Библиотека / Фантастика / Русские Авторы / ДЕЖЗИК / Корсакова Татьяна : " Шепот Гремучей Лощины " - читать онлайн

Сохранить .
Шепот гремучей лощины Татьяна Владимировна Корсакова
        Как жить, когда твой мир изменился навсегда? Как жить, когда ты больше не такой, как все? Когда, возможно, ты даже не человек? Где твои границы и твои возможности?
        И нет никого, кто может ответить на эти вопросы. Есть только дар, который останется с тобой до конца твоих дней. Или не дар, а проклятье?..
        И со всем придется разбираться в одиночку. Спасать мир. Бороться со злом, которое лишь затаилось. Выручать из беды тех, кто по-прежнему дорог. Отдавать долги. Заводить новых друзей. Наживать новых врагов и мстить старым. Учиться понимать шепот Гремучей лощины, потому что других советчиков у тебя больше нет.
        А внутри у тебя - пожар. А вокруг тебя - туман. А в помощниках у тебя - трехглавый монстр. А сам ты - упырь?..
        Татьяна Корсакова
        Шепот гремучей лощины
        1глава
        Серебро холодило кожу, гасило жар, который с каждым днем становился все сильнее, все невыносимее. Серебряный ошейник темного зверя, потерянного зверя, которого никому не дано найти.
        Теперь у Габи было сразу два ошейник. Один сжимал шею обманчиво ласковой бархатной удавкой, а второй вот этот - серебряный. Второй ей нравился больше. Он нравился ей настолько сильно, что она не выпускала его из рук.
        - Что мне делать? - спрашивала она, словно четки перебирая холодные звенья. Спрашивала у себя. Спрашивала у нянюшки, которая после возвращения была с ней неотлучно. Спрашивала у темного давно потерянного зверя. Зверя, которого нет. - Что мне делать?!
        Иногда ее слабый голос срывался на визг, и тогда нянюшка успокаивающе гладила ее сначала по голове, а потом по огромному животу.
        - Все хорошо, Габи. Придет время - вспомнишь.
        Как она могла вспомнить то, чего даже не забывала? Наверное, нянюшка сходила с ума вслед за ней.
        - Это у тебя в крови, миленькая. В твоих жилах.
        В ее жилах плескалось черное голодное зло, истощало, иссушало, заставляло смотреть на мужа и на нянюшку с ненавистью и вожделением. Да, человек в Габи пока побеждал, пока она старалась довольствоваться малым, старалась не причинять боль Дмитрию, вонзая зубы в его сплошь покрытое шрамами запястье. Но она знала, что очень скоро наступит момент, когда зло внутри нее потребует большего, и она не сможет этому противиться. Потому и приняла то нелегкое для себя решение, запретила Дмитрию даже спускаться в подземелье. Он злился, уговаривал, уверял, что ему совсем не больно и крови в нем еще предостаточно. Он говорил, а Габи слушала и примерялась, как бы броситься, как бы впиться уже не в запястье, а в шею…
        - Слушай ее, Дмитрий! - Последнее слово всегда было за нянюшкой. Нянюшку слушали они оба. Пока еще слушали.
        - Я не могу. - Муж протянул к Габи руки, а она отшатнулась с такой силой, что бархатный ошейник больно впился в кожу. - Как я оставлю ее такую?
        - Я останусь с ней. - Нянюшка приближаться не стала, понимала, что чувствует в этот момент Габи, понимала, как та мучается. - Ждать осталось недолго. - Она глянула сначала на лицо Габи, а потом на ее живот. - Неделя. Две, от силы. Скоро все закончится, дети. Верьте мне.
        И Дмитрий поверил. Попятился к выходу, не сводя с Габи полного мольбы взгляда.
        - Все будет хорошо, любимый. - У нее даже получилось улыбнутся, вот только Дмитрий не улыбнулся в ответ. Разучился? Немудрено при такой-то жене.
        Дмитрий ушел и, как и обещал, больше не спускался в ее темницу. А нянюшка, как и обещала, осталась. С нянюшкой было проще, ее не хотелось убить, кровь ее густо пахла полынью и была такой же горькой.
        - Терпи, миленькая. Скоро все закончится.
        Нянюшка отпаивала ее отварами, такими же горькими, такими же ненавистными. От отваров клонило в сон, и это было хорошо, потому что во снах Габи встречалась со своей маленькой девочкой. Иногда во снах приходил дед, становился напротив, смотрел с укором, молчал. Габи тоже молчала, боялась заговорить, боялась задать вопрос и услышать ответ на него.
        На невысказанный вопрос ответила нянюшка. Она сидела у противоположной стены на неудобном стуле с высокой спинкой и вязала что-то маленькое, то ли носочек, то ли рукавичку. Нянюшка все время была занята делом и, кажется, вообще не спала.
        - Его больше нет, Габи. - Тихо щелкали спицы, вилась пряжа, нянюшка говорила, не поднимая головы. - Ты понимаешь?
        Она понимала. Может быть потому, что сама уже знала, что деда больше нет. Она даже знала, от чьей руки он принял смерть.
        - Я пробовала по-хорошему. - Нянюшка поправила носком туфли клубок. - Я и пришла к нему с миром, пыталась убедить, уговорить. Надеялась.
        - Не вышло. - Габи потянулась к клубку, вонзила в него ногти.
        - Не вышло. Ему было плевать, кто станет золотым листиком на фамильном древе Бартане. Плевать - ты или твоя дочь. «Приведи ко мне любую из них, моя верная Гарпия, - сказал он мне, а потом добавил: - Или отведи меня к ним, чтобы я сам смог выбрать, и тогда я тебя прощу.» Вот так… Он хотел выбрать сам. Как ягненка для жертвоприношения на деревенской ярмарке.
        - Я не больно-то похожа на ягненка. - Габи прислушалась к тому, что творилось в душе. Прислушалась и ничего не почувствовала: ни жалости, ни боли. - Моего дорогого дедушку ждало бы великое разочарование. А дочку я бы ему не отдала никогда! Ногти прошли сквозь клубок и впились в ладонь, вспарывая кожу.
        - Я ему так и сказала, миленькая. Я сказала, что ты сделала свой выбор, и его долг - помочь тебе. Не осуждать, а защитить, как и подобает любящему деду.
        - А он? - Габи выпустила клубок, и тот, замаранный ее черной кровью, словно живой, покатился обратно к нянюшке.
        - А он рассмеялся. - Нянюшка припечатала клубок туфлей с такой силой, что тот превратился в бесформенную нитяную лепешку. - Он сказал, что женщины рода Бартане - это сосуды с силой. И не сосуду решать, как распорядиться этой силой. Для того имеется крепкая мужская рука. Он сказал, что к нему наведывался Алекс фонКлейст…
        В глазах потемнело, а из горла Габи вырвался яростный крик.
        - Сказал, что не одобряет то, что случилось. - Нянюшка говорила тихо, монотонно. Спицы ее замерли. - Не одобряет, но считает союз двух древних родов приемлемым и… любопытным. Он всегда был склонен к экспериментам, мой хозяин. Мой мертвый хозяин.
        По каменному полу кралась крыса. Откуда они брались, Габи не знала, но крысы приходили каждую ночь. Сначала она пугалась, а теперь следила за ними с холодным равнодушием. Ночным тварям нечем было поживиться в ее добровольном узилище, а саму Габи крысы обходили стороной.
        - Он мучился? - спросила Габи. Нет, ей не хотелось, чтобы дед мучился. Даже после того, как она узнала о его предательстве.
        - Нет. - Нянюшка покачала головой. - Я служила ему верой и правдой почти всю свою жизнь, я выбрала для него ласковую смерть.
        - Яд?
        - Да. Царапина отравленной иглой. Едва ощутимая, едва заметная. Но умирал он долго, Габи. Я хотела, чтобы он понял, за что наказан, чтобы раскаялся.
        - Раскаялся?
        - Нет. - Стремительным движением нянюшка воткнула спицу в тощий крысиный бок. - Он не раскаялся, Габриэла, и поэтому я снимаю с себя вину за его смерть. Я сделала это ради тебя и твоей дочки, а не ради забавного эксперимента. Я сейчас вернусь! - Вместе с насаженной на спицу крысой она вышла из темницы. Тяжело хлопнула дверь, щелкнул замок. Габриэла подобрала с пола клубок, но тут же выпустила из рук. Беременным женщинам нельзя брать в руки нитки. Давным-давно подслушанный и забытый разговор нянюшки с женой садовника всплыл в памяти ярким воспоминанием. Ребеночек может запутаться в пуповине и умереть.
        А она дотронулась, в руку взяла этот треклятый клубок! Что теперь будет?.. Что она натворила?..
        - Ничего! Деревенские суеверия, - сказала нянюшка, когда вернулась в подземелье. - Взяла и взяла, миленькая. Выкинь из головы. Вообще все выкинь. Вот отвара тебе сделала, поспи. Сон исцеляет.
        Отвар Габи выпила, а вот страшное из головы не выкинула. Даже в сон ее девочка пришла с веревкой, обмотанной вокруг тоненькой шеи, и весь сон Габи пыталась распутать петли, снять с шеи дочери эту страшную удавку. А когда на смену сну пришла явь, стало лишь горше. Явь принесла с собой новый кошмар…
        Дмитрий ворвался в подземелье без привычного деликатного стука, распахнул тяжелую дверь с яростной силой, замер перед Габи, посмотрел сверху вниз.
        - Что? - спросила его нянюшка. Голос ее был строг и холоден, как стены этой чертовой темницы.
        - Дима?.. - Габи попыталась встать, но отяжелевший, словно свинцом налившийся живот не пускал, якорем тянул назад.
        - Мужики у ворот. - Дмитрий говорил быстро, задыхаясь, как от быстрого бега. В руке у него Габи увидела охотничье ружье. - Требуют справедливости.
        - Какой справедливости? - Все-таки она встала, прислонилась спиной к стене. - Я больше никого…
        - Я знаю, любимая. - Дмитрий протянул руку, с щемящей нежностью погладил Габи по щеке. - Я знаю. Но в деревне начали пропадать люди. Пять за неделю.
        - Почему ты молчал? - Нянюшка не сводила с него хмурого взгляда. - Почему не сказал мне?
        - Потому что вы были заняты с Габи. Потому что Габи не имеет к этим исчезновениям никакого отношения. Потому что обычно те, кто пропадают, очень скоро находятся!
        - Эти тоже нашлись? - спросила нянюшка, откладывая спицы и снимая с пояса связку ключей.
        - Нашлись. В Гремучей лощине.
        - Убитые.
        - Да.
        - Упырем убитые?
        Дмитрий бросил виноватый взгляд на Габи. Все никак не мог смириться с тем, что она тоже упырь. Или скоро им станет.
        - Да. Обескровленные. - Он и сам был бледный и изможденный, ни кровинки на тонком аристократическом лице. - Растерзанные, словно зверем. Тихон Яковлевич, староста, пытался народ образумить, говорил, что это все зверь. Может волк, а может медведь. Но в деревне каждый второй - охотник… Не поверили.
        - Не поверили и пришли к стенам усадьбы. - Нянюшка нашла нужный ключ, подошла к Габи, сказала ласково: - Все, миленькая, хватит тебе сидеть на цепи, точно бешеной псице. Вот сейчас Дмитрий уйдет, и снимем мы с тебя этот ошейник.
        - Это вам нужно уходить! - Дмитрий говорил спокойно, но в голосе его уже слышались первые, едва различимые нотки отчаяния. - Выберетесь подземным ходом, потом через калитку, ту, которую я вам показывал, выйдете из усадьбы. Там уже ждет экипаж. Езжайте в город, вот на этот адрес. - Он сунул в руку нянюшки клочок бумаги.
        - Димочка, а ты как же? - На мгновение, но короткое сладостное мгновение Габи снова почувствовала себя женщиной. Обычной испуганной женщиной, мужниной женой.
        - А я разберусь тут и приеду за вами. Да ты не бойся, любимая, они не решатся. Пошумят и уйдут восвояси. Девятнадцатый век на дворе. Не средневековье же, чтобы верить во всякую чушь… Я выйду, поговорю с ними.
        - Не надо! - Габи вцепилась в его руку мертвой хваткой, ногтями по-звериному острыми и крепкими вспорола и толстую шерсть сюртука, и шелк сорочки, и горячую плоть. Запахло кровью, и она снова перестала быть человеком - отшатнулась, сунув окровавленные пальцы в рот, как ребенок ярморочный леденец.
        - Плохо. - Нянюшка покачала головой. - Плохо, что молчал, что мне не сказал.
        Дмитрий ничего не ответил, он завороженно смотрел, как пропитывается кровью рукав его сюртука.
        - Габи здесь на цепи, а мужиков всеравно кто-то убивает. Кто?
        Ответ был очевидным. Очевидным и страшным.
        - Он нашел меня, нянюшка, - прошептала Габи, слизывая кровь с пальцев. - Он меня нашел.
        - Не об этом сейчас нужно думать! - Дмитрий пришел в себя, яростно мотнул головой. - План прежний, дамы: яразбираюсь с мужиками, вы уезжаете в город. И не спорьте! - Крик его взлетел к каменным сводам темницы и с гулким уханьем упал к ногам Габи. - Я люблю тебя, - сказал он уже спокойно и решительно. - Люблю тебя и нашего ребенка. И я никому не позволю вас обидеть. Езжайте!
        Дожидаться слез, уговоров и прощаний Дмитрий не стал, решительным шагом вышел из подземелья. Несколько мгновений Габи слышала гулкое эхо его шагов, а потом все стихло.
        - Он прав, миленькая. - Нянюшка набросила на плечи Габи шаль, сняла с ее шеи ошейник. - Мужичины должны заниматься своей работой, а женщины своей. Пойдем! - Она крепко сжала запястье Габи, потянула. - Пойдем, нам нужно спешить!
        На земляном полу перед дверью темницы стояла керосиновая лампа, нянюшка зажгла ее, взяла в левую руку. Правой она продолжала цепко держать Габи, тянуть за собой. Подземный ход был узким, но достаточным, чтобы пройти по нему, лишь слегка склонив голову. Габи шла, не видя ничего перед собой. Прислушиваясь к звукам, доносящимся снаружи, прислушиваясь к себе. Боль еще не была сильной. Ныла поясница, немели ноги, и малышка в животе вертелась юлой.
        - Не надо так, маленькая, - сказала Габи шепотом и погладила живот. - Не крутись, а то запутаешься.
        - Тихо. - Идущая впереди нянюшка замерла, подняла фонарь, разглядывая что-то над головой. - Пришли. - Она погасила лампу.
        Все остальное происходило в полной тишине и темноте. Габи слушала только свою беспокойную девочку.
        Снаружи наступили сумерки. Она уже и не помнила, как выглядит мир снаружи, как звучит и как пахнет. Да она и не слышала раньше этот тихий успокаивающий шепот. Что изменилось сильнее? Мир вокруг, или она сама? Думать об этом было некогда, нянюшка снова схватила ее за руку, потянула за собой по каменной дорожке, петляющей между экзотическими растениями, к выходу из оранжереи.
        Здесь, за границами белокаменных стен оранжереи, мир сделался чуть ярче и чуть громче. Габи слышала злые мужские голоса, чуяла острый запах дыма. Громыхнул выстрел, и она замерла, как вкопанная.
        - Пойдем! - Велела нянюшка и потащила ее за собой в сизо-малиновую, клубящуюся туманом утробу парка. - Он справится, пойдем!
        И они не пошли, а побежали. Нянюшка с невиданной, почти девичьей резвостью, а Габи тяжело, как дряхлая старуха. Туман обступил их со всех сторон, укутал и спрятал от посторонних глаз. Габи хотелось думать, что спрятал, что тот, кто пришел по ее следу, не сможет найти их с нянюшкой в этом тумане. А еще ей хотелось назад к мужу. Хотелось стать с ним плечом к плечу, защищать, нападать и ранить его врагов. Может ранить, а может и убивать. Зубами рвать…
        Из пересохшего горла вырвался тихий рык, нянюшка обернулась, глянула внимательно, сказала строго:
        - Терпи, Габриэла. Не время для слабости.
        Нет, это не слабость! Это сила пополам с яростью! Нянюшка не понимает, не чувствует, как мелко подрагивает под ногами земля, а шепот лощины становится все громче. Нянюшка сильная, но она сильнее.
        - Бежим, Габи!
        Бежали недолго, темный прямоугольник потайной калитки появился в стене внезапно, словно невидимый художник нарисовал его вот только что специально для Габи. Нянюшка сняла с пояса связку ключей, безошибочно нашла нужный. Калитка открылась беззвучно, Дмитрий позаботился обо всем.
        Дальше уже не бежали, а осторожно двигались по узкой, едва различимой в тумане тропе. Тропа змеилась вдоль глубокого оврага, и один неверный шаг мог стоить им жизни. Но обошлось, впереди, в прорехах между дикими зарослями забрезжил рыжий свет фонаря. Их ждали.
        Габи дернулась было вперед, к темной громаде экипажа, но нянюшка снова крепко сжала ее руку, сказала шепотом:
        - Не спеши. Сначала я.
        Она умела двигаться с кошачьей грацией и кошачьей же бесшумностью. Она умела сливаться с тенями и кутаться в обрывки тумана, делаясь практически незаметной. Габи лишь предстояло этому научиться.
        Возница сидел на козлах, фонарь стоял на земле возле переднего колеса. Казалось, возница придремал в ожидании. И вороной жеребец, лежащий на боку, тоже придремал. Но Габи знала правду. Правда пропитала влажный воздух лощины сладким запахом свежей крови, и Габи снова зарычала. На сей раз от голода.
        А нянюшка бесстрашно шагнула к мертвецу, стряхивая с плеч остатки тумана, вгляделась, принюхалась, а потом с невероятной стремительностью спрыгнула с козел обратно на землю, выхватила из складок юбки нож. Зачем ей нож, когда Габи может убить любого голыми руками? Или не руками, но убить сможет с легкостью. Так зачем нож старой нянюшке? Зачем ей это хлипкое, дрожащее на ветру деревце?
        Деревце нянюшка срубила одним махом, срезала ветки, заострила, посмотрела на Габи черными-черными глазами. Острая палка в ее руке пахла горько и опасно, палку хотелось отнять и переломить через колено.
        - Борись, Габриэла! - велела нянюшка. - Борись и готовься сражаться!
        Она хотела спросить, с кем собирается сражаться нянюшка, но в этот самый момент живот вспорола невыносимая боль. Габи закричала и упала на колени. Ее маленькая девочка устала вертеться, ее маленькая девочка решила явить себя этому жестокому миру.
        Нянюшка бросила на нее быстрый взгляд, сказала с отчаянной какой-то злостью:
        - Час от часу не легче… - И шагнула не к Габи, а к краю очерченного светом фонаря круга и уже оттуда, из темноты, послышался ее голос: - Тебе придется самой, Габриэла. Вам обеим придется.
        - Мне нужна твоя помощь, нянюшка! - Боль терзала и терзала, а подол платья окрасился красным.
        - Борись! Думай о своем ребенке. - Голос нянюшки становился все глуше, отдалялся. - Я скоро вернусь…
        Голос затих, а граница света вдруг сузилась до маленького пятачка сырой земли. Габи корчилась на этом пятачке рыжего света и не знала, как бороться с неизбежным. Хотелось умереть. И жажда сделалась невыносимой. Сильнее боли. В ней, в ее утробе, билось маленькое сердце, пульсировало, гнало по тонким сосудам сладкую кровь.
        - Борись! Думай о своем ребенке… - голос уже не со стороны, а у нее в голове.
        Вот о чем говорила нянюшка, вот от чего пыталась уберечь, но так и не уберегла. Для той твари, в которую превратилась Габи, не осталось ничего святого. Ребенок, ее маленькая девочка - это всего лишь сердце, сосуды и сладкая-сладкая кровь.
        Габи запрокинула лицо к небу и завыла, призывая на помощь ту неведомую силу, присутствие которой чувствовала кожей.
        - Помоги мне! - Крик срывался с губ лиловыми облачками тумана и этим же туманом пожирался.
        - Помоги мне… - Больше не крик, а тихий шепот. И боль такая сильная, что уже вездесущая. Она сама и есть боль. Боль и сила, грозящая уничтожить все вокруг.
        Вслед за криком рванули в стремительно чернеющее небо прелые листья, к их безумному хороводу присоединились листья зеленые, сорванные со старых вязов и осин. Деревья тоже закружились, сплетаясь ветвями в гигантский венок. И первые робкие звезды тут же бросились в пляс вокруг довольно ухмыляющейся луны. В этом хороводе Габи окончательно перестала быть собой, перестала быть человеком. Тьму, упавшую с неба хищной птицей, она приняла с благодарностью. Тьма принесла ей долгожданный покой…
        …Тишина была громкой. Тишина была оглушительной. Раньше Габи думала, что это такая фигура речи, но теперь, барахтаясь в темноте и безвременье, она слышала раскаты тишины. Кожей чувствовала, кончиками волос.
        Боли не было. И темнота рассеивалась, прорастала рыжими побегами света. Но тишина была неправильной. Тишины вообще не должно было быть! Когда ребенок приходит в этот мир, он заявляет о себе громко и требовательно, а ее девочка молчит! Не маленькое сердце, сосуды и сладкая-сладкая кровь, а ее дочь! Ее плоть и кровь, которая пришла на зов, а сейчас молчит!
        Габи вырвалась из хоровода листьев, ветвей и звезд, села, уперлась ладонями в землю, открыла глаза.
        Темнота. Но не кромешная, а подсвеченная тусклым светом фонаря. И на границе темноты и света черная согбенная фигура раскачивается из стороны в сторону, напевает колыбельную. Раньше нянюшка пела эту колыбельную Габи, а кому поет сейчас?..
        - Покажи мне ее! - Собственный голос слаб и беспомощен, но решимость растет с каждым мгновением. Решимость и тревога. Ее девочка молчит. Как долго она молчит?
        - Как долго, нянюшка? - Силы возвращаются быстро. Страх - хороший погонщик, страх знает, как заставить непослушное тело двигаться. - Как долго?!
        Вот она уже на коленях, вот ползет к темной фигуре на границе света, ползет, тянет руки, молит показать ей ее девочку.
        - Давно, Габриэла. - Нянюшка баюкает завернутое в черный вдовий платок неподвижное тельце, и Габи не слышит биения маленького сердца. Ничего, кроме собственного отчаянного крика…
        - Пуповина оказалась слишком короткой. - В ее крик врывается крик нянюшки, и старые вязы стонут, словно былинки, склоняясь к земле, скребя ветками землю. - Я опоздала, Габриэла.
        - Где ты была?! Почему ты опоздала?! - Скрежещут корни, рвутся под землей как струны, и воздух пахнет горькой кровью старых вязов. - Почему ты бросила нас одних, нянюшка?!
        Она знает почему. Видит осиновый кол, измаранный черной не-человеческой кровью. Наверное, у нее теперь тоже такая кровь. Или скоро станет такой же, когда она окончательно перестанет быть человеком.
        - Я пыталась вас защитить, мои миленькие. - По щекам нянюшки катятся слезы. - Их было много… Пятеро тех, что нашли мертвыми и похоронили. Их похоронили, а они пришли на его зов. Это место… Оно дает силы. И таким, как мы, и таким, как они…
        - Покажи! Дай мне на нее посмотреть!
        Только посмотреть. Погладить по серому пушку на макушке, прикоснуться губами к холодному лбу. Попрощаться…
        В ней больше нет жажды и нет боли. В ней теперь больше человеческого, чем было когда-либо. Ее маленькая девочка заплатила своей жизнью за ее спасение.
        - Дай ее мне!!!
        Тельце маленькое, еще теплое, но уже неживое. А личико красивое, не такое, как у других новорожденных. Ее девочка особенная. Ее девочка могла бы стать очень особенной, если бы не умерла!
        Крик вырывается из горла с ошметками тумана, рубиновыми каплями крови оседает на маленьком мертвом лице. Стонет вяз, вырывая из земли один корень за другим, словно хочет убежать прочь от Габи и ее нечеловеческого горя. Пусть бежит! Пусть все они уходят, убегают! Пусть оставят их с дочерью в покое!
        - Габи… - На плечо ложится рука. Габи снова кричит, и нянюшка падает на колени, зажимает ладонями уши.
        - Не мешай мне! Убирайся!!!
        А маленькое личико капризно морщится. Наверное, от ее крика. С малышами нужно разговаривать тихо и ласково. Какая же она мать, если не понимает таких очевидных вещей?!
        - Все хорошо, моя маленькая. Мама больше не будет кричать. - Мама не будет кричать и сотрет рубиновые капли с розовых щечек.
        Детский крик слабый, слабее комариного писка, но всеравно сильный, сильнее завывания ветра в ветвях. Как такое может быть, Габи не знает, она смотрит на свою девочку, а девочка смотрит на нее синими-синими глазами.
        - Чудо… - шепчет за спиной нянюшка. - Это чудо, миленькая. Покажи! Дай посмотреть на нашу девочку!
        Но Габи не хочет, не находит в себе сил расстаться с потерянной и вновь обретенной дочкой, синеглазой девочкой из воздушного замка. Габи прижимает к груди хнычущий сверток, ревниво поворачивается к нянюшке спиной.
        - Хорошо. - Нянюшка не злится, нянюшка понимает и ее радость, и ее страх. - А теперь нам нужно уезжать, Габриэла. Нам нужно увезти отсюда твою дочку.
        - Нет.
        Решение твердое и непоколебимое. Оно родилось одновременно с ее девочкой, в тех же муках родилось. Она не бросит Дмитрия, не отдаст его на растерзание толпы. В ней есть сила. Та сила, что гнула, вырывала с корнем вязы. Та сила, что вернула в этот мир ее ребенка. Сейчас она способна на многое.
        - Нет… - Иногда нянюшка может читать мысли. Или она просто очень старая и очень мудрая. - Нет в тебе больше сил, миленькая. Не чую. Отдала все. Вот ее спасая, отдала. Обменяла на ее жизнь. Нам нужно уходить.
        - Мне нужно к мужу!
        - Он справится, Габриэла! Он мужчина!
        Да, он мужчина. Но в его мире нет места упырям и ведьмам. Он верит и одновременно не верит. С неправильностью и нелогичностью творящегося вокруг его смиряет лишь любовь к ней, Габи. Пришла ее очередь отдавать долги.
        - Сделай мне такой же. - Она смотрит на осиновый кол в нянюшкиной руке. Уже без страха и отвращения - лишь с нетерпением.
        - Не нужно. - Нянюшка качает головой. - Если кто-то еще остался, я справлюсь сама. А тебя и твоего ребенка они не тронут. Не посмеют.
        Спросить бы, почему не посмеют. Уж не потому ли, что в ее жилах и жилах ее девочки течет черная кровь фонКлейстов? Голос ее теперь едва различим из-за ласкового шепота лощины, и нечеловеческого голода больше нет, но все же, но все же… Алекс фонКлейст отравил и ее кровь, и ее жизнь. А теперь пришел за ее дочкой.
        - Мы должны убить его, нянюшка. - Собственный голос звучит с пугающей решительностью. - Он ведь не остановится. Он не откажется от нее. - Холодные губы ласково касаются теплого лба дочки. - Скажи! Скажи мне правду!
        - Не откажется. - Нянюшка качает головой. По глазам видно, как сильно ей не нравится сказанное, но врать Габи бессмысленно. Может быть, она и лишилась сил, но разума она пока не лишилась. - Рано или поздно он придет за одной из вас. Или за обеими…
        - Его можно убить? - Кол в руке нянюшки манит, дарит надежду.
        - Я не знаю, Габриэла. Он не такой, как те… упыри. Он тот, кто их породил.
        - Но он смертен?
        - Наверное.
        Этого достаточно. Утешение можно найти даже в надежде.
        - Но убить его будет непросто. Тем более сейчас, когда ты обессилена, Габриэла. Одумайся, миленькая! Тебе нужно набраться сил!
        Наверное, она бы одумалась, послушалась нянюшкиного совета. Не ради себя, а ради дочки. Вот только ей не пришлось выбирать…
        2глава
        - Нам нужно вернуться в Гремучий ручей. - Габи шла быстро и уверенно, несмотря на окружившую их тьму. - Пешком до города нам не добраться. В деревне я никого не знаю, а в усадьбе есть лошади. Ты ведь умеешь ездить верхом, нянюшка?
        Это был хороший план. Приемлемый. Конюшня располагалась у внешней границы поместья, они могут добраться до лошадей незамеченными. Где-то в глубине души теплилась надежда, что по пути к конюшне они встретят Дмитрия и ей не придется делать этот страшный выбор между безопасностью дочери и любовью к мужу. Наверное, нянюшка это чувствовала, потому что ничего не ответила, лишь проворчала что-то себе под нос.
        Возражала дочка. Как только они пересекли границу усадьбы, ее маленькая девочка снова заплакала. Пока еще тихо, но в лощине каждый звук сейчас, казалось, усиливался многократно.
        - Голодная она, - сказала нянюшка. - Покорми, пока она тут всех не перебудила.
        Голодная… А Габи и не подумала, не догадалась. Вот такая она непутевая мать.
        Они остановились у водонапорной башни, которую по заказу Дмитрия спроектировал инженер из Москвы, Габи села на землю, прислонилась спиной к еще не отдавшей дневное тепло стене. Нянюшка осталась стоять. Пока Габи кормила дочь, она сторожко оглядывалась по сторонам. Со стороны дома доносились крики и выстрелы. От каждого звука Габи вздрагивала, испуганно поглядывала на дочку. Саму ее бил озноб. Казалось, из нее ушли не только силы, но и те крохи тепла, что еще оставались. И лишь решимость спасти свое дитя любой ценой была в ней нерушима и незыблема.
        Первой это услышала нянюшка. Вскинулась, половчее перехватила осиновый кол, встала перед Габи и девочкой, закрывая их своим телом.
        От кого закрывая?..
        Шаги были едва различимы. Тихие, по-стариковски шаркающие шаги. Может быть, кто-то из слуг решил сбежать из усадьбы через тайную калитку? Сколько их было - этих слуг? Габи не знала. Никогда не задавалась таким вопросом.
        Наверное, им удалось бы остаться незамеченными, спрятаться в густой тени водонапорной башни, если бы не луна. Луна растолкала тучи и выкатилась на ночное небо во всей своей предательской яркости. В ее жемчужном свете мир вокруг сделался вдруг резким и отчетливым, как рисунок углем. Черная громада башни. Черная фигура нянюшки. Черная тень на парковой дорожке. Высокая, из стороны в сторону раскачивающаяся тень.
        Запахло кровью. Остро, горько, невыносимо. Габи замутило от отвращения. Не верилось, что совсем недавно запах этот сводил ее с ума, превращал в животное. Очевидным было лишь одно: тот, кто стоял на дорожке, истекал кровью. Или искупался в крови…
        К горлу подкатил колючий ком, и Габи покрепче прижала к себе дочку.
        - Кто здесь?.. - спросил человек сиплым, но всеравно узнаваемым голосом. - Нянюшка?..
        - Дима?.. - Габи вскочила на ноги, позабыв и про холод, и про слабость. Потревоженная дочка протестующе захныкала. - Димочка…
        Она уже бросилась было к мужу, но нянюшка с неожиданной ловкостью и силой схватила ее за руку, толкнула обратно в тень башни.
        - Погоди, Габи, - велела свистящим шепотом, а потом спросила уже в полный голос:
        - Хозяин?
        Тот, к кому она обращалась и к кому не пускала Габи, сделал шаг им навстречу, покачнулся и остановился, ухватившись рукой за дерево.
        - Нянюшка, где моя жена? Она в безопасности?
        - Все хорошо, миленький. - В голосе нянюшки послышались странные, пугающие нотки. - Она сделала, как ты велел, она ушла.
        - Хорошо. - Он говорил, а слова клокотали в его горле. - Хорошо, что она в безопасности. А ты чего же?..
        Он не договорил, рухнул на колени, и Габи с криком бросилась к нему. Нянюшка не смогла ее удержать, но смогла опередить. В мгновение ока она оказалась между Габи и Дмитрием. Высокая и тощая, она вдруг сделалась широкой, почти огромной. Это происки тумана? Или морок, который нянюшка умеет наводить?
        - Пусти! - Габи рвалась вперед, силясь обойти эту необъятную темную тень. - Пусти меня к моему мужу!
        - Не пускай… - Голос Дмитрия уже не клокотал, в нем, едва различимом, слышался свист. Словно бы воздух с силой выходил сквозь узкую прореху. - Габи, любимая… не подходи, не приближайся ко мне.
        И тут же уже не ей, а нянюшке:
        - Ты видишь это?
        - Вижу, миленький.
        - Ты понимаешь?
        - Понимаю.
        - Хорошо… - Дмитрий замолчал, и в эти долгие секунды тишины Габи попыталась обойти нянюшку. Не вышло. Раньше она бы легко справилась с мороком. Раньше, но не сейчас. - Тогда ты знаешь, что нужно сделать.
        - Знаю, миленький.
        Никогда! Никогда раньше нянюшка не называла Дмитрия так ласково, словно маленького. А сейчас почему же? Отчего так сильно пахнет кровью?! Чья это кровь?!
        - Только ее уведи. Не хочу, чтобы видела, чтобы знала… - Уже и не свист, а едва различимый шепот. - Я их видел, нянюшка… Тех, кто вернулся…
        - Димочка! - Она кружила и кружила вокруг этой черной необъятной тени, но никак не могла прорваться к мужу. - Пусти меня к нему!!! - Закричала что есть мочи. Дочка сначала захныкала, а потом громко расплакалась.
        - Что это? - На мгновение его голос окреп, стал почти нормальным, почти человеческим. - Это ребенок?
        - Девочка, - ответила нянюшка ласково. - Доченька у вас. Крепенькая, горластенькая. Вся в мать. С ней все будет хорошо, миленький. Я позабочусь, костьми лягу, но спасу.
        - Спаси. Спаси, нянюшка. Сначала меня, а потом их. Не хочу я так, как те… не хочу вернуться за Габи и малышкой…
        - Димочка… - Она уже знала правду. Еще отказывалась верить, но уже знала. - Димочка, родненький, не надо! Мы справимся! Нянюшка тебя вылечит! У нянюшки травы… все будет хорошо.
        - Все будет хорошо. - Голос нянюшки полон спокойствия и решимости. - Тебе не будет больно, миленький. Обещаю…
        Нянюшка обманула! Было больно! Им всем было больно! Это не в сердце ее мужа, это в ее собственное сердце вошел осиновый кол! Это ее сердце перестало биться! Это ее жизнь оборвалась в одночасье! Это не из его горла вырвался тихий вздох, это она завыла диким, нечеловеческим голосом.
        Перед этим напором, перед яростью и отчаянием морок отступил. Габи упала на колени перед мужем.
        - Дай ее мне, миленькая. Дай ее мне и попрощайся.
        Нянюшка ласково, но решительно разжала ее окаменевшие пальцы, забрала плачущую девочку. Наверное, ее доченьке в этот момент тоже было больно. Наверное, ей лучше быть как можно дальше от такой матери.
        Дмитрий лежал на спине, запрокинув к ночному небу бледное лицо. В его широко раскрытых глазах отражалась луна, а на шее зияла рана. Черные края, обуглившаяся плоть.
        Не взбунтовавшиеся, напуганные мужики убили ее мужа. Не нянюшка, одной рукой прижимающая к груди младенца, а второй сжимающая осиновый кол. Ее мужа убил монстр. Алекс фонКлейст наказывал Габи за неповиновение, резал по живому, забирал самое дорогое. Ее дочку, ее маленькую синеглазую девочку он тоже заберет. И нянюшка не сумеет его остановить. Не хватит на то ее сил.
        - …Габриэла… - шепот со змеиной вкрадчивостью вполз в уши, и Габи зажала их перепачканными в мужниной крови ладонями. - Вот я и нашел тебя, моя прекрасная Габриэла…
        Не шепот, а голос в ее голове. От голоса этого вибрируют кости черепа, а зубы хочется сцепить до хруста, до скрежета.
        - Я долго тебя искал…
        - Убирайся! - Она замотала головой в отчаянной попытке вышибить из нее этот ненавистный голос. Ничего не вышло…
        - Я искал тебя, а нашел это удивительное место. Ты ведь чувствуешь его силу, моя прекрасная Габриэла? Если ты до сих пор жива, если разум тебя не покинул, значит я не ошибся.
        - Пошел вон!!!
        - Ты вела себя плохо, моя неукротимая Габриэла. Ты предала меня. А знаешь, что бывает за предательство? - Голос ворочался в ее голове, рвал на клочки, расшвыривал в стороны остатки разума. - Я не хотел его убивать. Твоего мужчину. Это слишком легкое наказание за то, что он посмел перейти мне дорогу. Он сопротивлялся, он даже ранил меня, моя коварная Габриэла, но это особенное место… оно дарит невероятную силу. Он бы стал хорошим рабом - сильным, послушным, голодным. Я бы посадил его на цепь у входа в твои покои, чтобы он охранял тебя, чтобы служил вечным укором…
        - Ненавижу… - Она больше не кричала, она рвала на себе волосы. Прядь за прядью. Боль физическая заглушала боль душевную. Хоть на время…
        - Миленькая… - Голос нянюшки снаружи - не у нее в голове. В голосе этом отчаяние и беспомощность.
        - Ненавижу!
        - Я больше не чувствую нашей с ним связи. Что ты сделала, Габриэла? Ты убила своего мужчину?
        - Это ты его убил! - Если прочертить ногтем кровавую борозду на щеке, боль становится сильнее, а мысли перестают биться о кости черепа.
        - А ты сходишь с ума, моя прекрасная Габриэла. Моя безумная Габриэла. Я чувствую это.
        Да, она тоже чувствует. Слишком долго ее разум сидел на цепи, слишком долго не видел света. И сейчас, когда невидимые ледяные пальцы перелистывают ее воспоминания, словно стопку старых журналов, собственное грядущее безумие кажется ей неотвратимым. Ее доченька, синеглазая девочка из воздушного замка, дала ей отсрочку, позволила продержаться, дождаться их встречи. Но фонКлейст прав, она больше не прекрасная Габриэла, она безумная Габриэла, место которой в высокой белокаменной башне, которую он для нее построит.
        - Обойдемся без сантиментов! - Голос больше не в ее голове, а за ее спиной. И фонКлейст за ее спиной. Насмешливый, надменный, с головы до ног залитый кровью. - Без сантиментов и белокаменной башни. Отдай мне ребенка, старуха!
        - Не приближайся! - Голос нянюшки загремел, и сама она сделалась вдруг высокой, высокой и грозной.
        - Ловко. - Фон Клейст хохотнул, вытер лицо тылом руки. - Я слышал про колдунов, но никогда не встречался лично. Что это? Гипноз? Какие еще ярморочные трюки ты мне покажешь, старуха?
        Высокая фигура, в которой уже не узнать человека, замахнулась, осиновый кол со свистом пролетел мимо фонКлейста. Тот снова хохотнул.
        - И где твои силы, ведьма? На что еще ты способна? Ради чего? Скажи мне, старая, зачем рисковать своей жизнью ради жизни той, которая уже и так на краю пропасти? Отдай мне ребенка!
        Он говорил и медленно приближался. Движения его были по-змеиному плавные. Все кроме одного, самого последнего. Быстрый выпад, яркий всполох лунного света на клинке - и та, что всего мгновение назад была огромной и грозной, с тихим стоном упала на колени, превращаясь в смертельно уставшую и, кажется, смертельно раненную старуху.
        Нянюшка до последнего цеплялась за сверток с ребенком, но пинок сапога отшвырнул ее к Габи, обеих повалил на землю, как фигурки на шахматной доске. И обе они зарычали. Ничего человеческого больше не осталось ни в одной из них. Их человечность, закутанную в черный вдовий платок, уносили прочь.
        Габи бросилась следом, ослепленная яростью и страхом. Бросилась и напоролась на стальное жало. Теперь только это жало, острое и беспощадное, удерживало ее на ногах. Оно и холодный взгляд фонКлейста.
        - Очень жаль, - сказал он, слизывая кровь с уголка ее губ. - Очень жаль, что ты не справилась, моя прекрасная Габриэла. Черная книга не врала, ни одна смертная не сможет сохранить разум, родив удивительное дитя. Но я надеюсь, что моя дочь будет такой же красавицей, как и ты. Может быть, я даже когда-нибудь расскажу ей, как убил ее мать. Не волнуйся, она не станет переживать из-за такого пустяка, я об этом позабочусь.
        - Не смей… - Теперь уже ее слова клокотали и пузырились на губах горькой пеной. - Не трогай…
        - Прощай, моя глупая Габриэла! - Пинок сапогом отшвырнул ее назад, на нянюшку. - А ты, моя прекрасная малышка, здравствуй! - Фон Клейст положил свою ношу на землю, принялся разворачивать платок.
        Было больно… В голове вспыхивали молнии. В груди разгоралось невыносимо яркое солнце, а в запястье впивались чьи-то острые зубы.
        Нет, не зубы - зубья! Серебряный ошейник, позабытый и потерянный в этой неравной битве, напомнил о себе.
        - …Темный зверь. Только женщин он чует, Габриэла. Только женскую руку слушается. Триста лет он спал. Может, от тебя зависит, когда он проснется…
        Темный зверь, защитник рода Бартане, защитник женщин рода Бартане. Зверь, который умер, но может вернуться, если его позвать, если напоить своей кровью…
        Откуда она знает? Знает и все! Голос рода. Голос крови криком кричит, выплескивается горячим на сырую землю, прорастает. И земля отзывается пока еще тихим не то стоном, не то рыком. Или не земля, а тот, кто рвется в этот мир из мира иного. Темный зверь услышал голос крови, услышал ее безмолвный крик.
        Крик… Кто-то кричит с отчаянной яростью. Кто-то опасный и ненавистный. Кто-то, кто должен заплатить за все!
        - Воровка! Мерзкая обманщица! - Фон Клейст смотрит на сверток у своих ног, но обращается к ней, к Габи. - Кого ты родила, презренная? Что это за тварь?!
        «Тварь» - это ее дочка, ее маленькая синеглазая девочка. В ней есть черная кровь рода фонКлейстов, но серебряной крови Бартане в ней больше. Ее тоже чует темный пес, чует и уже признает своей хозяйкой. Земля под Габи вздыбливается, выдавливая из себя кости, одну за другой. Черные кости Темного зверя, текучие, как ртуть, собирающиеся воедино, как огромный конструктор. Когда-то у маленькой Габи был деревянный конструктор. А теперь вот у нее есть костяной…
        - Мертворожденная! - Голос фонКлейста срывается на истеричный визг. - Мертворожденное дитя в нашем роду! В моем роду, проклятая Габриэла!
        Кости обрастают горячей плотью, плоть - колючей шерстью. Одна собачья голова упирается лбом в плечо Габи, вторая преданно заглядывает в лицо красными, огнем полыхающими глазами, а третья зорко следит за фонКлейстом.
        - Надень ошейник… - шепчет нянюшка едва различимо. - Надень ошейник. Утверди свою власть. Спаси нашу девочку.
        Ошейник тяжелый. Или это сил не осталось? Все ее силы ушли вместе с кровью в сырую землю, чтобы разбудить Темного пса. Силы ушли, осталась только надежда.
        - Я умираю, нянюшка.
        - Умираешь, миленькая. Так пусть смерть твоя будет ненапрасной, надень ошейник…
        Шея мощная, словно лошадиная. Габи обхватывает ее обеими руками, и три черных языка ласково слизывают слезы и кровь с ее щек, приветствуют и прощаются.
        - Это ты виновата! - Фон Клейст уже не визжит, а сипит. Его лицо искажено ненавистью, а в руке он сжимает саблю. Пока только сжимает, но очень скоро занесет над ее маленькой девочкой. Потому что ее дочь никогда не будет и его дочерью тоже, потому что она особенная. И кровь ее особенная. Габи она излечила, а упыря? Что сделает с упырем кровь ее маленькой девочки?
        - Спаси ее, миленькая, - шепчет нянюшка. - Ты спаси, а я дальше… уберегу.
        И три пары красных глаз смотрят преданно, ждут приказа. Нужно торопиться, нужно все рассказать. Кто враг, а кто друг. За кого жизнь отдать, а кого стереть с лица земли.
        - Слушай меня… - Голос едва различим, но Темный зверь уже навострил уши, и Габи спешит, тратит остатки сил на слова. Попрощаться она уже не успеет. Ни с дочкой, ни с нянюшкой. Попрощаться не успеет, а спасти сможет. Прав был дед: Темный зверь - это оберег женщин рода Бартане. Так уж вышло, что в роду снова остается только одна женщина.
        - Давай! - Остатки сил уходят на требовательный крик, и Темный пес с яростным рычанием бросается вперед. Рука с саблей взлетает вверх, чтобы обрушиться на одну из голов, но челюсти второй уже сжимают запястье фонКлейста, крошат в труху кости, вырывают из глотки крик отчаяния. Уже стоя на границе между мирами, Габи видит, как длинный и гибкий, точно кнут, хвост бережно обвивает ее маленькую девочку, обвивает, передает в раскрытые ладони нянюшки.
        3глава
        Младенец больше не кричал. Младенец - удивительное, мертворожденное, но восставшее из мертвых дитя - смотрел на Гарпину синими-синими глазами.
        - Все хорошо, миленькая, - сказала она, укутывая девочку в платок. - Все будет хорошо.
        Хорошо уже не будет. Обмануть можно вот это маленькое и неразумное дитя, но себя не обманешь. Габи больше нет. У ее любимой девочки хватило сил, чтобы спасти их с ребенком, но не хватило, чтобы удержаться в этой жизни. Не хватило сил? Или Габи просто не захотела?
        У упырей не бывает жен. И упырицы не родят детей. Мертвое душой, не может породить живое. Детей рожают обычные женщины. Рожают, чтобы сойти с ума или умереть в муках во время родов. Таков закон. Ей ли, старой Гарпии, столько всего повидавшей на своем веку, этого не знать! Но надежда, глупая человеческая надежда все эти дни заставляла ее верить, что они могут все исправить, что любовь, обычная земная любовь, сметет все преграды, спасет от неизбежного.
        Не спасла… Ни Габи, ни Дмитрия… В живых осталась лишь вот эта маленькая синеглазая девочка - надежда рода Бартане, проклятье рода фонКлейстов. Мертворожденное дитя… Ей ли, старой Гарпии, не знать, что такое мертворожденное дитя! Слыхала от бабки, видела в темных книгах Стефана Бартане. Да, он и не знал, что верная Гарпия может что-то уразуметь в древних манускриптах. Нет, она не умела читать, но она умела видеть. Из завитков и закорючек мертвых языков для нее складывались удивительные картинки. Стефан многого о ней не знал. Ему было достаточно ее собачьей преданности, ее любви. Да, когда-то очень давно молодая и красивая, она любила его беззаветно. Она любила его так сильно, что впустила в свою жизнь сначала его жену, потом дочь, а потом и внучку.
        Была ли в смерти двух первых ее вина? Отчасти была! Что ж врать-то самой себе?! Вина, замешанная на ненависти и ревности, горькая, как осиновый сок, как яд, который Гарпина подливала жене Стефана. Вот ее вина, вот ее грех. А дальше… дальше она остановилась, не переступила черту, окончательно превращающую ее в чудовище. Гарпия - имя ей под стать. Злое, коварное и смертоносное.
        Девочку, дочку овдовевшего Стефана, она если не любила, то берегла. И обереги делала для нее особенные, охранные.
        Не помогли обереги… Мать Габи умерла в родах, у нее на руках. Стефан был безутешен. Гарпии так казалось. Тогда она еще верила, что у этого мужчины есть сердце. Тогда она поклялась, что будет защищать его внучку, как свою собственную. Если потребуется, ценой собственной жизни защищать. И вот как оно вышло… Габи мертва, а у нее, у старой Гарпии, на руках снова младенец. Очень особенный, ни на кого не похожий младенец, в жилах которого смешались две силы: мертвая упыриная и живая колдовская. Не потому ли и родилось это дите мертвым? Вынести такое, вынести и принести в этот мир дано не всякому взрослому, не то что младенчику, маленькой синеглазой девочке, которая осиротела, едва успев родиться.
        - Сдюжим, миленькая, - сказала Гарпия шепотом и поцеловала девочку в лоб. - Как-нибудь…
        И девочка, которой от роду было не больше часа, улыбнулась ей смешной беззубой улыбкой. Гарпия вытерла слезы. Не время плакать! Время наказывать врага!
        Врага рвал на части Темный пес. Враг больше не кричал, и это означало, что конец его близок. Кровопийцы не чувствуют ничего, кроме голода. Даже боли они почти не чувствуют. Но клыки Темного пса могли причинить невыносимую боль любому живому существу. Гарпия подозревала, что и неживому тоже. Темный пес исполнял свой долг - мстил за смерть одной хозяйки, защищал другую. Его ярости хватит на то, чтобы уничтожить любого на их пути, но довольно смертей! Им с девочкой предстоит научиться жить в мире, который родится с рассветом. И чтобы управиться, нужно спешить.
        Гарпия еще успела заглянуть в гаснущие глаза фонКлейста, еще успела плюнуть в его обезображенное лицо до того, как он испустил дух. Не смогла удержаться, не устояла перед клокочущей внутри яростью.
        Темный пес щелкнул челюстями, переламывая хребет упыря, уставился на Гарпию тремя парами красных глаз. Одна из голов уже теряла плоть. В ошметках черной шерсти проступала кость. Но взгляд ее был по-прежнему острый и пристальный. Мертвое умереть не может.
        Был ли Темный пес по-настоящему мертвым? Гарпия не знала, не нашла объяснений в старых книгах Стефана Бартане. Но три запасных жизни у него все-таки имелись. Три жизни, а потом триста лет забвения. Триста лет прошли, и одна жизнь уже истрачена. Осталось еще две.
        - Помоги мне. - Гарпия положила ладонь на одну из голов, и Темный пес оскалился. Оскалился, но не укусил. Помнил слова своей мертвой хозяйки, помнил, кто свой, а кто чужой. Поэтому терпел - клацал зубами, но не трогал.
        Гарпия кивнула, прижала девочку к груди, побрела к раскинувшейся на земле Габи, встала перед ней на колени, свободной рукой закрыла невидящие глаза.
        - Я сдержу обещание, миленькая, - сказала ласково. - С нашей девочкой все будет хорошо, никто, ни одна живая душа не узнает, чья она дочь. Я изменю ее прошлое, чтобы изменить ее будущее. Я сделаю так, чтобы она не знала этого горя, чтобы силы, которые станут рвать ее на части, спали как можно дольше. Может быть, бог милует, может быть, и не понадобятся они ей.
        Темный зверь лег рядом с Габи, заскулил. Гарпия его понимала, ей тоже хотелось выть. Но нельзя! Времени нет. И сил почти не осталось.
        - Я сделаю так, чтобы она жила обычной человеческой жизнью, но всему, что сама знаю, что ты умела, научу. Научу, а потом запру дверцу на замок. Ключик спрячу, но недалеко, чтобы смогла отыскать, если понадобится. Вот что я сделаю, миленькая, для нашей девочки. А теперь позволь помочь тебе.
        Темный пес нес тело хозяйки бережно, двигался по-кошачьи мягко. Не хрустнуло ни единой ветки под огромными лапами. Этими же лапами он вырыл могилу. В оранжерее, у розового куста. Габи понравится каждую весну прорастать молодыми побегами, распускаться белоснежными бутонами, радовать тех, кто остановится, чтобы полюбоваться на эту красоту.
        - Покойся с миром, миленькая, - сказала Гарпия и потерла сухие, словно песком присыпанные глаза. Не осталось больше слез, выплакала. - Ты покойся, а мы пойдем.
        Она хотела вернуться за Дмитрием, но не успела. Мужики, разгоряченные, смертельно напуганные и оттого смертельно опасные, уже окружили лежащее у подножья башни тело. Этой ночью мужики видели такое, что еще долго будет сниться им в кошмарных снах. Темный пес, который уже припал к земле, готовый броситься в бой по первой же команде, расправился бы с ними в мгновение ока. Он уже внимательно и требовательно заглядывал в глаза Гарпии, ждал приказа.
        Темный пес мог. И она могла. Но что дальше? Что будет с этим удивительным местом после учиненного зверства? Что станет с ней и девочкой? Да, они могли сменить имена, могли уехать далеко-далеко из Гремучей лощины. На то у Гарпии хватило бы и сил, и средств. О деньгах Дмитрий позаботился загодя, словно чувствовал свой близкий конец. Их с Габи дочь никогда не познает нужды. Но Гарпия знала, что уезжать далеко от усадьбы нельзя. Особое место. Упырь это чуял. Они с Габи чуяли. И даже Дмитрий, кажется, неслучайно выбрал именно Гремучую лощину. Особое место. Место силы для тех, кто не такие, как все.
        - Мы будем рядом, миленькая. - Она снова коснулась губами лба девочки. - Мы будем рядом, но не здесь. Пока не здесь, а там видно будет.
        А разъяренная толпа уже терзала мертвое тело своего бывшего хозяина. Гарпия видела вилы, видела колья. Гарпии хотелось позволить Темному псу убивать. Хотелось убивать самой. Если бы не девочка… Только ради этого дитя она продолжала оставаться человеком и отринула планы мести. Стиснув зубы, вцепившись в серебряный ошейник Темного пса, она наблюдала, как парит в рассветных сумерках бездыханное тело Дмитрия. Толпе было мало убить единожды. Толпе хотелось подтверждения своей победы.
        - …Бабу, бабу ихнюю надо поймать! - Кричал осипшим, пьяным от крови и безнаказанности голосом молодой мужик. Тот самый, которого пощадила Габи. Габи пощадила, а он щадить не собирался. - В башне она прячется! Я точно знаю, что в башне!
        И толпа, точно живое существо, отхлынула от дуба, с болтающимся на нем телом, чтобы устремиться к башне. В толпе вспыхивали факелы - предвестники грядущей катастрофы.
        - Заваливайте вход, мужики! Заколачивайте окна! Не позволим больше упырям пить нашу кровушку!
        Значит, поняли, кем стали те, кто вернулся с погоста. Значит, поверили. Ну что ж, они поверили, а Гарпия запомнила. Каждого из тех, кто измывался над телом Дмитрия, каждого из тех, в чьей руке был факел.
        - Я их запомнила, миленькая, - шепнула она уснувшей девочке. - Им не уйти от наказания. Обещаю. А ты ступай! - Она посмотрела на Темного пса. - Ступай, огнеглазый. Не нужна мне больше твоя помощь, дальше я сама справлюсь. Иди-ка сюда. Ну, иди же!
        Темный пес подошел, покорно вытянул шею, покорно ждал, пока она снимет серебряный ошейник. Хотелось ли ему уходить обратно в небытие? Гарпия не знала, знала она лишь одно: если понадобится, если потребуется, Темный пес рода Бартане снова восстанет из небытия.
        - Вот и все, - сказала она, пряча серебряный ошейник в складках юбки. - Спасибо за помощь, - добавила, наблюдая, как на глазах разваливается рассыпается прахом огромный зверь. Вспыхнула синим огнем черная шерсть, обуглилась плоть, а кости с тихим щелканьем упали на землю. Упали, но пролежали так недолго. Земля быстро прибрала себе свое. Вот и нет больше даже костей, а на месте, где они лежали, прорастает мох, красный, как кровь.
        4глава
        Горыныча приходилось придерживать за ошейник. Чего это стоило Григорию, лучше и не думать. Адов зверь рванул вперед с такой силой, что едва не вывихнул ему плечо. Еще и оглядывался костяной головой, зыркал недобро. Зыркал, челюстями клацал, но не трогал. Помнил приказ тети Оли, или не по нраву ему такие, как он, Гриня? Григорию и самому не все было по нраву. Никак он не мог приноровиться к этому своему новому существованию. Никак не мог разобраться, что с ним такое произошло тогда, в лощине, и что творится сейчас. Помнил только, как умолял тетю Олю, чтобы убила, чтобы не оставляла гулять по земле голодной монстрой. Уже тогда, когда умолял, чувствовал в себе этот неправильный, нечеловеческий какой-то голод. И голос в голове слышал. Голос той твари, что порвала его на ошметки, но не добила. А потом голос оборвался. Не стих, не отдалился, а словно бы электрический провод кто-то перекусил.
        Стало ли ему легче?
        Куда там! Дураком Григорий никогда не был, понимал, что к чему, себе самому не врал. Может и нет больше твари, может и нет больше этого зова, но голод никуда не делся, и боль раздирает грудь, добираясь до сердца, сжимая его стальной хваткой, не давая биться, не давая вздохнуть полной грудью. А перед глазами Зося… Кожа белая, глаза черные, когти, зубы… Не та Зося, какой она была, а та, какой стала по вине твари.
        Зосе тетя Оля помогла. Как умела, так и помогла. Григорий не в обиде, теперь он на многое смотрел иначе. Понимать, может, и не понимал до конца, но принимал.
        Толькото, что сделала или не сделала тятя Оля, принять никак не мог. Как просил он ее, как умолял! Чтобы не мучила, чтобы как тогда с Зосей… А она все смотрела и смотрела. Словно думала, как бы с ним получше поступить, словно примерялась, как бы половчее ударить. А потом сказала:
        - Прости меня, Гринечка.
        Он бы простил! Он бы что угодно ей пообещал в обмен за смерть, а она вдруг покачала головой.
        - Не могу, миленький.
        - Можете, тетя Оля! - Слова давались тяжело, больно было говорить, больно было дышать и двигаться. После такой-то боли, умирать вовсе нестрашно. - Я разрешаю. Никто вас за такое винить не станет. Тут осинок вокруг много… как специально, тетя Оля. Или ножиком в сердце… У меня ножик… В кармане пальто… Вы гляньте, тетя Оля… Я сам уже не могу…
        Ножик она нашла быстро. Смотрела на него точно так же, как до этого на Григория. Смотрела, а потом вроде как прицелилась. Она прицелилась, а он зажмурился, не захотел смотреть в глаза неминуемой смерти. Вот только обошла смерть стороной, побрезговала, видать.
        - Прости меня, Гринечка, - сказала тетя Оля таким голосом, что глаза он открыл. Хоть сил почти не осталось даже на такую малость.
        Сказала и черкнула ножом по своей раскрытой ладони.
        Запахло кровью. Ах, что это был за запах! Ни с чем такое не сравнить, ничем не заменить! И нежить в нем встрепенулась, дернула его вверх, навстречу раскрытой окровавленной ладони.
        - Что вы делаете, тетя Оля?.. - Только и получилось сказать.
        - Пей, Гринечка. - А ладонь раскрытая уже близко-близко, перед самым ртом, дразнит, душу вынимает. Или нет у него больше души? - Пей!
        Вот тогда Григорий и понял, кто он теперь на самом деле. Понял, что не осталось в нем больше ничего человеческого, что не устоять ему перед соблазном, перед этим одуряющим, с ума сводящим запахом. Как раньше без такого жил?! Выходит, и не жил вовсе. Только сейчас и начнется его не-жизнь.
        Впился зубами со звериной яростью. Сначала в плоть, потом в кость. Вгрызся с урчанием, глотнул сладко-горячее, живое. А она даже не вздрогнула, не отдернула руку. Стояла перед ним на коленях, смотрела с жалостью. Не понимала, что не отпустит он ее теперь живой. И рад бы, да не сумеет, потому что нечеловеческого в нем с каждым глотком становится все больше. Потому что она сама виновата!
        Григорий пил, наполнялся чужой упоительно сладкой жизнью, а мир вокруг него закручивался, уплотнялся, пока не превратился в узкий светящийся тоннель. И в самом конце этого тоннеля его ждала маленькая синеглазая девочка. Ангел? Разве ж заслужил он, чтобы с той стороны его встречал ангел?!
        - Остановись, Григорий, - велел ангел голосом тети Оли и с силой толкнул в грудь, вышибая его из тоннеля в ворох прелых листьев.
        И в то же мгновение пришла боль, по сравнению с которой прежняя показалась щекоткой. Рвало, выворачивало наизнанку, и изнанка эта чувствовала все: прикосновение воздуха казалось ударом плети, тихий шепот оглушал, как взрыв боевого снаряда. Вот такая чувствительная у него оказалась изнанка… А выпитая кровь смертельным ядом растекалась по жилам, выжигала Григория изнутри, уничтожала.
        - Что это?.. - только и смог спросить. На большее не осталось сил.
        - Это погибельная кровь мертворожденного, Гринечка. - Женщина, которая обманула и предала, протянула было руку, чтобы погладить его по голове, но не решилась. Правильно, что не решилась. Он бы нашел силы, чтобы впиться ей уже не в руку, а в глотку. Помогла бы ненависть. - Это шанс для тебя, миленький. Один на миллион, но уж какой есть. Ты же фартовый. - Она говорила, а из синих-синих глаз ее катились слезы. - Ты фартовый, Гринечка. Даст бог, справишься.
        Он не справится! С этим никто не справится! Никакой фарт не поможет.
        - Я просил помощи… - просипел, выкашливая из глотки черную погибельную кровь. Теперь уж точно погибельную… - А вы… что вы наделали, тетя Оля?..
        - Мне пора, Гринечка. - Она встала с колен. - Дальше ты сам…
        Сказала и пошла прочь, не оборачиваясь. Спина прямая, осанка царская. Гадина! Мертворожденная гадина!!!
        Кажется, он кричал всякое в эту ее прямую спину. Проклинал, грозился прийти к ней, к Танюшке ее прийти.
        Не обернулась, даже шаг не замедлила. Ведьма!
        Дальше ты сам. Так она сказала, да? Ну так он справится! Назло этой предательнице справится! Вот только изнанка его заживет, задубеет чуток. Вот только боль поутихнет…
        По-звериному, с воем и рычанием, он принялся зарываться сначала в прелые листья, а потом, кажись, и в саму землю. Там, в ее сырых холодных недрах, боль отступала, остывала изнанка, прояснялся разум. А потом наступила благословенная темнота. Наверное, он умер…
        Не умер. Очнулся в темноте и духоте, заворочался, разбрасывая комья сырой земли, выбираясь из своей собственноручно вырытой могилы. Глубокая оказалась могила. Кому другому ни за что бы не выбраться, другой бы задохся под этой земляной толщей. Но он же фартовый. Ему все по плечу. Вот помер - вот воскрес. Делов-то!
        Выбрался, упал спиной на ворох листьев, открыл глаза.
        Снова темно. Звезды колючие, шипастые, смотрят сверху вниз, насмехаются. Ну что ж, он тоже посмотрит. На лощину, на свою остывшую, уже кажется подзажившую изнанку.
        Ничего в нем, вроде бы, и не изменилось. Разве что рана на шее зажила, словно ее и не было. Та самая рана, что не оставляет живому никакой надежды. А не-живому?
        Григорий вдохнул полной грудью холодный туманный воздух. Вдохнуть получилось. И воздух в легких он почувствовал. А запахи лощины так и вовсе ощущал с небывалой яркостью. Вот лисий след еще не остыл, а там в валежнике на дне оврага у нее нора. Лиса старая и больная. До следующей зимы не доживет. А вот тянет дымком. Палят дрова из липы. Те самые, что он по просьбе Шуры наколол третьего дня.
        И темнота не кромешная, а словно бы сквозь тончайшую кисею. Видится все хорошо, только слегка размыто по краям. Был бы он котом, не удивился бы этакой зоркости, но ведь не кот же. Не кот, а кто же тогда?
        Григорий встал на ноги, прислушался. Сердце билось. Это он точно знал. Билось, но как-то… редко. И дышал он редко, раз пять в минуту, наверное. А со стороны усадьбы доносились звуки музыки. Кто-то с детской самоуверенностью терзал пианино. Усадьба далеко, а пианино слышно, словно бы играют на нем в ближайшем овраге.
        Вот такие с ним произошли метаморфозы. Вот таким он выбрался из своей могилы. Вроде бы и живым, но не совсем. Вроде бы и человеком, но не до конца. Разобраться следовало с самым главным. Хоть и страшно, хоть и не хочется.
        Григорий сделал над собой усилие, заглянул не в дальние дали, а внутрь себя. Заглянул, как в омут ледяной нырнул, даже дыхание затаил. Он искал голод и лютую нечеловеческую злость. Голод был, тянуло под ложечкой. Но с этим еще предстояло разобраться. Может поймет, как увидит кого живого. Если захочется в горло впиться, все - пиши пропало. А если не захочется, считай - повезло, считай - сработал фарт. Ненависти не было. Даже к тете Оле. Что было, с тем еще тоже предстояло разобраться. Обида - вероятно. Злость - вполне вероятно. Страх - да как же без него!
        Боялся ли Григорий того, что случилось? Боялся ли того, кем стал? Боялся! До дрожи в коленках. Хотя, сказать по правде, коленки не дрожали. И силу в себе он ощущал недюжинную, молодецкую такую силушку. Не ныли мышцы, не болели раны. Да и не было больше ран. Как это он забыл!
        В кармане пальто нашелся черствый кусочек хлеба. Шура подкладывала каждому из них: ипацанам, и Григорию. На словах жалеть не умела, не получалось у нее на словах, так она вот так… по-простому. Хлеб в карман - это ли не жалость в голодное время?
        Хлеб пах… обычно пах, ни воспоминаний не вызывал, ни особых эмоций. А раньше-то Григорий хлеб любил. Особенно, если свежий, с хрустящей корочкой. Но желудок взвыл, и он положил сухарик в рот. Прежде чем прожевать, подержал на языке. И снова ничего. Ни вкуса, ни эмоций. Начал жевать - словно кусок коры во рту. Невкусно, но, наверное, полезно. Проглотил, подождал, что дальше будет. Ничего особенного не произошло. По крайней мере, желудок перестал выть. Значит, наелся. А наелся ли он сам?
        Ох, слишком много вопросов, на которые еще только предстоит найти ответы. Пока ясно только одно: он скорее жив, чем мертв, но некоторых человеческих радостей уже лишен. Зато сильный, зато зоркий и ушастый. Нормальный обмен?
        Был бы нормальный, если бы нашелся ответ на самый главный вопрос. Кровопийца он или кто? У упырей, ему думалось, не было собственной воли. Двигала ими лишь лютая жажда. А с его волей как обстоят дела? Пока воля его была крепка, а там как карты лягут.
        Потянуло дымом. Да не дровяным, а горьким, с примесью керосина. Заскулила, затявкала в своей норе старая лиса. Заметались в небе вороны. А само небо озарилось красными сполохами. Горела усадьба. Или что-то в усадьбе.
        Григорий рванул с места в карьер. Бежал быстро, не опасаясь зацепиться за корень, сорваться в обрыв или насадить глаз на ветку. Видел он прекрасно и корни, и край оврага, и ветки. Видел и уворачивался с невероятной ловкостью. Наверное, и через каменную стену сумел бы перемахнуть, если бы была в том острая нужда, но потайная дверца была предусмотрительно открыта. Не пришлось через стену.
        И уже оказавшись на территории усадьбы, Григорий растерялся. Слишком много всего: звуков, запахов, чувств. Так много, что не понять, куда бежать, что делать и кого спасать. А в том, что придется спасать, сомнений не было. Вот, пожалуй, единственное твердое чувство, которое его держало и вело, которое заменило ему чуйку. Или усилило эту чуйку многократно?
        Первым делом он отыскал тайник, что показала ему тетя Оля, сунул за пазуху серебряный ошейник. Ошейник неприятно царапал кожу. Даже через рубаху. И вообще… избавиться от него хотелось как можно быстрее. Или хотя бы убрать подальше от собственной шкуры. Той самой, что нынче вывернута наизнанку и потому такая чувствительная.
        Разобравшись с ошейником, Григорий замер, запрокинул лицо к небу, втянул ноздрями воздух, прислушался. Запах он хотел вычленить один единственный, но вот беда - за столько лет, что был вдали от сына, уже и забыл, как сын пахнет. Что искать? Где искать?..
        Не пришлось долго искать. Горела часовня, и свет от нее ярким факелом освещал все вокруг. Метались темные тени в заброшенной оранжерее. Григорий со своей позиции насчитал три. Насчитал, но бросился не к оранжерее, а к часовне. Воспоминания возвращались, бились о череп холодными волнами. Одно было самое настойчивое, самое болезненное. Митяя они искали в часовне. Искали тайник, там спрятанный. Тогда не нашли, а сейчас часовня полыхает огнем. Почему так? Кто поджег? Где Митяй?
        Григорий ринулся вперед, как глупый мотылек на пламя свечи. Да только и он не мотылек, и свечка великовата… Хотел было прорваться внутрь, но почти мгновенно понял, что не получится. Жар от часовни шел такой, что его едва остывшая изнанка снова занялась болью. Григорий отшатнулся, закружил вокруг полыхающих стен, попытался заглянуть в провалы окон. Не пускал огонь, скалился, рычал, словно зверь. Куснул даже за руку. Было больно, но не сильно. Рану Григорий заметил лишь потому, что шкура на руке начала облезать, да противно завоняло горелым мясом. Он пробовал кричать, звать сына, но рев огня заглушал его слабый голос. Накатило отчаяние, такое сильное, что захотелось войти в это кострище, чтобы разом все порешать, чтобы все закончилось.
        Слабость была минутная. Никогда Григорий не поддавался хандре и унынию, верил в чуйку и фарт. Вот сейчас чуйка ему нашептывала, что Митяя в часовне может уже и не быть, что убежал, или забрали. Некогда разбираться! Забрали, а часовню подожгли, чтобы сбить упырей со следа. Вот и он сбился, не чует ничего, кроме вони пожарища. Не чует, но видел кое-что. В оранжерее видел.
        Опоздал! И тут опоздал. Из трех теней осталось только одна, лежащая ничком на дорожке, истекающая кровью, погибельной кровью мертворожденных. Вот только Григория больше на кровь эту не тянуло. Как семь бабок его отходили! Или одна единственная, тетя Оля его отходила. Вытащила своей погибельной кровью с того света. С того света вытащила, а до этого может и не дотянула. Болтается он теперь ни живой, ни мертвый, ни голодный, ни сытый. Зато чует, вот сейчас остро и отчетливо чует тех, кто был в оранжерее до тети Оли. Думал, что забыл родного сына. Ан, нет, не забыл! Был тут Митяй, еще совсем недавно был! А вместе с ним Танюшка и Сева. А еще упырь… След Митяя и Севы слабый. Полчаса, считай, как ушли. Если Григорий поспешит, может, и нагонит. Но сначала нужно отдать долг, вернуть тете Оле то, что ее по праву. Все ж таки он пока еще больше человек, чем не-человек, а люди долги должны возвращать.
        Он и вернул, а потом с почти равнодушным интересом наблюдал, как Гремучая лощина рождает еще одно не-живое, как выбирается на божий свет трехглавая тварь. Сначала тварь, потому что без плоти и шкуры, а потом уже совершенно ясно, что псина. Удивительная трехголовая псина. Две головы ничего, а третья не удалась. Как говорится, ни кожи, ни рожи, одна лишь черепушка. Кем бы ни была диковинная зверушка, а тетю Олю признала за хозяйку, потянулась к ней всеми тремя своими головами. А та обхватила зверушку за мощную шею и защелкнула на этой шее ошейник. Для чего? Зачем? Григорию это было без разницы, проще он стал относиться к жизни. И раньше-то не особо мудрствовал, а теперь и вовсе…
        С тетей Олей, которая умирала, и в том не было у Григория никаких сомнений, поговорить хотелось о многом, о многом ее расспросить. Но времени хватило лишь на обещание. Раздавать обещания Григорий был горазд еще при жизни. Что ж и сейчас не пообещать? Да и что еще остается делать в этой дыре? Для чего он заново народился? Вот сейчас они с Горынычем, зверюшкой трехглавой, все порешают. Но сначала найдут Митяя! Митяй - вот сейчас что самое главное! Тетя Оля обещала, но обещание свое не сдержала, ну и он пообещает. С него не убудет. Тем более детишки, небось, где-то вместе. Найдет Митяя, а там, глядишь, и Танюшка отыщется.
