Паутина чужих желаний Татьяна Корсакова
        Воровать нехорошо. Но иногда бывает так трудно удержаться, когда вещь так и манит своей красотой и доступностью. Вытащив из кармана простоватой девушки странный медальон на тоненькой цепочке, Ева, сама не замечая того, глупой мухой угодила прямиком в паучьи сети. Теперь ее жизнь принадлежит уже не ей. Тщательно плетет невидимый паук свой узор. Скоро паутина будет завершена. Времени осталось совсем немного.
        Татьяна Корсакова
        Паутина чужих желаний
        Воровать нехорошо.
        Нет, это не мамины слова. Моя мама сказала бы: «Бери, Евка, все, что плохо лежит, потому что за просто так тебе никто ничего не даст». Это я сама для себя решила, что воровать нехорошо. Но уж больно безделица занятная: не пойми из какого металла цепочка, а на ней - красный камешек, тоже мне неизвестный. Безделица, наверное, - простая бижутерия, копейки стоит. Если б вещь была дорогой, разве ж стала бы эта курица щипаная ее в кармане пальто таскать! Она б ее на шею надела или на худой конец, в сумочку положила бы, а не в карман. Значит, не очень и нужна безделица-то...
        Она упала прямиком в лужу, а курица и не заметила, пытаясь в зарядившей с самого утра мелкой измороси рассмотреть приближающийся автобус. Чтобы достать безделицу, мне пришлось совершить подвиг: стащить с руки перчатку, а руку сунуть в ледяную и наверняка кишащую микробами воду. Безделица обнаружилась сразу, словно меня и ждала, обернулась вокруг замерзших пальцев, приласкала неожиданным теплом. Странная вещица, у меня с детства нюх на такие, и не бижутерия (нечего совесть успокаивать) - старинная работа, изящная. Пожалуй, надо пропажу вернуть законной владелице...
        Надо, да вот только не получилось: рука с цепочкой сама потянулась к шее, щелкнул крошечный замочек, кожу на груди, там, куда нырнул камешек, что-то больно царапнуло. Все, у безделицы теперь новая хозяйка!
        А курица эта, Маша-растеряша, уже на всех парах летела к притормаживающему у тротуара такси. На автобусах мы, видите ли, ездить непривычны, нам такси подавай. Да что это я, в самом деле?! Я ж и сама на автобусах уже лет пять не ездила, все больше на своей машине или в крайнем случае тоже на такси. Тем более что погода мерзостная, хоть и весна на дворе. С такой весной и осень не нужна. А маршрутки все как одна катятся в ненужном направлении, и холод собачий.
        Маша-растеряша вскочила в такси мгновением раньше меня, плюхнулась на заднее сиденье, с облегчением вздохнула. Ишь, какая прыткая!
        - Занято, красавица! - Водила, дяденька ярко выраженной кавказской национальности, взглянув на меня, тоже вздохнул, но с явным сожалением. Дяденьке, наверное, приятнее катать по городу длинноногих брюнеток стервозной наружности, чем вот такую невзрачную особь.
        - А может, нам по пути? - спросила я, усаживаясь рядом с Машей-растеряшей.
        - Мне на Калинина, - сказала та с виноватой улыбкой.
        - Вот и мне на Калинина!
        Это ж надо какое совпадение! Я успокоилась и стала разглядывать соседку. Сдается мне, что она из тех, кто готов безропотно уступить место ближнему своему, протянуть руку помощи, подставить левую щеку, перевести бабульку через дорогу - в общем, девица из нестройных и плохо организованных рядов идиоток-идеалисток. И выглядит соответствующе: пальтишко мышино-серое, волосенки мышино-серые, глаза тоже, косметики никакой. Хотя оправа очков роскошная - серебристая и изящная, да толку с той оправы, если стекла в ней толщиной с пол моего пальца! Ох, не повезло девке, такую и обманывать как-то совестно.
        В душе шевельнулась непрошеная жалость, но я задушила ее на корню. Нечего всяких жалеть! Меня никто не жалел. Не отдам безделицу, ни за что не отдам! Что упало, то пропало...
        - Эй, красавица! - Водила обернулся, огладил меня взглядом маслено-черных глаз, одобрительно поцокал языком. - Может, са мной сядэш? А я с тэбя денег мала-мала возьму.

«Денег мала-мала» - это, конечно, хорошо, да вот только не люблю я ездить на переднем сиденье. Я осторожная и статистику ДТП знаю, поэтому сажусь исключительно сзади, аккурат за водителем. Но там сейчас Маша-растеряша притулилась, придется, значит, посередке.
        Кожу снова что-то царапнуло, на сей раз больнее, чем раньше. Да что же там так царапается-то, черт возьми?! С виду камешек был гладкий, без зазубрин, и оправа у него тоже гладкая. Может, это не камешек царапается, а совесть моя, еще не до конца убитая? Ладно, доскачу до автосервиса, возьму свою машинку, приеду домой и там разберусь: совесть это или что другое.
        А водила нам с Машей-растеряшей попался ужасный. Мало того что болтливый - ни секунды тишины, - так еще и лихач.
        - Вай, красавица, что за город - адны пробки, никакой тэбе скорости! Вот у меня дома, - он опять обернулся и подмигнул мне чернильным глазом, - вот у меня дома - это скорость! Я бы тэбя, красавица, вмиг до мэста даставил. - И тут же без перехода: - А к кому такой жэнщын роскошный едэт?
        - За дорогой следи, дядя! - Вообще-то я не хамка и без лишней надобности людям не грублю, но уж больно водила приставучий. Не люблю таких.
        - Вай, такой красивый жэнщын и такой злой! - Водила и не думал обижаться. Кстати, за дорогой он по-прежнему не следил, на меня пялился: то в зеркальце заднего вида, то, как сейчас, развернувшись к нам всем корпусом. Вот ведь урод!
        - Останови машину! - Мне моя шкура дорога, я с этим камикадзе больше и метра не проеду, пусть с ним Маша-растеряша катается, ей, похоже, все равно...
        Не остановил, запричитал что-то возмущенное на своем тарабарском языке, вместо тормоза, козлище, нажал на газ.
        Сначала я почувствовала, как машину занесло, потом услышала истошный визг соседки и уже после этого сподобилась глянуть в окно. Лучше бы не смотрела...
        Здоровенный джип шел юзом - прямо на нас. И от этого неуправляемого снаряда наш водила пытался уклониться...
        Я не испугалась. Не потому, что такая смелая - просто не успела. Успела только подумать: «Ну все, кранты...»
        И кранты случились... Свет мигнул и погас. Черепную коробку разорвал сначала крик, потом боль.
        А потом я умерла...

* * *
        Приглашение от Ефима Никифоровича Вятского, старинного папенькиного приятеля, принесли еще третьего дня. Я, помнится, твердо решила не ехать. В обычные дни у Ефима Никифоровича скучно, из развлечений только вист да разговоры об охоте. В вист я играть не умею, охоту не терплю. Что ж мне там делать?
        Я бы и не поехала, сослалась бы на мигрень, провела бы день за книгой или за вышивкой, если б не мадам. Мадам велит называть ее маменькой, смотрит ласково, а в глазах лед. Сколько лет прошло? Осенью, считай, шесть будет, как папенька ее в дом привел, ее и Лизи, а я все никак поверить не могу и привыкнуть.
        Мадам красивая: кожа белая и гладкая, глаза цвета берлинской лазури, волосы каштановые, с отливом в медь, фигура... Про фигуру промолчу, скажу только, что не сыскать такого мужчины, чтоб на мадам не обернулся. А папенька из-за этой ее красоты страдает, дворня шепчется, что ревнует сильно. Ревнует, оттого и злой все время. Стэфа говорит, что с маменькой моей он другим был - добрым и веселым. Да я и сама помню. Бывало, посадит меня к себе на колени и давай щекотать, а когда у меня уже сил смеяться не останется, погладит по голове и скажет так ласково: «Ох ты, Сонюшка - свет в оконце!»
        Все это давно в прошлом. Маменьки нет, а есть мадам со своей Лизи, и на колени меня к себе папенька не посадит, потому как я уже не маленькая девочка, а барышня на выданье. И не Сонюшка я больше, а Софья. И свет в оконце у папеньки теперь не я, а Зоя Ивановна, мадам...
        Отвлеклась. Уж больно воспоминания тяжкие. Стэфа говорит - забудь, не гневи Бога обидами, а у меня все никак не выходит. Да и как забыть, когда каждый день - словно напоминание о том, что потеряла? Когда в матушкином будуаре мадам распоряжается, а в моей комнате - Лизи. Мадам сказала, что у Лизи слабые легкие и ей нужно много солнца, а больше всего его в моей спальне...
        Теперь мы со Стэфой живем на втором этаже. Новая комната большая, гулкая и вся какая-то стылая. Даже летом в ней зябко, а зимой так и вовсе холодно. Зимой Стэфе приходится согревать мою постель горячими кирпичами, а меня - липовым чаем. Сама она живет рядом, через стенку. Папенька не решается сослать ее в людскую, потому что у Стэфы, как сказала однажды мадам, особое положение. Я помню ее столько же, сколько и себя саму. Она при мне не то нянькой, не то компаньонкой, не то прислугой.
        Нет, все не так! Стэфа для меня самый родной человек, роднее у меня никого нету. Она странная. Худая, высокая, глаза черные, что угли. Мне иногда даже кажется, что по ночам они светятся. Как-то в детстве я ей про то сказала, а она только засмеялась. Смех у нее тоже странный - точно ворона каркает. И волосы что вороново крыло, без единой седой волосинки. А вот морщин много, и руки некрасивые, покореженные, с длинными желтыми ногтями. Ногти, верно, желтые оттого, что Стэфа курит трубку, черную, прогоревшую, с серебряным колечком у основания. Не знаю, где Стэфа табак берет, только пахнет ее трубка всегда по-особенному: то орехом, то вишней, то сосновой смолой, а то и вовсе чем-то незнакомым, сладковато-дурманным. Я однажды попросила, чтобы Стэфа мне дала попробовать покурить, а она заругалась, сказала, что мала я еще и глупа и что не к лицу юной графине всяким непотребством занимат ься. А трубку загасила и в складках платья спрятала. Платья у Стэфы тоже черные, как глаза, волосы и трубка. Наверное, за то ее в округе считают ведьмой и боятся, даже мадам. И только я люблю.
        Снова не о том! Я бы к Ефиму Никифоровичу в гости не поехала, да мадам настаивает. Если мадам что удумает, ее не переупрямить.
        - Софья, довольно дичиться! Ты ведь не ребенок уже, должна понимать, что у отца твоего с графом Вятским отношения не только дружеские, но еще и деловые. - Мадам многозначительно приподнимает тонкие брови. - Ефим Никифорович - человек строгий и основательный, коль просил явиться всем семейством, значит, на то у него свой резон имеется.
        - А Настена сказывала, что Ефима Никифоровича сын из Санкт-Петербурга вернулся. - Лизи рассеянно улыбается, обмахивается костяным веером.
        Зачем ей веер? Он нужен, когда лето и душно, а сейчас весна, холод и сырость. В доме топят два раза на дню, но с дымоходом что-то случилось и оттого пахнет дымом. Папенька давно собирается печника позвать, чтобы посмотрел, отчего дым, да все забывает. А мадам такими пустяками не интересуется. И Лизи тоже. Она вообще почти ничем не интересуется, живет в каком-то своем мире и, сдается мне, совершенно счастлива. На Лизи у меня даже злиться не получается. На мадам она похожа только снаружи. Такая же красивая: та же медь волос, синева глаз, изящество фигуры. На этом все. Того, чего в мадам с избытком, злости и расчетливости, в Лизи нет нисколечко. Впрочем, и доброты в ней тоже нет. Стэфа как-то сказала, что цветку ни зло, ни добро ни к чему. Я ее тогда не поняла, а сейчас вот понимаю. Лизи - это цветок, красивый и равнодушный.
        - Ну вернулся, и что? - спрашиваю просто так, чтобы позлить мадам.
        Что Сеня приехал домой, я и без Лизи знаю, давеча та же Настена, язык без костей, о том экономке Анне Степановне рассказывала. Да не только про то, что молодой граф в родные пенаты пожаловать изволили, а еще и что товарища с собой привезли, а товарищ тот красоты невиданной. Глупость, наверное. У Настены все писаные красавцы. Стэфа говорит, что она хоть и видная из себя девка, да только дурная и до мужского брата слабая...
        - Софья! - Мадам смотрит с укором, еще не злится, но уже начинает раздражаться. - Семен Ефимыч и в самом деле вернулся из Санкт-Петербурга. - Тут она вздыхает, закатывает глаза к потолку. Я понимаю почему. Мадам сама из Санкт-Петербурга и привыкнуть к здешней глуши до сих пор не может. А пусть бы и не привыкала! Пусть бы ехала в свою столицу! - И, позволь заметить, молодой граф Вятский весьма подходящая партия... - Ну вот, сейчас она скажет, что Семен - подходящая партия для Лизи, и я не должна мешать сестриному счастью, - весьма подходящая партия для тебя! - заканчивает мадам, и я замираю от удивления...

* * *
        Оказывается, на том свете плохо. Может, я за свои прегрешения попала прямиком в ад, как и предсказывала маманька? Мне было очень больно, так, что хотелось выть в голос.
        Я и выла, громко, до хрипоты. Блуждала в сером мареве, натыкалась на что-то или кого-то, шарила руками в вязкой пустоте, искала дверцу. Если в ад есть вход, то должен быть и выход. Мне не нужен парадный, я могу и через черный, только бы выпустили. Я бы раскаялась, честное слово, и все в своей жизни непутевой пересмотрела, стала бы на путь истинный.
        Нашлась дверца. Сначала я увидела тонкую полоску света. В моем вязко-сером аду света не было. Значит, выход близко, надо только постараться, поднапрячься и доползти до дверцы...
        Доползла. Я не я была бы, если бы не доползла. И вправду дверца, маленькая, резная, с прохладной ручкой и ключиком в замочной скважине. Ключик красивый, с красным камешком - где-то я уже такой камешек раньше видела, - удобно ложится в ладонь. Ну, вперед!
        Я открыла глаза и закричала от нестерпимо яркого света. Куда ж это дверца меня привела - на новый уровень ада? Не буду смотреть! Закрою глаза и не буду. Что хотят, пусть со мной делают, а я не могу...
        - Ева... Евочка... - Голос женский, незнакомый. - Доктор, мне показалось, или она глаза открывала?
        - Открывала, Раиса Ивановна. - Второй голос мужской и тоже незнакомый.
        - Ой, господи! Ой, слава тебе, всемогущему! - Женский голос запричитал, зашептал что-то торопливо, скороговоркой. Молитву, что ли? Интересно, кто это обо мне так на том свете печется? Бабушка могла бы, но я бабушкин голос узнала бы из миллионов. - Я же говорила, что кома - это не навсегда, я же говорила, что Евочка наша - сильная девочка, что она выкарабкается.
        И Евочкой меня тоже никто никогда не называл, только бабуля. Мама, когда была трезвая, иногда звала официально, по-паспортному, - Еванжелиной, но чаще - Евкой-заразой. Отчимы, те вообще, по-моему, не знали моего имени. Воздыхатели частенько называли Ангелом, это, наверное, в противовес моему совсем не ангельскому характеру. Нет, один человек все-таки обращался ко мне ласково: Евочка-припевочка, Ева-королева... Вовка Козырев, друг детства, так меня называл. Но где я, а где друг детства Вовка!
        - Раиса Ивановна, вы бы мне не мешали, мне надо посмотреть, убедиться... - Чьи-то пальцы коснулись моего лица, не грубо, но и не особо церемонясь, потянули вверх веко - в глаз тут же ударил яркий луч света, резанул по сетчатке, выжег дырку в мозгу.
        - А-а-а! - Я заорала и дернулась, хотела еще отпихнуть наглую лапу, но не смогла - что-то не то творилось с моими собственными руками, не слушались они меня. - Руки убери, урод! - И с голосом не то: мой громкий и звонкий, а этот какой-то странный, комариный писк, а не голос.
        - Спокойно, Ева Александровна, не надо так нервничать, свет я сейчас уберу. Одну секундочку.
        Не обманул, свет убрал и лапы заодно. Но глаза я все равно открывать не стану, хватит мне одной дырки в мозгу.
        - Ева Александровна, вы бы открыли глаза. Обещаю, больно не будет.
        Обещает он! Да только я не из тех, кто верит обещаниям. Я вообще ничему не верю: ничему и никому.
        - Евочка, солнышко, ну открой глазки, ну посмотри на нас с доктором! - В женском голосе слезы. Чего это она из-за меня так убивается? И кто она вообще такая? Может, и в самом деле больно не будет? Любопытно же...
        Доктор обманул, но не сильно. В том смысле, что боль была, но вполне терпимая, к такой привыкнуть - раз плюнуть.
        - Вот и умница, хорошая девочка. - У доктора странное лицо: большое, круглое, с размытыми чертами. Я поморгала, но картинка сделалась лишь немногим четче. Что-то не то у меня с глазами, кажется, я хуже видеть стала. Стоп, а что еще у меня не в порядке?
        Попытку сесть доктор пресек на корню, положил ладони мне на плечи, легонько надавил.
        - Тихо-тихо. Ишь, какая прыткая! Месяц между небом и землей болталась, а тут гляди ж ты: не успела глаза открыть, а уже бежать собирается.
        Кто это месяц между небом и землей болтался? Я болталась?!
        - Евочка, как же я рада, девочка моя! - Женщина, уже немолодая, с уложенными в аккуратную прическу пепельно-серыми волосами и испещренным морщинами худым лицом, совершенно незнакомая. В линялых голубых глазах - слезы, в натруженных руках - платочек.
        - Вы кто? - Говорить тяжело, потому что во рту сушь невероятная. Наверное, из-за этого собственный голос кажется чужим.
        - Я кто? - Женщина испуганно прижала руку с платочком к груди. - Евочка, деточка, я же Рая - экономка твоя.
        Экономка? Да у меня отродясь экономок не водилось.
        - Евочка, ты меня не помнишь, да? - Женщина, считающая себя моей экономкой, схватила доктора за рукав халата и спросила с отчаянием в голосе: - Доктор, что же это такое?
        - Раиса Ивановна, не волнуйтесь. - Доктор мягко, но настойчиво оттер ее от моей кровати, посмотрел на меня лишь самую малость озабоченно. - Ева Александровна, вы можете с нами поговорить?
        Глупый вопрос, я ведь с ними и так уже разговариваю.
        - Могу. - Я попробовала кивнуть головой, и больничная палата сразу качнулась и поплыла.
        - Вот и чудненько! - Глаза доктора, неожиданно маленькие для такого большого лица, радостно блеснули. - Вы помните, что с вами приключилось?
        Приключилось... Кранты со мной приключились - вот что! Села не в то время и не в ту машину, попала в аварию, думала, что умерла, а оказалось, месяц в отключке провалялась.
        - Помню, я попала в аварию. - На женщину, испуганно мнущую носовой платок, я старалась не смотреть. Может, она и не реальная вовсе. Может, у меня галлюцинации - последствия черепно-мозговой травмы. Ведь наверняка у меня была черепно-мозговая травма, если голова даже спустя месяц раскалывается. Интересно, а доктор настоящий или тоже глюк? Для глюка он какой-то слишком осязаемый.
        - Замечательно! - чему-то обрадовался доктор. - В смысле, замечательно, что вы это помните, - тут же поправился он. - А вот Раису Ивановну нисколечко не помните?
        - Нисколечко.
        - А Севочку? - подала голос женщина. - Севочку тоже не помнишь? Евочка, да как же так, ты же Севочку так любила!
        Евочка-Севочка... Никого не помню! Ни-ко-го!
        - Амнезия, - доктор потер пухлые ладошки, - банальная ретроградная амнезия. Так иногда случается после черепно-мозговых травм.
        Амнезия. Слово знакомое, с неприятным кислым привкусом. Интересно, если у меня амнезия, то почему я помню, как она называется? И вообще, маму помню, отчимов своих, всех четверых, помню, Вовку Козырева помню, а экономку Раю - нет. Избирательная какая-то амнезия.
        Я уже хотела было спросить об этой избирательности, но у Раисы Ивановны зазвонил мобильный.
        - Да, Амалия, я вас слушаю. - Лицо моей новообретенной экономки вдруг поплыло, сделалось каким-то невыразительным и скучным. Скуку эту оживлял лишь злой огонек в глазах. Огонек подсветил их, добавил красок, сделал молодыми и красивыми. - Я в клинике, Амалия, где ж мне еще быть в такое время! А вот и не глупости! Вовсе не глупости! - Раиса Ивановна посмотрела на меня немного испуганно и понизила голос до громкого шепота: - Евочка в себя пришла. А вот так, взяла и пришла! Амалия, вы уж меня извините, не могу я сейчас говорить, домой приеду, все расскажу. А хотите, сами в клинику заедьте, а то за месяц были только один раз..
        Любопытно, что ответила на столь пламенную речь Амалия (кстати, это имя мне тоже ни о чем не говорит)? Если верить собственным глазам, то какую-нибудь гадость, потому что Раиса Ивановна обиженно поджала губы, а мобильный с непонятным раздражением зашвырнула в сумочку.
        - Прости, Евочка, - сказала Раиса Ивановна извиняющимся голосом, - не удержалась. Это Амалия звонила... - Она всмотрелась в мое лицо и спросила без особой, впрочем, надежды: - Амалию ты тоже не помнишь?
        - Не помню, - подтвердила я.
        - Ну, будь моя воля, я б ее тоже забыла, - проворчала Раиса Ивановна. - Амалия - последняя жена Александра Петровича, твоего покойного отца.
        Интересное кино - последняя жена моего покойного отца! Нет, я, конечно, не маленькая, понимаю, что у меня есть настоящий папенька - предшественник многочисленных отчимов. Вот только представляла я его себе чем-то весьма условным и безликим - так, набор паспортных данных, а не живой человек. А тут, оказывается, у меня не только папенька имеется, то есть имелся, но еще и мачеха. Мало мне отчимов...
        - И что она? Нет, ну в самом деле интересно, чем моя мачеха так насолила моей экономке.
        - Она не верит, что ты выздоровела, - вздохнула Раиса Ивановна.
        - А я выздоровела? - Вопрос этот я задала не экономке, а доктору. Раньше следовало его задать, сразу, как только отворила ту резную дверцу, да как-то боязно было. И до сих пор, честно говоря, боязно. Вижу, руки-ноги вроде целы, голова на месте. Осталось узнать, насколько хорошо все это добро функционирует.
        - Еще нет, - доктор почесал кончик мясистого носа, - но, принимая во внимание ваш бойцовский характер, можно надеяться, что реабилитационный период пройдет быстро.
        - То есть у меня ничего не поломано и особо не повреждено? - на всякий случай уточнила я.
        - Ничего, - доктор расплылся в улыбке, - даже удивительно, что в такой жуткой аварии вы остались относительно целы. Вашей соседке повезло значительно меньше, а водитель скончался еще до приезда «Скорой».
        - Евочка, я же тебе сколько раз говорила - не езди на такси! За что мы Олегу такие деньжищи платим? Он же днями бездельничает, и машина простаивает...
        - Стоп! - Я хотела крикнуть, но с моим нынешним голосом получилось как-то не слишком убедительно. - А что с моей соседкой?
        Доктор развел руками:
        - У нас это называется законом парных случаев: вас обеих привезли с абсолютно одинаковыми черепно-мозговыми травмами и идентичными симптомами.
        - Она в коме?
        - Да, к моему величайшему сожалению.
        Не то чтобы я очень расстроилась из-за Маши-растеряши, каждый выплывает, как умеет, но в сердце что-то больно кольнуло. Вот жила себе девица, никого не трогала, никого не обижала, и бац - кома!
        - Утомили мы вас, Ева Александровна, - сказал доктор тоном, не терпящим возражений, и строго посмотрел на мою экономку. - Поезжали бы вы, Раиса Ивановна, домой, а мы тут сами как-нибудь разберемся.
        - Так я же... - Экономка хотела было возразить, но осеклась на полуслове и закивала головой: - Хорошо-хорошо, поеду! Мне же теперь нужно подготовиться к Евочкиному возвращению, в доме генеральную уборку сделать, пирогов с капустой, твоих любимых, - она посмотрела на меня с жалостью, - испечь. Ты же любишь пироги с капустой, правда, Евочка?
        Я представила себе пироги с капустой и поняла, что не люблю ни капусту, ни пироги. Мне фигуру блюсти нужно, какие уж тут пироги! Но расстраивать тетеньку не стала, молча кивнула.
        - Вы там не особо торопитесь, Раиса Ивановна, - предупредил доктор, - ближайшую неделю Ева Александровна проведет в клинике. Мы должны сделать необходимые обследования, убедиться, что с ней все в порядке.
        - Значит, пироги пока печь не буду. - Раиса Ивановна деловито кивнула. Однако, организованная мне попалась экономка. - Евочка... - Она вдруг понизила голос до шепота и спросила: - А Егорку ты тоже не помнишь?
        Я могла бы спросить, кто такой Егорка, но не стала, лишь отрицательно мотнула головой. Экономка вздохнула, покивала каким-то своим мыслям, посеменила к выходу и уже в дверях обернулась и сказала:
        - Это ничего, что ты память потеряла. Главное, жива осталась. Ты выздоравливай быстрее, Евочка, а я вот за тебя свечку в церкви поставлю...
        - Спасибо, Рая. - Чуден мир! Свечки за меня тоже никто никогда не ставил...
        Когда за экономкой закрылась дверь, я посмотрела на доктора и спросила, теперь уже не опасаясь задеть чьи-то светлые чувства:
        - Ну, так что со мной на самом деле?
        - Я надеюсь, что, помимо амнезии, с вами все в порядке. - Доктор накрыл мою руку своей горячей лапой. Это что, такое проявление участия или он пристает к беспомощной женщине?
        - В таком случае я бы хотела встать. - Возмущенного взгляда хватило, чтобы он убрал руку.
        - Ни в коем случае! Вставать вам разрешат только после дополнительных обследований. Ева Александровна, вы же не в санатории находитесь, а в специализированной нейрохирургической клинике, между прочим, в палате интенсивной терапии. - Он выразительно посмотрел на стоящую возле моей кровати медицинскую бандуру, выглядевшую весьма внушительно, но, кажется, отключенную. Наверное, эта штука и поддерживала мое бренное тело, когда душа болталась неведомо где.
        - Она отключена. - Я кивнула на бандуру.
        - Отключена, потому что последние два дня вы уже могли дышать самостоятельно, но, Ева Александровна, сей факт ни в коей мере не отменяет необходимость детального неврологического обследования.
        - А ускорить ваши обследования никак нельзя? - спросила я без особой, впрочем, на это надежды.
        - Уж вы себе и представить не можете, как мы ускорились, доставая вас с того света. - Доктор скромно улыбнулся. - В обычной больнице с вами бы никто так возиться не стал.
        Ну, насчет обычной больницы он зря, аппендикс мне, к примеру, вырезали в самой заурядной хирургии. И сделали это, надо сказать, неплохо, и зашили так красиво, что почти ничего не видно. Забесплатно, между прочим. Это я уже потом докторам презенты принесла в знак благодарности.
        - Ну, Ева Александровна, - по официальному тону чувствовалось, разговор закончен и препираться нет смысла, - я вот прямо сейчас вам кое-какие обследования назначу, лечение скорректирую, успокоительное велю ввести.
        Интересно, на кой черт мне успокоительное? Ситуация, конечно, не из приятных, но если перспективы у меня радужные, то и паниковать нечего.
        - Мне бы поесть. - Я вдруг поняла, что дико проголодалась. Месяц без человеческой пищи еще попробуй проживи. Интересно, чем они меня кормили и как? Нет, лучше не буду думать о всяких медицинских подробностях, а помечтаю о плитке горького шоколада, жареной картошечке и домашних котлетках. К черту диету! Я ж небось за месяц комы изрядно похудела. Руки вон какие худющие стали, и ногти ужасные, точно не мои, точно не холила я их, не лелеяла, не укрепляла специальными жидкостями и лаками заморскими не красила. Опечалившись судьбой ногтей, я совсем забыла о докторе.
        - Феноменально! - напомнил он о своем существовании. - Всего несколько минут, как вернулись с того света, а уже требуете кушать.
        - А что, не должна? - насторожилась я. Вдруг они меня вообще кормить не собираются или будут пичкать тем, чем и раньше. Я скосила взгляд на укрепленный в штативе флакон с какой-то мутной гадостью.
        - Ну что вы! Просто обычно люди, выйдя из такой глубокой комы, как ваша, не то что не хотят, не могут есть.
        - И много их выходит из комы? - поинтересовалась я. Не скажу, что мне было так уж любопытно, но все же лучше знать статистику.
        - На моей памяти ни одного, - покачал головой доктор. - Так что вы, Ева Александровна, в некотором смысле уникальны.
        Я уже было испугалась, что он начнет препарировать мою уникальность, но доктор неожиданно замолчал, встал со стула и произнес полушутливо-полусерьезно: - Все, Ева Александровна, готовьтесь к вступлению в нормальную человеческую жизнь.
        Нормальная человеческая жизнь - лихо сказано. А до этого она у меня какая была - растительная?

* * *
        - Софья, поторопись! - Голос мадам злой и нетерпеливый, нетерпеливость эту не может приглушить даже плотно прикрытая дверь. - Софья, сколько еще тебя ждать?!
        Платье новое, шерстяное и колкое. И шея сразу зачесалась, и руки. Не люблю, когда вот так - неловко, неудобно, некрасиво. Приподнимаю подол юбки - ботинки старые, истертые, но еще ладные, ноге в них удобно. Новые ботинки мадам мне обуть не разрешила, потому что под платьем все равно ничего не видно. Нет, мне не обидно. Ну, может, самую малость. Я привыкла уже, почти.
        - Ну как? - Смотрю сначала на свое отражение, потом на стоящую рядом Стэфу.
        - Красавица. - Стэфа улыбается, и оттого лицо ее становится молодым и добрым.
        Врет. Красавиц в этом доме две: мадам и Лизи. А я так, не пойми что. Худая, нескладная, волосы черные, почти как у Стэфы, и кожа по-цыгански смуглая даже сейчас, в середине весны. Одно слово - дикарка. Только глаза красивые - кошачьи, с золотыми искорками у самого зрачка. Это Стэфа сказала про искорки, сама-то я ничего такого не замечаю. Вижу только, что к глазам моим очень идут янтарные бусики и янтарные же серьги крупными капел ьками. А Стэфа считает, что изумрудный маменькин гарнитур мне бы более подошел. Да что думать про гарнитур, когда все маменькины драгоценности теперь у мадам! Мне и с янтарем хорошо. Янтарь тяжелый и теплый на ощупь, а изумруды - холодные.
        - Дай-ка. - Стэфа ловким движением поправляет мою прическу, закалывает шпилькой непокорный локон.
        Не люблю прически, от них голова болит и чешется, но с мадам не поспоришь. Нет, я поспорить могу и даже иногда делаю это, но папенька с самой осени занемог, доктор Аристарх Сидорович говорит - сердце слабое. Пусть папенька и не любит меня как прежде, но все одно не хочу его тревожить попусту. Пусть прическа и бусики дешевые, пусть ботинки старые, с облупившимися носами, и платье, как у Лизиной гувернантки, мадемуазель Жоржины, такое же строгое и блеклое. Зато я знаю, что ничего-то у мадам не выйдет.
        Это ж надо до такого додуматься: я и Сеня! Да мы с ним с малых лет вместе, он мне как брат, и помыслы его амурные мне всегда были ведомы. Не обо мне они. Ну и пусть Сеня целых четыре года в Санкт-Петербурге науки постигал! Не изменился он даже за это время, уж я-то знаю. Странное что-то мадам удумала. Пусть бы лучше Лизи попыталась замуж за Семена выдать.
        А и то правда, Лизи как раз в Сенином вкусе, ему всегда ангельского вида девицы нравились. Да и мадам от такого брака выгода несомненная. Вятские - род старинный и богатый, не то что наш. Нет, наш тоже старинный, вот только финансов у папеньки с каждым годом все меньше. Это я сама слышала, про финансы. Не подслушивала, просто папенька с управляющим больно громко говорили, а я мимо кабинета проходила, ну и задержалась...
        - Софья! - А теперь мадам злится по-настоящему, голос звенит, и нотки в нем визгливые появились - верный признак гнева.
        - Иди уже. - Стэфа легонько толкает меня в спину. - Сейчас ведь браниться начнет.
        - Стэфа, - обнимаю ее за костлявые плечи, вдыхаю сладко-дурманный запах, - а обороти-ка ты ее в жабу.
        - Не могу, Сонюшка. - Стэфа очень серьезна. По глазам видно, если б могла, оборотила бы. - Все, беги. Не нужно ее злить.
        Разозлила.
        - Наказание! - Мадам не глядит в мою сторону, а смотрит на папеньку. По случаю выезда на нем парадный костюм, почти новый, лишь самую малость залоснившийся на локтях, и кельнской водой от папеньки пахнет так резко, что чихать хочется. - Николя, ты только посмотри, что твоя дочь вытворяет! Нет, я больше так не могу! У меня, Николя, нервы и мигрень! Мне Аристарх Сидорович давно советует на воды ехать, а я все тут... - Обиженный взгляд, скорбно поджатые губы и флакончик с нюхательной солью под носом, уже открытый. Актриса! Сразу видно, что актриса. По мне, так никудышная, а папенька верит: и про страдания, и про мигрень, и про то, что я - наказание. Ненавижу ее за это. .
        - Софья, ну что же ты так! - Папенька смотрит на меня с укором, а на мадам - с обожанием. - Зоенька же тебе мать заменила, а ты... - Больше он ничего сказать не успевает, потому как на выручку мне приходит Лизи.
        - Соня, а что это за платье у тебя такое некрасивое, прямо как у мадемуазель Жоржины?! - В глазах цвета берлинской лазури искреннее недоумение.
        Лизи, она вообще очень искренняя и правду всегда говорит. Мадам ее за это ругает, а Стэфа называет искренность Лизи скудоумием. Даже если так, мне все равно обидно и завидно. Хотя зависть - это плохо, так Стэфа говорит. На Лизи платье муаровое, нежно-фиалкового цвета, и шляпка в тон с шелковыми лентами, и белые атласные перчатки, а в ушах изумрудные серьги из маменькиного гарнитура. Куда уж моему янтарю...
        - Лизи, - голос мадам хоть и строгий, но все одно ласковый. - Софья болела недавно, лихорадка у нее, помнишь, какая была? Куда ж ей сейчас легкое платье? А это вот теплое и удобное.
        Недавно болела? Ну да, недавно - на Крещение, а тут уже Пасха скоро. Ненавижу..
        

* * *
        Вечером ко мне нагрянули посетители. К тому времени я была измучена бесчисленными осмотрами, процедурами, анализами, успела поспать - спасибо успокоительному, - поругаться с доктором и послать куда подальше одну из медсестер. Похоже, я и в самом деле выздоравливаю. Мне б еще с амнезией разобраться...
        Посетителей возглавляла Раиса Ивановна.
        - Евочка, а я тебе тут блинчиков с творожком напекла. - Она воровато огляделась, сунула контейнер с блинчиками в прикроватную тумбочку. Далековато - не дотянусь. Мне, стыдно сказать, вставать не разрешают даже в туалет. Я из-за этого безобразия на медсестру и наорала.
        - Рая, ну на кой хрен ей твои блинчики? - На передний план, оттеснив плечом мою заботливую экономку, выдвинулась блондинистая деваха. Блонд ненатуральный, волосы скорее всего наращенные, ногти - сто процентов акриловые (это я даже при своем нынешнем не особо хорошем зрении увидела), морда пластическим хирургом отрихтована. Одета дамочка дорого, но безвкусно, я бы такую ужасную леопардовую кофточку ни за что даже в руки бы не взяла.
        - А почему это ей не нужны мои блинчики?! - обиделась Раиса Ивановна. - Чем ее здесь кормят?
        - Ее здесь кормят полезной и сбалансированной пищей. - Деваха поморщилась, перевела взгляд с экономки на меня. Выражение ее лица мне не понравилось. Не люблю я, когда на меня смотрят вот так... снисходительно, или даже презрительно. У меня от таких взглядов настроение портится и стервозность обостряется. - Рая говорит, тебе память отшибло?
        - Раечка, - деваху я намеренно проигнорировала, - а ты не говорила, что у меня такой большой штат прислуги. Это, - небрежный кивок в сторону остолбеневшей блондинки, - наверное, моя секретарша? Напомните, чтобы я ее уволила, когда выйду отсюда. Не люблю, понимаешь ли, когда следят за модой и ноль внимания обращают на свой язык.
        Деваха ахнула, силиконовая грудь пошла возмущенной волной, а тщательно запудренное лицо - красными пятнами.
        - Ах ты... - Она шагнула к моей кровати с явно недобрым намерением.
        - Евочка, - экономка Рая храбро преградила блондинке путь, встав на мою защиту, - это не прислуга, это Амалия, жена твоего покойного отца.
        Ну, вообще-то, что сия выдра крашеная - моя мачеха, я и сама догадалась. У падчериц, наверное, исторически выработанная и генетически закрепленная неприязнь к мачехам. А мне так и вовсе повезло, маманька новообретенная - почти моя ровесница. Ну, может, годков на пять старше, но благодаря стараниям пластического хирурга разница эта наверняка не слишком заметна.
        - Ева, кома явно пошла тебе на пользу! - Как же я сразу не заметила этого красавчика?! Стоит, ухмыляется, смотрит с любопытством. Нормальный такой мужик, запросто сгодился бы для рекламы хорошего парфюма. В меру небрит, в меру непричесан, одет в меру небрежно и в меру дорого - в общем, стильный дядька. Интересно, он тоже мой родственник? Плохо, если так, уж больно типаж интересный.
        - Я похорошела и обрела неземной лоск? - спросила я не то чтобы игриво, скорее с намеком на игривость. А то мало ли что, еще окажется, что этот красавчик - мой кузен, а я ему глазки строю.
        - Нет, ты научилась огрызаться, - он рассмеялся, подошел к кровати и приложился в галантном поцелуе к моей ручке. Раз к ручке приложился, а не в щечку поцеловал, значит, не родственник. Есть надежда. Кстати, о чем это он? Я научилась огрызаться? Да я, сколько себя помню, огрызалась. Наверное, еще с пеленок.
        - Алексей Кузьмич, да что ж вы нашу Евочку смущаете?! - опять бросилась на мою защиту экономка. Жалованье ей, что ли, повысить за старания? - Ева, это...
        - Позвольте я сам, - мягко, но решительно сказал красавчик. - Ева, вот уж не думал, что придется знакомиться с тобой заново. Я Алексей - твой друг детства и с некоторых пор сосед.
        Интересно, что-то я не припоминаю такого друга детства. Из друзей детства у меня только Вовка Козырев...
        - Не помнишь? - Алексей приподнял густые, идеальной формы брови.
        - Как-то не очень, - призналась я. - Но ты на друга детства похож больше, чем вот она, - я невежливо ткнула пальцем в Амалию, - на мою мачеху.
        Он опять рассмеялся задорным, с перекатами, смехом. Мне понравился его смех, да и сам он понравился. Хорошо, что он не мой родственник.
        - Лешик, да что ты перед ней соловьем разливаешься! - закапризничала моя вторая мама. - Она творит черт знает что: из дому сбегает, в аварию эту дурацкую попадает, в коме месяц валяется - и ее все жалеют! А за что?! Привыкла всю жизнь за чьей-нибудь спиной...
        - Тише, мама, не кричите. - Я раздраженно махнула рукой. - У меня голова от вас разболелась.
        - Мама?! - Амалия застыла с открытым ртом, беспомощно посмотрела на моего друга детства Лешика. - Ты это слышал?! Ты видишь, что она вытворяет?! Я предупреждала, что нельзя с ней миндальничать. А вы все - ах, Евочка то, Евочка это! Евочка - такая чудесная девочка! Вот она, ваша чудесная девочка, смотрите!
        - Амалия, дорогая, ты утрируешь. - Лешик подмигнул мне украдкой, обнял мою мачеху за плечики. - Ева пережила такой стресс, ей простительно.
        - Что ей простительно? На нервах моих играть? - Амалия всхлипнула. Да, нервы у моей второй мамы ни к черту, лечить ей нужно нервы-то.
        А ведь я и в самом деле устала: и от экономки, и от родственницы, и даже - вот уж не думала! - от друга детства Лешика. Эти незнакомые шумные люди раздражали и как-то дезориентировали. Трудно начинать жизнь с чистого листа, собирать воспоминания по кусочкам, как пазлы. У меня вообще такое чувство, что я - это не я. Может, я до сих пор в коме?
        От этой совсем неоптимистичной мысли я покрылась испариной, украдкой ущипнула себя за руку. Получилось весьма ощутимо, наверное, теперь синяк останется. Значит, не в коме. Значит, это жизнь у меня такая, насыщенная.
        - Евочка, а Севочка вот тут тебе передал. - Рая протянула мне бумажный цветок. Красивая вещица: с одной стороны, незатейливая, а с другой - попробуй такое чудо сделай. Оригами, если не ошибаюсь...
        - Спасибо. - Цветок я аккуратно положила поверх больничного одеяла и спросила: - А кто у нас Севочка?
        Рая вздохнула, приготовилась отвечать, но Амалия ее опередила:
        - А никто! Севочка у нас приживалка в штанах. Твой папашка, козел старый, жалостливый был, всех сирых и убогих привечал.
        - Амалия, ну что вы такое говорите?! - возмутилась экономка.
        - Про кого конкретно: про Севочку твоего или своего муженька придурочного?
        - Дамы, не ссорьтесь. - Друг детства Лешик успокаивающе поднял вверх руки. - Вы же видите, Ева устала, ей не до семейных разборок.
        - Кто это тут говорит о семейных разборках?! - А маменьке моей палец в рот не клади - откусит по локоть. - Это Севочка у нас член семьи?! Лешик, ты бы хоть помолчал. Видишь же, как мне тяжело жить с этими...
        - Тихо! - рявкнула я. На сей раз получилось весьма громко и, кажется, неожиданно, потому что Амалия заткнулась на полуслове, Лешик удивленно приподнял брови, а Рая испуганно ахнула. - В семейных делах я сама как-нибудь разберусь, - сказала я уже поспокойнее. - Вот выпишусь, вернусь домой и узнаю, ху из ху.
        - Лешик, ты это слышал? - Амалия смотрела на меня во все глаза, как на диво дивное. - Лешик, я не узнаю нашу тихоню. Что с ней, а?
        Лешик наклонился над кроватью, секунду-другую поизучал мое лицо, а потом сообщил:
        - Я, конечно, не врач, но думаю, это последствия комы. Мозг долго не получал кислорода, и вот... - Что именно «вот», он не договорил, растерянно развел руками.
        - Это не последствия. - Амалия подозрительно сощурилась и покачала головой. - Она ж под кайфом! Ей тут наркотики колют, вот она и беснуется.
        - Зачем ей колоть наркотики? - удивился Лешик.
        - Ну откуда ж мне знать, зачем?! Может, у нее болит что-нибудь, вот ей и колют.
        - У нее болит, - проговорила я вкрадчивым шепотом. - У нее болят только барабанные перепонки от твоих воплей. И если ты сейчас же не успокоишься, я попрошу, чтобы тебе тоже что-нибудь укололи.
        - Точно наркотики. - На сей раз мачеха даже не обиделась. - Из нее тут сделают наркоманку, а нам потом ее лечи.
        Да, что-то не везет мне с родственниками. Маменька - не подарок, алкоголичка и гулена. Папенька, со слов маменьки, козел и злостный уклонист от алиментов. Отчимы вообще дебилы, все четверо. Мачеха - дура набитая. Друг детства Лешик, кажется, ничего мужик, но я на первые впечатления не особо полагаюсь. Рая вроде бы женщина приличная, но, опять же, на первый взгляд. Есть еще приживалка Севочка, который мне не пойми кем приходится и который владеет искусством оригами. Может, и еще кто есть из числа тех, кого я благополучно позабыла...
        Додумать эту мысль до конца мне не дал вошедший в палату доктор. Теперь я уже знала, что зовут его Валентин Иосифович и что мужик он в принципе неплохой, только уж больно въедливый. Толпа посетителей доктора не воодушевила, он нахмурился, сказал строго:
        - А это что у нас тут за делегация? Господа, смею вам напомнить, что еще и суток не прошло, как Ева Александровна вышла из комы, больная очень слаба. Вы бы повременили с визитами, хотя бы денек.
        Золотые слова! В этот момент я любила доктора горячо и искренне. Мне бы не вступать в пустопорожние разговоры с новоявленной родней, а полежать немного, подумать. Что-то не дает мне окончательно успокоиться, скребется на душе, точно стая голодных кошек.
        - А мы уже уходим. - Рая поймала Лешика за рукав, потянула к выходу. - Мы же все понимаем про режим и восстановительный период. - Она выразительно посмотрела сначала на меня, потом на тумбочку с припрятанными в ней блинчиками.
        - Всего доброго, Ева. Выздоравливай поскорее, - Лешик улыбнулся и помахал мне рукой.
        Мачеха вышла молча. За что ж она меня так не любит-то?
        - Устали? - спросил доктор, когда за посетителями захлопнулась дверь.
        - Устала. - Я зевнула. - Валентин Иосифович, что это вы мне за успокоительное такое колете? Как-то мне от него нехорошо: в глазах все плывет и мысли путаются.
        - Хорошее я вам дал успокоительное, запатентованное, безвредное. - Доктор улыбнулся. - А то, что мысли путаются и в глазах плывет, так немудрено при вашем-то нынешнем состоянии.
        - Больше не могу лежать, - пожаловалась я. - Встать хочу.
        - Встанете. Вот завтра будут известны результаты предварительных исследований, и встанете. Думаете, Ева Александровна, мне очень интересно с вами тут пререкаться? У меня, знаете ли, других обязанностей хватает.
        В том, что у Валентина Иосифовича хватает других обязанностей, я не сомневалась и в спор решила не вступать. Ничего, мы пойдем другим путем.

* * *
        Поместье у Вятских огромное, раза в три поболе нашего будет. И дом красивый, двухэтажный, с изящными ионическими колоннами и лепниной. Дом, почитай, каждый год штукатурят, оттого он все время кажется по-праздничному нарядным. И тополя вдоль подъездной аллеи аккуратные, с высокими пирамидальными кронами. В начале лета деревья цветут, и аллея становится точно снегом усыпанной. Красиво и солнечно.
        А у нас перед домом липы старые, разлапистые, и оттого под ними холодно всегда и сумрачно, как в моей новой комнате. А сам дом раньше тоже был красивый и нарядный. Только, когда у папеньки начались финансовые затруднения, не до красоты стало. Тут суметь бы мадам шубку, по французскому фасону шитую, выправить да Лизи учителя танцев выписать. Потому как без новой шубки мадам в свет выйти не сможет, а без танцев и музицирования образование ее дочки будет неполным.
        - Николя, ты только посмотри, какие львы прелестные! - Мадам не сводит глаз с задремавших у лестницы каменных львов. - У Натальи Дмитриевны исключительный вкус. Помнишь, в Санкт-Петербурге мы вот точно таких же видели! Николя, - голос мадам делается мечтательным, - а что, если и нам себе этакую же красоту заказать?
        - Зоенька, сердечко мое, - взгляд у папеньки виноватый, а редкие волосы растрепались от ветра, и оттого он выглядит смешным и жалким, - давай повременим со львами. Тебе же известны наши хм... затруднения.
        - Затруднения! - Мадам обиженно отворачивается. - У тебя, Николай, вся жизнь - сплошное затруднение. А я, между прочим, не к такому приучена. Если бы не ты, я бы сейчас...
        Мадам не успевает договорить, возница Антип с залихватским разбойничьим свистом останавливает лошадей прямо по дле одного из львов.
        - Приехали, Николай Евгеньевич! - Антип не любит мадам и противится ей, как умеет. Вот и сейчас лошади встали слишком резко, мадам швырнуло сначала вперед, потом назад, на папеньку. А Лизи взвизгнула и больно вцепилась в мою руку. - Я ж говорю, приехали. Что ж вы так-то, не держитеся? - Антип смотрит виновато, но в кустистых усах прячется улыбка. Отчаянный! Знает ведь, что мадам такое не спустит...
        И не спустила бы, если б не Ефим Никифорович. Граф Вятский торопливо спускается по лестнице. Он шумный и большой, как медведь. Бурые с проседью лохматые волосы, сросшиеся на переносице брови, усы и бакенбарды грозно топорщатся, длинные руки раскинуты в стороны, а живот колышется от каждого шага.
        - Приехали! - Он останавливается у кареты, распахивает дверцу, протягивает руку-лапищу мадам, улыбается широко и радостно, точно только нас и ждал. - Зоя Ивановна, голубушка, а вы все хорошеете! Сейчас ослепну от вашей красоты!
        Мадам кокетливо поправляет шляпку, опирается на протянутую руку:
        - Ах, Ефим Никифорович, полно вам меня смущать! - А у самой взгляд цепкий и ничуть не смущенный, я же вижу.
        - Рад, рад вам несказанно, дорогие мои! - Сколько помню Ефима Никифоровича, он все время такой - громкий, чуть грубоватый и добродушный. Сеня на него похож. - Ой, а барышни какими красавицами стали! - Он подмигивает сначала мне, потом Лизи. - Только зиму их не видел, а уже невесты! Как есть невесты! - В последних словах и во взгляде, вдруг сделавшемся серьезным и внимательным, мне чудится намек. Неужто Ефим Никифорович и в самом деле считает, что мы с Сеней... Нет, не стану думать. Это все мадам со своими глупостями.
        - Ефим, друг любезный, давненько мы с тобой не виделись! - Папенька бодро, точно и не из-за его сердца совсем недавно печалился Аристарх Сидорович, спрыгивает на землю и тут же попадает в медвежьи объятия.
        - Хорош, хорош. - Ефим Никифорович хлопает папеньку по спине с такой силой, что мне становится страшно - как бы чего не сломал. - А говорил, что здоровье пошаливает! Врал небось! Вон каким гоголем ходишь! Вот что я тебе скажу, Николай, с такой супругой, как Зоя Ивановна, хворать грех. Красота - она исцеляет!
        - Правда твоя, Ефим Никифорович. - Папенька улыбается, а взгляд сторожкий.
        - Ну что ж я, башка стоеросовая, - граф Вятский громко хлопает себя по лбу, - в дом-то вас не приглашаю! Совсем из ума выжил на старости лет. Не зря, видать, Наташенька моя на меня бранится за рассеянность. А у нас-то уже все готово: и поросеночек молочный с яблочками, и гусиная печенка, и зайчатинка в сметанке, и грибочки соленые. - Он наклоняется к папеньке, шепчет заговорщицки: - И наливочка отменнейшего качества, такая, что слезу вышибает. - И тут же, спохватываясь: - А любезным дамам шоколад, кофей и шампанское.
        Одной рукой он подхватывает мадам под локоток, второй стискивает папенькино плечо и устремляется вверх по лестнице. Мы с Лизи переглядываемся.
        - Странный какой, - Лизи недоуменно пожимает плечиками. - Маменька говорит, что граф Вятский большой оригинал, а мне кажется, он просто дурно воспитан.
        Даже не знаю, что и ответить. Часто определения, которые дает людям Лизи, оказываются очень точными. Отчего так выходит, не пойму. От скудоумия, что ли...
        - Пойдем уж! - Поддергиваю подол платья и, не дожидаясь Лизи, поднимаюсь по лестнице.
        В доме шумно, из-за неплотно прикрытых дверей бальной залы доносятся гул голосов, резкие звуки скрипки, гулкое контрабасное уханье, верно, оркестранты настраиваются. Сколько помню, Вятские всегда празднуют с размахом: с оркестром, цыганами, зимними катаньями на санях. И повод не важен, будь то Рождество или вот возвращение в родимый дом единственного сына Сенечки.
        - Девочки! - Наталья Дмитриевна, наряженная в изумрудно-зеленое атласное платье, которое удивительным образом не красит ее полную, напрочь лишенную талии фигуру, заключает нас с Лизи в объятия, сразу обеих. - Вот и славно, что вы приехали! - Она смотрит сначала на Лизи, потом на меня, как мне кажется, испытующе и многозначительно. От нее пахнет чем-то приторно-сладким, кондитерским. Лизи едва заметно морщится, а я улыбаюсь. Наталья Дмитриевна мне нравится, она добрая и настоящая, не такая, как мадам. - А Семен наш с приятелем пожаловал! - Она тоже улыбается, и на ее румяных щеках появляются озорные ямочки. - Да что я вам рассказываю, сейчас сами увидите!
        Не умолкая ни на секунду, Наталья Дмитриевна увлекает нас с Лизи ко входу в бальную залу. Двери распахиваются, и на мгновение я слепну. Слишком много света: радугой переливающаяся под потолком хрустальная люстра отражается в начищенном д о зеркального блеска паркете, в серебряных подносах с фруктами, бокалах с шампанским, драгоценностях дам. Ярко, красиво, празднично. Настоящий бал. А я в платье, как у мадемуазель Жоржины... В этот момент я ненавижу мадам как никогда сильно, я даже желаю ей смерти, потому что чувствую себя замарашкой на сказочном балу. Как же ее звали? От обиды в голове все перемешивается, и сказка, с детства знакомая, читаная-перечитаная, напрочь выветривается из памяти. Вспомню, потом обязательно вспомню. Когда приду в себя...
        - Семен! Сенечка! - Наталья Дмитриевна одной рукой продолжает обнимать меня за талию, а другой машет сыну, затерявшемуся в толпе гостей. - Погляди-ка, дружочек, кто к нам пожаловал!
        Смотрю в ту же сторону, что и Наталья Дмитриевна. Семена замечаю сразу. Он нисколечко не изменился. Ну, разве что в плечах раздался. Похож на Ефима Никифоровича, только стройнее и не такой лохматый. Одет по столичной моде, но без лоску и изысканности, не то что господин, стоящий рядом с ним... Господин оборачивается вслед за Сеней, и сердце мое перестает биться...

* * *
        Если я что-то решила, то меня уже не остановить. Маманька говорит, что у меня башка упрямая - чугунная, а Вовка Козырев - что со мной спорить бесполезно, потому как я к доводам разума никогда не прислушиваюсь.
        Да, грешна - не прислушиваюсь. Я к интуиции больше прислушиваюсь или вот к урчанию голодного желудка. Кое в чем Рая оказалась права - кормежка в этой клинике отвратительная. А в тумбочке домашние блинчики с творогом...
        Я подождала, когда в коридоре стихнут шаги Валентина Иосифовича, полежала еще пару минут для надежности, а потом не без внутренней дрожи вытащила из вены иглу от капельницы, помахала затекшей от неподвижности рукой. Теперь, когда обе мои руки оказались свободны и в движениях меня ничто не ограничивало, я могла дотянуться до заветной тумбочки с блинчиками.
        Дотянулась и сразу сунула один в рот. Блинчик оказался изумительным, нежнейший творог таял на языке, как любимое с детства ванильное мороженое. Эх, благодать!
        Воодушевившись маленькой победой, я отважилась на большее. Осторожно села в кровати, коснулась босыми ногами выложенного плиткой пола. Ну, самое время проверить, в каком состоянии мое тело...
        Первые шаги я сделала, придерживаясь за край кровати. Ноги подкашивались, голова кружилась, но передвигаться самостоятельно я могла. Это воодушевляло и вселяло оптимизм. Оптимизма хватило, чтобы решиться на отчаянный поступок: по стеночке добраться до двери, ведущей в санузел. Пить хочется, да и умыться было бы неплохо. Вон, взмокла вся от напряжения.
        Путь до санузла только на первый взгляд казался простым, а на самом деле занял минут пять и высосал остатки сил, но не возвращаться же, ничего не сделав! Как там говорится у классика? Тварь я дрожащая или право имею?! Для меня нынче поход в санузел - это самый лучший способ самоутверждения.
        Выкрашенная белой краской дверь гостеприимно приоткрылась. Вцепившись одной рукой в дверной косяк, второй я нашарила выключатель.
        Санузел радовал стерильностью и функциональностью. Умывальник, над ним зеркало, унитаз, биде, душевая кабинка, вдоль стен - хромированные поручни, на полу резиновый коврик, чтобы не поскользнуться, пахнет чем-то ненавязчиво-цветочным. Я ухватилась за поручень, осторожненько, приставными шажками, добралась до умывальника.
        В зеркало смотреться не хотелось. Что хорошего я могу там увидеть?! Поэтому я сначала умылась и только потом взглянула на свое отражение...
        Зеркало в этой супер-пупер крутой клинике было каким-то неправильным, из него на меня смотрело чужое лицо: серо-мышиная кожа, серо-мышиные глаза, серо-мышиные волосы. Не к такому отражению я привыкла за тридцать лет своей непутевой жизни..
        ...Наверное, перед тем, как упасть в обморок, я все-таки успела заорать, потому что, когда в мое бренное тело - или не мое? - вернулось сознание, оказалось, что лежу я не на холодном кафельном полу, а на больничной койке и над ухом у меня стрекочет все та же пластиково-железная бандура.
        - Ну что это за самодеятельность? - Голос сердитый, с непривычными стальными нотками. - Ева Александровна, я вас, голубушка, спрашиваю! То, что вам жизнь не мила, я еще как-то могу понять. Но пожалейте в таком случае меня, своего лечащего врача, проявите человеколюбие! Не для того я вас с того света доставал, чтобы вы повторно скончались, приложившись затылком о кафельный пол. Как только додумались встать да еще идти куда-то?! Как сил хватило?! - Теперь в голосе слышалось что-то очень похожее на восхищение. - Вам еще перелома какого-нибудь не хватало для полного счастья. Ну-ка, посмотрите сюда! - Перед моим лицом замаячил неврологический молоточек.
        - Перестаньте! - Свободной рукой я отмахнулась от молоточка и от доктора заодно.
        Может, не все так страшно, может, это у меня и в самом деле такие галлюцинации? Мышино-серое лицо... знакомое... Ясное дело - знакомое! Именно его я видела перед самой своей смертью - Маши-растеряши лицо. Наверное, что-то в памяти переклинило, отложилось, запомнилось, а потом вот... воспроизвелось.
        - Она еще и руками машет, попрыгунья! - Доктор больше не сердился, хотя смотрел по-прежнему строго. - А сама режим нарушила, блинчиков контрабандных наелась!
        Так все обыденно: режим нарушила, блинчиков наелась. Может, и в самом деле галлюцинации?
        - Валентин Иосифович, мне бы в зеркало посмотреться. - Получилось жалостливо.
        - С ума сойти! Какое зеркало, милочка?! Не пойму, как в вас жизнь теплится, а вам приспичило собственным отражением полюбоваться.
        И плывет все вокруг не от травмы и не от стресса, а оттого, что у Маши-растеряши было плохое зрение. Ох, мамочки...
        Я вообще-то сильная и смелая, чтоб меня напугать, нужно очень сильно постараться, но сейчас, рассматривая свою - не свою руку, я почувствовала, что близка к самой настоящей истерике. Кажется, доктор тоже это почувствовал, потому что сказал поспешно:
        - Ева Александровна, к большому зеркалу я вас не подпущу, и не просите, но, если хотите, могу предложить карманное. Светочка, - он обернулся к стоящей тут же в палате молоденькой медсестре, - у вас пудреница есть?
        У Светочки пудреница была, и слетала она за ней очень быстро. Когда я брала зеркальце, руки мои дрожали так сильно, что Валентину Иосифовичу пришлось мне помочь.
        ...Надежды на то, что я всего лишь жертва галлюцинаций, не оправдались. Если я и была жертвой, то чего-то более серьезного, чем банальный глюк, потому что из зеркала на меня смотрело все то же мышино-серое лицо...
        Оказывается, я многого о себе не знала. Выяснилось, что довести меня до истерики - раз плюнуть, достаточно переселить мою душу в чужое тело... Я кричала и плакала одновременно, я укусила доктора за руку и вдребезги разбила пудреницу. Я бесновалась до тех пор, пока в плечо мне не вонзилось что-то острое...

