Библиотека / Фантастика / Русские Авторы / ЛМНОПР / Лазарчук Андрей : " Выживания Не Гарантирую " - читать онлайн

Сохранить .
Выживания не гарантирую Андрей Геннадьевич Лазарчук
        Очередной том Новой Библиотеки Фантастики (НБФ) полностью посвящён произведениям замечательного писателя-фантаста Андрея Геннадьевича Лазарчука. Сюда вошли «Все, способные держать оружие», «Штурмфогель» и «Абориген». Сложно было бы определить точно фантастическое направление, в котором они написаны, если бы сам автор не помог своим читателям: это - турбореализм. «Турбореализм подразумевает следующее: наш мир, в основном, представляет собой коллективный вымысел или, по меньшей мере, описание, текст, информационный пакет. Непосредственно в ощущениях мы получаем малую толику информации о нём (да и ту, зная кое-что о механизмах восприятия, можем ставить под сомнение), значительно же больше - в виде сообщений, прошедших через многие руки. Можно сказать так: турбореализм есть литература виртуального мира, в котором мы существуем». Все три романа, вошедшие в сборник, довольно разноплановы и весьма оргигинальны, даже для такого направления, как турбореализм. В романе «Все, способные держать оружие», действия происходят в 1961, 1991 и 2002 годах. И это при наличии, как минимум, двух параллельно
существующих миров. В «Штурмфогеле» - это два мира, в которых идёт вторая мировая война. И где в нижнем победа вот-вот произойдёт, а в верхнем - ещё совсем неизвестно, чья возьмёт. И, наконец, в «Аборигене», родная планета человечества Земля предстаёт в не очень хорошем свете по отношению к своей же бывшей колонии - планете Эстебан. Что объединяет такие разные книги, кроме имени автора? Очень простой, и одновременно крайне сложный для любого писателя момент: во всех трёх романах судьба всех обитаемых миров зависит от одного единственного человека - главного героя. Герои Андрея Лазарчука - довольно скромные, малозаметные люди. Зачастую, они или напрасно оклеветаны, или вынуждены скрываться практически от всех - и врагов, и друзей. Но только благодаря их не показным, а самым настоящим чувствам - искренней смелости, самоотверженности, способности идти на самопожертвование, всё вот это вокруг ещё существует и, надеемся, будет существовать. Поэтому-то этот том Новой Библиотеки Фантастики так и называется - «Выживания не гарантирую»
        Содержание
        Андрей Лазарчук
        Выживания не гарантирую
        Все, способные держать оружие
        Это будет страх, какого ты еще не знала. Твое мужество станет разменной монетой. Ты будешь тратить и тратить, а в один прекрасный вечер заглянешь в свои карманы и обнаружишь, что ты - банкрот. И вот тогда придет настоящее мужество.
        Дэвид Корнуэлл
        Вот люди! все они таковы: знают заранее все дурные стороны поступка, советуют, даже одобряют его, видя невозможность другого средства, - а потом умывают руки и отворачиваются с негодованием от того, кто смел взять на себя всю тягость ответственности.
        М. Лермонтов
        Год 1961. Зден
        31.08. 02 ЧАС. 30 МИН.
        СТАНЦИЯ ШАТИЛОВО, В/Ч 671/38 (УЧЕБНАЯ ЧАСТЬ).
        Сразу после полуночи переменился ветер, луну забросало быстролетящими тучами, и температура начала падать стремительно. И если в час ночи, когда я заступал на пост, под ногами хлюпало, а с неба кто-то пригоршнями бросал очень холодную воду, то через полтора часа моего унылого топтания под грибком на земле вокруг уже обнаруживался слой рыхлого льда, а со стороны леса доносился треск и грохот ломаемых сучьев (кошмар часового) - потому что было много ниже нуля, а дождь так и не превратился в снег или град: падал мелкими каплями. Естественно, намерзая на все твердые предметы тяжелой коркой. Не помню, чтобы я когда-то попадал под столь мерзкую погоду. Такое нужно пережидать в доме с надежной крышей и толстыми кирпичными стенами. И чтоб камин, в котором пылают дубовые поленья. Или горячая печь.
        Ног я уже не чувствовал. Цокал на деревянных ступнях, как японская танцовщица.
        Лагерь спал, нечувствительно обрастая во сне ледяной коркой. Еще часов пять такого дождя, и потом можно будет ходить с пилой и всех выпиливать из палаток, исполняя свой христианский долг. Но так, чтобы потом по «гильзочке» с носа. За приложение усилий.
        Я вытащил из заднего кармана свою старую и уже изрядно помятую фляжку. Жалкие последние капли…
        Тем не менее какую-то иллюзию внутреннего тепла они создали.
        Пить, ребята, надо самогон. Добротный деревенский польский бимбер.
        Ну, все: осталось полчаса народных танцев.
        В караулке тепло. Снять мокрую шинель, ботинки, носки, и - ноги к печке: благодать, кто понимает.
        Подлинная благодать. Как в детстве: приходишь с полей, сдираешь с ног опорки и - протягиваешь ноги к печке. Блаженство, пока тебя не отгонят такие же желающие насладиться. Сорок, холера, второй. Лагерь для беспризорных детей под городом Смоленском. Не вспоминал столько лет. Эх, Горелый. Расковырял ты во мне эту болячку. Капитан Горелов, командир нашей учебной части. Мой когда-то сосед по нарам. Он попал в лагерь в октябре сорок второго и сразу же, без передышки, стал деловито готовиться к побегу. Был он невероятно тощий, серый, слабый - и ничего не боялся. Рванули мы вместе и, возможно, ушли бы… но в Берлине как раз грянул очередной переворот, вся полиция встала на уши, так что неполную неделю спустя нас благополучно сдали с рук на руки коменданту Альтрогге. Как я потом, выросши и слегка поумнев, стал понимать, Альтрогге был хорошим человеком и делал все, что в его силах, чтобы уберечь нас от голода и эпидемий. Другое дело, не все было в его власти. Ну, и нечего говорить, что ценить мы этого там и тогда не умели и не желали.
        В марте мы с Горелым ушли во второй раз - успешно. Мы почти не колебались, куда идти. Конечно же, в Сибирь: воевать и мстить. Нам было, за что. И мы пошли в Сибирь…
        Уже и пальцы перестал чувствовать. Летом перчатки часовым не положены. Считается, что летом у нас тепло.
        В нарушение устава я сунул руки в рукава. «Симонов» болтался на ремне. Хорошая машинка, идеальное оружие часового. Почти ничего не весит.
        За спиной вдруг грохотнуло громко, но тупо, как в сырые бревна. Я оглянулся. Ни черта не было видно в ночи сквозь пелену дождя. Но потом обрисовался на миг размытый гребень невысокой лесистой горушки с ласковым именем Манька, и высветились рваные края облаков, совсем придавивших бедную Маньку к земле. Через двадцать секунд ударило так же тупо и нераскатисто. Гром вяз в дожде.
        Гром… Или я чего-то не понимаю, или это не гром. Неправильный гром. Его делают неправильные молнии…
        Я выпростал руку из рукава (ох, как холодно-то!) и снял с рычага трубку. В далекой теплой караулке раздался зуммер, и подпоручик Стас Разумовский, протяжно помянув в весьма необычном контексте некую часть тела эрцгерцога Фердинанда, взял трубку.
        - Начальник караула.
        - Пост номер два, курсант Валинецкий. Господин подпоручик, наблюдаю вспышки пламени в направлении урочища Ульман.
        - Какие еще, елы, вспышки?
        - Две вспышки, сопровождаемые звуками взрывов. Расстояние порядка семи километров.
        - Хорошо, курсант, - откашлялся. - Продолжайте вести наблюдение.
        Чпок.
        Сейчас он позвонит… куда? Впрочем, все. Это уже не мое собачье дело. Мое собачье дело - достоять положенные двадцать минут, потом прийти в теплую караулку, снять ботинки и выставить ноги к печке.
        Потом - лицом вниз на топчан. Два часа не кантовать. Мне еще стоять под грибком с шести до восьми.
        Вадька Захаров, с которым мы когда-то играли в волейбол за сборную города и который с тех пор успел, в отличие от меня, сделаться доктором двух наук: медицины и криминалистики, - говорит, что мои сны являют собой самый что ни на есть неблагоприятный прогностический признак. Такие сны бывают только у параноидально-шизоидных типов, которые, если не помирают вовремя от естественных причин, переступают в себе какой-то рубеж и превращаются в серийных убийц. Говорит он мне это все десять лет, что мы знакомы.
        Сны мои, с моей же точки зрения, ничего особенного собою не представляют. Просто я в своих снах не делаю абсолютно ничего и никаких эмоций не испытываю. Как правило, я чувствую себя лежащим в той позе, в которой лежу на самом деле. Но вокруг меня может происходить все что угодно. Хоме Бруту такое не представало пред очами даже на третью ночь. При этом я абсолютно равнодушен ко всем этим невиданным чудовищам и дивам. Есть они, нет их - ледяное спокойствие, какого я в посюсторонней жизни никогда и ни по какому поводу не испытываю…
        Сейчас, например, я будто бы лежал на черном прозрачном льду - лицом вниз - и созерцал дьявольское, в стиле Босха, пожирание маленьких некрасивых людишек маленькими шустрыми химерками. Химерки нагоняли их, окружали и начинали откусывать ручки, ножки, головки… Химерки были крысо-крокодильчиками с крылышками. Они могли летать, хотя не быстро и не далеко.
        Потом лед вдруг пошел трещинами…
        Меня подняли за шиворот и поставили на ноги. Благо, это сделать очень легко: я вешу пятьдесят два килограмма при ста семидесяти сантиметрах роста. Шомпол - так меня звали еще в школе. Лампа слепила. Я крепко зажмурился и проснулся.
        - Курсанты Аздашев, Валинецкий, Врангель, Зданович, Куцевалов, Хомченко, Поротов, Яковлев! Шаг вперед.
        Я сделал шаг. Вместе с остальными поименованными.
        - Приказом командира части капитана Горелова снимаетесь с несения караульной службы и поступаете в распоряжение непосредственных начальников. Р-разойдись. Бегом - марш!
        Куда именно бежать, понимаю уже под дождем. На линейке застыл темный строй, дальше за ним фары грузовиков, в свете фар несколько начальственных силуэтов. Все в красивой сверкающей ледяной корке. Занимаю место во второй шеренге, сержант Косичка краем глаза видит меня и удовлетворенно кивает.
        - …повторяю: это не учебная тревога. Оружие и боеприпасы…
        Кто-то шумно вздыхает рядом.
        - Вася, - тихо зову я Косичку. - Что происходит?
        - Не знаю, - отвечает он так же тихо. - Выдвинуться к американской базе и занять оборону.
        Так.
        База расположена в урочище Ульман. Сверхсекретная. Позавчера в шатиловском трактире мы в очередной раз дрались с охранниками этой базы. Пожалуй, мы знаем о ней все.
        Война с Америкой? Бред. Но что же тогда еще?..
        Охранников на базе полторы сотни, ребята отборные и вооруженные отменно. Наш «симонов» против их «томпсона» играет только на коротких дистанциях…
        Эй, пан Валинецкий? Повоевать собрался?
        Да Икры напряжены и подрагивают, уже ни холода, ни воды с неба, в ушах далекая труба, под пальцами верный металл…
        - По ма-ши-нам!..
        Есть по машинам. Полтора шага - и вот уже сидим вдоль борта, спиной к движению, автоматики зеленые игрушечные на шее, патроны, гранаты и прочую аммуницию выдадут на месте. Зубы сжаты, чтоб не отбивали дробь. На это есть барабанщики…
        Вперед-назад-вперед: свет фар, пылающая завеса дождя и за нею - наши сиротливые палатки с пустыми треугольниками входов. Мотор взвывает; пейзаж, трясясь, проворачивается на три четверти и скоро исчезает, и остается только тьма, два красноватых туманных облака следом за нашими габаритными огнями, а более ничего заслуживающего внимания, потому что наша машина последняя. Но нет: где-то вдали, левее (кажется) лагеря взлетает в небо ракета, гаснет, взлетает новая, потом еще и еще…
        И сразу становится очень холодно. Вода стекает с полей панамы на плечи, шинель, как ей положено, промокает, и при движениях начинает похрустывать ледок. Мотор меняет тон: мы уверенно карабкаемся в гору.
        31.08.1961 Г. ОКОЛО 06 ЧАС.
        ОКРЕСТНОСТИ СТАНЦИИ ШАТИЛОВО. БАЗА ВВС СОЮЗА НАЦИЙ «САЯН».
        Натянутые брезенты хоть как-то прикрывают нас от дождя. Жмемся мы друг к дружке, чтоб теплее стало…
        Ничего не понимаю, в сотый раз повторяет Поротов, аптекарь из Новоенисейска, у него течет из носа, и он поминутно сморкается в огромный пятнистый (откуда я знаю, что он пятнистый? А вот ведь знаю откуда-то…) платок, нет, я ничего не понимаю, а вы?.. сейчас нам скажут, что пошутили, и отвезут завтракать…
        Я знаю это место. Сюда мы каждый год в конце сборов приезжаем с Гореловым, пьем водку, жарим шашлыки, печем картошку в золе. Здесь очень красиво. Особенно когда солнце… Если пройти вперед еще метров сто, то лес кончится, опушка его заросла густейшим ельником, и вот если еще проломиться через ельник, то окажешься на весьма крутом косогоре, поросшим колючим стелющимся кустарником; и с косогора (разумеется, днем) открывается замечательный вид на урочище Ульман и на базу: серая бетонная полоса аэродрома, белые корпуса ангаров, бетонные башни зенитных установок… Но самое интересное и самое секретное - в еле видных вдали низких капонирах. В некий час «Ч» ворота капонира раскроются, и оттуда выкатится на тяжелой гусеничной платформе пятнадцатиметровый снаряд - застратосферная ракета «Хаммерер», несущая водородную боеголовку и способная достичь Японских островов. Таких ракет на базе восемь штук, и по крайней мере одна из них находится в постоянной готовности к пуску…
        Американцы болтливы, как дети.
        Не пойти ли мне в японские шпионы?
        И все-таки: что там могло случиться? Рванула дежурившая ракета? Но причем здесь мы? Территория базы, по договору, есть территория Союза Наций, и возникающие там проблемы есть проблемы СН.
        Разве что… бунт?
        Говорят, лет семь-восемь назад были серьезные волнения на такой же американской ракетной базе в Британии. Подробности неизвестны.
        - А я думаю, ребята, - сказал за моей спиной Сережа Врангель, студент-неудачник, - что это америкосы бузу подняли. Может, им мороженое не того сорта завезли…
        Мы всегда охотно зубоскалим по поводу американского военного быта. И даже не из зависти. А главным образом потому, что наша егерская подготовка позволяет уверенно сворачивать этим красивым и ладным ребятам носы на затылок, едва дело доходит до трактирной рукопашной. И это их удивляет бесконечно, потому что они-то, по нашей терминологии, кадровые, а мы - вшивые резервисты, проходящие летние сборы. Американские офицеры часто посещают наши занятия, особенно если за инструктора сам Горелов, допытываясь секретов мастерства.
        Вымпел им в руки.
        Почему-то именно на версии бузы мы останавливаемся и по неким непрямым ассоциациям перелетаем на тему жен и прочих женщин. И я треплю всяческий вздор - просто чтоб не думать…
        Кажется, начинается рассвет. Мы уже видны друг другу. Дождь не перестает, но зато теперь это просто дождь, без ледяных корок. Пар от дыхания подобен туману.
        Возможно, это и есть туман. Из тумана появляется внезапно подпоручик Криволапов, наш взводный. Он удивительно соответствует своей фамилии.
        - Стройся, - негромкая команда.
        Мы строимся, курсанты вперемешку с тонкими больными осинками. Криволапов ждет короткий положенный срок.
        - Егеря. Перед нами поставлена задача… - он вдруг замолкает, кашляет и начинает снова, но совсем другим голосом: - Ребята, случилось вот что: кто-то захватил эту долбанную базу. Какой-то «Русский легион». Неизвестно, кто они на самом деле, неизвестно, сколько их… но достаточно, наверное, потому что одной охраны там было полторы сотни, вы это знаете… Короче, они объявили войну Японии. Что начнется, если они запустят эту молотилку, объяснять не надо. Одно хорошо: заправленную ракету успели взорвать, а чтобы другую заправить и вывезти на старт, требуется двадцать часов. Так что до вечера война не начнется. И наша задача - сделать так, чтобы она вообще не началась… Значит, так: кадровики будут здесь не раньше шестнадцати часов. Самолеты не летают… К их прибытию мы должны будем порвать жопу на звезды, но установить численность противника, расположение огневых точек… ну, и нанести ему посильный урон. Все. Сейчас нам приказано произвести скрытый поиск к базе. Добровольцы есть?
        Секунду-другую строй стоял неподвижно. Потом шагнул вперед ефрейтор Николаев, потом Сережа Врангель, потом я… потом оказалось, что строй как был строем, так им и остался.
        - Спасибо, ребята… - сказал Криволапов. - Тогда так: иду я, ефрейтор Яковлев, курсанты Валинецкий и Аздашев. Сержант Косичка остается за командира. Разведчики - со мной, остальным пока отдыхать. Разойдись.
        Год 2002. Михаил
        26. 04. Г. 08 ЧАС. 30 МИН.
        КОНСТАНТИНОПОЛЬ, ЙЕНИ МАХАЛЛЕ, КОФЕЙНЯ «СТАРЫЙ ХАЧИК».
        Если вам где-нибудь когда-нибудь скажут, что есть на свете времяпрепровождение лучшее, чем пить из тонкой синей фарфоровой чашечки свежезаваренный «Али Касим», сидя на открытой белоснежной веранде под изрядно выгоревшим бело-зеленым полосатым зонтом и глядя рассеянно на рейд порта, где в кажущемся беспорядке застыли полторы сотни только крупных судов, а разнокрылой мелочи, пришвартованной к длиннющим наплавным мосткам наподобие нашей «Белой Девы», не сосчитать никогда, причем происходит все это действо (или бездейство, что точнее) поздним утром поздней весны, и пусть сады уже отцвели, но зелень пронзительно-свежа, а из розариев сада Вланга растекается вширь тончайший аромат, и еще приходят большие толстые белки и требуют свои орешки, им нельзя соленые, и поэтому специально для них я покупаю у хозяина сладкие, и хозяин грустно улыбается и следующую чашечку божественного «Касима» наливает за счет заведения, и мы с ним обмениваемся простыми мудрыми замечаниями о смысле жизни, с совсем старым господином Хачиком Мелканяном, родившимся в девятьсот шестнадцатом году в Эрзруме и всю жизнь и по всему миру
оттачивавшим свое единственное и неповторимое искусство: заваривать кофе… - так вот, если вам вдруг скажут такое, усомнитесь. Потому что нет в природе и быть не может ничего лучше весны в Константинополе, самом непостижимом городе, пусть даже ты прожил здесь полжизни и должен ко всему привыкнуть… но этот город чем-то похож на господина Хачика Мелканяна, он точно так же тысячелетиями оттачивал свое единственное и неповторимое искусство обольщения, которому нет имени в человеческих языках. Это Восток и Запад, которым нет нужды сходить со своих мест, ибо они давно едины. Это свет и тьма, которые не существуют друг без друга. Город-средоточие всех религий и всех наук, искусств и торговли, азарта и лени, расточительной роскоши и живописной нищеты, перекресток великого множества дорог моря, земли и неба - Константинополь.
        Так уж распорядилась природа, располагая этот великий город в таком удачном месте - в самом центре Земли…
        Белка подняла головку и насторожилась, прислушиваясь. Орех она держала, готовая бросить его немедленно в несуществующую дорожную сумку и бежать куда-то. И точно: зашелестело за спиной, слева направо, слева направо… От старого вокзала отходил утренний петербуржский. Слева направо…
        Тебе нечего делать в Петербурге, сказал я себе.
        И развернул газеты.
        Сам господин Хачик газет не читал за слабостью зрения и полной аполитичностью, а выписывал те, которые спрашивали посетители. Поэтому здесь была профсоюзная турецкая газета, турецкая же спортивная, греческая «Смэнос», немецкий коммерческий листок «Гешафтсманн», русские «София» и «Перуанец», болгарская «Политика»… С нее я и начал.
        Собственно, сами новости я слышал и видел. Просто в газетах это было более условно, субъективно, а потому и отстранено. Что, как ни странно, позволяло поразмыслить.
        Итак, главная новость всей прошедшей недели - противостояние в Андаманском море. Немецкая эскадра уже насчитывала двести вымпелов, японская - двести восемьдесят. За всю историю человечества ни одно море не вмещало столько железа. До сих пор неизвестно, что произошло в Рангуне, обе стороны обвиняют визави в провокации, в то же время спасательные работы затруднены гражданскими беспорядками и действиями партизан из «Фронта воссоединения». По экспертным оценкам, число жертв превысило двести тысяч человек, природа же взрыва по-прежнему неясна; во всяком случае, это не традиционный ядерный или термоядерный заряд; выпадение радиоактивных осадков объясняется, скорее всего, разрушением реактора одного из находившихся в порту судов…
        Болгары подходили к делу практично: вмешается ли Россия в спор в качестве союзника одной из сторон (догадайтесь с трех раз, какой именно) или же употребит свое влияние в чисто миротворческих целях. Пока же двадцать вымпелов Средиземноморского флота миновали Цейлон и находятся в двух днях пути до объявленной зоны конфликта. Среди кораблей флота и болгарский крейсер «Царь Калоян»… интервью по отраженному лучу со старшим офицером крейсера…
        Помимо темы южных морей, в газете было немного о грядущих довыборах в нижнюю палату парламента и не слишком интересные сплетни о жизни царского двора. Царица Венцеслава была дамой строгой и поводов для сплетен не давала. Это вам не Мадридский двор…
        Но каков все же абсурд: конституционная монархия входит составной частью в республику, до сих пор не принявшую конституцию, каковая республика по структуре и сути своей является ярко выраженной империей. Я попытался вспомнить нечто аналогичное из всемирной истории, но так ничего похожего и не подобрал.
        В русских газетах было примерно то же самое, только респектабельная солидная «София» вдовесок устроила диалог между опальным адмиралом Визе и крымским вице-губернатором Брагиным, залетевшим (заплывшим) в наш богоизбранный город по каким-то вице-губернаторским делам. Визе был выживший из ума старик, совершенно уверенный, что наши двадцать кораблей, пусть и действительно первоклассных, смогут надрать задницу как много о себе возомнившей немчуре, так и япошкам, из всех достижений цивилизации постигших разве что умение писать стоя. Брагин от всех этих проблем был далек и честно полагал, что худой мир лучше доброй ссоры. Эту мысль он и пытался донести до своего тяжелобронированного собеседника… Хамский же «Перуанец» все доискивался подоплеки таинственного взрыва. В Рангуне располагались склады русско-японского химического концерна «Шика», и анонимный автор утверждал, что именно там, на складах, и произошел невиданной силы взрыв - то ли с целью сокрытия налогов, то ли во избавление от ревизоров…
        Белый открытый «Оппель» мелькнул между платанами, потом сдал задним ходом и остановился. Тедди выпрыгнул, не открывая дверцу, потом церемонно, с поклоном, вывел за ручку Зойку. На Зойке была белая шляпа и белые перчатки до локтей, но при этом зеленоватая растянутая майка, вытертые до белизны замшевые брючки и бесформенные босоножки из перепутанных ремешков и веревочек. Они скисшей от смеха походочкой, спотыкаясь о ступеньки и друг о дружку, поднялись в кофейню и бухнулись за мой столик, источая запах моря. Для них тут же появились два высоких стакана с лимонной водой со льдом. Кофе ни Тедди, ни Зойка не пили по каким-то непонятным мне соображениям. Волосы обоих были все еще мокрые. Купаться они ездили куда-то за Йеди Куле, в Шварцфелс, теперь - Черные Скалы. При русских все должно существовать во множестве. Я там ни разу не был. Прежде это был добропорядочный немецкий семейный курорт. Теперь его облюбовали гемы и падлы. Раньше мне там было нечего делать, а теперь - противно. Тедди же с Зойкой получают какое-то свое удовольствие, крутясь меж ними, грязными и презрительными. Смешно получилось и
сейчас… и они взахлеб рассказали, изображая в лицах, как какое-то несчастное семейство сунулось по старой памяти на курорт и как они в ужасе, теряя чемоданы, ловили такси, чтоб поскорее убраться из этого подобия ада. Тедди довез их до Йеди Куле и оставил у дверей пансионата мадам Атанасовой. Новые впечатления бюргерам будут гарантированы…
        - Зря ты так, - сказал я. - Плохого они тебе ничего не сделали.
        - Им там тоже ничего плохого не сделают, - пожал он бронзовыми плечами. - Будет просто смешно, и все. В конце концов, после снимут комнату.
        - Жалко, ты их не видел, - сказала Зойка, сгребая волосы на лоб и потом резким движением головы перекидывая их назад. - Тумбочки. И он, и она. И детки у них точно такие же, только поменьше. Тупые тумбочки.
        Глаза ее будто бы чуть косили, и смотрела она поэтому не совсем на меня. Даже в этом она стала похожа на Тедди.
        - Марик приехал, - сказал Тедди.
        - На хомяка стал похож, - сказала Зойка. - Щеки вот такие, - она показала. - И глазки не открываются. Здоровается вот так… - она протянула два пальца с непередаваемым выражением вселенской скуки на лице. С такой гримасой, наверное, патриарх Никодим выслушивал бы исповедь старой больной церковной мыши.
        - Я вдруг растерялся, - Тедди почесал за ухом, - а она знаешь как ответила? Во, - и он протянул вытянутый средний палец.
        - Этот хренчик будто яйцо прищемил на званом балу, - засмеялась Зойка. - Надулся еще больше…
        Марик (но не Марк, как можно подумать, а Марлен) был нашим с Тедди одноклассником. В прошлом году на него внезапно свалилось многомиллионное наследство. Произошло это так: отец его, работавший инженером в нашем университете и увлекавшийся составлением головоломок, неожиданно для себя пробился в финал видеоигры «Остров сокровищ» и выиграл было даже главный приз, но рискнул на ультима-гейм и проигрался в пух и прах. Тем бы все и кончилось, но, на его беду, в этот день какая-то страховая компания проводила рекламную акцию. Беднягу в рекламных целях застраховали от проигрыша, и вместо приза (это была семейная поездка в Кению) он получил пятьдесят миллионов рублей - но не спешите радоваться… в виде страхового полиса! Это транслировалось на всю страну. Два месяца спустя отец был тяжело ранен в какой-то шальной бандитской перестрелке - вместе с дюжиной таких же случайных прохожих - и умер по дороге на операционный стол. Еще через два месяца младшего сына похитили и запросили выкуп: тридцать миллионов. То есть почти все, что осталось после уплаты налогов. Переговоры тянулись неделю. Сошлись на
восемнадцати. В момент передачи денег бандиты были частью захвачены полицией, частью перебиты - но оказалось, что брат Марика уже давно мертв. Мать, не вынеся всего этого, вскоре тоже умерла, а вот Марик… даже как-то не очень расстроился. Теперь у него была квартира на Невском - целый этаж, свой самолет, полный гараж автомобилей… и доходили слухи, что занимается он не самыми честными делами. Но, в конце концов, это его проблемы…
        - Ну что, едем? - Тедди покрутил на пальце ключи.
        Я оставил на столе два железных полтинника, один простой, а один с изображением Петра Первого и его знаменитого ботика, прощально помахал господину Хачику, который в ожидании клиентов мерно крутил ручку кофемолки, и мы направились к машине. Зойка шла впереди. Сколько я ее знаю, и все не могу понять - что же такое особенное есть в ее походке. Вроде бы ничего нет, а вот… Возле машины крутились турецкие ребятишки - охрана. Тедди выдал им несколько медяков. Мы сели и поехали.
        Надо отдать немцам должное: когда Турция была протекторатом, а Константинополь Стамбулом, они постарались как можно меньше изменять лицо старого города, Истамбула, настаивая лишь (правда, очень жестко) на введении германского уровня санитарии, заставляя хорошо мостить дороги да исподволь навязывая туркам европейский стиль жилища. Вот эти узкие улочки, над которыми нет неба, потому что вторые этажи почти смыкаются над головой - они вовсе не предназначены для поездок на автомобилях, нет. Это место для неспешных прогулок и продолжительных бесед. Здесь роскошь неброска. Знаменитый на полмира ресторан может скрываться за такой вот невзрачной витриной, как мелькнула только что слева. Вечерами сюда подъезжают во множестве «Алмазы» и «Мерседес-Бенцы»… Дома, похожие Бог знает на что, только не на дворцы, могут скрывать - и скрывают - за своими стенами шикарные квартиры, многие на два-три этажа, с внутренними двориками и фонтанами. Богатые турки, в отличие от богатых европейцев, не стремятся почему-то за город. Впрочем, богатые европейцы из Константинополя тоже не стремятся. В окрестностях, конечно, есть
виллы, но их куда меньше, чем вокруг той же Москвы…
        Мы обогнули мечеть Хаджи Байрам и, потомившись недолго в пробке, выбрались на проспект Согласия (еще не так давно Шпеерштрассе). Вообще-то выезд с левым поворотом на него был через туннель, но туннель последние годы регулярно заливало, и с этим никак не могли справиться. Вот и сейчас: толстый усатый турецкий полицейский в фуражке с лакированным козырьком и высокой тульей (я однажды ознакомился с устройством такой фуражки; там пружины, распорки, вата… только за ежедневное ношение на голове такого механизма человеку положена ранняя пенсия) с неимоверной скоростью и четкостью крутился сам и крутил жезлом, пропуская, направляя и отсекая. Как назло, нас он остановил надолго, пропуская к Айя-Софии какой-то официальный кортеж: мотоциклиста, открытый лимузин, закрытый лимузин и микроавтобус. Я сидел и смотрел на мечеть, открывающуюся как раз в перспективе проспекта, между рядами разросшихся магнолий. Не люблю магнолии - за их жирные наглые цветы с тошнотворным запахом. Но сейчас даже они казались не такими уж противными…
        Мы наконец тронулись, повернули налево, и я оглянулся. Купола сияли. Ну почему я не мусульманин?.. Уже десять лет православные пытаются уговорить муфтиев вернуть храм. Но те на это не идут, да и опять же - с чего бы?
        Тедди вел машину небыстро, в правом ряду, чтобы с Зойки не снесло ее безумную шляпу. Левой рукой Зойка придерживала заполаскивающие поля, а правой приветствовала прохожих. Ей кланялись в ответ.
        До университета такой езды было минут сорок. Первыми занятиями у нас были лабораторные штудии, явка на них была вольная. Лекции будут только в час дня. В три мы можем быть свободны. Я широко раскинулся на сиденье и попытался расслабиться. Но расслабиться у меня не получалось уже давно.
        Год 1991. Игорь
        6.06. ОКОЛО 14 ЧАСОВ.
        СТАНЦИЯ ВАРГАШИ. ГОСУДАРСТВЕННАЯ ГРАНИЦА.
        Все, хватит с меня японской техники: неделю назад купил часы, а минутная стрелка уже отклепалась от оси и показывает не время, а направление к центру Земли - то, что меня сегодня интересует меньше всего. В конце концов, почему инженер, пусть даже на государственной службе, не может себе позволить приличные часы? Допустим, не швейцарские. Жирновато. Допустим, «Адлер»… За окном вагона справа налево прокатился лязг буферов: наверное, к «Империуму» прицепили локомотив. Конечно, «Империум» не может отклоняться от графика. А мы, конечно, можем… Очень одинаковые японцы, стоявшие под навесами у вагонов, заторопились по своим местам. Черно-белые японцы - черные пиджаки, белые брюки - садились в черно-белые вагоны «Империума», экспресса Пхеньян-Томск-Берлин-Лондон, единственного поезда, проходящего по землям всех четырех великих держав… что-то в этом мне показалось не то забавным, не то символичным - скорее всего, показалось: от скуки, - но додумать я не успел, потому что тихая музычка из репродуктора прервалась, и милый голосок - я так и видел эту белокурую голубоглазую девочку с кукольным ротиком и пышным
бантом на голове сначала по-немецки, а потом по-русски произнес: по настоянию пограничной стражи досмотр вагонов продлен, уважаемым господам пассажирам, следующим до станций Курган, Каменецк-Уральский и Екатеринбург, компания приносит свои извинения, компенсацию они могут получить в кассах вокзала в удобное для них время; после Екатеринбурга график движения будет восстановлен. Так… продлен досмотр… Я машинально посмотрел на часы, а потом хлопнул их об стол. Приедем в Курган - куплю новые. Куплю «Адлер» - назло Командору. Решено. Так и сделаю.
        Но который же час? Я откатил дверь и выглянул в коридор. За окном спиной ко мне стоял часовой-пограничник в блестящей от дождя черной накидке. От купе проводника медленно шел бан-полицай - шел, заложив руки за спину и разглядывая через окна что-то на перроне. Увидев меня, он чуть ускорил шаг и положил правую руку на ремень рядом с кобурой.
        - Герр офицер, - со сладкой улыбочкой заторопился я по-немецки, - не могли бы вы сказать, что произошло и который час? Я спал, и вот…
        - Четырнадцать двадцать две, - ответил он. - А что произошло, не знаю. Пограничники что-то ищут. Наверное, опять кто-то пошутил насчет бомбы в багаже. Идиоты.
        - Часто так шутят?
        - Бывает… А у вас что, часы остановились?
        - Сломались. Брак. Купил - дешевые… недели не проносил.
        - Японское дерьмо, - он издали, спрятав руки за спину, взглянул на мои часы. - Консервы у них вкусные и фарфор хороший, а механизмы делать не могут.
        - Ну, на Островах-то делают, - возразил я. - Только и стоят они хороших денег. А это - из Континентальной…
        - Вам, конечно, видней, это вы с ними друзья, - сказал полицай. Только, на мой взгляд, лучше немецкой техники все равно не найдешь. Не потому что я шовинист - из личного опыта…
        Хлопнула дверь тамбура, загремели по железу сапоги. Мой собеседник сделал шаг назад и подтянулся, готовый рапортовать начальству. Дверь я задвинул не до конца, оставил щель, чтобы слышать что происходит - но фиг: вошел и вытянулся в струнку, отдавая честь, лейтенант пограничной стражи.
        - Валинецкий Игорь Зденович, гражданин Сибири, из Томска, инженер, направляетесь в Москву по делам государственной компании «СПРТ»?
        - Именно так, - сказал я.
        - Пожалуйста, еще раз предъявите паспорт и вещи для повторного досмотра.
        - Пожалуйста.
        - Поскольку в вашем теле работает ядерный реактор, предъявите нагрудный знак, медальон и браслет.
        Я показал браслет, расстегнул рубашку и продемонстрировал медальон. Лейтенант сверил номера с тем, что записано в паспорте, кивнул.
        - Спасибо. Откройте чемодан.
        - Что именно вас интересует?
        - Простите, это тайна.
        Он прошелся интроскопом по стенкам, крышке и дну моего чемодана, похлопал руками по дорожной сумке, показал на раухер:
        - Прошу вас, продемонстрируйте работу аппарата.
        Я вывел на экран схему интерференции полей в блоке «Пирмазенс» и показал, как меняется картина с ростом нагрузки. Лейтенант был удовлетворен.
        - Благодарю вас, - сказал он. - Приношу извинения за беспокойство. Это делается в целях вашей безопасности.
        - Долго мы еще простоим?
        - Не больше часа.
        Он вышел и через несколько минут вернулся.
        - Герр инженер, не согласитесь ли вы принять попутчика?
        Мне показалось, что он подмигнул.
        - Главное, чтобы согласился попутчик, - я постучал ногтем по нагрудному знаку.
        - Фрау без предрассудков, - сказал лейтенант.
        И вошла фрау. Я почувствовал, что встаю. За спиной фрау маячил солдат с чемоданом.
        Очень мило… с вашей стороны… лейтенант. Фрау походила на француженку: короткая стрижка, с прищуром глаза, высокие скулы, чуть втянутые щеки. Стройна. Необычные, ломкие движения. Я не стесню?.. Что вы, разумеется, нет. Семья с двумя детьми, очень просили… Располагайтесь, пожалуйста… мне выйти? На секунду, не больше. Вас предупредили относительно этого (напрягаю грудную мышцу, значок уезжает на полметра вперед)? Да-да, ничего особенного, я не боюсь. Замечательно…
        Замечательно.
        В коридоре я прижался лбом к холодному стеклу. Сердце работало во втором режиме: сто ударов в минуту. Что-то рановато начинается операция… похоже, что наши друзья из гепо нервничают. И без помощи раухера я мог с полной уверенностью сказать, что фрау эта имеется в нашей картотеке. Номер Р-147, «Роза», агент-наблюдатель высшего класса. Обычно работает на ближневосточном и туранском направлениях. Свободно владеет арабским и фарси. Сексуально притягательна для мужчин восточного типа…
        - Входите, можно.
        Когда она пришла, на ней был клетчатый твидовый костюм. Теперь она натянула брючки из темно-красной замши и облегающий черный свитер. Ай-я-яй, какая откровенная фронтальная атака. Разве же так должен поступать агент-наблюдатель высшего класса? Но, главное - зачем? Я что, похож на арабского террориста? Нескладуха. Ладно, разберемся по ходу дела…
        - Позвольте представиться: инженер Игорь Валинецкий. - Я вспомнил, наконец, что мы не знакомы.
        - Криста Лауэр, - протянула она руку. - Переводчик-синхронист. Вы из Сибири?
        - Да, из Томска… - Рука у нее была сухая, нервная. Я приложился губами к запястью и удивился, что меня не ударило током.
        - Я была в вашем Томске, - сказала она. - Красивый город. И чистый. Но уж очень похож на американские города.
        - В Америке вы тоже были?
        - Дважды. В восьмидесятом и восемьдесят восьмом. В августе. Сплошные восьмерки. Смешно, правда?
        - Неимоверно. А с какого языка вы синхронно переводите?
        - С арабского.
        - О!
        - Не похоже, правда? Никто не верит. А ведь арабский - очень простой язык. Очень красивый. Хотите, я вам стихи почитаю?
        - Секунду, - сказал я. - Пойду шепну пару слов проводнику.
        Коридор был пуст: законопослушные граждане обеих стран близко к сердцу приняли просьбу не выходить из купе без крайней на то необходимости. Проводник, подперев щеку, грустно смотрел в окно. Дождь не кончался.
        - Что желает герр инженер? - вскочил он мне навстречу. Забавно: по нашу сторону границы он спрашивал: «Чего изволите?», а по эту, хоть и говорил по-русски, фразу строил на немецкий манер.
        - Две чашки очень хорошего чая и бутерброды с семгой.
        - Пирожные?..
        - И пирожные, да.
        - Пять минут.
        На обратном пути я вдруг сообразил, что именно привлекало за окном внимание моего собеседника-полицая и что я видел сам, но за размышлениями о качествах и статях агента Р-147 просто не пропустил в сознание. На мокром асфальте перрона проступили нанесенные трафаретным способом силуэтные портреты «самарской четверки»: Сталина, Молотова, Ворошилова и Берии; силуэты наезжали один на другой, и получалась гордая шеренга - так когда-то изображали казненных декабристов, а потом - Маркса - Энгельса - Ленина - Сталина. «…ет единная ро…» - видны были буквы. У патриотов почему-то всегда нелады с родным языком. Это подметил еще Ларошфуко, только выразился как-то закомелисто. Или это был Паскаль? Блез. Паскаль Блез и Блез Паскаль - это два разных человека. Или Вольтер. Лишивший невинности Жанну д'Арк. Мне вдруг стало тоскливо: последний раз по-настоящему, для души я читал лет пять назад. С тех пор - только для ума. Для дела. Даже в отпуске - для ума. Даже в Гвоздево, в зоне психологической разгрузки, где можно все - даже там я не читал ничего постороннего, хотя именно об этом, о постороннем, я мечтал на акциях,
особенно если приходилось лежать в ледяной грязи или проходить по сто километров в день - мечтал выйти утром на веранду или на плоскую крышу, сесть в плетеное кресло, взять в руки книгу - не какую-то конкретную, а просто очень хорошую книгу - и читать медленно, с наслаждением, потягивая чай из тонкой, нежной, как розовый лепесток, чашки, и тихая японочка или кореяночка, неслышно подходя, будет наполнять эту чашку… никогда этого не получалось, хотя и японочки, и кореяночки были, но вместо чая пили коньяк, а до книг так и не доходило совсем.
        Пока я отсутствовал, Р-147 времени не теряла: на столе уже красовалась осургученная бутылка «Саян-туй» и два фиолетовых дорожных бокала из «неуничтожимого стекла». Сама фрау размышляла над открытым клетчатым чемоданом - тем, что поменьше.
        - Как вы считаете, - подняла она на меня глаза, - это подходит к?.. она кивнула на бутылку. В руке у нее была коробка орехового печенья «Таежное».
        - Абсолютно не подходит, - сказал я. - Более того, и бутылка эта не подходит к ситуации… - я взял бутылку в руки и посмотрел на печать. «Золотая печать», ничего себе! Рублей сто двадцать отдали?
        - Сто пятьдесят.
        - В магазине Семенова на углу Авиаторов и Денисюка?
        - Нет, в Петропавловске на вокзале. Я же еду из Петропавловска.
        - А мне показалось, я видел вас раньше… впрочем, не смею настаивать.
        - Возможно, кто-то похож?..
        - Я спал всю дорогу. Должно быть, вы мне приснились. Так вот, «Золотую печать» следует вскрывать и пить в кругу старых друзей, причем не в чистом виде, а добавляя понемногу в очень хорошую водку. Или - на любителя - в джин. Если закусывать, то фруктами. Манго, авокадо, папайя. В нашей компании «Саян-туй» поэтому называют еще «Да здравствует Африка!»
        - Очень остроумно.
        - Чрезвычайно. Так что спрячьте это для старых друзей, а я придумаю замену… вот. За знакомство - лучше не придумаешь. Этому коньяку почти пятьдесят лет. «Турксиб» - слышали?
        - Это название коньяка?
        - Скорее прозвище. Названия у него нет, потому что в продажу он не поступает. Просто я в свое время сидел с Семеновым-внуком за одной партой. Хотите знать, что это за коньяк?
        - Сначала попробовать.
        - Разумеется. Ага, вот нам уже несут…
        Проводник, улыбаясь, сервировал столик. Если фрау позволит… Как из рукава, появился букетик красных саранок. А нет ли у вас лимона, поинтересовался я. Как же может не быть лимона, изумился проводник. Тогда, пожалуйста, принесите лимон и пустую рюмочку для себя. Он исчез и тут же возник вновь с пошинкованным лимоном и граненым стаканчиком пузырчатого зеленого стекла. Вслед за ним просунулся давешний полицейский. Что за?.. начал было он, но три беспредельно-радушных улыбки срезали его влет. Он засмущался, заковырял пальцем стенку, но фрау вручила ему свой бокал, и тут уж он устоять не смог. Проводник принес еще один стаканчик, и я налил каждому по первой порции. Дегустация, объявил я. Для тех, кто еще не знает: этому коньяку пятьдесят лет. Может быть, больше. История его такова: в сорок первом году, поздней осенью, из Грузии был выведен эшелон с пятью тысячами бочек коньячного спирта. Эшелон сопровождал интендант второго ранга Гавриил Семенов. Так, вы уже смеетесь. Совершенно верно. Странствия этого эшелона вокруг Каспийского и Аральского морей - это тема для новой «Одиссеи». Наконец, почти через
год, в октябре сорок второго, эшелон видели - в последний раз - на станции Козулька, известной, может быть, вам по очерку Антона Павловича Чехова «Остров Сахалин». Где-то между Козулькой и Красноярском эшелон исчез бесследно. Напомню, это был уже октябрь сорок второго - кому какое дело было до несчастного эшелона? А после декабрьской Реформы возник уже новый Семенов, тот, которого мы знаем: «Семенов и сыновья» - три звездочки, пять звездочек, «особо выдержанный»… Но несколько сот бочек дед Семенов сохранил, не пустил в продажу. Они замурованы в его подвалах и ждут своего часа: одни наступления нового тысячелетия, другие - столетия фирмы, третьи - еще каких-то славных дат. Говорят, есть бочка, отложенная до дня Страшного Суда. Та бочка, из которой мы сейчас пьем, была открыта две недели назад на восьмидесятилетие Гавриила Семенова. И я предлагаю выпить за то, чтобы нас никогда не покидали оптимизм и вера в будущее, как не покидали они этого славного патриарха. Прозит!
        Пили, восхищенно жмурились, обменивались только междометиями. О-о! М-м-м! Э-эх! Да-а, господа… Мягкий, шелковый напиток. Безумно богат его букет и неизмеримо коварство: со второй порции отключаются ноги. После третьей-четвертой возникает странный эффект: тебе кажется, что голова твоя по-прежнему светла и ты практически трезв, только весел; в действительности окружающий мир ты уже практически не воспринимаешь остаешься лишь ты сам и твои собутыльники и сотрапезники. Не зря же целую бочку Семенов заначил до Страшного Суда. Иммунитета к «Турксибу» нет, от него пьянеют даже самые стойкие; похмелья после него тоже не бывает. Вместе с ломтиком лимона я бросил в рот капсулу холапана. Теперь печень активно погонит желчь, а поджелудочная железа начнет выбрасывать в кровь огромное количество инсулина. Надо не прозевать момент и съесть что-нибудь сладкое…
        Сказал тост полицейский. Он предложил выпить за прекрасных дам, за наших жен и любовниц - пусть никогда не встречаются! Выпили - с большим удовольствием. Я достал следующую бутылку, а проводник принес еще один лимон и банку японских консервированных фруктов. Теперь процесс становился самоподдерживающимся: таково свойство практически всех смешанных русско-немецких компаний: пить до отпада. Порознь может быть и так, и этак, а вместе - тушите свет. Вероятно, таким путем русские сублимируют свою полувековую мечту о реванше, а немцы глушат насмерть темные предчувствия.
        Заскрипев сочленениями, поезд тронулся. Уплыл назад мокрый часовой, мокрый газетный киоск, мокрые офицеры пограничной стражи под мокрыми зонтами, кончились платформы, застучали колеса по стрелкам, мелькнули светофоры и знак «граница станции», побежали мимо пристанционные постройки, домики, переезд со шлагбаумом, на дороге грузовик, два трактора, мотоцикл, еще дальше - ферма, жилой дом, и теплицы, теплицы, теплицы, гектара два теплиц… местность была плоская, как блин, и в такую погоду особо унылая… деревья в лесополосах застыли по стойке смирно и ничем не напоминали создания природы, а редкие березовые колки всем своим видом выказывали смирение и понимание того, что оставлены они жить только из невыразимой милости… Уже выпили и по третьей, и по четвертой - под какой-то совершенно непристойный тост, сказанный Р-147, и под робкое «Это… за знакомство, что ли…» проводника. Стало совсем темно, дождь усилился, окно, несмотря на гидрофобное покрытие, заливало водой. Тучи вспыхивали лиловым, и гром, хоть и ослабленный, проникал в вагон. Нет, ты скажи, требовал полицейский у проводника, ты скажи:
справедливо это? Я тут всю жизнь живу, и отец мой жил, и деды, и прадеды, а он мне: оккупант? Справедливо? Зепп, бил себя в грудь проводник, Зепп, бля буду!.. Потому что все мужики хамы, объясняла Р-147, вам всем одно нужно, что я, не знаю, что ли? Примитивное удовольствие. Воткнул - и к следующей. Что я, не вижу? Комплекс Кулиджа. Воткнул - и дальше побежал. На нее не обращали внимания. Ты пойми, тряс рукой проводник, ты пойми: русский человек - это русский человек! Ты, главное, суть пойми!.. Меня вдруг затрясло: теплая пелена опьянения исчезла, и я оказался под леденящим взглядом исполинского глаза, как бы под лучом замораживающего прожектора - я все уменьшался в размерах, а глаз рос, рос, уходя в бесконечность… срочно нужно было съесть что-то сладкое, срочно - я упустил момент… рука почти чужая: я отстраненно смотрел, как она неуверенно сыпет сахар в остывший чай, ворочает там ложкой, поднимает чашку… начинался настоящий озноб, но я успел судорожно выхлебать приторный сироп. Теперь можно и коньячку, настоящего коньячку без легенд и излишнего коварства… зачем я вообще это сделал? Черт его знает…
Полицейский тряс бутылкой, силясь добыть еще хотя бы каплю. Я встал - тело ныло, как после тяжелой продолжительной болезни, сердце неслось куда-то в третьем режиме, - и достал литровую бутыль «Хасана». Это, конечно, пойло, травяной настой, но он хорош тем, что после него не болит голова. Вот - русский человек! - воскликнул проводник, простирая руки. - Он понимает душу любого - русского, немца - любого!.. Я не русский, сказал я. Я полуполяк, полуиспанец. У меня мама - Родригес. Все равно, ты русский! - настаивал проводник. - Ты думаешь по-русски, и ты понимаешь русскую душу. Разве что, согласился я. Теория крови - это блеф, веско сказал полицейский. Партия разобралась и дала бредням Розенберга суровую оценку. Бредни Розенберга разоблачены, разоблачен и сам Розенберг. Верно, Зепп, все люди братья, подхватил проводник, давай на брудершафт! Стали пить на брудершафт. Полицейский с проводником, я с Р-147. От таких губ тоже должно бить током. Но почему-то не било. Р-147 откинулась назад и издала слабый стон - будто где-то далеко, в каменной пустыне, взывает о помощи живое разумное существо. Налили еще по
одной, теперь была моя очередь целоваться с проводником. Это оказалось не так ужасно, как представлялось. Глазки у проводника были уже как у вареного поросенка. Р-147 целовала полицейского взасос, правая рука ее скользнула вниз по мундиру, нашла ширинку - и замерла в восхищении. За окнами прогрохотали фермы моста - мы переезжали Тобол. Гроза осталась позади, из-за туч выскользнуло солнце и заплясало на зеркальном куполе «Евразии»; из светящегося тумана проступил похожий на перевернутую букву «у» силуэт «Самсона» - знаменитого курганского небоскреба. В прошлом году мы работали в нем и вокруг него: «Дети Адольфа» пытались добраться до сейфов «Сибнефти», захватили заложников… В простоте душевной они считали, что снять их со сто четвертого этажа будет трудно. Так… пришел мой черед целоваться с полицейским. Он уже ничего не понимал. Р-147 заставляла проводника слушать, как у нее бьется сердце. Братские чувства ее просто переполняли. Колеса снова застучали на стрелках, и тут в проводнике шевельнулись профессиональные навыки. Едем, что ли? Ну да, едем… Он подобрался к окну. Поезд задрожал и остановился.
Неверными шагами проводник двинулся в коридор, но тут же появился вновь, пятясь, сжимаясь во что-то маленькое и незаметное. Вошли и замерли в глубокой растерянности три полицейских офицера. Наш полицейский встал, оправил мундир, нашел фуражку и с третьей попытки надел ее. Повернулся ко мне, покачал толстым пальцем перед носом, сказал строго: Зепп Клемм не оккупант! Запомни и передай всем - Зепп Клемм не оккупант! На вот - чтобы помнить… Он снял часы и стал надевать их мне на руку. Не оккупант, повторял он, не оккупант, не оккупант…
        7.06. ОКОЛО 3 ЧАСОВ НОЧИ.
        ГДЕ-ТО МЕЖДУ ЕКАТЕРИНБУРГОМ И КАЗАНЬЮ.
        Я так и не уснул. Лежал, ворочался, мчался раскаянием. Зачем устроил жеребятину? Ну, в самом-то деле - зачем? Дурака валял? Воистину дурака… Пытался расслабить тело и заставить мозги подумать о деле - тоже не получалось. Тот мизер информации, что у нас был, уже давно усвоен, и нового из этого ничего не выжмешь. Надо просто там, на месте, натянуть хорошую паутину, сесть поудобнее и ждать. И все. Техника заброшена, люди все на месте, времени у нас вагон… Р-147 как прилегла в Кургане, так и не пошевелилась до сих пор. Я прикрыл ее пледом - она сморщилась обиженно, и все. Интересно, какая у нее в этой игре роль? Если, конечно, в этой игре… и если я не обознался. Я тихонько встал, наклонился над ней. Спит… но как-то странно… не пойму… Я вдруг понял, что она на меня смотрит. Веки не сомкнуты, только опущены… и волосы за ухом как-то не так лежат… Я протянул руку, коснулся волос, и тут они все легко скользнули вверх, обнажая гладкий зеленоватый череп, глаза страшно распахнулись, а вокруг моих ног захлестнулось и обвилось что-то упругое и сильное, отлетел плед - ко мне тянуло руки чешуйчатое хвостатое
существо…
        - Проснитесь! Проснитесь! - незнакомый перехваченный голос.
        - Что? - я приподнялся. А… все в порядке, в порядке… - у меня тоже перехваченный голос. Купе, горит настольная лампа, сердце опять в третьем режиме. Р-147 без косметики, в том же черном свитере и трусиках, и пахнет от нее мылом и зубной пастой - встала, умылась…
        - Вы так кричали, - сказала она жалобно. - Я думала, убили кого-то.
        - Пойду умоюсь, - сказал я.
        Убили… убили… ну, убили. И что теперь?
        Рожа в зеркале была не моя. Похожая, но не моя. Не родная. Это тоже гнездится где-то: вот однажды посмотрю в зеркало, а там - крокодил, или оскаленный череп, или старик… или женщина. Что не менее ужасно.
        Умылся. Вернулся. Посмотрел на трофейные часы. Тут же забыл, что там увидел. Р-147 лежала с открытыми глазами. Свитер ее очень небрежно и очень заметно валялся на столике. Эти немецкие женщины…
        - Вам что-то приснилось? - спросила она.
        - Может быть, - сказал я. - Не запоминаю снов.
        - Меня долго мучали кошмары, - сказала она. - Пока я не стала лечиться у Бонгарда.
        - Извлечением души?
        - Не смейтесь, это действительно так! Это не выдумки, я же… - она замолчала и приподнялась на локте. - Хотите попробовать? - страшным шепотом спросила она.
        - Нет, - сказал я. - Мне нельзя. У меня искусственное сердце.
        - Неважно! Ведь душа…
        - Все равно не хочу.
        - Вы будете жалеть, страшно жалеть…
        - Гашу свет?
        Я выключил лампу, разделся и лег. Р-147 выглядела подозрительно бодрой. Слопала какой-нибудь стимулятор? Допустим. Ну и что? Не везу я ни оружия, ни фальшивых паспортов, и даже денег у меня кот наплакал. Залезть же в память раухера невозможно.
        Да и залезь туда кто… Архивная крыса Люба, вручая мне тощенькую папочку с материалами по «Пятому марта», сказала: все здесь, Игорек, нет больше ничего, будто и не люди это, а мороки. И Командор бушевал, что идти на акцию с такой информацией - это просто подставлять задницу. Бушевал он, впрочем, наедине со мной, в подвальчике того самого, на углу Авиаторов и Денисюка, хлопнув предварительно для расслабления полбутылки «Кедровой». В кабинете же Тарантула он вел себя лояльно и делово и даже изображал повышенное внимание, когда Тарантул с мужественной сдержанностью и простыми словами заливал нам, насколько от успеха этой акции зависят судьбы нашей цивилизации и даже самое существование оной. И здесь в который раз проявилось замечательное свойство мимики Тарантула: какую бы святую истинную правду не говорил он - вплоть до цитирования таблицы умножения - видно было: врет. Может быть, потому, что когда-то зубы съел именно на дезинформации. Взять, скажем, сибирскую атомную бомбу: сделали ее в металле только в семьдесят втором, но уже с пятьдесят восьмого весь мир был убежден, что она существует. Прошла
большая серия дез: будто бы Гринсгаузен передал Сибири документацию по ультрацентрифуге для разделения урановых изотопов (он так и сидел бы до сих пор, если бы не умер от лейкоза), и будто бы где-то в пустыне Намиб наши егеря захватили трейлер с обогащенной урановой рудой (трейлер действительно пропал, но без нашей помощи - но очень кстати), и за немыслимые деньги везде, где только можно было, скупали плутоний, и даже загрузили в глубокую шахту и подорвали полторы тысячи тонн аммонита - и Тарантул потом, очень довольный собой, говорил, что атомная бомба, существующая только в головах противников, сдерживает их не хуже настоящей, а обходится раз в сто дешевле… поэтому, слушая его, я все старался понять, в чем же заключается истинный смысл операции - но так, конечно, и не понял.
        Не понял до сих пор.
        - Ах, это невозможно, - сказала Р-147, - я не понимаю - быть таким бесчувственным… я не понимаю.
        Она села, замерла на минуту - будто внезапно и глубоко задумалась потом быстро шагнула ко мне и забралась под плед. Это невозможно, шептала она, это невозможно, это… Да, подумал я, невозможно… а если невозможно избежать насилия, расслабьтесь и постарайтесь получить удовольствие…
        Год 1961. Зден
        31.08.1961 Г. 7 ЧАС. 20 МИН.
        ОКРЕСТНОСТИ СТАНЦИИ ШАТИЛОВО. БАЗА ВВС СОЮЗА НАЦИЙ «САЯН».
        Криволапов поднял руку, и я как был, так и замер. Задние тоже замерли. И тогда стал отчетливо слышен хруст веток - впереди и справа. Держа автомат в левой, подпоручик приподнялся по-змеиному и отогнул мокрую и от этого как бы седую еловую лапу. Он смотрел долго, очень долго, потом покачал головой и встал в рост.
        - Hi, - сказал он. - How are you, fellows?
        Ответом был невнятный возглас.
        - Егеря мы, егеря, - он исчерпал запас английских слов. - Е-ге-ря, understends? Зден, ты же болтаешь по-ихнему, иди сюда… Яковлев, Аздашев - прикрываете.
        Я встал. Зрелище открылось безотрадное. Под кривой (здесь все кривые, но эта как-то особенно) елью лежали трое, обмотанные грязными окровавленными бинтами, а четвертый стоял над ними, скрючившись и расставив руки, грязный, тощий, в раздавленных очках…
        Первым делом я осмотрел раненых. На скорую руку, понятно. Их истыкало осколочкми «погремушки». Досталось в основном ногам. И вот этот тощий, Тимоти, волок их сюда по одному, прятал, возвращался за следующим… Был еще один раненый, но в момент, когда Тимоти его нес - вон там, за той высокой сосной, видишь? - прилетела пуля и добила парня, он умер почти сразу… Так что же случилось у вас там внизу, Тим? Случилось? Случилось…
        Случилось же вот что: по бетонке, ведущей от станции Тихая (по Абаканской дороге следующая станция после Шатилово) подъехали несколько грузовиков. Тимоти, дежурный инженер-электрик, из окна своей комнатки, смежной с пультовой, хорошо видел их. Наверное, грузовики ждали, потому что охрана быстро проверила документы и открыла ворота - одни и вторые. Через несколько минут началась стрельба - редкая, рваная, растерянная. И сначала непонятно было, в кого стреляет охрана - видны были только свои, хотя кто-то включил прожектора и территорию базы залил свет. Солдаты падали один за другим, а их врагов не было видно и не было слышно… Начали стрелять зенитки. Потом он их все-таки увидел - врагов. Они были в чем-то сером, бесформенном, и тусклое мерцание на стволах их оружия не сопровождалось никаким звуком. Враги возникали и тут же пропадали, как тени. Как призраки…
        Потом они ворвались в пультовую. Кто-то пытался отстреливаться… На них, дежурных, даже не стали тратить патроны - бросили взрывпакет и прикрыли дверь.
        Тимоти уцелел чудом. Ударной волной его вынесло через окно, и какое-то время он провалялся под самыми ногами захватчиков свеженьким трупом. Чтобы не вонял, его оттащили в сторону…
        Потом он очнулся, и у него хватило ума некоторое время не заявлять о себе. Улучив момент, он ускользнул в тень. Захватчики деловито обшаривали территорию, но Тимоти как электрик знал кое-какие тайные тропы. Через кабельный колодец он пробрался в одну из зенитных башен - и там обнаружил среди мертвых номеров четверых раненых. Зенитчики до того, как их забросали «погремушками», вели огонь по стене и проволочному заграждению, то ли увидев там кого-то, то ли просто наугад. Теперь в стене зияли пробоины, а заграждение было сметено начисто. Туда и пополз Тимоти - сначала один. Но, оказавшись в лесу, он впал в состояние панического страха, и в этой панике он вернулся, вынес одного раненого, второго, третьего, четвертого… Четвертому не повезло: было уже слишком светло.
        Сколько было нападавших, он не знал. Он даже не видел точно, сколько подъехало грузовиков. Может быть, три, а может быть, пять. И на каком языке они говорили, он не слышал. И какое было оружие, не разглядел. И насколько уцелели оборонительные сооружения базы, не имел представления. Есть одна брешь в стене, это точно, что же касается остального…
        - Зден, - сказал Криволапов. - И Яковлев. И ты. You, - он ткнул лапой в американца. - Раненых на плечи - и в расположение. Зден, утащишь его? - он посмотрел на меня с сомнением. - Хотя - куда ты денешься… Исполнять. Аздашев, со мной. Посмотрим, что там за брешь.
        Было очень скользко, особенно на камнях, поросших мхом. Мы перли в гору, почти ничего не замечая, и в конце подъема я просто перестал жить. Однако вот поди ж ты: будучи остановлен, освобожден от ноши и освежен хорошим глотком водки, я немедленно просветлел мозгом и принялся живо переводить вопросы Горелова и ответы Тимоти - хотя оба они поначалу казались мне персонажами какого-то допотопного фильма, поскольку были плоскими, черно-белыми и отделенными от меня струями дождя… Лишь потом рядом с Гореловым я разглядел два новых лица: худого узкоглазого капитана и полузнакомого полковника: то ли седой, то ли выгоревший ежик, лицо цвета обожженной глины, широкий нос с нервными ноздрями кокаиниста, стянутая давним ожогом левая щека…
        Только когда быстрый опрос Тимоти закончился и его отпустили отдыхать, велев на всякий случай быть поблизости, а меня тоже отпустили - принять пищу, - я вспомнил, почему лицо полковника показалось мне таким знакомым. Он командовал десантом на Фергану в пятьдесят седьмом, во время «мятежа девяти шейхов». Фамилия его была Семенов, и знаменитому винопромышленнику он приходился старшим сыном.
        Хотя операция по взятию Ферганы была проведена молниеносно и успешно, после нее Семенов то ли вышел в отставку, то ли был отправлен в резерв. И вот теперь он почему-то здесь…
        Жрать мне не просто совсем не хотелось, а как бы наоборот, да и Косичка, выдавая банку с рационом, сказал: не ешь, если в брюхо ранит, то пусть уж в пустое; на вот лучше, пососи - и протянул большой кусок серого колотого сахара. Что там, внизу? Хреново внизу, сказал я, бойцы умелые, много их, и база им досталась целехонькая. О-хо-хо… - вздохнул мой сержант и отошел.
        Год 1991. Игорь
        7.06. 9 ЧАСОВ. КАЗАНСКИЙ ВОКЗАЛ.
        Оказалось, что мы можем ехать одной машиной. Ей на улицу Гете, семнадцать - домой (адрес, телефон - все записал, да, позвоню, конечно), мне - на улицу Гете, двадцать шесть - в консульство. Носильщик уложил наши чемоданы в багажник такси, видавшего виды «блауфогеля», я расплатился с ним, сел рядом с Кристой, таксфарер переспросил адрес, тронулся - поехали. Через центр поедем или по кольцу? Как вам удобнее. Тогда по кольцу, в центре сейчас можно надолго застрять. И полиции там - в жизни такого не видел. С послезавтра, говорят, вообще внутри кольца только с пропусками можно будет ездить - во жизнь начнется веселая! Ну, это ненадолго, сказал я, дней десять, не больше. А сколько бензина лишнего сожжешь за это время, а? Да, это верно…
        По кольцу свернули не налево, как я ждал, а направо, к Самотеке. На Таганской асфальт кладут, сказал фарер, ночью, видно, не успели, я только что оттуда, с Павелецкого… Нет разницы, сказал я. Есть небольшая, возразил фарер, с километр разница есть, но так надежнее… вы сами-то откуда? Из Томска, сказал я. Я слышу, выговор, вроде, не наш, сказал он. И как там, в Томске, дела? По-моему, замечательно, сказал я. А что у нас-то творится, слышали? Да уж… И что вы про это все думаете? Наверное, правильно все, в общем-то… Немцы уж очень обижаются, сказал он, а я так думаю, мы же не звали их сюда, правильно? А с другой стороны… Во, мотнул он головой, аж со всего света слетелись… На обочине, двумя колесами на тротуаре, стоял, накренившись, панцерваген «Мефисто». Башня была зачехлена. Вокруг машины слонялись глянцево-черные зулусы в белой тропической форме. Офицер - белый - скучал на водительском месте, а водитель копался в моторе. Вот, сказал наш таксфарер, русских - туда, черненьких - сюда, так и живем… На въезде в туннель под Тверской стояли пулеметные гнезда из мешков с песком, там дежурили парни в
болотного цвета комбинезонах и каскетках - кажется, финны. У туннеля под Геринга пулеметные гнезда еще только ставили. На плоской крыше Культурного центра маячили часовые. Все это, конечно, играло роль забора, не более: настоящие сторожа прятались в тени. Позвони обязательно, сказала Криста. Непременно, сказал я. Где ты обычно останавливаешься? Как правило, в «Гамбурге», попробую и на этот раз там же. Место тихое, и до фирмы десять минут прогулки. И до меня столько же на подземке, сказала Криста. Именно. Въезд на мост охранялся крепко: по два панцервагена с каждой стороны, на самом мосту рейхсгренадеры, под мостом на бочке десантный катер. Пожалуй, про тридцать тысяч фон Вайль соврал. Как бы не все сто. Это уже не охранные мероприятия, это уже осадное положение. И - кстати - в Каире тоже ведь было осадное положение: пропускной режим, комендантский час, прочие прелести - и что? Генерал-губернатора с женой и детьми расстреляли в упор и скрылись без следа. «Пятое марта»… До Каира генерал-губернатор был комендантом Тифлиса.
        Поворот на Гете был закрыт, регулировщик, красный, как из бани, крутил жезлом: проезжайте, проезжайте, проезжайте! Чуть дальше по движению висела схема объезда. Тащились мы теперь еле-еле, пришлось поднять стекла: сплошной бензиновый перегар. Так теперь вот и ездим, сказал таксфарер. Ну, ладно… За памятником Гете на высоких, метров по сорок, флагштоках развевались флаги четырех держав: красно-белый с черным тевтонским крестом в дубовом венке, белый с красным кругом, звездно-полосатый и бело-зеленый. На фасаде Фройндшафтхаузена висели портреты фон Вайля, Катакири и Джона Кеннеди. Портрет Толстого готовились поднимать краном. Толстой взирал на все происходящее недоуменно. Наконец, мы доехали до нужного поворота, проехали по узкому коленчатому переулку, свернули в другой - и оказались на Гете, как раз напротив консульства. Человек десять полицейских с собаками и при автоматах стояли у забора, а на территории чернели береты наших морских пехотинцев. Нечего было и думать останавливаться здесь. Даже у дома семнадцать, выходя из машины, я чувствовал на себе нехорошие целящиеся взгляды. Таксфарер хотел
нести наши чемоданы, но я отпустил его. Квартира Кристы была на втором этаже. Муж ее постоянно жил в Мюнхене, это я уже знал. Квартиру они снимают вдвоем с подругой, но днем подруга на службе… чашечку кофе? Божественный аравийский кофе, такого больше нигде нет. Боюсь, не сейчас - моего здешнего шефа нужно ловить до обеда. Вечером позвоню. Поцелуй - долгий, чересчур долгий… так я точно никуда не успею. До вечера. Приходи. Обязательно. Все.
        7.06. 18 ЧАС. ТУРБАЗА «ТУШИНО-ЦЕНТР».
        - Не знаю, не знаю, - пробурчал Командор. - Я все-таки подбросил бы ей «клопа».
        Я молча пожал плечами. Подбрасывать «клопа» имело смысл только тем, кто его заведомо не станет искать. Если же Криста наведена на меня, то «клопа» моего она найдет в пять минут - и тут же начнет давать нам «дезу». Конечно, если мы хотим с самого начала запутаться в собственных яйцах…
        - Вон место свободное, - вместо всего этого сказал я.
        За красно-синим чудовищным грузовиком возник, наконец, просвет, Командор свернул туда, но какой-то нахал на драной «Онеге», дав задний ход, постарался зарулить в этот просвет раньше нас, не рассчитал и глубоко пробороздил нам левое переднее крыло. Командор вышел, посвистывая, обошел нашу машину, обошел «Онегу», встал перед нахалом - маленький чернявый Командор перед мальчиком сто девяносто дробь девяносто, белокурой бестией российского разлива, - и гнусным голосом потребовал:
        - Сто - и проваливай.
        У мальчика отвалилась челюсть.
        - Ты, люммель, - только и смог сказать он.
        Командор лениво поднял ножку, описал ботинком круг перед курносым лицом белокурой бестии, потом так же лениво лягнул «Онегу». Левая дверь вдавилась внутрь салона, стекло разлетелось, как осколки гранаты.
        - Триста, - сказал Командор еще более гнусно.
        Такой букет выражений одновременно на одном лице мне видеть не приходилось. От ярости до искренней детской обиды - даже слезы заблестели в светлых глазах. Он, белокурая бестия, просто по определению должен был задать перцу вот этому черненькому сморчку, а тут вдруг сморчок намекает, что все будет едва ли не наоборот, и даже портит игрушку… и деньги…
        - Пятьсот, - не дождавшись адекватной реакции, продолжал крутить счетчик Командор.
        Тут до бестии дошел, наконец, весь ужас положения. Он побелел и полез в карман за бумажником. Руки его дрожали.
        - Тут четыреста двадцать, - сказал Командор, подсчитав сиреневые бумажки. - Восемьдесят, пожалуйста.
        - Больше… все.
        Ударом кулака Командор выбил еще одно боковое стекло.
        - Проваливай. И чтоб я тебя никогда больше…
        Тот газанул, отъехал метров на сорок, тормознул со скрежетом, высунулся и проорал - не слишком разборчиво, правда - какое-то оскорбление. Командор махнул рукой - и в центре заднего стекла образовалась дыра с ладонь. «Онега» опять рванула вперед и больше не останавливалась.
        - И зачем этот цирк? - спросил я.
        - Надо же поддерживать реноме, - усмехнулся Командор.
        - Но шариком - это ты все равно зря.
        - Шариком - зря, - согласился Командор.
        Полудюймовым шариком от подшипника - их Командор носил в специальном патронташике на правом запястье - он убивал на лету ворон. Как всяким секретным оружием, этим следовало бы пользоваться в самых крайних случаях.
        Командор подхватил пляжную сумку, запер машину, и мы двинулись к пляжу. Я не ожидал, что здесь будет такая толпа. Тысячи одетых легко, одетых символически и неодетых вовсе людей лизали мороженое, пили соки, вина и пиво, пиво, пиво - пиво в самых разных тарах, от баночек до канистр, пиво всех цветов и оттенков. Команда А пила светлое пиво стаканами - из двадцатилитрового термоса-бочонка. Стаканы запотевали. Подкопченные спины и задницы лоснились. Мы прошли мимо них, бросили сумку на свободный пятачок песка, разделись догола и полезли в воду. Вода была парная.
        - Как в июле, - сказал Командор, и мы поплыли.
        В прошлом году в Гвоздево мы с Командором, дуря, уплыли километров за десять от берега - два с половиной часа умеренного темпа, - и нас вылавливал пограничный катер. Мы ныряли и не давались. Доктор Морита говорил потом, что этот заплыв и стал последней каплей, переполнившей чашу терпения моего миокарда. Может быть, может быть. Сегодня мы поплавали совсем немного, и Командор поволок меня на берег.
        - Где «бэшники»? - спросил я в воде.
        - Снимают груз.
        - Сегодня?
        - Рейс задержали на сутки, что-то со шлюзами.
        - А то можно было бы уже начать.
        - Лишние сутки проживем, - Командор хихикнул.
        - И то верно…
        Груз: приборы, оружие, взрывчатка - находился в секретном отсеке круизного лайнера «Дон» («Из Ливерпульской гавани всегда по четвергам…»); о существовании отсека не подозревал даже капитан; попасть в него можно было только снаружи, имея специальный ключ. Значит, контейнер снимут сегодня… контейнер самоходный, но скорость его невелика. Значит, что-то серьезное можно начать делать только завтра днем. Ладно.
        Стряхивая воду на самых красивых девушек, попадавшихся нам на нашем пути, мы подошли к команде А и непринужденно расположились среди них. Преимущество встреч на пляже: невероятно трудно выследить тебя. Все голые, все плюс-минус одинаковые. Недостаток: не менее трудно засечь слежку. Но с этим пока придется мириться… Команду А набирал Командор, но всех этих ребят я знал, и неплохо: Крупицын Дима и Крупицын Сережа - не братья, просто из одного детдома, там им дали фамилию воспитателя; Яша Штоль; Гера Москвич; Сережа Панин; Сережа Кучеренко - черт побери, одни Сережи, других имен нет, что ли? И девочки, наша лейб-гвардия: Валечка Иванчук, маленькая, курносая, завяжи ей бантик - сойдет за семиклассницу; и Саша Полякова, роскошная блондинка с фигурой Венеры, вся бронзового цвета, окружающие парни так и пялятся. Наши знают, что пялиться бесполезно, Сашенька холодна, как лед, была у нее в детстве психотравма. Мы с Командором проглотили по стакану пива и растянулись на полотенцах. Гера крутил настройку приемника. На самом деле это был не приемник, а детектор микрофонов. Направленным, издали, нас тут не
взять: пляж плоский, шумный. Не обнаружив ничего, Гера поставил звуковую защиту - так, на всякий случай.
        - Ну вот, ребята, - сказал Командор, - Пан прибыл, теперь дело пойдет.
        - Да уж, - сказал Панин, щурясь на меня. После акции в «Самсоне» ему не за что меня любить. - Теперь пойдет…
        - Все откладывается на сутки, - сказал я. - К сожалению. Но заготовками давайте займемся сейчас. Девочки, вы пойдете погуляете по окрестностям и снимете двух, а в идеале трех грузин. Лучше молодых. Обязательно грузин - не промахнитесь. И постарайтесь, чтобы это была полная компания, чтобы никто за кадром не остался.
        - А если пятеро? - наклонила голову Валечка.
        - Переварим, - сказал я. - И ведите к себе. Ну, а Крупицыны обеспечат остальное.
        - Живыми - всех? - уточнил Дима.
        - Всех, - отрезал я.
        - А зачем Крупицыны, - лениво сказала Саша. - Мы и сами…
        - Конечно, - сказал я. - Затрахаете их до полной неподвижности.
        - Например, - согласилась она.
        - Нет, с Крупицыными надежнее, - сказал я. - Это как лонжа.
        Сашенька откинула со лба волосы и стрельнула в меня глазами - так, в четверть силы.
        - Ладно, - протянула она.
        Отвести от Саши взгляд было почти невозможно. Я и не пытался. Сашенька была яркая, привлекательная, манкая, но к телу своему относилась только как к инструменту, не получая от процесса ни малейшего удовольствия… но все время хотелось об этом забыть и попытаться совершить чудо.
        Девочки подхватили свои халатики и туфельки и пошли к нашей с Командором стоянке. Им смотрели вслед.
        - Слушай, Пан, - сказал Командор, - я все забываю спросить: а почему «Пятое марта»?
        - Пятого марта сорок четвертого года немецкие войска вошли в Тифлис. Это конец независимости Грузии.
        - Вот оно как… Долго держались: больше трех лет.
        - Долго, - согласился я.
        7.06. ОКОЛО 20 ЧАС.
        ПЕРЕКРЕСТОК БОЛЬШОЙ И МАЛОЙ БРОННЫХ. КАФЕ «ГЕНЗЕЛЬ И ГРЕТЕЛЬ».
        Я тихонько объяснял Гансу, что надо сделать, а он слушал и соглашался: конечно, какие могут быть проблемы? Да, да, разумеется… Мы сидели в крошечном кабинетике, передо мной стояла чашечка кофе и блюдо с пирожными, и я никак не мог понять, почему меня от взгляда на них тошнит пока не вспомнил, что не ел с утра. С поезда. Ганс задумчиво поскреб свои подбородки, покачал головой: горячее бывает только до пяти… но можно посмотреть, не осталось ли чего из закусок. Я был готов на все. Ганс принес поднос, сплошь заставленный маленькими пластиковыми тарелочками. Одного только языка - пять порций. Хлеб рижский, похвастался Ганс. Очаровательно… Пойду к клиентам, сказал Ганс, если что надо… Спасибо, Ганс. Думаю, этого хватит.
        Ганс не был нашим агентом в полном смысле слова. Просто он однажды провел две недели на борту пассажирского «Юнкерса», захваченного мальчиками из «Зари России». Мальчики требовали освобождения своих из тюрем, а также, в виде бесплатного приложения - восстановления России в границах 1914 года. «Юнкерс» мотался по аэропортам, пока не долетел до Бухары. Там мы его ждали - накануне эмир встречался с Толстым, и о чем-то таком они договорились. Мальчиков взяли без выстрела: просто впрыснули в систему вентиляции усыпляющий газ. Все это произвело на Ганса достаточно сильное впечатление, чтобы он сам предложил нам свои услуги. Теперь через него мы получали кой-какую необходимую информацию, а его кафе стало нашим почтовым ящиком и складом НЗ. Теперь, похоже, «Гензель и Гретель» послужит нам треффпунктом… хотя это уже следующая стадия операции… но, пожалуй, самая главная…
        Я не заметил, как смел все. Включая пирожные. В брюхе возникла приятная тяжесть. Как это Ганс таскает свой дирижабль? Побегай-ка весь день… Закатное солнце отражалось в черно-зеркальных гранях небоскребов-близнецов: РТА и издательского комплекса «ИНФРА». На крышу «ИНФРА» садился вертолет. Четверть девятого. Ну, что? Все на сегодня? И кроме того - здесь пять минут ходьбы… и деньги с собой… Почему-то сохло во рту. Я спустился в бар, взял две банки пива и вернулся. Пять минут туда и час там. Командор скучает в машине. Ну, поскучает еще. Как там, интересно, наши девочки? Наверняка в каком-нибудь дорогущем ресторане - позволяют угощать себя. Да, и позвонить Кристе… с улицы позвоню. Идешь или нет? Ч-черт… Я продолжал сидеть и тупо дул пиво. Так. Случая больше может и не представиться, напомнил я себе. Последний тихий вечер. Появился Ганс, поманил: к телефону. Это была Валечка. Голосок у нее чуть подсел. Все замечательно, сказала она, как ты и говорил. Молодцы, сказал я, чего уж… успехов. Гад же ты, сказала она и повесила трубку. Я набрал номер Кристы. Занято. Посидел, о чем-то напряженно думая, и набрал
еще раз. Опять занято. Ладно, Ганс, сказал я, пойду. Значит, завтра Сережа появится - часа в два. Да, забыл спросить: как с финансами? Нормально? А то мог бы подбросить…
        Командор не скучал. В руках у него был вечерний выпуск «Садового кольца» на немецком, и читал он так внимательно, что не обратил на меня ни малейшего внимания. Я пристегнулся, пристегнул его, завел мотор. Командор продолжал читать. Пришлось вынуть из его рук газету.
        - Куда едем? - голосом таксфарера осведомился Командор.
        - К Пречистенским воротам.
        И - хрен. Под сложносочиненным светофором при выезде на Никитские мы застряли. По бульвару валило какое-то шествие. Толстозадый фургон, стоящий перед нами, перекрывал почти весь обзор, а мою попытку выйти из машины пресек патруль. Что забавно - в колонне было немало негров, и флаги над головами развевались какие-то экзотические. Кричали, пели - не разобрать.
        - Что интересного в газете? - спросил я.
        - Вот это самое, - Командор ткнул пальцем вперед. - Почитай, почитай…
        Ага, вот оно, это самое: сто сорок женщин в Москве объявили голодовку, чтобы не допустить отправку в Африку русского территориального корпуса. На что фон Босков резонно замечал: если треть африканских концессий принадлежит русским промышленникам, если из белых фермеров каждый четвертый русский, то почему бы русским юношам не поучаствовать в защите их интересов? Почему опять, в который уже раз, вся тяжесть периферийных войн должна лечь на немецкий народ? Комментатор газеты, некий Козлов, окольными, полуразмытыми фразами пытался объяснить и фон Боскову, и читателям, что это все верно, но при нынешних непростых обстоятельствах не лучше ли пренебречь формальной справедливостью, чтобы не утратить нечто большее? Пол-полосы занимала стилизованная карта мира: полосатый Союз Наций, красный Рейх, желтая Япония, зеленая Сибирь. Белыми оставались Британия, Африка и европейская Россия. На них красовались жирные вопросительные знаки. Над картой было: «После Москвы…» Имелось в виду Совещание.
        Н-да… посидеть бы и подумать над этой картой. Чертова война в Африке - как бритва у горла этого старого мира, такого, казалось, прочного и надежного… три равновеликие империи и Сибирь между ними - Сибирь, делающая бизнес в том числе и на своем геополитическом положении - в центре мира… и вот теперь одно лишнее движение, и покатятся головы. Впрочем, наверное, война - только симптом, а на самом деле все сложнее, ведь, скажем, еще пять лет назад нынешняя ситуация - вся - была просто немыслима, а отправка территориального корпуса туда, куда требовали интересы всего Рейха, воспринималась бы как дело чести. Вспомнить Бирму, вспомнить Месопотамию… Нет, что-то происходит с людьми, и поэтому веселые послушные негры начинают резать белых, а британцам приходит в голову, что американцы их не столько защищают, сколько оккупируют, потому что страны, завоеванные когда-то Германией, живут лучше и свободнее, чем отстоявшая независимость Британия, а русских вдруг потянуло на воссоединение разделенной когда-то России, хотя вряд ли кто объяснит, какой в этом практический смысл, и уж подавно никто не скажет, как это
можно сделать без массированного кровопролития. И еще я подумал, что в поведении больших масс людей - народов, наций - проступает что-то общее с поведением человека, лишенного чувства боли. Никогда не знавшего, что такое боль. И потому способного на самые замечательные эксперименты над своим телом… Додумать я не успел: Командор, как гонщик, на вираже обошел фургон и погнал по бульвару. Я оглянулся и успел заметить: за колонной демонстрантов шла шеренга солдат в белой тропической форме.
        - Дальше куда? - откинув голову и как бы принюхиваясь, спросил Командор.
        - До станции подземки.
        - И?..
        - Спустишься вниз, сядешь в поезд, доедешь до Кузнецкого, там пересядешь - и до конечной. Дальше - автобус сто двадцать девятый.
        - То есть ты меня выгоняешь?
        - Проследишь, чтобы живцов взяли гладко. И второе: надо найти два «мерседеса», за ночь перекрасить под полицейские, оборудовать соответственно. И поставить… - я задумался.
        - Можно оставить в том же боксе.
        - Он что, такой большой?
        - Семь на одиннадцать.
        - Нормально. Хорошо, пусть там и стоят.
        - Взять в прокате?
        - Лучше просто угнать.
        - Знаешь, у дорожной полиции есть еще «Хейнкели-Ф». Я тут приметил один - в спортклубе. Может, его?
        - Тесноват, пожалуй.
        - Зато скорость.
        - Тебе видней. Бери.
        - Угм…
        Мы въехали в туннель под проспектом Геринга. Не только при пулеметных гнездах на въезде, но и в самом туннеле стояли часовые. В плоских мембранных противогазах, они походили на инопланетных завоевателей.
        - На этой станции? - кивнул Командор на вход подземки.
        - Зачем? - удивился я. - На Пречистенских - там без пересадки.
        - Тьфу ты, черт, - сказал Командор и действительно плюнул в окно. Топографический идиотизм: не могу запомнить схему подземки. Все помню, а это не могу.
        - Ты еще в Мюнхене не был…
        Все пустое пространство, от Пречистенских ворот и до набережной, было полно людей. К нам они стояли спинами, и нельзя было прочесть, что написано на их транспарантах. Во всю ширину Пречистенки тоже стояли люди и спокойно ждали, когда полиция перекроет движение и пропустит их. Мы на черепашьей скорости проползли мимо них. Справа, возле самого тротуара, окруженный молодыми, как-то очень одинаково подстриженными ребятами, стоял старик в черном костюме; на левом борте его пиджака сверкала медаль «Золотая Звезда». Командор свернул на Остоженку, втиснулся между стоящими машинами и уступил мне место за рулем.
        - Пойду послушаю, что говорят, - сказал он.
        - Давай.
        - Успехов.
        - Будем надеяться.
        - Пока.
        Он сделал шагов пять и пропал из виду. Это особый талант: уметь затеряться мгновенно и даже не в толпе - просто среди прохожих на тротуаре. Ну, а здесь… Море голов замедленно, осторожно растекалось по площади, и белая тонкая часовня, поставленная здесь в память о поруганных святынях, поднималась из моря одиноким утесом. Я долго смотрел на все это - до ломоты в переносице. Потом вырулил на полосу и поехал прямо. Было светло, сухо, чисто, но почему-то хотелось включить то ли дворники, то ли фары.
        Год 2002. Михаил
        26.04. Г. 15 ЧАС.
        КОНСТАНТИНОПОЛЬ. УНИВЕРСИТЕТ.
        На выходе меня перехватил Петька Млечный. Он был весь как не слишком дружеский шарж на примерного студента: косо сидящие круглые очки, торчащие уши, галстук на боку, противокислотные нарукавники (хотя занимался Петр Валерьевич отнюдь не химией, а историей). В свое время я для него добывал посредством раухера в закрытых библиотеках необходимые материалы.
        - Миш, можно тебя? - робко.
        Зойка на такое обычно отвечает: «Можно, только не здесь». Я посмотрел вдаль. «Оппель» стоял пока еще пустой.
        - Whot`s that so black agin the sun? - на всякий случай поинтересовался я.
        Он вздохнул. К языкам он не имел ни малейшей способности. В отличие от меня он и родился в Константинополе (то есть, наверное, в Стамбуле?), но ни турецкого, ни немецкого, ни греческого не знал абсолютно. И русским он овладевал с трудом, как бы в чем сомневаясь. Когда родители разобрались, что мальчика надо не учить, а лечить, было уже поздно. Пароход ушел. Я не понимаю, как же так: вот рука, а называется по-разному, жаловался он. Не должно так быть… При всем при том память у него была феноменальная.
        - Миш, тут такое дело… помнишь, мы как-то о всяких случайностях в истории рассуждали? Давно еще.
        - Кажется, помню, - пожал я плечами. - А что?
        - Ты мне еще программу составлял… ну, для поисков…
        - Это помню.
        - Вот посмотри… я тут обработал кое-что… - он подал мне кассету для раухера. - Может быть… ну… интересно покажется…
        Я взял. Покрутил в пальцах.
        - Видишь ли, друг мой… Я сейчас не дома живу. Смотреть не на чем.
        - Почему не дома? - в ужасе прошептал Петька.
        - Да ничего особенного. Опять с маман поругался. Переселился на лодку. Но раухера там нет. Обычная история. Сапожник без сапог.
        - А хочешь, я тебе свой дам? - с готовностью предложил Петька. - Альбом. На всю неделю. Хочешь?
        - Тебе так надо, чтобы я это прочитал?
        Петька кивнул:
        - И если что-то непонятно будет - звони.
        Из внутреннего кармана пиджачка он вытащил альбом: мощный, дорогой, фирмы «Идеал». В чехле тисненой кожи.
        - Дня три тебе хватит?
        - А там много?
        - Нет, совсем нет. Двенадцать таблиц.
        - Ладно, давай… - я сгреб раухер, кассету, сунул их в сумку… но уйти не успел.
        - Хорошо, что я тебя увидел, Михаил, - строго сказал, подходя, Стас Тхоржевский. - И тебя, Петр. Сегодня в девять собрание общества, и вас обоих я прошу быть обязательно.
        Стас тоже являет собой шарж - на выпускника курсов «Юный вождь». То есть если бы курсы такие, конечно, были. Он высок, широкоплеч, белокур, у него открытое честное лицо, которое ничуть не меняется, когда он откровенно врет. Костюмы он носит с явным милитарным акцентом. Вокруг него постоянно крутятся пять-шесть ребят помельче. На моей памяти он был скаутским орлом и капитаном сборной по гребле. Теперь он председатель монархического общества.
        - В девять у меня уже назначено, - сказал я.
        - Ты уже пропустил одно собрание, Михаил, и тебе следовало бы…
        - Стас, - сказал я. - К идеям монархизма я индифферентен. Я принимаю его только с эстетической точки зрения. Принимаю, не более. Так что на всех этих собраниях мне делать будто бы нечего…
        Он хитро ухмыльнулся, и это на полсекунды вернуло его официальному лицу нормальное человеческое выражение.
        - Сегодня нашим гостем будет сам наследник, - сказал Стас. - Он приехал.
        - О-о?
        Ну, что тут еще скажешь? Любопытство - оно, конечно, порок… хотя и не преследуется по закону… если не переходит разумные пределы…
        - Ладно, - сказал я. - Убедил. Возможно, я буду не один.
        - Но не толпой, - очень серьезно предупредил Стас. - Зал не слишком велик.
        Он отошел, невидимо козырнув.
        - Ты сейчас домой? - спросил я Петьку.
        - Я… нет, мне еще долго… и это собрание. Если что - вы меня довезете хотя бы до моста?
        - Думаешь, мы так долго будем встречаться с наследником? Большое ему до нас дело. Полчаса, охмурил - и дальше. У него таких встреч, наверное, штук восемь в день.
        - Да? - усомнился Петька. - Тогда зачем же… вообще?..
        - Сложный вопрос. Потом обсудим. Пока! - возле «Оппеля» уже маячила белая шляпа. Поворачивалась направо-налево и покачивалась. Этак медленно и плавно.
        Сильно дымя, выезжали со стоянки угловатые разрисованные автобусы. Ими не любили пользоваться: слишком долго ехать. Было бы куда удобнее, если бы один маршрут, допустим, шел в Перу, другой - в Скутари, третий кружил по лабиринтам Старого города. Нет, нельзя, решили городские начальники, тогда получились бы отдельные автобусы для русских, для немцев, для турок, нет, сделаем единый маршрут… и есть бедные студенты, которые добираются до дома два с лишним часа. Хотя есть и плюс: можно готовиться к занятиям. Или смотреть кино.
        Зойка была одна. Тедди свернул где-то, и вот - пропал. С ним это происходило регулярно. Он мог так пропасть на целые недели, а потом от него получали открытку из Сиднея.
        - Будем ждать? - решил уточнить я. Зойка не ответила, только посмотрела на меня задумчиво, смешно приподняв кончик носа указательным пальцем. - На наследника престола хочешь посмотреть?
        - Я уже видела. Он в ректорате сидит. Я зашла, а он там. Парень и парень. На тебя похож. И с ним два таких робота… - она изобразила лицом, каких именно робота.
        Заверещал телефон. Это был Тедди.
        - Ребята, меня не ждите. Давайте в шесть часов в «Азиче». Пока.
        Отбой. И все. Перезвонить ему и уточнить обстоятельства невозможно: Тедди всегда держал сигнал вызова отключенным. Таковы были общие принципы его бытия.
        - Значит, ты будешь меня развлекать, - распорядилась Зойка. - С чего начнем?
        Я пожал плечами и сел за руль: Зойка машину не водила.
        - Я бы поела жареной рыбы, - тут же сообщила она.
        - Жареная рыба - это профанация, - сказал я. - Рыба должна быть только отварная. Почитай Мелвилла.
        - Зануда этот ваш Мелвилл. Другое дело - Эрментруда Вассен. Это я понимаю.
        Она меня дразнила. Эрментруда Вассен была писательницей для умственно задержавшихся. Кроме шуток. По крайней мере, с этого она начинала - с сочинения историй для воспитанников специальных школ. Судя по ее нынешней популярности, треть населения причисляла себя к умственно задержавшимся.
        Я не слишком этому удивлялся.
        Год 1991. Игорь
        7.06. ОКОЛО 22 ЧАС.
        УЛИЦА ГЕТЕ, ДОМ 17, КВАРТИРА 3.
        Свечи воткнуты в бутылки - и свечи, и бутылки самых разных форм и размеров, и есть свечи, горящие цветным пламенем - а на окнах красные шелковые шторы, а за окном - в упор - уличный фонарь, и потому на всем лежит багровый отсвет. Запахи воска и духов. Еще чего-то, знакомого смутно и напоминающего мельком о борделях Владика. Легион бутылок в баре, все наливают себе сами и пьют, смакуя. Вот, познакомьтесь, это Игорь, инженер из Сибири. О! Сибирь! Как вы там живете, там же холодно? Так и живем. Я никак не мог сосчитать гостей: приходили в гостиную, выходили из гостиной, стояли на балконе, жались в коридоре, из библиотеки доносились несуразные звуки… человек двадцать пять - тридцать? Где-то так… Единственно, что я установил точно, это то, что компания смешанная: были здесь и немцы, и русские, и помесята, и белесый скандинав, и негритянка, и два араба, кажется, гомики. Кто-то, поминутно падая со стула, читал невразумительную поэму, в которой дух Гитлера спорил с Вельзевулом и доказывал, что в аду он горит совершенно напрасно, на что Вельзевул отвечал кратко: «Лекен мир арш!», а кто-то другой
демонстрировал русскую тоску, меланхолически и бесконечно повторяя на балалайке одну и ту же фразу: «Светит месяц, светит ясный…» Сплошной декаданс - еще бы, раз хозяйка встречает гостей в одних черных чулках и шляпе с вуалью. Арабеск. Курили травку - не скрываясь. Похоже, нюхали кокаин. Не все, но многие. Наверняка и кололись где-нибудь - благо, темных углов хватало. Когда мне представляли кого-нибудь, обязательно называли профессию: актер, художник, преподаватель чего-то, студент чего-то, литератор, издатель, журналист… К журналисту я присмотрелся. Он старался казаться гораздо пьянее, чем был на самом деле. Не исключено, что он собирал материал для светской хроники… «полусветская хроника», забавно… Ко мне вдруг привязалась одинокая рыжая кошка, терлась об ноги и мяукала. Негритянка - на ней был длинный халат из тяжелого белого шелка без единой застежки - угостила меня черной марокканской сигареткой. Мы с ней покурили и поболтали о разном, а потом направились в ванную, чтобы углубить знакомство. Но в ванной подобное действо уже шло вовсю, мелькали белые ягодицы и смуглые груди, и ввинтиться туда не
удалось. В библиотеке же было другое: там странно, жутковато шаманили. Двое, парень и девушка, очень похожие лицами и выражениями лиц, одетые в передники из грубой кожи и цепей, стоя спиной к спине, выбивали руками на передниках - звук получался сухой и четкий монотонный изнурительный ритм и тянули неизвестные слова, на одной ноте и почти одним, совершенно нечеловеческим голосом, а ноги их, как бы сами по себе и почти наперекор тому, что отбивали руки и пели голоса, стремительно мелькали в немыслимой сложности танце… не знаю, почему, но этот танец, и этот мерный ритм, и это нелюдское пение достали меня до самой середины так, что мороз прошел по хребту. Что-то должно было произойти сейчас, сию секунду, что-то жуткое и упоительное одновременно… пойдем, пойдем отсюда, потащила меня за руку моя негритянка, пойдем, тут сейчас такое начнется… я хочу увидеть, сказал я, пойдем, не надо, не надо этого видеть, не надо на это смотреть, пойдем… Мы медленно выпятились из библиотеки - нас уже подперли сзади - миновали ванную, из которой толчками шел раскаленный воздух, и по бесконечно длинному коридору подошли к
двустворчатой черной двери, я оглянулся: стены коридора были прозрачны, и за стенами видна была гостиная, и огромного размера журналист с огромным бокалом в руках смотрел на меня и явно хотел что-то сказать, но я погрозил ему пальцем и мы вошли в дверь, за дверью стояла квадратная кровать, покрытая черным, на кровати мелькали задницы, я насчитал пять и сбился, а за кроватью стояла огромная, еще больше журналиста, голая Криста в черной шляпе с вуалью, держа руки перед собой, и к пальцам ее шли нити от кувыркающихся на кровати, и мы прошли в следующую дверь, белую, за дверью было пустое пространство, белый туман, и, раздвигая его, мы дошли до красной двери, за которой почему-то опять оказалась гостиная, давай еще по одной, предложила моя негритянка, давай, согласился я, мы раскурили друг другу тонкие черные сигаретки и обменялись ими в знак дружбы, журналист не сводил с нас тяжелого взгляда, казалось, что глаза у него не только свинцового цвета, но и сделаны из свинца, перед нами опять была черная, маленькая, пришлось согнуться пополам, чтобы войти, дверь, и за дверью на четвереньках качалась Криста, а
сзади к ней пристроилось лохматое облако, похожее на медведя, а поперек нашего пути лежала, как белуга на блюде, порезанная ровными ломтями пышная блондинка, и пришлось обходить ее, путаясь в складках черного бархата, и мы вползли в белую дверь, крошечную, как крысиная нора, и там, в плывущем белом тумане, сбросили с себя все, что могли, и получили, наконец, свое. Я тонул, тонул, тонул, загонял себя в глубину, а меня выталкивало наверх, втягивало и снова выталкивало, и вдруг и почувствовал, что отрываюсь от всего и парю без опоры, без верха и низа, и тут что-то глухо лопнуло во мне, рвануло беззвучно, и больше я ничего не помню.
        Очнулся я от короткой маятной дурноты, она иногда возникает при переходе сердца с большего режима на меньший. Во рту запеклась желчная горечь. Под черепом бегали мурашки. Я осмотрелся. Лежал я на ковре, белом и лохматом - под мех полярного медведя. Ковер заливал молочный свет от похожего на гриб светильника: светящаяся ножка и темная шляпка. Негритянка моя лежала на животе, подтянув одно колено к груди. Гибкая она была неимоверно. Дальше, позади нее, виднелась кровать, и с кровати свисала чья-то волосатая нога. Мурашки превратились в пузырьки шампанского, налитого под череп. Значит, я успел подышать нейтрализатором… это хорошо, не будет отходняка… но когда же я успел? Разберемся… Я собрал одежду с пола и стал одеваться, оглядываясь. Комната маленькая: кровать и телевизор с ББГ-приставкой, здесь же горкой валяются десятка три кассет. Судя по черным ярлычкам на коробках - все порнуха. Вид из окна - как раз на консульство, если нужно наблюдать, то лучше не придумаешь… хотя кому это надо: наблюдать за консульством? За посольством - еще понятно… Цепочка полицейских стояла неподвижно. Фонари на
территории не горели, в самом здании светились только окна, выходящие на лестницы. Баллончик с нейтрализатором лежал во внутреннем кармане. Когда же я все-таки успел подышать? Неважно. На кровати шевельнулись, приподнялась всклокоченная голова, упала. Тут же началась специфическая возня. Дверей было две: белая и красная. Я вышел через белую.
        Наверное, я ожидал увидеть нечто невыразимое, потому что поразился простоте картины: на кровати по диагонали лежала Криста, рядом с кроватью, неловко подоткнув под живот руки - очень длинный парень. И все. Я потрогал Кристу за плечо. Она недовольно промычала и повернулась на другой бок. Родимого пятна на левой лопатке у нее не было. Не было и рубца, даже самого нежного, который неизбежно остался бы после любой пластической операции. Тем более, когда убирают кусок кожи площадью в пол-ладони. Наверное, я этого подсознательно ждал. И, наверное, уже с утра. Хорошо. Такая ошибка лучше, чем, так сказать, в обратную сторону. Хорошо…
        В гостиной дым стоял коромыслом. Шумели так, что нельзя было разобрать слов, кто-то визжал, все бурно жестикулировали. Внезапно замолкли, замерли и стали пятиться, и вдруг получилось, что образовался живой коридор, в одном конце которого стоял я, а в другом появилась та девушка, что шаманила в библиотеке. Парня я тоже увидел: он стоял у стены в такой позе, будто его пригвоздили к этой стене за нижнюю челюсть. Девушка шла ко мне вслепую: глаза ее были заведены, меж век виднелись только белки. Видимо, ей рассекли голову, волосы на лбу слиплись от крови, кровь стекала на лицо, капала с подбородка; выставленные вперед ладони тоже были в крови. В шаге от меня она остановилась, постояла неподвижно, потом опустилась на колени и, закрыв ладонями лицо, поклонилась мне. Когда она выпрямилась и отняла руки от лица, на ладонях у нее оказался черный туранский нож. Возьми, возьми, испуганно зашептали вокруг. На меня никто не смотрел, все смотрели вниз, на нее, ловя каждое движение, каждый оттенок движения. Нож оказался неожиданно тяжелым, я его чуть не выронил. Девушка легко встала с колен, не встала даже, а
всплыла, и неуловимым движением сбросила цепи с плеч. Нагрудник передника со звоном рухнул вниз и закачался. Она приложила окровавленный палец к ямке между ключиц. Режь, режь, зашептали все. Я осторожно поднял руку и кончиком ножа коснулся ее кожи там, куда указывал палец. Ощущение было такое, будто я дотронулся до стекла. С безумной улыбкой она стала наклоняться вперед, я захотел отдернуть руку, но не смог: судорога свела мышцы. Девушка уже просто лежала на ноже; наконец, чтобы сохранить равновесие, мне пришлось шагнуть вперед и, кончиком ножа надавливая на ее горло, вернуть ее в вертикальное положение. Тогда, с той же безумной улыбкой, она повела пальцем вниз, и моя рука, подчиняясь не мне, стала спускаться, скребя сталью ножа по остекленевшей коже. Грудь упруго прогибалась, но ни малейшего следа после лезвия не было. Палец миновал точку верхушки сердца, и тут вдруг улыбка ее стала не такой - я еще не понял, какой именно - палец быстрее заскользил вниз, к подреберью, нож следовал за ним - и звук железа по стеклу вдруг исчез, а кончик ножа стал погружаться в тело! Нечеловеческим усилием я разжал
пальцы - нож, звеня, запрыгал по полу. Всеобщий «А-ах!» - девушка сомкнула веки, что-то сделала с собой, лицо ее стало настоящим, дрогнули губы, и когда она открыла глаза, то в глазах этих были испуг и неистовая жалость. Бедный ты мой, прошептала она и вдруг повалилась вперед, я еле успел ее подхватить - и тут поймал взгляд парня. Он так и стоял, вдавившись в стену - только теперь спиной. У него был взгляд человека, узревшего конец света.
        Год 1961. Зден
        31.08.1961 Г. 10 ЧАС. 45 МИН.
        ОКРЕСТНОСТИ СТАНЦИИ ШАТИЛОВО.
        - Солдаты! - полковник не повышал голос, но слышно его было отменно. - Я обращаюсь к вам так, хотя и знаю: вы все по-прежнему продолжаете считать себя мирными обывателями, случайно оказавшимися на линии огня. Так вот: это не так. Сейчас вы именно солдаты, причем солдаты обученные. Такой подготовки, как у вас, не имеют многие регулярные армии. С этим не стыдно идти в бой. А бой нам сейчас предстоит самый жестокий. Те, кто захватил базу, только что сообщили: первая ракета будет выпущена по Токио в двадцать два часа. В Японии началась эвакуация жителей из городов. Их флот вышел в море, бомбардировщики патрулируют вдоль наших границ. Нет сомнения, что они совершат налет. Что они будут бросать и куда упадут бомбы… да и неважно - бомбы упадут на нашу землю. Что из этого получится, объяснять не надо. В свою очередь, на американском флоте сыграна боевая тревога. Большая война может начаться из-за резкого движения какого-нибудь нервного сержанта. Насколько нам эта война нужна, знаете сами. Верховный главнокомандующий приказал мне сделать все, чтобы не допустить такого исхода. А сделать мы можем одно:
овладеть базой. Нам не приходится рассчитывать на подкрепления: кадровый полк прибудет не раньше наступления темноты. Взорван железнодорожный мост у станции Колямба… - Он помолчал, давая всем осмыслить услышанное. - Мы не можем рассчитывать на авиационную поддержку. Почему - тоже не надо объяснять. Единственное, что у командования имеется, кроме вашего полка - это пять учебных танков и две роты саперов, строящих танкодром у станции Тихая. Сейчас они выдвигаются на рубеж атаки. Атака назначена на одиннадцать тридцать. Командирам подразделений - получить карты. От каждого взвода выделить двух лучших стрелков в снайперы. Винтовки подвезены, получить немедленно. Теперь так: обучавшиеся пулеметному делу - шаг вперед. Обучавшиеся минометному делу - три шага вперед. Хорошо. Пулеметчики - напра… минометчики - нале-во. Шагом марш. Поручик Лисицын, принять минометную команду. Поручик Хисиминдинов, принять пулеметчиков. Получить оружие. Егеря! Слушай приказ. Выдвинуться на рубеж атаки согласно обозначенному плану и атаковать базу по сигналу «зеленая ракета». Приказа к отходу не будет. Останавливаться для
оказания помощи раненым запрещаю. Командирам отделений: разбить отделения на боевые звенья по три-четыре человека, назначить командиров. Командирам звений собраться на инструктаж через пять минут у штабной машины. Исполнять.
        Косичка быстро пошел вдоль строя.
        - …Врангель, Валинецкий, Денисов, Поротов. Командир - Валинецкий…
        Криволапов появился внезапно. Горелов заметил его на секунду позже меня. Ну да: у меня, наверное, изменилось лицо…
        Пятнистая куртка поручика сделалась черной, левого рукава не было вообще, а сама рука стала похожа на обугленный окорок с висящими алыми клочьями. Точно так же левая половина лица лоснилась подобно начищенному сапогу…
        - Господин капитан…
        - Вы ранены, подпоручик. Врача, быстро.
        Кто-то метнулся за врачом.
        - Так точно, господин капитан. Ранен. Курсант Аздашев убит. В клочья. Фугасный огнемет. Брешь они заткнули. Не пройти. Без пушек - не пройти. Говорят по-русски, слышал сам…
        Он вдруг как-то очень быстро упал. Никто не успел его поддержать.
        Уже бежал врач, за ним двое санитаров со сложенными носилками.
        - Отставить, - сказал Горелов нам и снова встал, заложив руки за спину. - Продолжаю инструктаж. После преодоления полосы проволочных заграждений…
        Пахло обугленным мясом.
        31.08. 11 ЧАС. 30 МИН.
        ТАМ ЖЕ.
        - Все равно не могу поверить, - бормотал Поротов, глядя на меня своими узкими странно блестящими неподвижными глазами. - Не могу, Зден. А ты можешь? Ты, наверное, тоже не можешь. Кто-то сейчас придет и разбудит…
        Мы лежали в высокой траве у края вспаханной полосы. Пятьдесят метров, а дальше колья с колючкой, а дальше - бетонная стена с колючкой же по гребню, а дальше… дальше - Бог знает что. В руках у нас были пэзээры - несерьезно-легкие пукалки, похожие на гарпунные ружья для подводной охоты, разве что чуть потолще. Справа и слева лежали такие же, как мы, ребята с такими же пэзээрами - и ждали зеленой ракеты.
        - Вот видит Бог, Зден, нас дурачат… сейчас придет тот полковник и скажет…
        - Помолчи, а?
        - Да, сейчас… сейчас я заткнусь. Ты не волнуйся так, Зден, ведь ничего страшного… если разобраться, то…
        П-ффф! Ракета проплыла над нами медленно, чуть виляя роскошным зеленым кометным хвостом, и вспыхнула яркой четырехлучевой звездой. Где-то вдали раздалось несколько выстрелов.
        - Давай, - сказал я.
        И сам - поднял пэзээр, целясь примерно в гребень стены, и нажал спуск.
        Пэзээр бьет негромко. Вряд ли громче ракетницы. Собственно, это и есть ракетница, только со всяческим навесным оборудованием. Желтая искорка выскочила из ствола и прыгнула вперед по плавной дуге, волоча за собой тонкий серебристый шнур. Десятки таких шнуров взлетели над проволокой, опустились на нее - и вспыхнули разом белым, чуть с иззеленью, пламенем. Термит. Две… три секунды… все.
        Проволочных заграждений больше не было. Стояли колья, местами с них свисали еще горящие лохмотья… Проволока обрезана начисто - как множеством ножей.
        - Зажми уши, - сказал я. И сам, всовывая ладони под каску…
        Едва успел.
        Контрминные дорожки раскатали пять минут назад. Этакие широкие веревочные лестницы с черными, будто эбонитовыми, перекладинами. Они лежали поперек всей грязевой полосы, почти доходя до разрушенных уже проволочных заграждений.
        Кто-то все-таки догадался подрывать их не сразу, а поочередно. Боюсь, если бы они рванули одновременно…
        Нас и так приподняло над землей и куда-то втиснуло - грубо и плотно. Долго не было ничего, кроме тьмы во всем теле - и мгновенно-синих звезд перед глазами. Потом вдруг стало переворачивать и корежить, как корежит начавшую отходить затекшую ногу или руку…
        Вставай! Вставай!
        Встаю.
        Медленно… так.
        Черно. Вспышки над стеной. Заунывный вой где-то позади.
        Смычком по медному котлу.
        И тут же - длинная очередь за спиной. Воздух в клочья. Брызги от стены. «Березин» - страшная машина, недаром с той войны почти без изменений. Разве что - с небес на землю…
        Вперед. Вижу круглую спину Косички. Перекатывается, залегает, ползет, вскакивает…
        Вперед же. Ну. Вперед.
        Косичка рядом. Лежу в грязи. Над головой визг невидимых пил.
        Пулемет перекрывает другие голоса.
        Встать. Бегом. На карачках - но бегом.
        Дыры в стене.
        Колючки впиваются в пузо. Не страшно. Полпути пройдено, пройдено, да?
        Удар по каске. Я на земле. Вскакиваю на четвереньки. Наверное, отключался, потому что Косичка опять впереди, и не только он, еще чья-то задница…
        Совершенно беззвучно человека приподнимает над землей - в облачке серенького дыма - и разрывает на части. Это происходит очень просто и деловито. Перед моим лицом голый торс и рука - загребает, загребает… И я - совершенно спокойно - вскакиваю, обегаю вокруг останков и вновь ложусь. Стена - вот она, совсем рядом.
        Пулеметная очередь проходит по гребню. Летят куски бетона и рушатся кронштейны с проволокой. Кто-то в черном на миг возникает над стеной, выгибается и пропадает.
        Стреляют из дыр? Похоже, да.
        Перехватываю автомат и выпускаю несколько коротких очередей по этим самым дырам. Оранжевые вспышки отмечают мои, в данном случае, промахи. Впрочем, что-то улетело и в дыры. В белый свет.
        Вся стена в оранжевых вспышках, оставляющих после себя пятна копоти.
        Над головой визг, перекрывающий все. И не грохот - резкие звонкие удары, от которых в глазах что-то вспыхивает и рассыпается. Вспыхивает и рассыпается. Вспыхивает и… Косичка бежит куда-то, каска улетает вперед, он пытается ее поймать. Вид у Косички совершенно неправильный, но я ничего не могу понять. Синий дым вокруг. Опять визг.
        Это минометы. Или наши взяли неправильный прицел, или…
        Вжимаюсь.
        Подбрасывает…
        Нет, живой. Вперед. Только вперед. Ребята, теперь только вперед.
        И - падаю под стеной.
        Визг.
        Вот он, Косичка - в двух шагах. Тоже добежал. Каска в вытянутых руках. Полная мозгов.
        Взрывы. Белые звезды, а которые трудно поверить, и - черная стена. Потом она медленно разваливается и опадает - вниз и немного вправо. Остается низко плавающий дым.
        Приподнимаюсь. Смотрю.
        Лежат. Лежат мои егеря, лежат… Кто-то слепо ползет, тычется и замирает. Десять… двадцать… все.
        Все убиты.
        Без паники.
        Так не бывает.
        Визг. Падаю.
        Голову в землю.
        Удар. Ухо лопается. Не помня себя, оборачиваюсь. Прямо перед лицом из серого бетона торчит неровный осколок величиной в пол-ладони. Кажется, он весь дрожит.
        Смотрю на него, не отрываясь…
        Сейчас должен быть визг и удары, крошащие сознание, визг и удары, все напрягается внутри… сейчас… нет. Нет. Тишина. Негромко долбит пулемет. Что-то дымно горит в траве.
        Не знаю, сколько прошло времени. Много. Я встаю - как на счет «девять».
        Бокс.
        Стена серая, каркасная. То есть столбы и перекладины толстые, монолитные, а между ними сравнительно тонкие плиты, да еще с этаким рельефным рисунком: ромбы. И там, где бетон совсем никакой, осколки и березинские пули его пробивают. Нахожу небольшую дырочку невысоко над землей и приникаю к ней.
        Очень долго не могу понять, что вижу. Потом доходит. Это локоть. Человек стоит и курит. Стоит, привалившись спиной к стене (не к стене, поправляю себя, к столбу) - и курит, держа сигарку между большим и указательным пальцами. Из-под локтя видны рукоять и приклад автомата, потертый и выщербленный деревянный приклад с множеством зарубок… Автомат я не сразу, но узнаю: девятимиллиметровый «штайр» образца пятьдесят второго года. Состоял на вооружении десантных частей Рейха.
        Дальше еще одна стенка, невысокая, и мешки с песком. Ну, это понятно…
        Надо же что-то же делать… что?
        Ах, да. Совсем забыл, извините…
        Сажусь на землю, снимаю вещмешок. Там два килограмма «МЦ». Гремучий пластилин. Вынимаю грязно-синие брикетики, разворачиваю и прилепляю к бетону. Двадцать брикетиков.
        Получается перевернутая буква П с короткими ножками и длинной перекладиной.
        «Березин» выпускает очередь куда-то левее меня. Там стрельба и крики. Я уже могу слышать крики.
        Теперь детонаторы. Очень похожи на елочную гирлянду: синий провод и маленькие остренькие лампочки, правда, с черными непрозрачными цоколями. Равнодушно втыкаю лампочки в брикеты «МЦ».
        Что-то происходит вокруг.
        Визг.
        Успеваю упасть.
        Год 1991. Игорь
        8.06. 02 ЧАС. 55 МИН.
        ДМИТРОВСКОЕ ШОССЕ, 400 МЕТРОВ ДО ПЕРЕЕЗДА ЧЕРЕЗ ЛИНИЮ СТ. - ПЕТЕРБУРГСКОЙ ЖЕЛЕЗНОЙ ДОРОГИ.
        - Не придет, - сказал, наконец, журналист. Его звали Валерий, и мы были уже на ты. - Все. Не придет.
        Он поскреб пальцами скулы, потер глаза - с такой яростью, будто разрывал веки. Он страшно хотел спать.
        - Паршиво, - сказал он через минуту. - Мы платим. Да, мы платим. Хорошо платим. Иногда - очень хорошо. За информацию. И люди, в общем-то, знают, на что идут. И все равно - так паршиво…
        - Мало ли что могло случиться, - сказал я. - Упал, ногу сломал…
        - Знаешь, - сказал он, - когда такое было в первый раз - я тоже надеялся. Но когда в пятый…
        - Кто-то знал еще?
        - Нет.
        - Тогда?..
        - Следили. Пасли. Вряд ли - гепо. Хотя… Впрочем, не знаю. Только это уже пятый случай.
        - Валера, - сказал я, - тогда, может быть, ты мне расскажешь все так - без доказательств?
        - Смысл?
        - Н-ну… скажем так: есть смысл. Есть.
        - Это просто бесполезно - без документов. Без доказательств.
        - Но ты же знаешь, что доказательства есть.
        - Были. Не есть, а были.
        - Есть. Не эти, так другие. И если этим займутся профессионалы…
        - У меня тоже есть контакты в гепо. Но там без хотя бы косвенных доказательств… - он махнул рукой.
        - Немцы всегда любили порядок в делах.
        - Ладно. Значит, так: внезапно и без видимых причин резко увеличились японские инвестиции в Индии. Причем в отрасли, не приносящие сейчас существенного дохода. И без особых перспектив на обозримое будущее. Не буду расписывать подробно, это, в конце концов, не так уж важно. Японцы вкладывают большие деньги - десятки миллиардов золотых марок - причем через подставных лиц - туда, откуда ждать прибыли не приходится ни при каком раскладе, за исключением единственного: что контроль над Индией переходит к Японии. Полный и безраздельный контроль. Такая вот уверенность - откуда? Мы стали думать. Получается вот что: допустим, Россия выходит из Рейха, причем хлопая дверью. Теперь все туранские эмираты и султанаты от Рейха отрезаны, ну, да Господь с ними, главное - отрезаны Туранская и Тянь-Шаньская группы армий. Снабжать их через Иран трудно, практически невозможно. И все: Индию можно брать голыми руками, потому что защищать ее нечем. Разве что флотом… И вот вам японцы упираются носом в нефтяные поля Ирана… Чуешь? Это страшнее, чем валерьянка для кошки. Значит, так вот мы рассудили. Стали оглядываться по
сторонам. И нашли. Есть такое предприятие «Эйфер», смешанный сибирско-российско-египетский капитал, в прошлом году проявляло интерес к якутским алмазам, не выгорело, но это неважно… так вот, оказалось, что они регулярно переводят очень приличные суммы, до миллиона марок в месяц, на счета «Патриотического фронта», «Единства» и «Муромца». И они же служат одним из каналов перекачки японских денег в Индию…
        Я присвистнул. В общих чертах что-то такое намечалось, «собиралось стать известным», как говаривал Тарантул… но тем не менее - интересно.
        - Это интересно, - сказал я. - Предприятие «Эйфер». Запомню.
        Мне вдруг стало скучно. Выключатель - щелк… и все вокруг заливает желтая скука. Бывает… и в последние месяцы - все чаще.
        - А все-таки - зачем ты меня сюда потащил? - спросил я. Скуке нельзя позволять распоряжаться собой, ее надо бить тем, что подворачивается под руку…
        - Мне нужен был свидетель. Кроме того, меня не оставляет чувство, что ты вовсе не инженер.
        - Интересно.
        - Нет, я просто увидел, как ты подышал из баллончика.
        - У меня тяжелый отходняк. Впрочем, где-то ты прав. Я инженер, но из подразделения «Таймыр».
        - О! А я думал, вас давно распустили.
        - Ну, зачем же нас распускать, мы еще много пользы принесем.
        - Скорее, не пользы, а добра.
        Мы посмеялись. Подразделение «Таймыр», созданное еще в начале пятидесятых, занималось контрабандным ввозом изделий, технологий и прочих секретов. Сейчас это синекура для дожидающихся пенсий чинов из разведки и МИДа.
        - Кроме того, ты сибиряк, - продолжал Валерий, - а значит, патриотам заведомо не сочувствуешь.
        - То есть?
        - Ну, вряд ли много сибиряков хотят, чтобы их страна снова стала российской колонией.
        - М-м… да, пожалуй, таких я не встречал. Но, как ты знаешь, азиатская партия у нас сильна.
        - Это другое.
        - Другое… Ты давно знаешь Кристу?
        - Лет десять, наверное. А что?
        - Да мне может понадобиться человек, владеющий арабским. Я хотел поговорить с ней самой, но - видел сам.
        - Что я тебе скажу? Язык она, конечно, знает превосходно, но слишком много пьет и слабовата на передок. Если это тебя не смущает…
        - Смущает. Это и смущает. А других, кто владел бы арабским, ты не знаешь?
        - Пожалуй, нет. Но Криста должна знать. Поговори с ней.
        - Поговорю… Ну, что? Четверть четвертого. Поедем?
        - Да. Да, надо ехать.
        - Куда тебе?
        - На Трубную.
        - Там живешь?
        - Нет, там редакция. Надо еще поработать.
        Я завел мотор, прогрел его, потом оглянулся - чисто автоматически прежде чем выехать на полосу. Если бы я промедлил еще одну секунду, на этом все бы и кончилось.
        - Прыгай!!! - заорал я, выбрасываясь на дорогу.
        «Элефант»-тягач разгоняется до ста сорока, думаю, с такой скоростью он и шел. Наш «зоннабенд» смяло, как пустую жестянку, и я уж не знаю, чем меня оглушило: грохотом, или воздушной волной, или это была просто психогенная реакция - только я очнулся уже тогда, когда «элефант» развернулся и надвигался, ревя; я столбом стоял на осевой и тупо смотрел, как он быстро увеличивается в размерах, и на душе у меня было легко и спокойно, как бывало разве что в том семеновском подвальчике. До тягача было рукой подать, когда я обманно вильнул корпусом вправо, а сам прыгнул влево. Голый автоматизм, этому нас учили. «Элефант» проскочил мимо и больше не возвращался - растаял во мраке, растворился, как призрак.
        - Валера!
        Он вылез из кювета - еще один призрак. Я его еле видел. В глазах плыли лиловые круги - и от напряжения, и от слепящих фар «элефанта». И тут, понимаете, загорелся наш «зоннабенд» - сразу весь.
        - А реакция у тебя хорошая, - сказал я. Он промычал что-то в ответ. Даже в том красно-дымном свете, что исходил от нашего бедного «зоннабенда», видно было, что Валера бледнее смерти. Потом он сел прямо на асфальт.
        - Ты что, ударился?
        - Башкой… вот тут…
        На темени у него вздулась шишка никак не меньше кедровой.
        - Ничего, нормально, - выдохнул, наконец, он, когда я закончил осмотр. - Нормально, обойдется. Бывало хуже…
        - Значит, они не убили твоего агента, - сказал я.
        - Значит, так. Только ему вряд ли от этого лучше.
        - Кто он? Как зовут и как выглядит? Говори скорее, вон уже полиция едет.
        - Анжелика Папст. Тридцать лет, невысокая, полная, очки с толстыми стеклами, очень маленький нос. Специалист по налогообложению - в этой самой «Эйфер»…
        - Понятно, - сказал я.
        Сразу четыре машины - по две с каждой стороны - подлетели к нам с визгом, ребята в черной коже выскочили с огнетушителями наперевес… Там никого нет! - крикнул я по-немецки. Все живые! Только сейчас у меня началась реакция, задрожали колени, зашумело в голове… все вокруг я видел чрезмерно четко и контрастно, но воспринимал полуосмысленно, и вопросы, которые мне задавал полицейский лейтенант, понимал не с первого раза. Да, стояли, вот тут, на обочине: на ходу открылся багажник, и остановились, чтобы закрыть, закрыли и только собрались ехать, как увидели… нет, еще не тронулись, нет… вот здесь. Битые стекла и брызги масла. Потом тягач развернулся вон там - и пытался наехать на меня, но я успел отскочить… нет, не ошибаюсь, он ехал прямо на меня, не снижая скорости… не знаю. Не заметил. Тоже не знаю. Много странного. Нет, у меня ни малейших подозрений…
        8.06. ОКОЛО 9 ЧАС.
        ТУРБАЗА «ТУШИНО-ЦЕНТР».
        Живцов положили в коттедже, где жили Панин и Кучеренко. Вся операция прошла гладко, если не считать огрехом то, что самолюбивая Сашенька обошлась-таки без «лонжи», и Крупицыным осталось лишь перетащить ничего не понимающих грузин в другой коттедж. Тут они и лежали рядышком на сдвинутых кроватях и спали - усатые младенцы. Саша уколола их аббрутином сильнейшим психомиметиком; в малых дозах он разгружает подкорку, и его раньше использовали для ускорения адаптации; в больших дозах - парализует волю, начисто отключая лобные доли. Часто этот эффект остается необратимым…
        - Просыпайтесь, - сказал я негромко.
        Они одновременно открыли глаза. Аббрутин мы между собой называем «буратин». Сделай из него Буратино. Делаю, начальник.
        - Садитесь.
        Они сели. Они улыбались мне. Искренние улыбки детей, еще не знающих, что мир не слишком добр. Я подал одному из них блокнот, ручку, сказал:
        - Пиши по-русски: «Буря мглою небо кроет, вихри снежные крутя. То, как зверь, она завоет…» - я продиктовал две строфы. Передай блокнот соседу. Улыбка - он сделал мне приятное. У соседа тоже улыбка - он готов сделать мне приятное. «Буря мглою небо кроет…» Передай… Улыбки…
        «Буря мглою…» Дай ручку и блокнот мне. Шквал улыбок. Так… делая поправку на «буратин»… вот этот.
        - Вот этот, - сказал я Панину.
        - Как тебя зовут?
        - Меня зовут Тенгиз, - очень легкий акцент.
        - А фамилия?
        - Моя фамилия - Гурамишвили.
        - Хорошо, Тенгиз. Меня зовут Сергей. Я твой лучший друг. Лучший друг. Ты должен делать все, что я тебе скажу. Запомни меня. А теперь отдыхай.
        - Отдыхайте все, - сказал я.
        Они улеглись и закрыли глаза.
        Мы вышли на застекленную веранду. Дверь в комнату Крупицыных была приоткрыта. В душе обильно лилась вода.
        - Очень внушаем, мягок, послушен, - сказал я. - Неплохая мышечная реакция. Прекрасная память, легко обучаем. Наверное, круглый отличник. Чем они там занимались?
        - Не знаю, - сказал Панин. - А зачем это?
        Я пожал плечами.
        - Так, может, обойдемся без проволоки? - предложил Панин. - Раз такая хорошая внушаемость…
        - Не стоит рисковать, - сказал я.
        Наверное, Панин хотел возразить. По крайней мере, воздуху набрал. Возразить было что: введение проволоки вручную было никак не меньшим риском, а следовательно - переводом материала. Внушение же под аббрутином давало результаты немногим худшие, чем с проволокой. Однако в нынешнем нашем положении лучше было истребить без пользы десять живцов, чем промахнуться в решающий момент. А кроме того, Панин, наверное, вспомнил «Самсон» - вспомнил и решил не связываться с таким говном, как я. Я бы на его месте поступил так же.
        Вода в душе перестала литься, дверь открылась, и предстали Дима Крупицын и Валечка, мокрые и очень веселые. Помахали нам ручками и побежали вытираться.
        - А где Серега? - спросил я Панина.
        - С Командором.
        - Что - не появлялись еще?
        - Нет, и не звонили. Впрочем, мы и не договаривались… Ха! Вон они идут.
        От реки шли, почти бежали, перебрасываясь на ходу мячом - нет, не мячом, каким-то тючком - Командор и Серега Крупицын. Сзади шел Гера.
        - Долго жить будешь, - сказал я Сереге, когда он вошел.
        - Вспоминали уже?
        - Вспоминали. Ну, что? Все в порядке?
        - Да, осталось только маячки и сирены пришабашить.
        - Ну, это в багаже.
        - Знаю.
        - Слушай, Сережа. «Зоннабенд» ты брал?
        - Я брал. А что?
        - Я его гробанул вчистую. Уже на свалку увезли.
        - Ну, Пан! - Серега с уважением посмотрел на меня. - Ты и силен! Не напасешься на тебя…
        - Держи, - я подал ему копию заключения дорожной полиции об аварии не по вине водителя. - Пусть оформят списание и дадут подмену.
        - Ладно, - сказал Серега. - Я хоть переоденусь…
        В дверях он притиснул выходящую Валечку. Валечка хихикнула и тут же повисла на мне.
        - Пан, как тебе наши красавцы, - спросила она, жмурясь. - Неужели за таких мальчиков тебе жалко поцелуя, Пан?
        - Мне для тебя ничего не жалко… никогда… и ничего… о-о-о… - я изобразил последний вздох. Валечка отхлынула, глаза у нее были пьяные. Все, спать, спать, - погнал я ее. - До обеда - даже не просыпаться. Нужна будет твоя снайперская точность. Поняла?
        - Будем вставлять им проволоку?
        - Да, и потому…
        - Поняла, поняла. Я уже паинька. Так можно? - она потупилась, сложила ручки на животике и ножкой заковыряла пол.
        - Так можно. Беги.
        Из коттеджа напротив вышел Командор, осмотрелся - будто бы любовался пейзажем. Увидел Валечку, пошел ей навстречу. О чем-то спросил, кивнул, так же неторопливо продолжил путь.
        - Какой будет объект? - деловито спросил Панин.
        - Скажу - нэ повэриш, дарагой, - я достал из кармана пачку открыток с видами Москвы, нашел нужную, протянул ему.
        - Ни хрена себе… - протянул Панин. - По крупной играем…
        - По крупной, - согласился я.
        Вошел Командор. Свежий, как майская роза. Не представляю, как нужно укатать Командора, чтобы чуть-чуть помять ему морду. Даже небритый, он выглядит элегантно, как мушкетер на балу.
        - Телевизор не смотрели? - с порога спросил он. - Зря. Интереснейшие вещи творятся. Побоище в редакции «Садового кольца». Шесть человек убито. Потом - перестрелка с патрулем, ранено два солдата. А?
        - Имена убитых не говорили?
        - Нет, а что?
        - Надо как-нибудь узнать. Валерий Кононыхин, обозреватель.
        - Прямо сейчас?
        - Как получится. Когда это было?
        - В шесть тридцать. Обещали подробности в дневном выпуске.
        - Поздновато… Гривенник у тебя есть?
        - У меня есть, - сказал Панин.
        Я набрал номер Кристы. После дюжины звонков она сняла трубку.
        - Да?
        - Доброе утро, Криста. Это я, Игорь.
        - Ты? Разве ты еще не здесь? Вот здорово, а кто же тогда спит с Анни?
        - Понятия не имею.
        - Подожди, сейчас посмотрю…
        - Ради всего святого, Криста! Пусть их спят. Посмотри лучше, нет ли где под столами Валерия, из газеты.
        - Нет, он ушел ночью, это точно.
        - А как мне его найти?
        - Позвони в редакцию, он оттуда почти не вылазит.
        - Я, наверное, неправильно записал телефон…
        - Да? Знаешь что, мне лень искать телефонную книжку, а в памяти аппарата его номер есть - давай, я ему позвоню и скажу, что нужно. Что именно?
        - Мы должны были встретиться сегодня - пусть уточнит время и место.
        - Понятно. Перезвони мне минут через десять.
        - Спасибо, Криста.
        - Да что ты, не за что. Зря ты так рано сбежал…
        Я дал отбой и по бесплатному номеру позвонил в полицейский участок. Представился, назвал обстоятельства. Да, да, сказал приятный женский голос, к сожалению, результатов пока нет, по этому же делу работает бригада крипо, следователь хотел бы побеседовать с вами, позвоните ему, пожалуйста, номер такой-то…
        Так. Ответ, можно сказать, есть. Теперь крипо…
        Трубку взяли с полузвонка.
        - Следователь Зайферт слушает, - голос звонкий, четкий.
        - Инженер Валинецкий. Как я понимаю, по делу…
        - Да. Не нужно по телефону. Давайте встретимся и поговорим.
        - Давайте. Где?
        - Тот полицейский участок, где вы были ночью, подойдет?
        - Вполне.
        - Тогда там, скажем, в одиннадцать часов.
        - Хорошо.
        Я повесил трубку, посмотрел на часы. Через пять минут позвонить Кристе…
        - Так что произошло, Пан? - спросил Командор.
        Я начал рассказывать.
        Год 1961. Зден
        31.08.1961 Г. ОКОЛО 14 ЧАС.
        БАЗА «САЯН».
        Я в этой жизни тонул дважды. Второй раз уже взрослым, и это почти не запомнилось. Не рассчитал силы, вот и все. Началась судорога. Сообразил, как можно отдохнуть… В общем, проза. Зато мой первый раз запомнился мне навсегда. Дед решил научить меня плавать. Для этого он отвез меня в лодке на середину своего пруда (дед был мельником) и бросил за борт. И я послушно пошел на дно. Был солнечный день, вода в пруду, вся пронизанная лучами, скорее напоминала воздух на кухне в момент большой выпечки пирогов и булок. Дно пруда, песчаное, галечное, очень чистое, надвинулось быстро, и я встал на него и оттолкнулся… Днище лодки казалось черным островом посреди зеркального моря. Я устремился к острову и ударился головой. Толстые рыбы подплывали ко мне и с интересом смотрели в лицо. И что-то еще происходило: трубили трубы, зеркало изнанки воды вдруг изогнулось, я будто бы смотрел в глубокие недра граммофонной воронки… А потом вышло, что я лежу в траве на боку, и толстая гусеница медленно ползет, изгибаясь крутой аркой. Ничего важнее этого не существовало…
        Дед сидел надо мной. Белые его усы висели вниз, и с них стекала вода.
        Я помнил что-то огромное, что-то неимоверно важное, но не было ни слов, ни образов, чтобы это описать.
        Но много дней потом и я, и дед ходили очень задумчивые…
        Почему-то сейчас я все это вспомнил. И показалось даже, что вспомнил именно то важное… или пережил заново…
        …Наши минометчики сумели все же подавить пристрелянные минометы базы, из которых нас так отделали вначале. Через несколько проломов в стене (в том числе и через мой) егеря ворвались на территорию. Лишь шесть трупов врагов были найдены, и осмотр их не дал ничего: отсутствовали обязательные для десантников Рейха татуировки с группой крови, стальные браслеты, медальоны. Смешно уже и говорить о документах…
        Теперь противник удерживал городок, аэродром и кольцо укреплений вокруг ракетных капониров. Никаких вылазок он не предпринимал и даже постреливал вяло, и ясно было - тянет время. Мы занимали оборонительные сооружения вдоль стены: траншеи, пулеметные гнезда, две уцелевшие зенитные башни. И тоже почему-то тянули время.
        Я числился уже командиром отделения, и в командирах звеньев у меня ходили Врангель и Поротов, оба исцарапанные и обожженные, но вполне боеспособные. Потери среди офицеров были очень велики, поэтому каждые две роты свели в одну, и все равно многими взводами командовали сержанты.
        Городок на базе - восемь кварталов жилых и один коммунальный: школа, кинотеатр, что-то еще, - построен был в противодесантном стиле: каждый квартал - укрепрайон, окна-бойницы в толстых стенах, прочные высокие решетки между домами…
        Где-то там заперты сейчас семьи офицеров базы.
        Конечно, штурмовать городок вовсе не обязательно. Можно сразу навалиться на капониры. Но это значит, что мы во время атаки будем под непрерывным обстрелом сзади с дистанции меньше полукилометра и притом с небольшой возвышенности…
        - Курсант Валинецкий!
        - Здесь.
        Незнакомый поручик. Без каски, в панаме. В атаках явно не был.
        - Вас требует к себе полковник Семенов. Следуйте за мной.
        Я встал. На миг показалось, что, вставая, я пробил головой какую-то незримую поверхность и оказался непонятно где. Здесь все было точно такое же, но неуловимо другое. Или я мгновенно забыл, как мир выглядел секунду назад. Идеальная подделка…
        - Есть, - сказал я. Голос тоже был не мой.
        - Вы на гражданке были кем? - спросил, поворачиваясь, поручик.
        - Наладчик счетных систем…
        Панама поручика вдруг раскрылась весенним цветком и медленно воспарила. Сам он сунулся на колени и повалился лицом в траву, обхватив руками голову. Я оказался рядом с ним. Готов… ах, черт. Поручик несколько секунд не двигался, потом зашарил руками по голове… Крови не было совсем, лишь вздувался синий желвак размером с яйцо, этакая выпуклая лысина - волосы вырвало с корнями.
        - Повезло, - сказал я. - Вставайте, только не в полный рост. Иначе нас опять увидят с крыш.
        Свой командный пункт полковник расположил на одной из двух зенитных башен. Вид отсюда был полный: укрепленный городок, аэродром с ангарами вдали, ракетные капониры. Вдали, за ангарами, где к базе подходит бетонка от станции, бухали орудия: уцелевшие танки, не приближаясь на дистанцию прямого выстрела, методично выбивали пулеметные гнезда. Три машины из пяти сгорели в первой же атаке.
        Полковник стоял спиной ко всем и рассматривал что-то в стереотрубу. Я посмотрел на Горелова. Горелов мне кивнул и почти улыбнулся. Внизу, на лестнице, раздался шум, и в отверстии люка появился некто в синей фуражке с орлом и с незнакомой конфигурации, но явно генеральскими погонами на плечах. За ним шел наш Тимоти, очень взволнованный. Полковник оторвался от созерцания.
        - Господин бригадный генерал, позвольте приветствовать вас на вверенном вам объекте, - он отдал честь коротким четким взмахом руки. - С обстановкой вас познакомили?
        - Здравствуйте, господин полковник, - генерал отсалютовал в ответ; говорил он почти без акцента. - Да, ознакомили по дороге. Мы в глубоком дерьме, не так ли? - он широко улыбнулся.
        - Воистину так, - сказал Семенов. - Кстати, наденьте каску. Постреливают.
        - Вы установили, кто захватил базу?
        Полковник покачал головой.
        - Нет. Можем только предположить, что это западные русские.
        - Но как они могли попасть сюда? От Урала…
        - Совершенно верно. Но изучение их маршрута - дело контрразведки. Вот у капитана есть соображения… - полковник кивнул на того узкоглазого, которого я увидел еще при первом моем посещении штаба. - Наша с вами задача, как я понимаю - не допустить пуска ракет.
        - Да, разумеется, конечно. Но, видите ли, дорогой полковник… - генерал с сомнением посмотрел на окружающих, задержался взглядом на мне, а потом продолжал, что-то про себя решив. - Вы знаете, конечно, что база соединена прямой кабельной связью с моим президентом. И как раз перед моим вылетом сюда мне сообщили, что при проверке связи выявлено дополнительное индуктивное сопротивление. Вы понимаете, что это значит?
        - Кто-то слушает переговоры бандитов с вашим президентом?
        - Переговоров, в сущности, не ведется. Они направляют некие послания, некие обвинительные акты, однако никаких требований, условий… Но я не об этом. Целостность кабеля.
        - Да, - сказал полковник. - Это, конечно, большая проблема. Но мне кажется, что это не насущная проблема, генерал. Давайте лучше о неотложном.
        - Вы не правы. Вопрос доверия в нашем случае есть самое главное.
        - Вот именно. Почему ваша охрана так легко пропустила машины на территорию?
        - Не знаю. Но я узнаю. Я буду это знать.
        - Вот видите. Так что все-таки давайте о деле. Мы ворвались на территорию и закрепились. Есть у нас возможность проникнуть в ракетные капониры каким-то другим путем - минуя укрепления?
        - Нет.
        - Только через шахту лифта, колпак которой отсюда виден левее вон той группы деревьев?
        - Именно так. Да.
        - И если закрыться изнутри, то уже никаким способом вас оттуда не выковырнуть? До того самого момента, когда ракета поедет на старт?
        - Так это и было задумано. К современному сожалению.
        - Но, если я все правильно понимаю, в этот момент ракета в высшей степени уязвима? Ее можно расстрелять даже из пулемета?
        - Да. Пятидесятый калибр пробивает ее навылет.
        - Надо полагать, наши оппоненты об этом знают - и тем не менее… Вам не кажется, генерал, что нам красноречиво предлагают подождать до самого последнего этапа?
        - Мне многое кажется странным.
        - Слушайте, но ведь это нонсенс: зарываться в землю на сто метров, чтобы в решающий момент выбираться оттуда и подставлять мягкое брюхо под пули?
        - Вы абсолютно правы, полковник. К сожалению, разработчики не придумали ничего лучшего. На стартовой площадке постоянно дежурила одна заправленная ракета…
        - Я знаю. Ее успели подорвать. Меня интересуют остальные. Какие-то меры по их защите в момент вывоза на старт и самого старта были предусмотрены?
        - Только дым. Сверхплотная дымовая завеса.
        - И все?
        - Опыт показывает, что этого практически достаточно. В кампании пятьдесят шестого года ракеты базировались вообще на открытых площадках. И много ли их удалось уничтожить?
        - А много ли, кстати?
        - Шесть из пятидесяти у нас и четыре из тридцати шести у японцев. Морское базирование было менее надежным.
        - Значит, дым…
        - Кроме того, полковник, учтите вот что: ракета беззащитна только тогда, когда ее начинают ставить вертикально. А это занимает около полтора… я правильно сказал?.. минут. Во время транспортировки по полю она лежит в лотке на транспортере и закрыта со всех сторон.
        - Это ясно. Да, полную гарантию уничтожения тут не дать.
        - Не дать. Даже если бы у вас была авиация.
        - У нас .
        - Разумеется. Конечно, у нас. Да.
        - Хотя в интересах дела вам, генерал, стоило бы попытаться мысленно сыграть сейчас за ту сторону.
        - Трудно. Я не понимаю их целей.
        - К сожалению, я тоже. Капитан, а у вас есть какое-нибудь мнение по поводу истинных целей наших оппонентов?
        Узкоглазый капитан чуть выдвинулся вперед. Я видел теперь, что на самом деле он не узкоглазый, а просто из тех людей, которые всегда смотрят вприщур.
        - Они слишком стараются походить на придурков, - сказал он. - И вот это мне не нравится по-настоящему. Скажите, господин генерал, за те часы, которые якобы требуются им для заправки ракет - можно ли успеть снять с ракет боеголовки?
        - Да, - медленно протянул генерал. - Не думаете ли вы, Овидий Андреевич, что?..
        - Я думаю, что нам все это время показывают какое-то дурацкое кино, а самое интересное в это время происходит за экраном. Пожалуй, пора и заглянуть туда. Как бы ненароком. Господин генерал, мы хотели бы получить в свое распоряжение реальный план базы.
        Повисло молчание.
        - Я уже потерял сто девяносто человек, - заговорил полковник очень спокойно, - только потому, что не знал систем обороны внешнего периметра. Эти люди, которые пошли под ваши мины - не профессиональные солдаты, почти у всех есть жены и дети, у многих - свое дело. Но они лезли в ваши чертовы ловушки, которые все равно не обеспечивают надежной защиты вашей чертовой базы, а только… - он задавил себя, как окурок. - Короче: в городке - ваши пленные и их семьи. Если есть хоть малейшая возможность не брать городок штурмом, я должен ее использовать.
        - Вы знаете, что дорогу от базы к станции оседлали саперы, - сказал капитан-контрразведчик. - Так вот, они передали, что речка, которая огибает базу, очень глинистая. Свежая красная глина. Речка протекает через отвал, я не ошибаюсь? Значит, вы ведете какие-то новые подземные работы?
        - Это тоже секретная информация, - сказал генерал.
        - Вам так и не дали разрешения на снятие секретности?
        - Нет.
        - И это при том, что вы только что сообщили о кабеле прямой связи?..
        - Да.
        - Достаточно абсурдно, вы не находите?
        - Я не имею права нарушить приказ президента, - сказал генерал угрюмо.
        - В таком случае, я отдаю приказ на атаку городка, - сказал полковник.
        - Я также не вижу другого выхода, - сказал генерал. - Прошу вас, полковник, распорядиться, чтобы мне дали каску и автомат. В конце концов, это моя база. И в заложниках мои люди.
        - Нет. Это было бы слишком просто для вас, - сказал полковник. Лицо его, особенно крылья носа, побелело, на скулах проступил румянец. - Капитан Горелов.
        - Я.
        - По плану.
        - Есть.
        - Старайтесь все же… гражданских…
        - Есть. Разрешите идти?
        - Идите. Теперь вы, курсант. Поступаете в распоряжение капитана Крестовикова.
        - Так точно. Разрешите вопрос?
        - Не разрешаю. Идите.
        - Есть.
        Год 1991. Игорь
        8.06. 14 ЧАС. 30 МИН.
        ЛУБЯНСКАЯ ПЛОЩАДЬ.
        Командор мягко свернул на Большую Лубянку, замедлил ход, прижимаясь к тротуару; я, фиксируя в центре видоискателя черный прямоугольник ворот, дал наплыв объективом - ворота бросились мне навстречу, желая принять в себя… нет уж, спасибо, постараемся обойтись. Опустил камеру. Еще разок? - спросил, глядя вперед, Командор. Бог троицу любит. Мы катились, как в ущелье. Нет, хватит, сказал я. Тормози. Он остановился. Дуй домой, настраивай аппаратуру, готовься. Я потолкаюсь тут.
        - Хорошо, - сказал Командор. Он был чем-то недоволен.
        Я постоял, глядя вслед машине. «Оппель-зоннабенд», цвет вайсснахт, номер 104299М… Мимо прошло машин пятнадцать - все незнакомые. Так что, похоже, слежка нам померещилась. Впрочем, в этом никогда нельзя быть уверенным до конца: наука умеет много гитик. Ладно, забудем пока об этом… Я вернулся к площади, прошел сквозь строй лотков с игрушками, сластями и воздушными шариками - вопили дети, вопили родители - и спустился в длинный, как трубопровод, подземный переход; дошел, не оглядываясь, до эскалатора и спустился на второй уровень, где расположился юберляден «Охотный ряд». Здесь было очень светло и стояло множество зеркал. Я побродил между прилавков, отшутился от чересчур назойливой продавщицы шляп, покопался в обуви и уже почти на самом выходе неожиданно для себя прибарахлился: купил куртку. Куртка была из какой-то мягкой синтетики: «сейденледер», «шелковая кожа», как значилось на ярлыке, темно-серая, на молнии, со множеством карманов и широкого покроя - под такой курткой можно спрятать не то что автомат, а целый егерский «горб». Чуть дальше «зеленого» выхода из юберлядена был лифт, которым редко
пользовались: он вел, минуя поверхность, в центральный холл - на пятый этаж - «туры», делового здания, действительно похожего на шахматную ладью. В лифте я ехал один. С пятого этажа на третий спустился по лестнице. Здесь, на третьем, снимало помещение частное сыскное бюро «Феликс». С «Феликсом» на почве промышленного шпионажа завязалось когда-то подразделение «Таймыр»; под эту марку и мы покупали у него кой-какую информацию. Мне повезло: сам Феликс был на месте, а его помощник Давыдов и баба Катя, секретарша, отсутствовали.
        - Привет, - сказал Феликс, усаживая меня в гостевое кресло и косясь, не виден ли мне экран раухера; экран виден не был. - Что нового? Рассказывай. Объединением пахнет, как по твоему? Или нет?
        - Продолжаешь лысеть? - сказал я. - Я тебе золотой корень привез, на вот, - я достал из сумки бутылку. - Втирай на ночь. Хотя, говорят, можно и внутрь, эффект тот же, а приятнее.
        - Ну, спасибо, - развел руками Феликс. - Не думал, что вспомнишь.
        - Работа такая - все в памяти таскаю.
        - Понятно. Что привело?
        - Большое дело, Феликс. Фирма «Эйфер» тебе известна?
        - Н-ну… в общих чертах - да.
        - Мне нужна вся ее подноготная. Через них сейчас прокачиваются миллиарды марок. Откуда и куда. Это раз. Второе: хотя бы приблизительный список компаний, делающих инвестиции в Индии. Это два. Потянешь?
        - Как скоро?
        - Если прямо сейчас - это было бы здорово. Так что…
        - Дня три понадобится, - Феликс почесал в затылке. - Это все?
        - Нет, старина, нет. Это половина. Слушай: сегодня ночью меня пытались убить. На Дмитровском шоссе, метрах в четырехстах от переезда через Питерскую железку. Тягач «Элефант» - сзади - в стоящую легковую. Успели выскочить. Был я там с Валерием Кононыхиным…
        - Которого сегодня?..
        - Да, Феликс. Я думаю, это были те же самые люди.
        - И что ты хочешь узнать?
        - Дело в том, что мы ждали там его человека. Человек не пришел, а через двадцать минут появился этот самый грузовик…
        - Тягач.
        - Тягач. Предположим, этот человек выложил все, что знал, сразу, в первую же минуту. Но надо же сориентироваться, решить, что делать, достать где-то тягач…
        - Понял, - сказал Феликс. - Откуда шел тягач? Со стороны центра?
        - Да. Развернулся и ушел туда же.
        - Ага… А откуда должен был появиться человек?
        - Не знаю.
        - Кто он хоть такой?
        - Тоже не знаю. Он должен был принести какие-то документы.
        - Понятно, что не бутерброды… Ладно, посиди, полистай вон журналы, я попробую что-нибудь сообразить.
        Я автоматически взял журналы - и отключился. Умный многоопытный организм не упустил возможности урвать кусочек сна. Иногда в такие вот «сонные хавы» - хавом у нас называется брикетик пищевого концентрата, размерами с ириску и по вкусу напоминающий ореховый жмых; схавал две таких ириски, запил водой - и сыт, - так вот иногда я успеваю посмотреть целый кинороман, почище «Унесенных ветром» или «Берега Новой Надежды». Но на этот раз мне приснилось всего лишь, что я упал - мордой об асфальт. Вздрогнул и проснулся. Феликс смотрел на меня. Глаза у него были, как у совы.
        - А я как раз думал, будить тебя или нет, - сказал он.
        - Можно не будить, - сказал я.
        - Значит, слушай меня. Если учесть все возможные потери времени, и если не считать, что тягач стоял с работающим мотором и шофером в кабине, то единственное место, откуда он мог выехать, это гараж Скварыгина в Бутырском хуторе. Вот, я его пометил на карте. Все другие варианты требуют чрезмерных натяжек. Хотя… я не говорю, что они невозможны в принципе. Но фирма Скварыгина пользуется очень дурной славой. Известно, например, что они помогают избавляться от трупов. Вот, если желаешь, их досье, - он протянул мне кассету. - Только верни потом, я не снимал копии.
        - Верну. Спасибо, Феликс.
        Я встал, достал конверт с деньгами.
        - Здесь пять. Аванс. И - между нами, ладно? - фирма оплатит любой твой счет. Любой. Можешь не стесняться.
        - Спасибо, что сказал. Где тебя можно найти?
        - Вещи лежат на турбазе «Тушино-Центр».
        - Ясно. Тогда связывайся сам.
        - И еще, Феликс, на всякий случай… Вдруг я не приду сам и никто не придет с моим паролем - помнишь его? - то переправь информацию, которую добудешь, в наше посольство - военно-воздушному атташе. Это будет, наверное, непросто сделать…
        - Вряд ли у меня возникнет желание это делать. Я играю по правилам, а в этих правилах сказано, что я только добываю информацию, а дальнейшее использование ее - не мое дело. А ты хочешь, чтобы я эти правила нарушил…
        - За отдельную плату, Феликс. Ты можешь обеспечить себя, детей и внуков. Подумай.
        - Я подумаю. Хорошо. Я подумаю. Но не обещаю. Ты меня понимаешь?
        8.06. 17 ЧАС.
        ТУРБАЗА «ТУШИНО-ЦЕНТР».
        Валечка сидела на полу в углу, вялая, как тряпичная кукла, и смотрела куда-то мимо нас всех. Панин налил ей стакан молока, дал выпить. Валечка пила жадно, молоко текло по подбородку. Еще? Она кивнула. Панин налил еще. Во-от, протянула, наконец, Валечка, полегча-ало…
        - Можно работать? - спросил я.
        - Валяйте, - кивнула Валечка, - я отсюда посмотрю.
        - Ну, смотри, - сказал я.
        - А чего так двусмысленно? - обиделась Валечка. - У меня как в аптеке.
        - Я с вас смеюсь.
        - Смейся, смейся… сейчас посмотрим, как ты сам…
        Грузин Тенгиз сидел на стуле, выпрямив спину и сложив на коленях руки. Кисти рук были узкие, пальцы тонкие - руки человека, видевшего лопату только в кино. На лице блуждала неопределенная улыбка, глаза смотрели ясно, только левый глаз был красноват, будто соринка попала, а из внешнего уголка к виску шел тонкий, чуть толще волоса, черный проводок; на виске проводок скрывался под квадратиком лейкопластыря. Из-под пластыря выходил провод потолще, Валечка подшила его к коже возле уха, а дальше он тянулся к пульту у меня в руке. Все было готово. Я медлил - не знаю, почему. Где-то врем? Вряд ли. Все просчитано еще дома. Все просчитано…
        - Давай, - сказал я Панину.
        Панин включил ББГ. На экране появилась дорога, ведущая от турбазы. Въезд на Волоколамское шоссе… по шоссе, переезд, мост за переездом, начинается Щукино: белые дома уступами, чем дальше, тем выше, красиво, особенно издали… комплекс «Цайтальтер»… начало Питерской, первые армейские посты, танки на обочинах… аэропорт имени Туполева, взлетает вертолет, флаги, огромные, как футбольные поля… танки на разделительных газонах, солдаты лежат на траве… «Спортвельт»… начинается Тверская, шлагбаумы подняты, пулеметные гнезда, панцервагены… Пушкинская, съезжаем в туннель, направо-направо-направо - выезжаем на Страстной, дальше, дальше - Петровский, до Неглинной, по Неглинной до Охотного ряда, налево - и вот оно, гепо, черный слепой зеркальный фасад, минуем «Детский мир», по Большой Лубянке, вот они, ворота - в ворота! Пока все это крутилось на экране, я понемногу усилил ток, и в тот момент, когда ворота бросились на нас, дал максимум. Мальчик издал горловой звук, на лице его проступили красные пятна, рот приоткрылся, глаза смотрели внутрь. Еще, еще, задыхаясь, шептал он. Неземное блаженство. Разумеется, еще. И
не один раз. На экране вновь возникла дорога, идущая от турбазы, вновь мы выехали на шоссе - все повторилось, только в решающий момент я подержал кнопку нажатой секунд десять. Его буквально скрутило винтом. Еще, еще, пожалуйста, еще! Мы прокатились пять раз. Шел уже восьмой час вечера. Случается, что в десять Шонеберг уже выходит из кабинета.
        - Все, парни, - сказал я. - Пошли. Время не ждет.
        - Пойдем, Тенгиз, - сказал Панин. - Сейчас мы переберемся в другое место и там еще поиграем.
        Мы слегка замаскировали мальчика: сбрили ему усы, нацепили черные очки. Вместо приметной бело-желтой курточки, в которой он пошел с нашими девочками, взяли для него полицейский мундир. Был у нас еще стилизованный под полицейский шлем шлем-ликвидатор, его Панин нес в сумке. Втроем мы сели в «зоннабенд», поехали в лесопарк. Там, на хитрой полянке, нас ждал Гера в «хейнкеле», уже полностью переоборудованном в полицейский автомобиль: с мигалкой, сиреной и прожекторами. Гера был в бело-желтой курточке и при кавказских усах - вылитый наш Тенгиз. Настоящего Тенгиза переодели в мундир, нахлобучили на голову шлем. Панин подтолкнул его: ну, давай. Тенгиз сел, Гера пристегнул его ремнем, подключил шлем к взрывателю. Тенгиз учащенно дышал, руки нетерпеливо ерзали по рулю. Вперед, сказал я. Тенгиз захлопнул дверцу и с места рванул так, что завизжали покрышки. Наверное, он не привык водить такие мощные машины. За уносящимся «хейнкелем» потянулась тонкая леска. Вот она напряглась и опала. Теперь чека выдернута, цепь замкнута. «Хейнкель» уносил в своем салоне двести пятьдесят килограммов «МЦ» - сила взрыва их
равна силе взрыва трех тонн тротила. Гера вылепил из «МЦ» корыто с толстыми стенками; взрывная волна пойдет вперед и вверх и, по расчетам, достигнет кабинета Шонеберга ослабленной не более чем наполовину. Взрывателя три: инерционный, деформационный в фаре, радиовзрыватель. Где-то неподалеку от цели болтается Командор с передатчиком; его страхует Саша, сидя в кафе на третьем этаже «Детского мира».
        Гера, теперь уже без маскарада - усы сунул в карман, а курточку - в салон «хейнкеля», - сел за руль «зоннабенда», мы с Паниным - на заднее сиденье. Вот так-то, брат Панин, сказал я. Так-то, брат Пан, отозвался Панин. Я не видел другого выхода, неожиданно для себя сказал я. Ты же помнишь, был жуткий цейтнот. Помню, сказал Панин, все помню. Я даже понимаю, что ты был прав. Я просто злюсь. Прости, сказал я, не было времени просчитывать… да и обстановка не располагала. Это уже потом я понял, что твой вариант был лучше. Потом. Ничего, сказал Панин, я-то жив… Да, сказал я. Я тоже жив.
        Крупицыны ждали нас у развилки. На плече у Димы висела голубая теннисная сумка. Я вышел из машины, Панин перебрался на переднее сиденье, Крупицыны сели сзади - и вдруг мне остро захотелось наплевать на собственный план и поехать с ними, остро, почти непреодолимо… нет, нельзя. Пока, ребята! Пока, Пан, пока… Они укатили. Я пошел напрямик сквозь лес и через четверть часа вышел к автостоянке. Здесь было ярко, шумно, весело, взад и вперед сновали разноцветные машины, из них выскакивали и в них скрывались разноцветные люди, все это шевелилось и пело - но мне вдруг померещилось, что я стою на пыльной сцене между дурными декорациями, в окружении кукол, участвуя в дурном скучном спектакле - или что между мной и прочим миром поставили стекло… что-то подобное бывает, когда внезапно закладывает уши… хуже: когда ты вдруг обнаруживаешь себя в незнакомом месте, и все вокруг говорят на чужом языке. Где я и что я делаю здесь? И кто это - я? И так далее… Очаровательная девушка в очень символическом наряде подошла и спросила меня о чем-то, я не понял. Потом оказалось, что я лежу на траве, а надо мной склоняются лица
- плоские круглые лица, похожие на луны. Встаю, встаю, все хорошо… спасибо, не надо, прошу вас… не беспокойтесь… До реки близко, ближе, чем до дома, иду к реке, забредаю по колено, умываюсь, тру лицо, лью воду на затылок - легче. Легче, легче… Раздеваюсь, бросаю все на песок, вхожу в воду, плыву. Плыву. Темп, старина, темп! Разгоняюсь, как глиссер. На тот берег, хорошо, теперь нырнем, под водой, пока есть дыхание, еще, еще, еще - вынырнули - отлично. Вдох-выдох, вдох-выдох. Темп! Опять я маленький глиссер… вот, наконец, и тяжесть в плечах. Теперь можно и расслабиться. Что плохо - не могу лежать на воде, ноги тонут. Приходится ими шевелить, поэтому полного расслабления не происходит. Плыву на спине, чуть шевеля плавниками. Где мои штаны? Возле штанов стоят Валечка и Яша и смотрят вдаль, приложив ладошки ко лбам.
        Здесь я, здесь! Переворачиваюсь со спины на грудь и оказываюсь лицом к лицу с давешней очаровательной девушкой, которая, как вспоминаю, интересовалась, что со мной случилось и почему я такой бледный? Все в порядке, говорю я и улыбаюсь широко, как только могу, все в полном порядке…
        Год 2002. Михаил
        26. 04. 16 ЧАС.
        КОНСТАНТИНОПОЛЬ, САД АЛИ ЧЕЛИМЕ И ДАЛЕЕ НА СЕВЕР.
        В дороге Зойка все-таки сняла шляпу и перчатки. Эта роль ей надоела. Теперь она будет думать над следующей.
        Мы подъехали к рыбному ресторану. То есть: три столика, полукруглая стойка, жаровня и кухонька размером с телефонную будку. Над всем этим шатер - ветви исполинского клена. Справа стена из серого дикого камня, увитая плющом и виноградом, узорный парапет по верху стены, парочка сидит на парапете спиной к нам. Разноязыкие детские крики. Плеск воды - где-то рядом.
        Зойка взяла жареную в сухарях камбалу и белое вино, я - разварную кефаль и лимонную воду. Турецкая полиция не любит тех, кто пьет за рулем даже пиво. Константинополь в этом смысле очень строгий город. Вернее, быть пьяным за рулем можно, но тогда необходимо включить все фары и ехать не быстрее сорока километров в час. Днем я не мог себе этого позволить. Впрочем, я чувствовал, что мне еще предстоит многое наверстывать сегодня.
        - Ты все время молчишь, - сказала она. - Уже несколько дней. Что-то случилось?
        - Не могу понять. Кажется, нет.
        - Врешь. Просто не хочешь говорить. Это из-за меня?
        Я осторожно, чтобы не звякнуть, положил вилку на край тарелки. Там был нарисован веселый усатый рыбак в красной феске. Надпись гласила: «Когда Аллах создавал рыбу, он создал ее очень вкусной».
        - Нет. С чего ты взяла?
        Она засмеялась. Как-то очень невесело.
        - Есть много способов понять это. Вот, - она протянула руку над столиком. - Попробуй-ка до меня дотронуться.
        - Зачем?
        - Ну, давай, давай!
        Я постарался сделать это как можно непринужденнее. Наверное, не получилось. Зойка вздохнула.
        - Первый прюфинг не прошел. Второй прюфинг…
        - Не надо, - сказал я. - Я не пройду и второй, и третий.
        - Хорошо, - согласилась она. - Не надо так и не надо… Здесь хорошо готовят. Надо запомнить место…
        Мы садились в машину, когда я вдруг увидел Мехмеда Тунча, нашего соседа по дому, репортера уголовной хроники на одной из городских видеостудий. Я помахал ему рукой, он подошел к нам и поздоровался. Одет он был не в привычные всем зрителям клетчатый пиджак и клетчатую английскую кепку, а в черную трикотажную рубашку и белые брюки.
        - Что в городе нового, Мехмед эфенди? Такого, чего мы еще не знаем?
        - Много нового, Миша. И это все длится и длится… - ответил он непонятно, возможно - цитатой из чего-то мне неизвестного. - Говорят, убили Сеит-ибраима. Этой ночью. Полиция пока молчит, и раисы молчат. В дом никому нет хода…
        - Откуда же известно?
        - Велик Аллах! Разве может быть скрыто то, что произошло под небом? Все уже все знают, но полиция молчит, и я не могу делать свой материал. Куда вы едете, дорогой сосед?
        - Куда мы едем? - спросил я Зойку.
        - Пока все равно, - сказала она.
        - Мы можем ехать куда угодно, - предложил я. - Хоть в Абакан. Вы были на космодроме?
        - Там нет для меня материала. Если вам не трудно, отвезите меня в Топхане.
        - Абсолютно не трудно. Так что там случилось с Большим человеком?
        - Найден утром в собственной спальне с перебитым кадыком. Задохнулся. Накануне ему привезли новую девочку. Именно девочку, одиннадцать лет. Теперь ее ищут.
        - Девочку?
        - Да. Утром девочки не оказалось ни в спальне, ни в доме, ни в парке. А под стеной лежала мертвая собака. Вот такая овчарка. И тоже с перебитым горлом. Раисы сейчас пытаются найти хозяина девочки, но того тоже след простыл. Такая история.
        - Ничего себе, - сказала Зойка.
        - Я что-то слышал о подобных убийствах, - сказал я. - Только не помню, от кого.
        - Вот и я помню что-то такой, однако смутно, - сказал Мехмед. - Попробую порыться в архиве. Там, в Топхане, архив городской прессы, - добавил он как бы извиняясь.
        Это я знал. В основном от Петра. Он в этом архиве дневал и ночевал одно время.
        Поехал я почему-то не через новый «кружевной» мост, а через старый, султанши Валиде. Расстоянние приблизительно такое же, но дорога здесь более тенистая и спокойная. Поэтому я даже удивился, когда навстречу нам попался полицейский мотоциклист, велевший всем освободить левый ряд. Навстречу медленно проехал давешний кортеж. Зойка помахала ручкой, и человек, сидевший в открытом автомобиле, помахал ей в ответ. Он действительно чем-то был похож на меня.
        На мосту был много пешеходов. Рабочий день кончился, и многие, работающие в Галате или Пере, а живущие в Истамбуле, предпочитали не пользоваться перегруженной подземкой или вечно переполненными автобусами (парадокс нашего города: сколько бы автобусов ни было на его улицах, они переполнены всегда), а ходить пешком. Тем более, что оба старых моста после реконструкции превратились в настоящие магазины. По ту сторону перил висели длинными цепями (разумеется, на неразводящейся части мостов) легкие модули-киоски, где можно было купить все что угодно, причем дешевле, чем обычно: городской налог здесь не взымался.
        Ездить по нему, правда, было тесновато.
        Свернув с моста, я вырулил на набережную. Движение здесь было вообще никакое, потому что действовало ограничение скорости. Несколько пестрых туристских автобусов стояли у причала, и веселые голоногие немцы, скандируя: «Тюрингия, Тюрингия, ты всегда с нами», - фотографировались на фоне прогулочного катера. Катер назывался «Галатасарай». Примерно на середине бухты, чуть ближе к тому берегу, на якорях стоял барк «Легенда» - гордость нашего Морского кадетского корпуса. Его восстановили сами мальчишки-кадеты из сущего металлолома, поднятого со дна. Ну, не только кадеты, конечно - их дядьки и преподаватели вкалывали, как каторжные, и от посторонней помощи они не отказывались, так что и я постучал там молоточком и поработал проволочной щеткой, сгоняя ржавчину. Но все-таки кадеты, конечно, были главными. Теперь старшие классы ходили на барке и по Черному, и по Средиземному, а у меня был билет почетного гостя: во время якорной стоянки я мог посещать корабль в любое удобное для меня время…
        Мы высадили Мехмеда около архива и поехали дальше. В зеркальце я видел, как он остановился у входа и заговорил с кем-то в светлом костюме и больших противосолнечных очах.
        - Давай заедем в «Бальзам», - сказала Зойка.
        - Давай… - мне было все равно.
        - У тебя есть деньги? У меня нет.
        - Найдем, - сказал я.
        «Бальзамом» называли почему-то подножие огромного стадиона, оставшегося от Олимпийских игр восемьдесят восьмого года. Там в дни, когда на стадионе никаких соревнований не происходило, действовал блошиный рынок. В прошлом году Зойка не очень дорого купила у пожилой турчанки грубый кустарный серебряный браслет с тусклыми красными стекляшками. Она носила его несколько месяцев, пока кто-то не догадался рассмотреть поделку внимательнее. Серебро на поверку оказалось самородной платиной, а стекляшки - необработанными рубинами. Возраст браслета определили в тысячу лет, а залоговую цену - в сто пятьдесят тысяч рублей. Зойка до сих пор не решила, что ей с ним делать.
        Перу я постарался проехать побыстрее. Я почему-то не люблю. Здесь слишком шибает в нос чужое богатство. Впрочем, есть один уголок, в конце Большой улицы… но это просто связано с хорошими воспоминаниями. Позади весьма уродливого черного здания банка «Босфор» разбит садик: платаны и акация. Посреди садика крошечное озерцо, явно искусственное. На берегу его растет несколько очень старых ив. В озерце плавают белые лебеди. Дорожки посыпаны песком. Скамейки очень удобные, плетеные. И этого достаточно, чтобы любить это место.
        На «Бальзаме» было не людно. Утром здесь весьма плотно, то же и вечером. Я отдал Зойке все содержимое карманов: сорок три рубля, - а сам остался в машине. Не любитель я антиквы…
        Нет, вру: кое-что старое у меня есть. Но оно такое… специфическое.
        Я сидел и о чем-то сосредоточенно думал, когда меня похлопали по плечу:
        - Михель!
        Это был Марцеллан, еще больший охотник за старьем, чем Зойка. Он называл себя художником и даже дважды организовывал свои выставки: композиции из всяческих ненужных вещей. Направление называлось «утилитализм». Кормила его жена, торговка.
        - Я был тебе должен тридцать рублей, - строго сказал он и вынул блокнот. - Даже тридцать пять.
        - Почему был? - удивился я.
        - Потому что вот, - из другого кармана он извлек пачку перехваченных резинкой бумажек. - Хожу и раздаю долги. Возвращаю. Задабриваю грядущих кредиторов.
        - Получил наследство?
        - Гораздо смешнее. Гораздо смешнее, Михель, и гораздо невероятнее. Представь себе. Ко мне приехал мой брат. Погостить. А он, знаешь ли, любит лошадей. Платонически, разумеется. А ты как подумал? И вот мы пошли на ипподром. А до этого отмечали встречу. Друг друга. Да. Два дня. И пошли посмотреть лошадок. И я вдруг ни с того ни с сего поставил все деньги. Которые у меня были. Не помню, на кого. Вспышка доброты. На лошадь. Пьян был. А лошадь пришла первой. Какая-то кляча. И выдача - шестьдесят к одному. Протрезвел моментально. Сгреб деньги - и драть оттуда. По-моему, за нами даже гнались. Но мы удрали. Какие-то мусорные баки. Роняли. Куда-то лезли…
        - Повезло, - сказал я. - Поздравляю.
        - Спасибо, - сказал он.
        Вид у него был все еще ошалелый.
        Вернулась Зойка. В руках ее был помятый зеленый медный кувшин. Глаза блестели.
        - Марцеллан! - восхитилась она. - Посмотри, какая прелесть! А какой там утюг есть! Настоящий «Титан»! Девятьсот десятый год! Тебе нужен утюг?
        - Вообще-то… Где? - Марцеллан решился и сделал стойку. Утюгов у него был полный гараж.
        - Вон, видишь?.. - Зойка стала объяснять, куда идти и куда поворачивать, а я вдруг странным образом оцепенел, будто в окружающей действительности вдруг выключили звук, а движения людей стали медленными и чрезвычайно плавными, будто воздух заменили медом. Я смотрел на Зойку, смотрел очень долго, так долго, как мне позволяло растянувшееся время… она одной рукой отводила волосы с лица, а другой как бы прокладывала путь в лабиринте «Бальзама»… я с трудом отвел глаза и стал рассматривать приборную доску. Будто видя ее впервые. Ключ торчал в замке. Никелированный старомодный ключ. Под ним покачивался брелок: тыквенно-желтый череп. Я уставился на него. Я был совершенно уверен, что брелок у Тедди был другой. Но какой же? Черт. Забыл… Я протянул руку и обхватил брелок рукой. Он был теплый, будто только что из кармана. Рука сказала, что этот предмет ей знаком. Знаком. Я отпустил его и оставил раскачиваться. Да что за глупости со мной?..
        Было как во сне: уснул и проснулся. Но что-то успел увидеть.
        - Поедем? - Зойка занесла ногу над дверцей. Ей тоже всегда лень самой открывать ее. Нога была гладкая и блестящая. Выше лодыжки белели два шрамика - след неудачного уличного знакомства с дурной собакой. - Что с тобой, Миш? Ты вдруг какой-то…
        - Все нормально, - сказал я. - Конечно, поедем.
        Год 1991. Игорь
        8.06. 22 ЧАСА.
        ТУРБАЗА «ТУШИНО-ЦЕНТР».
        В девять тридцать показали интервью, данное Герингом Московскому телевидению. Девяностовосьмилетний старец выглядел еще вполне браво. Вопросы задавал Павлик Абрамян, человек, для которого не существовало закрытых дверей. Сначала шла дань вежливости: как самочувствие герра Геринга, чем он занимается, как объяснить его неприязнь к журналистской братии - ведь за последние семь лет… и так далее. Герр Геринг пишет мемуары - будет ли пролит, наконец, свет на события апреля сорок второго года? Герр Геринг улыбается: да, раздел мемуаров, где подробно рассказывается как об апреле, так и о декабре сорок второго - а события декабря были куда более значимы для истории Германии, да и всего мира этот раздел написан и будет опубликован - пауза - через двадцать пять лет после моей смерти. Но хоть намекните, просит Павлик, мы поймем: самолет Гитлера просто разбился сам - или?.. Молодой человек, опять улыбается Геринг, улыбка хитрая-хитрая, разве же это много - двадцать пять лет? Зима-лето, зима-лето… Павлик в отчаянии. Геринг доволен: он опять всех провел. А что думает герр Геринг о ситуации в России? И в связи с
этим - о политике фон Вайля? Геринг задумывается, молчит, вздыхает. Я старый человек, говорит, наконец, он, и я иногда жалею, что живу так долго. И иногда мне кажется, что я уже дожил до краха того дела, которому честно служил всю свою жизнь. В промежутках же между этими приступами отчаяния а может быть, в моменты обострения моего сенильного оптимизма - я думаю, что это не крах, а кризис, и что великая идея национал-социализма: создание Тысячелетнего Рейха арийской расы - возобладает над сепаратистскими устремлениями некоторых народов… к сожалению, и русского народа. Боюсь, однако, что нам еще предстоит пройти через многие испытания, прежде чем Истина предстанет пред всеми в великой своей простоте: нам не выстоять по одиночке. Сейчас, оглядываясь, можно увидеть множество ошибок, злоупотреблений и даже преступлений, совершенных нами, совершенных партией… увы, так сложилась жизнь, история делается смертными людьми, а не непогрешимыми богами, делается без черновиков. Многого хотелось бы избежать, о многом - просто забыть. А кое о чем и напомнить - например, о миллионе германских юношей, погибших или
навек оставшихся калеками - о цене, заплаченной за освобождение русского народа и других народов России от кошмара большевизма. Мне хотелось бы верить, что страдали и умерли они не напрасно. Что касается политики фон Вайля, то мне кажется, для хорошего политика он слишком порывист и слишком много говорит. В то же время следует отдать ему должное: ни один рейхсканцлер не принимал дела у предшественника в таком плачевном состоянии и не встречался с такими трудностями во внешней и внутренней политике; и то, что не началась новая мировая война, и то, что Рейх все еще остается великой державой, и то, что есть народы, желающие войти в его состав - я говорю, как вы понимаете, о Британии, - все это вызывает уважение и позволяет сохраняться надежде на лучшее будущее. Вы довольны таким ответом? О да, конечно! Еще вопрос, если позволите: что вы думаете о современном состоянии ближневосточной проблемы? Геринг развел руками: к сожалению, у меня нет полной информации о событиях, да и голова уже не та… я не могу, не имею морального права предлагать какие-то рецепты, давать советы… Создавая Иудею, мы выполняли волю
народов - кстати, и еврейского народа. Если вспомнить погромы в Польше, в Литве, на Украине, в России… если вспомнить то, что начинали делать Гитлер и Розенберг… я думаю, мы спасли евреев от тотального истребления. И я не вижу сегодня иного выхода из той ситуации. Другое дело, что идеального решения не бывает вообще. Да, евреи теперь говорят, что насильственная депортация это геноцид, а арабы недовольны тем, что им пришлось потесниться - хотя всем переселенцам была выплачена солидная по тем временам компенсация, и те, и другие обвиняют Берлин во всех смертных грехах, но только представьте, что начнется, если Берлину, наконец, все это надоест и он умоет руки… Павлик только открыл рот, чтобы задать очередной вопрос, как трансляцию прервали и появился фон Босков собственной персоной. Дамы и господа, сказал он по-русски, несмотря на принимаемые нами меры, террористам удалось осуществить кровавую акцию. Начиненный взрывчаткой автомобиль взорвался у ворот здания тайной полиции. При взрыве погибло девять сотрудников гепо, в том числе шеф отдела по борьбе с наркотиками генерал Гюнтер Шонеберг, и шестнадцать
ни в чем не повинных граждан, вышедших на митинг перед зданием гепо. Число раненых уточняется, хотя уже сейчас ясно, что их более ста человек. Многие из раненых - дети, находившиеся около юберлядена «Детский рай»: выбитые взрывом стекла… Что он несет, сказал Командор, какой митинг?.. В редакцию газеты «Москау цайтунг» позвонил неизвестный и заявил, что ответственность за взрыв берет на себя организация «666». В телефонной будке, из которой был произведен звонок, полиция обнаружила ББГ-кассету со следующей записью… Фон Босков исчез, экран зарябил, потом появился наш Тенгиз, еще при усах и в бело-желтой курточке. Сначала по-грузински, потом по-русски он сказал (текст написал Командор, Тенгиз заучил его и перевел): наша организация начинает свои операции в Москве. Мы вынесли смертный приговор генералу Шонебергу, палачу Кахетии. Я иду приводить приговор в исполнение. Я горд и счастлив тем, что именно мне выпала эта честь. Высочайшее счастье - это умереть за родину, за ее свободу и независимость. Нас много, и все мы полны решимости не оставить в живых никого, на чьих руках кровь грузин. Вы все умрете. Да
здравствует свободная независимая Грузия! Победа!
        - Не было там никакого митинга! - горячился Командор. - Какие сотни раненых? Они что, совсем?..
        - Подай протест, - посоветовал я.
        Командор невесело хохотнул.
        На экране шел репортаж с места события: полицейские и пожарные машины, скорая помощь, носилки, прикрытые простынями, резкий свет, все мечутся, кричат, кто-то показывает рукой вверх, кто-то гонит оператора короче, как и должно быть в таких случаях. Все съемки только у развороченных ворот, никакой площади не появляется, оно и понятно - там нечего показывать. Половинка автомобиля, застрявшая в окне второго этажа ага, это здание напротив. Ладно, ребята, говорю я, начали хорошо, теперь бы не сорваться…
        8.06. 23 ЧАС. 55 МИН.
        АВТОСТОЯНКА ПРИ РЕМОНТНОЙ МАСТЕРСКОЙ «НАДЕЖДА», 150 МЕТРОВ ДО ПОВОРОТА НА МОЖАЙСКОЕ ШОССЕ.
        Все кончено в пять секунд: моя очередь вскрыла полицейский вездеход, как жестянку, а тот парень, который успел выскочить, попал под очередь Командора. Из-за вездехода вылетел серый фургон «Пони» - час назад Саша увела его с этой самой стоянки - затормозил рядом с «мерседесом». Я уже стягивал с «мерседеса» тент. Сашенька выпрыгнула из «пони», за руку выволокла Петра, нашего второго живца. Он двигался вяло, но не упирался. Я схватил его за другую руку - она показалась мне ледяной, - и мы с Сашей зафиксировали его, прислонив грудью к передней дверце «мерседеса». Командор поднял пистолет убитого полицейского и выстрелил парню в спину. Он даже не дернулся - сразу стал мягкий, как тесто. Можно было не смотреть. Я отошел. Командор вложил пистолет в руку полицейского. Саша развернула «пони», мы вскочили на ходу - вперед! Командор, высунувшись по пояс из люка, вмазал в вездеход сзади - в баки. Глухой взрыв, пламя - баки почти полные, недавно заправились… Огненная лужа, и машина в ней - как босиком… Выезжаем на шоссе, Саша тормозит: ну, откуда же появятся? Со стороны города - одна. Полный газ - навстречу.
Командор сидит на корточках на сиденьи, я держу его за ремень. Двести метров… сто… пятьдесят… ну же! Командор высовывается из люка, как чертик из коробочки, и бьет навскидку из гранатомета. Магниевая вспышка в салоне, летят в стороны двери, стекла, горбом встает крыша… Мы проскакиваем мимо, я из автомата бью туда, в красный дым. Саша аккуратно, без юза, тормозит, разворачивается, и мы несемся обратно, на ту же стоянку, запираем машину и вталиваем ее в огненную лужу, я окатываю нас всех одортелем - теперь мы невидимы не только для людей, но и для собак… и вот нас уже нет, мы уже в темноте, на шоссе вой сирен и синие проблески, а нас уже нет.
        Оружие топим в болотце, и - сорок минут ночного бега. Командор ведет, Саша в центре, я замыкаю. Полная тишина. Где-то лают собаки - далеко. По тревоге слетаются полицейские патрули. Дороги перекрыты, по всему Кунцеву ловят неизвестную подозрительную машину. А мы уходим, мы, наверное, уже за кольцом оцепления. Собаки и сирены - где-то слева. Ночной бег. Все выверено до минут. Осталось мало. Все хорошо. В гараже множество следов. Пусть ищут, на двое суток это их отвлечет. Хороший пакет дез. Все выверено. Теперь шагом, шагом, лениво, нехотя… по две желатиновых виноградины на каждого - проглотили. Через пять минут от нас будет разить таким безумным перегаром… На обочине коллатерального шоссе номер четыре стоит наш «зоннабенд» без света в салоне и с поднятым капотом, и Гера пританцовывает рядом с ним, изображая ремонтную деятельность. Садимся все трое на заднее сиденье, в кармашке на дверце уже откупоренная бутылка «Очищенной», бумажные стаканчики… Ну, за успех, говорю я, разливая, и мы глотаем теплую водку - без удовольствия, как микстуру. Все, бутылка в ногах, о, и не одна, молодец, Гера, догадался,
туда же летят стаканчики, быстро приводим себя в художественный беспорядок, Гера заводит мотор, мы катимся, катимся, катимся по коллатеральному шоссе номер четыре, ага, вот и застава, нам приказывают остановиться, а Командор уже спит на коленях у Саши, а Саша припала ко мне, а у меня остекленевшие глаза и еле ворочается язык, и трезвый Гера отвечает за всех…
        Год 1961. Зден
        31.08. 15 ЧАС. 45 МИН.
        ДЕРЕВНЯ САЙГИ. ОКРЕСТНОСТИ БАЗЫ «САЯН».
        Дождь заливал стекла и глушил все звуки. Я не был уверен, доносится шум боя - или это шуршат капли по кронам. По желтеющим кронам… Поэтому, пока капитан отсутствовал, я стал слушать радио. В «Медведе» капитана Крестовикова стоял отличный приемник.
        Мир был охвачен паникой. Люди бежали из городов, резервистов ставили в ряды, бомбардировщики взлетали в небо, флоты выходили в море… Всяческие канцлеры, президенты и императоры висели на телефонах «горячих линий». Какие-то военные обозреватели, люди без малейших признаков стыда и интеллекта, пытались объяснить мне, как вести себя в момент ядерного нападения и сразу после оного. Через двадцать минут меня уже трясло, и не знаю, от чего больше: от злости или от страха за родных… за все еще родных…
        Звено Врангеля: он сам, Саша Балахнин и Макс Потылицын, давний друг Врангеля, - сидело в нашей машине, два других звена с хорошим ручным пулеметом «РПВТ» - во второй. Ребята тоже слушали радио…
        Трудно поверить, но только сейчас до нас понемногу доходило все.
        Вернулся капитан, а с ним - тот самый Выдра, на котором нынче сошелся клином свет. Они забрались в салон, сдирая с себя дождевики, и сразу запахло мокрым войлоком. Никогда до этого я Выдру, естественно, не видел, однако спутать его с кем-то было нереально. Выдра походил на ожившую каменную бабу, каких немало в здешних краях. Ниже меня, он весил, наверное, за сто пятьдесят. Черное в оспинах лицо, маленькие глазки, руки до колен. Голенища чудовищных сапог были надрезаны и зашнурованы сыромятными ремешками - иначе не налезали на толстенные икры. Хозяин медной горы…
        - Ага! - сказал он, увидев меня. - Ну, здравствуй, здравствуй…
        Рукопожатие его было острожным - он сознавал свою силу. Моя рука как бы побывала под паровым молотом, направляемым умелым кузнецом.
        - А пройдет машинёшка-то? - тут же обеспокоился Выдра. - Дорога там никака, а по дожжу так вовсе смерть.
        - Пройдет, - сказал капитан. - Значит, Тимофеич, говоришь - не геологи?
        - Не. Геологов я за версту с подветра распознаю. А в тех, понимаш, чё-то лажненькое тако вот… не объяснить. Ну все как у геологов, а - не геологи.
        - Так заявить надо было.
        - Не. Эт не по нам. Заявлять. Не.
        Капитан втянул воздух уголком рта.
        - Да, - сказал он. - Знакомо. Там, Тимофеич, под стенами - уже две сотни наших легло, а сколько еще ляжет - представить страшно.
        - Эт так… - сказал Выдра и замолчал.
        - Так куда ехать? - капитан вздохнул, перебрался вперед, сел за руль.
        - Скрозь деревню, и по леву руку просек увидишь…
        Мы тронулись, и второй «медведь» тут же зарычал мотором.
        Дорога и сквозь деревню была так себе, в выбоинах и ухабах, а по просеке, давно заросшей тонким осинником, шла и вовсе колея. «Медведь» нырял в какие-то ямы, переваливался грузно с боку на бок, но пер и пер - вверх и вперед.
        - Кто дорогу-то так разбил, а, Тимофеич? - пересиливая мотор, крикнул капитан.
        - А лесовозы. Третье лето только, как кончили деляну сводить. Ангельску рощу продали, слыш. Вот так так… Така роща была! Эх, химики…
        - Это где Агафонов скит стоял?
        - Точно так. А ты почем про скит знаш?
        - Да кто же про него не знает… Зден Рышардович, перелазьте-ка сюда, на переднее, разговор есть.
        - Слушаюсь… - я полез на переднее - и крепко приложился теменем о трапецию, на которой в бою сидит пулеметчик. Боль была адская, а в следующую секунду на лоб хлынула кровь. - Матка бозка…
        Меня тут же за штаны утянули назад, с прибаутками промыли водкой дыру в скальпе и перевязали зеленым полевым бинтом, и только минут через десять я выполнил приказ капитана: сел на переднее и приготовился к разговору.
        - А щас во-он от того валуна направо, - показал Выдра.
        Валуном Выдра назвал серую округлую скалу размером с четырехэтажный дом. Наверху синей краской кто-то написал: «Мы - колчаковцы». За скалой от разбитой лесовозной дороги по ложбине уходила зеленая тропа, по которой прежде ездили разве что на конях.
        - Грибов-то! - восхитился капитан.
        Тропа была красна от шляпок огромных сыроежек.
        - А так грибной нынче год, - охотно отозвался Выдра. - Не знам, куда и девать. Все бочата уже засолили. Вот ежли вернемся, рыжиками угощу. Со сметаной под семеновскую - ух как здорово хороши.
        - Особенно после баньки, - сказал капитан.
        - Эт ты верно подметил, капитан, - согласился Выдра. - Куда ж без баньки-то? Никак нельзя.
        - Зден Рышардвич, вы уже поняли, что нам предстоит? - спросил капитан, не поворачивая ко мне лица. Я видел его в профиль: почти мефистфельское, только коротконосое.
        - Идти под землей, - сказал я. - Авось, куда-нибудь придем.
        - И даже не совсем авось. Я сам удивился, когда узнал, сколько здесь было вырыто всяческих шахт и штолен. Что вы хотите, золотоносный когда-то участок. Да и сейчас кое-что попадается. Слышали, как один американский сержант нашел самородок?
        - Слышал.
        - Но черт бы с ним, с золотом. Тимофеич, однако, говорит, что знает вход в старую шахту. И что этот вход с месяц назад разыскивали какие-то люди.
        - Это я слышал.
        - Так вот: старая эта шахта имеет коридоры, проходящие, видимо, неподалеку от капониров. Когда эти капониры строили, дважды натыкались на пустоты. Это мне генерал все-таки сказал. Ублюдок. Ненавижу таких. Знаете, как он вне базы оказался? А, впрочем, черт с ним. Язык марать не хочется. Должен сказать, дорогой мой Зден Рышардович, есть у меня одно ничем существенным не подкрепленное предположение, что новостройка… вернее, новокопка американцев с этой старой шахтой напрямую связана.
        - Почему вы так думаете?
        - Ну… например, самородок в отвале. И еще кое-что. Косвенные признаки. Всяческие умолчания. Интуиция, в конце концов. Да вы же и сами все понимаете…
        Тимоти, подумал я. Ну, конечно.
        - Не все, - сказал я. - Например, не понимаю, почему вдруг именно я…
        Капитан быстро посмотрел на меня, потом вновь уставился на дорогу.
        - Главным образом потому, что вы единственный специалист по вычислительным системам в пределах досягаемости, - сказал он.
        Так, подумал я.
        - Значит, вы всерьез считаете, что мы имеем шанс попасть в командный бункер?
        - А у нас просто нет другого выхода…
        Он сказал это тихо и равнодушно, и я сразу понял - да, другого выхода нет.
        Выдра просунулся сзади, навалился грудью на кожух мотора.
        - Щас налево будет - вот там сторожно надо…
        Пейзаж вдруг переменился рывком - будто при склейке киноленты. Только что были березы, папоротники по горло - и вдруг ковер жесткого стелющегося кустарника, из которого высовываются темные камни. Дорога пропала совсем, «медведь» закачался и запрыгал резче, во-во-во! - ткнул куда-то в сторону толстым пальцем Выдра, мы резко свернули и вкатились в лощину, уходящую круто вниз, еще полсотни метров - и справа открылось вполне тяньшанского вида ущелье, серые осыпи и черные скалы-жандармы, редкие сосенки… Видно было, как дорога уходит на самое дно, в буро-зеленую пену, сквозь которую проступает черный извилистый пунктир речки.
        Дорога была страшная. Мокрая глина, мокрый красноватый щебень, мокрые черные, изъеденные сверху бревна, укрепляющие край. Пешком в хорошую погоду - было бы жутковато идти…
        - Проедем ли? - усомнился капитан.
        - А чё нам? В гору влезли, под гору скатим. Позапрошлый год на старом «косаре» проезжали…
        - Ну, если на «косаре»…
        «Омь-1000», по-простому «косарь», был на редкость неудачной машиной, все это признавали, однако почему-то в свое время их наштамповали более чем достаточно. Не имея спроса в городах, для которых вроде бы и создавался, «косарь» неимоверно упал в цене (как раз до косаря - одной тысячи рублей) и потихоньку был раскуплен крестьянами. Они-то, бедные, с ним потом и мучались.
        И все равно - спуск был кошмарный. Вездеходик наш царапал левым крылом о каменистую стенку, а правые колеса, по моим ощущениям, временами шли по воздуху. Видит Бог - я бы охотно вернулся под огонь…
        31.08. 17 ЧАС. 20 МИН.
        ОКРЕСТНОСТИ БАЗЫ «САЯН». СТАРАЯ ШАХТА.
        - Вот, значится, здесь… - Выдра поводил лучом фонаря. - Было б чё другое - предложил бы, а так - нет.
        М-да… И капитан, и егеря за моей спиной, и сам я, разумеется - глазели молча на эту полураздавленную бревенчатую стену, в которой косо застряла такая же полураздавленная дверь. Пахло гнилью, грибами, еще какой-то тревожащей непонятной дрянью… Все было черное, и казалось: только тронь, и посыплется. Над головой был дощатый настил, на три четверти состоящий из дыр. Завал из ржавого железа доходил мне до плеча. Здесь были свалены какие-то колеса, бочки, кузова вагонеток, обрезки труб, бухты троса…
        - Канатна дорога была, - сказал Выдра, проследив мой взгляд. - Вниз по речке запруда стояла, дробилка… Ещо наши мужики на ей молоть пытались, да ничё не намололи.
        - А что вы отсюда вывозили-то, Тимофеич? - спросил капитан. - В позапрошлом году?
        - А насос тут паровой хороший оставался, - с готовностью отозвался Выдра. - Такой насос, сто лет ему в субботу, а качат и качат. Ещо немецкий, ещо с до поза-той войны. Вешчь. И хош дровами, хош углем, хош мазутой - ему по барабану.
        - Значит, могло шахту и залить? - спросил капитан. - Без насоса?
        - Не. Пересохло там все. Не зальет, нечем.
        - И что же, ведет она под самую базу?
        - Выходит так. Скрозь гору проходит, там вглубь сворачиват - и аккурат под американами разветвляется. Вправо широка штольня идет, а потом вниз штук шесть малых - местами лёжкой кайлали.
        - Как же ее так интересно вели…
        - Вели как-то. До меня было. Куды! Табличку медну отодрал: одна тысяча восемьсот девяносто первый год, купец Бородин. А чё диву даваться - за живой жилой шли, за кварцем. Богата, видать, жила попала…
        - Тимофеич, а когда ты последний раз туда спускался?
        - Да… лет уж вроде пять…
        - Понятно. Надо идти. Итак, боевая группа, слушай команду…
        Как ни странно, сама шахта не производила такого руинного впечатления, как вход в постройку, прикрывающую ее сверху. Там действительно было очень сухо, а в сравнении с открытым воздухом и тепло: градусов восемь. Мы начали спускаться - первым Выдра, потом капитан, потом я, - по крепкой деревянной лестнице, отгороженной решеткой от бесконечной цепи с помятыми ржавыми ковшами. Не знаю, как все это называется правильно.
        - Командир! - крикнули вдруг сверху. - Господин капитан, тут…
        - Разберитесь, - коротко велел мне капитан. Сам он стоял перед входом в темную штольню. Вход обрамляла арка, сложенная из отесанных каменных глыб. В этом чувствовалась какая-то особая основательность давних шахтеров.
        В штольню уходили рельсы - похожие на трамвайные, но еще с продольным желобом поверху. Колея была узенькая - сантиметров сорок. Вагонетки подкатывали сюда, опрокидывали в бункер, а из бункера руда ковшами выгребалась наверх, на-гора…
        Выдра светил на потолок - здесь достаточно высокий - и что-то там рассматривал.
        Я снова полез по лестнице - теперь вверх. Поротов посторонился, пропуская меня.
        - Что там? - спросил я.
        - Да вот… бывает, командир. Нервы…
        Нервы оказались у Врангеля. Я только взглянул на него - и понял, что уговаривать и приказывать бесполезно. Такие белые глаза…
        Клаустрофобия. Он рассказывал, а я забыл. А он, наверное - думал, что пересилит…
        - Сережа. Ты меня слышишь?
        Судорожный кивок.
        - Под землю не пойдешь. Ты и… - поискал глазами, - курсант Потылицын. Возьмите пулемет. Гранаты. Прикрывайте нас отсюда. Но - чтоб железно.
        - Есть.
        - Есть, командир… - и тихо: - Спасибо, Зден…
        - Проблемы? - спросил капитан, когда я вернулся вниз.
        - Никак нет. Оставил прикрытие.
        - Разумно… Вперед. Бегом. Марш.
        И сам побежал первым.
        Крепко строили пращуры. Лишь в двух местах крепь просела, и там пришлось пробираться ползком. После второго завала Выдра велел всем сесть, а сам ушел вперед и скоро вернулся верхом на дрезине.
        - Жива старуха, - сказал он весело.
        Я подумал вдруг, что шахта вовсе не так уж заброшена.
        - Хичники лазиют, - сказал он, будто отвечая на незаданный вопрос. - Всё львину голову ищут, не найдут…
        Хищниками, я знал, называли блуждающих старателей, не имеющих участков, а урывающих там, где удастся. На них приходилась немалая часть преступлений в тайге и горах; их же чаще всего находили на дальних тропах с зарядом картечи в груди или спине…
        Как-то это не совмещалось: наличие множественного числа «хичников» и безуспешный розыск шахты ненастоящими геологами. Но думать я не мог, мысли отбило, и четко ощущалась какая-то крепкая перегородка, опущенная поперек мозгов… Впрочем, я слышал о подобных вещах: местные знали о явлении или объекте все, приезжие - ничего. Видимо, и в данном случае что-то подобное нами и наблюдается…
        - Что за львиная голова? - насторожился вдруг капитан. - Тот знаменитый самородок?
        - Ага, - отозвался Выдра. - На который Бородину наворожили… - и он рассказал любопытную историю о том, как купцу Бородину наворожил какой-то старик: найдут на Бородинском прииске знатный самородок с голову рыси размером, а после этого перемрут один за другим сыновья купца, а жена решится умом, а чтобы поверил купец, то вот… - и старик выдал какое-то бытовое предсказание, исполнившееся буквально в тот же день. А на следующий месяц доносят купцу: в глыбе кварца самородок найден, поболе кошачьей головы и на голову льва похожий. И вот распорядился как-то секретно купец - и не вынесли из шахты тот самородок, с почестью где-то похоронили… С тех пор истощилась шахта начисто, кварц и тот не попадается, а все же вот находятся люди, желающие поискать пропажу…
        Случилось все это в начале семнадцатого года, а уже в двадцатом не осталось у купца ни одного сына, а жена решилась умом. Сам же Бородин пережил как-то и горе, и разорение, в сорок втором вернул все имущество, но к шахте с тех пор не подходил, не подъезжал. Не продавал ее и сам не пользовал. Умер он совсем недавно, лет шесть-семь назад…
        Потом, передохнув, мы кое-как облепили дрезину, приспособили фонари, Выдра и Самосенок, егерь из звена Поротова, крепкий квадратный парень, на гражданке путевой рабочий, сели на рычаги - и мы скрежеща, медленно, все быстрее, быстрее покатились по глухо отдающим звук рельсам.
        Все это было до жути нереально. Казалось, я опять смотрю кино.
        Год 1991. Игорь
        9.06. 02 ЧАС.
        ТУРБАЗА «ТУШИНО-ЦЕНТР».
        Уговоров они слушать не хотели, и потому пришлось употребить власть: скомандовать отбой. Быть по местам, уточнил Панин, или?.. Или! - рявкнул я. Всем разойтись по бабам! И вести к себе! Чем больше, тем лучше! Пить водку! Ничем не выделяться! Кру-угом! Шагом - марш! Они ушли, остался один Командор. Он потыкался в углы, потом включил телевизор.
        - Выруби, - попросил я. - Ну его на хер.
        - Хорошо, - сказал он, но вместо этого стал переключать каналы. По шестому показывали какой-то рисованный фильм. - Может, оставим? - попросил он.
        - Оставь.
        Несколько минут мы тупо смотрели кино. Краснозадая макака-сержант в фуражке со звездой обходила строй зверей-ополченцев: кому-то поправляла ремень, кому-то картуз, пыталась медведю поставить ноги по-строевому: пятки вместе… Пузатому пеликану ткнула кулаком в живот: подбери брюхо!
        Пеликан втянул живот, но выпятил зоб. Невидимая аудитория заржала. Макака зашипела и пошла дальше…
        - Что там Яков? - спросил я, хотя можно было и не спрашивать.
        Командор молча пожал плечом.
        - Ты заходил к нему?
        - Он меня послал.
        - Но сможет он это сделать?
        - Яков, видишь ли, все может. Дело только в сроке.
        - Об этом я и спрашиваю.
        - Не знаю. Думаю, успеет.
        - Слушай, старый. Давай напьемся.
        - А есть?
        - Как в Греции.
        - Доставай. Что там у тебя?
        - «Тифлис», десятилетний.
        - Издеваешься?
        - Отнюдь. Великолепный коньяк.
        - Так, а стаканы?.. а, вот они.
        - Мыл?
        - Плевать.
        - Ладно, поехали.
        - Да здравствует Грузия!
        - Виват!
        - Правда, хороший.
        - Ты же меня знаешь.
        - Надеюсь…
        - На что?
        - Что знаю.
        - А-а…
        - Давай дальше.
        - Подставляй.
        - За удачу.
        - Будем жить.
        - Чудесная штука.
        - Мне тоже нравится.
        - У меня еще есть.
        - Ну и выпьем тогда весь.
        - М-м…
        На экране теперь была река. Львенок, опоясанный пулеметными лентами, держал в руках черепашку и что-то ей втолковывал. Черепашка истово кивала. Потом он размахнулся и пустил черепашку блинчиками по воде. На другом берегу ее поймал бегемотик. Черепашка, тыча ручкой вверх, объясняла бегемотику, что надо делать. Бегемотик кивнул и тем же манером отправил ее обратно…
        - А молодцы наши девчонки, правда? - сказал Командор.
        - Все молодцы, - сказал я.
        - Но девчонки - особо.
        - Особо.
        - А Панин - слюнтяй.
        - Панин - хороший мужик.
        - А тебя ребята не любят, ты знаешь?
        - Знаю.
        - А знаешь, почему?
        - Знаю.
        - Ну, и?
        - А я не девочка, чтобы меня любить.
        - Я тебя тоже не люблю. Это чтоб ты знал.
        - Буду знать. Давай-ка еще по пять капель…
        - Сейчас. Сосед! - крикнул Командор в приоткрытую дверь. Он там увидел кого-то, а я нет. - Выпить хотите?
        Вошел наш сосед по домику. Я его еще не видел, не совпадали мы с ним в пространстве и времени. Мужчина лет пятидесяти, седоватый, в очках, но с торсом то ли боксера-профессионала, то ли лейббаумейстера. Был он в белых парусиновых брюках и черной безрукавке.
        - Я с дамой, - сказал он по-русски, но с акцентом. Вряд ли немец, скорее, прибалт. - Если вы не возражаете против дамы…
        Против дамы мы не возражали, более того, как нарочно, у нас пропадала бутылка египетского ликера, не пить же это самим. Даме было самое большее семнадцать. Командор показал себя с лучшей стороны: представил даже меня, представился сам, представил нас с соседом друг другу: Игорь Валинецкий, инженер из Томска - Роберт Кайзер, издатель, из Риги. Дама представилась сама: Стелла, сказала она с прилепленной улыбочкой. О, звезда, воскликнул Командор, звезда любви, звезда заветная! Она не поняла, причем тут звезда, и пришлось переводить. Тогда она стала смеяться. В ее личике, манере говорить и вести себя было что-то неистребимо малороссийское, хотя она и утверждала, что родом из Петербурга. Идиотка. Но ликер пила хорошо, и за это ей можно было многое простить.
        Мультик между тем продолжался. Отряд зверей отдыхал. Спали обезьяны, обняв допотопные ружья, спал медведь, положив под голову пулемет, спали львы, тигры и носороги. Догорал костер. Две черепашки, взявшись за руки, на носочках прошмыгнули мимо спящего часового - громадного орла. Костер еле теплится… погас. И вдруг неожиданно - длинная пулеметная очередь. Все вскакивают, палят в воздух, суета - и вот все лежат в круговой обороне, ожидая врага. Очередь снова гремит. Львенок уползает в темноту, какая-то возня, визг… возвращается во весь рост, потрясая смущенными черепашками…
        - А я думал, ты латыш, - сказал я Роберту, когда мы свернули голову третьей бутылке. - У немцев акцент не такой.
        - А я и есть латыш, - сказал Роберт. - У меня только прадед был настоящий дейч, все остальные латыши, а вот фамилия держится. Но у нас пока спокойно с этим делом.
        - У нас тоже, - сказал Командор, и все засмеялись.
        - А здесь, говорят, нет. Многие уже на чемоданах.
        - Не знаю, - сказал я. - Вчера пили в большой и очень смешанной компании - ни малейших признаков дискриминации.
        - Так то, наверное, была интеллигенция, - сказал Роберт.
        - Скорее, богема.
        - Страшно далеки они от народа… а на заводах, ребята, скверно. Да что на заводах, я в типографии в здешней вижу - скоро-скоро до ножей дойдет. А разобраться - зачем? Кому это выгодно?
        - Кому? - спросил я.
        - Большевистскую заразу с корнем не выдрали, - сказал Роберт. - Это вы молодцы, а тут толстый Герман не дал их на фонарях развешать…
        - Что-то ты путаешь, - сказал я. - Большевики, они же это… «пролетариат не имеет отечества», «пролетарии всех стран, соединяйтесь!» и прочее…
        - Нет, - помотал головой Роберт. - Они всегда были эти… куда ветер дует. Шла мировая война - подводили базу под дезертирство. Взяли власть заделались оборонцами и патриотами. Германия в сорок первом напала - всех готовы были под танки кинуть, лишь бы власть сохранить. Оккупация - смерть коллаборантам, восстановили государственность - так и прут в правительство, из штанов выскакивают. Теперь вот объединением с Сибирью запахло… У них ведь вся их философия в два действия арифметики укладывается: отнять и разделить. И о чем бы речь ни шла, по этим двум действиям их, сук, всегда опознать можно. Ну, выгонят они немцев из России - а дальше-то что? Сразу все проблемы, как рукой?.. А-а, бесполезный этот разговор, трата слов… За что хоть пьем-то?
        - Поминки, - сказал я.
        - Вот как… - он покусал губу. - Что же вы не сказали? Я тут разболтался… По ком поминки?
        - По мне, - сказал я.
        - То есть?
        - Семь лет назад вот этого парня, - Командор показал на меня, - убили в Туве. Там была небольшая заварушка, а он занимался альпинизмом… его и убили. Тело вывезли вертолетом и только на другой день обратили внимание, что оно не остывает. А год назад он еще раз умер - от разрыва сердца. Натуральный разрыв - стенка в клочья… Теперь ходит с искусственным. Говорит, ничуть не хуже. Пан, покажи.
        Я задрал рубаху и показал рубцы: на груди и под ребрами.
        - А сегодня меня чуть не грохнули еще раз, - сказал я. - В мою машину врезался грузовик - еле успел выпрыгнуть.
        - Да-а… - с уважением протянул Роберт. - Это надо пить, и пить, и пить. Такой день… А этот шрам от чего?
        - Тут батарея для сердца. Изотопная. Сидя рядом со мной, вы получаете дозу облучения, как от цветного телевизора. По закону я обязан вас об этом предупредить.
        - Тьфу, глупость, - сказал Роберт.
        - Многие боятся, - сказал я.
        - Да, - Роберт помолчал немного. - Давайте выпьем за то, чтобы людям не требовалась такая неимоверная живучесть и чтобы мы все умерли один раз и только от старости…
        Потом мы выпили за успех предприятий - Роберта и нашего. Стелла начала засыпать: клевала носом и вздрагивала. Толку от нее не было ни малейшего. Командор принялся травить анекдоты: встречаются русский, немец, хохол и еврей, немец несет гуся, хохол свинью, русский два каравая под мышками, а у еврея в руках ма-аленький пакетик из газеты… Звук у телевизора мы убрали, но на экран я волей-неволей смотрел. Там показывали сожженные машины - на дороге и на стоянке, внутренность нашего гаража, найденные в тайнике пистолеты и автоматы: на них обнаружат отпечатки пальцев двух весьма известных афганских боевиков, которых еще в январе Командор очень элегантно повязал в Бухаре, и бывшего кассира Варшавского отделения Рейхсбанка, пытавшегося пробраться через Сибирь в континентальную Японию; до Японии он не дошел, но об этом мало кто знает. Показали и фотографию убитого Петра. А что гепо рванули, так это правильно, доказывал Роберт мне и Командору, потому что… потому что… а-а, да все вы понимаете! Что правильно, что правильно, горячился Командор, это сколько же всего нужно взорвать, чтобы все было правильно?! А
вот столько и нужно! Нет, молодцы эти ребята, что вы мне ни говорите! Ну их, эти взрывы, сказал Командор, давай лучше о бабах. В дверь развязно заколотили, открыто, крикнул я, и ввалилась Саша, пьяная в дым, белая блузка расстегнута до пупа и залита вином, с ходу шлепнулась мне на колени и впечатала могучий поцелуй в угол рта. Пойдем купаться! Пойдем купаться! - Командору. Пойдем купаться! - Роберту. Там и познакомимся, ха-ха! Ой, и девочка есть. Тогда давайте групповуху устроим! Девочка, просыпайся, будем устраивать групповуху! С обалдевшей, ничего не понимающей Стеллы она начала стягивать юбку. Эй, Саша, полегче, придержал я ее, девочка испугается. Ребята, мы, наверное, пойдем, сказал Роберт. А то, я смотрю, меня заставят участвовать в групповухе, а мне это ни по возрасту, ни по чину. Это она так шутит, сказал я. Шучу?! - взвилась Саша. Да я, если хочешь знать… Пойдем, пойдем, Роберт приобнял озирающуюся Стеллу за талию и повел к дверям. Пока, ребята, приятных развлечений! Пока, Роберт, зря ты испугался, это не больно… Саша продолжала громко куражиться. Через минуту я выглянул на веранду. Там было
пусто, темно, дверь в комнату Роберта плотно закрыта. Докладывай, сказал я, вернувшись. Командор переключил телевизор, набрел на какой-то пошлый концерт-«цукерторт» и прибавил звук. Пацан в красно-зеленом клетчатом пиджаке и девочка в черном балахоне с вырезами на самых необычных местах пели о том, как им хорошо вдвоем на этом необитаемом острове. Саша улыбнулась. Значит, так: клюнуло! Часа полтора назад Яша пролез-таки на районную телефонную станцию и подключился, и вот только что перехватил разговор по-грузински: да, тех ребят видели в Тушине, в ресторане «Радуга», с ними был еще один грузин и две девушки, похоже, немки. Ищи, ищи их, сказали звонившему, ты должен их найти! Найду, я напал на след… Звонили с такса из Тушина, от турколлектора, а вот по какому номеру - сказать трудно, стоит защита, раухер дал только три первые цифры: 1-7-1, это Замоскворечье… Понятно, сказал я, очень хорошо, они тоже молодцы, будем надеяться, что их поиски будут успешными. Обижаешь, Пан, сказала Саша, мы набросали на тропинку столько цветных камушков…
        9.06. 7 ЧАС. 45 МИН. УЛИЦА ЧЕРЕМИСОВСКАЯ, 40.
        МЕБЛИРОВАННЫЕ КОМНАТЫ ОТТА.
        Я позволил себе поспать полтора часа, и, должно быть, зря: воздух в подвале был тяжеловат, и теперь я никак не мог преодолеть чугунную тяжесть во лбу и висках. От этого, а может быть, и от не до конца нейтрализованной вечерне-ночной выпивки, настроение было… о, именно в таком настроении господа гвардейские офицеры обожают пускать себе пули в благородные виски. Нам, к сожалению, такая роскошь недоступна, но помечтать - именно как о роскоши - почему бы и нет? Конечно, глоток коньяка смягчил бы мои страдания, но в быстрых ночных сборах я совсем забыл о своем переносном погребе, а среди всевозможных запасов, которыми был набит склад фирмы «Юп», спиртного не было ни капли. Душ не помог, из обоих кранов вяло сочилась тепловатая жидкость, из горячего - чуть более теплая. Тогда уж ничего не поделаешь - пришлось лезть в аптечку за эфедрином. Я уколол себя под язык - и скоро застучало в висках, похолодели пальцы, зато кто-то внутри меня решительно содрал липкую паутину с мозгов, с глаз, чугун куда-то вытек, вернулись силы. Я готов был к дальнейшему использованию…
        Даже через эфедриновую эйфорию меня царапнула эта мысль. Да, так оно и есть, никуда не денешься… горькая, последняя гордость солдата, знающего, что им затыкают губительный прорыв и что долг… Эй, там, сказал я себе, без патетики, пожалуйста. Разберемся позже.
        Якову сделали выгородку из стеклоблоков, там он и сидел на пару с «КРК» - сверхмощным раухером, не чета переносному «Алконосту», который был у него на турбазе. Теперь Яков мог, наверное, все на свете.
        - Пан, - сказал он, оборачиваясь, - я уже хотел тебя искать. - Лицо у него было черное, глаза ввалились. - Началось. Объект видел девочек, вызвал помощь. К нему едут еще двое. И знаешь что - я допер, что это за 171 и прочее. Это «Алазани».
        - А что? - сказал я. - Очень может быть.
        - Еще хотя бы раз позвонят - тогда я точно пролезу.
        - Смотри, не засветись.
        - Я невидим. Я растекся знаешь как - о, по всему городу. С такой машиной…
        - Ладно, Яша. Я поднимусь в комнату - если что…
        Комната, которую мы снимали как бы под контору, находилась на втором этаже. Здесь все было как надо: стол, шкафы, масса всяких бумаг, диван… Сейчас мне навстречу попались бэшники Говоруха и Мальцев, волокущие куда-то огромный деревянный ящик с иероглифами на боку. В конторе сидел Венерт, старший группы Б, и Кучеренко с Герой.
        - Ну, парни, - сказал я, - ваш выход.
        Венерт тоже встал - хотя бэшникам в акциях участвовать не положено.
        - Мне тоже придется ехать, - предупреждая вопрос, сказал он. - Не успели оформить доверенности на вождение.
        - Как это?
        Венерт развел руками.
        - Да, Пан, - сказал Кучеренко. - Страшные очереди к нотариусам. Не знаю, что происходит.
        - Придумай что-нибудь, Франц, - сказал я. - Дай на лапу.
        - Придумаю, - пообещал Венерт.
        Они ушли, я сел на диван и откинулся на спинку. Во рту стоял своеобразный эфедриновый привкус. Не приятный и не противный - своеобразный. Так… сейчас важно не обмануться в своих ощущениях. Не принять ненароком ту легкую эйфорию, которую дает наркотик, за чувство удачи. Успеха. Да, и вот это… Я еще раз просмотрел составленный Яковом портрет человека, говорившего по телефону с номером 171-и-так-далее… Рост выше среднего, худой, лет двадцать восемь-тридцать, курит, родной язык грузинский, по-русски говорит свободно и почти без акцента, немецким владеет слабо, передние верхние зубы металлические… Н-да. С одной стороны - ничего существенного, а с другой - только по голосу… причем, сказал Яков, если он поговорит еще минут пять-семь, можно будет дать основные черты лица и кое-что из характера. Жаль, не получился второй собеседник, слишком скупые реплики… ну да ладно.
        Нет, не это меня тревожило и не отпускало - тут мы все сделали правильно, разложили приманку и притаились в кустах… и вообще не о близящемся контакте с неким грузином тридцати лет, владеющим русским свободно и имеющим металлические зубы, мне следовало беспокоиться, а о зависшей в неясном положении совсем другой игре…
        …что ж ты, калека, ни одного живого не взял, сказал Командор, хмурясь, так вот вышло, сказал Панин, вышло, проворчал Командор, вечно у вас выходит что-нибудь не то, ты просто не видел, что они с ней сделали, сказал Панин, ты думаешь, есть что-то, чего я не видел, возразил Командор, не знаю, сказал Панин, есть или нет, а я в себя пришел, только когда патроны кончились, понятно, сказал Командор, душа у нас нежная, и тут Панин взорвался, таким я его еще не видел, я думал, он бросится на Командора, и Командор тоже, наверное, так думал, стоял и ждал, белый, как костяной, но я не дал им драться, выгнал Командора на улицу, и через двадцать минут, отдышавшись, мы уже говорили о другом, а потом вдруг Панин, закрыв глаза, повторил: вы просто не видели, что они с ней сделали, ты хоть ее добил, спросил Командор, да, конечно, сказал Панин…
        Зря я влез в это дело. Зря. Был шанс приоткрыть глаза - но он упущен. Черт знает, что это все может значить. Ладно, поработаем. Будет день, будет пища…
        Ага, и вот еще… Я взял трубку и набрал номер.
        - Да-а? - голос Кристы был сонный.
        - Я тебя опять разбудил?
        - Я еще не ложилась. Почему ты не пришел?
        - Встретил старого друга и напился, как сапожник.
        - Врешь.
        - По-моему, от меня должно разить перегаром даже по телефону.
        - Надо было привести его сюда. Нас тут как раз две несчастные одинокие женщины…
        - Может быть, сегодня… Да, Криста, а кто эта девушка, которую я резал ножом?
        - Ты? Ножом?
        - А, ну да, тебя не было в тот момент… Девушка, которая так странно танцевала в библиотеке.
        - Поняла. Это Таня Розе, она ведьма. Но, чтоб ты знал - с ней спать нельзя, потому что…
        - Я пока не собираюсь. А где мне ее найти?
        - Таня Розе. И с ней парень по имени Терс. Просто имя, ничего кроме. У них мистическая связь.
        - Я спрашиваю - где мне ее найти?
        - Не знаю. Ее Анни приглашала, а где сейчас сама Анни - не имею представления. Вечером сам у нее спросишь. Придешь?
        - Опять будет нечто?
        - Нет, будет тихо. Приходи, а? Что-то скучновато жить, понимаешь… Жить ей скучновато… ах, елки… Я бросил трубку на рычаг, не попал - и еле успел остановить свою занесенную руку: хотел вмазать по аппарату. Стоп, машина. Начинается отходняк. Надо повторить, иначе будет скверно. Колоться не буду, просто высосу…
        Телефон зазвонил - как взорвался. Я схватил трубку. Это был Панин.
        - Приехали, - сказал он. - Идут.
        - Ну, с богом… - у меня вдруг перехватило горло.
        - Ничего, - сказал он. - Не волнуйся, Пан, все будет в порядке.
        В порядке… в порядке… Что же, может быть, и будет все когда-нибудь в порядке - но без нас. Без нас.
        Год 1961. Зден
        31.08.1061. 19 ЧАС.
        СТАРАЯ ШАХТА.
        - И какая же здесь глубина? - капитан смотрел вверх. Туда уходил вертикальный колодец с непривычным шестиугольным срубом. Луч сильного фонаря терялся, не достигая края.
        - Кто ж его мерял? - Выдра пожал плечами. - Маю, метров боле полста, но не сто.
        - А колодец куда ведет?
        - Камора там глухая, а для чего - не знаю, нет. Что-то тут все время рыли, землю вынали, железо вколачивали…
        Последние две сотни метров мы продирались мимо завала из множества вагонеток. Похоже было на то, что их сюда специально стаскивали и переворачивали. И вот теперь рельсы окончились барьером из толстенных брусьев, штольня расширилась раза в два, крепеж стал чаще и как-то солиднее, на потолке лежал толстый слой сажи - будто здесь что-то долго и дымно горело. То есть - почему будто? Именно горело.
        - Надо торопиться, - сказал капитан. - Ребята! Смотреть под ноги, искать свежую землю. Вперед, шагом…
        - Да вот же она, свежая, - сказал Поротов, наклоняясь.
        Он распрямился. На ладони его была рыжая глина.
        И все согласно подняли головы.
        Я молча взялся за пэзээр. Он мог стрелять не только термитными шнурами, но и кошкой с прочным тросиком - чтобы зацеплять и утаскивать. Или, как в нашем случае - подтягиваться самому.
        «Глухая камора» таковой и оказалась: низкое, вряд ли три метра, сплошь уставленное деревянными подпорками помещение. В двух местах потолок был значительно выше. Видимо, здесь и собирались в давние времена что-то ставить, какие-нибудь дробилки, машины, котлы…
        Под ногами тихо рассыпались комки глины.
        Я вдруг поймал себя на том, что изо всех сил стараюсь не думать: а как оно там, наверху? Кто еще жив? И… вообще…
        - Вот она! - свистяще прошептал капитан откуда-то издали.
        Это был конец трубы - тонкостенной стальной трубы, выходящей из стенки на высоте колена. Капитан сидел перед нею на корточках и заглядывал внутрь.
        - Ну, что, Зден Рышардович? Дошли? - он говорил едва слышно.
        - Не знаю, - ответил я еще тише. А что тут скажешь?
        Капитан встал, накинул на трубу свою куртку, поманил меня рукой. Мы отошли подальше от зева.
        - Если наш друг ничего не напутал, то эта труба приведет нас прямо и непосредственно в хранилище ракет. Вот только… - он раздвинул руки, показывая внутренний диаметр трубы. - Восемнадцать дюймов. Или девятнадцать. Ведь не пролезем.
        - Зачем в ракетохранилище нужна такая труба?
        - Хотел бы я знать… Или пролезем?
        - Я-то пролезу.
        - Думаю, что я тоже. А больше, пожалуй, никто. У вас какой размер костюма?
        - Сорок шестой.
        - У меня чуть больше. Придется вам идти первым, потому что закупоривать лучше пути отхода.
        - Создаете заградотряд, капитан?
        - Совершенно верно. Ну, что? С Богом?
        - Надо распорядиться отделением.
        - Назначьте заместителя.
        - Да. Сейчас…
        Я вдруг понял, что ничего не могу. Была полная потеря ориентировки, контроля над собой… тихая паника.
        - Распорядитесь: пусть поднимаются все сюда. Командуйте, прапорщик.
        - Я курсант.
        - Присваиваю вам внеочередное звание. Имею право.
        - Не имеете.
        - Ко всему прочему, вы еще плохо помните Устав. Раздел семнадцатый. Действия в чрезвычайных обстоятельствах. Временные войсковые единицы…
        - Понял.
        - Отвечайте как положено.
        - Служу Отечеству.
        - Вот так-то. Командуйте, прапорщик…
        Я по примеру капитана снял куртку, прикрыл ею трубу; потом подошел к колодцу, наклонился - и в лицо меня толкнуло слабой, но вполне ощутимой воздушной волной, принесшей отзвук далекого взрыва.
        Тут же возникло бледное пятно опрокинутого лица. Это был Самосенок. Он молча выбрался из колодца.
        - Сзади стреляли, командир, - сказал он. - Было слышно.
        - Понятно, - сказал я. - Тихо, не шуми.
        За ним выбирались остальные. Выдру вытянули, как бадью - в шесть рук.
        - Стройся, - скомандовал я шепотом. И, когда построились: - Ребята! Кто на гражданке носит сорок восьмой размер?
        - Я, - сказал Поротов.
        - У меня штаны сорок восьмой, - сказал Костя Пороховщиков, командир второго звена.
        Остальные промолчали.
        - Суть дела следующая, - сказал я. - Дальше дорога идет по трубе диаметром меньше полуметра. Я, как самый тонкий, иду первым, господин капитан за мной, Вася - третьим. Остальные - как получится. Я протащу за собой трос…
        - Все ясно, командир, - сказал кто-то.
        - Те, кто остается здесь, прикрывают наш тыл. Боюсь, что первый заслон уже… все. За старшего… - я обвел всех взглядом; выбрать следовало как самого крупного, так и самого стойкого. - Курсант Авхадеев.
        - Есть, командир.
        - Задача ясна?
        - Так точно. Прикрывать ваши спины.
        - Да. И… постарайся без потерь, Гарик. Здесь идеальная позиция…
        Позиция была что надо. Главное - некуда отступать.
        Авхадеева звали Гарри. Гарри Мамедович.
        Мне показалось, что я полз вечность. Труба была шершавая, но вымазанная какой-то дрянью типа тавота или солидола - локти скользили. Если считать, что за каждое движение (как назвать квант ползанья?) я продвигался вперед сантиметров на двадцать, то длина трубы получилась сто шестьдесят метров. Но тросик к моей ноге был привязан стометровый, и я его так и не выбрал до конца.
        Дважды мне пришлось перепиливать решетки - слава Богу, редкие, из двух перекрещивающихся прутьев. Мне уже казалось, что трубе не будет конца и что я так и подохну в ней, не доползя. И все же я дополз. Сначала возник запах: острый, колющий. Я надел защитные очки, натянул респиратор. Потом стали доноситься звуки. Потом повеяло холодом. Наконец, появился свет.
        Год 1991. Игорь
        9.06. 15 ЧАС.
        КАФЕ «ГЕНЗЕЛЬ И ГРЕТЕЛЬ».
        - Прошу вас, княжна, - Иосиф придвинул стул, слегка поклонился. Княжна улыбнулась и села. Сели и мы. - Княжна, позвольте представить вам: Игорь Валинецкий, Вахтанг Петиашвили. Господа: княжна Дадешкелиани.
        - Лучше просто Кето, - сказала княжна.
        - О, не лишайте нас удовольствия называть вас княжной, - сказал я. Поверьте, такое бывает не каждый день.
        Наверное, я неприлично пялился на княжну: Иосиф поглядывал на меня неодобрительно. Но я просто не мог удержаться. О, как красива была княжна! Тревожно, я бы сказал - трагически красива. Бледное тонкое лицо, огромные темные глаза, нервный излом бровей. Тонкие пальцы, которым если что и держать, так гусиное перо. Между тем в материалах по «Пятому марта» имелся словесный портрет девушки-снайпера, составленный одним из немногих, кто уцелел после встречи с ней. Двадцать лет, волосы темные, вьющиеся… Возможно, это она и есть. Иосиф сидел по левую руку от нее, прямой, как шпага. Я еще раз восхитился мастерством Якова: Иосиф полностью совпадал со своим портретом. Единственное, чего Яков не мог уловить, был цвет волос: пегие, полуседые кудри Иосифа делали его значительно старше, чем он был на самом деле.
        - В нашем распоряжении час, - сказал я. - На этот час мы можем гарантировать полную изоляцию этого помещения. Думаю, мы уложимся.
        - Даже если и не уложимся, то сможем перенести разговор в другое место, - сказала княжна. - Не это главное. Как нам избавиться от взаимной подозрительности, я ничего не могу с собой поделать, но я не верю вам до конца…
        - Согласитесь, что у нас больше оснований не верить вам, - сказал я. - Да, больше, вы уже сказали свое слово здесь, в этом городе, а мы - мы должны молчать, пока - молчать… И даже более того: мы просим вас остановиться… поверьте, ненадолго, на два-три дня…
        - Так, - сказал я. - А вы понимаете, что сейчас наши подозрения лучше скажем, недоверие - крепнет?
        - Да, понимаю, да, и все же - я буду продолжать просить вас, клянусь - ведь только так мы сможем добиться цели, иначе - все обернется прахом.
        - Тогда объясните, почему, - потребовал я.
        - Иосиф, мы рискнем, да? - голос княжны стал тихий, почти бессильный. - Мы объясним, но только - прошу вас! - сначала вы ответьте на вопросы, на несколько вопросов…
        - Не обещаю.
        - Пожалуйста! Нам это очень важно - понять…
        - Давайте попробуем.
        - Мы ничего не слышали о вас - узнали из теленовостей. Значит, вы базируетесь не на грузинской земле - иначе такого не могло произойти. Тогда?..
        - Наша база в Польше - где именно, я не могу сказать.
        - Да, разумеется. И как давно вы существуете?
        - Нынешний состав - год.
        - Год… год… А мы уже четыре года. И как я понимаю, здесь у вас дебют, не так ли?
        - Не совсем дебют… но крупная гастроль с афишами - первая.
        - Как неудачно мы пересеклись! Или удачно?.. Иосиф, ты все молчишь скажи хоть что-нибудь, мужчина!
        Иосиф кивнул и что-то по-грузински сказал Вахтангу. Вахтанг ответил длинной фразой, улыбнулся и сделал жест руками: будто повертел перед глазами, осматривая с разных сторон, небольшой арбуз.
        - Скажите, - обратился Иосиф ко мне, - вот вы поляк, базируетесь вы в Польше, тогда почему же - месть за Грузию?
        - «За вашу и нашу свободу», - помните?
        - И все же?
        - Я поляк только наполовину - у меня мать грузинка. В нашей группе есть грузины и абхазы. Наконец, в Грузии пролилась слишком большая кровь, чтобы оставить без ответа…
        - Да, - сказала княжна и замолчала, прикрыв глаза. - Я была там, добавила она после паузы.
        - Он тоже, - кивнул я на Вахтанга.
        Теперь княжна обратилась к нему по-грузински, Вахтанг кивнул и нехотя, короткими фразами, стал что-то рассказывать. Голос у него был нормальный, может быть, чересчур ровный, и лицо хорошее, а что малоподвижное и невыразительное, так это - результат контузии… Мы накачали его так, что аббрутин только что из ушей не лился. Несколько часов он будет знать о себе, что он - боевик группы «666» и что он контужен под Телави.
        - Все, кто командовал расправой, теперь здесь, - сказал я. Приговоры вынесены, и я не в праве их отменить.
        - У меня убили родителей, - сказала княжна, - мой брат умер в лагере, а о сестре я до сих пор ничего не знаю и надеюсь только, что она тоже умерла… И все равно я прошу вас - отложите возмездие. Не отмените, никто не говорит об отмене, но отложите. Потому что если вы произведете еще один взрыв, совещание перенесут в другое место, и все наши труды пропадут… и шанс будет упущен, единственный шанс…
        О! Это было как раз то, что я ждал. Я откинулся на спинку стула и задумался. Княжна достала из сумочки сигареты, Иосиф услужливо щелкнул зажигалкой. Об этом мы тоже позаботились: на портрете, который они получат, будет лицо, как две капли воды похожее на фоторобот с плаката «Разыскивается!», которым оклеен весь Краков. Дерзкое ограбление банка.
        - Болит? - спросил я Иосифа. Он положил зажигалку в карман и поморщился.
        - Ннэт, - тряхнул он пегой головой. - Ннэ болит.
        Врал, конечно: после того, как Крупицыны завернули ему руки, плечевые суставы должны болеть минимум неделю.
        - Могу предложить тибетский бальзам, - продолжал я. - Снимает любую боль.
        - Спасибо, - сказала княжна. - Иосиф сам - фармаколог.
        - Как хотите, - пожал я плечами. - Вернемся к нашим баранам. Лишних вопросов я задавать вам не буду, скажу все сам, и если очень уж ошибусь поправите. Хорошо? Итак: вы намерены произвести покушение на кого-то из участников совещания. Вероятнее всего, на фон Вайля. Против этого возражений не имеем. Но вы просите нас приостановить на время нашу деятельность, лечь на дно - то есть рискнуть всем, что мы уже поставили на карту, потому что в гепо сидят не только глупые увальни, - для того, чтобы совещание состоялось и вы смогли произвести свою акцию. Но в таком случае, объясните мне, почему ликвидация политического деятеля для вас важнее, чем возмездие десятку палачей? Ну, не будет фон Вайля, так будет Шредер, уберете Шредера - будет Дорн. Какая вам разница?
        - Если вы позволите, я скажу, - княжна подняла руку ладонью вперед. Из всего того, что вы перечислили, верно лишь одно: да, возмездие палачам у нас сейчас стоит на предпоследнем месте.
        - А на последнем?
        - Вязание на спицах.
        - М-м…
        - Не делайте такое лицо и выслушайте то, что я скажу. Да, еще весной мы пошли бы с вами, мы мстили бы, и лучшей цели не было бы для нас лучшей цели и лучшей судьбы. Но - появилась иная, и ваши цели, и наши, те, которые были прежде - заслонила. Мы увидели вдруг… простите… - она смяла сигарету. - Я вдруг заволновалась, вот как… эта цель… Эта святая цель - независимость родины, независимость Грузии, и сейчас она стала достижимой, да… И вдруг - вы, братья, но как же вы можете помешать! Сейчас, сейчас - я все объясню. Весь Рейх трещит по швам, и он развалится, клянусь, если все будет идти так, как идет сегодня… война в Африке тому доказательство… Что было в позапрошлом году в Кахетии, невозможно сегодня, солдаты не станут стрелять и офицеры не отдадут таких приказов, но и народ не поднимется еще раз - на такое… нужна пауза, нужен еще год бессилия Берлина!.. И все - тогда - свобода. Но если четверо договорятся, Рейх устоит, потому что развал его опасен и невыгоден даже врагам. Фон Вайль и Толстой секретно сговорились образовать союз, стереть границы так будет разрешен неразрешимый, казалось, русский
вопрос - и уцелеет Рейх. Но мало кто из собственных же партий поддерживают и Толстого, и фон Вайля, и если мы устраним обоих, события пойдут естественным путем, Россия выйдет из состава Рейха - клянусь, тогда Берлину не дотянуться будет до маленькой Грузии! И разве только Грузия сможет обрести тогда свободу? О, нет - все, кто достоин. И ваша Польша, Игорь…
        - Да, наша Польша…
        Неслышно ступая, подошел Ганс и поставил на стол чашечки с дымящимся кофе и блюдо с пирожными. Я взглянул на пирожные: четыре меренги и четыре шоколадных эклера. Впрочем, я и так чувствовал, что террористы - настоящие.
        - Спасибо, Ганс, - сказал я. - А нельзя еще какой-нибудь воды? - Это значило, что мое мнение не противоречит результатам проверки.
        - Значит, вы хотите перевернуть мир - и вот обнаружили точку опоры? спросил я.
        - Да, - улыбнулась княжна.
        - Достойная цель… Ну, что же… Я еще не готов дать вам ответ, кого именно вы в нас встретили: союзников или нейтралов. Но не противников это точно. Мы проанализируем ситуацию, посоветуемся… Назначайте время и место, где мы сможем дать вам ответ. Гарантирую, что в течение суток мы будем воздерживаться от акций. Дальше - будет видно.
        - Хорошо. Место встречи - ресторан «Алазани». Время: четыре часа дня. Вы будете в этом же составе?
        - Скорее, я буду с девушкой. Вахтанг, ты не в обиде?
        - Мое дело солдатское, - сказал Вахтанг и улыбнулся княжне.
        9.06. 19 ЧАС.
        ЧЕРЕМИСОВСКАЯ, 40.
        Днем телефон Феликса не отвечал, а сейчас был занят. Я подключил свой маленький раухер к телефонной сети и заставил его постоянно набирать этот номер, а сам пока занялся просмотром дополнительных материалов по «Пятому марта», которые сегодня достал из тайника Венерт. Я смотрел на снимки и злился. Передача информации - самое тонкое место, поэтому мы стараемся работать максимально автономно. Две трети провалов происходят именно на передаче материалов и информации. И вот база идет на этот риск - и для чего? Чтобы я полюбовался на сцену расстрела генерал-губернатора Египта и его семьи? Четыре снимка, сделанные, кажется, с экрана телевизора - там весь парк был утыкан телекамерами, и что? - и обработанные на раухере. Четкость изображения изумительная… Вот генерал-губернатор под руку с супругой, девочка рядом с матерью, мальчик шагах в трех впереди, а сзади две тени бегущих людей, только тени, самих фигур не видно. Второй снимок: семейство в той же позиции, а теней уже четыре, две сзади и две слева, видны стволы какого-то оружия. Третий: генерал лежит, скорчившись, женщина падает на него, раскинув руки,
девочка закрывает лицо ладонями, мальчик бежит, оглядываясь на бегу. Четвертый: все лежат, только мальчик стоит на коленях, к нему подходят двое с автоматами, еще двое стреляют в лежащих. Все. Новый информации нет. Я присмотрелся к террористам: мешковатые комбинезоны, скрывающие все особенности фигур, не понять даже, мужчина или женщина перед тобой; шапочки-маски с затянутыми черной кисеей окошечками для глаз. Оружие: «шмайссер» образца семьдесят восьмого года, калибр шесть с половиной, дульная энергия всего сорок килограммометров, зато - тридцать выстрелов в секунду и магазин на сто сорок патронов; весьма популярен у бойцов спецподразделений; в армии применения не нашел…
        Мой аппарат отзвонил: на том конце провода сняли трубку. Оказалась баба Катя. Нет, Феликса Ефимовича нет и сегодня не будет. Что-нибудь передать? Спасибо, ничего.
        Стукнули в дверь, я отозвался. Вошел Кучеренко.
        - Ну что, пойдем?
        - Уже?
        - Да, все готово.
        Мы прошли через пустой магазинчик и поднялись наверх. У входа стоял «волгарь» образца пятьдесят шестого года, но с новенькой фанерной будкой, обрызганной веселенькой светло-зеленой краской. Будка была сплошь облеплена эмблемами «ЮП». За рулем сидел Венерт. Мы с Сережей залезли в будку.
        Весь пол занимала огромная карта Москвы. Цветными линиями были отмечены маршруты трех автомобилей, в которые Сережа вставил передатчики: машины Иосифа, машины княжны и машины, на которой на помощь Иосифу приехали два боевика - одному из них Командор сломал руку и потом долго извинялся: но мы же приняли вас за агентов гепо, вы так странно себя вели… Итак, пока княжна и Иосиф вели с нами переговоры, их машины не стояли на месте: съездили к трем вокзалам, не очень ясно, к какому именно, система давала точность до нескольких десятков метров, - затем к «Алазани» на Пятницкую, потом одна из машин вернулась на Бронную, где подобрала княжну и Иосифа, а вторая ушла в Лосиноостровский парк и долго стояла в ничем не примечательном месте. Третья машина тем временем смоталась в Мытищи, развернулась там, не теряя ни минуты, и направилась тоже в Лосиный Остров, соединилась со второй, и они вместе совершили три ездки между некими пунктами А и Б; на карте в этих местах ничего не было. Потом машина за номером два вернулась к «Алазани», а та, которая побывала в Мытищах, пошла к Киевскому вокзалу, простояла полтора
часа и тоже вернулась в район «Алазани». Наконец, машина, взявшая княжну и Иосифа, отправилась в Лефортово, минут десять простояла на набережной напротив парка - и тоже, как и предыдущие, стала на стоянку гостиничного комплекса на Пятницкой. И вот уже час все три помеченные машины стоят неподвижно…
        - Видимо, где-то тут у них штаб, - сказал я. - Это ясно. Но вот эти челночные рейсы… - я ткнул пальцем в Лосиный остров.
        - Я думаю, выгружали что-то из грузовика и свозили в тайник, предположил Кучеренко. - Надо будет смотаться и посмотреть.
        - Сейчас важнее не спугнуть, - сказал я. - А вот кого они встречали…
        - Или провожали. Или сдавали что-нибудь в камеру хранения.
        - Хорошая мысль. Ладно. Надо посмотреть, что там у «Алазани». Сходишь?
        - А как же.
        - Только без малейшего напряга. Просто посмотреть.
        - Хорошо, Пан. И что?
        - Ничего. Завтра решим.
        - Хорошее задание.
        - Угм. Конечно, ели найдешь место, чтобы поставить «волгаря»…
        - Так бы сразу и говорил.
        Я вернулся вниз. Яков спал, уронив голову на пульт. Командор уже пытался отвезти его на турбазу, выкупать и выспать, но Яков уперся, как козел, и никуда не поехал. Так что Командор и Панин играли в шахматы. Девочки с Крупицыными отрабатывали новые приемы. Гера что-то читал, лежа на надувном матраце. Похоже, что все пребывали в полной готовности к боям и маршам.
        - Народ! - сказал я, встав посреди всего этого безобразия. - Сегодня уже ничего не будет. Приказ - всем развлекаться. Разбрестись попарно. Рассредоточиться по всему городу. Не мельтешить на этом пяточке. И вообще - почему забросили турбазу? Кто там дежурит сегодня?
        - Раз начальство так велит… - проворчал Панин и встал. - Ну, как, ничья или отложим?
        - Отложим, - сказал Командор. - Хотя нет - дурная примета. Ничья.
        - Согласен, - Панин смахнул шахматы с доски.
        - Гера, - сказал Командор. - Ты остаешься при Якове, карауль его, чтоб чего не натворил. Все. Остальные свободны, сюда не возвращаться, в семь утра быть по койкам. Панин, проследишь.
        - Дети они, что ли - следить за ними…
        - Р-разговорчики!..
        - Та-ак точно, разговорчики!
        - Приеду, проверю.
        - Мы уже ушли. Вот нас нет, вот мы далече…
        Сашенька остановилась передо мной, наклонила голову, спросила:
        - Ты чего такой, Пан?
        - Какой?
        - Да вот… стукнутый чем-то.
        - Нет, это я так мысль думаю.
        - Надо, наверное, тебя встряхнуть немного. Хочешь, составлю компанию? - Давай. Ты, я и Командор.
        - Втроем?
        - Он мне для дела нужен.
        - Хм. Ладно. Он для дела, я для удовольствия. Годится.
        - Кстати, пока я не забыл. Завтра мы с тобой идем в ресторан «Алазани».
        - Ты меня приглашаешь?
        - Можно сказать и так.
        - И опять втроем?
        - Нет уж, нет уж.
        - О-о!
        - Так вот.
        - А тогда давай и сегодня в ресторанчик завалимся? Пригласишь?
        - Но только не в «Алазани».
        - В «Марсель».
        - Губа не дура. Годится.
        - Тогда надень что-нибудь поприличнее. В «Марсель» так не ходят.
        9.06. ОКОЛО 21 ЧАС.
        НАБЕРЕЖНАЯ ГЕРИНГА, 11. РЕСТОРАН «МАРСЕЛЬ».
        Солнце садилось во мглу, на полнеба висело багровое зарево, все в розово-сиреневых рубцах высоких облаков, и само солнце, застрявшее между одинаковыми, как бетонные шпалы, «сорокапятками» Пресни, имело цвет остывшего металла, и такого же цвета блики дрожали на воде, и казалось, что это от воды веет огненно-кирпичным зноем. Будет ветер, сказала Саша. Она стояла спиной к реке и смотрела в другую сторону. Пан, какой ужас, ты такого не видел, наверное… Я оглянулся. Красно-черно-зеркальные небоскребы проспекта Геринга, и без того бьющие по нервам, сейчас казались раскаленными и накренившимися, падающими на нас. Ничего себе, пейзажик, согласился я. Не для впечатлительных. В далекой перспективе проспекта на фоне густо-синего непрозрачного неба ослепительно белела километровая Измайловская Игла. На двух третях высоты ее перечеркивала черная полоска: обзорная палуба, остекленная поляризованным гляссетом. Именно там будет проходить историческое совещание глав четырех держав… полюс недоступности, подумал я, у фон Боскова неплохие мозги… и тем не менее японские фирмы перекачивают капиталы в Индию, будто план
фон Вайля-Толстого сорван. Ну-ну. Оркестр играл что-то из репертуара Виктора Эннса. Кто-то из танцующих подпевал вполголоса. Командор, как в трансе, раскачивался, объяв пышную блондинку. Потанцуем, предложил я. Саша молча направилась к лестнице. На ней был белый с блесками комбинезон, закрытый спереди и с глубоким вырезом на спине. Танцевала Саша легко и гибко, и если бы не тень ожесточения на лице, все было бы хорошо. Потом мы церемонно раскланялись друг с другом и пошли к нашему столику. Командор приглашал новую партнершу. Я помахал официанту, одетому матросом. Еще два двойных «Бисквита». Слушай, Пан, сказала Саша, а почему ты такой… всегда впереди, на лихом коне? Мы что, тебе неинтересны? Честно? - спросил я. Официант принес заказ. Честно, сказала Саша. Потому что в противном случае я не смогу расходовать вас, когда это понадобится. И поэтому я стараюсь относиться к вам, как к фишкам на игровой доске. Спасибо, усмехнулась Саша. Не за что, сказал я. Помнишь, как в парках играют в шашки: по рублю за съеденную? Кто жалеет отдавать, тот и проигрывает. Понятно, опять усмехнулась Саша. Чтобы выиграть,
тебе надо быть свободным от жалости… понятно. Да, сказал я, но есть еще один очень существенный момент: я очень люблю выигрывать всухую. Но ты хоть понимаешь, что это ужасно унизительно, спросила Саша. Понимаю, сказал я, но это меньшее зло, чем… Это страшное зло, сказала Саша, это раздражение, которое копится, копится… когда координатором шел Рыбаков… Я знаю, сказал я, Рыбакова все очень любили, но однажды он проиграл. Ты тоже когда-нибудь проиграешь, сказала Саша. Я пожал плечами. Да, наверное, но не потому, что буду стоять в позе Буриданова осла и думать, кого мне не так жалко - и в результате потеряю всех… Не надо так про Рыбакова, сказала Саша, никто ведь не знает по-настоящему, что там было. Хорошо, сказал я, не буду. Я знал, как погибла группа Рыбакова, задумался на секунду, расслабился - и Саша не упустила этого момента. Пан, скажи правду: мы играем по форме «сокол»? Соврать я не смог. Да, по форме «сокол». Саша вздохнула. Я так и думала почему-то, сказала она. Это еще ничего не значит, возразил я. Я вас вытащу. Знаешь, в который раз я уже играю по «соколу»? В Иерусалиме, в Бухаре, оба раза в
Кабуле, в Тегеране… Про Тегеран я вспомнил зря: там нас уцелело только трое. В конце концов, ВВС от нас еще не отказались… Саша промолчала. Она смотрела куда-то мимо меня. Вернулся Командор. Что это вы такие грустные, спросил он. Хочешь мой коньяк? - спросила Саша. На, бери. Спасибо, сказал Командор. За удачу. За удачу, согласился я. Давайте съедим что-нибудь, сказал он, тут как-никак, а французская кухня. Ты ешь, сказала Саша, а мы пойдем с Паном еще потанцуем…
        Там, где танцевали, пол светился изнутри бледным пламенем, и по пламени лениво бродили, изгибаясь, цветные полосы и пятна. Оркестр заиграл медленный вальс, и пятна, слившись попарно в красно-синие, желто-зеленые и сиренево-оранжевые уроборосы, закружились в танце. Мы прошли несколько кругов и только потом заметили, что никто больше не танцует, все стоят и смотрят на нас. Было неловко в этой толчее взглядов, но мы дотанцевали до конца - и раздались аплодисменты! Золотая пара! - крикнул кто-то. Еще, еще - требовали зрители. Ну, вот, сказал я, как бывает… Саша смеялась. Оркестр заиграл снова, и мне показалось, что я упал. «Спит гаолян…» Мы прошли только один круг, больше я не смог. На обзорной площадке мне стало чуть легче. Над культурным центром горела составленная из тысяч огненных точек Эйфелева башня, вокруг которой медленно кружилась надпись:
        «Всемирная выставка, Париж, 1992». Картина получалась благодаря интерференции пересекающихся релихт-лучей. И в том же темпе, что и надпись, в голове моей кружилось: «Спит гаолян, сопки покрыты мглой…» В Туве не было гаоляна, но я не мог ничего поделать с собой. Красиво, сказала Саша. Что красиво? - не понял я. Все вокруг. Посмотри. Я посмотрел. Было много света и бегущих огней, много выдумки и вкуса. Тихо вокруг… Вода в реке теперь отливала холодной ртутью. Что-то не получается, да? Что-то не так? Да, не так, сказал я. Все не так. Не грусти, сказала Саша, все мы - только покойники в отпуске, а отпуска тем и хороши, что кончаются когда-нибудь. Не грусти. Давай поедем куда-нибудь, где никого нет. Хочешь, я сделаю так, что ты все забудешь. Хочешь? Ты же… - я замялся. Глупый, сказала Саша, вот в этом ты ничего не понимаешь, поэтому просто доверься знающему человеку. А? Вообще-то, сказал я, мы и движемся сейчас к такому вот мероприятию… Это я поняла, сказала Саша, поэтому и хочу… ведь то будет потом, а пока… тут наверху есть комнаты, я знаю… Метрдотель-капитан поднял глаза к потолку, я дал ему
четвертной билет, билет исчез, по винтовой лестнице на третий этаж, скажите, от Валентина, приятного отдыха… не зажигай, не надо, попросила Саша, смотри, как светло: за окном горела, пылала Эйфелева башня, и кружилось вокруг: на сопках Манчжурии воины спят, и русских не слышно слез… пусть гаолян навеет вам сладкие сны… меня стянуло в комок, и Саша все поняла, задернула шторы, зажгла свечу, в свете свечи комната съежилась, и только зеркало черной полыньей… спите, герои русской земли… бедный ты мой, бедный, шептала Саша, там было очень страшно?.. отчизны родной сыны… страшно, сказал я, но это не главное, это не главное, это можно пережить… я не мог сказать того, что хотел: стыдно, или: противно, или: сам себя презираю… это застряло во мне, и тогда я сказал: я там умер.
        Год 2002. Михаил
        26. 04. 19 ЧАС.
        КОНСТАНТИНОПОЛЬ, ПЛОЩАДЬ КАРАКЁЙ, РЕСТОРАН «АЗИЧ».
        Говорят, «Азич» стоит на крыше утонувшего в земле византийского дворца. И все залы и комнаты дворца - теперь подвалы этого ресторана. Будто бы там иногда… для особо посвященных… но тс-с! Никому ни слова!.. Не знаю, не знаю. По-моему, в этом городе нельзя скрыть ничего. То есть нет: скрыть можно. Но об этом все равно будут знать все.
        Так или иначе, благодаря ли неимоверным подвалам или особой конфигурации стен, но акустика там хороша, а потому и музыка в «Азиче» исключительная. В этом зале любят выступать приезжие, но и собственный ресторанный оркестрик никому не позволит заткнуть себя за пояс. Сюда приходили не столько пить и есть - хотя и без этого не обходилось, - сколько слушать музыку и танцевать до утра.
        Когда мы вошли, как раз играли «Ночь после долгого дня», свет был приглушен, пары покачивались, Керем душу вынимал из своей гитары и тянул: «…все, что уйдет со мной… все, что со мной… все, что уйдет…» Мы нашли свободный столик и сели. Подошел кравчий со своей тележкой. В «Азиче» вообще не подавали вино в бутылках, только в кувшинах и только из своих бочек. Бокалы здесь были огромны: литое зеленоватое стекло. Их можно было потом взять с собой как сувениры. Мы попросили «Черные глаза», по обычаю слили первые капли на пол. Я махнул полбокала залпом, вкус пыли изо рта исчез. Зойка пила мелкими глотками, озираясь в поисках знакомых.
        - Посмотри, - сказала она, - какое платье.
        Я посмотрел. Платье было ничего себе. На эстраде Керем вытягивал уже совершенно нечеловечески: «…и никогда не зови то, что ушло со мной… то, что ушло со мной… то, что ушло… ты никогда не зови…»
        Глаза только успели привыкнуть к полумраку, как свет набрал силу, Керем громко выдохнул: «Антракт - двадцать минут», танцующие побрели к столикам. За соседний с нами села чуть знакомая компания, три парня и две девушки, я их не знал по именам, но помнил лица; они были с факультета журналистики. У них тут же возобновился прерванный танцем разговор.
        - …слова «позор» я употреблять бы не стал, но что-то от позора во всем этом есть…
        - …совершенно никакого этического наполнения. Это вообще лежит вне плоскости этики. Вопрос качества работы. Все равно что строгать доску…
        - …чуть иначе. Этично ли быть богатым, когда существуют бедные? Наслаждаться жизнью, когда кто-то не очень далеко - на соседней улице - не может позволить себе лишний кусок хлеба? Этично? Справедливо?
        - Нет. Но…
        - Но именно отсюда методом последовательного приближения мы выведем: «Любое богатство неправедно» и «Грабь награбленное». Так или нет?
        - Об этом я и пытаюсь сказать - и если бы меня не перебивали постоянно…
        - Ты очень долго пытаешься это сказать. А по-моему, когда чья-либо хорошая работа сама по себе приводит к этически провальному результату, следует усомниться в самих принципах этой работы.
        - Ого!
        - Ого. И тем не менее: именно благодаря блестящей работе видеорепортеров война, кровопролитие, смерть - превратились в спортивное состязание. Ты за кого болеешь: за японцев или за немцев? И так далее…
        - Мальчики, дайте я скажу…
        - Молчи, женщина. Видишь: мужчины спорят. Мысли делят. Не каждый день. Явление.
        - Нет, вы все правильно говорите. Но - что взамен?
        - Не знаю. Но мы потакаем смертному греху: любопытству. Причем, как правило, праздному любопытству. И это повод пораскинуть мозгами.
        - Я понял. Ты хочешь перевестись на другой факультет и готовишь речь перед деканом.
        - Я не хочу переводиться. Я люблю эту работу. Я ее делал уже и буду делать. Но сомневаться…
        - Вкладывать персты в раны.
        - Да нет никаких ран! И Христа тоже нет перед нами, вот в чем беда…
        Так они могли до бесконечности. Они - и еще философы.
        Подошел официант. Зойка заказала долму, и я тоже заказал долму. Мне было все равно, что есть.
        Тедди не появлялся и не звонил.
        - Вот такой он, - сказал я.
        - Да, - она развела руки, будто выпускала птицу. - Я уже обратила внимание.
        - Тебе налить еще?
        - Налей. Очень хорошее вино. Здесь оно всегда хорошее. А что у тебя все-таки случилось дома?
        - Ничего особенного. Не хочу мозолить матери глаза, вот и все. После… нет, все это чушь. Все это чушь, Зойка. Jazz. Все это jazz. Пойдем потанцуем?
        - Мне нужно съесть вот это. А это выпить. Иначе из меня танцор, как из мыла затычка. Зря ты не собираешь антикву. Этот кувшин очень украсил бы твою комнату. Давай, я тебе его подарю.
        - Он будет очень глупо смотреться в каюте.
        - Он будет замечательно смотреться в каюте! Ты просто ничего не понимаешь в таких вещах.
        - Тогда подари, - сказал я.
        - Вот, - сказала она. - От всего сердца.
        - Спасибо…
        Мы доели долму. Порции были небольшие: чтобы не перегружать танцоров. Если вы хотели здесь именно поесть, надо было предупредить официанта, и тогда принесли бы настоящие порции. Как полагается, мы посидели несколько минут неподвижно и выпили еще по полбокала «Черных глаз». Вернулся оркестрик, вышел Керем. Они заиграли «Скорый поезд опаздывает навсегда».
        - Пойдем?
        - Пойдем… - я встал, подал Зойке руку.
        - Уже легче? - спросила она потом.
        - Да.
        - Это пройдет. Это всегда проходит.
        - Сложно мы живем, - сказал я.
        Тедди так и не пришел. Мы прождали его до десяти. Зойка больше со мной не танцевала, ее подхватили ребята-журналисты. Я сидел, медленно пил вино и медленно пьянел. Становилось все жарче. На всякий случай (вдруг мне не захочется возвращаться?) я оставил на столе десятку и отошел к выходу покурить. Здесь была маленькая выносная стойка для таких, как я, или для тех, кто просто проходит мимо. Таких было много. Я как-то пытался обойти за вечер все рестораны, ресторанчики, кофейни и подвальчики на Каракёй, но у меня ничего не получилось. Было очень светло, отовсюду неслась музыка. В пивной «Медведь» хором пели немцы. Две полицейские машины стояли посередине площади. Наряды скучали. На Каракёй редко что-либо происходило.
        Медленно проехала извозчичья пролетка. В ней стоял Ганс Айсман, знаменитый комик, и что-то произносил в пространство. Его облепили четыре девушки. Он возвышался над ними, будто выныривал из волны.
        Мне остро захотелось искупаться. С наступлением темноты совсем не посвежело, даже наоборот. Возможно, близилась гроза.
        - Хотите стаканчик, эфендим? - предложил бармен за выносной стойкой. - Чем возвращаться в темень и духоту - смотрите, какое небо!
        Я посмотрел. Неба не было видно совсем.
        - Давайте, - согласился я. Напьюсь. - Ваше здоровье, эфендим.
        - И ваше, и всех ваших близких…
        Стаканчик был мизерный, но виноградная водка в нем - очень крепкая. И очень ароматная.
        Потом я вернулся. Скулы у меня одеревенели. Зойка сидела за столом журналистов. Кто-то еще подсаживался. Она, как всегда, стягивала народ.
        - Хочешь потанцевать? - спросил я одну из отодвинутых журналистских девочек.
        Она согласилась. Ее звали Тина. Она приехала недавно из Симферополя.
        - Зоя с вами? - спросила она.
        - Скорее наоборот, - сказал я.
        - Вот как?
        - Да. Я ее раб… - я врал, но даже как-то не слишком врал. По-настоящему соврать не получалось. - Я проиграл ей два месяца личной свободы.
        - Проиграли?!
        - В карты. Она слишком хорошо играет в карты. Я не знал. Не думал, что так вообще можно играть.
        - А… э-э…
        - У нее есть друг. Если вас интересует именно это. Он скоро придет сюда и разрушит ее чары.
        - А у вас? Кто-то есть тоже?
        - Не знаю. Кажется, нет.
        - Разве можно этого не знать?
        - Иногда так получается. Вот у вас - есть?
        Она оглянулась через плечо.
        - Кажется, я вас понимаю…
        - Нет, - сказал я. - Вовсе не то, что вы подумали.
        Год 1961. Зден
        31.08. 20 ЧАС. 45 МИН.
        БАЗА «САЯН». РАКЕТНЫЙ КАПОНИР.
        Я не сразу понял, что именно вижу перед собой, и с минуту, не меньше, всего лишь тупо всматривался в открывшуюся мне картину. Перед глазами была зеленого цвета заиндевевшая металлическая стена в строчках точечных сварных швов, в стене зияли люки, к люкам тянулись разноцветные шланги, вздрагивающие от внутренней пульсации. Висели гроздья проводов. В промежуток между концом трубы, из которой я очень осторожно высовывался, и зеленой стеной - неширокий такой промежуток, рукой не дотянуться, но не дотянуться совсем чуть-чуть - слева врезался безумно белый свет. Пар от дыхания пылал в этом свете… Я лежал и смотрел, и пытался понять, что же я перед собой вижу такое странное и что вообще мне дальше делать. Наконец дошло: это была ракета, но не лежащая в лотке на спине траспортера, как ей положено, а стоящая вертикально, в позиции готовности к пуску. Я понял это и внезапно успокоился.
        Сзади меня тронули за сапог. Капитан. Отлично.
        Я высунулся до плеч и огляделся. От трубы вниз шел ряд железных скоб, окруженных крупноячеистой предохранительной сеткой. Точно такая же лесенка вела и вверх. Я перевернулся на спину, взялся за скобу над трубой - она была мертвенно-стылой - и осторожно вытянул свое тело наружу. Отцепил от ноги тросик. Передвинул кобуру со спины на живот. Проверил, как ходят в ножнах ножи. Сумку с автоматом, гранатами и патронами оставил пока в трубе: капитан спустит.
        Скоб оказалось двадцать четыре. Они оканчивались метрах в двух над полом. Я повис на последней и носками ботинок дотянулся до бетона.
        Теперь можно было осмотреться.
        Ракета покоилась не на полу, а на массивном треножнике, выкрашенном в красный цвет. Нижний край ее дюз, черных снаружи и золотистых изнутри, находился на уровне моего плеча. Под дюзами лежала решетка, закрывавшая широкое отверстие в полу. Похоже, что называемое мною «полом» было всего-навсего нешироким выступом, круговым балкончиком над еще черт знает какой бездной…
        Из дюз в эту бездну медленно тек, клубясь, рыжеватый пар. Обросшая густым инеем труба выходила оттуда, из бездны, и поднималась вверх. Свет прожектора не позволял увидеть, где и как она там соединялась с ракетой.
        Не вызывало сомнений, что людей здесь, кроме нас, нет.
        Было вроде бы не шумно, однако как подошел капитан, я не услышал. И в разговоре приходилось почти кричать. Из-под респираторов речь звучала гнусаво. От дыхания образовывался густой пар. Здесь было, наверное, минус десять. Без ветра.
        - Вот кое что и встало на места, - сказал капитан. - Потайная пусковая установка. Прямо из-под земли. Остроумно, ничего не скажешь…
        - Будем взрывать? - предложил я.
        - Ну, судя по шлангам, они ее еще не заправили, - сказал капитан. - Думаю, где-то рядом должна быть еще одна такая же. Та может оказаться в большей готовности. Вообще-то я бы предпочел ничего не взрывать, а захватить пост управления. Как вы на это смотрите?
        - Было бы нас человек двадцать…
        - Суворов Александр Васильевич нас как учил?
        - Правильно учил: после бани укради, но выпей!
        Капитан хмыкнул. Спустился Поротов. Он был только в респираторе, без очков. Подал нам наши сумки.
        - Все, Вася?
        - Все. Костя пытался, но сразу застрял. Выволокли за штаны.
        - Наденьте очки, курсант, - сказал капитан.
        - А давайте-ка мы ее все-таки заминируем, - сказал я. - Мало ли что.
        - Резонно. Действуйте, прапорщик.
        Поротов посмотрел на меня, значительно покачал головой и чуть подмигнул. Вынул из кармашка изолирующие очки и натянул. Теперь мы все были неотличимы.
        Я подлез под ракету. Здесь было тяжело дышать даже в респираторе. Быстро, как мог, впрессовал десяток брикетов «МЦ» в какую-то нишу рядом с двигателями, а потом в этот пластилин вдавил противопехотную мину «Гвоздь». Снял колпачок и тихо-тихо выполз из-под ракеты. «Гвоздик» - мина слабая, ранящая. Их никогда не извлекают, потому что они чрезвычайно чувствительны. Это их достоинство быстро переходит в недостаток: они детонируют даже от слабых сотрясений, скажем, от проходящего метрах в десяти танка. Когда заработают двигатели ракеты… или если кто-то не в меру добросовестный заглянет сюда…
        Двигатели оторвет к чертовой матери. Топливо полыхнет. Я даже не в силах представить, как оно полыхнет. Бог его знает, есть ли другие каналы отвода пламени (наверняка есть, и наверняка в ту же самую шахту, только ниже), но и в трубу, по которой приползли мы, дунет как следует.
        Простите, ребята…
        Капитан протянул мне автомат. Я повесил его на шею и стал прилаживать боевой пояс. Это такой нагрудник на лямочках с широкой стальной пластиной, по идее защищающей сердце, карманами для магазинов и подвесками для гранат.
        Я только-только закончил это делать, как в стене шахты - вернее, в железных воротах, отделяющих ее от каких-то соседних помещений (как-то же они втаскивали сюда и устанавливали эту ракету… даже если и по частям) открылась маленькая овальная дверца с кремальерой, и в шахту вошли двое в темно-серых комбинезонах и немецкого образца противогазах. Наверное, секунды три или четыре они не замечали нас…
        Схватка была короткой. Теперь Поротов растирал ушибленную кисть. Один из «серых» был мертв (сдуру схватился за пистолет), а второй покамест не пришел в себя.
        - А вы заметили, что стало тише? - спросил капитан.
        Пожалуй, он был прав. Все еще что-то гудело, но уже не так многоголосо.
        - Заправка закончилась, - предположил Вася. - Наверное, эти ребята должны были отсоединить шланги.
        - Боюсь, мы не сумеем их заменить на этом благородном поприще, - сказал я. - Не слишком ли сильно ты ему вмазал?
        - Как мог, - сказал скромный Вася. В ранней молодости он был очень известным боксером-мухачем, метил в профессионалы, выступал в подпольных боях с тотализатором - но однажды его хитрым образом подпоили, и очнулся он с размозженными запястьями. С тоски он и подался в провизоры, в семейное дело.
        - Желательно отсюда уйти, - сказал капитан. - И - не переодеться ли нам?
        - Там темно, - сказал я. - А без света не отличить - зеленый ты или серый.
        - Возможно…
        Он открыл дверцу, посмотрел. Сделал приглашающий жест. Я вздохнул, подхватил «языка» (пока еще совершенно бесполезного) на плечо и шагнул вслед за ним. Вася прикрывал.
        Здесь были одни, а через десяток шагов вторые ворота. Тамбур, высокий и широкий. Мостовой кран под потолком. Пожалуй, теперь понятно, как устанавливали в шахте ракету. К тому же пустая ракета, очевидно, весит не так уж много.
        За вторыми воротами открывался… я бы сказал: ангар. Если без трибун, то футбольное поле вполне можно было разместить на этом пространстве. Разве что мешала бы игре шеренга колонн посередине…
        Четыре гусеничных транспортера «Геркулес» стояли в два ряда носами к выходу. Ракеты с тянущимися к ним из-под земли трубами как-то очень внушительно лежали в лотках. Мерное гудение насосов здесь казалось тихим, бархатным. Конуса света упирались вершинами в высокий потолок. Белесый туман окутывал ракеты, медленно сплывал вниз.
        И - никого.
        Мы стояли и смотрели на это. Кадр из кино. Происходит не с нами.
        Не бывает.
        «Язык» дернулся и застонал. Потом его вырвало в противогаз. Я опустил его на пол и сорвал маску.
        Во всех смыслах.
        Да, Зденек. Ты совсем утратил чутье. Носил на руках и ничего не понял. Умотала тебя война.
        Женщина.
        - Капитан, - позвал я.
        Он секунду раздумывал.
        - Кляп. И вперед. Все равно - только вперед. Иметь глаза на затылке…
        Первый мертвец попался нам у самого входа в туннель. Он лежал в тени, и лишь краем глаза я его успел заметить. У меня вообще сумеречное зрение очень неплохое, а сегодня, очевидно, со страху включились и все резервы.
        - Сюда!
        Мужчина лет тридцати, с бородой. Все в том же сером комбинезоне. Глаза страшно раскрыты. Убит ударом ножа под лопатку. Судя по разрезу - очень широкое обоюдоострое лезвие. Я приложил свой нож. Да, совсем не то.
        - Так… - капитан нагнулся над ним и тут же выпрямился. - Все страньше и страньше.
        - Вон еще, - сказал Вася.
        На пути к бункеру нам попалось шесть мертвецов.
        - Это не нож, - вдруг на ходу сообщил Вася. - Это копье. Саантаг. Я видел такие.
        - И где же?
        - В Африке. Когда служил действительную…
        - Как ты мог действительную служить в Африке?
        - Не всю, конечно. Но в Абиссинию нас посылали.
        - Не болтать! - распорядился капитан, и Вася немедленно прекратил распространять секретную информацию. У него даже глаза стали оловянные. Хотя капитан просто призывал нас к тишине и повышенному вниманию. Но мы, кажется, уже перешагнули в себе какой-то порог.
        Огромное подземелье было кем-то тщательно обезлюжено. Это было странно. Более чем странно.
        В бункер нас вез бронированный лифт. На случай отключения электропитания лифт был снабжен ручной лебедкой. Я представил себе, как придется ее накручивать, чтобы поднять на свет Божий такую тяжесть…
        В бункере было, как на скотобойне. Даже не сразу поймешь, сколько тел. Расчлененка. Кто-то лупил в упор из чего-то скорострельного. Как бы не из чешского «Брабеца». Весной на вечерних стрельбах нам его показывали. Калибр шесть и тридцать пять, вращающиеся стволы, ленточная подача. Пятьдесят выстрелов в секунду.
        Я еще по наивности подумал тогда: зачем столько?..
        - Вот этот мне знаком, - сказал капитан. Голос его (со странной интонацией; и я вдруг подумал, что капитану приходится прилагать немалые усилия, чтобы сохранять самообладание) доносился как будто издалека. - Если не ошибаюсь, бывший полковник Русского территориального корпуса Юрий Давыдович Меретин, он же Августин, он же Зильбертодт, он же Тополь. Легендарнейшая в своем роде личность. Кхама, Шошонг… Расцвет карьеры - Вторая бурская война, пятьдесят седьмой год. Классик диверсионной работы. Изучал его деяния в академии, так что - польщен, крайне польщен…
        Я свалил свою ношу в угол и сел сам. Поспешно натянул респиратор. Но, кажется, и сквозь все фильтры пробивался незабываемый запах.
        - Она приходит в себя, - сказал Вася.
        - Меня не интересует, кто вы, сколько вас и каковы ваши цели, - сказал капитан. - Просто постарайтесь понять, что вы уже проиграли. Ракеты заминированы. Достаточно одного неловкого движения, и все взлетит на воздух. Мои люди контролируют ситуацию. Я представляю здесь контрразведку округа и готов дать любые гарантии, что все вы будете в целости и сохранности доставлены туда, куда пожелаете. Хоть на Каймановы острова. Вы меня поняли? Если поняли, кивните.
        Кивок. В глазах, однако, только ненависть.
        - Выньте кляп, прапорщик.
        Развязываю тесемки, выдергиваю мячик. Громкий чпок, как при откупоривании бутылки.
        - Боже, - хрипит она, - Боже, Боже… Как вы сюда попали? И… где Шмель?
        - Ваш спутник?
        - Да. Где он?
        - Мертв.
        - Вы… убили его? Вы? Господи, что же… да вы все ногтя его не стоите, ногтя! Что же вы наделали, сволочи! Теперь все пропало, вот теперь все по-настоящему пропало…
        - Замолчите. И - быстро: кто вы? Откуда? Гепо? Курои-тебукуро? Си-ай-эй?
        - Что? А… Нет. Это неважно. Подождите… да помогите же мне встать.
        - Нет, леди, вам придется встать самой. Я не хочу давать вам шанс. Если это вы разобрались с теми, в коридоре…
        - Да, я! И с этими ублюдками тоже! Я и Шмель! У нас уже все было в руках, все сделано, и вдруг ниоткуда, из ничего возникают три дебила…
        - Врете, леди. У вас не было в руках того оружия. Есть кто-то третий? И - повторяю: кто вы?
        - Я не смогу объяснить быстро, а на подробности нет времени. Ладно… - она тяжело поднялась. Левая сторона лица ее покраснела и оплыла, глаз уже не смотрел. У Оси хорошо поставлен удар… - Нет никого третьего. Просто внизу живых не осталось. Вот Шмель и бросил алебарду. Чтоб не мешала. А в «Брабеце» кончились патроны… Дура, надо было догадаться, что какие-нибудь козлы просочатся в щели. Не догадалась. Все. Та-ак… - нагнулась над пультом, капитан сделал мне знак: не мешай. - Ни черта не выйдет. Тополь запустил программу. До первого пуска тридцать четыре минуты, до второго - час двадцать. Хотела бы я знать, где он взял коды…
        - Это как раз можно выяснить, - сказал капитан. - Но сейчас нам нужны коды отмены.
        - Нам много чего нужно…
        - Вы их знаете?
        - Откуда? Откуда я, ебена мать, могу знать это? Никто не удосужился мне их сообщить…
        - Зден Рышардович, - перебил ее капитан. - Попробуйте что-нибудь сделать.
        Я уже думал вовсю. Мозги военных кибернетиков устроены одинаково, и нет разницы, как называется то, на чем (или над чем) они работают: вычислитель, компутер, рико-на хако или «курильщик» (который на самом деле, конечно, «счетное-автоматическое-универсальное-помогающее-одно-устройство»; просто аббревиатура звучит как «курильщик» и пишется почти так же: RAUHER). С военными вычислителями мне регулярно приходится иметь дело, и не могу сказать, что я хотя бы раз получил от этого удовольствие. Тупые и упорные в своих намерениях машины, такие же программы… чего, впрочем, не скажешь об авторах программ. Будем хотя бы справедливыми.
        Так. Все забыли. Нигде никого и ничего нет.
        Сам вычислитель, надо полагать, для нас сейчас недоступен. Он или под полом, или за стеной, за бронированной дверью… а даже если и под пультом (я слышал, есть такие маленькие) - прикасаться к нему опасно. По самым очевидным причинам. Если вывести из строя центральный вычислитель или прервать его связь с ракетами, те переходят полностью на автономный режим. Я не знаю, какая именно у них программа, но вполне может статься, что параноидальная. То есть - вплоть до самоподрыва. Поэтому забудем о вычислителе. Перед нами пульт. Девяносто шесть клавиш. Американский стандарт. На наших сто девять. Явный перебор. Зеленый экран, по которому бегут два ряда белых чисел. С пульта отдается команда на маленькие и еще более тупые вычислители самих ракет.
        Коды вводятся магнитным способом - просто нажатием клавиш. А могло бы - с помощью перфокарт. Вот бы было весело…
        Думай, обезьяна.
        Тополь - террорист - знал коды запуска. По идее, их мог знать только президент. И начальник штабов. Даже наш знакомец, командующий базой, знать их не должен. В действительности, конечно, их знает несколько десятков человек - всякие техники, программисты, криптографы…
        Не о том думаешь.
        Да. Это коды пуска. Коды пуска совершенно секретны. Но коды отмены должны знать и на базе. Из самых общих соображений. Уж этот хренов генерал - точно…
        - Господин капитан! А не попробовать ли нам позвонить американскому президенту и прямо у него спросить коды отмены пуска?
        - З-зараза… поймет ли он мой английский?
        - Я могу перевести.
        - Ну так звоните сами, - сказал капитан с каким-то непонятным облегчением.
        Красная трубка в гнезде. Судя по весу и прохладности - металл. Никаких кнопок - зуммер в наушнике должен звучать сразу. Горячая линия.
        Тишина.
        - Связи нет, - сказала наша… пленная. - Тополь велел перерубить кабель.
        - Перерубить? Когда?
        - Рано утром. Почти сразу.
        - А с кем же тогда?.. - капитан замолчал. Все было и так предельно ясно - с кем. С дядей Федей… - Вообще какая-нибудь связь с внешним миром оставлена? Радио?
        - Думаю, что нет. Тополь - он… был… сумасшедший. Ему казалось, что… что по телефону или по радио можно отдать такой приказ… ну, которому человек не в силах сопротивляться. Он всегда уничтожал все линии связи.
        - Которая ракета стартует первой? - спросил я. - Та, к которой вы шли? Где мы вас взяли?
        - Да.
        - Ну, что ж… Даже если ничего не получится, она взорвется, когда заработают двигатели. Вряд ли американцы такие идиоты, чтобы не обеспечить защиту боеголовки при аварийном старте… - это я говорю только для того, чтобы успокоить себя. Чтобы перестали дрожать руки. Хотя, скажите мне, какая разница - сгореть в атомном пламени или в керосиновом? Или как там называется эта дрянь, что налита в баки? Но вот поди ж ты…
        Все, меня нет.
        Думай, обезьяна, думай….
        Двадцать пять минут.
        - На что вы рассчитывали? - спросил капитан где-то вдали.
        - Шмель намеревался вскрыть компутер ракеты и перепрограммировать его. Он знал, как это делается.
        На это нет времени, подумал я. Пожалуй, ни на что уже нет времени. Даже чтобы удрать…
        Будем надеяться, что просто рванет топливо.
        Ребята сгорят там, в шахте. В каморе.
        И мы, вполне возможно, сгорим здесь.
        Забыл об этом. Раз… два… забыл.
        Пароли отмены. Должно быть что-то очень простое.
        Как огнетушитель. Понимаете? На случай внезапного нежданчика. Перевернул, штырем об пол…
        Двадцать четыре.
        «Скажи пароль? - Пароль. - Проходи…»
        Старый анекдот.
        Что-то очень простое. Известное всем. Чего нельзя забыть. В горячке, в аварии. Что вот оно - протяни руку…
        Вашингтон. Линкольн. Эйзенхауэр.
        Нет. Это все агрессия, нападение.
        Символ сдержанности -?..
        Какой-нибудь индейский вождь?.. Ой, не знаю. Вряд ли.
        Думай, обезьяна.
        Думай.
        Отмена. Символ отмены. Ну? Самое простое.
        Стоп. Вот оно - рядом. Чувствую…
        Скажем, из истории: сорок первый год, «Ниитака-яма агате е кудасаи» - и следом: «Хана га саку, хана га саку…» - и эскадра адмирала Нагумо разворачивается на запад, домой, бомбардировщики сбрасывают бомбы в море и на последних каплях бензина садятся на палубы авианосцев…
        Нет. Малоизвестный эпизод несостоявшейся войны.
        Сейчас… проблеск…
        Вот оно! Сорок шестой год. Последняя попытка Германии продвинуться на восток - и ощутимое желание Сибири (с Америкой за спиной) подраться с давним врагом. До сих пор спорят: а что было бы, если?..
        Силы сторон примерно равны, танки на рубежах атаки, бомбардировщики посменно дежурят в воздухе, шестьсот «Б-29» перелетают в Сибирь и размещаются на аэродромах, американская и канадская пехота выгружается во Владивостоке…
        «Слово Твердо» - сигнал отмены всяческих военных приготовлений. Две недели жуткой балансировки на грани столкновения, две недели паузы в переброске мобильных американских соединений в Сибирь - генералы седели, кто-то даже застрелился, чтоб не мучиться… две недели нечеловеческой сдержанности… и - секретный прилет Геринга в Томск, быстрые переговоры…
        Двадцать две минуты.
        Так. «Ввод».
        «Знаете ли вы пароль?» - «Да».
        «Введите пароль».
        Рука трясется.
        «Слово Твердо» - латинскими буквами. «SLOVO TVERDO».
        «Пароль принят».
        Дружный ах за спиной.
        «Отменить программу активизации взрывателей боеголовок?»
        «Да».
        «Программа активизации взрывателей отменена. Отменить программу запуска?»
        «Да».
        «Для отмены программы запуска введите специальный дополнительный пароль».
        Так… Я вдруг понял: финита. Исчезает воздух. Я выдал все, что мог. Мозг отжат. Сухое вещество.
        Команда на пуск поступит. Тут же рванет моя бомба, и десяток тонн жидкого огня наполнят подземелье. А потом - еще сто тонн…
        Мы уцелеем. Наверное. Скорее всего. На пожар бункер должен быть рассчитан. Но…
        Я оглянулся. Будто хотел что-то увидеть. Только забыл, что именно.
        Карта на стене. План базы: капониров, аэродрома, городка…
        - Капитан… Овидий Андреевич…
        - Что? - бледен.
        - Посмотрите сюда. Туннель - видите? Ведет от капониров к административному корпусу городка. Когда ракеты рванут, все пламя будет там. Нужно закрыть вот эти ворота. И, если успеете, вот эти.
        Он невыносимо долго всматривается в план.
        - Да. Вы… будете продолжать?.. - кивок на пульт.
        - Есть смысл попытаться.
        - Тогда… ни пуха.
        - К черту.
        - Я… восхищен вами. Даст Бог… Курсант, за мной.
        Масляно закрывается тяжелая дверь. Крутится кремальера - нас заперли снаружи. Забота…
        Зашумел, поднимаясь, лифт.
        Остаемся вдвоем с… пленной? Какая уж она пленная…
        Забыли.
        «Хана га саку».
        «Пароль неверный. Введите правильный пароль».
        Ах, черт… Откидываюсь на спинку. Просто слышно, как трещат мозги. Надо сказать, это очень больно.
        Отмена… отмена пуска ракет… Вот они стоят частоколом, и запальщики с длинными факелами в руках - ждут команду. «Товьсь… пали!» Но в последний момент: «Отставить пали!».
        Нет, конечно. Это слишком примитивно.
        Хотя… Ввожу: «Отставить».
        «Пароль неверный. Введите правильный пароль».
        Попробуем. Ввожу: «Правильный пароль».
        «Пароль неверный. Введите…»
        - Не хотите развлечься? У меня пропало вдохновение.
        Встаю. Она смотрит, то ли не понимая, то ли понимая неправильно. Для наглядности - указываю ей на креслице.
        - Ах, вы об этом… - качает головой. У нее короткая стрижка и светло-каштановые волосы. Этот цвет имеет какое-то свое название, но я его забыл. - Вряд ли от меня будет толк. Шмель бы… да.
        - Поскольку нет гербовой, пишем на пипифаксе. Попробуйте, мы уже ничем не рискуем. Я пуст, как дирижабль, - и добавляю улыбку.
        Она смотрит на меня очень странно, да я и сам чувствую себя странно. Меня ведет вбок, я хватаюсь за пульт и кое-как удерживаю тело на ногах. Все пробковое.
        - Дерзайте, - говорю я. Голос чужой и доносится черт знает откуда.
        Она садится.
        «Пасифик».
        «Пароль неверен. Введите правильный пароль».
        В углу экрана возникает число 1000. И тут же - 999… 998…
        Шестнадцать минут.
        «Слово Твердо».
        Молодец, я не сообразил, что может быть дубль.
        Нет. «Пароль неверен…»
        Что-нибудь библейское. Это же американцы…
        Оглядывается на меня. Я сказал вслух? Не заметил…
        «Авраам».
        «Пароль неве…»
        «Исаак».
        «Пароль…»
        «Десять праведников».
        «Пароль неверен. Введите правильный пароль. У вас осталось три попытки».
        919… 918…
        Помяни царя Соломона и всю мудрость его, помяни царя Давида и всю кротость его…
        Стишки из американских хрестоматий. Каждый должен знать… Кто там? Братец Лис? Никого больше не знаю.
        - Я… не могу…
        Тишина давит.
        Я тоже не могу. Три попытки. 700… 699…
        Отменил. Удержал. И тем прославился. Кто?
        Мог, но не сумел - Понтий Пилат.
        «Понтий Пилат» - появляется на экране. Чтение мыслей? Все может быть при таком напряжении.
        «Пароль неверен…»
        Зациклились на Библии. Что может быть еще? Детские стишки (которых мы не знаем), строчка из национального гимна, исторический персонаж… герой анекдотов… фильмов…
        Стоп. Первым паролем был сигнал, не допустивший рецидива мировой войны. Символ. Но были и конкретные люди, подавшие и принявшие этот сигнал. Геринг, Сальников, Тагуэлл, Тодзио…
        Две попытки, да?
        - Попробуйте «Тагуэлл», - шепчу я. Она не слышит. Снимаю маску и повторяю. Жуткий смрад. Сырое мясо, кровь, дерьмо.
        Она набирает… Смотрю на экран: 110… 109… 108…
        «Пароль принят».
        Цифры перестают мигать и замирают: 101.
        «Отменить программу запуска?»
        Она смотрит на меня, и глаза ее…
        - Просто скажите «да». Не надо меня пока обнимать…
        «Да».
        «Программа запуска отменена. Начать слив топлива?»
        Не успеваю сообразить. А сообразив, не успеваю крикнуть.
        «Да».
        Команда уходит на исполнительные органы. Где-то метрах в трехстах от нас за толщей грунта и бетона начинаются переключения контактов, останавливаются одни насосы и стартуют другие, и вот сейчас…
        Леди в сером медленно встает из-за пульта. Она, кажется, тоже все поняла. Поздно.
        Там, далеко - срабатывают клапаны высокого давления. Струя сжатого азота идет на лопатки турбины. Экстренный слив топлива осуществляется тем же насосом, который питает двигатель. Турбина набирает обороты, и вот частота ее вращения попадает на короткое время в резонанс с корпусом. Вибрация, дрожь…
        Звук взрыва не доходит, но пол доносит далекий удар. Какая-то жуткая пауза. Мы вцепляемся друг в друга. И - нас сплющивает безумным ревом, бьющим отовсюду. Когда-то меня, мальчишку, такие же - чуть постарше - идиоты засунули в железную бочку и стали в десять рук колотить по ней досками и кусками труб. Такая была игра…
        И сейчас кто-то, глумясь, встряхивал нас в коробочке вперемешку с пятью или шестью разодранными на куски покойниками…
        Я не знаю, как долго это продолжалось. Погас свет и загорелся вновь, уже другой, желтый. Что-то мигало на стенах, на пультах…
        Ударило еще, еще и еще. А потом… Вот потом ударило по-настоящему.
        Год 1991. Игорь
        10.06. ОКОЛО 8 ЧАС.
        УЛИЦА ГЕТЕ, 17, КВ. 3.
        Я проснулся, как всплыл - не помню, откуда, не помню, что там было, но именно всплыл: с радостью, с облегчением, хватая ртом воздух… все было родное, свое: и помойка во рту, и свинцовые шарики позади глаз, и восприятие действительности, откровенное, как мат. Но - родное, свое. Только здесь, в России… Я даже не пытался вспомнить, что видел во сне. Вылез оттуда - слава Аллаху - без потерь, и вовсе я не желаю знать, что было бы, продлись очарование… обкурился, понял я, обкурился, как пацан. Шторы сочились светом. Уже день? Ох, как не хочется поднимать голову… поднял. Так… отдохнули, отвязались… расслабились. Пейзаж после битвы: пустые бутылки и бокалы, целые и битые, окурки и сигареты россыпью, чулки, мусор; в углу опадает надувной фаллос ростом с крокодила. И тела, оттрепетавшие: Командор в позе подстреленного на бегу - и вокруг, как обрамление, переплетясь и приникнув, молочно-белая Криста, бронзовая Сашенька и черная Анни - и я на периферии, выброшенный центробежной силой за пределы райского сада, но зато я могу тихонечко, никого не тревожа, спустить ноги на ковер и осторожно, стараясь не
наступить на битое стекло, пробраться в ванную и там, встав под душ, предаться обливанию сначала горячей, потом холодной, потом опять горячей… блаженство, господа, подлинное блаженство… Кое-как обтершись крошечным полотенцем, я вернулся в гостиную и встал у окна.
        Солнце, висящее весьма высоко, припекало даже сквозь стекло. Свет его был неприятный, режущий, как край жестянки. Я хотел отойти, вернуться в уютный полумрак за красными шторами, но что-то было не так, я стал присматриваться… Не было полицейского поста у консульства, а вместо этого по тротуару медленно шла пятерка наших морских пехотинцев, все с короткоствольными АБК. Это выходило за рамки всяческих соглашений и протоколов; похоже, ночью произошло нечто, заставившее фон Боскова обратиться к послу с такой вот нескромной просьбой… Нет, стоять у окна было поистине невыносимо. Я отвернулся. Замкнутый в шести плоскостях мирок устраивал меня куда больше. Здесь были мягкие диваны и почти полная пачка черных марокканских сигарет. Не было спичек, поэтому пришлось шлепать на кухню и прикуривать от газовой плиты. Глубокомысленно рассуждая, что газовая плита - это самая большая зажигалка, если не считать таковой огнеметный танк «Горыныч», я вернулся к своим диванам и лег, распрямившись и вытянувшись, расслабившись и раскрывшись - следя, впрочем, за тем, чтобы выкурить не более половины сигаретки. Хорош.
Тяжесть понемногу вытекала из тела через пробитую где-то внизу дырочку, и вот уже только непонятное упрямство диванных пружин не позволяет им распрямиться и послать меня к потолку. Вместе с тяжестью вытекала боль, и раскаленная паутина на мозгах сменилась другой паутиной, мягкой и прохладной. Пришла тихая радость - не та короткая и судорожная радость избавления от чего-то жуткого, но неизвестного, а несуетная радость мирного и мерного существования… я жил, и этого с меня было довольно. Я лежал, замерев, чтобы не расплескать себя. Но что-то шевельнулось внутри, двинулось, рванулось - сильно, неподконтрольно - и в один миг я будто вывернулся наизнанку… даже не так: мой черепаший панцирь раскрылся - сломалась застежка - и распахнулся, как чемодан, и я предстал голый под стрелами… я был вне кожи, вне защиты, вне того привычного твердого кокона, который мы сами сплетаем вокруг себя из навыков, привычек и наработанных рефлексов, а потом приходят наши умельцы-психоделы и укрепляют его, цементируют, обвешивают стальными бляшками… превращая нас в надежные и трудноуязвимые боевые машины… Такое раскрытие на
операции со мной случилось впервые, хотя я слышал про подобные случаи с другими… мы раскрываемся в Гвоздево - там, где абсолютно безопасно и где каждый может подставить свету себя самого, а не свою броню и свое оружие. Мы выбираемся из панцирей, беззащитные, бледные, как новорожденные морские свинки, и тычемся друг в друга и в ласковые, добрые руки доктора Мориты и всей его банды, и эти руки поглаживают и ласкают нас, и похлопывают ободряюще, и чешут, где надо, да, в Гвоздево мы совсем не похожи на себя же, но в иных географических точках… потому что там, в иных точках, мы сделаны, а в Гвоздево - мы то, что мы есть. Крупицыны, например, будут там сильно не любить друг друга и хоть раз, но подерутся: неуклюже, неумело, но зло и отчаянно; Гера будет приставать ко всем с плоскими шуточками и обижаться, что его отовсюду пинают; Командор найдет себе пожилую шлюху и будет каждую ночь рыдать у нее на груди; Панин уйдет в лес и в лесу будет прятаться от всех, там у него есть землянка, маленькая, как могила, и там ему спокойно… Люди мы только там, здесь мы боевые единицы, но вот не все это понимают… иногда не
понимает Командор, и совсем не понимает Саша… здесь мы сделанные, слепленные: вот как мы лепим «буратино», так слепили и нас: на раз. Если уцелеем - а я постараюсь, чтобы уцелели - с нас снимут посеченные панцири и потом слепят новые: может быть, такие же, а может, совсем другие, непохожие… слепят камикадзе, и мы, ликуя… за Родину!
        10.06. 13 ЧАС. 40 МИН.
        ЧЕРЕМИСОВСКАЯ, 40. ФИРМА «ЮП».
        Яков, ты золото, сказал я. Тебе цены нет, ты это знаешь? И место тебе в Золотой палате, как достоянию республики… Яков засмущался. Ночью он сумел взломать защиту телефонного номера, по которому звонил Иосиф, установил его номинал: 171-65-65, - и локализацию: гостиница «Алазани-2», служебное помещение, третий этаж. Но на этом Яков не остановился, проявил настойчивость - и сумел незаметно залезть в память самого телефонного аппарата. Память была на тридцать два номера, и все их Яков списал. Более того: по степени следовой намагниченности он определил, какими номерами пользовались чаще. Таких оказалось шесть: один здесь же, в гостинице, два в шлафтблоке Центрального рынка, два - в коммерческом центре «Восток» и последний - на стадионе общества «Гром» в Лефортово. Кроме того, там были телефоны камер хранения на всех вокзалах Москвы и в речных портах. Были телефоны трех частных квартир и телефон бюро погоды. И был, наконец, телефон посреднического агентства «Арфа»: продажа и прокат недвижимости и транспортных средств. Кучеренко, получив эту информацию, отправился в «Арфу», представился сотрудником
Крипо и переписал из регистрационного журнала все имевшиеся там кавказские фамилии. За последние десять дней кавказцы купили или арендовали четыре легковых автомобиля, грузовик, речной катер и три частных квартиры - именно те квартиры, которые попали в список Якова. Яков понял, что ухватили удачу за хвост и рискнул: влез в память раухера паспортного отдела городского полицейского управления. Риск его оправдался: он скопировал регистрационные карточки всех ребят, попавших в список Кучеренко. Двоих: взявшего катер и купившего легковушку, - можно было исключить из наших интересантов: они имели давнюю московскую прописку; все прочие прибыли почти одновременно: двадцать восьмого и двадцать девятого мая. Итак, трое, снявшие квартиры, вне всяких сомнений, принадлежали к «Пятому марта»; взявший грузовик жил в шлафтблоке Центрального рынка; одну из легковушек арендовал врач тифлисской команды кетчистов, которые на стадионе «Гром» готовились к показательным выступлениям… наконец, две легковушки не номерами, но цветом и моделью совпадали с теми, которые Кучеренко пометил маячками.
        Итак, итак, итак… Я стал раскладывать свой пасьянс. Иосиф Агладзе, двадцать семь лет, прибыл второго июня - из Пишпека. Живет в «Алазани» в дорогом одноместном номере. В группе выполняет функции, условно говоря, шефа контрразведки. Подлежит захвату или ликвидации в первую очередь. Дальше: Кетеван Дадешкелиани, девятнадцать лет, прибыла двадцать восьмого, самолетом, из Хельсинки. Живет в «Алазани-2», занимая одна двухместный номер. Функция в группе не ясна; безусловно, имеет отношение к руководству, но чем именно занимается и как влияет на принятие решений вопрос. Возможно, главную роль играет ее княжеский титул, и тогда она сама - знамя или талисман группы… Ираклий Хорава, Георгий Мирава, Сакуа Оникашвили, восемнадцати, девятнадцати и двадцати лет соответственно; прибыли двадцать девятого, поездом, из Тифлиса. Через бюро «Арфа» сняли квартиры в фешенебельном районе между Смоленской площадью и Смоленской набережной. Леван Лежава, двадцать два года, прибыл вместе с ними, но живет при Центральном рынке, арендует грузовик. Александр Калабадзе, двадцать лет, Акакий Даушвили, двадцать три года.
Самолетом, двадцать восьмого. Живут в кемпинге «Тайнинка» на Ярославском шоссе. Арендуют легковой полуфургон «Оппель-пони-800» и спортивный «Центавр». Доктор Самсон Шанидзе, тридцать семь лет, спортивный врач, прибыл из Ростова самолетом двадцать девятого; живет в спортивной гостинице на стадионе «Гром». Пустые карты: абонент еще одного номера в шлафтблоке Центрального рынка, два неустановленных парня, прикрывавших Иосифа на контакте (одному из них Командор сломал руку) и, главное, сам абонент номера 171-65-65…
        Яков и Кучеренко сидели рядком на диване и, сияя, посматривали на меня. Свою работу они сделали блестяще.
        - Яша, тащи сюда Панина, - велел я Якову, и Яков, герой дня, побежал вниз - выполнять. Сзади Яков был безумно похож на большую собаку-колли, занявшуюся прямохождением.
        - Что они могут возить на грузовике? - задал я вопрос Кучеренке, и Кучеренко, конечно же, пожал плечами. - И вообще - какой у них грузовик?
        - Нижегородская полуторка с крытой платформой.
        Он произнес эти слова, и мы уставились друг на друга, потому что здесь уже мог быть готовый ответ на многие вопросы: дело в том, что у Русского территориального корпуса на вооружении состояли сташестидесятимиллиметровые минометы, смонтированные именно на нижегородских полуторках…
        - Та-ак… чем дальше, тем смешнее…
        - Может, пометим грузовичок, Пан?
        - А ты его найдешь?
        - Попытка не пытка.
        - Па-апитка нэ питка… вэрно, Лаврентий?
        - Так я поищу?
        - Сережа… хорошо бы не в ущерб остальному.
        - Обижаешь, начальник.
        В дверях Кучеренко посторонился, пропуская Панина. Панин хлопнул его по плечу - так, что задребезжали оконные стекла. Кучеренко покачнулся, но устоял на ногах.
        - Высший пилотаж! - сказал Панин.
        - Это не я, - сказал Кучеренко, огибая Панина по дуге. - Это все Яков… - он ускользнул от второго поощрительного тумака и затопал по лестнице. Лестница была непарадная, с железными решетчатыми ступеньками, удивительно громкая.
        - Ну вот, Сережа, - я широким жестом предъявил ему свой пасьянс. Работа по твоей основной специальности. Выбирай: этот, этот или этот, - я показал на тех троих, которые снимали квартиры. - Выбирай. Надо будет его тихонечко исчезнуть, квартиру осмотреть, а самого допросить и потом куда-нибудь незаметно пристроить.
        - Три карты, три карты, три карты… - пропел Панин хорошим, едва ли не профессиональным баритоном. Я никогда не слышал, чтобы он пел. Понятно. Возьмем… вот этого.
        Он протянул руку и подцепил карточку Оникашвили. На фотографии был очкастый, начинающий лысеть мальчик.
        - Попробуй управиться до полуночи, - сказал я.
        - Это уж, Пан, как получится, - сказал Панин, не отрывая взгляда от карточки. - Как получится, как пойдет масть… нет, Пан, за сроки не ручаюсь.
        - А ты попробуй, - зачем-то сказал я.
        Панин быстро взглянул на меня, хотел сказать что-то злое, но промолчал.
        10.06. 16 ЧАС.
        РЕСТОРАН «АЛАЗАНИ».
        Машину пришлось оставить на стоянке на набережной и топать пешком: и Ордынка, и Пятницкая были забиты грандиозными пробками. Вроде как через мосты пускали уже только по пропускам… Хвоста за собой мы не видели, но, с другой стороны, если «Алазани» под превентивным наблюдением - а Кучеренко был уверен, что так оно и есть, - то и подходы к нему могут скрытно контролироваться через оптику, а это такой способ наблюдения, от которого не оторвешься. С другой стороны - ну и что? Даже если гепо сфотографирует нас входящими в ресторан… пусть. Такие методы разработки требуют значительного времени, а нас, если все пойдет как задумано, завтра здесь уже не будет.
        Было знойно. Мы старались прятаться в куцые тени домов и редких деревьев. Кто придумал этот город, заворчала Саша, Томск куда лучше… Она запрыгала на одной ноге, вытряхивая камешек из туфли. Томск действительно был лучше: плотный, чистый, зеленый, очень удобный для житья город только вот мне он изредка начинал давить на виски, и хотелось попасть куда-нибудь, где смешались времена и стили, проросли, проломились одно сквозь другое… побыть там сколько-нибудь времени и вернуться. В Томске да и в других наших городах - я ловлю себя на чувстве, будто попал на страницы рекламного каталога «Ваш дом» или «Уют», или даже «Шик» - все чуть-чуть слишком: слишком красиво, слишком уютно и слишком продумано. Когда я говорю, что у меня дом в Старом Томске - с печным отоплением, без горячей воды, но зато с садом - на меня смотрят, как на ненормального. У тебя что, с деньгами туго? Нет, с деньгами у меня полный порядок. Так зачем тебе этот хлам, посмотри, какой домик можно за две недели… Зато у меня есть баня и кузница, говорю я. Может, у тебя и сортир во дворе? смотрят подозрительно. Нет, сортир теплый, есть у меня
слабость к теплым сортирам… Мало кто понимает, что я не могу видеть над собой гладкий, без малой трещинки, потолок - и поэтому у меня самый-самый удобный и уютный для меня одного - дом…
        В этом ресторане горное эхо начиналось от самого входа. Замечательно пахло пряным. Метр, похожий на генерального директора процветающего концерна, проводил нас к сервированному на четверых столику. Первым делом я налил Саше и себе по бокалу фруктовой воды. Потом достал из кармана детектор микрофонов, поводил им над столом, под столом, над диваном чисто. С точки зрения скрытности столик был очень неплох: его окружал С-образный диван с высокой, выше голов, спинкой. Поэтому дистантный аудиоконтроль был, мягко говоря, затруднителен - если, конечно, не ввинтить направленный микрофон в потолок над нами - что маловероятно: ведь если гепо распоряжается здесь, как у себя на Лубянке, то на кой черт наружные посты? Мы с Сашей потягивали фруктовую, я изредка смотрел на часы: наши хозяева задерживались. Это было против всех и всяческих законов разведок и контрразведок, и если следовать им, то нам сейчас надо было удалиться и никогда сюда не показываться. Но мы, слава Всемогущему, были не разведкой-контрразведкой; мы были, если формально, вольнонаемными служащими ВВС, «отделом особых операций», или «Трио» -
«Три-О» - наследниками знаменитой «Бригады «Сокол», той самой, которая в шестьдесят шестом отбила у мятежников Гурьянова, тогдашнего президента, вытащила его из зоны боевых действий - и при этом полегла практически вся. Почему-то имя той бригады досталось пресловутой «форме «Сокол» - самому грязному, на мой взгляд, изобретению Тарантула. Суть формы заключалась в том, что группа, выполнившая задание, не эвакуировалась, а ликвидировалась на месте. Правда, за всю историю «Трио» форма «Сокол» в полном виде применена была только один раз: в семьдесят третьем году в Гамбурге. Усеченная, повседневная разновидность формы - это когда все заботы по эвакуации перекладываются на саму группу. Конечно, сознание того, что тебе купили билет только в один конец, не радует; но почему-то всегда получается так, что группы, работающие по стандартным формам, несут не меньшие потери…
        Княжна и ее спутник, среднего роста человек в светло сером костюме-тройке, похожий, скорее всего, на преподавателя гимназии, появились через полчаса после назначенного срока. Я сравнил портрет абонента номера 171-65-65, составленный Яковом, со спутником княжны совпало. Средний рост, короткая шея, лицо квадратное, тонкие губы, мимика бедная, не жестикулирует. По-русски говорит грамматически правильно и почти без акцента, свободно владеет немецким, английским и, возможно, итальянским… да, Яков, сказал я, вряд ли мне удастся это проверить, Яков посмотрел на меня и пожал плечами: твои проблемы…
        - Здравствуйте, - сказала княжна, - извините нас, но мы даже не имели возможности предупредить вас о задержке… спасибо вам, что дождались. Позвольте представить: Нодар Александрович Гургенидзе.
        - Меня вы знаете, - я пожал руку Нодару Александровичу, - а это Саша Полякова.
        Нодар Александрович поклонился и поцеловал Саше запястье.
        - Какие красавицы посещают иногда наши места! - восхитился он. Зураб, сделайте музыку, - не оборачиваясь, бросил он метрдотелю. - Что будут пить дамы? Я порекомендовал бы «Напареули», почему-то в этих погребах оно совершенно необыкновенное…
        Полилась музыка. Под такую музыку, обняв рог с добрым вином, следует плакать от любви и счастья, клясться в вечной дружбе или уж если драться то на саблях и на краю ущелья… Мы же под эту музыку - под такую музыку! - творили медленный Иудин поцелуй.
        - Теперь можно говорить все, - улыбнулся Нодар Александрович. - Как раз над этим столиком образуется интерферентный звуковой купол.
        - Глухая зона? Замечательно. Видите ли, на улице мы засекли два поста аудиоконтроля, - сказал я.
        - Там их семь, - сказала княжна. - До вашей акции был один.
        - Ага, - сказал я. - То есть мы в осаде.
        - Да. Они думают, что мы в осаде. У нас по этому поводу несколько отличное мнение. Давайте выпьем вот этого великолепного коньяка - и потом поговорим о деле.
        - Это чем-то напоминает мне пирушку трех мушкетеров и д`Артаньяна в обстреливаемом бастионе.
        - Причины те же, - улыбнулась княжна.
        - О деле, - сказал я. - Мы обсудили ваше предложение и решили согласиться на него. Более того: мы готовы помочь вам… секунду, - я жестом остановил Нодара Александровича, который хотел что-то сказать. Нам не нужны ни ваши планы, ни ваши лавры. Мы просто пришли к выводу, что в обстановке, которая создастся в результате вашей акции, у нас будет больше шансов на успех. Больше, больше, не сомневайтесь. Поэтому мы хотим предложить вам вот что: непосредственно перед вашей акцией провести нашу акцию и отвлечь на себя внимание гепо и полиции.
        Княжна и Нодар Александрович переглянулись. Княжна что-то сказала по-грузински, тут же повернулась к нам:
        - Извините, забылась. Я сказала, что нужно обдумать это…
        - Это очень интересное предложение, - сказал Нодар Александрович. Сейчас мы попробуем взвесить все «про» и «контра»… при разработке нашего плана мы намечали проведение отвлекающей акции, но нам не удалось перебросить сюда достаточно людей. Поэтому ваше предложение… давайте понемногу пить, есть и думать.
        Мы пили, ели и думали, изредка перебрасываясь короткими репликами. Соглашайтесь, думал я, чего тянете, соглашайтесь. Но тогда надо будет вставать и выходить на жару… Ладно, думайте дальше. Думайте еще… Официант принес блюдо с шашлыком. Как интересно, сказала Саша, я думала, шашлык едят прямо с шампуров. О, нет, сказал Нодар Александрович, так едят только на… забыл, не в походе, а на… на пикнике, подсказал я, да, на пикнике, да и то не всегда, и не всякий шашлык можно так есть, вот этот, царский, так есть нельзя… Нежнейшее мясо таяло во рту и я тут же пустился в рассуждения о том, что прогресса в кулинарии нет, и в этом наше немалое счастье, да, подхватил Нодар Александрович, это как в поэзии: все лучшее уже написано - много веков назад… он стал декламировать, гортанная речь лилась четко и завораживающе красиво, это как музыка, сказал я, это и есть музыка, согласился он, где вы сейчас услышите такое? Великий Шота из Рустави написал это восемьсот лет назад, и с тех пор никто не мог подняться на такую высоту… почему? Потому что это от Бога, сказала Саша, тогда еще был Бог, а теперь его нет. Нодар
Александрович с уважением посмотрел на нее: я тоже так думаю - и думаю, что именно поэтому за последние двести лет было столько претендентов на эту вакансию. Если Бога нет, то все дозволено - так, кажется, писал ваш Достоевский? Не писал так Достоевский, давя в себе внезапное раздражение, сказал я. Это слова одного из его героев, некоего Смердякова, который, в свою очередь, переиначивает, подгоняя по себе, философию Ивана Карамазова… по-моему, это тайный ужас Достоевского: что все дозволено, потому что Бог есть… Давайте вернемся к более частным проблемам, предложила княжна. Сможете ли вы устроить небольшой фейерверк где-нибудь в центре во второй половине дня? Почему нет? - сказал я. В любое время и там, где скажете. Тогда нерешенных вопросов больше нет, сказал Нодар Александрович. Но неплохо бы устроить нам «горячую линию» - как вы думаете? Давайте обменяемся телефонами, сказал я. Это проще всего. Проще - да… - сказал Нодар Александрович и задумался. Нет, давайте иначе. Давайте обменяемся людьми, ваш человек будет с нами и наоборот. Что-то в этом есть, сказал я. На старом Востоке вожди, заключая
союзы, обменивались детьми, сказал он. Детей у нас под рукой нет, а вот дамы… Мы с ним одновременно посмотрели на дам. Княжна согласно кивнула. Саша пожала плечами - якобы равнодушно. Мы обсуждали этот вариант, но не предполагали даже, что инициатива будет исходить от противника. Хорошо, сказал я, дамы меняют кавалеров - и расходимся. И вообще, вы планируете отход после акции? Нет, сказал он, какой уж тут отход, а вы? С нашим образом действий вы знакомы, сказал я. Надеюсь, Игорь, у вас найдется и для меня место в одной из торпед? спросила княжна ровным голосом. Ты ведь не станешь возражать, Гриф? Нет, девочка, сказал Нодар Александрович. Да и стала бы ты меня слушать…
        10.06. 23 ЧАС.
        ТУРБАЗА «ТУШИНО-ЦЕНТР».
        - А здесь и был аэродром. До войны и немного после. А когда заключили Дрезденское соглашение и иметь авиацию стало нельзя, на месте аэродрома разбили парк. Так и осталось.
        - Очень неуютно без гор, - княжна приподнялась на локте. - Подсознательно: чего-то не хватает, отсюда - постоянная тревога… Зато какие роскошные сумерки - этого мы лишены. Какие закаты!..
        - А в Петербурге вы были?
        - Да, но только зимой, к сожалению. Пойдемте еще в воду, там хорошо…
        - Будет холоднее - не простыть бы вам.
        - Никто не простывает на войне.
        - Это правда. Пойдем купаться, старый, - я ткнул Командора пяткой в бок.
        - Нет, я тут полежу, - сказал Командор. - Я, наверное, и правда старый…
        - Я пойду, - из-под покрывала вылезла Валечка. Единственная из всех нас, она сохранила верность натуральному стилю. Мы с Командором, ренегаты, в присутствии гостьи со строгого нравами Востока облачились в плавки; на самой же гостье был черный глухой купальник с короткими рукавами и штанишками - в таком можно гулять по городу, и никто не оглянется. У лавочника выпали глаза, когда он понял, что эту реликвию мы действительно хотим взять и даже отдать за нее какие-то деньги. Так мы и поплыли, живая диаграмма прироста трикотажа на душу населения: слева голая Валечка, в центре я - в очень экономной, но уже одежде, справа княжна как символ грядущих достижений. Дно ушло из-под ног, но впереди, метрах в сорока, была песчаная отмель, где можно будет постоять и передохнуть: княжна плавала плохо, по-собачьи.
        - Странно, - сказала она, - мы жили так близко от моря… два часа на машине… и так редко бывали там… три раза всего. Не понимаю, клянусь…
        - Не надо разговаривать в воде, - сказал я. - Потеряете дыхание.
        Валечке надоело плестись наравне с нами, она молча нырнула и через минуту вынырнула далеко впереди, прямо в лунной дорожке. Там уже шла отмель, и Валечка стала, приседая, выпрыгивать из воды - почти вся целиком.
        - Вы все так… хорошо плаваете…
        - У нас отличные реки. У нас океан. У нас столько озер.
        - У нас море… в двух часах… Папе просто… не хотелось… не любил моря… и нам не давал…
        - Давайте руку.
        На короткий миг она потеряла контроль над собой: судорожно вцепилась мне в кисть. Но тут же расслабила пальцы и дальше держалась почти спокойно. - Расслабьтесь, Кето, расслабьтесь, - сказал я. - Не держите так высоко голову, не прогибайтесь так сильно, свободнее, свободнее… - я греб одной левой, и так, гребков в двадцать, мы добрались до Валечки. Почувствовав песок под ногами, княжна отпустила мою руку и приложила ладони к щекам.
        - Я вдруг испугалась, - сказала она. - Я вдруг чего-то испугалась. Не боялась ничего, и вот, пожалуйста…
        - Постоим, отдышимся, а потом обратно мы отвезем вас на буксире, сказал я.
        - Нет, я поплыву сама… рядом, но сама… надо же учиться плавать. Я уже поняла, что неправильно делаю. И… вот… - она стояла по шею в воде, и я видел только ее лицо с виноватой улыбкой, но понял - она выбирается из своего костюма. - О-о, я и не знала… не знала вовсе… мы всегда так запираемся от природы, от Бога… это же - как лететь, лететь самому…
        Валечка скользнула к ней и за руку потянула ее от глубины, на мелководье, а я лег на спину, раскинув руки крестом, и поплыл по течению, чуть шевеля ногами, и позади остались две девы в лунном свете, а слева висела сама госпожа луна, голубоватая, как свежий снег, а справа проступали крупные и мелкие звезды, и под всем этим великолепием плыл я, раскинув руки, и уже не плыл, а висел, висел без опоры - это было упоительно. Не знаю, сколько времени я провисел так. Наверное, долго, потому что отнесло меня довольно далеко. Я возвращался тихим брассом, глядя вперед, потому что там было на что посмотреть: Валечка и Кето, взявшись за руки, взмывали над водой, как молодые дельфины, и плюхались обратно, поднимая фонтаны серебряных искр. Девочки, сказал я, наконец, выныривая позади них и приобнимая обеих за плечи, нам пора. Командор стоял на берегу и махал рукой. Не хочу уходить, сказала княжна, просто не хочу… Ее колотила легкая дрожь. Еще пять минут. Еще пять, согласился я. Но из веселья уже вышел пар, мы попрыгали, побрызгались и поныряли - без былого восторга - потом шагнули на глубину и поплыли.
        - Никогда не думала, что может… быть такое наслаждение… - сказала княжна. - Наверное, когда всегда так… это не так остро… а когда первый раз… и последний… очень остро… очень сильно… спасибо…
        На берегу княжна с Валечкой забрались под одно покрывало и вздрагивали там, согреваясь. Вода была куда теплее воздуха. Я насухо протер себя полотенцем и натянул футболку.
        - Панин идет, - сказал Командор.
        Вдали, действительно, кто-то шуршал по песку.
        - Нюхом учуял? - не поверил я.
        - Говорю - Панин…
        Это действительно оказался Панин.
        - Вот вы где, - сказал он, подходя. - А я ищу на обычном месте.
        Обычным было место на траверзе затопленного контейнера со снаряжением. Мы ушли оттуда на случай, если Панину понадобится что-нибудь спрятать или взять. Не понадобилось: Панин был сух.
        - Командор тебя метров с двухсот опознал, - сказал я.
        - А у него в левый глаз ноктоскоп вставлен, - сказал Панин. - Это чтоб ты знал.
        - Княжна, - сказал я, - позвольте представить: Сергей Панин, наш лучший актер. Княжна Дадешкелиани.
        - Можно просто Кето, - высвободив из-под покрывала руку, княжна подала ее Панину. Панин тут же продемонстрировал, что он актер и в старом смысле этого слова: пал на колени и приложился к ручке так, как не снилось и д`Артаньяну.
        - Как работа? - спросил я его, когда он, наконец, оторвался - вернее сказать, отвалился - от руки.
        - Более-менее, - сказал Панин. - Но это нужно видеть глазами. Гера там сейчас кипятком брызжет.
        - Гера? Интересно… Княжна, оставляю вас на Командора, извините…
        - Она что, настоящая княжна? - спросил Панин, когда мы отошли метров на двести.
        - Да, вполне.
        - Странные вещи творятся на этом свете… Так вот, о деле. Мальчика мы взяли очень тихо, хорошо взяли… но подержаться нам за него не удалось.
        - То есть?!
        - Анафилаксия.
        - На аббрутин?
        - Да. Сдох на игле.
        - Но-омер… вот это номер… - я даже остановился. До сих пор считалось - не без оснований - что выработка непереносимости к аббрутину монополия нашей фирмы. Никого из нас нельзя превратить в буратино: смерть наступает мгновенно. Значит, теперь и в этом мы не одиноки…
        - В квартире мы нашли одну штуку, но пока не скажу, что - сам увидишь.
        - Труп куда дели?
        - С трупом все в порядке: продали мусорщикам.
        - Сколько они сейчас берут?
        - За все - две с половиной.
        - Нормально.
        - А знаешь, откуда пришла дробилка? Из гаража Скварыгина. Страшный народ эти мусорщики… Ну, документы мы забрали, купили билет в Бейрут на сегодня… в общем, мальчик улетел.
        - Ну, Серега, все-таки - что вы там нашли?
        - Нет, все сам - и посмотришь, и пощупаешь, и полижешь - все сам. Гера бродит вокруг нее, как кот вокруг сала…
        - Бомба, небось?
        - Угм.
        - А кроме?
        - Вещественного - ничего. Абсолютно чисто. А вот обозвал он нас - как бы ты думал?
        - Как?
        - Японскими болванами.
        - Японскими?
        - Вот и я удивился. Очень. Понимаешь, когда я уже воткнул в него иглу, он выпихнул кляп и крикнул: «Позовите… а, дураки, японские болваны!» - и все.
        - Интересненько… Да, жалко, что так вот…
        - Неожиданно, правда?
        - Весьма неожиданно… японские болваны… Может быть, это просто идиома? Типа «японский городовой»?
        - Почему это у грузин должны быть японские идиомы? Тьфу, черт - не японские, а русские…
        - Русские… За кого он вас мог принять? По мордам видно, что не японцы…
        - В том-то и дело. Мы его ждали в квартире. Я и Гера. Эта штука, бомба - мы ее распаковали, и она лежала прямо по центру. Он это видел, когда мы его вязали. Он даже не сильно сопротивлялся. Вырываться стал, когда я взял шприц…
        - Все забавнее… Ладно, показывай, что вы добыли…
        Панин постучал сложным стуком, а потом отпер дверь своим ключом. Гера неподвижно сидел в позе роденовского Мыслителя над предметом, размерами и формой похожим на пятилитровый молочный бидон. Японский городовой… Я нашарил сзади какой-то стул и сел. Правильно Панин темнил - я все равно не поверил бы. Именно такую форму и размер - пятилитрового молочного бидона имела японская атомная фугасная мина «Тама»: плутониевая, тротиловый эквивалент восемь тысяч тонн…
        - Получилось? - спросил Панин.
        Гера молча протянул ему кусок фотопленки - совершенно прозрачный.
        - Тогда я ничего не понимаю, - сказал Панин.
        - Я тоже, - сказал я. - Нельзя ли чуть подробнее?
        - Когда мы ехали, - сказал Гера, - в одном месте машины проверяли радиометрами. Я думал - все. Но нас пропустили, хотя вообще-то «Тама» очень сильно светит: до пяти рентген в час. Плутоний, сам понимаешь, а свинца в ней всего двадцать килограммов. Ну, вот я решил проверить…
        - Фотопленкой?
        - Да. И получается, что так и есть - никакого излучения.
        - Тогда, значит…
        - Надо лезть внутрь, - сказал Гера. - Надо лезть внутрь, и все. Плутония там нет, это ясно, а остальное… В общем, ребята, вы пока погуляйте, я вас позову.
        Мы отошли от дома метров на сорок и остановились. За деревьями играла музыка и бродили цветные сполохи - там танцевали. Кто-то громко смеялся рядом - громко, заливисто, пьяно.
        - Водочки бы, - сказал Панин. - Как твое мнение?
        - Не возражаю. Вот сейчас с Герой и возьмем на троих.
        - А девочек?
        - Не знаю, пьют ли княжны водку.
        - Спросим. Она настоящая княжна?
        - Ты уже интересовался.
        - Ну и что? Я свободный гражданин свободной страны…
        - Настоящая.
        - Тогда надо будет найти еще двух девочек.
        - Подождем, чем там кончится у Геры - может, эта штука оторвет ему яйца…
        Мы оглянулись на дом, и мне вдруг представилось: окна вспыхивают магнием, и все вокруг становится черным, и из черного пространства начинают медленно выплывать багровые клочья… Но вместо этого открылась дверь, и возникший на желтом фоне истонченный светом силуэт Геры дал нам понять, что все в порядке.
        Все в порядке… Под предохранительной крышкой имелся вполне работоспособный подрывной блок тройного действия, но под блоком не было ничего: колодец, куда помещается собственно заряд, титановый стакан с плутонием и взрывчаткой - этот колодец был до краев наполнен крупной свинцовой дробью…
        Год 1961. Зден
        01. 09. ОКОЛО 03 ЧАС.
        БАЗА «САЯН». КОМАНДНЫЙ ПУНКТ.
        Все это, конечно, было пустым и бессмысленным барахтаньем, но почему-то помогло. Не помню, кто оказался инициатором уборки - наверное, оба. От ужаса.
        Тела мы затолкали в стенной шкаф, выкинув оттуда какие-то коробки и выломав железные решетчатые полки. Шкаф закрывался плотно, хотя вряд ли герметично. Простынями с коек вытерли, как могли, кровь, мозги и прочее. Все это побросали в тот же шкаф. В жаре многое уже засохло - особенно то, что было на стенах. К запаху я то ли притерпелся, то ли фильтры были по-настоящему хороши. Дышалось вполне терпимо. Особенно не в пультовой, где произошло побоище, а в маленькой каютке на четыре койки, к пультовой примыкающей. Если верить приборам, температура здесь была 160° по Фаренгейту. Если продолжать им верить, у нас в запасе имелось две тонны воды. Но из крана она не текла. В холодильнике, который продолжал работать, стояло две коробки консервированного пива: сорок восемь баночек. Это был весь наличный запас жидкости. Если выпивать по баночке в час… через сутки начнется жажда. Если не выпивать, нас убьет тепловой удар. И раньше, чем через сутки.
        Я сменил свой заскорузлый егерский наряд на американскую пижаму. Настоящую пижаму для спанья, только с нагрудной планочкой: «Лейтенант Д. Беккер». Наверное, один из тех, кто должен был дежурить здесь прошлую ночь.
        Моя соузница тоже переоделась. Она стала «капитаном К. Брильски».
        Лежать было жарко. Мы сидели друг против друга и продолжали потеть.
        - Теперь как честный человек я обязан вам подчиняться, - сказал я.
        Она долго смотрела на меня, будто пытаясь проникнуть за край моей плоской, как древняя Земля, шутки.
        - Знаете, - сказала она, - это вовсе не так нелепо, как может показаться. Кстати, как вас зовут, витязь?
        - Зден.
        - О-о? Впрочем, кого только не встретишь… Я - Эльга.
        - «Эльга, Эльга, неслось над полями…» И кто же вы, милая Эльга? Капитану ответить не пожелали, сославшись на недостаток времени. Но теперь у нас времени - о-го-го. Пока не кончится пиво.
        Или пока все не остынет.
        К бронированной двери нельзя было прикоснуться. Плевок на ней шипел. Я представляю, что там дальше…
        Она довольно долго молчала.
        - Вы действительно хотите узнать? Зачем?
        - Люблю определенность.
        - Хм… Как вы думаете, вытащат нас?
        - Девяносто из ста, что нет. Наверху, скорее всего, не до потерпевших. Даже если капитан с Васей выбрались, все равно - руки у тех… наверху… дойдут не скоро. А если не выбрались, так вообще никто не вспомнит про этот чертов бункер.
        - Не ругайте его. Иначе бы мы давно превратились в горсточки пепла.
        - А здесь мы истаем, как свечки. Я размышляю: не лучше ли будет укрыться одеялами? Термоизоляция.
        - Попробуйте.
        Пауза в беседе. Я устраиваюсь под одеялом. Долго прислушиваюсь к ощущениям.
        - Так вот, возвращаясь к вопросу о…
        - Вы упрямы.
        - Скорее упорен. Кстати, под одеялом действительно прохладнее. А если не прохладнее, то легче.
        - Ладно. Все равно вы мне не поверите. А поверите, вам же хуже.
        - Да? Значит, это что-то весьма необычное. Вы говорите, говорите, я слушаю. Я вовсе не сплю.
        - А я просто думаю, с чего начать. Вы верите в судьбу, в предназначение?
        - Скорее да, чем нет. Хотя с судьбой у меня отношения натянутые.
        - Это видно невооруженным глазом. А лженаукой историей вы не увлекаетесь?
        - Именно лже?
        - Шучу. И все же: не обращали ли вы внимание на странные типические совпадения, имевшие место в прошлом?
        - А что такое типические?
        - Ну… что сюжеты различных исторических событий повторяются. Меняется место действия, имена героев…
        - В смысле: история повторяется?
        - Да. Но не в том смысле, который обычно подразумевают, произнося эти слова. Потому что на самом деле существует небольшой набор схем - десятка полтора - которые описывают практически все события.
        - Наверное, потому, что… э-э… очевидцы, свидетели - они воспринимают происходящее именно в рамках готовых сюжетов. Так сказать, скороспешая легендезация…
        Я вдруг подумал, что наш случай как-то совершенно выламывается из нормальных легенд и переходит куда-то в плоскость высокого абсурда. Кафка. Или Мишель Мазон. У него же это: подводная лодка затонула и уже никогда не всплывет, но экипаж жив и занимается совершенно морякам не свойственными грандиозными и неимоверными умствованиями… откуда-то берутся какие-то бабы… заговоры, революции…
        Хорошая пьеса. Ставил ее хабаровский драматический театр в пору своего короткого, но бурного расцвета.
        На этом спектакле мы и познакомились с Кончитой.
        Я подумал о ней прежнего круговращения в груди. И впервые за эти сумасшедшие сутки как-то чересчур спокойно сказал себе: вот вам и корректное решение проблемы… а заодно и пенсия вдове…
        - Это хорошее объяснение…
        Я уже почти не слышал. Меня будто придавили сверху большой мягкой подушкой.
        - …написано одним-единственным человеком, который, конечно, не бездарь, но - халтурщик…
        - И что из этого, сударыня?
        - Все. К сожалению, все происходящее вытекает именно из этого. Я не ругаю его, называя халтурщиком, у него безвыходное положение: писать новые истории нужно, необходимо, но вдохновения уже нет, свежих идей нет, и он пользуется готовыми клише…
        - Господь Бог?
        - Да ну, что вы. Разве вы не видите, что этот мир без Бога? Нет, обычный человек, с достаточно уникальными способностями, но - как мы с вами, из плоти и крови.
        - Тогда не понимаю.
        - Ч-черт… Вы не поверите, но я впервые пытаюсь кому-то объяснить, кто я есть и чем занимаюсь. Вы знаете, когда наступит конец света?
        - Боюсь, для нас он уже наступил. И я в достаточной мере солипсист, чтобы полагать…
        - Нет-нет. Настоящий конец света.
        - Относительно этого существует множество мнений.
        - Есть конкретная дата: в ночь на двадцать четвертое декабря две тысячи двенадцатого года.
        - Эту дату я слышу впервые. Она какая-то некруглая. Разве что Рождество…
        - Случайное совпадение. Точная дата рождения Иисуса неизвестна. Где-то между серединой ноября и началом февраля. Причем пятого года до Рождества Христова… Нет, не в самой дате дело. Последний идиотский вопрос: можно ли перемещаться во времени?
        - Не имею представления. А это что, имеет какое-то отношение?..
        - Значит, так: можно. Правда, все это достаточно рискованно. Способ открыли в начале следующего века двое швейцарских ученых, двоюродные братья: Пьер Константен и Пьер Манштейн. По неосторожности они обнародовали свое изобретение…
        Скорее всего, начался бред. От перегрева. Ну, кто в здравом уме скажет: открыли в начале следующего века? И кто не моргнув глазом это проглотит и станет слушать дальше: про группу то ли романтиков, то ли фанатиков, рванувших в далекое прошлое с целью спасти южноамериканские цивилизации от покорения европейцами? Снится, снится…
        …В ночь с двадцать третьего на двадцать четвертое декабря две тысячи двенадцатого года произошло что-то страшное. Сотни тысяч, миллионы - никто не считал - раскрашенных, великолепно вооруженных, изумительно умелых и беспощадных воинов вторгались в города, появляясь неизвестно откуда (сходя с небес, появляясь из-под земли - говорили немногочисленные уцелевшие очевидцы) - и убивали, убивали, убивали. Это была мясорубка совершенно неописуемая, выходящая за пределы пусть самого разнузданного, но все же человеческого воображения. Полицейские и армейские части, брошенные в бой, были разметаны в клочья в считанные часы. Да не так уж и много было в то время полицейских и солдат… Почему? А кому нужны солдаты в мире, почти столетие свободному от войн? Да и полиция в основном была данью традиции… За несколько недель девять десятых человечества перестали существовать; остальные люди, загнанные в горы, в непроходимые леса, под землю, продолжали истребляться с жестокостью еще большей - если такое сопоставление вообще возможно. Отчаянные попытки сопротивления приводили лишь к тому, что просто убийства уступали
место убийствам медленным и изощренным. Но по крупицам удалось собрать информацию о захватчиках. Это были не инопланетные пришельцы. Это были майя, достигшие высот своей нечеловеческой цивилизации, заселившие всю планету, давно вышедшие в космос… По каким-то законам развития времени реальности слились, пространства соединились во что-то более сложное, но - единое. И в сложившихся условиях сильнейший намерен был выжить во что бы то ни стало. Путь к этому, по их представлениям, был один: полная очистка, стерилизация территории. Рабы или соседи были не нужны. Людям не оставалось никакого пути отхода. И вполне понятно, что те, кто успевал спуститься в немногочисленные «темпо», устремлялись в прошлое…
        Кто-то брался за дело сгоряча, шел с Кортесом и Карраско, то ли тупо мстя, то ли пытаясь стереть саму память о злосчастных майя, кто-то пытался вмешиваться в еще более ранние события - непрофессионально, грубо, самоубийственно.
        Но в конце концов многие темпомигранты нашли друг друга, объединились - не без труда и не без трений, - и стали размышлять о том, что можно в такой ситуации сделать.
        Опыта темпоопераций ни у кого не было, теория тоже не была разработана (из теоретиков не спасся никто), приходилось все делать наугад и учиться на ошибках…
        Так, очень скоро стало известно, что напрашивающееся прямое вмешательство невозможно: прошлое (Мексика, четвертый век нашей эры), приняв в себя группу пришельцев из будущего, преобразовалось в некий сверхустойчивый хронотопический конгломерат; что-то похожее происходит с перенасыщенным раствором, в который попадает кристаллик соли. Прошло два века, и конгломерат этот оказался секвестрирован, исторгнут из общего временного потока, - и образовал отдельную изолированную реальность, движущуюся не параллельно оси времени, а по сложной кривой, описываемой так называемым «малым уравнением Безумного Шляпника». Было еще и «большое уравнение»… Соприкосновение пересечение мировых линий - прежней и вновь образованной - как раз и пришлось на ту рождественскую ночь.
        Так вот, вмешательства в возникшую реальность оказались невозможны: любая попытка изменить даже третьестепенную причинно-следственную связь приводила к немедленной гибели покушавшегося от будто бы естественных, природных причин. Удар молнии, укус змеи… Обойти же эту реальность со стороны прошлого удалось легко, но результата не дало: просто образовалась еще одна сверхустойчивая реальность, в которой американский континент был безлюден (если не считать алеутов и эскимосов: чумные крысы не смогли углубиться так далеко на север) до самого прибытия европейцев. Реальность эта также отправилась в самостоятельное плавание, и пересечение ее с основной осью времени ожидалось в конце третьего тысячелетия. Однако на решение этой проблемы решено было покамест не отвлекаться…
        Окутанный мягким журчанием речи, я одновременно парил, невесомый - и лежал горячим свинцовым бруском, прижатый волглым одеялом к твердой койке. Был свет, но этот свет лишь заслонял собой темноту. В темноте же происходило что-то по-настоящему важное…
        …Наконец, пришли к общему мнению: клин следует выбивать клином. А не иголкой. Правда, относительно природы клина возникли - и продолжаются - разногласия.
        Первый мир (так стали называть родную погибшую реальность темпомигранты) оказался беззащитен перед вторжением вследствие своего полнейшего благополучия и высочайшей стабильности. Семь мировых держав: Британская и Российская империи, Китай, Япония, Южноафриканская конфедерация, Франко-Германский альянс, Американские Соединенные Штаты - составляли политическую и экономическую основу мира, и казалось, что ничто не в состоянии этот мир поколебать, а тем более разрушить. Структура эта зародилась в начале двадцатого века, когда Великие державы - их было еще пять - договорились о разделе сфер влияния, заключили Ватиканский пакт о вечном мире и приступили к сокращению армий и флотов. Не все шло гладко, но всего через тридцать лет эпоха войн стала казаться далеким прошлым, неким трудным детством человечества. Восемьдесят лет длился подлинный Золотой век. И вдруг - все рухнуло…
        Стало ясно: Первый мир должен уметь защищаться.
        Слава Богу, у мигрантов хватило благоразумия (продиктованного богатейшим негативным опытом) не рубить сплеча. Благо, устройство «темпо» позволяло иметь для опытов и размышлений времени столько, сколько необходимо.
        Базу темпомигранты развернули в девятом тысячелетии до нашей эры на острове Ньюфаундленд, тогда еще вовсе не «фаунд». И приступили ко всяческим изысканиям.
        Там и появилось «большое уравнение Безумного Шляпника», описывающее существование малых полуфантомных реальностей, которые, если можно так выразиться, изнутри выглядят гораздо большими, чем снаружи. Эти фрагментики реальности, которые их обитатели воспринимают как большой полноценный единственный мир, оказались идеальными полигонами для отработки неких будущих действий по спасению Первого мира.
        Вскоре стало ясно: создать цивилизацию из воинственных, ежесекундно готовых к отпору государств легко, но неизбежные между ними войны истощают экономику, и отразить вторжение человечество оказывается все равно неспособным, хотя уже по другим причинам. Да и цивилизация эта в чисто культурном отношении получается настолько нищей и уродливой, что мир майя, мир жестокости и чести, смерти и презрения к смерти, - выглядит, ей-ей, предпочтительнее.
        И начались долгие поиски промежуточных вариантов…
        Десятки малых реальностей были созданы за это время, десятки лабораторных лабиринтов, населенных ничего не подозревающими людьми. Их было не так уж много, этих людей: не более миллиона в каждом мире. Но они успешно убеждали себя и других, что их по-прежнему несколько миллиардов. Их миры были тесны и бедны, но воспринимались людьми в прежней яркости, полноте, многообразии и величии. Редко кому удавалось увидеть свой мир таким, каков он есть на самом деле…
        Цель всего этого грандиозного эксперимента была следующая: выработать такую схему последовательных изменений Первого мира, при которой боеготовность его на момент соприкосновения с майя будет максимальной, а культурные потери при создании этой боеготовности - хотя бы приемлемыми. Отрабатывалась также сама методика внесения изменений.
        Преобразования в некоторых малых мирах были признаны неудачными и бесперспективными. В некоторых же, напротив - весьма многообещающими.
        В частности, в нашем…
        Год 1991. Игорь
        11.06. 02 ЧАС.
        ТУРБАЗА «ТУШИНО-ЦЕНТР».
        - И что бы вы без меня делали? - гордо сказал Панин, входя. В руках у него была картонная коробка, из которой высовывались красные головки бутылок. - Как раз по штучке в ручки.
        - Мозель? - недоверчиво вытянул шею Гера. - Где взял?
        - И вовсе не мозель. Токай. А где взял… где взял… если все рассказывать, то как раз до утра хватит. Поэтому - давайте просто тяпнем за любовь.
        Девочки, которых все тот же Панин подцепил в аллеях, Оксана и Грета зааплодировали. Гера, как обладатель самой точной руки, руки минера, стал разливать по стаканам. Потом Командор взялся сказать тост.
        - Милые дамы и уважаемые господа! Либен дамен унд вертер геррен! Шановни панове! Генацвали! Только что на наших глазах человек совершил поступок, достойный героя античных времен: в этом переполненном людьми Вавилоне, в этой обители кошмаров, где по наступлении темноты спрос начинает резко превышать предложение и в ночном воздухе повисает вполне уловимый аромат совдепии - он добыл, урвал, оттяпал у судьбы чудесный напиток, дар благословенной Паннонии, и принес его сюда, нам, для нашего наслаждения, хотя вполне мог бы выпить все это сам, мы знаем его способности. Но - принес. Что подвигло его на это? - спросил бы недоуменно какой-нибудь законопослушный гражданин республики Иудея. И был бы в корне неправ со своим вопросом, ибо мы-то с вами знаем заведомо правильный ответ: им двигал исконный арийский коллективизм, то есть такое умоположение и миросозерцание, при котором невозможен иной образ действия, как тот, что отражен в древней русско-арийской пословице: сам погибай, а товарища выручай. Отдать другу утром последнюю банку пива - кто на это способен? Вижу ответ ваш на ваших лицах. И потому на
землях, заселенных арийцами, которые волей богов и кознями врагов оказались разбитыми на многочисленные племена и народности, часто и без нужды враждующие между собой - на этих землях возник Интернационал. Мы помним Первый Интернационал, Второй Интернационал, Третий Интернационал, который позже стал именоваться Коминтерном, и, кажется, Четвертый Интернационал… Но беда всех деятелей всех Интернационалов заключалась в том, что, зря в корень, корня-то они и не замечали - очевидно, в силу благоприобретенной застенчивости. Это блестяще доказал великий Фрейд, который, хотя и не принадлежал к арийской нации, понимал в людях все. Он понимал и подымал свой голос, вопия, что главной движущей силой истории является не борьба классов, не национальные претензии и не масонская возня, а сексуальная неудовлетворенность. Именно она заставляет миллионы мужчин сбиваться в армии, брать в руки винтовки, которые представляют собой действующие фаллические символы, захватывать чужие города и делать с побежденными женщинами то, что они не решались делать с собственными женами. Вот в чем корень бед, и поэтому миротворческая,
пацифизирующая роль женщин должна заключаться в том, чтобы, пропуская через себя - заземляя на себя, если хотите - сексуальную энергию мужчин, не допускать использования ее в военных целях. Поэтому я предлагаю прямо здесь и сейчас, не откладывая дела в долгий ящик, учредить Пятый Интернационал и назвать его Сексинтерном…
        - Тогда уж сразу Шестой, - предложил я.
        - Гениальная мысль! - восхитился Командор. - Сексинтерн - Шестой Интернационал! Оставим номер пятый каким-нибудь политическим пигмеям, которых так много развелось на наших просторах в наше беспокойное время. Итак, мы, представители двух, а в ближайшей перспективе трех или даже четырех держав, представители… так… русского, немецкого, грузинского, украинского и польского народов, провозглашаем свободу и равенство полов и наций в выборе партнеров - во-первых, ограничение зон боевых действий и межнациональных столкновений пределами постелей - во-вторых…
        - Тихо! - выдохнула княжна.
        Командор замолк, а остальные перестали дышать. А-а-а, помогите же кто-нибудь! - донесся голос снаружи. Гера, останься, велел я. Помогите, сволочи-и-и!!! Кричала женщина, молодая и, кажется, пьяная. У Командора действительно был инфракрасный глаз: мы с Паниным еще стояли, озираясь и стараясь хоть что-то увидеть после яркого света, а он уже бежал, и я слышал его голос: что, что случилось? Он там, с ножом, он заперся! Где? Кто заперся? Мы с ним были, а потом он схватил нож, я успела, а Верка с Олей там остались… Девочка была в куцем халатике и вся дрожала. Там, там, вот этот дом… Окно, выходящее на аллею, было занавешено, за шторой горел свет. Серега, под окно! Руки в замок! Командор пошел первым: разбежался, оттолкнулся ногой от «замка» Панина и, переворачиваясь так, чтобы выбить стекло спиной, влетел в окно. Я рванул следом. Панин бросал сильно, как катапульта, я приземлился посередине комнаты и чуть не упал, поскользнувшись на чем-то жидком, позади Командор выпутывался из штор, а передо мной, в углу, сжавшись, как рысь, готовился прыгнуть огромный голый парень… прыгнул с места, головой и руками
вперед, в левой руке нож. Я сместился вправо, блокировал опасную руку и ударил ногой в корпус, он отлетел к стене и тут же как резиновый, вскочил на ноги. По идее, он должен был остаться лежать, потому что у него сломано три или четыре ребра плюс неизбежный висцеральный шок, но он вскочил - а это значит, что он под хинком. Да, под хинком - термоядерная эрекция… это плохо, отключить его не удастся, придется просто грубо ломать. Он опять прыгнул, и теперь я, нацелившись на руку с ножом, вцепился в нее, грохнулся на пол, но нож отобрал, а предплечье сломал. Другой рукой он лез мне в лицо - эту руку я завернул ему за спину и вывихнул сначала в локте, потом в плече. Подоспел выпутавшийся из сетей Командор, мы связали парня проводом от настольной лампы. Глаза его смотрели только прямо, на губах пузырилась желтая пена. Хинк, сказал Командор. Ага. Слушай, ты весь в крови… Ты тоже. Я провел рукой по щеке - щека была липкая. Что за… Пол был залит кровью. Игорь, хрипло сказал Командор, смотри сюда. Возле кровати с измятыми, скомканными простынями под ковриком лежало что-то длинное, Командор приподнял край, я
посмотрел и отвернулся. На подоконнике на коленях стоял Панин. Позвони в полицию, сказал я ему. Уже позвонили… слушай, а где третья? Кто третья? Третья девочка. Их же три было. Черт, точно… Я огляделся, вышел на веранду. Проверил двери. Дверь в душевую была заперта изнутри. Эй, откройте, сказал я, полиция! Молчание. Откройте, уже все в порядке. Молчание, шорох. Ладно, плевать, сама девица была мне неинтересна, главное, что она жива и что она здесь - я повернулся, чтобы уйти, и тут дверь будто взорвалась. Я еле успел перехватить руку - страшные скрюченные пальцы, но вторая рука вцепилась мне в щеку, глубоко вонзились ногти, и я чудом спас глаз, но, наконец, завернул этой гарпии локти за спину и, с огромным напряжением удерживал их так - она билась, как дикий зверь - стал наклонять, сгибать ее вперед, чтобы уберечь лицо от ударов ее головы - и тут ей сразу - хинк! - страшно захотелось, она прогнула спину и стала втираться в меня задницей: на, на меня, стонала она, ну, где же ты?.. Командор, помоги, крикнул я. Вдвоем мы ее кое-как скрутили. Козлы вонючие, орала она, друг дружку дерете, а на бабу у вас и
не встанет! Подъехала полиция, сразу три машины. Теперь надолго, сказал Командор, ребята основательные…
        - Криминальная полиция, лейтенант Шмидт, - подошел к нам офицер. За спиной его белой тенью моталась позвавшая нас девочка; кто-то сердобольный одолжил ей купальный халат. - Что тут произошло?
        - Собственной персоной, - пробормотал я, не в силах одолеть дурацкую усмешку. - С флота вы ушли?
        - Простите?..
        - Нет, это я так, болтаю… Вот, лейтенант, утихомиривали этого парня. Она нас позвала…
        - Подробнее, пожалуйста. Вот сюда, в микрофон…
        Комната наполнялась полицейскими - в форме и в штатском. Засверкали вспышки. Кто-то откинул коврик, я не успел отвернуться. Длинная тонкая девочка, очень молоденькая, с короткой стрижкой. Лицо изрезано все, нос висит на лоскутке кожи, голова откинута, и зияет огромная, от уха до уха, рана на горле. Отрезана грудь, и великое множество колотых ран: на груди, на животе, на бедрах. И страшно, клочьями, изрезаны ладони - хваталась за нож… Красный свет вдруг стал нестерпимо ярким, меня повело в бок. Сейчас, сказал я. Ощупью дошел до туалета - вырвало. Перебрался в душ, стал пить воду, потом сунул голову под кран. В глазах плыли лиловые круги. Лейтенант Шмидт ждал. Давайте выйдем на воздух, сказал я, я тут не могу больше, я тут сдохну… Что-то творилось со мной, и надо бы было пойти и отлежаться, но вот - полиция…
        Девочка Тамара, которая тоже увидела все это, лежала в обмороке, и над ней хлопотал полицейский врач. Потом он вколол ей что-то и сказал, что пусть полчасика полежит, а там можно будет с ней побеседовать. Ладно… Пока что я рассказывал лейтенанту Шмидту все, что знал, видел и делал. И вы побежали на помощь, зная, что преступник вооружен? - усомнился он. А что оставалось делать? В конце концов, учили же нас чему-то. А в каких вы войсках служили? В егерских. И давно? Шесть лет, как списали… вру, семь. И не разучились с тех пор? Разучился? А вы знаете, какая у нас система переподготовки? Нет… слышал кое-что, но… У нас один месяц в год и один день в месяц - сборы. Так что разучиться довольно трудно. Разумно, похвалил он, разумно. А правда, что ваши резервисты все оружие держат в доме? Правда, сказал я, автомат, патроны, гранаты - в опечатанном ящике. После шестьдесят шестого года ввели такой порядок. Значит, ваше правительство доверяет народу, задумчиво сказал он. Иногда доверяет, согласился я. А скорее - просто платит за верность. Каждый резервист получает избирательный коэффициент «3» - его голос
считается за три голоса простого штатского избирателя. Интересно, я и не знал, сказал лейтенант. Наверное, это разумно… - он задумался. А вот и девочка наша очнулась… Глаза у девочки были слегка остекленевшие, а голосок слишком ровный. Она с подругой, той самой Веркой, которую… вот… они приехали из Вятки на бек-фестиваль, должен был проходить в Лужниках, но их всех оттуда погнали, и теперь непонятно что будет, и вчера познакомились с Лавриком и Олей, пошли к ним слушать музыку и вообще, и Лаврик сказал, что мы ему нравимся, а Оля сказала, что он такой, что одной женщины ему всегда мало, и они остались, и сначала все было очень мило, а потом стали пить из бутылки, прямо из горлышка, что-то очень горькое, она так и не смогла это проглотить, а те напились и стали сходить с ума, делали такое, что и сказать невозможно, а потом стало просто страшно, они царапались, резались и сосали друг у дружки кровь, она хотела убежать, а ее не пускали, но потом она все-таки убежала…
        11.06. ОКОЛО 7 ЧАС.
        ТУРБАЗА «ТУШИНО-ЦЕНТР».
        Я открыл и тот час же закрыл глаза: княжна стояла на коленях в углу перед крошечным образком, из тех, что носят на шее, и шептала что-то, задыхаясь от этого шепота. Мне нельзя было видеть это. Никому нельзя было этого видеть. Вряд ли я проспал больше часа, но тело затекло, брючный ремень глубоко врезался в кожу. Изо всех сил я старался не шелохнуться, не сменить дыхания. Безумная ночь. Самая безумная из всех безумных ночей…
        Мы вернулись, и Командор объявил, что по случаю славной победы над случайным противником пленарное заседание Сексинтерна прерывается для работы по секциям и что, согласно духу и букве Манифеста, провозгласившего равенство полов в выборе партнеров, сегодня такое право предоставляется женскому полу, и княжна тут же подошла ко мне, подала руку и посмотрела в глаза - так глубоко, что заныло несуществующее сердце. Только ничего не говорите, прошептала она, когда мы остались одни и я запер дверь, ничего… ничего… Мы стояли в полной темноте, взявшись за руки, и молчали. Что-то творилось… зачем, прошептала она, зачем, зачем все так, для чего? Кто-то играет нами… Я не плачу, говорила она, когда я пытался вытереть ее слезы, я не плачу, не плачу, не плачу. Мы сидели рядом, я обнимал ее за плечи, а потом оказалось, что лучше лечь, и мы легли, и я продолжал обнимать ее - просто чтобы было теплее и уютнее, и спокойнее, и надежнее, а она говорила не умолкая, что-то давнее, темное, тяжелое изливалось из нее, как в школе учитель немецкого высмеивал ее акцент, он не смел наказывать ее, как детей простых фамилий, но
тем гнуснее были его насмешки, и как арестовали отца, вывесившего на доме национальный флаг с траурной лентой на Пятое марта, и какой ужас был в Телави: женщины вставали в цепи перед танками, они думали, что танки не пойдут по живым, а танки пошли, там погиб ее жених, бросился на танк с канистрой бензина и с факелом и сгорел вместе с танком, а сама она там впервые убила человека, солдата-немца: дала затащить себя в темный подъезд и застрелила из револьвера, из старенького, оставшегося после отца, нагана, потом у них организовалась группа: она и еще одна девушка-армянка заманивали солдат и офицеров на квартиру, а парень, прятавшийся там, душил их тонким тросиком, так они убили одиннадцать человек и провалились на двенадцатом, видимо, их уже давно ловили и этот двенадцатый был подсадным, и тогда только чудо спасло ее: она спряталась за створкой двери черного хода, и ее не заметили… ее друзья отстреливались, а она стояла, безоружная, и ничем не могла им помочь. Потом она познакомилась с Грифом, и Гриф сделал ее настоящим бойцом.
        Я что-то говорил в ответ, а потом неожиданно стал читать Лермонтова, оказывается, я еще многое помнил: Кавказ! далекая страна! Жилище вольности простой! И ты несчастьями полна и окровавлена войной!.. - …И ненавидим мы, и любим мы случайно, Ничем не жертвуя ни злобе, ни любви, И царствует в душе какой-то холод тайный, Когда огонь кипит в крови… - …И Божья благодать сошла на Грузию! она цвела С тех пор в тени своих садов, Не опасаяся врагов, за гранью дружеских штыков… - а это прочла она, прочла и заплакала опять, одиночество, вы понимаете, такое вселенское одиночество, а казалось, что - братья! Тогда и было так, наверняка, так и было, но так давно, так давно, с тех пор все поменялось, все изменилось, и уже не братья, уже каждый сам по себе, и - одиночество… Наш народ совершенно одинок в этом мире, непостижимо одинок, этого нельзя понять, нельзя объяснить, и только иногда, почувствовав, находишь слова, но эти слова не переводятся на другие языки. Душа народа не переводится, и не переводится боль души, и одиночество, и разочарование в тех, кто называл себя братом, а делался хозяином… или вел себя как
хозяин… Девочка, говорил я, да разве же в этом проклятом мире есть хоть один народ, который был бы счастлив? Который был бы не обижен? Русские - разрезанные по живому, натасканные друг на друга, и еще неизвестно, что будет вот-вот? Немцы, которым вдруг забыли все хорошее и припомнили все плохое, которых проклинают на каждом углу и скоро начнут резать за то только, что немцы? Или поляки, извечные анархисты, которым любая власть хуже рвотного? Или армяне, которых уже почти не осталось? Французы, вспомнившие, что были когда-то великой державой? Евреи, со всего света свезенные на несчастный пятачок земли - фактически, в огромное гетто? А чем им хуже, чем нам? спросила княжна. Я знаю, они недовольны, но - чем им хуже? Свое государство со своими законами, свой дом… не улей и не небоскреб… За гранью дружеских штыков, напомнил я. Ах, это… - она отмахнулась. А что, Грузия была бы довольна таким же статусом, как у Иудеи? Как у Иудеи, у государств Турана?.. Довольна? - переспросила княжна. Довольна… какое нелепое слово… Впрочем - да. Для начала. Тогда - да здравствует Грузия! - провозгласил я. Я так давно не
плакала, сказала она, вытирая слезы, я думала, что разучилась, и вдруг - такое наводнение… Мы случайно сведены судьбою, Мы себя нашли один в другом, И душа сдружилася с душою, Хоть пути не кончить им вдвоем!.. Я рожден, чтоб целый мир был зритель Торжества иль гибели моей… - я читал и читал, передо мной раскрывались листы книг, я не подозревал, что помню так много: По небу полуночи ангел летел, И тихую песню он пел; И месяц, и звезды, и тучи толпой Внимали той песне святой… Он душу младую в объятиях нес Для мира печали и слез; И звук его песни в душе молодой Остался - без слов, но живой. И долго на свете томилась она, Желанием чудным полна; И звуков небес заменить не могли Ей скучные песни земли… Наверное, так оно и есть, шептала княжна, наверное… я чувствую иногда, что такое было со мной… а вы? Не знаю, сказал я, если и было, то я чересчур хорошо научился не помнить этого. Зачем?! Не знаю… казалось, будет легче. Только казалось? Мне не с чем сравнивать… с собой - другим, каким был раньше? Или мог бы быть… Есть другие миры, убеждала меня княжна, и в них живем мы же - но иные, настоящие, чистые, - но
для того, чтобы эти миры сохранились, мы здесь должны быть такими, какие мы есть сейчас… непонятно? Нет, все понятно, все очень понятно, как мне хотелось бы, чтобы все было именно так! Все и есть именно так, мы выкупаем здесь их безмятежность там… Наверное, я тоже буду в это верить, сказал я, это очень здорово, это как раз то, во что я поверить способен. А в Бога? Нет, сказал я, не хочу… у меня слишком много претензий к нему. Я верю, сказала княжна, верю в Бога-творца, который бессильно смотрит на мир, созданный им когда-то, и в Христа, сына человеческого, однажды собравшего на себя все грехи мира и унесшего их Господу… рассказать, что там было на самом деле? Вы знаете это? - удивился я. - Откуда? Просто знаю… просто поняла, как это было… как должно было быть, чтобы получилось то, что получилось… Рассказать? Да, сказал я. Иисус вовсе не был божьим сыном, сказала княжна. Он был нормальным мальчиком в большой семье плотника. Ему и самому предстояло стать плотником… времена были смутные, семья бежала в Египет, вернулась… Иосиф работал, Иисус помогал ему, он уже многое умел, он был способным мальчиком…
так бы все и шло, но умер Август, а в провинции было неспокойно, и однажды несколько еврейских мальчиков напали на римский патруль и убили солдата. Их тут же схватили, а может быть, схватили других - какая разница? По закону их должны были передать местным властям, а те - осудить на смерть, на побивание камнями. Но слишком неспокойно было в провинции, и комендант сделал вид, что не слишком силен в тонкостях законов… На территории гарнизона действовали законы Рима. Комендант послал за плотником, привели плотника с подмастерьем, и комендант - сам или через кого-то из подчиненных - велел им изготовить по чертежам три креста для распятия. Им дали дерево и инструмент… а может быть, инструмент они принесли с собой… Римский крест для распятия, изготовленный по всем правилам, не так уж прост: там и блок для поднятия перекладины, к которой приколачивают руки, там и специальный колышек, на котором распятый как бы сидит - потому что иначе, виси он только на руках, дыхание остановится через три-четыре часа слишком быстро, по мнению римлян… Плотники сделали то, что от них требовалось. Комендант посмотрел, остался
доволен и велел хорошо заплатить за работу: по десять серебряных тетрадрахм за крест. Мальчиков распяли. Они мучились несколько суток - как и положено по римской процедуре казни… Иисусу было четырнадцать лет. Он рос - и вдруг обнаружил, что случай этот растет вместе с ним. Проходили годы, а из памяти ничего не стиралось. Хуже того: стиралось все остальное, а это - занимало освободившееся место. Иисус не мог больше смотреть на плотницкий инструмент. Братья и сестры раздражали его. Мать казалась мелочной мещанкой. Отец - чуть ли не преступником. Стоило побыть немного в тишине, и в ушах возникал тот звук, что исходил от распятых мальчиков и который мог бы быть стоном, если бы у них оставались силы стонать. Он пытался пировать с друзьями - это было еще тяжелее. Он просил совета у раввинов они не понимали его. Тогда он уходил в пустыню - специально, чтобы слушать этот звук. Он понял в пустыне, что Бог избрал этот способ, чтобы говорить с ним. И понял, что именно он должен делать… потому что - и это он тоже понял в пустыне - каждый из живущих отвечает за все. За все, что происходит в этом мире. Да, он
должен собрать у людей их грехи, предстать перед Богом и сказать: Боже, мы ведь не просили Тебя создавать нас, Ты сделал это по собственной прихоти, так почему же теперь Ты отвращаешь лицо свое от нас? Мы - образ Твой и подобие, значит, наши грехи - это и Твои грехи, и Ты, когда смотришь в нас, смотришься в зеркало; так на, возьми себе грехи наши, ибо люди виноваты лишь в том, что пришли в этот мир такими, какими Ты сотворил их. И Иисус ходил и проповедовал среди людей самых низких, среди бродяг, мытарей и блудниц, чтобы собрать на себя их грехи, и многие ходили с ним, и среди всех - его двоюродный брат Иуда и Симон по прозвищу Петр, то есть Камень. Помните, что все вы есть образ и подобие Божие, говорил Иисус, так будьте же достойны того: прощайте врагов ваших, не противьтесь насилию, ибо волос не упадет с головы без воли Божьей, и не блудите даже в помыслах ваших… Так он шел, приближаясь к Иерусалиму, где и должен был завершиться путь его. Была Пасха, день освобождения из египетского плена, день, когда следовало ждать нового мессию. И тогда Иисус открыл свой страшный план тем, кому верил, как самому
себе: Иуде и Петру. Ему долго пришлось убеждать их и доказывать, что без этого последнего, смертного шага все прочее - напрасно. Наконец, он их убедил. Иуда пошел и донес на него, что он называет себя царем иудейским, а Петр свидетельствовал о том перед судом синедриона, потому что по закону никто не может быть обвинен, если против него не будет двух свидетелей. Остальное известно. Иисус взошел на крест и принял ту смерть, которой желал, Иуда отправился вслед за ним, а Петр сумел избежать подозрений и проповедовал именем Иисуса еще много лет… Бог принял искупительную жертву Иисуса, назвал его своим приемным сыном и пообещал потом, когда в мире все придет к концу, разобраться с каждым в отдельности и каждому воздать по делам и вере его. Пока же, сказал Бог, вмешательство нежелательно, потому что каждый случай проявления божественной воли лишь усугубляет страдания людей, и с этим уже ничего поделать нельзя, такова структура этого мира; а потом Иисус - если у него сохранится это желание может создать свой новый и прекрасный мир - такой, каким он его себе представляет. Бог поможет ему в этом деле…
        Гордая история, сказал я. Да, так оно и было… Так оно и было, подтвердила княжна, я вздохнул, гордая история… Не было никакой ночи, вечерние сумерки, утренние сумерки, и ничего между ними, солнце, сказала княжна, солнце, оранжевый лучик косо пополз по стене… новый день, девочка, новый день… еще один день, подаренный нам для наших злодейств… Спасибо, сказала княжна. Помилуйте, за что? За то, что не стали меня… Соблазнять? - догадался я. Да, сказала она, вам ведь хотелось? Еще бы. Мне тоже, сказала она. Только почему-то нельзя было, вы чувствовали? Да. Все это странно и непонятно… А разве есть что-нибудь не странное и понятное? - спросила она. Пожалуй, нет. Орали вороны.
        Немыслимое воинство «московских соловьев», серых ворон, встречало возвращение светила. Что-то зловещее, сказала княжна. Да, согласился я, к этим птицам подошел бы набатный звон и зарево на все небо. И летящие черные хлопья бумажного пепла, сказала княжна. Видели? Да. Видела. Видела… Зачем вам все это? - спросил я. Не знаю, сказала она, почему-то не получается по-другому… можно, я повернусь чуть-чуть? Мы так долго лежали неподвижно, что перестали чувствовать свои тела. Она отстранилась слегка, повернулась на спину, лицом вверх. На щеке отпечатался уголок воротника моей рубахи. Наверное, в этот миг я и уснул. Проснулся, ощущая боль от врезавшегося в тело ремня - и острое, пронзительное чувство то ли непоправимой ошибки, то ли огромной утраты - одно чувство, без предмета его; это было так сильно и внезапно, что жаром охватило лицо и руки - и сердце, замерев, забилось сразу в третьем режиме. Я лежал, не шевелясь, не меняя ритма дыхания, но воздух надо мной дрожал, как над горячей крышей…
        12.06. 10 ЧАС. 30 МИН.
        ЧЕРЕМИСОВСКАЯ, 40. ФИРМА «ЮП».
        - Ты как адмирал Нельсон, - сказал я. - Главное - ввязаться в схватку, а там - Бог поможет Англии.
        - Кац-Нельсон, - поправил меня Командор. - Да, прадедушка Хаим был бы таки доволен этим сравнением, нет?
        Прадедушку Хаима Командор выдумал. Он чернявый - так что, может быть, и течет в нем еврейская кровь. А может быть, армянская. Или ассирийская. Он сирота - как почти все актеры «Трио». Он даже не знает, откуда взялась в метрике эта его фамилия: Резанов. Крупицыны вот знают… Похоже, поэтому в нем просыпается время от времени национальная озабоченность.
        А может, он и впрямь потомок того самого командора Резанова, врага и соратника Крузенштерна?..
        Интересно, что Командор уверен, будто привлечение в «Трио» сирот объясняется только экономикой: не надо потом платить пенсий. Я пытался рассказывать ему об янычарах, но он не очень-то слушал.
        Панин потряс сигаретной пачкой, порвал ее, заглянул внутрь, потом вопросительно обвел глазами нас; я отдал ему свою. Панин закурил и откинулся на спинку стула. Стул угрожающе заскрипел.
        - По-моему, Пан, - сказал Панин, скося глаза на сигаретный огонек, ты сам отворачиваешься от своих же правил. Необходимый минимум информации мы имеем, - он кивнул подбородком на стопку личных карточек, - а все остальное - это праздное любопытство.
        Я курил и смотрел на них обоих. Конечно, они были правы. И по форме, и по существу. Нам нужно сорвать покушение, обеспечить безопасность четверки - все прочее не наше собачье дело. Но, но, но… что-то не давало покоя.
        Эти триста миллионов в сейфах «КАПРИКО», о которых сообщил Феликс? М-м… а что мне до них?
        - Где у нас карта? - спросил я.
        Панин подал карту.
        Так… Здесь найдена псевдобомба… здесь и здесь - еще две квартиры, снятые «пятимартовцами»… Это - посольство Союза Наций, это - Сибири. Это - «КАПРИКО» со своими сейфами… Не может же быть случайным то, что все они расположены на пятачке диаметром полтора километра?
        - Сколько могут весить эти триста миллионов наличных? - спросил я Командора.
        - Тонны две, - сразу же ответил Командор. - Крупными купюрами, разумеется.
        - Крупными… крупными… конечно, крупными! О, черт! Парни, я все понял. Смотрите сюда: завтра кто-то звонит в гепо, в бургомистрат неважно - и говорит, что в окрестностях сибирского посольства установлена атомная мина. Что делают власти? Эвакуируют население и ищут мину. Находят. Прежде чем всех не эвакуируют, за обезвреживание саперы не принимаются. Так? За это время - сколько пройдет? Час, два, три? - можно вскрыть десяток сейфов. Что дальше? Надо вывезти - две тонны бумажек. Как? Ясно - повязать саперов и в их форме, на их машине, при мигалках, при полицейских мотоциклистах… понятно. Но это еще не все! Встреча четверки назначена на полдень. Утром они слетятся… ладно. Если в городе будет объявлена атомная тревога, их же спустят в бомбоубежище - а как раз под Иглой проходит туннель Внешнего кольца метро… и вот здесь он тоже проходит! - я ткнул пальцем в то место Лосиноостровского парка, где густыми штрихами отмечены были челночные рейсы легковушек.
        - Внешнее же кольцо затоплено, - сказал Панин.
        - Ну и что? Если заряд от мины есть…
        - Ребята, - сказал Командор, - а ведь может оказаться, что мы опоздаем…
        - Да, - сказал Панин. - Тем более - надо убирать всех сегодня.
        - Я думаю так же, - сказал Командор. - Времени уже нет. И потом не забывай - на нас в любую секунду может наткнуться гепо. И тогда вообще все.
        - Анекдот про обезьяну помнишь? - спросил Панин.
        - Про шкурку банана?
        - Нет. «Не надо думать, надо трясти».
        - И впрямь про нас.
        - Про нас.
        Я разворошил стопку карточек. За сутки она пополнилась еще четырьмя выявленными террористами. Фотография грузового фургона, взятого ими в прокате. Фургон второй день стоит на охраняемой стоянке в трех километрах от Иглы. Впрочем, дальность боя сташестидесятимиллиметрового миномета, состоящего на вооружении Русского территориального корпуса и используемого, в числе прочего, для стрельбы атомными минами, составляет семь с половиной километров… Ладно, грузовик можно просто сжечь. Банальной бутылкой с бензином - Командор бросает их на восемьдесят метров. А вот всех этих ребят придется убирать голыми руками… или почти голыми.
        - Слушай, - сказал Панин, - а может, все не так? Возьмем этот муляж бомбы… Нодар звонит на квартиру, ему не отвечают, он звонит еще, потом посылает туда Иосифа. Иосиф видит, что нет ни бомбы, ни парня. Возвращается к Нодару, вместе они звонят в разные места, наконец, в кассы, и узнают, что этот парень взял билет в Бейрут. Но в аэропорт, чтобы узнать, улетел ли он, они уже не звонят. Что, уверены, что улетел? А по-моему, наоборот: они знают, что на дорогах радиационный контроль, а мина светит - и не проскочить… То есть они сами не подозревают, что мина свинцовая…
        - Думаешь, если бы они знали об этом, то позвонили бы в порт?
        - Думаю, да.
        - То есть - кто-то их с этой миной надул?
        - Скорее всего, так.
        - Интересный оборот… японские болваны… да.
        - Чуешь, чем пахнет?
        - Надувными танками пахнет… Но все равно - нам надо доделывать дело.
        - Придется.
        - Придется, Сережа… А мне придется постоять в сторонке и подождать, пока вы там ковыряетесь.
        - Не самая худшая участь.
        - Да. Ладно, тогда я съезжу сейчас в Лосиный Остров, посмотрю там на месте, что и как. Оттуда вернусь на турбазу, отпущу Крупицыных. Ну, а вы можете начинать.
        - Как Яков скажет, - усмехнулся Командор. - Он теперь главный…
        В подвале Гера возился с правой передней дверью нашего «зоннабенда». Мы потому так любим «зоннабенд», что в нем огромное количество мест, где можно устраивать тайники - причем такие тайники, что без автогена не доберешься - если не знать, как они открываются. В каждой дверце, например, можно спрятать по паре пистолетов, при этом даже заводские пломбы останутся на месте. Достать же пистолет можно секунд за пятнадцать. Я перекинулся с Герой парой слов, взял большую канистру с «лешачьим бензином» - жидкой взрывчаткой очень неплохой мощности, по запаху и консистенции действительно почти неотличимой от бензина, - и взрыватель к ней. Яков сидел в своей конуре.
        - Ну, как? - спросил я. - Скоро?
        - Уже почти все. Шлифую. А что, надо быстро?
        - Нормально, Яков. Не суетись. Времени у нас вагон - делай хорошо. Времени у нас, на самом деле, почти не оставалось, но на этой работе его экономить не следовало: Яков синтезировал голоса Нодара, Иосифа и княжны. Примерно такую фразу: «Молчи и не о чем не спрашивай. Выходи из дома, тебя ждет машина. Делай все, что тебе скажут…» Что-то в этом духе. Командор у нас большой спец по убедительным текстам. От того, как убедительно получится это после перевода и обработки на раухере Якова, зависит наш успех - а также целостность шкур и Командора, и всех остальных…
        - Где там у нас Валечка? - громко позвал я.
        - Ту-ут… - тоненький голосок из-за штабеля коробок.
        - Минута на сборы. Форма одежды охотничья…
        Год 2002. Михаил
        27.04. 01 ЧАС 30 МИН.
        КОНСТАНТИНОПОЛЬ, РАЙОН ЗОЛОТЫХ ВОРОТ.
        Мы взобрались на городскую стену: двое журналистов, я никак не мог запомнить их имена, Зойка, Тина и я. Остальные где-то зацепились. На стене было тихо и безлюдно. Прохлада все не наступала, воздух был тяжел и давил на грудь. Городские огни не собирались гаснуть, веселье только-только вступало в самый разгар. Мне хотелось покоя. Я отошел на несколько шагов и потерял всех из виду.
        Была та стадия опьянения, когда все воспринимаешь чересчур обостренно. Чужое слово, отсутствие слов, нечаянный взгляд… Собственно, стадии при таком режиме пития легко сбиваются, и трудно бывает контролировать себя. Слава Богу, я не из тех, кто во хмелю буен или слезлив. Сейчас мне просто нужен был глоточек-другой, чтобы не впасть в минор. Но бутылка с коньяком была у журналистов, а меня вдруг заклинило: я не знал, как к ним обратиться. Они же называли свои имена…
        Неразрешимая проблема. Еще одна неразрешимая проблема.
        Я обхватил железный поручень ограды, сжал пальцы - будто мышечное усилие могло просветлить память. Ни черта, конечно, не получилось. Подошла Тина и встала рядом. Темный силуэт на фоне светящегося неба над городом.
        - Как здесь красиво.
        - Да. Вам, наверное, скучно быть трезвой? - Тина, по моим наблюдениям, не выпила и глотка.
        - Нет. Мне хорошо. Я люблю, когда весело.
        - Когда столько людей веселятся, заражаешься.
        - Скорее, заряжаешься.
        - Можно сказать и так. И все равно… - я замолчал. Не мое дело. Не пьет человек - и пусть его не пьет. В смысле: ее. - Вас не затруднит добыть у ваших друзей капельку коньяка для меня? Мне почему-то неловко просить самому…
        - Конечно. - Я почувствовал, что она улыбается.
        Я вдруг вспомнил, что мы так и не посетили заседание монархического общества. То есть Зойка порывалась пойти сама и затащить журналистов - могло получиться смешно, - но я уперся. Даже не знаю, почему. Просто так. Сейчас я уже жалел об этом.
        Над морем, неподалеку от нас, в небо взлетела ракета, лопнула со звоном, разбросав широко синие и белые мерцающие звезды.
        Вернулась Тина с пластмассовым стаканчиком в руке.
        - Пойдемте туда, к ним, - сказала она. - Боюсь, мальчишки… завелись. Они неправильно истолковали ваш уход.
        Понятно, подумал я. Эта стерва их раздразнила. Инциденты такого рода случались сплошь и рядом.
        - Пойдемте… - я отхлебнул коньяк. Стаканчик - в нем оставалось две трети - поставил на парапет.
        Снова взлетела ракета - совсем рядом. С шипением заскользили над головами огненные змеи…
        На мой взгляд, ничего особенного не происходило. Троица стояла и смотрела в небо. Может быть, они стояли слишком тесно, но - не более того.
        - Зойка, - сказал я. - Не рвануть ли нам…
        Я все-таки ошибся в оценке ситуации. Парни действительно перевозбудились. Один, повыше - Раим, вспомнил я некстати его имя - полушагнул ко мне.
        - Я думал, ты ушел, - сказал он. - Я думал, ты догадливый. А ты не ушел.
        - Я не догадливый, - сказал я. - В некоторых вопросах я очень-очень тупой.
        - Придется объяснить.
        - Дружок, - сказал я. - Такой хороший вечер. Зачем ты хочешь его испортить?
        - Это ты все портишь. Девушка не хочет с тобой. Ведь так? Не хочешь, Зоя?
        - Что ты делаешь? - сказал я ей. - Тебе мало развлечений? Хочется гладиаторских боев? Раим, она ведь специально вас дразнит, ты что, не понимаешь? Она ведь только этого и добивается, волчица…
        Я был по-настоящему зол на нее.
        - А вот это ты зря сказал, шакал, - он ссутулился и расставил руки. - Эти слова я вобью обратно в твою глотку.
        Его друг - Валентин, я все вспомнил, вообще в голове была теперь кристальная ясность, - неуверенно сдвинулся влево, примеряясь, как правильно встать.
        - Зря вы это, ребята…
        Раим ударил - выстрелил ногой. Таким ударом можно убить. Он, похоже, ничего не понимал. В меня он не попал. В меня вообще трудно попасть. Потом он ударил еще и еще - упрямо и все более жестко. Уходи от трех ударов, учил отец, потом бей сам. Но я почему-то медлил с ответом. Сам не знаю, почему. Наконец Раим потерял равновесие и бухнулся на четвереньки. Валентин стоял в стороне, не шевелясь. Я на всякий случай предупредил его жестом: не лезь. Раим вскочил. Он был разъярен.
        - Трус! - рявкнул он. - Трус!
        - Да, - сказал я. - Мне есть чего бояться.
        Он снова бросился на меня, забыв все, чему его где-то когда-то учили. Тут уж я просто вынужден был его коснуться: перехватил руку, нырнул под мышку - очень низко, - резко выпрямился… Он сделал неловкий кульбит и грохнулся спиной. Под затылок его я успел подставить ногу - чтобы не разбил о камни. Валентин дернулся, но на месте устоял. Благоразумие в нем было. Раим застонал, медленно повернулся на бок и подтянул колени к животу. Потом распрямился и выгнулся. С минуту он пролежит…
        Я повернулся к Зойке. Мне очень хотелось ей врезать. Рядом с ней стояла Тина - стояла так, будто хотела прикрыть. Господи Боже мой, подумал я, как же ей все это удается…
        Зазвонил телефон. Зойка зашарила в сумочке. Звонки продолжались. Наконец, она выловила трубку.
        - Да! Те… что? Да… Да, это тот… Почему? Что? Приехать? Зачем? Почему нельзя сказать нормально? Я… конечно… хорошо…
        Она сложила трубку и беспомощно посмотрела на меня.
        - Из полиции, - сказала она. - Просят приехать… сороковой участок, Йени Махалле. Ты знаешь, где это?
        - Знаю, - сказал я.
        - Можно, я с вами? - сказала вдруг Тина.
        - Можно, - сказал я.
        Раим встал на четвереньки. Встряхнул головой.
        - Дружок, - сказал я. - Ты просто ошибся, понимаешь?
        - Я тебя все равно добуду, - сказал он. - Считай себя мертвым.
        - Позаботься о нем, - сказал я Валентину. - Сумеешь?
        Он кивнул.
        Снова взвилась ракета. Над нашими головами вспыхнули три огненных цветка. В этом свете я вдруг увидел, что мы не одни: мимо, прижимаясь к ограждению противоположного края стены, протискивались трое: крупная пожилая женщина - как мне показалось, в парике; а если это была прическа, то одна из самых неудачных, какие мне встречались, - маленький мужчина в темном глухом костюме и котелке, натянутом по самые уши, и девочка, которую они держали за руки. Девочка была совсем обычная, в светлом платьице и светлых гольфах, - но взгляд ее я поймал и будто споткнулся. Что-то совсем непонятное было в этом взгляде. Ее уводили, но она, повернув голову, смотрела на нас. Потом свет померк. Когда взлетела следующая ракета, семейки уже не стало видно.
        Год 1991. Игорь
        11.06. 13 ЧАС. 45 МИН.
        ЛОСИНООСТРОВСКИЙ ПАРК.
        Валечка оказалась куда лучшим следопытом, чем я: это она заметила слегка примятый и надломанный по низу куст. Похоже, волокли что-то тяжелое. Если бы не этот след, мы так ничего и не нашли бы: бетонная крыша этой будки, или колпака, или как его еще назвать? - была вровень с землей, заросла мохом, и с трех шагов ни черта не было видно. Яма, в которой этот колпак стоял, окружена была кольцом ломкой прошлогодней травы, и тут «след волочения» виден был отчетливее. Яма как раз скрывала человека, а между земляным ее краем и стенкой колпака промежуток не превышал одного метра. Валечка осталась на стреме, я полез в яму. Пришлось встать на четвереньки, чтобы увидеть отверстие, примерно шестьдесят на сто, забранное толстой решеткой. Судя по царапинам на темной ржавчине, решетку недавно снимали. Я просунул между прутьями булыжник и отпустил его в свободный полет. Раз… два… три… плюх. Метров сорок - и вода. Хорошо… Я сходил к машине за канистрой и шведским ключом. Болты, на которых крепилась решетка, были смазаны. Я поставил взрыватель на двухчасовую задержку, просунул его в горловину канистры, намертво запер
канистру и бросил ее туда, вниз. Гросс-плюх! Поставил решетку на место. Атас, прошептала Валечка, солдаты! Это было хреново.
        Извиваясь, как змеи, мы ползком пробирались сквозь кусты, стараясь как можно более бесшумно как можно дальше убраться от колпака. Наконец, мы решили, что отползли достаточно, обнялись и начали целоваться, изображая романтически настроенную парочку. В этой имитации любострастия мы зашли уже достаточно далеко, когда, наконец, над нами раздалось дружное жизнерадостное ржание и посыпались советы нам обоим. Патруль состоял из четырех солдат и офицера. Судя по акценту, солдаты были венграми, офицер баварец. Валечка изображала дикий стыд, я - бессильную ярость. В ответ на мою гневную тираду о том, что скоро к каждой койке поставят по солдату с автоматом, офицер поощрительно похлопал меня по плечу: уходим, уходим, ничего не поделаешь, государственная служба. А то бы мы тебе помогли. Так что задай ей перцу и от нашего имени. Кстати, там ваша машина? Где? Во-он там. Должно быть, наша, а что? Ничего, просто уточнил. Так что - успехов вам обоим в вашем нелегком деле… Они двинулись дальше, оглядываясь и делая поощрительные жесты. Продолжим? - предложила Валечка. Я посмотрел на часы. Некогда, некогда, дорогая,
надевай трусы - и в машину. Чертовы гансы, сказала Валечка, всю малину обгадили. Какие же они гансы, когда они венгры? - сказал я. Все одно гансы, сказала Валечка, змеей вползая в свои узкие обтягивающие брючки, помнишь, как у Гоголя? В машину, в машину, торопил я. Что, неужели эта чернявка лучше меня? - Валечка, если можно так выразиться, всем телом сделала непристойный жест; ее маленькие, с лимон, грудки возмущенно топорщились. Что-о? Да не делай такого лица, сказала Валечка, поворачиваясь, видела я, как ты на нее смотрел… Глупости какие-то городишь, сказал я ей в спину. Черт-те что… Голос у меня был немыслимо фальшивый.
        11.06. 15 ЧАС.
        ТУРБАЗА «ТУШИНО-ЦЕНТР».
        - Алло, справочная? Дайте мне, пожалуйста, номер телефонной станции сто семьдесят первой. Да, да, аварийную службу. Спасибо, запомнил. Спасибо…
        Я набрал шесть цифр, до кнопки «7» дотронулся, но не вдавил ее; естественно, никакого соединения ни с кем…
        - Алло, аварийная? Я не могу дозвониться по телефо… что? Вас плохо слышно. По телефону сто семьдесят один - шестьдесят пять - шестьдесят пять… Да. Не понял. Что? Как это нет контакта? Что? Несколько часов? У меня срочное дело, я не могу ждать несколько часов. Да, именно убытки. Да, предъявлю. Да. Хорошо. До свидания.
        Я положил трубку и повернулся к княжне. Она, наклонив голову, стояла у окна.
        - Я все слышала, - сказала она. - Но как же это не вовремя, о, боже…
        - Предлагают воспользоваться услугами телеграфа, - за счет телефонной компании, - сказал я. - Но, думаю…
        - Нет-нет, это не годится… это совсем не то…
        - Вряд ли это гепо, - сказал я. - Они предпочитают устраивать телефонные засады.
        - Кто знает? Может быть, им проще прервать связь… перекрыть дороги?..
        - Вообще-то на их месте я бы так и сделал. Но, Кето… не поймите меня как-нибудь не так… неужели нет какого-нибудь запасного канала связи?
        - Есть, - сказала княжна. - Но еще не время прибегать к нему. Нет ведь никакой спешки, не так ли?
        - Спешки пока нет…
        - В конце концов, у Грифа есть возможность самому связаться со мной.
        - Так мы не договаривались.
        - Не беспокойтесь, Игорь, это одноразовая и односторонняя связь… условный сигнал.
        - Об этом я должен был догадаться… Впрочем, все это действительно неважно.
        - Пан, - подала, как и условились, голос Валечка. - А не сменить ли нам географию?
        - Географию… географию… можно и географию. Я не разыгрывал нерешительность - я и на самом деле ее испытывал. Мне вдруг остро разонравился первоначальный - мой же - план: накачать княжну наркотиками и держать в подвале у Ганса до тех пор, пока не появится возможность вывезти ее в Сибирь. И вот сейчас я на ходу решал, как сделать так, чтобы наша группа тоже «погибла» и мы с княжной остались вдвоем в Москве - с перспективой безумного романа на краю братской могилы и моего форсированного внедрения в систему «Пятого марта»… И в этом случае Валечка была третьей лишней - не только как ревнивая соперница - ха! - а, главным образом, как «человек без паспорта». До сих пор никому еще не удалась полноценная подделка паспортов Рейха, и в нашей группе только я и Командор имели документально обеспеченные легенды и могли не опасаться проверки любого уровня. Валечка же имела только сибирский паспорт, что не вызывало бы подозрений, будь она лояльной гражданкой; но террористка из Сибири - это уже слишком. Тарантул как-то философствовал на тему идеальной паспортной системы. Конечно, в Рейхе трудно работать, говорил
он. С тех пор, как стало невозможно подделать паспорт или жить по чужому паспорту, или без паспорта, классическая конспирация потеряла смысл. Невозможно смешаться с толпой. Зато, когда паспорт Рейха удается все-таки добыть это сложная, многоходовая, ювелирная, штучная, безумно дорогостоящая операция - то обладатель его получает настоящую шапку-невидимку; любой проверяющий поверит тому, что есть в паспорте и в памяти паспортного раухера - пусть даже вопреки бьющей в глаза реальности… В принципе, Валечку уже можно отправлять домой, свое дело она сделала…
        - Давайте-ка съездим к Гансу, - сказал я.
        - Я переоденусь, - сказала княжна.
        Она скрылась в своей комнате. Я наклонился к уху Валечки.
        - Все меняется, - прошептал я. - Ты летишь домой - прямо сейчас. Я тебя высажу у аэропорта. Выходя, скажешь мне: через час у Ганса - и, естественно, не придешь.
        - Ты переигрываешь, Пан, - покачала головой Валечка.
        - Я просто делаю другой ход.
        - Как знаешь.
        Мы замолчали. Валечка, хмурясь, смотрела куда-то в угол. Вышла княжна, в черной юбке и белой кружевной блузке - купили вчера в той же лавочке, где и знаменитый купальник с рукавами. Но на этот раз стиль десятых годов оказался к лицу.
        - Я готова, - улыбнулась она.
        - В путь.
        Машину, которая нам осталась, брал сам Венерт, автомеханик милостью божией, и я сразу отметил это. «Хеншель-Адажио», семидесятого года, драный и мятый - но мотор! Но подвески! Мы выпорхнули на шоссе и полетели к городу, почти не касаясь асфальта.
        Но прямым путем к аэропорту нам не дали проехать: примерно в полукилометре от коммерческого центра «Норд» Питерская была перекрыта танками, и всех сгоняли на Хорошевский просек, с которого не было съезда до самого Пресненского узла, там мы покрутились по лепесткам, пытаясь выскочить на Питерскую, но ничего у нас не получилось: аэропорт был прикрыт со всех сторон. Да, пожалуй, не следует лезть туда очертя голову… и вообще - можно уехать в Питер или в Нижний, а уж оттуда потом…
        Я крутил руль, жал попеременно то газ, то тормоз, перепрыгивал из ряда в ряд, сквозь синюю пелену вглядывался в обезумевших дорожных полицейских, пытаясь угадать их следующие жесты, сделать так, чтобы оказаться там, куда мне нужно, куда я хочу попасть - а между тем внутри меня рождалось и смораживалось в тяжелый лед глухое, безнадежное отчаяние, и рука непроизвольно тянулась к приборному щитку: включить «дворники», смахнуть, протереть все это, перед глазами, что мешает, застит, не дает увидеть, не дает проехать… Наконец, нас вынесло на зады Геринговского культурного центра, в тихий переулок, прямо к открытым боковым воротам грандиозной подземной автостоянки.
        Пешком, оно надежнее… Рассуждая на эту и сопутствующие темы, под руки с двумя обаятельнейшими девушками видимой стороны Земли, я и не заметил, как угодил в ловушку: переулочек, выходящий на Садовую рядом с сибирским посольством, оказался забит народом, мы полезли сквозь толпу, на нас зашикали, и, волей-неволей, пришлось снизить темп и слушать, что говорят. Над головами лениво шевелились трехцветные флаги, было несколько плакатов: «Россия - россиянам», «Толстой! Скажи мне, кто твой друг…», «В единстве - сила». Еле видный над головами, лысый человечек яростно кричал, доносились отдельные слова, понять общий смысл было невозможно. Впрочем, «великая нация» у него получалось очень четко. Что он говорит, что? подпрыгивал рядом со мной парень в спецовке. Спроси что полегче, посоветовал я. Они у него, гады, всегда микрофон отключают, сказал парнишка и полез в толпу. «Гуманный и демократический национал-социализм это…» - донеслось до моих ушей. Таща за собой девочек, я стал продираться по пробитому пролетарием проходу… продвижение проходимца происходило… просто проницательно… Наконец, мы вырвались на
тротуар Садовой.
        Здесь было ничуть не просторнее. Перед посольским фасадом на тротуаре и узкой полоске бывшего газона - еще два года назад здесь был шикарный газон с полевыми цветами и какими-то экзотическими елочками, карликовыми колымскими соснами и стелющейся полярной березкой - на этом пятачке собралось тысячи две московского люда. Вдоль ограждения тротуара цепью стояли полицейские в защитных шлемах и наплечниках, с дубинками в руках; на стоянке машин виднелись три узколобые морды серых тюремных автобусов. Между тем у трибуны - или на чем там они стояли? На ящике, бочке, лотке мороженщика? - то есть шагах в десяти от нас, началась возня.
        Кого-то не пускали, кого-то вталкивали наверх. Вот он, возвысился: красная круглая морда под нашлепкой черных слипшихся волос. Голос не в пример сильнее, чем у лысого, никакой микрофон не нужен. «Сограждане!!!» - даже не надсаживаясь, он перекрыл и шум толпы, и шум уличного движения. «Россия на распутье! И как она пойдет! Знает только Господь! Нам грозят! Справа и слева! И внешний враг! И внутренний! Нас призывают! Хранить верность тому! Против чего отцы! Шли с винтовками в руках! Или присягнуть тому! Против чего восстали! Наши деды! Национал-социалисты! Хотят навечно повязать нас! С дряхлеющей Германией! Передельщики! Желают видеть на нашей шее! Сибирских купцов! И генералов! Не выйдет! Господа! Путь России лежит поверх! Замшелых догм! Не раса и не мошна! А вера! Вот что будет определять! Вехи новой России! Нельзя служить Богу! И маммоне! Ибо сказал Христос! Раздай деньги свои! И иди со мной! Не с Германией! И не с Сибирью! А с Христом! И путем Христа! Мы выйдем из нынешнего мрака! Встав на святой путь!..» Так он вещал минут десять. Мы потихоньку продавливались назад, к краю толпы. Вдруг рядом
вспыхнула потасовка: несколько парней в черных кожаных куртках набросились на кучку гемов, черт знает как попавших на этот митинг. Гемы отбивались. Тут же засвистели полицейские свистки, замелькали дубинки. Толпа шарахнулась, девочек оторвало от меня и закружило - впрочем, рядом. Внезапно меня схватили сзади, повисли на руках, подсекли - я упал лицом вниз. Защелкнулись наручники. Я не сопротивлялся, не тратил силы. В конце концов, в моем положении такой вот арест на пару часов, быстрый суд, штраф в полсотни марок - самое лучшее, что можно придумать. Валечка же вполне способна позаботиться о княжне… Так я думал, пока меня волокли за локти, потом заставили бежать… Но мы пробежали мимо тюремных автобусов, обогнули их - там с распахнутой дверцей стоял легковой «Пони». Меня втолкнули на заднее сиденье, один из схвативших меня сел рядом, другой - за руль, и мы рванули с места, как на гонках. Вот это мне уже не понравилось.
        - А в чем вообще дело? - как можно агрессивнее осведомился я.
        - Узнаешь, - пообещал мне тот, который сидел рядом со мной. Он был очень доволен собой - спортивного вида парень лет двадцати пяти, коротко стриженый, с квадратной челюстью и очень светлыми глазами. - Все узнаешь. В свое время.
        Ладно, подумал я. Я к вам не просился… Гудини освобождался из наручников за полминуты, мне - для одной руки - требовалось минут пять. Я сидел вполоборота к светлоглазому, скованные руки за спиной, и старательно делал вид, что смотрю по сторонам. На самом деле я и не видел ничего снаружи, не до того мне было…
        - Но ты, козел, учти, что тебя я не забуду, - сказал я, когда левая кисть выскользнула из браслета и кости встали на место. - Таких ублюдков, как ты…
        Он чуть наклонился вперед и вправо, чтобы вмазать мне в челюсть, и подставился: правым запястьем, утяжеленным браслетами, я ударил его в подбородок, а когда он откинулся назад, рубанул по шее. Тут же отключил обернувшегося шофера, перехватил руль, свернул к обочине, кого-то подрезав - завизжали тормоза - ткнулся в бордюр. Вспыхнула синяя мигалка, взвыла сирена - пересекая ряды, ко мне поворачивал полицейский патруль. Нет, это было ни к чему - я, пригибаясь, пересек тротуар и нырнул в подворотню. Меня вело наитие. Другая подворотня… дыра в заборе… низкий заборчик… Наконец, я понял, что оторвался.
        Так… вот теперь, сев на эту удобную скамеечку, можно попробовать сориентироваться… Правая рука освободилась, я повнимательнее рассмотрел наручники: странно, нет ни номера, ни фабричной марки… Бросил в мусорный контейнер. Хорошо… где же меня везли? Нет, не помню. Места странно знакомые… вот эти дома за литыми решетками?.. Черт, не могу сообразить. Вон на углу таблички с названиями улиц… Осел ты, Пан, и память у тебя дырявая… хотя, с другой стороны, дорогу проходными дворами ведь нашел же? Переулок Незаметный, улица Деникина - не того Деникина, который Антон Иванович, командующий Добровольческой армией, зимой сорок второго года возглавивший Комитет граждан России и умерший при странных обстоятельствах летом сорок шестого года на борту военного транспорта по пути из Сиэтла во Владивосток, - а того, который «даже не однофамилец»: Федор Федорович, премьер-министр первого послебольшевистского правительства России, добившийся для России перехода из статуса протектората в статус земли Рейха… Так: вон тот дом. Подворотня с мусорными баками, старый дворик, столетний вяз посередине… Я поднялся на второй этаж
и позвонил. Не открывали долго, я уже поворачивался, чтобы уйти, но тут зашлепали шаги, и знакомый голос спросил:
        - Кто там?
        - Я, Клавдия Павловна.
        - Игорь?! - дверь приоткрылась, и возникло мышиное личико Клавдии Павловны, экс-квази-тещи. Квази - потому что у нас со Снежаной был квази-брак, тогда, в то время, браки россиян и сибиряков уже не преследовались, но еще не разрешались. Ну, а экс - это понятно.
        - Ну, конечно, я.
        - Ой, ну проходи же, проходи, только не смотри на меня, я еще не одевалась сегодня… - она зашлепала в полумрак комнат. Клавдия Павловна сама про себя говорила, что выше пояса она как мышь, а ниже - как лягушка, и в этом была определенная доля истины; человек она, однако, была исключительно хороший.
        - Сколько же это ты не был-то у нас, а? - спросила она, возникая вновь; теперь на ней был нарядный японский шелковый халат и мягкие домашние туфли - и то, и другое из моих подарков, она не упускала случая сделать мне приятное. - Больше года, так, кажется?
        - Больше года, - согласился я. - Много больше. Трудно стало выбираться. А Мишка?..
        - Не застал ты Мишку, - покачала она головой. - Вчера они уехали - в Крым. Ты же знаешь, что Снежка замуж вышла?
        - Знаю, писала.
        - Вот они все и поехали, у Карла где-то там виноградники, Мишка все говорил, мол, буду виноград прямо с кустов есть, я ему: зелен, говорю, а он не верит…
        - Ах, черт, - сказал я. - Не застал. Ах, черт…
        - Вот уж… Ты надолго?
        - Ночью уезжаю. В Питер.
        - Чувствуешь-то себя хорошо? Все-таки такая операция…
        - Прекрасно чувствую. Как и не было ничего. Ах, да… - я полез в карман. Отложенная давно для этого случая, там болталась и мешала при ходьбе пачка пятидесятирублевок. - Вот.
        - Игорек, что ты…
        - Только без рук! Время нынче непростое, лишние деньги не помешают. Марка падает…
        - Ужас, такие цены…
        - Я и говорю.
        - Может, ты там у себя чего-нибудь вызнал: как дальше-то все?..
        - Не знаю… да и никто не знает. Ну, границы не будет, это точно, а вот что дальше… не знает никто.
        - Вот ведь… Благое дело - соединиться, а страшно-то как! Войны, думаешь, не будет?
        - Да ну… нынче войны себя не окупают.
        - Вот и я думаю… а старухи все, как одна: будет да будет. Спроси, с кем, такого наговорят: и с турками, и с Америкой, и между собой, с Сибирью, за власть…
        - Ну, это смешно, - сказал я, а сам подумал: ничуть не смешно; сплошь и рядом у нас за объединением следует размежевание с дальнейшим мордобоем…
        - Ах, Игорек, - сказала Клавдия Павловна, качая головой. - Ты всегда был добрым мальчиком…
        Пожалуй, что и был, подумал я. Лет сто назад… Вслух я сказал:
        - Нет смысла паниковать. По крайней мере, деловые люди не паникуют, а у них чутье потоньше нашего.
        - Да и я думаю, нет смысла паниковать… а если что, все равно никуда не денешься…
        Клавдия Павловна была стихийной экзистенциалисткой с элементами стоицизма. Если бы я писал роман и мне понадобился образ несгибаемой героини, я взял бы ее. В свои шестьдесят пять лет она успела побывать в сталинском лагере, в сороковом году ее закатали как террористку: дала пощечину школьному комсомольскому фюреру - или как они там назывались? - и до января сорок второго рыла землю в Богучанах; в январе записалась в Третью добровольческую сибирскую армию, ту самую, которая во время апрельского прорыва Гудериана к Омску совершила самоубийственный марш от Воркуты до Котласа, взяла Котлас и пошла на Нижний, разгромила брошенную против нее танковую дивизию СС, но понесла слишком большие потери, два месяца держалась в полукольце, потом в полном окружении; наконец, после прекращения огня, была выведена за Урал в обмен на остатки группы Гудериана. Сама же Клавдия Павловна попала в плен еще в боях за Котлас, больше года провела в немецком лагере для военнопленных, а потом ее передали местной администрации для принудительных «работ по восстановлению хозяйства» - так это называлось. Она проработала три года
на этих работах и считает, что труднее ничего не было - даже в Богучанах. А потом ей вдруг влепили десять лет каторги за службу в иностранной армии - это был страшный сорок шестой год, когда новая большая война не разразилась каким-то чудом; в Томске стоит монумент в память о том кризисе: американская «Летающая крепость В-17», тогда почти две трети американских ВВС перебазировались в Западную Сибирь и на Урал; впрочем, главная заслуга в предотвращении войны принадлежит, по справедливости, толстому Герману: он арестовал нескольких генералов, особо желавших повоевать, и первым прилетел в Томск для переговоров… В сорок девятом Клавдию Павловну выпустили по амнистии, хотя могли бы просто сактировать: она уже была инвалидом. А потом пошла обычная российская чересполосица: как жертве большевистского террора, ей дали неплохой пенсион на время получения образования, она закончила экстерном школу, поступила в Берлинский университет - а потом долго не могла найти работу вообще, наконец, устроилась в бесплатную общественную школу и на грошовый заработок учительницы перебивалась до самой пенсии, а тут неожиданно
разбогатела: сибирское правительство разыскало ее, вручило - очень торжественно ветеранский знак «1942» и Военный крест св. Екатерины второй степени, а также денежное содержание к ордену за сорок пять лет… Что-то подобное было и в личной жизни: любила одного, родила от другого, вышла замуж за третьего… и наверняка эта ее незадачливость передалась по наследству и Снежане…
        - Кофе будешь пить? - спросила она - похоже, уже не в первый раз.
        - Обязательно, - сказал я. - Просто умираю без кофе.
        Включился телевизор и впустил в комнату звук рожка «Вечернего курьера». На экране появился Паша Абрамян. Похоже, профессия журналиста становится не только второй древнейшей, но и второй опаснейшей. Только что сообщили: неизвестными обстреляна машина, в которой находилась съемочная группа Московского городского информагентства; все, находившиеся в машине, получили ранения, причем водитель - тяжелые. Преступление произошло на Варшавском шоссе вблизи пересечения с окружной железной дорогой. Как сообщили нам в крипо, при нападении использовалось то же оружие, что и при нападении на редакцию «Садового кольца»; тогда, как вы помните, погибли шесть человек, в том числе главный редактор газеты и известный обозреватель Валерий Кононыхин. Высокопоставленный сотрудник гепо, просивший сохранить его анонимность, сказал, что эти нападения, по имеющимся сведениям, не носят политического характера и связаны с журналистскими расследованиями деятельности так называемой «транспортной мафии». По его же словам, переполнение города воинскими подразделениями не только не способствует, но и препятствует борьбе с
организованной преступностью и политическими террористами. Этот однозначно отрицательный опыт должен быть учтен нами и ни в коем случае не забыт, заключил он. Да, сказал Паша, посмотрев прямо на меня своими печальными глазами, жизнь города практически парализована, а уверенности в том, что безопасность уж Бог с нами, так хотя бы глав государств, которые прилетают завтра утром - обеспечена… такой уверенности у нас нет, и даже совсем наоборот… Это ты прав, подумал я. Он вздохнул и продолжал: рейхсканцлер фон Вайль сегодня дал интервью Британской радиовещательной корпорации. Как вам известно, вопрос о присоединении Британии к Рейху тоже будет обсуждаться на встрече в Москве. Полностью интервью вы увидите в нашей ночной программе «Радиоперехват», а сейчас посмотрите фрагмент из него. На экране появился фон Вайль, в клетчатой рубашке без галстука и неопределенного цвета замшевой курточке, кормилице уже не первого поколения карикатуристов. Фон Вайль изо всех сил старался сохранить свой первоначальный образ, образ университетского профессора, на минутку заглянувшего в большую политику. Поговорить бы с его
студентами, подумал я, двойки, наверное, ставил - только так… Вы совершенно правы, сказал он невидимому интервьюеру, ничто не пропадает без следа. Рейх создавался огромными усилиями, сверхусилиями миллионов и миллионов, и если его конструкция даст трещину - эта энергия начнет высвобождаться, но уже в иной форме, в форме энергии распада. Это страшно. С другой стороны, такой распад противоречил бы общим законам природы, в которой развитие идет от простого к сложному, от малого к большому. Живые организмы развивались от одноклеточных к многоклеточным, к высшим, наконец, к человеку. Так же и в обществе: от разрозненных племен к государству, к союзам и блокам государств, наконец, к современным империям; в исторической перспективе нас ждет, возможно, слияние империй… Можно ли вмешиваться в естественный исторический процесс? Наш век показал, что можно и что вмешательство такое может привести к успеху - но этот успех временный, реакция неизбежна, и общество вернется в лучшем случае в ту точку на линии исторического развития, где начались безответственные эксперименты. Но кровь бесчисленных жертв уже не
вернется в тела… Сепаратисты выдвигают идеи, которые кажутся и здравыми, и справедливыми - хотя, знаете, «восстановление справедливости» похоже на оживление мертвеца: вроде бы и ходит, и говорит, а не живой; но все эти идеи так или иначе сводятся к разрушению империи, а я уже упоминал про энергию распада… Да и что мы получим в результате? Десятки враждующих между собой национальных государств - как это было сто лет назад? Это все уже было и отвергнуто историей, как нежизнеспособное. Разрушить Рейх чрезвычайно легко: завтра же издать указ о праве народов на создание самостоятельных государств. Но никакими силами и никакими указами мы не сможем воскресить тех, кто погибнет, не дожив до воссоздания нового Рейха…
        Вернулась Клавдия Павловна с кофейником, расставила чашечки, вазочки с печеньем, конфетами, фруктовыми палочками.
        - Я не спросила - ты в отпуске или по делам? - она подвинула мне чашечку, до краев полную черным, как деготь, напитком. Себе она налила молока и чуть-чуть закрасила его.
        - Какой у нас отпуск, - махнул я рукой. - Дела, конечно.
        - К деду не заедешь? Он был недавно, про тебя спрашивал.
        - На обратном пути если…
        Дедом и она, и я звали ее бывшего мужа. Мы с ним дружили. У него была ферма не доезжая Ржева.
        В телевизоре Паша и какой-то лысый, бородатый и в темных очках хмырь строили прогнозы на недалекое будущее. Кофе был чуть пережарен. Из открытого окна доносились детские крики и веселый собачий лай. Тянуло накопившимся зноем. Все было таким настоящим, знакомым, прочным, а казалось почему-то: повернись неловко - и все исчезнет.
        Год 2002. Михаил
        27.04. 02 ЧАС. 20 МИН.
        КОНСТАНТИНОПОЛЬ, ЙЕНИ МАХАЛЛЕ, ПОЛИЦЕЙСКИЙ УЧАСТОК.
        Дежурил мой знакомый, сержант Деметридис. В Константинополе трудно прожить, не обзаведясь знакомым полицейским. Трудно не в смысле «тяжело», а в смысле «маловероятно». Их здесь просто очень много.
        - О, Миша эфенди, - вздохнул сержант, - так это ваш знакомый?
        - Да, Костас-бей. Что с ним? И где он?
        Костас-бей показал пальцем на потолок. На втором этаже участка был маленький полицейский госпиталь - для тех пострадавших, кому нужна охрана.
        - А девушки? - шепотом спросил он.
        - Блондинка - его.
        - Ай. Какая жалость, Миша, какая жалость… Может быть, не стоит пока ее пугать? Ведь и вы можете узнать пострадавшего и поговорить с ним, так, да?
        Я представил себе, как Зойку пытаются не допустить в палату…
        - Ничего не получится, - сказал я. - Да она и не из пугливых. А вот… Тина, ты подождешь нас здесь?
        Тина растерянно кивнула. Участок, похоже, произвел на нее ударное впечатление. Готовится в репортеры, подумал я. Эх, девочки…
        По дороге, в коридорах и на лестнице, Костас-бей в нескольких словах рассказал, что произошло. Собственно, полиции известно было мало что. После встречи в университете со студентами наследник и еще несколько человек вдруг исчезли из поля зрения охраны. Такое случалось не в первый раз, и охрана относилась к этому как к повседневным трудностям. Они принялись методично обходить здание и в одной из аудиторий обнаружили жестоко избитого молодого человека. В кармане его был переносной телефон с несколькими номерами в памяти. Один из номеров отозвался…
        Тедди лежал в тесной трехместной палате. В рот его вставлена была трубка, через которую в легкие вдували воздух. Несколько капельниц висели над ним, в одной была кровь, в других какие-то желтоватые и бесцветные растворы. Неужели это Тедди?.. Врач стоял сзади нас и молчал. Узнать лежащего в лицо было нельзя: сплошной багровый отек. Волосы - у Тедди была характерная челка с мыском - скрыты под повязкой. Остается… Я подошел вплотную и приподнял простыню. Вот оно: на внутренней стороне плеча синие неровные буквы Ф и Е. Федор Емельянов. В восьмом классе мы с ним соорудили себе эти дурацкие опознавательные значки. Зойка с трудом вдохнула. Воздух был насыщен запахами йода и мочи.
        И еще… Шрам от удаления аппендикса располагался у Тедди слева. Такая вот особая примета. Причуда организма. Я посмотрел. Да-а… Шрам еле выглядывал из-под пояса своеобразных марлевых трусов, обильно промокших будто бы арбузным соком.
        - Что с ним, доктор?
        - Вы узнали этого человека?
        - Да, несомненно. Емельянов Федор Николаевич, восьмидесятого года рождения…
        - Шестого января, - подсказала Зойка.
        - Студент университета, четвертый курс, факультет государства и права…
        - Где живет? - спросил доктор.
        - Пера, улица Башенная, дом девяносто шесть, квартира двести одиннадцать… Так что с ним, доктор?
        - Много чего, ребята… Называется: комбинированная травма. Перелом теменной кости, переломы обеих челюстей, перелом правого плеча. Закрытая травма живота. Ушиб позвоночника. Ушиб и рваные раны мошонки, возможно, с размозжением яичек. Укушенные раны обеих голеней…
        - Укушенные?! Собака?
        - Трудно сказать. Надеюсь, он придет в сознание и скажет сам. Сейчас он прооперирован, - доктор коснулся повязки на голове, - и, вероятно, ему предстоят еще две операции меньшей степени срочности. Как я понимаю, леди, это ваш…
        - Мой лучший друг. Как и его, - Зойка кивнула на меня.
        - Понимаю. Так вот, молодые люди, он будет нуждаться в постоянном уходе, а сиделки в полицейском госпитале сами знаете какие. Было бы хорошо, если первые дни - самые сложные - вы и, может быть, другие друзья…
        - Я поняла, доктор, - сказала Зойка. - Да, конечно. Надо только предупредить родителей.
        - Его родителей?
        - Нет, они, наверное, далеко… насколько я знаю. Моих родителей. Миш, поможешь мне переговорить?
        - Помогу. Доктор, чем мы еще можем быть полезны?
        - Еще? Да что вы. Спасибо и за это.
        - Мы пока ничего не сделали…
        Внизу сержант выписал нам пропуска в госпиталь, и я развез Тину и Зойку по домам. Сначала Тину: высадил у общежития и умчался. Здесь все было просто. Беседа же с Зойкиной маман затянулась. Объяснять мадам Дальон любую ситуацию было сложно, утомительно, но необходимо: она могла и запереть Зойку, такое уже случалось. Наконец, маман согласилась с нашими доводами. Я вернулся в участок.
        Около пяти часов Тедди пришел в себя, пытался вытащить трубку и что-то сказать. Увидев меня, впал в жуткое возбуждение. Сбежались медсестры, пришел доктор, но к тому времени Тедди вновь закатил глаза и расплылся. Трубку в горле решили оставить до утра.
        Я время от времени задремывал, сидя на стуле. Мне виделась всякая чушь. В восемь приехала на такси Зойка и сменила меня. Вести машину я не мог и потому на том же такси уехал на причал.
        Моей лодки на месте на было.
        27.04. ОКОЛО 9 ЧАС.
        КОНСТАНТИНОПОЛЬ, УНИВЕРСИТЕТ.
        Я был в том не слишком нормальном состоянии, когда человека уже ничто не может поразить и на все выпады судьбы он реагирует сугубо рационально, без малейшего всплеска эмоций. Рациональность эта, конечно, еще та, и потом, бывает, долго удивляешься, откуда ты такой дурак выполз. Впрочем, случается - и гордишься собой. Это уж как повезет.
        Прежде мне случалось «охрусталевать» (так это состояние мною называется, и прошу не путать с плебейским «остекленением») где-то после двух-трех суток умеренных, но постоянных возлияний, больших доз кофе и очень малых порций сна. Кстати, состояние «хрустальности» просто незаменимо при подготовке к тем экзаменам, где требуется механическое освоение очень больших объемов. И, соответственно, при сдаче. Потом все благополучно проходит.
        Сейчас оно возникло слишком рано и, похоже, некстати. Его следовало перебить. Потому что рационально реагировать на абсурдную ситуацию, мягко говоря, глупо.
        Я лишь глянул на пустой промежуток между «Рандгрид» и «Фатимой», моими всегдашними веселыми соседками, повернулся и пошел обратно. Махнул рукой проезжающему такси и попросил отвезти к Университету. Затевать поиски сейчас было бессмысленно: на море не бывает горячих следов. Заявлю, когда высплюсь.
        Часа бы два-три…
        Я стукнул в комнату Стаса. Он не открывал. Я постучал сильнее:
        - Стас!
        Тишина. Ах, черт… называется, поспал… Огляделся. Вот. Комната двести семнадцать, и даже именная табличка заполнена (это почему-то редко кто делал): «Мумине Исмет-заде, Тина Воронович». Ну да, конечно. Двести семнадцать. Она говорила.
        Я постучал. Шагов не услышал, но дверь скоро открылась.
        - Вы? - весьма удивленно.
        - Тина, пожалуйста…
        - Да вы входите.
        - Извините, что беспокою, но мне просто необходимо хоть чуть-чуть поспать, а мои друзья…
        - Конечно-конечно. Вы дежурили, наверное, всю ночь?..
        - Да, но не только это…
        - Как ваш товарищ?
        - Плохо. Еще не пришел в себя. Сейчас там Зоя…
        - Вот сюда, пожалуйста… - вторая кровать в комнатке стояла заправленная, Тина хотела откинуть покрывало, но я просто рухнул сверху, успев лишь сбросить туфли. Это неправильно, подумал я, не мог я настолько устать…
        Кажется, я только коснулся подушки, и тут же легкая рука легла на мое плечо.
        - А? Что?..
        - Тс-с… - лицо Тины, палец к губам. - Там, в коридоре - полиция. Ваш товарищ - Стас Тхоржевский?
        - Да. Что-то…
        - Он мертвый… в своей комнате - мертвый… понимаете?
        - О, Боже! - я сел. На миг показалось, что все это во сне. - Который час?
        - Половина одиннадцатого… И еще говорят: наследника похитили. Вчера. Об этом пока не сообщали…
        - Похитили? Кто? Здесь, в Университете?
        - Не знаю… То есть да, конечно… в Университете… вчера вечером…
        - Подождите, Тина. Что вы так волнуетесь?
        - Мумине ушла на эту встречу. И не вернулась… до сих пор… Я боюсь, что… - она всхлипнула. - Думала… ну, как обычно… а ее все нет и нет…
        Я потер лицо. Так. Петька. Тоже пошел на эту идиотскую встречу. Так я и не заглянул, что он так такое разыскал в новейшей истории. Где, кстати?.. а, в багажнике «Оппеля». Ладно, это надежно. Поскольку сам «Оппель» на стоянке при полицейском участке.
        - У вас телефон есть?
        - Да, вот… - она протянула мне трубку.
        Петькин номер я знал на память. Дал десять гудков…
        - Что, еще кто-то?.. - в голосе Тины звучал ужас. Я только кивнул. Набрал номер Зойки. Она откликнулась сразу.
        - Это я. Как там?
        - Не лучше. Сейчас его посмотрит другой хирург, и будут, скорее всего, еще раз оперировать. Я так боюсь, Миша…
        - Слушай. Не выходи оттуда, понятно? Здесь вчера что-то произошло… странное. Я перезвоню или приеду… в общем, держись поближе к полиции. Ясно?
        - Что произошло?!
        - Узнаю - расскажу. Потом. Ты меня поняла?
        - Ну… да. Поближе к полиции. Хорошо, я… буду.
        - Пока. - Я дал отбой.
        Год 1961. Зден
        01. 09. ОКОЛО 15 ЧАС.
        БАЗА «САЯН», КОМАНДНЫЙ ПУНКТ.
        Я никогда не думал, что к такой жаре можно притерпеться. Однако же факт: мы не умерли и не сошли с ума. После полудня температура, достигнув 173 по Фаренгейту, стала медленно падать. Очистители воздуха работали хорошо, не было ни вони, ни духоты. Жажда, конечно, мучила - но пока еще удавалось убедить себя потерпеть, тем более что пиво было не в прок: все выпитое через секунду оказывалось на коже. Перегрев, конечно, сказывался: в бреду ко мне приходили гости… впрочем, это не стоит пересказывать. Эльга пыталась забраться в холодильник. Потом она, не выдержав первой, выпила две банки подряд и потеряла сознание. Потом мне показалось, что вода из крана на самом-то деле идет, надо просто научиться включать насос. Я очнулся и пошел это делать. Насос включался с общего пульта: таким малозаметным тумблером. Я привел его в действие и пошел открывать кран. Потом пополз открывать кран. Потом все-таки открыл. Вода лилась тонкой витой струйкой, холодная. Я умыл лицо, намочил волосы и понял, что еще ничто не кончилось. Эльга лежала на полу под двумя одеялами. Я кое-как доволок ее - она сопротивлялась - до крана
и стал лить на нее пригоршнями воду…
        Наверное, следующий час был самый трудный. Вдруг появилась надежда… вдруг страшно захотелось жить. Что-то порвалось внутри, какая-то нужная - или наоборот, ненужная, кто знает? - струна. Все так и перло изнутри. И у меня, и у нее.
        Об этом тоже не стоит рассказывать.
        На то, что стало прохладнее, мы обратили внимание не сразу. Да и что значит - прохладнее? Из жарко натопленной бани мы перешли в натопленную с ленцой. Но и это вдруг показалось роскошью.
        До железной двери уже можно было дотронуться без риска оставить на ней клок пригоревшей кожи.
        Я чувствовал себя, как после тяжелой болезни: тело еще тряпичное, а в голове светло и радостно. Причем умом я понимал, что радоваться особо нечему…
        Потому что я, обмотав руки тряпкой, открутил кремальеру, но дверь открыть так и не смог. Эльге я об этом пока не сказал.
        Никаких звуков снаружи не доносилось.
        Странно: мне даже не хотелось думать о том, что происходит наверху. Куда делись террористы и делись ли вообще. Кто уцелел из наших. Не началась ли все-таки война. И так далее. Все это казалось чем-то вроде фактов истории. Читал. Знаю. Эмоций не вызывает. Размышлять - не имеет смысла…
        - Расскажи теперь о себе, - предложила Эльга.
        - Лабораторные крысы не имеют индивидуальности, - сказал я. - Только ярлыки с номерами.
        - Ты не прав. Никто не крыса.
        - Все равно. Согласись, нелегко узнать, что живешь в ящике с зеркальными стенками, и предназначение твое - подтвердить или опровергнуть очередную гипотезу…
        - Зден. Мне был тринадцать лет, когда… это случилось… Я до сих пор кричу во сне. Мы жили в Финляндии, на даче. Отец наряжал елку. Мы пригласили соседей. Там был мальчик, который мне очень нравился. Пауль. По видео выступал император. Он тоже сидел в кругу семьи, и я почему-то запомнила спинку дивана: полукруглая, зеленая с золотом, и два ангела по сторонам. Мне показалось, что императрица чем-то озабочена, но старается не показать этого. Дети улыбались… Он поздравил нас с Рождеством и пожелал дальнейшего процветания и счастья… Мы и вправду были счастливы, Зден. Мы были по-настоящему счастливы еще два с половиной часа… И я иногда потом думала, что все дальнейшее - это расплата за наше бесстыдное, беспросветное счастье… Мы как-то… незаслуженно?.. нет, не то… мы расточительно хорошо жили. Будто тратили, не жалея, не скупясь - неприкосновенное. Забравшись с ногами в торт… Хотя это все позднейшие рефлексии, знаешь ли. Тогда о таких материях не думали. Нет, может быть, кто-то и думал, даже движение существовало: «За ограничение потребностей». Но над ними смеялись. Ты понимаешь, Зден, ведь это было не
главное. Все равно что дышать. Да, мы могли, например, собраться и поехать всей семьей в Африку - посмотреть на носорогов и львов. Или, если нам надоест Петербург, переселиться… да хоть в Константинополь… Буквально объездить весь мир, останавливаясь ненадолго там, где понравится. Папа был инженером-мостостроителем. Я не сумею тебе объяснить, в чем, собственно, была полнота нашей жизни. Безопасность. Представь себе: двери домов не запирались даже в больших городах. Дети гуляли по ночам. При этом изобилие, которое вам и не снилось. И - всегда немножко праздник. И… еще… не знаю, как объяснить… постоянная радость - просто в воздухе. Как в детстве по утрам… И еще…
        Рай, подумал я. Тот самый потерянный рай.
        - Если ты хочешь сказать, что я тебя не понимаю, то это не так. Очень понимаю. Очень чувствую. Попробуй и ты… Я рос в Польше, и сколько себя помню, все готовились к войне. Нам в школе выдавали маленькие противогазики с лямочками на затылках и при учебных газовых тревогах уводили в подвал. Почему-то все были уверены, что сразу начнут пускать газ. Газ пускать не начали, но в одиннадцать лет я узнал, что такое «штука». Это не «количеством один», это германский бомбовоз, маленький и верткий. Когда началась война, меня отвезли к деду в деревню. Туда пришли русские. Я не все понимал… Маму куда-то забрали, и я ее больше не видел. Отец оказался в германском плену, он был пехотный поручик. Ему написали про маму, и он вступил в польский легион, воевать против России. Но когда Германия завязла в России, на Урале, он почему-то перешел на сторону русских. Вместе со всем своим взводом. За это германцы расстреляли деда и бабушку, а меня засадили в лагерь для беспризорных детей. Отец воевал с немцами, а я копал картошку… и не дай Бог было прихватить одну-две с собой в барак…
        Зачем я это рассказываю? Разжалобить?
        - Зден, - сказала она. - Я понимаю. Мы сволочи. Мы мерзавцы, которым гореть в аду. Но… мы ведь не за красивую жизнь… Ведь если бы касалось только нас - ну, выгрузились бы мы где-нибудь в тридцатых годах, растворились бы в толпе… и жили бы припеваючи, потому что… ну, понятно. Когда знаешь наперед какие-то существенные мелочи типа скачка курса акций…
        - Да, - сказал я. - Так все и есть. За человечество.
        - За человечество… - она уткнулась лицом в ладони. - Мы уже привыкли. Уже зачерствели. Знаешь, как было вначале? Стрелялись, сходили с ума…
        - То, что происходило… наверху. Какой это смысл имело?
        - Так ты думаешь, это мы учинили? О Боже, нет! Наоборот. Нужно было не допустить, чтобы началась новая война… - она как-то непонятно смутилась. - А все, что было там, - она показала а потолок, - это заговор именно с целью войну развязать. Существует такой Шелеховский клуб… сибирские и американские генералы и промышленники. У кого-то есть итересы в Китае, кто просто японофоб… Два года назад они решили начать совместную войну против Японии и выиграть ее. И начать так, чтобы правительства поставить перед фактом… а если удастся, то и свергнуть. У них почти все получилось. Частью нашли, частью создали наново боевую организацию национал-шовинистов, написали им сценарий, предоставили нужные пароли, ключи и шифры… как могли, облегчили путь…
        - И чем это вас не устраивало? Я, например, тоже японофоб. За все, что они делали и делают с китайцами…
        - Тем, что победители получают все. Они теперь очень сильны. Рейх им уже почти не соперник. И через пятнадцать лет начинается война за объединение России. Приводящая, вопреки ожиданиям, к страшнейшим разрушениям. Как реакция на это - чрезмерное сокращение армий и флотов и отказ от ядерного и химического оружия…
        - А-а…
        - Мы не филантропы. Я не скрывала. Нам нужно, чтобы к двенадцатому году…
        - Ну да.
        - Пойми - мы только изредка переводим стрелки. А машинисты, проводники, пассажиры…
        - Я ничего не говорю… Что там было, наверху? Последнее, что знаешь?
        Она задумалась. Видимо, трудно было вспоминать настолько незначащее: какие-то перемещения и игрушечные смерти лабораторных человечков.
        - Егеря вклинились между жилым городком и капонирами. Там слева ложбинка, они зацепились и окопались. Думаю, готовились к штурму. Кажется, к ним подошло подкрепление. По крайней мере, заметили несколько десантных самоходок. Днем их не было.
        - Понятно.
        Что ж, Семенов молодец: не стал класть людей, не стал жертвовать заложниками. Тихой сапой… И, наверное, подошли кадровики.
        Интересно, успел ли капитан закрыть ворота? Если ни на чем не задержался - мог успеть. Тогда вообще все хорошо.
        На термометре было 142. Почти заморозки.
        Год 1991. Игорь
        11.06. 23 ЧАС.
        КРАСНАЯ ПЛОЩАДЬ.
        Несколько раз я себя буквально за шкирку оттаскивал от таксофонов: подмывало позвонить Якову и сказать, что я вовсе не арестован и вообще все замечательно. Режим консервации суров: я не имел права выходить на связь до окончания операции, то есть до трех часов ночи. В операциях типа этой всегда один-два человека остаются в резерве, на случай, если потребуется подчистка; ну, а запрет связи - это понятно… И все-таки я смог удержаться и не позвонил. Главным образом, потому, что мной овладело отвратительное самокопательное настроение.
        Я топал себе по Деникина Федор Федорыча улице к центру, обходя на хрен никому не нужные посты и патрули - ни разу у меня не спросили документы и ни разу не обшарили; похоже, фон Вайль и фон Босков, друг его, переборщили все-таки с гражданскими правами, я представил себе Томск в такой же ситуации: да меня бы раз пять уже вывернули наизнанку, просветили рентгеном, а мощнейший раухер, занимающий два этажа в помещении ведомства Гейко, отмечал бы, где, на каких перекрестках, у меня проверяли документы, и чесал бы в своем электронном затылке: какого дьявола этот парень ходит такими кругами? Терроризм - это довесок к свободе, говорил Тарантул, желаете свободы - вот, получите вместе с терроризмом; не желаете терроризма - гоните свободу. С другой стороны, у Сибири большой опыт в такого рода делах, а главное, никто не боится государства; здесь же - да и вообще в Рейхе - до сих пор больше опасаются собственных солдат и сотрудников гепо, чем бандитов с бомбами. Это пройдет.
        Я шел и старательно думал об этом, а потом будто выключили звук, и другой голос сказал во мне: а ведь ты настоящий зомби, Игорек. Труп, оживленный - причем дважды - для выполнения каких-то особых, неизвестных тебе самому задач… Ну и что? Да нет, ничего, пожалуйста. Но вот попробуй просто вспомнить себя самого - до «Трио». Можешь? М-м… Вот. Что в тебе осталось твоим, что не изменено, не усилено или не вытравлено тренажем, гормонами, гипнозом и прочей сволочью? Ну? Да черт его знает… наверное, ничего. Гад ты, доктор Морита, хоть и спас мне жизнь… все равно - гад. Все вы - гады… подонки… трусливые скоты… и что мне теперь делать? Да, что мне теперь с собой делать?
        Или - методом Фила Кропачека?..
        Слишком просто, слишком надежно…
        Нет. Фил подождет. Ждал столько лет, подождет еще…
        Фил, тебе не скучно там так: в парадном мундире и при всех орденах?
        «Березин» бьет больно…
        …А вот «Садовое кольцо»! Экстренный выпуск «Садового кольца»! Мой господин, всего за полмарки - все о новом министре внутренних дел! Мальчишка лет двенадцати подпрыгивал, размахивая газетным листом, как флагом. Я купил, развернул. Так… Фон Босков подал в отставку, отставка принята… на его место назначен… что?!! Чушь собачья! Не бывает! Однако вот, черным по белому, русскими буквами: Василий Полицеймако. Интересно получается, господа: то вы смешиваете его с говном, то делаете рейхсминистром. С говном - лет пять назад, когда он, начальник следственного управления Российской прокуратуры, раскопал «черный банк» с миллиардным оборотом: туда стекались доходы с тотализаторов, игорных домов и крупных сутенерских сот, - и обнаружил, что главными пайщиками банка являются центральная канцелярия Российской НСП и хозяйственное управление Кабинета министров. Его мгновенно скинули за якобы - а может, и правда применяемые при допросах пытки, и до последних дней он кантовался на каких-то третьестепенных должностях где-то в Трансильвании. Так, и что же он сам говорит?..«…намерен положить конец (велик русский язык!)
насилию и беззаконию…» - «…восстановление закона и порядка, гарантирующего безопасность мирных обывателей…» - «…готовы на переговоры без предварительных условий со всеми, подчеркиваю, со всеми политическими группами, партиями и движениями, готовыми к таким переговорам - но вооруженное сопротивление будет подавляться всей мощью наших вооруженных сил…» - «склоняюсь к тому, что введение режима чрезвычайного положения уже запоздало и не даст необходимого эффекта, но отказ от этого эффект даст - к сожалению, не тот, который хотелось бы получить…»
        «…находить новые, нетрадиционные формы и методы работы и в этих целях использовать как можно шире накопленный уже зарубежный опыт…» Ну, дай тебе Бог, старый ты сыщик Василий Тимофеевич… «…Нахожу нелепым и постыдным площадное поношение полиции и прикомандированных к ней войсковых частей, которым занялась вдруг печать и телевидение, но любую критику готов выслушать и принять необходимые меры для устранения действительных недостатков…»
        Так вот, читая, я вышел к Манежу. Здесь освещение было уже не то, читать стало нельзя. Время подходило к одиннадцати. Никакой конкретной цели я не имел, ноги сами перенесли меня через площадь, по Триумфальному проезду и дальше - на Красную. Здесь было людно и декоративно-красиво. В свете сотен прожекторов белые стены и башни Кремля казались опалово-прозрачными. Толстомясенькая крылатая дева с мечом, венчающая монумент освобождения, парила себе в ночном эфире, а кучка пацанов, сгрудившись на известном всем пятачке, разглядывала ее, отчаянно веселясь при этом: с того места ночной ангел выглядел крайне своеобразно, комично и непристойно. За хорошо рассчитанное тонкое унижение Вера Мухина расквиталась не менее тонко.
        Видишь, идут, сказал по-немецки высокий старик мальчику, наверное, внуку. Они стояли рядом со мной, чем-то до ужаса похожие на крыс: покатые лобики, острые носы, срезанные подбородки. Слева к монументу приближалась смена караула: два солдата и офицер в форме рейхсгренадер сорок первого года, солдаты с карабинами, офицер с обнаженной шашкой в вытянутой руке. Под медные удары курантов начались сложные многоходовые маневры у Вечного огня. С последним ударом смененные часовые начали было свой церемониальный марш в казарму: вытянули левую ногу горизонтально - и тут раздались выстрелы. Первым опрокинулся навзничь офицер, шашка сверкающей полоской отлетела далеко в сторону - а солдаты, пригнувшись и выставив перед собой штыки, бросились почти прямо на меня - я оглянулся и увидел человека с длинноствольным пистолетом - маузером? - в руках, он выстрелил еще дважды подряд, и один из солдат покатился по брусчатке, громыхая каской и карабином, но второй все еще бежал, и стрелок выпустил в него пять или шесть пуль… сунул пистолет за борт пиджака, броского, яркого клетчатого пиджака, и небыстро побежал прочь.
Все стояли, пораженные. Вдруг шевельнулся и застонал солдат, упавший первым, и я неожиданно оказался рядом с ним - пули попали ему в живот и в бедро, под ним растекалась лужа крови, а когда я разорвал его суконные штаны, кровь ударила струей, фонтаном: хреновое ранение, прямо в «корону смерти», ну, чуть пониже… Я просто пережал артерию пальцами - ничего другого нельзя было сделать. Солдат хрипел и слабо вырывался. Завыла, приближаясь, сирена. Больно, громко и отчетливо сказал солдат, мамочка, как больно! За что он меня? Первой подлетела полиция, меня тут же взяли в кольцо револьверных стволов и попробовали поставить в позу для обыска - кретины, не вставая сказал я, вы охренели, я же кровь останавливаю! Давайте врача! Дубинкой вдоль хребта я все-таки получил, - тогда, не убирая пальцев с пробитой артерии, сделал «кокон»: голову к коленям, свободная рука прикрывает затылок и шею, мышцы в эластичном напряге… Но больше меня не били: подбежал офицер, подлетела скорая, парня взяли на носилки, артерию перенял здоровенный усатый санитар… солдат все пытался что-то сказать, я разобрал только: «…никогда…»
и«…очень старые…»
        О, сказал я, это опять вы. Лейтенант Шмидт выглядел скверно: лицо почернело, глаза ввалились и горели, как у тифозного. Я еле отмылся; я был, оказывается, в кровище с головы до ног. Да, сказал он, опять я и опять вы. Курить будете? Если есть что. Есть - он достал слегка помятую пачку «Герцеговины флор». О, сказал я, оказывается, вы еще и скрытый сталинист. Что?! - брови лейтенанта вопросительно приподнялись. А вы не знали? Все почитатели Сталина курят «Герцеговину флор». Он тоже ее курил. Правда, тогда это были папиросы. Он набивал ими трубку. Папиросами трубку? Так гласит легенда. Но зачем? Я пожал плечами. Глупость какая-то, сказал лейтенант Шмидт после паузы. Почему было не купить трубочного табака?..
        Как будем говорить: по-русски, по-немецки? - спросил лейтенант, когда мы докурили и задавили бычки в казенной алюминиевой пепельнице. Мне все равно, сказал я. Но скажите - это что, допрос? Ни в коем случае, сказал лейтенант Шмидт. Это беседа без протокола. Без протокола, повторил я, подходя к окну. Отсюда, с третьего этажа участка, Красная площадь была как на ладони. Место происшествия все еще было оцеплено. О, смотрите поймали! Слева, от Москворецкого моста, приближалась процессия: четверо в военной форме и с ними полицейский вели того - в клетчатом пиджаке. Смотрите, лейтенант: поймали… Ну, поймали, сказал лейтенант, проблема…
        Я сох на подоконнике, слушая, что говорит мне лейтенант. Иногда он как бы задавал вопросы, но ответов не ждал и продолжал говорить сам. Вот что я узнал: сегодня в три часа дня был тяжело ранен следователь Зайферт.
        Его нашли лежащим рядом с собственным автомобилем на полосе отчуждения Санкт-Петербургской железной дороги, неподалеку от пересечения ее с Дмитровским шоссе - то есть в районе ночного происшествия со мной и Валерием Кононыхиным. Следователь Зайферт, очень пунктуальный человек, оставил запись, что получил новые оперативные данные по налету на редакцию «Садового кольца»; придя же на несколько секунд в сознание, он назвал мое имя и добавил еще несколько не совсем связных слов, из которых можно было понять, что мне угрожает серьезная опасность. После операции он несколько суток пробудет без сознания, так говорят врачи, и узнать что-нибудь конкретное у него пока невозможно. Однако он, лейтенант Шмидт, входивший в оперативную группу Зайферта, считает своим долгом, во-первых, передать мне лично слова своего шефа, во-вторых, попытаться выяснить, чем же я интересен моим врагам. Может быть, свойством притягивать к себе различные криминальные ситуации? Мое имя фигурирует уже в трех делах крипо - везде, правда, как свидетеля или случайного участника. Но, посудите сами, такой кровавый след: дорожное
происшествие с моим участием обошлось, правда, без жертв, но три часа спустя второй участник происшествия погиб вместе с пятью своими сотрудниками, а через сутки тягач со следами столкновения был обнаружен, если можно так выразиться, в обрамлении трупов: девять покойников, среди них женщина со следами нечеловеческих пыток, убитая, впрочем, из того же оружия, что и остальные. Я же участвую в обезвреживании зашкалившего хинкера, только что убившего девушку из провинции. Связывают эти два случая не только мое участие, но и личность хинкера: охранник того самого гаража, которому принадлежал тягач. Ну и, наконец, последний случай: расстрел почетного караула… Итого восемнадцать убитых, один тяжелораненый и один с ног до головы в переломах и вывихах. Не смогу ли я прокомментировать это? Чего ж не смочь, подумал я… особенно если приплюсовать два полицейских патруля по четыре человека в каждом, двух мальчиков-грузин, генерала Шонеберга, его сотрудников, случайных жертв большого взрыва на Лубянке, наконец, пятимартовцев, уже убитых и тех, которым эта процедура еще предстоит… и, возможно, Сашу… Понятно, что
ничего этого я не сказал, а, сделав долгую паузу, которая должна была проиллюстрировать глубокое душевное потрясение, сказал: нет… какие тут комментарии… это ужасно… Лейтенант Шмидт внимательно смотрел на меня. Герр инженер, сказал он, как вы понимаете, никакого обвинения вам пока не предъявлено. Однако я обязан предупредить вас, что вы являетесь объектом полицейского расследования. Завтра… вернее, уже сегодня утром мы обратимся к консулу за разрешением на ваш допрос. Вы можете нанять адвоката, либо поручить свою защиту государственной юридической коллегии, либо защищать себя сами. Понятно, сказал я. Когда и куда я должен прибыть? В двенадцать часов дня вы должны обратиться в приемную городского полицейского управления. В случае неявки против вас автоматически возбуждается уголовное дело по статье двести девятой, часть седьмая: «Препятствование ходу следствия», что влечет за собой немедленный арест…
        Герр лейтенант, сказал я, помолчав приличествующее время, не могли бы и вы ответить мне на один-два вопроса? Попробую, кивнул лейтенант. Возросло ли число насильственных преступлений в Москве за последние, скажем, полмесяца? Да, сказал лейтенант, во много раз. Присутствие военных помогает или мешает полиции? Лейтенант не ответил, но сделал такое лицо может быть, непроизвольно, - что ответа и не требовалось. Тогда - до встречи, сказал я, направляясь к двери. Стрелять, выдохнул мне в след лейтенант Шмидт, просто стрелять, стрелять на месте… зачем мы нянчимся с ними? Точно, подумал я, собственно, этим мы и занимаемся все эти годы…
        12.06. 03 ЧАСА.
        ЧЕРЕМИСОВСКАЯ, 40. ФИРМА «ЮП».
        Из такса я позвонил Якову. Яков сказал условную фразу и положил трубку. Голос у него был усталый - выдохся за эти дни Яков, выжал из себя все, что мог и чего не мог… Смысл сказанного и был такой: все ребята отметились, задание выполнено полностью, потерь нет. Так что операция вступала в последний, формально несуществующий этап. План эвакуации у меня был старый, успешно обкатанный в Кабуле и Фергане. На военной базе в Нарьян-Маре в полной готовности дежурит «Лавочкин-317»; в его бомбоотсеке и специальных капсулах, подвешенных вместо ракетных кассет, помещаются без всякого комфорта, конечно, но полтора часа вытерпеть можно - двенадцать человек. Если не пороть такую горячку, как в Фергане - а там мы забаррикадировались в верхнем этаже «Дома Азии», и снимали нас с крыши то можно рассчитывать на полную незаметность отхода: «Лавочкин» этой модели не засекается радарами. На этот раз он уйдет не с полной загрузкой: остаюсь я, остается Командор и, возможно, Саша: мы попытаемся через княжну внедриться в «Пятое марта» - в базовую его часть. Надо будет тонко имитировать наш разгром… впрочем, об этом чуть
позже.
        Над входом в подвальчик ярко переливался наш рекламный щит: «ЮП - это безупречно!» В радужном треугольнике под щитом менялись буквы: В - Х - О - Д - E - I - N - G - A - N - G - B - X - O… Окна в доме были темны сплошь, только на первом этаже горел свет в кабинете управляющего. За углом вдруг раздался характерный звук набирающего скорость автомобиля через мгновение этот автомобиль, полыхнув стоп-сигналами, выскочил на перекресток передо мной, с визгом свернул направо и скрылся за следующим поворотом. Похоже было на то, что он отъехал от парадного входа нашего дома. Я метнулся вниз по лестнице. Дверь была приоткрыта, за дверью горел яркий свет, тянуло какой-то химической вонью - я не сразу понял, что это за вонь, потому что увидел лежащего поперек пути Мальцева. В него в упор стреляли из чего-то скорострельного: правое плечо и голова почти отделились от тела. Слева, вбитый в угол, скорчился Говоруха. Дверь в заднее помещение была распахнута настежь, оттуда валил светящийся дым. Я перешагнул через Мальцева и остановился, прислонясь к косяку двери.
        Посреди разгрома догорала военная осветительная ракета. В первые секунды такая ракета горит настолько ярко, что свет ее вызывает болевой шок. Мы не используем их - у нас на такой вот случай есть американские гранаты «Оверлайт». А здесь, значит… Я стоял и смотрел. А может, мне только казалось, что я стоял и смотрел, потому что иначе откуда на моих руках и коленях столько крови? Откуда я знаю, что Командор, которому срезало полчерепа, умер не сразу, а ползал по полу, собирая свои разлетевшиеся мозги? Откуда я знаю, что увидел, повернув к себе голову княжны… пуля попала ей в затылок, и вместо лица у нее была глубокая воронка, из которой вытекала, смешиваясь и пузырясь, алая и черная кровь… и вдруг в глубине воронки что-то бешено задергалось, забилось, и правая рука судорожно поползла вверх, к груди, выше, выше, на горло, выше - наткнулась на осколки зубов и костей и замерла… Я видел Панина: Панин лежал за штабелем ящиков с пистолетом в руке. Разбросанные и изломанные очередями, лежали Крупицыны и грузин Вахтанг, Яков и Гера; сидел на стуле, зажимая рану в груди, мертвый Венерт. На Валечку стрелявший
истратил, наверное, столько же патронов, сколько на всех остальных вместе взятых: опознать ее можно было только по длинным волосам да по маленькой кисти руки, неожиданно чистой и целой в этой груде кровавого мяса… Да, конечно, я ползал на коленях между ними всеми, тормошил, заглядывал в лица… потом я нашел в кармане у себя использованную «ромашку» - пулю с раскрывающимися лепестками. Но это потом… все это было потом, а тогда мне казалось, что я просто стою в дверях и смотрю. А потом я вдруг оказался перед другой дверью, с неудобным, не моим пистолетом в опущенной руке… дверь была чуть приоткрыта, и за дверью не было света. Я вкатился туда, и навстречу мне щелкнул боек автомата. Теперь в свете, идущем из коридора, я увидел сидящего на корточках Вахтанга в мотошлеме на голове и с автоматом в руках. Он сидел рядом с кроватью, с кровати свисала вниз неживая рука. Я захлопнул дверь и включил свет. Вахтанг не пошевелился. Саша была с головой укрыта простыней, на простыне расплылись два кровавых пятна. Мне пришлось долго разжимать пальцы Вахтанга: хватка у него была, как у мертвеца. Таким автоматом мы не
пользовались: «рейнметалл» нестандартного калибра шесть миллиметров, магазин на семьдесят пять патронов, мощный барабанный глушитель эжекторного типа - такой автомат стрекочет, как швейная машинка… И тут до меня дошло, что Вахтанга я уже видел - убитого. Ясно. Кто-то из наших все-таки успел выстрелить. Успел, несмотря ни на что. И тогда Вахтанг подобрал автомат. Черт знает, что ему могло привидеться… он же боевик, он должен стрелять… а подкорка штука хитрая, она такое подскажет…
        На всякий случай я его связал. Он не сопротивлялся. Похоже было, что его вообще нет здесь. Я осторожно выглянул в коридор. Было абсолютно тихо. То ли действительно никто ничего не слышал, то ли затаились. Вдруг меня замутило, а потом начался чертов бред. Я вдруг обнаружил, что крадусь вдоль какой-то бесконечной стены, а может быть, даже не крадусь, а лечу на малой высоте, потому что не прилагаю для перемещения ни малейших усилий; меня как бы несло течением воздуха. Похоже, я знал, куда лечу и что мне там надо, но это было какое-то запрещенное знание. В то же самое время я отмывал руки под струей холодной воды, льющейся из ничего, и часто подносил их близко к лицу, к глазам, которые почему-то плохо видели, будто их заливало дождем. Потом я вошел в комнату, посреди которой сидел полуголый мокрый человек, подняв лицо к потолку и пальцами правой руки касаясь рукоятки какого-то оружия, лежащего на полу. Это его я должен был убить, для этого я и летел сюда, я протянул руку к оружию, и его пальцы сомкнулись на рукоятке, я ощутил ее рубчатую поверхность, оружие было тяжелым, я поднимал и поднимал его,
ловя на мушку висок того, сидящего, но это почему-то оказалось страшно трудно сделать, пистолет оттягивал руку вниз, как двухпудовая гиря, а висок ускользал из-под прицельной линии, будто был сделан из живой ртути. Я поднес пистолет к лицу: это был панинский «березин», и от него пахло сгоревшим порохом и ружейным маслом. Деревянными пальцами я вынул обойму, передернул затвор - вылетел и волчком закружился на полу желтый патрон. Потом я стал выщелкивать патроны из обоймы. Там их было три. Разбросав, рассыпав их по полу, я еще раз передернул затвор, поднял легкий, будто бумажный, пистолет к виску, вдавил ствол черт знает на какую глубину и нажал на спуск. Откуда-то из непонятных пещер вылетело и заклубилось, не опадая, розовое блаженство. Не знаю, сколько я так сидел - только рука, как неживая, поползла вниз, ударилась об пол, разжалась… Черный человек, тонкий, как хворостина, отступил назад и растворился во мраке. Опять стало пусто и холодно. С мокрых волос стекала вода. Наощупь я нашел дверь на лестницу и, стараясь не греметь железными ступенями, пошел вверх, вверх, вверх…
        Окончательно я пришел в себя в машине. Рядом, распространяя сильный запах коньяка - я влил в него полбутылки - сидел Вахтанг. Дорога летела под колеса, слева тянулась цепочка зеленых, справа - красных огоньков-катафотов на бордюрных камнях, мотор работал ровно, где-то впереди было Тушино, а вот совсем рядом - контрольный пост, и солдат с автоматом поднимает полосатый светящийся жезл…
        Год 1961. Зден
        2.09. ОКОЛО 18 ЧАС.
        БАЗА «САЯН», КОМАНДНЫЙ БУНКЕР.
        Сладкий запах смерти…
        Как мы ни пытались замазать щели шкафа-могильника, запах все равно просачивался и наполнял собой все. День ото дня он будет набирать силу, пока… пока мы по тем или иным причинам не перестанем его ощущать.
        Фильтры, надо полагать, имели какой-то предел ресурса.
        То же самое касалось и химических поглотителей углекислоты. Я слышал, что на подводных лодках их используют не одну неделю, но то ли наши были качеством пониже, то ли подъем температуры вызвал в них нежелательную реакцию - но дышать стало ощутимо труднее, и при резких движениях я начинал хватать воздух ртом. Тем не менее запасной комплект я пока не устанавливал. Черт знает, сколько еще придется просидеть здесь…
        Резкие движения были такие: я пытался помочь двери открыться.
        Сначала я думал, что сработала какая-то блокировка и что нужно найти способ ее снять. Потом решил прибегнуть к физической силе. В результате дверь приоткрылась на полтора сантиметра, и означать это могло одно: ее чем-то привалило снаружи.
        Был бы у меня домкрат или приличный рычаг… Но все, что удалось найти в бункере - маленькую полуметровую фомку-гвоздодер. Такими вскрывают деревянные ящики.
        И - все.
        Робинзон на своем необитаемом острове был снаряжен куда приличнее. Не понимаю, на что рассчитывали те, кто комплектовал бункер. Во всяком случае, не на выживание после ядерного удара.
        Недельный запас консервов и не требующих приготовления концентратов. Кое-какие медикаменты. Дробовое шестизарядное ружье. Леска и крючки. Бутылка чистого спирта. Два прорезиненных плаща и две пары высоких, наподобие рыбацких, сапог сорок последнего размера. Туристский топорик и два коробка подводных спичек. Фонарь.
        Вам смешно? Мне было смешно.
        Эльга весь день лежала, отвернувшись к стене. Наверное, это обидно - медленно умирать от недостатка кислорода в зеркальном лабиринте, который ты же и создала, в компании ненастоящего лабораторного человечка.
        Коим я все больше себя ощущал.
        Может быть, это было самовнушение. Может быть, и нехватка воздуха была самовнушением. И трупный запах. Да только действовало оно, это самовнушение, очень даже эффективно.
        Наконец я оставил попытки возобладать над обстоятельствами с помощью одной лишь грубой физической силы. Каковой я никогда особо не отличался. Нет, для своего веса и сложения я был вполне на уровне, но в данном случае значение имели не относительные показатели, а только и исключительно абсолютные. Вот если бы кто-то калибра Криволапова расширил щель, я бы в нее просочился. А так…
        Мозгом, мозгом давить надо.
        Должен в порядке оправдания сказать, что мозгом я не переставал давить и колотясь о дверь. Хотя этот орган был травмирован всем произошедшим куда сильнее, чем окружающий его организм. Иногда мне думалось, что я так и лежу, контуженый, где-то под стеной, вокруг продолжается бой, а у меня грезы.
        Но даже в грезах может быть сосредоточен некий сокровенный смысл…
        Я сел на кровать Эльги. Она неохотно повернула ко мне лицо. Отек уже начал спадать, глаз приоткрывался. Синяк приобрел классический цвет спелого баклажана.
        - Что было на этом месте в твоем мире?
        Мимика побитого лица не отличается выразительностью, но я все же понял, что с вопросом угадал в самую точку. Впрочем, я от природы догадлив. За это меня и ценили как наладчика. За это и пытались завлечь во всяческие хитрые конторы.
        И именно в силу догадливости я от этих предложений увертывался.
        Хотя вот - довертелся…
        - Эти ваши «хроно» - стационарные сооружения, верно? И не иначе, как подземные?
        Она села. На лице было смятение.
        - Постой. Ведь я ни одним словом…
        - Значит, где-то между словами. В контексте. Так вот: вся эта операция имеет отношение к тому, что я сказал?
        Она помедлила. Явно что-то взвешивая. Правду и ложь в необходимых пропорциях.
        - Да. Нужно было не допустить ядерного взрыва. Иначе здешнее «хроно» погибло бы…
        - Скажи, пожалуйста, а все мигранты объединены в одну команду?
        - Ты умеешь задавать неприятные вопросы.
        - Умею. Значит, не все.
        - Да. Та команда, которая создала цивилизацию майя - они не успокоились. А возможности их… достаточно велики.
        - Но не безграничны?
        Она покачала головой. Весьма неуверенно.
        - Все-таки я многого еще не понимаю, - сказал я. - Вы создаете маленькую новую реальность. Потом - делаете что-то, чтобы она была… менее благополучной и более воинственной, чем оригинал. Значит, в ней не успевают изобрести это самое «хроно». Тем не менее «хроно» здесь существует…
        - Да, один из многих парадоксов. Понять этого невозможно. Мы можем осуществить самое фатальное вмешательство, а «хроно» все равно остается. Даже если создавать его физически некому.
        - И такое было?
        - Да… насколько я знаю, дважды. Но при этом каждый из пунктов «хроно» материален и весьма уязвим. Его можно взорвать, засыпать, затопить…
        - И американцы чуть было этого не сделали?
        - Не американцы, а…
        - Да нет же, именно американцы. Именно американцы. Ха! Я подозреваю, что они почти дорылись до…
        - Не знаю. Может быть.
        - А почему за тобой еще не пришли?
        - Кто?
        - Ну… твои.
        - Тоже не знаю. Наверное, думают, что я умерла.
        - Списали со счета, значит.
        - Не говори так.
        - А почему, собственно? Почему не говорить? Нас учат, что с поля боя выносить нужно всех. Раненых, убитых - всех. А тебя, выходит, бросили?
        - А представь себе - вход засыпало. Эту лифтовую шахту. Завалило. Скорее всего, так оно и есть. Ну, подумай сам: в любом случае командный бункер должны раскопать. Как иначе? Так где они, твои герои, которые должны выносить с поля боя? Капитан твой - где? Что молчишь?
        Я покивал. Наверху явно что-то происходило, но что именно - можно было лишь догадываться. Одно несомненно: тем, кто там вершил дела - им было не до нас.
        Все-таки война?
        Всем бы ты хороша, девочка, подумал я, но уж слишком много недоговариваешь. А это почти то же самое, что врешь…
        Сам не знаю, почему я так подумал.
        Год 1991. Игорь
        12.06. 04 ЧАС. 30 МИН.
        ТУРБАЗА «ТУШИНО-ЦЕНТР».
        Сибирские паспорта горят плохо, и мой не был исключением: он чернел, корчился, обугливался, но не сдавался. Я извел на него полную заправку зажигалки. Теперь я был Оленецкий, имя и отчество прежние, гражданин Рейха, житель города Архангельска. Паспорт был подлинный. Метод добычи паспортов Рейха разработал Яков, он же и применял его - просто потому, что больше никто не мог забраться в память раухера паспортного отдела полиции. Мне не положено знать, сколько наших оперативников имеют такие паспорта, но сомневаюсь, что больше десятка - слишком трудоемкая операция. Кроме паспорта, я имел еще удостоверение штабс-поручика внутренней службы недавно созданного подразделения, объединившего функции Корпуса спасателей, гражданской обороны и, отчасти, распущенных пять лет назад жандармских частей. Удостоверение было поддельным, но очень похожим на настоящее. По крайней мере, до сих пор ни у кого из проверяльщиков не возникало ни малейших подозрений. Владельцем подлинника был Фенске Рудольф Оттович, и, что характерно, штабс-поручик Фенске существовал в природе, только находился он сейчас в зиндане города
Бухары, куда попал за какие-то наркошные проделки; его величество эмир строг по этой части. Так что появление в свободной продаже офицерского удостоверения - вещь более чем естественная.
        Телевизор так и работал на канале новостей. Впрочем, самую главную новость я услышал еще в машине, по пути сюда: российское правительство в полном составе ушло в отставку. Новым премьером назначен Владимир Мстиславский, до последнего времени глава российского гепо. Министром внутренних дел предложен генерал Березко, командующий Русским территориальным корпусом; генерал вылетел из Найроби и находится на пути в Москву. Президент Тихонов заявил, что назначать срок досрочных президентских выборов может только парламент. Госдепартамент Союза Наций Америки заявил, что в сложившейся ситуации встреча глав четырех держав должна быть отложена и перенесена в другое место. С аналогичным заявлением выступил личный представитель премьер-министра Японии. Президент Толстой, человек решительный, возражал против такой, как он выразился, капитуляции перед экстремистами и добавил, что, поскольку за спинами экстремистов стоят силы, кровно заинтересованные в срыве встречи, то пойти у них на поводу - значит, навсегда выпустить инициативу из своих рук и в дальнейшем оставаться не более чем нервными наблюдателями за
игрой, правил которой мы знать уже не будем, в ход которой не сможем вмешаться, но разменной монетой для настоящих игроков - послужим… Что же, Юрий Гаврилович знает, чем рискует. Президент Финляндии Аарне предложил перенести встречу глав четырех держав в Хельсинки, гарантируя обеспечение как условий работы, так и безопасности участников. С подобным же предложением выступил бургомистр Санкт-Петербурга Вадим Эрмоли. Он подчеркнул, что встреча, где будет рассматриваться главным образом судьба России, должна проходить на ее исторической территории. Директор агентства «Росс-Адлер» Белобоков заявил, что введение, пусть даже на ограниченный срок, института политической цензуры вызовет непредсказуемые последствия не только в прессе, но и в обществе. Информационный коллапс может быть гибельным, предупредил он. Задержан террорист, убивший офицера и ранивший двух солдат роты почетного караула на Красной площади. Это Леонид Бауэр, без определенных занятий, состоит на учете у районного психоневролога. На фотографии был совсем другой человек, даже не очень похожий на того, который стрелял. Единственное сходство -
яркий клетчатый пиджак… Заключение о вменяемости Бауэра даст психиатрическая экспертиза в ближайшие дни. Продолжается война мафий. Только что получено сообщение о вооруженном налете на помещение торговой фирмы «ЮП» в Бескудниково. Есть убитые, подробностей полиция не сообщает. По сведениям, полученным из неофициальных источников, этот налет и налет на редакцию «Садового кольца» совершены, по всей видимости, одной и той же преступной группой. На это указывает… оружия… Из Царицына передают: завершена ликвидация окруженной позавчера группы экстремистов из «Фронта «Декабрь». В заключительной операции принимали участие спецподразделения Русского территориального корпуса, использовавшие боеприпасы с ослепляющим газом «блаублюме». За три дня боев шесть экстремистов погибли, сорок один взят в плен. Командир группы бежал, очевидно, еще до того, как кольцо окружения замкнулось. На счету ликвидированной группы десятки убийств, уничтожение построек и посевов, отравление водоемов. Начала работу следственная группа криминальной полиции. В окрестностях тихого до последнего времени Владимира около десятка молодых
людей, вооруженных охотничьими ружьями и бутылками с горючей жидкостью, окружили ферму, принадлежащую Эрнсту Клюге. Однако фермер и двое его сыновей сумели дать отпор бандитам. Нападавшие отступили, унося раненого. Ущерб, составивший полторы тысячи марок, будет возмещен страховым фондом «Селбстабвер». Этот же фонд финансирует создание фермерских отрядов самообороны. Патриарх Московский и Владимирский Нестор призвал единоверцев не поднимать оружия на сограждан, к какой бы конфессии они ни принадлежали. Профсоюз транспортных и неквалифицированных рабочих призвал к всеобщей забастовке с требованием отставки президента и правительства и передачи всей полноты власти рабочим комитетам на местах. Московская полиция пополнила свои ряды: первым же указом рейхсминистра внутренних дел Полицеймако четыреста армейских резервистов унтер-офицерского состава наденут полицейские мундиры. Это временная мера, заявил министр, полиция не собирается отказываться от контрактного принципа комплектования. Из центра космической связи сообщают: продолжается совместный полет воздушно-космического аппарата «Алтай», стартовавшего
девятого июня с аэродрома военно-воздушной базы «Абакан-17», и пилотируемого трабанта «Академие», на борту которого, как известно, находится сейчас женский экипаж. После коррекции орбиты «Алтай» приблизился к «Академие» на расстояние около полукилометра. Неисправности в системе поиска и сближения устранены, и если все пойдет как задумано, Вера Ангелова, Бригитта Хехст и Анна-Мария де Вилль вернутся на Землю уже сегодня, а их место займет пилот-инженер Валерий Скопцов, который будет поддерживать работу систем трабанта до прибытия следующего штатного экипажа. Как сказал руководитель программы «Академие» доктор Гюнтер Зигель, такое сотрудничество должно стать обычным делом не только в космосе, но и на Земле…
        Ладно… Я смыл пепел, еще раз мысленно перебрал все предметы, остающиеся после нас в тех коттеджах, которые мы занимали - нет ли чего-нибудь среди них специфического? Пожалуй, нет. Естественно, всего знать нельзя, но все же… В большую дорожную сумку я бросил все наши деньги, аптечку, свой раухер и блок памяти от «Алконоста» Якова и, наконец, ББГ-камеру. Получилось около пуда. Распылил одортель в комнатах, где мы жили, обрызгал себя и Вахтанга - он сидел, как я ему приказал, неподвижно, закрыв глаза и зажав уши - наверное, этого не требовалось, зачем я так с ним?.. - еще раз оглянулся по сторонам, достал из шкафа новую свою куртку, обрызгал ее, надел… вот теперь, кажется, все. Да, все. Можно идти.
        Снаружи был туман, густой, как сметана. Когда такой туман, что-то странное начинает происходить со звуками: привычные, повседневные: речь, птицы, автомобили - почти не слышны, зато откуда-то прилетают непонятные шелесты, скрежеты, скрипы, вздохи, гудки… Я шел впереди, едва различая тропу под ногами, Вахтанг следом, механически-легкий, пустотелый, а вдали кто-то терзал огромным смычком огромную скрипку. Наших шагов слышно не было.
        На берегу на нас обрушился преувеличенный туманом скрип уключин и плеск воды под веслами. Невидимая лодка кружила вокруг, потом исчезла. Наверное, утонула.
        До заросшего тальником овражка, куда я вел Вахтанга, было метров четыреста, но путь этот показался мне едва ли не бесконечным. Проклятый туман искажал не только звуки. Наконец, мы пришли.
        По дну овражка сквозь заросли вела узкая, почти незаметная тропа. По тропе мы дошли до крошечной пролысины в тальнике. Здесь было старое кострище, несколько ящиков и чурочек, пригодных как на дрова, так и для сиденья, и солидная куча пузатых баночек из-под баварского. Безналоговый ночной бар.
        - Пришли, - сказал я, сбрасывая с плеча сумку. - Садись… вот сюда. Вахтанг сел. Команды он выполнял мгновенно, без малейшей заминки.
        Пожалуй, это единственный способ опознать «буратино». Человеку нужно хотя бы четверть секунды - понять, что от него требуется…
        - Сними куртку. Дай левую руку.
        Из аптечки я достал шприц, набрал сорок единиц инсулина. Наложил Вахтангу жгут, нашел вену, вкололся, снял жгут и стал медленно-медленно вводить инсулин. Это надо делать очень осторожно, потому что никто не может знать заранее, на какой дозе инсулин начнет действовать. Вахтанга, наверное, давно не кормили, потому что уже на пятнадцати единицах он мелко задрожал, а кожа его стала влажной, как лягушачья. Я быстро доввел ему еще единицы три и выдернул иглу. С гортанным криком он, запрокидывая голову, повалился назад и забился в судорогах. Я придерживал его под затылок. Через несколько минут характер судорог начал меняться: мышцы входили в гипертонус. Теперь нужно было поймать момент: не поспешить с выведением из шока, потому что тогда все напрасно, и не промедлить, потому что тогда тоже все напрасно… Вахтанга выгнуло дугой, он приподнялся на локтях, ноги рыли песок. Пора, подумал я, сосчитал до пятнадцати, взял систему с глюкозой, вкололся еще раз - вены были толстые, как веревки - и изо всех сил сжал руками мешок с раствором. Через полминуты Вахтанг вытянулся, как мертвый, и вздохнул глубоко и
жалобно. По-хорошему, ему надо было бы дать вздремнуть минут четыреста… да. Не только ему. Обстоятельства не те. Я доввел глюкозу, потом через ту же иглу вкатил тюбик «седьмого дыхания» нашего фирменного коктейля из стимуляторов, анаболиков и синтетических эндорфинов. Вахтанг зарумянился и заулыбался во сне. Ладно, десять минут твои…
        Истраченную систему и шприцы я засунул в пивную баночку, смял ее и вдавил в песок. Если будут искать, то найдут, а случайно никто не наткнется. Потом взял ББГ-камеру, проверил кассету - свежая, - нацелился объективом в зенит, включил запись и стал наговаривать текст - по-немецки, усредненно, лишь изредка и невзначай позволяя проскакивать намекам на рейнский диалект.
        - Российскому министру и рейхсминистру внутренних дел, шефам гепо всех уровней и прочим, кто заинтересован в этой информации. С шестого по двенадцатое июня сего года на территории Москвы действовала команда истребителей террористов «ФАГ», принадлежащая международной организации «Социум-77». Задачей команды был срыв террористической акции, направленной против глав четырех держав. Акция готовилась совместно группами «666» и «Пятое марта». В ходе операции группа «666» уничтожена полностью, группа «Пятое марта» понесла большие и вряд ли восполнимые потери. Команда «ФАГ» погибла. Я, единственный уцелевший, обращаюсь к руководителям служб безопасности России и Рейха: не тратьте время и силы на разработку групп, базировавшихся в комплексе «Алазани» и на улице Черемисовской. Их уже нет. Однако возможно, что оставшиеся в живых террористы имеют атомную мину «Тама», которой попытаются заминировать подземные помещения Измайловской Иглы. которые сообщаются с внешним кольцом подземки. Не исключено, что минирование уже состоялось. Желаю успеха, коллеги.
        Ну, все. От вчерашнего, так и не дочитанного «Садового кольца» я оторвал полоску с адресом и телефоном редакции, подсунул ее под прозрачное окошечко на кассете. Протер кассету и камеру, сунул кассету в карман спящему Вахтангу, камеру - в свою сумку. Избавлюсь по дороге. Так, теперь последнее… Рядом с кострищем я вырыл небольшую - на две пригоршни песка - ямку, положил на дно блок памяти, сломал предохранительный язычок и вдавил кнопку ликвидатора. Снова засыпал песком. Через несколько секунд песок побелел и задымился. Это надежнее, чем размагничивание. Все? Похоже, что все.
        Можно трубить побудку.
        - Эй, парень!
        - А? - Вахтанг распахнул глаза. - Что? Что случилось?
        - Не знаю, - сказал я. - Просто ты спишь не в самом удобном месте. Тебе куда, на поезд?
        - Да… на поезд… - он добавил что-то по-грузински, махнул рукой и медленно встал, озираясь. - Как я сюда попал?
        - Тебе лучше знать… Но если хочешь успеть на поезд - то надо торопиться. Идем?
        - Идем, - сказал он.
        Мы выцарапались по невысокому, но крутому склону овражка наверх. Туман расслоился: лощинка была полна и до краев, а здесь он подвсплыл вверх - так, что видимость вперед и в стороны открылась, а кроны деревьев, стоящих вдоль невысокой насыпи грунтовой дороги, размывались и исчезали. Остро пахло травой, землей, водой - всем сразу. Потом вдруг над головой возникло медового цвета свечение: где-то там, по другую сторону Москвы, солнце поднялось выше дымки, выше облака, скопившегося за ночь над городом, выше…
        - Красиво, - сказал Вахтанг. - Знаешь, так бывает в горах, в горных долинах… Ты был на Кавказе?
        - Нет, - соврал я.
        - Значит, не видел… - он вздохнул сочувственно.
        - Чем ты занимаешься? - спросил я.
        - Занимаюсь? Я? Я занимаюсь… русской филологией. Да, русской филологией. - Он замолчал, нахмурился. - Извини, у меня что-то… Мы ведь знакомы?
        - Более-менее. Позавчера, у костра - помнишь? Вино, песни…
        - Да-да-да, помню, конечно же!
        Сейчас в памяти его зияла приличных размеров дыра. Ни сознание, ни подсознание человека не могут мириться с таким положением, и заполнение этой дыры идет очень интенсивно. В пожарном порядке ее заваливают обрывками прошлых воспоминаний, фантазий, снов, пройдет еще час-два - и все они склеются, соединятся, срастутся в, может быть, причудливую, но вполне законченную и логичную картину. В поезде он найдет в кармане кассету с адресом и вспомнит, что именно поэтому едет в центр… и так далее.
        Мы вышли на ровную, хорошо убитую грунтовку и бодро потопали вперед. Отсюда было минут пятнадцать ходьбы до платформы, у которой останавливаются поезда, везущие рабочих из шлафтревиров к большим заводам. Человеку без документов сейчас нет более надежного способа попасть в центр города… конечно, ничего страшного не случится, если его возьмут по дороге, но лучше, чтобы кассета попала к журналистам.
        Оставшийся путь мы прошли молча: он «вспоминал» себя, а я ему не мешал. На платформе было десятка два человек, и, хотя поезд был набит, как бочка сельдями, Вахтанг втиснулся в дверь. Я помахал ему рукой и перешел на противоположную платформу. Встречный поезд подошел минут через семь.
        12.06. 14 ЧАС.
        ГДЕ-ТО МЕЖДУ ВОЛОКОЛАМСКОМ И РЖЕВОМ.
        - Во, - сказал фарер. - Наконец-то. А старики яйцами трясли - сушь, мол, сушь…
        Мы врезались в стену дождя, как в настоящую стену. Звук ударов капель в стекло заглушил звук мотора, под колесами вода ревела. Видно было, как бурлит она, не помещаясь в переполненных кюветах.
        - А вот только не было бы хуже, - продолжал фарер. - Посмывает все к пропащей матери…
        Водяная пыль как-то прорывалась в кабину и кружилась, не оседая. Все машины на шоссе плелись медленно или вовсе стояли, лишь наш восьмиколесный дредноут пер по третьей полосе, презирая стихию.
        - А вообще-то тебе куда? - спросил фарер. - Под такой ливень высаживать - не по-русски получается. А возле того танка никакой крыши на километр…
        - Да, там с час ходьбы. Ферма Сметанина, не слышал?
        - Неважно, покажешь.
        - Так ты меня что, до места довезти хочешь?
        - Нет, если ты против…
        - Не против, конечно, только с какой стати?
        - Так… - он пожал плечами.
        Я подумал вдруг, что до сих пор не знаю его имени. Как, впрочем, и он моего. Дорога. Обычное дело.
        Навстречу с ревом пронесся красно-черный двухэтажный «Хефлинг». Следом - еще один. Мне показалось, что за непрозрачными снаружи стеклами мелькнули детские мордашки. Фарер мотнул головой:
        - Детишек из лагерей забирают. Волнуются родители…
        - У тебя-то есть?
        - Жена на восьмом месяце…
        - О-о…
        - То-то и оно. Короткие рейсы беру, чтобы день-два - и назад. Денег почти никаких, конечно… не то что раньше: до Владика и обратно - семь с половиной плюс за скорость полторы-две. Дом построили без долгов, обставили, прошлым летом в Ницце два месяца… отец с матерью приезжают плачут. Ну, мол, за что боролись и все такое… долгая песня. И жалко их, и зло иной раз берет. А жену я, можно сказать, на дороге нашел: выпал фрахт в Грецию - ну, понятно, через Румынию. А в Румынии дороги плохие, узкие, машин много - еле тащимся. Девчонки две голосуют, никто их не берет, ну, а мы подобрали… Так и съездили в Салоники, обратно приезжаем - одна сошла, а другая не хочет, да и я ее отпускать не хочу - прилипли друг к дружке, и все. Что делать - поехали домой. А я тогда в казарме жил, копил деньги на этого вот крокодила, - он похлопал по баранке, - пять человек в комнате, и никуда не денешься. Месяца три мы так прожили, спать всем мешали, потом уж смогли отдельную комнатку снять. Ну, дальше больше… а детей все нет и нет. Куда только не обращались. А в Ницце подружились с иркутским фирмачом, он говорит: какие
проблемы! Оказывается, есть специальный курорт где-то в горах, от Иркутска еще два часа вертолетом. И в сентябре она туда полетела. Месяц пробыла, вернулась, а в ноябре уже - ага! Попалась! И вот теперь бы только жить и жить, черт бы всю эту заморочь побрал…
        - Да уж… - я почесал лоб. Мне вспомнилась Тува.
        - Вот он, твой танк, - сказал фарер.
        На постаменте из фальшивого гранита стоял старый танк Т-IV: высокий, угловатый, с похожей на кукиш башней. На задранной вверх короткой пушечке висели, как венки, бухты проволочного корда от сгоревших шин. Даже сквозь дождь было видно, какой толстый слой жирной копоти покрывает броню.
        - Во, опять спалили, - проворчал фарер. - Хоть бы убрали его, что ли. А то - то обосрут весь, то сожгут. Зачем это надо? Здесь, что ли, сворачивать?
        - Да, вот…
        - Отец иной раз подопьет - и: Сталин, Сталин!.. Сталин то, Сталин се, Сталин детей любил… А я ему говорю - правильно его повесили. Ну, не за то, за что следовало, а все равно - правильно. Ладно, он войну проиграл а если бы выиграл? Теперь куда?
        - Налево, вон где деревья.
        - Ага, вижу… Какие, говорит, колхозы, какие концлагеря - не было ничего, все немцы выдумали. Бесполезно с ним спорить. Что же, говорит, я бы за эти колхозы воевать бы пошел? А, ну его…
        - С какого же он года?
        - С двадцать третьего. Как раз их начали призывать… Только он, по-моему, и винтовку-то в руках не держал: сразу из учебного лагеря - и в плен. Это на третье мая они с друзьями собираются… вот тоже интересно: раньше отмечали как праздник, что ли… не совсем праздник, ну, в общем… так… не грустно - начало освободительного похода, что-то в этом духе… А теперь так просто траур, смотреть больно. Ну и один из этих приятелей мне и рассказал: вечером, мол, уснули - глубокий тыл, там что-то - двести, что ли, - километров до линии фронта, а утром будят: гутен морген, кляйне руссише зольдатен… А отец, помню, такие подвиги расписывал… такие бои…
        - Что мы будем рассказывать в старости? - пожал плечами я.
        - Тоже верно… Здесь?
        - Да, здесь.
        - Погудим?
        - Давай.
        Он нажал на клаксон. Дверь дома приоткрылась, выглянула женщина молодая. Возможно, новая жена деда - я ее еще не видел. Потом появился сам дед. Я помахал ему рукой, он помахал в ответ и через минуту уже торопился к машине: в сапогах, плаще, под огромным брезентовым зонтом.
        - Ну, пока, - сказал я фареру. - Спасибо. Держи вот… - я протянул ему пять десяток.
        - Нет, это много, - он помотал головой.
        - Купишь сыну соску…
        Я открыл дверцу - меня тут же окатило водой с крыши кабины - и спрыгнул к деду под зонт.
        - Игореха! - сказал дед и отвесил мне доброго тумака.
        Фарер подал сумку.
        - Счастливой дороги! - сказал я ему. - И вообще успехов!
        Он помахал рукой.
        - Здорово, дед! - я облапил деда, дед облапил меня, и мы пошли к дому, как влюбленная парочка под одним зонтом. Впрочем, дождь был такой, что и зонт толком не помог: ноги мгновенно промокли до колен и выше. За спиной взревел мотор, грузовик развернулся и понесся к шоссе.
        - Чего ж ты не позвонил, что приезжаешь? - укорил меня дед. - Я бы кабанчика завалил… предупреждать надо, вечно сваливаешься как снег на голову… привыкли там в своей тундре…
        - Э, дед, - сказал я, - всего не предусмотришь, жизнь такая, что… Я утром еще не знал, что поеду к тебе.
        - Так ты откуда?
        - Из белокаменной.
        - Черт тебя носит… там же палят бесперечь. Подвернешься под шальную…
        - Я потому и удрал.
        - Мишку-то видел?
        - Они в Крым мотанули. Снежка с новым мужем - ну, и Мишка с ними.
        - В Крым - это хорошо, это спокойно… Слушай, а Стефу мою ты еще не видел?
        - Когда бы я успел?
        - А, ну, значит, познакомитесь…
        Строго говоря, мы с дедом не были никакими родственниками: когда мы со Снежкой еще жили вместе, дед уже поселился отдельно от Клавдии Павловны - на этой самой ферме. Потом они как-то незаметно развелись, дед женился на турчанке Софии - это было ее христианское имя, старого я не запомнил. Но через год София задохнулась в дыму, когда загорелся старый дедов дом, а сам дед уехал на базар в Ржев; София должна была вот-вот родить, у нее страшно опухли ноги, и она не сумела выбраться из своей комнаты, дом потушили, но спасти ее не смогли. Прошло пять лет с тех пор, теперь и дом у деда был новый, и жена новая, и сам дед все еще был как новенький: черный, мелкоморщинистый, но совершенно железный… а все равно что-то от Софии осталось во всем: и в доме, и в деде, и даже в новой его жене…
        - Стефания, - важно сказала мне новая дедова жена, подавая руку. Рука у нее была жесткая и шершавая, зато сама она - сдобная, состоящая из тугих шариков, с соломенными выгоревшими волосами, веснушками на круглых щечках и курносом носу, но чернобровая и черноглазая. - Лучше просто Стефа.
        - Игорь, - сказал я. - Лучше тоже просто.
        Она фыркнула и почему-то смутилась. На вид ей было лет двадцать шесть - двадцать восемь. Деду в октябре стукнет семьдесят…
        - Собирай на стол, - скомандовал дед. - Чтоб все было как надо.
        - Будет, Иван Терентьевич, - засуетилась Стефа. - Все будет.
        - Ну и ладно. А мы пойдем перекурим чуток…
        Курить мы расположились на втором этаже, в кабинете - так называл дед эту комнату, где у него хранились всякие бумаги, деньги, прочие ценности. Тут он и отдыхал, если было время. Одна из стен была целиком завешена турецким ковром - память о Софии. От ковра несколько лет пахло дымом. Посередине ковра висело отделанное серебром охотничье ружье. Это было так - украшение. Настоящий арсенал дед держал в сейфе на первом этаже. Мне бросилась в глаза новая фотография на стене: дед, молодой, двадцатилетний, в летном шлеме и очках-консервах на лбу стоит, положив руку на лопасть винта тупомордого самолетика. Белыми буквами в углу: «19.06.1941 г. Южный фронт».
        - Вот, повесил, - проследив мой взгляд, сказал дед. - Сохранилась же как-то… маленькая такая, не разобрать ни черта. Отвез в Ржев, в ателье, говорю: увеличить. Они говорят: ладно, завтра будет. А сделали вон как лучше новой. Но и взяли, канальи… да.
        - Много взяли?
        - Хорошо взяли. Я аж вспотел, как услышал. Но - стоит того, как тебе кажется? А немчик там, в ателье-то, сидел, скалится на меня, в «ишака» пальцем тычет: о, мол, руссиш вундер! Я ему и говорю: а я на нем, между прочим, тринадцать «мессершмидтов» завалил. Его всего и перекосило, бедного…
        - Тринадцать? - я приподнял бровь. Раньше я слышал про четыре.
        - Ну, это всех - тринадцать. «Мессеров»-то четыре всего. Остальные «юнкерсы», «хеншели», под завязку - «дорнье»…
        - Все помнишь, - сказал я.
        - Да вот, помнится, - сказал дед. - Чем дальше, тем…
        12.06. 19 ЧАС.
        СОРОК КИЛОМЕТРОВ К ВОСТОКУ ОТ РЖЕВА. ФЕРМА СМЕТАНИНА.
        Гости прибыли не абы как, а на черно-лимонной «испано-сюизе» производства двадцать восьмого года. Из такой машины должны появляться вертер геррен в белых цилиндрах и фраках и либен даммен ну просто не знаю в чем. Поэтому благородно-серый парижский костюм отца семейства и темно-вишневое и черное с золотом платья дам, изящные, но недостаточно замысловатые, как-то не так выглядели на фоне машины. Красиво. Но не так. Но красиво. Если не рядом с машиной… Мы с дедом соорудили галерею из парниковых рам, и гости могли пройти в дом, не намокнув. Итак, Дитер Клемм, отец семейства, лет сорока пяти, стрижен под ежика, голубоглаз и как-то сразу располагающ; фрау Ольга Клемм, та, что в черном с золотом, слегка за тридцать, бронзового цвета тяжелые волосы, в глазах что-то татарское, фигура со склонностью не то чтобы к полноте, но к пышности; сестра ее Вероника, помладше лет на пять, тщательно сдерживаемая бесоватость в лице и повадках, необыкновенно красивые ноги; плюс две девочки семи и девяти лет, Ева и Ута. Еще одна семья, Виктор и Дарья Тихомирновы, тоже приглашенные дедом, просили начинать без них:
ветеринар делает прививки, и когда закончит… Предполагался «русский ужин» наедимся пельменей, сказал дед, напьемся водки и будем петь похабные частушки. Но и кроме пельменей - боже ж ты мой!.. Учитывая, что на все про все у Стефы было три часа времени и одна помощница… нет, она явно родилась с поварешкой в руке. Рыбные и мясные салаты, маринады, холодные тушеные грибы с горчицей, копченое мясо, фаршированные блинчики, что-то еще, еще, еще - и водка. Девять сортов водки в заиндевевших графинчиках. Дед по каким-то одному ему известным признакам ориентировался в них. Это для дам, говорил он и наливал понемногу в хрустальные рюмочки. А это - для настоящих мужчин… ну, как? Неимоверно! Тогда - за прекрасных дам, господа офицеры!..
        Сам дед имел офицерские чины трех армий. В Красной армии он был лейтенантом, командиром истребительного звена. После разгрома он и еще два десятка летчиков на дальнем бомбардировщике перелетели в Иран к англичанам. Там он поступил на службу в Королевские ВВС и за три года дослужился до капитана. Сбитый над Францией, дед через Испанию и Португалию добрался до Лиссабона, откуда хотел попасть в Англию или Америку, но сумел получить лишь венесуэльскую визу. В Венесуэле его сразу произвели в полковники и поручили комплектование истребительной авиадивизии. Дивизия уже была готова к погрузке на корабли и отправке в воюющую союзную Великобританию, когда грянул переворот. Часть самолетов дед сумел перегнать на Кюрасао, а оттуда через Колумбию - в Панаму. В Панаме были американцы. В это время в Каракасе высадились первые полки германской морской пехоты. Начиналась затяжная Карибская кампания.
        Поучаствовать в ней деду не удалось: в одном из рутинных перелетов с аэродрома на аэродром у его «тандерболта» загорелся мотор. По красноармейской привычке дед спасал машину до последнего и сел на брюхо на речную отмель. Машину все равно списали в лом, а ноги деда обгорели до костей. Ходить без костылей он начал только года через два, перенеся полтора десятка операций…
        - Так точно, сеньор полковник! - отозвался я. - За дам-с!
        - Я в отставке, - сказал герр Клемм, - но присоединяюсь. А вы, Игорь?..
        - Поручик егерских войск, действующий резерв, - отрекомендовался я.
        - О-о! - с уважением сказал герр Клемм. - Сибирские егеря - это очень крутые парни!
        - Воистину так, - согласился я.
        - А ну-ка, ребята, еще по одной, - распорядился дед. - Вот этой, прошу…
        - Под холодные закуски мы удегустировали четыре графинчика. Герр Клемм раскраснелся, взъерошился и освободился от пиджака и галстука. Сестры Ольга и Вероника мило щебетали, и подтекстом щебета было: ах, как бы поближе познакомить Веронику с этим мужественным, но ужасно одиноким сибирским офицером. Дети сначала вяло ковыряли угощение, но потом я догадался принести свой раухер, поставить игровую программу - и теперь из угла доносились ничем не сдерживаемые вопли восторга. Стефа смущалась так, что румянились даже пухленькие плечики. Каждая похвала ее искусству клянусь, не было незаслуженных похвал! - вызывала новую вспышку румянца.
        - В наших краях пока нет бандитов, - веско говорил герр Клемм. - Но! - «Но» - это ты верно сказал, - кивал дед. - Именно что «но».
        - Нужно быть готовым, а еще лучше всем собраться и договориться, герр Клемм положил себе еще грибов. - И организовать охрану, может быть, нанять кого-нибудь… есть же небогатые отставные офицеры, пенсионеры-полицейские… назначить им неплохой оклад содержания, вооружить…
        - Дитер, не налегай зря на грибы, сейчас будут пельмени, - сказал дед. - Не знаю, как ты, а я надеюсь только на свои силы. Наемники почему-то всегда оказываются не там, где стреляют.
        - Мужчины, - укоризненно сказала фрау Ольга. - Зачем вы об этом?
        - Так уж получается, дорогая, что говоришь не о самом приятном, а о самом животрепещущем, - объяснил герр Клемм.
        - О! - вспомнил я. - Герр Клемм, у вас…
        - Дитер, - поправил он. - Просто Дитер.
        - Дитер, у вас нет брата в Кургане?
        - Есть племянник, - кивнул он. - А что?
        - Он служит в полиции?
        - Да, в эйбапо. Вы встречались?
        - Боюсь, что да.
        - Почему боитесь?
        - Потому что после этой встречи у него наверняка будут неприятности. - Ему не привыкать к неприятностям. Что же он напроказил?
        - Пожалуй, это я напроказил. Долго стояли на границе, я налил ему пару рюмок коньяка - ну, и…
        - Кстати, о паре рюмок, - оборвал нас дед. - Вот это - собственной выработки.
        - «Сметановка», - сказал я.
        - Именно. Нет, это все-таки надо под пельмени. Стефа, командуй!
        Стефа упорхнула на кухню, и через краткий миг в густом облаке потрясающих ароматов вплыли пельмени, почти что сами, фарфоровая супница была для них обрамлением, а две женщины справа и слева - фрейлинами, необходимыми по этикету…
        - Пиздец, - сказал Дитер по-русски. Вероника прыснула.
        - За искусниц и прелестниц, - сказал дед, налив. - За тех, на кого Адам поменял райские кущи - и ни разу не пожалел об этом.
        - Если можно, дед, я встряну, - сказал я. - Давайте выпьем за хозяев дома, за дорогих мне людей, за соль земли, за тех, благодаря кому процвел этот край. Стефания Войцеховна и Иван Терентьевич! Мира вам, счастья и долгих-долгих лет вместе!
        - Вот за это я и люблю русских! - сказал Дитер. - Вот потому я и женился на русской! Хрен вам какой дейч так скажет!
        - Пьем, - скомандовал дед.
        Мы выпили.
        - Дед, - сказал я, переведя дыхание. - Так н бывает. Хочешь, познакомлю тебя со Степановым? Такая водка - это же золотое дно!
        - Дорогонькая получится, - ухмыльнулся дед. - Четверная перегонка, а сколько угля березового уходит!.. Нет, это для друзей, для себя…
        - Иван, - сказал Дитер. - Иван… У меня нет слов. Ты гений, Иван.
        - За такие слова получишь литр с собой, - сказал дед.
        - О, не смею надеяться!..
        Дамы тут же изъявили желание перейти со слабенькой дамской вот на эту, которую все так хвалят.
        - Пельмени, - напомнил дед.
        Чего уж тут напоминать… Все до единого целенькие, налитые, они мгновенно таяли во рту, и вкус… нет, господа, нет таких слов, чтобы передать вкус настоящего, мастерски приготовленного пельменя. Если над шашлыком, например, хочется мыслить о вечном и плакать от любви к человечеству, то пельмешек превращает вас в законченного эгоцентрика, и ничто в этом мире не отвлечет вас от напряженного внутреннего созерцания собственных вкусовых ощущений… ах, да что там… даже вторая, третья, четвертая рюмочки бесподобной «сметановки», и те… ручку, ручку поцеловать… ах, боже ж ты мой милостивый…
        Покурить мы вышли на крыльцо. Нет дождя, удивился Дитер. А в доме слышно, что идет. Это дети музыку включили, сказал я. Ах, вот оно что… слушайте, Игорь, а вы не боялись, что они сломают ваш прибор? Наверное, он дорогой? Пять тысяч рублей, сказал я. В марках это получается - двенадцать тысяч?! Ну и цены у нынешних игрушек! Детский - дешевле, - сказал я. Раз в двадцать. То есть, вы советуете купить? Отговаривать не стал бы, сказал я. М-м… а вот говорят, детям все это вредно… глаза портятся, с ума сходят… Дитер, сказал дед, когда я был, как твои девочки, мне отец читать не позволял: глаза, мол, портятся, с ума сходят… и вообще вредная штука - чтение. Понял? Понял, сказал Дитер, все повторяется… а табак, Иван, ты тоже на своих плантациях выращиваешь? Нет, табак турецкий… свояк посылает… Сонечкин брат… Слушай, дед, спросил я, где нынче берут таких девушек? О, сказал дед, это такая история… Войцеха, отца ее, ты разве не помнишь? А, хотя нет, это еще до тебя было. Короче, Войцех продал свою землю - тут у него земля была, недалеко, по ту сторону шоссе - и подался в Африку, в Кению… нет, вру, в Кению
Шульга рванул, а Войцех, кажется, в Замбези… да, точно, в Замбези. Поначалу писал оттуда, потом и писать перестал - новостей нет, глушь, вкалывают побольше, чем здесь - чай он выращивал… А в позапрошлом году, зимой, морозы тогда огого какие были - сопля на лету замерзала - стучат. В окно. Открываю, смотрю: девчонка, в кацавейке драной, ноги тряпками обмотаны… пустил, конечно, как иначе… Долго не узнавал, пока сама не сказала. Уезжали-то - такая вот фигушка была, как тут узнаешь. В общем, отца негры убили, мать от малярии померла, брат пропал - тоже, наверное, убили… саму ее чем-то пугнули так, что бросила все - и в чем была… Добралась кое-как. Где добрые люди помогли, а где… но добралась. Не вспоминает она больше этого, не говорит - только иной раз приснится если, так плачет. Вот и все. Это насчет - где берут. А ты-то сам?.. Вон Дитер тебе какую невесту приволок, а, Дитер? Вполне, сказал Дитер. Не время, дед, сказал я. Не с руки. Бросал бы ты к едрене фене свою службу, доконает она тебя. Брошу, дед, сказал я совершенно искренне. Вернусь - и все. Во где мне это уже - я показал на горло. Ладно, пошли
внутрь, сказал дед, там еще одна водочка непробованная осталась - та вообще золотая…
        И все смешалось нетревожно и беспечно. Стефа, ничуть не смущаясь, целовала деда и шептала громко, почти крича: люблю, люблю, люблю! Вероника оказалась рядом со мной и, блестя глазами, расспрашивала, в каких баталиях я участвовал и скольких супостатов угубил - я без стеснения врал. Дитер играл на гармошке и пел немецкие куплеты - голос у него оказался сильный и хорошо поставленный. Потом сестры расшалились и заставили его подыгрывать частушкам. Я в очередной раз подивился, как силен русский фольклор. «Подари мне, милый, мину, я в манду ее закину - если враг в село ворвется, он на мине подорвется!» - спела Вероника и хитро подмигнула мне. Роскошная фрау Ольга отчебучила что-то не менее зажигательное. Дед вмазал такое, что дамы покатились со смеху, закрываясь ручками. Дошла очередь и до меня. «В небе уточки летают, серенькие, крякают. Любку я в кустах бараю - только серьги брякают!» - я поддержал реноме гвардейского офицера. Ах, чай, чай! - всполошилась вдруг Стефа. Самовар хрипел и кашлял. Не могу больше… простонал кто-то. Но тут подоспели Витя и Даша. Они были похожи, как брат и сестра:
светлоглазые, с плоскими круглыми лицами. Штраф, штраф! - и дед вручил им по зеленому стакану, полному до краев. Они проглотили водку, закусили крошечными огурчиками, жгучими, как стручковый перец, и чинно сели за стол. А теперь пирог, сказала Стефа, и возник пирог. Это конец, подумал я. А то поживешь у меня недельки две? - спросил дед, я тут собрался было старый трактор перебрать, да все рук не хватает, а ты в механике не самый последний… Наверное, дед, сказал я, надо еще подумать, позвонить кой-куда… Дитер играл остервенело, от гармошки валил пар. Витя с Дашей и сестры плясали - бешено, со свистом. «А мой миленький герой, у него штаны горой! Как горою поведет, так у меня все упадет!» Я стоял на крыльце, один, в стороне от вылетающего из двери света. Потом в дверях появилась Стефа. Я ее видел, а она меня нет. Ох, Божичка, сказала она, и в голосе ее зазвенело страдание. Ох, Божичка, страшно-то как…
        Год 2002. Михаил
        27. 04. Г. ОКОЛО 12 ЧАС. 30 МИН.
        КОНСТАНТИНОПОЛЬ, УНИВЕРСИТЕТ.
        В роли подозреваемого я пробыл примерно час. Я как-то догадывался, что полиция имеет осведомителей - живых и электронных - повсюду, но не подозревал даже, что сеть эта настолько плотная. Перед лейтенантом лежала полная таблица моего вчерашнего времяпрепровождения с указанием мест, сроков и имен свидетелей. Он изучил ее и показал мне.
        - Вне всяческих подозрений, - сказал лейтенант. Он говорил по-русски с каким-то незнакомым акцентом и иногда употреблял слова не совсем точно. - Вопрос не по существу: почему вы не пошли на встречу с наследником?
        Я подумал.
        - Не хотелось ломать компанию, так мне кажется. Вряд ли по другой причине. Хотя…
        - Вы не уверены? В себе, в своих побуждениях? Или вкладываете какой-то особый смысл в свои слова?
        - Вроде бы никакого особого смысла… Если вам трудно общаться по-русски, мы можем перейти на другой язык.
        - Меня вполне устраивает ваш русский. Просто редко приходится встречать людей, которые настолько не уверены в своих побуждениях… Значит, если я правильно вас понял, хорошая - пусть даже до этого совсем незнакомая - компания для вас важнее грядущих судеб родины?
        Мне захотелось нагрубить, но вместо этого я достал сигареты.
        - Вы не курите, лейтенант? Зря, очень вкусный табак. Так вот, я не уверен, что встреча наследника со мной как-то повлияет на судьбы родины. К праздному же любопытству я не склонен. Хотя… если бы я знал, что там произошло - пошел бы обязательно.
        - Вот как? И с какой же мотивировкой?
        - Один из моих друзей жестоко избит. Второй исчез. Третий - не близкий друг, но хороший приятель - убит. Разве этого недостаточно?
        - Недостаточно для чего?
        - Чтобы… - я опять задумался. - В общем, я бы пошел, вот и все. Объяснить мотивы мне сложно.
        - Вы мне интересны, - сказал лейтенант. - Вы разбираетесь в себе лучше, чем многие опытные люди. Вы, по крайней мере, понимаете, что человек вначале принимает решение, а потом объясняет его себе и посторонним. Вы не хотели бы по окончании курса обучения пойти на работу в полицию?
        - Нет, - сказал я. - И это я как раз могу легко объяснить. Во-первых, я уже имею приглашение от «Идеала». Во-вторых, мне хочется повидать мир - а полицейские, как правило, прикованы к городу…
        - Да, - он кивнул, - это так…
        - Я могу идти?
        - Конечно. Вот моя карточка. Если вам станет что-нибудь известно… не стесняйтесь - в любое время.
        Имя лейтенанта было буквально из «1001 ночи»: Али Наджиб.
        - Я не отличаюсь особой стеснительностью. Извините, просто любопытство: какой язык для вас родной?
        - Фарси, - он еле заметно улыбнулся. - Я родился и вырос в Кабуле.
        В комнате Тины сидела незнакомая девушка. Обе курили что-то чертовски крепкое.
        - Это Хельма, - кивнул на нее Тина. - Она тоже там была.
        - Тоже?
        - Да. Мумине нашлась.
        - Жива?
        - Она в шоке, - сказала Хельма. Голос ее дрожал. - Она в полном шоке. Ничего не может сказать. Ее увезли в психушку.
        - А вы? - спросил я.
        - Я же ничего не видела! По настоящему - ничего. Все случилось уже после встречи…
        С полчаса, отвлекаясь, теряя нить и вновь находя, повторяясь на незначащем и возвращаясь к пропущенному, Хельма рассказывала нам - мне, потому что Тине она это уже рассказала - что же именно произошло на самой встрече наследника с членами монархического общества, и сразу после встречи, и потом в течение ночи…
        Наследник прибыл без опоздания, даже чуть раньше назначенного срока, в сопровождении личного секретаря, двух телохранителей и одного из второстепенных помощников губернатора. Он был одет без малейшего намека на официальность: мягкая шелковая рубашка персикового цвета и шелковые же зеленоватые брюки. Держался очень свободно, раскованно, естественно. Народу собралось человек сто двадцать: в читальном зале библиотеки, где все это происходило, было ровно сто мест, все они были заняты, и еще стояли в проходах. Наследник поблагодарил всех за интерес к идее реставрации монархии. Рассказал о своем первом приезде в Константинополь, тогда Стамбул. Потом еще о чем-то. Аудитория, как всегда, разделилась: те, кому особо интересно, пробирались вперед, прочие оставались сзади. С какого-то момента вокруг наследника собралось плотное кольцо, и уже трудно был расслышать, о чем там говорят. Хельма была как раз из тех, кто вперед не лез. Реставрация ее мало интересовала, но пришла она с парнем, которому это было небезразлично. Потом выступил Стас: как-то чересчур яростно. Наследник, улыбаясь, сказал, что с
выступлением не согласен и что республика как форма правления себя вполне оправдывает, но для ее успешной работы требуются очень четкие законы, расписывающие практически каждый шаг человека; государство такое работает, как хорошо сконструированная и старательно отлаженная машина: то есть бездушно. Монархия же при всех своих несомненных недостатках - одушевлена. И что-то еще он сказал и сел, и тут почему-то все заговорили разом… Потом те, кому все это надоело, стали постепенно расходиться. К половине одиннадцатого осталось человек тридцать пять, может быть, сорок. Помощник губернатора стал уговаривать наследника заканчивать встречу, время позднее, библиотекари тоже люди и все такое, но тот сказал, что помощника он здесь не задерживает, равно как и тех, кто уже все понял и во всем убедился - а те, кто хочет общение продолжить, могут это сделать в любом более удобном месте. Тут библиотекарь сказал, что готов оставаться здесь хоть до утра. Кончилось тем, что помощник губернатора уехал, а наследник предложил сделать небольшой перерыв, чтобы перекусить, а потом собраться снова - здесь же, в библиотеке, или
в другом месте, на выбор тех, кто знает лучше. И вот тут мнения разделились, кто-то предложил холл в общежитии, там уютнее и удобнее, кто-то - «Три поросенка»… В результате через полчаса в библиотеку вернулись человек десять, подождали сколько-то времени, потом пошли искать. Не найдя наследника ни в холле, ни в «Поросятах», ни в других предполагаемых местах, решили плюнуть на все. Собственно, плюнуть решила Хельма, и не столько на наследника, к которому она и без того была вполне равнодушна, сколько на своего парня, за наследником увязавшегося. Она села у фонтана - а это такой перекресток, который трудно миновать, - и предалась нервному созерцанию. Она видела, как несколько раз пробежал туда и сюда один из телохранителей, и злорадно подумала, что не она одна осталась в дурах. Потом со стоянки с ненормально диким ревом и визгом выехала машина и умчалась в город. И уже совсем глубокой ночью какие-то дети устроили шумную потасовку на темной боковой аллее…
        Хельма уже встала и собралась уходить, когда услышала на той темной аллее странный звук. Она вдруг панически испугалась чего-то и побежала за помощью. Через несколько минут с двумя полузнакомыми парнями она вернулась на ту аллею. Мумине куда-то ползла. Она была вся растерзана. Глаза ее, широко раскрытые, никого и ничего не видели…
        Я слушал, и мне становилось страшно. Бодрячество, явленное перед лицом лейтенанта Наджиба, быстро испарялось. Было в происходящем что-то от страшилок, которые так любил слушать в детстве… тянется Синяя Рука… я когда-то пытался вывести формулу этого детского страха и понял: поведение людей - жертв - обязательно должно быть иррациональным: как у птицы под взглядом змеи. Сидеть и, что-то шепча, ковыряясь под крылом или вытаскивая из земли червячка, ждать, когда тебя заглотят. И не настолько уж однозначно утверждение, что - страх парализует. Как бы не наоборот: наивное бездействие генерирует страх.
        Я подозреваю, что в этот момент птица просто не видит змею. Неосознанно заставляет себя не видеть. Поэтому занимается простыми делами: шепчет, ковыряется под крылом, вытаскивает из земли червячка…
        Со страхом надо было что-то делать. И вообще - надо было что-то делать.
        Год 1991. Игорь
        13.06. 5 ЧАСОВ УТРА.
        ФЕРМА СМЕТАНИНА.
        Мне снился скверный сон, причем я прекрасно понимал, что это именно сон, но не мог его пересилить и не мог проснуться. Все происходило на каком-то плацу. Посередине плаца стоял наш «лавочкин», только он был почему-то раза в три больше, чем на самом деле. На краю плаца прямо в асфальте зияли узкие щели, и не сразу я понял, что это могилы. Рядом с могилами расположился сводный оркестр, музыканты играли, но не было слышно ни звука. Зато отлично слышались шарканье ног, неразборчивые голоса, скрип, завывание. От «лавочкина» и до могил протянулась шеренга офицеров всех родов войск, стоящих «смирно» и отдающих честь. Позы их были абсолютно одинаковы, я присмотрелся к лицам: лица тоже. Это были манекены. Вдоль шеренги манекенов маршировали солдаты в парадной форме - в две колонны по три человека в каждой. Они маршировали в странной позе, одной рукой давая отмашку, а другую держа у плеча, и я долго не мог понять, что к чему, пока они не подошли к могиле и не стали опускать в нее невидимую ношу - гроб. Гроб, понял я, невидимый гроб… или нет никакого гроба, а они только притворяются, что есть. Солдаты
сделали свое дело, отдали могиле честь и плотным маленьким каре двинулись в обратный путь. Они так и ходили, туда и обратно, и я, страшно злясь, смотрел на это все и вспоминал наши похороны, и видел, какая злая пародия эти похороны на те, наши. У нас в архиве хранятся маленькие керамические контейнеры, в которых спрятаны по пряди волос каждого из нас и по фотографии. И если человек гибнет там, откуда его тело доставить нельзя, то контейнер помещают в печь, а потом пепел пересыпают в урну, и урну эту ставят в колумбарий… и мне всегда казалось, что это правильно. Солдаты отдали честь предпоследней могиле, но возвращаться к самолету не стали, а попрыгали в последнюю и оттуда, изнутри, стали засыпать себя землей. И глухо, как из-под толстого слоя войлока, стали появляться отдельные звуки музыки, выстраиваться в нечто, и вдруг это нечто явилось целиком: спит гаолян, ветер туман унес, на сопках…
        Я проснулся мгновенно и мгновенно оказался на ногах. В доме был чужой - я знал это каким-то десятым чувством, спинным мозгом, кожей… Из окон цедился голубовато-серый полурассветный свет. Рука сама скользнула под подушку, достала пистолет: «столяров» калибра двенадцать и семь.
        Медленно-медленно, чтобы не повредить тишину, я оттянул и вернул на место затворную раму. Мягкие, кошачьи шаги за дверью: два шага, еще один… стоп. А вдруг это Вероника… с пьяных глаз… вот смеху-то будет… Еще два шага - под самой дверью. Нет, не Вероника: она пришла бы босиком или в туфлях на высоком каблуке, а здесь что-то легкое, типа теннисок… Дверь медленно, по миллиметру, стала приоткрываться. Ну, смелее, смелее… В образовавшуюся щель просунулась рука с темным квадратиком в пальцах зеркальце, догадался я. Зеркальце поворачивалось, сейчас тот, кто за дверью, увидит меня… Я выстрелил в стену - туда, где, по моим расчетам, были его колени. Не теряя времени, я вылетел за дверь. Кто-то слабо ворочался на полу, и кто-то другой удирал вниз по лестнице. Я прыгнул через перила, сократив себе путь на два лестничных марша, но не достав убегавшего - он был быстрый, как крыса. Когда я выкатился на крыльцо, он уже стоял шагах в десяти, ловя меня стволом. Сделать тут ничего нельзя было, пришлось бить на поражение. Дульная энергия у «столярова» колоссальная, парня отшвырнуло шагов на пять. Тут же на дороге
появилась набирающая скорость машина. Я успел упасть - очередь прошла выше. Зазвенели стекла. Я дважды выстрелил вдогон - заднее стекло покрылось густой сеткой трещин. Из машины больше не стреляли. Через секунду она скрылась за поворотом. Я подошел к убитому. Очень короткая стрижка, очень молодое лицо. Дыра в груди, крови почти нет. Немного в стороне, отлетел при ударе - «парабеллум» образца тысяча девятьсот девятнадцатого…
        В доме стояла мертвая тишина, и у меня все мгновенно замерзло внутри - а что, если и вправду - мертвая? Если они успели?.. Нет, слава Богу. Просто у меня после стрельбы вата в ушах. Вот они все, мои дорогие… что? Нет, там все в порядке. Что? Ох, дьявол… Я поднялся по лестнице. Вот он, лежит. Тоже мальчик, тоже короткая стрижка… ноги превращены в кровавое месиво, особенно колени… и маленькая треугольная дырочка над левой бровью. Осколок то ли кирпича, то ли пули… наповал. Все.
        В меня понемногу просачивались нормальные звуки: речь, дыхание, плач. Все целы? Все, все, Витю только стеклом немного порезало, немного, ничего, заживет… заживет как на собаке, верно я говорю? Дети? Ничего, ничего, поплачут и успокоятся, ничего… Игорь, тормошит меня за плечо дед, тут такое дело… полицию надо вызывать. Надо, тупо соглашаюсь я. Так лучше бы, чтобы это все я сделал. Я хозяин, имею право… Да, дед, соглашаюсь я, да вот поверят ли? Поверят, вон сколько свидетелей. А ты пока у Дитера пересидишь, Вероника тебя свезет… свезешь, Вероника? Я смотрю на них всех - будто больше никогда не увижу. Бледная, как стена, и очень решительная Стефа, ей некуда уходить отсюда, это ее земля… дробовик-многозарядку она держит чуть небрежно, как вещь привычную. Дед пергаментно-коричневый, глаза светятся, как у кошки, опирается на ручной пулемет неизвестной мне системы: откопал, наверное, на своих полях. Дитер, очень деловой, спокойный, подтянутый. Один револьвер в руке, два за поясом. Ольга: спавшая с лица, заплаканная, готовая на все. На плече двустволка. Даша и Витя, Витя в крови и бинтах, прижимает к лицу
пятнистую тряпку. Оба с МП-39. Тоже, наверное, откопали… Ребята, говорю я, они не вернутся. Они меня искали. А теперь - все. Как знать, говорит дед. Ты поезжай лучше. Поезжай. С полицией мы сами все уладим. Верка, возьмешь мотоцикл - и вдоль речки, чтоб вас никто не видел. Да, дядь Вань. Ну, Игореха, обнял меня дед, спасибо тебе. Мы-то спали, как сурки - я, старый филин, и то спал. Сейчас, дед, сказал я, сейчас, надо еще посмотреть… Я склонился над убитым, проверил карманы его парусиновой курточки. В правом боковом лежал пружинный нож, очень хороший золингеновский нож. В левом боковом - штук пять пустых пластиковых мешочков. А в левом нагрудном - моя фотография шесть на девять…
        Это, пожалуй, меняет дело, засомневался дед. Я смотрел на фотографию и никак не мог понять, откуда она такая. Потом вспомнил. Нет, дед, сказал я, ничего не меняется, давай играть как задумали. Это я все забираю… А это? - подняла с пола Вероника. А, зеркальце… нет, это что-то другое. Какой-то прибор… непонятно. Тяжелый металлический квадрат примерно семь на семь, с одной стороны матовое темно-серое покрытие, с другой - полоска жидкокристаллического индикатора. Интересно… ну, очень интересно.
        Вообще все понемногу складывается в забавную картину… и еще моя фотография с медицинской карты… Да, господа, неладно что-то в Датском королевстве…
        Впрочем, как говаривал Тарантул, не начать бы делать поспешные выводы из слишком ярких предпосылок…
        Пока Вероника переодевалась в рабочее и выводила мотоцикл, я обыскал второго убитого. У него тоже была моя фотография и пара тонких резиновых перчаток. Дитер, расстроенный, ходил вокруг «испано-сюизы». В нее попало несколько автоматных пуль. Да заварим, сказал Виктор, пригоняй ее сегодня к нам. Сто двадцать тысяч мне за нее предлагали, сказал Дитер, не взял. Ну и правильно, сказал Виктор, деньги что - тьфу, и нет их, а это надолго. Так что заварим, закрасим - с лупой не найдешь, где дыры были. Спасибо, Виктор, я видел, как ты варишь - это высокий класс, сказал Дитер. Поэтому я не расстраиваюсь. Вероника подкатила на легком «тиере», похлопала по сиденью: садись. Витя, сказал дед, дай Игорю пока свой автомат - мало ли что. Виктор протянул мне МП и запасной рожок. Спасибо, сказал я. Пустяки, сказал Виктор и отошел. С Богом, сказал дед. Вам того же - я помахал рукой.
        С дороги Вероника почти сразу свернула вправо, в поля, заросшие чем-то густым и высоким, выше колена - пшеницей, ячменем?.. Мотор глухо рокотал, во все стороны летела грязь. Ноги мгновенно промокли. Крепче держись, не болтайся! - крикнула Вероника. Я забросил автомат за спину и обнял ее обеими руками. Теперь другое дело! Она повела плечами и добавила газу. Мы неслись к извилисто тянущейся через поля полосе черемуховых зарослей.
        Год 1961. Зден
        07. 09. НОЧЬ.
        БАЗА «САЯН». КОМАНДНЫЙ БУНКЕР.
        Нас преследовали галлюцинации. Шум работ. Голоса. Удары. Скрежет. Я так и жил у двери. Эльга приносила мне воду. Мы почти не разговаривали. О чем? Все, что могли, мы уже рассказали: она о несчастной своей любви к поэту из Москвы предшествующего десятилетия, она сидела там резидентом, прожила довольно долго… ничего не могло получиться из той любви… А я вдруг выложил свое: о такой же несчастной жизни с Кончитой, о том, что уже все, край, и даже двухлетний Игорешка меня не удержал бы… о дикой ее ревности, в которую вдруг обратилась дикая же страсть, о трех попытках самоубийства - истерических, на людях…
        Мы с Эльгой даже не пытались утешить друг друга. Это было как-то странно, но вот - факт. Говорят, близость смерти обостряет чувственность. Но, наверное, это должна быть близость какой-то другой, более романтической смерти.
        Наконец я понял, что спасения извне ждать не следует.
        Говорят, заживо похороненные ногтями процарапывают крышки гробов…
        Откуда-то взялась ясность в голове.
        Я принес свежие поглотители углекислоты - последний комплект. Полосками лейкопластыря приклеил эти жестянки, похожие на коробки от старых противогазов, к стальной двери - внизу, там, где (я надеялся) не было препятствия с наружной стороны. Если дверь плотно прикрыть, а потом резко толкнуть, то неясный звук соприкосновения с чем-то возникал вроде бы вверху. Хорошо бы не ошибиться…
        Потом я собрал все тяжелое, что мог. Койки легко снимались, наволочки мы набили папками с документами, и я даже мельком подумал, что в крайнем случае можно будет воспользоваться трупами из шкафа… но это была, конечно, мысль из тех, которые никогда не реализуются. Самыми тяжелыми предметами были трансформаторы, обеспечивающие питание вычислителя, и сам вычислитель - вправду расположенный под пультом. Но если трансформаторы вытащить было легко, то с машиной пришлось по-настоящему повозиться.
        Потом я приступил к изготовлению взрывателей. Их я сделал из лампочек, которых на пульте было достаточное количество, и пистолетных патронов, которых у меня было еще больше. В цоколях лампочек я протирал о шершавый бетон стены дырку, потом, если нить оставалась цела, всыпал внутрь порох из патронов. Заклеивал дырку пластырем. И так двенадцать раз…
        Патрончики для ламп я добыл оттуда же, из пульта, а достаточной длины проволоку отмотал от трансформаторной обмотки. Долго и тщательно зачищал концы проводов, которыми соединял взрыватели в «букет». Сделал. Рассовал взрыватели по банкам поглотителей, разрезав капроновую сетку и осторожно углубив их в массу гранул. Руки вздрагивали, хотя умом я понимал, что сам по себе реактив «К» не опаснее простой бертолетовой соли.
        Вот и все. Я протянул провод в каютку, где мы жили, приладил к концу его обычную электрическую вилку от бритвы. Кто-то из дежуривших здесь любил содержать себя в должном порядке… Заряд в аккумуляторах аварийного питания был еще приличный. И лампочки горели как надо, и вентиляторы гнали воздух…
        Теперь начиналось основное. Спирт я уже нюхал и пробовал на язык, да и на зеркальце он, испарившись, почти не оставлял следа. И все же… если там есть хоть следы ацетона…
        Нет. Не думать ни о чем. Все, хватит. Отключился.
        Тонкой-тонкой струйкой я стал наливать спирт в банки поглотителей, стараясь, чтобы гранулы пропитывались равномерно. По восемьдесят граммов на банку. Одна… вторая… третья…
        Кажется, залитые банки начинали теплеть. Но это могло и показаться.
        Будем считать, что показалось.
        Шестая.
        Теперь - тщательно прижать их. Без зазора. Выломанные из шкафа-могильника полки… так, хорошо… теперь койку плашмя, подложить железный табурет, чтобы образовался наклон к двери, и на койку - оба трансформатора, в каждом килограммов по девяносто, и вычислитель - под семьдесят…
        Эльга наблюдала молча, не делая попытки помочь. Ее как будто не был здесь. Ну и…
        Отставить.
        Поверх я набросал вообще все, что можно было перенести с места на место. Еще бы пару-тройку мешков с песком…
        Почему-то стало смешно. Слабяще-смешно, как от щекотки.
        На подламывающихся ногах я дошел до каютки, сел на пол - там, где раньше была моя койка, Боже, какое чувство территории, а? - и дал себе отсмеяться. Ну что ты, ну что? - спрашивала Эльга, а я только отмахивался и вполне слабоумно хихикал. Потом вытер морду и стал разминать занывшие скулы. Нормально, все нормально, нормально… это так, реакция…
        Потом я встал, прицепил на пояс фонарь, прикрыл дверь (она открывалась наружу), всунув предусмотрительно ломик в щель (так меньше шансов на то, что ее заклинит), и стал затыкать правое ухо бумажным жгутиком. Левое я заткну пальцем…
        - Ну, все, - и улыбнулся Эльге. Она сидела в углу, сосредоточенная и мрачная. - На всякий случай… вдруг не увидимся… - наклонился и поцеловал в щеку. Она судорожно вздохнула.
        - Посильнее зажми уши и широко открой рот.
        Она кивнула. Заткнула уши большими пальцами, раскрыла рот и закрыла глаза.
        Я сделал так же и воткнул вилку в розетку.
        Очнулся я с ощущением, что меня протаскивают в какое-то очень узкое отверстие. В игольное ушко. Происходило это внутри гудящего барабана. Кто-то тянул за руки, а кто-то подпихивал под задницу. Некоторое время я принимал это как сон, как данность. Но потом что-то острое стало впиваться между ребер - с каждым рывком сильнее…
        - Эй! - сказал незнакомый голос над головой. - Не дергайся.
        - Пустите, я сам.
        Руки мои тут же отпустили, я осторожно поворочался, приспосабливая тело к дыре, подался назад, изогнулся - и пролез, разодрав, правда, пижаму и бок. Меня осветили фонарем и хлопнули по плечу:
        - Молодец.
        - Рад стараться. А… Эльга?
        - Здесь, здесь. Все хорошо, солдат.
        - Я тут, Зденек, - сказала она сама. Голос доносился сквозь гул, но я его узнал. В голосе была тревога. - Иди сюда.
        Я повернулся. Луч фонаря повернулся вслед за мной. Световые пятна не слишком быстро складывались в нормальные изображения. Но - сложились…
        Эльга стояла рядом с двумя офицерами войск связи. На ней была все та же пижама, но на плечи наброшена шинель.
        - Харитон, - сказала она, продолжая глядеть на меня, - я знаю все, что ты сейчас скажешь. Я бы и сама сказала это, если бы не видела… Он нам нужен, Харитон. Он лучше Малкинена. На порядок лучше. Понимаешь? Если мы хотим чего-то по-настоящему добиться… Я все ему рассказала.
        - Что - все? - один их офицеров спросил это, глядя на меня, а второй повернул голову к Эльге со странным выражением на лице. Если бы можно было одновременно прищуриться и вытаращить глаза, получилось бы именно это.
        - Все, что могла.
        - И?..
        - Я очень хочу, чтобы он был с нами. Помоги мне, Харитон.
        - Господи, Эльга. Об этом говорено тысячу раз… Он человек этой реальности. Ты представляешь, как он воспримет… все то, что мы делаем?
        - Представляю. Но рискнуть стоит. Зден, ведь ты… будешь с нами?
        Я долго смотрел на них. Люди как люди…
        - Что сейчас делается наверху? - спросил я.
        - Кровавая каша. Мятеж. Там сошлись интересы сразу трех… как бы это правильно сказать… групп заговорщиков. Каждая группа была уверена, что проводит собственную операцию. Так что… всяческие вторичные эффекты…
        - А заговорщиков вы знаете?
        - Большей частью. Кстати, вы их тоже знаете.
        - Это как раз понятно. Но прекращать эту… кровавую кашу… не в ваших интересах?
        - В наших. Она будет прекращена. Достаточно скоро.
        - Ага…
        Я вдруг понял, что мне нечего сказать. Дурацкое чувство.
        - Харитон, ну скажи же ему… - едва ли не умоляющий шепот Эльги.
        Долгое молчание в ответ.
        - Хорошо. Сударь, я делаю вам официальное предложение: вступить в ряды нашего подразделения корректировщиков истории. Я сразу хочу сказать главное. Это очень жестокая профессия. Она потребует такого напряжения совести, что вы много раз пожалеете о своем согласии. Мы ею занимаемся вынужденно… Эльга объяснила вам, почему.
        - Да, - сказал я. - Объяснила. Но… в это очень трудно поверить.
        - В принципе, вы уже поверили. Детали же… что детали?
        - Детали всегда наиболее интересны, - сказал я. - Вот, например, такая: а если я откажусь?
        - Ради Бога, - сказал Харитон. - Путь наверх свободен. За собой же мы дорогу завалим…
        Это был не аргумент, я это понимал хорошо, и он тоже. И вообще мы говорили не о том…
        - …Но если вас волнует судьба ваших детей… у вас есть дети?
        В две тысячи двенадцатом Игорешке будет пятьдесят четыре года. И у него, наверное, тоже будут дети. А то и внуки. Куча детей и внуков…
        Да нет, и это все не то. То есть, конечно - это тоже. Наряду с прочим.
        Что же тогда? Почему я твердо знаю, что соглашусь? И почему он твердо это знает? Знает, я же вижу… Неужели просто любопытство? Или желание вырваться из колеи, сменить судьбу…
        Нет, что-то еще. Об этом будет время подумать.
        - Есть, - сказал я. - В смысле - приказывайте.
        Год 2002. Михаил
        27. 04. Г. 14 ЧАС.
        КОНСТАНТИНОПОЛЬ, ГАЛАТА, УЛ. БАРОНА ВРАНГЕЛЯ, 5.
        Проходя мимо окна, я поглядывал сквозь жалюзи. Тина так и сидела в машине, не меняя позы: локоть поверх дверцы. Я был озабочен другим и оставил машину на солнцепеке. Очень стойкая попалась девушка…
        Побросать в сумку - рюкзак мой был у Тедди, а Тедди… - запасные штаны и рубашки было делом минутным, а задерживала меня дома внезапная занятость раухер-линий: я никак не мог связаться с банком. Ожидая соединения, написал записку: «Мама! Не теряй: уехал из города на несколько дней. Вряд ли смогу звонить. С деканатом договорился. Счастливо оставаться. М.»
        Лжи здесь было немного, а реальных следов - вообще никаких.
        Наконец я пробился в банк и перевел с основного семейного счета на свой расходный полторы тысячи. Их можно было обратить в наличные в любой кассе. И сделать это следовало побыстрее… я опять куда-то заторопился и тут же дернул себя за хвост: без спешки. Ну-ка, оглядись по сторонам…
        Я огляделся, присел на диван - и вдруг решился. В тайнике под ванной хранился вальтер образца тридцать восьмого года - подарок отца. В Константинополе ношение оружия запрещено наистрожайше, и все же… пожалуй, это будет меньший риск. Я кое-как извлек обросший паутиной сверток, разорвал пленку и бумагу. Пистолет и три обоймы. Протер - и сунул на дно чемодана.
        Черт… Чувство неловкости, возникшее еще утром под темными очами лейтенанта Наджиба, все не проходило. Будто бы я на сцене, моя реплика, а я молчу - то ли начисто забыл роль, то ли потерял штаны.
        Все? Вот теперь, пожалуй, все. Я вышел, тщательно запер дверь. Крылечко было в тени. Соседский кот медленно и сосредоточенно шел по забору. Орали воробьи: хотели его напугать. Что-то не выпускало меня отсюда. Надо полить газон… Я поразился этой мысли. Она не могла прийти, но - пришла. Это означало только одно: я на грани срыва.
        Бледная Тина сидела неподвижно. Над капотом дрожал воздух. Из машины пахло горячей кожей. В какой-то миг мне показалось, что ничего этого на самом деле нет: просто длится нескончаемый тревожный сон.
        - Что с тобой? - спросил я, и слова рухнули гулко, как кирпичи в бочку.
        Она молча показала на приемник. Оказывается, он работал, и довольно громко.
        - «…членов экипажей. Около четырехсот человек продолжают числиться пропавшими без вести. Палубные самолеты патрулируют воздушное пространство над эскадрой. Со стороны командующего Рейхсмарине адмирала Греве поступило повторное сообщение, что ни один из кораблей и самолетов объединенного германского флота не произвел до сих пор ни одного ракетного выстрела…»
        - Потоплен болгарский крейсер, - сказала Тина. - На «Адмирале Макарове» страшный пожар. Кто-то выпустил две атомные ракеты…
        - Атомные?!
        - Да. Так сказали. Ни немцы, ни японцы не признаются.
        - Это понятно…
        - «…вылетела сегодня в Бирму. Трагедия в Андаманском море, унесшая жизни полутора тысяч российских моряков…»
        - Полутора тысяч!..
        - У меня кузен - штурман на «Екатерине Великой»… - Тина судорожно вздохнула. - Понимаешь, да?
        - Ох ты, - сказал я. - Вся надежда, что - образумятся.
        - Нет у меня такой надежды…
        - «…соболезнования родным и близким погибших. Император торжественно заверяет, что Япония не причастна к трагическому инциденту и готова незамедлительно предоставить все доступные средства для ведения спасательных операция на море. Пятибалльное волнение и сильный туман затрудняют поиски спасшихся моряков…»
        Я включил зажигание, дал мотору несколько секунд поработать.
        - Про наши дела ничего не было?
        - Нет. Теперь все внимание - туда…
        - Куда мы едем?
        - В гешефтбезирк. Ненадолго.
        Я тронул машину. Сразу стало не жарко. Бабушка Вера из дома напротив проводила нас взглядом.
        - Миша, я заметила… - Тина кашлянула, - только не обижайся - ты часто употребляешь немецкие выражения…
        - А почему нет? Не вижу оснований отказываться. Иногда они точнее русских аналогов. В конце концов, я так привык.
        - Но на немца ты совсем не похож.
        - Похож. Когда веду себя, как надо. Не отличить. Мой отчим, который меня вырастил и кое-чему научил, был немец.
        - Был?
        - Да. Умер год назад. Он говорил, что в Бадене таких черных и носатых - пруд пруди. Это я такой удался в бабушку-испанку. К чему я взялся рассказывать?.. а, немецкие выражения. По-моему, бороться за чистоту языка так же глупо, как за чистоту крови.
        - Нет, тут я не могу согласиться. Поверь как специалисту. По языкам.
        - Я тоже специалист, и тоже по языкам. Правда, по машинным. Так вот, из моего опыта: только примитивные языки требуют стерильности. Чем язык сложнее, тем охотнее он заимствует из других и тем пластичнее приспосабливает к себе эти заимствования… Слушай, а что это нас на языки потянуло?
        - Чтобы отвлечься, я так думаю.
        - Да… возможно. Это возможно.
        - Миша. И еще. Я такая вот нахальная. У вас с Зоей… что? Я не поняла.
        Я помолчал. Да уж, нахальная, это не отнять. Репортер.
        - Ничего. Уже ничего. Она от меня ушла, вот и все.
        - А…
        - А я не могу ее не видеть. И вот теперь окончательно все. Закрыли эту тему.
        Она кивнула. Я свернул в туннель. Ряд потолочных фонарей летел навстречу. Красные огни машин впереди, промельк подфарников слева. Эхо набивалось в уши.
        Полтора километра можно было молчать.
        Год 1991. Игорь
        13.06. 14 ЧАС.
        ФЕРМА КЛЕММА, ПАСЕКА.
        - Тьфу на тебя, Верка, - сказал за окном дед, и я открыл глаза. - Жопу бы хоть прикрыла, валяешься, как не знаю кто.
        - Жопа как жопа, - сказала Вероника, - чего ее прикрывать? Была бы косая какая, тогда уж…
        - Эх, не моя ты дочь, - вздохнул дед. - Так бы щас ремнем утянул…
        - Да чего, дядь Вань, загораю, никого не трогаю. И вообще мокрое все.
        Сверзились мы таки в речку, не миновали.
        - Ну, еще бы, таких пилотов, как ты, у нас в эскадрилье дроводелами звали. Ладно. Все тихо у вас?
        - Тихо. Я собак спустила, если бы что…
        - Видел я твоих кобелей: валяются под плетнем, и мухи по ним пешком ходят. Дохи только шить из таких сторожей.
        - Так нет же никого.
        - Угу. Так вот нет, нет, а потом открываешь глаза: ангелы, ангелы… Он-то спит?
        - Спит.
        - Не сплю, - сказал я и сел. О-ох… Потянулся с хрустом и подошел к окну.
        За окном было ярко, жарко, пахло горячей травой и медом. Гудели пчелы. На солнцепеке расстелен был выгоревший брезент, на брезенте в соломенной шляпе лежала Вероника. Смотреть на нее было одно удовольствие. Рядом, опираясь на какой-то столб, стоял дед и ехидно щурился.
        - Отдохнул? - спросил он.
        - Более-менее.
        - Пчелки не покусали?
        - Почти нет. На кой им дубленая шкура?
        - Как сказать…
        - Как у вас там дела?
        - Нормально. Уладили. Следователь, конечно, очень удивился, что старый пердун уложил двух бандитов… он их, кстати, узнал. Есть такая группировка «Муромец» - так они из нее.
        - О, дьявол, - сказал я.
        - Ты их знаешь?
        - Знаю. Самое говно. Гитлерюгенд.
        - И что теперь?
        - Надо двигаться. А вам, наверное, стоит действительно нанять каких-нибудь пистолетчиков… хотя нужен-то им я.
        - Чем ты их так зацепил?
        - Да случайно копнул глубже, чем надо - и вылезло дельце на триста миллионов. За такие деньги, сам понимаешь, и морду набить могут.
        - Но как они тебя тут нашли?
        - Черт его знает… через фарера, который меня подвез? Разве что… хотя…
        Какая-то догадка у меня, кажется, возникла, но тут Вероника лениво поднялась и подошла к деду.
        - Слушай, дядь Вань, - сказала она, - ты же все понимаешь, а?
        - Да чего уж не понять. Только учти, Ольга уже матом тебя кроет, чего-то ты там не сделала.
        - С Ольгой мы сочтемся… - в голосе ее прорезалась хрипотца. - Дай я тебя поцелую.
        Она обвила шею деда руками и томно поцеловала в одну щеку, в другую…
        - Хватит, Верка, хватит, - смеясь, отбивался дед.
        - Ну, раз хватит… - она шагнула назад, а я вдруг снова вернулся в тот миг, когда мы, цепляясь друг за друга и хохоча, выбрались из речки, повалились на песок и стали бешено целоваться. Дед что-то говорил, а она ему отвечала, я отступил от окна и запнулся взглядом за приемник - и чисто автоматически, не знаю, зачем, включил его.
        Эфир был полон Вагнером, все диапазоны содрогались от могучих аккордов, и с огромным трудом пробивалась сквозь них взволнованная дикторская речь. Массовые аресты, произведенные накануне… под лозунгами… призвали к невмешательству… однако армии государств… многочисленные жертвы… из стрелкового оружия и минометов, число убитых превысило… выступление рейхсминистра внутренних дел по телевидению только обострило… переход вооруженных сил на сторону восставшего… удерживают пока… к утру обозначились позиции… германские части, расположенные южнее… по неполным данным, на стороне народа выступают чешские, финские, болгарские, греческие… неопределенность относительно… покинув летние лагеря, движутся к Москве… перестрелка с применением реактивных… судьба до сих пор… ста танков сосредоточено в районе Кремля, кроме того, контролируется… толпами беженцев… растущие жертвы… чревато разрушением реактора, последствием чего могут стать…
        Рядом со мной молча стояли дед и Вероника: дед неподвижно, как соляной столп, а Вероника слепыми непослушными пальцами пыталась застегнуть на груди комбинезон. Я тихонечко вышел из дому, снял с веревки высохшие клейды, оделся. Когда она успела постирать?.. Почему-то сдавило горло. Все было неправильно, все, кроме… Я взял себя в руки. Спокойно. Не сходи с ума. Не имеешь права сходить с ума. Не имеешь права…
        Уже другой голос, сорванный, хриплый, выкрикивал: сограждане, настал решительный… чаша гнева… притеснения, невиданные за все годы существования… культурный и моральный кризис, полный тупик… расстреляв мирную демонстрацию, поставили себя вне закона… более трехсот человек… братья-солдаты, которые никогда… тем самым окончательно похоронил надежды… распространено обращение командующего Русским территориальным корпусом генерала… на защиту безоружных москвичей встали солдаты чешской бригады, их поддержали… потеряв несколько танков, отошли… запершись в Кремле, вряд ли могут рассчитывать… волна народного гнева сметет, как мусор… последний шанс, данный нам историей… только свободная, единая, независимая Россия… к оружию, граждане, к оружию, россияне!
        - Эт-то но-омер… - протянул дед.
        Я вдруг почувствовал, что меня колотит крупной внутренней дрожью. Такая - почти радостная - дрожь бывает при игре, когда надо делать последний ход - и ты знаешь его. В какой-то момент возникло чувство повторности происходящего, и в то же время по неведомо каким ассоциативным путям всплыло, как я читал, продираясь сквозь кошмарный почерк, повесть Фила Кропачека «Неистребимый». Несколько измятых, засаленных тетрадей я получил по почте через день после того, как Фил, надев парадную форму и все награды, которые у него были - немало, надо сказать, в том числе и Андрей Первозванный, - вышел на площадь перед Розовым дворцом, достал из кобуры «березин» и выстрелил себе в висок. Действие повести происходило в период Тувинской экспедиции - вот выдумали же, сволочи, название для войны: «экспедиция»! Мы посмеивались над этим и сочиняли анекдоты, но было противно, - так вот, у Фила в эти дни в продажу начинают поступать мясные консервы в банках, по форме напоминающих цинковые гробики… было там еще множество разных происшествий, комичных и кошмарных, и был главный герой, то ли чудак, то ли гений - короче, в
какой-то момент он начал понимать, что все происходящее сейчас с ним и вокруг него на самом деле всего лишь символы, аллегории того, что происходит вне нашего мира, в каком-то высшем, истинном мире… и вот, поняв это и разгадав значение аллегорий, он понимает, что следующее событие будет происходить с ним самим и что это должно быть что-то мерзкое: в числе прочего он должен будет изнасиловать и убить свою сестру, а к сестре у него очень сложные и какие-то взрывные чувства - и вот, чтобы избежать неизбежного, он вешается. Сестра же, придя, деловито вынимает его из петли и начинает оживлять: оказывается, это она навела на него «зов петли» - ей нужен был его труп, чтобы сделать зомби для каких-то своих целей. Она оживляет труп, но забывает вдруг одно заклинание, и мертвец насилует ее, а потом загрызает… а утром идет на призывной пункт и вербуется добровольцем, и вот он в Хем-Бедлыре, неуязвимый, оружие не берет его, и он страшно мучается этим, потом узнает, что есть шаман, знающий, что надо делать… Рукопись оборвана на полуслове. Фил запечатал ее в пакет и бросил в ящик, а сам переоделся в парадную форму,
нацепил ордена и вышел на площадь перед Розовым дворцом…
        - Дед, - сказал я, - мотоцикл ты мне дашь?
        - Игореха, - не поворачиваясь ко мне, прошептал дед, - что же это делается, а? Ведь война, Игореха…
        - Война не война, а все равно - подлое дело, очень подлое.
        - Ты хоть понимаешь, что происходит?
        - М-м… местами.
        - Сказать можешь?
        - Только самое тривиальное: империя распадается. Идет борьба за власть. Кто к кому присоединится: Россия к Сибири или наоборот. И прочее вокруг этого.
        - А ты причем?
        - Воюю с террористами.
        Я поймал на себе взгляд Вероники, повернулся к ней. Лицо ее посерело, глаза неподвижно смотрели на меня.
        - Ты… обратно?..
        - Нужно…
        - Кому? Тебе? Мне? Зачем?
        - Он офицер, Верка, - сказал дед. - Ты уж не это…
        - Офицер… - она судорожно вздохнула и быстро, почти бегом, бросилась из дома.
        - Подожди, Игореха, не бегай за ней, - поймал меня за руку дед. Лучше послушай-ка меня. На шоссе не суйся. Вон тот лесок видишь? За ним деревня, Санино. За деревней начнется насыпь, узкоколейка там была, рельсы сняли, так что ехать по ней можно. И ведет эта насыпь через Поречье до самого Звенигорода. А там уж…
        - Там рукой подать.
        - А то лучше спрячешься тут где-нибудь?
        - Сам видишь - не получается. Надо двигаться, надо шевелиться.
        Дед хотел еще что-то предложить, но только сморщился и махнул рукой слабо, беспомощно…
        - Господин полковник!..
        - Да. Да, все понимаю. Не дело…
        И вернулась Вероника. Другая. Непохожая на все прежние. Другое лицо… я никогда не видел таких лиц.
        - Ты только не исчезай совсем, - сказала она. - Ты появляйся иногда, хорошо?
        Мне вдруг сдавило горло, и я долго ничего не мог ответить.
        13.06. 20 ЧАС. 30 МИН.
        ГДЕ-ТО МЕЖДУ РУЗОЙ И ЗВЕНИГОРОДОМ.
        Как я ни крутил, как ни прикладывал фирменные заплаты, ничего не получалось: разрез был слишком велик. Оставалось пройтись вдоль дороги и поискать брошенную дырявую камеру: вряд ли я один, кто пострадал на этой промоине. Похоже, когда делали насыпь, в нее схоронили всякий военный мусор: я, например, напоролся на зазубренный осколок бомбы или крупнокалиберного снаряда. Так, в поисках подножных запчастей, я прошел метров сто пятьдесят - и, наконец, увидел то, что нужно. У жерла дренажной трубы, полуутонувшее в грязи, виднелось колесо от трактора. Я стал спускаться вниз - и тут сзади раздался вой автомобильного мотора.
        Это был полноприводной «хейнкель-ягд» ядовито-желтого цвета. Выцарапавшись из промоины, он остановился. Открылись двери, вышли двое, огляделись по сторонам. Один расстегнул штаны и стал мочиться прямо с насыпи, другой сбежал вниз, в кустарник… сейчас увидит мотоцикл… увидел! Все - нет ни того, ни другого, а из машины выбирается третий, и в руках у него какой-то ящик, похожий на старинный радиоприемник, и он поворачивает его из стороны в сторону, заглядывая в него сверху, будто в кастрюлю… и тут мне стало нехорошо, какая-то дурнота, какая-то мятная, тошная слабость возникла повыше желудка, и черт его знает, как было бы дальше, но парень этот поставил свой ящик на капот и взялся за бинокль, и стал смотреть вдаль… Да уж, стоило ему чуть опустить очи долу, и все. Но тут опять раздался рев мотора и гудок: кто-то еще не желал сидеть в чертовой промоине. «Хейнкель» тронулся с места и отрулил на самый край насыпи, пропуская того, кто ехал следом. Это оказался фермерский грузовичок-трактор «тролль». Фермер притормозил возле «хейнкеля», крикнул что-то нелестное водителю, газанул, наполнив салон «хейнкеля»
синим перегаром, и покатил вперед. Я же, пользуясь этой заминкой, скатился к трубе, влез в нее и, елозя локтями по жидкой грязи, переполз на другую сторону насыпи. И не зря: здесь кустарник подходил вплотную к дороге, а от трубы тянулась канава, и была эта канава, похоже, достаточно глубока, чтобы меня скрыть… от бинокля - да. А от той чертовой штуки, напоминающий приемник? Ладно, думать будем после…
        По кустам я - где согнувшись, где на карачках, где и ползком добрался до перелеска. Теперь я был в метрах в трехстах от машины, сбоку и чуть сзади нее. Фарер сидел за рулем, тип с ящиком стоял рядом, но на ящик свой не смотрел, ящик стоял на капоте. Еще один тип шел вперед по дороге, время от времени останавливаясь и поднося к глазам бинокль. Четвертого видно не было.
        Ну, что ж, ребята… смыться от вас без транспорта мне вряд ли удастся… а из оружия у меня одна рогатка… Соваться в нынешнюю кашу с не записанным на тебя пистолетом - нет уж, проще запереться в чулане и отсидеть положенных три года. В дедовой мастерской мы за полчаса соорудили рогатку из титанового прутка и красного резинового шнура чуть потоньше мизинца. В карман я насыпал два десятка шариков от подшипника. С этим арсеналом я и готовился принять бой. Или навязать его.
        Пистолет в ближнем бою, конечно, предпочтительнее. Из него можно стрелять стоя, сидя, лежа, на бегу, в прыжке, с одной руки, с двух, выпуская восемь пуль по восьми целям за две с половиной секунды. Из длинноствольного «березина-600» или флотского «парабеллума» я попадаю в поясную мишень с трехсот метров. Одним патроном из трех. Правда, смысл от такой снайперской стрельбы один: спорить с кем-нибудь рублей на сто и выигрывать спор. Из рогатки стрелять можно только стоя, причем в одной позе: правым боком к противнику. Скорострельность не более выстрела в секунду. Убойная сила сохраняется метров до сорока. И тем не менее я знаю несколько случаев, когда рогатка одерживала верх над пистолетом - благодаря двум неоспоримым преимуществам: бесшумности, во-первых, а во-вторых, тому, что у противника при виде рогатки не срабатывает приоритетный рефлекс на оружие, ему приходится сначала подумать, а уж потом стрелять, теряя на это бесценные доли секунды… Итак, три противника были в поле моего зрения - следовательно, начинать надо было с четвертого. Я короткими перебежками направился к промоине, чтобы перейти
дорогу за спиной у этих ребят. Вполне могло быть, что четвертый, невидимый, затаился и ждет - или идет мне навстречу. Но нет, до промоины я дошел спокойно, а дальше было непросто - метров пятнадцать совершенно открытого пространства, причем в виду стоящего на горочке «хейнкеля»… повезет - не повезет… не повезло: парень, стоящий у машины, взял свой ящик, что-то там нажал или покрутил - во мне взорвался кусок льда - повернулся кругом и увидел меня. А ведь именно его я собирался сохранить и побеседовать… да, удивиться он успел, а вот испугаться - вряд ли… обхватил руками брызнувший лоб и повалился навзничь. Фарер, как чертик из коробочки, вылетел из машины и дважды выстрелил куда-то влево - что-то он там узрел, в кустах. Ему я попал в висок, он рухнул и покатился с насыпи. Тут я, наконец, завершил начатый маневр - пересечение плеши. Теперь я был опять справа от дороги, в кювете. Машины отсюда видно не было, ее скрывала гора мусора, зато как на ладони была полянка, где я ладил мотоцикл. Шевельнулись кусты, показалась макушка, рука с пистолетом махнула: туда. туда! До «макушки» было метров семьдесят - не
достать. Тот, кому он делал знаки, видимо, тоже что-то показал ему, потому что «макушка» высунулся по пояс из кустов, быстро огляделся, а потом рванул напролом, как кабан, взбежал на насыпь и прилег около машины. Они были уверены, что я на той стороне… отлично. Я на полкорпуса высунулся из моего окопа. Где он там? Ага… видны ноги и кусочек задницы. Надо полагать, последний, четвертый, крадется в поисках меня… может быть, даже по моему следу. Нет возражений. Я пошарил вокруг себя и подобрал два булыжника размером в кулак - трудно без артиллерии, господа… Стараясь не шуршать, я подобрался к «макушке» метров на двадцать и навесом, несильно, чтобы не убить, запустил одним и тут же другим булыжником именно в макушку… и промазал - он вскрикнул и дернулся назад, бежать - ну и, естественно покатился вниз. Я подскочил к нему, рубанул по затылочной ямке, отключая, схватил пистолет - новенький элитный «вальтер» - и бросился за деревья. Все - теперь будет работать выдержка… у кого нервы крепче… Интересно, а вдруг поедет мимо кто-нибудь?.. Прошло пять минут, десять… Ага, вот и он! Шевельнулась прошлогодняя крапива
возле той дренажной трубы, по которой я полз вначале. Ну, давай, давай… Я вложил в кожанку шарик и легонько, в четверть натяга, выстрелил в насыпь примерно в полусотне метров перед машиной. Посыпались камушки. Он затих. Я ждал, что он постарается оседлать дорогу - нет. Потом я понял, что он ползет по кювету. Ты бы еще окопчик отрыл, подумал я. Пехота. Стрелять из элитного «вальтера» мне еще не приходилось и, хотя я знал, что точность боя у него даже лучше, чем у длинноствольных систем, противника моего следовало, пожалуй, подпустить как можно ближе. Полз он медленно и осмотрительно. Я даже зауважал его за это. Полгода хорошего тренажа - и тебя можно будет брать на акции… Наконец, он поравнялся со мной. Нас разделяло семьдесят метров низкорослого кустарника. Стоя за деревом, я хорошо видел срез кювета. Вот опять шевельнулась трава… Я выпустил шарик в склон насыпи чуть позади ползущего, бросил рогатку и поднял «вальтер». Над срезом кювета мгновенно появились руки с пистолетом. По пистолету-то я и выстрелил.
        Что было по-настоящему тяжело - так это ломиться сквозь кусты. Я даже почти успел, я еще увидел, как он, скорчившись, что-то пытается сделать в такой же позе на ветру, на холоде закоченевшими пальцами зажигают спичку… и тут же распрямился, дернулся и затих. На губах видны были осколки стекла.
        Полчаса у меня ушло на заравнивание следов. Спрятал трупы в дренажную трубу, засыпал пятна крови на дороге, поднял мотоцикл на верхний багажник «хейнкеля»… я был грязный, как не знаю кто, мне надо было срочно смыть эту грязь, я трясся, она сводила меня с ума… Еще не все, еще не все… «Языка», перевязав и связав, я положил в задний багажник, таинственный ящик поставил на переднее сиденье и сел за руль. Почему-то казалось, что ящик на меня смотрит. Дорога сама покатилась мне навстречу, все быстрее и быстрее, а я не мог оторвать взгляда от ящика. Он выглядел непристойно. Потом дорога почему-то кончилась, под колеса летела целина, машину трясло, ящик подбрасывало, наконец, он свалился с сиденья. Я смог посмотреть вперед. Там темнела вода. Это был довольно большой пруд с пологими берегами, поросшими камышом и осокой. На другом берегу его, ближе к плотине, стояло низкое длинное здание с множеством темных окон, а за ним водонапорная башня, похожая на марсианский треножник. Я залез в воду по шею и с остервенением стал сцарапывать с себя грязь. Понемногу становилось легче.
        Легче… легче… легче… Уже почти спокойно я отжал одежду, натянул штаны, надел на голое тело куртку - в бою она не участвовала и потому осталась сухой. Вынул из багажника «языка» - он уже пришел в себя и пытался брыкаться. Без глупостей, предупредил я, жалеть мне тебя не за что. Повязка его сползла, волосы склеились. Хорошо, короткие… но все равно опять лезть в воду… Я отмыл его, проверил рану. Рана была маленькая, хотя кровила сильно. Ладно, зарастет… не такое зарастало. Бинт последний - ну, да разживемся, если понадобится…
        Тебя как звать, парень? Ва… Вадим. Ты из «Муромца»? Кивок в ответ. Жить хочешь? Замер, съежился. Расслабься, сказал я. Вас хоть предупредили, что дичь кусается? Помотал головой: нет. Ладно, выкладывай, какого черта вы прицепились именно ко мне? Что вам там про меня наврали? Он молчал. Или ты хочешь, чтобы я устроил тебе пытку? Я могу. Ла… ладно. Нам приказали… князь сам приказал… найти человека - вас - и доставить… можно - мертвого… а можно… достать из… из тела… прибор… вот отсюда… А эта штука, значит, пеленгует этот прибор? - я показал на ящик. Д-да. Интересное кино, сказал я. Надеюсь, на аббрутин у тебя аллергии нет? На… что? На аббрутин. Он же кси-диацин. Я не понимаю… Снотворное. А… нет, кажется, нет. Тогда закатай рукав. Да не бойся так, дурашка, убить тебя я могу просто двумя пальцами - я показал, как. Он мгновенно вспотел. Не дрожи. Это чтобы не связывать тебя опять веревкой. Не бойся. Сейчас ты уснешь. Ты уснешь, и тебе захочется посмотреть сны. Ты будешь смотреть сны и рассказывать мне все, что видишь… и тебе приснится райский сад, и ты услышишь пение гурий, но стражи не пустят тебя туда,
пока ты не расскажешь все, что знаешь про вашу организацию… Он уже спал, дыхание было ровное. Я откинулся на спинку сиденья, в уютный мягкий угол, обхватил колено руками и приготовился слушать.
        Год 2002. Михаил
        27. 04. Г. 15 ЧАС.
        КОНСТАНТИНОПОЛЬ, САРЫ-ЙЕР. АВТОМАСТЕРСКАЯ «ЛЕВША».
        Гейнц продолжал вытирать руки - чисто механически. Они уже давно перестали быть маркими. А чистых рук у механика просто не может быть, даже если он неделю проработает прачкой в китайской прачечной.
        - Я уже знаю, - сказал он. - Фрекен Зоя звонила. Мы отправим ей на помощь Юру. Здесь будем управляться сами. Денег там не нужно?
        - Нет, это полицейский госпиталь…
        - Он очень тяжело пострадал? Я не стал расспрашивать Зою, она была взволнована.
        - Тяжело, Гейнц. Боюсь, это не на один месяц.
        - Да-а… - Гейнц присвистнул.
        Тедди был совладельцем мастерской; на его плечах лежала вся денежная и юридическая часть. Теперь придется нанимать бухгалтера на стороне, а это всегда невыгодно. По многим причинам.
        - «Оппель» я оставлю, - сказал я.
        - Конечно.
        - У тебя не найдется подержанного мотоцикла?
        - Именно мотоцикла? Я спрашиваю, потому что есть несколько автомобилей. Может быть…
        - Нет, я бы предпочел мотоцикл.
        - Можно посмотреть. Мы ничего не готовили к продаже, потому что нас буквально завалили автомобилями. Пришлось даже нанимать двух рабочих. Большой спрос на недорогие автомобили. И одновременно большое предложение.
        Большой спрос и большое предложение… На площадке и на эстакадах стояло с десяток еще не слишком старых, но уже многое повидавших машин. Гейнц и его команда: моторист Юра Турчин и слесаря-универсалы Руперт и Гайнан превращали их в почти новые. Среди ординарных «Оппелей», «Маргарит» и подобных им я с удивлением увидел «Роллс-Ройс» и «Алмаз». Гейнцу, наконец, крупно повезло.
        Мотоциклы стояли в железном боксе, буквально раскаленном солнцем. Всего их было шесть штук, но интерес могли представлять только два: старый кроссовый «Байер», переделанный на двухместный, и итальянский «Гаудэамус» - машина более новая, но и более тяжелая.
        - Ты их пробовал? - я показал на своих избранников.
        - Да. Моторы отличные. «Гау» разгоняется немного медленнее, но идет ровнее. «Байер» немного рыскает. Это их общая беда.
        - Понятно… - Я приложил ладонь к накладке на баке «Байера», сравнил ее с накладкой «Гау». - Значит, моторы одинаково хорошие? Ты мне сдашь на прокат «Байер»?
        - Возьми. Михаил, скажи мне: это как-то связано с тем, что произошло с Федором?
        - Да. На тысячу процентов.
        - Тогда ты можешь не доставать кошелек. Мотоциклом ты будешь пользоваться за счет предприятия. Если нужно что-то еще, скажи.
        - Ты можешь сделать другие накладки, потолще? Мне нужно спрятать пистолет.
        Гейнц внимательно посмотрел на меня. Потом снял накладку, внимательно на нее посмотрел - снаружи и изнутри.
        - Пойдем в мастерскую, - сказал он.
        Через час я выехал из ворот «Левши». Сумка была плотно пристегнута к боку багажника, с другой стороны для равновесия висела полная канистра. Коленями ощущались не слишком удобные, толстые и твердые накладки. Под левой были обоймы, под правой - пистолет. Нужно две секунды, чтобы отогнуть тонкий резиновый клапан и выхватить оружие…
        Тина сидела в кофейне, где я ее оставил. Там работало видео, и полтора десятка посетителей внимательно смотрели на экран. Я пока ничего не видел и тем более не слышал, но уже ясно было: произошло что-то еще.
        Я подошел к столику. Тина взглянула на меня. Потом выдохнула воздух - так, как выдыхают сигаретный дым: через вытянутые губы.
        - Мобилизация, - сказала она. - И - сообщили о похищении наследника.
        - Именно похищении?
        - Да.
        - Кого мобилизуют?
        - Пока только первую очередь. Моряки, морская пехота, егеря. У тебя какая?
        - Третья. Войска управления и связи.
        - Об этом пока не объявляли.
        - Хорошо. Значит, войны не будет. Поехали.
        - Поехали, - она встала. Выходя, я положил на стойку рубль. Буфетчик не заметил. Он смотрел на экран, и по лицу его катились капли пота.
        Год 1991. Игорь
        14.06. 5 ЧАСОВ УТРА. ЗВЕНИГОРОД.
        ПРИСТАНЬ «ХАССЕЛЬ, ДЕНИСОВ И К°».
        Я долго бился над своим лицом и, наконец, смог сделать так, чтобы оно не напоминало ничем мою фотографию, попавшую в лапы «Муромца». И на сегодня надо озаботиться какой-нибудь экранировкой - пока я не попаду в Москву, под защиту армейских вседиапазонных шумогенераторов. Чем бы ни был прибор, впаянный в меня, он отзывался на кодированный запрос серией весьма мощных радиоимпульсов, пеленгуемых в радиусе по крайней мере двадцати километров. С другой стороны, я, похоже, чувствовал - не знаю, почему этот запрос и, следовательно, мог заранее знать о приближении преследователей. Кроме того, Вадим рассказал, что первые два пеленгатора собрали вручную, один из них я грохнул у дома деда, а другой захватил, а мастерская, принявшая заказ, выдаст первые приборы не раньше, чем в четыре часа дня сегодня. Следовательно, определенный резерв времени у меня был… вот только на что его потратить?
        Ворота пристани были закрыты, я посигналил, как требовалось: три коротких и длинный. Из будки на территории пристани вышел седоватый толстяк, сонно потянулся и направился к нам. Судя по всему, это и был дядя Саня.
        - У меня партия груза по контракту «Кенигин», - сказал я, опустив стекло и высунув голову.
        - Контракт «Кенигин» начинает действовать с полудня, - ответил он. На лице его не было и следа сна.
        - Мне нужно в Москву, - сказал я.
        - Ты с вещами?
        - Нас двое. Вещей очень мало. Машину можем оставить.
        - Я тебя что-то не видел…
        - И не могли видеть.
        - А это кто там с тобой? Вадька, что ли?
        - Вадим, проснись, - сказал я.
        - О, дядя Саня, - сказал Вадим. - Приехали, да?
        - Приехали, приехали, - сказал дядя Саня. - Щас я ворота открою…
        Мы загнали машину в дальний угол товарного двора, там уже стояло несколько, и напоследок я ввел Вадиму еще одну дозу аббрутина. Я взял сумку, он - пеленгатор, и мы пошли к дебаркадеру. Что-то тебя качает, Вадька, сказал дядя Саня. А… контузило малость… Может, тебе здесь отлежаться? Вадим посмотрел на меня. Я поколебался. Нет, надо ехать. Там ведь вплавь придется… Ничего, сказал я, в крайнем случае, я его на себе доплыву. Рисковые вы ребята, покачал головой дядя Саня… ладно, пошли…
        Мы перешли дебаркадер и спрыгнули на палубу самоходного лихтера. Вся палуба была заставлена скамейками: досками на козлах. Двигатели лихтера работали, под ногами пробегали волны вибрации. «Кузмич!» - гаркнул дядя Саня. Из люка в палубе высунулась голова. Кузмичу было лет восемнадцать. «Чего?» Увидев нас, он в два движения выбрался из люка. «Возьмешь вот этих ребят в собачий ящик», - сказал дядя Саня. «Угу», - был ответ. «Куда сегодня?» «Еще не знаю. По каналу уже не пускают, говорят, кто-то затопиться пытался на фарватере. А у них же канонерки на Волге». Дядя Саня почесал затылок. «Да уж, затопиться - это мы всегда пожалуйста… Что Семин?» «Нормально, грузится. Через полчаса, говорит, отвалит». «Ладно, Кузмич, разберешься на месте.» «Разберусь, - сказал Кузмич, - пойдемте, покажу вам ваше место…»
        Это был подлинный собачий ящик: в корме, рядом с шахтой руля, выгорожено было пространство метр на два на два. «Запретесь изнутри, сказал Кузмич, - снаружи абсолютно незаметно. Когда я скомандую, отдраите вот этот люк и уйдете. Ласты и маски в рундуке, дыхательные патроны я вам дам. Имели с ними дело?» «Свежие?» - спросил я. «Да, на полчаса хватит.» «Годится. И все-таки - где именно вы будете выходить?» «Постараюсь высадить в самом удобном месте. Устраивает такой ответ?» «Что вообще в Москве?» «Никто не знает. Все говорят разное.» «Ладно, разберемся… Нам сейчас запираться или погодя?» «Зачем сейчас? Когда на подходе будем… за час, скажем.» «Хорошо…»
        Полчаса назад с вокзала Вадим позвонил Князю и условными фразами сказал, что группа продолжает поиск. Следующее контрольное время связи в полдень. До полудня еще…
        С дебаркадера попрыгали на палубу лихтера трое парней. «Ну, вот, экипаж в сборе», - сказал Кузмич. Дядя Саня сбросил носовой швартов с кнехта. «Петька, расхиляй драный, отдавай кормовой!» - голос у Кузмича был зычный, как и положено речному капитану. Один из парней рысью метнулся на корму. Кузмич солидно поднялся на мостик. У лихтеров этого типа рубка м мостик не на корме, как обычно, а ближе к носу и на правом борту - как у авианосцев. Ну, что, сказал я Вадиму, поплыли? Да, сказал он. Вид у него был измученный, вокруг глаз - синяки, как у лемура. Поплыли… Палуба задрожала сильней, и берег, слегка изогнувшись, стал уходить влево и назад. Я сел на край скамьи, повиснув подмышкой на леере ограждения. Вадим сел напротив, спиной к движению. Иди поспи, сказал я, спроси у шкипера, где можно поспать, и поспи. Я тебя разбужу.
        Туман еще не рассеялся, но поредел, стал прозрачнее. Видно было и оба берега, и то, что на берегах. Виллы, дачки, прочие постройки - сплошным рядом. На воде - лодки, катера. И - очень тихо. Неимоверно тихо.
        Собственно, мне следовало просто сложить два и два, записать результат и сверить его с ответом в конце учебника… что я, собственно, сделал уже раз сорок за последние двое суток… да только в ответе вместо ожидаемого «четыре» возникали огненные письмена: «А на хрена все это?» И не было у меня под рукой премудрого Даниила… и сам я не Бальтазар… Вальтасар… кстати, пожрать бы неплохо… шкипера, что ли, попросить? Не отвлекайся. Действительно: на хрена такие сложности? Операции подобного рода проводятся с минимальным - минимально возможным, точнее, - количеством ходов и поворотов. У меня же получается нечто водевильное… «Женитьба Фигаро» со стрельбой и переодеваньями… и в финале: «Унесите трупы. Скомандуйте дать залп!»
        Интерес «Муромца» ко мне - учитывая все, что я видел сам и что мне сказал Вадик - можно объяснить только одним: тем, что в теле пана Валинецкого спрятана маленькая атомная бомбочка. Я их никогда не видел, эти бомбочки из рентгения-252, слышал только, что они страшно дорогие, размер имеют с толстую многоцветную авторучку, а мощность - порядка двадцати тонн тротила.
        Если бомба есть и «муромцы» пронюхали об этом - стало быть, идет утечка из самого штаба Тарантула. Но, поскольку тут замешан Тарантул, то больше верится в вариант, при котором бомбы нет, а утечка информации есть. Но опять же - мне ведь куда больше хотелось бы верить именно в этот вариант… тем временем завершая траекторию полета… где? Куда меня вообще несет?
        Да, я намерен рассчитаться за ребят. Почерк тех, кто орудовал в «Садовом кольце», и тех, кто перебил моих - одинаков. И есть одно очень важное обстоятельство: мои ни под каким видом не должны были после акции концентрироваться на базе. Ни под каким… если не получали соответствующего приказа от меня, координатора, или Командора, старшего группы «А». Я такого приказа не давал. Значит - Командор? Без моего ведома? Не верится. Возможно только теоретически. И вдруг мне вспомнился странный бред, поразивший меня там, в меблирашках, рядом с убитой Сашей. Ч-черт… что-то мелькнуло - и исчезло. Над глазами стала скапливаться боль.
        Обойдем этот момент. Эх, Игорек, как многим ты позволял копаться в своих мозгах!.. и все же, все же, все же - вспомним. О другом. Первые дни после операции, потом - первые шаги. Доктор Морита… фотография из медицинской карты - кстати… так вот: я совершенно уверен, что какая-то телеметрия у него была. Сердце вовсе не сразу стало работать так, что я перестал его чувствовать: поначалу были очень неприятные ощущения. А когда упал в саду - помнишь? Нашли сразу, через две минуты - о! Ясно же, что получали сигналы от меня, и ясно, что могли пеленговать источник этих сигналов. Точно, точно. И вполне возможно, что с того пульта можно посылать… ну, скажем так: разные сигналы. Замри - умри - воскресни… направо - налево… вряд ли, старина, вряд ли - слишком сложно технически. Другое дело - внушенная программа…
        Если так - то дело плохо. Если так - то это значит, что вся миссия нашей группы была лишь прикрытием чего-то иного, и я всего лишь зомби, всего лишь ходячий футляр для маленькой бомбочки большой разрушительной силы, и эту бомбочку, хочу я того или нет, я доставлю-таки в нужное место и в нужное время - даже если буду стремиться к чему-то прямо противоположному…
        Значит, бомба все-таки во мне…
        Козел, сказал я. Все же проще простого: есть бомба - значит, есть и программа. Нет бомбы - нет и… хотя постой, постой… Тут тоже появляются варианты.
        Искать в себе программу бесполезно. А вот попытаться определить, бомба у меня внутри или нормальный реактор - это, пожалуй, можно попытаться сделать. Пацаны искали меня с какими-то приборчиками. Ясно, что это детектор какого-то специфического излучения. Что я знаю про рентгений? Я закрыл глаза, сосредоточился. Производится искусственно, используется как расщепляющийся материал… и как источник бета-частиц. О! Реактор же мой, как я знаю, слабо светится в гамма-диапазоне. Кроме того, бомба должна светиться на несколько порядков сильнее… козел, козел, козел! Что сделал Гера? Гера приклеил к бомбе кусок фотопленки! Кто же мешает и мне?..
        Ну, а дальше? Что это даст?
        Предположим, выяснили: бомба есть.
        Тогда надо будет сходить с траектории.
        Да? И как это ты себе представляешь практически?
        Практически?.. Практически я себе представляю это так: достаю из кармана серебряную марку, кладу на ладонь. Орел: продолжаю путь в Москву. Решка: ни о какой Москве и речи быть не может. И далее - в любой ситуации выбора… Бросаю.
        Решка.
        Взвыла сирена. Меня скрутило в тугой комок. Это был всего-навсего звуковой сигнал нашего лихтера, и впереди кто-то отозвался низким басовитым гудком, но что прикажете делать с проклятыми инстинктами?.. Хорошо хоть, со стороны всего этого не видно. Навстречу шел озерный катер, и даже издали видно было, что он набит людьми до последней возможности. Фарватер был узкий, суда разминулись, едва не царапнувшись бортами - так, что я видел выражения лиц… не выражения, а выражение, одно на всех: злая, ожесточенная усталость. Лечь и сесть там было негде, кое-кто спал стоя. Катер прошел, оставив запах мазутного перегара, многих тел - и странный, на пределе слышимости, шепот… или это волны выплескивались на прибрежную гальку?.. Покидать город могли все беспрепятственно, без каких-либо разрешений и даже без личных документов - об этом объявляло и официальное радио на длинных волнах, и подпольные радиостанции, иногда продиравшиеся через глушение. Уже за первые сутки смуты число беженцев превысило миллион человек…
        Решка, значит… ветер туман унес… да, Пан, да, дорогой, ты молодец, ты это хорошо придумал… и все твои рассуждения достойны быть выбитыми в мраморе и так далее… но кто даст гарантию, что они не внушены тебе умным прохвостом, который сидит сейчас где-нибудь в Нарьян-маре или в Гвоздево и ждет, попивая пивко, когда придет сигнал с трабанта: объект вышел в точку рандеву? Нет такой гарантии… и даже это не гарантия - я посмотрел на монету. Решка… ну, что же, надо резко менять траекторию.
        И есть еще один способ… но для этого мне надо найти гемов… найти глатц… Найдем.
        Я огляделся. На палубе никого не было. С мостика я не виден. Хорошо… Пеленгатор я поставил рядом с собой на скамейку и ударом локтя пробил экранчик. Звук был, как от лопнувшего воздушного шарика. Столкнул за борт. Он булькнул чуть слышно. С этим все. В сумке деньги, раухер и что-то из одежды. Килограммов пять. Нормально. Расправил прокладку под «молнией», застегнул «молнию», надул прокладку - теперь все, ни капли воды внутрь не попадет. Отправил сумку вслед за пеленгатором. Минут пятнадцать стоит подождать - отплывем подальше… покурим… еще покурим… Я честно просидел пятнадцать минут, потом еще минуты две - до бакена. Дождался, когда поравняемся с бакеном, перевалился через леер, распрямился в воде и стал изо всех сил уходить вниз, чтобы не попасть под винты.
        14.06. 11 ЧАС.
        ПРАВЫЙ БЕРЕГ ИСТРЫ, ДАЧНЫЙ ПОСЕЛОК.
        Велосипед я не то чтобы украл, а купил без спроса: вывел его из сарайчика и бросил в почтовый ящик две сотенные бумажки. Вообще велосипед - как, впрочем, и рогатка - незаслуженно забыт в нашем деле. Если и вспоминают о нем, то только для того, чтобы начинить «МЦ» или подобной ей гадостью, да и поставить в нужном месте. А вот то обстоятельство, что за велосипедистом почти невозможно установить незаметную слежку - это как-то ускользает от понимания. Впрочем, для меня сейчас это обстоятельство было третьестепенным: когда носишь своего шпиона с собой - тут, знаете, никакой велосипед…
        Судя по тому, что я видел вокруг себя, сведения о всего лишь миллионе беженцев сильно устарели. Или весь этот миллион собрали тут… Я уже час ехал сквозь гигантский табор, сквозь людское море… странное море, надо сказать, непонятно тихое. Казалось, что все говорят здесь только шепотом. Я видел беженцев, я знаю, как они все ненавидят друг друга… русский лагерь под Абазой: не напирайте, не напирайте, еды много, еды хватит всем! - нет, толпа, лезут, валят с колес кухню, девочка из «Милосердия» умирает от ожогов… а вы здесь, кричат нам, почему вы здесь, а не там? где вы были, когда нас резали? И тому подобное, и это как раз более понятно, чем здесь: тихая толпа. Может быть, количество играет роль? Может быть… Полицейские, изможденные, но тем более предупредительные, открывали пустующие домики, пуская туда женщин с маленькими детьми на руках, и никто, кроме этих женщин с детьми, не пытался туда войти. Польские саперы рыли отхожие ямы, ставили над ними палатки; ставили и большие палатки, громадными рядами, квадратами, беспорядочными кучками - как позволяла местность. Врывали в землю столбы и натягивали
тенты. Повсюду дымились полевые кухни, с грузовиков всем подряд раздавали зеленые солдатские котелки. Польская речь была слышнее всех прочих. Здесь было задействовано не меньше саперного полка плюс интенданство рангом не ниже армейского.
        А потом я увидел гема. Ищущий да обрящет… Гем брел мне навстречу, и было ему лет семнадцать.
        - Привет, - сказал я, останавливаясь перед ним. - Брат, где ваш глатц?
        - Там, - он показал рукой за спину. - Где-то в той стороне. У тебя не найдется пятидесяти пфеннигов?
        Я дал ему марку.
        - Спасибо, - сказал он. - А зачем тебе наш глатц?
        - Ищу одного человека.
        - Кого? Может быть, я его знаю?
        - Себя.
        - Нет, не встречал, - он сделал попытку меня обойти, но я опять заступил ему дорогу.
        - Брат, - сказал я, - не торопись. Продай мне свой абвер.
        - Зачем тебе абвер?
        - Здесь очень тяжело дышать. Я задыхаюсь в этой слизи.
        - А как же я? Мне тоже будет трудно без абвера.
        - Я даю тебе триста марок.
        - У меня старый абвер, - сказал гем, - и немного слизи в него попадает. Он порван в двух местах. За триста марок ты сможешь купить себе новый и целый.
        - Это ничего. Ты купишь себе новый и целый, а этот отдай мне. Помоги мне, брат, я уже по-настоящему задыхаюсь…
        - Хорошо, - сказал он. - Но дай мне еще пятьдесят марок, потому что я до вечера должен буду ходить голый в этой слизи.
        - Пусть будет так, - сказал я.
        Я отслюнил бумажки, а гем разделся. Абвер действительно был очень старый, колечки позеленели, поистерлись, под мышками были солидные прорехи: пот разъел латунь.
        - А вонючка в глатце есть? - спросил я.
        - Есть.
        - Как его звать? - я отстегнул еще десятку.
        - Карузо. При нем два столба. Не спрашивай ни о чем сам - они подойдут и спросят.
        - Отлично, брат, - сказал я. - Ну, просто лучше не бывает.
        Я натянул абвер, ежась от кислого прикосновения металла. Рукава были пониже локтя, фартук впереди доходил до середины бедер, капюшон с тонкой вуалью закрывал лицо, оставляя только рот. Ладно, а прорехи под мышками мы заделаем… и все. Теперь эти кандидаты в потрошители меня могут бегать со своими пеленгаторами, пока не изойдут на пот и слезы.
        А гем ушел, ни о чем не спрашивая и не оглядываясь. Хороший народ гемы. Ненавязчивый. Вот только граждане их не любят. Вообще, я обратил уже внимание, граждане здесь многих не любят: гомиков, наркоту, бродяг, трансверзов, хюре; в Германии с этим помягче, а в Сибири нет совсем, так что национальный характер тут, похоже, ни при чем. Покойный Кропачек говорил, что такая безопасная «праведная злость» характерна для комплекса поражения, а у сибиряков этого комплекса нет, сознание успело перестроиться: империя развалилась, метрополия погибла, но колония-то обрела независимость и процветает… С Филом можно было бы поспорить, тыча пальцем в разные места и времена, но это не самое благодарное занятие: спорить с теми, кто уже там, где нас нет. И еще Фил говорил: а вот представь на минуту, что победили большевики - и разворачивал апокалиптическую картину: ГУЛаг от Лиссабона до Анадыря, истребление десятков миллионов - сначала по имущественному признаку, а потом, учитывая, что побежденный всегда воскресает в победителе - и по национальному, - торжество серости, остановка в развитии, сползание и опрокидывание в
средневековье… Боюсь, я не слишком прислушивался к нему - недаром он мне так часто вспоминается последнее время. Все чаще и чаще… Большевики вовсе не были так уж фатально обречены, говорил Фил, затяни Гитлер с началом похода, или окажись на месте душки Ворошилова какой-нибудь солдафон - вон сколько их тогда постреляли! - какой-нибудь Штерн, Тухачевский или Жуков - и ага! И даже в Сибири они могли бы остаться у власти, догадайся быстренько сделать то, что сделал чуть позже толстый Герман: облей говном бывшее начальство, покайся в грехах, побей себя в грудь, покричи, что ошибки исправлены - исправлены ведь, все же на свободе! - и вперед, к победе коммунизма… дать небольшую передышку - и можно опять набивать лагеря… Да, это было классе в девятом: мы с Филом, Майкой, Копытом, еще с кем-то, человек семь нас было, - спускались по Чулыму на плоту и остановились на ночевку у разрушенной пристани, зашли в тайгу - и наткнулись на старый лагерь. Сто лет тут никого не было, все заросло осиной, тонкой, больной, проволока, конечно, была с кольев снята, но сами колья оставались, и колья, и вышки, и бараки, конечно,
и мы вошли в один барак, там было темно, мы стояли и ждали, когда глаза приспособятся к полумраку, и вдруг сверху стал падать какой-то мусор, сначала показалось: чешуйки коры… оказалось - клопы, они падали на нас и присасывались на лету, и жрали, сразу наполняясь красным… с Майкой сделалась истерика, мы тут же бросились к реке, смывать с себя это, вода была ледяная - июнь, самое начало, - потом голыми плясали у костра, пока сушилась одежда, стало даже смешно, но оказалось, что мы так ни черта и не смыли, и только на третий день удалось устроить настоящую баню и стирку… ждут, гады, сказал Фил, это сколько же они ждут…
        За всеми этими воспоминаниями я едва не проскочил глатц. Я и не понял бы, что это глатц, если бы не пустота вокруг странного здания: плоской коробки из серого бетона с окнами-щелями под самой крышей - и ампирным фасадом. Вокруг было огромное множество людей, всем было плохо под открытым небом - но никто даже не смотрел в сторону этого дома… так уж они брезговали гемами… Ну да, начать выгонять гемов из-под крыши значит, по самые уши искупаться в том презрении, которое гемы питают к «плаве». Поэтому плава, то есть не-гемы, то есть так называемые «нормальные люди», просто вынуждены делать вид, что непреодолимо брезгуют гемами… Даже передо мной расступались и отворачивались, если я подходил близко - а ведь я по внешности был «высоким гемом», то есть гемом не из глатца, гемом, имеющим работу, семью, квартиру… гражданином, слегка съехавшим на учении мудреца Урси. Итак, я подошел к фасаду - он был фальшив до омерзения - и поднялся на крыльцо.
        За дверью меня встретил полумрак, прохлада с привкусом подвальной сырости, и сложная гамма запахов. Изнутри здание выглядело еще страннее, чем снаружи. Войдя, я оказался на узком, меньше метра шириной, карнизе, который по периметру опоясывал все помещение - недостроенный плавательный бассейн, догадался я… большой, однако, бассейн… Внизу, на трехметровой глубине, был глиняный пол, изрытый окопчиками, земляночками и прочими щелями - собственно глатц. Карниз с полом сообщались где лестницами, где просто широкими досками. На глатце было около сотни гемов - лежали, сидели, искались, что-то шили, вязали, занимались мелким ведьмачеством: так, прямо подо мной лохматая девочка деятельно мастурбировала, уставясь в качающееся на нитке круглое зеркальце; многие курили травку, и сладковатый запах дыма оттенял все прочие ароматы глатца. Я прислонил велосипед к стене и пошел по карнизу влево - мне показалось, что там дальше есть незанятые места. Так и вышло. По третьей по счету лестнице я спустился и, перешагнув через спящую парочку, расположился на треугольнике примерно два на три метра, не помеченным ничьим
присутствием. Я положил сумку под голову, разулся и лег. На всей земле не было для меня более спокойного места.
        Может быть, я даже уснул. По крайней мере, когда я смог поднести к глазам часы, прошло уже сорок минут, а я совершенно не помнил ничего - ни мыслей, ни ощущений… нет, ощущение было, одно, то же, что и год назад, при остановке сердца: тело воздушно, ничем не привязано к земле и может лететь куда угодно… тогда я так никуда и не улетел, но ощущение - очень приятное - осталось… Сорок минут я был беспомощен, как младенец - но даже сейчас, задним числом, меня это не испугало.
        Кто-то подошел и встал рядом. Я открыл глаза.
        - Я тебя не знаю, - сказал подошедший. Это был, наверное, один из столбов вонючки: невысокий, но очень тяжелый парень лет тридцати, из коротких рукавов железного абвера торчат руки толщиной с мою ногу.
        - Я тоже.
        - Вообще я тут знаю всех, а тебя нет.
        - Я недавно пришел.
        - Хавла не принес?
        - Нет.
        - Зря.
        - Плевать.
        - Тут ты прав. Покурить хочешь?
        - Да. Карузо есть?
        - Ты его знаешь?
        - Я никого не знаю.
        - Значит, покурить. Какую: сизую, желтую?
        - Черную.
        - А еще что?
        - Десять путешествий.
        - Ого! А рвань у тебя есть?
        - На это хватит.
        - Ты же отплывешь с десяти доз.
        - Ты пришел заботиться о моем здоровье?
        - Тоже верно. Ладно, жди.
        Он ушел. Мне надоело лежать, и я сел по-турецки. И тут же почувствовал на себе чей-то взгляд. Мощный, почти обжигающий взгляд. Я обернулся. На меня в упор смотрел парень… что-то знакомое мелькнуло в лице…
        - Точно. Это ты, - сказал он.
        - Это я… - начал я и вспомнил: - Терс?
        - Терс, - кивнул он. - И Таня здесь. Она манила тебя, ты почувствовал?
        - Нет, - сказал я. - Зачем я ей?
        - Ну, это может знать одна она. Но она манила тебя, и ты пришел.
        Черт-те что, подумал я. Не верю.
        - Принес, - сказали за спиной. - С тебя тонна сто.
        Я отдал столбу пачку десяток и набрал еще сотню разными. Терс, подняв брови, смотрел на все это.
        - Ты его знаешь? - спросил столб Терса.
        - Худей, - сказал Терс.
        Столб, изменившись в лице, попятился.
        - Это тебе? - спросил Терс удивленно, кивнув на мои приобретения.
        - Да.
        - Странно, ты не похож…
        - Не похож, - согласился я, и вдруг пришла мысль: а может быть, Таня поможет мне в задуманном? Может быть, это судьба, что меня занесло именно в этот глатц… без ассистента риск слишком велик… Я достал монету. Решка - риск, орел - Таня.
        Орел.
        - Хочешь обмануть судьбу? - спросил Терс, улыбаясь.
        - Нет, - сказал я. В точности наоборот.
        Год 2002. Михаил
        27. 04. Г. 16 ЧАС. 30 МИН.
        КОНСТАНТИНОПОЛЬ, КАРАКЁЙ, ПРИСТАНЬ.
        У Саффет-бея опять болел зуб. Я видел его месяц назад, и у него тогда тоже болел зуб - с другой стороны. Он не признавал официальной стоматологии и лечился какими-то отварами и мазями.
        - Конечно, свободна, - сказал он в ответ на мою просьбу. - Вот ключи - в любое время… Опять девочку подцепил?
        - Двух.
        - Ты омусульманиваешься, Миша эфенди. Это отрадно. Особенно в такое время. Говорят, будет война? Как твое мнение?
        - Это говорят каждый год.
        - Да-да, мы уже привыкли… и все же, согласись - никогда еще на памяти разговоры эти не были более предметны. Ночью мимо моей пристани прошло не меньше десяти кораблей. А сколько их в Мраморном море! Говорят, весь старый турецкий флот готов к выходу с баз - или где он там стоит?.. Да, это пожилые корабли, но на них новое оружие. Ты же знаешь, оба моих брата продолжают военную службу, это я - изменник семейным традициям… Я вижу по глазам, что ты не веришь в возможность войны, Миша. И это ты зря. Войны вспыхивают от куда меньших искр, чем те, что взметнулись нынешней ночью. Вспомни Первую мировую. Никто не ожидал, что она начнется. Никто! Вспомни Вторую. Несчастные поляки только-только провели демобилизацию…
        Об этом Саффет-бей мог рассуждать часами. Он был величайший знаток военной истории, по эрудированности сравнимый разве что с Петром. Сравнительные качества русских и немецких танков в сорок первом. Личные качества Тимошенко и Гудериана как фактор побед и поражений. Дарданелльская десантная операция: причины катастрофической неудачи союзников при, казалось бы, абсолютно выигрышном раскладе сил. Вторая русско-японская война сорок четвертого года: еще более странная, чем первая; правда, теперь Его Величество случай перешел на сторону России. И обе японо-американские войны - о, это был конек Саффет-бея. Он знал по именам даже командиров номерных эсминцев и торпедных катеров. Разговаривать с ним всегда было интересно.
        - Мне очень не нравится то, что происходит сейчас в Германии, Миша эфенди. У них у всех вдруг возникает странная идея: будто бы они ограблены и унижены. Об этом не говорится прямо - но об этом и не надо говорить прямо, потому что все и так знают: ограблены и унижены. Хотя живут по-прежнему очень неплохо. Это напоминает мне шестнадцатый год в России, Миша. Вдруг все почему-то решили, что война проиграна. Без каких-либо к тому оснований. Или шестидесятый в Америке… Что ты скажешь на это?
        - А что было в шестидесятом?
        - Мальчик! Чему вас только учат на наши деньги! Тогда по всей Америке перевешали - кто говорит: пятьдесят тысяч, а кто: сто пятьдесят тысяч - негров. Японцы навербовали в Африке…
        - Вспомнил, - сказал я. - Только я думал, что это художественный вымысел. Дэвид Корнуэлл, «Лондон, штат Британия». Или Чарльз Перси Сноу, «Цвет смерти - черный».
        Саффет-бей посмотрел на меня и улыбнулся.
        - Тебе тоже нравится Корнуэлл, Миша эфенди?
        - Безумно.
        - Я слышал, что издали его последний роман - тот, который он не окончил. О похищении наследника британского престола…
        Я, похоже, издал какой-то звук. Что называется - пискнул горлом. Саффет-бей участливо нахмурился:
        - Что с тобой, Миша? Я сказал что-то неловкое?
        Я мотнул головой. Кашлянул.
        - Вы не слышали городских новостей? Нет? А-а… Нынешней ночью похищен наследник российского престола.
        - Этот мальчик… как его?.. Константин?..
        - Константин. Да, он… - и я, поддавшись порыву, рассказал Саффет-бею то, что знал - и в частности, что девушка Тина вовсе не моя возлюбленная, а подруга одной из пострадавших при похищении, и теперь она панически боится возвращаться в общежитие; наш же общий с Саффет-беем друг Петр исчез бесследно…
        - Вот как, - покивал головой Саффет-бей. - Хорошо, что ты сказал все это мне, Миша. Я буду внимательнее. Я буду предельно внимателен и осторожен. Зою ты тоже хочешь спрятать здесь?
        - Да. Они возьмут билеты на катер…
        - Я понял твою хитрость. Это неплохая идея, мне кажется. Привози, я позабочусь и о ней тоже.
        Тина долго не хотела отпускать мою руку. Она все поняла: если за нами следили и следят, то им будет ясно: девушка уплыла на катере. Чтобы отследить катер… о, это будет весьма непросто. Если же не следят - тем лучше. Маленькая комфортабельная каюта уютнее комнаты-пенала в общежитии, не правда ли? Главное, никто не знает, что эта каюта здесь есть. Какие каюты могут быть на дебаркадерах?.. Все это Тина понимала, но отпускала меня с трудом.
        В Томск я позвонил из уличного автомата.
        - Алло? - голос Вероники. - Слушаю.
        - Это Михаил. Здравствуй. Отец дома?
        - Мишенька? Ты где сейчас?
        - Да где обычно.
        - Он же к тебе улетел! Еще вчера!
        - Ох, черт… Вероника, у него карманный телефон есть?
        - Есть, конечно. Тебе номер нужен?
        - Да, диктуй.
        Она, запинаясь, продиктовала. Номер был незнакомый - скорее всего, новый.
        - И запиши мой. Если он позвонит, передашь ему… - я сказал свой номер. - Как у вас дела?
        - Нормально, - в голосе ее я услышал намек на фырканье. - Все как надо. Приезжай, сам увидишь.
        - Летом, - сказал я.
        - До лета еще бы дожить, - сказала она. - Счастливо. Позвони ему сейчас.
        - Конечно. И тебе счастливо.
        По номеру, который я немедленно набрал, никто не отозвался. Я дал десять гудков и выключил телефон.
        Год 1991. Игорь
        14.06. ОКОЛО 19 ЧАС.
        ГЛАТЦ.
        - Осторожно, здесь… - сказала Таня, но я уже приложился лбом о перекладину. Звук, должно быть, был услышан. - Стойте, я сейчас…
        Я слышал ее шаги в темноте, легкие и уверенные. Потом загорелся свет: голая лампочка на шнуре. Таня стояла под ней, прикрывая глаза ладонью. Она показалась мне маленькой и очень хрупкой. Помещение, куда мы попали, было совершенно пусто, только у дальней от входа стены на небольшом кирпичном возвышении стояла некая мебель, которую не сразу и опишешь. Две козетки, поставленные «валетом» и сросшиеся, как сиамские близнецы, сиденьями. И еще - шандал со свечами. И большая черномедная шкатулка. И ничего больше.
        - Заприте дверь на засов, - медленно сказала Таня, не меняя позы, - и снимите с себя все. Оставьте там, на полу. И садитесь на менго.
        Странно - мне было неловко раздеваться. Казалось бы… но вот же черт - я с трудом сдерживался, чтобы по-стариковски не прикрываться руками.
        - Абвер тоже, - сказала Таня.
        - Но…
        - Здесь глубоко. И армированное перекрытие. Тот же абвер, только больше.
        - Может, начать курить?
        - Нет, ждите меня…
        Менго - так, кажется, звалось это сиденье - прямо скажем, освежало. Гладкое твердое холодное дерево, в которое вбито громадное количество медных гвоздиков с полусферическими шляпками. Я поерзал, устраиваясь. Все казалось глупым, как чужая свадьба. Терпи, Пан, это скоро пройдет. Таня подошла к стене, поставила в нишу и зажгла свечу, короткую и толстую. Огонек был как раз на уровне моих глаз. Потом поставила две свечи на менго у моих ног. Эти свечи были, наоборот, тонкие и длинные, похожие на церковные, только черные. И одну свечу она зажгла в шандале. Села на краешек менго со своей стороны, подмигнула мне:
        - Теперь можно и покурить.
        В руке у нее внезапно возникли две горящие самокрутки. Одну взял я, другой затянулась она. Потом, положив самокрутку на край сиденья, пристально посмотрела на лампочку - и вдруг сделала резкое движение левой рукой: будто оторвала или открутила что-то. И свет погас.
        - Ого, - сказал я. - Никогда бы не подумал…
        - Молчите. Курите. Досчитайте про себя до ста и тогда задайте вопрос. Черная трава - очень сильная вещь. Уже со второй затяжки голова у меня закружилась, как велосипедное колесо. То есть нет, голова осталась на месте, а колесо закружилось где-то над ней. Наверху стали появляться и исчезать тускло-багровые цифры: 11… 12… 13… Они были высоко и чуть ли не сзади меня, но все равно в поле моего зрения. Таня наклонилась и достала из шкатулки что-то звонкое, звенящее. Передернув плечами, сбросила свой черный балахон, через голову стянула абвер - легкий, короткий, безрукавый, символический. Плевать ей было на слизь, на чужие биополя. Потом она опустила на грудь колье, то, которое достала из шкатулки. Колье превратило ее грудь в лицо совы: между грудей поместился тяжелый мощный черный клюв, а сами груди мрачно следили за мной из-под серебряных совиных век. Потом Таня провела пальцами по бровям, отняла руку - и меня пронзило мертвенным холодом ее нового взгляда. 60… 61… 62… Меня вдруг стало вдавливать в сиденье, я становился все тяжелее и тяжелее, шляпки гвоздей впечатывались в спину, в задницу, в бедра, в
икры. Треугольник свечей должен был что-то значить. Колесо пропало, но легкости, как это обычно бывает, не наступило, вместо этого странным образом изменилась голова: то есть снаружи она была как обычно, но внутри вместо затылка был туннель, уходящий черт знает куда, и оттуда всего можно было ждать. 88… 89… 90… Таня Розе, колдунья. И парень по имени Терс. Только имя, больше ничего. Как вещь, как чемодан. 99… 100. Сто. С-Т-О. Цифры и буквы зарябили, меняя цвет и форму, потом пропали. Таня, я выдавливал слова, как пасту из тюбика, а почему вы тогда сказали: бедный мой? Я сказала? Да. Потому что пожалела вас. Я достоин жалости? По-человечески, да. Что же мне делать? Начать испытывать боль. Я испытываю. Не всю и не до конца. Вам заморозили почти всю душу, вы так и ходили - с ледышкой. С льдиной. С Гренландией. Я хочу разморозить. Тогда начнется боль. Я заслужил ее? Да. Я готов. К этому невозможно быть готовым, смотри и чувствуй… В самом средостении шевельнулся огненный крючок, ухватил за что-то, пронзая, дернул - и исчез. Я провел рукой по лицу. Чужой тяжелой рукой по чужому деревянному лицу. Кури еще.
Сладкий дым… чем-то напоминает запах пороха, правда? Запах сгоревшего пороха. Правда… но откуда ты знаешь про порох? Знаю… не отводи глаза… Темные, как могилы, глаза Тани… как могилы… Я и есть могила… для миллионов, так и не рожденных… Почему у тебя не получилось с ножом? Не знаю… еще… хочу узнать сегодня… от тебя… Ты весь пропитан смертью - как ангел… ангел… план «Ангел»… что?.. не торопись, не торопись, ты узнаешь про себя все, про себя все… себя все… а ты все знаешь?.. нет, я знаю только будущее… разве может быть?.. ты не понимаешь, смотри мне в глаза, есть только будущее, есть люди, деревья и цветы, живущие там, куда еще не пришло время - такие разноцветные колбаски или червячки, или змеи - представляй их тем, что тебе менее противно, а время движется откуда-то снизу и обрубает их кусочками, тонкими слоями, делает срезы, представил себе это?.. да, кажется, да… эти срезы, они и есть настоящее, есть этот мир, который нам виден, а ощущение жизни - это всего лишь чувство боли от соприкосновения живого тела с лезвием времени, мало кто может заставить себя не чувствовать эту боль, а постараться ощутить
себя всего… или другого, с кем он рядом… мы рядом?.. конечно, мы рядом… и ты можешь узнать, что будет со мной?.. да, могу, дам-м-м-о-о-о-г-г… дамммм… падая, разрывая струны, но вместо звуков рождался серый дым, дым-м-м… звенело в голове и вокруг, и крапчатая пелена стояла перед глазами, и Таня нагнулась ко мне, в руке ее был шприц, в шприце - тройная доза путешествия, тройная, слона свалит, она только дотронулась иглой до кожи, как в шприце заклубилась черная кровь, докури, сказала Таня, и я, обжигая пальцы, сделал последнюю затяжку, сейчас, сказала она, в шприце осталось меньше половины, а я все еще ничего не чувствовал, иногда путешествие начиналось совершенно внезапно, а иногда издалека, с покупки билетов, когда кассир с сизым лицом и в форменном кепи, мусоля карандаш, выводил ваше имя на малиновым бланке и говорил: ждите, теперь ско… - и приходили ночью, хрустя битым стеклом на лестнице, откройте! - и предлагали выпить из бутылки, а иначе - иначе просто нельзя, немыслимо, и я выпил, жидкость была тяжелая и холодная, она пробиралась по мне все ниже и ниже, разогреваясь от трения и начиная жечь, и -
этого я и боялся - ударила в член, и член стал расти, бурно и страшно, боли не было, было только невыносимое чувство распирания, я куда-то бежал, обезумев, покачивая этим баллоном, это был уже баллон, тот надувной фаллос у Аннет, я обхватил ствол руками и полетел - земля ушла из-под ног, и где-то далеко внизу мерцал посадочный треугольник, дух захватило от падения, только бы влезть, только бы дотянуться до штурвала, только бы дотянуть, дотянуть… мимо мелькала уже разметка шоссе, деревья, я несся с неимоверной скоростью, туннель, красные огни, что-то навстречу - мимо! - еще раз, свело все тело, я - комок мускулов и не единого нерва, я - туннель поворачивает вверх, красные огни, я следую его изгибу, это уже вертикальная шахта, вверх - небо! - я ухожу в небо! - пламя позади, а я ухожу в небо! Раскидываю руки, ложусь и плыву, меня несет осенним ветром, ниже, говорю я, ниже, ниже, соглашается множество голосов, я плыву над кронами, касаясь верхних ветвей… Что-то острое, режущее возникает во мне и рассекает, разваливает меня от горла до лобка, я наклоняю голову, чтобы посмотреть: черви, клубки червей,
толстых и розовых, шевелятся - дикая, невыносимая щекотка внутри, ее невозможно вытерпеть, я слышу свой визг, я визжу и хохочу, я хочу встать на четвереньки, чтобы они выпали из меня, но не успеваю, потому что сквозь меня начинает прорастать трава, кусты, деревья, на черном небе происходит движение звезд, они кружатся, как чаинки в чае, собираясь в центре вращения, и оттуда, срываясь, несутся ко мне и гаснут, шипя, а в горах отверзаются пещеры и выходят из них, держась за руки, карлики и уродцы, ночь добра, кричат они, ночь добра, всем добро, всем, вам, и вам, и вам! Меня подхватывают под бока и вталкивают в хоровод, и я начинаю, дергаясь, как от ударов током, выплясывать невозможные фигуры, а что это ты тут делаешь, спросила Саша, тебя разве звали, звали, звали, сказал Командор, все нормально, меня подстригли, смотри, как замечательно: полголовы у него не было, - теперь так носят, сказала Валечка, летом так носят, она была голая и совершенно целая, но я знал, что это только маска на груде мяса и костей, обломков костей, в это превращает человека выпущенная в упор очередь из «рейнметалла» калибра
шесть миллиметров, эти длинные тонкие пульки кружатся в теле, кружатся, кружатся, да пустите вы его, сказал Панин, видите, у человека своих забот по горло, ну, я пошел, сказал я, иди, иди, сказали мне, шляпу не забудь, постараюсь, сказал я и пошел, помахивая шляпой, забрел в воду и поплыл, опустив лицо и открыв глаза: там, под водой, было и солнце, и небо, и белые облака над зелеными холмами, а тут над головой нависал каменный свод, замшелые тысячелетние камни, и там можно было дышать, а тут - нет, я это понял сразу, легкие наполнились горячим песком, горячий песок набился под веки, я задыхался, не было воздуха, на всей земле не было для меня воздуха, я попытался разодрать себе грудь, но один я не мог ни черта, и тогда я выбросился на берег, чтобы кто-нибудь нашел меня тут, я лежал неподвижно, обросший соленой корой, и те, кто шел мимо, меня обходили, не узнавая во мне человека, веселые голоса раздавались рядом, я сделал сумасшедшее усилие и приподнялся, и увидел, как на плот грузились все наши, весь славный семьдесят пятого года выпуск девятой гимназии имени Короленко: Майка, Копыто, Смысло, Кол,
Ондря, Гри, Храп, Гизель, Сайра, Комод… ребята, я, я с вами, но они меня не слышали, оттолкнулись от берега и поплыли, и только я один знал, что это не плот, а льдина, ребята, бессильно кричал я, ребята… они уплывали вдаль и куда-то вниз, будто проваливались, и скоро я видел их сверху, нависнув над ними, как облако, ждешь, сказал кто-то, жду, ответил я, ну и напрасно, все равно ничего не будет, а мне и не надо, сказал я, только бы с ними ничего не случилось, льдинка сверкала внизу невыносимо, празднично, морозно, это тебе, сказала тетя Белла, ой, как красиво, сказал я, расти большой и умный, умный, умный, я поднял глаза от льдинки на ладони, но не увидел ничего, стылый сумрак осенних ночей Магадана, тетя, позвал я, тетя! - щелканье замка и строенные шаги вниз по лестнице, по осколкам стекла, я смотрю на ладонь ничего, только капелька света скользит по мизинцу вниз, сорвалась - и нет, и молчанье во тьме, эй, вставай, шефы приехали, сказал вожатый Марек, я открыл глаза, на потолке набухала паутина из трещин, сейчас она мягко упадет на меня, на лицо, я кричал и барахтался, но паук был сильнее, руки мне
стянули за спиной ремнем, и черный, подойдя, ударил меня в грудь кулаком и плюнул в глаза: мразь, - и я понял, что в живых из нас останется один, но стрелять в спину не стал, сказал: вон скала, ты с той стороны, я с этой, вообще ненавижу черных, сказал Командор, мы лежали с ним на песке и пили коньяк из горлышка, передавая бутылку друг другу, плывут, сказал я, плывут, смотри, плывут! - вдали показалась льдина, но то, что я принял за людей, было просто изломанными куклами, точнее, одной куклой, повторенной многократно, я поднял ее, повертел в руках и бросил в угли, и она сразу вспыхнула ярко и дымно, страшно воняло горелой кошмой, горелым мясом, блеяли раненые овцы, а сержант Филичкин с остановившейся улыбкой наклонялся над ними и перерезал им горла, приказ был беречь патроны, просипел он и стал резать пленных: трех парней в зэковских бушлатах, старика, который поил нас чаем, он ненавидел и боялся нас, но чаю налил и принес, его старуху, сноху и внучат, за ротного, сипел сержант, за ротного! - а попробуй меня, сказал Командор, Филичкин медленно ввел в грудь Командора нож, вот видишь, сказал Командор,
попробуй еще раз, Таня, спросил я, что у вас там не получилось с ножом? - не знаю, сказала она, здесь у тебя такая концентрация… - она сказала, чего, но я не знал этого слова, теперь смотри сюда, сказала Таня, на ладони ее появился перламутровый шарик, смотри, смотри… в него ты должен войти… а потом?.. ты выйдешь с другой стороны… а что там?.. там ты, ты сам… сова моргала на меня, лети, крикнул я, и она поднялась, взмахивая мягкими крыльями, нависла надо мной, я упал в снег, готовясь отбиваться, поздно: мягкий пушистый вихрь ослепил и задушил меня, кривой клюв вонзился мне в грудь, как консервный нож в жестянку, взрезал ее, умирать было упоительно, вместе с кровью вытекали свинец и яд, я стал легким как никогда, еще чуть-чуть, и все, дыши, кричали мне, дыши, гад, дыши! - не-чем, не-чем, не-чем, отбивали часы, не-чем - грубый войлок собственной кожи, обнять и плакать, сказал кто-то за спиной, я обернулся, там полыхали юрты, я никогда не уйду от этого, зачем, сказал тот же голос, зачем уходить, посмотри, как хорошо здесь: в тени сливового дерева обложенный диким камнем бассейн, и я сижу, спустив ноги в
воду, Игорь, воскликнула мама, ты простудишься, ты простудишь все на свете! - мама, кричу я и бегу к ней и вижу, что что-то не так, еще не понимаю, что, и тут она начинает падать на меня, я хочу удержать ее, но не успеваю, она ударяется о землю и разбивается на множество острых осколков, осколки хрустят и визжат под ногами, пойдем, говорит тетя Белла, пойдем, не надо тебе тут быть, но что, что я сделал? - молчи, маленький, молчи, ты всех погубишь, и я молчу, мой рот зарастает, я трогаю: ровное, гладкое место, нежно-мягкое, как лунка на месте выбитого зуба, это пройдет, говорит доктор Морита, он почему-то в желтом шелковом халате с драконами, это пройдет, надо только отдохнуть, Майка, шепчу я, мне только посмотреть, смотри, говорит Майка, а потрогать, прошу я, потрогай, я трогаю ее груди, глажу их, не так сильно, шепчет Майка, ну, не так сильно, раздвигаю их в стороны - сначала мне показалось, что это медальон на золотой цепочке, но нет, это неправильной формы дупло, вход в пещеру, золотая цепочка уходит туда, внутрь, я ползу, ход раздваивается и цепочка тоже, куда дальше? - бросаю монету, и выпадает
джокер, значит, налево, ползу налево, обдирая колени и локти, а замужем хорошо, говорит Майка, потягиваясь, он же старый, удивляюсь я, хочешь, я его убью? - неет, заачеем, не наааадоооооо… и открывается дверь, мы замираем и смотрим оба, а он смотрит на нас, с тонким звуком падает жемчуг, и тогда я, глядя ему в глаза, снова начинаю накачивать Майку, так хорошо? - хорошо, шепчет она, хорошо, да, хорошо, отпускай - я отпускаю, она всплывает в воздух, переворачивается спиной вниз и повисает, белая и пышная, как именинный торт, украшенный двумя сочными клюквинами, свечи продолжают гореть, и тоска, похожая на черную фасолину, застревает у меня под кадыком, и нечем теперь видеть себя изнутри, потому что именно там, под кадыком, сидит душа, а мечта у меня, говорю я громко, самая несбыточная - я хочу опустить генерала Родина, что? - не понимает палата, отпидарасить его, поясняю я, округлить - и тут все начинают хохотать, сначала робко, потом все громче и громче - и вот уже корчатся, больно, больно, кричит Витька и все равно хохочет, горы - это все, говорит генерал и вдруг делает мне козу, и я заливаюсь
счастливым смехом, так щекотно в животе, да перестань же, говорит мама, ты же мужчина, солдат - я моряк, кричу я, я моряк, я моряк, тем более, моряк… мама? - оглядываюсь я, но никого нет, пусто, поземка на плацу, белое на черном, генералы в черной форме и какие-то штатские, но в генеральских папахах, принимают парад, парад меня, я прохожу перед ними строевым парадным шагом, я один, нет даже оркестра, только барабанщик: боммм, боммм, боммм, - и откуда-то скрипка: спит гаолян, ветер туман унес… я хожу по кругу, равнение направо, бесконечно хожу по кругу, это же цирк! - доходит до меня, вот и конферансье: Фил Кропачек, делает, гад, вид, что не знаком: «Весь вечер на манеже коверные Владимир Ленин и Иосиф Сталин!» - буря аплодисментов, Фил, зову я, он незаметно для других машет рукой: сейчас, сейчас, но нет: я падаю, все, говорит кто-то, и запах горящей кошмы наполняет меня, клубясь, как черная кровь в шприце, еще… берег, зеленый песок и оранжевая трава, и кровавые волны с черной пеной на гребнях, и ослепительно-черное солнце в бордовом небе, теперь пой, мать твою, сказал черный, и я запел хрипло: широка
страна моя родная, много в ней лесов, полей и рек, рек, рек… он дергался уже только от пуль, но я продолжал нажимать на спуск, пока не щелкнул боек… уберите это от меня, брезгливо задергалась биологиня, вы с ума сошли, уберите, кто позволил мучить бедных тварей?! - какое же это мучение, удивился Кол, смотрите, им нравится, а меня снова швырнул на песок, зеленый песок, жар нарастал, и из моря на берег полезли скользкие студенистые черепахи с венчиками щупалец вокруг беззубых ртов, они ползли медленно, но удрать от них было безнадежно трудно, я выбился из сил, бродя между камнями, а камни, поросшие длинными нечистыми волосами, смотрели мне в спину, расслабься, сказала Таня, она провела ладонями по мне, нашла точку, пробила там отверстие и стала всовывать внутрь меня какие-то палочки, горелые спички, кусочки сургуча, а теперь, смотри: она взмахнула рукой, и из меня ударил тонкий хрустальный фонтанчик, она подставила руку под струю, ладонь наполнилась, и она плеснула этой холодно парящей жидкостью себе в лицо, и мгновенно распалась плоть и обнажился череп, потом весь скелет, череп улыбался: превосходно,
дорогой мой, превосходно, фонтанчик иссяк, а вокруг того места, откуда он бил, тоже произошел распад плоти, и обнажилось хвостовое оперение мины от полкового миномета, скелет Тани протянул к нему тонкую ручку и стал оперение раскачивать, и с оперением раскачалась муть во мне, не могу больше, простонал я, вот что мешает тебе пройти на ту сторону, сказал скелет и потянул сильнее, и с чавканьем, как из жидкой грязи, из меня вылезла вся мина, за ней тянулись какие-то жилы и студенистые нити, а теперь - давай; Таня, вновь покрывшаяся молодой, нежной, беззащитной плотью, накрыла рукой перламутровый шарик и поднесла его ко рту, и зажала зубами, он светился, и зубы Тани просвечивали жемчужно, а губы - как красное вино, свечение нарастало и тянуло, как высота, и я не удержался на кренящейся палубе и прыгнул ногами вперед, я летел, а шарик увеличивался, увеличивался, становясь сначала диском, потом чашей, потом края его сомкнулись за мной, и я оказался внутри… внутри чего-то, не имеющего аналогов, не имеющего слов для описания, иди, подтолкнула меня в спину Таня, иди и не бойся ничего, и я шагнул в пустоту,
Таня подставила ладонь, я ступил на ее ладонь и удержался, балансируя над чем-то, чему нет названия, дальше, сказала она, и я сделал еще шаг в подставленную ею другую ладонь, так я и шел до середины, подо мной с жирным рокотом проворачивалась гигантская воронка, вязкий водоворот, узнаешь, спросил доктор Морита, нет, сказал я, ну, так добавьте ему еще, боль вошла в затылок и стала грубо пробиваться в позвоночник, а я все равно не узнавал, хотя и знал каким-то образом, что это все мне знакомо и было раньше, хотя и под другим именем… но ты же все понимаешь, кричали птицы, они бились в стекла и разлетались кровавыми кляксами, ты же все знаешь, скорей! - а я, хоть убей, ничего не понимал, понимание было рядом, но проникнуть в него было так же безнадежно, как нырнуть в озеро ртути, на дне, на дне, кричали птицы перед смертью, перед ударом, на дне же! - только это могло их спасти, они гибли тысячами, а я все не мог нырнуть, и вдруг огромный чугунный сапог наступил на меня и вдавил в то недосягаемое дно, впечатал в него, и это было так неожиданно и так ужасно, что я закричал… но как-то так получилось, что я,
крича, перетек из того, кто слабо ворочался под сапогом, в другого, кто в идиотическом блаженстве парил над зеленым клеенчатым столом, на котором в непостижимом порядке лежали яркие и разноцветные слова и фразы, и невидимые руки задумчиво перекладывали их то так, то этак, и голос доктора Мориты задумчиво произносил то, что было написано, но мое розовое блаженство не позволяло мне ни прочесть, ни услышать, ни понять, что же происходит, ты хоть запомни, сказала Таня, ты запомни, а поймешь ты все потом… и я успел запомнить, прежде чем те же невидимые руки схватили меня, скомкали в снежок и швырнули за окно… я разлетелся в пыль, а мир вокруг меня стал знаком и неимоверно четок: знакомая дорога по дамбе между двух озер, темная, маслянистая вода в озерах - без ряби и без блеска, но под водой что-то движется, мощно и гибко, и я даже знаю, что… и если пройти по дороге, а потом подняться в гору и чуть спуститься по противоположному склону, свернуть вправо и пробраться через плотный колючий кустарник, то можно выйти к этому старому каменному дому с зарешеченными окнами, с забитой дверью, но по скобам в стене
можно добраться до карниза второго этажа, а потом по карнизу дойти до того места, где был балкон, и толкнуть дверь, и войти - пола нет, есть только балки, но они широки, и по балкам можно добраться до внутренней лестницы, спуститься на первый этаж, подойти к задвинутой тяжелым засовом подвальной двери, встать напротив и смотреть, как медленно, осыпая ржавчину, отодвигается засов, медленно открывается дверь, открывается, открывается… настежь, и тебя начинает втягивать в нее, мягко, но неодолимо, и это блаженство, блаженство - когда ты подчиняешься и заранее знаешь, что никакого сопротивления быть не может, нет, - блаженство до экстаза, до тяжести в животе, и ты стекаешь вниз по лестнице, марш за маршем, вниз, вниз, дух захватывает от падения, и влетаешь в теплую темную комнату, в скользкую толпу голых людей, тысячи прикосновений рук, губ, грудей, ягодиц, и через минуту перестаешь понимать, где ты сам, а где остальные, а сзади напирают, напирают, а впереди под потолком окошко, и ты выскальзываешь, выныриваешь около него, хватаешься за край и втягиваешься внутрь, там длинный ход, по которому можно только
молча ползти, и кто-то ползет впереди, и кто-то подталкивает сзади, дорога у всех одна, и ползешь, выбиваясь из сил, и вываливаешься наружу, не сразу понимая, что произошло, а это - это тот самый перламутровый шар, но до него еще надо доплыть, и плывешь, потому что иначе смерть, и сколько их, которые тонут рядом с тобой, плывут и тонут, тонут, тонут один за другим, но вот дотрагиваешься рукой до светящейся, ледяной на ощупь поверхности - и намертво примерзаешь к ней, и видишь, как становится ледяной твоя рука по локоть, по плечо, выше, выше - доходит до сердца, и сердце останавливается на полуударе, и перед глазами вспыхивает что-то черное, с миллионом золотых полосок, а потом сменяется черным же небом, ледяным черным небом с вмерзшими в него звездами, но это только полнеба, понимаешь ты, а еще полнеба скрыты землей под ногами, никогда не увидишь всего, никогда, а может быть там, где ты ничего не видишь, и происходит главное, главное и страшное, но вот меняется что-то, исчезает, небо становится старым и дряблым, морщится, опадает, обнажаются пружины и зубчатые колеса, еще немного - и они тоже
распадаются в прах, и ржавая поземка летит над призрачной землей, и я, маленький и голый, замерзший, синий, дрожащий, делаю свой первый шаг, потом еще один, потом еще, еще - и иду куда-то, потому что всегда, когда тебе все равно, идти или стоять на месте, то лучше уж идти…
        БЕЗ ВРЕМЕНИ.
        ГЛАТЦ.
        Была странная, состоящая из кирпичиков темнота, и просачиваться сквозь нее можно было только между кирпичиками, вдоль, поперёк, вверх, вниз - но зато это было легко, тепло, приятно, и приходилось даже слегка сдерживать себя, как хозяин добродушно сдерживает разыгравшегося в снегу молодого пса, сдерживать, чтобы не течь сразу во все стороны. Я подносил руки к лицу, и они радостно выплескивались из просветов между кирпичами, я наклонялся вперед - и лицо мое, дробясь на блики, проносилось по извилистым лабиринтам, иногда встречая и выручая свои заблудившиеся части; я вставал на носки и кружился в этом тихом пространстве, чувствуя себя стаей рыб, проскакивающих в ячейки слишком крупной сети; изредка я со ржавым скрежетом цеплялся чем-то за что-то, и тогда казалось, что цепкая ручка скручивает жгутом мои кишки, но стоило сдать чуть назад, и зацеп исчезал, и можно было опять кружиться, кружиться, кружиться - до одурения, до судорог, до бесконечности…
        Год 2002. Михаил
        27. 04. Г. 19 ЧАС.
        КОНСТАНТИНОПОЛЬ, ПОЛИЦЕЙСКИЙ УЧАСТОК N 40.
        Почему-то лишь здесь, вдохнув плотный запах йода и мочи, я вспомнил, что устал. Вид у Зойки был вполне деловой, и человек, плохо ее знающий, ничего бы не понял. Ну, глаза чуть прищурены. Многие так щурятся.
        Юра уже был здесь и убежал ненадолго домой. Он придет к девяти и останется на ночь.
        За Тедди все так же дышал аппарат. С трубкой во рту он почему-то походил на глубоководное чудовище, выброшенное на берег. Веки его почернели и отекли. Вторая операция, сказал хирург, прошла хорошо: зашили разорванный край печени. Из-под простыни выходили трубки, тянулись к тихо гудящему желтому цилиндру под кроватью. Пришла медсестра, жестом отодвинула нас, воткнула в Тедди шприц. Из двух пластиковых мешочков что-то по каплям - справа медленно, слева быстро, почти струйкой - вливалось в его вены. Зойка влажной салфеткой вытерла Тедди лоб и щеки, промыла глаза, нос.
        - Поедем, - сказал я.
        - Надо дождаться Юры, - покачала она головой.
        - Я тебя отвезу и вернусь. Скоро стемнеет.
        - Куда ты хочешь меня отвезти?
        - Где буду за тебя спокоен.
        - По-моему, это паранойя. Мы вряд ли кому-то интересны. Иначе пришлось бы скрываться половине курса.
        - Не сомневаюсь, - сказал я. - Но береженого Бог бережет.
        - Поехали, - вдруг согласилась она. - Вези и прячь. Только чтобы я ничего не знала…
        Она повесила халат на вешалку, сняла косынку. Волосы ее за день слежались.
        - Вид мерзкий?
        - Отталкивающий. Сейчас будет еще хуже…
        Год 1991. Игорь
        15.06. 22 ЧАС.
        ГДЕ-ТО В ПОДМОСКОВЬЕ.
        Я лежал в бурьяне на краю бывшего футбольного поля. Головная боль прошла, но мышцы продолжали ныть, ныть, будто меня измолотили резиновыми палками. Страшно было подумать, что вот еще немного, и опять придется вставать, куда-то идти, бежать, скрываться, стрелять… Надо мной в немыслимой вышине парили первые звезды. Чуть ниже, золотые на синем, шли, развертывая за собой инверсионные следы, два истребителя. Наверное, «Блитцверферы». Каждый из них по своей боевой эффективности превосходил крейсер времен первой мировой. В то же время их появление в небе было лишено всякого практического смысла…
        Истребители… соколы, сокол… форма «сокол»… Истребители… пилоты… ангелы… план «Ангел»… Я еще не вполне освоился с собственными прочищенными мозгами, я все еще поминутно ожидал болезненного удара мысли о барьер и потому думал робко, коротко, мелкими шажками. Да еще и чисто физиологический отходняк, который требует постоянного внимания, постоянного присмотра, потому что впадать в депрессию сейчас - роскошь неописуемая. Итак, форма «сокол», легендарная, а потому прикрытая всяческими эвфемизмами. Согласно этой форме, наши актеры могут не стесняться в выборе средств для достижения цели - уничтожения террористов. Однако при этом они знают, что в случае возникновения сколько-нибудь реальной опасности их идентификации, а тем более захвата - они будут уничтожены спецгруппой «В», которая постоянно маячит где-то в пределах досягаемости. А чтобы эта вполне реальная перспектива не слишком тяготила актеров, все они получают перед выходом на задание медикаментозно-гипнотическую «сбруйку». До сих пор с моими группами команду «В» не посылали - по той причине, что каждый раз требовалось кого-нибудь или что-нибудь
доставить на базу. Это была моя личная специализация - «контрабанда». Но сейчас… Впрочем, кой-какие детали не укладывались в версию о действиях ликвидаторов. Маятно было Саше, маятно было Панину - похоже, что «сбруйки» на них не было. Не было и реальной опасности захвата группы. Наконец, почерк нападавших был не наш. И совсем уж наконец - меня бы они не упустили. И Кучеренко… С другой стороны наши почему-то собрались вместе, как в центр мишени… но это уже о другом. И план «Ангел»… папка с таким названием лежала - случайно? намеренно? - на столе Тарантула в день последнего инструктажа, и из нее он достал несколько третьестепенных бумажек, вроде бы необходимых для нас… что там было, кстати? А, вспомнил: электрофото чеков, выданных кабульским отделением банка «Стахат», самого грязного из легальных банков, некоему Гурамишвили… План «Ангел» - и мы, судя по всему, действовали в русле этого плана. Эх, Тарантул… неужели это все - твоя работа?
        Иначе почему я вспомнил о нем только после снятия запрета, после разрушения введенных программ?
        …я не аналитик, сказала Таня, я не понимаю в этом ничего, не хочу понимать, может, ты хоть что-то запомнила? - нет, не запомнила ничего, ничего, ничего! - это так страшно? - это омерзительно - то, что ты позволил с собой сделать!..
        Омерзительно…
        Возник какой-то звук, напоминающий журчание, и исходил он с неба. Тут же, легко ступая, появился Терс, махнул рукой: пошли!
        Над полем скользнула тень, исчезла, через минуту вернулась. На фоне неба ни черта было не разобрать. Звук шел как бы со всех сторон сразу, даже мне с моим умением стрелять на шорох приходилось вертеть головой, выискивая источник. Тень вернулась в третий раз, опустилась низко, и только когда она коснулась земли, раздался конкретный звук: шорох колес и скрип тормозов.
        Терс заговорил с кем-то, я присмотрелся и с трудом увидел пилота. Пилот был под стать своему аппарату: почти невидим. Темный комбинезон, темный матовый шлем.
        Ну, а аппарат… ужасное зрелище: два сиденья размером с детские стульчики, укрепленные на тонкой жердочке; прозрачное, звезды просвечивают, крыло; две прозрачные бочки над крылом, и в них медленное мерцание…
        - И как такое может летать? - вырвалось у меня.
        - Летает, - сказал летчик. Голос у него был глухой - не голос, а громкий шепот. - Еще как летает.
        - Где мы сядем? - спросил я.
        - Я уже объяснял, - летчик кивнул на Терса, - сесть можно только на полях фильтрации. Но там можно напороться. Трудно скрываться. Открытая местность.
        - Это в Люблино? - уточнил я.
        - Да.
        - А где-нибудь на севере, на северо-востоке?
        Летчик покачал головой.
        Я прикинул маршрут до станции Яуза: там, в переулке Марии Шеммель, на третьем этаже конторского здания, находится наша запасная площадка: московское отделение рекламного агентства «Паритет». Там можно будет не только отсидеться…
        Но маршрут получается тяжелый…
        - Ладно, - сказал я. - В Люблино так в Люблино.
        - Деньги, - напомнил пилот.
        - Ах, да, - вспомнил я. Достал четыре пачки, подал ему. Не проверяя и не пересчитывая, он сунул их в карман.
        Плата Харону, подумал я. Таня сказала: раньше у тебя не было шансов. Теперь появились. Но ты должен их использовать. Угадать, что это именно твой шанс, и вцепиться в него, и не отпускать. Как? - спросил я. Как угадать? Не знаю… - она зябко поежилась.
        Но если во мне сгорели чужие программы, то какого черта я лезу в пекло, вместо того, чтобы лечь на дно… хотя бы в том же глатце? Не знаю…
        Ладно. Жребий брошен, Рубикон перейден. Взявший меч, от меча и… Кто не со мной, тот про… Спит гаолян…
        Летчик опустил на лицо щиток ноктоскопа. Теперь он видел все, а я нет. Я видел только его, да справа невдалеке белело лицо Терса и его поднятая в прощальном приветствии ладонь. Это напомнило мне что-то давнее, но что, я так и не вспомнил, потому что летчик скомандовал мне: садись, сел сам, аппарат закачался под нами, пристегнись, я пристегнулся, что-то мигнуло, мотор заработал сильнее, но это чувствовалось не ушами, а только спиной, винты над головой, шелестя, погнали воздух, наконец, летчик отпустил тормоза, подуло в лицо, аппарат запрыгал по кочкам, все дольше зависая в воздухе, и, наконец, полностью оторвался от земли. Меня прижало к сиденью, мы взмыли над трибунами старого стадиона, и тут же передо мной раскинулось море огней. Костры, тысячи костров, группами, россыпью, по одиночке - вправо, влево, вперед до горизонта. Потом все накренилось, развернулось, осталось сзади. Под нами и перед нами лежала темная равнина, и тьма ее не нарушалась почти ничем, а на горизонте, доходя до высоких легких облаков, стояло оранжевое электрическое зарево. Туда и лежал наш путь.
        Год 2002. Михаил
        27.04. Г. 20 ЧАС. 20 МИН.
        КОНСТАНТИНОПОЛЬ, КАРАКЁЙ, ПРИСТАНЬ.
        Я потом пытался восстановить свой маршрут по карте - не получилось. Истамбул - вообще достаточно сложный в топографическом смысле район. Я по наитию находил какие-то безымянные переулки, забитые коробками, корзинами и мусорными мешками, проходные дворы, славные горбатые улочки, по которым карабкаться можно разве только с альпенштоком… Мне изо всех сил хотелось избежать оживленных перекрестков, где стояли наблюдающие видеокамеры дорожной полиции, а также банков и дорогих магазинов, где пространство просматривается охранными видеокамерами. А также мест скопления людей наподобие танцплацев, ресторанов, всяческих ночных заведений - там по слухам, подтвержденных косвенно лейтенантом Наджибом, располагались скрытые камеры уголовной полиции. И все эти камеры, как я подозревал, передавали изображение не только тем, кто их устанавливал для своих нужд и обслуживал, но и кому-то еще… Почему я так думал? Да вот… думалось. По ряду причин. Наверное, от усталости.
        Прямой слежки за нами не было. Тем не менее до тех пор, пока я не буду знать твердо, с кем мне приходится иметь дело, лучше валять дурака. А валять дурака следует полноценно. Поэтому я несся на предельной для этих мест скорости, звук мотора отлетал с треском от стен, клаксон взревывал на поворотах, пугая мирных жителей и их кур, и одна белая курица даже пала жертвой этой езды без правил: ударилось о подножку, отлетела, теряя перья, и закувыркалась по тротуару. Как последний негодяй, я скрылся, не оказав ей помощи… Зойка сидела молча, обхватив меня руками и крепко прижавшись - как подобает пассажиру мчащегося мотоцикла.
        Я весь превратился в собственную спину.
        При этом я прекрасно понимал, что с Зойкой к нас - все, конец, мрак, безнадежность. И, если можно сравнивать - то теперь все еще безнадежнее, чем, скажем, было вчера… хотя вчера казалось, что безнадежность предельная и хуже быть уже не может.
        Я никуда не врезался, никого не сбил и не заблудился - но дорогу не запомнил, пролетел, как в тумане. И пристань вынырнула, как из тумана - неожиданно и незнакомо.
        Белый катер отваливал от нее и, задирая нос и поднимая маленькие буруны, устремлялся куда-то.
        Я выдохнул, сбросил газ и остановился, не глуша мотор.
        Не знаю, что меня насторожило. Наверное, неестественная безлюдность набережной. А может быть, ничто и не настораживало, а просто - здоровые параноидные навыки. Но я сказал Зойке: «Посиди пока…» и оставил мотор работать.
        Солнце висело низко, огромное, заплывшее красным. Лиловое облако чуть касалось его пылающим краем. Черные тонкие минареты еще более истончились, окруженные дымно-оранжевым светом.
        С небольшим упреждением темноты стали зажигаться уличные фонари.
        Под крышей пристани было темно и очень тихо. Пыхтение мотора осталось на берегу. Вода колебалась тяжело и плавно.
        - Саффет-бей! - позвал я.
        Молчание.
        В кассе горел свет, но кассира не было. Как не было и матроса-швартовщика. Впрочем, Саффет-бей часто отпускал работников пораньше. Он платил мало, но и особой дисциплины не требовал.
        Однако, отпустив людей, он должен быть сам здесь, наверху…
        - Саффет-бей!
        Только плеск ленивых волн под скулами дебаркадера.
        Люк на корме был открыт. Лампа внизу не горела.
        - Тина! - и громче: - Ти-на!!!
        Какой-то странный звук…
        И - шевельнулась тень. Я застыл. Шорох, негромкий стук - дерево о дерево… скрип…
        Скрип открываемой двери!
        Я отпрянул от люка. Страх - тот, ночной, безотчетный, серый и мягкий страх обнял меня. Но при этом очень четко - как цифры, пробиваемые кассовым аппаратом - возникали мысли.
        Первое: пистолета нет.
        Второе: бежать некуда, потому что то, что сейчас покажется из люка, будет как раз преграждать мне путь к выходу.
        Третье: прыгать в воду. До края палубы шаг.
        Четвертое…
        Из люка появилась голова Саффет-бея. Потом плечи. Плечи были голые, поросшие густым полуседым волосом.
        - Миша эфенди… - сказал он укоризненно.
        - Господи… - и я сел: ноги подогнулись. - С вами все в порядке…
        Он, кажется, понял мое состояние. Вылез весь, сел на край люка. На нем были белые парусиновые матросские штаны.
        - Ты извини… не подумал. Но когда объявили… что-то с нами случилось. Уже ни о чем не думали. Ты извини.
        - Слава Богу, вы живы, - сказал я. - Мне вдруг показалось… - я хотел рассказать, что мне показалось, но внезапно сообразил: - Подождите. Что объявили? Мобилизацию?
        - И это тоже. Еще днем. Так ты не слышал? Атомный взрыв в Томске. И уже несомненно японцы…
        - Какой взрыв?! - возмутился я. - Я с Томском разговаривал… вот, недавно…
        Да. Три часа назад. Чуть больше. Неужели это может быть?.. и Вероника…
        - В Томске - где?! В каком районе?
        - Центр. Правительственный квартал. Всё. Нет теперь ни президента, ни премьера…
        Конечно. Завтра Пасха, и начальство съехалось под крылышко Патриарха. Резиденция его все еще оставалась там же, где и была, при Святогеоргиевском… а могла бы оказаться и здесь, сложись обстоятельства чуть иначе…
        И тогда…
        - Да, - сказал я. - Интересно получается… Значит, японцы?
        Впрочем, мне это было по барабану. Хоть марсиане. Главное - далеко от отца. Почти двадцать километров. Может быть, в доме выбьет стекла…
        И отец не там. Он куда-то уехал. А Вероника с маленькой Сонечкой - далеко. Вне зон поражения.
        Впрочем, что я могу знать о зонах поражения?
        Отцу много раз предлагали перебраться в центр…
        Я тупо обошел Саффет-бея и направился к трапу. Вода между дебаркадером и стенкой была совсем черная. Как нефть.
        Зойка сидела боком. При моем приближении перекинула ногу через седло. Как будто знала, что здесь мы не останемся.
        Год 1991. Игорь
        16.06. 02 ЧАС. 30 МИН.
        ЛЮБЛИНО, УЛ. ПАУЛЮСА, 7/11, КВ. 7.
        Пятясь, пятясь, пятясь, скребя ребрами по стене, я добрался до угла. Ослепленный и высвеченный, я был как на ладони, но они почему-то не стреляли. И только когда я, загремев водосточной трубой, рванул за угол, ударил одиночный выстрел. Трассирующая пуля огромным бенгальским огнем размазалась по асфальту и врезалась в стену дома напротив. И тут же забухали сапоги. У меня было полсекунды форы и легкая обувь, им нужно было пробежать на полсотни метров меньше. Спасло меня то, что впереди замелькали фонарики, и те, которые гнались за мной, не стали стрелять, чтобы не попасть в своих. То есть пальнуть-то они пальнули, но в воздух, я даже полета пуль не слышал. Подворотня справа… проходной двор… еще подворотня… через забор… подво… Все. Ворота закрыты. Пришли.
        Спрятаться в подъезде? Заперто. Свет в окне на третьем этаже. Пять этажей, пятнадцать кнопок на щитке, окно левее лестницы - скорее всего, седьмая квартира. Я вдавил кнопку. «Сашка?» - тут же спросил низкий голос. «За мной гонятся солдаты, - сказал я. - Впустите, пожалуйста». Замок щелкнул. Я толкнул дверь и мгновенно оказался в подъезде, и захлопнул ее за собой, и привалился к двери изнутри. Сапоги… сапоги… сапоги… не заметили… не заметили… не заметили… Дверь подергали, потолкали - без особого, впрочем, рвения. «Открыто, господин сержант!» - закричал кто-то вдалеке. Кричали по-немецки, но с сильным акцентом. Сержант… Французы? Вроде бы не было французских частей… впрочем, все смешалось в семье народов… На крик побежали. «Брать живым!» - начальственный голос. Живым так живым, кто бы возражал…
        На третий этаж я поднимался, наверное, полчаса. Было абсолютно темно. Как в пещере. Как в фотолаборатории. Как у негра в жопе.
        - Вы ранены?
        Впустивший меня человек стоял в дверях своей квартиры, я видел его силуэт на серо-синем.
        - Нет, я цел, - сказал я. - Спасибо. Вы меня спасли.
        - Похоже, вы удирали от них по канализации, - сказал он, потянув носом.
        - Хуже. Я прятался в отстойнике.
        - Вода есть, хоть и не очень горячая. Вот сюда, направо. И не зажигайте свет - окно выходит во двор.
        Отмываясь, я извел большой кусок табачного мыла. Все равно казалось, что от меня разит, как от козла. Одежду я замочил в содовой пасте. Сумку просто обмыл, внутрь говно не попало. Хозяин дал мне пижаму.
        - Перекусить? - предложил он.
        - Если можно.
        - Можно.
        Кухня было освещена своеобразно: шкалой включенного приемника. Света было достаточно, чтобы видеть, как хозяин ставит на стол сыр, хлеб, коробку с картофельной соломкой, бутылку вина.
        - Мяса я не ем, - сказал он. - Поэтому не держу. Так что не обессудьте…
        - О, господи, - только и смог сказать я.
        Сколько-то минут мы молча ели. Я вдруг почувствовал, что пьянею - не столько от легкого, кислого вина, сколько от покоя и еды. Потом он спросил:
        - Значит, вы были у отстойников?
        - Да, - сказал я, помедлив.
        - И вы… видели?
        - Да.
        Я видел. Из двух армейских крытых грузовиков в отстойник сбрасывали трупы. И я это видел. Но засекли меня не там. Засекли меня просто на улице: то ли ноктоскопом, то ли по запаху.
        - Значит, все это правда…
        Он налил вино в стаканы.
        - До часу ночи еще было что-то слышно, - он кивнул на приемник. Приемник был старый, но очень хороший: «Полюс». - Еще что-то пробивалось. А с часу… Армейские глушилки. Вы их видели, наверное. Такие фургоны, похожие на цистерны…
        Тут он был не прав, армейские глушилки на цистерны не походили, это были обычные крытые прицепы с телескопической мачтой, наподобие тех, с которых ремонтируют уличные фонари и прочее. Но возражать я не стал. Собственно, вся моя надежда и была - на эти фургоны…
        - Пейте, - сказал он. - И я с вами. У меня сын ушел. Позавчера еще. Когда стреляли на улицах. А сегодня передали: партия берет власть непосредственно…
        - Партия… - пробормотал я и в два глотка опустошил стакан. Партия… Ах, суки…
        - Жена на курорте, - сказал он. - Вчера звонила. Сутки дозванивалась. Я ей не сказал. Сказал, что все нормально.
        - Суки позорные.
        - Я бы пошел - вместо него. Но я не знаю, куда надо идти.
        - Никуда не ходите. Это все провокация. Очень подлая провокация.
        - Я понимаю. Только я все равно бы пошел. Может, еще пойду.
        - Не надо. Скорее всего, обойдется.
        Он покачал головой.
        - Они разливали бензин по бутылкам, - сказал он. - В гараже еще целый ящик. Они бы пришли за ним…
        - Можно? - я кивнул на приемник.
        - Да, конечно…
        На всех диапазонах был дикий вой. Только на коротких, на четырнадцати метрах, пробивалась то ли морзянка, то ли цифровые группы, да на длинных царила тишина. Не было даже Вагнера.
        - Эти тоже молчат, - вздохнул хозяин. - Наверное, нечего сказать…
        И как бы в ответ в приемнике зашуршало, защелкало, потом непрофессиональный, недикторский, но довольно сильный голос произнес: «Внимание. Господа, всем внимание. Через несколько минут будет передано важное сообщение. Ахтунг, ахтунг. Нах ейнигер цайт…»
        - Вас как зовут? - спросил хозяин. - А то неловко как-то…
        - Игорь.
        - Хорошее имя, - похвалил он. - В нынешних условиях особенно хорошее. А меня Герберт. В честь Уэллса. Родители увлекались. Сашке отчество досталось - все думают, что он дейч. Говорил ему: смени…
        - Не хочет?
        - Не хочет, мерзавец.
        - Ну и правильно.
        - Это сейчас правильно…
        «Не отходите от приемников. Через одну-две минуты будет передано важное сообщение…»
        - Коррумпированное правительство низложено, власть переходит в руки партии, всем сохранять полное спокойствие… - предположил я.
        - Скорее всего, - согласился Герберт. - Ничего смешнее уже не выдумать. Хотя нет, почему же…
        Если бы я смотрел на окно, то, наверное, ослеп бы, как ослепли в свое время Рыбаков и двое его ребят, их каким-то чудом, через Красный крест, выцарапали у короля Бехруза, я помню их лица: бронзовый загар с розовыми рубцами там, где сошла кожа, и неподвижные, обесцвеченные, вареные глаза… но я смотрел на приемник, а Герберт смотрел в стакан, он наливал вино, и в этот момент все вдруг превратилось в негатив: черное окно стало ослепительным, белый холодильник - черным, рука Герберта - тоже черной, а бутылка - прозрачной… В следующий миг я прижимал Герберта к полу, зажмурив изо всех сил глаза и ожидая испепеляющего жара, и в то же время автоматически вел счет секундам: семь… восемь… девять… десять… одинна… И тут врезало.
        Впрочем, я ожидал большего. Я ждал - кувалдой по голове, и долгий звон в опустевшем черепе… оказалось: тугой толчок, металлический протяжный удар и сходящий на нет далекий вой… впрочем, в ушах все равно была вата, и что говорил Герберт, я не слышал. Он что-то говорил, кричал. Сиди, крикнул я, сейчас! Я встал на ноги и повернулся к окну.
        В половине окна стекло уцелело, и там отражался холодильник, а на нем приемник со светящейся шкалой, но я никак не мог понять, что это шкала, и смотрел на нее, как баран, ничего не понимая… потом все-таи понял и смог перевести взгляд наружу, в темноту. Сквозь лиловые пятна проступила красная точка, я сощурился: действительно, красная точка, похожая на огонек тлеющей сигареты - в небе, невысоко, неподвижно.
        Потом от нее полетели искры, вверх и вбок, погасли, полетели снова сноп искр… Это Измайловская игла, сказал рядом Герберт. Это взорвали Измайловскую иглу…
        Я покрутил настройку приемника. Не было слышно даже несущей волны. На коротких… на коротких по-прежнему вой и скрежет. Взорвали, сказал Герберт, надо же… Он тяжело, боком опустился на стул и вдруг затрясся. Глаза у него были закрыты, рот свело, руки вцепились в край столешницы мертво, как якоря. Кажется, он что-то говорил, но на волю прорывались лишь искореженные лающие звуки. Я сунулся в холодильник: там стояла еще одна бутылка вина. Нашел чайную чашку, налил до краев, поднес ему ко рту. С трудом, расплескав половину, он выпил вино. Чуть обмяк. Ничего, сказал я, все это ничего… пойдемте, я вас положу. Он дал увести себя в комнату, показал на диван: здесь. Он был слабый, как столетний старик. Разберетесь тут, что и как, сказал он, вон - комната сына, там и ложитесь…
        Я прибрался на кухне и даже помыл уцелевшую посуду. Выстирал и развесил свою одежду. Просто постоял у окна. Игла полыхала, как свечка. Взрывом ей, похоже, срубило вершину, и образовалась труба, набитая всякой горючей и полугорючей дрянью. Потушить такой пожар невозможно. Надо просто ждать, когда все выгорит. Да, а взрыв-то был, по всей видимости, мини-ядерный: скажем, рентгениевая бомбочка двадцатитонного эквивалента…
        Ровно в пять часов раздался звонок в дверь, и голос в динамике сказал:
        - Папка, открой, это я.
        16.06. 11 ЧАС.
        УЛ. ПАУЛЮСА, 7/11, КВ. 7.
        Сквозь сон я видел: Герберт стоит в дверях и смотрит на этот табор, смотрит долго-долго, и глаза у него при этом… Умереть можно за такие глаза. В комнате сильно пахло гарью, пылью, бензином, табаком, потом - не было у них ни сил, ни времени отмываться… они повалились на брошенные на пол одеяла, как срезанные одной очередью. Семь человек: пять мальчиков и две девочки, лет по пятнадцать-семнадцать, не больше. Команда… Щенячья бригада.
        Потом откуда-то снизу тяжело и душно, как смрад, всплыло ночное: кузов грузовика наклоняется, и через борт в жидкую грязь начинают падать кукольно-мягкие белые тела… Я рывком сел. Было очень светло.
        Я тихонько, стараясь никого не разбудить, пошел в ванную. Герберт лежал на своем диванчике лицом вниз. Возможно спал.
        Одежда моя просохла. Не до конца, но надевать было можно. Я снял с себя полосатые пижамные брюки, сел на край ванны - и вдруг весь застыл. Полное оцепенение, телесное и умственное… я сидел, держа в руках свои чуть влажные штаны, и изо всех сил о чем-то думал.
        Когда это кончилось, лицо и ладони мои были мокрыми от пота. Вот так, переведя дыхание, сказал я в пространство и не знаю кому. Пространство улыбнулось в ответ - то ли рассеянно, то ли как-то еще.
        Надо, надо умываться… Я залез под душ и пустил холодную воду. Великое, господа, изобретение - холодный душ… гениальное изобретение. Куда гениальнее, чем миниатюрные бомбочки большой разрушительной силы… Впрочем, им тоже не стоит злоупотреблять. Я растерся полотенцем, оделся, попрыгал на месте: не гремит ли что. Тут же сообразил, что греметь нечему, оглянулся: какой гад разыграл? На стене ванной показывала толстый язык нарисованная смешная рожа. Ага. Один-ноль.
        Один? Я внезапно возмутился собственным лицемерием. Я проиграл уже все, что только мог, вон они лежат, мои проигрыши: Командор, девочки, ребята, журналист Валерий, Анжелика Папст, грузинские мальчики, княжна, все - лежат… А игра идет, ставки до небес, и все, что я могу поставить это я сам. Ну, что же… так тому и быть. Вдруг стало страшно. Давно забытое, подавленное чувство вернулось, и почему-то от этого страха мне стало легче. Как будто ощутил опору под ногами…
        После долгого отсутствия в меня возвращался я сам.
        Да, сказал я себе тому, который возвращался, да, именно так. Не пугайся, тут малость неприбрано и навалено по углам, но мы разберемся. Мы понемногу разберемся - и сам показал язык развеселой морде на стене.
        16.06. 12 ЧАС.
        ЛЮБЛИНО, УЛ. ПАУЛЮСА, 7/11, КВ. 7.
        Мальчишки знали и видели очень мало, пожалуй, немногим больше, чем я. Ну, что… три дня назад началась стрельба, поднялся вой в эфире, прорезались неизвестные радиостанции. Призывали к вооруженному сопротивлению. В названных местах действительно были какие-то люди, они давали указания: идти туда-то и туда-то, строить баррикады, готовиться… пригнали грузовик с карабинами и всем раздали карабины, но без патронов. Кричали, что нельзя стрелять ни в каких солдат, кроме рейхсгренадер, а тех, как назло, не было. Потом на трех панцервагенах подъехали зулусы и открыли огонь - сначала поверх голов, а потом уж… но все равно многие успели убежать. Сбились в кучку, человек тридцать, стали добывать оружие. На тридцать бойцов пришлось два карабина, девять пистолетов и граната. Стали делать зажигательные бомбы. Назвались взводом имени Савинкова, выбрали командира - самого горластого. Решили идти в Останкино - там, по слухам, окопались чешские полки. Везде стреляли, кое-где - даже из пушек. Казалось, что только у них какое-то затишье. Ночью в темноте напоролись на патруль, многих потеряли и, как бы это правильно
сказать… рассеялись. Остались вот они и еще двое, но эти потом куда-то ушли: сказали, что за едой, и не вернулись. По радио кричали о боях, о баррикадах, о сожженных танах. На другой день добыли автомат: в подворотне спал пьяный унтер. На улице хватали всех подряд, им чудом удалось отсидеться в старом товарном дворе: там такой кавардак, что можно дивизию спрятать, и никто не найдет. Ночью опять начались перестрелки, непонятно, между кем и кем. Забросали бензиновыми бомбами армейский грузовик. А в полночь по официальному радио объявили: восстание подавлено, обанкротившееся правительство арестовано, партия берет власть непосредственно. Ну, а потом… видели, да? Кто-то до них, гадов, добрался. И что интересно: за все время не попалось ни одного убитого солдата и ни одного сгоревшего танка. Убитых штатских - да, видели. А вот солдат… Ни черта не понятно, говорили мальчишки, похоже, что из нас сделали клоунов. Выходит, мы воевали за партию? Я слушал и кивал. Герберт в полном отчаянии метался по комнате. Потом остановился и ткнул пальцем за окно. А это? Обломленная на уровне смотровой палубы, Игла все еще
дымилась. Это кто мог сделать? Ну, сказал я, не все ведь в восторге от такого поворота событий. Вот я, например… и другие. А кто вы, Игорь? - спросил Герберт совсем другим голосом. Я поручик егерских войск Сибирской армии, сказал я. Мальчишки уставились на меня круглыми глазами, у девочек одинаково приоткрылись рты. Что-то такое я в вас чуял, сказал Герберт. И какое же отношение ко всему этому?.. Почти никакого, сказал я. Мы должны были обеспечивать безопасность глав государств, но теперь, очевидно, встреча не состоится… мою же группу провалили, я скрываюсь… От гепо? Возможно, что и от гепо тоже. Это надо запить, пробормотал Герберт и пошел на кухню. Слушайте, Игорь, сказал Сашка, сын Герберта, похожий на него неимоверно, а что вы думаете по поводу всего происходящего? Я помолчал. Они ждали. Я маловато знаю, чтобы делать серьезные выводы, сказал я. Все равно, гнул свое Сашка, маловато - но больше, чем мы. Да? - я почесал затылок. Скажите хоть, на чьей вы стороне! Нет, не так: на чьей стороне Сибирь? Ну, ребята, сказал я, Сибирь большая… Наткнулся на его взгляд и махнул рукой: ладно.
        Герберт с девочками расставили бокалы, откупорили бутылки. Похоже было на то, что погреба здесь бездонны. Я пригубил вино и вдруг выглотал все до дна: такая приключилась жажда. Мне тут же налили еще. Чтоб егерские офицеры - и не пили вино, как воду? Ха!
        - Давайте попробуем, - сказал я. - Попробуем разобраться. Ну, начнем с того известного факта, что в Москве сплелись интересы по крайней мере десятка… м-м… носителей этих интересов. Носителей… да. Хорошее определение. Перечисляю: правительства Японии и Союза Наций, правительство Рейха, правительство России, правительство Сибири, национал-социалистическая партия России, армии Рейха и Сибири, спецслужбы, плюс к тому всякого рода патриотические и национальные движения, плюс союзы предпринимателей… И вот все это сошлось в одной точке и в одно время. Вы же помните: правительство Тихонова побило национал-социалистов и пришло к власти, пообещав добиться воссоединения России с Сибирью. На том же держится правительство Толстого. Японцам безумно выгодно ослабление Рейха, они спят и видят, как Россия поворачивается задом к бывшей метрополии. Если это произойдет, они тут же начинают копать под Иран, не говоря уже об Индии, которая просто упадет им в ладошки. Они уже вложили много миллиардов марок в ухудшение отношений между Рейхом и Россией. Союз Наций, в свою очередь, хочет выгодно сбыть с рук Британию, ему
хотелось бы иметь дело с сильным и стабильным правительством. НСПР при воссоединении имеет шанс остаться легальной партией только в том случае, если на Сибирь будет распространено государственное устройство нынешней России. Может быть, вы не знаете: в Сибири запрещены и преследуются партии, провозглашающие национальное или социальное неравенство. Ни армии, ни предприниматели от воссоединения на любых условиях не выгадывают ничего: слишком много сил и средств уйдет на конвергенцию экономик, унификацию вооружений и тому подобное. Похоже, что Толстой на несостоявшейся встрече готовился предложить некий компромиссный план: восстановление национального единства при сохранении государственной самостоятельности… создание некой конфедерации или, может быть, объединение России и одновременное вступление ее в состав Рейха… не знаю, трудно сказать. Понятно, что все это не устраивало ни в малейшей мере ни патриотов, ни новых националистов, ни партию. Это здесь. В Сибири свои сложности. Там, например, очень сильны прояпонские настроения. «Мы - азиаты…» - ну, и так далее. Есть и проамериканские, так сказать, в
благодарность за прошлое - а следовательно, антигерманские. Толстой держится на объединительной идее, его германофильство как бы входит в условия игры - но, сами понимаете, в такой ситуации ему необходим чистый выигрыш. Даже потеря темпа для него сейчас - почти поражение. И вот в этой заморочной ситуации к власти в России приходит партия, которая, с одной стороны, желает отделения от Рейха, а с другой - не воссоединения с Сибирью, а присоединения Сибири…
        Я не успел договорить. Раздался страшный треск, грохот, в воздухе мелькнуло что-то красно-черное, полосатое - я понял, что, и успел зажмуриться, но даже сквозь веки пробился свирепый розовый свет, опалило лицо, забило уши, и несколько минут я ничего не слышал… Это была шоковая граната. Нас взяли тепленькими. Я таращил глаза, делая вид, что ослеплен начисто, и видел, как солдаты в черной полевой форме собирают с пола скорчившихся детей, вяжут им руки и выталкивают за дверь. Мне тоже связали руки - за спиной, подхватили под локти и повели, направляя, к двери, к лестнице - я думал, столкнут, нет - дали нащупать ступеньки и спуститься нормально. Во дворе машины не было, солдаты брали детей за шкирки, как котят, и вели к подворотне - той, через которую я не смог пройти ночью. Мне вдруг показалось, что это: здоровенный солдат, и в каждой руке у него по мальчишке - уже было, недавно… но потом сообразил, что это вспомнился детдом. Решетчатые ворота были открыты, в них просовывалась задница армейского крытого грузовика. Унтер-офицер, худой, как жердь, негр, обшаривал всех с головы до ног, а два солдата,
подхватывая мальчишек под коленки, перебрасывали их через борт. Девочек унтер обшарил так же равнодушно, как и ребят. Потом принялся за меня. Закончив, он вдруг двинул меня кулаком в живот - я непроизвольно напрягся, и удар получился как по доске. Зольдат? - спросил негр. Спортсмен, сказал я. Он ухмыльнулся и что-то крикнул наверх, в машину, невидимым мне охранникам. Потом тем же манером меня перебросили через борт. Через минуту за мной последовал Герберт.
        Сидеть можно было только на дне кузова. Кроме нас, взятых только что, в машине было еще человек десять. Три автоматчика и офицер надзирали за порядком. Через борт заглянул еще один офицер, что-то сказал - кажется, по-португальски. Махнул рукой и исчез. Машина тронулась и свернула направо.
        - Он сказал, что на стадион заезжать не будем, - сказал Герберт.
        Я кивнул.
        - Вы поняли, что это значит? - с ужасом спросил он.
        - Молчатье! - приказал офицер.
        - Прорвемся, - сказал я.
        Освободить руки от веревочных пут было не так трудно - это вам не наручники. С хорошими наручниками приходилось возиться порой по часу. Я посидел немного, держа руки за спиной, чтобы как следует восстановилось кровообращение.
        - Куда нас везут, как по-вашему? - шепотом спросил я у Герберта.
        - В котлован, - сразу же ответил он. - Говорят, там вчера уже расстреливали.
        - Какая туда дорога и сколько ехать?
        - Дорога по полям… грунтовка… ехать минут десять… вот мы на нее сворачиваем.
        Грузовик замедлил ход, свернул налево, кренясь, преодолел ухаб и покатился дальше, трясясь на мелких неровностях.
        - Хорошо, - сказал я. - Герберт, сосчитайте медленно до двухсот, а потом постарайтесь привлечь внимание этого хмыря…
        Год 2002. Михаил
        27. 04. Г. 22 ЧАС.
        ИЗМИРСКОЕ ШОССЕ, 27-Й КИЛОМЕТР.
        Это был безымянный придорожный мотельчик: серый двухэтажный корпус из ничем не прикрытого бетона, маленькие комнатки с низкими потолками. Правда, вид был на залив. Правда, сквозь решетку ограды. Минимум комфорта - но чудесный полноценный отдых. Тихо.
        Что еще нужно бедным туристам или шоферам грузовиков?
        И те, и другие в мотеле были. На волейбольной площадке слышались азартные крики и удары по мячу. Мировые проблемы их задевали как-то очень криво.
        Непосредственно же над нами расположились пылкие любовники. Слышимость здесь была великолепная.
        - Я поехал, - сказал я в который раз и в который раз добавил: - Никого не впускай. Запри дверь, и будто тебя нет. Утром дождись меня.
        Зойка провела мне рукой по щеке.
        - Беги. Дождусь как-нибудь…
        Обратный путь занял час. На мосту через Босфор была пробка. На машине я бы вообще не проехал. Ближе к европейскому берегу дымилось железное месиво. Столкнулось машин десять…
        Год 1991. Игорь
        16.06. 17 ЧАС.
        ТУРБАЗА «ТУШИНО-ЦЕНТР».
        - Сигарету… - прошептал я, валясь на песок. Кто-то из мальчишек бросился к одежной куче. В глазах у меня плыло, вместо легких было по мотку колючей проволоки.
        - Ну? - нетерпеливо выдохнул Сашка.
        - Нашел, - сказал я. - Открыл. Пусто.
        - Пусто? - не поверил он. - Как - пусто?
        - Абсолютно, - сказал я.
        Алик, бегавший за сигаретами, вернулся, раскурил одну, сунул мне в зубы.
        - Спасибо, - кивнул я.
        - Там пусто, - сказал Сашка.
        Алик с невыразимой обидой уставился на меня.
        - Как же так? Вы же говорили - никто не откроет…
        - Если не знает ключа - то да. Значит… значит… Парни, это значит только одно - еще один из наших жив и действует. И, видимо, не в одиночку - иначе он не стал бы выгребать все. Так что…
        - Это хорошо, - сказал Сашка. - Но нам-то что теперь делать?
        - Подумаем, - сказал я.
        Я сел. Стряхнул песок со щеки. Я был в песке по самые уши. На меня налип весь пляж.
        - Но как же? - не мог успокоиться Сашка. Алик хлопнул его по плечу.
        - Надо подумать, - повторил я. - Пошли в машину.
        Пацаны подождали, пока я окунусь, смою песок, потом оделись и потопали впереди меня по тропе. Я нес форму в руках, обсыхая на ходу. Машина наша так и стояла на обочине, часовые прохаживались рядом, Герберт без фуражки сидел в кабине. Увидев нас, он спрыгнул на землю и быстро пошел навстречу.
        - Нашли? - нервно спросил он.
        - Пустой, - сказал я. - Опоздали.
        Он вопросительно поднял брови.
        - Один из моих парней уцелел, - сказал я. - Думаю, что это его рук дело. Больше некому.
        - Ясно… Что ж, так, может быть… У нас все спокойно, - резко переключаясь, четко отрапортовал он. - Один раз мимо проехал панцерваген, притормозил, но не остановился.
        - Вам идет офицерская форма, - сказал я.
        - У нас в роду были офицеры, - сказал Герберт. - Был даже генерал. Генерал Линевич, не слышали? Русско-японская.
        - Не помню… Один мой дед был польский офицер. Он воевал с Гитлером, но расстреляли его большевики. Другой дед был испанский офицер, он воевал за Гитлера, потом со своей частью перешел на сторону Сибири. В сорок девятом его расстреляли возрожденцы. Мой отец был на сборах, когда начался офицерский мятеж шестьдесят первого года. Не знаю даже, на чьей стороне он оказался…
        - У вас есть дети? - спросил Герберт.
        - Нет.
        - Это очень плохо…
        - Иной раз мне кажется, что долги моих предков достались мне. И не хочу никого нагружать своими долгами…
        - А у меня Сашка. И я не знаю, что делать.
        - Надо уходить из города.
        - Как они могли узнать, что у нас… что дети…
        - Телефон.
        - То есть?
        - Я слышал, что кто-то из девочек звонил родителям.
        - О, боже. Какие же сволочи.
        - Да уж.
        - Слушайте, Игорь! - бешено зашептал Герберт. - Надо спрятать детей! Надо спасать детей!
        - Спрячешь их, как же…
        - В метро! Во внешнее кольцо!
        - Я не в том смысле. И внешнее кольцо не подходит - там-то уж точно будут искать.
        - Ну придумайте хоть что-нибудь!
        - Они просто не захотят прятаться… если их не убедить, что это засада…
        - Я же знал, что вы придумаете.
        - Подождите, я еще ничего не придумал…
        На меня вдруг накатило: нетерпение, раздражение, разочарование во всем на свете - все вместе. Отвернувшись, я стал одеваться.
        - Мы будем стоять тут или поедем дальше? - напряженным голосом спросил Герберт.
        - Поедем, - сказал я. - На Черемисовскую…
        16.06. 18 ЧАС. 15 МИН.
        ЧЕРЕМИСОВСКАЯ, 40.
        Мы постарались произвести побольше шума. Дверь, по крайней мере, я вышиб очень громко - автоматной очередью. Потом те ребята, которым досталась форма, стали вытаскивать и грузить в машину коробки и ящики, а штатский наш контингент незаметно прошмыгнул вниз. Пока все это происходило, мы с Гербертом обошли дом кругом. Подъезд меблирашек был заперт на огромный висячий замок, на стук никто не отозвался. Похоже было, что все действительно смылись.
        - Господа ищут владельцев? - спросили сзади по-немецки.
        - Да, - я обернулся. У крыльца стоял старичок с зонтиком. У старичка были пепельные волосы до плеч и пепельная бородка. - Мы из военной комендатуры.
        - Все уехали позавчера, - сказал старичок. - Одних грузовиков для перевозки вещей было две дюжины.
        - Вот как, - сказал я задумчиво. - Как же нам проникнуть в дом? Не может быть, чтобы никого не осталось. Кто-то же должен следить, охранять…
        - Да, господин, но вчера вечером сторожа забрали, и теперь дом совсем без наблюдения.
        - Кто забрал?
        - Этого я не знаю, господин. Какие-то люди приехали на микроавтобусе, о чем-то долго говорили с ним, потом посадили его в автобус и увезли с собой. Он не вернулся еще.
        - Спасибо, что сказали. Мы постараемся выяснить все это.
        - Да, господа, постарайтесь выяснить. Здесь разыгралась страшная трагедия. Говорят, все было залито кровью… - глазки его сверкнули. - А утром, когда выносили трупы…
        Он долго рассказывал, что было утром и днем, и кто приходил и что говорил на следующий день, я слушал, но ничего нужного не слышал. Только какие-то люди, забравшие сторожа… но и сторож ничего не мог знать, потому что той ночью еще не был сторожем, а был неработающим пенсионером и, естественно, спал. Наконец, старичок выложил все, что знал, что слышал от других и что придумал сам или с помощью таких же вот праздных старичков и старушек. Пообещав узнать специально для нас всю правду о происшествии, он удалился.
        - Опасный старичок, - глядя ему вслед, сказал Герберт.
        - Опасный, - согласился я. - Пойдем отсюда.
        В подвале стоял трупный запах. Тела, конечно, вынесли, но уборки никакой не делали, присыпали пол опилками, и все. Мальчишки мои тупо сидели на ящиках. Некоторые даже головы не подняли при нашем появлении. Сашка ходил, глядя под ноги и загребая грязные опилки. Начиналась меланхолия, реакция, депрессия. Устали. Очень устали.
        - Отряд, стройся, - негромко скомандовал я.
        И в глазах, как порох, вспыхнула надежда… Фил писал когда-то романтические стихи, как там: поражение в битве суровой, жестокой и праведной, где давно не помощник надежный и верный наган… что-то еще… и друзья, погибая, уходят во вражеский стан… Дай Бог, чтобы на этот раз Фил ошибся.
        - Парни, - сказал я, когда они, все шестнадцать - еще двое в солдатской форме караулили снаружи - выстроились, подравнялись и приготовились внимать всему, что я скажу. - Сейчас я уйду. Возможно, надолго. На сутки минимум. Когда вернусь, у нас будет оружие, транспорт, квартиры, документы. Мы станем полноценной боевой единицей. Но для этого вам надо просидеть здесь минимум сутки. В режиме молчания - знаете, как на подводных лодках? Свет не зажигать, к окнам не приближаться, в комнаты, где есть телефоны, не входить. Вести себя разумно. Герберта слушаться, как бога. Если через пять суток я не вернусь, значит - все. Тогда… в общем, постарайтесь тогда сами что-нибудь сделать. Но я хочу быть спокоен насчет того, что в любой момент у меня будут наготове два десятка бойцов. Всем все ясно?
        Нестройно и, в общем, не очень бодро отозвались, что да, все, конечно, ясно. Вот только нельзя ли со мной? Нельзя. Там, куда я иду, и один человек - толпа. И - все. Никаких пререканий. Считайте себя в засаде. Это тяжело, это нудно, это долго - но таков приказ.
        Я отпер решетку, отделявшую подвал от лестницы, осторожно, чтобы не греметь железными ступенями, поднялся на этаж, взял со щита ключи от дешевых комнат - там, как правило, не было телефонов. Не поленился сам отпереть эти комнаты и во всем убедиться своими глазами. Телефон - это островок государства в твоей квартире, говаривал, бывало, Фил. И Яков, помнится, утверждал, что обычный гражданин не в состоянии представить себе и десятой доли того, на что способен его скромный «Чудов и Ко». Потому - застраховаться хотя бы от этого…
        Застраховался.
        Мальчишки разбрелись по комнатам. Я открыл буфетную, осмотрелся. Огромный шведский холодильник был полон всяческой едой. В подвале тоже есть какие-то консервы. С голоду не умрут. Вода течет и холодная, и горячая. Ну, все? Пожалуй, что все. Надо идти. Уходя - уходи.
        - Пойдем, Герберт, - сказал я. - Покажу, как дверь запирается…
        На лестнице я оглянулся. Сашка смотрел нам вслед. Я кивнул ему и улыбнулся - он не ответил. Он не считал нужным скрывать свою обиду.
        - Хороший у тебя парень, - сказал я Герберту внизу. - Теперь вам бы еще везения чуток…
        Герберт молча кивнул.
        Решетка, отделяющая лестницу от подвального помещения, запиралась обычным, хотя и очень сложным замком. Дверь же из магазинчика в подвал была стальная, снабженная системой засовов, делающих ее практически неуязвимой для обычных средств взлома… если, конечно, не отпирать ее налетчикам…
        - Вот так это делается, - я показал Герберту, что надо нажимать и что крутить. - Снаружи это можно пробить разве что из гаубицы.
        Он шевельнул губами, показывая, что понял юмор.
        - Если вы сами не откроете, никто ее не откроет, - я продолжал вбивать это в него, как гвозди в доску… кстати, о гвоздях - где-то тут были гвозди, ага, вот они… и молоток.
        - Ты действительно вернешься? - спросил Герберт.
        - Если останусь жив, - сказал я.
        - И тебе так необходимо идти?
        - Не знаю, - сказал я. - Но чтобы выяснить это точно - тоже надо идти.
        - Понимаешь… - сказал он и замолчал. Я ждал. - Понимаешь, я тебе стольким обязан…
        - Баш на баш, - сказал я. - И вообще…
        Что именно «вообще», я не знал.
        Мы пожали друг другу руки - и вдруг обнялись, крепко, неистово.
        - Мальчишки, - сказал я. - Все на тебе. Удачи вам.
        - Тебе удачи. Возвращайся.
        - Вернусь.
        Наших часовых я отправил в подвал и постоял немного, слушая, как Герберт запирает дверь. Кажется, он все делал правильно. Тогда я забил наружную дверь гвоздями, поставил замысловатую закорючку, сегодняшнее число и значок двойного треугольника на куске липкой ленты - и запломбировал дверь.
        Улицы были мертвенно-пусты. Казалось, что город брошен многие месяцы назад. Только изредка мерещилось, что за стеклами шевелятся шторы. Кто-то еще жил здесь, кого-то еще тревожил звук мотора. Кто-то еще надеялся…
        А на что надеюсь я?
        Ни на что.
        Ни малейшего просвета впереди. Ни малейшей зацепки. Ни единого шанса на успех.
        И очень мало шансов уцелеть.
        Было жутко и весело, как во сне, когда падаешь с большой высоты.
        Год 2002. Михаил
        27. 04. Г. 23 ЧАС.
        КОНСТАНТИНОПОЛЬ, ПОЛИЦЕЙСКИЙ УЧАСТОК N 40.
        Незнакомый полицейский сержант картинно-русского обличия долго рассматривал мой пропуск.
        - Плохи дела, парень, - сказал он. - Чертовы японцы…
        - Кто стал за президента, не слышали?
        - Вице. Этот, как его…
        - Ковалев?
        - Точно, Ковалев. Кто такой - никогда не слышал.
        - Его назначили недавно. Тархан же, который раньше был, умер. Хорошо, хоть он живой остался. Я боялся, что - кто-то из генералов.
        - А чем плохи генералы?
        - Да они, может, и хороши… в мирное время. Впрочем, не знаю. Пойду я, - меня вдруг передернуло: будто за воротник протекла холодная струйка. И вдруг показалось, что сейчас вывалится засунутый сзади за пояс вальтер. - Может, все еще обойдется.
        - Хотелось бы, - с сомнением сказал сержант.
        На лестнице, ведущей в госпиталь, было темно. И полутемно в коридоре. Госпиталь засыпал. Две медсестры, толкая перед собой стеклянный многоэтажный столик со шприцами и лекарствами, выходили из палаты. Вид у них был утомленный. Увидев меня, они остановились.
        - Дежурить, - сказал я. - У меня пропуск.
        - Пропуск, - повторила одна из них. - Покажите.
        И стала рассматривать эту бедную бумажку с той же дотошностью, что и сержант внизу.
        - Что-то случилось?
        - Пропуск правильный, - объявила она. Вторая кивнула.
        - В чем все-таки дело? - настаивал я.
        - Вас не касается, - голос ее был склочный.
        - Было предупреждение, - сказала вторая.
        - Понятно, - кивнул я.
        Дверь в палату, где лежал Тедди, была чуть приоткрыта, и видно было, что там совсем темно.
        - Юра, - шепотом позвал я, не входя. Никто не ответил. - Спишь, чертов сын?
        Молчание. Я вошел…
        Если бы в коридоре горел полный свет, мне был бы конец. Но так - глаза успели привыкнуть к полумраку. Метнувшуюся тень я увидел. И успел выставить руки.
        Удар был сильный - как дубиной. Левый локоть онемел сразу. Я неловко отбрыкнулся, нога попала во что-то легкое. Тут же с другой стороны зажглись два красных глаза. Раздалось шипение: ххааа! Это была смерть. Я упал на колени, правая рука метнулась назад, к пистолету. В свое время инструктор учил нас: никаких предохранителей! Патрон в патронник - и медленно отпустите курок. Так и носите, это достаточно безопасно. Зато теперь первый выстрел производится, как из револьвера - самовзводом. Экономится уйма времени… почти полсекунды…
        Так и получилось. Я успел выхватить пистолет и нажать спуск. Опять же, как учили - дважды. В первой вспышке я увидел исполинскую кошачью морду с ощеренной пастью и огромные лапы по сторонам; во второй - какой-то бесформенный ком…
        Тот, кто бил меня первым, бросился вновь, но в последний миг изменил направление - проскочил за спиной. Я все еще стоял на коленях и был скован в маневре. Поэтому, когда я вскочил и выбежал в коридор, там все было кончено.
        Медсестра сползала по стенке, прижав руки к горлу. Вдруг между пальцами ее волной хлынула кровь… Серая маленькая тень метнулась вдоль стены к выходу на лестницу, и я дважды выстрелил ей вслед. Почти не надеясь попасть.
        Тоненький вскрик донесся оттуда. И тут же закричали со всех сторон. Вторая медсестра бежала по коридору, халат ее развевался… Я опустил пистолет и вернулся в палату. Нащупал выключатель. Щелкнул.
        Кровь была даже на потолке. Все казалось красным. Меня повело в сторону, я выпятился из палаты, и тут - налетели, заломили руки… это не он, не он! - кричал кто-то, но я уже почти ничего не понимал; или не так: я внезапно опьянел, мир кружился, и я проваливался назад, назад, назад… Надо мной был белый круглый светильник, и чьи-то руки меня приподнимали, поворачивали, опускали…
        И вновь - «охрусталение». Я все вижу и все понимаю, и реагирую правильно, но никак не отношусь.
        Мне зашивают рану на левом плече. Рана глубокая и ровная, нанесена чем-то очень острым - бритвой? Неважно. Одиннадцать швов, йод, повязка. Спасибо, доктор.
        Очень смуглый лейтенант ведет меня куда-то. Голубая железная дверь.
        На длинных мраморных столах под зеленоватыми простынями лежали два маленьких тела. Люди в форме и в штатском - семеро - стояли вокруг. Когда мы вошли, они коротко посмотрели на нас. Потом отвернулись. Шестеро слушали одного, молодого, однако уже совсем лысого. Но он не продолжил речь, а поманил меня рукой. Я подошел. Он снял простыню с одного из тел. На столе лежала, вытянувшись, огромная пятнистая кошка.
        - Маргей, - сказал лысый. - Малый оцелот. Перу, Бразилия, Гвиана. В России лишь в двух зоопарках. Не приручается… - он приподнял мех на шее. Шею охватывал тонкий темный ошейник. - Очень опасен. Равно как и его хозяин…
        На втором столе лежал мертвый мальчик. Голова его - реденькие белесые волосы, оттопыренные уши, приоткрытый изумленно рот - была неестественно свернута набок. Одет он был в серенький костюмчик: шорты до колен и рубашка-полурукавка из того же материала. Мне показалось, что для мальчика у него слишком большие кисти рук и ступни - босые, с черными подошвами. На руках, на одежде, на ногах его была кровь. Много крови.
        - Нож валялся рядом с ним. Все пять убийств совершены этим ножом. Киска, конечно, тоже приняла участие…
        Пять? Ну да, пять. Тедди, Юра, еще двое в палате, медсестра в коридоре. Я вдруг снова увидел, как она сползает по стене, еще живая, но уже убитая, силясь зажать зияющую рану… Куда я попал? А, вот - в бедро. Он полетел с лестницы и сломал себе шею.
        Да нет, какого черта? Я его убил. Я его убил…
        Ничего не чувствую. Кроме какого-то незначительного удовлетворения.
        - Вам знаком этот субъект?
        - Нет. Скажите, как мне к вам обращаться?
        - Валерий Михайлович. Я из контрразведки.
        - Догадался.
        - Вы пришли в себя, Миша?
        - Не знаю. Но рано или поздно я в себя прихожу. Всегда.
        - Отлично. Мы не могли бы побеседовать?
        - Почему нет? Давайте попробуем.
        - Бей-эфенди?.. - Валерий Михайлович повернулся в сторону пожилого турка в белом майорском мундире с орденской колонкой и солдатским Железным крестом.
        - Можете пока занять мой кабинет, - сказал полицейский майор; я догадался, что это и есть Хашмет-паша, опальный директор городского департамента полиции, ныне - начальник участка. Его понизили на два звания… за что? Не помню.
        Не важно. Вспомню, если потребуется.
        Кабинет Хашмет-паши был обставлен с претензией. Деловой стол, два раухера, сетевой и автономный, пульт связи. Портрет на стене: некто толстомордый, с брылями, в полицейском мундире. А под портретом - курительный столик, соломенные кресла, медный кальян…
        - Вот ваш пистолет, - Валерий Михайлович протянул мне вальтер. - Я заявил, что вы - наш нештатный агент. Ничего другого придумать просто не успел. У вас нет предубеждений относительно нашего ведомства?
        - Есть, - сказал я. - Но они не абсолютны.
        - Я вам расскажу кое-что, а вы дополните или поправите меня. Если захотите, конечно.
        - Секунду, - сказал я. - Объясните мне мой статус. Я кто: свидетель, подозреваемый?..
        Он поднял руку.
        - Не будем об этом. Вы - наш нештатный агент, и все. Для формальностей вполне достаточно. Если в будущем потребуется что-то еще - сделаем. Я вам обещаю.
        - А я, конечно, должен верить… Хорошо. Я верю.
        - Сначала вопрос у меня вот какой: вы успеваете следить за новостями?
        - М-м… Я бы сказал иначе: не успеваю увертываться от новостей.
        - Тогда я попробую перечислить главные. Хроника последних десяти дней: огромной силы взрыв в Рангуне. Эксперты до сих пор не пришли к заключению относительно его природы. Самой непротиворечивой казалась гипотеза о естественной его природе - метеорит типа Тунгусского. Чисто тепловой, без радиации… практически… ну, и прочее. Однако чуть спустя произошел совершенно идентичный взрыв в Томске. Понимаете - падение метеорита на город само по себе маловероятно, города занимают менее тысячной доли поверхности суши…
        - Понимаю, - сказал я. - Это я прекрасно понимаю. Особенно если на два города с интервалом в десять дней.
        - В девять. Так что теперь не вызывает сомнения: взрывы эти - дело рук человеческих. Некто получил доступ к технологиям, позволяющим неизвестным пока способом высвобождать огромное количество тепловой энергии. И этот некто имеет целью предельно обострить межгосударственные отношения и, может быть, спровоцировать новый всемирный конфликт. И в этот конфликт целенаправленно втягиваются именно страны Старого света. Союз Наций пока в стороне… Далее: этот некто обладает и другими несколько необычными возможностями. После взрыва в Томске был сбит уходящий от города самолет. По обломкам установили, что это японский «Кавасаки-Ниджи», четырехместный околозвуковой, делового класса. Салон был весьма грубо, на скорую руку, переделан в бомбоотсек с раздвигающимся полом. Но главное другое: ни один из чертовой уймы локаторов - а там понатыканы точки и ВВС, и ПРО, и ПВО, и гражданской авиации - пролет этого самолета не засек. И даже локаторы истребителей его не видели - до тех пор, пока ребята из «Небесных гусар» не нашли этот летучий призрак в небе просто невооруженным глазом и не влепили очередь из пушки в упор.
И вот с этого момента призрак перестал быть таковым и мгновенно появился на всех экранах, как и подобает материальному телу. Теперь уже другие эксперты не могут истолковать этот феномен. Сейчас они просеивают землю на месте падения…
        - Подождите, я не понял. А все эти знаменитые истребители вторжения и бомбовозы-невидимки - это что, миф?
        - Не миф. Но там все понятно: поглощающий радиоволны материал обшивки и специфическая форма. А здесь - серийный гражданский самолет. Из самого рядового дюралюминия. Их всегда великолепно видно на экранах.
        - Понял.
        - Такой же - а может быть, этот самый - видели над Бирмой за несколько часов до того, как обстреляли нашу эскадру. И точно так же - без отметок на локаторах.
        - Ракеты, которыми были поражены корабли -?..
        - Нет. Старые «Широи-хари». Конец семидесятых. Второе поколение крылатых. Боеголовки из обедненного урана. Снимаются с вооружения.
        - То есть это были не ядерные взрывы?
        - Все журналисты - неучи. Когда они слышат слово «уран», то ни о чем другом, кроме атомной бомбы, думать уже не в состоянии. Другое дело, что кораблю практически все равно, каким ураном начинена ракета…
        Да. Атомный взрыв или адское пламя - какая, в сущности, разница…
        - Далее. Взрыв в Рангуне произошел через несколько часов после предполагаемого прибытия туда рейхсканцлера Альтенховера. Канцлер остался жив, потому что его самолет застрял в Дели из-за грозы. Нашему президенту не повезло…
        - …погода была хорошая. То есть, если я правильно понял, кто-то пытается натравить Рейх и Россию на Японию?
        - Складывается именно такое впечатление. Причем, как ни странно, при всей своей завидной технической оснащенности этот гипотетический «кто-то» делает все очень прямолинейно и тупо. И тем самым заставляет нас усомниться в правильности наших предположений относительно его намерений.
        - Ну да. Я знаю, что ты знаешь, что я знаю… Какие же еще интересные события произошли на последней декаде?
        - Много чего произошло. Скажем, один любознательный парень из нашей службы обеспечения подверг раухер-анализу личности жертв серийных убийств за последний год. Оказалось, что почти все попавшие в этот скорбный список женщины в возрасте от пятидесяти до пятидесяти пяти лет в молодости жили в Челябинске и в период с шестьдесят пятого по шестьдесят восьмой годы выступали за сборную Южного Урала по русскому хоккею.
        - Что? - не понял я. - Какие женщины?
        - За последний год в городах России было совершено около трехсот так называемых серийных убийств, - терпеливо повторил он. - Считается, что совершают их маньяки. Из этих трехсот жертв двадцать девять были женщины названного мною возраста. Двадцать шесть из них в молодости жили в Челябинске и играли в хоккей за сборную Южного Урала. Теперь понятно?
        - А… причем здесь хоккей?
        - Хотел бы я знать… Убиты они в разных городах, разными людьми… хотя людьми этих выродков назвать трудно. За те четыре года через сборную прошло около семидесяти девушек. И вот больше трети - внезапно стали жертвами маньяков. Может ли это быть случайностью?
        - Не знаю… Думаю, что нет. Нет, точно не может… Так. И что теперь?
        - Хм. Хороший вопрос. Натолкнулись мы на этот феномен как раз десять дней назад. Так что теперь будем проводить всяческие проверки. Может быть, натолкнемся еще на что-либо. Ну и - будем искать объяснения. Возможно, найдем.
        - Устранение свидетелей какого-то давнего преступления? - спросил я сам себя. - Или…
        - Или взять странные убийства наркогешефтманов. В четырех случаях из пяти к ним в дом под тем или иным предлогом попадал ребенок лет десяти-двенадцати. В пятом случае - вернулась похищенная вымогателями дочь, девочка вообще восьми лет. Везде - наутро труп хозяина, в двух случаях - и домочадцев с чадами. Все дети исчезли, кроме опять же той восьмилетней дочки, которая разбила зеркало и насмерть изрезалась стеклом. Что это значит?
        - Вы рассказываете страшные вещи, - сказал я.
        - А потому что жизнь наша такая, - вздохнул Валерий Михайлович. - Страшная. Детей пугать. Ладно, Миша… Михаил Игоревич… Давайте к делу.
        - Давайте.
        - О факте похищения Георгия Романова вы знаете. О некоторых особенностях похитителей - тоже. И мы теперь знаем - с вашей помощью. Сейчас, в период кризиса, в преддверии плебисцита, никак нельзя допустить появления самозванца. А точнее, с поправкой на современные технологии - наследника, формально как бы и настоящего, но модифицированного здесь, - он коснулся лба.
        Я понял.
        - Так. И какова моя роль?
        - Сыграть в «Принца и нищего». Вы знаете, что похожи на наследника как брат-близнец?
        - Н-нет. Разве похож? Нет… ну, разве что тип лица, сложение…
        - Очень похожи. Так вот: надо сделать так, чтобы похитители решили, что в руках у них находится двойник, а оригинал - вот он.
        - Они, думаете, такие дураки? Не проверят?
        - А как? Я не вижу способа установить это достоверно. По крайней мере, мы их озадачим и заставим нервничать и дергаться.
        - Ну и шлепнут они наследника…
        - Не раньше, чем захватят вас. А вас они не захватят.
        - Почему же?
        - Я не позволю. Да вы и сами, судя по сегодняшнему бою, не пальцем деланы. Ну, как? Согласны на такую роль?
        - Да я еще не видел роли… И вообще, понимаете, у меня почему-то комплекс Сусанина начисто атрофирован. С самого детства. Жизнь за царя - как-то не по мне.
        - Знаете, Миша… - он вдруг задумался. - Если бы только за царя… Нет, не знаю. Не могу объяснить. Только есть у меня такое чувство, что идем мы с вами в головном дозоре войска Армагеддона… Ну, и - неужели вам не хочется добраться до убийц вашего друга?
        - Друзей, - поправил я.
        - Тем более.
        - Пожалуй, что хочется. Только вот… надо решить один вопрос… - и я, запинаясь, рассказал ему про Зойку. Он задумался.
        - А она еще не знает? Про… вашего друга?
        Я мотнул головой. Мне представить было страшно, как я ей это скажу. И еще страшнее - если скажет кто-то другой.
        - Поехали, - распорядился Валерий Михайлович. - Я знаю более надежное место, чтобы переждать…
        Год 1991. Игорь
        16.06. 22 ЧАС.
        ПУСТОШЬ В РАЙОНЕ ПЕРЕСЕЧЕНИЯ ЯРОСЛАВСКОЙ И ОКРУЖНОЙ ЖЕЛЕЗНЫХ ДОРОГ.
        Задачка: как поймать в Сахаре льва?
        Лес рук: перегородить пустыню, господин учитель! Пополам, каждую половину еще пополам, потом еще, еще - наконец, лев сам собой оказывается в клетке. Можно просеять Сахару через сито. Можно посыпать нюхательным табаком: лев начнет чихать, по чиху мы его и найдем. Сделать надувную львицу, вставить в нее пищалку типа «уйди-уйди» - лев прибежит сам. Поймать зайца, но в документах оформить его как льва. Покрасить пустыню черной краской, а в клетку насыпать песку: лев подумает, что от пустыни только это и осталось. Хорошо, а ты, Игорь, почему молчишь? Но львы вообще не живут в пустынях, господин учитель…
        Весной восемьдесят восьмого я поучаствовал в настоящей охоте на льва. Правительство Родезии пригласило группу из «Трио» помочь организовать аналогичную службу, и семь человек, в том числе и я, полетели в Солсбери и поработали там два месяца - и кое-что сумели сделать, хотя и предупредили хозяев сразу: наши методы действенны против городских террористов и городских партизан, а здесь их донимают партизаны классические: мелкие подвижные отряды, проникающие с территории Рейха. Но, повторюсь, кое-что у нас получилось, и нам в благодарность устроили недельное сафари. Так что я имел шанс убить льва, но не воспользовался им. Льва убил Командор, причем не из ружья, а саантагом - коротким зулусским копьем. Там я усвоил главное правило охоты на львов: их надо подстерегать в засаде неподалеку от дичи, на которую львы охотятся.
        В крайнем случае, можно изготовить надувную дичь.
        Как правило, горожане не имеют ни малейшего представления о метаболизме их родного города: откуда поступает, условно говоря, пища, где и как она переваривается, куда исчезают отходы. Даже специалисты, занятые в этой сфере, знают только свой участок - и почти ничего о системе в целом. Полиция, которой по должности требуется знать свой город досконально, здорово плавает в этих вопросах. Охранные спецслужбы: тайная полиция Рейха и контрразведка «Щит» Сибири - уверены, что достаточно контролировать основные коммуникации: связь, электроснабжение, тепло, воду и канализацию, - чтобы в решительный момент овладеть любой ситуацией. Если же им потребуется дополнительная информация, они могут в любой момент привлечь необходимых специалистов. У нас такой возможности нет, поэтому приходится все держать в голове. Вот, например, сможет ли рядовой москвич, или московский полицейский, или военный комендант, или сам бургомистр ответить, ни у кого не спрашивая и не заглядывая в справочники, куда денут грузовик, сгоревший на автостоянке неподалеку от «Матросской тишины», если уголовное дело по этому факту не закрыто?
Не знаете? Тогда спросите меня, и я отвечу: его отбуксируют на арестную закрытую площадку гаража Скварыгина. Там он и будет стоять, доступный полицейским следователям… Я сорок минут ползал под колесами авторуин, моля бога, чтобы охранник не пришел в себя раньше времени и уже соображая, каким способом пробраться к «Алазани» и поискать там на стоянках маркированные машины, прежде чем наткнулся на тот самый грузовичок - про который мы думали, что у него миномет в кузове. А может быть, и был миномет - как теперь узнаешь? «Маячок» я нашел сразу, в обычном месте: на правой задней рессоре. Сюда огонь, похоже, не проник - по крайней мере, копоти не было. До перелаза я добрался очень вовремя: начался шум, замелькали фонарики, залаяли собаки. Но - все: я уже был по другую сторону стены. Все: я уже в машине. Все: я уже еду, на ходу вытаскивая из кармана «маячок» и прикладывая его к первому попавшемуся железу - к рулевой колонке. В «маячке» щелкнуло магнитное реле, и из бока его полезла, раскачиваясь, белая ленточка: запаянная во фторогласс антенна. Теперь, пока грузовик не остановится, «маяк» будет через
определенные промежутки времени выплевывать миллисекундные импульсы на волне два и две десятых метра. Это диапазон армейских и полицейских переносных радиостанций, вряд ли он заглушен сейчас; в то же время импульсы настолько коротки, что динамиками радиостанций не воспроизводятся. Зато: если Кучеренко жив и действует, - а в этом у меня нет сомнений, иначе на кой черт ему шесть автоматов, два ящика патронов и реактивный гранатомет? - то я очень сомневаюсь, что он не следит за эфиром. Если же он следит за эфиром, то не может не заметить того, что одна из помеченных ранее машин вновь ожила, проделала маршрут по городу и остановилась в подозрительной близости от нашей резервной базы… И Кучеренко не был бы сотрудником «Трио», если бы не попытался хотя бы глазами увидеть, а при благоприятных условиях и руками пощупать, кто же это такой на меченной машине катается?
        Здесь можно было бы снимать фильмы о войне. Выходящие на пустошь дома стояли мертвыми, пустыми, закопченными коробками. И пространство между ними, и пустошь до железнодорожной насыпи, высокой, как крепостной вал, все было неимоверно захламлено, взрыто и изгажено. Так обычно и действовали домовладельцы: доводили район до полной непригодности для жизни, потом сносили старые дома и строили новые - гораздо более дорогие. То же самое недавно происходило в Раменках: поставленные там во времена оккупации многоэтажные бараки запылали, как свечи, в ночь случалось до десятка пожаров. Потом в дело вступил консорциум «ФТРК», всего за год построивший на месте тупых и пыльных кварталов замечательный шлафтревир типа «Пари-2001» - и положивший в карман, как посчитали журналисты, четыре миллиарда золотых марок. А здесь, наверное, поставят особняки и будут продавать по миллиону, по два, по пять, по десять…
        Я сидел на чердаке выгоревшей четырехэтажки. В наследство от португальского офицера, командовавшего нашим арестом, мне достался хороший полевой бинокль с фотоумножителем. Это, конечно, не ноктоскоп, но трофейному коню… При полной луне в него видно, как днем, и кое-что можно рассмотреть при свете звезд. Но, к сожалению, в рассеянном свете сумерек изображение получалось размытым - как в светящемся тумане. Тем не менее, когда два неясных силуэта приблизились к машине-приманке, обошли ее, и один из них присел у правого заднего колеса, все стало ясно. Теперь - не упустить… где их машина? Я повел биноклем влево. Ага, вот она. Выше обычной легковой… микроавтобус? Про микроавтобус говорил «опасный старичок»… И еще два силуэта рядом с машиной. Ну, что же…
        Со всей возможной скоростью я спустился на землю и, стараясь оставаться за домами, рванул по направлению к ним.
        Я чуть-чуть опоздал. Выглянул из-за последнего угла - дверца машины хлопнула, и она мягко, бесшумно, упруго тронулась с места. Черный «хорьх-уни», нечто промежуточное между семейным автомобилем и микроавтобусом. До него было метров сто, и пара-тройка секунд для размышления у меня была. Но я их не использовал. Будто кто-то толкнул меня в спину - я вышел на дорогу - если это позволительно назвать дорогой, то, на что я вышел - и поднял руку.
        Метрах в пятнадцати от меня «хорьх» резко затормозил, приоткрылась дверца, показалась голова…
        - Пан! - закричал Кучеренко. - Пан! Парни, это же Пан!
        Я понял вдруг, что все это время не дышал.
        16.06. 23 ЧАСА.
        ПЕРЕУЛОК МАРИИ ШЕММЕЛЬ, 1. РЕКЛАМНОЕ АГЕНТСТВО «ПАРИТЕТ».
        Десять минут полной тишины. «Сонный хав». Антон и Мартин засыпают мгновенно: Мартин верхом на стуле, уткнувшись лицом в скрещенные руки, Антон на коротком конторском диванчике. Во сне у них трогательно-детский вид. Я и не думал даже, что в БД - «Брюнхильддолх», «Кинжал Брунгильды» принимают таких пацанов. Хотя, впрочем, и у нас есть молодежный отряд для разного рода агентурных операций. Валечка, например, начинала там, и Дима Крупицын тоже…
        Я спать не стал. Включил монитор и принялся в быстром темпе прогонять через себя информ-блоки, поступаюющие через трабант по каналу МОЭС. На нашем приемнике стояли дешифраторы всех систем, и поэтому на монитор шла информация и от «Азии», и от «СИ», и от «Империума», и от «Юнаб». Перестановки в сибирском правительстве: министром обороны назначен маршал егерских войск Коломиец. Арестованы начальник генштаба генерал-майор Перевозчиков и начальник военной разведки полковник Швец. Застрелился в своем кабинете полковник ВВС Крестовиков, по-простому - Тарантул… Еще два тяжелых ледокольных авианосца: «Адмирал Колчак» и «Адмирал Канивец» вышли вчера из порта Седов и взяли курс на запад. Они присоединятся к Ударной группе САФ. На сегодняшний день к северо-востоку от полуострова Канин сосредоточено уже около пятидесяти боевых и вспомогательных кораблей Сибири, среди них семь авианосцев и семь тяжелых атомных ракетных крейсеров типа «Петр Великий». По непроверенным данным, сегодня в шестнадцать часов в Варшаве встретились президент Толстой и рейхсканцлер фон Вайль; правительственные службы информации обеих
стран не подтверждают, но и не отрицают факта встречи. Не вернулся на базу самолет «Та-220», совершавший плановый инспекционный полет над Южной Сибирью. Связь с самолетом была потеряна, когда он находился над озером Балхаш. Продолжается эвакуация населения из Москвы. По данным российского «красного креста», число беженцев превысило три миллиона человек. В руках журналистов телекомпании «Свет» имеются документы, неопровержимо доказывающие факты массовых расправ армии над гражданским населением в Москве. Глава Московской городской канцелярии НСПР Грузинов найден убитым около собственной машины. Убиты также его шофер и двое телохранителей…
        Это уже Серега и вот эти парни. Оставшись без начальства и найдя друг друга, они принялись действовать на свой страх и риск. Впрочем, «друг друга» - не совсем точно. Это Серега нашел их.
        Еще одиннадцатого днем он, высадив на Цветном бульваре Крупицыных, поехал по проверочному маршруту - и засек за собой слежку. Серега показал высший пилотаж: сначала он выбросил на дорогу «лягушку» и заставил машину преследователей проехать над ней, а потом оторвался - воспользовавшись неимоверной проходимостью «волгаря», перемахнул через железнодорожные пути. Зарулив на ближайшую автостоянку, он стал отслеживать по «лягушке» машину преследователей, и делал это до трех ночи, до контрольного часа возвращения. Похоже, что мы разминулись с ним на несколько минут. Он только заглянул в подвал и сразу уехал. Убитого Командором чужака он посчитал за меня. Следующие сутки у него ушли на на вычисление базы преследователей. Он был уверен, что побоище в подвале - дело их рук. Наконец, он их локализовал: оптовый магазин-склад неподалеку от перекрестка Варшавского и Каширского шоссе. Серега нашел себе точку наблюдения, задействовал всю технику, что у него оставалась: несколько узконаправленных десантных микрофонов, релихт-звукосниматель, позволяющий слышать то, что говорят в помещении, сверхчувствительный
приемник, способный принимать сигналы, генерируемые обмотками телефонных наушников. К исходу следующих суток он понял, что эти ребята к акции против нас отношения не имеют, что это БД, родственная нам служба, подчиненная лично рейхсканцлеру, что ход событий в Москве категорически не устраивает верховное правительство… Тем временем началась стрельба, по шоссе пошли танки. Тринадцатого, в двадцать два часа, вся группа, около тридцати человек, собралась вместе, и прозвучал приказ: атаковать и уничтожить руководителей заговора. Очевидно, началась подготовка к выполнению приказа, но через полчаса территория была оцеплена рейхсгренадерами, раздались выстрелы, а вскоре подошли четыре танка и из пушек разнесли все постройки. Впрочем, один танк кто-то ухитрился подбить. Серега не видел, чтобы кого-нибудь захватили живым. Самого его не нашли чудом. Утром, пробираясь к своему фургону, он обнаружил знакомую по погоне машину. Естественно, он навел на нее релихт-звукосниматель и послушал, о чем говорят. Потом подошел и представился. В отличие от всякого рода разведок и у нас, и в БД сотрудничество с иностранными
родственными службами при выполнении задания теоретически допускается, хотя и не приветствуется. «Разбор полетов» после подобных эпизодов и длителен, и тяжек. Но ситуация - Серега это понимал - складывалась исключительная, и действовать приходилось не по уставу, не по традициям и обычаям службы (которые, как правило, суровей устава), даже не по зрелому размышлению - а исключительно по интуиции. Да и речь шла не о борьбе с террористами, а о чем-то прямо противоположном. Тем не менее Серега сделал то, что сделал. У ребят из БД имелся четкий приказ, но не было средств для его выполнения, кроме трех пистолетов, очень хорошего автомобиля и пропуска гепо. И Серега вскрыл для них сначала наш оружейный контейнер, а потом - и нашу резервную базу, вот эту самую. Базу он поначалу отдавать не хотел, они съездили на Черемисовскую, но там было глухо: сторож плел черт-те что, а когда его попытались припугнуть, выскочил из машины прямо в толпу уезжающих…
        Грузинова убрали очень гладко, «технически»: за четыре секунды. Больше ничего они пока натворить не успели…
        Да, и еще, сказал Серега перед тем, как уйти: правительство Тихонова тайно арестовано то ли одиннадцатого, то ли даже десятого июня, все последующие действия предпринимались от их имени, но совсем другими людьми. Чуешь? Хем-Белдыр, сказал я, восемьдесят второй год: на посту премьера сменилось пять человек, но приказано было считать, что это все один и тот же: Чодан-Оол. Как-то уж слишком все похоже, неуверенно сказал Серега…
        - Подъем, ребята, - командую я. - Пора.
        Тренаж у ребят отличный: они вскакивают мгновенно и так же мгновенно, без пауз, начинают действовать. Действие, в сущности, простое: выйти из конторы и сесть в машину, но в наших условиях оно разрастается до полномасштабной акции с разведкой и прикрытием. Я выхожу последним, шифрую замки и защиту и с мрачным удовлетворением думаю, что тому, кто войдет сюда без моего ведома, достанется лишь пепел - в том числе его собственный пепел…
        Ребята уже в «волгаре», зажигают спичку: все хорошо. Сажусь справа, тесновато, конечно, но лучше так, чем в будке. За рулем Антон. Я уже заметил, что Мартин у них за старшего. Иерархия в нашей группе еще не установилась, но наметилась. Мы сейчас как солдаты не то чтобы воюющих, но и не союзных армий, попавших в окружение некой третьей силы, общего врага. Они - рядовые, но их больше, и они имеют приказ действовать. Мы - офицеры, но нас меньше, и это мы присоединились к ним. Негласно условлено, что они готовы подчиняться нам, до тех пор, пока мы действуем в рамках их приказа. Что будет дальше - Бог весть.