        Вот никогда Григорий себе не врал, а сейчас соврал… Знал ведь, что нет Танюшки с Митяем, что не с пацанами она, а с фонКлейстом. Новая теперь у упыря появилась игрушка.
        Ничего-ничего, игрушку они с Горынычем у фашистской нечисти отберут. Найдут Митяя, убедятся, что с ним все хорошо, и начнут наводить порядок в Гремучем ручье. До утра, глядишь, и управятся.
        Вот так Григорий все для себя решил. Да только не принял во внимание еще одного игрока. Горыныч не желал искать Митяя, Горыныч рвался искать Танюшку. И остановить эту трехголовую монстру Григорий был не в силах.
        - Да куда ж ты прешь, костяная башка?! - Он кричал, упирался пятками в землю и землю эту пятками вспахивал, потому что Горыныч не слушался и не останавливался. Горыныч рвался в перед и рвал из сустава руку.
        Пришлось бежать следом. Проще, наверное, было бы пса отпустить, но не додумался. Так и мчался следом, проклиная все вокруг. А чего добились? А ничего они не добились! Вылетели на всех порах к распахнутым настежь воротам, выскочили на подъездную аллею, чтобы вдохнуть бензиновые пары. Сбежал упырина! Сбежал и Танюшку с собой увез. Зачем ему девчонка - отдельный вопрос. Думать над ним не хочется, потому что страшно, потому что тогда придется думать над тем, зачем ему был нужен Митяй…
        - Все, Горыныч, тпру! - крикнул Григорий и уже обеими руками ухватился за ошейник. - Не догоним! На машине уехал гад!
        Горыныч неожиданно остановился, посмотрел на Григория красными глазюками, многозначительно клацнул зубами прямо у его руки.
        - Ну тебя! - Григорий разжал пальцы, отпуская зверя на волю. - Попробуй догони. Как набегаешься, возвращайся. - Он подумал, потом добавил: - А можешь и не возвращаться. Что мне с тобой таким?..
        Горыныч не дослушал, черной молнией бросился вслед давно уже уехавшему из усадьбы автомобилю. Григорий постоял в замешательстве несколько секунд, а потом тоже бросился бежать. Он летел через усадьбу мимо казармы, мимо хозяйского дома, из окон которого доносились веселые голоса и звук фортепьяно. Пока бежал, успел мельком подивиться такому веселью, тому, что никто не пытается потушить пожар. Солдаты спят, бургомистр со свитой веселится… Пробегая мимо столовой, притормозил. В окне кухни горела свеча. Большего Григорий не разглядел, но проверить, как там Шура, будет нелишним.
        Шура спала, положив голову на стол. Он точно знал, что она спит, а не умерла. Слышал биение ее сердца. Нет, все-таки это не сон в чистом виде. Слишком редкое сердцебиение. Не такое, как у него, но всеравно необычное. Что это? Упыриный морок?
        Григорий вошел в комнату, тронул Шуру за плечо. Та встрепенулась, схватилась за лежащую на столе скалку, замахнулась. Руку он перехватил, скалку отобрал, заглянул в сонные Шурины глаза, увидел остатки морока.
        - Ты?.. - Шура покачала головой, стряхивая эти остатки, как собака стряхивает воду с шерсти. - Слава богу, Гриня! А я уже подумала…
        - Потом! - Он не дал ей договорить, не было у него на это времени. - Шура, буди ребят, уводи из усадьбы!
        - Но как же?
        Шура была хорошей женщиной, смелой и честной, но соображала на нынешний Гринин взгляд слишком медленно.
        - Говорю, буди ребят и уводи из усадьбы. Главные ворота открыты, часовых я не увидел. Но вы там всеравно поосторожнее.
        - Но как же без разрешения? - Взгляд Шуры сделался наконец ясным и острым. - Кто нас выпустит без разрешения фонКлейста и этой… ведьмы? Гриня, а чем это пахнет?! - Она встрепенулась, завертела головой. - Горит что-то? Пожар у нас?!
        - Горит. - Он уже пятился к выходу. - Горит, и тушить пожар никто не собирается. Будешь медлить, перекинется на домик для прислуги, ребятки пропадут.
        Говорил, а сам думал, сколько их осталось - тех ребяток. Без Танюшки, Митяя и Севы, выходило еще четверо. Это если считать ту девочку, которую почти высосала упырица. Жива ли девочка? Сейчас не узнать. Сейчас у него других дел полно.
        - А эта… Ольга Владимировна? - Шура волчком крутилась по кухне, собирала в глубокую торбу съестные припасы и, кажется, ножи.
        - Нет ее. Фон Клейст убил… - Врать он не стал, но и всей правды не сказал.
        - Как убил? - Ахнула Шура.
        - Из пистолета! - Рявкнул Григорий, не сдержавшись. - В оранжерее лежит. Хочешь, сбегай посмотри. Только сначала детей из усадьбы выведи.
        - Это партизаны?.. - Шура схватила его за полы пальто, мазнула взглядом по окровавленной, уже покрывшейся коркой рубашке, спросила шепотом: - Ты раненый, Гриша?
        - Не моя кровь! - Он разжал ее пальцы, отступил.
        - А чья?
        - Не важно.
        - Почему тихо так? Усадьба горит, а тишина… Почему не тушат?
        - Некому! - бросил Григорий, выбегая из кухни. - Проверь ребяток, Шура!
        Дальше он мчался уже без остановки, мимо водонапорной башни к потайной калитке, остановился, лишь оказавшись в лощине. Остановился не отдышаться - не запыхался он от быстрого бега, - а чтобы принюхаться, прислушаться, осмотреться.
        То ли человечьего в нем стало чуть больше, то ли с рассветом удивительные его способности начали терять остроту, то ли Митяй ушел уже довольно далеко, только ничего полезного он не услышал, не увидел и не унюхал.
        - Ладно, - сказал Григорий самому себе. - Включаем дедукцию, Ватсон!
        Как же он любил Конана Дойля, как нравился ему непревзойденный сыщик Шерлок Холмс! Так сильно нравился, что временами даже было стыдно за то, что сам он находится по ту сторону закона.
        - Находился, - поправил он сам себя. - Сейчас законы другие, Ватсон. Законы другие и преступники, стало быть, тоже.
        Дальше разговаривать с невидимым собеседником он не стал, решил, что довольно с него на сегодня странностей. Дальше он воспользовался дедукцией и какими-никакими навыками следопыта. Не зря ж с детства ходил с батей на охоту.
        Пригодились навыки. След он взял почти сразу, сработал не хуже Горыныча. Шли двое. Первый шагал уверенно, а второй не шел, а волочился. Григорий присел, растер в пальцах ком сырой земли, понюхал. Вот этот, который волочился, это Митяй. Это обязательно должен быть Митяй! Некому больше. А тот, который уверенно, это Сева. Рвался парнишка в бой, хотел помочь с поисками. Вот и помог.
        Дальше дело пошло быстрее. Взявши след, Григорий с него больше не сходил. Несколько раз те, кого он преследовал, останавливались. Если судить по примятой земле, Митяй ложился, наверное, чтобы перевести дух. Сева в нетерпении топтался рядом.
        Странность он начал замечать не сразу. Был бы прежним Григорием, понял бы быстрее, но в нынешнем состоянии ему еще ко многому нужно приноровиться. Но странности была, и он ее обнаружил. Ребята не уходили от Гремучего ручья, ребята обходили его по большому кругу. Нет, это не странность! Это дурость! Вместо того, чтобы бежать, как можно дальше от усадьбы они кружат на месте. Ну, ничего! Сейчас он их догонит и мозги вправит. Сначала, конечно, убедится, что с пацанами все хорошо, что Митяй его в безопасности, а потом-то уж точно проведет политинформацию.
        Догнал через пару минут. Заприметил впереди две фигуры. Фигуры брели, придерживая друг друга, как возвращающиеся из кабака алкаши. Только не алкаши, а Сева с Митяем. Или не Митяем? Григорий присмотрелся. У сына его волос был огненно-рыжий, как у Зоси. Морковная голова видна была издалека. А тот, кого волоком тащил Сева, был беловолосый. Или это в лунном свете так кажется?
        Думать и разбираться Григорий не стал, тихонько свистнул. Пацаны встали, как вкопанные, но оглянулся только Сева, завертел головой в поисках звука. Григорий вышел из-за дерева, махнул рукой.
        - Это я, - сказал не громко и не тихо, а так, чтобы эти двое его услышали.
        - Дядя Гриша?.. - Недоверие в голосе Севы сразу же сменилось радостью. - Дядя Гриша, вы? - Он толкнул в бок седоволосого, заорал: - Митяй, смотри, батя твой!
        Значит, все-таки Митяй… Григорий перешел сначала на быстрый шаг, а потом на бег и уже через пару секунд был рядом с пацанами, ощупывал, тряс, заглядывал в глаза Митяю. Ох, лучше бы не заглядывал! За обрывками упыриного морока он увидел такое, что самому впору поседеть. Как увидел и почему, еще предстоит разобраться, а пока нужно разобраться с Митяем.
        Григорий схватил сына за худые плечи, встряхнул, рявкнул в равнодушное лицо:
        - Митяй, сынок, это я! Батя!
        Не ответил, смотрел сквозь него, прислушивался. Морок, черт бы его побрал! Сначала захотелось Митяя ударить, не сильно, а так… чтобы привести в чувство. Но мысль эту Григорий отбросил с отвращением. Хватило с его сына боли и без того! Действовать решил мягко и ласково, как нашептывал ему внутренний голос. Человечий ли? Упыриный? Сейчас не до того!
        Самым тяжелым было поймать взгляд Митяя. Взгляд все время ускользал, приходилось раскидывать сети и силки, чтобы его поймать. Но получилось! Несколько мучительных мгновений бездумья, а потом взгляд его сына сделался наконец осмысленным. Митяй моргнул, захлопал белесыми ресницами, как делал в детстве со сна, а потом сказал:
        - Батя…
        Сказал и теперь уже сам вцепился в Григория мертвой хваткой, теперь уже сам заглядывал ему в глаза.
        - Батя, живой…
        - Живой, сына! Живой… - Григорий говорил и гладил Митяя по седой голове. Говорил и придумывал, как станет убивать фонКлейста, когда найдет. А теперь он точно знал, что и искать станет, и убить попробует. Потому что нельзя простить то, что упырь сделал с его единственным сыном, во что его превратил. - Живой, Митяй! И я живой, и ты живой, слава богу!
        - А мамка? - Митяй все цеплялся, все заглядывал ему в глаза, теперь уже с мольбой и надеждой.
        Захотелось соврать. Ему ж не впервой! Но не смог. Нельзя врать родному ребенку. Да и не ребенок Митяй больше. Не осталось в нем ничего детского после пережитого.
        - Нет больше нашей мамки… Прости, сынок… - Сказал и крепко зажмурился. Это он сейчас не Митяю признавался, что Зоси больше нет, это он себе признавался, убеждал себя окончательно и бесповоротно.
        Митяй тоже зажмурился, губы его скривились, черты лица исказились, но не болью, а яростью. Нечеловеческой, только одному Григорию понятной яростью.
        - Разберемся, сынок, - сказал он твердо. - Вот сейчас обсудим все и решим, как быть.
        Не выпуская руку сына, он обернулся к Севе, велел:
        - Ну, рассказывай, Всеволод!
        А в глазах у Всеволода тоже клубился морок. Не черный упыриный, а с серебряной искрой. Словно бы тот, кто морок этот накидывал, изо всех сил старался не навредить, уберечь пацана. Тетя Оля? Нет, тетя Оля бы так не старалась, она решительная, резать может по живому. Могла резать… Значит, Танюшка морок накинула. Вот эту серебристую паутинку. А зачем? Чего добивалась?
        - Ну-ка, ну-ка, пацан! - Григорий ухватил Севу за воротник, притянул к себе. Тот дернулся, но вырываться не стал. - Дай-ка я и на тебя погляжу.
        С Танюшкиной паутинкой разобраться оказалось проще, чем с упыриной. Потянул за краешек, подцепил - и вспыхнула паутинка белым пламенем. Она вспыхнула, а Сева встрепенулся, точно так же, как до этого Митяй, захлопал длинными девчоночьими ресницами, спросил сиплым шепотом:
        - Таня где?
        Таня где? Хороший вопрос, правильный. Он и сам хотел у Севы спросить, где Таня. А теперь получается, нет смысла спрашивать. Но все же, но все же…
        - Давай-ка, Всеволод, расскажи мне все по порядку, - сказал он, теперь одной рукой удерживая Митяя, а второй Севу, переводя требовательный взгляд с одного на другого.
        Сева рассказал. Рассказчик из него получился хороший: коротко, без лишних нюней, все по делу. Только когда до Танюшки дело дошло, голос его дрогнул.
        - Я хотел остаться, дядя Гриша! Хотел, чтобы они с Митяем вдвоем ушли…
        - Я тоже! - Митяй оживал, на щеках его заиграл лихорадочный румянец, а Григорий с болью подумал, не преуспел ли фонКлейст в своих экспериментах. - Нормально все со мной, батя! - Сын поймал его тревожный взгляд, усмехнулся. - Я ж фартовый. Весь в тебя!
        - Весь в меня. - Он потрепал сына по белой голове, а сам подумал, что с этой ночи не осталось у них с Митяем ничего общего, кроме фарта. Вот Митяй человеческую свою суть сохранил, несмотря ни на что. А у него не вышло. И плещется в его жилах теперь кровь упыриная пополам с кровью погибельной. А человеческой там, наверное, уже и не осталось.
        - И Таня тоже хотела остаться, - продолжил Сева таким тоном, словно пересказывал сон. - Она за бабушку свою переживала, говорила, что без нее никуда не уйдет. А я сказал, что Ольгу Владимировну найду… и остальных тоже. А потом с ним, - он кивнул на Митяя, - с ним что-то стало твориться неладное.
        - Не помню… - Митяй покачал головой. - Вот с того момента, как вы с Танькой ругались, ничего не помню. Провал.
        - Она сказала, что это зов. Что упыри так подзывают тех, чью кровь сосут. Я вот ничего не слышал. Ровным счетом ничего. - Сева растерянно замолчал, а потом прошептал: - Она ведь согласилась…Мы договорились, что она Митяя уведет, а я останусь.
        Договорились. Понятно, как она с ними договаривалась. У девки характер точно такой же, как и у ее бабки, царствие ей небесное. И способности, видать, аналогичные. Заморочила пацана, он и поверил, что делает все, как сам решил, а не по ее указке.
        - Она меня поцеловала. - Сева растерянно улыбнулся, а потом смутился, сжал кулаки. - Это она специально, чтобы меня отвлечь, да?
        Ох, дети несмышленые! Тут мир рушится, а они думают, настоящий то был поцелуй, или отвлекающий маневр.
        - Это она, чтобы ты заткнулся, - буркнул Митяй. - Слишком много ты говорил, аж голова разболелась.
        Григорий скосил взгляд на сына. Почудились ему эти язвительные нотки, или Митяй его начинает в себя приходить? Он и раньше-то был на язык несдержан. Сколько раз Зосю из-за него к директору вызывали. Да и сам Григорий имел из-за выходок сына разговоры с соседями. Это еще до того, как в тюрьму загремел.
        - Чья бы корова мычала! - Сева нахмурился, и Григорий предусмотрительно встал между пацанами. - Если бы не ты, ничего бы этого не было!
        - А я тебя звал?! Я просил тебя меня вытаскивать?!
        - А я не ради тебя!
        - Ясное дело, не ради меня! Ради Таньки хвост распустил!
        Эти двое уже были готовы ринуться в бой, пришлось вмешаться.
        - А ну, цыц! - Рявкнул Григорий. Получилось убедительно, даже Митяй глянул на него с изумлением. Дома Григорий никогда голоса не повышал. Ни на жену, ни на сына. Считал, что крики - это не мужское. - Слушайте меня оба! Никто тут не виноват. Ни вы, ни Танюшка. Каждый из вас думал, как будет лучше для остальных. Просто Танюшка оказалась… смекалистее. - Не скажешь же этим молодым и горячим, что их подружка ведьма! А кто, как не ведьма? Вон тетя Оля точно ведьмой была, а как известно, яблоко от яблоньки… - Обдурила она вас, вытурила из усадьбы. - Ага, чтобы под ногами не путались. Самоуверенная девочка. Вот за самоуверенность эту и поплатилась. Она поплатилась, а ему, Григорию, теперь расхлебывай.
        - Где она? - спросил Сева. - Вы ее видели? Она в усадьбе?
        - Нет. - Григорий помотал головой, расшифровывать свое «нет» пока не стал, мало времени. Вместо этого он тронул Митяя за плечо, спросил: - Ты помнишь, где охотничий домик деда? Найдешь?
        Охотничий домик был в лесу, что вплотную подступал к лощине. По прикидкам Григория, добираться туда нужно часа два. А в нынешнем состоянии Митяя так и все три. Домиком эту вросшую в землю хибару можно было назвать весьма условно, но отсидеться там можно, переждать бурю, которая непременно начнется в ближайшие дни.
        Митяй молча кивнул. Ни в деревне, ни тем более в Гремучем ручье его больше ничего не держало, значит, артачиться не станет. По крайней мере, сейчас. А вот с Севой придется повозиться.
        Как в воду глядел! Сева заупрямился. Сева не хотел в охотничий домик, а хотел обратно в усадьбу спасать Танюшку. Пришлось сказать, что Танюшки в усадьбе больше нет, что ее увез фонКлейст. Сначала сказать, а потом пригрозить, что помощи от него никакой не будет, если вот прямо сейчас Сева с Митяем не отправятся в лес.
        - А вы куда? - спросил Сева сквозь сцепленные зубы. - Вы обратно пойдете? - Он многозначительно посмотрел на его залитую кровью рубашку, но вопросов задавать не стал. Хотя наверняка у хорошего парня Всеволода было очень много вопросов.
        - Я вернусь в усадьбу, прослежу, чтобы остальные ушли без проблем. И вообще…
        Что «вообще» уточнять не стал, потому что сам еще до конца не понимал, зачем ему снова в Гремучий ручей. Хотя нет, кое-что понимал. Нельзя оставлять тетю Олю там вот так… в оранжерее. Не по-людски это. Он, может, уже и не совсем человек, но совесть его еще пока при нем.
        - А потом, - Григорий перевел взгляд с Севы на Митяя, - очень скоро, я обещаю, мы отправимся на поиски Танюшки. С упырями у меня свои счеты, поэтому, не сомневайтесь, ребятки, это дело я так не оставлю.
        - У меня тоже счеты, - процедил сквозь сцепленные зубы Митяй. - У меня к этой гадине такие счеты… тебе и не представить, батя!
        Григорий представлял. Очень хорошо представлял, хоть и горько было от того, что его пацан столкнулся с вот этим всем. Ну, ничего! Как-нибудь разберутся…
        - Значит так, - сказал он, - идете в охотничий домик и ждете меня там сутки. Если к следующему рассвету не приду, уходите. К тетке Лиде в область прорывайтесь. Слышишь, Митька? Меня ждать только сутки! Если задержусь, сам вас найду.
        - Как? - спросил Митяй мрачно.
        - Как-нибудь. Ступайте!
        Он не стал дожидаться, пока пацаны уйдут, развернулся и, не оборачиваясь, пошагал в сторону усадьбы. До ворот далеко, до калитки далеко, значит, придется через стену. Любопытно даже, как получится.
        Получилось хорошо, с первого раза. На стену Григорий перепрыгнул с растущего рядом дерева. Не стал ни мудрить, ни лихачить. Со стены спрыгнул легко, по-кошачьи. И по-кошачьи же осмотрелся по сторонам. Небо над горизонтом освещало зарево. Только было это зарево пожара, а не рассвета. И удивительная тишина царила вокруг, неживая какая-то тишина.
        Первым делом Григорий заглянул в казарму. Просто потому, что шел мимо. Лучше бы не заглядывал…
        Солдаты лежали на своих койках. Ровненько лежали. Ноги вместе, руки по швам. Голов не было. Головы валялись в проходе, таращились на Григория мертвыми глазами. В глазах этих медленно таял морок. Потому и лежали ровненько, потому и не проснулись по тревоге, что сон их был не простой, солдатиков заставили уснуть. Чтобы не мешали, не путались под ногами, пока упыри будут творить свои черные дела. А что потом с солдатиками стало, Григорий догадывался по кровавым когтистым следам. Набегался Горыныч по лесу и вернулся, чтобы поквитаться, если не с самим фонКлейстом, так с его приспешниками. Хоть бы только с приспешниками, хоть бы не стал в клочья рвать любого, кто встанет у него на пути. Сердце забилось чуть быстрее, и Григорий выбежал из казармы. Сразу же рванул к домику для прислуги. Выдохнул с облегчением, когда увидел, что в домике никого нет. В кухне тоже не было ни души. Значит, не подвела Шура, увела ребят от греха подальше. Ну, а у него еще одно дело. Может и не одно, там видно будет.
        Надо выяснить, куда делась сестрица-упырица. Не сказала про нее тетя Оля ни слова перед смертью, сказала лишь, что Танюшка у фонКлейста. Куда же подевалась старая карга? Вот он сейчас и проверит, только заглянет в мастерскую за осиновым колом. С колом оно понадежнее будет.
        Не пришлось никого искать. Упырица нашлась в мастерской. Была она пришпилена осиновым колом к верстаку. Одним из тех колов, которые Григорий так предусмотрительно приготовил и замаскировал под черенки от инструментов. В ее черных глазах застыла лютая ненависть. Григорий усмехнулся. Молодец, тетя Оля! Не дрогнула рука. Вот и у него не дрогнет, случись что! Но сейчас думать нужно о другом.
        На первом этаже дома все еще горел свет, но ни голосов, ни музыки слышно не было. Григорий, не особо таясь, заглянул в окно. Увидел то, что и ожидал увидеть. И здесь опередил его Горыныч. Как Темный зверь понимал, кого можно трогать, а кого нет? Были ли на людях какие-то невидимые метки? Или он на то и Темный зверь, чтобы видеть самую суть? Чтобы душу человеческую видеть?
        Вот у Григория душа так себе, сплошные потемки, а не душа. Если бы не заступничество тети Оли, был бы ему каюк, а так повезло. Фартовый как-никак. Про тетю Олю нельзя забывать. Он затем и вернулся, чтобы не оставлять ее, чтобы похоронить.
        В оранжерее было светло как днем из-за разгорающегося, рвущегося к небу пожара. Григорий обеими руками взялся за лопату. Просто так, на всякий случай. Лопата для любого дела может сгодиться, особенно, если у нее черенок из осины.
        Не пригодилась лопата, кто-то позаботился о могиле раньше него. Могилу вырыли рядом с колючим остовом старой розы. Когтистыми лапами вырыли, но аккуратно, так, чтобы даже корни не повредить. Вот, значит, зачем возвращался в усадьбу Горыныч. За тем же, за чем и он сам.
        Григорий встал перед лежащей на краю могилы женщиной, вздохнул, порылся в памяти, вспоминая молитву. Хоть какую-нибудь, из далекого детства. Сам-то он был не из тех, кто примерный и праведный, но мамка его в церковь ходила каждое воскресение. Она же малого Гришку пыталась молитвам научить, но его в то время другие науки интересовали. Однако ж запомнил. Всплывал в памяти напевный мамкин голос, голос всплывал, а он повторял.
        - Вы уж простите меня, тетя Оля, - сказал, бросая ком сырой земли в могилу. - Непутевый я, ненадежный. Но Танюшку я найду. Обещаю! Найду, чего бы мне это не стоило. Вы ж понимаете, к упырям у меня нынче свои счеты. И у меня, и у пацанов. Если получится, если поблизости вы еще, так присматривайте за нами, направляйте. Хорошо?
        Получилось глупо, как-то совсем по-детски, но лежащие вдоль дорожки листья вдруг с тихим шелестом поднялись в воздух, медленно закружились вокруг Григория. Он поймал один, прижал к щеке, улыбнулся, сказал шепотом:
        - Хороший вы человек, тетя Оля. Хоть и ведьма.
        Листочки спикировали вниз, к его ногам, легли корявой, но различимой надписью «Найди».
        - Я найду, тетя Оля. - Он мотнул головой и вышел из оранжереи.
        Теперь в небе разгоралось сразу две зари: одна искусственная, а вторая настоящая. Пора ему, а то еще, чего доброго, рассыплется пеплом под солнечным светом, как и положено упырю.
        - Дурень… - то ли шепнул кто, то ли послышалось. А вот подзатыльник ветер ему отвесил самый настоящий, аж в ушах зазвенело.
        5глава
        До охотничьего домика добирались долго. Не шли ноги: ни у Севы, ни у Митяя. Митяй вообще ноги еле-еле волочил, но от помощи отказывался, скалился на Севу точно зверь. Сева и не настаивал. Больше всего ему хотелось бросить все и вернуться к усадьбе. Несколько раз даже порывался, но в самый последний момент останавливался. Дядя Гриша обещал помочь с поисками Тани, а дядя Гриша такой человек, который если что обещает, то непременно делает. Вот только странный он какой-то стал, не такой, каким был прежде. Что в нем изменилось, Сева пока не разобрался, но что-то точно изменилось. Опять же, эта кровь… Ясно, что кровь не его, потому что раны Сева не заметил, да и не живут люди с такой кровопотерей. Люди не живут, а упыри как же?
        Эту страшную мысль он отбросил, едва та успела родиться в мозгу. Видел он упыря. Да что там видел! Сам едва не стал для него - для нее - обедом. Не было там ничего во взгляде, кроме голода и ярости. А дядя Гриша другой, вон как обрадовался, когда нашел их с Митяем. И за Таню переживает, хоть и не показывает виду. С таким союзником искать ее будет проще. Да, дядя Гриша союзник куда более надежный, чем Митяй.
        А Митяй затянул песню. Какую-то заунывную, блатную, про сиротское детство и отобранную волю.
        - Тихо, - сказал Сева.
        Мог и не говорить, Митяй продолжал завывать громче прежнего.
        - Я сказал, замолчи, нас могут услышать!
        - Год в ту пору был голодный, стали падаль собирать и последнюю скотинку за бесценок продавать! - выл Митяй.
        Что на Севу нашло? Может то, что копилось все эти дни, искало выхода? Нашло, навалилось темной тучей, швырнуло вперед, в спину Митяя…
        В себя он пришел не сразу: не отпускало темное, крепко держало за загривок. В себя он пришел от тихого не то шепота, не то едва различимого воя:
        Ломит грудь мою, тяжко мне вздохнуть,
        Ночью или днем все темно кругом.
        Мнится мне порой, будто помер я,
        Будто я давно уже похоронен…
        Выл Митяй, выл разбитым в кровь ртом, размазывая по бледному лицу грязь и слезы. Он лежал на спине и смотрел на Севу ярко-зелеными глазами. А у Севы ныл кулак…
        - Полегчало? - спросил Митяй и сплюнул кровавую юшку на грязный снег.
        Не полегчало, только хуже стало.
        - Меня упырь не сломал, блондинчик. Думал, у тебя получится? - Митяй больше не улыбался, Митяй смотрел не на Севу, в рассветное небо, из глаз его катились слезы.
        - Зачем ты орал? - Сева схватил его за плечи, помог сесть. Сам сел рядом, помотал головой. - Почем не замолчал сразу? Я ж по-хорошему просил. - Злость ушла, а на ее место пришла усталость. Захотелось лечь, как лежал до этого Митяй, закрыть глаза и представить, что ничего этого нет, что его самого больше нет.
        - Характер у меня такой… - Митяй скосил на него взгляд, пожал плечами. - Мамка всегда говорила, что я поперечный. Я даже, когда рождался, как-то неправильно шел из-за этой своей поперечности.
        - Поперечный… - Сева взял пригоршню снега, утер лицо. Холод привел в чувство, вернул на землю. - А про здравый смысл слыхал?
        - Слыхал. - Митяй скривил разбитые губы. - Только нет тут никого - глухомань! Не услышит никто мои вопли, блондинчик. Мы давно уже в лесу, а не в лощине. Фрицы сюда не суются. Даже местные сюда не суются.
        - Почему не сказал? Мог ведь объяснить. По-хорошему.
        - Да как-то не подумал. Разучился я по-хорошему.
        Разучился. Любой бы на его месте разучился, и это нужно понимать. Сева понимал, но выходки Митяя его бесили.
        - Следующий раз ты все-таки подумай, прежде чем выкобениваться, - буркнул он, вставая, и помогая подняться Митяю. - У меня, знаешь ли, тоже характер…
        - Это я уже понял, блондичик. Ты красавчик с железным характером и чувствительным сердцем.
        - Может тебе еще раз врезать? - спросил Сева беззлобно.
        - Ну попробуй. - Митяй раскинул руки в стороны, словно собрался обниматься. - Только имей в виду, я ж и ответить могу. Я тебя по-простому, без всяких там приемчиков загрызу. - Сказал и оскалился по-волчьи. Или по-упыриному…
        - Да пошел ты! - Сева глянул на него с жалостью и пошагал вперед.
        Около часа шли молча. Тишину нарушали лишь чавкающие звуки их шагов. Местность сделалась топкая, в обувь давно уже набралась болотная вода, и от холода Сева уже не чувствовал ног.
        - Долго еще? - спросил он. Думал, Митяй не ответит, но тот неожиданно ответил:
        - Пришли!
        Не соврал. Из-за корявых елей выглянула по самую крышу вросшая в землю избушка. Крыша тоже поросла мхом, а кое-где и мелким кустарником. Заприметить избушку было тяжело, особенно, если не знать, куда смотреть.
        - Ее еще мой прадед сложил. Я его не знал, а батя говорил, что мужик был мировой, первейший на всю округу охотник. - Митяй ускорил шаг, к избушке подошел первым, пошарил под замшелым камнем, вытащил ключ. - В лесу больше времени проводил, чем дома в деревне. Лесная душа, понимаешь? - Он вставил ключ в ржавый замок, оглянулся на Севу.
        Сева кивнул. Сейчас ему хотелось только одного: побыстрее попасть внутрь, разжечь огонь и согреться.
        Внутри было так же холодно, как и снаружи, но возле печки-буржуйки лежали сухие дрова, на деревянном столе нашлись спички. Это означало, что идти за хворостом, а потом мучиться с розжигом им не придется, кто-то позаботился о том, чтобы у тех, кто выберет избушку в качестве прибежища, был хотя бы минимальный комфорт.
        Митяй, не снимая одежды, упал на застеленный волчьей шкурой топчан, застолбил место. Других спальных мест в избушке не наблюдалось, но звериных шкур хватало. Если придется, можно поспать и на полу возле буржуйки.
        Сева забросил в черное нутро печки дров и невольно вздрогнул от воспоминаний о точно таком же черном нутре отопительного котла в водонапорной башне. Чтобы не думать, следовало заняться делом. Для начала он разжег огонь. Пламя занялось сразу, не пришлось мучиться. Как только от стенок буржуйки волнами пошло тепло, Сева скинул верхнюю одежду, глянул на Митяя.
        Митяй лежал с закрытыми глазами и, казалось, спал. Выглядел он плохо, краше в гроб кладут. Поколебавшись секунду, Сева стянул с него насквозь промокшие ботинки и носки, до самого подбородка укрыл пыльным одеялом из шкур. Митяй не проснулся, лишь проворчал что-то зло. Но это был самый обыкновенный сон обыкновенного очень уставшего человека. Обувь и носки Митяя Сева пристроил возле печки и тут же заприметил стоящие в углу валенки. Валенки были огромные, зато сухие и теплые. Собственную обувь Сева пристроил рядом с Митяевой и принялся осматривать охотничий домик.
        Кто бы ни пользовался им в последний раз, о будущих гостях этот добрый человек позаботился. В сколоченном из сосновых досок сундуке Сева нашел мешок с крупой, кисет с махоркой, пук какой-то неизвестной травы, вязанку сухих грибов, жестянку с чайной заваркой, кусок рафинада и завернутые в чистую тряпицу сухари. Сколько было лет сухарям, Сева решил не думать, при виде съестных запасов голод дал о себе знать, в животе заурчало.
        Закопченный, почерневший от времени котелок он нашел на щербатом, испещренном следами от ножа столе, осталось добыть воду. Логика и здравый смысл подсказывали, что источник воды должен быть где-то поблизости, нужно только поискать. Вот только выходить из избушки совсем не хотелось. Пришлось себя заставлять.
        Снаружи уже занимался рассвет, и окружающий избушку лес кутался в густой туман. От земли шел пар. Где-то поблизости чирикала какая-то птаха. А еще Сева услышал тихое журчание.
        Криница, уже вскрывшаяся ото льда, была совсем близко, в нескольких метрах. Не придется растапливать и кипятить старый снег. Сева зачерпнул в котелок воды, вернулся в избушку. Внутри уже было тепло, весело потрескивали дрова, вкусно пахло дымком. Он вскипятил воду, заварил в большой алюминиевой кружке крепкого чаю, отколол от рафинада небольшой кусок, подумал немного и отколол еще один, чуть побольше. Сунул в рот каменный, но всеравно сохранивший вкус хлеба сухарь. Стало хорошо. Хотя бы телу. Стало хорошо и захотелось спать. Он ведь провел без сна почти сутки. Да и что еще делать в этом медвежьем углу? Дядя Гриша велел ждать до следующего рассвета. И он будет ждать ровно до рассвета, а потом уйдет. Плевать, пойдет ли с ним Митяй, плевать, что скажет дядя Гриша! Ему нужно отыскать и спасти Таню. Потому что по всему выходило, что их с Митяем она спасла ценой собственной свободы. А он не хочет, чтобы она платила такую цену! И вообще…
        На этом «вообще» он и заснул на ворохе старых звериных шкур. Ему ничего не снилось, он просто спал сном смертельно уставшего человека. Как Митяй. А когда проснулся, было темно. Еще темно или уже темно? Как долго он спал? Судя по тому, что дрова в буржуйке давно сгорели и превратились в угли, уже темно. Они с Митяем проспали утро и день. Это значило, что продержаться им осталось лишь ночь, а на рассвете Сева уйдет.
        - Ну что, спящая красавица, проснулась? - Голос Митяя был сиплый, но бодрый.
        - Давно ты встал? - Сева сел, потянулся до хруста в позвоночнике.
        - Недавно. - Митяй сидел, свесив босые ноги с топчана. - Где мои боты?
        - Там. - Он кивнул в сторону буржуйки. - Сушиться поставил.
        Пока Митяй со стариковским ворчанием обувался, он подбросил в буржуйку еще дров, взял со стола котелок, направился к двери.
        - Куда? - послышалось ему вслед.
        - За водой. - Он толкнул дверь, шагнул в темноту, теперь уже густую вечернюю, без подсвеченного рассветом тумана.
        К темноте этой предстояло приноровиться, привыкнуть и разобраться, где что. В темноте даже звуки были едва различимы, но криница была где-то слева, совсем близко, не заблудишься.
        Дверь за ним громко скрипнула, выпуская из избушки ежащегося, взъерошенного со сна Митяя. Не говоря ни слова, Митяй двинулся вправо, из темноты послышалось журчание. Сева хмыкнул и двинул в сторону криницы.
        Вода в кринице была обжигающе холодной, на ее поверхности плавали острые льдинки. Сева зачерпнул ее в ладонь, сделал жадный глоток. В животе снова заурчало.
        Он наполнил котелок и уже собирался умыться, когда краем глаза заметил что-то необычное. Это что-то было похоже на красные огни. Три пары красных огоньков. Он когда-то читал про болотные огни, но те должны были быть зелеными…
        Почти абсолютную тишину нарушил встревоженный крик какой-то ночной птицы. Сева подхватил котелок, встал на ноги. Огоньки исчезли. Может, почудилось со сна?
        Вот только не почудилось, громко, во весь голос, заорал Митяй. И его отчаянный крик потонул в грозном рычании.
        Волки, мелькнуло в голове! По их следу пришла волчья стая…
        - Митяй! - Теперь уже орал он сам. Орал и мчался вперед, не разбирая дороги.
        Митяй жался спиной к избушке. Взъерошенный, расхристанный, он выглядел моложе своих лет. Да что там! Он выглядел насмерть напуганным ребенком! И Сева, остановившийся, точно в копанный, видел, что его так напугало. Кто его напугал!
        Не волк и не волчья стая - перед Митяем, скалясь и тихо порыкивая, стояло чудовище, самое жуткое порождение самых жутких кошмаров. Огромный черный пес с двумя головами. Нет, тремя! Просто третья - не голова уже, а клацающий огромными челюстями череп. Пес уперся передними лапами в землю, а его длинный, совсем не собачий хвост нервно метался из стороны в сторону, сшибая заиндевевшие былинки и ветки с кустов. Хвост завораживал даже сильнее, чем головы. Черный, узкий… Кнут, а не хвост.
        - Ты видишь? - просипел Митяй, шаря рукой по стене избушки, срывая когтями вековой мох. - Скажи, что ты тоже это видишь?
        Трехглавый пес припал к земле, готовясь к прыжку, готовясь всей своей черной тушей, клыками и когтями навалиться на Митяя. Сева со свистом вдохнул холодный болотный воздух и швырнул в зверя котелок. Глупо было надеяться, что котелок причинит хоть какой-нибудь вред чудовищу. Не причинит. Не причинит, но отвлечет, даст Митяю возможность укрыться в доме. Что будет делать он сам, Сева не думал, некогда ему было об этом думать…
        Не получилось отвлечь. Длинный, словно чешуей покрытый хвост, стеганул с такой силой, что Сева свалился на землю. А зверь сделал первый неспешный шаг к окаменевшему Митяю. Еще несколько таких шагов - и все, останутся от козлика рожки да ножки. От двух козликов…
        - В дом! - Заорал Сева. - Прячься!
        Крик его потонул в яростном рыке, и огромный черный зверь сорвался с места. Зверь сорвался, а наперехват ему бросился человек. Откуда взялся, Сева не разглядел. В первый момент он даже не понял, кто встал между чудовищем и Митяем. Бесстрашно встал, безрассудно!
        - Стоять, Горыныч! Свои! - сказал человек сиплым, но всеравно узнаваемым голосом дяди Гриши. - Стоять, я сказал!
        И чудовище замерло, припало к земле всеми тремя своими головами, зарычало недовольно. А дядя Гриша, бросив быстрый взгляд сначала на Митяя, потом на Севу, шагнул к чудовищу, положил ладонь на среднюю голову. Сева считал, что многое повидал на своем веку, но сейчас в ожидании неминуемого трусливо зажмурился.
        Неминуемое не случилось, наступившую тишину нарушил успокаивающий голос дяди Гриши:
        - Вот ты, значит, где, Горыныч. Набегался за фонКлейстом, да? Набегался и решил другой след взять? Слышь, Митя, это он на тебе упыриный дух почуял, потому и пришел.
        Сева открыл глаза. Дядя Гриша стоял аккурат между псом и Митяем, пес скалился, зло порыкивал, зыркал красными глазами, но нападать, кажется, больше не собирался.
        - На мне тоже этот дух. - Он говорил словно бы сам с собой, уже не с псом и не с ними. - Но меня трогать ему хозяйка запретила. Я теперь, так сказать, временный хозяин неведомой монстры. Да ты не обижайся, не обижайся, Горыныч! Это я не в обиду тебе, а так… с уважением.
        Он говорил, а они слушали. Все слушали, даже монстра. Сева не верил своим глазам, думалось, что он все еще спит и видит вот этот страшный и диковинный сон, а стоит только проснуться, как все исчезнет.
        - …Но тут такое дело, Горыныч… Ты же умная тварь. Божья или еще чья, я не знаю, но видно же, что мозги у тебя имеются. Аж три мозга сразу. Или уже два… Запутался я в анатомии, Горыныч, ты уж прости. Меня прости, но главное запомни крепко накрепко. Эти ребята свои! Уже не знаю, станешь ты их защищать или нет, но трогать их не смей! У них тот же враг, что и у нас с тобой. Слышишь меня?
        И трехглавый зверь слушал! Слушал очень внимательно, щурил красные глаза, одна голова следила за дядей Гришей, а две другие - за Севой с Митяем. Сева на всякий случай ущипнул себя за руку. Боль почувствовал, а вот пробуждения так и не наступило. Значит, если и кошмар, то кошмар наяву. Такие дела…
        - От упыря они тоже пострадали. Особенно этот. - Дядя Гриша указал на Митяя. - Потому от него дух такой… потому, что пострадал. А Танюшка его спасла. И хозяйка твоя его найти пыталась. Слышишь меня, дурья башка?!
        Целую минуту ничего не происходило, а потом чудовище улеглось на землю, положило на передние лапы одну из голов, две остальные продолжали зорко следить за Севой и Митяем, длинный хвост нервно подергивался. Никак не по-собачьи, скорее уж, по-кошачьи.
        - Вот и молодец! - Дядя Гриша по-свойски потрепал пса по той голове, что лежала на лапах. Пес не шелохнулся, лишь тихонько заворчал. - Ты полежи тут, Горыныч, отдохни с дорожки, а я с пацанами переговорю.
        Он попятился от чудовища, но не из-за страха, а чтобы не выпускать из виду. Попятился, схватил Митяя за руку, поманил пальцем Севу.
        - В дом, ребятки, - сказал одними губами.
        Их не пришлось просить дважды, уже через мгновение все они были в избушке. Сева для надежности даже запер дверь на засов.
        - Что это? - спросил Митяй, в бессилии опускаясь на топчан. - Что это такое, батя?!
        - И почему оно вас не тронуло? - Севе тоже было интересно. Теперь, когда первый страх прошел, любопытство рвало его на части.
        - Он и вас уже не тронет. - Дядя Гриша тяжело опустился на лавку. - Но, признаюсь, хорошо, что я успел.
        - А почему вы так долго? Вы узнали, где Таня?
        Дядя Гриша глянул на него как-то так, что сразу стало понятно - не узнал, но узнает.
        - Дела были кое-какие… - И какие именно дела тоже не стал говорить. Сплошные загадки. - Есть хотите, пацаны? - спросил вроде у обоих, но посмотрел на Митяя. С тревогой посмотрел. - Я тут прихватил кое-чего из усадьбы. На первое время должно хватить.
        - Не переживай, батя. - Митяй криво усмехнулся. - Есть я хочу, но голод у меня самый обычный. Вишь, блондинчика не обглодал. - Он зыркнул на Севу, и тот пожал в ответ плечами. К ершистости и поперечности Митяя он, кажется, уже начал привыкать. - Ты нам лучше расскажи, что это там снаружи. Я же подумал, что все, каюк мне пришел! Упырь не добил, так сейчас эта тварь болотная порешит.
        - Вы про хозяйку его что-то говорили. - Напомнил Сева. Он выглянул в окно. В темноте не было видно ничего, кроме трех пар красных огоньков. Не привиделась болотная тварь.
        - Она не болотная. - Дядя Гриша подошел к столу, из вещмешка принялся выкладывать на него съестное: хлеб, консервы, шмат сала, кусок запеченного мяса. Поставил и початую бутыль вина с этикеткой на немецком.
        Сразу стало понятно, что провизия трофейная, а вино и мясо дядя Гриша добыл прямо с праздничного стола. Интересно, куда подевались те, кто за столом сидел? Но спрашивать Сева не стал. Были вопросы и поинтереснее. Вот про тварь, например.
        - Это Темный пес. - Из-за пояса дядя Гриша достал нож, принялся нарезать сало и хлеб. В животе у Севы громко заурчало. У Митяя тоже. - Почему темный, не спрашивайте, не знаю. Так мне его хозяйка представила.
        - А кто у него хозяйка? - Митяй не стал дожидаться сервировки стола, обеими руками схватил хлеб, впился в сало со звериной яростью, разве что не заурчал.
        - Тетя Оля у него хозяйка, - сказал дядя Гриша будничным тоном и так же буднично протянул Севе его порцию.
        - Ольга Владимировна?.. - Сева прекрасно понимал, что у Таниной бабушки было много тайн, но чтобы вот такая… о трех головах.
        - Долгая история. - Сам дядя Гриша к еде не притронулся, но плеснул себе в алюминиевую кружку вина. - Что-то связанное с ее родом. Древний у них с Танюшкой оказался род, с историей. - Вино он выпил залпом, отставил чашку, вытащил из нагрудного кармана папиросы, закурил.
        - Батя, дай мне, - попросил Митяй.
        - Я тебе дам! Я тебе сейчас так дам, что мало не покажется! - Дядя Гриша погрозил ему кулаком, тоже так… буднично погрозил, без злобы. Но папиросы не дал.
        - Откуда он взялся? - спросил Сева. - Где она его держала?
        - Под землей. - Дядя Гриша глубоко затянулся, удовлетворенно покачал головой, сказал, словно разговаривая сам с собой: - Ну, хоть тут все в порядке. - И опять затянулся.
        - Как это - под землей? - Сева снова выглянул в окно. Красные огоньки приблизились, а потом с той стороны на него зыркнула мертвая костяная голова. Зыркнула, челюстями лязгнула. От неожиданности он отшатнулся, едва не снеся лавку.
        - Не шали, Горыныч, - сказал дядя Гриша тем же тоном, которым сказал Митяю, что не даст ему закурить. Что-то стало с его тоном, изменилось что-то. Вроде, и неуловимо, а всеравно ощутимо. - Не пугай мне пацанов, им и без того досталось. - Он перевел взгляд на Севу, продолжил, как ни в чем не бывало: - Вот так - под землей. Она перед смертью позвала, а он из земли выбрался.
        - Как упырь? - спросил Сева и тут же прикусил язык, увидев, как напрягся Митяй.
        - Похож он на упыря, Всеволод? - Дядя Гриша усмехнулся.
        - На Цербера он похож. Это такой…
        - Я знаю, кто это такой. - Дядя Гриша не дал ему договорить. - Может, так оно и есть. Может, дальний родственник какой. Но то, что зверюшка не из наших мест, думаю, вам очевидно.
        - И что теперь? - спросил с набитым ртом Митяй. - Он так и будет за нами ходить?
        - Пока да. - Взгляд дяди Гриши сделался задумчивым. - Пока по лесам и болотам бегаем, это не проблема, а вот как к людям выйдем…
        - Зачем она его позвала? - Не выдержал Сева. В отличие от Митяя, ему кусок больше в горло не шел. Даже не верилось, что так хотелось есть.
        - Для Танюшки. Чтобы защищал. Я же сказал, родовой зверь. Древний и нездешний. Однажды он тети Оли матушку и саму тетю Олю уже защитил. Вот, видать, тогда одной башкой и поплатился. А теперь пришел черед Танюшку защищать. Тетя Оля перед своей смертью ему шепнула, кого ни в коем случае нельзя обижать, меня велела слушаться безоговорочно. - Дядя Гриша снова усмехнулся, сам себя поправил: - Ну, безоговорочно, это я погорячился. Своенравная зверушка. Бегает, где хочет. Убивает, кого хочет.
        - Кого он уже убил? - с болезненным нетерпением в голосе спросил Митяй. - Кого, батя?!
        - Всех фрицев. И тех, кто квартировал в Гремучем ручье, и тех, кто погостить приехал.
        - А наших? - Сердце тревожно сжалось.
        - Нет, наших не тронул. Уж не знаю, сколько там в этих головах разума, но в том, что побольше, чем у обычной собаки, я не сомневаюсь. Остальных ребят Шура из усадьбы увела еще до того, как там все… началось. По крайней мере, их тел я не нашел, когда вернулся.
        - А ведьма? С ней что? - К тому факту, что трехглавый зверь, ведущий свою родословную от самого Цербера, перерезал всех фрицев, Сева отнесся с равнодушным спокойствием. Поделом! Но оставалась старуха, сестра фонКлейста, тварь, которая убила тех девочек из водонапорной башни и превратила в нежить бедную Настю.
        - А с ведьмой поквиталась тетя Оля. Пришпилила осиновым колом, как летучую мышь.
        Коротко, как-то истерично хохотнул Митяй.
        - Вот бы посмотреть! - сказал весело.
        - Не надо тебе на такое смотреть, сынок. - Дядя Гриша глянул на него с жалостью. - Не на что там сейчас смотреть. Давайте-ка лучше налегайте на пайку. Я быстро собирался, похватал, что под руку попало. Старался в первую очередь консервы брать, но получалось по-всякому.
        Он говорил, нахваливал еду, но сам не ел. Не хотел или экономил, чтобы им с Митяем больше досталось? Или по какой-то другой причине? Настя тоже не сразу стала упырем…
        - Чья на вас кровь, дядя Гриша? - спросил Сева и не узнал свой голос, таким сиплым он сделался.
        - Ты видишь на мне раны? - Дядя Гриша посмотрел на него очень внимательно.
        - Может быть, они под одеждой! - Сказал «А», нужно говорить и «Б»!
        - Что ты несешь, блондинчик?! - вскинулся Митяй, но дядя Гриша остановил его взмахом руки.
        - Все в порядке, сынок. Он правильные вопросы задает. Вспоминай, Сева! Тех девочек из башни вспоминай. Были на них раны?
        Ему и вспоминать не нужно, до сих пор все перед глазами. И прозрачная кожа, и раны на запястьях.
        - Тебе нужны доказательства, что я не один из них. Понимаю.
        - Вы пропали. Ольга Владимировна сказала…
        - Все хорошо, парень. Не надо оправдываться.
        Дядя Гриша принялся стаскивать с себя сначала пальто, потом рубаху, а потом и штаны. Оставшись в одном исподнем, он встал перед Севой сначала лицом, а потом спиной.
        Имелись на его шкуре раны. И раны, и ожоги, и следы от порезов. Эх, видать, жизнь у него была интересная… Но тех особенных ран не было. Сева проверил. Несмотря на негодование Митяя и острое чувство стыда за собственное неверие, проверил.
        - Убедился? - спросил дядя Гриша, натягивая обратно штаны.
        - Откуда крови столько? - Это не было извинением, но прозвучало именно как извинение.
        - Это того, другого. Упыря из лощины. Нет его больше, покончено с ним. Скажи, Сева, как думаешь, доверила бы мне тетя Оля свою зверюшку трехглавую, если бы я был одним из них? Наказала бы мне защищать Танюшку?
        Сева подумал. По всему выходило, что дядя Гриша был и оставался человеком, но душу всеравно что-то грызло, что-то смутное и тревожное.
        - Он от монстры нас защитил! - сказал Митяй с вызовом. - Слышишь, блондинчик?! Если бы не мой батя, от нас бы только косточки остались!
        И ведь правду сказал. С этим и не поспоришь. А может и не надо спорить? Вот он, дядя Гриша, нарезает хлеб, зажав папиросу в зубах. Теперь им проще будет искать Таню. Теперь у них точно появится какой-то план.
        - У вас есть план, дядя Гриша? - спросил Сева с надеждой.
        6глава
        - У вас есть план, дядя Гриша? - спросил его Сева и посмотрел так, что впору отвернуться, чтобы не выдавать собственную растерянность.
        - Есть, - сказал Григорий, последней затяжкой докуривая папиросу. - Сейчас передохнем и по свету тронемся в путь.
        - Куда?
        А он настырный, этот пацаненок. Знал бы Григорий куда, уже бы давно там был.
        - Пока из болота выберемся, заглянем в Видово, поспрашиваю там кое-кого.
        - Тани не будет в Видово! В город нужно идти!
        Настырный и упрямый…
        - Сначала в Видово, а потом в город, - сказал Григорий, как отрезал. В их маленьком боевом отряде должен быть только один командир, и это точно не семнадцатилетний пацан. - Митяй, ты как себя чувствуешь? - Он протянул сыну кружку с вином.
        - Папирос пожалел, а вином угощаешь? - усмехнулся Митяй. И когда успел повзрослеть? Ничего от прежнего мальчишки не осталось…
        - Говорят, красное вино хорошо при кровопотерях. Я же тебе немного, самую малость.
        - Кто говорит? - Митяй осторожно понюхал кружку.
        - Да так… был я с одним фельдшером знаком. Много он интересного рассказывал. Пей, сына.
        Митяй выпил вино залпом, как самогон. Выпил, поморщился почти с отвращением.
        - Тебе не предлагаю. - Григорий посмотрел на Всеволода. - Комсомольцам противопоказано.
        Всеволод тоже усмехнулся и тоже совершенно по-взрослому. Вот так, всего за пару недель мальчики превратились в мужчин.
        - Ты вон лучше сала поешь и мяса. Я такого вкусного мяса лет пять не ел.
        На самом деле вкуса мяса он не чувствовал, как не чувствовал и острого голода. Вот табачный дым ощущал, как раньше. И вино приятно пощипывало небо. Может, не все еще потеряно?
        Сева послушно взял краюху хлеба с уложенными на него кусками мяса, так же послушно, с отстраненным выражением лица принялся жевать. Наверное, тоже не чувствует вкуса. Только по другим причинам.
        - А с монстрой что будем делать? - После выпитого вина щеки Митяя чуть порозовели.
        - Я пока не решил, но сдается мне, пользы от него будет больше, чем вреда. Какая-никакая, а защита.
        - Какая-никакая… - хмыкнул Сева.
        - Он обратно под землю не уйдет, пока Танюшку не отыщет. Это я про него уже понял. А он понял, что со мной ее отыскать будет легче. Я ж говорю, умная тварь.
        - И приметная. - Митяй выглянул в окно, поежился.
        - Разберемся. В город его с собой не потащим - это ясное дело, но в лесу и в лощине он нам еще может пригодиться. Ну, наелись? - Он обвел пацанов внимательным взглядом. Те кивнули в ответ. - Тогда пайку я убираю. Неизвестно, сколько нам еще придется…
        - А он чем питается? - спросил Сева, кивнув в сторону окна.
        - А он уже на неделю вперед наелся. - Перед глазами встала сначала казарма, потом разгромленная, залитая кровью гостиная. - Может, даже на годы. Ладно, ждем, когда рассветет, и выдвигаемся.
        - Вы отдохнуть не хотите? - снова спросил Сева. - Вы же тоже больше суток на ногах.
        А и то верно! На ногах он давно. Вот только ни усталости, ни сонливости не чувствует.
        - Прилягу, пожалуй. Через пару часов меня разбудите. И это… без меня пока на двор не ходите. Горыныч - зверюшка умная, но мало ли.
        Пару часов он не проспал, а пролежал с закрытыми глазами, прикидывая, как быть дальше, где искать Танюшку. Интуиция, которая до сегодняшнего дня его не подводила, говорила, что искать долго не придется, не уйдет упырина фонКлейст далеко от Гремучего ручья. Слишком уж место хорошее для таких, как он. Да и не только для упырей, если уж начистоту. Тетя Оля в лощине тоже изменилась, помолодела вроде как. И силы ее колдовские именно тут проснулись. Что-то не припоминал Григорий раньше никаких особых сил. Проницательность же не в счет. Училки все проницательные, работа у них такая. И фонКлейст не просто так в усадьбу приперся. Значит, нужно ему что-то. Не только от Танюшки нужно, но и от самого этого места.
        Григорий размышлял, а пацаны молчали. За все время, что он притворялся спящим, не перекинулись ни единым словом. Эх, не выходит у них дружбы…
        Ровно через два часа Григорий открыл глаза, сказал нарочито бодрым голосом:
        - Ну все, ребятки, перекемарил!
        Встрепенулись сразу оба. Видно, замаялись сидеть в тишине и неизвестности. Лучше бы сами поспали. За окном всеравно еще тьма египетская, светает на болоте долго.
        - Выдвигаемся? - тут же спросил Сева.
        - Что, не терпится? - Григорий сунул ноги в сапоги, вытащил из кармана пачку папирос.
        - Время не терпит, дядя Гриша, - сказал пацан очень серьезно.
        - Ну, раз время не терпит, тогда сейчас чайку хлебнем и в путь!
        В темноте он нынче ориентировался неплохо, видел не с кошачьей зоркостью, но тоже ничего так. Да и места здешние знал хорошо, сколько раз хаживал сюда с дедом. Если тронуться в путь прямо сейчас, то к рассвету они будут уже в Видово.
        Чай пили в полном молчании. Григорий тоже пил, хоть и не хотелось. А осушив кружку до дна, сказал:
        - Ну, я пошел с Горынычем договариваться. Вы выходите, как позову.
        Спорить пацаны не стали, несмотря на нетерпение.
        Горыныч лежал на том же месте, где они оставили его несколько часов назад. При появлении Григория он вскинул все три головы, оскалился тремя пастями.
        - Свои, - сказал Григорий, закуривая. - Ну, как ты тут, зверь нездешний?
        Зверь тихо рыкнул в ответ.
        - Понимаю, заждался. Только и ты меня пойми - не получится тут с наскока, не те времена. Это раньше сабли, шпаги и мечи, а сейчас пистолеты, автоматы, гранаты. Другое оружие. Понимаешь?
        Если и понимал, то виду не подавал, просто смотрел и слушал.
        - В казарме и в усадьбе тебе, считай, повезло. Они там все под мороком были. Солдат фонКлейст заморочил, а бургомистра со свитой ведьма. А вот если бы палить начали? Если б из автомата в тебя? Я, конечно, не до конца понимаю, что ты за тварь такая, но судя по тому, что одной башки у тебя уже нету, не такой уж ты и неуязвимый. Поэтому давай-ка, Горыныч, побережемся. Как говорится, береженного и бог бережет. Усек?
        То ли показалось, то ли средняя голова и в самом деле кивнула ему в ответ. Средняя голова нравилась ему больше остальных, казалась посмышленее, что ли.
        - Вот и хорошо. А теперь главное, Горыныч, пацанов моих трогать не смей. Они такому, как ты, ясное дело, не хозяева, но и не враги. Если будет у тебя такая возможность и желание, так присмотри и за ними. Танюшка, твоя настоящая хозяйка, очень за этих оболтусов переживала. Переживает. - Тут же поправил он себя, а потом спросил: - Ну, понял?
        Теперь кивнули сразу три головы. Значит, не почудилось прошлый раз. Умная зверюшка! Умная и учится быстро.
        - Спасибо! - сказал Григорий с чувством, а потом добавил: - Полежи-ка еще чуток, а я заберу кое-что.
        Охотничье дедово ружье было спрятано в схроне вместе с патронами. Схрон специально делался надежным и сухим, чтобы ничего не заржавело и не отсырело, чтобы, как только возникнет нужда, сразу пошло в дело. Нужда возникла. Пригодился дедов схрон. А пацаны - вот же дурачье! - уже высунулись из двери. Горынычу только лапой махнуть, и не станет пацанов. Но Горыныч лапой не махал, лежал смирно, лишь поглядывал искоса.
        - Свои, - напомнил Григорий на всякий случай, и Горыныч в ответ снова рыкнул. - А вы выходите, раз уж невтерпёж! - И повесил ружье на плечо.
        Мало того, что вышли - еще и к Темному псу подошли на такое расстояние, что у Григория перестало биться сердце. Впрочем, билось оно у него теперь не особо часто.
        - Полегче, - предупредил он сразу всех: ипацанов, и Горыныча. - Не нужно сразу обниматься.
        Пацаны поморщились, а Горыныч оскалился всеми тремя пастями, вроде как улыбнулся.
        - Ну, раз познакомились, так давайте выдвигаться. - На всякий случай Григорий встал между псом и пацанами и ружье с плеча снял. Тоже на всякий случай. - Ты, Горыныч, беги вперед. Будешь у нас разведчиком. Если заметишь кого, сразу не бросайся, вернись к нам, будем разбираться. Тут, знаешь ли, партизаны могут бродить. Это такие ребята, который трогать не надо, для нас они пока не враги.
        Сева и Митяй зыркнули на него со смесью злости и недоумения. Что значит - не враги? Они герои!
        Может и герои, да только сам Григорий не доверял сейчас никому, ни фашистам, ни партизанам. Как говорится, своя рубашка ближе к телу. И лучше бы им не встречаться ни с теми, ни с этими.
        - Вперед, Горыныч! - сказал он, и Темный пес сорвался с места.
        Нет, не так… Темный пес сам стал темнотой. Вот он есть - вот его нет.
        Григорий присвистнул, пацаны переглянулись. Кое в чем они все-таки проявляли единодушие. Может, и подружатся. Митьке нужен хороший друг. Особенно сейчас.
        Шли гуськом: Григорий первым, следом Митяй, замыкал цепь Сева. Митяй пытался возражать, пришлось на него цыкнуть. Не время для девичьих капризов.
        Пока шли, не встретили ни единой живой души. А Горыныч, если и был где-то поблизости, то не показывался. О том, что деревня близко, узнали по загорающемуся над лесом зареву. Нехорошему зареву… И гарью запахло. Гарь Григорий учуял еще задолго, но до последнего не хотел верить.
        Пришлось поверить. Видово горело! Полыхало жарким, щедро подкормленным бензином пламенем.
        - Что это, батя?.. - Митяй облизнул пересохшие губы, ухватил Григория за рукав. - Что там?!
        - Деревню подожгли, - не сказал, а процедил сквозь стиснутые зубы Сева. - Эти гады подожгли деревню! - Голос его сорвался на крик.
        - Тихо! - Рявкнул на него Григорий. - Воплями ты никому не поможешь, никого не спасешь.
        - Там люди! Слышите, дядя Гриша, там же живые люди! - Сева больше не кричал, но всеравно казалось, что кричит. - Им же надо помочь!
        Подумалось, что уже неживые, при таком-то зареве. Но говорить этого вслух Григорий не стал.
        - В город идем, - сказал он вместо этого. Сказал решительно и строго, чтобы даже не подумали перечить.
        - В город?! - Теперь они смотрели на него почти с ненавистью. И Сева, и Митяй.
        - Батя, в город?! - Губы Митяя посинели, как у покойника. - И оставим там всех? Бабу Симу оставим? Василя Петровича?! Леньку Сиволапова?!
        Он бы перечислил их всех, всех, с кем рос, водил дружбу и дрался. Он жалел их всех и был готов спасать их от неминуемого. И в этот самый момент Григорий понял, что не станет мешать, что у него, непутевого и никчемного, вырос замечательный сын. Так уж ему повезло…
        - Хорошо, - сказал Григорий, ни на кого не глядя, и пошагал вперед, к голодному зареву.
        - Мы в деревню? - Они нагнали его тут же, встали по обе стороны, словно часовые.
        - Я в деревню, а вы не мешайте! - Рявкнул он и ускорил шаг.
        Горели крайние хаты. Дом Василя Петровича уже занялся таким факелом, который не потушить. Рядом стрелял искрами покосившийся домишко Мишани-полицая. Искра попала, или фрицы решили не щадить никого? За что мстят? Ясное дело - за что! За трупы в Гремучем ручье, за оторванную башку бургомистра.
        Перед домом старухи Самохиной, еще пока невредимым, с беспомощным лаем металась лохматая собачонка. Кого облаивала? Григорий присмотрелся. Из хаты волоком волокли собачкину хозяйку. Старуха Самохина в мирные годы бабой была вредной, не единожды жаловалась на Митяя участковому, но сейчас время было не мирное, сейчас старуху Самохину волокли на верную смерть, а собачонка пыталась ее защитить. Собачонку убили очередью из автомата, и старуха завыла нечеловеческим голосом. У Григория от этого воя волосы на загривке встали дыбом.
        - Надо что-то делать, - прохрипел рядом Сева.
        - Погоди, - цыкнул на него Григорий. - Разобраться надо.
        Разбирались недолго. Эсэсовцы сгоняли людей на окраину, к пустующему с начала войны коровнику. Почему сюда? Потому что деревянный, потому что окна маленькие, а ворота можно заколотить… Хорошо, что Григорий понял это раньше, чем пацаны. Плохо, что понимание это ровным счетом ничего не давало. Или все-таки давало?
        Он принялся считать. Нет не сельчан, а фрицев. По головам, как кур. Голов получалось двадцать. Двадцать до зубов вооруженных головорезов. А с ними Мишаня-полицай, бегает, суетится гадина! Если придется стрелять, Мишаню он уберет первым. Давно нужно было.
        - Что они делают? - шепотом спросил Митяй.
        - Ждите меня здесь! - велел Григорий, а потом добавил строго: - И не суйтесь! Сам разберусь. А если не разберусь, пробирайтесь к тетке… - Он не договорил, махнул рукой, то ли прощаясь, то ли отгоняя их от себя. Махнул и двинулся вперед, к полыхающей деревенской окраине.
        Пока шел, молил лишь об одном, чтобы пацаны не рванули следом, потому что голова ему сейчас нужна холодная, чтобы не волноваться о них и не думать. Надо было оставить Горыныча, чтобы присмотрел, чтобы не пустил.
        Стоило только подумать про Темного пса, как из предрассветных сумерек появилась костяная голова, клацнула челюстью. Легок на помине.
        - Ну что там? - спросил Григорий, глядя в полыхающие алым глаза.
        Горыныч не ответил, лишь оскалился.
        - Там враги. - Он махнул рукой в сторону зарева. - Не те, что в коровнике. Эти наши. А те, что с автоматами. Как в усадьбе. Понимаешь?
        Горыныч слушал очень внимательно. Понял ли?
        - Но тобой я рисковать не могу. Ты для другого создан. Поэтому просто попрошу, присмотри за ребятками, Горыныч, будь другом! - Сказал и погладил каждую башку по очереди, даже костяную. - Ну, я пошел!
        Он сдернул с плеча ружье, перехватил поудобнее. Никогда! Никогда Гриня Куликов не был героем. И дураком не был, чтобы в герои рваться. А теперь словно затмение какое нашло. Ну что ж он будет стоять и смотреть, как горит коровник с людьми?! Можно конечно и не смотреть. Можно отвернуться, сделать вид, что его это не касается. Вот только как жить дальше, как потом взглянуть в глаза собственному сыну? Да и ноет что-то… Там, где раньше билось, теперь ноет.
        До удобной позиции он добрался быстро, спрятался за кустом сирени. Летом это была бы знатная защита, а сейчас так себе. Оставалось надеяться на темноту. Он в темноте, а фашисты в свете пожарища, словно на яркой сцене. Вот только много их, слишком много.
        К сараю больше никого не сгоняли. То ли все сельчане уже были там, то ли сжечь решили не всех, а лишь часть. Для острастки. Эти твари любили вот так… для острастки. Григорий давно понял их звериную суть. Он лежал пузом на мерзлой земле и совсем не чувствовал холода. Сказать по правде, чувствовал он сейчас все как-то иначе, где-то притупилось, а где-то наоборот таким острым стало, что неровен час - порежешься. Он лежал и думал, что один в поле не воин, что с дедовым ружьем против автоматов - это нелепейшая самоуверенность, но всеравно продолжал вглядываться, целиться. Сначала видел лишь темную стену какой-то развалюхи, а потом на ее фоне разглядел двоих. Один бил второго. Бил Мишаня-полицай, с ноги и наотмашь. А бил он Василя Петровича, тети Оли старого знакомца. Зося как-то обмолвилась, что не просто знакомца, что Василь Петрович за тетей Олей даже ухаживать пытался. Но сейчас это уже не важно. Нет тети Оли и скоро не станет Василя Петровича, потому что Мишаня бить перестал и потянул из-за пояса пистолет.
        Григорий прицелился. Прогремел выстрел, Мишаня-полицай упал мордой вниз. Мишаня упал, а Василь Петрович наоборот попытался встать.
        - Уходи, дед, - прохрипел Григорий, перезаряжая ружье. - Вали ты отсюда.
        Самому бы тоже валить, но кто ж тогда заступиться за тех, кто в коровнике? Поэтому вместо того, чтобы бежать и прятаться, он двинулся вперед, на верную погибель. Когда поравнялся с развалюхой, Василь Петрович уже встал на ноги. Стоял, покачиваясь, рукой придерживаясь за стену.
        - В лес беги, Петрович! - прохрипел Григорий, вытаскивая из ослабевших Мишаниных пальцев пистолет, обшаривая карманы.
        - Гриня, неужто ты? - Василь Петрович сплюнул на снег кровавую юшку, утер лицо.
        - Нет, тень отца Гамлета! - И не хотел огрызаться, как-то само собой вышло. - Дед, всех в сарай согнали?
        - Нет. - Василь Петрович покачал головой. - Только тех, кого поймали. Говорят, на усадьбу партизаны напали. Теперь вот… расплата. - Он схватил Григория за рукав, спросил: - Ты Ольгу Владимировну видел? Они ж с внучкой тоже там были, в усадьбе.
        - Не видел, - соврал Григорий, не моргнув и глазом. Дед может тоже этот день не переживет. Так зачем его расстраивать дурными новостями? - Наверное, с партизанами в лес ушли.
        - Хорошо бы. - В голосе Василя Петровича послышалось облегчение. - Их бы партизаны не тронули. - Облегчение сменилось надеждой. - Ведь не тронули бы, Гриня?
        - Да кто ж ее тронет? Тут же каждый второй - ее ученик! Все, дед, некогда мне! Ты спрячься где-нибудь пока, а я дальше.
        - Куда? - За рукав старик держал крепко.
        - Ну, там же люди в сарае.
        - Отбивать пойдешь?
        - Это уж как выйдет.
        - Я с тобой. - Старик, который до того едва держался на ногах, расправил плечи.
        - Убьют, - сказал Григорий просто. Что тут объяснять очевидное?
        - Убьют, - так же просто ответил Василь Петрович. - А перед тем, даст бог, я парочку-другую тоже убью. Дай-как мне пистолет, Гриня. Прикрою тылы, если что.
        Пистолет отдавать не хотелось, но и спорить было некогда, каждый решает за себя, каждый делает свой выбор. Григорий протянул оружие старику, спросил:
        - Стрелять умеешь?
        - Обижаешь, - усмехнулся тот. - С батей твоим на охоту ходил. Забыл, что ли?
        Дальше слушать Григорий не стал, пригнувшись к земле, бросился вперед, поближе к коровнику.
        Двери коровника уже заперли. Два фрица поливали деревянные стены бензином из канистр. Еще несколько таких канистр лежали в сторонке. Наверное, про запас. Рядом стояло трое эсэсовцев. Стояли, зорко следили за сараем.
        Григорий прицелился. Перво-наперво нужно было внести смятение во вражеские ряды, использовать свое временное преимущество по максимуму. Первый же выстрел попал в цель. Мгновение ничего не происходило, а потом громыхнул взрыв, эсэсовцев разбросало в стороны. Григорий надеялся, что на землю они уже упали трупами. Вот уже семнадцать вместо двадцати. Мишаня-полицай не в счет.
        Переполох начался еще до того, как рассеялись клубы дыма, но Григорий успел подобрать автомат одного из фашистов. Ох, и начнется веселье!
        Мысль эта была совсем не веселой, а какой-то отстраненной. Словно бы Григорий наблюдал за собой со стороны. Не было ни страха, ни куража. Был холодный, почти математический расчет. С математикой у него всегда было хуже, чем с литературой, а тут вот окрылись небывалые способности. Четвертого и пятого фрица он снял одной очередью, шестой и седьмой нашли свою погибель сами, считай, бросились под пули. Вообще, все эти люди, которые на фоне пожара сделались похожими на черные тени, двигались слишком медленно, действовали слишком предсказуемо. Восьмой и девятый, те, что с канистрами, соображали быстрее остальных. Прежде, чем выстрелить, Григорий заметил в руке одного из них огонек.