* * *
        Не знаю, сколько я провалялась в отключке. Наверное, долго, потому что, когда пришла в себя, в окно светило яркое солнце. Рядом с моей кроватью, как привязанная, сидела все та же медсестра Светочка.
        - Доброе утро. - Девчонка покосилась на меня с явной опаской.
        - Не такое уж и доброе. - Голова гудела и раскалывалась, пить хотелось невыносимо. - Воды дадите?
        - Секундочку. - Она вспорхнула с места и почти мгновенно вернулась со стаканом воды. - Вот, пожалуйста.
        Вода оказалась невкусной, с отчетливым привкусом хлорки. Похоже, медсестра побоялась оставлять меня одну и наполнила стакан прямо из крана. Это был неплохой повод для скандала, но я вдруг поняла, что скандалить мне не хочется. А хочется другого - снова взглянуть на свое отражение в зеркале. Как говорится, бог троицу любит.
        Светочка была девушкой бескомпромиссной: вести меня в санузел или хотя бы принести мне новое зеркальце отказалась вежливо, но категорично. Ей, видите ли, Валентин Иосифович велел за мной присматривать и никаким моим глупостям не потакать.
        Глупостям! Знали бы они все, что это за глупости... Ладно, попробую пойти другим путем. Начну с ревизии того, что можно увидеть и без помощи зеркала. Так, руки не мои - тут без вариантов. Грудь похожа, но не моя, вместо моего полноценного третьего размера тут едва ли наскребется на второй. С животом тоже подстава. Где мой взлелеянный в тренажерном зале пресс, где подпитанный солярием загар?! Бедра узкие, мальчишеские, ноги худые, цыплячьи, педикюра, разумеется, нет. Все, приплыли...
        Цепляясь за последнюю надежду, как утопающий за соломинку, я посмотрела на надзирательницу Светочку.
        - Скажите, а какого цвета у меня волосы? - Может, еще не все потеряно, может, это у меня со зрением проблемы, а не с телом.
        Светочка если и удивилась, то виду не подала, но, прежде чем ответить, долго думала, а потом сказала со свойственной всем малолеткам непосредственностью:
        - Никакие. Ну, в смысле, серые, или темно-русые, или шатен, - она снова задумалась, а потом добавила успокаивающе: - Да вы не расстраивайтесь, волосы ведь и перекрасить можно, если этот цвет вам не нравится. Вот хотя бы в такой, как у меня, - она кокетливо коснулась выбившегося из-под медицинской шапочки пергидрольного локона.
        Нет, мне такая «красота» не нужна, я лучше... Стоп, да о чем я?! Девчонка только что подтвердила мои самые худшие подозрения: не только я вижу себя серой молью, все остальные тоже видят во мне серую моль. А ведь цвет моих настоящих волос - темно-каштановый, почти черный.
        Когда я наконец осознала, что со мной произошло, в голове зашумело так, словно палату заполнил оглушительный грохот, с которым катилась под откос вся моя будущая жизнь. Столько лет потом и кровью добиваться желаемого, выцарапываться из нищеты, по кирпичикам лепить образ несгибаемой стервы и тело богини, завоевывать место под солнцем для того, чтобы в один прекрасный момент очнуться на больничной койке в чужой шкуре с багажом чужой жизни...
        В тот момент я не думала, как и из-за чего случилось это безобразие, в тот момент я думала только об одном - с прежней жизнью придется распрощаться навсегда. Кажется, я даже заплакала, потому что медсестра Светочка бросилась меня утешать.
        Страдания мои длились недолго. Может, тело у меня теперь и не самое лучшее, зато характер, слава богу, остался прежним. Друг детства Вовка Козырев, который, в отличие от Лешика, был настоящим и исключительно моим, говорил, что я бой-баба и кремень-девка. Ну что ж я, бой-баба, не справлюсь с такой мелочью, как переселение душ, или как там по-научному называется фигня, которая со мной приключилась? Справлюсь! Я еще и не с таким справлялась, причем в возрасте куда более юном и невинном, когда ни мозгов, ни жизненного опыта - ничего нет. Кстати, о возрасте, какое-никакое утешение, кажется, это тело лет этак на пять моложе моего собственного. Когда тебе скоро тридцатник, счет идет уже не на годы, а на месяцы. Да что там месяцы, тут каждый день на счету. А то, что тело такое никакое, - не беда, я ему проведу up graid: в солярий свожу, в тренажерный зал, волосы покрашу, вместо очков контактные линзы вставлю. Может, даже цветные, чтобы нейтрализовать этот ненавистный серый. Макияж, опять же, творит с женщинами чудеса. Духи хорошие...
        Не то чтобы я окончательно успокоилась, но смирилась и к приходу доктора успела взять себя в руки. А может, и не было в том моей заслуги, может, моему почти спартанскому спокойствию поспособствовало то чудесное запатентованное и одобренное успокоительное, которое мне колют уже второй день.
        - У меня хорошие новости, - с порога сказал доктор. - Все у вас, Ева Александровна, в полном порядке. Сердечко, правда, немного пошаливает, но это уже не к нам претензии, все, что могли, мы вылечили.
        - Когда выписка? - Я решила брать быка за рога.
        - Какая выписка?! - доктор удивился так искренне, что я даже устыдилась. - Ева Александровна, понимаю ваше нетерпение, но и вы меня поймите. То, что ваше тело находится в относительном порядке, - это чудо, но даже чуду необходима определенная подпитка. Недельку, я думаю, вам придется побыть с нами.
        Я не хотела торчать в этой клинике еще целую неделю, но голос разума уговаривал согласиться с доводами доктора. Что меня ждет за пределами больницы? Чьей жизнью я собираюсь там жить? Ведь вместе с чужой шкурой мне досталась и чужая жизнь, а о ней я ровным счетом ничего не знаю. Еще счастье, что новоявленные родственники списывают мое неадекватное поведение на амнезию - спасибо Валентину Иосифовичу, поспособствовал, но ведь проколов не избежать. Ох, чует мое сердце - или не мое? - что с Машей-растеряшей мы похожи, как черт с ангелом, и возникнут у меня в будущем очень серьезные проблемы.
        - Да, я думаю, вы правы, Валентин Иосифович, - мне даже удалось выдавить из себя фальшивую улыбку. - Раз надо, значит, надо. А можно вопрос?
        Доктор, приготовившийся к долгим уговорам и препирательствам, заметно расслабился:
        - Сколько угодно. Я весь внимание.
        - Как моя фамилия? - Я решила начать издалека. - Из-за этой амнезии... ну вы понимаете...
        - Конечно, я все прекрасно понимаю, - доктор кивнул. - Вас зовут Ева Александровна Ставинская, вам двадцать три года, прописаны, если не ошибаюсь, в Барвихе.
        О как! С возрастом я попала в точку. А живу, оказывается, не лишь бы где, не в двухкомнатной «распашонке» у черта на рогах, а в элитном поселке. Порадоваться, что ли, счастью такому?
        - А профессия? Какая у меня профессия?
        Честно, я уже приготовилась к тому, что в прошлой жизни была бездельницей и вела никчемную растительную жизнь, но доктор меня удивил:
        - По профессии вы, Ева Александровна, детский психолог, работаете в интернате для детей с особенностями психики.
        Интересно, интересно, живу в Барвихе в собственном, надо полагать, нехилом особняке, имею штат прислуги и в то же время работаю в каком-то интернате.
        - Ну вот, собственно говоря, и вся информация, которой я располагаю, - доктор развел руками. - Остальное, думаю, вам расскажут друзья и родственники.
        Да уж, родственники расскажут, особенно мачеха. На мгновение мне стало жаль бедную Машу-растеряшу, которая, оказывается, никакая не Маша, а тоже - бывают в жизни совпадения! - Ева. До чего же ей не повезло, Амалия небось издевалась над бедной сироткой как хотела. Это если судить по тому, с каким гонором она на меня наехала. Ладно, проблемы будем решать по мере поступления.

* * *
        Князь Андрей Сергеевич Поддубский - вот как зовут человека, остановившего мое сердце! Андрей Сергеевич. Андрей...
        Фигура высокая, чуть сутулая, но все одно удивительно складная. Лицо из тех, что врезаются в память раз и навсегда. Нет, не красивое, но необычайно выразительное и мужественное. Несколько тяжеловатый подбородок, жесткая линия рта, нос с благородной горбинкой, глубоко посаженные глаза. Они цвета такого необыкновенного, точно море в шторм - сине-серые, переменчивые, в обрамлении прямых черных ресниц. И брови прямые, черные, над правой - едва заметный шрам. А волосы чуть светлее, длинные, с непокорной волной. В глазах море, в волосах волны. Пропала я...
        - Сонечка, ну до чего ж ты похорошела! - Это Семен, говорит громко, разглядывая меня с бесцеремонностью давнего приятеля. - Андрей, позволь представить тебе графиню Софью Николаевну Шацкую. Мы знакомы с ней почитай с пеленок. - Он улыбается, обнажает в улыбке крепкие желтоватые зубы, подталкивает меня к Андрею Сергеевичу.
        - Рад знакомству, Софья Николаевна. - А голос у него густой, глубокий и улыбка красивая, слегка ироничная. Он целует мою руку, и я испуганно вздрагиваю, а ладонь тут же делается влажной от волнения. - Семен рассказывал, какие дивные нимфы обитают в здешних местах. Признаться, не поверил. А сейчас верю. - Галантный полупоклон мне и восхищенный взгляд мимо меня. - Сеня, ты негодник! Признайся, ты специально так долго не приглашал меня к себе, чтобы скрыть от моих глаз этот цветок.
        Цветок... Глаза - берлинская лазурь, губы - нежность розы, платье - букет фиалок. Я знаю только один цветок - Лизи.
        - Лизавета Григорьевна Ерошина. - Во взгляде Семена ни следа недавней фамильярности, круглые, ну точно совиные, глаза его полны преданного восторга. - Сонечкина младшая сестра.
        - Сводная, - Лизи улыбается обоим одновременно, смотрит сквозь полуопущенные ресницы, приседает в легком реверансе, фиалковое платье с тихим шуршанием метет паркет. Я слышу это шуршание очень отчетливо, так же отчетливо, как участившееся дыхание князя.
        Он касается ладони Лизи осторожно, словно это не ладонь, а хрупкий цветок. Сначала кончиками длинных аристократических пальцев, потом губами. Долго, очень долго. Мое сердце ударами отсчитывает меру его приличия. Один, два, три... двенадцать.
        Вспомнила. Я вспомнила, как называлась та глупая сказка - «Золушка». У Золушки были завистливые сестры, злая мачеха, фея-крестная, прекрасный принц и хрустальная туфелька. У меня есть только мачеха, сестра, похожая на цветок, и робкая надежда, что когда-нибудь прекрасный принц обратит на меня свой взор.
        - Семен, бог мой, как вы возмужали! - За спиной ненавистный голос мадам и смущенное покашливание папеньки. Интересно, он хоть что-нибудь замечает? Он видит, что его единственная дочь похожа на гувернантку? Что вместо бальных туфелек на ней сбитые ботинки? - Признаться, я вас не сразу узнала.
        Мадам так же, как и Лизи, смотрит одновременно на Семена и князя, но на князя чуть пристальнее, чуть многозначительнее.
        - Да, уезжал безусым юнцом, а вернулся не мальчиком, но мужем. - Ефим Никифорович не дает Семену возможности ответить, по-хозяйски занимает внимание гостей. - А это, позвольте представить, князь Андрей Сергеевич Поддубский, сын моего давнего приятеля, можно сказать, закадычного друга Сергея Викторовича Поддубского.
        Далее все идет согласно этикету: все друг другу улыбаются, говорят приятности. Мне бы вот сейчас взять да спрятаться, чтоб не пугать гостей своим гувернантским платьем, но не могу. Точно гирями пудовыми прикована к князю Поддубскому. Больно-то как и обидно...
        - Софьюшка. - На плечо ложится мягкая ладонь, ноздри щекочет пряно-кондитерский аромат. - А что ж ты тут стоишь одна, грустишь? - Наталья Дмитриевна смотрит внимательно, ласковым взглядом точно ощупывает. - Девочка, ты сейчас поразительно похожа на Анну, свою матушку. Мы дружили с ней, ты знала?
        Я не знала. Не могу ни о чем думать, и голова болит.
        - А давай-ка мы с тобой выпьем шампанского! - Наталья Дмитриевна улыбается, и в улыбке ее мне чудится фальшь.
        Беру с серебряного подноса бокал, смотрю сквозь запотевший хрусталь. В хрустальном мире все неправильное, изломанное и обманчиво искристое. Шампанское кислит и царапает горло. У князя Поддубского глаза цвета штормовой волны, в них - восхищение. Не мной...

* * *
        Я рассчитывала, что ночью, когда настырный персонал оставит меня наконец в покое, смогу спокойно обо всем подумать, разложить по полочкам те факты, что у меня есть, проанализировать их, выработать тактику и стратегию. Но коварный Валентин Иосифович решил, что я излишне возбуждена и эмоционально ранима, а посему велел уколоть мне успокоительное. Так что ночь и часть утра я проспала сном младенца, а когда проснулась, оказалось, что чуда не случилось и моя шкура по-прежнему не моя. Зато доктор разрешил мне вставать, на первых порах исключительно под присмотром медсестры.
        Под присмотром так под присмотром - я не возражала. Я теперь вообще сделалась очень покладистой, потому что уразумела: споры лишь крадут мое время, а его у меня мало, я же так и не успела выработать тактику и стратегию.
        Медсестра, на сей раз не привычная уже Светочка, а какая-то новая тетенька, довела меня до санузла и манекеном застыла на пороге.
        - Со мной мыться собираетесь? - усмехнулась я.
        Медсестра обиженно фыркнула, поджала тонкие губы, но все-таки капитулировала.
        - Дверь на защелку не закрывайте, - буркнула она ворчливо, - а то мало ли что.
        Да, по правде сказать, я и сама боялась этого «мало ли чего», подходя к зеркалу со смесью надежды и ужаса.
        Из зазеркалья в меня внимательно всматривалась «не я». Худенькая, если не сказать, субтильная, небольшого росточка - сантиметров сто шестьдесят против моих ста семидесяти трех, - с волосами никакого цвета и такими же никакими, с беспомощным близоруким прищуром, глазами. Глаза были особенно не моими, я не умею смотреть на людей так пытливо и требовательно одновременно. Рука с тонкими прожилками вен потянулась к зеркалу, узкая ладонь оставила на сверкающей поверхности отпечаток, а в «не моих» глазах появилось что-то новое. Узнавание...
        В этот момент я вдруг отчетливо осознала, что стою в метре от зеркала и мои руки спрятаны за спину...
        Бледные до синевы губы дрогнули в подобии улыбки, я сделала шаг назад, а мое отражение - шаг вперед.
        - Паутина... - Зеркало в том месте, где отражались не мои губы, словно коснувшиеся зеркальной поверхности с обратной стороны, пошло мелкими трещинками. - Паутина...
        Я зажмурилась, зажала уши руками и завиз-жала...
        - ...Да что ж вы казенное имущество ломаете? - Кто-то сильно тряс меня за плечи. - Это чем же вы зеркало-то так раскурочили?!
        Я замотала головой и попыталась высвободиться из настырных объятий.
        - А вот все расскажу Валентину Иосифовичу, он вас накажет, не позволит вставать еще неделю, будете тогда знать, как зеркала бить.
        Угроза подействовала на меня неожиданно отрезвляюще, я открыла глаза, посмотрела сначала на склонившуюся надо мной медсестру (я уже не стояла, а лежала на кафельном полу), потом, не без внутренней дрожи, на зеркало: сеть трещинок, похожих на паутину, никуда не делась.
        - Там... - Я снова зажмурилась, чтобы не видеть этого, и ткнула пальцем в сторону зеркала. - Там не я.
        - Ну, знамо дело, не ты, - согласилась медсестра и ласково погладила меня по голове. - Ты же месяц неизвестно где пропадала, успела измениться.
        Да, я успела измениться, до неузнаваемости. С этим я уже почти смирилась, но как смириться с тем, что мой зеркальный двойник - даже не новая я, а какое-то совершенно другое существо?!
        - Ничего, деточка, - медсестра продолжала гладить меня по голове, - пройдет неделька-другая, и станешь ты как новая, себя прежней красивее.
        Это вряд ли. Если мне вот такие глюки начнут мерещиться, то «как новая» я точно не стану. Может, мне с доктором посоветоваться? Рассказать ему все, попросить помощи? Ага, я расскажу, а он меня спровадит прямиком в психушку, причем из самых лучших побуждений, чтобы меня там спасли, вправили мне мозги. Нет, придется молчать и как-нибудь самостоятельно со всем разбираться...
        - Ну что, мыться-то будешь? - спросила медсестра.
        Конечно. Я ж месяц без ванны, вот только...
        - Может, вы со мной побудете? - К черту стыдливость! Страшно мне тут одной, а в кабинке вон экран есть матовый.
        - Побуду, куда ж я денусь! - Медсестра кивнула. - А ты давай-ка на ножки вставай, еще застудишься чего доброго на холодном полу-то. - Она помогла мне подняться, довела до душевой кабинки, закрыла крышку унитаза, уселась сверху. - Только ты недолго, ополоснулась - и хватит. И воду горячую не делай, а то вдруг плохо станет...
        Воду я сделала горячей, настолько, что почти невмоготу терпеть. Когда мне плохо, вода должна быть именно такой, она меня лечит лучше всяких успокоительных. Не мое тело плескалось под горячими струями, а я думала, как же мне жить дальше. Думала, думала и додумалась. Во всем виновато успокоительное, хорошее, запатентованное, от него у меня галлюцинации и расстройство психики. Померещилось невесть что, я запаниковала и сама же по зеркалу врезала... феном. Плохо, что на действие лекарства нельзя списать тот факт, что живу я нынче, фигурально выражаясь, в новом домике. Старый мне, конечно, больше нравился... Я замерла, выключила душ. Господи, как же я про себя-то забыть могла?! Озаботилась чужими проблемами, домик чужой обживаю, с родственниками знакомлюсь, а о том не думаю, что сейчас с моим телом, каково ему, родненькому, без хозяйки...
        - Вымылась? - послышалось из-за экрана.
        - Ага. - Я завернулась в полотенце, вышла из душевой кабинки и взяла протянутый медсестрой благоухающий лавандой халат.
        - Полегчало? - в голосе женщины слышалось участие.
        - Немного. - В разбитое зеркало я старалась не смотреть. - А можно спросить?
        - О чем? - Медсестра деликатно отвернулась, дожидаясь, пока я влезу в халат.
        - Что стало с той девушкой... ну, которая вместе со мной в аварию попала?
        - Это ты про тринадцатую, что ли?
        - Почему тринадцатую?
        - Потому что лежит она в тринадцатой палате. Это у нас такая особенная палата для коматозников, тех, которые постоянно на аппарате.
        Постоянно на аппарате... Сердце защемило.
        - А почему она тринадцатая?
        - Да откуда ж мне знать? Так пронумеровали.
        - Можно мне к ней? - решилась я.
        - Зачем это? - В глазах медсестры зажегся огонек подозрения. - Что ты там забыла?
        Забыла. Я там ни много ни мало себя забыла. Лежу, несчастная, в коме, и надежды на выздоровление никакой. Но не скажешь ведь об этом. Пришлось изворачиваться:
        - Понимаете, мы же вместе с той девушкой в такси ехали. Пока ехали, разговорились... Ее тоже Евой зовут, представляете?
        - Я-то понимаю, - медсестра вздохнула, - чай, не первый год на свете живу, но и ты меня пойми, у нас режим, нельзя пациентам туда-сюда шастать. Если кто из врачей увидит, проблем не оберешься. Вплоть до увольнения... - Она покачала головой.
        - А если поздно вечером или ночью? - Я не собиралась сдаваться. - Ну, когда врачи по домам разойдутся?
        - Все равно дежурный останется.
        - Так я осторожненько, только одним глазком взгляну... - Я запнулась на полуслове...
        Совсем я плоха головой стала, если такую важную вещь едва не упустила из виду. Клиника-то не из дешевых. Ладно, мое, точнее, Евы Ставинской, пребывание в ней оплачивают дорогие родственники. А кто обеспечил на целый месяц присмотр за моим бедным телом? У маманьки таких денег нет, да если бы и были, не озаботилась бы она такой ерундой, как дочкина жизнь. У меня есть, но меня самой вроде как нет. Получается, что Вадим - мой последний и самый перспективный любовник. Да, любовник. Я самой себе врать не привыкла: если мужик таскается к тебе под покровом ночи два раза в неделю, как по расписанию, и при этом никому тебя не показывает, значит, он не бойфренд, а самый что ни на есть настоящий любовник. А перспективный он потому, что не жадный, выдал мне в своем банке кредит под смешные проценты на развитие бизнеса, машину новую обещал на день рождения подарить. Значит, не ошиблась я в выборе, Вадим не подвел, оплатил мое лечение. Ай, какой сердобольный. Ведь ему, наверное, врачи все предельно ясно объяснили про мое бесперспективное коматозное состояние.
        - Ну, одним глазком... - Медсестра расценила мое молчание, как полное отчаяние. Собственно говоря, так оно и было. Есть мне отчего убиваться. - Завтра я дежурю в ночную смену, часиков в одиннадцать могу за тобой зайти. Только ненадолго! - Она предупреждающе взмахнула рукой. - Зайдешь, посмотришь, и обратно в палату. А вообще не понимаю я, зачем тебе все это - раны бередить. Сама жива осталась - ну и слава богу.
        - Вдруг я ей помочь чем-нибудь сумею. У вас же дорогая клиника?
        - Дорогая. Что есть, то есть.
        - Ну вот, а она уже месяц у вас. А если, к примеру, за нее платить не станут, тогда что? - отважилась я спросить.
        - Знамо что, - медсестра нахмурилась. - Вот бог, а вот порог. Наша клиника благотворительностью не занимается.
        - И как же, совсем беспомощного человека на улицу вышвыривать?
        - Ну почему сразу на улицу? Не на улицу, а в государственную больницу. Только я тебе вот что скажу, без такого присмотра, как у нас, эта девочка долго не протянет.
        - Почему?
        - Потому что у нас аппараты для искусственной вентиляции легких самые лучшие. И уход, сама видишь, какой. Потому что все эксклюзивное и на высшем уровне, а в государственной больнице что?
        - Что? - шепотом спросила я.
        - Аппаратура изношенная, персонал издерганный, и на каждую медсестру бог знает по сколько приходится больных. А за коматозниками же уход особый нужен. Ох, грехи мои тяжкие! - Медсестра торопливо перекрестилась и посмотрела на меня участливо. - Что-то ты побледнела. Я ж говорила, воду попрохладнее надо было делать, а ты не послушалась. Давай-ка я тебя обратно в палату провожу.
        - Так вы меня завтра позовете? - Я вцепилась в рукав ее халата.
        - Позову, чего уж там. Ты, главное, никому не проболтайся...

* * *
        День тянулся невыносимо долго, а ведь мне еще предстояло как-то пережить следующий, дождаться вечера, чтобы встретиться с самой собой.
        Родственники и друзья детства меня больше не навещали. Пришла только Рая, положила на тумбочку тисненый кожаный футляр, сказала со вздохом:
        - Евочка, я тебе запасные очки принесла. Твои-то тогда вдребезги... Наденешь?
        Я надела, надоело мне все время щуриться! Мир сразу сделался ярким, отчетливым, и оказалось, что Рая еще старше, чем мне думалось, старше и как-то беспомощнее, что ли.
        - Спасибо, Раечка. - Я осторожно погладила ее по руке. Должен же быть в новом мире у меня хоть один надежный человек. А Рая как раз надежная, видно, что она меня любит. То есть не меня, но это сейчас неважно.
        - Евочка, а ты так и не вспомнила ничего? - Она смотрела на меня с надеждой.
        - Нет, - я мотнула головой, - но очень стараюсь.
        - Евочка, - Рая смущенно улыбнулась, - то, что Амалия вчера про Севочку говорила, - это неправда. Он не приживалка никакой, он знаешь какие картины красивые пишет! Он очень хороший художник, мы уже три картины продали, а ты, - она вдруг густо покраснела, - а ты, Евочка, обещала нам помочь с организацией персональной выставки. Не помнишь? - В глазах экономки была такая тоска, что я вдруг сразу поняла, кто такой Севочка.
        - Он твой сын, да?
        - Сын. - Рая смахнула набежавшую слезу. - Он хороший, только больной очень, еще с детства - инвалид он, вот... Ну разве я могу его одного оставить, когда сама целыми днями в вашем доме, он же как ребенок. А отец твой не возражал, честное слово. Он даже в завещании прописал, что Севочка может в доме находиться, сколько сам захочет. Когда ты здорова была, нам проще жилось, - она всхлипнула. - Амалия тебя не боялась, но и перечить не могла, потому что ты единственная наследница, а она так... не пойми кто. А как ты в больницу попала, нам с Севочкой житья не стало, совсем они нас замучили придирками.
        - Кто - они? - уточнила я.
        - Так Амалия и брат ее Серафим! А Серафим тот еще жук, нигде не работает, живет за сестрицын счет, то есть не за сестрицын, а за твой, Евочка, счет.
        Очень интересно. Получается, у меня - вернее, не у меня, но в сложившихся обстоятельствах это неважно - на шее сидит целая толпа иждивенцев. С Раей и Севочкой все более или менее понятно, она экономка, почти член семьи, а он ее единственная кровиночка. А вот на кой хрен мне сдались Амалия с этим Серафимом? Кстати, неплохо бы уточнить, о каком именно наследстве идет речь.
        - Рая, - я уселась в кровати по-турецки, - а скажи-ка мне, я что, богатенькая Буратинка?
        Экономка немного помолчала, собираясь с мыслями, а когда заговорила, я потеряла дар речи. Оказывается, я не просто богатенькая Буратинка, я очень богатенькая. Даже удивительно, что фамилия Ставинская сразу ни о чем мне не напомнила. Фамилия ведь весьма известная. Папенька-то мой преставившийся был самым настоящим олигархом. Рая принялась перечислять все мое движимое и недвижимое имущество, но на пятой минуте этого монолога я ее остановила. Ладно, с финансовыми вопросами я сама как-нибудь разберусь, так сказать, в процессе. Мне бы пока переварить то, что узнала. Это ж получается, что я теперь вместо той, другой Евы, наследница миллионного состояния, это ж я теперь в почетной десятке самых завидных невест страны. А что я в таком случае забыла в детском доме? Отчего вместо того, чтобы ворочать папенькиными мульенами, утирала сопливые носы беспризорникам? А одевалась как?! Это ж ужас, как я одевалась! В общем, прежняя я была еще большей дурой, чем мне показалось с первого взгляда.
        Да, повезло так повезло! С одной стороны, тело мне досталось не ахти какое, а с другой - за те деньги, что у меня теперь есть, я себе любое тело организую. Только сначала к хорошему психиатру наведаюсь, голову подлечу, чтобы больше никаких глюков. Психиатра, кстати, можно из-за границы выписать, могу себе позволить. Благо денежки есть и английским владею, сказались два года работы в Штатах. Тогда на должности домработницы при гарвардском профессоре-русофиле я освоила все премудрости ведения домашнего хозяйства, заработала денег столько, что по возвращении домой смогла начать свое маленькое дело, да еще и язык освоила в совершенстве. Мне теперь не стыдно будет на всяких там посольских приемах появляться и блистать в высшем свете, я же не какая-то там девчонка с выселок, я сама Ева Ставинская.
        - Евочка, так ты поможешь нам с выставкой? - вернул меня на грешную землю голос Раи.
        - А дорогая выставка? - подняла во мне голову девчонка с выселок, та самая, которая до восемнадцати лет порванные колготы штопала, а не выбрасывала, которая знала, что по чем и где дешевле.
        - Дорогая, - Рая сразу сникла. - Я уточняла, даже если очень скромно, то вместе с арендой галереи выйдет пятнадцать тысяч долларов. Но ты говорила, что у тебя есть, что ты насобирала...
        Странно как-то, что значит насобирала? Я ж дочка миллионера, что для меня сейчас пятнадцать тысяч долларов! Это раньше я на такую сумму год могла безбедно существовать. Но то было раньше, до того, как я стала наследницей знатного рода и богатенькой Буратинкой. А сейчас, чего уж там, могу себе позволить широкий жест.
        Наверное, я слишком долго раздумывала, потому что Рая прижала сухонькие кулачки к груди и зачастила:
        - Евочка, ты не думай, мне искусствовед один знакомый сказал, что за Севочкины картины можно приличные деньги выручить. Мы их все, до последней копеечки, тебе отдадим. Я ж не за себя прошу, мне в этой жизни уже ничего не нужно, за сына душа болит, у него ведь единственный свет в окошке - его работа.
        - Рая... - От нахлынувших вдруг сантиментов мне сделалось нехорошо. Как-то неправильно на меня действует это чужое тело, какая-то я становлюсь непрактичная. Прежняя я ни за что не отдала бы пятнадцать кусков зелени какой-то незнакомой тетке, а нынешняя я вот, похоже, собираюсь отдать. - Рая, - повторила я уже тверже, - давай я выпишусь из больницы, и мы на месте все обсудим.
        - То есть ты подумаешь? - Лицо экономки озарилось такой счастливой улыбкой, что я устыдилась своей меркантильности.
        - Я уже подумала. Деньги на выставку я дам, только позволь мне сейчас немного отдохнуть. Устала я что-то.
        Про усталость - это я не кривила душой. То ли из-за травмы, то ли из-за того, что тело не мое, да еще такое нетренированное, чувствовала я себя на порядок хуже, чем в прежней своей жизни. А может, слабость - это плата за богатство? Эх, надо очень сильно подумать, готова ли я платить такую цену. А впрочем, о чем я? Моего согласия никто не спрашивал, швырнули точно новорожденного котенка в прорубь - выплывай как знаешь. Я-то выплыву, я не я буду, если не сделаю этого, но отдых мне бы не помешал.
        - Ты отдыхай, Евочка, конечно, отдыхай! - Рая попятилась к двери. - А я тебя завтра навещу, чего-нибудь вкусненького принесу. Чего ты хочешь вкусненького, а?
        Я задумалась. Раньше, в босоногом детстве, за брикет ванильного мороженого я бы родину продала, не задумываясь, но босоногое детство закончилось, и возникла острая необходимость блюсти фигуру, так что о мороженом пришлось забыть. Но сейчас-то, сейчас у меня такое костлявое тело, что его впору специально откармливать, так что решено!
        - Принеси мне ванильного мороженого, - попросила я.
        - Мороженого? - Рая выглядела удивленной. - Евочка, ты же не любила мороженое.
        - Не любила, так полюбила, - отмахнулась я. В конце концов, после комы вкусовые пристрастия могли и измениться. - Так принесешь?
        - Принесу, Евочка, обязательно.
        - А еще из одежды что-нибудь и косметику какую-никакую.
        - Косметику? Евочка, а у тебя нет никакой косметики.
        - Как нет?! - поразилась я. - Совсем, что ли, ничего?
        - Ну, во всяком случае, я тебя накрашенной никогда не видела, - Рая покачала головой, - но, если хочешь, я могу поискать в твоей комнате.
        - Поищи, - разрешила я, хотя в душе уже смирилась с мыслью, что до выписки придется мне ходить росомахой. Все-таки странная она была, эта Маша-растеряша. С такими-то деньжищами образ жизни вела почти спартанский.
        Экономка уже собиралась уходить, когда я вдруг вспомнила:
        - Рая, и почитать что-нибудь принеси, из того, что я читала перед аварией.
        - Принесу, Евочка! - Кажется, хоть эта моя просьба не поставила ее в тупик. - Ты же у меня знаешь какая умница, ты же Арчибальда Кронина читала на английском.
        Я украдкой вздохнула, моих литературных познаний хватило лишь на то, чтобы знать, кто такой Арчибальд Кронин, но читать его в оригинале как-то не доводилось. Мне бы что попроще, детективчик какой или фэнтези на худой конец, а тут поди ж ты! Еще хорошо, что я по-аглицки разговаривать умею, а то бы опростоволосилась перед дорогими родственничками.

* * *
        Обед не помню. Помню только, что сидела за столом между Натальей Дмитриевной и Семеном. Наталья Дмитриевна пыталась развлечь меня разговорами, а Семен смотрел только на Лизи. И князь смотрел на Лизи. И мадам. И даже я...
        А потом были танцы. Кажется, я тоже танцевала. Один раз с Семеном и два - с Ефимом Никифоровичем. А потом я сбежала...
        Антип дремлет на козлах, в рано сгустившихся сумерках его сгорбленный силуэт кажется вырезанным из картон а.
        - Антип!
        - А?! Что?! Софья Николаевна? - Он выпрямляется, суетливым движением оглаживает бо роду.
        - Отвези меня домой. Что-то голова разболелась.
        - А Николай Евгеньевич разрешил? - В темных Антиповых глазах подозрение.
        - Разрешил. - Я не вру. Специально испросила у папеньки дозволения уехать домой, сослалась на мигрень. Папенька всяких дамских болезней боится как огня, потому отпустил без лишних разговоров. - Велел тебе меня отвезти, а потом обратно вернуться.
        - Ну, коли разрешил! - Антип потягивается, ласково наглаживает рукоять хлыста. - Мы, Софья Николаевна, сейчас мигом, с ветерком!
        Люблю вот такие ночные поездки, когда не видно почти ничего и ветер в лицо, и Антипов разухабистый посвист кромсает темноту точно хлыстом. Можно закрыть глаза, вспоминать.
        Он голову чуть набок наклоняет, и тогда волосы падают ему на лоб, а он их назад откидывает. Иногда рукой, а чаще резким поворотом головы. Улыбка у него кривоватая, и оттого кажется, что о собеседнике своем он все-все знает и посмеивается над ним. А глаза удивительной изменчивости. Это только поначалу показалось, что у них цвет штормовой волны. Когда он задумается, то синь появляется вовсе не штормовая, а спокойная, с изумрудным оттенком. Или это у него в глазах Лизины серьги отражаются?
        Не буду думать о Лизи. Потому как если стану думать, то непременно расплачусь. А при Антипе плакать никак нельзя. Я ж не девка дворовая, я графиня...
        Стэфа не спит, ждет меня в моей комнате. На столе в канделябре наполовину оплывшие свечи, рядом книга, погашенная трубка и пенсне. Стэфа читает французский роман. Читала, пока я не вернулась, а теперь смотрит внимательно, сторожко.
        - Что так рано, Сонюшка?
        - Нагулялась! - Падаю на кровать, сбрасываю ненавистные башмаки, срываю гувернантское платье. - Стэфа, у них там не просто обед, у них бал! Бал и гости, и дамы все в шелках и драгоценностях. А я вот такая! - Слезы душат, и в горле колючий ком. Не буду терпеть, перед Стэфой можно и поплакать.
        Плачу, размазываю слезы по лицу, выдираю из волос ненавистные шпильки. Стэфа молчит, гладит меня по спине, дает выплакаться.
        - А я самовар поставила, - говорить она начинает, только когда слез у меня больше не остается. - Давай-ка чайку выпьем липового, как ты любишь. - И, не дожидаясь ответа, выходит, но очень скоро возвращается с подносом. На подносе две чашки, пирожки с вареньем и сахарница.
        Чай горячий, пахнет медом и еще чем-то незнакомым, но вкусным. Может, травку какую Стэфа в него добавила? Она любит травки всякие. И я тоже люблю. И пирожки люблю, особливо с маслицем, но маслица нет, и приходится есть их с сахаром.
        - Стэфа, он такой красивый! - Чай делает меня добрее и спокойнее. - У него глаза, как море, и волосы волной. А взгляд такой... У тебя когда-нибудь сердце под чужим взглядом останавливалось?
        - Останавливалось. - Стэфа смотрит на меня поверх чашки, кивает. - Только очень давно. Я уж и не помню, как это...
        - А я не знала, что такое бывает. - Чай золотистого цвета, и на самом дне вместе с чаинками хороводом коричневые лепестки. Может, зверобой? - Это любовь, да?
        - Не знаю, Сонюшка. Ты пей чаек-то, а то остынет, невкусный станет. - Стэфа достает из складок платья бархатный кисет, набивает трубку своим непонятным табаком, закуривает. По комнате плывет сладко-дурманный аромат, путается в волосах, успокаивает.
        - А зовут его, знаешь, как красиво? Андрей Сергеевич, князь Поддубский. - Улыбаюсь мечтательно, а в черных глазах Стэфы тревога. - Он к Сене погостить приехал. Сказал, что у нас тут красиво и нимфы... Может, останется подольше? - Делаю торопливый глоток из чашки, поперхиваюсь, кашляю, долго, до слез. - А нимфа - это Лизи. Он с Лизи весь вечер глаз не сводил. И Сеня тоже. Они все на нее смотрели, потому что она красивая и платье у нее фиалковое, а у меня гувернантское. Я ж не знала, что бал... А мадам не сказала. Она специально не сказала, да? Сама вырядилась, на Лизи изумрудный гарнитур нацепила, потому что знала, что там не только Сеня будет, но еще и он. - Говорить с каждым мгновением все тяжелее, в сизом дымке от Стэфиной трубки комната плывет, и я плыву вместе с нею. Нет, это не зверобой, это дурман какой-то. Стэфа тоже специально. Мадам, чтобы меня расстроить, а Стэфа - чтобы утешить. Только меня она не спросила, нужно ли мне...

* * *
        Медсестра, звали ее, кстати, Анна Николаевна, заглянула в мою палату ближе к полуночи.
        - Не спишь? - спросила она громким шепотом.
        - Нет. - Я специально от успокоительного отказалась, чтобы не заснуть.
        - Ну, тогда пошли. Только быстро, пока дежурный врач в приемном покое.
        Просить дважды меня не пришлось, вслед за Анной Николаевной я выскользнула за дверь.
        Палата номер тринадцать находилась в дальнем конце коридора, в изолированном от посторонних глаз закутке. Здесь же, в закутке, стоял стол постовой медсестры, за ним никого не было.
        - Нинка, зараза, спать завалилась, - пояснила Анна Николаевна, - ничего не боится, оторва, потому как у начмеда в любовницах ходит. Вот накатать бы на нее жалобу...
        Мне было неинтересно, кто у кого ходит в любовницах, я приклеилась к матовому стеклу, отделяющему палату номер тринадцать от внешнего мира, я смотрела на саму себя.
        - Ну, что же ты встала? - Медсестра легонько подтолкнула меня в спину. - Заходи, пока нас никто не видит.
        - А можно я одна? - Встречаться с самой собой при посторонних не хотелось.
        Мгновение Анна Николаевна поколебалась, а потом разрешила:
        - Иди уж, только недолго.
        ...Я лежала на узкой кровати: глаза закрыты, волосы сбриты, руки по-покойницки скрещены поверх простыни, левая нога прошита стальными спицами и подвешена к похожей на лебедку хреновине. Я не была похожа на себя прежнюю ну нисколечко... У меня никогда не появлялось такого... отсутствующего выражения лица. Не мертвого, а именно отсутствующего. И морщинок в уголках губ раньше не было, а волосы, наоборот, были: пышные, роскошные - краса и гордость. Сейчас - лысая голова. Тягостное зрелище. А еще эта трубка во рту... И лебедка, и стрекотание железной бандуры, точно такой же, как в той палате, где я очнулась в чужом теле. . Теперь я знала, что бандура - это и есть чудо-аппарат, который не позволяет таким, как я, уйти.
        Осторожно, бочком, я подошла к кровати, склонилась над лежащим на ней телом. Бедная я бедная... На белоснежную простыню что-то капнуло - слезы, не заметила, когда разревелась.
        - Ничего, Ева, прорвемся. - Я погладила себя по щеке, подушечки пальцев закололо. - Я тебя в обиду не дам и в беде не брошу. - Руку я убрала, но лишь затем, чтобы коснуться своей собственной ледяной ладони. - Ты, Ева, главное, держись там, а я тут что-нибудь придумаю. Мы и не из таких передряг выбирались. Мы с тобой в такой аварии выжили...
        И тут я вспомнила про безделицу. Сохранилась ли она? Посмотреть, что ли?
        Безделица сохранилась, но изменилась почти до неузнаваемости. Красный камешек превратился в паучка: прозрачное тельце, золотые лапки. Откуда лапки? Может, механизм какой? Когда защелка закрывается, лапки появляются? Тогда понятно, что меня в такси все время царапало. И цепочка другая. Прежняя была обычной, без причуд, а эта куда уж затейливее: вместо одного несколько золотых витков, да витки какие-то странные, тонюсенькие, неодинаковые, похожие на недоплетенную паутинку. Вот черт! Теперь у меня на шее вместо милой безделицы паутина с пауком. С одной стороны, красиво, глаз не оторвать, а с другой - жутко...
        Рука сама потянулась к красному переливчатому паучьему тельцу. От моего прикосновения камешек полыхнул белым и, кажется, нагрелся. Надо убираться отсюда, пока не поздно...
        Оказалось, поздно...
        Что-то холодное сжало мое запястье, и оно вдруг полыхнуло огнем. Глаза незнакомки, которая всего месяц назад была мною, распахнулись...
        Они оказались чужими - эти глаза, совершенно чужими, они смотрели на меня внимательно и требовательно, продираясь в самую душу. И запястье в том месте, которого коснулась моя - не моя рука, занемело.
        - Помоги мне... - прошептали мои - не мои губы. - Помоги себе...
        На сей раз я не заорала, а кулем осела на пол, зажмурилась, зажала уши руками. Ничего не вижу, ничего не слышу - как в детстве. Если ты не видишь страшное, то и страшное не увидит тебя. Я надеялась, что не увидит, но понимала - поздно. Страшное меня уже увидело, и рассмотрело, и даже оставило частичку себя на самом дне моей грешной души.
        - ... Ева, эй, тебе плохо, что ли?! - Анна Николаевна снова, как тогда в душе, трясла меня за плечи. - Ну, что ты молчишь? Врача позвать?
        - Не надо. - Я отмахнулась от ее рук. - Просто голова закружилась. Уже проходит.
        - Голова у нее закружилась. - В голосе медсестры послышалось облегчение. - Потому и закружилась, что нечего по ночам где попало шастать, по ночам спать нужно. Эх я дура старая, должна ж была догадаться, как ты все это воспримешь. Пошли уж, горемычная.
        Я дала увести себя из палаты номер тринадцать. Смелости посмотреть на ту, которая там осталась, у меня так и не хватило. Мне сейчас дай бог смелости с ума не сойти.
        Только оказавшись в собственной палате, я смогла немного успокоиться и собраться с мыслями. Списывать произошедшее на действие лекарств или галлюцинации не приходится, потому что успокоительное я сегодня не принимала, а от галлюцинаций на коже не остаются такие вот следы...
        Там, где моего запястья коснулись пальцы - я уж и не знаю чьи, - был заметен отчетливый ожог в виде паутины. Вот такая реальная галлюцинация. И с этим мне теперь придется если не разбираться, то как-то жить...
        - Давай я все-таки к тебе доктора позову, - предложила Анна Николаевна, внимательно вглядываясь в мое лицо, - ты ж бледная как смерть. Он тебе что-нибудь уколет...
        - Нет! - Не хочу я, чтобы мне что-нибудь кололи. Я спать вообще не собираюсь. Вдруг она снова появится... Нет, спать мне никак нельзя...
        - Знаешь, я уже жалею, что пошла у тебя на поводу. - Анна Николаевна осуждающе посмотрела на меня. - Уж больно ты нервная. Нельзя тебе со всякими...
        Правильно, нельзя! Мне с привидениями и собственными дублями никак нельзя встречаться, потому что, чует моя душенька, еще пара таких вот встреч - и меня никакой психиатр не вылечит.
        - Вы меня простите, - я виновато улыбнулась, - что-то у меня и в самом деле нервы расшатанные стали. Я ж думала, что просто посмотрю, и все, а просто не получилось. - Я перешла на шепот: - Анна Николаевна, а человек в коме может глаза открывать и разговаривать?
        - Ну, глаза открывать может, а разговаривать... - Медсестра покачала головой и спросила подозрительно: - А тебе зачем это?
        Я пожала плечами:
        - Да так, любопытно стало. Я ж не помню совсем, что во время комы со мной было..
        - Ох, горе. - Медсестра погладила меня по голове. - Не помнишь, ну и слава богу! Зачем тебе такое помнить-то?! Ты лучше спать ложись, поздно уже.
        - А почему она лысая? - задала я единственный вопрос, на который могла получить ответ.
        - Ей операцию делали, вот волосы и пришлось сбрить.
        - Какую операцию?
        - Ну разве ж я знаю?! Какую-то жизненно необходимую.
        - Ну и как, помогла операция?
        - Это с какой стороны посмотреть: умереть не умерла, но и в сознание не пришла. Валентин Иосифович считает, что и не придет. А он еще никогда не ошибался, он у нас спец в этих вопросах. Диссертацию по комам защитил, за границей стажировался.
        - Но ведь вы сами же сказали, что она не умерла...
        - Не она не умерла, а тело, - медсестра вздохнула. - Это как домик без жильца. Понимаешь?
        Про домик без жильца - это я очень хорошо понимала, я сама такой домик заняла. А вот кто занял мой домик? Если следовать логике - хотя какая уж в этом деле может быть логика! - получалось, что мы с Машей-растеряшей поменялись телами. Как такое случилось, непонятно, зато доподлинно известно когда. Тогда, когда водила этот чертов попал в аварию и наши с Машей-растеряшей грешные души вышибло в астрал, а там, в астрале, кто-то что-то перепутал. Вот и получилось то, что получилось. Я, наверное, сильнее оказалась, царапалась до последнего, дверцу искала. А та, вторая, сдалась, или силенок у нее не хватило. Теперь я в ее теле, а она не пойми где. Может, в моем заперта, и выбраться ей никак не удается. Я вспомнила взгляд моих - не моих глаз, и по коже побежали мурашки. Да, кажется, влипла я...

* * *
        Не помню, как я уснула, боролась-боролась со сном, а потом раз - и отключилась. А когда глаза открыла, в палате уже было светло. С одной стороны, плохо, что я сама себя подвела, не смогла продержаться без сна до утра, а с другой - вот же я, целая и невредимая, за ночь со мной ничего фатального не случилось, и даже обожженное запястье больше не болело. Я поддернула рукав сорочки, посмотрела на руку. Ожог теперь не полыхал красным, побурел и потускнел, но виден был отчетливо. Придется прятать, хорошо, хоть сорочка с длинными рукавами, посторонним это клеймо не рассмотреть.
        Умывалась я торопливо. Разбитое зеркало из санузла убрали, а новое еще не повесили, и раньше этот факт меня как-то успокаивал, но сегодня я решила поостеречься. Нечего без особой надобности здесь задерживаться.
        До обеда день был унылым и предсказуемым: анализы, осмотры, массаж, лечебная физкультура, процедуры. Все это помогало отвлечься, не думать о той, что заняла мое тело. А после обеда пришла Рая.
        - Вот тут все, что может тебе понадобиться, Евочка. - Она аккуратно положила поверх одеяла полиэтиленовый сверток. - А это, - усталое Раино лицо озарила улыбка, - блеск для губ. Я его в твоей комнате вчера нашла, закатился под туалетный столик.
        Вопреки моим опасениям, блеск оказался представителем благородной французской линии и даже подходил мне по тону. Слава богу, значит, его прежняя хозяйка была не так уж безнадежна.
        Подкрашивая губы, я вдруг осознала, что четко отделяю прошлую Машу-растеряшу от нынешней. Прошлая, наивная, рассеянная, - именно растеряша, думать о ней ничуть не страшно. А вот нынешняя - если это, конечно, она - совсем другая: непредсказуемая, опасная. И требовательная. Знать бы еще, чего она хочет.
        Были у меня кое-какие догадки на этот счет, но они мне очень не нравились. По всему выходило, что нужно ей не что иное, как собственное тело. Я тезку понимала и даже сочувствовала ей, но и меня можно понять. Оставаться бестелесной мне не хотелось, а способа вернуть все на круги своя я, увы, не знала. Это такой естественный астральный отбор, я оказалась посильнее и пошустрее. Занять хорошее место в такси повезло ей, а относительно здоровое тело - мне. Вот так-то...
        - И книгу я тебе принесла. - Рая выложила на тумбочку книгу в красной, тисненной золотом обложке. Так и есть, Арчибальд Кронин «Цитадель», в оригинале...
        - Спасибо, Рая, - я погладила книгу по корешку, - тут же тоска смертная, хоть волком вой.
        Про тоску смертную - это я соврала, какая уж тоска, сплошное веселье: призраки, говорящие коматозники...
        - А ты не знаешь, Евочка, скоро тебя выпишут? - Экономка присела на краешек стула и сложила руки на коленях.
        - Если на днях не выпишут, я сама отсюда выпишусь. Надоело. А ты чего спрашиваешь? Родственнички по мне соскучились?
        Рая, улыбнувшись, покачала головой:
        - Нет, Амалия о тебе даже не вспоминает. Это Яков Романович интересовался.
        Так, еще и Яков Романович какой-то. Очень интересно...
        - Яков Романович - друг и деловой партнер твоего покойного отца. Он твой... - Рая замолчала, подбирая правильное слово. - Он твой опекун.
        Опекун?! Интересное кино! Я ж, кажись, не малолетка какая, чтобы меня опекать, и с головой у меня вроде бы все в порядке. Или не в порядке? Я озадаченно уставилась на экономку.
        - Евочка, я не знаю, как тебе это рассказать, я не уполномочена. - Она как-то сразу скукожилась и словно постарела лет на десять. - Вот вернешься домой, Яков Романович сам все тебе объяснит.
        - Что он мне объяснит? - Ох, как-то переставала мне нравиться роль богатенькой Буратинки. - Рая, ты мне скажи, у меня что, есть проблемы?
        - Евочка, ты скоро все узнаешь, потерпи, - проговорила Рая с непонятной тоской в голосе.
        Я могла бы, конечно, попытаться вытрясти из нее интересующую меня информацию, но вдруг отчетливо поняла: говорить об этом с Раей бесполезно. Больше того, что уже сказала, она не скажет. Не знаю, как я это поняла, наверное, благодаря интуиции. А интуиция меня еще ни разу не подводила.
        Мы поговорили еще немного о вещах нейтральных и неинтересных, после чего Рая убежала по каким-то своим неотложным делам.
        В небольшом «окошке» между обследованиями и процедурами я очень серьезно задумалась о предстоящем мне испытании. Похоже, не все спокойно в датском королевстве, и ждут меня там разные неприятности. И ведь, что самое обидное, подготовиться к ним я никак не могу. Вполне возможно, что, пока я тут разлеживаюсь, против меня плетутся интриги. Ну, не против меня конкретно, а против той, чье место я заняла. И ведь не объяснишь, что я здесь вовсе ни при чем, не скажешь: «Вы тут, ребята, оставайтесь, а я пойду...» Не скажешь, потому как не отпустят. Видно же, что Маша-растеряша девушкой была безропотной и покладистой, если позволяла какой-то Амалии над собой издеваться. Допустим, издеваться над собой я никому не дам, ни Амалии, ни братцу ее Серафиму, ни кому другому. Однако этот загадочный опекун - Яков Романович - меня тревожил сильно. Если опекун, то должен печься, а он мне даже цветов по случаю чудесного выздоровления не прислал. Да бог с ними, с цветами, мог бы просто прийти проведать опекаемую. Все, решено, надо из больницы сваливать, а то от этой неопределенности я точно с ума сойду. Обложили со всех
сторон: с одной стороны - привидение, с другой - опекуны и родственники...
        Разговор с Валентином Иосифовичем у меня получился коротким. Я решительно заявила, что в дальнейшем лечении не нуждаюсь и собираюсь выписываться. Доктор сначала разозлился, потом обиделся, пытался меня увещевать, но, поняв безнадежность своей затеи, обреченно махнул рукой.
        - Воля ваша, Ева Александровна! - сказал он с досадой. - Раз вы считаете, что уже здоровы, - он нахмурился, - и компетентное мнение для вас ничего не значит, я распоряжусь подготовить выписку.
        - И если вас не затруднит, - я решила ковать железо, пока горячо, - позвоните кому-нибудь из моих родственников, лучше Раисе Ивановне, предупредите о моем решении. Я бы и сама сделала это, но у меня нет ни телефона, ни номеров.
        - Я позвоню, - доктор церемонно кивнул, - но вы, Ева Александровна, пообещайте мне одну вещь.
        - Все, что угодно, Валентин Иосифович!
        - Что бы вы там ни думали, но вам необходимо врачебное наблюдение. Через неделю я жду вас на прием.
        - Всенепременно! - Что такое обычный визит к врачу по сравнению с безвылазным сидением в больнице! Да я еще и не то согласна пообещать.
        - И, пожалуйста, не хулиганьте, бережнее относитесь к собственному организму, не забывайте, что вы находились всего в шаге от смерти.
        Вообще-то имелись у меня подозрения, что шаг этот я все-таки сделала и границу переступила, но говорить сие доктору я не стала. У меня теперь новая жизнь, все плохое - в прошлом...

* * *
        Просыпаюсь от яркого света и голосов. Во дворе за окнами зычно покрикивает на лошадей Антип, а экономка Анна Степановна визгливо выговаривает что-то Настене. В голове звонко и пусто, мыслей нет и обиды тоже. Только воспоминания о глазах цвета штормовой волны.
        Стэфа входит без стука. Она всегда наверняка знает, что я уже проснулась. Вот и сейчас в руках у нее поднос с чаем.
        - Не хочу, - трясу головой. - Стэфа, ты вчера меня отравила своим чаем.
        - Не отравила. - Она улыбается и ставит поднос на край кровати. - Не отравила, а успокоила. Ты же вчера сама не своя от Вятских вернулась.
        Спорить не хочется, да и не переспоришь, не объяснишь, что лучше б я ночь не спала, а о нем думала. Или пусть бы Стэфа мне такого зелья в чай подмешала, чтобы он мне приснился. Надо спросить, может, и есть у нее травка такая.
        Спрашиваю. Стэфа в ответ только головой качает. Зря ее ведьмой считают, ничего-то она ведьминого не умеет. Просто одета в черное и взгляд хмурый, вот и думают все...
        От завтрака я отказалась, сослалась на мигрень. Папенька поверил, а что подумала мадам, я не знаю, да и знать не хочу. А вот на присутствии моем за обедом мадам настояла.
        - Софья, хватит нам головы морочить. Достаточно того, что вчера мне пришлось с Натальей Дмитриевной объясняться. Тебя пригласили, а ты... - Возмущенно поджатые губы, осуждающий взгляд. Мадам смотрит сначала на меня, а потом на папеньку, и тот послушно принимает ее сторону:
        - Соня, Зоя Ивановна правду говорит, некрасиво это - игнорировать...
        Сегодня отец выглядит больным и жалким. Это от Ефима Никифоровича наливочки, я знаю. От нее папеньке завсегда на другой день плохо делается, и Настасья ему капустный рассол заместо утреннего кофею подает.
        - Зря ты уехала, Соня. - Лизи мечтательно улыбается, и я готова швырнуть в нее масленкой. - Андрей Сергеевич такой милый, истории рассказывает презабавные. А как вальсирует, знаешь?
        Не знаю, потому что меня Андрей Сергеевич на танец не приглашал. Я с Ефимом Никифоровичем танцевала два раза, да с Сеней разок. Сене Наталья Дмитриевна велела пригласить меня, я видела, как она ему что-то на ухо шепнула, а потом он сразу ко мне подошел. Сеня, хоть и друг детства, а все одно обидно, что он обо мне вспомнил только после маменькиных слов. А мадам еще говорит о какой-то помолвке.
        - Завтра Вятские нас на обед ждут. - Мадам лениво обмахивается папенькиной газетой. - Но ты, Софья, видно, не поедешь, у тебя же мигрень. - В синих глазах насмешка и тщательно завуалированная ненависть. Издевается.
        - Я поеду! - Получается слишком поспешно, слишком взволнованно, и мадам понимающе улыбается. - Мигрень уже прошла, - добавляю я и смущенно краснею. - Стэфа мне травки особые заварила.
        - Не понимаю тебя, Соня. - Лизи задумчиво хмурится. Ей не идет думать, от мыслей у нее морщинки на лбу. - Как можно знаться с этой ведьмой?
        - Стэфа не ведьма! Она просто в травах хорошо разбирается. - Хочу добавить, что это маменька ее - ведьма, но под пристальным взглядом мадам не решаюсь, отворачиваюсь.
        - Уж и не знаю теперь, как с твоей, Софья, помолвкой выйдет. - Мадам помешивает серебряной ложечкой в фарфоровой чашечке. Дзинь-дзинь... - Семен Ефимович, как выяснилось, молодой человек прогрессивных взглядов, родители ему не указ. Захочет ли он судьбу свою связать с такой неуравновешенной особой. - Она замолкает и аккуратно пристраивает ложечку на край блюдца. - Но Наталья Дмитриевна настаивает. Она питает некоторые иллюзии на твой счет, я не решилась ее разочаровать...

