Кесаревна Отрада между славой и смертью. Книга I Андрей Геннадьевич Лазарчук
        Война между силами злой древней магии, подкрепленной мощью великой Армии, и силами добра, на стороне которого выступают герои и волшебники... Эта война извечна, но и ей придет конец. Ибо есть нечто, сотворенное древним магом, называемое Кузня и содержащеев себе великое множество искусственно созданных, нелепых миров, один из которых - наша реальность, Земля. А в нем - плененная и заколдованная, забывашая, кто она на самом деле, кесаревна реального мира...
        Андрей ЛАЗАРЧУК
        КЕСАРЕВНА ОТРАДА МЕЖДУ СЛАВОЙ И СМЕРТЬЮ
        - Это будет ужас, какого ты ещё не знала. Твое мужество станет разменной монетой, ты будешь платить, платить, платить - и однажды сунешь руку в карман, а там пусто… Вот тогда оно наконец и придёт - настоящее мужество.
        Джон ле Карре
        Книга первая
        Глаза их прозрели,
        да только прозрели для тьмы…
        (Н. Матвеева)
        Пролог
        Приблизительно в одно и то же время на свете произошли два малозначительных события: у второкурсницы педагогического училища имени Макаренко Санечки Грязновой в уголке левого глаза появилась золотая точка, а под отважником Алексеем Пактовием по прозвищу "Ушан" пала лошадь, кобыла-семилетка Силень, и теперь он, тихо матерясь, брёл через редкий тонкий лес где по колено, а где и по пояс в снегу, мокрый и жаркий, поглядывая изредка на морозное солнышко, висящее совсем низко над сизыми горками Христопразы. Следовало ехать дорогой, теперь это было ясно, но павшая кобыла прекрасно умела ходить по глубокому снегу, высоко поднимая ноги и вынося их вперёд, дорога напрямик была впятеро короче, а вода в зимней реке, как ошибочно думал Алексей, была бы кобыле чуть выше бабок. При добром ходе дел он добирался к цели ещё до заката - дорожной же петлей поспевал едва ли к петухам. Но воды неожиданно оказалось кобыле по грудь, да и поскользнулась она, карабкаясь на заберег, и окунулась с головой… это ли было причиной, другое ли - но через два часа, выбравшись из глубокой речной долины, Силень вдруг тихонько
вскрикнула и ткнулась мордой в снег, Алексей подумал: споткнулась… Теперь он сам таранил снег, опираясь на толстый свежевырубленный посох, и знал, что никак не успеет до темноты. А Санечка тем временем закончила чистить солёную горбушу, завернула голову, шкуру и кости в газету и понесла выбрасывать в мусоропровод. Она была чистюля и брезгуша - в отличие от соседок по комнате, двух Валюх, Сорочинской и Чижик. Сегодня был последний день сессии, завтра все разъезжались на каникулы по домам, и Санечка оставалась одна на всё общежитие, потому что с некоторых пор ей стало просто некуда ехать. На кухне толстая Даша Просяник жарила картошку на подсолнечном масле. Санька, хочешь? - она подцепила на вилку несколько золотистых ломтиков. Или фигуру бережёшь? Спасибо, засмеялась Санечка, пальцами снимая ломтик и отправляя в рот. Картошка у Даши почему-то всегда получалась исключительно вкусной.
        Завтра в это время Дашка будет дома, подумала Санечка без всякого выражения.
        Повоевав с тупым и упрямым мусоропроводом, Санечка сунула в его покривившуюся беззубую пасть мусорный свёрток и пошла мыть руки. Зеркало над умывальником было давно разбито; и хотя тонкая косая трещина сама по себе не так уж и бросалась в глаза, но в отражения лиц она вносила что-то зловещее. Верхний левый угол, откуда трещина шла, был туманно-тёмен.
        Когда Санечка вернулась в комнату, обе Вали-Птицы уже вернулись. Они принесли с собой запах снега, пакет с апельсинами и две бутылки дешёвого вина "Пино". После недавних случаев очень тяжёлых отравлений поддельной водкой директор Морис Николаевич под страхом немедленного исключения водку в общежитии запретил; на вино же администрация традиционно смотрела сквозь пальцы.
        Алексей на минуту остановился, отцепил от пояса фляжку с можжевеловой настойкой, сдобренной мёдом и душистым белым корнем, и сделал три глотка. Солнце вот-вот должно было коснуться далёкого склона, а идти, по самым смелым расчётам, предстояло ещё часа два - два с половиной. Безостановочно. И если ничего не случится.
        Было очень тихо.