        Ехать приходится с фарами, уличного освещения нет. Если бы не два-три светящихся окна во всех домах, стоящих вдоль нашего пути, можно было бы подумать, что отключено электричество. Антон петляет по переулкам, целясь на Ярославскую, но натыкается на заторы, на скопища брошенных автомобилей. В одном месте, в другом… Наконец - застава: два панцервагена, солдаты у костра, офицер поднимает руку. Антон молча показывает пальцем на пропуск под ветровым стеклом. Офицер светит фонариком, читает. Долго читает. Потом отходит, командует. Пердя густыми выхлопами, один панцерваген трогается, освобождая дорогу. В свете наших фар дым похож на пламя. Проезжаем сквозь него - и проваливаемся в пустоту широкой, как футбольное поле, Ярославской. Направо - ни огонька, налево, страшно далеко - косые лучи прожекторов. Нам налево. Антон выжимает из «волгаря» все, прожектора приближаются, но он сворачивает налево, опять бессловесный диалог с офицером на заставе, и мы несемся по узкой, похожей на ущелье между двумя бесконечно-длинными многоэтажками, улице, и проходит немало времени, пока я начинаю понимать, где мы и куда
едем: вокруг Сокольнического парка, потом - по яузским набережным… Мы несемся, дорога пустая, лишь в одном месте - колонна панцервагенов на обочине, и солдаты с брони смотрят вслед. Гепо… черт бы его побрал. Гепо. Ничего. Скоро мы будем знать все. Восторг. Осталось мало. Женщина кричит и грозит кулаками. Мимо. Только во сне мы боимся крови. Толпа, человек двести, вокруг какого-то дома, светятся все окна, в окнах движение теней. «Верните наших детей! Верните детей!» Мимо. Нас слепят фарами. У Артема белое, ничего не выражающее лицо. Мартин кусает костяшки пальцев. Здесь людей больше, море голов, и солдаты, солдаты… «Где наши дети?!» Я спрятал нескольких, остальных - не успел… Пропуск! Артем тычет пальцем в стекло. Нет, этого мало, требуется пропуск военно-гражданского комитета. Мартин, перегнувшись через Артема, кратко объясняет офицеру, где именно и при каких обстоятельствах видел военно-гражданский комитет. Я обязан задержать вас… Кретин, кричит Мартин, ты вон туда посмотри! - в небе над крышами тлеет красное пятно: Игла все еще горит. Ты хочешь, чтобы следующая петарда сработала под жопой твоего
вонючего комитета? Счет идет на секунды, говорю я. Офицер колеблется. Поехали, говорит Мартин, и Артем бросает машину на шлагбаум, треск - мы уже по другую сторону. Еще секунды две чувствую себя на мушке, потом понимаю - не будут стрелять. По обе стороны дороги пустые машины, многие побитые, мы еле протискиваемся местами - и так до поворота на набережную. Набережная восхитительно пуста. Мы несемся, несемся, плавно повторяя изгибы реки, и только один раз - встречные фары и мелькнувший мимо «мерседес», да еще хищные силуэты на мостах, под которыми хрипло взревывает наш старенький дизель. С Лефортовской сворачиваем в переулки, петляем, петляем, петляем - вокзал, и на площади два десятка полевых кухонь в ряд, очереди к ним, с открытых грузовиков раздают хлеб - лес протянутых рук… Все, теперь медленно, медленно… вот они. Ждем, когда перейдет дорогу старуха, неся перед собой фарфоровую супницу. На обочине, одним колесом на тротуаре, стоит наш «хорьх», чуть дальше - светлый «центавр»… Ай да Серега. Ай да сукин сын. Я выпрыгиваю из кабины, он бежит мне навстречу. Глаза у него по чайнику, и уже ясно, что
сейчас он преподнесет мне подарочек. Молча распахивает багажник, и я вижу… больше всего это похоже на кусок ствола корабельного орудия: цилиндр высотой с полметра, с внутренним диаметром тридцать сантиметров и толщиной стенки сантиметров двадцать пять - двадцать семь… Я уже все понимаю, я царапаю металл ногтем, и остается след. Массивная крышка с выступающим рантом лежит отдельно, в ранте пропилен паз, вот для этого провода со штекером… Я сразу почувствовал, что она тяжелая на ходу, говорит Серега, и я киваю: тут мудрено не почувствовать, когда в багажнике с полтонны свинца. Какой взрыватель? - спрашиваю я. Чисто радио. Частота? Двадцать один и четыре, семизначный цифровой код. Двадцать один и четыре, тупо повторяю я. Это сколько метров? Примерно четырнадцать. Четырнадцать… Меня будто ударило током. Скорее, завопил я, скорее, пеленгуй! Кого? - уставился на меня Серега. Какой-то передатчик на четырнадцати метрах гонит цифровые группы! Иду, - Серега попятился, повернулся и побежал к своему фургону. Я закрыл багажник, обошел машину, открыл правую дверь и сел на низкое сиденье, оставив ноги на тротуаре.
Этой зимой группа Фотеева обезвредила в Новониколаевске некую «Миссию» - любителей минировать автомобили и взрывать их в людных местах. Раздобыв агентурным путем характеристики взрывателей, которыми те пользовались, ребята Фотеева запрограммировали раухер так, чтобы он выдавал все возможные комбинации кода, подсоединили его к передатчику и постоянно гнали это в эфир. «Миссионеры» перед очередной акцией стали проверять свою технику - и вся их база ухнула. Фотееву вставили трехдюймовый фитиль, так как пострадали и посторонние, и перевели в разработчики… Теперь какие-то козлы намерены повторить его подвиг, думая почему-то, что противник располагает только обычными или, на худой конец, мини-ядерными фугасами. А замечательную мину «Тама» в восемь килотонн не желаете попробовать? Теперь я более чем уверен, что она есть не в этом, так в другом автомобиле, в массивном свинцовом контейнере, исключающем обнаружение приборами…
        Да уж. Не было ни гроша, и вдруг алтын… хотя и алтына тоже нет, а есть непонятно что. Хотели, называется, разжиться фаршированным автомобильчиком… разжились. Сколько Сереге потребуется на пеленгацию? Сможет ли он в этих помехах дистанционно перенастроить на другую волну приемные станции? Или придется ездить по городу на фургоне, рисуя треугольник ошибок? Эх, черт, вспомнить бы мне об этой дурной морзянке немного раньше! Нет, вот он, Серега. Все? Все!
        Запеленговал, почти кричит Серега, но там ничего нет! Где, показывай! Вот… вот… Да нет, Серега, тут же всякие особняки и дачки, их просто на карту не наносят, чтоб не дразнить народ. Ну, ребята, говорю я и в трех словах объясняю, что, собственно, происходит. Ты уверен? - впивается в меня Мартин. Уверен. Серега, какие группы идут? Семь-семь-семь-семь-один-пять, последняя - переменная… принцип магических колес. Сколько осталось? Часа полтора. Нельзя рисковать, говорю я, машину нам не найти, надо брать передатчик. Чей он может быть?
        Господи, какая разница! Ухнет «Тама»… или тута…
        Едем, говорит Мартин, и мне вдруг становится легко.
        Едем!
        Фургон и «Феникс» бросаем, обуза, все вместе, и парень, который ходил с Серегой, тычет мне локтем в бок и улыбается, зубы белые, глаза блестят. Антон гонит так, что нас просто колотит друг о дружку, мостовые разбиты танками, кусками выворочен асфальт, и он петляет, как слаломист, но держит скорость.
        Как же зовут этого третьего, третьего?..
        Ференц. Точно, Ференц.
        И он здорово похож на Фила Кропачека, Фила в юности, мы еще только летели в Хем-Белдыр, и он что-то кричал мне сквозь рев моторов и вот так же скалил зубы…
        Никто из нас не знал, что будет потом.
        У моста через Яузу два танка, но нас не останавливают, наоборот, машут: скорей, скорей! Буквально перепрыгиваем речку, я оглядываюсь и вижу, как с тяжелого самосвала на мост валятся бетонные блоки. Антон нацеливается на Таганскую площадь, где-то впереди и очень близко большой пожар, военный полицейский машет жезлом: здесь не проехать, свободен только Рогожский вал. Не страшно, крюк не велик, летим по Рогожскому, слева тоже что-то горит, и справа, далеко, но очень сильно - не Кремль ли? Переулками - к Новоспасскому мосту, короткая задержка у заставы, зулусы растаскивают рогатки, освобождая нам дорогу - и снова скорость. На съезде с моста нас заносит на трамвайных рельсах, задницей о столб, сыпется заднее стекло - не останавливаться, дальше, дальше! По Кожевнической, мимо вокзала - и здесь длинный ряд полевых кухонь, люди с кастрюльками, котелками - точная копия предыдущей, старуха с фарфоровой супницей в руках переходит дорогу, и рядом - седая собачка… На Зацепе - затор, несколько машин горит, толпа, ничего не понятно, Антон сворачивает в переулки, дикий слалом, я теряю ориентировку и снова начинаю
понимать, где мы, когда медленно, объезжая брошенные автомобили, мы пересекаем улицу Гете, справа пылает юберляден «Крым», пожарные в блестящих касках, пенные струи, дым, черное стекло - рушится… До Кристы отсюда пять минут небыстрой ходьбы, но круг не замыкается: мы удаляемся, мы гоним по голым, как кость, переулкам, сейчас выезд на проспект Александра Второго Освободителя затор. Пятимся, теряя секунды. Меня вдруг будто окатывает кипятком: все, опоздали, сейчас рванет… сейчас… сейчас… Нет, это я рвану, это за мной идет охота… Давлю в себе все. Низкий рев моторов - над крышами, освещенные близким пожаром, проходят пять «Готтсхаммеров». Следом и чуть выше - еще пять. Наконец, застава у выезда на проспект. И здесь зулусы, белая форма, автоматы за спинами, в руках толстые короткие плети. Офицер, тоже негр, отдает честь, немецкий его безукоризнен: господа, выполняю приказ, никакие транспортные средства на проспект допущены быть не могут, объезд через… Нет, нам сюда, говорю я, сверхсрочно, машину мы можем оставить. Офицер размышляет две-три секунды. При наличии пропуска… Пошли, ребята, говорю я. Пешее
движение похоже на неподвижность. Я советовал бы вам взять хотя бы отделение солдат, говорит офицер. Простите, капитан, говорю я, но тогда я должен буду отнять у них патроны: они не должны стрелять, даже если их начнут медленно резать. Капитан сдается. Гуськом: Серега, я, Артем, Ференц, Мартин - мы бежим по тротуару, глядя по сторонам, пеленг взят с точностью до пятидесяти метров, но передатчик находится где-то посредине между проспектом и набережной, и попасть туда… здесь? Очень может быть. Узкий проезд между домами, знак: движение запрещено. Всматриваемся. Не видно ни черта. Я тормошу Серегу: здесь? Нет? Похоже, что здесь, говорит, наконец, он.
        Жилой дом… еще жилой дом… а дальше асфальтовая дорожка между живых изгородей в человеческий рост, за левой изгородью бетонная стена, за правой - решетка, за решеткой - темный парк. Плевое дело - перепрыгнуть через такую решетку, но вот те кубики наверху мне не нравятся совсем: это релихт-защита, и хорошо, если она только поднимет тревогу… вообще-то в спокойной обстановке для преодоления ее нужно всего-навсего три зеркальца и кусок толстой проволоки, но у нас нет ни того, ни другого, да и спокойной обстановки тоже нет… Поэтому мы пойдем, как солидные люди через дверь.
        Вот они, сетчатые ворота, их отпирают вон из той будки, должен же быть какой-то служебный ход, точно, железная калитка с окошечком на уровне лица и тоже с дистантным замком, ну, что же… стандартная ситуация номер семь… Мартин становится перед калиткой, слева и сзади от него Антон, обматывает курткой пистолет. Я стою справа, в опущенной руке взведенный автомат - на самый крайний случай. Серега с Ференцем в резерве. Мартин властно колотит в калитку рукояткой пистолета. Из будки мгновенно, как чертик из коробочки, появляется амбал в форме внутренней стражи. Автомат у него под мышкой, ствол смотрит на нас.
        - Кто такие?
        - Имперская тайная полиция, - говорит Мартин, сует пистолет за пояс и достает из кармана удостоверение. Охранник подходит к калитке, щелкает выключателем, на столбе вспыхивает яркая лампа. Мартин держит удостоверение напротив окошечка, охранник наклоняется и читает, щурясь, и тут Мартин роняет удостоверение, в этой же руке у него баллончик с парализатором, и он пускает струю газа прямо в лицо охраннику. Тот падает, как подкошенный, с шумом, с обвальным грохотом, и на шум выскакивает второй, автомат наготове, но Антон успевает выстрелить раньше, звук негромкий, будто уронили кирпич, и охранник пятится и оседает… Я готов принять следующего, но следующего нет, дежурят обычно по двое, Мартин сует в окошечко руку, силясь дотянуться до замка, но нет, конечно, кто же ставит замки так, чтобы до них можно было дотянуться?.. Тут потребна некоторая хитрость… я отстраняю Мартина, достаю нож и вижу, что Серега уже встал на плечи Ференца и что-то ковыряет на самом верху ворот, падает вниз какая-то жестянка, Серега сопит и ругается сквозь зубы, потом что-то звонко ломается, и Серега, повиснув на одной руке,
начинает другой рукой что-то крутить, сначала ничего не происходит, потом раздается скрип, и ворота начинают медленно-медленно ползти в сторону. Минута… вторая… Наконец, щель достаточно широка, чтобы в нее пролезть. Первым лезет Антон, он самый крупный из нас, кряхтит, но протискивается, и за ним протискиваемся мы все. У Сереги с пальцев капает кровь. Перевяжись, говорю я ему и бегу в караульную будку. Так… пульт, телефон, рация. Снимаю телефонную трубку и кладу на стол. Охранник очнется через полчаса, не раньше, но на всякий случай я связываю его ремнями, затыкаю рот. Автоматы забрасываю на крышу будки. Гашу фонарь над входом. Вот и еще минута ушла…
        Аллея, кусты, молодые деревья. Несколько фонарей освещают лужайку, за ней - двухэтажный дом новой постройки, свет за шторами, а рядом, выглядывая из-за угла - роскошный легковой прицеп, «вилла на колесах» по имени «Шметтерлинг» - так написано над окнами - но почему-то с огромной, не менее десяти метров высотой, телескопической антенной. Серега, она? Оно? Наверняка, говорит Серега. Оно. Ну, ребята…
        А вот и охрана. Между домом и прицепом появляется крепкий парень, руки в карманах, мягкие движения, очки… нет, не очки - ноктоскоп! Идет… остановился… смотрит… увидел! Артем опять успевает раньше: коротко - сдвоенным выстрелом - бьет автомат, и охранник, подпрыгнув, падает и выгибается назад, пистолеты вылетают из рук, а нам надо пробежать всего пятьдесят метров. Мы бежим, ветер в ушах, две секунды, никого нет, три секунды, никто не стреляет, четыре секунды, дверь… распахивается, и навстречу… вижу только кружок дула, руки делают все сами, запрокинутое лицо, темнота, лестница вверх, поворот, еще лестница, позади короткие очереди, передо мной три двери, выбиваю ногой - сортир, черт, дальше никого, третья дверь, выстрелы навстречу, щепки и вонь пороха, и будто кирпичом по темени, бью поверх голов, но впритирку, чтобы присели, а рядом уже Артем, и у тех - нет шансов.
        - Пистолеты на пол, - в три приема выговариваю я. - И - прошу садиться…
        Под ногами - длинная, взахлеб, очередь. Вопль. Еще очередь. Тишина.
        Горячая струйка за правым ухом, по шее, на спину.
        - Всем сидеть, - повторяю я.
        Вот он, раухер. На мониторе - семь колонок цифр, в последней, седьмой, цифры меняются, меня опять ошпаривает кипятком, и я даже не тянусь к выключателю - просто всаживаю в раухер десяток пуль. Наверное, от сотрясения - экран монитора покрывается густой сетью трещин, раздается громкое шипение, все меркнет. Успели. Успели. Успели, черт побери…
        И вот теперь я оглядываюсь по сторонам.
        Их четверо, все в гражданском. Но по-настоящему штатский валенок среди них, похоже, только вот этот, у стола, белее штукатурки, с ужасом смотрит не на меня, а на остатки раухера; программер? Наверное. А остальные…
        - Что все это значит? - подсевшим, но вполне твердым голосом спрашивает один из них, самый старший, бульдожьи щеки, ежик - совершенно полковничья рожа. - Кто вы такие?
        - Трио, - охотно отвечаю я.
        - Что-что, - он от изумления чуть не падает.
        - Отдел особых операций при штабе ВВС Сибири, - подчеркнуто медленно говорю я. - Старший координатор Валинецкий.
        Секундное молчание и глаза, которыми он видит не меня, говорят о многом - почти обо всем. Сейчас он начнет врать, и я его опережаю.
        - Господин полковник, - наобум говорю я и, кажется, попадаю в десятку, - мы прекрасно знаем, кто вы и чем занимаетесь. Дело, однако, в том, что… - я посмотрел на часы, - тридцать две минуты назад мы получили неопровержимое доказательство того, что вас недоинформировали о характере радиофугасов, тралением которых поручили заниматься… - у меня начинает медленно плыть перед глазами, я нашариваю стул и сажусь, хорошо бы лечь, но это нереально. - Дело в том, что один из них представляет собой плутониевую мину мощностью восемь килотонн и, по нашим данным, установлен где-то в районе сибирского посольства… Вы понимаете, надеюсь, что акция наша носила вынужденный характер и имела целью предотвратить злодеяние, которое иначе бы…
        - Всем к стене! - оглушительно кричит Артем, а я мягко, как в вату, падаю на пол. В глазах уже почти темно, но сквозь эту темноту я еще вижу, как в дверь косо входит Серега, а с ним кто-то такой знакомый…
        - Феликс, - ласково шепчу я сквозь липкую сладость во рту, - как хорошо, что и ты здесь…
        Год 2002. Михаил
        28. 04. Г. 04 ЧАС. 25 МИН.
        КОНСТАНТИНОПОЛЬ, УЛ. ОСМАН-ПАШИ, 322.
        Мне дали немного поспать. Лучше бы не давали. Или оглушили каким-нибудь мозгодавом. Рана болела, но это было не главным. Совсем не главным… Надеюсь, я хотя бы не кричал во сне.
        Это была одна из конспиративных квартир контрразведки: небольшой флигель в глубине квартала смешанной евроазиатской застройки. Ночью нас впустил невысокий щуплый человек в круглых очках. Оружия у него не было, но по тому, как он двигался, становилось ясно, что в простых случаях оружие ему просто ни к чему.
        От входа вели две лесенки: вверх и вниз, в полуподвал. Внизу двигались тени и раздавались приглушенные голоса. Часто и вперебой попискивали то ли раухеры, то ли пульт селектора.
        Меня отвели наверх и уложили на диван. Зойкой занялась какая-то дама. Зойка просто позволяла передвигать себя.
        В половине пятого я поднялся, вконец истерзанный собственными снами.
        Преследовавшее меня чувство: что о чем-то важном я фатально забыл, - вдруг оформилось.
        Я умылся. Причесываясь перед зеркалом, всмотрелся в отражение. Красные глаза, опухшие веки. И это, в общем-то, все. Если судить по внутренним ощущениям, должно быть гораздо хуже.
        Было до звона в ушах тихо - будто в доме никого нет…
        Как оказалось, в Петькином альбоме сели аккумуляторы, и пришлось долго искать розетку. Она нашлась за диванной спинкой.
        Вначале я просмотрел оглавление. Все было удобно сгруппировано в одну статью, поэтому я просто вывел информацию на гибкие пленочные экраны, которые можно листать наподобие страниц обычной книги. Это почему-то гораздо приятнее, чем тыкать пальцами в клавиши.
        Петр, похоже, изменил своей верной Клио с Каллиопой. Во всяком случае, начало статьи он посвятил сюжетам и фабулам. Острый сюжет, скрытый сюжет, вечный сюжет. Парадоксы и невероятные совпадения как необходимый элемент комедии. Рок как необходимый элемент трагедии. Естественное течение сюжета и авторское управление сюжетом. Автоколебания сюжета, автор теряет управление. Попытки выходов из режима автоколебаний. «Бог из машины» как пример бесталанного управления. То же самое - обрыв сюжета. Примеры удачного, талантливого управления. Как правило, это заблаговременная расстановка «мин и ловушек». То есть: автор выступает в роли рока. То есть: счастливый конец, к которому автор приводит героя, онтологически ничем не отличается от трагического конца…
        Нет, это был легкий флирт. Клио возвращается.
        Краткие, в один абзац, биографии Христа, Цезаря, Аввакума, Робеспьера, Гитлера. Резюме: сюжетная схема номер один: свершение подвигов во имя идеи, народа, государства при полном осознании того, что наградой будет только смерть. Что и происходит. Еще биографии: Магомет, Чингиз, Ярослав Мудрый, Ленин. Фантастический, невероятный успех, торжество, естественная смерть на вершине славы - но мы, потомки, знаем, к каким катастрофам этот успех привел. Такова сюжетная схема номер два. Далее: король Лир, Наполеон, Николай Второй, Герман Геринг; творцы доживают до краха своих творений. Устремленность к высотам - и гибель от ничтожной причины: Александр Македонский, князь Олег, Пушкин, Лермонтов… Резюме: биографии всех сколько-нибудь известных исторических персонажей созданы по законам литературных произведений. Шестнадцать сюжетных схем, некоторые схемы разветвлены, но это неважно…
        Вновь Каллиопа. Высокая литература и литература бульварная - с точки зрения сюжетов. Для высокой прозы характерно развитие сюжетов по внутренним законам, подобно вызреванию благородного вина; для бульварной - «купаж», смешение линий, авторский произвол, давление, использование неких внешних факторов, не предусмотренных первоначально. Роль случайности стремительно возрастает… и местами достигает того уровня, который наличествует в окружающей действительности. То есть наша действительность функционирует по законам, неприемлемым даже для самой наибульварнейшей литературы.
        Гибель адмирала Макарова укладывается в сюжетную схему номер восемь: рок настигает того, кто бросил ему вызов. Но смерть Вильгельма Карловича Витгефта совершенно несюжетна, случайна; не потому ли об этом адмирале знают только специалисты? Между тем именно этот момент был переломным в русско-японской войне, ибо в противном случае - благополучный прорыв эскадры во Владивосток, пресечение морского снабжения армий Ноги и Ойяма, сохранение Порт-Артура и переход войны в затяжную стадию с постепенным перетеканием стратегического преимущества к России; хитроумный Того, уже не имея двукратного превосходства в артиллерии и троекратного - в вымпелах, не решается на генеральное морское сражение; наконец, долгожданное заключение мирного договора где-то в середине 1905 года с сохранением примерного status-quo. Переданные пламенным революционерам астрономические суммы полноценных золотых йен ими охотно тратятся, но без надлежащего эффекта. Россия выходит из войны без моральных потерь, без необходимости быстро, очень быстро восстанавливать армию и флот - и не попадает в политическую зависимость от la belle
Франции, которая много лет заводит себя идеями реванша…
        Здесь Петр оборвал себя, разрешая додумать читателю, а сам вернулся в Желтое море. Взрыв на мостике «Цесаревича» был странен уже хотя бы тем, что прозвучал как-то очень отдельно. Это отмечают все свидетели боя: «Цесаревич» выдержал два или три попадания от очередного залпа японцев, а затем примерно через полминуты произошел мощный взрыв на мостике. Решивший не только успех боя, но и дальнейшую судьбу России - да и всего мира.
        Кто стрелял? В горячке боя это никого не интересовало. Да и был ли сам выстрел?
        Через четырнадцать лет эта ситуация повторилась с точностью до деталей. Взрыв в командном пункте генерала Корнилова в конечном итоге решил исход не только сражения за Екатеринодар, но и всей гражданской войны. Исходя из мощности взрыва, решили, что это был шестидюймовый снаряд, влетевший через окно.
        Единичный шальной выстрел. Кто стрелял? Откуда, с каких позиций? Карт не сохранилось.
        По расчетам Петра, этот выстрел произвести было просто не из чего.
        Возможно, в этом же ряду лежит смерть Гитлера. Материалы расследования этой авиакатастрофы до сих пор засекречены. Но тот факт, что поиски останков тел и обломков «Кондора» велись на площади десять квадратных километров, заставляет предположить, что самолет взорвался в воздухе на значительной высоте.
        А вот гибель Гудериана - точно в этом ряду. Пикировщики, раздолбавшие танковую колонну под Ишимом, уже улетели, когда машина Гудериана взорвалась. Тогда решили: бомба замедленного действия… После смерти «железного лиса Гейнца» немцы еще полтора месяца тыкались упрямо и тупо в оборону сибиряков, потом навалились всей массой в самом предсказуемом направлении - вдоль железной дороги… Когда их отрезали, они просто не поверили.
        И так далее… Я пролистал страницы: было полтора десятка примеров «сюжетно необоснованных» смертей видных деятелей, произошедших в некие переломные моменты истории. Некоторых имен я вообще не знал. Кто такой Мао Цзе-дун? Или Манфред Гогенштауфен? То есть Петька все это пояснял и очень лаконично показывал, какие круги по воде вызвала их смерть, но здесь я мог лишь верить ему на слово: те места и времена были для меня совершенно темны и незнакомы.
        Еще один раздел: массовые навязчивые идеи, мании и фобии. Здесь Петр был более краток: период, страна, содержание помешательства, вероятность рационального объяснения, воздействие на течение событий. Среди прочих три абзаца были даны курсивом:
        «1850-е, САСШ; внезапная нетерпимость к рабовладению при сохранении расовых предрассудков; 25 -30 %; создание унитарного государства, в пр. случ. война в 1900-х гг., разделение страны.»
        «1916-17, Россия; тотальные пораженческие настроения; 5 -7 %; падение правительства и больш. переворот.»
        «1970-е, Центральная и Западная Африка; ретротаксия; 10 -15 %; вымирание ? населения.»
        Я попытался вспомнить, что такое ретротаксия, не смог… и вдруг понял, что готов. Это было как кляп. Мозговой кляп. Переполнение. Конечно, оно бы и хотелось узнать, что имел в виду сей хитромудрый отрок, но… Но. Полное и окончательное «но».
        Последнюю страницу я все-таки открыл, прочел резюме. Как и ожидал, ни черта не понял. Что читаете, принц? Слова, слова, слова… И ведь знакомые слова. Известные давно. Абсолютно лишенные содержательного смысла…
        Кто-то заговорил внизу. Через приоткрытую дверь слова приникали едва. Я расслышал «пора» и «время поджимает». Выключил альбом и сунул его в сумку - на самое дно.
        Потирая глаз, вошла Зойка, села рядом. На ней была все та же зеленоватая растянутая майка.
        - Ты только ничего такого не думай, - сказала она тихо и зло. - Ты ни на что не надейся, понял?
        - Угу, - кивнул я.
        Мы помолчали. Внизу о чем-то всерьез заспорили, но я уже не слушал. Я старательно пытался не смотреть на Зойку и не вдыхать ее запах.
        - Я хотела… я хотела стать стервой, чтобы ты… захотел от меня отделаться… был бы счастлив, отделавшись… И это было бы правильно. И я уже совсем решила, что буду стервой. А потом поняла, что не хочу тебя обижать. Но и мучить не хочу. Понимаешь? И я опять не знаю, как быть.
        Очаровательно. Она пришла ко мне просить совета. Как тогда, год назад. Из таких идиотов, как мы, следует набивать чучела - потомству в пример. Только вот поделать с этим ничего невозможно, поскольку идиотизм неизлечим…
        - Наплюй, - сказал я. - У нас не все шансы дожить даже до вечера.
        Она повернула голову ко мне. Она очень красиво поворачивает голову. Я сжал зубы, чтобы не вздохнуть шумно.
        - В том-то и дело, - сказала Зойка. - Так вот живешь, живешь, потом раз - и сдох… И все. Мишка, я ведь все понимаю. Я одного не понимаю - почему именно я? За что?
        - Просто мне с тобой было хорошо. Только с тобой.
        - Как странно. Я ведь… обыкновенная.
        Я пожал плечами. У меня было свое мнение на этот счет, но словами оно не выражалось. Хотя я много раз пытался.
        - Наверное, ты слишком сложен для меня, - продолжала она. - Я ведь просто дразнила тебя тогда. А потом все зашло слишком далеко. А ты…
        Наверное, нам надо было сунуться к каким-нибудь надувалам, воображающим, что им все известно о тайнах душ и писек - еще тогда, сразу. Нас бы назвали - и мы бы перестали беситься. Но Зойка рулила, а я (назло, наверное) крутил педали. И вот - получилось именно так, а не иначе.
        В косяк двери - она так и стояла открытой - стукнули, и появился Валерий Михайлович.
        - Проснулись? - улыбнулся он одними губами. - Христос воскрес.
        - Воистину воскрес, - согласились мы. Не спорить же с очевидностью.
        - Не передумали за ночь?
        - Нет.
        - Что ж… Тогда займемся подготовкой. Зоя Вячеславовна, я прошу прощения…
        - Конечно, - сказала Зойка и встала.
        Год 1991. Игорь
        17.06. 0 ЧАС. 35 МИН.
        ПУШКИНСКАЯ НАБЕРЕЖНАЯ, 2, СТРОЕНИЕ 9.
        - А дом этот тоже им принадлежит? - спросил я, оглядываясь. Холл на первом этаже, где мы сидели, был великолепен, только обивка немного пострадала.
        Феликс испуганно кивнул.
        - А где они зарегистрированы? Совет директоров где находится?
        - В Каире.
        - Тоже хороший город… - я вздохнул. - «Эйфер». «Восторг». Придумали же название… Ладно, давай дальше.
        Я продолжал вертеть в руках шприц-тюбик, и Феликс, как загипнотизированный, не мог оторвать от него взгляд. В тюбике, вообще-то, был промедол, но Феликсу я сказал, что - аббрутин. Дальнейших объяснений не потребовалось, он стал рассказывать все, что знал, и пока я не видел серьезных лакун в его информации.
        На фирму «Эйфер» Феликс набрел в прошлом году, расследуя по поручению крипо убийство петербургского инженера, подозреваемого в коммерческом шпионаже. Заинтересовавшись некоторыми странностями в делах фирмы, Феликс стал незаметно, но глубоко копать под нее. Выяснилось, что фирма, формально сибирско-российско-египетская, создана на деньги - весьма немалые, восемьсот миллионов золотых марок, - полученные в виде займа у банка «Стахат». Даже не размышляя о причинах такой безумной щедрости банка, останавливаешься перед другим, куда более чудесным феноменом: никто и не помышляет о возврате долга. То есть под видом займа откуда-то эти деньги были перечислены. Далее: собственно коммерческая деятельность фирмы полна тайн и мистификаций, так, например, налог ею выплачен с сумм в тридцать-пятьдесят раз меньших, чем следовало бы ожидать, исходя из видимых объемов ее оборота. Очень трудно заподозрить налоговое управление Рейха, пусть даже его египетский филиал, в некомпетентности или нечестности. Следовательно, вся - или почти вся - деятельность фирмы фиктивна, и прибыли ее берутся вроде как ниоткуда. Кое-что
удалось отследить: так, например, внесение на счета фирмы в кабульском и пишпекском отделениях все того же банка «Стахат» анонимных взносов в размере от сотен тысяч до миллионов марок. Расходы фирмы тоже не слишком обычные: так, на счета московской городской и общероссийской канцелярий НСПР перечислены в общей сложности сто сорок миллионов марок. Еще порядка двухсот пятидесяти миллионов ушло по сложным маршрутам, но, очевидно, на те же адреса. Обратил Феликс внимание еще и на то, что в банке «Стахат» некоторые выигрышные счета пользуются особым вниманием фортуны. Например, вклад генерала Шонеберга за время существования фирмы «Эйфер» четырежды утраивался - так что к финалу своей карьеры генерал подошел счастливым обладателем трех с лишним миллионов золотых марок, причем, что особенно ценно, законным и легальным их обладателем. В отличие, скажем, от Феликса, который стал обладателем поистине бесценной информации, но обладателем незаконным и нелегальным. Для крипо все это - в силу известных юридических положений о методах расследования - не представляло ни малейшего интереса. И тогда Феликса попутал
бес: он решил продать собранные материалы… кому бы вы думали? Самой «Эйфер». То есть он решил продемонстрировать им несовершенство их систем безопасности и предложить свои услуги по созданию новых, абсолютно непробиваемых систем. На всякий случай многократно застраховавшись по классическому принципу «мертвой руки», Феликс вышел на контакт со службой безопасности фирмы - и не успел моргнуть, как был скручен, напичкан какой-то дрянью и уложен в небольших сравнительно размеров картонную коробку. В следующее мгновение он уже лежал в железной клетке, подвешенной между полом и потолком (карантин какой-нибудь из пожизненных тюрем? Очень похоже…), а секундой позже - стоял на зеленом ковре в кабинете человека, который не стал скрывать своего имени и должности: Гейко Николай Павлович, шеф контрразведки Сибири… Мы убедились в вашей искренности, Феликс, сказал Гейко и объяснил Феликсу, что такое аббрутин. Спасибо вам за то, что вы для нас сделали. Это исключительно ценно. Надеюсь на продолжение нашего сотрудничества. Так Феликс стал обладателем земельного участка в Красном Яре, самом престижном пригороде Нового
Томска, и десяти миллионов рублей, положенных на его имя в Военно-крестьянский акционерный банк. На следующее утро он уже был в Москве. Через неделю ему полностью обновили аппаратуру, и он занялся тем, что на жаргоне программеров называется «тинтенв-лке» - «чернильное облако». Вскоре добраться до каких бы то ни было следов деятельности «Эйфер» стало почти невозможно. По ходу дела Феликс получал информацию о все новых и новых операциях фирмы: об отмывании - под весьма значительный процент - денег туранских «конопляных шейхов», о незаконной продаже предприятий и земельных участков в Индии японцам, наконец, о финансировании откровенно террористических формирований в России, Польше, Грузии, Египте, в странах Турана… Феликс предлагал вообще уничтожить эту информацию, но получил строгий приказ: маскировать тщательно, но не уничтожать ни в коем случае. Только тогда он понял истинную цель и смысл деятельности фирмы «Эйфер»…
        А я сидел и, насилуя свой несчастный мозг, пытался наложить то, что говорил Феликс, с тем, что я знал помимо него и, в частности, о Гейко Николае Павловиче. С одной стороны, он бессменный шеф контрразведки аж с шестьдесят пятого года, то есть показал себя аполитичным, лояльным специалистом. С другой - все «азиаты» почему-то считают его своим. До сих пор ориентация и политические симпатии того или иного деятеля серьезного практического значения не имели, но сейчас ситуация переменилась. Значит ли это, что Гейко проводит некую свою, независимую от Толстого, политику? И вообще - что это за последние перестановки в правительстве? Стоп. Предположим, план Толстого срабатывает, Рейх и Сибирь образуют некий тесный союз, «уральский кордон» рушится, целостность России восстановлена. Троекратное ура, но через некоторое время рвется бомба: оказывается, правительственное ведомство Сибири занимается перекачкой наркомарок в Рейх… Толстой уходит в отставку - ой ли? - его преемник… Нет, как-то это ненадежно и мелкотравчато. С другой стороны, только для компрометации НСПР - партия существует на деньги торговцев
наркотиками, ату ее! слишком громоздко и чрезмерно убедительно. Да еще японские деньги и японские бомбы…
        Япония… Япония зависит от сибирской нефти, как наркоман от своего «миттела». Рейх не продаст им ни грамма, пока те не вернут бывшие французские колонии - что почти нереально, Сибирь же берет только золотом, и это для Японии страшно накладно. Союз Сибири и Рейха для нее страшнее атомной войны, а тот сценарий, который изложил мне покойный Кононыхин, рискован, но дает шанс оказаться на коне. И тогда они находят себе союзника в правительстве Толстого… но надо же сделать что-то еще, чтобы оторвать потом Россию от Рейха… атомный взрыв, а потом оболочка от мины будет найдена в другом месте? Замечательно… Кретин, подумал я. Ведь резня, учиненная рейхсвером в Москве! Что еще нужно? Так это значит… что все? Все уже произошло? И - поздно?
        Я думал и в то же время слушал, как Феликс рассказывал о том, что произошло в последние дни. Внезапно от него стали требовать еще более интенсивной маскировки, и когда он сказал, что слишком хорошо - тоже нехорошо и что такое количество «чернил» привлечет внимание, просто махнули рукой. Тогда он понял, что события входят в последнюю фазу. Потом, почти одновременно, произошло несколько очень важных событий: кража важных документов в конторе «Эйфер», поиски и поимка похитительницы, мой визит и убийство Шонеберга… Феликс сказал, что по-настоящему потряс его я: он до сих пор искренне считал, что имеет дело с недалеким и не слишком удачливым охотником за коммерческими тайнами. Но, увязав все это вместе, понял, кто есть кто. Тогда он начал делать примерно то же, что делал Яков, провел сорок часов за пультом, наткнулся на раухер Якова и сумел его обыграть… Подставив мне сначала гараж Скварыгина, а затем КАПРИКО, он выиграл темп и вообще сделал все, что надо, выложив нас на блюдечке, но вот боевая группа подкачала… Потом началась пальба.
        - Посмотри сюда, - сказал я и еще раз продемонстрировал ему тюбик. Феликс сжался. - Ты соврал. Ты не мог сам переиграть Якова. Тебя снабдили информацией…
        - Да.
        - Какой именно?
        - Рабочие характеристики раухера.
        - А принцип защиты?
        - Тоже…
        Тоже… Как говорил когда-то Фил, формулируя принцип Оккама: если в вашу дверь поздно ночью постучат, то вы, конечно, можете предположить, что к вам на палочку чая пожаловала иранская шахиня - но все-таки вероятнее, что это у соседа кончились спички. Так что я могу, конечно, предположить, что у каждой утечки информации - свой виновник…
        Но, поскольку числить Тарантула в банальных предателях бессмысленно, остается одно: все это творилось и творится в рамках какого-то сатанински-изощренного плана, и что является конечной его целью, не знает уже никто, потому что главный разработчик лежит сейчас где-то на холодной полке с пулей в мозгах…
        По лестнице прошуршали быстрые шаги, и Серега, перегнувшись через перила, крикнул:
        - Пан, давай скорее сюда! Тут такое!..
        - Идем, - сказал я Феликсу.
        Когда мы так непочтительно ворвались в особняк, господа контрразведчики занимались, помимо траления радиомин, срочной систематизацией данных обо всех общественных, политических и прочих организациях в Москве: с адресами штаб-квартир и канцелярий, персональными карточками активистов и так далее - и, в том числе, прогностическим профилем действий в условиях подполья. Срок исполнения: два часа ночи семнадцатого июня. К этому же часу должно было закончиться и траление. Серега, обходя помещения наверху, наткнулся на трабант-приемник, включил его и тут же услышал сообщения сразу нескольких агентств, переданные из уральских городов: в полночь восточную границу Рейха пересекли несколько сот сибирских самолетов…
        - Это десант, - сказал я.
        - Война? - без голоса, одними губами спросил Феликс.
        - Вряд ли. Наверное, Толстой и фон Вайль договорились, наконец, как именно произойдет объединение…
        Мартин, стоящий тут же, молча покачивался с пятки на носок. Потом он, набрав побольше воздуха, подняв голову и закрыв глаза, выдал такой загиб, что даже я уловил в нем несколько незнакомых слов. Выговорившись до дна, он ударил кулаком в открытую ладонь, резко повернулся и подошел к окну. Чуть отодвинул штору, замер…
        - Летят, - глухо сказал он.
        Оттуда, от окна, а потом и со всех сторон в комнату проник медленный низкий звук. Он нарастал. Вдруг резко задребезжали стекла.
        - Рано, - сказал я и посмотрел на часы. - Еще очень рано.
        - Это не самолеты, - сказал Серега. - Я знаю, что это… - голос его был пустой, белесый.
        Можно было не договаривать - я тоже знал, что это, и Мартин, наверное, тоже знал, потому что отшатнулся от окна, а Феликсу можно было и не объяснять… надоел… догадается сам.
        - Лучше бы они пустили газы, - сказал Серега.
        Лучше бы, подумал я, от газов в городе можно укрыться, от инфразвука - нет. От него не спасает ни танковая броня, ни убежища… экипажи самих «иерихонских труб» прячутся в вакуумированных рубках… они еще греют, разгоняют генераторы и диффузоры, доля инфразвука в спектре невелика, он быстро затухает… но через полчаса они выйдут на боевой режим, и тогда все. Погибнет десант - но и десятки тысяч москвичей, забившихся в квартиры, погибнут - от внутренних кровоизлияний, от инфарктов, покончат с собой в приступе безысходной тоски или невыносимого ужаса… Надежда главным образом на то, что солдаты - танкисты, главным образом, - поймут, что к чему, и расстреляют СУВы… вряд ли они успеют это понять и вряд ли среагируют до подавления рассудка, до паники. Нет, армия побежит. А через час навстречу волнам инфразвука повалятся егеря… а мы… а что мы? С автоматом против СУВ? Тут нужны пушки или штурмовики…
        - На Марии Шеммель остался гранатомет, - напомнил Сережа. Наверняка мы думали об одном. - И у Ганса в подвале…
        - Не успеть, - сказал я.
        - А у этих?
        Я посмотрел на Феликса. Феликс был бледен, как покойник. Наверное, он тоже все понимал. Или хотя бы догадывался. В конце концов, об «иерихонских трубах» хоть краем уха, но слышали, наверное, все. Пятнадцать лет назад это было сенсацией. Потом оказалось, что на поле боя они практически бесполезны, и их списали ко всем чертям. И вот они выползли на волю…
        Уже на лестнице, ведущей в подвал, появилось чувство нехватки воздуха. СУВы отдают значительную часть мощности в землю, а в земле инфразвук распространяется лучше. Наверное, сейчас уже начинают сходить с ума и умирать танковые экипажи в своих чугунных ящиках…
        И дети… и старухи…
        Скоро дойдет очередь до остальных.
        До нас тоже.
        Мордатый полковник был плох. Остальные еще как-то держались. На руках мы вынесли его наверх и положили в прицеп, в радиостанцию. Резиновые скаты, рессоры - пока что это неплохая изоляция.
        - Господа… - я посмотрел на оставшихся трех. - Господа офицеры… они стояли белые, мокрые от пота. И мне вдруг сдавило грудь. - Стало неважно, кому мы подчиняемся, кому служим - сейчас только наша честь… совсем сел голос, я махнул Мартину: продолжай - и отошел чуть в сторону. Показалось, меня сейчас вывернет. Как тогда, на старой насыпи. Мартин говорил, те отвечали, я все слышал, но не понимал слов. Потом стало легче. Вероятно, это было разгонное увеличение мощности - или удар по какой-то цели. Не по нам. Нам достались отголоски. Эхо. Я повернулся и пошел к дому. Оказалось, я отошел довольно далеко. Навстречу шли Сережа, Мартин и один из людей Гейко, которого звали Алексеем.
        - Все есть, - сказал он мне. - Пойдемте. Я покажу, где.
        - Не в доме?
        - Нет, не в доме.
        - А что - все?
        - Егерские «горбы». «Болты». Минометы.
        - К чему-то всерьез готовились?
        - Видимо, да…
        Тайник оказался под караульной будкой. Связанный мной охранник пришел в себя, но, видимо, акустический удар ввел его в грогги. Он ничего не понимал и не разговаривал.
        Вчетвером мы отодрали половицы, под ними была бетонная плита. Алексей поколдовал над ней, и открылся люк, до того совершенно незаметный. Того, что было внизу, могло хватить на егерский взвод. Мы выволокли наружу пять «горбов», канистры с керосином, два десятка сдвоенных и счетверенных пеналов с «болтами», стомиллиметровый горный миномет и два ящика мин к нему. Я взвалил на плечи по «горбу» и, пошатываясь, двинулся к дому.
        Через пятнадцать минут мы разобрались с вооружением. По-настоящему «горбами» владели только Сережа и я. Гейковцы умели обращаться с ними на уровне рядового: перелетать с места на место и стрелять, находясь на земле. Поэтому их главным оружием должны были стать «болты»; модификация, которая досталась нам, была настроена на звук, тепло и металл. Полковник, как и ребята из БД, с «горбами» дела не имел, поэтому они вчетвером образовали минометный расчет. Феликс вообще не умел стрелять, и на его долю выпало оказание помощи тем, кто вернется. Керосин, патроны… Было двадцать пять минут второго, когда мы, пятеро, в пухлых пулестойких комбинезонах с титановыми нагрудниками, в огромных ботинках, обвешенные оружием, как елки игрушками, разошлись по лужайке, чтобы не спалить друг друга выхлопами турбин. В желтом свете окон, отбрасывая резкие длинные тени, мы вдруг сделались похожими на космонавтов единственной покуда лунной экспедиции. Я опустил на лицо щиток ноктоскопа и подождал несколько секунд, пока глаза не привыкли к новому режиму. Феликс, стоя у стены, медленно поднимал руку. Лицо его было плоское и
неподвижное, как фотография. Я запустил турбину. У нее пронзительный, сверлящий звук, от него не спасают ни прокладки на спине, ни шлем с плотными наушниками. На какое-то время этот звук подавляет тебя, лишая чувства и времени, и пространства. Я стал считать про себя. Нужно десять секунд, чтобы турбина прогрелась. На всякий случай я досчитал до пятнадцати, поудобнее перехватил ручки управления и взлетел первым.
        Мы условились: я беру на себя север и северо-запад, Сергей - центр и северо-восток. Ребята Гейко, как менее опытные, действуют группой над ближайшими окрестностями и южнее. В крейсерском режиме полета керосина хватало на сорок минут. До выброски десанта оставалось меньше.
        Первую «трубу» я засек сразу, едва набрав высоту. Она стояла на широкой площади перед станцией метро «Крымский мост». То, что мост мог обрушиться, этих гадов не волновало. Их, похоже, вообще ничто не волновало. Сверху «труба» на трубу не похожа - скорее, на огромный цветок с семью жирными лепестками, распластанными по земле, и с толстым пестиком в форме гриба. На конце одного из лепестков кубический нарост - рубка экипажа. О подготовке экипажей в армии ходят самые гнусные слухи… Моя высота была сейчас шестьсот метров, этого впритык, но хватало. Я установил релихт на стрельбу серией, чуть прижал пальцем спусковой крючок - на экране ноктоскопа высветилась рамка прицела. Врубил генератор. Тон турбины понизился, ушел в басы. Четыре пятых ее мощности теперь шло на зарядку батареи, оставшейся одной пятой хватало только на то, чтобы стабилизировать падение. Меня стало раскачивать, крутнуло на полоборота ветер. На ста сорока метрах мигнул индикатор заряда, я тут же выключил генератор и стал разгонять турбину. На это уходит три секунды и метров восемьдесят высоты. Я потерял «трубу» из виду. Пришлось
подняться и зависнуть. Ага, вот она. Поймал в прицел, дал увеличение, навел перекрестие на рубку экипажа и выстрелил. Десять импульсов, пробивающих двухсантиметровую сталь. На месте рубки расплылось белое пятно, прочее изображение на секунду пропало. Все, одной меньше. Косо набираю высоту…
        Город уходил назад и вниз, неимоверно четкий, вычерченный меловыми линиями на черной бумаге. Разве может кто-нибудь выжить в таком четком черно-белом городе?.. По черной, загибающейся вправо полоске Садового кольца двигалась ослепительно-белая полоска. Я был на высоте около километра.
        Вторую «трубу» я нашел возле Белорусского вокзала. Высоты мне хватило, и ее я расстрелял как на полигоне: не зависая, в свободном падении, с уходом в горизонтальный полет. Теперь - к аэропорту, там обязательно должна быть - и, может, не одна… Меня спасла высота. Будь я метров на двести пониже, акустический удар убил бы меня. А так… каким-то безумным усилием я выровнялся и свечкой пошел вверх - будто выныривая из глубины… Гады… вы начали… Я опомнился на двух тысячах. Так я сожгу весь керосин… Врубив генератор, пошел вниз, но цели не увидел, поэтому поймал пенал с «болтами» и стал водить им вокруг. Батарея зарядилась, я перешел в горизонтальный полет. Головка «болта» захватила цель - источник звука - и я выстрелил, не видя даже, куда. Экран опять померк, ослепленный выхлопом ракеты. Я был уже в зоне аэропорта. Где-то над дальней его границей, в районе ремзавода, вспух комочек пламени - «болт» нашел свою цель. Еще одна «труба» стояла прямо на поле, окруженная - для маскировки, что ли? - гражданскими самолетами. Я разрядил в нее релихт.
        Второй «болт» из пенала я решил пока не тратить, используя его пока только для поиска цели. Он вывел меня на третью в этом месте «трубу» перед зданием аэровокзала. Я сделал «горку» и в падении изрешетил ее. Наверное, влепил ей в бак: она взорвалась и заполыхала, как бензовоз.
        А вот мои баки были пусты более чем наполовину, облетать же еще было что. Ну, заправиться, конечно, можно будет на любой автостоянке, турбина жрет все… Я поводил еще - на прощание - «болтом» по сторонам, но ничего не обнаружил. Стал набирать высоту курсом на Останкино - и вдруг увидел мелькнувший внизу, между домами Тверской, хищный силуэт. Это был «шварцрабе», очень опасный противник. Я тут же стал уходить на форсаже вправо-вверх, он завис, крутнулся на месте, задрал нос и врезал по мне изо всех стволов. Мне буквально опалило пятки. С полминуты я крутился над ним, держась в мертвой зоне, а он все пытался достать меня огнем. Мне никак не хотелось тратить «болт», тем более что слишком уж мала дистанция, зацепит осколками - и ага… но ничего другого не оставалось делать - тем более что он решил не соревноваться со мной в пилотаже, а просто начал тупо загонять меня в высоту. С четырех тысяч у него будет уже преимущество в скороподъемности… Отключив головки самонаведения, я выстрелил «болтом» навскидку - как по тарелочке. Взрывом ему оторвало лопасть ротора, он затрясся и стал разваливаться. Хвост с
продолжающим крутиться винтом отделился и закружился вокруг. Потом брызнули в стороны оставшиеся лопасти ротора. От фюзеляжа отделились два комочка, тут же превратившиеся в прямоугольные купола парашютов. Моя высота была две тысячи семьсот, и керосина оставалось только для пристойной посадки…
        Зарядив батарею, я опустился на территории топливного склада. Никого… Поработали «трубы»… Я снял с себя «горб», шлем, отсоединил релихт и, взяв его под мышку, пошел искать, где тут можно заправиться. После черно-белой графики ноктоскопа все вокруг даже в резком прожекторном свете казалось бледным и размытым. Проволочная изгородь в одном месте была прорвана, будто сквозь нее прошел танк, а рядом с этим местом лицом вниз лежал солдатик в серой форме Российского территориального корпуса. Я перевернул его на спину, потрогал запястье. Пульс был.
        - Эй, парень, - я похлопал его по щекам. - Очнись.
        Повторять не понадобилось - он мгновенно открыл глаза.
        - Ты кто? - голос у него был, как у воробья. - Тебе чего надо? - Керосинчиком разжиться.
        - Керо… синчиком?
        - Ну да.
        - Подожди… Что это было?
        - «Иерихонские трубы». Слышал про такое?
        - Слышал… Подожди. А ты кто?
        - Поручик Валинецкий, егерские войска.
        - Егер… так мы что, в Сибири?
        - Еще нет. Но думаю, скоро будем.
        Он сел и огляделся по сторонам.
        - Тут везде керосин, - сказал он. - Но я не знаю, как его качать. И еще вон в той бочке. Там тоже керосин.
        Он замолчал и снова лег.
        Я подошел к бочке. Открутил пробку, понюхал. Керосин. Крана нет, но есть шланг. Справимся. Подтащил «горб», залил баки. Солдатик, приподнявшись на локте, смотрел на меня. Я забросил «горб» за спину, пристегнул. Подсоединил релихт к кабелю. Солдатик с трудом встал и, пошатываясь, подошел.
        - Так, говоришь, «труба»? И какие же суки?..
        - Сейчас полечу, добью их. Ты отойди в сторонку.
        - Голова кружится, а то бы я с тобой…
        Я надел шлем и перестал его слышать. Было без трех минут два. Десант где-то рядом…
        Я сделал широкую петлю над Москвой, стараясь не пропустить больших площадей и прочих открытых мест, и сжег еще три «трубы»: у Савеловского вокзала, в парке Сокольники и последнюю, уже на обратном пути к Пушкинской набережной - в районе зоопарка. Суки, подумал я, хоть бы слонов пожалели… Выходя из атаки и набирая высоту, я краем глаза увидел волнообразно скользнувшую над крышами угловатую тень. Это был «Ла-317», разведчик-невидимка, предвестник вторжения. В стороне аэропорта и где-то справа, далеко, вспухли оранжевые пузыри разрывов: «лавочкины» расстреливали радары. Значит, транспортники уже на подходе. Я поднялся выше и увидел их.
        Наверное, если бы не наушники и не дикий вой моей турбины, их можно было бы и услышать. Даже один «Добрыня» возвещает о своем появлении чуть ли не за полчаса. На Москву их шло не меньше сотни. Весь восток - полнеба - светился красными и зелеными огнями, мигал лиловыми вспышками маяков. Непонятно, как воздух мог удерживать столько металла…
        Зарядив на всякий случай релихт, я спустился на плоскую крышу «Гамбурга», шестидесятиэтажной гостиницы, самого высокого здания в этой части Москвы. Почему-то хотелось увидеть все своими глазами. Ноги гудели и подгибались, как после сотни приседаний со штангой. Я снял «горб» и, встав на колени, навалился грудью на низкий парапет. Подо мной искрилась Пресня, левее горбатились ангары «Московского Юнкерса», а дальше лежало темное пространство аэропорта. Правее и еще дальше, пожалуй, что в районе Аграрного Университета, разгорался очень большой пожар. Были данные, что партийное руководство где-то там и собиралось. Ну, что же…
        Низкий рев тяжелых турбин вошел в меня через колени и кончики пальцев, и только потом я его услышал. Самолеты были уже, наверное, над восточными пригородами. В небе проплыли медленные метеоры, оставляя за собой бледные облачка: ракеты «Лена» сыпали осветительное конфетти. Пройдет несколько секунд… По облачкам пробежали искры, и вспыхнул синеватый сварочный свет. На небе начерталась раскаленная решетка. Я приподнял ноктоскоп: режуще-сиреневый свет заливал все, было светлее, чем у воды в солнечный полдень, но от отсутствия теней, от друхмерности, беспространственности мира затошнило, и я поторопился отгородиться щитком ноктоскопа от призрачного города. Да уж, рисуемая ноктоскопом штриховая, без полутонов, картина мира была куда реальнее, чем сама реальность в этом новом свете…
        Солдаты внизу, «поймавшие зайчиков», еще минут десять будут дезориентированы. Егерям этого хватит.
        Первая волна самолетов вышла в зенит. Клянусь, даже я, дослужившийся до второго офицерского чина, прошедший от и почти до Тувинскую экспедицию, совершивший более тысячи десантирований, учебных и боевых, присутствовавший по долгу дальнейшей службы на многих маневрах и прочих подобных мероприятиях - даже я никогда не видел, как десантируется целая егерская армия. На фоне блестящего, как фольга, неба проплывали размытые светом силуэты «Добрынь», и из распахнутых люков сыпались вниз черные, как маковые зерна, фигурки, быстро вырастая в размерах; иногда, при каком-то особом падении света, над их головами вспыхивал бледный круг - как очень большой нимб. Лишь над самой землей срабатывали двигатели, рисуя бенгальское колесо, и лопасти ротора подхватывали солдата и плавно опускали его на землю. Над головами уже опустившихся метались «горбатые» прапорщики, готовые прикрыть в случае внезапного огня. Через прицел релихта, дав полное увеличение, я видел, как егеря бежали по летному полю, а мимо меня - рукой подать - уже заходили на полосу «Добрыни» второй волны. Они не садились, они только проходили над
полосой и взмывали, облегченные, круто вверх, а за ними на поле оставались, раскатываясь, как мячики, «Барсы» на воздушной подушке, мчались куда-то, поводя тонкими стволами своих универсалок. Далеко, где-то в районе Кунцева, взорвалось что-то большое. Потом там же - еще и еще раз. Поднялось пламя. Похоже, горел бензин. «Добрыни» уходили, но воздух не пустел окончательно: на малой скорости и небольшой высоте кругами ходили разлапистые двухфюзеляжные «Сапсаны» - машины смешные с виду, но страшные в деле.
        Позади меня - крыша мешала увидеть, откуда - донеслись пушечные очереди, и в небо потянулись трассирующие струи. В ответ грянуло несколько ракетных залпов - стрельба оборвалась. По-моему, это была единственная попытка отпора.
        Выброска десанта длилась одиннадцать минут. Не было потеряно ни одного самолета.
        Через прицел я бегло осмотрел ближайшие улицы. Тройками и пятерками сновали егеря. На бульваре перед «Гамбургом» уже строили в шеренгу обезоруженных солдат Рейха. Никто не сопротивлялся. Небо понемногу меркло. «Сапсаны» иногда добавляли одну-две «Лены», но это было уже не то… Вторжение состоялось.
        С чем вас и поздравляем, господа…
        Я нацепил «горб», встал. Керосина оставалось на семь минут полета. Запустил турбину и шагнул с крыши. Перелетел реку - подумал еще: может быть, над водой? - нет, решил срезать угол. На бреющем, почти касаясь крыш, полетел над старыми кварталами. Надеюсь, Феликс не такой идиот, чтобы ждать меня…
        Удар был медленный, с оттяжкой: ниже колен ноги обожгло огнем, все опрокинулось и рванулось навстречу, наверное, я зацепился за какой-то провод или за антенну - грудью ударился обо что-то еще, невидимое, и удар этот был так силен, что лопнул узел крепления, «горб» покинул меня, и я повалился вниз, без опоры, но и без страха, с холодным неодолимым любопытством, это уже было, недавно, только что - и тут мне показалось, что растрескался экран ноктоскопа, но нет - это переплетенные ветви дерева, в них-то я и вломился с треском не знаю чего, не было ни малейшей боли, не было вообще ощущения тела, падала чужая ненужная кукла, падала, падала - запах горящей кошмы! - удар спиной, затылком, меня впечатало в матушку-землю, как холодный штемпель в расплавленный сургуч…
        Год 2002. Михаил
        28.04. Г. 13 ЧАС. 50 МИН.
        КОНСТАНТИНОПОЛЬ, СОБОР СПАСА НА ХОРЕ.
        День был особый: Пасха и траур одновременно. При моей прискорбной ненабожности переживать длительные требы сложно. Поэтому я просто постарался отключиться. Способ для этого я выбрал не самый лучший: вспоминать, что забыл сделать или сделал неправильно. Не дозвонился до отца; видимо, проявил недостаточно упорства. Не заявил в полицию о краже лодки; просто было не до того. Не позвонил матери; пришлось бы врать, а не хочется. И… что-то еще.
        Мерзкое чувство: будто застрявшая в горле тонкая рыбья косточка.
        Я еще раз пролистал два последних дня: в обратном направлении. Но больше ничего серьезного не вспомнил. Наверное, просто реакция на то, что я ни черта не понимаю в том, что происходит…
        Я повторил это еще раз: ничего не понимаю. Ничего не…
        А почему, собственно? Что такого неожиданного и необъяснимого происходит? Ничего…
        Тем не менее я откуда-то знал: все происходящее не имеет никакого рационального объяснения.
        Это я начитался Петьки.
        Так вот, наверное, что я забыл: поискать его по-настоящему. Елочки зеленые, ведь я вообще его не искал! Я будто бы забыл о нем… хотя на самом деле - не забыл. Но при этом - ни малейшей попытки…
        Да, я иногда веду себя странно. Даже очень странно. Но ведь не настолько же!
        Морок. Наваждение. Отвод глаз. Сейчас, думая о Петьке, я испытывал некое… томление? Желание переключиться на что-то другое?
        Как будто пытался удержаться на маленьком, но очень скользком ледяном бугорке…
        Запах воска и ладана становился все сильнее: будто я силился вспомнить что-то, с ними связанное. Но потом тупо застучало в висках, что-то тяжелое и холодное просунулось и стало скапливаться позади глаз, я смежил веки: резь.
        Недосып. Дым.
        Ничего. Скоро все кончится.
        Голова и глаза болели так, что из собора я выходил слегка в тумане. Однако, судя по всему, никаких глупостей я не совершил. Один из телохранителей, Алексей, шел впереди, осторожно прокладывая путь, второй, Василий - прикрывал сзади. Все было чинно. В дверях нас пропустил, посторонившись, Валерий Михайлович. В руке его был зажат серый бумажный конверт - в таких бросают в кружку пожертвования.
        Значит, все готово…
        Первая операция была простейшей: мы садились в машину, и в этот момент в нее стукался - так, чуть-чуть - грузовичок для уборки улиц. Меня выхватывали из машины и уводили под прикрытием в отель «Привал». Все это должно было происходить под прицелом минимум трех видеокамер: городского канала, «Европы» и «Веры»: репортеры подкарауливают известных персон, которым в такой день миновать собор непросто. А в отеле телохранители пару раз обратятся ко мне: «Ваше Высочество»…
        К вечеру слух должен распространиться. Я же попаду в еще одно незначительное происшествие…
        Разыграли, как по нотам. Помойный грузовичок, за рулем которого я увидел того щуплого и в очках парня, стерегшего конспиративную квартирку, тюкнул нас в бампер, телохранители выхватили меня и, прикрывая собой, быстренько оттащили под своды. Суету репортеры засекли, это был видно, а кроме того, несколько туристов и паломников тоже быстренько отсняли нас на свои компакты. Что ж, сюжет будет. В холле меня установили в темный уголок за стойкой, рядом с телефонами. Телохранители стояли в шаге от меня, сканируя взглядами все окружающее пространство. Сквозь стеклянную стену, чуть осмугляющую внешний мир, я смотрел, как разбираются наш водитель, водитель помойной машины и дорожный полицейский. Потом я почувствовал на себе чей-то взгляд. Очень пристальный взгляд - он припекал щеку. Я скосил глаза, повернул голову…
        У лестницы, крытой красным ковром, стоял Петька и с беспредельным недоумением на круглом веснушчатом лице разглядывал меня.
        - Вася, - тихо сказал я.
        Телохранитель, продолжая держать холл, чуть развернул голову, сделал знак: слышу.
        - Видишь парня у лестницы? Мне нужно с ним незаметно поговорить. Это как раз по нашему делу.
        Кивок в ответ.
        28. 04. Г. ОКОЛО 15 ЧАС.
        КОНСТАНТИНОПОЛЬ, УЛ. ОСМАН-ПАШИ, 322.
        Теперь я видел, что Валерий Михайлович был абсолютно прав: мы с наследником походили друг на друга почти как близнецы. Сейчас, когда опасное и неприятное приключение для него закончилось, он был возбужден, говорил много и громко, часто смеялся коротким резким смехом, обрывая себя - и чувствовалось, что он сам себе неприятен, но бессилен что-либо изменить. Такое состояние следует переждать, выжечь понемногу, не допуская посторонних до процесса. Но возможности для этого у него не было.
        Спасителем наследника оказался Петр. Там, на роковой встрече со студентами, когда все вдруг начали вести себя странно и говорить непонятно что (этот момент Петька упомянул вскользь, Валерий Михайлович, возможно, не заметил, а я засек и решил потом допросить Петьку отдельно и подробно), когда телохранители вдруг будто вспомнили что-то неимоверно важное и исчезли, наш герой испытал что-то похожее на сильное опьянение от хорошего коньяка: голова стала ясной, восприятие четким, мысли - быстрыми и логичными. Правда, почти отнялись ноги. Но когда появились шустрые ребятишки: мальчик с огромной кошкой и девочка с голой собакой, - Петр вдруг понял, что должен пересилить безволие тела, потому что в противном случае этому телу никогда больше не загорать на пляже. Ментальные усилия, предпринятые им, что-то сдвинули в восприятии: он вдруг обнаружил себя в тугом лабиринте из стен, заборов, решеток и кустов. Почему-то он знал, что лабиринт этот совсем невелик, но в него упакован весь город. Петр несколько раз обежал все закоулки - выхода из лабиринта не было. За поворотами ему попадались то мертвые, то какие-то
завороженные люди, но страшных ребятишек он видел только со спины. Он ухитрялся прятаться так, что они его не находили и пробегали мимо. Это длилось очень долго. Потом ему встретился наследник, озирающийся на перекрестке. У него был вид человека, внезапно попавшего в незнакомое место. Они стали искать выход вдвоем. Лабиринт между тем как бы расправился, развернулся. И в конце одного из проходов наконец обнаружилось темное овальное отверстие…
        Они вывалились из этого отверстия и оказались на моей лодке. У Петьки были ключи и от швартового замка, и от мотора. Я давным-давно отдал ему на хранение запасной комплект. Он завел мотор и отплыл на середину бухты. Тут они оба стали понемногу приходить в себя…
        Пережитое наследником было примерно похоже: ему казалось, что он заблудился в лесу, где на строго одинаковых полянах стоят одинаковые мертвые дома, в которые нет входа. В конце концов, нашлась деревянная перекошенная дверь, за которой и ждала лодка. Но перед тем, как заблудиться, наследник пережил что-то такое, что изгладилось из его памяти. Он помнил лишь громадное изумление…
        Утром Петр предложил принять дополнительные меры предосторожности. Из головы его не шли видения многочисленных трупов, лежащих на дорожках лабиринта. Возможно, конечно, что это был один и тот же труп, но он пугал и тревожил.
        После странного разговора между собой (трудно выныривать из многослойного кошмарного сна, вдобавок сдобренного хорошей ложкой реальности) они решили, что следует: первое: как можно больше узнать; второе: не подставиться при этом. Перебрав варианты, выбрали простейший: перебраться в большую гостиницу в центре - из тех, где сейчас толпятся паломники и туристы, - забиться в номер и плотно усесться перед видео. Они провели более суток, сменяя друг друга, у двух экранов, принимающих всемирные и городские новости, узнали об убийствах в университете и о нападении на полицейский госпиталь (убитого мною террориста почему-то не показали и даже не упомянули о нем, зато кошку снимали со всех сторон), насквозь пропитались атмосферой жути, наползающей на мир - густой иррационально жути скорой неизбежной войны, которой никто не хочет, но которая все равно намерена начаться даже против воли просто людей, генералов и правительств - и вдруг увидели короткий почти прямой репортаж с площади перед отелем…
        В кармане Валерия Михайловича вдруг мурлыкнул телефон, он с неудовольствием поднес трубку к уху:
        - М-да?
        Там что-то сказали. Лицо Валерия Михайловича стало таким, будто на званном вечере у генерал-губернатора ему за шиворот сунули кубик льда.
        - Понимаю. Но только при чем здесь «Трио»? Вообще вне их компе… что? Хорошо, не буду. Пусть приезжает. Когда? Ах, уже… Ладно, мы все тут.
        Он внимательно сложил телефон, вернул его в карман и чуть прихлопнул ладонью.
        - К нам едет ревизор? - спросил наследник.
        - Я бы сказал: рыбнадзор… Не знаю, господа, в чем дело, но похоже, что мы нечаянно забросили удочки на чужую прикормку. Сейчас здесь будет шеф-координатор, а с ним главный опер из охотников за диверсантами.
        - Вам что-то грозит? - спросил наследник.
        - Вряд ли. Натыкают носом…
        В дверь деликатно стукнули, и просунулась Зойка. В руке у нее был мой телефон.
        - Простите, - сказала она. - Миша, это тебя. Я сказала, занят, но…
        Взглядом испросив у Валерия Михайловича позволения, я взял телефон. Это был лейтенант Наджиб.
        - Михаил Игоревич?
        - Да, лейтенант.
        - С вами все в порядке?
        - Более или менее. Что-то случилось?
        - Я хочу убедиться, что говорю именно с тем человеком…
        - Понял. Сейчас… Я вам интересен, потому что принимаю мир таким, каков он есть.
        - Вы все еще верите в идеал?
        - Да. И потому не хочу работать в полиции.
        - Отлично. Я рад, что вы в полном здоровье. До свидания.
        Гудки. Я мысленно почесал в затылке. Отдал Зойке телефон. На какой-то миг задержал ее руку в своей. Вернулся на стул. Он был еще теплый.
        - Ты… прочитал? - наклонился ко мне Петька.
        - Да, - сказал я. - Но ни черта не понял. В смысле: к чему все это?
        Петька набрал воздуху, чтобы разом все объяснить, но в дверь снова стукнули, и вошли двое: маленький турок или татарин, уменьшенная копия Саффет-бея, а с ним - представьте, мой отец.
        Выглядел он бодро. Как егерский поручик. Такая бодрость давалась ему тяжело, и расплачиваться за нее приходилось долгой черной депрессией.
        Я вздохнул. Он посмотрел на меня, потом на наследника. Потом опять на меня. Лицо его передернулось. Казалось, он борется с желанием заорать.
        - Так, - сказал он. - С вами все понятно… - это наследнику, - а вот что здесь делаете вы, сир? - и прищурился на меня.
        Валерий Михайлович приоткрыл рот. Некоторое время сидел так. Потом повернулся к отцу.
        - Господи, Пан, - сказал он.
        - Я вам не Пан, - оборвал его отец. - Я вам господин бригадный генерал. А вот этому парню я - Пан, - сказал он мягче и встал перед наследником. - Сиди, бедолага. Приплыли. «Блажен, кто ожидает и достигнет тысячи трехсот тридцати пяти дней; а ты иди к твоему концу, и упокоишься и восстанешь для получения твоего жребия в конце дней». - Он произнес это медленно, без выражения, четко, до буквы, выговаривая слова.
        Наследник судорожно вздохнул и чуть выгнулся, запрокидывая лицо. И тут же обмяк. Потом - резко встряхнул головой.
        - Ф-фу, черт, - сказал он тихо. - Уже все? Где мы? - он огляделся. - Пан, что произошло? Я… прокололся?
        - Нет, - сказал отец. - Успокойся, Марат. Ты ни при чем. Ты молодец. Просто кое-чего мы не учли.
        - Подожди… - тот, кого все мы считали наследником, сел прямо и стал, нахмурясь, всматриваться в наши лица. - Подожди, командир…
        - Игорь Зденович, - Валерий Михайлович встал. - Не соблаговолите ли объяснить, что сие означает?
        - Да, конечно… Простите, полковник, за резкость. Это от внезапности событий. Когда я вдруг увидел… здесь… думаю, вы меня поймете.
        - Буду вынужден понять, - вздохнул Валерий Михайлович. - Так все-таки: что происходит?
        - Разрешите, я объясню, - решительно и бодро сказал турок. Или не турок: уж больно чисто он говорил. - У нашего уважаемого бригадного генерала сорвалась тщательно подготовленная операция. Не столько по чьей-то вине, сколько по стечению обстоятельств… - голос его вдруг замедлился и утратил всю бодрость. - Вообще-то… мне не хотелось бы обсуждать детали в присутствии посторонних… - он посмотрел на меня, а потом на Петьку; полковник и отец тоже на нас посмотрели; потом отец махнул рукой. - Под вашу ответственность, уважаемый Пан?
        - Хотите записать мой голос? - неприятным тоном произнес отец. - Да. Я разрешаю вам, господин советник Габдрашидов, изложить основную канву операции «Зеркальный щит» в присутствии невольных свидетелей и участников событий. У которых, вполне возможно, возникнут юридические претензии к нашей службе…
        Он был очень напряжен, я это чувствовал. Будто прислушивался к чему-то важному, но очень далекому, еле слышному.
        - Хорошо, - сказал советник. - Итак, около трех лет нам стало известно, что в демилитаризованной зоне, вероятно, в Измире или Манисе, существует некое тайное общество «Бродячие псы». Достоверной информации о них не было, только слухи. Слухи, правда, достаточно зловещие, но достоверность их вызывала сомнение…
        - Секунду, - сказал Валерий Михайлович. - Создание сиротских приютов и какие-то мистические экзерсисы? Ориентировка по ним приходила около года назад, если я не ошибаюсь.
        - Да. Год назад мы еще ничего по-настоящему о них не знали. Как выяснилось в последнее время, это общество насчитывает в своих рядах около трех тысяч активных членов, контролирует более половины объема транзита наркотиков в зоне черноморских проливов и почти монополизировало сбыт опиатов глубокой переработки в Восточной Турции и в демилитаризованной зоне. Ядром общества, как это ни покажется странным, являются не турки, а мадьяры. В силу глубокой обособленности они практически недоступны…
        - Извините, советник, - перебил его отец, - давайте лучше я - в трех словах. Полторы сотни убийств только за последний год. Доход за этот же год более тридцати миллиардов марок. Подготовка из детей квалифицированных убийц-террористов. Совершенно невероятные эксперименты на животных. Опережающие исследования в области модификации поведения человека. Ближайшая цель: взятие государственной власти в Восточной Турции, отторжение от Рейха Месопотамии, от России - зоны проливов и Кавказа. Механизм действий не вполне ясен, предположительно - некие нетрадиционные методики. Причем, не исключено, вкупе с традиционными: они уже захватывали с целью шантажа двух помощников премьер-министра и нескольких депутатов парламента. Хотя - подозрительно легко отпустили… В начале этого года мы получили неподтвержденные сведения о том, что «Бродячие псы» намерены похитить кого-то из влиятельных политиков России. Мы решили не ждать, когда это произойдет, и произвести встречный поиск. Константин Павлович, - вежливый поклон в мою сторону, - любезно согласился помочь нам…
        Отец не мог меня не узнать. И если он видит во мне наследника… так тому и быть. Но неужели Валерий Михайлович попадется так легко?.. только бы Петр ненароком не выдал. Не должен бы - догадливый…
        - То есть… вы хотите сказать… - Валерий Михайлович даже не пытался скрыть растерянность. - Почему вы мне не сказали? - он наклонился и даже как-то выгнулся в мою сторону.
        Секунды мне хватило, чтобы обо всем подумать.
        - Я не должен был раскрывать свою личность до получения указаний от Игоря Зденовича. А отказаться от участия в вашей операции просто не хватило духу. Надеюсь, это была не та самодеятельность, от которой вы меня предостерегали, генерал? - я повернулся к отцу.
        - Почти та, - сказал он сухо. - Впрочем, данная конкретная операция закончилась абортом - не по вашей вине…
        - Пан, - вдруг перебил его экс-наследник. Голос его был пуст. - Пан, они ведь меня… брали. Я у них… был. Да. Помню… что-то такое помню…
        - Спокойно, Марат, - отец неуловимо быстро оказался рядом с ним, нагнулся, приподнял веко. - Давай руки. И ноги согни…
        Двумя парами наручников он приковал запястья Марата к лодыжкам - так что Марат сидел теперь в кресле, обняв колени. Поза казалась совершенно непринужденной. Из карманчика на рукаве отец извлек обойму разноцветных шприцев, выщелкнул зеленый, прямо сквозь рукав воткнул иглу в плечо скованному оперу. Отошел на шаг. Лицо Марата вдруг побледнело, яркий румянец треугольниками вспыхнул на скулах. Видно было, как вздуваются мышцы.
        - Потерпи, - сказал отец. - Скоро пройдет. Вовремя заметили. И - говори, что помнишь.
        - Помню… черное дерево. Собака… большая. Пахнет смолой. Собака. Девочка. Половина лица. Морщинки у глаз. Потом двое. Один в шляпе… О-о… не могу больше… Пан…
        - Дыши. Дыши ртом. Глубже.
        - Х-хаа… О-о… О-о-о… Да. Легче. Дым. Был дым. Пчелы. В банке. Я видел. Белое платье. Большая. О-ох… Пан, отпусти… больно… ой, как больно-то…
        - Держись, малыш. Держись. Осталось чуть-чуть. Сейчас расслабишься.
        Марат уже кричал просто от боли. Давился криком, но сдержаться не мог. Его корчило самым немыслимым образом. Это продолжалось с минуту. Мы все буквально оцепенели. Потом послышался громкий треск.
        И наступила тишина.
        Отец стоял, обхватив Марата руками. Спина его тряслась.
        - У… мер? - сглотнув, спросил Валерий Михайлович.
        - Нет, - отец выпрямился. - В обмороке. Плечо сломано. Есть здесь медики?
        Медики здесь были. Два парня совершенно докерского вида и тот щуплый, в очках, что стерег дверь.
        Марата осторожно освободили от наручников, усадили, придерживая. Он тихонько застонал. Правая рука торчала неестественно. Щуплый в два движения выправил ее, согнул в локте, прижал к туловищу и держал, пока накладывали повязку.
        Отец оттеснил меня к двери. Ему явно хотелось мне что-то сказать - не обязательно информативное. Скорее даже наоборот. Но не мог же он наследника престола обложить на чисто русском…
        - И каковы ваши дальнейшие планы, сир? - процедил он вместо этого.
        - В вашем распоряжении, генерал.
        - Первым же рейсом в Петербург, - сказал он. - В женском платье и с наклеенной бородой!.. - хотел добавить что-то еще, но загнал себе мысленный кляп.
        - Как скажете, - пожал я плечами.
        Маленький татарин в противоположном от нас углу что-то втолковывал Валерию Михайловичу. Петр с совершенно потерянным видом рисовал что-то пальцем на столе. Марата наконец забинтовали и поставили на ноги…
        Оконные стекла, оклеенные изнутри пулестойкой пленкой, вдруг стали простынно-белыми и вздулись, как паруса. Какой-то миг они держались, потом исчезли. За окнами было черно, и в этой черноте змеились багровые жилки. Меня вдавило в дверь, а потом комната как-то мгновенно уменьшилась и отдалилась, я видел ее будто через прямоугольную трубу. Труба эта вдруг покосилась, накренилась… я понял, что упал. Но это падение вернуло мне чувство тела. Голова все еще гудела от удара, к ушам приложили то ли подушки, то ли исполинские раковины, но руки и ноги были при мне и мне подчинялись. Я поднялся на четвереньки, встряхнулся, встал на ноги. Осмотрелся. Меня вынесло в холл вместе со створкой двери. Она послужила мне чем-то вроде парашюта. Из комнаты, где мы все были, валили клубы дыма. Потом в этих клубах возник человек. Спиной ко мне. Он пятился, волоча что-то по полу. Я оказался рядом. Отец тащил Марата. Осторожно, сказал он. Я не слышал ничего, но понял по губам. Да и что еще можно было сказать?.. Он передал Марата мне и медленно погрузился в дым.
        Крик снизу. Чудовищный крик снизу, пробивающий всю ватную завесу. Я невыносимо медленно поворачиваюсь в сторону лестницы. Грязно-белая тень (именно так я вижу: белая тень), перечеркнутая пополам неровной смоляной полосой рта, взмывает над лестницей. Красный глаз смотрит мимо. Это еще страшнее той кошки, а пистолета у меня нет… Падаю на спину, скрестив руки, перекатываюсь от удара. Чудовище, не встретив сопротивления - и опоры - пролетает через меня, скребет когтями, почти лежа на боку и клацая зубами в воздухе… Выстрел и второй. Визг. Чудовищу больно и страшно. Это огромная белая собака. Пасть ее окровавлена. Это не моя кровь, я цел. Кого-то из тех, кто был внизу…
        Стрелял отец. Он в проеме двери, за спиной его дым и мрак. Что-то говорит. Не понимаю. Он говорит еще и еще, а я все не понимаю…
        Год 1991. Игорь
        ГДЕ-ТО В МОСКВЕ.
        Похоже, что я даже не потерял сознания. Просто лежал, и лежать мне было хорошо, и где-то над всем этим парила мысль, что вот все и кончено, и ничего больше не надо делать, и не потому, что все сделано, а потому, что с человека, который не в состоянии шевельнуть пальцем, совсем другой спрос… сломан позвоночник, боже мой, какое облегчение… ни тени страха, боли или сожаления… ничего… Так я лежал, время куда-то шло, не останавливаясь, а потом кровь и боль застучали, задергались, забились и запульсировали во всем теле, и понял, что цел, и что самое большее, на что могу рассчитывать - на переломы конечностей, и я встал на ноги, просто чтобы проверить, есть они или нет - переломы - и, конечно, никаких переломов не оказалось, и надежды умерли, не успев родиться.
        Я стоял на цветочной клумбе, овальной, размером примерно три на четыре шага. В клумбе после меня осталась глубокая воронка. Валялись сучья и ветки. Одинокий тополь, в который мне повезло попасть, торчал посреди страшно захламленного двора: бревна, доски, битый кирпич. Позади меня чернел скелет полуразобранного старого дома, другой дом, еще целый, но уже, наверное, нежилой, стоял впереди. Справа и слева двор замыкали каменные брандмауэры. На секунду меня охватила глупая паника: мне показалось, что отсюда нет выхода. Потом я увидел промежуток между домом и правым брандмауэром. Наверное, там ворота. Я снял шлем. Было светло, но то ли дымно, то ли туманно. Пахло керосином. Я поковылял к выходу. Я даже не чувствовал, что иду: все забивала боль. Боль и подавление боли. На этом меня сейчас замкнуло. Иначе нельзя, иначе не сделать и шага. Навстречу и мимо, обогнув мои ноги, проплыл «горб» - вернее, то, что от него осталось. Генератор, почти отделившийся от корпуса и державшийся на каких-то металлических нитях, казался головой на свернутой шее. Я вплыл в проход между стеной дома и брандмауэром и увидел
женщину. Женщина, одетая странно: в светлый, расшитый блестками халат и овчинную безрукавку сидела на корточках, привалившись спиной к стене, и пела: а-а, спи-усни… это могло бы сойти за колыбельную, если бы не звучало так громко и отчаянно. В руках, обняв, она держала релихт. Очевидно, мой. Горел зеленый индикатор полной зарядки. Крепкие вещи делают в Сибири, крепкие, надежные… очень опасные… Женщина не видела меня. Я встал так, чтобы ни при каких обстоятельствах не угодить под луч, и стал потихоньку отбирать у нее оружие. Она долго не замечала этого и продолжала тянуть свое: я котище-коту за работу заплачу… Я уже отошел на несколько шагов, когда она обнаружила, что руки ее пусты. Она замолчала и несколько секунд сидела молча, потом посмотрела на меня, мимо меня, на небо, на свои руки. «Женя, Женечка мой!» - крик ударил меня в лицо, я повернулся и поковылял к воротам, боль опять раздирала все тело, еле продрался между скрежещущими створками, я уже думал, что скрылся от этого крика, но он догнал меня: «Женечка мой, Женечка, сыночек!» - я уже бежал какими-то переулками, проходными дворами, спасаясь, но
бесполезно: «Же-е-еня-а-а-а!!!» Наконец, крик отстал, затерялся, угас. Я стоял на каком-то перекрестке, под алюминиевым небом, среди безликих и слепых домов, у которых нельзя было сосчитать этажи, в городе, в котором я никогда не был.
        Деловитые егеря в комбинезонах цвета ночи и с автоматами наизготовку носились по этому городу, как крысы по лабиринту, у них было задание и была цель, а я стоял на проклятом перекрестке, не имея ни цели, ни средств для ее достижения. А главное - плотная пелена перед глазами, перед внутренними глазами…
        Постой. Средств для достижения - чего?
        Цели.
        Цели? Осталась еще какая-то цель?
        Может быть, именно цель-то и осталась…
        Впереди, кварталом дальше, пылала, выбрасывая зеленоватые языки пламени, «иерихонская труба», а ближе ко мне, наполовину въехав кормой в витрину, стоял танк. Ствол его пушки направлен был точно в костер, и я подумал, что хоть в одном экипаже нашлись настоящие мужики. Все люки танка были открыты, из водительского доносились бессильные рыдания. Вылазь, сказал я, вылазь, говорю! Дяденька, не тронь! - голос был совершенно мальчишеский. Не трону, не трону… Вылез совершеннейший пацанчик, мне до подмышки, чумазый и зареванный. Что теперь делать, что теперь делать?! Иди поспи, сказал я. Продолжая всхлипывать, он прошел через разбитую витрину в темное помещение - кажется, это был магазин одежды - и затих там.
        В боевом отделении воняло жженым порохом и в боекомплекте не хватало двенадцати фугасных снарядов. Это действительно стреляли они. Молодцы, парни, горжусь…
        Ну, так что дальше?
        А дальше вот что…
        Вот что… вот что… вот что…
        Эхо.
        Я запер изнутри люки, выволок из кормовой ниши тяжелый брезент, бросил его на дно. Взломал ящик с НЗ. Консервы меня не интересовали. Засургученная фляга лежала на самом дне. Отвернул, кроша сургуч, пробку, сделал три добрых глотка. Перехватило дыхание. Это был не шнапс, а чистый спирт. Содрал крышку с баночки какого-то сока, не чувствуя вкуса, выпил. Лег на брезент - на спину, раскинув руки и ноги. Болело все жутко. Приказал себе: пятнадцать минут. Над лицом, у верхнего люка, горела лампочка: толстый, голубоватого стекла, баллон, окруженный мелкой сеточкой. Снаряд попадает в танк, лампочка лопается, но все стекло остается в сетке. Страшно важно, особенно, если снаряд бронебойный. Лампочка медленно меркла. Вот остался только багровый волосок. Наконец, исчез и он.
        Год 2002. Игорь
        28. 04. Г. 16 ЧАС. 20 МИН.
        КОНСТАНТИНОПОЛЬ, УЛ. ОСМАН-ПАШИ, 322.
        Это было будто в моем еженощном длящемся сне: я переходил от трупа к трупу, кого-то ища… узнавая и не узнавая убитых… Но, наверное, именно повторность (повторность! а потысячность - не желаете ли? подесятитысячность?) позволила мне не выпасть из собственной сути: я быстро и деловито осмотрел всех, кто здесь был, и составил предварительное, для внутреннего употребления, впечатление.
        Итак, нам повезло: взрывом достаточно мощной (скорее всего, объемной) бомбы выбиты были не только и не столько окна в конференц-зале, где мы имели счастье находиться, сколько задняя дверь дома. Взрывная волна прошлась по помещениям прихотливо: растерев в рагу и щебенку все и всех в полуподвальчике, где был центр связи и информации, она пощадила пост охраны напротив. И охранники - один местный и двое наших, телохранители «принца» - хоть и оглушенные, сумели встретить ворвавшихся в дом псов…
        Бой здесь был неравный, скоротечный, страшный. Псы валялись вокруг, изломанные, с проломленными черепами, вырванными челюстями… некоторые расползлись по углам, волоча омертвевшие туловища… На охранников смотреть было просто нельзя.
        На первом этаже в живых не осталось никого.
        На втором остались - шестеро. Четверо в нашем зале: Мишка, вынесенный вместе с дверью в холл, охранник Тим, посеченный стеклом, но живой, и я с Маратом: нашу порцию осколков и волны, видимо, приняли на себя два опера-силовика, тащившие Марата на руках… А в комнатке рядом, где сидели две девушки, даже не вылетели стекла.
        Между тем в мозгу у меня тикали часики: три минуты… три пятнадцать… три тридцать… и нужно успеть до приезда полиции…
        Успеть что?
        Мишка стоял, придерживаясь за стену. Он был контужен скорее эмоционально, чем физически. Потом, что-то вспомнив, бросился по коридорчику, рванул дверь… Одна из девушек, помладше, неуверенно шагнула за ним.
        - Стойте здесь, - велел я и побежал следом.
        Но Мишка уже выходил обратно, укладывая в рыжую дорожную сумку компактный раухер. За поясом у него торчал вальтер.
        - Все в порядке, генерал, - сказал он.
        - Это хорошо, - сказал я. - Значит, так: уходим. И очень быстро. Марат, ты остаешься здесь. Встретишь полицию. В качестве «принца». Морочь им головы хотя бы до утра. Понял?
        - Да, Пан. А потом?
        - Потом отпустишь. Я за это время уведу настоящего.
        - Генерал, - сказал Мишка. - И ее. - Он показал на ту, помладше, девушку.
        - Нет, - сказал я.
        - Она свидетель. Главный свидетель. За ней охота. В общем, один я не пойду.
        Ни хрена она не была никакой свидетельницей. О свидетелях не говорят с таким выражением лица. И вообще с таким выражением.
        - Хорошо, - сказал я и обернулся к остальным: - Помните: во время налета нас здесь не было. Все остальное было, а нас - нет.
        Год 2002. Михаил
        28. 04. Г. 20 ЧАС.
        КОНСТАНТИНОПОЛЬ, ГОСТИНИЦА «СЕМИБАШЕННЫЙ ЗАМОК».
        … - С собакой, - повторил отец задумчиво; я пересказывал ему то, что сумел запомнить из Петькиного повествования. - Опять собаки… везде собаки… дети и собаки… Ах, жаль парня. Вот это был бы настоящий свидетель…
        - А зачем тебе вообще какие-то свидетели? - спросил я.
        Он тихо высвистал простенькую музыкальную фразу. Из тех, которые постоянно на слуху. При этом он смотрел куда-то мимо меня. Так пристально, что я обернулся и тоже посмотрел туда. Ничего особенного. Просто стена. Панель из ненастоящего дерева.
        - Марат не в счет, - сказал он наконец. - Раз он побывал у них в руках, значит - память перестроена. Остальные, о ком мы знаем - мертвы. Так?
        Я вдруг увидел то, чего не видел раньше - хотя бы потому, что увидеть раньше это было абсолютно невозможно. У отца дрожали руки, и он все время сплетал и расплетал пальцы. Он нервничал запредельно.
        - Мумине, - вспомнил я. - Она в психушке.
        - В которой? - тут же вскинулся отец, не задавая промежуточных вопросов: какая такая Мумине и почему я ее вспомнил. - Впрочем, выясним… Фамилия как?
        Фамилию я забыл.
        - М-м… Звонить можно?
        Он зачем-то посмотрел на часы.
        - На карманный телефон?
        - Да.
        - Какие первые цифры?
        Я сказал. Он что-то прикинул в уме.
        - Валяй. Но старайся - самыми общими словами.
        Я набрал номер Саффет-бея. Он отозвался со второго сигнала.
        - Алло?
        - Это Михаил, - сказал я.
        - Рад слышать, эфендим.
        - Девушка еще у вас?
        - Миша-эфенди, это бестактный вопрос… Да.
        - Я хочу спросить у нее фамилию ее сумасшедшей подружки.
        - Что? - это был уже Тинин голос. - Миша, это ты?
        - Это вполне я. Я забыл фамилию твоей чокнутой подружки. Хочу ей написать.
        Она секунду соображала.
        - А адрес ты помнишь?
        - Двести семнадцать три нуля, поселок Мум…
        - …улица Исмет-заде, тринадцать, Мария Грушевская.
        - Грушевская! - «вспомнил» я. - Спасибо тебе!
        - Успеха, - хмыкнула Тина. - Только помяни мое слово - она тебя разочарует.
        - Меня невозможно разочаровать, - я чмокнул трубку, погасил улыбку и сложил телефон.
        - Грушевская? - посмотрел на меня отец.
        - Исмет-заде, - поправил я. - Мумине Исмет-заде.
        Только бы была жива, подумалось вдруг мне. Я ее никогда не видел, за сутки умерли три моих друга, вот-вот могла начаться настоящая война - а я до боли под горлом желал остаться в живых этой девушке…
        - Хитрые вы ребята… - невесело сказал отец. Он опять посмотрел на часы. Видно было, что он нервничает, о чем-то размышляет, что-то высчитывает - и вообще здесь он присутствует одной десятой своей частью, а девять его десятых - Бог знает где…
        - Послушай, - сказал я. - А почему все так сложно? Где твои бойцы, сотрудники, специалисты… хрен, перец? Мне начинает мерещиться, что город захвачен врагами, а ты действуешь в подполье…
        - Мерещиться? - он приложил палец к носу. - Да нет, так оно и есть… по большому-то счету. Видишь ли… - ему явно хотелось выговориться, - кто-то, кого я сейчас никак не называю, уже год целенаправленно работает против нас. Причем я не вполне понимаю, кого имею в виду под термином «мы». Сначала я был уверен, что копают под «трио». Потом усомнился, что только под нас. Теперь не могу сказать вообще ничего определенного. Какое-то поветрие: все подставляют всех. Причем - помимо собственного желания. Прошлым летом гейковцы выдали нам очень тщательную дезинформацию, мы ввязались в долгий кнотеншпиль, потеряли группу, потеряли лицо… как оказалось, на пустом месте. Это в тот момент, когда мы стали наконец понемногу оправляться после девяносто третьего. И я, конечно, решил, что так гейковцы берегут свою монополию… Впрочем, об этом нельзя рассказать - и нельзя рассказывать. Но нас - и их, и военную каэр, и каэр флота - вдруг завалили дезой. Прекрасной дезой! Все подозревают всех. Никто не знает целей. И только в последние месяцы мы начали понимать, что это идет ресурсная операция. Но уже ничего не сделать.
Оперативные службы до сих пор заняты проверкой сотрудников на вшивость… маховик так просто не останавливается. И тут вдобавок - эти взрывы… Только благодаря тому, что все абсолютно уверены: Марат и есть настоящий наследник, - мне удалось остаться здесь самому и оставить еще пятерых. Все. Понимаешь?
        - А где остальные? - спросил я.
        - Скоро будут здесь. Для них теперь ты - настоящий наследник. Понял?
        - Ф-фу… - выдохнул я. - А - зачем?
        - А затем, - сказал отец, - что откуда-то прет мощная утечка. И я уже веду себя, как последний параноик. Хотя бы потому, что знаю, каких клопов можно напустить под кровать и каких тараканов под черепушку. Любой может стать предателем - независимо от убеждений. Любого можно заставить делать все. Два часа болтовни ни о чем - и человек перед тобой как голый. Не нужны уже ни пытки, ни наркотики: сажаешь парня перед экраном, сканер ему на глаз, сенсоры на пальцы - и на экране возникает то, что он больше всего хочет скрыть. Иногда для этого требуется время. Иногда маленькая хитрость. Но так или иначе - тайны перестают существовать. Ни грим, ни пластические операции уже не спасают от опознания. Уличные видеокамеры в дежурном режиме повсюду, даешь раухеру задачу - он в миллионных толпах выделяет того, кто тебе нужен. И это самое простое… Казалось бы - не скрыться, да? И вот мы уже год пытаемся найти того, кто играет, кто очень крупно играет против нас. Против нас всех. И ни хрена не находим… прошу прощения у барышни.
        Зойка кивнула величественно, сделала ручкой: продолжайте…
        - Ощущение, что противник читает твои мысли… настолько точно он их вычисляет. И что смешно - я даже примерно представляю себе способ, которым он это делает. Я только не знаю, как с этим бороться. И как разыскать этого маленького ублюдка…
        - Почему маленького? - спросила вдруг Зойка.
        - Не знаю… мерещится что-то такое… сидит где-то на чердаке маленький вредный такой гадкий мальчишка и дергает за веревочки… Ерунда, в общем, - он потер виски. - Был у нас центр стратегических прогнозов. Упразднили… не в этом дело. Пока он еще был, я там поиграл в мировые заговоры. И получилось: нужно шестьсот человек на весь мир, чтобы всего за один год реализовать любое самое абстрактное построение, причем рядовому гражданину будет казаться, что все идет естественным путем. Права, эти люди должны занимать весьма высокие посты… так что на подготовку к дню «Д» кладется двадцать пять лет, усилия полутора миллионов мелких и средних функционеров и затраты около триллиона золотых рублей. Ну и, разумеется - четкая координация, отсутствие внутренних расколов в руководстве и внешнего противодействия. До сих пор ни один из мировых заговоров из стадии болтовни не вышел - именно в силу расколов, изменений целей и так далее…
        - К чему ты это? - спросил я.
        - Не дает мне покоя это число: шестьсот человек. Потому что, дьявол бы ее побрал - технология модификации поведения позволяет сейчас обойтись и без двадцати пяти лет, и без триллиона, и без координации. Мы разрабатывали все это, имея целью защитить государство - и, похоже, доигрались.
        - То есть ты хочешь сказать…
        - Другого мне в голову просто не приходит. Ничем больше не объяснить развития событий. Это безумие, но в нем есть система…
        - И… подожди. Какова же, по-твоему, цель заговора? Если я правильно помню, целью любого заговора является установление мирового господства…
        - Это ярлык. Правильнее было бы сказать - установление нового мирового порядка.
        - А кому мешает старый?
        - Старое всегда кому-то мешает…
        Он не закончил. Телефон отца ожил, булькнул два раза и затих. Потом зазвонил опять, в другом тоне. Это был тот хитрый телефон, который сам же и шифровальная машинка: говоришь, а он выдает в эфир лапшу. И только по такому же, в который введен идентичный код, можно понять, что тебе сказали.
        - Да… Да, хорошо. Едем. Едем, мальчики и девочки! - обернулся он к нам, заметно веселея. - Клюнуло! И еще, Паша, - в телефон: - Выясни немедленно, какая кукунек принимала в ночь на двадцать седьмое, дежурь у входа. Форма девять. Работай.
        - Куда едем? - тупо спросил я.
        - Просто - едем. Едем. Что-то наконец сдвинулось.
        Год 1991. Игорь
        17.06. 5 ЧАС. 45 МИН.
        МОСКВА. ФИНАЛ.
        Я крался по лестнице, стараясь не производить никакого шума. Подошвы егерских ботинок мягкие, но сами ботинки тяжелые и имеют стальной выступающий рантик. Внизу я уже цокнул рантиком по ступеньке, и мне не хотелось бы повторить это под самой дверью. Хотя, возможно, за дверью никого и нет… Все равно - обидно было бы из-за такого пустяка, как неподнимающиеся ноги, завалить эту последнюю мою операцию. Все. Дошел. Снял шлем, прислушался. Ничего не слышно, но слух притуплен - сначала турбиной, потом танковым дизелем. Нужно несколько дней тишины, чтобы восстановить его… чтобы потом снова портить стрельбой и тому подобным.
        Минута на отдых. Сосредоточься. Понадобится вся твоя реакция.
        Время пошло, а в памяти, ошалевшей совершенно после снятия блоков, прокрутилась еще одна картинка из тех, которые силился вспомнить, но не мог. Мне восемнадцать лет, полевая школа егерей. Приехал Кренкель, недавно ушедший на пенсию министр связи и информации. Егеря, помимо всего прочего, охраняют наиболее важные объекты этого министерства. Кренкель оказался замечательным рассказчиком, официальная встреча затянулась до вечера и незаметно перешла в какой-то скаутский костер. Мне запомнилась история о том, как на станции «Северный полюс» Папанин проводил партийные собрания. Их там было четверо, и Кренкель - единственный беспартийный. И на время собрания Папанин выгонял его из палатки на мороз. Кренкель бегал вокруг станции, пытаясь согреться, и вынашивал план мести. И придумал. Папанину, как начальнику, был положен наган, и этот наган он регулярно и очень демонстративно чистил. Улучив момент, Кренкель во время одной из таких чисток подкинул к лежащим на тряпочке частям еще одну маленькую железку. Несколько часов подряд Папанин, матерясь, пытался эту железку пристроить на место… Помню, я удивился
тогда. Сам бы я после двух-трех попыток избавиться от «лишней детали» просто проверил бы механизм на работоспособность. Другое дело, если бы каждый раз после сборки лишней оставалась бы другая деталь… но обязательно оставалась… а сам наган действовал бы, но по-разному: один раз, скажем, стрелял бы пулями, другой - нафталиновыми шариками, третий - начинал бы выдувать розовые пузыри. Вот тогда, пожалуй, и я бы взбесился…
        И вот сейчас я позволю своему бешенству вырваться наружу…
        Я поставил релихт на режим резанья и раскроил дверь вдоль, от пола до притолоки.
        Шаг вперед - как во сне, как в патоке, безумно медленно и плавно, плыву, отпихивая с пути половинки дверей: правым коленом и левым локтем, проплывают назад огненные линии, металл - дверь усилена стальным листом еще не остыл, я в темной прихожей, еще толчок ногой, и я по пологой дуге, разворачиваясь ногами вперед, влетаю в гостиную и приземляюсь на ковер в классической позе для стрельбы, релихт перед собой на уровне глаз, только левая рука выброшена вперед-вверх - и замираю в этой позе… дурацкой, как сразу становится понятно… и каким-то вторым планом неясное чувство досады или даже чего похуже, потому что слишком уж часто я в своих мечтах видел себя именно так: с оружием, готовым к стрельбе, а на мушке - тот, кто во всем виноват… слишком часто, и когда это произошло - вот сейчас, сию секунду - я оказался не то что не готов… а как бы это сказать? В общем, выстрел был бы уже лишним. Выстрелы, кровь и трупы были уже ни к чему…
        Тарантул сказал что-то, прокашлялся и повторил:
        - Игорь?
        Он не играл изумление. Он действительно был изумлен. Поражен до глубины души.
        Если понятие «душа» хоть как-то применимо к Тарантулу.
        - Оружие на пол, - сказал я. - И без штучек. Ты меня знаешь.
        «Тыкать» Тарантулу мне еще не приходилось. Оказалось - не лишено приятности.
        Он медленно отстегнул портупею с кобурой и бросил ее мне под ноги.
        - Из кармана. Левого бокового.
        Он достал маленький «вальтер» и точным броском положил его рядом с кобурой.
        - Садись. В это кресло. Руки на подлокотники, ноги на стол.
        Год 2002. Игорь
        28. 04. Г. ПОЛНОЧЬ.
        ГДЕ-ТО В КОНСТАНТИНОПОЛЕ.
        С виду это был простой пятитонный фургон. На борту алел исполинский знак «Трансавко» - известной фирмы, осуществляющей всяческие перевозки. Таких фургонов в городе сотни три, и ночью их можно увидеть где угодно: они развозят товары по магазинам и мелким складам. Только очень знающий человек сумел бы увидеть, что стекла кабины усилены пулестойкой пленкой… да и это не такая уже редкость: и водители грузовиков покупают ее на свои деньги (жизнь дороже), и фирмы, случается, предпочитают тратиться на это, чем на страховки, лечение раненых и пенсии вдовам. Внутри же самого фургона был оборудован настоящий передвижной штаб. Второй подобный фургон, болтавшийся кварталах в двух, имел вооружение и вмещал десант из двенадцати полицейских управления «Н» - по борьбе с наркотиками. Специальным приказом министра их отдали в мое распоряжение. Впечатление энщики производили не отталкивающее, но, как положено служащим всяческих мелкоэлитарных подразделений, всячески стремились эту свою элитарность отлить в презрение и подарить дяде на память. Дядя, понятно, благодарил за подарок и раскланивался…
        Чуть позже Паша и Гарик привезли девочку из психушки. Им ее отдали не без труда. Я даже не стал спрашивать, как именно они произвели изъятие. Паше, например, ничего не стоило звонком по спецлинии поднять с постели министра здравоохранения… Девочка, черненькая, миловидная даже в таких обстоятельствах, в себя не приходила, отягощенная нейролептиками, Гарик прихватил коробочку из-под этих ампул, но название мне ничего не говорило. Этой дряни развелось так много, что уследить за появлениями новинок совершенно невозможно. Так что девочка тихонько посапывала на верхней полке нашего фургона, а я ждал вестей от Матильды.
        Передали заключение экспертной комиссии, работавшей на месте взрыва в Томске. Первоначальные оценки мощности взрыва - около пятидесяти килотонн - не подтвердились. Согласно произведенным замерам… от четырех до восьми килотонн по ударной и сейсмической волнам, однако световое излучение соответствует мощности по крайней мере в пять раз большей… практически полное отсутствие радиоактивного заражения… электромагнитный импульс пока не просчитан, но действие его минимально: в радиусе трех километров его действие уже практически не ощущалось… Короче, мнения ученых разошлись.
        Первоначально сообщенное число жертв также оказалось завышенным: на двадцать три часа среднесибирского времени обнаружены тела трех тысяч шестисот тридцати одного человека, около двадцати тысяч получили ранения и ожоги разной степени тяжести, еще до тысячи человек продолжают числиться пропавшими без вести. Спасательные отряды, части гражданской обороны и войсковые подразделения…
        Бывший вице, а теперь исполняющий обязанности президента Ковалев выразил соболезнования семьям погибших томичей и моряков Средиземноморской эскадры. Чудовищная провокация международных террористов, готовых бросить весь мир в пламя новой войны во имя торжества своих идей… не сойдет с рук… вдребезги о нашу непоколебимую стойкость и мужество… Он мне нравился, Ковалев. Еще в бытность свою товарищем премьера, блюстителем секретных служб, он принял участие в операции «Москит». За два года ее проведения мы на четыре пятых сократили ввоз наркотиков в Россию, сделав этот гешефт неоправданно опасным. Он был в курсе всех неприглядных подробностей наших действий - и неизменно давал «добро». Я очень хорошо чувствовал прохладную тень его широкой спины.
        Что ж. Из него может получиться хороший президент - тот, который понимает дело и не боится брать ответственность на себя.
        Матильда позвонила по кодофону и назначила встречу у подъезда театра «Золотой Лев». Я посмотрел на карту. Десять минут езды. Черт понес ее в такое место… Девочка на полке застонала, и Мишка с Зоей вскочили с мест и склонились над нею. Бедный Мишка, подумал я. Когда он забывал, что на него могут смотреть, у него делалось такое лицо… коза, мысленно говорил я этой Зое… мадемуазель Дальон, разъети твою мокрым кверху… ты же ничего не понимаешь, коза…
        Впрочем, я, наверное, тоже мало что понимал. Кроме одного: вчера они чуть не убили моих самых родных. И теперь я никогда не перестану их самих - выслеживать и убивать.
        Выслеживать и убивать.
        Да, они научились скрываться. Пять лет назад казалось, что мы их загнали в землю по темечко. Но они выработали новую систему конспирации, при которой нет ни центра, ни строгой структуры, ни главарей, ни исполнителей, ни явок, ни паролей… эластичная сеть. Мы путаемся в ней, рвем какие-то нити, что-то вытягиваем - глупое и ненужное. Прилипаем. Пачкаемся. Отравляемся странными ядами. Ну и что? В шестидесятых - точно так же были бессильны против «безымянных пар». В восьмидесятых - никто не представлял, как пресечь «асинхронистов». Научились же. Пусть сегодня мы еще не знаем, как можно изничтожить эту новую напасть. Ничего: поймем и… того. Сушите сухари.
        Спор брони и снаряда вечен.
        - Па. Она приходит в себя.
        Мишка. В глазах тревога. Почему?
        Ах, вот оно что… Лицо девочки подергивается, дыхание прерывистое, стоны - она вскакивает… это ей кажется, что вскакивает, на самом деле движения ее слабы и незакончены, ребята помогают ей сесть, и вот теперь надо успеть ее успокоить, пока не появилась Матильда…
        Все хорошо, все хорошо… не бойся, мы друзья… разными словами с разных сторон, но одно и то же, именно это: ты среди друзей. И она, кажется, верит.
        Зоя проинструктирована: не расспрашивая, убедить: мы хотим найти и покарать тех, кто так напугал ее. Но для этого нам будет нужна кое-какая помощь. Девочке придется вспомнить все; это тяжело, но мы будем рядом. Мы не дадим ее в обиду. И мы убьем всех, кого она вспомнит.
        Некоторых мы уже убили.
        Смотрю на Мишку. Результаты вскрытия того мальчика, любителя больших кошек, я ему показал. Он пробежал глазами и кивнул. И больше к этому не возвращался.
        Биологический возраст убитого порядка девятнадцати лет. Взросление и рост тела прекращены систематическим введением препаратов, корректирующих деятельность гипоталамической системы. Изменения в организме находятся на грани необратимого уродства (так в заключении; патанатомы вообще странные люди; будто бы изменения у трупа могут быть обратимыми). Гормональный и липидный баланс, а также развитие сердечно-легочной системы свидетельствуют о долговременном пребывании объекта в условиях высокогорья…
        Какая-то зацепка есть.
        Фургон остановился, тут же тронулся вновь. Снова остановился - резко. Щелкнул интерком. Водитель закричал: обзор, включите обзор! И что-то кричала Матильда. Она уже сидела в кабине. Я включил. Сначала ничего не понял. Пылали огнями рекламы «Золотого Льва», поэтому то, что ниже, различалось плохо. Потом экраны адаптировались.
        Это было похоже на дикий сон.
        Серая пена бегущих собак. Без лая, с угрожающим рычанием. Люди тоже бегут… не все. Кто-то лежит, кто-то пытается ползти, отбиваться… их рвут на части. Прямо на нас мчится огромная собака, в пасти зажата маленькая рука. Кричит Матильда - без слов, чистый крик. Фургон резко рвет с места, нас бросает друг на друга, не могу оторваться от экранов. Собак уже нет. Мы катим по проспекту Синан вниз, из боковой улочки вырывается новая волна зверья - прямо под колеса. Врезаемся прямо в них…
        Год 1991. Игорь
        МОСКВА. ФИНАЛ.
        Он сел, как было велено. На лице его откуда-то сбоку выползала глуповатая улыбка. Он гнал ее, но она опять выползала.
        - Игорь… ничего себе - Игорь… - он хихикнул.
        - Ты, конечно, думал, что я, как остальные… - я провел пальцем по горлу.
        - Дурачок, - сказал он и опять засмеялся - уже громко, в голос. Нет, ну как ты влетел сюда… ангел возмездия!..
        - Было намерение, - сказал я. - Впрочем, оно и осталось.
        - Поздно, - становясь серьезным, сказал Тарантул. - Они ушли. Я тоже опоздал.
        - Они - это кто?
        - Ну кто… к кому ты сюда ворвался? Я не знаю, как они себя называют.
        - Неважно. Дальше.
        - Послушай, Игорь. Мы не на допросе… и вообще я пока что твой начальник. Так что будь, сынок, повежливее.
        - Мы оба покойники. Это наши единственные звания и должности. А в предыдущей жизни, мне кажется, ты слегка провинился передо мной. Это о вежливости.
        - Интересная мысль… Ты хочешь сказать, что я подставил твою группу?
        - И это тоже.
        - Нет, сынок. Я просто не мог вывести тебя из-под удара, потому что вынужден был скрываться сам. И не смог уничтожить все документы, которые следовало бы уничтожить…
        - Мою медицинскую карту, скажем?
        - Медицинскую карту?
        - Именно.
        - У меня ее не было.
        - А где же она была? И как фотография из нее попала к «муромцам»?
        - О, если тебя стали занимать такие детали…
        - Ничего себе - детали!
        - Детали, сынок, не обольщайся… Значит, ты просто не понимаешь, что происходит.
        - Допустим, не понимаю. Действительно не понимаю. Или понимаю…
        - Понимаешь часть происходящего. Меньшую, большую - неважно. И части эти не совпадают. Не совмещаются. Не стыкуются.
        - Да… Что-то вроде этого.
        - Я столкнулся с этим - вот так, в лоб, вплотную - шестнадцать лет назад. Будешь слушать?
        Не знаю, почему - но я кивнул. И Тарантул стал рассказывать.
        К тому времени, к зиме семьдесят четвертого-семьдесят пятого, уже несколько лет прекрасно работал Центр стратегических исследований, и Тарантул, естественно, имел туда полный доступ. Ребята из Центра насобачились давать региональные прогнозы на два-три месяца, а глобальные - на полгода и больше. Шло к тому, что в делах государственных наступала какая-то совершенно новая эпоха, эпоха если не полной зрячести, то, по крайней мере, полузрячести. Политикам теперь открывалась возможность весьма точно знать последствия любого серьезного шага - не совершая при этом самого шага. Такие ненадежные материи, как чутье и интуиция, уходили на третий план, уступая место умению четко формулировать вопросы. Но вот той памятной зимой произошел большой конфуз: разразились два кризиса, Месопотамский и Сахалинский. Месопотамский был предсказан за три месяца в деталях; Сахалинский не был предсказан вовсе. Он произошел как бы на пустом месте, хотя вся информация с мест была доступна, обработка ее велась на общих условиях, а тщательнейшее разбирательство признаков саботажа не выявило. Кризис между тем разросся до
масштабов военного столкновения, была проведена ставшая сразу классической Курильская десантная операция, произошло два крупных морских сражения, в Манчжурии развернулись три танковые армии - и Япония сдалась, отказавшись от притязаний на все сделанные ею в ходе русско-японской войны территориальные приобретения… Понятно, что ребята бросились смывать свой позор. Они разобрали весь ход кризиса буквально по минутам, и оказалось, что информация о каждом вновь возникающем действующем факторе появлялась у рецепторов за несколько часов, максимум за сутки до того момента, как фактор вступал в действие. Такое могло быть, скажем, при проведении тщательно спланированной операции в условиях строжайшей секретности. Здесь этого не было: операции планировались на ходу и приблизительно, ставка делалась на командиров среднего звена; никаких специальных мероприятий по усилению режима секретности не было. Для армии все происходящее было не меньшей неожиданностью, чем для ЦСИ…
        Я слушал и начинал злиться: все это я более-менее знал. Знал и то, что и в дальнейшем в прогнозах ЦСИ появлялись необъяснимые просчеты. И была создана теория, которая утверждала примерно следующее: можно делать очень точные прогнозы, и можно руководствоваться ими в деятельности. Но тогда в природе начнут возникать явления, прогнозами не предусмотренные. И чем точнее и тотальнее наши прогнозы, тем чаще и неожиданнее будут эти явления. Теория называлась «теорией сохранения вероятности» и имела солидный математический аппарат, в котором я, разумеется, ни бельмеса не смыслил. И если Тарантул желает прочесть мне лекцию на эту тему…
        Нет, этого он не пожелал. В свое время он потолковал с создателями этой теории, сказал им все, что о них думает, и пошел искать несогласных. Нашел двоих - там же, в ЦСИ - и забрал к себе. Втроем они принялись анализировать - буквально под микроскопом - все несовпадения прогнозов с действительностью. Потом стали брать шире, обращая внимание на несовпадение текущей информации с действительностью. Наконец, взялись за информацию о событиях прошедших. Выводы их были дики и не сразу понятны…
        Будто бы реальная структура нашего мира очень далека от наших представлений о ней. Принято считать - причем вопреки очевидности - что будущее вероятностно, настоящее однозначно, а прошлое неизменно и представляет собой лишь мертвый слепок с настоящего. На самом же деле вероятностно все: и будущее, и настоящее, и прошлое - просто разные события в разной мере. Для примера возьмем простейшее: бросок монеты (я тут же вспомнил свою серебряную марку). Бросая ее, мы знаем, что она примерно с равной вероятностью упадет вверх той или другой стороной. И статистически это так, но мы никогда не сможем предсказать этого в каждом конкретном случае. Можем только угадать. Вот она упала. Мы видим, что выпало. Запоминаем. Событие остается в прошлом. И у нас могут появиться сомнения: а правильно ли мы запомнили? И если эти сомнения появились, если была причина, чтобы они появились, то это значит, что монета наша выпала и той, и другой стороной. Я напрягся, пытаясь себе это представить. На секунду показалось, что понял - потом все смешалось. Тарантул усмехнулся. А каково мне пришлось?.. Ладно, пример посложнее.
Екатеринбургский расстрел. Император Николай Кроткий с супругой, детьми и челядью. Сорок седьмой год, следственная комиссия. Год работы, все перерыто, опрошены сотни три свидетелей… Итог: то ли все расстреляны сразу, то ли часть увезена куда-то. То ли увезены все, а расстреляна для отвода глаз другая семья. Тела: брошены ли в шахту, растворены ли кислотой, сожжены?.. Вскрыто четыре захоронения, каждое, согласно одной из версий, может оказаться настоящим - тогда чьи остальные? Наконец, будто бы по свежим следам могила вскрыта в присутствии Колчака Александра Васильевича, останки уложены в гробы и вывезены - куда? Есть сведения, что в Шанхай. И так далее. Что это значит? А значит это то, что стабильность мира в том месте и в то время была очень низкой, что полоса нестабильности продолжалась и в сорок седьмой год, и в наши дни, и что в то время произошло все то, о чем рассказали свидетели: и расстреляли всех сразу и бросили в яму, залив кислотой, и расстреляли царя и наследника, а царицу с дочерьми вывезли куда-то и убили после, и останки лежат в тех могилах - и ни в какой конкретно, и как бы в каждой, и
в то же время выкопаны, уложены в гробы и увезены куда-то для честного захоронения… Когда-нибудь останется одна версия, незыблемая, перекрестно подтвержденная - это будет означать, что вот эта конкретно мировая линия стабилизировалась… и вот тут возникает вопрос о причинах и следствиях. Казалось бы, все однозначно: кризис приводит к дроблению реальностей. Но если представить себе, что наоборот… или что существует хоть какая-то обратная связь…
        - Ты спишь? - прервав рассказ, спросил меня Тарантул.
        - Нет, - сказал я. - Я просто пытаюсь понять.
        - Давай-ка, сынок, для разнообразия - расскажи, что было с тобой. Кстати, могу я сесть нормально?
        - Да, конечно…
        Тарантул сел нормально: спустил одну ногу на пол и подпер щеку ладонью. Я помолчал немного, собираясь с мыслями, и начал рассказывать «ничего не скрывая и ничего не добавляя от себя».
        Тарантул не перебил меня ни разу.
        Потом мы оба долго молчали.
        - Ладно, - сказал, наконец, он. - Дорасскажу, а уже потом…
        В общем, эти его ребята, объясняя несовпадения прогнозов с реальным ходом событий, создали не больше-не меньше, как новую модель мироздания. В этой модели главной структурной единицей был не атом и не пси-функция, а некая одномерная нить причинно-следственных связей, в которую и атом, и вулкан, и человек входили на равных основаниях «капель дождя для ворот радуги». Нить тянулась из практически бесконечного прошлого в практически бесконечное будущее. Таких нитей существовало бесконечное множество, они перекрещивались и переплетались, но никогда не исчезали и никогда не возникали из ничего. Как и во вполне материальных натянутых нитях: струнах, проводах и тому подобном, - в них возникали колебания, распространяющиеся в обе стороны: и в прошлое, и в будущее. Колебания переходили на соприкасающиеся нити, постепенно гасли или, напротив, усиливались. Иногда возникал резонанс, охватывающий большое количество нитей, и человек, живущий в этой зоне резонанса, воспринимал происходящее как кризис. Именно на этом - интуитивно - создали в свое время систему прогнозирования кризисов: улавливались колебания,
идущие из прошлого в зону резонанса, а именно: раухер оценивал не столько содержание информационных пакетов, сколько расхождение, диастаз информации, полученной одновременно с разных рецепторов…
        - Ты все понимаешь? - оборвав лекцию, спросил Тарантул.
        - Пока да, - мрачно сказал я. Зрело ощущение, что Тарантул то ли заговаривает мне зубы, то ли тянет время.
        - Просто я все не решаюсь перейти к главному, - усмехнулся он. - Мне, видишь ли, понадобилось в свое время… в общем, много чего понадобилось… Можно, я возьму портфель?
        Так, подумал я, началось. Он уверен, что укачал меня. Ну… И вдруг я понял, что мне все равно. Что у него там, в портфеле: граната, пистолет? Я не сдался - мне вдруг стало безумно скучно. Безумно скучно продолжать играть в эту игру, пусть даже ставка и высока. Я бросил карты и встал из-за стола… в смысле: я выключил релихт, закрыл диафрагму и пустил его по полу к пистолетам Тарантула.
        - Бери, - сказал я.
        Он внимательно посмотрел на меня, потом понимающе кивнул и чуть улыбнулся. Вообще улыбающийся Тарантул - зрелище не для слабонервных, но сейчас у него получилось что-то людское.
        Я подсознательно ожидал, что появится знаменитый кожаный рыжий портфель, доставшийся Тарантулу еще от отца; я застал время, когда на крышке портфеля была латунная планка с надписью «XX лет РККА». Но нет из-под стола выскочил плоский канцелярский портфельчик, сплющенный так, наверное, от тысячелетнего лежания на складах. Тарантул щелкнул замочком и достал черный бумажный пакет.
        - На вот, посмотри.
        Так… Электрокопии каких-то газетных вырезок, фотографии. Я разложил их на столе и стал рассматривать. Все фотографии были групповыми, официальными: какие-то делегации, депутации, черт знает… На каждой несколько лиц были обведены рамочкой… ага, вот они, с увеличением и раухер-ретушью… И белые стрелочки - к одному из лиц.
        Таня Розе.
        Я поднял глаза на Тарантула.
        - Посмотри на обороте, - сказал он.
        Я посмотрел и ничего не понял.
        Париж, 1912. Париж, 1928. Берлин, 1931. Берлин, 1939. Берлин, 1942. Лондон, 1949. Токио, 1950. Токио, 1959. Владивосток, 1967. Владивосток, 1973. Токио, 1974. Санкт-Петербург, 1981. Томск, 1982.
        - Это то, что я нашел сам, - сказал Тарантул. - А вот это они мне, думаю, подкинули. Чтобы натолкнуть на мысль…
        Он подал мне еще одну фотографию. Цветную. Очень четкую. На первом плане стояли, обнявшись, девять человек в одинаковых коротких кожаных куртках: я, Командор, Панин, Дима Крупицын, Сережа Кучеренко, Гера, Яков, Саша и кто-то незнакомый. Рядом, но как-то отдельно, стоял, засунув руки в карманы светлого плаща, Тарантул. И - Таня… Над головами нашими нависало серебристое самолетное крыло, а на заднем плане виднелось красивое белое здание с множеством лестниц, балконов, галерей, башенок… На горизонте вырисовывались странные сопки: с голыми обрывистыми склонами и плоскими лесистыми вершинами. Я никогда не был в этом месте.
        - И, похоже, что мы здесь постарше, - сказал Тарантул. Присмотрись-ка.
        - Да, пожалуй…
        - Ты понял это, сынок?
        Я пожал плечами:
        - Я очень устал.
        - Давай хряпнем кофе, - предложил Тарантул. - У хозяек должно что-то остаться.
        - Не возражаю…
        Он пошаркал на кухню, а я расслабленно осмотрелся. Знакомая гостиная, огромная и неприятно-пустая. Приоткрытые двери в спальни: черная и красная. Красные раздернутые шторы, серое небо за ними.
        Темпера.
        Дотянуть бы до полудня, вдруг подумал я. А что будет в полдень? Не знаю… Опять блок? Я прислушался к себе. Нет, не блок. Просто понимание, что до полудня сил еще кое-как хватит, а дальше - все. Край. И надо найти себе надежную нору…
        А блоков, наверное, больше нет. То есть - наверняка нет. Электрошок это такая сила… как я допер до этой идеи? Ведь тоже должна была быть блокирована? Скорее всего, падение повлияло. Хорошая встряска…
        Когда, сидя в танке, я понял, что не смогу ни до чего додуматься, потому что о некоторых вещах мне по-прежнему думать запрещено, я по какому-то наитию соорудил приспособление для электрошока, присоединил провода к батарее релихта и дал на собственный бедный мозг три пятисотвольтовых импульса. Полчаса я был без сознания, кожа на висках обгорела страшно, зато в голове все стало на места. И я понял, куда надо нанести первый визит. Но вот опоздал…
        А может, и хорошо, что опоздал. Что бы я с ними делал?
        И вообще - если все, что говорит Тарантул, правда… То что тогда нам делать?
        Понятно, что делать с террористами. С агентами иностранных разведок. Но с агентами… будущего?..
        Несчастная моя голова.
        Противодействовать им? Содействовать? Тупо истреблять?
        Вернулся Тарантул, поставил чашки. Сходил за кофейником. Потом, отдельно, за сахаром. Четвертой ходкой принес бутылку с остатками коньяка на дне.
        - Для запаха, - пояснил он. - Капель по пятнадцать.
        Кофе был что надо - ложка стояла. У коньяка был странный запах зеленых лесных орехов.
        - А как эта штука к тебе попала? - я кивнул на фотографию нас на фоне самолета.
        - А помнишь, как меня пытались захватить? После этого я ее и нашел.
        - Хочешь сказать, что все это было затеяно, чтобы?..
        - Почему нет?
        - Черт его знает… как-то не в одном масштабе…
        - Дорассказать тебе, что напридумывали мои хлопцы?
        - Дорасскажи.
        …если иметь возможность передвигаться вдоль мировых линий в обе стороны, причем вне хода времени, то определенную - хотя далеко не абсолютную, как казалось бы - власть над миром можно получить. Правило причинности исключает вмешательство непосредственно в те или иные события - и хлопцы тут же проиллюстрировали это таким примером: вы пытаетесь убить своего дедушку, но безуспешно: вас поражает молния, сбивает извозчик, режет пьяный хулиган, - но зато можно возбудить или погасить колебания выбранных вами линий. Гасить, видимо, легче; возможно, и точность при этом достигается более высокая. Так, например, в бильярде: разбивая пирамиду, самый лучший игрок не может быть уверен в исходе партии. Однако в середине игры даже очень посредственный игрок, украв незаметно со стола нужный шар, может предопределить выигрыш. В случае с царской семьей прекратить колебания линии очень легко: достаточно подбросить исследователям неопровержимые доказательства одной из версий. Этого не происходит, скорее, наоборот: чем больше информации появляется, тем больше возрастает неопределенность, тем, следовательно, выше
амплитуда колебаний. Можно предположить, что где-то в будущем эта линия, пересекаясь с какой-то другой, гасит колебания той, не позволяя развиться резонансу - кризису. Это, конечно, чистые спекуляции. Но в рамках этой же гипотезы получает объяснение, скажем, Сахалинский кризис. Где-то в прошлом, относительно недавнем, были стабилизированы некоторые проходящие через ту зону линии, несшие колебания, условно говоря, одного знака. Другие линии, лишенные стабилизирующего противодействия, стали колебаться в резонанс. Возник кризис, в который мы вкатились, как по рельсам, по стабильным линиям… Зачем? Зачем им все это? О, это вопрос! Это вопрос вопросов, который Тарантул и хотел задать, летя сюда вместе с десантом… Допустим, они там, в будущем, страшные эстеты и в то же время полные засранцы. Теребя прошлое, они строят для себя роскошный гармоничный мир. Но, скорее всего, они просто бьются за свое существование, гасят пожар, который вспыхивает у них под ногами… Ведь чем дальше в будущее, тем плотнее становится сеть, сотканная из мировых линий, да и сами линии, сами эти нити становятся тяжелее, что ли. Темп
жизни нарастает, число причинно-следственных связей в каждом отрезке нити увеличивается. Наверное, там, в будущем, колебания гасятся с гораздо большим трудом, а резонансы возникают чаще - и бывают куда более разрушительными… Почему бы не предположить, что и мировая линия имеет некий предел прочности, и если ее потрясти как следует…
        - Ладно, - сказал я. - Будем считать, что я кое-что понял. Хотя может быть, понял не совсем правильно… Шеф, мне хотелось бы погасить некоторые колебания… м-м… в себе самом.
        - Спрашивай.
        - Могу я верить ответам?
        - Можешь не верить. На сами ответы это не повлияет.
        - Кто вывел на улицы «трубы»?
        - Еще не знаю. Вообще про эту кашу я знаю слишком мало. Давай про другое.
        - Хорошо. Гейковцы тралили эфир семизначным скользящим кодом. Это?..
        - Это из того пакета дез, который они съели. Когда я понял, что Гейко играет в свои ворота, я стал скармливать ему все, что попадало под руку. Надо было сбить его с темпа, заставить нервничать, озираться…
        - Код пять-пять-семь-пять-семь-шесть-четыре - что он включает?
        - Ты и это знаешь?!
        - «Спите, герои русской земли, отчизны родной сыны…» - напел я.
        - Молодец… Этот код отключает твою телеметрию.
        - Отключает?
        - Отключает.
        - А включает ее что? А, знаю. «Спит гаолян…» Да?
        - Правильно.
        - Бомба во мне есть?
        - Нет.
        Я посмотрел Тарантулу в глаза. Он не удивился моему вопросу, не спросил «какая бомба?» Просто сказал «нет».
        - Нет бомбы, сынок, не смотри так. Но вся эта жестяная требуха в тебе - в рамках той программы. Программа сорвалась… Не удалось создать надежной защиты. Рентгений излучает сильно, а слизистая кишечника очень чувствительна. Агент с постоянным кровавым поносом - это, знаешь ли, нонсенс.
        - А взрыв в «игле»?
        - Не наш.
        - «Тама»?..
        - «Тама» нашли еще позавчера. Ты же дал гепо наводку… С вертолета засекли излучение.
        - Слава Богу…
        - Ты тоже молодец. Вернемся, мой шею. На «Андрея Первозванного» я тебя представлю.
        - Всех.
        - Посмертно «Андрея» не дают.
        - Тогда Кучеренко.
        - Если жив - представлю.
        - Слуга народа.
        - Вольно, поручик… Еще ничего не кончилось…
        Это точно, подумал я. Еще все длится и продолжается.
        - И вот что, Игорь. Будешь работать на новом направлении?
        Я не стал уточнять - на каком «новом». Это было ясно.
        - А - нужно? Вообще? На этом направлении?
        Тарантул долго молчал. Очень долго. Я ждал. Он тоже не знал ответа, но думал-то он об этом куда больше, чем я…
        - Нужно… не нужно… - пробормотал он наконец. - Не то это. Не тот разговор. Они есть, они действуют - значит, мы должны знать о них все. По возможности все. А зная - решать, что делать. Но - зная. Не гадать, как сейчас… Может быть, мы будем помогать им. А может, истреблять, как псов. Это решится само - потом. А сейчас - знать. Они лезут в нашу жизнь, играют нами, как… как куклами… - Тарантул закашлялся. - Как оловянными солдатиками. Это унизительно, наконец. Мы люди, и мы должны заставить их считаться с собой…
        - Заставить… - усомнился я. - Шеф, а не кажется вам, что мы с вами уже в какой-то степени - их агенты? Независимо от своего желания?
        - Кажется, - тут же согласился он. - Ну и что? Пусть мы даже на триста процентов будем действовать в их интересах - но и в наших ведь тоже! Представь - им вдруг станет невмоготу от того, что творится тут, и они решат, скажем, отдать победу Сталину? Что получится?
        - Шеф, - сказал я, - вы меня убедили. Но прежде чем дать ответ, я хотел бы принять душ и выспаться.
        - Душ - пожалуйста. А выспаться - уже дома.
        - Но - сегодня?
        - Сегодня.
        Я чуть не умер под душем. От наслаждения, боли и слабости. Но все-таки не умер.
        Когда я вышел из душа, похожий на полурастаявшего снеговика, Тарантул сидел все в той же позе: одна нога на столе, щекой опирается… о, нет, переменил позу - не на ладонь, а на сжатый кулак. Он напоминал Атоса из богато иллюстрированного, но очень древнего, без обложки и многих страниц, «Виконта де Бражелона», который как-то приблудился ко мне и живет в моем старом доме - вместе с другими старыми, странными и никому не нужными вещами вроде черного репродуктора-тарелки, двух белых фарфоровых собачек, фарфоровой же бутылки в форме рыбы, стоящей на хвосте, «Краткого курса истории ВКП(б)» с карандашными пометками на полях, пачки перевязанных ленточкой писем с ятями и твердыми знаками, подшивки журнала «Знание-сила» за тридцать третий год без последнего номера… Домой, подумал я, домой. Без Гвоздева. К черту Гвоздево. Домой.
        И тут снова побежала по-щеке-на-подбородок-на-пол струйка крови: потревожил, приподнял коросту. Я матюгнулся, а Тарантул, вспорхнув, закружился, засуетился вокруг меня, перевязывая, обмазывая с головы до ног йодом, давая какие-то советы и что-то объясняя. Наконец, он закончил малярные работы, дал мне надеть, кряхтя и поеживаясь - это я, конечно, кряхтел и поеживался - комбинезон, потом почесал нос и спросил:
        - Слушай, сынок, а нет ли тут места, где можно выпить?
        Места - выпить… В памяти моей пролистнулось несколько страниц, и я ответил:
        - Есть такое место!
        Небо имело пепельный цвет, а солнце висело над крышами близким и четко вырезанным оранжевым диском. Тени были густо-черные. После ночной пиротехники, если не пройдут дожди или не подует ветер, такое непотребство может продержаться не один день.
        Мы пересекли Гете - морпехи маячили на обычном месте, за оградой консульства - и углубились в переулки. Так, пытался я сообразить, а теперь - налево… Ага, вот и скверик. В скверике биваком расположился егерский батальон. Были натянуты навесы на легких козлах, на газонах стояли каре из рюкзаков. Дымилась кухня. Десяток «Барсов» уже на колесах, со скатанными юбками и убранными винтами, выстроились в очередь к заправщику. Самих егерей было немного, вряд ли больше роты: слонялись лениво и без очевидного дела, лежали на траве или на раскатанных циновках, и только часовые истово несли службу. Интересно, что среди темных комбинезонов я заметил песчаного цвета гимнастерки солдат Русского территориального корпуса - надо полагать, активно шло братание. Незаметно было только гражданских, и это как-то неприятно посасывало…
        Год 2002. Михаил
        29. 04. Г. ОКОЛО 03 ЧАС.
        ГДЕ-ТО В КОНСТАНТИНОПОЛЕ.
        Обзорные камеры работали, но я вдруг понял, что никогда не смогу понять, где нахожусь. Город был чужой, вымерший. Почему-то казалось, что дома затоплены водой и над крышами молча плавают невидимые снизу рыбы. Начинался вариант все того же охрусталевания: я прекрасно понимал свою узкую задачу, на остальное недоставало внимания. Задача же была в том, чтобы не позволять программе «Криптомнем» идти вразнос: у Мумине было яркое воображение и полностью расторможенная психика. Лица на экране налагались одно на другое, срастались с какими-то звериными мордами: собачьими, кошачьими, обезьяньими… а однажды поперло такое, что я просто вырубил изображение. В конце концов я позволил себе вмешаться в самую тонкую настройку - и тут стало получаться. А может быть, просто Мумине пережгла свой страх и немного успокоилась…
        В итоге к трем часам у нас были портреты пятерых, кого она видела в ту ночь: женщины с полным лицом и отвислыми щеками, другой женщины, очень худощавой, мужчины с приплюснутым носом и двух мальчиков: одного типичного турчонка, а второго - толстяка с заплывшими глазками. Именно они издевались над нею… пока их не позвала та худощавая женщина, позвала так… ну, будто бы они бросали камешки в воду, а тут - пора обедать…
        Обе ладони у нее были в пузырях от ожогов, и на шее были следы, и на груди. И еще… она все пыталась рассказать, что было еще, но захлебывалась, не могла.
        - Миш, - тихо сказала Зойка сзади, - вот эти морды я где-то видела… только вот где?..
        Я посмотрел, на кого она показывала. Потом - на нее. Надо же. Она вспомнила, а я нет.
        - Я тоже видел. На стене. Когда позвонили про Тедди.
        Она покачала головой: как-то одновременно и отрицательно, и утвердительно. Только она так умеет.
        - Может быть… Помню, что видела. И что испугалась чего-то. Хотя… если это было сразу после звонка…
        - Ты поработаешь за оператора? - спросил я. - Хочу сам вспомнить те рожи.
        - Ну конечно…
        Голос ее звучал растерянно. Да, подумал я. Прошло два дня. А будто…
        Я осторожно снял с Мумине полушлем с «очками» и сканером. Она облегченно вздохнула и отодвинулась, уступая мне место перед экраном.
        Пошла программа. Сначала ввод, психический массаж: накатывающиеся волны, туман, тени в тумане. Машина подстраивала «очки» под мои глаза. Как бы в разрывах тумана возникали на миг картинки: луга с пасущимися козами, автомобили на многорядном шоссе, дома с высокими красными крышами… Я видел все объемно и ярко, а перед Зойкой на экране запечатлевались пока что условные отображения моих реакций. Теперь полет - на малой высоте - за угол - над лестницей… кто-то оборачивается - большой - я проношусь мимо, мимо… обрыв, сердце замирает, простор, зелень, серебристая змейка реки далеко внизу… облака, облака… темнее, темнее - и неподвижность. И висение над бездной. Долго, долго, очень долго… мерцание во тьме. В такт биению сердца. Очертания фигуры? Нет, это лицо. Оно все ближе и ближе, оно очень смутно видно, глаза мои будто привыкают ко тьме… умом я знаю, что сейчас сам движением глаз и подрагиванием зрачков рисую это лицо, но иллюзия неистребима… и вот - прорыв, и я во всех подробностях вижу одутловатые щеки, крупный нос, маленькие глазки… я видел это лицо две-три секунды во вспышках фейерверка, но вот -
воссоздал. И тут же, отойдя назад, это лицо пропустило перед собой следующее, будто бы детское… но у детей не бывает таких лиц. Скорее, карлица смотрела на меня, не отрывая жутких желтых глаз. Вот что: у нее были желтые глаза…
        Наверное, я вымотался. Третий портрет я построить не смог. Мужчина не получался, выходил какой-то пластилиновый слепок. Я махнул Зойке: закрывай, - и снял полушлем.
        Отец стоял рядом, сияя.
        - Ну, ребята, - сказал он и обнял всех нас троих сразу, - теперь им не уйти!
        Я уже знал: он получил какие-то важные материалы от службы безопасности немецкого консульства. Там служил его друг еще по Москве девяносто первого, Мартин. Он, кстати, и спас отца тогда - «соскреб с тротуара», смеялся отец, но шутки шутками, а вот - спас. Отец выжил только благодаря тому, что сразу оказался в госпитале, на операционном столе, минуя всяческие этапы, - да еще атомному сердцу, которому глубоко плевать на всяческие там шоки. Но двенадцать операций после своего падения с высоты он все же перенес и полгода в сознание не приходил, а потом еще год не мог встать на ноги - его выхаживала и выходила-таки Вероника… честь ей и хвала. Отец на полном серьезе рассказывал, что побывал в царстве мертвых, узнал много нового и интересного, однако - вернулся вот…
        - Теперь пустите меня… - он жестом велел нам выметаться с операторского места. - Да, Мишка… прочитал я работу твоего друга. Серьезно он к делу отнесся. Жаль, такого человека потеряли… много мог сделать. Ты хоть сам-то врубился, о чем там речь?
        - Наверное, нет, - честно сказал я. - То есть я прочитал и вроде бы все понял, но… как-то не сплавилось.
        - Ладно, потом обсудим. Полчаса меня ни для кого нет. Паша, понял? На связи вместо меня.
        - Понял, - сказал Паша. Он чистил пистолет. У него был элитный вальтер - прецизионный, с удлиненным стволом. Я только читал про такие машины. По цене они превосходили средний автомобиль, а по кучности и точности боя - иной карабин.
        Я тоже достал свой пистолет, разобрал и стал чистить. Паша покосился на меня, но не сказал ничего.
        Год 2002. Игорь
        29. 04. Г. 04 ЧАС.
        КОНСТАНТИНОПОЛЬ, КВАРТАЛ ХАРБИЕ.
        Я не стал обращаться в полицейское управление по официальным каналам. Слишком массивной была утечка информации, чтобы доверять кому-либо наши маленькие находки. Просто с помощью обособленного канала и кода, данных мне стариной Мартином, я подключился к внутренней сети полиции. То, что эта сеть отнюдь не только внутренняя, я начал догадываться еще в разговоре с покойным Габдрашидовым. К ней присосалась - почти легально, я думаю - контрразведка; а вот то, что и служба охраны немецкого консульства шарилась там, как в собственном чулане, стало для меня приятной неожиданностью.
        Записи с городских обзорных видеокамер хранились четырнадцать суток - на большее пока не хватало памяти. Через полчаса я знал два района, в которых наши отпортретированные фигуранты появлялись чаще всего: Харбие - и так называемый «Девятый полк», бывший военный городок, наспех построенный в шестидесятые годы в треугольнике между городской стеной, железной дорогой и Западным шоссе. Каждое правительство пыталось (или делало вид, что пытается) его снести, и всем что-то мешало. «Девятый полк» постепенно стал вынесенным за пределы города городским дном. Наверное, это многим казалось удобным.
        На одну из нарисованных Мумине женщин - на худую - месяц назад было выдано временное удостоверение личности. На фотографии она была почти красива. Сорокина Валентина Павловна, шестьдесят шестого года рождения, уроженка и жительница Адлера… и из анкеты: не замужем, Второй Московский медицинский институт, Бременская медицинская академия, настоящее место службы: частное бюро медицинской экспертизы «Парацельс»… Могло, конечно, оказаться и так, что сведения эти ложные: во времена перекроек границ кое-кто догадался пошарить в архивах паспортных управлений. Но, скажем так: далеко не все, кто хотел, смогли это сделать. А потом эту лавочку и вовсе прикрыли, позаимствовав у немцев их поражающую воображение систему перекрестного учета населения. Так что, если эта мадам Сорокина не была десять лет назад закоренелой преступницей или революционеркой, то сообщенные в анкете сведения должны быть правдивыми с вероятностью девяносто девять к одному.
        В Константинополе она снимала квартиру в Харбие, в доходном доме купца Гильметдинова…
        Конечно, ни один уважающий себя полицейский не рискнул бы арестовывать человека по такому вопиющему отсутствию улик. И ни один нормальный каэровец не стал бы брать фигуранта, не выявив связей, не установив наблюдения…
        На все про все я отвел себе полчаса.
        Квартирка мадемуазель Сорокиной была угловая, на шестом этаже. Некогда было возиться, устанавливать релихт-датчики… Я просто пальнул микрофоном с «бородкой» в переплет одного из окон. Послушал. Тишина в комнате, прерываемая обычными звуками старого многоквартирного дома: вода в трубах, всяческие поскрипывания, покряхтывания… Близко к микрофону - ничего, кроме размеренного шумного похрапывания. И я уже совсем собрался было отключаться, как услышал долгий зевок и сонное цоканье когтей по полу. И это будто послужило сигналом: тут же мягко, но шумно заворочались, зазевали, заворчали псы. Их там было не меньше пяти. «Тихо, тихо,» - сказал кто-то по-турецки сонно, и голос был явно не женский… но и не мужской… ломающийся подростковый! «Разбудили, слоны,» - сказал другой голос, потоньше. - «Сколько там натикало?» - «Рано еще… четыре…» - «А-а…» - междометие перешло в зевок. Собаки шумно лакали воду.
        Я связался с нашим вторым фургоном. Что хорошо в ребятах из «Н», так это умение не задавать вопросы. Дом… квартира… минимум два человека и пять-шесть собак… Какие это собаки, ребята сегодня видели. Я не решился им запретить, и они бросились на помощь людям и почти час выдерживали атаки псов на здание зимнего рынка, где сумели укрыться прохожие, посетители всяческих открытых кафе, кофеен и ресторанчиков, уличные торговцы… У меня их вообще пытались забрать - и забрали бы, но псы исчезли так же внезапно, как и появились.
        Медики, оказывающие помощь на улицах, начали давать сводки, и от этих сводок шевелились волосы.
        На взятие квартиры я отрядил шестерых и пошел с ними сам. Полицейские были в противопульных нагрудниках и шлемах, с короткоствольными «Барышевыми» в руках. На стволы насажены были мощные глушители, и с ними автоматы, и без того имеющие непривычный «неоружейный» вид, вообще походили то ли на пылесосы, то ли на распылители для побелки. На самом же деле это была крутая игрушка, лучшая среди того, что имелось в наличии. Из нижнего тридцатимиллиметрового ствола можно было выстрелить картечью, гранатой или, скажем, мягкой медной пулей вынести к чертовой матери любой замок, а верхний выпускал девятимиллиметровые пули или одиночными выстрелами, или отсекая по три, или ненормированной очередью с замедленным темпом стрельбы, или в режиме «мясорубки» - все шестьдесят шесть патронов в одну секунду. При этом у него практически не задирало ствол. Нельзя сказать, что эта машинка лишена недостатков, но при надлежащем уходе и в неполевых условиях она приемлема вполне. Правда, для перестрелок в тесных помещениях патрон излишне мощен, и рикошеты пуль представляют немалую опасность и для неделиквентов, и для самого
стрелка…
        Я пошел почти налегке: со стареньким «Березиным». Почему-то за столько лет службы, перепробовав несколько сот образцов оружия, я вернулся именно к нему, вроде бы вполне заурядному пистолету выпуска шестьдесят шестого года. Он не отличался ни сверхточностью, ни особой скорострельностью из-за сильной отдачи - сказывалось использование очень мощного маузеровского патрона. Кроме того, он крупноват и тяжеловат. Тут уж, однако, как в том анекдоте: если у тебя такие слабые руки, так чего ж ты замуж пошла? Но зато по законам каких-то неуловимых гармоний «Березин» совершенно не чувствуется в руке как посторонний предмет и как-то всегда успевает навести свой недлинный хобот на цель раньше, чем эта цель начинает эффективно реагировать. Очень жаль, что кому-то в казначействе пришла в голову мысль экономить на порохе, и маузеровские патроны «9/25,5» (пуля которых прошибала навылет любой бронежилет, а если не прошибала, то отправляла носителя непрошибаемого жилета в такой нокаут, после которого добросовестный арбитр вспотел бы, считая) заменили в производстве на «9/19», в девичестве «парабеллум»… и в армию
валом пошел «Драгунов» - тоже по-своему хорошее оружие, но уже немного не то.
        И опять какие-то тревожащие меня разговоры о грядущем переходе на еще более легкий патрон…
        Нет, все-таки военный пистолет - это в первую очередь мощный пистолет. Это касается и стрельбы в помещениях - просто надо уметь попадать туда, куда нужно, а не туда, куда получается. Я знаю, что есть другие мнения, но я сомневаюсь, что мои оппоненты решились бы отстаивать свою правоту, так сказать, практически.
        На доме у входа висела медная табличка: «Чтим законы». Лестница, против ожидания, была чистая и даже освещенная, пусть и слабыми лампочками. Купец Гильметдинов держал марку… Мы поднимались тихо, прислушиваясь. Дом пока спал.
        Нужная нам дверь была обита рыжеватой искусственной кожей. Открывалась она, согласно правилам противопожарной безопасности, внутрь квартиры - так что теоретически могла быть просто выбита хорошим согласным ударом. Я осмотрел замки: обычные, ничем не примечательные. И не было признаков того, что накладки вокруг скважин недавно снимали - а без этого замка не сменишь. Так что ожидать можно был только баррикады по ту сторону двери.
        Я достал стетоскоп, приложил к скважине. Посапывание слышно хорошо. Похоже, что и баррикады нет…
        Полицейский минер из баллончика выпустил струю сероватой пены: по замкам, выше их и ниже. Воткнул в пену полоску целлулоида, поджег. Мы отошли на несколько шагов. Ахнуло глухо, все заволокло пылью и дымом. Чем-то подобным подорвали сегодня контору гейковцев. Только использовали не доли грамма, а с килограмм. Или даже больше.
        Первыми ворвались два огромных сержанта, слепя дав несколько вспышек парализующих ламп. Во вспышках: перед собой переплетенные тела псов, настолько чудовищные и невероятные, что кажутся картинками из «Доктора Морро». Что-то длинное вытянулось у окна, а в кровати сидят мальчик и девочка, и девочка заслоняет мальчика собой, прячет за спину… Автоматы бьют не оглушительно, но все же с громкостью барабана. Псы визжат.
        Уже горит яркий постоянный свет - один из тех, кто входит за мной, всаживает в потолок осветительную гранату. Минута ровного света нам обеспечена.
        Вовремя.
        Пес бросается на меня, как отскочивший от поля мяч. Пуля не останавливает его, только переворачивает. Вижу белое брюхо, раскинутые лапы. Сверкают в стороны брызги крови и мозгов. Полцентнера костей и мускулов бьют меня в грудь, я отлетаю к стене. Когда встаю, уже все кончено.
        Звон стекла.
        Длинной тени у окна нет.
        Собаки еще пытаются ползти, дергают лапами.
        Мальчика и девочку держат по двое, но все равно не могут удержать. Они голые и, наверное, скользкие. И у них острые ногти, один из полицейских отшатывается, зажав ладонью глаз. Девочка - бешеные глаза! не бывает такой ненависти… - рвет ногтями свое горло. У нее что-то остается в руке, а черная яма пониже подбородка вдруг заполняется красным - и волной, и тугими струями выхлестывает невыносимо алая кровь…
        Но вторая пара крепко держит мальчика, он борется молча, но его все-таки прижимают к полу - среди растерзанных пулями псов - и сковывают: руки за спиной - одна пара, ноги вместе - одна еще пара, и третья пара наручников - вперекрест: левая рука с правой лодыжкой. Теперь он может попробовать откромсать себе яйца… уже не сможет: полицейский маленькими блестящими никелированными кусачками сламывает приклеенные к ногтям лезвия. А потом надевает четвертую пару наручников: повыше локтей.
        От этого не освободился бы и Гудини… да и я - даже в лучшие годы…
        Доклад снизу: «Парашютист».
        Кто?
        Сорокина В. П. Насмерть.
        Что ж, следовало ожидать…
        Подхожу к окну. М-да… в запарке допустить такое…
        Стоят наши машины. Две. Стандартнейшие фургоны. Совершенно одинаковые. Со светящимися вензелями на крышах «TR». Причем - стоят только наши. Других нет.
        Кто угодно заподозрит неладное. Хорошо - мы опоздали на секунды. Даже не на минуты, нет. И все равно: взят один из трех…
        Из трех ли? На раз-два-три - осмотреть помещение по углам и чуланам, под кроватями и на шкафах…
        Никого.
        Слушайте, ребята, что же это делается-то в мире? Даже мне - жутко. Не было такого раньше. Вот сдохнуть мне - не было.
        Мальчишку плотно заворачивают в одеяло и несут вниз.
        Осматриваю глаз нашему раненому. Слава Всевышнему, яблоко вроде бы цело. Нет этой прозрачной слизи. Но веки в клочья, бровь в клочья…
        Подбираю «ногти». Сверкающие пластинки в форме гитарного медиатора. Острые поразительно. Могут быть и отравленные… да нет, вряд ли стали бы. Во сне можно и царапнуться нечаянно…
        За дверью сторонний шум. Понятно: жильцы проявляют интерес. Ничего особенного: полиция. Отдел борьбы с наркотиками. Это впечатляет, жильцы ретируются. Управление «Н» пользуется заслуженным (в том числе и нами, «трио») авторитетом.
        И - сиренка «скорой» внизу. Докторов-санитаров-носильщиков встречают, провожают… Вот раненый, ребята. Раненого перевязывают - быстро и осторожно.
        Эх, повернись жизнь иначе - пошел бы я на «скорую»…
        Командир!
        Здесь командир.
        Подбегает, весь белый, полицейский - из городских.
        - Командир, там внизу…
        Труп. Или сто трупов. Или сразу тысяча.
        - Там генерал Хижняк. Просит вас на разговор…
        С трудом вспоминаю, кто такой Хижняк. Начальник криминальной полиции города, вот он кто.
        Четыре часа утра. И что ему не спится?..
        Игорь.
        29. 04. Г. ОКОЛО 06 ЧАС.
        «ДЕВЯТЫЙ ПОЛК».
        Мы лежим рядом на холмике в сухой прошлогодней крапиве. Причем на крапиве свежей. Солнце всходит сзади.
        Огромные платаны - нигде больше я не видел таких - закроют нас от солнца и будут закрывать еще долго. Мы в перспективой долговременной тени. Те, которые сидят в школе, нас вряд ли скоро заметят. Хотя и понимают: наблюдение за ними ведется.
        Никакого движения. Окна пусты.
        Я уже знаю: «бродячих псов» в здании около тридцати… не поворачивается язык, чтобы сказать «человек»… единиц. Они удерживают более ста жителей окрестных домов. Тех самых бедняков, зачастую просто опустившихся наркоманов и алкоголиков… но в основном женщин, детей, стариков. Под утро, когда мы - и вся полиция города - воевали с взбесившимися собаками, когда люди в ужасе прятались по домам - эти мерзавцы обходили подъезд за подъездом, вытаскивая спящих из постелей, а сопротивлявшихся убивая на месте взмахом острейшего ножа или выстрелом из малошумного пистолета… сейчас нашли девятнадцать мертвых, но это отнюдь не значит, что нашли всех. Добровольцы из числа местных при помощи нескольких пожилых полицейских обшаривают дома и все время натыкаются на новые следы «псов».
        Их все-таки кто-то спугнул. Здесь живут разные люди, и кое-кто из них способен постоять за себя…
        «Псы» забаррикадировались в здании солдатской столовой, переоборудованной в местную школу, и пообещали взорвать всех заложников в случае какой-либо угрозы для них. Требований пока не выдвигали.
        Генерал Хижняк пытался вызвать их на переговоры. Его обозвали мерзким курдским словом и пообещали утопить в выгребной яме.
        В курдскую природу «псов» я почему-то не поверил.
        Может быть, от усталости мне казалось, что все это уже происходило в моей жизни, и не один раз… только раньше рядом со мной были ребята, а вот теперь - почти никого не осталось… и потому реальность оборачивалась тем кошмарным сном, в котором бьешь - и кулак бумажный, бежишь - и как в воде. Два года назад, пока не начались странности, мне потребовалось бы три часа на гарантированное разрешение ситуации. С момента высадки в аэропорту. И вдруг с каких-то пор все стало расползаться под руками, как истлевшая ткань, найденная в бабушкином сундуке…
        Труднее всего бороться с паникой в вышестоящих штабах.
        В Нью-Йорке в семидесятом году группа пироманьяков делала так: несколько суток изматывала пожарных ложными вызовами, а потом закладывала зажигательную бомбу в то место, откуда пожарные недавно уехали, и снова вызывала их туда. Они, конечно, приезжали… но рвение было не то. Мэр устраивал истерики старшему пожарному, тот спускал это вниз - лавиной. Зато когда банду наконец выловили, судья Гельмут Верке принял беспрецедентное решение: отдать негодяев в руки пожарных - на перевоспитание. Вот и я с некоторым облегчением получил бы в свои руки тех, кто устраивал (как? каким способом?!) ложные захваты заложников, разыгрывал целые спектакли с псевдоугонами кораблей и самолетов - и тому подобное. Разрешая подобные ситуации, мы обнаруживали или полную пустоту, или бытовую свару, или необъяснимое безумие, охватившее вдруг десятки людей - как в аэропорту Пулково… или - вдруг - краешки проявлений информационной игры, в которой и я был когда-то не последний игрок, но здесь чувствовался гроссмейстерский стиль. И мерещилось мне сейчас, что вот и этот захват - вроде бы вполне реальный, без дураков: все перед
глазами, - есть ни что иное, как еще один чужой ход в этой игре, где причудливо смешались призраки и люди, слухи и миражи, настоящие лица, натянутые на маски, и маски просто так, бесхитростно, и чужие затверженные до посинения роли, и свои доподлинные смерти… и сошедшие с ума собаки, и оккупирующие города птицы…
        Наверное, конец света, который так истерически-трогательно ожидали к двухтысячному году, кто-то наверху просто отложил - за недостаточной подготовленностью мероприятия.
        За два года боев с призраками все спецподразделеия постепенно превратились в сборища психотиков с истрепанными начальством нервами. Реакция наша и наше боевое чутье затупились до предела. Иначе ничем не объяснить сегодняшнее позорище…
        Настоящих стрелков наличествовало шестеро, включая меня. Спецарсенала при нас при себе не было. Он оставался в самолете, на котором основной состав группы убыл в Севастополь - охранять город и базу от очередного таинственного взрыва. Наверху получили информацию - наверняка неверную, но перекрестно подтвержденную - что целью номер два станет именно Севастополь. Самолет вернется из Севастополя к полудню. Так что в наличии мы имели пока лишь обычное стрелковое оружие и легкую броню. Снаряжение полицейских бойцов тоже не вполне подходило к ситуации - для боя в помещении, с противником, прячущимся среди заложников. Отбирать автоматы у полицейских я не имел решительно никакого морального права, а действовать здесь можно будет только ножом и пистолетом…
        - Ну, что? - спросил лежащий рядом Хижняк.
        - Давай вернемся, - сказал я. - Сюда положим слухачей и пару снайперов. Надо бы немного подумать…
        И мы только было собрались отползти, как в окне появился белый флажок, а потом высунулся по пояс человек. Он махал флажком и руками, призывая к себе наше внимание.
        Я припал к биноклю. Немолодое морщинистое лицо, очень напуганное. Не турок.
        - Заложник, - предположил я. - Почтовый голубь…
        Человек меж тем залез на подоконник, спрыгнул на землю и направился к нам, сильно хромая.
        - Антон, - сказал я Хижняку, - вели своим его не просто обыскать, а переодеть и жестко фиксировать - лучше к какому-нибудь железу. Только потом мы с тобой к нему подойдем.
        Хижняк обиженно посмотрел на меня - учи ученого… - но подозвал порученца и приказал сделать именно так.
        Архип Григорьевич Нечипоренко наши предосторожности воспринял как должное. Был он шофер из Тирасполя, попавший в сегодняшний переплет по причине половой невзыскательности: в Девятом полку были самые дешевые проститутки. Соответственного качества. То, что отпустили именно его, объяснялось просто: он единственный из ста девятнадцати заложников, говорящий по-русски и понимающий по-турецки.
        Итак: людей с оружием - двадцать восемь. Еще несколько - пять или семь - явно с ними, но без оружия. Среди этих безоружных три девочки лет двенадцати. Еще есть четыре собаки наподобие доберманов. Они без поводков, ими никто, похоже, не командует, но дело свое - держать заложников в повиновении - собаки выполняют отменно. Как хорошие овчарки со стадом.
        Далее: террористы требуют для переговоров государственного чиновника рангом не ниже товарища премьера. Только ему могут быть предъявлены их требования.
        Далее: пища и вода.
        Далее: никаких попыток силового решения. В подвале взрывчатка и баллоны с пропаном. Взрыватель установлен по принципу «мертвой руки». Так что даже применение усыпляющего газа приведет к немедленному взрыву.
        Далее: переговоры должны начаться в полдень. Если же нет, то начиная с полудня и каждый час будет убит очередной заложник. Начнут они с мужчин, но вскоре подойдет очередь остальных…
        С этим разобрались. Теперь портреты… Архип Григорьевич имеет профессиональную зрительную память, и Мишке не придется возиться с ним так долго, как с бедной девочкой-татаркой. На это уйдет… прикидываю в уме… два часа. Хорошо.
        Тем временем займемся организацией вспомогательных подразделений. Они нам понадобятся.
        Нужно плотное кольцо. Хижняк предлагает собрать всех полицейских, я сомневаюсь. Меня никак не отпускает подозрение, что все это и затеяно для того лишь, чтобы оттянуть сюда максимум полицейских сил. Нет. Тридцать бойцов из управления «Н» - и все. Остальных в патрули по усиленному расписанию. А сюда…
        Гардемаринов, подсказывает кто-то. Ухватываюсь за эту мысль.
        Начальник училища контр-адмирал Аболиц понимает меня с полуслова. Да, две роты старшекурсников. С оружием. Через полчаса.
        Отлично. Теперь - военный комендант…
        Военный комендант приезжает сам. Звонок застает его на выходе из машины, и я несколько секунд веду с ним разговор по телефону, пока не понимаю: вот этот полувылезший из армейского штабного вездехода толстяк, поднявший руку в знак извинения: мол, вас вижу, но надо договорить, - и есть тот абонент, с которым я переговариваюсь через спутник.
        Маленькое забавное недоразумение. Отличная смазка.
        Живую силу комендант предоставить не в состоянии. Хотя бы потому, что не имеет права вводить в город войска, пока не объявлено чрезвычайное положение. Но даже если и попытаться нарушить закон, то собрать подготовленных резервистов можно не раньше, чем через три часа. Нужно? Размышляю. Да, нужно. Двести человек. Он отдает распоряжения.
        Что еще?
        Дымовые шашки. Много.
        Доставим.
        Гаубицы. Батарею гаубиц.
        Что? - он смотрит на меня, как на законченного психа.
        Гаубичную батарею, повторяю я. По десять холостых выстрелов на орудие.
        Он моргает. Лоб в морщинках.
        Не раньше, чем через три часа.
        Устраивает. И, наконец, десяток прожекторов. Или береговая охрана - не ваша компетенция?
        Прожектора есть, машет он рукой. Какие нужны - подсветки или поисковые?
        Поисковые.
        Будут. Это - проще всего…
        Год 1991. Игорь
        17.06. УТРО.
        МОСКВА, «БОРУССИЯ».
        Пивная «Боруссия» занимала цокольный этаж и подвал «дурацкого дома» на Шаболовке. Традиционно «Боруссия» работала круглосуточно и без выходных, и я рассчитывал, что из-за такого пустяка, как десант, они традицию ломать не станут. Так и оказалось. Дверь была распахнута настежь, и егеря тянулись к ней, как муравьи по своей муравьиной дороге. Тарантул остановился и покрутил носом. Сначала я подумал, что он не хочет туда, где много других, но оказалось, что его смутил «дурацкий дом». Я объяснил, что несмотря на производимое им - домом - впечатление, он стоит уже почти тридцать лет и еще ни разу не падал. Тарантул кивнул головой и пошел, но чувствовалось, что это требует от него некоторых волевых усилий.
        Мы шагнули за порог и погрузились в темный воздух, почти такой же густой, как «дубльшварцэнгельхенсбир». Вот куда бы Кропачека! Вот где увидел бы он апофеоз «панибратства наций»! Но Фил был далеко, и оставалось просто помянуть его хорошим глотком хорошего здешнего пива…
        Потные испуганные кельнеры не успевали наполнять кружки, и от стойки отваливали, прижимая к груди добычу, егеря, морпехи, рейхсгренадеры, территориальщики, чехи, финны, танкисты, зулусы, венгры, польские уланы и гусары, стоял ровный разноязыкий гул, и если кто-то что-то кричал, то кричал приподнято и радостно. Шел необъявленный праздник, самые первые и самые искренние его часы, когда враг вдруг перестает быть врагом, и маятник откачивается в противоположную сторону… солдаты были предупредительны друг с другом, а офицеры платили за всех. Нас, полковника авиации и егеря с окровавленной повязкой на голове, не то что пропустили чуть не на руках донесли до стойки, а потом Тарантулу не позволили даже дотронуться до своей полдюжины, сержант-территориальщик донес за него и даже расчистил место на столе. Если б не вы, сказал он мне, нас бы всех и закопать бы не смогли, тут неподалеку вашего одного нашли - еле соскребли с асфальта, упокой, Господи, душу его… Серега, подумал я. А может, кто-нибудь из гейковцев. Никто не вернулся: когда я заезжал на танке, дом был пуст. Феликс смылся куда-то, проклятый шпион…
Мы не успели моргнуть, как выпили за солдатское братство. За тебя, Фил, подумал я. За вас, ребята.
        Вместо потолка колыхался войлочно-серый дым, и можно было поднять руку и потрогать его. За спиной в три губных гармошки начали наигрывать сиртаки, я оглянулся, приподнялся на носки: расчищали место, сдвигая столы, и солдаты с кружками в руках выстраивались полукругом, а в кругу, положив друг другу руки на плечи, топтались пятеро низкорослых морячков в беретах с помпончиками, темп нарастал, потом в их круг попал зулус в белом мундире, потом высокий улан… Темп нарастал, все смешалось, и за головами не было видно, что происходит там, а там лихо отплясывали, и в помощь губным гармошкам били в ладоши или отбивали такт пивными кружками… темп нарастал, слышался смех, кто-то повалился, передо мной егерь встал коленями на стол, чтобы лучше видеть, и вдруг Тарантул толкнул меня под локоть: пойдем? У него что-то посверкивало в глазах. Да куда мне, сказал я. Жаль, сказал он, а я пойду… Он полез сквозь толпу к кругу, а я, прихватив пару кружек, пошел за ним, чтобы посмотреть на это вблизи. Темп был уже безумный, и Тарантул сходу ввинтился в хоровод… Там было два хоровода, один внутри другого, и плясали все,
надо сказать, каждый свое, но делали это весело и упоенно. Я с удовольствием смотрел на шефа, обнявшего слева чешского пехотинца, а справа - гренадера, музыка неслась, сапоги гремели, летели голоса - и вдруг почувствовал на себе чей-то взгляд. Не прицельный, не недобрый - но внимательный. Я резко оглянулся.
        Справа и чуть позади меня, недалеко, отделенный, может быть, четырьмя-пятью солдатами, стоял и смотрел на меня, приветливо улыбаясь, обер-лейтенант люфтваффе. Он встретил мой взгляд спокойно, чуть прищурился и легонько отсалютовал мне своей кружкой. Мне показалось, что я его где-то видел. Определенно видел… Где? Меня толкнули в бок, я машинально взглянул на толкнувшего, а когда перевел взгляд на летчика - того уже не было. Летчика… я произнес про себя это слово и вспомнил: фотография. Девятый в ряду. Единственный незнакомый.
        Меня обдало жаром. Тарантул танцевал и самозабвенно созерцал свои мелькающие ноги. Пятясь и раздвигая народ плечом, я выбрался из толпы зрителей. Сунул на первый попавшийся столик опустевшую кружку и с одной, последней, в руках вышел на улицу. По глазам, как плетью, ударило светом. Жмурясь и пережидая, когда иссякнет, наконец, это нестерпимо-розовое сияние, я стоял неподвижно, и кто-то проходил мимо меня, аккуратно огибая внезапную преграду. Потом я открыл глаза. Наверное, сказалась дикая, дичайшая усталость, и четыре кружки очень хорошего пива на давным-давно пустой желудок, и внезапный удар по нервам… Я очень отчетливо, даже слишком отчетливо видел все перед собой: сильно чадящий зеленый штабной автобус, и стайку мальчишек лет четырнадцати на противоположном тротуаре, и сапера, оседлавшего маленький велосипед и виляющего наискось через дорогу… и в то же время меня будто бы отбросило на несколько часов назад, на крышу «Гамбурга», и я с двухсотметровой высоты… не могу сказать, что я понял, но я увидел, охватил одним взглядом все, что происходило и происходит, и будет, наверное, происходить со мной
и вокруг меня. Я увидел, как я сам, мертвый, лежу в каком-то закутке в Измайловской игле, а ребята Гейко гонят в эфир комбинации цифр, и вот одна из них совпадает с той, которая приводит в действие взрыватель, и вмонтированная в меня бомбочка сносит пол-иглы - это было… и плыву на барже «муромцев» до конца, высаживаюсь на берег - и вот я уже в каком-то туннеле, опрокинутый пулеметной очередью, но гранатомет еще есть силы поднять, я поднимаю и бью под маску накатывающегося танка, белое пламя… и не лечу на прозрачном самолетике в Москву, а бреду куда-то в абвере гема, босиком, по теплой пыли - не в Тифлис ли?.. это все было в одно время и на одной земле, но как бы на разных улицах и так, что пересечься или встретиться с самим собой было невозможно, я это видел - что невозможно, а почему так, меня мало волновало. И так же было впереди, разно и по-своему одинаково, и можно было выбирать - при условии, что ничего не меняешь…
        Я оттолкнулся от косяка двери, сделал несколько убывающих шагов и сел на газон.
        Ракурс сместился, и картина исчезла.
        Интересно, подумал я, неужели нам за все - и ничего не будет?.. Столько всего натворили, и - ничего?
        Обидно…
        Если Тарантул прав и если то, о чем он говорит, не очередной его трюк и не маразм, то… то - что? Принимать предложение? Клюнуть на фотографии, которые подделать - три часа работы? Ч-черт…
        Вот выйдет сейчас обер-лейтенант…
        Но обер-лейтенант не выходил. Вообще долго никто не выходил, а потом появился Тарантул. Он, как и я, постоял в дверях, жмурясь, и медленно направился ко мне. Я сидел, не шевелясь, он опустился на корточки передо мной и спросил:
        - Ну, что?
        Морда у него была красная, потная. Дышал он часто и только что язык на плечо не вывешивал.
        - Копейка найдется? - спросил я.
        Не удивившись ничуть, он пошарил по карманам и вытащил гривенник. Я подбросил монетку, поймал, не разжимая руки, поднес к лицу.
        - Орел - да, - сказал я.
        - Понятно, - он усмехнулся. Я бы на его месте не стал усмехаться.
        И вдруг что-то случилось. Я не смог открыть ладонь. Пальцы не разгибались. Ниже локтя рука была не моя. Я напрягся, и рука задрожала. Она дрожала все сильнее и сильнее, мерзко тряслась - это было унизительно и страшно. Наконец, сделав какое-то безумное усилие, я отшвырнул монету, не глядя. Дрожь унялась, и пальцы снова шевелились, как надо, и только студенистая, омерзительная слабость…
        - Понятно, - повторил Тарантул. - Что же… считай себя в отпуске. Четыре месяца хватит?
        Я покачал головой.
        - Отставки, - голос тоже был не мой: слабый и просящий. - Отставки…
        - Отпуск кончится, и поговорим, - сказал Тарантул. - В Гвоздево я тебе, естественно, не предлагаю…
        Он смотрел на меня, а я сквозь него, потому что на краткий миг вернулась, всплыла и вновь погрузилась куда-то та картина, что появлялась недавно - с видами непременного будущего. И я опять ничего не понял, но на этот раз успел сфотографировать ее взглядом и сейчас фиксировал в памяти, чтобы позже, наедине с ней, во всем разобраться. И что-то, наверное, Тарантул понял, потому что моргнул, и дьявольская уверенность в себе и в подчиненности ему прочего мира куда-то исчезла, оставив только след.
        - В общем, думай до октября.
        Я молчал.
        - Знаешь, сколько раз я уходил?
        Меня это не интересовало.
        - Тебе станет очень скучно…
        Скучно? Бог ты мой! Да я бы отдал свою бессмертную душу за то, чтобы мне стало скучно. Что может быть лучше скуки, осени, дождя за стеклом и полного одиночества?
        Я знал, что ничего этого у меня не будет никогда.
        - Думаешь, почему я набирал вас таких - дурачков, мечтателей, молчунов? Потому что знал - рано или поздно мы с ними схлестнемся, и шансы у нас будут только тогда, когда здесь, - он постучал по лбу, - не сплошная кость…
        Все то же, то же, то же…
        Я смотрел на него, как сквозь щель между створками почти закрывшихся ворот…
        Год 2002. Михаил
        29. 04. Г. 11 ЧАС.
        ДЕВЯТЫЙ ПОЛК.
        По радио передали распоряжение начальника полиции: запрет на владение оружием отменен, в целях безопасности граждан разрешается и даже приветствуется открытое ношение оружия… приобрести в охотничьих магазинах по предъявлению удостоверения личности или получить во временное пользование в полицейских участках…
        Зойка вдруг засмеялась, и я стал смотреть на нее. Хотя бы просто потому, что это было приятно. Под утро она замерзла и как-то вся съежилась; я нашел для нее утепленную куртку патрульного, и завернувшись в нее, она поспала. И вот, проснувшись, готова была вновь петь и летать, петь и летать…
        - Мишка, - сказала она не в тон смеху, - знаешь, что мне сейчас приснилось? Что мы летим в каком-то большом самолете: ты, я, Петька, Тедди, этот твой ужасный отец… прости, что я так говорю, но…
        - Я знаю. На него действительно жутко смотреть.
        - Да. И вдруг оказывается, что кабина пилотов пуста. Там никого нет, понимаешь? И вообще - самолет полупустой… огромный, как «Крым» или «Витоша» - ты же плавал на «Витоше», видел, - какие-то салоны, каюты, трапы, переходы… и полупустой. И мы летим, а везде только небо. Я проснулась, и мне стало смешно.
        - Ты умеешь видеть хорошие сны, - сказал я.
        - Я проснулась оттуда сюда, и мне стало смешно, потому что - стало легко… я свинья, я знаю, Тедди… только, Мишка - я и по тебе столько же горевала бы…
        - Доживем - увидим, - сказал я.
        - Я вот все думаю: а вдруг мы не настоящие? Как Петька говорил… что нас сочинили и бросили…
        - Когда это он такое говорил?
        - Да сколько раз… И в книге этой своей то же самое написал: на самом деле нас нет, уже нет, только мы никак не можем в это поверить.
        - Не писал он такого… - я в тревоге заозирался в поисках «альбома», сообразил, что сам же спрятал его в сумку, а сумку засунул в рундук, на котором все еще спала Мумине. Ее не решились никуда выгрузить и так и возили с собой - благо, лежала себе девушка тихо и никому не мешала. И в параллель подумал, что да - не впрямую, но именно об этом и пытался сказать Петр, именно это и доказывал и именно этим болел все последнее время. - Хотя…
        - Я ведь не такая дура, как кажусь, - сказала Зойка. - Я книг прочитала, может быть, не меньше, чем он. Я стихов знаю столько… Мишка, ну - нельзя такими быть, как мы. Даже не то чтобы бесчувственными… мы ведь чувствуем, мы все чувствуем, но мы как… как… дети… - она вдруг с удивлением прислушалась к своему голосу. - Я не так думала, это само пришло… но, может быть, и правильнее вышло… Да, мы сегодня любим, а завтра деремся, а потом опять любим, а потом забываем… и все это без особого следа, и только страх настоящий. Все пустяки всерьез, а что такое по-настоящему, по-взрослому всерьез, мы и представить себе не можем. И вместе с тем… - она замолчала, прислушиваясь, и я тоже услышал далекий долгий крик - последний страшный разрывной крик, в котором отлетает душа еще до того, как придет сама смерть…
        Мы выскочили из машины. Захваченную школу видно было в промежутках между стволами платанов, и за этими стволами стояли и сидели спинами к нам вооруженные гардемарины, но крик несся не со стороны школы, а наоборот - я оглянулся и увидел офицеров, отшатнувшихся от чего-то черного, бьющегося в пыли… странно, что еще до того, как подошел и все увидел глазами, я уже твердо знал, что это шофер, посланный с необязательными известиями, которые вполне можно было сообщить по телефону… которого я сам лишь десять минут как отпустил, срисовав четыре портрета главарей террористов…
        Крик оборвался. И в наступившей тишине стал слышен хруст костей.
        Скованный человек ломал сам себя.
        Наверное, это длилось секунды, но показалось - очень долго. Потом разом все стихло. Когда мы подбежали, на земле неподвижно и мягко лежало нечто бесформенное, и только лицо, обращенное к спине, было неожиданно спокойным и добрым…
        Отец только мельком взглянул на меня, потом приобнял Зойку за плечо и повел прочь.
        - Это что же? - тупо спросил кто-то из офицеров. - Это они со всеми такое могут?..
        - Да, - сказал я, повернулся и пошел вслед за отцом.
        Шагов через тридцать я их нагнал.
        - …ни на шаг от себя, - услышал я слова отца. - Поняла?
        - Станет он меня слушать, - сказала Зойка. - Кто я ему?
        - Кто бы ни была - а станет…
        От полицейского штабного автобуса бежал один из отцовых ребят - Павел.
        - Командир! Вызывают на переговоры!
        - Хорошо, - кивнул отец. - Начинай, а я понаблюдаю.
        - Они требуют, чтобы был генерал…
        - Банан им в жопу, а не генерал! Что за болтовня, Паша! Будто первый раз…
        - Извини, Пан, но - иначе никак. Я уже язык омозолил, доказывая. Я понимаю, что ты не пойдешь… но, может, Хижняка пустить?
        - Хижняка? Да он… хотя… - отец задумался. - А может, и пустить. Пойдем спросим.
        - Ты извини, но я уже спросил.
        - И что он?
        - Глотает какую-то дрянь. Говорит, чтобы там не сорваться.
        - Тогда мне надо с ним предварительно поговорить…
        Год 2002. Игорь
        29. 04. 11 ЧАС. 50 МИН.
        ДЕВЯТЫЙ ПОЛК.
        Итак, оставалось десять минут до срока, отведенного «псами» для принятия нами решения о начале переговоров, и ровно столько же до начала подготовленной мной операции по выводу заложников из захваченного здания. Операции авантюрной и оправданной только жутчайшим цейтнотом.
        Я исходил из того, что мне противостояли, если так можно выразиться, теоретики, и что настоящих практических бойцов - курдов или чеченов - среди них нет. А если есть, то мало. И не на первых ролях. Был, понимаете ли, в происходящем привкус полигона, который - привкус - меня беспокоил вот уже много дел подряд.
        А значит - не пройдя жестокого военного отбора, они не все сориентируются под огнем. Может быть, я не прав, но все же придерживаюсь мнения следующего: умение уцелеть в бою - врожденное. Никакими полигонами и тренажами его не выработать. У кого чувство боя есть, тому придет и все остальное. У кого этого чувства нет, тому ничто прийти не успеет… И вот здесь, мне кажется, собрались обученные новобранцы.
        С чего я это взял? Так, из воздуха. Из оттенков.
        Если я ошибаюсь, то это будет мне очень дорого стоить.
        Итак, карты сданы.
        Двое моих лучших, Павлик Мартынчик и Юра Лохмачев, по древнему, давно недействующему канализационному туннелю - это же казармы, господа! солдатская же столовая! там же такие объемы эвакуации были! - пробрались в заброшенное бомбоубежище под этой самой столовой, ныне школой, и нашли вход. Судя по схеме, он ведет прямо в подвал, где держат заложников. Но верить этой схеме трудно, уже два раза мы ее ловили на неточностях. И все же, стараясь не шуметь, ребята открыли тяжелые двери и потрогали кирпичную кладку, которой заделан проем - кажется, не слишком прочно. Во всяком случае, сквозь кладку хорошо слышна турецкая речь и плач ребятишек.
        Ждать сигнала, ребята.
        Еще двое наших, Матильда и Раис (за глаза - Раиса: слишком красив), впрягшись в ремни реактивных дельтапланов (взяты под честное слово в клубе моряков), ждут вон за тем домом. Им нужно четыре минуты, чтобы взлететь, развернуться и сесть на крышу школы.
        Я и Гарик - атакуем в пешем строю. Точнее, проводим наземную атаку.
        Но до всего этого должно произойти еще немало драматических событий.
        Ага. Вот машут флажком. А вот пошел Хижняк. Умница: никаких белых флагов. Просто идет - один - и все.
        И только следом, шагах в двадцати, два офицера - в броне, но без автоматов.
        От школы навстречу им - пятеро. Всматриваюсь. Двоих бедняга шофер нарисовал. Причем так: вот этого усатого он указал у них первым и главным, а вот этого молодого хорька - шестеркой главного. Значит, трое, имевших дело с нашим шофером, остаются в здании и в переговорах не участвуют.
        Грех было сомневаться.
        Если я что-то понимаю, на переговоры пошел командир, но штаб - или некое идеологическое ядро - продолжает работать.
        Они останавливаются шагах в трех друг от друга - Хижняк и эта пятерка - и молча обмениваются знаками приветствия. Хижняк козыряет, командир террористов кланяется, скрестив руки.
        Я мог бы, конечно, слушать то, о чем они говорят… но это будет избыточная информация. Именно то, против чего я так долго борюсь. Есть знак, который Хижняк подаст, если сочтет, что штурм должен быть отменен. Вот и все.
        Минута. Полторы. Две. Знак не подается. Две с половиной… пора.
        Жму на кнопку передатчика.
        В бинокль видно, как в мундире на груди Хижняка образуется маленькая дырочка. Это срабатывает петарда. Она же издает слабый звук попадания прилетевшей издалека пули. Эта петарда была самым сложным элементом операции: пробить дырочку, без дыма и вспышки, без дурацких томатных брызг, которые так любят режиссеры и зрители… обман не должен обнаружиться еще с десяток секунд… Хижняк вздрагивает, смотрит на грудь, потом очень естественно подгибает колени и падает лицом вниз. На спине страшнее: дыра в мундире с ладонь, кровавые ошметки чего-то, розовая пена (знаю, сам приклеивал). Генерал делает попытку приподняться, но руки подгибаются, он валится уже окончательно, вытягивается и замирает… Мне отсюда не видно, но сейчас пыль начнет пропитываться черным.
        Немая сцена. Главный «пес» наклоняется над упавшим, потом резко оборачивается. Глаза мечутся на лице. Ну да, он высматривает, из какого же окна пальнули его непослушные подчиненные. Силится понять: кто и зачем. А главное - что же теперь делать, ведь вся стратегия меняется…
        Сопровождавшие Хижняка бегут к нему - спасать. Они не знают, что это инсценировка. Все должно быть по-настоящему. И - да, так оно и выходит, по-настоящему: те «псы», которые пришли на переговоры, отскакивают назад и выхватывают пистолеты!
        Страшная секунда. Сейчас ребят убьют.
        Нет. Нервы. Руки трясутся. Несколько выстрелов выбивают пыль из газона, одному полицейскому попадают в плечо - в броню. Он валится и вскакивает. И бросает дымовую шашку.
        Молодец.
        Главный «пес» кричит что-то - уже им, подхватывающим «труп». Потом оборачивается и кричит своим, вздымая кулаки. Он им сейчас покажет!
        Зажигаются и катятся вперед еще несколько шашек. Пелена дыма затягивает Хижняка и его эвакуаторов. И сейчас дыма будет много, очень много…
        «Псы» в растерянности, это понятно. Среди них провокатор! Сорваны переговоры, на которые они делали ставку (особую ставку, если учесть их умения). Неясен следующий шаг провокатора… Поэтому дым они воспринимают как должное.
        Тридцать секунд прошло. Я уже ничего не вижу, а наблюдатели на верхнем этаже если и видят, то поверить своим глазам не могут: из-за боковых домов выкатывают своим ходом четыре гаубицы «В-19» калибра шесть дюймов. Поверхность ровная, и они, проломив решетчатый школьный забор, быстренько отжимаются на домкраты и опускают хоботы. Вот одна, недалеко, полувидна в разрывах дымовой завесы. А с шоссе, разворачиваясь между платанами, устремляются к нам десять зеленых грузовиков с хрустальными чашами прожекторов…
        Шестьдесят секунд с момента «выстрела». Хижняка чуть-чуть оттащили, надеюсь.
        Залп, даже холостой, сокрушителен. Дым, подхваченный пороховыми газами, врезается в стену, вдавливает окна внутрь, заполняет классы и коридоры. И тут же вспыхивают прожектора.
        Это ад, классический огненный ад. Ослепляющий вихрь.
        Красный «Ураган» с торчащей вперед выдвижной лестницей притормаживает около нас, мы с Гариком взбегаем по капоту, цепляемся за лестницу… «Ураган» бросается вперед, мы уже лежим на ступеньках, цепляясь за перила, а лестница выдвигается…
        Второй залп гаубиц. Мы сбоку, нас уже прикрывает сам дом, и все равно - как с размаху об стену.
        Водитель, конечно, ас. Он умудряется концом лестницы угодить точно в середину оконного переплета, так что на нас не сыплются осколки стекла. Машина резко тормозит, и мы с Гариком на скользящих «салазках» (этакий пожарный то ли лифт, то ли эскалатор, рама со ступеньками катается вверх-вниз на роликах по поручням лестницы, ее тянут тросом) лежа влетаем в полутемный (после безумия света снаружи) коридор.
        План в головах. Есть и в планшете, но главное - в головах.
        Гарик стреляет. Метнувшийся к нам слева падает. Теперь - не оставлять позади себя живых…
        Мы доходим до центральной лестницы (я меняю опустевшую обойму), когда наверху раздается глуховатый треск. И чуть позже, с оттяжкой - такой же глухой удар. Высадились мои верхние. Встав на плоской крыше спиной к спине, окружили себя веревочным кругом - детонирующим кумулятивным шнуром - рванули его, и вместе с куском потолка рухнули в комнату…
        Рев автоматов.
        Так. «Псы» все-таки подготовились, хотя и весьма наплевательски. За поворотом оказывается идиот, закрывающийся толстой женщиной. Он хочет в нас попасть. Пуля в лоб. Тетка, отползай.
        Отползай!
        Уже проходим мимо, когда вспоминаю: это то лицо, которое нарисовал Мишка. Успеваю обернуться.
        Не надо было тебе этого делать, тетушка…
        Она оседает на пол, пистолет - испанская «Астра», умеет стрелять очередями - скользит к стене.
        Стрельба на втором этаже продолжается. Воя уже нет, автоматы бьют коротко и четко.
        Перила лестницы, ведущей вниз. Черный зев в полу, темнота. Оказывается, все в дыму, сияющая пелена, а сюда, в дальний угол, дотягивается одинокий луч.
        Свечу штурмовым фонарем. Я уже внизу, Гарри рядом, смотрит вверх и назад. Окованная неровным железом и покрашенная облупившейся голубой краской дверь. За дверью тишина.
        Это единственный вход в единственный подвал. Трогаю дверь ногой - подается. Намек на движение. Нажимаю кнопку вспышки. Будто бы успеваю прикрыть глаза. От вспышки не может звенеть в ушах, но кажется, что звенит. Тот, за дверью, парализован. Не стреляю, просто бью ногой. Отлетает.
        Трудно смотреть сквозь лиловые пятна.
        Простой рабочий свет фонаря кажется слабым.
        - Ох ты, - говорит за спиной Гарик. Еще некоторое время он будет видеть, а я нет. Не надо было использовать свет. Надо было просто стрелять. - Пан, их что… заморозили?..
        Вижу. Люди стоят. По стойке смирно. Шеренгами. Не шевелясь. Терракотовые воины. А где же пресловутые баллоны с газом, где взрывчатка?..
        - Гарик, держи дверь.
        Вот баллоны. Красные и голубые. Еще и кислород… Они торчат из холмика пены, а рядом со всем этим делом (хорошая мина… делать хорошую мину при плохой игре - пошло еще со времен народовольцев) стоит молодой человек, почему-то знакомый мне, и держит в руке коробочку с антенной.
        Он тоже был на рисунке? Проходил по какой-то ориентировке? Или просто на кого-то похож?
        - Возьмите у меня эту штуку, - говорит он, - а то у меня рука…
        С руки у него капает кровь. А вторая висит неподвижно вдоль тела, локоть огромен и багров… И вдруг, пролетев по каким-то ассоциативным трассам далеко-далеко, я узнаю его. Но сначала - взрыватель. Перенимаю. Все, он у меня.
        По рации даю сигнал: «Подвал взят. Нужны саперы».
        - Терс? - наконец решаюсь спросить.
        - Да. Здравствуй.
        - Ты… один?
        - Один. Я здесь последний. Пан, пока я в сознании - пусть твой напарник отберет оружие вон у тех, справа. Скорее.
        - Гарик!
        Но Гарик меня не слышит. Он стреляет вверх, по нему стреляют в ответ, а я не могу помочь ему - у меня в руке взрыватель. Если ослабить давление на маленькую тугую кнопку…
        - Терс, сделай это сам.
        - Да… попробую…
        Он идет, качаясь.
        И я почему-то отчетливо понимаю, что если он упадет, всему придет конец.
        В это время стена рушится, и в клубах кирпичной пыли возникают Павлик и Юра…
        Я как в сонной одури. Хорошо кончается то, что хорошо кончается… Мои все живы. Заложники тоже все живы, хотя и перепуганы. Они не помнят ничего… вернее, помнят только то, что им разрешено. Трое террористов взяты живыми, им тут же вкололи U-курарин и наладили искусственное дыхание - на случай всяческих внедренных в подсознание программ. С ними поработают спецы из контрразведки: как раз прилетела их мобильная группа. Очень удачно прилетели, теперь все шапки достанутся им…
        Брюзжу.
        По часам день, по ощущениям - глубокая ночь. Сижу в тени на брезенте, передо мной нарезанный хлеб, миска земляники, сметана… Ничего не понимаю.
        - Пан, я должен рассказать тебе кое-что…
        Терс бледен, даже синеват. Одна рука у него в бинтах, другая - в коконе. С ним Мишка, и вид у Мишки озадаченный. Если не сказать больше. Мишка умеет держать лицо, но сейчас ему не до этого.
        - Пап, ты ничего? Ты послушай…
        Я слушаю.
        Год 2002. Зден
        29. 04. ОКОЛО 14 ЧАС.
        ДЕВЯТЫЙ ПОЛК.
        Когда я закончил свой монолог, они долго молчали. Потом Игорь, водя пальцем по колену, пробурчал:
        - Значит, папаша родный отыскался… всего-то лет прошло…
        - Так сложилось, - я пожал плечами. В локте от этого движения что-то затосковало.
        - Да ладно, - махнул он рукой. - Все это плешь. Скажи-ка… папаша… вот что: то, что ты мне рассказал - для меня не новость. Не детали, конечно, а основное. Ну… стержень всего. Я твердо знаю, что вы есть, что вы действуете, примерно представляю - какие цели преследуете. Четкое ощущение, что мне об этом уже рассказывали. Не наяву, а как-то иначе. У меня и сны на эту тему были, и бред очень убедительный… Всунуть в меня эту информацию могла только колдунья Таня. Так вот: зачем?
        - По моей просьбе.
        - Ну, а ты?..
        - Для того, чтобы сегодня мне не пришлось тратить время, убеждать, доказывать недоказуемое…
        - Именно сегодня?
        - Да, ребята. Именно сегодня. Двадцать девятого апреля две тысячи второго года от Рождества Христова. Потому что именно сегодня - этой ночью - начнется то, о чем я говорил.
        - Как - этой? - Игорь даже привстал. - Ты сказал: две тысячи двенадцатого…
        - Они изменили реальность. Они специально изменили ее так, чтобы мы, вооруженные до зубов, встретили этих майя раньше, чем они навалятся на тот несчастный потерянный рай. Понимаете теперь?
        Мишка стукнул себя кулаком в ладонь.
        - Ты… дед… Ты хоть понимаешь, какие вы сволочи? Или… не понимаешь? - дышал он с трудом.
        - Понимаю, - сказал я. - Я понимаю даже больше, чем стоило бы понимать… Те ребята дали клятву: вот все кончится, они убедятся, что их давний мир по-прежнему существует - и тогда они соберутся все вместе и торжественно покончат с собой, чтобы не осквернять своим существованием… и так далее. И это при том, что почти все они искренне верят, будто действительно создают какие-то иллюзорные модели, малые миры, на которых отрабатывают методики… и что где-то в нетронутости продолжает существовать их старый мир…
        - А на самом деле?.. - Мишка уже все понял.
        - Да. Это как на магнитную ленту: запись поверх записи. Старую запись можно только помнить. Головой. Восстановить тоже можно… теоретически. Но это будет восстановленная запись.
        - Поэтому ты здесь? - тихо спросил Игорь.
        - В основном. Ну, и - не привык прятаться за спины…
        - Нет у меня к ним никаких чувств, - сказал Мишка. - Просто - плевать мне на них. Плевать, и все. Значит, ночью, да? Сегодня, да?
        Я кивнул.
        - Ладно, - сказал Игорь. - Ты, Миш, не горячись. До ночи еще много чего успеем. Скажи-ка мне… папочка… две вещи я хотел узнать, а спросить не у кого было. Вы ко всем серьезным событиям руку прикладывали? Или что-то происходило и само, в чистом виде?
        - Этого уже не установить никогда, - сказал я. - В том-то основная сложность и состояла… - я не стал продолжать, вспомнив, как разбирались с Калугиным и Хиггинсом в сложных сплетениях причин-следствий: вот это точно наше, вот это вроде бы не наше, вот это явно не наше - но тогда чье?.. и так до бесконечности.
        Рыхлая живая материя - человечество…
        - Ага… - Игорь покивал. - И конкретный вопрос: кто вывел на московские улицы «трубы»?
        - Не мы, - сказал я. - Проверено. Во всяком случае, если и мы, то не напрямую. Случай системного психоза… хотя и не исключено, что развитию психоза наши методы несколько повспошествовали… но это, опять же, неучитываемый дцатеричный эффект.
        - Не ответил, - констатировал Игорь. - А, впрочем, все равно. Так это меня занимало… а вот - уже и неинтересно.
        Он как-то расслабился, и я - тоже. Потому что он не задал тот вопрос, который я ждал и на который мне отвечать вовсе не хотелось. Таня накрепко заблокировала в нем эти воспоминания, но память человеческая не всегда поддается так хорошо, как хотелось бы…
        Касалось это не нас, касалось это его самого.
        Я смотрел - и мне становилось как-то противоестественно жаль этого крупного сильного человека, железного отчасти и в прямом смысле… прости, Игорешка, сказал я, такое тебе пришлось вынести… я много думал о нас с тобой, когда и где мне можно было остановиться и повернуть, чтобы отвести от тебя эту страшную участь: быть специальным человеком, человеком для особых поручений… я ничего не смог придумать, ничего. Только: просить Таню превзойти свои умения и сделать так, чтобы в тебе никогда и ни при каких обстоятельствах не всплыла страшная правда о той бойне в подвале какого-то склада, когда…
        Игорь
        …говорят, не бывает телепатии. Может быть. Но можно посмотреть в глаза другого человека и в них увидеть то, что отражается в твоих.
        Терс совершенно незаметно расслабился и будто упустил что-то из руки, потому что во мне с коротким звуком отдираемого присохшего бинта проснулась память. Как всегда при возвращении стертого - это было ярко до безумия.
        …засвистели полицейские свистки, замелькали дубинки. Толпа шарахнулась, девочек оторвало от меня и закружило - впрочем, рядом. Внезапно меня схватили сзади, повисли на руках, подсекли - я упал лицом вниз. Защелкнулись наручники. Я не сопротивлялся, не тратил силы. В конце концов, в моем положении такой вот арест на пару часов, быстрый суд, штраф в полсотни марок - самое лучшее, что можно придумать. Валечка же вполне способна позаботиться о княжне… Так я думал, пока меня волокли за локти, потом заставили бежать… Но мы пробежали мимо тюремных автобусов, обогнули их - там с распахнутой дверцей стоял легковой «пони». Меня втолкнули на заднее сиденье, один из нападавших сел рядом, другой - за руль, и мы рванули с места, как на гонках. Вот это мне уже не понравилось.
        - А в чем вообще дело? - как можно агрессивнее осведомился я.
        - Узнаешь, - пообещал мне тот, который сидел рядом со мной. Второй обернулся. До этого момента я его еще не успел увидеть в лицо. Это был Ростислав Иванович, помощник Мориты. Впрочем, мне всегда казалось, что маску хирурга он носит только для того, чтобы скрывать лицо.
        - Доктор? Что вы здесь?..
        - Все хорошо, мальчик. Расслабься. Больно не будет.
        - Минуту! Что случилось?
        - Морита - предатель. Японский шпион. Он вас всех запрограммировал. Именно ваша группа должна будет завтра уничтожить «четверку». Понимаешь, Игорь?
        - Я… да. Пожалуй, понимаю. Но как это… такое… могло случиться? Ведь у Мориты - всех родных…
        - Это легенда. Я, наконец, докопался. Так вот, Игорь… нужно принимать меры.
        - Да. Какие?
        - Сейчас я тебя перепрограммирую. Часа три времени у нас есть?
        - Есть… Постойте! А почему я должен доверять именно вам?
        - Если необходимо - можешь поговорить непосредственно с полковником. Связь через трабант, канал защищен. Боря, подержи ему трубку.
        Я доверчиво наклоняюсь к трубке… сладковатый запах! Мир опрокидывается на скользящих шарнирах…
        Чувство, что тебя, удерживая за пятки, бесконечно роняют спиной вперед в бездоннейшую яму.
        …Над входом в подвальчик ярко переливался наш рекламный щит: «ЮП - это безупречно!» В радужном треугольнике под щитом менялись буквы: В - Х - О - Д - Е - I - N - G - А - N - G - В - Х - О… Окна в доме были темны сплошь, только на пятом этаже горел свет в кабинете управляющего. За углом раздался характерный звук набирающего скорость автомобиля - через мгновение этот автомобиль, полыхнув стоп-сигналами, выскочил на перекресток передо мной, с визгом свернул направо и скрылся за следующим поворотом. Похоже было на то, что он отъехал от парадного входа нашего дома. Я метнулся вниз по лестнице. Дверь была приоткрыта, за дверью горел яркий свет, тянуло какой-то химической вонью - я не сразу понял, что это за вонь, потому что увидел лежащего поперек пути Мальцева. В него в упор стреляли из чего-то скорострельного… Я помнил, что пять минут назад поднимался по этой же лестнице, в руке у меня был «Рейнметалл» с глушителем… давай, Игорь, действуй, теперь твоя очередь, сказал доктор, забирая автомат… но эти воспоминания испарялись, замещаясь чем-то другим: человек в клетчатом пиджаке, бегущие в штыковую атаку
солдаты в тяжелых старого образца касках…
        Дрожа, как от холода, я вошел внутрь.
        Михаил
        Что-то между ними произошло, какое-то бессловесное объяснение, при котором я присутствовал в качестве непосвященного. От всего этого у меня вдруг заныла и задергалась рана на плече, да, нужно было перевязать еще вчера…
        Зойку я нашел возле штабного фургона. Еще стояли по обочинам военные грузовики, а с десяток гардемаринов толпились, не соблюдая ни строя, ни воинской дисциплины, у откидного трапа, ведущего в наш фургон, и я уже понял, кого там увижу. Впрочем, в количестве я ошибся: не только Зойка сидела там, но и очнувшаяся от тяжкого забытья Мумине, а также крепенькая такая девушка с темной короткой стрижкой и в боевом переднике - Матильда. Ими тремя и восхищаются гардемарины.
        С трудом проложив себе путь, я сказал Зойке: «Пойдем, перевяжешь,» - и, не дожидаясь ответа, вошел в фургон. Здесь было темно. Гудел кондиционер. На рундуках лежали, укрывшись с головой, двое - из тех, кто участвовал в штурме. Я тихо вытащил из-под стола санитарный ящик, достал зеленый перевязочный пакет и йод. Попытался стянуть рубашку. Как ни смешно, не получилось. Подошла Зойка, помогла. Потом она разрезала бинт, коротким движением отняла от раны повязку. Было очень больно. До мелькания звездочек. Она что-то делала, я не понимал. Я вернулся, только когда она стала обкручивать мне руку бинтом.
        - Пойдем куда-нибудь, - сказал я. - Надо поговорить.
        - Да подожди…
        - Пойдем.
        Я уже не мог выносить запах собственной старой крови.
        Гардемарины пропустили нас беззвучно. Должно быть, подумали, что я один из раненых при штурме школы. Хотя… в определенной мере так и есть. Мы отошли к тому месту, где был школьный забор.
        - Зойка, - сказал я. - Это все фигня, ты же понимаешь.
        Она кивнула.
        - Выходи за меня замуж.
        - Сейчас?
        - Сегодня.
        - А…
        - Этой ночью начнется конец света.
        - Понятно…
        - Не веришь?
        - Верю. Вот в это - верю вполне.
        - Так ты согласна?
        - Ну… если ты меня берешь…
        - Согласна?
        - Да… Да, Мишка. Я… да. Я согласна. Но как же?..
        - Найдем. Придумаем. Уговорим.
        Мадам Дальон отозвалась не сразу.
        - Мама? У тебя все хорошо? Ничего не случилось? А почему трубку не берешь? А-а. Нет, я в полном порядке. Слушай, у меня для тебя новость. Я выхожу замуж. За Мишку, конечно. Да. Нет, еще не решили, но я позвоню, так что будь готова. Как - когда? Сегодня, конечно. Ближе к вечеру. Пока! - Зойка сложила телефон и пожала плечами: - Вот и все. А казалось - так страшно…
        И мы пошли обратно. Отец и дед (ничуть не старше, оно и понятно) так и сидят за военно-полевым дастарханом. Дед ест хлеб: макает кусочки в сметану и отправляет в рот.
        - Родичи, - сказал я. - Только что мадемуазель Дальон приняла мое предложение руки и сердца. Мы приглашаем вас на свадьбу, которая состоится сегодня - еще не знаем где. Если вам это не поперек души - благословите нас… - я опускаюсь на колени, и Зойка опускается рядом, и я чувствую, что она меня поддерживает. - Вы сочиняли нас, - я посмотрел на деда, - и теперь уже не переделать, поэтому… - но нить рассуждений, казавшаяся длинной, вдруг зацепилась и порвалась без каких-то сожалений с моей стороны.
        Дед встал. Перевязанная его рука тряслась. И отец встал. Он был выше деда на полголовы и вдвое шире в плечах, но тот брал осанкой. Они переглянулись, и ясно было, что оба растеряны донельзя. Они просто не знали, что надлежит делать в таких случаях.
        - Будьте счастливы, - сказал наконец отец. - Благословляю…
        - Благословляю, - прошептал дед. Вдруг он повернулся и выставил в небеса фигу. - Вы поняли? Вы поняли, падлы?! Не вышло по-вашему!.. - и закашлялся, затрясся, отец приобнял его за плечо, и стало ясно, что дед плачет.
        Зойка, хоть ничего и не знала еще - не знала даже, что это за родич у меня внезапно отыскался, - вдруг тоже шмыгнула. И я понял, что зареву сейчас сам, вот возьму и зареву, хоть это и стыдно, и просто нельзя…
        Сзади подъехала и остановилась машина. Хлопнула сдвоенно дверь. Я оглянулся. Это было нормальное городское такси, и из него бешено вырывались, зацепившись чем-то за что-то внутри, Вероника и Сонечка: одна справа, вторая слева. Они были сейчас невероятно похожи.
        Отец уже присел на корточки рядом с ними, твердой решительной рукой устраняя препятствия, мешающие ему воссоединиться с семьей. Таксист попытался было возражать, но для смирения нрава ему хватило одного взгляда на оппонента.
        - Игорь! - кричала Вероника. - Ты же жив! С тобой же все в порядке! Ты - жив!
        - Ну да! - кричал отец в ответ. - Что, что случилось? Как ты здесь оказалась? Почему - обе?!
        - Моя провинность, - сказал дед. - Пойду объясню…
        Такси, вывалив на траву маленький чемодан, уехало, забросав нас камешками с обочины.
        - Простите, - сказал дед. - Это я звонил. И телеграмму посылал тоже я.
        Все развернулись в его сторону.
        - З-зачем?.. - Вероника задохнулась.
        - Иначе вас могли бы не посадить на самолет. Наверное, томский аэропорт переполнен?
        Она нахмурилась. Посмотрела на Сонечку. Та пожала плечами. Такой мелочи они не помнили.
        - Да… кажется…
        - Еще раз простите, что заставил вас так переживать, - сказал дед. - Но в нынешних обстоятельствах нам всем лучше быть вместе.
        - Я… да… а вы кто? - Веронка интенсивно смотрела на него, пытаясь узнать. - Я же вас где-то видела…
        - Это ты меня видела, - сказал отец. - Еще до того, как я морду разбил. Познакомься: мой отец. Зден Рышардович.
        - Вероника… можно Вера. Ой, как вы молодо выглядите…
        Зден
        Этот день, последнй день мира, тянулся бесконечно. Солнце никак не хотело опускаться, стрелки часов замерли. Небо, затянутое вечерней дымкой, было цвета светлой начищенной бронзы, и на его фоне совершенно сказочно чернел силуэт города: дворцы, минареты, островерхие крыши, исполинские деревья… Небо было таким из-за недавних взрывов в Рангуне и Томске, но вспоминать об этом нехотелось.
        Молодых обвенчали в маленькой и очень красивой Святомихайловской церкви, стоящей на самом берегу бухты. Батюшку, уже запиравшего ворота, ошеломило появление нашей шумной и пестрой компании, где все мужчины имели боевые отметины и открыто носили оружие, а женщины… да что там говорить - наши женщины были просто великолепны. И вопреки всем и всяческим церковным и светским правилам, уступая горячим мольбам как самих молодых, так и родителей, батюка ворота отпер и обряд произвел…
        Теперь мы сидели в кофейне - там же, неподалеку от церкви, - смотрели на закат и негромко пировали. Господин Хачик, владелец этого замечательного заведения, выставлял все новые и новые вина. Похоже, у него имелся свой настоящий погреб. Многие бутылки были покрыты паутиной и пылью.
        Когда он в очередной раз возвращался из погреба, я заметил прислоненный к стойке многозарядный дробовик.
        Господин Хачик проследил мой взгляд.
        - Мне восемьдесят шесть лет, - сказал он тихо, - но я помню, что моя мама говорила: отец перед смертью проклинал себя только за то, что не купил ружье. Мне было шесть лет, когда она тоже умерла. Я плохо помню ее лицо, но эти слова я помню. Поэтому у меня всегда было ружье. Сегодня я его достал и почистил. Говорят, оно может понадобиться.
        - Может, - кивнул я. - Даже - наверняка…
        Я обвел глазами сидящих за столом. Точнее, за сдвинутыми вместе легкими кофейными столиками. Мишка и Зоя. У них все непросто, но это, наверное, уже не имеет значения. Мать Зои, странная дама: художница-домохозяйка. Мать Мишки, напротив: дама деловая, ненадолго отвлекшаяся от важных дел на пустяки. Сам Игорь. Его нынешняя жена и шестилетняя дочка. Если я все правильно помню, эта Вероника вполне способна за себя постоять. Группа Игоря: пятеро ребят и девушка. Очень хорошие бойцы. Мумине, до сих пор не очнувшаяся. А может быть, она всегда такая, живущая в полусне. Наподобие незабвенной Кончиты. Эта девушка, конечно, балласт, но… мы в ответе за тех, кого приручаем, не так ли? Наконец, Мишкины друзья: Тина и Саффет-бей.
        У нас не так много шансов. Но не так уж и мало. Вон стоит неприметный грузовичок, в кузове которого тридцать пять хороших стволов и восемьдесят тысяч патронов. По городу таких грузовичков немало: Хижняк и комендант позаботились. В некоторых омерзительных методах, которыми владеют темпомигранты, есть своя прелесть. Неслышно «нашептать» человеку любую чушь - и он это сделает и лишь через несколько дней спохватится: да что же это я натворил?! И начнет привлекать учение доктора Фрейда или Маркса, чтобы оправдаться перед собой и потомками… а на самом-то деле: это я велел ему сделать, а потом заставил все забыть.
        И хотя я всегда принципиально возражал против подобных методов воздействия (никто меня, разумеется, не слушал), сейчас всё это применял сам без малейшего зазрения совести. Потому что совесть у меня дубленая…
        Как говаривал, по поводу и без, капитан Горелов: «Водка не пахнет!»
        На том берегу бухты уже зажигались огни, небесная феерия не добавляла света в домах, ранние сумерки - редкость в этих широтах. Солнце вдруг нижним краем показалось из сияющей пелены. Огненная чаша висела над далекими башнями. Наверное, я слишком долго на нее смотрел, потому что стали мерещиться письмена в небе. Я зажмурился, тряхнул головой, посмотрел опять. Это были не письмена. Шестерка самолетов, волоча за собой подсвеченные шлейфы, проходила над городом. Может быть, ночью от них будет немного толку, но сейчас вид их внушал уверенность. Плотный гул турбин накрыл нас, и на время другие звуки исчезли. Игорь смотрел на меня, и мне казалось, что все еще можно будет исправить. Покончить с намеченным делом… вернуться назад, в шестьдесят первый… Это был наивный бред. Мигранты так часто и охотно пластали время, что живого места на нем почти не осталось, одни рубцы и шрамы. Если нам удастся пережить вторжение… я знаю все входы в «Темпо». Их не так много: тридцать два. Информация о входах уже подброшена во многие умы, еще чуть-чуть - и она сработает. Неизбежно возникнет догадка: вторжение осуществлялось
именно из этих непонятных подземных сооружений. Дальнейшее представить легко…
        Самое смешное, что догадка эта, ложная поверхностно, в сути своей правильна и справедлива.
        Мне более по душе те, кто добывает победу своими руками и не заслоняет себя специально созданными для боя людьми.
        Безумный закат…
        Я был благодарен Игорю за то, что он ни разу ни о чем моем со мною больше не говорил. Просто как бы забыл сразу и навсегда.
        Если будем живы… расскажу всё.
        Зачем?
        Не знаю. Зачем вообще нужны исповеди? А кроме него, мне в моих злодействах исповедоваться некому.
        Золотая рябь исчезла с воды, и теперь бухта была подобна темному зеркалу. Огни другого берега отражались в ней с неподвижностью замерших маятников, и лишь длинные четверные полосы волн от проходящих медленно и строем артиллерийских мониторов приподнимали и опускали эти отражения, заставляя мигать и дробиться, но потом всё возвращалось к покою.
        Месяц едет, котенок плачет…
        Небо пылало.
        Мы азартно кричали «Горько!» и готовы были целоваться сами.
        1990, 1997
        ШТУРМФОГЕЛЬ
        Коммандос верхнего мира
        Начало
        Окрестности Кёльна, 13 апреля 1934. 07 часов 30 минут
        - По-моему, ты от бабы, - принюхался Фриц. - Признавайся, ходок!
        Штурмфогель молча выгружал на стол банки консервов, колбасу, кусок копченой грудинки, головки лука и чеснока, лимон, несколько сморщенных зимних яблок… В бумажном свертке, подозрительно напоминавшем формой бутылку, что-то булькнуло; его Штурмфогель тут же спрятал под матрац. Потом аккуратно скатал пустой мешок и сунул его в карман шинели.
        - Жрать, - скомандовал он наконец.
        Стая невесело заржала.
        - Вылет? - догадался Штурмфогель. Внутри радостно затрепетала какая-то жилка.
        - Групповой, - кивнул Фриц. - С Гюртнером во главе.
        - Ого! А по какому случаю?
        - Через неделю нас будет инспектировать фюрер, - с кислой улыбкой сказал Малыш Бюлер, сомнамбулически приближаясь к столу и раскрывая маленький складной нож, где, кроме лезвия, были еще щипчики для волос в носу и увеличительное стекло. - И мы должны показать класс. А сегодня по этому поводу нам ставят какого-то болвана. Как бы экзамен…
        Он отрезал маленький кусочек колбасы, положил его в рот, закрыл нож и все той же походкой сомнамбулы направился к своей койке.
        - Что за болван? - быстро спросил Штурмфогель.
        - Неизвестно, - сказал Фриц. - Какой-то сапог из Берлина.
        - Не сапог, - обернулся Малыш. - Неужели не чувствуете? Искры сыплются…
        - Кто-нибудь его видел?
        - Наверх запрещено, - сказал Фриц с досадой. - Условия, приближенные к боевым. А здесь… Здоровый кабан. Вот такие окорока. Что еще можно сказать?
        - Ладно, - махнул рукой Штурмфогель. - Прячьте это пока, а я в сортир…
        В дверях он столкнулся с гауптманом Гюртнером, маленьким, сухим, похожим на хромую обезьянку. В общем-то, добрейший человек, для курсантов отец родной, он страдал повышенной раздражительностью и тогда мог изощренно наорать, загнать на гауптвахту или приложить руку. Но на него не обижались даже за это…
        - Ку-уда? - уперся он тонким кривоватым пальцем в грудь Штурмфогеля.
        - В сортир, господин гауптман!
        - Недосрал?
        - Так точно!
        - Давай быстрее…
        В сортире он долго пил тепловатую воду из крана, а потом наклонился над толчком и сунул три пальца в рот, извергая плотный сегодняшний завтрак…
        Бедная Трудель, она так старалась…
        И зря стая скабрезно усмехалась, все было совсем иначе. Он просто показал этой замученной сорокалетней тетке, какая она есть на самом деле. Вот и все. Одна ночь наверху. В саду Гипноса. Он сразу сказал, что это будет, как сон…
        Штурмфогель еще раз промыл желудок - до каких-то серых соплей. Потом еще, до чистой воды.
        Когда-то он и сам не мог отличать верхнюю явь от сна…
        Впрочем, это было в раннем бестолковом детстве. Уже семилетним - он все прекрасно понимал. Почему, например, мать иногда запирает его на ночь в шкаф…
        По улицам ходили солдаты с красными флагами. Потом другие солдаты и полицейские стреляли в них, пинками отгоняя мальчишек, подбирающих горячие гильзы. Сгорело несколько домов. Это называлось Баварской республикой.
        Он стряхнул с себя воспоминания и посмотрел в мутное зеркало. Рожа, конечно, измятая…
        Через полчаса стая получила вводную: на территории лагеря находится человек, держащий в уме двадцатизначное число. Найти, проникнуть, запомнить число, вернуться, доложить. Действовать в плотном строю. Ведущий - гауптман Гюртнер.
        Состав для перехода в измененное состояние был у каждого свой. Штурмфогель пользовался чистым порошком из сушеных мексиканских грибов: щепоть на полстакана кипятка. Другие прибегали к каким-то сложным смесям, дающим всяческие дополнительные эффекты: длительность, яркость, что-то еще. Он полагал это лишним.
        Для взлета каждому полагалась отдельное помещение; на всякий случай присутствовала медсестра.
        Штурмфогель поболтал ложечкой в стакане и мелкими глотками выпил бульон. Желудок, вопреки опасениям, среагировал нормально. Бульон и бульон. Грибной. Даже вкусный. Правда, без соли.
        Потом он перевернул песочные часы и стал смотреть на медный диск, висящий на противоположной стене.
        - Вы сегодня бледны, - сказала медсестра. - Наверное, влюблены?
        - Пока нет, - сказал Штурмфогель. - Но могу попытаться. Хоть сейчас.
        Медсестра захихикала.
        - Не успеете. Я превращусь в тыкву. А партия не одобряет вегетофилию.
        - А мы представим это как научное исследование.
        - Вам надо сидеть спокойно. Доктор отругает меня, если я буду смеяться вместе с вами.
        - Героям, уходящим на опасное задание, положен страстный поцелуй.
        - Один.
        - Да. Но страстный.
        - Разумеется… - медсестра быстро чмокнула его в уголок рта и отстранилась. Салфеткой стерла след помады. - Не надо… - лицо ее вдруг стало грустным. - Это…
        Глаза ее словно застилала пленка текущей воды. И что-то еще возникло где-то на границе поля зрения. Штурмфогель быстро взглянул в ту сторону - легкая тень метнулась по стене, распласталась на полу. Он перевел взгляд на песочные часы. Песок уже почти весь был внизу, выстраивался столбиком. Прорешки во времени - значит, начало прихватывать. Сейчас закружится голова…
        Закружилась. Спереди назад, от лба к затылку. Стены и потолок оставались неподвижными, но понятно было, что они стремительно кружатся - просто зрение не успевает уловить это вращение. Руки медсестры легли на его плечи, это он почувствовал и увидел странно разбежавшимся зрением: он видел сейчас почти все вокруг себя, только то, что совсем-совсем за спиной, оставалось темным. Пора, подумал Штурмфогель.
        Он сделал то же усилие, какое обычно делал при уходе наверх, но, оттолкнувшись, не вытянулся, а склонился вперед - и понесся к медному диску в стене, который оказался гораздо дальше, чем это мерещилось поначалу, и был уже не диском, а широким отверстием, за которым открывались какие-то непонятные, но очень большие сооружения…
        В первый миг его бросило вниз, но он раскинул крылья и лег на воздух.
        Справа была неровная, в выступах и впадинах, стена, и слева была такая же стена - не зеркальное отражение, не форма для отливки, - скорее, ответ на вопрос. Впереди, вверху и внизу - Штурмфогель охватывал все это единым взглядом - клубился красноватый туман. Если долго вглядываться, то можно было увидеть, как далеко впереди пряди тумана свиваются в медленную воронку, со дна которой изредка проглядывает открытое звездное пламя. Сзади туман был не таким красным, и на его фоне глаза не сразу замечали молочно-белый круг прохода.
        Штурмфогель сегодня был первым. Он описал плавный медленный круг. Крыло оглаживало воздух, подобно тому, как костяной шпатель мороженщика оглаживает ком мороженого. На воздухе оставались бороздки от перьев. Воздух вздрагивал и пел.
        Ему самому хотелось петь.
        Полет уже не изумлял его так, как прежде. Но радовал - больше, чем прежде.
        Белые длинные крылья с черными кончиками. Изгиб плавный и напряженный…
        Когда-нибудь ему просто не захочется менять облик на человеческий.
        Из белого туманного диска вылетели еще двое: ворон и сокол. Почему-то совершенно не хотелось вспоминать, кто из них какое имя носит на земле. Гауптман будет аистом - и этого достаточно.
        Вот он, аист…
        Наконец стая собралась почти вся: аист, ворон, сокол, дикий гусь, орлан, буревестник. Одного не хватало - лебедя-трубача, - но такое иногда случалось: не смог оторваться или наоборот - проскочил наверх. Вшестером они описали несколько кругов, и наконец аист подал знак: негромкий горловой звук. Потом он скользнул на левое крыло, на секунду опустил лапы и растопырил пальцы - стая тут же сравнялась с ним, сплотилась. Штурмфогель занял свое место: справа сзади. Гауптман повел строй к левой стене, к знакомым зигзагообразным выступам.
        Наступил черед иллюзий: они летели к стене - а казалось, удалялись от нее. Или же стена убегала, расступалась. Рельеф становился все сложнее и вычурнее. В сущности, стена была изнанкой нижнего мира, но следовала ему не так, скажем, как план следует местности или фотография - лицу, а скорее как описание пейзажа, набранное текстом Брайля, следует самому пейзажу. То есть нужно знать шрифт, нужно знать язык, нужно обладать воображением и фантазией, чтобы из слов составить картинку…
        Штурмфогель уже и сам ориентировался в изнанке достаточно уверенно. А сейчас их вел гауптман, для которого такие полеты были примерно то же, что прогулки в собственном садике.
        Вот произошла еще одна перемена. Стена, только что стоявшая вертикально, мягко наклонилась и оказалась под крылом. Дымка закрывала страшно далекий горизонт; туман, розоватый и зеленоватый, заполнял особенно глубокие ямы и ложбины.
        Почти неуловимая медленная пульсация где-то там, в толще скал. Даже непонятно, что изменяется: свет, цвет, объем, формы…
        Вниз. Вниз. И вот оно - чудо. Цветные пятна, оспины, выступы, впадины, царапины, тени - все это вдруг сливается, становится как бы призрачным рисунком на стекле, а сквозь стекло и сквозь рисунок возникает… что же это такое? Полузнакомое… Башня? Ха, да это же такой резной стакан для карандашей, а стоит он на столе у начальника школы! Вот теперь виден и весь стол, и чей-то локоть, дальше часы на массивном браслете, кисть с толстыми пальцами…
        Пульсация ослабевает.
        Вираж. Нам в другую сторону.
        Штурмфогель ожидал увидеть погон, но нет - исполинское плечо гладкое: пиджак. Вверх, мимо мясистого уха и дальше, над ровной порослью волос. Голова похожа на малую планету. Высокий устойчивый смерч стоит над ее полюсом…
        А сквозь кору планеты неясно проступают цифры! Их много. Их не рассмотреть снаружи - но это и не требуется.
        Стая описывает несколько кругов вокруг макушки и восходящего от нее темного жгута. Слишком уж он черен и расчерчен молниями…
        Гауптман дает знак. Стая выстраивается в цепочку и по спирали начинает снижение туда, к основанию смерча.
        Рев ветра. Воздух словно насыщается сталью. Крылья вздрагивают.
        Не трепещи, Штурмфогель! Можно ли бояться бурь птице с такой фамилией?
        Строй рвется, собирается вновь - и вновь рвется. Штурмфогель старается держаться за гауптманом. Тому тяжелее - аист хрупок. Мимо проносится сокол, сложив крылья. Близкая молния ослепляет. Штурмфогель уже один и скользит, подчиняясь урагану. Все силы уходят на то, чтобы держать крылья. Держать крылья. Держать!.. Но круче и круче витки спирали - и вот его самого словно скручивают в тугой жгут…
        Боль в мышцах нестерпимая.
        А потом все кончается. Штиль. Тишина - после рева бури особенно оглушительная. Звенящая. Полумрак. Свет идет откуда-то снизу.
        Свет серовато-розовый.
        Гауптман собирает стаю. Все целы - как ни странно. У кого-то не хватает маховых перьев, но это мелочь. Ворон крутит головой, разевает клюв. Глаза у него обалдевшие.
        Вон они, искомые цифры. Светятся зеленовато, как будто написанные фосфорической краской. Триста сорок один… двести шесть… девятьсот девяносто один… триста восемьдесят семь… семьсот двенадцать… сто тридцать… двадцать два. Всё. Запомнил.
        Аист взмахивает крыльями и начинает набирать высоту. Выход наружу через лобную чакру, это проще всего. Правда, там тоже вихрь, поток рвется наружу… ну да нам не привыкать. На то мы и птицы, сильные птицы!
        Вихрь обрушился раньше, чем ждали. Протянувшийся поперек пути, горизонтальный, подминающий под себя, как паровой каток. Что решит гауптман? Вверх или вниз? Вверху - до немыслимой высоты - светящиеся ледяные перья и веер молний. Ворон не сможет подняться, да и сокол…
        Вниз, к земле! То есть не к земле, конечно, но все равно вниз. Сквозь облака, сквозь туман, мимо каких-то летающих островов; корни свисают, как щупальца медуз.
        Вот и поверхность. Ниже уже нельзя. Свет проникает откуда-то сбоку и стелется над самой «землей». Все поросло чем-то волнующимся и искристо-белым. Ковыль, плесень, мех?…
        Извилистый каньон. Туда! Темный, узкий, почти бездонный. Здесь вихрь слаб, здесь можно лететь; главное, вовремя поворачивать. Как лыжники на крутом извилистом спуске… Изредка Штурмфогель взмывал чуть выше, чтобы схватить картинку пейзажа, и торопливо нырял обратно. Ветер бил сзади и казался горящим.
        В очередной подъем-разведку Штурмфогель увидел вдали две округлые горы, пока еще далекие. Это были глаза. Там, между ними и выше, должен будет открыться выход, такой же бурный и трудный, как вход, ну и что? Прокрутит и выбросит…
        Если бы Штурмфогель задержался наверху еще секунду-две, его, может быть, и миновала бы общая участь. Но он спикировал в темноту, пристраиваясь вслед за орланом…
        Все произошло очень быстро. Примерно так разбиваются птицы о стекло маяка. Только что был гордый силуэт с раскинутыми крыльями - и вот уже ком перьев и обломков легких косточек, и брызги. Первым разбился гауптман, разлетающиеся белые перья похожи на вспышку взрыва. Следом - другие… Штурмфогель видел всё, но сделать ничего не мог: хоть время и текло медленно, но тело оцепенело и лишь ждало удара. Изломанные птицы висели на невидимой преграде, и вот он сам поравнялся с нею…
        Удар был страшный. Не по голове - по крыльям. Это была сеть. От резкого торможения кровь бросилась в глаза. Боль сковала. Сознание билось и металось.
        Потом он сильно нагнул голову и вцепился клювом в веревку, из которой была сплетена сеть. Клюв тут же завяз в липких волокнах.
        Аист висел неподвижно. Кажется, у него была сломана шея. Ворон бился, пытаясь освободиться; кажется, он запутался меньше всех, во всяком случае, крылья его были свободны. Орлан клювом пытался прорвать сеть. Остальные шевелились слабо и нерасчетливо…
        А потом сеть задергалась и закачалась. И Штурмфогель внезапно понял, что это за сеть.
        Пауки приближались снизу, из мрака. Даже не пауки, а что-то вроде огромных мохнатых крабов. Их было трое. Клешни-ножницы покачивались перед влажными провалами ртов, обрамленных тонкими короткими щупальцами. Один из них неуловимо быстрым движением отрезал аисту клюв и принялся опутывать тело паутиной. Потом откуда-то из-под брюшка высунулось, подрагивая, жало. Паук пристроился над жертвой и всадил в нее жало, сладострастно двигая толстым брюшком…
        Двое других занялись диким гусем. В отличие от аиста, который был мертв или оглушен, гусь пытался отбиваться. Ему тоже отхватили клюв (вместе с половиной головы), выстригли из сети, опутали паутиной и подвесили, как в мешке. Потом тем же непристойным манером один из пауков стал накачивать в него яд. Штурмфогель видел, как чудовищно напряглось спеленатое тело гуся, как вылезли из орбит глаза… Потом вытянутая шея надломилась и упала. Наверное, гусь наконец умер.
        Фриц, вдруг вспомнил Штурмфогель. Это Фриц Мейссель…
        Пауки, освободившись, направились к нему. Он ударил крыльями, пытаясь вырваться. Правое освободилось, но левое - висело бессильно. Уже привычным движением один из пауков сломал Штурмфогелю клюв, а второй, ухватив его за ногу, выстриг запутавшееся тело из паутины. Штурмфогель замороженно ждал, что его сейчас спеленают и убьют, но пауки почему-то медлили. Сеть вновь закачалась, и появился еще один паук, гораздо больший по размеру. Грубая шерсть на его теле была спутанная и седая. Ухватив Штурмфогеля клешнями за крылья, он поднял его перед собой - над собой. Капли крови с искалеченного клюва часто-часто падали на страшную и странную, поросшую редким белым волосом, морду паука. Рот и щупальца алчно шевелились, а шесть красных глазок смотрели пристально и почти печально. В них не было насекомой тусклости и тупости. Потом Штурмфогель услышал хруст справа и тут же слева. Страшные клешни перекусили его крылья.
        Он упал на паука, оттолкнулся лапами, скользнул по мохнатой спине и рухнул куда-то вниз, на камни, в колючие кусты, в холодный поток…
        Его вынес ворон. Бруно Барт. Лишь через несколько дней Штурмфогель пришел в сознание и узнал, что из всей стаи уцелели только они двое и что фюрер не приедет, разочарованный таким жалким результатом предварительных испытаний.
        Бруно как-то зашел к нему в изолятор. Губы его были белее, чем обычно. Он сказал: только что СД забрало гауптмана Гюртнера и троих ребят - прямо с коек - и куда-то увезло, а сам он завтра… в общем, он полетит снова. Штурмфогель пожелал ему удачи.
        Потом он лежал и ждал, когда придут за ним. Но никто не пришел. Ни в тот день, ни после.
        Бруно вновь стал летать. Вскоре он уже водил стаю. Штурмфогель же, когда вроде бы восстановился и физически, и психологически, взлететь не сумел. Он легко и непринужденно прыгал вверх и вниз, но медный диск больше не становился для него туннелем…
        Осенью его исключили из школы. Неделю он провел дома, с родителями, потом устроился почтальоном. В ноябре сам себе принес конверт с красивым бланком, где посредством не очень ровного ремингтонного текста его приглашали на собеседование в Берлин, на Вейлхенштрассе, семь. Письмо было подписано неким Рудольфом фон Зеботтендорфом…
        Москва, 21 апреля 1941. Около 4 часов утра
        Громко позвонили, а потом стали стучать кулаками: «Откройте! Тут управдом! От вас течет вниз!»
        Жилец лениво заглянул в ванную комнату. Да, вода действительно перелилась через край ванны и стояла толстым дымящимся подрагивающим слоем на полу. Два красных колена высовывались из кипятка - и плавала, гоняемая подводными течениями, полузатопленная бутылка из-под коньяка. Отлично, подумал жилец. Через десять минут они расхрабрятся и взломают дверь.
        Он еще раз прошелся взглядом по квартире. Добросовестный разгром после оч-чень добросовестной пьянки. Мертво спящий под столом летчик. На разметанной постели - полуголая толстая девка, то ли чья-то секретарша, то ли буфетчица. Тоже до полудня не проснется, а когда проснется, не сможет ничего вспомнить. Анализы кое-что покажут, но…
        В случае чего, сделает аборт. Впервой ли?
        Как говорится, погуляли. Ночь перед арестом.
        Он встал у окна и посмотрел в щель между занавесками. Под окнами глупо таращились трое.
        Заливает, значит? Соседей снизу? Это которые сверлили дырочки в своем потолке и просовывали в них трубочки стетоскопов?
        Хорошие соседи. Тихие и невредные.
        Он отошел от окна, подхватил чемоданчик-балетку и стал ждать. Дверь уже ломали всерьез.
        - Гражданин Волков! Александр Михайлович!
        Ворвались сразу трое: два офицера с малиновыми петлицами и околышами - и штатский, в шляпе и даже в пенсне.
        - Волков! Сопротивление бесполезно!
        Это он знал и без них. Только дурак сопротивляется подавляющей силе. Умный - уступает, а когда нападающий проваливается, бьет его в затылок.
        И даже не слишком сильно. Зачем? Все равно ведь - насмерть…
        - Не трогать здесь ничего!
        Разумно. Поскольку главное - в расположении предметов. Что ж, это они еще кое-как понимают…
        Вот побежали в ванную. Ну-ка, ты, в пенсне! Повернись, я хочу видеть твое изумленное личико. Или разъяренное. Ну-ка…
        Отлично. Злость. Чистая неприкрытая злость. Конечно, ты умный, ты кричал: брать, брать немедля! А твой недотепа-начальник цедил: слежка, контакты, разработка…
        Теперь у тебя на него есть хороший материал.
        Можно сказать, что я пристрелил кого-то из вас. Может, тебя, может, его. Вы мне оба одинаково противны.
        Главным образом, своим посконным идиотизмом. Вам не представить себе, что есть кто-то настолько умнее вас, что вы рядом с ним - не более чем вши. Гниды.
        Вы так и не поняли, кто я такой. И не поймете никогда. И - плевать.
        Тот, кого знали как Волкова - впрочем, он и был когда-то настоящим Сашей Волковым (круг замкнулся…) - последние полгода был занят только и исключительно тем, что готовил свою смерть. Поскольку в государстве тотального контроля истинно свободным может быть лишь мертвец. Который лежит под надписанным камнем и которого не нужно искать.
        Обеспечить себе замену в мире живых оказалось не так уж сложно.
        Уже полтора месяца в его квартире беспробудно жил командированный из дальневосточного леспромхоза снабженец Фрязин, пьяница и беспутный тип, ростом, комплекцией и цветом волос похожий на Волкова. Они познакомились в пивной на Сивцевом Вражке, почти подружились; Волков, пользуясь своими знакомствами в верхах, помог Фрязину решить какие-то не совсем решаемые проблемы. Фрязин закатил для него долгую роскошную пьянку.
        Две недели назад Фрязин как бы уехал обратно на свою станцию Ерофей Павлович… На самом же деле, «вспомнив» что-то по дороге, он вернулся в Москву и ночью постучал в дверь квартиры Волкова. Глаза его были страшные. Волков его впустил и больше не выпускал.
        А буквально на следующий день Волкова обложили по-настоящему. И он понял, что успел чудом. Впрочем, к чудесам он привык. На чудесах он и держался все это время - с самого начала своей безумной службы.
        Собрав двадцатого на свой день рождения побольше друзей, приятелей и случайных собутыльников, он позаботился о женщинах, выпивке, большом шуме и даже драке, спровоцировав спор, пристойно ли коммунисту так напиваться в Пасху, при этом закусывая водку крутыми яйцами. Он прекрасно знал, что все его гости пройдут через руки НКВД или НКГБ, и там сделают все, чтобы получить от них подробные показания. И показания будут свидетельствовать, что хозяин квартиры остался с женщиной и одним - а может, двумя; или тремя?… да нет, одним - упившимся гостем… Хозяин был хмелен, весел и хлебосолен.
        Он действительно был весел и хлебосолен, но хмель не брал его абсолютно.
        Проводив гостей, он разжег в титане огонь, для пущего правдоподобия роняя щепу и чурбачки и просыпая уголь. Потом, поимев пьяную до соплей буфетчицу, он тычками поднял на ноги Фрязина, раздел его догола, заставил забраться в ванну, дал в руку бутылку коньяка и пустил теплую воду. Потом - подержал некоторое время его голову под водой, пока снабженец не перестал дергаться. И тогда - закрыл холодную воду.
        Пламя весело гудело в титане…
        Струйка кипятка текла из крана прямо на лицо утопленника. Ванна наполнялась и наполнялась. Отклеившаяся от бутылки этикетка залепила сливное отверстие, и вскоре вода полилась через край.
        Через полчаса за ним пришли…
        Очень отстраненно и незаинтересованно Волков смотрел, как его квартира наполняется разными людьми, в форме и в штатском, как санитары достают из кипятка разварившееся тело и укладывают на носилки, как пощечинами и нашатырем поднимают несчастную буфетчицу (или все же секретаршу?) - и, не позволяя ей надеть ни трусы, ни юбку, тут же начинают допрашивать, а она не понимает ничего…
        Осторожно, стараясь никого не задеть, он пробрался к выходу, спустился по лестнице вниз, на парадной пропустил торопящихся навстречу ему двоих - шпалы властно взмерцнули в петлицах - и вышел на холод и склизь ненадежной предутренней весны. Четыре машины стояли в ряд у парадной, и еще по одной - в концах переулка…
        Чтут тебя, Волков, подумал он и, подняв воротник, неторопливо пошел в сторону Пречистенки. Двери у машины были пригласительно открыты, и всего лишь два опера с наганами охраняли ее. Даже - опер и оперша.
        Это была слишком грубая приманка - на дурака или на паникера.
        Неторопливо он прошел мимо, ловя запах - будто бы свежелопнувших березовых почек. Девочка-опер была симпатичная, пусть и жестковатая; в другое время и в другом месте он бы ее не упустил. Знаешь ли ты, бедняга, как пахнут настоящие французские духи?…
        По Пречистенке он дошел до Зубовского, хотел остановить таксомотор, но передумал - пошел пешком. Почему-то хотелось пройтись. Он не любил Москву, больше того, он ее терпеть не мог, но вот - не хотелось расставаться навсегда…
        На вокзале он еще посидел в буфете, жуя пережаренную котлету с горошком и потягивая средней паршивости пиво. Потом сел в киевский поезд, забрался на верхнюю полку и спокойно уснул.
        Постановка задачи
        Берлин, 9 февраля 1945. 23 часа
        Дежурство подходило к концу. Полгода - после того как английская бомба разорвалась в подвале старого корпуса - все оставшиеся в живых сотрудники 2WX вынуждены были работать по двенадцать часов без выходных, чтобы хоть как-то обеспечивать связь; более или менее подготовленное пополнение ожидалось разве что в марте. Руководство не слишком напрягалось на этом участке: 2WX считалась едва ли не синекурой. Единственное, что сделали, - усилили паек; теперь все «почтовики» получали шоколад «Кола», сливочное масло, красную рыбу и салями. Кроме того, кофе разрешено было пить без меры - чем некоторые, в том числе Мартин Клепке по прозвищу Слон (прозванный так не за размеры, вполне обычные, а за раздумчивость и основательность), пользовались без зазрения совести. В его графике было получасовое окно, и поэтому он сидел, вытянув ноги, в низком продавленном кресле, втягивая носом удивительный запах. Когда кофе варила Гитта, всегда получался прежде всего запах. А когда варил он сам, запаха почему-то не было. Вкус и крепость, и всё.
        Кроме того, от Гитты размягчались мозги. Она не была красивой и даже, возможно, не была симпатичной. Крепкая квадратная бабенка с чуть кривенькими - коленями внутрь - ногами. Маленькие глазки и маленькая грудь. Но эти глазки смотрели так дерзко…
        Увы. Она постоянно была занята кем-то другим. Слон, дразнила она его, глупый Слон, ты так долго раскачиваешь своим хоботом…
        Но Слон знал, что рано или поздно это случится. Рано или поздно он - успеет.
        В два глотка он допил то, что не успел вынюхать, и откинулся в кресле, полуприкрыв веки и возведя взор к потолку. Под правой рукой был планшет, пальцы сжимали удобный серебряный карандашик. Размеренное тиканье часов. Все более и более громкое. Дыхание выстроилось автоматически - все-таки Слон был «почтовиком» с семилетним стажем.
        Семь, подумал он - и стал считать вдохи.
        Через семьдесят семь вдохов он увидел пылающие письмена и услышал чудесную музыку - и стал стремительно записывать на планшете летящие ноты - один знак за другим…
        Прием послания длился минут пять, но казалось - долгие часы. Потом Слон передал знак подтверждения приема и открыл глаза.
        - Ты весь мокрый, - Гитта стояла перед ним с большой бумажной салфеткой в одной руке и чашечкой кофе в другой. - Опять слишком напряженно?
        - Да…
        Тот, кто передавал сообщение, испытывал сильнейший страх, и это пронимало по-настоящему.
        Гитта обтерла ему лицо, дала в руки чашечку, забрала планшет и удалилась. Толстенькие ягодицы прихотливо двигались под черной юбкой.
        Кажется, она меня погладила, неуверенно подумал Слон.
        В отделе дешифровки нотную запись, начертанную «почтовиком», перевели в колонки цифр - по шесть в ряд. В таком виде послание легло на стол шефа «Факела» Зигфрида Ноймана. Он сверился с мысленным графиком и достал из сейфа толстенный том «Золотой горы». Быстро листая страницы и почти не сверяясь с шифровкой - память у него была изумительная - Нойман выписывал из книги нужные слова, и вскоре перед ним лежал доклад одного из «охлажденных» агентов. Нойман перечитал написанное, поправил очки и задумался.
        «Ортвин - Хагену.
        На авиабазе Вамос (о. Крит) в обстановке строжайшей секретности создается новая группа командос „Ультра“, подчиненная непосредственно Доновану. Командир группы - Эйб Коэн, 34 года, еврей, уроженец Дрездена, вывезен родителями в Америку в 1927 году. В формировании группы принимает участие некий русский по кличке „Дрозд“, бывший оперативный сотрудник Спецотдела НКВД, про которого говорят, что он имеет надежного осведомителя в „Факеле“. Декларированной целью группы является покушение на Гиммлера и Бормана, как наиболее вероятных преемников фюрера. Однако есть серьезные основания полагать, что это ложная цель. Выяснением подлинной цели занимаюсь сейчас. Следующие сеансы связи по техническим причинам могут проходить вне обычного расписания».
        Что ж. Не было ничего необычного в создании очередной группы «Ультра». Которой по счету? Никто уже не скажет. И личная опека Донована…
        Все это важно, но не очень.
        «Дрозд». Уцелевший сотрудник Спецотдела… Это уже серьезнее.
        Про Спецотдел и его шефа Глеба Бокия Нойман знал почти все. Знал - и восхищался. Если бы возможно было, то именно его портрет висел бы сейчас на стене. Рейхсфюрер - замечательный человек, подчиненные его обожают, но в некоторых вопросах он… как бы это сказать… неглубок. Отсюда - упрощенные трактовки, отсюда - излишняя страстность в исполнении. И в результате - постоянные недолеты и перелеты.
        Черт… Нойман поймал себя на том, что разминает бугры на щеках.
        Да, Спецотдел… Так до конца и не понятно, действительно ли Бокий был в полушаге от захвата власти - или же это выдумка конкурентов, тех, кто почувствовал в нем и в его методах нечто страшное, запредельное - а главное, полностью отметающее необходимость во всех прежних тайнополицейских ухищрениях.
        И чем был панический разгром НКВД: простым заметанием следов преступлений - или же просто добивали опрокинутое внезапным тычком чудовище, которое оказалось и сильнее, и страшнее всех охотников, вместе взятых - включая Сталина?…
        Канарис считал, что - второе.
        Да. И еще несколько лет потом длились варварские карантинные мероприятия… примерно так японцы боролись с чумой в Китае: оцепление и огнеметы. Санпосты на дорогах: при малейших признаках лимфаденита - пуля в затылок и известковая яма.
        Что характерно: эпидемию удалось остановить.
        По каким признакам в России искали бывших спецотдельцев, Нойман не знал. И сейчас с некоторым трудом заставил себя не думать об этом. Главное, что система поиска оказалась неэффективной. Поскольку - кто-то ускользнул…
        Дрозд.
        Маленькая певчая птичка. Вредитель садов.
        Типичный диверсант. И, судя по тому, что уцелел, - высочайшего класса. Однако и это не главное.
        Главное - это, конечно, известие о предательстве внутри «Факела». О том, чего в принципе быть не может.
        И что же тогда? Дрозд блефует? Или кому-то удалось обмануть систему контроля?
        В любом случае… так… Он еще раз внимательно прочел текст, будто пытаясь отыскать в нем пропущенные слова. В любом случае придется начинать внутреннее расследование, а значит - ставить в известность Гуго Захтлебена, шефа безопасности…
        Проклятая паранойя. Осведомителем мог быть и Гуго!
        Да, теперь, пока не выяснится все и до конца, под подозрением окажутся все. Нойман побарабанил пальцами по листку. Это тоже могло быть частью дьявольского расчета Донована. Те, кому надо, знают: Нойман сверх меры подозрителен. При этом осведомлен о своей слабости и умеет держать себя в руках. Но эффективность работы, разумеется, падает…
        Значит - ждать вскоре чего-то неожиданного, требующего быстрой реакции и нетривиального мышления. Так?
        Может быть…
        Он нажал кнопку и велел секретарю вызвать Захтлебена.
        Пока тот шел - по коридору до лестницы или лифта, два этажа вверх, снова по коридору… - Нойман достал из картотеки рабочую карточку агента «Ортвин» и бегло просмотрел.
        В рабочих карточках, разумеется, не указывалось ни настоящего имени, ни должности агента. Просто: «Офицер ВВС США, наземный состав. Приоритет - 5. Достоверность - 5. Дата вербовки: январь 1942. (Ого, подумал Нойман.) Направление работы - Юго-запад. Профиль: калиф, башмак, дождь, Сатурн, вензель, тесто. (Для посвященного такое перечисление символов означало довольно многое: в частности, что агент работает исключительно за деньги, достаточно компетентен в технологии сбора и передачи информации, крайне осторожен, при аресте вряд ли будет оказывать сопротивление либо пытаться покончить с собой…) Вербовщик, куратор: Эрвин Штурмфогель».
        Интересно, подумал Нойман. Штурмфогель не был специалистом-вербовщиком; впрочем, как всякий оперативник, он имел собственную агентуру. И, насколько Нойман знал, еще ни один агент Штурмфогеля не «сгорел».
        Это вызывало сдержанную зависть коллег.
        - Что случилось, Зигги? - в кабинет вошел шеф безопасности.
        Гуго, «рыцарь Гуго», на рыцаря походил меньше всего: скорее, на доброго деревенского коновала. Плешь, нос уточкой, огромные мешки под глазами. Из-за короткой шеи, вздернутых плеч и несколько искривленного позвоночника все его пропорции как-то исказились: руки и ноги казались чрезмерно длинными. Было время - удивительно давно, пять лет назад! - когда Нойман ходил у него в подчиненных. Гуго тогда сам отказался от повышения и продвинул своего ученика…
        - Вот.
        Захтлебен пробежал глазами расшифровку. Нахмурился.
        - Кто такой этот Ортвин?
        - Человек Штурмфогеля. Американец. Работает за компот.
        - Он знает, на кого работает?
        - Надо спросить самого Штурмфогеля.
        - Где он?
        - А об этом надо спросить Юргена.
        - Но он хотя бы в пределах досягаемости?
        - Да.
        - Вызови его. Срочно.
        - Хорошо… Гуго, ты ведь понимаешь, в каком мы дерьме?
        - В многослойном. И что?
        - Черт, я даже боюсь произнести это… - Нойман набрал побольше воздуха и как будто нырнул в упомянутое дерьмо. - Ведь теперь, пока мы не узнаем, кто из нас… крыса… мы не сможем ни черта. Я прав?
        - Абсолютно.
        - То есть нам нужно свернуть или приостановить все операции и сконцентрироваться на поисках ублюдка. Потому что иначе…
        - Иначе мы рискуем потерять всё, - кивнул Гуго. - И все же одну операцию мы провести должны - причем максимально быстро.
        - Какую же?
        - Ты еще не понял? Мы должны уничтожить группу… - он заглянул в листок, - Эйба Коэна. И тогда, действуя уже оттуда, мы пришпилим крысу. Или я не прав?
        - Атаковать, когда враг видит нас насквозь и каждого?
        - Иногда приходится. Не забывай, что мы на войне.
        - Ты знаешь, мне иногда действительно хотелось бы забыть об этом…
        - И еще. Два момента. Первый: сведения о том, что у нас завелась крыса, не должны выйти за стены «Факела». Ни Мюллер, ни даже Шелленберг не должны узнать ни-че-го!
        - Вообще-то я как раз хотел просить Мюллера заняться чисто оперативной разработкой…
        - Ты понимаешь, что нас сожрут? Не успеешь сказать «ой». Нет-нет, ни в коем случае. Кто у нас люди Мюллера?… - Гуго полез в карман за блокнотом. - Ага… ну, это легко. Он, конечно, заподозрит неладное, но я ему подкину что-нибудь вкусное…
        - А второй?
        - Что «второй»?
        - Ты сказал: два момента. Какой второй?
        - Второй… Кто уже знает псевдоним агента?
        - Ты и я. Теоретически мог бы узнать шифровальщик, но для этого ему нужно выпытать у меня график смены книг. Всё.
        - Надо постараться, чтобы никто больше не узнал.
        - Я не собираюсь…
        - Ты не понял. Есть оригинал письма, есть его первая расшифровка, вторая…
        - Ты хочешь толкнуть меня на служебный подлог?
        Гуго потеребил шершавый подбородок.
        - Иногда это единственный выход, - сказал он.
        Берлин, 10 февраля 1945. 1 час 30 минут ночи
        - Приехали, - сказал водитель.
        Штурмфогель вздрогнул. Прижался щекой к стеклу. Пейзаж вокруг был незнаком и угрожающ.
        - Где мы?
        - Винтерфельд-плац, как было заказано…
        - Ах, да. Простите, задремал… Сколько с меня?
        Водитель назвал сумму, Эрвин автоматически расплатился и выбрался из такси. Ночной воздух мгновенно привел его в нормальное состояние. Он постоял, глядя вслед удаляющейся машине; силуэт ее был странно перекошен. Потом - повернулся и пошел обратно по Винтерфельд-штрассе…
        «Факел» занимал старинный особняк, прежде принадлежавший каким-то второстепенным службам расформированного «Абвера». В наследство, помимо неработающего фонтана во дворе, кабинетов, чуланов, коридоров и лестниц, организации Ноймана досталась колоссальная картотека на все питейные заведения Европы и Северной Африки - со схемами расположения столиков, картами вин, прозвищами завсегдатаев и так далее.
        Входя в здание, Эрвин мысленно оглядел себя. Это была вбитая на тренировках привычка, от которой уже хотелось избавиться.
        Невысокий хрен в мешковатом штатском костюме, круглоголовый, недавно и аккуратно подстрижен, но волосы какого-то непонятного цвета все равно торчат как попало. Выпуклые быстрые глаза, темно-синие, можно сказать, черные. Необычные двухцветные брови: темные у переносья и белесые к вискам. Тонкие бескровные губы, вялый, с непробриваемой ямочкой, подбородок. Короткая, но при этом подвижная шея, широкие покатые плечи; руки чуть длиннее, чем следовало бы, и кисти крупнее - так кажется потому, что ноги слишком короткие и ступни слишком маленькие, почти дамские.
        Не бегун.
        И не собираюсь…
        В кабинете шефа было накурено. За подковообразным столом сидели все начальники отделов, причем без заместителей. По правую руку от Ноймана (мучительно протирающего очки) разместился непосредственный шеф Штурмфогеля - Юрген Кляйнштиммель, главный оперативник, держащий в своих руках концы запальных шнуров всех операций «Факела». Рядом с ним сосредоточено разглядывал ухоженные ногти Карл Эдель, начальник разведки; эти люди не переносили друг друга, но обязаны были всегда находиться рядом - ревнивые короли, прикованные к одному трону. Будучи всегда под пристальным надзором другого и не имея возможности отвечать грубостью, каждый неизбежно тянулся к недосягаемому совершенству…
        Слева от Ноймана пребывал в раздумьях Гуго Захтлебен, шеф внутренней безопасности; его подпирала Эрика Гютлер, контрразведчица и редкая стерва. Рядом с нею сидел аналитик Ганс-Петер Круг, человек с внешностью кинозлодея: прилизанные волосы, убегающий взгляд, тонкие усики; скорее, ему подошла бы внешность чудака-профессора, гениального на работе и полного простофили в быту. В кинозлодея его превратила Эрика, которая открыто спала с ним и открыто же над ним издевалась.
        Замыкали фланги шеф-техник Вернер фон Белов, обязанности которого были разнообразны: от питания и транспорта до шифрования и охраны, - и психолог и химик Людвиг Ён, давно не стриженый, бородатый, с красным губчатым носом. И, наконец, как-то отдельно от всех сидел (единственный здесь в военной форме) Хете, командир специального отряда «Гейер» - небольшого подразделения десантников, подчиненного лично Нойману. Деятельность «Гейера» была строго засекречена даже внутри «Факела» - несмотря на то, что в «Факеле» самое понятие секретности было чем-то зыбким и не вполне уловимым.
        - Проходи, Эрвин, - Нойман поманил его рукой. - Я хочу, чтобы ты прочитал вот это…
        Пока Штурмфогель читал донесение, все смотрели на него. Он чувствовал себя как ночной пилот в скрещении прожекторных лучей.
        - Теперь слушай меня, - продолжил Нойман. - Я и Гуго решили, что псевдоним агента на обсуждении звучать не будет. Ты согласен?
        Штурмфогель кивнул.
        - Тогда так: что ты можешь сказать об этом парне? В первую очередь: не пытается ли он вставить нам огурец в задницу? Надежен ли он как источник - и как сотрудник?
        - Я добавлю, если можно, - сказал фон Белов. - «Почтарь» сказал, что передатчик был в состоянии паники. Впрочем… тот передатчик паникует регулярно. С тридцать девятого года…
        - Понятно, - Штурмфогель подошел к свободному стулу, но садиться не стал, а лишь оперся о спинку. - Как источник - я его считаю очень надежным. Все сведения, которые он предоставлял нам, выдерживали любую проверку. Кроме того, они были действительно ценные и своевременные. Но при этом я уверен, что противостоять давлению он не сможет, да и не станет. Он работает прежде всего за деньги.
        - А - не прежде всего? - заинтересованно наклонил голову Гуго.
        Штурмфогель помедлил.
        - Я не хотел бы раскрывать метод вербовки.
        - Он - пси? - прямо спросил Гуго.
        - В зачаточном состоянии.
        - Понятно… Что ты сам рекомендуешь?
        - Я вижу только один старый добрый способ: понаблюдать за парнем. Если он под давлением, мы это заметим.
        - Значит, так, - Нойман поскоблил пальцем стол, счищая незримую соринку. - Если агент погибает до проверки - то крыса либо я, либо Гуго, либо ты. Между собой мы как-нибудь разберемся… Если агент проходит проверку, тогда начинаем тотальный просев. Но! С этой минуты вводится режим чрезвычайной бдительности. Положение - казарменное. Все сотрудники объединяются в тройки - по жребию - и не спускают друг с друга глаз. Что здесь, что наверху. Какие-либо исключения - только с моего ведома. Внеочередной контроль лояльности у доктора Ленарда всем пройти в течение недели. Поголовно и без исключений. Все это организует оберштурмбаннфюрер Гютлер. Я ничего не упустил?
        - Технический персонал, прикомандированные, связники?
        - Обычными оперативными методами. Еще не разучились? - Нойман хмуро посмотрел на нее.
        - Еще нет, шеф, - ангельским голоском отозвалась та.
        - Дальше: Карл, ты выяснишь все, что сможешь, про этого Эйба Коэна. Который родом из Дрездена. Поскольку формирование группы командос и появление крысы в наших рядах явно взаимосвязаны, то это может дать ключ. Четыре дня. Ты понял, Карл?
        Разведчик кивнул.
        - Далее: Ганс-Петер, тебе. Шелленберг убежден, что Мюллер работает на русских, но доказать ничего не может. Подумай, не укладывается ли происходящее в интригу вокруг этого? И вообще рассмотри ситуацию на предмет «кому выгодно». Ён, теперь ты. Будешь ломать голову над задачей: как крыса может избежать контроля лояльности. Любые способы, вплоть до самых безумных. Или самых простых. Может быть, он - она, оно - на службе недавно и планового контроля еще не проходил. В общем, думай. Что бы ты сам сделал?
        - Видишь ли… - Ён потеребил бороду. - Поскольку систему контроля создавал я, то мне кажется, что она идеальна. Думаю, тест на разрушение нужно поручить кому-то другому…
        - Не волнуйся. Другому тоже поручу. Но и с тебя задача не снимается… А теперь, наконец, последнее. Операцией «Крыса» поручаю руководить оберфюреру Захтлебену. Он создает временную оперативную группу из любых сотрудников любых отделов. Отказов быть не может даже по причине скоропостижной смерти… Ты понял меня, Кляйнштиммель?
        - Шеф, - оперативник сморщился, как будто внезапно откусил кусок лимона, - я понимаю, что мы в дерьме по уши… но, может быть, не стоит усугублять это положение? Во-первых, мне не нравится, что я должен законсервировать три ответственные операции в стадии миттельшпиля и одну - в стадии эндшпиля. Не говоря о том, что возможный срыв отразится на всей нашей работе - это еще может привести к ненужной гибели ценнейших агентов… Что любого моего сотрудника можно будет отвлечь с его участка и бросить затыкать прорыв, которого, может быть, и нет вовсе. И, наконец, что мне даже нельзя узнать псевдоним моего собственного агента…
        - Когда ты проходил контроль лояльности, Юрген? - спросил Нойман.
        - В декабре.
        - Первый на очереди. После этого, может быть, я шепну тебе на ухо пару слов.
        - Понял. И все же - это оскорбительно.
        - Да. Но любое внутреннее расследование оскорбительно по своей сути. Вопрос закрыт. Может кто-то сделать заявление по существу? Нет? Все свободны до девяти утра. Остаются Хете, Штурмфогель, Захтлебен. Да, Вернер! Сколько у нас человек в верхней охране?
        - Трое. Как обычно.
        - Поставь еще двоих. Поставь этого… молодого… Кренца. У него хорошие способности. И голова на месте.
        - Хорошо. А зачем? Для простого наблюдения даже трое наверху - много. Если же вдруг будет прямое нападение, то и пятеро не справятся. Или я чего-то не понимаю?
        - Я сам не понимаю. Но каким-то образом нас прокололи, ведь так? Пусть ребята покопаются в окрестностях - вдруг найдется какая-нибудь нора, дыра…
        - Сделаю, шеф. Только я бы не хотел сегодня трогать Кренца. Пусть отдохнет хотя бы до вечера. Я лучше сам схожу.
        - Когда ты проходил контроль лояльности?
        - Позавчера, - ухмыльнулся фон Белов. - У меня алиби, шеф.
        Нойман посмотрел на Гуго. Тот кивнул.
        - Ладно. Действуй, старина…
        Когда в кабинете остались лишь четверо, Нойман сказал:
        - Гуго, приступай. Меня здесь нет.
        - Ты наверх?
        - Нет, просто отключусь на четверть часа - иначе умру… Продолжайте, ребята.
        Нойман снял очки и лег лицом на скрещенные руки.
        - Привилегия начальства… - пробурчал Гуго. - Ну, ладно. Штурмфогель, что ты знаешь про отряд «Гейер»?
        - М-м… Ничего. Знаю, что он существует. Что подчиняется лично шефу и выполняет специальные задания по ликвидации… в общем, на кого покажет шеф. Вот - командира в лицо знаю. Вроде бы всё.
        - Отлично. Если такая любопытная длинноносая тварь, как ты, ничего не знает о нашем маленьком секретном отряде, можно надеяться, что и крыса знает о нем примерно то же самое. Поэтому я хочу провести всю операцию силами «Гейера», прикомандировав к нему еще и тебя.
        - Зачем?
        - Потому что они тактики-исполнители, а ты опер и стратег. Они работают сильно и четко - но только одноходовки. Дальше объяснять?
        - Желательно.
        - Я тебе доверяю. Пока для меня только ты… не то что вне подозрений, но - наименее подозреваемый. Достаточно веское основание?
        - Не знаю, Гуго, чем я заслужил… но спасибо. Тем, что автор сообщения - мой агент?
        - И этим тоже. Впрочем, по совокупности. Не отвлекайся. Выкладывай свои соображения.
        - А как ты думаешь, найдется у шефа капелька коньяку? - спросил Штурмфогель. - Или нам лучше попросить кофе?
        - Меня уже воротит от кофе, - сказал Гуго. - А шеф коньяк не пьет, ты должен помнить.
        - Ну да. Шеф антипатриотично пьет русскую водку. Где он ее держит?
        - Сейчас…
        Гуго заглянул в небольшой американский рефрижератор, скромно припрятанный за шкафами картотеки. Там стоял мельхиоровый поставец с хрустальным графинчиком, тремя рюмками и двумя розетками: с нарезанной датской салями и с очищенными креветками.
        - Он знал! - сказал Гуго, разливая водку.
        Штурмфогель поднял рюмку.
        - Во-первых, я рад, что мы познакомимся поближе, - сказал он Хете. - Но главное, я хочу выпить за этого дурака-американца, который уже три года живет одной ногой в аду… в общем, чтоб ему повезло. Он очень понравился мне, парни. Ко всему прочему, нужно что-то предпринять, чтобы его, не дай бог, не подставить…
        Ираклион, 10 февраля 1945. Около 6 часов утра
        За ночь нагнало туман; прибой теперь казался совсем близким: слышно было, как в волнах перекатываются камни. Темень должна была стоять полная, но нет: лучи прожекторов беспорядочно месили туман и море, и по потолку пробегали странные сполохи.
        Айове Мерри снова - который раз - приснился чудесный и страшный сон…
        …тебе сюда, сказал кто-то, беги, и он бросился вперед, лед подавался под ногами, но держал, держал! - бесконечный бег над глотающей бездной, но вот и берег, и грохот, отлетающий от обрыва, а потом - ворота в каменной стене, медленно открываются, за ними испуганные лица, Серый рыцарь (шепот многих уст), скорее, скорее… и следующий удар (чей? не помню…) приходится в прочную стену, а его уже ведут под руки, и броня опадает с тела, как кора с тех деревьев, что сбрасывают кору, он наг, но здесь вода, в воде плавают розы, одни цветки, без стеблей, и две наяды…
        Он знал, что больше не уснет. Это просто страх. Ты не сходишь с ума.
        В прошлом году он осторожно пытался проконсультироваться у армейского психиатра: сны, которые повторяются из ночи в ночь, - это что? Но психиатр прописал бром и мокрые обтирания, а неофициально посоветовал походить по всяким ночным клубам с номерами: помогает… Тогда они еще стояли в Риме.
        С проститутками Айова скучал. Возможно, как и они скучали с ним.
        Проклятый Эрвин, подумал Айова. Он открыл окно. Мокрый, соленый, холодный воздух толкнул его в грудь. Если бы ты тогда…
        Зачем?!
        Он знал, зачем. У него все еще оставалась надежда вернуться в тот небывалый сад, к наядам Джулии и Яне… Эрвин сказал, что несколько недель занятий - и у Айовы получится всё. Он может, и осталось только - научиться…
        Проклятый Эрвин. Временами он становился главным врагом. Без него жизнь была бы нормальной, тихой…
        Пресной. Никакой.
        Он показал, что такое жизнь на самом деле. Зачем вообще нужно жить. И это давало силы, как ни странно.
        Впрочем, следует быть справедливым. Пристальные сны начались у Айовы задолго до встречи с Эрвином. Собственно, поэтому он и ненавидел Ираклион…
        Это было то место, в которое раньше он попадал сразу после смерти.
        Когда он впервые приехал с аэродрома, то чуть не закричал от ужаса: городок, окруженный крепостной стеной, форт на островке, узкая дамба - все это словно выплыло из его снов. Разве что море оставалось живым, пусть серо-зеленым и холодным…
        Да. И город снов не кишел английскими моряками и американскими летчиками. Он был почти пуст, и лишь немногие жители сидели на табуретках возле своих дверей.
        И еще там не было дня. Ночь или сумерки.
        Чернолицая мадам Теопия сама нашла его: подошла и сказала пароль. С тех пор Айова стал завсегдатаем маленького полуподпольного борделя. Впрочем, уединялся он только с самой мадам и потому среди простых посетителей, зенитчиков из форта и летчиков истребительного авиакрыла, слыл гурманом и сволочью.
        Все равно Ираклион оставался для него городом-тупиком, из которого не было выхода.
        Яна и Джулия… Он вспоминал их не только и не столько за постель, которую они легко и охотно с ним делили, а за какой-то веселый звон и сияние, исходившие от них. Люди так не звучат, и девушки, с которыми он встречался после, казались вырубленными из сырых чурбаков.
        Проклятый Эрвин…
        Может быть, тебе будет легче, сказал он, уходя (холодный темный Лондон и час, неотличимый от ночи; скоро завоют сирены), если ты будешь знать: то, что ты станешь сообщать мне, прежде всего будет предназначено для защиты верхнего мира. Твоих наяд. И всего того, что их окружает. Война началась слишком рано, мы - те, кто бывает там - не успели договориться. Ты будешь работать не на Германию, а на верхний мир. На Хайлэнд…
        Агент Хайлэнда… Айова знал, что если его поймают, то расстреляют как простого нацистского шпиона.
        Впрочем, поймать его было бы непросто. Сообщает какие-то сведения? Потому что болтун. Рация, рация где? Или хотя бы стремительно летящие в бурном небе почтовые голуби? Нет: и гадалка Дженни в Лондоне, и подслеповатый букинист в Сицилии, и мамаша Теопия здесь, на Крите, - все они, выслушав Айову, лишь замирали на четверть часа, закрыв глаза и чуть закинув голову, и только пальцы чуть подрагивали, как будто руки их были руками пианиста, вспоминающего давнюю мелодию… Так что контрразведчикам было бы трудно предъявить кому-либо обвинения - даже если бы они ворвались в разгар «сеанса».
        Иногда он ненавидел себя. Иногда - гордился…
        В любом случае, жизнь была кончена. Не зря же проклятый Ираклион издавна возникал в его снах как город по ту сторону.
        И, как всегда после сеансов связи, несколько бессонных ночей майору Айове Мерри, заместителю коменданта авиабазы Вамос по специальным вопросам (тайная переправка людей и грузов через границы и линии фронтов), были обеспечены…
        Сбор информации
        Берлин, 10 февраля 1945. 9 часов
        Как любой ночной житель, по утрам Штурмфогель чувствовал себя отвратительно. Ему удалось поспать четыре часа на диване в кабинете Гуго и потом освежиться кофе и шоколадом «Кола», который просто обязан был сообщать мышцам силу, а мыслям легкость, но, наверное, слишком долго хранился на складе стратегических резервов… Штурмфогель ненавидел спать в помещении «Факела», даже в этом новом, которое вроде бы не должно было успеть пропитаться миазмами их работы, но вот тем не менее - успело. И вообще плохо, когда утро начинается с Карла Эделя…
        Карл вошел, продавив тонкую пленку сна, и вонзил когти в плечо спящему Штурмфогелю, и, пока тот отбивался, всё хищно улыбался и щурился, как кот, сожравший дюжину мышей и решивший заполировать трапезу птичкой. Штурмфогель сначала замер в его когтях, но потом вздохнул и сел.
        - Ф-фу… Что у тебя, Карл?
        - Можешь себе представить - зацепка. По одному из прошлогодних дел проходила девка, которая была или остается связником Эйба Коэна.
        - Она у нас?
        - Нет, она на свободе, но тем лучше!
        - Да, конечно. Где она?
        - В Женеве. Где еще быть шпионке?
        - Ты прав. Ты чертовски прав… У тебя есть кто-нибудь в Женеве, кто смог бы организовать наблюдение за ней?
        - Где же еще быть шпионам… Ну, поскольку твоей операции дан полный приоритет, я сниму одного своего парня с наблюдения за русской колонией.
        - Ага. Но только пусть не спугнет…
        Карл уже уходил, но в дверях обернулся.
        - Ты знаешь, - сказал он, - Сунь-Цзы пишет, что для обслуживания одного солдата требуется восемьдесят крестьян, а для обслуживания одного шпиона - сто солдат. Я посчитал, и получается, что каждый взрослый швейцарец обслуживает примерно одного целого и семь десятых шпиона. Неплохо устроились эти швейцарцы, правда?
        Он ушел, а Штурмфогель остался, несколько обалделый.
        Едва он успел умыться и проглотить кофе, как за ним зашел Гуго, деловитый, как счетовод.
        - Поехали, я познакомлю тебя с десантом.
        - Поехали… А куда?
        Гуго усмехнулся и ткнул пальцем вверх.
        - Надолго?
        - Час-полтора.
        - Хорошо…
        Штурмфогель сгорбился, потом резко расправил плечи, запрокинул голову и сделал специфическое движение всем телом - будто на носу у него балансировал мяч, и надо было подбросить его к потолку.
        Он по-прежнему был в кабинете Гуго, но теперь это был неуловимо другой кабинет. То ли чуть просторнее, то ли чуть светлее… Две секунды спустя Гуго появился рядом.
        - Никогда не успеваю за тобой, - сказал он.
        Штурмфогель пожал плечами.
        Гуго распахнул окно - влетел и закружился пыльный смерчик - и перевалил через подоконник свернутую веревочную лестницу. С некоторых пор в коридорах «Факела» стало твориться что-то неладное: если войти в дом и найти свой кабинет было легко, то выйти из дома - сделалось непростой задачей. Коридоры змеились, раздваивались и растраивались, пересекали сами себя на разных уровнях - и то и дело норовили вывести в какую-то исполинскую душевую, предназначенную для помывки не менее чем полка… Гуго однажды проблуждал шесть часов - и, разозленный, приказал всем обзавестись веревочными лестницами, пока не будет устранена проблема. Но проблема устраняться не желала, большинство сотрудников как-то научились ориентироваться в лабиринте, тратя на выход минут десять, и предлагали Гуго пройти ускоренный курс ориентирования, однако шеф безопасности упрямо пользовался веревочной лестницей…
        Автомобиль, лакированный и хромированный шестиколесный монстр с какими-то безумными завитушками решеток, бамперов, дверных ручек ждал под окном.
        Рюдель, водитель Гуго, выбрался из машины, чтобы открыть двери пассажирам. Штурмфогель отметил, что Рюдель стал еще грузнее и как будто старше. Там, внизу, он уже четвертый месяц лежал в госпитале СД, не приходя в сознание, и был в двух вздохах от смерти: пролежни проели всю его спину…
        - Ты как будто с похмелья, - сказал ему Гуго.
        - Прошу прощения, оберфюрер, - просипел в ответ Рюдель, - пива вчера холодного выпил, а как голос утратил - шнапсу глотнул…
        - Шнапсу, - передразнил Гуго. - От шнапсу толку мало, разве что в прорубь ухнешь, а голос надо горячим кагором восстанавливать, учи вас…
        Рюдель виновато поеживался.
        - Куда едем, оберфюрер?
        - В цирк.
        - В цирк так в цирк, отлично…
        Мотор взревел, как судовой дизель, машину заколотило. Но когда Рюдель выжал сцепление и монстр тронулся, дрожь и рев пропали, сменившись нежным пофыркиванием. Булыжная мостовая, вся в покатых буграх и впадинах, мягко ложилась под колеса. Привлеченный каким-то движением в зеркале, Штурмфогель оглянулся - но это была только нелепая длинноногая многокрылая птица, из тех, что в штормовые безлунные ночи бьются в окна…
        Снаружи здание «Факела» напоминало вагон исполинского бронепоезда: железные листы внахлест, болты, заклепки, бойницы и амбразуры. Стальной масляный блеск.
        Машина свернула налево, в сторону рынка, и «бронепоезд» пропал из виду.
        Здесь не было ни единой прямой линии: погнутые столбы фонарей, покосившиеся фасады, кривые темные заборы. И эту нелепую кривизну всего и вся лишь подчеркивала торчащая прямо по курсу исполинская глинисто-красная пожарная каланча со шпилем.
        Прохожие здесь были редки - район считался небезопасным в любое время суток.
        В одном из переулков уже много месяцев стоял темно-серый танк, оплетенный плющом. Башня танка была чудовищной, как и торчащая из нее пушка. Казалось, что танк утонул в земле, пустил корни и дал побеги. Иногда на нем появлялась какая-то надпись на русском. Потом ее смывали дожди. Потом она опять появлялась.
        Рюдель вдруг резко дал по тормозам и одновременно надавил на клаксон. Штурмфогель ткнулся лбом в спинку переднего сиденья. Дорогу медленно пересекала большая парусная лодка на деревянных колесах с намалеванными на них грубыми клоунскими рожами. Над бортами кривлялись полуголые раскрашенные мужчины и девицы с длиннющими волосами и в масках птиц и чудовищ.
        - Распустили, - прошипел Рюдель. - В Бельзен бы вас… ремешком…
        - Ну-ну, - неопределенно отозвался Гуго.
        Наверняка он знает, что большинство таких вот эскапад устраивают как раз заключенные, подумал Штурмфогель. Интересно, что делал бы я?…
        В его жизни было по крайней мере четыре момента, когда он мог угодить в концлагерь. Но - как-то вот пронесло.
        Рынок был еще полупустым, лишь арабы в белых рубахах раскладывали по прилавкам свои товары: фрукты, орехи, маленькие оранжевые дыни, горы верблюжьей шерсти и уже готовые пестрые вязаные вещи… Сами верблюды паслись на обширном пустыре за рынком - там, где в прошлом году стоял цыганский табор. Стайки ребятишек играли в салочки.
        Началась платановая аллея, высаженная еще при Луи Шестнадцатом; деревья с пепельно-зелеными стволами имели свои имена. На некоторых сами собой проступали лица…
        Место или сооружение, которое называлось Цирком, никогда цирком не было и вообще непонятно почему получило такое название. Разве что за веселые фокусы, которые прежде творились здесь иногда. Мало кто из горожан знал, как попасть в Цирк, хотя почти все о нем слышали. Просто вот эта незаметная аллея маленького скверика вовсе не кончалась у суровой кирпичной стены с рельсами узкоколейки по верху, а ныряла под стену и там, виляя из стороны в сторону и отбрасывая обманные тупички, приводила в конце концов к обширной, более двухсот метров в диаметре, воронке со спиральным спуском. На дне воронки стояла густая топкая светло-серая грязь, в которой кто-то жил…
        С тех пор, как «Факел» приобрел это место, туда стало вообще невозможно попасть: проезд под стеной закрыли тяжелыми воротами, а всю территорию обнесли густым проволочным забором. На вышках день и ночь стояли бессменные часовые - в лоснящихся черных накидках и глубоких блестящих стальных шлемах, фаты которых спускались до плеч, а решетчатые забрала прикрывали лица. Коричневатые плети ядовитого плюща обвивали опоры вышек. В тихие безлунные ночи над Цирком что-то призрачно мерцало, и тихий низкий жалобный вой разносился далеко по окрестностям…
        Машина притормозила у поворота, кое-как в него вписалась, потом нырнула в крутой спуск… Черные створки ворот медленно разошлись. Кто-то, закутанный в белое покрывало так, что даже глаза с трудом угадывались в складках, наклонился к окну машины, разглядел водителя и пассажиров - и махнул рукой: проезжайте.
        - Что здесь делается? - спросил Штурмфогель.
        - Трудно сказать, - Гуго потер нос. - Мы делим это пространство с «Аненэрбе», а Зиверс - не тот человек, с которым можно поговорить на подобные темы… Руди был гораздо приятнее.
        - Удивительно слышать… - усмехнулся Штурмфогель. - А кстати, где он сейчас?
        - Гиммлер куда-то спрятал, - и, перехватив недоуменный взгляд Штурмфогеля, поправился: - Нет, совсем не то, что ты подумал. Просто Руди теперь работает соло и отчитывается исключительно перед рейхсфюрером. Я думаю, он неплохо устроился.
        Штурмфогель кивнул. Его бывший начальник обладал по крайней мере двумя талантами: легко находить новое место службы - и легко (и с треском) терять его.
        Буйные заросли расступились, и взору предстал новенький ангар с большой цифрой «9» на воротах.
        - Приехали, - сказал Гуго. - Наш оазис. Здесь никогда ничего не случается.
        У входа в ангар - маленькой калитки в створке огромных ворот - сидела странная двухголовая и двухвостая собака.
        - Это Бефаст, - сказал Гуго. - Он тебя обнюхает, и все. Не дергайся.
        - Это будет каждый раз? - спросил Штурмфогель, ежась. Он не любил и побаивался собак.
        - Нет, только первые дни…
        От самой собаки воняло так, что хотелось заткнуть нос: паленой шерстью и угольным горячим шлаком.
        - Как он различает запахи? - прошептал Штурмфогель.
        Бефаст обнюхал его сначала одним носом, потом другим. Коротко рыкнул: проходи. Приветливости в его глазах не было.
        Внутри ангар напоминал фантазию Эшера: лестницы, переходы, какие-то ящики и корзины на столбах…
        - Нам вон туда, - показал Гуго. - А это всё - полоса препятствий, ребята тренируются.
        Штурмфогель посмотрел, куда указывала рука Гуго. В углу под пологом из маскировочной сети стоял большой канцелярский стол, несколько стульев, бюро, шкаф…
        - Там будет твой кабинет. Устраивайся. Сейчас я позову ребят.
        Через несколько минут бойцы «Гейера» выстроились перед Штурмфогелем - все в спортсменских трусах и майках, никак не похожие на десантников, а скорее на команду по какому-нибудь экзотическому десятиборью.
        - Антон, - представился Хете и подмигнул. - Здесь мы называем друг друга по именам.
        - Тогда - Эрвин, - сказал Штурмфогель.
        - Нет, - сказал Антон-Хете. - Ты - только Штурмфогель.
        - Берта, - протянула руку белокурая красавица.
        - Штурмфогель…
        - Цезарь, - расплылся в белозубой улыбке огромный загорелый викинг.
        - Дора, - приветливо кивнула высокая худощавая девица.
        - Эмиль, - коротко стриженный парень с лицом младенца и торсом боксера-профессионала.
        - Фридрих, - совершенно ничем не примечательный тип, идеальный филер.
        - Гюнтер, - его брат-близнец.
        - Хельга.
        Бог ты мой, замер на миг Штурмфогель, где же они взяли такую необыкновенную и необычную красавицу… что-то восточное в чертах…
        За спиной кто-то хихикнул. Штурмфогель шагнул к следующему.
        - Йон, - сухой и жилистый, похож на богомола - прекрасный бегун и боец.
        - Курт, - маленький, Штурмфогелю чуть выше плеча, но очень аккуратно и крепко сложенный парень с хитрыми внимательными глазами.
        - На сегодняшний день это все, - подвел итог Антон. - Если ты считаешь, что нужны еще люди…
        - Пока у меня нет никаких представлений об этом, - сказал Штурмфогель.
        - Хорошо, - вступил в разговор молчавший до сих пор Гуго. - А теперь - некоторые особенности. Ты, - он ткнул Штурмфогеля пальцем в грудь, - не имеешь права отдавать приказы кому-либо из бойцов отряда, а только и исключительно Антону. Он решает, кого и куда послать, каким способом и какими силами выполнить задачу - и так далее. Для тебя «Гейер» - своего рода «шкатулка сюрпризов». Ты загадываешь желание, нажимаешь на кнопку, крышка распахивается, и ты получаешь свой приз - но как и каким образом приз попадает в шкатулку, тебя занимать не должно. Это приказ, Штурмфогель. Ты меня понял?
        - Не дурак, - сказал Штурмфогель.
        Рим, 10 февраля 1945. 11 часов
        Генерал Донован, начальник Управления Стратегических Исследований США, развалился в кресле, забросив ноги на журнальный столик, и курил свои бесконечные «Морли» - сигареты, приятные для курильщика, но никак не для окружающих. Волков, он же Дрозд (сделал себе эту птичью кличку в память о Косте Дроздове и давних испанских делах), сидел на мраморных перилах балкона. Под балконом неумело лязгал ножницами садовник с челюстью и выправкой морского пехотинца.
        - Вы и так знаете больше, чем следует, Дрозд, - сказал генерал и выпустил в его сторону струйку дыма. - Все, что вам действительно нужно, - это разыскать этих людей и убить их. Я хочу видеть их мертвыми. Какая еще, к дьяволу, дополнительная информация?
        - Желательно - вся, - ухмыльнулся Волков. - Чтобы скроить приемлемую легенду, мне нужно много лоскутков… Агентура, которую я задействую, пролежала на холоде четыре-пять лет. Все они не наемные убийцы, а идейные борцы. При этом они профессионалы и легко поймут, если вы попытаетесь накормить их пшеном.
        - Неужели вы действительно не можете обойтись нашими командос?
        - Только в качестве упаковки - как договаривались… Нет, генерал, для этого дела мне понадобятся не бойскауты, а старые матерые браконьеры. Охотники на слонов…
        - Если они идейные борцы, то могут просто не согласиться на это задание.
        - Вот это уже - моя забота.
        - Хорошо, я объясню… А вы пока думайте над тем, как бы свалить вину за убийства на немцев.
        - На официальных немцев? На правительство, на гестапо? Или на «Факел»?
        - Кто про него слышал, про этот «Факел»… Пусть будет гестапо. Кстати, что там нового сообщает этот ваш информатор?
        - Не так часто, генерал. Завтра или послезавтра. Я не хочу подвергать его излишнему риску.
        Берлин, 10 февраля 1945. 13 часов
        Пришли первые известия из Женевы. Связная Эйба Коэна жила на окраине города в крошечной, на четыре номера, гостинице и значилась торговым представителем маленькой французской экспортно-импортной компании. Звали ее Ультима Морелли.
        Штурмфогель уже выучил наизусть ее тоненькое досье и заканчивал второе, на Эйба Коэна. Судя по всему, Коэн был отчаянно смелый, но чересчур горячий парень, в котором стремление выполнить задание несколько перевешивало осмотрительность. Дважды его группа забиралась слишком далеко и выбиралась потом к своим с огромными потерями. Но, что интересно: в сентябре сорок второго они почти достигли цели…
        Гитлер тогда бушевал. Увидеть убийц в трех шагах от себя - причем там, где абсолютную безопасность ему гарантировали буквально с пеной у рта… Покатились головы - впрочем, в отличие от минувшего июля, в переносном смысле. Главное, что было тогда сделано сгоряча и испорчено навсегда - тотальная реорганизация «Аненэрбе» с лишением прав на собственную разведывательную и охранную деятельность. На смену завиральному, несдержанному, полному дурацких идей, эксцентричному, эгоистичному, терпимому к любой дичи и ереси, гиперактивному, ничего не понимающему в людях и политике Рудольфу фон Зеботтендорфу пришел застегнутый на все пуговицы фанатик Зиверс. Через полгода «Аненэрбе» подверглось тотальной чистке, и Штурмфогель возблагодарил бога, которого нет, что послушался совета старого приятеля Вернера фон Белова и перебрался в «Факел», под надежное крыло Кальтенбруннера…
        Он снова вернулся к первой странице.
        Так вот ты какой, Эйб Коэн…
        Фотография была сделана издалека, черты лица смазались. Выглядит старше своих лет, подумал Штурмфогель, наверное, из-за усов. Хорошее лицо, гордый поворот головы. Жаль, что таких людей нам назначают во враги…
        Почему у меня чувство, что я тебя где-то видел?
        Что же тебя гонит на такие отчаянные предприятия, а? Ущемленная гордость, кровная месть - или просто жажда приключений? Нет этого в досье… самого главного - нет.
        Попробуем разузнать…
        Он потянулся к телефону, и тот, словно того и ждал, разразился радостным звонком.
        Это был Антон.
        - Слушай внимательно, - сказал он. - Мы ее видим. Бар «У доброго дяди», помнишь такой? Над самым озером? Она сидит на веранде и смотрит на лодки. Уже полчаса смотрит на лодки. Наверное, кого-то ждет.
        - Вас она не заметит?
        - Нет. Там Гюнтер. Его никто не замечает. Анекдот про него есть: «Доктор, у меня редкая болезнь: меня все игнорируют. - Следующий…» Понял, да?
        - Ты мне анекдоты рассказывать будешь?
        - Да нет. Просто ребята из гестапо спрашивают: может, выкрасть ее? Проще простого…
        - Внизу?
        - Ну да. Они внизу, мы здесь…
        - И что мы с ней будем делать? Снова насаживать на крючок? Антон, не будь идиотом, она нужна нам живой приманкой, а не фаршем.
        - Она наверняка много знает…
        - Не исключаю. Но я не уверен, что она знает то, что нам нужно. Ты еще не забыл, что мы ищем?
        - Так что - просто наблюдать?
        - Длинное ухо уже отрастили?
        - В процессе. Еще час-полтора.
        - Тогда ждем. Я думаю, осталось недолго.
        Штурмфогель сердито ткнул рычаг и тут же, чтобы не зазвонил опять, набрал номер коммутатора и потом - кабинета.
        - Карл? Извини, что я вынужден просить тебя сделать «не знаю что», я знаю, как ты этого не любишь, но другого не остается. Слушай: я хочу, чтобы кто-нибудь из твоих ребят покопался в дрезденских архивах на предмет какой-то зацепки на этого Коэна. Там он, разумеется, Кохан. Я знаю, что в детстве… Есть же у тебя всякие умные мальчики с верхним чутьем. Не знаю. Странности, родственники, болезни… все, что угодно. Дом, где жил. Пойми, я не ставлю конкретной задачи, мне нужна любая информация… Ну, вот. Да, оно самое. Такое дерьмо, да. Ты уж извини…
        Он положил трубку. Телефон тут же зазвенел вновь. Теперь это оказался Ганс-Петер.
        - Эрвин, - сказал он, - я тут выбираю яхту, а поскольку ты командуешь операцией, то решил посоветоваться: что нам важнее: скорость или вместимость?
        - Скорость, - сказал Штурмфогель и повторил про себя: скорость. Скорость. Не допускать пауз. Не тормозить на виражах… - Да, Ганс-Петер, вот еще что: мне нужны аэрофотоснимки Ираклиона. Как можно более свежие и подробные…
        Он опять уставился на досье и вдруг ощутил желание раскинуть пасьянс - а потом поступить так, как подсказывают карты.
        Иногда это к чему-нибудь приводило.
        Берлин, 10 февраля 1945. 17 часов 40 минут
        Антон привез Хельгу, уже погруженную в транс, и с помощью Штурмфогеля устроил ее в удобном кресле. Транс был регулируемый, неполный, человек в таком состоянии при необходимости вполне мог себя обслуживать и даже общаться с другими - на простом бытовом уровне. Просто это отнимало лишние силы и снижало чувствительность.
        - Мы решили, что так будет надежнее, - сказал он. - Не верю я в здешние телефоны.
        - Как там, на месте? - спросил Штурмфогель.
        - Курорт, - усмехнулся Антон. - Купаемся, играем в мяч. На лыжах еще не катались, но приглашения уже получили.
        - Купаетесь? - не поверил Штурмфогель.
        - Вода же теплая, - сказал Антон. - Вулкан…
        - Ах, да.
        В отличие от того Женевского озера, что стыло внизу, - это подогревалось небольшим живописным прибрежным вулканом. В результате вода припахивала серой и имела целебные свойства.
        - Ну, вот, - сказала вдруг Хельга грудным незнакомым голосом. - С прибытием, мой Рекс!
        - Хватит, хватит… - сказала она же, но голос теперь принадлежал мужчине. - Или мы будем разыгрывать влюбленную пару и по эту сторону двери?
        - Почему бы нет?
        - Ты знаешь, почему. Нет-нет, я…
        - Прости. Если ты думаешь, что все это время я мечтала только о том, чтобы ты меня трахнул, то это не так. Но для пользы дела иногда нужно уметь расслабиться. Лучшего способа человечество еще не придумало…
        - Я ведь о другом…
        - Другой не здесь…
        - Все равно. Я не смогу смотреть ему в глаза… да о чем речь! Спать с женщиной своего брата - это почти то же самое, что спать с сестрой. Я знаю, я глуп, я старомоден, но я так не могу… Без обид, сестра?…
        - Без. Братец Рекс…
        Сколько яда в голосе, хоть выжимай и разливай по склянкам, подумал Штурмфогель.
        - Что-то открывают… бумага шуршит… - сказала Хельга уже от себя.
        Пауза.
        - Веревку не выбрасывай, пригодится, - мужской голос.
        - Связывать кого-нибудь? - с надеждой - женский.
        Долгая пауза.
        - Вот тебе список…
        - Ничего себе. Понадобится чертова прорва денег…
        - Вот это пусть тебя не заботит. Смотри…
        - Оуу!
        Пауза.
        - На все приобретения тебе дается неделя. Успеешь?
        - Так… сейчас. Это просто, это тоже просто… Вот по этим двум пунктам могут возникнуть сложности, но, если я правильно понимаю, это второстепенные вещи…
        - Здесь нет второстепенных вещей! Я хочу, чтобы ты поняла: второстепенных вещей в нашем деле не бывает! Каждая мелочь имеет одну цену: жизнь и смерть. В том числе и твою жизнь…
        - Да, мой Рекс, мой повелитель. Кстати, тебе не кажется, что из наших имен сам собой возникает очень серьезный довод? Может быть, это судьба?
        - Прекрати, Ультима.
        - Замолкаю, замолкаю. Любое твое желание - закон для меня…
        - Тогда свари кофе.
        Пауза.
        - Вздыхает, - сказала Хельга. - Что-то бормочет… не могу разобрать слов…
        - Тебе с сахаром или без?
        - Пол-ложечки…
        Пауза.
        - Спасибо. О-о… Эти чертовы американцы совсем не умеют делать кофе. Они его варят в большом котле и потом подогревают, ты можешь представить себе больших варваров? Да, Ультима, и еще… прости, что наорал на тебя. Очень трудное время. Брат и прислал-то меня сюда, чтобы я немного отдохнул…
        - Он сообщил мне, что ты… Что ты на грани срыва. И просил помочь тебе расслабиться. Чтобы я отнеслась к тебе, как к нему самому… Но, если тебе это поперек души, мы подцепим для тебя кого-нибудь еще, о'кей?
        - Только не проституток. В них есть что-то от доильных автоматов… бр-р.
        - Ради бога. Тут прорва скучающих офицерских жен, туристок с душевными ранами, начинающих актрис…
        - У тебя есть знакомства в этой среде?
        - Ну, разумеется! Хочешь доверить мне выбор?
        - Обсудим это позже… Знаешь, я хочу искупаться в озере. Проводи меня.
        - Да, мой Рекс. Кстати, ты можешь переодеться здесь и спуститься к озеру в халате. Многие так делают.
        - Хорошо.
        Пауза.
        - Эй, и возьми чего-нибудь выпить!
        - Я возьму бренди.
        Пауза.
        - Хлопнула дверь, - сказала Хельга.
        Ну, что же, подумал Штурмфогель, начало положено…
        - Лично я взял бы этих сладеньких сегодня ночью, - сказал Антон. - Яхта рядом, погрузим - и привет.
        - А потом?
        - Допросим. Будем все знать.
        - Хм. Во-первых, есть процент-другой вероятности, что парень не расколется на допросах - или что он владеет техникой самоликвидации… Для нас это равнозначно полному провалу. И даже в самом лучшем случае - он расскажет всё, что знает, - мы лишаем себя всех возможностей продолжить игру… И во-вторых, мы обрубим единственную нить, ведущую… ну, ты знаешь, к кому. А шеф сказал так: если придется выбирать между командос в руках и крысой в небе - выбирать крысу. Все ясно?
        - Предельно. Наблюдать, ждать…
        - Именно так.
        - Черт.
        - Аналогично. Но ты же знаешь: в нашем деле сколько ждешь, столько потом живешь в раю.
        Полог маскировочного шатра отодвинулся, и появились Гуго и Кляйнштиммель.
        - Как дела, Эрвин? - спросил Кляйнштиммель с усмешкой. - Ты их еще не всех выловил?
        - Клев ожидается послезавтра, - сказал Штурмфогель.
        - Ну-ну. Только не затупи крючок… - он покосился на Хельгу. - Очень кстати образовалась вставка в основную операцию. Мы нашли Полхвоста.
        - И где он был?
        - Можешь себе представить - в концлагере. Провинциальное гестапо постаралось. Спасибо папе Мюллеру - выяснил…
        Михаэль Эрб, носящий странную кличку «Полхвоста», семнадцатилетний подросток-инвалид (одна нога короче другой, порок сердца и еще куча болезней) со скверным характером и длинным языком, в который раз уже (третий или четвертый?) попадающий в гестапо, обладал не то чтобы совсем уникальной, но очень редкой и ценной особенностью: он мог сверху проникать в других людей внизу и смотреть на мир их глазами. Только смотреть; слышать не умел. И человек, в которого вселялся Полхвоста, должен был быть малоподвижен. Это накладывало существенные ограничения на использование такого ценного сотрудника. Но Полхвоста прогрессировал: он мог уже сам некоторое время удерживать человека в относительной неподвижности; кроме того, он неплохо читал по губам…
        - Понятно, - сказал Штурмфогель. - Подсмотреть, не работает ли мой агент под контролем? Да, это оперативнее, чем гонять кого-нибудь на вражескую территорию…
        - Когда он должен выйти на связь?
        - Завтра он будет ждать инструкции от меня. Просто по радио. Я назначу ему сеанс связи на послезавтра. Пусть Полхвоста как следует поест…
        - Он метет за троих. В лагерях кормят так себе.
        Рим, 10 февраля 1945. 23 часа
        Сколько Волков ни бродил по Риму - и при Муссолини, и при американцах - он никак не мог составить собственное представление об этом городе. Рим ускользал от него, отгораживаясь фасадами: лживыми, как и повсюду. Но в Москве, в Лондоне, в Вашингтоне, в Берлине он легко проникал за фасады, добираясь до души, до сути; здесь почему-то не удавалось.
        Это при том, что Рим, как никакой другой город, отражал в себе Асгард, Амаравати, Хайлэнд, Хохланд, Рай, Хэвен, - жалкие условные обозначения, не несущие в себе ничего, тем более - имени… Нет, имя у единого верхнего города, конечно же, было: Салем. Но им не пользовались уже давно, может быть, с тех пор, как внизу одно за другим стали появляться высокомерные убогие селения, ложные Салемы, осквернившие собой это сакральное сочетание звуков.
        И потому говорили: Верх. Или: Хохланд. Или: Амаравати…
        Или - Рай.
        Смешно, подумал Волков. Знали бы вы…
        Джино ждал его на Испанской лестнице - на двадцатой ступеньке сверху.
        - Не поможете ли вы раскурить мне эту проклятую верблюжью сигарету? - обратился к нему Волков.
        - Вас не смутит, что зажигалка немецкая? - голос Джино звучал насмешливо и очень спокойно.
        - Попробуем скрестить немца с верблюдицей и посмотрим, что получится…
        Волков погрузил кончик сигареты в желтый огонек.
        - А теперь угости и меня, - сказал Джино.
        - Держи всю пачку, - сказал Волков. - Ты же знаешь, я почти не курю.
        - За войну твои привычки могли измениться…
        - Некоторые. Эта осталась. Как ты? В форме?
        - Вполне.
        - Наверху бываешь?
        - Живу.
        - Кем?
        Джино хмыкнул. Сунул в зубы сигарету, закурил, жадно затянулся.
        - Я там жиголо. В большом дансинге на побережье.
        - Серьезно? Никогда не думал, что ты сумеешь научиться танцевать. Чувство ритма…
        Оба негромко хохотнули. Это была старая, смешная и довольно сальная история.
        - Научился… жить захочешь - и не такому научишься. А ты хочешь мне что-то предложить?
        - Да.
        - Можешь сказать?
        - В общих чертах. Убрать группу немцев. Из ближайшего окружения Гиммлера.
        - Большая группа?
        - От десяти до сорока голов.
        - Можно попробовать. А кто они?
        - Я же говорю: ближайшее окружение Гиммлера.
        - Это я понял. Кто они?
        - Штаб переговорщиков. Во главе с Зеботтендорфом.
        - Каких еще переговорщиков?
        - Гиммлер ведет переговоры одновременно со Сталиным и с Рузвельтом - при этом одновременно наверху и внизу. Внешняя цель переговоров: сохранение нижней Германии и германского влияния на Верх. Скрытая цель: воцарение Гиммлера ценой выдачи Гитлера. Истинная цель: устроить наверху встречу Гиммлера, Сталина и Рузвельта с дальнейшим уничтожением всех троих…
        - Как интересно… И кто же стоит за всем этим?
        - Гитлер, конечно.
        - А Зеботтендорф - это кто?
        - Общество Туле, если помнишь. Ближайший друг Гесса. Некоторое время был директором «Аненэрбе». Очень опасен… Теперь тонкость. Заметая следы, мы должны будем сделать вид, что грохнули немцев по ошибке или за компанию, а на самом деле целью нашей была американская делегация. То есть бить придется во время их встречи.
        - То есть и американцев тоже? Их-то за что?
        - Для маскировки. Важных персон там не будет, только пешки.
        - Где будут идти переговоры?
        - Пока еще не знаю. Но мои люди установят это вовремя…
        - Хотя бы сектор.
        - Я думаю, это будет лес Броселианда.
        - Лучшее место для таких переговоров… - Джино был саркастичен.
        - Вот именно. Сколько у тебя людей? И - что за люди?
        - Четыре пятерки. Все - бывшие партизаны, диверсанты. Ребята что надо.
        - Хорошо. Дня через три устроишь мне встречу наверху с капитанами пятерок. Я тебе сообщу, когда и где точно. Значит, говоришь, дансинг… Ну, ты молодец.
        Джино промолчал. В одну затяжку высосал сигарету и тут же поджег новую.
        Первый ход
        Берлин, 11 февраля 1945. 7 часов утра
        Самое опасное - это перестать отличать сон от яви. Начать забывать явь так же, как забывают сон. И наоборот… Верх в чем-то родственен снам. И сейчас, проснувшись наверху, Штурмфогель не мог понять, что было с ним во сне.
        Он не знал, где находится. Вероятно, это было питейное заведение, но столики стояли лишь у стен, декорированных сетями, веслами, спасательными кругами и рыбьими скелетами. Штурмфогель смотрел на все это неподвижным взглядом откуда-то из-под потолка. Какие-то люди беззвучно пересекали видимое пространство. Из одного угла в другой они таскали длинные ящики и тяжелые корзины.
        Потом он куда-то плыл. Умело и размеренно. Вода переливалась через голову. Желтые огни оставались слева и медленно уползали назад.
        Потом все поменялось. Но Штурмфогель по-прежнему не мог включиться в происходящее. Кто эта женщина, сидящая напротив? Она очень красива, но у нее холодный отрезвляющий взгляд. Она что-то говорит, ясно и четко, сопровождая слова резкими взмахами кисти. У нее длинные пальцы с коротко обрезанными ногтями. Как всегда, он не понимает речи.
        Но почему-то знает, что здесь он - еврей.
        Потом она смеется. Вернее, это не смех, а невеселая насмешка. Над ним? Он пытается поцеловать ее пальцы. Она отнимает руку. Очень грустно.
        Так грустно, что стынет сердце.
        От этого холода в груди он проснулся и еще несколько минут лежал, глядя в зеленый лоскутный потолок.
        Цирк, наконец вспомнил он. Ангар. В ангаре - нелепый маскировочный шатер.
        Значит, я наверху.
        Значит, операция в разгаре.
        Интересно, что сейчас вытворяет нижнее тело?… Ладно, вернусь - узнаю.
        Большинство людей живут только внизу, ожидая, что попадут наверх после смерти. Напрасные мечты… Когда-то Штурмфогель попытался вычислить процент тех жителей Земли, кто имеет, образно говоря, две личности и два тела: верхнее и нижнее. Получалось где-то от семи до пятнадцати процентов. Остальные жили по принципу: «Одно тело - один мозг - одно сознание - одна личность!» Подавляющее большинство из тех «семи-пятнадцати» не имели представления о том, как им повезло: они обходились лишь роскошными сновидениями, странными фантазиями, умением погружаться в мечты; но они же - и только они - становились обитателями психиатрических клиник, будучи не в силах принять, казалось бы, очевидное: что их сознание принадлежит не одной, а поочередно двум личностям, каждая из которых не подозревает о существовании другой. Сознание - это как матросская койка: на ней спят двое, но они никогда не встречаются. Такие «вахты» у них создаются не только чередованием сна и бодрствования, но и чем-то еще: возможно, инстинктивным запретом обращать внимание на «сменщика»: сознание обязано заботиться о сохранении себя в целости.
Если «матросы» аккуратны, то никому из них и в голову не придет, что в его отсутствие койкой пользуется другой (построение, конечно, умозрительное, настоящие матросы обо всем этом прекрасно знают…) - но если один оставляет на койке крошки, а второй мочится во сне… тут недалеко и до поножовщины. То есть шизофрении.
        Но есть среди людей и «настоящие морские волки», или «пси» - они подсознательно ощущают наличие сменщика и спокойно принимают этот факт. Как правило, их истинное Я фиксировано в каком-то из миров: верхнем или нижнем (вот тоже традиция… ведь правильнее, наверное, говорить: внешнем и внутреннем; однако уже привыкли за сотни лет к неправильному пониманию - а все потому, что ощущения при переходе именно такие: скользишь вверх или вниз) - но при должной подготовке людей этих можно научить перемещаться туда и обратно по собственному желанию. Правда, это поначалу дорого обходится той части общей личности, которую Я временно покидает. В лучшем случае будет жесточайшая мигрень, а чаще - эпилептические припадки или кататония. Со временем личность привыкает… впрочем, здесь множество вариантов и тонкостей. У каждого - свои проблемы, и кто-то с ними справляется, а кто-то - нет.
        Из этого меньшинства выделяется свое меньшинство, у них способность перемещаться - врожденная или приобретенная в раннем детстве. Штурмфогель как раз из таких. Тело, из которого ушло Я, продолжает спокойно существовать, всего лишь избегая принятия каких-то очень важных решений. Этакая хорошо отлаженная фирма, шеф которой без малейших опасений уезжает в командировки или длительный отпуск…
        (Отпуск! - простонал про себя Штурмфогель.)
        Но и в этом меньшинстве скрывается свое меньшинство: те, которые умеют изменять верхнее тело. Те, которые непонятными способами присваивают себе способности, обычным верхним людям не присущие.
        И, наконец, те десятки или максимум сотни, кто наверху уже не просто люди - или просто не люди…
        Штурмфогель встал и с хрустом потянулся. На спинке стула его ждал наряд «Гейера» - трусы и футбольная майка. Намек на то, что его считают своим? Рановато бы…
        Все же он оделся именно в это, привел себя в порядок в фанерном, но удобном туалете с горячей водой и даже душем, и пошел искать кого-нибудь из подчиненных.
        Телефонный звонок застал его у подножия лестницы, когда он уже ступил на первую ступеньку.
        Возвращаться не хотелось, это была дурная примета, но звонить мог кто-нибудь всерьез…
        Это был Кляйнштиммель.
        - Хайль Гитлер, - сказал он. - Как продвигается наступление?
        - Успешно, - сдержанно ответил Штурмфогель. - Правда, пока это не наша заслуга.
        - Ну-ну, не прибедняйся. Везет везучим. А ты, как известно…
        - Это все, что ты хотел спросить?
        - Спросить - да, всё. Но я могу еще кое-что сообщить. Может быть, тебя это заинтересует. Насчет русского по кличке «Дрозд». В сороковом, сразу после того, как русские разнесли в пыль свой Спецотдел, человечек Мюллера сумел скопировать на микропленку досье сотрудников этого самого Спецотдела. Двести рыл. Я точно знаю, что пленка так и хранится у Папы. Если сможешь, то - вытаскивай ее из-под его кубической задницы, я тебе в этом не помощник… и вообще на меня - никаких ссылок. Понял?
        - Спасибо, Юрген… Это хорошая подача.
        - Не за что. Ищи крысу. Я уснуть не могу, понимаешь? Ведь - кто-то из нас…
        - Найду. Что-что, а искать я умею…
        Штурмфогель положил трубку. Оглянулся. По лестнице осторожно спускалась Хельга.
        - Доброе утро, шеф, - сказала она. Глаза ее были полузакрыты и смотрели чуть мимо.
        - Доброе утро. Что слышно?
        - Еще не проснулись.
        - Спят вместе?
        - Даже в разных комнатах. У парня железные принципы.
        - Хочешь кофе?
        - Я уже пила, шеф. Давайте сварю. Я хорошо умею. Меня все наши просят.
        - Ты давно в отряде?
        - Три года… почти. Два года девять месяцев.
        - Ого.
        - Это всё, что я могу рассказать. Извините.
        - Я и не собирался расспрашивать.
        Действительно не собирался? - Штурмфогель сам себе погрозил пальцем. Ну-ну. Хотя и не положено заводить шашни с подчиненными, почти все это делают. Даже рейхсфюрер. Штурмфогель видел его любовницу, мать двоих его детей, женщину славную, но совершенно обыденную. А здесь…
        Хельга чем-то напоминала ту женщину, которую он только что видел во сне. Не чертами лица. Мимикой? Или только тем, что обе они смотрят чуть-чуть мимо тебя своими чудесными, но полуприкрытыми глазами?…
        - Кто-то проснулся, - сказала Хельга, продолжая колдовать с кофейником. - Встает, бормочет. Идет умываться…
        Ираклион, 11 февраля 1945. 9 часов утра
        Мерри всегда завтракал плотно, зная, что в течение дня может не выкроить времени на еду. Вот и сейчас перед ним стояла полная миска холодной баранины и что-то вроде супа или жидкого салата из всяческой съедобной зелени, залитой кислым молоком. Ну и, конечно, обязательные оливки, сыр и крутые яйца. Мерри складывал в себя провизию под музыку, доносящуюся из трофейного «Телефункена». Радио было настроено на Рим. Ни малейшей тени измены. Я никогда не слушаю радиостанции врага…
        - …полковника авиации Рональда Джонсона-третьего с двадцатишестилетием! Он уже полковник, хотя ему только двадцать шесть! Кем он будет в тридцать?! - вопрошал звонкий и глуповатый девичий голос.
        Хорошо, если капитаном, додумал Мерри опоздавшую мысль, он знал, что после войны звания будут пересмотрены с таким понижением, что у многих хлынет кровь носом… все это чушь, потому что на самом деле слова были сказаны только для него. Три-два-шесть-два-шесть-три-ноль. Примитивный код. Завтра на связь, сообщить подробности.
        Засуетились…
        Он нацепил на вилку несколько колечек маринованного лука, подхватил кусок мяса и отправил в рот. Будут вам подробности.
        Чертов Эрвин…
        Берлин, 11 февраля 1945. 15 часов 30 минут
        Удача была такой неожиданной и лучезарной, что Штурмфогель на некоторое время утратил дар речи. Братец Рекс, очевидно, разомлел на берегах теплого озера - и на некоторое время (на полчаса!) утратил бдительность. Возможно, ему просто вдруг не захотелось идти или ехать куда-нибудь в деловой или веселый квартал, чтобы позвонить, - и он воспользовался телефоном гостиницы. К которому Антон подключился просто так, на всякий случай - потому что поверить в то, что профессионал будет звонить прямо из-под себя, было немыслимо…
        Собственно, разговора как такового не состоялось. Братец Рекс сообщил номер, по которому его собеседнику нужно позвонить. Очевидно, номер был кодирован, так как выяснилось, что такого сочетания цифр просто не существовало в природе. Но зато удалось засечь тот номер, с которым разговаривал сам Рекс!
        Это был верхний Лемберг, район Пидзамче.
        Туда немедленно отправились Дора и Фридрих.
        - Страшно не люблю, когда противник не совершает ошибок, - сказал Штурмфогель, обращаясь к Хельге.
        Она промолчала. Глаза ее опять смотрели куда-то вглубь.
        - Ну вот, - сказала она голосом Рекса, - вечером мы наконец добудем девственницу…
        - Тебя смущало только это? - женский голос.
        - Ты меня не поняла. Это будет наша отмычка. Вход в лес Броселианда охраняют кто?
        - Единороги… Так вот куда мы собрались!
        - Только - тс-с!..
        Штурмфогель не удержался: наклонился и восторженно поцеловал Хельгу.
        Она ответила! Коротко, но ёмко. Потом - отстранилась с улыбкой и приложила палец к губам.
        - Я думаю, по такому поводу мы можем себе позволить ужин в хорошем ресторане, - голос Рекса.
        - Ты меня приглашаешь, дорогой?
        - Разумеется. Ты знаешь, где находится вот это заведение?
        - Разумеется. Но там же…
        - Тем интереснее. Или ты никогда не переодевалась мужчиной?
        - Я даже становилась мужчиной! Не могу сказать, что мне это понравилось…
        Штурмфогель и Хельга переглянулись. Связная Коэна-Рекса была та еще штучка…
        Почти тут же позвонил Антон. По его сведениям, в достижимых окрестностях было не более десятка шикарных ресторанов для голубых. Если чуть подсуетиться…
        - Не надо, - сказал Штурмфогель. - Никакой слежки. Ему все равно позвонят именно туда. Нам нужен его голос, а не выражение глаз.
        Берлин, 11 февраля 1945. 22 часа
        Дора и Фридрих легко подключились к телефонной линии в Лемберге. Выслушав и записав нужный разговор, они тут же перезвонили Штурмфогелю.
        Разговор был такой:
        «Алло! Мне нужен господин Зигель. Он ждет моего звонка. - Да-да. Сейчас, подождите минуту… - Алло! - Господин Зигель? Вас беспокоит Эва Крушиньска… - Розочка, перестань болтать! Я знаю твой голос уже сто лет. Как ты? Как мама? - Все нормально. Эти русские такие смешные… Что делает братец Эйб? - Не знаю. Я не видел его уже две недели. - Думаешь, он мне обрадуется? - Не сомневаюсь. - Как ты можешь не сомневаться, если он меня ни разу в жизни не видел? Может, мы не сойдемся характерами? - Тогда мы его уволим к чертовой матери. Когда ты сможешь отправиться сюда? - А сегодня какое? Одиннадцатое? Значит… так… шестнадцатого. - Это точно? Я очень рассчитываю на тебя. - Точно, точно. Не сорвется. Мама крутит с русским генералом, и он пообещал мне помочь добраться до Варшавы. Он сам туда едет… - Розочка, будь осторожна! Береги передок! Ты мне здесь нужна целенькая! Ты это помнишь? - Помню-помню, братик. Я еще много чего помню… - Хорошо! Я жду четырнадцатого или пятнадцатого вестей из Варшавы. Ты остановишься где? - В Университете, конечно. В смысле - наверху. А внизу - еще не знаю. Там, говорят, почти все
разбито. Где-нибудь в пригородах. Скорее всего, у Поганки. - Запиши на всякий случай еще один телефон, это моя помощница. Вдруг я тебя не найду по старым адресам. Пишешь? - Диктуй. - (Далее - несообразный набор букв и цифр). - Ага, поняла. До встречи, косоглазый! Кстати, учти: наверху я платиновая блондинка с вот таким бюстом. - Учту. Пока, стервоза. Береги себя…»
        Минут десять Штурмфогель напряженно размышлял. Потом позвонил Антону.
        - Здесь Штурмфогель. Подумай над тем, как нам аккуратно изъять Рекса. Настолько аккуратно, чтобы эта его сучка-трансформерша ни о чем не догадалась. Думай до утра.
        И - повернулся к Хельге:
        - Меня пока нет. Возможно, не будет и ночью. Если что-то срочное, звони вниз. Но только - если действительно срочное. Сверхсрочное. Машину мне дадут?
        - Конечно. По внутреннему телефону - А-ноль-восемь. Это здешняя техническая служба.
        Ему тут же предложили на выбор полтора десятка моделей - вплоть до колесного танка. Штурмфогель выслушал все это и велел подать «Оппель-кадет» без водителя.
        Путь до ворот он проделал как будто во сне. Его пропустили, еще раз вглядевшись - теперь он запечатлелся в памяти стражей намертво. По верху стены полз крошечный паровозик с тремя вагонами. Штурмфогель, провожая его взглядом, вспомнил (в очередной раз), что хотел узнать, откуда и куда он ходит, - и вот опять забыл. Наверное, когда он узнает наконец, то испытает разочарование… При выезде с аллейки Штурмфогель повернул не налево, а направо. Ему надо было как-то стряхнуть напряжение, скопившееся в нем, как электрический заряд в темной туче.
        Через полчаса Берлин как-то незаметно перешел в Прагу. Стали легче и изящнее дома, ярче одежда на прохожих. Но ехать здесь было сложнее: брусчатка сменилась булыжной мостовой, машину потряхивало и водило. Он подъехал к кабачку «Краловна Бьянка», бросил «Оппель» незапертым, сел в темной глубине зала и, спросив у хорошенькой официанточки две кружки лучшего домашнего светлого пива и порцию подкопченых шпикачек, погрузился в созерцание…
        Крыса, подумал он лениво-недоуменно, как же так… на фиг тогда нужен этот контроль лояльности, после которого чувствуешь себя изнасилованным каким-то особо извращенным способом? Или крыса настолько недавно, что не успел пройти этот контроль?… да нет, маловероятно. Или крысы вообще нет, а хитрый русский запустил эту дезу, чтобы парализовать «Факел» как раз на период операции? Да, это более вероятно. Или он же проводит примитивную, но вполне надежную операцию по поиску утечек из своего лагеря? Тогда вскоре следует ждать конкретизации: кто именно эта крыса. А русский, сидя там, на своем поганом Крите, будет смотреть в бинокль: ага, они замели Штурмфогеля - значит, Мерри шпион…
        А ведь Мерри в большой опасности, подумал Штурмфогель. Если у русского есть информатор, то он сообщит: в «Факеле» знают о наличии крысы. Узнали они об этом одиннадцатого. И русский будет полным идиотом, если не перестреляет на месте тех дурачков из своего ближнего-среднего-дальнего окружения, которые услышали о крысе за последние несколько дней. Вот и всё…
        Мерри надо выводить из игры, подумал он. Пока не поздно.
        Он чуть было не вскочил и не побежал. Куда-то зачем-то. Выводить из игры Мерри.
        Если бы это было так просто…
        Русский его не пристрелит, подумал Штурмфогель. Он профессионал, поэтому попытается сыграть. А я буду знать, что он - играет…
        Почему-то вдруг подумалось о Зеботтендорфе. Штурмфогель отогнал этот образ, но он вновь вернулся. Хм… если где-то рядом маячит старина Руди, то чудо вполне может случиться…
        Штурмфогель вдруг подумал: а не рвануть ли прямо сейчас к нему… вспомнит бывшего подчиненного или нет? В этой идее было какое-то теплое успокаивающее безумие. И не было одного - дальнейшего развития.
        Тупик.
        Нет, будем продолжать то, что уже начали… а там посмотрим.
        Хельга в его воображении - улыбнулась ему.
        Потом он еще долго пил пиво и наслаждался вкусными шпикачками, пахнущими чесноком и дымом, уже ни о чем тяжелом не думая. Потом сел за руль, завел мотор, развернулся - и поехал обратно.
        Не стоило спускаться вниз прямо здесь - верхнее тело, лишенное центрального контроля, могло не устоять перед соблазном и пуститься в загул, а этого сейчас допускать не следовало…
        Рим, 12 февраля 1945. 4 часа утра
        Волков вернулся с рандеву в состоянии веселого бешенства и добился, чтобы генерала разбудили. Пока тот продирал глаза и умывался, Волков испепелял взглядом легкомысленные вражеские японские акварели, украшающие стены приемной. Он сознательно накручивал себя, чтобы выглядеть естественнее.
        - Хотели новостей? - спросил он вместо приветствия. - Так вот: весь «Факел» стоит на ушах. Они знают о том, что среди них есть мой человек.
        - Та-ак… - Донован опустился на стул. - Значит?…
        - Значит, кто-то из ваших стучит, - он продемонстрировал работу телеграфного ключа: та-тата-та.
        - Из моих? - генерал никак не мог проснуться. - Почему именно из моих?
        - Да потому что никто из моих о существовании того человека не знает. А среди ваших эта новость распространяется мною строго по графику… Так что - вытащим подлеца и поджарим с луком.
        - Я его утоплю. Собственноручно. В нужнике для нижних чинов…
        - Он мне нужен. Я сам набью из него чучело. Сам, понимаете? И это будет хорошее полезное чучело. Что ни делается, все к лучшему. Теперь «Факел» практически парализован. Пусть ловят свою черную кошку в темной комнате…
        - А вы? Как вы собрались ловить мерзавца?
        - Ничего проще, - ухмыльнулся Волков. Вытащил пачку «Голуаз» и потянул со стола огромную зажигалку в виде конной статуи генерала Першинга. Пустил струю дыма. - Они узнали это девятого февраля. Сейчас я посмотрю, кому эта приятная новость была сообщена после четвертого. И всё. Такая информация передается горячей.
        - Понятно… Но ведь это может быть и случайная утечка: кто-то сболтнул любовнице или приятелю…
        - Тогда надо будет расстрелять всех, - сказал Волков. - Включая вас. Нет? Когда в частях такая дисциплина…
        В списке было трое: инструктор-парашютист, врач-психолог и заместитель коменданта, отвечающий за переход границ, транспорт и связь.
        Врач был пси-нулевой, двое других - пси-латентные.
        - С этим проще, - Волков поскреб ногтем по папке с личным делом врача, - а тех двоих придется допросить с пристрастием… Начнем с того, который проще. И распорядитесь: через пятнадцать минут я должен быть в воздухе.
        Донован посмотрел на часы и потянулся к телефону. Не через пятнадцать, а через тринадцать минут двухместный «тандерболт», служащий генералу в качестве скоростного авизо, оторвался от полосы и взял курс на юго-восток.
        И уже час спустя несчастный психолог рыдал в своей палатке, понимая, что он опять ребенок, что видит кошмарный сон, - но не понимая совершенно, за какие тайные грешки этот кошмар снится именно ему, а не проклятой рыжей прыщавой соседке, специалистке по щипкам с выворотом…
        Нарыдавшись, он снова уснул, а потом несколько дней бродил в тоске, вечерами пил - но постепенно забыл об этом эпизоде, не зная, что пережитыми заново детскими унижениями оплатил ни много ни мало - сохранение своей жизни.
        Берлин, 12 февраля 1945. 10 часов 30 минут
        Полхвоста действительно как-то посвежел за прошедший день и уже не производил впечатления забитого и заморенного голодом подростка. В глазах появилась - еще робкая - наглость, а в голосе - скандальные нотки. Впрочем, Штурмфогель надеялся, что сутки или двое этот стервец продержится без срывов.
        Сопровождал Полхвоста Алим, один из сотрудников Эделя, спец по средиземноморскому региону, полугрек-полутурок, крупный усатый мужчина с медленными уверенными движениями. Попав наверх сравнительно недавно, несколько лет назад, он очень быстро там освоился и знал многие тайные тропы. К сожалению, как и абсолютное большинство недавно приобщенных, он не мог полноценно существовать на двух уровнях одновременно, поэтому здесь для него подготовили койку. И - ни Алим, ни Полхвоста не могли перемещаться между своими телами, верхним и нижним, если тела были разнесены чуть больше, чем на десяток-другой километров. Это тоже было индивидуально для каждого: скажем, Нойману приходилось совмещать тела практически в одной точке (самое интересное, они как-то узнавали о том, что хозяин собирается перемещаться, и собирались-таки в нужный момент в нужном месте), а тот же Штурмфогель с некоторым напряжением, но мог найти себя наверху или внизу с дистанции в добрую тысячу километров.
        Впрочем, весь этот подсчет километража имел довольно абстрактный характер: расстояния наверху и внизу сопрягались весьма произвольно и различались когда в разы, а когда - в десятки раз; естественно, Верх был меньше, плотнее, компактнее…
        Так что обоим разведчикам предстоял наверху полноценный путь обратно - со всеми возможными затяжками времени и вероятными опасностями.
        - Алим, - пожимая ему на прощание руку, сказал Штурмфогель, - очень многое будет зависеть от быстроты. Назад - со страшной скоростью. Если вы вернетесь вечером, то… проси что хочешь.
        - Вечером не обещаю, штурмбаннфюрер, - честно сказал Алим. - Если очень повезет, то к ночи. А скорее, уже ночью.
        - И все-таки - попробуй что-нибудь придумать.
        - Что тут придумаешь… Попробую.
        - Если вернетесь ночью - тут же ко мне. В любой час. Я распоряжусь, чтобы пропустили.
        Когда разведчики ушли: Алима после короткого судорожного припадка уложили на кровать, и теперь он как будто спал (глаза метались страшно под недосомкнутыми веками), а сразу поскучневший Полхвоста был спроважен Эделем учить уроки, - Штурмфогель подошел к Гуго.
        - Ты, наверное, хочешь меня о чем-то спросить?
        - Хочу. Какие результаты?
        - У нас появилась возможность внедрить в группу Коэна своего человека.
        - Что?! И ты так спокойно об этом говоришь?
        - Могу сплясать. Или спеть. «Мы шли под грохот канонады!..»
        - Тихо-тихо-тихо… не надо. Так. Подробности. Выкладывай.
        - Брат Коэна, по прозвищу Рекс, вызвал из Лемберга кузину - видимо, в качестве личного порученца. Эйб ее ни разу в жизни не видел. Поэтому, если мы чисто уберем Рекса, то…
        - Я понял. Так. Молчи. Так. Это хороший план. Но еще лучше - не убирать, а захватить и побеседовать…
        - Нет, я против. Гораздо больше риска. Малейшее подозрение - и наш человек гибнет.
        - И все же я бы рискнул. Продумай и этот вариант. Вдруг?…
        - Хорошо, я подавлю мозгом. Поговорю с Антоном. Он как раз прорабатывал варианты…
        - Ты сейчас к нему?
        - Да.
        - Удачи…
        Штурмфогель перелился в верхний мир, спустился из окна кабинета по веревочной лестнице и, не теряя времени, направился к причальной башне цеппелинов. До нее было десять-двенадцать минут неторопливой ходьбы.
        Сейчас к башне было прицеплено три ослепительно-белых сигары: две гигантских и одна поменьше. На открытой посадочной палубе стояли люди: несколько десятков. Оттуда открывался восхитительный вид…
        Штурмфогель взял билет на Женеву по запасному паспорту (на имя коммерсанта Альфонса Перзике) и вошел в кабину лифта. Следом за ним шагнул молодой человек в форме пилота Люфтганзы. Впрочем, почему «в форме»? Здесь он на самом деле - пилот…
        Он молча достал из внутреннего кармана своего отутюженного голубого френча толстый черный конверт и подал его Штурмфогелю. Тот кивнул. Пилот вышел на служебной площадке, Штурмфогель поехал дальше.
        Внизу этот молодой человек был сотрудником аппарата Мюллера… Штурмфогель три года назад помог ему подняться наверх и здесь исполнить свою давнюю мечту о полетах. Теперь он почти все время проводил в небе. Тому сознанию, которое осталось внизу, приходилось бороться с нудной головной болью, мизантропией и постоянным желанием с кем-нибудь за компанию застрелиться…
        До отправления цеппелина было еще полчаса. Дул легкий южный ветер. Штурмфогель подошел к ограждению, оперся о перила и стал смотреть на город.
        Вон - здание «Факела». Вон - Цирк. Родной ангар не виден за кронами высоких дубов. Зоопарк, веселое место… Бездна - глубокий обитаемый провал, этакий подземный город. Без провожатых туда лучше не соваться… И позади Бездны - высокий холм и призрачная крепость Абадон - все, что осталось от попытки девяти сумасшедших раввинов бросить вызов фюреру. На треть горизонта вправо - начинается Темный Замок, место со своими делами и законами; там правят древние Маги; там обитает фюрер. Темный Замок отсюда, с башни, похож на исполинский старинный броненосец, вкопанный в землю; по мере приближения (Штурмфогель знал это) картина будет меняться, наклонные стены сначала поднимутся вертикально, обрастут зубцами и башенками, нависнут над головой, потом, словно на фотобумаге, проявятся рвы и мосты - и вдруг в какой-то неуловимый момент стены сомкнутся за спиной…
        Там все иначе, в этом Темном Замке. Внутри он необъятен. Во всех смыслах.
        Штурмфогель еще постоял немного, пытаясь надышаться впрок первым весенним ветром, и пошел к трапу цеппелина.
        В каюте он лег на легкую откидную койку, заказал стюарду две бутылки красного полусладкого вина и углубился в изучение досье сотрудников Спецотдела. Двести листков тонкой рисовой бумаги, мелкий шрифт… но качество печати отменное. На фотографиях даже различимы тонкие черты лиц.
        Расстрелян… расстрелян… расстрелян… покончил с собой… расстрелян…
        Что у русских здорово, подумал Штурмфогель, так это умение хранить тайны. Ведь так никто и не выяснил, что именно происходило у них в конце тридцатых. Да и не только в конце. А ведь происходило что-то космическое…
        Ладно. Займемся этим, когда кончится война.
        Смотри-ка: «Смерть в результате несчастного случая»… И, что характерно, - умер одним из последних, уже в сорок первом. Правда, уволен из кадров в конце тридцать девятого за критику советско-германского сотрудничества. Ух ты, а послужной список-то какой: Китай, Испания, Германия, США, Мексика… Да, и таких вот специалистов - в отстрел. Штурмфогель не сомневался, что «несчастный случай» ему устроили полуколлеги, «соседи» - так в «Факеле» называли разведку Шелленберга и гестапо. Наверное, и в Спецотделе существовал какой-то эвфемизм для НКВД и НКГБ…
        Цеппелин отчалил так плавно, что только по наросшему звуку моторов Штурмфогель догадался: плывем.
        Ираклион, 12 февраля 1945. 14 часов
        …Потом члены экипажей В-26, выполнявшие рутинные прыжки со средних высот из салона С-47 (прыжки эти не имели ни малейшего практического смысла, но их положено было совершить, и всё), рассказывали, что майор Джейкс, инструктор-парашютист, имеющий за плечами более десяти тысяч прыжков, был чем-то глубоко подавлен, но виду старался не показать. В самоубийство никто не поверил, однако не находилось объяснений, почему это он вдруг пронесся, обгоняя всех уже выпрыгнувших, безвольно мотаясь в потоке воздуха, - и не сделал даже попытки раскрыть парашют, отлично уложенный и вполне исправный. И никто из тех, кто выполнял эти злосчастные прыжки, не осмелился поделиться с друзьями странным гнетущим ощущением: что в салоне, кроме парашютистов и инструктора, был кто-то еще…
        Потому что никто не хотел отправляться на прием к психу-психологу, рыдавшему этой ночью на весь лагерь.
        Волков же прямо с аэродрома поехал в Ираклион. Надо же, этот дурень-майор осмелился угрожать ему… в суд он подаст… Ха! Эти американцы…
        Неподвижное тело заместителя коменданта ожидало его в собственной теплой - и уже, наверное, мокрой - постели. Как он утром изумился и перепугался, бедняга… Волков почувствовал, что улыбается до ушей.
        Именно для таких клиентов у него был припасен собственноручно изготовленный маленький складной ад.
        Заместитель коменданта лежал, неестественно длинный, с костяным носом и желтыми бумажными щеками - почти труп. Волков потрогал ему пульс: за сто двадцать. Ну-ну… Выдохнув и задержав на выдохе дыхание, Волков скользнул вверх. Изогнулся, вытянулся - и попал туда, где запер американца. Оставаясь пока невидимым, осмотрелся.
        Спеленатый по руками и ногам, американец раскачивался под кроной дерева. Прочные паутины образовывали гамак. Несколько лохматых пауков размером с овцу прохаживались по сучьям, поднимались и спускались по стволу. Когда паук приближался к гамаку, жертва начинала судорожно биться…
        - Ну что, забрать тебя отсюда? - спросил Волков. - Или не надо?
        Американец закричал, запрокинув голову. Голоса у него уже почти не было, но он кричал.
        Волков схватил предателя за волосы и рывком вернул в Ираклион, в его собственную постель. И, не давая тому ни секунды передышки, зашептал на ухо:
        - Слушай меня, ты, сопля! Сейчас я тебе задам один вопрос. Если ты отвечаешь «да», мы с тобой работаем. Если «нет», возвращаешься к паучкам. И больше я за тобой не приду. Понял? Повтори: понял?
        - По… нял…
        - Теперь отвечай: будешь работать на меня?
        - Да…
        - Не слышу!
        - Да-а-а!!!
        - Вот и молодец… Сеанс связи у тебя во сколько?
        - М-меж… ду… пятью и… семью…
        - Ну и прекрасно, дружище. Все, вылезай из койки, умывайся, стройся. Тебе сегодня выходной лично от генерала Донована. Сейчас обсудим наши дела и планы… Ты ведь уже бывал в Италии? Сказочная страна, и туда мы направимся вместе - и скоро… И вот еще что, малыш. Я не голубой, да и ты, насколько я знаю, тоже. Но любить меня ты будешь - пылая страстью! Понял, сука?
        - По… нял…
        - Ну вот и чудненько, котик. А теперь вставай, вставай, утро давно…
        Женева, 12 февраля 1945. 16 часов
        План Антона был заманчив именно своей простотой и безыскусностью. Штурмфогель задал два-три уточняющих вопроса и остался вполне удовлетворен.
        У них имелись вечер и ночь на подготовку…
        Антон исходил из того, что братец Рекс неизбежно страдал от спермотоксикоза: разделяя кров с чувственной и красивой женщиной, вдыхая ее привлекательные испарения, он не мог в силу каких-то предрассудков разделить с нею и постель. Вчера вечером Ультима прямым текстом сказала Рексу, что сама найдет и приведет ему женщину и чтобы тогда он не смел воротить морду - на что получила совсем уже робкий и нерешительный отказ.
        Оставалось заинтересовать Ультиму…
        Ираклион, 12 февраля 1945. 18 часов 30 минут
        Мерри едва не взлетал над землей при каждом шаге - таким легким он себя чувствовал. Старый, привычный, родной панцирь страха был содран с него, сброшен… а новый еще не нарос. Произошло самое страшное - а он все равно жив. Жив. И теперь… теперь… теперь никто…
        Он даже не поседел за этот день. И глаза не ввалились. И не появился в них бешеный блеск. И руки не дрожали. Мерри шел весело и свободно.
        Волков знал свое дело.
        На краю маленькой площади с памятником Эль Греко посредине сидел на тротуаре у порога винной лавочки, скрестив по-турецки ноги, дурачок Аигеус. Он был настолько неподвижен, что по губам его ползали мухи. Рядом с ним лежали три таких же неподвижных неопрятных кошки.
        Мерри свернул в переулочек, поднимающийся круто вверх, и вошел в вечно открытую дверь…
        Волков не стал заходить следом, а обошел веселый дом с другой стороны. Там стояли грубый деревянный стол и несколько древних гнутых стульев с плетеными из лозы сиденьями. Он взял кружку местного светлого вина и сел спиной к стене, глядя на море. Оно было необычного цвета: дымчатым и лиловато-серым, будто вылиняло до основы, до дна.
        Немного подождав, Волков поднялся вверх. Он не стал уходить в невидимость: это снижало восприимчивость. Да и зачем? Никакой угрозы для себя он не ожидал.
        Да. Изменилось только море, став ультрамариновым, да еще - возник ветер, полный запахов: дыма горящей сухой листвы и травы, разрытой земли, свежих лепешек…
        Отставив кружку с вином, Волков встал. Земля чуть задрожала. Он отошел от дома и оглянулся. На крыше танцевал призрак: подобие человека, состоящего из языков холодного бледного пламени.
        - Что это? - изображая испуг, обратился он к хозяину кабачка - совершенно другому, не тому, который был внизу.
        - Плясунья, - охотно объяснил хозяин. - И не такое бывает, хотя бы вон в форте. Вреда от нее никакого, мы и не возражаем. Попляшет да к себе пойдет… Вот сейчас… хоп!
        Призрак на крыше стремительно сжался в длинное сверкающее веретено. Потом раздался словно бы вздох. Веретено вытянулось в сверкающую спицу и скользнуло в небо, полого изгибаясь к северо-западу. Несколько секунд след его висел в воздухе, потом растворился…
        - Ничего себе, - сказал Волков. - И часто у вас такие номера?
        - Не, не часто. С полгода не было. А теперь вот - буквально через день… Никогда не видел такого, что ли?
        - Чтобы вот точно такого - нет, - развел руками Волков. - Налей-ка мне, друг, еще кружечку…
        Допив вино, он вышел на площадь. Ее медленно пересекала, покачивая могучими бедрами, пожилая гречанка, ведя в поводу осла. Через спину животного был перекинут огромный свернутый ковер.
        Памятник стоял посредине клумбы. Цветы еще не цвели.
        Из дверей винной лавки вышли двое: щуплый подросток с большой картонной папкой под мышкой и крупный лысоватый грек в овчинном жилете. Подросток остановился, дал греку подержать папку и наклонился, отряхивая колени. Распрямляясь, болезненно поморщился.
        Рожа грека была сытая, лоснящаяся, довольная.
        Пидоры, брезгливо подумал Волков. А в лавке, наверное, притон…
        Берлин, 12 февраля 1945. 18 часов 45 минут
        Расшифрованная телепатема легла на стол Гуго Захтлебена в тот момент, когда он совсем уже было решился вызвать в свой кабинет одну из медиумш отдела 2WX, по слухам, безотказную, как парабеллум… Это, конечно, не поощрялось, но нервное напряжение последних дней было настолько сильным, что можно было просто перегореть и изойти вонючим дымом; такого Гуго позволить себе не мог. Он уже протянул руку к телефону…
        Но тут вошел Нойман. И молча положил на стол листок бумаги.
        Гуго прочитал текст и двумя ладонями вытер обильный пот, вдруг выступивший на лице.
        - Я уже уехал, - сказал Нойман. - Большой шеф зовет на скромный ужин. Решай всё сам.
        Дождавшись, когда Нойман выйдет, Гуго, восторженно подвывая, взобрался на стул, потом на стол, подпрыгнул несколько раз, потом - расстегнул штаны и показал кому-то невидимому зажатый в кулаке хрен.
        Агент Ортвин сообщал, что может похитить и передать «Факелу» несколько фотографий, где запечатлены встречи Дрозда с его факеловским осведомителем. Понятно, что это действие приведет к полному раскрытию Ортвина, поэтому он требует настоящий шведский паспорт и оговоренную сумму в хорошей валюте…
        Берлин, 12 февраля 1945. 19 часов
        Ранний ужин в поместье Хогенлихен, где жил Гиммлер, проходил в узком кругу: Шелленберг, Зиверс, доктор Керстен и Нойман. Такие совещания в неофициальной обстановке Гиммлер практиковал уже несколько лет, когда требовалось принятие решений в особо сложной ситуации. Причем главная тема таких совещания не формулировалась и иногда даже впрямую не обсуждалась, оставаясь фоном беседы. Вот и сейчас Шелленберг рассказывал фривольные французские анекдоты, над которыми первым смеялся Зиверс, полностью лишенный чувства юмора и втайне презиравший выскочку Шелленберга («Этот гиперактивный юноша…» - цедил он сквозь зубы). Но Шелленберг был любимцем Гиммлера и его поверенным в каких-то тайных и опасных делах, и хитрая тварь Зиверс это чувствовал, а потому смеялся над анекдотами, соль которых была ему недоступна…
        Нойман скучно ковырял вилкой паштет и мелкими глотками пил рейнское, отказавшись от знаменитого французского шампанского, которое традиционно подавали у шефа (правда, обычно по одной бутылке на вечер).
        - Кстати, Вальтер, - строго посмотрел на Шелленберга хозяин; подчеркивая неофициальность обстановки, он обращался ко всем по имени, а не по фамилии, как было принято, и даже сидел за столом не в мундире, а в мягкой зеленоватой замшевой куртке, - я прошу вас не копать так активно под Мюллера. Он бегает жаловаться ко мне, а у меня не так много времени, чтобы разбирать и улаживать ваши недоразумения. Я знаю, что в имеете в виду, но учтите, Вальтер: вы заблуждаетесь. Мюллер предан рейху душой и телом. Он исполняет мои указания, Вальтер. Вы понимаете меня, не правда ли?
        - Я понимаю, шеф. Но…
        - Вас что-то беспокоит?
        - Да. Границы его полномочий в… э-э… выходе за границы его полномочий.
        - А вы считаете, что нам еще есть, что терять? - горько усмехнулся Гиммлер.
        - Да, шеф. Нам есть, что терять. И вы это прекрасно знаете.
        - Ну-ну, Вальтер. Расслабьтесь. Еще шампанского, может быть? Сегодня какой-то очень тихий вечер, над нами никто не летает. Может быть, Герман наконец вспомнил о своих клятвах?… Зигфрид, вы разобрались с этим готовящимся покушением?
        - Да, шеф. В достаточной степени. Сегодня или завтра мы уже будем знать об этих людях все.
        - Вот вам яркий образец плутократической политики, доктор. Они соглашаются на переговоры - только для того, чтобы всадить нам нож в шею.
        Керстен, оторвавшись от раскуривания трубки, с интересом посмотрел на Гиммлера.
        - Вас это удивляет, Генрих?
        - Вообще-то нет. Не удивляет. Но - обижает. Возмущает.
        - Я вообще-то о другом. Сам до сих пор не могу разобраться в хитросплетениях наших собственных служб. Кто кому подчинен, кто за что отвечает… и вообще - зачем их так много? Плодить маленьких фюреров? Почему этот хам Кальтенбруннер может безнаказанно саботировать ваши распоряжения и распространять клевету? Это ведь прямая дорога в ад… Вполне возможно, что у наших американских коллег ситуация не лучше.
        - Да, получилось скверно, второй раз нам могут не поверить…
        - Не поверят, Генрих. Нужно опять уговаривать, доказывать… Я хочу пригласить одного своего давнего знакомого, Норберта Мазура. Он очень влиятельный человек во Всемирном еврейском конгрессе. И всё понимает. Надо, чтобы вы с ним познакомились.
        Гиммлер поправил пенсне. Потом снял его и протер салфеткой.
        - Хорошо, доктор. Когда это будет?
        - Недели через две, вряд ли раньше.
        - Приемлемо… Франц, я жду от вас расчетов ситуации на середину марта. Особо - проработать рычаги воздействия на Рузвельта. Мне кажется, он и так не устоит перед соблазном воспользоваться моментом, опрокинуть русских и присоединить Россию к Аляске… но - чем-то и мы можем помочь ему в этом благом порыве?
        Зиверс покивал.
        - Середина марта…
        - Да. Чтобы месяц был в запасе. А вы, Зигфрид, готовьте пока своих людей. Франц предложит нам выкладки…
        - Моих людей не надо готовить, шеф. Достаточно указать им цель и - разрешить.
        - Вы говорите точь-в-точь как адмирал Дениц.
        А я и есть в каком-то смысле адмирал Дениц, хотел сказать Нойман, но решил промолчать: его могли неправильно понять. Особенно Зиверс.
        И еще он подумал, что нужно ставить на след собственную разведку, поскольку мало-мальского доверия к Зиверсу он не испытывал. Но пока действует крыса…
        Чертов рыцарь Гуго. Чертов Штурмфогель… Чего они мешкают?!
        Далеко, еле слышно отсюда, завыли сирены воздушной тревоги…
        Рим, 12 февраля 1945. Около 21 часа
        Когда Доновану положили на стол четвертую за последние дни радиограмму из Дрездена, он понял, что это конец. Проклятые джерри напали на след. Они грубо и решительно прощупывают всех, кто имел в конце тридцатых отношение к «Вевельсбургу», - а значит, вот-вот поймут, кто стоит за начавшимися событиями и какие цели преследует…
        Он ничего не чувствовал, когда поднимал трубку и произносил в нее:
        - Соедините меня с президентом…
        Примерно такое ощущение возникает в носу от хорошей полоски кокаина. Сейчас он сам был всего лишь собственным носом, хватившим добрую понюшку…
        Это у русских есть легенда о том, что носы живут собственной жизнью и даже становятся министрами?
        - Господин президент? Произошло худшее из всего, чего можно было ожидать. Немцы узнали про «Вевельсбург». Мне очень жаль, но ни малейших сомнений. Нет, я не знаю, на какой стадии постижения они находятся, но… Что? Хорошо. Я не могу не беспокоиться, господин президент… Да. Я вас понял. Да, я ложусь спать. Умываю руки и ложусь спать… Спокойной ночи, господин президент…
        Берлин, 13 февраля 1945. 3 часа 30 минут
        Нойман издавна предпочитал проводить ночи наверху. Он позволял отдохнуть своему бренному телу - при этом де-факто продолжая бодрствовать. Его Я не погружалось в сон уже восемь лет.
        Он просто боялся своих снов. Они были чудовищные; и они не выпускали из себя. Об этом никто не знал, а потому манеру начальника маячить наверху все полагали простительным чудачеством.
        Нойман забрался в гондолу «Малыша» и щелкнул тумблером. С тихим гудением раздвинулась крыша над внутренним двориком, зашелестела лебедка, и «Малыш» - небольшой привязной аэростат - поплыл вверх.
        Луна должна была появиться минут через пятнадцать.
        Когда подъем закончился и аэростат повис над темной землей, расчерченной пунктирами уличных огней и испятнанной кляксами витрин и реклам, Нойман встал, надел высокий колпак с черным зеркалом, закрывающим третий глаз, и стал ждать восхода луны, раскинув руки с ладонями, обращенными вперед и вверх.
        Она не взошла - взмыла над задымленным горизонтом, похожая на исполинскую жертвенную чашу, пламенно-красная, подрагивающая краями… Ясно видны были горные цепи, кратеры, лавовые поля. Здесь, наверху, существовало словно бы две луны: призрак той, холодной и мертвой, что висит вдали и лишь чуть колышет воды мирового океана - и эта: яростная, низколетящая, творящая рок и славу. За два часа пятьдесят четыре минуты пересекает она видимую часть неба, заставляя людей и деревья тянуться вверх, выхватывая из атмосферы зазевавшихся птиц и пилотов. В сильный телескоп можно разглядеть целенький американский Б-17 у самого центра кратера Птолемея и сверкающие обломки экспериментального «лунного бомбера» доктора Танка. Идут последние тысячелетия существования этой прекрасной луны, призванной творить гигантов…
        Чаша луны поднялась довольно высоко, но оставалась такой же красной. Присмотревшись, можно было видеть светящийся ободок.
        Действительно: восточная часть горизонта была окутана дымом - куда сильнее, чем последние несколько дней.
        И тут зазвонил телефон.
        Нойман разрешал беспокоить его в минуты восхода луны только в самых крайних случаях.
        - Шеф! - это был Эдель. - Мои ребята в Дрездене что-то выкопали. Что-то очень важное. Целый грузовик каких-то материалов. Они только ждали группу Скорцени, чтобы те отмазали их от местного СС…
        - И… что?
        - Дрездена больше нет, шеф.
        - Не понял?
        - Дрездена нет! Это один огромный костер! Мартеновская печь! Я в Лейпциге, шеф. Зарево видно отсюда…
        Размен легких фигур
        Женева, 13 февраля 1945. 5 часов утра
        Ультима внезапно проснулась и села. Было почти темно и очень тихо - однако же сердце колотилось и все внутри сжималось в томящей неясной тревоге. Она встала, набросила халат и подошла к окну. Несколько далеких огней на озере, а слева вдали - красно-желтая корона раскаленного газа над кратером вулкана да размытое пятно света на облаках: луна.
        В соседней комнате, испуганно сжавшись и закрыв голову подушкой, спал Рекс.
        Бедный, бедный, подумала Ультима.
        Потом ей показалось, что скулит щенок. Она стала прислушиваться, и тут в дверь тихонечко поскреблись.
        - Пожалуйста! - беспомощный рыдающий голосок. - Я знаю, тут кто-то есть. Ну, пожалуйста!..
        - Кто это? - спросила Ультима сквозь дверь.
        - Помогите! Я… я с яхты, под вашими окнами. Вы меня видели, наверное…
        - Ну и что?
        - Там… там Джо… Он застрелился!
        - Ну и что?
        - Ну, пожалуйста! Я не знаю, что делать…
        - Кто там? - спросил сзади Рекс.
        Ультима открыла дверь.
        - Входите.
        Зареванная девушка в цветастой косынке поверх папильоток и мужской рубашке, босая. Распухшие губы, распухшие глаза, свежая ссадина на скуле. Закушенные костяшки пальцев…
        Когда Рекс подал ей стакан воды, она не сразу смогла отпить глоток.
        Ее звали Никита. Француженка из Нового Орлеана, последние два года она жила в Стокгольме. Так получилось. Джо, ее жених, он имел отношение к химическому производству, закупал в Швеции какие-то лицензии и патенты… он совершил какую-то важную сделку, а потом предложил ей такой вот замечательный отдых… она вообще не знала, что так бывает… он помог ей, и вот они здесь, уже две недели, а там, в Стокгольме, ее тело лежит в клинике… ну, они с Джо так подстроили специально… и все было хорошо, но вчера - нет, позавчера, - когда они гуляли по городу, к Джо подошел какой-то страшный черный пес и пристально посмотрел на него… и Джо… он… из него будто бы вынули пружину. Он стал… никакой. Она пыталась его расшевелить… Ничего не получилось. То есть ему словно бы через силу приходилось вспоминать, что делать, и что говорить, и как реагировать… это было мучительно. И для нее, и для него. А этой ночью все стало еще ужаснее, он почти не узнавал ее… говорил страшные вещи - так!спокойно, глядя в глаза… Она - нет, не вспылила, она притворилась перед собой, что вспылила, ушла, заперлась в каюте, накрутила волосы… только
чтобы унять страх. А потом - почти уснула…
        Ультима принесла мягкую пушистую серую кофту, набросила на плечи девушки. Та благодарно кивнула. Ее била крупная дрожь.
        И вдруг эта дрожь прекратилась. Девушка подняла на Ультиму глаза, ставшие вдруг огромными. Может быть… может быть, ей все только показалось? Может быть, это был сон? Потому что ей снились странные и страшные сны…
        Рекс что-то буркнул, скрылся в своей комнате и тут же вернулся, уже в брюках и рубашке. В руке его был большой жестяной фонарь.
        На берегу легко и тревожно тянуло ветром - теплым, влажным, чуть пахнущим серой. Пятно желтого света скакало по ступеням лестницы, бегущей вниз к причалу.
        Так же скакали звуки.
        В яхте же, в спертом и смолистом ее нутре, отчетливо воняло горелым порохом и свежепролитой кровью…
        …Штурмфогель испытывал неясное чувство то ли вины, то ли ошибки. Не надо было посылать туда Хельгу, подумал вдруг он. Я не хочу, чтобы это была она. Разговаривала бы с этим гадом, принимала его ухаживания… и прочее. У него даже зачесались костяшки пальцев. Он ревновал, как мальчишка.
        Уже ничего не сделать. Машина набирает обороты…
        До начала операции они немного поспорили с Антоном. Штурмфогелю казалось, что в предложенном плане есть какая-то нарочитость, неестественность. Не лучше ли… и он предлагал другие, более тонкие, на нюансах, на полутонах… У нас есть время? - приподняв бровь, поинтересовался Антон, и Штурмфогель подписал капитуляцию.
        В качестве «Джо» использовали настоящего американца, летчика со сбитого над Миланом «Либерейтора». С помощью партизан он добрался до Швейцарии, но в Берне попал к агентам гестапо и, по просьбе Ноймана, был передан «Гейеру». Его подняли прямо в яхту и застрелили. Что интересно (рассказывал Антон), тело летчика вообще никак не отреагировало ни на подъем, ни на убийство - продолжало себе жрать спагетти с моллюсками и сыром и ждать обещанной переправы во Францию…
        У нас с тобой так не получится, с сожалением сказал Штурмфогель.
        Женева, 13 февраля 1945. 8 часов
        - Они отплывают, - сказал Антон и опустил бинокль. - Хельга их уговорила…
        Наблюдательный пункт устроен был в мансарде очень старого высокого дома; фасад его выходил в обычный ухоженный тупичок, а тыл - на древний крепостной ров; похоже, когда-то это была башня, или часть ворот, или что-то еще, многократно перестроенное, но сохранившее некоторые фрагменты исходного…
        - Ты в ней сомневался? - спросил Штурмфогель.
        - В ней - никогда. Но я всегда сомневаюсь в слабостях противника. В том, что у противника есть слабости.
        - И всегда ошибаешься?
        - Нет, было раза два или три… - он поморщился, как будто на зуб ему попал камушек. - Очень не люблю, когда противник не совершает ошибок.
        - Я тоже, - усмехнулся Штурмфогель. - Ну, всё. Ждем…
        В комнату стремительно вошел Курт.
        - Штурмфогель, вас к телефону.
        - Берлин?
        - Как ни странно, нет. Местный. Кто-то спросил Перзике и назвал правильный пароль.
        - Кто бы это мог… - на ходу. - Алло? - в теплую трубку.
        - Это Алим. Мы здесь. Оба.
        - Но зачем?!
        - Так получилось. Расскажу.
        - Ясно. Ты звонишь с улицы?
        - Да.
        - Ты видишь башню с часами?
        - Нет. Я ничего не вижу.
        - Почему?!
        - Я ослеп.
        Штурмфогель несколько секунд молчал.
        - Алим, а Полхвоста с тобой?
        - Примерно. Да. Он не поможет.
        - Боже, как же тебя найти?… Что ты слышишь?
        - Шумит вода. Играет музыка - как шарманка…
        - Какая мелодия?
        - Что-то из «Вильгельма Телля», из середины.
        - Музыкальный фонтан. Знаю. Никуда не уходи, я буду через пятнадцать минут!
        И Антону:
        - Если не успею - плыви без меня. Ты всё знаешь.
        - Да.
        Здесь, в верхней Женеве, у «Гейера» две машины. Мышастый фургон с надписью «Всё для тебя, дорогая!» и желтый двухместный спортивный автомобильчик. И Штурмфогель, уже отъехав довольно далеко, сообразил, что нужно было взять фургон, потому что агентов-то - двое, и сам он - третий…
        Но оказалось, что ошибка была не ошибкой, а опережением. То есть действием правильным, но правота эта в момент свершения действия здравым смыслом отрицалась.
        Интуиция…
        Возле музыкального фонтана, что на площади Ля Гран, по-турецки сидел слепой. В руках его была деревянная кукла. Он смотрел поверх голов редких в такую рань прохожих и что-то беззвучно произносил белыми губами.
        Берлин, 13 февраля 1945. 10 часов
        Нойман никогда не видел Гиммлера в таком состоянии. Рейхсфюрер был иссиня-бел; вокруг глаз залегли глубокие тени.
        - Зигфрид, - сказал он, глядя мимо Ноймана, - ваши люди работали в Дрездене?
        - Да. Да, рейхсфюрер.
        - Хоть кто-то из них остался в живых?
        Нойман помедлил.
        - У меня нет сведений оттуда. Боюсь, что погибли все. Но чудеса еще случаются…
        - Что вы искали, Зигфрид?
        - Я не знаю. Это была операция отдела внутренней безопасности.
        - Не знаете? У меня были другие представления о субординации в вашем отделе.
        - Так и было, рейхсфюрер. Но я ввел режим «глухих переборок». И приказал даже мне не докладывать о частностях…
        - С чем это связано?
        - Есть подозрения на утечку информации из отдела.
        - Достоверные?
        - Не очень. Но есть.
        - Куда утечка? К Мюллеру?
        - К Мюллеру - это само собой. Боюсь, что дальше.
        - Но через Мюллера?
        - Собственно, именно это мы и пытаемся выяснить. Над этим работает один из лучших наших сотрудников, штурмбаннфюрер Штурмфогель. Думаю, через два-три дня мы будем знать всё.
        - Вот что, Нойман… Предупредите этого вашего Штурм… сотрудника - сугубо секретно - чтобы даже не пытался разобраться в том, что в тридцать седьмом - сороковом происходило в Дрездене. Понимаете меня?
        - Вы хотите сказать…
        - Да. Боюсь, что ваши расследования и эта чудовищная бомбардировка - связаны самым прямым образом… Геббельс требует расстрелять всех пленных летчиков - сорок тысяч… Мне кажется, иногда этот сноб ведет себя, как глупый злой мальчишка с окраин… вы поняли меня, Нойман?
        - Да, рейхсфюрер. Я могу идти?
        - Идите. И вот что. Послезавтра я жду вас с кратким докладом по поводу этой… утечки.
        Женева, 13 февраля 1945. 12 часов
        Яхта ткнулась носом в причал - чуть сильнее, чем следовало; Ультиму, стоявшую на носу, бросило вперед, но она лишь изящно качнулась, держась за штаг. Она была в тельняшке и матросском берете.
        Рекс и Хельга замерли у штурвала - плечом к плечу…
        - Прекрасно, - сказал Антон, заметно растягивая «е». Штурмфогель уже обратил внимание, что по акценту не удается определить, кто из бойцов «Гейера» в каких краях родился и вырос. Впервые он услышал какую-то речевую особенность. Откуда он, наш Антон-Хете? Из Риги?
        Штурмфогель мысленно нарисовал себе на руке крестик: обращать внимание на те следы акцентов, которые пробиваются иногда у ребят сквозь языковую замуштрованность… Зачем? Зачем-то. Пригодится.
        Он вернулся в небольшую затемненную комнату, где сидели Алим и Полхвоста - вернее, то, что от них осталось.
        …Нет - там, в Ираклионе, Алим одно дело вроде бы сделал: за Ортвином, похоже, была слежка. Сам Ортвин пробежал наблюдаемую площадь очень быстро, без остановки, не проверившись. А на одном из следующих - и последних - рисунков, которые сделал Полхвоста, изображен высокий полнолицый мужчина в кожаной летчицкой куртке (на двух, мысленно поправил Алима Штурмфогель: вот он стоит и оглядывается с видом праздношатающегося, а вот обходит дом, в который вошел Ортвин…) - и сразу после этого Полхвоста заскулил, сказал, что больше не может, что тот, в ком он сидит там, внизу, бунтует и рвется, и уже все силы уходят только на то, чтобы удерживать его… Алим с трудом выволок Полхвоста из ямы, которую этот ребенок для себя вырыл (жутковатое зрелище: яма в форме человеческой головы изнутри - с дырой на месте одного глаза; через этот глаз Полхвоста и смотрел наружу…); мальчишка был совсем обессиленный, и они направились было к порту, но тут!им навстречу - наверху! - попался тот самый мордатый в летной куртке, которого Полхвоста только что видел внизу…
        И вот тут-то Алим ошибся. Переосторожничал. Надо было спокойно идти себе в порт, садиться на паром и плыть на материк. Но тот мордатый как-то так посмотрел… будто узнал, или заподозрил, или что-то еще. А рисунки - их же нужно было доставить во что бы то ни стало…
        И Алим решил выбираться не морским путем, а через Лабиринт. Он подозвал извозчика, и они поехали в Кноссос.
        Грек честно предупредил их, что в Лабиринте неспокойно и лучше туда не соваться, особенно с мальчиком. Но Алим хаживал через Лабиринт и в шторм. Он отмахнулся…
        - Но мы же принесли рисунки, - сказал он почти беспомощно. - Мы принесли…
        - Да, Алим. Вы принесли. Это очень важно. Очень. Ты молодец. И Полхвоста молодец. Вечером вас отвезут в Берлин, а там есть специалисты. Я слышал о подобных случаях. И людям сумели помочь. Вам тоже помогут.
        Штурмфогель надеялся только, что голос не выдает его. Хорошо, что Алим ничего не видит… Полхвоста уже одеревенел окончательно, а теперь и рука Алима, приросшая к мальчишке, истончалась и приобретала цвет сухого топляка. Штурмфогель действительно слышал о подобных случаях… помочь уже нельзя было, даже отрубив Алиму руку - невидимые древесные волокна проросли все его тело насквозь. Хотелось верить, что он хотя бы не чувствует боли…
        Берлин, 13 февраля 1945. 13 часов
        Юрген Кляйнштиммель вернулся из Берна, где встречался с одним из своих личных агентов - офицером швейцарской полиции. В Швейцарии, как ни странно, никогда не существовало официального органа по делам Верха, и те банкиры, журналисты, офицеры, промышленники, политики и чиновники, которые имели пси-компоненту личности и, следовательно, проявляли интерес к дальнейшей судьбе Верха, объединялись в масонскую ложу «Черный Альп». Именно они содействовали началу переговоров между пси-персонами воюющих стран…
        Швейцарцы располагали существенной информацией. В частности, по своим каналам они тоже узнали о готовящемся покушении, но в несколько другой интерпретации: целями командос должны были стать не Гиммлер и Борман, а Гиммлер, Рузвельт и Сталин в своих верхних воплощениях; главное же, теперь стало известно (Юрген не подал виду, что слышит об этом впервые), что предполагается их личная встреча где-то в лесу Броселианда - и об этом уже ведутся переговоры. С германской стороны делегацию возглавляет Рудольф фон Зеботтендорф.
        Почему-то именно это тревожило как-то по-особому. В присутствии старого дурня все планы начинали ломаться, всё оборудование - портиться, предметы изменяли свойства, а люди могли вести себя нелепо и непредсказуемо: так, профессор Гербигер, который лупил фюрера палкой и прилюдно орал ему: «Заткнись, тупица!» - в присутствии Зеботтендорфа робко молчал и ходил на цыпочках…
        Оформив полученную информацию в форме резюме донесений разных агентов, Юрген отправился к шефу.
        Крит, авиабаза Вамос, 13 февраля 1945. 16 часов
        Волков закатил мотоцикл за сараюшку, чтобы не вводить в соблазн случайных прохожих, и по каменистой тропке поднялся наверх, до развалин. Здесь он сбросил рюкзак, раскатал по земле кусок овчины, лег на бок и стал смотреть вниз.
        Сверху аэродром производил отвратное впечатление: как след каблука на лике иконы. Волков не был религиозным - как не мог быть религиозным никто из знающих, что такое Верх, - но с некоторых пор его притягивала к себе обрядовая сторона религий. Собиравшиеся вместе жалкие безверхие людишки на какие-то минуты возвышались над собой, тянулись, почти проникали… Хотя бы за это их стоило уважать.
        Он вынул из рюкзака бутылку узо, лепешку, ком сухого соленого сыра, кулек с оливками. Оливки были огромные, с голубиное яйцо. Волков хлебнул прямо из горлышка. Узо он не любил: густой анисовый запах напоминал о детстве и болезнях. Но сейчас ему нужно было именно такое - чтобы помучить себя.
        Сегодня при заходе на посадку у «Тандерболта» не вышла одна из стоек шасси. А та, которая вышла, не захотела убираться обратно. Пилот приказал Волкову прыгать. Волков не подчинился, сказал: орудуй, меня здесь нет. Полчаса пилот крутил самые резкие фигуры, которые могла себе позволить эта тяжелая скоростная машина. Потом он пошел на посадку на одной ноге, ударил ею о полосу и увел машину вверх - и так раза четыре. Наконец застрявшая стойка выпала. Когда они сели, пилот был бел, потен и слаб; Волков же словно проснулся на некоторое время - и вот теперь он опять погружался в слепой неотвратимый сон…
        Потом он увидел своих командос. Три десятка американских мальчиков, благоустроенных, уверенных во всем - а главное, в своей бесконечной правоте. Те камешки и кирпичики, которые они помимо своей воли вкладывали в поддержание Верха, были такие же, как они сами: правильные, тверденькие, надежные, не допускающие неверия и сомнения.
        И - такие же простые, однозначные, граненые, ограниченные.
        Раньше таким путь наверх был заказан. Разве что чудом… Теперь их гонят туда батальонами.
        Он сделал еще несколько глотков. Стал жевать оливки. Потом отковырнул кусочек сыра.
        Чувство, что он делает не то, возникло у него давно. Еще в сорок втором. Тогда он создавал разовую группу во Франции, и все кругом шептались: «Сталинград держится!» Хотелось быть русским, советским. Он не мог.
        То, что с ним - с ними со всеми - сделали на родине в тридцать восьмом, потом в тридцать десятом, сороковом, - все это постепенно представало в новом свете. Просто на смену зарвавшимся в своей самостоятельности рыцарским орденам приходила регулярная императорская армия, на смену благородным монахам-рыцарям - солдаты срочной или бессрочной службы… И всё! Если уж быть диалектиком, то до конца. То есть - признавать власть этих смешных законов и над собой тоже…
        Повсеместно - и во всех землях, и во всех отраслях - на первый план выходили маленькие люди и говорили: это моё. И это моё. Потому что нас много…
        Лишь Германия попыталась возразить этому императиву - и на нее бросились все скопом, искренне забыв о собственной исконной вражде. Императоры маленьких людей почувствовали настоящего врага. Сколько немцы еще продержатся? Полгода, год? Вряд ли…
        Если не произойдет чуда, на которое намекал Дятел… Так непочтительно - Дятлом - Волков обозначал своего информатора в «Факеле». Стучи, мой друг, стучи. Всё в жизни мелочи… какие сволочи…
        Он вспомнил, как писали стихи в стенгазету: «С Новым 1937 годом!» Шумно, весело. Дешифровальщик Дальский, знавший сорок с чем-то языков и сочинявший поэму о старике, который одновременно был аистом, на всех этих сорока языках… и из того же отдела Берта Геннадиевна, певшая под гитару о городах над небом и о реках, взбегающих к снежным вершинам гор, где живут белые тигры. Приходил начальник, Глеб Иванович, подпевал.
        Почему-то казалось, что теперь всё будет только хорошо и с каждым годом лучше, лучше и лучше.
        И вот надо же - куда занесло…
        Он увидел, что в бутылке остается еще треть. Улыбнулся этой трети.
        Точно так же встречали четырнадцатый год. Отец достраивал в Сибири свой очередной мост и приехал только на неделю. От него пахло крепким табаком и дегтем - им он смазывал воспалившиеся десны. Елку украшали в зале, зал заперли на ключ, и дети - Алексей, Александр, Алина - подглядывали в щелку… Прошлым летом семья ездила отдыхать в Италию - в Рим, Неаполь, Венецию - а на это лето отец предложил отправиться в Германию, в гости к новому другу, тоже инженеру-мостостроителю…
        Все могло быть только хорошо - и с каждым годом лучше, и лучше, и лучше.
        …Маменьку и Алину забрала испанка. Алексей ушел с добровольцами, и никаких известий от него больше не было. Отца взяли в заложники и расстреляли в двадцатом. И наконец последний из Волковых, беспризорник Саша, попал в двадцать втором в полтавскую колонию к Макаренко и там был распознансамим Глебом Ивановичем.
        В шестнадцать лет он стал сотрудником Спецотдела. На тот момент - самым молодым.
        Война, революция, переворот, гражданская война - все открылось для него с новой, неожиданной стороны…
        Женева, 13 февраля 1945. 22 часа
        Только когда рука Алима перестала вздрагивать, Штурмфогель отпустил ее и встал. В комнате горела лишь настольная лампа, развернутая к стене. Пятно света напоминало маленькую ослепительную арку.
        Вот и всё, подумал он. Вот и всё…
        То, что лежало на кровати, еще вчера было двумя людьми: задиристым подростком и жовиальным, радостным, пузырящимся мужчиной. Теперь осталось… он даже не мог подобрать слов. Коряга. Через несколько дней исчезнут последние человеческие черты.
        Там, внизу, останется не приходящий в сознание Алим - и тихий, заторможенный, туповатый Полхвоста. Отныне и навсегда - просто Михаэль Эрб. Помнящий где-то в глубине - невыносимой, недоступной сознанию - о Верхе, - и потому на всю жизнь несчастный.
        Антон ждал под дверью.
        - Они отплыли.
        - Вдвоем или втроем?
        - Втроем.
        - Отлично. Как давно?
        - Так… семнадцать минут назад. Топмачтовый фонарь еще ясно виден. Мотор не заводят, идут под парусом.
        - Что в доме?
        - Горит свет.
        - Начинаем.
        …Сегодняшний день для Натана Коэна по прозвищу Рекс выдался потрясающе удачным. И если поначалу у него еще были какие-то сомнения по поводу Никиты и Джо, то потом они начисто исчезли.
        Во-первых, так нельзя сыграть - Рекс был в этом убежден. Во-вторых, история, рассказанная Никитой, получила вдруг подтверждение, да какое!..
        Джо Холгерсон, бывший когда-то подданным шведского короля, еще до начала войны занимался промышленным шпионажем в пользу крупных европейских концернов. С началом войны его таланты затребовало государство, и Джо стал без разбору отсылать всю информацию, проходящую через его руки, генералу Доновану. С течением времени его активизировали: он получал задания на поиск тех или иных данных. В конце концов, проанализировав сами эти задания, он вычислил детали программы, на которую работал. Так умный химик по реестрам железнодорожных перевозок способен вычислить формулу и технологию производства секретной взрывчатки… И теперь в нескольких папках, хранившихся в тайнике на его яхте, содержалось подробное описание двух видов сверхоружия, причем одно из них можно было клепать буквально в любой деревенской кузнице…
        Скорее всего, Холгерсона сгубила жадность. И глупость. Вместо того, чтобы просто продать немцам полученные им материалы, он попытался шантажировать своего работодателя. Государство. То есть - самую крутую и беспринципную банду, которая никогда не останавливается ни перед чем…
        Рекс еще раз пролистал описания. Гидродемистификатор - прибор, испускающий лучи, возвращающие обычной воде ее исконные химические свойства: замерзание при минус восьмидесяти и испарение при плюс пятнадцати; примененный по человеку, такой луч обращает его в десяток килограммов идеально сухого серого порошка. Правда, технология производства очень сложна и неспециалисту непонятна. А вот «мизерикорд» - небывалое до сих пор оружие для уничтожения сверхуодновременно обеих личностей: и верхней, и нижней, - представлял собой устройство настолько простое, даже примитивное и по идее, и по конструкции, что непонятно было, почему до этого додумались только сейчас.
        Рекс был отчаянно рад, что это попало ему в руки. Могло ведь и не попасть… Или попасть, но не ему.
        Плохо быть младшим братом. Более активным, более талантливым, чем старший, но при этом - младшим.
        То есть - всегда в тени. Всегда вторым.
        И вот наконец представился случай доказать, кто здесь на самом деле настоящий парень.
        Такого душевного подъема Рекс еще не испытывал никогда.
        - У нас есть портвейн? - спросил он Никиту.
        - Да-а… - Никита растянула ответ. - Портве-ейн… - и как-то натянуто хихикнула.
        - Ты не любишь портвейн? - спросил Рекс.
        - У меня с ним связаны специфические воспоминания, - сказала она чуть жеманно. - Может, лучше коньяк? Или ром?
        - Ром, - решил Рекс.
        От Никиты пахло сандалом и чем-то еще, не менее притягательным. Он уже понял, что эта ночь будет их ночью. Впервые за долгое время Рекс почувствовал готовность расслабиться…
        Удар в борт был силен. Рекс, схватив пистолет, бросился из рубки - и был сбит с ног жестким ударом в лоб. Сознания он не потерял, но на несколько секунд утратил способность двигаться.
        Захватчикам этого хватило. Шестеро в темных комбинезонах скрутили руки женщинам, бросили Рекса в капитанское кресло… Один из них наклонился над ним. На узком смуглом лице было крайне брезгливое выражение.
        - Эй, Холгерсон… ну-ка, моргни, скотина. Вот. А то я испугался, что ты легко отделался. Это было бы несправедливо по отношению к дамочкам…
        - Я не… Холгерсон… - слова вязли у корня языка; страшно тошнило. - Я не понимаю…
        - Ну да. Ты не Холгерсон, а это не твоя посудина и не твоя девка. И мы сейчас извинимся и пойдем искать тебя дальше. Да? Ты так подумал?
        - Но я действительно…
        - Анри, зачем ты с ним болтаешь? - сказал сиплым голосом другой, высокий. - Хочешь узнать что-то новенькое?
        - Нет. Но мне будет обидно просто прикончить этого гада. Да и смешно: напялил личину, будто и правда хотел смыться.
        - Но это не личина! И я действительно не Холгерсон!
        Анри лениво развернулся и дал ему по зубам. Рот наполнился кровью; что-то захрустело.
        - Но послушайте! - воскликнула Никита. - Это правда не Джо! Джо застрелился прошлой ночью. Этот человек помог мне избавиться от трупа…
        - Очень смешно, - сказал Анри. - Почти братья Маркс.
        - Уверяю вас!..
        Высокий и сиплый повернулся к Никите, сжал пятерней ее лицо и сильно толкнул. Видимо, он хотел, чтобы она ударилась о переборку, но промахнулся: девушка распахнула спиной дверь - и с коротким вскриком опрокинулась через леер. Как в медленном сне, Рекс видел ее взметнувшиеся длинные ноги…
        - Козел, - зло сказал Анри. Он перегнулся через борт, несколько секунд смотрел вниз… Вернулся. - Ну ты козел, Роже. Второго такого не найти даже в Алжире. Девушка-то при чем?
        - Свалилась? - с кривой ухмылкой спросил Роже. - И ладно. Толку от нее… что она может знать, подстилка…
        Рекс потрогал языком острые обломки зубов. Сильно сморщился.
        - Вы французы? - выдавил он.
        - Нет, мы эскимосы, - фыркнул Анри. - Разве ты не видишь наших узких глаз и оленьих кухлянок?
        - Я американец.
        - Надо же. А мы думали почему-то, что ты клоп. Вонючий клоп.
        - Я настоящий американец. Я работаю на стратегическую разведку…
        - Не знаю, на кого ты там работаешь, а вот то, что с твоей подачи боши сожгли четыре сотни ребят, - это я видел своими глазами. Так что…
        - Это не тот человек, - спокойно сказала Ультима. - Девушка пришла сегодня…
        - Заткнись, сука, - Роже положил ей лапу на плечо.
        - Я не Холгерсон, - стараясь выговаривать слова отчетливо, заговорил Рекс. - Мое имя Натан Коэн. Я служу в подразделении «Экстра»…
        - Где бы ты ни служил, ты остаешься предателем, - сказал Анри. - И мы, отряд Сопротивления имени Вильгельма Телля, приговариваем тебя к смерти. Приговор окончательный, кассационные жалобы - только Господу Богу…
        - Вы можете навести обо мне справки, - быстро заговорил Рекс. - Позвоните…
        - Рекс!.. - предостерегающе крикнула Ультима - и тут же замолчала. Рекс увидел только, как расширились и остановились ее глаза - и услышал отчетливый хруст. Потом женщина мешком повалилась на пол.
        - Ты объявил бабам войну? - устало спросил Анри.
        Роже склонился над упавшей Ультимой, приподнял за волосы голову, уронил.
        - Проклятье. Я хотел только заткнуть ей пасть… Да ладно, Анри. Что ты так смотришь? Шлюхи - те же предатели. Их тоже нужно убивать.
        - Псих.
        - Я не псих. Не называй меня психом.
        - Псих! Извращенец!
        - Нет! Я патриот! Я резал наци, как овец! Я вешал предателей! Вешал! А что ты делал, когда была оккупация? Отсиживался в Англии?
        - Ты знаешь, где я был. Я восемнадцать раз прыгал в тыл к нацистам. Сам Донован вручил мне медаль Конгресса! Тебе не в чем меня упрекнуть, мой друг Роже…
        - Я тоже работаю на Донована, - проговорил Рекс, чувствуя, что челюсти уже не разжимаются, а язык распух. - Я работаю на Донована. На Донована, будь вы прокляты, сраные ублюдки!!! Вы срываете самую важную операцию этой войны!..
        - Не тренди, - сказал Анри. - Лучше скажи, где копии документов, и умрешь легко. А нет - я отдам тебя Роже. У него было две сестры, знаешь ли. Младшие. Тебе рассказать, что с ними сделали в гестапо, когда допытывались, где прячется их братец? И как он потом учился работать ножом? Рассказать?
        И тут Рекс потерял контроль над собой. Ситуация прямиком пришла из кошмара, а в кошмарах люди над собой не властны. Он начал кричать: о том, что он еврей и многие его родные сидят в немецких концлагерях, а многие уже убиты, что он ответственен за важное звено в важнейшей операции, что Донован снимет скальпы не только с Анри и Роже, но со всех идиотов из Сопротивления, которые вместо того, чтобы искать и уничтожать настоящих предателей и пособников наци, мешают работать честному американскому разведчику…
        - Какую еще операцию? - брезгливо спросил Анри, глядя поверх его головы.
        - Мы должны уничтожить группу американских предателей-переговорщиков, которые готовы прекратить войну и дать убежище Гиммлеру и Борману в обмен на то, что Германия не будет переносить военные действия наверх…
        - Американских? - тупо спросил Анри. - Ты сказал - американских? И после этого смеешь утверждать, что ты не нацист и не предатель?
        - Да! Потому что мы боремся с предателями! Мы - настоящие патриоты!..
        - Он все врет, - мрачно сказал Роже, заходя Рексу за спину. - Ты же видишь, Анри - он просто пытается выиграть время. Где копии документов, мразь?
        - Я не вру!!! - завизжал Рекс…
        …Ультима медленно приходила в себя. Боль была страшная, в шее и плече, и при малейшем движении подкатывала липкая тошнота. И все же ей удалось подобрать под себя ноги и в несколько приемов, хватаясь за какие-то предметы, сесть. В глазах плавали размытые лиловые спирали. Ничто не удерживалось взглядом.
        Потом ей как-то удалось (несколько мелких неловких движений, искрящая электрическая боль от лопаток до затылка - боль, парадоксальным образом прочищающая мозги) понять то, что она видит уже давно…
        Со связанными за спиной руками, вывалив черный язык, висел и покачивался под начищенным медным поручнем, за который держатся во время шторма, Рекс. Босые ноги его мокро и вязко елозили по полу, размазывая вонючую грязь и кровь.
        Крит, авиабаза Вамос, 14 февраля 1945. 4 часа утра
        Жутко хотелось пить. И - нестерпимый анисовый привкус. Проклятое узо, как эти греки его пьют?… Волков доковылял до шкафа-рефрижератора, покопался в нем, выудил картонную коробку с баночным пивом. Как всегда у этих американцев: остроумное техническое воплощение, а пиво дрянь. Но - мокрое. И холодное. Будем в Праге - вот там и попьем настоящего…
        Телефонный зуммер вывел Волкова из себя. Он хотел хватить аппаратом о пол, но передумал.
        - Алло… - максимум яда в голосе.
        - Дрозд? Это Филин. Я к тебе зайду?
        - В такую рань?
        - Срочно…
        Интонации растерянные и виноватые, что странно. Эйб Коэн никогда ни в чем не может быть виноват. Никогда и не перед чем не теряется…
        - Ну, заходи.
        Он пришел через минуту, невысокий плотный парень с круглой, наголо бритой головой. Ас диверсионно-террористической работы - и, что характерно, в обоих уровнях. Большая редкость, между прочим…
        - Извини, Ал, что рано, но - Натан погиб.
        - Что?!
        - Натана убили. Ультима только что сообщила…
        - Гестапо?
        - Если бы. Какие-то то ли швейцарские, то ли французские маки. По ошибке…
        - Ни хрена себе.
        - Этот дурачок решил показать себя, добрался до какого-то ублюдка, похитителя больших секретов, тот покончил с собой, а тут вдруг эти… и приняли его за этого самого ублюдка. И повесили - вместо. Представляешь?
        - Но точно - не гестапо? Не «Факел»?
        - Была бы слежка… И - тогда бы уж просто похитили. Зачем гестаповцам его труп?
        - Да, это верно… Ты извини, у меня сушняк, так я выпью еще баночку. Будешь?
        - Буду. Дурак… влез… Я ведь его специально - подальше…
        - Я догадался.
        - Мамин любимец. Как я теперь?…
        - В каком он виде - здесь, внизу?
        - Не знаю. Телом он где-то под Парижем… Понимаешь, Ал, он… он ранения, скажем, переносил очень тяжело. Боюсь даже думать обо всем этом… мы же с ним поклялись: если что… ну, ты понимаешь: кома, или идиотизм, или… в общем… обязательно помочь друг другу. Совсем помочь. Поэтому… Вот ты, Ал - ты не боишься?
        Волков долго не отвечал.
        - С нами работал Бокий, - сказал он наконец. - А он считал, что слияние верха и низа должно быть полным. Только тогда возможна полная отдача. И он вырабатывал в нас это слияние. Так что бояться мне, можно сказать, почти нечего: если меня грохнут наверху, то и здесь… мало не покажется. Вот так.
        Эйб долго молчал.
        - Ты меня отпустишь? Я посчитал: нужно тридцать шесть часов…
        - Чушь, чушь… - Волков задумался. - В Париж, значит. Ага. Сделаем иначе. Сделаем так…
        Неожиданности
        Берлин, 14 февраля 1945. 13 часов 30 минут
        - Устал? - сочувственно спросил Гуго, бросаясь в кресло; оно вздохнуло и обняло его кожаными складками.
        Штурмфогель медленно сел в такое же кресло напротив.
        - Нет, - сказал он, морщась. - Просто… что-то вроде опустошенности.
        Скорее - дурные предчувствия, но вслух об этом я не буду…
        - Это понятно, - кивнул Гуго. - Когда завершаешь такую операцию - блестяще завершаешь! - кажется, расстаешься с куском жизни. Ведь так? Ладно, раздача официальных наград будет позже, а пока - просто прими мое восхищение. Ты прокачал этого маленького жида классически. Никто не смог бы сделать лучше. Никто. Поверь мне, Эрвин. Ты лучший дознаватель из всех, кого я знаю.
        - Может быть, - согласился Штурмфогель. - Другой бы стал возражать, но я человек покладистый. Только почему ты говоришь, что операция завершена? По-моему, она только начинается.
        - Да-да, этот предатель…
        - Предатель - это само собой. Но ведь еще надо взять или ликвидировать группу Коэна.
        - Да зачем?! Пусть они делают свое дело. Просто в нужный момент мы выдернем из-под огня Зеботтендорфа с компанией - они еще послужат родине. Остальных же уничтожат еврейские наймиты. Что и требовалось доказать.
        - Но после этого…
        - Именно. Война перекинется наверх. И здесь у Германии появляется некоторое преимущество, не так ли? - причем именно после бойни, которую устроят эти дурачки. Согласись, что внизу шансов на победу у нас уже не осталось. Что бы там ни болтал маленький доктор.
        - Как же Салем? - тихо, почти сам себя, спросил Штурмфогель. Он слишком хорошо представлял, что такое война наверху.
        - А как же Гамбург? - еще тише спросил Гуго. - И Кельн? И Дрезден? А ведь это только начало. Вся Германия будет обращена в пепел. Они не успокоятся…
        - Почему?
        - Они не успокоятся. Они слишком боятся нас. Придут русские… Нет, Эрвин. Если мы не победим, то просто исчезнем с лица земли. Как питекантропы. Как этруски. И если ценой нашей победы будет разрушение Салема… ну, что ж! Потом мы создадим новый Салем. Благороднее и чище нынешнего.
        - По проектам Шпеера?
        Гуго чуть усмехнулся:
        - Ты уже знаешь? Он набросал несколько эскизов. Сейчас ему просто некогда всем этим заниматься…
        - Понятно. Гуго, а шеф - он тоже так считает?
        - Можешь спросить его сам, если хочешь. Шеф, Юрген, Карл, Эрика… все. Пока ты геройствовал, мы обсудили этот вопрос.
        - Так что теперь Дрозд может узнать о наших намерениях…
        - Нет. Все накануне прошли контроль лояльности. А ты, кстати?…
        - Сегодня вечером.
        - Почему тянешь?
        - А работал бы кто? Ты же знаешь, я после этой дряни два-три дня полумертвый. Вот, пока пауза…
        - Паузы, может быть, и не будет. Твой Ортвин…
        - Да, я знаю. Что ж, молодец. Такой удачливости я даже и не ожидал от него. Был этакий честный середнячок.
        - Меня это беспокоит. Слишком удачлив. Нет?
        Штурмфогель молча развел руками.
        - У тебя есть на сегодня еще дела? - спросил Гуго.
        - Да уж не без того, - Штурмфогель хмыкнул. - И не из самых приятных.
        - Можешь поделиться?
        - Надо сходить к папе Мюллеру и выманить несколько досье, которые у него хранятся. Ты же знаешь, как Мюллер обожает делиться. Крестьянская натура.
        - О, да! Только меновая торговля. Хочешь, я схожу с тобой?
        - У тебя есть что-то на обмен?
        - Пара стеклянных бус и несколько гвоздей…
        Берлин, 14 февраля 1945. 21 час
        Когда в глазах стало рябить, а шею и затылок жгло уже нешуточным огнем, Штурмфогель погасил лампу, встал и подошел к окну. Осторожно отодвинул штору. Раздвигая густые сумерки, на землю падали огромные хлопья снега. Зима выбрасывала свой последний безнадежный десант…
        Что же мне делать, подумал он. Снежинки падали. Они хотят воевать наверху. От Салема не останется ничего. Или призрачные руины - как от крепости Абадон. И на них будут падать снежинки. На руины. На руины… самого роскошного творения человека. Он представил себе, как будет жить без Салема. То есть попытался представить. Холод и мрак, и ни малейшей надежды… а ведь даже не в этом дело. В чем-то другом…
        Штурмфогель, морщась, с хрустом покрутил головой, помял шею, надплечья. Потянулся. И вдруг какая-то искорка проскочила в сознании. Маленькая жалкая искорка… Ни слова больше, приказал он себе. Ни слова. Все - потом.
        Он вернулся к столу, где были разбросаны фотокопии листов из досье на того, «погибшего в результате несчастного случая», сотрудника Спецотдела. Качество печати было так себе, а местами просто отвратительное. Будет вам и резь в глазах невыносимая, и головная боль, и нулевой результат… Он долго всматривался в фотографию, потом прыгнул вверх, достал из шкафа папку с рисунками Полхвоста… Да, это он. Несомненно. Вот этот. Который оглядывается.
        Александр Михайлович Волков, тысяча девятьсот седьмого года рождения… на три года старше меня, подумал Штурмфогель… так, так, так, так… Испания, Германия, Китай, Тибет, опять Испания… высококлассный специалист по разведке, диверсиям, ликвидациям… а этих обозначений я не понимаю, какой-то шифр… и лицом похож. Склонность к депрессиям и немотивированной жестокости. Но вот поди ж ты - мертв. Утонул в ванне. В состоянии глубокого опьянения. Масса свидетелей, видевших труп…
        А вот Полхвоста видел его живым. Совсем недавно. И кому я должен больше верить?…
        Штурмфогель всматривался в фотографию и чувствовал, что ему хочется верить свидетелям.
        И тут брякнул телефон. Штурмфогель от неожиданности подпрыгнул. Взял трубку.
        - Господин Штурмфогель? - скрипучий голос сквозь жестяное позвякивание мембраны. - Здесь доктор Ленард. Вы уже двадцать минут назад должны были сидеть в моем кресле…
        Штурмфогель мысленно застонал.
        - Да, доктор. Простите, слишком много дел… Еще не поздно прийти сейчас?
        - Ну, приходите. Или, если вы так загружены, может быть, перенести нашу встречу? Скажем, на август?
        - Я иду…
        Штурмфогель робко положил трубку на рычаги, собрал и запер в сейф фотокопии - и поспешил к лестнице. Пройти эту чертову проверку на лояльность следовало прямо сейчас. Сию минуту.
        Пока он еще лоялен.
        Завтра может быть поздно…
        Прага, 17 февраля 1945. 12 часов
        Кап. Кап. Кап! Кап!!! КАП!!! КАП!!!!!!!..
        Он наконец открыл глаза. Волглая паутина нависала над лицом, и очередная студенисто дрожащая капля готова была вот-вот… И - звуки.
        Хотелось кричать.
        Обожжен мозг, обожжен и обнажен, и любое прикосновение к нему - далекое поскрипывание, лиловое пятно, мурашки в левой руке - все это мучило и убивало.
        А дом стонал. Как все старые дома, и этот с трудом засыпал вечерами и мучительно просыпался, хватаясь за стрельнувшее колено и мокротно кашляя сипящей грудью. А ведь дом куда младше него…
        Это не паутина. Просто трещины на потолке. И идет дождь. Или снег. А капли падают в медный таз.
        Барон провел рукой по лицу, по глазам, сдирая коросту. Глаза, отравленные сулемой еще в тринадцатом году, теперь слезились по ночам гноем - особенно на холоде и сырости. А холода и сырости хватало…
        Брикеты из спрессованной угольной пыли и торфа давали много чада, но почти не грели. Барон знал, что на черном рынке можно достать и дрова, и самый лучший антрацит, и что многие чиновники и офицеры так и делают - не сами, конечно, а через шоферов, ординарцев, слуг, - но себя до такого бесчестия он допустить не мог. Он мерз и кашлял вместе со своим народом.
        Мерзавцы русские…
        Вчера что-то закончили… почему вчера? сегодня… в шесть утра. Что закончили? Непонятно. До чего-то договорились. Но до чего? Даже если перечитать стенограмму - а придется - так и останется ощущение пережевывания песка. Сидим и жуем песок, глядя друг на друга сияющими от честности глазками. Тянут время, а сами уже в Будапеште. Ну, ничего…
        Он решительно сбросил одеяло и сел. Тело вело себя отменно - да и как иначе? - но вот голова готовилась возмутиться. Слабое звено, сказал он презрительно голове, де-ерьмо. Заменить бы тебя… Он умылся горячей водой, поскоблил щетину, оделся потеплее - и подбросил себя вверх.
        Наверху было лучше. О-о!.. В камине пылали, чуть шипя от усердия, буковые поленья, нога тонула в ковре. С темных панелей стен смотрели стеклянными глазами охотничьи трофеи. На столе его ждал плотный завтрак: салат из грибов и ветчины под соусом из сливок и дичи, горячие шпикачки с брюссельской капустой и горошком, паштет, печеные бананы с коньячным кремом (к ним он приохотился в давнюю пору на Санта-Доминго), легкое суфле с миндалем - и к этому маленькая бутылочка мерло урожая двадцать четвертого года, кофе с пенкой и короткая сигара с золотым ободком от Дювиля, скатанная вручную на бедре девушкой-мулаткой девятнадцати лет. Барон подоткнул салфетку и приступил к завтраку…
        Они не уступят, вдруг с ужасом подумал барон, и будет как тогда, в сорок втором… это называется «тронул - ходи», угрожал - сделай - или тебя перестанут принимать всерьез сразу и навсегда. А они не уступят, они будут тянуть время здесь и переть бешеным кабаном там, внизу… а значит - придется исполнять обещанное, пускать в ход V-3… они в него не верят или думают, что это очередная ракета, или подводная лодка, или газ, или сверхсамолет… а может быть, и верят, а может быть, и знают всё, гестапо обязалось организовать достоверную утечку информации - чтобы враги смогли оценить реальность угрозы.
        Но если V-3 заработает - то всему вот этому придет конец…
        Руки барона дрожали.
        Когда он закончил завтрак, громадные напольные часы - смерть-рыцарь с маятником в виде косы - медно и раскатисто объявили, что уже час дня. Два молчаливых лакея ждали его в гардеробной. Барон позволил переодеть себя в деловой костюм, потом поднялся в мансарду, обшитую черным деревом. На месте, где должно было быть окно, открывался вход в бесконечный, темнеющий с расстоянием, коридор, похожий на те, что возникают между двух зеркал. Две сверкающие полоски рельсов, проложенные по его полу, сходились в глухой бесконечности. Барон взялся за кисть шнура, свисающего с потолка, легонько дернул. Прокатился удар гонга. В стене напротив коридора открылись ворота, и оттуда медленно выкатилась электроколяска, темно-красная, лаковая, с блестящими медными ручками и фонарями. Кучер-пилот спрыгнул с козел, распахнул перед бароном дверцу. В диване, под слоем кожи и ватина, прятались резиновые подушки, налитые теплой водой.
        - Поехали, - сказал барон, откинувшись на спинку, и благосклонно помахал кучеру двумя пальцами. Тот ослепительно улыбнулся в ответ, натянул на глаза огромные очки, застегнул под подбородком шлем и перекинул через плечо концы бежевого шелкового шарфа.
        Запели моторы, и коляска, легко набирая скорость, понеслась по рельсам. Стыков не было, и только рвущийся посвист воздуха проникал снаружи в тишину салона. Изредка в стенах коридора возникали окна - достаточно длинные, чтобы рассмотреть кружево крыш, какие-то башни с зубцами, клочковатые облака.
        Барон прикрыл глаза. Ехать еще почти час…
        Берлин, 17 февраля 1945. 18 часов
        Нойман закончил расшифровку очередной телепатемы от Ортвина - и вдруг почувствовал, что скулы его каменеют. Он еще раз, проговаривая про себя, перечитал текст.
        «Ортвин - Хагену.
        С двадцать первого по двадцать третье февраля буду находиться в Риме, в отеле „Канопа“. Подлинники фотографий, на которых запечатлены встречи Дрозда с информатором, буду иметь при себе. Необходима немедленная эвакуация в нейтральную страну, где я передам фотографии известному мне лицу в присутствии германского консула. Напоминаю о шведском паспорте и гонораре».
        Нойман грохнул кулаком по столу - пресс-папье отозвалось надтреснутым звоном - и вдавил клавишу селектора.
        - Где этот засранец Штурмфогель?!!
        - У него отпуск до завтра, - отозвался секретарь, - вы сами подписали…
        - Послать машину - и хоть дохлого - сюда!!! А пока - найди мне Кляйнштиммеля… да и Гуго заодно…
        Он откинулся от стола, тяжело дыша. В кабинете словно туман клубился. Красноватый. А ну, спокойнее, осадил он себя. Так ведь можно и не дожить до победы…
        …Немного позже, глядя на серое, в бисеринках пота лицо Штурмфогеля, он испытал вполне понятное удовлетворение: негодяй мучается, хоть и по другой причине. Каждый переносил издевательские процедуры доктора Ленарда по-своему, кто-то вообще вставал, заправлял рубашку и шел работать, а Штурмфогель отключался на два-три дня. Может быть, то, что помогает предателю проходить контроль лояльности, и требует такой отдачи сил?… Заключение Ленарда лежало на столе - почти безупречное. Лежало рядом с текстом телепатемы.
        - А теперь, - не ответив на приветствие, зарычал Нойман, - объясни, что все это значит! Почему твой агент перестал тебе доверять? Сразу после того, как увидел фотографии предателя? А?
        Штурмфогель покачнулся и оперся о крышку стола. Глаза его бегали по неровным строчкам. Кажется, он перестал разбирать почерк Ноймана. Потом он посмотрел на шефа, на Гуго, на Кляйнштиммеля…
        - Ты это что… серьезно?
        - Серьезнее не бывает, - сказал Гуго. - Это почти доказательство. Осталось получить сами картинки. Ты можешь признаться, это облегчит жизнь и нам, и тебе.
        - Какой-то бред…
        - Это твой агент, не так ли? Ты сам говорил, что доверяешь ему.
        - Я говорил еще, что он может работать на противника.
        - Тогда зачем ему удирать в нейтральную страну? Нет-нет, вероятность такая остается, - поднял ладонь Нойман. - Только поэтому ты проживешь еще несколько дней. Послезавтра полетишь в Загреб, оттуда тебя перебросят в Рим, там встретишься с Ортвином и заберешь у него фотографии. Все время будешь под контролем. Любой твой чих, непонятый контролерами, будет твоим последним чихом. Ясно?
        - Он просил - в нейтральную страну…
        - Он просил! А куда? В Турцию? Или уж сразу в Аргентину? В Загреб из Рима мы его перебросим легко, а потом - если он действительно сдаст нам предателя - через Германию в Швецию. Паспорт его готов, - Нойман брезгливо поморщился, - и гонорар тоже. Все это будет у тебя - вручишь…
        - Подожди, - сказал Штурмфогель. - Откуда в Риме может быть наш консул? Ты заработался, шеф.
        Несколько секунд Нойман тяжело смотрел Штурмфогелю куда-то в район солнечного сплетения.
        - Да, - сказал он наконец. - Заработаешься тут… Встречаться в Риме, на вражеской территории, ты с ним не можешь, раз он тебе не доверяет. И вывезти его из Рима без тебя не получится. Тупик?
        - Сделаем так, - заговорил Гуго. - В Риме с ним встречусь я. Совершенно посторонний человек, не имеющий никакого отношения… а потом улучу момент и подброшу его… Что произойдет с телом? - повернулся он к Штурмфогелю.
        - Судороги, потом ступор, - неохотно ответил Штурмфогель. - В госпитале в тот раз поставили диагноз: тяжелое отравление парами бензина.
        - Значит, он там и теперь попадет в госпиталь. Наверху мы все с ним пообщаемся… Может быть, он даже не захочет возвращаться за своим телом. А если захочет - то вывезем и тело. Хоть в Швецию, хоть на Шпицберген…
        Нойман побарабанил пальцами по столу.
        - Если других предложений нет, то план принимается. А ты, - показал на Штурмфогеля, - с этой минуты под арестом. В своем кабинете. В сортир - под охраной. Из здания не выходить. Наверх - запрещаю. Всё. Убирайся.
        Штурмфогель попятился от стола шефа и споткнулся о складку ковра.
        Один
        Берлин, 18 января 1945. 01 час
        Он лежал, сплетя пальцы на затылке, и разглядывал темный плафон под потолком. Действие нитроглицерина, который он сунул под язык перед свиданием с шефом (для надлежащей бледности, дрожания конечностей и пота на лице), должно бы давно кончиться - значит, голова болит сама по себе. Еще бы ей не болеть…
        Два дня из трех, традиционно выделяемых лично ему для отдыха после проверки лояльности, Штурмфогель использовал совсем для других целей. Можно сказать - преступных целей.
        Теперь в «Факеле» два предателя…
        Ну и пусть. Это они - рыцарь Гуго, Нойман, Юрген - это они предают Верх. Предают древний Салем, Великий Город, губят его даже не за Германию - за Гитлера.
        …С трудом дотащившись до дому после унизительных и опустошающих процедур Ленарда, он раздел себя, уложил на кровать - и метнулся вверх, пока еще оставалось немного сил, чтобы совершить этот скачок. У него было в запасе где-то сорок восемь часов, в течение которых его гарантированно не побеспокоят.
        Он ожидал, что окажется в своей квартирке, скучной и неухоженной, зато с великолепным видом из окна; однако вместо этого неожиданно обнаружил себя в просторной ванне, пахнущей можжевельником. Тут же откинулась занавеска, и в ванну грациозно вступила стройная смуглая женщина…
        Да, здешнее тело не теряло времени даром… но как некстати!.. ведь надо торопиться… да пропади оно все пропадом…
        И все же долг, верный долг - хоть и охрип, трубя в трубу, но дело свое сделал: под утро Штурмфогель оделся и выскользнул на галерею, оставив Марику спящей. Луна, почти красная от далеких дымов, взглянула ему в лицо. Потом на фоне ее прошел цеппелин, отливая темным серебром, как форель в ручье. Штурмфогель попытался сориентироваться - не получилось. Тело приехало сюда в состоянии на редкость возвышенном. Тогда он двинулся наугад и через полчаса выбрался к какой-то дороге, обсаженной липами пополам с фонарями. Пришлось еще довольно долго ждать, когда вдали покажется угловатый силуэт таксомотора…
        Водитель никак не хотел ехать в Изенштайн, и Штурмфогелю пришлось почти до дна опустошить свой бумажник. И все равно этот паразит ворчал, бормотал неразборчиво, но недовольно, и намеренно пускал под правое колесо каждую встречную рытвину.
        Было уже светло, когда таксомотор выехал на крошечную круглую площадь с черной статуей на мраморном пьедестале. В промежутках между домами виднелись стены замка. Штурмфогель вышел, а таксомотор, взвизгнув покрышками, объехал статую и стремительно скрылся.
        Статуя изображала Асмодея. Владельцы Изенштайна были известными дьяволопоклонниками, да и посадские жители имели дурноватую славу. Здесь не стоило появляться в темноте, особенно по пятницам…
        Штурмфогель прекрасно знал, что народные слухи об Изенштайне и его окрестностях следует делить, по крайней мере, на двадцать пять - и тем не менее с замиранием сердца проходил мимо темных переулков, похожих скорее на глубокие горизонтальные ямы, откуда несло сладковатой гнилью, сложной смесью трав и кореньев, чем-то горелым. Иногда из переулков тянуло ледяным холодом…
        Ульрих жил в угловом и даже каком-то остроугольном, похожем на нос корабля, доме с башней. На верху башни, поскрипывая, медленно взмахивала крыльями деревянная птица. Штурмфогель постучал в дверь медным пестом, висящем на цепи, и стал ждать. Минут через пять, не меньше, дверь отворили.
        Ульриху Шмидту, давнему - очень давнему - знакомцу и в каком-то смысле наставнику Штурмфогеля, было далеко за восемьдесят. Штурмфогель знал, что способности Ульриха по части перемещений вверх и вниз в свое время превосходили его собственные; кроме того, Ульрих обладал и кое-какими особыми, уникальными умениями. Но после тридцать третьего года он принципиально не возвращался вниз; там тоскливо бродила лишь его пустая оболочка, с которой он не поддерживал связи. Гестапо еще до войны пыталось на него надавить - именно через эту пустую оболочку; он что-то сделал в ответ, и от него моментально отстали. Это была темная, засекреченная вдоль и поперек история, и Штурмфогелю так и не удалось узнать никаких деталей.
        - Мой юный друг, - сказал Ульрих без всякого энтузиазма, пропуская Штурмфогеля в сыроватое, но теплое нутро дома. - Необыкновенно ранний визит.
        На нем был синий плюшевый затасканный халат.
        - Извини, - сказал Штурмфогель. - Я не мог ждать. У меня мало времени.
        - А у кого его много? Разве что у покойников. Ты будешь кофе?
        - Да. Большую кружку. Крепкого. Можно без сахара.
        - Пойдем. Я буду варить, а ты - рассказывать.
        По узкой лестнице они куда-то поднялись. Кухня не имела окон, свет давал желтоватый плафон под потолком. Ульрих заскрипел кофейной мельницей, напоминающей шарманку; Штурмфогелю захотелось вдруг затянуть «Милого Августина».
        - Я слушаю…
        - Ульрих, - сказал Штурмфогель. - Я хочу, чтобы ты вывел меня на кого-нибудь из Абадона.
        - Как славно, - помолчав, отозвался Ульрих; шарманка продолжала скрипеть. - Почему ты вдруг решил, что я знаю кого-то из Абадона?
        - Ты знаешь всех.
        - Допустим. А почему ты решил, что в Абадоне кто-то остался?
        - Я тоже кое-что знаю…
        - Допустим и это. И что я им скажу? Что с ними желает познакомиться эсэсовский майор, мой бывший ученик и до сих пор хороший приятель?
        - Да. Именно так.
        - По-моему, дорогой Эрвин, ты начисто потерял чувство реальности. Ты знаешь, куда меня пошлют? Если просто пошлют…
        - Скажи им, что в этом деле я работаю не на СС и даже не на Германию. Что всему Верху угрожает опасность. Что мы - здесь - должны объединиться, чтобы…
        Он поймал на себе взгляд Ульриха и почему-то неловко замолчал.
        Ульрих наконец закончил помол, пересыпал кофе из шарманки в огромный кофейник и потянулся за пузатым медным чайником, стоящим на круглой угольной печке. Когда он снял чайник, языки пламени высунулись высоко и осветили всё зловещим оранжевым, с черной подложкой, светом.
        - Какого рода опасность?
        В голосе его звучала неподдельная тревога…
        Потом Ульрих ушел и отсутствовал почти четыре часа. Штурмфогель вздремнул. Он видел себя в каком-то ущелье - при том, что знал: это город. Его обнимала жара, вязкая и вонючая, как гудрон. Он кого-то ждал, поглядывая на часы, и испытывал тревогу и страх…
        Продолжая испытывать тревогу и страх, он проснулся и долго не мог попасть в такт с реальностью.
        Да, Салем погибал не раз и всегда возрождался потом - может быть, даже в лучшем виде, чем был. Еще в древности здешние Властители имели страшное оружие - читайте Ветхий Завет, «Махабхарату»… Но какое лично мне дело до того, что через сто лет Великий Город, как птица Феникс, восстанет из пепла? Лично мне - и каждому из десятков миллионов его обитателей? Ведь нас-то к тому времени уже не будет. Мы либо сгорим в огне, либо задохнемся в черном тумане, либо утонем, либо обратимся в песок - все будет зависеть от того, кто из властителей первым взмахнет рукой, дернет за шелковый шнурок, нажмет на кнопку…
        А в том, что у кого-то из них не выдержат нервы и оружие Последнего Шага будет применено, Штурмфогель уже не сомневался.
        Надежда одна: что властители встретятся и договорятся: ничего не предпринимать здесь, что бы ни происходило внизу. Самоизолироваться от военного безумия. Но нужны гарантии для их нижних тел…
        Возможно ли это? Штурмфогель жил без розовых очков и не слишком верил в чудеса. А здесь, похоже, рассчитывать приходилось только на чудо.
        Или на переворот. Подобный тому, который сорвался в прошлом году… Да, это могло бы помочь.
        Только как его совершить, этот переворот?
        Жаль, что «мизерикорд» существует только в воображении…
        Да, старина Эрвин. Предательство - страшная вещь. Стоит начать, заступить за черту, и ты готов катиться до конца. До одиннадцатого круга…
        А кроме того - подобраться к фюреру наверху еще сложнее, наверное, чем внизу. А убить - практически невозможно.
        И… и…
        Если быть честным… совсем честным…
        Я не смогу поднять на него руку.
        Вот и всё. Я не смогу.
        И не будем больше об этом…
        Потом Штурмфогель лежал и смотрел в потолок, пытаясь измерить глубину своего грядущего падения и чувствуя себя скверно - пока не пришел Ульрих.
        - Собирайся, - сказал он мрачно. - Времени совсем мало…
        Призрачная крепость Абадон возвышалась над высоким холмом, когда-то застроенным приземистыми домиками из белого камня; крыша одного дома была двором другого, и так до самой вершины. Потом дома опустели, а еще позже - выгорели и оплавились в том страшном огне, который наслали на крепость рыцари Темного Замка. Теперь они стояли не белыми, а - всех цветов пепла, от костяного до черного.
        Звук шагов был звонкий, цокающий - словно шли не по земле, а по гигантскому перекаленному глиняному кувшину.
        - Сюда, - позвал Ульрих. Он стоял в пустом дверном проеме одного из домов, такого же, как все. - Сюда…
        Они миновали комнату-прихожую, свернули за угол. На полу стояла горящая лампа «летучая мышь». Ульрих поднял ее, немного выкрутил фитиль. Вперед и чуть вниз вел узкий, но достаточно высокий коридор.
        - Тебе туда, - сказал Ульрих. - Тебя встретят. Желаю успеха. Очень надеюсь… - он замолчал.
        Штурмфогель кивнул. Взял лампу, ощущая исходящий от нее легкий жар словно вдруг оживший клочок того неимоверного жара, что плавил эти стены почти четыре года назад. И - пошел, не оглядываясь. Считая шаги.
        Камень стен был ноздреватый, как нос старого пьяницы. Временами слышалась капель.
        Потом над головой перестал ощущаться потолок. Штурмфогель посмотрел вверх. Там горели несколько ярких звезд.
        Потом путь ему преградил высокий, роста в три, завал. К завалу приставлена была деревянная лестница.
        - Поднимайтесь, - сказал сверху кто-то невидимый. Низким раскатистым голосом. - Но без фокусов. Лампу оставьте.
        Штурмфогель молча полез наверх. Ступени были влажные и очень холодные, словно лестницу только что выкопали из снега.
        Потом его ослепили направленным прямо в лицо лучом мощного фонаря и быстро обыскали. Людей вокруг него было трое или четверо - в темной одежде и темных масках.
        - Пошли, - сказал тот же голос. Как показалось Штурмфогелю, все так же сверху.
        Его вели с полчаса, часто поворачивая, проводя в какие-то ворота, двери, лазы. Наконец путешествие закончилось в просторном - он это чувствовал по гулкости шагов - но совершенно темном помещении.
        - Еще шаг вперед, - велел голос. - Нашли стул? Садитесь.
        Штурмфогель сел.
        - Только не надо больше света в лицо, хорошо? - попросил он.
        - Тогда нам придется беседовать в темноте, - голос звучал уже не сверху, а вровень.
        - Не возражаю.
        - Итак, все, что мы знаем о вас - это то, что вы майор СС и в то же время приятель Ульриха Шмидта. Когда мы принимали решение о встрече с вами, большинство из нас высказалось в том смысле, что у Ульриха слишком широкие взгляды. Я пошел наперекор большинству. И вот теперь спрашиваю: что вы хотите получить от нас и что - предложить взамен?
        - Предложить… получить… - протянул Штурмфогель. - Хм. Если я скажу, что мне нужна девственница семнадцати лет, платиновая блондинка с огромным бюстом, а взамен я готов предложить лишь свою дружбу, - вы будете продолжать наш разговор?
        Собеседник коротко, хотя и не очень весело, хохотнул.
        - Именно девственница? Вы собрались приручать единорогов?
        - Совершенно верно.
        - Вы меня заинтересовали. Продолжайте.
        - Хорошо. Тогда я расскажу вам кое-что… Война вроде бы идет к финалу. Это признают все, кроме Гитлера и его окружения. У них есть полная уверенность, что они сумеют переломить ход войны. Уверенность эта основана на том, что они готовы пустить в ход некое «оружие икс», оно же V-3, - здесь, наверху. Я не знаю, что это за оружие, но знаю, что их враги - знают. По крайней мере, знают Властители. И боятся. И в свою очередь готовы пойти на все, даже на уничтожение большей части Верха, чтобы не допустить применения «оружия икс». У них есть возможности для этого…
        - Вы уверены, что речь идет не о простом шантаже «палицей Тора»?
        - Нет, конечно. В смысле - не уверен. Но даже и «палица», если ее пустят в ход…
        - Да, конечно. Продолжайте.
        - Выход, на мой взгляд, может быть только один: державы-победительницы должны гарантировать Гитлеру и его окружению полную неприкосновенность и безопасность как здесь, так и внизу. Переговоры об этом идут - якобы втайне от правительств. И уж не знаю, по-настоящему втайне или втайне понарошку - но на участников переговоров готовится покушение. Со стороны генерала Донована. Повторяю: я не знаю, действует он по воле Рузвельта или же вопреки ей. Возможно, конечно, что не «или», а «и - и»… но это уже не важно. Просто я не сомневаюсь, что после налета командос на переговорщиков не пройдет и нескольких дней, как Салем будет уничтожен практически весь…
        - Ага, - откликнулся собеседник. - А я давно ломаю голову, кто это во всем виноват? Наверное, если мы еще немного покопаем вглубь, то обязательно наткнемся на евреев, да?
        Штурмфогель сосчитал про себя до четырех.
        - Я не веду речи о чьей-то вине. Категорически. Я всего лишь хочу предпринять самые необходимые действия, чтобы избежать всеобщей гибели.
        - Вы вряд ли найдете здесь поддержку, майор. Каждый воин Абадона готов умереть сто, тысячу раз подряд, чтобы только утащить за собой Гитлера, Гиммлера, Кальтенбруннера, Мюллера…
        - И триста миллионов других жителей Салема? И пожертвовать самим Салемом, этим… чудом?…
        Штурмфогелю показалось, что он задыхается. Воздуха хватало, но на горле лежала чужая мягкая рука.
        - Каждый человек - это Салем, - в голосе собеседника Штурмфогель услышал какие-то странные нотки. - Умирая, он знает, что его Салем гибнет. А в глубине души он не слишком уверен, что где-то есть еще и другие Салемы…
        - Мы почему-то говорим не о том…
        - О том, майор, о том. Я все еще не могу понять, почему должен помогать вашему делу. Убедите меня. Ведь мне - если я вас поддержу - еще предстоит убеждать своих людей. И я хотел бы иметь более веские аргументы.
        Штурмфогель долго молчал.
        - У меня нет никаких других аргументов, - сказал он наконец. - Я просто не хочу сгореть или задохнуться. Попытаться спасти себя я могу только одним способом: вместе со всеми…
        - Не дать кораблю утонуть?
        - Да.
        - Допустим, что это так… Теперь несколько вопросов по касательной. Как вы относитесь к Гитлеру?
        - Сложно.
        - И все же. Попытайтесь уложиться в десяток слов.
        - Могу и меньше. Уважение, сильно разбавленное разочарованием.
        - То есть преступником вы его не считаете?
        - Ну… не более, чем других властителей. Все они так или иначе преступники - в понимании простых людей.
        - А вы - простой человек?
        - Да.
        - То есть Гитлер - преступник?
        - Да.
        - Готовы ли вы помочь нам устранить его?
        - Какой в этом смысл? V-3 может пустить в ход и…
        - Смысл - как в любом правосудии. Я не настаиваю, чтобы вы занялись этим немедленно. Но послетого, как…
        Штурмфогель пожал плечами:
        - Я готов пообещать вам это - уже хотя бы потому, что шансов выжить у меня примерно три-четыре из ста. Мало того, что сама операция весьма рискованна - если на службе меня хотя бы заподозрят в нечистой игре, то даже не станут разбираться, что к чему: просто ликвидируют, и всё. Для простоты. В «Факеле» сейчас такой накал страстей… Так что обещать я могу что угодно: мне вряд ли придется выполнять обещанное.
        - Годится, - сказал собеседник. - Идите за мной.
        Путь из тьмы на свет занял всего несколько минут…
        - Где это мы? - ахнул Штурмфогель, озираясь.
        Полупрозрачные колонны уходили прямо в небо. Между ними слева расстилалась живая меланжевая ткань моря - такого беззаботно синего, что начинало щипать глаза. Справа и впереди в переливах палевых и бежевых оттенков застывшей волной стояла длинная пологая дюна с несколькими отточенными соснами на гребне. Солнце таяло за дымкой…
        - Это иллюзия, к сожалению, - сказал тот, кто привел его сюда. - До горизонта вплавь - полчаса…
        Штурмфогель наконец увидел его. Мужчина немного выше среднего роста, голенастый, узкоплечий, жилистый. Узкое лицо с хищным носом и беспомощными красноватыми глазами. Словно вспомнив об этой странной беспомощности глаз, он быстро загородился темными очками. И тогда чуть раздвинул в улыбке бледные губы.
        - Пейсы не ношу, - сказал он.
        - Разумеется, - сказал Штурмфогель. - Рейхсмаршал не поймет.
        - Вы меня узнали?
        - Вам надо научиться менять внешность, полковник.
        - Не дано, - развел тот руками. - Пытались научить, но… увы. Можно было, конечно, устроить маскарад…
        - Ценю ваше доверие.
        С полковником люфтваффе Францем Райхелем, офицером штаба ПВО Берлина, Штурмфогель познакомился год назад - когда у «Факела» возникла потребность в высотном самолете-разведчике. Насколько Штурмфогель знал, после событий двадцатого июля над Райхелем некоторое время висели грозные темные тучи; однако же пронесло. И вот внезапно оказывается, что аристократически надменный полковник-пруссак на самом деле - еврей, да к тому же опасный заговорщик…
        - Познакомьтесь, - сказал полковник. - Моя дочь.
        Как бы вынырнув из дрогнувшего воздуха, навстречу им шагнула девушка в длинном, по щиколотку, широкополом кожаном плаще табачного цвета. У нее были коротко стриженные, в стиле тридцатых годов, светлые волосы и неодинаково изломанные тонкие брови.
        - Это он и есть? - игнорируя Штурмфогеля, обратилась она к отцу. В низком голосе что-то опасно вибрировало.
        - Да, Лени. Это он. Штурмбаннфюрер Штурмфогель. Эрвин Штурмфогель.
        Девушка рассматривала его в упор. Под взглядом необыкновенных серых глаз Штурмфогель медленно съеживался.
        - Лени, - сказал полковник. - Я думаю, он не знает.
        - Папа…
        - Он совсем из другого ведомства. Вы ведь даже формы не носите? - обратился он к Штурмфогелю.
        - Ну, как правило…
        - Гестаповцы тоже не носят форму, - сказала Лени. - И что из этого, папа? Это говорит нам об их благородстве?
        - Ты слышала наш разговор?
        - Что ты хочешь спросить?
        - Не спросить, а сказать. Мы будем работать с этим человеком.
        - Это приказ?
        - Это приказ.
        Лени взглядом сначала оттолкнула отца, потом полоснула Штурмфогеля, развалив его наискось - и, взмахнув полами плаща и вздернув голову, прошла мимо. Духи ее звучали тонко и чуть манерно. Мелодия флейты…
        - И тем не менее, - сказал полковник. - Других девушек здесь нет.
        - Это хорошо, - невпопад сказал Штурмфогель. - Она подходит. Идеально.
        …Он так глубоко погрузился в воспоминания, что не услышал щелчков замка.
        Вошел Гуго.
        - Я принес тебе водки, - сказал он.
        - Твоя терпимость меня поражает, - усмехнулся Штурмфогель.
        - Я не верю, что ты предатель, - Гуго развернул стул и прочно уселся. - Я вообще сомневаюсь в наличии предателя. Не знаю, переметнулся твой агент или его используют втемную, но от этой информации с самого начала пованивало. Как тебе кажется?
        - У меня нет права голоса в обсуждении этого вопроса.
        - Между нами?
        - Нет. Я под подозрением. И вообще - давай о другом. О бабах. А?
        - Да пошел ты… Я ни о чем другом не то что говорить - думать не могу. Как предатель проходит контроль лояльности? Я перебрал все возможные варианты… этого быть не может. Теперь получается, что либо мы чересчур полагались на эту систему, не вводили строгую внутреннюю секретность, - и значит, враг может знать о нас всё… абсолютно всё. То есть - мы работаем под контролем. Возможно, даже под управлением. Непостижимо. Либо… Впрочем, об этом пока рано. Я сказал, что не верю в то, что предатель - ты. Нойман - параноик. Другое дело, что он это осознает. Но, как ты знаешь, «если у меня паранойя, то это вовсе не значит, что вон тот парень за мной не следит». Ноймана сбивает с толку еще и то, что ты долго восстанавливаешься после процедур Ленарда. Мол, тратятся силы на защиту и тому подобное… А ты, наверное, и сам ничего не понимаешь?… Вот что: давай все-таки чуть-чуть выпьем. Рюмки у тебя где? А, вижу… Значит, так, друг мой Эрвин: я!тут выяснил, что доктор Ленард в тридцать четвертом инспектировал Кёльнскую школу «Нахтхабихт»… Я думаю, это он тебя искалечил, дружище.
        - Ясно, - почти равнодушно сказал Штурмфогель. - А кто у нас бреет брадобрея?
        - Я. Лично, - вздохнул Гуго. - Он чист. Да и доступа по-настоящему ни к чему не имеет…
        - Ортвин тоже не самый главный начальник… Я даже удивился, когда он сообщил о существовании предателя в наших рядах. Трудно понять, откуда он мог узнать это - если, конечно, ему специально не скормили дезу.
        - Это самое вероятное. А мы повели себя, как разбуженные куры…
        - И тем самым спалили Ортвина. Наверняка.
        - Значит, никаких фотографий у него не окажется.
        - Боюсь, Гуго, что и самого его мы живым не получим. Если ты чего-нибудь не придумаешь.
        - Я придумаю.
        - Вытащи его. Даже если он в конце концов сломался, то все равно очень много для нас сделал.
        - Ты сентиментален, дружище, как гамбургская проститутка на экскурсии по Парижу…
        Штурмфогель вдруг захохотал. Выразить словами, что такого особо смешного в словах Гуго, он не мог - срабатывали какие-то мгновенные ассоциации, выстраивались в невозможные цепочки… Он хохотал долго, и, даже выпив большую рюмку водки - без удовольствия, как лекарство, - еще время от времени всхохатывал, а потом улыбался чему-то, но чему - не понимал сам.
        Шампиньи-сюр-Марн, 19 февраля 1945. 18 часов
        - Вот это я, - Волков выложил перед начальником госпиталя полковником Смитом свое служебное удостоверение. - Вот это - мои полномочия. А это - человек, которого мы ищем. Возможно, он у вас проходит под чужим именем или как Джон Доу…
        Медицинский полковник долго и туповато смотрел на документы. У него были маленькие близко посаженные глаза и нездоровый румянец на скулах.
        - Допустим, - сказал он. - И что дальше?
        - Это мой офицер. Его состояние вызвано неким внешним фактором, о котором вам знать не следует. Обычными средствами вы его на ноги не поставите. Я должен забрать его, чтобы продолжить лечение в расположении части. Он в коме? Судороги были?
        Полковник медленно поднял взгляд на Волкова. Пристально посмотрел на Эйба. Потом опять на Волкова.
        - Я должен получить подтверждение ваших полномочий от своего начальства. От генерала Толанда. Без этого я вам никого не отдам.
        - То есть мой человек у вас?
        - Этого я не утверждал. У меня лежат несколько неизвестных, один из них внешне будто бы похож. Он в полном сознании, но страдает тотальной амнезией.
        - Я могу посмотреть на него? Только посмотреть?
        - Думаю, да, - сказал полковник неохотно. - Вас проводят. Сержант!..
        Госпиталь располагался в монастыре. Такие старые здания Волков не любил: в них все пропитывалось запахами многих поколений бывших жильцов. И эти запахи не мог перебить крепкий госпитальный дух йода, меркурохрома, автоклава, марли, карболки, гноя…
        - Здесь, - юный сержант откинул простыню, загораживающую глубокую нишу в стене.
        На узкой койке, укрытый с головой блекло-лиловым одеялом, кто-то лежал, свернувшись калачиком.
        - Боится, - сказал сержант. - Всего боится… Джон! Проснись, - он легонько тронул лежащего за плечо; тот вздрогнул. - Это я, Пит. Ты меня знаешь. Проснись.
        Он приподнял угол одеяла с лица лежащего, и Волков почувствовал, как пальцы Эйба сжимаются на его локте.
        - Это он, - сказал Волков. - Сержант, можете записать его данные: Натан Коэн, двадцать лет, лейтенант воздушных сил, шестая отдельная авиаэскадрилья. И - оставьте нас на пять минут.
        - Сэр, я…
        - Разве вам приказали конвоировать нас? Если вы сейчас же не отойдете на двадцать пять шагов, то станете обладать совершенно секретной информацией, допуска к которой у вас нет. То есть лет пять тюрьмы вам обеспечено. Ясно?
        - Так точно, сэр.
        Сержант неохотно удалился, а Волков быстро скользнул вверх и убедился, что поблизости никого нет, равно как нет и верхнего тела Натана. Можно было приступать к вселению. Он так давно делал это в последний раз, что почти забыл ощущения…
        Вверху здесь был не дом, а огромная разветвленная пещера. Пещерный город, может быть. Свет проникал по высоким колодцам. Волков закрыл глаза, настроился на поиск - и вскоре под ногой ощутил мягкую теплую пульсацию. Так пульсирует родничок у ребенка. Волков присел и стал руками разгребать песок. Под песком была крышка люка - не стальная, не деревянная, а словно бы из толстой подошвенной кожи. Пульсация исходила от нее. Он нашарил медное кольцо и с трудом поднял крышку. Внизу было что-то вроде рубки подводной лодки. Волков с трудом втиснулся на теплое еще сиденье и положил руки на рычаги…
        Где-то страшно далеко отсюда кто-то открыл глаза. Перед Волковым распахнулись прикрытые заслонками окна. За толстым стеклом Волков увидел двух исполинских зеленых монстров, висящих горизонтально. Морды их - белые, бесформенные, расплывчатые - тянулись к нему; глаза были пустыми дырами с чем-то опасно вязким на дне.
        А потом очень быстро, но без рывков - так чай пропитывает, а потом растворяет в себе кусок сахара - Волков оказался в чужом теле.
        Он тут же спустил ноги с кровати и сел. Потом встал. Тело слушалось вроде бы неплохо. А в своем собственном, временно оставленном, он был уверен на все сто: оно перемалывало и не такие ситуации.
        - Эйб, по плану, - сказал Волков чужим голосом. - Заводи мотор и жди.
        - Понял…
        Через минуту, придерживая свое тело за плечо, Волков вышел из-за занавески. Сержант посмотрел на них, но ничего не заметил. В обнимку они прошли сквозь весь госпиталь, сели в «паккард» - видно было, что Эйб все-таки нервничал: постукивал ладонями о руль - и спокойно уехали прочь.
        Рим, 21 февраля 1945. 14 часов
        Состояние, в котором Мерри находился после того, как дал согласие работать на Дрозда, было восторженным состоянием пустого хрупкого предмета, немного похожего внешне на человека. Он ходил, отскакивая от неровностей земли, как мячик. Внутри всё звенело.
        Отель «Канопа», что на улице Алессандрино, был совершенно невыносимой вонючей дырой, клоповником, душным дешевым полуборделем. Дрозд не подходил к Мерри близко, но время от времени появлялся где-то на краю поля зрения. И вообще - чувствовался неподалеку. Как будто источал слабый запах незнакомого табака.
        Приказ был: ждать. Эрвин или его люди придут обязательно. Им не терпится. Они не станут дожидаться прибытия в какую-то там нейтральную страну…
        Несколько часов, безвыходно (вот телефон; жди звонка!) проведенных в деревянном ящике, оклеенном изнутри бумагой поросячьего цвета с темно-золотыми амурчиками; ящике, единственное оконце которого выходило на противоположную глухую закопченную кирпичную стену; ящике, наполненном шуршанием мышей в пустых стенах и периодически возобновляющимися звуками забав, доносящимися откуда-то сверху и справа, - эти несколько часов вдруг вернули Айове какую-то частичку ощущения себя-прежнего. Больно было так, словно обмороженную руку сунули в ведро с горячей водой…
        Но он втайне был рад этой боли.
        Стараясь не думать ни о чем, Мерри открыл чемодан и достал маленький трофейный вальтер. Вынул обойму, проверил, вставил обратно. Передернул затвор. Поднес пистолет к лицу, всматриваясь внутрь узкого дула. Рука чуть подрагивала. Из пистолета пахло смесью ружейного масла и жженого гребешка. Он знал, что самое верное - стрелять в рот. Но запах был настолько тошнотворен, что Мерри с трудом сдержал рвоту. Тогда он прижал ствол к виску. От дьявольски холодной точки соприкосновения со смертью тут же пошла волна очищения. Время Мерри вдруг растянулось, как меха аккордеона. Да, он никогда не вернется домой. Прости, отец, ты так мечтал о внуках… не повезло. Ничего, сестричка Элис скоро подрастет, выйдет замуж за хорошего парня… Он думал об этом с тихой спокойной грустью. И никогда больше он не взлетит в Эдем и не повстречается с Яной и Джулией. Эта страница закрылась навсегда. Что ж, бывает. И жизнь кончилась не так, как хотелось бы. Но цепляться за нее - это значит испытать куда больший страх и унижение, чем вот сейчас - раскинуть руки и, ни о чем не жалея…
        В дверь требовательно заколотили, и Мерри вдруг съежился, быстро сунул вальтер в карман и засуетился, заметался глазами по сторонам, как будто его чуть не застукали с чем-то немыслимо позорным.
        - Открывайте, Мерри, это полиция!
        - Да-да!..
        Пинком ноги он отправил чемодан обратно под кровать и бросился копаться в замке, который заедал.
        Мерри ожидал увидеть целый наряд полиции и даже парней из комендантского взвода с карабинами наизготовку, но в коридоре стоял лишь одинокой «эм-пи» в каске и темных очках.
        - Руки за голову и к стене, - приказал он.
        Мерри подчинился. Почему-то возникло вдруг острейшее чувство нереальности происходящего. Или напротив - возвращение в реальность, от которой успел отвыкнуть? Так после кошмара не узнаешь родную постель…
        Полицейский небрежно похлопал Мерри по бокам, миновав (!!!) карман с вальтером, и потребовал:
        - Фотографии.
        - Кх…акие? Еще? Фото… графии?
        - Не паясничайте, майор. Нам все известно. Вы похитили совершенно секретные документы с авиабазы Вамос для передачи их противнику. Вы подлый нацистский шпион, Мерри. Но вы проиграли. Ваша карта бита.
        Он снял очки и уставился на Мерри ужасными немигающими глазами. Белки проросли толстенными узловатыми багровыми жилами; зрачки были крошечными, как следы от проколов иглой. Тяжелые веки серо-коричневого цвета и такие же мешки под глазами. Было в этих глазах еще что-то невероятное, не сразу уловимое, но порождающее такой ледяной ужас, какого Мерри не испытывал, наверное, и в том лесу с пауками…
        Бывает тяжелый взгляд. Или неподвижный взгляд. Здесь иначе: глаза двигались, но не как у людей, мелкими легкими скачками, - эти поворачивались медленно, словно позади глазного яблока натужно вращался моторчик с понижающим редуктором.
        И Мерри понял, что все это - лишь продолжение кошмара, не более. И поступать можно и нужно по логике сна…
        - Гнида, - говорил полицейский, читая незнакомые слова по невидимой бумажке. - Ты ответишь за всё. Где фотографии? Сдавайся, дерьмо!
        Неловким вязким движением он потянулся к кобуре, и тогда Мерри выхватил свой вальтер и выстрелил полицейскому в грудь. Как многие тыловые крысы, Мерри был хорошим стрелком из пистолета. Полицейский отступил на шаг, зажал ладонью маленькую дырочку на кармане, побледнел и тихо спросил нормальным испуганным голосом:
        - Ты что?… Ты кто? Зачем…
        Потом он сел на корточки, прислонясь к стене, запрокинул голову, сказал: «Ой, мамочка…» - и умер.
        Что же дальше, в совершенной растерянности подумал Мерри, надо бежать, где Дрозд, почему так, я же не хотел. Случившееся было нелепостью. Сон или не сон? Узнать было нельзя, пока всё не кончится.
        Он зачем-то положил вальтер на колени трупа, полез в чемодан, достал черный запечатанный конверт, сунул в карман - и бросился к лестнице.
        В спину ему ударил телефонный звонок.
        Мерри не остановился.
        (…если бы Гуго позвонил минутой раньше, все дальнейшие события пошли бы, наверное, совсем иначе…)
        Когда он выбегал из здания - слева, из-за угла, разгоняя громким сигналом гоняющих мяч мальчишек, показался зеленый армейский джип. Мерри резко свернул направо и быстро зашагал, втянув голову в плечи и изо всех сил стараясь быть незаметным. Джип обогнал его и не остановился. Он был полон веселых американских офицеров вперемешку с веселыми черноволосыми итальянскими женщинами. Джип не мог вместить больше пяти человек, но казалось, что их там очень много.
        Какое-то наитие повлекло Мерри в темный переулок, закончившейся ведущей вверх лестницей. Дома стояли сплоченно, окна первых этажей были забиты досками, вторых и выше - зияли. Потом и лестница кончилась, уткнувшись в безголовый мраморный бюст. Дальше все было завалено горой битого кирпича. Потом он разглядел извилистую тропинку, ведущую через эту гору.
        Зачем я здесь? - мелькнула вдруг кощунственная мысль. Он пришел сюда не по своей воле. И Мерри сверх сил своих забарахтался, словно уставший пловец, решившийся перебороть течение.
        Свернув с тропы (в полной темноте, в бешеном звездном водовороте дна своих глаз), он стал карабкаться по непроходимым завалам (что-то осыпалось и скрежетало) - и вдруг (но не скоро) оказался в половинке комнаты. Раздавленная железная кровать с шарами на покосившихся спинках стояла у стены. На кровати лежал раскрытый чемодан. Из чемодана высовывалась какая-то цветастая тряпка. Мерри закрыл крышку, поставил чемодан на пол и сел на него сверху, будто трамбуя вещи. Было тоскливо и страшно. Больше всего на свете хотелось вернуться на тропу и дойти до конца - до того места, где его ждали. Но он не хотел больше быть чьей-то послушной тварюшкой. Он плакал, но продолжал сидеть…
        Может быть, прошел час. Может быть, несколько часов.
        Не понимаю, подумал Волков. Что-то пошло не так. Не понимаю…
        С одной стороны, он знал, что жизнь полна случайностей и его креатуру вполне мог сбить шальной грузовик, или на его голову мог упасть кирпич, или какой-то бандит, бывший городской партизан, которых все еще немало обретается в здешних трущобах и развалинах, польстился на хорошие офицерские ботинки… Вероятность нежелательных, но совершенно случайных событий всегда отлична от нуля. Другое дело, что удачливость - самое необходимое качество, если ты занимаешься созданием сложных многоходовых комбинаций с подставками, ловушками и подножками… И когда что-то случается - даже от слова «случайность», - следует сделать глубокую морщину на лбу и сильно-сильно задуматься: а так ли уж гармоничны и легки твои отношения с мирозданием?
        Сразу поймешь, что нет.
        А здесь - два удара подряд, и оба так или иначе связаны с младшим братцем Эйба… Да, оба удара пришлись по нему самому - ну и что? Кто-то сильно не любит выходцев из города Дрездена. Но насколько больше он не любит тех, кто там остался!..
        Ты что, дурачок, собрался это раскапывать? - спросил он себя недоуменно. Да если только заподозрят, что ты скосил глаза в сторону столба дыма…
        На пятнадцать километров в небо поднялся тот столб. И долго еще будет ветер носить над всей Европой пепел какой-то страшной тайны.
        Волков вяло махнул рукой пожилой тетке-официантке, подсунул под пустой бокал десятку, встал, демонстративно пошатываясь, и с явной неохотой удалился.
        Над тайной своего будущего исчезновения он надеялся повесить тоже не самый маленький султан дыма…
        Рим, 22 февраля 1945. 01 час
        Мерри очнулся в очередной раз. Луна - еще не полная, а так, в три четверти, - висела за провалом окна без рамы. Одна на куске черного неба. Цвет ее был красноватый - оттенка скорее крови, чем кирпича.
        Он чувствовал странное тягостное болезненное опустошение: будто из него выдрали кусок внутренностей. Но в этих внутренностях кто-то таился: опухоль или паразит…
        И, наверное, там же жил страх.
        Так что теперь страха не было.
        Совершенно спокойно Мерри стал выбираться из развалин. Не в том направлении, где он должен был пройти и где его, возможно, ждали - а по немыслимым завалам, думая лишь об одном: ничего не обрушить на себя. Он не боялся умереть - просто не хотелось шума. А умереть ему даже немного хотелось. Но с этим можно было повременить.
        Выпутываясь из проволок и веревок, находя опоры для рук и ног, спрыгивая на хрусткие горы штукатурочного лома и битых стекол, он холодно прорабатывал план, куда ему двинуться сейчас и кто из его здешних проводников и агентов - а таковых среди спекулянтов, контрабандистов, рыбаков, полицейских, мелких бандитов, мелких чиновников местной администрации и прочего подобного люда, у него было человек пятнадцать - будет задавать меньше вопросов. Себе, разумеется, не ему. Еще не хватало, чтобы агенты задавали вопросы начальнику…
        Он выпал на какую-то крошечную площадь с фонтаном, обложенным мешками с песком, сообразил, где находится (вспомнилось не название, а место на карте), отряхнулся - и двинулся в сторону таверны «Бородатая женщина», до которой было минут сорок неторопливой ходьбы.
        Ни дуче, ни немцы, ни американцы не могли перебороть контрабандистской натуры Лауро Гальдони, бородатого хозяина «Бородатой женщины». Мерри знал это, использовал это и платил неплохо. Правда, фальшивыми рейхсмарками, коих американское казначейство отпечатало достаточное количество.
        В Стамбул, решил про себя Мерри. Там я знаю, что делать…
        Берлин, 24 февраля 1945. 9 часов
        О том, что все идет как-то не так, Штурмфогель понял по шагам за дверью. Шел Гуго, но - подволакивая обе ноги.
        Скрипнул замок. Да, действительно Гуго.
        - Выходи, - мотнул он головой, стоя в проеме дверей.
        Из коридора несло холодом и далекой гарью.
        Штурмфогель медленно поднялся, повел плечами, сделал несколько сдержанных разминочных боксерских движений.
        - Что неспокойно в славном городе Багдаде?
        - Ортвин сбежал. Убив полицейского.
        - Итальянского? - в это Штурмфогель еще мог бы поверить.
        - Нет. Эм-пи.
        - Не может быть.
        - Я там сам чуть не влип. Пойдем.
        - Что, мне возвращено утраченное доверие?
        - Частично.
        - И можно наверх?
        - Нужно.
        Женева, 24 февраля 1945. 9 часов 30 минут
        Волков грыз ногти. Это была отвратительная привычка, от которой он давно уже не чаял избавиться. Он мог позволить себе всё, что угодно: курить любой табак, пить (разумеется, в меру), любить женщин, даже глотать гашиш. Но всегда, когда до начала операции оставались считанные дни, он начинал грызть ногти.
        Ах, как четко, как славно получилось с Мерри! Он мог похвалить себя за отличную работу. Даже дать медаль. «За отличную работу». Жаль, что в Стамбуле ребята будут работать без него - хотелось чего-то такого… остренького. Помимо того, что он просто любил Стамбул.
        Но - «где должен быть командир?» В тылу. На горе. Пока - на горе.
        Через два дня должна состоятся еще одна встреча с информатором. И тогда уже можно будет ставить последние точки и черточки в плане.
        Плане, который вдруг начал казаться ему необоснованно сложным. Да, хорошо одним выстрелом убивать трех-четырех зайцев. Но зачем это, когда в руках у тебя автомат? Хороший такой «Томпсон»…
        Все можно было сделать проще.
        Или - нельзя?
        Или - обязательно сажать лес, чтобы спрятать лист?
        Он встал, потрепал по плечу Эйба - тот все еще был подавлен, но уже распрямлялся понемногу - и взял телефонную трубку. Семь-семь-девять… Он вдруг понял, что запамятовал номер. Встряхнул головой. Предметы вокруг слегка поплыли - как если бы он был полупьян. Зато вспомнился номер…
        Нет. Не звонить. Черт.
        Черт, черт, черт!
        Эйб смотрел на него - в глазах тревога. Волков приложил палец к губам, подбородком указал на дверь.
        В полутемном коридоре они перешли на язык глухонемых. Эйб «выслушал» и кивнул.
        Сейчас в Женеве собралось уже шестеро членов группы «Экстра». Маленькую операцию провести было и можно, и нужно - хотя бы для отвлечения внимания. Потому что большая будет проходить совсем не здесь.
        Волков знал за собой эту способность - иногда ощущать присутствие чужого «длинного уха»…
        И сразу же в его голове прокрутилось несколько вариантов дальнейших действий. Главное было - выбрать тот, при котором противник не почует слабину, фальшивинку, подыгрыш. Чтобы не понял Нойман, бесценный противник, кто на самом деле ведет партию…
        Пусть у него болит голова о другом. А чтобы он не задумывался о лишнем - мы чуть-чуть ткнем его булавкой в задницу.
        Очень болезненный укол: потеря наблюдательной базы и одного-двух-трех сотрудников…
        Заодно и Эйб отвлечется немного. Слишком он умный, этот Эйб, и иногда в его взгляде что-то проскальзывало… И я его понимаю: кому охота быть «оберткой», ложной целью, подсадной уткой…
        Догадывается или нет?…
        - Всё, я в Стамбул, - (подсказать! подсказать!) произнес Волков громко. - Наш беглец рванул туда. Без меня - носу не высовывать. Ясно?
        - Первый раз? - мрачно отозвался Эйб. - Да, чуть не забыл. Приезжает сестра. Завтра утром.
        - Которая целочка? Погонщица единорогов? Это хорошо. Смотри, чтобы твои кобели в последний момент не испортили девочку.
        - Дро-озд… - укоризненно протянул Эйб.
        - Виноват! - Волков откозырял по-польски. - Дозвольте удалиться?
        - Когда ждать?
        - Через два дня.
        Он вышел из усадьбы, которую группа снимала якобы для киносъемок, и поймал такси - желтую пузатую машину на разлапистых колесах.
        - К вулкану, - и протянул шоферу пятидесятифранковую бумажку. - Побыстрее.
        Неподалеку от вулкана - тут уже чувствовались жар и сера - был оборудован эллинг для большого четырехмоторного гидроплана. Через два часа после того, как Эйб получил задание, «Лили Марлен» - так назывался гидроплан - взяла курс на юго-восток. Но целью его был отнюдь не Стамбул - точнее, не тот отдаленный, но великолепный район Великого Города, который по старой памяти именовался Константинополем…
        Древний Магриб - вот куда был проложен курс.
        Берлин, 24 февраля 1945. 14 часов
        - По всему выходит, что Ортвин либо уже в Стамбуле, либо на пути к нему, - Нойман потер кулак о кулак. - Гуго - старший, Штурмфогель - на поводке, в усиление берете группу нашей красавицы Гютлер - во главе с нею самой. В общей сложности - девять человек. В Стамбуле вам дадут в усиление еще пятерых оперативников гестапо - папа Мюллер обещал. И на встрече с Ортвином будет присутствовать помощник военного атташе… Что ты морщишься, Гуго?
        - Я морщусь? Это мой тик. Не знаю, что-то тревожит. Ведь Турция объявила нам войну…
        - Пустая формальность. Подонки. Стелятся под англичан. Посольство как работало, так и работает.
        - Я не только об этом. Вчера заходил Штирлиц - ну, который у Шелленберга бог по радиоиграм - и предлагал выпить за победу. Был уже вечер, но все равно. Я даже не думал, что Штирлиц пьет. Не понимаю. Наверное, Шелленберг о чем-то догадывается.
        - По-моему, даже сам шеф о чем-то догадывается… В общем, так: если вы не привезете мне материалы на крысу - то мы в таком дерьме, из которого нас даже победа не вымоет. Все ясно?
        - Трудно поймать крысу в темной комнате, - в мгновенном полутрансе сказал Штурмфогель. - Особенно если это кошка…
        - Что? - повернулся к нему Нойман.
        - А? Не знаю. Что-то сказал?
        - Ты выдал афоризм.
        - Да-да-да… сейчас. Померещилось такое…
        Но тут в дверь постучали - и, не дожидаясь разрешения, всунулся секретарь.
        - Хайль Гит… лер!.. Бригаденфюрер, нападение на нашу группу в Женеве. Двое убиты - и, кажется, один в плену…
        - Кто?! - потребовал Нойман.
        - Сообщены только имена…
        - Естественно! Ну же?
        - Фридрих и Йон - убиты. Хельга - без вести.
        Магриб, 25 февраля 1945. 07 часов (время местное)
        - Ты посмотри, какие красавцы!
        Волков медленно, с брюзгливой миной, шел вдоль стойл. Драконы, заклятые двойной печатью Аль-Хаши, провожали его завораживающими желтыми глазами. Говорят, если долго смотреть в глаза дракону, увидишь себя таким, каков ты есть… Вертикальные кошачьи зрачки подергивались.
        Торговец драконами, толстенький благоухающий дыней магрибец, степенно шел на полшага позади гостя. Полы его бледно-сиреневой галабии изящно волочились по мозаике пола; высоконосые туфли, расшитые золотом, издавали благородный сдержанный шорох. Волков ощущал себя грубым толстокожим варваром.
        - Они действительно красавцы, Мустафа, - сказал Волков наконец. - Но сейчас я тебя огорчу. Мне нужны не красавцы. Мне нужны серые рабочие лошадки. Такие, каких у тебя покупали для армии или для полиции. Вряд ли они покупали именно красавцев.
        - Бывало всяко, - протянул Мустафа. - Для полиции, случалось, покупали таких, какие не снились королям. Но я тебя понял, брат. Рабочих лошадок. Да, такие тоже есть. Перейдем вон к той конюшне…
        Было жарко, и стоял легкий желтый сухой восковой дурманящий запах - как на пасеке.
        Стамбул, 27 февраля 1945. 14 часов (время местное)
        - У вас что, был проговорен и этот вариант? - недоверчиво спросил Гуго.
        Штурмфогель кивнул.
        - Ты предусмотрителен.
        - Еще ни один из моих агентов не сгорел, - сказал Штурмфогель. - До сих пор.
        - Так ты уверен или не уверен в Ортвине?
        - Не знаю, - сказал Штурмфогель. - Иногда да. Иногда нет. Не могу свести взгляд. Понимаешь?
        - Кажется, понимаю…
        Сегодня утром Мерри зашел в кофейню «Метин» и оставил там зашифрованный номер телефона. В каждом крупном городе каждой страны Европы у них со Штурмфогелем были обусловленные почтовые ящики. И только что Штурмфогель позвонил по этому номеру и договорился о встрече.
        - Что-то не так? - спросил Гуго, помедлив.
        - Не знаю, - повторил Штурмфогель. - Вроде бы все как надо…
        Ему не понравился голос Мерри. Он доносился сквозь шорох, шум и чужие голоса - и тем не менее в нем что-то ощущалось: то ли обреченность, то ли предел усталости, то ли та тихая злобность, которая возникает у человека, перешагнувшего границу смерти.
        Опять же: у Мерри все это могло быть по естественным причинам… и тем не менее Штурмфогель беспокоился. Он сам был в некотором недоумении от этого своего беспокойства.
        Будто он вновь летел по извилистому ущелью, а впереди ждала прочная липкая паутина - из которой не уйти…
        Но не было времени размышлять над собственными ощущениями.
        - Сверим часы… - ритуальная фраза.
        Встреча с Мерри была назначена в тихом полуподвальном ресторанчике на берегу бухты. За два часа до назначенного времени в ту сторону выдвинулись прикомандированные оперативники гестапо, совершенно неотличимые от турок. Когда от них пришло сообщение, что сторонней слежки не замечено, Гуго дал сигнал на выдвижение.
        Штурмфогель на извозчике переехал Новый мост и, не доехав немного до вокзала, пошел пешком - сначала от берега, а потом в обход таможни к Египетскому базару. Сзади и по сторонам к назначенному месту шли остальные. Гуго и помощник военного атташе должны были приехать в последний момент…
        Дул низкий сырой ветер. Слышно было, как лупят в берег короткие волны. Из низколетящих туч сыпалась серая водяная пыль. Не прошло и пяти минут, как с полей шляпы стали свисать и падать вниз студенистые, похожие на перевернутых медуз, капли.
        На европейца в длинном черном кожаном пальто здесь оглядывались.
        Назначенный Штурмфогелем для встречи с агентом Ортвином ресторанчик - неприметный, спрятанный в глубине квартала, - был, как ни странно показалось бы стороннему наблюдателю, пуст лишь наполовину. Но Штурмфогель знал, что здесь традиционно обедают многие таможенные, железнодорожные и почтовые чиновники средней руки… Когда-то, по оставшимся от Канариса данным, это был известный русский эмигрантский ресторан, назывался он «Полковник» и славился борщом и биточками в сметане. Теперь от старого остались лишь красные рубахи официантов да название, хотя и переведенное на турецкий.
        Божественно пахло долмой.
        Штурмфогель повесил пальто и шляпу на огромные гвозди, вбитые прямо в стену зала, и пошел к свободному столику в углу. Столик был, разумеется, забронирован для кого-то другого, но десять скомканных рейхсмарок немедленно решили дело в пользу Штурмфогеля.
        - Нас будет трое или четверо, - медленно сказал он по-турецки. - Мои друзья придут позже. Принесите мне плов, большую чашку кофе и лимонную воду. И - я буду платить за всех.
        Сев так, чтобы видеть вход, он медленно и осторожно скользнул наверх.
        Наверху была вечная весна. Белые столы стояли под цветущими яблонями. Аромат стоял одуряющий. За столом рядом со Штурмфогелем уже расположился Гуго в белом костюме с орхидеей в петлице; пиджак его вызывающе топорщился под мышкой. В руке Гуго держал высокий бокал.
        - Все тихо, - сказал он.
        - Хорошо. Я вниз.
        Штурмфогель вдруг почувствовал, что его колотит дрожь. Все было неправильно…
        Чтобы успокоиться, он принялся было за плов - и вдруг обнаружил, что все уже съедено. Тело постаралось… Он достал из внутреннего кармана стальную фляжку с коньячным спиртом и отхлебнул глоток. Правилами операции это возбранялось, но на правила он часто плевал.
        Сейчас ему тоже хотелось плюнуть, все отменить… Если бы не тот факт, что под подозрением находится он сам - то так бы и сделал. Увы, руки связаны…
        В дверях появился Гуго в сопровождении незнакомого высокого мужчины лет тридцати пяти. Гуго двигался и смотрел совершенно обычно, и никто не догадался бы, что на самом деле он сейчас наверху. В руках его был толстый коричневый портфель. Гонорар для Ортвина, подумал Штурмфогель. Они разделись и направились к столу.
        Штурмфогель встал, приветствуя подошедших.
        - Полковник Менцель, - назвался высокий.
        - Майор Штурмфогель…
        Последовал обмен рукопожатиями. Ладонь полковника была суха и тверда.
        - Что вам заказать? - спросил Штурмфогель. - Рекомендую здешний плов.
        - Я вегетарианец, - гордо сказал Менцель.
        - Тогда салат?
        Официант уже стоял рядом.
        - Нет, только кофе и печенье.
        - А я поем, - заявил Гуго, потирая руки. - Значит, так: долма…
        - Вот он, - сказал Штурмфогель.
        В дверях стоял, озираясь, Мерри. Его когда-то белый плащ был пропитан водой насквозь. С трудом, путаясь в пуговицах и рукавах, он содрал его с себя и быстро пошел к столу.
        - У меня температура - тридцать девять, - сказал он вместо приветствия. - То ли пневмония, то ли опять малярия. Я думал, что уже вылечился. Наверное, ошибся…
        Лицом он был похож на боксера, побывавшего в тяжелом нокауте: распухшие скулы и синяки вокруг глаз.
        - Это Ортвин, - сказал Штурмфогель. - Ортвин, это полковник Менцель, помощник военного атташе, и мой шеф…
        - Да, - сказал Мерри. - Простите. Это была глупость. Я ведь сгорел, Эрвин. Меня… пытали. Чтобы я вас… тебя… А потом я сбежал.
        - То есть фотографий при вас нет? - спросил Гуго.
        - Их вообще нет. В природе не существует. Это он все придумал. Дрозд. Он страшный человек…
        - Понятно, - оскалился Гуго. - Я почему-то так и думал, что никаких фотографий не окажется. Слишком это было бы легко и просто… Но, Ортвин! Гонорар был положен вам за данные о предателе. Этих данных вы не привезли…
        - Я расскажу все, что знаю. Может быть, вы сумеете вычислить его. Но вообще-то… все эти дни я размышлял. У меня было много времени… Я думаю, это был лишь способ выявить… меня… и сковать ваши силы. И все. Скорее всего, предателя выдумал сам Дрозд.
        - Хотелось бы мне в это верить, - сказал Гуго задумчиво. - Вот что, Эрвин. Смотайся на минутку наверх, посмотри, как там - и потом…
        - Постой, - сказал Штурмфогель. - Ты сам - где?
        - Здесь…
        - Все время?!
        - Да.
        - Это засада…
        Он вскочил - и в этот же миг слетела с петель входная дверь. Трое… нет, пятеро!.. парней в коричневых вязаных масках и с автоматами в руках ворвались в зал, поливая всех огнем направо и налево. Штурмфогель видел, как очередью буквально разрезало пополам пожилого официанта; как брызнуло кровью на стену там, где только что чинно обедала семья: дородный папаша, его красивая жена в дорогом расшитом платке, двое ребятишек; как кто-то вскочил, повалился и пронзительно закричал… Гуго, неестественно откинувшись на стуле, рвал из-под полы свой вальтер, а на груди его уже чернели дырочки, три или четыре в ряд. Полковник Менцель взмахнул руками и выгнулся в мучительной судороге. Сам Штурмфогель все видел и понимал, но двигаться мог только очень медленно, все силы тратя на продавливание сквозь воздух, страшно плотный - как мед. Как смола.
        И все же, все же, все же! - он смог дотянуться до Мерри, толкнуть его, такого нелепого, в плечо, заставить плыть-падать сквозь этот сгущенный воздух - и уже в этом полете увидел, как лопается череп Мерри, как разлетаются осколки, брызги, сгустки…
        Всё погибло. Тончайшие нити переплетенной с духом материи, страх и любовь, и неистовое желание высокой жизни, и простая жажда жить, и обман, и дружба, и память от мига зачатия до мига смерти, и чья-то ласка, и тоска, тоска, тоска, стонавшая тогда в голосе, пробившемся сквозь жесть телефонной мембраны, - все хлынуло наружу и мгновенно стало ничем.
        Был последний шанс. Самый последний, самоубийственный шанс. Штурмфогель бросился вверх - и в какой-то неистовом прыжке схватил Мерри, выпавшего из своей телесной оболочки и уже почти исчезнувшего в нигде. И вместе с ним, рука об руку, он вынырнул в том бело-розовом цветущем саду, исчерченном веселенькими трассерами пуль. Здесь тоже шло побоище. Прячась за опрокинутыми столами, он поволок Мерри куда-то вперед, по зову, по наитию, к коричневым стволам, к красному кирпичу древней стены, в зеленоватую тень. Лицом вниз, раскинув ноги в высоких сапогах, лежал кто-то с узкой голой спиной, черная лаковая куртка задралась до торчащих лопаток. Пули резали ветви над головой, и цветы падали вниз, как мертвые мотыльки…
        Может быть, и был шанс уйти - но не этим путем.
        На Штурмфогеля прыгнули сверху. Он рухнул под чугунной тяжестью, но как-то вывернулся - из-под огромного коричневого мужика, бритоголового, лоснящегося. Мерри уже держали двое других, растянув за руки; Штурмфогель выхватил пистолет, но передернуть затвор не успел: сокрушительный удар сзади в основание шеи отсушил, парализовал руку, пальцы разжались, оружие выпало - а сам он ссунулся на колени… Кто-то обошел его, оставив без внимания - как кучку дерьма. Коричневый мужик, тоже забыв о нем, шагнул к Мерри - и косо взмахнул рукой. Штурмфогель успел заметить тусклый высверк бронзы, а голова Мерри запрокинулась назад, удерживаемая, наверное, лишь тонким ремешком кожи…
        Такой удар перерубает позвоночник.
        Вот теперь коричневый повернулся к нему. И Штурмфогель вдруг узнал его! Через одиннадцать лет, в человеческом облике… Тот же внимательный и почти печальный - узнавший! - взгляд, хотя глаза только два, а не шесть, и вместо окаймленной щупальцами пасти - чувственный толстогубый рот…
        В руке бывший паук держал кривой бронзовый меч.
        Он покачал головой, как бы удивляясь такой судьбе, и неуловимо быстро взмахнул рукой. Но вместо ледяного - или раскаленного - молниеносного прикосновения к шее Штурмфогель почувствовал тупой удар выше уха. Под черепом полыхнуло лиловым огнем, а потом мир лег на бок и исчез.
        По ту сторону
        Стамбул, 27 февраля 1945. 18 часов (время местное)
        Он помнил, что некоторое время жил на автопилоте: куда-то полз, бежал, даже стрелял. Он узнавал своих, и они узнавали его. Он осознанно и рационально бывал то внизу, то наверху. Но это было другое, запасное, маленькое, боевое сознание; возможно - всем управлял неизвестный анатомической науке маленький мозг размером с грецкий орех, где-то хорошо и надежно спрятанный…
        Лишь к вечеру - дождливые сумерки сгустились - он очнулся и все понял.
        Погибла почти вся группа Эрики Гютлер - вместе с нею самой. Погиб Гуго. Погиб Мерри. Погибли двое гестаповских оперативников из четверых: внизу они рванулись отбивать нападение, но уже никого не спасли - кроме Штурмфогеля и одного из ребят Эрики, Франца Лютгебруне, Люта, как его звали обычно, связиста, в момент нападения как раз передававшего телепатему в Центр и потому не угодившего под пули… Сначала он вытащил Штурмфогеля внизу, а потом нашел его наверху и уже вместе с ним пытался проследить за нападавшими, попал еще в одну засаду, отстреливался, был дважды ранен - правда, легко.
        Лют слышал стрельбу, а потом и видел, как из ресторанчика выбежали пятеро в черном, паля в прохожих из автоматов с огромными дисковыми магазинами. Он бросился на землю. Под прикрытием автоматчиков из ресторана вышли еще четверо, неся на плечах то ли раненых, то ли убитых. Все они забрались на платформу подъехавшего открытого грузовика…
        Да. Тела Гуго и Эрики пропали. Это было скверно.
        Всё было скверно…
        Штурмфогель сидел в комнате связи посольства и ждал разговора с Берлином. Начальник службы безопасности посольства, штандартенфюрер Венцель, рыжеватый блондин с неожиданно черными глубоко запавшими глазами, сидел напротив. Всем своим видом он выражал сочувствие и дружелюбие, но при этом был неотлучен.
        Связь наконец дали. Голос Ноймана звучал так отчетливо, как будто он говорил из соседней комнаты.
        И в голосе этом слышалась полная опустошенность.
        Впрочем, и в собственном голосе Штурмфогель слышал то же самое.
        Он коротко и четко рассказал о начале встречи, об информации, сообщенной Ортвином, и о побоище.
        - Кто назначил место встречи? - спросил Нойман.
        - Я.
        - Возвращайся немедленно, - сказал Нойман. - В самолете напишешь доклад. Самый обстоятельный доклад в твоей жизни. Посекундная хроника. Понял?
        - Понял.
        - Жду тебя завтра.
        Трубка на том конце линии - легла.
        Штурмфогель медленно положил свою.
        - На ковер? - посочувствовал Венцель.
        - Если не под… - пробормотал Штурмфогель. - Мне нужно лететь. Немедленно.
        - Через полтора часа летит авизо с диппочтой, - медленно сказал Венцель. - Если тебя устроит полное отсутствие комфорта…
        - А что за авизо?
        - «Сто девятый-Густав», двенадцатая модель. Учебно-тренировочный, без вооружения, переделан под почтовый. Устроит? Сортира нет, кислород в маске, сидеть на парашюте. Зато быстро. В Загребе дозаправитесь, и часов в одиннадцать по берлинскому времени - уже в Берлине. В крайнем случае к полуночи. И истребители не так страшны. Последнее время эти русские совсем обнаглели…
        - Устроит, - сказал Штурмфогель. - Еще как устроит.
        Летного комбинезона для него в посольстве не нашлось, поэтому пришлось под кожаное пальто надеть два толстых вязаных свитера. Ремни парашютной подвески превратили широкие полы в подобие штанин. Когда Штурмфогель устроился в задней кабине, механик сунул ему неровный кусок какого-то стеганного чехла - прикрыть ноги.
        - Не беспокойтесь, - сказал пилот, улыбчивый мальчик с перебитым носом и ожоговыми рубцами на всю правую щеку. - Пойдем невысоко. Будет минус двадцать, не больше.
        - Это хорошо, - улыбнулся Штурмфогель.
        Год назад его поднимали на высоту четырнадцати километров. Удовольствия это не доставило.
        «Густав», беременный двумя подвесными баками, разбегался долго и при этом трясся, как велосипед на булыжной мостовой. А потом тряска разом прекратилась, Штурмфогеля вдавило в парашют, все опрокинулось… Мальчишка, обернувшись к нему вполоборота, хищно подмигнул.
        Впрочем, кроме резкого взлета, он больше не пугал пассажира ничем. Наверное, был дисциплинирован и даже почти не болтал по ларингофону. Так, справлялся о самочувствии да время от времени сообщал о местах, над которыми они пролетали. Путь лежал по большей части в серых ватных облаках…
        Берлин, 27 февраля 1945. 20 часов
        Гиммлер сегодня был слегка рассеян, и Нойман догадывался, отчего: впервые был получен отклик от американцев на предложение о сепаратном мире и мягком реформировании режима. В секретном меморандуме Даллеса, переданном сегодня рейхсфюреру, были намечены контуры этого реформирования: безусловная капитуляция перед западными союзниками; канцлер из аполитичных генералов Генштаба; уход с авансцены наиболее одиозных фигур, в том числе и самого Гиммлера (при этом большая часть уже просочившейся информации о репрессиях будет списана на эксцессы исполнителей и на большевистскую пропаганду); непременный показательный судебный процесс над Гитлером с приговором: пожизненное заключение (возможно, в одной из его резиденций)… Нойман знал об этом, поскольку обеспечивал связь, и Гиммлер знал, что Нойман всё знает, и ничего не мог с этим поделать. Нойман в данном вопросе был абсолютно незаменим - а следовательно, его необходимо было иметь в друзьях и союзниках…
        - Что я могу сказать, дружище… - тихо произнес Гиммлер. - Мы на развилке, и сейчас решается всё. В течение, может быть, дней. Или часов. Уцелеем мы или рухнем в огненный ад… Я вчера видел сон: бои в Берлине. Это было невыносимо. Орда… казаки на крылатых и рогатых конях, кони дышат огнем… Не смейтесь только.
        - Я не смеюсь, - сказал Нойман.
        - Вам хорошо, вы никогда не спите. Я так не могу.
        - Зато вы можете многое другое, чего не могу я.
        Гиммлер помолчал, что-то переключая в себе. Даже его лицо переменило несколько выражений, прежде чем стало строгим и сосредоточенным.
        - Нойман, вы ведь понимаете, что сейчас почти все зависит от вас? Вы легко можете меня сдать - и возвыситесь над всеми… на оставшиеся несколько месяцев. Если этот негодяй Борман не сожрет вас. Или - довести дело до полного уничтожения всего…
        - Мы уже обсуждали это, - сказал Нойман. - Я с вами, рейхсфюрер. Я не вижу другого пути, хотя… хотя и боюсь. Но всего остального я боюсь куда больше.
        - Чего вы хотите после переворота?
        - Отойти от дел. Поднимусь наверх… и всё.
        - Вот как… Это самое простое. Кого предложите на свое место?
        - Эделя. Лучший после Гуго Захтлебена, вечная ему память. Я подписал представление Захтлебена к Рыцарскому кресту…
        Гиммлер молча кивнул. Ногтем щелкнул по маленькому гонгу. Тут же бесшумно вошел адъютант, катя перед собой сервировочный столик.
        - Я не люблю попов, - сказал Гиммлер, - поэтому лучше, по обычаю предков, справим тризну. Захтлебен отправился в Валгаллу готовиться к решающим боям. Выпьем по бокалу вина за то, чтобы и там он был столь же безупречно храбр, как был здесь…
        Босфор, яхта «Босфор». 27 февраля 1945. 21 час 20 минут (время местное)
        Между тем Гуго Захтлебен в это самое время был жив и даже находился в полном сознании - как и Эрика Гютлер. Это был успех. А вот смерть предателя Мерри командир итальянской разведывательно-диверсионной группы Джино Чиаро простить себе не мог…
        Задумано было хорошо. Пока бойцы поливают настоящим свинцом посетителей ресторана, вырубить сидящих за тем столиком немцев и предателя-американца резиновыми пулями из одиннадцатимиллиметрового «томпсона». Так, в сущности, и получилось, но шальной рикошет, можно сказать, спас предателя…
        Впрочем, наверху итальянцы поработали всерьез - без поддавков. И теперь оба пленных пребывали в шоковом, безнадежно раздавленном состоянии, понимая, что никогда больше не попадут в Салем. Возможно, так себя чувствует человек, проснувшийся вдруг в заколоченном гробу.
        Яхта - а правильнее сказать, скоростной катер - прокручивала винтами тяжелую воду Мраморного моря. До границы территориальных вод Турции оставалось пять миль, когда луч прожектора с шипением впился в яхту, и почти сразу поперек курса ударила очередь «эрликона»…
        - Стоп машина, - спокойно скомандовал капитан.
        Из сумрака вываливался темный силуэт турецкого сторожевика. Он по самую палубу сидел в тумане и потому казался тяжелым, как дредноут.
        - Вообще-то Турция - это теперь наш союзник… - осторожно заметил капитан.
        - Это Восток, шкип, - сказал Джино. - На корабле о последних событиях могут еще не знать… Ребята, расчехляй.
        Ребята уже и без команды расчехляли. Кормовая надстройка, не слишком видимая со сторожевика, заметно изменила свою форму, когда упали фальшивые стенки, открывая внешнему миру пакет из двенадцати базук: три ряда по четыре. Наводчик крикнул:
        - Готов!
        - Лево руля, малый вперед…
        Яхта развернулась «на пятке». Базуки грохнули одна за одной длинной неровной очередью, снаряды полетели, прочерчивая туман… На сторожевике среагировать почти успели - но очередь «эрликона» прошла чуть выше мостика.
        А потом сторожевик взорвался. Трудно сказать, куда попали снаряды: в баки, в боеприпасы… скорее всего, в глубинные бомбы. Но корабль скрылся в ослепительной вспышке - а когда пламя стремительно погасло, на поверхности уже ничего не было, только проплешина в тумане…
        «Босфор» еще покрутился по дымящемуся морю, но, кроме обломков досок, спасательных кругов и каких-то пустых оранжевых бочонков, спасать и брать в плен было некого…
        Небо западнее Белграда, 27 февраля 1945. 21 час 45 минут (время местное)
        - Псы! - почти весело воскликнул пилот, и тут же все вокруг осветилось; казалось, самолет проходит сквозь разреженное газовое пламя. - Ночники! Ну, сейчас покрутимся! Держись!!!
        Позади, покрывая даже рев мотора, раздался частый треск, и мимо, обгоняя машину, пролетели быстрые белые искры. И тут же Штурмфогель почувствовал, что стал весить раз в пятьдесят больше и расплющивается в тонкий блин по полу кабины. А через секунду ремни впились в плечи, кровь хлынула в голову…
        Удар по самолету он воспринял всеми своими оголенными нервами. Машина затряслась. Небо вокруг вновь было темным, слева три или четыре луча прожекторов поджигали рваные облака.
        - Уйдем… - прохрипел пилот.
        Но другой луч, не с земли, а с неба снова накрыл их - еще более ослепительно, чем раньше. И снова мириады трассеров, похожих на искры костра, раздутого вдогонку сильнейшим ветром…
        Пилот попытался уйти вниз, но машину опять затрясло и почти положило на спину.
        - Влипли, - хохотнул пилот. - Элерон правый заклинило… На скорости будет валить. Держись, начинается настоящий цирк…
        Русских истребителей здесь было до черта. По крайней мере два из них - большие, двухмоторные - несли прожектора. Невооруженный же «Густав» не мог даже выжать полную скорость…
        Но он крутился и крутился, уходил из-под обстрела, из лучей, его вновь и вновь находили и зажимали. Тупоносые короткокрылые самолеты возникали из мрака, били в упор и исчезали. Это происходило так быстро, что пилот не успевал сманеврировать. Спасало пока лишь то, что и у тех не было времени прицелиться. Но так не могло продолжаться долго.
        - Прыгай, - сказал вдруг пилот. - Умеешь?
        - Да.
        - Я за тобой. До аэродрома уже не дотянуть. Бак-то нам изрешетили… дуршлаг моей бабушки…
        Штурмфогель отстегнулся. Потянул за красную ручку, откинул вбок фонарь - его тут же сорвало потоком. Потом он перевалился через борт - остро и холодно плеснуло в лицо бензином - и полетел в черную бездну.
        А через несколько секунд ночь озарилась оранжевой вспышкой. Он успел заметить в небе косой пылающий крест, а потом хлопнул купол парашюта, Штурмфогеля резко встряхнуло - и вдруг все стало вращаться: быстро, быстро, еще быстрее…
        Тогда он поднял голову, увидел черное круглое отверстие в центре серого купола и громадную треугольную дыру сбоку - и скользнул наверх.
        Если нижнее тело выпутается из этой переделки - хорошо. Нет… ну, значит, не судьба. Придется обойтись только верхним…
        Он не позволил себе думать об этом.
        Прага, 28 февраля 1945. 9 часов
        Специальный посланник Сталина носил неснимаемую личину: голову сокола. В остальном это был широкоплечий статный мужчина с тяжелыми крестьянскими руками и привычкой, положив ногу на ногу, не то чтобы покачивать носком узкого зеркально отсвечивающего сапога, а - как будто что-то рисовать им в воздухе. Рисовать или писать. Барон отметил это про себя и чиркнул в памяти пометку: при следующих встречах сажать кого-нибудь из мелочи: следить за этим сапогом, чтобы всё запоминать и потом делать выводы…
        - Как видите, всё очень просто, - резюмировал Сокол. - Не как у дипломатов, верно? Даже торговаться не из-за чего. Вы втайне от западных союзников передаете нам Гитлера, связанного по рукам и ногам, но живого и здорового. По всем остальным пунктам, включая особый статус Валгаллы, мы идем вам навстречу. И даже можем предложить кое-что от себя…
        Барон изобразил внимание.
        - И Германия, и Советский Союз располагают достаточными интеллектуальными, но недостаточными промышленными и экономическими ресурсами для проведения полномасштабной внеатмосферной экспансии. Подчеркиваю: не располагают порознь. Совместно же мы в состоянии за год-полтора полностью взять под контроль Луну и летающие острова - и тем самым оказаться вне досягаемости того сверхоружия, которым располагают члены Атлантического клуба; сами же мы будем способны диктовать им свою волю. Товарищ Сталин отдает себе отчет в том, что нынешнее состояние враждебных и союзнических связей неестественно и создано лишь для того, чтобы разрушить Континентальный блок…
        Этого можно было не говорить. Зеботтендорф знал это раньше других… но кто его тогда слушал?
        Беда в том, что и нынешнее предложение - а барон принял бы его мгновенно, вцепившись руками, ногами, стальными крючьями… - и оно завязнет, будет обсуждаться в узком кругу заговорщиков, которые деморализованы военными поражениями и нерешительны до такой степени, что сами не знают, чего боятся больше: поражения или победы.
        И добьются-таки того, что всё окончательно развалится и погибнет…
        - Я передам предложение товарища Сталина рейхсфюреру, - сказал барон, - и приложу все возможные усилия для того, чтобы оно было принято. Увидимся послезавтра?…
        - Да. До встречи.
        Рукопожатие Сокола было честным, простым и крепким.
        Трансильвания, 28 февраля 1945. 14 часов
        Когда наконец он нашел дорогу, то даже не смог обрадоваться - так вымотался. Этот лес, с виду обычный, разве что слишком тихий - забирал все силы… Штурмфогель опустился на камень - теперь, наученный опытом, внимательно посмотрев, нет ли на нем жгучего черного мха, - и позволил себе чуть-чуть расслабиться.
        То, что проделало верхнее тело за те дни, когда он сидел под арестом внизу, заслуживало всяческого одобрения - и одновременно хорошей порки. Штурмфогель - уже потом - пытался выстроить маршрут этого турне по погребкам и ресторанам, систематизируя аккуратно припрятанные счета, - но получалось черт знает что. Когда он наконец увел тело из компании каких-то сильно стриженных девиц и бородатых парней, ноги его никак не желали ступать прямо. Наверное, вид компании и подсказал ему собственный новый облик…
        …Надев вельветовую куртку художника, приклеив фальшивую бороду и прилепив искусственный шрам на левую щеку, он отправился на станцию цеппелинов, чтобы проводить Лени, ее отца и еще одного бойца из Абадона, которого знал под именем Наполи - действительно похожего на корсиканского бандита, смуглого, узколицего, с длинными висками, переходящими в косо подстриженные бакенбарды, и хищным прищуром агатово-черных глаз. Наполи носил оранжевый шейный платок, просторный пиджак с зеленым отливом и лаковые штиблеты. Двигался он со страшной грацией василиска.
        Там, в Абадоне, когда Штурмфогель заново разъяснял задачу - уже в деталях, - Наполи отвел его в сторону и сказал:
        - Если с ней что-то случится, я тебя убью не сразу. Только когда ты устанешь умолять об этом.
        Штурмфогель согласно кивнул и сказал:
        - Самая большая опасность - это если туда, к братцу Эйбу, попадет настоящая Роза Марцинович. Твоя задача - перехватить девушку и спрятать ее достаточно надежно на все время операции. Вот ее варшавские координаты…
        Наполи сложил бумажку и сунул в нагрудный карман.
        - Об этом не беспокойся…
        Сейчас он шлялся по залу ожидания, трепался о чем-то с продавщицей газет, потом примерял шляпы… Полковник Райхель сидел в кресле в углу зала, приподняв воротник пальто, и будто бы дремал. К Лени, одетой в то же самое табачного цвета пальто, в котором она была при первой встрече со Штурмфогелем, оба ни малейшего отношения не имели. Возможно, они и летели-то в разные места…
        В какой-то момент снующий по залу Наполи оказался рядом со Штурмфогелем.
        - Рисуешь? - хмыкнул он. - На вот, билеты я не использовал. Не успел. Сам сходи и бабу свою своди, пусть посмотрит…
        Он подал две раскрашенные лощеные картонки: «Галерея „Ом“, входной билет». От руки приписка: «современ. склптра».
        - Спасибо, - удивленно сказал Штурмфогель в удаляющуюся спину.
        В течение часа улетели все: Лени - в Варшаву, полковник - в Париж, Наполи - в Аквитанию. Штурмфогель не заметил, чтобы за ними следили.
        Вечером он зашел в галерею «Ом». Это была одна из самых модных галерей ночного Берлина. Славилась она в том числе и тем, что очень часто и почти безошибочно открывала новые имена.
        Вот и сейчас: в центре Зеленого зала прямо на полу стояла мраморная девушка. Руки ее были заброшены за голову, тело выгнуто, лицо запрокинуто вверх, и только если долго всматриваться, можно было увидеть, что руки девушки связаны в запястьях и веревка охватывает шею. И сразу становилось понятно, что это поза не любовного томления, а - ужаса перед чем-то, нависающим сверху…
        Стояла табличка: «Наполи. „Роза“».
        Штурмфогель пришел в себя где-то далеко от галереи. Нашел винный погребок. Глядя прямо перед собой, выпил стакан рома.
        Да. Наполи действовал наверняка.
        «…только когда ты устанешь молить о смерти…»
        Кто-нибудь слышит мольбы этой девушки?
        Он не знал.
        Он не знал, каково это: быть обращенным в камень. В дерево - примерно знал. Был рядом. В камень - нет…
        Штурмфогель так погрузился в воспоминания, что не сразу обратил внимание на экипаж, запряженный двумя парами крупных мышастых мулов.
        Экипаж - высокая коробка из полотна и дерева на двух больших колесах, - опирался дышлом на что-то вроде орудийного передка, где восседали двое возчиков в высоких шляпах, и плелся не слишком быстро, но и не медленно, чуть поскрипывая и в такт поскрипыванию припадая на одну сторону - как бы прихрамывая. Над крышей экипажа возвышалась черная труба, из которой вылетал легкий сизый дымок.
        Штурмфогель спустился на обочину и встал, подняв над головой руку.
        Экипаж остановился, не доезжая шагов пятнадцать. Один из возчиков обернулся и что-то гортанно крикнул; Штурмфогель не разобрал слов. Откинулся матерчатый полог, и из экипажа вышел человек в зеленом костюме и высоких сапогах. В руках у него была винтовка с длинным и толстым стволом.
        Этой винтовкой он сделал Штурмфогелю вполне понятный знак - подойти и поднять руки.
        С медлительностью, которую - Штурмфогель надеялся - они примут за наглость и лень, а не за усталость, он приблизился шагов на пять-шесть и улыбнулся.
        - Я просто хотел попросить вас меня подвезти, - сказал он. - В любое место, где есть банк. Там вы получите немного денег.
        - Кто ты такой? - спросил зеленый.
        - Курьер «Голубиной почты». Летел из Константинополя в Берлин. Какие-то разбойники хотели захватить меня на цеппелине, думали, наверное, что у меня либо важные письма, либо чеки… Пришлось спасаться на планёре. С ночи выбираюсь из этого леса.
        - Ночью ты был в этом лесу? - с недоверием спросил зеленый и кивнул на склон, где сначала редко, а чем выше, тем гуще, стояли черные ели.
        - Да, был.
        - И… как оно?
        - Тяжело. Но я бывал в Тартарском лесу… так что опыт у меня есть.
        - В Тартарском я не бывал… - протянул зеленый. - Ладно, садись. В место, где есть банк, поедем завтра. Заплатишь полфунта серебра. Готов?
        - Вполне… А сегодня нельзя?
        - Сегодня нельзя. Если только ты не хочешь ждать другого экипажа. Но другой, скорее всего, будет этот же… только мы будем ехать в ту сторону.
        - А пешком? Я дойду?
        - Если бы это была просто дорога - да, часов за шесть-восемь. А так - тебе лучше поехать со мной. Дольше. Но зато наверняка. Меня зовут Михась. Я здешний урядник.
        - А меня зовут Эрвин.
        - Вот и хорошо. Драться умеешь?
        - Приходилось. А что, понадобится?
        - Может быть…
        В экипаже было жарко. Гораздо жарче, чем требовалось для комфорта. На продольных лавках сидели еще четверо мрачных мужиков с винтовками. А в проходе на носилках, укрытый огромным бараньим тулупом, лежал кто-то неподвижно, и в первый момент Штурмфогель подумал: труп. Труп изможденного непосильным трудом каторжника. Но глаза трупа горели темным огнем…
        - Кто… это?… - с трудом разжав сухие губы, спросил лежащий.
        - Берлинский курьер, ваша светлость, - ответил урядник почтительно. - Сбросили с цеппелина. Опять, наверное, ребятки Кабана балуются. Как в прошлом году.
        - Подойди… поближе… наклонись…
        Штурмфогель наклонился. От лежащего исходил слабый запах тлеющих листьев и горячей золы.
        - Ниже…
        Он наклонился ниже. Лицо лежащего обтянуто такой тонкой, такой прозрачной кожей… и веки, как у черепахи…
        - Хоро… шо… - в два приема. - Михась…
        - Здесь, ваша светлость.
        - Сделаешь всё… что попросит… велит… Всё!..
        - Я понял, ваша светлость… - голос растерянный.
        - Всё. Скажет: сдохни… сдохнешь.
        Штурмфогель почувствовал, как вдоль хребта дыбом встает несуществующая шерсть…
        Берлин, 28 февраля 1945. 19 часов
        - Кое-чего я все-таки не понимаю, - сказал Хете. - Если они засекли наше подслушивание - а я думаю, что засекли наконец, - то какого черта не использовали это для подачи нам дезы, а взяли и раскрылись? С целью - специально обратить на себя внимание? Как-то странно. Не находишь?
        Нойман кивнул.
        - Второе: это сама их подготовка к операции. Занимается ею агент, который мог быть засвечен в прошлом. Их руководство об этом знает. Но все равно поручает создание операционной базы ненадежному агенту. Что характерно: через него… в смысле - через нее - мы и вышли на группу. Что это значит? Нам это специально подставили?
        Нойман опять кивнул.
        - Значит - что? Все это - лишь отвлекающий маневр? Ложный десант?
        - Именно так, - сказал Нойман.
        - А мы…
        - А мы делаем вид, что купились на это.
        - Только делаем вид?
        - На большее мы пока не способны… Виды на контригру в Женеве есть?
        - Почти нет. Разве что они специально подставятся - а мы поймем, что они подставились специально… Да, а что со Штурмфогелем?
        - Зачем тебе?
        - Он классно спланировал операцию по Рексу. Мне его не хватает. Понимаешь…
        - Штурмфогель погиб. Скорее всего. Во всяком случае, самолет, на котором он летел, был сбит - причем над вражеской территорией.
        - Вот как… Жаль. Очень жаль.
        - Мне тоже.
        Женева, 28 февраля 1945. 19 часов 30 минут
        Волков чувствовал себя скверно. Как всегда после перелетов с юга на север. И внизу, и вверху… везде одно и то же. По-хорошему, следовало напиться и пролежать часа четыре, а то и все шесть в постели. Но - не было такой возможности, а потому следовало держать себя вертикально, ходить бодро и принимать решения…
        Девушка была привязана к столбу, голая, испачканная непонятно чем; волосы ее успели сваляться в паклю; из пакли торчал всяческий мусор.
        Петля Термена - хитрое приспособление, блокирующее сознание в данном теле и не позволяющее ему ускользнуть, - висела на ее шее замысловатым красно-черным ожерельем.
        Девушка все еще оставалась гордой, красивой, несломленной - но Волков и не собирался ее ломать таким жалким примитивным способом.
        - Как я понимаю, вы из сотрудниц Ноймана, - сказал он. - Можете молчать или соглашаться - мне все равно. Почерк чувствуется. Так вот: я хочу передать Нойману личное послание. Срочно. Приватно. Для этого я готов отпустить вас. И даже не брать обещания вернуться. Вам так или иначе не доверят больше участие в серьезных операциях, а на прочее мне плевать. Мне ведь все равно, каким образом выводить из строя противника… вы уже и так числитесь в потерях - да и являетесь потерями…
        Он закурил, пустил дым в потолок и спросил:
        - Согласны?
        Девушка помолчала. Потом сказала:
        - Хорошо.
        - Сейчас вами займутся. Но развязать вас и снять петлю я смогу только после того, как вы усвоите послание. А то…
        - Я не убегу. Ведь тогда… - она опустила голову и посмотрела на себя.
        - Да? Я в своей практике раз десять встречался со случаями, когда людям удавалось восстановить свое верхнее тело буквально из клочков мяса. Или захватить чужое. Или даже вырастить новое. На такой риск вы меня не подвигнете.
        - Понятно…
        Ввод послания занял около часа. Девушка, погруженная в транс, медленно покачивалась; петля на ее шее чуть слышно звенела.
        А Волков сидел, смотрел на нее и чувствовал, как подступает грусть. Вот и еще одна, думал он, одна из бесконечного множества…
        Уничтоженных врагов? Потерь? Жертв? Или просто использованных бумажных фигурок?…
        Он не знал. Да и грусть была не грустью, а - просто накопившейся после перелета кислятиной, усталостью, перегаром.
        Какая в нашем деле может быть грусть…
        Трансильвания, 28 февраля 1945. 20 часов
        Замок открылся сразу весь, после крутого поворота дороги: серый на фоне окружающего снега, приземистый, тяжелый. Над тонкими трубами курились дымки. Огромная сырного цвета луна словно бы сидела на шпилях башен. Было немыслимо, нечеловечески светло.
        И пронзительно холодно. Так холодно бывает только на ветру - но здесь не было ни малейшего признака ветра. Просто тепло из тел стремительно вылетало и таяло в пустом черном призрачном воздухе…
        - Сто-оп! - распорядился Михась. - Выходи! Дальше только пешком, - пояснил он Штурмфогелю.
        Когда бежишь чуть вниз, подошвы громко шлепают по дороге… Когда бежишь сквозь густой лунный свет, чувствуешь, что всплываешь вверх… Когда бежишь навстречу своему вечному ночному страху, перестаешь понимать, кто ты есть и где ты есть…
        Штурмфогель помнил всё, что рассказал ему Михась за тягучие часы пути, но думать об этом решительно не мог.
        Предмостье… мост, не поднимавшийся уже сто лет… припорошенные снегом фигуры давно замерзших часовых…
        А сквозь проем ворот донжона - дубовые створки разбиты в щепу - видны раскаленные пасти печей. Три пылающих полукруга - и где-то рядом есть, наверное, еще, потому что вот так уж прихотливо ложатся на снег блики.
        Надо остановиться… остановиться самому и остановить бег восприятия… вот так.
        …Урядник Михась шел впереди, поводя стволом винтовки из стороны в сторону. Люди графа двигались за ним и по обе стороны от него - отважно и твердо, но тень неуверенности скользила в их движениях. Каменный пол был исковеркан - особенно вблизи печей - и завален комьями глины. Штурмфогель не мог преодолеть внутреннего протеста против того, что видел: эти печи - они не были сложены людьми. Как толстенные каменные деревья, они совсем недавно вырвались из-под земли, взорвав каменную кладку, проросли трубами сквозь потолок и стены. Огонь гудел, но не было видно ни куч угля, ни штабелей дров…
        И едва только Штурмфогель подумал об этом, что-то заскрежетало в углу. Все винтовки судорожно повернулись в ту стороны - а из тени на свет медленно выкатилась железная тачка, груженная поблескивающими кусками антрацита. За тачкой тяжело шагал приземистый черный человек. Не замечая никого, он остановился у одной печи, поднял с пола лопату и стал кидать уголь в огонь. Движения его были рваные - то слишком медленные, то чересчур быстрые.
        - Мефодий, - негромко позвал урядник. - Мефодий, ты узнаешь меня?
        Черный человек снова взялся за тачку и зашагал к следующей печи. Там все повторилось - те же движения, напоминающие… напоминающие… Какой-то образ мелькнул, но не задержался. Медленно, потом сразу - быстро, потом - опять медленно…
        За спиной Штурмфогеля ударил тугой выстрел, и все подпрыгнули и оглянулись. Уши забило то ли ватой, то ли глиной. Свет стал гротескно резок. Один из людей графа судорожно рвал затвор винтовки. В нескольких шагах от него на земле что-то дергалось, и лишь несколько долгих мгновений спустя Штурмфогель понял, что это осколки человека, разбившегося, словно он был из хрупкого, но живого фарфора…
        Деревянные, подумал Штурмфогель. Мраморные. Фарфоровые… что они с нами делают…
        (Если бы его спросили, кто такие эти «они», он вряд ли ответил бы. Какие-то сволочи и мерзавцы, превращающие людей в дерево, камень и фарфор; и эта мысль имела логическое продолжение, которого он не хотел, но которое тем не менее в ней заключалось.)
        - Молодец, Никол! - громко сказал урядник, и сквозь звон в ушах его слова пробились с трудом, но пробились. - Всем смотреть по сторонам! За мной, наверх!
        У подножия винтовой лестницы лежал, скрючившись в позе эмбриона, еще кто-то - маленький и легкий. Если бы не полуседая спутанная борода, можно было подумать, что это ребенок.
        Штурмфогель шел следом за урядником - и, когда тот остановился, почти ткнулся в него.
        - Что там?
        Урядник сделал несколько тяжелых шагов по ступеням и шагнул в сторону. Лестница кончилась.
        Здесь было жарко - куда более жарко, чем внизу, у пылающих печей. Но там были ворота наружу; здесь же почти все окна-бойницы закрывали цветные витражи; лишь кое-где куски мозаик вылетели, и черные дыры опушил иней. Трубы, растущие из пола, напоминали голые деревья: от изогнутых серых стволов отходили изогнутые серые сучья… Воздух дрожал и переливался в свете небольших огненных шаров, неподвижно висящих тут и там без всякой видимой опоры.
        На полу в позах будд неподвижно сидели несколько десятков человек - в первый момент показалось: несколько сотен, но это была паника воображения, - опутанных тончайшей перламутрово поблескивающей сетью, - а с потолка по дальней стене, сально отсвечивая, спускалось чудовище.
        Штурмфогель впервые видел фанга живьем, хотя раньше кое-что слышал о них, видел фотографии и даже панцирь - в музее раритетов Штимана.
        Но там, наверное, кому-то попался мелкий несмышленыш - здесь же была матерая тварь размером с медведя.
        Люди графа поднимались и строились в ряд, и Штурмфогель ощущал исходящий от них резкий запах пота - того пота, который выступает у людей в напряженные минуты ожидания схватки.
        Он и сам поднял свое оружие, старинную магазинную винтовку «Бердан № 2», патрон уже был загнан в патронник, а предохранитель все равно не работал, так что - остается нажать спуск, и тяжелая тупая пуля уйдет вперед - искать свою дыру…
        От фанга исходило страшное зловоние, улавливаемое даже не обонянием, а сразу мозгом. Пока он полз по стене, панцирь его, желто-серый, изображал необыкновенно красивое и чувственное женское лицо. Из-под панциря высовывались короткие толстые шупальца-ноги, их могло быть от семи до двенадцати с каждой стороны, и Штурмфогель поймал себя на том, что тщится пересчитать их…
        Стрелять сейчас было бессмысленно: панцирь фанга был крепче стали. Следовало ждать, когда он спустится на пол и пойдет в атаку. Тогда будет недолгий миг, в который он окажется уязвим.
        Самое страшное - это то, что внизу фанги были людьми, да не просто людьми, а девочками-подростками, которых кто-то смертельно обидел…
        И еще: когда фанг опустится на пол и начнет вставать на дыбы, как медведь (бронированной грудью вперед), стрелять придется сквозь тела сидящих и опутанных его сетью - заведомо обреченных, но еще живых…
        - Ну… - выдохнул Михась, и в этот момент фанг прыгнул.
        Кто-то успел выстрелить. И даже - умудрился попасть. Если бы не это, фанг мог бы убить всех. А так - его крутнуло в воздухе, и он приземлился боком к шеренге стрелков, и пока он разворачивался, Штурмфогель успел всадить ему пулю в одно из отверстий, через которые высовываются из панциря ноги-щупальца… Это была не смертельная рана, и фанг развернулся - наклонившись вперед - и свистнувший боевой жгут обхватил поперек груди одного из стрелков. Крик ударил по ушам и тут же стих, когда, перерезанная у локтя, упала на пол рука, все еще сжимающая цевье винтовки… Выстрелы загремели беспорядочно, но часто, на панцире засверкали искры, высекаемые стальными сердечниками пуль. Схваченный стрелок все еще бился, но жгут уже прорезал его торс, волной хлынула кровь… Штурмфогель выстрелил еще раз, целясь в маленькую фигурную прорезь в самом верху панциря - туда в моменты опасности втягивалась голова фанга. Он промахнулся - пуля! ударила рядом - перезарядил и выстрелил еще. Жгут быстро втягивался в тело чудовища. Залпом! - крикнул Михась. Это было отчаяние. И все же - получился залп. Фанга отбросило на несколько
шагов. Залпом! Фанг еле устоял. Залпом!..
        На этот раз Штурмфогель удержался от выстрела, а когда фанг вновь выпрямился - четко положил пулю в ту самую прорезь. Даже показалось, что послышался глубокий хлюпающий звук.
        Следующим залпом чудовище опрокинуло на спину. Оно возилось, беспорядочно взмахивая щупальцами, хватая и опрокидывая неподвижно сидящих людей, уже давно ставших его живыми консервами… страшный боевой жгут метался, рассекая их на части.
        - Еще один! - вдруг крикнул Михась, и в этот миг метнувшийся откуда-то сбоку жгут обхватил его за ногу. Урядник уронил винтовку и закричал. Штурмфогель навскидку выстрелил туда, куда тянулся жгут, и успел увидеть темный отблеск в глазах пятящегося фанга. Это был детеныш или самка, или кто они там - размером с большую собаку. Выстрелы загремели - панцирь отразил несколько пуль, но потом брызнул осколками. Жгут судорожно задергался и вытянулся на полу, безобидный, как веревка.
        Штурмфогель наклонился над упавшим урядником. Кровь била из кольцевой раны выше колена несколькими струями. Штурмфогель быстро отцепил ремень винтовки от антабок, обхватил им бедро, затянул свободным узлом, потом подсунул под ремень шомпол и в три оборота затянул так, что кровь остановилась. Лицо урядника было зеленое, в струйках пота, глаза метались.
        - Ну вот, - выдохнул Штурмфогель. - Теперь бы хирурга…
        - Километров… сорок… - сказал урядник. - Не довезем… ногу. Черт…
        В стороне опять раздались выстрелы - уже более редкие и методичные. Подошел один из стрелков. Он тоже был зеленоватый.
        - Там это… гнездо.
        - И что? - сморщился урядник.
        - Так это… смотреть не будете?
        - Куда мне сейчас… только этого…
        - А может… господин?…
        Штурмфогель покачал головой. Он хорошо знал, что именно увидит в этом гнезде. Он читал.
        - Перебейте всех, - сказал урядник. - Без жалости. Они бы вас не пожалели.
        - Это да… - стрелок отошел, оглянулся, будто что-то хотел добавить, но махнул рукой и пошел дальше - добивать.
        - Знаешь, - сказал Штурмфогель, осматривая рану, - я мог бы попробовать. Может быть, не все сосуды перерезаны… Кое-чему нас все-таки учили. Не получится так не получится…
        - Что нужно?
        - Водку, иголку, суровую нитку, щипцы для бровей… да четверых, чтоб держали…
        - Не надо… держать. Позови… Никола.
        Минут через двадцать все было готово к операции. Во всем здании не осталось ни столов, ни лавок, поэтому работать пришлось на полу. На выдернутой из огромного сундука чистой - и быстро кровянеющей - скатерти разложили урядника и инструменты. Ассистент Никол немного отпускал жгут, Штурмфогель находил кровоточащий сосуд, прихватывал его щипчиками и вытягивал; потом передавал щипцы Николу, а сам проводил пропитанную водкой нить под сосудом и потом завязывал сверху крепким двойным узлом. Так повторялось раз за разом - и вот наконец однажды после того, как жгут был ослаблен, ярких фонтанчиков не появилось. Тогда Штурмфогель обильно полил рану чудовищно вонючим жирным бальзамом, который нашелся у одного из стрелков, обложил пропитанными этим же бальзамом кусками простыни, сверху добавил побольше корпии - и обмотал полотняным бинтом: туго, но не настолько, чтобы нога обескровилась.
        Уже готовы были импровизированные, но удобные носилки; уже нагрелись возле раскаленных печных труб кирпичи, которыми Штурмфогель собирался согревать раненую ногу по дороге к экипажу; уже урядник лежал, обессилено закрыв глаза, на этих носилках, и люди графа примерялись, как нести их вниз по винтовой лестнице, - как вдруг что-то кругом начало меняться.
        Трубы, только что такие прочные и гладкие, морщились, коробились, покрывались матовой корочкой, в трещинах которой появлялся опасный ртутный блеск…
        - Бегом… - в ужасе прошептал Никол. - Сейчас тут всё…
        Они не успели. Трубы рухнули почти одновременно, расплескиваясь волнами и брызгами жидкого металла; из дыр в полу ударили факелы огня…
        …Было несколько минут, которых Штурмфогель не запомнил. Он вновь начал ощущать себя уже во дворе. Рядом с ним были только Никол, трое стрелков в прожженных одеждах - и носилки с урядником. Они каким-то чудом вынесли его.
        В донжоне бушевало пламя. Наверху один за другим лопались витражи, и потоки искр и подсвеченного дыма вылетали из очередного глубокого провала…
        - Всё, - сказал кто-то. - Они не придут.
        Стрелки подхватили носилки и двинулись по своим следам, и Штурмфогель потащился за ними. Очень не скоро он заметил, что того пронзительного холода уже нет - а есть просто легкий морозец южной февральской ночи довольно высоко в горах, еще местами заснеженных…
        Адриатика, яхта «Босфор». 1 марта 1945, 02 часа
        На самом деле Гуго Захтлебен был сильнее, чем хотел это показать своим врагам. За свою долгую деятельность он убил немало людей и в нижнем, и в верхнем мире - и не раз холодно и достаточно спокойно представлял себе, как это сделают с ним самим. Единственное, чего он боялся (хотя и не признавался себе в этом) - потерять не только тело, то или другое, - но и личность, «Я», того самого Гуго, «рыцаря Гуго», которого он, тогда еще заурядный учитель немецкого языка и литературы в заурядной провинциальной школе, сам в себе не без труда вырастил и потому очень любил… А поскольку этого не случилось - личность как раз была в том теле, которое уцелело… можно было сказать: повезло.
        А вот Гютлер сломалась - это он чувствовал. У нее были отчаянно пустые глаза морфинистки, не получившей очередной дозы своего снадобья. И теперь за простое обещание поднять ее наверх, всунуть в чье-то опустевшее тело - а таких немало бродит там сейчас, когда внизу война - Эрика сделает все, что угодно.
        Гуго и сам много раз пользовался этим методом…
        Они лежали в одной каюте, голые, прикованные к стойкам своих коек - ровно с той степенью свободы, чтобы иметь возможность дотянуться до параши и подтащить ее к себе. Тюремщики не потакали их стыдливости, но Гютлер, похоже, ничего не воспринимала, а Гуго мог вынести и не такое.
        Первые сутки он почти не мог дышать от боли. Казалось, что раздроблены все ребра. Хотелось, чтобы не билось сердце - каждый удар отзывался пульсирующей краснотой в глазах. Но потом он научился терпеть и эту боль…
        Гютлер нужно было как можно быстрее убить - не тело, конечно, а личность. Гуго мог это сделать, но для этого ему требовались ночь и покой…
        Вчера покоя не было. Яхту трепало на короткой волне, Гютлер все время рвало, и Гуго, сам до полусмерти измученный качкой, ничего не мог сделать. Сегодня с полудня волнение стало стихать, к вечеру почти улеглось, и вот теперь яхта, мягко и мелко вибрируя, скользила почти по ровной воде. Очень хотелось спать.
        Он слышал сонное причмокивание Эрики и в красновато-желтом свете горящей в коридоре лампочки - как раз напротив грубо выпиленного в двери квадратного отверстия - видел ее истомленное и жестокое, но вдруг ставшее очень красивым лицо. Лицо просило покоя, и он готов был дать ей этот покой…
        Гуго лег на спину, нашел точку, в которую можно упереться взглядом, подобрал дыхание - и стал осторожно, потихоньку выбираться из тела, - но не в другое теплое, привычное, сильное и послушное тело, а прямо в неприветливый грубый вещный мир. Это было ощущениями похоже на то, как если бы он в одной рубашке и босиком вознамерился бы пересечь заледенелую каменистую пустошь.
        Это заняло - если следить по часам - не так уж много времени, но показалось, что очень много. Вообще при выходе личности из тела время начинало вести себя как-то странно, но никогда не доходили руки по-настоящему с этим разобраться.
        Потом он наконец повис, как воздушный шарик на привязи, под потолком каюты, глядя вниз на тела совершенно чужих ему людей, мужчины и женщины, которых никогда ничто не соединяло, кроме коллегиальных отношений и подсознательной неприязни. Жаль, что так, подумал он. Женщина была умной, характерной, красивой и привлекательной. С ней можно было провести немало интересных часов и ночей.
        Но сейчас он должен был просто убить ее. Так повелевал долг.
        И Гуго начал превращаться. Это была его уникальная способность, которую он скрывал, потому что всегда нужно иметь что-нибудь в тайнике. Он мог превратиться в крылатого волка.
        Потом он начал искать сон Эрики. И, конечно, скоро нашел. Совсем рядом, потому что у тех, кто бывал наверху, постепенно атрофировалась привычка - или способность - видеть далекие сны.
        Это была все та же яхта, только с огромными подземельями. Эрика спускалась по бесконечно длинному осклизлому трапу, который сильно пружинил под ее ногами. Внизу была чернота…
        Теперь оставалось главное - нельзя было дать Эрике проснуться. Но на это существовали свои приемы, и Гуго начал плести сеть заклинаний. Это было непростое дело, сеть то и дело рвалась, перекашивалась, ее подхватывало вихрями и сквозняками - но тем не менее он закончил всё вовремя - то есть до того, как Эрика почувствовала его присутствие.
        Потом началась погоня.
        В сеть он не забыл вплести еще несколько слов, превращающих некоторые двери в особые зеркала, и поэтому бегущая Гютлер время от времени, не замечая того, поворачивалась и бежала в обратном направлении - то есть навстречу ему. А он лишь сидел и ждал, раскрыв пасть и сложив крылья. И наконец настал момент, когда она не побежала, а остановилась.
        - Ведь это ты, Гуго? - глухо спросила она.
        - Да, я.
        - Только… сразу. Хорошо?
        Гуго молча бросился ей на грудь, повалил, впился в шею - и держал, держал, держал, пока тело под ним не перестало содрогаться. Тогда он разжал челюсти, отошел, шатаясь, в сторону - и его вырвало черной дымящейся кровью. Он мучительно задыхался от этого железного запаха, а его все рвало и рвало…
        Трансильвания, 1 марта 1945. 16 часов
        Граф уже не производил впечатления ожившего трупа; теперь это был просто очень утомленный, как после долгой болезни, старый человек. Он все еще мерз, даже в этой сильно натопленной и увешанной коврами комнате маленькой гостиницы, и большие, совсем не аристократические, кисти рук его были восковые, с голубоватыми ногтями. Но рукопожатие оказалось сильным.
        - В вас есть что-то от птицы, Эрвин, - сказал он. - Помимо фамилии. Вы никогда не пробовали летать?
        Штурмфогель улыбнулся, но почувствовал, что улыбка выходит кривой. Тогда он просто сказал:
        - Раньше я мог. Потом… перестал мочь.
        - Я так и понял, - сказал граф. - Почувствовал родственное что-то… Я тоже в молодости мог летать. Но есть предметы… Чем вас прикончили как птицу?
        Просто разорвали на куски, подумал Штурмфогель. Вслух не сказал, просто махнул рукой.
        - А я с тех пор не переношу серебро… - граф поморщился. - Эрвин, я ваш должник. Этот долг сильнее карточного… он должен быть оплачен. Немедленно.
        Граф замолчал и стал смотреть куда-то в угол, мимо пылающего камина.
        - Я многое понял о вас, Эрвин. Фанг… он ведь не столько забирает, сколько дает. Новое зрение, новый слух… трудно объяснить тому, кто сам не… не попался. Конечно, это обман, ловушка… и все же… не совсем обман. Будет трудно жить без этого… правда, и с этим - долго не протянуть…
        - Фанги давно в ваших краях? - спросил Штурмфогель, чтобы прервать затянувшуюся паузу.
        - Что? А… да, весьма давно. Но - редко. Поэтому так и получилось. Опыта ни у кого нет… А вы, похоже, встречались с ними и раньше?
        - Было. Несколько раз. Нубия, Мавритания… там их много. Черные колдуны умеют с ними справляться, а вот белым приходится - вручную…
        - Да-да… Так вот, Эрвин, я успел многое про вас понять. Могу не говорить, что именно? Вам вряд ли захочется это услышать. Я не дипломат, я всегда называю кошку кошкой… Но. Не касаясь методов, к вашей цели я отношусь… с пониманием. Не знаю, как бы сам поступил, окажись в вашей шкуре. Не знаю… Вам надо куда-то в германскую часть Салема? И срочно?
        - Желательно…
        - Добираться обычным путем - уйдет дня четыре при самом наилучшем раскладе. Но я должен услышать от вас - хотя кое-что уже знаю - насколько вы свободны от предрассудков, свойственных необразованным пейзанам?
        - Абсолютно несвободен, - сказал Штурмфогель, пожимая плечами. - Я весь из них состою.
        Граф коротко хохотнул.
        - Хорошо. Что вы знаете про крапиц?
        - Про кого?
        - Крапицы. Их еще называют нелядами.
        - Ничего не знаю. Впервые слышу.
        - Я так и подумал. В услужении у меня есть тройка крапиц. Если вы им понравитесь, они доставят вас в любую точку мира. Очень быстро. Я могу велеть им оставаться при вас до… ну, скажем, лета. Скорее всего, к лету всё кончится: так ли, этак ли… Но, повторяю, вы должны им понравиться. Некоторым это трудно.
        - Мне лучше ничего не знать заранее? - осторожно спросил Штурмфогель.
        - Может быть, да… - и вдруг в глазах графа Штурмфогель впервые заметил искру живого интереса. - Ха. Возможно, так будет лучше. Значительно лучше. Захарий!
        Вошел тот одноглазый бандит с кривым кинжалом на поясе, что привел Штурмфогеля сюда. Щека его под шрамом подергивалась.
        - Отведи бея Штурмфогеля к крапицам. По дороге возьмешь все, что нужно… ты знаешь. Но ничего не рассказывай.
        - Да, ваша светлость.
        Захарий странно, но притом очень уважительно взглянул на Штурмфогеля и громко втянул носом воздух.
        И потом, когда они шли по деревне - поскрипывая дощатым тротуаром - Захарий все поматывал головой, как бы говоря: ну и дела же!..
        В лавке он приказал подать три фунта мягких конфет, несколько баночек разных варений и джемов, сахарных пирожков и кренделей с марципаном, а потом в трактире взял большую оплетенную лозой бутыль приторно-сладкой вишневой наливки. От трактира он свернул в переулок, ведущий в сторону реки и леса за рекой, подвел Штурмфогеля к темным воротам (створки окаймлены были зеленоватой медью) и здесь передал ему сладости.
        Чем-то отчетливо, но неузнаваемо пахло: сухими цветами?…
        - Дальше я с тобой не пойду, - сказал он. - Может, его светлость и прогневается, но - нету моей мочи. А ты давай, ты не бойся. Смотри на них как на простых девок, им это нравится. Сласти любят и вино сладкое чтоб. Да только сам много не пей, а то сболтнешь ненароком чего. Вишневка - она коварная… Прощай, теперь уж не увижу тебя, наверное. Спасибо за Михася. Ребята сказали, если б не ты…
        - Я понял, любят его здесь, - сказал Штурмфогель.
        - Ну… не девка красная, чтоб любить, а - плохо без него пришлось бы. Бесстрашный он перед дрянью-то. Ну, сам видел… И кто рядом с ним - тоже страх теряют. Нет, плохо без него, плохо…
        Он повернулся и пошел, заметно покачиваясь - будто был под шофэ, хотя когда бы успел? Да и не пьяная это была походка, другая… только какая вот?…
        Штурмфогель постоял, глядя ему вслед, а потом решительно постучал в ворота.
        Минуты через две - открыли.
        Игра в крысу
        Женева, 1 марта 1945. 19 часов
        Лени Райхель наконец-то осталась одна…
        Не первый раз и даже не первый год принимала она участие в тайных операциях подполья, но никогда не испытывала такой неуверенности в себе. Проклятый эсэсовец…
        Мир, до этого момента простой и ясный, вдруг повернулся в профиль, и оказалось, что все не так.
        Лени, ее отец, солдаты ее отца - были правы. Эсэсовцы - нет. Даже эсэсовец, перешедший на сторону «Абадона», - такого не случалось, но ведь могло случиться? - оставался бы под подозрением годы. И вдруг…
        Штурмфогель не перешел на сторону «Абадона». Но он вдруг сумел доказать, что у них есть общие враги и что нужно объединиться против этих общих врагов. И, что непонятнее всего, - ему поверили. Поверил отец - и даже поверила она сама. Хотя все еще по инерции сомневалась.
        А самое страшное - и в этом она не смела признаться даже себе - когда они сидели в маленькой беседке на берегу и он инструктировал ее, она вдруг ощутила слишком ясную и понятную тягу к этому человеку, еще вчера (и наверняка завтра) - заклятому врагу. Вот ведь ничего такого в нем не было: ни роста, ни лица… но - голос? Повадка? Она не смогла бы ответить.
        В группе ее приняли хорошо, и даже «кузен» Эйб старался проявить участие, видя ее искреннее горе по погибшему Натану. А она горевала искренне, ибо Натан был нашим бойцом, павшим на посту - во-первых; а во-вторых, павшим от руки… Ромео, вдруг однажды поняла она и чуть не захохотала истерически, но сумела сдержаться и не смазать момент: Эйб как раз говорил о брате: красиво, но слишком выспренно… дерьмо с перцем, какие-то Монтекки и Капулетти… получалось именно так.
        Почему я не рассказала ему всего, в очередной раз спрашивала она себя, и не находила объяснения. Ведь он действительно ничего не знает… но захочет ли узнать? Это был вопрос…
        Группа съезжалась в специально снятый на берегу озера пансионат «Веселая вдова» под видом студентов какого-то богословского университета, успешно завершивших зимний триместр и теперь собиравшихся провести каникулы с толком, шумом, дымом, искрами и возлияниями. Все время играла радиола, вокруг фонтана перед входом устраивались танцы, взятые напрокат велосипеды громоздились у стены, а швертботы, каяки и байдарки - у причала. Вино привозилось бочонками и ящиками (и далеко не все спускалось в канализацию…), а два близрасположенных кабачка были завалены обильными заказами. Шляясь по двое-трое по городу, «студенты» фотографировались на фоне достопримечательностей, задирались к добродушным женевским полицейским и легко тратили деньги. И никому, конечно, не могло прийти в голову, что среди доставляемых к «Веселой вдове» пакетов и свертков немало слишком уж тяжелых, не похожих весом на пляжные зонтики и подводные скутера…
        Лени была, конечно, на особом положении. В отряде были еще четыре женщины, специально для создания атмосферы свального греха. Сама же Лени считалась женщиной командира, а следовательно - была табу для рядовых. Но взгляды не спрячешь, и постоянно стаи алых и белых мотыльков вились вокруг ее бедер.
        Четыре дня на глазах у всех, в этой атмосфере искреннего - но просто потому что мастерски сделанного - веселья…
        И вот сегодня она вдруг осталась одна. Соло. Ее послали на связь.
        Нужно было, соблюдая все каноны, положить послание в тайник и спокойно уйти.
        Возможно, это была проверка. Тогда за нею следят. Возможно, что все делалось всерьез…
        Штурмфогель сказал так: до тех пор, пока не получаешь от меня дополнительных инструкций, ты - Роза на сто десять процентов. Никаких отступлений от образа.
        Но дополнительные инструкции должны были поступить еще вчера…
        В памяти ее хранился телефон, по которому следовало позвонить в случае крайней необходимости. Но - крайняя ли сейчас необходимость? Не похоже, что операция начнется завтра.
        Тем не менее - ей трудно было проходить мимо массивных голубых будок с платными уличными телефонами в них.
        Ей нужно было вчера и нужно будет послезавтра в это же время быть возле будки номер 437 на углу улиц Кальвина и Цветочной. Вот на этом углу, возле той будки…
        Телефон зазвонил.
        Лени прошла мимо. Оглянувшись раза два и даже замедлив шаг…
        Трансильвания, 1 марта 1945 года. 19 часов 05 минут
        Штурмфогель с досадой поставил обе глиняные чашки на стол. Из одной все еще доносились длинные гудки. Нигра, младшая из крапиц, развела руками и виновато улыбнулась: не получилось.
        - Ничего, - сказал Штурмфогель. - Это я, наверное, слишком хорошо ей все втолковал. Сам виноват…
        Старшая, Айна, жестами поманила его: вставай, пошли. Надо торопиться… Он уже достаточно освоился с особым языком крапиц: жестами, прикосновениями, негромким и чуть артикулированным стоном. Уже переодетый в небеленый полотняный балахон до щиколоток, босой, он вслед за нею вышел из дома. Плитка, которой был выложен двор, местами скрывалась под инеем. Сквозь щели в высокой дощатой кровле бани пробивался дым. Третья крапица, Рута, высунулась из дверей и тут же спряталась обратно.
        Если ты им понравишься…
        Пока что им понравилось и вино, и конфеты.
        В бане было жарко и пока еще сухо. Пахло множеством трав, цветами, дымком, миндалем. Штурмфогель сбросил в предбаннике балахон и вошел в мыльню. Рута с распущенными волосами - действительно рыжими - взяла его за руку и повела к следующей двери. Низкой и зловещей. Штурмфогель слышал о таких банях. В далекой Суоми…
        В лицо ему ударил столь плотный жар, что глаза сами собой закрылись, а ресницы свернулись. С гортанным смехом - это был самый громкий звук, который издавали крапицы, - его втолкнули в камеру пыток и посадили на лавку, застеленную полотенцем. И скоро, как это ни удивительно, он смог приоткрыть глаза. В масляном, но довольно ярком свете шаровой лампы-молнии (пламя прихотливо изгибалось за толстым выпуклым стеклом) он увидел три расплывшихся в улыбках лица, обрамленных белыми, черными, рыжими волосами, и три гибких тела, усеянных узорами из темных точек, пятнышек и пятен - подобно узорам на коже змей. Крапицы и были отчасти змеями, он давно уже понял это, заметив мелькавшие изредка тонкие раздвоенные язычки. Возможно, эти рты скрывали в себе и ядовитые зубы…
        Но у Штурмфогеля не было природного страха перед змеями. Перед пауками - да, был. А змеями он часто любовался, застывая перед стеклом террариума… они жили тогда возле зоопарка, и мать частенько отправляла его туда - детей пропускали без билета, а в павильонах можно было погреться.
        Тогда он и решил, что вырастет и станет птицей…
        Крапицы жестами велели ему надеть на голову вязаную шапочку и лечь на лавку. Жар временами казался обжигающим холодом. Потом его полили каким-то душистым маслом, две девушки встали по обе стороны от лавки и принялись это масло в него втирать, а третья, рыжая, намылила и надула небольшой полотняный мешок с горстью чего-то сыпучего внутри - и стала легонько бить его этим мешком по спине, заднице и ногам. Волны раскаленного воздуха опаляли, прикосновение же мокрого полотна казалось ледяным. Но тут же следовало скользящее прикосновение рук…
        Он услышал чей-то стон и не сразу понял, что стонет сам.
        Расслабление наступало полнейшее. Он чувствовал, что его переворачивают на спину, но это уже был как бы и не совсем он. Его опять колотили пузырем, разглаживали, похлопывали ладонями; потом вдруг откуда-то появились огромные полынные веники, и девушки стали махать над ним этими вениками, дотрагиваться, а потом и хлестать с плеча - листья летели в разные стороны, а запах был…
        Но самое страшное еще не пришло. Он увидел, как приоткрылась какая-то заслонка; за нею вишнево светились камни. Туда, в раскаленный ад, ухнул ковш воды - и заслонка тут же встала на место. Секунду было тихо, потом раздался рев и свист. Столб пара ударил в низкий потолок, закружился, отразился, рухнул вниз… Штурмфогель закричал, но вряд ли кто слышал его.
        А крапицы… крапицы, как оказалось, уже оставили его и сидели на высокой скамье под самым потолком, одинаково склонив головы - отдыхая. И Штурмфогель вдруг понял, что они прекрасны.
        Красноватый жар медленно тек сверху, доставляя аромат неведомых сухих цветов…
        Потом его под руки выволокли в мыльню и там, открыв люк в полу, заставили прыгнуть в яму, полную воды со льдом. Это оказалось легко и не страшно - особенно когда девушки попрыгали к нему и завязалась веселая свалка в слишком тесном для четверых водоеме. Потом они опять отогревались в горячем парном отделении, и Штурмфогель даже попробовал посидеть на высокой лавке - но скатился с нее, когда вверх ринулась новая волна пара.
        Потом его укутали в толстую махровую простыню и напоили чем-то травяно-медовым…
        Он проснулся. Внутренние часы показывали двадцать два ровно. Крапиц рядом не было, а на спинке стула висела его чистая сухая одежда. Штурмфогель привел себя в порядок - насколько это было возможно при абсолютно негнущейся спине - и выглянул в соседнюю комнату. Рута сидела в плетеном кресле и при свете яркой лампы читала книгу. Она была одета в облегающий серо-стального цвета кожаный костюм и подпоясана широким черным ремнем. Возле кресла стоял довольно объемистый рюкзак.
        Увидев Штурмфогеля, она встала и издала тихий горловой звук. Тут же появились сестры, тоже в походном, с необычно длинными сумками в руках. Нигра поманила его к столу. Там была разложена старая, девятьсот четвертого года издания, карта Европы. Вопрос был без слов понятен: куда?
        Вот и пришел момент выбора, подумал Штурмфогель. Что, прямо в Берлин?
        Нет, сказал он сам себе. Решился. И показал пальцем - Вена.
        - Вена, - добавил он зачем-то вслух.
        - Э-э…нна… - попыталась выговорить Нигра и рассмеялась. Смех ее был упоительный.
        Ему вручили одну из сумок - тяжелую, килограммов на двенадцать - и поманили к двери. Вышли, не гася ламп и не запирая замков. Направились вглубь двора, навстречу луне (опять навстречу луне…), за баню, к громадному сараю, вдруг осветившемуся изнутри. Сарай был почти пуст, только возле одной стены штабелем лежали длинные доски. Посередине сарая вздымался небольшой холмик, от него отходила длинная узкая щель - примерно метра три в длину. Над нею неподвижно висел огненный шар - точно такой же, какие во множестве населяли захваченный фангами замок графа. Как будто почувствовав приближение крапиц и человека, шар вздрогнул и приветливо запульсировал.
        Из щели пахло влажной разрытой землей. Айна спрыгнула туда первой и поманила Штурмфогеля. Улыбка у нее была необыкновенная. Он подал крапице сумку, прыгнул следом и еле устоял: дно было скользкое и пружинящее. Айна повернулась к Штурмфогелю спиной, взяла его руки, обхватила ими себя, показала: держи так!.. Шагнула вперед. Земля слабо подалась под ногами, еще шаг - и Штурмфогель почувствовал, что проваливается в узкий скользкий лаз… и в следующий миг он уже летел вперед и вниз, пятками, задницей, спиной, затылком ощущая плавные неровности этого желоба или трубы, он вцепился в Айну, а она беззвучно хохотала, раскинув руки, волосы ее летели, скорость была сумасшедшая.
        Шар догнал их, обогнал и устремился вперед, освещая путь…
        Берлин, 2 марта 1945. 01 час 45 минут
        - Женевская полиция расследует дело о похищении некоей Гелены Маллё, частнопрактикующей прорицательницы, - сказал Кляйнштиммель. - Я буду получать всю информацию о расследовании с запозданием на час-два максимум. Имея группу под рукой…
        - Группу сформируешь свою, - сказал Нойман. - Семь человек, не больше. Из оперативного резерва. Я вывожу «Гейер» из дела.
        - Хорошо, - легко согласился Кляйнштиммель. - «Гейер» все равно там слишком засветился…
        Да уж, подумал Нойман. Это разгром. Это позор. Это надо бы застрелиться…
        Он понимал, что не застрелится.
        Однако такого потрясающего провала «Факел» еще не знал… одних начальников отделов погибло двое, и опергруппа полегла почти в полном составе, и спецотряду нанесен самый неприятный урон: боец взят в плен…
        Проклятая крыса!!!
        Штурмфогель. Все-таки он. Как ни горько признаваться себе самому, что доверял такой мрази… Да, это Штурмфогель руководил «Гейером» - и сдал его. Руководил операцией в Константинополе - и провалил ее, погубил Захтлебена и Гютлер, и ребят, и собственного агента, который стал представлять для него опасность…
        А может быть, он и летчика убил, просто выстрелил ему в затылок, а сам выбросился с парашютом? Нойман вдруг понял, что так оно и было.
        Но значит, теперь «Факел» освободился от крысы? Теперь можно жить свободно?
        Нет, не значит, сказал он сам себе. Потому что крыса могла быть не одна. Да, только Штурмфогель был причастен к обоим провалам - но ведь могло быть и так, что провалы случились по разным причинам, а значит…
        Стоп. Паранойе воли не давать.
        Но воображение уже пошло вразнос. Нойману мерещился разветвленный заговор с привлечением практически всех сотрудников «Факела», включая уборщиков и электрика… в конце концов, если даже Мюллер - русский шпион (а Шелленберг убежден, что так оно и есть), то почему не быть предателями и шпионами и всем остальным?…
        Вошел секретарь. Глаза его были круглые.
        - Бригаденфюрер! Звонит Штурмфогель. А на входе задержана неизвестная, которая называет себя то Геленой Маллё, то Хельгой…
        - Кто… звонит?… - приподнялся Нойман. - Кто, ты сказал, звонит?
        - Штурмбаннфюрер Штурмфогель! Из Вены. Из верхней Вены…
        Вена, 2 марта 1945. 02 часа
        От разговора остался неприятный осадок. Нойман говорил испуганно и фальшиво. Ему-то чего бояться, мрачно подумал Штурмфогель. Ему-то вдруг - с чего фальшивить…
        Разве что кто-то был в кабинете - кому Нойман не слишком доверял… или даже не так: кому он внутренне не доверял, а думал, что доверяет.
        С Нойманом вообще очень сложно. Человек, который уже десять лет не спит, заслуживает особого отношения… и все же с ним сложно.
        Штурмфогель попытался еще раз понять, что именно зацепило его в этом разговоре: сначала краткий отчет подчиненного, потом некоторые подробности, потом - инструкции начальника подчиненному: прийти туда-то и тогда-то… если конкретно, то в вестибюль отеля «Галакта» возле Большого арочного моста в двадцать два часа… Все нормально. Так и должно быть. Тогда - что?
        Какие-то нотки. Какой-то даже запах, ощущаемый на большом расстоянии…
        Да нет, ерунда. Предрассудки.
        Но почему Нойман не предложил ему немедленно отправляться в Берлин и предстать пред очами?
        Вот.
        Почему?
        Не слишком понятно.
        Вернее… Вернее - слишком понятно.
        Так поступил бы и он сам, если бы потребовалось срочно ликвидировать ставшего вдруг ненадежным сотрудника, не слишком при этом привлекая внимание высокого начальства…
        Отель «Галакта», напротив арочного моста. Понятно.
        Двадцать два, значит…
        Перебор, шеф.
        Перебор.
        Шеф.
        А у меня… у меня есть еще двадцать часов. Может быть, последних. Но тогда уж - совсем моих. До конца.
        А знаете ли вы, ребята, что я могу взять да и смыться от вас? В любую точку Салема. Он вспомнил, как они неслись по разветвляющемуся туннелю, уже все вчетвером, держась за руки… и лестницы, лестницы, лестницы уходили в стороны и вверх, лес лестниц, самых разнообразных, каменных, железных, деревянных, полуразрушенных и новеньких, и за какие-то сорок минут они долетели до цели, кое-как затормозили - а потом, покачиваясь и хватаясь друг за друга, поднялись по мраморной лестнице и оказались в Вене; было почти тепло, пахло рекой, шел мелкий дождь.
        Он повернулся к Нигре. Встретился с ней глазами. Черные волосы змеились по подушке. Пятна и пятнышки, от светло-коричневых до темно-шоколадных, лежали на плечах и руках, но грудь и живот были светлыми, и только ровная узкая черта проходила по ним сверху вниз - от горла и до голого, но словно бы татуированного лобка. Из-за плеча Нигры всплыло, улыбнувшись, белое облачко - Айна. Штурмфогель протянул руку. Две невесомые руки легли в его ладонь. Сзади мягко, легко и шелестя прижалась теплая Рута…
        Берлин, 2 марта 1945. 04 часа
        - Мы делаем ошибку, - сказал Хете, глядя Нойману в переносицу. - Может быть, мы делаем роковую ошибку, шеф. А главное, вы нарушаете правила, вами же установленные. В отряде распоряжаюсь я, и только я.
        - А в отделе - я, - тихо ответил Нойман. - И пока это так, я могу отменять и изменять введенные мною правила. Больше никто не может, а я могу. Ты понял, Хете?
        - Тогда я подаю в отставку.
        - Я не принимаю ее. Все отставки - только после победы, ясно? А до тех пор - служить!!! - рявкнул неожиданно для себя Нойман и врезал кулаком по столешнице. Что-то упало и покатилось.
        - И тем не менее я настаиваю на немедленной ликвидации Хельги, - сказал Хете, провожая взглядом катящийся предмет. - Это предписывается правилами. Этого требует здравый смысл…
        - Хельга поступает в аналитический отдел - в полное распоряжение Ганса-Петера Круга, - повторил Нойман с нажимом в голосе. - Этот вопрос исчерпан. Переходим к следующему. Немедленно отправляетесь в Вену. Штурмфогеля ликвидировать…
        - Может быть, все-таки взять и выпотрошить? Это легко… - Хете еще раз нарушил субординацию.
        Глаза Ноймана опасно сузились.
        - Он мне не нужен. Ни в каком виде. Просто - ликвидировать.
        Вена, 2 марта 1945. 21 час 30 минут
        Отель «Галакта» возник буквально в одну ночь в тридцать восьмом году. Внезапным появлением новых строений наверху удивить кого-либо трудно, но никогда еще не возникала сама по себе такая громадина. Это была раковина со спиральным ходом, и никто не знал достоверно, так ли уж нелепы слухи об ушедших и пропавших в том ходу людях.
        Мало кому удавалось поселиться в «Галакте»: свободные номера были большой редкостью, да и стоили дорого. Мы работаем с постоянной клиентурой, объясняли портье особо настойчивым. Тем не менее отель всегда был многолюден, в парке били фонтаны, вечерами играл оркестр, кружились пары. Почему-то было очень много сухих старух и маленьких собачек.
        Кое-что из этого Штурмфогель знал раньше. Кое-что узнал сегодня, проводя рекогносцировку.
        Сейчас он, одетый в темный костюм и с ног до головы обрызганный специальной жидкостью, отпугивающей собак, лежал за живой изгородью и в бинокль рассматривал сквозь огромные витринные окна внутренность холла. Там шла обычная жизнь. По идее, кто-то из «Факела» уже должен бы осмотреть место, занять позицию для наблюдения и прикрытия…
        Пока ничего похожего не наблюдалось.
        Потом на фоне ярких окон появился вдруг чей-то близкий - не в фокусе, размытый и огромный - силуэт, согбенно мелькнул и пропал.
        Вот и все, подумал Штурмфогель. Можно было уходить, но он упрямо пополз вперед - как будто следовало окончательно убедить себя в чем-то.
        Если бы сидящие в засаде не заговорили, он мог бы на них налететь - настолько невидимы они были.
        - Не придет, - сказал кто-то. - Ставлю пачку сигарет и два билета в оперу в придачу. Не такой идиот…
        - Не болтай.
        Знакомый голос… и другой - тоже знакомый…
        - Если предатель - то не придет. А если придет - то не предатель.
        - Курт!..
        Курт, подумал Штурмфогель и почувствовал, что упало сердце. А второй - Антон-Хете. Вот кого отправил Нойман, чтобы убить его…
        Отползать было нельзя, услышат, и Штурмфогель остался лежать и ждать. Текли минута за минутой. Потом в парке грянул оркестр.
        - Я говорил, что не придет, - сказал Курт. - Десять часов.
        - Выдвинься к Доре. Он может обходить отель слева.
        Курт беззвучно канул.
        - Вот такие дела, - сказал Антон вслух. - Не пришел - значит, предатель. Такой они сделают вывод. А в следующий раз ему может уже и не повезти так, как сейчас…
        Несколько минут прошло в молчании. А потом Штурмфогель вдруг понял, что остался один. Антон растворился в темноте абсолютно незаметно…
        Штурмфогель неподвижным черным камнем лежал до самой полуночи. Потом - стал пробираться к арочному мосту. Под мостом его уже ждали крапицы…
        Берлин, 3 марта 1945. 08 часов
        - Нет, - повторил Нойман. - Никаких встреч. Разговаривать будем только по телефону и под запись.
        - Зря, - сказал Волков на другом конце линии. - Мы потратим вдесятеро больше времени, а объясниться так и не сумеем.
        - Я вообще не вижу смысла в объяснениях, - сказал Нойман.
        - Убивать друг друга лучше?
        - По крайней мере, честнее.
        - Война скоро кончится, - сказал Волков. - Вы это знаете, и я это знаю. Ваши идиоты наверху никогда не решатся применить сверхоружие, потому что будут до самого конца пытаться выплыть сами, утопив остальных. Их слишком много. Когда больше одного, то шансов нет. Сказать, кто выплывет? Борман. Потому что он - самое говно, остальные еще как-то похожи на людей…
        - Не понимаю, к чему вообще весь этот разговор.
        - Я предлагаю перестать убивать друг друга! Слушайте, Нойман, вы ведь умный человек! И вы, и мы - делаем практически одно дело. Мы - оба - хотим не допустить распространения войны на Верх. Так?
        - Нет, - сказал Нойман даже с некоторым облегчением. - Вы ошибаетесь, Волков. Я давно знаю, что Салем должен погибнуть. Зачем препятствовать тому, что предначертано изначально?
        Волков, видимо, хотел что-то сказать, но предпочел промолчать.
        - Гибель Великого Города была заложена в нем самом с момента возникновения, - вдохновенно продолжал Нойман, косясь на магнитофон; бобины весело крутились. - На развалинах его будут пировать седые вороны, а потом придут исполины. Вы видели, какая там Луна, Волков? Еще каких-то пятьдесят тысяч лет, и она рухнет на землю…
        - Да, конечно, - сказал Волков спокойно. - Всего лишь пятьдесят тысяч. Можно сидеть и не дергаться. Или перебить друг друга, чтобы не мучиться ожиданием…
        - Вы меня понимаете, - удовлетворенно сказал Нойман. - Все это игра, Волков. Да, ставка большая - жизнь, и не одна, - но ведь это только ставка в игре. Самой увлекательной игре, быть может. На самом краю мирового диска. Это похоже на чертово колесо: чем ближе к краю, тем труднее удержаться…
        - У меня ваши люди, Гютлер и Захтлебен. Они без верхних тел, а Гютлер, кажется, и без сознания. Так что вы у меня в руках, Нойман. Я и без того знал о вас все, а теперь - буду знать больше, чем вы знаете сами.
        - Возможно, - сказал Нойман. - Я даже готов выдать вам еще одну тщательно охраняемую тайну. Наша структура продумана так, что при самом тотальном проникновении противник все равно не получает, по большому счету, ни-че-го. Он будет знать всё, но это ему ни хрена не даст. Смешно, правда? Я даже не сам это придумал…
        - Я знаю, - сказал Волков. - Это придумал Бокий.
        - Ведь правда, он был гений? - спросил Нойман.
        - Нет, - сказал Волков. - Я думаю, нет. Он был большой чудак. Посудите сами: ну зачем гению коллекционировать засушенные пенисы?
        - Для забавы, - сказал Нойман. - Волков, вам не надоело болтать? У меня кончается пленка.
        - Жаль. Я думал, мы еще споем дуэтом.
        - Спеть - это можно, - сказал Нойман - и действительно запел: - Чудак построил дом на песке, построил дом на песке…
        - Песок добывал он в тихой реке, в прозрачной тихой реке, - подхватил Волков.
        - Друзья говорили ему: «Чудак, ты строишь дом на песке»…
        - А он в ответ улыбался так - и строил дом на песке…
        - Он разных женщин туда приводил, в высокий дом на песке…
        - Они узнавали, что дом на песке, и жили потом вдалеке…
        - И только одна, что была влюблена, вошла в тот дом на песке…
        - Как в небе луна, сияла она, и жилка билась в виске…
        - Собаки жили у них и дрозды, и дети играли в песке…
        - У тех чудаков, что построили дом, построили дом на песке…
        - Но годы шли, и старый чудак уплыл по тихой реке…
        - Мы сошли с ума… - у Волкова в голосе прозвучал испуг.
        - Дурак, - сказал Нойман с досадой. - Испортил песню…
        Женева, 3 марта 1945. 14 часов
        Пока ему делали массаж, Штурмфогель уснул - и вновь увидел себя евреем. Сон был статичный: он сидел в мягком кресле у иллюминатора то ли цеппелина, то ли нереально огромного самолета, и смотрел вниз. Там было море в солнечных брызгах. Несколько десятков маленьких кораблей толпились на поверхности…
        Ему нужно было принять какое-то важное решение, которое могло в один момент изменить всю его жизнь. Всё, к чему он прежде стремился, всё, во что верил, - вдруг исчезло, обернулось чем-то противоположным. Но во что он верил и чем это обернулось так внезапно - Штурмфогель не знал, знание лежало где-то за пределами сна и было совершенно обыденным, как воздух или вода… Тот, кем он становился во сне, не любил лишних слов, особенно если они хоть чуть-чуть отдавали высокопарностью.
        Проснулся Штурмфогель в смятении и тревоге и даже первые десять секунд не мог вспомнить, кто они, эти обступившие его полуголые татуированные красавицы… Но потом вспомнил.
        И, хотя поясницу все еще ломило, он протянул руку к Айне и погладил ее по гладкому прохладному бедру.
        Берлин, 3 марта 1945. 14 часов 15 минут
        Хельга (она же Гелена Маллё, она же Рита Вагнер, она же - и это ее первое, еще детское, имя - Ута Вендель) чувствовала себя скверно. Воистину правы были японцы, когда писали: «Если воину предоставляется выбор между жизнью и смертью, воин выбирает смерть». Сейчас она даже не могла умереть, хотя специальный курс самоликвидации, который им читали в тренировочном лагере, предусматривал, казалось бы, совершенно безвыходные ситуации. Но невозможно совершить самоубийство в присутствии двух вежливых и предупредительных охранниц, которые просто не отводят от тебя глаз…
        Наверху все было точно так же: просторное, однако же предельно изолированное помещение, хорошая еда - и те же две охранницы. И, разумеется, вопросы, вопросы и вопросы. Не подряд, что было бы, наверное, легче, но - в любую минуту либо ее вызывали в кабинет Круга, начальника отдела, - либо сам Круг приходил к ней и задавал очередной вопрос: как правило, непонятно о чем. То есть вопросы-то были понятны - непонятно было, что он хочет выяснить, получив очередной ответ.
        Куда смотрел допрашивавший ее офицер: прямо в глаза, в переносицу, в скулу, на ухо?
        (На грудь он смотрел. Я была голая и с петлей на шее.)
        Когда допрашивавшие переговаривались между собой, кто из них говорил громче?
        И так далее…
        Но не это донимало Хельгу. А - непонятное пока ей самой томление, чем-то сходное с любовным, но более грубое и более горячее.
        Обжигающее.
        Ей приходилось сдерживать себя изо всех сил, чтобы не начать метаться по комнатам и коридорам, оставленным для ее прогулок. Внизу - было проще: тамошнее тело, лишившись души, тут же засыпало. Верхнее же тело, предоставленное самому себе, все порывалось наделать глупостей: например, соблазнить Круга…
        Пока что ей удавалось в последний момент вернуться и взять управление на себя, но долго ли такое везение могло продолжаться? Тем более, что и сознание было подвержено странностям - и чем дальше, тем сильнее.
        Хельга была хорошей лыжницей - и сейчас она чувствовала себя несущейся вниз по незнакомому склону, который становится все круче и круче. Она боялась, что не успеет повернуть или затормозить, когда это потребуется, - и все же втайне рассчитывала на свою реакцию и удачу…
        Но Волков не оставил ей шансов, и когда прошло отмеренное время, уже некому было ни тормозить, ни поворачивать.
        Просто в один миг Хельга перестала быть хозяйкой своих тел и даже своего сознания. Ее будто посадили в стеклянную банку, полную каких-то дурманящих эфиров, и оттуда она в холодном ужасе наблюдала за действиями и трансформациями своего верхнего тела…
        Сразу после того, как ее отключило от управления и тело перестало слушаться и давать отчеты (она не сразу осознала происшедшее), - руки спрятались так, чтобы охранницы не могли заметить их, и только краешком зрения Хельга с ужасом следила, как истончаются и удлиняются пальцы, стремительно растут ногти, превращаясь в острейшие ланцеты. Под кожей мелко двигались, прорастая, новые сухожилия и мышцы.
        Наверное, что-то подобное происходило и с ногами, но через пижамные брюки не было пока видно ничего.
        …И Нойман, и Круг допустили типичнейшую ошибку профессионалов: если какое-то явление не случается никогда или хотя бы достаточно долго, значит, его можно не опасаться и даже не принимать в расчет. Концлагеря не укрывают сверху проволочной сеткой, потому что люди не могут летать. Крыши домов не бронируют против метеоритов, потому что еще никогда метеориты не попадали в дома. В том, что в Хельгу была введена информационная капсула, которая вот-вот, исподволь или явно, изменит поведение жертвы, оба не сомневались - и были к этому готовы; они и сами умели делать кое-что подобное; но никогда еще не случалось, чтобы жертва обретала новые качества: например, способность даже не просто к изменению внешности или смене пола (что тоже немалая редкость), а к реальной трансформации тела - той редчайшей способности, которая присуща почти одним лишь Властителям и Магам…
        Волков не был ни Магом, ни Властителем. Но он хорошо знал, как из простого человека сотворить подобие Властителя, - и умел это делать. Обычно получалось - на час, на два. Редко - на сутки. Однажды - на несколько суток. Он не мог задавать срок, срок зависел от самой жертвы, от каких-то внутренних, еще не раскрытых, свойств.
        Потом наступал распад. Сначала - личности, а потом и тела…
        …Хельга не могла даже взглянуть на что-либо по своей собственной воле. Ее несли в банке с окошечком, и куда окошечко поворачивалось, туда она и смотрела. Так, она видела, как была убита одна из охранниц: длинные острые пальцы пробили ее грудь. Но что случилось со второй - Хельга не видела, а видела только, как чудовище переступает через изломанное тело с вдавленным внутрь лбом. Потом чудовище осмотрелось. Кажется, никто ничего не услышал…
        Оно отволокло трупы в дальний темный угол, само же прилегло на кровать Хельги, укрылось с головой одеялом и стало превращаться дальше.
        Женева, 3 марта 1945. 19 часов
        - Алло! Барышня, соедините меня с Ватиканом!
        Это был пароль, но Лени все равно рассмеялась - Штурмфогель произнес эти слова таким царственным басом, что телефонная мембрана загудела.
        - Соединяю. Но Его Святейшество сейчас играет в поло.
        - Тогда, может быть, мы встретимся с вами? Посидим не торопясь, попьем кофе…
        Лени вспомнила маленькую таблицу кодовых слов и выражений. Штурмфогель только что сказал, что ждет ее через полчаса в кафе казино «Ройал».
        - Кофе, - согласилась она. - Но только кофе. Без ликера.
        Это означало, что за ней могут следить.
        - Тогда со сливками… - он прикроет.
        - Договорились…
        Неожиданно для себя она чмокнула воздух возле микрофона и повесила трубку. Щеки пылали.
        Женева, 3 марта 1945. 19 часов 45 минут
        - Ты прекрасно поработала, девочка, - сказал Штурмфогель, выслушав ее. - Теперь давай обозначим, как мы будем жить дальше. Я не хочу таскать тебя на связь слишком часто, это небезопасно. Почти все провалы бывают на связи… да ты и сама знаешь.
        - Провалы бывают в основном на облавах, - сказала она. - Когда всех сгоняют в кучу, а потом с мужчин спускают штаны и смотрят…
        - Мы поговорим и об этом, - Штурмфогель поморщился почти болезненно. - Когда обстоятельства позволят. Не сейчас.
        - Ты просто не хочешь этого знать, вот и все. Так спокойнее. Правда?
        Он не ответил.
        Кафе располагалось на балконе - над игровым залом. Посетителей было мало, игроков еще меньше. Вот после одиннадцати…
        Штурмфогель поставил свой бокал на широкие перила, обитые зеленым бархатом. Посмотрел вниз.
        - Насколько они готовы? - спросил он, не поворачивая головы.
        - Могут начать в любой момент. Похоже, что задерживаются клиенты. Во всяком случае, я так поняла из разговора Эйба и Дрозда.
        - Дрозд с вами?
        - Нет. Он появляется и исчезает. Он тоже выглядит усталым. Как и ты.
        - Хорошо бы еще - по той же причине… - пробормотал себе под нос Штурмфогель.
        - Что?
        - Ничего. Вздор. Это вздор… Лени. Не рискуй, хорошо? Не расслабляйся. Тебе доверяют - или делают вид, что доверяют. Не проколись на этом. Даже если что-то померещится - сразу уходи. К отцу.
        - Вы с ним говорите одни и те же слова, - сказала Лени со странным выражением лица. - Он заботится обо мне. А ты?
        Штурмфогель долго думал, что ответить. Потом просто пожал плечами.
        - Спасибо, - сказала Лени. - Я поняла. Кажется, поняла.
        И улыбнулась неуловимо.
        - Последнее, - сказал Штурмфогель. - Как тебе этот запах? - он достал из кармана и протянул Лени эбеново-черную фигурную бутылочку с притертой пробкой.
        - Он мне должен понравиться? - Лени вдохнула воздух, задумалась. - А впрочем, неплохо. Очень неплохо.
        - Ты будешь пользоваться только этими духами. Тогда начиная с завтрашнего дня мы сможем найти тебя в Женеве, с послезавтрашнего - в Европе…
        - Кто это - мы?
        - Я и мои помощницы. Они не вполне люди. И к моей официальной службе отношения не имеют. Кстати, чтоб ты знала: я объявлен предателем и приговорен к смерти. Так что…
        Лени медленно кивнула.
        - И второй презент: вот, - он протянул ей маленькую, меньше папиросной коробки, шкатулочку из такого же черного материала. - Жалко, что ею можно воспользоваться только один раз, очень полезная вещь… Пишешь записку, кладешь внутрь, бросаешь шкатулку через плечо. Она оказывается у меня.
        - Ничего себе! - Лени высоко задрала брови. - Так бывает?
        - Иногда. Честно говоря, я тоже думал, что не бывает, но на днях пришлось убедиться… Бывает еще страннее. Как я понял, Салем создан не только людьми.
        - Э-э… Еще раз.
        - Салем создан не только людьми. Еще раз?
        - Нет, просто поясни.
        - Видимо, на Земле живут и другие разумные расы. Почему мы с ними не знакомы, я не знаю. Может быть, мы просто не воспринимаем их, смотрим мимо… а может быть, нас разделяют какие-то перегородки, стены, не знаю, как это выразить…
        - Вот это я поняла. Интересно, что примерно о том же говорил мой дед. Он был мудрым человеком. Но ему никто не верил. А ведь он даже не бывал наверху…
        - Тогда я не понял. А о чем он говорил?
        - О перегородках и стенах. О том, что все вокруг значительно сложнее и запутаннее. Что мир полон замаскированных стен. Он все пытался найти дверь в стене. И, наверное, однажды нашел. Представляешь, он вышел из дому. Его ждал автомобиль - на другой стороне улицы. Так получилось - нельзя было подъехать. Пришлось пройти лишних двадцать метров. Он дошел до автомобиля, стал обходить его - и исчез. Там негде было исчезнуть, но он исчез… Никто не видел, как это произошло. Но как-то произошло… Извини, я перебила.
        - Нет-нет. Я ведь ничего такого важного не говорил. Но когда поймешь наконец, что все это принадлежит не только нам… становится как-то проще. Понятнее.
        - Возможно… - с сомнением протянула Лени и тут же спохватилась: - Все. Время. Надо идти.
        Штурмфогель встал. Вдруг, неожиданно для себя, наклонился и поцеловал сидящую Лени в лоб. Она отшатнулась, запунцовев. Но через миг вскочила, рукой притянула голову Штурмфогеля к себе, поцеловала в уголок рта… И - метнулась бежать.
        Берлин, 3 марта 1945. 22 часа
        То, что поднялось с кровати Хельги, уже почти ничем не напоминало человека. Разве что тем, что стояло на двух ногах и имело две верхние конечности. Оно было тоньше и выше, колени и локти оканчивались длинными зазубренными шипами, острые загнутые шпоры торчали из пяток - на которые существо не опиралось при ходьбе, пружиня на носках необыкновенно длинных ступней. Из-за этого походка была стремительной, летящей. Кожа, если это была кожа, отливала графитным блеском. Голова - удлиненная, с покатым твердым лбом, из-под которого мрачно посверкивали четыре выпуклых красноватых глаза (два смотрели вперед, два - в стороны), - сидела на короткой, но очень гибкой шее. Маленькие челюсти вряд ли были предназначены для нанесения вреда противнику, но из груди выступал острейший пилообразный гребень; подобные же гребни, поменьше, украшали собой голени и предплечья…
        Движения существа были стремительны и нечеловечески точны.
        Оно прошло сквозь четверых охранников на входе столь быстро, что они вряд ли успели понять, кто перед ними и что оно с ними делает…
        Дальше была темная улица и холодный дождь; капли его не задерживались на коже существа. Дома мелькали, сливаясь в один бесконечный дом без входов. Существо что-то искало, но пока само не знало, что.
        …и все это время Хельга - нет, уже не Хельга, а Ута, девочка Ута, что они с тобой сделали… - билась в клетке, в которую ее заключили. Не останавливаясь ни на секунду, она царапала, била, трясла, расшатывала прутья - пока вдруг не почувствовала, что один стал поддаваться…
        Волков был изощрен, но не всесилен…
        Берлин, 3 марта 1945. 22 часа 15 минут
        Нойман выслушал доклад, ни разу не перебив Круга, - что само по себе было весьма необычно. И когда Круг замолчал, Нойман еще долго рассматривал свои пальцы. На левом указательном белел ребристый шрам - в детстве мальчик Зигги любил пускать ракеты из артиллерийского «макаронного» пороха…
        - Хете был прав, - сказал он наконец. - Нужно было убрать ее сразу. Я чувствовал… но так хотелось сыграть… обыграть…
        - Я не понимаю нескольких вещей, - сказал Круг. - Почему…
        - …кто мог подумать, что он не станет играть, а просто смахнет фигуры? - не слушая Круга, проговорил Нойман. - Почему ни один пост не засек попытки проникновения в здание, а? Почему нападавшие использовали только холодное оружие? Наконец, зачем понадобилось захватывать Хельгу, потом отдавать ее нам, потом опять захватывать…
        - Почему ее увели голой, - подсказал Круг. - А если переодевали - то с какой целью? И потом… есть подозрение, что непосредственная охрана Хельги погибла по крайней мере час назад. Доктор скажет точнее. То есть…
        - То есть имело место тихое проникновение - и громкий выход. Так?
        - Да.
        - Для чего? Если можно тихо войти, значит, можно так же тихо удалиться. Нет?
        - Подожди… - Круг уставился в одну точку. - Что-то померещилось… Ладно, вспомню. Громко выходить имеет смысл, если хочешь отвлечь внимание от того места, через которое вошел.
        - То есть они намерены вернуться?
        - Наверняка.
        - Так может быть, гипотетическая наша «крыса» - это вовсе не человек, а - место? - Нойман даже привстал. - Кто-то приходит, распускает уши, узнает, что ему надо… сматывается… Возможно такое?
        - Вполне, - сказал Круг, бледнея. - По крайней мере, в это я легче поверю, чем в успешное прохождение предателем контроля лояльности.
        - Ищи, - наставил на него палец Нойман. - Как хочешь, чем хочешь, носом, рылом… ищи! Белов и вся его служба - под твое начало. День тебе даю. Всё… Да! - закричал он в спину повернувшемуся Кругу. - Увели голой. Наверное, через этот канал в одежде не пройти. А?
        - Возможно, шеф, - кивнул Круг и вышел из кабинета.
        И тут Нойман почувствовал, что еще один вопрос остался без попытки ответа. Взяли, отдали, взяли. Зачем?
        Значит, все-таки - «слепок»…
        Круг и его люди не нашли в сознании Хельги характерных следов подготовки «слепка». Но это не значит, что нет более тонких методик…
        «Слепками», «матрицами», «копирками» называлось особое состояние сознания какого-либо человека-носителя. Носитель вел себя обыкновенно, не вызывая подозрений, при этом (сознательно или несознательно, это зависело от методики) создавая в своей памяти эйдетический слепок реальности. И умелый интерпретатор мог воссоздать реальность, с которой слепок был снят, в высшей степени достоверно - и даже с деталями, которые не попали в поле зрения носителя, а пришли туда в отражениях личностей других людей…
        Методика эта просуществовала некоторое время, но очень скоро англичанами был разработан детектор «слепков» - и от применения ее пришлось отказаться. Дальнейшие работы по созданию «слепков» были прекращены личным распоряжением фюрера.
        Очевидно, зря.
        Но если есть какой-то «подземный ход»… и «слепки»… то - Штурмфогель?…
        Ни при чем?
        Нойман почувствовал озноб. Отменить охоту? А если он уже убит? Все-таки Хете - это Хете, от него еще никто не уходил. Как тогда все будет выглядеть?
        Он, Нойман, отдал приказ убрать офицера, ценнейшего сотрудника - просто по подозрению, из-за стечения обстоятельств, играя на руку врагу?…
        Вот. Он уцепился за последнюю мысль. Преследуя Штурмфогеля, мы даем врагу понять, что играем по его сценарию. На самом-то деле мы разгадали сценарий, но не имеем права показать этого. Если Штурмфогель падет жертвой нашей игры - то он падет геройской смертью офицера: подобно курьеру-смертнику, который может доставить врагу фальшивку лишь на собственном трупе…
        Его можно будет представить к Железному Кресту.
        Кстати, что там у нас в Женеве? Нойман стряхнул с лица остатки смятения и открыл папку с последними донесениями.
        Ребята Эделя работали отлично. По их данным, группа Коэна насчитывала шестнадцать человек, из них девятеро уже были идентифицированы, а остальные, скорее всего, являлись новичками-дебютантами. Группа располагала большим количеством автоматического оружия, включая два тяжелых пулемета, а также несколькими базуками и минометами. Судя по весу оружия и боеприпасов, до цели группа должна была следовать как минимум в двух тяжелых грузовиках…
        Отдельное донесение было про двоюродную сестру Эйба Коэна, чья функция в группе оставалась неясной. Трижды ее посылали для установки тайников, но к тайникам никто не пришел, а при вскрытии одного из них не было найдено ничего. Просто - ничего. Тайник был пуст. Следует отметить высокий профессионализм девушки в деле ухода от слежки…
        С чего бы это, подумал вдруг Нойман. Роза Марцинович из Лемберга, дочь еврея и полячки, мать всё время прятала ее в тайнике в борделе, который сама и содержала. Из-за бывшего (да к тому же и давно мертвого) мужа у матери были сложности с местным гестапо, но кто-то из аппарата гауляйтера заступился за вдову…
        Это были данные Штурмфогеля. А если Штурмфогель все это сам придумал?…
        Значит, он предатель.
        Или это совсем другая девушка. Потому что в борделе девушка может научиться многому, но не профессиональному уходу из-под слежки…
        Адриатика, остров Премуда. Яхта «Босфор». 4 марта 1945. 05 часов
        Две ночи подряд Гуго охотился на командира, но прихватить смог только сейчас, после того, как яхта вошла в какую-то бухточку и стала на якорь. Очевидно, с острова их наводили, потому что в такой непроглядной тьме просто так приблизиться к берегу - и то было непросто; да и новые голоса зазвучали на палубе…
        Так и шли: ночами плыли, днями стояли, укрытые маскировочной сетью. Команда спала. Но днем Гуго был почти бессилен, вот в чем беда. Ему нужна была луна, пусть ущербная, пусть за тучами. И вот сейчас - повезло. А может быть, он намолил себе эту удачу. Командир Джино сказал наверху: я вздремну до света. Потом растолкай меня, шкип. Да спи ты сколько влезет, сказал капитан, хоть до вечера… Я сказал: до света. Ну, ладно, капитан вздохнул, как хочешь.
        Гуго не слышал всего этого, но почувствовал. Потому что ждал. Потому что иначе было нельзя.
        Он взял Джино в длинном коридоре - тот как раз открывал дверь, за которой копошились обнаженные темнокожие красавицы. Гуго прыгнул сзади и перекусил ему шейные позвонки…
        Тут же все охватило пламя. Тело Джино корчилось в огне, а Гуго уже несся назад, торопясь выскочить из чужого сна прежде, чем сон перестанет существовать. Двери было две: вверх и вниз - и Гуго, переборов соблазн броситься вверх, протиснулся в нижнее тело, именно протиснулся, потому что проход сужался, сужался…
        Он все-таки успел. Запрыгнул, как танкист в танк, захлопнул крышку люка… Вал пламени пронесся поверху, но уже невидимый.
        Тело подчинилось не сразу, даже пыталось бунтовать, но это был бунт обреченного: у Гуго были все командные высоты, все рычаги и кнопки. Через полчаса он вышел из командирской каюты - тесной, как инструментальный ящик, но все же односпальной, держа в руках сверток с двумя пистолетами и одеждой. Спустился в трюм, открыл каюту, где содержались пленные (она не охранялась снаружи - да и на кой черт?), отстегнул наручник, которым был прикован… он сам. Тело. Не в первый раз ему приходилось смотреть на себя со стороны, но впервые зрелище показалось ему омерзительным.
        Тем не менее - и это союзник…
        Гютлер он освобождать не стал, а она просто не заметила ничего: лежала, отвернувшись к стене. Это, к сожалению, не союзник, это обуза…
        Пока тело одевалось и проверяло пистолет, Гуго прислушивался к происходящему вокруг. Память Джино, поступившая в его некоторое - весьма неполное - распоряжение, подсказывала расположение помещений яхты, распорядок дня - но утаивала то, что было необходимо: манеру поведения Джино, характерные его словечки, мимику…
        Придется обойтись без изящества. Хотя было бы соблазнительно захватить не просто яхту, но - яхту с экипажем. И чтобы экипаж о захвате не догадался.
        Однако такой маневр требовал куда более тщательной подготовки, да и - Гуго постарался быть честным - больше сил и таланта. Такие умения оттачивают годами, а он… он занимался чем угодно, только не этим.
        По дороге к трапу, ведущему на мостик, Гуго ножом убил одного партизана. Тело оттащило труп в каюту к Гютлер.
        На борту и на берегу было в общей сложности восемнадцать человек - вспомнилось уже на трапе…
        Через четверть часа партизан осталось четверо: обезоруженных и запертых. Страшно воняло пороховой гарью, плечо и руки гудели от пулемета, в ушах стоял звон. Тело пыталось что-то говорить, но только морщилось и глупо улыбалось. Ему вообще повезло необыкновенно: граната взорвалась в двух шагах - и ни царапины…
        Теперь следовало не терять темпа. Гуго проверил, нет ли в каюте Джино припрятанного оружия, отдал телу все, что имел при себе, и велел запереть себя снаружи. Маловероятно, что тело Джино ринется на подвиги, но лучше подстраховаться.
        Вообще-то… могло ведь ничего не получиться. Верхнее тело, если оно достаточно далеко, после гибели личности вполне способно закуклиться - и тогда проникнуть в него можно будет только при помощи настоящих Магов, их специальных методик - и только там, наверху… и то не факт, что получится. Но все же существовала вероятность, что пуповина, соединяющая тела, не разорвалась после гибели личности и не сжалась до такой степени, что сквозь нее уже не протиснуться… хотя, если говорить о вероятностях, то именно эта вероятность была куда большей. И здесь тоже было два варианта: получше и похуже. Если пуповина порвалась, то он просто не сумеет подняться наверх, и всё - но если она сжалась, то можно застрять где-то в междумирии…
        Вот об этом лучше не думать.
        Потому что так или иначе, а рисковать приходилось. И потому лучше не подсчитывать свои шансы на медленную мучительную смерть…
        Гуго вдохнул поглубже - и скользнул вверх.
        Пожалуй, это похоже было на полет мыши внутри садового шланга. Местами Гуго чувствовал, что его сжимает и скручивает так, что превращает в веревку длиной в полкилометра и толщиной с карандаш. Но все же чудом он не застрял - и через немыслимый промежуток времени (пройдя сквозь какую-то иную вечность) оказался наверху, в другом теле Джино…
        Здесь была обширная тускло освещенная пещера. Чадили факелы, и отсветы жирного пламени бродили по черному, в паутинах копоти, потолку.
        Перед ним, скрестив по-турецки ноги, сидел Паук - огромный, коричневый, лоснящийся. Рядом с ним лежал кривой бронзовый меч, а в руке был томик Кьеркегора, «Страх и трепет», - в трудные минуты Паук всегда обращался к этому философу. Когда Гуго подошел, Паук заложил томик огромным пальцем с кривым черным ногтем и приветливо улыбнулся.
        Насколько Гуго понимал (сквозь невнятицу мыслей и сопротивление захваченного тела) здешние взаимоотношения, Паук не был в строгом смысле слова членом группы Джино. Нижнее тело его либо путешествовало отдельно, либо вообще оставалось где-то в неподвижности - Джино допускал это, исходя из каких-то невнятных намеков. Может быть, Паук осуществлял над Джино чей-то сторонний надзор… Дрозда? Вероятно.
        Хотя не факт. Ведь и Дрозд кем-то контролировался…
        - Не прилетели? - спросил Паук.
        - Нет еще, - сказал Гуго, хотя даже не подозревал, кто и когда должен прилететь. - На моей памяти еще ничто не случалось вовремя…
        - Это не страшно, - сказал Паук. - Знаешь, у меня не идет из головы тот парень, которого было приказано оставить живым. Я почти никогда не обсуждаю приказы. Но мне кажется, здесь Дрозд ошибся. Его следовало убить… возможно даже, его одного.
        - Почему ты так решил?
        - Я ничего не решал. Я так увидел. Он опасен. Он очень опасен. Главные его качества - это живучесть и везучесть. Иногда они перевешивают все остальные…
        - Такого провала ему не простят. За ним будут охотиться и убьют - свои же.
        - Дрозд на это и рассчитывает. Натравить их на своего - на лучшего из своих - в самый острый момент. Это остроумно, но неоправданно усложняет игру. Могут вмешаться… как бы сказать… другие игроки.
        - Могут, - сказал Гуго. Он достал из кармана пистолет и трижды выстрелил Пауку в голову.
        Она разлетелась, как пустая тыква. Именно - пустая. Большое тело упало, задергалось, потом его косо рассекло изнутри: от плеча к бедру. Из дыры высунулись тонкие волосатые лапы с крючками на концах…
        Остаток обоймы - десять патронов - Гуго выпустил в то, что выбиралось наружу из сдувшейся и повисшей на ребрах, словно оболочка пробитого цеппелина, толстой мокрой шкуры. Девятимиллиметровые пули, вылетающие из ствола настоящего бельгийского браунинга со сверхзвуковой скоростью, разносили в мелкие клочья хитин и все, что под хитином скрывалось - какое-то зеленоватое желе, тугие жгуты, белые волокна… Но внимательный запоминающий взгляд шести красных глазок, успевших выглянуть из дыры, он уловил - и поразился тому холодному презрению, которое они излучали…
        …Потом Гуго сменил обойму и огляделся. Он пока еще ничего не ощущал, но знал, что совсем скоро его затрясет - и будет трясти долго.
        Больше в пещере никого не было. И тело - может быть, само потрясенное увиденным - не собиралось давать ему никаких подсказок.
        Потом он как-то оказался снаружи. Долго пытался положить пистолет в карман и промахивался. Смеркалось… или рассветало? Он не знал. Небо было вверху, а лес начинался от самых ног и был синим. За спиной все время что-то происходило.
        Теперь его трясло по-настоящему. И в гондолу подлетевшего маленького цеппелина его втащили почти силой, сам он забраться не мог - руки дрожали и ноги не шли.
        Пауки были кошмаром всей его жизни. Он не боялся ничего - кроме них, любых, даже самых безобидных маленьких домовичков, плетущих незаметные паутины по углам, чтобы поймать случайную моль или, если сильно повезет, то плодовую мушку…
        Моторы даже не взревели, а просто затрещали сильнее, и цеппелин, трясясь и вздрагивая, поплыл над самыми верхушками деревьев.
        Потом под ним показалась рябая от ветра поверхность серой стоячей воды…
        Женева, 4 марта 1945. 10 часов
        Его разбудила Рута, легонько проводя губами и языком по небритой щеке. Он тут же забыл сон, в котором ему снилась белокурая красавица, которая, слава Богу, совершенно им не интересовалась, и повернулся на зов, но Рута приложила палец к губам, а потом поманила за собой. Стараясь не разбудить Айну и Нигру, Штурмфогель выбрался из-под одеяла и утиной походкой, силясь на ходу разогнуться, направился вслед за Рутой в ванную. Вода уже была налита, пена взбита. Он, постанывая от удовольствия, забрался в душистый ком, погрузился с головой, вынырнул. Ванна была огромная, вчера они поместились в ней вчетвером…
        Все это здорово, подумал Штурмфогель, но я уже где-то на пределе.
        И только тут Рута показала ему маленькую черную шкатулочку. Ту самую, которую он от нее же и получил и которую вручил Лени.
        - Открой, - прошептал он. Почему-то с безмолвными крапицами он разговаривал чем дальше, тем тише.
        Рута подцепила ногтем крышку, откинула ее. Достала и развернула лист бумаги. Там было:
        «Сегодня, 4-го, вечером перебираемся куда-то в Аквитанию. Точнее выяснить не удалось. Похоже, операция началась. Лени».
        Сегодня вечером…
        До вечера еще так много времени! Он поманил Руту, и та охотно шагнула через край ванны. И - вдруг замерла, словно прислушиваясь к чему-то далекому…
        - Что?
        «Сейчас,» - жестом ответила Рута, стремительно выскользнула в холл и тут же вернулась, неся знакомые две чашки. - «Это тебя».
        Он приложил одну чашку к уху - зашумело море, - а вторую поднес к губам.
        - Штурмфогель?… - спросил кто-то далеко-далеко. - Штурмфогель?!!
        В голосе была самая неистовая надежда.
        - Да…
        - Это Хельга! Хельга! Забери меня отсюда, пожа-алуйста. Мне так холо… лодно…
        Прага, 4 марта 1945. 11 часов
        Барон просто не мог усидеть на одном месте. Он метался по залу, ронял стулья и шандалы, опрокинул вазон с бесценным кривым деревцем, зацепившись за ветку обшлагом…
        - Не понимаю! - кричал он. - Сокол, я не понимаю! Как они могут быть такими тупыми? Или без должной тупости просто не подняться, не стать Властителем? Объясните хоть вы мне, что ли… Или им просто ничего не надо? Или они хотят пощекотать себе нервы - кто из них самый храбрый и безжалостный? Так, что ли? Проклятые чертовы мерзавцы. Это я и про вашего шефа говорю, Сокол! Что ж вы молчите?
        - Давайте выпьем, барон. У нас нет другого выхода.
        - Да, запереться здесь и пить, пока все вокруг не исчезнет… Вы знаете, Сокол, как это будет? Если не закрывать шторы, мы все увидим. Сначала побледнеет небо. Станет белесым, потом просто белым. Начнут исчезать цвета. Почти незаметно. Вон, видите - вывеска портного? Ножницы и платье. Сейчас оно красное, а станет бурым. Сольется с фоном. За полчаса или за час. А потом все начнет медленно осыпаться. И мы поймем, что мир был сделан из песка…
        - Еще не все потеряно.
        - Вы говорите о личной встрече? Они не поймут друг друга. Разные слои сознания. Вот мы с вами - каждый может понять другого. Они не смогут. Произнося одни и те же слова, они будут понимать их по-разному. Они никогда не договорятся. Был шанс - через посредников. Через нас с вами…
        Барон вдруг замолчал и стал смотреть куда-то мимо собеседника - как будто там открылся глубокий туннель со светлым пятном в конце.
        - Слушайте, Сокол, - сказал он наконец. - Давайте составим заговор. Мы с вами - против них всех. Давайте спасем мир, а?
        - Вдвоем?
        - Да. Я бы попробовал один, но я уже несколько стар для таких эскапад…
        Он подбежал к столу, налил полный фужер коньяка и опрокинул в себя.
        - Они не хотят выдавать Гитлера, и я знаю, почему. Но мы с вами можем его украсть. Вывезти, связанного по рукам и ногам…
        - Барон… - укоризненно сказал Сокол.
        - Вы ничего не понимаете, молодой человек! Вы живете в том же мире грез, что и все остальные. Так. Я вам сейчас кое-что расскажу, а потом вы будете говорить это свое: «Баро-он…»
        Он перевел дыхание.
        - Значит, так. Двадцатого июля прошлого года на Гитлера было совершено покушение. Это вы знаете. Но весь мир почему-то уверен, что Гитлер остался невредим, хотя там все было шито белыми нитками… маленький доктор - он гений. Ему верят друзья и враги, верят всему, что бы он ни болтал. Через полчаса после взрыва Гитлер разговаривает по телефону с Ремером и приказывает ему подавить путч. Не смешите меня! Вам хотя бы стреляли над ухом? Какой после этого телефон… Гитлер остался жив, Сокол, но он до сих пор в коме. На людях появляется Руди Клепке, его двойник. Причем это именно он организовал покушение, он! Вот в чем еще смех-то! У него был бурный роман с Евой, а когда фюрер начал что-то подозревать, Клепке нашел недовольных тем, что Гитлер отступил от идеалов тридцать третьего года… Теперь настоящий Гитлер внизу - лежит в бункере, а наверху - творит черт знает что, люди боятся заходить в Замок; а Клепке и Ева, как два голубка… я им даже завидую, честное слово. Так! вот: я знаю, как втайне от всех проникнуть в тот нижний бункер.
        - И что это нам дает?
        - Мы забираем тело…
        - Барон! Но как я-то туда попаду? Внизу?
        - А вам никогда не приходилось пользоваться чужими телами?
        Сокол наклонил голову и внимательно посмотрел на барона круглым глазом.
        - Продолжайте…
        - Причем это будет такое тело!.. Ха-ха. И всё, Сокол! Мы вывозим Гитлера, отдаем его вашему шефу - пусть делает с ним, что хочет. И ждем. Замок рухнет сам по себе через несколько месяцев…
        - Как мы сможем вывезти тело из Берлина?
        - Оно не в Берлине. Я организую самолет. Это не проблема. А вы похлопочите там у себя, чтобы нас не сбили над линией фронта…
        - Постараюсь. Когда начнем?
        - Ну… проведем эту поганую встречу… дней через десять приступим, я думаю. Но, Сокол! Вы же понимаете, что появление в нашем проекте кого угодно третьего - будет страшной катастрофой?
        - Естественно…
        Берлин, Цирк, 4 марта 1945. 13 часов
        Падала сверху и разбивалась с барабанным звуком о мокрые камни вода - частыми огромными твердыми каплями…
        Не здесь. Не здесь. И не здесь.
        Луч фонаря дробился в воздухе и возвращался неуверенными бликами.
        Рута поймала его за руку, сжала: «Смотри!»
        Штурмфогель посветил фонарем. В углу, сжавшись в комок, сидел громадный богомол. Сверкнули мрачными изумрудами глаза, Штурмфогель попятился, доставая оружие…
        - Это я-аа… - просвистел богомол. - Я-аа, Хельга-а…
        - Боже, - сказал Штурмфогель.
        Рута ахнула - почти как человек.
        Подошли и встали рядом Нигра и Айна. Богомол свистнул, крапицы отозвались, все три. Несколько секунд они пересвистывались, потом Айна успокаивающе погладила Штурмфогеля по одному плечу, а Рута - по другому.
        - Хельга… что с тобой сделали?
        Богомол - теперь уже Штурмфогель видел, что это никакой не богомол, а совершенно особое существо, ни на что не похожее, - развел руками.
        - А - кто?
        - Дрозд…
        - Сам? - в ужасе спросил Штурмфогель.
        Хельга кивнула. Как ни странно, он уже узнавал ее сквозь жирно блестящий хитин и страшные черты - вот проступал изгиб руки. А вот - овал лица…
        - Пойдем, - сказал Штурмфогель, сбрасывая с плеча рюкзак; в рюкзаке был плед и теплый плащ. - Накинь пока вот это…
        Дрозд сумел сделать такое… Да кто тогда мы против него? Дети со спичками, решившие остановить танк…
        Только потом до него дошло: в измененном боевом теле жила неизмененная личность Хельги. Вряд ли Волков сделал это сознательно. А значит, и у него что-то не получилось…
        Но это дошло много позже, уже когда Хельгу протащили, закутав с головой, в номер дешевенькой гостиницы, и Айна с Нигрой занялись ее обихаживанием, а Рута села напротив Штурмфогеля, скрестив ноги и опершись подбородком на руки, и во взгляде ее читалось: а что дальше?
        - Вечером - в Аквитанию, - сказал Штурмфогель. - А дальше будет видно…
        Будет видно… вот в окно, например, видна крыша того ангара, где базируется «Гейер»; неспроста Хельгу в момент отчаяния занесло именно сюда. Будет видно…
        Но Рута все еще хотела что-то донести до него, Штурмфогель напрягся - и вдруг понял, просто понял, уже без слов: случаи такого вот изменения тел были Руте известны, и никогда ничем хорошим это не кончалось. И еще прозвучало: два дня. Или три.
        - А кто может помочь? - спросил он, внутренне холодея от мысли, что придется делать еще одно дело, срочное и трудоемкое, и именно в тот момент, когда все усилия надо будет сосредоточить в одной точке… еще один коварный ход Волкова?… вполне возможно…
        И тут он понял, кто и как может помочь; Рута сказала это ему как-то по-своему, и он ее понял. Она пробилась наконец к нему, такому глупому, тупому и нечуткому…
        Он подошел к Руте, наклонился навстречу ее просиявшему взгляду и поцеловал в темные теплые мягкие губы.
        Главное - не будет никакой потери темпа: с единорогами им так или иначе придется встречаться…
        Венеция, 4 марта 1945. 14 часов
        - Телефон, сеньор? Уличный? Вон там, за углом - и наверх…
        Гуго бросил мальчишке монету, подмигнул. Мальчишка охотно подмигнул в ответ. Он был в чем-то чрезвычайно пестром, и даже рукава были разного цвета.
        Здесь вообще все было подчеркнуто ярким. Красные и зеленовато-серые камни тротуаров, голубая вода в каналах, дома самой богатой гаммы - коричневой: от кремового с легким уходом в беж - до цвета горького шоколада. Красно-белые маркизы над витринами и окнами, ослепительно белые и ослепительно черные гондолы на воде.
        Мраморные и гранитные колонны, подпирающие цветущий сад…
        И все это заливал ослепительный свет ясного солнца.
        В отличие от той Венеции, что была внизу и послужила прообразом для этой (хотя кое-кто из умных людей считал, что все было совсем наоборот), каналы здесь располагались на разных уровнях, плавно переходя в акведуки, пролегая по крышам домов или наоборот - по подземным туннелям. Иногда вода в них текла быстро…
        Тело Джино помнило это всё. Джино был родом из Венеции. Здесь прошло его детство.
        Этими воспоминаниями тело делилось почти радостно…
        Гуго обогнул полукруглое крыльцо, ведущее в какой-то ресторанчик, пустой в это время суток, и по спиральной лестнице стал подниматься на следующий уровень - в тот самый сад.
        На белых легких скамьях сидели парочки, сидели няни с детьми, сидел одинокий старик. Вдали расстилалось море без горизонта.
        Телефоны, шесть будок, стояли среди кустов диких роз. Кусты были полны бутонов, и некоторые цветки уже распускались.
        Гуго встал так, чтобы видеть подходы, и набрал номер.
        Трубку после пятого или шестого гудка взял сам Нойман.
        - Да! - очень раздражено.
        - Зигги, у меня изменился голос и рожа другая, но внутри я все тот же Захтлебен…
        Берлин, 4 марта 1945. 14 часов 40 минут
        Нойман не мог успокоиться. Гуго жив. Гуго жив и действует. Он дал ценные сведения. Настолько ценные, что уже и не знаешь, как их применить…
        Итак, Штурмфогель не предатель. Во всяком случае, не был предателем до сих пор. Теперь он, по всей вероятности, для «Факела» потерян… а значит, так или иначе подлежит уничтожению - как дезертир. Жаль, жаль, очень жаль…
        Но при этом: Штурмфогель наверняка будет находиться поближе к событиям. Он будет искать доказательства своей невиновности. А «Гейер» будет охотиться за ним. И тем самым мотивированно находиться - тоже поближе к событиям…
        И еще. На стороне противника выступают пока не установленные, но явно нечеловеческие силы. Вот об этом хотелось бы знать больше, но именно на эти исследования был наложен в свое время запрет. Очевидно, неспроста.
        Что ж. Пришла пора этот запрет нарушить.
        Вернее - связаться с тем, кто этот запрет всегда нарушал.
        - Меня нет, - сказал Нойман секретарю.
        Он скользнул вверх, там переоделся: рабочая блуза, поношенное кожаное пальто неопределенного цвета, скрученный жгутом шарф, шляпа с размокшими полями, офицерские ботинки образца восемнадцатого года. Потом, поблуждав немного по привычно-странно ведущим себя коридорам, вышел из здания через главный вход; после вчерашнего здесь сидело уже полтора десятка охранников - в касках, бронежилетах…
        Отойдя от здания на полкилометра, он поймал такси и велел отвезти себя к парку Драйек. Пересек парк, сел на трамвай и поехал в Изенштайн.
        Дорога заняла почти час.
        В Изенштайне, побродив немного по переулкам и убедившись, что за ним не следует никакая тварь, Нойман горбатой улочкой поднялся к дому Ульриха Шмидта и постучал в дверь.
        Шмидт открыл нескоро. Он был в грубой растянутой шерстяной кофте. Что-то странное топорщилось в правом рукаве.
        - Что ты знаешь о пауках? - спросил Нойман через порог.
        - Наконец-то, - сказал Шмидт. - Входи.
        Венеция, 4 марта 1945. 15 часов
        Вот и все, подумал Гуго, еще раз окидывая взглядом этот прелестный уголок Великого Города, Венецию, страну тихих грез и утонченных фантазий. Вот и все. Нужно было возвращаться, а значит - покидать захваченное тело, а значит - не иметь отныне ни малейшей уверенности в том, что можно будет в это тело вернуться. С захваченными телами вообще ни в чем нельзя быть уверенным - особенно если покидаешь их…
        Он закрыл глаза и тихо ушел вниз.
        Обратный путь был еще страшнее, он вел по множеству чьих-то смертей, а может быть, одной и той же смерти, размноженной и перелицованной, и умерши сквозь все эти смерти, Гуго рухнул в следующий труп, приподнялся и увидел у лица доски гроба, в котором он лежал, туго спеленатый, а рядом (в гробу?) сидел кто-то незнакомый…
        Прошел еще миллион лет, пока Гуго не понял, где он есть и что нужно делать.
        Возвращение в собственное обжитое тело… что может быть лучше? Ах, если б только не знать при этом, что можешь остаться в нем навсегда, до самой смерти, безвыходно…
        Пришлось какое-то время отвести себе для отдыха. Гуго просто боялся, что в таком состоянии наделает глупостей.
        Отдых заключался в том, что он постарался обиходить Эрику. Она - нет, не она, а ее пустая оболочка - послушно позволяла что-то делать с собой, но и только. Все, чего ему удалось добиться, - так это то, что она вымылась на камбузе горячей водой, кое-как оделась, поела - и теперь ходила за ним, как собачонка: хорошо еще, что молча.
        Так прошел день. И, глядя в наступающие с востока сумерки, Гуго испытал первый приступ осознанного отчаяния, он уже был собой, но - только кровоточащей половинкой себя. И еще он подумал, что так, наверное, чувствуют себя люди, потерявшие неистово любимого человека. Именно этого - неистовой любви и потери - он еще не испытывал, но теперь понимал кое-что…
        А потом Гуго, крутя вручную кабестан, выбрал якорь и завел мотор.
        Аквитания, крепость Боссэ. 5 марта 1945. 03 часа
        Только что села луна, и на горизонте ясно вырисовывались зубцы щетинистых холмов. За ними начинался лес Броселианда, лес странный, с легендами и опасностями. Последний лес единорогов. Там, в глубине его, на обширных полянах, стояли легкие летние дворцы аквитанских королей, и в одном из них завтра начнут собираться делегации воюющих внизу стран. Через два или три дня туда должны будут прибыть Властители: высшего ли ранга, или помельче, - этого пока не знал никто. Целью переговоров будет прекращение войны Германией - под гарантию амнистии всем военным преступникам…
        Эйб почувствовал, что дышит слишком тяжело, и покосился на Розу. Она стояла и неотрывно смотрела в ту же сторону. Камни крепостной стены, старой, как самое время, готовы были раскрошиться под ее тонкими пальцами.
        Она думает так же, как я…
        На кузинах можно жениться, не во всех странах, но можно…
        Вот кончится война…
        Эйб холодно и четко знал, что шансов выжить - как у него самого, так и у Розы - примерно один к ста. Он слишком зажился на этом свете, с его-то склонностью к риску и чрезмерным упрямством… а Розе предстоят танцы с единорогами, что в чем-то тоже сродни многодневному штурму… во всяком случае, по надеждам на благоприятный исход…
        Он заставил себя проглотить комок и вернуться от любви к ненависти.
        Предатели. Гнусное мелочное отребье. Нелюди.
        Они готовы довольствоваться бессильным Гитлером, готовы смыть с Гиммлера всю кровь, забыть миллионы замученных и убитых, лишь бы устроить все по-своему, получить перевес над Сталиным - и обрушиться на него объединенной мощью. Им мало выиграть эту войну - им нужен весь мир. Но и тогда они не успокоятся…
        Потому что им нужен не этот мир.
        Потому что, хотя сами они в массе своей и принадлежат к роду человеческому, стоят за ними - нелюди. Не-люди.
        Кое-что Эйб об этом знал. Но никогда не мог заставить себя окончательно поверить - и тем более не мог никому ничего доказать. Он и не пытался доказывать, по правде говоря…
        Потому что тогда не помогло бы ничего. Все, кто что-то узнавал о «Вевельсбурге», жили потом очень короткую жизнь, и смерть их зачастую бывала причудливой. Эйба спасло только молчание.
        Теперь он пытался создать хоть какую-то стратегию - буквально из ничего.
        Конечно, разработанный Дроздом план будем рассматривать как обманку. Для Дрозда же. Поскольку наверняка предпоследним секретным пунктом в этом плане идут «действия ликвидационной команды, зачистка местности, формирование следовой легенды»…
        Вот под этот пункт Эйбу угодить категорически не хотелось.
        Нападение планировалось произвести, переодевшись в черную эсэсовскую форму. При том, что многие из командос имели типичную еврейскую внешность, это казалось глупым. Но сомневаться в Дрозде не приходилось, значит, оставалось понять, для чего он это делает и на кого хочет перевести стрелки. И если отбросить совсем примитивные ходы (к которым вообще-то не склонен ни сам Дрозд, ни те, кто будет расследовать нападение), то получается… Абадон?
        Получается Абадон. Легендарная крепость, символ последнего отчаянного сопротивления темным силам. Сопротивления, которое не могло спасти сам народ, но которое спасло честь народа. То, чем можно гордиться…
        Значит, это оттуда будет нанесен удар… так, по крайней мере, будут думать все. Хорошо это или плохо? И что нам дает?
        С точки зрения справедливости - пожалуй, хорошо. Пусть думают, что еще не все мы опустили руки, еще не все бросили оружие. Что мы можем бить, и бить больно. А главное - ответный удар будет нанесен в пустоту. Если вообще будет нанесен… в конце концов, Абадон стоит почти в центре Берлина. И, возможно, обнаружение такого следа не приведет к немедленной ссоре и драке наверху.
        Опять все свалят на евреев… ну и пусть. Не привыкать.
        После того, что наци сделали внизу, все прочее в счет не идет. А за то - вы нам заплатите. За каждого. Дорого. Очень дорого.
        Бесконечно дорого. Я не берусь назвать цену.
        И платить вы будете не золотом и не кровью…
        Стоп. Все это - когда-нибудь после. Что нам дает знание - ну, предположение - что ответственность за бойню предполагается взвалить на гарнизон Абадона?
        Хотя бы то, что путь на Абадон заведомо перекрыт не будет. Может быть, «чистильщики» даже попытаются направить нас туда - чтобы расстреливать по дороге и нашими продырявленными трупиками обозначать направление пути. Этакий Мальчик-с-пальчик.
        Будут перекрыты все пути отхода, кроме пути на Абадон. Это точно. Значит, надо будет нестись именно туда - со всей возможной скоростью.
        Самолет - только гидро. «Лили Марлен». Влететь есть откуда, возле дворца обширный пруд, а вот садиться… Но что-нибудь придумаем.
        - Абадон, - пробормотал он почти вслух и сам не заметил этого. И не заметил, как Роза вздрогнула и быстро посмотрела на него.
        Берлин, 5 марта 1945. 03 часа 15 минут
        Доктор Ленард тихо сидел в своем кабинете, выключив почти все лампы; светился только экран негатоскопа, демонстрируя чей-то белый улыбчивый череп. Он наконец закончил подведение итогов массовой проверки на лояльность сотрудников «Факела». Двести двенадцать тестов. Из них успешных - двести двенадцать… В кабинете царил идеальный порядок, и даже мусор в корзине лежал как-то упорядоченно. Ленард держал в руке авторучку, дорогущий паркер с золотым пером, подарок коллег по случаю отъезда в Вену, на учебу к великому Фрейду…
        Будете писать им свою книгу, говорили коллеги.
        Да, было и такое. В двадцать шестом году…
        Он почти не писал этим паркером. Чтобы не истиралось превосходное перо о шершавые казенные бланки. Ленард питал слабость к хорошей бумаге, а писать приходилось черт знает на чем…
        Сейчас перед ним лежал чистый мелованный лист. Ленард уже час неотрывно смотрел на него. В верхнем левом углу было две параллельных черточки - испуганно-коротких.
        Наконец он даже с некоторым облегчением закрыл ручку, положил ее на бумагу, достал маленький карманный вальтер и неторопливо выстрелил себе в рот.
        Париж, 5 марта 1945. 07 часов
        Эту квартиру Штурмфогель снимал на подставное лицо якобы для возможных встреч с агентами. На самом же деле ему просто нужна была своя берлога в этом излишне общительном районе Великого Города, свой маленький мирок… Как и положено в таких ситуациях, «Факел» оплачивал квартиру - тоже через подставных лиц, разумеется, - не имея ни малейшего представления о ее местонахождении.
        Сейчас Штурмфогель испытывал смешное и нелепое чувство вины перед своей, теперь уже бывшей, конторой: он обманывал ее за ее же деньги.
        Квартира располагалась на Монмартре, над самым обрывом, и состояла из двух комнат внизу, обширной мансарды над ними и маленького висячего садика с маленьким тихо журчащим фонтаном.
        …По пути сюда Штурмфогелю думалось, что он уже чертовски устал от крапиц, что он не хочет, не может… ну не способен человек!.. но когда Айна и Рута увели Хельгу наверх, в мансарду, а Нигра стремительно и гибко выскользнула из одежды и шагнула ему навстречу, чуть шелестя черной гривой, источая тонкий аромат сухих цветов, - шагнула открыто и прямо, глядя в глаза с такой невыносимой нежностью…
        Какая может быть усталость?…
        Потом он уснул у нее на груди, и Нигра гладила его по голове и беззвучно шептала что-то.
        Выход из нор
        Берлин, 7 марта 1945. 14 часов
        Только откровенным безумием последних дней мог объяснить Кляйнштиммель то, что уже дважды переносил встречу со своим агентом в аппарате Гиммлера. Агентом была не слишком молодая секретарша третьестепенного зама, работающего с выбывающими кадрами: пенсии живым, пособия вдовам и так далее. Кляйнштиммель получил ее в агенты первым древнейшим способом: через постель. Надо сказать, что, несмотря на мышкообразность и невзрачность, она была очень даже ничего себе… И вот уже дважды он отменял свидания - идиот!..
        Новости были убийственные.
        Итак, Зигги собрался на покой. Об этом заявлено вслух. И на свое место он предлагает Эделя. Без запасных вариантов. Не Кляйнштиммеля, на котором, собственно, и держится весь «Факел» - а чистоплюя Эделя…
        Это было настолько несправедливо!..
        Хотелось кричать. Или бить морды.
        Однако бушевать было бессмысленно, бесполезно, опасно - а потому глупо. Глупых поступков Кляйнштиммель позволить себе не мог.
        Нужно было сделать что-то короткое, простое - но такое, что могло бы враз низвергнуть Эделя в грязь, а его самого - возвысить… Вообще-то это давно пора было сделать, и только излишняя щепетильность не позволяла ничего предпринимать, заставляла терпеть выходки этого высокомерного негодяя и выскочки. Вот Эдель - он ни на минуту бы не усомнился…
        Но зато сейчас подходящий острый момент, время импровизаций, а в импровизациях Кляйнштиммель силен традиционно… Эдель уверен, что владеет всей необходимой доступной информацией - в этом его сила, но в этом его слабость. Считать, что информацией владеешь, но не владеть - это форсированный марш-бросок к полному поражению.
        Подставить ему ножку. В самый решительный момент. А самому выскочить из засады и завершить начатую и уже, казалось бы, проваленную Эделем операцию.
        Для этого нужно необходимой информацией владеть самому. Подсунуть Эделю хорошую дезу. И… всё.
        Он поднял трубку и, ухмыляясь, набрал хорошо известный ему верхний швейцарский номер. Дал два звонка, положил трубку. Потом набрал еще раз.
        - Алло! Я хочу поговорить с доктором Птималь.
        - Она на обходе. Оставьте ваш телефон, доктор позвонит вам.
        - Семь-семь-ноль, семь-семь-девять.
        Разумеется, это был не телефонный номер. Это была фраза: «Срочно встречаемся».
        - Ждите звонка.
        «Доктор Птималь» позвонила (вернее - позвонил, потому что голос был явно мужской) через полтора часа.
        После короткого разговора Кляйнштиммель удовлетворенно потер руки и вызвал Штропа, своего личного пилота.
        - Готовь машину. До Аквитании и обратно…
        «Доктор Птималь» был тем самым офицером швейцарской полиции, который снабжал Кляйнштиммеля важнейшей информацией - из весьма своеобразных идейных соображений. Иногда Кляйнштиммель делился с ним своими данными.
        Сейчас подразделения швейцарской полиции стягивались к восточным границам леса Броселианда, и «Птималь» тоже отправлялся туда. Встречу Кляйнштиммелю он назначил в маленьком пригорном курортном поселочке с гордым названием Голденвассер - как раз на стыке Арденнского леса, леса Броселианда и Альп.
        Лес Броселианда. 7 марта 1945. 14 часов 45 минут
        Теперь еще зубы… Барон с трудом заставил себя не держаться за щеку. Болело страшно, тошнотно, сверлило и дергало, и язык казался - а может, и был - воспаленным и припухшим.
        Что самое обидное - замечательные с виду зубы. Ни дырочки, ни скола, и даже зубной камень не мучает - как рейхсфюрера Гиммлера, скажем. Постарался черный мсье Ману… да только, наверное, недовложил старания или перевложил, или нарочито дословно исполнил повеление - сделал зубы красивыми и твердыми, твердыми настолько, что инструменты дантистов ломаются… В общем, все началось на Гаити - на Гаити, надо полагать, и закончится.
        Зеботтендорф растянул онемевшие жесткие губы в улыбке: навстречу шел Штраух, из ведомства Риббентропа, идиот-идеалист, всерьез считающий, что если людям объяснить, почему убивать себе подобных плохо, то они тут же перестанут это делать. Рука об руку с ним воздушно топала мадам Лябу, сегодня в образе этакой летающей девочки, длинные крылья касаются пола; она утверждала, что не управляет своими превращениями, но барон этому не верил. Мадам Лябу была одним из помощников (именно так, в мужском роде) де Голля, и внизу жила в образе грубой зазубренной стальной стервы…
        А вечером прибудут русские. Интересно, окажется ли среди них Сокол? Зеботтендорф и хотел, и не хотел, чтобы он появлялся здесь. Сейчас, когда возникла тайна, незримо связывающая их, следовало бы избежать всяких опасностей разглашения. А среди делегатов, он знал, было немало тех, кто читал по взглядам и дыханиям.
        Можно сказать, что переговоры уже начались, подумал он, провожая взглядом Штрауха и Лябу. Хорошо бы, чтобы и кончились они так же приятно и по согласию…
        - Барон, можно вас на пару слов? - из затемненного бара к нему шагнул генерал Эдвард Грин, английский военный юрист. Повадками он напоминал скорее боцмана королевского флота, чем генерала или прокурора. - Во-первых, я хочу вас угостить. Зубы болят? Лучше джина для этого дела нет ничего. А во-вторых…
        - Спасибо, генерал. Но джин от моей боли помогает только в смертельных дозах. Лучше перетерплю.
        - Тогда сразу во-вторых. Познакомьте меня с человеком, который здесь реально представляет Гиммлера. Я догадываюсь, что это не вы.
        - Тогда лучше немного джина.
        - Даже так? А почему?
        - Потому что я не знаю его. Вернее, не знаю, кто он. Или они. Скорее, они. Рейхсфюрер любит дробить полномочия подчиненных. Чтобы никто ни за что не отвечал целиком.
        - Но вы же будете это знать? Как руководитель делегации?
        - Рано или поздно - да. И вот еще одна ошибка - я уже не руководитель делегации. Я и был-то лишь исполняющим обязанности. Сегодня прибывает советник Вейнраух, он и назначен номинальным руководителем.
        - А кто фактический руководитель - выяснится в свое время?
        - Вы догадливы, генерал… Так где мой джин? Я его честно заработал…
        Париж, 7 марта 1945. 19 часов
        Сегодня они уже два раза «проваливались» в лес Броселианда, выскакивая там где-то среди тонких лип и идя потом по щиколотку в густой траве, настолько свежей, что казалось - еще и краска не просохла на ней. Шагах в ста от прикрытой этой травой щели можно было остановиться и в бинокль рассматривать дворец, высокий и легкий, кружевной, с огромными светлыми окнами… Штурмфогель задерживался на этом месте пять-семь минут, потом спешил обратно, к ожидающей его Нигре, и они вместе ныряли в черную щель и выскакивали вскоре в темном даже среди дня, безлюдном, тихом переулке Парижа, бежали, взявшись за руки, как юные влюбленные, - и, взлетев почти под самую крышу, распахивали дверь и бросались в постель, даже толком не раздевшись…
        Это ненормально, думал Штурмфогель каким-то внутренним, вторым, настоящим сознанием. Это не я. Они меня опоили чем-то.
        Но в зеркале был он, и притом ничуть не осунувшийся. Все та же скучноватая круглая рожа. Разве что глазки поглупели. И мерцают странно…
        И все же он мог размышлять - и, может быть, мысли бежали быстрее, прежде он знал в себе возникающую изредка заторможенность и излишнюю обстоятельность, особенно перед принятием непростых решений… да, он либо бросался вперед, полагаясь на свои способности к импровизации и на обостренную интуицию, либо вот так: медлил и по пятнадцать раз продумывал то, что следовало продумать по семь. Сейчас мозг работал неузнаваемо экономно и четко.
        Опоили…
        Третий подземный полет они совершили к замку Клиф, загородному жилищу одного из подпольных торговцев свободными телами. Замок стоял на острове, соединенном с берегом узкой дамбой. Штурмфогель посмотрел на это оборонительное сооружение и одобрительно покивал головой: он и сам не придумал бы лучшего места, чтобы подготовиться к нападению. Правда, надо пройти через лес… но командос уверены, что против единорогов у них есть средство…
        Сам он не чувствовал, разумеется, запаха духов Лени, но Нигра чувствовала очень сильно и как-то передавала это ему.
        Штурмфогель уже намеревался было вернуться назад, когда внимание его привлек низкий звук моторов. Через полминуты над головой, едва не задев поплавками верхушки деревьев, прошел мощный четырехмоторный гидроплан, плюхнулся в озеро, подняв тучу брызг, и по крутой дуге, теряя скорость, подрулил к острову. Маневры совершались удивительно быстро и точно. В сброшенную из самолета лодку прыгнули двое, мотор тонко заголосил, лодка помчалась и скрылась за островом. Что-то произошло, подумал Штурмфогель, интересно… что ж, подождем…
        Ждать пришлось очень недолго: буквально через пять минут лодка появилась вновь, теперь в ней были четверо. В самолет трое из них впихивали связанного четвертого. Дверь кабины некоторое время оставалась открытой, потом кто-то долго - минуту или две - стоял в ней, то ли вглядываясь в окрестности, то ли вслушиваясь сквозь неровный еще рев моторов, то ли внюхиваясь…
        Наконец дверь захлопнулась, моторы заревели по-настоящему, гидроплан пошел на взлет и круто, как истребитель, взмыл в небо. И вдруг Нигра вскочила. Показала рукой вслед. Но и без жеста, через обретенную связь, Штурмфогель понял, что запах духов удаляется - а значит, связанным и грубо засунутым в самолет человеком была именно она, Лени…
        Аквитания, курорт Голденвассер. 7 марта 1945. 23 часа
        Кляйнштиммель выпал из времени. Он был гол, на голове его был плотный мешок, руки и ноги удерживались мягкими ремнями, а в сиденье кресла была дыра, в которую проваливались нечистоты. Кроме того, ему дважды делали какие-то уколы, от которых сознание окутывал розовый туман. Что-то очень теплое охватило его шею и тихо попискивало и потрескивало, как далекий радиоприемник, настроенный на пустоту неба. И это теплое и попискивающее не позволяло ему уйти вниз и хотя бы поднять тревогу…
        То, что он испытывал, было хуже смерти. Кляйнштиммелю наконец-то внятно объяснили, кто был тем самым предателем, информатором, крысой. И каким простым, примитивным, детским способом это было сделано.
        …Весной сорок первого года Кляйнштиммель, тогда еще лишь вновьназначенный командир одной из опергрупп, на первой же своей самостоятельной операции в верхнем Берне засыпался совершенно позорно, непрофессионально, по халатности и ротозейству. Швейцарская полиция накрыла его, и Кляйнштиммель оказался лицом к лицу со швейцарским капитаном Тарди. Через шесть часов очень трудного разговора они нашли какие-то точки соприкосновения, а на следующий день капитан сам вызвался поставлять Кляйнштиммелю всю доступную ему, капитану Тарди, информацию, которая может представлять интерес для «Факела». Опираясь на эту информацию, Кляйнштиммель провел в сорок первом, сорок втором, сорок третьем годах несколько десятков успешных операций, среди которых были даже блестящие. И все это время «капитан Тарди» постепенно монтировал в нем матрицу - применяя некую новую, новейшую, тонкую методику. С сорок четвертого года «Факел» работал, как под увеличительным стеклом…
        На каждой встрече теперь, вручая Кляйнштиммелю тоненькую папку с документами, «Тарди» получал всю возможную информацию об операциях «Факела», уже проводимых и еще планируемых. Только изоляты, наподобие отряда «Гейер», еще как-то могли рассчитывать на непроникновение в их тайны. Похоже, параноидальная интуиция Ноймана, с большим трудом пробившего в свое время создание такого необычно самостоятельного подразделения, сработала как надо.
        Чего Кляйнштиммель не понял, так это того, почему «Тарди» на этот раз не отпустил его, как обычно, за новым - наверняка нужным ему в этот кризисный момент - «слепком реальности», а велел схватить, привязать и пока не трогать. Что такого принесла, сама о том не подозревая, серая глупая пчелка? Что-то принесла, значит…
        Он застонал бы, но что-то в глубине, какой-то твердый душевный кляп, не позволяло ему стонать. С первым же стоном он кончался как боец. Пока же… пока же он еще был на что-то способен. Или хотя бы пригоден.
        Скажем, принять пулю, предназначенную другому.
        Париж, 8 марта 1945 года. 02 часа
        Штурмфогель оглядел свой готовый к маршу и бою отряд. Покусал губу. Бывало и хуже…
        Он надеялся, что эмоции не отразятся на его лице. И что крапицы, которые понимают его без слов, не проболтаются.
        Полковник Франц Райхель был, конечно, военной косточкой и бывшим летчиком, но - штабист с головы до пят. То, как он держал автомат, выдавало его с головой. Ближний бой был для полковника экзотикой.
        Наполи - вероятно, хороший боец, если с кем-нибудь один на один. Но один на один там не будет, там будут все на всех. Как у нас с этим? Неизвестно…
        Глок, еще один из бойцов полковника. Скорее разведчик, чем штурмовик. И взгляд… не так должен смотреть человек, беззаветно преданный. Не таким размышляющим взглядом. Размышлять будем после войны. А пока надо бы просто подчиняться.
        Крапицы. Вид у них по-хорошему опасный. Но каковы они в деле, он пока не может себе представить. Не может совместить изображения…
        И - Хельга. Все бы замечательно, прирожденный боец и внутренне, и телесно, но сумеет ли она переступить через устав? Вроде бы все поняла. Но - сумеет ли?
        Наконец - он сам. Себя он знает хорошо. Твердая четверка.
        Вперед.
        Уже известно, что Лени привезли на маленький курорт Голденвассер, на границе леса Броселианда…
        Берлин, 8 марта 1945. 04 часа
        Нойман вздохнул и нажал рычажок, включающий лебедку. «Малыш» пополз вниз, вниз… Половина луны, огромная, как красный горб, еще торчала из-за горизонта. Сейчас она уйдет.
        Останется зарево…
        Проклятье. Проклятье!
        Теперь уже никогда не разобраться, кто враг и кто друг, и за кого так изобретательно и храбро воюешь ты, Зигфрид. Остается только не потерять лицо, не уронить его в грязь, не пробежать по нему сапогами…
        Хотя, наверное, и это уже произошло. Штурмфогель…
        Да. Парадоксально: отличный офицер, категорически не виновный ни в чем, попавший под обвинения только из-за собственных отменных профессиональных качеств, должен подвергаться смертельному риску - а может быть, и умереть - во имя успеха операции, которую он сам задумал и начал. Самой, может быть, значительной операции в истории спецслужб вообще - поскольку никогда прежде на карте не стояла подлинная судьба мира; и не в смысле, где будет проходить граница между Мухосранью и Козодранью и кто возьмет в жены принцессу Свиноподобскую, - а именно: жить миру или же погибнуть полностью.
        И не только, оказывается, люди, Властители и Маги определяют эту судьбу. Темное медленное невидимое вторжение иных, нечеловеческих существ - вот что теперь выходит на первый план…
        И вся эта война внизу кажется уже затеянной только ради того, чтобы отвлечь внимание всех Властителей от этого иномирного, нечеловеческого вторжения. А тот факт, что в четырнадцатом году войну спровоцировали они, иные, - просто несомненен.
        И Дрезден, общество «Вевельсбург», просуществовавшее с четвертого по сорок первый годы. Можно сказать, кузница кадров для пятой колонны. Немало известных людей посетили его… как же - особо ценные фонды всемирно знаменитой галереи… доступ только для Особо Важных Персон…
        Кто из побывавших за последние годы в тех роскошных подвалах вышел оттуда неизмененным - а кто нес в себе с тех пор частичку чужого разума? Неизвестно. Можно только предполагать. Реконструировать. По предпринятым действиям.
        «Малыш» спустился примерно на половину высоты, когда вдали вспыхнуло белое пламя, а через десяток секунд донесся странный скрежещущий звук, будто кто-то острыми когтями разорвал жестяной барабан. Нойман всмотрелся. Пламя было теперь желто-красным, жирным. Что-то мозаично горело. В районе Изенштайна. Наметанным глазом Нойман искал и находил ориентиры, привязывал пожар к той карте, которая давно запечатлелась в его мозгу…
        Это горел дом Ульриха Шмидта.
        Аквитания, Голденвассер. 8 марта 1945 года. 06 часов
        Дом, где держали Лени, нашли сразу. Это была построенная на довольно крутом склоне гостиница, трехэтажная с одной стороны и одноэтажная с другой. До ближайших построек было метров двести по прямой. Все кругом тонуло в свежей зелени, но на склоне близкой горы лежал снег.
        Часового, пожилого усатого мужчину, сняла Хельга. Она подползла близко, как только могла, а потом бросилась стремительно - и буквально разрезала его пополам своими лезвиями на груди и предплечьях. Это произошло мгновенно и беззвучно. Тут же полковник со своими людьми блокировали нижний вход, куда вошла Хельга, а Штурмфогель в сопровождении крапиц ворвался в дом через верхний…
        Здесь тоже был часовой. Сидел и читал газету, автомат на коленях. Рукояткой пистолета в лоб.
        Пустая комната. Пустая комната. Пустая…
        Кто-то выглянул на шум, бросился назад - и тут Штурмфогель наконец увидел крапицу в деле.
        Рута только что была здесь, а в следующий миг, сделав лишь один быстрый шаг, оказалась в конце коридора, на пути бегущего. Она успела выставить вперед колено и локоть, и человек тут же взмахнул руками, словно налетел грудью на протянутую поперек бега веревку. Он дернулся было обратно, но вдруг движения его стали подчеркнуто плавными и ровными. Рута повела рукой, и он опустился на пол, под стену, словно тяжелая марионетка, поддерживаемая лишь свисающими с потолка нитями…
        Вот так, да? Круто, девочки, круто!..
        На верхнем этаже было пусто, только в одной из комнат отмечено было недавнее пребывание многих мужчин: беспорядок, полные окурков пепельницы, запах ружейного масла, пивные бутылки, раскатившиеся по углам…
        С Хельгой они встречаются на втором. Хельга показывает вниз, а Айна - на одну из распахнутых дверей.
        Сюда ближе.
        Боже мой. Лени, прикрученная к креслу. Полотенце на глазах, рот заклеен лейкопластырем.
        - Лени!
        Поворот головы стремителен. На голос. Надежда.
        Какая сволочь так завязывает полотенца?…
        Всё. Глаза огромны.
        - Терпи, девочка…
        Сдирать лейкопластырь больно. Лени морщится.
        Красный воспаленный прямоугольник вокруг губ.
        - Эр… вин…
        - Да!
        - Завтра - утром…
        - Понял.
        Он не объясняет, что именно понял. Если «завтра утром» - то это значит: сегодня вечером. Во всяком случае, до полуночи.
        Если, конечно, он правильно разгадал замысел Дрозда.
        Стрелки сошлись.
        - И… я всё им рассказала. Я не смогла…
        - Ничего, девочка. Уже всё нормально. Мы ведь так и условились с тобой, помнишь? Главное, что ты жива…
        Он режет ножом веревки, мысленно просит Айну: обиходь, - и бежит вниз.
        Полковник освобождает кого-то из пут. Он делает это медленно и обстоятельно. Рядом с ним Наполи. Смотрит.
        …Лео Стражинский был человеком без отечества, зато с биографией. Уроженец Львова, призовой стрелок и мотогонщик, он в шестнадцать лет отправился в Испанию воевать с фашистами в интербригаде. После кровавой гибели Республики, проданной всеми, кто только мог рассчитывать поживиться на ее выморочном имуществе, Стражинский попал в лагерь на юге Франции, где и провел два самых нескучных года в своей жизни - поскольку именно там с ним познакомился итальянец Джино Чиаро, познакомился - и, можно сказать, возвысил до себя. Лео понял, каков этот мир на самом деле и ради чего есть смысл жить. Так он стал партизаном верхнего мира, Великого Города, одним из тех немногих, кто боролся с реальным врагом - не с пешками и даже не с ферзями, а с игроками, если так можно выразиться…
        Нижнее тело Лео, хитро спрятанное в Африке, в Замбези, в одной из польских католических миссий, тихо занималось возделыванием сорго, а сам он наверху сражался за скорую победу. Из-за дальности расстояний он не навещал то свое тело, но достаточно регулярно получал от него обычные почтовые весточки.
        То, что Джино оставил его, своего давнего проверенного товарища, здесь, не взял в Константинополь, - говорило о многом. О том, что Джино сомневался как в планах Дрозда, так и в самом Дрозде. Никогда он не говорил этого вслух, но Лео давно научился понимать его по уголкам губ. Этими уголками сказано было: следи, анализируй, думай; если Дрозд перейдет черту, убей его. Все же у Дрозда была скверная репутация. Вокруг него всегда слишком много не тех смертей.
        А то, что Дрозд оставил его караулить пленных, не взял на ударную базу, - говорило о том, что Дрозд все это понял и держал в голове…
        Когда дверь разлетелась и стремительное чудовище, похожее на рой циркулярных пил, ворвалось в коридор, Лео находился в уборной. Он как раз выходил из нее. Вернее, он приоткрыл дверь. И все увидел. И среагировал потрясающе четко: подпрыгнул, за что-то схватился, как-то расперся - и замер - под потолком, над дверью. И эта дверь разлетелась в щепы. В уборной никого не оказалось, а что автомат там лежал в углу - так что ж с того…
        Через минуту он вынужден был мягко спрыгнуть. Сил уже не было удерживаться на гладких стенах возле раскаленной лампочки. Подобрал автомат, медленно-медленно, чтобы не клацал металл, оттянул затвор. Выглянул в коридор. Двое освобождали пленного. Если они обернутся… то будут на его пути к выходу, к воле. Лео не думал о том, что там его тоже может догнать стремительное визжащее чудовище. Нет. Там была свобода и жизнь. Он поднял оружие и послал экономную очередь в спины врагам: три пули он израсходовал на одного и три на другого…
        Наполи переломился пополам и рухнул на пол настолько мгновенно, что это почти не было воспринято глазом: вот он стоял, а вот лежит, без каких-либо промежуточных положений тела. Полковник же сунулся вперед, обнял освобождаемого пленника и вместе с ним повалился - с грохотом и треском ломаемой мебели.
        Штурмфогель и хотел бы, может быть, остановить свой бег, но не успевал. Он только успел развернуться плечом вперед - и врезался в противника…
        Тот был сильнее и лучше обучен. Хотя автомат и отлетел в сторону, но уже через несколько секунд Штурмфогель оказался внизу, а противник оседлал его и давил, давил, давил сверху - и тонкое жало кинжала вдруг мелко затряслось перед лицом. Штурмфогель держал чужое запястье, миллиметр за миллиметром уступая чужой - более молодой - силе и плотному весу, но при этом не ощущая ничего: ни страха, ни трепета… Он пытался ударить коленом, вывернуться в сторону - короче, сделать то, что положено делать в такой ситуации. Совершенно бесполезно. Любое движение только ухудшало положение.
        Надо было просто продержаться до тех пор, когда кто-нибудь не придет на помощь.
        Противник тоже это понимал. Он давил, давил, давил всем весом, сотня его килограммов сошлась в одной точке - на острие клинка. И эта точка, спустившись немного вниз, дрожала около шеи Штурмфогеля. А потом все исчезло. Штурмфогель встал, ноги его тряслись. Все вокруг было в каких-то немыслимых кровавых ошметках. Перед ним стояла Хельга. По ней стекала кровь.
        - Из… вини…
        Штурмфогель махнул рукой. Рука была в крови. Он весь был в крови. Вся кровь, что билась в жилах противника, оказалась на нем. Штурмфогель шагнул вперед, наклонился…
        Полковник был мертв.
        - Папа… - прошептали сзади. Штурмфогель не посмел обернуться.
        Но тот, кого полковник вольно или невольно прикрыл, защитил своим телом, мычал и ворочался, совершенно невредимый. Как и на Штурмфогеле, на нем была только чужая кровь.
        Штурмфогель стянул с его головы черный мешок.
        - О, боги, - сказал он. Голос подпрыгнул. - Еще и ты.
        Аквитания, крепость Боссэ. 6 марта 1945. 09 часов
        А вот в это Эйб не поверил!..
        Девушка была еврейкой. Она никак не могла работать на СС. Поскольку «Факел» - один из отделов этого преступного синдиката убийц. Эйб мог поверить во что угодно - и даже в то, что Дрозд добросовестно ошибается, - но никак не в такой выверт естества.
        И в то же время…
        Нет, сказал он сам себе твердо. Это какой-то новый хитрый маневр Дрозда. Он что-то замышляет. Хочет подсунуть нам какую-нибудь свою креатуру, поскольку знает, что без девственницы мы сквозь единорогов не пройдем. Да, скорее всего так. Значит, и это лишь дополняет общую картину: нами хотят украсить поле битвы. Да, конечно. И славные партизаны-маки, спасшие американскую делегацию. Или французскую. Или еще какую. Или даже немецкую… да, спасшие немецких миротворцев… этакий символ окончания войны…
        Все это, по большому счету, не укладывалось в голове.
        Абадон, повторил он про себя, как заклинание. Абадон.
        Ребята подгоняли на себя эсэсовскую форму, шагали по двору, салютовали. Ни хрена не похоже, подумал Эйб, и никогда не научиться нам так ходить и так держать себя… разгильдяи.
        Но он знал, что идут они не на строевой смотр и что никто их там за настоящих немцев принять вовсе не должен…
        Хорватия, 8 марта 1945. 09 часов 30 минут
        Может быть, это не то место? Гуго еще раз сверился с картой, предусмотрительно разысканной на яхте. Какой-то дерьмовый полурусский язык… Да нет, место то самое. Характерный изгиб реки, гора, перекресток дорог, часовня, оливковая роща на низком обрыве, ферма… Правда, от фермы осталось лишь пожарище, черная печь с косо обломленной трубой да остов старинного трактора на железных гребенчатых колесах. Костры Гуго разводил именно там, неподалеку от пожарища, в довольно глубоких ямах, вырытых неизвестно для чего - чтобы сверху было видно, а от леса - не было. Но никто там и не пролетал над ними…
        Этот день и эту ночь придется провести здесь же, в детской игрушечной землянке, частично вырытой в глиняном откосе, а частично сплетенной из лозы и хвойных веток; он набрел на нее каким-то чудом, а может, волчье чутье вывело, землянку не разглядеть и с десяти шагов… но если «шторх» не прилетит и на следующую ночь - придется возвращаться к яхте и хоть под парусами, а плыть на запад, в Италию - и там сдаваться американцам. Потому что это лучше, чем попасть здесь в руки четников или партизан-коммунистов.
        Может быть, Джино думает иначе… вот он сидит, молча глядя перед собой, обхватив руками колени…
        Первоначальный план - добраться до Загреба - Гуго похоронил уже в первый день после высадки.
        Это сколько же прошло?…
        Два дня…
        А кажется - месяц.
        - Только не притворяйся, - сказала Эрика. - Я запрещаю тебе притворяться, слышишь?
        Гуго молчал.
        - Я не знала, что будет так тяжело, так трудно. Понимаешь? Я знала, что ты меня разлюбил, но я не знала, что об этом так трудно слышать. Я тебе надоела. Скажи, что я тебе надоела. Не лги. Я запрещаю тебе лгать мне. Лги другим своим бабам, а мне не смей. Ты мной пресытился и больше не хочешь? Или дело в чем-то другом? Да, в другом. Ты вздрогнул, и я поняла. Это она, та толстожопая стерва? Скажи, что да. Не молчи, слышишь? Я так не могу больше…
        - Да, - сказал Гуго. - Это она.
        - Я понимаю тебя. В другое время я сама отправила бы тебя к ней. Дала в руки веник из цветов и сказала: иди. Но сейчас… Посмотри вокруг. Посмотри на эти стены. Мы можем запереться здесь, выбросить ключ за окно и никого не пускать. Когда-нибудь все кончится, ведь правда? Тогда мы выйдем отсюда. Не может это долго продолжаться. А мы будем здесь, одни, и нас никто не найдет.
        Это на весь день, в отчаянии подумал Гуго. Почему я ее не убил совсем?…
        - Да, - сказал он.
        - Ты думаешь, я заслужила такое отношение? Чем, скажи, ну чем? Тем, что давала только тебе? Я не горничная, которую можно трахнуть и отослать. Почему я тебя встретила, скажи? Почему? Вернее - за что мне это? И почему именно я? На тебя заглядывались другие - но ты хотел меня, скажи, ведь хотел? Тогда в чем же дело? Я не сварлива, не стара, у меня не сальная кожа, как у некоторых… Нет, я знаю, что ты ни при чем, ты ведь лишь плод моего воображения, как и все остальное вокруг, но все же - почему? Почему? Да, ты ни в чем не виноват, но ведь и я ни в чем не виновата! Почему бы нам не запастись терпением и не попробовать еще раз? Все можно решить, если захотеть. Ты думал, что если любишь меня, то имеешь меня? Но ведь это не так. Я - живая, пойми, я - живая. Я пыталась что-то делать с собой, чтобы стать хоть немного мертвой и холодной, как ты, но я не могла. Почему я люблю такого мертвого? Наверное, именно потому, что живая и теплая… и, может быть, есть еще надежда? Скажи, есть? Если ты скажешь, что есть, я буду жить.
        - Есть, - сказал Гуго.
        Арденнский лес. 8 марта 1945. 10 часов
        Как всегда, когда до начала операции оставалось меньше двенадцати часов, у Волкова начинала зудеть вся кожа. Больше всего не давали покоя голова, подмышки и промежность, все время хотелось почесываться, скрестись… не помогали ни баня, ни одеколон, ни всяческие присыпки. Да, это нервное. Ну и что?
        У всех есть нервы. В конце концов.
        Меньше полусуток…
        Париж, 8 марта 1945. 14 часов
        - Ладно, Юри, - Штурмфогель похлопал Кляйнштиммеля по опущенному кругловатому плечу. - Тебя переиграли. Бывает. Он очень сильный игрок, это Волков…
        - Я никогда не прощу себе…
        - Да перестань. Уже не осталось ничего, что ты способен был бы себе простить или не простить.
        - …что подозревал тебя. Что…
        - На моем месте мог оказаться каждый. Брось. Всё. Всё! Прожито и забыто. Хватит истерик. Ты мне нужен, Юри. Встряхнись.
        - Да. Да, все нормально. Я слушаю. Говори.
        - Люди. Мне нужны люди. С оружием. Хотя бы человек десять. Ты можешь собрать сюда столько бойцов? Чтобы вечером они уже были тут?
        Кляйнштиммель встряхнул головой. Зажмурился, открыл глаза. Штурмфогель все так же стоял перед ним.
        - Да, конечно. Смогу. А что нужно будет делать?
        - Что делать, что делать… Отбиваться от командос. От настоящих командос…
        - А десять человек…
        - Мало. Но я сказал - хотя бы.
        - Понял. Так. Если я успею… - Кляйнштиммель задумался. - Да. Еще шестеро. Шестнадцать в общей сложности. Нормально?
        Штурмфогель кивнул.
        - Но тогда мне нужно… прямо сейчас…
        - Да, - сказал Штурмфогель чуть рассеянно. Что-то внутри него самого отвлекало его от важного разговора. - Да, Юрген. Займись этим. Только вот что… на всякий случай…
        - Да?
        - Ничего не сообщай центру. Хотя бы до завтра. Мы вроде бы во всем разобрались, но… вдруг мы еще чего-то не знаем? Волков же изощрен, как Сатана. Может быть, именно на этот случай у него что-то припасено под подушкой.
        - Хорошо, - легко согласился Кляйнштиммель. - Теперь: где мы с тобой встретимся? Мы подъедем на машинах…
        Штурмфогель развернул карту. Что-то помешало назначить встречу возле самого прохода, в том переулке. Потому что там тупик, объяснил сам себе Штурмфогель. Никогда не назначайте встречи в тупике…
        - Вот здесь, - показал он. - Под эстакадой. В восемь тридцать. Реально?
        Лишних шесть-семь минут ходьбы. Но, по крайней мере, будет хороший обзор во все стороны…
        Штурмфогель смотрел ему вслед, как он идет, сгорбившийся, кособокий… уничтоженный. Что я сделал неправильно, вдруг спросил он себя. Потому что где-то в глубине кто-то орал: ты идиот! Ты последний идиот! Но голос тот был тонок и невнятен.
        Кляйнштиммель разминулся в дверях с Лени, почти шарахнулся от нее…
        Да, от такой женщины можно шарахнуться.
        Синяки не только от побоев - хотя и побои имеются. Но все же били Лени чуть-чуть, видимо, на что-то в дальнейшем рассчитывая. Или же наоборот - не рассчитывая ничего выбить. Плохо и то, и другое… тьфу, что я несу, ужаснулся Штурмфогель, это хорошо, что ее не били… но все же - еще одна вещь, которой я не понимаю. Волков постоянно ухитряется ставить меня в тупик, задавая никчемные вопросы… просто среди этих никчемных вот-вот обязательно попадется нужный, и я не буду знать, какой именно…
        Глаза Лени горели мрачным огнем, и перед этими глазами расступилась бы целая армия.
        - Эрвин, - сказала она глухо. - Я не должна тебя бросать сейчас… но мне нужно похоронить отца. Я знаю, это подло. Извини.
        - Это не подло, - сказал Штурмфогель жалко. - Ты не волнуйся, что подло там или как еще… все нормально. Я тебя не возьму туда…
        - Я хороший боец, - сказала Лени. - Но я еще и дочь. Я дочь больше, чем боец. Я должна сделать то, что должна сделать. Понимаешь? Нет? И не надо. Лучше, чтобы ты не понимал. Ничего не понимал. Не знаю, почему так…
        - Ты иди. У меня будут люди. Достаточное количество. Все равно я не повел бы туда вас одних. А когда будет много бойцов, я обойдусь и без тебя. Легко. Поэтому не казни себя…
        Лени строго кивнула, повернулась и ушла. Штурмфогель смотрел, как разлетаются полы ее плаща.
        Повел бы, подумал он. Пошел бы с одними вами. И все бы мы там легли, как под серпом…
        Хорошо, что не придется этого делать.
        Сначала Кляйнштиммель сдерживал себя, чтобы не пуститься бежать. Темный ужас все еще жил в нем, и хотя вроде бы все миновало - пружина внутри раскручивалась и била по костям и по нервам, отчего в организме происходили какие-то невнятные восклицания и резкие подергивания. А потом вдруг все застыло, и он ощутил себя плывущим в холодной темной воде, толща ее над головой была необыкновенной, но он все равно плыл, касаясь ногами дна. Потом - вообще остановился.
        Подумать только: две минуты назад он действительно был готов призвать под знамена все свои войска, раскрыть и использовать агентов… для чего? Чтобы в результате все всем стало известно. И тогда - какая там карьера, о чем вы, право… дуло в висок как наилучший выход.
        Но можно ведь и иначе.
        Он сел за столик в крошечном кафе. Заказал бутылку какого-то вина, слепо ткнув пальцем в меню. Сделал несколько глотков. И потом ушел вниз.
        Падение было долгим и трудным.
        Там, в Берлине, тело дисциплинированно дожидалось его в кабинете. За дверью происходил шум, что-то двигали, стучали молотками. Кляйнштиммель вызвал секретаря:
        - Есть связь с Хете? - и, дождавшись утвердительного ответа: - Свяжите меня.
        Через пять минут Хете позвонил по отдельному телефону.
        - Здесь Хете. Слушаю вас, шеф.
        - Нашли Штурмфогеля?
        - Нет, шеф. Есть данные по его нижнему телу. Усташи…
        - Это меня не интересует. Ладно, Хете. Записывайте. Он будет ждать своего куратора в восемь тридцать вечера под эстакадой станции Флёр-Ройяль в верхнем Париже. Куратор не придет. Вам - уничтожить предателя. Всё.
        Арденнский лес, 8 марта 1945. 18 часов
        Лебедки негромко ворчали, подтягивая к земле толстенькую тушку грузового полужесткого цеппелина. Цеппелин был серый и очень старый. Казалось, с него свисают водоросли. С видом самого летательного аппарата контрастировали шесть блестящих ребристых алюминиевых контейнеров, подвешенных по обе стороны длинной фанерной гондолы. Контейнеры были размером примерно с кузов-фургон пятитонного грузовика.
        Шесть вечера, подумал Волков, идем пока минута в минуту. Он подозвал Влада Кунеша по прозвищу Пекарь, тоже бывшего интербригадовца, ставшего в отсутствие Джино новым комиссаром.
        А на Джино, пожалуй, придется поставить крест. Что же могло случиться? То есть нет: случиться могло всё. Что именно из этого всего - случилось?…
        - Время, - сказал Волков. - Нужно звонить.
        Пекарь кивнул и покрутил ручку полевого телефона. Телефон был уже настроен на коммутатор полицейского управления Аквитании.
        - Алло, барышня! - задыхающимся шепотом произнес Пекарь. - Мне нужен сам мсье комиссар. Вопрос жизни и смерти. Да не моей, а вашей. Потому что комиссару поотрезают все на хрен, если он опарафинится так, как собирался… да. Мсье комиссар? Я не называю себя, но сообщаю, что в крепости Боссэ засела банда террористов, готовящих налет на гостей леса Броселианда. Вы понимаете, о чем я говорю? Короли Аквитании поклялись своей честью, что с головы гостей не упадет и волосок… Что - откуда? Знаю? Просто у меня есть не только глаза и уши, как у вас, но и то место, где все это растет. Слушайте внимательно. Они выступят сегодня! Через час или чуть позже. У них будет цеппелин и два самолета. Крепость Боссэ, это на озере… да. Хоть это знаете. И еще: когда будете их бомбить, не зацепите розарий, хорошо? Этим вы меня страшно обяжете.
        Пекарь бросил трубку, оскалился.
        Потом пнул телефон.
        - Гады, - сказал он кому-то и пошел, не глядя. - Ребята вам наваляют…
        За ним после Испании аквитанская полиция гонялась полтора года. Он прятался у какой-то местной придурошной феи. Фея приставала к нему со своими не всегда безобидными глупостями, но податься было некуда…
        Внизу его тело полгода назад умерло в одном из маленьких безымянных лагерей для неисправимых. По лагерям оно таскалось с самого тридцать девятого: сначала по французским, а потом эти лягушатники не отпустили его, как многих других, а передали гестапо. То ли подозревали в нем пси-способностях, то ли - просто за неуемный нрав и десяток попыток бежать.
        Так что французскую полицию всех родов Пекарь не любил куда больше, чем тех же гестаповцев, которых полагал естественными врагами; полицейские же и жандармы были гадами и курвами.
        Сегодня ему предстояло отомстить за себя и за многих других…
        Париж, 8 марта 1945. 19 часов
        Штурмфогель с трудом оторвался от Айны. Глядя в ее расширенные страстью голубые глаза, он отчетливо понял, что это, возможно, был последний раз. Последний раз. Последний…
        Сердце билось в такт словам. Последний… последний… последний…
        Нет, что ты, сказала Айна, мы тебя не оставим. Мы тебя вытащим откуда угодно, правда, девочки? Правда, спокойно и уверенно отозвались невидимые Рута и Нигра.
        Вам туда не попасть, подумал Штурмфогель. Я не уверен, что и мне-то - попасть туда. Столько лет не был. Да и - где мои крылья?…
        Куда не попасть? Сюда? - и перед внутренним взором мелькнуло затуманенное пространство, что-то вроде рельефной карты - гораздо более выпуклой и резкой, чем настоящая местность - внизу, и каким-то тайным зрением Штурмфогель различал внизу границы между людьми, хотя то, что он видел, меньше всего было похоже на людей… - здесь неприятно и ненужно, продолжали крапицы наперебой, но попасть сюда легко, трудно уйти отсюда…
        Ты понял, дурачок? - ласково спросила Айна, запахивая свой махровый халатик. Ты все еще нас недооцениваешь.
        Тогда надо торопиться, сказал Штурмфогель. Нужно найти Волкова и…
        Хорошо, милый. Только предупредим Хельгу, что мы уходим - ненадолго.
        …С крапицами получилось куда проще и легче, чем в Школе. Не понадобилось ни спорыньи, ни грибов, ни длительной сосредоточенности. Штурмфогель развернул крылья и с воплем восторга упал на плотный поющий воздух. Всё ликовало и звенело в нем. Крылья его были белые с черными кончиками… И почти сразу рядом появились крапицы. Они были не птицы и не летучие мыши. Ничего похожего Штурмфогель не видел здесь раньше.
        Чем-то напоминают драконов, но не драконы, конечно…
        Узкие удлиненные головы с огромными выпуклыми блестящими глазами. Тонкие тела - не извивающиеся змеиные, а чуть приплюснутые от груди к спине, переходящие в длинные нервные хвосты. Изящные цветные гребни от затылка до середины хвоста, там высокий яркий зубец - как плавник дельфина или акулы. Очень узкие крылья с изломом посередине, перьев нет, но вместо перьев длинные блестящие чешуйки, они чуть шелестят в полете. Штурмфогель понял, что ему трудно отвести глаза от своих спутниц, - до того необычны и прекрасны были они в своем новом - и, может быть, истинном - обличии.
        А главное, они могли переговариваться! Они могли кричать и радоваться полету - и каждый из них слышал это. И можно было говорить: направо, налево, вниз, посмотри вон туда, опасно…
        Если бы это было возможно тогда, подумал Штурмфогель. Все пошло бы совсем иначе. И от тебя, идиота, не зависели бы теперь судьбы мира.
        Ладно. Не будем предаваться рефлексиям. Что там говорил наш маленький доктор об интеллигенции, которой рефлексия свойственна? Недоучившиеся духовные кастраты, творящие ежедневный подвиг самообожания? И что-то еще, столь же яркое и цветистое…
        Он поймал звонкий смех крапиц.
        Волков, подумал он. Волков, Волков… Где у нас Аквитания?
        В той стороне…
        Через несколько минут они нашли Волкова.
        Он так ярко и сочно выделялся на фоне окружающих… нет, не лиц - форм, скорее, - что казался великаном.
        Попадем в него?
        Конечно…
        Почему-то с крапицами всё было легко и нестрашно. Хотя нестрашно было еще и потому, что - страх кончился. Штурмфогель давно понял, что запасы его у человека ограничены, и только когда есть надежда на отступление, на спасение, на сохранение хотя бы status quo - страх в человеке еще жив. У него же самого не было никаких надежд позади. И здесь, в текущем, не было надежд. Не остановиться. Только вперед. Там еще что-то может быть. Не обязательно, но может.
        Ведите себя так, как будто вы уже мертвы…
        Путь самурая.
        …Они ворвались в Волкова, как звено камикадзе, преодолевшее завесу зенитного огня. Бушующий ураган загнал их в расселину, но по ней они летели недолго: внизу разверзся ромбический вход в подземный туннель, туда, закричали крапицы, туда!.. туннель словно пульсировал, когда они летели, и красноватые огни на стенах сливались в странные узоры. А потом открылся громадный зал, свод его терялся в светящемся тумане, колонны, похожие на стволы секвой, стояли в кажущемся беспорядке, и под одной из колонн играл маленький мальчик в коричневых штанишках с одной лямкой через плечо. Штурмфогель хотел что-то сказать ему, но получился только птичий крик, мальчик посмотрел вверх и помахал им, летящим, рукой. А чуть дальше, за плотным лесом колонн, висел огромный вогнутый экран, похожий на парус, надутый ветром. И на экране шло немое кино - странное, словно снятое одновременно из нескольких точек.
        Висел невысоко над землей цеппелин, под ним стояли люди и что-то выгружали с него. Словно огромные чемоданы уже стояли на земле, спускались на стропах, еще висели под толстым дряблым брюхом. В стороне какие-то люди с оружием строились в два ряда, напряженно смеялись, разбирали объемистые свертки. Еще где-то двое сидели на корточках, копаясь в груде ремней и длинных высоких седел. Седла эти вызывали в памяти какие-то неясные ассоциации - почему-то с переходом улиц. Потом один из «чемоданов» открылся, и из него под уздцы вывели дракона. Дракон был некрупный, серый, но плотный, сильный, красивый. Могучие мускулы перекатывались под ровной чешуей. Походка выдавала хорошую школу…
        Седла полицейские, спокойно сообразил Штурмфогель. А в свертках - полицейская форма. Конечно. Что может быть проще - нагрянуть под видом полиции. Тем более, что их - полицейских - вполне могут направить туда, потому что… Ну да! Все наконец сложилось. Засветить отвлекающую группу, поднять шум. Наверняка устроители переговоров запросят дополнительную охрану…
        И всё.
        Бойня.
        Хорошо бы проникнуть в мысли Волкова - и нагадить там… но, пожалуй, для этого уже нет времени. Пора возвращаться. Пора, пора, откликнулись крапицы.
        Пора, пора, пора…
        Они пронеслись сквозь экран - по мере того, как приближались, экран все удалялся и удалялся, а потом вдруг вывернулся наизнанку и оказался позади, - и неожиданно для Штурмфогеля вылетели во внешний мир или по крайней мере в какой-то отпечаток внешнего мира, мелькнуло удивленное лицо Волкова, может быть, запомнившееся по фотографии в личном деле и рисункам Полхвоста, а может быть, и настоящее… и другие лица, незнакомые, они казались огромными и вогнутыми, как стадионы, а цеппелин походил на небольшую планету; краем сознания Штурмфогель уловил чье-то удивление и внезапное беспокойство, но впереди уже была норка в земле, и туда они влетели плотным строем, со свистом, а потом воздух содрогнулся и свет померк ненадолго, чтобы тут же вспыхнуть утроенно, а в мозгу Штурмфогеля опять сошлись какие-то детали, и он понял, что их только что чуть не затоптали сапогом… Полет был короток и резок, и в себя, в свое тело он вернулся как-то иначе, не как раньше, но как именно - так и не уловил.
        Аквитания, крепость Боссэ. 8 марта 1945. 19 часов 40 минут
        Интересно, зачем они предложили нам сдаться, подумал Эйб. Если бы атаковали внезапно, у них вполне могли бы остаться приличные шансы. Но сейчас… Три тела в синих мундирах лежали на дамбе, и еще двоих - то ли раненых, то ли мертвых - уволокли, это он видел точно. Слабенькие полицейские пушчонки, стоящие в ряд вне досягаемости прицельного пулеметного огня, даже не выщербляли стен. Правда, несколько снарядов перелетело стену и ударило в донжон, но и это не нанесло никакого урона. А за кустами офицеры криками собирали свое воинство, готовя к очередному бесполезному броску. Ну, даже если и добежите, подумал Эйб. Допустим. И что дальше? Пробивать стены головами?
        Впрочем, похоже, что ни на что больше ваши тупые полицейские головы не пригодны…
        Но как вы узнали про нас?…
        Арденнский лес, 8 марта 1945. 20 часов
        Вот и всё.
        Волков прошелся вдоль строя, сам молодцевато печатая шаг. Ребята стояли, выпятив груди или животы, кто что мог, - белые ремни, белые кобуры, белые перчатки, белые повязки на рукавах… почти парад, а что автоматы - ну, сами понимаете, время непростое, террористы кругом…
        Двадцать два бойца, считая его самого. Двое из них примут бой раньше прочих. Еще двое останутся здесь, не полетят. Так надо.
        И драконы, шесть красавцев, каждый свободно увезет не то что четверых, а всех шестерых, если понадобится - да только вряд ли понадобится…
        На головах драконов специальные шлемы с пробковыми наушниками - чтобы не взбесились, когда включится манок. А Пекарь всё возится с драконобоем, штучкой непростой, за нее магрибские разбойники взяли золота больше, чем владельцы конюшен - за драконов. Драконобой сделан не простыми людьми, даже не Магами - кем-то тайным, и к этому еще надо будет не забыть вернуться…
        Волков скомандовал вольно, отошел к палатке, где сидели двое: «длинное ухо» и ассистент. Ассистент взглянул на Волкова, покачал головой. «Ухо» проращено было в генеральный комиссариат аквитанской полиции. Значит, приказ на дополнительную охрану переговорщиков еще не отдан.
        Хорошо. Ждем. Что-что, а ждать мы умеем.
        Тем временем цеппелин всплыл невысоко над землей, развернулся почти на месте и пошел по направлению к лесу Броселианда, унося полусумасшедшего безногого пилота Уно Топеца и лучшего пулеметчика, которого Волков когда-либо знал, - Лайоша Варгу. Он вызвался сам…
        Впрочем, Варга жертвовал не так уж многим и рисковал не слишком. Сейчас он был двутел: истинное его верхнее тело оставалось на земле, в отряде, не слишком дееспособное, но вполне пригодное для вселения, а в полет шло захваченное недавно чужое. Если не будет пули в голову - то он успеет уйти вниз, а потом вернуться в собственное тело. Так, во всяком случае, он рассчитывал сделать.
        Как и Пекарь, Варга имел зуб на аквитанскую полицию, хотя и по другим причинам. Полицейские убили его брата-контрабандиста и перебили всю братову семью. За что и почему, Варга и сам толком не знал, - но поклялся темной клятвой отомстить, и вот теперь летел мстить.
        …патрульные на драконах появились скоро, едва только лагерь скрылся из виду. Сначала две, а чуть позже - целая гирлянда осветительных ракет вспыхнули в небе, обливая все вокруг мертвым известковым светом. Варга сперва зажмурился, потом надвинул на глаза специальные очки-бинокли со шторками и длинными козырьками. И тут же увидел драконов.
        Их была пара, и они заходили сзади-сверху, держась пока нагло. Дракона непросто убить: для этого надо пулей со стальным сердечником попасть ему в нос - тогда он умрет от болевого шока; в глаза; вообще в морду - там есть тонкие косточки, через которые пули могут пройти в мозг; в небольшие участки под крыльями, где чешуя тонка, тогда можно пробить ему легкие, сердце, крупные сосуды; в брюхо, наконец, если оно не прикрыто специальным бронированным набрюшником… Варга дождался, когда лица погонщиков станут различимы, и вдавил гашетку. Голову ведущего дракона буквально ободрало клочьями, он еще держался в воздухе несколько секунд - так бегает кругами обезглавленная курица - а потом крылья его судорожно распрямились и сразу обмякли. Но Варга уже не смотрел в его сторону, он стремительно перенес огонь на второго, успевшего сманеврировать, и всадил в него несколько пуль, прежде чем тот унесся вверх, в мертвую зону. Дракону это не повредило,! но, кажется, он попал в стрелка, потому что в последний миг краем глаза заметил вскинутые руки…
        Вторая пара атаковала цеппелин сверху, трассирующие пули прошивали его, как полотняный пузырь - чем он, в сущности, и был. Несколько щелчков о какие-то твердые детали, несколько маленьких дырочек в обшивке гондолы. Когда эта пара мелькнула вверху, разворачиваясь для повторной атаки, Варга влепил точную очередь в голое брюхо еще одному дракону - тот сложился пополам, закинув голову, как человек, получивший сильный удар под дых; один из седоков, то ли погонщик, то ли стрелок, наплевать, - сорвался вниз и исчез; дракон стал падать, кувыркаясь и стараясь загрести крыльями достаточно воздуха, чтобы затормозить…
        Потом Варга увидел, как два оставшихся дракона сошлись вдали и некоторое время держались вместе: седоки совещались. Потом один ушел со снижением, а второй стал кругами набирать высоту. Правильно, подумал Варга, я бы и сам так делал. Снижаемся, крикнул он Топецу. Сам же по веревочному трапу полез вверх, вокруг толстого бока цеппелина; там было наспех сооружено что-то вроде вороньего гнезда со вторым пулеметом на шкворне.
        Он как раз успел усесться в этом гнезде и передернуть затвор, когда впереди появился дракон, летящий нарочито медленно: видимо, стрелок потребовал лететь так, чтобы проще было целиться. Варга не стал по-рыцарски дожидаться, чтобы тот открыл огонь первым: до цели оставалось метров четыреста, когда он длинной кучной очередью накрыл всех, и дракона, и седоков; бесформенный ком рухнул вниз, как будто никогда не был грозным летающим ящером и властными людишками в униформе…
        Два зверя, сказал он себе. Или даже три. И шесть-семь человеческих ублюдков. Неплохо для начала.
        - Неплохо для начала! - крикнул он. Голос прозвучал тонко и противно, совершенно по-петушиному. Гелий выходил из оболочки. Правда, балласта взято много, а Топец - классный пилот…
        Он передохнул и даже успел выкурить сигарету. А потом появилось сразу восемь пар драконов. В свете многих ракет видны были и тяжелые стальные набрюшники, и какая-то массивная дрянь, подвешенная под некоторыми из зверей. За него решили сразу взяться по-настоящему. Он поплевал на ладони, потер - и стал выцеливать самого смелого…
        Париж, 8 марта 1945. 20 часов 30 минут
        Да уж… назначил место…
        Такого сосредоточения живописного мусора Штурмфогель не видал никогда. Наверное, над созданием этого кусочка Великого Города поработало чье-то особо изощренное и яркое подсознание.
        Всяческая мебель, имя которой помнят только театральные художники и бутафоры, драные диваны и трехногие стулья, чемоданы, коробки, подставки для цветов и кадки с пальмами, тряпье, перекошенные зеркала, бочки целые и разбитые, целые штабеля толстых глиняных тарелок, а главное - море пустых бутылок, маленьких, средних, больших, огромных, стройных и пузатых, светлых до полной прозрачности и черных, изогнутых, с ручками, с краниками, с гравировкой…
        Да, подумал Штурмфогель, вот и в Берлине верхнем было так же… да нет, круче было в Берлине. Он попытался вспомнить, но цельной картины не возникало. До того, как вывезли куда-то далеко на периферию и там изолировали сначала всех душевнобольных, а потом евреев, улицы Берлина местами походили на материализацию кошмаров безумного кладовщика: повсюду громоздились всяческие ящики, шкафы, тюки с одеждой и провизией, курганы угля и дров - то есть всего того, без чего натерпелись за времена войны, разрухи, революции, инфляции… Но уже лет пять, пожалуй, улицы чисты, светлы, даже ровны - и Шпеер клянется, что еще пять лет, и узнать город будет невозможно.
        Клялся, поправил себя Штурмфогель. Уже довольно давно Шпеер занят другими делами, ему не до архитектуры…
        А казалось бы, до чего просто: двести тысяч плакатов с видами нового города расклеены повсюду внизу - и Верх преображается, выпрямляются улицы, дома тянутся к небу, а не нависают над головами, и само небо светлеет…
        Темнеет небо. Время уже, время! Опаздывает Кляйнштиммель, так его и так.
        А вдруг… Только сейчас Штурмфогель подумал: а ведь он мог просто уйти. Нет у него поблизости никаких опергрупп, соврал. Ушел, и все.
        И тут же понял, что в этом случае, в случае обмана - Кляйнштиммель должен будет пойти до конца, то есть убить.
        И двум поднявшимся навстречу ему силуэтам он не удивился. Равно как и упершимся в спину стволам.
        - Он не придет, - сказал Хете, подходя.
        - Уже догадался, - сплюнул Штурмфогель. - Только поздно. Если окажешься в моей шкуре, Хете, запомни: не доверяй никому.
        - Я не окажусь в твоей шкуре, - сказал Хете слишком ровно.
        - Кто тебя будет спрашивать? - хмыкнул Штурмфогель. - Меня, например, не спрашивали: назначили, как в наряд по кухне. Скажи-ка…
        - Кончай его, Антон, - сказал тот, кто стоял дальше… Эмиль, вспомнил Штурмфогель с некоторым уже трудом. - Опасно. Накроют. Общая тревога по всем полицейским участкам.
        - Заткнись, Эмиль, - сказал Хете, не оборачиваясь. - Я буду говорить столько, сколько считаю нужным. А ты, если понадобится, сдохнешь, прикрывая меня, пока я тут болтаю о погоде…
        - Понял, командир.
        - Вас навел Кляйнштиммель? Можешь не отвечать - знаю, что он. И приказал ликвидировать на месте? Ладно, Антон, приказ есть приказ, но слушай внимательно: предатель - он. Теперь уже окончательный предатель, потому что сначала грешил, не ведая… И я единственный, кто это знает и может доказать. И вообще: они, наши шефы, все немножко предатели. И Нойман, и покойный Гуго… ну, а про Кляйнштиммеля я уже сказал. Вот не знаю, замешан ли Эдель. Может, и нет. Готов слушать?
        - Говори. Кстати, Гуго отнюдь не покойный. Он как-то выкрутился.
        - Точно? Тогда это здорово. Все-таки он мне нравился… нравится. Значит, так, Антон: наши шефы решили допустить покушение на переговорщиков, переговоры тем самым сорвать - и перенести войну сюда, наверх. У Ноймана грядущая гибель Салема - просто идея фикс, Гуго же считает, что только так Германия имеет шансы выиграть ту, нижнюю, войну…
        - Я тоже так считаю, - сказал Хете мрачно.
        - Антон! Переговоры подготовили люди рейхсфюрера. Рейхсфюрер сам будет в них участвовать. Ты что, думаешь, он менее нашего озабочен судьбой Германии? Но он лучше нашего владеет ситуацией - и если он считает, что нам нужно договариваться с противником, то кто мы такие, чтобы эти планы рушить? Ты уверен, что знаешь всё? Нет? Ты слышал, например, о проекте «Антипо»? А между тем в него вложено средств больше, чем в бомбардировку Англии. Я не знаю, что это, не имею права знать, но мне поручена защита одной из ветвей этого проекта… была поручена, пока у нас не началось… А может быть, рейхсфюрер считает, что нам нужно любой ценой сохранить Салем - с теми изменениями, которые мы в него внесли за эти тринадцать лет? Может быть, это и было самым главным, ради чего… ну, все то, внизу… Не знаю, ребята, что говорят сами себе наши начальники, когда творят такую вот тихую измену, но еще: я догадываюсь, как именно им была внушена эта идея. И кем. И как это связано с уничтожением Дрездена. Сейчас у меня вот здесь, - он, морщась, показал на голову, - гордиев узел. И им хочется разрубить его - вместе с моими
мозгами. Слушай, Антон, если бы они не были предателями - скажи, стали бы они настаивать именно на ликвидации? Почему не захватить меня, не доставить в контору и не допросить как следует? Ну? Вон телефон. Позвони, скажи, что взял меня, просишь дополнительных инструкций. Что я сдался сам и готов дать информацию. Ценную информацию. Позвони. Это будет момент истины. Ведь вы же не механические куклы, черт возьми! Вы такие же солдаты, как я, - почему же вы, зараза, допускаете, чтобы вас использовали как наемных убийц? Позвони, Антон.
        - Это хорошая мысль, - сказал кто-то сзади.
        - Я подозревала, что дело нечисто… - еще кто-то. Вернее: если не Хельга, то Дора. Или Берта. Скорее, Дора: хотя Штурмфогель, выполняя приказ, не вникал в структуру отряда, именно Дору он видел с блокнотом и карандашом, напряженно размышляющую над чем-то. Аналитик…
        - Я позвоню, - сказал Хете. - Все остаются на местах. Ждите.
        Он повернулся и быстро пошел к телефону - и в этот момент ему заступили дорогу. Угловатый, шипастый, стремительный, очень опасный силуэт…
        - Хельга! Назад…
        Поздно. Две или три автоматные очереди ломают странную фигуру, отбрасывают назад… да и сам Штурмфогель падает лицом в землю, уложенный грамотно и четко: руки уже скручены…
        - Почему ты сказал: Хельга?!!
        - Потому что это Хельга… Это - Хельга. Пустите.
        Она была еще жива, когда Штурмфогель - и кто-то еще, он не смотрел, кто, - склонились над нею. Из приоткрытого рта текла пузырящаяся черная кровь. Она силилась выговорить что-то важное…
        - Единороги, - повторил за ней Штурмфогель, сжимая двумя руками ее сухую твердую кисть. - Единороги. Мы пойдем к ним. Не волнуйся. Мы их найдем…
        Его тронули за плечо. Хете невозмутимо возвращался от телефонной будки.
        - Тебя приказано убить на месте без допроса, - сказал он. - Короче…
        Потом не выдержал и посмотрел вниз. Сглотнул.
        - Кто это сделал?
        - Волков. Он же Дрозд.
        - Никогда не думал… оказывается - можно… Так вот, Штурмфогель - я не тебе верю. Ты для меня как был, так и остаешься - одним из офицеров. Но я верю ситуации. И ситуация мне приказывает…
        - Антон, подожди, - сказал Штурмфогель. - Подожди. Я только что потерял своего основного бойца. У меня нет больше почти никого. Мне будут противостоять как минимум два десятка парней с автоматами и минометами. Если ты веришь ситуации, то ситуация приказывает именно тебе идти в бой. За мной следом. Тебе и твоему отряду. Вопреки формальному приказу. Я даже не знаю, как ты сможешь потом отбрехаться…
        - Им будет трудно судить победителей, - сказал Хете. - В противном же случае не придется и отбрехиваться… Отряд, стройся. Ситуация всем ясна, не повторяюсь. Не имею права никому приказывать. Кто идет со мной - шаг вперед, остальные на месте…
        Только Эмиль задержался на долю секунды - и тоже шагнул вместе со всеми.
        - Тогда возьмите тело, и пошли.
        - Она мертва… - Хете, неуверенно.
        - Может быть. Но нести недалеко…
        Крапицы, возбужденно звучавшие, смолкли, когда увидели тело подруги на руках бойцов.
        Как же вы так? Отпустили…
        … она так быстро, так внезапно бросилась… не спросила, не сказала…
        Штурмфогель только кивнул. Конечно, что они могли сделать? Хельга не научилась их слышать… просто не успела.
        Но некогда было горевать о павших.
        Вперед, вперед, вперед!!! Не задерживаться, это как с горки… вперед!
        Одиннадцать нас, подумал Штурмфогель. Сколько же будет их?
        Хорватия, 8 марта 1945. 20 часов 40 минут
        Старший говорил на ломаном немецком, остальные болтали по-своему, но так весело и дружелюбно, что даже Эрика прекратила тихие рыдания, вытерла слезы и попыталась поправить волосы. И именно сейчас, глядя на ее распухшее лицо, на красный мокрый нос и искусанные губы, Гуго впервые в жизни подумал, что она молода, мила и красива…
        Как понял он из объяснений старшего, разведчиков-усташей послали за ними, потому что самолет не смог прорваться; им предстоял двухдневный путь на лошадях до железной дороги - если ее еще не перерезали титовские партизаны или русские и не взорвали сербские четники, которые воюют сейчас и против немцев, и против усташей, и против партизан, и против русских - но зато за короля… Последний раз в седле Гуго сидел в пятнадцатилетнем возрасте, а Эрика не сидела вообще, и только Джино смотрелся вполне уверенно, как настоящий берсальер.
        Было почти темно и по-лесному сыро и душно, падал редкий дождь - а может быть, это скатывался с деревьев сгустившийся туман, - сильно пахло прелым дубовым листом и прорастающими желудями. Тропа пока была широка, ехали по двое. Эрику посадили в седло боком, она крепко вцепилась в луку, боясь свалиться назад.
        - Не понимаю, что ты вбила себе в голову, - сказал Гуго. - Я вовсе не собираюсь тебя бросать…
        Эрика судорожно вздохнула.
        На небольшой поляне их ждали еще несколько всадников. Они искали пилота и пассажира сбитого несколько дней назад связного самолета. Судя по оживленному обмену репликами, поиски оказались успешны. А потом Гуго внезапно услышал такой знакомый голос, что забыл, как управляют лошадью, и кубарем полетел на землю…
        Крепость Боссэ. 8 марта 1945. 21 час 10 минут
        Что-то долго они молчат, подумал Эйб. Не к добру… Мрак уже сгустился бы, но из какой-то близкой канавки, заросшей кустарником, постоянно выпускали в небо над крепостью осветительные ракеты - по одной, по две, по несколько. Они висели на парашютах, трещали, роняли искры…
        Ровный, протяжный, тягучий звон моторов дотянулся до земли от неба. Вот оно что… Сквозь световую завесь, созданную ракетами, не было видно ни черта, и все же показалось: распластанные крылья. Но тут же в глаза упала резь, как будто хватил горячего песка, и пробила слеза. Эйб чихнул, замотал головой. И тут же донесся до слуха множественный свист падающих бомб.
        Упадут во двор, подумал Эйб отвлеченно. Или за стену. А мы-то все - на стене. Чтобы нас сковырнуть, стену надо снести. На всякий случай он лег.
        Взрывов не было. Только громкий, резкий, точечный звон бьющейся посуды. Зажигательные? Но и огня не было. Химия? С них станется…
        На несколько десятков секунд ракеты вдруг погасли, а когда вновь вспыхнули, Эйбу показалось, что из крепостного двора к небу поднимается несколько столбов плотного струистого дыма. Будто легкие ленты неслись в попутной струе бьющего снизу вверх ветра.
        Он уже понял, что это.
        Если не двигаться, то еще есть шанс уцелеть. Они не видят неподвижного…
        Наверное, кто-то из ребят этого не знал. Или не заметил опасности. Несколько лент пружинисто метнулись вниз… Эйб не решился посмотреть туда. Дикий вой, в котором не было ничего человеческого, сказал ему всё.
        - Сдавайтесь! - приказали из-за стены. Громко приказали, но звук не был пропущен через механику - в нем чувствовалось горячее дыхание. - Иначе всем конец.
        Это явно был Маг. Магам непристойно ввязываться в дела и отношения людей… а значит, произошло или происходит что-то необычное…
        И как бы в подтверждение: новый крик, хруст, агония.
        - На две минуты я их парализую, - продолжал голос. - За две минуты вы должны выйти. Кто не успеет, тот погиб. Сейчас я начну читать заклинание. Когда я дойду до многократного повторения слов «мам цах», вставайте и бегите к воротам. Повторяю: кто не успеет, тот погибнет. Я начинаю: тудруб прикот ма, прикот ма. Тудруб хачрав ма, хачрав ма. Прикот давара давара, прикот шогарав ма, шогарав ма. Хачрав мам цах ма, мам цах ма, хачрав тудруб ма, тудруб ма. Мам цах, мам цах ма, мам цах, мам цах ма!..
        - Бегом! - крикнул Эйб и сам метнулся по стене в сторону ворот… не успеть, их ведь еще надо открыть…
        И когда ворота вылетели буквально в лицо ему тучей мелкой деревянной пыли, он не испугался, а даже обрадовался…
        Маг стоял, окруженный несколькими полицейскими чинами, огромный, страшный. Росту в нем было метра два с половиной - фуражки чинов мелко маячили на уровне его груди. Он пристально посмотрел на Эйба, и Эйб неожиданно успокоился. Все самое страшное состоялось, и теперь бояться больше нечего… Глаз Мага он не увидел, а взгляд почувствовал: мудрый, темный, страшный.
        Их клали лицом в землю и вязали руки и ноги, а Эйб все пытался повернуться и еще раз поймать этот взгляд…
        Арденнский лес. 8 марта 1945. 21 час 45 минут
        - Есть! - выскочил из палатки ассистент «длинного уха». - Есть общая тревога! Они вылетают!
        - Ну, все, - сказал Волков, подавив в себе желание перекреститься. - Дождались. По коням! - крикнул он сначала по-русски, а потом уж перевел на приличествующий в этом обществе испанский. - По коням! Да шлемы им, гадам, поплотнее натяните, шлемы! Давай манок, Гонза!
        Раскрыв от усердия или от натуги рот, Гонза, помощник Пекаря, завертел ручку сирены, специально перенастроенной магрибскими волшебниками-драконолюбами. Ее почти не было слышно - только слабый металлический посвист. Что такого находили драконы в этом звуке…
        Вон они - приплясывают, хвостами землю роют.
        Ну? А где же стаи крылатых, что должны слетаться, как мухи на сладкую дрисню?
        Ага!
        Трепеща крылышками по-воробьиному, торопился этакий птичк, совсем не слушая поднявшихся в стременах седоков - прямо под раструб драконобоя. С громким кошачьим мявом лиловое кольцо сорвалось с торчащей из раструба толстой иглы, лениво скользнуло навстречу дракону, облекло его плотным светящимся маревом, раскаталось, словно свернутый презерватив… миг-другой дракон еще был виден, а потом погас и исчез!
        - Первый пошел! - крикнул Волков.
        И первый пошел.
        Серый оседланный под четверых седоков дракон приподнялся на сильных задних лапах, побежал, отталкиваясь все сильнее, потом подпрыгнул и ударил крыльями. Звук был, как от заполоскавшего на сильном ветру паруса. Дракон еще раза два-три дотянулся лапами до земли, а потом поджал их, вытянул стрункой хвост и стал набирать высоту.
        Снова мяукнул драконобой, и Волков дал отмашку на взлет второму дракону…
        Лес Броселианда, 8 марта 1945 года. 22 часа 20 минут
        - Летят, - громко произнес кто-то. Штурмфогель метнулся к окну. С востока низко над землей летели шесть драконов. Судя по частоте взмахов, они были достаточно нагружены. Если бы Штурмфогель не был уверен на сто пятьдесят процентов, что перед ним Волков со своими людьми, он наверняка принял бы их за то самое полицейское усиление, о прибытии которого их предупредили тридцать пять минут назад. Драконы были обычной полицейской масти, летели спокойным плотным строем, перед тем, как сесть, сделали положенную «коробочку»…
        - По местам! - скомандовал Штурмфогель.
        Ребята из «Гейера» отошли к центру зала - туда, где должны будут, по идее, появляться те, кто уцелеет в ловушке, и выстроились полукругом. А барон, ставший вдруг бледнее того мела, которым он расчерчивал полы, бросился по лестнице вниз, в холл первого этажа, и там, упав на четвереньки, стал что-то подправлять, стирая рукавом лишнее, что-то подрисовывать… Он закончил, взбежал вверх, задыхаясь - и в этот миг во дворец ворвалась передовая группа террористов.
        Штурмфогель ничего не видел, но хорошо слышал это: основательные очереди МП, крики и гвалт призраков…
        - Сработало! - выдохнул барон.
        Тихо, не говори ничего, мысленно попросил его Штурмфогель. Все и так висит на волоске… такие ловушки не делают за пятнадцать минут - а главное, умные люди в такие ловушки обычно не попадают. Волков же явно не глуп - судя по тому, что вот он, в лесу Броселианда. Месте мало доступном. Месте, которое само способно отбирать, кого впускать в себя. Хотя этот момент был достаточно невнятен, и Штурмфогель прекрасно знал, что и сюда, бывало, наведывались коварные убийцы со стилетами и ядом… но тем не менее аквитанские короли отличались завидным долгожительством… Он еще раз посмотрел на своих ребят. Слава богу, решение о выборе оружия оказалось верным: у всех МП. Почти наугад, почти на голой интуиции… и если это угадано правильно, то значит ли, что правильно и все остальное?…
        Но - оставалось только ждать, когда оно наконец все кончится. Тогда будет ясно, кто оказался прав и по какой причине…
        Разведгруппу вел Варга - в настоящем своем теле, радостно возбужденный красивым боем и просвистевшими рядом смертями. Он успел свалить еще одного дракона и, кажется, одного серьезно подранил, прежде чем цеппелин разнесли в клочья ракетами…
        Уже в свободном падении он выбрался из того, обреченного, тела - и, не задерживаясь в нижнем, пускающем шутихи в казарме охранников какого-то лагеря, вернулся в собственное, которое как раз напяливало на себя омерзительную полицейскую форму.
        К дворцу они подходили так, как должны были, по их мнению, подходить настоящие полицейские: маршируя. Варга все ждал, когда их остановят и зададут какие-то важные вопросы: пароль и все такое, - и тогда он ответит… Он уже приготовил этот ответ и держал наготове, но почему-то никто их не останавливал и ни о чем не спрашивал. Впрочем, это лес Броселианда, напомнил он себе, здесь все не так, как у нормальных людей. А возможно, охране просто-напросто не разрешено находиться вблизи дворца, а только где-то по периметру… и это логично. Да, вполне логично. На отдалении. Чтобы своим присутствием не смущать делегатов…
        Дверь распахнулась перед ними, и низкий голос произнес:
        - Известного злонравия итог, конь блед, входи же! И эти выродки, что следуют с тобой, как силы ада…
        Огромный холл дворца был полон темным качающимся светом факелов, и в этом свете стояли и смотрели на них три десятка людей, одетых разностильно, но при этом как-то неуловимо похоже - словно все костюмы рисовал один и тот же не слишком умелый художник. Казалось, что они только что разговаривали между собой - по двое, по трое, - и вот вдруг обернулись посмотреть на неожиданных гостей.
        Офицер дворцовой стражи встал перед Варгой, бросил руку к виску:
        - Я командор Гонсало де Уллоа - я здесь стою на страже их покоя, как статуя из камня и железа. Скажи мне, воин, кем же послан ты - и какова великая причина, что изменила планы Совершенства?
        Варга хотел что-то ответить, выдать, наконец, ту свою заготовку, но рот был словно залеплен сладковатым тестом.
        - Свободным слогом здесь не говорят, - вкрадчивый шепот над ухом. Варга заторможено скосил глаза. Некрупный ангел с крылышками стрекозы висел неподвижно в воздухе. - Коли намерен ты вести беседу, используй подобающий размер и подбирай слова не столь по смыслу, сколь по звучанию…
        - Правдивость - несвободе дань, - пояснил командор. - А значит, несвобода важней для нас, чем…
        - Огонь! - в ужасе крикнул Варга. Он чувствовал, что еще немного - и его затянет, увлечет в словесный водоворот. Слова выстраивались в цепочки, вытягивая наружу какой-то скрытый смысл, затаенные мысли… Но случилось чудо: одно слово сумело как-то проскочить, сумело найти щель в этой изощренной защите…
        Руки все сделали сами. Варга лишь почувствовал, как забился автомат. А уши уже полны были ваты, и звук очередей колотился в виски.
        Командора отбросило, почти разорвав пополам, и дальше пули неслись свободно, пробивая воздух и тех, кто не успевал убраться с их пути, кто застревал в неровно текущем времени, опрокидывали их на пол, пятнали красными брызгами… почему-то это выглядело гротескно. Чья-то рука взлетела над головами, упала на пол и поползла, перебирая пальцами, ткнулась в дергающееся тело, опрокинулась кверху ладонью и картинно раскинулась. Кто-то шагал по кругу, собирая вывалившееся внутренности. Кровь хлестала отовсюду тугими струями, причем была при этом какого-то гнусного грязно-оранжевого цвета…
        Руки переменили магазин и продолжили стрельбу. Сам Варга, может быть, не стал бы этого делать.
        Наконец не осталось ни одного стоящего на ногах. Сквозь вату в ушах долетал треск факелов. Не в силах говорить, Варга махнул рукой: по лестнице наверх. Ковер, закрепленный на ступенях толстым латунными прутьями, вдруг стал выскальзывать из-под них и запутываться вокруг ног. Идти приходилось, как в высокой траве…
        Волков видел, как разведчики вошли в холл - и почти тут же началась бешеная пальба. Он прислушался к звукам. Стреляли только из МП - из пяти-шести стволов. Длинными, от живота, очередями.
        - Вперед! - скомандовал он.
        Уже не стараясь казаться кем-то другим, террористы бросились во дворец. Волков шел последним. За его спиной оставались лишь двое, присматривающие за драконами.
        Штурмфогель провел ладонью по лбу: пот. Это просто пот. Обычный пот. Ничего особенного.
        Уже должны бы подняться…
        Ковер стал совсем скользким - ледяная широкая лента. Варга удержался, схватившись за перила, остальные ссыпались вниз, ударяясь о ступени. Теперь они поднимались, с трудом, оскальзываясь, преодолевая сопротивление невидимого беззвучного потока. Кажется, стало заметно темнее. Варга поднял глаза. На самом верху лестницы стоял высокий клоун в белом балахоне с огромными пуговицами и в матросском берете. Огромный рот был намалеван на его безглазом лице - хищный рот со множеством мелких острых зубов…
        Волков застыл в дверях. Внутри дворца происходило что-то невероятное: его бойцы хлестали длинными очередями по стенам, окнам… летела пыль, штукатурка, осколки камня, стекла… от порохового дыма тут же заслезились глаза…
        Одновременно он видел, конечно, груды окровавленных тел, раскинутые руки, широко разинутые кричащие рты… но это были призраки. Даже не слишком похожие на реальных людей. Нечеткие, непропорциональные…
        Вот что значит наметанный глаз.
        Он уже знал, что все кончено. Но следовало понять, почему.
        Первый же взгляд вниз, под ноги, снял все вопросы. Шесть знаков Азахави, соединенные двойной змеей, были нарисованы на полу простым белым мелом. Если бы он переступил эти знаки, он видел бы сейчас то же самое, что и его обреченные люди. А сейчас он мог просто стоять и смотреть, как их будут убивать.
        Или не смотреть.
        Сделать уже ничего было нельзя. Переступившие знаки Азахави были обречены - все равно как если бы они шагнули на мины, или проглотили ложку мышьяка, или были брошены в яму со змеями…
        Но кто же посмел здесь, в лесу Броселианда, применить такое средство?
        Неважно. Кто-то посмел. А значит - расколол план. И еще этот кто-то сумел пробраться сюда раньше, чем он. Или - предупредил внутреннюю охрану. Что, по сути, не имело уже никакого значения.
        Вот и сыграна твоя последняя партия, Волков. На выход, с вещами…
        Он повернулся и пошел к драконам. Двое, остававшиеся возле зверей, смотрели на него с удивлением.
        - Всё, - сказал он. - Идите, помогите пока ребятам. Я тут и сам…
        Варга был клоуну по пояс. Тот прошел мимо; от его балахона невыносимо пахло морозом и мятой; вместо матросского беретика голову его теперь венчала королевская корона. Варга видел, как клоун схватил за ноги одного из бойцов, ползущих по лестнице, поднял его над своей запрокинутой головой и опустил, извивающегося, внутрь себя. Варга услышал нечеловеческий вопль и клацанье зубов…
        А потом сверху стал спускаться кто-то еще, но кто - Варга уже не видел, потому что ужас вдавил его взгляд в ступени. Если смотреть вот так вот вниз, то ничего не случится.
        …Первый из террористов выпал в предназначенное для выпадения место и куда-то пополз, подвывая; короткая очередь оборвала этот вой. Выпали еще двое, их тоже прикончили.
        - Ребята, не всех! - еще раз предупредил Штурмфогель.
        Хете успокаивающе помахал рукой.
        И тут Штурмфогеля позвала Рута. Она стояла у окна и смотрела вниз и вдаль - туда, где сидели драконы.
        Человек в полицейской форме шел к тем двоим, что стерегли зверей. Потом он остался там, а бойцы бросились бегом к дворцу. Это Волков, сказала Рута. Это он. И он убегает.
        Если бы была хоть одна винтовка!..
        - Хете, со мной! Девочки, задержите его!
        Ударом ноги Штурмфогель выбил окно. Черт, метров пять… без крыльев… Сзади набегал Хете, и он прыгнул. Крапицы обогнали его еще в воздухе, приземлившись далеко впереди. Ну, девочки…
        Удар о землю был ничего себе. Показалось, что-то лопнуло в паху. Сзади ухнул Хете. Зато крапицы уже неслись к драконам, еле касаясь земли. Бег их был стремителен, как полет.
        И все же они не успели. Дракон ударил крыльями и тяжело поскакал, подпрыгивая все выше, выше, выше… А потом вытянул лапы, лег на крыло, заложил крутой вираж - под ветром пригнулись деревья - и скрылся за крышей дворца.
        Штурмфогель бежал, в полном смысле слова не чувствуя под собой ног. Но бежал, а это значит - цел.
        Рута уже выводила дракона. Улыбка ее была опасной.
        Такого облегчения Волков просто еще никогда в жизни не испытывал. Хотелось кричать от какого-то черного, жуткого, мучительного наслаждения.
        Он был один в этом бескрайнем небе!
        Он наконец был один…
        Такого провала ему не простят. Но он и не станет испрашивать прощения. Скоро кланяться станут ему. И просить станут его…
        Когда найдут. А найдут не скоро. У него будет много времени для того, чтобы запустить один странный, один очень важный процесс.
        Один в бескрайнем небе…
        Мы не догоним, подумал Штурмфогель. Мы не догоним его. Я его уже почти не вижу… Сзади и сбоку держался дракон, на котором летел Хете. Где-то сзади должен был быть еще один, с Айной и Нигрой. Взлетев, Штурмфогель видел, как девочки выводили его…
        Летим вперед, вдруг очень спокойно сказала Рута. Летим. Закружим ему голову.
        Как это? - он еще задавал вопрос, когда уже все понял.
        Летим! - непонятно, кто это сказал. Но сказал радостно.
        Уйти вдвоем с Рутой оказалось легко. Еще легче, чем недавно, когда летали на разведку. Возможно, потому, что - уже верил. Тогда нужно было затратить силы еще и на то, чтобы поверить, а сейчас - только на сам взлет. Или вылет. Или улет.
        …это почему-то оказался не промежуток меж двух стен, как обычно, а - беспредельное пространство над кружащейся пенной чашей. И цель впереди была только одна, не нужно искать и догадываться: где и кто. Вся эта пенная чаша и была тем самым человеком.
        Хоть какой-то толк от этого идиотского леса Броселианда…
        Штурмфогель не заметил момента, когда отставшие крапицы нагнали его; теперь он летел, большой и тяжелый, с трех сторон окруженный ими, маленькими и юркими.
        Вот он, вход. Черный круг на фоне стремительно меняющихся облаков. Когда-нибудь пилоты космолетов будущего именно так будут пикировать сквозь атмосферы далеких неспокойных планет…
        Добраться до сознания Волкова оказалось легко. Путь высвечивал дымно-огненный след. Вихри были попутны.
        Они оказались над островом, окруженным тьмой. Железные колонны соединяли остров с небом. Светящийся след рассыпался вверху бесконечным фейерверком. Штурмфогель опустился почти к самой земле. Плывущие сверху вниз голубые искры создавали пылающий купол. Теней не было.
        В центре острова стояли двери.
        Он пролетел сквозь них сходу.
        За дверью расстилался зеленый луг. На лугу играли дети: два мальчика и девочка. Младший мальчик, в белом матросском костюмчике, вдруг замер, поднял голову и стал смотреть на летящих птиц.
        Вторые двери открылись рядом с ним.
        Когда Штурмфогель пролетел сквозь них, он уже все знал об этом мальчике. Больше того: он любил его.
        За дверью его ждала казарма, запах стоялой воды, тлена и немытых тел. Казарма была огромной - такой ее видела бы летящая оса. Дверь открылась в дальнем конце невероятного помещения…
        После нее Штурмфогель знал все о подростке-беспризорнике.
        За этой дверью были выгоревшие под солнцем горы и какие-то люди с оружием, а дверь вела прямо внутрь горы. После нее голова Штурмфогеля раздулась от таких знаний, за которые еще полгода назад он легко отдал бы правую руку…
        Теперь он вновь оказался на острове, окруженном тьмой. Только не было железных колонн, а прямо в лицо катила туманная волна высотой до небес. Гребень волны светился; нервные сиреневые змеи дергались и впивались в глубокое фиолетово-черное небо.
        Лицом к волне и спиной к Штурмфогелю стоял высокий человек, обернутый вокруг могучей талии куском звериной шкуры.
        Не оборачиваясь, не глядя - он махнул рукой…
        Штурмфогеля спасло какое-то чудо. Или безумная реакция. Он успел уклониться от страшного удара, который разнес бы его на перья. Даже прошедший скользом удар был сокрушителен - Штурмфогеля оглушило и отбросило далеко на камни. Он лежал на спине, раскинув крылья, и не мог шевельнуться. Крапицы с криком метались над ним. Человек - снизу он казался настоящим великаном - подошел, занес было ногу… но удара не последовало. Он посмотрел на крапиц, на распростертого Штурмфогеля… потом - поднял его. За руку. Штурмфогель вдруг ощутил, что он опять человек. Такого не могло быть. Он ничего не понимал, в голове шумело и мерцало. Великан, встряхнув его за плечи, приказал: смотри! И сам - стал смотреть в его глаза. Это был чудовищный, прожигающий, продавливающий насквозь взгляд. Штурмфогель понял, что великан - да какой он великан, этот Волков… но он казался великаном и вел себя, как великан… - что Волков тоже проходит сейчас сквозь какие-то двери и тоже узнает о нем, Эрвине Штурмфогеле, всё.
        Это вдруг стало больно. Очень больно. Невыносимо больно…
        … Пауки приближались снизу, из мрака. Даже не пауки, а что-то вроде огромных мохнатых крабов. Их было трое. Клешни-ножницы покачивались перед влажными провалами ртов, обрамленных тонкими короткими щупальцами. Один из них неуловимо быстрым движением отрезал аисту клюв и принялся опутывать тело паутиной. Потом откуда-то из-под брюшка высунулось, подрагивая, жало. Паук пристроился над жертвой и всадил в нее жало, сладострастно двигая толстым брюшком…
        Двое других занялись диким гусем. В отличие от аиста, который был мертв или оглушен, гусь пытался отбиваться. Ему тоже отхватили клюв (вместе с половиной головы), выстригли из сети, опутали паутиной и подвесили, как в мешке. Потом тем же непристойным манером один из пауков стал накачивать в него яд. Штурмфогель видел, как чудовищно напряглось спеленатое тело гуся, как вылезли из орбит глаза… Потом вытянутая шея надломилась и упала. Наверное, гусь наконец умер.
        Фриц, вдруг вспомнил Штурмфогель. Это Фриц Мейссель…
        Пауки, освободившись, направились к нему. Он ударил крыльями, пытаясь вырваться. Правое освободилось, но левое - висело бессильно. Уже привычным движением один из пауков сломал Штурмфогелю клюв, а второй, ухватив его за ногу, выстриг запутавшееся тело из паутины. Штурмфогель замороженно ждал, что его сейчас спеленают и убьют, но пауки почему-то медлили. Сеть вновь закачалась, и появился еще один паук, гораздо больший по размеру. Грубая шерсть на его теле была спутанная и седая. Ухватив Штурмфогеля клешнями за крылья, он поднял его перед собой - над собой. Капли крови с искалеченного клюва часто-часто падали на страшную и странную, поросшую редким белым волосом, морду паука. Рот и щупальца алчно шевелились, а шесть красных глазок смотрели пристально и почти печально. В них не было насекомой тусклости и тупости. Потом Штурмфогель услышал хруст справа и тут же слева. Страшные клешни перекусили его крылья.
        Он упал на паука, оттолкнулся лапами, скользнул по мохнатой спине и рухнул куда-то вниз, на камни, в колючие кусты, в холодный поток…
        … ты тоже знаешь о них? - донеслось как сквозь войлок.
        да…
        я… зна… ю.
        Я. Зна. Ю. О. Них. Мно. Го.
        Ты понимаешь, что это и есть - настоящие враги?
        Да.
        Что же мы делаем?…
        Хватка разжалась.
        Обсудить. В более спокойной…
        Давай.
        О, черт…
        Хете почти догнал беглеца. По какой-то причине дракон Волкова вдруг свернул немного вправо и, пересекая траекторию полета Хете, стал неминуемо с ним сближаться. В какой-то миг преследователя и преследуемого разделяло метров сорок. Еще бы чуть-чуть сблизиться… но нет - сейчас начнется расхождение и удаление друг от друга, а поворот в хвост уходящему погасит на некоторое время скорость преследователя - и дистанция вновь начнет нарастать. И Хете принял единственно верное решение: он приподнялся в стременах, поднял автомат и, пружиня коленями в такт взмахам могучих крыльев, открыл огонь короткими очередями.
        Он наверняка убил бы Волкова - но вдруг летящий рядом дракон крапиц резко свернул…
        Столкновение зверей было страшным. Все словно сплелось в когтистый, клыкастый, шипастый, громыхающий ком. В следующий миг драконы разобрались во всем, оттолкнулись друг от друга, разошлись планированием…
        Две девичьи фигурки так и сидели на спине одного из драконов. Второй летел без седока.
        Штурмфогель немного пришел в себя. Ночной ветер обвевал голову. Справа летел, мерно взмахивая крыльями, дракон Волкова. Слева - дракон крапиц. Хете не было видно нигде.
        А ведь я сделал все, что хотел, подумал Штурмфогель. Все, что мог и что хотел. Войны наверху не будет. По крайней мере, в ближайшее время. По крайней мере, по этой причине. А до других причин мы докопаемся как-нибудь…
        Мы.
        Я уже не один.
        А еще есть Лени…
        …Все это время в лесу под деревьями лежало уродливое тело насекомого-Хельги. Внезапно над ним заблестели слабые язычки огня - так светится болотный газ. Тело распалось на легкие лоскуты, и из вороха этих лоскутов, как из кучи осенних листьев, поднялась маленькая девочка. Ей было на вид года четыре. Или пять. Она посидела на корточках, слабо раскачиваясь, потом встала. Из темноты к ней подошли два единорога, склонились, что-то сказали. Девочка пошла, ставя ноги по одной линии, как если бы ступала по брошенному на землю шпагату. Единороги пошли за ней, переглядываясь и улыбаясь. Они что-то знали обо всем том, что так бессмысленно, нелепо, глупо, шумно и дико творилось на дворцовой поляне…
        Эпилог
        Берн, 17 марта 1945. 22 часа 55 минут
        До этого они весь день шатались по городу, заглядывая в кабачки и подвальчики, - два дезертира, два добровольца новой, самой маленькой в мире армии. Почему-то говорилось о пустяках: как нелегко было Штурмфогелю пробираться в Швейцарию низом, да еще в том нелегальном состоянии, в котором он оказался после своего исчезновения с места свершения подвига; о внезапном и странном союзе Гуго и Эрики, которая, лишившись своего стервозного Я, лишилась и массы отрицательных черт, - и, может быть, Гуго проявил определенную житейскую мудрость; о последних московских днях Волкова и о его побеге из-под ареста; о футболе… Уже почти ночью они осели в небольшом ночном баре неподалеку от вокзала. И здесь Штурмфогелю пришлось испытать немалое изумление.
        Они сидели в самой глубине маленького, на шесть столиков, зала, в глубоком сумраке. Пили «Бифитер», до которого оба оказались большие охотники, и обменивались лишь какими-то междометиями. А потом Штурмфогель услышал знакомый голос.
        За стойкой, спиной к нему, сидел седовласый мужчина в неимоверно элегантном сером костюме. Рядом с ним вилась толстенькая и весьма пьяная девица.
        - О нас, математиках, говорят как о сухарях! - жарко и громко, на весь зал, шептала она. - Ложь! В любви я Эйнштейн! Я хочу быть с вами, седой красавец!
        Когда «седой красавец» обернулся к ней, Штурмфогель чуть не присвистнул: это был Штирлиц из ведомства Шелленберга. Ни фига себе, подумал Штурмфогель, зашли, называется, джину выпить…
        - Иди пока на улицу, - сказал Штирлиц девке. - Я сейчас выйду.
        - Правда?
        - Да, да…
        - Поклянись.
        - Чтоб я сдох! Иди, начерти пару формул. Иди…
        Девка покорно и гордо удалилась, волоча горжетку по полу. А Штирлиц вдруг повернулся на высоком табурете и обратился к сидящему за его спиной человеку с портфелем на коленях и трубкой в зубах, которую он курить не умел:
        - Как у вас со временем?
        - А что? - подозрительно спросил тот, не разжимая зубов.
        - Как у вас со временем? - в голосе Штирлица прозвучало раздражение. - Если есть десять минут, я напишу записку.
        - Десять минут есть. Я как раз успею на парижский поезд. Только…
        - Я напишу по-французски, левой рукой и без адреса…
        - С вами страшно говорить - вы ясновидящий.
        - Да какой я ясновидящий…
        Штирлиц достал ручку, блокнот и задумался, как задумываются люди над очень важными письмами. Человек с портфелем вынул наконец изо рта трубку, сунул в нагрудный карман, достал из портфеля сигареты «Ронхилл», размял фильтр и только после этого закурил.
        - Друг мой, - сказал Штирлиц, - сказать вам, чем сигарета отличается от папиросы?
        - Спасибо, - сказал тот, - но там, где я живу, сигареты курят именно так.
        - Хорошо огрызаетесь. Молодец. И не обижайтесь, - сказал Штирлиц.
        - Я не обижаюсь. Напротив, мне нравится, что вы так заботливы.
        - Заботлив?… - испуганно переспросил Штирлиц. Потом он встряхнул головой и стал что-то быстро царапать в блокноте.
        Человек с портфелем молча ждал. Штирлиц исписал одну страницу, другую… Тот посмотрел на часы.
        - Да, - сказал Штирлиц. - Я вижу.
        - У меня есть еще пара минут.
        - Да ладно, - Штирлиц убрал блокнот и ручку. - Вы были правы. Не стоит это тащить через границы…
        И ты, Брут, подумал Штурмфогель. Все продают свой кусочек Германии - пока есть спрос. И все знают, что скоро спрос кончится.
        И потому они очень торопятся…
        Штурмфогель дождался, когда уйдет связник Штирлица, когда уйдет сам Штирлиц (сейчас он попадет в цепкие лапы математички, подумал Штурмфогель не то со злорадством, не то с сочувствием), налил себе, налил Волкову, поднял рюмку на уровень глаз:
        - Давай за тех, кто не дожил. По нашей вине…
        - За всех, - кивнул Волков.
        И они выпили, прекрасно понимая при этом, что именно каждый из них имел в виду.
        Абориген
        АБОРИГЕНЫ (от лат. ab origine - от начала), народ в древней Италии. По преданию, в Италию их привел Сатурн. По имени царя Латина стали называться латинами (латинянами), их страна - Лациумом. На стороне Энея воевали против Турна. На земле аборигенов-латинов был построен Рим. В более позднем употреблении коренные обитатели (люди, животные, растения) какой-либо территории, страны. В биологии чаще употребляется термин автохтоны.
        Большой Энциклопедический словарь
        Тетрадь первая