* * *
        Рая появилась в моей палате ровно через два часа.
        - Евочка, ну что же ты творишь?! - запричитала экономка с порога. - Доктор говорит, что ты слабая еще совсем, а ты не слушаешь...
        - Спокойно, Рая, - оборвала я ее. - Надоело мне здесь, понимаешь? Я домой хочу. Дома же и стены помогают, да?
        Она рассеянно кивнула в ответ на этот риторический в общем-то вопрос и сказала, понизив голос:
        - Евочка, Яков Романович велел сначала к нему заехать.
        Яков Романович велел... Я, вперив в Раю внимательный взгляд, проговорила медленно и весомо:
        - Я даже не спрашиваю, почему должна ехать сначала не к себе домой, а к какому-то Якову Романовичу. Сейчас меня больше интересует, откуда он узнал о том, что я выписываюсь. Рая, ты за мной шпионишь?
        - Я?! Евочка, что ты? - Рая схватилась за сердце. - Я никому ничего не говорила, просто Яков Романович такой человек... он все про всех знает. И потом, это же он оплачивал твое пребывание в клинике. Наверное, попросил врачей поставить его в известность, если что...
        Значит, Валентин Иосифович доложил. Ну что ж, с него станется. Я немного успокоилась. Не хотелось бы подозревать в злостных кознях еще и Раю. У меня, похоже, недоброжелателей и без нее хватает.
        - Ладно. - Я потянулась к свертку с одеждой, который до сих пор не удосужилась распаковать. - К Якову Романовичу так к Якову Романовичу. Хотя, скажу тебе честно, не понимаю, почему едва выкарабкавшаяся с того света женщина должна прямо из больницы ехать к какому-то опекуну.
        - Яков Романович тоже не совсем здоров, - Рая вздохнула. - Да ты, Евочка, и сама все увидишь. Одевайся, девочка, он ждет.
        Легко сказать - одевайся! Я взглянула на принесенные вещи и застонала. На прием к загадочному Якову Романовичу мне надлежало явиться в унылом платье из серого джерси.
        - Это мое? - спросила я на всякий случай.
        - Твое, Евочка. - Экономка кивнула. - Ты всегда была очень скромной девочкой.
        - Даже чересчур скромной, - проворчала я, сбрасывая больничный халат.
        Платье было колючим, страшно неудобным и не красило меня - сто процентов. Ситуацию не спасали, а лишь усугубляли уродливые полусапожки. Чувствовала я себя до безобразия неловко. Вот ведь парадокс: с чужой шкурой свыклась в два счета, а чужая одежда меня нервирует.
        - Готова, Евочка? Нам ехать далеко, а потом еще домой возвращаться.
        Я бросила прощальный взгляд на палату и, молча кивнув, безо всякого сожаления шагнула в новую жизнь.
        На больничной стоянке нас с Раей ждал вполне респектабельный «Мерседес», к которому прилагался блондинистый красавчик в кожанке.
        - Что так долго? - Красавчик мазнул по моему лицу равнодушным взглядом и, не дожидаясь ответа, уселся на водительское сиденье. Помочь мне и Рае он даже не подумал. А вот я подумала, что мне на хрен не нужен такой водитель, мне совсем не хочется, чтобы за мои же деньги мне еще и хамили.
        - Эй, любезный. - Я придержала за локоть уже собравшуюся было нырнуть в машину Раю, ногтем постучала по капоту.
        - Что? - В голосе красавчика послышалось раздражение.
        - А дамам помочь? - Я многозначительно посмотрела на закрытые дверцы.
        - У нас в стране равноправие полов. - Он даже не шелохнулся.
        - Евочка, да зачем же? Я и сама могу сесть. - Раю происходящее явно напрягало.
        - Ты, вероятно, можешь, но я, понимаешь ли, еще не оправилась от болезни и нервничать мне противопоказано. - Я ласково улыбнулась экономке, а потом во все горло рявкнула: - А ну встал и исполнил свой профессиональный долг, козлина!
        Да, командный голос мне придется еще долго вырабатывать, но даже эта слабая потуга изобразить гнев возымела эффект. Красавчик выполз из-за руля и, скорее удивленно, чем опасливо косясь в мою сторону, распахнул дверцы.
        - Евочка, зря ты это, - шепнула Рая, усаживаясь рядом со мной на заднем сиденье.
        - Почему?
        - У Олежки с Амалией... - Экономка многозначительно подняла глаза к потолку.
        - Что, неуставные отношения, дружеский секс? - усмехнулась я. - Так мне все равно, с кем он спит, лишь бы это не влияло на его работу. - Последнюю фразу я произнесла намеренно громко, чтобы водила ее расслышал.
        Рая тихо ахнула, а затылок красавчика налился бурачным цветом. Да, беда с этими блондинами, чуть что - сразу в краску.
        До места добирались в полной тишине. Олежек попытался было врубить на всю катушку приемник, но я это дело пресекла на корню.
        - Эй, извозчик, - сказала я, похлопав его перчаткой по плечу, - ты ж не таксистом работаешь, а водителем у уважаемых людей. Ты бы хоть разрешения спросил.
        - Можно? - буркнул он, не оборачиваясь.
        - Нет, - отрезала я, и, удивительное дело, он послушался. То есть для меня не было в этом ничего удивительного, но в глазах Раи читалось изумление пополам с восхищением. Похоже, экономку мою эти скоты тоже не жаловали. Придется разбираться...
        Мой опекун жил в очень живописном месте, и в очень защищенном. На въезде нас разве что не обнюхали брутального вида ребятки, а Олежку так и вовсе обыскали.
        - Не волнуйся, здесь всегда так, - шепнула мне Рая.
        Что ж это за опекун у меня такой - осторожный?

«Мерседес» прошуршал шинами по гравийной дорожке и замер у роскошного двухэтажного особняка, больше напоминающего загородное поместье какого-нибудь французского графа, чем жилище современного олигарха. Нарочито медленно Олежка выбрался из-за руля, распахнул передо мной дверцу, но руку так и не подал.
        Рая не выходила из машины долго, сначала рылась в своей сумочке, потом, я заметила, украдкой выпила какие-то таблетки. Кстати, выглядела она не очень хорошо: желтушная кожа, ввалившиеся глаза. Замордовали мою экономку всякие уроды.
        - У тебя болит что-то? - спросила я.
        - Нет, Евочка, просто укачало. Меня часто укачивает, на коротких расстояниях еще куда ни шло, а вот если долго... - Она виновато улыбнулась.
        - Так сразу надо было выпить. Что ж ты дотянула? - посетовала я. - Меня вот ругаешь, а сама неправильно лечишься.
        - Так я думала...
        Договорить Рая не успела, рядом с нами, точно из воздуха, материализовался сухопарый старик с таким неприятным взглядом, что, едва встретившись с ним глазами, сразу хотелось отвернуться.
        - Дамы, - он церемонно поклонился, - Яков Романович ждет вас.
        Тьфу ты! А я уже было решила, что этот старый хрыч и есть мой опекун, а он, наверное, кто-то вроде секретаря.
        - Следуйте за мной. - Заметно припадая на правую ногу, старик направился к дому.
        Домик мне понравился сразу. Да, может, слишком помпезно и излишне претенциозно, зато как красиво! Одна только мраморная лестница с позолоченными перильцами чего стоит. Я уже молчу про гигантскую хрустальную люстру в холле и картины французских импрессионистов на стенах. Что-то подсказывало мне, что картины самые что ни на есть подлинные, а люстра наверняка антикварная, может, умыкнутая в лихие времена из какого-нибудь дворца. Кстати, да, внутренним убранством домик моего опекуна напоминал именно дворец.
        Хромой оставил нас с Раей в комнате, своими размерами больше напоминающей зал ожидания, чем жилое помещение. Высоченные потолки, огромные окна, шелковые ковры, изящная мебель и все те же картины на стенах.
        Ждать долго нам не пришлось, буквально через минуту хромой вкатил в комнату инвалидное кресло, в котором сидел старик. Лицо, больше похожее на обтянутый кожей череп, абсолютно лысая голова, деформированные артритом руки поверх клетчатого шерстяного пледа. Да, похоже, моего опекуна впору самого опекать...
        - Добрый день, дамы. - А голос у него оказался неожиданно приятный, с хрипотцой, и совсем не стариковский. И взгляд необычный... гипнотизирующий. Пожалуй, поторопилась я списывать старикашку со счетов, такой сам кого хочешь спишет и глазом не моргнет.
        - Здравствуйте, Яков Романович. - Рая шагнула ему навстречу.
        - Раиса Ивановна, вы, как всегда, великолепны! - Тонкие губы растянулись в улыбке. - Припал бы к ручке, да, видите, не могу, обстоятельства сильнее нас. - Старик поддернул вверх край пледа, и из-под веселой шотландской клетки показался гипс. - Все никак не заживет, - посетовал он. - Раньше заживало как на собаке, а теперь, поди ж ты...
        - Да какие ваши годы, Яков Романович! Не может быть, чтобы такой человек, как вы, и не поправился. - Рая, улыбнувшись, деликатно коснулась моего рукава. - А я вот к вам Евочку привезла, как вы и просили. Не смогла уговорить ее остаться в больнице...
        - Здрасьте, - сказала я и изобразила книксен.
        Кустистые брови моего опекуна удивленно поползли вверх. Кажется, с книксеном я переборщила. Или нужно было не книксен, а глубокий реверанс? Черт их разберет, этих олигархов.
        - Рад видеть тебя в здравии, девочка. - Яков Романович жестом пригласил нас присесть на хлипкий с виду антикварный диванчик, а сам расположился напротив.
        Теперь нас с ним разделял только круглый, инкрустированный перламутром столик. Не успели мы с Раей опомниться, как на нем оказалось угощение: кофе, шоколадные конфеты и невиданной красоты пирожные на кружевных бумажных салфеточках. Вообще-то я предпочитаю чай, но о моих вкусах никто не спрашивал.
        Пока длилась кофейная церемония, Рая и Яков Романович вели светскую беседу, а я налегала на пирожные и диву давалась той легкости и даже изяществу, с которыми моя экономка справлялась с этой нелегкой задачей. Даже странно, что с первого взгляда Рая показалась мне простоватой, сейчас она выглядела... органично. От былой робости не осталось и следа. К чести моего опекуна, вел он себя очень обходительно, ни словом, ни делом не дал понять, что общается с человеком, стоящим многими ступеньками ниже его на социальной лестнице. Может, не такой уж он и страшный, этот Яков Романович? С виду вот милейший человек.
        - Значит, ты ничего не помнишь, Ева? - спросил он вдруг, и от неожиданности я едва не подавилась пирожным.
        - Нет, - соврала я, откашлявшись, - у меня амнезия.
        - Да, амнезия, - он на секунду замолчал, а потом добавил: - Представь себе, моя маленькая принцесса, я уже встречался с проявлениями этой загадочной болезни.
        Может, он амнезию с маразмом путает? Хотя на маразматика этот человек совсем не похож. Он похож... на крестного отца - вот на кого! У меня в опекунах мафиози, допрыгалась...
        - Раиса Ивановна, вы ей что-нибудь рассказывали? - Старик перевел взгляд на мгновенно напрягшуюся Раю.
        - Нет. - Та покачала головой, отставила чашку с недопитым кофе. - Я подумала, что вы захотите сами.
        - Как я люблю общаться с умными женщинами, - Яков Романович мечтательно улыбнулся, - плохо только, что в моем окружении их не так много, как хотелось бы. - И тут же безо всякого перехода: - Ева, я был лучшим другом твоего покойного отца, поэтому незадолго до своей кончины он попросил меня об одолжении.
        Я не стала выяснять, о чем мог попросить его господин Ставинский, лишь нетерпеливо поерзала на неудобном диванчике.
        - Сколько тебе лет? - неожиданно спросил мой опекун.
        - Двадцать три, - отрапортовала я и поспешно добавила: - Мне так сказали, что двадцать три.
        - Двадцать три, - Яков Романович кивнул, - значит, нам с тобой осталось подождать еще четыре года.
        - Чего подождать? - не удержалась я.
        - Пока ты сможешь принять бразды правления компанией, которую основал твой отец.
        - А сейчас у кого эти бразды?
        Он усмехнулся.
        - А сейчас бразды, а также право распоряжаться всем твоим имуществом находятся у меня. Когда тебе исполнится двадцать семь лет, я сниму со своих стариковских плеч это тяжкое бремя, и ты станешь полновластной наследницей.
        Вот оно как выходит. Получается, я кто-то вроде свадебного генерала: титул имею красивый, а на самом деле - пустое место. По крайней мере, еще четыре года.
        - Можно вопрос? - Я решила внести ясность в ситуацию, потому что больше не хотела неожиданностей.
        - Сколько угодно вопросов, девочка. Я затем тебя и позвал, чтобы ты могла их задать.
        - Кто сейчас официально является наследником моего отца.
        - Я. - Старик пожал костлявыми плечами. - Юридически все принадлежит мне.
        - А я, значит, у вас вроде приживалки? - поинтересовалась я, не обращая внимания на возмущенный вздох Раи. - Вы меня из милости содержите?
        - Не приживалки. - Он улыбнулся, но взгляд черных глаз так и остался непроницаемым. - Ева, я хочу, чтобы ты усвоила одну вещь: я человек чести, если я что-то обещаю, то всегда сдерживаю свое обещание. А я дал слово твоему отцу, что присмотрю за тобой, сохраню и приумножу твое состояние. Ты не можешь этого помнить, но каждый год я предоставлял тебе очень подробные финансовые отчеты. Поверь мне, девочка, тебе нечего опасаться.
        Ага, мне нечего опасаться, он сохраняет и приумножает мое состояние. Но что станет с этим состоянием, если он, не дай бог, откинет коньки? Ему ж сто лет в обед.
        - В случае моей кончины, - старик понимающе улыбнулся, - по теперь уже моему завещанию ты получишь все, что тебе причитается. Завещание составлено и нотариально заверено. Так что можешь не опасаться за мою жизнь, Ева.
        Наверное, мне стоило устыдиться своих крамольных мыслей, но я не устыдилась, ведь стеснительность и бизнес - понятия несовместимые. Вместо этого я задала еще один вопрос:
        - Скажите, Яков Романович, а каково мое ежемесячное довольствие?
        - Ежемесячное довольствие? - Брови старика снова поползли вверх. - Ну, скажем так, я оплачиваю содержание твоего дома, плачу жалованье прислуге, решаю все возникающие финансовые вопросы и регулирую форс-мажорные обстоятельства. Я прав, Раиса Ивановна? - Он обернулся к Рае.
        - Совершенно верно. - Та кивнула. - Еще вы выделяете средства на обеспечение надлежащего уровня жизни Амалии и Серафима и оказываете спонсорскую помощь детскому дому, в котором работает Евочка.
        - Вот видишь? - В меня вперился немигающий взгляд. Чуть раньше я бы, наверное, впечатлилась и испугалась, но видывала я взгляд и пострашнее...
        - Вижу. - Я придвинула к себе поближе поднос с пирожными. - Но я так и не поняла, какая конкретно сумма причитается именно мне.
        В комнате повисла такая исключительная тишина, что я услышала, как стучит мое сердце.
        - Раиса Ивановна, - прервал наконец молчание мой опекун, - а болезнь явно пошла нашей девочке на пользу, она начала задумываться о жизненно важных вещах.
        Рая ничего не ответила, лишь бросила на меня испуганный взгляд.
        - А сколько бы ты хотела, юная леди? - Кажется, мой демарш его не разозлил, а, наоборот, развеселил.
        - Сколько вы выделяете на содержание Амалии и этого ее Серафима? - вопросом на вопрос ответила я.
        - Ну, я так сразу не вспомню. - Старик снова перевел взгляд на Раю.
        - Десять тысяч долларов на двоих, - сказала она и тут же добавила: - В месяц.
        - Слышишь, Ева, десять тысяч долларов на двоих. - Старик откровенно веселился. - Так сколько ты хочешь?
        - Двадцать. - Я откусила от пирожного.
        - Двадцать?! - Яков Романович рассмеялся, смех у него был некрасивый, как воронье карканье. Интересно, согласится или нет?
        Он согласился, как фокусник щелкнул в воздухе пальцами.
        - Договорились, моя маленькая Ева! Будет тебе двадцать тысяч.
        - Ежемесячно, - добавила я.
        - Разумеется, ежемесячно. - Он перестал смеяться, снова посмотрел на меня изучающее, а потом спросил: - Еще какие пожелания?
        Пожелания? Да, пожалуй, есть у меня одно.
        - Я хотела бы сама принимать и увольнять прислугу. Это возможно?
        - Конечно! Я даже больше тебе скажу, это очень похвальное желание. Еще что-нибудь? Ну, говори же! Я сегодня удивительно добр и щедр. Кстати, ты знаешь, что фамилия Щирый с белорусского переводится как Щедрый?
        Да откуда ж мне... Стоп! Что он только что сказал? Вот этот высохший гриб-боровик и есть тот самый Щирый, великий и ужасный?! Тот, который кум королям и сват министрам и который крышует пол-Москвы?! Охренеть, какой у меня опекун...
        - Ну, что задумалась, моя маленькая Ева? - В черных глазах плясали чертенята, и от пляски этой глаза его казались совсем молодыми.
        - Не могли бы вы одолжить нам с Раей водителя?
        - А что случилось с вашим? - поинтересовался он.
        - Я его только что уволила.
        - Можно узнать, за какие провинности?
        Я легкомысленно пожала плечами:
        - Он не показался мне в должной мере усердным служащим.
        - Ева, что с тобой случилось? - Голос Щирого сделался вдруг очень серьезным, а недавних чертенят как ветром сдуло.
        - В смысле?
        - Что с тобой случилось за то время, которое тебя с нами не было?
        - Не знаю, - я почти не соврала, серый туман и маленькую дверцу вряд ли можно назвать полноценными воспоминаниями.
        - Ты очень изменилась. Если бы я не видел своими собственным глазами, что ты - это ты, то решил бы, что тебя подменили.
        - Может, и подменили, - я не стала отпираться. - Мне трудно судить, я же не помню, какой была раньше.
        - Раньше? - Он потер гладковыбритую щеку. - Раньше ты была... никакой.
        Я так и не поняла, комплимент это или упрек, в комнату вошел хромой, шепнул что-то Щирому на ухо, и тот, сославшись на неотложные дела, распрощался с нами.
        - Я был бы рад, моя маленькая Ева, если б в своей новой жизни ты нашла время навестить старика, - сказал он, целуя меня в щеку.
        - Я постараюсь, - пообещала я, возвращая поцелуй.
        С новой жизнью - это он в самую точку. Жизнь у меня теперь не просто новая, она кардинально новая.
        Хромой проводил нас с Раей до «Мерседеса», и я не без злорадства увидела, что за рулем сидит один из брутальных хлопцев моего опекуна, а Олежка растерянно мечется в сторонке и что-то обиженно бубнит в телефон. Амалии жалуется, паршивец. Ну и пусть, мне плевать.
        Брутальный хлопец оказался вышколенным и предупредительным, при нашем приближении пружиной выскочил из салона, коротко кивнул, распахнул заднюю дверцу. Вот у кого стоит поучиться, как нужно набирать прислугу, у Якова Романовича Щирого.
        До дома мы добрались быстро, но при том, удивительное дело, не нарушили ни одного правила дорожного движения. Переманить, что ли, к себе этого аса? Нет, пожалуй, у меня кишка тонка тягаться с самим Щирым, придется обратиться в агентство.

* * *
        Домик мой был немногим скромнее жилища Якова Романовича, но отличался от него разительно. Если от дворца Щирого веяло историей и буржуазной респектабельностью, то мой казался просто очень дорогим новоделом: весь кирпично-стеклянный, с красной черепичной крышей и понатыканными по периметру видеокамерами. Но, с другой стороны, по сравнению с моей двушкой на окраине это не домик, а настоящие хоромы, так что нечего...
        Наш приезд, похоже, остался незамеченным. Во всяком случае, выстроившейся в холле по случаю возвращения хозяйки прислуги я не узрела. А может, это только в американских фильмах «про любофф» прислуга в полном составе выходит встречать свою блудную хозяйку. У нас тут не Америка, у нас свой менталитет - анархический.
        - Евочка, пойдем, я тебя в твою комнату провожу. - Рая взяла меня под локоть. - Или, может, хочешь сначала дом осмотреть?
        - Дом от меня никуда не убежит, а вот умыться и переодеться не помешало бы, так что давай, Рая, веди меня сразу в опочивальню.
        Экономка бросила на меня быстрый взгляд и сказала церемонно:
        - Следуй за мной.
        Пока добирались до опочивальни, я успела кое-что рассмотреть. Изнутри дом был такой же, как и снаружи, - дизайнерски продуманный, немножко скучный в этой своей продуманности. Может, моя комната меня впечатлит?
        Комната впечатлила, только вовсе не тем, на что я надеялась. Двадцать метров по-спартански аскетичного пространства: узкая монашеская кровать под невзрачным серо-зеленым покрывалом, письменный стол без затей, книжный шкаф, забитый книгами под завязку, шкаф-купе, протертый до дыр пуфик, коврик на полу - вот, собственно говоря, и вся мебель, имевшаяся у дочки миллионера. Совсем не таким я представляла свое новое жилище. Бог с ней, с мебелью, мебель я заменю, но что делать с атмосферой, настолько унылой, что уныние это ощущается почти физически? И все темное такое: света мало, и сторона северная, а я люблю южную.
        Единственным ярким пятном в этом убожестве казался плюшевый медвежонок, притулившийся на книжной полке между полным собранием все того же Арчибальда Кронина и научными трудами Зигмунда Фрейда. Я сняла горемыку с полки, сунула под мышку и решительно посмотрела на замершую посреди комнаты Раю:
        - А другие варианты имеются?
        - В каком смысле? - не поняла она.
        - В смысле, есть здесь комнаты повеселее? Мне эта, - я обвела опочивальню взглядом, - не нравится совершенно. Знаешь, казенщины я в больнице накушалась, а сейчас хотелось бы тепла и уюта.
        - Так раньше тебе...
        - Я уже не та, что раньше, - мягко, но решительно сказала я. - Видишь ли, Рая, кома меняет человека. Я переоценила свою прежнюю жизнь... ну, то есть я не знаю в точности, какой она была, но могу догадаться. Так вот, мне больше не нравятся серые монашеские шмотки и унылые комнаты. Может, мне еще что-то не понравится, я буду сообщать тебе по ходу дела, если ты не возражаешь.
        Рая не возражала, она смотрела на меня с молчаливым одобрением. Господи, да что же за человек была моя предшественница, если незначительные, в сущности, перемены вызывают у окружающих такую бурю эмоций?!
        - Ну что, есть комнатка повеселее с окнами на юг или, на худой конец, на восток? Люблю, понимаешь, просыпаться с первыми лучами солнца.
        - Может, какую-нибудь из гостевых комнат посмотрим? - предложила Рая.
        - Давай. - Я похлопала медведя по плюшевому заду, и он неожиданно громко сказал:
«Мама».
        Едва не выронив игрушку из рук, я удивленно уставилась на экономку.
        - Это ты для Егорки покупала, - сказала она и поспешно отвернулась.
        - А кто такой Егорка?
        - Егорка? Егорка - это маленький мальчик. Ты собиралась его усыновить.
        Приплыли... Я, ко всему прочему еще и ребенка собиралась усыновить! А на кой он мне? Да я такая, что мне и кошку доверить нельзя, не то что ребенка. Соседка оставила как-то на недельку хомячка, так он сбежал - свободолюбивым оказался.
        - Рая, ты не шутишь? - Я поймала экономку за рукав платья и развернула к себе лицом.
        - Я не шучу, Евочка, - сказала она. - Тебя все отговаривали, - женщина вздохнула. - Даже я, а ты стояла на своем. Ты даже с Амалией поругалась, никогда раньше не ругалась, а тут такое ей сказала, что она потом весь день как ошпаренная бегала.
        - А зачем мне ребенок?
        - Не знаю. - Рая развела руками. - Ты говорила, что привязалась к нему, что у тебя сердце кровью обливается, когда ты видишь, как ему там плохо.
        - Где там?
        - В детском доме. Егорка - сложный мальчик, у него что-то вроде аутизма. Ты с ним два месяца занималась, а потом вдруг решила его усыновить. Я тебя, Евочка, как мать понимаю, но зачем же усыновлять? Ну, помогала бы ему финансово, опекала, лечение оплачивала - это еще как-то можно понять. - Она посмотрела на меня так, точно я только что сообщила ей, что собираюсь привести в дом выводок детдомовцев. - Ты же себе столько неприятностей этим своим упрямством нажила.
        - Давай-ка о неприятностях поподробнее. - Я раздумала уходить, плюхнулась на кровать.
        Рая присела на пуфик, помолчала немного, собираясь с мыслями, и наконец заговорила:
        - Я не знаю, какие конкретно это были неприятности, но с усыновлением у тебя никак не получалось.
        - Почему?
        - Потому что в органах опеки тебе уже несколько раз отказали. У тебя же официальная зарплата - слезы, а не зарплата. Сама ведь слышала, что все твое состояние пока не твое.
        - Допустим, - я кивнула.
        - Ну вот, зарплата маленькая, возраст молодой и мужа нет. Кто ж тебе позволит ребенка усыновить?
        Я задумалась. Если строго следовать букве закона, то не позволят, но ведь мы в такой стране живем, где за деньги можно все. Или я ошибаюсь?
        - Евочка, ты сейчас про деньги подумала? - догадалась Рая. - Ты о них и раньше думала, каждую копеечку откладывала, чтобы можно было, ну, ты сама понимаешь, чтобы можно было на взятку насобирать.
        Каждую копеечку откладывала, чтобы на взятку насобирать?! Это я-то, богатенькая Буратинка?! Ох, что-то путает моя экономка.
        - Тебе ж денег Яков Романович никаких не давал, а сама ты не решалась попросить, вот и откладывала, экономила.
        - Погоди-ка! Как же это я экономила, если ты мне буквально на днях говорила, что я тебе на выставку пятнадцать тысяч обещала? Где ж я в таком случае собиралась их взять?
        - Ева, - глаза Раи наполнились слезами. - Евочка, ты думаешь, что я тебя обмануть хотела, да?
        Вообще-то примерно так я и думала, но озвучивать свои мысли не стала, решила дать ей возможность реабилитироваться.
        - Я тебя не обманывала, - Рая покачала головой, - ни тогда, ни сейчас не обманываю. Если не веришь, там, в столе, твой ежедневник лежит, ты все свои дела в него записывала. Там про деньги тоже есть.
        Так, ежедневник - это, конечно, не личный дневник, но тоже хорошо. Хоть немного поможет разобраться в поступках этой... праведницы. Я нехотя сползла с кровати, выдвинула ящик стола. Как и следовало ожидать, внутри все было в идеальном порядке: несколько ручек, стопка разноцветных листочков, калькулятор, футляр для очков и простой ученический блокнотик. Это его, что ли, Рая называет ежедневником?
        Я бегло просмотрела блокнот. Так и есть - ежедневник, записи сделаны аккуратным каллиграфическим почерком, особо важные подчеркнуты красным. На последней страничке написано: «Одолжить Севе пятнадцать тысяч», потом, видимо, в порыве душевной щедрости «одолжить» зачеркнуто и сверху выведено «подарить». Не то чтобы я сомневалась, что этот ежедневник настоящий, просто мотивы моей предшественницы были мне не ясны. Кстати, запись сделана в тот день, когда мы с ней попали в аварию. Это что-то значит? Я положила ежедневник на кровать рядом с плюшевым медведем, надо будет на досуге внимательно все прочесть, и выжидающе посмотрела на Раю.
        - Ты сказала, что нашла решение, - заговорила та, правильно расценив мой взгляд. - Сказала, что можно сделать все по закону и не придется никому давать взятку.
        - А какое именно решение, я уточнила?
        - Нет.
        - И денег, стало быть, тоже не дала?
        - Ты как раз ехала в банк, чтобы снять их с банковской карты. Это тоже легко проверить - деньги на месте.
        А вот тут Рая ошибается. Банковскую карту мне никак не проверить, потому что в банке наверняка потребуется моя подпись. Я могу симулировать амнезию, но вот подделывать подписи я, увы, еще не научилась. Хотя пора начинать учиться. Надо бы взглянуть на образец, но это не сейчас.
        - Ладно. - Я сдернула с носа очки и протерла их краем покрывала. Черт, до сих пор никак не привыкну к этому безобразию. - Пойдем поищем мне подходящую комнату.
        Гостевые комнаты располагались недалеко от забракованной мною опочивальни и были похожи друг на друга, как близнецы. Но мне удалось-таки найти нечто эксклюзивное. Мы уже осмотрели все крыло, и я отчаялась было подыскать себе хоромы по душе, когда в глаза мне бросилась самая последняя, почему-то проигнорированная Раей дверь.
        - А там что? - спросила я, дергая за ручку.
        - Там, - Рая выглядела растерянной, - там, Евочка, ничего интересного, эту комнату вообще заперли.
        - Я вижу. - Во мне подняло голову любопытство, захотелось непременно попасть внутрь. - Так давай мы ее быстренько откроем. У тебя есть ключ?
        - Есть. - Чувствовалось, что тема эта экономке крайне неприятна, поэтому мне сильнее захотелось узнать, что же там, за дверью. - Только, Евочка, твой отец не велел ее открывать.
        - Там что, склад оружия? Или, может, трупы папенькиных конкурентов?
        - Евочка, что ты такое говоришь?! - Рая покачала головой.
        - Говорю, что думаю. Если за этой дверью не прячется ничего криминального, то не вижу смысла тянуть с ее открытием. Ну же!
        - У меня нет с собой ключей.
        - Никаких проблем. Ты сходи за ними, я а тут пока подожду. Вот по коридору туда-сюда прогуляюсь.
        Я не слишком хорошо представляла размеры своего нового дома, поэтому приготовилась ждать долго. Но в тот самый момент, когда я, поддернув подол платья, с максимально возможным комфортом усаживалась на подоконнике, в противоположной стороне раздался странный жужжащий звук, а через пару секунд ко мне подрулил парень в инвалидной коляске.
        Сказать по правде, никогда в жизни я не видела таких красивых лиц, красивых какой-то особенной, иконописной красотой, той, которая сопровождается едва ощутимым свечением и заставляет сердце замирать от восхищения.
        - Ева! - Парень в инвалидной коляске улыбнулся, и лицо его утратило строгие иконописные черты и стало еще красивее. - Ева, как я рад тебя видеть!
        А голос у него тоже красивый, волнующий, цепляющий за живое. Да что же это за звездный мальчик такой?!
        - Привет! - Я спрыгнула с подоконника и протянула парню руку.
        - Привет! - Вместо того чтобы пожать ее или, ну это уже из области фантазий, поцеловать, он хлопнул своей ладонью по моей, задорно, по-детски. - А где мама? Как это она бросила тебя одну?
        Мама? А, ну все понятно! Вот он, оказывается, какой - Раин Севочка. Славный, надо сказать, мальчик, светлый.
        - Ой, прости, - он вдруг нахмурился, - ты же не помнишь ничего, а я не представившись. Я Сева, сын Раисы Ивановны.
        - Очень приятно, Ева.
        - Да я-то в курсе, что ты Ева. Я же память не терял, - он сказал это с такой непосредственной детской искренностью, что я даже не подумала на него обижаться, хотя кому другому подобную бестактность ни за что бы не спустила.
        - А что ты тут делаешь? - Сева подъехал поближе, и я поняла, что жужжащий звук издает электромоторчик, встроенный в его кресло.
        - Ищу себе новую комнату.
        - А что случилось со старой?
        - Она мне разонравилась.
        - Правда? - непонятно чему обрадовался Сева. - Я всегда тебе говорил, что нельзя жить в этой унылой конуре.
        - А я что?
        - А ты отвечала, что, когда в душе зима, совсем неважно, как выглядит окружающий мир.
        Вот так-то! У моей Маши-растеряши в душе была зима. Какая-то депрессивная она девушка...
        - Все, зимы больше нет. - Я тряхнула головой, и чертовы очки едва не слетели на пол. Надо серьезно подумать об операции или, на худой конец, о контактной коррекции. - Хочу лето!
        - Тогда давай я тебе свою картину подарю. - Сева весь светился от радости, с таким и солнце не нужно. - Она как раз так и называется - «Лето».
        Я понятия не имела, что за картину он собирается мне подарить, но почему-то была совершенно уверена, что Севино «Лето» придется мне по душе.
        - Подари! - Я едва удержалась, чтобы не взъерошить его волосы. Что это на меня нашло?..
        - Хочешь в комнате мамы поселиться? - Сева кивнул на запертую дверь.
        - Чьей мамы? - не поняла я.
        - Твоей. Тут раньше твоя мама жила. До того, как сбежала...
        - ...Сева! - Мы так увлеклись беседой, что не заметили, как вернулась Рая.
        - Мам, ну а что я такого сказал? - удивился парень. - Все ведь знают, что мама Евы сбежала с каким-то аферистом.
        - Сева! - Рая покраснела и посмотрела на меня с виноватой улыбкой. - Прости, Евочка, не хотела, чтобы ты вот так все узнала.
        - Никаких проблем. - Я легкомысленно махнула рукой. С родителями мне никогда не везло, я уже привыкла. - Так ты из-за этого не хотела показывать мне комнату?
        - Не только. Твой отец запретил ее открывать.
        - Мой отец умер, - напомнила я. - Так что давай посмотрит, что там у нас.
        Стоило лишь переступить порог комнаты, чтобы понять - вот это то, что надо! Меня не смутил даже отчетливый запах нежилого помещения и катышки пыли по углам. Комната была замечательная, точно под меня сделанная: белоснежная, с вкраплениями синего и серебряного, воздушная и светлая из-за огромного эркерного окна. Кровать под белым шелковым покрывалом широкая, кресло с синими атласными подушечками удобное, туалетный столик изящный, ковер на полу пушистый. Мало того, в комнате был камин, самый настоящий, дай бог, чтобы работающий. За белоснежной дверью скрывалась сине-серебристая ванная комната. Большая ванна покорила меня сразу, но главное - здесь не было зеркала. К зеркалам я с некоторых пор относилась с опаской.
        Пока я рассматривала комнату, Рая следовала за мной молчаливой тенью. Сева же, застыв у окна, уставился куда-то вдаль.
        - Мне это подходит, - сообщила я и пристроила плюшевого медведя в кресле. - Рая, распорядись, пожалуйста, чтобы комнату привели в порядок. Через час я планирую сюда вселиться.
        - Хороший выбор, - сказал Сева, не оборачиваясь. - Отсюда должен быть великолепный вид на восход.
        - Проверим, - пообещала я и посмотрела на поникшую экономку. - Рая, ну что опять не так?
        - Евочка, ты пока ничего не помнишь, но, поверь мне, ты всегда очень трепетно относилась к решениям своего отца. А к запретам в особенности.
        - Трепетно? - Я удивленно приподняла брови. - Может, не трепетно, а безропотно? Не волнуйся за меня, моя психика вне опасности. Во всяком случае, покои моей блудной маменьки не вызовут у меня депрессии. А скажи-ка мне, - я решила, что пора уводить разговор в более безопасное русло, - есть в этом доме что-нибудь съедобное? Что-то я проголодалась.
        Известие о том, что хозяйка хочет есть, вернуло Рае хорошее расположение духа.
        - Конечно, Евочка! Я же специально для тебя приготовила парную телятинку в винном соусе. А еще торт в кондитерской заказала, такой, как ты любишь. Его уже должны были привезти.
        После пирожных Якова Романовича известие о тортике меня не воодушевило, а вот телятинка... Как же давно я не ела нормальной человеческой пищи!

* * *
        О том, что платья у меня достойного нет, вспоминаю только к вечеру. Раньше мне не нужно было. К чему рядиться в этой-то глуши, для кого? А сейчас вот что делать? Мадам с Лизи завтра снова блистать станут шелками да побрякушками, а я как же? Никуда не поеду, не в чем...
        Дверь отворяется с тихим скрипом, на пороге Стэфа, в руках у нее что-то золотисто-атласное, шелестящее.
        - Вот, Сонюшка. - На кровать ложится платье, красивое, аж глазам больно. - Это матушки твоей. - Стэфа грустно улыбается, разглаживает золотые складочки. - Оно не по моде немного и не по фигуре тебе, но у нас же ночь впереди.
        Ночь мы проводим за шитьем. Тут присборить, там обрезать, эту ленту атласную в розочку собрать да к лифу приколоть. Не права я была, есть и у меня фея-крестная. Ну и пусть она на настоящую фею не очень похожа, зато руки у нее золотые и душа тоже.
        Поспать удается только утром, вернее, по-дремать чуток. Платье мое готово, но еще прическу нужно сделать. Стэфа моет мне волосы отваром из трав, говорит - для блеску и шелковистости. Послушно терплю. Раньше бы не терпела, разругалась бы со Стэфой, убежала растрепой. Но сегодня я хочу казаться особенной, чтобы он увидел меня и забыл про ту замарашку в гувернантском платье, и про Лизи с ее фиалковым шармом.
        Стэфа колдует над моей прической очень долго, до поры не велит глядеться в зеркало, а мне не терпится.
        - Все, Сонюшка, смотри!
        В зеркале не я. То есть я, но какая-то другая. Золотистое платье льнет к телу, шелестит опавшей листвой, атласные розы на лифе и в волосах точно живые. А волосы блестящие, и прическа такая красивая, прямо царская.
        - Нравится? - Стэфа вертит меня и так и этак, разглаживает складочки, поправляет розы.
        - Нравится.
        Хоть бы ему понравилось. Это ж ради него все, ради Андрея Сергеевича.
        А вот туфелек у меня подходящих нет.
        - Под платьем не видно, Сонюшка. - Стэфа понимает меня без слов, и я благодарна ей за это понимание...
        - Глазам не верю. - Мадам оглядывает меня с ног до головы, внимательно, оценивающе. - Софья, откуда платье?
        - Это Аннушкино. - Впервые за многие дни папенька смотрит на меня с улыбкой. - Какая ты у меня уже взрослая стала, Сонюшка.
        - Премилое платьице. - Лизи обходит меня по кругу, осторожно касается розочек. - Мама, вы мне в следующий раз такое же закажите. Хорошо?
        Мадам кивает, а я думаю, что наряд Лизи тоже очень красив. На сей раз платье на ней темно-синее, с накрахмаленным до хрусту кружевом и с такой же кружевной лентой синяя шляпка. У меня шляпки нет, зато розы в волосах и прическа необычная, лучше, чем у мадам и Лизи, вместе взятых. А разбитые ботинки вместо туфелек никто не увидит...

* * *
        Чтобы отведать телятинки в винном соусе, мне пришлось спуститься вслед за Раей на кухню. Кухня меня не впечатлила: нашпигованное бытовой техникой помещение - только и всего. Я к кухням вообще равнодушна, потому что моя любовь к вкусной еде прямо пропорциональна моей ненависти к готовке.
        Плюхнувшись за стол и вытянув перед собой гудящие ноги, я с удовольствием наблюдала, как ловко управляется со всем этим кухонным хозяйством Рая. А когда моего носа достиг дразнящий аромат запеченного мяса, я, вторя подвывающему желудку, застонала от нетерпения.
        Мясо оказалось изумительным, как раз таким, каким и должна быть телятина в винном соусе. С одинаковой стремительностью оно таяло во рту и на тарелке. Я как раз подумывала плюнуть на фигуру и попросить добавки, когда в кухню ворвалась Амалия.
        - Вот ты где! - заорала она с порога. - Ты что творишь, убогая?!
        - И тебе добрый вечер. - Я положила в рот последний кусок мяса и зажмурилась от удовольствия.
        - Кто тебе позволил самоуправничать? - Амалия пнула носком туфли мой стул. Ох, не люблю я, когда меня убогой называют. Вот как-то с детства у меня аллергия на это скотское словечко. Сколько волос я из-за него повыдергивала, сколько морд порасцарапывала - сразу и не упомнишь.
        - Амалия, успокойтесь! - бросилась на мою защиту верная Рая.
        - Успокойтесь?! - Амалия тряхнула кудрями. - А с какой стати мне успокаиваться?! - Она еще раз пнула мой стул. - Эй ты, тля недорезанная, кто тебе сказал, что ты имеешь право увольнять моего водителя?
        Тля недорезанная - это серьезно, раньше меня так никогда не обзывали. Я промокнула губы салфеткой, аккуратно отодвинула тарелку, чтобы, не дай бог, не разбилась и сказала вежливо:
        - Рая, спасибо, все было очень вкусно.
        - На здоровье, Евочка, - в голосе Раи не слышалось оптимизма. - Может, ты к себе в комнату поднимешься?
        - Поднимусь, - пообещала я, - вот как только там приберутся, сразу и поднимусь.
        - Эй, я с тобой разговариваю! - Акриловые когти больно впились в мой подбородок. - Какого хрена ты уволила Олега?
        Человеколюбие и я - это несовместимые понятия. Я, конечно, стараюсь изо всех сил, но иногда срываюсь. Вот и сейчас... сорвалась.
        Хорошо, что у моей мамашки такие длинные кудри. Наматывать их на кулак очень удобно. И хорошо, что обувь она предпочитает такую непрактичную, обычной подсечки оказалось достаточно, чтобы свалить Амалию на пол. А по ходу дернуть за волосы посильнее и врезать по уху половчее. В уличных боях без правил мне в свое время не находилось равных. Не забылись, оказывается, навыки...
        Я сидела верхом на визжащей Амалии, методично, один за другим, обламывала ее поганые когти и пыталась навести мосты:
        - Во-первых, - первый коготь упал на пол, - не смей называть меня убогой, тлей и прочими нехорошими словами. Во-вторых, - второй коготь последовал за первым, - в своем доме я буду сама решать, кого и когда увольнять. И в-третьих, если ты еще раз повысишь голос на меня или Раю, я сломаю тебе не маникюр, а руки. Ты меня поняла, мамочка?
        Она поняла - когда захочу, я могу быть очень убедительной, - испуганно затрясла головой, запричитала что-то невразумительное. Я встала с пола, одернула подол платья, подмигнула застывшей в изумлении Рае и уселась обратно за стол.
        Амалия ретировалась быстро, стоило только мне оставить в покое ее волосы, тоже, кстати, наращенные. Может, уползла зализывать раны, но скорее всего строить планы мести. Да, определенно одним врагом у меня в этом доме прибавилось. Ну да мне не привыкать к битвам за место под солнцем.
        - Евочка, - Рая присела на соседний стул, посмотрела на меня испуганно, - что с тобой происходит, девочка?
        - Рая, - я накрыла своей рукой ее ладонь, - давай раз и навсегда договоримся - прежней Евы нет. Ну, если тебе так будет удобнее, считай меня своей новой хозяйкой. И не смотри на меня так. Я уже большая девочка, понимаю, что творю.
        - Понимаешь ли? - спросила она с сомне-нием.
        - Понимаю, не волнуйся.
        - Амалия этого так не оставит.
        - Ни секунды не сомневаюсь.
        - Она может быть очень опасной. Евочка, ты не помнишь, но однажды она столкнула тебя с лестницы, а твоему отцу сказала, что ты сама упала. У тебя тогда была трещина ребра, и целую неделю ты по ночам плакала.
        Да, определенно не везет мне с родней...
        - Ева, ну что ты улыбаешься? Я говорю тебе очень серьезные вещи. С Амалией нужно быль предельно осторожной, - Рая понизила голос до шепота, - она такая... как змея.
        - Буду осторожной, - успокоила ее я. - Ты же видела, я научилась отбиваться, - я улыбнулась как можно беззаботнее.
        По правде сказать, козни домочадцев волновали меня намного меньше, чем перспективы снова встретиться с призраком своей предшественницы.
        - В комнате, наверное, уже навели порядок. Давай я провожу тебя наверх, - предложила Рая.
        - Боишься, что заблужусь?
        - Ты теперешняя вряд ли заблудишься. - Она невесело улыбнулась. - Просто хочу убедиться, что прислуга все сделала правильно.
        Моя новая комната сияла и пахла чистотой. На кровати вместо прежнего белого покрывала лежало ультрамариновое.
        - Велела постирать, - объяснила Рая. - Завтра его вернут.
        - Это тоже нормальное. - Я погладила прохладный атлас. - Так даже веселее, мне кажется...
        Договорить я не смогла, потому что взгляд мой остановился на картине... Немного наивная, немного абстрактная, немного незавершенная, она излучала ровный золотистый свет, такой же, как и человек, ее написавший. От света этого, несмотря на поздний вечер, в комнате было по-летнему тепло и уютно и хотелось смотреть на картину не отрываясь. Да что там смотреть! Хотелось попасть в нее, вот прямо сейчас, не раздумывая.
        - Что-то не так, Евочка? - осторожно спросила Рая. - Тебе не нравится? - Взгляд у нее был затравленный, и только на самом дне выцветших глаз светился огонек надежды.
        - Мне нравится. - Я подошла к картине вплотную и коснулась пальцами ее шершавой поверхности.
        Вблизи Севино «Лето» производило еще более сильное впечатление. Казалось, что под пальцами не холст, а другой мир. Не знаю, как это объяснить, раньше я такого никогда не чувствовала. Раньше я вообще была равнодушна к искусству.
        - У него все работы такие? - спросила я шепотом.
        - Все, - послышалось за моей спиной. - Они живые, правда, Евочка?
        - Живые, - я согласно кивнула, - только немного странные.
        - Это особое видение. Понимаешь, Сева воспринимает мир иначе, чем мы.
        - Да. Его мир намного красивее нашего. - Я отступила на шаг от картины, сощурила один глаз. Мягкий свет сфокусировался в одной точке, и точка эта засверкала нестерпимо ярко, как полуденное солнце.
        - Красивее, - эхом повторила Рая.
        - И раньше он никогда не выставлялся? - спросила я, смахивая набежавшую от этого солнечного сияния слезу.
        - Нет, но, мне кажется, выставка - его самое заветное желание, и если ты, Евочка...
        - Я помогу, - я не дала ей договорить. - Ты знаешь, к кому нужно обратиться по поводу ее организации? - Я посмотрела на экономку.
        Она стояла за моей спиной, прижав к груди ладони, и не сводила взгляда с картины своего сына. Странное дело, во взгляде ее не было ни гордости, ни восхищения - только непонятная мне боль. Может, не верит, что я дам денег?
        - Рая, не сомневайся, ты же слышала, Щирый расщедрился на двадцать тысяч. Я дам тебе двадцать, а если не хватит, мы что-нибудь придумаем.
        - Евочка... - Она вдруг пошатнулась и, наверное, даже упала бы, если б я не схватила ее за плечи. Это у нее из-за переизбытка чувств, что ли? - Евочка, ты не представляешь... - И голос дрожит, значит, от переизбытка чувств. Только этого мне не хватало, первый раз в жизни собралась сделать доброе дело - и такая бурная реакция. Вот сейчас возьму и передумаю.
        - Я все представляю, - сказала я как можно суше и официальнее. - И знаешь, Рая, как я себе это представляю?
        В ответ она лишь молча мотнула головой.
        - Думаю, если все работы Севы такие, - я кивнула на картину, - то за них можно выручить очень неплохие деньги. Понимаешь?
        Она не понимала, она смотрела на меня, и губы ее дрожали. Ну что же это такое?!
        - Рая, мы продадим Севины картины. - В том, что продадим, я не сомневалась ни секунды, надо будет только поговорить со знающим человеком, выяснить, сколько они реально могут стоить. Еще не хватало продешевить. - Вы вернете мне долг и десять процентов с прибыли. - Да, думаю, десять процентов - это по-честному, принимая во внимание тот факт, что я собираюсь вложить собственные средства в данное предприятие.
        - Ты думаешь, мы сможем что-нибудь продать? - Рая пропустила мимо ушей финансовую часть вопроса.
        - Я уверена. Продадим и даже заработаем на гениальности твоего Севы. Кстати, у него их много - таких вот картин?
        - Таких? - переспросила Рая рассеянно. - Таких, наверное, двадцать или двадцать пять. Может, и больше, я точно не помню.
        - Двадцать пять на первый раз вполне достаточно. Давай обсудим это завтра, а? - Я зевнула. - День был такой тяжелый.
        - Конечно, Евочка. - Рая попятилась к двери и уже с порога спросила: - Может, тебе нужно что-нибудь?
        - Ничего. Только отдых и тишина. Спокойной ночи, Рая.

* * *
        Я не кривила душой, когда говорила, что мне нужен отдых. Почему-то нынче чувствовала я себя не так бодро, как раньше. Вот ведь парадокс: тело новое, молодое, а я ощущаю себя в нем древней старухой. Сил нет никаких, и спать все время хочется. А может, тело тут ни при чем? Может, дело в коме? Почти месяц провести в бездействии, барахтаться между небом и землей в сером тумане - это ж сколько сил нужно!
        Перед тем как свалиться в постель, я решила принять ванну. Не опостылевший в больнице душ, а самую настоящую ванну: горячую, с шапкой ароматной пены.
        В ванную комнату я заходила практически без душевного трепета: раз зеркала нет, то и бояться мне нечего. И вообще, наверное, этот призрак только в больнице может жить, ну, поблизости от своей оболочки? То, что оболочка в каком-то смысле у нас с призраком общая, я старалась не думать. Ведь ничего страшного не случится, если сегодня вечером я отдамся исключительно земным радостям, а о странностях и сложностях начну размышлять завтра.
        На вешалке в ванной висел ярко-синий, под цвет покрывала, банный халат. Раньше его здесь не было, значит, Рая постаралась. Она вообще очень предусмотрительная, моя экономка. Что бы я без нее делала!
        Вода была горячей-горячей, а пена пахла лавандой, как я и люблю. Я лежала с закрытыми глазами в благоухающей ванне и думала, что жизнь налаживается, когда моего затылка коснулись ледяные пальцы...
        От прикосновения этого так сильно заломило в висках, что захотелось заорать в голос. Я бы и заорала, но сил не хватило. Их хватило лишь на то, чтобы открыть глаза.
        В ванной не было зеркала, но оказалось - моему персональному кошмару не нужны дополнительные средства коммуникации. Злополучный призрак кутался в саван из горячего пара и... приближался.
        Вода в ванне тут же остыла и, кажется, подернулась тонкой пленкой льда, а я не могла даже пошевелиться. Еще чуть-чуть - и сама заледенею.
        Призрак остановился в полуметре: переливчатое нечто, бестелесное, но все равно реальное. Такое реальное, что паутина ожога на моем запястье задергалась от боли, налившись огнем.
        Я зажмурилась - стыдно и бесславно, но по-другому никак, потому что страшно до чертиков. С закрытыми глазами тоже страшно, но есть хотя бы иллюзия защищенности. Щеки коснулось чужое холодное дыхание, паутина на запястье взорвалась болью, я закричала и открыла глаза.
        В комнате никого, и вода в ванной горячая, такая, как я люблю, и ледяная корка истаяла. Может, примерещилось? Может, я заснула и увидела кошмар?
        Если и заснула, то до сих пор сплю, потому что на запотевшем кафеле замечаю отчетливо и аккуратно выведенные слова: «Помоги мне...»
        Помоги... Честное слово, я бы сделала это! Проще помочь, чем каждую секунду ожидать вот таких визитеров. Знать бы только, что именно от меня требуется.
        Из ванны я выбиралась как старуха, со стоном и кряхтением. У меня болело все, что только может болеть, даже после выхода из комы я не чувствовала себя настолько плохо. Да что ж это такое?..
        Серый туман накрыл внезапно. Раз - и нет больше Евы-Еванжелины, ничего нет...
        Я выкарабкивалась долго, блуждала в ошметках серого, натыкалась на кого-то невидимого, искала дверцу. Я помнила, что должна быть дверца, и она наконец нашлась. Маленькая, резная, с затейливой ручкой. Собрать остатки сил, вцепиться в ручку, толкнуть...
        Свет был яркий - электрический. Он лился сверху, заставляя глаза слезиться. Я села, потерла ушибленный затылок, осмотрелась. Вокруг все то же самое, за исключением одного - надписи нет, исчезла, расстаяла. Вот и думай - глюк это или что другое. Здравый смысл ратовал за научно объяснимую галлюцинацию, но интуиция вопила об опасности. Интуиции я доверяла больше...
        В моей комнате было тихо, лишь едва слышно потрескивали дрова в камине. Камин оказался действующим - вот такое маленькое счастье. Я уселась прямо на ковер и протянула к огню озябшие ладони. Надо думать. Тут хочешь не хочешь, а придется искать выход. Он мне виделся в одном - я должна помочь призраку. Только тогда он оставит меня в покое.
        Если я правильно рассуждаю, то выходит, что призраку или неприкаянной душе - уж не знаю, как это назвать, - есть из-за чего злиться. Я получила все, а она ничего. У меня работоспособное тело и перспективы, а у нее тело-ловушка и полный беспросвет. Сказать по правде, очутись я на ее месте, я бы тоже злилась и одними лишь надписями не ограничилась. Хотя, с другой стороны, откуда мне знать, что надписи - это не единственное орудие в ее арсенале! И узнавать совсем не хочется. Значит, нужно поторопиться. На первых порах надо что-то решить с моим старым телом. С ума сойти - с какой легкостью я об этом рассуждаю, как о смене гардероба...
        Главное, чтобы за ним, за телом, хорошо присматривали. Это на тот волшебный случай, если я вдруг найду способ в него вернуться. Завтра же съезжу в больницу, продлю договор еще на полгода, чтобы быть совсем уж спокойной. Может, еще каких спецов нанять? Кого-нибудь покруче Валентина Иосифовича. Или круче уже некуда? Надо будет узнать.
        В общем, вот такой у меня на завтра план действий. Конечно, неплохо было бы привести и новое тело в надлежащий вид, сводить в косметический салон, в солярий и к стилисту, но это чуть позже. Есть проблемы куда более актуальные, чем немодный цвет волос.
        Спать я ложилась с чистой совестью и твердым намерением начать новую жизнь.
        - Я со всем разберусь. Обещаю, - бросила я в пустоту, выключила ночник и до самой макушки натянула на голову одеяло.