        Успел. Огонек потух, так и не успев родиться. Восьмой и девятый упали у стен коровника.
        - Дед, прикрой! - крикнул Григорий в темноту, и темнота тут же отозвалась сиплым голосом Василя Петровича:
        - Давай, Гриня!
        Теперь Григорий видел перед собой только заколоченные ворота коровника. А еще слышал крики, что доносились из-за его хлипких стен. Он мог узнать по голосу каждого, от мала до велика. Дети там тоже были. Совсем малые дети…
        Сначала он попытался оторвать приколоченную доску голыми руками, но к сноровке и выносливости пока не прилагалась богатырская сила. Пришлось орать во все горло, чтобы отошли от ворот и легли на землю. Услышали и поняли. Прекратились крики.
        Автоматная очередь сбила замок. И где-то над самым ухом просвистела пуля, а Василь Петрович проорал, что снял одного фрица.
        - Молодец… - похвалил его Григорий, отшвыривая замок и распахивая ворота.
        Они выступили на него из темноты, нахлынули испуганной волной. Он едва успел отскочить в сторону, а потом закричал что есть мочи, чтобы пробиться через их растерянность и страх.
        - Бегите! Сначала на болото, а там куда получится! Прячьтесь по соседям! Сюда не возвращайтесь!
        Получилось докричаться. Волна замерла лишь на мгновение, а потом разбилась на одиночные брызги. Люди бросились врассыпную. Если повезет, они переживут этот день.
        За спиной послышался яростный крик, и пуля чиркнула Григория по плечу. Зацепила на излете, развернула на сто восемьдесят градусов лицом к врагу. Враг - побелевший не то от страха, не то от ярости фриц, уже целился, уже готовился убить.
        Прогремел выстрел - фриц рухнул на землю. За спиной его, пошатываясь, стоял Василь Петрович. Он тоже был бледен. Смертельно бледен. В руках у него был пистолет Мишани-полицая, а на телогрейке растекалось кровавое пятно.
        - Вот и сгодился, - прохрипел он, опускаясь на землю рядом с мертвым фрицем. - Ты, Гриня, как Оленьку… Ольгу Владимировну увидишь, передавай от меня привет.
        - Скоро сам передашь, Василь Петрович. - Что уж врать умирающему? - Я тут за Танюшкой присмотрю, а ты там за ней…
        Не услышал его Василь Петрович, умер раньше, чем коснулся земли. А над ухом просвистела еще одна пуля. Вторая попала в цель. В него, в Григория, попала. Как он понял? Не по боли, боли он почти и не почувствовал. Потемнело в глазах. До этого все четко было, словно нарисованное, а тут начало темнеть, а потом и вовсе провалилось во тьму. И Григорий провалился следом…
        Очнулся быстро. Ну, так ему показалось. Вот только глаза закрыл, а вот уже и открыл. Открыть-то открыл, а всеравно темно, все никак не наступит рассвет. Что ж за ерунда-то такая?
        Рассвет наступил. Григорий понял это по слабым лучам света, что проникали сквозь узкие щели между досками. Он лежал в сарае, на ворохе прелой, щедро политой кровью соломе. Кровь была его собственная, тут и к бабке не ходи. Натекла из раны на плече. Григорий кое-как сел, осмотрелся, осмотрел себя. С первым все было понятно - сарай он и есть сарай, только вместо скотины в стойле он, Григорий Куликов, стреноженный, как глупый жеребчик. Ноги связаны, руки тоже связаны. А вот рана не перевязана. Кровь, похоже, сама по себе остановилась. Или остановилась, или просто вся закончилась, потому что чувствовал он себя прескверно, перед глазами летали черные мухи, во рту пересохло, хотелось пить. Но боли не было, так… поднывала простреленная в двух местах левая рука. Подумалось - хорошо, что левая, правая в хозяйстве нужнее. А потом подумалось, что не пригодится ему больше ни левая, ни правая, что жив он до сих пор по какой-то случайности и жить ему осталось немного. Зато в героя поиграл!
        Герой - штаны с дырой! Кого-то спас, а кого-то не уберег. Сейчас пристрелят его, как пса шелудивого, кто будет Танюшку выручать? И ребятки, ребятки где?! Он велел им не высовываться! И Горыныча просил за ними присматривать. Присмотрел? Удержал от глупостей?
        Додумать эту мысль до конца Григорий не успел, заскрипели открывающиеся ворота, и в сарай хлынул поток яркого света. Он зажмурился, словно упырь какой. А может, он упырь и есть? Эх, покурить бы напоследок…
        Покурить не дали. В сарай вошли трое. Два солдата и офицер в форме СС. Офицер был незнакомый, такого в Гремучем ручье Григорий раньше не видел. Значит, каратель из города. Молодой, белобрысый, в модных очочках. На Григория эсэсовец смотрел с брезгливым интересом, как на диковинную тварь. Впрочем, он сейчас диковинная тварь и есть. Подыхающая от кровопотери и голода тварь.
        Голод Григорий почуял внезапно, будто бы вцепился кто-то в глотку мертвой хваткой и теперь тянул за кадык, грозясь вырвать вместе со всей требухой. Голод был страшный, невыносимый и неправильный. Начинается - подумалось с отстраненным равнодушием. Он надеялся на фарт, а не вышло. Просыпается в нем упырь - голодная, смертельно опасная тварь.
        Вот только сейчас не опасная. Сил, считай, не осталось даже на то, чтобы думать, не то что на сопротивление.
        Эсэсовец сделал знак солдатам, те рывком поставили Григория на ноги. Простоял он недолго, тут же начал валиться. Поймали, подволокли к старому колченогому стулу, посадили. Сидеть получалось, только кренило все время влево. Чтобы не кренило, привязали. Или чтобы не убежал. Верят, гады, что в таком состоянии можно сбежать?
        Когда закончилась вся эта возня со стулом, эсэсовец заговорил. Он говорил на плохом, но все же понятном русском. Он желал знать, где остальные. В этот момент отступил даже голод. Остальные - это кто? Пацаны?
        Оказалось, остальные - это партизаны. Те самые, кто, по мнению фрицев, учинил разгром в Гремучем ручье. Те, кто освободил сельчан из коровника. Не верилось гадам, что с коровником это они вдвоем с Василем Петровичем, отвергали они такой подвиг.
        Эсэсовец все говорил, все задавал и задавал вопросы, а Григорий молчал. Самое главное он понял, Севы и Митяя у фрицев нет, а все остальное - дело десятое. Попить бы… Хоть чего-нибудь, хоть воды…
        Молчание эсэсовца начало раздражать очень быстро. Нетерпеливый попался немчик, без арийской сдержанности. Настолько нетерпеливый и несдержанный, что не побрезговал замарать руки, бить Григория взялся сам. Бил основательно, сначала кулаками, потом прикладом. По лицу бил, под дых, по простреленной руке. Григорий рычал и стонал, но не столько от боли, сколько от бессильной ярости. А еще от голода. Слишком близко был немчик, слишком сладко пах. Особенно, когда разбил в кровь костяшки пальцев об его, Григория, физию. Вот тогда-то голод сделался невыносимым, таким, перед которым ни один партизан бы не устоял. А Григорий не партизан, он всего лишь вор-рецидивист, решивший поиграться в героя.
        - Говори! Говори!! Говори!!!
        За каждым ударом следовало это яростное «Говори», и брызги его, Григория, крови летели во все стороны. Этак крови в нем совсем не останется. Чтобы перестали бить, он сник, притворился, что отключился. Ему нужно было подумать, собраться с мыслями и силами.
        Не дали - окатили ледяной водой. И сразу как-то полегчало. Вода не утолила голод, но утолила жажду, в мозгу слегка прояснилось. А эсэсовец продолжил допрос. Эсэсовец желал знать, где прячутся партизаны.
        - Скажу, - просипел Григорий едва слышно. - Не бейте, скажу.
        - Говори! - Эсэсовец встал напротив, уже ближе, но всеравно недостаточно близко.
        Григорий зашептал. Шептал всякую абракадабру, но так тихо, чтобы фриц, не расслышал, чтобы наклонился пониже.
        Наклонился, крепко ухватил его за подбородок, заглянул в глаза. Это он зря: ичто хватал, и что заглядывал. Нынче Григорий и сам себе в глаза смотреть бы не рискнул. А от разбитых костяшек пахло кровью, так сильно, что зашумело в ушах. Продолжая бубнить что-то неразборчивое, Григорий подался вперед со стремительностью, которой никто от него не ожидал. Шея фрица едко пахла одеколоном, но стоило лишь впиться в нее зубами…
        …В глазах больше не темнело, перед глазами теперь взрывались снаряды, а чужая жизнь была вкуснее самого вкусного вина.
        Визжащего как баба фрица отбили. Отбивали прикладами, оттаскивали Григория прямо со стулом, а потом избивали долго и яростно. В какой-то момент ему даже сделалось больно, но за глоток жизни он был готов заплатить куда большую цену. Теперь он их понимал. И фонКлейста, и его сестру-ведьму, и несчастную Зосю. Ненавидел в себе всю эту мерзость, но всеравно понимал. Быстрей бы уже убили, забили до смерти, чтобы не мучиться. Нет, не из-за боли, а из-за совести. Не думал Григорий, что она у него есть, а поди ж ты…
        Убить не убили, но, когда бить перестали, подумалось, что живого места на нем больше нет. А потом подумалось, что на мертвом живого места быть и не может, и стало смешно. Он смеялся разбитым в кровь ртом, скалился по-собачьи, а фрицы пятились и пятились, в глазах у них был ужас.
        На расстрел его не вывели, а выволокли. Ни живого места, ни целой кости. Так ему тогда подумалось. А еще подумалось, что так он и не сделал за свою жизнь ничего путного. Даже подаренным тетей Олей вторым шансом воспользоваться не сумел. Думал, расстреляют прямо тут, у коровника, но нет - потащили к машине. Может не захотели марать стены его кровью, а может боялись. Они ведь его боялись даже вот такого, искалеченного и полумертвого, чуяли в нем нечеловеческую суть. Не потому ли хотели убрать подальше с глаз? Григорию было всеравно, когда и где умирать.
        А в Гремучей лощине наступила весна. Как-то незаметно, всего за один день истаяли остатки снега, и закатное солнце светило ярко и радостно, заливало все красным, как кровь, светом. Григория выкинули из машины на краю оврага. На ногах устоять не получилось, как не пытался, но на коленях устоял. Этим гадам хотелось бы, чтобы он ползал, но не дождутся. Хрен им!
        Убивать его приехал тот самый эсэсовец, глотку которого он едва не перегрыз. Ох, жаль, не успел! Шея немца была замотана шарфом, но Григорий даже через толстый слой шерсти чуял запах его крови. Жаль, теперь уж точно не дотянуться!
        Выстрелы прозвучали один за другим. Боли снова не было, только мягкие удары в грудь. Мир кувыркнулся в тот самый момент, когда Григорий закрыл глаза. С закрытыми глазами смерть может сойти за сон.
        Перед тем, как уснуть навсегда, он ощутил полет. Или падение на дно оврага? На пороге смерти это уже не важно. Жаль только, что обещание не сдержал…
        7глава
        Никто из них не собирался выполнять данное бате обещание, никто не собирался оставаться на месте. Поэтому, стоило только бате скрыться в густом подлеске, как они с блондинчиком тут же рванули с места. Вот только убежать далеко не вышло, на опушке леса дорогу им заступила трехглава тварь. Заступила молча, беззвучно. Стояла, зыркала красными глазами, скалилась, но стоило им только попытаться ее обойти, как тварь снова заступила им дорогу.
        - Что?! - Спросил Митяй с вызовом. - Чего стал?! Пусти! Кому говорю, пусти нас, псина!
        - Это он приказал не пускать, - тихо сказал блондинчик.
        - Кто? - Митяй обернулся, посмотрел на него почти с ненавистью.
        - Дядя Гриша. Сам в деревню пошел, а ему велел нас охранять. Что тут непонятного?
        Непонятного тут было много чего! Непонятного и нечестного! Батя не должен был идти в деревню в одиночку, не должен был так рисковать! Он, Митяй, уже потерял мамку. Отца он не отдаст никому!!!
        Спорить и ругаться с блондинчиком он не стал, вместо этого рванул с места со всей возможной скоростью. Длинный чешуйчатый хвост сбил его с ног всего через пару секунд. Митяй зарычал не хуже этой трехглавой твари!
        - Пусти! - заорал во все горло.
        - Не пустит, сказал блондинчик. Говорил он спокойно, как-то даже слишком спокойно. Он подошел к Митяю, протянул руку, помогая встать, а пока тянул с земли, шепнул: - Тут хитростью надо. Давай врассыпную. Кому-то да повезет.
        Кому-то да повезет, вот только кому из них? Крепкому блондинчику или ему, едва стоящему на ногах? Митяй уже хотел рассмеяться в ответ на это шулерское предложение, но блондинчик его опередил:
        - Твоему отцу нужна помощь. Видишь, он даже пса с собой не взял, нам в подарок оставил.
        - В гробу я видел такой подарок… - процедил Митяй сквозь стиснутые зубы.
        - Не о том ты! - Блондинчик зло дернул головой. - Хотя бы кто-то один от Горыныча уйдет и, может быть, поспеет на помощь дяде к Грише. Тебе так уж важно, кто именно поможет твоему отцу остаться в живых? Решай!
        Это была шулерская игра, и у блондинчика была крапленая колода, но с тем, что он говорил, не поспоришь. Бате нужна помощь, а в лучшие помощники сейчас годится вот этот чужой пацан, а не он, родной сын.
        - Хорошо, - сказал он едва слышно. - Ты беги, а я отвлеку.
        Просить дважды не пришлось, блондинчик сорвался с места еще до того, как Митяй закончил говорить. Сиганул в бурелом, как заяц. Митяй тоже сиганул, только в противоположную сторону, в душе надеясь, что Горыныч помчится не за ним, а за блондинчиком.
        Того, что случилось дальше, не ожидал ни один из них, хотя могли бы уже и привыкнуть. Трехглавый пес не двинулся с места. Несколько бесконечно долгих мгновений он не шевелился, и у Митяя появилась надежда, что адов пес не так умен, каким видится бате. Ровно в этот самый момент что-то изменилось, словно бы воздух вокруг уплотнился, а потом затрещал по швам. Или это не воздух? Менялся сам трехглавый пес. Силуэт его сначала побледнел, потом почти исчез, словно Горыныч отступил в туман, а когда туман рассеялся, вместо одного пса на поляне стояло уже два. Нет, не два! Три, просто третий с костяной головой был едва различим и полупрозрачные его лапы не касались земли. Зато два других… Эти казались реальными. Реальнее не придумаешь.
        Не получилось обдурить, мелькнуло в голове, когда один из псов рванул за блондинчиком, а второй всей своей тушей навалился Митяю на грудь. Он зажмурился, ожидая неминуемой страшной смерти, но ничего кроме горячего дыхания на своей коже не почувствовал, даже тяжесть с груди исчезла. Тяжесть исчезла, а вот третья часть Горыныча никуда не делась, сидела напротив, зорко следила за Митяем. Из темноты послышался возмущенный вскрик. Это второй Горыныч настиг и завалил блондинчика. Недолго музыка играла…
        - Ну что тебе от меня нужно? - спросил Митяй и швырнул в пса шишкой.
        Шишку тот поймал на лету, щелкнул челюстями, размалывая ее в труху, слабо вильнул чешуйчатым хвостом.
        Послышался хруст, и из бурелома выбрался сначала чертыхающийся блондинчик, а потом и второй Горыныч.
        - Что это было? - спросил он у Митяя, словно бы Митяй хоть что-нибудь понимал.
        - Троиться начал наш Горыныч, - буркнул он. - Представляешь, какая незадача!
        - Третий где? - Этому невероятному заявлению никто не удивился. Как же быстро они разучились удивляться…
        - Где-то тут был. - Митяй огляделся. Третьего и в самом деле нигде не было. - Может, на разведку пошел. Он же почти незаметный. Как призрак.
        - Как призрак. - Блондинчик кивнул и устало опустился рядом с ним на землю. - Только призраков нам и не хватало.
        - Что дальше? - спросил Митяй, косясь на черных псов. Псы стояли поодаль и сливаться в одного Горыныча пока не спешили. - Так и будем тут сидеть?
        - Тише… - цыкнул на него блондинчик и склонил голову к плечу, словно прислушиваясь.
        Митяй тоже прислушался. Со стороны деревни доносились выстрелы: иодиночные, и автоматные очереди. Началось! Там, в Видово, что-то началось, а они отсиживаются здесь, как какие-то предатели!
        - Пусти! - сказал он, обращаясь сразу к обоим псам. - Ты не понимаешь, что ли, что ему наша помощь нужна?!
        - Он понимает, но не пустит. - Блондинчик растирал лодыжку, видно, потянул убегая от темного пса. - Он выполняет приказ.
        - И что? Что нам теперь делать? Сидеть и ждать? Ты слышишь, в деревне стреляют! А раз стреляют, значит, там немцы. Там немцы и батя!
        - Дядя Гриша человек осторожный, он на рожон лезть не станет. Я его знаю.
        - Ты его знаешь! - Митяй поднял лицо к светлеющему небу. - Да ни черта ты про него не знаешь! Кто ты вообще такой?
        - Я тот, кто вытащил тебя из-под земли, - сказал блондинчик, одернул штанину, поднялся на ноги, посмотрел на «своего» Горыныча, сказал: - Мы бежать не станем, но мы всеравно пойдем в ту сторону. Уяснил?
        Пес слушал очень внимательно и пока не двигался с места.
        - Дядя Гриша не хотел, чтобы мы рисковали. Мы и не будем рисковать. Мы будем осторожны. И ты можешь быть рядом. А если хочешь, если тебе так будет спокойнее, ты можешь сам разведать дорогу. Третья твоя часть… та, которая почти незаметная. Понимаешь?
        Пес молчал. Оба пса молчали.
        - Ты должен понимать, что удержать нас на месте можно только силой, что мы не сдадимся и не останемся тут… отсиживаться, когда там такое. А еще ты должен понимать, что мы с Митяем последние, кто видел Таню. Ты поможешь нам, мы поможем тебе ее найти.
        Митяй подумал, что еще неизвестно, кто кому будет помогать в этих поисках, но вмешиваться не стал. Уж больно хорошо, больно убедительно говорил блондинчик.
        - Так мы идем? - спросил блондинчик и сделал осторожный шаг.
        Горыныч двинулся к нему. Или за ним? Кто тут разберет? Но оба пса двигались сейчас, как один, движения у них были совершенно одинаковые. Митяй со стариковским кряхтением тоже встал. Один из псов обернулся, оскалился.
        - А ты думал, я тут останусь? - спросил Митяй зло и сплюнул себе под ноги. - На куски меня можешь порвать, а не удержишь.
        Горыныч не стал их удерживать. Он их… задерживал, не позволял ускорить шаг, не выпускал на открытые места, мешал. А когда Митяй уже снова был готов взбунтоваться, крепкие челюсти сомкнулись на его рукаве, потянули под сень старого дуба. Блондинчика тоже потянули, швырнули мордой в землю, сверху придавали когтистой лапой так, что не шелохнуться.
        Почему Горыныч повел себя так странно, стало ясно почти сразу же: по лесу бежали люди. В темноте Митяй почти никого не узнавал, но был уверен, что это сельчане, что бегут они прочь от деревни, где прямо сейчас разгорается невидимая битва. Догнать бы хоть одного из них, расспросить, что происходит в Видово, где батя. Но Горыныч не дал ни догнать, ни расспросить. Горыныч навалился ему на спину всей своей тушей, впечатывая мордой в холодную землю с такой силой, что ни вдохнуть, ни выдохнуть. Еще немного - и дышать стает нечем, а спасать и защищать некого.
        Хватка ослабла в тот момент, когда в глазах потемнело, а в ушах зазвенело. Митяй дернулся, задышал открытым ртом. В наступившей тишине собственное дыхание показалось ему очень громким.
        - Все, прошли мимо, - прохрипел рядом блондинчик. Ему, похоже, тоже досталось от их трехглавой няньки, Горыныч не церемонился.
        Митяй молча поднялся на ноги, так же молча отряхнул налипшие к штанам прошлогодние листья. Один из псов тут встал рядом, зыркнул недобро и предупреждающе, даже зубами клацнул для острастки.
        - Понял я, понял, - проворчал Митяй и побрел вперед.
        К деревне вышли, когда уже окончательно рассвело. А даже если бы не рассвело, то не промахнулись бы, потому что половина домов в Видово полыхала. Некоторые, казалось, только занялись, а некоторые уже превратились в дымящиеся головешки. Первым делом Митяй отыскал глазами свой дом. Тот стоял целый и невредимый. Дом бабы Оли и Таньки тоже не пострадал. До этого края деревни огонь пока не добрался. Может, и не доберется. Хотя тушить пожар было некому. По улицам и дворам деревни сновали враги, а не жители. Некоторые сновали, но были и такие, что вповалку лежали у стены. Мертвые лежали.
        Митяй был почти уверен, что это батиных рук дело. Батя у него такой, если дал обещание, то сдержит. Деревенских освободил, фашистов положил. Вот только где он сам? Живой ли?
        Последнюю мысль Митя отогнал от себя, едва только та зародилась в его голове. Батя у него фартовый, не мог он погибнуть вот просто так! Может, в засаде где сидит, дожидается удобного момента, чтобы поквитаться с остальными гадами! Или раненый где… Эту мысль он тоже отогнал.
        - Что будем делать? - спросил блондинчик вроде и у Митяя, а вроде и самого себя.
        - Надо в деревню, - сказал Митяй.
        - Надо, - согласился блондинчик, а один из Горынычей неодобрительно оскалился. - Только не сейчас, а когда стемнеет. Сейчас опасно.
        Он и сам понимал, что опасно, но душа всеравно рвалась в бой.
        - Можешь тут отлеживаться, а я пошел! - сказал и ринулся сквозь кусты к деревне.
        Далеко продвинуться не получилось, костяная башка появилась словно из ниоткуда, цапнула за рукав, прихватив не только ткань, но и кожу. Митяй зашипел от боли, дернулся сам, дернул руку. Пустое! Костяная башка держала крепко, сверкала красными глазами. Вот только после упырей его таким не напугать. Он и не такое видел. До сих пор спать страшно.
        - Пусти, - сказал Митяй просительно. Если не вышло по-плохому, может получится по-хорошему? - Там же папка мой, понимаешь?
        Не понимала тварь костяная, безмозглая ровным счетом ничего и челюсти не разжимала. А потом сонную тишину лощины нарушили выстрелы. С веток деревьев с тревожным карканьем сорвалось воронье, закружило, закрывая крыльями полнеба, превращая день в ночь. Или это у него в глазах потемнело?
        - Пусти! - заорал он и, не обращая внимания на боль, дернул руку.
        Челюсти разжались, но костяная тварь никуда не делась, бежала рядом, не отставала. А потом к ней присоединились и остальные Горынычи вместе с блондинчиком. Блондинчик нагнал Митяя, спросил на бегу:
        - Слышал? Стреляли!
        - Не глухой, - просипел он. Бежать было тяжело, сил почти не осталось.
        - Это не в деревне, это где-то в оврагах. Стой! - Блондинчик с силой схватил Митяя за ту самую покусанную руку. Митяй взвыл. - Стой, говорю! Что ты прешь напролом? Может быть там партизаны, а может и фрицы. Осторожно нужно, разведать все.
        Он говорил разумные вещи. Будь Митяй в другом состоянии, он бы непременно к ним прислушался, а так лишь отмахнулся.
        Удар пришелся в спину. Не слишком болезненный, но достаточный, чтобы сбить с ног.
        - Я сказал, подожди! - Захрипел блондинчик в ухо. - В себя приди, ненормальный! Если мы сейчас на немцев нарвемся и подохнем, кто твоему бате поможет? Думай! - сказал зло и ткнул Митяя мордой в сырой и холодный мох.
        Холод отрезвил, прогнал морок. Митяй спихнул с себя блондинчика, утер мокрое не то от пота, не то от слез лицо.
        - Думай, - прохрипел тот, садясь рядом. - Тут думать нужно, а не переть напролом. Напролом у нас вот он может! - Он кивнул в сторону костяного Горыныча, тот оскалился, словно понимал, о чем он. А может и понимал. Точно понимал, потому что попятился в наползающий с оврага туман. Несколько мгновений в тумане горели два красных огня, но скоро и они погасли. Остальные Горынычи остались сторожить их с блондинчиком.
        - Туман… - Митяй поднялся на ноги. - Видишь, какой?
        - Вижу. - Блондинчик тоже поднялся. - Говорят, в лощине это обычное дело. Это хорошо, что туман, Митяй. Нас не найдут.
        - А мы? - спросил он с едва сдерживаемой злостью. - А мы как его найдем?!
        - А у нас есть они! - Из тумана донеслось тихое рычание. - Эй, Горыныч, ищи дядю Гришу.
        - Ищи дядю Гришу, - передразнил Митяй. - Можно подумать, это простая охотничья собачка!
        - Может и не охотничья, но точно не простая, - огрызнулся блондинчик, а потом сказал уже примирительным тоном: - Как стемнеет, мы обязательно обыщем деревню, а пока давай осмотримся тут. Ты же слышал, что стреляли. Мало ли кто, мало ли в кого. Пойдем! - Сказал и протянул руку.
        Руку Митяй пожимать не стал, понуро побрел вперед. Блондинчик, кажется, не обиделся.
        - Ты хорошо знаешь окрестности? - спросил он.
        - Знаю.
        - Что тут есть такое… необычное?
        - Ничего. Слева дорога от деревни в Гремучий ручей, а справа овраг. Это не в усадьбе стреляли, я точно знаю.
        - Может, на дороге? - предположил блондинчик, и словно в ответ на его предположение слева послышался звук мотора. Кто-то ехал по дороге от оврагов в сторону деревни. Да не кто-то, а фрицы! Потому что партизаны бы шуметь не стали, действовали бы тихо. Значит, и стреляли фрицы. В кого стреляли?
        - Прячься! - Митяй дернул блондинчика за рукав, тот все понял правильно, тут же пригнулся к земле.
        Горынычи куда-то подевались, как сквозь землю провалились. А даже, если бы и провалились, Митяй бы не удивился. Он сейчас почти ничему не удивлялся.
        Звук мотора стал громче. Туман разбавил слабый свет автомобильных фар, а потом наступила тишина, в которой малейший шорох казался грохотом. Митяй очнулся первым, никого не дожидаясь, не оглядываясь по сторонам, пошагал в сторону оврага. Блондинчик поплелся следом, когда попытался обогнать, Митяй его одернул:
        - Иди за мной, здесь крутой обрыв. Свалишься в тумане вниз, костей не соберешь.
        Послушался, не стал спорить. Вот бы ему, Митяю, такого терпения. Но не было у него больше терпения. И надежда найти батю живым таяла с каждым сделанным шагом.
        Они шли параллельно проселочной дороге, старались держаться поблизости, но всеравно в стороне, чтобы никому не попасться на глаза. Стреляли где-то недалеко, но доверять слуху и зрению в этом тумане было никак нельзя. Туман морочил так же ловко, как и упыри. Может быть, это они его и придумали тысячи лет назад?
        - Ну, где твоя псина? - спросил Митяй зло. Ему просто сделалось страшно от этой мертвецкой тишины, захотелось услышать человеческих голос. Но признаваться в такой слабости он бы никогда не стал.
        - Она такая же моя, как и твоя, - огрызнулся блондинчик.
        Он все еще держался на шаг позади, вертел головой, пытаясь разглядеть в тумане хоть что-нибудь.
        Наверное, они бы прошли мимо этого места, если бы не вой… Вой был такой страшный, что от него волосы вставали дыбом, а по шкуре бежала нервная дрожь. Ни одно живое существо не может так выть. Живое не может, а мертвое?
        - Это Горыныч, - бросил блондинчик, срываясь с места, ныряя в туман.
        - Куда?! - Митяй не успел поймать его за рукав, не успел удержать и почти сразу же услышал громкий, затухающий где-то под землей крик.
        Вот только не под землей, а на дне оврага… Блондинчик ослушался и свалился вниз.
        Вперед Митяй шел осторожно, прежде, чем сделать шаг, осматривался и прислушивался, поэтому край оврага, в отличие от блондинчика, увидел, ухватился рукой за растущую на краю осину, свесился вниз, прокричал:
        - Эй, ты там как? Живой?
        - Живой, - донеслось снизу, и на сердце сразу полегчало. Не то чтобы он так уж любил этого белобрысого выскочку, но привыкнуть успел. - Спускайся!
        Спускайся! Легче сказать, чем сделать. Митяй всмотрелся в клубящийся у ног туман. Теперь было совершенно очевидно, что туман рождается именно там - на дне оврага. Знание это не меняло ровным счетом ничего. Спускаться придется едва ли не на ощупь, и что-то подсказывало Митяю, что свой фарт он уже почти израсходовал. Один неверный шаг - и к блондинчику прилетит его труп. Поэтому спускался Митяй очень медленно и осторожно, цепляясь руками за молодые деревца и кустарник, упираясь пятками в сырую землю.
        Спустился, попытался оглядеться. Здесь, на дне, туман был просто непроглядный, пальцы вытянутой руки Митяй рассмотреть не сумел. Здесь, на дне, было жутко. Нахлынули, накатили все его страхи разом. Те, что тоже ждали своего часа на дне, на дне его души. Митяй заметался и заорал. Как маленький. Как беспомощный. Беда в том, что сейчас он и чувствовал себя маленьким и беспомощным, а еще потерявшимся в этом тумане…
        - Батя! - Его голос тонул в тумане точно так же, как и он сам. - Блондинчик, где ты? Слышишь ты меня?!
        8глава
        Севе повезло: пока летел в овраг, ничего не сломал, отделался ушибами и царапинами. А в овраге приземлился на кучу слежавшихся, но все еще мягких листьев. Приземляться было больно, но терпимо. Какое-то время он просто лежал, прислушиваясь к себе, прислушиваясь к лощине. А потом сверху донесся крик Митяя, Митяй желал знать, живой ли он. Сева попробовал сесть, ощупал ноги и спину. Получалось, что живой и даже невредимый, только правый бок ныл после встречи с какой-то корягой. Только видимость была нулевой из-за тумана. Тут же вспомнился другой туман. И выходящее из него существо. Уже не девчонка и не человек, еще не вампир. Упырь мертвый, но всеравно голодный.
        Чтобы не заорать, пришлось взять себя в руки, кулаки стиснуть до боли в пальцах. Получилось. А вот у Митяя не получилось. Митяй спустился без приключения, а потом заорал…
        Крик его доносился, казалось, со всех сторон. И слышать его мог не только Сева, но и другие. Живые и… неживые.
        - Их больше нет, - сказал он сам себе шепотом. - Все закончилось.
        Легче не стало. И Митяй продолжал орать.
        - Тихо! - Крикнул Сева. - Тихо, все хорошо! Я здесь!
        Не было хорошо, что-то было не так. Что-то пряталось в тумане, наблюдало.
        - Где ты? - В голосе Митяя поубавилось паники, и сам голос, кажется, стал ближе. - Где ты, блондинчик? Не видно ни хрена!
        - Здесь. Иди на голос. Уже близко.
        Он сомневался, что близко. В этом туманном мире масштабы были другие. Сам мир был другим. Он таил в себе неведомую опасность. Сева чуял ее шкурой, поэтому подобрал с земли узловатую палку, покрепче сжал в руке, завертелся волчком. Наверное, глупо и со стороны кажется смешным, но он научился не доверять туману и доверять инстинктам. Его оружие было самой обыкновенной палкой, даже не осиновой, но довольствоваться придется тем, что есть.
        А туман вокруг него сгущался, делался плотным и осязаемым. В его серых недрах что-то ворочалось, приближалось. Сева ждал нападения, но всеравно оказался не готов. Когда на плечо легла ледяная рука, он закричал. Сначала закричал, а потом обернулся…
        …Этот немец был мертв. Мертв и голоден. Как и положено упырю. Этого немца, молодого и щеголеватого, Сева видел в Гремучем ручье в свите бургомистра, а теперь он бродил по оврагу в поисках закуски к тому вину, что пролилось на его некогда белоснежную сорочку.
        Все эти мысли промелькнули в голове за доли секунды, еще до того, как длинные, точно когти, ногти впились Севе в кожу. Он дернулся, высвобождаясь от смертельной хватки, заглянул в черные, пустые глаза упыря. В глазах этих не было разума. Мертвое разума не имеет…
        Палка уперлась упырю в грудь, оттолкнула на безопасное расстояние. Пока безопасное. Если бы палка была осиновой, если бы была заточенной, то Севины шансы бы увеличились, а так приходилось надеяться лишь на удачу. Упырь оскалился, обнажая белые бескровные десны. Зубы были самые обычные, но Сева не сомневался, плоть они будут рвать со звериной ловкостью. Упырь был настолько голоден, что даже не пытался разговаривать. Или остатками затухающего разума понимал, что с едой незачем разговаривать?
        Да, он не стал разговаривать, он молча бросился на Севу, и тот едва успел уклониться. Его палка чиркнула пустоту, вспорола туман, который тут же сомкнулся, пряча упыря.
        Подумалось, что он долго не продержится, что сражаться вот так, наощупь, бессмысленно. Вот только не было у него другого выбора, кроме как сражаться. Сева снова ткнул палкой туман. Выдернуть обратно не сумел, за тот конец кто-то уцепился мертвой хваткой. Как и положено мертвецу. Эх, сейчас бы автомат… Автомат всяко лучше осиновых кольев. Прогресс против мракобесия.
        Сева попытался выдернуть палку, а когда понял, что у него ничего не выйдет, разжал пальцы, и туман тут же поглотил его единственное оружие. Или не единственное? Оставался еще охотничий нож. Сева нашел его в лесной избушке и по-разбойничьи сунул за голенище. Что можно сделать ножом? Что он знает об упыриной анатомии? Что рассказывал дядя Гриша?
        Кол в сердце… Сталь в сердце… Отсечение головы…
        Кола у него нет, голову ножом не отсечь, а вот сталь у него какая-никакая имеется. Ему лишь нужно подпустить к себе упыря на расстояние удара. Затея не из простых, потому что такое расстоянии может оказаться убийственным для обоих.
        От этих мечущихся, точно летучие мыши, мыслей его отвлек женский голос. Кто-то тихо пел песню на немецком. На немецком…
        Разбираться с проблемой он решил последовательно. Вернее, ничего он не решил, это упырь потерял терпение и кинулся из тумана голодным зверем. Сева инстинктивно отшатнулся, а потом выбросил вперед руку с ножом. Лезвие с чавкающим звуком по самую рукоять ушло во что-то мягкое, все еще неразличимое из-за тумана. Мгновение - и Сева увидел лицо. Белое, бескровное, черноглазое. Синие губы упыря сложились в трубочку, словно он хотел Севу поцеловать. Или выпить до дна. Сева всем весом навалился на рукоять ножа, и упырь оскалился, клацнул зубами, а потом начал оседать. Он уходил в туман, как утопающий уходит под воду. Взгляд его, и без того бессмысленный, затухал. На сей раз Сева пальцы не разжал, дернул нож на себя. Особых сил не потребовалось, все получилось с первого движения. Черную упыриную кровь с лезвия он вытер о листья, почти в тот же момент выпрямился, огляделся.
        Туман не изменился. Туман не наелся одним мертвецом, он был не прочь закусить и живым. А в недрах его пела женщина. Песня тихая и грустная, похожая на колыбельную. Поют ли упыри? Дано ли им такое? Или женщина жива? Чудом спаслась из усадьбы, сбежала в лощину, заблудилась в тумане…
        Женщина пела, а Митяй замолчал. Успокоился? Или его больше нет? Могло ли так статься, что упырь повстречался с ним раньше? В этом месте и в этом тумане случиться могло все, что угодно, и самая главная задача сейчас - выжить. Выжить, чтобы спасти Таню. Поэтому Сева остался на месте. Он стоял, прислушиваясь, всматриваясь в окружающую мглу, готовый ко всему.
        Песня смолкла, словно той, кто ее пела, наскучила эта забава. Думать так было проще. Живой женщине надоело петь песни. Передумала, устала. Мало ли что еще…
        Нет, он не расслабился, не утратил бдительность, но всеравно упустил тот момент, когда из тумана показались руки. Узкие кисти, длинные пальцы, струящийся шелк рукавов. Эти руки шарили в пустоте, словно женщина играла в прятки. Сева отступил на шаг, покрепче сжал рукоять ножа.
        А туман расступился, проявил галантность перед дамой. Дама была красива. Стройная, белокурая, с губами, полыхающими алой помадой. На бледном лице из-за этого алого Сева видел только рот. Рот улыбался нечеловеческой, алчущей улыбкой. Дама кокетливо поправила локон, качнулась в сторону Севы, и он инстинктивно попытался удержать ее от падения. Это был неправильный инстинкт, инстинкт из мирной, почти забытой жизни, а правильный очнулся в тот самый момент, когда с дамы слетела маска кажущейся беспомощности, а острые, выкрашенные красным лаком когти вцепились ему в рукав, потянули с нечеловеческой силой. Сева дернулся, пытаясь высвободиться от этой хватки. Дама держала крепко. Держала и улыбалась. Он был ее добычей, и она верила, что добыча никуда не денется, потому не спешила - улыбалась, рассматривала, как диковинный десерт.
        С дамами ему не везло… Уже вторая за пару дней и тоже не-живая. Он не смог убить ту и, кажется, не сможет убить эту. Потому что женщина. Потому что женщин даже бить нельзя, не то что убивать! Его так учили. Он усвоил это правило с младенчества.
        А раз нельзя убивать, можно попробовать оттолкнуть. Это для начала, чтобы прийти в себя, чтобы решиться хоть на что-нибудь.
        Оттолкнул, отступил на шаг. Он отступал, она наступала. Безумный танец, почти вальс. А нож в руке налился свинцом. Ни поднять, ни замахнуться. Что это? Морок? Таня говорила, что он не поддается, что у него стена. Тогда что? Слабость и трусость? Малодушие?
        Он отступал. Она наступала. А потом он упал. Напоролся на корягу, зацепился и упал. Нож улетел в туман. Теперь уже все, не осталось поводов для душевных терзаний, нет у него больше оружия. И под рукой нет ничего, кроме неподъемной коряги и прелых листьев. Отбиваться придется голыми руками. У Митяя бы, наверное, получилось, а с ним пока не ясно.
        Она наступала, улыбалась и мурлыкала совершенно по-кошачьи. Она была еще голодной, но уже предвкушала пир. Шея ее вытянулась, и руки, кажется, вытянулись тоже, алый лак на ногтях почернел. Она больше не была красивой. Да и женщиной она больше не была. Вот сейчас Сева смог бы ее убить. Если бы было чем…
        Он пытался встать на ноги, барахтался в прошлогодней листве и понимал, что не успеет, что эта тварь быстрее и сильнее, а он безоружный. Тварь перестала мурлыкать и взвыла, уже не пряча свою нечеловеческую суть. Захотелось зажмуриться, но Сева не стал. Смерти нужно смотреть прямо в глаза. Вот в эти черные бессмысленные глаза. Не страшно, просто обидно, что так глупо попал. До слез обидно.
        А тварь тянулась и удлинялась теперь уже всем своим телом. Ему хватило разума и инстинктов, чтобы оттолкнуть ее ногой, пнуть с такой силой, что заболела лодыжка. У него заболела, а тварь лишь качнулась. Сначала назад, а потом снова вперед. И когда разделяло их всего несколько сантиметров, вдруг замерла. Уголки алого рта поползли вниз, и само лицо словно бы тоже поползло. Севе казалось, что он слышит, как похрустывает отделяющаяся от костей кожа, как что-то булькает внутри этого длинного нечеловеческого тела. Вслед за соскальзывающей кожей его взгляд соскользнул вниз, к расстегнувшейся на пышной груди шелковой блузке, к торчащему между пуговицами острию. Острие было черным. И черное же марало блузку. Он уже видел такое. Хотел забыть, но всеравно не забыл. На мгновение подумалось, что там, позади твари, окажется Таня. Тварь все еще скребла когтями остро заточенное древко, но из глаз ее уже уходила не-жизнь. Когда она рухнула вперед, Сева успел откатиться в сторону. Хватило на это и ловкости и сил. И на ноги он вскочил быстро, так ему хотелось увидеть ту, что убила тварь.
        Вот только осиновый кол держала в руках не Таня, а Митяй. Сначала держал, а потом вонзил острием в землю и оперся на него, как на посох.
        - Ну ты, блондинчик, даешь, - сказал он зло и сплюнул себе под ноги. - Что на тебя нашло?!
        Что-то нашло. Что именно, сейчас и не вспомнишь. Но дело сделано - упыри мертвы. Если мертвое может умереть…
        - Спасибо, - буркнул Сева и переступил через распластавшееся у его ног тело.
        - Квиты, - усмехнулся Митяй и тут же спросил: - Откуда они взялись? Фон Клейст? - При упоминании имени врага лицо его посерело от ярости.
        - Скорее, старуха. - Сева покачал головой. - Это она занималась гостями. Вот… решила поиграться напоследок.
        - Откуда знаешь? - Митяй сощурился.
        - Я уже видел такое. Они… эти существа, долго не живут. - Сказал и сам тоже усмехнулся. Как может жить мертвое?! - Это эксперименты… Фон Клейст экспериментировал с тобой, а старуха с остальными. У него научный подход, у нее эмпирический.
        - Какой? - переспросил Митяй.
        - Не важно. Фон Клейст хотел докопаться до сути вещей, хотел, чтобы его… - он запнулся, - его рабы оставались жизнеспособными как можно дольше. - И вот опять это неправильное словно «жизнеспособные». Но он мог подобрать других слов. - А старуха просто игралась. Они все для нее - игрушки. Как те девочки из башни. Понимаешь?
        Митяй понимал, потому и мрачнел все сильнее.
        - У них сначала не получалось, но это место… оно какое-то особенное, оно дает силу таким, как они. Силу и власть над чужими судьбами. Они набрались сил…
        - А моя… мамка. - Митяй моргнул, на мгновение показалось, что он расплачется, но мгновение прошло, а Митяй так и остался стоять с сухими, воспаленными глазами. - Моя мамка - чей эксперимент?
        - Потом. - Ему не хотелось обсуждать теории возникновения упырей в этом жутком месте.
        - Сейчас! - Митяй упрямо вздернул подбородок, с его седых волос во все стороны полетели капли воды. - Чей она эксперимент?
        - Она не эксперимент. У фонКлейстов был старший брат.
        - Я знаю, они говорили при мне о нем. Сумасшедший с неконтролируемым чувством голода. Они держали его где-то в усадьбе.
        - Он сбежал и начал… собственную охоту. Твоя мама стала первой жертвой. Потом садовник Гюнтер. А дальше он напал на Ольгу Владимировну.
        - На бабу Олю? - Митяй нахмурился, а потом спросил: - Тогда почему она?..
        - Почему не стала упырем? - Сева пожал плечами. - Я не знаю. Знаю только, что они с Таней особенные. Это как-то связано с кровью… Поэтому он ее и забрал.
        - Мы ее найдет, - сказал Митяй очень тихо и очень серьезно, а потом мотнул головой и добавил уже зло: - А сейчас давай найдем моего батю!
        Он запрокинул лицо к невидимому небу и закричал:
        - Батя! Батя, мы тут!
        Снова захотелось его ударить за такую беспечность. Вот только чем он тогда будет лучше упырей?
        - Тихо, Митяй, нас могут услышать.
        - Ага, батя мой нас может услышать! Нет тут никого, блондинчик! Никого, кроме нас и упырей!
        Упырей, кстати, может быть не два, а больше. Сказать? Или останавливать Митяя бессмысленно? Ответ Сева уже знал, поэтому сунул два пальца в рот и засвистел. Свист получился по-разбойничьи громкий. От удивления Митяй перестал орать, глянул едва ли не с уважением, спросил:
        - Ты чего, блондинчик?
        - Зову.
        - Кого?
        Сева вздохнул, а потом сказал:
        - Вот его.
        Из тумана выступил Горыныч. Один из трех. Два других где-то пропадали.
        - Явился - не запылился. - В голосе Митяя послышались странные нотки, словно бы он радовался появлению Горыныча, но старался скрыть свою радость. - Мог бы и пораньше. Глядишь, блондинчику не пришлось бы так страдать.
        - Угомонись, - огрызнулся Сева, наблюдая, как Горыныч подходит к лежащему на земле телу, обнюхивает его едва ли не с презрением. - Угомонись и дай подумать.
        На самом деле он уже все обдумал. После нападения упырей думал он теперь как-то быстрее. Жизнь заставила.
        - Эй, - позвал он Горыныча. - Эй, слышишь меня?
        Темный пес слышал и был готов слушать.
        - Если дядя Гриша где-то здесь, то ты должен его найти. Ищи! Понимаешь?
        Темный пес дернул головой, попятился в туман, через мгновение его присутствие выдавали лишь два красных огонька.
        - Что? - спросил Митяй шепотом. - Нам идти за тобой?
        Огни мигнули и отдалились, а из тумана послышалось не то ворчание, не то рычание.
        - Значит, веди! - Решился Сева и потащил за собой Митяя.
        Шли долго. Севе казалось, что не шли, а просто блуждали в этом молочном мареве. По пути Митяй срубил ножом тонкую осинку, заострил с одного конца, протянул Севе. Опыт подсказывал, что осиновый кол - это пока самое действенное оружие против упырей. Полагаться на Горыныча, наверное, не стоило. У Темного пса были какие-то свои, неведомые планы.
        - Заблудились, - ворчал всю дорогу Митяй. - Водит нас псина по кругу. Как пить дать!
        Митяй Горынычу не верил. Или не доверял. Он сейчас вообще никому не доверял, и винить его за это было нельзя.
        - Не по кругу.
        Окружающий мир менялся. Туман стал чуть прозрачнее и, кажется, холоднее. Изо рта теперь вместе с дыханием вырывались облачка пара. Но видимость все еще была плохая, наверное, поэтому Митяй зацепился за что-то ногой и упал. Сева бросился на помощь в тот самый момент, когда Митяй заорал. Сева и сам бы заорал, если бы не потерял дар речи.
        Из-под почерневших, полуистлевших листьев выглядывала голова. Белая кожа, пустые глаза, рога…
        Ему понадобилось несколько мгновений, чтобы понять, что это за голова. В горле заклокотало что-то похожее на смех.
        - Чего ты ржешь?! - Митяю все еще было страшно, но он уже начинал злиться.
        - Это Фавн. - Сева поднял голову за один из витых рогов, поднес к глазам. - Фавн смотрел на него пустыми глазницами, кривил в усмешке мраморные губы. - Голова статуи из парка. Там в основном нимфы, а на входе - Фавн. Голову ему отбили еще до революции. Так тетя Шура рассказывала. Местные думали, что она у кого-то в деревне, а она вот тут.
        - Зачем? - спросил Митяй сдавленно.
        - Что - зачем?
        - Зачем кому-то голова?
        - Не знаю. Для красоты. Или квашеную капусту прижимать вместо камня. Не важно.
        - Да уж, не важно… - Митяй взял Фавна за второй рог, всмотрелся в его каменное лицо, буркнул: - Урод какой-то.
        - Сам ты урод. - Сева аккуратно положил голову Фавна на подушку из листьев. - А это произведение искусства.
        - Мы здесь произведения искусства ищем или моего батю?
        Отвечать Сева не стал, огляделся в поисках Горыныча. Два красных огонька он увидел чуть поодаль. Горыныч терпеливо ждал, в их спор не вмешивался.
        - Мы идем, - сказал Сева Темному псу. - Веди.
        Только сказал, как тишину оврага снова нарушил вой. Огоньки в тумане исчезли, Горыныч ринулся на зов. Митяй с Севой ринулись следом. Они бежали, не разбирая дороги, доверяясь больше слуху, чем зрению. На сей раз, далеко бежать не пришлось…
        Сначала они увидели зверя. В тумане понять, каких размеров этот зверь, не представлялось никакой возможности, казалось, что он огромный. И лишь наличие трех голов не оставляло сомнений, что это Горыныч в изначальной своей ипостаси. Горыныч рыл передними лапами землю.
        Нет, это сначала показалось, что землю, а потом выяснилось, что листья. Темный пес разгребал кучу слежавшихся листьев.
        - Батя! - заорал Митяй, и бросился вперед.
        - Дядя Гриша?.. - Сева не заорал, но тоже бросился, потому что увидел то, что раньше скрывал туман - выглядывающую из-под листьев окровавленную руку. Это могла быть чья угодно рука: фашиста, партизана, деревенского мужика. Но они с Митяем уже знали правду.
        Теперь они разгребали кучу из листьев втроем. Скорее мешали, чем помогали друг другу, но отступиться не могли. Особенно Митяй. Митяй греб и рычал не хуже Горыныча. Сева его понимал, ему тоже хотелось зарычать. А еще он боялся того, что они могут найти. Если дядя Гриша повстречался с упырями до них, то помочь они ему уже ничем не смогут.
        - Батя! Батя, ты меня слышишь?! - Митяй смахнул почерневший лист с перепачканного запекшейся кровью лица. Смахнул лист, стер кровь, позвал шепотом: - Батя, ты меня слышишь? Это я, Митяй!
        Митяй смотрел на лицо, а Сева видел все целиком. И то, что он видел, было страшным. Неутешительно страшным. Пальто, некогда щеголеватое, сейчас было изрешечено пулями и замарано кровью. Никому не выжить после такого… Никому…
        А Митяй метался. Он отталкивал от себя костяную башку Горыныча, тряс отца за плечи, пытался выслушать сердцебиение. Какое сердцебиение?.. Сева уселся у ног дяди Гриши, прямо на подушку из прошлогодних листьев, сдавил виски руками, чтобы не слышать Митяева воя.
        - Нет!!! Батя, нет! - Митяй все тряс и все пытался прослушать сердцебиение. Взгляд его был совершенно сумасшедшим. Митяй не верил, отказывался верить очевидному.
        - Он мертв, - сказал Сева тихо. - Митяй, твой батя мертв! Ты видишь…
        Договорить он не успел, потому что Митяй развернулся с яростной стремительностью и врезал ему в челюсть.
        Сева бы смог отбиться. Он бы даже смог побить, но он не сопротивлялся, даже не закрывался от сыплющихся на него ударов, потому что понимал - это утешение. Вот какое есть. Кому-то нужны слова, кому-то объятья, а Митяю нужно так…
        Очередной удар швырнул его вперед, прямо на мертвое тело. Инстинктивно, чтобы не упасть, Сева выставил вперед руки и руками этими уперся в грудь дяди Гриши. Все равно упал, Митяй пнул его коленом в спину, прибивая к земле. Теперь они лежали рядом, лицом к лицу: мертвый дядя Гриша, у которого закончился весь его фарт, и Сева, у которого закончилась надежда. Митяй тоже рухнул, уставился в невидимое небо покрасневшими от злости и боли глазами, завыл.
        Он выл, а Сева прислушивался. К чему? Сам не знал. То ли послышалось, то ли привиделось какое-то то едва различимое движение. Он положил ладонь на грудь дяди Гриши, туда, где не билось простреленное сердце. Оно и в самом деле не билось, но руку он не убрал. Такое вот у него было прощание. И когда отчаяние и осознание непоправимого уже накрыло его с головой, он почувствовал удар. Не удар даже, а так… намек. Даже если показалось, он должен был проверить, сделать хоть что-нибудь, чтобы не завыть вслед за Митяем. И он сделал - прижался ухом к окровавленной груди дяди Гриши.
        Сначала не было ничего. Мертвая тишина. А потом тишину эту нарушил тихий удар, один, следом еще один. Билось сердце! Медленно, слабо, странно, но билось! И из посиневших губ вырвалось сизое облачко. Значит, еще не все! Значит, не закончился фарт!
        Теперь уже орал он сам. Орал дурниной, потому что не знал, не понимал, что делать дальше, как спасать, как возвращать.
        - Митяй! - Кричал он. - Митяй, он живой! Слышишь, твой батя еще живой!
        Это была такая хрупкая, такая беспомощная надежда, что поверить в нее было страшно до боли. Он поверил, а сейчас пытался заставить поверить Митяя.
        Несколько мгновений Митяй смотрел на него ничего не выражающим, пустым взглядом, а потом оттолкнул, чтобы убедиться самому, чтобы тоже поверить. Он прижался ухом к груди дяди Гриши, зажмурился и затаился. А потом на его смертельно бледном лице появилось растерянное выражение.
        - Живой, - прошептал он и тут же тоже заорал: - Я же говорил, что он фартовый!
        Он снова затряс отца за плечи, и теперь уже Севе пришлось его отталкивать.
        - Осторожнее! Его нельзя трясти! Наверное…
        Нельзя трясти, а что можно? Что вообще им сейчас делать? Как сохранить этот невероятный фарт? Вера в нем крепла, но вместе с верой крепло и понимание, что без врача они не справятся. Что, возможно, это всего лишь отсрочка. Мучительная и бесполезная.
        - Что нам делать? - спросил Митяй, на коленях подползая к отцу. - Что нам теперь делать, Сева?!
        Впервые за все время знакомства он назвал его Севой. Вот только радости это не прибавило. Сева не знал, что им делать. Даже представить не мог, как нужно поступать. Он перевел растерянный взгляд с Митяя на Горыныча. Темный пес лежал в стороне, положив среднюю голову на передние лапы.
        - Ты можешь ему помочь? - спросил Сева, понимая, что несет полную чушь. Понимал, что раненому может помочь лишь врач. Раненому. А как насчет смертельно раненого, почти мертвого?… - Можешь?
        Горыныч поднялся с земли, подошел к лежащему на ворохе листьев человеку, три пары красных глаз уставились в одну точку.
        - Куда ты… - кинулся было Митяй, но Сева его оттащил, рявкнул:
        - Тихо, не мешай ему!
        Митяй все понял, зрачки его расширились, кулаки сжались. Вот так выглядела надежда.
        А Горыныч вздохнул, снова опустился на землю. Мертвая костяная голова потянулась к лицу дяди Гриши. Севе почудилось движение воздуха от губ дяди Гриши к мертвой голове. Если оставались в этом изувеченном теле остатки жизни, то Темный пес их выпивал прямо сейчас. Сева это понял. И Митяй это понял, потому снова забился, заметался. Пришлось держать, не пускать. Хуже уже не будет, мертвое мертвее не станет. Горыныч переступил с лапы на лапу и теперь уже средняя голова потянулась к развороченной груди человека. Черный язык лизнул черную же рану. Сначала одну, потом вторую и третью. Так нормальные псы зализывают раны. Но был ли Горыныч нормальным псом? Был ли он вообще псом?
        Митяй снова дернулся. Третья голова обернулась, предупреждающе оскалилась.
        - Не мешай, - повторил Сева шепотом. - Он его хозяин. Понимаешь? Пусть временный, но всеравно хозяин. Не мешай.
        А Горыныч уже отступил, снова улегся на землю, костяная голова его беспомощно повисла на шейных позвонках, но в провалах глазниц все еще тлели красные угли.
        - Что он сделал? - спросил Митяй, на коленях подползая к отцу, ощупывая, осматривая его страшные раны.
        Мертвая вода, живая вода… В голове звучал почти забытый дедов голос. Если с того света нужно кого вернуть, так сначала мертвой водой надо напоить, а уж потом живой. Это была сказка, одна из множества тех, что рассказывал дед маленькому Севе. Если нужно с того света вернуть…
        Мертвая вода, живая вода… Мертвая голова, живая голова… И мертвая теперь чуть мертвее, чем раньше. Не потому ли, что забрала себе чужую смерть?
        Сева тоже подполз к дяде Грише, проверил пульс. Пульса не было, но сердце билось. Редко. Очень редко, но сильно. Куда сильнее, чем раньше. И раны больше не исторгали из себя черные сгустки, раны, кажется, затягивались.
        - Все, - сказал он и ткнул Митяя в плечо. Ободряюще ткнул, успокаивающе. А Митяй вдруг расплакался. Нет, не от боли, а от невероятного облегчения. Сева бы и сам расплакался, если бы мог. Но не выходило, не получалось у него пока дать волю чувствам. Он подошел к Темному псу, присел перед ним на корточки, положил ладонь на костяную голову. Руку пронзило холодом до самого плеча, кончики пальцев покрылись инеем. Но он не отдернул ладонь, провел ей ласково по белесой кости и только потом, погладил среднюю голову. На кончиках пальцев заплясали синие искры, средняя голова ощерилась, но не зло. Даже не предупреждающе. Напоследок Сева погладил и третью голову, а потом шепотом, чтобы не услышал Митяй, сказал:
        - Спасибо тебе, Горыныч.
        Они глянули на него все разом. Три пары огненных глаз словно в душу заглянули, и Сева отступил. Довольно на сегодня и ласк, и сантиментов. Темный пес не просто так назван темным, чтобы с ним тут нюни разводить. Помог и помог. Может, потом и цену какую запросит. Но пока помог, а за помощь следует благодарить.
        Сева вернулся к Митяю и дяде Грише, еще раз проверил пульс и сердцебиение. Не почудилось - сердце бьется, с синих губ редко-редко, но все же срываются облачка.
        - Что нам делать? - спросил Митяй, бережно запахивая на груди отца пальто. - Что теперь, Сева?
        - Мне кажется, он теперь не умрет. - Хотелось добавить - пока не умрет, но он не стал. - Его нужно к врачу. Настоящему врачу. - Сева обернулся на Горыныча, тот, кажется, к чему-то прислушивался, на людей больше не обращал никакого внимания.
        - И где нам найти настоящего врача?! - Митяй взъерошил волосы.
        - В деревне. В деревне был, я точно знаю. Ольга Владимировна рассказывала.
        - Был да сплыл. Разбежались все. А кто не разбежался, того фрицы убили. Понимаешь? - На дне Митяевых зрачков снова закипала ярость.
        - Куда они могли побежать? - спросил Сева, скорее себя, чем Митяя, но ответил ему Митяй.
        - К партизанам! Если вернуться в Видово нельзя, то пути только два: вгород и в лес к партизанам. В городе сейчас тоже будут облавы. Если в Гремучем ручье все так страшно, как рассказывал батя, то искать будут везде. В городе тоже.
        Сева не стал спрашивать, кого будут искать, но с доводами Митяя согласился. Разумнее идти в лес. Разумнее и безопаснее. До города они с дядей Гришей могут и не добраться, на дорогах наверняка уже эсэсовские патрули. А в лесу спрятаться легче. Самим спрятаться и Горыныча спрятать.
        - Ты знаешь, где их искать?
        - Партизан? - Митяй глянул искоса. - Догадываюсь. Идти придется далеко. Мы его на себе понесем. - Он обернулся, посмотрел на отца.
        - Его Горыныч понесет. - Сева посмотрел на Темного пса, спросил: - Ты же поможешь?
        Горыныч встал, подошел к дяде Грише, обнюхал всеми тремя головами, тихо проворчал.
        - Будем считать, что это согласие, - сказал Сева и дернул Митяя за рукав: - Помоги мне его поднять!
        9глава
        Горыныч с заданием справился хорошо, с ношей своей шагал осторожно, но Митяю все время хотелось кинуться к нему, поправить, поддержать беспомощного, обмякшего, точно тряпичная кукла, отца. Сева его не пускал, всякий раз хватал за руку и придерживал. Во взгляде его читалась жалость пополам с решительностью. Митяю было плевать на его жалость, но решительность могла пригодиться. И он терпел, брал себя в руки, медленно брел вслед за Горынычем.
        Путь их пока лежал вдоль проселочной дороги, которая соединяла Видово сначала с Гремучим ручьем, а дальше со старой, давно заброшенной лесопилкой. Про лесопилку ходили дурные слухи, случалась на ней всякая чертовщина еще в те годы, когда на ней кипела работа. То убийства, то самоубийства, то несчастные случаи. Поэтому местные туда не совались. А Митяй совался, изучил ее вдоль и поперек, ничего страшного и интересного не нашел, даже разочаровался в беспочвенности деревенских страшилок. За лесопилкой дорога раздваивалась: одна ее часть огибала давнюю, уже изрядно заросшую молодыми деревьями вырубку по большой дуге и устремлялась к городу, вторая превращалась в едва заметную тропу и исчезала в густом подлеске. Им нужно было свернуть на тропу, потому что ни к городу, ни к усадьбе сейчас приближаться было никак нельзя. И на лесопилку они заглядывать не станут, чтобы сберечь время. Время сейчас очень дорого. Каждая секунда на счету!
        Поэтому Митяй даже ухом не повел, когда услышал крик. Некогда им, каждая секунда на счету… У него тут батя умирает, что ему за дело до какой-то визжащей девчонки! А визжала именно девчонка, он по голосу понял сразу. Она визжала сначала громко, потом потише. А рядом хохотали, сыпали рубленными некрасивыми немецкими словами. Этих, что хохотали, было четверо. Этих четверо, плюс девчонка. А их двое, потому что батя сейчас не боец. Что им делать при таком очевидном перевесе вражеских сил? Митяй четко знал, что: уносить ноги как можно дальше от фрицев и орущей девчонки.
        Он бы так и сделал, если бы не Сева. Сева замер, как вкопанный.
        - Слышишь? - спросил шепотом.
        - Слышу, и что?
        Захотелось крикнуть, объяснить, что нет у них времени на эти игры в благородство. Что сейчас самое важное - это спасти батю, но по Севиным глазам было ясно: этот пойдет спасать неизвестную девчонку. И плевать ему на то, что Митяев батя может умереть. В героя решил поиграть.
        - Женщина кричит.
        - Ну, кричит.
        - И мы пройдем мимо?
        - Мы пройдем. - Митяй пожал плечами. - Мы уже проходим мимо, блондинчик.
        Что-то такое появилось в Севином взгляде. Что-то, чего не было в нем раньше. Отвращение? Презрение? Он не сказал больше ни слова, ни убеждать, ни уговаривать не стал, молча пошагал в сторону лесопилки. Митяй зло сплюнул себе под ноги, глянул на Горыныча и сказал:
        - Дальше идем, трехголовый. Батя у меня один, а всех дамочек не спасешь.
        Сказал и побрел вперед. Было желание потянуть Горыныча за серебряный ошейник, чтобы тот ускорился, но Митяй не рискнул, понимал, что с Темным псом шутки плохи, что на самом деле не слушается он никого из них. Может быть, даже батю он не особо слушается.
        А Сева уходил все дальше, всего через несколько мгновений он растворился в тумане.
        - Ну и дурак, - буркнул Митяй, не сбавляя ход.
        Ход он не сбавлял минут пять. Может быть, и не сбавил бы, если бы не этот крик. Если раньше он был испуганный, то сейчас сделался отчаянный. Та, что кричала где-то в тумане, явно не паука увидела, а кого-то пострашнее. Хорошо, если просто фрицев, а если упырей? Откуда им знать, что тех, что остались лежать в овраге, было только двое? Вот он, Митяй, понятия не имел, сколько народу приехало с бургомистром, батя о таких деталях не рассказывал.
        Еще минуту он шагал по инерции. Ну, что ж делать! Одним упырем, значит, станет больше. А потом, когда батя поправится, они вернутся и всех перебьют. Но сейчас останавливаться никак нельзя.
        - Что ж ты, Митюша, такое творишь? - Мамкин голос был тихий и грустный.
        Митяй резко обернулся на этот голос, готовый ко всему, напуганный, словно маленький ребенок.
        Не было мамки. И голос ее звучал не за его спиной, а у него в голове. Или это был не мамкин голос, а голос совести?
        - Ну как же так можно, сынок? Думаешь, я хотела в упыря превращаться? Думаешь, это все без страха и мучений?
        Про страхи и мучения Митяй знал все, а потому процедил сквозь сцепленные зубы:
        - Не надо, мамка. Не надо… И прости меня.
        - Прощу, Митюша. Кто ж тебя простит, если не родная мать? Ты только мимо не проходи. Думаешь, папка наш бы прошел? А если б это я там кричала?..
        Наверное, он сходил с ума, наверное, общение с фонКлейстом не прошло для него даром. Вот он уже с мертвой мамкой разговаривает…
        …А девчонка перестала кричать. Наверное, если бы она продолжала орать, Митяй бы пошел дальше, но она замолчала, и это было плохо. Почему плохо, Митяй не знал, не давал себе даже возможности об этом подумать. Он посмотрел на Горыныча спросил:
        - Ты можешь опять… растроиться?
        Оставить батю без присмотра он не мог, но понимал, что им с Севой может понадобиться помощь Горыныча. Хотя бы третьей его части.
        Горыныч осторожно лег на землю, давая Митяю возможность стащить батю с его спины, пристроить на поросшей мхом кочке. Наверное, это что-то значило, наверное, Темный пес его понял.
        Точно понял, потому что не успел Митяй моргнуть, как псов снова стало трое.
        - Костяная башка, ты со мной, - скомандовал Митяй. Не потому, что ему так нравился этот призрачно-костяной урод, а потому, что с батей нужно было оставить защиту посерьезнее дохлого пса.
        Горыныч послушался, один из псов остался с батей, второй и Костяная башка встали по бокам от Митяя. Вот только его не покидало ощущение, что это не из-за его приказа, что Горыныч сам так решил. А и черт с ним! Сейчас главное понять, почему девчонка больше не орет.
        Бежать было тяжело, не было в Митяе еще достаточных жизненных сил, но он всеравно побежал. Костяная башка мчался впереди, иногда полностью растворяясь в тумане. Второй Горыныч держался рядом, но в сторону Митяя даже не смотрел. Оставалось надеяться, что Костяная башка знает, куда бежать, потому что сам Митяй уже потерялся. В какой-то момент ему начало казаться, что дорогу назад, к бате, он больше найти не сумеет. В момент особенно острого приступа отчаяния и неуверенности он снова услышал крики, а потом и автоматную очередь. На сей раз он не остановился, а припустил со всех ног, потому что среди мужских голосов ему отчетливо слышался голос Севы. Да и девчонка звала Севу по имени.
        На мгновение подумалось, что это может быть Танька, что это она орет и отбивается от фрицев или упырей, но Митяй эту мысль тут же откинул. У Таньки голос был другой. И вообще, не стала бы она орать, не тот характер.
        К лесопилке Митяй выскочил одновременно с Костяной башкой и у полу-обвалившейся бревенчатой стены цеха увидел картинку. Картинка эта была четкая, как негатив, несмотря на туман. Словно бы именно в этом месте туман расступился специально, чтобы ему было лучше видно.
        Орала и заманивала Севу в ловушку действительно девчонка. Высокая, худая, с растрепанной длинной косой. Растрепана была не только коса. Из одежды на девчонке была только короткая, порванная на груди, сорочка. Остальное валялось на земле рядом с уткнувшимся мордой в грязь фрицем. Этот фриц был мертв окончательно и бесповоротно. Но три других оставались очень даже живыми. Один из них крепко держал вырывающуюся девчонку за шею, два других целились в Севу.
        Сева тоже целился. В руках у него был автомат, и было очевидно, что пользоваться он им умеет. Где научился, второй вопрос. Гораздо важнее, где он автомат взял. По всему выходило, что вон у того дохлого фрица. Сплоховал фриц, увлекся девчонкой в сорочке, не заметил грозного Севу. А когда заметил, было уже поздно. Вот только ситуация получалась плохая. Ни вашим, ни нашим ситуация. Сева держит фрицев на мушке. Фрицы тоже держат Севу на мушке. А еще они держат девчонку, которая уже вся посинела то ли от холода, то ли от страха, то ли от всего разом. У фрицев численный перевес, а Сева дурак, которого сейчас прихлопнут, как муху. Зазевается - тут же прихлопнут, не пощадят. Или сначала девчонку прихлопнут, а уже потом Севу. Как бы то ни было, а ничего хорошего не получится, герой умрет молодым. Потому что дурак, а не герой!
        В плечо ткнулась Костяная башка, красные огни в глубине мертвых глазниц горели как-то… вопросительно. Второй Горыныч куда-то исчез.
        - Ну что, - выдохнул Митяй, - надо спасать блондинчика и эту… дуреху. Поможешь?
        Костяная башка клацнул челюстями и исчез. Вот он есть, вот его нет, даже красные огни потухли.
        - Надеюсь, поможешь, - шепнул Митяй, доставая нож.
        Кол тут не пригодится. Эти тоже упыри, но иного рода. Мелькнула трусливая мысль, что и нож не особо пригодится, но, как говорил батя, взялся за гуж, не говори, что не дюж.
        Он уже почти решился, он уже рвался в бой. Возможно, даже на верную сметь. Но Горыныч его опередил. Черная красноглазая тень промелькнула в тумане, сбивая с ног сразу двух фрицев. Горыныч орудовал молча и… страшно. Хорошо, что девчонка этого не видела. Девчонка снова кричала. Скорее от неожиданности, чем от страха. На плечи тому фрицу, что ее держал, запрыгнул Костяная башка. Или просто лапы положил. Или что он там такое сделал, Митяй не уследил. Просто в одночасье фриц остался без головы. Голова покатилась по земле, марая красным остатки снега, в то время, как тело еще продолжало держаться за девчонку.
        Держалось недолго. Несколько мгновений - и кулем рухнуло к девчонкиным ногам. Оно рухнуло, а девчонка завопила. Митяй бросился к ней, с отчаянной злостью думая, что сейчас она бухнется в обморок, и им с Севой придется что-то решать, как-то приводить ее в чувства. В девчонках и в их чувствах Митяй совершенно не разбирался. Как-то все было не до того. Другие у него были дела.
        Но она проявился неожиданную стойкость. Падать не стала, лишь привалилась спиной к бревенчатой стене, обеими руками зажала себе рот. Орать она тоже перестала. На лице ее, худом и бледном, теперь видны были только глаза. Они были большие и карие - цыганские. За Митяем она следила зорко. Хорошо хоть Костяная башка благоразумно исчез. Впрочем, как и второй Горыныч. Башку девчонка увидеть никак не могла. Если бы увидела, объясняться был пришлось долго.
        - Эй, - сказал Митяй, делая шаг к девчонке. - Эй, не бойся!
        Она ничего не ответила, с отчаянной решимостью схватилась за края порванной сорочки. Вспомнила… Могла и не хвататься, Митяю было не до того. В другое время он бы конечно посмотрел. Интересно же. Но сейчас хватало других проблем и других дел.
        - Не подходи! - Девчонкино лицо было забрызгано кровью. Белые плечи тоже. Кровь была чужая, но казалось, что ее. Митяя замутило, перед глазами поплыла красная пелена. Внезапно захотелось крушить все на своем пути, всех этих кровопийц крушить.
        Он не знал, что бы сделал в тот момент, как бы поступил. За него все решил Сева. Сева сбил его с ног, а потом волоком оттащил в сторону. Нет, не так! Сева сначала заглянул ему в глаза, а уже потом сбил и оттащил. Что он там увидел? Что не позволил увидеть девчонке? Испугался за нее или за него, Митяя? Думать не хотелось, силы остались лишь на то, чтобы дышать открытым ртом. Тело покрылось испариной. Казалось, что в обморок сейчас рухнет он, а не девчонка.
        Так он и сидел, словно во сне наблюдая за происходящим. А происходило интересное. Сева на ходу сорвал с себя пальто, набросил его на голые девчонкины плечи. Он набросил, а она вцепилась в него посиневшими пальцами, заговорила скороговоркой:
        - Сева, что это было?! Кто их, Сева?
        Значит, знакомы, если знает имя. А вот Митяй девчонку не узнавал, не было такой в Видово. Он бы точно запомнил.