1
        Какой это идиот сказал, что Бог, когда создавал время, создал его достаточно? А? Вот и я тоже не помню. Пословица? Может быть, и пословица, только и пословицы кто-то когда-то сочинял… Так вот, создал-то он его достаточно, а распределил чересчур уж неравномерно. Ну, согласитесь, бывают дни, недели, месяцы, без которых вполне можно было бы обойтись. То есть живёшь, конечно, и даже получаешь удовольствие, но если вынуть из этого потока сколько-то часов или дней - ты и не заметишь. А бывает наоборот.
        Мне бы тогда дня четыре. Три. Всего только три. И я бы успел разобраться в ситуации, и что-то сделать, и было бы теперь всё по-другому…
        Даже два. Согласен на два.
        Было бы лучше?
        Кто знает? Но Игнат наверняка остался бы жив. А это много значило для всех…
        Не так. Не так. Это правда, но это не вся правда. Потому что время от времени я совершенно по-детски начинаю прокручивать в памяти те события - и всегда неизбежно прихожу к вопросу: а вот если бы сейчас была возможность отдать всё, что у тебя, сукина сына, есть - но взамен Игнат остался бы жив?
        И я точно знаю, что отдал бы всё, последние штаны бы с себя снял…
        Ни секунды не пожалев об этом.
        Что интересно, в то время мы не были такими уж друзьями. И не могли быть. Он богатый - я так, серединка на половинку. Он фермер - я городской. Он нанимает меня - я на него работаю, потом расплатились и разбежались. Согласитесь, что на таком фундаменте дружбу не построишь.
        А кроме того, я знал, кем был он - а он не знал, кем был я. Он - Игнат Снегирь, один из Тысячи, личный номер 094.
        Я же - 1001-й. Поэтому он знал меня только как Севера. Я был для него семейным поверенным, потом учителем его дочки - ну и так, по мелочам…
        Этим, собственно, все наши взаимоотношения и исчерпывались. Только потом, со временем, очень не сразу, я понял, что то место, где был он, так ничем и не заполнилось. И понял, кого я потерял и кого мы все потеряли.
        То есть понятно, что тут ещё и в Кумико дело… но нет, не только. И даже не столько. Хотя и Кумико… да.