* * *
        Ночь прошла без сновидений, но чувствовала я себя совершенно разбитой, голова болела, а противный металлический привкус во рту не исчез даже после чистки зубов. Дрова в камине за ночь выгорели, я с тоской посмотрела на подернутые сизым пеплом остывшие угли. Живой огонь люблю, а мертвый пепел терпеть не могу. Надо сказать, чтобы поскорее все это прибрали.
        В шкафу, куда расторопная прислуга перенесла весь мой гардероб, не нашлось ничего приличного. В сером учительском платье я уже вчера находилась, белый верх, черный низ - это тоже не для меня, а больше тут и нет ничего. Все убого-унылое, некрасивое, подчеркнуто асексуальное. За что же она себя так не любила-то?
        Покопавшись в вещах, я с грехом пополам нашла черные джинсы и белую водолазку. Тот же белый верх, черный низ, но уже в более демократичном исполнении. Мышино-серые волосы я собрала в узел на макушке, скрепила найденными в ящичке туалетного стола серебряными шпильками. Шпильки явно остались от блудной маменьки, надо бы порыться в комнате, вдруг еще что толковое найду. Я порылась и нашла пудру: завалящую, с истекшим сроком годности, зато нужного тона и французскую. Спасибо, маменька!
        Закончив наводить марафет, я не без душевного трепета вышла из своей комнаты и запоздало подумала, что вчера было бы неплохо уточнить, где комната Раи. А теперь вот придется разбираться самостоятельно, но мне же не привыкать.
        Здравый смысл и чувство голода привели меня на кухню. Рая уже суетилась у плиты. Интересно, вот она вроде бы экономка, а готовит сама. Нет кухарки или это она для меня так старается?
        - Доброе утро. - Я плюхнулась на стул и придвинула к себе вазочку с печеньем.
        - Доброе утро, Евочка. - Рая смерила меня внимательным взглядом. - Как спалось на новом месте?
        - Нормально. - Я решила не делиться с экономкой своими переживаниями по поводу призрака.
        - Выглядишь ты не очень хорошо. Болит что-нибудь?
        Я уже хотела сказать, что все в порядке, но паутина на запястье полыхнула огнем, и я прикусила губу, чтобы не застонать.
        - Голова немного побаливает, - я одернула рукав водолазки, - и слабость.
        - Может, доктору покажешься?
        - Уже показывалась вчера. Ты что, забыла? - Я сунула за щеку печенье. В своем нынешнем почти дистрофическом состоянии могу себе позволить.
        - Евочка, а вдруг это серьезно? - Рая больше на меня не смотрела, но ее тревогу я чувствовала кожей.
        - Это не серьезно. Гораздо серьезнее то, что я голодна как волк. В нашем доме положен завтрак?
        - В нашем доме положен завтрак, обед и ужин - и все по высшему разряду, - послышался за моей спиной незнакомый мужской голос.
        Я обернулась. На пороге кухни стоял парень. Да что это я! Не просто парень, а красавец, каких свет не видывал: волосы - натуральный блонд, в меру длинные, в меру вьющиеся, глаза зеленые, подбородок волевой, фигура атлетическая. Похоже, дом Ставинских богат не только завтраками, обедами и ужинами, но еще и красивыми мужиками. Друг детства Лешик, художник Севочка, а теперь еще и этот...
        - Не узнаешь? - Блондин улыбнулся широко и приветливо.
        - Серафим, надо полагать? - Я посмотрела на него поверх очков. Хоть Амалия и не была так ослепительно хороша собой, но некоторое фамильное сходство все же угадывалось.
        - Он самый. - Красавчик, который, если верить моей экономке, ни дня в своей жизни не работал и очень даже неплохо существовал за мой счет, шагнул к столу, по-хозяйски положив ладони мне на плечи.
        Не то чтобы мне было так уж неприятно - руки у него оказались крепкие и ласковые, - но вот не люблю я, когда меня лапают незнакомые мужики, пусть даже и такие красивые.
        Я повела плечом, одарив Серафима многозначительным взглядом. В прошлой жизни взгляд «отвали, козел!» мне всегда удавался очень хорошо. С Серафимом же произошла осечка, мой коронный взгляд на него не только не подействовал, но, кажется, даже раззадорил. И рука с моего плеча нагло поползла вверх к затылку.
        - Что это у тебя? - Кожу головы что-то больно царапнуло. - Симпатичная вещица. - Серафим поигрывал шпилькой, которую бесцеремонно выдернул у меня из прически.
        - Дай сюда! - С детства не любила делиться своими игрушками. Во-первых, игрушек у меня было не так и много, а во-вторых, не хрен чужое брать, да еще и без спросу.
        - А то что? - Серафим помахал шпилькой перед моим носом, едва не задев очки. - Разберешься со мной, как вчера с моей сестрицей? Ева, я ушам своим не поверил! Ты, умница, эстетка, аристократка, вырвала у Амалии клок волос!
        - Дай, - повторила я.
        Красивый, но глупый. Или не глупый, а самоуверенный. Или я была в прошлой жизни такой овцой, что меня все, кому не лень, пинали...
        - Нет, ты сначала скажи, радость моя, врет Амалия или правду говорит.
        Красивый, глупый, самоуверенный...
        Удара локтем под дых хватило, чтобы Серафим со стоном сложился пополам. Шпилька со звоном упала на пол. Рая испуганно вскрикнула.
        - Амалия говорит правду. - Я подняла шпильку и зажала ее в кулаке. Получилось весьма грозно: шпилька длинная, тонкая - покруче заточки будет. Хотя, наверное, этот хлыщ заточек в своей жизни никогда и не видел.
        Он видел. Или не видел, но понял, что я не расположена к пустым угрозам, потому что дернулся было в мою сторону, но тут же замер.
        - Ты что?! Я же пошутил! - В зеленых глазах вспыхнуло искреннее, ничем не замутненное недоумение. - Дура, да?
        - А я не шучу. - Я поскребла кончиком шпильки поверхность стола, звук получился мерзостный, Серафим поморщился. - И не надо меня лапать, договорились?
        Он ничего не ответил, косясь на шпильку, уселся за стол, максимально далеко от меня, рявкнул:
        - Рая, где мой омлет?!
        - И на Раю орать не надо. - Я поправила сползающие очки, улыбнувшись недоброй улыбкой.
        - А то что будет? - огрызнулся он.
        - Да мало ли, - сказала я неопределенно.
        - Странная ты какая-то стала.
        - Ну так кома - это ж тебе не отдых в санатории. Может, у меня за то время, что я при смерти была, произошла переоценка ценностей.
        - И что конкретно ты переоценила? - Зеленые глаза подозрительно блеснули.
        - Да откуда мне знать, - я равнодушно пожала плечами, - я ведь не помню ничего.
        - Совсем, что ли, ничего?
        - Вот те крест.
        Странный у нас получался разговор: теперь уже вполне миролюбивый, почти родственный. Может, этот Серафим не конченый дурак, может, парень с понятиями...
        - Завтрак, - Рая поставила перед нами тарелки с омлетом. - Приятного аппетита.
        - Спасибо, - ответили мы синхронно и так же синхронно придвинули к себе тарелки.
        Омлет был просто шикарный: нежный, воздушный, в меру прожаренный, с восхитительным беконом в качестве бонуса. Что ни говори, а готовит Рая замечательно.
        - Рая, а как бы мне в город смотаться? - спросила я, дожевывая последний кусок бекона.
        - В город? - Рая казалась озадаченной. - Евочка, так ты же сама вчера Олега уволила. Не помнишь?
        - Ну почему же не помню? Очень даже помню, но ведь уволила я только водителя, а машина-то осталась.
        Рая смотрела на меня с таким недоумением, что я начала уже было волноваться, что сказала что-то не то.
        - Эй, подруга, - вмешался молчавший до этого Серафим. - На хрена тебе машина без водителя?
        - Чтобы поехать на ней в город, - объяснила я очевидное.
        - А за руль сама собираешься сесть?
        - Разумеется.
        - А с правами как?
        - А что у меня с правами?
        - А то, что нет у тебя прав, подруга. Ты у нас бесправная. - Серафим усмехнулся. Получилось двусмысленно, а я двусмысленности не люблю.
        - Это в каком смысле?
        - А в том, что водить машину ты не умеешь. - Улыбка Серафима сделалась радостной-радостной.
        Вот приплыли! Кто бы мог подумать, что в наш просвещенный век кто-то может не уметь водить машину. Да не кто-то, а я сама. Обидно-то как! Привыкла я, понимаешь ли, к машине, а от общественного транспорта меня колбасит. Конечно, есть еще такси, но в него после случившегося меня и калачом не заманишь, я лучше пешком ходить буду...
        - Евочка, а зачем тебе в город? - прервала мои раздумья Рая.
        - К доктору, - почти не соврала я. - Сама ж говорила, нужно поберечься. Вот я и хотела заехать в клинику, поговорить с доктором, уточнить, как именно беречься.
        - Может, на такси тогда? - предложила она. - Пока нового водителя не наймем?
        - Такси исключено. - Я мотнула головой и поморщилась от волны головокружения.
        - Давай подвезу. - Серафим всматривался в мое лицо так пристально, что, будь я более чувствительной, мне бы непременно стало неловко.
        К счастью, особой чувствительностью и тонкой душевной организацией я сроду не отличалась, поэтому тут же согласилась:
        - Давай!
        - Встречаемся в холле через час. - Он выбрался из-за стола.
        Я дождалась, когда Серафим выйдет из кухни, и требовательно посмотрела на Раю:
        - Ну, рассказывай!
        - Что рассказывать, Евочка? - Та присела к столу, как прилежная ученица сложив руки на коленях.
        - Что он за фрукт такой, этот Серафим.
        - Фрукт, - повторила она. - Это ты правильно подметила, Евочка. Серафим - он такой... непредсказуемый. Вот, кажется, шутит, смеется, а потом раз - и становится мрачнее тучи, грубить начинает, придираться. Амалия всегда грубиянкой была, а этот... непредсказуемый.
        - А почему он со мной так фривольно? Мы с ним дружили раньше, что ли?
        - Дружили? - Рая взглянула на меня почти с испугом. - Нет, Евочка, вы никогда не дружили. - Она задумалась. - У вас отношения были какие-то странные. Ты к Серафиму всегда прислушивалась, делала, как он велит, никогда с ним не спорила.
        - Можно подумать, я вообще с кем-нибудь спорила. - Я воткнула шпильку в волосы.
        - Нет, - Рая покачала головой, - с ним ты как-то по-особенному себя вела, робела перед ним сильно.
        Значит, робела сильно?! Диагноз ясен - первая любовь, крепкая и чистая. Кто ж виноват, что объект - бездельник и повеса?! Любовь зла, полюбишь и Серафима. Вот почему он меня лапал. Привык, наверное, что ему это позволено... Придется отвыкать, блондины, даже такие красивые, не в моем вкусе, а лапать себя за просто так я вообще никому не даю.
        - Вы только однажды очень сильно поссорились, даже кричали друг на друга, - Рая покосилась на приоткрытую дверь и перешла на шепот. - Как раз в тот день, когда ты в аварию попала.
        Очень интересно. Любовь крепкая и чистая криков и ссор не предполагает.
        - А чего ругались, ты не знаешь? - спросила я тоже шепотом.
        - Я не подслушивала, Евочка. - Бледное Раино лицо побледнело еще сильнее.
        - Я понимаю, но ругаются обычно громко, вдруг ты что-нибудь услышала.
        - Да, - она кивнула. - Серафим сказал, что у тебя сроку один день и что он молчать не будет, а ты ответила, что тебе теперь все равно.
        - Что все равно?
        - Да откуда ж мне знать, Евочка?! Ты всегда такой скрытной была. Ты мне вообще ничего не рассказывала, только про Егорку, да и то потому, что... - экономка осеклась.
        - Почему? - тут же насторожилась я.
        - Потому что больше некому было рассказывать. Вот почему.
        Что-то мне почудилось неискреннее в тихом Раином голосе, что-то такое ускользающее. Ладно, придет время, во всем разберемся.
        - А жизнь свою я доверить этому Серафиму могу? - спросила я.
        - В каком смысле, Евочка?
        - Ну, довезет он меня до города в целости и сохранности или может по дороге в лесу бросить?
        - Довезет, - сказала Рая не слишком, впрочем, уверенно. - Он тебя и раньше подвозил и в лесу никогда не бросал. - Она робко улыбнулась.
        И на том спасибо, мне пока большего и не нужно...

* * *
        - Софья Николаевна, вы прелесть! - Князь смотрит на меня чуть более заинтересованно, чем в первый раз. - Золотой цвет вам к лицу, он оттеняет красоту ваших глаз.
        Заметил! И платье новое, и красоту глаз! Приседаю в реверансе, получается неловко. Сама виновата, надо было вместе с Лизи брать уроки этикета. Ничего, я научусь! Ради него чему угодно научусь.
        А он уж на меня и не смотрит. Всем его вниманием завладела Лизи. Опять Лизи - соперница...
        - Лизавета Григорьевна, счастлив вас видеть!
        Да, я всего лишь прелесть, а ее он счастлив видеть...
        А Семен вот переменился, переводит взгляд с меня на Лизи, а у самого лицо такое растерянное и щеки больше обычного румяные.
        - Соня, да ты никак повзрослела! - Улыбается, смотрит на меня, будто впервые видит.
        - Повзрослела, Сеня. - Тоже улыбаюсь, стараюсь не глядеть в сторону князя. - Тебя ж долго не было.
        - Сонечка у нас настоящая красавица! - Наталья Дмитриевна тепло целует меня в щеку и окидывает одобрительным взглядом . - Такую естественную красоту ты, Сенечка, в столичных салонах не встретишь.
        - Это верно. - Семен согласно кивает, прикладывается в поцелуе к моей руке. А давеча не целовал.
        О чем я?! Да разве ж мне Сенино внимание надобно?! Разве ж я для него старалась?
        Стол нынче накрыт в малой зале. Все по-домашнему, без недавнего пафосу. За столом прислуживает юркая скособоченная старуха, а лакеев не видно. Беседа течет неспешно. Папенька с Ефимом Никифоровичем разговоривают о скучном, о политике. Мадам и Наталья Дмитриевна обсуждают модный в этом сезоне фасон шляпок. Семен пытается есть и одновременно быть со мной любезным. Получается у него плохо, видно, что за четыре года, прожитые в столице, светским манерам он так и не научился. Андрей Сергеевич ухаживает за раскрасневшейся Лизи, а я умираю от ревности.
        После обеда перебираемся в музыкальный салон. Лизи садится за фортепьяно, смущенно улыбается, расправляет складки на юбке. Князь пристраивается тут же, у фортепьяно, глядит на Лизи с обожанием.
        У нее красивый, но слабый голос, и поет она фальшиво. Только никто не замечает, все внимательно слушают, а в конце аплодируют. Андрей Сергеевич громче всех, так, что стоящий на фортепьяно канделябр едва не падает. Пусть бы упал. Прямо на Лизи...

* * *
        Рая не обманула: Серафим меня по дороге не бросил, доставил до места с ветерком и даже предложил подождать, пока я урегулирую все свои медицинские дела. От помощи я отказалась, потому что после урегулирования «медицинских дел» собиралась навестить одного человека. Без свидетелей. Серафим не стал настаивать, предложил лишь позвонить ему в случае чего. Я обещала, а сама подумала, что было бы совсем не лишним прикупить себе телефон.
        В кошельке у меня лежали одолженные у Раи в счет будущих выплат десять тысяч рублей, не бог весть какая большая сумма, но на первое время хватит, а там, глядишь, Яков Романович сдержит слово, откроет на мое имя счет, и стану я финансово независимой женщиной. Как только стану, сразу начну приводить в порядок доставшееся мне тело. Нет, сразу не получится, двадцать тысяч я уже пообещала Рае с Севой. Ну, ничего, месяц потерплю. Или попрошу у Щирого еще двадцатку авансом. Может, не откажет...
        Навещать Валентина Иосифовича я не стала, а прямиком направилась в административное крыло. В бухгалтерии, куда меня переадресовала приветливая девочка с ресепшена, меня ждало приятное удивление: некто, пожелавший остаться неизвестным, на полгода вперед оплатил пребывание моего бедного тела в гостеприимных стенах клиники. Я догадывалась, кто он, этот некто, и планировала нанести ему визит.
        Вадим, мой самый хороший и самый перспективный любовник, жил неподалеку, пешком полчаса от силы, а на троллейбусе и того быстрее, но я решила прогуляться. Погода как раз располагала к пешим прогулкам: солнце, кажется, вспомнило наконец, что на дворе весна, и выглянуло из-за туч. С крыш немилосердно капало, снег таял прямо на глазах - в общем, все так, как я люблю.
        Я никогда не считала себя сентиментальной, моему здравомыслию и трезвому взгляду на жизнь позавидовал бы кто угодно, но на сей раз меня проняло. По большому гамбургскому счету, Вадим мне ничего не должен, отношения с ним у меня сложились необременительные и взаимовыгодные, любви не было, но мы хорошо понимали друг друга и умели находить компромиссы. В подобных условиях другой мужчина не стал бы обременять себя никакими обязательствами и проплачивать содержание бесперспективной любовницы в дорогущей клинике, а Вадим стал. Это было настолько неожиданно и странно, что я, подчиняясь внезапно возникшему порыву, решила его навестить.
        Нет, я не планировала явиться к Вадиму в своем нынешнем непрезентабельном облике, но ведь можно просто постоять у дома, взглянуть одним глазком на человека, не бросившего меня в беде.
        Близилось время обеденного перерыва. Вадим всегда обедал дома. Значит, скоро приедет.
        Вадим отличался пунктуальностью, в его жизни все было подчинено незыблемым правилам, и меня это устраивало - люблю обязательных людей. Знакомый серебристый джип въехал во двор ровно в час дня, аккуратно втиснулся между старой девяткой и вполне презентабельным «Фольксвагеном», коротко рыкнул и замер. Через мгновение дверца со стороны водителя распахнулась. Вадим шагнул в побитый оттепелью снег, торопливо обошел автомобиль и помог выбраться девушке.
        Она была красивой - моя замена. Красивой, молодой и, наверное, умной. Вадим не любил глупых женщин. Он часто мне об этом говорил, и я расценивала его слова как комплимент. Раз он со мной, значит, я умная.
        Девушка хохотала озорно и беззаботно, так, как я никогда не смеялась, потому что считала, что умным женщинам это не к лицу. И Вадим смеялся вместе с ней, искренне, словно мальчишка. У него даже лицо изменилось - помолодело. И костюм не был застегнут на все пуговицы, а галстук и вовсе отсутствовал. Одной рукой Вадим прижимал к животу букет красных роз, второй обнимал за талию свою хохотушку.
        Меня он никогда не обнимал, и на людях со мной не появлялся, и пиджак носил наглухо застегнутым, а вместо бесполезных роз дарил французские духи. Тогда я даже не думала, что розы лучше, а сейчас вот подумала...
        Вадим вел девушку к подъезду, и во взгляде его читались гордость и счастье, и видно было, что плевать ему на то, что кто-то увидит его даму сердца. Наоборот, пусть видят и завидуют!
        Они прошли в метре от меня. Знакомый запах его одеколона, незнакомый - ее духов. Счастье, общее на двоих. Красные розы, в равной мере красивые и вульгарные. Эхо моей прошлой нормальной жизни...
        Дверь за влюбленной парой уже давно захлопнулась, а я все стояла, не решаясь уйти, смотрела на тающий снег, прислушивалась к звону капели. Вот так-то...
        Я шла по улице, не обращая внимания на холодный ветер и зарядивший вдруг мелкий дождик, на автопилоте обходя лужи и прохожих. Впервые я не знала, как жить дальше. Всегда знала, даже в самые тяжелые времена, когда мама спилась окончательно и привела в дом четвертого по счету отчима, а сейчас вдруг раскисла. Мне не хотелось барахтаться и выцарапывать у несправедливой жизни все, что мне полагается, мне даже в тепло не хотелось, хотя ноги уже давно промокли, а пальцы рук онемели от холода. Тело само выбирало маршрут, само прокладывало фарватер, а я оставалась сторонним наблюдателем.
        Номер трамвая оказался мне знаком, если сесть в него и проехать девять остановок, то будет трамвайное депо, а там, если срезать путь и пройти дворами, - дом моего детства. Я не знала, зачем мне нужен дом, который, по большому счету, никогда не был мне родным, но в трамвай со знакомым номером все равно села.
        Очутившись в тепле, я вдруг поняла, как сильно замерзла. Я дышала на онемевшие пальцы и чувствовала, что еще чуть-чуть - и разревусь. Глупо! Из-за какого-то бывшего любовника, из-за того, что он утешился так быстро и нашел себе новую даму сердца, и дарит ей пошлые розы, а обо мне даже не вспоминает. Можно подумать, для меня его предательство настолько уж важно! Можно подумать, я не смогу с этим справиться! Смогу и справлюсь, потому что знаю - надеяться больше не на кого.
        В трамвайное депо я приехала единственной пассажиркой, остальные сошли остановкой раньше.
        На улице уже стемнело. Что ни говори, а март - это тебе не май, почти та же самая зима, только амнистированная. Зря я сюда приехала. Ох, зря. Глупый и неоправданный здравым смыслом поступок. Ветер швырнул в лицо горсть дождя пополам с колючим снегом, заставил задохнуться и зажмуриться. Ну, раз уж приехала, надо идти.
        В темноте, скупо подсвечиваемой льющимся из окон электрическим светом, было не разобрать, сильно ли изменился район. Сколько я тут не была? Года два как минимум. Да, точно, два года и три месяца. Последний раз я приезжала в родные пенаты после звонка соседки. У маменьки случился приступ белой горячки, и я в порыве невесть откуда взявшегося человеколюбия попыталась пристроить родительницу в частную наркологическую клинику. От моих забот маменька тогда отмахнулась, а в доказательство дочерней любви потребовала купить ей бутылку водки, или лучше сразу ящик, коль уж я, зараза, в люди выбилась и про мать родную забыла. Водку я, разумеется, покупать не стала, привезла кое-что из еды и твердо решила больше не приезжать.
        Может, я и плохая дочь, даже наверняка плохая, только нет больше моих сил все это терпеть. С детских лет терпела: и маменькины пьяные выкрутасы, и загребуще-похотливые лапы ее собутыльников, и побои. Терпела, пока не научилась сначала прятаться, а потом и отпор давать. С тех пор дочерних чувств во мне практически не осталось, а те, которые остались, даже нейтральными нельзя было назвать. Мир, в котором выросла, я ненавидела лютой ненавистью. Ненавидела, а сейчас вот за каким-то чертом в него вернулась.
        - А кто у нас тут такой неторопливый? - Из слякотно-холодной темноты выплыли двое: один повыше, второй пониже, оба в черных куртках, коротко стриженные, с зажженными вонючими сигаретами. - А это у нас цыпочка. Залетная какая-то, не из местных.
        То, что эти козлы как раз из местных, я поняла сразу. Такой уж у нас район специфический: местные тут сплошь гопота, и залетным цыпочкам здесь по темноте гулять опасно. На подобные вот непредвиденные случаи я всегда ношу с собой газовый баллончик - привычка, оставшаяся еще с боевой юности. Рука сама собой потянулась к сумочке... Черт! Сумочка-то не моя... И тело не мое, тренированное, к форс-мажорным обстоятельствам привычное. Тело слабое, от болезни еще не оправившееся. Значит, остается одно - бежать.
        И я побежала, нелепо размахивая сумкой, оскальзываясь на каждом шагу, чертыхаясь и задыхаясь.
        - Куда, коза?! - Гопники мне попались настырные, не желающие ни дня прожить без скотских своих развлечений. Они мчались за мной, улюлюкали и грозили вот-вот поймать.
        А силы заканчивались просто катастрофически, и в висках стучало громко, и сердце, казалось, того гляди выпрыгнет из груди, и под ноги я совсем не смотрела. Потому и споткнулась, с размаху плюхнулась в ледяную лужу и закричала, большей частью от обиды, чем от страха.
        - Добегалась! - Гопники замерли у края лужи, наверное, решая, стою ли я того, чтобы из-за меня мочить ноги.
        Наверное, я казалась вполне привлекательной жертвой, или гопникам было совсем уж скучно этим промозглым вечером, но один из них все-таки сделал шаг в мою сторону. Придется, похоже, отбиваться. Но сначала надо попробовать поорать. На то, что кто-то придет мне на помощь, надежды мало, но ведь попытка - не пытка.
        Я открыла было рот, чтобы закричать сакраментальное «помогите», когда в мизансцене произошли некоторые перемены: к двоим моим гопникам присоединился третий. Ну, не то чтобы присоединился, просто шел мимо и решил посмотреть, а что это такое интересное валяется посреди лужи?! Он остановился в метре от гопников, в темноте я не могла видеть его лица, но по огоньку зажженной сигареты поняла, что мужик росту не низкого. А еще любопытства немалого, коль не побоялся притормозить рядом с такой опасной компанией. Или не случайный прохожий, а дружок закадычный этих двух отморозков.
        Увы, в самых худших подозрениях я не ошиблась: мужик оказался из своих, из местных. Значит, отбиваться придется от троих сразу. Было б еще чем. Рука пошарила в ледяной воде, наткнулась не то на камень, не то на осколок кирпича. Булыжник - оружие пролетариата. И мое, раз уж ничего другого не нашлось...
        - А что это у вас тут? - Голос третьего показался мне смутно знакомым, наверное, с перепугу. Прохожий, нисколько не опасаясь гопников, подошел к самому краю лужи и присел на корточки. Огонек от сигареты завис в полуметре над землей. - А что у вас девушка в луже отмокает? Чай, не лето, замерзнуть можно, в луже-то.
        - Так это, Вован, коза неместная. - Один из гопников присел рядом с не видимым мне Вованом. - А ты чего к нам? Соскучился?
        - Соскучился, к родителям заезжал. - Сигаретный огонек очертил в темноте дугу, упал в лужу и зашипел.
        А что это я, в самом деле, здесь расселась?! Не хватало мне ко всем прочим бедам еще и воспаление легких подцепить. Я поудобнее ухватила булыжник и встала на ноги.
        - А мы тут это... - гопник сипло заржал, - козу неместную гоняем.
        - И зачем, пусть бы шла себе?
        Ишь, добрый какой выискался. Пусть бы шла себе! Нет бы даме помочь. Да ладно, сам не рвется в бой с хрупкой женщиной, и на том спасибо.
        - Так не местная же! - возмутился второй гопник. - А раз не местная, так и не фиг тут лазить без мужика.
        - Да, без мужика нынче никак, особенно тут...
        Стоп, а ведь я знакома с этим третьим! Сразу бы узнала его, если бы не стресс.
        - А я с мужиком! - Тут главное, чтобы голос не подвел, не сорвался на испуганный писк.
        - И где твой мужик? - Не знаю, который из гопников это спросил, неважно. Важно, что в конце моего персонального тоннеля зажегся наконец свет.
        - Вот он. - Я сделала шаг навстречу «своему мужику» и вцепилась в рукав его куртки. - Привет, Козырь!
        - Привет! - Молодец, который на поверку оказался другом детства Вовкой Козыревым, не стал расспрашивать, кто я такая и по какому праву на нем висну. - А что это ты тут делаешь, посреди лужи?
        - Гуляю. - Вот сейчас мне захотелось разреветься, так сильно захотелось, что аж в глазах защипало, и прижаться к Вовке, и зарыться носом в его шарф. Мой друг всегда носил шарфы, он был мерзляком, каких свет не видывал.
        - Так что, Вован, это твоя коза, что ли? - в голосе гопника слышалось разочарование.
        - Ну, вроде как моя. - Наверное, я слишком сильно к нему прижалась, потому что он отстранился, легонько так, но решительно. Может, чтобы я ему куртку не заляпала, а может, просто неприятно, когда чужая мокрая коза на шею вешается.
        - Его, - заверила я гопников.
        - Ну так это... шли бы вы отсюдова, пока мы не передумали. Сегодня день тяжелый - понедельник. Нам бы морду кому набить или вот... козу неместную погонять, а вы свои, вам морды бить как-то неправильно.
        - Мы уходим. - Вовка потянул меня за рукав, подальше от лужи и разочарованной гопоты. - Пока, пацаны!
        Пацаны буркнули что-то неразборчивое, и две тени - одна повыше, вторая пониже - растворились в темноте.

* * *
        - Ну, рассказывай, коза, из каких мест ты такая прискакала и откуда знаешь, как меня зовут! - Вовка подтащил меня к единственному на весь район фонарю и встряхнул за плечи.
        А он изменился. Сколько я его не видела? Наверное, больше года. Последний раз мы встретились совершенно случайно на какой-то презентации в одном модном клубе. Я была с Вадимом, да и Вовка, помнится, тоже не скучал. Он показался мне тогда таким забавным: привычно взъерошенный, с волосами этими своими рыжими, с ухмылочкой привычно-ироничной, в привычных вытертых джинсах. В одной руке он держал бокал чего-то горячительного, а второй обнимал за тонкую талию белокурую нимфетку. Они славно смотрелись, Вовка и эта нимфетка. Я за них тогда даже порадовалась. Порадовалась и немного взгрустнула, потому что Вовка был единственным лучом света в темном царстве моего прошлого. И этот луч теперь озарял не мою дорожку. Не то чтобы я думала о нем каждый божий день, но вспоминала довольно часто и звонила ему не реже раза в месяц, и поздравляла со всеми праздниками, потому что луч света и единственный настоящий друг.
        И вот сейчас настоящий друг держит меня за шкирку, обзывает козой и хочет знать, откуда я взялась. А у самого взгляд холодный-холодный и шарфа на шее нет. Не было раньше у Вовки Козырева такого взгляда, а без шарфа мой друг в холодную погоду и носа из дома не показывал. Что же с Вовкой случилось?
        - Эй! - Он встряхнул меня так сильно, что очки слетели на землю. Слетели и, похоже, треснули, и лицо его сразу стало нечетким, почти прежним. Без очков, пожалуй, лучше, есть иллюзия того, что ничего не изменилось. - Ну, что ты молчишь? Язык от страха проглотила? Да не бойся, все самое страшное с тобой уже случилось. Вон промокла до нитки.
        - Да. - Я подняла очки, сунула их в карман пальто и зябко поежилась - холодно, черт возьми. - Спасибо, что вмешался.
        - Ерунда. - Продолжая одной рукой удерживать меня за шиворот, второй Вовка зажег сигарету. Странно, он же не курил никогда. - Ну, куда тебя теперь такую мокрую?
        - К себе. - Сердце испуганно замерло, но слово - не воробей, и я решилась: - Козырев, возьми меня к себе. Хотя бы на этот вечер.
        Он же добрый, в детстве он всех блудных котов в дом тащил, и голубей с перебитыми крыльями, и меня, когда от очередного маменькиного дружка пряталась. Неужто сейчас бросит бедную девушку в беде?
        - А зачем ты мне? - Лица коснулось щекотное облачко дыма, и мне самой вдруг захотелось закурить. - И откуда ты меня знаешь?
        Он спрашивал и всматривался в меня с бесцеремонной пристальностью, поворачивал и так и этак, наверное, пытался вспомнить, кто же я такая. Он вертел меня, а я не сопротивлялась, я для себя решила кое-что очень важное. Если Вовка меня нынешнюю в беде не бросит, если возьмет под свое крыло, я ему во всем признаюсь. Должен же у меня и в этой новой жизни быть хоть кто-то по-настоящему близкий и надежный, такой, как Вовка...
        - Я тебе расскажу, - пообещала я и чихнула. - Потом...
        - Расскажешь? - Вовка сделал глубокую затяжку и отшвырнул недокуренную сигарету. - Ну, поехали, Шахерезада.
        - Почему Шахерезада?
        - Потому что будешь мне на ночь глядя сказки рассказывать. Ты же у меня ночевать собираешься, я правильно понимаю?
        Я молча кивнула.
        - Ну, тогда вперед, коза неместная! - Наверное, он веселился, он вообще был очень веселым парнем, мой друг детства Вовка Козырев, но что-то в голосе его мне не понравилось, что-то было в нем непривычное. - Тебя как зовут-то, Шахерезада?
        - Ева, - ответила я раньше, чем успела подумать.
        - Ева... - Он не спрашивал, он точно пробовал мое имя на вкус. - Красивое имя.
        - Да, Ева-королева...
        - Что?
        - Ничего. Ева хорошо рифмуется со словом «королева», один мой друг меня так называл.
        Может, и не нужно было всех этих загадочностей. Может, правильнее было сказать правду прямо в лоб, но я решила, что гуманнее Вовку сначала подготовить. Потому что правда у меня получается очень уж к здравому смыслу недружественная. Зачем же травмировать хорошего человека. Я ему все расскажу, только чуть позже.
        - Я тоже так называл... - Он зажег очередную сигарету. Зачем было прежнюю выбрасывать? - Одного человека.
        - А он? - Хреновый из меня психолог, не те вопросы задаю.
        - А он ушел. - Вовка дернул меня за рукав. - Пойдем-ка, Шахерезада, а то ты скоро совсем околеешь.
        Машина у него была хорошая, не из дешевых. И пахло в ней вкусно: не вонючим освежителем, а дорогим парфюмом. Прежде чем усесться на пассажирское сиденье, я сняла пальто, чтобы не выпачкать салон и не испортить другу детства настроение. Мальчики - они все одинаковые, машины - это их фетиши, а с чужими фетишами надо поделикатнее. Любопытно, что у Вовки за работа, на которой можно на такое вот авто заработать? Ничего-то я про друга детства не знаю, даже обидно.
        Он уселся за руль, включил зажигание и климат-контроль, посмотрел на меня задумчиво. Наверное, уже пожалел, что дал слабину и связался с незнакомой девицей.
        - А камешек с собой повезем? - спросил с коронной своей усмешкой.
        - Камешек? - Так и есть: вот он, булыжник - оружие пролетариата. - Нет, камешек не повезем.
        - Тогда выбрасывай, - велел он. - И пристегнись.
        Я послушно выбросила булыжник, пристегнулась, сложила руки на коленях. Вовка поразглядывал меня еще секунду-другую, а потом тронул машину с места.
        Мы ехали в тишине, он не стал включать даже приемник. Так не похоже на Козырева, сколько его помню, он любил, чтобы шумно и весело, и звук вокруг. И не курил, и не хмурился, и шарф носил чуть ли не до самого лета. А сейчас я его не узнавала. Вовка был из породы мужиков, которые едва ли не до старости выглядят пацанами. Именно выглядят, а не рядятся в молодежные шмотки, закрашивают седину и делают пластику. Вовкина молодость была какой-то совершенно естественной, органичной и весьма удачно сочеталась с его замечательной способностью со всеми находить общий язык. Я не помнила, чтобы Козырев молчал хоть несколько минут подряд, и сидел спокойно, и не пытался делать сразу несколько дел, но этот нынешний Козырев изменился до неузнаваемости. Нет, не внешне, внешне он оставался все тем же пацаном из соседнего двора, другом детства, но внутренне... Что-то было с ним не так, что-то в нем работало теперь неправильно. Или, наоборот, слишком правильно - я никак не могла разобраться. Раньше бы я спросила об этом в лоб, а сейчас почему-то стеснялась. Да и кто я такая, чтобы задавать ему глупые вопросы? Так, коза
неместная...
        Да и Вовка бы раньше не молчал, вытряс бы из меня душу вместе с информацией, уболтал, успокоил, рассмешил. А он молчит, только курит сигарету за сигаретой. Да что ж он курит-то так часто?! Это ж вредно.
        Ох, не о том я думаю. Мне бы подумать, как ему все про себя рассказать, чтобы поверил и не прогнал, и согласился помогать, да вот как-то не думалось. Может, из-за холода. Промокло не только пальто, но и джинсы, а в сапогах хлюпало, и пальцы ног занемели. Надо будет сразу в ванную попроситься, чтобы отогреться. Или сто грамм? Да, лучше сто грамм, с ванными комнатами у меня сейчас как-то не складывается. Со мной там случаются всякие неприятные неожиданности.
        Часы на приборной панели показывали девятый час вечера. Однако загулялась я. Стоило бы Рае позвонить, предупредить, что домой ночевать не приеду, да вот только Раиного телефона у меня нет. У меня вообще телефона нет...
        Вовка жил в хорошем районе, в хорошем доме, где даже имелась консьержка, древняя бабулька с цепким взглядом. С бабулькой я вежливо поздоровалась, но ответной любезности не удостоилась, похоже, она распространялась исключительно на жильцов, потому что Вовке консьержка даже улыбнулась.
        Квартира была хоть и двухкомнатной, но весьма просторной, наверное, улучшенной планировки. С моей двушкой на окраине она не шла ни в какое сравнение.
        - Раздевайся, - Вовка снял куртку, потом принялся расшнуровывать ботинки. Он всегда любил ботинки на шнуровке, такие высокие, толстошкурые, на грубой подошве, идеально подходящие к его вытертым джинсам, рыжим волосам и мальчишескому лицу.
        Я сбросила сапоги, повесила пальто на крючок, растерянно посмотрела на свои насквозь промокшие носки.
        - Носки тоже снимай. - Ногой Вовка подтолкнул ко мне домашние тапки. Они явно были хозяйскими, для случайных гостей не предназначались, и мне стало как-то неловко. - Снимай-снимай. Ты же не будешь с мокрыми ногами ходить, правда? - Он не собирался быть гостеприимным, не планировал меня очаровать, он просто констатировал очевидное: в мокрых носках неуютно. Впрочем, как и в мокрых джинсах.
        Носки я сняла, повертела секунду в руках и сунула в сапоги. О том, что завтра все это, непросушенное, мне придется надеть, я не думала. Я вообще старалась не думать о завтрашнем дне, мне бы сегодняшний как-нибудь пережить.
        Вовка не стал задерживаться в прихожей, сразу протопал на кухню и уже оттуда крикнул:
        - Есть хочешь?
        - Ага. - Я сунула ноги в тапки, пошевелила занемевшими пальцами. - И выпить тоже хочу.
        - А что сначала: поесть или выпить? - Он совсем не удивился моей наглости. Еще одна странность. Тот Вовка, которого я знала, не преминул бы сказать что-нибудь язвительное и прочесть лекцию о вреде пития в компании незнакомцев, а этот всего-навсего уточнил последовательность.
        - Выпить, потом поесть и снова выпить, - решилась я. - И сигаретку выкурить, если можно.
        - Сигареты в кармане куртки, - донеслось из кухни.
        Ничего себе, незнакомая девица будет шарить по его карманам, а ему хоть бы хны. Поразительная беспечность!
        А я пошарила, не удержалась. Сама не знаю, что хотела найти в Вовкиных карманах, но поисками сигарет не ограничилась. Зря старалась, нашла немного: бумажник с несколькими тысячными купюрами и двумя кредитками, носовой платок, мобильник и какую-то квитанцию. Тоже странно, раньше у Вовки в карманах что только не хранилось: от мотка проволоки до упаковки презервативов. Он был по-бестолковому запасливым, мой друг детства Вовка. И легкомысленным. Он мог месяцами таскать с собой любовную записку от Люськи Беловой, и не потому, что так уж дорожил Люськиным признанием, а просто потому, что забывал ее выложить. А теперь в Вовкиных карманах какой-то по-казенному скучный порядок: бумажник, квитанция, носовой платок...
        Чужое присутствие я скорее почувствовала, чем услышала, торопливо нашарила пачку сигарет, развернулась.
        - Что так долго? - Вовка стоял в дверях прихожей и хмурился.
        - Вот нашла! - я взмахнула пачкой.
        Он ничего не ответил, лишь молча кивнул. Может, не заметил моих манипуляций? Хорошо бы, а то как-то неудобно. Человек ко мне со всей душой, а я его карманы обыскиваю.

* * *
        Мы сидели на кухне и курили. Передо мной стоял наполовину пустой бокал с мартини, перед Вовкой - без единой капли рюмка из-под водки. Как-то я не ожидала, что он станет пить вместе со мной, а он взял и составил мне компанию. Вдвоем пить было веселее, мне даже хотелось сказать какой-нибудь тост, но в самый последний момент я передумала: два хороших человека запросто могут обойтись без банальных тостов и даже без разговоров...
        Однако без разговоров не обошлось. Они начались, когда моя бутылка с мартини опустела на треть, а Вовкина бутылка водки наполовину.
        - Ну. - Он сидел, подперев щеку кулаком, смотрел на меня своими медово-рыжими кошачьими глазами и выкладывал на столе узор из карамелек - нашей с ним закуски.
        - Что - ну? - Я сунула одну конфетку за щеку, и выложенный Вовкой карамельный узор распался.
        - Рассказывай, кто ты такая, откуда взялась и что тебе от меня нужно.
        Сложные какие вопросы! По правде сказать, ни на один из них я не могу ответить с полной искренностью, но ведь придется, я же ведь все для себя решила, еще там, под полудохлым фонарем, когда Вовка рассматривал меня и гадал, как со мной поступить.
        - Сейчас. - Я залпом допила мартини, свернула золотистый конфетный фантик в аккуратную трубочку и намотала ее на безымянный палец - получилось такое бумажное колечко, какие я мастерила в детстве. Тогда у меня не было украшений, приходилось делать их самой: перстни из цветной проволоки, бусы из арбузных семечек, колечки из конфетных оберток...
        - Что это? - Он смотрел на бумажное колечко и покусывал нижнюю губу - еще одна, теперь уже Вовкина, детская привычка, признак крайнего волнения.
        - Это? - Я вытянула перед собой руку. - Колечко, не помнишь?
        Он помнил, я видела это по расширившимся зрачкам, по потемневшей вдруг радужке медово-рыжих глаз, по яркому румянцу на скулах. Воспоминание у нас с ним было общим, потому что именно перед Вовкой я хвасталась своими бумажными украшениями.
        - У Евы-королевы должны быть бусы и колечко, - пропела я тонким голоском.
        Он дернулся как от удара, перехватил мое запястье, сжал с такой силой, что я вскрикнула от боли.
        - Кто ты?! - Огненная паутина под его пальцами запульсировала, задергалась. - Кто ты, черт тебя побери?!
        - Ева. - Я не стала убирать руку, почувствовала, что он меня не отпустит, пока не получит ответы на свои вопросы.
        - Какая Ева?
        - Та самая, для которой ты сплел колье из проволоки. - Я не хотела пугать Вовку и в то же время не знала, как заставить его поверить. - Помнишь, дядя Юра из тридцать пятой квартиры выбросил телевизор, а ты разобрал его и нашел проволоку? Она была красивая, почти как золотая, и ты сплел цепочку и сказал, что это настоящее колье. Колье для Евы-королевы.
        - Для Евы-королевы? - Пальцы на моем запястье сжались так сильно, что захотелось взвыть, но я не стала, лишь зашипела от обжигающей боли. - А ты в курсе, что Ева-королева уже второй месяц в коме?! В курсе, что ты так же на нее похожа, как я на инопланетянина?!
        - Вовка. - Чтобы было не так больно, я встала и чуть потянула руку на себя. - Вовочка, ты меня сначала выслушай. Пожалуйста...
        - А на хрена мне тебя слушать? - Его пальцы неожиданно разжались, и, потеряв опору, я пошатнулась. - Ты думаешь, я не помню, как выглядела Ева? Думаешь, я могу ее с кем-нибудь спутать? Тем более с тобой?! Да ты себя в зеркале давно видела?!
        Давненько, потому что с некоторых пор смотреться в зеркала я просто-напросто боюсь, но как сказать об этом Вовке?!
        - Подожди. - Я снова уселась за стол, плеснула себе и Вовке мартини. - Подожди, я тебе сейчас попробую все объяснить.
        - Фигня! - Он опрокинул в себя мартини, схватил со стола карамельку, сунул ее за щеку. - Все фигня! А ты проходимка.
        - Ты называл меня Ева-королева, а еще Евочка-припевочка. - Я сделала большой глоток и закашлялась. - Про королеву мне нравилось, а из-за припевочки я постоянно с тобой ругалась.
        - Это все знали... про то, как я тебя... ее называл.
        - Знали. - С этим не поспоришь. - А то, что в пятом классе я украла в сушилке штору тети Ани, чтобы сшить из нее себе новогоднее платье, тоже все знали?
        Про штору не знал никто, потому что платье я так и не сшила. Из-за Вовки, между прочим. Я рассказала ему о своей затее по большому секрету, принесла рисунок будущего бального платья, такого прекрасного, что все в классе ахнули бы, а он отобрал штору и сказал, что красть - это плохо. Мы с ним тогда неделю не разговаривали, потом, конечно, помирились...
        - А к новогоднему утреннику ты принес мне костюм феи, с крыльями из натянутой на проволоку покрашенной марли, и я была самая красивая и даже выиграла приз за оригинальность. Где ты взял тогда костюм, Вовка?
        - У мамки на работе... - Он мотнул головой, прогоняя наваждение, разгоняя мои хрупкие надежды. - Это можно было узнать, это не тайна.
        Да, не тайна, у нас с ним была одна-единственная, по-настоящему серьезная и взрослая тайна. Вот только вспоминать о ней я не хотела...
        - А на день рождения, помнишь, на мой день рождения ты потащил меня на карусели. Чертово колесо уже не работало, но ты что-то там подкрутил, и оно поехало, и мы два часа на нем катались.
        - А потом, - он подался вперед, поймал меня за водолазку, подтянул к себе, грубо, нетерпеливо. - Что было потом?
        - Нас застукал сторож, и тебя поставили на учет в детскую комнату милиции, а я там уже и так на учете стояла за то, что разбила в школьном туалете окно и украла у Веньки Куприянова приставку. Только я не крала, он сам мне ее подарил, а потом передумал и сказал, что это я украла. А ты же знаешь, какая у Веньки маман, она же в гороно и при связях, а я голодранка и пьянь подзаборная, потому что яблочко от яблоньки...
        - Заткнись! - Он не дал мне договорить, потянул меня к себе с такой силой, что затрещала ткань водолазки, впился взглядом в мое лицо. - Не знаю, зачем ты мне это сейчас говоришь, но что бы ты ни сказала, все ложь, потому что ты - не она! Неужели ты такая тупая, что не можешь понять очевидного?!
        Я понимала, но то ли от выпитого мартини, то ли от окружающей меня последние дни безысходности мне во что бы то ни стало хотелось, чтобы Вовка мне поверил, чтобы проанализировал мои слова и осознал: не могла я все это где-то услышать, а уж тем более выдумать. А если и могла, то лишь в общих чертах, а не в таких подробностях. Но он не собирался слушать, он смотрел на меня с ненавистью, в рыжих глазах полыхало шальное пламя.
        - Не понимаю, - Вовкин голос упал до шепота, - зачем тебе все это? Что тебе нужно?
        - Помощь, Вовка. Мне нужна помощь. - Я зажмурилась, чтобы не видеть этого шального пламени. - Когда не к кому больше идти, идешь к самому близкому. Я пришла к тебе, а ты не веришь. Просто позволь мне рассказать...
        Он не позволил, выдернул меня из-за стола, волоком вытащил в прихожую, распахнул дверь.
        - Пошла вон, - сказал Вовка очень тихо, но четко.
        Что-то со мной случилось после этих слов, что-то непонятное поднялось мутной волной со дна души, захлестнуло, утопило и страхи, и сомнения. У меня больше не было друга детства Вовки Козырева, потому что друг детства Вовка Козырев сказал: пошла вон, и даже не захотел выслушать, не попытался понять. И плевать мне на взрослую тайну, одну на двоих, мне теперь на все плевать...
        - Я пойду... - Сапоги мокрые, и босым ногам в них почему-то больно. - Сейчас, одну секундочку. - И пальто все никак не хочет налезать, и псиной от него воняет. - Тебе ж не нужны доказательства, значит, я просто так тебе скажу, по старой памяти... - А свет какой-то тусклый, и в голове шумит, наверное, от злости.
        - Убирайся...
        - Уже, но все равно скажу. - И пол под ногами шатается, а затылку холодно. - У тебя родинка на заднице. Справа. Нет, слева. И губу ты во время секса прикусываешь, а глаза закрываешь. И вообще, мне тогда совсем не понравилось, и я соврала, что ты супермен, чтобы тебя не обижать, потому что ты хотел, чтобы я так сказала. Мне больно тогда было и страшно, а ты, Козырь, так ничего и не понял, потому что козел...
        Я сделала шаг. Пол качнулся, свет мигнул и померк, а затылку вдруг стало больно, так больно, что я, кажется, закричала.
        Я падала, тряпичной куклой оседала на пол, наверное, я умирала...
        Последнее, что я помнила, это Вовкины руки и голос:
        - Ева...
        Ерунда! Не меня зовет. Ту, другую, которую помнит. Обидно и больно. И хочется умереть...
        - Ева!..
        Уже не больно. Только слабость. И во рту металлический привкус, и паутина на запястье пульсирует в такт сердцу. А лежать мягко, тепло, и даже приятно. А глаза открывать не хочется. Не буду, потому что боюсь...
        - Эй... - Лица касается что-то горячее, чуть шершавое. Это что-то пахнет сигаретным дымом и гладит меня по щеке. - Эй, ты как?
        Вовка?.. В моей жизни нет больше Вовки Козырева, он меня прогнал. В моей жизни есть боль, чужая судьба и паутина, в которой я запуталась окончательно.
        - Ну-ка, открой глаза, посмотри на меня.
        Не хочу, но подчиняюсь - открываю и тут же щурюсь от электрического света. Надо мной маленьким солнышком торшер и рыжая Вовкина морда. Вовка смотрит внимательно, не смотрит даже, а всматривается, изучает.
        - Сейчас я уйду. - Во рту не только металлический привкус, но еще и сушь небывалая, и глотать больно.
        Пытаюсь сесть, но руки, те, что секунду назад ощупывали мое лицо, не пускают, ложатся на плечи, прижимают к дивану.
        - Подожди. - В медово-рыжих глаза неверие пополам с надеждой. - А что было потом, после того, как ты сказала, что я супермен?

«Ты» сказала, а не «она» сказала... Неужели пытается поверить?..
        - Потом я разревелась.
        Хорошо это помню, точно вчера все случилось. А ведь не вчера. Нам тогда было по семнадцать. Нет, Вовке уже восемнадцать. Первый взрослый день рождения, его день рождения. Квартира в полном нашем распоряжении на целую ночь, предки уехали куда-то за город. Гости тоже разошлись. Только я осталась. Не потому что хотела, а потому что маменька бы меня домой не пустила, а ночевать в подъезде холодно. И Вовка сказал: «Оставайся, Евочка-припевочка, я тебя не съем».
        Он не обманул, почти. Только странно все получилось, может, потому что мы пьяные были? Нет, не пьяные, Вовка всегда мало пил, а на меня алкоголь вообще почти не действует. Просто так вышло: его глаза эти кошачьи, губы горячие, руки неловкие и какая-то неожиданная для нас обоих порывистость. В общем, я не смогла устоять. Помню, подумала тогда, что лучше уж с Вовкой в чистой постели, чем с каким-нибудь уродом в заплеванной подворотне. Помню, чем закончилась эта наша порывистость: враньем о супермене и моими слезами. Он тогда испугался, попытался меня обнять, а мне не до объятий было. Случайный секс вышиб почву из-под ног, все понятное и правильное превратил не пойми во что. Был Вовка Козырев лучшим другом, а теперь он кто?.. И я кто? И как нам с ним после этого?.. Я ревела, зарывшись лицом в хрустящие, накрахмаленные простыни, а он гладил меня по спине, а потом сказал:
        - Ева-королева, - твердо так сказал, решительно, я даже реветь перестала.
        - Ты сказал, что королевы не плачут. - Я опять попыталась сесть. - Никогда не плачут.
        ...А потом наше детство как-то сразу закончилось. Мы, конечно, и встречались, и болтали иногда, и даже шутили, а ночь ту дурацкую вроде как забыли. Только прежней незамутненности между нами уже не было, а что вместо нее появилось, я и сама не понимала, поэтому выбросила все из головы. Лето пришло быстро, а вместе с ним выпускные, а потом и вступительные экзамены. Вовка готовился в МГУ, я в педагогический. Он поступил, а я пролетела и целый год работала на рынке, торговала абхазскими мандаринами и сухофруктами. Днем торговала, а по вечерам готовилась к поступлению, только уже не в педагогический. Рудик, мой рыночный работодатель и вообще неплохой мужик, сказал, что педагогика - это не профессия, и если я хочу жить по-человечески, то нужно идти в торговлю. И я пошла, выучилась на товароведа. Кое-что мне из полученных навыков пригодилось, только не сразу, а чуть позже, когда начала собственный бизнес. И даже не институтские навыки, а уроки того самого Рудика, торговать и торговаться он умел великолепно и меня научил. С Вовкой мы с тех пор виделись от случая к случаю, все реже и реже, но радовались
каждой встрече, как в детстве, мне так казалось.
        - Я не понимаю. - Он крепко зажмурился и потряс головой. - Если ты - это она, то почему ты такая?
        Какая? Неказистая и беспомощная? Кто бы мне рассказал, почему, я бы с ним своим будущим наследством поделилась.
        - Ты меня выслушаешь? - Головная боль почти прошла, но оставила после себя слабость и мерзкое металлическое послевкусие.
        - Выслушаю. - Он открыл глаза. - Не обещаю, что поверю, но выслушаю.
        - И на том спасибо, добрый человек. - Я села, переждала головокружение и попросила: - Дай сигарету.
        - Ты же не курила, - сказал Вовка и тут же поправился: - Ева не курила.
        - А много ты знал о ней? - усмехнулась я. - Мы виделись-то с тобой когда в последний раз, помнишь?
        - Давно. - Он кивнул, соглашаясь, достал из заднего кармана измятую пачку сигарет, прикурил одну, другую протянул мне.
        Сигаретный дым был горько-сладкий, приятно щекотал небо, возвращал ясность мыслям...
        Я говорила и говорила. Начала с оброненной цепочки и аварии. Рассказала даже о сером тумане и резной дверце, о том, как очнулась в чужом теле, о том, что хозяйка этого тела теперь не оставляет меня в покое, а мой новый дом больше похож на серпентарий. И, самое главное, я призналась в своем бессилии, расписалась в собственной несостоятельности, и, как только расписалась, мне тут же стало легче. Я физически это почувствовала, точно с плеч спрыгнул кто-то невидимый.
        - ...И теперь в активе у меня молодое тело, пусть не самое лучшее, но уж какое дали, баснословное наследство, главный мафиози в качестве опекуна и... - Я рассеянно посмотрела на лежащую между мной и Вовкой полупустую пачку сигарет. - И, собственно говоря, больше ничего.
        - А в пассиве? - Вовка выбил из пачки сигарету, протянул мне, щелкнул зажигалкой. Выглядел он задумчивым, но обвинять меня в сумасшествии или мошенничестве не спешил. И на том спасибо.
        - А в пассиве незнание предыстории, родственники, каждому из которых что-то от меня нужно, призрак, который тоже от меня чего-то хочет, адские головные боли и вот эта хреновина. - Я задрала рукав водолазки. Паутина полыхнула золотом и тут же погасла. - Видел? - спросила я шепотом.
        Вовка молча кивнул.
        - Это она меня за руку схватила.
        - Кто?
        - Не знаю. - Я сжала виски. - Наверное, та, другая Ева, а может, оно.
        - А оно - это что?
        - Мое прежнее тело, - я хихикнула. Стоило бы разрыдаться, да вот слез не было, оставалось смеяться. - Я пришла в реанимацию на себя посмотреть, ну, на то, что от меня осталось... - Я замолчала.
        - Посмотрела?
        - Да. Тело восстановлению не подлежит. - Дым вдруг сделался колючим, застрял в горле, и я закашлялась.
        - Кто сказал, что не подлежит? - Вовка осторожно похлопал меня по спине.
        - Да так, доктор один, спец по коматозникам. Он сказал: «В этом домике больше никто не живет». Или я такое сравнение придумала? Не помню. В общем, я пришла посмотреть и увидела это. - Я снова задрала рукав.
        - Где? - Вовка придвинулся так близко, что я чувствовала тепло его дыхания.
        - На шее у нее... у себя. Я же тебе рассказывала про цепочку, ну вот - цепочка изменилась, камешек превратился в паука, а цепочка - в паутину, только неправильную, незаконченную. Вот скажи, Козырев, как такое может быть, чтобы цепочка вдруг стала паутиной?
        - Тебя только этот вопрос волнует? - Он невесело усмехнулся.
        - Если бы! Но на этот вопрос я хотя бы рассчитываю получить рациональный ответ. Хочется верить, что здесь действует всего-навсего какой-то хитрый механизм.
        - А если нет? - вдруг спросил Вовка. - А вдруг это из-за цепочки ты теперь такая.
        - Да ты, Козырев, лирик. - Я выпустила колечко дыма, понаблюдала, как оно льнет к Вовкиной небритой щеке.
        - Я не лирик, - он отмахнулся от моего дымного облачка, - я просто тоже пытаюсь найти всему рациональное объяснение.
        - То есть ты мне веришь? - на всякий случай уточнила я.
        - Не знаю, - Вовка закусил нижнюю губу. - Но что-то такое есть в твоем рассказе. - Он решительно встал с дивана, начал мерить шагами комнату. - И кое-что я могу проверить прямо завтра. То есть уже сегодня.
        - Что именно? - Я тоже встала, голова тут же закружилась, наверное, от сигарет.
        - Нам нужно съездить в клинику. - Вовка глядел на меня в упор, и сердце мое испуганно екнуло.
        - Зачем?
        - Хочу посмотреть на эту паутину.
        - Тебя не пустят. - Я вспомнила охранников на входе и строгих медсестер. - Там режим. Посторонним туда нельзя.
        - А тебя пустят? - спросил он.
        - Меня? - Я задумалась. - Меня, наверное, да. Позвоню лечащему врачу, попрошусь на консультацию.
        - Ну, раз тебя пустят, то и я как-нибудь прорвусь, - отмахнулся он.
        - Вовка, ты не понимаешь, попасть в здание больницы - еще не значит проникнуть в палату для... коматозников.
        - Для меня это то же самое, Ева.
        Да, возможно, он прав. С Вовкиным поразительным талантом находить общий язык с кем угодно и где угодно его бы, наверное, пустили даже в личные покои папы римского. А тут какая-то больница.
        - Ну, решено? - Он посмотрел на меня тем взглядом, которым смотрел там, под фонарем. Нет, не тем же, теперь в его глазах было еще нечто такое, что я никак не могла идентифицировать.
        - Решено. А когда?
        Вовка глянул на часы и сказал:
        - Завтра утром.
        Утром... До утра еще нужно как-то дотянуть. Это Вовка Козырев для меня друг детства, а я-то для него темная лошадка. Что ж мы будем с ним делать до утра?
        - Я тебе на диване постелю. - Он задумчиво потер подбородок. - Может, хочешь ванну принять?
        После вечерних приключений ванна, конечно, была бы нелишней, но ведь страшно...
        - Что? - Вовка почувствовал мою нерешительность. Даже странно, что он читает меня словно книгу.
        - Боюсь, - призналась я.
        - Боишься, но хочешь? - уточнил он.
        - Да.
        - Тогда никаких проблем! Я могу побыть с тобой.
        - Трогательная забота, но, по-моему, это слишком.
        - В ванной есть шторка, а когда будешь раздеваться-одеваться, я отвернусь, честное пионерское.
        Вовка сдержал свое слово, отвернулся и даже не подсматривал. И призрак меня больше, слава богу, не беспокоил, так что банные процедуры прошли без происшествий. Спать я повалилась чисто вымытая и полная неоформившихся надежд.