        - Сева, кто их убил?! - Она все еще говорила шепотом, но в любой момент была готова снова сорваться на крик.
        - Соня, тише! Все хорошо, Соня. Только не кричи.
        Соня. Имя некрасивое, а девчонка красивая. Еще бы от крови отмыть… К горлу подкатил колючий ком.
        - Соня, где остальные? Тетя Шура где?
        Сева мягко высвободился из девчонкиной хватки, принялся собирать с земли ее одежду.
        - Убежали… Наверное… - Она говорила, наблюдая за ним сонным, остекленевшим взглядом. - Нас тетя Шура ночью разбудила, сказала уходить надо.
        - Куда вы пошли? - Сева протянул ей ее одежду. - Оденься, Соня. Мы отвернемся.
        За себя пусть говорит. У Митяя сил нет даже дышать, не то что отворачиваться. Он и не стал, просто смотрел прямо перед собой. Ничего не видел, кроме кровавой пелены, которая медленно-медленно рассеивалась.
        - Мы в город хотели. - Девчонка Соня клацала зубами не хуже Костяной башки. Может от холода, а может от страха. - Но не дошли… Началось всякое…
        - Что началось, Соня? - Благородный рыцарь Сева не устоял, обернулся.
        - Фон Клейст… - Она продолжала клацать зубами и все никак не могла попасть в рукав вязаной кофты.
        - Что фонКлейст?.. - Голос Севы изменился, появились в нем какие-то странные нотки. То ли тревожные, то ли нетерпеливые.
        - Это ведь из-за него все, да? - В рукав она все-таки попала и теперь пыталась надеть пальто. - Вот это все началось из-за его убийства?
        - Какого убийства, Соня?
        Кровавый туман истаял окончательно, Митяй попытался встать на ноги.
        - Кого убили? - повторил Сева. Тревоги в его голосе стало значительно больше, чем нетерпения.
        - Фон Клейста… - Соня, уже полностью одетая, медленно сползла по стене и уселась прямо на землю. - Кто их так, Сева? - взгляд ее остановился на мертвых телах. Остальные два немца тоже остались без голов. Горыныч действовал наверняка. Или это его просто так натаскали много веков назад? - Сева, кто их убил?! - Все-таки она сорвалась на крик. Сквозь крики доносились обрывочные слова. Митяй расслышал что-то про зверя из лощины. А еще с равнодушной отстраненностью подумал, что если она не замолчит, если Сева ее не успокоит, их могут услышать.
        Сева не успокоил. Сева сейчас и сам мало чем отличался от покойника. Что в словах Сони так его встревожило? То, что этого кровопийцу убили? Конечно плохо, Митяю бы хотелось сделать это самому. Но Сева стоял истуканом и ничего не предпринимал. Пришлось действовать.
        Девчонку Митяй ударил не сильно, отвесил легкую оплеуху. Просто, чтобы успокоить. Она и успокоилась. Замолчала не от боли, а от неожиданности. Обиженно захлопала длинными ресницами, а потом спросила совершенно спокойным голосом:
        - Кто ты такой?
        - Нет, кто ты такая?! - Он не хотел огрызаться, это все его поперечность.
        - Сева, кто это? - Она перевела взгляд на блондинчика.
        - Это сын дяди Гриши. - Говорил Сева механическим каким-то голосом, говорил, а сам думал о чем-то другом. - Мы нашли его в часовне.
        - Был в плену у фрицев, - уточнил Митяй. Почему-то ему показалось это важным.
        - Расскажи про фонКлейста, Соня, - потребовал Сева. - Расскажи все, что знаешь. Сейчас же!
        Это его «сейчас же» прозвучало так грозно, что, если бы Митяй сохранил способность пугаться, то непременно бы вздрогнул. Вот Соня вздрогнула, втянула голову в плечи. Захотелось ее погладить по волосам. Возможно, если бы на них не было крови, Митяй бы так и сделал.
        - Все хорошо, прости. Тебе больше ничего бояться. - По волосам ее погладил Сева. Погладил и в растерянности посмотрел на свою испачканную ладонь. - Расскажи по порядку.
        - Не по порядку, а по дороге, - буркнул Митяй. - Я, между прочем, батю в лесу одного бросил.
        - Дядю Гришу?! - Глаза Сони сделались еще больше.
        - Ты прав. - Сева собрал автоматы, два оставил себе, два протянул Митяю. - Возьми, пригодится.
        Кто бы сомневался, что пригодится!
        - Дайте мне! - На Сонином лице читалась решимость. - Дайте, я умею обращаться с оружием.
        Они не стали спрашивать, откуда у нее такие умения, Сева молча протянул ей автомат, а потом не попросил, а потребовал:
        - Рассказывай, Соня. Расскажи все, что ты знаешь.
        Какое-то время она шла молча, наверное, собиралась с мыслями, а когда наконец заговорила, голос ее звучал твердо:
        - Нас разбудила тетя Шура, сказала, что нужно срочно уходить, что в усадьбе случился пожар и вообще творится что-то страшное. Это же дядя Гриша ее предупредил, да?
        Сева молча кивнул. Соня тоже кивнула.
        - Я так и подумала. Тетя Шура ничего толком не объяснила. Я спросила, где Ольга Владимировна и Таня, а она только рукой махнула. Мы решили, что они ушли без нас. В деревню. А сами мы в деревню не пошли, потому что никого мы там не знаем. Понимаете?
        Они ничего не ответили. На лице Севы играли желваки, он хотел знать, что с Танькой, но боялся спросить.
        - Мы решили идти в город. Так нам показалось правильно.
        - Соня, расскажи про фонКлейста! - не выдержал Сева, а потом добавил чуть спокойнее: - Пожалуйста.
        - Он мертв, - скала Соня. - Он мертв, я точно это знаю.
        - Как он умер?
        - Подорвался. - Соня словно бы разговаривала сама с собой, ни на кого не смотрела. - Он подорвался в своей машине. Сработала бомба. - Она перешла на шепот, как будто кто-то другой мог подслушать их разговор.
        - Подорвался… - Митяй думал, что уже видел Севу всяким. Оказывается, ошибался… Сева выглядел так, будто только что сам превратился в упыря. Бескровная кожа, черные дыры зрачков, бессмысленный взгляд.
        - Погоди! - Митяй решил вмешаться. Ему показалось, что это очень важно - взять на себя разговор с Соней. Сева не справится, Сева уже умер там… в машине фонКлейста. - Погоди, погоди! Давай-ка по порядку! Откуда ты знаешь, что он подорвался? Кто его подорвал?
        Про Таньку пока лучше не спрашивать, Таньки там вообще могло не быть. Мало ли…
        - Вы услышали взрыв?
        - Нет, мы увидели пожар. - Соня куталась в пальтецо, но зубы ее больше не выбивали чечетку. - Мы боялись идти по дороге, поэтому шли по лесу, но дорогу держали в поле зрения, чтобы не заблудиться в темноте. Было темно…
        - Хорошо, было темно, вы шли по лесу, - поддержал ее Митяй. - И что?
        - И увидели зарево. Впереди что-то горело. Тетя Шура хотела обойти это место стороной, чтобы не приближаться, но я решила, что нужно посмотреть.
        Упертая какая девчонка! Посмотреть она решила. Сам бы Митяй тоже посмотрел. Как мимо такого пройти?
        - Это была машина фонКлейста.
        - Откуда ты знаешь, что это была его машина? - заговорил Сева не своим, каким-то постаревшим голосом.
        - Потому что это была его машина! - Соня снова перешла на крик, и Митяй предупреждающе дернул ее за рукав пальто.
        - В ней были… - Сева осекся. - В ней кто-то был?
        - Я не знаю, - сказала Соня шепотом. - Я думаю, там был фонКлейст. Подойти близко не получалось от жара, но мне кажется, я видела внутри какой-то силуэт.
        - Силуэт или силуэты?! - Теперь уже Сева сорвался на крик.
        - Я не знаю. - Соня поежилась. - Мне кажется, что там кто-то был в огне, но тетя Шура не позволила нам подойти ближе. Она сказала - собаке собачья смерть! И я с ней согласилась! Мы все с ней согласились! Я думаю, там были двое. Пусть бы их там было двое!
        - Замолчи! - рявкнул Сева, и Соня испуганно вздрогнула, посмотрела вопросительно сначала на Севу, потом на Митяя, спросила, ни к кому из них конкретно не обращаясь:
        - Что происходит? Что вообще здесь происходит? В усадьбе случилось что-то страшное. Тетя Шура не дала нам ни секунды лишнего времени. Мы видели, как горит часовня. Мне кажется, я слышала музыку, но не видела ни единого человека. Почему никто не тушил пожар? На Гремучий ручей напали партизаны? Ведь так?
        - Ты в порядке, блондинчик? - Спросить нужно было как-то по-другому и другим тоном, но по-другому Митяй не умел.
        Сева ничего не ответил, он стоял недвижимый, взгляд его уставился в одну точку. Митяй понимал, почему. Ему и самому было жаль Таньку. Вот до слез жаль! Беда в том, что плакать он разучился. И вообще, думать нужно о живых, а не о мертвых. Вот батя его живой. Пока… Но на всякий случай он попробовал быть обычным добрым человеком, поэтому сказал успокаивающе:
        - А вдруг это была не его машина. Мало ли таких машин у фрицев.
        Не получилось успокоить, даже крупицы надежды дать не получилось. Все испортила Соня.
        - Это была его машина! - сказала она упрямо.
        - Откуда тебе знать, если ты ничего не разглядела? - Митяй начинал злиться. В кои-то веки он попробовал быть хорошим, и вот ему мешают творить добро. - Почему ты в этом так уверена?
        - Тетя Шура так сказала. - Обеими руками Соня вцепилась в автомат, взгляд у нее был решительный. Казалось, сейчас ее уже ничем не напугать.
        - А твоей тете Шуре откуда это знать? Тоже еще нашлась специалистка!
        - Она знала! - Соня больше не смотрела на него, она смотрела на Севу. Приблизиться не пыталась, но смотрела очень внимательно. - Она знала, что там взрывчатка, в его машине.
        - Откуда? - На мгновение в пустом Севином взгляде мелькнула искра. - Откуда она могла знать?
        - Ей рассказал тот, кто это сделал. Вот откуда!
        - Батя? - спросил Митяй. Его батя такой - он и бомбу может под фашистского ублюдка подложить, и мир с ног на голову перевернуть, чтобы его найти.
        - Нет. - Соня посмотрела на него с легким удивлением. - Это Ефим, шофер из города. Ты его не знаешь, а Сева знает. Он был из подполья, задание у него было такое - подорвать фонКлейста с бургомистром. Сначала он хотел подложить бомбу в доме, чтобы наверняка, но тетя Шура сказала, что в доме всегда есть кто-то, кроме немцев. То мы с Таней, то ее бабушка. А Ефим он не такой, он не мог рисковать мирными людьми.
        - И он подложил бомбу в машину фонКлейста, - сказал Митяй с кривой ухмылкой.
        - Фон Клейст должен был лично отвезти бургомистра на вокзал в город. Когда в усадьбе начался пожар, Ефим решил, что нужно действовать и подложил взрывчатку. Чтобы эти гады не сбежали, не ушли от наказания! Я надеюсь, что они там все сдохли в этой машине: ифонКлейст, и его сестра-ведьма, и бургомистр! И я не понимаю тебя Сева! Ты же тоже всегда этого хотел! Что изменилось теперь?
        Митяй знал, что изменилось. В машине фонКлейста были двое: он сам и Танька. Бургомистром закусила перед смертью старая упыриха. Или Горыныч. Плевать! Фрицев не жалко, жалко Таньку. А еще, как ни странно, блондинчика. Что у них там было с Танькой? Было ли вообще хоть что-то? Какие могут быть амуры во время войны?!
        - Ты как? - Он снова посмотрел на Севу, тот молча кивнул в ответ. Молодец, держится, хоть и видно, что хочет завыть. Или начать палить из автомата. Или и то, и другое. Митяй бы именно так и поступил, если бы с его батей что-нибудь случилось.
        - Держись, - сказал он шепотом, чтобы Соня не слышала. - Мы за нее отомстим всем этим гадам.
        Сева снова молча кивнул, и сразу стало ясно - этот будет мстить. В будущем пускай, но сейчас его нужно отвлечь, переключить на что-то другое. Ну, хотя бы попытаться.
        - Откуда ваша тетя Шура узнала про бомбу? - спросил он Соню.
        - От Ефима, я же уже говорила. Ефим нас встретил за территорией усадьбы. Он специально там караулил. Тетя Шура ему сказала, что дядя Гриша… что твой отец велел нам всем уносить из усадьбы ноги.
        - И Ефим пошел с вами?
        - Да. У него было оружие, а у нас не было ничего. Он сказал, что поможет нам добраться до города. А заодно он хотел убедиться, что у него все получилось. Он видел, как из ворот выезжала машина фонКлейста.
        - Убедился? - своим новым неживым голосом спросил Сева.
        - Ну… - Соня пожала плечами. Не легкомысленно, а равнодушно. Отныне ее перестала волновать судьба какого-то фашиста. - Я уже говорила, там все горело внутри. И вообще, - она замолчала, как будто что-то вспоминая, - она не прямо на дороге горела, а в подлеске. Я еще подумала, что ее взрывом отбросило, а Ефим сказал, что взрыв тут ни при чем, что тот, кто сидел за рулем, не справился с управлением. Торопились фрицы сбежать! Так торопились, что слетели с дороги. Не важно! - Она дернула плечом. - Теперь не важно! Они наказаны. Надеюсь, что и старуха тоже. Фон Клейст бы ее не бросил, правда, Сева?
        Сева ничего не ответил. Он шел вперед, и шаг его делался все быстрее и быстрее. Если не уймется, им с Соней скоро придется бежать за ним бегом.
        - Он точно сдох в этой машине! - вдруг сказала Соня очень громко и очень зло. - Сдох! Иначе они бы не прислали этих… карателей! А они прислали! Понимаете?! До города мы ведь так и не дошли. На дороге выставили патрули. И лес начали прочесывать. Так сказал Ефим, он выходил вперед, в разведку. Пришлось разворачиваться.
        - Вы пошли в Видово? - догадался Митяй, догоняя Севу и шагая теперь с ним в ногу. - Вы пошли в Видово и попросили помощи у кого-то из местных, да?
        - У Зосимовича. Это врач.
        - Я знаю, кто такой Зосимович, можешь не объяснять.
        - Ну да, ты же, получается, сам местный. - Она бросила на Митяя быстрый взгляд, а потом вдруг испуганно вздрогнула, зажала ладошкой рот. Вспомнила. Про мамку его вспомнила, по всему видать. Вот и прикусила язык.
        - Это же твоя мама… - Не прикусила…
        - Хватит.
        - А ты тот парень, который пропал. - Такую разве заставишь замолчать. - Мне тетя Шура все по пути рассказала.
        - Так уж и все? - усмехнулся Митяй. - А про упырей она тебе тоже рассказала?
        - Что? - на Сонином лице отразилось недоумение. Он недоумения этого легче не стало, наоборот - сделалось тошно. - Скоро сама все поймешь.
        Хотелось добавить: «Когда увидишь Горыныча». Но удержался.
        Он удержался, а вот Соню словно прорвало. Она вдруг расплакалась. Она брела, утирая рукавом слезы, не глядя ни по сторонам, ни себе под ноги. Еще упадет, чего доброго. Чтобы не упала, Митяй взял ее под руку. Исключительно из-за этого! С Севы сейчас помощник был никакой. Севе самому сейчас была нужна помощь, но Митяй верил, что он справится. Сам Митяй же как-то справлялся.
        - А в Видово вас накрыла облава? - спросил он лишь затем, чтобы не идти в гнетущей тишине.
        - Да… - Соня всхлипнула. - Зосимович хотел оставить нас в больнице, но Ефим сказал, что это опасно, и нас по всей деревне раскидал… - она снова всхлипнула. - Мы с тетей Шурой у бабушки какой-то остановились. Хорошая бабушка, только совсем глухая. Облава началась, а она даже не услышала… Тетя Шура услышала. Я уснула, а она караулила. Меня разбудила, одежду сунула в руки и выставила за дверь. Велела уходить огородами в лощину. Я ее с собой звала. - Соня уже не всхлипывала, она уже плакала в голос. - Я ее с собой… а она сказала, что догонит, что ей нужно еще кое-что сделать.
        А ведь хорошая баба - эта незнакомая тетя Шура, понимала, что со старой бабкой им далеко не убежать. Соню за дверь выставила, а сама осталась со старушкой. Может, рассчитывала где-нибудь спрятаться? Да только где спрятаться в деревенском доме? В подполе, сарае да на чердаке. Все эти места фрицы обшаривают в первую очередь. А с Соней все ясно, убежала в лощину, пыталась спрятаться, отсидеться. Вот и не получилось отсидеться, нашли фрицы. Что-то подсказывало Митяю, что это те самые гады, что расстреляли его батю. Или ему просто хотелось так думать? Хотелось верить, что Горыныч покарал виновных. Впрочем, они все виновные! Не бывает безвинных фашистов!
        Про то, как Соня попалась и что пережила, спрашивать он не стал из деликатности. Вместо этого спросил:
        - Есть хочешь?
        Она глянула на него с недоверчивой надеждой, молча кивнула.
        Рюкзак с продуктами остался на поляне с батей и Горынычем, но кое-что Митяй прихватил с собой. Еще в охотничьей избушке прихватил. Научила его жизнь предусмотрительности и запасливости! Он вытащил из-за пазухи завернутую в тряпицу краюху хлеба. Между двух хлебных ломтей лежали куски сала. От тепла его тела сало подтаяло, но это ведь не важно! Главное, что оно есть и им можно поделиться вот с этой голодной девчонкой.
        - Угощайся! - Митяй развернул тряпицу, протянул Соне.
        Та смотрела, но не брала. Не верила своему счастью?
        - Бери, говорю! - он едва ли не силой сунул хлеб ей в руку.
        Дальше упрашивать не пришлось. Соня ела быстро и жадно, но на удивление аккуратно. И как у девчонок это получается? Она ела сало с хлебом, и все ее горести уходили. Хотя бы на время. Потом, с последним кусочком, хорошее снова закончится. Потом им придется решать очень многое. Ей, наверное, придется узнать про упырей и Горыныча, Севе примириться с мыслью, что Танюшки больше нет, а ему самому надо попытаться как-то спасти батю.
        Нет, решать нужно не потом, а уже сейчас, потому что до той полянки, где он оставил батю и одного из Горынычей, рукой подать.
        - Эй! - позвал Митяй и дернул Севу за рукав. Тот посмотрел на него пустым, бессмысленным взглядом. - Если она пойдет с нами, - Митяй перешел на шепот и выразительно посмотрел на Соню, - нужно будет ей все рассказать.
        - Рассказывай. - Сева пожал плечами. В своих мыслях он был там, рядом с догорающим автомобилем фонКлейста.
        - Про все рассказать, - сказал Митяй с нажимом.
        - О чем вы там шепчетесь? - спросила Соня. Голос ее звучал глухо, потому что говорила она с набитым ртом.
        - Рассказывай, - повторил Сева и ускорил шаг.
        Вот, значит, как… Девчонку спас он, а отдуваться Митяю. А и хрен с ним! Самое плохое, что может случиться, это то, что Соня им не поверит. Не поверит, пока не увидит Горыныча. В этом у Митяя не было никаких сомнений.
        - Вы же от меня что-то скрываете, да? Кто напал на немцев? Кто сделал с ними такое? Вы же знаете, да?! - Она тараторила и тараторила, а глаза ее расширялись то ли от страха, то ли от опасения узнать правду. - Это чудовище из лощины их убило?
        - Это… другое чудовище, - буркнул Митяй. - И предупреждаю тебя сразу, не ори, когда его увидишь. Слышишь меня?!
        - Другое чудовище? - Соня смотрела на него со смесью ужаса и недоверия. С тем, что чудовище существует, она уже смирилась, и это было хорошо. Осталось примирить ее с Горынычем. Или Горыныча с ней… Как они не подумали, что Темный пес может увидеть в Соне врага?! А с врагами он разделывается быстро и страшно.
        - Сева! - Митяй заступил блондинчику дорогу. - Мы сможем его удержать?
        - Кого?
        - Горыныча! Кто теперь у него главный, пока мой батя… - он осекся, а потом решительно продолжил: - пока мой батя не придет в себя.
        - Забирай себе. - Сева оттолкнул его с дороги и, не обращая больше ни на кого внимания, побрел вперед.
        - Да сдался он мне, - хмыкнул Митяй и бросил быстрый взгляд на Соню.
        Соня ждала объяснений. А еще она боялась. Так боялась, что зубы ее снова начали выбивать чечетку.
        - Значит так! - сказал Митяй решительно и так же решительно взял Соню за руку. Рука у нее была ледяной. - Мы тебе сейчас кое-что… - он осекся, - кое-кого покажем. Он конечно не красавчик, но в душе добрый. Где-то очень глубоко в душе.
        Сказал и тут же подумал, что у Темного пса не может быть души. И вообще, коммунизм душу отрицает. Впрочем, коммунизм и упырей отрицает, а они вон так и шастают, так и шастают по лощине.
        - Я больше не могу. - Соня перешла на шепот. - Мне не нравятся эти загадки. Про кого вы говорите?
        - Сейчас увидишь, - пообещал Митяй и раздвинул еловые лапы, скрывавшие от них поляну.
        Батя лежал на том же месте, где он его и оставил. Батя лежал, а перед ним сидел один из Горынычей. Издалека она мало чем отличался от обычного пса. Ну разве что размерами. Горыныч был размером с теленка. Годовалого теленка. Хорошо хоть, голова у него пока была только одна.
        - Кто это? - Соня юркнула вслед за ним через колючий еловый полог и замерла, не сводя глаз с Горыныча.
        - Это собачка. - Не орет, в обморок не падает - уже хорошо. Сейчас бы еще и Горыныч повел себя по-мужски, не решил закусить ее головой.
        - Горыныч, свои! - сказал Сева громко и решительно. По-хозяйски сказал. Выходит, слышал все, что говорил ему Митяй. - Не трогай ее, ясно?!
        Горыныч оскалился, но с места не сдвинулся. На дальнейшие переговоры у Митяя не осталось терпения, пусть разбирается Сева, а ему нужно узнать, как там батя!
        Батя был ни живой, ни мертвый. Сердце его билось через раз, но билось. Раны запеклись и почернели, но больше не кровили. Есть надежда! Нет, будет, если они успеют добраться до партизан.
        - Что у него с глазами? - Голос Сони звучал за его спиной, но оборачиваться Митяй не стал. Он пытался нащупать пульс на батином запястье. - Почему они такие?
        - Особенности породы. - Севин голос звучал за спиной. Механический, равнодушный голос.
        - А хвост?
        - И хвост - особенность породы. Руками его не трогай. А лучше вообще близко не подходи, от греха подальше.
        - А с дядей Гришей что?
        Вспомнила про дядю Гришу! Наконец-то!
        - Раненый он, - буркнул Митяй. - Фашисты его расстреляли и в овраг сбросили. Думали, убили, а он живой.
        - Дай мне посмотреть! - Соня упала на колени рядом с ним, про Горыныча она, кажется, уже забыла.
        - А ты что, разбираешься? - спросил Митяй, косясь в ее сторону.
        - У меня папа - хирург. - В голосе ее послышалась гордость. Папой-хирургом девочка Соня гордилась. Конечно, врач-хирург - это тебе не вор-рецидивист! - Он сейчас на фронте, а я с детства с ним в больнице, на дежурствах, на перевязках. До тех пор, пока мама… - она запнулась, а потом продолжила с решительным отчаянием: - Пока моя мама не нашла себе другого.
        Значит, не все так плохо в Митяевой жизни, потому что его мамка ждала батю даже из тюрьмы, а Сонина променяла хирурга… На кого променяла?
        Соня словно услышала его мысли, глянула с вызовом.
        - Он - полицай, - сказала шепотом и тут же зло добавила: - Только он мне никто! Слышите, вы?! Мой отец на фронте. Он спасает наших солдат. И я буду…
        Соня говорила, а сама уже расстегивала пуговицы простреленного, залитого кровью пальто. Не брезговала, не боялась испачкаться в крови, не боялась ни крови, ни открывшихся страшных ран. Не боялась, но, увидев их, смертельно побледнела, бросила быстрый взгляд на Митяя, а потом прижалась ухом к батиной груди, затаилась. Не поверила, что до сих пор живой? Никто бы не поверил. Самому Митяю до сих пор верилось с трудом.
        - Бьется, - сказала она наконец полным радости и изумления голосом. - Бьется сердце!
        - А то мы без тебя не знали! - огрызнулся Митяй. - Что нам дальше делать, дочка хирурга?
        Она задумалась всего на мгновение, а потом сказала:
        - Раны надо обработать и перевязать. Еще бы пули достать, чтобы не было заражения, но я не представляю, как это сделать тут, в лесу.
        - Пули будем доставать, когда доберемся до партизан, а перевязать… - Митяй растерянно огляделся в поисках того, что сгодилось бы для перевязки. Одежда его и Севы была такой грязной, что на бинты ее не порвешь. Он перевел требовательный взгляд на Соню.
        - Что? - Она тут же покраснела.
        - Твоя одежда чистая. Блузки нам хватит?
        Митяй думал, она начнет выделываться, как всякая девчонка, с которой хотят стащить блузку, но она кивнула и велела:
        - Отвернитесь!
        Они послушно отвернулись, хотя не было в этом никакого смысла, видели они уже Соню в порванной комбинашке, насмотрелись.
        Она разделась быстро, а потом так же быстро натянула на себя кофту и пальто.
        - Все, можете смотреть, - сказала смущенно.
        Они посмотрели. Смотрели в основном на белую блузку в розовый цветочек. Хватит ли этого для перевязки?
        - Сверху можно шарфом замотать. - Соня глянула на Севину шею, тот молча стянул шарф, протянул ей, потом сказал: - В рюкзаке есть самогон. Сгодится для обработки ран?
        - Сгодится! - обрадовалась она и попробовала разорвать блузку голыми руками.
        Голыми руками не получилось, Митяй пустил в ход свой охотничий нож. От блузки шел тонкий цветочный аромат. Или ему это просто мерещилось?
        Дальше они не мешали и под ногами не путались. Соня орудовала решительно и ловко, наверное, и в самом деле батя-хирург брал ее с собой в перевязочную. А отмытые от запекшейся крови раны выглядели страшно. С такими не живут.
        С такими не живут… Это думал Митяй. Это читалось в Сонином взгляде.
        К черту! Обычные люди не живут, а его батя фартовый!
        Он так и сказал, процедил сквозь стиснутые зубы про фарт, и Соня не стала спорить, молча кивнула, закусила губу, замотала, пережала шарфом батину грудь.
        - Все. - Она выпрямилась. - Кровотечение остановилось само… - В голосе ее было безмерное удивление, видно, бате-хирургу такие живучие пациенты не попадались. - Но ему всеравно нужна операция. В самое ближайшее время.
        - Нужна, значит, сделаем! - Митяй встал на ноги. Ему бы сказать Соне спасибо, но проклятая поперечность лишила его правильных слов. В кармане отцовского пальто он нашел залитую кровью пачку папирос, выбрал одну, которая посуше, и закурил.
        Ему думалось, что они не успеют, что никакого фарта не хватит для того, чтобы батя дотянул до операции. Да и есть ли в партизанском отряде врач? Старый Зосимович, наверное, смог бы помочь, но где сейчас Зосимович? Живой ли он вообще?
        - Выдвигаемся! - сказал он, растирая окурок в пальцах. - Мало времени!
        Горыныч все понял правильно, подошел к лежащему на земле бате, лег рядом, терпеливо ожидая, пока они с Севой сделают все, как надо. Подумалось, что на носилках бате было бы удобнее, но Митяй тут же отбросил эту мысль. Удобнее, вот только медленнее в разы.
        10глава
        Пес был странный. Нет, пес был страшный! Что бы там не говорили про него ребята, как бы не пытались подготовить Соню к этой встрече. Огромный, с шерстью такой темной, что на ней не было различимо теней. А глаза… Особенности породы, сказал Сева. Какая такая порода? Соня видела красноглазых кроликов-альбиносов и красноглазых крыс в больничной лаборатории. Но у тех зверей глаза были красными по очевидным причинам, из-за близости кровеносных сосудов и отсутствия пигмента в радужке, а глаза этого пса светились красным изнутри, как уголья! И хвост! Вместо шерсти покрытый чем-то похожим на черную чешую, узкий и длинный, словно обгоревший. Не бывает у собак таких хвостов! Ни у кого не бывает таких хвостов, если уж начистоту!
        Да и сам Митя… Про альбиносов Соня знала, видела и в жизни, и на картинках. Митя был беловолосым, но не был альбиносом. И глаза у него зеленые, как трава подзаборная, как майский луг. Вот такие у него глаза. Так что же не так с волосами? Может быть, на самом деле они не белые, а седые?..
        Все эти мысли пронеслись в Сониной голове за считанные секунды, а потом она увидела лежащего у лап пса дядю Гришу. Она думала, странности закончились на черном псе и седом парне, но странности только начинались.
        По всем законам биологии и анатомии дядя Гриша должен был быть мертв. Соня насчитала двенадцать пулевых отверстий. Как минимум шесть ран были смертельными. Раны были смертельными, а дядя Гриша продолжал жить. Его сердце билось странно. Иногда казалось, что вовсе не билось, что это всего лишь игра воображения, но потом ухо ловило тихое «тук», и собственное Сонино сердце срывалось в галоп от радости и надежды.
        Радоваться было рано. И обольщаться было нельзя. С такими ранами не живут. И то, что дядя Гриша пока еще жил - это даже не случайность и не фарт, как говорит Митя, это чудо. Надолго ли хватит этого чуда? Дотянут ли они до партизанского отряда? Найдут ли там врача, способного провести сложнейшие операции? Сонин папа бы смог, но папа на фронте, бьется с фашистами и спасает жизни. Папа на фронте, а она, значит, будет спасать жизни здесь, в тылу врага! Одну конкретную жизнь.
        Шли быстро и в полном молчании. Лишь похрустывали сухие ветки под лапами странного пса со странной кличкой Горыныч. День давно уже наступил, но в лесу всеравно было сумрачно и туманно. Соне казалось, что она уже начинает привыкать к туманам. Жаль только, бояться их она не переставала. Что-то было связано с туманами, что-то темное и страшное, что Соня намеренно выбросила из головы. Туман казался живым существом, куда более живым, чем черный пес. Иногда в сизой пелене Соне что-то чудилось: то ли движение, то ли красные отсветы. Иногда ей слышалась чья-то крадущаяся поступь. Ей было страшно, но Сева и Митя выглядели спокойными. Сева, кажется, даже равнодушным к происходящему. И случилось это равнодушие внезапно, Соня даже точно помнила когда. Когда она рассказала про подрыв машины фонКлейста. В том, что Сева не скорбел из-за этого фашистского гада, она была уверена. Тогда что же в ее рассказе так его расстроило, заставило замкнуться в себе? Наверное, Митя знал причину, но рассказывать он о ней не станет. Он не станет рассказывать, а Соня расспрашивать. Этих двоих ей до конца жизни нужно благодарить
уже только за то, что они не прошли мимо, что примчались на ее крик. Похоже, примчались не одни, а с вот этим черным псом…
        Мог ли Горыныч быть тем самым чудовищем из лощины? В том, что он был чудовищем, Соня не сомневалась. Как не сомневалась она и в том, что это Горыныч убил тех фашистов. Боялась ли она его? Выходило, что не боялась. Вон Митя с Севой не боятся, значит, и ей не нужно.
        У Сони оставалось еще очень много вопросов, но она понимала, что на большинство из них ответа ей сейчас не получить. Может быть, никогда не получить, если уж на то пошло. Это знание немного смиряло ее с действительностью, но не умаляло все нарастающий, почти животный страх. Там, в недрах тумана, что-то происходило, там прямо сейчас зарождалось что-то странное. И очень скоро они все поняли, что именно.
        Первым насторожился черный пес, остановился, навострил уши, прислушался. Они, все трое, тоже прислушались. Поначалу было очень тихо, но вскоре они услышали отдаленный, приглушенный расстоянием и туманом собачий лай. Соня испуганно вздрогнула. Означать это могло лишь одно: фрицы выслали в лес карательный отряд. Может быть просто для того, чтобы отыскать и убить сбежавших сельчан. Может быть, чтобы отомстить партизанам за смерть фонКлейста и бургомистра. А может, они нашли тех убитых, обезглавленных немцев, которые напали на Соню у лесопилки.
        Как бы то ни было, в погоне участвовали не только люди, но и собаки, а это означало, что собаки непременно возьмут их след. Если уже не взяли. Как скоро немцы будут здесь? Успеют ли они убежать или спрятаться? Или придется сражаться? Соня крепко сжала в руках автомат. Она готова сражаться! Бой всяко лучше неизвестности.
        Парни тоже сдернули автоматы с плеч, переглянулись. Во взглядах их читалась решимость. Черный пес улегся на землю, и тело дяди Гриши медленно соскользнуло с его широкой спины.
        А собачий лай делался все громче и отчетливее. К нему теперь присоединились и человеческие голоса. Сначала голоса эти были спокойны, даже азартны. Охота! Для этих скотов охота на людей - это развлечение. Особенно охота с собаками.
        Черный пес беззвучно оскалился. Клыки у него были ужасающе огромными. Можно ли ими откусить человеку голову?..
        Думать о таком Соня не стала. Вместо этого она осторожно, бочком подошла к дяде Грише, прощупала пульс, проверила повязки. Повязки были сухие, и в этом тоже была большая странность. Такие чудовищные раны должны были непременно кровить. Иначе никак. Да и сам дядя Гриша казался ни живым, ни мертвым. Бледное лицо, заострившиеся скулы, губы с синевой, но при этом сердце его билось. Пусть редко - невероятно редко! - однако сильно и размеренно.
        Соня так погрузилась в свои размышления, что не заметила, не услышала, как черный пес приблизился, заглянул ей через плечо. Она не заметила и не услышала, зато почувствовала запах. Пахло сырой землей и… ландышами. Резко обернувшись, зажав рукой рот, чтобы не закричать, она уставилась в глаза чудовищу. В том, что перед ней чудовище - не осталось никаких сомнений. Оно изучало ее красными нездешними глазами и принюхивалось, словно запоминало ее запах. А еще от него, от ужасного чудовища, пахло ландышами и немного землей.
        Ей бы закричать. Ей бы броситься бежать, куда глаза глядят. А она, дура такая, протянула руку, коснулась кончиками пальцев колючей шерсти, провела ладонью по покатому лбу зверя. Зверь зажмурился, совсем по-кошачьи, словно ему нравилась эта осторожная ласка. Впрочем, если и нравилась, то недолго.
        В тумане что-то происходило. Кажется, что-то страшное. Потому что сквозь его влажный полог теперь прорывался собачий визг, крики и автоматные очереди. Чудовище дернуло головой, клацнуло зубами в нескольких миллиметрах от Сониной ладони и исчезло, просто растворилось в клубах тумана. А его место тут же занял Митя.
        - Стой здесь! - велел он сдавленным шепотом. - Не отходи от моего отца, ясно?
        - А вы? - спросила она так же шепотом.
        - А мы посмотрим, что там.
        - Не надо! - Она схватила его за рукав. - Не нужно туда ходить!
        Он ничего не ответил, дернул плечом, отступил.
        - Там не только немцы… Слышишь меня, Митя? Там что-то еще.
        - Там что-то еще, - повторил он вслед за ней, и в его глазах, до этого зеленых, как подзаборная трава, полыхнули красные искры. Почти такие же, как у чудовища.
        И только сейчас Соня заметила, что в руках у него не только автомат, но еще и палка. Нет, не палка, а остро заточенный кол.
        - Зачем тебе это? - На самом деле Соня не хотела знать, зачем. И оставаться здесь одна тоже не хотела. - Сева, зачем ему эта… палка?
        Сева стоял в сторонке, проверял магазин автомата. Он не смотрел ни на Соню, ни на Митю.
        - Они там, - сказал Митя. Обращался он при этом только к Севе. - Слышишь меня, блондинчик? ОНИ там! Ты со мной?
        Сева молча кивнул.
        - Я тоже. - Соня хотела закричать, но не решилась. - Я пойду с вами.
        - Ты останешься с мои отцом и…
        - И с кем еще? Со зверем, который никакой не пес? - спросила она шепотом. - Ты думаешь, немцев я боюсь больше, чем эту тварь?
        - Там не только немцы. Поверь, здесь безопаснее.
        Он сказал это таким голосом и таким тоном, что спорить она не стала, села рядом с дядей Гришей, подтянула колени к подбородку.
        - Вот. - Митя положил перед ней автомат. - Возьми и стреляй, если кто вздумает сунуться.
        Возьми и стреляй… А если сунутся не немцы, а они с Севой, ей тоже стрелять?
        Но автомат Соня взяла. Ей теперь защищать не только себя, но и дядю Гришу, поэтому отстреливаться она будет до последнего патрона.
        Больше она ничего не успела сказать, парни ушли. Всего лишь сделали шаг вперед и исчезли почти так же, как до них чудовище, прикидывающееся собакой.
        Они ушли, а Соню окружила тишина. Тишина эта проглотила, сожрала все звуки. И только биение собственного сердца Соня продолжала слышать отчетливо. Она еще раз проверила магазин автомата, она была готова ко всему. Наверное…
        Время тянулось медленно-медленно, время сейчас отсчитывалось ударами ее сердца. А может быть даже не ее, а дяди Гриши, такое медленное оно сделалось. Сначала Соня пыталась считать, но очень скоро сбилась со счету. Ждала просто так, терпеливо и послушно. Но терпение быстро закончилось и на смену ему пришла паника. В этом туманном мире происходило что-то страшное. Возможно, далеко, а возможно, очень близко. Вот этот звук… Сначала Соня подумала, что ей померещилось. Она вытянулась в струну, целиком обратилась в слух.
        Кто-то двигался в тумане. Ей хотелось думать, что кто-то, а не что-то. Мысль эта свербела в голове, как заживающая рана. Что-то в тумане приближалось к клочку земли, который остался им с дядей Гришей.
        - Кто здесь? - спросила Соня шепотом и вскинула автомат. Не нужно было спрашивать, не нужно было обнаруживать себя раньше времени, но страх сделал свое черное дело - лишил ее рассудительности.
        Ответа она не дождалась. Ответа не дождалась, а шаги стихли, словно бы человек затаился. Она тоже затаилась, попятилась поближе к дяде Грише. Был бы он живым и здоровым, ей бы не нужно было бояться. Но он был ни живым, ни мертвым, и ее задача - защищать его от всех бед. Хотя бы до тех пор, пока не вернутся ребята.
        Тишина снова сделалась абсолютной, и секунды Соня снова отсчитывала по биению собственного сердца. А потом ей на плечо легла рука…
        Она завизжала еще до того, как обернулась. Завизжала от холода, исходящего от этого прикосновения, а еще от боли. Кто-то - или что-то! - не просто взял ее за плечо, а впился в кожу острыми ногтями. Или когтями…
        У нее получилось увернуться, высвободиться из этой хватки, отскочить в сторону. Теперь их с дядей Гришей снова окружали туман и тишина. Тот, кто напал на нее, растворился, спрятался в этом тумане. Спрятался, но далеко не ушел. Соня знала, чувствовала чужое присутствие каждой клеточкой тела.
        Захотелось выстрелить! Длинной очередью в самое сердце тумана, во всех чудовищ, которых туман скрывает. Она почти решилась, но передумала в последний момент. В тумане могут быть Митя и Сева. Она не имеет права стрелять. По крайней мере до тех пор, пока не убедится, что не причинит вреда своим.
        - Кто здесь?! - повторила она уже громче, уже смелее. - Покажись!
        И оно показалось. В том, что это именно «оно», не было никаких сомнений. Оно стряхнуло туман с серой шинели, словно пыль. Оно повело по-мальчишески узкими плечами и вытянуло длинную кадыкастую шею. Шея была залита чем-то черным. Черное сочилось из рваной раны. Черное сочилось по безвольному подбородку из широко раскрытого рта. Черное было в безумных - нет, бездумных! - глазах существа. Когда-то давно оно, наверное, было живым и настоящим. Когда-то давно Соня видела его в усадьбе. Молодой офицерик из свиты фонКлейста, тощий, прыщавый, неприметный.
        Тогда он был неприметным, а сейчас Соня не могла отвести от него глаз. От всего этого черного и неживого, от этих плавных, точно змеиных движений. От когтей, на которых алела ее кровь.
        - Стоять! - Она направила дуло автомата прямо в живот этому… существу. - Я сказала - ни с места, а то выстрелю!
        Последнюю фразу она повторила по-немецки, чтобы уж наверняка, чтобы оно услышало и поняло.
        Оно услышало. Склонило на бок голову, уставилось на Соню черными провалами глаз, растянуло замаранные черным губы в улыбке, сделало шаг в ее сторону, а потом вдруг замерло. Тонкие ноздри втянули в себя туман, не переставая улыбаться, существо развернулось и направилось к лежащему на земле дяде Грише. Оно чуяло кровь и шло на ее запах.
        Откуда Соня знала? Да не знала она ничего! Это закричали, завопили об опасности все ее враз обострившиеся чувства. И она завопила тоже:
        - Стоять! Я буду стрелять!!!
        Оно не остановилось - оно обернулось. Только что Соня видела аккуратно постриженный белобрысый затылок, и вот уже она снова смотрит в черные бездушные глаза. Смотрит в глаза, а видит перекрученную шею. Эта шея похожа на отжатую тряпку. Еще один виток - и она снова увидит белобрысый затылок…
        - Я выстрелю, - Соня уже не кричала, а шептала. - Если ты не остановишься, я выстрелю!
        Оно не остановилось, оно продолжило свое неумолимое движение к дяде Грише. Оно шло вперед, а голова его смотрела на Соню и улыбалась. Соня зажмурилась и нажала на курок…
        Она не могла позволить себе долго пребывать в неведении, она должна была открыть глаза, чтобы увидеть и понять, что делать дальше. И она открыла глаза.
        Существо, которое когда-то было немецким офицериком, смотрело на нее с любопытством. Оно смотрело и продолжало двигаться вперед, к дяде Грише. Сейчас движения его были уже не столь плавными, не столь змеиными. Наверное, из-за дыр, что появились на серой шинели и, очевидно, в теле. Дыры были смертельные. Они были бы смертельными для любого живого существа, но то, что вышло из тумана Гремучей лощины, не было живым. Вот в чем ужас!
        Соня снова нажала на курок. На сей раз без предупреждения. И зажмуриваться не стала. А существо замерло и пошатнулось. Хотелось думать, хотелось верить, что сейчас оно упадет и больше никогда не встанет, но оно не упало, оно развернулось со стремительной неумолимостью и с той же стремительностью бросилось на нее.
        Их разделяло всего несколько метров и несколько мгновений. Несколько метров и несколько мгновений отделяло Соню от смерти, но в тот момент, когда она уже почти смирилась с неизбежным, серую плоть тумана разорвали черные когти. Темный пес появился словно бы из ниоткуда. Огромная туша его рухнула на существо. То завизжало высоко и пронзительно. Этот визг стоял в ушах даже тогда, когда белобрысая голова с раззявленной пастью покатилась по земле. Голова остановилась прямо у носков Сониных ботинок, посмотрела снизу вверх все еще черными, но уже мутнеющими, теряющими остатки не-жизни глазами. Соне думалось, что она сейчас потеряет сознание, упадет рядом с этой страшной башкой, но ничего такого не произошло. С холодным равнодушием она переступила через голову и побрела к дяде Грише. Она должна убедиться, что с ним все хорошо.
        С ним не могло быть все хорошо, хотя бы по той простой причине, что он был ни живым, ни мертвым. Однако то чудовище, что убил Горыныч, было куда более мертвым, но продолжало существовать. Удивительно, но это давало Соне надежду, хотя должно было напугать до смерти.
        А Горыныч исчез. Туман сомкнулся за ним с голодным чавканьем, осел холодной росой на Сониных щеках. Или это был не туман, а слезы? Разбираться она не стала, она проверила пульс и сердцебиение у лежащего на земле человека. Все-таки больше живой, чем мертвый. И стабильный. Удивительно стабильный для этих чудовищных ран.
        Чужое присутствие за своей спиной Соня скорее почувствовала, чем услышала, схватила автомат, развернулась. Теперь она будет стрелять сразу, без предупреждения!
        - Эй! Тише-тише! Все хорошо, свои!
        Это и в самом деле были свои. Сева и Митя смотрели на нее сверху вниз с удивлением и, кажется, восхищением. Или восхищение в их взглядах появилось после того, как они увидели оторванную голову?
        - Это не я, - сказала она, опуская оружие. Не нужны ней чужие лавры.
        - Ясное дело - не ты! - Митя зло пнул голову ногой, и та улетела в туман. - Ты пока еще на такое не способна, черноглазая.
        - А ты? - Ей в самом деле было интересно, на что он способен. Казалось, что на очень многое.
        - А у меня свои трофеи. - Митя, как мечом, взмахнул своей палкой. Острие ее было замарано во что-то черное. Соня уже знала, что это такое. Что и чье… - Испугалась? - спросил он вдруг почти по-человечески, почти заботливо.
        - Не успела. - Ей казалось, что отвечать ему нужно так же резко, так же хлестко, что ни ласки, ни мягкости он не поймет и не примет. Такой вот он был странный.
        - Это кто-то из Горынычей постарался. - Митя присел рядом с отцом, глянул на Соню, спросил: - Батя в порядке?
        Она кивнула.
        - Пока в порядке. А что значит - один из Горынычей? Их несколько?
        - Это все, что ты хочешь узнать? - усмехнулся Сева. - Его одежда была перепачкана кровью. Самой обыкновенной, не черной. Уж не ранен ли он?..
        - С тобой все в порядке? - спросила она, делая шаг к Севе.
        - Более или менее. - Он отступил назад. Еще один шаг, и туман скроет его из виду.
        - У меня есть вопросы. - Соня остановилась. Она не хотела, чтобы туман забрал Севу. - У меня очень много вопросов. Вот это… существо. - Она посмотрела на обезглавленное тело.
        - Упырь. - Сева равнодушно пожал плечами, а Митя так же равнодушно хохотнул. - Ты стреляла в него. - Он не спрашивал, он видел изрешеченную пулями шинель. - Ты стреляла, а он продолжал двигаться, все никак не хотел умирать. Он остановился лишь, когда Горыныч снес ему башку. Так?
        Сева говорил страшные, невероятные вещи, но они не были страшнее и невероятнее того, что Соня видела своими собственными глазами. Он говорил, а она верила каждому сказанному слову.
        - Откуда?
        Упыри не берутся из ниоткуда, не выбираются в мир из страшных сказок. Упырей кто-то… создает. Мысль была дикая и невероятная, но Соня и ее приняла с легкостью.
        - Игрушки фонКлейстов. - Митя больше не смеялся, лицо его сделалось бледным и жестким, почти жестоким. - Иногда еда, иногда ожившие игрушки. Как те девчонки, которые исчезали из поместья. Они исчезали, а вам говорили, что уезжали домой. Ты могла бы стать следующей, если бы не Танька и мой отец. Если не едой, то игрушкой. Вот такой…
        - А ты? - Озарение пришло внезапно. Холодное и яростное оно разогнало туман. - Кем был ты, Митя?
        Он глянул на нее с растерянностью, а потом бледные губы его растянулись в улыбке.
        - А я был подопытным кроликом. - Он немного помолчал, а потом добавил: - И едой…
        - Но ты живой. - Теперь она не спрашивала, а утверждала. Теперь она точно могла отличить живое от не-живого. Появился у нее и такой опыт.
        - Как видишь. - Митя отвесил ей шутовской поклон. - Не спрашивай, почему так вышло. Я пока сам не знаю. И я не знаю, почему остальные стали упырями.
        - Потому что она опоила их своей кровью, - заговорил молчавший все это время Сева. - Я видел, как она проделала это с Настей.
        - С Настей?.. - Все странное, непонятное и страшное, что происходило в усадьбе, начало обретать новый темный смысл.
        - Я видел. - Сева кивнул. - Я сначала не понял, а теперь думаю, что причина именно в этом. Можно выпить человека каплю за каплей, а можно сначала выпить, а потом вдохнуть в него свою не-жизнь. Я видел, какой стала Настя, я знаю, о чем говорю.
        - И они… - Соня запнулась, подбирая правильные слова. - Они сделали такое со многими?
        - С некоторыми. Двоих из свиты бургомистра мы убили в овраге неподалеку от лесопилки. А эти… эти успели отойти далеко от дома. Успели отойти и изголодаться.
        - Сколько их было? - спросила Соня.
        - Шестеро, если считать этого. - Сева кивнул на безголовое тело. - Фрицев было в два раза больше. И еще четыре пса.
        - Они… эти существа напали на своих?
        - У них больше нет своих или чужих, у них есть только голод и нечеловеческая хитрость. Собаки почуяли неладное первыми, а вот их хозяева сплоховали, подпустили упырей слишком близко. Прости, если бы мы знали, что один отбился от стаи, мы были бы здесь раньше.
        Соне хотелось сказать, что ничего этого не случилось бы, если бы они взяли ее с собой, но она не стала ничего говорить. Просто представила себя на поляне с шестью, а не с одним ожившим мертвецом. Фашистов тоже не стоило сбрасывать со счетов. Помогла бы она парням? Нет, скорее, помешала бы. Поэтому какие уж тут обиды?
        - Надо идти, - сказал Митя, сверху вниз глядя на своего отца. - Нам нужно попасть к партизанам до ночи. Ночью по болоту мы просто не пройдем, потонем. Горыныч! - Крикнул он и развернулся на каблуках. - Эй, Горыныч, выходи! Нужна твоя помощь.
        И Горыныч вышел. Сначала Соне показалось, что вышло сразу три пса. Два живых и один… мертвый. А потом выяснилось, что пес один, только трехголовый. Две живые головы и одна костяная.
        - Только не рухни в обморок, - предупредил Митя. Предупредил, а сам подошел близко-близко. Наверное, приготовился подхватить ее бесчувственное тело.
        Соня не сводила глаз с трехглавого пса, изучала все три его головы и не собиралась терять сознание. Трехглавый пес ничем не хуже упыря. А во многом даже лучше. Ведь это именно он спас ее от неминуемой смерти. Вероятно, уже дважды спас. Ведь там, у лесопилки, с парнями наверняка был именно он.
        - Вот почему он Горыныч, - сказала Соня тихо, но твердо.
        - Сообразительная, - усмехнулся Митя, а потом глянул на Севу, сказал: - Помоги мне с батей, блондинчик.
        Вдвоем они аккуратно уложили дядю Гришу на спину пса. Соня держалась поблизости. Пыталась приглядывать и за ними, и за туманом, который, казалось, решил остаться в Гремучей лощине навсегда.
        11глава
        Идти старались быстро. Так быстро, как только позволял туман. Туман был такой густой, что Сева опасался, что они могут заблудиться, что движутся они не вперед, а по кругу. Но Митяй был уверен и целеустремлен.
        - Не бойтесь, городские, - сказал он, когда Сева попытался высказать свои опасения. - Я, считай, вырос в лесу. Я тут каждую кочку знаю.
        Как выяснилось, знал Митяй далеко не каждую кочку. Уверенность его поубавилась, когда земля под массивными лапами Горыныча начала пружинить и хлюпать. В Севины ботинки тоже натекло холодной болотной воды, а к туману начали примешиваться сумерки.
        - Нельзя идти ночью, - сказал Сева и тронул Митяя за плечо. - Слышишь? Мы пропадем, если пойдем в темноте.
        - А если не пойдем, - Митяй дернул плечом, - пропадет мой батя! Так что ты смотри, блондинчик, решай сам. Можешь остаться с ней, - он кивнул в сторону притихшей, поникшей Сони, - а мы с Горынычем пойдем вперед. Партизанский отряд на том берегу. Я знаю.
        На том берегу… На том берегу чего? Вот этого месива из снега, грязи и болотной жижи?..
        - Здесь должна быть гать.
        Митяй говорил уверенно, вот только Сева понимал - нет в нем никакой уверенности, если лишь отчаянная надежда на фарт. Тот самый фарт, который до сих пор позволял его отцу оставаться в живых.
        - Нет тут никакой гати, тут кругом топь!
        - Оставайтесь! - процедил Митяй сквозь стиснутые зубы. - Оставайтесь, а я пойду.
        - Ему нужно к врачу, - сказала Соня тихо, но твердо. - И как можно скорее.
        Значит, не останется, попрется следом за Митяем. Она думает, что от нее хоть что-то зависит! Дура! Он, Сева, тоже думал, что может решить, помочь и спасти. Если бы вернулся тогда, если бы не подчинился тому свербящему, невесть откуда взявшемуся чувству неизбежности, возможно, Таня сейчас была бы жива. Но он послушался, и Тани больше нет. А если ее нет, то чего бояться ему?
        Нет, он не влюбился и не прикипел душой, как сказала бы тетя Шура. Он просто не исполнил свой долг, данное обещание не исполнил. И теперь с этим как-то придется жить. Или умереть, что по сути одно и то же.
        Первым ушел под воду Митяй. Ступил на кочку, которая оказалась вовсе не кочкой. Был Митяй - нет Митяя…
        Сева бросился вперед, одновременно придерживая Соню.
        - Не лезь! Стой, где стоишь!
        Она замерла. Надолго ли? Он не знал. Как не знал, что сейчас делать. На месте кочки образовалась черная полынья. Где-то там барахтался Митяй. Одежды на нем много, а еще боты… Долго не продержится, уйдет на дно. Если у этого гиблого места вообще есть дно.
        - Палку! - закричала Соня. - Сева, протяни ему палку!
        Только сейчас он вспомнил про осиновый кол, который использовал вместо посоха, упал на брюхо, выкинул вперед руку, закричал:
        - Митяй, хватайся!
        Хорошо, если услышит. Хорошо, если остались силы схватиться за протянутую палку.
        И услышал, и сил хватило.
        - Тяни, - прохрипел Митяй, сплевывая болотную жижу.
        Сева потянул. Какое-то время казалось, что трясина ни за что не отдаст свою добычу, а потом дело сдвинулось с мертвой точки. Митяй хрипел, барахтался, полз. Сева хрипел, барахтался, тащил. Соня тоже тащила. Словно это могло помочь. И только Горыныч стоял в сторонке. Одна голова его вглядывалась в ставший уже темнотой туман, вторая косилась на неподвижного дядю Гришу, а мертвая щелкала челюстями. Звук получался мелкий и дробный, как перестук кастаньет. По всему выходило, что Горыныч им был не помощник и не спаситель. Ничего, управились и без него. А как управились, повалились на спины. Тепла еще хватало, кровь еще бурлила от пережитого, но Сева знал - это ненадолго, скоро придет холод. И с холодом этим им никак не управиться. Кругом сырость, кругом вода. Костер здесь не развести.
        Оказывается, он плохо думал про Митяя. Оказывается, Митяй умел добывать огонь даже посреди топи. В дело пошли остатки самогона и газета, в которую был завернут кусок сала. Огонь с жадностью набросился на газету, а потом лениво и неспешно переполз на политые самогоном тонкие веточки, а уже через четверть часа у них был костер.
        - Что дальше? - спросил Сева, стягивая с себя мокрую куртку и протягивая озябшие ладони к языкам пламени.
        Вопрос был риторический. Ответ был очевиден. Дальше они никуда не идут. Находились. Даже накупались…
        Наверное, именно поэтому Митяй ничего не ответил, лишь втянул голову в плечи. Он сидел рядом с дядей Гришей, которого Горыныч бережно опустил на этот клочок относительно сухой земли. Сам Горыныч отступил в сторону и сейчас зыркал на них из тумана тремя парами красных глаз. Почему-то Севе показалось, что огонь темному псу не нравится. В отличии от темноты.
        Соня проверяла повязки, осматривала раненного. Вид у нее был сосредоточенный и удивленный одновременно. А сам Сева уже устал удивляться. Или просто устал? Внутри было холодно и пусто. Внутри была та тьма, которая пришлась бы по сердцу Горынычу, если бы у него имелось сердце. Веки тяжелели, глаза закрывались. И даже холод был не в силах прогнать подкрадывающуюся дрему.
        Дрему прогнал голос. Он доносился из темноты. Из той самой темноты, в которой укрылся Горыныч.
        - Сидим ровно, не дергаемся! - Голос был простуженный, с хрипотцой. - Эй, белобрысый, руку от автомата убери! Убери, сказал, а то я сейчас сам пальну.
        Белобрысый - это, наверное, Митяй. В отличие от Севы, Митяй не спал и уже готовился дать отпор невидимому врагу. Или не отпор? Или не врагу? Какие могут быть посреди болота враги? Ни один фриц сюда не сунется.
        - Вы кто такие? - спросил простуженный голос. - Какой леший вас сюда занес?
        - Горыныч, - сказал Митяй тихо, но отчетливо. - Горыныч, не надо.
        Сева проследил за его взглядом и увидел три пары красных огоньков в той стороне, откуда доносился голос. Означать это могло только одно: Горыныч обошел незнакомца с тыла и сейчас готовился напасть.
        - Не надо, - повторил Митяй, а потом сказал уже громко и весело: - А точно, что леший, дяденька! От фрицев бежали. Вас искали. Заблудились вот.
        - Вас - это кого? - спросил строго голос.
        - Вас, партизан! - Митяй убрал руку от автомата. - Мы из Видово. Там каратели который день орудуют после убийства бургомистра. Наверное, слыхали?!
        Ответом ему стала напряженная тишина, красные огоньки погасли.
        - Нам доктор нужен! - заговорила Соня. Голос ее звучал звонко и просительно одновременно. - С нами тяжелораненый, понимаете? - Она всхлипнула. - Он людей спасал, а его за это… под расстрел.
        - Как звать? - спросил незнакомец из темноты. - Этого вашего тяжело раненного.
        - Григорий! Григорий Куликов! - опередил Митяй Соню. - Если среди ваших есть кто-то из Видово, так точно будет его знать.
        - Из каких таких наших… - проворчал голос, но не зло, а скорее задумчиво. - Руки поднимите! Давайте, поднимайте! И держите так, чтобы я их видел! Если кто дернется, я пальну. Можете не сомневаться, не промахнусь. Я со ста шагов белке в глаз попадаю.
        - Не бреши! - Митяй послушно вскинул руки в вверх. - Со ста шагов только мой батя может попасть и еще дед Пантелей.
        - Не только дед Пантелей, - хохотнули в темноте. - Но еще и дедов внук. Ну-ка, белобрысый, раз такой умный, скажи, как внука звать.
        - Василь! Василь-Зверобой его звать! Или это тебя, дяденька, так звать?
        - Ишь, какой… - В темноте почудилось какое-то движение, едва слышно хрустнула ветка. - Ну, а раз знаешь, что я Зверобой, так понимать должен, что не промажу. - Границу между тьмой и светом перешагнул невысокий, коренастый человек. Лицо его скрывала косматая волчья шапка, а в руках он держал охотничье ружье. - Сам-то кто такой будешь? Что-то не признаю я тебя.
        - Митяй я. Григория Куликова сын.
        - Не свисти! Видел я Митяя. Рыжий, как морковка, весь в мать.
        - Был рыжий. - Митяй пожал плечами. - Меня не признаешь, так на отца посмотри. Отца все охотники в округе знают.
        - Да и не только охотники. - Мужик сделал шаг к костру, велел: - В сторону, ребятня! Стрелять, если что, буду без предупреждения. Поэтому лучше бы вам меня не нервировать.
        Они молча поднялись, отступили. Соня пыталась было что-то сказать, но Митяй крепко сжал ее руку. На его бледном лице скакали отсветы пламени, и на мгновение показалось, что волосы у него снова стали рыжими.
        А Зверобой уже склонился над дядей Гришей, сначала склонился, а потом, забыв об осторожности, присел на корточки. Осмотр он провел быстро, с охотничьей какой-то сноровкой, а потом выпрямился и сказал:
        - Преставился Гриня. Пока мы тут языками чесали, видать, и преставился.
        - Нет! - Соня выступила вперед, Митяй не стал ее удерживать, шагнул следом. - Он не мертвый! Вы невнимательно смотрели, товарищ Зверобой!
        - Товарищ Зверобой… - хмыкнул мужик, а потом спросил: - Ты что же, красавица, думаешь, я живого от мертвого не отличу?
        - Он живой, - сказал Митяй. - Вы сердце послушайте.
        Препираться Зверобой не стал, распахнул полы окровавленного пальто, покачал головой, а потом прижался ухом к перебинтованной груди. Слушал он долго, почти минуту. Они не мешали, ждали.
        - А ведь вы правы, чертенята! - сказал наконец с удивлением. - Бьется сердце! Пульса я не услышал, а сердце вот оно - тук-тук, тук-тук… А ран сколько! Матерь божья! Не живут с такими ранами, чертенята!
        - Обычные люди не живут, а мой батя фартовый! - сказал Митяй с какой-то болезненной яростью в голосе. - Ты нам поможешь, дядька Зверобой? Ему поможешь?
        - А мы, малец, с батей твоим друзьями никогда не были. Если хочешь знать, Гриня всегда был мой первейший конкурент. И в охоте, и вообще. - Зверобой выпрямился, отступил.
        - Значит, не поможешь… - Митяй потянулся за автоматом.
        - Стоять! - рявкнул Зверобой и с молниеносной скоростью вскинул ружье. - Стоять, я сказал! - А потом добавил уже другим, рассудительным голосом: - Друзьями мы не были, но Гриня бы меня точно не кинул. Спас бы сначала, с того света вытащил, а уж потом бы стал разбираться, кто на свете всех умнее, всех румянее и белее. - Он коротко хохотнул. - Должок у меня перед твоим батей, пацан. А Зверобой долги приучен отдавать. Считай, Богородица меня сама к вам направила. Как вы сюда вообще дойти умудрились? Тут же куда не плюнь - всюду топь. Тут и днем-то опасно, не то, что ночью. Хорошо, что я костер увидел, любопытно стало, кто тут такой безмозглый, кому жить надоело.
        - Нам нужно к врачу! - перебила его Соня. - Дяде Грише нужно! Вы же партизан?
        - Я? - Зверобой снова хохотнул. - Ошибаешься, красавица, я сам по себе. Я ни вашим, ни ихним ничего не должен. Но где партизанский отряд, знаю. И вас, так уж и быть, провожу. Утречком.
        - Сейчас! - Митяй сжал кулаки.
        - Сейчас? - Зверобой окинул его насмешливым взглядом, сказал: - Я смотрю, ты уже искупался? Мало показалось? Или решил довести дело до конца?
        - Я решил, что должен спасти своего батю.
        - Вона как! Узнаю Гриню. Сам упертый, и сынка такого же воспитал. А с фартом у тебя как, малец? Такой же фартовый, как батя твой?
        - Его батя свинцом нашпигован, как сальтисон чесноком! - Соня встала между Митяем и Зверобоем. - Если вы называете это фартом, то да, он фартовый!
        - Злющая… - усмехнулся Зверобой. - Кого защищаешь, черноглазая? Гриню или сынка евоного? Или ты по-комсомольски за мир во всем мире и за правду?
        Ответить Соня не успела, Зверобой махнул рукой и заговорил уже другим, деловитым тоном:
        - Понесете его сами. Я вперед пойду, вы за мной. Идти будете след в след. Если оступитесь и под воду уйдете, вытаскивать не стану. Мне эта ваша справедливость без надобности. Уяснили?
        Они молча кивнули. Сева с Митяем так же молча подняли с земли дядю Гришу. С Горынычем было бы сподручнее, но Горыныч благоразумно решил не показываться. А вот Зверобой словно что-то чувствовал. Или слышал. Он всматривался в темноту, держался настороже, озадаченно скреб подбородок, а потом, наверное, не выдержал, сказал:
        - Чертовщина какая-то. Словно зверь какой кружит.
        - Может и зверь, - Митяй пожал плечами.
        - Если б зверь, я бы знал, какой именно. А так чую, что ходит кто-то, а кто именно понять не могу. Но вы это… держитесь поблизости и будьте настороже. Чуйка у меня нехорошая. Да и слухи… До вас про зверя из лощины слухи, небось, тоже дошли?
        Они не стали отвечать. Да и что им было ответить?
        - Я сначала не поверил. - Зверобой продолжал разговаривать сам с собой. - А потом начал замечать, что зверье стало себя вести как-то странно. От последней полевки до волка. Словно бы появился в лощине кто-то страшнее и опаснее всех вместе взятых. Что скажете, чертенята? - Он обернулся, обвел их внимательным взглядом.
        Они снова ничего не ответили, и их молчание, кажется, его полностью удовлетворило.
        - За мной след в след, - скомандовал он и шагнул в темноту.
        12глава
        Митяю было холодно. Так и не просохшая одежда липла к телу, вымораживала остатки тепла. Как же хотелось обратно к костру! Посидеть у огня хоть пятнадцать минут! Но, разумеется, ни о страданиях своих, ни о желаниях Митяй никому бы не рассказал. Как-нибудь образуется все. Им бы добраться до партизанского отряд, доставить батю живым. Насколько еще хватить его фарта? Не израсходовал ли он уже все до последней капельки? Митяй бы своим собственным поделился с радостью, да только и от его фарта почти ничего не осталось.
        Шли молча. Зверобой прислушивался и приглядывался, вертел головой. Иногда, бывало, тянулся за ружьем, но останавливался, успокаивался. А Горыныч держался где-то поблизости. Красных огней Митяй в ночи не замечал, но в том, что темный зверь рядом, не сомневался.
        Вот так, в раздумьях и страхах, он и не заметил, как земля под ногами превратилась в настоящую твердь, перестала чавкать и хлюпать, как чахлые болотные деревца уступили место высоким соснам и разлапистым елям. Кончилась топь!
        - Скоро уже? - спросил Сева, и Митяй мысленно одобрил его вопрос.
        - Скоро, - сказал Зверобой. - Оказавшись на твердой почве, он ускорил шаг, но по-прежнему держался настороже. - Четверть часа - и будем на месте. Вот уже и дымком потянуло.
        Митяй принюхался, но запаха костра не почуял. Наверное, это из-за холода, который становился все злее, все невыносимее.
        Зверобой не соврал, спустя десять минут потянуло костерком. К дыму примешивался сладкий дух печеной картошки. Или это просто с голодухи почудилось?
        - Дальше сами, - Зверобой остановился на краю лесной поляны, на которой, Митяй теперь знал это наверняка, расположился партизанский отряд. - У меня своя дорога, у вас своя. Живой хоть Гриня? - спросил вроде и равнодушно, а вроде и участливо.
        - Живой! - ответили они с Соней в один голос. Сева промолчал. После известия о Танькиной гибели он все больше отмалчивался да хмурился.
        - Ну, раз живой, так и хорошо. - Зверобой отступил в темноту, и уже оттуда послышался его простуженный голос: - Если выживет, так передайте, что Вася Зверобой свой должок ему вернул сполна. Квиты мы с Гриней.
        Отвечать они не стали, да и некому было отвечать: Зверобой исчез, растворился в темноте. Хоть бы Горыныч его отпустил, мелькнула в голове тревожная мысль. Мелькнула и тут же исчезла в круговерти других куда более важных мыслей. Они дошли до партизанского отряда! И теперь его батю точно спасут!
        На самых подступах к лагерю их остановил часовой - дед с двустволкой. Деда Митяй узнал, а дед узнал Митяя. Разговор у них получился короткий и деловитый - на ходу. Из разговора этого стало ясно, что из Видово до отряда добрались человек двадцать. Ну как добрались… подобрали их партизаны во время последней вылазки. Кое-кто решил двигаться в город к родственникам, но были и такие, кому деваться было некуда, у кого ни дома не осталось, ни родных. Те укрылись здесь, за болотом.
        - Нам нужен врач, - сказал Митяй, когда они вышли наконец к костру. - Есть у вас тут врач?
        - Раньше не было, а вот после набега фрицев появился. - Дед бросил быстрый взгляд на батю, покачал головой. - Зосимович. Ты же знаешь его, малец, он тоже из Видово. Подобрали его в лощине босого, чуть ли не в исподнем, но с медицинским чемоданчиком. Вот так человек за дело свое радеет, портки надеть не успел, а инструменты с собой прихватил.
        Зосимович был старый и вредный, Зосимовича Митяй недолюбливал. Случались у них пренеприятные встречи. Однажды Митяй руку сломал, а Зосимович ее складывал и гипсовал. Дрогой раз повстречались из-за рассеченной камнем брови. Бровь пришлось зашивать, а дальше еще и выслушивать нотации сначала от врача, потом от бабы Оли, а потом и от мамки. Но Зосимович был врачом и только за одно это Митяй был готов простить ему все свои детские страдания.
        Батю внесли в избу. Не то чтобы очень большую, не больше охотничьего домика, но зато жарко натопленную и чистую. От тепла Митяй сразу «поплыл», захотелось прижаться к горячему печному боку и закрыть глаза. Но не время! Сначала нужно решить с доктором.
        Зосимович пришел через пару минут. На нем была не по размеру большая телогрейка и подпоясанные веревкой ватные штаны. Наверное, поэтому Митяй его сразу не признал. Привык, что Зосимович из интеллигентов, вечно при шляпе, трости и галстуке. А тут такой. Правда, видать, что убегал от фрицев без портков.
        - Показывайте! - велел он, не здороваясь, а потом крикнул кому-то, кто остался снаружи: - Света мало! Принесите еще лампу!
        Батю они с Севой к тому времени положили на сколоченный из сосновых досок стол. Стол бы узкий и длинный, батя как раз поместился на нем в полный рост. В тусклом свете керосинки он был похож на покойника, и Митяй едва сдержался, чтобы не прижаться ухом к его груди.
        - Живой, - Соня кивнула успокаивающе. Вот только не было в ее взгляде особой надежды. Она возилась с повязками, готовила к приходу врача.
        - Ну-ка, барышня, дайте подступиться к пациенту. - Голос Зосимовича звучал ворчливо, но бодро. - Дайте, дайте…
        Бодрые нотки исчезли, стоило доктору увидеть раны. Между седых бровей пролегла глубокая морщина.
        - Он живой, - сказал Митяй, протискиваясь к столу.
        Зосимович ничего не ответил, он пытался нащупать пульс.
        - Он живой, - повторил Митяй, - это просто чудится, что мертвый.
        - Мне не чудится. - Зосимович обернулся на него через плечо и, кажется, только сейчас узнал. - Митя? - Голос его смягчился. - Нашелся…
        - Батю моего спасите, - попросил Митяй шепотом. Хотелось кричать криком, но он боялся, что крик сорвется в плач. Нельзя ему плакать. Он еще там, в упырином подземелье, решил, что ни плакать никогда не будет, ни бояться ничего не станет.
        - Что смогу, - проворчал Зосимович, а потом гаркнул: - Лидия Сергеевна, ну что вы там возитесь, голубушка?
        - Я здесь, - послышался за их спинами тихий голос. - Я все принесла, что велели.
        На пороге стояла невысокая не то девушка, не то женщина - в скупом свете керосинки было не разобрать. В руках она держала большой алюминиевый таз, накрытый льняным полотенцем. За ней маячил тот самый дед-часовой, высоко над головой он держал еще одну лампу.