2
        Нельзя сказать: всё началось в такой-то день. Поскольку и до того что-то продолжало происходить, и после - начиналось. Но тот день был действительно какой-то очень плотный и нервный, бывает такое. Будто все чуяли что-то неприятное там, впереди, а понять, что это такое, не могли.
        Половину того дня я провёл в школе - вернее, с учениками, - потому что учебный год хоть и кончится завтра, а умения лишними никогда не окажутся.
        Хотя и не все, конечно, так думают…
        У меня было два класса своих: девочки средние и мальчики старшие, - и два, которые мне подкинула Тео, Теофила, человек хороший, но учитель так себе, и я даже знаю, почему: она в классе начинает играть придуманную роль, и дети это чуют. Они всё чуют.
        Тео, как и многие в Дальнем, подрабатывает на ферме, и её постоянные наниматели, Шульце, прислали в школу письмо, что урожай созревает немножко раньше обычного и сбор приходится назначать вот буквально на завтра. Директор вошёл в положение, я тоже вошёл в положение, и Тео упорхнула.
        Наверное, надо было мне ничего не выдумывать и тупо провести уроки, что-то рассказать или дать контрольные, и всё, и всё, война окончилась, всем спасибо! - но вот стукнуло в голову моё обычное, и я устроил Малую игру, этакую разминочку перед Большой: повёл классы в старый эллинг «ТехноБотаники» братьев Титовых, в нём уже лет десять ничего не выращивают, сквозь дыры в крыше видно небо, стены оплетены сухой одичавшей лианой, пол в провалах, и слышно, как глубоко внизу, в холоде и тьме, течёт вода - в общем, и места для игры хватит, и антураж подходящий. И ещё важный момент: ходить сюда ребятишкам одним строго запрещено, так что если помощники шерифа Падалки кого поймают…
        Вот после Большой игры пороть их будет нельзя. Пока ещё - можно.
        И не могу сказать, что я категорически против такого порядка вещей.
        Хотя и говорят некоторые, что, мол, одичали мы тут, в пещерные времена откатились… Да, в пещерные. Когда в шкурах ходим, когда и вовсе голышом. Только не сами мы откатились.
        Откатили нас. И мы знаем, кто. И знаем, почему.
        И ещё спросим за это, придёт время.