* * *
        Утро наступило почти мгновенно, я, кажется, даже заснуть не успела, а кто-то уже настойчиво тормошил меня за плечо.
        - Эй, засоня, вставай! - Голос мужской, знакомый. В комнате пахнет сигаретным дымом и свежесваренным кофе.
        Я открыла глаза, ошалело уставилась сначала на бодрого, как огурчик, Вовку, а потом на поднос с дымящейся чашкой и незажженной сигаретой.
        - Вот, решил порадовать прекрасную даму. - Вовка улыбался, но взгляд его оставался внимательным.
        Я тоже улыбнулась, заграбастала с подноса сигарету, прикурила от галантно протянутой зажигалки и сделала глубокую затяжку.
        - Спасибо, Козырев, ты настоящий друг. Только, знаешь, давай обойдемся без этого?
        - Без чего? - Он выглядел не удивленным, скорее настороженным.
        - Без проверки на вшивость. - Я кивнула на поднос. - Козырев, я не пью кофе. Ты должен это помнить. Или забыл? - Сигаретный дым попал в глаз, и я зажмурилась.
        - Не забыл, - Вовка вздохнул, как мне показалось, с облегчением, - но, сама понимаешь, ситуация несколько неординарная. - Он взял чашку с кофе и сделал большой глоток. - Я должен был убедиться.
        - Убедился? - Я села на диване и спустила босые ноги на пол.
        - Не до конца. - Вовка больше не улыбался.
        - Мне понятны твои сомнения, Козырев. Я сама себе долгое время не верила. Но у тебя ведь есть план по выведению меня на чистую воду?
        - У меня есть множество планов, - он согласно кивнул, - но нам нужно поторопиться, Ева.
        Вовка оставил машину на стоянке перед клиникой, мне велел сидеть на месте, а сам пошел урегулировать, как он выразился, эту маленькую проблему. Лично мне проблема не казалась такой уж маленькой, но как приятно, черт возьми, переложить свои заботы на чужие широкие плечи!
        Он вернулся минут через десять, распахнул дверцу и скомандовал:
        - Пошли!
        - Уже? - Я, конечно, знала, что Козыреву нет равных в ведении переговоров, но чтобы так быстро!
        - У нас всего десять минут до обхода. Пойдем, Ева!
        Моей решимости хватило только на то, чтобы дойти до дверей клиники, а дальше меня словно душным ватным одеялом накрыла паника.
        - Не могу. - Я смахнула со лба испарину и жалобно посмотрела на Вовку. - Честное слово.
        - Можешь. - Он был непреклонен. - Если ты хочешь, чтобы я тебе помог, ты должна пойти туда.
        - Зачем? Можно я подожду тебя в машине, а ты сам посмотришь.
        - Та Ева, которую я знал, - Вовка нахмурился, - не устраивала бы сцен на пустом месте. Не давай мне лишний повод для сомнений. - Он сказал это очень тихо и весомо, так, что я сразу поняла - он не шутит. И бесполезно рассказывать ему, что мне страшно, что я до чертиков боюсь опять встретиться с собой прежней, заглянуть в чужие невидящие глаза.
        Сделав глубокий вдох, я решительно потянула на себя дверь.
        - Идем!
        Постовая медсестра встретила наше появление спокойно, лишь неодобрительно посмотрела на мой не до конца застегнутый белый халат. Халаты нам выдали на входе в отделение. Без лишних слов, между прочим. Да, умеет Вовка договариваться.
        - Не бойся, - он легонько подтолкнул меня к стеклянной двери, - я с тобой.
        Да, от нечистой силы Вовка Козырев самый лучший защитник! Он и с призраком сумеет договориться, если что...
        С того времени, как я видела себя в последний раз, ничего не изменилось. Все то же мерное пощелкивание медицинской бандуры, та же тифозная прическа, маскообразное лицо, спицы в ноге и по-покойницки сложенные на груди руки - да, не красавица я нынче, не красавица... Вот сейчас посмотрит Вовка Козырев на это безобразие и откажется мне помогать.
        Вовка посмотрел. Он смотрел долго-долго: сначала на лицо, потом на руки, а потом обернулся ко мне. Во взгляде его было именно то, чего я боялась больше всего, - неверие. Я понимающе улыбнулась и шагнула к выходу из палаты. Ну, нет так нет. Я хотя бы попробовала.
        - Куда? - Он поймал меня за руку и подтянул обратно.
        - Туда, - я кивнула на дверь.
        - Подожди еще секунду.
        Вовка склонился над моим не моим телом, и в этот момент я отчаянно захотела, чтобы оно продемонстрировало что-нибудь, хоть бы глаза открыло, чтобы он мне поверил. Но тело так и осталось лежать истуканом. Зато Вовка не сплоховал, потянул за вырез больничной сорочки, не жалеючи потянул, так, что полгруди оголил, и уставился на цепочку. Я помимо воли подошла поближе, заглянула ему через плечо. Так и есть - цепочка медленно и неуклонно превращалась в паутину, и сейчас она выглядела чуть иначе, чем в первый раз. Мы вздохнули синхронно: я облегченно, Вовка удивленно.
        - Дай-ка. - Он больно сжал мою руку, поддернул вверх рукав и тихо присвистнул. Моя паутина была точной копией той, что я видела секунду назад.
        - Видишь? - шепотом спросила я, невольно отодвигаясь подальше от своего чужого тела.
        - Да. - Он кивнул, отпустил мою руку и просунул указательный палец под цепочку. - Любопытная вещица. А что, если мы ее...
        Договорить он не успел. Палата вдруг наполнилась едва различимым для уха, но зато остро ощутимым нервными окончаниями звуком. Не звуком даже, а вибрацией. Я замерла, прислушиваясь к тому, как мое нынешнее тело входит в резонанс с этой вибрацией, изменяя мне, своей новой хозяйке. На сей раз я даже закричать не смогла, сил хватило лишь на то, чтобы оттолкнуть от цепочки Вовкину руку. А потом все погасло...
        ...Я пришла в себя под аккомпанемент чьего-то испуганного причитания и глухого Вовкиного голоса. Кто-то гладил меня по лицу, звал по имени.
        - Все, я пошла за врачом! - Причитания резко оборвались, надо мной что-то зашуршало. - Кто знает, отчего ваша знакомая сознание потеряла. Может, у нее проблемы какие...
        - У меня нет проблем. - Мой собственный голос тоже звучал глухо, наверное, оттого, что во рту была сушь несусветная. - Мне бы только воды попить.
        - Очухалась?! - В нынешнем своем разобранном состоянии я так и не поняла, рад Вовка этому факту или нет.
        - Очухалась. - Попытка принять вертикальное положение отозвалась в голове набатным звоном, и я поморщилась.
        - Ева, - встревожился Вовка, - опять?
        - Что - опять? - тут же насторожилась медсестра.
        - Нормально все. - Я отважилась наконец открыть глаза. - Просто голова немного закружилась. Перебрали мы с тобой вчера, Козырев, - проговорила я с упреком, - вот и последствия. Ну, мы, пожалуй, пойдем. - Я перевела взгляд на медсестру. - Не будем отвлекать вас от работы.
        - Идите, - сказала та едва ли не с облегчением, - и со спиртным поосторожнее. Это ж самоубийство - после того, что с вами произошло, еще и пить. Вас же Валентин Иосифович предупреждал, - добавила она назидательно.
        - Да, самоубийство. - Я встала на ноги. Не без Вовкиной помощи, надо сказать, и, придерживаясь за стену, побрела к выходу. - Всего доброго.
        Не стану оборачиваться и на свое бывшее тело смотреть. Насмотрелась, хватит...
        - Ну, каков вердикт? - поинтересовалась я, усаживаясь в Вовкину машину. - Не веришь?
        Он долго молчал. Сначала рылся в бардачке в поисках сигарет, потом закуривал, возился с ключом зажигания и только потом заговорил:
        - Когда ты упала, он засветился.
        - Кто?
        - Паук на цепочке. - Вовка закусил губу, от этого струйка дыма получилась кособокой. - Тебе больно было, да? - спросил он, всматриваясь в мое лицо. - Когда я попробовал снять эту... паутину? Ты потому меня оттолкнула?
        Больно? Я задумалась. Да, мне было больно, но оттолкнула я его не поэтому. Я оттолкнула его, потому что поняла, что как только он снимет паутину, моему земному существованию придет конец. Непонятно, откуда пришли ко мне эти знания, но я не сомневалась в них ни секунды.
        - В ней все дело, в паутине, - сказал Вовка, так и не дождавшись ответа. - Ева, я же тебе говорил, что брать чужое нехорошо.
        - Было дело, - я не стала отпираться, - но теперь уж что? Взяла и взяла.
        - Вы теперь как-то связаны.
        - Кто?
        - Ты и та, другая девушка, хозяйка цепочки.
        - Я даже знаю, как мы с ней связаны, - усмехнулась я. - Скованы одной цепью...
        - Может, и так, - Вовка потер подбородок, загасил сигарету.
        - Значит, ты мне веришь? - уточнила я на всякий случай.
        - Тебе? - Он посмотрел на меня изучающе. - Скажем так, я верю своим глазам и вижу, что происходит что-то не совсем обычное.
        - Я бы сказала, совсем необычное. Такое, что даже я не знаю, как дальше жить. Вот ты, Козырев, представляешь, чтобы я этого не знала?
        - Не представляю.
        - А я вот не знаю. Я даже не могу сообразить, с какого конца мне за все это браться. - Я посмотрела на часы. - И домочадцы мои новообретенные небось уже бьют во все колокола. Наследница миллионов пропала, дома не ночевала. Они, наверное, уже в милицию заявили. Меня, поди, по всей Москве с собаками ищут. Слушай, Вовка, - я легонько тронула его за рукав куртки, - будь другом, подбрось меня к моему новому дому.
        - Я-то подброшу. - Он вывел машину с больничной стоянки. - А ты дальше что делать будешь? Как планируешь со всем этим разбираться?
        - Я же сказала, что не знаю. Сегодня день буду отсыпаться, а завтра решать. Пороюсь в документах своей предшественницы, может, найду какую информацию о цепочке. Есть информация, как ты думаешь? - Я с надеждой посмотрела на Вовку.
        Он не ответил, покивал каким-то своим мыслям, а потом решительно сказал:
        - Я останусь с тобой.
        - Интересное кино! И как я тебя представлю своей семейке? - Вообще-то Вовкина идея мне очень понравилась, но некстати проснувшаяся совесть твердила, что с собственными проблемами я должна разбираться самостоятельно и не впутывать в это дело Козырева.
        - Ты же водилу своего уволила? - спросил Вовка, лихо обгоняя под завязку набитый рейсовый автобус. - Ну вот, скажешь, что ездила в агентство, договаривалась насчет нового водителя.
        - А ты, стало быть, новый водитель и есть? - Вовкина идея меня прямо-таки восхитила.
        - Стало быть. - Он кивнул, не глядя в мою сторону.
        - Значит, наняла я себе нового водилу и решила остаться у него на ночь, провести тест-драйв. - Я потерла уставшие глаза. Надо бы линзы заказать, тяжело все время щуриться.
        - Про ночь можешь вообще ничего не говорить. Или скажи, что не помнишь. У тебя ж амнезия, тебе позволительно.
        - Если я скажу, что не помню, они меня в психушку упрячут, чтоб вспомнила. Они у меня страсть какие заботливые!
        - Значит, ничего не говори. С какой стати ты должна перед ними отчитываться? Скажи, дела возникли неотложные.
        - Знаешь, - я скосила взгляд на Вовку, - насколько я успела изучить ситуацию, предшественница моя была всем кругом должна и перед всеми отчитывалась. Мое излишне строптивое поведение и так уже вызывает подозрения.
        - У кого?
        - Ну, у экономки моей, Раисы. Она говорит, что я очень сильно изменилась после комы. Мачеха со своим братишкой-бездельником попробовали было меня шпынять, я отбилась, чем сильно их удивила.
        - В каком смысле отбилась? - уточнил Вовка.
        - В прямом - кулаками.
        - Боевая ты, Ева-королева. - Он улыбнулся.
        - Станешь тут боевой. - Я пожала плечами и тут же спросила: - Так ты считаешь, что не нужно мне им ничего объяснять?
        - Конечно. - Он кивнул. - Пусть привыкают к переменам. У тебя, как я понимаю, есть замечательное объяснение всем странностям.
        - Кома?
        - Она самая. Главное, не переиграй.
        - Знаешь, - я посмотрела на свои сжатые в кулаки руки, - мне вообще играть не хочется. Эта игра вредит моему здоровью. Вовка, а не может моя проблема как-нибудь сама собой рассосаться?
        - Как это - сама собой? - Он бросил на меня угрюмый взгляд. - Ты теперь до конца дней своих планируешь проходить в чужой шкуре и прожить чужую жизнь?
        - Я понимаю, шкура не так чтобы очень красивая, моя прежняя была поинтереснее, а вот жизнь очень даже ничего, если все правильно обустро...
        - А она? - не дал мне договорить Вовка. - Ты согласна жить чужой жизнью, а что будет с ней?
        - Пусть берет мою. - Я сжала кулаки так сильно, что занемели пальцы. - Может, ей повезет. Если она не будет такой рохлей, а немного поднапряжется, перед ней тоже откроется резная дверца. Я же смогла!
        - Ева, не все такие, как ты.
        - Какие такие?
        - Вот такие... не рохли.
        - Считаешь, я должна переживать за всех, у кого что-то там не сложилось? - зло спросила я. - Козырев, мне бы со своими собственными проблемами разобраться. И плевать мне на какого-то там непристроенного призрака! Ясно тебе?
        Он ничего не ответил, уставился на дорогу. Вот и правильно! Пусть помолчит, если не понимает, каково это... то, что со мной произошло и продолжает происходить. В моем нынешнем положении не до благородства и сантиментов. Черт, как голова болит! Надо заехать в аптеку, купить что-нибудь, чтобы не мучиться.

* * *
        В начале мая Андрей Сергеевич отбыл в Санкт-Петербург, а в середине июня вернулся. Папенька обмолвился, что князь Поддубский намеревается у нас обосноваться и уже приценивается к помес тью недавно почившего графа Мельникова.
        Замираю, не верю своему счастью. Или горю... Неважно, главное, что Андрей Сергеевич отныне будет рядом. Месяц без него показался мне пыткой, я даже альбом завела, как у Лизи, и стишки в него преглупые по ночам записывала собственного сочинения. А теперь, значит, воротился и намеревается обосноваться...
        А Лизи переменилась. Нет больше равнодушной отрешенности, взгляд задумчивый, мечтательный. Мне ведомо, о ком она мечтает, и оттого не люблю ее еще сильнее, почти так же сильно, как мадам.
        И мадам переменилась, повеселела, на папеньку более не бранится, нарядов новых себе и Лизи из Санкт-Петербурга заказала. И мне два платья. Не радуюсь, вижу в том насмешку, потому как знаю, что мои платья и наряды Лизи будут отличаться как день и ночь.
        Семен повадился в гости. Почитай каждый день приезжает, то по делам к папеньке, то просто так, ко мне. Давеча розы подарил, золотой лентой на столичный манер перевязанные. Учится Сеня манерам, старается. Да только не нужны мне от него розы, мне от него вообще ничего не надобно, а от кого рада бы цветы принять, тот не мне их дарит. У Лизи в комнате каждый день новый букет: то розы, то ирисы, а то и просто луговые ромашки...
        Плачу ночами. Альбом с виршами сожгла. С Семеном поругалась из-за пустяка какого-то, он уже два дня как не приезжает. Зато Андрей Сергеевич ныне в нашем доме частый гость. Нет сил видеть его рядом с Лизи. У него лицо влюбленное, а глаза теперь все время бирюзовые, наверное, от счастья. Со мной князь неизменно ласков и приветлив. Улыбается, называет по-простому Соней, дарит безделицы разные: конфеты да ленты, точно я дите несмышленое. А я Лизи младше лишь на два года. Конфеты я Настене отдаю, а остальное все выбросить собираюсь, да не выходит. Так и лежат безделицы в жестяной коробке из-под леденцов, бередят душу. Не знаю, как долго смогу терпеть эти адовы муки. Хоть бы Стэфа мне зелья дала какого отворотного. Или нет, лучше приворотного для Андрея Сергеевича...

* * *
        К дому мы подъехали на такси. Вовка, решив, что «светить» его уж больно представительную для простого водилы машину не стоит, оставил ее на стоянке. На подъездной дорожке в окружении двух здоровенных джипов красовался черный
«Лексус». Я тяжело вздохнула. Похоже, ситуация усложняется. Как же я не подумала о своем опекуне?! Щирый - это тебе не Рая, Щирому лапши на уши не навешаешь и не пошлешь его куда подальше. Придется изворачиваться, придумывать что-нибудь прямо на ходу.
        - Вовка, - сказала я шепотом, - ты помалкивай, я сама буду объясняться.
        - С кем? - Козырев удивленно приподнял бровь.
        - С хозяином вон тех доберманов. - Я кивнула в сторону спешащих к такси детинушек. Вид у них был грозный, и я не на шутку испугалась за Вовку. Еще, чего доброго, устроят ему допрос с пристрастием. - Щирый приехал, сечешь?
        В ответ он молча кивнул, вышел из машины и услужливо распахнул передо мной дверцу. Я выбралась из теплого нутра салона, поежилась от пронзительного ветра, уставилась на замерших в метре от нас доберманов.
        - Что, ребятушки? - спросила максимально ласково.
        - Хозяин хочет вас видеть, - рявкнул один из ребятушек и кинул недобрый взгляд на Вовку.
        - Уже бегу. - Я, похлопав Вовку перчатками по рукаву куртки, сказала с барскими нотками: - А ты, любезный, пока никуда не уходи, дождись меня. - Я осмотрелась, бросать Вовку одного с доберманами я опасалась, тащить с собой на аудиенцию к Щирому считала излишним. - А вот в доме и дождись, моя экономка введет тебя в курс дела.
        - Это кто? - Одни из доберманов кивнул на Козырева.
        - А ты кто? - в тон ему спросила я, и, удивительное дело, доберман заткнулся.
        Рая ждала нас в холле.
        - Евочка! - с громким всхлипом она повисла у меня на шее. - Евочка, где же ты была?! Мы так волновались...
        - Вижу. - Я бросила выразительный взгляд на доберманов. - Кто ему позвонил?
        - Я. - Рая поникла, побледнела до синевы. - Евочка, ты же не вернулась. Я не знала, что делать. С милицией были бы проблемы...
        - А с ним проблем не будет? - спросила я, понемногу успокаиваясь.
        - Он бы все равно узнал. - Рая смахнула со лба выступившую испарину, и мне вдруг сделалось совестно. Набросилась на единственного человека, который относится ко мне по-доброму.
        - Раечка, ты не волнуйся. - Я погладила экономку по плечу. - Вот же я, приехала, целая и невредимая. - Ты вот лучше его, - я кивнула на Козырева, - в курс дела введи. Он теперь мой новый водитель. Эй, любезный, как, говоришь, тебя зовут?
        - Владимир. - Козырев с достоинством поклонился сначала мне, потом Рае.
        - Вот расскажи, пожалуйста, Владимиру, как тут у нас все устроено, покажи его комнату. Ну, в общем, что я тебе говорю, ты сама все знаешь. - Я чмокнула вконец растерявшуюся экономку в щеку и развернулась к доберманам.
        - Где он? - спросила скучающим тоном.
        - Следуйте за мной, - буркнул один из них и, не дожидаясь меня, направился в глубь дома.
        Щирый сидел в гостиной. Перед инвалидным креслом стоял столик, на котором дымилась нетронутая чашка кофе, рядом лежала стопка свежих газет.
        - Доброе утро, Ева. - Он встретил мое появление приветливой улыбкой и кивнул на столик. - Составишь мне компанию?
        - Спасибо. - Я уселась в кресло напротив.
        - Вижу, ты в добром здравии. - Щирый сощурился.
        - В добром. - Я согласно кивнула. - И, честно говоря, не понимаю причину вашего волнения.
        - А кто сказал, что я волнуюсь? - Кустистые брови удивленно поползли вверх.
        - Ну, я только что разговаривала с Раей.
        - И она сказала, что я волнуюсь?
        - Нет, она просто сообщила, что позвонила вам и вы приехали. Яков Романович, - я решила брать быка за рога, - ничего плохого со мной не случилось, в моем возрасте девочкам уже позволено ночевать вне дома.
        - В твоем возрасте, Ева, девочки уже понимают необходимость ставить близких в известность о своих решениях, - сделав маленький глоток из чашки, Щирый удовлетворенно крякнул.
        - Виновата, - я покаянно кивнула, - надо было предупредить, но, видите ли, я не помню номера телефонов, да и своего мобильного у меня пока тоже нет.
        - Теперь есть. - Щирый выложил на столик мобильник. - Там в памяти записаны телефоны всех твоих родных и еще парочка на всякий пожарный случай.
        - Пожарного не будет, - заверила я его, пряча телефон в карман. - Спасибо за подарок, Яков Романович.
        - Зови меня дядя Яша. - Он улыбнулся почти нормальной, почти человеческой улыбкой.
        - Хорошо, дядя Яша.
        - А кто тот молодой человек, с которым ты приехала?
        - Какой молодой человек? - Я изобразила вполне искренне удивление, а потом тоже улыбнулась. - Это мой новый водитель. Вы же помните, прежнего я вчера уволила.
        - Оперативно. - Щирый попивал кофе и ощупывал взглядом мое лицо. Взгляд у него был немигающий, змеиный.
        - А что тянуть? - Я из последних сил старалась, чтобы улыбка моя выглядела естественной. - Понимаете, дядя Яша, - я перешла на доверительный шепот, - я же не умею водить машину, а быть обузой для милых родственников как-то не хочется. Вот я и подумала, что не стоит откладывать дело в долгий ящик, заехала в агентство и наняла этого... этого Владимира.
        - И? - Змеиный взгляд заскользил вниз, задержался на моих сжатых кулаках.
        - А где я была прошлой ночью, не скажу! - выпалила я. - Знаете, дядя Яша, у взрослых девочек есть свои маленькие интимные секреты!
        Я ожидала чего угодно: нотации, вспышки гнева, но Щирый меня удивил - он расхохотался. До чего непредсказуемый мне попался опекун!
        - Ева, - сказал Щирый, отсмеявшись, - я уже говорил, что кома пошла тебе на пользу?
        - Говорили, кажется.
        - Определенно пошла. Ты стала такая... - Он задумался, подбирая нужное слово. - Ты стала восхитительно живая.
        - Это, наверное, в контрасте с моим прошлым неживым состоянием, - я несмело хихикнула.
        - Ты помнишь? - вдруг спросил Щирый, и его морщинистое лицо сделалось очень серьезным.
        - У меня амнезия, - на всякий случай сообщила я. - Я ничего не помню.
        - Я не о том. - Он нетерпеливо взмахнул рукой. - Ты помнишь, как было там, за гранью? Что там? - В его глазах разгорался яркий огонь, и щеки, до того пергаментно-бледные, тронул лихорадочный румянец.
        - Помню. - Я отвела взгляд, испугавшись, что этот непонятный огонь опалит меня, заставит вспомнить больше, чем мне хотелось бы. - Там туман и голоса. Кто-то шепчет, невидимый. Или сам туман шепчет.
        - Только туман? - в голосе Щирого слышалось разочарование. - И все?
        - А в конце дверца.
        - В конце чего?
        - Не знаю, наверное, в конце небытия, если вы понимаете, о чем я.
        Наверное, он понимал. Во всяком случае, в глазах его не было недоверия. Только холодное любопытство.
        - Я привез тебе деньги. - Он выложил на стол конверт. - Здесь двадцать тысяч долларов, как и договаривались. В ближайшие дни открою на твое имя счет, положу на него еще тридцать тысяч, в качестве бонуса для девочки, которая внезапно выросла. Ну, было приятно снова тебя увидеть. - Щирый направил инвалидную коляску к выходу, у самых дверей остановился, посмотрел на меня снизу вверх и сказал голосом смертельно уставшего человека: - Ева, я понимаю, что у взрослых девочек есть свои маленькие тайны, но впредь, пожалуйста, не заставляй нас с Раисой Ивановной волноваться.
        - Не буду, - пообещала я и шумно вздохнула, когда за ним наконец захлопнулась дверь.
        Голова гудела и раскалывалась от боли, а таблетки я ведь так и не купила. Надо попросить что-нибудь у Раи.

* * *
        Моя экономка обнаружилась на кухне. Кстати, была она там не одна, а вместе с Вовкой. Вовка чинно восседал за столом и попивал кофеек, в то время как Рая вполголоса отчитывала какую-то дородную тетеньку в белом крахмальном переднике, наверное, кухарку. В воздухе витал изумительный аромат запеченного мяса, на который мой желудок тут же отреагировал голодным завыванием.
        - Тебя уже ввели в курс дела, любезный? - Я уселась напротив Вовки, взяла из стоящей перед ним плетеной корзинки посыпанную сахарной пудрой булочку и откусила от нее большой кусок.
        - Да, Раиса Ивановна очертила круг моих обязанностей, хозяйка. - Вовка посмотрел на меня с насмешливой многозначительностью. Видать, обращение «любезный» пришлось ему не по душе. А что делать?! Должны же мы соблюдать конспирацию. А самая лучшая конспирация с моей стороны - это максимально равнодушное к нему отношение.
        - Евочка, - Рая перестала распекать кухарку, уставившись на меня воспаленными не то от бессонницы, не то от слез глазами, - Яков Романович уже уехал?
        - Ага. - Я кивнула и откусила от булочки еще один кусок. - На прощание велел тебя слушаться.
        - Мудрый человек. - Рая, отодвинув от меня корзинку, сказала строго: - Не кусочничай, через час будет готов обед.
        Ждать целый час мне не хотелось, да и булочки оказались уж очень вкусные, но я сделала над собой усилие. В конце концов, я не за едой сюда пришла, а за лекарством.
        - Рая, у тебя что-нибудь от боли есть? - спросила я как можно более небрежно.
        - От какой боли, Евочка? - тут же насторожилась экономка. - Что у тебя болит?
        - А, ерунда, - я махнула рукой, - голова.
        - А что сказал доктор? Ты же была у доктора?
        - Конечно, - соврала я. - Доктор сказал, что это последствия травмы, и бояться нечего. Ну, так как насчет лекарства?
        - В моем кабинете есть аспирин. Доктор разрешил тебе аспирин, Евочка?
        - Во всяком случае, не запрещал, а что не запрещено, то разрешено. Так когда, говоришь, обед? - Я сунула в рот остатки булочки. - Ровно через час?
        Экономка кивнула, взгляд у нее был внимательный и настороженный. Наверное, не поверила, что я консультировалась у доктора.
        - Значит, успею немного подремать. - Я встала из-за стола и улыбнулась Вовке: - А ты, любезный, уже знаешь, где будешь квартировать?
        - Я как раз собиралась показать Владимиру его комнату. - Рая посмотрела на меня с укором. Ну, кто бы сомневался, Вовка уже успел втереться к ней в доверие, хитрый лис.
        - И где он будет обитать?
        - Комната Владимира соседняя с твоей, Евочка. - Бледные Раины щеки вдруг тронул легкий румянец. - Флигель для персонала сейчас как раз ремонтируют, и мы вынуждены селить сотрудников в гостевом крыле. С тобой на этаже, помимо Владимира, проживает еще горничная Анечка, очень славная и тихая девочка, и вот Зоя Семеновна. - Рая кивнула в сторону поварихи. - Евочка, поверь мне, это временные неудобства, к лету ремонт будет окончен.
        - Никаких проблем! - мотнула я головой и едва не зашипела от накатившейся волны боли. - Даже хорошо, что Владимир будет у меня под рукой.
        - Как скажете, хозяйка. - Вовка, стервец, иронично усмехнулся и встал из-за стола.
        - А давай я сама тебе комнату покажу, - предложила я. - Рая, ключ у тебя?
        - Нет, в моем кабинете, - экономка покачала головой, - и аптечка там же.
        - Нет проблем, - я тоже встала. - Сначала заглянем к тебе в кабинет, а потом мы с Владимиром прогуляемся по дому.
        В кабинете Раи, как и следовало ожидать, царил идеальный порядок: письменный стол с надраенной до зеркального блеска столешницей, стул с высокой спинкой, книжный шкаф с ровными рядами книг, запах стерильности. Если бы не висящие на стенах картины, ощущение казенщины было бы тотальным и угнетающим, но картины все меняли.
        - Ух ты! - пробормотал замерший за моей спиной Вовка.
        - Вам нравится? - В тусклых Раиных глазах вспыхнул огонек материнской гордости.
        - Очень. - Вовка приблизился к одной из картин. На ней было изображено распахнутое настежь окно, из которого в комнату лился самый настоящий солнечный свет, яркий и по-летнему теплый. - Это окошко запросто может конкурировать с настоящим. - Он перевел взгляд на занавешенное густым тюлем окно. - Нет, оно гораздо реальнее.
        - Вы так считаете? - Раиса улыбнулась. - Сказать по правде, мне всегда так казалось, но я не могу быть беспристрастной.
        - Почему же, Раиса Ивановна?
        - Потому что это картины Раиного сына, - сообщила я с такой гордостью, словно Сева был не Раин, а мой сын.
        - С ума сойти! - На рыжей Вовкиной морде читалось такое искреннее восхищение, что я начала понимать, как ему удается так быстро располагать к себе людей. Вот этой своей восторженной искренностью, умением находить в каждом зерно чего-то светлого и правильного. Интересно, что хорошего он нашел во мне?..
        - Евочка, - Рая перехватила мой задумчивый взгляд и расценила его по-своему, - тебе совсем нездоровится? Сейчас, сейчас! - Она выдвинула верхний ящик стола, достала связку ключей и пузырек с лекарством.
        - Дай сразу две, - попросила я, глядя на аспирин глазами наркомана в ломке.
        - Бери все. - Рая выглядела встревоженной.
        - Все не надо. - Я высыпала на ладонь две таблетки. - Этого будет достаточно.
        - Евочка, может, все-таки к врачу?
        - Уже была. Рая, не волнуйся, все под контролем. - Я сунула таблетки в рот и поморщилась от непривычного вкуса. Только бы помогли, потому что как-то не приучена я терпеть такую боль. Да что там такую - вообще никакую, мой прежний организм отличался исключительной стойкостью и закаленностью. Нынешнему с ним не тягаться.
        - Ну, Владимир... - Дожевав таблетки, я перевела взгляд на своего нового водилу. Вид у него, кстати, был таким же озабоченным, как и у Раи. Да, хреновый из него конспиратор. - Владимир, - повторила я с нажимом, - хватит любоваться картинками, подожди меня в коридоре.
        Вовка едва заметно нахмурился, но перечить не стал, коротко кивнул Рае и вышел из кабинета.
        - Евочка, ну нельзя же так. - Экономка укоризненно покачала головой. - Володенька кажется мне очень милым мальчиком, таким добрым и интеллигентным.
        - Я ему не за доброту и не за интеллигентность деньги плачу, - отмахнулась я и полезла в задний карман джинсов за конвертом. - Вот, - я положила его на стол, - это Щирый сегодня привез, сказал, что там ровно двадцать тысяч, если хочешь, пересчитай.
        - Евочка, - Рая часто-часто заморгала. - Евочка, спасибо.
        - Ай, ерунда. - Я почувствовала себя не в своей тарелке. - Я ведь не благотворительностью собираюсь заниматься, я ж в долю к вам хочу. Понимаешь? Думаю, что Севины картины окупят все с лихвой.
        - Ну и что. - Рая, смахнув набежавшую слезу, суетливым жестом спрятала конверт в ящик стола. - Все равно, Евочка, я очень многим тебе обязана.
        - Ничем ты мне не обязана. - Я уже была не рада этому своему порыву, сейчас Рая, чего доброго, в ножки мне упадет в приступе благодарности.
        Как в воду глядела. Рая упала. Ну, не совсем упала, а медленно опустилась на колени и вцепилась руками в мои джинсы.
        - Евочка... - Больше она ничего не сказала, просто смотрела на меня снизу вверх. За пеленой непролитых слез на дне ее глаз я увидела что-то такое... Не поняла я, что это было, но испугалась изрядно. Так испугалась, что помимо воли отшатнулась от экономки, и та едва удержала равновесие.
        - Рая, ты что! Перестань немедленно. - Я попятилась к двери. - Встань, не расстраивай меня, пожалуйста. Я ничего особенного не сделала, я же не даром, ты не думай...
        - Евочка! - Рая тяжело, по-старушечьи, встала с коленей, отряхнула с подола юбки невидимую пылинку. - Евочка, я не достойна такого... Если бы не Севочка, я бы никогда... Ты же знаешь, я служила вам верой и правдой...
        Я не знала, но верила. Рая, она такая, вся интеллигентная, правильная, не мне чета. Может, поэтому мне так неловко бывает в ее присутствии. Ощущение, словно мне, плебейскому отродью, прислуживает особа царских кровей.
        - Все, Рая, хватит! - отрезала я и распахнула дверь кабинета. Пора спасаться бегством. Знала бы, что все так закончится, сто раз подумала бы, прежде чем давать ей деньги.
        - Хозяйка, - Вовка переводил встревоженный взгляд с меня на Раю, - все в порядке?
        - Лучше не бывает, - буркнула я и уже хотела уходить, когда взгляд зацепился за лежащую на столе связку. - Рая, ключик мы сами подберем! - Я смахнула связку в карман и выскочила из кабинета.
        - Что случилось? - шепотом спросил Вовка.
        - Ерунда! Тут все с приветом, ты потом сам убедишься.
        - А в чем привет выражается? - не унимался он.
        - Я ей денег дала, чтобы сыну, ну, тому, чьи картины, выставку организовать, а она мне в ноги бухнулась. Представляешь?!
        - Много дала?
        - Да какая разница! Дала и дала! Я ж не просто так, я ж, типа, в долг... Все, отстань от меня, Козырев. - Я потерла виски, а потом спросила уже спокойнее: - Как думаешь, через какое время таблетки должны подействовать?
        - Не знаю. - Он пожал плечами. - Что, болит сильно?
        - Ну, не так, как вчера, но все равно неприятно. А вот и твоя комната! - Я остановилась напротив соседней с моей двери. - Будем жить через стеночку и перестукиваться, как заговорщики.
        На то, чтобы из доброго десятка разномастных ключей найти нужный, у меня ушло несколько минут. Вовка все порывался мне помочь, но я не позволила, мне нужно было время, чтобы окончательно прийти в себя после случившегося.
        - Все, готово! - Я наконец разобралась с замком и толкнула дверь. - Осваивайся пока, а я к себе.
        - Какие будут распоряжения, хозяйка? - Вовка иронично выгнул бровь.
        - Я же говорю, осваивайся, присматривайся. План действий я завтра выработаю. А пока хочу полежать полчасика в тишине, подготовиться к встрече с домочадцами.
        - Может, тебе в город за лекарством смотаться? - Вовка не торопился уходить, таращился на меня своими рыжими с золотистыми искорками глазами, разглядывал.
        - Завтра вместе смотаемся, - пообещала я, - а сегодня отдыхай. И спасибо тебе, - добавила шепотом.
        - Не за что, хозяйка.
        К обеду моя головная боль не то что не прошла, а, наоборот, усилилась. Подозреваю, что в немалой степени этому способствовала царящая за обеденным столом обстановка.
        Стол накрыли не на кухне, а в просторной столовой. Похоже, я опоздала, потому что все семейство уже было в сборе.
        - Евочка! - Рая улыбалась мне тревожно-виноватой улыбкой. - А я уже боялась, что ты заблудилась.
        - Эта заблудится, дождешься, - не отрываясь от тарелки, буркнула Амалия.
        - И где ты, Ева, ночку коротала? - вместо приветствия ехидно поинтересовался Серафим. Вид при этом у него был вполне дружелюбный, лишь самую малость заинтересованный.
        - Ты бы лучше спросил, не где, а с кем. - Амалия в раздражении отложила вилку. - Прислуга говорит, она уже какого-то мужика в дом притащила. Что за мужик, а?
        - Ну, Ева у нас уже давно самостоятельная женщина. - Приглашенный гость Лешик, привстав, галантно кивнул. Ишь какой, все по этикету! Даже оделся к столу, как английский лорд: костюм с иголочки, стильный, элегантный.
        - Ева, здравствуй! Рад тебя видеть! - Сева, чуть отодвинув свое кресло от стола, приветственно помахал мне рукой с зажатой в ней льняной салфеткой. Выглядел он, пожалуй, самым счастливым и беззаботным из всей честной компании и на убийственно-презрительный взгляд, который метнула в него Амалия, не обратил никакого внимания.
        - Всем приятного аппетита! - У меня был выбор: усесться на пустующий стул между Лешиком и Серафимом, либо занять место во главе стола. Я выбрала последнее, в конце концов, я здесь хозяйка.
        Маневр мой не остался незамеченным: Амалия презрительно фыркнула, Серафим удивленно вскинул бровь, Лешик одобряюще улыбнулся, Сева на мгновение перестал размахивать салфеткой, а Рая заметно побледнела.
        - Не по Сеньке шапка, - проворчала моя вторая мама, не сказать чтобы очень громко, но так, что все заинтересованные лица сумели ее расслышать.
        - Хотела перед тобой извиниться за вчерашнее. - Я улыбнулась как можно более лучезарно. - Если б знала, что волосы у тебе наращенные, а не натуральные, ни за что не стала бы их выдергивать. Они ж, наверное, дурных денег стоят, а тебе экономить нужно, тебе ведь приходится не только себя, но еще и лучезарного Серафима содержать.
        Амалия зашипела, а ее роскошное декольте пошло багровыми пятнами. Серафим, который прежде развалившись сидел на стуле, резко выпрямился и посмотрел на меня с ненавистью.
        - Что-то ты больно деловая стала после этой своей больнички. - Зеленые глаза недобро сощурились. - Может, это оттого, что ты кое-чего не помнишь? - В голосе его послышалась многозначительность вперемешку с угрозой. - Может, тебе стоит память освежить?
        - Ты освежать будешь? - Я с такой же точно многозначительной угрозой поиграла столовым ножом, прежде чем вонзить его в исходящий умопомрачительным ароматом кусок мяса.
        Наверное, Серафим не остался бы в долгу и принялся бы освежать мою память прямо за обеденным столом, если б в нашу перепалку не вмешался Лешик.
        - Прекрати, - тихо сказал он и посмотрел на Серафима взглядом, не предвещающим ничего хорошего.
        Удивительное дело, но Серафим послушался, уткнулся в свою тарелку и больше за все то время, что длился обед, не произнес ни единого звука. Амалия была с ним солидарна и негодование свое выражала исключительно презрительными гримасами. Рая ела мало, то и дело бросая в мою сторону тревожные взгляды. Единственным человеком, которого царящее в столовой напряжение, видимо, ничуть не смущало, оказался Сева, вид у него был рассеянный и мечтательный. А меня снедало любопытство, что же такое постыдно-страшное собирался поведать присутствующим Серафим. Насколько я успела понять, предшественница моя была едва ли не святой: работала за копейки, вместо того чтобы попросить бабок у опекуна, помогала непризнанному гению, содержала двух уродов-бездельников, собиралась усыновить беспризорника. Ангел во плоти, а не девушка. Что ж за тайна такая постыдная?..

* * *
        ...Все, жить мне более незачем. Сегодня утром приезжал Андрей Сергеевич, имел с папенькой долгий разговор. А за обедом Лизи объявила, что князь Поддубский сделал ей предложение и она согласилась...
        С обеда я отпросилась, сослалась на мигрень. Заперлась в своей комнате, плакала, думала о том, как все несправедливо в жизни устроено. Решение пришло легко, только б хватило смелости совершить задуманное...
        ...Веревка шершавая, царапает ладонь, свивается кольцами на притрушенном свежим сеном полу. Петля никак не получается. Не знаю я, как правильно ее делать, потому, наверное, и плачу. В амбаре тихо и жарко, сквозь щели в досках пробиваются солнечные лучи. И пылинки оттого кажутся золотинками. Вот и я стану как золотинка. Я даже платье свое золотое надела, чтоб красиво было...
        С петлей я справилась. Надежно, должно быть, получилось. И балка вон подходящая. Приставить лесенку, перебросить веревку, встать на колоду...
        Сейчас, сейчас. Закрыть глаза, прошептать слова молитвы. Понимаю, что уходить вот так - это грех, но жить с теми мыслями, с которыми я живу, еще больший грех. Я же им всем смерти желаю: и Лизи, и мадам, и даже Андрею. Особливо Андрею. Пусть уж лучше я уйду...
        Петля царапает шею и мучительной колкостью своей напоминает гувернантское плать е. А колода под ногами раскачивается, того гляди упадет.
        Решено, досчитаю до десяти, а потом спрыгну. Один, два, три, четыре... Скрипит что-то? Нет, почудилось. Пять, шесть...
        - Сонюшка! - Тихий вскрик и одновременно крепкие руки вокруг моей талии, держат, не дают прыгнуть. - Да что же ты удумала, окаянная?!
        Стэфа! И как только узнала?! Все испортила! Другим разом я не решусь. Я и ныне еще не до конца решилась...
        - Я смотрю, в комнате тебя нету, и платья нету... - Стэфа держит крепко, не вырваться, сдергивает с шеи петлю. - А Настена говорит, что ты к амбарам пошла вся разнаряженная. Не хотела я идти следом, думала, может, на свидание к Семену Ефимовичу, а потом точно в спину кто толкнул... Ну зачем же ты так, Сонюшка? Неужто нету другого выхода?
        - Нету. - Сажусь тут же на колоду, сжимаю голову руками. Руки трясутся, а в голове точно жернова крутятся, собственный голос глухой и еле слышный. - Не могу я без него, Стэфа, понимаешь? У меня душу точно выжег кто. Я ж думала, любовь - это радость, а оно вон как... - От слез больно говорить и дышать тяжело. А в воздухе пылинки-золотинки кружатся. Не вышло у меня стать золотинкой...
        - Ох, горюшко мое. - Стэфа гладит меня по волосам, стряхивает с подола соломинки. - Так любишь князя этого своего, что на все готова?
        Вместо ответа киваю головой. Я даже в петлю из-за него готова...
        Стэфа молчит очень долго. И я молчу. Мне больше сказать нечего, да и не хочется. Конечно, я не умерла сегодня, но что-то во мне все равно сгинуло...
        - Есть один способ. - Стэфин голос едва различим, а во взгляде тоска пополам с решимостью. - Не желала я тебе, Сонюшка, такой доли, но коль тебе и жизнь без него не мила...

* * *
        Перед тем как уснуть, я решила почитать на сон грядущий. За неимением более подходящего чтива взялась за ежедневник своей предшественницы. Сказать по правде, изучать этот гроссбух было скучно, сплошные сокращения, какие-то даты, непонятные цифры. Заинтересовал меня единственный момент: номер мобильного телефона, подчеркнутый аж двумя красными линиями. Рядом с номером все тем же каллиграфическим почерком было выведено: «Виталий Сабурин!!! Встреча в 14.00» Что это за Виталий Сабурин такой? Надо бы завтра разузнать поподробнее. Последняя запись в ежедневнике датировалась тем самым днем, в который мы попали в аварию. Похоже, Рая не врала насчет намерений своей прежней хозяйки посетить банк, потому что записи заканчивались аккуратненьким, старательно выведенным словом «банк». Я отложила ежедневник, зевнула. Все, на сегодня хватит с меня приключений, самое время поспать.
        Ночью мне снились кошмары, я вертелась на огромной кровати, стонала и силилась проснуться. А когда наконец мне это удалось, оказалось, что сорочка моя насквозь мокрая от пота, дышать нечем, голова раскалывается от боли, а перед глазами плавают фиолетовые круги. Чувствуя себя полнейшей развалиной, я сползла с кровати, настежь распахнула окно и вскрикнула от неожиданности - оконная рама была затянута паутиной так плотно, что с трудом пропускала солнечный свет. Могу поклясться чем угодно, еще вчера окно сияло абсолютной чистотой. Активные, однако, в этом доме насекомые. Санстанцию, что ли, вызвать?..
        Я прекрасно понимала, что санстанция в этом деле мне не помощник, что паутина на моем окне появилась неспроста, что она - отражение узора на моем запястье, намек и предупреждение. Знать бы еще, какое именно... Ерунда, паутина - она и в Африке паутина, надо просто сказать Рае: пусть горничная вымоет окно.
        Раю я позвала в свою комнату сразу после завтрака, подвела к окну, отдернула шторы. В свете солнечных лучей паутина подрагивала и мерцала золотым, это было даже красиво. Рая красоту не оценила и с тихим стоном упала в обморок. На мои вопли прибежал Вовка, бросил быстрый взгляд сначала на паутину, потом на беспамятную экономку и велел принести воды.
        Пока Вовка возился с Раей, я тихо сидела на краю кровати, обхватив себя руками за плечи, и думала над тем, как же мне жить дальше. По всему выходило, что жизнь у меня будет веселой, полной приключений, падающих в обморок экономок и затянутых паутиной окон.
        Наконец Рая пришла в себя, но только лишь затем, чтобы, увидев мое перекошенное лицо, разрыдаться. Она плакала, размазывая по бледным щекам потекшую тушь, вымаливала прощение. С ума сойти! Такая трагедия из-за невымытого окна. Да я, наверное, испугалась в разы меньше ее. Это притом, что я знала, что паутина появилась не просто так.
        - Рая, не плачь, - сказала я строго. Жизненный опыт подсказывал мне, что истерики нужно пресекать не лаской, а именно строгостью. - Просто вели кому-нибудь из своих подчиненных вымыть окно. Я бы и сама вымыла, но с детства боюсь пауков, а над этой паутинкой, похоже, трудилась целая артель восьмилапых.
        Слова мои подействовали самым целительным образом: Рая достала из кармана носовой платок, промокнула им заплаканные глаза, посмотрела на меня очень внимательно, а потом кивнула.
        - Немедленно распоряжусь. - Голос у нее был странный, с глухими металлическими нотками. - Ты очень сильно испугалась, Евочка?
        - Не сильнее тебя, - усмехнулась я, ловя на себе встревоженный взгляд Вовки. - А ты, Владимир, - я попыталась выдавить из себя улыбку, - запрягай коней, через час отправляемся в город.
        - Куда скачем? - спросил Вовка, когда вверенный ему «Мерседес» отъехал от дома на безопасное расстояние.
        - Сейчас узнаем, - достав из сумочки подаренный Щирым телефон, я набрала выписанный из ежедневника номер.
        Ответили мне почти сразу.
        - Детективное агентство «Феникс», - сообщил приятный мужской голос.
        От избытка чувств я ткнула Вовку в бок и замахала свободной рукой, привлекая его внимание. Вот это номер - детективное агентство!
        - Господин Сабурин? - спросила я после небольшой заминки.
        - Он самый. Чем могу быть полезен?
        Полезен? Похоже, он может быть очень даже полезен. Я решила пойти ва-банк.
        - Виталий, это Ева Ставинская. Помните меня?
        - Ева? - В голосе послышались удивленные нотки. - Конечно, Ева, я вас очень хорошо помню.
        Помнит! Вот и замечательно!
        - Виталий, я бы хотела с вами поговорить, - выпалила я.
        - Не вижу к этому никаких препятствий. - По голосу незнакомого Виталия Сабурина было понятно, что он улыбается. - Когда и где вам удобно?
        Я глянула сначала на часы, потом на спидометр.
        - Через час в кафе «Арлекин» вас устроит?
        - Хорошо, - сказал Сабурин и отключился.
        - Что это было? - спросил Вовка, когда я сунула телефон в карман куртки.
        - Частный детектив, - сообщила я. - Наша девочка за каким-то хреном обращалась к нему. Как тебе?
        - Пока никак. - Вовка не сводил взгляда с дороги. - А что было в твоей комнате?
        - Ты о паутине? - Я старалась, чтобы голос не выдал моего волнения. - А хрен ее знает! И Рая такая впечатлительная. Я уже не рада, что ей показала.
        - Знаешь, - Вовка наконец посмотрел в мою сторону, - я не впечатлительный, но и меня эта хреновина изрядно напугала. Ну-ка, покажи запястье.
        Я молча поддернула рукав пальто, вытянула вперед руку, сама смотреть не стала. А что смотреть, если еще утром все проверено и замерено!
        - Мне кажется или она стала больше? - Голос Вовки изменился, стал глуше, точно трещинками пошел.
        - Не кажется. - Я опустила рукав.
        Больше Вовка ничего не сказал, снова уставился на дорогу и молчал до самой Москвы.
        В кафе было малолюдно, я осмотрелась. Молодой человек, сидящий с чашкой кофе у окна, приветственно помахал нам рукой. Его европейская респектабельность никак не вязалась с моим почерпнутым из американских боевиков представлением о том, как именно должны выглядеть частные детективы, и потому я немного замешкалась. Неизвестно, как долго бы я топталась на пороге, если бы не Вовка, который решительно потащил меня к Сабурину.
        - Рад видеть вас в добром здравии, Ева. - Сабурин поздоровался с Козыревым, пожал мою протянутую руку. - В газетах писали...
        Значит, в газетах писали? Ну что ж, это несколько облегчает мою задачу. Не придется объяснять все с самого начала.
        Я и не стала, заговорив о самом важном: об амнезии и записи в ежедневнике.
        Сабурин слушал мой рассказ очень внимательно, даже чашку с недопитым кофе отставил в сторонку, а когда я закончила, сказал:
        - Правильно ли я вас понимаю, вы пытаетесь с моей помощью восстановить часть своего прошлого?
        - Да, - я кивнула, - мне важно знать, для каких целей я вас нанимала. Я же вас нанимала, ведь так?
        - Совершенно верно.
        - В таком случае, думаю, вас не затруднит рассказать, что я от вас хотела.
        Сабурин помолчал, а потом многозначительно посмотрел на Вовку.
        - Ева, должен предупредить, это конфиденциальная информация. Раньше вы не хотели, чтобы о ней узнал кто-нибудь посторонний.
        - Он не посторонний, он мой друг. - В подтверждение своих слов я взяла Козырева за руку.
        - Как вам будет угодно. - Сабурин кивнул и залпом допил свой давно остывший кофе. - Вы наняли меня для того, чтобы я отыскал вашего сына.
        Сына?! Вот это да! Вот тебе и ангел с крылышками!
        - Какого, простите, сына? - на всякий случай уточнила я. - Своего будущего сына, мальчика, которого я решила усыновить?
        - Нет, речь шла о вашем настоящем ребенке. - Сабурин тряхнул головой. - Вы, Ева, попросили меня найти мальчика, которого вы родили четыре года назад и которого ваш отец не позволил вам забрать из роддома.
        - И вы его нашли? - предвосхитил мой вопрос Вовка.
        - Да, в одном из подмосковных интернатов для детей с особенностями психики.
        - У вас сохранилась информация по тому делу? - Вовка решил взять инициативу в свои руки, и я была ему за это несказанно благодарна.
        - Разумеется, я все помню. - Сабурин вырвал из записной книжки страничку, написал на ней несколько строк, протянул не мне, а Козыреву. - Вот фамилия мальчика и адрес детского дома.
        - Спасибо. - Вовка, сунув листок в нагрудный карман пиджака, не слишком любезно дернул меня за руку. - Пойдем, Ева. Господин Сабурин сделал для нас все, что было в его силах.
        Я послушно встала и полезла в кошелек за деньгами. Наверное, подобные услуги требуют вознаграждения.
        - Это лишнее. - Сабурин отмахнулся от протянутых денег. Мне попался благородный детектив. Он бы, наверное, быстро нашел общий язык с Козыревым - оба такие правильные и порядочные. - Ева, вы собирались его усыновить.
        - Кого?
        - Егора... Этого мальчика.
        - Да, наверное. - Я выбралась из-за стола, помахала на прощание Сабурину и вслед за Вовкой вышла из кафе.

* * *
        - Во дела! - Вовка уже добрых пять минут рассматривал записку.
        Мы сидели в машине, держали военный совет. То есть это Козырев считал, что держит военный совет, а я давно для себя все решила.
        - Что будем делать? - Он сунул записку обратно в карман и посмотрел на меня выжидающе.
        - Давай-ка прошвырнемся по магазинам! - Я достала из козыревской пачки сигарету, прикурила. - Давно пора было прикупить новое барахлишко и провести этому телу, - я похлопала себя по коленкам, - тюнинг.
        - Какой тюнинг, Ева?! - Вовка смотрел на меня со смесью недоумения и неверия. - Ты понимаешь, что здесь написано?! - Он снова достал сабуринскую бумажку и помахал ею перед моим носом.
        - Понимаю. - Я выпустила тонкую струйку дыма. - Здесь написаны фамилия и координаты мальчишки, которого прежняя Ева считала своим сыном. Заметь, слово
«прежняя» ключевое. Лично я не имею к данной истории никакого отношения.
        - Ева, это же ребенок. - Вовка, выхватив из моих рук сигарету, глубоко затянулся.
        - Ребенок, - признаюсь, разговор начинал меня раздражать, - но не мой. Или ты предлагаешь, чтобы я взвалила на свои плечи заботу обо всех сирых и убогих в нашем городе?
        - Это не твои плечи. - Впервые в жизни я видела Вовку Козырева таким. В рыжих глазах больше не плясали золотые искры, зрачки потемнели, а взгляд сделался непроницаемым.
        - Теперь мои, - возразила я исключительно из чувства противоречия. - Случилось то, что случилось. В этом нет моей вины!
        - Нет?! - Он подался вперед, поймал меня за ворот куртки, притянул к себе. - Тогда скажи на милость, кто присвоил себе ту злосчастную цепочку?! Ты виновата, Ева!
        - Да! - Я высвободилась из козыревских лап и брезгливо смахнула просыпавшийся мне на куртку пепел. - Только в этом и виновата, Вовочка! Все остальное, ты уж извини, произошло без моего участия. Аварию я сама себе не организовывала и в кому впала отнюдь не добровольно. А то, что оказалась посильнее да пошустрее той, другой, так кто ж виноват?! Каждый выживает, как умеет! Да если хочешь знать, я пыталась ей помочь, хотела оплатить ее пребывание в клинике. Не вышло. Мой бывший в этом вопросе проявил невиданное благородство, урегулировав все формальности на много месяцев вперед.
        - Твой бывший? - Вовкины зрачки сделались широкими, как у наркомана.
        - Да, у меня был любовник. - Признаться в такой мелочи оказалось неожиданно тяжело. Пришлось сделать над собой усилие и даже нацепить на лицо равнодушно-скептическую ухмылку. В конце концов, кто мне Вовка Козырев?! Подумаешь, друг детства...
        Он не выдержал моей контратаки, отвел взгляд, спросил уже совсем другим, каким-то уставшим голосом:
        - Так ты не собираешься ничего предпринимать?
        - Почему же? Я собираюсь прошвырнуться по магазинам, а потом заглянуть в салон красоты и сделать этому телу невиданный подарок. Есть возражения? - Последний вопрос был скорее риторическим, я знала, что возражений от Вовки не последует, мне с детства удавалось подбить его на любую авантюру.
        Он смотрел на меня долго-долго, так, словно видел впервые в жизни, а потом произнес такое, отчего мои закаленные в горнилах семейных и уличных боев нервы неожиданно сдали.
        - Какой же ты стала сукой, - сказал друг детства Вовка Козырев и отвернулся.
        Вот так... Я никому не делаю ничего плохого, я всего лишь пытаюсь выживать, и по этой причине он смеет называть меня сукой. Хорошо ему быть чистеньким и порядочным. У него с детства имелось все то, о чем я могла только мечтать: нормальная семья, любящие родители, каникулы на Черном море. У него даже собака была! А у меня была собачья жизнь, наверное, поэтому я стала сукой...
        Дверца открылась неожиданно легко, мне не пришлось прикладывать никаких усилий.
        - Ты уволен, любезный, - сказала я, не глядя в его сторону, - машину отгони в гараж.
        Это было глупо, по-детски. Настоящая сука не вышла бы из своей машины, настоящая сука выгнала бы водилу. Но в тот момент я не могла мыслить логически, мне просто хотелось оказаться как можно дальше от своего бывшего друга детства Вовки Козырева.
        А он не окликнул. Я прислушивалась, ждала, что позовет... Не позвал. Дверца зло хлопнула, и рванувший с места «Мерседес» окатил меня водой из лужи.
        Полчаса я провела в сквере, сидя на скамейке и рыдая в голос, как последняя идиотка, а потом решила, что с меня довольно и пора выпустить пар.
        Пар я выпускала, слоняясь по бутикам и доводя до белого каления продавцов. Оказывается, в моей нынешней шкуре совершать шопинг не очень удобно, потому что консультанты, глупые девчонки с безупречными манерами, безупречным макияжем, безупречным маникюром и педикюром, не жалуют таких вот небезупречных, простоватых и нетюнингованных. Пришлось отстаивать свое право на место под солнцем. Сначала я просто бродила между рядами с модными шмотками, разглядывала их, даже руками ничего не трогала. Пока не трогала, меня особо не беспокоили, только следили издалека, но стоило лишь пожелать что-нибудь примерить... Девочки-консультанты кривили идеальные губы в презрительных улыбках и идеальными своими голосами обращали мое внимание на ценники, а я из природного упрямства стремилась непременно примерить понравившуюся шмотку. Дело заканчивалось тем, что в зал вызывался администратор, которому я с видом оскорбленной королевы демонстрировала пачку обналиченных в ближайшем банке долларов и с таким же точно видом требовала сатисфакции и жалобную книгу. Девочки-консультанты получали нагоняй от начальства, я
понравившуюся вещь и приличную скидку в качестве отступного.
        Развлечение это наскучило мне ближе к вечеру. Даже не то чтобы наскучило, просто от бесчисленных пакетов, коробок и коробочек у меня отрывались руки. Пришло время возвращаться в родные пенаты. На такси, между прочим, потому как со всем этим богатством в общественный транспорт мне было не впихнуться. Да бог с ним, с такси, снаряд в одну воронку дважды не падает! Прорвемся!
        Я прорвалась! Домчалась до дома с ветерком, выволокла из багажника такси свое барахлишко и на полусогнутых от усталости ногах поползла к парадному входу. На сей раз на пороге меня никто не ждал, и даже не нашлось того, кто помог бы донести сумки до комнаты. Но оно и к лучшему, не нужен мне сейчас никто, сама справлюсь.
        Окно оказалось вымыто, на раме не осталось ни следа от недавней паутины. Это радовало, хотя надежды на то, что подобное больше не повторится, у меня не было. Я сгрузила пакеты на пол, сама, не раздеваясь, повалилась на кровать. Оказывается, выпуская пар, я очень устала. И головная боль, приглушенная шопингом, снова вернулась. Ну ничего, теперь в моей свежеприобретенной сумочке от-кутюр лежит новомодное обезболивающее, которое, если верить рекламе, убивает любую боль. Вот сейчас отдохну и начну убивать...