        - Идите сюда, Лидия Сергеевна. - Зосимович посторонился. - Видите, какой тут случай…
        - Вижу. - Она подошла к столу, склонилась над батей. Лицо ее было худым и болезненно бледным, русые волосы завязаны в такой тугой пучок, что глаза казались чуть раскосыми. Не старуха, но и не молоденькая девушка, не такая, как Соня. Лет тридцати, навскидку. Да и что ему за дело до ее возраста?! Его сейчас волнует лишь одно. И если эта тетка спросит, жив ли его батя, он заорет…
        Не спросила, просто уставилась на раны, раскосые ее глаза удивленно расширились.
        - Ассистировать будете. - Зосимович не спрашивал, он отдавал приказы. - Попробую извлечь пули. Кровотечение, смотрю, остановилось. Так, мне нужен чистый инструмент, горячая вода, самогон, нормальный свет. И что в операционной делают посторонние? - Он словно бы увидел их всех в первый раз. - Попрошу на выход, молодые люди! И так антисанитария страшная. Не представляю даже, что делать со всем этим.
        Митяй хотел было спорить, но Соня крепко взяла его за руку, заглянула в глаза.
        - Так нужно, - сказала одними губами. - Пойдем, Митя.
        Снаружи было холодно. Он уже успел привыкнуть к расслабляющему теплу и теперь как-то враз озяб, задрожал, как осиновый лист.
        - Дяденька, - Соня обратилась к деду-часовому. - Где бы им согреться и просушиться?
        - Я здесь останусь! - Митяй упрямо сунулся к окну, но Лидия Сергеевна прямо перед его носом задернула занавески.
        - Здесь ты никому не поможешь, малец, - сказал дед и поманил их за собой. - Пойдемте, покажу, где можно обсушиться, а потом покормим вас, чем бог послал.
        Митяй снова пытался сопротивляться, но как-то внезапно выяснилось, что у него совсем не осталось сил. Сева взял его под руку, как барышню какую, и молча поволок за дедом.
        В качестве временного прибежища им выделили землянку. Из мебели в ней, считай, ничего и не было, зато в печке-буржуйке потрескивал огонь.
        - С одежей у нас туго. - Дед поскреб щетинистый подбородок. - Но сейчас распоряжусь, ребятки что-нибудь найдут на смену. А там уже и ваша просохнет.
        Он вернулся в землянку спустя четверть часа, вслед за ним шел хмурый, незнакомый Митяю пацан. Наверное, из городских. Пацан нес в руках кипу какого-то тряпья.
        - Вот, - сказал вместо приветствия и швырнул тряпье на деревянную лавку.
        - Что нашли. - Дед пожал плечами, а потом глянул на Соню и велел: - Ты, девонька, выйди пока во двор. Пусть эти орлы переоденутся, а потом Петька, - он кивнул на пацана, - отведет вас на кухню.
        Петька широко, во всю пасть, зевнул, с интересом зыркнул на Соню. Соня пожала плечами и молча вышла из землянки.
        На переодевание ушло минут пятнадцать. Они с Севой долго не могли разобраться в этом ворохе штанов, рубах и свитеров. Одежда была несвежая, местами с подозрительно похожими на кровь пятнами. Но она была сухая, а это самое главное. Две пары кирзовых сапог стояли недалеко от печки. И Севе, и Митяю они оказались велики, но вопрос несоответствия кое-как решился портянками. На выходе получилось два деревенских дурачка в одеже с чужого плеча и при автоматах. Хочешь - плачь, хочешь - смейся. Митяю хотелось выть, поэтому он сказал зло и задиристо:
        - Жрать охота.
        Сева ничего не ответил, и это задело еще сильнее. Только жалости ему и не хватало в сложившейся ситуации. Митяй сжал кулаки. Он уже готовился сказать что-нибудь злое и едкое, после чего непременно начнется потасовка, но Сева его опередил:
        - Он выкарабкается. У него есть и фарт, и надежда.
        И сразу прошла злость. Злость прошла, а боль осталась. И чтобы заглушить ее хоть как-то, хоть чем-то, Митяй сказал:
        - Она была хорошей девчонкой.
        Сева глянул на него искоса, покачал головой. Лучше бы он молчал, лучше бы ничего не говорил, столько боли было в Севином взгляде.
        - Мы за нее отомстим. - Митяй закинул на плечо автомат. - Мы за них всех отомстим.
        - Отомстим, - эхом отозвался Сева. Думал он сейчас о чем-то своем.
        Снаружи их ждали Петька и Соня. Петька окинул их презрительным взглядом, сплюнул себе под ноги. Зачесались кулаки, но Митяй не дал себе воли. С волей нужно было что-то делать.
        - Нарядились, пижоны городские? - спросил Петька, завистливо косясь на их автоматы.
        По примеру Севы, Митяй решил ничего не отвечать. На деревенских дурачков молчание иногда действует сильнее, чем слова. Соня насмешливо передернула плечами, сказала:
        - Ну, куда нам теперь идти?
        - Идите за мной! - Петька шмыгнул носом и пошагал вперед.
        Он вывел их к навесу. Под крышей из коры и лапника располагался длинный стол и наспех сколоченные лавки. Чуть поодаль над костром булькал котелок. От него шел дурманяще вкусный картофельный дух. В котелке орудовала половником невысокая тетка в переднике поверх телогрейки.
        - Привел, - буркнул Петька, и тетка обернулась.
        Ее взгляд равнодушно скользнул по Митяю, а потом остановился сначала на Соне и Севе.
        - Божечки… - прошептала тетка и раскинула в стороны руки.
        Первой в ее объятья бросилась Соня. Со слезами бросилась, как маленькая.
        - Это кто? - спросил Митяй у Севы.
        - Это тетя Шура, - ответил тот дрогнувшим вдруг голосом. - Повариха из Гремучего ручья.
        Дальше начались ахи и охи, слезы и разговоры, которые Митяю были неинтересны, но которые приходилось слушать, пока повариха тетя Шура раскладывала по тарелкам вареную картошку и тоненькими пластинками нарезала принесенное сало. Из всего услышанного Митяй сделал вывод, что выйти из Гремучего ручья удалось всем, а вот добралась до партизанского отряда только повариха. Остальных раскидала фашистская атака на деревню. Тетю Шуру на второй день скитаний по лесу подобрали партизаны, переправили через болото в отряд, где она теперь и трудилась поварихой.
        - Где Ефим? - спросил Сева, когда поток женских слез и слов сошел на нет.
        Тетя Шура глянула на него из-под низко повязанного платка, покачала головой:
        - Убили. У меня на глазах расстреляли ироды. А что с остальными, я не знаю, не спрашивай, Всеволод. - Она встрепенулась, сказала быстрой скороговоркой: - И Гриню тогда тоже убили… наверное.
        Митяй отложил ложку, перестал дышать.
        - Это ж он нас всех спас. Нас в сарай согнали, жечь собирались, а они вдвоем с каким-то стариком против этих тварей… - Она всхлипнула. - Я искала его в той толпе. Но куда там… Люди кинулись кто куда. Страха люди такого натерпелись, вам не рассказать! Я сама уже в этом сарае с жизнью распрощалась. Упустила я Гриню… А когда увидела, его уже фрицы скрутили…
        Митяй слушал и моргал часто-часто. Попала какая-то соринка в глаз, наверное. Из сказанного этой женщиной выходило, что его батя - настоящий герой. Она назвала его спасителем. Вот так…
        - Расстреляли, наверное, нашего Гринечку. Нет его больше…
        - Он живой! - Рявкнул Митяй так, что повариха вздрогнула, а Соня успокаивающе сжала его руку горячей ладошкой. - Мой батя живой! Слышите вы все?
        - Батя?.. - Ахнула повариха. - Так это ты, значит, его сын? - И тут же она засуетилась, запричитала: - Так а где Гринечка, если живой? Почему не с вами?
        - Его оперируют, - сказала Соня, не разжимая пальцев на Митяевом запястье. - Ваш доктор и какая-то женщина. Мы нашли его раненным и теперь его пытаются спасти.
        - Слава богу! - Тетя Шура быстро перекрестилась. - Зосимович хороший доктор, это вам всякий скажет. И Лидочка большая умница.
        - Она тоже врач? - спросила Соня.
        - Медсестра. Из города. Месяц назад ее у немцев отбили. Спасала она подпольщиков. Спасала, ну и попалась. Говорят, пытали ее, мучили. Но кто о таком станет расспрашивать? - Тетя Шура смахнула слезу. - А подпольщики отбили ее уже, когда Лидочку на расстрел вели. Полуживую отбили и товарищам из партизанского отряда передали. Две недели она в себя приходила. Тут же не было до Зосимовича врачей. Травками отпаивали, ну и так… народным всяким. А потом уже она сама, говорят, взялась лечить и раны бинтовать. Полезная оказалась для отряда девочка. Зосимович ее сразу заприметил и при себе теперь держит в качестве помощницы. - Она вдруг замолчала, спросила приглушенным шепотом: - А раны-то хоть не слишком тяжелые у Грини нашего?
        Митяю захотелось крикнуть, что раны смертельные, но в этот самый момент Сонины пальцы сжались чуть сильнее. Она словно чувствовала, когда нужно натянуть удила, а когда отпустить. Сначала впилась ногтями в его кожу, больно, почти до крови, а потом погладила ласково-ласково. И Митяя отпустило…
        - Я пойду, - сказал он, отставляя миску с недоеденной картошкой. - Мне нужно быть там.
        Никто не стал его останавливать и следом тоже никто не пошел. Это хорошо. Человеку, даже такому бедовому, как Митька Куликов, иногда нужно побыть одному.
        13глава
        Этот пациент был не жилец. Лиде хватило одного единственного взгляда на бесчисленные раны от пуль, чтобы сделать такой вывод. Но Зосимович собирался оперировать, и она была готова помогать ему во всем.
        В комнате с ними остался только дед Синицин, который скинул тулуп, валенки и водрузился с лампой в руках на табурет рядом с импровизированным операционным столом.
        Пока Лида доставала из печи чугуны с кипятком, стелила простыни и раскладывала инструменты, Зосимович командовал:
        - Левее! Не настолько левее! Чуть правее и выше! Вот так и держите! Сколько сможете так выстоять, любезный?
        - Сколько надо, столько и выстою. Да вы не волнуйтесь, доктор, кровищи я не боюсь. Я на своем веку всякого навидался, в обмороки падать не стану.
        - Лидия Сергеевна, вы готовы? - бросил Зосимович через плечо. Голос его звучал сухо и сосредоточенно.
        - Готова! - Лида повязала ему марлевую повязку, ловким движением поправила сползшие на кончик носа очки. Плеснула самогона на раскрытые «лодочкой» ладони. Зосимович благодарно кивнул, сказал, приглушенным маской голосом:
        - Шансы минимальные. Объем поражений вы видите сами, но мы не можем стоят в стороне. Будем надеяться, что сердце не задето. - Он глянул на Лиду поверх очков. - Но это очень эфемерная надежда. Пациент тяжелый и странный.
        Лида и сама все видела: смертельно тяжелый, странный до невероятности.
        - Эфира у нас немного. - Зосимович взял в руку скальпель. - Держите наготове, Лидия Сергеевна. - Эх, мне бы сюда мою амбулаторию… Не раскачивайте лампу, любезный. И осторожно с огнем, умоляю вас! Эфир - горючее средство.
        Дед Синицин что-то буркнул себе под нос, лампу ухватил двумя руками.
        - И приготовьте новокаин.
        Лида протянула ему наполненный шприц.
        - Ну, с богом, - сказал Зосимович. - Только на него одного у нас сейчас надежда.
        Лида была комсомолкой и в бога не верила. Даже когда ее вели на расстрел, не просила у мифического бога ничего для себя, а сейчас вот попросила. Да, он тяжелый! Да, его сердце бьется странно! Но он продержался почти сутки, не истек кровью, не случилось тампонады сердечной сумки и фатального внутреннего кровотечения. И, если судить по состоянии раневых отверстий, заражения тоже не случилось. А что это, как не доказательство существования чуда?! Или, если хотите, бога. Лида знала одну единственную молитву, еще в детстве услышала ее от бабушки, услышала, запомнила, а теперь вот мысленно повторила слово в слово. И пока шла операция, она мысленно читала эту единственную в ее атеистическом арсенале молитву, словно кто-то поставил пластинку в ее голове. Это был фон, ласковый и успокаивающий, никоим образом не отвлекающий от главного дела.
        Время остановилось и для нее, и для Зосимовича. Лида очень надеялась, что остановилось оно и для этого ни живого, ни мертвого незнакомца. В безвременье ему было проще бороться, в безвременье хотя бы не было боли. Боль придет позже, если они его спасут. А пока лучше так - ни живым, ни мертвым.
        - Невероятно… удивительно… - Короткие команды Зосимовича нарушали вот эти возгласы. Он поглядывал на Лиду поверх запотевающих очков, словно призывая ее в свидетели. И она молча кивала в ответ.
        Да, невероятно. Да, удивительно. Этот человек жил, несмотря ни на что. Вопреки здравому смыслу. Однажды он даже открыл глаза. Сине-серые, как грозовое небо глаза.
        - Эфир, - скомандовал Зосимович, и Лида торопливо плеснула на кусок тряпицы из темного флакона.
        - Спи, миленький, - сказала шепотом и прижала тряпицу к бледному, бескровному лицу.
        Он не сразу закрыл глаза, он смотрел на нее внимательно и изучающе, словно пытался что-то про нее понять. Удивительный человек. Невероятный.
        - Ну спи же, - почти взмолилась она. - Засыпай.
        И он уснул, а Лиде вдруг подумалось, если эти сине-серые глаза больше не откроются, жизнь ее никогда не станет прежней, что-то уйдет из нее неминуемо…
        - Все. Всем спасибо! - В чувства ее привел лязг инструментов о дно железного лотка и смертельно уставший голос Зосимовича. - Невероятную работу мы с вами проделали, Лидия Сергеевна! В мирное бы время впору писать научную статью по мотивам этого медицинского феномена!
        - Он выживет? - спросила Лида. Никогда себе не позволяла таких непрофессиональных вопросов, а тут не удержалась. Наверное, из-за шума в ушах, разболевшейся поясницы и навалившейся враз усталости. - С ним все будет хорошо?
        - С таким-то ангелом хранителем? - Ей показалось, или Зосимович ей подмигнул. - Пусть только попробует не выжить. А вы, любезный, слезайте уже с табурета. Титанический труд - выстоять вот так неподвижно три часа! Благодарю!
        Три часа?!
        Пока дед Синицын с кряхтением спускался на землю, она глянула в окно. Рассвет еще был далеко, но его приближение уже читалось в розовых отсветах на самом краю горизонта.
        - Лидия Сергеевна, обработайте швы. - Зосимович отошел от стола, с облегчением стянул с лица повязку. - Присмотрите за ним, голубушка, а я выйду на воздух. Курить хочу - сил нет. Любезный, не поделитесь папиросой?
        - Поделюсь! Чего ж не поделиться? Только самосад у меня ядреный, может, вы, доктор, такой и курить не станете.
        - Я любой стану! Не переживайте, любезный. Я вас уже поблагодарил за работу?
        - Поблагодарили.
        Их голоса делались все тише, а потом и вовсе исчезли за захлопнувшейся дверью. Лида перевела взгляд на пациента. Перевязать и укрыть. И следить за жизненными функциями. В первые часы после операции - это самое важное. Значит, она будет следить. Такое не доверишь больше никому, никто другой не справится.
        Она сделала все быстро и аккуратно, укрыла пациента льняной простыней, коснулась его лба. Сначала ладонью, а потом и губами, как делала в детстве бабушка. Лоб был ледяной. Как у покойника… Но сердце билось, и перебинтованная грудь медленно поднималась. Ни живой, ни мертвый, но сейчас всеравно чуть более живой, чем до операции…
        - Что ты делаешь?! - Голос был злой. И парень, что вбежал в избу, тоже.
        Белобрысый, взъерошенный, невероятно худой, в одежде с чужого плеча, с воспаленными, налитыми кровью глазами.
        Лида выпрямилась, потерла ноющую поясницу. Надо будет попросить Зосимовича, чтобы посмотрел. Ее били… вспоминать об этом не хотелось, но отбитая поясница постоянно напоминала. Или почки… Или позвоночник… Не важно, сейчас это не имеет никакого значения, сейчас нужно сосредоточиться на этом, на пациенте.
        - Ты его сын? - спросила Лида, всматриваясь в угловатое, злое лицо. Сходство было. Нужно лишь задаться целью.
        - Что с моим отцом? - Парень топтался на месте, не решался подойти.
        - Операция закончилась. - Ей бы хотелось сказать, что операция закончилась успешно, но она не могла давать ложных надежд. - Он… Твой отец перенес ее… мужественно. Сейчас он стабилен. Жара нет. - Она снова положила ладонь на холодный, точно лед, лоб. Почему он такой холодный? Надо непременно померить температуру.
        - А пули? - На лице парня промелькнуло, но тут же исчезло облегчение. Словно бы он волевым усилием запретил себе расслабляться и верить в лучшее. - Зосимович достал пули?
        - Все до единой.
        - И… что теперь? Как нам дальше?
        «Нам» - это вот этому белобрысому парню и незнакомцу, который ни жив, ни мертв. Лида тут ни при чем, но так уж вышло, что и от нее многое зависит.
        - Мы будем за ним наблюдать. Наблюдать и ухаживать. Первые сутки после операции самые важные. Я надеюсь…
        - Он фартовый! - парень не дал ей договорить, шагнул к столу, стал в изголовье. - Слышишь ты? Мой батя фартовый! Он непременно выживет! Не нужны нам какие-то глупые надежды!
        - Хорошо. - Лида кивнула. - Никаких надежд. Но ты позволишь мне за ним приглядывать? Ему нужен уход.
        Ему нужен уход, а ей не нужно разрешение этого мальчишки. Так почему она спрашивает?
        Он долго не отвечал, а потом спросил:
        - Чем я могу ему помочь?
        - Пока ничем. Я скажу, если что-то понадобится. Как его зовут?
        - Григорий. Его зовут Григорий Куликов. И он герой! Ясно тебе?! Его фрицы хотели расстрелять за то, что он спас в Видово людей. - Парень сорвался на крик, зло вытер рукавом совершенно сухие глаза.
        - Я не сомневаюсь. - Лида и в самом деле не сомневалась. Почему-то ей казалось, что этот незнакомец… Григорий очень особенный. И не только в медицинском смысле. - А тебя как звать?
        - Я Митяй.
        - Очень приятно, Митя. Я Лидия Сергеевна.
        - Знаю. - С воспитанием у Мити были проблемы. Или не с воспитанием, а просто в жизни. Ведь он не белобрысый, он седой. Что должно было случиться с молодым парнем, чтобы он поседел?
        Вариантов у Лиды было много, кое-что она испытала на собственной шкуре. Ноющая поясница - это еще не самое страшное. Страшнее были головные боли. Они случались внезапно, выбивали почву из-под ног, враз превращали в беспомощное и никчемное существо. Таких приступов у нее было уже два. Оба раза ей удавалось отлежаться, как-то перетерпеть, никого не потревожить своими проблемами. Да и кого тревожить, если она прекрасно знает, что с ней! Последствия сотрясения головного мозга. Или ушиба, что несомненно хуже. Ее били не только по почкам, но и по лицу, по голове… Но не нужно об этом думать сейчас! Сейчас она в безопасности! И проблемы у нее есть куда более важные.
        - Вы врач? - спросил Митя, переходя на уважительное «вы».
        - Я медсестра. - На самом деле она могла бы стать врачом, она даже поступила в медицинский. Но война спутала ей все карты. Впрочем, не только ей одной.
        - Когда он очнется?
        - Я не знаю. Никто не знает, Митя. Но я вижу, что он очень сильный человек.
        - И фартовый…
        - Конечно, и фартовый. Митя… - она тронула парня за руку, но он тут же отшатнулся, словно ее прикосновение причинило ему боль. - Прости. - Лида отступила на шаг. - Давай я попрошу Зосимовича, чтобы он тебя осмотрел. Ты выглядишь… истощенным.
        - Я в порядке! - Он дернул подбородком, а потом взъерошил свои седые волосы. - Не думайте про меня, присматривайте за моим батей!
        - Я присмотрю, - пообещала Лида. - Ты можешь пока отдохнуть. Я позову тебя, если… когда он очнется.
        - Точно позовете? - Митя не доверял никому. Еще одно новоприобретенное качество. И тут Лида тоже его понимала.
        - Обещаю. Я буду оставаться с твоим отцом столько, сколько потребуется.
        - Ему твердо так лежать, наверное. - Митя провел пальцами по деревянной столешнице.
        - Мы его потом перенесем на кровать, ты не волнуйся. Если хочешь помочь, подбрось дров в печку и иди.
        К печи он пятился задом, а сам не сводил взгляда с Лиды.
        - Вы за него теперь отвечаете, - сказал почти зло. - Понятно вам? От вас теперь все зависит.
        От нее зависело очень мало, сейчас надеяться нужно только на бога. Как же так? Как она в одночасье из атеистки превратилась если не в верующую, то в сомневающуюся? Не время об этом думать. Полно у нее других проблем и раздумий.
        С дровами Митя управился быстро, еще раз долгим взглядом посмотрел на своего отца и вышел из избы. Минут через двадцать заглянул Зосимович, осмотрел пациента, проверил повязки, сказал задумчиво:
        - Поразительно, Лидия Сергеевна. Если судить по состоянию кожных покровов и бледности слизистых, ну и, разумеется, по ранам, кровопотеря должна быть огромная, а он стабилен. Состояние сердечно-сосудистой системы вообще никоим образом не соответствует тяжести полученных ранений. Я бы сказал, что имеет место полная блокада атриовентрикулярного узла. Это бы объяснило брадикардию… - Он помотал головой, поправил сползшие с переносицы очки. - Но на самом деле ничего это не объясняет, Лидия Сергеевна. Я долго думал о необходимости переливания крови, но у меня есть ощущение, что это лишнее. Дожил! - Он хлопнул ладонью себя по лбу. - На старости лет начал оперировать не фактами, а ощущениями.
        - Самое главное, что он стабилен, - сказала Лида мягко, - а с остальным мы будем разбираться по ходу.
        - Устал… - Зосимович сдернул очки, потер переносицу. - Лидия Сергеевна, голубушка, я прилягу на пару часов с вашего позволения?
        - Конечно! Я тут присмотрю за нашим медицинским феноменом.
        - Но разбудите меня, если вдруг потребуется… - Доктор широко зевнул, махнул рукой и шаркающей походкой направился к выходу. Уже стоя на пороге, он вдруг сказал:
        - Я всегда знал, что человек он неплохой.
        - Кто? - спросила Лида.
        - Григорий, наш пациент. Огонь души, знаете ли, в человеке всегда можно разглядеть, даже в таком, как он. Вы уж извините, понесло меня в софистику. Доброго дня, Лидия Сергеевна.
        Огонь души. Лида посмотрела на Григория. Что хотел сказать Зосимович этой странной фразой? Кем был этот загадочный пациент?
        Вопросов было много, ответов не было ни на один из них. Да и не до вопросов сейчас. От усталости ли, от бессонницы ли ломило уже не только в пояснице, но и в висках. Пока еще это была терпимая, контролируемая боль. Но кто знает, во что она выльется, если не дать измученному организму прямо сейчас хоть немного отдыха?
        Лида глянула на лежащего на столе мужчину. Когда он очнется, одному богу известно. Возможно, еще очень нескоро. У нее есть время на короткий сон. К тому же спит она чутко. Так чутко, что, считай, и не спит. Она проснется, как только он придет в себя.
        Лида придвинула стул поближе к столу, голову положила на скрещенные руки рядом с по-артистически тонким запястьем.
        - Ну, если что, будите меня, Григорий, - сказала шепотом и закрыла глаза.
        Сон накинулся на нее как дикий зверь, впился острыми зубами в загривок, просочился сквозь кожу ядом непрекращающегося кошмара. Она снова была в сыром, холодном и дурно пахнущем подвале. Перед ней снова стоял тот эсэсовец. Молодой, красивый, щеголеватый, с по-рыбьи холодными глазами за стеклами модных очков. В одной руке он держал сигарету, а в другой плеть…
        Лида закричала еще до того, как эсэсовец замахнулся. Он замахнулся, но не ударил, а вцепился ей в волосы. Раньше, в прошлых кошмарах, ей было больно. В кошмарах ее волосы всегда были распущены и их было так просто намотать на кулак… В жизни, в своей новой жизни, Лида всегда делала пучок, чтобы ни единой прядки не выбивалось, чтобы у того, кому вздумается дернуть ее за волосы, не осталось ни единого шанса.
        - Тихо, - сказал эсэсовец по-русски. Голос его был сиплый, едва различимый. - Чего орем, барышня? - И рука, которая раньше наматывала волосы на кулак, сейчас погладила Лиду по голове. Почти ласково погладила.
        Она закричала… Закричала и дернулась, отталкивая от себя и руку, и эсэсовского офицера. И полетела куда-то назад, в черную кроличью нору. Полетела, ударилась - сначала спиной, потом затылком. А потом кошмар закончился, и Лида открыла глаза…
        Она лежала на полу, рядом валялся стул, с которого она свалилась во сне. Мир снизу казался большим и опасным. Точно она была Гулливером в стране великанов. Один такой великан смотрел на нее сверху вниз сине-серыми глазами. Когда он попытался сесть, Лида закричала уже наяву, а не во сне:
        - Осторожно! Не вставайте!
        14глава
        …Рая нет. Рая нет, а вот ад уже распахнул для него свои кованые ворота. Григорий умирал и возрождался, умирал и возрождался. И с каждым новым циклом становилось все больнее, все невыносимее, а прошлое отступало в кровавую пелену. В прошлом он сделал что-то хорошее и одновременно глупое. Это на него похоже. В этом он весь. Был… до того, как умер и попал в ад.
        Ад дышал ему в лицо чем-то смрадным, расплескивал по жилам раскаленное железо, заживо сдирал шкуру. Сначала сдирал, а потом натягивал обратно кровавой, латаной-перелатаной рубахой. Ад тянул из него жилы и не позволял кричать. В этой вынужденной немоте была своя особенная пытка. Казалось, стоит только заорать, и сразу отпустит.
        Заорал… Вот только не он, а кто-то другой. Заорал сиплым женским голосом. А под руку поднырнуло что-то шелковистое, непонятное. Он погладил это шелковистое, радуясь тому, что прикосновение не отозвалось привычной уже болью. Может быть, ворота ада открываются в обе стороны? Он же фартовый. И отмычками владеет. Есть ли у него отмычки от адовых ворот? Чтобы это понять, нужно открыть глаза.
        Открыл. Ад рядился под деревенскую избу, пыхал жаром от давно небеленой печи, слепил непривычно ярким светом. И черт в этом бутафорском аду тоже нашелся. Лежит, скрючившись, на полу, то ли стонет, то ли песни поет. Или это не черт? Со зрением еще плохо. Вообще со всем плохо, если уж начистоту. Внутри все горит. Все то же раскаленное железо по жилам, и шкуру содрали, похоже, не так давно. Старую содрали, а новая еще не наросла. Что же там с чертом?
        Черт оказался ангелом. Ну, это если судить по русой макушке, белоснежной блузке, плиссированной юбке и узким щиколоткам, торчащим из нарядных, но совершенно непрактичных сапожек. Или не ангелом, а бабой? Самой обычно земной бабой.
        - Тихо. Чего орем, барышня? - Может, там и не барышня никакая, но обижать дамский пол Григорий не привык. Посмотреть бы, что случилось, что там с ней приключилось. Чтобы посмотреть, нужно приподняться. Он попытался, а барышня снова заорала:
        - Осторожно! Не вставайте!
        А сама наоборот вскочила. Получилось не резво и не изящно. Вставала барышня, как столетняя старуха, одной рукой придерживалась за стул, второй за поясницу. Помогать ей Григорий не стал. Не потому, что не захотел, а потому, что вдруг понял, что не может, нет у него никаких сил. Все, что были, утекли через адовы ворота. Осталась самая малость. Как бы и ее не растерять.
        - Лежите, Григорий. Вам нельзя шевелиться.
        - А я и не могу. - И ведь не соврал. Несколько слов сказал и вот уже снова чувствует себя беспомощным младенцем. Или мертвецом. Разве младенцы могут попасть в ад? А он вот попал.
        - Вас прооперировали. Вы еще вообще не должны…
        Она встала, уцепилась обеими руками в край стола, на котором он лежал. Стола?.. Прооперировали?..
        - Как вы? Что чувствуете?
        Правду про адовы муки он говорить не хотел, поэтому соврал:
        - Нормально.
        - Нормально? - Одной рукой продолжая цепляться за стол, второй она коснулась его лба. Рука ее была горячая, обжигающе горячая. Вот, кто сдирал с него шкуру…
        - Убери… - прохрипел Григорий. На то, чтобы мотнуть головой, сил не хватило. - Руку…
        Она отдернула руку, словно обожглась.
        - Простите, я должна была убедиться.
        Она стояла у него в изголовье, и ее перевернутое лицо было прямо над его головой. Узкое, бледное, с синими тенями на скулах, вряд ли красивое. Волос русый, а глаза раскосые. Глаза, пожалуй, красивые. Но не до того, не о том сейчас думается. А думается вот об этой тонкой жилке, что бьется на шее в вырезе простой белой блузки. Все мысли об этом… Твою ж мать!
        - Отойди от меня! - Страх и отчаяние помогли отыскать остатки сил, заорать в голос. - Уберись, я сказал!
        Она испугалась, отшатнулась, пропала из поля зрения. Так-то лучше, спокойнее им обоим. Ему спокойнее, а ей безопаснее. Значит, не пронесло, не помог ни фарт, ни тетя Оля. Значит, сдох бедовый парень Гриня Куликов. Сначала сдох, а потом восстал голодной бездушной упыриной! А кем еще, если все мысли лишь об одном, о том, что вот у этой глазастой и раскосой есть то, что ему самому нужно до зарезу? У нее есть и она отдаст. Стоит только попросить. Он даже знает, как нужно просить, как нужно в глаза заглянуть, чтобы она сама, с радостью и благодарностью. Подфартило так подфартило, ничего не скажешь… И как теперь быть, что делать, чтобы суть свою упыриную обуздать хотя бы на время?
        А она не обиделась. Может и испугалась от неожиданности, но далеко не ушла. Обошла стол, на котором Григорий лежал, с другой стороны, замерла в полуметре. Позвать бы, попросить об одолжении. Он и позвал.
        - Воды дай, большеглазка.
        Вода - не кровь, но сгодится на первое время. Или лучше самогона попросить? Сначала папиросу, потом самогона?
        - Если только губы намочить. - Она стояла в нерешительности, не далеко, не близко, но если позвать, то подойдет, склонится.
        - Хорошо, давай намочить…
        Отступила, вернулась уже с алюминиевым ковшиком в руках, предупредила:
        - Один маленький глоточек.
        Глоточек не помог, но подумалось, что поможет несколько. Григорий сжал узкое запястье, потянул к себе. Наверное, сильно сжал, хоть и не было в нем сил, потому что дамочка застонала. Потянуть бы на себя, как для поцелуя. Ну, и поцеловать…
        Вода была теплая, противная, но Григорий осушил кружку до самого дна, разжал пальцы, сказал виновато:
        - Прости, красавица.
        Она не была красавицей. Не сейчас, не с этой худобой, отчаянием и тенями под глазами, не с этой головной болью, почти такой же сильной как его собственная. Но она была смелой и великодушной, она его простила, хоть и нахмурилась.
        - Вам нельзя пока пить. Вас нужно наблюдать.
        - О да, - простонал он, - за мной теперь нужен глаз да глаз.
        Вода не помогла, никуда не делась жажда. Или что это за ерунда такая рвет его на части?
        - Вас к нам доставили в очень тяжелом состоянии, почти при смерти.
        Ох, красавица, не почти при смерти, а мертвого! Перед живыми адовы ворота не открывают. Живые не хотят впиться тебе в глотку, если уж быть до конца честным. Вот и стал он упыриной. Таким, как Зося стал?
        Остатков сил хватило, чтобы поднять руку, посмотреть. Ногти обычные, синюшные немного, но короткие, обгрызенные. Был у него такой грех - грыз ногти в особо тяжкую годину. А тут что ни година, так все тяжкая.
        - Эй, красивая, - позвал Григорий.
        - Лидия, - сказала она и по струнке вытянулась, как студентка перед профессором. - Меня зовут Лидия Сергеевна.
        Лидия Сергеевна. Ну, значит, не студентка, а училка. Почти как тетя Оля.
        - Приятно познакомиться. - Улыбнуться не получилось. Да и не до того сейчас. - А я Григорий, для друзей можно просто Гриня.
        - Я знаю.
        Он не стал спрашивать, откуда, было дельце поважнее.
        - Лидочка… Лидия Сергеевна, какого цвета у меня глаза?
        Вроде ничего особенного не спросил, а она вдруг смутилась. На бледном лице появился жаркий румянец, вена на шее запульсировала. И запахло от нее вкусно, чем-то медово-цветочным.
        - Синие, - прежде чем ответить, она облизала пересохшие губы. - Или сине-серые, тут темно. Я не понимаю, что…
        - Значит синие. - Это радовало, это вселяло оптимизм. У тех упырей, которых он знал, и ногти были черные, и глаза. Может, все-таки пронесло? Может, никакой он не упырь? Вот только себя не обманешь. Он сейчас как локатор: ловит только один единственный звук. И это звук ее пульса. А вот это цветочно-медовое, может, так теперь для него пахнет человеческая кровь?
        - Я доктора позову, - сказала Лидия неуверенно.
        - Зачем? - спросил он, думая о своем.
        - Мы не ждали… не думали, что вы очнетесь после операции так быстро. Что у вас болит, Григорий?
        - Ничего. - Сначала сказал, а уж потом подумал, что и в самом деле ничего. Слабость есть, жажда эта почти звериная, а боль прошла, осталась за захлопнувшимися адовыми воротами.
        - Ничего? - В ее голосе слышалось недоверие.
        - Ну, не так сильно, чтобы из-за этого тревожиться. - Есть у него повод для тревоги, но вот этой большеглазой знать о нем не нужно. - Лучше скажи, где я? И как здесь оказался?
        - Вы в партизанском отряде. Я не знаю точное место, сама не здешняя. Далеко от Видово, за болотом.
        Значит, в партизанском отряде за болотом. Уже хорошо, что не у фрицев. Последнее, что Григорий помнил, это направленные на него черные дула автоматов.
        - Вас принесли ребята. Парень, девушка и Митя, ваш сын.
        - Митя? - Григорий снова попытался сесть, а Лидия снова не позволила, положила ладони ему на плечи, нажала мягко, но решительно. Он бы тоже мог мягко, но решительно. Она бы даже не сопротивлялась, наверное, даже не почувствовала бы боли. Было такое в его власти, он точно знал. - Руки убери, красивая, - попросил он очень вежливо. Попросил и облизал пересохшие губы.
        - Хорошо. - Она послушно отступила на шаг, а потом сказала: - Пообещайте, что не будете делать резких движений. Я боюсь за швы…
        Какая боязливая. Вот он, Григорий, за швы совсем не боялся. Он боялся за свой разум. Или, если хотите, за душу. Что там у него сейчас с душой? Осталась ли при нем?
        - Про Митяя расскажи, - попросил он. - Все с ним в порядке?
        - Насколько я могу судить, да. Он истощен и он очень за вас волнуется.
        - Скажи ему, чтобы не волновался.
        - Сами скажете. Думаю, он скоро придет.
        - А если позвать?
        - Не буду. - Она покачала головой. - Они тащили вас на руках от самой Гремучей лощины. Они вымотались все. Думаю, сейчас они спят.
        - Ну, если спят, тогда не зови. Я подожду. Водички еще дашь?
        - Нет. - И снова покачала головой. - Да поймите вы, Григорий, мне не жалко, но вам сейчас нельзя ни пить, ни есть. Если вдруг придется… - Она запнулась.
        - Что? - усмехнулся Григорий. - Если вдруг придется меня по новой резать?
        Она ничего не ответила, рассеянным движением потерла виски, на мгновение поморщилась. У нее болела голова. Нет, ее боль нельзя сравнивать с его адовыми муками, но очень скоро она может с ними сравняться.
        Откуда Григорий все это знал? А вот кто ж его разберет?! Знал и все! Чувствовал!
        - Лидия Сергеевна, - позвал он тихо, и она тут же встрепенулась, потянулась к нему. - Подойди-ка ко мне, Лидия Сергеевна.
        Подошла, стала близко. Невыносимо близко…
        - Я сказать хотел…
        - Что? - Склонилась, обдавая его медово-цветочным ароматом, заглядывая в глаза. У нее глаза интересные, цвета чая, и чаинки на дне плавают, водят хороводы. А за хороводами этими притаилась боль, свернулась гадюкой, придремала, но готова проснуться в любой момент, проснуться и кинуться…
        Он рисковал. Ах, как же он рисковал! И собой, и этой большеглазой. Ею больше, тут и к бабке не ходи.
        - Я сказать хотел… - Вот точно так же тетя Оля ему в глаза заглядывала, в глаза заглядывала, в мозгу шарила. Он тогда чуял это мягкое постороннее вмешательство, словно тонким перышком его щекотали. - Посмотри на меня, Лидия. Посмотри мне в глаза…
        У ее боли был горький вкус ужаса, ее боль еще только нарождалась где-то в затылке, но, если с ней не разобраться, она заполнит собой все. Григорий может помочь. Он поможет, только взамен тоже кое-то возьмет…
        - Ты только не бойся. Ничего не бойся, все будет хорошо. - И все-таки она красивая. Просто жить себе не позволяет. Остались ошметки ее жизни в сыром вонючем подвале, прибрал их к себе вот этот хлыщ в эсэсовской форме, выбил плетью… А хлыща-то он помнит. Тот самый, что пытал его в сарае. Такие дела…
        Дальше смотреть нельзя, и трогать ничего нельзя. Не за тем он решился на это все. Если тронуть прямо сейчас, можно сломать, доломать то, что еще не доломал тот гад. Как же тяжело! Невыносимо просто! Так тяжело, что девчонку эту уже почти и не жалко. Самому бы выжить. Или мертвому выживать уже без надобности? А губы у нее красивые, такие… по-девичьи пухлые. Только тянет его сейчас не к губам, ведет его за собой один единственный звук. Тук-тук… Тук-тук… А девчонка уже тянет к нему руку. Сама тянет, или это он попросил? Не важно! Важно, что сил бороться со всем этим у него больше нет. Тут такое дело… Или он, или она. А всем известно, что своя рубашка ближе к телу.
        …Эсэсовский хлыщ взмахнул плетью, и Лидия зажмурилась. Но в самый последний момент Григорий успел подцепить тонкую, как паутинка, петельку, подцепить и потянуть. Он потянул, и она подалась вперед: покорная и беспомощная, такая желанная…
        - Глаза открой! - рявкнул он, сшибая морок и с нее, и с себя. - Посмотри на меня!
        Открыла. Взмахнула ресницами. Смахнула с лица что-то невидимое. Вздохнула полной грудью, спросила:
        - Что?..
        - Ничего! - Боль вернулась, встала рядом с чертовой жаждой и чертовой совестью. Вот такие у него теперь подружки! Григорий почти до крови прикусил губу, отвернулся, прошипел сквозь стиснутые зубы: - Отойди… Воды принеси…
        Ей бы подчиниться. Она должна была подчиниться его воле, потому что невидимая петелька все еще была в его руках. Но она не подчинилась. Вместо того, чтобы отойти, она приблизилась, положила горячую ладонь на его лоб. Раньше прикосновение это казалось невыносимым. Григорий зажмурился, приготовился к новой вспышке боли, приготовился договариваться с совестью, или продавать душу. Он был ко всему готов, когда эта большеглазая его коснулась.
        - Вам больно? - спросила она шепотом.
        - Сама как думаешь? - проскрежетал он. Внутри у него шел торг. Душа на кону - такая вот забава…
        - Я думаю, вы очень сильный. Вы справитесь.
        Захотелось смеяться над наивностью этой большеглазой. Он не сильный и хренушки он справится! Но боль откатила, кровавая рубаха, на несколько размеров меньше, вдруг снова сделалась впору. Даже жажда, кажется, стала слабее. Чудеса…
        - Воды принеси… - прохрипел Григорий, не открывая глаз.
        - Вам нельзя.
        - Мне теперь все можно.
        Такая ирония… Ему все можно, а сам себе он позволить ничего не может. И лишь одна хорошая новость на повестке дня: совесть у него еще осталась. Он упырь с угрызениями совести. Красота!
        Если бы Лидия начала спорить, он бы с совестью разобрался в два счета, но она послушалась, отошла, а через мгновение вернулась с ковшиком. На сей раз вода была холодной. Жажду она не утолила, но тлеющее внутри пламя чуть пригасила. Вот тебе и вторая хорошая новость на повестке дня. С сутью своей упыриной он, возможно, сможет управляться. Будет при этом голодный и злой, но порядочный. Тете Оле бы это понравилось. Вот только где тетя Оля, а где он?
        - Как вы? - спросила Лидия и свободной рукой коснулась своего виска. Все еще болит? Не должно. Горечь ее боли теперь у него на языке. Не кровушки напился, так вот этого…
        - Терпимо, а вы?
        - Я? - Она глянула на него испуганно, словно бы в чем-то заподозрила. А может и заподозрила, он же рылся у нее в голове… Или в воспоминаниях. Мерзких, пугающих воспоминаниях. - Я - хорошо. - Сначала ответила, а потом уже удивилась тому, что сказала. Или тому, что голова больше не болит? Нет, голова еще болит, но уже не так сильно. Гадюка снова свернулась в тугой клубок, затаилась. - Позвольте, я проверю ваши повязки?
        - Валяй! - Ему и самому было интересно, что там с ним стало.
        Разглядеть ничего толком не получилось, но состояние повязок Лидию устроило. Зато получилось узнать, что доктор вытащил из него двенадцать пуль, что он невероятный счастливчик, потому что ни одна пуля не задела жизненно важных органов. В случае упыриной анатомии следовало считать жизненно важными органами сердце и башку. Или сердце все же поважнее будет?
        Додумать эту мысль Григорий не успел, тихонько скрипнула дверь, и в избу вошел Митяй. Он замер на пороге, подслеповато щурясь. Некогда рыжие, как морковка, волосы, были пугающе белыми. И выглядел пацан смертельно усталым. Однако в усталости этой не было ничего фатального. В фатальности Григорий нынче разбирался лучше всех.
        - Батя… - Митяй рванул с места, и его и без того не слишком расторопное сердце перестало биться от страха. Если к собственному сыну он почувствует то же самое, что к Лидии, то впору искать осиновый кол. Потому что нельзя ему оставаться вот такой… нежитью. - Батя, очнулся?!
        От Митяя пахло полынной горечью. Теперь Григорий понимал, что горечь - это всегда спутница боли и страха. А с медово-цветочным он разберется потом, когда встанет на ноги.
        - Очнулся. - У него даже вышло растянуть губы в улыбке. - Вот Лидия Сергеевна говорит, вы с Севой меня аж от самого Видово волокли. А девочка - это кто? - Подумалось, что Танюшка. Пусть бы Танюшка!
        - Это Соня. Из Гремучего ручья, - сказал Митяй, вглядываясь в его лицо. - Мы ее тоже вроде как от немцев отбили. Батя, ты как? Что ты чувствуешь?
        Он чувствовал себя голодной упыриной, но привычно уже соврал:
        - Терпимо, сына. Вот только Лидия Сергеевна мне все время жалеет воды.
        - Жалеете?! - На Лидию Митяй глянул едва ли не с ненавистью, и теперь уже сам Григорий пожалел, что так неудачно пошутил.
        - Ему нельзя пока пить, - Лидия пыталась оправдываться, но вид у нее был растерянный, словно бы она прямо сейчас проводила какую-то внутреннюю ревизию. - Это опасно.
        - Хорошо, - сказал Митяй очень серьезно. - Если опасно, то не давайте. Батя, ты же потерпишь?
        - Потерплю.
        Конечно потерпит, он и не такое терпит, если уж на то пошло.
        - А какие там новости? - Григорий скосил взгляд на окошко, в которое пробивался скупой утренний свет. - Люди? Звери? - спросил многозначительно.
        Ответить Митяй не успел, его перебила Лидия:
        - Зосимович просил его разбудить, когда вы очнетесь. Можно, я за ним схожу?
        Они оба молча кивнули, им хотелось поговорить без свидетелей.
        - Я быстро. - Лидия попятилась к двери.
        - Можешь не торопиться, со мной все в порядке.
        Они подождали, пока Лидия выбежит из избы, переглянулись.
        - Батя, как ты на самом деле? - спросил Митяй шепотом. - Мы с Севой думали, что ты помер.
        - Я тоже.
        - А Горыныч тебя как-то… оживил. Ну, знаешь, собаки ж умеют зализывать раны…
        Значит, Горыныч оживил. Сначала оживил, а потом придержал лапой адовы ворота, чтобы он мог вернуться обратно. У Горыныча, небось, в аду своя собственная будка имеется.
        - Он тебе почти до самого болота нес. Митя перешел уже на едва различимый шепот. - Батя, Соня теперь тоже знает.
        - Про что? - Подумалось вдруг, что про него, про то, каким он теперь стал.
        - Про Горыныча и про упырей. Ведьма немецкая развлеклась, - Митяй сжал кулаки, - наплодила этих тварей. Надеюсь, мы с Севой разобрались со всеми.
        С одним не разобрались. Ничего, если потребуется, он сам разберется. Вот, кстати, в присутствии сына он ничего такого не чувствует, в глотку впиваться не собирается.
        - А Таньки больше нет. - Митяй мотнул головой, и седая прядь упала ему на лоб.
        - Нет?.. - Только и хватило сил повторить. Он ведь обещал, слово давал тете Оле. Как же так?
        - Ее похитил фонКлейст, увез в своей машине. А Ефим, шофер из Гремучего ручья, в машину подложил бомбу. И она взорвалась.
        Захотелось кричать, но на крик все еще не было сил.
        - Соня и остальные видели, что осталось от машины. Как она догорала видели. Она сказала, там бы никто не выжил. Невозможно там было выжить, батя! Но Сева всеравно рвется на то место. Зачем ему туда, если никто не выжил? Фрицы потому и напали на Видово, из-за бургомистра и этих упырей. Батя, - Митяй перешел на торопливый шепот, - ты бы поговорил с Севой. Я понимаю, он Тане обещал и сейчас чувствует себя виноватым, но в том, что с ней случилось, он не виноват.
        Григорий тоже обещал. И тоже чувствовал себя виноватым, поэтому Севе он сейчас не советчик. Как же девочку жалко…
        - Поговоришь? - спросил Митяй настойчиво, но ответить Григорий не успел, скрипнула входная дверь с клубами морозного воздуха, впуская в избу Лидию и Зосимовича. Вот, значит, кто его подлатал.
        15глава
        Будить Зосимовича пришлось долго, усталость и бессонная ночь брали свое. Но Лидия не сдавалась, ей непременно хотелось, чтобы доктор лично осмотрел этого странного пациента. Или страшного? Лидия еще не определилась с тем, какие чувства испытывает в его присутствии. Чувство неловкости было точно, но не только. Он что-то с ней сделал. Каким образом, еще нужно было разбираться. Но факт оставался фактом: Григорий посмотрел ей в глаза и… И что? И ее головная боль почти прошла! Конечно, это всего лишь удивительное совпадение! А думать о том, зачем ему вообще понадобилось заглядывать ей в глаза, совсем не время. Сейчас нужно разобраться с его состоянием, а не с ее. И пусть разбирается Зосимович, а она постоит в сторонке, понаблюдает.
        Григорий о чем-то вполголоса разговаривал с Митей. Они замолчали, стоило только Лиде с Зосимовичем переступить порог.
        - Ну, как тут наш медицинский феномен? - спросил Зосимович вместо приветствия.
        - Живее всех живых, - усмехнулся Григорий и пожал протянутую руку. Рукопожатие его было слабое, и Зосимович это отметил.
        - Это хорошо, что живой! Заставил ты нас с Лидией Сергеевной поволноваться. Такая операция в таких чудовищных условиях… Эх, было бы сейчас мирное время, непременно написал бы статью в медицинский альманах!
        - Еще напишете, - успокоил его Григорий. Успокаивал он Зосимовича, а смотрел на нее, Лидию. И под взглядом его она чувствовала себя голой, словно бы он знал про нее все-все, словно бы видел всю ее изнанку. А на изнанке той было много того, чего ей и самой хотелось бы забыть навсегда, вот только не стереть такие воспоминания.
        А Зосимович уже закатал рукава рубашки и приступил к осмотру. Осматривал долго и тщательно, с пристрастием, но в финале остался доволен.
        - Хорошо, - сказал, поправляя сползающие очки. - Если бы сам тебя не оперировал, сказал бы что с момента операции прошло не меньше суток. Лидия Сергеевна, вы видели состояние швов?
        Она кивнула, а потом сказала:
        - Пациент все время просит пить.
        - При обычных обстоятельствах я бы повременил, но раз хочет. - Зосимович пожал плечами. - Принесите ему водички, голубушка.
        Ковш из ее рук Григорий принял с улыбкой. На сей раз смотрел он не ей в глаза, а куда-то на шею. Или в вырез блузки? Лидия скосила взгляд вниз, убедилась, что с блузкой у нее все в порядке, пуговка расстегнута лишь самая верхняя, и в вырезе ровным счетом ничего не видно. Да Григорий уже и отвернулся, слегка поморщившись при этом. От боли поморщился, или это ее присутствие его раздражало? Обижаться Лидия не стала, отошла к окошку, замерла в ожидании дальнейших распоряжений. Ей думалось, что Зосимович станет расспрашивать Григория о событиях, предшествовавших ранению, но Зосимович не стал, он сделал короткие распоряжения по уходу, велел звать в случае чего и ушел. Лиде и самой хотелось уйти. Под взглядами этих двоих ей было неловко. Мальчишка весь в отца - у него такой же пронзительный и насмешливый взгляд. Нет, пожалуй, мальчишка злее. Сын злее, а отец… опаснее. Откуда пришла эта уверенность, Лида не знала, просто приняла ее как данность. Человек, что сейчас лежит на импровизированном операционном столе, опасен. Для кого именно, еще предстоит разобраться, но интуиции своей Лида привыкла доверять
еще со времен работы в подполье. Интуиция криком кричала, что с Григорием нужно держать ухо востро. Может он и герой, спасший людей от верной гибели, может и добрый человек, но было в нем что-то такое, от чего кожа покрывалась мурашками и хотелось закутаться в пуховую шаль до самого носа.
        - Ты ведь тоже всю ночь на ногах, - сказал Григорий тихо. Лида подумала, что он обращается к Мите, а оказалось, что к ней. И обращается, и смотрит. - Если ты Зосимовичу ассистировала, значит, не спала и устала.
        Да, она не спала и устала, но головная боль прошла - и это такое счастье, за которое можно заплатить крепким сном.
        - Все хорошо.
        - Не спорь. - Он тоже не спорил, он раздавал команды. Это злило. Если бы у Лиды было больше сил, она бы поспорила, но сил не осталось, и она промолчала. - Зосимович сказал, что со мной все будет хорошо, что на мне все заживает, как на собаке. - В этот момент он глянул на Митю, и тот кивнул, словно бы видел в словах отца больше смысла, чем Лида. - Поспи, Лидия Сергеевна, отдохни от трудов. Я тоже посплю. Вот переберусь на койку помягче и посплю. А Митяй за мной присмотрит.
        Митя снова кивнул, на Лиду он смотрел насупившись. Странный парень, не такой странный, как его отец, но все же.
        - А если что, он тебя позовет. Или тебя, или Зосимовича. Тут можешь даже не сомневаться. Иди, большеглазка.
        Ей одновременно и не нравилось, и нравилось то, с какой фамильярностью он к ней обращался. Да и какая она большеглазка?!
        - Лидия Сергеевна, - сказала она твердо. - Вот так попрошу ко мне обращаться.
        - Как скажете. - Григорий прикрыл глаза, и сразу стало понятно, что вся его бравада - это напускное, что на самом деле чувствует себя он не слишком хорошо. - Митяй, проводи барышню.
        - А что ее провожать? - Митяй пожал плечами. - Она тут все лучше меня знает.
        - Не надо меня провожать! Лучше позовите меня через час.
        Она бы могла поспать и тут, в этом импровизированном лазарете. При других обстоятельствах, при другом пациенте. Этот был странен и опасен, от этого хотелось держаться подальше. До тех пор, пока он не заглядывал ей в глаза… Лида попятилась и едва не упала, переступая порог.
        - Осторожнее, Лидия Сергеевна, - в голосе Григория была… забота? - Извините, что не бросился поддержать. Я не в форме, а Митяй манерам не обучен. Упустил я что-то в его воспитании.
        Лида ничего не ответила, ей понадобилась вся ее воля, чтобы не хлопнуть дверью. Он был смертельно ранен, еще несколько часов назад никто не дал бы за его жизнь даже ломаного гроша, а сейчас он насмехается над ней, своей спасительницей. Хорошо, пусть настоящим спасителем был Зосимович, но без ее помощи и участия у него бы ничего не вышло.
        Снаружи была весна. Вот самая настоящая - с капелью, птичьими трелями и солнцем. Еще день назад все утопало в сыром тумане и казалось, что зиме нет ни конца ни края, а сейчас уже нет никаких сомнений, что весна победила окончательно и бесповоротно. Вот и они победят! Очень скоро победят! Ведь не зря же говорят, что самый темный час перед рассветом.
        Перед тем, как уйти к себе в землянку, Лида не удержалась, заглянула в окошко. Внутри царил полумрак, но даже в нем можно было разглядеть, как Митя помогает Григорию перебраться со стола на единственную в комнате койку. Григорий двигался медленно, было очевидно, что движения причиняют ему боль. Но в движениях этих было что-то хищное, и мышцы под кожей перекатывались с этакой звериной ленцой. Те мышцы, что не скрывала повязка. Сколько ему, если у него такой взрослый сын? Лет тридцать пять - сорок ему должно было быть. Зачем она вообще думает про его возраст и смотрит?..
        Он обернулся в тот самый момент, когда Лида собралась уходить. Обернулся и посмотрел прямо на нее. Нет, не в глаза, но точно на нее. Его бескровные губы растянулись в ироничной усмешке. Лида отшатнулась от окошка, снова едва не упала. Да что ж это такое?!
        16глава
        После завтрака поспать не удалось, потому что их, одного за другим, вызвали на разговор - или допрос? - к Голове, так уважительно партизаны называли командира отряда Власа Петровича Головина. Это был болезненно худой, смертельно усталый дядька с яркой проседью в черных густых волосах, с папиросой, с которой он, кажется, никогда не расставался. Даже когда руки его были заняты, папиросу он крепко зажимал зубами. Севе подумалось, что на ногах командир держится исключительно благодаря силе воли и вот этой лошадиной дозе табака. Ему бы самому поспать, а не допрашивать каждого, кто приходит с той стороны болота. Но Голова думал иначе, Голова с каждым из них разговаривал лично и с глазу на глаз. Антимонии он не разводил, когда задавал вопросы, смотрел очень внимательно, просверливал взглядом насквозь. Да только что Севе эти «сверления» после общения с Ольгой Владимировной и Таней?..
        - Из Гремучего ручья, говоришь, сбежали? - спросил Голова, перекидывая сигарету с одного уголка рта в другой. - А когда сбежали: до того, как там все началось или после?
        - Что началось? - спросил в ответ Сева.
        - Нападение, - уточнил Голова. Вот только не уточнил, кто на кого нападал.
        - Наверное, до. Мы с Таней… - он осекся, а потом продолжил, - мы с ней вытащили Митяя из подвала еще до того, как все началось.
        - Митяй - это тот седой и задиристый?
        Тут можно было не отвечать, достаточно было кивнуть. С Митяем Голова пообщался с самым первым.
        - И что он делал в подвале?
        - Его там держали. В плену.
        - А вы с Таней, стало быть, его вызволили?
        - Стало быть.
        - А Таня это третья из вашей компании?
        - Нет. - Руки сами сжались в кулаки. - Таня… погибла. Третья - это Соня, ее мы подобрали в лощине позже, когда пробирались с раненным дядей Гришей к вам. Соня тоже из усадьбы. Ваша повариха тетя Шура ее знает. Она нас всех знает. Если хотите, поговорите с ней.
        - Поговорю. А сейчас я с тобой говорю. - Голова подался вперед, узкие, жилистые руки положил на стол. - Я спрашиваю, ты отвечаешь. - В голосе его послышалась угроза. - Что там случилось?
        Вот он - самый главный вопрос. Что случилось в Гремучем ручье? Все думают, что на усадьбу напали партизаны, перебили фрицев и бургомистра со свитой, подорвали машину фонКлейста, да только Голова прекрасно понимает, что партизан в ту ночь ни в усадьбе, ни в лощине не было. Партизаны появились значительно позже, когда в Видово пришел отряд карателей. Вот тогда партизаны начали спасать тех, кого еще можно было спасти.
        - Вам лучше знать, товарищ командир. Мы выбрались из усадьбы еще до нападения.
        Не станешь же сейчас рассказывать про упырей. И Горыныча этому насквозь пропитанному махоркой дядьке не покажешь.
        - Значит, не видели ничего?
        - Не видели.
        - Вот и остальные не видели. - Рассерженным Голова не выглядел - скорее, озадаченным, словно бы решал странную головоломку. - А что в Видово происходило знаете?
        - Видели кое-что. Вот дядю Гришу в овраге нашли. Он отбил у фрицев людей, которых хотели спалить в сарае. Живьем спалить… Вот за это его и расстреляли… - Сева запнулся. - Почти расстреляли.
        - Выходит, хотели убить, но не добили. - Голова поскреб подбородок. - Доктор говорит, ранения у него страшные, несовместимые с жизнью. - Сказал и искоса посмотрел на Севу, а потом спросил: - Как же он столько протянул-то, а? Чудеса…
        - Фартовый он, вот и все чудеса.
        Голова молча покивал, раскурил следующую папиросу.
        - А в лесу, когда к нам пробирались, не видели ничего подозрительного?
        - Подозрительного?
        - Необычного.
        - Я в городе вырос, мне тут все необычно.
        Голова улыбнулся одними уголками губ, сказал вкрадчиво:
        - Знаешь, парень, я до войны следователем был, так что вранье я за версту чую. - И пыхнул папиросным дымом, от которого у Севы защипало глаза.
        - Я не вру.
        - Может не врешь, но и всю правду не рассказываешь. И Митяй этот ваш тоже. - Он устало потер глаза, потом спросил: - Что за колья у вас? У тебя и Митяя?
        Колья?.. И ведь сходу правильное определение подобрал.
        - Это посохи. Мы ж на болоте заблудились, едва не утонули. Посохи для того, чтобы дорогу прощупывать.
        - А заострили вы их для чего? - Вот ведь дотошный какой дядька! - А в крови они у вас почему?
        - Мы Соню отбили у немцев. - Соня ведь всеравно расскажет, какие они с Митяем герои. - Они ее схватили, а мы отбили.
        - Сколько было немцев? - спросил Голова.
        - Немного, четыре человека.
        - Автоматы у вас оттуда?
        Сева кивнул, а Голова усмехнулся.
        - Погоди, парень, вот ты меня сейчас хочешь убедить, что вы, два сопляка, пошли с голыми руками против вооруженных фрицев?
        Зря он про сопляков. А может специально, чтобы вышибить почву из-под ног?
        - С кольями. Фрицев было мало, сработал эффект внезапности. - Севе хотелось сесть и закрыть глаза. Лучше бы не уснуть, а вообще перестать существовать. Хотя бы на время. Но приходилось отвечать на каверзные вопросы Головы, который до войны служил следователем.
        - Да вы какие-то уникумы, как я посмотрю. - Голова улыбался, но на лице его читалось недоверие.
        - Очень жить хотелось. - Сева пожал плечами.
        - А где, говоришь, вы с фрицами повстречались?
        - У заброшенной лесопилки, кажется. Там туман такой был. Всю дорогу туман.
        - Точно, туманы нынче страшные пошли, - согласился Голова. - Повезло вам, что Зверобой вас нашел и к нам вывел. Потонули бы в болоте, как пить дать.
        Про Зверобоя ему, наверное, рассказал Митяй. Ну и ладно, ничего плохого ни Зверобой, ни они не сделали. И допрос этот - чистая формальность, дань прошлой службе.
        - Ну хорошо, - сказал Голова после задумчивого молчания. - Мы таким бойцам всегда рады. И девочка ваша на что-нибудь сгодится. Может к Зосимовичу в лазарет ее определим, а может к Шуре на кухню. Это она уже пусть сама решает. Ты, я смотрю, уже носом клюешь. Ступай, отсыпайся, потом еще поговорим.
        О чем он собирается разговаривать? Все, что хотел, Сева ему уже рассказал, а остальное не расскажет и под пытками.
        - Ступай, ступай! - Голова раскуривал очередную папиросу, и когда Сева был уже у двери, вдруг сказал: - Говорят, странный зверь завелся.
        - Где? - оборачиваться Сева не стал.
        - Сначала в Гремучей лощине, а потом тут, в лесу. А чего ты, Всеволод, не спрашиваешь, что за зверь? Вот все, кто до вас сюда приходили, спрашивали, а вы словно и не удивились.
        Все-таки он обернулся, посмотрел Голове прямо в глаза.
        - Мы не удивились, потому что в усадьбе только и было разговоров, что о чудовище из лощины. Мы привыкли, товарищ командир.
        - Привыкли, значит. А лично сами это чудовище видели?
        - Чудовищ не бывает, - отчеканил Сева.
        - А и то верно, ходят нынче по нашей земле чудовища пострашнее сказочных, - согласился Голова. - Иди, парень, отдохни. Мне тут нужно кое-что обмозговать.
        Митяя в землянке не оказалось, наверное, дежурил у лазарета, дожидался завершения операции. А Соня перебралась жить к тете Шуре, так что землянка была в его полном распоряжении. Сева улегся на лавку, телогрейку сунул себе под голову, закрыл глаза и тут же провалился в сон.
        Ему снился замок. Красивый средневековый замок с башенками, шпилями, галереями и воздушными мостиками. Замок парил в воздухе, но во сне это казалось нормальным.
        - Хорошее место, - сказал кто-то за его спиной.
        Сева обернулся, уставился на маленькую синеглазую девочку. Девочка казалась одновременно знакомой и незнакомой. Наверное, так и бывает во сне.
        - Нравится, Всеволод? - Она обращалась к нему так, словно это он был маленьким.
        - Нравится. - Он кивнул.
        - Мне тоже. - Девочка улыбнулась. - Хорошее место, чтобы спрятаться. Наверное, у нее есть такое же. Вот только я никак не могу найти к нему путь.
        - Про кого ты говоришь?
        Девочка перестала улыбаться, нахмурилась.
        - Я не в силах, но ты можешь, Всеволод. Я все, что могла, для нее сделала. Все, что мне позволили. Оступилась, наверное, правила какие-то нарушила. Не знаю… - Она покачала головой, и тонкие ее косички забавно взвились в воздух.
        - Про кого ты говоришь? - Кричать на маленького ребенка нельзя, но так хочется крикнуть. Еще и за плечи встряхнуть! А если придется, разрушить к чертям собачьим весь этот замок.
        Девочка не ответила, поманила пальчиком, наклонись - послушай, что скажу. А когда Сева тоже наклонился, толкнула, вышибая его из сна в реальность.
        - Спишь, блондинчик? - спросила девочка голосом Митяя.
        - Уже не сплю. - Сева открыл глаза, обшарил взглядом землянку. Кого надеялся отыскать? Девочку из сна? Глупость…
        - А у меня новость! - Митяй ликовал и ликованием своим непременно хотел с ним поделиться.
        - Дядя Гриша? - Сева вмиг и думать забыл про сон.
        - В себя пришел! Я с ним только что разговаривал! Представляешь? Я же говорил, что он фартовый, что не может он просто так помереть, не в его это натуре!
        - И как он? - спросил Сева, вставая с лавки.
        - Слабый, но крепится. Шутить пытается. С ним сейчас эта тетка, Зосимовича помощница. Вредная, я тебе скажу. Навроде бабы Оли. То нельзя, это опасно! - Митяй поморщился, а потом, наверное, вспомнил, что бабы Оли больше нет, и сник. - Не важно, - сказал уже другим, сдержанным тоном. - Она мена поспать отпустила. И пожрать. Я, блондинчик, сейчас все время жрать хочу. Наверное, выздоравливаю. - Он помолчал, а потом добавил: - Я - жрать, а батя - пить. А еще курить. Просил ему папирос раздобыть. Как думаешь, ему можно сейчас папиросы?
        - Спроси у Лидии Сергеевны.
        - Она не разрешит, тут и к бабке не ходи. А если по-человечески рассуждать, не по-медицински? Батя сказал, что курить хочет, аж до зарезу. Это же значит, что жизнь к нему возвращается, так?
        Вот тут Сева был с Митяем согласен. Если у человека появились какие-то желания, пусть и не слишком полезные для здоровья, значит, помирать он передумал.
        - Папиросы я уже раздобыл. - Митяй положил перед Севой помятую пачку. - Только передать пока не могу. Мне кажется, Лидия эта что-то подозревает. Отнеси ты, блондинчик. За одно и с батей поздороваешься. - Митяй усмехнулся.
        Не умел Митяй ни просить, ни благодарить. То ли не научили, то ли разучился. Но не важно, тонкие движения Митяевой души Сева уже умел улавливать.
        - Отнесу. - Он сунул ноги в сапоги, спрятал папиросы в карман.
        - Тогда пойдем! Я Лидию во двор выманю, уведу от лазарета, а дальше уже твое дело.
        - А потом она вернется и унюхает табак, - усмехнулся Сева. Ему план казался идиотским.
        - Вот когда унюхает, тогда и станем разбираться. Батя сказал, что дальше он уже сам с ней будет договариваться. Ему бы хоть пару затяжек. - В Митяевом голосе прорезались просительные нотки. Глядишь, и научится по-человечески общаться.
        Со своей частью плана Митяй справился. Из-за угла Сева наблюдал, как они с Лидией Сергеевной вышли из лазарета и поспешили куда-то в сторону основного лагеря. Теперь его время вступать в игру.
        Дядя Гриша уже ждал. Он полулежал на койке и вид имел ужасный. Как сказала бы тетя Шура, краше в гроб кладу.
        - Ну, здоров, Всеволод! - Рукопожатие его было еще слабым, но на губах уже играла заговорщицкая усмешка. - Радоваться встрече и обсуждать мое здоровье будем потом, а сейчас скажи - принес?
        Сева протянул ему папиросы и спички. Дядя Гриша торопливо закурил. Руки его дрожали, поэтому получилось не с первой попытки. Сева уже успел пожалеть, что согласился на эту авантюру. Было в дяде Грише что-то такое… странное. А с другой стороны, как должен выглядеть человек, вернувшийся с того света?
        - Хорошо! - он глубоко затянулся, откинулся на подушки и улыбнулся.
        - В самом деле хорошо? - спросил Сева. Не хотелось бы навредить из добрых побуждений.
        - Табак ядреный! Пробирает аж до позвоночника.
        - Вот этого я и боюсь, что до позвоночника. Выглядите вы не очень.
        - Я и чувствую себя не очень. - Дядя Гриша перестал улыбаться, и стало очевидно, что так и есть, а все остальное - пустая бравада, чтобы Митяя не пугать.
        - Может, я могу что-то для вас сделать? - спросил Сева. - Ну, помимо контрабанды папирос.
        На мгновение во взгляде дяди Гриши промелькнуло что-то такое, похожее на надежду, но он тут же покачал головой.
        - Спасибо, Всеволод, попробую пока своими силами. Горыныч не объявлялся? Говорят, это ему я обязан своим спасением. Ну и вам, само собой.
        - Нет, - теперь уже Сева покачал головой. - Скрывается в лесу. Надеюсь, ему ума хватит не соваться в отряд.
        - Думаю, у Горыныча ума будет поболее, чем у иного человека. Ну-ка, Всеволод, приоткрой форточку. Давай проветрим тут до прихода Лидии Сергеевны. - Он усмехнулся. - Строгая, как тетя Оля. - И тут же улыбаться перестал, сказал: - Я про Танюшку знаю. Митяй мне рассказал. Ты, парень, себя не кори, что тогда ее отпустил.
        Сева зло дернул головой. Дядя Гриша бил в самую больную точку. Он ведь взаправду теперь только об этом и думал. Что отпустил, что виноват в том, что Тани больше нет.
        - Послушай меня! - сказал дядя Гриша строго. - Я с тобой сейчас не просто как со взрослым человеком говорю, я с тобой сейчас говорю, как с человеком, который всякого успел навидаться. Она не простая девочка была - наша Танюшка. Бабушка ее непростая и она, стало быть. Если она решила уйти, никому ее не остановить. Умели они как-то людскими чувствами и желаниями управляться. По роду у них это шло. От бабки к внучке. Понимаешь, о чем я говорю, Всеволод?
        Сева молча кивнул. Как ни странно, а разговор этот дарил ему утешение. Тень утешения.
        - Потому и фонКлейст ее забрал, что знал, какая она чудесная девочка. Это еще издавна тянулось, эта их странная связь. Не любят упыри таких, как Танюшка, боятся.
        - Он ее убил! - Заорал Сева неожиданно для самого себя. Столько времени молчал, а теперь вот не выдержал… - Она погибла из-за этого упыря, дядя Гриша!
        - А мы отомстим, - сказал дядя Гриша очень тихо. - Не фонКлейсту отомстим, так остальным. Они же всеравно все упыри. Они ж в нашей крови купаются. Вот и будем мстить, пока ни одного на земле не останется. Нам всем есть за кого мстить. У всех у нас эти твари отняли кого-то близкого. Вот на том и стой, Всеволод! На том, что у тебя есть и силы, и возможность отомстить упырям!
        - …Каким упырям? - послышался от двери вкрадчивый голос. В пылу разговора они не заметили, что в лазарете уже не одни. На пороге стоял командир партизанского отряда Голова. Как долго он вот так стоял? Сколько из сказанного успел услышать?
        - Каким? - дядя Гриша сделал большую затяжку. - Известно, каким, товарищ командир - фашистским! Должок у них перед нами. Думаю, и перед вами тоже.
        - Про должок, вы правильно заметили. - Голова подошел к койке, с удивлением посмотрел на папиросу. - А вам разве можно уже?
        - Нельзя. - дядя Гриша широко улыбнулся. - Но очень хочется! Да вы тоже не стесняйтесь, - он кивнул на незажженную папиросу, которую Голова мял в пальцах.
        - Чтобы меня потом Лидия Сергеевна полгода отчитывала? - Командир покачал головой. - Нет уж, увольте, я лучше потерплю.
        - Ну, а у меня терпелки не хватает. - Одной последней затяжкой дядя Гриша докурил свою папиросу, вздохнул, протянул бычок Севе. Тот забрал, выбросил в форточку.
        - Я вот мимо проходил, дай, думаю, погляжу, как тут наш медицинский феномен. А феномен уже правила распорядка нарушает. - Голова сощурился.
        - Так привычное дело для меня, Влас Петрович, правила нарушать, - усмехнулся дядя Гриша, а потом сказал: - Вот и свиделись.
        - Вот и свиделись, гражданин Куликов. - Голова тоже усмехнулся. И Севе как-то враз стало понятно, что эти двое знакомы. Познакомились в прежней, еще довоенной жизни. - Мне тут рассказали о подвиге твоем. - Кустистые брови командира поползли вверх. - Народа, говорят, ты немало спас.