3
        Это мой пунктик, согласен. И ребятишки мои это хорошо знают. Пока мы шли - мимо стадиона, через базар, по улице Слесарной к Кривому мостику (под которым проходит единственная в Дальнем мощёная плитами дорога - от причалов к Китайским кварталам), а потом, огибая Форт Ньёрд и мастерские - наверх, на Лысую горку (единственное, кстати, место в окрестностях Дальнего, сплошь поросшее орешником и фисташкой), - в общем, пока мы шли, меня всё старались раскрутить на рассказы о последней войне, а я не давался.
        Ну, очень старались ребятишки. Из шкурок выскальзывали. Почему так старались Подколодные, скоро стало понятно, а вот почему остальные…
        Я ведь не так чтобы знатный рассказчик. Я слишком много всего помню, и помню слишком точно, со слишком многими деталями, чтобы хорошо рассказывать. Надо выдумывать, чтобы людям было интересно. К тому, что помнишь, надо относиться легко. Вот Армен - тот рассказывает хорошо. Заслушаешься. Целый вечер можно сидеть и слушать. Пить что-нибудь вкусное - и слушать.
        Опять же, Армену есть что рассказать. И ему можно это рассказывать, вреда уже никому не будет. А мне всё ещё нельзя.
        Поэтому я, как правило, пересказываю то, что слышал от него, от Снегиря, от Ли Чена, от Генерала…
        Увы - беспощадно выкидывая всё то, что они добавляют «для интереса». Я не в состоянии заставить себя повторять эту чушь. Понимаю, что веду себя некрасиво, но - «язык мой - враг мой». Ничего не могу поделать.
        В общем, я как мог, оборонялся, ребятишки со всех сторон атаковали - и, хотел я того или нет, а когда мы оказались перед проходной, я уже довольно долго и подробно объяснял ребятишкам, почему та последняя война, известная как «Война Тысячи Бессмертных», называется в узких кругах «Войной В Посудной Лавке». Поскольку-де воюющие стороны ступали осторожно и тыкали друг в друга осторожно, дабы не повредить витрины и хрусталь, не потревожить фермеров - и, упаси боже, не напугать драконов…
        Так ведь оно, в сущности, и было. Я узнавал: даже многие жители Ньёрдбурга в те дни ничего не заметили, а ведь именно в Ньёрдбурге в конце концов всё сошлось, там самое страшное напряжение было, и ребят там больше всего погибло, и победить мы там могли, но вот - не сумели…