        Птицы быстро раскидали снедь по столу и побежали торопить гостей, а Санечка подошла к окну, отодвинула с подоконника старый свитер и утеплённые джинсы Чижика - и стала смотреть вдаль. От батареи тянуло жаром, от стекла тёк вниз чуть влажный холод. Общежитие, как и само училище, располагалось на самом краю многоэтажной застройки, дальше начиналась железнодорожная слободка: поставленные на косогоре ещё во время войны двухэтажные бараки, совершенно чёрные, и частные дома, местами вполне приличные и даже завидные, но в большинстве маленькие, с провалившимися дощатыми крышами, с неровными заборами и захламленными двориками. Кварталы бараков назывались "Париж", всё остальное - Ильинка. Парни из Парижа и Ильинки издавна цапались между собой, и не в последнюю очередь - за студенток педучилища. Из-за этой вражды на первом этаже общежития уже лет десять дежурил милиционер. Но в последнее время появилась третья сила, зародившаяся где-то во мраке многоэтажек, и силы этой побаивались старомодные парижане и ильинские. Хотя и старались держать фасон…
        Розовое солнце, неожиданно маленькое на закате, садилось между двух прямых серо-голубых столбов дыма, поднимающихся из печных труб близких бараков. Почему-то от этой картины хотелось поёжиться, передёрнуть плечами… Санечка так и сделала - и вдруг чихнула. Чихая, она зажмурила глаза. И при зажмуренных глазах она продолжала видеть солнце, столбы дыма, переплёт окна: навыворот, как на фотоплёнке: светлая рама, тёмное небо… но солнце оставалось светлым, только не розовым, а яростно-лиловым, словно огонёк электросварки. Это было неправильно… она широко распахнула глаза - огонёк оставался. Он был теперь как запятая с очень длинным хвостиком. И эта запятая пылала всё ярче и ярче…
        Вдруг стало страшно. Алексей на какой-то миг испытал чувство полной потерянности. Где он? Что он здесь делает? И - кто он? Несколько лет назад, заразившись болотной лихорадкой, он в бреду видел себя маленьким мальчиком, стоящим босиком посреди бескрайней заснеженной степи. Вокруг был нетронутый снег… и его собственные следы начинались в полушаге. Он не знал, кто он есть и что видит вокруг. И сейчас он остановился, огляделся… тонкие деревья стояли кругом, объятые синеющим инеем… розовое небо с тёмно-голубым переливом обещало скорую ночь, и первая звезда уже горела над головой. Внутреннее чувство говорило ему, что идти осталось поболее часа, но поменее двух… просто сил на этот час уже могло и не хватить…
        Когда Птицы влетели, Санечка встретила их в испуге. Левый глаз она зажимала ладошкой, правый был широко раскрыт. Девки, выдохнула она, я ослепла… я ничего не вижу… Неистовый свет, бушующий где-то внутри глаза, пережигал всё, и она с трудом различала лишь контуры предметов.
        Началась суета. Чижик убежала искать дежурного преподавателя, а Сорочинская открыла форточку, сгребла с рамы ком инея, обильно над форточкой наросшего, завернула его в платок и приложила Санечке к глазу. Когда Чижик вернулась, буквально волоча за собой военрука Кузьму Васильевича, первый приступ паники у Сани уже прошёл. Ну, что я? - вздохнул Кузьма Васильевич, присаживаясь рядом. Тут доктор нужен. Беги, Валентина, вызывай скорую… Ничего не пила, Александра? никакой тормозухи? Шучу, шучу, ты не пьёшь, я знаю… Не бойся, не дрожи, вон моя соседка… - и он рассказал про соседку, которая сначала вообще ничего не видела, потом после операции стала носить очки с толстыми стёклами, а теперь и их не носит и вообще замуж собралась в пятьдесят шесть лет. Скорая приехала через полчаса. Кузьма Васильевич деликатно вышел. Докторша была простужена, разговаривала, не убирая от носа марлевой тряпочки. Не пила? По глазу не ударяли? Раньше такого не было? Надо ехать… Ей налили чашку горячего сладкого чая, она пила с жадностью, пока Санечка собиралась, путаясь в одежде. Вернулся Кузьма Васильевич, уже в шинели и
ушанке, осадил Птиц: нечего вам по темноте шариться. Глазная больница была на противоположном краю города, на машине почти час езды, да ещё неизвестно, сколько предстоит пробыть там. Внутри машины, защитного цвета "уазике" с большими цифрами "03" на боку, было тепло. Докторша уложила Санечку на застеленные серым одеялом носилки, неожиданно улыбнулась: всё обойдётся. Лампочку в салоне погасили, машина тронулась. Пламя, пылающее в глазу, будто бы пошло на убыль. Или Санечка начала к нему привыкать. Тёмный силуэт Кузьмы Васильевича, неподвижно сидящего рядом, иногда удалялся в бесконечность, разрастаясь до размеров горы или планеты. В эти секунды Сане хотелось ухватиться за что-нибудь, потому что сама она оказывалась висящей без опоры посреди серой пустоты.