        - Наговаривают. - Дядя Гриша откинулся на подушку, взгляд его был настороженный.
        - Похвальная скромность. Не припоминаю, чтобы за тобой раньше такое водилось, Гриня.
        - Сам диву даюсь, товарищ следователь.
        Странный разговор, понятный только этим двоим.
        - А ребятки мне наперебой рассказывали, что ты фартовый. Точно не преувеличивали. Значит, и тут у тебя фарт, Гриня.
        - Один раз он меня подвел, Влас Петрович. - Ухмылка дяди Гриши сделалась кривой.
        - Ну, не все ж тебе одному фартить должно, Григорий Иванович. Я вот тут думаю…
        Договорить он не успел, в избу вошли Лидия Сергеевна с Митяем.
        - Что это? - спросила она с порога. - Влас Петрович, вы с ума сошли?! Разве можно в больничном помещении курить?!
        - Простите, Лидия Сергеевна! - Голова виновато вскинул вверх руки. - Я с разрешения товарища, - он скосил взгляд на подобравшегося, приготовившегося к оправданиям дядю Гришу. - Невтерпёж…
        - Невтерпёж? - Лидия Сергеевна покачала головой. - Вы же взрослый человек, Влас Петрович! Вы же должны понимать, что вот он, - она невежливо ткнула пальцем в сторону дяди Гриши, - только что с того света вернулся! А вам невтерпеж! Прошу вас… всех вас прошу покинуть помещение! - сказала строго, разве что ногой не топнула. - Дайте, наконец, раненому покой! Ну, как дети малые, честное слово!
        Она ругалась, а все они, кроме затаившегося, как нашкодивший кот, дяди Гриши, бочком двинулись к выходу.
        - Рад, что фарт твой к тебе вернулся, Григорий Иванович! - сказал Голова уже с порога. - Ну, поправляйся, набирайся сил! Потом поговорим! - И посмотрел многозначительно. Или Севе просто так показалось?
        17глава
        На поправку Григорий шел быстро. А шел бы еще быстрее, если бы имел возможность утолить эту свою нестерпимую жажду. Радовало одно - получалось терпеть. Бросаться на людей он не собирался, на это его силы воли хватало. Но чувствовал себя он, помимо всего прочего, как алкаш, которому до зарезу хочется выпить. Спасало курево, хоть на время отвлекало от черных мыслей. Курить Григорий умудрялся в те редкие минуты, когда Лидия покидала свой боевой пост, но думалось, что долго он так не протянет, что нужно что-то делать.
        Зосимовича его прогресс радовал и удивлял одновременно. Зосимович не переставал мечтать о статье в медицинском журнале. Наверное, доктору просто очень хотелось, чтобы эта проклятая война наконец закончилась.
        Ребятишки забегали по несколько раз на дню. Соня приносила передачи от Шуры: бульон из зайчатины, печеную на костре картошку, перловку и тонкие, полупрозрачные кусочки сала. Григорий послушно все съедал, хоть и не чувствовал больше былой радости от вкусной еды. Лезет кусок в горло - и на том спасибо! Парни контрабандой приносили папиросы. Вот этим передачкам Григорий был очень рад, папиросы воспринимал, как лекарство, хоть и понимал, что есть лекарство куда более действенное.
        Несколько раз заходил Влас Петрович, которого в отряде все называли уважительно Головой. Голову Григорий помнил как мужика принципиального, но справедливого. А помнил потому, что с легкой руки Власа Головина и загремел в тюрьму в тот свой последний раз. Тогда загремел, а теперь вот не знал, чего ожидать от товарища следователя. Не то чтобы его так уж сильно волновало собственное темное прошлое, но не хотелось, чтобы в отряде начали о нем судачить. Почему-то думалось, что Зосимович о таком распространяться не станет. Хоть это и не врачебная тайна, но всеравно в некотором роде тайна. Больше всего не хотелось, чтобы правду узнала Лидия. Почему не хотелось? Да кто ж его знает?!
        Голова тоже приносил папиросы. А однажды, воровато косясь на закрытую дверь, сунул Григорию шкалик с самогоном. Самогон плескался на самом дне.
        - К ранам прикладывать? - спросил Григорий, принюхиваясь. Самогон пах скверно, значительно хуже того вина, которое он когда-то позаимствовал со стола бургомистра.
        - Можешь внутрь употребить. С профилактической, так сказать, целью. - Влас смотрел с усмешкой. Вот только в усмешке этой чудилось недоверие. - Зосимович говорит, на тебе все как на собаке заживает, что ты медицинский феномен.
        - Зосимовичу виднее.
        - Наверное. Но, если начистоту, выглядишь ты хреново, Гриня. Краше в гроб кладут.
        Про гроб ему нынче только ленивый не сказал. Вот такой он теперь красавчик.
        - Но, если курить хочется, значит дело на поправку? - Влас сощурил один глаз, собственную незажженную папиросу сунул в зубы, но так и не раскурил. - Сколько ты у нас в отряде? Два? Три дня?
        - Выходит, что три. Ты к чему клонишь, Влас Петрович? Говори прямо, что спросить хотел.
        Нет, в нынешнем своем состоянии Григорий не научился читать мысли других людей, если только нечаянно получалось, как в случае с Лидой. Но чуйка его фирменная обострилась до такой степени, что теперь он даже примерно представлял, о чем Голова хочет его спросить. О том, что случилось в Гремучем ручье. О чем же еще?
        - Ты был там? - Влас достал изо рта папиросу, задумчиво размял в руках.
        - Где? - Григорию тоже хотелось курить. А не наплевать ли снова на режим и не закурить ли на пару с товарищем следователем?
        - В Гремучем ручье. В то время, когда все случилось. Шура говорит, ты тоже в усадьбе работал…
        Сейчас нужно было бы спросить, что именно случилось, но вместо этого Григорий отрицательно покачал головой.
        - Работал. Слухи ходили, что фонКлейст молодых ребят похищает и где-то в усадьбе удерживает.
        - Потому ты туда и устроился? - Влас понимающе кивнул.
        - Тетя Оля помогла, моя бывшая учительница. Она там тоже…
        - У немчуры служила?
        - За детьми присматривала. За вот такими, как Сева с Соней. Я ж тебе только что сказал, Влас Петрович, молодежь пропадала. По приказу фонКлейста набирали ребят из города, вроде как прислуживать в усадьбе, а потом о ребятах этих ни слуху, ни духу. Мне не веришь, у Шуры спроси.
        - Уже спросил. И знаешь, что, Гриня? Я вот спросил, а она испугалась, аж побелела. И давай мне про зверя из лощины рассказывать. Был зверь, Гриня? - Вопрос прозвучал неожиданно, но Григорий нынче был ко всему готов.
        - Зверя не видел, а тела… - Он замолчал. - Зосю мою, жену, в лощине нашли мертвой. Митяй пропал, а ее… - Он потер сухие глаза. Боль никуда не делась, просто слез не было. - Растерзали ее, товарищ следователь.
        - Прости. - Влас, казалось, смутился. Смутился - не смутился, а по старой своей профессиональной привычке информацию перепроверит. Вот хотя бы у Зосимовича. - Теперь я понимаю, почему ты… - Он не договорил, помолчал немного, а потом спросил: - А сам-то что думаешь? Что они творили в этой усадьбе?
        Он бы мог много чего порассказать, да только кто ж его рассказам поверит?
        - Я думаю, было какое-то дикое животное. - Эта версия была больше всего похожа на правду. Не называть же Клауса фонКлейста человеком. - Думаю, фонКлейсты его с собой привезли. Я пока Митяя искал, каждый закоулок в усадьбе облазил. Там было что-то вроде темницы… Вот там эту тварь и держали. А потом она вырвалась, и началось…
        - Ты же охотник, Гриня. - Голова подался вперед. - Я помню, ты рассказывал. Так вот скажи мне, какое животное могло… - Он осекся, оборвал себя на полуслове. Но в этой его стремительности Григорию почудилось что-то очень личное. - Что это могло быть за животное? - закончил он уже совершенно спокойным, даже равнодушным тоном.
        - Я не знаю, Влас Петрович. - Григорий покачал головой.
        - И про то, что в усадьбе случилось, тоже не знаешь? Даже не догадываешься?
        - Не было меня там. Я же уже говорил. Все, что случилось, знаю со слов ребят. Но их, я думаю, ты уже допро… расспросил.
        - Они тоже толком ничего не знают. Рассказывают про пожар и панику в усадьбе, про то, что воспользовались случаем и сбежали.
        - В деревне говорили, что это ваши на Гремучий ручей напали, - сказал Григорий осторожно.
        - Гриня, - усмехнулся Голова, - ты же умный человек, должен понимать, что не было там наших в ту ночь. Мы разрабатывали план совместно с подпольем…
        - По устранению фонКлейста, я знаю.
        - Не только фонКлейста, а еще и бургомистра. Специально был внедрен человек для этой операции.
        - Ефим.
        - Я же говорю - умный ты. Да, Ефим. Операция была спланирована чисто, до мельчайших деталей все просчитали.
        - Но бургомистр приехал раньше срока…
        - Но бургомистр приехал раньше срока.
        - И планы пришлось менять на ходу.
        - Возможно, так и было, но, я уверен, в Гремучем ручье что-то случилось. Что-то такое, что заставило Ефима действовать вне плана.
        - Он девочку загубил… - сказал Григорий очень тихо. - В машине с фонКлейстом была Танюшка, внучка тети Оли.
        - Он не мог этого знать. Если бы знал, то никогда бы… Придумал бы что-нибудь другое.
        - Но девочки больше нет…
        - Думаешь, только твоей девочки больше нет?! - Влас неожиданно сорвался на крик, но тут же взял себя в руки, успокоился. - Прости, Гриня. Который день на ногах, сплю по паре часов, вот и срываюсь. Не обижайся.
        - Да что ж я красна девица, чтобы обижаться? - Ах, как же хотелось курить! Вот точно так же, как Власу.
        - Ефима убили. Это уже Шура нам рассказала. Сначала про взорванную машину фонКлейста, потом про Ефима. А я вот думаю, что Ефим точно что-то знал, раз так поступил. Он в ту ночь должен бы встретиться в лощине со связным для уточнения деталей плана, но так и не встретился. Вот я теперь, Гриня, пытаюсь свидетелей найти. Хоть одного свидетеля, чтобы понять, что же там на самом деле произошло в Гремучем ручье. На тебя у меня были очень большие надежды.
        - Свидетелем я еще ни разу не был. - Григорий усмехнулся. - Все больше подозреваемым.
        Голова тоже усмехнулся - Григорию показалось, что недобро, - встал с табурета, на котором сидел, сказал:
        - Ладно, вдруг вспомнишь что, так ты свистни, я подойду.
        - Нечего мне вспоминать, Влас Петрович. - Он откинулся на подушки.
        - Ну, мало ли. Память человеческая такая… - Голова сунул папиросу в зубы и вышел из лазарета.
        Память у Григория была хорошая. И рад бы был многие вещи забыть, да не получалось. А еще терпелка его подходила к концу, рвалась на волю упыриная суть. Ему пока еще удавалось удерживать ее в узде, но чуйка подсказывала - нужно что-то делать, как-то решать проблему.
        Будь поблизости какой-никакой фриц, Григорий бы, наверное, проблему решил, не задумываясь, но кругом были только свои, а ближе всех Лидия. Вот за Лидию он больше всего и боялся. Ночами они с Зосимовичем дежурили в лазарете по очереди, хотя Григорий бы с превеликой радостью остался в одиночестве. От греха подальше.
        Четвертая его ночь в качестве медицинского феномена, который и не помирает, и не живет, выдалась бессонной. Сказать по правде, со сном у него теперь были проблемы. Хватало всего нескольких часов, чтобы выспаться. Еще один феномен из безобидных.
        А Лидия задремала. Приткнулась в уголке у печки, скрестила на груди руки, закрыла глаза. Ее мучили кошмары. Григорий знал это доподлинно, видел по подрагиванию длинных ресниц, по движению глазных яблок под тонкой кожей век, чувствовал по лихорадочному биению пульса. Вот это биение пережить ему было тяжелее всего, аж скулы сводило от жажды и ненависти к самому себе.
        Вот и той ночью он разрывался на части между желанием подойти к Лидии как можно ближе и желанием бежать куда глаза глядят.
        Глаза глядели на него… Три пары красных глаз в черном проеме окошка.
        Горыныч! Явился, не запылился! Явился и в окошко уставился, оттого, наверное, окошко ледком и подернулось. Григорий встал с кровати, осторожно, чтобы не разбудить Лидию, подошел к окну. В черной рамке тут же появилась костяная башка. Хоть и была она самой мертвой, но всеравно оставалась самой любопытной. Неслышно клацнули челюсти, Григорий сглотнул, обернулся на Лидию. Спит, досматривает очередной кошмар. Ну, а у него, похоже, намечается ночная прогулка. Жаль, из одежды на нем только портки, все остальное бдительная Лидия из лазарета вынесла. Наверное, чтобы он не таскался во двор на перекуры. Ничего, он нынче сделался не особо чувствительным не только к боли, но и к холоду. Если приспичит, может и босиком прогуляться.
        Приспичило. Поможет ему Горыныч в его горе, или просто посочувствует по-дружески, не важно. Если останется в лазарете, сойдет с ума. Это в лучшем случае.
        К двери Григорий шел медленно, на полусогнутых. И не столько потому, что боялся разбудить Лидию, а потому, что на большее его сил не хватало.
        Получилось уйти незамеченным, даже дверь не скрипнула. Горыныч ждал снаружи, стоило только Григорию перешагнуть порог избы, как трехглавый выступил из темноты.
        - Ну, привет, Горыныч. - Григорий осторожно, не без опаски, погладил пса по колючей холке. - Давно не виделись.
        Горыныч зажмурился, словно ему была приятна эта случайная ласка, а потом змеиный хвост крепко обвился вокруг запястья Григория, потянул в темноту.
        - Тихо, - шепнул Григорий, едва успевая перебирать босыми ногами. - Видишь, какой я теперь? Куда тянешь? Не торопись, не осталось во мне сил.
        Ох, не осталось… Столетний старик он сейчас, а не молодой мужик. И даже неинтересно, куда волочет его Темный пес. Может быть, подыхать в лес, чтобы не смущать хороших людей своей упыриной сутью.
        Ошибся. Горыныч приготовил подарок. Вот как разумел, такой подарок и приготовил.
        …У поваленной, с корнем вырванной из земли сосны сидел человек. Был он не связан, но отчего-то убегать не спешил. Григорий присмотрелся. Не простой человек, а давний знакомец, можно сказать, вечный конкурент - Васька Зверобой. Обычно заносчивый и гонорливый, сейчас он казался смертельно испуганным. И было с чего. Зверобой видел не только его, Гриню, но и Горыныча. Хуже того! Кажется, это именно Горыныч его сюда и приволок.
        - Гриня… - прохрипел он сдавленным шепотом. - Гриня, ты?
        - Я, Вася. - На Зверобоя Григорий не смотрел, он смотрел на Горыныча. - Что такое? - спросил злым шепотом. Что ты творишь?
        Горыныч оскалился одной из голов, шагнул к Зверобою и, не успел Григорий глазом моргнуть, как острый коготь прочертил черную полосу на худой Васькиной шее. Запахло остро. Запахло невыносимо. Невыносимо хорошо…
        А Зверобой захрипел, прижимая ладонь к ране. Нет, не к ране - к царапине. Григорий научился разбираться в нюансах. Всего лишь глубокая царапина. Пока еще…
        - Гриня, что это такое?.. - Васькины глаза были совершенно безумные. - Я его три дня выслеживал, монстру эту…
        Не был бы Васька Зверобоем, если бы даже на пороге смерти не думал про охоту и добычу. Вот только кто сейчас добыча?
        В поясницу нетерпеливо ткнулась костяная башка: иди, упырина, кушать подано!
        И он пошел, словно кто-то невидимый потянул. Потянул, поставил на колени перед дергающимся, но не способным сбежать Зверобоем. Кушать подано…
        А ему-то и нужно всего пару глотков. Если вовремя остановится…
        Не остановится! Себя-то зачем обманывать! Стоит только начать, и все - обратно дороги нет! Победит в нем упырина окончательно на радость фонКлейсту и всем чертям в аду. Но где-же силы взять?
        - Вася, посмотри на меня.
        Их глаза напротив, и окровавленная шея так близко, аж сил нет.
        - Гриня, ты что?.. Гриня, не надо… - У Зверобоя тоже сил нет.
        - Посмотри, Вася. В глаза мне смотри!
        Васина душа пахла порохом, звериными шкурами и походным костром. Вот такой простой и незатейливой она была. Григорий сжал волю в кулак, а ладонью зажал себе нос, чтобы не слышать этот одуряющий кровавый дух.
        - Не бойся. Просто слушай, что я тебе скажу…
        Говорить не пришлось. Оно как-то мысленно получилось. Когда Григорий закончил, Зверобой завалился на бок, захрапел. Хоть бы не застудился в этом тяжелом, глубоком сне.
        Сам Григорий тоже завалился на бок. Только не из-за сна, а от бессилия. Все, теперь точно только сдохнуть. Жил дураком, дураком и помрет. Зато с чистой совестью, как и планировал. И Горыныч куда-то исчез, не захотел оставаться рядом со слабаком, растерявшим весь свой фарт. Ну и скатертью дорога.
        От земли шел пар. И пахла земля хорошо: прелыми листьями, просыпающейся грибницей, подмороженным мхом. Может быть и получится не просто помереть, как пес шелудивый, а сначала уснуть, как человек.
        Не получилось. Не дал пес. Темный пес бухнулся рядом, прямо перед лицом Григория положил зайца. Чтобы заяц не сбежал, легонько придавил когтистой лапой. Во взгляде его читалось презрительное: ладно, не хочешь полноценный обед, ешь десерт. Десерт было жалко, но совсем не так жалко, как Ваську Зверобоя. Десерт если и вызывал в Григории моральные страдания, то не такие мучительные. Десерт был… нет, нельзя на такие страшные вещи говорить «вкусно»! Заячья кровь не была ни едой, ни десертом. Для Григория она была лекарством.
        От первого глотка его вырвало. Пришлось постоять на четвереньках, помотать головой, отдышаться. Отпустило. А если еще и глаза закрыть, то почти нормально.
        В себя Григорий пришел минут через пятнадцать. Пришел бы, наверное, позже, если бы не Горыныч. Трехглавый мягко ткнул его лапой в плечо. Ткнул мягко, а Григорий откинулся навзничь, полежал так, разглядывая колючие белые звезды, прислушиваясь к тому, что творилось внутри. Внутри разливалось тепло. То самое тепло, которое делало его больше живым, чем мертвым, которое возвращало силы. Уже вернуло.
        Он встал, с благодарностью погладил по черепушке костяную башку, как самую шуструю и любопытную.
        - Спасибо, друг! - сказал прочувствованно.
        Горыныч снисходительно фыркнул, одной из голов многозначительно посмотрел на храпящего Зверобоя.
        - Людей нельзя. - Григорий поежился. - Чем же я тогда буду отличаться от этих гадов?
        Сказать по правде, он и сейчас не сильно отличался. Если только самой сутью. Когда суть его была сыта и довольна, человеческого в нем становилось изрядно больше, чем наполовину. Интересно, надолго ли хватит ни в чем не повинного зайца? Пока сроки приема «лекарства» были не ясны, но успокаивало уже то, что можно обойтись зайцем или другой какой зверюшкой.
        Горыныч проводил его до границы лагеря, а потом вернулся обратно в темноту. Хоть бы Зверобоя не загрыз. Все-таки Зверобой на него три дня охотился. Трехглавый мог и обидеться.
        В избу Григорий вернулся так же незаметно, как и вышел из нее, замер на пороге, прислушиваясь и осматриваясь. После «лечения» все его чувства сделались острее и ярче. Про вернувшуюся силу он боялся даже заикаться, чтобы не спугнуть вновь обретенный фарт. На цыпочках он прокрался мимо всхлипнувшей во сне Лидии, замер на мгновение, борясь с желанием заглянуть в ее кошмар, и двинулся к ведру с водой. Хотелось пить. Это была самая обыкновенная человеческая жажда, не имеющая ничего общего с жаждой упыриной. Ну и кровь с лица и рук лучше бы стереть, чтобы не возникло вопросов. Босые ноги он вытер о лежащую на пороге тряпку. Как получилось, так и вытер. Во всяком случае, старался.
        Когда с гигиеническими процедурами было покончено, взял со стола зеркальце, взглянул на свое отражение. Подумалось вдруг, что не будет никакого отражения, не дано такого упырям. Но нет, из зеркальных глубин на него смотрел измученный, исхудавший, но вполне себе живой мужик. Григорий оскалился, с пристрастием изучил зубы. Крепкие, белые - обычные. Памятуя о том, какие клыки были у садовника Гюнтера, нажал на десну, проверяя, все ли там нормально с его собственными клыками. Клыки были самые обыкновенные. И чем только зайца жевал?.. От этой скоротечной мысли Григория замутило. Но тошнота тоже оказалась скоротечной. На смену ей пришла сонливость.
        Перед тем, как улечься в койку, он подкрался к Лидии, поправил сползшую с плеч пуховую шаль, принюхался. От нее по-прежнему пахло чем-то медово-сладким, и по-прежнему запах этот будоражил. Но на сей раз, слава богу, не гастрономические чувства. Григорий облегченно вздохнул и нырнул под тонкое армейское одеяло. Когда он провалился в глубокий сон, к лагерю уже подкрался рассвет.
        18глава
        Теперь девочка с косичками приходила к Севе каждой ночью, брала за руку, заглядывала в глаза, но больше ничего не говорила. То ли не хотела, то ли не могла разговаривать. А может на что-то обиделась. Девочка молчала, а ему вдруг стало жизненно важно узнать, что ей нужно. Ведь зачем-то же она к нему приходит, что-то пытается до него донести. Так он промучился две ночи, а на третью вдруг понял, на кого она похожа. Не понял даже, а почувствовал.
        Девочка из замка была похожа на Таню, как если бы была ее младшей сестренкой. Или не сестренкой? В том, что это не Таня, Сева был уверен. Ему бы хотелось, невыносимо сильно хотелось увидеть ее снова. Хотя бы во сне. Но это была не она. Это была?..
        - Ну же, Всеволод! Посмотри мне в глаза! - И не голос, и не просьба, а словно бы мысль. То ли его, то ли чужая.
        Не его точно, вот ее - девочки.
        - Впусти меня. Не противься. Дай показать.
        Вот она чего хочет, синеглазая. Хочет к нему в голову, чтобы показать. А на словах что же? Или нет в его сне подходящих слов?
        - Закрываешься… Даже во сне закрываешься. Первый раз получилось, а теперь никак. Слабею… Последний шанс, Всеволод. И у меня, и у тебя, и у нее.
        - У кого? - Девочка смотрела на него снизу вверх. Строго смотрела, по-учительски… - Ольга Владимировна?!
        - Кончается мое время, Всеволод. Я и так задержалась больше отведенного и сделала больше дозволенного. Опусти мост, мальчик…
        Какой мост? Во сне все такое зыбкое, непонятное. То ли мысли, то ли воспоминания, то ли грезы.
        - Это твой замок, тебе виднее. Опусти мост, я покажу.
        Сева огляделся. Его замок? Все вот эти башни, бойницы, кованые ворота его?! Раньше все было белокаменное, ажурное, парящее. А теперь серое, ощетинившееся, неподъемное… Вот этот подъемный мост… Его опустить?
        Только подумал, как мост со скрежетом пошел вниз, а башня, ближайшая к нему, начала рушиться.
        - Не бойся, я успею. - Девочка взяла его за руку, заглянула в глаза…
        Сева проснулся в холодном поту, вскинул руки, уклоняясь от летящих на голову камней, и лишь потом открыл глаза.
        - Кошмар, блондинчик? - спросил Митяй почти сочувственно. - Упыри снились? Мне они почти каждую ночь снятся. Я хоть не ору во сне?
        - Не орешь. - Сева покачал головой, а потом неожиданно для самого себя сказал: - Мне нужно уйти.
        - Куда? - Насмешки в Митяевом голосе поубавилось.
        - Туда.
        - Хочешь своими глазами увидеть?
        Все-таки научились они понимать друг друга с полуслова.
        - Да.
        - Не будет там ничего, Сева. - Уже и по имени называет. Верный признак, что волнуется. - Если и были какие следы, так их давно снегом замело.
        - Нет больше снега, весна на дворе. - Из медного таза Сева зачерпнул воды, плеснул себе в лицо.
        - Но и следов никаких тоже не осталось. Сева, ты меня сейчас послушай, только не кипятись, просто попытайся понять. Нет ее больше, понимаешь? Мамки моей нет, и Танюшки твоей нет. Ни я мамку мертвой не видел, ни ты Танюшку, но это ничего не меняет. Их больше нет в живых.
        - Я должен убедиться.
        Он и сам не понимал, в чем именно хочет убедиться. В том, что увидел во сне? А сон это что, если не ошметки чувств? Он просто не хочет поверить, что Таня мертва. И он должен убедиться! Потому что иначе мучиться ему до конца своих дней.
        - Хорошо. - Митяй замолчал, наверное, подыскивая новые аргументы. - Я сейчас тебе сделаю больно, но это по-дружески, почти по-братски.
        Не хотелось еще больше боли, но если по-братски…
        - Горыныч той ночью взял их след. Батя говорил. След взял, но вернулся. Почему он вернулся, Сева? Не потому ли, что нашел ту, которую искал?
        Больнее не стало. Сева и сам уже сотни раз прокручивал в голове один и тот же вопрос. Почему вернулся Горыныч? Если бы не сон, он бы, наверное, смирился. А теперь он обязан увидеть все своими собственными глазами.
        Митяй все понял без слов, покачал седой головой, спросил:
        - Когда собираешься уходить?
        - Сегодня.
        В землянке повисло тягостное молчание, а потом Митяй сказал:
        - Я с тобой.
        - Не нужно, оставайся с отцом.
        - С отцом все будет в порядке. Если тогда не помер, то и сейчас не помрет. А вот ты или в болоте потопнешь, или в лесу в волчью яму свалишься. Ты же городская рохля, блондинчик! - сказал и беззлобно ткнул Севу в грудь. - Опять же, дорогу ты не знаешь.
        - Что-то твое знание нам в прошлый раз не сильно помогло. - А он обрадовался! Самому себе признаваться не хотел, но обрадовался вот этому решению Митяя.
        - В прошлый раз я был не в форме. Да и поперлись мы на болото ночью.
        - За кем поперлись? - усмехнулся Сева.
        - Не важно. - Митяй махнул рукой. - Важно, что сейчас я в форме и готов подставить плечо.
        - Спасибо, - сказал Сева и тоже ткнул Митяя в грудь.
        - Благодарить будешь, когда мы из болота выберемся. А пока давай решим, как будем действовать.
        - Никому не говори, - предупредил Сева. Не хотел он, чтобы за ними увязался еще кто-нибудь. Пусть даже та же Соня. Шли они в самый вражеский тыл, а в тылу лучше быть самим по себе.
        - Даже бате? - Про Соню Митяй не думал, он сразу подумал про отца. - Я уверен, он отговаривать не станет.
        - Отговаривать не станет, просто попросит, чтобы мы подождали, пока он встанет на ноги. Он нас одних не отпустит, Митяй, а у меня нет времени, чтобы ждать.
        Митяй немного помолчал, а потом сказал:
        - Я ему записку напишу, суну в пачку папирос, попрошу Соньку отнести. К тому времени, как он пачку распечатает, мы уже будем далеко. Ты же должен понимать, блондинчик, что не могу я его оставить вот так! - добавил он с вызовом.
        - Я понимаю. С запиской ты хорошо придумал.
        - Ну тогда я еще кое о чем подумаю, - сказал Митяй заговорщицким шепотом.
        Сева понял его без слов. Митяй имел в виду оружие. Автоматы, с которыми они явились в отряд, забрал Голова. Спички детям не игрушки. Что-то такое он тогда проворчал. Думает, что они после всего пережитого до сих пор дети. Ну-ну…
        - Прям сейчас пойду, пока темно. Я уже разведал, где у них арсенал. Еды с собой брать не будем, по дороге что-нибудь сообразим. Давай, блондинчик, собирай манатки. Через пятнадцать минут выдвигаемся!
        19глава
        Горыныч нагнал их на болоте. Сказать по правде, Темному зверю они даже обрадовались. Может, и не помощник, но, так уж вышло, что неплохой защитник.
        - С нами пойдешь? - Митяй осторожно погладил Горыныча по костяной башке. Она ему нравилась больше остальных. Так уж вышло.
        Костяная башка клацнула челюстями, вроде, и угрожающе, но он не испугался. Сева тоже не испугался, гладить Горыныча не стал, вместо этого спросил:
        - Почему ты вернулся?
        Конечно, ему никто не ответил! Горыныч может и был поумнее некоторых людей, но разговаривать пока не научился.
        - Разве ты не должен был идти до самого конца? Не должен был ее найти?
        - Так может он и дошел до самого конца? - Не хотелось начинать этот разговор снова, но шастать по болоту с сумасшедшим тоже не хотелось. А Сева сейчас выглядел именно так. Одержимым он выглядел.
        - Разберемся! - И как все сумасшедшие, он отказывался мириться с правдой, собирался разбираться.
        - Ну, пойдем. - Спорить Митяй не стал, потому что поставил себя на Севино место. Если бы речь сейчас шла не о Таньке, а, к примеру, о бате? Да он бы даже и слушать никого не стал! Не остановил бы его никто!
        Вот и он останавливать не станет. Просто присмотрит, по-дружески. Интересно как выходит! Никогда у него не было настоящих друзей, как-то не получалось дружить по чужим правилам, а тут и правил особых нет, а дружба, кажется, есть.
        Долго думать об этом Митяй не стал, были у него заботы и посерьезнее. На сей раз по болоту они шли днем, поэтому получилось выбраться из топи, лишь слегка промочив обувь. Горыныч рыскал где-то поблизости. Не помогал, но и не мешал, а само его присутствие внушало какую-никакую надежду.
        Оказавшись на твердой земле, они развели костер. К этому времени животы от голода уже крутило у обоих, и Митяй начал задумываться об охоте. Вот беда, по пути им встречались только белки, а белку он согласился бы есть только с большой голодухи.
        Выручил Горыныч. Митяй уже почти смирился с белками, когда Горыныч притащил зайца. Заяц был тощий и грязный, но это не беда!
        Готовка тоже легла на его плечи, Сева смотрел в костер и думал о чем-то своем, словно грезил наяву. Митяю хотелось поговорить, но что-то подсказывало ему, что вмешиваться в эти думы-грезы никак нельзя. Поэтому он сначала освежевал, а потом запек зайца на самодельном вертеле. Получилось вкусно! Часть мяса они с Севой съели, а часть решили взять с собой, чтобы больше не останавливаться без лишней надобности. Сейчас, когда с ними не было раненного бати, двигались они быстро. Появилась надежда, что до Видово получится добраться к ночи. Не будут же фрицы держать деревню в осаде неделю! Наверняка уже вернулись в город или в Гремучий ручей. Вот они с Севой и переночуют, как люди. Митяю казалось, что дома он не был уже целую вечность. Ему одновременно и хотелось оказаться в родных стенах, и было страшно от воспоминаний. Воспоминания о хорошем делали его мямлей, а больше всего на свете он боялся показаться мямлей.
        Вот только все его страхи и сомнения были напрасными. Фрицы не оставили им ни родных стен, ни деревни. От Видово осталось лишь пепелище, да черные остовы печных труб. Была деревня, стал погост. Между сожженных изб они бродили, как между надгробных камней. И тишина над пожарищем была такая же точно, как на кладбище. Мертвая была тишина.
        К дому можно было и не подходить, но Митяй всеравно подошел. Остановился напротив обугленного, покосившегося остова, сцепил зубы, чтобы не заорать в голос. Сева встал рядом, успокаивающе положил руку на плечо. Горыныч к деревне не стал даже приближаться. Мертвый дух недавнего пожара Темный пес почувствовал задолго до них, забеспокоился, завыл на два голоса. Костяная башка выть не могла, поэтому просто клацала челюстями. Горыныч и к костру близко не подходил. Похоже, огонь он не жаловал или даже боялся. Хотя представить, что этот зверь может чего-то бояться, было сложно.
        - Мы отомстим, - сказал Сева, когда молчание сделалось невыносимым.
        - Да.
        Как часто они давали друг другу это обещание отомстить! Словно бы только местью общему врагу и проверялась их дружба. Обидно и больно. Так больно, что хочется плакать.
        Но он не будет, он дал себе слово.
        - Пойдем! - Митяй повернулся к пепелищу спиной. - Тут неподалеку есть избушка пасечника. Если ее не спалили, сможем там переночевать.
        Избушку не спалили. Наверное, просто не заметили. Стояла она на границе между лощиной и лугом, в стороне от Видово. Чтобы попасть внутрь, пришлось прикладом сбить замок. Внутри было холодно и пусто. Никаких запасов! Да и какие могут быть запасы в голодное военное время? Есть крыша над головой, есть печка-буржуйка - вот и хорошо. Какое-то время они думали, а стоит ли разводить огонь, но все же решили, что стоит. Не осталось в окрестностях Видово ни единой живой души. Нечего было делать живым на погосте.
        Перед сном, греясь в волнах исходящего от печки тепла, поужинали зайчатиной и разработали план дальнейших действий. Хорошо хоть, что Сева согласился дождаться рассвета, не придется переться по лесу ночью. Оставалось решить, куда переться…
        Гремучий ручей лежал в стороне от их маршрута. Чтобы выйти на ту дорогу, где сгорел автомобиль фонКлейста, совсем не обязательно было заходить в лощину. Наоборот, лесом было бы быстрее и спокойнее. В лесу он, Митяй, у себя дома, а фрицы на вражеской территории. В лесу можно отыскать место и для укрытия, и для засады. Да и Горынычу там спрятаться проще. А в усадьбу можно заглянуть на обратном пути. Митяй пока не понимал, зачем им в усадьбу, но думалось, что Сева не сможет пройти мимо.
        Спать решили по очереди.
        - Я первый. - Не попросил, а просто проинформировал Сева. Так сильно устал, или была какая-то другая причина?
        Возражать Митяй не стал. Тем более сам он был еще бодр и, как ни странно, полон сил. Казалось, он сможет бодрствовать до самого утра, но не вышло. Сон подкрался незаметно, ухватил мягкой лапой за загривок, повалил на лавку, а потом вдруг истошно заорал в ухо…
        Митяй вскочил, замотал головой, пытаясь понять, где он и кто это так орет.
        Орал Сева. Кто же еще! Вернее, уже не орал, а так же, как он, тряс башкой, пытаясь выпутаться из сетей сна.
        - Что? - спросил Митяй, подкидывая в печку полешко. - Приснился кошмар?
        Сева ничего не ответил. Вид у него был пришибленный, но во взгляде… во взгляде появилась надежда.
        - Что тебе приснилось, блондинчик? - спросил Митяй, не особо рассчитывая на ответ.
        Сева и не ответил, вместо этого выглянул в окошко и сказал:
        - Скоро рассвет. Если уж мы всеравно не спим, давай выдвигаться.
        Выходить из тепла избушки в рассветную слякоть не хотелось, но Митяй не стал спорить. Ведь и в самом деле уже проснулись. На дорожку они выпили заваренного на липовом цвету чая. Сушеная липа - единственное, что осталось из съестных припасов. Да и какие это припасы? Так, баловство.
        Горыныч ждал снаружи. Наверное, так и пролежал перед избушкой, охраняя их сон. Или он слишком хорошо думает о Темном псе? Тетя Оля позвала его не для них, а для Тани. Так уж вышло, что Тани больше нет, а пес все еще есть. Неприкаянная душа. Или нет у него души?
        Вопросы эти были слишком сложными, чтобы искать на них ответы прямо сейчас, поэтому Митяй просто погладил костяную башку по черепушке. Черепушка была гладкая, даже приятная на ощупь, словно отполированная. Подумалось вдруг, что, если даже Горыныч им и не друг, уже хорошо, что не враг, потому что вот эти челюсти… они такие страшные!
        Пока не рассвело, по лесу шли медленно, боялись напороться в темноте на ветки деревьев, а с рассветом ускорились. Сейчас первым шел Сева. И не потому, что хорошо знал путь, а потому, что двигались они теперь вдоль дороги, ведущей от Гремучего ручья к городу. И захочешь, а не заблудишься. Соня сказала, что подорванный автомобиль они видели как раз на этой дороге, но не сказала, на каком ее участке. Вполне могло статься, что до самого города они тогда не дошли совсем чуть-чуть. Горыныч сначала держался поблизости, а потом исчез. Почему-то Митяю казалось, что Темный пес нервничает. Наличие нервов было таким же спорным вопросом, как и наличие души, и он привычно не стал развивать эту мысль. Сейчас главной его целью был присмотр за Севой. Друга следовало придержать. Чтобы не рвался на дорогу, которая хоть и выглядела безлюдной, но явно была торной. Чтобы не наделал глупостей, если они вдруг встретят фрицев.
        Им повезло, по пути к цели они не повстречали ни единой живой души. Лишь однажды по дороге проехал грузовик со свастикой на бортах. Звук мотора они услышали задолго до его появления, поэтому успели спрятаться.
        А еще они нашли-таки то, что искали. Нет, они не нашли автомобиль. Митяй оказался прав: следов случившегося почти не осталось. Сам автомобиль и, наверняка, тела, забрали фрицы. Они ведь не могли не знать, кому он принадлежал! Они ведь не просто так устроили карательный налет на деревню. Автомобиля не было, но осталось место. И глубокая колея, ведущая от дороги к изуродованному, обгоревшему дереву. И пятачок выжженной мертвой земли. Вот так все было: перед тем, как взорваться, автомобиль фонКлейста слетел в кювет и врезался в дерево. Может быть, он взорвался от этого удара? Может быть, сдетонировала бомба? Он уже хотел высказать свои подозрения вслух, но не стал: Сева всеравно бы его не услышал. Сева стоял в самом центре этой мертвой земли и словно бы к чему-то прислушивался. Митяй тоже прислушался, но ровным счетом ничего не услышал. Если только хрустнувшую под лапой Горыныча ветку. Горыныч остановился у границы гари. Ноздри его раздувались, а похожая на черные иглы шерсть вздыбилась на загривке. Горынычу явно очень не нравилось это место. Может быть, он что-то чуял? Впрочем, если бы чуял, то уже
давно бы нашел. Он хоть и адов, но всеравно пес.
        - Ты убедился, - сказал Митяй тихо. - Ничего не осталось. Они все… - он хотел сказать «убрали», но вместо этого сказал «забрали». - Они их забрали, блондинчик. Нам нужно смириться.
        - Забрали? - Сева обернулся, но смотрел он не на Митяя, а на Горыныча. И обращался к Горынычу: - Почему ты ее оставил? Ты же должен был ее защищать! - Голос его сорвался на крик. А Горыныч ощерился. Теперь в нем не осталось ничего от пса, теперь было ясно, что это чудовище. У Митяя остановилось сердце. Потому что на чудовищ нельзя орать. И, уж тем более, чудовищ нельзя ни в чем упрекать. Горыныча точно нельзя…
        - Блондинчик, полегче… - Он сделал шаг, отделявший его от гари, потом еще один, приближающий к Севе. - Послушай…
        Сева не стал слушать. Наверное, Сева устал молчать. Все эти дни он кричал только во сне, а теперь вот… прорвало и наяву. Он кричал, обвинял Горыныча в предательстве, но Митяй точно знал, что на самом деле обвиняет он себя.
        А Горыныч кинулся. Наверное, чудовище в нем не выдержало чудовищных оскорблений. Он кинулся, но приземлился не на грудь к Севе, а перед границей, отделяющей живую землю от мертвой. Приземлился четко, даже когтем не задел того, что огонь превратил в прах. И тут же, у границы, лег, посмотрел на Севу тремя парами глаз, заскулил. Он скулил не как чудовище, а как самый обыкновенный пес. Брошенный хозяйкой, потерявшийся.
        Сева тоже замолчал. Он стоял по ту сторону границы, в центре круга из мертвой земли и смотрел на Горыныча. Тут бы и остановиться, выдохнуть и успокоиться в надежде, что все само собой успокоится. Но Сева не остановился, Сева шагнул к Горынычу и положил ладонь на холку. Не испугался зубов, не испугался острых игл, в которые превратилась черная шерсть, не испугался мечущегося из стороны в сторону хвоста. Митяй решил, что он просто решил умереть. От горя иногда хочется умереть. Ему ли не знать…
        Он вскинул ружье, прекрасно понимая, что ничем не сможет помочь. Что даже если получится выстрелить в Горыныча, вреда это принесет немного. Но его единственный друг стоял на краю пропасти, и Митяй был готов стрелять.
        Но случилось что-то необычное. Наверное, случилось чудо. Никто ни на кого не напал. Острые иглы прижались к хребту, челюсти щелкнули вхолостую, а похожий на кнут хвост, замер. Горыныч смотрел на Севу, а Сева смотрел на Горыныча. Это не было противостояние. Это было похоже на немой диалог.
        - Ты не можешь, - сказал Сева растерянно.
        Горыныч тихонько всхрапнул, наверное, соглашаясь.
        - Ты боишься огня и не хочешь приближаться к пожарищам. Я понимаю.
        Может быть, Сева что-то и понимал, а вот Митяй не понимал ровным счетом ничего. Пока единственное, чему он радовался - это остановленному кровопролитию.
        - Что такое, блондинчик? - спросил он шепотом.
        Сева бросил на него рассеянный взгляд, снова уставился на Горыныча, но ответил:
        - Я не знаю, откуда он. Может быть, там слишком много огня. А может, нет вовсе. Но посмотри, это же очевидно: он боится огня и всего, что с огнем связано. - Сева погладил Горыныча по средней голове, и сразу три пары глаз зажмурились. - Ты ничего не чуешь, когда гарь и пепел? Ты теряешь след?
        Темный пес тихо рыкнул. Наверное, это было «да». Наверное, это объясняло, почему Горыныч тогда вернулся, но это никак не отменяло того страшного факта, что Тани больше нет. И не важно, взял Темный пес ее след, или не взял. След всеравно был уже мертвый.
        Наверное, нужно было сказать об этом Севе. Наверное, это было бы правильно. Вот только было бы это по-человечески? Митяй не знал и поэтому промолчал. А вот Сева не молчал. Севу словно прорвало. Он говорил, глядя в пустоту прямо перед собой:
        - Я не понимаю! Это ведь она спровоцировала эту аварию. Она сама мне показала…
        - Кто? - спросил Митяй шепотом, но Сева ему не ответил. Он шел за только ему одному понятной мыслью. Или наоборот - непонятной…
        - Я точно знаю, что она сделала так, чтобы машина слетела в кювет. Я вижу это словно своими собственными глазами. Каждую ночь вижу.
        Каждую ночь - значит во сне. Кто ему снится? Кто заставляет орать от отчаяния.
        - Сева, кто? - повторил Митяй уже твердо. - Кто тебе снится? Танька?
        - Нет. - Сева яростно замотал головой. - Мне бы очень хотелось, но нет…
        - А кто тогда?
        - Ольга Владимировна.
        - Баба Оля?!
        - Я вижу ее маленькой девочкой, но теперь я точно знаю, что это она. Она сказала, что у нее очень мало времени, потому что она и так нарушает правила. Во сне все иначе, голова работает по-другому. Понимаешь?
        Митяй не понимал, но всеравно кивнул.
        - Это словно бы одновременно и мой, и не мой сон. Она строит мост между нашими снами, чтобы рассказать. А всеравно не понимаю, что она от меня хочет, зачем приходит. Может быть, покаяться? - Севины глаза расширились и сделались почти стеклянными.
        - В чем ей каяться?
        - Она мне показала. Я видел все словно ее глазами. Она шагнула на дорогу перед машиной фонКлейста и устроила все это… - Сева развел руками. - Это из-за нее случилась авария.
        - Сева, этого не может быть, - сказал Митяй как можно мягче. - Когда машина взорвалась, баба Оля уже была мертва. Если не веришь, спроси у моего бати. Она умирала у него на руках.
        - Я видел!
        - Ты видел кошмары. Признайся, ты в нее влюбился, в нашу Танюшку! Ты влюбился, а она умерла. И теперь тебе ее не хватает, вот ты и придумываешь себе всякое.
        Это была правда. Кто там сказал, что горькая правда лучше, чем сладкая ложь? Не лучше, но нужнее. А друзья иногда тоже только на то и годятся, чтобы резать правду-матку. Если потребуется, он готов не только резать, но и врезать, чтобы привести Севу в чувства. Он и так слишком долго потакал его… фантазиям.
        - Наверное, ты прав. - Не пришлось никого бить, обошлось на сей раз без драки. - Наверное, это все… тоска.
        - Так и есть, блондинчик. Хотел бы я тебе сказать, что это быстро пройдет, но я не знаю. Возвращаемся?
        - Возвращаемся. - В голосе Севы не было обреченности, но смирение в нем точно было. Митяй не знал, хорошо это или плохо.
        20глава
        Он думал, что стоит увидеть это место, как его отпустит. Не отпустило. Стало еще больнее. И вопросов стало еще больше. Не укладывалось в голове увиденное во сне. Зачем Ольга Владимировна показала ему все это? Зачем вообще сотворила то, что сотворила? И как вообще сотворила?..
        Мертвые не ходят по земле. Или ходят? Упыри разве живые? А Горыныч живой? Что они вообще знают о смерти? Знают доподлинно, что есть не-жизнь. А если так, если допустить, что не-жизнь - это что-то промежуточное между тем миром и этим, то почему бы не допустить, что и умирающие могут проходить эту стадию не-жизни? Ольга Владимировна ее проходит? И поэтому у нее так мало времени? А что же Таня? Почему она ни разу не заглянула в его сон? Он ведь ждал! Каждый раз ложился спать с надеждой, что она придет, скажет хоть что-нибудь, по голове погладит, в глаза посмотрит. А она не пришла. Не захотела? Не смогла?
        - Возвращаемся? - Голос Митяя привел его в чувства.
        - Возвращаемся.
        У него достаточно времени, чтобы все обдумать, чтобы попытаться разгадать загадку, которую загадала ему Ольга Владимировна. Одну загадку он, кажется, уже разгадал. Горыныч потерял Танин след. Теперь они с Митяем - единственное, что связывает его с мертвой хозяйкой. Наверное, скоро эта связь ослабнет, потому что Горыныч тоже не-живой и существует между мирами. Когда-нибудь отведенное ему время закончится, и он вернется туда, откуда пришел.
        Обратно шли уже неспешным, почти прогулочным шагом. Севе больше незачем было спешить. Сказать по правде, он теперь плохо представлял и свое будущее, и свои цели. Наверное, следует вернуться в партизанский отряд. Или заручиться рекомендациями Головы и попытаться связаться с городскими подпольщиками. Он не знал и пока не хотел об этом думать. Если бы хоть кто-нибудь из фонКлейстов остался в живых, у него была бы цель, а так…
        Горыныч забеспокоился на подступах к Гремучей лощине, аккурат в тот момент, когда дорога, ведущая в город, слилась с дорогой, ведущей в усадьбу. Сначала он замер, а потом принялся обнюхивать землю. Тут, на самой границе лощины, мир снова сделался менее ярким и менее прозрачным, словно запотевшее стекло. Сева еще не слышал тот странный звук, который Танюшка называла голосом лощины, но уже чувствовал знакомое щекотание в затылке. Кажется, Митяй тоже это чувствовал, потому что и без того бледный, сейчас он казался белее собственных волос.
        - Я думал, это у меня от малокровия, - сказал он шепотом. - Я всякое слышал, когда сидел в том чертовом подземелье. Потом все прошло, а теперь вот опять. - Он вопросительно посмотрел на Севу. - Скажи, блондинчик, ты что-нибудь слышишь? Что-то такое… - он прищелкнул пальцами, - навроде шороха. Или шепота.
        Сева кивнул.
        - Знаешь, на что это похоже? - Митяй привалился плечом к старому вязу, и на мгновение показалось, что сейчас он свалится без чувств. Не свалился, только вздохнул глубоко, словно отгонял дурноту. - Когда я был там, - он махнул рукой в сторону усадьбы, - я мог чувствовать этого… упыря. Это как гитарная струна. Ты ударил по ней, звук уже исчез, а ты всеравно продолжаешь чувствовать вибрацию. Понимаешь?
        Сева понимал. То, что Митяй называл вибрацией, сам он ощущал вот этой щекоткой в затылке.
        - Таня говорила, что это голос лощины. Фон Клейста больше нет, Митяй.
        - Может и так. Наверное, я уже начал забывать. - Митяй устало потер глаза, а потом сказал: - В отряде рассказывали, что усадьба пустует с той самой ночи. Фрицы боятся там останавливаться. - Он ухмыльнулся. - И не мудрено, если знать, что Горыныч вырезал весь гарнизон и бургомистра с его кодлой. Да, мне батя рассказал. Конечно, все списали на партизан. А как еще объяснить такое? - Он скосил взгляд на Горыныча.
        Темный пес стоял недвижимо, в наползающем с лощины тумане он был похож на одну из тех странных скульптур, что украшали - или охраняли? - парк. Сева мог с легкостью представить, что сотворил той ночью Горыныч. И сотворенное не вызывало в нем ни осуждения, ни страха, ни отвращения. Он чувствовал горькое удовлетворение от того, что хоть кто-то отомстил за все зверства, что творились в Гремучем ручье.
        А Горыныч исчез, растворился в тумане, который делался все гуще и гуще. Впрочем, им не привыкать к его исчезновениям.
        - Давай посмотрим, - сказал Сева, вглядываясь в туман.
        Наверное, он не признался бы в этом даже самому себе, но ему хотелось найти хоть что-то, что принадлежало Тане. Хоть косынку, хоть заколку, хоть перчатку. Взять себе на память вещь, которая будет смирять его боль.
        - Ты сейчас про Гремучий ручей?
        По голосу слышалось, что Митяй считает это плохой идеей. Слишком много воспоминаний, слишком много боли. Сева его понимал, поэтому сказал:
        - Если не хочешь, не ходи. Подожди меня где-нибудь поблизости. Я быстро. Может быть, если позвать Горыныча…
        - Не нужна мне эта трехголовая нянька, - сказал Митяй раздраженно. - Я пойду с тобой. Только давай без этих… без нюней давай. Проверим, как там и что, и сразу назад.
        Сева обрадовался. Нет, не перспективе снова очутиться в усадьбе, некогда населенной упырями, а тому, что окажется он там не один.
        Когда они поравнялись с безголовым фавном, туман сгустился. Сева уже и забыл, какие плотные, какие странные бывают здесь туманы.
        - Держись поблизости, - шепнул он Митяю, и тот в ответ презрительно хмыкнул.
        - Не дрейфь, блондинчик, я с тобой, - сказал тоже шепотом и вытащил из-за пояса саперную лопатку. Лопатку он прихватил в арсенале вместе с автоматами, не устоял перед полезной вещицей. Может, и еще что прихватил, но лопатка была на виду.
        Сева тоже сдернул с плеча автомат. На всякий случай.
        Они шли по неразличимой тропинке, ведущей от периферии парка к центральным воротам. Наверное, было бы разумнее зайти через потайную калитку, но тогда бы пришлось делать большой крюк. Да и чего им бояться в этом покинутом людьми и не-людьми месте? Поэтому с пути Сева свернул лишь для того, чтобы утолить жажду. От тети Шуры он знал, что где-то тут поблизости должен быть источник. Если прислушаться, даже можно услышать тихое журчание воды. Еще пару недель назад этого звука не было, потому что и Гремучий ручей, и источник были скованы льдом, но весна медленно и неумолимо пробиралась даже в это гиблое место.
        - Куда? - спросил ему вслед Митяй.
        - Воды попить.
        - Там грязюка. - Митяй в нерешительности переступил с ноги на ногу.
        - Не ходи, я быстро.
        У источника и в самом деле была грязюка. Наверное, поэтому кто-то и проложил к нему дорожку из почерневших от сырости досок. Сева шагнул на дорожку. Доски тихо застонали под его весом, но выдержали.
        …Вода в источнике была красной, как кровь. Сева знал, почему. Все от той же тети Шуры слышал, что это из-за высокого содержания в почве железа. Когда-то, еще до войны, в усадьбе даже планировали сделать водолечебницу.
        Вода в источнике была, как кровь. И на вид. И на вкус…
        Сева резко выпрямился, отшатнулся и едва не упал. Вот эта неловкость его и спасла, уберегла, сначала от черных когтей, потом от острых клыков…
        Упырь не был голодным. Упырь только что закусил лежащей на берегу косулей, чья кровь сейчас смешивалась с родниковой водой. Из-за тумана Сева косулю не увидел. А упыря он не увидел из-за собственной беспечности.
        Упырь когда-то был крепким мужиком. Если судить по порванной в нескольких местах армейской шинели, он был из фрицев. Может быть, еще из того, уже уничтоженного гарнизона. Последняя игрушка Ирмы фонКлейст. Вот только Севе некогда было ни судить, ни рассуждать. На склизкой деревянной дорожке он чувствовал себя как в ловушке. Доски ходили ходуном от малейшего движения. Да и двигаться ему было особо некуда. Позади источник, спереди упырь. Можно было, наверное, попробовать спрыгнуть с настила в черное грязевое месиво, но Сева прекрасно понимал, что увязнет в нем, как муха в варенье.
        Можно было, наверное, вскинуть автомат, но он упустил шанс. Расстояние между ним и упырем уже не сокращалось, оно сократилось. Сократилось до такой степени, что Сева чувствовал смрадный дух, исходящий их разверстой пасти, видел белесую кожу, покрытую кратерами язв.
        Он попытался использовать свой последний шанс, уперся руками в грудь упырю, толкнул со всей силы. Вот только сил у упыря оказалось больше. Настолько больше, что Сева оказался на земле, прижатый навалившейся на него нетерпеливо урчащей тушей. Когда острые когти впились ему в плечи, он заорал. Он орал, а упырь все тянулся и тянулся, шея его тоже вытягивалась. И синюшные губы складывались в трубочку, словно для поцелуя. В тот самый момент, когда губы эти начали расползаться в предвкушающей улыбке, что-то случилось. Упырь хрюкнул, голова его склонилась к правому плечу. Сначала склонилась, а потом покатилась и с чавкающим звуком упала в грязь. Обезглавленное тело еще какое-то время пыталось цепляться за Севу, но тоже начало заваливаться в сторону. Отчаянного толчка хватило, чтобы оно рухнуло рядом с отрубленной головой.
        - Ни на минуту тебя нельзя оставить, блондинчик! - Митяй стоял, широко расставив ноги. В руках у него была саперная лопатка. - Извазюкался весь… - Он вытер край лопатки о шинель упыря, сказал удовлетворенно: - Для ближнего боя, оказывается, незаменимая вещь. Не хуже осинового кола.
        Он протянул Севе руку, помогая встать на ноги.
        - Спасибо. - Говорить у Севы пока получалось с трудом. В ушах до сих пор стояло смертельно опасное упыриное урчание.
        - А где Горыныч? - Отвечать на благодарность Митяй не стал. - Плохая собачка. Никакой от него пользы!
        - Горыныч нам ничего не обещал. - Сева как мог, оттирал с одежды грязь. - Не наша он собачка.
        - Как думаешь, откуда этот взялся? - Митяй пнул упыря носком сапога.
        - Из недобитых… - Сева сполоснул в источнике грязные руки. Все равно пить эту воду нельзя. - Последняя игрушка ведьмы.
        - Думаешь, последняя? - В голосе Митяя слышалось сомнение.
        - Надеюсь. - Промокшая одежда липла к телу, холод выстуживал до костей. Теперь им точно нужно в усадьбу. Там можно будет поискать что-нибудь сухое. - Видишь? - Он кивнул в сторону мертвой косули. - Эта тварь приспособилась, нашла замену.
        - Но мимо такого красавчика, как ты, всеравно пройти не смогла. - Митяй усмехнулся. Саперную лопату он по-прежнему держал в руках. - Ладно, приводи себя в порядок, а я сейчас.
        - Ты куда? - спросил Сева, стаскивая с себя куртку.
        - Да я недалеко, не бойся. Осину я видел. Нужно и тебя вооружить, блондинчик, а то ты как дите малое.
        Неожиданно Сева обиделся. И на это снисходительное «не бойся», и на «как дите мало». Но, скорее всего, обидно было за другое, за то, в чем сам виноват: раскис, потерял бдительность, забыл, что это за место такое.
        - Вооружиться я могу и сам, - сказал он зло.
        - Ну-ну, - донеслось до него уже из тумана. Митяй не любил терять время даром.
        Вот и Сева не стал терять. Помимо автомата у него имелся еще и охотничий нож. Конечно, остро заточенной лопатой рубить осину сподручнее, но и ножом как-нибудь управится. За одно и согреется немного.
        С добычей вооружения ничего не вышло. Не было в окрестностях ручья осин. Если какая и выросла, так, наверное, та, что попалась под руку Митяю. Сева поежился, раздумывая, а не лучше ли и вовсе снять насквозь мокрое пальто. И в этот самый миг его накрыла холодная волна дурного предчувствия. Если бы Митяй рубил осину, были бы слышны звуки. Он ведь недалеко ушел.
        Не было звуков. Или были, но он, увлекшись поисками осины, просто их не услышал? Сева вскинул автомат, осмотрелся. Хотя, что ты увидишь в этом непроглядном тумане?
        - Митяй, - позвал он сначала шепотом, а потом уже в полный голос: - Митяй!
        Подумалось, что вот сейчас друг выскочит из тумана, цапнет за плечо и скажет что-нибудь дурацкое. У Митяя это хорошо получается.
        Только никто не выскочил. И на крик его никто не отозвался…
        На смену волнению пришла самая настоящая паника. Упырь мог быть не последний и не единственный. Упырей могло быть много! Вот это «много» противоречило здравому смыслу. Не могла немецкая ведьма за одну ночь наплодить сразу больше дюжины упырей. Или могла? Что он вообще знает про вот это все?..
        Как бы то ни было, а оставаться на месте больше нельзя. Нужно двигаться в ту сторону, куда ушел Митяй. Он сказал, что не уйдет далеко. Значит, круг поисков можно ограничить этим берегом ручья. Вряд ли Митяй поперся бы на тот берег ради глупого розыгрыша. Сева брел в тумане и думал, что лучше бы это было розыгрышем! Дурацким и жестоким, но всего лишь розыгрышем. Но с каждым шагом росла уверенность в том, что случилось что-то непоправимое. С каждым шагом его сердце замирало, ожидая увидеть растерзанное, изувеченное тело друга.
        Тела не было. Ни тела, ни саперной лопатки, ни автомата. И никаких подозрительных звуков Сева не слышал. Он раз за разом прокручивал в голове воспоминания. Все было тихо. На подозрительное он бы отреагировал. Особенно после нападения упыря. И на что же это похоже?
        Это было похоже на то, что Митяй ушел сам. Добровольно и своими собственными ногами. Сам ушел, оружие унес. Кстати, осину Сева нашел. Нетронутую осину…
        От сердца слегка отлегло. То, что Митяй мог уйти по доброй воле, казалось хорошей новостью. Как и тот факт, что Сева так и не нашел тела. Вопросов оставалось много, но главное сейчас вот это. Митяй дурак, но дурак живой.
        Поиски вывели Севу к стене, окружающей усадьбу. К туману уже начали примешиваться сумерки, когда он приблизился к закрытым воротам. Наверное, сумерки его и спасли, потому что до ворот оставалось уже несколько шагов, когда он увидел часовых. Он увидел, а его, слава богу, нет.
        Сева метнулся прочь, спрятался за кустом лещины. Укрытие сомнительное, но в условиях плохой видимости нормальное.
        Почему они решили, что в Гремучем ручье больше никто не живет?! Почему доверились непроверенной информации?! Может быть, в усадьбе и не жили, но на воротах стояли часовые. Из своего укрытия Сева мог рассмотреть лишь черные тени, но даже этого ему было достаточно. Теперь ему точно нужно внутрь. Теперь ему точно придется обходить усадьбу по периметру. В тумане и неминуемо приближающейся темноте это было опасно, но у него не было другого выбора. Он должен узнать, кто поселился в доме. А может и Митяй увидел часовых? Увидел и решил совершить вылазку? С Митяя, наверное, сталось бы, но в глубине души Сева в такое безответственное поведение друга не верил. С Митяем приключилась какая-то беда.
        Поэтому, несмотря на стремительно густеющий туман, он не пошел, а побежал. Почти наощупь, рискуя свалиться в овраг или напороться на ветку дерева. Или на упыря…
        Ему повезло. Обошлось. Но к тому времени, как он вышел к потайной калитке, окончательно стемнело. Тьма выталкивала туман за границы усадьбы, укутывала деревья и здания плотным черным саваном, сквозь который почти не проникали звуки.
        Водонапорную башню Сева обошел по большой дуге. Те мертвые девочки… он не знал доподлинно, где они. Успел ли дядя Гриша их похоронить? Или тела их так и остались лежать в котле? От этих мыслей по хребту побежали мурашки. Он всякого навидался и мог считать себя смелым человеком, но эти девочки…
        Усадьба казалась заброшенной. Если бы не часовые на воротах, Сева бы даже не усомнился, что в округе нет ни единой живой души. Живой нет, а не-живой? Путь к дому вел мимо разрушенной часовни. Огонь не сумел повредить ее каменные стены, но теперь они были черными от копоти. Пахло пожарищем. Точно так же, как пахло на пепелище в Видово. Запах смерти и отчаяния.
        К дому Сева приближаться не решился, подкрался сначала к флигелю, служившему тете Шуре кухней. Входная дверь была заперта на замок, внутри не горел свет. Следующим на его пути был домик для прислуги. И здесь никого. Дверь прикрыта, но не заперта. Все на своих местах, но видно, что ребята собирались в спешке, постели не заправлены, вещи валяются на полу. Сухие вещи. Вот, что ему сейчас нужно!
        Шаря в темноте, натыкаясь на кровати и тихо чертыхаясь, он нашел все самое необходимое, натянул на себя штаны и два вязаных свитера. Проходя мимо комнаты девочек, не удержался, заглянул внутрь. Здесь царил относительный порядок. Незаправленной оставалась лишь кровать Сони. Таня вообще не ложилась спать, а Настя той ночью сначала превратилась в упыря, а потом умерла… Про сантименты и желание взять что-нибудь на память, Сева забыл в тот самый момент, когда услышал тихий звук шагов.
        Он прижался спиной к стене, затаился, всматриваясь в темноту за окном. Какие-то мгновения темнота казалась кромешной, а потом он увидел человеческий силуэт. Мелькнула надежда, что это Митяй, но тут же истаяла. На человеке была шинель и фуражка. И не человек это был, а немецкий офицер. Он остановился посреди дорожки, чиркнула спичка и желтое пламя на мгновение высветило узкое, болезненно худое лицо. Этой своей худобой, выпирающими скулами и черными провалами глазниц, он сошел бы за упыря. Вот только упыри не курят. У упырей совсем другие пристрастия.
        Пламя спички погасло, как только красной точкой вспыхнула закуренная сигарета. Человек несколько минут постоял на месте, словно в нерешительности, а потом медленно двинулся в сторону дома.
        Стараясь не издавать ни единого звука, Сева вышел из домика для прислуги и тут же нырнул в густую тень. Глаза уже успели привыкнуть к темноте и теперь он неплохо ориентировался на местности. Тем более и местность эту он знал, как свои пять пальцев. Выглянув из-за угла, он увидел удаляющуюся фигуру. Немец шел неспешным, прогулочным шагом, насвистывая что-то себе под нос.
        Был риск нарваться на патруль, но Сева отчего-то был уверен, что на территории усадьбы больше нет никаких патрулей. Те, кто обосновались внутри, полагаются только на часовых и на людские страхи. Никто, будучи в здравом уме, не захочет явиться в Гремучий ручей под покровом темноты. Сева думал, что и явиться сюда днем найдется мало желающих. Было в этом месте что-то такое… отпугивающее. Или пугающее. Словно бы сам воздух здесь был плотнее, тишина глуше, темнота темнее. Место, помеченное смертью не одного десятка людей. И не-людей.
        Человек тем временем свернул с подъездной аллеи на боковую дорожку и направился не к центральному входу, а к восточному флигелю. Сева двинулся следом. Эту часть дома он знал плохо. Все-таки парни больше занимались работой в парке. Сам он лишь однажды был внутри, когда по просьбе Ольги Владимировны приносил дрова для растопки огромного камина. Дров тогда потребовалось много, пришлось делать несколько ходок под пристальным присмотром старой ведьмы фонКлейст. Тогда Сева толком ничего не рассмотрел, как ни старался. Значит, теперь придется довериться интуиции и удаче. У него не было такого фарта, как у дяди Гриши, но деваться всеравно некуда.
        Фарт закончился, так и не начавшись. Дверь, в которую всего несколько минут назад вошел фриц, оказалась заперта изнутри. Сева осторожно подергал за ручку и отступил. Глупо было надеяться на чужую беспечность. Придется искать другой вход. А для этого стоит проверить все окна первого этажа. Вдруг какое-то из них будет открыто.
        С окнами тоже не повезло. Сева обошел весь дом по периметру и вернулся к тому же месту, с которого начал. Ничего, никакой лазейки. И никакого света ни в одной из комнат. Словно бы тем, кто в них живет, привычнее темнота. Или они просто не хотят привлекать внимание посторонних, тех, кому вдруг удастся миновать охрану на воротах.
        Почему-то Севе казалось, что людей в усадьбе немного. Нет никаких патрулей, нет никаких солдат, кроме часовых. Что это: небрежность или таинственность? И какая такая тайна могла остаться в этих стенах?
        А в том, что тайна есть, Сева не сомневался. Просто тайну эту тщательно маскировали под что-то малозначительное. Вдруг подумалось, что фрицы, которые явились в Гремучий ручей на следующее утро после пожара, могли поймать одну из «игрушек» старухи. Вполне возможно, что упыря держат где-то в доме, наблюдают за ним, изучают. Научный подход во всем… Для его содержания даже есть готовая темница. Ту, в которой фонКлейст держал своего сумасшедшего брата. Вот ее как раз будет нелишним проверить, раз уж пока нет возможности пробраться в дом.
        Путь к погребу снова лежал мимо водонапорной башни, но обходить ее Сева не стал, решил потягаться с собственным страхом. К тому же туман уже почти рассеялся, а темноту теперь разгонял тусклый свет луны.
        Если бы не луна, Сева бы не увидел, как медленно открывается дверь башни. Сердце перестало биться в тот самый момент, когда воображение нарисовало тонкую девичью фигурку, не выходящую, а выбирающуюся, по-змеиному выползающую из башни. А может, и не одну…
        Сева шарахнулся в тень, прижался спиной к стене, на ходу срывая с плеча автомат. Сможет ли он выстрелить? Не волновал его сейчас этот вопрос! От дикого ужаса все мысли вылетели из головы. Так страшно ему не было даже в тот момент, когда упырь складывал синие губы в трубочку, готовясь к смертельному поцелую. Тогда все было ясно, а сейчас…
        А сейчас дверь открылась, и из черного провала башни выступил силуэт. Мужской или женский, Сева не мог разобрать из-за сдавившего грудь ужаса. Доподлинно он знал только одно: вэту самую секунду кто-то выходит из башни, и этот кто-то смертельно опасен, даже если уже мертв. Особенно, если мертв…
        Если бы Сева был девчонкой, он бы, наверное, зажмурился, но он заставил себя смотреть, а сердце снова биться. Шаг, еще шаг - и из тьмы под мутный свет луны вышел мужчина. Сева еще не мог разглядеть его лица, но сердце, с таким трудом запущенное, снова стало насмерть.
        Мужчина обернулся, подставил бледное лицо луне, как нормальные люди подставляют солнцу, и улыбнулся. В нем не было ничего ненормального. Впрочем, и человеческого в нем тоже ничего не было. Потому что упырю дана лишь человеческая оболочка, чтобы скрывать за ней отсутствие души. И вот этот аристократический жест, которым он достал из нагрудного кармана носовой платок. И вот это легкое касание платком губ. Во всем этом не было ничего человеческого, потому что Отто фонКлейст никогда не был человеком.
        Наверное, он бы что-то заподозрил, почуял бы этим своим не-человеческим чутьем Севино присутствие, если бы не был занят. Он возился с дверью, запирая ее на ключ. А когда запер, еще несколько мгновений стоял, словно бы к чему-то прислушиваясь. В этот момент Сева обрадовался, что сердце его не бьется, потому что, если бы оно билось, упырь бы его услышал. Он уже и сам не мог понять, каких чувств в нем больше: страха, удивления, ярости, ненависти. Всего было поровну и все это вскипало в нем, грозя в любую секунду вырваться наружу. А ему нельзя, никак нельзя себя выдавать, потому что, где-то в самом центре этого кипящего котла билась одна единственная мысль. Если упырь выжил после взрыва бомбы, значит, и Таня тоже могла!
        Фон Клейст еще раз проверил замок и легкой юношеской походкой направился прочь от башни. Кажется, он даже что-то насвистывал. Или это свистели у Севы в голове невидимые, но уже готовые сорваться предохранители?
        Он медленно сполз по стене на землю, задышал открытым ртом, прогоняя серебряных мух перед глазами, сжимая виски, в попытке унять вот это все, что вскипало и рвалось. Ему нужно сосредоточиться. А надежда - сейчас плохой советчик. Лучше не надеяться вовсе! Потому что упырь - это не человек. Не-живое умереть не может. А Таня была живой! Она была такой… Стоп! Нельзя поддаваться ни воспоминаниям, ни иллюзиям, потому что потом будет больно. Куда больнее, чем сейчас. Сейчас нужно взять себя в руки и попытаться решить загадку. Да, пусть это будет загадка. Так легче!
        Если фонКлейст запер за собой дверь башни, значит, там осталось что-то или кто-то, кого никто не должен видеть. И это что-то или кто-то! - не должен покинуть башню. Чтобы узнать, что там - или кто-там! - достаточно проникнуть внутрь. Задача сложная, но не невыполнимая. Коротая время с выздоравливающим дядей Гришей, Сева кое-чему у него научился. Замки притаскивал Митяй. Где он их находил в этой глуши, Сева не интересовался. Его интересовали куда более приземленные вещи. Ему хотелось научиться вскрывать замки. В том будущем, которое он себе уже мысленно приготовил, эти навыки могли пригодиться.
        То ли дядя Гриша оказался хорошим учителем, то ли он - хорошим учеником, но получалось у него лучше, чем у Митяя. И это Митяя злило. Сказать по правде, Митяя многое злило, поэтом обращать внимание на такие мелочи не стоило.
        С тех самых тренировок у Севы и осталась импровизированная отмычка, подарок дяди Гриши. Замок на двери был новый, современный, Сева помнил это еще по прошлому разу. И вот сейчас его ждал настоящий экзамен.
        Поначалу ничего не получалось. Отмычка скользила в онемевших, взмокших от волнения пальцах, несколько раз падала под ноги и ее приходилось искать в почти полной темноте. Получилось, наверное, на раз тридцатый, когда Сева уже начал терять надежду и терпение и стал поглядывать на автомат, как на более радикальное средство решения проблемы. Радикальное и очень шумное, поэтому все-таки отмычка.
        Щелкнул механизм, и хорошо смазанные петли бесшумно повернулись. В образовавшийся проем Сева шагнул не сразу, ему пришлось собрать в кулак и волю, и силу. Ему пришлось уговаривать себя быть мужиком. Вот как сильно он боялся того, что мог увидеть в черном жерле котла. Или прямо за порогом башни.