* * *
        На Стэфиной ладони кулончик. С виду простенький красный камешек на тонкой цепочке, может, даже не золотой, но в простоте этой есть что-то обманчивое. И камешек с каждой секундой все ярче, все кровавее.
        - Что это? - Тянусь за кулончиком, но Стэфа отводит руку, не дает коснуться.
        - Погоди, Сонюшка, дай объясню. Это то, что твоего князя к тебе покрепче цепей чугунных привяжет.
        - Привяжет - это, значит, моим сделает? Навсегда, на веки вечные?
        - Не навсегда. - Стэфа печально качает головой, камешек на ее ладони, точно слеза кровавая. - Это не просто украшение, это особенная вещь, очень старая, древняя. Призрачная путина.
        Паутина? Да какая ж это паутина? Цепочка и камешек, пусть и диковинный... Хочу спросить, но не решаюсь, пусть Стэфа рассказывает.
        - Пока паутина у меня, я ее хозяйка. - Желтым ногтем Стэфа поглаживает камень. - А как тебе передам, так, стало быть, ты хозяйкой станешь.
        Это понятно: у кого вещица, тот ее хозяин. Неясно другое, как она мне поможет Андрея к себе привязать.
        - Она одно твое самое заветное желание исполнить сумеет. Даже не она, а тот человек, который ее из твоих рук возьмет и по доброй воле себе на шею наденет.
        Получается, если Андрей Сергеевич цепочку примерит, то станет покорным моей воле, исполнит мое заветное желание? А у меня только одно желание: я хочу, чтобы он всегда со мною был. Всегда, всегда...
        Рука уже тянется к цепочке, но Стэфа опять не дает, с укором качает головой.
        - Дослушай, Сонюшка, не торопись. Свое ты получишь, но за все нужно платить.
        Я заплачу! Любую цену...
        - Не ты платить станешь. - Стэфа словно читает мои мысли. - Он заплатит. Пока паутина на князе, он в твоей власти. И ему все одно будет, твое это желание или его собственное. Но паутина станет из него жизнь понемногу вытягивать. Сначала это совсем незаметно будет, потом чуть сильнее, а далее - смерть. - Она хмурится, всматривается глазами своими черными в мое лицо.
        - Не хочу так. - Мотаю головой. - Не хочу, чтобы через мое желание Андрей в муках умирал. Зачем ты так, Стэфа?
        - А он и не умрет, если ты паутину с него вовремя снимешь.
        - А как я узнаю, что время пришло?
        - Узнаешь. - Стэфа горько улыбается. - Сама потом увидишь. Только ты ее снять сможешь, а если кто другой попытается, то князь умрет.
        - Я сниму! - Не хочу думать про такие страхи. Не будет такого! Как только Андрей Сергеевич меня полюбит, так сразу и сниму. Ему и болеть не придется. Я же не ведьма какая...
        - А как только снимешь, так морок сразу и рассеется. - Стэфа сжимает камешек в кулаке и смотрит на меня страшным взглядом. - Понимаешь ты это, Сонюшка? Князь твоим век не будет.
        А сколько будет? День, два, месяц? Да хоть сколько, лишь бы узнать, какая она, его любовь!
        - Я понимаю. - Протягиваю ладонь. - Давай!
        Стэфа раздумывает, и за это раздумье я ее почти ненавижу.
        - Прости меня, Сонюшка.
        Цепочка золотой змейкой сворачивается на моей ладони. Украшение тяжелее, чем кажется. И холодом от него веет - призрачным. Нет, это только чудится, что холодом, вот уже камешек и согрелся...

* * *
        Я лежала на кровати, всматриваясь в едва различимые трещинки на потолке, и размышляла над своей непутевой жизнью. Как-то так исторически сложилось, что никто долго рядом со мной не задерживался, с раннего детства, можно сказать. Но меня этот факт мало волновал. До сегодняшнего дня... А сегодня я вдруг остро почувствовала свое одиночество, точно кто-то вогнал в сердце сапожную иглу, длинную и не очень острую, чтобы побольнее было. Теперь игла эта так и торчала из сердца и впивалась в него все глубже при малейшем воспоминании о Вовке Козыреве. Во время шопинга мне как-то удавалось о нем не думать, а вот сейчас, в тишине пустой комнаты, не получалось. Может, и прав он был кое в чем? Ну, не в том, что я законченная сука, а в том, что заняла чужой домик и хозяйничаю в нем, как в своем. Так я ж ведь с умом хозяйничаю, ничего плохого в нем не делаю. Вот, провожу косметический ремонт. Так ведь косметический ремонт - это ж не тотальная перепланировка. А то, что чужие проблемы мне не нужны... Так кому они нужны? Что я буду делать с этим мальчишкой? Да ладно бы мальчишка оказался обыкновенным, может, и нашла
бы я с ним общий язык, ребенок - тоже ведь в некотором роде человек. Но этот же не обыкновенный, у него ж аутизм. Видела я в «Человеке дождя» одного такого. Нет, больного ребенка я не потяну...
        Дверь открылась без стука, я перекатилась со спины на бок, уставившись на вошедшего Серафима.
        - Явилась? - не спрашивая разрешения, он прошел в комнату и по-хозяйски расположился на моей кровати в опасной близости от меня. Вид у него был не шибко презентабельный: растрепанные волосы, измятая рубашка, запах алкоголя - напился наш лучезарный. С чего бы это?
        - Явилась. А что, соскучился? - Я откатилась чуть подальше. Стоило бы принять вертикальное положение, но я боялась, что притихшая было головная боль вернется от резкой смены положения.
        - Да глаза б мои тебя не видели. - Серафим рубанул кулаком по кровати, совсем рядом с моим лицом.
        - Полегче!
        - Поговорить нужно, - он взъерошил и без того торчком стоящие волосы.
        - Ну? - Я выжидающе выгнула бровь. - Говори.
        - Мне нужны деньги, - Серафим перешел на громкий шепот.
        - Мне тоже.
        - И ты мне их дашь.
        - Я?! С какой стати?
        - А если не дашь, я всем все расскажу.
        - Что ты расскажешь, Серафим? - Я поморщилась от запаха перегара.
        - Про мальчишку. Я всем расскажу, что этот ублюдочный - твой ребенок.
        - И твой! - Догадка осенила меня внезапно, стоило лишь вспомнить ту интимную фамильярность, с которой Серафим пытался начать наше общение. Вот такая она глупая и наивная дура - моя предшественница. Влюбилась в подонка, родила от него ребенка, а потом позволила папашке-самодуру урегулировать проблему по-своему, чтобы никто ничего не узнал.
        - И мой. - Серафим попытался потрепать меня по щеке, я отшатнулась. - И знаешь что, Ева, я вот тут подумал - а давай-ка я на тебе женюсь! Сама посуди, какая тебе от этого будет выгода, тебе ж, чтобы ублюдочного усыновить, нужен законный муж, а кто еще на такую уродину позарится!
        - На уродину, может, никто, а вот на ее деньги очень даже. Ты ж не за просто так меня осчастливить хочешь, ты ведь свою выгоду собираешься поиметь, папенькины миллионы тебе уснуть не дают.
        - Умная девочка. - Серафим расплылся в довольной улыбке. - К твоему б уму да рожу моей сеструхи - цены б тебе не было. Но ничего, я добрый, я согласен и с уродиной пожить. Надоело, понимаешь, от сеструхиных милостей зависеть.
        - Думаешь, мои милости лучше будут? - Ну что за скотина самодовольная...
        - Так я ж не за спасибо. - Улыбка Серафима сделалась плотоядной, а холодная лапища по-хозяйски нырнула мне под свитер. - Тебе ж нравилось со мной, ты ж меня, кажется, даже любила. Вот теперь сама посуди, какая у тебя будет выгода: всегда горячий мужик под боком и ублюдок твой чокнутый тоже рядом.
        Что-то я сплоховала, потеряла бдительность, не засекла момент, когда воняющее перегаром тело бросилось в атаку. Тяжело отбиваться от такого жеребца, не потому, что жеребец уж очень активный, а потому, что маневренность у меня теперь никакая. Лежа на спине, под восьмидесятикилограммовой тушей, особо не побрыкаешься, приходится кусаться и царапаться. Да вот только, похоже, вошедшему в раж Серафиму мои царапанья, что слону дробина, значит, нужно действовать хитростью и умом. Замереть, расслабиться, сдаться на милость победителя, дождаться, когда он утратит бдительность...
        Я лежала, крепко зажмурившись, морщась от отвращения и слюнявых Серафимовых поцелуев.
        - Хорошая девочка... умная...
        Кажется, дождалась, дышать стало легче, и туша уже не впечатывает в матрас, отвлекся урод, ширинку расстегивает... Пожалуй, пора!
        Прежде чем начать контратаку, я открыла глаза. Лучше бы не открывала...
        Трещины на потолке углублялись, прямо на моих глазах сливаясь в затейливый узор. Мгновение - и над моей головой раскинулась гигантская паутина, в ушах послышался злой шепот, а запястье обожгло адским огнем. Не знаю, что подействовало на меня сильнее: паутина, шепот или боль, но терпеть все это я больше была не в состоянии. Я зажала уши руками, зажмурилась и заорала...
        Я орала, и бедная моя голова грозила расколоться от этого крика. Пусть раскалывается, потому что нет уже моих сил...
        Боль прошла так же внезапно, как и началась. И шепот стих. И никто на мне не елозил. Лучезарный Серафим ползал где-то в стороне, с криками, ругательствами и стонами.
        - Ева, прекрати орать! - Голос знакомый, злой. Этот голос я не рассчитывала услышать еще когда-нибудь, потому что он всего несколько часов назад сказал, что я сука. А теперь вот командует, велит заткнуться.
        Я заткнулась и даже отважилась открыть глаза. Паутина с потолка никуда не делась, она подсвечивала золотым и, казалось, подрагивала. Черт с ней! Другое сейчас гораздо важнее. Сжимая руками виски, просто так, на всякий случай, я осторожно села на кровати и посмотрела перед собой.
        Серафим с разбитой в кровь рожей валялся в углу комнаты, закрывался руками и испуганно поскуливал. Над ним стоял Вовка Козырев, по пояс голый, в затертых до дыр джинсах - мой, стало быть, спаситель. Выглядел он недурственно, фигура у Вовки, оказывается, красивая, ладная такая, во всяком случае, та ее часть, что выше пояса...
        - Что он от тебя хотел? - Вовка встряхнул Серафима за шкирку, и тот заскулил чуть громче.
        - Приходил делать предложение руки и сердца. - Я одернула задравшийся свитер, - и не устоял перед моей неземной красотой. Пришлось отбиваться.
        - Ты из-за этого так орала?
        - Отчасти. - Я посмотрела вверх на дрожащую над нашими головами паутину.
        Вовка запрокинул голову, длинно присвистнул.
        - Это такая дизайнерская находка? - спросил он севшим голосом.
        - Ага, типа того, только что появилась.
        - Ясно, а с женихом что решила? - Вовка, казалось, потерял всякий интерес к паутине и снова встряхнул Серафима.
        - Не знаю еще. - Я пожала плечами. - Наверное, откажу. Уж больно он темпераментный.
        В коридоре послышались чьи-то торопливые шаги, и почувствовавший близость подмоги Серафим приободрился.
        - Эй, рыжий, а ты кто такой?! - Он зло сверкнул глазами на Козырева.
        - А я телохранитель. - Вовка кивнул в мою сторону. - Вон она меня наняла. Ну, что молчишь, Ева? Подтверди!
        - Подтверждаю, - засмеялась я, и в этот момент в комнату вошла Рая.
        Экономка обвела встревоженным взглядом мизансцену и схватилась за сердце.
        - Рая, не волнуйся, все в порядке! - Я сползла с кровати, подошла к Козыреву. - Маленькое недоразумение, не более того. Серафим перебрал, ошибся дверью. Мы немного повздорили и покричали, а мой верный донкихот, - я ткнула пальцем в голое Вовкино пузо, - не разобрался и прибежал спасать хозяйку.
        - Так и есть. - Козырев задумчиво посмотрел на мой палец. - Не разобрался. Вижу, тип какой-то на хозяйку бросается, ну я ему и врезал.
        - Владимир, это не тип, - Рая неодобрительно покачала головой, - это Серафим, брат Амалии.
        - А, Серафим, брат Амалии! - Вовкино лицо озарила смущенная улыбка. - Ну, тогда прошу прощения, я ж еще не выяснил, кто чей брат.
        - Урод! - Серафим, поднявшись на ноги, зло зыркнул на Козырева. - Уволю скотину! По судам затаскаю!
        - Ева Александровна, - сказал Вовка с укором, - что ж вы меня не ввели в курс дела? Откуда ж мне было знать, кого можно из вашей постели выдергивать, а кто там находится на законных основаниях?
        Издевается стервец...
        - Этот не на законных основаниях. - Я подошла к Рае и приобняла ее за худые плечи. - Этот просто дверью ошибся, я же говорила. Шел бы ты отсюда, Серафим, брат Амалии, подобру-поздорову. Устала я от тебя.
        На Серафима было больно смотреть, видно, не привык мальчик к отпору и к тому, что кто-то откажется выполнять его прихоти. Избаловали его, ох, избаловали.
        - А наш разговор? - Серафим вытер разбитую морду рукавом рубашки, попятился к двери. - Он в силе?
        - Какой разговор? В какой силе? - Я пожала плечами. - Ничего не понимаю. Пьяные люди такие странные.
        - Стерва! - Серафим со злостью дернул на себя дверь. - Ты еще пожалеешь!
        Отчего-то в этом я не сомневалась. Такие людишки, как Серафим, от своего так просто не откажутся. А, плевать! Паутины я боюсь намного сильнее, чем этого подонка.
        - Евочка, что тут произошло? - спросила Рая, как только за Серафимом захлопнулась дверь. - Ты так кричала.
        - Испугалась. Этот пьяный козел начал меня домогаться. Спасибо Владимиру, - я бросила убийственный взгляд на Вовку, - не оставил даму в беде, пришел на помощь.
        - За то мне и платят, - буркнул тот.
        - Надо бы добавить. - Я растянула занемевшие губы в улыбке. - За исправную службу.
        - Ну так добавьте! Разве я возражаю? - не остался Вовка в долгу.
        - Какой ужас. - Рая смотрела на дверь, за которой скрылся Серафим. - Я всегда говорила, что праздность до добра не доведет. Сначала алкоголь, наркотики, потом насилие... Евочка, может, стоит рассказать о случившемся Якову Романовичу? Думаю, он сумеет найти управу на этого мальчишку.
        В том, что Щирый в два счета разберется с Серафимом, я не сомневалась ни секунды, но считала подобные меры излишними. Пока я и сама в силах решить свои - а свои ли? - проблемы.
        - Не стоит беспокоить дядю Яшу по пустякам. - Я старалась, чтобы голос мой был бодрым и жизнерадостным. - Мне кажется, Серафим уже все осознал.
        - Ты так думаешь, Евочка?
        Господи, до чего наивная душа у моей экономки! Не подозревала, что такие люди еще где-нибудь остались.
        - Я уверена, Рая. Абсолютно! - сказала я и, чтобы перевести разговор в более нейтральное русло, спросила: - А как там у нас обстоят дела с ужином?
        Рая взглянула на изящные наручные часики и доложила:
        - Ужин будет через час с четвертью. Но, если ты сильно проголодалась, могу распорядиться, чтобы тебе принесли блюда, оставшиеся с обеда, прямо сейчас. На обед у нас была запеченная утка, очень вкусная.
        - Раечка, ты золото! - не покривила я душой. - Пусть принесут утку, да побольше. И даже можно что-нибудь из спиртного. Что там есть из спиртного?
        - Все есть. - Рая растерянно заморгала. - Только разве тебе можно спиртное, Евочка?
        - В небольших количествах можно, - соврала я. - Рая, пусть принесут вина.
        - Белого или красного?
        - На твое усмотрение.
        Я вперила требовательный взгляд в Козырева и спросила тоном, предполагающим исключительно положительный ответ:
        - Владимир, поужинаешь со мной? Давай не отказывайся, выпьем за спасение прекрасной дамы...

* * *
        Мы сидели на разных краях кровати: я слева, он справа. Между нами стоял поднос с едой и вином. Мы уселись так сразу, как только за горничной, принесшей ужин, закрылась дверь, и молчали минут пять, пока мне первой не надоела эта игра в молчанку.
        - Ну и какого хрена ты тут делаешь, Козырев?
        - Собираюсь разделить с тобой трапезу.
        - Я не об этом, я о глобальном.
        - Ну, если о глобальном, то я здесь спасал твою девичью честь. Или ты не заметила?
        - А я тебя просила?
        - Конкретно меня нет, но ты так орала. Я подумал, что стоит вмешаться.
        - Ты решил, я орала из-за того отморозка? - Я зло дернула плечом.
        - Откуда ж мне знать, из-за чего или кого! - Вовка взъерошил волосы и впервые за эти пять минут посмотрел мне прямо в глаза. - Почему ты кричала, Ева?
        - Видел? - Вместо ответа я запрокинула голову к потолку. - Она появилась прямо у меня на глазах.
        - Ну-ка. - Вовка поймал меня за руку, поддернул вверх рукав свитера, покачал головой. - Эта хрень увеличилась.
        - Знаю. - Я не стала смотреть на «эту хрень», достаточно того, что я ее чувствую. - Почему ты не уехал?
        - Я собирался. А потом ты заорала.
        - И что?..
        - Я передумал.
        - Добрый, значит?
        - Рассудительный. Без меня ты наделаешь глупостей.
        - Я и с тобой их наделаю.
        - Со мной это будут тщательно просчитанные глупости, а без меня - спонтанные.
        А руку мою он так и не отпустил, сжимал не так чтобы очень крепко, но не высвободишься, и поглаживал осторожно ладонь. Щекотно. Сказать, что щекотно? Так ведь гладить перестанет, а я этого не хочу.
        - То есть ты решил остаться?
        - А что решила ты? - Смотрит внимательно, в рыжих глазах сомнение и надежда. Понимаю, какого ответа он ждет, но не уверена, готова ли я.
        - Не знаю. - С Вовкой лучше не жульничать, а сказать так, как есть. Пусть сам решает, стою ли я того, чтобы со мной возиться.
        - Вот адрес. - Сложенный вчетверо листок упал мне на колени.
        - Ага. Давай ужинать.
        - Как скажешь, хозяйка...
        Я давилась уткой и не чувствовала вкуса вина. А все из-за Козырева, ох зря я пригласила его на ужин. Одной было бы комфортнее, а так кусок в горло не лезет. Пить получается лучше, чем есть. Сейчас напьюсь, и будет мне счастье. Может, хоть одну ночь удастся провести спокойно. Если к пьяным вдрызг девицам призраки не пристают. Нет, похоже, одной бутылкой вина я не напьюсь. Мне, пожалуй, и двух будет мало. Спуститься, что ли, вниз, взять сразу парочку, чтобы уж наверняка?
        Я уже встала с кровати, когда Вовка поймал меня за руку.
        - Далеко собралась, Евочка-припевочка? - В медово-рыжих глазах опять плясали золотые искры. Или мне это просто показалось?..
        - Недалеко, на первый этаж за добавкой. - Я взмахнула пустой бутылкой.
        - А зачем тебе добавка? - Руку мою он так и не отпустил.
        - Напиться хочу. - Другу детства Вовке Козыреву нужно говорить только правду.
        - А без этого никак?
        - А без этого я не усну.
        - Почему?
        Странный он какой. Не понимает, что страшно спать, когда у тебя такая хреновина над головой и на руке хреновина, только поменьше. Нет, про то, что страшно, я Козыреву не скажу, лучше совру что-нибудь.
        Соврать он мне не дал.
        - Боишься, - произнес скорее утвердительно, чем вопросительно.
        - А ты как думаешь? - Уходить за вином вдруг расхотелось. Мало ли, я уйду, и он тоже уйдет...
        - Не бойся, Ева-королева, я за тобой присмотрю. - Вроде насмешливо сказал, а глаза серьезные-серьезные. Значит, защищать меня решил. Благородный.
        - Присмотришь? - Мне бы сказать что-нибудь ехидное, такое, чтобы сразу стало ясно, что ни в каких защитниках я не нуждаюсь и сама со всеми своими проблемами разберусь, а я не сказала, уселась обратно на кровать, на сей раз рядом с Вовкой, близко-близко, нога к ноге. Ух, ну до чего ж у него глаза красивые! И волосы тоже, не рыжие, а темно-медовые, летом выгорят и станут золотыми. И загара он не боится, рыжие ж боятся, а у него кожа не белая, а даже чуть смуглая.
        - Что?
        И губы красивые...
        - Ничего...
        ...А дыхание прохладное, пахнет мятой и немного корицей. Я ведь целовалась с ним раньше, во времена босоногой юности. Что ж тогда ничего такого не почувствовала? Молодая была, глупая? А сейчас старая и умная, научилась разбираться в этих вещах...
        Я-то научилась, я-то понимаю, а он как же? Что он чувствует? Тело чужое, необжитое, неухоженное, губы чужие, руки, ноги, волосы. Каково ему со мной такой - незнакомой? А мне самой каково? Может, я его вижу, слышу и чувствую по-другому именно потому, что все это: губы, руки, ноги, волосы - все не мое. Заимствованное счастье. Нет, ворованное...
        Вырываться из плена Вовкиных губ, глаз и рук было тяжело. Моя б воля - не вырывалась бы, но воля не моя, как и тело...
        - Козырев, пусти!
        Послушался. Не сразу, с неохотой, но отпустил.
        - Не могу я так. - Вовке нужно говорить правду, я помню. Но это не совсем правда. Я-то как раз могу и хочу, но вот домик не мой. И хозяйничать в этом домике я права никакого не имею, и гостей впускать...
        - Мне уйти? - Я так и не поняла, обиделся он или нет. Глаза непроницаемые, дыхание ровное, а всего секунду назад было сбивчивым.
        - Уйти, наверное. - Вцепиться бы в него мертвой хваткой и никуда не отпускать, потому что с ним спокойно, а без него кругом одна... паутина. - Только недалеко, если можно.
        - Я недалеко, за стеночку, - Вовка улыбнулся, глаза его стали прежними - медовыми с золотым. - Ты зови, если что.
        - Спасибо. - Я тоже улыбнулась, хотя мне совсем не хотелось. - Позову.
        Вовка ушел, пожелав мне спокойной ночи и еще раз напомнив, что он рядом. Это хорошо, так мне значительно спокойнее. Голос у меня окреп, позову, если что...
        Спать совсем не хотелось, мысли в голову лезли всякие тревожные, начиная с паутины на моем потолке и заканчивая запахом Вовкиных губ. Может, стоит расслабиться, принять ванну, смыть тревоги минувшего дня? Да, стоит! Я и соль для ванн купила, с дурманным запахом иланг-иланга.
        Вода набиралась, а я не спешила. Люблю, когда ванна уже полная, чтобы сразу в теплую воду, по самый подбородок. Время есть на то, чтобы прибраться, расстелить постель, снять одежду, натянуть халат. Все, я готова.
        Вода была правильной температуры, в меру горячей, но не обжигающей. Я закрутила кран и потянулась за банкой с солью. Соль рыжая, с золотистыми крапинками, как Вовкины глаза. Пахнет не корицей и мятой, но тоже хорошо. Я зачерпнула горсть и замерла, разглядывая свое отражение в воде.
        Отражение мое и в то же время не мое. Волосы длинные, мышиные, не заколоты шпильками, как у меня, а распущены, падают на худые плечи. Самые кончики мокрые и от этого кажутся темнее. Лицо задумчивое и грустное, серые глаза подслеповато щурятся, а руки свободные. Правая тянется ко мне.
        Банка с солью падает на кафельный пол, катится куда-то под ванну. Плевать на банку! Я понять хочу!
        Это страшно и одновременно восхитительно-необычно, касаться собственного отражения: ладонь к ладони, пальчик к пальчику. Я почти чувствую это прикосновение и почти не боюсь. Глупо бояться самой себя...
        Ладонь обжигает болью. Сначала я думала, что это из-за слишком горячей воды, но она не горячая, а холодная, на глазах затягивается тонкой пленкой льда. Из-за пленки этой я не понимаю, что та, другая я, хочет мне сказать. Она кричит, а я ничего не слышу, выдергиваю из воды в мгновение окоченевшую руку и прижимаю к груди...
        Лед в ванной идет трещинками, как раньше потолок. Я готовлюсь увидеть паутину, а вижу слова - «Помоги мне».
        Я бы помогла! Честное слово! Мне бы знать, как именно, но ответа нет, и слов из трещинок тоже. Лед растаял. Вода исходит паром, и никакого отражения...
        Мне больше не страшно. Та, другая, не причинит мне вреда. Она просто пытается мне что-то объяснить, но ограничена в средствах выражения: пар, вода, паутина... А я, безмозглая, ничего не понимаю, и она злится. Нет, она в отчаянии. Теперь я чувствую ее отчаяние, как свое. А еще понимаю, что время уходит, и совсем скоро случится непоправимое...
        Не могу больше оставаться одна. Только бы Вовка еще не спал.
        Вовка открыл сразу, стоило мне лишь коснуться дверной ручки.
        - Ева? - В медовых глазах удивление и радость.
        - Можно я у тебя переночую?
        - Заходи, горе мое...

* * *
        - От Лизоньки подарок? - Андрей Сергеевич смотрит на цепочку, но надеть не решается. Может, оттого, что она на дамский манер сделана, тонкая и нежная?
        - Подарок, - киваю, а сама не свожу взгляда с камушка. Он разгорается, набирается света и красноты.
        - А что ж она сама мне не подарит? - Князь мечтательно улыбается. - Или, может, стыдится до венчания? Что скажете, Соня?
        - Стыдится, - опускаю глаза, чтоб он не прочел в них мой себе приговор. - Но очень хочет, чтоб вы его приняли и... надели.
        - Конечно, если Лизоньке так хочется. Только уж больно вещица хрупкая, как бы не порвать...
        Вот и все. Призрачная паутина у князя на шее. Замираю, боюсь вздохнуть. Что же дальше будет-то? Вдруг обманула меня Стэфа.
        - Колется что-то, - Андрей Сергеевич касается камешка пальцем и удивленно вскрикивает.
        Гляжу, не отрываясь: не камешек это более, а паучок. Рубиново-красное тельце, золотые лапки. Откуда лапки-то взялись? А на коже у князя кровавая царапина.
        - Вы только посмотрите, Соня, какая вещица презабавная! - Князь улыбается, а потом быстро прячет паучка под рубаху. - Лизонька такая затейница. Вы ей от меня благодарность передайте. А впрочем, не нужно. Завтра я сам с благодарностью... - Он останавливается на полуслове, смотрит на меня внимательно-внимательно, точно видит впервые, а в глазах опять штормовая синь и нет более никакой лазури.
        Приседаю в торопливом реверансе, убегаю. Сердцу колко и тревожно, но сделанного не воротишь...

* * *
        Вовкина кровать узкая, вдвоем на ней не особо развернешься. Да я и не хочу разворачиваться, мне бы поспать. Вот так, уткнувшись носом в Вовкино загорелое плечо. А он не спит, дышит ровно, думает о чем-то. Спросить бы о чем, но сил нет и спать хочется.
        Решение я приняла, уже стоя на самой границе между сном и явью, как мне казалось, правильное решение.
        - Вставай, моя королева, топай к себе в опочивальню. - Кажется, только глаза прикрыла, а уже вставай!
        - Зачем в опочивальню?
        - А затем, чтоб не скомпрометировать себя ночкой, проведенной в постели наемного служащего.
        - Так не было ж ничего, Козырев.
        Не было, Вовка вел себя как джентльмен, даже вопросов задавать не стал, когда я приперлась к нему на ночь глядя, даже место у стеночки уступил, чтоб я, чего доброго, во сне с кровати не свалилась.
        - Это ж мы с тобой знаем, что не было. - Мне показалось, или в голосе его послышалось разочарование? - Мы знаем, а домочадцам твоим потом поди объясни, что было, а чего не было. Вставай, Ева, хватит валяться!
        От весьма ощутимого тычка в бок я проснулась окончательно и возмутилась:
        - Козырев, с ума сошел?!
        - Сошел, - не стал спорить он. - С тобой свихнуться - раз плюнуть.
        - Думаешь, это заразно? - Я привстала на локте, заглянула ему в лицо.
        - Думаю, тебе пора идти. - Впервые в жизни Вовка не выдержал мой взгляд и отвернулся.
        - Ухожу. - Я натянула халат, обернулась на торопливо одевающегося Козырева, сказала: - Через час жди меня у машины.
        - Куда едем? Опять по магазинам? - Он не смотрел в мою сторону, но в голосе явно слышалось раздражение.
        - В интернат едем, на мальчика посмотреть.
        Не дожидаясь ответа, я вышла из Вовкиной комнаты.
        В моей опочивальне со вчерашнего дня ровным счетом ничего не изменилось: паутина с потолка никуда не делась, поднос с пустой бутылкой и остатками утки выглядел непрезентабельно и тоскливо. Признаюсь, в ванную я заходила с некоторой опаской. Но ванная была в порядке, о вчерашнем происшествии напоминала лишь валяющаяся на полу банка с солью. Я подняла банку, поставила на полочку и после небольших колебаний приняла душ. Сегодня я чувствовала себя многим лучше, чем вчера. Может, из-за принятого накануне решения, а может, просто оттого, что впервые нормально выспалась. И голова почти не болит...
        Ярко-алая капля упала на белоснежный кафель. Красное на белом - это всегда эффектно. Следом упала еще одна и еще... Я провела рукой по лицу, ладонь тоже окрасилась красным. Это из носа, что ли? Так и есть. С какого такого перепугу? Никогда раньше у меня не шла носом кровь, ну разве что в далеком детстве после кулачных боев, но тогда этому имелось рациональное объяснение, а сейчас что?
        Чтобы остановить кровотечение, мне пришлось испортить полотенце, ничего более подходящего в ванной не нашлось. Прижимая полотенце к хлюпающему носу, я улеглась на кровать, уставилась на паутину.
        Что-то не складывается моя новая жизнь. Вроде бы все у меня теперь есть: и дом, и деньги, и друг детства Вовка Козырев, а счастья нет. И здоровья, чего уж там. С каждым днем мне все хреновее и хреновее. Как сказала бы моя маменька, то понос, то золотуха. Видать, и в самом деле я непутевая, все-то у меня не так, как у людей.
        Кровотечение остановилось быстро, я толком и не успела пострадать из-за своей непутевости. Да и чего страдать?! Вот сейчас натяну что-нибудь из дизайнерских вещичек, вчера прикупленных, сбрызнусь дорогими духами, нарисую лицо - и можно в путь!
        На выбор одежек и рисование лица ушло полчаса, и, надо признать, результатами я осталась довольна. Фигура моя нынешняя была, конечно, не такой аппетитной, как прежняя, но в мальчишеской хрупкости тоже имелся свой шарм. И лицо мое новое теперь не казалось таким уж блекло-серым, и даже подведенные глаза приобрели вдруг загадочную глубину и сияние. С волосами бы еще что-нибудь сделать, постричь и перекрасить, но это чуть позже, сейчас времени нет, Вовка и так, наверное, уже заждался.
        Я бежала к машине, когда меня окликнули. Лешик стоял на углу дома и рассматривал меня с таким пристальным вниманием, словно видел впервые в жизни.
        - Ева, это ты? - В голосе его слышалось удивление пополам с восхищением. Это он мною восхищается, что ли?
        - Я. - Я приветственно взмахнула сумочкой, кокетливо притопнув обутой в изящный сапожок ногой. - А ты что здесь делаешь, Лешик?
        - Ты какая-то не такая. - Вместо ответа он подошел поближе и уставился на меня не мигая.
        - Я такая, Лешик, просто немножко усовершенствованная.
        - Тебе идет.
        - Что именно?
        - Все тебе идет. Ты изменилась сильно за последнее время.
        - Ну, побывал бы ты в моей шкуре, тоже изменился бы. - Я нетерпеливо посмотрела на часы. - Леш, мне некогда сейчас, тороплюсь.
        - А я специально шел, чтобы с тобой поговорить, - Лешик широко улыбнулся, - но если ты торопишься, то, может, отложим?
        - Давай. - Из припаркованного на дорожке «мерса» вышел Козырев, помахал мне рукой. - До вечера, хорошо?
        Лешик перевел взгляд с меня на Вовку, и, как мне показалось, нехотя кивнул.
        - До вечера, Ева. Буду ждать. - В голосе его слышалось что-то такое странное: не то разочарование, не то злость. Ну да недосуг мне сейчас разбираться в нюансах, у меня своих забот полон рот.
        Затылком чувствуя пристальный взгляд Лешика, я поспешила к машине и напоролась на не менее пристальный взгляд Вовки.
        - А это еще что за хлыщ? - спросил он, включая зажигание.
        - Это не хлыщ, а мой друг детства.
        - Ева, я твой друг детства, - напомнил Вовка.
        - Ты мой друг детства, а он ее, - сказала я, понизив голос. - Поговорить со мной хотел.
        - А ты что?
        - Я сказала, что вечером поговорим. Я ж занята сейчас, правильно?
        - Угу. - Вовка кивнул, не глядя в мою сторону, и спросил уже совсем другим, деловым тоном: - Ну что, не передумала?
        - Нет, - я покачала головой, - а ты дорогу знаешь?
        Вовка, казалось, знал все на свете. На подступах к интернату он закурил сигарету и спросил:
        - Уже решила, как будешь действовать?
        - Нет. - Я пожала плечами. - Наверное, придется импровизировать. Скажу, что на больничном после травмы, про амнезию наплету. Попрошу о встрече с мальчиком.
        - Про амнезию - это лишнее. - Вовка нахмурился. - Откуда ж тебе с амнезией знать про мальчика?
        - А я скажу, что у меня частичные провалы памяти, кое-что помню, а что-то забыла напрочь. Так ведь тоже случается, как думаешь?
        - Не знаю, но другого выхода у нас, похоже, нет.
        - А ты со мной пойдешь? - спросила я.
        - Думаю, лучше, если ты будешь одна, чтобы не возникло лишних вопросов. Ну, иди, Ева-королева! Удачи тебе!

* * *
        Ночь не сплю. Никогда еще в моей жизни не было такой длинной, такой черной ночи. Жду, когда она закончится, и боюсь наступающего дня. Днем непременно приедет Андрей Сергеевич...
        Не стану спускаться к обеду, притворюсь больной. Страшно мне. А ну как Лизи скажет, что не делала князю никаких подарков.
        И не спускаюсь. Нынче в доме про меня все забыли, даже Стэфа пропала, не зашла, как водится, с утренней чашкой чаю.
        Стук в дверь громкий, торопливый. Открываю с тяжким сердцем - на пороге Настена, смотрит удивленно, глаза большие и круглые, как пятаки.
        - Софья Николаевна, там к вам... - Кто ко мне, не говорит, испуганно машет руками. Да что ж это за наказание такое?! - Там к вам пожаловали... Князь Поддубский.
        - Ко мне? - От испуга дышать становится тяжело и перед глазами все плывет. Видать, рассказала Лизи князю правду...
        - Вот и я поначалу удивилась, - Настена нетерпеливо приплясывает на пороге, - спрашиваю: «Мне Елизавету Григорьевну позвать?», а он сердито так:
«Не Елизавету Григорьевну, а Софью Николаевну!
        А у самого-то лицо такое серьезное. Похоже, гневается на что-то Андрей Сергеевич!
        Гневается. Я даже знаю на что. На мое самоуправство детское. Может, не выходить, сказаться больною?
        Не успеваю. Дверь распахивается, точно от ураганного порыва, бьет Настену пониже спины. Служанка испуганно взвизгивает и отпрыгивает в сторону, освобождая дорогу князю Поддубскому.
        - Прочь пошла! - Князь смотрит не на Настену, а на меня. И я не сразу понимаю, кому велено пойти прочь.
        - Ухожу, - Настена обиженно фыркает, пятясь к двери. - Пошто драться-то? Софья Николаевна, - во взгляде, на меня направленном, страх пополам со жгучим любопытством. - Вы кликните меня, коли что.
        Дверь захлопывается, и мы остаемся с князем наедине. Конец, мне бежать некуда, князь, кажется, занимает собою всю мою немалую комнату, и дверь закрыта.
        - Что вам угодно? - Из последних сил стараюсь не выдать голосом своего страха. - Вы, верно, ошиблись покоями, Андрей Сергеевич.
        - Ошибся. - Шаг в мою сторону, внимательный и какой-то жадный взгляд. - Только не покоями. Соня... Софья Николаевна, я таким дураком был! - А дыхание частое, сбивчивое. - На меня точно морок навели, все виделось как в кривом зеркале. А вчера вот посмотрел на вас и понял, что жизнь свою зазря проживаю. Не с той, понимаете?
        Не понимаю. Нет, не так! Понимаю, но боюсь поверить своему счастью. Разве ж может быть, чтобы так быстро, за одну только ночь все переменилось?
        - Андрей Сергеевич...
        - Нет, молчите, умоляю! - Еще один осторожный шаг, теперь вижу, как лоб князя блестит от капелек пота. Жарко. Да, мне тоже жарко и дышать с каждым мгновением тяжелее. - Прощения молю! - Он падает на колени у моих ног. Я испуганно вскрикиваю. - Соня... Софья Николаевна, позвольте, я сегодня же с вашим батюшкой объяснюсь и с Лизи... с Лизаветой Григорьевной.
        - Зачем? - А Настена, наверное, не ушла, стоит под дверью, подслушивает. Потом всем расскажет.
        - И то верно... сначала с вами. - А в волосах у него седые нити, как это раньше не разглядела? Да и откуда ж могла разглядеть, коли близко так я с ним никогда не была! И в комнате никого, окромя нас. Стыдно. . - Софья Николаевна, сможете ли вы меня когда-нибудь простить и перемениться ко мне хоть самую малост ь? Я многого не прошу, только дозволения видеть вас, слышать ваш голос. Это помешательство какое-то! - Он проводит рукой по волосам и нервно теребит ворот рубахи.
        Смотрю сверху вниз, вижу: на загорелой шее не та цепочка, что я дарила. А может, та, но изменившаяся. Будто паук только начал ткать тончайшую золотую паутину... Значит, не обманула Стэфа. Есть она - призрачная паутина...
        Не хочу плакать, слезы сами льются из глаз: не то от счастья, не то от обиды, не то от страха. Что ж я такое сотворила с собой и с ним? Как же мне теперь с этим жить?
        - Софья Николаевна, Сонюшка! - Князь целует мои руки. - Не надо, прошу вас. Да я за каждую вашу слезинку... Я что угодно для вас сделаю, вы только велите!
        Нет сил терпеть эту муку...
        У него мягкие волосы с ромашковым ароматом, а кожа пахнет ветром. Не понимаю, как такое может быть, но точно знаю, что именно ветром. Губам больно от жадных поцелуев, но разве ж я не этого хотела, не об этом грезила?! А что стыд потеряла, так, да, потеряла, вместе с душой обменяла на призрачную паутинку...

* * *
        Я шла по потрескавшейся бетонной дорожке и глазела по сторонам. Всюду царило уныние и какое-то гнетущее запустение. Стены приземистых двухэтажных корпусов были грязно-серыми, местами с рыжими потеками ржавчины. Ржавчиной же оказались изъедены и непонятные, дикие футуристические конструкции на детской площадке. Лишь кое-где проглядывали остатки унылой темно-зеленой краски. Одного вида этих железных монстров хватило бы, чтобы отбить у нормального ребенка всякое желание изучить их предназначение. Один из монстров раскачивался под порывами ветра и тихо поскрипывал - наверное, это были качели. Какой ужас! Я, конечно, не спец по детским городкам, но кое-что в своей бестолковой жизни видела. Например, разноцветные пластиковые горки и какие-то чудные пластиковые же трубы, которые наверняка очень интересно исследовать любому ребенку, и качели видела нормальные, безопасные, не издающие пронзительных визгов от малейшего движения. Кстати, в обычных московских дворах. А здесь что творится? Это зона какая-то, а не интернат! Не хватает только вышек с охранниками по периметру и решеток на окнах.
        Впрочем, пожалуй, с зоной я погорячилась. Были в окружающем ландшафте и приятные глазу явления. Вот, к примеру, эта деревянная избушка на курьих ножках, сделанная умелым столяром. А вот и Баба-яга в ступе, тоже деревянная, искусно вырезанная из какой-то коряги. У Бабы-яги длинный нос, а глаза добрые, такие, что сразу хочется подойти поближе, потрогать притулившееся тут же деревянное помело, заглянуть в растрескавшуюся от времени и частого использования ступу. А там, чуть в стороне, целый деревянный зверинец: медведь, лиса, заяц и отчего-то Чебурашка.
        И клумбы имеются, уже перекопанные, но еще не засеянные, и аккуратные яблоньки с остатками белой известки на ровных стволах. Иными словами, есть то, что я не заметила с первого взгляда: старательная, хотя порой и не слишком умелая попытка смягчить атмосферу казенщины, подручными средствами замаскировать выглядывающую изо всех щелей нищету.
        - Ева Александровна! - Я в задумчивости стояла у клумбы в виде сердечка, когда меня окликнул незнакомый женский голос. - Ева Александровна, как я рада вас видеть!
        По бетонной дорожке ко мне спешила немолодая уже, очень тучная дама. Она споро перебирала обутыми в резиновые галоши ногами и на ходу приветственно махала пухлой рукой. Поравнявшись со мной, женщина резко остановилась, сделала несколько глубоких вдохов, выравнивая сбившееся дыхание, и заключила меня в объятия.
        - Ну, слава богу, девочка моя! Вижу, вижу, что вы в хорошем здравии. - Она немного отстранилась, разглядывая меня живыми, с хитрецой глазами. - Что, не сидится дома? Понимаю вас, Евочка, очень хорошо понимаю. Я тоже на больничном больше трех дней высидеть не могу, все думаю, как тут без меня, хоть бы все нормально было.
        Женщина трещала без умолку, поворачивала меня и так и этак, рассматривала, изучала, но, удивительное дело, действия ее, несколько странные и фамильярные, не вызывали в моей душе никакого протеста. Наоборот, ощущение было таким, словно я вернулась в родной дом, где мне искренне рады. Понять бы еще, кто это мне так радуется...
        - Прошу прощения, - сказала я, когда в непрерывном потоке слов возникла-таки маленькая пауза. - Вы, наверное, не знаете, но у меня амнезия. Частичная, - добавила я поспешно. - Что-то помню, а что-то нет.
        - Ох, ты ж боже мой! - Толстуха прижала ладонь к пышной груди. - Так вы меня, что ли, не помните, Евочка?
        Я виновато кивнула.
        - Так я ж Зинаида Павловна, директриса всего этого беспокойного хозяйства. - Она широким жестом обвела двор с железными монстрами и деревянным зверинцем. - Я вас на работу принимала. Что, не вспоминается никак?
        Мне не вспоминалось, но Зинаиду Павловну, казалось, этот факт особо не опечалил, она подхватила меня под руку и потащила к небольшому одноэтажному зданию.
        - А я вот, Ева Александровна, с дозором обхожу владения свои. - Она притопнула обутыми в галоши ногами. - Видите, в каком наряде приходится разгуливать. А все потому, что за корпусами непролазная грязь. Уж сколько раз я писала в мэрию, чтобы заасфальтировали к такой-то матери это болото. Но вы ж знаете, чтобы заасфальтировать, денежки нужны, а их нету. Денежек, дай бог, чтобы хватило ребятишкам развивающие игрушки купить и хоть один новый компьютер. Старый-то все время ломается, одно расстройство от него. Ну ничего, - Зинаида Павловна приостановилась, подбоченилась, - я вот спонсора нашла шикарного - деревообрабатывающий комбинат. Деньгами они помочь не могут, зато уже половину дверей в корпусах нам заменили, обещали в спальнях малышовых кровати новые поставить, такие специальные, невысокие, и парты в развивающем классе. Представляете, Ева Александровна, какое счастье?!
        Я слушала Зинаиду Павловну и осознавала, что для нее это все и в самом деле счастье, и, может, только благодаря ее стараниям интернат выглядит не совсем уж запущенно и уныло. Я даже начинала понимать ту, другую Еву, которая, вместо того чтобы предаваться праздности, каждый день моталась на работу. Это было странное место, его хотелось во что бы то ни стало изменить, сделать красивее и уютнее. Ох, что-то я сентиментальной становлюсь на старости лет! Что мне за дело до какого-то там интерната?..
        Не умолкая ни на секунду, Зинаида Павловна привела меня в свой кабинет, сбросила на пороге галоши, сунула ноги в обыкновенные домашние тапки и, заметив мой недоуменный взгляд, объяснила:
        - Вены у меня больные, тяжело долго в неудобной обуви. А тут же у нас все свои, можно и вот так, по-простому. Да вы не стойте на пороге, Евочка, проходите, присаживайтесь. - Она кивнула на ряд старых обшарпанных стульев, сама прошлепала к такому же неприглядному столу, извлекла на свет божий электрочайник и две чашки. - Сейчас мы с вами почаевничаем и все обсудим.
        Я сидела за столом, наблюдала, как Зинаида Павловна заваривает пахнущий земляникой чай, выкладывает на тарелку печенье и несколько шоколадных конфет и думала, что в сложившейся ситуации мне не придется даже импровизировать. Информация лилась на меня сплошным потоком.
        - А вы, наверное, Евочка, хотите про Егорку узнать? - Женщина придвинула ко мне чашку, сама уселась напротив. - Я понимаю, что врать непедагогично, но, вы уж меня простите, обманула я Егорку - сказала, что вы уехали в командировку. Потому что и так сил нет смотреть, как мальчик мучается. Вы ведь помните, какой у нас был прогресс! Это ж уму непостижимо, чтоб ребенок с таким сложным диагнозом вдруг стал реагировать на внешний мир! А как вы в беду попали, сразу регресс начался: замкнулся мальчишка, ни с кем не разговаривает, с детьми не играет. - Зинаида Павловна тяжело вздохнула, но тут же встрепенулась и расплылась в счастливой улыбке. - Ну ничего, Евочка! Вот вы поправитесь окончательно, вернетесь на работу, и у мальчика все наладится. Я абсолютно уверена, все мои тридцать лет педагогического стажа об этом кричат.
        - Мне бы его увидеть. - Я отодвинула чашку с недопитым чаем. - Можно?
        Зинаида Павловна посмотрела сначала на часы, потом в окно, кивнула:
        - Через пару минут малышовую группу выведут на прогулку. Вы идите, Ева Александровна, не буду вас больше задерживать.
        Я уже вставала, когда она вдруг спросила:
        - Евочка, а вы не передумали? Я же понимаю, такая травма, у вас теперь со здоровьем, наверное, не сразу все гладко станет, но, помнится, вы говорили, что нашли способ решить проблему.
        Я замерла, в сердце заворочалась та самая сапожная игла. А может, это и есть совесть? Кто б мог подумать, что я к ее голосу буду прислушиваться...
        - Не передумала. - Все, что сказано, то сказано! Назад дороги нет. Да и зачем я приехала в этот интернат, если не за мальчиком.
        - Евочка, вы такая умница, - зычный голос Зинаиды Павловны дрогнул. - Ну, дай бог, чтобы все у нас получилось! Я, со своей стороны, тоже сделаю все возможное: письма рекомендательные подготовлю, характеристику самую положительную... - Она неожиданно замолчала, достала из складок платья носовой платок, приложила к глазам и замахала на меня рукой, выпроваживая из кабинета.
        Стоя на крыльце административного корпуса, я смотрела на копошащуюся неподалеку мелюзгу. Малышей оказалось человек пятнадцать, и мне предстояло отыскать среди них одного-единственного. Эх, сплоховала я, надо было у Сабурина хоть фотографию мальчика попросить.
        К площадке я подходила медленно, с опаской разглядывая воспитанников Зинаиды Павловны. Чего греха таить, особым чадолюбием я никогда не отличалась, от маленьких детей бежала как черт от ладана. А тут не просто дети, а дети с особенностями психики. И у каждого, надо полагать, своя особенность, неповторимая. А еще неизлечимая...
        Я остановилась возле Бабы-яги, растерянно погладила ее по сучковатому носу. Детишки, вопреки ожиданиям, были хорошо одеты, в яркие разноцветные курточки, аккуратные шапочки, добротные ботиночки, и этим не отличались от обычных детей. Отличались они другим. Дети так устроены, что секунды не могут провести без движения, носятся, орут и дерутся. Эти не носились, они просто стояли или в лучшем случае ходили по площадке, и от такой неправильности к горлу вдруг подкатил колючий ком. Чтобы не раскиснуть окончательно, я принялась гадать, который же из них мой. Егорка нашел меня сам...
        Мальчик сидел на корточках рядом с Чебурашкой. Синяя курточка, шапка с помпоном, руки и мордашка перепачканы землей. Он был похож на меня теперешнюю, очень сильно похож: те же глаза, прозрачно-серые, наивные, тот же чуть курносый нос и лишь самую малость опущенные уголки губ - маленькая копия меня...
        - Ева! - Не помню, как он оказался возле меня, прижался ко мне всем телом, обхватил за колени грязными ручонками. - Евочка...
        Я присела, осторожно, точно хрустального, обняла его за плечи и заглянула в счастливое, зареванное лицо.
        - Привет, малыш...
        Я хотела сказать что-то правильное, педагогическое, но не смогла. Всматриваясь в прозрачно-серые глаза, я ясно видела в них свое будущее. Мое будущее - это маленький мальчик, который, обхватив меня за шею, жарко-жарко шепчет в ухо что-то неразборчивое, но очень важное...

* * *
        Вовка, встретив мое возвращение напряженным молчанием, не спешил задавать вопросы, ждал, когда я сама начну разговор. Меня всегда поражала эта его особенность вовремя промолчать. Сама я так не могла, особенно сейчас, мне просто необходимо было выговориться. Вот только я не знала, с чего начать, поэтому начала с второстепенного.
        - Поехали в город, - сказала я, затягиваясь сигаретой.
        Вовка кивнул и завел мотор. Я тем временем собралась с мыслями и заговорила:
        - Козырев, нам нужно купить компьютер. Нет, лучше сразу два.
        - Хорошо, купим. - Он, казалось, ничему не удивлялся. - Что еще?
        - Еще? - Я посмотрела на него задумчиво, а потом спросила: - Ты когда-нибудь занимался благотворительностью?
        - Благотворительностью? - Если он удивился, то не слишком сильно. - Так, по мелочам.
        - А я даже по мелочам не занималась. Знаешь, я даже нищим никогда не подавала.
        - Им я тоже не подавал. - Вовка пожал плечами. - А к чему эти разговоры, Ева?
        - Понимаешь, у них там так все безысходно. Вместо детского городка какой-то ржавый монстр стоит, и за корпусами грязь такая непролазная, что директрисе приходится топать по территории в галошах. А спонсор у них знаешь какой шикарный? Деревообрабатывающий комбинат, он им двери поменял и кровати обещает новые.
        - Компьютеры для интерната нужны?
        - Ага, Била Гейтса у них в спонсорах пока нет.
        - Ну так купим мы им эти компьютеры. - Он посмотрел на меня очень внимательно и, наверное, решил, что пришло время для самого главного вопроса: - А с мальчиком что?
        - А его я заберу, - сказала я этаким небрежным тоном. - Нечего ему там делать. И вовсе у него не аутизм, он со мной разговаривал и даже... - Что «даже» я не договорила, глубоко затянувшись сигаретой. - Зинаида Павловна, это директриса, поможет, характеристику мне напишет самую лучшую и письма рекомендательные. Козырев, у тебя есть хороший детский психолог?
        - Нет, но если нужно, то найду - это не проблема. - Вовка бросил на меня быстрый взгляд. - А ты твердо решила мальчика забирать? Ты ж говорила...
        - Мало ли что говорила! - Я не дала ему закончить. - Ты, Козырев, не думай, вот это как раз не благотворительность! И сантименты тут совсем ни при чем! Это плата, понимаешь? Она мне свою жизнь вроде как уступила, а я присмотрю за ее мальчиком. Справедливо?
        - Справедливо. Только я и не думал ни о чем таком.
        - А о чем ты думал?
        - Как нам лучше с компьютерами вопрос решить. Ты хочешь их лично в интернат привезти или остаться инкогнито?
        - Инкогнито, - не колеблясь ни секунды, ответила я. - На кой черт мне всякие благодарности и ахи-охи?! Не люблю я это. Организуешь подарочек?
        - Разумеется. - Вовка кивнул. - Только, наверное, без документального сопровождения подарочки трудно на баланс принять. Я их через фирму одну проведу, чтобы все чин-чином было. Ты не возражаешь?
        - Да мне плевать! Мое дело - компьютеры эти купить, а как их оформят, меня не касается.
        - Ну, значит, договорились, - сказал Козырев и уставился на дорогу.
        Покупка компьютеров не заняла много времени, Вовка взял все хлопоты на себя, мне осталось лишь расплатиться. К тому моменту, как необходимые формальности были соблюдены, день уже перевалил за середину.
        Мы обедали в маленьком уютном кафе и обсуждали план дальнейших действий, когда в голову мне пришла замечательная мысль.
        - Вовка, а не сотворить ли мне с собой что-нибудь такое этакое? - игриво спросила я.
        - А тебе мало того, что ты уже с собой сотворила, Ева-королева? - В отличие от меня, Козырев был задумчив и серьезен. Серьезность эта мне не понравилась, но я намеренно решила ее игнорировать.
        - Козырев, ты не понял, я постричься хочу и волосы перекрасить. Как думаешь, какой цвет лучше выбрать., темный или светлый?
        - Лучше оставь как есть, - неожиданно резко проговорил Вовка.
        - Почему это?
        - Ева, ты же сама все прекрасно понимаешь. Это же неправильно - распоряжаться чужим телом, как своим. Если бы она хотела, то давно бы уже подстриглась и перекрасилась.
        Чужим телом... Вот, значит, как он на все это смотрит. А разве меня кто-то спрашивал, нужно ли мне чужое тело?! Мне в собственной шкуре было куда как уютнее, и голова моя собственная от боли не раскалывалась, и кровь из носа без особой нужды не лилась. Разве я виновата, что все изменилось?! Что ж мне теперь, ложиться и умирать, раз от моей прежней жизни даже ошметков не осталось?! Получается, я до конца дней своих должна чувствовать себя виноватой и бояться лишний раз вздохнуть, чтобы, не дай бог, ничего не нарушить в своем нынешнем экстерьере? Все эти вопросы я могла бы задать Вовке Козыреву, но не задала, потому что знала - он меня не поймет. Здесь как в поговорке, сытый голодному не товарищ. Мой друг детства хоть и добрый, но сытый, я голодная и злая...
        - Ты прав, нечего мне хозяйничать. Давай лучше очки новые закажем. Надоело постоянно щуриться. Очки можно? - спросила я не без ехидства.
        Вовка все понял правильно, даже мои невысказанные претензии, взгляд его сделался смущенным и чуть-чуть виноватым.
        - Ева, я, наверное, погорячился. Если хочешь, подстригись.
        - Ты не погорячился, ты все верно сказал, Вовочка. - Я беззаботно махнула рукой. - Поехали за новыми очками!