4
        Ограда вокруг «ТехноБотаники» была дырявая, я уже много раз говорил об этом на форуме, но без толку. Форум тут же поручал Падалке исправить положение, Падалка брал под козырёк, пару дней поцы с мотками проволоки и молотками заделывали какие-то дыры, и всё кончалось тем, что дыр становилось меньше на треть. Зато - как символ непроницаемости - в ограде были ворота, в воротах - будка, в будке сидел страж с дубинкой. И, судя по грибам в колее, на чём-то колёсном через ворота не проезжали уже дней десять. Разве что на самокате…
        Стражем на этот раз оказался дед Кепке, его сын, Генрих, несколько лет в нашей школе поработал, а сейчас перешёл в университет - который считается, что находится в Дальнем, а вообще-то до него от города пешком два часа. Сам Генрих читает химию и какими-то прикладными исследованиями занимается, а жена его, Сара - из иммигрантов, она преподаёт языки.
        И, как я понимаю, имми в университете собралось уже немало…
        Есть такая древняя поговорка: «битому неймётся». Это про нас.
        А дед Кепке, сколько я его помню - то есть лет тридцать, так возле «ТехноБотаники» и остаётся. Был техником, инженером, теперь вот - сторожем.
        Мы поздоровались, обменялись мнениями, он пересчитал моих по головам (хорошо, не стал имена переписывать, а ведь положено) - я передал привет и пожелания для Генриха и супруги, многолетия им, и мы с ребятишками - общим числом тридцать две головы плюс моя бестолковая - проследовали на территорию.
        На особо охраняемую территорию.
        Почему я так на это напирал и напираю - охрану-де полноценную и прочее? Да потому что я хорошо знаю, как одичавшая лиана себя ведёт и во что превращается. Потому что всё, что рассказывают про Цзи-да-линь, - правда. Я там был, я это видел. Но вот это неумение верно рассказать, верно подать… Может, и правы землюки в том, что мы всё дальше откатываемся в прошлое, и не в шкурах дело, а - в следовании обрядам, обычаям, в особой церемонности… Впрочем, возвращаясь к теме «ТехноБотаники» - на её территории и без одичавших лиан очень опасно находиться, поскольку под землёй всё пронизано пещерами, причём многие подходят к самой поверхности, только сам я одиннадцать провалов нашёл и провешил, а ещё десятка три вешек поставили ребята Падалки - так что есть какая-то от них польза.
        А то, думаете, почему «ТехноБотаника» такое хозяйство бросила? Из-за провалов. Братья же, когда начинали строиться, думали - к воде поближе будут, лиана воду пьёт как духи знают кто, хуже пожарного насоса, - но вот промахнулись, не рассчитали…
        Всё ценное, что тут было, повывезли, конечно, и остались только пустые постройки да всякий никому не нужный хлам и лом. И лазят сюда не для того, чтобы спереть что-то, а - спуститься в пещеры. Кому-то истории бандитских кладов мозги коптят, а в основном, конечно, ищет народ сброшенные драконьи шкуры. Ну, вы знаете: драконы как минимум три раза за жизнь меняют кожу, и делают они это в пещерах - поскольку беспомощны в такое время, кто хочешь подходи и ешь… Три хода, которые вели от города туда, к внешним пещерам, я нашёл в своё время и обвалил пороховыми фугасами, хотя кто знает, не остался ли четвёртый или там пятый. Пещеры эти… ну, в них бродить можно долго. Вода есть, еда есть. Хоть всю жизнь броди. Правда, тебя тоже могут схарчить, не без того - но тут надо, чтоб совсем уж не повезло…
        Всё это, понятно, лишнее доказательство того, что жизнь в конечном итоге стремится к справедливости. Ешь ты - едят тебя. И так во всём.

5
        Я выстроил ребятишек полукругом и начал было объяснять им, как играем и что должны получить в конце игры, - и тут моё внимание привлекло странное поведение Подколодных. Они слишком уж внимательно меня слушали, глазами ели - а с чего бы им такое рвение проявлять, как раз с ними-то похожим тренингом я занимался совсем недавно, неделю назад. Старательно глядя мимо них, я проследил, куда они косят глазом. Это был большой инструментальный сарай из волнистого пластика весёленькой жёлтой расцветочки, местами облезшего до стеклоосновы, местами проломленного насквозь. Из-под закрытых ворот выходили рельсы и, извиваясь, тянулись к обрыву.
        - Волками назначаются… - я страшными глазами обвёл ребятишек, как будто бы делая выбор только сейчас, экспромтом, хотя давно уже наметил, кто будет «волками»; это был маленький спектакль, я нарочито переигрывал, а они понимали. - Мэй Линь, встань сюда… Кароль… Гранит… Герман… Руслан… ну и Ван Ту для комплекта. Остальным… считаю до ста! Время пошло.
        Остальные - которые «не-волки» - метнулись к эллингу.
        - Ладно, - сказал я «волкам», - Гранит, ты считай пока, не торопись, а я отойду на минутку.
        И - направился к сараю.
        Подколодные издали неслышимый миру вопль.