        Уговорил, победил в себе трусливого пацана. Хватило на то его сил. Внутри было темно, сквозь заколоченные окна лунный свет проникал едва-едва. Сева вынул из кармана трофейный фонарик. Да, Митяй не зря совершил набег на партизанский арсенал. Вспыхнувший луч света с непривычки показался ему невыносимо ярким, пришлось зажмуриться, давая глазам возможность привыкнуть. Зажмуриться на мгновение, не более. Нельзя стоять с закрытыми глазами в таком страшном месте.
        Луч фонарика скользил по стенам башни, вырывал из темноты обломки труб и остатки разного мусора, а потом остановился на запертом люке. Сева не дал себе времени ни на раздумья, ни на сомнения, решительно распахнул люк, отскочил в сторону, вскинул автомат, готовый к нападению.
        На него никто не напал, потому что в черном брюхе котла было пусто. Мертвые девочки покинули свое земное пристанище. Наверное, дядя Гриша их все-таки похоронил. Только сейчас Сева понял, что не дышит, и со свистом втянул в себя сухой, пропитанный пылью воздух. Несмотря на холод, пот лился с него ручьями и сердце испуганно барахталось в груди. Все, одним страхом меньше. Но проблема всеравно не решена. Что делал в башне фонКлейст? Почему закрыл дверь на замок?
        Разгадка ждала его на самом верху, там, где слышался шорох крыльев растревоженных летучих мышей. Сева поудобнее перехватил автомат и шагнул к щербатой лестнице. Наверное, было бы лучше погасить фонарик, но решимости не хватило. Со светом он хотя бы будет видеть, куда стрелять.
        Не увидел… Существо налетело на него из темноты, стоило только ступить на верхнюю площадку. Налетело, повалило с рычанием на спину.
        Наверное, он бы выстрелил. Наверное, если бы не выглянувшая в этот миг из-за туч луна, он бы выстрелил и потом корил себя всю оставшуюся жизнь. Но луна высветила пыльный клочок пространства и того, кто рвался к Севиной шее.
        Это был Митяй… В мертвенном свете луны глаза его были белыми. Или белыми они были от ярости? Или просто они были мертвыми?
        Митяй гремел цепью, рычал по-звериному, и пытался дотянуться до Севиной шее. Пришлось ударить, пнуть коленом под дых, спихнуть с себя это… существо. У него с собой был нож и он был готов пустить нож в дело, но всеравно дал шанс. И этому… существу. И себе в первую очередь.
        - Митяй! - Заорал он. - Это я!
        Это было глупо. Он уже знал, что в упырях не остается ничего человеческого, что дружба для них - пустое слово, а голод становится основным безусловным инстинктом. Но он сам все еще оставался человеком. Он не мог убить своего друга!
        Существо перекатилось с живота на спину, вскочило на ноги, дернулось, натягивая да предела цепь, на которой сидело.
        - Митяй, - сказал Сева, доставая нож…
        - Блондинчик?.. - Голос сиплый. Сразу и не понять, что это больше не рычание, а именно голос. - Блондинчик, ты?..
        И глаза из мертвенно белых делались живыми. А у упырей глаза черные. У все тех, кого ему доводилось встречать. Но рано радоваться, это ничего не значит. Наверное…
        - Что происходит?.. - Митяй ощупывал пальцами ошейник на своей шее. И шею тоже ощупывал. По шее из аккуратной, словно скальпелем сделанной раны, стекала струйка крови. - Что за черт?! - Он поднес испачканную собственной кровью руку к глазам. Разглядывал долго и внимательно, а потом вдруг спросил: - Я упырь теперь, что ли?
        Вот в этот самый момент Сева и обрадовался, что не выстрелил. Не задают упыри таких вопросов. И не выглядят такими растерянными. А то, что кинулся… Так это на Митяя похоже. Биться до последнего, до последней капли крови - это его девиз.
        - Не понимаю. - Митяй снова принялся ощупывать ошейник. - Как я здесь очутился? Я за осиной твоей пошел, а потом все… Словно провал какой…
        Митяй не понимал, а вот Сева начинал понимать. Потому что всего несколько минут назад он видел фонКлейста. Потому что помнил, каким стал Митяй той страшной ночью, когда услышал упыриный зов. Тогда услышал и теперь, выходит, снова услышал. Осталось в нем что-то, этот крючочек, за который упырь может дернуть и подсечь его, как рыбу. Фон Клейст дернул. Нарочно ли, нечаянно ли - не важно! Важно то, что Митяй пошел на этот зов, прямо в упыриные объятья.
        - В ушах шумит, - пожаловался Митяй и мотнул головой. - Легкого движения хватило, чтобы он рухнул на пол, застонал. - Это же башня, - прошептал, - сжимая виски руками. - Я в башне, и в ушах шумит. Со мной так уже было, только… - Он замолчал. - Только ведь он сдох.
        - Не сдох, Митяй. - Сева отложил автомат, вытащил из кармана отмычку. - Давай-ка, я попробую это снять.
        - Не сдох?! - Митяй отшатнулся, глаза его снова побелели, но Сева не отступил, зажал в зубах фонарик, чтобы освободить руки. Разговоры потом, сначала дело.
        На сей раз он управился быстро. Управился бы еще быстрее, если бы Митяй не дергался.
        - Все! - Он с отвращением отшвырнул в сторону ошейник. - Готово!
        - Я его прикончу… - прохрипел Митяй, потирая шею.
        - Пока что это он тебя чуть не прикончил. Идти можешь?
        - Могу.
        Оказалось, что не может. С грехом пополам им удалось спуститься по лестнице, и весь путь Митяй рычал, как раненный зверь. Глянув на запертую дверь котла, он шепотом спросил:
        - Они все еще там?
        - Нет. Твой отец, наверное, их похоронил. Там никого нет.
        - Хорошо, - Митяй с облегчением вздохнул. - Они мне до сих пор снятся. Мне, кажется, я с ними даже разговаривал. С мертвыми… У меня тогда такое в голове творилось, я и с мышами летучими разговаривал.
        - Все позади, сейчас нам нужно уходить.
        - Я его убью, - снова процедил Митяй.
        - Убьешь, когда сможешь стоять на ногах.
        У Севы тоже были счеты с фонКлейстом. Счеты и крошечная надежда, что Таня жива. Если бы не Митяй, он бы нашел способ проникнуть в дом. Но оставлять друга одного сейчас никак нельзя. Митяй сейчас слабее котенка. Наверное, упырь этой ночью решил себе ни в чем не отказывать. Чудо, что Митяй вообще остался жив.
        Выстрелы и крики они услышали, когда вышли из башни.
        - Это где-то в парке, - прохрипел Митяй. - Кто стреляет?
        - Фрицы. Там часовые на воротах. Ты, наверное, шел кружным путем.
        - Не помню, - Митяй пожал плечами. - Все как в тумане. Сева, почему он не сдох?
        - Не знаю. Может быть потому, что он не человек…
        Ему не хотелось так думать. Ему хотелось думать, что Танюшка тоже жива. Но он помнил свой сон, помнил, как Ольга Владимировна шагнула прямо под машину фонКлейста. А потом ее глазами видел, как рвется к небу черный столб дыма от горящего автомобиля. Человеку такое не пережить…
        - А Танька? - Митяй думал о том же. Митяй тоже хотел надеяться.
        - Я узнаю. - Сева стиснул зубы. - Я устрою тебя в безопасном месте, а потом вернусь обратно в усадьбу. А сейчас давай убираться.
        Крики и выстрелы стихли. Воцарилась звенящая тишина, в котором даже их хриплое дыхание звучало опасно громко.
        - Может быть, это партизаны? - предположил Митяй. Он едва переставлял ноги, и Севе приходилось тащить его едва ли не волоком.
        - Я думаю, это Горыныч. - Кажется, фрицев Темный пес не любил так же сильно, как и они с Митяем. А еще, возможно, теперь он знает, что его главный враг жив.
        - Пусть бы. - Митяй криво усмехнулся и зашелся кашлем.
        - Тише… - прошипел Сева, и друг зажал рот ладонью.
        Они до последнего думали, что сейчас все фашисты, что оставались в усадьбе, поднимутся по тревоге и бросятся на их поиски. Но, или фашистов осталось не так и много, или занятия у них появились поважнее. Как бы то ни было, а до потайной калитки они добрались беспрепятственно.
        - Не могу… - Митяй упал, распластался на земле, уставился в звездное небо. - Блондинчик, дальше ты сам, а я тут… тоже как-нибудь сам.
        - Хрен тебе, - прохрипел Сева. - Вместе пойдем.
        - Я не пойду. Я даже ползти не смогу. - Наверное, ему и в самом деле было хреново, если он решил сознаться в этой своей слабости.
        - Понесу. - Сева повернулся к нему спиной, велел: - Давай, на спину.
        Даже на споры у Митяя не осталось сил, вместе с кровью их высосал фонКлейст. Поэтому и сопротивляться он не стал. Хорошо, что тощий и весит мало. Как-нибудь управятся…
        Им бы лучше держаться стены, чтобы хоть как-то сократить путь. Но оставаться рядом с Гремучим ручьем опасно, значит, придется выбираться к пасеке через лощину. Это тоже опасно, в темноте запросто можно свалиться в овраг, но другого выхода у них нет.
        Они уже почти выбрались, когда услышали рев автомобильных двигателей. По дороге по направлению к усадьбе мчался крытый брезентом грузовик.
        - Подмогу вызвал, упырина… - просипел Митяй, хватая ртом воздух. - Сейчас начнется.
        Сева тоже боялся, что сейчас начнется. Пока непонятно, что случилось в Гремучем ручье, но очевидно, что исчезновение пленника фонКлейст не оставит без внимания. А и хорошо! Ему самому, как тому упырю, хотелось крови. Ему хотелось отомстить за Танюшку.
        - Идем дальше, - он встал на четвереньки, помог встать Митяю. - Тут уже мало осталось.
        Мало - это если ты крепкий и идешь один, а если ты уже который километр тащишь по пересеченной местности на своем горбу товарища, то очень даже много. Но они как-то справились, ввалились в избушку, попадали на пол, уставившись в бревенчатый потолок. От печки еще шло тепло. Это хорошо, потому что разводить огонь сейчас опасно, а согреться хочется. И пальто просушить…
        - Ты как? - спросил Сева, скосив взгляд на Митяя.
        - Хреново. - Митяй лежал с закрытыми глазами, вид у него был ужасный. - Кажись, подыхаю…
        Какая у него кровопотеря? Если судить по синюшной коже и ввалившимся глазам, очень большая. Дышит часто и сипло, зубами от холода клацает, но подползти поближе к печке даже не пытается.
        - Ну-ка давай поближе к теплу. - Сева подхватил его под мышки, подтащил к печке, сунул под голову рюкзак, сверху укрыл старым, траченным молью тулупом.
        Ему и самому хотелось под этот тулуп. Ему тоже было холодно, но сначала нужно было как-то помочь Митяю. Тот так и лежал с закрытыми глазами. Рана на его шее уже не кровоточила.
        - Эй, - позвал Сева, - что я могу еще для тебя сделать?
        - Пить хочу, - прохрипел Митяй. - И жрать. Осталось там что-нибудь?
        Осталось немного заячьего мяса. Сева разогрел его на «буржуйке», вскипятил воду для липового чая.
        Митяй ел жадно, кажется, даже не жуя. Съел все, облизал пальцы, выпил большую кружку чая.
        - Полегчало? - спросил Сева, стараясь не обращать внимание на завывание голодного желудка.
        Когда ему никто не ответил, он сначала испугался, а потом понял, что Митяй заснул, и отпустило.
        Эту вылазку можно было считать опасной и бессмысленной, в этой вылазке едва не погиб Митяй. Но зато теперь они знают, что фонКлейст жив, что в Гремучем ручье творится что-то странное и, возможно, страшное. Теперь у них есть маленькая надежда, что Таня жива…
        21глава
        Впервые за долгое время Григорий поспал настоящим человеческим сном. В этом сне к нему никто не приходил: ни друзья, ни враги, ни любимые. Он просто провалился в черную дыру, а когда снова открыл глаза, за окном уже занимался рассвет.
        Лидия хлопотала у печки. Остро пахло чем-то травяным. Наверное, она заваривала ему очередной сбор, потому что лекарств у Зосимовича было в обрез, а травами кто-то из отряда запасся еще летом.
        В робком утреннем свете волосы Лидии полыхали вокруг головы, словно нимб. Не потому, что она была святой, а потому что не успела завязать свои непослушные кудри в привычно строгий пучок, и они взвивались и топорщились, и играли всеми оттенками розового и красного. А вот пусть бы и не завязывала! Зачем же прятать такую красоту?
        Григорий знал, зачем. Увидел всего однажды на дне ее глаз. Ну, может не знал, но догадывался. За распущенные волосы легко схватить, легко потянуть. Теперь она очень нескоро позволит себе вот эту рассветную красоту. Из-за страха, из-за черных воспоминаний не доверится никому.
        Григорий скрежетнул зубами, и Лидия, словно услышав этот скрежет, сначала замерла, а потом резко обернулась. В глазах ее плескался ужас. Не долго, какое-то мгновение, но ему хватило, чтобы еще больше возненавидеть того гада, который заставляет ее вздрагивать и покрываться испариной от страха.
        - Вы проснулись? - Она быстро взяла себя в руки. Она даже улыбнулась.
        - Что-то я разоспался. - Григорий сел в кровати, спустил босые ноги на пол и тут же об этом пожалел. Ступни его были грязные. Если Лидия увидит…
        Она не увидела, она снова отвернулась к печи.
        - Я приготовила вам отвар. Зосимович распорядился. А еще Шура обещала принести вам варенные яйца. Уж не знаю, где она их раздобыла в этой глуши.
        - Спасибо, я не голоден.
        Он и в самом деле не чувствовал ни голода, ни той изнуряющей жажды, с которой боролся все эти дни. Он чувствовал себя хорошо. Впервые за долгое время.
        Украдкой, чтобы не заметила Лидия, он сдвинул повязку, разглядывая свои раны. Раны не просто затягивались, они уже затянулись. Еще один повод для Зосимовича помечтать о статье для медицинского журнала. Еще один повод для всех остальных удивиться его невероятной живучести.
        - Где мои вещи? - спросил он вежливо. - Лидия Сергеевна, верните, пожалуйста, мою одежду.
        - Вам нельзя! - Лидия уже не возилась у печи, Лидия смотрела на него с мягким укором, как когда-то смотрела тетя Оля.
        - Мне можно. - Он улыбнулся своей самой обаятельной улыбкой. И улыбки эти, и он сам обычно нравились женщинам, но Лидия не была обычной женщиной. Она не улыбнулась в ответ. Зажав в зубах шпильку, она быстро и ловко убрала свою роскошную гриву в строгий пучок и сказала: - Ваше выздоровление идет очень быстро, но все же…
        - Мне нужно выйти. - Григорий не желал слышать вот эти «но».
        - Зачем?
        - Затем. - Он посмотрел на нее многозначительно, и ее бледное лицо залила краска смущения. - Я больше не нуждаюсь в няньке, уважаемая Лидия …
        - Я не нянька…
        - Простите, вы сестра милосердия, этакий милосердный ангел, но мне нужно побыть одному.
        Какое-то мгновение казалось, что она его не выпустит, станет на дороге, кинется грудью на амбразуру. Не встала и не кинулась, нырнула за печь, а вынырнула с его одеждой. Значит, не вынесла, а спрятала, когда он спал.
        - Вот! - Аккуратная стопка легла на кровать рядом с Григорием. - Там на гвозде висит телогрейка, - сказала Нина ровным, даже равнодушным тоном. - Наденьте ее, чтобы не простудиться. И вот сапоги.
        Сапоги она прятала на печи. Эх, знал бы, не пришлось гулять босиком!
        Григорий торопливо сунул грязные ноги в сапоги, накинул телогрейку, в кармане которой прятал папиросы. Из лазарета он вышел, аккуратно прикрыв за собой дверь, но далеко не ушел - присел поблизости на старый пень, закурил.
        Стало совсем хорошо! Жизнь заиграла новыми красками. Интересно, как долго он сможет продержаться? Насколько дней - или часов - хватит ему этой заемной жизни? И что будет, когда она закончится? Он снова начнет смотреть на людей, как на добычу, и ненавидеть себя до глубины души, которой, возможно, уже и нет?
        - Поживем - увидим, - буркнул Григорий себе под нос, глубоко затягиваясь папиросой.
        - …Что говоришь? - послышалось у него за спиной. И как он не услышал, как не предугадал появление Власа?!
        - Говорю, жизни прекрасна, товарищ командир! Вот, Лидия меня на свежий воздух выпустила. Будешь? - Он протянул Власу папиросы, тот взял одну, благодарно кивнул. Вид у него был какой-то… озабоченный. - Что-то случилось? - Григорий не стал ходить вокруг да около.
        - А ты не знаешь? - Влас тоже не стал.
        - Знал бы, не спрашивал. - Закравшаяся в сердце тревога под пристальным взглядом Власа сделалась еще сильнее.
        - Пацаны ушли. - Влас закурил, встал напротив Григория. Теперь он смотрел на него сверху вниз. Это нервировало. Но куда больше его нервировало другое.
        - Какие пацаны?
        - Такие. Твой сын и этот его дружок. Шура не дождалась их к завтраку, пошла будить. А в землянке пусто. В землянке, значит, пусто, а в арсенале не хватает двух автоматов.
        Григорий сделал последнюю глубокую затяжку, раздавил недокуренную папиросу носком сапога.
        - Вот и скажи мне, Гриня, куда твои пацаны могли отправиться с оружием?
        У него был один единственный ответ. Пацаны отправились в Гремучий ручей. Сева из желания узнать как можно больше о том, как погибла Танюшка. А Митяй за компанию. По старой дружбе, так сказать. Это хорошо, что у его сына появился наконец друг, но какая же это дурь!
        Григорий встал. Теперь уже он был выше Власа на полголовы.
        - Куда? - спросил Влас.
        - За ними.
        - А они куда?
        - А они в Видово. - Упоминать Гремучий ручей он не стал.
        - Видово больше нет. - Влас заступил ему дорогу.
        - Как - нет?
        - Вот так… Сожгли деревню. Большая часть сельчан спаслась. - Он бросил на Григория быстрый взгляд. - Благодаря тебе. Но саму деревню сожгли. Я знаю, что говорю, я видел пепелище своими глазами.
        - Плохо. - Григорий попытался обойти Власа, но тот крепко сжал его руку, заглянул в глаза.
        - Еще раз спрашиваю, товарищ Куликов, куда отправились пацаны?
        Вот уже не Гриня, а товарищ Куликов. Так, глядишь, и до ареста дойдет.
        - Думаешь, если бы я знал об их планах, я бы валялся все это время на койке? - прохрипел Григорий. - Не сказали они мне ничего. А теперь пусти! Мне нужно идти!
        - За ними? - кинул Влас ему вслед.
        - Ты сам сказал, там мой сын. Я его не брошу.
        - А сил хватит?
        - С этим я как-нибудь разберусь.
        - Зосимович тебя не отпустит.
        Григорий обернулся, посмотрел на Власа долгим взглядом, сказал:
        - Главное, чтобы ты меня отпустил, товарищ командир.
        - Отпущу, - как-то уж слишком легко согласился Влас. - Больше того, с тобой пойду.
        - Это лишнее. - Не нужен ему никто, особенно Влас. Привык сам со своими делами разбираться.
        - А это не тебе решать, Гриня. У меня там тоже есть… дела.
        - Где?
        - В Гремучем ручье. - Сказал и побелел лицом. Может, и в самом деле есть дела?
        - Это ты связным у Ефима был? - Озарение пришло внезапно.
        - Я. - Влас не стал отрицать. - Не успел я тогда. Все не так пошло. Все не по плану.
        - И ты теперь себя винишь?
        - Я разобраться хочу. Темная это история, Гриня. И вы все темните что-то.
        - Мы - это кто?
        - Все! Ты, пацаны, девочка эта ваша. Даже Шура! Вы недоговариваете что-то, я же чувствую.
        - Профессиональное чутье сыщика? - усмехнулся Григорий.
        - Думай, как хочешь, но без меня ты из лагеря не уйдешь.
        Он бы ушел. Для этого ему сейчас ничье разрешение не требовалось. Но во взгляде Власа он увидел что-то такое… Отчаяние? Боль? Что-то связывало товарища следователя с Гремучим ручьем. И это никоим образом не касалось неудачной диверсии. Там было что-то личное. Вот если бы посмотреть подольше, заглянуть поглубже… Но Влас не дал, словно почувствовав неладное, отвернулся.
        - Собирайся, - сказал зло. - С Зосимовичем я договорюсь, а с Лидой ты уже сам как-нибудь…
        Лиду пришлось уговаривать и убеждать. Лида не могла поверить, что вчерашний мертвец сегодня готов к марш-броску через болото и, возможно, ко встрече с фашистами.
        - Ваши раны…
        - Уже почти затянулись. - Он улыбнулся той своей обаятельной улыбкой, которая не оказывала на Лидию никакого воздействия. - Медицинский феномен, вы же помните.
        - Я помню. Я просто привыкнуть не могу.
        Он тоже не мог привыкнуть. К тому, какая она был с распущенными волосами. К тому, что почувствовал в тот момент. А ведь он уже начал считать себя бесчувственной упыриной! Он же к шее ее лебединой присматривался! И не для того, чтобы поцеловать. Другие его обуревали чувства. Или все-таки смесь чувств? Ведь сколько раз мог, сколько раз видел ее спящей и беспомощной, но не кинулся, не переступил черту. Скорее бы самого себя убил, чем ей навредил. И хорошо, что не пришлось никого убивать. Никого из людей. Значит, есть у него какой-никакой выход. Да, не самый лучший, не самый красивый, но уж какой есть. И главное, чувствовать начал. Вот чувствует досаду на пацанов, которые не предупредили. А вот злость на Власа, который по старой ментовской привычке все держит под контролем. А вот неловкость и еще что-то непонятное перед Лидой. Это самое острое чувство, почти как лезвие. Задень - и хлынет кровища. А ему сейчас кровища не нужна. Даст бог, никогда и не понадобится.
        - Со мной пойдет Влас. - Последний довод, можно сказать, решающий. - Если что, присмотрит и поможет.
        - Влас Петрович медицине не обучен.
        - Зато стрелять хорошо обучен. А с медициной я как-нибудь сам управлюсь.
        - Вас же бесполезно уговаривать, Григорий? - Впервые она назвала его просто по имени. - Вы же уже все решили.
        - Такой уж я человек… - Он пожал плечами и тут же подумал, что, возможно, и не человек он уже вовсе.
        - Я дам вам с собой мазь. Она на барсучьем жиру. Очень хорошо для ран.
        Его раны, наверное, и так скоро исчезнут без следа, но забота эта… волновала.
        - Спасибо, Лидия. - Хотелось назвать ее Лидочкой, но не решился. Да и незачем. Может и видятся они сейчас в последний раз. - Я отплачу, - сказал и сам удивился сказанному.
        - За что? - Она тоже удивилась.
        - За доброту.
        Григорий был уже на пороге, ему бы уйти, а он обернулся. Она стояла у окошка, хрупкая, смертельно уставшая, кутающаяся от холода и кошмаров в пуховую шаль.
        - Я его найду, - пообещал он.
        Он пообещал, а она не спросила, про кого он. Во взгляде ее вспыхнуло сначала отчаяние, потому недоумение, а потом слабая надежда.
        - Тебе больше не нужно будет бояться. - Сказал и вышел, аккуратно прикрыв за собой дверь.
        22глава
        Митяй спал беспокойно, метался, вскрикивал во сне. Сева притулился рядом, сторожил. О том, чтобы поспать самому, не было и речи, хоть и хотелось. По-хорошему, им бы уйти, спрятаться где-нибудь в лесу, переждать. Оставит ли их в покое фонКлейст? Смирится ли с пропажей добычи? Сева знал правду - не смирится, будет искать. Если не лично, то через своих верных псов.
        И ведь попытался… Сева согрелся и уже начал клевать носом, когда очнулся от толчка. Это проснулся Митяй. В лунном свете, льющемся из окна, глаза его казались белыми. Видел Сева уже такие глаза… Когда друг попробовал встать, он дернул его за рука. Вроде, и легонько дернул, а Митяй кулем свалился обратно на пол, застонал.
        - Что?.. - спросил одновременно зло и недоуменно.
        - Опять, - прошептал Сева.
        - Опять он меня… зовет? - В голосе Митяя послышался страх, смешанный с отвращением.
        - Да. Но, кажется, не сильно. Наверное, расстояние. Ты быстро в себя пришел. Что чувствуешь?
        - Ничего. - Митяй сел, подтянул к подбородку колени. - Хреново мне. В ушах шумит, в голове… всякое.
        - Это потому, что крови много потерял.
        - Не напоминай, и без того тошно. А как подумаю про эту гадину… - Митяй зарычал.
        - А ты не думай. Хочешь, чая еще вскипячу?
        - Не хочу. - Митяй закрыл глаза, спросил: - Почему он вернулся? Как думаешь?
        Севе и самому было интересно знать. В Гремучем ручье сейчас небезопасно. Ни для людей, ни для нелюдей. Слишком приметным стало это место, слишком много слухов с ним связано. Зачем возвращаться туда, где тебя едва не убили? И почему под покровом тайны? Это ведь тайна. Иначе в усадьбе стоял бы уже новый гарнизон с патрулями и серьезной охраной на воротах. Или тайна эта лишь для партизан? Ведь они с Митяем своими собственными глазами видели, как по первому зову к Гремучему ручью примчалась подмога.
        Непонятное все, темное… И разобраться никак, потому что Митяй сейчас беспомощнее котенка. Ни уйти с ним, ни одного оставить. Как ни крути, а придется пережидать, пока он хоть немного придет в себя.
        Это было слабое утешение. Можно сказать, и не утешение вовсе, потому что Сева прекрасно понимал, что для того, чтобы у Митяя появились хоть какие-то силы, он должен питаться. Мясо уже съедено, а липовый чай - это не еда. Возможно, сам Митяй сумел бы добыть какое-то пропитание, но Сева был типичным городским жителем и охотник из него был никакой. Да и опасно сейчас стрелять, могут услышать.
        Вот такая получалась неразрешимая проблема. И Горыныч куда-то пропал…
        Наверное, Сева снова задремал, потому что толчок в бок застал его врасплох. Он сел, замотал головой, пытаясь хоть как-то сориентироваться в этой почти кромешной темноте.
        - Проснись, блондинчик, - просипел Митяй едва слышно.
        - Что случилось? - Сон все цеплялся, все не отпускал. Хотелось послать Митяя к черту, подлезть поближе к почти остывшей печке и снова закрыть глаза.
        - Случилось. - В голосе Митяя не было уверенности. - Или скоро случится. Кажется.
        - Кажется? - Все-таки сон отстал, уполз в дальний угол избушки и там затаился. - Митяй, о чем ты?
        - Я не знаю, о чем я. Я просто знаю, что нам нужно убираться отсюда, как можно быстрее.
        - Почему? Ты что-то слышал?
        Митяй ответил не сразу, словно раздумывал над ответом.
        - Да, слышал. Они идут по нашему следу, Сева.
        - Кто? - Можно было не спрашивать, по их следу могли идти только псы фонКлейста. Двуногие псы.
        - Хорошо, давай убираться.
        - Есть проблема. - В голосе Митяя слышалось отчаяние. - Я не могу идти, ноги не слушаются.
        - Мои меня пока слушаются. - Сева уже был на ногах, всматривался в темноту за окном. Темнота казалась кромешной и беззвучной. Но ведь Митяй что-то услышал… - Давай, я тебе помогу!
        Он нагнулся, подхватил Митяя за подмышки. Показалось, что за те несколько часов, что они провели в избушке, Митяй потяжелел вдвое. Или это просто он устал после недавнего марш-броска? Не важно, если нужно совершить еще один марш-бросок, он совершит.
        Снаружи было холодно и сыро, ветер выл в ветвях деревьев, но вниз не спускался. Это хорошо, потому что сражаться еще и с ветром Сева, наверное, не смог бы. Сил и так оставалось в обрез.
        - Куда? - спросил он скорее самого себя, чем Митяя, но Митяй ответил:
        - В деревню.
        - Нет ведь деревни, ты же сам видел.
        - Не болтай, блондинчик, двигай! А то ведь подохнем тут с тобой…
        Дорогу к Видово Сева знал, запомнил. Ему бы еще немного света. Но луна на беду - или на счастье? - скрылась в тучах, и идти приходилось почти на ощупь. Самому идти, Митяя тащить.
        Получилось. Не так быстро, как днем, но получилось. Они вышли к пепелищу, в которое превратился колхозный коровник. Наверное, тот самый, в котором фрицы пытались сжечь людей. Людей не спалили, а вот деревню уничтожили.
        - Дальше что? - Севе хотелось остаться прямо тут, на пепелище. Силы, кажется, все-таки закончились. - Где тут прятаться, Митяй?
        - Там! - Митяй неопределенно махнул рукой, но направление Сева уловил. А еще он уловил голоса. Или послышалось?
        - Слышишь? - спросил Митяй, переходя на едва различимый шепот. - Или это снова у меня в голове?
        - Слышу. - Перед лицом приближающейся опасности вернулись силы. - Ты был прав.
        - Хотел бы обрадоваться, да не могу. Пойдем, тут уже недалеко, я покажу дорогу.
        Через пять минут они вышли к очередному пепелищу.
        - Мой дом, - сказал Митяй с тоской.
        - Сочувствую. Дальше куда? - Севе было не до сантиментов. Голосов они больше не слышали, но уверенность, что немцы где-то совсем близко, крепла с каждой секундой.
        - Мы пришли. Ну-ка опусти меня.
        Митяй сделал несколько шагов к едва заметному в темноте холму и рухнул на колени. Рухнул, принялся шарить по земле руками. Сева попытался было помочь, но не успел, Митяй справился сам. От проделанных усилий дыхание его срывалось, а голос был едва различим.
        - Нашел. Посмотри, тут крюк. Ты потяни, у меня нет сил.
        Ржавый крюк, больше похожий на торчащую из земли корягу, Сева увидел сразу и почти сразу же понял, что это такое. Люк был укрыт толстым слоем дерна, летом на нем, наверное, даже росла трава. Пришлось приложить немалые усилия, чтобы сдвинуть его с места, обнажая квадратную дыру в земле.
        - Ты первый, - скомандовал Митяй. - Аккуратнее, там лестница в пять ступеней. Как спустишься, лови меня. По-человечески я, наверное, уже не смогу. Буду как-нибудь на карачках.
        - Как скажешь.
        Сева протиснулся в образовавшийся лаз, нащупал перекладину лестницы, утвердился на ней и начал осторожный спуск. Внутри пахло плесенью и сырой землей. Как в могиле. Когда под ногами оказалась твердая почва, он запрокинул голову, сказал:
        - Спускайся, я ловлю.
        Митяй не спустился, Митяй свалился на него неподъемным кулем. Считай, на голову свалился. На ногах удержаться не получилось, оба они кубарем покатились по земле.
        - Закрой люк… - просипел Митяй. - Они уже здесь.
        Сева встал на четвереньки, всмотрелся в чуть подсвеченный вновь выглянувшей луной прямоугольник над головой. После падения ведущая наверх лестница казалась Эверестом, но думать об этом было некогда, нужно было спешить. Цепляясь за склизкие перекладины, Сева добрался до самого верха, уцепился за вбитый на внутренней стороне люка крюк, потянул вниз, но до конца не закрыл, оставил узкую щель. Ему было важно знать, кого фонКлейст отправил в погоню.
        Сначала не было видно ничего, кроме клочка неба и почерневшего остова печи, что возвышался в самом центре пепелища. А потом он увидел тени. Их было пятеро. Четверо солдат и офицер. Офицер был ближе всего, луна заливала его бледным светом, и слабые лучи ее отражались от стекол его очков. Офицер был высок и молод, на вид ему было лет тридцать. Он стоял, широко расставив ноги, и словно бы к чему-то прислушивался. В наклоне его головы было что-то хищное. Вот таких волкодавов и отправляют в погоню за сбежавшими пленниками. А кого еще, как не офицера СС? Этот натренирован чуять чужую кровь и чужую боль не хуже упыря. И если возьмет след, то уже не сойдет с него никогда. Интересно, взял?
        Солдаты разбрелись по пожарищу, Сева отчетливо слышал звуки их шагов. Эсэсовец остался стоять на месте. В голову пришла шальная мысль просунуть в щель дуло автомата и выстрелить. Офицера он завалит, в этом нет никаких сомнений, но сумеет ли положить остальных?
        Здравый смысл победил ярость. Он еще отомстит. Пусть не сейчас, но обязательно отомстит. А пока он просто запомнит эту надменную эсэсовскую рожу, этот разворот плеч, эти очочки…
        Словно подслушав его мысли, эсэсовец снял очки, повертел в пальцах, а потом замахнулся и зашвырнул их в самый центр пепелища. До Севы донесся его короткий довольный смех. Смех он тоже запомнил. Если придется, узнает гада по голосу.
        Вернулись остальные, вытянулись перед эсэсовцем по струнке. Всего разговора Сева не расслышал, но понял, что фашистские псы вернулись ни с чем. Услышал короткое «уходим» искрежет подмерзшей земли под подошвами армейских сапог. Все пятеро исчезли в темноте, а Сева осторожно спустился назад в погреб, вытащил из кармана фонарик, направил луч на Митяя. Тот закрыл лицо рукой, отшатнулся.
        - Убери, - прохрипел едва ли не с яростью.
        Самое время подумать, что вот это существо с перекошенным белым лицом больше не Митяй, что настоящий Митяй тихо умер в избушке пасечника, пока Сева дремал. Митяй умер, а вместо него родился… упырь.
        Наверное, он тоже отшатнулся. Или рука с фонариком дрогнула как-то слишком уж красноречиво, потому что Митяй тихо засмеялся.
        - Не бойся, блондинчик, ты для меня все еще не представляешь никакого интереса. Просто глаза отвыкли от света.
        Стало вдруг невыносимо стыдно за этот свой глупый испуг.
        - Прости. - Митяй перестал смеяться. - Это у меня от голода. Я с голодухи всегда злой становлюсь.
        - Я тоже с голодухи, - проворчал Сева, обводя лучом света сначала стены, а потом земляной пол погреба, высвечивая деревянную клеть.
        На дне клети лежала картошка. Сморщенная, местами подгнившая, кое-где погрызенная мышами, но это не важно. С картошкой будущее уже не казалось ему таким мрачным и бесперспективным. Картошку можно запечь, и получится шикарное блюдо.
        - Надо же! - Кажется Митяй удивился. - Интересно, сколько она тут лежит? Еще до войны, наверное, мамка излишки сюда сложила, а потом забыла. Мамка моя такая… рассеянная. - Он запнулся. - Была рассеянная.
        Сева переступил ограждение клети, поставил фонарик на землю, принялся сгребать картошку в вещмешок. Получилось много, почти треть мешка. Конечно, еще треть придется выбросить во время сортировки, но всеравно останется довольно много.
        - А я раньше картоху не любил. - Митяй растянулся прямо на земле. Вид у него был одновременно и мечтательный, и печальный. - Помню, мамка нажарит с салом, а я мордой кручу. Дурак…
        - Дурак, - согласился Сева, закидывая последнюю картофелину в мешок. - Как ты узнал? - спросил, выбираясь из клети.
        - О чем?
        - О том, что немцы близко.
        - Не знаю. - Митяй пожал плечами. - Словно бы на ухо кто шепнул, велел уносить ноги. А как их уносить, если я их почти и не чувствую?
        - Кто шепнул? - спросил Сева.
        - Да никто! Приснилось, наверное. Или чуйка, как у бати моего. Или просто повезло. Везунчики мы с тобой, блондинчик. - Он попытался улыбнуться, но вместо этого закашлялся. Ох, и не понравился Севе этот кашель.
        - Вставай, - сказал он и подхватил Митяя за плечи. - Нечего на холодной земле лежать.
        - А мне уже, знаешь, и не холодно.
        Не холодно… Сева потрогал его лоб. Теплый. Еще не горячий, но и тепло это ненормальное, пугающее.
        - Нам нужно выбираться. - Он снова взобрался по лестнице, приподнял люк, зорко осмотрел окрестности. - Найдем укромное место, разложим костер, запечем картошку, поедим, как люди. Митяй, ты же эти места знаешь, как свои пять пальцев. Где тут можно отсидеться? Только чтобы не очень далеко. Далеко я тебя не дотащу.
        Митяй не ответил, и Сева испугался, что тот отключился, спрыгнул с лестницы, тронул за плечо.
        - Да живой я пока, живой, - сказал Митяй, не открывая глаз. - Я думаю.
        - Думай быстрее, пока мы тут не околели.
        - Поблизости ничего такого нет. Надо в лес идти, километр отсюда, примерно. Там батин схрон.
        - Дяди Гриши?!
        - Не бери в голову, блондинчик. - Митяй снова закашлялся. - Землянка три на три, немногим больше могилы, но отсидеться в ней можно. А главное, место укромное, на дне оврага. Туда еще попробуй доберись. Немцы точно не сунутся, но вот насчет тебя у меня тоже сомнения имеются.
        - За меня не беспокойся. Давай выбираться, пока не рассвело.
        До землянки-схрона они добрались уже с первыми рассветными лучами. Митяй пытался идти сам, но получалось у него плохо. Сева всерьез опасался, что друг отключится на середине пути. Не отключился. Митяй не отключился, а он каким-то чудом не переломал себе ноги, спускаясь в глубокий овраг. Сам не переломал и Митяя удержал.
        - Где? - спросил, со свистом втягивая в себя напитанный сыростью воздух. - Не вижу ничего.
        - В том и задумка, чтобы не видеть. Туда идем. - Митяй махнул рукой в сторону зарослей орешника.
        Схрон и правда был спрятан от посторонних глаз надежно. Если не знать, где искать, никогда не найдешь. Молодец дядя Гриша!
        Внутри было сумрачно, тусклый свет проникал лишь сквозь узкое окошко-продых, но разглядеть внутреннее убранство всеравно получилось. Клетушка три на три метра. Из мебели - сбитый из досок топчан, укрытый старым одеялом, и колченогий табурет, который одновременно служил и столом. В центре - небольшая железная печурка с дымоходом, уходящим на поверхность. Снаружи дымоход этот был надежно замаскирован, но что станет, если развести в печке огонь?
        - Дым вверх не поднимется. - Митяй упал на топчан. - Будет по дну оврага стелиться. Думаю, это безопасно. Мне не холодно, - он дернул ворот свитера, освобождая тощую шею, - а ты, если замерз, разведи огонь. И глянь-ка, там внизу должен быть ящик.
        Митяй нагнулся, нашарил в пыльной темноте под топчаном что-то деревянное, прямоугольное, потянул на себя.
        - Запасы на черный день, - прохрипел Митяй. - Батя всегда был готов к черному дню. Он только мне этот схрон показал. Мамка не знала, а я вот знал. Как война началась, пригодились запасы. Мамка думала, что я ворую. - В голосе его послышалась боль. - А я просто знал про схрон, вот и таскал отсюда продукты понемногу. Ты открой ящик, посмотри. Там еще оставалось, я точно знаю.
        Дважды Севу просить не пришлось. В ящике хранились самые настоящие богатства! Холщовый мешок с сухарями, три мешка поменьше с крупами, восемь банок с тушенкой, соль, пакет заварки, кусок сахара-рафинада, завернутый в аккуратную тряпицу, бутыль самогона. Все это было накрыто одеждой. Штаны, свитер, колючие шерстяные носки, клетчатая пижонского вида кепка, драповое пальто. Сухое, в отличие от Севиной куртки!
        - Не возражаешь? - Он сбросил куртку, натянул пальто. - Продрог до костей.
        - Да пожалуйста. - Митяй следил за ним из-под полуопущенных век. - Давай пожрать чего-нибудь себе сваргань, а я подремлю.
        И даже о сухих дровах позаботился дядя Гриша! Аккуратные полешки лежали рядом с печкой, а спички нашлись в кармане пальто. Севе только и оставалось, что развести огонь. И раздобыть воды…
        - Ручей тут в пяти метрах, - ответил Митяй на его незаданный вопрос. - Котелок за печкой.
        Ручей Сева нашел по тихому журчанию воды. По дну оврага стелился густой туман, но сейчас это было даже хорошо - точно не будет виден дым от печи.
        Когда он вернулся обратно в схрон, Митяй уже спал. Сева потрогал его лоб, он показался горячее, чем раньше. Да и дыхание Митяя сделалось сиплым, беспокойным. Отгоняя дурные мысли, Сева взялся за приготовление завтрака. Перловка с тушенкой - пища богов! Главное, сейчас ничего не испоганить, потому что повар из него был не так чтобы очень хороший.
        Получилось хорошо, очень вкусно. В ящике дяди Гриши Сева нашел алюминиевую ложку и такую же чашку. Пить и есть они с Митяем могут и по очереди. Нужно только Митяя разбудить.
        Митяй просыпаться не хотел, ворчал, отмахивался, но Сева был непреклонен. Для скорейшего выздоровления человек должен нормально питаться и много пить. Этот непреложный факт он узнал от Лидии Сергеевны и теперь был намерен ему следовать. Даже если придется кормить Митяя с ложечки.
        Он даже попытался, но Митяй оскорбился, дрожащей рукой отобрал ложку. Вот только съел совсем немного. Зато чая выпил целых две кружки.
        - Сам поешь, - сказал, натягивая до подбородка одеяло. - Ты сегодня полдня конем работал. Небось, умаялся.
        Сева и поел. С превеликим удовольствием! Кажется, никогда в жизни он не ел такой вкусной еды и не пил такого вкусного чаю. Теперь бы поспать.
        Он устроился прямо на земле возле горячего печного бока. Ему бы только полчасика подремать…
        23глава
        Из лагеря выступили, когда окончательно рассвело. Наверное, Влас опасался переходить болото по темноте. Зря опасался, эти места Григорий знал как свои пять пальцев. Знать-то знал, но спорить не стал, понимал, что с Власом спорить бесполезно. Одного раза хватило…
        И оружия ему не выдали. Вот такие пироги…
        - Все, что твои удальцы в отряд принесли, то потом с собой же и прихватили, - сказал Влас мрачно. - А отряд обескровливать я не позволю, у нас тут каждый ствол на счету, сам понимаешь. Поэтому ты уж, Гриня, как-нибудь сам. Мирным путем, так сказать.
        Мирным путем - это значит с голыми руками против фрицев. Ну что ж, как-нибудь управится.
        - У меня с собой нож был. - Григорий бросил на командира косой взгляд.
        - Не было, - отрезал тот. - Ничего у тебя с собой не было, кроме нафаршированного свинцом брюха.
        Врет. Нож у Григория всегда имелся. За голенищем, по-разбойничьи. Эх, дурканул он! Надо было к Шуре сбегать, попросить хоть кухонный. Шура бы не отказала, но теперь уж поздно.
        А Влас, по всему выходит, ему не доверяет. Несмотря на все его недавние заслуги перед отечеством. Да и с чего бы менту доверять уголовнику, пусть даже и заслуженному! Поэтому на Власа Григорий был не в обиде, рассудил, что оружие можно найти и по пути. Времена нынче смутные, всякое может случиться.
        Вот потому, что времена смутные, он и решил подстраховаться.
        - Тогда давай-ка, Влас Петрович, организуй мне посох!
        И шли они как раз мимо осинника. Очень удобно, если разобраться.
        - Посох? - Влас старался держаться позади, но сейчас поравнялся, заглянул в глаза.
        - Посох. - Григорий широко улыбнулся. - Мы ж через топь пойдем. Всякое может случиться. - Вот, смотри, и деревце как раз подходящее.
        - Деревце, говоришь, подходящее? - Влас задумчиво осмотрел осину, а потом вытащил из-за пояса топорик. Сам-то он к походу подготовился, вооружился до зубов и топориком, и ножиком, и автоматом.
        - Ну, а чего далеко ходить, когда вот оно - все под рукой?
        Осинку Влас срубил одним махом, но вот затачивать, вопреки надеждам Григория, не стал. Но, как говорится, и на том спасибо. Даст бог, и не пригодится осинка. Детишки ему про упырей доложили первым делом. Григорий слушал их рассказ и холодел душой от мысли, что с ними могло случиться непоправимое, а он ничем не сумел бы им помочь. Оставалось надеяться, что это были последние упыри. Не могла же старая карга оказаться такой плодовитой! И вообще, как же он не подумал, что Ирма фонКлейст решится позабавиться напоследок? Эксперимент с бедной Настеной ей ведь удался…
        Довольно долго шли в полном молчании. Григорий думал о своем, но под ноги смотреть на забывал, потому как вот она - трясина, чавкает под ногами, булькает газовыми пузырями. Если ты к такому непривычный, на болото лучше вовсе не соваться. Не для слабонервных получается путешествие. Вот он с малолетства на болото ходил. Сначала с мамкой и бабкой за клюквой, а позже с дедом на охоту. Потому и знал, какие ловушки может устроить человеку топь.
        Он знал, а вот Влас, похоже, подзабыл. Задумавшись о своем, Григорий не сразу услышал всплеск за спиной, сделал по зыбкой гати несколько шагов и лишь потом обернулся.
        И на старуху бывает проруха… Проруха приключилась с бывшим следователем, а нынче командиром партизанского отряда Власом Петровичем Головиным. Проруха засосала его по самые подмышки, так, что теперь над гнилой болотной водой виднелась только его башка да рука, цепко сжимающая приклад автомата.
        - Оступился, Влас Петрович? - вежливо поинтересовался Григорий. - Ты сейчас, главное, не рыпайся. Будешь рыпаться, они тебя быстрее утянут.
        - Кто? - прохрипел Влас, но рыпаться и в самом деле стал меньше.
        - Кикиморы, или еще какая болотная нечисть. Мне бабка всякое рассказывала. Я бы тебе тоже порассказал, но у тебя, как я погляжу, времени на сказки не осталось.
        Про время Влас очень хорошо все понимал, по глазам было видно, по вот этому полному отчаянной ярости взгляду. Другой бы уже благим матом орал, молил о спасении, а этот молчит, только глазами зыркает. Григорий вздохнул, улегся на пузо, прямо на сочащуюся болотным гноем зыбкую не-твердь. Несколько метров полз по-пластунски, а потом одной рукой уцепился за ствол чахлой березки, а вторую с зажатым в ней посохом выкинул вперед.
        - Хватайся, товарищ командир.
        Схватился. Дважды просить не пришлось. За посох схватился, но автомат из второй руки не выпустил. Такой молодец.
        Григорий потянул. Боялся, не будет после ранения сил. Ан, нет! Были и силы, и сноровка, и злость на Власа, за вот это его недоверие. Злился и тянул, тянул и злился. Пока не вытянул! Трясина отпустила свою жертву с мерзким разочарованным чавканьем, запузырилась, закипела, словно котел. И в самом деле впору вспомнить бабушкины сказки про кикимор. Вот только не верил Григорий в кикимор. В упырей верил, в адского пса верил, а в кикимор что-то не получалось.
        Они лежали на спинах и часто дышали. Точнее, это Влас часто дышал, еще и зубами от холода клацал, а он ничего. Сказать по правде, холода он почти и не чувствовал.
        - Пригодился посох. Да, товарищ следователь? - спросил, не глядя на Власа.
        - Пригодился, - прохрипел тот.
        - На здоровье.
        - Да какое тут, к хренам, здоровье! Вымокли до нитки! - Влас уже не лежал - уселся и сверху вниз смотрел на Григория.
        - Скоро из болота выйдем. - Он тоже сел, для приличия зябко поежился. - Разведем костер, обсушимся. - Что ж ты, Влас Петрович, так сплоховал?
        Влас ничего не ответил, молча встал на ноги, Григорию помогать не стал. Ну и ничего, он не гордый.
        - За мной держись, товарищ командир. Во второй раз я ведь могу и не успеть.
        - Ты и в первый раз не особо спешил, - буркнул Влас.
        Вот тебе и благодарность. Он и до войны-то слыл самым въедливым и подозрительным следаком, а сейчас сделался и вовсе невыносимым. Может, потому и жив до сих пор?
        До твердой земли добрались без приключений, на небольшой полянке развели костер, развесили на вбитых в землю колышках одежду, сами присели поближе к огню. Из походной котомки Григорий достал сухую пачку папирос, протянул Власу.
        - Будешь? Твои-то, небось промокли.
        От курева Влас отказываться не стал, молча взял папиросу, так же молча прикурил от вытянутой из костра головешки, посмотрел на Григория сквозь облачко дыма.
        - Чего смотришь? - Уж больно взгляд у товарища командира был цепкий. Репей, а не взгляд.
        - Да вот дивлюсь я, Гриня, твоей поразительной везучести. И во время бомбежки тюрьмы ты выжил, и от налета на Гремучий ручей спасся, и свинец тебе нипочем. - Он многозначительно посмотрел на голый торс Григория. - Заговоренный ты, что ли?
        - Фартовый. - Григорий пожал плечами. - Мне ж и раньше везло, товарищ следователь. До встречи с тобой.
        Да, встреча с Власом его фарт оборвала. Тут уж ничего не попишешь. Но это тогда, а сейчас они, вроде как, в одной лодке. По крайней мере, до конца войны. И враг у них тоже общий.
        - Зосимович сильно твоей живучестью восторгался. - Влас его словно бы и не слышал, отвечал на собственные мысли. - Он же человек науки, хоть и врач. Для него ты, Гриня, всего лишь медицинский феномен. А вот для Лиды… - И замолчал, словно специально испытывал.
        Григорий едва удержался, чтобы не спросить, что же там с Лидой. Ни к чему такие вопросы. Лишние они, да и бессмысленные.
        - Это ж она тебя выходила, Гриня. Никто не чаял, даже Зосимович. Особенно Зосимович. А она уперлась. Говорит, раз такую тяжелую операцию пережил, так и дальше обязан жить. Ходила за тобой, как за младенчиком. - Влас вздохнул. - Ну и Шурка тоже. Бульончики тебе из зайчатинки все выготавливала. Вот что ты за человек такой, Гриня? - Он подался вперед. - Что за мужик такой, что за тебя все бабы горой? Даже девочка эта ваша, Соня, и та все бегала к лазарету, про самочувствие твое узнавала. Что скажешь, Гриня? Снова на фарт спишешь?
        - Не знаю. - Григорий зашвырнул докуренную папиросу в костер, туда же подкинул веток. - Я другое знаю, товарищ командир. Купание твое у нас часов пять отняло. Не на пользу, видать, ты моему фарту. - Вроде как в шутку сказал и даже улыбнулся, но Влас намек понял, насупился.
        Так и сидели, как два бирюка, друг напротив друга в полном молчании. Только время от времени подкидывали в костер веток, да проверяли, высохла ли одежда.
        Первым это услышал Григорий. И не мудрено при его-то нынешнем почти зверином слухе. Кто-то крался по подлеску. Кто-то о двух, а не о четырех ногах. Григорий вздохнул, потянулся за посохом.
        - Что? - шепотом спросил Влас и тоже потянулся к автомату.
        - Идет кто-то, - так же шепотом ответил он. - Будь наготове.
        Ждать пришлось минут пять, вот такой хороший у него оказался слух! Влас уже начал поглядывать на него с раздражением, когда тишину нарушил едва различимый звук треснувшей под подошвой ветки.
        - Стой! - Влас и сам уже был на ногах, обводил дулом автомата подступающий к полянке подлесок. - Стой, стрелять буду!
        - Свои! - послышалось из кустов, и на полянку вывалился Зверобой.
        Григорий подобрался, посох свой сжал покрепче. Не ждал он от Зверобоя особой подлянки, но береженого и бог бережет.
        - Василий! - В голосе Власа послышалось облегчение. - Что ты шастаешь тут? Чуть не подстрелил тебя, чертяка!
        - А где ж мне шастать? - Зверобой шагнул к костру. - Я ж в лесу живу. Охотничьи угодья у меня тут.
        - Угодья… - Влас опустил автомат, а вот Григорий расслабляться не спешил, следил за каждым движением незваного гостя. - Тут сейчас не пойми чьи это угодья. Всякое можно встретить.
        Он так и сказал «всякое». Намекал на что-то, или само получилось?
        - Вот то-то и оно! - Зверобой, кажется, только сейчас увидел Григория, осклабился. - Очухался, Гриня?
        - Твоими молитвами. - Григорий кивнул.
        - Так я о тебе и не молился особо, но пацаненку твоему помог. Так что все, Гриня, мы с тобой теперь в расчете. - Зверобой посмотрел на него очень внимательно, словно видел впервые, а потом вдруг сказал: - Как-то ты слишком хорошо выглядишь для того, кто еще неделю назад был при смерти.
        - А ты наоборот - слишком плох для того, кто решил выйти на охоту. Что с рукой?
        Левую руку Зверобой держал неловко, прижимал локоть к боку, лишний раз старался ею не двигать. Если не присматриваться, то и не заметишь, но Григорий привык присматриваться.
        - С рукой? - Зверобой вдруг смертельно побледнел, огляделся по сторонам, принялся стаскивать с себя куртку. - А вот, что у меня с рукой…
        Плечо его было перевязано не слишком чистой тряпицей, на которой проступили кровавые пятна.
        - Подстрелили? - сунулся к нему Влас.
        - Если бы подстрелили. - Зверобой сдвинул повязку, обнажая рану. - Смотри, Гриня! Как по-твоему, что за зверь меня так?
        Григорий знал, что за зверь, видел своими глазами прошлой ночью. Да, Горыныч изо всех сил старался свою добычу не убить, доставить к нему в целости и сохранности, поэтому рана от его клыков хоть и выглядела страшной, но на самом деле была несмертельной. Это если не загноится. Потому что, кто знает, какие раны оставляют зубы Темного пса!
        - Ну, на что похоже? - Зверобой поморщился от боли.
        - Не знаю. - Григорий покачал головой. - Сказал бы, что волк, но волков такого размера мне видеть не доводилось. Медведь бы тебя живым не выпустил. Да и не помню, когда здесь в последний раз видели медведей. Сам скажи, что за зверь.
        По всему выходило, что события минувшей ночи Зверобой не помнит, иначе, разговор бы у них был сейчас совсем другой. А что же помнит?
        - Дьявол… - сказал Зверобой зловещим шепотом.
        - Сам дьявол тебя покусал? - усмехнулся Григорий.
        - Псина дьявольская. - Зверобой вдруг перестал хорохориться, тяжело опустился на землю, протянул здоровую руку к костру. - Если бы не вот эта рана, сам бы себе не поверил, а так, хошь - не хошь, а верить приходится. А еще вот, глянь, какой след! - Он откинул голову, демонстрируя кадыкастую шею и глубокую царапину на ней. - Мне неладное почудилось еще тогда, когда я твоих ребят через топь переводил. Чувство такое, словно следит за нами кто-то. Словно зверь какой. Пацанов я тогда пугать не стал, но ухо решил держать востро. И в нашу глушь, знаете ли, дошли слухи о чудище из Гремучей лощины.
        - Не было там никакого чудища, - сказал Григорий, подкидывая дровишек в костер и натягивая на себя высохшую рубаху.
        - А кто был? Кто жену твою, царствие ей небесное, убил? Ты уж прости меня, Гриня, за прямоту, но Зосимович нам тут рассказал про то, какие там были раны.
        В этот самый момент Григорию захотелось Зосимовича придушить за эту его болтливость. Аж, руки зачесались.
        - Я не знаю… - сказал он, пряча руки в карманы брюк.
        - А если бы знал? Неужто не захотел бы эту тварь изловить? - Деликатности в Зверобое не было ни капли. Его тоже захотелось придушить…
        - Не в том я был положении, чтобы охоту устраивать, - процедил он сквозь сцепленные зубы.
        - А я вот в том положении был! - Зверобой вскинулся и тут же застонал от боли. - Я сразу неладное почуял. Чуйка у меня! - Он обвел их с Власом полным превосходства взглядом. Влас слушал очень внимательно, не перебивал и не возражал. - И главное, понимаю, что зверь рядом крутится, а засечь его никак не могу. Но тут уже дело чести, сами понимаете! Я пацанов к лагерю отвел, а сам обратно на болото. Очень мне любопытно стало, что это за монстра такая.
        - Ну, и что за монстра? - спросил Влас с усмешкой. - Видел ты ее?
        - Видел. - Зверобой помрачнел. - Только вот даже не знаю, как о таком рассказать, чтобы вы меня сумасшедшим не посчитали.
        - А как есть, так и рассказывай! Вон меня Гриня сегодня кикиморами пугал. Ничего, как-то выжил после его сказок. Так что за зверь на тебя напал?
        - А вот я и не уверен, что зверь, Влас Петрович. Если и зверь, то точно из преисподней.
        - Это почему же? - спросил Григорий, чтобы его незаинтересованность не показалось слишком уж подозрительной.
        - Потому что где ты видел зверя, похожего на псину, но с красными глазюками и размером с медведя?
        Григорий видел, даже имел счастье познакомиться, но говорить о таком нельзя. Поэтому он лишь скептически хмыкнул. А еще про себя подумал, что Горыныч, видно, перед тем, как напасть на Зверобоя, снова растроился. Про три башки же, вроде, речи не идет.
        - Вот, я же говорил, что не поверите. - А Зверобой не обиделся. Так сильно было его потрясение от встречи с Горынычем. - Я бы и сам не поверил. А он на меня из темноты как выскочит! Глазюками как зыркнет! Зубами как щелкнет! И все, стыдно признаться, отключился я. Даже не от боли, а от страха. Первый раз со мной такое.
        Отключился Зверобой не от страха и не от боли, а потому что Григорию уж очень захотелось, чтобы он все забыл. Вот он и забыл.
        - И что же этот зверь тебя не порвал? - спросил Влас вроде как участливо, но всеравно ехидно.
        - А не знаю, товарищ командир! Может не по вкусу я ему пришелся, а может не по зубам. Одно только знаю: очухался уже под утро, лежу мордой в грязь, а вокруг следы… - Зрачки его расширились от внезапного удивления.
        - Какие следы? - Тут же вцепился в него Влас по старой своей ментовской привычке.
        - Так звериные. Лапищи вот такие! - Зверобой широко развел руки, показывая, какие лапищи, и явно преувеличивая их размер. - А еще человечьи, - добавил шепотом.
        - Человечьи? - переспросил Влас с еще большим интересом. - Следы от сапог?
        - Если бы! От босых ног! Представляете, в этот холод да босиком?!
        Григорий представлял.
        - Может померещилось? - предположил Влас.
        - Я охотник! Следопыт, каких еще поискать! Гриня не даст соврать. Гриня, скажи!
        Григорий молча кивнул.
        - А там прямо босые ноги, вот такая лапища! - Он снова широко развел ладони.
        Григорий усмехнулся. Не зря говорят, что у страха глаза велики. У него всего-то сорок третий размер ноги.
        - И главное, следы к лагерю вели. Вот что интересно, товарищи! Я уже и жалею, что тогда испугался, не пошел по следу.
        - Интересно. - Влас вытащил папиросы, выдал им с Зверобоем, закурил сам. - И кто это, по-твоему, мог быть?
        Зверобой долго молчал, а потом сказал с явным смущением в голосе:
        - По-моему, очевидно все. Это… - он сделал драматическую паузу. - Это оборотень. Перевертыш по-другому.
        Григорий не выдержал, расхохотался. Только вот смеялся он от облегчения, а не потому, что хотел обидеть Зверобоя. Оборотень - это ведь еще более неправдоподобно, чем упырь!
        - А чего ты ржешь, Гриня? - тут же обиделся Зверобой. - Сам посуди! Сначала босые мужские следы, потом звериные. И зверь - не зверь. И глаза огнем горят.
        - Пить нужно меньше, - сказал Григорий, отсмеявшись.
        - Да я уже месяц в рот не брал! Или ты думаешь, что это я сам себя покусал?! - Зверобой в ярости дернул с плеча куртку и тут же застонал от боли.
        - Я думаю, что если это был оборотень, то тебе, Вася, хана! Через месяц сам начнешь на луну выть и на людей бросаться.
        - Тьфу на тебя! - Зверобой испуганно перекрестился, бросил быстрый взгляд на Власа и сказал виновато: - Извините, товарищ командир! Это я от неожиданности, так-то я неверующий. Атеист я.
        - Атеист, а сам про оборотней нам тут рассказываешь, - усмехнулся Влас. - Не разобрался ты, скорее всего, в темноте и со зверем, и со следами. Или почудилось что в тумане. Туманы ж нынче стоят странные. Давно таких не припоминаю.
        - Но от нас всеравно держись подальше, - поддел Григорий. - Особенно в полнолуние.
        - Дурак ты, Гриня! - Зверобой махнул на него здоровой рукой. - Тебе бы все шуточки шутить, а я докажу! Пристрелю эту гадину и башку красноглазую тебе принесу, чтобы ты собственнолично убедился! Вася-Зверобой врать не приучен!
        - Да ты не обижайся. - Сделалось неловко за эти свои насмешки. Ведь Васька и в самом деле пережил страшное. По его вине, можно сказать, пережил. - Мы тут всякого навидались. Может и в самом деле зверь какой. Ну, что-то небывалое, нездешнее. Рана ведь у тебя настоящая.
        - Вспомнил он про рану! - Зверобой был парнем вспыльчивым, но отходчивым. Да и, по всему видать, не хотелось ему сейчас от них уходить. - А я тебе так скажу! Дед мой, царствие небесное, мне про этого оборотня еще в детстве рассказывал! - Он глубоко затянулся папиросой. - Он тогда сам еще пацаном был, когда своими собственными глазами его видел. И не смейся! Нечего тут… Вот когда Гремучий ручей подожгли, - он бросил быстрый взгляд на Власа, сказал: - Вы ж нездешний, товарищ командир, а наши эту историю все знают. Темная история, кровавая! Дед рассказывал, что молодую хозяйку деревенские тогда в ведьмовстве заподозрили.
        - В ведьмовстве? - Влас удивленно приподнял бровь.
        - А как иначе? Мужики стали в Видово пропадать. Все молодые и крепкие, как на подбор. А потом их всех в овраге нашли с разорванными глотками, словно бы зверь какой их… тогось. - Зверобой выпучил глаза. - Ну, на зверя и подумали. А один из мужиков возьми и сознайся, что это молодая барыня ворожбу наводит, что на него тоже пыталась напасть, но он убежал. Ну, тогда все деревенские и поднялись, двинулись на усадьбу. Барина прирезали и на дереве вздернули, а ведьму эту, вроде как, в часовне заперли и спалили. Только вот не нашли потом в часовне ни косточки. А все почему?
        - Почему? - спросил теперь уже Григорий. Сам он краем уха слыхал, что в Гремучем ручье еще до революции творились когда-то страшные дела, но вот какие именно, уточнить не удосужился. Не до того как-то было, не до легенд. А легенда вот, оказывается, какая. Вот как ее люди видят.
        - А потому, что молодая хозяйка была оборотнем, - сказал Зверобой очень серьезно. - Дед мой своими собственными глазами все видел.
        - Что видел? Как молодая хозяйка в волка перекинулась?
        - Считай, что так. Его тогда в усадьбу не взяли, потому что малой еще был. Но он сам побежал, любопытно ему стало, говорит. Вот и увидел все своими собственными глазами, а потом уже мне перед самой смертью рассказал. Любил он меня, на охоту всегда с собой брал.
        - Так что там было? - спросил Влас в нетерпении.
        - А то и было! Увидел дед, как упала молодая барыня на землю, прямо под куст. Чего упала, он не понял, не доглядел, поздно подбежал. Вот, значит, упала она! Дед подумал, что все - померла, а тут видит, из кустов выбирается черная монстра с красными глазами. Оборотень! Дед тогда так испугался, что потом всю оставшуюся жизнь заикался. Может, и умом немного того… тронулся, потому что все рассказывал, что у монстры было три головы. Но такого ж быть точно не может! Где это видано, чтобы оборотень был о трех головах?! Примерещилось деду со страху. Но ни батю моего, ни меня он в Гремучий ручей не пускал. Ни в усадьбу, ни в лощину. Дед думал, что кто-то ведьму тогда прибил. Уж не знаю, в каком обличье: человечьем или волчьем. А теперь вона что. Снова объявился оборотень. Сначала в Гремучей лощине, а теперь, выходит, и в лесу. Эх, нет у меня серебра! - Он вздохнул. - А то бы отлил хоть одну серебряную пулю. Я слыхал, оборотня можно только серебром завалить. Уж я бы постарался, мне бы одного выстрела хватило.
        Вот такая интересная получалась история! Вот так и рождаются сказки со слухами. Были упыри, стали оборотни. А все потому, что настоящей правды никто не знал. А если и знал, как тетя Оля, то предпочитал молчать. Ничего, Григорию сейчас эти сказки про оборотней были только на руку, отводили от него подозрение. Если у кого-то подозрение могло зародиться. И Ваську Зверобоя теперь можно не стыдить и не подшучивать над ним. Вряд ли Влас поверил в эти россказни про оборотня. Да и кто бы поверил?
        - И что сейчас? - спросил он. - Что думаешь делать?
        - Вы куда собрались? - вопросом на вопрос ответил Зверобой.
        Влас промолчал. Григорий лишь пожал плечами. Если уж товарищ командир не хочет делиться своими планами, то ему и сам бог велел.
        - А не важно! - Зверобой снова махнул рукой. - Я с вами до лощины дойду, а там разбежимся. - Я думаю, он в лощину утек.
        - Оборотень?
        - Оборотень! Мы с ним теперь как нитка с иголкой. Куда он, туда и я. Дело чести. А вам я мешать не стану, - он покосился на Власа. - И до ваших интересов мне никакого дела нет. Как скажете, так сразу и уйду. Товарищ командир, вы ж меня знаете. Разве ж я вас когда подводил?
        - Не подводил, Василий. - Влас тоже натянул рубаху. - И не подводил, и хорошего ничего не сделал.
        - А что я должен был хорошего делать? - обиделся Зверобой. - Я ж, считай, связной у вас. И проводник тоже. И жратвы я вам в отряд приношу. Кто вам зайцев добывает?
        - Ладно. - Влас мотнул головой. - Пока с нами иди, а там видно будет. Что там в деревне нового?
        - А что там может быть нового, когда деревни больше нет? - Зверобой помрачнел. - Головешки одни да ветер в комлях свищет. Воет по ночам так, что аж жуть берет.
        - Так может это не ветер, а оборотень? - не удержался Григорий, но под укоризненным взглядом Власа виновато улыбнулся.
        Собрались быстро. Да и что там за сборы? Натянуть подсохшую одежду, загасить костер. По прикидкам Григория, к Видово они выйдут еще засветло. Что делать потом, он пока не решил, как и не был уверен в том, где искать пацанов. Придется полагаться на свою фирменную чуйку, которая пока молчала. Кстати, Зверобою можно было сейчас не волноваться из-за Горыныча. Горыныча поблизости точно не было. Григорий очень надеялся, что Темный пес ушел с ребятами, что поможет им, случись что.
        - А что немцы? - спросил Влас после долгого молчания. Смотрел он при этом на Зверобоя. - Какие сейчас у них передвижения?
        - Про город не скажу. - Зверобой все вертел головой, высматривал своего оборотня. - К городу я не суюсь, сами понимаете. А в лощине что-то затевается.
        - Что затевается? - спросил Григорий в один голос с Власом.
        - Не знаю. Видел, как машины немецкие туда-сюда катаются по дороге, что идет из Видово в Гремучий ручей. А чего им кататься, если в усадьбе больше ни живой души?
        - Часто катаются? - деловито уточнил Влас. - С солдатами или порожняком?
        - Один раз видел легковую. Два раза грузовик. За рулем легковой - какой-то офицер. Лица не разглядел, далеко было. А у грузовика кузов брезентовый, поэтому не понять, что или кто там внутри.
        - Уверен, что ездили в Гремучий ручей? - продолжал допытываться Влас.
        - А куда ж еще? Нет в той стороне больше ничего, кроме усадьбы. А что вы так удивляетесь, товарищ командир? Там же вроде все целое, в пожаре только часовня пострадала. Так она и раньше была в разрухе. Заезжай и живи!
        - Заезжай и живи… - в задумчивости повторил Влас, а Григорий подумал, что искать пацанов нужно непременно в лощине, в окрестностях Гремучего ручья или даже в самой усадьбе. Что-то ведь понадобилось фрицам в этом разоренном гнезде! Зачем-то же они туда мотаются из города! Может, и в самом деле пытаются обустроить новый гарнизон? Только кому нужен гарнизон, поблизости от которого есть лишь сожженная деревня? Не проще ли разбить казармы поближе к городу? Оно-то проще, но машины отчего-то туда-сюда ездят.
        Был еще один вариант. Фрицы могли перевозить из усадьбы мебель и другое добро, которое доставляли в нее по приказу фонКлейста. Фон Клейст сдох, ему эти буржуйские блага теперь без надобности, а вот новому немецкому начальнику очень даже могут пригодиться.
        - Охрана на воротах есть? - спросил Влас.
        - Не знаю. Так близко я к усадьбе не подходил. Незачем мне, да и страшновато как-то.
        - Страшновато? - Влас глянул на него с легкой брезгливостью. - Фрицев испугался, Василий?
        - Не фрицев, - в голосе Зверобоя послышалась обида. - Просто место там такое… темное. - Он посмотрел на Григория, словно призывая его в свидетели. - Там и до войны было неуютно, а сейчас совсем уж жуть. Гул этот…
        - Какой гул? - спросил Влас недоуменно.
        - Акустический феномен, - заступился за Зверобоя Григорий. - Нам еще в школе на уроках географии про него рассказывали. То ли гул, то ли вибрация. Кто-то ее слышит, кто-то вообще ничего не чувствует. Кто-то говорит, это ветер так в ветвях шумит по-особенному, а кто-то утверждает, что это все из-за ручья. Вроде бы, он потому и назван Гремучим, из-за этого вот звука.
        - И вы его слышите? - Влас, кажется, снова заинтересовался. Как в тот раз, когда Зверобой рассказывал историю про оборотня.
        - Слышу. - Зверобой кивнул. - Раньше тише было, а теперь усилилось все. - Он посмотрел на Григория, спросил: - Гриня, а ты как?
        - И я слышу. Не скажу, сильнее он стал или нет. Не помню. Но слышу довольно отчетливо. Гремучая лощина - местечко необычное. Одни только туманы чего стоят.
        Туманы и упыри, но про упырей Власу рассказывать никак нельзя. Не поймет. По-хорошему, им бы у Видово разделиться, чтобы дальше каждый пошел своей дорогой. Но ведь от товарища следователя так просто не уйдешь. Прицепился, точно репей.
        - А теперь я вот думаю, что оборотню там самое место! Что этот звук может быть с ним как-то связан. И вообще… - Зверобой замолчал, задумался.
        - Говори, - велел Влас.