* * *
        Счастье мое безмерно. Андрей Сергеевич, Андрюшенька - мой, до самого донца. И я в его власти: и душой и телом. Не можем мы ждать, когда все по закону случится. У нас свои законы, и повенчаны мы с ним на веки вечные. А как, только мне ведомо, но не хочу о том сейчас думать.
        Объяснение вышло тяжелое: сначала с папенькой, потом с мадам и Лизи. Мадам кричала сильно, грозилась на Андрюшеньку жалобу в Санкт-Петербург написать. А Лизи в обморок упала. Может, и по-настоящему, но мне думается, что притворилась. Она ведь как маменька ее - такая же актриса. А папенька испугался. Уж не знаю, кого больше: мадам с ее криками, Андрюшеньки с его настойчивостью или графа Вятского, который вдруг очень к папеньке переменился. Папенька долго из своего кабинета не выходил, я уже стала за его сердце опасаться, а когда вышел, то твердо так сказал, что дает князю Поддубскому свое отеческое благословение. Они еще потом долго с Андрюшенькой в кабинете за закрытыми дверьми шептались, я спросила о чем, а папенька ответил, что вопросы эти исключительно дела касаемые и мне о том печалиться нет никакой н ужды.
        Сеня приезжал, желал с Андрюшенькой на дуэли стреляться. Хорошо, что Ефим Никифорович вовремя успел. Примчался в поместье лохматый, взъяренный - ну точно медведь. Не разбираясь, Сеню одним ударом на землю свалил, Андрюшеньке что-то тихо на ухо шепнул, а пистолеты забрал и с собой увез. Я плакала сильно, боялась, как бы у Андрюшеньки из-за меня еще каких неприятностей не вышло, а он сказал, что деловые мужчины завсегда могут найти разумный компромисс. Я не поняла, про какой компромисс он говорил, но успокоилась.
        А Лизи мадам вскорости на воды увезла, лечить нервы и сердечную рану. Хорошо, мне так спокойнее. А к свадьбе я и без мадам подготовиться сумею. Мне Стэфа поможет.
        Со Стэфой мы нынче редко разговариваем и видимся тоже нечасто. Я и днем, и ночью с князем, и все равно мне, что о нас в округе судачат. Скоро уж все по-людски будет, осталось только платья подвенечного из Санкт-Петербурга дождаться...

* * *
        С очками особых проблем не возникло, мне пришлось лишь подождать пару часов, пока вставят стекла в оправу. Оправу я себе выбрала красивую и стильную, такую, что запросто сойдет за украшение моего нового лица. При случае надо будет прикупить еще парочку для разнообразия. Это ж никуда не годится, если у девушки, вынужденной носить очки, есть один-единственный вариант оправы. С Вовкой я своими соображениями делиться не стала. Может, оттого, что деньги, уплаченные за очки, тоже не мои. Неизвестно, как он отнесется к подобному расточительству...
        Сказать по правде, я из последних сил делала вид, что меня не задели те его слова. В конце концов, вчера вечером, прогоняя Козырева из своей опочивальни, я и сама думала, что это неэтично - вот так распоряжаться чужим телом. Но одно дело я - заинтересованная сторона, и совсем другое он - сторонний наблюдатель. Что он может знать и уж тем более чувствовать из того, что знаю и чувствую я? Ни-че-го!
        Домой мы вернулись к ужину. Времени хватило лишь на то, чтобы переодеться и освежить макияж. Признаюсь, своим появлением я планировала произвести среди родственников если не фурор, то хотя бы некоторое волнение, поэтому не без злого умысла надела маленькое черное платье, вполне пристойное, но провокационно короткое, черные чулки и туфли на десятисантиметровой шпильке. Ноги тут же заныли, давая понять, что к подобной обуви они не приучены. Ничего, значит, пришло время привыкать!
        В чаяниях своих я не ошиблась. Стоило мне только войти в столовую, как разговоры за столом в ту же секунду смолкли и все присутствующие уставились на меня в немом изумлении. Рая так даже вилку уронила от неожиданности.
        Первой в себя пришла Амалия. Наметанным взглядом заценив мои одежки, она спросила с презрительной улыбкой:
        - На вещевом рынке была распродажа?
        - Не на рынке, а в бутике Армани. - Я продефилировала к столу. - Но откуда ж тебе знать, что продается в бутиках?! Ты же предпочитаешь леопардовые кофточки, а это, я так понимаю, особый рыночный шик.
        Амалия зашипела, в порыве ненависти дернулась в мою сторону, но была мягко остановлена Серафимом, который, в отличие от сестрицы, выглядел довольным, как обожравшийся сметаной кот, и смотрел на меня с благодушной снисходительностью, многозначительно поглаживая заклеенную лейкопластырем скулу. Видать, собирается страшно отомстить за вчерашнее унижение и ждет удобного случая, чтобы куснуть побольнее. Вот ведь аспид...
        - Ева, ты выглядишь очень... неожиданно. - Лицо сидящего рядом со мной Лешика хранило уже виданные мною утром следы восхищения и удивления. - Ты позволишь? - Не успела я опомниться, как он поймал мою руку и приложился к ней в галантном поцелуе.
        Не скажу, что мне было неприятно его внимание. Пожалуй, Лешик оставался единственным человеком, который ничего от меня не ждал и который не пытался сделать мне никакой гадости. Это радовало. Да и, чего греха таить, Лешик - мужик что надо, пофлиртовать с таким - сплошное удовольствие.
        Наверное, я слишком расслабилась, потому что не заметила, как рукав платья пополз вверх, выставляя на всеобщее обозрение паутину на моем запястье.
        - Что это? - Лешик разглядывал паутину с изумлением.
        - Евочка... - Рая схватилась за сердце и побледнела.
        - Какая мерзость! - фыркнула Амалия.
        - Это не мерзость. - Я одернула рукав. - А... татуировка.
        - Странная какая. - Лешик растерянно улыбнулся. - Ева, ты не перестаешь меня удивлять.
        - И когда только успела! - Амалия демонстративно отодвинулась от меня подальше. Могла бы этого и не делать, нас с ней разделяли добрых два метра.
        - В тихом омуте черти водятся, - усмехнулся молчавший до этого Серафим, и взгляд его стал плотоядным.
        Кажется, начинается...
        - Ты о чем это? - Похоже, Амалия успела очень хорошо изучить своего младшего братишку, потому что ее кукольное лицо вдруг озарилось радостной улыбкой. Наверное, так выглядит ребенок в ожидании новогоднего чуда.
        - Это я о том, что наша Евочка только прикидывается святошей, а на самом деле на ней пробы ставить негде. - Серафим посмотрел на меня в упор и спросил с гаденькой усмешкой: - Ну что, рассказать им про твои похождения или, может, передумала?
        А, вот оно что! Пакостник и шантажист... Вместо ответа я лишь равнодушно дернула плечом. Не исключено, даже вероятнее всего, мою предшественницу сильно заботили вопросы благопристойности. В противном случае она не стала бы разводить китайские церемонии с этим подонком. Но я не она! Меня нисколько не волнует мнение общественности. Мир не перевернется с ног на голову, если все узнают, что у меня есть ребенок. Дети - это хорошо, детей не нужно стесняться.
        - Значит, не передумала? - разочарованно уточнил Серафим.
        - Нет. - Я лучезарно улыбнулась. - И, знаешь, я, пожалуй, даже облегчу тебе задачу, сама все расскажу.
        - Что ты нам расскажешь, Евочка? - На Раю было больно смотреть, так плохо она выглядела. Ну нельзя же принимать все так близко к сердцу.
        - Раечка, ты только не волнуйся. - Я погладила экономку по руке. - Я не совершила ничего ужасного, я всего-навсего родила ребенка. Тот мальчик, которого я собираюсь усыновить, на самом деле мой родной сын. Четыре года назад мне не хватило смелости противиться воле папеньки, и мой мальчик попал в детдом. Ты это хотел рассказать? - Я перевела взгляд с Раи на Серафима.
        - Евочка, но как же так?! Мы же не могли не заметить... - Рая вытерла взмокшие ладони о салфетку.
        - Мы запросто могли не заметить, - вдруг заговорил молчавший до этого Лешик. - Четыре года назад Ева училась и жила в Питере. Вспомните, Раиса Ивановна, она не приезжала домой целых пять месяцев, Александр Петрович сам ее навещал.
        - А потом ты вернулась такая худенькая, несчастная, - Рая не сводила с меня глаз, - сказала, что тяжело болела и не сообщала нам об этом, чтобы не расстраивать...
        - Верно. - Я мысленно поблагодарила пришедшего мне на выручку Лешика. - Я тогда соврала. А сейчас вот решила сказать правду и все исправить. Теперь ты понимаешь, почему я так сильно хочу усыновить Егорку?
        - А отец? - подала голос Амалия. - Кто это польстился на такую уродину?
        - А на уродину польстился один козел. - Я многозначительно посмотрела на Серафима. Рассказывать всю правду мне не хотелось, и не потому, что я чего-то стеснялась или кого-то боялась, просто было бы лучше, если б Егорка никогда не узнал, кто его биологический папаша. Вот за сокрытие этой информации я даже готова заплатить. Впрочем, нет, не стану. Пусть будет как будет. Вранья уже и так предостаточно. - Только, я думаю, польстился он скорее не на уродину, а на денежки ее папы. Да, Серафимчик? Хотел на чужом горбу в рай въехать? Охмурил наивную дуру, думал, папенька мой, как узнает про ребеночка, так сразу тебе полцарства пожалует? А папенька не пожаловал! И знаешь почему? Потому что наивная дура ни словом об отце ребенка не обмолвилась. А если бы и обмолвилась, то вполне вероятно, что ты, Серафимчик, получил бы вместо полцарства пулю в лоб. - Здесь я блефовала, но по тому, как сильно побледнел этот выродок, стало ясно, что попала в яблочко. Да и ничего удивительного, если принять во внимание тот факт, что в лучших друзьях у моего папеньки числился не кто-нибудь, а крутой мафиози Щирый!
        После моего спича в столовой воцарилась гробовая тишина. Я сидела, гордо выпрямив спину, и рассеянно поигрывала столовым ножом. Все, что сделано, то сделано! Зато мне больше нечего бояться всяких гнусных шантажистов.
        Тишину нарушила Амалия.
        - Скотина! - взвизгнула она и врезала братцу по морде. - Рассчитывал за мой счет поживиться?! Думал, женишься на этой овце и оттяпаешь половину наследства?!
        - Сама сука! - огрызнулся Серафим. - Гуляла от старикашки своего направо и налево. Может, он потому и завещание такое уродское оставил, что догадывался о твоих похождениях. Да если бы все тогда выгорело, мы бы сейчас жили как короли, а не довольствовались жалкими подачками. И ты хороша, правду, понимаешь, рассказала! - Он ткнул в мою сторону пальцем. - Да кому ты на хрен нужна, уродина! Да с тобой за просто так ни один мужик бы не...
        Договорить он не успел, сидящий рядом Лешик коротко замахнулся, и Серафим с тихим всхлипом свалился под стол.
        - Прости, Ева. - Лешик посмотрел на меня виновато, брезгливо вытер руки о салфетку.
        - Да ничего, - растерянно отозвалась я. - Ты нас прости за эту маленькую семейную сцену. Как-то некрасиво получилось.
        Кажется, поужинать нормально у меня сегодня не получится, что-то аппетит совсем пропал, пойду-ка я лучше к себе.
        - Раечка... - Я улыбнулась экономке и встала из-за стола. - Извини, но что-то есть расхотелось, я пойду. Хорошо?
        Вместо ответа Рая молча кивнула, отложив в сторону измятую салфетку.
        - Я тебя провожу. - Лешик поднялся следом.
        Не хотелось мне никаких провожатых, но неловко отказывать человеку, который заступился за мою честь.
        - Пойдем, Леш, подышим свежим воздухом. - Я взяла друга детства под руку.

* * *
        Мы вышли на застекленную веранду, я уселась в плетеное кресло, Лешик встал у окна в метре от меня. Воздух здесь был, пожалуй, слишком свеж, в своем коротеньком платье я почувствовала это довольно быстро. Лешик, видимо, решил проявить галантность и набросил мне на плечи свой пиджак. В нем было гораздо теплее и, если бы не начинающаяся головная боль, чувствовала бы я себя вполне комфортно. А так приходилось напрягаться, прислушиваться к происходящим в организме переменам, дожидаться подвоха.
        - Леш, ты хотел о чем-то со мной поговорить? - Я начала разговор первой. - Если хочешь, давай поговорим.
        Он долго молчал, барабанил по-музыкальному длинными пальцами по подоконнику, что-то обдумывал. Я не мешала, ждала.
        - Ева, откуда ты помнишь о мальчике? - вдруг спросил Лешик.
        Я уже хотела было соврать о материнском сердце, которое не обманешь, но передумала.
        - Сначала Рая сказала, что я собиралась усыновить ребенка. Потом приперся Серафим и начал меня шантажировать. А сегодня я ездила в детский дом и видела сына своими глазами. Знаешь, он очень на меня похож.
        - И что ты решила? - Лешик выглядел взволнованным, и причина его волнения была мне пока непонятна.
        - А что я должна решить, зная, что мой ребенок живет в детском доме? - вопросом на вопрос ответила я. - Я заберу Егорку оттуда любой ценой.
        - Значит, любой? - Лешик посмотрел на меня сверху вниз. - А ты уже решила, как это сделать? Ева, Раиса Ивановна рассказала тебе, что еще до аварии ты предпринимала попытку усыновить мальчика, но она оказалась безуспешной?
        Очень интересно. И откуда он знает такие подробности? Может, я ему плакалась в жилетку, как другу детства?
        - Предпринимала, - я кивнула и потерла виски, - но, как оказалось, незамужней девице с более чем скромной зарплатой усыновить ребенка никто не позволит. Сначала я собиралась наскрести денег на взятку, потом нашла чудесный выход. Только вот беда - я не помню, что это за выход такой.
        - Ева, - Лешик осторожно взял меня за руку, - я о нем знаю. Только не смейся, - он застенчиво улыбнулся, - ты предложила мне на тебе жениться.
        Вот это номер! И как моя предшественница осмелилась на такую наглость?! Хотя решение не лишено изящества, одним махом она убивала сразу двух зайцев: получала законного супруга и ребенка. Только вот что-то мне во все это слабо верится. Та Ева и красавец Лешик - еще больший моветон, чем я нынешняя и Серафим...
        - Погоди. - Чувствуя мое недоверие, Лешик нетерпеливо мотнул головой. - Все не так просто, как кажется.
        - Знаешь, а мне это вовсе не кажется простым, - призналась я.
        - Ева, ты предполагала, что наш с тобой брак будет фиктивным. Посуди сама, как складно все выходит: я обеспеченный человек, у меня хорошая репутация и стабильно высокий заработок. Стань я твоим мужем, проблемы, связанные с усыновлением, были бы решены. Ты это понимаешь?
        - Да. Я не понимаю другого, на что я рассчитывала? Ты же... - Я задумалась, пытаясь правильно сформулировать свою мысль. - Ну, в общем, очевидно, что мы с тобой не пара! Какой у тебя в этом деле мог быть интерес?
        - Интерес? - Он посмотрел на меня долгим взглядом. - Ты надеялась, что меня привлечет финансовая сторона вопроса.
        - То есть я предлагала тебе денежное вознаграждение?
        - Да, миллион долларов.
        - Погоди-ка! - Голова болела с каждой секундой все сильнее, и соответственно, с каждой секундой мне становилось труднее рассуждать здраво. - Но у меня же нет таких денег! Согласно воле моего папеньки я получу их только через четыре года.
        - Все правильно, но ты, Ева, очень необычный человек.
        - И в чем конкретно это выражается?
        - Ты очень порядочная, я бы даже сказал, щепетильная в вопросах чести.
        - Я?!
        - Да, ты изменилась, - впервые за все время разговора Лешик улыбнулся, - стала смелее и раскованнее, но суть твоя осталась прежней.
        - А она у меня щепетильно-порядочная? - уточнила я.
        - Так и есть. Если ты дала слово, то сдержишь его, чего бы тебе это ни стоило.
        Вот, значит, как! Выходит, та, другая Ева, не была совсем уж законченной рохлей, если сумела вызвать уважение и, не побоюсь этого слова, восхищение такого мужика, как Лешик. Но не о том сейчас нужно думать.
        - И что ты тогда решил? - спросила я.
        - Тогда я попросил время на раздумья.
        Значит, на раздумья. Ну, ясное дело, вопрос-то серьезный. Понятно, миллион под ногами не валяется, но связывать из-за него свою судьбу с такой, как я... Это только Серафим бы не раздумывал, а приличному мужику нужно время, чтобы с собственной совестью договориться. А впрочем, зачем с ней договариваться? Речь ведь шла о фиктивном браке, а не о полноценном. Поженились бы, усыновили мальчика, а потом разбежались бы.
        - Развестись мы бы смогли только через четыре года, - Лешик словно читал мои мысли.
        - Почему?
        - Потому что через четыре года ты бы вступила в права наследства и стала финансово независимой. А разведись мы до этого срока, был бы риск, что органы опеки отменят усыновление. Ты не хотела рисковать.
        - Ясно. - Я понимающе кивнула, и от этого незначительного движения в голове моей точно петарда взорвалась.
        - Ева, тебе нехорошо? - Лешик присел передо мной на корточки, взял мои ладони в свои, заглянул в глаза. - Ты побледнела сильно.
        - Голова болит.
        - Давай завтра к врачу съездим?
        Вот еще один заботливый хочет меня доктору показать. Только чует мое сердце, доктор мне в этом деле не поможет. А кто поможет, я и сама пока не знаю.
        - Не надо к врачу, сейчас поднимусь к себе, выпью таблетку, и все пройдет. Леш, - я осторожно высвободила свои руки, - так ты к чему этот разговор завел?
        - К чему? - Он посмотрел на меня растерянно. - Ева, я хотел сказать, если ты не передумала, то я согласен стать твоим мужем.
        Вот, что и следовало ожидать! Еще один претендент на руку и сердце. Но этот хотя бы во всем честно сознался и мотивы свои корыстные не скрывал. Хотя почему корыстные? Соглашение у нас получается взаимовыгодное, я бы даже сказала, джентльменское. И у меня сразу одной проблемой меньше, не придется ломать голову, как оформить это чертово усыновление. Пожалуй, нужно соглашаться.
        - Хорошо, Лешик. - Кивнуть на сей раз я не решилась. - Договорились. Только давай детали сделки обсудим завтра, а? Что-то мне совсем нехорошо, голова не варит.
        - Ева, какой сделки? Ты меня не поняла. - Он нахмурился. - Не нужен мне твой миллион.
        - А сколько нужно? - вяло поинтересовалась я. - Леш, я, конечно, невеста богатая и перспективная, но вот так с ходу не скажу, сколько у меня там в приданом числится.
        - Ева, ты снова не поняла. - Лешик досадливо покачал головой. Везет ему, может мотать башкой, как жеребец, и радоваться жизни. - Что я, не мужик?! Заработаю я этот миллион! Давай я на тебе просто так женюсь, по-дружески...
        - По-дружески, - я хихикнула. - Забавная формулировка. Леш, а ты уверен? Ты ж видишь, как все непросто. Я ведь могу потребовать гарантий, брачный контракт пожелать, чтобы ты в ближайшие четыре года от меня никуда не делся. А вдруг у тебя любовь случится большая и светлая, а ты женат. Леш, ты подумай.
        - Не случится. - Лешик резко встал и сказал с укором: - Ева, я тебя не понимаю, тебе нужен этот брак или нет?
        - Нужен. - Я тоже встала. - Только я считаю необходимым поставить тебя в известность о потенциальных неприятностях.
        - Считай, что поставила. - Он осторожно приобнял меня за плечи. Мама дорогая, да он же пытается за мной ухаживать! Вон и Серафиму морду набил. Понять бы, что им движет: искренняя симпатия или скрытый расчет. Нет, сейчас я об этом думать не могу, сейчас все мои мысли только о таблетке обезболивающего и горячей ванне.
        - Проводи меня. - Высвобождаться из Лешиковых объятий я не стала, так как-то надежнее и устойчивее. - А завтра мы все обсудим.
        - То есть ты согласна? - В его голосе послышалась тщательно скрываемая надежда.
        - На фиктивный брак да.
        Мы уже стояли у двери моей комнаты, когда Лешик вдруг спросил:
        - Ева, ты все еще его любишь?
        - Кого? - От неожиданности я даже про головную боль забыла.
        - Серафима.
        - Леш, ты что! Как можно любить эту сволочь?! - Я осторожно погладила его по гладко выбритой щеке. - Спасибо, что проводил.
        - Пожалуйста, Ева. - Он смотрел на меня так странно. Совсем недавно я уже видела подобный взгляд. Вчера вечером, когда была с Вовкой Козыревым. Ох, грехи мои тяжкие...

* * *
        Сено колкое и щекотное. И чихать от него все время хочется. А небо над головой синее-синее, как Андрюшины глаза. Андрюша рядом лежит, запрокинув лицо к небу, улыбается. Рубаха расстегнута, и в вырезе паутина, почитай уже полностью сотканная. Красиво и страшно. На паутину смотреть боюсь, а когда Андрюшенька меня к себе прижимает и паучок моей кожи касается, душа точно в замогильный холод окунается.
        А Андрюшенька будто и не замечает, что паутина меняется день ото дня. А может, и правда не замечает. Она же призрачная. Может, она ныне только мне одной и видима...
        И то, о чем Стэфа предупреждала, уже началось. Поначалу-то это не очень заметно было. Просто уставать Андрюша стал сильнее. Один раз с коня упал, сказал, что голова закружилась. Хорошо, что конь смирный был, князь ничего не поранил, только головой стукнулся. Верно, оттого она у него теперь часто болит. Он мне о том не рассказывает, но я сама вижу: если глаза с ультрамариновых почти черными сделались, значит, донимают Андрюшеньку боли. Мне самой в такие минуты свет не мил. Моя бы воля, я б все его страдания себе забрала, а вот паутину снять не решаюсь.
        - Сонюшка, солнышко. - По голосу слышу, что Андрюшенька улыбается. - Знаешь, а я ведь нынче каждый день живу, как последний: все звонче, вкуснее, ярче, чем прежде. Спасибо тебе за это счастье.
        Приподымаюсь на локте, хочу увидеть счастье в его глазах, а вижу кровавую дорожку от носа до подбородка, и рубаха белоснежная вся в алых пятнах, а ненасытный паук точно светится...
        - Что с тобой, Сонюшка? - И глаза темно-синие, в черноту. Значит, голова болит, а он не признается. - Ты побледнела сильно. Нездоровится тебе, солнышко?
        Не могу ничего сказать, только отворачиваюсь, чтобы Андрюшенька моих слез не заметил...

* * *
        Очутившись в своей комнате, я первым делом выпила обезболивающе. Оказалось, что запасы мои почти на нуле, осталось всего две таблетки. Хоть бы не забыть завтра заскочить в аптеку.
        Я сбросила платье и туфли, прошлепала в ванную. Эмпирическим путем я уже выяснила, что от тепла головная боль становится слабее, значит, нужно сделать воду погорячее. Я открутила кран и забралась в ванну. Соль сыпать не стала, одна только мысль о посторонних запахах вызывала тошноту. Может, это не простая головная боль? Может, у меня мигрень начинается?
        Все, не думать ни о чем, закрыть глаза, вытянуться в горячей воде, расслабиться. .
        Расслабиться не получилось, тихое «шлеп-шлеп» выдернуло меня из блаженного забытья, я открыла глаза и вздохнула. Мокрые следы босых ног на кафельном полу и полупрозрачная фигура в шаге от меня. И нет нам покоя ни ночью ни днем...
        - Привет. - Как-то устала я бояться. - Давно не виделись.
        - Привет. - Не скажу, откуда шел едва различимый голос. Вполне возможно, что он звучал прямо у меня в голове.
        Призрачная фигура приблизилась и присела на бортик ванны. От нежданной гостьи ощутимо потянуло холодом, и я поежилась.
        - Ты теперь так и будешь за мной ходить? - Если уж призрак решил пойти со мной на контакт, значит, нужно воспользоваться ситуацией и расставить все точки над
«i».
        - Время уходит. - Вода у бортика ванной вспенилась сама собой, и я увидела в сантиметрах от себя полупрозрачную тонкую руку, хотела закричать, но не смогла. Сумела лишь прошептать:
        - Я усыновлю твоего мальчика. Ты же этого хотела?
        - Да. - Что-то холодное коснулось сначала моего плеча, а потом запястья, того самого, с паутиной. - Спасибо.
        - На здоровье. - А вода остыла. Еще чуть-чуть, и я тут околею. - Ты как-то получше стала выглядеть, в отличие от меня.
        - Все не так пошло, как должно было. Здесь законы другие. Мы меняемся...
        - Ну, ты меняешься, спору нет. А мне-то с чего меняться?
        - Я хотела тебе помочь, но не могу. Наверное, это оттого, что мы с тобой по разные стороны. Паутина не пускает...
        - Ты про цепочку? - Я с остервенением потерла запястье, точно надеялась стереть эту проклятую паутину. - Извини, бес попутал. Не надо было мне ее брать, да?
        - Плетение скоро завершится. Ты не успеешь довести до конца то, что должна. - Призрачная фигура пошла радужными бликами. - Это нечестно, так не должно было случиться, я знаю. Мы с тобой скоро встретимся...
        - Погоди-ка! - Я враз позабыла и про головную боль, и про остывшую воду. - Что значит встретимся? Где, там, где сейчас ты, или там, где я?
        - Здесь туман вокруг и голоса, - сказала она вместо ответа. - Может, вдвоем нам будет веселее...
        - Эй, мы так не договаривались. - Я попыталась сесть. - Я же тебе помогаю, делаю все, что от меня зависит!
        - Я не могу ее снять. - Поверхность воды начала затягиваться тонким льдом. - Не могу тебе помочь, прости... - Прозрачная, точно вырезанная из хрусталя рука легонько коснулась моего лба, и я закричала...
        ...Мне больше не было холодно, и голова, кажется, не болела. Я лежала с закрытыми глазами и боялась пошевелиться. Все закончилось? Она ушла? Пусть бы ушла, потому что после ее визитов мне с каждым разом становится все хреновей и хреновей. Да и мало радости слушать такие вот неутешительные прогнозы. В сером тумане я уже побывала, мне там не понравилось, я туда больше не хочу.
        Я открыла глаза. Вроде бы ничего потустороннего: кафель сухой, никаких мокрых следов на нем нет, и призрачной фигуры тоже, и вода теплая. Но почему-то розовая...
        Вот черт, я осторожно, стараясь не делать резких движений, села, потрогала нос. Рука окрасилась красным. Так и есть - снова началось кровотечение. Может, вода слишком горячая?..
        Чтобы выбраться из ванны, мне понадобились все мои силы, которых почти не было. Тело не слушалось, голова кружилась, перед глазами плавали фиолетовые круги. Что это со мной? Сколько ж можно?..
        До халата я ползла на четвереньках, оставляя на полу красную цепочку кровавых пятен. На то, чтобы одеться, ушли последние силы, а мне еще нужно кого-нибудь на помощь позвать, потому что самостоятельно я, пожалуй, даже на ноги не встану.
        Так, полежать немного, собраться, а потом аккуратненько, ползком, прочь из ванной. И что бы это такое тяжелое найти, чтобы в стену запустить? Вовка сказал - если что, стучись. Вот, «если что» уже наступило. Так, сумочка не годится, слишком легкая, книга тоже не подойдет. А пустая бутылка, оставшаяся после нашего вчерашнего ужина, - то, что надо. Нерадивые в доме Ставинских горничные, но мне это сейчас на руку.
        До чего ж бутылка тяжелая, практически неподъемная, а мне еще нужно как-то изловчиться и швырнуть ее в стену. Может, лучше попробовать в коридор выползти и покричать? Нет, до коридора мне точно не доползти. Значит, придется мобилизоваться...
        Бутылка разбилась с оглушительным звоном - какое счастье! Уже теряя сознание, я вспомнила, что дверь в мою комнату заперта...

* * *
        - Софья, отпусти его. - Стэфа недобро щурится, головой качает. - Ты же видишь, что пора.
        Вижу. Кровь носом у Андрюшеньки все чаще идет, и цвет лица сделался землистый, и в руках прежней силы нет, а седины в волосах прибавилось.
        - Отпущу.
        - Софья, он умрет скоро. Паутина уже почти сплетена. Сонюшка, я прошу тебя.
        Она просит... А того не ведает, как мне самой больно видеть, что мой суженый точно свечка догорает.
        - Завтра после венчания, - говорю и сама себе верю. - Как только станет князь моим мужем перед богом, так я паутину и сниму. Мало ведь осталось, только ночку одну подождать.
        - Ночку. - Стэфа достает кисет, набивает трубку и шепчет едва слышно: - Отпусти, не бери грех на душу.
        Ведьма! Все-то ей каркать...

* * *
        - ...Ева! Ева! - К лицу прижалось что-то холодное и мокрое. Что за гадость? - Ева, открой глаза. - Голос Вовкин, значит, достучалась.
        - Убери! - Я попыталась спихнуть холодное и мокрое.
        - Тихо. - Поверх моей руки легла Вовкина ладонь. - Это чтобы кровотечение остановить, не дергайся, Евочка-припевочка. Ну ты меня, мать, и напугала. Прибежал, а ты тут в луже крови. Я сейчас «Скорую» вызову.
        - Не надо. - Я открыла глаза, из розового тумана выплыло встревоженное Вовкино лицо. - Со мной все в порядке.
        - Ага, я вижу твой порядок. Хорошо, хоть додумалась на помощь позвать, а то так и лежала бы тут... - Он запнулся, а потом спросил: - Ева, что случилось?
        - Ничего. - Я попробовала сесть, но моя попытка не увенчалась успехом. - Сначала голова заболела, потом кровь носом пошла.
        - Ева, это же, наверное, очень серьезно - твои головные боли. - Вовка нахмурился, отнял от моего лица мокрое полотенце, осторожно коснулся кончика носа. - Надо завтра к доктору смотаться, пусть он посмотрит.
        - Бесполезно. - Я растянула онемевшие губы в улыбке. Думала, получится бодро, а вышло жалко, потому что Вовка помрачнел еще сильнее. - Она опять приходила, сказала, что скоро мне кирдык.
        - В каком смысле кирдык? - спросил Вовка и положил ладонь мне на лоб, наверное, решив, что у меня жар.
        - Подозреваю, что в глобальном. - Улыбаться я больше не могла, хватит того, что я еще как-то борюсь с подступающими слезами. - Сроки мы не оговаривали, но она сказала, что это все из-за паутины, что, когда плетение закончится, я уйду в мир иной... Вовка, глянь, пожалуйста, что у меня там с рукой, болит сильно.
        Он осторожно взял меня за руку, поддернул вверх рукав халата, шумно вздохнул.
        - Что, она увеличилась?
        - Да, Ева.
        - И много там осталось до полной картины? Козырев, только не ври мне. Я же все равно скоро в себя приду и сама увижу.
        - Она готова на три четверти. - Вовка заглянул мне в глаза и проговорил твердо: - Ева, это ровным счетом ничего не значит. Подумаешь, какая-то паутина.
        - Не какая-то, Козырев, а особенная, с помощью таблеток с ней не справиться.
        - Хорошо, таблетки отпадают, - он с неохотой кивнул, - но как-то же можно ее уничтожить!
        - Наверное. Только я не знаю как.
        - А ты бы ее спросила, ту, другую! Это же ее цепочка была.
        - Знаешь, как-то не подумала. Но в следующий раз, если она решит нанести мне визит, обязательно спрошу.
        - А сейчас ты как? - Вовка погладил меня по волосам.
        Я прислушалась к своим ощущениям. Голова не болела, круги перед глазами не плавали. Если бы не тотальная слабость, я бы, пожалуй, решила, что совершенно здорова.
        - Кажется, отпустило. Вовка, может, мне приснилось все? Ну, про ту, другую. И про пророчества ее жуткие.
        - Приснилось! - Он энергично кивнул.
        - И кровь остановилась. - Я потрогала свой нос. - Вовка, помоги мне до ванной дойти.
        - Зачем тебе туда?
        - Умыться хочу и переодеться. Не могу же я перед мужчиной в таком виде...
        - Ева, если ты обо мне, то меня подобными мелочами не напугаешь.
        - Все равно помоги.
        Хватит валяться посреди комнаты, нужно срочно приводить себя в порядок. Вовка, может, и не из пугливых, но ни к чему ему видеть меня вот такой - жалкой. И прибраться тут нужно, еще не хватало, чтобы посторонние все это безобразие увидели.
        Встать на ноги с первой попытки у меня не вышло. Наверное, не получилось бы и со второй, верный друг Вовка, похоже, понял это и тут же решительно пресек мои слабые трепыхания. Он отнес меня в ванную на руках. Да, ванную придется драить с особой тщательностью, а халат, скорее всего, восстановлению не подлежит. Что же мне теперь надеть?
        - Переодеться хочешь? - Повезло мне с другом детства, понимает с полуслова.
        - Хочу, посмотри в моем шкафу, может, там еще один халат завалялся. Да не бойся ты, ничего со мной не случится. - Я осторожно присела на корзину для грязного белья.
        Запасной халат нашелся, спасибо предусмотрительной Рае. Шелковый, темно-бордовый. Я невольно подумала, что на нем кровь будет не так заметна. Пока я умывалась, переодевалась и отдраивала ванную, Вовка покорно ждал снаружи. Лишь каждые тридцать секунд (я специально засекала) интересовался, как там мои дела. Я проводила ревизию собственного организма и отвечала, что они идут на поправку. Действительно, слабость была уже не такой мучительной, и рука перестала болеть. Только есть теперь хотелось так сильно, что желудок сводило голодной судорогой. Ну, конечно, я же не ужинала и крови вон сколько потеряла.
        - Вовка, - я выглянула из ванной, - у тебя что-нибудь покушать найдется?
        Он задумался лишь на секунду, а потом спросил:
        - Ты потерпишь пять минут?
        - Разумеется.. Помоги-ка мне до кровати доползти.
        Вообще-то добраться до нее я сумела бы и самостоятельно, но как-то приятнее знать, что в любой момент к твоим услугам надежное мужское плечо. Вовка не подвел, подхватил на руки, бережно уложил на кровать, даже ноги покрывалом укрыл, чтобы не мерзли. И в этот момент я вспомнила про дверь.
        - Козырев, а как ты вошел? Дверь же была заперта.
        - А, ерунда! - отмахнулся он. - Ножом замок отжал, и все дела. Ну, я пошел?
        - Иди, мой герой, - я помахала ему рукой и откинулась на подушки.
        Вовка и правда отсутствовал всего каких-то пять минут. Этого времени мне хватило, чтобы принять сразу несколько очень важных решений. Если я еще могу задурить голову Вовке Козыреву, то обманывать саму себя мне нет никакого резона. Похоже, жизнь моя летит в тартарары, и исход этого полета от меня не зависит, но сдаваться я все равно не собираюсь...
        - Совершил нападение на холодильник! - Вовка появился с подносом, заставленным едой, примостил его на край кровати, сам присел рядом.
        - Составишь мне компанию? - Я взяла с подноса бутерброд с ветчиной.
        - Спасибо, я уже поужинал. - Он отрицательно мотнул головой. - Ева, я тут подумал. Дай-ка мне ее ежедневник, может, я сумею отыскать в нем хотя бы упоминание об этой чертовой паутине.
        - Ежедневник в тумбочке, только нет там ничего интересного, я его уже просматривала.
        - А как насчет ее комнаты? Может, есть смысл устроить там обыск?
        А вот это дельное предложение. Вполне вероятно, что самое важное моя предшественница записывала не в ежедневник, а, например, в личный дневник.
        - Пошли! - Я попробовала встать.
        - Куда?! - Козырев поймал меня за руку. - Ева, ты с ума сошла! Еще полчаса назад ты едва дышала, а теперь собираешься учинять обыск.
        - Мне уже лучше, Вовочка. Честное слово. - Я не кривила душой: силы мои почти восстановились, и о недавнем происшествии напоминал лишь звон в ушах. - Давай сегодня все посмотрим, чтобы не терять времени даром. Завтра у нас будет много дел.
        - А ключи? - Вовка еще пытался сопротивляться, но я чувствовала - он готов сдаться. - Как мы попадем в комнату без ключей?
        - Они у меня есть. Помнишь, я взяла у Раи связку? Ну вот, я забыла ее вернуть. Так что вперед, мой верный рыцарь!
        Пройти по коридору нам удалось незамеченными, да и немудрено, принимая во внимание то, что на часах уже была полночь - любимое время призраков и домушников. Долго возиться с замком не пришлось, на сей раз нужный ключ нашелся сразу.
        С момента моего первого визита в комнате ничего не изменилось.
        - Ну, с чего начнем? - Я посмотрела на Вовку.
        - Давай с письменного стола, - предложил он и, не дожидаясь ответа, выдвинул верхний ящик.
        Содержимое стола мы изучили за несколько минут и не нашли ничего интересного. Следом пришла очередь книжного шкафа.. Мы методично перебрали книгу за книгой, обшарили покрытые тонким слоем пыли полки, но тоже безрезультатно. В платяном шкафу нас опять постигло разочарование. Где еще можно было спрятать дневник или важные документы, я не представляла. Вовка, похоже, тоже. Его фантазии хватило лишь на то, чтобы пошарить под матрасом и простучать половицы. Все без толку. План, казавшийся таким перспективным, не принес никаких плодов.
        В свою комнату я возвращалась в расстроенных чувствах. Не доходя до моей двери, Вовка сказал:
        - Ева, если хочешь, я у тебя переночую.
        Выглядел он при этом в равной степени смущенным и озабоченным. А в глазах его больше не было привычных золотых искр, только мрачная, непонятная мне решимость.
        - Не нужно. - Я улыбнулась и осторожно погладила его по щеке. - Со мной все будет хорошо.
        - Откуда ты знаешь? - Он обнял меня за плечи и не спешил отпускать, да я и сама не торопилась высвобождаться из его объятий.
        Как обидно, что все вот это: золотые искры и прикосновения, от которых занимается дыхание, - случилось в моей непутевой жизни слишком поздно. Где же он раньше был, мой друг детства Вовка Козырев? Где я сама была?..
        - Знаю. - Ох, не нужно бы этого делать, но я не удержалась, я его поцеловала. Его губы знакомо пахли мятой и немного корицей, а на дне глаз зарождался настоящий золотой вихрь.
        От губ и вихря я спаслась бегством, а потом еще немного всплакнула оттого, что друг детства Вовка Козырев позволил мне уйти.
        Полночи я провела без сна, ворочаясь в постели и всматриваясь в тускло поблескивающую в лунном свете паутину. Я думала о том, что теперь мне во что бы то ни стало нужно выжить.

* * *
        Несмотря на бессонную ночь, утро принесло ощущение бодрости и надежду на то, что все еще можно изменить. Вставать сразу я не рискнула, полежала немного в кровати, прислушиваясь к своему организму. Если не считать легкого головокружения, чувствовала я себя почти здоровой - еще одна монетка в копилку моих надежд.
        На мой решительный стук Вовка открыл не сразу. Я уже начала нервничать, когда дверь распахнулась, и Козырев предстал передо мной гладко выбритый, благоухающий лосьоном после бритья, кстати, слишком дорогим для обычного водилы.
        - Извини, приводил себя в порядок. - Он внимательно посмотрел на меня и, наверное, решил, что выгляжу я нормально, потому что никаких вопросов, касающихся моего самочувствия, задавать не стал.
        - Ты мне нужен. - Я глянула на часы. - После завтрака встречаемся у машины.
        Сама я завтракать не стала - не захотела. Вместо этого решила прогуляться по окрестностям, а заодно позвонить Щирому. Пришло время проверить масштабы его щедрости и человеколюбия. Разговор со Щирым получился коротким: я попросила об аудиенции, он сказал, что всегда рад меня видеть. Все, дальнейшее развитие событий если и будет зависеть от меня, то в незначительной степени.
        Ровно через полчаса у машины появился Вовка. Он предупредительно распахнул передо мной дверцу и, уже усаживаясь за руль, сообщил:
        - Дом гудит, как растревоженный улей. Прислуга шепчется, что у тебя есть незаконнорожденный сын.
        В ответ я лишь равнодушно пожала плечами:
        - В этом доме даже у стен уши.
        - А еще поговаривают, что ты собралась замуж за своего друга детства Лешика. - Вовка выбил из пачки сигарету, закурил. - Это правда, Ева?
        Да, значит, про уши я не ошиблась. Казалось бы, во время нашего вчерашнего разговора с Лешиком никого постороннего на веранде не было, а поди ж ты.
        - Скорее да, чем нет. - Неприятный разговор, но избежать его, похоже, нельзя. - Козырев, это будет фиктивный брак, понимаешь? Сделка, только и всего. Без мужа мне не позволят усыновить Егора. У меня просто нет другого выбора.
        - Ты уверена? - Вовка сощурился и махнул рукой, разгоняя облачко дыма.
        - По крайней мере, я его не вижу. - Взглянув на часы, я скомандовала: - Помчались, времени у нас в обрез.
        Первым пунктом моего плана значилась поездка в интернат. По дороге мы заскочили в магазин и забили багажник «мерса» ящиками с конфетами. Не знаю, насколько это педагогично, но все дети любят сладости.
        Вовка, как и раньше, остался в машине, а я уже проторенной дорожкой направилась к административному корпусу. Зинаида Павловна была у себя. В ответ на мой стук из-за двери раздалось ее зычное «войдите».
        Зинаида Павловна была занята, на пару с маленьким юрким мужичком, одетым в давно уже вышедший из моды костюм, она распаковывала компьютеры. Молодец Вовка, быстро сработала его фирма!
        - Ой, Ева Александровна, а у нас тут, глядите, какая радость! - Директриса с нежностью посмотрела на стоящие на полу коробки. - Приходим мы с Савелием Сергеевичем, завхозом нашим, на работу, а нас уже ждет какой-то милый молодой человек. Говорит: «Получите, Зинаида Павловна, и распишитесь. Это вашим деткам наша спонсорская помощь». Вот ведь бывают еще чудеса на земле, я ж вам только вчера жаловалась, что компьютера у нас нормального нет, а тут смотрите - сразу два!
        Она так заразительно радовалась, что я не смогла сдержать улыбки. И даже озабоченно-хмурый взгляд завхоза Савелия Сергеевича меня не остановил. С завхозом все ясно, не хочет брать на баланс такое беспокойное хозяйство. - Зинаида Павловна, а вы не будете ругаться, если я вашим деткам тоже кое-что подарю? - спросила я. - Правда, мой подарок не такой полезный, даже скорее не очень полезный, но ведь дети же...
        Не успела директриса ответить, как вклинился завхоз.
        - Что еще за подарки? - спросил он до крайности недовольным тоном.
        - Конфеты, - сказала я и вдруг почувствовала себя полной идиоткой. Тут, в интернате, у детей, может быть, не всегда есть самое необходимое, а я с какими-то конфетами. Хоть бы Вовка меня отговорил...
        - А, конфеты, это не ко мне, - расслабился завхоз. - Это по Елены Петровны ведомству. А что за конфеты, сколько? - Он вперил в меня любопытный взгляд.
        - Немного, только шесть ящиков. Я, честно говоря, не помню точно, какие именно конфеты, они там разные, но все вкусные, шоколадные, - отрапортовала я.
        - Удивительный сегодня день! - Зинаида Павловна всплеснула руками. - Сначала компьютеры, теперь вот конфеты! Я, конечно, понимаю, что это не самый полезный продукт, - она вдруг озорно мне подмигнула, - но вы, Ева Александровна, совершенно правы - дети же! Только зачем было так тратиться? Хватило бы и нескольких килограммов. Но что сделано, то сделано. - Она обернулась к завхозу: - Савелий Сергеевич, друг сердечный, сходили бы вы с Евой Александровной, помогли бы с ящиками, а я пока Елене Петровне позвоню, предупрежу.
        По недовольному лицу завхоза было видно, что идея директрисы пришлась ему не по вкусу, но перечить он не стал, молча натянул висящую на вешалке телогрейку и, не дожидаясь меня, вышел из кабинета.
        - Зинаида Павловна, можно мне сегодня с Егоркой встретиться? - спросила я, пятясь к двери.
        - Ну что же вы спрашиваете, Евочка?! - Директриса с нежностью погладила завернутый в полиэтилен монитор. - Конечно, можно! Хотите, в комнату к нему пройдите или на площадке подождите. У них прогулка через десять минут.
        Десять минут как раз ушло на выгрузку и доставку по месту назначения ящиков с конфетами. Увидев, что я приехала не одна, а с помощником, Савелий Сергеевич умыл руки и ограничился лишь организационным моментом: указал Вовке, куда все это богатство тащить. На месте нас уже ждала хрупкая женщина в белом халате, наверное, та самая Елена Петровна. Она приветливо улыбнулась мне, но лишних вопросов задавать не стала. Похоже, Зинаида Павловна уже сообщила коллективу о моей амнезии. Ящики с конфетами мы аккуратно сложили в подсобке, завхоз вернулся к своим неотложным делам, Вовка к машине, а я направилась к игровой площадке.
        Как и в прошлый раз, Егорка опять заметил меня первым. Группа ребятишек в сопровождении воспитателя и нянечки как раз выходила из дверей корпуса. Сначала я услышала радостный вопль, а потом от пестрой компании отделилась фигурка в синей курточке и, не обращая внимания на строгий окрик воспитателя, помчалась мне навстречу. Я поймала Егорку на бегу, подхватила на руки, закружила. Я кружилась, а он смеялся и не сводил с меня взгляда, точно боялся потерять.
        - Привет!
        На сей раз его мордашка оказалась чистой и пахла мылом, и ручки, которыми он гладил меня по щекам, тоже были чистыми.
        - Ева... - Он прижался ко мне всем телом, как тогда, в первую нашу встречу. - Евочка!
        - Егорка, а смотри, что у меня для тебя есть! - Из сумки я достала плюшевого медведя, того самого, которого приготовила для него его настоящая мама. - И вот еще что! - Шоколадка была контрабандной, не учтенной завхозом и Еленой Петровной. Это лакомство предназначалось исключительно Егорке, так же, как и плюшевый медведь. Одной рукой малыш обнимал игрушку, второй - меня. Для шоколадки рук не хватало. Я развернула ее сама, положила кусочек Егорке в рот.
        - Вкусно?
        Он счастливо зажмурился и зарылся лицом в медвежью шерсть. Наверное, это означало: вкусно.
        Я пробыла с ним до конца прогулки. Сначала мы ели шоколадку, потом играли в догонялки, и вот наступил момент расставания. Егор вцепился в меня мертвой хваткой и не хотел отпускать. Воспитательнице и нянечеке пришлось уводить его от меня силой. Он не плакал, не протестовал, он просто не сводил с меня своих ясных глаз, и от взгляда этого я, взрослая, прошедшая огонь, воду и серый туман тетка, расплакалась.
        Моей силы воли хватило лишь на то, чтобы не сделать это на глазах у мальчика. Зато в машине я дала себе волю, наревелась всласть. Спасибо Вовке, не стал отвлекать расспросами и утешениями. Хороший у меня друг детства, что тут скажешь...

* * *
        Для того чтобы прийти в себя, мне понадобились пятнадцать минут и выкуренная до самого фильтра сигарета. Сигарету Вовка мне давать не хотел, взывал к моему здравому смыслу, напоминая о вчерашнем приступе, но я настояла. Не так много осталось в моей жизни радостей. Имею право.
        - Куда дальше? - спросил Козырев, когда я наконец окончательно успокоилась и даже привела в порядок поплывший макияж.
        - Поехали к Щирому, - скомандовала я. - Сейчас расскажу, как к нему добраться.
        Добирались до моего опекуна мы с теми же трудностями, что и в первый раз: преодолели несколько кордонов из лихих молодцов, пережили деликатный, но от того не менее тщательный личный досмотр, и только после всех этих издевательств я получила возможность пообщаться с дядей Яшей. Вовка остался в машине под бдительным наблюдением двоих шкафоподобных ребят.
        С момента моего прошлого визита ничего не изменилось. Щирый ждал меня все в той же комнате, на столе стояли все те же так поразившие мое воображение пирожные. Изменился только сам хозяин, да и то незначительно. Не было больше гипса и инвалидной коляски. Щирый сидел в кресле, рядом с которым стояла элегантная, инкрустированная серебром трость. Мое появление он встретил приветливой улыбкой и даже попытался встать, но потом передумал, сказав виновато:
        - Видишь, девочка, я уже не рысак. Гипс сняли только вчера, двигаться еще тяжеловато. Ты уж извини старика.
        Старик. Признаться, я очень надеялась, что этот старик протянет еще не один десяток лет, потому что только на него я могла сейчас рассчитывать.
        - Ну, рассказывай! - Он откинулся на спинку кресла и посмотрел на меня внимательно-доброжелательным взглядом. - Ты же по делу приехала, я полагаю?
        - Верно. - Щирому врать так же бессмысленно и нечестно, как и Вовке. От Щирого я сейчас завишу, как ни от кого другого. - Дядя Яша, у меня к вам очень серьезный разговор.
        Он вздохнул, с присвистом, по-стариковски, проговорил с невеселой улыбкой:
        - Знаешь, Ева, как-то так повелось, что ко мне обращаются исключительно с серьезными разговорами. Что ты хочешь мне сказать?
        Я не стала ходить вокруг да около, не тот это человек, чтобы разводить ненужные церемонии, да и время его, как мне кажется, дорого стоит.
        - У меня есть сын, - выпалила я и замерла в напряженном ожидании.
        Не знаю, на что я рассчитывала: на удивление, неодобрение, осуждение. На что угодно, только не на то, что услышала.
        - Я знаю. - На морщинистом лице не отразилось никаких чувств, лишь в угольно-черных глазах блеснул и тут же погас огонек.
        - Давно?
        - Я знал это с самого начала. Александр мне рассказал.
        Интересно, одобрял он действия моего папаши или просто придерживался нейтралитета? Моя хата с краю...
        - С возрастом становишься терпимее, - старик погладил набалдашник трости, - и, наверное, равнодушнее. Осуждаешь?
        Осуждаю ли я? Для этого нужны определенная смелость и собственная непогрешимость. И с первым, и со вторым у меня проблемы.
        - Нет. Хочу попросить о помощи. Можно?
        - Все, что в моих силах, девочка. - Он не кокетничал и не кривил душой, он поможет. Не потому, что такой добросердечный, и даже не потому, что я дочь его друга, а потому, что в этой жизни у него самого ничего не осталось, он живет ворованными чувствами, подпитывается чужими проблемами. Или я не права? Может, он просто искупает собственные грехи? Неважно. Главное, он готов меня выслушать.
        Я долго молчала, собираясь с мыслями. Щирый не торопил, даже не смотрел в мою сторону, думая о чем-то своем. Это хорошо, так мне лучше.
        Наконец я решилась.
        - Я собираюсь его усыновить. - Все, главные слова сказаны, дальше должно быть проще. - Не хочу, чтобы он жил в интернате.
        Щирый молчал, даже взглядом не подбодрил. Ну и черт с ним! Лишь бы помог.
        - Стандартная процедура усыновления займет очень много времени. Чтобы сделать все по закону, мне, как минимум, нужно выйти замуж.
        - А ты не хочешь?
        - Замуж? Скажем так, законный супруг - это не то существо, которое может меня напугать или сильно расстроить. Если бы у меня было в запасе время, я бы, наверное, так и поступила. Фиктивный брак - вполне разумный компромисс.
        - Что с твоим временем, Ева? - Щирый посмотрел на меня в упор.
        Соврать? Наплести про недобрые предчувствия? Окажись на его месте кто-то другой, я бы, пожалуй, так и поступила, но, чтобы получить помощь от этого человека, с ним нужно быть предельно честной.
        - Наверное, я скоро умру. - Я даже удивилась тому спокойствию, почти равнодушию, с которым огласила свой смертный приговор.
        - Это врачи тебе сказали?
        - Нет, - я покачала головой, - но риск велик, а рисковать в данной ситуации я не имею права.
        - Что ты конкретно от меня хочешь, Ева?
        Своей безэмоциональностью наш разговор был похож на диалог двух бизнесменов, обсуждающих детали сделки. Так даже лучше, жалость мне сейчас ни к чему.
        - Мне нужно оформить усыновление как можно быстрее. Желательно, минуя промежуточный этап в виде замужества. Это реально устроить?
        - Дай мне неделю. - Щирый кивнул.
        Хорошо. Неделю я уж худо-бедно протяну. Надо будет, смогу и больше. Я такая - упертая.
        - Я хочу знать, что, если после усыновления со мной случится что-либо... непредвиденное, мой сын не попадет обратно в детский дом и его финансовое благополучие будет гарантировано.
        - Сколько лет твоему ребенку?
        - Четыре.
        - Ева, признаюсь, ты ставишь передо мной слишком сложную задачу. - Щирый покачал головой. - Я могу выступить гарантом и даже, если потребуется, опекуном мальчика, но надолго ли меня хватит? Все-таки мой более чем преклонный возраст не стоит сбрасывать со счетов.
        Да, с этим не поспоришь. Выглядит старик не слишком хорошо, но он - моя единственная надежда. Последнюю мысль, про надежду, я высказала вслух. Наверное, получилось невнятно и жалко, но уж как есть.
        - Хорошо. - После небольшого раздумья Щирый кивнул. - В моем окружении есть несколько достойных людей. Думаю, никто из них не откажется помочь, - он неопределенно взмахнул рукой, - в случае чего. Не волнуйся за мальчика, Ева. Я сделаю все, что от меня зависит, а зависит от меня многое. Что-нибудь еще?
        - Все, - я покачала головой, - спасибо.
        - Ева, - его взгляд вдруг потеплел, - ты абсолютно уверена?
        - Нет, - честно призналась я.
        - В таком случае я готов тебе помочь и в остальном.
        - Вы мне уже помогли, Яков Романович. - Я встала. - Вы не обидитесь, если я пойду?
        - Девочка, я не в том возрасте, чтобы обижаться. - Он улыбнулся. - Иди. И удачи тебе!

* * *
        В маленькой церкви светло и покойно. Пахнет ладаном и сосновой стружкой. Голос батюшки тихий, напевный.
        Под фатой мне душно, и корсет сжимает грудь так сильно, что ни вдохнуть, ни выдохнуть. Вот какое мое счастье - мучительное.
        Андрюшенька стоит рядом, крепко держит меня за руку. Стараюсь не смотреть на его лицо, знаю, что увижу: ввалившиеся глаза, заострившиеся черты, пергаментную кожу и... счастливую улыбку.
        Обручальное колечко с тихим стуком падает на пол. Испуганный шепоток в толпе - дурная примета...
        Не верю в приметы! Только в любовь верю! Вот в такую, как у нас с Андрюшенькой.
        У моего мужа глаза синие-синие, точно васильковое поле. И горячие губы. И руки нежные. Мне мало того, что было, мне хочется больше, но Стэфа смотрит с немым укором.
        Все, отпускаю... Сейчас, только еще один поцелуй - прощальный...
        - Софьюшка, солнышко... - Шепот едва различимый, а дыхание холодное и руки холодные. - Ухожу, любовь моя...
        - Андрюша! - От крика темнеет в глазах, что-то тяжелое, неживое падает к ногам. Падаю следом, ломая ногти, рву пуговицы на парадном мундире. - Сейчас, родненький мой, ты погоди...
        Паутины больше нет. Темно-красный, почти черный камешек на тонкой цепочке теперь неживой. И Андрюшенька мертвый. А в глазах синих-синих застывшее навеки счастье...