6
        Да, чтоб было ясно: Подколодные - это не фамилия, это сущность. Они не братья и вообще не родственники, но это и не важно - ибо, как сказал один древний, нет уз святее товарищества. Любой из них позволит содрать с себя шкуру, но не выдаст своих. Запретов для них не существует - вернее, каждый запрет они должны проверить на зуб. Я точно знаю, что месяц назад Руслан и Герман прыгали с обрыва с самодельным парашютом, а Ван не прыгал только потому, что у него тогда ещё не до конца срослась нога. Родителей ни у кого из них нет, но живут парни не в приёмных семьях, а практически самостоятельно, доказав на форуме, что могут и имеют право. Впрочем, у Вана есть дед и бабка, а у Германа - две тётки; все они фермеры. Да и сами парни содержат маленькую велосипедную мастерскую…
        И вот эти бесстрашные - издали вопль. А я уже торопился, я нёсся вскачь большими шагами, и сам почти поверив, что мне отчаянно приспичило. Вогнав при этом ребятишек в ступор, ведь не орать же им - учитель, не ходите туда, пописайте прямо тут, мы отвернёмся!..
        Я даже не стал соваться в ворота, понимая, что они заперты, как заперта и маленькая калитка в левой створке ворот, а сразу увидел протоптанную тропинку, ведущую к углу сарая и скрывающуюся прямо в стене. Пластиковый лист там был просто прислонён к дыре, и я проскользнул внутрь, одновременно запуская форсированное сумеречное зрение.
        При форсированном зрении цвета становятся совсем дикими - этакий грозовой спектр, от грязно-фиолетового до тёмно-гранатового. То есть - очень тревожными, грозными, опасными. Я несколько лет мучился, пока привык…
        Но зато всё прекрасно видно.
        Большая часть сарая была загромождена стандартными бочками из-под гранулированного люксового мембранита, двухметровой высоты цилиндрами с крышками на болтах; братья Титовы лелеяли амбициозные планы. Впрочем, один-то большой корабль они здесь успели сделать - для паромных линий, и он до сих пор бегает где-то между Ньёрдбургом, Синьяном и Нёрвасундом. Жалко, что Титовых в Дальнем постигла такая неудача…
        А в дальнем конце сарая, укрытое чёрной плёнкой, стояло нечто. И я сквозь плёнку, подходя всё ближе, начал угадывать, что именно это было.
        А потом заглянул под край. И - стянул занавес.

7
        Подколодные переплюнули сами себя. Такого даже я от них не ожидал. Хотя, казалось бы, уж мне-то положено было ожидать от них всего.
        Да. Ребятки сумели меня удивить.
        Я стоял и смотрел, не в силах оторвать взгляд, когда сзади пролился свет и послышались шаги. Оборачиваться я не стал, дождался, когда Подколодные поравняются со мной. Коротко посмотрел на них, покачал головой. Держались мальчики хорошо, но где-то внутри себя виновато приседали.
        Волчата, ожидающие взбучки от вожака.
        - Где взяли чертежи? - спросил я.
        Они переглянулись.
        - Ну… - сказал Руслан и замолчал. - Чертежи… да, в общем… Нигде. То есть…
        - Сами, - коротко сказал Герман. Он не отличался разговорчивостью.
        - Сами, да, - подтвердил Ван. И показал в угол, где, прислонённые к стене, стояли большие листы картона.
        - Понятно, - сказал я. - А идея чья? Или общая?
        - Наша, - кивнул Герман.
        - А что закон говорит?
        - Да мы бы к обрыву и близко!.. - выдохнул Руслан. - Честное слово. Мы же всё понимаем.
        - Ну да, - согласился я. - Всё понимаете. Только поделать с собой ничего не можете… Пошли. А то там неловленные…
        До дыры в стене дошли молча. Потом Герман не выдержал.
        - Учитель. А что теперь с этим… - он показал рукой, - будет?
        - Разберёте, - сказал я.
        - Но ведь…
        - Но ведь - что?
        - Если крылья прозрачные…
        Я их обнял за плечи. Всех троих. Они не вырывались.
        - Слушайте, вы. Первопроходимцы. До вас, знаете, сколько было таких умников? Человек сорок. Прозрачные… Это для нас они прозрачные, а для драконов - оранжевые. И я вам, по-моему, всё это рассказывал ещё год назад. Ничего летающего, что хоть отдалённо похоже на дракона! Ничего! Вбейте в свои литые головки: ничего с крыльями! Всё, пошли, пошли, вы волки или кто, драть вас некому?!.
        Я выпихнул их наружу, а сам ещё раз оглянулся назад. Самолёт стоял очень беззащитно, вскинув крылышки и криво улыбаясь красным пропеллером. Он как будто догадывался, что ему никогда не видеть неба, и жалел об этом, и в то же время понимал, что - ну, не судьба.

8
        Драконы немыслимо ревнивы. И злопамятны. Та история с Кумико началась с ещё меньшего, с бумажного змея, который они смастерили с Гагариным. Кумико - это дочка Снегиря, а Гагарин - двоюродный племянник, он её постарше на год или на два, никто этого точно не знает, все документы пропали; если быть особо занудливым, никто даже не знает, Гагарин он - или же его брат Нельсон. Никто не знает также, что случилось с фермой: то ли какие-то отморозки из сборщиков грюнсанда на них напали, то ли врезался патрульный катер… В общем, когда на место крушения набрели, в живых оказался только один мальчишка лет примерно двух, а от остальных - лишь чистые, как в щелочи вываренные, скелеты…
        Недалеко от дикой гряды они рухнули. Мальчишке, как открывателю, она и досталась, та гряда.
        А почему решили, что выжил Гагарин, а не Нельсон, я не знаю. Может, на имя отозвался. Может, найденный там скелетик детский совсем маленький был. Может, ещё почему-то. Долго думали, что парень навсегда ненормальным останется, даже кто-то предлагал его землюкам передать - вы, мол, высокоразвитые, проявите милосердие, что ли - в рамках квоты… Но Снегирь воспротивился - и, пожалуй, оказался прав; тогда ещё жена его была жива, госпожа Мидори - вдвоём они выходили парня, и к школе он уже не отставал от сверстников, а в чём-то и превосходил… не каждому удаётся в двухлетнем возрасте в одиночку месяц выжить в тАиге. Я не сказал, что месяц? Месяц, месяц. Вернее, тридцать шесть дней.
        Наверное, чему-то важному он потом Кумико научил…

9
        Так вот, о Кумико. Вообще-то она вертела своим двоюродным братишкой как хотела. Младшие сёстры довольно часто это делают: крутят как хотят. А Кумико просто бредила драконами. И однажды просто-таки заставила братишку помочь ей сделать летающего дракончика - из тонкой лозы и бумаги. Получилось очень похоже, взрослые это дело проспали (в прямом смысле!), потому что малыши - а Кумико ещё в школу не ходила, Гагарин только первый класс закончил - встали до рассвета и пронесли самоделку через все кордоны - и запустили над самым обрывом. И беда, естественно, случилась: увидел парящее чудо маленький годовалый дракончик - и бросился на него. Налетел, победил, но запутался в бечёвке и свалился, вывихнул крылышко. У маленьких же крылышки совсем ажурные, непрочные. Подоспел Игнат, почуявший неладное. С предчувствиям у него всегда всё было в полном порядке - другое дело, что иногда он поступал наперекор. Но не сейчас, не после смерти жены… Освободил он дракончика из пут, Гагарину обещал ремнетерапию, вывихнутое крылышко вправил, пустил малыша гулять - и вот уже совсем было хорошо всё закончилось (пятясь,
пятясь, под навес, авось не заметят…) - заметили. Спускаются двое взрослых, один совсем старый, уже белёсый весь, второй помоложе, серый, - и серый сейчас же к дитю своему, выяснять, что и как, а белёсому и выяснять ничего не надо… Снегирь говорил потом, что никогда так не бегал, в три прыжка до дома долетел, подвал успел открыть, ребятишек туда швырнул, прислугу, гости какие-то ночевали - тоже в подвал… И сам успел, и запереть успел.
        Ну, устроили ему тогда драконы весёлую жизнь. Трое суток из подвала никого не выпускали, коров сожрали, овец сожрали, все крыши снесли, все окна повыбивали, все двери… Пол - который над подвалом потолок - разобрать пытались, но не смогли, крепкие плахи Снегирь положил, добротные. С фермы Линь Фу, она как раз мимо проплывала, это безобразие наблюдали, не вмешиваясь, понятно, - ну, они говорят, что никак не меньше дюжины драконов старалось.
        Спасло Снегиря с домочадцами то, что совсем рядом началось Цветение. Драконы рванули туда - а после Цветения и всех драконьих приятностей, которые Цветение сопровождают, им было не до каких-то там жалких обидчиков…
        То есть это Снегирь так думал. Просто забыл про того малыша с вывихнутым крылышком, которому на Цветение и по возрасту-то рановато было. А малыш ничего не забыл. И когда через год - день в день! - Кумико летала на велосипедике, можно сказать, в двух шагах от фермы, на неё набросился молодой дракон. Точнее, дракониха.
        Хорошо, Кумико дракониху вовремя заметила и сумела отклониться. Велосипед у неё был очень хороший - из тех, что специально сделаны для гонок. Игнат его, можно сказать, по ошибке купил: думал, детский. А он просто небольшой. Но Кумико его хорошо освоила и носилась по округе, как какой-нибудь дикий пастушок по горным пастбищам. Вот на неё молодая дракониха и накинулась…
        Сначала Кумико пыталась, как положено, под деревьями прятаться - да там, на грех, три сухие яблони на всю округу. Тогда она увернулась и стала удирать к обрыву, думая там отсидеться, вплотную возле стены - дракон к стене не подлетит, крылья ему дороже добычи. И всё бы у неё получилось, но чуть-чуть скорости не хватило - дракониха молодая была, проворная, быстрая: дотянулась крыльевым когтем, царапнула оболочку. Кумико не сразу заметила, что газ выходит, да и заметила бы, так что? В общем, под обрыв она нырнула, от драконихи между скал ушла - а выбраться обратно подъёмной силы уже не хватило.
        Я всем вбиваю в мозги: если припекло, быстро сообразите, где вас в первую очередь станут искать - и ждите там. Но сейчас это не сработало бы: на стене ей было не зацепиться, а если и зацепиться, то не провисеть долго, а под стеной болото, и уж там-то точно не выжить. И Кумико решила тянуть вперёд сколько можно, потому что помнила - километрах в сорока к югу есть несколько старых возделанных цветочных плантаций, а значит наверняка люди там рано или поздно появятся. И учтите, всё это прокручивает в голове девятилетний ребёнок, который только что избежал одной смертельной опасности и тут же оказался перед лицом следующей, не менее смертельной…

10
        Сорок километров Кумико не протянула, газ из баллона вытек, она опустилась на одних пропеллерах прямо в кроны «кошачьих лапок», и повезло, что падать пришлось всего ничего, да и на мягкий мох. Скалы-перья, на которые она ориентировалась и к которым летела, сразу пропали из виду, а небо было затянуто дымкой, которая почти всегда висит над низинами. И этот ребёнок, совершенно не паникуя и не плача, решает ждать ночи, потому что ночью луны будут видны и сквозь дымку, а значит, можно понять, куда идти… Похоже, общение с Гагариным не прошло даром. Хотя отношения у них, повторяю, были не самые простые.

11
        Я даже не стал поминать Подколодным эту историю - во-первых, рассказывал раньше, во-вторых, они и сами могли мне дюжиной подобных ответить. Сложно с Подколодными: парни знают прекрасно, чего нельзя и почему нельзя, но поступают наперекор всему. Зная прекрасно, что многие взрослые в душе им сочувствуют, хотя и наказывают, и вроде как порицают…
        Ну, жизнь у нас такая. Жизнь Наперекор Всему.

12
        У Гагарина одна половина головы, правая, - чёрная, а другая половина седая. Он не красится, не бреет голову наголо, а носит как есть.

13
        Мы закончили Игру, я посадил ребятишек полукругом (у волков всё ещё дыбом стояла шерсть на загривках) и приступил к разбору достижений и ошибок. Собственно, и Малая, и Большая Игры - это опыт выживания в низине: в таиге или на болотах. А залог выживания - это расслабиться, слиться с местностью, раствориться, исчезнуть. Тогда есть шанс, что уцелеешь… Волки мои сумели слишком многих «расколоть», заставить как-то реагировать, и теперь я должен был, пока ребятишки все разгорячены и поэтому размягчены, вогнать в них то, что можно вогнать словами. То, что можно просто запомнить. Даже записать и повторять на ночь.
        У нас есть ещё год до Большой Игры, и успеть подготовиться можно и нужно. В Большой тебе не ставят оценок, ты её или прошёл, или не прошёл.
        Мои ученики, как правило, Большую проходят все. Но последний год обучения у них чертовски тяжёлый - и вот тут выдерживает не каждый. Нет, не помирают, конечно - уходят к другим учителям. Если есть, конечно, к кому уйти… Я смотрел на этих, сидящих и внимающих, и довольно хорошо представлял себе, с кем будут проблемы и какие проблемы, а кто схватит на лету…
        (Гагарина вообще никто ничему не учил. А Кумико знала только какие-то самые общие азы, которые на планете известны всем и которые даже в памятке для туристов прописаны. Так что на самом деле выжить в низинах - легко. Надо лишь суметь в нужный момент правильно расслабиться.)
        Ну что ж, я уже почти закончил общий разговор и хотел показать ещё несколько практических приёмов, когда увидел, что к нам, размахивая какой-то бумагой, быстро идёт, почти бежит, дед Кепке…

14
        Такие картины почему-то запоминаются чуть ли не на всю жизнь, и потом ты по ним узнаёшь, что началось (или закончилось) что-то этапное, что-то неимоверно важное. А картинка запоминается сразу. Такой вот феномен.
        Сродни вещим снам, как я про них слышал. У меня-то вещих снов не бывает, потому что у меня не бывает вообще никаких снов. Почти никогда. Два-три раза в год. Побочный эффект. Один из.
        Но если что-то вдруг приснится, то… Не хочу об этом.
        (Мнимую бессонницу - это когда тебе снится, что ты не спишь, - я за сны не считаю. Я про то, что случается сверх этого.)
        Вот эта картина: солнце, перевалившее зенит, и в небе ни облачка, только пара истрёпанных ветром следов от патрульных катеров. Под ногами сухой суглинок желтоватого оттенка, и осколочки кварца и пирита сверкают изо всех сил. Пучки сухой травы. Справа от меня ободранный эллинг, сквозь полупрозрачные листы обшивки проступают чёткие или размытые сложнопереплетённые тени высохших лиан, а там, где листы сорваны, лианы выпирают наружу, как пружинная сетка из прорех старого матраца. Слева от меня - жёлтый сарай, от которого к обрыву тянутся рельсы. Рельсы давно никто не правил, они покоробленные и проржавевшие. Между рельсами охотнее, чем в других местах, растёт трава; почему? В траве резвится табунок жабок - маленьких, размером с фалангу пальца. Ребятишки мои, истомлённые тяжёлой игрой и недовольные её результатами, стоят кое-как, с трудом сохраняя почтительность; на лицах желание бросить всё и поскорее разбрестись. Так оно и будет сейчас. И дед Кепке, в синей потёртой униформе, прихрамывая, всё идёт и идёт к нам, не приближаясь, идёт и идёт, в руке у него телеграмма, я стараюсь прочесть её издали, не
получается, пальцы как раз закрывают текст, поэтому я жду вместе со всеми, а он идёт и идёт, прихрамывая, но не приближается…
        Такой вот бред.
        …Потом он всё-таки подошёл.
        Тетрадь вторая

15
        От Дальнего до Ньёрдбурга (не до самого города, а до торгового порта на южной оконечности острова, но порт и город связаны наземным омни, час - и ты на месте) ходит ежедневный паром; в Ньёрдбурге я знал, у кого можно одолжить что-нибудь летающее и, может быть, даже хорошее; от Ньёрдбурга до Трёх Столбов, городка, где арестовали и собирались судить Снегиря, было ещё двести кэмэ на северо-восток. Непрерывность маршрута гарантировалась, но по времени дорога получалась непозволительно долгой - паромы уходили по утрам и в это время года шли не слишком быстро, - и к началу публичных слушаний я банально не успевал… чего никак нельзя было допустить. Иначе Снегирь просто-напросто будет без защиты - перед лицом какой-то очевидной наглой провокации.
        Собственно, обстоятельства не оставляли мне выбора. И когда это до меня дошло наконец, сразу стало легко.
        Я выкатил Собаку из гаража, проверил, не текут ли баки (два раза паял в прошлом году, а заменить всё никак руки не доходят), подвесил в багажной сетке пластиковый бурдюк с дополнительной водой, поменял стержни в реакторе и сунул в карман ещё шесть запасных - из НЗ, военных, утроенной ёмкости. Заскочил домой, надел куртку (ночью над низинами будет не жарко), проверил документы - на месте. Взял планшет, фонарь, серебряный рожок для обуви в виде старательской лопатки - мой амулет. Или талисман. В общем, на счастье.

16
        Тине я оставил записку. Хотел оставить. Дописывал, когда она вошла.
        - Далеко собрался? - спросила она с порога.
        - Труба позвала, - сказал я. - Снегирь арестован.
        Она пересекла комнату и встала у окна спиной ко мне. Стояла так с минуту.
        - Ладно, - сказала, не оборачиваясь. - Но если я узнаю…
        - Не узнаешь, - сказал я.
        - Думаешь, ты такой ловкий?
        - Не заводись. Просто нечего узнавать.
        - Ну, конечно, нечего… Ладно. Береги себя. Когда тебя ждать обратно?
        - В лучшем случае - дней десять на всё…
        - Значит, двадцать. Хорошо.
        Она подошла ко мне, позволила себя обнять и даже кашлянула, будто чем-то чуть-чуть поперхнулась.
        Любят ведь не за что-то, правильно? Любят скорее вопреки.

17
        Я рассчитал маршрут: до Ключей, там взять воды и, если повезёт, перекусить, потом короткий бросок до Седьмой станции, оттуда вдоль Стены скелетов, ещё раз заправиться, у Денисова, - а от Денисова лететь прямо в Три столба, это четыреста с небольшим кэмэ над сплошной низиной, там есть несколько островков, но это всё драконьи скалы, их нужно обходить - здесь справа, а здесь слева… будет ночь, но трёхлунная, ясная; в общем-то, в такие ночи только и летать с моим зрением… Восемнадцать часов в воздухе, почти без отдыха.
        А потом надо быть свежим и очень умным…
        Ладно, не в первый раз. И не в последний наверняка.
        Я пристегнулся, тронул рули, погонял по отдельности моторы, прислушиваясь к нехорошим шумам (нехорошие шумы были, но я ими пренебрёг), - а потом поднял Собаку над крышами, прошёл низко и медленно, набрал высоту, развернулся над базарной площадью и, разгоняя скорость, повёл Собаку почти строго на восток - так, чтобы держать Башню в тридцати - тридцати пяти градусах правее моего курса.
        Магнитные компасы у нас бессмысленны из-за гигантских и никому не нужных залежей железа, гирокомпасы и спутниковая навигация запрещены после последней войны, маяки редки и ненадёжны; но Башня видна отовсюду…

18
        Землюки не позволяют нам забыть о себе. Может быть, они и не думают об этом, но у них как-то само собой получается напомнить нам, что без них никуда - и что в то же время никогда нам их не догнать, не достичь, как не добраться до Башни.
        То есть добраться-то можно, но только с их любезного снисходительного соизволения… по предварительно полученному разрешению, пешком, переодевшись в специальную одноразовую одежду вызывающей расцветки - и обритым наголо. Через три зоны контроля. Будучи обысканным, просвеченным и обнюханным. И в любом месте тебя могут развернуть и отправить обратно, ничего не объясняя.
        Я и не пытался ни разу. Бесполезно. Да и нечего мне там, в «земной» зоне, делать. Я ничем не торгую, кроме себя самого, и вряд ли им нужен такой товар - а мне тем более не нужны такие покупатели.
        То есть не подумайте, что я такой уж землюконенавистник. Нет. Просто я не люблю, когда меня унижают. Даже если у тех, кто унижает, для этого есть все основания. В конце концов, мы - побеждённые. Нас - положено.
        Но я этого не люблю.

19
        Собака перевалила край обрыва - сначала её приподняло, потом бросило вниз. Я выровнял полёт и поёрзал, устраиваясь поудобнее, чтобы не затекала шея. Раньше у меня был такой специальный воротник-массажёр, но его выпросил попользоваться директор школы - и как-то всё забывает отдать. А я всё забываю напомнить…
        И я ведь ему не сказал, что улетаю.
        Ладно, Тина скажет.
        Тина…
        Я думал, она выйдет во двор или хотя бы на веранду - помахать рукой. Но Тина не вышла.

20
        До Ключей я добрался спокойно. Ключи когда-то были крепким посёлком, вокруг него постоянно крутились три-четыре десятка ферм, а в самих Ключах стоял заводик по первичной переработке бутонов - ну и всяческие склады, магазины, игорные дома и бордели, - то есть всё то, без чего нормальный фермер не мыслит своего существования. Но с тех пор прошло уже двадцать лет…
        На посадочной площадке стояли четыре вертолёта и один пёстрый пикап класса «Ниоба» - из тех старых надёжных машин, к которым не найти запчастей, а они всё равно летают. Раскраску баллона я не опознал, наверное, кто-то издалека. А на дальнем краю пирса висела маленькая ферма с гербом семьи Сурганова - то есть с дальнего юго-запада. Интересно, их-то каким ветром сюда занесло?..
        Я откатил Собаку в уголок стоянки, спугнув здоровенного спящего друкка, и пошёл, разминая ноги, наискось - к таверне.
        Как минимум, надо докупить воды. Половину запаса я израсходовал.
        По идее, для реакторов годится любая вода. Там есть фильтры, которые даже из овечьей мочи выжмут дистиллят. Но все, кто долго летает, знают, что фильтры, если их нагружать, выходят из строя в самый неподходящий момент. А дальше - уж как повезёт: либо реактор блокируется, либо взрывается. И если ты летишь над болотами, то лучше второе. Так что много дешевле - не по деньгам, так по нервам - покупать заранее отфильтрованную воду.
        Таверна, можно сказать, была полна народу. То есть помимо Сунь Чу, который возвышался за стойкой как утёс, у дальнего конца стола сидели четверо серых и не столько ели и пили, сколько пялились в мою сторону. Один из них повернулся к Сунь Чу и что-то спросил, и тот тоже посмотрел на меня и ему ответил. Жаль, я так и не научился читать по губам у китайцев…
        Кроме этой четвёрки, возле входа спиной ко мне сидел здоровенный фермер и что-то уплетал, оттопырив локти.
        Не знаю, то ли таверну когда-то так стилизовали, то ли на постройку действительно пошла платформа от небольшой фермы. Даже навес был под стать: сетка, которую приподнимало ввысь несколько плоских баллонов. Фермеры наверняка чувствуют себя здесь как дома…
        Я вошёл, поздоровался, мне ответили. Сунь Чу радостно поклонился.
        Конечно, как ему не радоваться: мы не виделись уже два года. А то и побольше.
        Первым делом я испросил воды для Собаки, вторым - для себя. Из быстрой еды у Сунь Чу нашлись только сырные лепёшки с зелёным луком и холодные бобы; и то и другое перед дорогой я есть не мог категорически. А ждать полчаса, пока он приготовит нормальную еду… Я втянул слюну, купил полдюжины рисовых палочек с мёдом, сгрёб толстые медяки сдачи и спросил как бы между прочим:
        - А чья это ферма там? Мне показалось, что сургановская.
        - Да, - кивком подтвердил моё смелое предположение Сунь Чу.
        - И что же сургановские делают здесь?
        - Что-то продают…
        Сунь Чу перевёл взгляд за моё плечо. Мне не требовалось даже оборачиваться, чтобы понять: там возник серый.
        Но я всё-таки повернулся, всем телом демонстрируя миролюбие.
        - Чего ты тут распускаешь язык? - серый был молод, лет двадцати пяти, беззуб и слегка косоглаз; я присмотрелся: видимый только в ультрафиолете иероглиф над левой бровью говорил, что он «третий ребёнок в семье» - то есть рукавишник самого низкого пошиба, которого не жалко и за которого не станут кроваво мстить, а просто истребуют виру. Такие бывают самыми наглыми и беспощадными.
        - Если я вас чем-то задел, прошу прощения, - сказал я. - Увы, я бываю страшно неловок.
        - Ты шпион? Почему на тебе нет меток?
        - Я школьный учитель. Мне запрещено иметь метки, уважаемый.
        - А чего ты тут забыл, учитель? До ближайшей школы… - он задумался.
        - Четыре часа, - подсказал я.
        - Вот и лети отсюда. Учитель… В нашей школе был такой, - он повернулся к своим. - Жополаз. Останешься после уроков… Один раз наши отцы пришли в школу и посадили его на кол. Хочешь на кол? - он снова сунулся ко мне.
        - Разумеется, нет, - сказал я, попрощался с Сунь Чу и пошёл к Собаке. Замурзанный мальчик (или девочка?) катил к ней прозрачную флягу на колёсиках.
        Проходя мимо фермера, я сделал вид, что не узнал его. Надеюсь, это у меня получилось.

21
        Странно всё это, думал я, выставляя меж тем на карте курс; зачем? - зачем-то; по привычке, скорее всего. Промахнуться мимо Седьмого поста, он же Седьмая станция, он же просто Семёрка, теоретически можно - но очень трудно. Мешают скальные стены - хребет Мировского к югу и Стена скелетов к северу. Между ними Сильвиев проход - тот, через который лежит путь парома; Семёрка расположена перед самой Стеной скелетов и чуть-чуть севернее прохода. Таким образом, отклонившись немного, я снова почти возвращаюсь к паромной трассе…
        Солнце стояло низко и почти точно за спиной; вершины хребта Мировского, острые, заснеженные, будто висели в зеленеющем небе, и из-за них поднималось Кольцо, яркое и твёрдое, этакий мост от горизонта до горизонта, - и Башня, сейчас просто сверкающая. Было отчётливо - и безо всякого приближения - видно, как по ней снизу вверх скользит искра: наверное, очередной контейнер с концентратом уходил на орбитальный завод, концентрат лучше перерабатывать в невесомости…
        Так вот, странно всё это: серые показались мне не серыми, а артистами, играющими серых в каком-то в меру бездарном бродячем театре; а фермер уж точно был не фермер, зуб даю - эту морду забыть нелегко: Пауль фон Белофф, оперативник Канцелярии, моё последнее на войне - и единственное невыполненное - задание… Кто-то кого-то здесь пытался надуть, и будь я посвободнее, остался бы полюбоваться - из чистого любопытства, - но мне нельзя было задерживаться, потому что Игнат Снегирь арестован по тяжкому обвинению и ждёт суда. И я, прокручивая в памяти всё, что знал о Снегире и его делах, не мог понять, с какой стороны к нему подобрались.
        То есть охотников разобраться со Снегирём было невпроворот, и это понятно, но службу безопасности у него ставил ещё покойный Ли Стеценко, потом её совершенствовали те, кого Стеценко поднатаскал, - а главное, Игнат твёрдо придерживался простой идеи, что лучше десять раз упустить выгоду, чем один раз хапнуть криво. У него не было проблем с властями, и у него были, конечно, проблемы с серыми и с триадами, но - строго в рамках понятий, не придерёшься. И шерифы, и мастера промеж себя называли его «Тефлоновым валенком»…
        Вряд ли за те семь месяцев, которые мы не виделись, он изменил своим привычкам.
        Даже когда те залётные беспредельщики - мы так и не узнали, кто они и откуда, и я подозреваю, что среди них был по крайней мере один землюк, скорее всего, солдат-дезертир, - когда они захватили Кумико и вели себя нагло, Игнат в точности соблюл «сказку», все пункты этого неписаного - естественно! - кодекса отношений фермеров и «серых». Он вёл себя сдержанно, вежливо - и никого не убил сам.

22
        Солнце (не настоящее Солнце, конечно, а наше, именем Каффальджидхма, Гамма-2 Кита, - но попробуйте-ка это выговорить!) почти село, сейчас почти без сумерек упадёт ночь; троелуние начнётся часа в два ночи, но это не страшно, мне и так достаточно света… И в последних лучах зари, когда на несколько секунд над точкой заката вспыхнуло ложное солнце, похожее на лужицу расплавленного стекла, я увидел далеко справа от меня паруса парома, того самого, который ушёл утром и на котором я мог бы сейчас лететь, приди телеграмма вовремя. Но теперь всё: я его обогнал и уже понемногу начинал отыгрывать потерянное время. Его невозможно будет отыграть достаточно, но хотя бы десять часов. Или двадцать. Или даже сутки, если всюду будет попутный ветер…

23
        …А ведь то похищение Кумико было прямым продолжением её ссоры с драконами! Самое забавное, что я долго не мог объединить обе эти истории, считал их произошедшими чуть ли не в разные годы, пока она сама мне всё не рассказала - так, как запомнила.

24
        Она мне рассказывала, а я лежал на спине и пил прямо из горлышка жуткую яблочную водку, настоянную на пыльце, с изрядной добавкой макового молочка - я опять запустил начало отторжения имплантов, боль была жуткая, и только эта дьявольская смесь меня и спасала в подобных случаях, - я лежал, весь потный, жаркий, слабый, в одних полотняных штанах до колен, в гамаке на продуваемой террасе воздушного домика, а вокруг, то всплывая, то опускаясь в вертикальных течениях, дрейфовали и такие же домики, и чьи-то простенькие фермы, и великолепные многоярусные дворцы, похожие на обращённые вершиной вниз пирамиды, и здесь нас никто не знал (мы так думали), и это было начало конца нашего короткого романа, у которого не могло быть ни развития, ни продолжения; она мне рассказывала, чтобы я забыл о боли, и не знала, что о боли можно забыть только тогда, когда забываешь обо всём. Она рассказывала:
        - …утром нашла тонкую лиану, совсем тонкую, усик, наверное, которым она цепляется, когда лезет с дерева на дерево, привязала тючок и потащила за собой, уж очень мне жалко было платье, не могла я его бросить - это было последнее, которое мне мама сшила. Просто память, понимаешь? И ещё в тючке были нож и фляжка, они из велосипедика выпали. А сам он так и остался на дереве, крепко зацепился… И я совсем не уверена была, что иду правильно. Потому что опять дымка на небе и ни Башни тебе, ни солнца, ничего. Поэтому я на тот холм и начала взбираться, чтобы сверху посмотреть - ну, а вдруг что-то увижу? И почти сразу наткнулась на обтёсанные камни. А потом, поближе к вершине - началась стена. Но я только потом поняла, что это стена, а сначала подумала: то ли лестница, то ли такая вот дорога по насыпи, - я же к ней с торца вышла… ну и полезла вверх. И только поднялась немного, смотрю - а из кустов, рядом с бычьей тропой старой, которой я топала, выплывает пыльца. Маленькое такое облачко, прозрачное. Я его и не учуяла совсем. Рядом прошла. Она меня тоже, наверное, не сразу учуяла… Я стала совсем как мёртвая,
не дышу и смотрю мимо, а там ещё одно облако выплывает и ещё. И все - по этой тропике, откуда я пришла. Задержись я на какую-то минуту… и вслед за мамой. И вижу я всё это, и понимаю, а мне совсем не страшно, как деревяшке, здорово, да? Дождалась я, когда они все скрылись, ещё постояла для верности - и дальше по верху стены, она широкая, больше метра. И вот уже над землёй высоко - вижу: поверх кустов, поверх деревьев другие развалины каменные, и понятно, что это дом. Огромный дом, как воздушный дворец, только на земле и из камня. Я так удивилась… Ты потом рассказывал, помнишь, что раньше планета наша была богатая, очень богатая… ты не отвечай, я знаю, что правильно говорю, а если буду говорить глупости, ты мне потом объяснишь, что это глупости, потом, не сейчас, хорошо? Так вот тогда я это своими глазами увидела и сразу поняла, и потом не удивилась ни разу. А там дом такой был… я бы побоялась в таком жить, честно. Полы из разноцветного камня, гладкие такие, и двери в десять меня, и окна в двадцать меня, только потолков нет, обвалились, и лестницы обвалились. И всё, конечно, лианами заплетено, а под
стенами толстый-толстый мох - тот, который с жёлтыми мохнатками и хорошо пахнет. Я в этот мох легла, он тёплый, мягкий - и уснула. А когда проснулась…

25
        Когда она проснулась, рядом с ней лежала лесная волчица, придавив тяжёлой лапой. А волчата хотели с ней играть, но волчица не позволяла им, потому что Кумико спала. А когда Кумико проснулась, волчица принялась её умывать мягким лиловым языком…
        Я не знаю, и никто не знает, почему лесные волки, эти огромные страшные хищники, для взрослого человека смертельно опасные - шансов одолеть волка нет, от него можно только спастись на дереве, - почему они испытывают нежность к человеческим детёнышам. Случай с Кумико не первый и не единственный, их описано довольно много. Такое впечатление, что волки заводят человечков подобно тому, как люди в городах заводят щенков. Сначала как игрушку, потом как члена семьи… Пишут, что некоторые дети провели в волчьих семьях по году, а то и больше. И был жуткий случай на юге, когда волки подобрали и пытались выходить мальчика, сборщика Цветов, пострадавшего от пыльцы. Выходить они его не смогли, мальчик умер, и волки закопали его и потом охраняли его могилу, не позволяли к ней подойти…
        Кумико прожила у волков восемь дней. Однажды она увидела, как над головой совсем низко проплыла ферма. Тогда Кумико переобняла всех волков, всех волчат, с которыми играла, и пошла туда, куда улетела эта разноцветная связка шаров. Как раз и дымка стала легче, сквозь неё просвечивало солнце - большим красноватым кругом. Кумико шла до ночи. Ночью небо очистилось, и стали видны все три луны, сошедшиеся вместе, а потом в их свете она увидела ферму, стоящую на якоре. И только потом - скалы.
        На скалах сидели драконы - один большой и двое поменьше…

26
        Седьмой пост - пункт, что называется, полунаселённый. Помимо фермеров, чьи делянки находятся под Скелетами, там время от времени образуется какая-то осёдлая колония, существует некоторое время и рассасывается, осознав собственную ненадобность. На Седьмом посту категорически нечего делать, а можно только прозябать на скудном подножном корму.
        Хотя вообще-то место это красивое. Большую часть острова занимает дождевое озеро, на берегу его стоит старая и совершенно не требующая обслуживания фильтрационная станция с ветряным приводом насосов, есть два массивных причала - так что места для жилья практически не остаётся, только треугольник сто на триста метров на западной оконечности. Оттуда открывается вид на Стену скелетов - а значит, на регулярные драконьи утехи. Поэтому сюда довольно часто привозят туристов. Или они сами прилетают - если одиночки. Но таких мало, теперь с каждым годом всё больше и больше организованных групп. А жаль, потому что ещё лет пять назад на туристах можно было очень неплохо заработать. Две компании по две недели - и до следующего сезона живи себе праздно.
        Но вот, похоже, и этот канал поступления валюты нам перекрывают понемногу…

27
        Когда я подлетел, на всём острове не было ни единого огонька, лишь ветряк и причалы светились зелёным - этакий детский рисунок флюоресцентным карандашом на чёрной бумаге. Я сел поближе к заправке, намереваясь не задерживаться ни минуты. Однако ноги и поясница затекли, поэтому я заставил себя походить, побегать и попрыгать - минут пять-семь, я думаю, - и только потом залить бак и взлететь. И, как оказалось, задержка эта вышла мне очень кстати.

28
        Мы с Собакой проделали две трети пути до Денисова, оставив позади и Стену скелетов, и Овечий - большой, но почти необитаемый гористый остров, где пасутся многие тысячи овец, шерсть у них дрянная, но кожа и мясо хорошие, - когда вдруг засбоил правый движок. Я не такой хороший моторист, чтобы по звуку безошибочно определить любую неисправность, но здесь всё было понятно: один из четырёх цилиндров перестал работать; скорее всего, пробило свечу. Ничего особо страшного, Собака ведь в принципе двухместный вертолёт (нужно откинуть пару замков, сдвинуть пилотское сиденье влево, перенести в боковые слоты узлы крепления рычагов и педалей, приподнять и раскрыть утопленное пассажирское сиденье и снова закрепить всё замками), - так что с одним пилотом и почти без груза она могла лететь не снижаясь не то что без одного цилиндра, но и без одного мотора. Хуже, что по прилёте становилось заботой больше - но и это, в общем, ерунда. А вот то, что стук мотора - к беде…
        Я уже стал думать, а не вернуться ли мне и не сесть ли на Овечьем, да не отладить ли забарахливший агрегат вручную (знаю, что авантюра; ну, а вдруг?), когда прямо передо мной лопнуло с чудовищным громом ядро, за ним второе и третье, оставляя на месте взрывов светящиеся облака и фонтаны медленно гаснущих искр… а потом канонада стала непрерывной, и всё впереди заволокло сияющим слоистым дымом.

29
        Я еле успел уйти влево и вниз, разгоняясь в пикировании до визга моторов и дрожи винтов, а над головой на фоне сияния уже промелькнули крылатые силуэты, три, уже четыре, уже пять - изгибались в виражах, исчезали в пламени и возникали из пламени, - я выровнял Собаку и потянул в темноте, глаза ещё не оправились от светового шока, и я боялся только, что не увижу скалу и вмажусь со всей дури, но нет, увидел и отвернул, обогнул, ушёл от огненной феерии и от вздроченных драконов, которые ещё несколько минут - и приступят к результирующей фазе своих драконьих утех, взлетая высоко над огнями, склещиваясь там, на высоте, и падая-кружась на распахнутых крыльях вниз, в огонь и светящийся дым взорвавшихся ядер… это красиво, когда ты стоишь на земле и смотришь в бинокль или телескоп, а когда пролетаешь мимо хоть на вертолёте, хоть на землюковском катере - ты в большой опасности, потому что эти крылатые твари становятся совсем больные на голову, - особенно те, кому не досталось партнёра. И тогда им - с крыльями ты, без крыльев, с хвостом, без хвоста…
        В общем, на этот раз мне повезло. А Собака, не познавшая драконьей любви, как-нибудь простит подлеца.
        Я надеюсь.
        Потому что - ну, куда я без Собаки? И куда она без меня? Мы вместе уже лет двадцать пять…
        Точно. Через месяц можно отмечать день рождения Собаки. Надо будет запросить Регистр - не старейший ли у меня вертолёт на Эстебане? Ведь не исключено, что и старейший. То есть наверняка у кого-то хранятся раритеты и подревнее, но вряд ли они на ходу. И в таком прекрасном состоянии.
        Но лучше не запрашивать. Заинтересуется кто-нибудь не наш: а чего это такая древняя рухлядь - и так хорошо выглядит, да ещё и летает каждый день? И - кранты Собаке.
        Ничего не скажут, а грохнут с орбиты микронным пучком… да ну, что вы - никаких кровопролитий, подкараулят где-нибудь на стоянке, во дворе, на заправке… они же гуманисты, эти землюки, им птичку случайно обидеть, и то нехорошо потом, страдания и сопли на всю Систему, психологов с Земли вызывать приходится. Это мы тут - звери лохматые, варвары, друг дружке горла перегрызаем просто за нефиг делать, игра такая - партизанская рулетка называется…
        Я злился, злость переливалась в Собаку, и она держалась и понемногу набирала высоту, так что к Денисову мы выкарабкались-таки на уровень островов… ну, нельзя скидывать со счетов и везенье (конечно, я его со счетов не скидывал и сильно рассчитывал на него - но молча): фактория стоит не над отвесным обрывом, а над крутым склоном, и ночной страфф создаёт акцентированный восходящий поток. Этот поток и перенёс нас через край острова…
        В общем, мы долетели.

30
        Старик Денисов потерял на последней войне двух старших сыновей, и общаться с ним было непросто: всех выживших он подозревал в том, что они виноваты в их смерти. Может быть, он и сам себе не отдавал в этом отчёта, но со стороны - невозможно было не почувствовать исходящую от него, как тяжёлый стариковский запах, неприязнь. Правда, уже года два он не покидал свою комнату наверху, мало кого узнавал и ничего не хотел. Поэтому я весьма удивился, когда внук его, Мишка, перегнулся через перила лестницы и позвал:
        - Дядя Север, там дедушка вас зовёт, сказать что-то хочет!
        Мы переглянулись с Артёмом. Пока поднятые по тревоге механики меняли движок Собаки на новый (то бишь попросту исправный), я рассказал ему о проблемах со Снегирём, а он в ответ показал мне последние трёхстолбовские и ньёрдбургские газеты, где об этом же говорилось подробно, эмоционально и бездоказательно. Я пробежал статьи, не вникая в суть, а просто запомнил как есть - чтобы на последнем отрезке пути прокрутить и обдумать.
        (И это хорошо, что я их не прочитал сразу - потому что подпись «Гагарин Бланш» под парой самых грязных и самых разоблачительных статей меня очень смутила бы - и я потратил бы время и мозговой ресурс совсем не на то…)
        Старик сидел в плетёном кресле-качалке, вцепившись огромными узловатыми пальцами в оконечности подлокотников. Почему-то именно эти огромные пальцы с жёлтыми лопатообразными ногтями меня если не испугали, то поразили. К этим пальцам подошло бы тело раза в три крупнее, чем то, которое костляво свисало сейчас с высоко - выше головы - торчащих плеч. Острые плечи, голое пятнистое морщинистое темя, глаза под тяжёлыми веками и выпяченные вперёд под пергаментными губами челюсти (все зубы на местах) - делали старика Денисова похожим на уснувшего дракона.
        Но этот дракон не спал.
        - Тёмка, - просипел он, и Артём тут же принял позу готовности: одна нога вперёд, другая назад, ухо направлено на источник команд. - Тёмка, я Севера - одного позвал. Закрой дверь и покарауль там, чтоб никто не подслушал…
        Фраза, наверное, для старика была слишком длинной - последние слова шелестели еле слышно.
        - А ты иди сюда… садись вон…
        Я подвинул лозовый стул, сел боком, опершись об округлую спинку левой подмышкой, спрятал ноги под стул.
        - Слушаю, Лев Никитович.
        Он слегка приподнял веки. Глаз под ними я так и не увидел.
        - Слушаешь - это хорошо… мало кто из вас, молодых, слушать умеет… да ещё не перебивать при этом…
        Он сделал паузу, как бы и приглашая перебить; я не воспользовался.
        - Кольку и Петра ты знал…
        Хм. Знал ли я старших младших Денисовых? Вопрос не простой - поскольку оба они перед войной и в самом её начале участвовали в саботаже, а значит, были насквозь и перекрёстно законспирированы и легендизированы. Таким образом, всё то, что я про них знал, могло оказаться откровенной дезой. Кажется, они были задействованы в контрабанде оружия непосредственно с орбиты, в создании подземных хранилищ - и погибли, перебрасывая партию груза из одного такого хранилища в Дальний. Обломки их дирижабля потом нашли, а что от самих ничего не осталось - так ведь на то и таига. Там ты или живой, или - никаких следов.
        - В лица ты их должен помнить…
        Да. В лица я их помнил. Вернее, мог вспомнить в любой момент.
        - Говорили мне, что видели их после. На юге где-то. В синем.
        В синем…
        - А кто это говорил?
        - Да тоже синий один…
        Было над чем задуматься. Синие - это официальная (можно сказать, оккупационная) администрация, полиция, тайная полиция и сборщики налогов; их ставят землюки и землюки же снимают, когда вдруг те им чем-то не возндравятся. Если братья с самого начала были с ними связаны… а с другой стороны, до войны многие из синих принимали участие в саботаже… Да и доверять сегодня показаниям какого-то не известного мне синего я бы не стал - по самым общим соображениям.
        Дед же Лев Никитович оказывался в положении сложном: если парни живы, то он обязан так или иначе помянуть их в завещании, иначе документ легко опротестовывается, Артём признаётся узурпатором и несёт наказание, будучи, что называется, ни сном ни духом. С другой стороны, если старшие сыновья погибли-таки, то признание их наследниками - дело ещё более опасное, поскольку вызовет недовольство и праведный гнев прочих умерших, в завещание не попавших…
        Дед опустил руку, поднял с пола тряпичный свёрток, протянул мне.
        - Держи, - сказал он. - Считай это авансом…
        Аванс был неплох. На семь лет урановых рудников с конфискацией. Плюс две коробки патронов. Итого лет десять…
        - Спасибо, Лев Никитович, - сказал я. - В общем, что смогу - сделаю.
        - А ничего другого… я и не хочу…
        - Но быстро не выйдет.
        Он слабо кашлянул и недовольно поморщился. Потом махнул рукой - иди, мол.
        Тетрадь третья

31
        Рано утром - солнце ещё не взошло - я посадил Собаку на общественной стоянке городка Три Столба, пристегнул её цепочкой к парковочному блоку, сунул в него медяк - и пошёл к шерифу.
        Три Столба называются так по имени скал, возвышающихся над городком. Скалы эти - излюбленное место для парашютистов; они достаточно высокие, метров под двести, отвесные, и под ними есть свободное место, где можно безопасно приземлиться. Когда-то здесь была школа драконщиков, но потом учитель, Артур Ак-кам, исчез (и, скорее всего, погиб), а школа, естественно, самораспустилась.
        Конечно, на пользу округе это не пошло…
        Впрочем, городок не бедствовал, всё-таки близость Башни имела значение. Все города и посёлки, расположенные вокруг Башни, как-то скверненько богатели за счёт торговли - и той мизерной контрабанды, которая ещё просачивалась сквозь щели. В отличие от остальной планеты, где давно уже забили толстый железный болт на прародину и выстраивали жизнь вполне самостоятельную.
        Что, надо сказать прямо, было не просто. Жизнь получалась скудная. Главную роль в скудости играла энергия - точнее, её отсутствие…
        Нет нефти, практически нет приличного угля. Местами есть горючие сланцы, но они такого качества, что перед тем, как сжечь, их нужно переработать. Древесина большинства местных деревьев не горит, а в лучшем случае тлеет - после того, как её просушишь. Да, во многих местах выращивают земные деревья и из них делают древесный уголь - но этого едва хватает на нужды химии и той минимальной металлургии, которая ещё осталась, и особых перспектив увеличить производство угля не предвидится - по крайней мере, в обозримом грядущем. Практически нет рек, вода впитывается в пористую породу, и если течёт, то под землёй. Да, дуют ветра, но даже если все удобные места утыкать ветряками, это даст нам процентов десять от потребного - при самом оптимистическом раскладе. Я считал, и у меня получалось гораздо меньше. Да, можно добывать торф. Торф горит прекрасно. Добывать торф опаснее, чем собирать пыльцу… однако же - приходится идти и на это.
        Кажется, я перечислил всё.
        Можно не напоминать, что разработка любых источников энергии, которые по технологии чуть-чуть сложнее ветряков или паровых котлов, нагреваемых с помощью вогнутых зеркал, нам строго запрещена? Можно? Спасибо.
        Уран, например, у нас есть, и его немало - а толку? Нет, хорошо, конечно, что он есть, из урановых руд мы добываем гелий, без гелия нам никак… но сам уран мы перерабатывать и не можем, и не имеем права.
        Так что живём мы на привозном «топливе» - ядернокаталитических элементах, тех самых стержнях, разлагающих простую воду на кислород и водород. Без них нам труба. Не протянем и месяца.
        Земля же - а тем более все остальные планеты - живут на нашем концентрате… Без него - труба им. Не протянут и недели.
        Получается баш на баш. По полной справедливости. По такой справедливости, что аж зубы крошатся…
        Я вышел на центральную улицу и чуть не столкнулся с невысоким худощавым парнем лет двадцати, одетым как-то не по-здешнему. Одежда - в отличие от тату - мало что конкретного говорит о человеке, хотя какое-то впечатление оставляет. Но вообще-то я довольно точно именно по одежде определяю, откуда человек прибыл и кто он примерно по роду занятий. Так вот, про этого парня я ничего внятного сказать не мог, разве что понятно было: он точно не из Трёх Столбов и вообще не из Ньёрдбургской округи.
        Лицо его было чистым, а на левом запястье синел знак незнакомого мне цеха.
        - Простите, - он отступил на полшага и поклонился. - Я задумался и не смотрел по сторонам. Я не ожидал, что в такой ранний час…
        - Всё в порядке, - сказал я. - Могу чем-то помочь?
        - Я пытаюсь найти городской архив…
        - Вряд ли они начинают работать так рано. Пойдёмте, мне почти туда же.
        - Разве архив не работает постоянно?
        - Здесь - нет. Этот городок если спит, то весь. Я думаю, архив откроется часа через полтора. Но там напротив есть бар - вот он уж точно не закрывается никогда.
        - Вы тоже не здешний?
        - Нездешний. Хотя бываю часто. А что, заметно?
        - Ну, вы так сказали: «этот городок». Про своё так не говорят.
        - Да, точно… А вы, как я понимаю, откуда-то издалека?
        - Весьма. Фэньхундао, если это вам что-то…
        - Ну, ещё бы. Я там даже был когда-то. Город Десяти Тысяч Шаров, как сейчас помню. И что, всё так же десять тысяч?
        - Если честно, их и в лучшие времена набиралось с трудом пять-шесть. А когда вы там были?
        - Ещё до войны, - на всякий случай я соврал.
        - Ого. Ну, тех-то шаров уж точно не осталось ни одного. Но есть новые, очень красивые…
        Так, болтая о пустяках, мы дошли до мэрии; спутник мой слегка прихрамывал. Здесь, в Трёх Столбах, вся власть сосредоточена в одном здании, только входы разные: бургомистрат - с высокого крыльца в центре, шериф - в массивную дверь справа, суд - в дверь попроще, слева. Газеты - занимают половину подвала, вход слева за углом. А если обойти дом справа, то там тоже будет спуск в подвал, так вот он и есть городской архив. А через площадь наискосок - знаменитый бар «Зелёный дракон», который ни разу не закрывался за последние семьдесят лет, и даже во время войны функционировал исправно, обслуживая и нас, и синих, и серых, и землюков - едва ли не одновременно…
        Я всё объяснил Люсьену - так звали парня, - а сам пошёл к телеграфу. Телеграф открывался раньше всех прочих государственных учреждений, но я с четверть часа ещё потоптался под дверью, пока не пришла заспанная и ворчливая Лола. От неё пахло маленьким ребёнком. Сначала я позвонил в школу, но там трубку не брали. Тогда я отправил две телеграммы: одну Тине, что долетел, и одну - директору, что вызван по срочному делу.
        Этот пункт программы предлагаем считать выполненным.
        О духи, если бы и с другими можно было покончить так просто и быстро…

32
        Обе городские газеты, «Молния» и «Хозяин», располагались в одном коридоре дверь в дверь, пользовались одной типографией - и при этом смертельно враждовали. Репортёры, разумеется, писали и в ту, и в другую - правда, под разными именами.
        Например, Гагарин в «Хозяина» писал как Гагарин Бланш, а в «Молнию» - как Виола Кетчер. Поскольку «Хозяин» был газетой респектабельной, а «Молния» обожала скандалы.
        Я не очень рассчитывал застать поганца здесь, волка ноги кормят, но я рассчитывал хотя бы выяснить, где он может быть. Меня неплохо знали в обеих - и уж такой-то информацией могли поделиться.
        Сначала я сунулся в «Хозяина» - и немедленно окунулся в разборки.
        - Ну, чего тебе ещё?
        - Вы когда строчки будете считать? Хвост.
        - Большой?
        - Двадцать одна.
        - Вынимай пробелы.
        - Вынул давно.
        - Заголовок в одну строку перебери.
        - А толку? Всё равно хвост. Сокращать надо.
        - Как я тебе сокращу? Заказной материал, отощаем неустойки выплачивать. Развёрстывай в две колонки.
        - А свиноводство куда?
        - Хм… Тогда так. Заказуху - на чердак, свиноводство - в подвал…
        - Без макета перевёрстывать не буду.
        - Ну что ж ты такой вредный, Михалыч?
        - Сказал - не буду. Сяоянь, пиши перевёрстку по вине редакции.
        - Да будет тебе сейчас, будет макет…
        - И свиноводство целиком не встанет.
        - Это уже моя забота. Ставь, сколько влезет. Остальное - в следующем номере пойдёт.
        Я кашлянул, и все трое - редактор, метр и наборщица - уставились на меня так, словно я только что нагадил в углу.
        - Э-э… - начал я, вдруг под этим взглядами изрядно оробев. - Гагарин…
        - Вы что?! - редактор встал. - Вы что, не понимаете - люди работают! Здесь - люди - работают! И не смейте отвлекать! - он сорвался на взвизг. - Всё - в письменном виде! Ящик у двери.
        - Но мне только…
        - Вон отсюда!!!
        Хм. Наборщицу я определённо где-то видел…
        В редакции «Молнии» было тихо и пусто, на скамейке у входа, подобрав ноги, спал мальчишка-курьер, рядом с ним важно, обхватив ручками толстые пузики, сидели два маленьких друкка, дверь кабинета редактора украшал висячий замок с пломбой, а в общей комнате на шесть столов, развалившись вальяжно, сидел под вытяжкой Квинт Полуян (тот самый, который «В. Пепел» и которого выперли из столичной «Юности Эстебана» за серию разоблачительных репортажей о никогда не существовавших предпринимателях и чиновниках) - и курил костяную трубку. Судя по запаху, табак был контрабандный.
        Увидев меня, он сразу сделал стойку - причём не меняя позы и даже не дрогнув веком. Настоящий охотник.
        - О, - сказал он приветливо и чуть рассеянно. - А мы только вчера вас вспоминали. Типа, вот с кем надо бы пообщаться… - он медленно перетёк в деловую позу и как бы незаметно для себя положил руку на блокнот и карандаш. - Что вы обо всём этом думаете?
        - Интервья не получится, Квинт, - сказал я, подходя поближе. - Хотя бы потому, что я ещё абсолютно ни черта не знаю - только что прилетел. И вообще я забежал, потому что ищу Гагарина.
        Он посмотрел на меня странно.
        - Север? Вы меня не разыгрываете? Ну… вижу, что нет. Вот это номер!..
        - Квинт. Я слушаю. Очень внимательно.
        - Многие хотели бы найти Гагарина… То есть вы вообще ничего не слышали?
        - Старик, - сказал я. - Я вчера днём получил телеграмму в десять слов. Весь день и всю ночь я летел над таигой - а там газет не продают и радио не провели ещё. Что я мог слышать?
        Он отложил трубку. Она продолжала дымиться.
        - Да-да… Значит, так: последний раз я видел Гагарина дней двенадцать тому. Он хвастался, что напал на какую-то сногсшибательную информацию. Потом в «Ньёрдбургере» появились две его статьи о Снегире и триадах. А нашему шерифу передали целую папку с документами - на ту же тему. Шериф приказал вскрыть сейф Снегиря в банке…
        - Ничего себе.
        - Да уж. И там нашли много интересного, в этом сейфе. А на следующий день редакцию «Ньёрдбургера» взорвали, четверо убитых…
        - А Гагарин?
        - Неизвестно. Говорят, трупы страшно изуродованы, и я совершенно не в курсе, чем там закончилось опознание… В общем, Север, вам предстоят непростые дни. Слушайте, давайте договоримся: я вас буду оперативно снабжать всеми слухами, а вы мне дадите эксклюзивное интервью ещё до оглашения приговора? Скажем, поздно вечером накануне?
        Я согласился.
        Увы - не пригодилось…

33
        В двух вещах я был уверен почти: что Снегирь не водил шашней ни с триадами, ни с нашими серыми сверх обычного необходимого минимума - то есть не мог наш шериф нарыть в его сейфе ничего такого, что дало бы ему возможность подвести Игната под суд; и что Гагарин не писал те статьи. Они были написаны вполне в его стиле, но - все характерные словечки и обороты Гагарина повторялись как-то слишком уж механически, без вдохновения.
        А главное, я не мог поверить в его предательство…
        Я говорю «почти», потому что послевоенная жизнь приучила меня ко всему, - но сейчас я, наверное, просто по обычаю избегал сглаза. Скажешь «уверен вполне» - и мироздание постарается сотворить с тобой такое, что потом мотаешь башкой, в глазах туман… ну и вроде того.

34
        Шериф был молод, смел и глуп. Такие появляются часто, живут быстро и кончают плохо. Но пока они есть, с их существованием приходится мириться…
        Естественно, он был на все сто двадцать процентов уверен, что защищать такого богатого (и так долго скрывавшего свою сучью сущность) негодяя, как Игнат Снегирь, может только ещё худший, ещё более прожжённый негодяй. Он знал, он верил, что скоро наступит светлый правильный день, и меня он бросит в ту же кутузку, потому что есть за что, потому что не может не быть за что… Особенно обидно, что такие вот пацаны свято верят в свою правоту - и что они честны. Это обезоруживает, я не могу рассматривать таких как врага.
        Поэтому я терпелив. Я поверенный подсудимого, я должен не только ознакомиться с делом, но и выслушать самого клиента. Возможно, объяснение произошедшего следует искать в каком-то другом направлении?..
        В конце концов мне твёрдо обещано, что после того, как судебный следователь закончит допрос, я смогу поговорить с подсудимым.
        А кто у нас следователь? - и ещё двадцать минут уходит на то, чтобы доказать: я имею право на эту информацию. Ну ладно, не двадцать. Семь с половиной. Но кажется, что двадцать.
        Следователь у нас Карачаров. Шамиль Иванович? Шамиль Иванович. Это хорошо… ха-ха.
        Шериф видит мою радость и пугается, что выдал важную тайну и что Карачаров со мной в доле. И теперь великое дело разоблачения негодяя и торжества справедливости обречено на провал.
        Да.
        Оно не то чтобы обречено, но вероятность благоприятного исхода повысилась. Не потому что Шамиль со мной в доле, а потому что он уж точно ни с кем не в доле. И он умный. И его не запугать. Так что, Игнат, возможно, мы уже сегодня… молчу. Молчу.

35
        А пока, воленс-ноленс, шериф выкладывает передо мной объёмистый прошитый фолиант - материалы полицейского расследования. И приставляет ко мне дружинника, незнакомого вислоусого пузана с тату профсоюза грузчиков. Видимо, шериф полагает, что в случае чего этот парень просто завалит меня своей массой…
        Я вспомнил, где видел наборщицу. В воздушном «городе развлечений» Фэньхундао, где наш с Кумико беззаконный медовый месяц чуть было не закончился совсем печально из-за моего так некстати начавшегося приступа. Так вот, она была там. Девушка для увеселений. Небесная Сяоянь…
        Забавно. Где Фэньхундао, а где Три Столба. Что же она, сбежала сюда, чтобы начать честную жизнь? Если вы скажете, что такого не бывает, отвечу: как бы не так! - всё бывает. И, если бы не странная сцена в таверне на Семёрке, я бы так сам сразу и подумал. А сейчас подумал иначе: кажется, в мире снова начинаются тревожащие подвижки.
        А с другой стороны, когда это мы жили спокойно?..
        Ладно, не отвлекаемся.
        Я открыл фолиант и начал методично перелистывать листы. С какого-то момента засёк, что страж мой напрягся и нервно сопит, но - решил его игнорировать. Пусть сопит.
        Наверное, на неподготовленного человека, да ещё и члена профсоюза грузчиков, зрелище быстро читающего человека должно оказывать мозгодробительное воздействие.
        Что сказать? Шериф был ни при чём. Имея такие материалы, он не мог не завести дела. Хорошо ещё, что он не пристрелил Игната на фиг в момент задержания. Потому что такие негодяи не должны топтать землю и поганить небо, и тому подобное.
        Те, кто придумал и срежессировал этот спектакль, поработали на совесть.
        Уже полгода шерифа бомбили жалобами на Снегиря: он-де навязывает честным мелким фермерам свои услуги по защите их от нападения серых - как на делянки и плантации Цветов, так и на сами фермы, которые уже сняли урожай и везут его к месту сбора. Так вот на тех, кто имел наглость отказаться от его защиты, и совершаются нападения.
        (Кто бы мог подумать!)
        На тех же, кто поддался на шантаж наглого богатея, никаких нападений не происходит, и это объясняется только одним: Снегирь вступил в сговор с серыми, и даже более того - стал одним из тайных предводителей серых, а может быть, и вообще самым главным - оберхохманом. И вот доказательства: фотография, на которой Игнат пожимает руку Армену Лупаро, и другая фотография, где среди шести мужчин двое, чьи лица на прилагаемых листках «Разыскивается», ещё тот же Армен - и Снегирь, что-то кому-то доказывает… Показания каторжников, уличающие негодяя всё в том же. И ещё, и ещё…
        На первой фотографии должен быть ещё и я - вот здесь, рядом с Арменом. Но, видимо, не попал в кадр. И маленькая Кумико - её только что передали отцу, вот внизу видна детская рука, Кумико вцепилась Игнату в ногу и не отпускала совсем, он так с ней на ноге и ходил. Конечно, Игнат пожал руку спасителю дочери. Он никогда не был сволочью. А на второй - это встретились ветераны. 104-й, 227-й, 243-й. Да, 98-й и 512-й на каторге, и я толком не знаю, за что. За что-то. Наши многие уже после войны - или погибли, или пошли по каторгам. Ну, не жилось нам… И, конечно, 94-й, известный миру как Игнат Снегирь.
        Этого материала шерифу было достаточно, чтобы открыть дело, арестовать Игната на две недели - и провести обыск в его домах, а также вскрыть сейф в банке.
        Обыск жилья и прочих построек дал ровно ноль, а вот в сейфе нашлось множество всего необходимого: сорок тысяч мелкими непомеченными купюрами, подписанные чеки на три четверти миллиона, расписки и векселя от разных подозрительных персон, пять килограммов концентрата недозрелой пыльцы, «грюнсанда» - и разобранная кустарного изготовления винтовка для бесшумной и беспламенной стрельбы.
        Уже этого хватило бы лет на сорок строгого, грести торф в болотах, но ребята решили подстраховаться: статьи в газетах, особенно в «Ньёрдбургере», показания свидетеля, что начальник охраны Игната куда-то звонил с трёхстолбовского телеграфа, клятвенно обещая с кем-то там разобраться и принять меры, и наконец на следующий день - взрыв в редакции…
        Что же случилось с Гагариным? Я сильно тревожился. Но оставалось только ждать.

36
        Я и ждал. Все документы дела я перегрузил в память и там крутил, сопоставляя даты, факты, мотивы… Нужно было найти какое-то особо слабое звено в цепочке обвинений, чтобы разбить его одним ударом. Таково уж наше судопроизводство - «да - да, нет - нет, а что сверх того, то от лукавого» (и я не утрирую - это я видел вырезанным по камню на фронтоне одного из судебных зданий, а именно - в Дореми); сомнения не трактуются в чью-то пользу, сомнения отметаются. Пока что я нужной мне откровенно слабой детали не находил…
        За дверью продолжался допрос Снегиря - а я, его поверенный, не мог ему помочь. И хотя я не сомневался в силе и уме Игната, с одной стороны, и порядочности Шамиля - с другой, мне всё равно было не по себе.
        …та фотография, на которой не оказалось ни меня, ни Кумико - неожиданно разбередила всё внутри, и пусть я и пытался полностью отрешиться от всего постороннего, не имеющего отношения к обвинению - или имеющее отношение слабое, косвенное, - иногда даже у меня ничего не получается…
        Ничего.

37
        Я ведь почти нашёл её тогда, и мне просто не хватило соображения понять, что Кумико удочерили волки. Иногда возникает такой вот необъяснимый ступор: ты всё знаешь, но не можешь представить, что именно это случилось здесь и сейчас. А оно вот взяло и случилось. И вместо того, чтобы залечь и подождать, я решил - девочка ушла вперёд, а я просто потерял её след. И я пошёл след искать, а когда не нашёл и вернулся, оказалось, что теперь ушла она. Я снова бросился догонять - только для того, чтобы увидеть, как на ферму поднимают в корзине не очередные мешки с Цветами, а маленькую голую девочку. Мне не хватило буквально трёх минут до отплытия фермы и буквально двух метров, чтобы ухватиться за их гайдтроп, который проскользил мимо меня, как тяжёлое щупальце морского чудовища - одного из тех, которые, по слухам, водятся у островов Ядовитого моря и иногда заползают на берег. Конечно, ни забраться по гайдтропу наверх, ни задержать хоть на миг ферму у меня шансов не было, поскольку гайдтроп - это железная цепь, облитая снаружи толстым слоем невероятно скользкого пластика. Я рассчитывал лишь на то, что некоторые
гайдтропы снабжены простейшими системами сигнализации…
        Но выяснить это мне не пришлось. До стремительно скользнувшего в траве тяжёлого щупальца я не дотянулся. Я покричал немного. Но, как назло, никто из фермеров в тот момент не смотрел вниз.
        Единственно, что я сумел, - это тщательно рассмотреть шары и платформу и запомнить все знаки принадлежности. Так что найти самою ферму труда не составит. Но для этого надо вернуться…
        Ни теряя ни минуты больше, я повернулся и побежал.

38
        А Кумико, когда её подняли в корзине наверх, когда позволили наконец одеться и напоили горячим сладким чаем с травами - уснула мгновенно и крепко, уснула там, где сидела, прижавшись к горячему боку водяного бака, здесь пахло, как в гараже - железом, резиной, смазочным маслом, озоном. Поэтому ей снился дом.
        Потом кто-то на руках отнёс её на койку.
        За следующие два дня, пока ферма медленно плыла на юг, Кумико перезнакомилась с обитателями. Ферма называлась «Гевьюн», постоянно жили на ней семь человек, а ещё четверо были наёмницами. Хозяина фермы звали Людвиг Иванович, его жену - тётя Оля, сыновей - Фриц и Карл, дочерей - Люба и Саня. Ещё была сухонькая страшненькая бабушка Мура. Сам Людвиг Иванович и его сыновья к Кумико относились хорошо, а вот жена его, дочки и бабушка (Кумико так и не поняла, чья она мать) почему-то всё время шипели на неё и шпыняли.
        Людвиг Иванович объяснил Кумико, что отправиться сразу в Снегири они не могут никак, необходимо сдать собранный урожай, - но её можно будет оставить на приёмном пункте и вызвать туда отца по телеграфу. Кумико не оставалось ничего другого, как согласиться.
        (Почему от окрестностей Замка ферма «Гевьюн» отправилась в почти трёхсуточное плаванье на юг, хотя до самогО Ньёрдбурга было чуть больше двухсот километров на запад, а до острова Ленский и того меньше, - я, в общем, догадываюсь. Не в ветрах дело, ветра позволяли. Скорее всего, где-то среди кондиционной пыльцы была припрятана пыльца недозрелая, так называемый «грюнсанд», сырьё для мощнейшего системного галлюциногена, который существует под множеством псевдонимов, например, «вздох», «блинк», «дольчавита», «каин» или «царь обезьян». Сейчас об этом не принято вспоминать, но его в своё время использовали правительства терминальных планет - не для того, чтобы адаптировать человеческое тело (в основном иммунную систему) к сосуществованию с внеземной микрофлорой и микрофауной (как это делают препараты, получаемые из зрелой пыльцы), - а для того, чтобы адаптировать человеческое сознание к нечеловечески тяжёлым условиям жизни. Когда-то «грюнсанд» вывозили открыто сотнями и тысячами тонн, а на Эстебан деньги текли просто-таки невообразимо огромные; потом Земля спохватилась, что обитатели колоний как-то иначе
смотрят на жизнь, а прародину в упор не замечают; потом было ещё много всяческих событий, и теперь - за один только сбор «грюнсанда» полагается лет пять каторги; однако же - собирают. Если есть канал, чтобы вывести его с планеты, за десять килограммов «зелёного» сырца выручишь столько же, сколько за тонну сырца-кондиции…
        Я даже догадываюсь, куда «Гевьюн» стремилась попасть. Примерно на полпути от Ньёрдбурга до Ясного, немного южнее Холма Скелетов, есть лениво дрейфующая «воронка», и постоянный воздушный город там не формируется только из-за близости этой долбанной Стены, которая огораживает тысячекилометровую зону вокруг Башни. Ни один нормальный человек не поселится около Стены. Не потому что вредно или опасно, а - просто противно. Но небольшой безымянный посёлок там есть, и совершенно очевидно, что живут в нём люди не просто так.)
        К концу второго дня пути к «Гевьюн» подплыл небольшой дирижабль, а сверху впритирку пролетел вертолёт. Кумико видела, как испугались и оцепенели все, и очень обиделась и за Людвига Ивановича, и за Фрица с Карлом. Когда на ферму перепрыгнули двое в широченных шароварах, в безрукавках и с большими ножами на ремнях; когда Людвига Ивановича поставили на колени, а Люба и Саня вдруг заплакали, Кумико закричала, что не позволит обижать честных фермеров и что её папа…
        Так она попала в лапы бандитов - не наших «серых», а отпетых кромешников откуда-то с далёкого запада, которые привыкли к полной безнаказанности и не вполне понимали, на что посягнули.
        На радостях они ничего не сделали с фермерами. Даже Карлу, который попытался что-то неумелое про Кумико наврать, они лишь разбили лицо.

39
        - Шамиль Иванович!.. - за воспоминаниями я чуть не пропустил его. - Можно вас на секунду?
        Он остановился, посмотрел на меня.
        - Север… э-э…
        - Гаевич. Но лучше просто Север.
        - Да-да, вспомнил. Хотите что-то сказать?
        - Не выяснили, репортёр жив? Гагарин Бланш?
        - Да-да. В смысле, нет. Не выяснили. Вернее, при взрыве он не погиб, это уже ясно. Но другой информации пока не поступало.
        - Снегирь вам сказал, что это его приёмный сын?
        Шамиль моргнул. Похоже, эта мелочь выпала из поля зрения матёрого.
        - Ну, тогда понятно…
        - А я берусь доказать, что статьи в «Ньёрдбургере» написаны кем-то другим.
        - Доказывайте. Пригодится. Завтра нам всё пригодится…
        - Вы тоже считаете, что Снегиря подставляют?
        - Давайте об этом - после суда, хорошо?
        - Как скажете…
        Он кивнул и ушёл, а я направился по коридору к комнате для допросов. Здоровенный дружинник открыл мне дверь, я вошёл. Из-за матовых стёкол в комнате было сумрачно.

40
        Игнат сидел сгорбленно и что-то писал на листке. Увидев меня, он, кряхтя, перевалился на скрипнувшем стуле, сел поразвалистее и даже попытался подпереть голову, но стол был низковат для этого.
        Вряд ли он мог доподлинно знать о нас с Кумико. Но, думаю, он что-то подозревал, или ему нашептали, или что-то ещё. То есть он был почти уверен… но не до конца. А Игнат был такой человек, что действует только тогда, когда до конца уверен в правоте. Ещё и поэтому я ни на миг не усомнился в том, что всё это дело - ложь и провокация.
        Я не буду пересказывать весь наш длинный разговор - в том числе и потому, что беседа поверителя и поверенного есть тайна и тайной должна остаться. Но кое-что существенное огласить могу - хотя бы потому, что потом это прозвучало на суде.
        Причиной его неприятностей мог стать отказ продать остров Котур - старинное фамильное владение Снегирей, имеющее сейчас ценность разве что ностальгическую. Когда после последней войны запретную зону расширяли с семисот до тысячи километров, Стена как раз коснулась Котура - и даже отхватила от него небольшую часть. Это сразу обесценило остров, поскольку рядом со Стеной драконы не живут. Потому что не хотят, и всё.
        (Собственно, и я пострадал точно так же. Хотя размер моей делянки несоизмерим со снегирёвским, досаду я испытывал никак не меньшую…)
        К Игнату подкатывались несколько раз, предлагая хорошие деньги, а месяца два назад отчётливо пригрозили неприятностями. Это во-первых.
        Во-вторых, что было очень важно, чего никто пока не знал и что было нашим козырным тузом - Гагарин не просто не имел отношения к пасквилям, а был избит, похищен, бежал, сейчас скрывается, но на суд собирается пробраться и выступить там.
        В-третьих, что очень многое объяснило бы, получи оно подтверждение: вероятно, начальник охраны Сунь Хао - совсем не тот человек, за которого себя выдаёт. Игнат не знает, был ли у Суня доступ в банковское хранилище - но вот заполучить ключи на час-другой он возможность имел. Здесь Игнат допустил какую-то совершенно детскую неосмотрительность…
        В общем, мне следовало: проявлять осторожность - раз; прикрыть Гагарина - два; если будет возможность, присмотреться к Сунь Хао - три.
        И вообще - дожить до завтра, а завтра мы им покажем.

41
        Я вышел; был уже ранний вечер. Солнце опускалось за спиной, на зеленовато-серой облицовке площади лежала тяжёлая плотная тень здания мэрии. Зато телеграф, школа и «Зелёный дракон» просто-таки сияли и сверкали, как игрушки ко Дню Первопроходцев. Рядом с баром даже натянули тент из старого мембранита весёленькой апельсиновой расцветочки, под тентом стояла необходимая мебель - и сидело несколько человек очевидно-неэстебанского вида.
        Если мне кое-что зажать в тиски и заставить сформулировать, чем эстебанцы отличаются от землюков и прочих не-эстебанцев, я что-нибудь придумаю и опишу отличия достаточно убедительно, и будьте уверены - объяснения мои будут полностью соответствовать действительности. Но! Все эти отличия воспринимаются постфактум, а то, что перед нами чужие, мы узнаём в тот же миг, как их увидим, или чуть раньше. На долю секунды. Говорим себе: О! Тут где-то рядом землюки! - оборачиваемся и видим: сидят. Или идут. Или смотрят на нас с палубы проплывающего дирижабля. В общем, присутствуют.
        Этому феномену нет объяснений, но то, что сам феномен существует, - несомненный факт.
        Армен, например, считает, что туристы носят на себе или в себе какое-то устройство, которое отпугивает дикарей (в смысле, нас), а заодно не позволяет самим туристам разбредаться и делать глупости. Не исключаю такой возможности. Но тогда непонятно, почему мы точно так же мгновенно опознаём и тех землюков, которые не имеют имплантов - а среди туристов таких немало? И, что самое забавное, совершенно не реагируем на иммигрантов, которые ещё не избавились от всяческой машинерии в собственном теле?
        Своего рода телепатия, не иначе…
        Я знал, что если сейчас сяду где-то рядом с туристами, кто-то из них обязательно пристанет с разговорами, захочет запечатлеться на память в компании настоящего обветренного флюгмана, обменяться сувенирами… нет, я ничего не имею против туристов, и даже против землюков вообще. Но - не сейчас.
        Поэтому я как бы рассеянно прошёл мимо тента и толкнул дверь «Дракона».
        Здесь было, конечно, душновато, несмотря на распахнутые створки крыши и шуршащие над головой шёлковые лопасти больших вентиляторов. Но зато вкусно пахло - я же ел когда? Ночью.
        Меню было, как положено, на трёх языках, я покрутил его в руках и положил обложкой кверху. Тут же подошла официантка, округлая такая барышня с глупыми губками и неожиданно грустными глубокими глазами. Раньше я её тут не видел, а поэтому не сказал «как обычно», а расшифровал:
        - Пирог с улитками - примерно вот такой, - я показал руками, - и белое «Удачное».
        - Бутылку? - уточнила барышня.
        - Нет, бокала хватит…
        В «Зелёном драконе» я всегда брал пирог с улитками. Не знаю, как это получалось у повара, - но то, что в других местах обычно напоминает картонную подошву, на которую налепили горячие резиновые шарики, здесь было тем, чем и замышлялось изначально: пищей богов.
        Я управился с половиной куска, когда на стул рядом плюхнулась Изабелла, по-простому Изя. Пришлось отложить нож и вилку и вытереть губы.
        - Север, - сказала она проникновенно. - Друг. Выручи, а?
        Изе трудно отказать. В ней много от ребёнка, то ли мальчика, то ли девочки, не поймёшь, и это сильно давит на подкорку. Изя, понятное дело, такое ценное свойство своего организма охотно использует - но, надо отдать ей должное, не на всю катушку. Вот и сейчас она смотрит на меня ангельскими глазками и разумно объясняет, что она тут ни при чём, это планировщики напутали, но…
        - Изя, - сказал я. - Друг. Ты знаешь, зачем я здесь?
        Два и два она могла сложить в уме мгновенно.
        - Из-за завтрашнего?..
        - Именно. Сама понимаешь…
        - Но мне-то нужно - послезавтра!
        Н-да. Планировщики напутали, Изе нужно после-послезавтра быть в двух местах одновременно, разорваться она, ясное дело, не в состоянии - а если туристы окажутся недовольны, компания понесёт убытки, а то и разорится, и что тогда ей, Изе, матери двоих детей, делать?
        - Слушай, - сказал я. - У меня завтра суд. И что получится, если заседание продлят и на послезавтра, и на после-послезавтра?
        Изя вздохнула. Было понятно, что тогда компания понесёт убытки, а то и разорится, и…
        - Понимаешь, мне не хотелось бы пообещать, а потом нарушить обещание.
        Она развела руками. Подумала.
        - Ты когда-нибудь слышал, чтобы заседания продляли?
        - Слышал. Редко, но бывает.
        - Ну, может, рискнём?
        - Куда их надо везти?
        - Показать драконов, только и всего. Я обычно вожу на Грабли…
        - Знаешь что? - сказал я. - Давай сделаем так: ты ещё поищешь подмену, и если найдёшь, я не обижусь. Завтра ты будешь?..
        - Мне бы сейчас решить, Север. Тогда я завтра увезу этих и заночую на Пропускном. Послезавтра вечером посажу твою группу на омни, ты их встретишь утром часов в десять, а я свою повезу в Ньёрд. Ну, пожалуйста, Север!
        - Ладно, - сказал я. - В случае чего найду кого-нибудь, кто подменит меня.
        - Но ты же знаешь - только с лицензией!..
        - Знаю, - сказал я и вернулся к пирогу.

42
        Если бы у меня было время… я это уже говорил, помните? Так вот, будь у меня лишний день или хотя бы лишняя ночь, я бы успел вот что: прокачать Суня и понять, кто он такой; выяснить, не покупали ли у кого-то землю или делянки похожими методами (то есть сегодня, посидев в архиве, я выяснил: да, покупали; другое дело, что многие владельцы этих ставших негодными земель были только рады нежданным деньгам) - и кто именно это делал; наконец, попытался бы найти Гагарина, чтобы предъявить его шерифу до суда, тем самым развалив всё дело. Гагарин же, духи его забери, понимая, что попал в очень крутой переплёт, решил появиться внезапно, в людном месте и в людное время, - считая, что так безопаснее.
        Ну да, безопаснее, это конечно…
        Сунь, когда я дозвонился до Снегирей, уже отбыл на дирижабле-пикапе в Три столба, и шансов перехватить его по дороге у меня просто не было. Лёжку Гагарина я, естественно, не знал, но передал общим знакомым, что хотел бы с ним встретиться до того, как всё начнётся. Вот это точно сработало бы, окажись времени чуть побольше; как выяснилось потом, лежал-то Гагарин совсем рядом…
        И, в общем, мог подать знак.
        Но не подал. Жаль.

43
        Я сделал ещё пару звонков и разослал десяток срочных телеграмм, уже просто проверяя свои подозрения и пытаясь связать события. К сожалению, ответы пришли только на следующий день, когда и так всё стало ясно…
        Заодно я немного отщипнул от судебного бюджета на собственные нужды: разослал в два десятка мест набросанные от руки портреты братьев Денисовых (без указания имён) - якобы потенциальных свидетелей защиты. Надежда, что эта уловка сработает, была самой что ни на есть призрачной, но не воспользоваться случаем я просто не мог.
        (Денисовых я всё-таки нашёл - много позже; впрочем, старик жив до сих пор, так что актуальности эта тема не обрела. Поиски братьев оказались длительными и вышли далеко за рамки этой истории. Когда-нибудь, если будет время и настроение, я расскажу, как я это сделал… а если забуду рассказать, не страшно. По-настоящему интересного в тех поисках ничего не было - кропотливая будничная работа, бумажки, свидетели. Разве что сама Мирабелла… но про неё потом.)

44
        Теперь оставалась мелочь: пережить ночь.
        Проще всего было бы оседлать Собаку и улететь куда-нибудь за город, где меня точно не найдут даже с облавой в пятьсот пар ног. Этому мешало одно: сохранялся большой шанс, что объявится Гагарин или что я получу ответ на один из моих срочных запросов - и тогда нужно будет действовать, не теряя ни секунды.
        (Этого не случилось, но ведь могло случиться… и я должен был быть там, рядом… Я кручу так и этак, и получается, что поступил я правильно. Хотя и глупо. Вернее, нерасчётливо. Ну… ничего не поделаешь.)
        Поэтому, пораскинув мозгами, я сделал самое простое: отдал себя под охрану шерифу. И он не мог возразить. Хотя очень хотел. Видимо, осквернять свою маленькую чистенькую тюрьму такими негодяями, как я, ему было стыдно.
        Но мне, честно говоря, было плевать на его стыдливость.
        Я получил две простыни, набитую шерстью подушку и шерстяное же одеяло. Дверь моей камеры не заперли, но велели по коридору не шастать - это тебе не отель и не постоялый двор.
        - Кто там так храпит? - спросил я дежурного поца; стол его был как раз напротив моей двери.
        - Да как кто? - хмыкнул он. - Твой клиент. Каждую ночь такой концерт… Ну, завтра уж отдохнём.
        Да, подумал я, при любом исходе Игнат сюда вряд ли вернётся…
        Мне надо было проспать хотя бы четыре часа. Иначе буду не человек. А мне завтра надлежит быть именно что человеком.
        Наше правосудие напоминает схватку на ножах где-нибудь в тёмном переулке. Пятнадцать секунд - и ты или победитель, или покойник.

45
        В порядке разнообразия мне приснился сон. Я уже говорил, что они мне почти никогда не снятся? Вот в порядке исключения… Сон оказался аллегорический и неприятный. Будто бы все мы были хрупкими фигурками из пепла или из застывшей пены, при этом живые, живущие и желающие жить. И тут к нам прибыла туристка-землючка, старуха, издали похожая на китаянку. Она была шумна и бесцеремонна. И когда ей кто-то сказал что-то не слишком почтительное, дерзкое, она стукнула его тростью - она ходила, опираясь на бамбуковую трость, - и мальчишка - это был мальчишка - рассыпался в прах, просто перестал быть. Старухе это понравилось, и она стала рассыпать удары направо и налево. Мы погибали очень прикольно. Я пытался остановить её, объяснить ей, что так нельзя, что мы живые, такие же живые, как и она, мыслящие, одушевлённые. Она не слышала, не верила, не желала понять. Но она уже надышалась нашей пылью, нашим прахом, и её стали преследовать призраки нас, умерших. Она принялась сначала озираться, потом дрожать от страха. Потом - закричала. Когда призраки рассеивались, она спрашивала меня: ведь здесь же никого нет, мне
всё мерещится? Я отвечал, что в каком-то смысле да, мерещится. Её приступы страха, её вопли становились всё сильнее, всё невыносимее, и наконец я сам не выдержал и заорал: «Сдохни!!!»
        И она сдохла.
        Я проснулся и сел. Было душно, сердце колотилось, простыни промокли от пота. За дверью бубнили.
        Слуховые импланты мне удалили давно, сразу после войны - так что прислушаться столь же эффективно, как присмотреться, я не могу. Слышу как обычный человек, даже и похуже - та контузия дала в конце концов о себе знать…
        Я влез в штаны и босиком вышел в коридор, изображая определённую рассеянность.
        Дежурный поц был всё тот же, а рядом с ним на табуретках сидели два дружинника, когда-то уже виденные мною в городе и вроде бы ни с чем криминальным не связанные. Хотя… кто может дать гарантию?..
        Увидев меня, они оборвали бубнение, а потом заговорили фальшивыми голосами. Я пожаловался на бессонницу, на отказавшую зажигалку - и спросил огонька. Мне дали прикурить, я распыхал трубочку, поблагодарил, спросил, как идёт служба, посетовал, что вот завтра день важный, а я уснуть никак не могу, душно - и ушёл обратно, оставив дверь приоткрытой.
        Они потрепались ещё минут пять и свалили.
        Тетрадь четвёртая

46
        Кромешники не сделали Кумико ничего плохого, один из них даже рассказывал ей на ночь сказки. Другое дело, что горло ей перерезал бы именно он - если б успел…
        Они продержали её почти три недели, не связываясь со Снегирём - хотели, чтобы он как следует прочувствовал потерю дочурки, думая, что она так и канула в таиге. Они ведь не знали, что я видел, как её поднимали на ферму…
        Ферму «Гевьюн» мы нашли на шестнадцатый день неподалёку от пункта сдачи сырца на острове Ленский, из осторожности не сунулись сразу (к ней пристыкован был незнакомый дирижабль, это всегда настораживает), а навели справки у дрейфующих в окрестностях фермеров и узнали, что они тоже испытывают какие-то сомнения относительно происходящего и даже отправили телеграмму ближайшему шерифу (то ли Ньёрдбурга, то ли Ленского, то ли Мэйлиня, одни говорили одно, другие другое; подозреваю, что ничего они не отправляли) - поскольку Бахманы вообще-то народ приветливый, чуть что - мигают фонариком, зовут на пиво-потанцульки, а тут висят и молчат, как бирюки какие-то.
        Мы - то есть я, Армен и ещё один наш приятель, Серёжа Дужный, блюститель - или бывший блюститель, не знаю, как правильно: его за полгода до того уволили за контры с начальством, а после нашей эскапады взяли обратно - и почти сразу же он погиб в большом пожаре на Мэйлине, - так вот, мы трое изображали тех самых блюстителей, и дирижабль у нас был под стать, малинового цвета и с нужными эмблемами на нужных местах, и документы Армен спроворил самые отменные, и всё это из чистой осторожности и предусмотрительности, в этом смысле он был - да и сейчас, думаю, не особо растерял качества - почти гений. То есть мы вполне мотивированно облетали фермы, проверяли, как дела с пожаробезопасностью и огнеотсутствием. Не у всех фермеров хватает денег на гелий, многие летают почти на чистом водороде, и когда фермы и дома сбиваются в посёлки, достаточно одной искры…
        И вот, пока мы там шустрили, «Гевьюн» и незнакомый дирижабль ночью снялись и направились на север, к Снегирям. Мы так и не побывали на «Гевьюн» с инспекцией, я лишь как следует рассмотрел их издали. Кумико на открытых взглядам местах не показалась, но я засёк как минимум двух бритоголовых, которые могли быть кем угодно, только не фермерами. У фермеров есть поверье, что волосы как-то защищают от пыльцы. А может, это не поверье, а наблюдение.

47
        Наверное, можно было прихватить кромешников этой же ночью, прямо на маршруте, но по разным причинам мы не стали этого делать. По каким? Ну, по разным. Мешало, скажем, дословное понимание закона - что-де преступник должен ясно выразить преступные намерения. В нашем случае - потребовать выкуп. А то мы их прихватим - и сами же под ответом: люди спокойно везли найденную в таиге девочку родным, а мы их - ножом. Почему долго везли? Ну, допустим, девочку немота объяла, не могла она ничего объяснить. Бывает? Ещё как бывает. И другие соображения имелись - что у меня, что у Армена, что у Серёги. Так что мы быстренько натянули поверх малинового пузыря матово-серый чехол из микрослойки, что запрещено, понятно, но нам было не до мелких этих запретов, - и тронулись следом, держась на пределе видимости.
        Моей видимости. То есть часах в трёх лёта.
        И действительно - прибыли в Снегири…
        Да и куда ещё мы могли прибыть? Если не выдумывать специальных каких-то выкрутасов? В жизни, как правило, всё происходит очень просто. Решил - сделал. Или решил - и остался лежать на диване. Или: вот ты есть - а вот тебя нет…

48
        Прибыли мы, разумеется, не в сами Снегири, не в имение, что было бы очень с нашей стороны глупо, а прибыли на крайнюю восточную оконечность острова; имение лежит в западной части, открываясь при этом на северный склон. На востоке же - стоял нормальный сторожевой пост при плантациях, уже вскипидаренный по тревоге, мы ребятам быстро объяснили, кто мы такие и что надо делать, и вскоре телеграммы между постом и имением летали с частотой поршня…
        Буквально через час мы имели твёрдые доказательства того, что нам известно, какое преступление совершено, и что все наши дальнейшие действия осознанны и продиктованы обстоятельствами. И что мы принимаем на себя ответственность за последствия, будучи полностью осведомлёнными - и так далее.

49
        Когда мы с Арменом были совсем молодыми и притом полными идиотами, война вот-вот собиралась начаться, да всё никак не начиналась (а нас ещё не начинили модификаторами и имплантами, мы были обычные парни из припортового района Ньёрдбурга, причём я совсем ещё зелёный, и Армен мне покровительствовал), - вдруг как Цветы на свежем дерьме повсюду стали возникать (и тут же обрастать традициями) различные бойцовские клубы. Рукопашным боем мы тогда не вдохновились (и, может быть, зря: буквально в трёх шагах от нашего дома работала школа братьев И, потом я слышал много хороших отзывов о тех, кто её прошёл) - поэтому занялись ножевым. Наверное, сыграло свою роль ещё и то обстоятельство, что занятия вёл Арменов троюродный дядька Айваз, по прозвищу «Шаман» - и не только потому, что он всё время ходил в жуткой раздёрганной блузе, напоминающей шаманский маньяк, но и за исповедуемый им принцип великого Ак-кама «ничего лишнего». У него я и научился двум вещам, которые не раз спасали мне жизнь: во-первых, строить схватку не как набор или серию приёмов, а как одно непрерывное движение - и во-вторых, полностью
отключать мозги.
        Нет, я могу, конечно, вытащить из памяти события на дирижабле и на «Гевьюн», в памяти ведь остаётся всё, ничего не пропадает - но это будет, если можно так выразиться, память о непережитом: как если бы я эту историю от кого-то услышал или где-то прочитал. По-настоящему я помню только, как готовился, потом - как мы подбирались к кромешникам, как я лез по канату. И через некоторое время: как спускался вниз с Кумико на руках.

50
        Мы вылетели от сторожей ещё до заката, перед тем снова поменяв цвет нашего пузыря - теперь на матово-чёрный. С наступлением темноты спустились ниже и пошли медленно и бесшумно, поскольку было подозрение, что у кромешников то ли на берегу, то ли в каком-то воздушном доме - а их к Снегирям прибивалось временами до сотни, поскольку денег за постой Игнат брал очень немного, а постояльцы автоматически оказывались под его защитой, - так вот, было подозрение, что где-то там сидит наблюдатель (и ведь действительно сидел, его потом нашли… ну и обронили нечаянно; бывает).
        Заполночь мы по расчёту времени поравнялись с имением - и тут же на фоне Кольца я увидел злосчастную «Гевьюн» и пристыкованный к ней дирижабль. Они исполняли активное висение - то есть двигатели чуть-чуть работали, компенсируя снос ветром. Я перебрался на «зенит» - площадку размером с книгу на самом верху пузыря, - и оттуда подавал команды: пока можно было, по интеркому, а потом - просто дёргая верёвочку; Армен образцово команды исполнял, и в конце концов мы всплыли почти вертикально - точно под гондолу дирижабля. Я с первой попытки забросил «кошку», повис на тросе - а Армен тут же убрал немного плавучесть, сжав ОПО - отсек переменного объёма, - и наш чёрный дирижабль абсолютно беззвучно провалился вниз и буквально через пять секунд исчез, и даже я не смог бы его увидеть, не включая ночного зрения - я же повис над бездной, чуть покачиваясь на тросе и уже забыв, как я сюда летел и что делал, а только вслушиваясь в лёгкий поскрип такелажа наверху. Так я висел минуту, потом две, потом пять, впитывая какую-то скудную информацию и принимая внутри себя уже неподконтрольные мне самому решения.
        Наконец я медленно полез вверх - узел за узлом. Узел за узлом. Всего их должно быть около пятидесяти.
        Оказалось - сорок шесть.
        Когда узлы кончились, я ещё повисел некоторое время, сквозь оградительную сетку всматриваясь в происходящее на дирижабле и на видимой мне части фермы, потом достал из головной повязки керамический ножичек и, стараясь не скрипеть, проделал в сетке подходящую мне по размеру прореху…

51
        .

52
        Кумико не могла выпасть из специальной спасательной люльки, которая была на мне, но я всё равно обнимал её свободной рукой. Спуститься оказалось значительно труднее, чем подняться, поскольку некоторых моментов мы не учли: Серёга, как выяснилось, хуже меня взаимодействует с Арменом, в первый заход они вообще промахнулись; кроме того, с отсутствием третьего на борту изменился весовой баланс, и дирижабль если не переворачивался, то опасно раскачивался…
        Когда они приближались в третий раз (ниже, чем нужно, метров на пять), я крикнул Серёге: «Быстро вниз!» - и он, всё поняв, нырнул в люк. А я сказал Кумико: «Ну, держись». И она стала держаться.
        Чёрная туша вплыла под нас, я дождался, когда будет примерно середина, и отпустил трос, намереваясь упасть на четвереньки. И это, в общем, получилось - другое дело, что и каркас, и натянутая плёнка самортизировали, и хотя я не подпрыгнул, конечно, как на батуте, но опору потерял, меня опрокинуло на спину…
        Рука сама метнулась к ножу и сама же всадила его в обшивку. Короткое движение, разрез, руку внутрь - и я повисаю на локте, спиной по ходу движения.
        Осматриваюсь. Ни справа, ни слева никаких тросов или монтажных лестниц. То есть они есть, но не в пределах досягаемости. Вынос двигателя - тоже не подо мной, а чуть ли не в трёх метрах ближе к хвосту. Уже понятно, что я поторопился с прыжком…
        - Армен! - во весь голос. А голос смешной, как у игрушечного человечка - значит, я пропорол не только обшивку, но и один из баллонов, и гелий выходит.
        - Да! - как будто он совсем рядом.
        - На полном газу - к берегу!
        - Понял!
        Винты взревели.

53
        Если бы я повис не на правом борту, а на левом… Или на другой руке - так, чтобы смотреть вперёд…
        Было бы лучше.
        Но я висел на правом борту и смотрел назад. И всё видел.
        Я видел, как на платформу фермы выбежала голая растрёпанная девушка. Потом я просмотрел фотографии и могу сказать точно: это была одна из наёмниц, Алина Неспешная, дочь одного из наших, 511-го, Ивана Неспешного, я его не знал, он умер вскоре после войны, отравился - то ли несчастный случай, то ли самоубийство…
        Алина выбежала на платформу. Наклонилась - видимо, над убитым часовым. Потом на полминуты скрылась в помещении - и вернулась с горящим факелом в одной руке и какой-то бутылью - в другой. Я видел, как она льёт вокруг себя жидкость из бутыли, потом пытается брызнуть вверх - один раз, другой…
        Платформу охватывает пламя. Я вижу, как горящая Алина мечется в этом пламени. Кто-то ещё - я так и не рассмотрел, кто - появляется на платформе…
        И тут вспыхивает водород.
        Я потом посчитал: четыре секунды. И всё.
        Пылающий остов фермы рушится вниз, увлекая за собой дирижабль. Тот, наверное, наполнен гелием, поскольку не вспыхивает, но страшный жар обгладывает его, обшивка сгорает, проступают рёбра…
        Всё это будет падать вниз ещё долго.
        Закрываю глаза. Открываю. Смотрю на Кумико.
        - Ну, как ты?
        Она ничего не видела, и я страшно рад этому.
        - Мы летим к папе? - спрашивает она.
        - Да. К папе.
        Она задумывается. Глубоко.
        - Слушай, - говорит наконец. - А вот если бы ты был мой папа - ты бы меня отшлёпал?
        - А надо? - спрашиваю я.
        - Думаю, да, - говорит Кумико.

54
        Нам так и не удалось выяснить, что же происходило на захваченной ферме. Не осталось даже тел: всё поглотило болото. Вернее, болотные жители. И Кумико не могла прояснить ситуацию: её держали отдельно, взаперти, и весь без малого месяц она никого не видела, кроме двух сменяющихся охранников - да ещё однажды в каютку к ней заглянул странный тип с очень бледным длинным лицом и полностью татуированным выбритым лбом. Он не сказал ни слова, но Кумико почему-то очень испугалась его. Охранников она не боялась.
        Время от времени она слышала разные странные нечеловеческие звуки, но не могла понять, что они означают.
        Тетрадь пятая

55
        Утро выдалось пасмурным и моросным - это редко бывает в Трёх Столбах, но редко не значит никогда. Думаю, мне всё-таки удалось вздремнуть часа ещё полтора-два, то есть я был невыспавшийся, но более или менее вменяемый, и утренняя прохлада (если не сказать промозглость) пошла мне только на пользу.
        Я осел в «Зелёном драконе» за дальним столиком - так, чтобы от входа меня не было видно, - и набросал тезисы защитительной речи - вернее, двух: если появится Гагарин - и если он почему-то не появится. Для второго случая я произвёл лексический анализ статей самого Гагарина и того мерзавца, который использовал его имя. Под действием арифметики мои подозрения обрели вескость: как ни пытался мерзавец подделать стиль, основных фишек Гагарина он не просёк: тот никогда не начинал абзаца с буквы «П» и не допускал, чтобы в предложении два слова, начинающихся с одной буквы, стояли рядом. Это были его личные отвороты дурного - а он, как любой эстебанец, к подобным вещам относился трепетно. Присяжные довод поймут и оценят…
        В семь утра я пошёл в порт. Мои опасения (вернее, предчувствия) подтвердились: пикап из Снегирей как раз готовился причалить. Я дождался, когда команда и четверо пассажиров сошли на пирс - но Суня среди них не оказалось. Пилот подтвердил, что вечером Сунь на борт поднялся, имея при себе объёмистый и довольно тяжёлый свёрток; утром не оказалось ни того, ни другого. Мог ли это быть небольшой пузырь и баллон с газом? Пилот почесал репу, потом репой же покачал: нет, для наполнения самого маленького пузыря баллон должен быть гораздо больше того, что уместился бы в свёртке Суня. Да и по конфигурации не похоже это было на баллон и свёрнутую оболочку, там было что-то жёсткое, длиной так метра два… сложенные лопасти, может быть?..
        Короче говоря, на пузыре ли, на ранцевом вертолётике ли - но Сунь от меня ускользнул, дав тем самым ещё один аргумент для оправдания Игната.
        Пилота я тоже записал в свидетели, он согласился с радостью.
        Другое дело, что всё это так и не пригодилось…

56
        Думаю, не имеет смысла подробно рассказывать о начале суда - стандартная процедура, все её знают. Морось кончилась, тент над площадью суда натягивать не стали. Суть обвинений, которые озвучил шериф, я уже довольно подробно изложил. Другое дело, что говорил шериф с неподдельной страстью, временами начиная брызгать слюной, и говорил сорок минут по хронометру. Присяжные были его. Я смотрел на них, избранных жребием: все мужчины (по закону женщина имеет право отказаться от участия в процессе, по которому может быть вынесен смертный приговор; мужчина такого права не имеет), нет особо молодых, зато есть почти старик, это заметно даже под капюшоном…
        Когда шериф закончил дозволенные речи, ему готовы были аплодировать. Была половина одиннадцатого.
        Потом судья спросил Игната, признаёт ли тот себя виновным. Игнат (в белом отглаженном костюме и с галстуком-шнурочком у горла) встал и твёрдо сказал, что не признаёт. Судья спросил меня, нет ли у поверенного уточнений по поводу позиции его подзащитного. Мне хотелось заявить, что «невиновен при смягчающих обстоятельствах», но я не стал выдрючиваться. Уточнений к позиции Игната у меня не было.
        А потом я увидел Кумико. Она тихонько пробиралась по забитому людьми проходу, и кто-то уступил ей место в первом ряду - справа и чуть сзади от моего столика. На меня она не смотрела - только на отца. А я - только на неё. Это длилось несколько секунд…
        Потом она нахмурилась и полезла в карман. Достала какой-то конверт. Посмотрела на него, высоко подняв брови. Конверт был направлен ко мне ребром, и я не мог прочесть, что на нём написано. А Кумико закусила губу, снова спрятала конверт - теперь уже во внутренний карман - и огляделась по сторонам.
        И легонько, почти незаметно для других, кивнула мне.
        Судья вызвал Шамиля Ивановича - дать оценку доказательствам обвинения. Он вышел, неторопливо разложил бумаги, обвёл взглядом зрителей, сидящих и стоящих, нацепил очки, приготовился начать читать - и вдруг нахмурился, к чему-то прислушиваясь…
        Я уже говорил, что у меня слух не очень? Поэтому шум винтов я услышал позже, чем он, и даже не успел повернуть голову. Поэтому видел всё, что произошло на помосте, и ничего, что происходило на площади и позади неё.
        Так вот: я увидел, как ровно посередине груди Игната, как раз над верхней пуговицей пиджака, образовалась маленькая чёрная дырочка, и Игнат вздрогнул всем телом, а потом встал и опёрся о барьер - и так, опираясь и перебирая руками, обошёл барьер, легко отстранил растерявшегося пристава и стал спускаться к Кумико - по трём ступенькам помоста…
        Ещё одна пуля ударила его в бок, но он этого уже не заметил.

57
        Знаете, как это - умирать? Я расскажу.
        На самом деле это очень просто. Вспомните, вы наверняка перебирали на вечеринке и под конец, хватив по неосторожности какого-то другого напитка или коктейля, вдруг чувствовали, что начинаете стремительно пьянеть, выходили на свежий воздух, под дождь, в надежде освежиться - и этот свежий, так его и перетак, воздух оказывался последней каплей, на несколько секунд вы трезвели, как от нашатыря, - или вам казалось, что вы трезвеете, что не существенно, - и вы начинали спускаться на лужайку, и вот тут тело вдруг отказывалось служить, нога подгибалась в колене, вы падали, не ощущая ни удара о ступеньку, ни сырости травы, пытались подняться, вас валило набок, земля накренялась, накренялась, это было даже забавно, хотя и жутковато, приходилось хвататься за траву, чтобы не соскользнуть куда-то, потом вы видели склонившиеся лица, обычно перевёрнутые, а потому очень смешные, и улыбались им, и пытались объяснить, как это смешно, но очень хотелось спать, и скоро всё кончалось.
        Так вот, смерть - это то же самое, только на трезвую голову. Ничего романтического, ничего страшного.
        «Того света» тоже нет. И света в конце туннеля, и пения ангелов. Бывает мерцание в глазах и шум в ушах. Всё.

58
        Игнат улыбнулся нам - наверное, мы казались ему очень забавными, такие встревоженные, - и сказал мне отчётливо: «Позаботься о Кумико». Потом изо рта его хлынула волной кровь. Но почти сразу же остановилась.

59
        И только потом я повернулся и посмотрел на вертолёт. Это был обычный «Крауф», небольшой грузовичок. Номера закрывал большой яркий стикер с изображением друкка, обнявшего апельсин. В вертолёте сидели двое: один на месте пилота, лица его я не видел, только затылок, ухо и часть щеки. Другой, с повязанным вокруг головы шарфом, стоял на колене в проёме бокового люка и держал за цевьё винтовку, опустив ствол вниз. Винтовку я не опознал - вероятно, она была того же «кустарного производства», что и найденная у Игната в сейфе. Тем более что звука выстрела не было…
        У стрелка из-под шарфа виднелась часть височного тату: задняя нога и хвост ящерицы Стерлинга - живущей на южных островах рептилии, которая ядовитым плевком сбивает мелких крылатых тварей с десятиметровой дистанции. Для человека её плевок не опасен, просто неприятен. Я ещё никогда не встречал такого тату.
        Через несколько секунд вертолёт исчез за островерхими красными крышами окружающих домов. И только тогда собравшиеся зашумели.

60
        Я тихо сказал Кумико:
        - Спрячься. Спрячься так, чтобы не нашли.
        Она кивнула. Наверное, сразу всё поняла. Это я ещё не всё понял, просто печёнкой почувствовал. А она - наверняка поняла. Она очень умная. И просто железная иногда. Она снова кивнула - но кажется, уже не мне, а себе самой, - закрыла отцу глаза, подержала ладонь на его лбу - только один раз её пальцы вздрогнули, наверное, в тот момент, когда Игнат окончательно перестал быть, - и мгновенно исчезла.
        Я остался около мёртвого. Начиналась дурная суета. Судебные приставы на нас натыкались, как будто ничего не видя перед собой. Неслись дальше.
        Потом я заметил Гагарина. Он потеряно стоял в проходе, не делая попыток подойти. Но и не исчезал, что по уму следовало бы сделать…
        Сначала площадь окружили люди шерифа, поцы и дружинники. А минут через десять три десантных катера опустились на ближайших к судебной площади перекрёстках. Я тупо смотрел, как из них выскакивают и разбегаются по сторонам солдаты в серебристо-серых «ящерах», пока что дезактивированных…
        Ну, что ж. Молодцы. И шериф молодец, подумал то же, что и я: стреляли, скорее всего, из окна или с крыши, а вертолёт - нарочитый ложный след. Ну и заодно - демонстрация «серыми» предельной наглости и полной безнаказанности.
        И ещё я думал: удалось ли Кумико выскользнуть за пределы оцепления? Потому что с момента смерти Игната она становится единственным и полноправным наследником всего имущества отца - и всех его обязательств. А значит - главной целью «серых».

61
        Меня начал допрашивать офицер-землюк, лейтенант-коммандер юстиции Мелинкевич, и я сразу понял, что угодил на вакантное место главного подозреваемого. Но потом пришёл Шамиль Иванович и порушил ему всю забаву. В конце концов дело свелось к нескольким конкретным вопросам и не менее конкретным ответам строго по существу дела, и я был отпущен с пожеланиями соблюдать предельную осторожность. «Боюсь, Север, что ваш принципал затронул какие-то болезненные нервные узлы теневого сообщества, - Шамиль, как и многие другие законники, почти всегда использовал нейтральную терминологию и обтекаемые выражения. - И не исключено, что вы знаете, какие - может быть, сами о том не подозревая».
        Я обещал: во-первых, быть осторожным и осмотрительным; во-вторых, подумать над его словами. У меня действительно ещё не возникло цельной картины произошедшего и происходящего - хотя потом, когда всё встало на свои места, я мог только поражаться собственной слепоте. Вернее, не совсем слепоте, а - неумению выбрать из нескольких версий самую тривиальную.
        Как говорил Шаман, «ничего лишнего».

62
        Гагарина выпустили только к вечеру второго дня, когда подтвердилась его непричастность к событиям. Кумико так и не нашли.
        Сказать, что город шумел, - это не сказать ничего. Город галдел и вопил. Землюков обвиняли не просто в потворстве бандитам, а чуть ли не в непосредственном участии в ликвидации моральных лидеров Эстебана (и все сразу забыли, что несколько дней назад Снегиря считали главой местных серых). Поползли слухи, что по всей планете уничтожают ветеранов прошлой войны - а это значит, что Земле мало блокады, Земля готовится к прямой оккупации. Как обычно, логики в слухах было мало, зато эмоции хлестали через край.
        Среди слухов был и такой, особо мерзкий: что это Кумико подстроила убийство и - как единственная наследница - через подставных лиц распродаёт сейчас имущество…
        Я присутствовал при вскрытии (первая пуля пробила дугу аорты, у Игната не было ни малейшего шанса выжить; вторая застряла в подвздошной кости) и на экспертизе самих пуль, которая, по сути, ничего не дала: пули были стандартные, для низкоэнергетического охотничьего патрона 9х39; до момента полного запрета огнестрела на Эстебане это был самый распространённый здесь калибр; не удалось даже установить, из одного ли ствола были выпущены эти пули, поскольку с той, которая попала в кость, сорвало мягкий поясок (его так и не нашли), а на силикофрамовых сердечниках, понятное дело, никаких следов от нарезов не остаётся.
        Потом я отвёз тело Игната в Снегири и похоронил рядом с госпожой Мидори. Все домашние были в отчаянии, но успокаивать их у меня не было ни сил, ни бессовестности: я не представлял себе, как обернётся дело, а оно могло обернуться самым скверным образом.

63
        А потом настал срок выполнять данное Изе обещание. Утром меня привезли на пикапе из Снегирей, и я даже никуда не пошёл, потому что омни, попавший в попутное течение, прибыл на два часа раньше расписания. Я стоял и смотрел, как он швартуется, и испытывал ни с чем не сравнимое дежа вю: вот точно на этом же месте и даже в этой позе я стоял и ждал, когда же на пирс ступит господин Сунь…
        Я уже говорил, что землюков ощущаешь ещё до того, как увидишь? Ну так вот: подтверждаю.
        Группа была небольшая - шесть человек. Две семьи, если можно всерьёз говорить о семьях землюков. Я человек старомодный… Впрочем, на этот раз было более или менее традиционно: папа плюс мама плюс дочка - и муж плюс жена плюс подруга жены. Это так мне показалось на первый взгляд.
        Как обычно, багажа у землюков почти никакого не оказалось, привычка путешествовать налегке, зная, что в любой точке обитаемой Вселенной тебя ждёт не дождётся абсолютно всё, что тебе нужно или просто хочется, - эта привычка неистребима.
        Я подошёл к ним, широко улыбаясь.
        - Добрый день, господа! Как добрались, нормально? На несколько дней я стану вашим гидом. Меня зовут Север, и ко мне вы можете обращаться абсолютно по любому вопросу. Изабелла должна была передать вашу подорожную…
        - Да, - сказала «подруга жены». - Вот, пожалуйста…
        Я посмотрел. Ой-ё. Фиг вам, сограждане - две семьи. Одна. Спрячьте вашу интуицию, когда имеете дело с землюками. Просто сверните её в трубочку…
        - Ну, что ж, - сказал я. - Вам известно, что Эстебан - отсталая планета. Здесь приходится много ходить пешком. Прошу, - и я взмахнул рукой в сторону города.
        - А нанять носильщика можно? - спросила всё та же «подруга».
        - Нет нужды, - сказал я. - Багаж и так доставят в гостиницу. Или вы хотите, чтобы несли кого-то из вас?
        Шутка удалась. Они заулыбались. Нормальные ребята, подружимся.
        - А далеко до гостиницы?
        - Двадцать пять минут прогулочным шагом.
        - А почему нельзя было причалить прямо к гостинице?
        - Раньше так и было. Но с некоторых пор нам предписано, в числе прочего, контролировать поток грузов и пассажиров. Разве вам не говорили, что на Эстебан наложены некоторые ограничительные санкции?
        - Да, говорили, конечно…
        Так, за разговорами мы дотопали до «Кристалла». Меня посасывал червячок беспокойства, что я ничего не успел проконтролировать, а вдруг?.. - но фирма, в которой служила Изя, сработала чётко, номера были зарезервированы, багаж (три среднего размера сумки), обогнав нас, пеших, уже подвезли и сгружали, горничные-китаянки кланялись, в холле вкусно пахло свежеиспечёнными пирогами…
        Я отвёл в сторонку управляющего (звали его Ицхак Нетудыхата) и, помимо обычных в таких случаях вопросов (расписание ресторана, сухой паёк, повар для пикника, меню и прочее) спросил, не произошло ли что-то важное в городе за последние сутки. От него-то я и узнал, что Гагарин всё ещё под арестом, что вчера днём состоялся экстренный имущественный суд - и, поскольку защищать Снегирей было некому, на значительную долю их имущества был наложен секвестр в погашение якобы ущерба, нанесённого обществу и отдельным гражданам. Подробностей Ицхак не знал, но, как я догадывался (исходя из имевших место прецедентов) - Кумико оставалась практически ни с чем, за ней признавали только неотторжимое имущество: один дом, одни штаны, одна делянка…
        Я тут же, на подоконнике, написал кассационное письмо и в конверте «Кристалла» и посредством тринадцатилетнего внука Ицхака отправил его в суд. По закону, ровно через пять дней его должны рассмотреть. Через пять дней я должен быть в суде - хоть камни начнут падать с неба.
        А потом я повёл туристов на завтрак.

64
        Структура семьи была такая: одна жена (Ольга), два её мужа (Петти и Кароль), у одного из мужей (старшего, по имени Петти) есть контрактница (та самая «подруга жены», Настя) и воспитанница («дочка», Иша); у Насти же, в свою очередь, заключён неполный брак с Мирабеллой…
        Не моё дело давать оценки чужим нравам. Тем более что землюки оказались, при ближайшем рассмотрении, людьми, и людьми вполне себе приятными. Хотя немного шумными. Но это проявилось, когда они отдохнули с дороги.
        - Надеюсь, в Ньёрдбурге вам не понравилось, - начал я, когда мы без суеты погрузились в туристический пикапчик, я проверил, все ли пристегнулись, и пилот повёл машину вверх, чтобы потом неторопливо прокатить нас вокруг острова. - Ньёрдбург, по нашим меркам, большой город, в нём почти четверть миллиона жителей, и это город промышленный и торговый - а следовательно, не слишком приспособленный для жизни. Я прав?
        Со мной согласились кивками и беззвучными хлопками в ладоши.
        - Я думаю также, что вы все прочитали путеводитель - хотя бы для того, чтобы не слишком скучать на корабле…
        Тут уже захихикали.
        Захихикали они потому, что пассажирские корабли межколониальной компании «Транс» - это такие летающие по Вселенной исполинские развлекательные центры, где можно найти любое удовольствие на любой вкус, и землюки, жители планеты достаточно пуританской (в сравнении с некоторыми колониями, разумеется), отрываются в полёте по полной программе. Три месяца весёлого загула в одну сторону, три в другую… причём ведь - «всё включено»…
        Хотя, как я знаю, полноценным землюкам все эти завлекалочки пофиг, ибо они, чтобы не терять времени, могут присутствовать в разных местах одновременно - перетекая сознанием, так сказать. «Транс» - это для тех, кто недостаточно полноценен. Такие к нам, кстати, в основном и прилетают.
        - Ага, - сказал я. - Тогда я почитаю немного… - и раскрыл раритетную бумажную копию «Планет-колоний» издания 2534 года.
        «Эстебан, вторая (из шести) планета в системе звезды Каффальджидхма, 667449212 по каталогу Сафара (по старой классификации - Гамма-2 Кита, расстояние от Солнца 20,83 парсека). Планета движется практически по круговой орбите, расстояние до центрального светила 2,4 а.е., продолжительность года - 2,76 земных. Наклон планетной оси 4,1 градуса, продолжительность суток - 29 часов 41 минута. Традиционно сутки делятся на 24 части, поэтому продолжительность местного часа составляет примерно 1 час 14 минут. Планета исследована в 2298 году комплексной экспедицией Комитета по колонизации ООН и отнесена к категории VPS/10, то есть для освоения пригодны не более пятнадцати процентов поверхности суши. Колонизирована в 2344 году концерном «Майер-Цзинтяо», действующим по лицензии ООН. Первоначально предполагалось создание колонии общего профиля, однако через некоторое время выяснился важный факт: биосфера планеты имела чрезвычайно низкий аллергенный потенциал для человека. Выяснилось, что причиной тому - пыльца эндемичного растения «орхидея Ван Слипа». Вскоре сбор пыльцы орхидеи стал основным занятием населения
планеты, колонизация же приняла уклон в монокультурное сельхозпроизводство. Цена пыльцы на мировом рынке была чрезвычайно высока, что объяснялось как растущим спросом - в связи с колонизацией планет, биосферы которых имели повышенную аллергическую активность, - так и ограниченным количеством поставляемого на рынок материала. Стремление менеджеров концерна расширить производство, с одной стороны, и попытки асоциальных элементов на планете монополизировать рынок и диктовать работодателям свои условия, с другой, - привели к ряду локаутов, гражданских волнений и даже вооруженных выступлений местного населения, что закончилось в 2456 году отзывом у концерна лицензии и взятием планеты под непосредственное управление ООН. Поскольку вооруженные выступления не прекращались, с 2479 года и по сей день действует режим санкций против планеты, предусматривающий строгое эмбарго на поставки высоких технологий, технологий двойного назначения, энергетических машин и прочего. В настоящее время пыльца ОВС поставляется планетой в обмен на энергоносители, лекарства, фильтры для воды и некоторые другие жизненно необходимые
товары.
        Последнее вооруженное выступление имело место в 2531 году (так называемая «Война Тысячи Бессмертных») и закончилось полным поражением мятежников. После этой войны всё околопланетное пространство осталось заполнено большим количеством противоракетных мин, препятствующих контрабандному сообщению с планетой. Это, а также наличие у планеты мощного пыле-ледяного кольца, привело к тому, что единственным путём, по которому осуществляется товарообмен, является стационарный космический лифт (построен в 2410 году).
        Из-за малого угла наклона планетной оси климат ровный, смены времён года практически нет, как нет и погодных аномалий.
        Суша занимает примерно семьдесят процентов поверхности планеты. Океан и близкие к нему области суши содержат большое количество солей железа и тяжёлых металлов и для проживания людей не пригодны. Рельеф континента преимущественно гористый. Для обитания людей пригодны терраформированные средневысокие (2 -2,5 тыс. м.) столовые горы и плоскогорья, покрытые земной растительностью альпийского и тундрового типа.
        Орхидеи Ван Слипа произрастают в глубоких низинах, среди аборигенной флоры и фауны, смертельно опасной для человека…»
        Я закрыл книжку.
        - Если вы посмотрите сейчас вниз, то как раз и увидите таигу - те самые глубокие низины, населённые крайне опасной флорой и фауной…
        Они посмотрели. Издали соответствующие звуки. Может быть, до кого-то из них дошло, что сейчас между ними и километровой пропастью нет ничего, кроме сплетённого из тонкой лианы пола. И никакой страховки, кроме привязного ремня.
        - Теперь я скажу вам одну вещь, которую вы должны помнить всё время, пока находитесь на Эстебане. Если вы по какой-то причине окажетесь там, внизу, - немедленно, не теряя ни секунды, избавьтесь от всего искусственного и синтетического. То есть - сбросьте всю одежду, абсолютно всю! Снимите украшения, часы, коммуникаторы - всё-всё-всё. Если рядом окажется мох - натритесь мхом. Отойдите от того места, где вы всё это проделали, но недалеко - метров на сто. И замрите. Что бы ни происходило - сидите или лежите неподвижно, расслабленно, можно закрыть глаза. Тогда у вас есть шанс уцелеть. Любое проявление активности будет стоить вам жизни. И самый опасный хищник в таиге - это пыльца тех самых «орхидей Ван Слипа», которые мы называем просто Цветы. Рою хватает десяти минут, чтобы от человека остался чистый скелет…
        - Э-э!.. - Петти поднял указательный палец.
        - Ещё немного, - сказал я, - а потом будете задавать вопросы. Запомните ещё терминологию, которой мы пользуемся. Когда вы слышите слово «материк» или «остров», то речь идет отнюдь не о суше, омываемой океаном. Это те самые плоскогорья и столовые горы, о которых написано в справочнике. Океан же и прилежащие к нему земли в общественном сознании практически отсутствуют, поскольку внизу жить там нельзя, а приближаться по воздуху - опасно. Вот эта столовая гора, которую мы сейчас облетаем, называется островом Трёх Столбов. А вон то, что видно на горизонте справа, - это острова Старший и Младший, и возможно, туда мы отправимся вечером. Материков в нашем полушарии два, и называются они бесхитростно: Северный и Южный. Южный достаточно густо населён китайцами, Северный - имеет более гористый рельеф и обитаем только в некоторых местах. Жители островов заняты преимущественно культивированием Цветов и сбором пыльцы, на материках же развита дозволенная промышленность и обычное сельское хозяйство, и как я знаю, в ваших дальнейших планах есть и посещение плантаций, и ранчо. Но это позже. Что вы хотели спросить?
        Пети прокашлялся.
        - А как быть с идентами? Это такие своего рода импланты, они у нас у всех…
        - У меня тоже есть. Нет, не идент… Так вот, я ещё ни разу не подвергался нападению пыльцы. Так что, думаю, есть импланты или нет - не имеет значения.
        - А вы часто бывали… там?
        - Как правило, раз пять-десять в год. А были годы, когда я оттуда просто не вылезал…
        - Ой, а почему? - заинтересовалась Мирабелла. Наверно, ей это очень живописно представилось: год голышом.
        - Это было сразу после войны, - сказал я. - Нас преследовали, мы скрывались.

65
        Нельзя сказать, что я соврал. Но сказал так, чтобы они поняли меня с точностью до наоборот.
        В таиге тогда скрывалось немало синих, запятнавших себя сотрудничеством с врагом. И я, естественно, был среди них. Мы скрывались от тех, кто потерпел поражение. И многие из скрывавшихся «победителей» погибли.
        А некоторые, говорят, так до сих пор и живут внизу. Приспособились.
        Такие вот превратности жизни.
        К обеду мы вернулись…
        Тетрадь шестая

66
        Вот я вроде бы и добрался до того места, где уже не могу рассказывать лишь о том, что я видел сам и в чём сам участвовал. События пошли быстро, стали случаться в разных местах одновременно, и как я ни старался, побывать везде мне так и не удалось. Придётся давать слово другим героям этой истории. И вот тут я наталкиваюсь на вечную свою занудливость, на правило говорить только то, в чём окончательно уверен. Но если я просто изложу, что тот или другой человек делал и что видел, получится сухо и противно - да и не очень понятно местами. Но ведь мыслей и чувств его я знать не могу, могу только догадываться…
        Я долго мучился над этим. И решил, что единственно возможное решение - это представить себя на месте другого человека, притвориться этим другим. Не знаю, как у меня получится. В любом случае, я ведь не претендую на особую психологичность. Просто рассказываю, как было дело, и всё.
        На всякий случай ещё раз: я не утверждаю, что Кумико, или Гагарин, или Тина, или Люсьен - испытывали именно те чувства, которые я им приписываю, и думали именно те мысли. Я так предположил, не более того.
        (Для любого эстебанца ясно, почему я так это всё акцентирую. Для всех остальных поясняю: потому что Эстебан на сегодня - это единственное во Вселенной место, где за неверное слово вас могут просто убить.
        У нас тут всё очень чётко.)

67
        Насколько хороши были у Игната отношения с детьми мелкими, настолько же они стали сложными с детьми взрослыми. Думаю, бедняга просто не мог поверить, что вот это вот, кому он недавно мыл попу и вытирал нос, сегодня уже существо равноправное, самостоятельное и вообще. Он их такими и воспитывал, а когда у него всё получилось, нутро его отказалось подчиниться очевидному. А дети, умные и самостоятельные, оказались недостаточно мудрыми (да и откуда? мудрость - это в первую очередь опыт), чтобы подыграть старику…
        Я не знаю точно, из-за какого пустяка он насмерть рассорился с Гагариным, но это произошло ещё два года назад. И в гневе Игнат вычеркнул Гагарина из числа своих наследников. А потом дурацкое самолюбие не позволяло ему своё решение изменить. Хотя я настаивал.
        Сейчас я даже подозреваю, что ссора та возникла не сама собой, а была кем-то (тем же Сунем?) искусно спровоцирована. Но доказательств нет, так что все мои предположения суть спекуляции. Да это, по большому счёту, и не важно совсем.
        С другой стороны, вот это исключение из списка, вполне вероятно, спасло Гагарину жизнь.
        За две недели до убийства Игната Гагарину принесли некие документы, изобличающие высокопоставленных синих, в том числе коменданта торгового порта Ньёрдбург (не путать порт с городом!), в контрабанде и торговле грюнсандом. Гагарин притворился вольным торговцем с юга, поселился в портовой гостинице, потом перебрался в воздушный Ньёрдбург - это уже почти у самой Стены… Он потратил немало редакционных денег и даже вышел на какие-то интересные контакты, когда узнал о взрыве в редакции. Бросив всё, он ринулся назад…
        По дороге его пытались перехватить, он ускользнул.
        Как и я, Гагарин изнурял себя рассуждениями о потерянном зря времени. Объявись он не в день суда, а накануне, когда прилетел в Три Столба - и всё могло пойти по-другому!.. Но так же, как и я, он был не в силах предвидеть события - и, как и я, не способен ничего изменить задним числом.
        Известно, что именно такие размышления способствуют развитию самой чёрной депрессии. Особенно когда размышляешь в тюремной камере.
        Короче говоря, выпущенный на волю Гагарин прямиком направился в «Зелёного дракона», чтобы узнать новости и слухи.
        Он узнавал новости и слухи весь вечер - и в результате заночевал в каморке для неподвижных клиентов.
        Но это было уже потом, когда я убыл с Трёх Столбов. Или на следующий день, или через день - сам Гагарин этого вспомнить не смог.

68
        Пока мои подопечные отдыхали после обильного обеда, я провёл рекогносцировку.
        В «Хозяине» мне сказали, что ночью ожидается Цветение на нескольких делянках под стеной Человечки - скалистым образованием примерно на полпути от Трёх Столбов до Аппеля, последнего крупного острова на востоке нашего архипелага, дальше до самой Новой Гренландии тянется двухтысячекилометровое пространство самой дремучей таиги с обширными болотами и несколькими сверхсолёными ядовитыми озёрами. До Человечков (названных так за вид сверху: два нарисованных человечка, сцепившись руками, то ли кружатся в танце, то ли падают с большой высоты) было три часа неторопливого полёта на пикапе.
        До Граблей, конечно, ближе, всего час, но там Цветение будет в лучшем случае только в следующее троелуние.
        Я попросил Ицхака распорядиться, чтобы моих покормили ужином на час раньше и сделали хороший набор для пикника, а группе объявил, что сразу после ранневечерней трапезы сбор - и полетим смотреть драконов.
        Пикник я намеревался устроить на прилежащем к Человечкам маленьком островке Клумба, одном из владений (теперь, надо полагать, уже бывшем) Игната Снегиря. Там когда-то госпожа Мидори разводила цветы и декоративные деревья. Неподалеку от него, под скалой Молот, она и погибла.
        Игнат забросил этот остров, и там всё заросло дико и причудливо. Несколько раз у него эту землю хотели купить, но он не продавал…
        Выйдя из редакции, я заглянул к Шамилю Ивановичу. Меня, понятно, интересовал Гагарин. Шамиль сказал, что претензий к нему у суда нет, есть только несколько не до конца прояснённых вопросов, вот придут ответы на телеграммы - и тогда можно будет парня выпускать. А пока пусть побудет под охраной - и для его, между прочим, безопасности.
        Ещё он сказал, что вертолёт, разумеется, почти сразу нашли, но экспертиза ничего не дала: ни отпечатков, ни тканевых стёсов, ни следов пороховой гари - ничего абсолютно. Экипаж, скорее всего, ушёл в пещеры, преследовать бесполезно. И мы согласились друг с другом, что это наверняка был отвлекающий манёвр, а настоящий стрелок был где-то поблизости от жертвы - и как бы не в толпе зрителей… пневматические ружья в виде зонтов или тросточек уже довольно давно используют китайские серые в своих внутренних разборках…
        КУМИКО
        Чем я думала? А ничем. Просто не думала. Нам было хорошо, безумно хорошо, и мы оба знали, что это не продлится долго…
        И хватит об этом. Больше ни слова.
        Север говорил уже, что у меня сложные отношения с отцом. Это правда, но не вся.
        Просто я была дура. А Сунь был хитрый выродок. И я на какое-то время поверила ему - не тому, что он говорил (а он почти ничего и не говорил прямо), а тем хитрым уликам, которые он подсовывал, тем обмолвкам, которые он как бы случайно позволял мне услышать, тем выводам, которые я сделала как будто сама…
        Дура. Умная самоуверенная дура.
        И просто случайность… я не буду рассказывать, какая; просто случайность… в общем, я бросила в ящик другой конверт. И обнаружила это лишь три дня спустя.
        (Гагарин потом говорил, что таких случайностей не бывает и что это я сама, не подозревая о том, обманула себя и так далее… Честно говоря, мне всё равно. Совой по пню или пнём по сове…)
        Дура.
        Я пришла на суд над отцом (и я в тот момент ещё считала его преступником!), а в кармане у меня лежал свёрнутый в четыре раза смертный приговор мне самой.
        Если бы суд прошёл по процедуре, то в конце вердикта судья объявил бы меня конечной наследницей всего состояния семьи, и я бы тут же стала мишенью для Суня и тех, кто стоял за ним. Растерявшейся, неподвижной и очень заметной мишенью…
        Но случилось именно то, что случилось. Отец стиснул мою руку - думая, наверное, что это рука Севера, - и прохрипел ему: «Позаботься о Кумико». А тот, наверное, сразу всё понял - или не понял даже, некогда было понимать, а копчиком всё просчитал и шепнул мне: «Исчезни. Спрячься так, чтобы не смогли найти…»
        И я исчезла. Ни о чём не спрашивая, не задержавшись ни на миг, только коснулась уже мёртвого отца - и исчезла.
        Это как в таиге: если кто-то тебе приказывает - значит, он знает, что делает. И ты подчиняешься без тени сомнения. Тогда есть шанс выжить.
        Через три минуты меня не было на площади, через десять - в городе. Ещё через час я видела всех, а меня - никто. Я забралась в расселину между Столбами, там почти у самой вершины есть маленькая ниша - только-только уместиться. Сверху её прикрывают колючие кусты, названия которых я не помню. Но если надрезать корень этого кустарника, из него начинает капать сладковатый слегка вяжущий сок…
        Там я только и разобралась по-настоящему с конвертами.
        На третью ночь я спустилась по ходам (если честно - то чудом; там и подниматься-то трудно, а уж спускаться…) и пошла на север. На северном берегу есть несколько вонючих полей, орошаемых из городской канализации, на них выращивают ячмень для пива и бренди. Крестьяне живут на хуторах. Сначала меня чуть не порвали собаки. Потом я угнала маленькую лодку.
        И полетела туда, где мне велел спрятаться Север.
        Следы от пальцев - повыше запястья, там, где отец схватил меня и крепко сжал руку, - остались до сих пор. Все думают, что я сделала памятное тату, но на самом деле я не делала ничего.
        Просто смотрела на них.

69
        За нами следили - издали, не приближаясь: один потрёпанный пикап и один дирижабль наподобие патрульно-пожарного, но раскрашенный под грузовичок. Думаю, один из них принадлежал властям, другой - «серым». Кому какой - судить не берусь.
        Если бы меня не окружали со всех сторон землюки, то мне, скорее всего, уже задавали бы неприятные вопросы, на которые трудно не ответить.
        А так - я в подробностях рассказывал то, что наверняка знают все во Вселенной, но вот почему-то прилетают сюда, к нам, чтобы своими ушами и глазами убедиться: могущественная до чрезвычайности и гигантская (уже более сорока планет в составе, и расширению пока не видно предела) Конфедерация покоится в буквальном смысле слова - на дерьме.
        Цветы, как это прекрасно известно, прорастают только из тех семян, которые прошли через кишечник дракона, и растут лишь на почве, обильно удобренной драконьим дерьмом. То есть - под скалами, на которых драконы просиживают, лениво поворачивая вправо-влево костяные бошки с затянутыми морщинистыми перепонками глазами да выкусывая из подмышек каменных блох, три четверти своей не такой уж коротенькой (далеко за пятьдесят местных или за сто тридцать с хвостиком земных лет) жизни. В общем, если дракона не тревожить, то он наваливает в одну точку около четырёхсот тонн бесценного гуано. Цветы вырастают, распускаются, потом те цветки, которые были оставлены на развод, дают плоды - этакие яйца почти двухметровой высоты и с полметра в самой широкой части. Когда плоды созревают, от них начинает пахнуть очень сильно и очень для драконов притягательно (хотя человеку лучше созревших плодов не нюхать, потом полжизни будет казаться, что этой дрянью провоняло всё, а особенно еда). В одну прекрасную ночь яйца лопаются, и из них на большую высоту - иной раз на километр и выше - вырываются настоящие ракеты (на
настоящем двухкомпонентном топливе: пергидроле и муравьином спирте), которые там, на высоте, со страшным грохотом взрываются, разбрасывая миллионы семян Цветов - и облака такой характерной ярко светящейся, сияющей, переливающейся всеми цветами пыли, от которой драконы заводятся, полностью теряют разум и начинают трахаться прямо в воздухе, заглатывая при этом, разумеется, те самые семена, которые, чтобы прорасти, должны пройти через их кишечник…
        Если учесть, ребята, что созревшие плоды Цветов как две капли воды похожи на яйца драконов, только раз в десять побольше размером, а семена - те просто копируют собой парочку драконов, склещившихся в воздухе и медленно опускающихся, кружась (только семена совсем маленькие, поместятся на ногте большого пальца) - как не задуматься о том, что у Автора всего этого было буйное болезненное воображение и весьма непростое детство?
        И ещё эта пыльца…
        Цветы - хищники. Их ловчий орган - это рой пыльцы, которая вылетает из кувшиноподобных цветков (обычно по ночам, а днём - когда на небе нет солнца) и жрёт на своём пути всё белковое, что не успевает исчезнуть, при этом не делая разницы между местной фауной и земной. Рои могут объединяться в один гигантский или рассыпаться в сотни маленьких - в зависимости от добычи, на которую они нацелились. Чем больше по объёму рой, тем он умнее и хитрее, тем сложнее от него уйти или спрятаться.
        (Один эмигрант, с которым я общался (он и на Земле был историком, и сейчас преподаёт историю в Ясновском университете), рассказывал, что похожие рои, только искусственные, созданные с охранными-военными-хрен-знает-какими-ещё целями, лет сто назад погубили несколько колоний, в том числе на Марсе - а это буквально в двух шагах от Земли, в той же планетной системе. Что интересно, простые землюки, которые прилетают к нам потуриститься, об этом ничего не слышали…)
        Я сам видел, своими глазами, как несколько роёв расправились с двумя солдатами в полном облачении - в те годы на вооружении армии стояли не «ящеры», как сейчас, а «центурионы», устройства потяжелее, с меньшим количеством функций, но более защищённые, с противоминной бронёй. Так вот, роям понадобилось полчаса, чтобы найти какие-то микроскопические щели в защите и выжрать всё изнутри.
        А парни не могли даже застрелиться…
        Этого я, разумеется, озвучивать не стал, но про «грюнсанд», про отважных контрабандистов и про не менее отважных пограничников несколько задорных баек выдал, чем увядшее было внимание взбодрил.
        И тогда - я рассказал им про драконов. Какие это вонючие, мерзкие, злые и злопамятные твари. Что, если бы не их роль в поддержании величия Конфедерации, мы бы их за неделю… под корень… ну, где-нибудь в заповеднике сохранили бы с десяток, и хватит…
        Про Кумико и дракончика тоже рассказал.
        Мне сейчас надо было про Кумико хоть как-нибудь, хоть так вот рассказать кому-нибудь, потому что сердце просто лопнуть было готово, такая тревога меня переполняла. Я боялся, что начну делать глупости.
        ГАГАРИН
        О том, как я топил печаль в ячменном бренди, я рассказывать не буду, потому что, во-первых, плохо этот процесс запомнил, а во-вторых, такое поведение не красит мужчину. Но, думаю, предки меня поняли и, надеюсь, простили (Игнат заступился, чего уж там…), потому что именно моё дурное поведение в конечном итоге и привело к тому, что я напал на нужный след.
        Впрочем, будем последовательны.
        Я приходил в «Зелёный дракон» как на работу, брал либо ячменный со льдом, либо «Болт» - смесь всё того же ячменного с соком крыжовника и полынью, - и сидел либо у стойки, либо за столиком у столба в центре зала - короче, там, где легче всего было услышать новостей. Мне удавалось притворяться или совсем остекленевшим, или пребывающим в шаге от этого блаженного состояния - при этом я всё слышал, всё понимал и даже на месте пытался анализировать. Если бы не конкретная цель - выяснить, кто стоит за убийством дяди Игната, - я рванул бы по следу как минимум трёх преступлений. Во-первых, это было открытое насильственное вытеснение мелких фермеров с их ферм… хотя, и во-вторых, и в-третьих - то же самое. Кто-то зачем-то собирал под свою руку небольшие островки между Ноатуном - большим островом, на которым стоит Ньёрдбург, и Майским - он почти весь за Стеной, только мыс из-за неё торчит, на котором теперь карантин и пограничный пост. Из-за близости Стены островки эти остались почти без драконов, фермы прогорали, но вы же знаете фермеров, они будут держаться за своё зубами и когтями - так что выковыривали их
оттуда немалыми деньгами, подкреплёнными ещё большими угрозами.
        А потом я услышал, что кто-то то ли уже купил, то ли всё-таки только покупает Котур - один из трёх больших островов, принадлежавших Снегирям. Имущество «преступника» бургомистрат почти сразу выставил на продажу - однако я был уверен на все двести процентов, что никто даже не посмотрит в ту сторону. Всё-таки народ у нас не такой глупый, чтобы покупать имущество только что умершего, «тёплый пиджачок, ещё остыть не успел». Кому нужны лишние неприятности с предками?
        Но вот оказалось - кому-то нужны…

70
        Что сказать? Цветы не подвели. Драконы - тоже. Туристы были ублажены по полной программе.
        (Я рассчитал дорогу так: три часа в одну сторону, потом любуемся драконами, потом два часа - пикник, потом все укладываются спать в пикапе на разложенных сиденьях (жестковато, но очень романтично) - и мы на малой скорости плывём обратно и приплываем в отель на рассвете или сразу после. Здесь я даю группе привести себя в порядок, кормлю их завтраком, потом везу на маленький рыночек за чертой города, пусть чего-нибудь приобретут с пользой для наших фермеров и ремесленников, - потом прощальный обед, потом я усаживаю всех на омни и отправляю в сторону Ньёрдбурга-порта, где их встретит уже знакомая им Изя.
        Элементарно, не правда ли?)
        Пикничок тоже задался. Главное, что нас посетила компания друкков и устроила небольшой весёлый шабаш. Друкки чрезвычайно симпатичны, дружелюбны, умны и изобретательны. При этом они не выпрашивают еду и не надоедают, а просто веселят вас, потому что им самим это нравится. Например, то, как вы чешете им мягкие пузики. Они будут валяться на спине, болтать в воздухе коротенькими лапками и хихикать. Землюки от этого приходят в восторг и изумление - и сожалеют только, что друкки не пушистые, а замшевые, и что их нельзя забрать с собой. Изя говорит, что видела однажды друкка, который жонглировал тремя камушками. Я ей верю. Друкки могут. Я знаю несколько семей, в которых друкки, просто пришедшие из леса, поселялись, жили годами и возились с детьми. Нет, это чрезвычайно милый зверь, ни на кого не похожий и, как говорит всё та же Изя, посланный нам в утешение.
        Но всё хорошее почему-то кончается быстро.
        Началось с того, что ещё во время пикника меня отозвал пилот нашего пикапа и сказал, что ему не понравился цвет лун на восходе и что погода может выкинуть фокус. Я прокрутил в памяти, что там за цвет был, и согласился с ним - слегка удивившись тому, что не уделил этой примете должного внимания; впрочем, я сейчас по любой проблеме мог проскочить мимо смысла, голова была занята понятно чем. Таким образом, приятный для всех вариант с медленным обратным плаванием пришлось забыть… Второе плохое известие исходило опять же от пилота, когда мы уже всем налюбовались, налакомились, наразвлекались - и легли на обратный курс: забастовал один из двух наших реакторов. Разбирать его в воздухе (да ещё ночью) было трудно и опасно, а набор стандартных методов диагностики и лечения (типа «выключил-продул-включил») результата не дал. То есть для нормального полёта одного реактора нам хватит, но если разыграется непогода - то…
        Я хорошо представлял себе, что это такое - оказаться в непогоду над таигой без резерва мощности.
        По самым общим соображениям, на Эстебане не должно быть резких погодных изменений. Ось планеты расположена почти под прямым углом к плоскости орбиты, таига представляет собой мощный тепловой аккумулятор, не подверженный всяким там течениям и перемешиваниям - в отличие, например, от земного океана. Так что воздушные потоки у нас стабильны и достаточно незамысловаты. Непогода, как известно, бушует в другом полушарии - там, где бурлит наш собственный мёртвый океан, он же Ядовитое море, и где практически не бывает людей, людям там просто нечего делать.
        Когда-то я прожил там полтора года…
        Потом расскажу. Когда-нибудь. Может быть.
        Да, так вот, хотя погодных аномалий у нас быть не должно, временами они случаются. Тепловая машина атмосферных течений даёт какой-то сбой. А у нас нет ни опыта предсказывать погоду, ни возможностей собирать сведения о ней. Землюкам же на наши удобства попросту плевать.
        Так что ураганы подкрадываются внезапно.
        Хотя и редко. На моей памяти их было всего три.
        Но нам сейчас опасен был даже не ураган, не шторм - просто сильный дождь при умеренном холодном ветре мог погубить пикап, уронить его вниз, и что тогда?..
        Я был ответствен за этих людей. А как я вообще отношусь к землюкам, это моё частное дело, не так ли?
        Пикап был стандартным «Д-три-двести», вы их видите каждый день и просто не обращаете внимания, до того они примелькались. Их выпускают до сих пор, внося по ходу дела какие-то изменения, но не меняя концепции. Совершенство уже достигнуто…
        Я велел Эрику, так звали пилота, двигать на полной тяге к Трём Столбам, а сам перепоясался инструментальным поясом, страховочным поясом, сунул в карман фонарик - и полез за борт.
        Реакторы, если помните, у этой модели расположены в кормовой части гондолы, сразу за водяным баком. Заблокировался правый реактор, что для меня было не очень удобно: когда снимаешь заднюю крышку, правую - рабочую - руку вглубь этой дуры засунуть можно, только изобразив собой какую-то очень странную фигуру. Этакий гуттаперчевый мальчик. Я довольно долго искал хоть сколько-нибудь приемлемую позу для работы, а когда нашёл (двумя ногами держишься за посадочную лыжу и висишь всем весом на страховочном тросике) - почувствовал, что нас начинает побалтывать.
        Вообще-то, летя на аэростате, всякие воздушные течения ощущаешь не сразу, поскольку сама эта объёмная махина легко смещается вместе с воздухом. Пишут, на парусниках древности можно было при попутном ветре идти по палубе, держа в руке горящую свечу. На наших аэростатах просто нельзя зажигать огонь, а так - было бы то же самое. Это, конечно, в тех случаях, когда баллон просто дрейфует по ветру…
        Сейчас мы шли на полной тяге двух моторов со скоростью относительно воздуха девяносто километров в час. Определиться со скоростью относительно поверхности было трудно, луч прожектора просто не пробивал дымку над таигой. Справа вдали виднелись огни маяка на островке Майский, слева и впереди - сияла Башня; основание её то размывалось, то снова становилось отчётливым.
        Я откинул крышку реактора и заглянул внутрь. Горела лампочка автоблокировки. Я просунул в приборный отсек руку, пощёлкал тумблерами - на случай, если барахлит дистанционка. Реактор после каждого включения послушно стартовал - и тут же со щелчком блокировался.
        Простой метод не сработал.
        Я отщёлкнул панель управления, аккуратно вынул её из отсека, проверил шлейфы. Настроив глаз, просмотрел места пайки. Провода были целы.
        Проверил, как закреплены стержни. Если датчик обнаружит утечку газов в приборный отсек, то это главный повод для автоблокировки.
        Но стержни сидели как влитые.
        Тогда я закрыл подачу воды, слил из объёма реактора ту воду, которая там уже была, и стал отвинчивать болты, удерживающие на месте крышку объёма реактора. Объём - это то место, где вода омывает стержни и разлагается на газы.
        Болтов было шесть.
        Я дошёл до последнего из них, когда совсем рядом - так мне показалось - сверкнула первая молния.
        Не знаю, каким чудом мне удалось сберечь глаз. Наверное, предчувствие. Я зажмурился за долю секунды до вспышки. Но даже сквозь веки меня проняло.
        Пришлось сильно снижать чувствительность и работать при свете фонаря. Я держал его в зубах.
        Потом хлынул дождь. Пронзительно холодный дождь - наверное, с кристалликами льда.
        Когда вот так внезапно падает температура, баллон начинает выталкивать вверх - до тех пор, пока температура газа внутри него не сравняется с температурой воздуха. Это хорошо. С другой стороны, водяная плёнка на поверхности баллона, на такелаже, на гондоле - хоть и тонкая, а весит несколько сот килограммов. Это, ясное дело, плохо. Ещё хуже, когда она замерзает - а такое развитие событий не исключено и в нашем случае…
        В объёме реактора была не вода, а жидкий студень, воняющий мокрой кожей. Кто-то сэкономил - заправился из открытого озера.
        Я выгреб гадость, протёр стержни, промыл несколько раз объём чистой водой из бака. Я знал, что вода чистая, Эрик заливал её при мне. Поставил на место крышку объёма, ввинтил болты. Пальцы и лицо ничего не чувствовали. Молнии удалились, но вспыхивали теперь не сзади, а справа и спереди - то есть мешали куда сильнее. Глаза заливало дождём, я, забывшись, потянулся их протереть, зацепил рукавом фонарик, и он улетел вниз. Приборную панель я ставил на ощупь. Или наугад. Но, в общем, как-то поставил.
        Щёлкнул тумблером. Ничего не произошло. Тогда я вспомнил, что не открыл шаровой кран. Пришлось снова снимать панель. И снова ставить.
        Ещё раз тумблер.
        Реактор посомневался, поворчал - и запустился. Я захлопнул приборный отсек.
        Надо было выбираться, как-то выбираться, а тело не слушалось. Мышцы икр и бёдер дёргались сами по себе, часто и невпопад. Это была не дрожь, а что-то вроде судорог. Я понял, что промёрз гораздо сильнее, чем мог себе представить. Ледяной дождь продолжал хлестать по мне, унося последние капли тепла, и тугая струя от пропеллера помогала ему.
        Потом я догадался, что меня переваливают через борт…
        Тетрадь седьмая
        КУМИКО
        Он сказал мне: «Спрячься так, чтоб не смогли найти», - и это было одно-единственное место на планете, и туда я понеслась со всей мощью новенького движка «Вёлунд». Я всегда летала на автожирах (последние годы только на «Махмади»), а не на вертолётах, автожиры мне нравились своей суровой прямотой и примитивностью; но сейчас мне страшно не хватало скорости, казалось, что я стою на месте, и погоня вот-вот, завывая винтами, обрушится сверху. Я снизилась насколько могла и тянула над самыми верхушками деревьев; землюки наверняка меня видели, мы уже привыкли жить под чужими взглядами, но сейчас от землюков мне опасность не угрожала, а угрожала от кого-то из своих, сильных и наглых, и всегда безнаказанных. Я не знала, кто они такие, они были как невидимки, как смертоносные тени.
        Их боялся даже Север. Может быть, он этого и не знал, но я иногда чувствовала и понимала его лучше, чем он сам себя. Даже издалека. Даже не встречаясь взглядом…
        На всякий случай я описала широкую петлю над таигой. Никто за мной не летел. Тогда я нырнула в широкий колодец, открывшийся в кронах. Посадка была довольно жёсткая, но «Махмади» выдержал бы и не такое. Я мгновенно разделась и бросилась в траву, как следует вывалялась в голубоватых пряных перьях, надо было срочно отбить запахи страха и настороженности, этим от меня разило, наверное, на всю округу. И только потом я встала и осмотрелась.
        Да, я попала туда, куда хотела. Вот этот туннель в сплошных деревьях - старая мощёная дорога, единственный её уцелевший кусок, а здесь, где я стою и озираюсь по сторонам, была широкая площадь… Тогда я сложила лопасти автожира и откатила верную машинку поглубже под кроны. Развесила на ветках одежду - и пошла к Замку.
        Естественно, я ни на что не рассчитывала. Ни на какие встречи.
        Я ошиблась.

71
        Ну, что сказать? Эрик нас спас. Хладнокровия ему было не занимать.
        Нас отнесло далеко к югу, на Пятый пост. Это частью каменная, частью стальная (и в этой части очень ржавая) башня, построенная вскоре после Высадки для давно забытых целей. Она стояла совсем заброшенная, пока после последней войны и произошедшего затем расширения Стены не пришлось изменять трассу парома Ньёрдбург-Ясный. Раньше трос был брошен напрямую, теперь для него пришлось искать ещё одну точку крепления. Заодно за Пятый пост зацепили трос, брошенный к Плато Роксоланы, но туда регулярные паромы не ходили - заселение Плато шло медленно, и мало кто знал, что там вообще происходит.
        Пока я валялся в отключке, Эрик связался по телеграфу с Ньёрдбургом и дал им знать, что с нами произошло. Там распорядились: переждать непогоду.
        Ну, это Эрик сообразил бы и без них. Главное, он предупредил турфирму. Теперь они скорректируют дальнейший график группы.
        Вместе с нами на Пятом застряли грузовой «Грифон» с молодой картошкой, кукурузой и чаем (голодная смерть нам не грозила, даже если дождь затянется на много лет) и две небольшие местные фермы, так что в общей сложности в тесноватых помещениях пересадочной станции собралось девятнадцать человек. Потолки промокали, ветер пролетал навылет сквозь щели, временами даже посвистывая…
        Вы, может быть, упрекнёте меня, что я почти ничего не рассказываю о туристах. Я бы и хотел… Но, во-первых, мне про них почти нечего сказать, они ведь для нас никакие. Конечно, можно описать их подобно тому, как описывают экзотических зверьков. Но тут включается «во-вторых»: существует такая профессиональная этика гидов - не обнародовать подробности жизни тех, кто тебе доверился. Так что увы, праздных баек о туристах не будет. Только то, что непосредственно касается событий.
        Хотя было немало забавного. Да.
        Я пришёл в себя - а вернее, проснулся - от жары. Я лежал на мягком, под мягким и тёплым и рядом с мягким и горячим. Ну, понятно: подо мной был толстенный матрац, на мне - несколько одеял из шерсти лам, а рядом - несколько неожиданно - спящая Мирабелла.
        Мне надо было встать, срочно, я попытался сделать это максимально аккуратно, обнаружил, что вне постели достаточно холодно, что я голый, как в таиге, и что бельё моё лежит рядом, сухое и, кажется, даже выглаженное. Под бельём обнаружился пилотский свитер с кожаными накладками и кожаные штаны - не мои, но вполне подходящие по размеру.
        Я стремительно оделся и босиком понёсся искать туалет. Я, конечно, помнил, как расположены помещения на Пятом, - просто ещё не знал, что мы именно на Пятом…
        В коридорах и на лестницах под ногами похрустывал лёд.
        Когда я вернулся, Мирабелла уже не спала. Она сидела в кровати, натянув на себя одеяла. Красноватая «вечная лампочка» пристально отражалась в её глазах.
        - Север, - сказала она хрипловато. - Вы в порядке?
        - Уже да, - сказал я.
        - Эрик сказал, что это вы нас спасли.
        - Не только вас. Себя тоже.
        - Всё равно. Спасибо вам… - и кашлянула. - В общем, спасибо. Хотите обратно? - Мирабелла приподняла край одеяла.
        - Не уверен, - сказал я.
        - Я не предлагаю вам себя, - она наклонила голову. - Просто вы были очень слабы…
        Я прислушался к себе. В общем, я бы не отказался поваляться ещё. Мышцы казались - да, наверное, и были - распухшими, тугими; боль ещё можно было терпеть…
        - Да, лучше так… - я снял верхнюю одежду и залез в горячую толщу постели. - Думаю, я ещё усну…
        - Хотите? - она сунула руку под кровать и достала фляжку.
        - Это что?
        - Какая-то травяная настойка. Эрик сказал, что вас надо этим напоить…
        Я попробовал. Некоторые травы угадывались. Наверняка семейный рецепт. У нас сколько семей, столько рецептов.
        - Спасибо, - я передал фляжку Мирабелле. Она тоже глотнула. Снова покашляла. - Вы простыли?
        - Забавно, - сказала она, - но, наверное, да. Я читала. Горячка, чахотка. Никогда не думала, что такое ещё бывает.
        - У нас всё бывает, - сказал я.
        - Да… - она помолчала. - Север, можно с вами говорить откровенно? - шёпотом.
        - Откровенно… - повторил я. - Наверное, можно.
        - Вы же были… как бы сказать… против Земли?
        - Был. Но у нас многие были против.
        - Да-да, конечно… Понимаете, я… Я хочу остаться.
        Я скосил глаза и посмотрел на неё.
        - Тут, у нас? Вы хоть приблизительно…
        - Приблизительно, - сказала она. - Конечно, приблизительно. Но… разве…
        - Будет чудовищно тяжело, - сказал я.
        И почувствовал, как она пожала плечами.
        Несколько минут мы лежали молча.
        - Почему? - спросил я.
        - Словами - трудно, - сказала она. - Я не знаю, что вы знаете… ну, о Земле…
        - Довольно много, - сказал я. - Среди моих друзей есть иммигранты.
        Я не стал говорить, чем занимался во время войны. Я этого не говорил даже Кумико.
        - Тогда вы понимаете, что там мы - изгои. Я ненавижу импланты… и Настя тоже, и Петти. А без имплантов быть землянином - нереально, ты практически никто, для тебя нет службы, нет дела… и, наконец, тебя просто перестают замечать. Можешь жить себе, простенько, низенько и бессмысленно жить. А это… не по мне. Не хочу так. Не хочу.
        Забавно. Как и все, с кем я общался раньше, она недоговаривала. Такое ощущение, что людям без имплантов просто с самого детства запрещено думать об этом. Нет, иногда можно на короткое время вывести их на эту невыносимую мысль, заставить умножить два на два, даже произнести вслух запретное слово. Но им от этого становится физически плохо, и стыдно, и как-то ещё… в общем, не хотел бы я заставлять Мирабеллу что-то подобное сейчас чувствовать…
        Я дотянулся до лампы и несколько раз встряхнул её. Светящаяся взвесь пошла волнами, свет на секунду стал совсем ярким, потом снова потускнел. Лампу пора было подкормить, но я не знал, где сахар. Ладно, пусть светит так. Потом хозяева подкормят.
        …А ведь всё очень просто: подавляющее большинство землюков имеют импланты, позволяющие им частично распространять свою личность по другим интеллектам, естественным и искусственным, соответственно предоставляя себя для использования другими. Так они обретают практическое всеведение и некое подобие бессмертия. Вот и всё.
        Типическая «причина номер два» для эмиграции. Первая - это неизлечимая аллергия к нанотехносфере Земли. Такие люди просто не могут жить нигде, кроме Эстебана и ещё двух или трёх маленьких религиозных колоний. Но в основном они стремятся попасть именно на Эстебан. Здесь давным-давно нет нано, и здесь по определению не бывает аллергий, и у нас абсолютная веротерпимость. А причина номер два - неизлечимое же отвращение ко всяким там инородным предметам, вживляемым глубоко в тело. Это примерно как страх высоты. Или ужас перед насекомыми. Какой-то процент людей таким фобиям подвержен, и ничего нельзя с этим поделать, а радикально перестраивать психику законы запрещают.
        Есть и причины номер три, четыре, пять, десять… вплоть до выжигающего здравый смысл чувства вины честных землян за действия своего правительства по отношению к несчастным нам. Но эти страдальцы обычно на Эстебане задерживаются ненадолго…
        - А вы решили бежать - ещё там? - я показал глазами вверх. - Или уже здесь?
        - Там, - сказала она. - Давно. Решила, что при первом удобном случае…
        - Тогда я разъясню две вещи, хорошо? Во-первых, на Эстебане практически нет социальных программ. Обязательно надо работать, зарабатывать на жизнь. Иногда работать приходится очень много… Во-вторых, вы сразу вступаете в конфликт с законом, поскольку действуете в обход оккупационной администрации, а они такого не любят. Значит, вам придётся контактировать с криминалом - хотя бы для того, чтобы убрать из тела идент, получить липовые документы… ну и так далее. И вы попадёте к ним в кабалу. Все услуги придётся отрабатывать…
        - Э-э… А как?
        - Не знаю. Вряд ли проституцией, если вы об этом подумали. Этот рынок занят китайцами… Нет, честно, не знаю. Может быть, отправят собирать незрелую пыльцу. Может быть, задействуют в контрабанде - вас-то Стена должна пропускать…
        - Но если идент убрать…
        - Всё равно пропускает. Проверено. Пока не попадётесь - можете проходить свободно… Чем вы занимались на Земле?
        - Я была смотрителем заповедника. Разводила крокодилов. Увы, оказалось, что биботы справляются с этой работой лучше… Но если я попадусь с контрабандой, то меня?..
        - Три года общественных работ, - сказал я. - Обычно на фермах. Зато потом… Подождите. Крокодилы же откладывают яйца?
        - Да. В песок или в ил. Потом…
        - Тогда вы наверняка сможете работать с драконами. Нет?
        - Не знаю… А что?
        - Может получиться интересный вариант… У нас есть такая элитная профессия - драконщик. Даже не профессия, а искусство. Видите ли, драконы - очень трусливые твари, и если их ненароком спугнуть, они бросают отложенные яйца и улетают, так что приходится собирать такие яйца в инкубаторы и потом выхаживать детёнышей. Про роль драконов я вроде бы уже говорил…
        - Вы думаете, я бы смогла?..
        - Не знаю. Но это хоть какая-то зацепка, верно? Эх, был у меня хороший приятель-драконщик…
        - Умер?
        - Не знаю. Пропал без вести в позапрошлом году… Впрочем, это не самое главное, не этот, так другой. Слушайте…
        И я рассказал ей про банзУ. Да, мне часто говорят, что я идеализирую банзу, что-де это давно те же серые, только в профиль. Или что банзА ничего не решает, слабаки они и так далее. И это правда, но это только часть правды, и я сейчас попробую объяснить… Банза - образование очень давнее. С традициями такими, что нашим кланам и не снились. Если описать банзу формально, то это такая добровольная сеть взаимовыручки. Причём не только между соседями - это у нас настолько естественно, что даже не обсуждается. Самый простейший пример: завелась у вас вещь, которая вам не нужна, торговать ею на рынке у вас времени нет, а просто выбросить жалко. Сообщаете по сети, и обязательно где-то находится человек, который второй год именно эту вещь разыскивает по всей планете. Раньше, когда связь была нормальная, всё это делалось моментально… Разумеется, банза занимается не только товарообменом. Проблемы с детьми, со стариками, найти врача, лекарства, уговорить хорошего шамана - с этим в банзу. С подросшими детьми: опасные игры, дурные компании - и здесь банза поможет, иногда исподволь, так, что никто не заметит,
иногда жёстко. Но поможет. Проблемы с синими или серыми… Тут бывают коллизии: скажем, какой-нибудь шериф и по совместительству хабан (ну, это такой довольно высокий чин в иерархии банзы) - занимается, скажем, соседскими разборками: кто-то у кого-то межевой знак перенёс или драконов напугал, или что-то ещё; и вот как шерифу ему надо найти виновного и примерно наказать, стряся ещё и штраф в пользу администрации, а как хабану - всё загладить и привести к примирению. И он обычно приводит к примирению, получая (в облике шерифа) втык от начальства. То же касается и серых…
        Банза, что характерно, никогда ничего не навязывает. Тебе что-то предложили, о чём-то попросили, - и ты со спокойной душой можешь отказаться. И даже не обязательно, что если потом сам обратишься с просьбой - тебе откажут. Могут отказать, да. Но могут и помочь. Там уже нюансы будут решать.
        Ты можешь пользоваться банзой, не входя в неё, это не возбраняется. Большинство населения так и делает. Но если ты активен, если то, о чём тебя попросят, выполняешь весело и охотно - к тебе начнут присматриваться. И, может быть, пригласят - и тогда ты станешь зерком, это низшая ступень в иерархии, ты собираешь просьбы от людей, передаёшь их наверх, серву; и организуешь людей на какие-то действия, которые спускает тебе серв. В общем, служба твоя в основном почтальонная, с толстой сумкой на ремне.
        Став зерком, ты сразу обнаруживаешь, что проблемы твои решаются значительно быстрее и проще, чем раньше. И здесь главное - не увлечься, соблюсти баланс: если ты жадничаешь, то скоро вылетаешь из системы, как мелкая фракция из сепаратора. И наоборот: если ты просишь для себя мало, а отдаёшь много, то моментально сам становишься сервом, гардой, хабаном, квотером…
        Выше я не поднялся. Потом началась война.
        Землюки были уверены, что банза - одна из организаций сопротивления. Они почти разгромили её.
        Через несколько лет после войны мне предлагали вернуться на квотерский пост. Банза восстанавливалась…
        Я отказался. По многим причинам.
        Прежде всего потому, что перестал любить людей. Мне не хотелось ничего для них делать. Со временем это постепенно проходило, но до конца так и не прошло…
        Лампа снова померкла, и вдруг на меня накатил сон - наверное, сработали травы: ушла боль, и что-то расслабилось внутри. Я ещё сказал пару связных фраз, потом извинился, пробормотал, мол, договорим позже, и провалился, было именно ощущение падения куда-то вниз, к подножию всего. Я увидел Кумико и понял, что всё будет хорошо.
        Проснулся я в одиночестве. Было светло. Ещё не солнечно, но уже светло.
        ЛЮСЬЕН
        Люсьен? Хорошо, пусть пока будет Люсьен. Не совсем моё имя, но я им буду пользоваться, пока рассказываю эту часть истории. Иначе вообще всё запутается. В общем, так: зовите меня Люсьен.
        У меня не сохранилось никаких записей (в отличие от Гагарина), мне просто в голову не могло такое прийти: что-то записывать, - и у меня нет такой феноменальной памяти, как у Севера. Я точно знаю, что многие события в голове у меня перемешались. Никто бы не смог предвидеть, что всё пойдёт так стремительно, с такими поворотами и нырками…
        Да.
        Это как собирать яйца. Долго-долго ползёшь-карабкаешься на вершину, продираешься через колючки - и вот оно, кожистое и ребристое, хватаешь… и тут папаша (обычно именно папаша, мамаши гораздо глупее) выныривает на полном размахе крыльев из-за обрыва, он уже видит тебя, он уже весь на тебя нацелился, и надо успеть сунуть яйцо в мешок на пузе, подскочить к обрыву и, дождавшись момента, когда родитель коснётся лапами камня и начнёт складывать крылья, чтобы догнать тебя всухопутную и распустить когтями вдоль, как овцу (видели ведь наверняка овец, не уберёгшихся от дракона?), - прыгнуть с обрыва плашмя, раскинуть руки и ноги, поймать собой поток, отрулить от скальной стены - а она рядом, метрах в трёх, в пяти, - и раскрыть парашют так, чтобы оказалось и не поздно, и не рано. Неизвестно, что хуже.
        Между деревьев он тебя уже не достанет…
        Но потом ты помнишь только множество деталей. По отдельности. Не вкупе. Не целой картиной. Просто - великолепная россыпь.
        Меня вдруг охватила уверенность, что именно в Трёх Столбах (или в окрестностях) я по-настоящему нападу на след отца. Вовсе не потому, что здесь у него некоторое время была школа - это не значило ничего, он постоянно летал и в Синьюнь, и в Дальний, и в Браунсхофф - везде его очень ценили. Нет, я не знаю, почему мне так казалось, - но, с другой стороны, драконщики, у которых нет чувства предстоящего (или само чувство есть, но нет безусловного доверия этому чувству) - такие драконщики живут быстро и умирают интересной поучительной смертью.
        В тот день, первый день моего пребывания в славном городе Три Столба - мы как раз тогда столкнулись с Севером, просто на улице, на углу, - мне крупно повезло: в архиве нашлись копии документов, согласно которым отец заключил договор с богатым помещиком Игнатом Снегирём на проведение каких-то «научных изысканий» на землях поместья - и получил под эти изыскания немалую сумму. Это произошло примерно за месяц до того дня, когда отец отправил мне последнее письмо… Какое совпадение: Игнат Снегирь находился под стражей, как раз на завтра был назначен суд - но мне казалось, что его неминуемо оправдают, поскольку обвинения были какими-то чересчур нарочитыми, а значит, вздорными.
        И тогда я смогу с ним поговорить…
        Всё произошло на моих глазах, об этом уже рассказывал Север, не стану повторяться. Но это был удар. Кто-то неотвратимо и последовательно устранял всех, кто мог рассказать мне о последних днях отца, может быть, показать его могилу…
        Ну, именно так мне тогда казалось. Каждый человек от самого рождения видит и знает, что мир вращается только вокруг него, и именно его проблемы определяют ход истории.
        А когда он понимает, что всё не так, - то мир просто рушится, просто перестаёт существовать как разумная система.
        Это и случилось со мной немного погодя…

72
        Возвращались мы при хорошем попутном ветре вдоль троса, соединяющего порт Ньёрдбурга и Пятый Пост. Трос - он только называется так, на самом деле это пустотелый рукав диаметром примерно в метр, очень лёгкий - свободно парит в воздухе, - и чертовски прочный, из этих же волокон сделана Башня и весь космический лифт. Кроме того, трос светится рубиново-красным, или невыносимо-розовым, или мерзко-зелёным светом, что делает его видимым и в темноте, и ясным днём. Раньше пространство внутри рукавов тоже использовалось: там очень быстро летали сигарообразные пеналы с почтой или даже с пассажирами, - но и это, как вы понимаете, нам запретили…
        Сейчас, когда облака закрывали небо, а плотная дымка - таигу и горизонт, трос был самым лучшим ориентиром.
        КУМИКО
        - Здравствуй, Старший, - и я опустилась на колени. - Старший, ты ещё помнишь меня?..
        Он помнил. И стая, только что обкладывавшая меня справа и слева, села на хвосты. Волки переглядывались, обменивались короткими замечаниями, хихикали.
        Старший подошёл, наклонил голову. Он был очень стар, левый глаз почти не открывался из-за уродливого шрама, и этот же шрам вздёргивал ему верхнюю губу. Я обняла его за шею, за могучую железную шею, и впервые за много-много дней заплакала.

73
        В общем, дорога не сулила сюрпризов. Она действительно оказалась скучной и однообразной - чему я был несказанно рад.
        ГАГАРИН
        Я проверил свой планшет. Пока никаких сообщений о заключении сделки на Котур не поступало, так что время у меня оставалось. Время - и…
        И почти ничего больше.
        На моих счетах лежало семьсот марок родных и четыреста с чем-то «оккупационных» (то есть тех, которыми с нами рассчитываются землюки), и вместе это получится чуть меньше тысячи. Есть квартира в Ньёрдбурге, и под неё можно взять ещё тысячи две, а если сильно повезёт, то и две с половиной… Это всё. Я пользовался редакционным вертолётом, содержимое моего сейфа сгорело (рискнул бы я продать кое-что из накопившегося там? - боюсь, что да), земли у меня не было, денежных друзей - тоже. И у меня не было пиратской карты, где отмечены зарытые клады…
        Бургомистрат выставил Котур за пять тысяч родных. И какой-то мерзавец, как стало слышно, готов был заплатить эти пять тысяч. Ещё не заплатил, но уже отметился. И чтобы перебить сделку, мне нужно иметь как минимум шесть…
        Если бы я знал, кого ограбить, я бы ограбил.
        Но, может быть, и у того наглеца, который собирался покупать Котур, нет на руках всей суммы? Иначе непонятно, с чего он тянет время?
        Ждёт, что пройдёт пять дней и бургомистрат начнёт снижать цену? Может быть, может быть…
        Но я всё равно не представлял, где взять деньги. Причём у меня было сильнейшее чувство, что проблема имеет очевидное и примитивно простое решение, я просто не могу его разглядеть. Это приводило в бешенство.
        ЛЮСЬЕН
        Нас довольно долго продержали сначала на площади, потом оставшихся - в приёмной шерифа. Меня как лицо наиболее подозрительное оставили до утра, отправив запрос в Фэньхундао; утром, надо полагать, пришёл ответ.
        - А почему в таком виде? - спросил шериф. Он был небрит и отёчен.
        - Как бы это… Чтоб не узнали. Я путешествую инкогнито.
        Сомнения шерифа не удивляли - хотя лицо на фотографиях было настоящим, опознать меня только по документам сейчас хрен бы кто смог.
        - Ну-ну, - сказал шериф и отпустил моё помятое инкогнито с миром.
        У выхода мне попалось на глаза казённое объявление: имущество умершего во время суда, а следовательно, остающегося под подозрением и обвинением Игната Снегиря подверглось частичному секвестру и выставляется на торги в следующем порядке… - дальше следовало перечисление и даты.
        - Не советую, - сказал сзади шериф.
        - Почему? Ведь это так дёшево…
        - Слишком велико обременение, - он ухмыльнулся. - Долги прямые, долги косвенные…
        - И наверняка уже есть доверенный покупатель… - мне не нравилась его ухмылка.
        - Пока никто не объявлялся, - он ухмыльнулся ещё гнуснее. - Почти наверняка - покупать прибудет тот, кто заказал хозяина. Подождёт, пока всякие случайные люди отвалятся от сделки, - и выложит денежки… Так что, если хотите попрыгать на углях, милости прошу - всего каких-то пять тонн бумажных обрезков.
        - Подробности узнать - в магистратуре?
        - Да… - кажется, он растерялся.
        - Это через площадь?
        - Нет, соседнее высокое крыльцо.
        - А через площадь - это что?
        - Это банк и телеграф…
        - Понятно, шериф. Спасибо.
        Зачем мне Котур? Не надо мне никакого Котура… Подозреваю, однако, что это был единственный способ хоть что-то стронуть с места.
        В коридоре магистратуры пахло иначе, чем у шерифа. Похоже, здесь жгли ароматные палочки. Ненавижу…
        Какая-то дверь распахнулась так резко, что чуть не впечаталась мне в лоб. Толстая тётка выпятилась в коридор и развернулась ко мне. В руках она держала большую картонную коробку, в которой что-то побрякивало.
        - Эт-то ещё что? - спросила она.
        - Где?
        - Что вы тут делаете?
        - Я по объявлению.
        - По какому такому объявлению?
        - Я - хочу - приобрести - выставленный - на - открытые - торги - остров - Котур.
        Надеюсь, это прозвучало достаточно весомо.
        - Эк… кх! - она кашлянула - кажется, от пыли. - Мальчик, а ты вообще понимаешь, что ты собираешься сделать?
        - Да. Я выгляжу значительно моложе, чем есть на самом деле, - и это, конечно, была ложь - но достаточно невинная ложь.
        - Феттер! - крикнула она, обернувшись и направляя голос вглубь кабинета. - Тут к тебе, разберись, слышишь?
        Со мною уже столько раз пытались разобраться…
        - Вас интересует что?
        - Меня интересуют остров Котур, скалы Клумба, Чудная и Страсть, гора Шальная. Примерно в такой последовательности.
        - Деньги - есть? - лениво, через губу.
        - Наличные - вот, пять тысяч триста семьдесят марок. На любую другую сумму я могу выписать чек…
        - Чеки не принимаются, вы знаете.
        - Я могу получить наличные по чеку сам, но это потребует нескольких дней. Почему отменили платежи через планшет? Сделки оформлять можно, а оплачивать нельзя?
        - Не наша компетенция. Итак, у вас есть наличные на покупку острова и скалы Чудная. Можете внести деньги сразу…
        - Я хочу предварительно осмотреть мои будущие владения.
        - Что там осматривать… Залог - семьсот марок за остров, сто - за скалу. Через пять дней вы или отказываетесь и тогда получаете обратно залог минус штраф десять процентов, или доплачиваете до полной стоимости и вступаете во владение. Если вы не объявитесь через пять дней, сделка считается расторгнутой, штраф изымается в пользу города, остаток средств ложится в банк под обратный депозит… знаете, что это такое?
        - Нет.
        - Проценты с вклада снимаются. Минус двенадцать в год. Так что вам выгоднее всего - поторопиться с решением. Ну так как?
        - Годится…
        Они были скупщики краденного и даже не скрывали этого.
        Мы сходили в банк, оформили простейшие бумаги, у меня взяли восемьсот марок, выдали расписку…
        - Предпочитаете отправиться сегодня?
        - Прямо сейчас.
        - Шериф Рекс вас сопроводит.
        - Зачем?
        - Так велит закон. Шериф Рекс чтит закон. И дух его, и букву.
        Ну-ну…
        Мы вылетели всё-таки на двух вертолётах. Удалось отговориться тем, что я, может быть, на Котуре заночую.
        Моторы уже грелись, когда мне показалось, что правую щёку чуть-чуть припекает. Озираться в поисках «источника тепла» не хотелось - но он очень удачно отразился в зеркале заднего вида. Странного вида парень медленно шёл по краю вертолётной стоянки, делая вид, что просто ждёт, когда мы освободим стартовый круг. У него был необычный цвет волос: половина головы белая, половина - чёрная. Весь он казался помятым, как после недельной пьянки, - и светло-серый костюмчик из дешёвого полотна, и лицо. Только глаза из-под тяжёлых век - обжигали, и он ничего не мог с этим сделать…
        Тетрадь восьмая

74
        Я не люблю бывать в Ньёрдбурге. По разным причинам. Во-первых, этот город как-то особенно некрасив. Я не понимаю, почему при наших просторах надо было делать его таким тесным. Во-вторых, все его улицы ведут куда-то не туда. Мне приходится напрягаться, чтобы выдерживать верное направление - и это при моих-то способностях, природных и не очень. В-третьих, в нём полно лишнего, а чего-то такого, что необходимо мне в данный момент, никогда не сыщешь.
        Наконец, с Ньёрдбургом у меня связаны едва ли не самые тяжёлые воспоминания. Вот здесь поганка-память никогда не отказывает…
        Но это мои воспоминания. Исключительно мои. Я не хочу ими делиться.
        Я повёл туристов в «Весёлого друкка», один из уютных непритязательных кабачков, где просто вкусно и обильно кормят, и ничего больше, никаких культурных программ. Друкки - они такие любители поесть… Шёл мелкий-мелкий холодный дождик, водяная пыль, с полосатого навеса капало: где-то разошлись швы. Кабачок был не то чтобы полон совсем, но оживлён, многие ньёрдбургцы заходят сюда чаще, чем в другие кабачки. Я не знаю, почему так. Наверное, им тоже нравится, когда вкусно кормят. Ну, и поят. Может быть, к вечеру начнутся песни…
        Мои уже так походили на местных, что к ним пару раз подходили за огоньком. Здесь правило «Nicht Feuer, Nicht Rauch, Nicht Schrei!» не действовало, хотя вообще-то кабачок был достаточно близок и к порту со всеми его газохранилищами, и к обрыву - правда, без тех трусливых драконов, которых можно испугать внезапным криком или плохим исполнением арии Ричарда. Обрыв сейчас украшали драконы деревянные, держащие в пастях чугунную цепь-ограду.
        Мирабелле я дал пару «банзайских» адресов и несколько ценных советов; заодно я предупредил друзей, что к ним идёт странный человечек. Уже вечером она исчезнет с острова, проведёт несколько недель в подземельях - пока не заживёт рана на месте извлечённого идента, - и отправится подальше от Башни, на запад или на юг, и там затеряется в толпе…
        Это я так думал тогда.
        Изя запаздывала уже на два с лишним часа. Мы не возмущались, поскольку обед задался: в моих подопечных наконец-то распознали туристов, - но поскольку распознали не сразу, а чуть ли не к концу обеда, это всех почему-то сильно обрадовало и настроило на шутливый тон; прорезалось наконец легендарное эстебанское гостеприимство, кабатчик Браун как раз кстати откупорил бочонок двойного небесного (если кто не знает: свежесваренный «копчёный» эль в открытых бочонках поднимают на специальном баллоне высоко в небо, где вода начинает замерзать и собираться на поверхности рыхлой корочкой, её снимают шумовкой до тех пор, пока в бочонках не остаётся половина от исходного объёма; тогда баллон возвращается) - и веселье покатилось, беспричинное, а потому самое ценное. Мрачен был только я, но старался этого не показывать. К элю подали медный тазик шкварок…
        …наши высадились тогда в порту, пробравшись по паромным тросам, по внутренней их части, двенадцать человек из Дальнего и двадцать четыре из Ясного, весь путь они провели в пеналах для почты, и я видел со своего поста, как они выгружались, затёкшие, неуклюжие, натягивали имитацию солдатских бронекостюмов «Центурион», очень похожие пластиковые поделки, не защищающие ни от чего, но защиты и не требовалось, нужно было просто на три минуты совместить картинку, выдаваемую системой слежения, с тем, что можно увидеть невооружённым глазом, систему слежения мы уже захватили, теперь требовалось подогнать к ней действительность, вот так же сыпал мельчайший дождь, и вокруг фонарей висели круглые неясные радуги…
        КУМИКО
        …и тогда я поняла, что Старший хотел мне сказать. Он хотел сказать, что скучал обо мне так же, как и я о нём, но оставаться мне здесь нельзя: здешнее чудовищное поле Цветов вот-вот дозреет до начала охоты, может быть, это произойдёт уже этой ночью, - и тогда всем в округе грозит смерть, даже Волкам, даже огромным Каменным буйволам - всем, всем… Я не знала, как, откуда, почему могло образоваться такое поле, в этом мог бы разобраться Север, или отец, или кто-то из китайских плантаторов, но не я. Сколько здесь Цветов? Многие тысячи. И не под скалами, а на пологом склоне…
        Нужно было искать другое место, чтобы скрыться. Потому что здесь, даже если меня не сожрёт пыльца, то - найдут люди. Понадобится очень много людей, чтобы за одну ночь успеть прихватить такую массу Цветов.
        Взлететь на простом автожире с места невозможно - нужен разбег. Но мой «Махмади» умел немножко больше, чем простой автожир. Можно было на короткое время превратить его в вертолёт - правда, жутко неэкономичный: вместо пропеллера мотор начинал вращать турбину компрессора, и сжатый воздух (плюс, разумеется, добавочный водород) подавался к концам лопастей на маленькие примитивные реактивные двигатели. Получалось что-то вроде «огненного колеса», китайцы любят показывать такие на крестьянских ярмарках. Реактор, конечно, для этого приходится форсировать, воды уходит огромное количество…
        Но ничего другого мне не оставалось.
        Мы попрощались со Старшим, и я улетела. Правда, потом, когда уже вырубила реактивную тягу и пошла на нормальном режиме - пропеллер и ротор, - я вернулась и сделала круг. Старший уводил семью на северо-запад, к самым страшным бездонным болотам… я надеюсь, он знал, что делал…
        Мой же путь лежал на юг и даже чуть-чуть на восток - к необитаемой скале Чудная. Главное, чтобы меня не заметили по дороге; на самой скале мне есть где укрыться.
        Что сказать: я долетела непонятно как, проложив себе путь почти наугад, по наитию, по чутью - сквозь густой ледяной туман. А через пять минут после того, как я села, с неба обрушился ливень и град. Некоторые градины были с кулак. Я разминулась с неминуемой смертью.

75
        Изя пришла. Она была как мёртвая.
        Прошлой ночью в Ключах двенадцать подростков - кто-то из Дальнего, кто-то из Ньёрдбурга, кто-то неопознанный - пробрались в замаскированный ангар. Я, например, и не подозревал, что там есть такой. В ангаре стояли три маленьких орбитальных катера. Один из катеров пацаны угнали. Вылет запрещённой к использованию машины тут же зафиксировали землюки, примчались и похватали всех, кто был в тот момент на острове. Наверное, тем самым они спасли от расправы восьмерых мальчишек-угонщиков, которые улететь не сумели и попали в лапы к охране ангара.
        Но имена тех, кто улетел, стали известны и землюкам, и синим - а значит, и серым, а ведь именно серым наверняка принадлежал этот ангар и эти катера… Так вот: среди улетевших был старший Изин сын, Юрка. И - трое Подколодных.
        Теперь их ищут все.
        - Север… - жалобно.
        - Помолчи, а?
        Это был какой-то обвал. Из-под мира выбило подпорки, и он весь рушился на меня.
        ЛЮСЬЕН
        Мы прибыли на Котур ближе к вечеру. Это был остров в форме наконечника стрелы, размерами двенадцать километров на три, частью покрытый густой тёмно-зелёной растительностью, частью каменистый. Дом - старинный, двухэтажный, с огромной верандой и плоской крышей, - и хозяйственные постройки располагались почти на самом «острие наконечника»; чуть подальше над бездной нависали два длинных решётчатых пирса, даже на мой не слишком просвещённый взгляд страшно древние, наверняка проржавевшие насквозь и для использования по назначению не пригодные. Памятник эпохи… Больше никаких построек видно не было. Шериф летел впереди, я за ним, немного правее и выше. Когда мы подлетали к Стене, он поднял руку, предостерегая. Но Стену трудно не заметить - хотя бы потому, что когда приближаешься к ней, все волосы встают дыбом…
        Стена отрезала от острова примерно пятую часть, «хвостовик». Мне показалось, что зелень по ту сторону Стены гораздо светлее и пышнее.
        Мы облетели остров и вернулись к дому. Шериф показал пальцем вниз. Посадочная площадка была маловата… впрочем, ерунда.
        Сели по очереди: сначала я, потом он.
        - Ну, вот, - сказал шериф, подходя ко мне; как всех после долгих перелётов, его слегка покачивало. - Владение на месте, согласны?
        - Более чем.
        - Давайте быстренько осмотрим дом, и я полечу обратно.
        - Хотите глоточек рому?
        Он посмотрел на меня подозрительно - возможно, заподозрил, что это род взятки. Или что я хочу его отравить. Потом хмыкнул:
        - А давайте. Пока никто не видит…
        Мы хлопнули с ним по хорошему глотку и вошли в дом.
        Что сказать? Сами стены сохранились отменно, как и у всех домов, построенных во времена «грюнсанд-бума». Сейчас так уже не строят, секрет утрачен… Но внутри всё, что можно было оторвать и утащить, было оторвано и утащено. Фермеры - люди хозяйственные…
        Под ногами хрустели осколки облицовочной плитки. В окнах не осталось ни одного стекла.
        - Чтобы всё поднять, понадобятся немалые деньги, - сказал шериф.
        У меня вырвался нервный смешок.
        - Может быть, всё-таки обратно? - предложил шериф.
        Обратно? Глупо.
        - Летите. Я вернусь завтра. Скажите бургомистру, что товар мне понравился.
        С первого же мгновения, как мы ступили на землю острова, меня не покидало ощущение, что за нами следят. Но пока шериф был рядом, этот чужой взгляд как будто прятался, щурился, скользил по касательной. А когда вертолёт шерифа взмыл над площадкой, наклонился и ушёл за дом - взгляд этот упёрся мне меж лопаток. Сразу захотелось почесаться…
        До захода солнца оставалось ещё часа два, и надо было использовать их правильно, чётко, не транжиря. Но почему-то ноги не хотели никуда идти… может быть, из-за того, что вдруг стало понятно: поиск окончен. Всё, что я могу найти, - я найду здесь.
        Не знаю, откуда взялось это понимание.
        Взялось. Бессмысленно разбираться в истоках предчувствий.
        Но, повторюсь, драконщик, у которого нет чувства предстоящего, живёт быстро, интересно - и напрасно.
        С собой у меня были спальный мешок, немного еды и питья, мачете, пара метательных ножей, хороший бинокль и китайское духовое ружьё, стреляющее тонкими стальными стрелками шагов на сто. Что ж, по острову следовало «ходить опасно»…
        Но где у нас, скажите, можно ходить расслабленно?
        Чувствовалось, что меня ведут по крайней мере двое. Причём ведут не очень уверенно, не зная до конца, что со мной делать: то ли пристрелить к дУховой матери и сбросить с обрыва, то ли оставить в покое и посмотреть, что я буду делать. Поскольку попыток пристрелить пока не было, оставалось сделать вывод: возобладало здоровое любопытство.
        У меня, разумеется, не было никакого плана обследования острова, обычные поиски наугад: идёшь - и ногами пытаешься понять, что тут делал тот, кого ты ищешь. Что делал мой отец на этом заброшенном, бесплодном, бессмысленном острове? Что? Какие «научные изыскания» можно проводить среди россыпи камней в человеческий рост, на земле, обильно поросшей серой колючкой?
        Тем не менее… прошёл, я думаю, час. Ноги куда-то шли. Передо мной вдруг открылась пологая впадина - возможно, когда дожди, здесь скапливается вода. Камни тут скорее не торчали, а лежали, и промежутки между ними были замыты песком. В поперечнике впадина была метров сто…
        Глаз заметил, а тело мгновенно среагировало: чёрная точка в небе - пригнуться - развернуться - спиной к скале…
        Арбалетная стрела ударила в камень, высекла искру. Отскочила куда-то в траву, в щель меж камней.

76
        Паника - очень неприятная штука. Особенно когда не отдаёшь себе отчёта в том, что ты паникуешь. Можно наделать страшных ошибок…
        Я, хвала предкам, сумел понять, что паникую. И что никак не могу от паники избавиться. Она оказалась многослойной, я сбрасывал очередную пелену с сознания, с глаз - только для того, чтобы понять: вот она, следующая.
        И единственное правильное решение, которое можно в таком состоянии принять, - это не принимать никаких решений, не делать никаких выводов, и вообще…
        Впрочем, я старался не подавать вида, что охвачен паникой, держал лицо и спину, успокоил, как мог, Изю (не смог; понятно, что словами тут ничего не сделать, да и не мастер я говорить слова), распрощался с подопечными, подмигнул едва заметно Мирабелле (ей с утра были даны инструкции, и кто надо получил нужную записочку, в таких делах мы ни телеграфу, ни телефону не доверяем; чтобы больше не возвращаться к Мирабелле, скажу, что у неё всё сложилось хорошо, но вовсе не так, как мы предполагали… но всё равно хорошо, лучше, чем у многих других) - и отправился на городскую станцию омнибусов.
        Так или иначе, мне нужно было вернуться в Три Столба. Мне необходимо было вернуться в Три Столба, потому что где-то там таился вход в лабиринт, которым мне следовало пройти.
        Омни оказался переполнен, мне дали плетёную табуреточку, и я всю дорогу просидел, привалившись спиной к переборке пилотского отсека. Четверо сидевших на последних рядах мне сильно не нравились, я ожидал каких-то сложностей в пути, но ничего не случилось.
        Уже смеркалось, когда мы причалили к пирсу…
        ГАГАРИН
        Да, я наделал глупостей. Ну и что? Кто из вас не делал глупостей в отчаянном положении? С другой стороны, вспоминая всё, что было, я и сейчас не нахожу умного выхода. Можно было ничего не делать - это если бы я был полным дерьмом. Можно было делать глупости. И всё. Третьего не дано.
        Не так. Можно было сделать пару умных ходов, зная значительно больше того, что я тогда знал. Но это, по-моему, даже бессмысленно обсуждать. Некорректная постановка проблемы.
        Ну и ещё. Свойство характера, та самая ранняя психотравма (событий которой я совсем не помню - а только знаю по рассказам взрослых), но которая тем не менее диктует мне моё поведение. То есть: при опасности замереть, отвернуться, притвориться, что тебя тут нет, выждать - потом метнуться куда-то и снова замереть. Я не могу переключаться с режима на режим, как Север - это ему ничего не стоит вдруг начать струиться, делая практически одно движение, неторопливое, но быстрое, непрерывное, но очень сложное, - и не то чтобы рассчитывать ходы на сто вперёд, а видеть всё происходящее как бы немного сверху. Беда в том, что он не умеет об этом рассказывать сам - и не позволяет мне. А я бы рассказал…
        Но он не хочет. Он хочет, чтобы я рассказывал только о себе. Сухо: был там, делал то, подумал так.
        Ну и ладно, я не гордый. Вернее, гордый, но не в этом смысле.
        (И ещё одна обязательная деталь. Мы все тогда, после убийства Игната, как-то утратили повседневный счёт времени - и потом, сводя концы, раз за разом убеждались, что у кого-то время еле ползло, а у кого-то неслось скачками. Так вот, просто для справки: с момента убийства и до того, как все до единого планшеты на Эстебане включились, чтобы принять экстренное общепланетное сообщение, прошло одиннадцать суток и четыре с половиной часа. Я это говорю заранее, чтобы не напрягать ни вас, ни других рассказчиков точной датировкой событий. Мы будем рассказывать, как это всё нам запомнилось, а вы держите в памяти: одиннадцать суток и четыре с половиной часа. Всего-навсего.)
        Журналисты всегда всё узнают. Хотя личность приобретателя Котура была, как по закону положено, засекречена, мне тем не менее его показали - когда он садился в щегольской «Нубис»-двухместку цвета полированной стали. «Нубис» - вертолёт дорогой, но, как говорится в таких случаях, своих денег он стоит. Парень был невысокий и худой, при ходьбе сутулился и припадал на левую ногу. Лица я толком не рассмотрел, но волосы - выцветшие, прямые, почти до плеч, - были неплохой приметой. Ну и - шёлковые тёмно-синие, почти чёрные, штаны, такого же цвета, но более светлого оттенка верхняя рубаха, золотистый шейный платок…
        Ещё и пижон.
        Его сопровождал шериф. Они взлетели один за другим и взяли курс на юг. Стервятники полетели делить добычу.
        С помощью телеграфа я смог заложить свою квартиру за две тысячи двести и взять в банке ссуду на месяц - полторы тысячи. Кроме того, наш бухгалтер поверил мне на слово и перевёл мне сюда по служебному тарифу тысячу марок в счёт тех, что лежали у меня дома (а вернее, в полиции, но об этом я узнал позже; впрочем, к тому времени это уже не имело значения). Таким образом, завтра я должен был получить на руки четыре тысячи шестьсот шестьдесят и немножко мелочи. Значит, если уговорить пижона отказаться от покупки, то при следующем шаге скидки я буду в состоянии оплатить весь пакет, а даже и без скидки - сам Котур!
        Я был как в угаре, я даже не думал, что буду делать после того, как останусь без денег и с землёй, которая ничего не даёт…
        Лишь одну вещь я знал точно: я вступлю во владение и сразу же завещаю земли Кумико. У меня будет единственный наследник. Причём к ней не перейдут мои долги, поскольку мы не родственники!
        Есть у нас такой способ отмывания собственности. Кровью.
        Вечером шериф вернулся. Пижон не объявился. Зато на город обрушился дождь.
        А после полуночи ударил град.
        С раннего утра было объявлено чрезвычайное положение: все, кто мог вылететь на поиски жертв стихии, вставали под знамёна, получали инструктаж, сухой паёк, военного образца стержни - и вперёд, только вперёд!..
        Я сделал вылетов то ли шесть, то ли семь - обшаривал сектор к северу и северо-востоку от Столбов, нашёл одну разбившуюся ферму в таиге (повесил в том месте шар-буй и сбросил аварийный пакет; людей спасли) и вторую - на скалах, там никого в живых не осталось. Поиски велись до глубокой темноты. Возвращаясь из последнего вылёта, я чуть не врезался в пикап, у него не горел левый бортовой огонь. Но - обошлось.
        Город бурлил, что и понятно в таких случаях, спасённых разместили кого в пустующих складах, кого просто на квартирах. Всего, как говорили, подобрали человек двести. Наверняка не меньше осталось ночевать в таиге…
        Ноги меня не держали, я едва сумел добраться до «Зелёного дракона». Здесь было дымно и шумно. Я даже не надеялся найти место за столиками, протиснулся к стойке, заказал настоящий глинтвейн. В глиняной кружке. Сделал пару глотков - в глазах немного прояснилось. Повернулся, чтобы чуть поудобнее опереться о стойку…
        Рядом со мной, глядя куда-то в пространство, стоял тот самый пижон с бокалом ячменного бренди в руке. У него были очень бледные и очень тонкие пальцы с обломанными ногтями. И вообще он уже не выглядел пижоном: лицо оцарапано, под глазом глубокий запёкшийся порез, рубаха - будто он весь день рыскал по кустам…
        И ещё он был бледный, хотя и загорелый - такая вот странность.
        Я почему-то решил, что сейчас - самый момент поговорить с ним за жизнь.
        - Э-э… - сказал я. - Здравствуйте. Меня зовут Гагарин…
        Он неохотно оторвался от созерцания бесконечности.
        - Да? Странное имя. Впрочем, чего только не бывает… Люсьен.
        - Очень приятно. Э-э… Люсьен, сегодня был трудный день… можно, я буду невежлив?
        - Попробуйте.
        - Я знаю, что вы покупаете бывшие владения Снегиря.
        - Да ну? И что?
        - Я прошу вас отказаться от этой покупки.
        - Чего ради?
        - Ну… По многим причинам. Во-первых, сама эта распродажа…
        - Я всё знаю. Да, она на грани законности. И совершенно бессовестна. Но ведь вас не это волнует?
        - Нет, не это. Но я…
        - Ладно, Гагарин. Не будем встряхивать этот и без того грязный воздух. Моё конечное слово «нет».
        - Вы даже не выслушали…
        - Потому что всё равно вы не сумеете меня переубедить. Может быть… - он вдруг усмехнулся, у него глубоко треснула губа и выступила кровь, - может быть, вчера ещё нашлись бы доводы. Сегодня - нет. Я пообещал… одному человеку.
        - Жаль, - сказал я. Взболтал в кружке глинтвейн и выплеснул ему в лицо.
        Он отступил на шаг и побледнел ещё сильнее. Стал голубовато-серым, как перепонка крыла дракончика.
        Но голос остался ровным.
        - Куда мне прислать секундантов?
        - Без секундантов, - сказал я. - Морталь.
        - Тогда я выбираю оружие.
        - Разумеется.
        - На вертолётах. Остров Котур. Около Стены.
        Я почувствовал холодок в спине.
        - Хорошо. Завтра в полдень.
        - Нет, - сказал он. - Летим сейчас. Начнём ровно в полночь. У вас есть незаконченные дела?
        Тетрадь девятая
        ЛЮСЬЕН
        Мне кажется, они не имели цели непременно меня убить. Во всяком случае, им вовсе не хотелось рисковать собой, чтобы исполнить - что? Свой долг? Чей-то приказ? Мы несколько часов, до сумерек, опасно и медленно кружили вблизи иссохшего озера, скрывались за камнями, пытались тихо, ползком зайти друг другу в тыл. Пару раз мне удалось сделать прицельные выстрелы - правда, издалека; да и времени, чтобы прицелиться как следует, не было. Но, наверное, кого-то моя пуля - вернее, тонкий оперённый дротик - зацепила: мне потом попались следы крови на песке. Но куда делись мои противники… куда-то делись. Не знаю. Во всяком случае, больше никто не стрелял. Но и остров они не покидали. Наверное, ушли в пещеры. Если есть сухое озеро, то должны быть и пещеры.
        (Гидрология нашей планеты очень сложная. В университете мне этим просто просверлили дыру в темечке. «Гидрология нашей планеты очень сложная». Есть такая древняя китайская пытка (кстати о гидрологии): капать водой на темечко. «Гидрология нашей планеты очень сложная…» - так начиналась буквально каждая лекция. По гидрологии, естественно.
        Но продержаться мне удалось больше года. Потом даже появилось какое-то извращённое удовольствие от бесконечной зубрёжки - и чтения, чтения, чтения, чтения.
        Потом пропал отец, и университет пришлось бросить. С облегчением ли? Уже и не знаю…)
        Если они - думаю, их было двое - ушли в пещеры, то мне не стоило оставаться на острове. Ночью у них могут появиться новые козыри. Например, приручённые друкки. Добродушнейшие ночные существа, в темноте видят, как мы днём. Найдут меня и поднимут весёлый гвалт…
        Надо было сматываться, вот что я хочу сказать. Проявить благоразумие и сматываться. Но уже не было сил лететь обратно в Столбы. И даже в Ньёрдбург не было сил лететь, хотя он немного ближе.
        Организм сам, меня не спрашивая, доплёлся до вертолёта, забрался в него, запустил моторы. Потом поднял машину и повёл вдоль Стены на восток - там была скала Чудная. Ещё одно моё потенциальное владение.
        В воздухе мне стало лучше. Вернее, в воздухе мне стало ясно, до чего же мне было хреново на земле. Это началась реакция на стресс, на… на бой, на схватку, духи побери, меня хотели убить…
        Болела голова. Не просто болела, а - болела. До тошноты, до пламени в глазах. Это у меня после последнего неудачного прыжка - парашют перехлестнуло стропой, в последний момент удалось её отсечь, но посадка оказалась чересчур жёсткой, и прыгать мне до сих пор нельзя - а когда будет можно, никто не знает.
        Может быть, никогда.
        В какой-то момент Стена и Башня - основные мои ориентиры - пропали из виду, и это показалось нелепым и досадным, чья-то дурная шутка, и всё. Потом до меня как-то дошло, что я лечу в тумане. Потом ударил дождь, и надо было продержаться в воздухе и не опуститься слишком низко, высотомер безбожно врал. Потом внизу оказалась земля, дымный луч нижней фары нарисовал продолговатое пятно, земля приблизилась, нет, это была вода, сплошная вода, из которой торчали какие-то стебли, по ней лупили быстрые тяжёлые капли и неслись круглые волны, вздымаемые винтом, вертолёт плюхнулся в эту воду и погрузился по брюхо, и тут же заглохли моторы, доносился только рокот шестерней редуктора, надо было дождаться, пока остановится винт, и всё слышнее становились звуки дождя и ветра, почти бури, не знаю, куда меня занесло, ничего не было видно за пределами светового пятна от посадочных фар. Наконец можно стало перебраться через борт кабины - воды под ногами оказалось не так уж много, даже не до колен. Теперь… фонарь… ружьё - зарядить…
        Голову сжимало с висков так, что казалось: она принимает форму топора. Туповатый ещё, но вполне себе топор.
        Колун.
        Под ногами скоро захлюпало - там была уже не сплошная вода, а напитанный ею мох. Стали попадаться деревья. Не знаю, сколько прошло времени. Час или три. Могло быть уже и утро - под такими тучами всё равно будет темно.
        Потом оказалось, что я стою перед воротами дома. Вернее, не перед воротами, а перед проёмом ворот. Стена - чуть пониже человеческого роста - сложена была из плоских грубо отёсанных каменных блоков, их делают из местного слоистого камня, почти белого и шершавого на ощупь; он очень лёгкий и удобный для обработки, но дома из него не строят - в таких домах всегда влажно, он натягивает воду и из почвы, и из воздуха.
        Гидрология нашей планеты очень сложная…
        Иногда мне кажется, что голова моя - особенно когда она болит - вот-вот лопнет от ненужных сведений. А иногда - просто хочется выть…
        За стеной был неширокий двор, справа от проёма - маленький круглый бассейн из такого же камня, слева - поленница, дальше какой-то навес, кухня, наверное… дорожку к дому когда-то вымостили булыжниками; между ними проросла трава… Сам дом, бревенчатый, чёрный от времени и дождя, смотрел на меня двумя пустыми окнами - и третьим глазом слухового чердачного окна. Дверь была приоткрыта…
        Оставалось шага три до крыльца, когда в спину мне упёрлось что-то немыслимо острое, и сорванный голос произнёс:
        - Руки за голову. На колени. Теперь - мордой вниз…
        Прикосновения раскалённого лба к мокрому холодному булыжнику оказалось невыносимым. Невыносимо-пронзительным. Мир вспыхнул и погас.
        КУМИКО
        Я заволокла его под тент, там было сравнительно сухо, перевернула на спину. Зажгла фитильную лампу. Лицо поначалу показалось мне смутно знакомым, но как я ни напрягала память, вспомнить, где его видела, не могла - и в конце концов решила, что это и не важно. Север всё время говорит, что на самом деле мы никогда ничего не забываем и в нужный момент вспоминаем всё, что нужно; а если не вспомнили, то либо не хотели, либо… либо что-то ещё.
        Мы ведь не всегда себя до конца понимаем, правда?
        Мне, например, сейчас просто хотелось всё забыть. Вообще всё. Утром взять и проснуться без памяти.
        На всякий случай я связала пленнику руки - не за спиной, а впереди. Вряд ли он был бы опасен для меня и со свободными руками, но не хотелось вводить бедолагу в соблазн.
        Потом я пошла к «Махмади». В грузовом ящике я всегда хранила НЗ - то, что положено было иметь в обязательном порядке плюс довольно много сверх положенного. В частности, две литровых фляги хорошего выдержанного рома. Ещё там было немного консервов, крупы, несколько ножей, сигнальные ракеты, топор и пила - в общем, то, что может понадобиться, если застрянешь вдруг на необитаемом острове. В таиге это не спасёт, но зато там нет и заботы об еде и питье…
        Островов, если честно, я всегда опасалась больше. Хотя и к выживанию на островах Север готовил меня отменно.
        Ладно, признаваться так признаваться: я боялась драконов. Не рационально, не так, как положено не то чтобы бояться, но разумно опасаться этих тварей, - нет, просто я знала, что при встрече с драконом могу не выдержать и потерять над собой контроль.
        И, может быть, даже убить его.
        Пленник среагировал уже на запах рома: я видела, как его глаза дрогнули и задвигались под веками. А после пары глотков он даже попытался сесть.
        Я помогла ему, подсунула под спину чурбак, села напротив, держа заряженный арбалет в руке. И - сама отхлебнула из фляжки.
        Хороший, однако, ром, двадцать четыре года выдержки…
        Мне вдруг подумалось, что цена этой фляжки вполне сравнима с ценой остального моего имущества. Это было почти смешно.
        - Легче? - спросила я.
        Он кивнул.
        - Ты кто? И откуда взялся на мою голову?
        - Люсь… - он закашлялся. - Люсьен. Ак-кам. Меня зовут Люсьен Ак-кам. Это… скала Чудная?
        Оп-па! Так вот почему мне показалось знакомым лицо!..
        - Сын нашего драконщика?
        - Почему вашего? Он был свой собственный драконщик.
        - Последний год он работал на нас. Вернее, на отца.
        Тут он заметил, что руки у него связаны.
        - О, духи. А это ещё зачем?
        - Мешает?
        - Ну, если тебе так спокойнее… Ты - дочка Снегиря?
        - Да, я - дочка Снегиря. И сама - Снегирь. И это действительно скала Чудная. Ты что, меня искал?
        - Нет… - он снова закашлялся. Я ждала. - Я и не знал, что ты здесь. Мне нужна была именно эта скала.
        - Зачем?
        - Ну… Я её… как бы это сказать… покупаю.
        - А-а, - сказала я. - И на хрена она тебе? Тут ничего нет. Драконы улетели…
        - Я знаю, - сказал он. - Дело в том… В общем, я ищу своего отца. По всей вероятности, он пропал на Котуре. А скалу я покупаю в придачу - ну, как бы для отвода глаз…
        - А ничего, если я тут пока поживу? - спросила я.
        - У тебя аспирин есть? - спросил он. - Дашь аспирину - и живи, сколько хочешь.
        - У меня есть аспирин, - я встала. - Только…
        - Что?
        - Ничего, - и повернулась, чтобы идти.
        - На Котуре меня хотели убить, - бросил он мне в спину. Я не остановилась. Ничего нового он мне не сказал.

77
        Когда я ввалился в «Зелёного дракона», там стоял нездоровый гам. Как-то сразу стало понятно, что пирог с улитками мне сегодня не съесть. И действительно - увидев меня, бармен знаком показал, что ему необходимо со мной поговорить, я зашёл в тупичок возле стойки, он тут же возник рядом и очень коротко и чётко объяснил мне, что тут произошло пять минут назад. Я поблагодарил его и бросился искать Гагарина.
        Если бы этот оболтус держал свой вертолёт на стоянке, как подобает солидному человеку, я бы успел его перехватить - и тогда не вся история близкого мне человечества, но очень многое пошло бы по-другому. Но вертолёт стоял, как потом выяснилось, во дворе дома, где Гагарин снимал спальный чулан…
        В общем, я увидел только, как жёлтое поджарое брюшко его «КМК» с цифрой «6» проскользнуло наискось над улицей - и скрылось из виду.
        Если бы я держал «Собаку» на стоянке, я бы нашёл Гагарина в небе и догнал. Но, улетая с туристами, я не придумал ничего лучше, чем сдать её на хранение в почтовый ангар - это было хоть какой-то гарантией, что в машину не заберутся с нехорошими целями. Учитывая, что под сиденьем спрятан «подарочек» от Денисова…
        Но взять её я смогу не раньше утра.
        О, духи!..
        Оставалось надеяться на одно: что всё обойдётся.
        Я стоял посреди улицы и бил себя кулаком в открытую ладонь (чтобы не бить по лбу, наверное), когда услышал за спиной неуверенное:
        - Север?
        Я оглянулся. Ко мне торопилась, чуть припрыгивая, Маша Прилепская, давняя моя коллега по «Гуманитариуму», ныне закрытому за ненадобностью учебному заведению в Ньёрдбурге; это было моё первое стабильное место работы после войны и дальнейших приключений тела. Маша вела историю Конфедерации. Тогда ей было лет двадцать пять…
        - Марья!.. - мне захотелось её обнять. Почему-то. У нас с ней не было никаких отношений, разве что непринуждённость. С нею рядом было легко. - Неужели ты?
        - О! Узнал! Меня ещё можно узнать?
        - Спрашиваешь! Ты тут живёшь, что ли?
        - Да. Представь себе. А ты?
        - Я - нет. Я в Дальнем. Приезжал сюда на суд…
        - Ах, вот оно что… Слушай, а сейчас ты делаешь? Вот прямо сейчас?
        Я пожал плечами:
        - Хотел поймать одного молодого идиота. Но не успел. Так что… боюсь, неотложные дела у меня кончились.
        - Пойдём ко мне? Посмотришь, как я живу. Честное слово, я так обрадовалась… даже не знаю, с чего. Просто.
        - Пойдём, - сказал я.
        - Ты голодный?
        - Ты даже не представляешь, как…
        Марья жила с мужем и тремя пацанами-погодками в достаточно просторной, но жутко захламлённой квартире на третьем этаже большого дома на окраине. Это был дом «с выносом», в виде перевёрнутой пирамиды - второй этаж выступал над первым, а третий - над вторым. На плоской крыше был разбит садик, туда мы и поднялись чуть позже, после знакомств и обменов приветствиями. Муж Марьи, пожилой (заметно старше меня) кореец (по имени, тем не менее, Виктор), намекнул, что неплохо бы поесть - и сам занялся готовкой. Жаровня стояла тут же…
        Нашим объяснять ничего не надо, для неэстебанцев же замечу, что кулинария у нас является чем-то вроде национальной идеи. Искусства у нас в основном прикладные, великой литературы как-то не замечено - опять же за исключением мемуаров, - театр существует только в крупных городах, а всё, что связано с техникой, для нас недоступно. Но на одежде и тем более на кулинарии народ оттягивается. Тем более что в одном котле под плотно закрытой крышкой у нас долго томились три кухни с богатейшими традициями: китайская, русская и немецкая. Что получилось… думаю, можно даже не описывать. Можно просто представить.
        Причём, как это всегда бывает, существенные ограничения по ассортименту исходных продуктов (например, мясо у нас - практически только баранина и козлятина, очень мало свинины - и лишь последние двадцать лет крестьяне понемногу стали разводить птицу, в основном страусов) привели к изощрённейшим методам обработки и изобретению каких-то немыслимых сочетаний мяса, фруктов, овощей, корений, трав, орехов, круп, ягод, пряностей - и, конечно же, грибов. Грибы - и завезённые в разные времена с Земли, и местные (непостижимым для биологов образом оказавшиеся идеально приспособленными для питания людей - в отличие, как ни смешно, от земных грибов, которые просто вкусны, но не слишком питательны), - входят едва ли не во все блюда, а жидкий грибной соус стоит на каждом столе рядом с солью.
        Виктор решил выделиться: он обошёлся без грибов. Ягнятина, нарезанная не очень толстыми ломтями, отжатая в терпком белом вине и поджаренная над раскалёнными углями так, что образовались хрустящие корочки, а внутри ломтя мясо истекало соком, была подана с орехово-лимонным соусом, можжевеловыми ягодами «Фудзи» и тёртым мягким сыром с травами. Гарниром был молодой папоротник, приготовленный на пару и приправленный ароматным соевым уксусом, и столовая несладкая дыня. Запивали мы эти изыски домашним вином из красных слив…
        Естественно, под разговоры.
        Нет смысла пересказывать всё, о чём у нас текла беседа. О многом. Марья за те два года, что мы проработали бок о бок, наверняка узнала обо мне больше, чем я сам хотел бы кому бы то ни было рассказать, - поскольку была чутка и наблюдательна, а я ещё не совсем оправился от войны, поражения и послевоенных скитаний. Но при этом она была ещё и тактична настолько, что почти не выдавала этого своего тайного знания. А я, в свою очередь, когда понял, что она обо мне многое знает, сделал вид, что ничего не понял. А она наверняка поняла, что я понял, и тоже не подала виду. Это была такая увлекательная игра, прервавшаяся внезапно…
        Потом расскажу.
        Но вот сейчас мы оба как бы забыли, что притворялись простачками, и говорили откровенно. Мне нужен был союзник, ей - тоже. Не ей одной, конечно - всей её семье. И, что меня немного обрадовало, помощь моя нужна была не сию минуту, а в перспективе, хотя и довольно близкой.
        Я рассказал, что мог (в общем, почти всё, не упомянув лишь того, где может скрываться Кумико), о деле Снегиря, о моих догадках и планах дальнейших действий. И о том, чем мне могут помочь Виктор и Марья. И их ребятишки.
        Марья же вывалила на меня ещё одну странную проблему.
        Как многие горожане, они владели на паях - на семь семейств - довольно большой плантацией на юго-западе, вблизи от большого острова Глаузер. Плантация опиралась на несколько скал и скалистых островков, очень любимых драконами. И вот эти драконы начали один за другим умирать. По совершенно непонятным причинам. Из почти полусотни вскоре остался десяток. Не так давно один из совладельцев обнаружил на скалах отравленные тушки ягнят, до которых драконы большие охотники (не в смысле добыть, а в смысле пожрать). Поняв, что дело не просто нечисто, а чрезвычайно нечисто (и рассудительно остерёгшись, поскольку тому, кто убил дракона, человека замочить как плюнуть), он сделал вид, что ничего не заметил, поделился информацией только с Виктором и Марьей - и продолжил наблюдение, желая выявить гада и уж тогда потолковать с ним на языке ножа. Гада он не выловил, но вроде бы как рассмотрел - это оказался один из пайщиков, сталевар с Глаузера. Потолковать с ним не удалось, потому что на следующий день этот сталевар в буквальном смысле слова сгорел на работе, - а ещё через день оставшимся пайщикам предложили
продать плантацию за смешную цену… Кто предложил? Посредническая фирма из Фэньхундао, концов не найти. Было также намёками доведено до сведения, что пусть берут деньги, пока предлагают, поскольку после того, как сдохнут все драконы, скалы эти не будут стоить вообще ничего.
        Что самое странное - или страшное? - так это то, что подобные случаи происходят на юге уже второй год, мы просто не слышали. Кто-то за бесценок скупает скалы и острова, травя перед этим драконов…
        Возможно, так серые пытаются ограничить производство пыльцы и вздуть на неё цену. Или взять Конфедерацию за горло, дать почувствовать ей, насколько она зависима от нашей маленькой планеты. И тем самым вытребовать что-то большое, важное.
        Но Конфедерации, похоже, на всё это плевать, поскольку на сигналы она не реагирует - ну, абсолютно.
        Мы обсосали этот вопрос с разных сторон и так ни к чему и не пришли. А я заодно вспомнил, что именно мы с Марьей в своё время посчитали, что произойдёт, если Земля вдруг перестанет покупать наш продукт.
        Через два месяца у нас начнётся энергетический голод, а через полгода, когда все запасы стержней иссякнут - рухнет вся транспортная система. Мы опрокинемся в каменный век…
        Тетрадь десятая
        ЛЮСЬЕН
        Что ж, в конце концов мы с Кумико нашли общий язык. Мы не были ни врагами, ни соперниками. Ей страстно хотелось во что бы то ни стало сохранить в целости отцовское имение - не из корысти, а чести, достоинства ради, - мне же имущество это было не нужно совсем, разве что на время расследования. Я думаю, она это поняла почти сразу… а у меня в ответ созрело решение если не подарить - вряд ли она примет такой подарок, - то продать в какую-нибудь сумасшедшую рассрочку то, что досталось мне вчера, и если удастся - то, что достанется в ближайшее время. Что я теряю? - немного денег… зато приобрету такое покровительство предков, какому позавидуют и настоящие шаманы…
        Путь домой я не помню. Просто не помню.
        Шериф выслушал рассказ про мою схватку с неизвестными, покачал головой и сказал, что ничего не может сделать, земли формально всё ещё ничейные, а значит, нормы закона о собственности на них не распространяются. Возможно, злоумышленники вообще не имели в виду ничего плохого…
        Не оставалось ничего иного, как согласиться.
        Оформление бумаг заняло почти шесть часов. Только потом мне удалось немного поспать.
        Как всегда после приступа, голова была тупая и тяжёлая. Сон не освежил, наоборот, вогнал в уныние. Как обычно, что-то снилось - трусливое, глупое и подлое, - но забылось сразу же по пробуждении. Только пальцы ещё дрожали какое-то время…
        Мелочь, которая меня чуть не привела в ярость: одежда и бельё, накануне отданные в стирку, не высохли - из-за ливня и сырости. Пришлось после ванны натягивать на себя всё грязное, заскорузлое от пота, да ещё блуза порвана в двух местах… Но что делать, пришлось идти так - благо, сегодня в баре было не протолкнуться от усталых парней, и никто не обращал внимания на мелочи.
        Ячменного у них уже не было, на такой наплыв посетителей бар оказался не рассчитан, мне налили ржаного сразу на четыре пальца и отодвинули в сторону: не мешай. И мне ничего не оставалось, как хлебать маленькими глотками абсолютно безвкусное (как всегда после приступов) пойло, прислушиваться к разговорам за спиной - и думать, во что же это я влезаю, если все сигналы тревоги во мне светятся, все сирены воют и все сторожа вопят: не ходи туда, там грабли!..
        Потом рядом оказался смутно знакомый парень. Очень запоминающейся внешности - половина головы тёмная, половина светлая, - и то ли он мне этой головой кого-то напоминал, то ли кто-то про него рассказывал…
        - Здравствуйте, - сказал он. - Меня зовут Гагарин.
        - Странное имя… впрочем, чего только не бывает… - не знаю, то ли подумалось, то ли сказалось вслух. - Люсьен.
        - Очень приятно. Слушайте, сегодня был трудный день… можно, я буду невежлив?
        Замечательно. А почему не сразу ножом?
        - Попробуйте.
        - Я знаю, что вы покупаете бывшие владения Снегиря…
        Это называется тайна сделки. Интересно, об этом знает больше половины города или меньше? Наверное, всё-таки больше. Окружающие старательно делали вид, что не прислушиваются.
        - Да ну? И что?
        - Я прошу вас отказаться от этой покупки.
        - Почему?
        - По многим причинам. Во-первых, сама эта распродажа…
        - Я всё знаю. Да, она на грани законности. И совершенно бессовестна. Но ведь вас не это волнует?
        - Нет, не это. Но я…
        - Ладно, Гагарин. Не будем сотрясать воздух. Моё конечное слово «нет».
        - Вы даже не выслушали…
        Кажется, он был расстроен. И, кажется, не тем, что из рук уплывает выгодная сделка. Такие глаза бывают только у человека, идущего на всё что угодно по зову чести. Или любви, подумалось мне. Кумико ничего не говорила о своих воздыхателях - но трудно представить себе, чтобы их у неё не оказалось. Может быть, в других обстоятельствах мне бы хватило такта посочувствовать парню… но не сегодня. После приступа развивается беспощадность.
        - Потому что всё равно вы не сумеете меня переубедить. Может быть, вчера ещё нашлись бы доводы. Сегодня - нет. Я обещал… одному человеку.
        - Жаль, - сказал он. Взболтал в кружке глинтвейн и выплеснул мне в лицо.
        Глинтвейн был тёплый и липкий. Ломтик лимона прилип к щеке и пополз вниз.
        Дурак. Боже мой, какой дурак. Как он всё осложнил…
        - Куда мне прислать секундантов? - голос не подвёл.
        - Без секундантов, - сказал он. - Морталь.
        - Тогда я выбираю оружие.
        - Разумеется.
        - На вертолётах. Остров Котур. Около Стены.
        Он побледнел. Наверное, ждал чего-то попроще.
        - Хорошо. Завтра в полдень.
        Завтра в полдень мне надо внести последний платёж и получить все бумаги. Именно в полдень, не позже.
        - Нет. - Думаю, у меня получилось усмехнуться. - Летим сейчас. Начнём ровно в полночь. У вас есть незаконченные дела?