        Когда под ноги вильнула обледеневшая тропа, Алексей не удивился и не обрадовался, как не радуются обязательному и не удивляются непременному. Тропа должна была появиться, и вот она появилась. Ноги пошли по ней сами: чуть под гору, направо… тропа вела по дну неглубокой ложбины, достаточной, впрочем, для того, чтобы пешему видны были лишь края её да путь до поворота. Бревенчатый мостик открылся внезапно, еле видимый в свете низкой красноватой луны. За мостиком темнели ворота.
        Масляный фонарь горел над воротами, очерчивая жёлтый круг на истоптанном снегу.
        Алексей ударил в ворота посохом. Звук был как от тычка в подушку. Он с трудом опростал руки и заколотил по дубовым плахам кулаком. Потом локтем. Потом - обухом топора. Его уже вели, подхватив под локти, а он всё ещё мучительно думал, каким бы способом извлечь звуки из так некстати онемевшего дерева…
        Потом он как-то сразу оказался в бане. Этериарх стражи Мечислав Урбасиан вылил на него, распаренного, кадку ледяной воды и сам по-богатырски завопил от восторга. Служанки-парильщицы, на которых попали брызги, отскочили, весело повизгивая. Алексей приподнялся и встряхнулся, как пёс. Он вновь был жив и силён.
        В прохладе предбанника все укутались пушистыми простынями и возлегли у низкого стола. В витом подсвечнике горели три свечи. Служанки разлили горячее красное вино - по обычаю, в грубые каменные кубки. Слив через край несколько капель для банных духов, Алексей выпил вино и закрыл глаза, прислушиваясь к ощущениям. Аромат был превосходен. Жидкое тепло заполнило желудок и стало небыстро распространяться по телу: к спине, потом вверх и вниз по позвоночнику… Это было восхитительно.
        Выждав приличествующий срок, Алексей открыл глаза. Этериарх уже смотрел на него. Служанки ещё раз наполнили кубки и тихо удалились.
        - Кесарь прочёл письмо, - сказал Мечислав. - Он велел спросить: насколько ты сам веришь этому сообщению?
        - Мне хотелось бы не верить, - Алексей стал смотреть на огоньки свечей. - Больше всего на свете мне хотелось бы думать, что я ошибаюсь… и что… пославший меня… тоже ошибается.
        - Понятно, - сказал Мечислав. - Мне охота расспросить тебя подробно, но лучше ты всё расскажешь кесарю. Я буду при разговоре.
        Коридоры глазной больницы были тёмны и узки. Днём, наверное, работали все эти кабинеты - но сейчас оставался только один дежурный, и перед дверью, из-под которой сочился стерильный обесцвеченный свет, сидели три человека. Докторша на минуту заглянула в кабинет, о чём-то там поговорила и, сказав: ждите, позовут, - неровно зацокала к выходу. Видимо, на одном сапоге её была металлическая набойка, а от второго набойка отвалилась.
        Вышла медсестра, записала Саню в журнал, потом капнула ей в глаз холодные капли.
        - У меня проходит… - вдруг удивилась Саня.
        И действительно: пламя уже не бушевало, и лиловая запятая всё так же висела чуть сбоку, сияла - но в этом сиянии люди и предметы не терялись, не пропадали. Страх разжал свои тонкие холодные пальцы…
        - Это хорошо, - сказал кесарь, глядя на Алексея исподлобья. - Хоть кто-то в чём-то берётся быть уверенным…
        - Государь, - Алексей старался говорить ровно. - Мне отвести глаза трудно. Очень трудно. Старец Филадельф учил меня долго и всерьёз. Но он никогда не говорил, что есть на свете хоть один человек, которому невозможно отвести глаза. Поэтому я и говорю: да, я видел эти бесчисленные остовы кораблей. Но есть ли они там на самом деле…
        - Тривимий утверждает, что есть, - негромко произнёс кесарь. - Ты видел их. Наконец, наш друг, - он положил руку на шёлковый платок, испещрённый крошечными значками, - даёт знать, что в Степи поднимается новая волна… Ты знаком с посланием, Пактовий?