        - Видел я кое-что, - сказал Зверобой, понизив голос и оглядываясь по сторонам. - Уже после того, как в усадьбе это все случилось. - Он многозначительно посмотрел на Власа, продолжил: - Ну, после всей этой катавасии…
        Он пытался рассказать, подбирал слова, а Григорий думал, что никто не знает, что же на самом деле случилось в Гремучем ручье. Фашисты считают, что на гарнизон напали партизаны. Подорванный автомобиль фонКлейста - тому доказательство. И сожженная в наказание деревня тоже. Горожане и те, кому удалось сбежать из Видово, наверное, тоже винят в случившемся партизан. Но кому, как не товарищу командиру знать, что тщательно планируемая вместе с городским подпольем диверсия сорвалась, что той страшной ночью что-то пошло не так. Да, подложенная Ефимом бомба взорвалась, забрав с собой две жизни: одну человеческую Танюшкину и одну упыриную фонКлейста. Но все остальное… остальное оставалось для Власа тайной за семью печатями. Вот почему он увязался за ним! Потому что хотел разобраться, что случилось в Гремучем ручье. Потому что подозревал, что Григорий может знать больше, чем рассказывает.
        - Что ты видел, Василий? - повторил Влас.
        - Я сунулся к усадьбе на следующий день. Слыхал, что фашист этот, фонКлейст, увлекался охотой. А если увлекался, значит, и оружие у него должно было быть.
        - Мародёрством решил заняться? - Влас поморщился.
        - Не мародерством, товарищ командир, а экспроприацией. Не подумал я тогда, что они после этого всего в деревню придут. - В голосе Зверобоя слышалось раскаяние. Хоть и жил он всю жизнь сам по себе, наособицу, но деревенским никогда зла не желал. Может быть, и в самом деле не сообразил, что фрицы станут мстить. - Вот поэтому, не в деревню пошел, а в лощину. Только до усадьбы я так и не дошел.
        - Почему? - спросил Григорий.
        - Потому что, там в округе фрицев было, как грязи.
        - Вокруг усадьбы? - уточнил Влас.
        - Да. - Зверобой кивнул. - Я сразу и не понял, что там такое происходит, затаился, решил понаблюдать. Вижу, они тела носилками выносят… - Он замолчал, а когда продолжил, голос его дрожал: - Вот я охотник. Я и крови, и всякого навидался. И медведь меня однажды чуть не задрал. Это я к чему? Это я не бахвалюсь, а чтобы вы поняли, что я не робкого десятка человек.
        - Верим, - сказал Влас. - Ты не из робкого десятка.
        - Вот и я тогда так думал, товарищ командир, а потом увидел, что это за тела… Сначала они их то шинелями, то одеялами накрывали. А потом, видно, кончились одеяла. И вот часовой, что на воротах стоял, как эти тела увидел, так и бросился в кусты блевать. Потому как там не просто убитые, там всякие были… Только безголовых я штук шесть насчитал… Ну, до того, как сам блевать не кинулся. Думаете, вру? Преувеличиваю, думаете? Или напился тогда до чертиков и примерещилось?
        Они ничего не ответили, давая Зверобою возможность выговориться, а он словно бы только этой возможности и ждал.
        - Трезвый я был, как стеклышко. А даже если бы и пьяный, то вмиг бы от увиденного протрезвел. Их, этих немцев, не просто убили, их на клочки порвали. - Он очень внимательно посмотрел на Власа. - Человек бы так не смог. Это я вам точно говорю. Да вы и сами понимаете, товарищ командир.
        Влас ничего не ответил. Лицо его оставалось каменным.
        - И зверя я не знаю, который бы смог.
        Григорий вдруг понял, куда он клонит, на что намекает. На оборотня. Влас, видно, тоже понял. А еще странное - не выглядел товарищ следователь очень уж удивленным. Ожидал услышать что-то подобное? Вполне может быть. Вполне может быть, что в усадьбе он тоже успел побывать. Сразу после резни, но еще до появления фашистов. Он ведь должен был встретиться с Ефимом, а потому был где-то поблизости.
        - Они их не забрали в город. Никого! - продолжил Зверобой. - Там эсэсовец всем распоряжался. Такой, знаете, молодой, высокий в очочках. Вот по его приказу в ближайшем овраге и выкопали большую могилу. Большую, но неглубокую. Совсем неглубокую. Не подумали, что их же зверье откопает и по косточкам растащит. - Зверобой побледнел, вспоминая эту жуткую картину. - И потом всех туда, скопом в эту могилу… вперемешку солдат с офицерами, баб с мужиками, безголовых с безрукими… Землей кое-как закидали и все. Попрыгали в машины и уехали.
        - Они уехали, а ты что же, Вася? - Вот чувствовал Григорий, что это еще не конец истории, что было еще что-то.
        - А я там заприметил кое-что… у офицерика, который безголовый.
        - Оружие? - догадался Влас.
        - Нож. Мне тогда подумалось, что ему нож уже без надобности, а мне пригодится. Да и лежал офицерик с краю. Считай, присыпан не землей, а одними только листьями.
        - И ты полез его откапывать?
        В голосе Власа снова почудилось отвращение. Не понимал товарищ следователь, что для такого ненормального, как Зверобой, оружие - это любимейшая игрушка. Что за игрушкой этой он и в огонь, и в воду, и в свежую могилу.
        - Не успел, - Зверобой вдруг перешел на шепот. - Уберег боженька!
        На сей раз он не стал извиняться и прикидываться атеистом, перекрестился размашисто, на Власа посмотрел с вызовом, а потом сказал: - Вот сейчас вы точно решите, что я чокнутый. Но, если захотите, я вам тот овраг и ту могилу сегодня же покажу.
        - Надо будет, и покажешь, - пообещал Влас. - Так что там дальше случилось в этом овраге?
        - Случилось… Папироской не угостите, товарищ командир?
        Папироской его угостил Григорий. И его, и Власа. И сам тоже закурил, потому что чувствовал, что вот сейчас услышит что-то такое, чего до этого не знал.
        - Зашевелилась земля, - заговорил Зверобой тихим зловещим шепотом. - На могиле, значит, зашевелилась. Я как это увидел, сразу шась обратно в кусты. Лежу ни живой ни мертвый, смотрю. А из земли сначала рука, потом плечо, а потом уже и голова белобрысая. Солдатик, значит, немецкий откапывается. Я тогда подумал, что его живым закопали, не проверили, как следует. А присыпали ж слегка, вот он очухался и вылез. Ну, успокоился я немного, а тут сморю, земля опять шевелится. И опять рука. Только тоненькая, с ноготками красными. Женская рука. Женщина и выкопалась. Нарядная такая, в блузочке, юбочке, чулочках. Тоже, получается, недобитая. - Зверобой посмотрел на них диким, полным ужаса взглядом. - Как думаете, могло так случиться, чтобы и ее живой закопали?
        Отвечать Григорий не стал. Чувствовал он себя так, словно бы это его самого живым закопали.
        - Ну, я подумал, мало ли что. Всякое в спешке могло случиться. Иногда снаряд в одну воронку может и два раза… Но чтобы три… - Он сделал глубокую затяжку, закашлялся.
        - Третий заживо погребенный? - спросил Влас.
        - Тогда я тоже еще думал, что заживо. - Зверобой закивал. - А потом эта дамочка обернулась… - Он с такой силой сжал в руках папиросу, что та переломилась пополам, а Зверобой этого даже не заметил. - Не живая она была, мужики, - сказал он приглушенным шепотом. - Мертвячка. Как есть, мертвячка!
        - Мертвячка? - Влас приподнял бровь.
        - Я понимаю, товарищ командир. Ты сейчас скажешь, что я или с ума сошел, или спился…
        - Я скажу, что далеко было, - перебил его Влас. - Ты ее мог толком не разглядеть. А от одного лишь того факта, что кто-то из могилы выбирается, мозги могут запросто набекрень съехать.
        - У него зрение, - сказал Григорий, думая о своем, о том, что все может быть куда хуже, чем кажется. - Он белке в глаз со ста шагов попадает.
        - Глаз… - прошептал Зверобой. - Вот и я про глаза. Черные они у нее были, неживые. И знаете, как она обернулась?
        Григорий знал… Точно так же обернулась Зося…
        - Человек же как оборачивается, если ему нужно? Он всем телом и плечами оборачивается. Ну и головой немного. А там только головой. Понимаете? Как у куклы у нее голова повернулась. И глазюки эти черные сразу меня нашли. А как нашли, так она и запела. Грустную какую-то немецкую песенку. Слов я конечно не понял, но песенку эту буду до конца своих дней помнить. Она пела и из могилы выбиралась. Но как бы нормальная баба выбиралась?
        Нормальная баба бы из могилы не выбралась, подумалось с горечью.
        - Как? - спросил Влас. Лицо его побледнело, и теперь сам он мало чем отличался от мертвяка.
        - Ну, она бы первым делом землю с себя стряхнула. С волос там, с юбки. Ну, чтобы красивой быть, аккуратной. А эта не стряхнула, словно и не заметила, что вся перемазанная. Она мне улыбнулась… У меня аж похолодело все внутри от этой ее улыбки. И пальчиком к себе поманила. Вот так. - Зверобой согнул указательный палец, посмотрел на него с недоумением. - И знаете что? Понял я, дорогие товарищи, что, если вот прямо сейчас не унесу ноги, конец мне придет. Ружье у меня с собой, а даже не подумал, что можно стрельнуть в нее. Такой страх меня обуял, до сих пор, как вспоминаю, так холодным потом прошибает. Я сначала-то на карачках да задом, а потом уже понял, что бессмысленно от нее прятаться, что увидела она меня. Или почуяла… Вот тогда я и бросился бежать со всех ног. И знаете что?
        Было видно, что Зверобою необходимо выговориться, что эта история для него куда страшнее и реальнее истории с оборотнем. Что нисколько ему не стыдно за этот свой страх, а поделиться хочется. Просто чтобы не носить это все в себе.
        - Что? - спросил Григорий.
        - Погналась она за мной. Сначала на двух ногах бежала, как человек. А потом упала на четыре и уже по-звериному, с воем.
        Зверобой пытался в своей голове увязать то, что увязать никак не получалось - мертвую немецкую женщину и оборотня. Зверобой искал нить и связь, которой на самом деле не было. А что было, о том Григорию не хотелось и думать. Были упыри. Те самые «игрушки» старухи фонКлейст. Такие же, как бедная девочка Настя, только, наверное, более опасные. «Игрушки» эти по упыриной традиции сначала вроде как умерли, а потом воскресли. Вот это воскресение Зверобой и застал. Вот что-то похожее случилось и с ним, с Григорием. Только в отличие от тех упырей, ему удалось сохранить разум. Как удалось? Были у него кое-какие мысли на этот счет. И все они крутились вокруг тети Оли, вокруг ее последнего подарочка. Вот уж точно… подарочек. Лучше бы сдох он тогда в том овраге! Для всех было бы лучше. А если бы не сдох? Если бы стал таким, как эти упыри, которых видел Зверобой? Как Зося если бы стал? К кому они первым делом идут? К кому Зося пришла? К тому, кого любила и знала при жизни. Вот и он бы пришел к Митяю…
        - Ты чего, Гриня? - пробился сквозь мрачные мысли голос Власа. - Вид у тебя такой, словно это ты только что ожившего покойника увидел.
        - Я думаю, - буркнул он.
        - О чем?
        - О том, что их там трое было. Тех, кто из могилы выкопался.
        - Может и больше, - ввернул Зверобой. - Сами понимаете, я дожидаться не стал, мне и того, что увидел, хватило, чтобы до конца дней своих кошмарами маяться. А к чему это ты клонишь, Гриня? - Он подозрительно сощурился.
        - К тому, что оборотень, выходит, не один, а целая стая. Откуда тут целой стае взяться? - Григорий бросил быстрый взгляд на Власа, подмигнул, а потом добавил: - Ну, это если поверить, что оборотни вообще существуют.
        - Не знаю. - Зверобой не обиделся. Кажется, сам он не задавался таким вопросом и сейчас тоже призадумался.
        - Пустое все, - оборвал их разговор Влас. Решительно и зло оборвал. - Увидел ты, Вася, что-то с пьяных глаз. Ну, может и в самом деле фрицы кого-то из своих живьем закопали.
        - Почему это с пьяных глаз? - Оскорбился Зверобой. - Я ж говорил, что месяц в рот ничего не брал.
        - Ну, пусть и на трезвую голову. Допускаю, что увидел ты что-то необычное. Ну вот, к примеру, как выбирается раненый из могилы, а остальное - это уже плод твоей фантазии…
        - Скажете, и вот этот укус, - Зверобой тронул себя за раненное плечо, - плод моей фантазии?
        - Не скажу. - Влас покачал головой. - В укусах я не разбираюсь, я больше по пулевым ранениям.
        - А раз не разбираетесь, товарищ командир, так и нечего тут… - Зверобой возмущенно засопел, сжал покрепче приклад своего ружья и отошел от костра.
        - Странные дела… - пробормотал Влас, провожая его взглядом. - Мало нам фашистов.
        - И не говорите, товарищ следователь, - поддакнул Григорий. Сам он окончательно утвердился в мысли, что двигаться нужно к Гремучему ручью, а по дороге взглянуть на эту… могилу. И смотреть теперь нужно в оба. Потому что, один черт знает, сколько на самом деле упырей из нее выбралось. Ребятки рассказывали, что убили двоих в овраге. Вот, наверное, ту немецкую дамочку и убили. И еще, кажется, шестерых на подступах к болоту. Далеко, выходит, забрели «игрушки» старой ведьмы. Хорошо, если их было всего восемь, но кто знает? Да, нужно смотреть в оба.
        Дальше шли молча и так быстро, как только могли. Поначалу Влас еще поглядывал на Григория, интересовался самочувствием, но скоро интересоваться перестал, понял, что справляется Григорий хорошо и обузой ни для кого не будет. А Зверобой то уходил, то возвращался. Наверное, выискивал в чаще своего оборотня. Или таким привычным способом пытался успокоиться.
        Потому и к деревне они вышли еще при свете дня. К тому, что от деревни осталось…
        К тому времени, как Видово заполыхало, сам Григорий был уже при смерти и вот этого всего не видел. Может и хорошо, что не видел, потому что как такое можно вынести? Вся жизнь его прошла в Видово. А теперь что же? Нет теперь ни деревни, ни школы с больницей, ни их с Зосей дома. Тети Оли дома тоже нет. Никого не пощадили гады! Григорий скрежетнул зубами. Наверное, громко скрежетнул, потому что Влас сказал:
        - Главное, что люди спаслись. А деревню мы отстроим.
        Захотелось закричать, спросить захотелось у товарища следователя, а кто виноват, что фрицы спалили деревню? Уж не из-за их ли неудавшейся операции все случилось?! Сам он понимал, что причина в другом, но хотелось кого-то обвинить. Вот хоть бы Власа и обвинить…
        Не закричал, но, наверное, что-то такое мелькнуло в его взгляде, потому что Влас криво усмехнулся и покачал головой. Хорошо хоть ничего не сказал, а то бы и до драки дело дошло. Чувствовал Григорий в себе сейчас эту потребность рваться в бой, рвать врага на куски. А может это и не его вовсе потребность, а упыриная? Как сейчас понять, где он, а где эта тварь?
        - Дальше что? - спросил Зверобой, вглядываясь в землю под ногами.
        - Что ты видишь? - спросил Григорий. Зверобой был не только отменным охотником, но еще и отличным следопытом. И если он сейчас смотрит на землю, значит, не просто так, значит, видит следы.
        Григорий и сам всмотрелся, а как всмотрелся, так и начал различать…
        - Наследили, - сказала Зверобой мрачно. - Недавно совсем проходили.
        - Кто? - вмешался в их разговор Влас. Таким уж он был человеком, что должен был все держать под контролем.
        - Сначала двое прошли. Ну как прошли, один другого на себе тащил. Вот видишь? - он указал сначала на едва заметное углубление от сапога, а потом две бороздки. Так и есть, кто-то кого-то тащил. Плохо, из самого Григория следопыт сейчас был никудышный. То ли ранение повлияло, то ли то, что через адовы ворота он туда-сюда шмыгал, но подводил его нюх. Не чуял, считай, ничего. Да и видел не особо много.
        - А давай-ка и мы по этим следам. - Он не сводил со Зверобоя взгляда, а Влас не сводил взгляда с них обоих.
        - Хочешь знать, куда эти двое шли?
        - Хочу знать, кто эти двое, - ответил он честно. Потому что, если один другого тащил на себе едва ли не волоком, то, как минимум, с одним из них случилась какая-то беда. И если эти двое Митяй с Севой, то дело плохо.
        - Этого я тебе, Гриня, не скажу, но, судя по шагу и глубине следов, тот, что тащил, ростом с тебя будет и парень не из хлипких.
        Если ростом с него, то это может быть Сева, потому что Митяй на полголовы ниже…
        - Не хочу тебя расстраивать, - Зверобой присел на корточки, растер в пальцах ком земли. - но за этими двумя шли еще, - он задумался, а потом продолжил: - четверо или вообще пятеро. Вот смотри сюда.
        Григорий уже и сам видел отчетливый след армейского сапога…
        - Пойдем, - велел он, выпрямляясь, стараясь не думать о том, что может ждать их в конце пути, стараясь не загадывать, куда их этот путь приведет.
        Путь привел на его собственный двор.
        - Ну, что? - Обернулся на него Зверобой. - Говори, Гриня, куда тут дальше.
        Дальше некуда. От дома ничего, кроме закопченного остова печи, не осталось. Или кое-что все-таки осталось?
        Вход в погреб был открыт. Означать это могло только одно: кто-то прятался внутри. И этот кто-то знал о существовании погреба. Если бы сердце его могло кинуться в галоп, оно бы кинулось, и кровь бы зашумела в ушах от дурного предчувствия. Но в его новом организме ровным счетом ничего не изменилось. И походка, которой он направился к люку, была твердой.
        Уже оказавшись внизу, Григорий не просто догадался, а почувствовал, кто здесь был, кто прятался. Это не было звериным чутьем, он не уловил знакомые запахи, он просто знал, что не так давно в погребе прятались Сева и Митя. А еще он почуял запах крови… Что-то случилось с Митей. Это его тащили волоком.
        Григорий присел на нижнюю ступеньку лестницы, сжал виски руками. Ему нужно было время, чтобы взять себя в руки и подумать над тем, как быть дальше, где искать ребят.
        - …А эти, которые шли по следу, покружили тута, наследили и убрались восвояси, - послышался приглушенный земляной толщей голос Зверобоя.
        - Одни убрались? - Это был важный вопрос, требующий немедленного ответа. Григорий выбрался из погреба на воздух, посмотрел на Зверобоя.
        - Если ты о том, нашли ли они тех двоих, то не нашли. - Зверобой присел на корточки, разглядывая землю. - Эти, которых искали…
        - Это Митька мой, - перебил он. - Митька и Сева. Я уверен, что они.
        - Ну, я так и подумал. - Зверобой не выглядел удивленным. - Так вот что я тебе скажу. Те, кто за ними гнались, ушли с пустыми руками. А пацаны потом тоже ушли.
        - Куда? - опередил Григория Влас. - Ты можешь отследить их путь?
        - Могу. Уж больно характерные они оставили следы. Кто-то из них ранен, Гриня.
        Григорий кивнул, стиснул зубы, чтобы не зарычать.
        - Тогда, пойдем, пока совсем не стемнело.
        До границы деревни Зверобой шел уверенно, но, когда на пути у них встал подлесок, сбавил шаг.
        - Дальше посложнее будет, - сказал задумчиво.
        - Дальше ты со мной, - вмешался Влас. - Хочу, чтобы, пока светло, ты показал мне то место.
        - Какое место? - Насторожился Зверобой, хоть по глазам было видно, что он прекрасно понимает, о чем речь.
        - Могилу.
        - Зачем вам та могила, товарищ командир? - Было видно, что не хочется Зверобою возвращаться ни к могиле, ни к воспоминаниям.
        - Хочу кое-что уточнить. - Влас закурил папиросу. Ни Григорию, ни Зверобою не предложил.
        - Да что там уточнять? Гиблое место! Я бы лучше, пока светло, Грине помог пацанов его отыскать.
        - Сам справлюсь, - сказал Григорий.
        Он уже знал, куда могли пойти ребята. Если до этого прятались, то и дальше станут прятаться. А прятаться лучше всего в схроне. Он и от деревни недалеко, и до усадьбы от него рукой подать. И, что самое главное, сделан на совесть, хорошее место, чтобы переждать тяжелую годину. А то, что пацаны снова во что-то вляпались, он не сомневался, как не сомневался и в том, что Власу очень не хочется отпускать его одного. Но отпустил. Видать, имелся у него собственный интерес, поважнее прочих.
        24глава
        О том, чтобы вернуться в Гремучий ручей, не было больше и речи. Митяю не становилось лучше, Митяю становилось все хуже. Он скатился в тяжелый, полный кошмаров сон, кричал и метался. Сева очень надеялся, что это всего лишь сон. Сон, а не бред. Потому что, если бред, значит, дело совсем плохо. Не разбирается он в медицине. Вообще не разбирается! И сил на то, чтобы дотащить Митяя до лагеря, не осталось. Он бы, наверное, и дотащил, если бы по лощине не рыскали немцы. Может только немцы, а может и упыри. И фонКлейст так просто Митяя не отпустит. Теперь Митяй не просто подопытная мышь, но и опасный свидетель. Вряд ли фонКлейст стремился к тому, чтобы фрицы узнали о его упыриной сути. Таким не похвастаешься. Это тайна - черная и страшная, мерзкая даже.
        В ту ночь, когда горела часовня, фонКлейст мог решить, что Митяй погиб в огне. Той ночью фонКлейсту, по всей видимости, было не до него, но сейчас все изменилось. Сейчас упырь костьми ляжет, а попытается их найти. Не своими костьми, а заемными. Расплатится теми солдатами, которых послал на их поиски. Интересно, солдаты понимают, что происходит, или упырь их заморочил, как некогда морочила старая ведьма?
        Сева не заметил, как за тяжкими раздумьями соскользнул в сон. Очнулся он от сиплого крика. Кричал Митяй.
        Он уже не лежал, он сидел на топчане. Всклокоченный, в пропитавшейся потом рубашке, к прилипшими ко лбу волосами, с диким взглядом.
        - Уходите! - Его осипший голос упал с крика на шепот. - Он вас ищет. Уходите…
        - Митяй! - Сева схватил друга за плечи, встряхнул, пытаясь привести в чувство. - Митяй, очнись!
        Не очнулся. Смотрел на него пустыми, невидящими глазами. Значит, все-таки бред…
        - Они идут… - Шепот его был уже едва различим. - Он их послал… Они чуют… На кровь идут…
        - Митяй… - Сева положил ладонь другу на лоб, лоб был горячий. Очень горячий. - Успокойся, нет тут никого.
        - Идут… - Митяй смотрел прямо перед собой. Или не смотрел. - Много… Он научился… Они теперь послушные… - Пальцы Митяя сжали Севино запястье крепко, до боли. - Уходите! Вам нужно уходить, пока не поздно!
        Кому - вам? Не вам, а нам! Но кто знает, что сейчас у Митяя в голове, какие замки, какие бастионы…
        Может, нужно его разбудить, вырвать из этого кошмара? Напоить крепким сладким чаем, обсудить дальнейшие планы. Если получится. Если это всего лишь кошмар, а не бред. Вырвать из бреда не выйдет. От бреда можно только вылечить. Или нельзя… Но попробовать всеравно надо!
        - Очнись! - Он снова встряхнул Митяя за плечи, заглянул в пустые, почерневшие как у упыря глаза. Испугался ли? Испугался, что уж там! Подумал - теперь уж точно все… Подумал, а потом отвесил Митяю затрещину, заорал в лицо: - На меня смотри! Меня слушай!
        Посмотрел. По-человечески посмотрел: удивленно и обиженно. Потер щеку, шмыгнул носом, а потом зло спросил:
        - Одурел, блондинчик?
        - Почти. - Сева уткнулся лбом в горячий Митяев лоб, зажмурился. - Ты бредил во сне и не реагировал. У тебя глаза были… как у них.
        - И ты подумал, что я один из них? - В голосе Митяя послышалась горькая усмешка. - Подумал, что я подох и в упыря перекинулся?
        - Ну, что-то вроде того. - Сева устало потер глаза, отошел к печке. - Чаю сейчас тебе сварганю.
        - В таком случае, блондинчик, не надо по мордасам бить. На такой случай у тебя есть нож и осиновый кол.
        - Если бы я тебя сразу ножом, то ты бы со мной этими полезными знаниями поделиться не успел. - Сева посмотрел на свои руки. Руки дрожали.
        - И то верно. - Митяй свесил ноги на пол, хотел было встать, но, наверное, передумал. Или не нашел в себе сил?
        - Что тебе снилось? - спросил Сева, пряча руки в карманы. - Ты так орал…
        - И что я орал?
        - Что нам нужно уходить, потому что они идут по нашему следу.
        - Кто?
        - Тебе виднее. Наверное, упыри.
        - Бред… - Митяй потряс головой.
        - Вот и я решил, что бред, а оказалось, всего лишь кошмар. Сейчас чаю тебе налью. Выпей. У тебя жар.
        - А я не помню ничего. - В голосе Митя послышались разочарованные нотки. - Сны такие увлекательные, а я не помню.
        - Может ты его чувствуешь? - спросил Сева.
        - Кого?
        - Фон Клейста. Прошлый раз он до тебя почти дотянулся. Помнишь?
        - Лучше бы не помнил. - Митяй сжал виски руками, словно бы фонКлейст пытался дотянуться до него прямо сейчас.
        - Тогда Таня… - Сева осекся, но почти сразу же продолжил: - Таня эту вашу связь оборвала, дала нам возможность уйти. А сейчас мы слишком близко к Гремучему ручью. Может быть, он пытается тебя «нащупать». И эти твои сны, которые ты не помнишь, это такая обратная связь. Он ищет тебя, а ты чувствуешь его.
        Мысль была бредовая и дикая, но не бредовее того, что с ними уже произошло. Поэтому ни высмеивать ее, ни подвергать сомнениям Митяй не стал, вместо этого он сказал:
        - Ну-ка, повтори, что я там тебе наговорил.
        Сева повторил. Все слово в слово.
        - Тоесть, он научился делать послушных упырей? Раньше это могла делать только старуха, а теперь вот и он? - Взгляд, которым Митяй уставился на Севу, был таким же диким, как и несколько минут назад. Разве что зрачки больше не были во весь глаз.
        - Раньше они не были послушными. Раньше они были просто голодными. - Сева знал это наверняка, на всю оставшуюся жизнь запомнил Настю и ее взгляд. Не было там никакого послушания. Только звериный голод и звериная же хитрость.
        - Но найти они нас могут. - Митяй не спрашивал. Митяй утверждал. Вид у него был сосредоточенный и мрачный одновременно. - Я думаю, что тех, с кем поигралась ведьма, мы уже перебили, но новые… новые могут взять наш след. И овраг им не помеха. Не побоятся они ни ноги переломать, ни шеи. Слышишь меня, Сева? Что ты думаешь?
        Он думал, что сбрасывать со счетов такую возможность нельзя. Если не справились живые псы, можно спустить с поводков псов мертвых и голодных. И тот… и то существо, что напало на него у стен усадьбы, запросто могло быть сотворено не Ирмой, а самим фонКлейстом. А что? Лучшей охраны и не придумаешь! Потому и на воротах всего лишь двое часовых. Потому что не нужно больше, когда по периметру ходят голодные твари, готовые сожрать любого случайного или не случайного путника. Попасть в Гремучий ручей теперь можно только на автомобиле и только через ворота. Вот такая получается неприступная крепость.
        - Я думаю, нам нужно убираться, Митяй.
        Это было тяжелое, но единственно верное решение. Отсидеться в схроне можно в том случае, когда тебя ищут живые, но укрыться от мертвецов так просто не получится. И очень может быть, что в любую секунду схрон превратится в ловушку. Дверь одна, окон нет. Упыри войти не смогут, но и они не сумеют выйти. И долго они продержатся в осаде? В лучшем случае, неделю. Это если Митяй не загнется раньше без медицинской помощи…
        Вот это все Митяй понял без слов, по глазам понял. Усмехнулся своей привычной кривоватой усмешкой, сказал:
        - Ну, так давай выбираться, блондинчик. Только предупреждаю стразу, не знаю, как далеко я смогу уйти.
        Недалеко. Тут не нужно никаких предупреждений, тут достаточно на него посмотреть.
        - Но ты не переживай. Как только я стану обузой, бросай меня и дальше иди один.
        - Дурак! - Сева спешно запихивал съестные припасы в вещмешок. - Одевайся. Попробуем выбраться из оврага, пока окончательно не стемнело.
        - А потом что? Думаешь, упыри ночью спать ложатся? Ты послушай меня, Сева, я дело говорю. - Митяй бубнил и натягивал на ноги сапоги. - Сколько могу, я с тобой пройду. Понял? С тобой, а не на тебе! Один ты может и выберешься. А если у тебя на горбу еще и я буду сидеть, то все, пиши пропало.
        - Будешь отстреливаться.
        - Упырей пули не берут.
        - Будешь целиться в башку.
        - Обещай! - Митяй встал напротив Севы, посмотрел в глаза. Стоял, пошатываясь, но все-таки стоял. - Обещай, что, когда придет время, бросишь меня, не раздумывая.
        - Обещаю. - Нет у них времени на споры. Если чуйка - или как еще обозвать это чувство? - Митяя не подводит, то упыри уже очень скоро будут тут. - Обещаю бросить тебя, не раздумывая, а теперь давай выбираться.
        - Брешешь, - усмехнулся Митяй, но в взгляде его промелькнуло облегчение.
        - Бери кол, - отвечать Сева не стал. - Тебе он теперь и опора, и защита.
        - И опора, и защита. Ишь, как сказал! - Митяй взял осиновый кол и сразу же на него оперся. - Не смотри, блондинчик. Я пока с ног не валюсь.
        А выглядело так, словно с ног он не валится исключительно благодаря вот этой осиновой подпорке. Но делать нечего, и выхода у них другого нет.
        - Я первый, ты за мной. - Сева сдернул с плеча автомат, шагнул к выходу.
        Снаружи было тихо и сумрачно. Еще не вечер, но уже и не божий день. А еще туман, который, казалось, загустевал и уплотнялся прямо на глазах. Скоро его можно будет резать ножом, или рвать голыми руками. И их тоже можно и резать, и рвать. Они даже не поймут, с какой стороны пришла опасность. Еще немного - и этот чертов туман сделается непроглядным.
        - Куда теперь? - спросил Сева шепотом. - Я здесь вообще не ориентируюсь.
        - Туда! - Митяй махнул рукой, указывая направление. - И под ноги смотри, тут кругом бурелом.
        Над головой заухало, захлопали в голых ветвях деревьев крылья. Сева вздрогнул от неожиданности.
        - Не бойся, блондинчик, - шепнул Митяй. - Это всего лишь сова. Двигаем.
        Метров пятьдесят они шли очень медленно и очень осторожно. Митяй не соврал про бурелом. Дальше дело пошло веселее. Если бы Севе не приходилось поддерживать Митяя, было бы еще быстрее, но и так хорошо.
        Первым это услышал именно Митяй, встал, как вкопанный, вытянул шею.
        - Что это? - спросил одними губами.
        Это было похоже на плач. Детский плач.
        - Может, снова какая-то птица? - Сева вглядывался в туман в попытке рассмотреть хоть что-нибудь.
        - Это не птица, это ребенок.
        - Откуда тут ребенок?
        Он уже и сам догадался, откуда. Из сожженной деревни люди спасались в великой спешке. Кого-то успели подобрать партизаны. Кого-то нет. Кто-то мог отстать и заблудиться. Особенно если этот кто-то ребенок. Маленький ребенок.
        - Не останавливайся. - Митяй потянул Севу за рукав.
        - Ты что? - Сева уперся пятками в сырую землю, протестующе замотал головой. - Ты хочешь бросить его там одного?
        - А ты хочешь тащить на себе сразу двоих? - В голосе Митяя было зло пополам с бессилием.
        - Это же ребенок! И, кажется, он где-то близко.
        Подумалось, что можно повысить голос, позвать этого заблудившегося малыша, но здравый смысл взял верх над жалостью. Его крик может услышать не только ребенок, но и упыри. Впрочем, как и детский плач…
        - Они его тоже могут услышать, - прохрипел Митяй, глаза его расширились от ужаса.
        - Поэтому мы должны добраться до него первыми. Тише, давай послушаем.
        Больше минуты они вслушивались в тревожную тишину лощины, и когда уже стали думать, что им послышалось, ребенок снова жалобно заплакал.
        - Это там! - Махнул рукой Митяй и первым направился на голос.
        Сева догнал его легко, в два шага, одной рукой подхватил под локоть, второй с зажатым в ней автоматом разгонял туман.
        Плач то стихал, то усиливался. Из-за тумана было не понятно, далеко ли источник звука и где он вообще, но им хотелось думать, что они на верном пути.
        Плач смолк, когда им казалось, что они уже почти дошли, почти нашли. Они ждали минуту, потом, две, потом три, когда счет пошел на четвертую, тишину нарушил детский визг. Так кричать может только смертельно напуганное существо. Нет в этом никакого сомнения! Сева сорвался с места. Митяй заковылял следом. Наверное, если бы не осиновый кол, он бы давно упал. Или что заставляло его, несмотря ни на что, держаться на ногах? Сева бы поставил на упрямство.
        Он бежал и думал, что теперь уже точно все, что они опоздали. Наверное, потому и оказался не готов к тому, что увидел, когда туман немного рассеялся.
        Ребенок оказался девочкой лет пяти. Она стояла на свободном от бурелома пятачке, сжимая под мышкой какой-то сверток, наверное, запелёнатую в тряпицу куклу. Из-под серого пухового платка торчали две тонкие косички, а из-под куцей шубейки - обутые в белоснежные валенки тонкие ножки. На вид девочка казалась целой и невредимой, кричала, наверное, от страха и отчаяния.
        - Узнаешь? - прошептал Сева. Говорить громко он не стал, чтобы не напугать девочку.
        - Это Аленка, - так же шепотом ответил Митяй. - Аленка Митрофанова, соседи они наши. Были… Видишь, валенки белые? Только ее батя такие умел валять. Там еще и вышивка должна быть по краю. Это уже тетя Нина, мамка ее сработала. Что теперь? - Он с какой-то беспомощностью уставился на Севу. - Что теперь с ней делать, блондинчик?
        - Позови ее, - велел Сева. - Только тихонько, чтобы не напугать еще сильнее. Она же тебя знает?
        - Меня в Видово все знают. - Бледные губы Митяя скривились в горькой усмешке. - Репутация у меня… - Он не договорил, махнул рукой, а потом, чуть повысив голос, позвал: - Аленка! Эй, Аленка! Это я, Митя Куликов. Иди-ка сюда, малая. Иди, не бойся.
        Девочка обернулась. Куклу свою она теперь крепко прижимала к груди. Пуховый платок сполз низко на глаза, а колготы порвались на коленках, обнажая посиневшую от холода кожу. Сердце сжалось одновременно от жалости и ненависти. Эти твари - и живые, и мертвые! - должны ответить за все! И за Танюшку, и за эту напуганную девочку.
        - Аленка, не бойся, - Сева шагнул к малышке. - Не бойся, мы тебя не обидим.
        Девочка выглядела так, словно в любой момент была готова дать стрекоча, поэтому он добавил:
        - У нас еда есть. Слышишь, малая? Мы тебя сейчас накормим. - Он развязал вещмешок, пошарил в нем свободной рукой в поисках сухарей и рафинада. - Ты только не убегай и, пожалуйста, не кричи.
        - Митя… - Девочка оказалась смышленой, она не собиралась бежать и больше не плакала. - Митя, я кушать хочу…
        Конечно, она хочет кушать! Столько дней провести в лесу без взрослых.
        - Сейчас, сейчас, Аленка… - Сева нашарил рафинад. - А где твоя мама?
        Глупый вопрос. Если бы мама была жива, разве ж бросила бы она своего ребенка на погибель?
        - А мамы больше нет… - В Аленкином голосе что-то изменилось, подумалось, что она сейчас снова расплачется.
        - Вот, я нашел! - Сева вытащил из вещмешка тряпицу с рафинадом. - Смотри, что у меня есть, Аленка!
        Продолжая прижимать к груди куклу, Аленка шагнула к нему. В тот самый момент, когда ее пальчики потянулись к Севиной ладони, Митяй с силой дернул его за воротник. С ног не сшиб, но от верной гибели уберег. Тонкие детские пальчики заканчивались черными упыриными когтями, а из-под пухового платка на них смотрел не ребенок, а нежить.
        - Кушать хочу, Митенька, - прохныкало существо. - Дай мне покушать, родненький.
        Они были готовы ко многому, но они не были готовы к тому, что упырем может оказаться ребенок, маленькая пятилетняя девочка с тонкими косичками и запелёнутой в тряпицу куклой. Вот только не куклой… Существо прижимало к груди женскую голову с повязанным на нее шерстяным платком. А в груди его зияла дыра от выстрела. Вот эту дыру оно и прикрывало мертвой женской головой.
        - Это тетя Нина… - прохрипел Митяй, поднимая кол. - Это ее мамка… была.
        А голова уже полетела в бурелом. А существо уже ничем не напоминало маленькую девочку. Словно пелена с глаз слетела. Или это туман был во всем виноват?
        - Ку-у-ушать хочу! - Выло существо, кружа вокруг них и с каждым кругом, сжимая кольцо. - Вкусненького хочу. - Смотрело оно не на Митяя, а исключительно на Севу. Голодными черными глазами смотрело. А он всеравно не мог решиться, потому что когда-то это был ребенок. Ни в чем неповинный ребенок.
        Ему не пришлось принимать это страшное решение, Митяй сделал все за него, а потом, сказал, не глядя ему в глаза:
        - Нужно уходить. Они уже близко.
        Он оказался прав, упыри были близко. Намного ближе, чем они себе представляли. И, похоже, уйти от этих тварей у них не получится…
        25глава
        Зверобой артачился! То сам предлагал показать могилу фрицев, а то заупрямился.
        - Ты боишься, что ли, Василий? - спросил Влас с усмешкой.
        С такими, как Зверобой, надо именно так - брать на «слабо», чтобы точно не отвертелись.
        - Чего это я боюсь? Ничего я не боюсь! - Получилось на «слабо». - Я смысла не вижу, товарищ командир! Тех, кто выкопался, там уже и нет давно. А те, что остались, нам неинтересны.
        - Тебе может и не интересны, а мне вот любопытно посмотреть.
        - Да что там смотреть, товарищ командир?! Туман кругом, а скоро еще и стемнеет.
        - Вот давай поспешим, пока не стемнело.
        Для себя Влас уже решил, что к могиле Зверобоя с собой не возьмет, как только разведает дорогу, пойдет сам. Зверобой ему в его деле не помощник, а скорее помеха и ненужный свидетель. Что он тогда сказал? Безголовые с безрукими… Мужики с бабами…
        Оборотней Влас не боялся, потому что не верил в их существование. Кто уж там напал на Зверобоя, какой такой зверь, не его дело. Есть у него дела и поважнее. Как будет с делами этими справляться, пока не ясно. Но нужно! Никто кроме него эту работу не сделает. Его это долг.
        А с россказнями про оборотней, восставших мертвецов и странных зверей он потом разберется. Оборотней не существует, в этом он не сомневается, но что-то необычное вокруг Гремучего ручья творится. Чертовщина какая-то! Да и не только вокруг усадьбы, если уж начистоту. Но это потом, а пока нельзя отвлекаться от главного. Хоть и муторно, хоть и страшно. Но это его ноша, тут уж ничего не попишешь.
        - Куда дальше? - Влас остановился, глянул на Зверобоя. - Долго еще?
        - Близко. - Зверобой тоже встал. Как вкопанный. Ох, и не хотелось ему туда, куда Власа словно на аркане тянуло! - Вот по этой тропке. С одной стороны будет забор, а с другой овраг. Место вы увидите, мимо не пройдете. Склон там пологий, спускаться удобно и не особо глубоко. А на дне оврага, стало быть, она и есть - могила эта.
        - Не хочешь со мной, Василий? - спросил Влас, уже заранее зная ответ.
        - Был я там уже, товарищ командир. - Зверобой вытер выступившую на лбу испарину. - Давайте я тут на шухере постою, понаблюдаю! Если кто из фрицев решит в овраг спуститься, я совой три раза ухну. Вот так! - Он показал как. Получилось правдоподобно.
        - На шухере, говоришь? - Влас усмехнулся этому воровскому словечку. Не стояли еще у него, следователя Власа Головина, на шухере. Не было в том надобности. Но сейчас все изменилось. Вполне возможно, что Зверобой ему тут пригодится больше. Да и не нужны свидетели для того дела, что он задумал. - Ну давай, Василий, постой на шухере. Только ухнуть не забудь, если что подозрительное увидишь.
        - Обижаете, товарищ командир. - Зверобой тоже улыбнулся. Обрадовался, видать, что не нужно спускаться в овраг. - Вы сколько там планируете пробыть? - А во взгляде читался другой вопрос. Интересовало Ваську Зверобоя, зачем товарищ командир вообще прется в это гиблое место.
        - Не знаю, - сказал Влас. - Не меньше часа.
        - Да что ж там делать-то так долго среди этих мертвяков?!
        - Хочешь узнать, пойдем со мной.
        - Э, нет! Вы уж сами, товарищ командир, а я тут… на шухере.
        На том и порешили. Зверобой остался в засаде, а Влас пошел вперед.
        Туман уже наползал, стелился по земле, но доходил пока до колена. Власу казалось, что идет он не посуху, а бредет по колено в молочной речке. Вот и журчание это странное. Или не журчание, а гул? Не тот ли это звук, про который говорили Зверобой с Гриней? Раньше он ничего подобного не слышал. Или просто не обращал внимания?
        Тропка вывела его к тому самому склону. Не обманул Зверобой: исклон пологий, и овраг неглубокий. А место укромное, хоть и поблизости от усадьбы. Если не знать, где искать, ничего и не найдешь. Влас вытащил из-за пояса саперную лопатку, поправил автомат и начал спуск. С каждым шагом становилось все муторнее, все тяжелее. И от едва уловимого сладковатого духа, что поднимался вверх от земли, и от того, что предстояло сделать. Тут, в овраге, еще кое-где до сих пор лежал снег, поэтому и запах был такой… терпимый. Но и туман тут был гуще, доходил уже до пояса, а не до колена. Поэтому Влас и не увидел, за что зацепился, из-за чего едва не упал. Сначала подумал, что какая-то коряга, а как присмотрелся, стало ясно, что не коряга, а обутая в армейский сапог нога, торчащая из-под земли.
        И снова не обманул Зверобой. Могилу фрицы закидали небрежно, к своим собственным людям не проявили никакого уважения. Вот нога, вон рука… И копать особо не придется, зверье уже покопалось…
        Сколько их там должно быть в этой братской могиле? По информации, полученной от Ефима, солдат в усадьбе было восемнадцать человек, еще два офицера, не считая фонКлейста. Итого уже двадцать. Бургомистр и свита - это, навскидку, еще дюжина. Получается, тридцать с небольшим.
        Влас вздохнул, натянул на лицо шарф, взял в руки саперную лопатку. Действовать нужно аккуратно, но быстро, пока еще хоть что-то видно. Потому что включать фонарик в непосредственной близости от усадьбы опасно. Может заметить кто-нибудь из охраны.
        Он работал быстро, сцепив зубы. Где лопаткой, где голыми руками. Он откопал их всех. Тридцать шесть человек. Все мертвее мертвых. Тридцать шесть мужчин и ни одной женщины. То ли от работы, то ли от чего-то еще в ушах зашумело. Курить захотелось просто невыносимо сильно! Влас уселся в стороне от разоренной могилы, сдернул с лица шарф, концами его вытер перепачканные в земле, дрожащие руки. Выбил из прихваченной у Грини пачки папиросу, сунул в рот.
        Вот и сделано дело… Дело сделано, а результата нет. И расспросы тех, кто спасся из Гремучего ручья, ни к чему не привели. Они ничего не знали. Или молчали. По злому умыслу ли или из страха, еще предстояло выяснить. Ему еще многое предстояло выяснить. По перепачканной грязью щеке скатилась слеза. Влас зло стер ее тылом руки, сделал глубокую затяжку, такую, что аж засвербело в груди. Не знал он сейчас, радоваться ему или убиваться от того, что результата нет. Сердцем чувствовал, что хороших новостей для него нет и не будет. Но он же следователь, он не сердцем должен думать, а мозгами!
        Вот сейчас докурит папиросу и подумает. Очень крепко подумает! Если потребуется, снова землю будет рыть. И в окрестностях усадьбы, и на территории. Потому что он должен знать! Потому что без правды как ему теперь жить?..
        За спиной что-то хрустнуло в тот самый момент, когда непотушенный «бычок» полетел к ногам. Влас обернулся с той стремительностью, которую выработал в себе еще в молодые годы. В молодые годы выработал, а в зрелые не растерял.
        Поначалу он подумал, что это Зверобой. Не усидел в засаде, решил проведать, как там товарищ командир. Фигурой и ростом похож, шапка меховая на голове. Раз шапка, значит, точно не фриц.
        А потом человек шагнул к нему, и в одночасье стало ясно, что и не Зверобой это, и не человек…
        Мужичок в грязной, залитой чем-то черным телогрейке, в сбившейся на затылок шапке-ушанке, с худыми запястьями, торчащими из коротких, не по росту, рукавов. Все это было бы нормальным, если бы не лицо. Лицо у мужичка было не-человеческое. И не нужно быть следователем с двадцатилетним стажем, чтобы это понять. Для того, чтобы это понять, достаточно вспомнить рассказ Зверобоя. К Власу приближался не человек, а восставший мертвец. Сам ли откопался или с его помощью, Влас не знал. Знал он только одно: вот это черноглазое, большеротое существо голодно. И голод его такого плана, что прямо сейчас нужно решать, что делать: уносить ноги или вступать в бой. Потому что секунда промедления - и будет поздно.
        Влас никогда не был трусом и интуиции своей привык доверять. Вот у Грини - чуйка, а у него профессиональное чутье. И чутье это криком кричало, что не врал Зверобой, ходят по Гремучей лощине мертвяки!
        Ну, а раз ходят, значит, нужно с ними что-то делать, как-то останавливать. Не привык Влас бегать от опасности, какой бы она ни была, привык смотреть своему страху в глаза. Вот и посмотрел…
        Глаза у страха были черные, как бездонные колодцы. Из чувств в них был только голод.
        - Стой, стрелять буду, - велел Влас тихо, но строго.
        Разумный человек сто раз подумает, прежде, чем броситься в бой, но то человек… Да и сам он прекрасно понимал, что стрелять опасно, что выстрелы могут привлечь ненужное внимание. Оставалась рукопашная.
        Для рукопашной лучше всего годился топор, рукоять которого удобно легла в ладонь. Влас замахнулся в тот самый момент, когда мертвец с голодным урчанием бросился на него. Остро наточенное лезвие вонзилось в плечо мертвецу. Был бы он живой, уже бы криком кричал от боли, но мертвому, видать, не больно. Влас потянул топор на себя, и мертвец ринулся следом, из разверстой раны на землю не упало ни кровинки. Вот такие дела. Впору поверить и в оборотней, и в черта лысого. Только нет времени. Совсем нет!
        Когда тварь бросила во второй раз, Влас уже бил, не жалеючи, со всей мочи. Э, нет! Никуда он не уйдет, пока не разберется, что тут такое происходит, откуда взялось это визжащее исчадие! Жаль, стрелять нельзя, с автоматом было бы сподручнее.
        А исчадие оказалось сильным, это только на вид - хлипкий мужичок, а на поверку - монстра, неутомимая и смертельно опасная. От одной когтистой лапы Влас увернуться успел, а вот вторая задела, прочертила черным когтем борозду от глаза до подбородка, пустила кровь. То ли от вида крови, то ли от запаха ее исчадие окончательно ошалело. Теперь оно нападало, а Влас отбивался. Крутился волчком, махал топором, что мельница крыльями. Возникло чувство, что бьется он не с одним мертвяком, а с тремя, как минимум. А еще возникло чувство, что еще немного - и ему хана! Тянулось исчадие к его лицу, примерялось к обмотанной шарфом шее, и кровь в жилах холодела от этого взгляда. Потому что мало осознать, что борешься ты не с живым человеком, а с восставшим мертвецом. Вот прямо сейчас, в это самое мгновение, приходило понимание - если не сдюжит, не просто попрощается с жизнью, а станет закуской. А как сдюжить, если все удары, нанесенные топором, остаются без внимания, останавливают исчадие лишь на мгновение, но не убивают. Мертвое умереть не может! Вот так…
        В этот замах Влас вложил всю свою силу и всю свою нерастраченную ярость. Бил так, чтобы наверняка, но, когда голова исчадия слетела с плеч и покатилась по земле, всеравно не сразу поверил, что победил, потому что обезглавленное тело еще несколько долгих мгновение продолжало двигаться, слепо шарило в пустоте руками. От тела Влас не отступил, а позорно отпрыгнул. Разве что не вскрикнул, как баба. А потом еще долгую минуту не решался приблизиться, поискал по карманам, нашел папиросы, закурил. Первым делом двинулся к голове. Хоть и противно, а нужно разглядеть поближе, понять, что за тварь такая на него напала.
        Глаза твари больше не были черными, они таращились на Власа серыми бельмами. Из раскрытой пасти вывалился синий язык. Как у висельника - подумалось с отвращением. Но внимание Власа привлек не язык, а зубы. Клыки у исчадия были длинные и острые, вполне себе звериные. Или упыриные…
        Последняя мысль уже не казалась ему ни дикой, ни неожиданной. Впрочем, как и рассказ Зверобоя больше не казался деревенской сказкой. Может и нет в Гремучей лощине оборотня, а вот упыри завелись. Откуда взялись? Как появились на свет божий? У Власа на эти вопросы не было ответов. Что-то уж больно много его вопросов в последнее время оставались без ответов. И эти два, пожалуй, даже не самые главные.
        За спиной зашуршало, и он стремительно развернулся, готовый в любой момент метнуть топор.
        - Свои! Свои, товарищ командир! - Послышался из кустов голос Зверобоя.
        - Выходи, - велел Влас, но топор далеко прятать не стал. На всякий случай.
        - Долго вас не было, товарищ командир. - Из кустов Зверобой выбирался неспешно, с опаской. - Подумал, не случилось ли что. Решил вот проверить.
        Он говорил, а смотрел не на Власа, а на лежащее у его ног тело. И с каждым сказанным словом голос его становился все тише и тише.
        - Батюшки светы! - Он торопливо перекрестился.
        - Знаешь его? - спросил Влас. Топор он по-прежнему держал наготове.
        - Так это Ленька Сиволапов. Он из местных, дурачок деревенский… был. Его и на фронт не забрали по слабоумию. - Зверобой огляделся, увидел разрытую могилу, посерел лицом: - Это вы все, товарищ командир?
        - Он был среди похороненных? - отвечать на вопрос Влас не стал. Ему бы на свои вопросы ответы получить.
        - Не было. - Зверобой замотал головой. На Власа он теперь косился с великой опаской, как на сумасшедшего. - Я его еще третьего для живым-здоровым видел. От пожара он утек, ну и ошивался поблизости. Я ему, помнится, сказал, чтобы в город шел. В городе у него родня есть. Да, видать, не послушался. - Зверобой замолчал, а потом шепотом спросил: - А зачем вы его, товарищ командир?
        - Сюда иди, - велел Влас, приседая над отрубленной головой. - Ты же охотник у нас, следопыт. Смотри, что видишь? Только внимательно смотри!
        Не хотелось Зверобою смотреть. По всему видать, он уже сильно пожалел, что спустился в овраг, но спустя мгновение он собрался с духом, подошел к мертвецу, присел на корточки рядом с Власом. Смотрел долго, и рану осмотрел, и не побрезговал в рот заглянуть и зубы изучить. Влас молчал, не мешал. Сейчас ему было нужно посмотреть на случившееся чужими глазами, свести воедино полученную информацию. Все, как когда-то на службе. Вот так к этому нужно относиться. Есть преступление, и его работа - преступление расследовать. И не важно, что в этом конкретном случае убийца, вроде как, он сам. Чутье подсказывало, что убили жертву задолго до того, как он снес ей голову.
        - Матерь божья, - наконец прошептал Зверобой и распрямился. На Власа он старался не смотреть, шарил взглядом по сторонам, опасался.
        Влас и сам опасался, понимал, что нужно уносить ноги. Но сначала надо осмотреть место преступления, собрать улики и показания.
        - Ну, что скажешь, Василий? - спросил он тоном спокойным, даже деловым. В былые времена его спокойствие на свидетелей действовало благотворно и весьма успокаивающе.
        - Кровь странная. - На Зверобоя тоже подействовало. Или может его собственный охотничий профессионализм взял верх над страхом. - Черная, словно бы из вен, а не из артерий. А быть такого не может, потому как, когда зверю шею режешь, кровища хлещет красная. Ногти, опять же. Длинные, черные, точно звериные. Не было у Сиволапова таких ногтей отродясь, он их сгрызал, не давал отрасти. Я это точно знаю, потому что при мне мамка евоная его за это отчитывала.
        - Больше никаких странностей? - спросил Влас, подводя к самому главному.
        - Вы про зубья, товарищ командир? - Зверобой вытер руки о штанины. - Про клыки, которых у нормального живого человека быть никак не может?
        - А у кого может?
        Прежде, чем ответить, Зверобой долго молчал, хмурил кустистые брови, а потом сказал с какой-то отчаянной бравадой:
        - А я и скажу! Вы его порешили, а я скажу, товарищ командир! Был божий человек Ленька Сиволапов, а стал упырь. Вот хоть режьте меня, хоть к стенке ставьте, а упырь и есть! Если бы вы его не того… не завалили, он бы вас сам завалил и кровь из вас всю высосал. Я вот думаю, что та дамочка немецкая, что за мной гналась, она тоже того…
        - Значит, теперь еще и упырь… - Влас закурил новую папиросу, задумчиво посмотрел на Зверобоя.
        - А вы ждали, что я про оборотня песню заведу? - усмехнулся Зверобой. - Я может еще и заведу, вспоминается мне тут кое-что.
        - Что вспоминается? - Влас аккуратно, но крепко сжал его локоть. На всякий случай, чтобы не сбежал.
        - Давайте мы отсюдова уйдем, товарищ командир, и я вам по дороге все свои соображения изложу.
        Власу и самому хотелось убраться подальше от этого жуткого места, поэтому возражать он не стал.
        - С оборотнем я может и погорячился, - заговорил Зверобой, когда они выбрались из оврага. - Обманул я вас, товарищ командир, выпил я самогона накануне. Не много, пол-литра всего. Так-то я уже давно в рот не брал, но тут накатило что-то. Я ж когда ребяток Грининых через топь перевел, сразу же вернулся обратно в лес. Ну, а что мне в отряде под ногами у вас болтаться? Я ж на сей раз был без гостинцев. - Гостинцами он называл ту скромную добычу, которую изредка приносил в лагерь. - Да и дела у меня оставались кое-какие.
        Спрашивать про дела Влас не стал, понимал, что Зверобой всеравно не расскажет. Да и не до того сейчас было.
        - Я на них наткнулся на обратном пути.
        - На кого? - спросил Влас.
        - На перебитых карателей. Я так думаю, они шли от деревни по вашу душу. Шли да не дошли. Случилось там что-то очень странное. Вот после этого и я стал про оборотня задумываться. Да не усмехайтесь вы так, товарищ командир! Вы дослушайте сначала!
        - Я слушаю. - Влас замедлил шаг, внимательно посмотрел на Зверобоя.
        - Значицца, приключилось там в лесу настоящее побоище. - Зверобой понизил голос до едва различимого шепота. - Выглядело все так, словно бы немцы сами с собой бились.
        - Это как? - удивился Влас.
        - А вот так! Там, если по форме судить, были и эсэсовцы, и фрицы из обычных. И раны у всех престранные. Огнестрельные были, не отрицаю. У эсэсовцев все обоймы расстреляны, словно они палили, не переставая. А те, что простые солдаты, вообще без оружия. Вот вам еще одна странность, товарищ командир.
        Власу подумалось, что странность эта далеко не последняя, хотя, куда уж больше?..
        - Я про раны начал, да? - Зверобой рассказывал и зыркал по сторонам. - Ну так вот вам еще одна странность! Застреленные были и с той, и с другой стороны. У солдат оружия никакого не было, а эсэсовцы полегли. Кто ж их тогда пострелял? - Дожидаться ответа Зверобой не стал, продолжил: - Четыре овчарки с ними были. Ну, вы ж понимаете, товарищ командир, как каратели на охоту выходят?
        Влас молча кивнул. Доводилось и ему видеть карательные отряды.
        - Псы все убиты. Порваны в клочья. Я ж сначала первым псину нашел, а уже потом на ту поляну вышел. Вот как нашел, так и подумал, что это зверь какой-то лютовал, потому что человек так сделать не смог бы. А потом я увидел раны на телах их хозяев… - Зверобой замолчал, но молчал недолго, видно, очень хотелось ему наконец выговорится, рассказать то, о чем отчего-то не решился при Грине рассказать. - Половина эсэсовцев тоже того… в клочья. Нет, не в клочья, это я со страха так подумал. Глотки у них перегрызены были. Понимаете, товарищ командир?
        Влас, кажется, начинал понимать, куда он клонит.
        - Только у эсэсовцев?
        - Вот вам и еще одна странность!
        - А с солдатами что не так? - Захотелось курить, но курить сейчас было опасно, придется терпеть.
        - А с солдатами все не так. Там у большинства не глотки, там головы того…
        - Что - того?! - Власа начинали злить эти театральные недомолвки.
        - Поотрывал им кто-то головы, товарищ командир. Или пооткусывал. Вот прямо, как тем солдатам, которых фрицы в овраге закопали. Да вы ж и сами все видели.
        Видел. И забудет увиденное теперь, наверное, очень нескоро. Если вообще забудет.
        - Понимаете теперь, почему я о звере заговорил?
        Влас кивнул.
        - Но это еще не все. Были там и другие занятные раны. Занятные и смертельные.
        - У эсэсовцев?
        - Нет, у солдат, у тех, что с головами остались. Грудины у них у всех были перебиты. Раны такие, словно бы их закололи. Прямо в сердце.
        - Чем закололи? - спросил Влас.
        - Так колом и закололи! Дырищи там были не от ножиков, а такие… насквозь.
        Дырищи насквозь, а у пацанов Грининых колья с собой. Сева сказал, что колья они сделали, чтобы болото перейти. Да только от заброшенной лесопилки до болота еще чесать и чесать. Зачем же колья делать так загодя? Опять же, им нужно было раненого Гриню на себе тащить. Колья - это лишняя и неудобная ноша. Но пацаны их не бросили. Почему не бросили? Не потому ли, что знали, что или кто поджидает их впереди? А почему знали? Да потому, что были в Гремучем ручье в то время, когда там случилась бойня. Были и кое-что видели. Почему молчали? А вот это он у них обязательно спросит, когда найдет.
        - Еще что-нибудь видел? - Влас всмотрелся в наползающий с оврага туман. Здесь, наверху, туман все еще доходил лишь до колена. Это хорошо, смотреть сейчас им нужно в оба.
        - Стемнело к тому времени, как я их нашел! - Зверобой махнул рукой. - Да и не рассматривал я их особо, если честно. Обшарил карманы, что ценного нашел, себе забрал. Но там так… по мелочи.
        - Оружие? - Влас вперил в Зверобоя внимательный взгляд.
        - Так не было… - Тот попятился.
        - Не темни, Вася, я тебя как облупленного вижу! Что с автоматами сделал?
        - Спрятал, - выдохнул Зверобой. - Спрятал в надежном месте, товарищ командир! Решил, вот буду в отряд возвращаться, тогда с собой прихвачу. Вам же оружие завсегда пригодится?
        - Вот же ты жук, Василий! - Сказал Влас со злостью. - Крохобор ты, а не охотник. Хорошо, если вообще не пособник.
        - Пособник? - Обиделся Зверобой. - Да что вы такое говорите, Влас Петрович?! Если я сам по себе, так это не значит, что я не оказываю посильной помощи… вот вас в беде не бросил.
        Не бросил, только пришел, когда дело было уже сделано. Специально выжидал? Или так получилось? Ох, темнит Зверобой! Сказки рассказывает, а самого главного не говорит… Или сказки сейчас важнее спрятанных автоматов? Влас крепко задумался, пытаясь уложить в голове неукладывающуюся картинку.
        26глава
        Григорий точно знал, где нужно искать пацанов. Если бы Митяй был в порядке, то первым делом стоило пробираться к Гремучему ручью, но с Митяем что-то стряслось, и теперь им нужно где-то отсидеться. А отсиживаться лучше в схроне. Нет в лощине более безопасного и неприметного места.
        Вот только схрон оказался пуст. Печка еще теплая, значит покинули свое убежище пацаны недавно. А перед тем, как покинуть, нашли сундук с припасами и припасами этими воспользовались. Хорошо, что воспользовались. Хоть не на пустое брюхо ушли.
        Почему ушли на ночь глядя? Почему не решили отсидеться в схроне до утра, а потом уже по свету двинуться в путь? Может не смогли бы дотянуть до утра? Вдруг Митяй так плох, что утра бы не дождался?
        Григорий сел на топчан, закрыл глаза, пригладил ладонью одеяло. Ему показалось, что оно до сих пот хранит тепло Митяева тела. Не было никакого тепла, это просто ему так хотелось. Жаль, что одними хотелками ничего не решить и не исправить. Нужно снова отправляться на поиски. Далеко они уйти вряд ли могли, принимая во внимание состояние Митяя. Что же с ним опять случилось? Невезучий какой-то у него сын, не перепало ему отцовского фарта…
        Выйдя из землянки, Григорий первым делом принялся изучать землю вокруг. Следа было два, получается, что Митяй шел своими ногами. На душе полегчало. Не сильно, но все же.
        Шли пацаны безо всякой осторожности, оставляли за собой след, видимый не только Зверобою, но и любому более-менее наблюдательному охотнику. Вот мох примят, вот ветки на кусте сломаны. Спешили, видать. Ну и он поспешит. Двигается он теперь быстро, в тумане видит лучше себя прежнего, усталости не чувствует, раны зажили и почти не беспокоят. Самое время прогуляться по Гремучей лощине. Вот она уже и запела приветственно. Раньше этот звук Григория если и не нервировал, то раздражал. А сейчас ничего, даже нравится. Словно огромная кошка поблизости мурлычит.
        Так он и шел по недавно оставленному следу, под ноги себе почти не смотрел, все больше прислушивался. Потому что в сгустившемся тумане слуху он сейчас доверял больше, чем зрению. Вот и услышал… Сначала тихий плач, а потом громкий крик. Как услышал, так и побежал, не разбирая дороги. Сколько бежал, столько и боялся, что не успеет.
        Успел. Прибежал в самый разгар веселья.
        Пацаны стояли спина к спине. И хотел бы порадоваться, что сдружились наконец, да не мог. Пацанов окружали со всех сторон упыри. Это теперь упыри, а когда-то их с Митяем односельчане, те самые, которых он спас из огня. Он спас, а вот что получилось… Из огня да в полымя получилось.
        Насчитал он восемь человек. Или уже не человек? Тут уж как посмотреть. Если останется время на смотрины. Пока по всему видать нет времени ни у пацанов, ни у него.
        Кольцо из упырей сжималось медленно, но неуклонно. У пацанов из оружия только автоматы и осиновые колья. С автоматами, наверное, можно было попробовать упырей одолеть. Если стрелять в башку, и чтобы не одну пулю, а с десяток. Или не одолеть, то хотя бы остановить на первое время. Вот его же, Гриню, пули остановили. И не на первое время, а надолго. Почему же не стреляют? Не потому ли, что боятся привлечь к себе еще большее внимания? А чьего внимания - вот вопрос!
        Нет, есть еще один важный вопрос. Откуда упыри, если и Ирма, и фонКлейст мертвы? Кто их сотворил?
        Думать и размышлять было некогда, нужно было двигаться. Из оружия у него самого только осиновый кол. И так уж случилось, что ни одного упыря он в своей человеческой жизни так и не убил. В человеческой не убил, а в не-человеческой придется. Главное - в глаза им не смотреть. И не потому, что страшно, что заморочить они его смогут. Нет, его не заморочат! Другое страшно - это ж не фрицы, это ж все свои. Односельчане… Соседи…
        За спиной кто-то заурчал. И когда успели с тыла обойти?! Григорий резко обернулся и встретился-таки лицом к лицу с Семеном Колченогим. Колченогий - это не фамилия, а прозвище. Раньше, еще при жизни, был Семен мужиком хромым и вредным, Зоську, бывало, в отсутствие Григория обижал, дурными словами обзывал. Ему и при жизни хотелось морду набить. Но одно дело - морду набить и совсем другое - убить. Потому, наверное, Григорий и помедлил. Потому, что он не убийца, хоть уже и не человек.
        Наверное, спасло его то, что он не-человек, реакция упыриная спасла. Ну, и еще что-то странное. Колченогий рванул к нему, как пес с цепи, но вдруг так и замер с раззявленной пастью. Почему замер, Григорий разбираться не стал. Кол вошел аккурат между пуговицами Семенова тулупа, сначала с тихим хрустом, потом с таким же тихим чавканьем. Черные глаза Колченогого начали белеть, а из глотки вырвались булькающие звуки, словно бы он что-то пил прямо в этот предсмертный момент. Григорий вздохнул, выдернул кол, вытирать от черной упыриной крови не стал. А смысл вытирать, если тут такое впереди?
        Дальше он шел, не глядя ни на лица, ни на глаза, не вспоминая и не запоминая имен. Упырям имена без надобности, а ему так легче. Григорий их даже не считал, хотя и стоило бы. Он молча и деловито прорубался к своим пацанам, пока пацаны его не заметили.
        - Батя… - сказал Митяй еле слышно. На большее у его сына не хватило сил. Зато Григорию хватило и времени, и зоркости, чтобы понять, что именно с ним стряслось. Эту мертвенную бледность он теперь не просто видел, он ее чувствовал. А вот раны на тощей сыновой шее как раз видел! До его Митяя добрался упырь! Нет, не один из вот этих голодных и безмозглых. Этим не дано себя контролировать, они не пьют кровь, они рвут свою жертву в клочья. Но есть тот, для кого кровь - это не просто жизнь, но еще и наслаждение. Фон Клейст!
        Почему он решил, что фонКлейст мертв? Потому что ему об этом сказали ребята? Или потому, что не чувствовал то, о чем рассказывал ему Митяй? Ни связи, ни зова упыриного не чувствовал? Так ведь оборвалась связь! Фон Клейст своими собственными руками убил того, к кому тянулась ниточка от недобитого, но уже и не-живого Грини Куликова. Вот и нет больше ни связи, ни ниточки. Свободный он как ветер в поле. А мальчишка его несвободный, а мальчишка его, выходит, до сих пор на невидимой кровавой цепи.
        Был бы Григорий обычным человеком, ослеп бы, наверное, от накатившей ярости. Но от того прежнего Грини Куликова мало что осталось, поэтому он не ослеп, он улыбнулся пацанам и ткнул локтем в подбрюшье того, кто подбирался сзади. Сначала ткнул локтем, а потом развернулся и ткнул колом. Подумалось, что и голыми руками смог бы разобраться, но пробовать не стал, вместо этого крикнул:
        - Держись, пехота! Кавалерия прибыла!
        Получилось, наверное, глупо, но зато воодушевляюще. А упырей все-таки нужно было считать. Откуда их столько?..
        Дальше он раздумывать не стал, хотя и мог бы. Мысли теперь нисколько не отвлекали его от действий, рассудок оставался холодным и расчетливым. И этим своим холодным рассудком он услышал знакомый голос. Вернее, уже не голос, а крик…
        Кричал Зверобой. От боли кричал и от отчаяния, потому что на шее у него голодным бульдогом болтался мелкий пацаненок. Нет, не пацаненок, а упырь, который когда-то этим пацаненком был. Сплоховал Васька Зверобой, гонялся за оборотнем, а помрет от упыря. Уже, считай, помер, потому что крови много, слишком много, чтобы выжить после такого. Потому что упыри не могут остановиться ни вовремя, ни вообще. И даже если он упыренка отдерет, то Ваське уже ничем помочь не сможет.
        Упыренка Григорий отодрал. Схватил голыми руками за тощее, вибрирующее, булькающее горло, крутнул за голову. Мог и не крутить: голову упыренок и сам повернул, уставился на него полными голода и ярости глазами, клацнул челюстями, а потом принялся вырываться. Вот именно - не нападать, а вырываться. Мальчонку, которым когда-то был упыренок, Григорий не помнил. Или и вовсе не знал. Поэтому убил легко, без угрызений совести. К упавшему на землю Зверобою подходить не стал. Во-первых, знал, по сердцебиению слышал, что остались Ваське считанные секунды жизни на этой земле, а во-вторых, потому, что к нему уже бежал Влас. Влас, небось, думал, что на подмогу, а на самом деле затем, чтобы глаза закрыть…
        Что ж этих двоих потянуло-то сюда?! Что ж не сиделось в том овраге с покойниками?! Или потому и не сиделось, что с покойниками?
        А парни, увидев подмогу, приободрились! Хоть отбивался от упырей в основном только Сева. Митяй едва держался на ногах, но осиновый кол из рук не выпускал. Крепитесь, ребятки! Мало тут осталось…
        Они управились к тому времени, как на смену туману пришла темнота. Выглянувшая из-за туч луна осветила поле брани, которым стала полянка. Прежде чем бросится к сыну, Григорий замер, прислушиваясь. Никого вокруг. Ни живого, ни мертвого. Все здесь на этом залитым белесым лунным светом пятачке. Теперь можно отпустить вожжи, можно впустить в себя обратно человеческое, загнать в темный угол упыриное. Дело сделано, ни сына, ни Севу он в обиду не дал. Это сейчас самое главное!
        - Батя! - Митяй хотел броситься к нему, но закончились силы, рухнул на колени, уперся руками в землю.
        - Дядя Гриша! - Сева схватил Митяя под мышки, попытался поставить на ноги. - Что вы тут делаете?
        Вот тебе и «здрасьте», вот тебе и «как мы рады вас видеть»… Григорий покачал головой, двинулся мимо Власа к пацанам.
        - Нет, ребятня, это вы мне скажите, что здесь делаете?! - Хотел сказать строго, а получилось всеравно ласково. - Дайте-ка, герои, я на вас посмотрю!
        Смотреть ему не обязательно, ему все рассказало их дыхание. Дыхание и сердцебиение. Сева в порядке, а вот с Митяем нужно что-то делать. Он еще не знал, что, но непременно что-нибудь придумает.
        Григорий уже раскинул в стороны руки, готовый заключить этих оболтусов в отеческие объятья, когда за спиной послышалось:
        - Не приближайся к ним, Гриня!
        Он замер. Не потому, что подчинился этом сиплому, полному ярости голосу, а потому что сделалось вдруг интересно. Замер и медленно-медленно развернулся. Мог бы и быстро, так быстро, что тот, кто стоял позади, не успел бы даже глазом моргнуть. Наверное, если бы не ребятишки, так бы и сделал. Но ребятишек пугать ему никак нельзя. А еще нельзя их разочаровывать.
        - Что такое, товарищ следователь? - спросил он, всматриваясь сначала в окаменевшее лицо Власа, затем в черный зрачок направленного на него автомата, и в самую последнюю очередь в три пары красных огоньков, загоревшихся в темноте…
        Продолжение следует…

 
Книги из этой электронной библиотеки, лучше всего читать через программы-читалки: ICE Book Reader, Book Reader, BookZ Reader. Для андроида Alreader, CoolReader. Библиотека построена на некоммерческой основе (без рекламы), благодаря энтузиазму библиотекаря. В случае технических проблем обращаться к