78
        Мне выделили диван в маленькой уютной гостевой комнате. Стены были завешаны вышитыми китайскими коврами, в углу, чуть слышно пощёлкивая анкером, висели старинные бамбуковые часы с длинным маятником. Было чуть-чуть заполночь. Спать хотелось чудовищно. Я уже не так молод, чтобы без следа переносить всяческие воздушные приключения…
        Я всё-таки просмотрел планшет. В свете того, что рассказали Марья и Виктор, следовало бы по-новому взглянуть на текущие сообщения Кадастрового департамента и Нотариата, но это я сегодня не потяну. Поэтому я лишь бегло пролистал бюллетени за два последних дня, настраивая себя на то, чтобы прокрутить их во сне - и, может быть, что-то понять. Иногда такой фокус у меня получается.
        А потом мне пришла в голову очень простая, в сущности, мысль. Поскольку планшеты - это единственное средство связи, которое нам землюки от щедрот и доброты оставили, то не является ли вся эта возня вокруг небольших плантаций, островков и скал лишь средством передавать через всепланетную сеть какие-то шифрованные сообщения, к землевладению отношения не имеющие?
        Раньше связь через планшеты была универсальной. Ретранслятор на Башне и пара стационарных спутников обеспечивали нас и переговорами, и видеокартинками, и любой деловой информацией, и ещё много чем. Ну и, естественно, можно было подать сигнал бедствия; впрочем, эта функция - хоть и в урезанном виде - сохранилась и сейчас, ведь каждый раз, запуская планшет, мы подаём в КД сигнал: «Я жив». Если сигнал не подаётся пять дней, КД сообщает об этом шерифу, если тридцать - владелец планшета считается условно умершим, и наследники вступают в свои права. «Оживший» - а таких немало - может восстановить свои права, но через суд. Незадолго до последней войны передача информации через планшеты стала цензурироваться, а после войны связь как таковую практически отключили, оставив только односторонний сброс потребителям кадастровой и юридической информации; мы же с планшетов имели возможность связаться опять же только с Нотариатом и КД, чтобы оформить те или иные сделки - и назначить наследников. Владение собственностью на Эстебане - это своего рода спорт, азартный и зачастую опасный. Многое в Кодексе осталось ещё
со времён первопоселения: так, например, можно приобрести никому не принадлежащую землю простейшим способом - воткнув в неё лопату и сообщив об этом в КД. А чтобы обезопасить себя от тех, кто немного опоздал воткнуть лопату, а потому хотел бы воткнуть в тебя нож, тут же пишется и отправляется в Нотариат список наследников - из тех соображений, что злодеям придётся по очереди перерезать и их всех, - что непременно займёт какое-то время.
        Конечно, сейчас это, во-первых, дань традициям, а не рациональное деяние, имеющее практический смысл, - а во-вторых, есть такое поверье, что назначить своих наследников - это вступить в мистическую связь со своими умершими предками.
        А с предками у нас отношения серьёзные. И не очень простые. Ну, вы в курсе…
        Семь лет назад я просидел полтора месяца в библиотеке КД, изучая (и запоминая, разумеется) журналы приобретений и продаж - от текущих лет и буквально до начала времён. Некоторые истории были весьма причудливы…
        Так вот, если серые настроились на что-то большое и протяжённое и во времени, и в пространстве, то им нужна быстрая связь. А именно - через планшеты, поскольку другой нет и быть не может. То есть те или иные сделки, цепочки и комбинации сделок, списки наследников - могут быть на самом деле зашифрованными сообщениями. Понятно, да? И если так, то не надо искать смысл в самих сделках, они-то могут быть самыми дикими…
        Не могу сказать, что сон с меня слетел. Хрен. Я лишь заставил себя ещё раз повторить всё, что мне пришло в голову, и сложил планшет.
        Почти сложил.
        В последних строчках последнего бюллетеня Нотариата я увидел своё имя.
        Гагарин назначал меня наследником его движимого имущества и денежных средств в размере четырёх тысяч шестисот шестидесяти марок, которые мне надлежит получить на почте…
        Бред. У него не могло быть таких денег. Если он, конечно…
        Я не стал додумывать. Не нужно ничего додумывать, пока есть, у кого спросить.
        Потом я уснул, поставив внутренний будильник на семь утра.
        ГАГАРИН
        Дуэль на вертолётах почти всегда заканчивается смертью или увечьями обоих дуэлянтов - за исключением тех случаев, когда один из пилотов на порядок сильнее другого. В теории всё просто: к шасси привязывается пятиметровый тросик с гирей, и надо этим тросиком запутать ротор противника или просто сломать лопасти. Реально - сделать это чрезвычайно трудно, особенно ночью… особенно рядом со Стеной…
        А я ведь не такой уж сильный лётчик. Не было ни времени, ни денег учиться пилотажу - просто мотался туда-сюда. По горизонтали - сколько угодно. И ещё лучше - прямо.
        Ладно, не будем прибедняться. Не будем себя жалеть. В конце концов, я сам всё затеял.
        Меня немного успокаивало то, что Люсьен, похоже, хватил лишнего: по пути на Котур я несколько раз видел, как его вертолёт начинает вилять хвостом, покачиваться и рыскать. Один раз, когда он резко пошёл на снижение, я даже подумал, что дуэль не состоится. Но он выровнялся, поднялся повыше - и дальше шёл нормально.
        У меня же вдруг наступило этакое остекленение, я сделался бесчувственным сам и полагал холодным, гладким, скользким и бесчувственным же - весь окружающий мир. Такова моя реакция на опасность, Север когда-то вытащил всё это из меня, заставил потрогать, разглядеть, понять - и научил использовать. В результате я всегда в опасных ситуациях чудовищно спокоен и даже, говорят, чуточку медлителен.
        Мне не нравилось только то, что это боевое состояние началось так рано. На саму схватку могло и не хватить…
        Летел я вслед за Люсьеном, ориентируясь на его бортовые огни. Делал я это почти автоматически, сам же - разрабатывал тактику боя.
        «Нубис», на котором летал Люсьен, делал мой «КМК» по всем параметрам, кроме горизонтальной манёвренности. Просто «КМК» почти в три раза легче, и потому резко погасить скорость и тут же дать полный назад (ну, или снова разогнаться, или рвануть в сторону) он может чуть побыстрее, чем почти полутонный «Нубис». Но у того и моторы помощнее, и управление попроработаннее… В общем, мне нужно было не дать ему сразу меня зажать сверху - а самому заманивать его поближе к Стене…
        Да, и ещё: у меня очень хорошее ночное зрение. Если он меня не ослепит сразу фарами, это тоже будет моё - пусть и незначительное - преимущество. Чтобы это преимущество не растерять, я не снимал чёрные очки. Дело в том, что вблизи Стены освещение крайне обманчивое, я бы даже сказал, предательское, и нужно долго вглядываться в предмет, чтобы понять, насколько он далеко от тебя - или близко.
        Наверное, поэтому драконы и не живут там, где проходит Стена.
        Мы прилетели на Котур, сели неподалёку от тёмного заброшенного дома. Молча проверили боевые тросики друг у друга - чтобы не были по длине больше, чем положено, - а потом и у себя - чтобы противник не прицепил их намертво, иначе ты одолеешь врага, но и самого тебя затянет в ротор и порубит лопастями на мелкие части.
        Дул довольно сильный ветер, с чистого неба сыпал мелкий редкий дождь. Над травой стелился обильный пар, съедающий ноги до колен. При свете фар казалось, что идёшь в холодном огне.
        Мы закончили осмотр, разошлись по машинам, взлетели. Люсьен показал рукой - «ты направо, я налево». Возражать не было смысла.
        Видимость была только вверх. Башня отсюда и сейчас, в зеленоватой тьме, казалось совсем близкой, яркой, чёткой. Лишь основание её расплывалось в дымке. И очень ярко светилось Кольцо. Луна же была всего одна, Пепита, и в таигу сегодня лучше не попадать…
        Вдруг из темноты на меня прыгнула Стена.
        В ясную погоду Стена почти прозрачна. Когда же на неё попадают даже мелкие водяные капли, она начинает светиться. Каждая капля, ударяясь, высекает точечную голубую вспышку. А потом эти капли скользят вниз, сливаются, получается такая водяная плёнка, в которой свет дрожит и преломляется. На это красиво смотреть…
        Вообще землюки делают много красивых вещей. Но сами они при этом редкие сволочи.
        …Итак, я ушёл вдоль Стены направо, заложил вираж, развернулся. Где этот гад?
        Нет гада.
        Я коротко посветил вниз, земля показалась тут же - то есть за пределы острова я не выскочил. Хорошо.
        Стена мерцала совсем рядом, исполинская плоская светящаяся панель. Когда летишь рядом и смотришь вдоль неё, кажется, что свет очень яркий. Туман, налетающий на Стену и клубящийся, и растекающийся подобно тому, как клубится и растекается в комнате дым очага, - тоже светится этим нервным голубоватым светом. Свет омывает тебя… и здесь, вблизи Стены, почти исчезает звук. Поле как-то воздействует на воздух, ухудшается прохождение колебаний. Первые разы, когда я летал поблизости от Стены (по-моему, сразу после школы), это меня здорово напугало: непонятно было, работает ли мотор. И в порядке ли ты сам.
        Но теперь у меня есть моё остекленение. Ничего не чувствуя, я летел вперёд, держась от Стены метрах, может быть, в ста - и понемногу набирая высоту.
        «Нубис» вынырнул из прозрачного светящегося тумана совсем рядом со мной, и я понял, что его окраска - под полированный металл - в этих условиях служит прекрасной маскировкой. Наверное, Люсьен это знал и потому настоял на ночном бое. Но и меня он, похоже, всё-таки не заметил - проскочил на встречных курсах несколько дальше от Стены и метров на пять ниже меня.
        И тут же резко пошёл вверх.
        Мне было не тягаться с ним на вертикальных скоростях, я развернулся на пятке и боком сдвинулся к Стене почти вплотную; казалось, от неё идёт потрескивание. Если оказаться ещё ближе, по ушам даст тяжёлым инфразвуковым рыком, вчистую срывающим крышу. Если Люсьен атакует меня, я увернусь, а он проскочит чуть дальше… ну, будем считать, что кому-то не повезло.
        Но он это знал, он знал…
        «Нубис» свалился на меня почти вертикально сверху; лишь каким-то шестым чувством я его почуял, резко задрал нос и буквально отпрыгнул назад, а потом тут же качнул машину вперёд, одновременно разворачивая её на триста шестьдесят - чтобы увидеть и вцепиться. Но не увидел, он буквально растворился в сиянии внизу, и только тут я сообразил, что так и летаю в тёмных очках.
        Я их сорвал. Всё полыхнуло вокруг меня. На краю поля зрения возник и пропал светящийся круг - «Нубис» снова набирал высоту. Я сдвинулся к Стене - пока не зашумело в ушах - и спустился вниз. Немного, метров на пятьдесят. Рассчитывая на то, что Люсьен этого не заметит.
        Он атаковал меня - и промахнулся, теперь я ушёл не назад, а вбок. Уже не теряя его из виду.
        Я опустился ещё немного и встал хвостом к Стене, пританцовывая вправо-влево. Он опять зашёл сверху, помедлил - видимо, почувствовал, что я обрёл уверенность, а следовательно, он эту уверенность утратил. Не всю, конечно. Часть. Но что-то ко мне перетекло, это уж точно.
        Я ждал, и он ждал, потом двинулся на меня широким разворотом, наращивая скорость в снижении, в последний момент чуть поджал машину вниз, и я, надо сказать, чудом увернулся от удара, даже не совсем увернулся, лопасти мои скользнули по гире, потом я видел отметины. Но в тот момент я не ощутил даже толчка, только услышал звук - короткий гулкий свист.
        И всё повторилось: я занял позицию спиной к Стене, он произвёл разворот и снова приготовился ударить сверху. Я надеялся, что ему не придёт в голову посмотреть на приборы или направить на землю луч фары.
        Потому что до земли было метров двадцать…
        ЛЮСЬЕН
        Не надо было вестись на провокацию, не надо было отвечать на вызов… но как? Не представляю…
        А теперь - всё было плохо.
        Мне удалось пару раз очень плотно промазать по нему - в надежде, что испугается, занервничает, сдастся. В конце концов, из-за чего дерёмся? Непонятно, глупо, по-детски. Но этот идиот намёков не понимал.
        Меня вдруг захлестнуло… не то чтобы яростью, но вот тем гнусным раздражением, в состоянии которого творятся стыдные вещи. Хотелось закричать: да сдохни ты, гнида, надоел, не могу больше!..
        Впрочем, что кричать: всё равно не слышно, рядом со Стеной воздух делается как войлок. И летишь, как во сне. Наверное, поэтому дуэли обычно и устраиваются здесь… чтобы - как во сне…
        Гагарин снова был внизу, припёртый к Стене, настороженный, готовый к броску.
        Ну, на - лови…
        ГАГАРИН
        Я каким-то спинным, копчиковым чутьём понял, что это будет последний заход: или он разобьётся, или я, или оба вместе… или разлетимся каждый в свою сторону и постараемся забыть обо всём.
        И тут…
        В общем, я слишком отпятился, потому что в ушах зашумело - это был ещё не сам рёв, но предвестие сокрушительного рёва, и у меня вдруг ослабли руки, плечи, я на грани паники толкнул вперёд и вправо ручку и подал до упора правую педаль, уходя под пикирующий «Нубис»…
        Я забыл, что земля совсем близко. Просто забыл. Оказывается, инфразвукового рёва я боялся куда больше, чем Люсьена с его мощной машиной. Это я понял только тогда, в единый миг - и страх, о котором я и не подозревал, что он есть во мне, - он вдруг сковал меня… и уже ничего нельзя было изменить.
        Само падение получилось как раз совсем не страшным: я врезался в густые переплетённые ветви ложного стланца, над головой хлопнуло - это отстрелились лопасти ротора - кабина (какая кабина! вся кабина - это кресло, приборный щиток и прозрачный козырёк от ветра) несколько раз кувыркнулась, подпрыгивая, и замерла. Как ни смешно, но я ничего себе не сломал. Только руки никак не хотели слушаться, и я довольно долго проковырялся с пряжками ремней.
        Из пробитого бака текла вода. Я плеснул в лицо, распрямился. Ничего не болело, но ощущение было такое, будто я провёл суток трое, не меньше, привязанным к креслу. Мышцы закаменели, суставы забыли, что должны гнуться.
        В кармане спинки кресла был аварийный запас: тяжёлый универсальный нож, топор, фонарь. Я выволок всё и куда-то пошёл. Кроны смыкались над самой головой, но подпрыгнуть, чтобы узнать направление, я не мог никак. Здесь, под кронами, даже не было ветра.
        В зарослях ложного стланца можно скрываться годами, и тебя не найдут. Нет, землюки, конечно, найдут, у них уйма всяких приборов, а наши - что серые, что синие - никак. Я точно знаю: Север вот так вот скрывался очень долго. Сначала в таиге, потом на островах. Кому-то во время войны он, похоже, отчаянно насолил, и его долго пытались найти и убить.
        Я пошёл наугад. Вернее, я пошёл в ту сторону, где мне мерещился небольшой уклон. Все более или менее обширные острова имеют чуть проседающую середину и чуть выступающие края. Поэтому на многих существуют озёрца или болотца. Если вы спросите меня, какого духа я вообще куда-то попёрся, я не отвечу. Потому что не знаю. Вернее, прекрасно знаю, что в случае катастрофы, аварии - лучше всего сидеть на месте, много больше шансов, что найдут. Но я зачем-то пошёл. По направлению к центру острова. Из расчёта, что там более каменистая почва и стланец не сплошной, а значит, можно увидеть Башню, сориентироваться… Где-то так.
        Я шёл, и кто-то мне в голове занудливо прокручивал теорию образования наших островов: что-де раньше это были именно острова, окружённые водой, океаном, весь Эстебан был покрыт океаном, а потом случилась какая-то катастрофа, и почти всю открытую воду с планеты выбросило в космос, теперь она образует Кольцо, на которое мы так любим смотреть по ночам и которое даёт нам так много рассеянного света, и тем самым смягчает климат, и всё такое. Кое-кто из университетских считает, что без Кольца жизнь на Эстебане была бы просто невыносима, - так что, возможно, над планетой нашей поработали какие-то космические инженеры, поработали и смылись, и никто не знает, куда. А другие говорят, что мимо нас прошла маленькая, но очень массивная блуждающая звезда, она-то и сдёрнула с планеты большую часть воды и атмосферы… Я должен честно признаться, что мне всё равно. Как любит говорить сестрёнка: пнём по сове или совой по пню…
        Но я шёл и тщательно - и как-то очень громко, на повышенных тонах - обо всём этом думал, и не мог остановиться.
        И вдруг почувствовал запах дыма.
        Тетрадь одиннадцатая

79
        Док Моруальд, во времена далёкие наставлявший нас в грубых и жестоких тонкостях военно-полевой медицины (если вам это что-то скажет, то - медицины уровня Первой Крымской войны), был специалистом очень широкого профиля; уже в мирное время я консультировался у него, всё, что он говорил, запомнил - и даже многое понял. Например, он разъяснил феномен моей бессонницы, мне ведь казалось, что я сплю в лучшем случае часа по полтора в сутки, а остальное время лежу, тупо пялясь в потолок. Ничего подобного, док моментально доказал (простейшими способами), что сплю я часа по четыре, а то и по пять - просто мне навязчиво снится один и тот же сон: что я лежу, весь вымотанный и обессилевший, и тупо пялюсь в потолок. И когда я это понял и сразу поверил, то тут же стал и высыпаться, и почувствовал себя лучше, и силы откуда-то пришли…
        Потом эта дрянь вообще рассосалась. Сегодня вот - вернулась. Но я уже всё понял: я именно видел во сне, что не сплю. Ну, научился я некоторым вещам: скажем, обращать внимание на то, что детали некоторые обстановки, или вида за окном, или чего-то ещё - не соответствуют тому, что я запомнил, ложась; а запоминать всё это - выработалась такая давняя, долговременная и полезная привычка. Так что я вполне осознанно смотрел сон, в котором не спал, а просто лежал то с закрытыми, то с открытыми глазами, подходил к окну, потом вообще вышел на балкон… В этом сне я ещё несколько раз прокачал всё, что мне было известно по нескольким переплетающимся делам, разложил свои действия на те, которые следовало произвести немедленно, и те, которые можно отложить, прикинул маршруты поездок, прикинул опять же, кому можно дать поручения или кого можно нанять, чтобы отработали тот или иной черновой материал… в общем, сделал то, на что в состоянии нормального бодрствования у меня никогда не хватает полной и этакой размашистой безрассудной решимости. Как только возникают несколько взаимозависимых дел, которые можно делать
либо в таком порядке, либо в таком, либо вообще в обратном - у меня срабатывает «буриданов комплекс», и я не то чтобы впадаю в ступор, но вдруг теряюсь, перестаю понимать критерии, выбираю последовательность действий судорожно и наугад, - и поэтому довольно часто ошибаюсь… и как всё тот же док Моруальд объяснил мне когда-то, вся моя неколебимая уверенность в себе - это всего лишь непреодолимое стремление преодолеть непреодолимый же «страх совершить ошибку», паралипофобию или авлептифобию…
        Столько слов.
        А можно было написать: «Я проснулся и отчётливо понял, что именно мне нужно сделать сейчас, а что - отложить на завтра…»
        Но это было бы не совсем верно. Если для простоты - то да. Но мне почему-то хочется точности. Которой никогда не добиться…
        ГАГАРИН
        На запах дыма у меня всё-таки что-то сработало внутри, и я хотя бы перестал ломать сухие ветки, а то ломился, как каменный буйвол во время гона, прокладывая собой широкую просеку… Организм стонал, что надо отдышаться, что надо содрать с глаз, со лба какую-то почти прозрачную, но очень мешающую плёнку. Я поскрёб ногтями лицо - и пошёл, теперь уже неслышно ступая, в сторону дыма, и почти сразу же увидел на изнанках крон жёлтые отблески огня.
        И вдруг я оказался там, совсем рядом с костром. Над огнём дымился котелок. В моей руке был зажат топор, а нож я аккуратно, чтобы не разрезать ненароком чего нужного, засунул за голенище ботинка. По ту сторону костра - и поэтому почти невидимый - стоял, покосившись, «Нубис». Рядом с ним возились, невнятно ворча.
        Через несколько минут за костром возникли двое серых: бритоголовые, голые по пояс, в характерных кожаных штанах с высокими, под рёбра, поясами. Рассмотреть тату возможности не было, да эти тонкости меня сейчас могли интересовать в десятую очередь…
        Один бросил к костру загремевший металлом мешок - и помог другому снять с плеча Люсьена. Они довольно аккуратно опустили моего противника на землю и сели рядом. Один стал помешивать варево, другой - потянулся к мешку, раскрыл его, вытащил две какие-то железяки, сцепил их концами, с клацаньем провернул… Это оказалось ружьё. Он прижал его к плечу и прицелился в меня. Я обмер. Потом он направил ствол в небо. Потом положил ружьё себе на колени.
        - Слыш, Люх, - сказал он. - А не тот ли это пацан, который вчера тут был? Помнишь, Дига с Киселём рассказывали? Из такой же штуки пулял…
        - Это не пацан, - сказал второй.
        - А кто?
        - Девка.
        - Врёшь!
        - Хы.
        - Так может, это… пока никого нет?
        - Мало тебе девок в доке? Неизвестно ещё, кто она. Потом не отмажемся.
        - Так давай посмотрим.
        - Сам смотри. А то лучше не тронь. Не зря она тут крутится. Вони не оберёшься. Сейчас вон каша поспеет.
        - Вони бояться… ну, ты меня понял. Гороху не есть…
        Серый положил ружьё на землю, перевернулся на четвереньки, обошёл на четвереньках кашевара и присел над Люсьеном. Или, это что получается - Люсьеной?.. Он был раза в три больше неё. Протянул лапу, стал расстёгивать и сдирать верхнюю рубаху. Потом перевернул Люсьену лицом вниз, задрал полу рубахи до головы и склонился, вглядываясь в знаки. Поза его выражала повышенный интерес.
        - Ну? - не оборачиваясь, спросил кашевар.
        Не дождавшись ответа, обернулся.
        Я вроде бы не отрывал взгляда от сцены, но ничего не смог увидеть. Люсьена как лежала, так и лежала, а серый так и продолжал над ней нависать, опираясь на руку и во что-то всматриваясь. Потом он сделал странное движение, как будто хотел опорной рукой оттолкнуться от земли и ею же что-то схватить, но у него ничего не получилось, он только стал медленно заваливаться на бок, лёг, громко всхлипнул - и засучил ногами.
        Кашевар вскочил. В руках у него были мачете и пылающая головня. Поскольку последние несколько минут он смотрел в костёр, то был сейчас практически слеп. Выставив перед собой оружие, он всем корпусом разворачивался вправо-влево, чтобы вслепую отразить удар.
        Ко мне он стоял почти спиной.
        Наверное, Люсьена всё-таки шевельнулась. Не выдержала.
        - Ты, ссука… - он шагнул к ней и опустил головню.
        Я плохо метаю топоры. То есть я ими всегда попадаю в цель, но далеко не всегда - лезвием. Вот и сейчас топор мой ударил серого в затылок, но не вонзился, а отлетел. Впрочем, сам удар был хорош - серый сунулся на колени, обхватил голову…
        В два прыжка я оказался рядом, ткнул его ножом под лопатку, отскочил. Серый лёг рядом со вторым, лёг валетом, головой к ногам напарника. Сначала он изогнулся, пытаясь достать застрявший под лопаткой нож, потом мелко задёргался - и вытянулся.
        Я стоял, весь вдруг опустевший, не зная, что дальше делать, когда в горло толкнулся снизу мерзкий сладковатый комок, я еле успел отвернуться - меня вырвало в самый костёр. Потом ещё и ещё - до горечи.
        - На, глотни, - сказал кто-то.
        Я глотнул. Большой глоток. Наверное, неочищенного ячменного спирта.
        - Спасибо… - прокашлялся.
        - Тебе спасибо.
        Это был Люсьен. Тьфу… это была Люсьена.
        Даже странно, что её можно было так долго принимать за парня…

80
        - Куда теперь? - спросила Марья. Она встала даже раньше меня - приготовить завтрак.
        - Сначала в суд. Потом мне надо будет найти одного человека, - сказал я. - Потом надо будет с ним встретиться. Сколько эти поиски и встречи займут времени - не представляю. Может, день, может, неделю. Ты же пока делай то, что я советовал…
        А посоветовал я Марье немедленно - вот прямо сегодня - собрать пайщиков, всем кооперативом войти в новую правительственную программу по разведению овец - благо, размеры острова позволяют держать там приличную отару, - и под предлогом создания «животноводческой инфраструктуры» заложить в серьёзном банке саму плантацию. Так, во-первых, будет зафиксирована нынешняя стоимость плантации, во-вторых, злоумышленникам в случае чего придётся иметь дело с агентами банка, а эти люди не чета простым кооператорам. Я буду рядом по юридической части - и постараюсь не допустить, чтобы Марью и её товарищей облапошил теперь уже банк. То есть какие-то издержки могут случиться, но до потери всей собственности дело не дойдёт. Вряд ли и серые станут в такой ситуации упираться - скорее всего, пойдут искать добычу попроще…
        Насильственно уложив в себя плотный - уж Марья расстаралась - завтрак (не было уверенности, что смогу заправиться в течение дня; обычно же я по утрам почти не ем; но и голод, даже самый короткий, по понятным причинам переношу плохо), я отправился на почту - как на службу, будь она неладна, такая служба…
        ГАГАРИН
        Не могу сказать, что прежняя жизнь меня чем-то не устраивала. Я сам её сделал такой, какой она была, а значит, должен радоваться. Я и радовался. Но вот пришёл момент, когда надо всё менять, выстраивать заново - и не могу сказать, что я при этом испытывал грусть, сожаление или что-то подобное. Нет, всё внутри было как отшибленное или замороженное. Хотя боевое моё остекленение прошло (самым позорным образом, уж извините), и по старому опыту можно было ожидать длительной прострации. Не-а. Я был собран и деловит.
        То же самое можно сказать и о Лю. Как будто ей уже десять раз приходилось заметать за собой…
        Исходили мы из того, что скрыть от серых наше нахождение этой ночью на Котуре не удастся - слишком много свидетелей ссоры, вызова, трень-брень. Мой «КМК» разломанный - найдут, думаю, в первый же день. Так что если мы даже до утра наладим «Нубис» и улетим, то отыщут нас скоро - и, в общем, везде. Нужна серьёзная фора. Нужно направить серых по ложному следу.
        И заставить поверить, что нас уже нет. То есть совсем нет.
        Дирижаблик-купе - новенький «Вирзинг-400» - был припаркован у обрыва и прикрыт сверху маскировочной сеткой, и нашли мы его лишь потому, что туда вела протоптанная дорожка. Я подогнал его к месту схватки, прижал к земле и долго ждал, пока Лю не прихватит швартовочный конец к подходящему дереву. Хорошо, что ветер почти стих…
        Того бандита, которого убил я, мы забросили в гондолу, предварительно вынув из раны мой нож и аккуратно воткнув туда его собственный. Нож серого был той же классической формы, только с дорогой резной рукояткой. Мало шансов, что этот труп найдут, но если найдут, то пусть поломают голову. Мне же был просто нужен мой собственный нож. Без ножа, понимаете ли, трудновато…
        Второго убитого мы оставили на месте, только потоптались вокруг, поломали кусты, опрокинули котелок в костёр - да ещё Лю сняла трусы и отбросила их немного в сторону, создав этакий завершающий общую картину мазок. Я же вернулся в гондолу, стравил часть гелия из баллона постоянного объёма, оборвал провода, ведущие от пульта управления к клапанам и насосам, и настроил реактор на максимальную подачу водорода в эластичные объёмы - передний и задний. То есть уже минут через десять дирижабль начнёт подниматься, набирать высоту - и не прекратит этого делать, поскольку клапаны не сработают, а отключить реактор будет некому. На высоте от холода эластик лопнет, и дирижабль где-нибудь упадёт. В десятках или сотнях километров отсюда. Скорее всего, в таиге. Происшествие будет выглядеть достаточно естественно - и в меру загадочно…
        Всё. Я запустил винты, выставил рули на пологий подъём - и спрыгнул как раз вовремя, потому что деревце начало трещать корнями. Лю взмахнула ножом. Дирижабль буквально рванулся вперёд и вверх; он летел сейчас почти точно на восток - как раз туда, где вчера прошёл шторм и где подобных бедолаг упокоилось немало…
        - Ну, что дальше? - спросил я как-то слишком бодро. - Пойдём чинить твоё помело?
        - Не уверена, - сказала Лю. - На вот, посмотри, что я нашла…
        Бумага. Я развернул. И без фонаря было видно, что это карта Котура. Большая, подробная, нарисованная от руки. С тремя крестиками. Нормальная пиратская карта. Как раз то, чего мне так недоставало всё это время!..
        Но мы не подрались. Не знаю, почему. Более того: Лю как-то сумела, причём буквально в пяти словах, убедить меня, что надо пока вообще не трогать вертолёт - и скрываться на острове. Я не помню, как это у неё получилось, и сколько мы потом этот момент ни вспоминали, так и не вспомнили деталей. И ещё более: она не могла сказать, отчего приняла именно это решение. Решение, похоже, принялось само. Посредством Лю. Я сейчас подозреваю, что на самом деле Лю была попросту не в состоянии покинуть этот остров, который так искала и на который так рвалась, и её изощрённый ум подсказал ей веские аргументы, чтобы остаться.
        А может, и у неё был тот же шок, что и у меня. В таком состоянии иногда принимаешь настолько гениальные решения, что и не знаешь потом, что о себе думать.
        Колотить меня начало уже под утро, когда показалось: мы ползаем, как два червячка под огромной лупой. Но тут обнаружился вход в пещеры…
        В пещере начало колотить и Лю.

81
        Я зашёл в «Дракон». Там мне сказали, что не вернулись ни Гагарин, ни Люсьен…
        Отношения серых и синих на Эстебане мифологизированы до крайности. Сейчас я попробую с этими мифами разобраться.
        МИФ ПЕРВЫЙ: ВСЯ ЖИЗНЬ НА ПЛАНЕТЕ РЕГУЛИРУЕТСЯ СЕРЫМИ.
        Моё мнение: они даже сами так не думают. Но старательно убеждают в этом всех. Потому что это - тоже способ оказывать влияние. Может быть, самый действенный.
        МИФ ВТОРОЙ: НАСЕЛЕНИЕ НЕНАВИДИТ И ПРЕЗИРАЕТ СИНИХ.
        Моё мнение: оно больше притворяется. Это такая безопасная фронда. А вообще-то население активно «стучит», что лично меня никак не радует.
        МИФ ТРЕТИЙ: СЕРЫЕ И СИНИЕ ПРЕДСТАВЛЯЮТ СОБОЙ ЗАМКНУТЫЕ СИСТЕМЫ, ПЕРЕЙТИ ИЗ ОДНОЙ В ДРУГУЮ НЕВОЗМОЖНО; И - МИФ ЧЕТВЁРТЫЙ, противоположный: серые и синие - в сущности, одно и то же, а их противостояние - просто видимость.
        Моё мнение: истина где-то между. Я знаю и посиневших серых, и полинявших синих. Если ты соблюл некий неписаный кодекс поведения, если ты «честный вор» или «честный поц», то при определённом стечении обстоятельств можешь перейти из одной страты в другую. Вот только эти критерии «честности» лично для меня непостижимы. Там нюансы какие-то - настолько тонкие, что я их своим грубым глазом рассмотреть не могу. А главное, я не вижу ни малейшей практической ценности в некоторых пунктах этих кодексов. Похоже, что это вроде мини-ритуалов: не носить чёрное и белое, не наступать на трещины в облицовке тротуаров, не говорить слова «последний» - и так далее.
        МИФ ПЯТЫЙ: ОТ СЕРЫХ НЕ СКРЫТЬСЯ, И ОНИ НЕ ПРОЩАЮТ ОБИД.
        Моё мнение: так думают только самые тупые и самые запуганные обыватели. Скрыться можно, а обиды серые если и не прощают, то забывают о них очень скоро. Делать им больше нечего - подолгу обижаться.
        МИФ ШЕСТОЙ: СЕРЫЕ ВСЕГДА ЩЕДРО БЛАГОДАРЯТ ЗА ПОМОЩЬ.
        Моё мнение: брехня. Серые обычно скупы до скаредности. Зато единичные случаи проявления ими щедрости помнятся потом десятилетиями.
        МИФ СЕДЬМОЙ: СЕРЫЕ СПРАВЕДЛИВЫ.
        Моё мнение: тогда, когда им это выгодно.
        МИФ ВОСЬМОЙ: СЕРЫЙ СЕРОМУ ГЛАЗА НЕ ВЫКЛЮЕТ.
        Моё мнение: Так думают только те, кто не различает оттенков серого. Неосторожный серый может стать чужим просто мгновенно, сам не успеет понять, что он уже чужой и почему ему вдруг так плохо.
        МИФ ДЕВЯТЫЙ: СЕРЫЕ СОСТАВЛЯЛИ КОСТЯК СОПРОТИВЛЕНИЯ ВО ВРЕМЯ ПОСЛЕДНЕЙ ВОЙНЫ.
        Моё мнение: нет. После войны многие из наших ушли в серые, это верно, но вот пока стреляли, молодёжь к нам из кланов уходила неохотно - да и не отпускали их. Я знаю, что пришлось преодолеть, скажем, Армену. И ещё: если снабжение операции зависело от серых, то чаще всего операция проваливалась. А когда мы уже почти захватили Ньёрдбург, и остров Майский просто сам валился нам в руки - а с ним и единственный тогда действующий (остальные запечатали наглухо) проход за Стену, то есть мы брали землюков за самое нежное место, - тогда, я уверен, нас просто предали. Именно Ньёрдбургский клан. Доказать я этого не могу, но и не сомневаюсь ни минуты.
        МИФ ДЕСЯТЫЙ: НА ЭСТЕБАНЕ НЕВОЗМОЖНО ПРОЖИТЬ, НЕ ПОДСТИЛАЯСЬ ПОД СЕРЫХ ИЛИ ПОД СИНИХ.
        Моё мнение: наверное, пять шестых населения Эстебана ни разу в жизни не сталкивается ни с теми, ни с другими. Ну, может быть, с синими - там, выправить бумаги, разобрать мелкий спор соседей, - с этими почаще. Что серые, что синие концентрируются поближе к Стене, особенно к шлюзам, их интересуют большие приёмные пункты сырца, порты, просто крупные города. С удалением от Стены их численность падает с квадратом расстояния.
        МИФ ОДИННАДЦАТЫЙ… Или хватит?
        Всё это к чему? К тому, что аксиом нет. Нет у нас аксиом, и хоть ты тресни.
        Притом, что убить могут за неверно сказанное слово.
        …Я сидел на почте, отправлял телеграммы, получал телеграммы, пытался дозвониться, а в голову лезло, и лезло, и лезло.
        Наконец пришёл нужный ответ. Я встал (ещё даже не начав проклинать судьбу), расплатился и вышел. Вернее, почти вышел. Телеграфист окликнул меня:
        - Господин стряпчий! Тут вас депеша дожидается! Ещё с той недели!
        Я разорвал казённую пломбу, развернул депешу. Это была электрофототелеграмма, присланная мне судебным департаментом города Цаньян. Им в том числе я накануне суда высылал запрос о моих якобы свидетелях защиты, братьях Денисовых. Департамент прислал уведомление, что очень похожий на одного из свидетелей, бывший налоговый полицейский Денис-бахчи Сифу, был три дня назад (за три дня до получения запроса… это получается… получается…) ранен в стычке с неустановленными преступниками и увезён ими в неизвестном направлении. Лицо на портрете - как всегда при электрофотокопировании, портрет был невысокого качества, на стенку не повесить - принадлежало, несомненно, Петру Денисову, заматеревшему, постаревшему, но спутать его с кем-то другим было трудно. На левом виске Петра угадывалась татуировка: хвост и задняя лапа ящерицы Стерлинга…

82
        Судебное разбирательство по моей кассации на секвестр имущества Снегиря заняло двадцать минут. Суд принял соломоново решение: секвестрация замораживалась, все уже заключённые сделки признавались условно-действительными, но никакой новой активности по реализации описанного имущества производиться не должно до тех пор, пока не будет завершено повторное расширенное расследование дела в свете вновь вскрывшихся фактов (убийство подсудимого во время судебного заседания - «вновь вскрывшийся факт»; я аплодирую). Кумико переходила в разряд условно-владельцев: то есть она могла пользоваться нераспроданным имуществом, но не имела права им распоряжаться. Следующее рассмотрение дела по существу назначено на такое-то… в общем, через три с лишним месяца.
        Уж за три-то месяца я добуду доказательства непричастности…
        Ага.
        Я забежал ещё раз к Марье, оставил ей доверенность на получение моей корреспонденции и объяснил, куда всё это переслать, если я не свяжусь с ней в ближайшие три дня, - после чего отправился вызволять Собаку. Как ни странно, это заняло совсем мало времени, искать и ждать никого не пришлось, а когда я спросил кладовщика, в чём дело, он посмотрел на меня подозрительно. Именно в этот момент у меня пока ещё смутно сформулировалось определение той неуютности и напряжённости, которая возникла между мной и миром, и которую я смутно ощущал, но всё время списывал на какие-то временные обстоятельства. Так вот: все вокруг что-то знали, один я ничего не знал…
        Итак, я вылетел из Трёх Столбов в одиннадцать десять. Путь до Котура занял час сорок пять. Подлетая к острову на довольно большой высоте, я издалека увидел три дирижабля, приткнутых к берегу неподалёку от Стены. Значит, если эти обормоты целы, их найдут. Если же не целы…
        Неторопливо я описал пологую дугу над островом и ушёл вдоль Стены на юго-восток.
        Я разглядел и разбитый вертолёт Гагарина, и в лучшем состоянии, но тоже пострадавший - Люсьена. Около обоих были люди, причём около Люсьенова стояли несколько человек, они о чём-то беседовали, показывая руками в разных направлениях; несколько же других, вооружённых арбалетами, - явно прочёсывали каменистую пустошь между теми и обитаемой частью острова. Зрелище настроило меня на сдержанно-оптимистический лад - раз ищут, значит, есть кого искать и, значит, ещё не нашли…
        Взятой с собой воды должно было хватить до самого Ясного, но сделать посадку придётся, чтобы вручную перелить воду из канистр в бак. Сто раз я собирался заказать лёгкие дополнительные баки - и всё время откладывал.
        А вот теперь - либо делать полуторачасовой крюк, чтобы долететь до Пятого и там спокойно заправиться, либо - лететь напрямик, сначала полого огибая Стену, потом по прямой - но садиться где-нибудь в таиге, потому что до Коробка на одной заправке не дотянуть. Я никак не мог решить, что хуже.
        Минут через пять понял, что лечу вдоль Стены.
        Может, мне просто захотелось посмотреть на свою заброшенную ферму…
        Тетрадь двенадцатая
        КУМИКО
        Прошли сутки после бури, и никто не объявился. Потом… потом я перестала кого-то ждать. Заставила себя - перестать ждать. Потому что это невыносимо.
        Казалось, что раз за разом проходит один и тот же день.
        Над Котуром творилось что-то невероятное, в течение дня я насчитала шесть штук дирижаблей и с десяток вертолётов. То есть годовую норму по перемешиванию воздуха над островом люди выполнили. Вряд ли это Люсьена с такой помпой входила во владения…
        Я не тянула её за язык, она предложила сама: после того, как шум уляжется, я снова как бы выкуплю у неё то, что она приобретёт, - с огромной рассрочкой. Ей ведь нужно одно - понять, что произошло с её отцом, найти могилу или тело, или хотя бы какие-то следы, и похоронить по-человечески. Иначе просто не будет покоя.
        Да уж…
        А ко мне отец пришёл в первую же ночь - ещё там, внизу, в Замке. Мы говорили о чём-то лёгком и весёлом, потом он встрепал мне волосы и ушёл, махнув рукой на пороге, наружу, в яркий солнечный день, а я - осталась маленькой девочкой в огромной и почти пустой комнате без окон, но с картинами на стенах, стояла, держась за прутья кровати, и улыбалась до ушей.
        Я просто знаю - Север всё сделал как надо.
        Он всегда всё делает как надо, хотя он дурак, духи, какой он всё-таки дурак…
        Я когда-то дала себе слово - сжать зубы и молчать, не сметь жалеть себя, но делать здесь было совершенно нечего, я сидела в комнате без окон, рисовала на стенах…
        Я никогда не скажу тебе этого, но ты знай: кроме тебя, мне больше не для кого жить. Ты велел спрятаться, и я спряталась. Я даже дождусь тебя, раз обещала.
        Но если ты снова исчезнешь, я не знаю, что будет потом.

83
        Я сел на Холме Скелетов, перелил воду из канистр в баки и улетел ещё до того, как два роя, блуждавших у подножия холма, меня учуяли. Рои паслись здесь всегда, не соблюдая сезонности, это вообще была довольно странная местность: драконы в этих местах не жили, поскольку жить им было негде: ни скал, ни островов, - но любили над этими местами летать, парить, - так что Цветы росли не компактными плантациями, а россыпями по всей окрестной таиге. Собирать пыльцу тут исключительно опасно - но, говорят, тем не менее собирают.
        Холм Скелетов называется так потому, что на нём довольно много лет назад сел на вынужденную катер землюков. В катере было одиннадцать человек, все в боекостюмах. Я не знаю, почему за ними прилетели только через два часа…
        Землюки-спасатели несколько суток пытались управиться с пыльцой, отогнать её от выеденных уже доспехов, всё вокруг сожгли на километр, потеряли ещё нескольких своих. Настоящие скелеты вывезли, но скорлупа боекостюмов так и осталась разбросанной по склонам, да и пустой катер тоже стоит, весь обросший мхом - вон он.
        Я уже говорил, что всякие технические штучки пыльца атакует ещё более охотно, чем живую плоть? Кажется, говорил. И очень многое она способна вывести из строя, особенно то, что миниатюрно и связано с электричеством. Когда-то землюки пытались использовать тут, внизу, боевых роботов. Получилось смешно.
        Минут через двадцать я пролетел под воздушным посёлком. С тех пор, как я был здесь последний раз, посёлок существенно вырос - теперь в нём было шаров двадцать пять, в том числе и большие, двух- и трёхъярусные. Видно было, что люди богатеют.
        А потом меня привлёк какой-то проблеск внизу, между деревьев. Я присмотрелся…
        Понимаете, я редко летал здесь. Я почти никогда не летал низко, а почему летел низко сейчас, и сам не знаю. И чтоб лететь в это время суток - так, что солнце светило почти прямо в лицо… не помню такого. Просто вот всё взяло и совпало.
        В общем, там, внизу, протекала речка. Я потом проверил по карте - не отмечено тут никаких речек. Но не в этом дело, карты у нас ещё те. А в том, что текла она от Стены, и текла бодренько, причём не ручеёк, а вполне такая речушка - метра четыре шириной. В чём дело, спросите вы? Да в том, что собраться из рассеянных струй она никак не могла, поскольку до Стены чуть больше километра. То есть образовалась она по ту сторону Стены и каким-то хитрым способом под ней протекла…
        Собственно, теперь становилось абсолютно понятно, как возник и чем живёт тут этот воздушный посёлок. Всё так просто.
        А шерифы-то и не догадываются…
        Вторая половина пути ничего неожиданного не содержала. Ферма моя как стояла, так и стояла, никому не нужная, но вроде бы целая, не разорённая. Впрочем, с воздуха не видно, а садиться и терять время просто так - мне не хотелось. Собака донесла меня до Ясного, хоть и на последних каплях, а донесла. Я посадил её на территории лесопилки, похлопал по баку - и пошёл искать Ригдзина.
        Было начало восьмого.
        ЛЮСЬЕНА
        Это наверху следы долго не держатся. А в пещёрах сразу ясно, ходят здесь или не ходят, а если ходят, то как много и как часто. Так вот, в этой пещере разве что на арбе не ездили, а всё остальное было. Даже овец гнали. Правда, довольно давно.
        Овцы. В пещере. Зачем? Не представляю…
        Но до того, как набрести на след овец, мы нашли жилое помещение, и это было очень кстати, потому что в верхних пещерах, понимаете ли, много холоднее, чем на открытом воздухе. В нижних ярусах - если туда попадёшь, конечно - можно согреться, да и то как когда; в верхних всегда прохладно и сыро.
        Так вот, в этом жилом помещении было парадоксально тепло и сухо. Попали мы туда случайно: из широкого коридора, уходящего вниз, вдруг открылся отнорочек, в который любопытный Гагарин и заглянул. Отнорочек резко поворачивал вверх, там были вырублены ступеньки, Гагарин по ним поднялся и радостно - хотя и шёпотом - позвал меня.
        Ход этот вёл на середину небольшой круглой, со сводчатым потолком, пещерки. В ней отчётливо ощущалось движение воздуха, причём воздух был тёплый, с едва уловимым запахом не то грозового озона, не то разломленного кремня. Под стенами стояли три солдатские складные кровати и складной же столик, заваленный книгами и туго набитыми папками. В папках были чертежи - чего именно, ни я, ни Гагарин не поняли. Ещё рядом со столом стоял зелёный стальной ящик, запертый, и что в нём, мы так и не узнали. Но что-то очень тяжёлое, ящик даже не удалось оторвать от пола.
        В общем, из полезных вещей мы оттуда прихватили два одеяла, а из полезных знаний - знание о тёплой струе воздуха и ещё о чуть ощутимой вибрации, её можно было почувствовать, если тылом кисти коснуться одной из стен…
        Ну, а самое главное чуть не ускользнуло от наших глаз: уже на выходе Гагарин случайно посветил на противоположную стены - и увидел нарисованную прямо на стене карту. Целый час до этого мы её не замечали.
        Ничем мы не занимались, не распаляйтесь. Мы оба были тупые, как деревяшки. Потом - да. Но не тогда.
        В общем, Гагарин держал фонарь, я срисовывала карту на оборот какого-то чертежа, воздух чуть слышно шелестел, а потом откуда-то из глубины по камню, через подошвы, донёсся рёв. Он был далёкий, невнятный, глухой, - но в коленках вдруг стало мягко и щекотно.

84
        Ригдзин с тех пор, как я его видел последний раз, ещё больше сморщился и скрючился, а вот жена, Маруся, стала ещё более объёмной и статной. Дочери их, унаследовавшие от отца чёрные волосы и раскосые лукавые глаза, а от матери рост и манеру поводить плечами, прятались на своей половине и только изредка как бы по делам выглядывали, пробегали на кухню или в садик, чем-то шуршали. Всего дочерей было восемь, но старшая уже вышла замуж и жила где-то на юге в воздушном замке; младшая, Элька, этой осенью пойдёт в школу.
        То ли для маскировки, то ли для дополнительного заработка Ригдзин вкалывал на лесопилке точильщиком и разводчиком. Здесь же, почти на территории, он и проживал. Среди смолистых запахов и звона ленточных пил.
        Вообще-то он был одним из тех спецов, которые ставили нам импланты. После войны у некоторых из нас, оставшихся в живых, возникли с имплантами проблемы, так что секретный доктор Ригдзин не жаловался на отсутствие постоянной клиентуры…
        Армен был его, если можно так выразиться, самым постоянным клиентом. Разумеется, из тех, с кем я поддерживал связь; про остальных не знаю. Вот и сейчас он проходил у Ригдзина курс массажа и точечного прижигания - без малейшей надежды на реальный успех, а так, чтобы продлить существование. На сегодня процедуры кончились, Армен улетел туда, где остановился, то есть в «Счастливую вдову Нэ». Этакое комплексное заведение: гостиница, бордель и казино. Армен владел им вскладчину с зятем бургомистра и двумя помощниками шерифов.
        Можно было, конечно, и мне полететь, там неподалёку есть посадочная площадка, да и много ли Собаке надо? - но я решил идти пешком, налетался сегодня до онемения в конечностях, надо размять ноги, а лишних полчаса уже ничего не решают, да и девчонки Ригдзина как раз собирались в лавочку, вот и пойдём вместе. И потом: если чувствуешь, что опаздываешь, - замедли шаг…
        Ясный - самый большой город в нашем полушарии. Он стоит почти на экваторе, но всё-таки немного севернее, поэтому я и говорю: «в нашем». На Юге по крайней мере три города много крупнее его. Это Лянхай, Путэнь и Орлин. Я был только в Лянхае, меньшем из них, и скажу одно: впечатляет. Не только размерами.
        Население Ясного пёстро и обильно, а сам город, хоть и велик в целом, расчленён на девять обособленных частей и потому не производит впечатления огромной человеческой кучи. Жилые кварталы разделены либо густыми парками и садами, либо глубокими оврагами, через которые перекинуто множество мостов. В обширном треугольном устье одного из оврагов, за-над обрывом, висит постоянный воздушный посёлок - Жёлтый. Почему Жёлтый, не знает никто. Возможно, когда-то давно все шары в нём были жёлтыми. Или потому, что его населяли в основном китайцы. Или почему-то ещё.
        В Жёлтом и находилась «Счастливая вдова Нэ». А также множество лавок, лавочек, павильончиков, тату-кабинок, кабачков и прочих культурных заведений. Жизнь там не замирала ни на минуту ни днём, ни, тем более, ночью.
        Компанию мне по прогулке составили две средние дочки Ригдзина, Аня и Настя; отец отрядил их в «Умай-ана», магазинчик, где продавали всяческие шаманские и врачебные прилады, ему надо было пополнить запас своих снадобий. Весело чирикая о пустяках, мы спустились с невысокого плато, где стояла лесопилка, на террасу, сразу попав в плотную городскую застройку. Когда я первый раз побывал в Ясном (мне было четырнадцать лет, я закончил восьмилетку и на лето устроился стюардом на паром), меня просто в самое сердце поразили здешние дома, похожие на увеличенные куриные клетки, то есть вместо передней стены - лианная или деревянная решётка, причём у многих домов чисто символическая, между прутьями ограждения можно свободно пробраться. Всё это оплетено хмелем или плющом, или какими-то другими вьюнами, часто цветущими. И по этим зелёным плетёным фасадам - множество плетёных же лестниц…
        А ещё в Ясном принято почему-то носить обувь или на деревянных подошвах, или на кожаных, но с подковками. И весёлый цокот множества молоточков по туфовым или деревянным - здесь они называются «пнёвыми» - тротуарам и мостовым… нет, к этому тоже можно привыкнуть, но…
        В общем, я никогда не застревал в Ясном надолго.
        Квартал на предмостьях к Жёлтому, через который мы сейчас шли, назывался Перечным - тут в основном жили торговцы пряностями, кореньями и приправами. Тут же они и торговали, кто в лавочках на первых этажах, а кто с одноногих расписанных лотков. Запахи стояли умопомрачительные, продавцы потрясали в воздухе мешочками, связками, пучками, снопами трав, сушёных и свежих, хвалили товар, зазывали внутрь, поскольку всё, что снаружи, - это так, мелочь, самое ценное припрятано…
        Я пополнил свой небольшой запас табака. Здесь он всегда свежий и непосредственно с ферм. Для меня трубочка - это как для гадателя карты или для шамана бубен, то есть инструмент, помогающий сосредоточиться. Ну, или - погасить эмоции.
        Трубочку тоже надо бы обновить, эта уже почти выгорела… В другой раз.
        До заката оставался ещё примерно час, когда мы с девочками подошли к подвесному мосту.
        Как почти всё в Ясном, мост был деревянный, связанный из коротких аккуратных звеньев с решётчатыми боковыми стенками и матерчатым верхом; доски настила уложены были с расчётливо оставленными щелями, ровно такими, чтобы не проваливалась нога. От ветра и солнца дерево окостенело, рельефно выступали прожилки и сучки. Соприкасаясь, пеналы издавали даже не стук, а глухой звон.
        Всё это сооружение, более километра длиной, подвешено было под несколькими сетчатыми шарами. Двое служителей при входе брали плату и следили, чтобы пешеходы распределялись по длине моста более или менее равномерно…
        ГАГАРИН
        Когда я понял, что старые заслуженные часы мои взяли и остановились, меня охватила не то чтобы паника… но что-то очень похожее. Наверное, это стало последней песчинкой в балласте: выпадение из времени. Потеря самого себя, всей своей прежней жизни, дома, работы, родных - от этого сознание долго и упорно защищается, потому что потери эти слишком чудовищны и не воспринимаются, не проходят сквозь фильтр, что ли. А остановившиеся часы - вот они.
        Символ всех прочих потерь…
        Хорошо, что Лю это поняла. Или почувствовала. Говорят, у драконщиков чудовищная интуиция, иначе им просто не выжить. Так что она, может быть, и удивилась этому моему погружению в глубокое горе - а может быть, и нет. Если честно, я так и не понял, что она сделала. У неё просто немного изменился голос, и всё - но уже через несколько минут я… не знаю, как это правильно назвать: раскрылся, распался… распахнулся…
        Нет, всё не то.
        Ладно, что теперь скрывать: я ревел. Я, может быть, даже выл. Я исповедовался ей, я каялся, я на коленях стоял, хотел, чтобы она судила меня - и в конце концов оправдала. Я объявил себя виноватым во всём: в своей тупости, приведшей к смерти Игната, в нерешительности, приведшей к смерти Игната, в страхе за свою шкуру, приведшей к смерти Игната… Я мог, мог рискнуть собой, чтоб спасти его, - и не спас, а вот теперь мы сами выставлены за границы жизни, и уже ничего не изменить. Я был достоин самого худшего на свете, самого страшного. Но я всё равно хотел, чтобы она меня оправдала.
        А она сказала только: ну, пойдём. Надо идти.
        Она не оправдала. Она простила.

85
        Итак, мы заглянули в «Умай-ана», девчонки забрали заказ и поскакали обратно, я почему-то задержался. Здесь хорошо пахло, здесь продавали красивые вещи. Ничего из этого мне было не нужно, да и денег почти не осталось (на звонки, телеграммы и прочее я тратился не считая, и вдруг оказалось, что дно кошелька - вот оно), просто не хотелось уходить. Сначала я подумал, что устал, что мне не хочется встречаться с Арменом и его друзьями, но потом понял, что причина другая.
        Шаманы - настоящие, а не те, которые работают на потеху туристам, - все свои инструменты готовят сами. То есть шаман сам подбирает нужное дерево, сам добывает живого зверя, сам находит кости зверя мёртвого. Ну а мастера, которые им в работе помогают (и поверьте мне, я знаю, что говорю: собрать правильный бубен ничуть не легче, чем сделать, например, автожир) - чтобы поддерживать мастерство, да и для заработка, потому что какие с шаманов деньги? - эти мастера делают неодушевлённые макеты бубнов, гадательных сфер, курительных трубок, пернатых сапог, маньяков, ульбраков, костяных и стеклянных ножей для снятия пелены, каменных пузырьков для переноски пленённых духов, наборы игл и щёточек для нанесения судьбы на тело… ну и многого прочего; всё это идёт в продажу и раскупается в основном как украшения, которые можно повесить на стену. Сюда же добавьте и панно, копирующие подлинную нательную роспись знаменитых шаманов. Вот на одно такое я и смотрел, пока не догадался, что интересует меня не столько рисунок, сколько то, на чём он выполнен.
        А выполнен он был на коже молодого дракончика, содранной со спины. Вот наметившийся хребтовый гребень, вот - основания крыльев…
        И висел ценник - тридцать пять марок.
        Я подозвал продавца, здоровенного негра-хасида, даже по этой жаре щеголявшем в настоящем суконном чёрном лапсердаке и в здоровенном чёрном же стетсоне, надвинутом на лоб; пейсы его, толщиной в руку, не свисали, как им положено, а загибались, топорщились вперёд и в стороны подобно бивням мамонта, - и спросил, настоящая ли кожа, и если да, то почему так дёшево. Он возмутился и сказал, что кожа, разумеется, настоящая, а дёшево… ну, во-первых, не так уж и дёшево, а во-вторых, да, цены на драконью кожу таки понизились последнее время, даже упали…
        И что, есть другие изделия?
        Оказалось, есть. Шаманские колпаки, рукавицы, витые шнуры для маньяков…
        Я сказал негру «спасибо» и двинулся в сторону «Счастливой вдовы». Было о чём подумать.
        Трёхъярусная «Вдова» висела на дальнем краю Жёлтого посёлка, соединённая с ним непрозрачным матерчатым рукавом - наверное, для того, чтобы любопытным не было видно, кто пользуется услугами заведения. Хотя арка, от которой начинался рукав, была оформлена очень своеобразно и даже вызывающе…
        Но я прошёл через неё, не дрогнув и вовсе не испытав чувства перерождения.
        Последний раз я был здесь почти четыре года назад, тогда мне нужно было срочно добыть три тысячи марок на лечение Тины, и я плюнул на запреты и начал играть, в том числе и здесь, Армен сказал: ну, только недолго. Я набрал тогда нужную сумму, Тину подлечили…
        Ладно. Это уже настолько в прошлом, что кажется сном.
        Нижний холл «Вдовы» был небольшой и круглый, пол - обычная для Ясного деревянная решётка, планки гладкие, провощённые; стены свежераскрашены вертикальными полосами, тёмными и светлыми, и то тёмная, то светлая - заменены узкими длинными зеркалами. Эффект от этого очень хорош: кажется, что ты попал в бесконечное пространство, разделённое не слишком плотными занавесами. Чуть сбоку, мало заметная, ютилась стоечка мадам, а на диванчиках и в креслицах под стенами сидели подруги - шесть штук, все в струящемся и летящем.
        (Ещё когда я всерьёз зарабатывал на жизнь, таская повсюду туристов, мне часто приходилось объяснять, что нагота на Эстебане неэротична, она у нас ассоциируется с тяжёлой опасной работой, с потом, страхом и - нередко - мучительной смертью. Слушают, понимают, кивают, сочувствуют. Потом опять спрашивают то же самое. Землюки…)
        Мадам появилась сзади, с большим бокалом в руке. Не растерявшись, сделала вид, что принесла его для меня. Я покачал головой.
        - Тогда что желает господин?
        - Хочу повидать Армена.
        - О-о… Господин Лупаро сейчас в игорной комнате, это верхний ярус…
        - Я знаю.
        - Но он не предупреждал…
        - И не должен был.
        - В общем, он там. Но захочет ли он вас видеть… и если не захочет, то…
        - Спасибо, мадам. Я не могу представить себе ситуацию, чтобы он не захотел меня видеть.
        Это я только сказал так. Представить - уже мог.

86
        В отличие от нижнего холла, недавно отделанного заново, игорные комнаты наверху оставались всё теми же, что я помнил: затемнённые стены из плотно переплетённых ошкуренных лиан, такой же потолок, с него свисают светильники с коническими непрозрачными абажурами; они подвешены так, что руки игроков освещены, а лица - нет. И ещё похожий светильник над лестницей: каждый входящий освещён, а кроме того, он, попав сюда из светлого помещения, несколько минут должен привыкать к полумраку. Мне в подобных случаях привыкать не требуется, так что пару забавных сценок я уловил: игрок постарше наклонялся к уху игрока помоложе, показывал на меня и шептал, наверное, такие слова: «Видишь вон того? Никогда не садись с ним играть…» - после чего я удостаивался любознательного запоминающего взгляда.
        Курить здесь, понятное дело, запрещалось, но специальный аппарат под потолком выдувал тонкой струйкой ароматный дым. Из-за этого световые конусы над столами казались единственными плотными и имеющими форму предметами в этом пространстве, всё остальное чуть-чуть размывалось и плыло.
        Армена, разумеется, в большой комнате не было, да и что бы ему тут делать? Я постоял у одного столика, у другого, посмотрел на игру. Взял у пробегавшего официанта бокал, сунул ему сложенную особым образом бумажную марку. Через несколько минут он принёс сдачу: две монетки.
        Я вернул ему пустой бокал и неторопливо пошёл к портьере, отгораживающей игровое пространство от низменных учреждений: ссудной кассы и уборной. Ещё там была фальшивая дверь с надписью «Босс» - и другая, совершенно неотличимая от стенных панелей дверь безо всяких ручек и надписей. В неё следовало постучать. Я постучал.
        Дверь тут же беззвучно приоткрылась, оттуда высунулась рука и втянула меня вовнутрь. Рука принадлежала громиле по имени Айзенштук. Не знаю, с каких лет он носит это имя, но оно ему очень к лицу. Примерно моего роста, но в два раза тяжелее, плечи и задница одинакового размера, но… В общем, это проблемы его противников. Лицо никогда ничего не выражает, и непонятно, что на нём делают два голубых ясных живых немигающих глаза.
        - Привет, - сказал он.
        - И тебе привет. Как Нами? Как дети?
        - Лучше, чем могло быть, - хмыкнул он. - Иди, босс тебя ждёт.
        Айзенштук отодвинул портьеру, я, пригнувшись, вошёл в малую игорную. Здесь, собственно, был только один стол, но именно за этим столом спускали (и иногда приобретали) целые состояния. Сейчас игры не было, знаменитый стол застелен был бумажной скатертью и использовался как простой обеденный. Сидели: сам Армен, его племянник Макбет, женщина лет сорока, которую я раньше никогда не видел, и - бывают же в жизни такие совпадения! - Пауль фон Белофф собственной толстомордой небритой персоной.
        - Приветствую всех, - я поклонился.
        - Здравствуй, друг! - Армен из-за стола поприветствовал меня бокалом. - Присаживайся, наливай, закусывай. Ты с дороги? Тем более. Мы уже заканчиваем разговор, но ты послушай, послушай, тебе тоже будет интересно.
        Фон Белофф скользнул по мне скучным взглядом и чуть заметно подмигнул, а вот женщина, похоже, смешалась.
        Я плеснул себе немного фирменного ячменного бренди, взял половинку очищенного персика. Откинулся на спинку кресла. Разговор, безусловно, уже закончился, просто Армен зачем-то показал мне своих собеседников; ну а им - меня.
        - Собственно, добавить мне нечего, - сказал фон Белофф. - Думаю, и вам, и нам нужно прокачать эту информацию по своим каналам - и потом сравнить результаты…
        - Куда так спешить, любезный? - Макбет слегка приподнял свои тяжёлые черепашьи веки. - Есть ещё одна важная тема. Затрагивает. Эти, - он поднял два перста к потолку, - не могут не знать. Но не реагируют никак. Почему?
        Женщина и фон Белофф переглянулись.
        - Это то, что беспокоит нас больше всего, - сказала женщина. - Больше самого факта подготовки. Это может означать только то, что всё затеяно землюками, проходит под их контролем и приведёт в результате к полной оккупации…
        - Хотя куда уж полнее, - сказал Армен, подтянул к губам шланг с мундштуком и сделал затяжку; оказывается, под столом стоял кальян. - Вас понял, и соглашусь с Паулем: медлить нельзя ни минуты. Задействовать всех осведомителей во всех сферах… да. Пф-ф-ф-ф… Так вот, пока обстановка остаётся сложной, наши встречи должны быть более конспиративны, чем эта. Пауль, друг мой, вы не придумаете, как их организовать?
        Фон Белофф кивнул.
        - Ну, а на сегодня, похоже, всё? Был очень рад вас видеть… Макбет, проводи гостей… и заодно посмотри, что у нас на заднем дворе. Айзен, ты тоже.
        - Дядя, а…
        - Потом. Я скажу, когда.
        И мы остались одни.
        Тетрадь тринадцатая

87
        - Рад видеть тебя, - сказал я.
        - А уж как я рад, ты не представляешь, - сказал Армен; голос у него был невесёлый. - Думал, загнусь.
        - Так плохо?
        - Угу… - он помолчал. - Док сегодня сказал, что даёт гарантию только на полгода…
        - Вот так, да?..
        Когда нас готовили к войне, никто не думал, что мы выживем. Мы и сами не думали. То есть это не значит, что мы собирались дружно и весело подохнуть за свободу; мы именно что не думали. Как мы будем через дцать лет… смешно.
        - Может, на Землю? - робко предложил я.
        Это трудно, но можно. Есть программы, по которым они берут на лечение наших безнадёжных детей и стариков. Или в частном порядке, это стоит очень дорого, страшно даже подумать, насколько дорого, но - раз в жизни можно такое позволить?..
        Армену - да и не только ему - надо полностью заменить все импланты. Выкинуть наши варварские, которые держатся только на обильной подпитке организма пыльцой (и вот край: пыльца уже перестаёт помогать), и поставить земные, почти интактные, иммунная система их практически не замечает, землюки их таскают в себе, не заботясь ни о чём.
        - Исключено, - он махнул рукой. - Они же знают, кто я. Ты же не думаешь, что они меня просто подержат в ладошках, вылечат и отпустят обратно?
        - А что реально они с тебя могут состричь? - спросил я.
        - Этого я и сам не знаю… и боюсь, что могут. Думаешь, почему эти канцелярские крысы прибегали?
        - Почему?
        - Есть очень много признаков того, что Юг готовится к войне.
        - С землюками?
        - Ну не с нами же.
        - Я бы не удивился.
        - Ты и сейчас не удивился. Что-то знаешь?
        - М-м… Трудно сказать. Ничего конкретного, хотя есть ощущение, что… что… ну, знаешь, как перед обвалом? - ещё ничего не сдвинулось, а ты уже знаешь: сейчас покатится.
        - Но ты бы заподозрил, что готовится именно война?
        - Скорее нет. Разве что - большой передел. А война… Не знаю. Скорее, нет. С другой стороны, на Юге я не был давно…
        - Вот и я в больших сомнениях. А Канцелярия думает иначе. Хотя у них тоже - так, по крайней мере, Пауль утверждает - прямых улик не имеется. Зато прорва косвенных… Несколько богатых домов на Юге вкладывают деньги так, как будто Башня и лифт уже у них в руках. Причём вкладывают реально большие деньги. Вот… И есть информация с Земли… она непроверенная, конечно, но и независимая, это не от наших канцелярских друзей… - в общем, землюки, наоборот, вынимают деньги из фондов, которые имеют дело с нами. Понимаешь, да?
        Я налил себе ещё.
        - А мы, как водится, ни сном, ни духом, - вздохнул Армен. - Чем объяснишь? Если что-то готовится?..
        - Вас вывели за скобки, - сказал я. - И, может быть, в этом есть резон. Вспомни, как вели себя семейства в ту войну.
        - Тут не только в этом дело, - сказал Армен. - Смена поколений. Стариков вроде меня буквально вышибают коленом под копчик… хорёк их папа… Я вот вроде бы всё держу в руках, а ведь знаю - до первой помарки.
        Животный мир, подумал я. Акелла промахнулся. То есть пока ещё не промахнулся, но…
        - Ладно, - сказал я. - Про Снегиря ты, конечно, в курсе?
        Армен медленно кивнул.
        - А чья работа?..
        Он покачал головой, потом снова глубоко затянулся.
        - Знаю только, что южане. Но кто именно, почему, зачем - ни малейшей зацепки.
        - Могу кинуть след. Это как-то связано с исчезновением Ак-Кама… помнишь его?
        - Помню. Хм. Забавно… Ты уверен?
        - На девяносто девять.
        - Тогда этот падёж драконов… - Армен полез в карман, достал нож из драконьего когтя и с рукояткой из драконьего пальца, - становится понятнее… Вот, гляди, - он поднял нож на уровень глаз, - была ведь когда-то ценность чуть не на вес жизни, а теперь - в каждой лавке… Но ты ведь не за этим пришёл?
        - Да нет, не только. Про угон катера знаешь?
        - Ну, ещё бы. И, как я догадываюсь, твои пацаны учудили?
        - Мои.
        - Как же ты так?..
        - Отвлёкся. Как раз на Снегиря. Ну, и… Не уследил.
        - Ну, понятно… Тяжёлое дело, Север.
        - Было б лёгкое…
        - Ты молчи. Ты слушай…
        Армен рассказывал с полчаса. Наверное, ему просто хотелось выговориться. Наконец. Или извиниться - за то, что он собирался сделать.
        Собственно, ничего такого, о чём бы не догадывался сам, я от Армена не узнал. Сравнительно недавно он достиг вершин могущества в своём секторе теневого бизнеса, и тут же начала уходить из-под ног почва. Подрастающее поколение было на диво многочисленным, зубастым и беспринципным. Оно не желало ждать долго, оно хотело вонзить клыки в ещё живую плоть. И этот факт совпал - или они росли из одного корня и созрели одновременно? - с тем самым всеобщим предчувствием обвала, которое сгущалось давно и вот наконец сгустилось. В общем, Армен попросту не мог «простить» пацанам угон катера - тем более что пацаны засветили перед землюками не пустышку какую-то, а дело на много миллионов, на эти тайные ангары у племянников Армена были далёкие виды. Это, оказывается, была семейная заначка ещё с войны, о ней действительно никто наверху не знал, и племянники считали, что можно было бы, поработав ещё, наладить свой отдельный канал сообщения с орбитой. Армен, правда, так не считал, но в его руках это был хороший рычаг для манипуляций особо ретивыми. И вот теперь нет ни заначки, ни рычага. В общем, спустить дело на
тормозах ему не удастся, а если он только попробует, то подпишет себе приговор: его немедленно «перестанут уважать» - и низведут. Стае нужна кровь, только тогда они согласны повиноваться… Кровь - или деньги. Выкуп. Большой выкуп. Ты понимаешь, Север, что без этого не обойтись?
        Сколько?
        Много, старина, много… Есть вот какой вариант выкупа. Бургомистрат Трёх Столбов, лисьи дети, выставили на продажу имущество Снегирей. Понятно, что всех, кого надо, предупредили: к распродаже не приближаться на полёт стрелы. Но какая-то явно подставная девочка купила остров Котур и ещё несколько прилежащих скал. Надо выяснить, кто за девочкой стоит - и перекупить хотя бы остров. И тут же подарить его Армену. Это будет считаться выкупом за пацанов. Это - и ещё моя ферма Коробок, всё равно я ею не пользуюсь…
        - Хорошо, - сказал я. - Завтра?
        - Ара, уж точно не сегодня, - вздохнул Армен. - Макбетик с тобой полетит. Он мальчик умный, подскажет, что и как. И не уходи сейчас, ладно? Ты ведь не обиделся, нет?
        - Не обиделся, - сказал я. - Раз уж всё равно скоро обвал - чего нам теперь обиды строить?
        ЛЮСЬЕНА
        Драконы воняют. Ох, как они воняют вблизи! Воняют падалью (драконы ведь не столько хищники, сколько падальщики, не знали?), воняют скипидаром и воняют жжёной костью. Если же эту смесь разбавить во много миллионов раз - так, чтобы оставался только намёк на запах, - то получатся тончайшие духи.
        Этот тончайший аромат я чувствовала всё то время, много часов, что мы шлялись по подземелью, но так ничего и не поняла. Вернее, не так. За десяток секунд до того, как мы выбрались на галерею, опоясывающую большую пещеру, я всё сопоставила: и запах, и далёкий рёв, и овечий помёт…
        А потом Гагарин, спускавшийся первым, потянул на себя очередную дверь - и из проёма дохнуло той самой вонью, да ещё горячей, дохнуло так, что Гагарин всхлипнул, зажал себе руками всё лицо, попятился, упал - и не заметил того, что упал. Вместе с вонью потёк ропот, шорох, множественное костяное клацанье, и я шепнула Гагарину: тихо! - я ведь не знала, что дверь выходит на огороженную галерею и мы здесь невидимы и недостижимы.
        Потом я легла на пол и медленно-медленно высунула себя за дверь.
        За дверью было ещё три каменных ступеньки вниз, а дальше шёл весь в вафельных ромбиках металл - очень старый на вид, серо-чёрный в углублениях и блестящий на выпуклых рёбрышках, местами стёртых почти до основания. Эта металлическая дорожка уходила влево и вправо за пределы видимости, огороженная толстенной решёткой из ржавых железных полос в три пальца шириной. Над дверью горел фонарь, поэтому того, что по ту сторону решётки, видно не было.
        Я выползла вся, распласталась на горячем металле, знаком показала очухавшемуся Гагарину: делай как я, - и медленно, как бы перетекая, двинулась влево, уходя с освещённого участка. Потом я оглянулась. Гагарин полз в другую сторону.
        Что ж, молодец…
        Смрад пробивал до темени.
        К запаху такой интенсивности нельзя привыкнуть - и нельзя привыкать. Особенно если это драконья вонь, сигнал приближающейся опасности. Поэтому даже не думайте заставить себя не замечать его. Но плохо и другое: позволить ему овладеть вашим вниманием. Потому что тогда - тот же исход, тот же конец. Так что задвиньте смрад куда-нибудь в угол, спрячьте в чулан сознания, и пусть бушует и бесчинствует там.
        В конце концов, драконщики нюхают и не такое.
        К драконщикам ведь отношение особое и не вполне адекватное. Мало кто понимает, что мы делаем и как. Нам ставят задачу, мы выполняем задачу: добиваемся того, чтобы на этой скале или на той - поселилась драконья семейка. А как мы это делаем, знает, наверное, один фермер из ста…
        Когда-нибудь я напишу об этом книгу. Не сейчас. Скажу только, что три четверти нашей работы - это способность правильно и умело манипулировать со всяческими дурнопахнущими субстанциями. И только четверть - умение подкрадываться к гнёздам, воровать яйца, выхаживать и выкармливать младенцев… даже не буду говорить, чем. На жаргоне это называется «кисель».
        Наконец я доползла до места настолько тёмного, что можно было попытаться рассмотреть, что там, за решёткой, оставаясь при этом относительно невидимой. И, в общем, я примерно догадывалась, что увижу…
        И действительно, ничего неожиданного я не увидела. Стойла. Три - для взрослых особей, размещение по парам, и шесть вольерчиков для молодняка.
        Судя по тому, как плотно заполнены были эти вольерчики, проблема размножения драконов в неволе была решена…

88
        Мы просидели далеко заполночь, прикончив только одну бутылочку ячменного, но Армен пил явно через силу, морщась, ну и мне не хотелось обскакивать его в этом деле. Зато наговорились мы за все прошедшие годы, навспоминались; заодно я упомянул о младших Денисовых и их второй жизни на Юге, в Цаньяне, и что одного наверняка зовут Денис-бахчи Сифу; если выяснится, что это так и есть, а не какое-то дурацкое совпадение, то станут понятны некоторые загадочные эпизоды последней войны…
        - Похоже, не последней, а предыдущей… - проворчал Армен и потянулся за бутылкой.
        И мы стали конструировать и измышлять возможные причины, тайные рычажки и пружины, вероятный ход и возможные последствия этой новой войны, о которой нас с ним забыли предупредить и на которую решили не приглашать.

89
        Мадам предложила мне одну из подруг, но я отказался, попросил только сделать массаж - и уснул прямо на массажном столе, вдруг обмяк и провалился в чёрную мягкую пропасть; проснулся поздним утром, почти в восемь. Служаночка, испуганная косоглазая девочка с косичками, сказала, что пытается разбудить меня уже в третий раз и вот собралась звать на помощь…
        А вот интересно, спал бы я так безмятежно, если бы знал, что это последняя ночь старого мира? Что никогда больше не будет так, как было, а будет совсем иначе?
        Наверное, хорошо, что не знал…

90
        Позавтракав, мы с Макбетиком и ещё одним младшим клевретом Армена вылетели на двух вертолётах на мою ферму Коробок. До неё было чуть больше часа по прямой. Я летел и думал, что попал в какую-то дурную петлю непрерывности, мотаюсь туда-обратно, волоча за собой паутинку незавершённых поступков и отложенных проблем. Всегда, когда такое начиналось (и длилось, длилось, длилось…), я ощущал экзистенциальное сиротство, брошенность, полное одиночество среди подобных себе. Как однажды в детстве: наш учитель истории, Ярослав Иванович Котур (это по имени какого-то его предка назван остров), вывел нас безлунной ночью в поле - показать земное Солнце и другие звёзды, планеты которых входят в Конфедерацию… Он показывал, я смотрел и запоминал, и вдруг ни с того ни с сего меня пробила холодная отчаянная тоска; потом день ото дня мне становилось всё хуже, и я не знаю, до чего дошёл бы, но мать наконец сообразила, что со мной происходит неладное, и сумела всё выспросить и всё понять; она работала разработчиком коммерческих игр на телевидении, у нас ведь было телевидение, представляете? - и говорила, что именно эта
работа позволяет узнать о любом человеке всё, как бы он ни прятал своё нутро. Вот она и применила профессиональные навыки…
        Но пока она за меня не взялась, я видел себя именно так: крошечный паучок, тупо и слепо ползающий по бумажной карте и разматывающий за собой липкую нить невыполненных обещаний, несовершённых подвигов и ложных клятв. И всё известно позади него, и ещё больше - известно наперёд…
        ГАГАРИН
        Я жестом показал Лю, чтоб она молчала и стояла, как стоит, и сам вдвинулся поглубже в свою нишу - такие предосторожности, наверное, были ни к чему, драконы визжали и ревели так, что даже их вонь перестала восприниматься как раздражитель; однако на всякий случай мы попрятались, я уголком левого глаза видел галерею, с которой мы так вовремя свернули; один за другим на фоне освещённой решётки там промелькнули три силуэта, ногами я почувствовал содрогание настила; потом, медленнее, прошёл кто-то четвёртый, большой и тяжёлый. Я посмотрел на Лю: она делала мне знаки. Идти обратно? Нет, ни за что. Пойдём туда, в темноту. Лю показывала мне план пещеры, что-то объясняла, я не понимал. Наконец я перебежал в её нишу. Теперь нас теоретически можно было заметить с галереи, но кто будет всматриваться?
        Мы, можно сказать, секретничали, крича друг другу в ухо.
        Коридор, в который мы свернули, вроде бы вёл в тупик. И если нас тут накроют, отступать будет некуда. С другой стороны, не похоже было, что тут часто ходят…
        Словом, мы решили рискнуть.
        Сразу за поворотом проход сузился, потом пошёл резко вниз. С каждым шагом драконий рёв слабел. Местами в полу коридора были вырублены ступеньки, в стену вбиты грубые железные скобы. Фонарик свой я выставил на минимальный свет, чтобы глаза не отвыкали от темноты. Здесь я нигде не увидел вмонтированных источников света, зато на земле попадались пятна жира, а на стенах - помарки копоти. Похоже, кто-то зачем-то лазал здесь с факелами…
        Коридор свернул ещё раз. Стало почти тихо.
        - Осторожно, - сказала Лю.
        Наверное, об эту балку было разбито немало лбов - но я не так быстро шёл…
        То, что на карте было обозначено как тупик, на самом деле тупиком не было. То есть, может, и было раньше - но не теперь.
        Я не очень люблю пещеры, но мне приходилось иметь дело с теми, кто от пещер буквально без ума.
        Так что я нахватался.
        Ходами и пещерами - часто весьма разветвлёнными - пронизаны многие острова, и есть пещеры, уходящие ниже уровня таиги на сотни метров. Все пещеры промыты потоками воды, хотя многие из них сейчас сравнительно сухие. Впрочем, во всех можно найти ручейки и даже озерца… Не знаю, с чем это связано, но когда-то в пещерах люди пытались обустроиться и жить, на Юге один такой город даже сохранился обитаемым, и его показывают туристам.
        Впрочем, я отвлёкся.
        Не знаю, что здесь было раньше - судя по сдвинутым и поломанным стеллажам и каким-то помятым коробкам, нечто вроде склада, - но сейчас почти весь объём этого помещения - немаленького, между прочим - занимала сыпучая порода: пористые камни и мелкий щебень. Гора породы начиналась чуть ли не из-под ног и уходила к потолку - на все десять, если не больше, метров. А там зияло круглое отверстие - достаточное, чтобы пролезть в него и ничем не зацепиться.
        Я рассматривал план и пытался силой мысли прожечь скалу, чтобы узнать, что это может быть за дыра и куда вести, когда Лю вдруг выхватила у меня фонарь и побежала, оскальзываясь на камнях, к тем полузасыпанным стеллажам и груде откровенного хлама под стеной. Я осторожно поковылял следом, ногу было некуда поставить, чтобы не подвернуть…
        Лю стояла на коленях, что-то рассматривая.
        - Посвети, - и вернула мне фонарь.
        - Куда?
        - Ну… вот… - она руками очертила круг.
        Я отошёл, подрегулировал луч. Лю стала откидывать камни. Потом подняла с пола какую-то охапку - как мне показалось, серой бумаги, из которой делают мешки, и реек. Она держала её так…
        Хотел бы я, чтобы меня когда-нибудь вот так же держали.
        - Знаешь, что это? - спросила Лю. По голосу я понял, что она дрожит.
        - Что?
        - Это костюм, чтобы подходить к маленьким дракончикам. Кормить их.
        - И?..
        - Этот костюм сделал отец.
        - И?..
        - И он совсем новый.
        - Ты уверена?
        - В чём?
        - Ну… И в том, и в том.
        - Дурак, - сказала она ласково.
        - Я надеялась, что он жив, - сказала она немного спустя. - Весь этот драконий завод… понятно же, что без драконщика такое хозяйство работать не будет. Но драконщиков не так уж мало… в общем, я боялась надеяться. А теперь…
        - Думаешь, его держат где-то взаперти?
        - Не знаю, - сказала она. - Может, и не взаперти. В любом случае… - она замолчала.
        - Что? - спросил я.
        - Думаю.
        Она думала, я не перебивал. Я в этой ситуации точно ничего бы не придумал.
        А потом над головой раздался звук, как будто что-то очень тяжёлое волокут по неровному железному листу. Я погасил фонарь, и мы сидели в полной темноте, прижавшись друг к другу и вслушиваясь, как звук рывками приближается, замирает где-то над головой, потом начинает удаляться. В дыру ссыпалось несколько камней, и один больно стукнул меня по лодыжке.

91
        - Ну, вот… - я сделал приглашающий жест.
        Макбет выбрался из своего вертолёта первым; младший клеврет замешкался, потом спрыгнул на землю с другой стороны. В руках у него был брезентовый свёрток.
        Предусмотрительные ребята, подумал я.
        Макбет попрыгал на месте, как бы пробуя грунт под ногами.
        - Скала или остров? - спросил он.
        - Был остров, - сказал я. - Но уже лет двадцать - скала. Вода как ушла…
        - Что, вообще нет воды?
        - Скважина. Литров сто в сутки насосать можно. Не больше.
        - А то я смотрел кадастровые перечни…
        - Там путаница, - согласился я. - Но мы ведь не цену назначаем, верно?
        - Верно, - сказал Макбет. И стал осматриваться.
        Скала моя (пока ещё моя) представляла собой крайнюю вершину довольно протяжённого хребта Шиманского, имеющего ещё полтора десятка вершин: скал (участков возвышенной суши без источников воды) и островов (с источниками), соединённых узкими, но всё же проходимыми рёбрами, расположенными много выше уровня таиги, а следовательно, вполне безопасными. До того, как передвинули Стену, этот маленький архипелаг был весьма населённым местом - одних драконов в лучшие годы насчитывалось до полутысячи голов. После передвижки Стены за её пределами остался только мой Коробок и краешек - буквально в несколько метров - соседнего острова Юр. Ну и - старая дорога, по которой при случае может проехать колёсная повозка…
        - Жилого строения нет? - спросил Макбет.
        - Есть, - сказал я. - Землянка. Вон, видна труба.
        - Ага… - он что-то отметил в блокноте. - А хозяйственные?
        - Тоже подземные. Тот, кто это строил, не хотел лишний раз беспокоить драконов.
        - Ну да, понятно… Есть тут какие-то вещи, которые вам надо забрать?
        - Нет. Я тут давно не бывал… в общем, нет. Ничего не нужно.
        - Составляем документ?
        - Угу.
        Мы вытащили свои планшеты и вывели типовые бланки договоров дарения и получения дара. Стали заполнять - дата, место, свидетель… даритель, получатель… по поручению которого… мотив деяния - «совпадение интересов»…
        Свидетель, он же младший клеврет, распаковал свёрток, достал лопату. Скорее оружие, чем инструмент, - начищенная, острая…
        Я поставил подпись, приложил палец к сенсору. Макбет сделал то же самое. Клеврет подал ему лопатку, и Макбет коротким тычком вогнал её в землю на полштыка.
        Сделка была заключена.
        - Ну, в ознаменование… - Макбет подмигнул мне, а клеврет уже подавал ему серебряную фляжку со стаканчиками. - Передохнём полчасика - и дальше?
        - Конечно, - сказал я. - Обязательно надо передохнуть… и не полчасика. Вот прямо здесь.
        На краю скалы я когда-то, поворочав камни и пни, соорудил подобие открытой беседки: стол, четыре кресла, диван… Вид открывался на бескрайний простор таиги, и только тёмной и ясной ночью можно было рассмотреть вдали светящуюся нитку паромного троса.
        - А откуда пни? - спросил, озираясь по сторонам, Макбет. - Тут что, были деревья?
        - Нет, конечно. Внизу деревья выдёргивали лебёдкой, затаскивали сюда целиком и тут уже разделывали.
        - А-а… Ну, за процветание - и беспощадность!
        - Ого, - сказал я, пригубив. - Это что мы пьём?
        - Бренди, - ухмыльнулся Макбет. - Говорят, с Земли. Говорят, двадцать лет выдержки. И наверняка врут. Всю контрабанду делают где? - в Фэньхундао. - Младший клеврет беззвучно похлопал в ладоши. - Землюки-то говорят, что на самом деле у них самих уже давно ничего приличного не производят. В смысле…
        И тут все три наших планшета издали громкий вибрирующий звук.
        Тетрадь четырнадцатая
        ЛЮСЬЕНА
        Первый раз лоб в лоб со смертью я встретилась одиннадцать лет назад - то есть ровно полжизни. Было это на далёком западном архипелаге Бронте, славном сухими грозами. Место это практически необитаемое: из-за молний там опасно появляться фермам-аэростатам, а среди сорока с лишним вершин лишь на двух время от времени бывает вода. Когда мы с отцом туда прилетели, всё население состояло из одного полусумасшедшего старика-иммигранта, одержимого проектом устроить здесь электростанцию и осчастливить человечество…
        Зачем мы туда прилетели? Смешной вопрос. Конечно же, чтобы красть яйца. Где, по-вашему, драконщики берут яйца для новых гнёзд? Там, где живут бесхозные драконы.
        Яйцо крадётся так: ты наряжаешься друкком, мажешь себя специальной гадостью, добываемой из друкков же (да, они симпатичные и безобидные, и их не едят ни люди, ни драконы: для людей они отвратительны на вкус, тина пополам со ржавчиной, а для драконов вообще непонятно что: после смерти друкки не гниют, а как бы высыхают, превращаются в мумии; абсолютно бесполезный зверь, не имеющий естественных врагов, а потому крайне дружелюбный) - и ползёшь на вершину скалы, медленно-медленно, находишь кладку и ждёшь, чтобы дракон, сторожащий яйца, отошёл или хотя бы отвернулся. И тогда надо молниеносно схватить яйцо, сунуть в сумку на животе - и прыгнуть со скалы. И там уже - не забыть раскрыть парашют… и, главное, не поторопиться с раскрытием.
        До этого я год тренировалась, здесь похитила восемнадцать яиц - и вот добралась до девятнадцатого. Вы в курсе, что у драконщиков число «19» считается несчастливым? На всякий случай напоминаю… Я лежала у кустах метрах в семи от гнезда, яиц там было несколько - по крайней мере, больше трёх. Это хорошо, потому что до трёх драконы считать умеют, а так был шанс уйти тихо, без погони. Сторожил яйца крупный серый самец, он сидел на краю обрыва в классической драконьей позе: свесив хвост вниз и задрав плечи выше костяной головы. Он не собирался отворачиваться, пялился на кладку, и только веки его всё чаще и чаще опускались на глаза. Похоже было, что дядечку вот-вот сморит послеобеденный сон.
        Наконец глаза его закрылись - и так и остались закрытыми. Я выждала ещё пару минут, затем медленно на четвереньках двинулась к гнезду, стараясь не шелохнуть ни веточки. Это мне удалось. Яиц действительно было много, пять, я взяла одно, с краю, и собралась положить его в сумку, жадно подумав - а не прихватить ли ещё одно?..
        И в этот момент в скалу ударила молния.
        Она ударила за моей спиной, поэтому мир на мгновение померк, стал фиолетово-чёрным, и только дракон остался таким, каким был, и даже ещё светлее. Звука я не помню, меня как-то надуло и схлопнуло, я вдруг оказалась стоящей на коленях, совершенно не чувствуя тела и не управляя им, одной рукой я держала яйцо, а другой что-то нашаривала на земле, совершенно не представляю, что.
        А потом я поняла, что на мне горит одежда. Не выпуская яйцо, я легла на спину и стала кататься по земле…
        И тут дракон, про которого я совсем забыла, взмахнул крыльями. И встал.
        Я тоже встала. Я знала, что сейчас он меня убьёт.
        Нет, время не то чтобы пошло медленно… такого ощущения у меня не было… тут другое. Я откуда-то знала, что времени, как бы мало его ни оставалось, - мне хватит. Я успею всё сделать, причём сделать всё правильно.
        Дракон смотрел на меня - вернее, сквозь меня. Если он сейчас шагнёт, то достанет меня башкой, острой и твёрдой верхней челюстью. Или ударит крылом, тем суставом, где торчит шип. Он успеет раньше, чем я добегу до обрыва. Но если я первая брошусь ему навстречу, он чуть-чуть ошалеет от такой наглости, и я успею проскочить у него под крылом…
        И попаду как раз под удар хвоста. Хвостом он может рассечь человека пополам.
        Нет, надо медленно отступать, продолжая притворяться друкком…
        Дракон шагнул вперёд. А я вдруг поняла, что все мои планы бессмысленны и бесполезны, потому что это не одежда на мне горела. Это горел парашют. И прыгать с обрыва - ещё более верная смерть, чем попасть под хвост или когтистую лапу. Или в пасть. Хотя живое эти твари предпочитают в рот не брать.
        Однако что-то странное было с драконом, и я никак не могла уловить суть странности. Он…
        Он очень осторожно ставил лапу - будто нащупывал путь.
        Его ослепило вспышкой. На время или навсегда - не важно. Он попросту не видел меня сейчас.
        Я отступила ещё на пару шагов, обернулась. Справа кусты горели, но мне туда и не нужно: лощинка, по которой я сюда приползла - вон там, слева. Всё ещё сдерживая шаг, я стала прокрадываться туда - и тут дракон закричал. Он закрыл голову крыльями и топтался на месте, крича почти как человек…
        Вниз я слетела так, как никогда больше у меня не получалось. Сами знаете: подниматься по скалам куда проще, чем спускаться - если, конечно, без снаряжения. Отец подхватил меня на полпути, он приволок бухту верёвки, и дальше уже было легко и просто.
        Страх пришёл только ночью. И потом приходил ещё много раз.
        А потом его вышиб следующий страх. А его - следующий…
        Что я из этого вынесла? Наверное, то, что если я когда-нибудь и умру, то - не успев испугаться. А это уже чего-то стоит.
        И сейчас я, в общем-то, не боялась. Хотя опасность была куда как реальнее…
        - Я, кажется, понял, куда ведёт эта штука, - Гагарин махнул рукой вдоль штрека, в который мы попали через ту дыру в потолке склада. - Под Стену. Вот смотри… - он развернул план, посветил. - Мы были вот здесь, а теперь - здесь. Повернули вот так… - он показал, - и получается…
        - Да, - сказала я. - Похоже, ты прав.
        Похоже, он действительно был прав. В недрах острова творились замечательные дела.
        В недрах моего острова. Без моего ведома…
        Штрек был идеально прямой, сечением примерно два на два. Не знаю, как правильно называются эти П-образные рамы, которыми удерживается свод - но они были из толстого бруса, сколочены очень аккуратно и поставлены на равных расстояниях друг от друга. Такое впечатление, что всё тут делалось на века…
        - Как ты думаешь, - спросила я, - где они могут держать отца?
        - Н-не знаю. Ты хочешь… э-э… его искать?
        - Хочу? - я даже усмехнулась. - Конечно, хочу. Только я не такая дура, как тебе, наверное, кажется. Я понимаю, что сейчас мы без шансов… Надо выбраться, надо…
        Я замолчала. Гагарин терпеливо ждал.
        - У нас ведь и других шансов не будет, правда? - сказал он наконец.
        - Ты?.. - я вдруг закашлялась. Потом взяла себя в руки.
        - Я подумал, что тот бумажный костюм выбросили отсюда, - сказал он. - А на драконью ферму этот коридор не выводит - чувствуешь, не воняет? Воздух свежий? Так я и… ну… может…
        Я обняла его и поцеловала. И он меня, помешкав, приобнял - неловко, почти деревянно.
        Буквально шагов через семьдесят мы наткнулись на то, что с таким грохотом волочили по штреку и перепугали нас. Это был сварной железный ящик в рост человека на сплошных сварных колёсиках. На боку у него была дверца с задвижкой.
        Гагарин, естественно, полез смотреть, что там, внутри. А мне вдруг послышались шаги, и я приготовилась стрелять. Но шаги не приближались…
        - Смотри, - Гагарин выбрался наружу.
        В руках у него были какие-то картонные трубы - одни размером с толстый карандаш, другие - с бутылку.
        - Вот оно где всплыло…
        - Что это?
        - Взрывчатка. В позапрошлом году в Ньёрде студентов-химиков арестовали, слышала?
        - Нет. Я…
        - Ну, не важно. В общем, похоже, это их изделия. При аресте у ребят нашли несколько килограммов, а химикатов они извели несколько тонн… А что это шумит?
        - Понятия не…
        КУМИКО
        Я не вела счёт дней…
        Нет, я знаю, конечно, сколько я просидела на Чудной, но я это знаю сейчас, когда всё прошло и все всё сравнили и посчитали. А тогда я… даже не знаю. Наверное, это было что-то вроде наказания, которому я сама себя подвергла. Иногда в таких случаях люди перестают мыться, или расчёсывать волосы, или что-то ещё. А я - мучила себя безвременьем.
        Я не нарочно, правда. Просто нужна была какая-то другая боль.
        День начинался, и день кончался, а потом начинался снова. Один и тот же. Событий не было, только менялись картинки на заднике.
        И вдруг кончилась вода. Это было так неожиданно…
        Скала потому и скала, что на ней нет источников и водоёмов. Можно, конечно, пробить скважину и качать воду из глубины. Можно, как здесь, собирать дождевую. Но это всё не слишком надёжно.
        Мне казалось, что воды в бассейне много. Наверное, где-то образовалась трещина…
        Хорошо, что я сразу, в первую же ночь, залила баки «Махмади».
        Сборы не заняли времени, у меня ведь почти ничего с собой не было. Я просто выкатила автожир из-под навеса, прошлась по мощёной дорожке - не очень ровная, решила я, но для взлёта сойдёт, - потом села, пристегнулась, запустила и погоняла двигатель…
        И полетела. На восток. Там было ещё одно место, где Север сможет меня найти. Он, а больше никто.
        Сначала я собиралась лететь туда напрямик, но потом увидела в небе нескольких драконов. Они были далеко, но я всё равно свернула правее, к Стене. Драконы к Стене не приближаются. Ну, пролечу я над Котуром, кто меня узнает - в воздухе-то? Это было легкомысленно и глупо, но…
        Драконы. Я стараюсь с ними не встречаться.
        Котур довольно большой остров, самый большой из маленьких, как мы всегда шутили. Над северной его оконечностью, где стоял старый дом, висел тёмно-рубинового цвета (с более светлым брюхом) дирижабль, и откуда-то оттуда же взлетел и ушёл вниз, к таиге, грузовой вертолёт. Я же взяла южнее, там вроде бы никакой активности не наблюдалось…
        Ну, конечно. На самом краю обрыва сидели четверо и буквально пялились на меня - двое из них в бинокли. Я сделала вид, что так и надо, даже качнула аппарат вправо-влево.
        Стена была от меня совсем недалеко, в полукилометре. Днём, когда свет падает на неё наискосок, она переливается маленькими радугами - как плёнка масла на воде. Я некоторое время пристально смотрела на Стену, точно определяя расстояние, а потом уронила взгляд вниз.
        Ровно в тот момент, когда спереди и справа среди кустов и поломанных деревьев сверкнуло жёлтое вертолётное брюхо. Жёлтое с большой синей шестёркой. Ещё какие-то обломки лежали неподалёку, аккуратно собранные в кучку…
        Это был вертолёт Гагарина. Его «КМК».
        Первым моим порывом было - найти подходящую площадку и сесть. А потом я поняла, что бессмысленно. Тут уже поработал кто-то, и если брат жив, то он либо под стражей, либо… в общем, в такой ситуации я ему помочь не смогу, а повредить - более чем. Это если он жив. Если же нет…
        Тогда его, во всяком случае, похоронили.
        Ещё и его.
        Я вдруг подумала, что это можно проверить по планшету. Я у него всегда стояла первым наследником, и какое-то время назад он это в очередной раз подтвердил. Когда? В один из этих вращающихся дней… но в какой? - не помню, не восстановлю.
        Я попыталась выковырнуть планшет из сумки, притороченной сбоку у сиденья, но ничего не получилось, крепёжный ремень прихватил клапан, забраться внутрь сумки оказалось невозможно, рука так не гнулась. Но я долго старалась… наверное, чтобы подальше улететь от страшного места, подальше, ещё немного…
        Уже кончился Котур, уже надо было намечать курс, а я всё возилась, главное - вот он, планшет, кончиками пальцев можно коснуться… И вдруг от прикосновения планшет заорал громко-громко, перекрывая мотор и плеск воздуха в лопастях, я отдёрнула руку, а планшет всё орал и орал. У маяков на случай тумана предусмотрена такая вот сирена: несколько секунд громкого рёва, потом пауза. Так вот, планшет орал очень похоже. Он орал минут пять, потом перестал.
        Лететь мне было ещё и лететь, лететь и лететь…
        ГАГАРИН
        Север внушал нам на своих уроках так: если вдруг какое-то решение вызывает у вас восторг и восхищение собой, притормозите на минуту и подумайте ещё; ибо не исключено, что это восторг смерти. И он подробно объяснял, почему так происходит и какая странная противоречивая животина этот человек; смерть мы воспринимаем как Великое Неизвестное, как самую большую тайну жизни, которую нам - каждому - когда-то предстоит разгадать. И вот предчувствие того, что разгадка близка и осталось только сделать два-три хода… ну и так далее; в общем, вот. Я всё помню, что он нам говорил. Более того, я много раз вспоминал эти вбитые, ввинченные по самый копчик истины - и притормаживал; и это - да - откладывало мою смерть немного на потом.
        А вот теперь я этот момент прощёлкал, да и не было вроде бы у меня никаких таких восторгов по отношению к себе, просто, как мне показалось, я что-то стряхнул и почувствовал, что так лучше. Я не знаю, что это было, что так угнетало меня (нет, не угнетало, это неправильное слово; но точнее я сказать не могу; связывало, может быть? прижимало к земле?..). Не только потеря всего на свете; нет, это я осознаю, я могу эту потерю выделить, отграничить, пометить… Нет. Что-то вне этого или сверх этого.
        В общем, я принял фатальное решение и начал его исполнять. А Лю мне в этом содействовала по мере всех своих не самых щенячьих сил. Драконщики - они ведь со странностями. Для них тот мирок, в котором они живут, и есть мир в целом, а всё остальное - всего лишь декорация, видимость, мнимость, ненастоящее. Мана, как говорят шаманы. Лю была и драконщицей, и происходила от шаманов. Ак-кам - значит «белый шаман». А пресловутое «лезвие Ак-кама» - ритуальный нож, которым шаман обмахивает себя, отделяя свой реальный мир от маны. Отсекая лишние сущности…
        Короче говоря, мы сделали наиглупейшее, что можно себе представить: отправились искать Артура Генриховича, решив (думаю, это была такая отмазка перед здравым смыслом), что никуда специально углубляться не будем, вот пошаримся в окрестностях, и - по штреку, до конца, за Стену.
        Да, мы решили уходить за Стену. Я не сказал ещё? Говорю.
        Конечно, это было не мудрое решение. Но я и сейчас не представляю себе, какое мудрое решение могло найтись в тех обстоятельствах. Всё, что не приводило к немедленной гибели, могло оказаться мудрым.
        Могло и не оказаться.
        Как кости лягут.
        Я положил в сумку шесть больших зарядов и, сколько поместилось, маленьких; отмотал от бухты несколько метров огнепроводного шнура, повесил его на ремень; фитили же, торчащие из зарядов, я существенно укоротил, рассудив, что в нашем положении главное - это бросить и отбежать, а не спрятаться в надёжном укрытии… С другой стороны, и я, и Лю отлично понимали, что если дойдёт до метания взрывпакетов, значит, всё совсем плохо и выжить нам вряд ли удастся.
        Она уже рассказывала про отложенный страх смерти? Про дракона и молнию? Тогда я не буду. У меня история не такая интересная… и, поймите меня правильно, она не из тех, которые вообще стоит рассказывать.
        Да… В тот час, принимая решения и обсуждая дальнейшие действия, мы абсолютно спокойно и холодно говорили, что вот, можем и умереть, и вообще шансы невелики, но уж какие есть.
        Возможно, в темноте подобное говорить как-то легче…
        Отойдя буквально на тридцать метров от железного ящика, мы увидели впереди неяркий жёлтый отсвет, лежащий на полу. И тут же запахло едой.
        Мы подкрались, стараясь двигаться совершенно бесшумно, поближе к свету. Вскоре стало понятно, что свет выбивается из щелей: правая стена штрека была не каменной, а деревянной, щитовой. Я несколько секунд осознавал увиденное, а потом догадался посмотреть вверх. Свода над головой не было. Штрек закончился - вернее, отсюда он начинался. Откуда-то доносился звук капели. Мы вышли снова в естественную пещеру. А то, что я принял за деревянный щит, прикрывающий стену штрека, было стеной небольшого барака с окнами, забитыми тонким листовым железом.
        Я повернулся было к Лю, и в этот момент меня ослепило. Распахнулась дверь. Мы её не заметили и остановились именно перед нею. Возник сияющий прямоугольник - и в нём силуэт человека, размытый и изъеденный светом.
        - Здравствуйте, - вежливо сказала Лю. Я не видел, но чувствовал локтем, что она направляет ствол своего дротикового ружья прямо в живот этому, распахнувшему дверь. - Скажите, где мы можем найти Артура Ак-кама?
        Я видел, как он наклонил голову. Наверное, всматривался.
        - Дети, что ли? Ну, заходите. Минут через двадцать…
        Он сделал шаг назад, пропуская нас.
        Я вошёл первым. Лю, не опуская ружья, за мной.
        Пахло очень вкусно. Обалденно вкусно.
        - Садитесь вон…
        Глаза мои уже начали видеть. Света - всего лишь голая вакуумная лампочка под потолком. Два стола со скамейками, плита, полки с какими-то горшками… И человек, впустивший нас, - невысокий крепыш, то ли лысый, то ли выбритый, в белой поварской куртке.
        - Суп будете?
        - А… через двадцать минут… будет что? - спросила Лю сдавленным голосом.
        - Привезут его. Если к тому времени управятся, конечно.
        - Почему - привезут? С ним что-то случилось?
        - А вы не знаете, что ли? Обе ноги сломал, не ходит пока… Эй. А вы давно не виделись?
        - Да, уже порядочно…
        - Эй, - сказал человек в белой куртке. - Эй! Вы ведь?..
        И тут он наконец заметил ружьё.
        - Скажите отцу, что заходила Люсьена, - сказала Люсьена. - Пусть выздоравливает. Я его найду. Пойдём, Гагарин.
        - Сейчас, - сказал я. Достал из сумки малый заряд. Показал его повару (наверное, это был повар; скорее всего, повар). - Знаете, что это? Я прикреплю его с той стороны двери. Если попробуете открыть, взорвётся. Ясно?
        Он смотрел на меня остановившимися глазами. Круглыми и белыми, как шарики для пинг-понга.
        - Ясно? - повторил я.
        Он судорожно кивнул.
        Мы вышли. Я повозился у двери. Никакой взрывчатки я не закреплял, понятное дело, но куском огнепроводного шнура связал проушины для подвесного замка.
        - Бегом, - сказала Лю. По голосу можно было подумать, что она совершенно спокойна.
        Но я уже и сам услышал шаги. Много шагов.
        Ступая как можно тише, мы на ощупь уходили вглубь штрека. Не знаю, как далеко мы отдалились - казалось, что это бег во сне, только перебираешь ногами, и ничего более…
        И вдруг и у меня, и у неё оглушительно заверещали планшеты.
        ЛЮСЬЕНА
        Самое смешное, что нас не засекли. Потому что планшеты в этот момент заверещали и завыли у всех, и наш далёкий голос никто не услышал. Но мы же этого не знали, правда?
        Я свой вытащила и отключила мгновенно, а Гагарин никак не мог попасть по нужной кнопке. Тогда он грохнул его о землю и добил ударом топора.
        И несколько секунд мы прожили в уверенности, что это наши последние секунды. Но из темноты никто не появлялся, слепя фонарями, - и вдруг до нас дошло, что это не в ушах шумит, протискиваясь сквозь сжавшиеся сосудики, кровь, а - где-то за углом, за поворотом, на лестнице или где-то ещё (невидимые, но почти рядом) сигналят несколько - а то и с десяток - да нет, целая стая - планшетов.
        И тогда, взявшись за руки, мы попятились, попятились… и наконец просто повернулись и побежали. Непонятно куда. Куда-то. Где мы никогда не бывали и куда вроде бы не стремились. В изменённую реальность, где и люди - не люди, а так, похожи слегка…
        Тетрадь пятнадцатая

92
        Похожее чувство я однажды испытывал. Это было года за три до войны. Ко мне тогда уже присматривались на предмет дальнейшего использования, но я этого ещё не знал. Я многого тогда не знал, но самомнение вполне может заменить знания - до поры…
        Я и ещё несколько дурачков, назвав себя «партизанским отрядом «Воля Эстебана»», занялись добычей оружия. Нам удалось путём достаточно хитрой многоходовой комбинации (включавшей девочек, лотерею, «грюнсанд», контрабандное спиртное, нелегальные импланты и кое-что ещё) заполучить в закадычные друзья, вечные должники и деловые партнёры двоих сержантов интендантской службы; в тот день я вёл с ними переговоры в ничем не примечательном кабачке «Золотой дождь» на острове Уи неподалёку от Фэньхундао; кабачок этот сохранился до сих пор… Сержанты нервничали, хотя и мы с ребятами, и они - приложили немало сил, чтобы обезопасить переговоры от прослушивания. Да и беседовали мы на таком условном языке, что никто бы не смог (так нам всем казалось тогда) предъявить какие-то обвинения…
        В общем, пока речь шла о простой нелегальной коммерции, ничего и не происходило. А я так выстроил разговор, чтобы наш настоящий заказ как бы распадался на части и встраивался в совершенно невинные (с военной точки зрения) проекты. Очень упрощённо говоря, мы заказывали геологические сканеры, бурильные агрегаты и автономные высокоэнергетические комплексы - а через полгода разборочно-сборочных работ у нас были бы мощные термопушки, которые очень неплохо смотрелись бы под брюхом небольших вертолётов…
        Видимо, я всё-таки плохо замаскировал наши намерения. Кажется, сержанты просекли, в чём дело. Они переглянулись. И, мне кажется, всё-таки соблазнились сверхъестественной прибылью, которую я им посулил. Или что-то другое на них подействовало…
        В общем, они приняли решение.
        А дальше - система среагировала.
        Да, чтобы было понятно - землюкам вообще запрещено покидать пределы Стены без средств защиты. Мотивируется это всяческими инфекциями - ну и прочими опасностями. Так что ребята сидели передо мной в «Сквамах» - самых лёгких из существовавших в то время боекостюмов, на вид и не скажешь, что это броня: обычная военная форма, только в тех местах, где у нормальной одежды бывают швы, на этой пролегало что-то вроде толстых витых шнуров, - ну и воротник был не обычный, а стоячий - и тоже толстый. И вот я первый - и единственный - раз в жизни увидел, как срабатывает земной боекостюм. Из «шнуров» и из воротника выскользнули мелкие многослойные язычки - и в долю секунды оба сержанта оказались покрыты зеленовато-металлической чешуёй; а шлемы сформировались вообще мгновенно, я даже не успел заметить, как, - только что ничего не было, и вдруг голова прикрыта прозрачным шаром с такими же зеленоватыми, как чешуя, поперечными рёбрами жёсткости - одно на уровне подбородка, другое - на уровне бровей; и, кажется, затылок тоже прикрывает что-то металлическое, но это я не успел рассмотреть. Следующая секунда - этот
чешуйчатый костюм твердеет, и сержанты замирают в тех позах, в которых отверждение их застигло. Я ещё ничего не успел понять, и только ужас в их глазах подсказал мне, что творится вовсе не то, на что мы все рассчитывали…
        Потом прозрачные шлемы сделались зеркальными, и на лбу каждого появилась красная надпись: ARRESTED. Я вскочил. Я потерялся, я не знал, что делать. И тут же надпись сменилась на другую: EXECUTED. Чешуя потемнела, и над плечами продолжающих сидеть фигур задрожал воздух.
        И я… Я повернулся и ушёл. Мне даже не было страшно, а - пусто, совершенно пусто. В один миг исчезло, перестало существовать всё, что мы так долго и тщательно готовили, на что рассчитывали в будущем… да и представления мои о том, каков этот мир и что в нём от чего зависит и почему происходит так, а не иначе - всё это сгорело ещё быстрее, чем двое только что живых людей, которых система посчитала изменниками…
        (Отряд «Воля Эстебана» самораспустился в тот же день: и я, и Армен здраво рассудили, что прежде надо многое выяснить и разузнать, а уж потом действовать. Странно, но никого из нас не преследовали - ни землюки, которые многих саботажников уничтожили накануне войны просто с орбиты, не мороча себе и людям головы соображениями морали и невмешательства, - ни синие, которым, по идее, они могли передоверить дела такого мелкого масштаба. А может быть, они и передоверили, да только и среди синих попадались саботажники…)

93
        Вот и сейчас я чувствовал примерно то же самое: всё, на что я рассчитывал, что я учитывал, строя планы и предполагая дальнейшие ходы, чего я опасался в настоящем и будущем… во что верил, в конце концов, - всё это утратило силу, ценность, а то и просто потеряло смысл. В один миг все мои знания - огромные; все мои умения - в чём-то даже уникальные; весь мой бесценный опыт, накопленный за много лет…
        Ну, вы меня понимаете. Вы же сами всё помните. Какой это был шок.

94
        Макбетик, отдадим ему должное, пришёл в себя быстро. И, в отличие от меня, мыслил он категориями не перспективными, а сиюминутными.
        - Три дня, - раздумчиво повторил он за диктором. - И всего тысяча…
        - Да уж, - сказал я. - Задача… Ну что, мы тут закончили? Тогда разлетаемся. Армену скажи, что я его навещу… ну - сразу после.
        - Это вряд ли, - сказал Макбет. Потом почти крикнул: - Эдик, нет! Не смей!
        Это клеврет заходил мне за спину.
        - Уймись, дурак, - сказал я, не оборачиваясь. Движением плеч скинул куртку - так, чтобы показались лопатки. Свёл их.
        Клеврет тихо ойкнул.
        - Дядя Север, - сказал Макбет, - я ведь - не для ссоры… Только теперь же, получается - всё по-другому. И всё, что было, - оно как бы и… нет его. Ведь так?
        Он хотел от меня чуть ли не одобрения.
        - Ну, не совсем, - сказал я. - Кое-что останется. Память останется.
        - Это не в счёт, - сказал он.
        - В войну тоже так считали.
        - Вот поэтому и проиграли.
        - Я тебе потом расскажу, почему проиграли. Но точно не поэтому.
        - Вы пока тут поживёте, - жёстко отрезал Макбет. - Дяде Армену я скажу, он разрешит… Мы - уж как-нибудь сами. Без вас. Хватит.
        Я решил не возражать.
        Они обрубили Собаке обе лопасти и улетели.
        ГАГАРИН
        Дважды мы счастливо разминулись с теми, кто бежал нам навстречу: они бежали с фонарями, а мы - без. Поэтому мы успевали прижаться к опоре, слиться со стеной. Это как в таиге: расслабься, и пыльца тебя не найдёт…
        Когда побежала вторая группа, человек семь, я почувствовал, что там, впереди, никого не осталось. Я не знаю, почему я так решил, но меня охватила абсолютная… я бы даже сказал: безмятежность.
        Что-то случилось. Я не знаю, что. Но наши враги ушли, и какое-то время нам можно будет не опасаться ничего.
        Только сейчас я понял, как много всего - и отовсюду - нам угрожало.
        Я сказал об этом Лю, но она ничего такого не чувствовала, она только пожала плечами. Я мог её понять - буквально за минуту обрести и вновь потерять отца… и теперь всё её существо занято только этим.
        Я попытался представить себе такое, но у меня не получилось.
        Скажете, я слишком легко и быстро смирился с потерей Игната? Нет, это не так. Это не так. Но Игнат… он был мне больше, чем отец, и он был мудр, он не привязывал меня к себе, со стороны это казалось то холодностью, то придирками, но я… я откуда-то всё знал. Не зря же я бессознательным дитём выжил в таиге. Я иногда понимаю… ну, многое. Я даже Севера понимаю, хотя он умеет выстраивать такую защиту - причём походя, не шевельнув бровью… и он чувствует и видит, что от меня у него тайн… ну, не то чтобы нет совсем, но меньше, чем от других… и поэтому старается от меня дистанцироваться. Особенно с тех пор, как Кумико…
        Не буду. Сами расскажут, если захотят.
        В общем, смерть Игната - даже такая внезапная, страшная, несправедливая - она меня не держала. Был один удар, и всё. А плен Артура Генриховича - держал, из-за него Лю могла начать делать глупости, и я тоже мог начать их делать… да мы и начали, собственно. Хорошо, что выкрутились, - повезло - но… Но.
        Я всё это к тому рассказываю, что мы брели, и брели, и брели по совершенно тёмному бесконечному штреку, я выставил фонарь на самый слабый свет - чтобы только под ноги, - и вдруг Лю сказала:
        - Извини. Я так больше не могу. Иди один, а я… Ну, я не могу, правда. Я только воду возьму?
        - Ты что, не слышишь? - сказал я. Я ничего не слышал, но мне надо было её отвлечь.
        - Что?
        - Гудит.
        - Нет. А что?
        - Точно не слышишь?
        - Ну… - она замерла, прислушиваясь. - Что это?
        - Это барьер. Мы под Стеной. Это инфразвук на тебя так давит. Это не ты сама так думаешь. Понятно?
        Она замялась.
        - Идём, - настаивал я. - Нехорошо тут стоять. Тут всякую дрянь в мозги подцепить можно.
        И - поволок Лю дальше. Уже без особой опаски подсвечивая себе путь. Она сопротивлялась, но с заметным сомнением.
        - Змей, - ругнулась она вдруг. - Мы же забыли посмотреть, чего вдруг это все задёргались?
        - Давай чуть попозже, - сказал я. - Найдём какое-нибудь закрытое местечко.
        - Ну… А то вдруг мы вылезем, а там уже ничего нет.
        - Может быть и такое, - согласился я. - Ну и какой смысл знать заранее?
        Инфразвук я, может быть, и не совсем придумал: мысли путались, перед глазами возникали странные картины, тут же пропадали. Когда под ногами запружинили доски, а под рукой я обнаружил гладкие перила, то не мог понять, куда нас занесло, почему ночь и почему дождь. И откуда ветер.
        (Штрек пересёк узкую косую расселину, выходящую на поверхность. По ней тоже можно было выбраться, но мы этого не знали и об этом не подумали - мозги, что называется, отсушило. Прошли по мостику и двинулись дальше.)
        Дальше был полный беспорядок: брошенные тачки и инструменты, штабеля брёвен и брусьев, между которыми приходилось протискиваться, вёдра, бочки…
        И тут путь нам преградила решётка: новенькая, почти без ржавчины. Похоже, что решётка должна была сдвигаться и раздвигаться, но механизм, который делал бы это, валялся рядом, среди разбросанных болтов. Я не сразу, но догадался, как можно чуть-чуть сдвинуть решётку и без механизма. То есть это был ещё тот геморрой, и я ободрал все руки - но мы в конце концов пролезли в образовавшуюся щель и двинулись дальше.
        И шагов через сто упёрлись в тупик.
        - Я дальше не пойду, - сказала Лю.
        Мы хлопнулись под стену. Я достал флягу, дал её напиться, глотнул сам.
        - Не повезло, - сказала она.
        - Ещё ничего не понятно, - сказал я.
        - Ноги - в хлам, - пояснила Лю.
        - Да ладно, - сказал я. - Отдохнём немного…
        - Всего ведь ничего прошли. Если по карте.
        - А-а. Под землёй так и бывает. Умножай на десять.
        Я завозился, устраиваясь поудобнее. Вдруг локоть куда-то провалился. Я повернулся и посветил.
        Встал.
        - Интересно…
        - Что? - Лю подняла голову.
        Лицо её в тусклом свете было как размытое светлое пятно с тёмными провалами глаз и рта, и я почему-то присел рядом и поцеловал её в один глаз, потом в губы, потом в другой глаз…
        - Ты… - выдохнула она. - Ты дурачок…
        И сама поцеловала меня.
        - Что?.. Ну, зачем?..
        - Не знаю… но так надо…
        - Вот ещё, не выдумывай…
        Мы снова поцеловались, крепко и долго.
        - Я не выдумываю… что тут можно выдумать…
        - Выдумать всегда можно… любовь какую-нибудь…
        - Да ну, что ты, - и я снова её поцеловал, - какая ещё любовь…
        - Вот и я говорю…
        - К духам любовь…
        - К духам… к змеям… и к драконам…
        - Лю… слушай, я уже вообще-то думал - нам аллес…
        - И я тоже…
        - Кажется - нет.
        - Что?!
        - Не аллес. Ещё побарахтаемся. Хочешь ещё побарахтаться?
        - Хочу. Ещё как!..
        - Тут в стенке пробиты дыры. Точь-в-точь под взрывчатку.

95
        Несколько минут я сидел неподвижно - пока шум ротора не стих. После этого я начал шевелиться.
        Первым делом следовало проверить, с чем я тут остался, и уже от этого рассчитывать свои дальнейшие действия. Я был совершенно спокоен, разве что брала досада за то, что сообщение прозвучало уже после того, как мы заключили сделку, и ферма эта - ничего не стоящая, совершенно мне не нужная, но тем не менее - ускользнула из рук. Промедли мы минут на пятнадцать… Ну да ладно. Армен построит себе здесь виллу, буду у него гостить.
        Только и он хозяйство в руках не удержит. Вот-вот такое начнётся - весь наш грюнсандский период покажется пасторалью.
        Я достал из-под сиденья искалеченной Собаки револьвер и патроны, револьвер сунул за ремень, патроны ссыпал в карман. Теперь имеет смысл ходить именно так.
        В «сарае» - крытом котловане - я сразу нашёл, что искал: мотоблок, дисковую пилу, простую пилу. Сварочный аппарат. Лебёдку, пару бухт троса. Рулон плёнки «синтекс» № 11, её используют для «остекления» летающих ферм и гондол дирижаблей. Не помню уже, зачем я её хранил. Аппаратик для её склейки и натягивания. Бидон с гранулами костного клея. Ну и много всего прочего по мелочи… ящик просроченных сигнальных ракет, например, и аптечка точно должна быть, а в ней кусочек каменного мёда, без него будет трудно продержаться трое суток на ногах, сохраняя ясность мысли. Ну и так далее.
        В доме должны были быть вещи не менее ценные: две старые струганные столешницы (рука не поднялась выкинуть), фанерные стенные панели, ровные доски и брусья (собирался делать стеллаж, но не собрался), несколько бумажных скатертей… вообще много всякой бумаги, если покопаться, такое можно откопать… В основном рисунки. Портреты. Это Тина настояла, чтобы я их увёз из городского дома…
        Они и мне не нравились. Если портрет был похож - а я мог сделать очень похожий портрет, ну, вы понимаете, - так вот, он почему-то был мёртвый. А если лицо было живое, с настроением - то пропадало сходство. Такая вот незадача…
        Ну, не всё же у меня должно получаться?
        Она же их просто ненавидела. Ей эти шарканья углём по бумаге были хуже зубной боли…
        Не отвлекаемся, сказал я себе. У нас трое суток. Работаем медленно, но непрерывно. Движения перетекают одно в другое.
        И всё же я взял паузу. Истребил кусочек бесценного времени - просто для того, чтобы попялиться в пространство: исчерна-зелёное внизу, лиловато-синее вверху и белесоватое посередине. Далеко-далеко, так, что и мне приходилось всматриваться, кружили, раскинув длинные крылья, два дракона…
        ГАГАРИН
        Торец штольни был по периметру основательно обсверлен - я думаю, скважин не меньше пятидесяти уже пробили и в нескольких местах ещё наметили дополнительные. Понятно, что выбить всю стену мне было не под силу, да и задачи я такой не ставил перед собой, главное было - проделать дырочку, сквозь которую можно утечь.
        Я ещё никогда ничего не взрывал. Все мои познания были сугубо теоретические. Правда, учителя мои заслуживали доверия, но…
        Это как прыжки. Объяснять можно сто миллионов раз.
        Я выбрал левый нижний угол штольни, чем-то он мне понравился, не знаю уж, чем. Наверное, тем, что в одну из тех дырок я и попал локтем. Ну и тем ещё, что три дыры в углу - это треугольник, и если выпадет достаточно большой кусок породы, то и мы пролезем…
        (Сказать, каким я был идиотом? Сказать? Ну нате, смейтесь: штольня подходила к отвесной стене. Там даже был небольшой отрицательный уклон. Четыреста метров… Смешно? Ага… Вот и мы тоже… потом… когда узнали…)
        Итак, три дырищи, просверленные аккуратно и точно под диаметр больших взрывпакетов. Расположены в углах прямоугольного треугольника, не совсем равнобедренного, вертикальный катет шестьдесят сантиметров, горизонтальный - пятьдесят. В каждую дыру (я вспомнил название: шурф) вошло по два взрывпакета. Я подумал, что если во взрывпакеты уже намертво вогнаны и залиты смолой огнепроводные шнуры, то ничего дополнительно вставлять не надо, это такая взрывчатка, что долбанёт просто от соседнего. Но на всякий случай проковырял в картоне несколько дырок. Оттуда ничего не высыпалось; а запахло, как мне показалось, уксусом.
        Труднее было придумать, как сделать, чтобы они рванули одновременно. И, в общем, ничего, кроме точно отмеренных кусков огнепроводного шнура, я не придумал. Три собственно запальных - коротких и одинаковых до миллиметра - отрезка свёл в одну точку, подвёл туда же конец шнура длинного, привязал для верности несколько спичек - головками в пороховую мякоть. Всего у меня шнура было метра два, и я не знал, с какой скоростью он горит. В любом случае, отбежать надо было хотя бы до решётки…
        Тетрадь шестнадцатая
        ЛЮСЬЕНА
        Пока Гагарин возился со взрывчаткой, я отбежала за пределы видимости - потому что гидравлике ничто противостоять не может, никакая сила воли. Я едва успела присесть, как из меня хлынуло, и потом лилось, лилось, лилось - вообще непонятно, откуда в человеке может быть столько воды. Я обмякала, как пропоротый дирижабль. И было дурацкое чувство, что вот сейчас всё из меня выльется, и все проблемы тут же разрешатся так же просто и сами собой. И ещё опухала прокушенная губа, я трогала её языком. Ну, надо же… ведь я же его почти не знаю (и всё такое)… В общем, я вела себя не так, как положено вести себя девице из хорошей полушаманской семьи с традициями. Что бы подумал папочка?..
        Хорошо, что он жив.
        Плохо, что нас могут убить. И ещё хуже, что могут убить не сразу.
        А, впрочем…
        Я вдруг поняла, что из жизни исчезла сложность. Всё стало так просто. Невыносимо просто.
        Я натягивала штаны, когда появился Гагарин.
        - Побежали, - сказал он. - Сейчас как долбанёт…
        Мы побежали. И тут же увидели впереди прыгающие лучи фонарей. Я шарахнулась вбок, хотела прижаться к стене - и как будто провалилась. То есть стены просто не оказалось.
        - Иди сюда!..
        Гагарин услышал и понял.

96
        Сначала я поснимал (варварски, пару раз просто отпиливая) всё лишнее: втулку ротора, силовой вал, коробку раздаточного редуктора, рулевой винт. От Собаки осталась голая рама, хвостовая балка, пилоны с двигателями, шасси. Крыло я сделаю полужёсткое, довольно большого удлинения, качающееся относительно продольной оси - это для того, чтобы не заморачиваться с элеронами. Подходящие углепластиковые трубы лежат в сарае с давних времён, могу даже постараться вспомнить, зачем я их покупал, но смысл? С крыльями проблем я не вижу. Оперение - из деревянных реек, их полным-полно, как раз хорошо просохших. Самая трудная и трудоёмкая часть работы - винты, как ни странно. Дело в том, что моторы Собаки расположены низко, и даже если поставить её на колёса от мотоблока (а я всё равно собирался это делать), то расстояние от земли до оси будущего винта будет всего шестьдесят сантиметров. Меня долго скребли эти самые шестьдесят сантиметров, пока я не сообразил - диаметр винта (идиот! кретин!) при этом будет метр двадцать. То есть наверняка больше, чем надо. Я прикинул в уме по формуле (мощность - скорость вращения -
предполагаемая скорость полёта) - и у меня получилось, что достаточно диаметра в один метр ровно. Можно даже чуть меньше. Как раз укладываемся в габариты…
        С винтов я и начал. Подходящие брусья бонго нашлись в доме - заготовленные на случай ремонта кровли (который так и не понадобился) и за годы ожидания просохшие до металлического звона. Это болотное дерево сырым ни на что не годится, но постепенно набирает прочность; правда, обрабатывать его тяжело, инструмент вязнет. Зато оно не щепится и не трескается.
        Я отпилил два метровых куска, просверлил в каждом центральные отверстия для валов (пока узкие, потом я их постепенно расширю), рубанком освежил грани. Потом неторопливо и тщательно просчитал винты, набросал чертежи, нарисовал и выпилил из фанеры несколько лекал. Перенёс на грани брусьев проекции винтов: спереди и сбоку. Орудуя дисковой пилой, снял большие куски лишней древесины - а потом взял топорик и начал вить стружку…
        Часа через полтора, заканчивая доводку второй заготовки, я услышал вверху рокот мощного мотора. Он довольно быстро приближался, пересёк зенит - и вдруг оборвался разом.
        Я выскочил из сарая…
        ГАГАРИН
        Самого взрыва я не слышал: просто ударило по ушам и подкинуло, дёрнуло вверх - точно так же, как дёргает при раскрытии парашюта. И тут же со всех сторон начали валиться мягкие тяжёлые камни, заваливать нас, я схватил Лю и держал, камни молотили меня по спине, потом всё кончилось. Я был как в банке с мукой или внутри огромной подушки, ничего не видно, а звуков просто нет никаких, и ещё чертовски трудно двигаться. А потом как-то непонятно - рукой, плечом, затылком - я ощутил ток воздуха и стал проталкивать Лю туда, вверх, а она сопротивлялась и не шла. Но я всё-таки её протолкнул. Она исчезла, вернулась, подала мне руку. Я полез куда-то вверх, потом ещё вверх, потом ещё и ещё вверх, я сползал вместе с землёй, по которой лез, увязал в ней, выкарабкивался, проталкивал себя в какие-то совсем узкие пространства…
        И вдруг стало что-то видно, хотя всё расплывалось. Глаза были полны света и пыли.
        Я стоял, по плечи высунувшись из ямы, справа и слева от меня в землю уходили исполинские корни, а за спиной, надо полагать, возвышался жуткий корявый ствол горного лапа. Лап может вырасти и на отвесном склоне, но нам повезло - здесь была покатая площадка, терраса шагов двадцати в ширину и с полсотни в длину.
        Какое-то время я продирал глаза, а Лю откашливалась, а потом мы посмотрели друг на дружку и расхохотались. Чумазость и оборванность наши были запредельные, феерические. Сумки и оружие остались где-то под завалом, только у Лю чудом удержались на поясе нож и планшет. Я обхватил её за плечи, а другой рукой ерошил ей волосы, а она заливалась смехом, не могла остановиться, и я тоже не мог.
        А чуть позже я увидел маленький пруд. Здесь по отвесной стене рядом со стволом лапа сверху сползал распластанный в плёночку ручеёк; наверное, он и промыл когда-то дыру, через которую мы выползли. А когда внизу поняли, что ручей этот будет заливать штольню, его просто потихоньку, незаметно отвели в сторону.
        Вода была прохладная, но не холодная. И поместиться в прудике вдвоём оказалось вполне можно и даже достаточно удобно. Я наконец промыл глаза…
        ЛЮСЬЕНА
        Я ведь понятия не имела, чего мне от себя ждать, потому и боялась, и зажималась, и тормозила в последний момент, а он был такой бесконечно терпеливый и нежный, он тоже сказал потом, что не знал, чего от меня ждать и страшно боялся, но я ему не верю, он ничего не боится. Никогда и ничего не боится, я говорю, потому что это знаю, я просто знаю, и всё.

97
        Автожир - как, впрочем, и лёгкий вертолёт - вполне может сесть при отказавшем двигателе. Просто он при этом почти перестаёт управляться. Только что была послушная каждому движению рук лёгкая машинка, и вдруг - непонятно что. Чтобы заставить его снова слушаться рулей, нужно сильно накренить аппарат вперёд, заставить чуть ли не пикировать - а это чревато.
        Но у Кумико - а это была Кумико - другого выхода не было. То есть если бы она позволила аппарату сесть на авторотации, как этому учат на курсах, то просто промахнулась бы мимо скалы, и всё. Нужно было очень аккуратно, не срывая поток, выполнить нисходящую полуспираль, разменяв жалкую высоту на жалких полторы сотни метров возврата. И девочка справилась. Ну, почти.
        Если бы она не устала так - а лететь почти пять часов на автожире даже в хорошую погоду тяжело, это работа для крепких мужиков, руки потом весь день трясутся, - если бы не устала, она бы даже нормально села. Девочка вообще-то пилотировала как ангел. Но усталость сказалась, и то ли глазомер подвёл, то ли реакция снизилась - но она на выравнивании слишком сильно подала ротор, машинка потеряла скорость и провалилась на пару метров, и лопасти сзади, за спиной, ударили по земле и кустам, аппаратик бросило влево, он зацепился колесом за камень, развернулся почти на сто восемьдесят, в этот момент одна лопасть оторвалась и просвистела надо мной, а сам аппарат, влекомый инерцией - да ещё и поддёрнутый оставшейся лопастью, - повалился на хвост, смяв оперение, и так и застыл…
        КУМИКО
        Я думала, не сяду. Сначала я вообще думала, что не долечу, мотор несколько раз начинал чихать и дёргаться (воды в баке оставалась ещё довольно много, и фильтр был почти чист, и в чём было дело, мы так потом и не поняли), а когда я по дурной пилотской привычке пролетела над будущей посадочной площадкой - вместо того, чтобы садиться сходу, - встал мёртво.
        Но, можно сказать, я села. Как, каким чудом - не знаю. Просто не помню. Я очнулась, когда Север нёс меня на руках. Это было чудесно.

98
        Единственно, чего я испугался в первый момент, - это что взорвётся или загорится водород, но водород не взорвался, я выпутал Кумико из ремней и сначала волоком оттащил немного в сторону, а потом подхватил на руки и понёс в дом. На полпути она задёргалась, но быстро поняла, что всё в порядке, тем не менее с рук не слезла, делала вид, что это такой обморок.
        (Тебя когда-нибудь носили на руках? - спросила она когда-то в другом мире и другом времени, я сказал, что нет, и она меня пожалела: ты не представляешь, как это хорошо…)
        КУМИКО
        Он смешной. Я хоть и пришла в себя, но я не понимала, где я, что я тут делаю… и вообще меня всё время как бы опрокидывало назад, вот представьте: вы сидите на скамье и вдруг валитесь на спину, но не ударяетесь - хотя и ждёте удара, - а падаете ещё и ещё, куда-то назад-вниз-внутрь… а, духи, бесполезно объяснять…
        В общем, при посадке я неплохо приложилась головой.

99
        А мне снова придётся забежать вперёд, чтобы рассказать о событиях, которые происходят сейчас. Потому что сейчас я о них знать не могу, верно? (Я имею в виду не «сейчас», когда пишу всё это, а «сейчас» - тот момент, о котором рассказываю и в котором как бы пребываю. Сейчас-то, когда пишу, я знаю почти всё, и это сильно мешает. Сбивает.) А объяснить кое-что придётся, потому что иначе получится как бы «бог из машины» - это такое древнегреческое выражение, означающее, что события подправлены кем-то посторонним и до этого в деле не замеченным. Хотя, если разобраться, в нашей жизни этот самый «бог из машины» реально присутствует - я имею в виду землюков…
        Хотя выражение обычно используется в другом смысле.
        В общем, я запутался.
        Я уже убеждался не раз, что о том - без ложного пафоса - первом дне новой жизни у всех сохранились очень смутные, туманные воспоминания. Если, разумеется, не происходило чего-то другого, яркого - как, скажем, у Гагарина с Лю. Тут хочешь не хочешь, а запомнишь и дату, и обстоятельства. А так… Почти все уверены, например, что ураган и экстренное общепланетное сообщение случились то ли в один день, то ли наоборот - с интервалом чуть ли не в месяц. И почти никто не воспринял то, что было донесено до них, сразу и целиком - а как-то по частям, по отдельным смыслам.
        Возможно, землюки на это и рассчитывали. То есть - провели первый этап отсева.
        Очень чётко и оперативно среагировали серые. Ну, я бы другого и не ждал. У них у самих отсев при «приёме на работу» ведётся по схожим принципам. Получаешь ты неожиданную информацию - и реагируешь на неё чётко, без готовых схем, без сантиментов и без шор. Без шор, вот это главное.
        И не менее чётко отреагировали подростки. Старшеклассники. Эти как будто чего-то подобного и ждали. И что вот именно сегодня всё и произойдёт. У них уже как будто был готов план действий. Хотя, разумеется, ничего такого быть не могло, никаких заготовок, но впечатление ровно такое: ребятам дали отмашку, и ребята стартовали в ту же секунду…
        А некоторые, особо одарённые, даже заранее. Я, понятно, имею в виду Подколодных.
        Ну и ещё были люди… как бы сказать… цельные. Тина, например. Выслушав сообщение до конца, она положила в сумку буханку хлеба, несколько полосок вяленого мяса, пару метательных ножей, пошла к причалу - и угнала чей-то небольшой пикап. И полетела к острову Ливадия, с которого была родом и где у неё оставались дальние родственники.
        Из-за этой её цельности мы с ней, наверное, так долго и прожили. Не испытывая друг к другу никаких особых чувств.
        Задним числом, конечно, но - я ведь когда улетал, то понимал, что улетаю насовсем. Навсегда. И она, когда не вышла из дому, чтобы помахать…
        Ладно, не будем об этом.
        Короче, Тина была из первых, кто тронулся в путь. И кто понял, что на нарушение некоторых старых законов потом посмотрят сквозь пальцы, поскольку забудут, да и вообще - победителей не судят…
        По крайней мере, победители хотели бы, чтобы всегда было именно так.
        Подколодные влипли в свою часть истории совершенно спонтанно, без подготовки. Я не уверен, что они рассказали мне всё; в их версии произошедшего зияли лакуны, но касались они скорее мотивации, чем действий как таковых.
        Разочарованные моим отношением к их прорыву в самолётостроении, Подколодные тем не менее решили испытать изделие (не пропадать же добру!) в драконоудалённом месте, а именно - на овечьем пастбище в горах Монтрезор, в сотне километров на северо-запад от Дальнего. Они разобрали самолёт на составные части, погрузили его на свой колёсный грузовичок и попылили навстречу приключениям и, как мне кажется, честно заработанной мучительной смерти. Но до пастбища они не доехали, прозевав поворот и заехав на какую-то охраняемую территорию. То есть поначалу они якобы не знали, что территория охраняемая и вообще кому-то непублично принадлежит.
        (Поясняю всякий случай для не-эстебанцев: вообще-то у нас вся земля - не таига, а та, где можно безопасно находиться, - кому-то принадлежит; но владение может быть публичными и непубличным, то есть во втором случае вы ограничиваете в свои владения доступ посторонним. Разница по налогам в тридцать пять раз, поэтому непубличных владений мало.)
        Им просто понравилась ровная площадка. И они собрали там свой самолёт и немного испытали его. А потом их всех троих сгребли и довольно грубо, на пинках, препроводили в подвал. Сказав: ждите, вот приедет хозяин, он решит, что с вами делать. Из подвала их ночью выпустил такой же пацан, только ещё более отмороженный (это и был сын Изи, Юрка; правда, он назвал себя Гавриилом). Он сказал, что представляет бригаду Железных, был здесь на разведке, поскольку, по слухам, сюда садятся небольшие космические катера, тут он ничего не нашёл, но зато узнал, где катера стоят - законсервированные, в смазке. И не хотят ли господа Подколодные помочь ему хотя бы один из катеров позаимствовать на нужды Сопротивления?
        Ещё бы Подколодные такого не хотели!..
        (Кстати, потом мы попытались выяснить, что это было за хитрое именьице, кому оно принадлежало и чем занимались хозяева. Но так ничего и не получилось: во-первых, подлинный владелец скрылся за «вертушкой», то есть владение было оформлено на большую группу лиц, каждый из которых владел всей собственностью едва ли не несколько часов в год; это вполне легальная практика, хотя и считается действиями на грани фола; наличие хорошо поставленной «вертушки», как правило, означает, что в деле замешаны либо высокие чины синих, либо те серые, которые имеют дела напрямую с землюками. Ну, а во-вторых, никого по-настоящему это уже не интересовало, праздное любопытство, не более того. Разве что газетчики одно время рыли землю, пытались кого-то выволочь за хвост из норы - но, насколько мне известно, безрезультатно…)
        Уже вчетвером они угнали свой же грузовичок, добрались до окраин Дальнего, потом, не заезжая в город, проехали на юг до самого конца суши. Там была странная почти пустая деревня. В сарае, заваленный всякой всячиной, валялся сдутый пикап. Они его сумели расправить и наполнить, не повредив старую слежавшуюся оболочку. И полетели на нём - ночью, ориентируясь по карте, по звёздам и по Башне. На подлёте к Ключам им помигали снизу, и вскоре оттуда всплыл безмоторный баллон. Подколодные взяли его на буксир и на самой малой скорости поволокли за собой. С баллона на пикап по канату перебрался мальчишка, совсем ещё маленький, лет тринадцати. Он сказал, что ничего нового раскопать не удалось, и всё, что у них есть, - это четыре полицейских парализатора, правда, с новыми батарейками.
        Всего в деле случилось двенадцать пацанов, но таких технически подкованных, как Подколодные, больше не нашлось… Во-первых, именно они сломали сигнализацию. Во-вторых, только они разобрались с управлением катером. По идее, конечно, оно очень простое, рассчитано на самых тупых землюков, но всё же надо понять (не изучая до этого ничего похожего), что означают те или иные знаки на пульте.
        Саму историю угона они рассказывали особенно сбивчиво и лаконично, так что я ничего не буду придумывать от себя. Их вёл большой парень, встречавший пикап. Он уже знал, где что находится. Они вошли, куда надо, вырубили парализатором сторожа, потом замкнули нужные провода. Стояло четыре катера готовых и ещё два или три со снятыми частями. Все расселись по катерам - с ними Юрка-Гаврииил, - большой парень откатил ворота, и тут началась пальба. Стреляли с двух сторон из чего-то бесшумного, но очень яркого. Руслан и Герман в четыре руки сумели поднять катер, вывести его наружу и улететь. Они сначала просто отлетели подальше, потом поняли, что будет погоня или что похуже, нырнули вниз, в таигу, под кроны деревьев, а потом Юрка вообще предложил забраться в пещеру, и они действительно нашли пещеру и в неё забрались. Это была самая южная оконечность хребта Мировского, места совершенно безлюдные…
        (Я не имею понятия, почему землюки их не засекли - а если засекли, то почему не сдали синим. Объяснения могут быть любые. Мы ведь до сих пор не знаем, каков тогда был уровень их шпионства: то ли, как в легендах, они видели и знали каждое наше шевеление пальцем, - то ли, как это официально заявлялось, они лишь отслеживали и предотвращали разработку и применение запрещённых технологий. Куда ни кинь, здесь-то был именно факт незаконного владения, незаконного применения и так далее - однако землюки не то проморгали, не то всё это вписывалось в канву какой-то их же тайной операции… не то им уже было совсем не до нас.
        Землюки, при всех их бесконечных технических возможностях, иногда бывают очень небрежны, нетщательны. Генерал говорил, что им просто неинтересно, скучно надзирать за нашей нелепой провинциальной планеткой, и те, кто вынужденно это делает, просто отбывают наказание. Не знаю… я расспрашивал туристов и иммигрантов и на эту тему тоже, но про такие наказания они ничего не слышали. Думаю, для тех, кто служит, это просто ступенька в карьере, неприятная, но необходимая. А та странная нетщательность при страшном хитроумии и почти полном всемогуществе, которая нас время от времени ставит в тупик, - она происходит по другой причине, и я почти понимаю эту причину, но мне не хватает слов, чтобы её объяснить…
        В тот раз, мне кажется, им было именно что не до нас; вряд ли они точно знали, что должно вот-вот произойти, - иначе были бы утечки и разного рода знаки и сигнальчики, это уж наверняка, слишком плотно наш легальный и нелегальный бизнес на землюков завязан, - но какие-то сбои в системе начались. Землюки целой толпой свалились тогда на Ключи, кого-то арестовали, не сумевших улететь пацанов отвезли в карантин… но продолжения эта история не имела никакого. Сделали - и тут же всё начисто позабыли…)
        В пещере нашлась вода, нашлись грибы - в общем, ребята отсиживались, строя планы и ожидая какого-то обещанного Юркой сигнала, и тот делал значительное лицо, и тоже как бы ждал сигнала, хотя и знал, что никакого сигнала не будет и что они вляпались по самые маковки, надо что-то делать, но что? - ответ не приходил. Шёл день за днём, и вдруг у всех заверещали планшеты…
        Тетрадь семнадцатая
        ГАГАРИН
        Нас так и взяли: голыми и разнежившимися. С характерным шипением совсем близко от прудика опустился катер, верх его откинулся - и на нас уставились два равнодушных серых глаза. Секунд несколько мы играли в гляделки, потом пилот спросил:
        - Ну?
        - В смысле?
        - В смысле, долго я вас буду разглядывать? Поехали.
        Я встал. Лю тоже.
        - Э-э… офицер. Вы не могли бы приподнять машину? Там наша одежда.
        - Не валяйте дурака. Эти тряпки всё равно сожгут.
        - И нож.
        - Ножи вам не скоро понадобятся. Лезьте, время дорого.
        - И планшеты.
        Он кивнул, приподнял катер на полметра и впечатал его в землю так, что мы подскочили.
        - Теперь, я думаю, всё? - спросил он.
        - Да, наверное, - сказала Лю и шагнула на заднее сиденье. Вода с неё стекала - и тут же впитывалась обшивкой. - Спасибо за участие, офицер.
        Я полез следом. Едва я уселся, над нами образовался прозрачный колпак, а откуда-то снизу подул тёплый воздух с резким запахом йода.
        Катер рванул свечой вверх, нас сильно вдавило в спинку - и друг в друга. Лю вцепилась мне в руку, сжала кисть так, что пальцы слиплись. Сначала я подумал - это от страха. Но потом посмотрел на неё и понял, что она так меня успокаивает.
        КУМИКО
        Я проснулась и испугалась - или я испугалась и проснулась… Не важно. Чего-то не хватало. Вот только что оно было здесь, а теперь зияет пробоина, и в пробоину тянет ледяным ветром.
        Надо было найти воду. Я села, потом встала. Голова была тяжеловата, а тело просто не весило ничего, поэтому равновесие приходилось угадывать, ловить и сохранять. Это была почти игра.
        Место было незнакомым, но очень обычным: фермерская лачужка, место временного - когда ты не на настоящей летающей ферме, а волею нужд прикован к острову, - проживания. Плетёные стены без окон, холодный очаг, прочный потолок, «вечные» лампы с их желтоватым (или красноватым, это кто как воспринимает) светом, старинный буфет и такой же старинный шкаф - и, может быть, я не узнавала всё это только потому, что приложилась головой? Я помнила, как бездарно вмазалась в грунт, как Север нёс меня…
        Где он, кстати?
        И тут Север, словно услышав зов, появился. Откинулась шумная занавеска из множества сцепленных между собой дощечек, на каждой из которых была нарисована детская картинка, и появился Он, пахнущий деревом и железом, с рукавами, закатанными выше локтей…

100
        - Вот это да, - сказала Кумико и стала смотреть в огонь. Я подбросил ещё две чурочки. - И ты?..
        - И я. Ты же знаешь - я всегда, пока это можно, играю по правилам.
        - Знаю…
        Она вздохнула. Она вздохнула, и я почувствовал себя виноватым. Я и был виноват…
        - И это начнётся…
        - Через трое суток с момента передачи сообщения. То есть уже - через шестьдесят один час.
        - И ты надеешься успеть?
        - Теперь - да. Теперь - ты со мной. Нас двое…
        - И вдвоём мы свернём горы… Я же ничего не умею руками.
        - Сбегать, принести, подержать, дать воды… Но сначала ты отлежишься хотя бы день, хорошо? Чтобы я не беспокоился.
        - Как скажешь, о повелитель.
        - И… ты извини, но я буду… думать только о… э-э…
        Теперь она засмеялась.
        - Что?
        - Ничего. Ты такой смешной. Я не буду объяснять, ладно? Ты просто знай.
        ЛЮСЬЕНА
        За Стеной я уже бывала. Дважды. Первый раз в детстве, лет четырнадцать назад. Что забавно - мне не понравилось. Отец был страшно занят, страшно озабочен, ему было совсем не до меня - думаете, маленькие девочки такое прощают? Потом уже я стала понемногу понимать, что годы те были самые послевоенные, злые, беспощадные, а он что-то улаживал, что-то хотел изменить… но когда я попыталась его расспросить, он мне это запретил. Никаких расспросов. Забудь.
        Я постаралась забыть. Послушная, ничего не простившая девочка…
        В общем, повторюсь: тогда мне не понравилось, - а потому, наверное, и не запомнилось почти ничего. Ну, высокие такие полупрозрачные потолки - настолько высокие, что под ними растут деревья. И люди ходят по каким-то воздушным дорожкам. И ещё мы долго ждали, когда нас пропустят, - я даже поспала, удобно устроившись у отца на коленях. И всё.
        Я потом очень удивлялась, что другие чем-то восхищаются. Чем? Этими мостиками?
        Второй раз - в позапрошлом году. Университет Ляньхая, где я тогда жила (именно в университете - жила, но не училась, а исполняла роль своего рода наглядного пособия: вот на что способна медицина… ладно, это я зря, в конце концов, именно там меня собрали по частям, поставили на ноги и заново научили ходить), так вот, наш университет дружил с каким-то земным… ну, делал вид, что дружит, а на самом деле потихоньку подсасывал деньги. Время от времени к нам прилетали студенты-землюки, что-то изучали и отбывали обратно. И вот какой-то группе приспичило изучать наши примитивные верования: культ предков и всё такое. И из меня снова сделали учебное пособие - как же, внучка-правнучка и так далее в периоде - настоящих шаманов, у неё даже фамилия соответствующая… Я исполнила свой долг перед университетом - но оказалось, что нас ждёт продолжение: восхищённые чем-то студенты пригласили меня на экскурсию к Башне и по её окрестностям - и я, дура, согласилась.
        Ну, что сказать… Как раз машинный медосмотр оставил меня почти равнодушной, ведь машина не может унизить человека. Другое дело - отношение людей. А оно…
        Ф-ф-ф… Нет. Извините. Хотела бы рассказать, но не могу. Сразу накатывает такой стыд, я даже не знаю, за кого: за себя, за землюков, за наших…
        Извините.
        Нет, сама поездка оказалась интересной. Но на все красоты и диковины я смотрела сквозь пелену обиды и унижения. Чем, наверное, обидела пригласивших меня, а уж они-то точно ни при чём.
        Я потом долго думала, нарочно землюки унижают нас - или же просто не понимают, что унижают? Или им всё равно?
        Решила, что нарочно.
        В общем, когда нас с Гагариным быстренько прогнали через медосмотр и дезинфекцию, а потом в одинаковых светло-зелёных балахонах, в прилегающих масках на пол-лица и с волосами, измазанными какой-то холодящей скользкой дрянью, поставили перед высоким темнокожим офицером в ослепительной белой форме, я не испытала ничего нового. Правда. Всё уже было, и тогда кончилось хорошо. По законам симпатической магии, сейчас тоже должно было кончиться хорошо.
        Офицер, разговаривая с нами, всё время чуть-чуть отсутствовал, это у землюков общая и довольно неприятная черта, но… так уж они устроены, вот и всё.
        Сначала он ещё раз спросил наши имена, место постоянного жительства и профессию (я сказалась «без постоянного пристанища» и «свободная профессия», и пусть думает, что хочет) и осознаём ли мы, что нарушили Конфедеральный Пакт, Положение о разграничении территорий, статья шестая. Мы сказали, что осознаём, но действовали в рамках того же пакта, Положения об общегражданских правах, статья семьдесят вторая, «действия в состоянии жизненной необходимости и действия, совершённые под воздействием непреодолимых обстоятельств» - короче, невиновны при смягчающих обстоятельствах. Офицер удивлённо приподнял брови и поинтересовался, действительно ли нам было до такой степени невтерпёж? Гагарин, как мне показалось, собрался съездить ему по морде, но я его удержала (тем более что шансов у Гагарина не было, офицер сидел в невидимом «стакане» из той же дряни, из которой сделана Стена); офицер вовсе не хотел сказать скабрёзность, он имел в виду что-то другое, и я попросила его повторить всё то же самое, но другими словами. Он пристально уставился на меня, явно тормозя. Потом показал нам на белый диванчик: садитесь.
Мы сели.
        - Как вы вообще попали на эту сторону? - спросил он.
        Самое смешное, что этот вопрос нам задали впервые. Казалось бы…
        - Через подземный ход, - проворчала я.
        - Так… - он снова задумался. - Это произошло сегодня?
        - Да.
        - Сообщение, переданное по общепланетной сети, вы слышали?
        - Что? - спросил Гагарин.
        А я как-то сразу поняла: вот почему хором верещали планшеты.
        - Нет, - сказала я. - Мы ничего не слышали. Наши планшеты засыпало обвалом.
        - Интересная коллизия, - сказал он почти весело. - А ну-ка, выкладывайте всё.

101
        - Ты что-то скрываешь, - сказала она потом.
        - Да.
        Если бы здесь было окно, я бы смотрел в окно.
        - Что?
        Я капнул себе ещё несколько капель рома.
        - Можно в трёх словах и без объяснений?
        Кумико водила пальцем по столу, не замечая этого. В детстве она вот так же что-то рисовала на столе.
        - Когда-то я от тебя получала больше… Извини. Когда ты меня учил. Да. Но не потом.
        Справедливо. Несправедливо, но справедливо.
        - Я ведь объяснял, почему.
        Палец на секунду замер. Потом продолжил линию.
        - С этим трудно смириться.
        Уже ничего не сделать. Так будет до смерти.
        - Я с этим живу. И я… не виноват.
        Она спрятала руки под стол.
        - Я не хотела тебя обидеть.
        Маленькая моя…
        - Ты не обидела. Я просто… я уже забыл - как это: быть просто человеком. Забыл. Я не могу сказать, что мне тяжело. Но мне… мне сложно. Понимаешь?
        Кумико медленно, опасно кивнула. В ней бродило что-то тёмное, неправильное - и никак не могло вырваться наружу. Она летела ко мне - и вот прилетела. Я весь деревянный, и я думаю не о ней.
        - Наверное. Так что ты не хочешь мне говорить?
        Что год от года я чувствую себя всё более одиноким…
        - Последние несколько лет готовилось новое восстание. Я не знаю точно, кем. Южанами, частью кланов… не знаю. Никто из ранее засвеченных посвящён в подготовку не был. Разумно. Землюки по каким-то причинам посчитали, что доводить дело до прямого столкновения им не выгодно. И сделали упреждающий ход. Вот этот… - я кивнул на планшет.
        Он всё так и лежал на столе. На белом экранчике чернели маленькие чёткие буковки.
        Поставившие наш мир с ног на голову.
        - Ты ведь не думала, что землюки проявили какую-то там добрую волю - или как оно называется?
        Кумико долго молчала.
        - Нет. Я так не думала. Но я хотела надеяться…
        Я на секунду почувствовал себя подонком, отобравшим у девочки куклу.
        - Надеяться мы можем только на себя. И больше ни на кого в мире.
        Она взяла в руки планшет. Она держала его так напряжённо, будто он весил килограммов десять.
        - Граждане планеты Эстебан, - начала она читать вслух и с каким-то странным выражением: как бы переводя текст с полузабытого чужого языка. - Говорит Земля. Передаём важное правительственное сообщение. Движимые состраданием и чувством попранной справедливости…
        КУМИКО
        Движимые состраданием и чувством попранной справедливости, землюки прекратили импортировать концентрат пыльцы, поскольку его добыча связана с повышенным риском для жизни.
        (Лучше бы прямо сказали, что научились наконец синтезировать заменитель.)
        В связи с этим блокада с Эстебана снимается, планете возвращается полноценное членство в Конфедерации, все междупланетные отношения переводятся в обычный режим.
        (Как будто ничего и не было.)
        Поскольку за годы вынужденной изоляции общественные и государственные институты Эстебана не развивались, а лишь деградировали, выдвижения общественных лидеров не происходило и так далее, землюки решили поступить просто и загадочно: ровно через трое суток после оглашения этого сообщения Стена будет убрана; все желающие могут принять участие в Великой Гонке На Чём Угодно; тысяча финишировавших первыми будет приглашена на Землю для специальной подготовки, после которой они гарантированно получат места в заново формируемых органах государственного управления.
        (Землюки так задёшево сдали синих! Даже не задёшево, а даром. Использовали - и в канализацию.)
        Итак - пользоваться можно любым видом транспорта. Финишную черту следует пересекать по земле. Черта проведена вокруг Башни, не ошибётесь. Успехов всем, и пусть победит сильнейший.
        Тетрадь восемнадцатая

102
        (Потом, когда всё кончилось, было много попыток объяснить, почему землюки избрали такой нелепый способ формирования новой элиты. Кто-то говорил, что они хотели погрузить эту первую тысячу в списанный звездолёт и как бы по ошибке загнать его за край обитаемой Вселенной; другие считали, что выборка шла по темпераменту и удачливости, а на Земле всем этим крутым вправили бы мозги. Я сначала тоже изобретал какие-то объяснения, а потом вдруг понял, что этот способ ничуть не хуже любого другого - когда время поджимает. А время поджимало очень крепко, но этого мы тогда ещё не осознавали…)
        Может, и хорошо, что Кумико разнесла винт автожира в щепки, а то у меня был бы соблазн скопировать его - и это могло оказаться делом более долгим и трудным. Потому что пришлось бы вручную копировать фабричную вещь, понимаете? А так - две кустарные поделки…
        Я вчерне обтесал заготовки примерно к полуночи и посадил Кумико скоблить их стеклом; кривизна и толщина лопастей могла гулять на миллиметр и даже больше, а вот вес должен быть практически идеально равный, иначе вибрация разобьёт подшипники. Ровно по центру втулки, там, где пройдёт хвостовик вала, я просверлил тонкие отверстия и вставил туда сварочные электроды; на этих импровизированных осях я вывесил винты между двумя параллельными досками. Следовало добиться, чтобы после толчка винты останавливались в произвольном положении. Кумико всё поняла с полуслова; сам же я пошёл добивать разбитый автожир. Собственно, от него мне нужны были колёса и кой-какие элементы системы управления.
        Эх, если бы Кумико не разнесла так машину при посадке… я бы просто поставил вместо ротора крыло да почистил бы реактор, и всё. Кабина «Махмади» просторная, практически двухместная, мотор мощный…
        Но - не судьба.
        Впрочем, мне всё-таки повезло: хотя оперение здорово помялось, сами пластины рулей уцелели. Это экономило мне не один час работы. Я поснимал всё, что смог, и поволок это к Собаке.
        Подходя к сараю, я услышал пение.
        В день от солнца жёлтый
        Голубая жабка
        Любит в луже полоскать
        Голубые лапки.
        В серую погоду
        Вспрыгнув на диванчик,
        Жабка смотрит рыжий сон
        Про солнца одуванчик.
        В синюю погоду
        Жабка странной масти
        Скачет в луже и поёт
        Ошалев от счастья.
        Но какой бы краской
        Ни был день расцвечен,
        Всё ж сиреневый, как сон,
        Наступает вечер.
        Всё съедают тени
        И туман лиловый.
        Жабка прячется от всех
        Под листок кленовый…
        Я постоял, а потом ушёл тихо-тихо, стараясь ничем ни за что не задеть. И, конечно, задел.
        ГАГАРИН
        Офицера звали Панчо, и родом он был не с коренной Земли, а с Примаверы, старейшей из колоний (если не считать колониями древние и абсолютно зависимые от Земли крошечные поселения на Марсе и Титане - ну и ещё совершенно безумный Орбитвилль, просуществовавший тем не менее почти сто лет). Примавера была полностью интегрирована с Землёй, имела прозвище «Шестой континент» (хотя, мне кажется, на Земле их всё-таки четыре… или пятым они считают свой океан? - в общем, не знаю), гражданство и правительство у них было общее, и вообще это был такой старый тесный союз внутри Конфедерации, называвшийся Тринити: Земля, Примавера и Нова.
        Не знаю, сказалось ли происхождение, или что-то другое - но Панчо проявил себя не полным землюком. Он не отправил нас назад и не посадил в изолятор - хотя мог и вообще-то был обязан. Он только сказал: не мозольте глаза, вот вам угол, вот вам койка - и сидите тихо. Когда Стену уберут, я вас выпущу. И тогда уж - как-нибудь сами.
        Угол, что нам достался, был маленькой комнаткой при огромном пустом ангаре. В этот ангар можно было завести средних размеров дирижабль. В комнатке же стояла только койка, а сразу за дверью - стойка с бутербродами и гигиеническая кабинка-трансформер, я про такие только читал, а своими глазами ещё не видел. Подходишь, нажимаешь на квадратик с нужным знаком, происходит такой звук: «Вж-ш-шиу!» - и за дверью уже то, что тебе надо: или унитаз, или душ, или стоячая ванна, или массаж, или какая-то шуршащая гадость, от которой с тела (хорошо, что не с головы!) исчезли все волосы. И Лю сказала, что ею же можно вывести с тела все тату.
        Ну, этого мы пока не собирались делать…
        Койка тоже была своеобразная: раздвижная пластмассовая рама на одной круглой ножке, и внутри этой рамы как бы насыпана груда маленьких шерстяных шариков. Совсем маленьких, с горошину размером. Они совершенно ничем не связаны, просто висят в воздухе, но при этом не разлетаются, держат тебя так, будто лежишь в гамаке, укрывают - как-то очень уютно, не жарко, не холодно… ну и не мешают, не лезут никуда…
        В общем, выбираться из этой койки нам не хотелось совсем. А мы, собственно, и не выбирались. Иногда - поесть, попить.
        Интересно - мы почти не разговаривали. То ли боялись, что нас подслушают (если подсматривают - так и духи с ними), то ли любой разговор мог разрушить безмятежность, а мы этого не хотели. Не знаю.
        Каждый час мог оказать последним. И каждая минута.

103
        Наверное, это будет долго, скучно и утомительно: рассказывать в деталях, как я сделал за три дня самолёт. Сделал. Чтоб было понятно: я ведь ничего не изобретал, я всё это помнил, видел, знал, что должно получиться в результате… Ну, так у меня устроена память, я уже говорил. Всё, что нормальным людям для наглядности (и чтобы убедиться в правильности своих предположений) приходится изображать на бумаге, потом делать масштабные модельки, ну и так далее - я могу произвести в уме. Вывести запомненные когда-то чертежи, что-то в них поправить, представить, как всё это будет выглядеть в реальности, понять, какие изменения к чему приведут… В итоге получается этакий полноразмерный фантом, который я реально вижу. И остаётся только использовать его как форму для отливки или как стапель для монтажа.
        Да, мозги, конечно, устают. И отвлекаться нельзя.
        Опишу коротко, что получилось. Фюзеляж Собаки поставлен на толстенькие и довольно большого диаметра дутики от автожира; автожир взлетает с разбега, ему нужны колёса побольше, чем у вертолёта. Вся трансмиссия выброшена к духам, на хвостовики моторов насажены винты - толкающие. Там, где был ротор, - примитивное полумягкое крыло: две четырёхметровых трубы двенадцатисантиметрового сечения, соединённые под небольшим углом, деревянные нервюры в центре и на концах крыльев (срединная - из бонгового бруса, концевые - выпилены из древней хорошо высохшей столешницы), передняя кромка крыла - четырёхсантиметровая труба, задняя - туго натянутый тросик. По ходу работы я отказался от идеи подвесить крыло на шарнире, поставил его жёстко и закрепил подкосами. Пришлось устанавливать элероны, но это оказалось менее геморройно, чем я думал. Стабилизатор и киль я тоже сделал не так, как первоначально собирался, то есть не склеил их из реек (клей, когда я его сварил, чем-то мне не понравился, и я решил не рисковать) - а просто выпилил из второй столешницы, придал профиль, а потом прорезал корончатой пилой около сотни
отверстий, выбрав почти три четверти древесины. Всё это я прикрутил болтами к хвостовой балке. Рули я использовал от «Махмади», пластиковые, а элероны сделал из обломков его же ротора. Водяной бак от автожира очень удачно уместился на месте трансмиссии; теперь горючего хватало на восемь часов полёта на крейсерской мощности - а, по моим прикидкам, такая мощность была явно избыточной, самолёт в этом смысле гораздо экономичнее и вертолётов, и автожиров. Самым кропотливым делом оказалось натягивать и закреплять плёнку - и, подозреваю, без Кумико я бы не справился. Или справился. Не знаю…
        Когда всё было готово, когда я погасил, рассыпал «фантом», когда убедился, что машина в общем похожа на то, что я хотел сделать, - я дал себе час отдохнуть. Каменный мёд помогал, откладывая сон на когда-нибудь, но умственную усталость он всё-таки не снимал до конца.
        Было совсем раннее утро, Кумико спала, а солнце ещё не поднялось, но находилось где-то совсем рядом с уровнем горизонта. Кольцо, огненно-красная (предупреждение о надвигающемся новом шторме!) тонкая линия, делило небо пополам, чуть загибаясь и чуть расширяясь ближе к зениту, там оно было дымчато-белым на бирюзовом фоне неба, и там же висели две бледные половинки лун, Розиты и Хуаниты, казавшиеся почему-то неправдоподобно огромными. Вокруг острова, насколько хватало глаз, стелился туман. Далеко на севере плотной группой шли три крупных дирижабля, и ещё три, вразброс, висели неподалёку от Стены, которая сейчас была хорошо видна: этакий опалесцирующий занавес. Она выглядела более плотной, чем обычно - и возможно, это было сделано намеренно.
        Восход бывает особенно красив в Ясном, и особенно весной и осенью: там солнце поднимается строго за Кольцом, Кольцо делит его пополам, свет рассеивается на ледяных кристаллах, и кажется, что Кольцо - это стеклянная трубка, наполненная пылающим газом, и солнце поднимается внутри этой трубы, окружённое радужным облаком, и труба расплавляется там, где сквозь неё проходит раскалённый шар, расширяется, плотно облегает его, расплавом стекает вниз и снова застывает, продолжая при этом сиять…
        Я не уснул - это было невозможно, - но погружение в созерцание было настолько глубоким, что крик Кумико меня буквально подбросил. Я вскочил, не понимая, где я и что происходит.
        - Север, - повторила Кумико тише, но от этого страшнее.
        Я поймал её руку, повернулся и посмотрел туда же, куда смотрела она.
        Три дракона разворачивались в небе - невысоко и чуть в стороне от нашего острова…

104
        Как потом посчитали, в гонке приняли участие сто шестнадцать тысяч человек на семидесяти шести тысячах единиц транспортных средств. Причём более тысячи этих транспортных средств были наземными.
        Дело в том, что Ливадия соединена со Срединным островом (в старых книгах его называли континентом, но после того, как Конфедерация окончательно подгребла его под себя, он стал островом; такие вот мы, эстебанцы, мстительные твари, хуже драконов) восьмидесятикилометровым мостом. Построили мост в один год с Башней, но по назначению он использовался недолго - думаю, можно не объяснять, почему.
        Как оказалось, за сто лет про мост забыли не все…
        Среди летательных аппаратов насчитывалось даже несколько тысяч дрейфующих аэростатов: ферм, воздушных домов, грузоподъёмных баллонов и тому подобного. Кто-то от большого ума рассчитывал на шторм (на этот раз предупреждение дали - впервые за много лет - по планшетам; землюки как бы намекали, что и от них бывает польза), а более умные - на «высокий прыжок», рискованный, но эффективный манёвр. Дело в том, что в экваториальной зоне на высотах более восьми километров существует стабильное воздушное течение - с запада на восток. И скорость его доходит до четырёхсот километров в час. Так что резон был, безусловно был…
        Конечно, наибольшие шансы имели те, кто летел на вертолётах. Понятно, что редкий вертолёт на полной заправке покроет тысячу километров, - но кто мешает подвесить дополнительные баки или набрать воды в канистрах в салон, в багажный отсек или в кабину? Многие так и сделали; другие многие - понадеялись на озёра и реки Срединного.
        Вертолётов на старте набралось одиннадцать тысяч пятьсот (разумеется, приблизительно). И ещё две сотни автожиров. Они стягивались поближе к Стене, и уже к началу третьего дня все острова и скалы были усеяны ими. Потом подсчитали, что ещё до начала гонки разбились на посадке или столкнулись в воздухе двести четырнадцать машин, шестнадцать человек погибли, сто пятьдесят девять канули в таигу…
        Но основной, конечно, вид транспорта был - дирижабли всех вообразимых классов и размеров. Откуда-то взялись даже древние «пароходы» (это у которых один из отсеков наполняется просто горячим воздухом) и «авоськи» (самоделки из длинного шеста и закреплённой на нём сетки, набитой стандартными плёночными баллонами для летающих ферм; после войны их понаделали много, очень много, но последние несколько лет на глаза мне они как-то не попадались). Разумеется, больше всего было спортивных и полуспортивных баллонов-сольников и двушек, пассажирских купе, пикапов, омни…
        Кто мог - чалились к островам и скалам, кому не хватало места - просто дрейфовали поближе к Стене.
        Когда Подколодные и Юрка-Гавриил услышали, прочитали, поверили глазам, осознали и прониклись, то приняли решение: они-то и будут первыми! Поскольку ни о возрасте, ни о способе приобретения транспортного средства ничего сказано не было.
        Остаток времени до начала гонки они провели в рассуждениях, кто из них какой пост займёт в будущем правительстве планеты и чем запомнится благодарным современникам.
        Тетрадь девятнадцатая
        КУМИКО
        Это был просто повторный кошмар: драконы заходили на меня, тормозя широко распахнутыми когтистыми крыльями и перепонками на раскрывающихся рёбрах, выставив вперёд лапы - уродливые, с узловатыми пальцами крестовиной, и на средних пальцах загнутые чёрные твердейшие и острейшие когти, способные порвать листовое железо и раскрошить камень, и головы на длинных шеях опущены вниз, пасти приоткрыты, маленькие глазки чуть видны из-под бронированных век… и, как в кошмаре, я не могла бежать, я косо висела в воздухе, еле перебирая ногами, и не могла дотянуться ими до земли, а драконы налетали - медленно, но неудержимо, как поднимается жижа в болоте, в котором ты тонешь, мне иногда это снилось тоже: если не драконы, то болото.
        Или - я падаю, я ничего не вижу или вокруг просто ничего нет, но я знаю, что падаю. Падаю очень долго.
        Ракеты, кричал Север, он стоял на одном колене и целился, положив револьвер на сгиб локтя, откуда у него револьвер, его же убьют или посадят, отправят на торф, это то же самое, что просто убьют, с торфа не возвращаются - так говорят. Я бежала за ракетами, они в сарае слева, зелёная коробка.
        Опять приходят драконы, и я бегу в сарай. Там надо спрятаться, закрыться, запереться, переждать.
        Выстрел похож на вскрик, только очень короткий.

105
        Я не знаю, куда я ему попал, но, наверное, попал больно, шкуру пробил - потому что дракон сразу отвернул, а пара других, летящих следом, забили крыльями и ушли на высоту. Я был почти уверен, что теперь они уберутся к духам, потому что драконы трусы, я уже говорил, да? Вообще странно было само это их появление здесь, неподалёку от Стены, их явно согнали откуда-то, и они мечутся в панике, не зная, куда сесть…
        Я ошибся.
        КУМИКО
        Коробки не было.
        Я поняла, что сейчас упаду, и успела упасть раньше, сама, на колени и на руки. Невозможно было понять, это просто темно - или я ничего не вижу. Снаружи ударили ещё два выстрела, и меня вырвало.
        Я стояла на четвереньках, шатаясь, и вяло размышляла, рухнуть ли мне прямо в лужицу - или попытаться откатиться в сторону?
        И вдруг стало холодно.
        Холод не охватил меня, не проник - это всё действия, требующие какого-то времени, действия продолжительные, подразумевающие вытеснение холодом моего тепла. Ничего похожего: с этим холодом мы вдруг - в один миг - совместились. Моё тепло никуда не делось, но это не имело уже никакого значения.
        Было так: позади, где оставалась дверь - незапертая! дура, немедленно встать! немедленно запереть! - открылось окно в какое-то нездешнее чёрное место. Там было небо без лун и без звёзд, и по выглаженному, отполированному чёрному льду призрачный ветер вечно, вечно, вечно гнал невидимую колючую позёмку…
        Холод был такой же призрачный, как ветер. И такой же вечный.
        Я знала, что, если обернусь, увижу именно это.
        Я обернулась. Коробка стояла там, где должна была стоять - слева от двери. А я почему-то стала искать справа. Или у меня опять перепуталось правое и левое. Так иногда бывает…
        Самое трудное - встать, ноги не мои.
        И не надо вставать.
        Я буквально доползла и упала на эту коробку - и, держась за неё, поднялась. Землю качало. Я ударилась об один косяк и об другой.
        Передо мной было десять деревянных ступенек вверх и неровная трапеция слишком синего - как после заката - неба. Всё казалось очень плоским и грубым, словно нарисованное подслеповатым художником на побелённой мелом стене.

106
        Два дракона описывали круги совсем низко, едва не касаясь земли кончиками крыльев, а третий - или первый? в общем, тот, в которого я попал, - опустился рядом с останками автожира, зло пнул мёртвую железяку и стал складываться, превращаясь из летучей твари в бегучую. Это не очень быстрый процесс, каждое крыло нужно сложить вчетверо, и иногда у них не получается с первого раза…
        Не могу понять, куда я ему вмазал?
        А, вот, вижу. В лапу. Поэтому он и прихрамывает.
        Попадать нужно только в голову или шею. В корпус - бесполезно, это его не остановит. То есть через час-другой он, может быть, и помрёт от внутреннего кровотечения…
        Попробовать запустить имплант? Это заметно прибавит меткости.
        Не успею. Для запуска нужно сосредоточиться, нужно хотя бы секунд пять…
        Дракон встал в позу угрозы: лапы расставлены, корпус вытянут и наклонён вперёд, хвост напряжён и изогнут, кончик качается вправо-влево, голова почти у самой земли, пасть раскрыта до упора, во все сто сорок четыре зуба, и длинный язык, высунувшись далеко вперёд, качается синхронно с хвостом. По идее, это должно отвлекать или даже гипнотизировать противника.
        Я дважды выстрелил ему в пасть и оба раза попал. Но мозг пули не нашли.
        - Кумико!
        Не слышит…
        Он встряхнулся, помотал башкой - и побежал, хромая, не совсем на меня, а правее - на Собаку!
        Конечно. Следовало ожидать.
        Я выстрелил ещё дважды, метров с десяти, и сразу понял, что наконец попал куда надо: лапа, занесённая вперёд, не приняла на себя вес тела, уехала в сторону, и дракон грянулся брюхом и башкой, взметая пыль, опрокинулся на бок, верхнее крыло полураскрылось и безвольно завернулось за спину, и только хвост на автомате взлетал и ударял по земле, поддерживая уже не нужное мёртвому телу равновесие.
        Потом туша дёрнулась, и из неё, пузырясь, попёрло дерьмо.
        - Кумико!
        КУМИКО
        Я слышу. Я иду. Я просто не могу быстрее…

107
        Я, торопясь как мог, перезарядил револьвер. Оглянулся. Над спуском в сарай появилось лицо. Абсолютно чёрно-белое. Белые щёки и лоб, чёрные губы и провалы глаз.
        Потом к этому добавились плечи.
        Оба дракона заходили на посадку.
        Я бросился к Кумико, одной рукой подхватил коробку с ракетами, другой - её саму, за локоть. Выдернул наверх.
        - Да, - сказала она, хотя я ни о чём не спрашивал. - Конечно.
        КУМИКО
        Я кое-как выбралась и стояла, не в силах приспособиться к свету. Прямо передо мной умирал дракон. Ещё двое висели в небе совсем рядом.
        Север, двигаясь как-то странно - боком и даже чуть отворачиваясь от меня, - забрал коробку. Мне сразу не за что стало держаться, и я ухватилась за него.
        - Сейчас отпугнём этих… - он встал на колено (а я упиралась ему в плечо вытянутыми руками) и раскрыл коробку. Там плотным рядом лежали красные, зелёные, белые и сиреневые картонные трубки - как мне показалось, раза в два больше по размеру, чем привычные сигнальные ракеты. - Помнишь ещё, как с ними обращаться?
        (А драконы всё так и висели в небе - почти неподвижные.)
        - Да, - сказала я. - Конечно.
        Я взяла первую попавшуюся - красную - ракету в левую руку, правой разорвала бумажное донышко, уцепилась пальцами за верёвочную петельку. Навела ракету на того дракона, что висел ближе. Сжала патрон покрепче и коротким рывком выдернула петельку.
        Раздалось звонкое «Чпок!» - и всё заволокло белым дымом. Руку ощутимо толкнуло отдачей. Потом донёсся невыносимый визг, как будто под механическую пилу подсунули кровельное железо. Сквозь дым я видела, как от меня к драконам медленно улетает бешено крутящееся огненное колесо. Вот от него в стороны поплыли красные, как угли, огни, - а через секунду вспыхнул и закружился в воздухе малиновый, всё набирающий яркость пламени шар…

108
        Я выпустил в сторону драконов три ракеты, когда мне вдруг (совершенно вовремя, знаете ли) пришла в голову мысль, что фейерверком пугать драконов бесполезно. Видали они эти фейерверки при куда более приятных обстоятельствах. Впрочем, обдумывая эту мысль, я пальнул ещё тремя ракетами - действуя как автомат. Кумико всё никак не могла добраться до спускового шнура…
        Наверное, всё-таки в какую-то оторопь я этих тварей вогнал, они раздумали садиться и ушли на следующий круг. Фейерверк - это хорошо, думали они, но не то время суток, не тем пахнет… и, наконец, обе были девочки, а мальчик валялся тут и думать не думал ни о чём занимательном. Но ушли они только на следующий круг, а не убрались совсем.
        Кумико добралась до шнура. Неловко наведя ракету на цель - солнце слепило ей глаза - она дёрнула за шнурок, ракету выбросило из патрона, но - просроченный товар! что возьмёшь? - двигатель её сработал не сразу, так что ракета сначала стукнулась о землю, несколько раз кувыркнулась - и только потом рванула свечкой вверх, оставляя пушистый след; при ударе она, наверное, повредила себе что-то, потому что свечка тут же искривилась, изогнулась… в общем, ракета по пологой дуге обогнула летящих драконов - драконих, конечно - и стала пересекать их курс - прямо перед мордами - и одна из драконих схватила её пастью. Машинально, я думаю.
        И тут сработала сигнальная головка.
        Это была ракета для подачи светозвукового сигнала. Ночью такую вспышку видно километров за сорок; звук не так слышен, но тем не менее километрах в пяти люди оглядываются. Когда такая штука срабатывает во рту…
        Драконихе оторвало голову, и она упала так стремительно, что я почти не успел заметить этого. Вот кадр - она есть, а вот следующий - уже нет.
        Утрирую, но не очень.

109
        До третьей наконец дошло, что происходит какая-то, извините, херня. То, с чем она никогда в жизни не сталкивалась. Не сразу, но дошло. Она посмотрела вниз, вслед падающей сестре или подруге, потом на неподвижного мужика, потом на нас - запоминая. Впечатывая в свой тупой злопамятный мозг.
        И полетела прочь.
        Я тут же выкинул её из головы.
        Кумико стояла неподвижно, всё ещё держа в вытянутой руке пустой картонный пенал. Потом начала медленно оседать, я еле успел подхватить её. Уже у меня в руках тело заколотилось. Глаза закатились, и в уголках рта появилась белёсая пена.
        ЛЮСЬЕНА
        Поздно вечером появился Панчо, принёс бутылку вина и какие-то незнакомые сладости, напоминающие засахаренные персики, но кубиками - и зелёного цвета. Он забежал попрощаться, им приказали свернуться на сутки раньше, чем было намечено (то есть не завтра к полуночи, а сегодня к полуночи), что не успели забрать, то бросить - и уматывать поближе к Лифту. Мы же можем оставаться здесь, пока не надоест и пока хватает бутербродов, а бутербродов хватит ещё надолго…
        Панчо пригубил вино, пожал нам руки и исчез.
        - Ты что-нибудь поняла? - спросил Гагарин.
        - Пока нет, - сказала я.
        Ближе к полуночи мы выбрались из ангара, рассудив, что в суматохе отбытия на нас не обратят внимания, а подышать свежим воздухом, наверное, следует. И заодно как бы невзначай полюбоваться историческим событием: землюки бросают какой-то свой объект и отправляются восвояси.
        Причём на сутки раньше, чем было намечено. Наверное, что-то происходит вокруг - невидимое, но существенное.
        Ночь стояла совершенно прозрачная, ни намёка ни на облака, ни даже на дымку. В Кольце прямо над головой чернел разрыв, и по этому разрыву было видно, какое оно огромное и какая небольшая по сравнению с ним наша планета. Над горизонтом рогами вверх плыла оранжевая луна, Кончита.
        Башня была видна необыкновенно ясно - не только освещаемая её часть, но и заатмосферное продолжение, призрачная, еле уловимая, но всё-таки различимая черта на угольной небесной доске, и яркая звезда самого причала, с которым стыкуются межзвёздные корабли, а там полгода - и ты уже в другом, совсем другом мире…
        Четыре вертолёта, шелестя винтами, тяжело поднялись и ушли в сторону Башни, а пятый сделал круг над строениями и отправился за ними следом.
        - Ну, вот… - сказал Гагарин так, словно это он всё организовал, но скромничает.
        И тут раздался другой, бубняще-воркующий звук моторов, и из-за дальнего ангара показался наземный грузовик на колёсах. Он двигался в облаке света. Он тянулся, тянулся и тянулся, необыкновенно длинный, восемь колёс, уже двенадцать… Вслед ему выехал такой же, потом третий. За третьим появилась совсем небольшая машинка без окон, и замыкал процессию гусеничный трактор. В отличие от наших, этот катился почти бесшумно…
        Мы с Гагариным уставились друг на друга, уже всё поняв, но ещё не в силах сформулировать. Он нашёлся первым.
        - Мы не на Котуре…
        - Ага, - сказала я.
        Да, катер - это быстро. Непривычно быстро…
        Мы были на Майском, на его застенной части, всё вокруг просто вопило об этом, но дошло до нас только сейчас.
        Однако хорошо, что дошло. Могло ведь и не дойти.
        Гагарин сказал, что надо выждать минут двадцать, а то и полчаса, и сразу же идти обследовать, что тут есть интересного и полезного. Я была настроена не менее решительно, но подождать, безусловно, имело смысл, заодно мы допили вино… и, как только начало светать, неохотно принялись одеваться.
        Панчо в своём стремительном монологе как-то сумел подчеркнуть вот это: бросаем всё, что не успели погрузить. Я думаю, он это сделал намеренно. Рисковал? Может быть. Не знаю.
        Короче, в последнем ангаре среди ящиков и контейнеров Гагарин нашёл несколько мотоциклов. Они стояли штабелем, упакованные в такие специальные решётчатые конструкции, не совсем ящики, но что-то вроде того. И там же нашёлся целый стеллаж с упакованными в вакуумные мешки рабочими костюмами из чего-то, напоминающего микрослойку, только приятную на ощупь. Это оказалось очень кстати, потому что ехать на мотоцикле в наших широченных балахонах было бы смешно. А ботинки мы подобрали использованные, землюки их носят какое-то время, а потом отправляют на переработку. Вот из того, что они не успели отправить, мы и выбрали себе по паре.
        Гагарин довольно долго возился, прежде чем сумел открыть ящик с мотоциклом. Но - сумел.
        - Ты умеешь?.. - спросила я. Спохватилась.
        - На наших - да, - сказал Гагарин. - На этих… - и поехал.
        - Слушай, - сказала я, когда он, сияя глазами, подъехал и лихо затормозил рядом со мной. - Надо дождаться, когда уберут Стену. Чтобы не придрались на финише. Они ведь не сказали, откуда надо стартовать, но точно сказали, когда. Понимаешь? У нас ведь есть небольшая фора?..

110
        Конвульсии прекратились быстро, но в сознание Кумико не пришла. Лицо стремительно осунулось, кожа на скулах стала восковой.
        Я прокрутил в памяти всё, что знал о подобных случаях. Спасти Кумико могла только немедленная операция. Ближайший доктор… и я задумался. Ближайшим и лучшим получался секретный доктор Ригдзин, но есть ли там поблизости место, чтобы сесть? Да, место было - примерно в километре. Хорошо, подумал я, километр - это нормально, я донесу.
        Теперь надо было расчистить «взлётную полосу». Я выволок мотоблок, погрузил на него лебёдку, отвёз и закрепил лебёдку в стороне от пути, намеченного мною для разбега самолёта, зацепил тросом драконью тушу за хвост - и стал крутить ворот. Сначала дракон волокся плохо, потом пошёл легко - по собственному дерьму. Я доволок его до лебёдки и побежал к Кумико. Поднял на руки и изумился: она была намного тяжелее, чем раньше. На полпути к самолёту я вдруг остановился - как будто поймал жгучий ненавидящий взгляд в спину. Оглянулся. Да. Из-под обрыва всплыл и, шумнув винтами, завис над землёй небольшой белый дирижабль-купе с эмблемой шерифа. Не знаю почему, но я растерялся. Нет, наверное, знаю. Я был застукан на месте страшнейшего на Эстебане преступления…

111
        Вспоминая потом этот эпизод (и уже достоверно зная многое из того, что происходило в этот час вокруг Стены), я так и не смог вразумительно объяснить себе, откуда здесь взялись эти ребята. Я уже описывал расположение моей чересчур уединённой фермы: ближайшие населённые места в двухстах километрах к юго-востоку и в пятистах - к северо-западу (если не считать безымянного воздушного посёлка). Именно поэтому никому и в голову не пришло занимать здесь стартовую позицию - делать такой крюк непонятно зачем.
        И эти ребята наверняка прилетели не для того, чтобы принять участие в гонке. Им зачем-то был нужен я. А узнать о том, что я здесь, они могли, например, из публикации договора дарения - она происходит достаточно быстро, в течение нескольких часов. Или им всё сказали Макбет и второй; Арменовы порученцы так ведь и не вернулись обратно, и куда они делись, никто до сих пор не знает…
        В общем, перед нами просто ещё одна непрояснённая деталь в этой запутанной истории. Одна из многих. Я, честно говоря, не уверен, имеет ли смысл делиться своими догадками по поводу таких вот тёмных (или белых?) пятен. Всё равно у меня нет единой теории, которая разом бы всё объясняла и расставляла по своим местам. Может быть, её пока нет. А потом появится. Не знаю…
        Скажу только, что по жизни мы бродим, как в густом-густом тумане, и тычемся во что попало, и, только ткнувшись, понимаем или догадываемся, что это такое под руками, или долго не можем понять, или просто шарах по голове, и ты уже на всё смотришь сверху.
        Помните же, наверное, ту старую сказочку про трёх слепых мышат, которые описывали, на что похож кот?
        Двое спрыгнули с подножек и быстро пошли ко мне, третий остался в кабине, дирижабль немного сдавал назад, получив слишком сильный тормозной импульс, пилот снова коротко запустил левый движок - так, чтобы машина слегка развернулась и на несколько метров поднялась, и я бы перед ним был как на тарелочке. Руки у идущих были пусты, но я не сомневался, что нужное в них появится мгновенно; а тот, который их страховал, что-то держал на коленях, и я не удивился, когда рассмотрел срез ствола: это было ружьё, и далеко не факт, что духовое. Толщина стенок показалась мне излишней; потом я догадался, что это глушитель.
        - Господин Гардус? Север Гаевич? - спросил один из подошедших, бритый наголо и горбоносый. Они остановились грамотно, этот шагах в четырёх, второй на полшага позади.
        Я опустил Кумико на землю. Голова её безвольно откинулась.
        - Чем обязан? - спросил я, не поднимаясь с колена, морщась и прижимая руки к животу.
        Того, который остался в дирижабле, я уже узнал: это он сидел в «Крауфе», держа в руках винтовку - наверное, точно такую же, как сейчас лежала у него на коленях; и не исключаю, что это всё-таки именно он стрелял в Игната, а никакой не замаскированный стрелок в толпе или в доме напротив. Только сейчас лоб его не был перевязан шарфом, как тогда, и из-под белёсых волос отчётливо проступало карминное тату, характерное для уроженцев Ламантина - большого и далёкого (семь тысяч километров от Башни) юго-западного острова, который из-за этой удалённости жил какой-то совсем обособленной жизнью - подобно Плато Роксоланы; но если заселение Плато началось сравнительно недавно, на моей памяти, то Ламантин как обособился лет двести назад, так и продолжал в том же духе. И ещё я узнал одного из тех, кто подошёл ко мне, - второго, молчавшего; он был среди публики на судебной площади - худой, нескладный, с мятым лицом. Горбоносый же не попадался мне на глаза никогда - или, по крайней мере, последние двадцать лет.
        Он не удостоил меня ответом, стал оглядываться по сторонам - а потом, вытянув шею и по-куриному наклонив голову, уставился на Кумико.
        - Я слушаю вас, - прокряхтел я, встав и по-прежнему прижимая к животу руки; меня очень убедительно покачивало.
        - Так-так-так, - хмыкнул горбоносый. - Ещё и укрывательство преступных элементов. Незаконный промысел, незаконная техническая деятельность, да ещё и укрывательство. Вы, господин Гардус, опасный анархист! Вами должна заниматься Канцелярия!
        - А вы кто? - спросил я.
        - Вам кто-то позволил задавать вопросы? Ну-ка…
        Пока длился этот короткий и исключительно содержательный диалог, дирижабль по инерции медленно разворачивался и медленно приближался ко мне, ламантинец был, наверное, очень хороший стрелок, но средний пилот.
        (Я мог позволить себе стрелять только наверняка: пальба по дракону показала, что у старого разбитого револьвера с кустарными патронами кучность, как у садовой лейки. И если на дракона я потратил почти весь барабан, и ладно, - то сейчас ситуация была острее…)
        Я раздвоил зрение: правым глазом я смотрел на горбоносого, левым, как бы уплывшим, выцеливал пилота; засветились перекрестие и дальномер, тридцать семь метров, тридцать пять, на этой дистанции в голову я могу и не попасть, подождём до тридцати…
        - Я сказал: руки за голову! Что, не понятно?
        - Я не могу… - жалобно; тридцать три метра. - Я ранен…
        - Ты же её тащил! - горбоносый шагнул вперёд, специфически изгибая кисть правой руки, сейчас в неё скользнёт из рукава метательный (или просто обдирочный) нож. - Ты же свою девку на руках…
        Тридцать. Всё-таки и тридцать - далеко.
        Я перевёл перекрестие прицела со лба на грудь пилота. И, задержав дыхание, особым образом сократил диафрагму.
        Руки, подчиняясь теперь не только мозгу, выхватили из-за пояса револьвер, взвели курок и прямо от живота пустили пулю в центр перекрестия. Я мгновенно перевёл прицел на горбоносого, он уже производил замах, и выстрелил - в лоб. Попал ниже, но на результат это не повлияло. Третий выстрел я произвёл уже из нормальной стойки и с вытянутых рук - в правое плечо сутулого. Четвёртый - ему же в колено.
        Снова внимание на пилота. Он ещё жив, он даже пытается поднять винтовку.
        Стреляю.
        Всё.
        Вот теперь всё.
        Выдыхаю. Ещё выдыхаю. Жду.
        Трудно сказать, что испытываешь, когда имплант отключается. Что-то лопается внутри, или рвётся… не совсем так, хотя похоже.
        А перед этим тебе как будто ткнули - не сильно, но очень точно - в солнечное сплетение.
        Вот теперь можно дышать. Вдох…
        Первый, как всегда, получается со стоном.
        Тетрадь двадцатая
        ГАГАРИН
        Никаких средств связи у нас не было - а скорее всего, мы просто не могли их найти. Может быть, надо было встать перед пустой стенкой - скажите, зачем землюкам пустая матово-серая полупрозрачная стенка? - и каким-то особым образом щёлкнуть пальцами…
        В общем, нашёл я только часы, и на этом мы решили успокоиться.
        Да, и ещё смешная вещь: то, что я по привычке посчитал баком для воды, оказалось багажником. Бака на мотоцикле просто не было, а в реакторе - размером и весом с четвертинку кирпича - каким-то образом сразу образовывалось электричество.
        На всякий случай я снял с других мотоциклов три реактора про запас. Ну и заодно попытался разобраться в тонкостях управления. Во всё не вник, но навигатор мне стал понятен. И ещё такая полезная функция, как изменение профиля шин. То есть их можно было сделать узкими и почти гладкими - или широкими и шипастыми, в зависимости от дороги.
        А дорога, если судить по навигатору, нам предстояла всякая. Потому что вот эта выглаженка, ровная и шершавая, как лента наждачной бумаги, по которой уехали грузовики - она идёт только до аэродрома, и оттуда, надо полагать, технику вывезли на огромных треугольных воздушных транспортах-тысячетонниках, все наверняка видели их, они не раз появлялись и по нашу сторону Стены. Не знаю, что землюки на них вывозили…
        Нам же с Лю предстояло ехать по гребню хребта Гюльви: это такая дуга из девяти небольших островов, соединённых перемычками (и в двух местах - небольшими мостами). Хребет Гюльви, часть берега острова Срединного и хребет Шиманского образуют почти правильную дугу, половину окружности, это древний - два миллиарда лет, написано в учебнике - метеоритный кратер; как внутрь этой окружности попали Минус, Котур и Снегири, не считая двух десятков мелких островков и скал - для меня загадка. Север говорит, что произошёл сдвиг сейсмических плит, вызванный той же катастрофой, что выбросила на высокую орбиту почти всю воду планеты. Ну, может быть.
        В общем, на экране навигатора дорога по гребню хребта была обозначена, а вот что там не говорилось и не показывалось, так это когда её последний раз чинили и расчищали.
        Но разве у нас был хоть какой-то выбор?

112
        Я проводил взглядом уплывающий дирижабль. Близок локоть… Досадно было потерять такую ценную в предстоящей гонке вещь, как настоящая винтовка. Не говоря уже о решающих уликах в деле убийства Снегиря. Но…
        Но.
        Кумико дышала, и пульс был нормальный. Я усадил её в кабину, пристегнул - и подошёл к последнему бандиту. Было почти невозможно улететь, не задав ему пару вопросов.
        У него была та фаза шока, когда боль притуплена, нужно только не двигаться. Он и не двигался.
        А я вдруг понял, что мне ничто не интересно…
        Вернее, не так. Мне всё было по-прежнему интересно, и добыть доказательства невиновности Снегиря по-прежнему оставалось моей главной задачей, и вот передо мной был готовый к употреблению источник информации, который скажет всё и не соврёт, потому что - зачем? Конечно, он может просто не знать прямых ответов на прямые вопросы, но это и не важно: по косвенным можно восстановить практически всю картину. Однако для этого даже мне понадобится несколько часов…
        - Вас послали меня убить или просто задать вопрос?
        - Забрать… желательно целым…
        - А потом?
        - Не знаю.
        Я присел рядом с ним, упёр ствол револьвера в шею (дабы не искушать) и вынул из его кармана планшет.
        - У тебя есть наследники?
        - Да.
        - Сообщи, что ты умер.
        Я подождал, пока он отошлёт сообщение.
        - Что-нибудь передать на словах?
        - Не надо.
        Я оглушил его, отволок в сарай, там перевязал, чем под руку подвернулось, и ушёл, заперев снаружи дверь. Если повезёт, его заберут отсюда. Если не повезёт… ну, значит, не повезёт.
        Жизнь проста.

113
        Вот и всё. Стараясь не думать ни о чём только что бывшем и том, что за всем этим кроется, я забрался в самолёт, покачал ручку, покачал педали. Закрыл глаза и сосредоточился на нужных действиях - и в какой последовательности я должен их совершить.
        Посидел - и понял, что так я никогда не взлечу. Меня слишком сбивает автоматизм управления, наработанный на вертолёте. А тут всё по-другому.
        Но взлететь надо. У меня хороший запас мощности. Я правильно рассчитал центровку. Я вообще всё правильно сделал. Просто и правильно.
        Давай.
        Не могу сказать, что рука моя тряслась, когда я запускал моторы. Но усилие, чтобы преодолеть какую-то дурную скованность, надо было прикладывать.
        Я погонял моторы на малом газу, прислушиваясь к звукам и вибрациям. Немножко потряхивало. Не сильно. Поршневые моторы всегда потряхивает.
        Оставил их погреться.
        Так. Сейчас ты сделаешь то, чего никогда не делал. Ну и что? В первый ли раз? Сколько раз ты делал то, чего никогда не делал до этого, и каждый раз получалось.
        Вперёд. Только так ты спасёшь Кумико. Да, одно неверное движение - и смерть. Но не делать ничего - тем более смерть.
        Вперёд. И - отключи мозги…
        Самолёт взлетел сам. Я просто держался за ручку.
        ЛЮСЬЕНА
        Майский - остров большой, и даже не столько большой, сколько длинный. От нашего ангара до Стены было километров сорок, и естественно, что никакой Стены и ничего, что творилось по ту её сторону, мы не видели. Поэтому нам самим нечего рассказать, зато мы всегда с интересом слушаем чужие истории.
        Стену должны были убрать в три часа дня. Мы дождались, когда будет три ноль одна, и поехали.
        Гагарин мне объяснил, что лучше всего - это просто обнять его сзади, но обнять, так сказать, гибко: то есть когда он наклоняется в сторону, или вперёд, или назад - то отклоняться вместе с ним. Главное - не препятствовать и не стараться помочь.
        Я поклялась, кровь из носу, следовать инструкциям. И мы, разумеется, завалились на первом же повороте - хотя, казалось бы…
        Урок я усвоила сразу - тем более что именно носом я в плечо Гагарина и ткнулась. Хорошо ткнулась, так что всё свершилось по клятве. Но это был первый и последний случай моего разгильдяйства. Произошедшего от общей расслабленности. И даже не просто расслабленности. Разнеженности. Уж очень здорово это было - сесть сзади, обнять, прижаться…
        Ну, вы меня, наверное, понимаете.
        А если не понимаете, так и идите к духам. Мне не о чем с вами говорить.
        Да, я звучу, как кошка. И что?
        До южной оконечности острова мы домчались почти мгновенно, а дальше была та самая дорога. О которой я не знала ничего, а Гагарин, как оказалось, не всё.
        Потом уже я прочитала, что эту дорогу - и ещё несколько других, подобных ей, - построили в первые десять лет колонизации, и по тому проекту все острова должны были быть соединены мостами. Но для того, чтобы начать строить мосты, надо было проложить несколько таких вот временных «технических» дорог. В результате мосты не построили, дороги почти забросили - поскольку те мизерные грузоперевозки, которые у нас практикуются, вполне можно осуществлять и по воздуху…
        Так вот, объясняю, что такое «техническая дорога»: это трёхметровой ширины полотно из неплохо подогнанных и надёжно скреплённых плит неизвестного мне серого пупырчатого материала, который не похож ни на металл, ни на камень, ни на пластик - ни на что не похож. И семьдесят пять наших лет для него ничто…
        Просто местами из-под этого полотна выкрошилась порода.
        Но мы не упали. Хотя ехать по таким участкам было жутко. Как по подвесному мосту: дорога проседает, раскачивается, или же она настолько накренилась, что напоминает скат крыши. А рядом обрыв, и какой обрыв!..
        Даже когда просто стоишь рядом с таким обрывом, хочется, чтобы за спиной был парашют.
        А парашюта нет.
        (Потом мы узнали, что землюки специально ничего не исправляли: это у них была спортивная трасса. Они на ней гоняли на мотоциклах для развлечения. Для удовольствия. Это выше моего понимания… Когда я спросила Гагарина, было ли ему страшно, он сказал, что нет, страшно не было, но было что-то вроде отчаяния, потому что - даже не остановиться! Только вперёд! Страшно стало потом, через пару дней. И - держалось долго.)
        Я сказала, «жутко, как по подвесному мосту»? Дура. Вот когда мы действительно подъехали к подвесному мосту…
        Это да.

114
        Я немного просчитался то ли с центровкой, то ли с углом установки крыла: машина всё норовила задрать нос. Я парировал это её намерение рулём высоты, сильно отдавая ручку от себя - и вынужденно держал весьма среднюю скорость. Впрочем, полёт всё равно получался более быстрый, чем на вертолёте…
        От сильного ветра в лицо Кумико стало, кажется, немного лучше; во всяком случае, этот пугающий меня восковой оттенок кожи пропал, она была теперь просто бледна, но и только. Несколько раз она почти приходила в себя, поворачивала голову, я видел, как под веками движутся глаза. Потом - вновь обмякала.
        Мы долетели быстро, но сесть я смог только с третьего раза.
        Только когда я с Кумико на руках подбегал к лесопилке, меня пронзила мысль: а вдруг и док Ригдзин, подхватив семейство, понёсся за счастьем? Но он оказался благоразумен.
        Я коротко объяснил, что произошло, он кивнул и велел дочерям быстро разворачивать операционную. Я думал, он заберёт Кумико в подвал, там у него всякие машины и приспособления, большей частью незаконные, но нет - под навесом поставили раскладной стол, столик, лампу, расстелили простыни…
        Маруся увела меня на веранду, чтобы я не дёргался зря, и только я успел написать записку шерифу, чтоб он послал кого-нибудь на Коробок, а Маруся - заварить чай, как пришёл док в сопровождении старших дочерей, они сдирали на ходу бумажные передники, местами простроченные красными пунктирами.
        - Ну вот, - сказал Ригдзин. - Я называю это: мастерство.
        - Что, уже всё? - спросила Маруся.
        - Представьте себе, дорогая, - и док самодовольно развалился на плетёном диванчике. - Дорогой Север, ваша девушка вне опасности… если вам, конечно, не взбредёт в голову забрать её немедленно.
        - Действительно уже всё? - не поверил я очевидному.
        - Действительно. Ну - простейший случай, простейший. И повезло, конечно, мы сразу попали на кровоточащий сосуд, не пришлось искать, зря резать кость…
        - Мне можно к ней?
        - Сейчас девочки её перебинтуют, отвезут в спальню… Дорогая, налейте и операционной бригаде, они заслужили по глотку хорошего чая. Север, а вы слышали об этом массовом помешательстве, которое охватило полмира?
        Кумико пришла в себя вскоре после операции, а теперь спала, именно спала, док накачал её снотворными экстрактами. Рядом дежурила девочка Настя, следила за пульсом, давлением, температурой. Я поцеловал Кумико в тёплую щёку, Настю - в макушку. Вышел. Достал трубочку. Руки тряслись.
        Именно в этот момент далеко отсюда исчезла Стена.
        ГАГАРИН
        Значит, чтобы было понятнее: обычный подвесной мост делают так: от опоры А к опоре Б прокидывают трос или два (можно и больше), и закрепляют в ненатянутом состоянии, потому что если натягивать их, то нагрузка на опоры и на сами тросы возрастает в разы. Потом на этих тросах через более или менее равные промежутки закрепляют тросики более тонкие, свисающие вниз, на которых и подвешивают настил. То есть фишка в чём? В том, что к провисающему тросу подвешены множество маятников разной длины и с разной, естественно, частотой колебаний, и любые возникшие возмущения соседними маятниками немедленно гасятся.
        Этот же мост строили, руководствуясь принципом: нарушить как можно больше правил. Распять здравый смысл.
        Два параллельных троса, натянутых туго, как струны. На них уложены деревянные доски, металлические решётки, где-то ближе к середине - что-то похожее на дорожные плиты. Наверное, настил этот как-то закреплён.
        И всё. Нет даже ограждения.
        Длина - судя по навигатору - сто двадцать семь метров. Лететь, если сорвёшься, - полтора километра.
        Я прошёл немного, два десятка шагов. Уже тут чувствовалось, как мост гудит и подпрыгивает под ногами. Вернулся. Лю стояла тихая и очень строгая.
        - Знаешь… - начал было я и замолчал.
        В воздухе набухал объёмный, идущий как бы со всех сторона сразу, рокот. Первая волна вертолётов нагнала нас. Трудно сказать, сколько в ней было машин, но уж точно не меньше сотни. Они шли левее нас на высоте островов или чуть ниже, и нужно было всматриваться, чтобы рассмотреть их в дымке. Это был почти ровный строй, фронт, вал, лишь нескольким машинам удалось немного вырваться вперёд; слегка отстающих было больше, чем опережающих, и они растянулись на полнеба. А за ними угадывались уже самые быстрые из дирижаблей…
        Лю что-то сказала, я не услышал и наклонился к ней.
        - …и все серые окажутся у власти, - говорила она. - И нам тогда…
        Она была права, я это знал. Может быть, нам придётся бежать с планеты, и только сегодня для будущего побега предоставляется шанс.
        Единственный шанс.
        Но почему-то приходилось заставлять себя помнить об этом.
        - Давай так, - сказал я. - Ты подождёшь, пока я проеду…
        Лю помотала головой.
        - Мне так проще…
        Она снова помотала, сильнее.
        - Я буду меньше бояться…
        - А я? - она прошептала это, глядя исподлобья.
        Ладно, подумал я. Если этот мост тут есть, значит, его для чего-то использовали. Не просто ведь так.
        - Ладно. Значит, отдохнули, теперь вперёд. Держись как держалась, даже ещё мягче, обними меня плотно, прильни - и расслабься, понимаешь, расслабься совсем. Чтоб я тебя чувствовал как себя…
        Один из подотставших вертолётов прошёл над нами, развернулся над тем берегом, вернулся, завис. Я махнул ему: лети. Он отошёл немного в сторону, спустился вниз, приподнялся - и я понял, что там сидит кто-то с киноаппаратом и примеряется.
        Скотина.
        Я переплёл пальцы, прощёлкал суставы, взялся за руль. Подождал, пока Лю примостится на своём месте. Ещё какое-то время смотрел вперёд, фиксируя дорогу, втягивая её в себя и убирая всё лишнее - всё, что могло помешать. Это чем-то напоминало расслабление в таиге - отключаешь всё вокруг, заставляя разум и тело полностью подчиниться… какому-то другому разуму; по-моему, так. Вот и сейчас: ничего больше в мире не было, только вот эта лента, которая ляжет под колёса, вот она уже покатилась навстречу, всё быстрее, быстрее…
        Вертолёт прошёл над нами совсем низко, но он был как будто бы нарисованный, а потому совершенно несущественный.
        Время от времени лента пыталась ускользнуть из-под колёс, её приходилось ловить, руль колотил по рукам, он колотил всё время, но иногда очень сильно, почти невыносимо. И сам мотоцикл всё норовил вырваться, когда едешь так, то ведь не сидишь, а стоишь на полусогнутых, держа его коленями, и он почти живой. Несколько раз попадался настил из дорожных плит, перед ними нужно было немного сбавлять скорость, а потом отпускать мотоцикл, позволяя ему прыгнуть самому через край плиты - чтоб без толчка. Потом эти плиты потянулись одна за другой, и оказалось, что мост кончился, дальше был довольно большой плоский остров, отдохнём? спросил я Лю, но она сказала, что не надо, не надо останавливаться, у нас ещё четыре пятых пути впереди, и я сказал «ладно».
        Вертолёт поравнялся с нами, и пассажир, вытянув руку, показывал большой палец. Потом они легко обогнали нас и ушли вперёд.

115
        Когда я вернулся к самолёту, его окружала толпа ребятишек. Человек тридцать. Среди них я заметил двух младших девочек дока, Юлю и Милу. Они на правах старых знакомых забрались в кабину и оттуда что-то объясняли собравшимся. Я выступил с краткой речью и пообещал, что все увидят сегодня полёт моего чуда техники, но перед этим мне нужно в нём поковыряться. А чтобы я поковырялся правильно, меня не нужно отвлекать. Договорились?
        Где подкручивая, а где отпуская крепёжные болты, я немного уменьшил угол атаки крыла, а потом чуть-чуть приподнял переднюю кромку стабилизатора - просто подложив между ней и хвостовой балкой текстолитовую шайбу сантиметровой толщины.
        Теперь надо было сообразить насчёт воды. На тысячу четыреста километров, на десять часов работы двигателей, даже полных баков запасов может хватить, а может и не хватить. И будет очень обидно, если не хватит. На Коробке воды полная бочка, но крюк туда довольно значительный, а хуже всего то, что там некуда садиться. Взлетать, в общем-то, проще. Нет, Коробок отпадает.
        Если прикидывать по маршруту, то…
        Небольшие посёлки близко к Стене - рискованно. Воды, нормальной, фильтрованной, там может уже и не быть. А если есть, то за неё захотят много денег - и тут я ничего не смогу предложить.
        Всякие открытые водоёмы - а можно ли сесть рядом?
        Я мысленно раскрыл перед собой карту и не удержался, треснул себя ладонью по лбу. Старый Порт!
        - Дядя Север, ты что? - тихо спросила подошедшая Мила.
        - Ленивые мозги надо встряхивать, - сказал я. - Только не очень сильно. Ну, командуй всем, чтобы отбегали…
        Куда более трудны и опасны, чем первый, - второй взлёт - или вторая посадка, или второй прыжок с парашютом. Потом идёт по нисходящей - до девятнадцатого (это что касается парашютов) или двадцать третьего (всего остального). А потом никаких выраженных пиков опасности нет, рутина одна.
        Но я взлетел - во второй раз. Аккуратно, без нервов. Самолёт вёл себя заметно лучше, лечение пошло ему на пользу. Я пролетел над ребятишками, помахал им, потом развернулся на Башню, взял два пальца правее - и стал потихонечку разгоняться, прислушиваясь к машине.
        Пока всё было хорошо. Ветер свистел, рассекаемый тросами…

116
        Вы, наверное, догадались уже, что первыми на финише были Подколодные? Я тоже думаю, что догадаться нетрудно. Другое дело, что их тут же, не обращая внимания на сопротивление и словесные возражения, и призывы к справедливости, к исполнению озвученных правил, повязали - в самом прямом незатейливом смысле этого слова - и заперли в глухом совершенно помещении без окон, лишь со светящейся полосой на потолке. Там было душно и пахло гнилью.
        Через некоторое время двое землюков - и если те, кто их схватил, были в форме, вроде бы солдатской, то эти носили рабочие спецовки - отвели Подколодных в какой-то кабинет (вокруг было сплошное стекло, как на выставке аквариумов) и велели ждать. Подколодные ждали, сколько могли, потом отправились искать еду и воду, но вместо этого совершенно случайно нашли выход, их никто не остановил…
        Финиш был оборудован так: проведённая по земле светящаяся лиловым светом полоса - надо полагать, окружность с Башней в центре; вокруг Башни прямо в воздухе кружились рубиновые цифры, отмечающие число финишировавших, и когда Подколодные на них посмотрели, то увидели: «6 -1 - 4». За чертой стояло множество вертолётов, а те, кто прилетал на дирижаблях, просто спрыгивали с них, низколетящих - так, по крайней мере, показалось ребятам. И ещё они видели, как сверху, с большой высоты, кто-то спускался на парашюте.
        Упорные в своих намерениях, они отправились искать финишёров, чтобы отметиться, и со второго раза их внесли-таки в список.
        Гвалт стоял какой-то запредельный…

117
        Город Лакоста, более известный как Старый Порт, довольно долгое время - и когда здесь заправлял концерн, и ещё лет десять после того - был единственным перевалочным пунктом между Эстебаном и Застеньем, землюки настаивали именно на этой конфигурации, чтобы контролировать вывоз грюнсанда; потом к нему добавились Ньёрдбург и Цзуйвэн, а сравнительно недавно, уже на моей памяти - и Лянхай. После войны, когда Стену продвинули ещё на триста километров, Старый Порт и Цзуйвэн оказались отрезанными от Эстебана - и как города погибли. Сейчас, пролетая над Старым Портом, я рассмотрел: дома почти все разобраны, две из четырёх причальных мачт упали, ещё одна покосилась, на месте портовых складов сплошная ровная площадь, размеченная непонятными символами…
        Помните, чем ещё был славен Старый Порт? Нет? Ну, ничего удивительного.
        Старый Порт был славен своей набережной, широкой и длинной. Шла эта набережная вдоль искусственного озера, где разводили земную рыбу. Вот фотография из очень старого путеводителя: на фоне безоблачного рассветного неба - сплошная шеренга рыболовов с удочками. Да-да, это было у нас, именно вот на этом месте, я облетел его два раза, вглядываясь в покрытие набережной: всё было более или менее нормально, только в одном месте на набережную с той самой размеченной площади выезжало что-то очень тяжёлое, развернулось, разворотив плиты, и уехало обратно.
        Я сел довольно-таки жёстко; самолёт почему-то долго не хотел прижиматься к земле, тянул и тянул на высоте в два-три метра, а потом, потеряв наконец скорость, с этой высоты бухнулся почти вертикально; первый раз я садился вроде бы мягче, - наверное, переделки сказались; зато было легче лететь, не требовалось всё время давить на ручку.
        Вода стояла высоко (думаю, из-за того недавнего шторма), так что я потратил не слишком много времени на заправку: никуда не надо бегать, наклоняйся и просто черпай, - и разрешил себе подкрепиться: съел кусок мясного пирога, завёрнутый мне Марусей, и запил его парой глотков очень крепкого и очень сладкого чая с капелькой рома; я вообще-то не пью сладкий чай, но сейчас забота была не о вкусе и аромате, а об энергии. Потом я развернул за хвост самолёт, взлетел, описал полукруг над заброшенным городом - и полетел прямо на Башню, навстречу низкому уже солнцу, никуда более не отклоняясь, зато понемногу набирая высоту. В отличие от вертолёта, самолёт на высоте летает заметно быстрее.
        Примерно через час слева впереди и внизу показались первые (вернее - последние) дирижабли.
        ЛЮСЬЕНА
        Ни жива ни мертва - так это называется?
        Второй мост - нормальный, железный - мы пронеслись сходу, не останавливаясь, Гагарин орал какую-то песню, а по ушам било часто-часто: вжух-вжух-вжух-вжух, - звук отлетал от рифлёных пластин ограждения. Оставался последний довольно большой остров, перемычка, а потом начнётся Срединный! То есть полпути за плечами, и это более трудные полпути (так думала я, так думал и Гагарин). Даже если учесть, что стемнеет…
        Солнце висело над самым горизонтом, красное и мягкое, подрагивающее. Мы вымахнули на остров. В этом красном остывающем свете открывшаяся картина была почти нестрашной.
        Три вертолёта, наверное, столкнулись в воздухе и упали почти рядом друг с другом, один - здоровенный грузовой то ли «Кёнигсмарк», то ли «Бизон», они и целые-то похожи, а уж в таком виде подавно - горел, страшно чадя, чему там гореть, в вертолёте? (Вот Гагарин подсказывает: масло; масло очень даже неплохо горит, а в таких грузовиках масла много, там весь главный редуктор - сплошная масляная ванна). Второй лежал на боку, высоко задрав покорёженную лопасть и стойку шасси; третий сидел ровно, но на брюхе, и выглядел так, будто на него наступили сверху и вдавили в землю.
        От него-то и бежали к нам наперерез, размахивая руками, четверо. И ещё двое довольно далеко отсюда шли по дороге, и в тот момент, когда мы вынырнули из-под берега, обернулись и подняли руки. Нет, не так, как показывают «я сдаюсь», а - даже не прося, а приказывая остановиться. Повелевая.
        Не знаю, почувствовал Гагарин сам или это я в него так вцепилась, но он только прибавил скорость. Мы проскочили мимо первой группы буквально в метре, я в подробностях рассмотрела эти искажённые лица, эти раскрытые рты… и кто-то бросил в нас нож, но промахнулся, и какое-то время нож летел рядом с нами, совсем рядом, медленно переворачиваясь в воздухе, дорогой узорчатой стали нож с резной костяной рукояткой, не настоящий шаманский, но - удачная стилизация. Потом он отстал, упал на землю и закувыркался в сторону.
        Держись, подумал Гагарин мне, и я изо всех сил сжала коленями седло, а левой рукой схватилась за скобу; он притормозил и тут же резко рванул вперёд, мотоцикл задрал переднее колесо и так и наехал на одного из останавливавших нас, а второго Гагарин ударил в грудь прямой вытянутой ногой, мотоцикл подскочил и какое-то время летел по воздуху, всё больше кренясь влево и задирая зад, потом опустился на переднее колесо и завилял, и я думала, что вот теперь всё, доездились, но оказалось, что нет, ещё не всё.
        Что-то незнакомо и коротко прошуршало и хрястнуло над ухом, я повернула голову - из левого плеча Гагарина торчало чёрное оперение стрелы. Вернее, дротика для духового ружья.
        Он как бы и не заметил этого, мы продолжали нестись с бешеной скоростью, ухнули вниз и вдруг оказались в темноте, дымка пополам с тенью закрыли дорогу и то, что было по сторонам, Гагарин включил фару, но видел ли он хоть что-то, я не знаю; скорее всего, нет; да это и к лучшему, в безумии подумала я, мне вдруг стало безумно страшно, словно мы уже умерли, не поняв того. Думаю, и Гагарину тоже стало страшно. А может, и нет. Он говорит, что у него и в нормальные дни теплопроводность, как у кирпича, а тогда он был совершенно бешеный и ничего не чувствовал.
        Врёт, конечно…
        Тетрадь двадцать первая

118
        Последние крошки каменного мёда я засунул между десной и щекой, и его горячая горечь начала как будто бы выжигать рот, а потом и голову изнутри, так искра выжигает сухой трухлявый пень; я попробовал отогнать этот унизительный образ, но он упрямо возвращался. Я понимал, что брежу, это был лёгкий контролируемый бред, сейчас пройдёт.
        И точно, бред прошёл, когда меня охватила дрожь. Лицо внезапно оказалось замёрзшим до потери чувствительности, я ощупывал его, как свинцовую маску, под пальцами вмятины образовывались и уже не исчезали. Не знаю, на какую высоту я забрался, альтиметр - как, впрочем, и спидометр, - зашкалили. Судя по тому, что по часам уже давно наступила ночь, а мне всё ещё прямо в глаза светило похожее на вишенку маленькое багровое солнце, высота была приличная.
        Внизу расстилалась абсолютная чернота. Не представляю, где я находился, над таигой ли, или уже над Срединным, - никакие ориентиры, никакие огни не смущали моё воображение. Там могла быть бездна, тянущий в себя провал до центра планеты…
        Нет, надо аккуратно спускаться. Мои мысли меня пугали. Пугал меня и звон в голове, где-то в районе темени, слева. Там вроде бы ничто не могло звенеть…
        Я убрал газ и толкнул ручку вперёд. Солнце переползло с кончика штыря приёмника воздушного давления на давнюю щербину на козырьке: лет восемь назад какой-то растяпа-фермер, проплывая в километре над стоянкой, уронил молоток. (Я уже говорил, что Собака - не совсем обычный вертолёт? Да, она такой же, как и я, секретный ветеран просранной войны, и все наши скрытые возможности так и остались невостребованными… Ну и ладно. Может, оно и к лучшему.) Звук воздуха, обтекающего самолёт, переменился, но я не мог сказать, лечу я теперь быстрее или медленнее.
        Или же я вообще стоял на месте, вплавившись, вмёрзнув в ледяной твёрдый абсолютно прозрачный чёрный воздух?
        Опровергнуть это было невозможно.
        Внимание моё привлекла лиловато-белая вспышка слева внизу. Это была сигнальная ракета, но пущенная не вверх, а по пологой дуге, она медленно ползла над чёрной пустотой, сыпя искрами. Я присмотрелся. Вернее, постарался присмотреться. Когда я сильно устаю, то уже не могу понимать и принимать то, что видят глаза. Только потом, прокручивая в памяти…
        На этот раз я просто не успел присмотреться, не успел навести резкость и достаточно приблизить изображение. Ракета подлетела к чему-то большому и бесформенному - и я не могу утверждать наверное, а могу только догадываться, что это были три или четыре сцепившихся дирижабля, в том резком контровом свете различить подробности было нельзя, - и тут же их все охватило прозрачное пламя, такое впечатление, что баллоны не только были наполнены чистым водородом (это не слишком характерно для дирижаблей, где обычно используется водородно-гелиевая смесь или даже просто гелий), а и находились в каком-то водородном облаке… Я безотчётно свернул в ту строну - и через минуту пролетел над падающими вниз обломками, над огненным водоворотом.
        (Пылающий остов фермы рушится вниз, увлекая за собой дирижабль. Тот, наверное, наполнен гелием, поскольку не вспыхивает, но страшный жар обгладывает его, обшивка сгорает, проступают рёбра…
        Всё это будет падать вниз ещё долго.)
        Сколько раз я видел такое. Сколько ещё увижу.
        А кто стрелял?
        Долго шарю взглядом по темноте. А, вот он, наверное. Ночным зрением вижу лишь силуэт: это узкий, удлинённый, приплюснутый по бокам баллон не только с оперением, но и с небольшими крылышками, - то есть либо «Аскольд», либо «Астрид», и тех, и других мало, их начали выпускать в позапрошлом году. Это всё братья Титовы со своими новыми идеями…
        Не снижаюсь и лечу дальше. Потом, может быть, я найду тех, кто стрелял… или не найду. А может, стреляли не они. А может, я просто не понял того, что видел.
        Забегая вперёд, скажу: не понял. Всё было намного сложнее и страшнее того, что мне тогда представилось. Может быть, когда-нибудь я расскажу и об этом… Не знаю. Если честно, мне не хочется об этом рассказывать.
        Разве что…
        ГАГАРИН
        Когда мне было одиннадцать лет, я свалился с крыши и наделся задницей на грабли. Такие, знаете, с редкими длинными зубьями, ими собирают палую листву с газонов? Мне сказочно повезло: я напоролся не на пять, а только на один зуб, который прошёл сквозь ягодицу навылет, ничего жизненно важного не задев. И не смейтесь: в заднице на самом деле много чего понапихано, это важный орган. Так вот: я не испугался ни падения, ни ранения, ни того довольно трудного путешествия вокруг дома с этими граблями, которым было мало меня и которые всё норовили другим концом зацепиться за что-то ещё. Но вот когда отец, поворчав для виду, изготовился грабли вынимать - вот тут мне стало плохо. По-настоящему плохо. Как будто у меня отнимали последнее. Как будто я уже сросся, сроднился с этими граблями…
        Я сказал «отец»? Да. Ф-ф-ф-ф… Смог. Сам. Хорошо, что смог.
        Итак, итак, итак… Сбился.
        Ах, да. Я про этот проклятый дротик.
        Я ведь с ним в плече долго проехал. Почти час. Лю поняла всё и поэтому сидела так, что я её даже не чувствовал. А потом я как-то не так шевельнулся, и - еле успел затормозить. Всё тело мерзко, сладковато обмякло, и я уже не помню, как сполз с мотоцикла, - но как-то сполз.
        Самое страшное началось, когда решительная Лю расстелила меня на обочине и начала перебирать инструменты из ремнабора. Вот тут я попытался выразить протест…
        Не помогло. Сначала было больно, потом очень больно, потом я полежал без сознания, а потом - ничего. Мягкий и мокрый, но абсолютно довольный. Меня охватила дебильная эйфория. Плохо было одно: я не мог шевельнуть левой рукой, она меня просто не слушалась, и для простоты мы пристроили её за пазухой. Там она и лежала посторонним грузом.
        Мы даже попробовали ехать. Дорога была уже совершенно нормальная, достаточно ровная, разве что стыки плит кое-где чувствовались, но это ерунда. Но у Лю не было никакого навыка вождения, а я болтался сзади, не прибавляя равновесия ни ей, ни мотоциклу… да и падал я почему-то каждый раз на раненую сторону…
        В общем, после пятого или шестого падения я хотел снова встать, но не получилось. Организм сказал: баста. Дальше можете ехать без меня.

119
        Последний раз Тину видели часа через полтора после начала гонки, неподалёку от моста между Ливадией и Срединным. Один из гонщиков-наземников, профессиональный оператор (да его все знают - это Вилли Бахман), прихватил с собой камеру и всю плёнку, до которой успел дотянуться, и вёл съёмки на всём протяжении гонок. Пикап Тины попал в его объектив. Потом этот пикап нашли в сухой таиге неподалёку от маяка «Суин» на северо-западном побережье Срединного; баллон пикапа был распорот сверху.
        Тину искали долго, но не нашли. Это значит одно: в таигу она попала уже мёртвой или тяжелораненой, в противном случае она выбралась бы. А так, понятно - никаких следов…
        Всего при подготовке к гонке и в самой гонке погибло и пропало без вести две тысячи одиннадцать человек; это те, кто известен поимённо. Но я уже говорил, что в сельской местности, особенно на Юге, учёт населения не слишком строг…
        Через час после заката на Коробок прилетел из Ясного помощник шерифа, Марк Кёнигсблау, я его помню, он несколько лет назад занимался у меня на курсах выживания. Парень умный и острожный. Найдя в темноте скалу (что не так уж и просто: маяков поблизости нет, а дальние видны не во всякую погоду), он не попёр садиться, очертя голову, а сделал круг, светя издали прожектором - а потом еле удрал. На скале копошились как минимум десяток драконов. Увидев вертолёт, несколько тварей бросились его преследовать. И не было Стены, чтобы уйти под её защиту…
        Он оторвался на скорости. Ну и повезло, конечно.
        Потом выяснилось, что драконы разметали крышу сарая. От моего пленника остался только ботинок.
        ЛЮСЬЕНА
        Он бредил, он кричал: поезжай! - одна! - сама! - ты нужна, ты должна! - ты успеешь, ты сможешь! - ты вернёшься! А я тут пока полежу…
        Дурак.

120
        Я миновал ещё один пожар: на склоне холма выгорала трава. Огненный контур вокруг плеши напоминал Армена в профиль.
        Интересно, этот старый бандит уже финишировал? Скорее всего, да. Теперь-то ему на Земле ничто не грозит…
        Ладно. Даже если у меня не получится, его подлечат и так. Но почему это у меня должно ничего не получиться?
        Башня долго-долго не приближалась, а потом вдруг - прыжком - оказалась совсем рядом. Предки, какая огромная, какая страшная она была вблизи! Непонятная, слепящая огнями, подавляющая. Всё вокруг облито было пылающим туманом или дымом, не знаю. Из-за этого терялись пропорции. Не сразу, с промедлением, я всё-таки смог различить - собрать - составить из разрозненных деталей - сначала вертолёты, потом людей, и уже потом дирижабли, они не имели размеров и форм, а казались амёбами или облаками.
        А потом - наконец - я увидел движущиеся по воздуху рубиновые, чуть размытые по краям цифры, огромные, как города: «9 -9 -6».
        Не поверите - я успевал. И не только на банкет.
        Теперь мне нужна была дорога…
        С первого захода я не сел, по дороге нёсся обвешанный прожекторами грузовичок, они осветили меня - и ослепили, попали как раз в тот момент, когда я форсировал ночное зрение; и мне пришлось уходить на второй круг. Кстати, это и был тот самый Вилли Бахман, оператор, со своими друзьями.
        Я зашёл на второй круг, это заняло чуть больше минуты, обогнал грузовичок, дорога была пуста, только впереди, в километре примерно, горела пронзительно-лиловым пламенем финишная черта, а за ней толпились сотни людей. Всё это было преувеличенно ярким и чётким, как на туристическим плакате.
        Земля опять не хотела меня принимать, я тянул, и тянул, и тянул на малой высоте, уже почти остановил моторы, а скорость всё никак не падала, лиловая черта была совсем рядом, а за ней толпа, которая вовсе не собиралась разбегаться, и тогда я сделал глупость: взял ручку на себя. Чуть-чуть. Но этого хватило: самолёт взмыл метров на семь, завис, полностью потеряв и скорость, и управляемость - и рухнул на дорогу, как раз перед бешено несущимся грузовичком Вилли. Грузовичок зацепил своим крылом моё, меня закрутило и выкинуло на обочину.
        Я не пострадал. В таких мелких авариях Собака спасала на сто процентов, не прилагая к этому особых усилий. Однажды мы с ней катились по крутому склону - вот тогда да, тогда ей пришлось постараться…
        Но временная обалделость у меня, конечно, была. Даже после простого пятичасового полёта на земле стоишь, слегка покачиваясь. Я же, наверное, покачивался не слегка. Ко мне бежали, и даже с носилками - и вдруг всё покрыл рёв, торжествующий рёв, и захлопали петарды и ракеты, а цифры на небе поменялись и стали «1 -0 - 0 -0».
        Ну вот. Я опять оказался тысяча первым. Рок, просто рок.
        Я опустился на землю, дожидаясь, когда подбегут люди. И когда они подбежали - много, больше двух десятков, и наши, и землюки в форме, - я достал из ботинка рожок в виде серебряной лопатки, воткнул его в землю, а потом с планшета отправил в КД уже заготовленное сообщение, а в Нотариат - список наследников…
        Дело в том, что я точно знал: Земля никогда и никак не оформляла права собственности на Срединный. Она им владела явочным порядком, по праву сильного, и не более того. Теперь же Срединный, как бесхозное имущество, переходил в мою собственность - со всеми жилыми и хозяйственными постройками.
        Планшет характерно пискнул: от КД поступило подтверждение. Я лёг на спину, сложив руки на животе. Пролежал секунд десять. Это было как сон: лежишь, и не нужно вставать. Потом сон кончился. Я приподнялся, сел, встал. Планета качалась. Меня обступали - плотно, но держа дистанцию.
        - Так, - сказал я. - По какому поводу веселье? И почему это вы без разрешения топчете мою землю?
        Эпилог
        Я вот думаю: а нужен ли в этой истории эпилог? Ладно, какое-то подобие не помешает. Тут, главное, не увлечься. Потому что события первых - абсолютно безумных - дней после переворота (а именно так сам собой назвался момент, когда я стал владельцем острова Срединный с прорвой всяческой недвижимости на нём - а главное, с Башней, космическим лифтом) тянут на десяток романов; Армен говорит, что мы тогда уцелели просто-таки чудом, и я с ним согласен. Большую роль в нашем спасении сыграл хитрый стратегический ход: объявить моим единственным наследником грандиозную «вертушку», в которую входит всё население Эстебана (с ротацией очерёдности каждые полчаса). Этот факт всех ввёл в ступор тогда… А как мы формировали новое правительство, потому что старое никуда не годилось! И как договаривались, выкручивались, юлили и вообще вели себя недостойно в отношениях с Землёй, одновременно разыскивая союзников и сочувствующих среди других колоний, - и, конечно, нашли. И как выбирались из энергетической ямы, и какую роль в этом сыграли Подколодные, и как они стали электрическими магнатами - о-о!.. А фантастическая
история Артура Ак-кама - до его пленения, во время и после? Нет, масса интересного случилась потом, но Гагарин и Лю - ну и Мирабелла, разумеется - раскрутили меня только на воспоминания о последних днях прежней жизни, и я честно исполнил обещанное…
        Может быть, позже, когда стану совсем старым? Доживём - увидим.
        ПРИМЕЧАНИЕ ГАГАРИНА
        Я думаю, Север с удовольствием рассказал бы и то, что творилось потом, но - тогда ему нужно будет касаться его отношений с Кумико. А это до сих пор отдаётся в нём настоящей болью, я же вижу. Я им не судья, особенно сестре…
        Кумико сейчас на Земле. Чему-то учится. Пишет редко, возвращаться пока не собирается.
        Вот её стихи. Может, они что-то объяснят[1 - Стихи Ирины Андронати.].
        Был сумасшедший месяц май
        Созвездия стекали с неба
        В них всё смешалось - быль и небыль
        Эдем - с Аидом и Эребом
        А мы с тобою - с тем, кто не был
        Замешан в наш безумный май
        Пронзительный от счастья май
        Как невесомо, как несмело
        Слова своё вершили дело
        В изломах каменело тело
        Всё отгорало и горело
        Клубами рвался дымный май
        Мой опалённый душный май
        Листва пылала словно пламя
        Но… слёзы - в льдинки жемчугами
        Но слёзы - по оконной раме
        Но слёзы - по стеклу кругами
        И без меня, всё сами, сами
        Дождливым был мой месяц май
        Безжалостный, как ливень, май
        Дождь слёз и звёзд, дождь расставаний
        Сквозь пустоту непониманья
        Сквозь чей-то голос окаянный
        Неведомо чьих причитаний
        Назойливых и непрестанных
        Мы дотянулись…
        Ливень ранний -
        Не ведая, что нас изранил -
        Бесследно смыл наш месяц май
        Наш невозможный месяц май
        Благословенный, мимолётный
        И проклятый навеки май

* * *
        Хочу целовать тебя, пока не уснёшь…
        А знаешь, а ты опять на мальчишку похож…
        А имя твоё я уже никому не отдам.
        И, может быть, только оно и останется нам…

* * *
        Мой любимый, Вы так далеки,
        Что все люди вокруг меня вымерли
        До следущей нашей встречи

* * *
        Как странно - я ещё жива,
        Хотя два дня тебя не вижу,
        Я только ростом стала ниже
        И голос никнет, как трава,
        Полёгшая под ливнем хлёстким,
        И на травинках слёз шары -
        Под солнышком из-за горы
        Горят, как ёлочные блёстки.
        И капли канут в небеса,
        И сохнут мостики-подмостки -
        Здесь, по сухим скрипучим доскам,
        Скользили наши голоса.
        Я вновь ловлю ладонью звуки -
        Подстреленный полётный жест -
        И льну к стене. Распяли в крест -
        И разом обрубили руки.
        Ни чувств, ни мыслей - ничего.
        Ни тела - ни убить, ни ранить.
        Во мне жива одна лишь память,
        Подцвеченная синевой.

* * *
        Я хожу - а ты читаешь
        Я смотрю - а ты читаешь
        Я к тебе - а ты читаешь
        И меня не замечаешь.
        Я шепчу - а ты не слышишь
        Я зову - а ты не слышишь
        Я кричу - а ты не слышишь
        Вот и буду тише мыши.
        В уголочке у окна
        Так и буду дотемна
        Буду тихо, буду молча,
        На полу в сторонке скорчусь,
        Съёжусь и под стол забьюсь.
        Позовёшь - не отзовусь.
        Не хочу с тобой играть!
        Буду лучше рисовать.
        Нарисую я ракету
        И ещё такую… эту…
        Как её зовут… планету!
        Солнца два и два рассвета,
        Справа будет синий-синий,
        Слева жёлтый и красивый,
        и по небу солнцы ходят
        Как паром и пароходик,
        То - туда, а то - обратно
        (Стрелками, чтоб всё понятно)
        У тебя такого нет!
        …Ой, откуда этот цвет?
        По бокам немножко жёлтый
        Синего осталось что-то
        А рисунок весь стемнел
        И совсем позеленел…
        Ну и ладно, ну и что же!
        Так красивей даже, может!
        Эту, как её… зарю! -
        Я тебе не подарю!

* * *
        Знаешь, ад - это очень просто:
        Уходить. А ещё - понимать.
        И всё.

* * *
        Ты злой человек, очень злой человек
        Сердитый - что сыч, надутый - что мяч
        Но знаешь ли ты… Я готовлю побег.
        И он неизбежен, мой тихий палач
        Ты властен меня растерзать, раздавить‚
        Всё тело моё обескровить до дна
        Но власть, что замешена лишь на крови
        Хрупка - как бывает хрупка тишина‚
        В минуту, когда в красноватом огне
        Ворочается раскалённая сталь
        И нехотя
        ты
        подступаешь ко мне
        И рвёшь тишину - как взрывают хрусталь
        …Неужто ещё остаются слова
        Не вырванные из обмётанных губ
        Тебе безразлично, что я чуть жива
        Что даже под пыткой тебе я не лгу
        Что хрип на губах превращается в соль
        Что я выгибаюсь в натянутый лук
        Что стала наркотиком жаркая боль
        И слепо ищу я безжалостных рук…
        Но ты прирождённый палач! Ты поэт -
        Бесстрастный как лёд, как небесная твердь
        И ты разгадал мой беспомощный бред
        И ты не отдашь мне блаженную смерть
        Ты всё увенчаешь счастливым концом
        Где в пыточном ложе мерещится гроб
        Где воздух вливается в горло свинцом
        Где каплют секунды на выбритый лоб
        Где, кажется, сдохнуть назначено мне
        Под тяжестью собственных выжженных век…
        Не знаю, убьёшь ты меня или нет…
        Я выживу - если решусь на побег
        notes
        Примечания
        1
        Стихи Ирины Андронати.

 
Книги из этой электронной библиотеки, лучше всего читать через программы-читалки: ICE Book Reader, Book Reader, BookZ Reader. Для андроида Alreader, CoolReader. Библиотека построена на некоммерческой основе (без рекламы), благодаря энтузиазму библиотекаря. В случае технических проблем обращаться к