* * *
        Вовка встретил мое появление встревоженным взглядом, словно я была в гостях не у своего опекуна, а на аудиенции у людоеда.
        - Ну как? - спросил он, внимательно посмотрев на меня.
        - Все нормально. - Я выдавила из себя оптимистичную улыбку.
        Было бы правильнее и честнее рассказать Вовке о своих планах. Наверное, я так и сделаю, только не сейчас. Сегодня я хочу просто жить и не думать о завтрашнем дне.
        - Дальше куда?
        Повезло мне с другом детства: задает только правильные вопросы, из нехороших историй выручает, помогает без лишних слов. Что ж я такой дурой была в свои семнадцать лет? Зачем убежала от него после той ночи? Может, останься я тогда с Вовкой, и не было бы в моей жизни ничего этого: чужой шкуры, призраков и паутины...
        - Вов, - я положила ладонь поверх его сжимающей руль руки, - я тут подумала, ты целыми днями со мной, а как твоя работа?
        - Отпуск взял. - Он улыбнулся, и в салоне машины даже как-то потеплело. - Не волнуйся, Евочка-припевочка, все под контролем.
        Да, с таким человеком, как он, поневоле кажется, что и у тебя самой все под контролем и все хорошо.
        - А раз ты в отпуске, так давай покутим. Поехали в город, Козырев! Я угощаю!
        Как-то не получалось у нас кутить. Вроде бы и ресторан выбрали уютный, с хорошей кухней, и разговоры вели по-светски легкие, отвлекающие от тягостных мыслей, да только все не то. Не этого моей мятущейся душеньке хотелось, а чего ей было нужно, я и сама не знала.
        Вовка первый сказал, что мы отдыхаем неправильно, а как надо, не объяснил, просто рассчитался с официантом и потащил меня к машине. Потом вдруг замер на полпути, остановившись так резко, что я от неожиданности врезалась ему в плечо.
        - Ева, смотри, погода какая чудесная!
        А ведь и в самом деле. Весна, вдруг вспомнив, что апрель на дворе, решила: хватит с нее дождей и ненастья. Солнце не просто светило, оно грело! И ветер был игриво-легким, а не пронизывающим. Я даже пальто рискнула расстегнуть, а Вовка так и вовсе куртку снял.
        - Давай по свежему воздуху пройдемся, а? - Он взял меня за руку. Ладонь его была большой и теплой, и мне сразу захотелось идти, куда он позовет. - Если устанешь, скажешь, хорошо?
        Я не устала, мне уже давно не было так легко и радостно. И даже ощущение неизбежности, которое все эти дни тяжким грузом давило на сердце, отступило на задний план, почти отпустило. А на его место пришла надежда, хрупкая и пугливая, как бабочка, которая словно из ниоткуда возникла прямо перед нашими с Вовкой лицами.
        Мы гуляли сначала по улицам, потом по парку. Вовке даже удалось уговорить сторожа, по виду бывшего военного, запустить для нас чертово колесо, как когда-то в детстве. Там, наверху, ветер дул сильнее, и я прижалась к Вовке, чтобы не замерзнуть, а он засмеялся и поцеловал меня в кончик носа. Мне хотелось, чтобы в губы, но Вовка почему-то не осмелился. Колесо пошло на второй круг, потом на третий, я сидела в продуваемой ветром кабинке в объятиях друга детства Вовки Козырева и мечтала, чтобы оно никогда не останавливалось.
        После парка мы отправились в «Макдоналдс», совершенно неромантичный, с ужасно вредными, но от этого не теряющими своей какой-то магической привлекательности макчикенами, гамбургерами, чизбургерами и кока-колой.
        А потом был кинотеатр, новомодный, с долби и прочими акустическими радостями. И последний ряд, тот самый, что для поцелуев. И Вовка наконец отважился. На сей раз его губы пахли колой и лишь самую малость табаком. И руки были не только ласковыми, но в какой-то момент даже требовательными... Сеанс закончился слишком быстро, так же быстро, как остановилось чертово колесо, так же быстро, как прошел этот чудесный, возможно, самый лучший в моей жизни день.
        Домой мы возвращались вечером. Неумолимо густеющие сумерки от самой Москвы гнались за нашей машиной и у дома нагнали, накрыли сиренево-черным палантином. Наверное, будь это мой дом и моя жизнь, я порадовалась бы возвращению. Но все было чужим, и ощущение неизбежности, терпеливо ожидавшее своего часа на задворках сознания, заняло прежнее место. Вовка почувствовал перемены едва ли не раньше меня, потому что, прощаясь, просто пожал мне руку. Никаких поцелуев. Ни с ароматом мяты и корицы, ни с запахом кока-колы и лишь самую малость табака. Чудо закончилось, точно его и не было...
        Головная боль вернулась внезапно: невыносимо сильная, неизбежная. И все, как всегда: фиолетовые круги перед глазами, тошнота и звон в ушах.
        А таблеток-то у меня нет! Я сегодня забыла их купить. Легко забыть, когда все вокруг такое восхитительно живое, и ты счастлива, и надежда похожа на первую весеннюю бабочку. Интересно, что случается с ними - первыми весенними бабочками? На сколько хватает их беззаботной красоты?
        Думала о бабочке я только первые несколько минут, а потом все мои мысли были только о таблетках, которых у меня нет. Лишения делают человека изобретательным и изворотливым. У меня нет обезболивающего, зато оно есть у Раи в кабинете. А у меня есть ключ. Это же не будет похоже на кражу со взломом? Я всего лишь возьму аспирин. Дура я, надо было брать его, когда Рая предлагала.
        До кабинета я добиралась осторожно, по стеночке. Наверное, выглядела я в тот момент не слишком хорошо, но мне повезло - по пути никто не встретился. Дом словно вымер. А может, просто уснул. Чувствуя себя настоящей домушницей, я выбрала ключ наугад и вставила его в замок. Угадала, дверь приоткрылась почти беззвучно.
        Внутри все тот же стерильный порядок, казенщина и темнота, чуть разбавленная льющимся с картины Севы магическим светом. Хорошо, что на столе есть лампа: выцветший абажур, облупившаяся позолота, приглушенный оранжевый свет. Я не делаю ничего плохого, но все же будет страшно неловко, если меня застанут в чужом кабинете.
        В верхнем ящике стола таблеток не нашлось. Может, Рая их переложила? А нижний ящик закрыт на ключ. Удобно ли открывать? Там, наверное, что-то личное, если заперто. Может, лучше подняться на второй этаж, спросить аспирин у Раи? Нет, дотуда я не дойду, мне хоть бы из кабинета выползти. Я выползу, а потом позвоню Вовке, чтобы помог до комнаты добраться. Надо было Вовке сразу позвонить, он бы в аптеку съездил. Но теперь поздно, уже вломилась на чужую территорию.
        Ключик маленький, тронутый ржавчиной, единственный из всей связки, который годится для замочка. Не подошел, даже странно. А терпеть сил больше нет. И Вовка за таблетками не успеет, я умру раньше. Значит, придется идти до конца. Вот ящичек, хлипкий с виду, разболтанный, а вот нож для писем. Забавная вещица, похожая на антикварную, с длинным острым лезвием и затейливой ручкой в виде волчьей головы. Эх, надо было поучиться взламывать замки у Вовки, но теперь уж что, придется самой...
        Ящик поддался на удивление быстро, я только нажала чуть-чуть на рукоять ножика - и готово. Внутри темно, ничего не разглядеть. Я придвинула лампу на самый край стола, тускло-оранжевый луч осветил содержимое ящика. Как и следовало ожидать, ничего экстраординарного: аккуратные стопки бумаг, общие тетрадки, футляр для очков, сколотые скрепкой корешки от рецептов. Странные какие-то корешки, необычные, и названия лекарств труднопроизносимые, незнакомые. Это кому ж столько лекарств - Рае? А вот и таблетки! Пузырек с аспирином закатился в дальний угол, застрял между потертым гроссбухом и книжицей. Книжица интересная, обтянутая тисненой кожей, с медными уголками и медными же заклепками. А может, это записная книжка?
        Брать чужое нехорошо. Я уже однажды взяла и теперь за свой грех расплачиваюсь. Но уж больно книжица занятная. Я не буду брать, я только посмотрю...
        Так и есть - записная книжка. Или нет, больше похоже на дневник. Старый, если не сказать, старинный, явно не Раин. Тогда чей?
        Почерк небрежный, стремительный, порой сильно забирающий вверх, а временами, наоборот, сползающий вниз. Буквы тоже вразнобой, одна выше, другая ниже, и кляксы на полях. Чернилами, что ли, писан дневник? Точно чернилами, в девятнадцатом веке шариковых ручек еще не водилось.
        «Приглашение от Ефима Никифоровича Вятского, старинного папенькиного приятеля, принесли еще третьего дня. Я, помнится, твердо решила не ехать. В обычные дни у Ефима Никифоровича скучно, из развлечений только вист да разговоры об охоте. В вист я играть не умею, охоту не терплю. Что ж мне там делать?..»
        Любопытно, конечно, только мне сейчас не до этого, мне бы таблеточку, да побыстрее.
        От боли в глазах двоилось и руки дрожали так сильно, что дневник упал, раскрылся, и я вмиг забыла про свою боль...
        На пожелтевшей страничке небрежно и торопливо была нарисована паутина, на три четверти сотканная, такая, как у меня на запястье. А на самом ее краю пристроился паук. Рисунок был черно-белый, но отчего-то я не сомневалась, что у паука брюшко кроваво-красное...
        Осознание происходящего пришло не сразу, я еще добрую минуту пялилась на рисунок и только потом поняла, что искали мы с Вовкой не в том месте. А разгадка-то, вполне вероятно, вот в этом старом дневнике.
        Таблетки - для надежности я выпила сразу две - горькие, и без воды их никак не проглотить. Ничего, придется разжевать. Господи, как же голова болит! Строчки плывут, ничего не могу прочесть. Сил хватает только на то, чтобы достать мобильник и набрать Вовкин номер.

* * *
        Вовка появился в Раином кабинете через пару минут, просочился в приоткрытую дверь, присел передо мной на корточки.
        - Что, Ева-королева, решила учинить кражу со взломом? - Тон вроде бы шутливый, а взгляд настороженный, внимательный.
        - Вот это нужно прочесть, а я не могу. - Дневник сделался неожиданно тяжелым и едва не выпал из слабеющих пальцев. - Вовка, давай мы отсюда как-нибудь уберемся, а потом ты мне прочтешь, что здесь написано.
        - Как скажешь, моя королева. - Козырев, сунув дневник за пазуху, огляделся. - Ты зачем сюда вломилась?
        - За таблетками. - Я кивнула на пузырек с аспирином. - Голова раскалывается, а Рая же их прошлый раз отсюда взяла, вот я и подумала...
        - Ясно, - он не дал мне договорить, торопливо осмотрел кабинет и стол, спросил: - Ключ от ящика есть?
        - Нет, ножом открывала.
        - Медвежатница.
        Не пойму, чего в его голосе больше, осуждения или тревоги. А голова, кажется, проходит. Неужто таблетки уже начали действовать!
        Со столом Вовка управился быстро, уточнил только, где именно лежал пузырек с лекарством, и с помощью все того же ножа для корреспонденции приладил ящик с бумагами на место, потом обнял меня за талию и потащил к выходу...
        - Давай-ка, Евочка-припевочка. - Вовка помог мне устроиться на кровати, подсунул под голову подушку, сам присел рядом, окинул меня критическим взглядом, спросил: - Ну, ты как? Почему мне не сказала, что голова болит? Я бы что-нибудь придумал.
        Да, Вовка может решить любую проблему. Но не сподобься я на кражу со взломом, не было бы у меня сейчас дневника... А голова, кстати, почти не болит. Даже странно, всего пять минут назад раскалывалась, а сейчас вместо боли только гулкое уханье в висках и в глазах двоится.
        - Мне лучше уже. Вовка, ты прочти, что там написано, - я кивнула на лежащую рядом книжицу.
        - Откуда читать? - Вовка раскрыл дневник.
        - Давай сначала. Там почерк такой неразборчивый, да еще с витийствами аристократическими написано, мне сейчас не до них. Ты читай, а я с закрытыми глазами полежу пока, послушаю.
        Вовка в витийствах и почерке разобрался быстро, сперва запинался, но потом приноровился. Поначалу в дневнике не было ничего интересного, оказывается, барышни за последние полтора столетия не особо изменились: наряды, балы, кавалеры и глупейшая привычка доверять свои сердечные тайны бумаге. Но дальше... дальше я слушала, затаив дыхание, потому что речь пошла о побрякушке, мне до боли знакомой. Призрачная паутина - вот, значит, как эта хреновина называется...

* * *
        В церкви все так же светло и покойно, как три дня назад. Только я уже не невеста, а вдова. Украденное мое счастье уснуло вечным сном. Глаза синие-синие закрыты, а губы чуть кривятся в ироничной улыбке. Наверное, теперь он все знает. Простит ли?
        Надеюсь, простит. Он же любил меня.
        И я любила.
        Но не уберегла...
        Не успела отпустить...
        - Софья...
        Оборачиваюсь. Стэфа смотрит мимо меня на уснувшее мое счастье.
        - Сними ее. Нельзя, чтобы она на нем оставалась, душу в полоне держала. Отпусти...
        Снимаю. Тонкая цепочка с красным камешком жжет ладонь каленым железом. Пускай, мне уже все едино...

* * *
        Вовка замолчал, отложил дневник. Я по-прежнему лежала с закрытыми глазами, но знала - мой друг смотрит на меня, и во взгляде его, наверное, жалость.
        - Ева. - Он осторожно коснулся моей щеки. - Ева...
        - Прикольная история. - Душевных сил хватило даже на то, чтобы улыбнуться. - Как думаешь, сколько в ней правды?
        - Не знаю, - он покачал головой, - но догадываюсь, у кого об этом можно спросить.
        - У кого?
        - Ева, ты помнишь, какая у Раисы Ивановны фамилия?
        - Нет, у меня с памятью последнее время... - Я осеклась, махнув рукой. - Да ты и сам все знаешь.
        - Ну да, - Вовка не стал спорить. - Фамилия Раисы Ивановны Поддубская. Как тебе такой финт? Теперь понимаешь, почему дневник оказался у нее?
        - Потому что она потомок того самого княжеского рода?
        Странно, но я не удивилась и не обрадовалась своей догадке, лишь как-то отстраненно подумала, что теперь понятно, откуда в моей экономке столько аристократизма. Врожденный аристократизм-то. И кровь голубая. Ирония судьбы: урожденная княгиня вынуждена прислуживать нуворишам...
        - Пойдем-ка! - Козырев, не особо церемонясь, стащил меня с кровати.
        - Куда?
        - К Раисе Ивановне. Зададим ей парочку вопросов.
        - Вовка, - я многозначительно кивнула на часы, - ты посмотри, который час. Не поздновато ли для визитов?
        - Поздновато? - Он подошел ко мне вплотную и дернул вверх рукав халата. - Ева, смотри!
        Я посмотрела. Без особой, впрочем, охоты. Паутина сплетена на пять шестых. Еще чуть-чуть, и все.
        - Думаю, день-другой у меня в запасе есть, - сказала и сама удивилась тому спокойствию, которое прозвучало в моем голосе. - Там же ясно написано, кирдык случится, когда паутина будет завершена. И призрак то же самое говорил...
        - Ева! - Вовка неожиданно больно и зло встряхнул меня за плечи, притянул к себе так, что я могла видеть беснующееся золотое пламя в его глазах. - Мы ведь узнали не только это! Ты же сама слышала: и про головные боли, и про слабость, и про...
        - И про кровотечение, - закончила я за него. - Знаешь, Вов, а ведь я не ощущаю себя марионеткой. И желание устроить Егоркино будущее чувствую остро, как свое собственное. А получается, не мое это желание? Выходит, я без паутины так и осталась бы сволочью равнодушной?
        - Ты не сволочь, - Вовка снова меня встряхнул, но на сей раз осторожнее, - и не равнодушная, ты... - Он замолчал, отвернулся, а когда опять посмотрел в мою сторону, в глазах его была непрошибаемая решимость. - Пошли!
        Вовка Козырев, душка и симпатяга, как-то враз растерял все свое обаяние. Даже в дверь к Рае он барабанил так бесцеремонно, как стучать в двери к одиноким интеллигентным женщинам категорически не принято.
        Рая открыла почти сразу, даже не стала спрашивать, кто же ломится к ней среди ночи, просто распахнула дверь и сказала совершенно не сонным голосом:
        - Прошу вас.
        Похоже, сегодня моей экономке тоже было не до сна, кровать так и стояла нерасстеленной, а на письменном столе, как две капли воды похожем на тот, что в кабинете, горел ночник и поверх раскрытой книги лежали очки.
        - А мы к вам, Раиса Ивановна, за объяснениями. - Вовка положил дневник рядом с книгой и очками.
        Наверное, будь на Раином месте другая женщина, она бы тоже потребовала объяснений, как минимум спросила бы, откуда у нас ее вещь, но Рая не сделала этого. Она посмотрела сначала на меня, потом на Вовку, поправила сползшую с плеч шаль, присела на самый краешек стула и только потом произнесла:
        - Ты прости меня, Евочка. Я сама уже собиралась. Вот думала завтра с утра... Видишь, - она неопределенно махнула куда-то в сторону кровати, - спать не ложилась, все думала, что не по-божески то, что я с тобой сделала.
        Не по-божески? Рая что-то со мной сделала? Не понимаю.
        Вовка тоже не понимал, но теряться в догадках не собирался. Он уселся на низенький, неудобный диванчик и потянул меня за собой.
        - А вы нам расскажите, Раиса Ивановна, как должно быть по-божески. Думаю, мы вас сможем понять.
        Рая улыбнулась привычно настороженно, зачем-то надела очки. Смотрела она исключительно на меня, с жалостью смотрела, а еще с тревогой.
        - У тебя уже носом кровь идет, да, Евочка?
        Я кивнула.
        - И дневник Софьин ты уже, надо думать, прочла?
        - Да.
        - И про Призрачную паутину тебе теперь кое-что ясно?
        - Кое-что, - согласилась я, - но хотелось бы конкретики.
        Рая долго молчала, перелистывая странички дневника, а когда заговорила, голос ее изменился: из тихого, осторожного, сделался каким-то уверенным, что ли.
        - Я надеялась, что амулет не работает. - Она захлопнула дневник. - Ты ведь так и не исполнила мое заветное желание, Евочка.
        - Твое?..
        - Да. Если верить дневнику, то паутина срабатывает едва ли не мгновенно, и противиться ей у того, кто оказывается в ее власти, нет сил. А ты... - Она снова надолго замолчала. - Ты осталась совершенно равнодушна к моему Севочке. Вот я и решила, что амулет утратил прежнюю силу. Честное слово, я даже обрадовалась. Потому что нельзя так с человеком, помимо его воли... Не по-божески...
        - Погоди-ка, Рая, - я остановила ее нетерпеливым жестом. - Ничего не понимаю, почему ты о Севе говоришь? И при чем тут твое желание?
        - Ты, наверное, меня не поймешь, Евочка, и наверняка даже осудишь, но ты же сама мать, ты просто поставь себя на секунду на мое место. - Рая сложила сухонькие ладони в молитвенном жесте. - Я скрывала это ото всех, считала, что не должна со своими проблемами...
        - Раиса Ивановна, - вмешался в наш странный разговор Вовка, - давайте-ка и в самом деле побольше конкретики. Вы же сами знаете, у нас очень мало времени.
        - Я все исправлю, Евочка. - Она с болью посмотрела на меня. - Сейчас вот объясню свои мотивы. Ты только постарайся меня понять.
        - Я постараюсь, - пообещала я, совершено потерявшись в происходящем.
        - У меня лейкоз, - Рая обхватила голову руками, опершись локтями о стол, - хронический, но в терминальной стадии. Я давно заболела, еще когда Севочка ребенком был. Ради него держалась из последних сил. Знаете, материнская любовь - очень сильная мотивация, даже в такой нелегкой ситуации. Но всему предел приходит, наступил и мой черед. У меня в лучшем случае полгода осталось, чтобы Севочкину судьбу устроить. Вы же видели, какой он неприспособленный. Как он без меня? - Краем шали она вытерла уголки глаз. - Ты, Евочка, сейчас этого не помнишь, но когда у тебя Егорку усыновить не получалось, я предложила тебе за Севочку замуж выйти. Не подумай ничего дурного. Фиктивный брак. Но я бы спокойна была, что ты после моей смерти Севочку не бросишь, и в случае развода... - Она замолчала.
        - И в случае развода ваш сын сможет рассчитывать на некоторое содержание, - закончил фразу Вовка.
        - Да. - Рая кивнула. - И ты, - она не отводила от меня лихорадочно горящих глаз, - ты сначала согласилась, а потом выяснилось, что Севочка на роль мужа не годится, потому что инвалид и без постоянного заработка. Ты тогда очень расстроилась, извинялась передо мной, но решение свое изменила. Сказала, что у тебя есть кто-то другой на примете, более подходящий на эту роль.
        - Лешик, - прошептала я. - Да, я так и предположила. А еще подумала, очень несправедливо, что кому-то все, а Севочке моему ничего. Тогда я про амулет и вспомнила. Семейная легенда, не более того, но, когда надежды никакой, цепляешься ведь и за соломинку. Вот я и решила, что ничего ж не случится плохого, если я подарю тебе Призрачную паутину. Ты пойми, Евочка, я тебе зла не желала. Я тогда сама до конца не верила, что она имеет хоть какую-нибудь силу. А если б даже и имела, знаешь, как я думала? «Вот захочет Евочка выйти замуж за моего Севу. Распишутся они, и я сразу же паутину сниму, чтобы никакого от нее вреда не было». И вообще, вдруг бы ты в самом деле к нему прикипела, к Севочке моему, и разводиться бы не захотела. Его ж нужно ближе узнать, чтобы понять, какой он чудесный человек. Вы ведь подходили друг другу, Евочка.
        - Нет, - я мотнула головой, - Сева хороший, но мы слишком разные. Ты лучше о другом подумай, Рая, неужели б я его после твоей смерти могла из дому выгнать?
        - Ты нынешняя - нет. - Голос Раи сделался вдруг твердым. - А ты прежняя не сумела бы противиться Амалии с Серафимом. Они бы выгнали Севу, а ты бы не заступилась, побоялась. Ты нам денег на выставку тогда пообещала, и я решила, что вот он, повод замечательный. Призрачную паутину я тебе подарила вроде как в знак благодарности. Она только с виду простенькая, а ведь есть в ней что-то такое особенное, притягательное, отчего немедленно хочется ее надеть. Правда, Евочка?
        Я вспомнила ненастный мартовский день, упавшую в лужу безделицу и свое острое, неотвратимое желание завладеть ею.
        - Правда, Рая.
        - А через несколько часов ты в аварию попала. Потом кома эта. Никто не верил, что ты выживешь, а ты выжила и изменилась очень сильно. Я сначала предположила, что это паутина на тебя действует, все хотела посмотреть на цепочку, но на тебе всегда одежда такая была, что не разглядеть, а сказать напрямую я не решалась. Ждала. А ты, хоть и изменилась, но к Севе иначе относиться не стала, вот тогда я и подумала, что паутина не работает. И успокоилась даже немного, честное слово. А потом за тобой начала всякие странности замечать, и голова у тебя болеть стала. Я первое время списывала это на травму, после комы ведь может голова болеть, правда, Евочка? - Она смотрела на меня так, словно я была доктором и хорошо разбиралась в подобных вещах.
        - Наверное. - Я кивнула.
        - Ну вот, я так и решила, что из-за травмы, а потом увидела паутину на твоей руке... - Рая замолчала, а когда снова заговорила, голос ее был глухим и едва различимым: - Что уже сейчас об этом говорить? Евочка, не знаю, имею ли я право на твое прощение после такого, но ты прости меня, если сможешь, я ведь не ради себя. Ты ради Егорки своего на многое была готова, вот и я...
        Она говорила, а я смотрела на Вовку, на посеревшее его лицо и думала, что все напрасно, что судьба сыграла злую шутку не только с Раей, но и со мной.
        - Евочка, давай я ее сниму. Ты же должна была в дневнике прочесть: с живого паутину снять может только даритель...
        - А с мертвого? - перебила я ее.
        - А с мертвого? - Рая растерянно моргнула. - А с мертвого уже неважно кто. Главное, чтобы сняли и душу из призрачного плена освободили. А зачем ты такие вопросы задаешь, Евочка? Ты же, слава богу, живая. Ты не бойся, как только я ее сниму, все по-прежнему станет, и боли пройдут и остальное. Это, - она нахмурилась, - обратимо.
        - К сожалению, нет. - Я встала с дивана. Вовка поднялся следом.
        - Почему же, Евочка? Дай я сниму. - Рая протянула руку.
        - Не надо, Рая. - Я сделала шаг назад и покачала головой.
        - Почему? Тебе же плохо с ней, ты мучаешься, я вижу.
        - Потому что нечего снимать. - Я рванула ворот свитера, обнажая шею. - Видишь?
        - Так ты ее не надела? - Рая прижала руки к груди. - Евочка, значит, это все не из-за меня?
        - Не из-за тебя, Рая. Успокойся. Ну, мы пойдем, поздно уже. Спокойной ночи.

* * *
        Вино кислое и совсем не хмельное. Надо было взять в баре водку, водка надежнее.
        Я так и сказала Вовке, а он разозлился. Или испугался? Никогда не умела разбираться в Вовкиных эмоциях. Странный он, вроде бы весь такой открытый, а о чем думает, не понять. Вот и сейчас, взгляд точно стена непробиваемая, никакого огня, никаких золотых искр.
        Глупый. Он, наверное, решил, что я напиваюсь от страха и безысходности. От этого тоже, но вообще-то я думаю. Парадокс, но спиртное как-то по-особенному на меня действует, открывает третий глаз, расширяет горизонты. Я видеть все начинаю в другом свете и под другим углом. А Вовка боится...
        - Ева. - На затылок легла тяжелая ладонь и заскользила вниз по шее. - Ева, ты бы поспала лучше, а завтра мы что-нибудь придумаем. Снимем мы с тебя эту чертову паутину.
        - Призрачную, - я поправила его чисто машинально, потому что думала сейчас о совершенно конкретных вещах. - Рая считала, что та, другая Ева, надела паутину. Так?
        - Так. - Вовкино лицо близко-близко, а ладони уже на моих плечах, чуть сжимают их, и это успокаивает.
        - А она не надела и стала вроде как хозяйкой, Машей-растеряшей.
        - Почему Машей-растеряшей? - У него складочки в уголках губ, такие, которые бывают, если человек часто улыбается, и родинка на подбородке. А лицо красивое. Странно, что раньше я не замечала этого.
        - Потому что она паутину уронила, а я подобрала и тут же на себя нацепила. - Улыбка у меня получилась кривая и безрадостная. По части обаятельных улыбок мне с Вовкой Козыревым не тягаться. - Она Маша-растеряша, а я дура набитая.
        - Ты не дура.
        - Погоди, я сейчас не о том. Козырев, я так думаю, мне вслух думается лучше. И вино для тех же целей, между прочим.
        Если Вовку и удивили особенности моего мыслительного процесса, то вида он не подал, молча кивнул и обнял меня сзади крепко-крепко, так, что затылок мой уперся ему в грудь и от его горячего дыхания макушке сделалось немного щекотно.
        - Я все это к чему? - В Вовкиных объятиях мыслительный процесс немного затормозился, но лишь в первое мгновение, а дальше опять принялся набирать обороты. - Да к тому, что в тот момент, когда мы в аварию попали, паук уже начал плести свою паутину. Я помню, как меня царапнуло что-то сразу, как только цепочку на шею повесила. А тут бац - и все! Авария эта, смерть клиническая. - Я, обернувшись, посмотрела на Вовку. Он слушал внимательно, перебивать, кажется, не собирался. - Я считаю, что мы с ней, с той Евой, не совсем умерли, а оказались где-то на промежуточной станции. Наверное, это у всех по-разному происходит: у кого-то свет в конце туннеля, а у нас - серый туман и голоса. Знаешь, я с голосами этими договориться пыталась, каялась в грехах, только бы отпустили. Наверное, перепутали там что-то на промежуточной станции и сунули мою грешную душу в чужое тело. А может, это все из-за паутины. Вдруг я этой твари призрачной до поры до времени живой и относительно здоровой нужна была, чтобы от меня подпитываться, а тело мое прежнее после аварии уже никуда не годилось, вот она и решила провести рокировку.
        Вот оно все, кажется, и становится на свои места. Я же настырная и договариваться умею. Я нашла свою резную дверцу, заняла чужое, способное хоть как-то функционировать тело, а та, другая Ева, так и осталась блуждать в призрачном мире и сама потихонечку начала превращаться в призрака, только с вполне человеческим и очень сильным желанием. Она же мать, а, если верить Рае, мать ради своего ребенка пойдет на что угодно. А то, что у меня сейчас на запястье, - вроде как проекция настоящей паутины. Может, если бы я тогда в клинике не пожелала на себя прежнюю посмотреть, и не случилось бы ничего, никто бы на мне клеймо это призрачное не поставил, так и жила бы себе припеваючи.
        - Ева, - Вовка осторожно коснулся губами моего виска, - ты почему замолчала? Голова болит?
        - Нет. От тебя мятой и корицей пахнет. Ты знаешь?
        - Выдумщица.
        - Да. И, знаешь, до чего я додумалась? Я ведь заветное желание той Евы почти исполнила, со Щирым договорилась, чтобы он, случись со мной что, Егорку не оставил. Щирый мужик надежный, он пообещал и усыновление в максимально короткие сроки организовать, и за мальчиком присмотреть. Получается, все, что от меня зависит, я сделала. Мне даже кажется, я бы это безо всякой паутины сделала, только мне бы времени чуть больше понадобилось, чтобы понять, как правильно нужно поступить.
        - Я не сомневаюсь. - Вовка прижал меня к себе еще сильнее. - Ты хорошая, Ева-королева. Просто что-то там себе напридумывала про то, что ты стерва, а на самом деле все не так, я же тебя с детства знаю.
        - Ага. - Я улыбнулась, и улыбка моя на сей раз получилась совсем не вымученной. - Иногда мне кажется, что ты меня лучше меня самой знаешь. Бывает же такое...
        Да, бывает. Только мне, дуре безмозглой, пришлось оказаться одной ногой в могиле, чтобы понять это, а еще то, что лучшего мужчины, чем друг детства Вовка Козырев, в моей жизни не было и не будет. Вот такое на меня снизошло озарение, и сразу все вокруг вдруг сделалось необыкновенно четким, и страх, мучивший меня последние дни, впервые отпустил, растворившись в льющемся из незанавешенного окна лунном свете.
        И еще кое-что я неожиданно поняла. Я знаю, как мне следует поступить.
        - Вовка, мне нужно с ней встретиться. С той, другой, - сказала я решительно.
        - Как ты собираешься с ней встретиться, если она не здесь, а где-то на промежуточной станции? - Он нахмурился.
        - Я должна еще раз увидеть свое прежнее тело. Думаю, нет, почти уверена, что оно для нее - что-то вроде окошка в наш мир.
        - Ты хочешь поговорить с ней? - Вовка спросил это таким будничным тоном, словно я планировала нанести визит давней подруге, а не своему коматозному телу.
        - Да, но мне необходимо остаться с ней наедине. Только я и она. Понимаешь? И чтобы не мешал никто. Но это, наверное, невозможно. Нас и в первый раз туда лишь чудом пустили.
        - Нас пустят, - с непоколебимой уверенностью заявил Вовка. - И позволят тебе сделать все, что ты собираешься. - Он немного помолчал, баюкая меня в объятиях, а потом поинтересовался: - А что ты решила сделать, моя королева?
        Что? Не стану говорить, потому что он меня не поймет, а, возможно, даже захочет остановить.
        - Завтра, Вовка, - я поцеловала его в краешки губ, в ту самую смешливую складочку, - завтра все узнаешь.
        - А сегодня? - Вот и вернулось золотое пламя, полыхает так, что я чувствую его жар. Как же он живет с такими глазами?
        - А сегодня я хочу, чтобы ты остался. Если сможешь. Я же не такая сейчас, как ты привык, и даже не знаю, что ты чувствуешь от всего этого. - Спешу сказать, а сама до слез боюсь, что он испугается моей непристойной настырности и уйдет. - И ты сам говорил, что нельзя чужим телом вот так распоряжаться...
        - Глупая ты, Ева-королева. - Он не улыбается, смотрит серьезно и хмурится. Значит, права я, и нечего было лезть со своим предложением...
        - Да, глупая. - Отвести взгляд от золотого пламени нелегко, а вырваться из плена Вовкиных рук еще тяжелее. - Ты прости меня, ладно? Иди, мне еще немножко подумать нужно.
        - Глупая. - Не отпускает, наоборот, прижимает к себе все сильнее. - Да разве ж мне есть разница, как ты выглядишь? Любят ведь не за тело, а за душу.
        - Любят?
        - Ева, с ума с тобой сойти! Ну до чего ж ты бываешь несообразительной. - И снова эти складочки в уголках рта, а взгляд серьезный, настороженный. - Все ведь ясно как божий день. Это ж длится так давно, что я и не помню, когда началось.
        - Раньше твоего совершеннолетия? - Спрашиваю и боюсь поверить, что то, самое первое, из-за чего я рыдала, как дура, было не случайное и сиюминутное, а предопределенное.
        - Раньше. - Вовка гладит меня по волосам, целует в макушку. Я его в губы, а он меня - в макушку. Ну где же справедливость? Я ведь и так столько времени зря потеряла, жизнь без Вовки не проживала, а прожигала, а он меня... в макушку, точно ребенка маленького.
        - Все, не могу больше. - Не понимаю, чей это нетерпеливый шепот, мой или Вовкин. А может, наш общий. Глаза с плещущимся в них расплавленным золотом рядом, и ладони снова на затылке, так, что не отстраниться, не шелохнуться. И губы рядом. И дыхание с мятой и корицей уже одно на двоих. У нас с ним теперь все одно на двоих, первый и, возможно, последний раз в жизни...

* * *
        Утро наступило неожиданно. Кажется, еще минуту назад в окна заглядывал любопытный лунный свет, а тут, поди ж ты, небо уже перламутрово-серое. А мы ведь глаз так и не сомкнули. По мне, пусть бы она вообще никогда не кончалась, эта ночь. Я и не знала, что все может быть так хорошо и правильно. Что есть такие ночи, после которых не нужно запираться в ванной, чтобы поскорее смыть с кожи чужой запах, и не смотреть в чужие равнодушные глаза, и не вести никому не нужные разговоры. А можно лежать обнявшись, пережидая недолгую усталость, и понимать, что вот так оно и происходит у нормальных любящих людей...
        Я лежала, боясь пошевелиться, уткнувшись лицом в Вовкино плечо, чувствуя уже привычную тяжесть его ладони на своем затылке, а время, отмеренное мне чьей-то скупой рукой, уходило, точно вода сквозь пальцы. Нужно вставать, одеваться, ехать в клинику, а сил нет. Совсем. И голова снова болит, еще не так мучительно, как вчера, но боль усиливается с угрожающей неотвратимостью.
        - Нам пора. - Я приподнялась на локте и заглянула в Вовкины глаза. С минувшей ночи они изменились, в них теперь радость пополам с тревогой, а согревавшее меня все эти часы золотое пламя почти угасло, превратившись в едва различимые искры, точно догорающие угли в камине.
        - Ты мне расскажешь, что собираешься предпринять, моя королева? - Тон шутливый, а в голосе та же тревога, что и во взгляде.
        - Не могу, Вовочка. - Качать головой больно, но я покачала, и даже улыбнулась для убедительности. - Обещаю, ты сам все увидишь.
        - Лучше бы без сюрпризов. Как же я тебя подстрахую, если не буду знать, где соломку подстелить?
        - Ты уже подстелил. - Я потерлась лицом о его небритую щеку - последняя ласка, нечаянная, но жизненно необходимая. - Все, собираемся!
        Я шла по подъездной дорожке к поджидающему меня у машины Вовке, на секунду остановилась, обернулась. Дом уже не казался мне таким чужим и унылым, в нем появилось что-то неуловимо родное. Наверное, это Вовка так на меня действует. Рядом с ним все становится правильным и уместным, даже чужая шкура не кажется чужой.
        - О чем задумалась, моя королева? - Козырев сел за руль, посмотрел искоса. И опять в этом его мимолетном взгляде мне почудилась тревога.
        - Подумала, где ж ты раньше был, мой король? - в тон ему ответила я и потянулась за сигаретами. Мне бы сейчас не сигарету, а таблеточку, но ее нет, придется потерпеть.
        - Так ведь рядом всегда, в тени твоей царственной. Ты просто не замечала.
        - Правда, Вовочка. Дурой была. Ты прости, ладно?
        - Глупая, зачем извиняешься. Мы же вместе.
        Да, вместе. Пока. Не знаю, как Вовка, а я это «пока» ощущала очень остро, даже острее, чем с каждой минутой усиливающуюся головную боль. Не буду думать, мне сейчас вообще лучше ни о чем не думать. Ведь решилась же, значит, обратно дороги нет.
        И вот мы на месте. Вовка усадил меня на кушетку в фойе клиники. То ли по случаю выходного дня, то ли из-за раннего утра здесь было непривычно безлюдно и тихо. Даже охранник в стеклянной будке выглядел сонным и поразительно незаинтересованным происходящим вокруг. Да и чем ему интересоваться? Невзрачной девицей с унылым лицом и дрожащими коленками? Сколько он таких девиц на своем веку навидался! Это ж больница, тут веселых и уверенных в себе, наверное, можно по пальцам пересчитать.
        - Ева, пойдем!
        А я и не заметила, как Вовка вернулся. Быстро же он.
        - Договорился? - спросила шепотом.
        - А ты сомневалась? - он взглянул на часы. - Обход через полчаса, тебе этого времени хватит?
        - Хватит, Вовка. - Я уцепилась за его протянутую руку и встала. - Как это тебе удается?
        - Что удается? - Он обнял меня за талию, притянул к себе. В этом его жесте была не только и не столько ласка, а желание поддержать, успокоить. И я почти успокоилась.
        - Решать все проблемы с такой поразительной скоростью.
        - Не все, моя королева. - В голосе его послышалось физически ощутимое отчаяние.
        - Вов, ты что? Ты же помогаешь мне! Разве не видишь? - Я не кривила душой, я говорила совершенно искренне и так же искренне считала, что без друга детства Вовки Козырева так и не случилось бы в моей жизни того светлого и правильного, что за одну ночь наполнило ее до краев.
        Он посмотрел на меня с ироничной своей улыбкой, и морщинки в уголках его рта сделались глубже и отчетливее, а тоска из глаз почти исчезла.
        - Пойдем уже, Ева-королева, - сказал он наконец. - Не будем терять драгоценное время.
        У палаты номер тринадцать нас ждала дежурная медсестра. Лицо у нее было совсем юное, с простоватым и по-молодежному ярким макияжем, чуть опухшее со сна. Наверное, ночью присматривать за коматозниками не слишком тяжело, можно даже вздремнуть, если врач не видит. На наше появление девочка отреагировала настороженным взглядом, с тем же настороженным выражением прочла протянутую Вовкой бумажку и только после этого вежливо улыбнулась.
        - Вы надолго к ней? - спросила она, глядя исключительно на Вовку.
        - Не я, а вот эта барышня. - Вовка чуть сильнее сжал мою руку, а потом взглянул на медсестру с такой обезоруживающей улыбкой, перед которой, наверное, не устояла бы ни одна женщина. Наша девчушка, естественно, тоже не устояла, покраснела, кокетливым жестом спрятала под шапочку выбившуюся прядку волос.
        - А вы ей кто будете? - На меня она перевела взгляд с явной неохотой. Конечно, на Вовку смотреть гораздо приятнее.
        - Я родственница... близкая. - Ложь далась мне легко. Ведь, если разобраться, с той, другой, Евой меня связывают узы куда более крепкие, чем родственные. - Мне бы побыть с ней наедине, если можно.
        - Не положено. - Девочка нахмурилась и покачала головой. - По инструкции все свидания с пациентами только в присутствии персонала.
        - Девушка, а как вас зовут? - вдруг вмешался в разговор Вовка.
        - Оля. Ольга Владимировна, - поправилась девочка и покраснела еще сильнее.
        - Оленька, Ольга Владимировна, - он шагнул к ней, осторожно взял за локоток, а мою руку отпустил, и я точно враз осиротела. - Ведь мы же с вами взрослые люди и прекрасно понимаем, что из всякого правила бывают свои исключения. Вы же видели пропуск, видели, чья на нем печать. Переживать абсолютно не о чем. Лучше отдохните немного в сестринской, кофе выпейте. Вы же ночь не спали, устали, наверное.
        - Я кофе не очень люблю, - растерянно отозвалась девочка.
        - Ну так чайком побалуйтесь.
        - А вы как же?
        - Он вам составит компанию, - сказала я и посмотрела на Вовку самым решительным, самым непреклонным своим взглядом. - Ведь правда же, Владимир?
        Он хотел было что-то возразить, подался ко мне, но в самый последний момент передумал, кивнул, обернулся к медсестре, спросил:
        - Так что, уважаемая Ольга Владимировна, не угостите вы меня чаем?
        - А вы какой больше любите, черный или зеленый? - Под Вовкиным взглядом девочка вмиг забыла о должностных инструкциях, а мое сердце забилось сильнее и чаще. Ревную? Глупость какая...
        - А мне любой, лишь бы из ваших рук, прекрасная Ольга Владимировна. - Вовка любезничал и как-то ненавязчиво, незаметно уводил девочку прочь от палаты номер тринадцать.
        Они медленно шли по гулкому коридору, о чем-то тихо переговариваясь, рука к руке, голова к голове. К горлу подкатил колючий ком. Невыносимо сильно, до зубовного скрежета захотелось, чтобы Вовка оглянулся.
        Не оглянулся... Я постояла секунду перед закрытой прозрачной дверью, прогоняя из сердца непрошеную обиду, собираясь с силами, а потом решительно переступила порог.
        ...А я изменилась. Волосы, кажется, чуть отросли, топорщатся смешным ежиком на макушке, и в лице больше нет той убийственно-неживой синевы, как прежде. Я выгляжу почти нормальной, почти живой. А паутина на шее уже целиком соткана. Сколько ж мне отмеряно?
        Ясно, что очень мало. А ведь еще нужно решиться, как-то заставить себя поверить, что необратимое можно повернуть вспять...
        Закрыть глаза, ненадолго, всего на секундочку. Сосредоточиться, собрать остатки ускользающих сил и решимости. Все, нет больше времени, я это шкурой чую, своей или чужой, уже неважно...
        Медицинская бандура шумит и пощелкивает с механической размеренностью. Кнопки, рычажки, тумблеры. А мне нужен только один, самый главный, чтобы наверняка...
        Есть розетка и распределительный щит. Последний, наверное, надежнее будет. Или нет? Здесь наверняка аварийный генератор предусмотрен на всякий непредвиденный случай? Непредвиденный случай - это я. И времени у меня - считаные секунды, успеть бы. В ушах Раин тихий голос: «С мертвого тела паутину кто угодно снять может». Бедное мое тело, почти живое, а скоро станет мертвым...
        Руки дрожат, в голове ошметки серого тумана, того самого, с перевалочной базы. И паутина на запястье пульсирует и светится золотым. Совершенно готовая паутина...
        Вдох, выдох. Надавить на рубильник. Ну же!
        Мгновение кажется, что ничего не меняется, и только потом в уши вползает жуткая в своей абсолютности тишина. Бандура больше не гудит и не пощелкивает, и монитор погас. Уже можно? Оно умерло, мое бедное тело?
        Смотреть больно, и касаться своего враз посеревшего лица страшно. Воздуха не хватает, точно это меня нынешнюю, живую, отключили от бандуры, а не мое и без того безжизненное, мною же преданное тело.
        А оно светится... Сияние пульсирующее, злое, волнами разливающееся от стриженой макушки до кончиков пальцев. Нет, это не оно. Светится паутина. Хоть и призрачная, но сейчас, как никогда, реальная - живая.
        Смотреть на нее больно - такая яркая. И дышать совсем-совсем нечем, оттого, наверное, и туман перед глазами. Боюсь ее касаться, но заставляю себя.
        Она не горячая, она холодная, могильно-ледяная. И сияние, от нее исходящее, мертвое, парализующее, высасывающее жалкие остатки сил, точно серебристым коконом оплетающее занемевшую душу.
        Я не смогу... Не решусь своими руками...
        Или решусь? Я же сильная, я Ева-королева, а королевы на многое способны...
        Все, силы на исходе, и жизнь тоже, в голове ничего, кроме монотонной, костями воспринимаемой вибрации. Ну же!..
        Призрачное плетение прочное. Паутина сопротивляется, рвется с тонким, надрывным стоном. А мне уже все равно...
        Вот она, моя перевалочная станция, и туман почти привычный, почти родной.
        А Вовка так и не обернулся...

* * *
        Осенний Париж шумный и говорливый, рядящийся в обрывки лета, как стареющая кокетка в траченное молью манто. Я люблю французскую столицу за эту непокорность увяданию. Только здесь, в суетливом безвременье, я могу чувствовать себя хоть немного живой.
        А Стэфы больше нет, вот уже два года. Она умерла во сне, без мучений, а боялась, что Господь откажется принимать ее грешную душу.
        - Маменька, маменька! Вы только посмотрите, какое чудо в вещах нашей Стефании сыскалось. - Машенька целует меня в щеку, улыбается ясной своей, чуть кривоватой улыбкой, смотрит глазами цвета штормового моря, откидывая со лба непокорную прядь.
        На Машенькиной ладони мое проклятье - красный камешек на тонкой цепочке. А я надеялась, что Стэфа от него избавилась...
        - Мама, что это?
        - Это? - Собираю волю в кулак, улыбаюсь. - Так... безделица. Выбрось ее, Машенька.
        Не выбросит, по глазам вижу, что не послушается, оставит себе. Ну и пусть. Просто не стану ей рассказывать. Может, время смилостивится, потеряется безделица...
        Выжженная на ладони паутина отзывается болью. Сколько лет минуло, почитай вся жизнь позади, а не вырваться никак из этого призрачного плена. Я Андрюшеньку отпустила, а кто ж меня отпустит, когда время придет?..

* * *
        Туман, вязкий, как патока, невидимой паутиной липнет к коже, забивается в ноздри, мешает двигаться. А голосов не слышно - тишина такая, что звон в ушах.
        Не вышло, не получилось. Зря все. И с Вовкой толком не попрощалась, ушла по-английски в призрачный туман, на свою перевалочную базу...
        Здесь холодно. Та, другая Ева, оказалась права: холод и безвременье. Раньше голоса были, а сейчас - тишина. Нет, не совсем тишина, плачет кто-то. А туман с каждой секундой густеет, подсвечивая золотым, мешает искать.
        Где же она?! Время на исходе.
        Пальцы касаются чего-то мягкого, живого - нашла!
        У нее холодная ладонь, такая, что невыносимо больно и хочется отпустить, бросить ее в этом тумане. Пусть сама, как я раньше...
        Не бросаю, на ощупь продираюсь сквозь туман. Скорее бы! Нет больше моих сил...
        Резная дверца приглашающе приоткрыта. Замираю в нерешительности, потому что понимаю - там, за дверцей, меня не ждет ничего, кроме боли. Та, другая, тоже замирает, ледяные пальцы сжимают мою ладонь.
        - Ну же, вперед!
        На мгновение резная дверца исчезает, а потом появляется вновь. Делаю шаг назад, обратно в туман. Я уже почти привыкла к его стылому холоду.
        - Ева! Ева, что ты наделала?..
        Голос смутно знакомый. Туман злится, наливается багрянцем, не хочет отпускать. К кому?..
        - Ева-королева...
        К Вовке! Там, за резной дверцей, не только боль, там он - мой единственный и любимый. А я от него по-английски...
        Дверная ручка удобно ложится в ладонь, позади с надрывом стонет туман, а впереди невыносимо яркий свет. Ну! Я же королева, я сумею...
        ...Больно. Все болит, до последней клеточки, голова особенно. А в горле саднит и что-то мешает. Мне бы глаза открыть, да страшно. Вдруг и глазам будет больно. Не стану открывать...
        - Да как же так, да что же это? - Голос знакомый: сбивчивый, срывающийся в крик. Как же ее звали, эту девочку? Ольга Владимировна... - Ведь не должен был аппарат отключиться, в нем же аккумулятор, и еще запасной генератор... Надежное все, импортное. А со знакомой вашей что? Может, ее током шандарахнуло? Дайте мне посмотреть! Да пустите же! Ой, мамочки, что будет...
        От голоса боль усиливается многократно, и в носу щекотно, чихнуть хочется. Это что же со мной? Впрямь, что ли, током шандарахнуло? И почему в горле так сухо и глотать что-то мешает?.. А Вовка где?
        Вовка! Это ж ради него все, из-за него я вернулась. И лежу тут с закрытыми глазами, как последняя дура...
        Глазам не больно. Впрочем, только им, кажется, и не больно. А вот голову повернуть... Собираю волю в кулак, поворачиваю...
        Стеклянная стена, на ней блики от подмигивающей зелеными огоньками бандуры. Белый кафельный пол, на полу - я. Нет, не совсем на полу, в Вовкиных объятиях, он гладит меня по волосам, шепчет что-то на ухо. А я ничего не чувствую, и не слышу, и смотрю на него откуда-то сверху. На него и на себя... Это что же, значит, у меня получилось?..
        Получилось. Вон та, настоящая Ева, в себя приходит и Вовку оттолкнуть пытается. Ну, конечно, кто ей Вовка - чужой человек! Сказать, что ли, чтобы прекратил обнимать в моем присутствии незнакомую барышню?
        Сказать не получается. В горле у меня плас-тиковая трубка, и в носу тоже, и еще страшно подумать, в каких местах. Даже обидно, что в такой торжественный момент меня вроде как и нет...
        - Ой, божечки! Да она же в себя пришла! - Надо мной склоняется медсестра. В густо подведенных глазах недоверчивое удивление. - Эй, вы меня слышите?
        Зачем же так орать? Слышу, просто ответить не могу из-за трубки этой чертовой.
        - Надо Валентину Иосифовичу срочно звонить и дежурному врачу. - Девочка бормочет что-то непонятное, медицинское, мечется между мной и другой Евой.
        Тезке моей уже лучше, я вижу. Она теперь не лежит, а сидит, вертит головой из стороны в сторону и на призрак нисколько не похожа. Отчего-то хочется плакать. Наверное, и плачу, потому что щекам горячо и мокро.
        - Моя королева... - На руку ложатся осторожные, чуть прохладные пальцы. - Ева, это же ты, правда?
        Не могу ответить, потому пытаюсь улыбнуться. Интересно, как я сейчас выгляжу: лысая, серая, с переломанным костями, с трубками этими и кривой ухмылкой? Он меня теперь разлюбит, потому что любить такое невозможно...
        - Ну что же ты плачешь, Евочка-припевочка? - Пальцы прохладные, а губы горячие, касаются сначала виска, потом щеки, а в глазах расплавленное золото. - Больно тебе? Ты потерпи, сейчас врачи придут.
        Мне больно, но после его прикосновений боль кажется не такой мучительной.
        - У тебя получилось... - Та, с чьей шкурой я уже почти сроднилась, смотрит на меня с каким-то светлым, почти детским удивлением, рассеянным жестом поправляя сползшие на кончик носа очки.
        Снова пытаюсь улыбнуться и замечаю, как взгляд прозрачно-серых глаз становится решительным, а между бровями пролегает вертикальная складочка.
        - Спасибо тебе... Ева.
        Да пожалуйста... А ведь девочка изменилась, может, и получится у нее теперь разобраться со своими проблемами без меня. А я спать хочу и чтобы трубку это чертову у меня из горла вытащили поскорее...

* * *
        - Еще букет! Да что ж он у тебя небережливый такой?! - Медсестра Анна Николаевна, пристроив розы в высокую вазу, посмотрела на меня со смесью заботы и неодобрения. - Каждый божий день цветочки. Это ж разориться можно. Ты б ему сказала, Ева, что нельзя так расточительствовать.
        - Говорила, Анна Николаевна, только он не слушается.
        Я погладила белые, еще влажные от росы лепестки и радостно улыбнулась. Сегодня у меня был повод для радости. Валентин Иосифович согласился меня выписать, а Вовка обещал заехать после обеда, забрать. А пока вот цветы прислал, чтобы не скучала. Голова у меня больше почти не болит, и спицы из ноги вынули, а самое главное, ожог на шее зажил и практически не виден. Я ведь боялась, что мне это наказание на всю оставшуюся жизнь.
        Призрачная паутина исчезла в тот день, когда все встало на свои места. Вовка считает, что она сгорела, когда я ее с шеи сорвала, а я даже думать не хочу, что с ней стало. Нет ее - и слава богу!
        Вовка не знает, что ко мне та, другая, Ева приходила. Я думала, не увижу ее больше, а она пришла, и я неожиданно обрадовалась ей, как родной.
        Моя тезка изменилась. Она теперь больше на меня нынешнюю похожа, чем на себя прежнюю. Одета хорошо, со вкусом и не без изящества, очки на контактные линзы сменила, волосы подстригла и перекрасила в каштановый цвет, так, как я в свое время хотела сделать. Но главное, у нее взгляд изменился, от затюканной серой мышки и следа не осталось. Это мое, что ли, тлетворное влияние? Хочется верить, что да.
        Егорка уже болтает без умолку, Еву однажды мамой назвал. И с усыновлением все хорошо вышло, Щирый, как и обещал, не подвел. И друг детства Лешик дожал-таки своей настырностью. Через два месяца свадьба, и, судя по сияющим Евиным глазам, вовсе не фиктивная.
        А Рая умерла... На следующий день после нашей рокировки ее в кабинете нашли, а рядом старый дневник... Ева дневник прочла, так что она теперь вроде как в курсе всех перипетий. Это хорошо, мне меньше рассказывать пришлось. Да я особо и не рассказывала, все больше слушала и удивлялась, что эти отголоски чужой жизни задевают в моей душе какие-то очень чувствительные струны.
        Амалия с Серафимом из дома уехали, и данным фактом Ева особенно гордилась, но говорить, на какие рычаги ей пришлось нажать, чтобы избавиться от родственников, не захотела. Повзрослела девочка...
        Уже во время прощания, такого пронзительно-болезненного, что сразу стало ясно - больше наши с ней дорожки никогда не пересекутся, Ева протянула мне два пригласительных билета на Севину выставку. Открытие я пропустила, потому что боролась с последствиями комы, заново училась ходить и еще тысячу мелочей осваивала. Ева сказала, что Сева нынче восходящая звезда, все его старые работы распроданы, а на новые выстроилась очередь из желающих. Так что зря Рая переживала, Сева не пропадет...
        - ...А вообще, Ева, что тут говорить, повезло тебе с мужиком! - Из задумчивости меня вывел скрипучий голос Анны Николаевны. - Любой другой разве стал бы так стараться? Ладно тебе сегодняшней цветочки дарить - это одно дело. Тут же видно, что ты на поправку идешь, и все у тебя будет хорошо. А раньше-то?
        - А что раньше? - насторожилась я.
        - А то, что мало какой мужик станет бабу совершенно бесперспективную каждый день в больнице навещать. Ему ж Валентин Иосифович честно сказал: «Не ждите, молодой человек, чуда. Девушка ваша к вам не вернется, потому как витальные функции нарушены бесповоротно». Это ведь сейчас ясно, что бывает чудо-то, что в порядке все с твоими витальными функциями, - она улыбнулась широко и радостно, - а тогда-то, когда ты бревном бесчувственным лежала!
        Я слушала Анну Николаевну и ничего не понимала. Вовка навещал меня каждый день, пока я была в коме? Да зачем же ему?
        - И деньжищи-то какие вбухал в палату специальную! Это мне недавно девочка одна из бухгалтерии сказала, что он твое содержание в клинике оплатил на полгода вперед. А ты хоть представляешь себе, Ева, сколько у нас такое удовольствие стоит?! Да в той палате оборудования одного на миллионы. А ты ж была бревно бревном.
        Да, бревно бревном, права Анна Николаевна. Вовка столько для меня всего сделал, а я не знала, не почувствовала ничего. Думала, Вадим заплатил. Дура. Оно же сразу видно было, еще по глазам, по улыбке Вовкиной ироничной, когда я Вадима благодеяние вспомнила. И ведь не сознался, другой бы не выдержал, давно б правду сказал, а он молчал...
        В дверь постучались. Стук этот я узнала бы из тысячи - Вовка!
        - Здравствуйте, дамы! - Он улыбнулся медсестре, с порога помахал мне рукой.
        - А я уже ухожу. - Анна Николаевна зачем-то поправила розы, посмотрела на меня многозначительно. - У меня ж работы непочатый край, и Валентин Иосифович к себе вызывал... - Бочком она протиснулась мимо Вовки и аккуратно прикрыла за собой дверь.
        - Ну, привет, Ева-королева! - Вовка присел на край кровати, осторожно поцеловал меня в губы. Он теперь относился ко мне так, словно я была сделана из хрусталя, а мне хотелось, чтобы как раньше, в ту нашу бессонную ночь, когда от его пальцев на коже оставались синяки, а губы саднило от поцелуев. - Вот подумал: «А не пойду-ка я на работу! Какая, к черту, работа, когда мою любимую женщину сегодня выписывают!» А что это с тобой? - Он вдруг замолчал, и в глазах его золотисто-медовых вспыхнул уже знакомый мне огонек тревоги. - Ева...
        - Вовка... - Что-то больница на меня плохо действует, сентиментальной я становлюсь и слезливой. - Вовка, ты почему мне не сказал, что это ты? - А еще делаюсь удивительно красноречивой.
        - Это я, Евочка! - В глазах вместо недавней тревоги озорные искры, и морщинки в уголках рта глубже из-за улыбки. - Это я, и не надо волноваться из-за всяких пустяков.
        - Палата с оборудованием на миллионы - вовсе не пустяки, а бешеные деньги. - Я потерла глаза, чтобы не разреветься. - Вовка, ты ко мне со всей душой, а я дура бесчувственная... Ну что же ты молчал?
        - А зачем говорить? - Он удивленно пожал плечами. - Это же неважно теперь совершенно.
        - А что важно?
        - Вот это, например. - Поцелуй уже совсем не осторожный, а долгий и настойчивый, и ладони на затылке требовательные, привычно тяжелые, дыхание с мятой и корицей обжигающее, а шепот нетерпеливый, громкий: - Скажи-ка, моя королева, есть ли на двери защелка?..

* * *
        - Да не туда! Правее! Правее, говорю! - Зинаида Павловна сердито помахала рукой водителю грузовика, в кузове которого громоздились разноцветные детали будущей детской площадки. Грузовик все норовил заехать передними колесами на клумбу. А там бархатцы цветут, подавит же, ирод. - Ну куда ты едешь?! Креста на тебе нет! Там же цветочки! Савелий Сергеевич, дружочек, хоть вы ему скажите, чтобы осторожнее...
        - Да не волнуйтесь вы так. - Зинаида Павловна и не заметила, откуда взялись эти двое: симпатичный рыжеволосый парень и коротко стриженная девица этакой модельной внешности. - Все будет в порядке с вашими цветочками. Сейчас урегулируем!
        Парень подмигнул Зинаиде Павловне и направился к рычащему в опасной близости от клумбы грузовику.
        - Он разберется, - девица, сунув руки в карманы джинсов, мечтательно улыбнулась. И, удивительное дело, улыбка эта вдруг показалась Зинаиде Павловне знакомой. - А городок очень хороший, вы не сомневайтесь. Мы у фирмы-поставщика все сертификаты проверили. Тут еще технология установки особенная, в специальный мягкий грунт. Если даже кто-то из детишек упадет, то не расшибется. Все продумано.
        - Замечательно. - Зинаида Павловна не без усилия отвела взгляд от незнакомого и в то же время вызывающего смутные воспоминания лица девушки, посмотрела на спорящего с водителем грузовика парня. - А у нас вот, видите, как: все старое, ржавое, некрасивое. Даже не верится, что теперь по-другому будет. Ой, батюшки, - Зинаида Павловна схватилась за сердце, - я ж вас не поблагодарила даже! Это от неожиданности все. Приехали какие-то ребята, ввалились в кабинет и говорят:
«Покажите, куда детский городок устанавливать». Ну я и пошла, а этот, - она кивнула в сторону грузовика, - по бархатцам моим собирается ездить... А вы, значит, и есть спонсоры?
        - Что вы! - девушка улыбнулась еще шире. - Мы просто уполномоченные. Присматриваем, чтобы монтажники все хорошо сделали и ваши бархатцы не помяли...