        - Я выучил его наизусть, - сказал Алексей. - На случай… на всякий случай. Но я не знаю языка гиппонов.
        Гиппонами, всадниками, звали одно небольшое племя степняков, не признающих над собой царской власти и продолжающих жить по обычаю предков. Из них получались хорошие шпионы.
        - Думаю, тебе можно узнать, о чём идёт здесь речь… Шесть лет назад, как ты знаешь, степняки избрали себе нового царя. Авенезера Четвёртого. И вот недавно будто бы выяснилось, что окаянный Авенезер Третий не умер от "болезни царей", а тайно бежал в дальние кочевья в сопровождении нескольких верных жрецов. Теперь он объявил себя и идёт возвращать себе двор и корону. Кто такой Авенезер Третий, мы все ещё помним…
        - Самозванец, - сказал с дальнего конца стола Мечислав.
        - Не уверен, - покачал головой кесарь. - Во всяком случае, наш друг утверждает, что жрецы, которые с ним, - те же самые, что и шесть лет назад… Но всё это было бы не так уж страшно. Похоже, однако, что в помощь себе они разбудили Мардонотавра…
        - Это невозможно, - выдохнул Алексей. - Филадельф запечатал его гробы…
        - Разбудили, - повторил кесарь. - И ты не слушаешь меня, Пактовий. Сам Мардонотавр… не важен. Но важно то, что жрецы сумели его разбудить. Значит, они смогут и другое…
        - Нет, я слушаю, - сказала Саня. - Две недели не читать, телевизор не смотреть, шампанского не пить, тяжестей не поднимать… короче, не жить. Капли… да. И на уколы. Я всё слышала.
        - Девочка, это глаза, - сказал окулист. - Они одни на всю жизнь, других у тебя не будет.
        - Не будет, - согласилась Саня. - Я потому так и перепугалась сегодня. Только вот пока ждала - почти всё прошло.
        - Дай-то Бог, - серьёзно сказал окулист. Он был молодой, с тонкими чёрными усиками, как злодей из американских фильмов. - Как ты описывала, это могло быть кровоизлияние в сетчатку или даже отслойка. Но вот - не видно почти ничего. Сосудистый спазм, должно быть. Поэтому от скополамина сразу стало лучше. Так бывает. Короче: если что-то подобное произойдёт опять, бегом ко мне. Я принимаю в шестом кабинете с десяти до двух.
        - И тогда - ложиться?
        - Не исключено.
        - Это платно?
        - Ну… частично.
        - Не получится. У меня совсем нет денег.
        - Придумаем что-нибудь…
        - Что тут можно придумать? - Алексей поймал себя на том, что сплетает и расплетает пальцы, и сжал кулаки. - Филадельф мог бы помочь…
        - Он всё-таки был уже глубокий старик, - сказал кесарь. - Для таких дел нужна не только мудрость, нужна и выносливость… Даже будь он жив - я бы не решился взваливать такой груз на него одного.
        - А кто ещё сможет?..
        Кесарь чуть опустил голову, улыбнулся:
        - Домнин Истукарий. Что скажешь, отважник?
        Алексей откинулся в изумлении. Нет, кесарь не шутил…
        - После… всего?
        - Да. Именно после всего.
        - Удивляюсь тебе, государь… Но, если Домнин согласится… это будет хорошо. Да, это будет хорошо…
        - А уговаривать его поедешь ты, Пактовий. Утром. Да смотри, езжай по дорогам, а не по оврагам… а то и костей не найдём…
        - Ты велишь, государь, - кивнул Алексей.
        - Иди спи. Аурика тебя разбудит.
        В дверь громко стукнули и тут же, не дожидаясь ответа, вошли двое: мальчик в коротеньком, как поварская куртка, белом халате придерживал за плечо огромного мужчину в разодранной кожаной куртке. Пол-лица мужчины были замотаны марлей, будто бы залитой арбузным соком.
        - Семён Семёнович, огнестрельное, - сказал мальчик женским голосом и при ближайшем рассмотрении действительно оказался женщиной. - Из "Айсберга", мелкой дробью…
        - Ф-ф… - через уголок рта выдохнул окулист. - Ну, солнышко, где ж ты их находишь-то всё время?
        - А я виновата? Счастье мне такое: как ни вызов, так глаз. Я бы и рада аппендициты в первую городскую возить: милое дело… - приговаривая, докторша-мальчик быстро разоблачала мужика. - Диспетчера с меня и то смеются…
        - Да уж, - окулист повернулся к медсестре: - Клава, труби рентген… - он отогнул край повязки, заглянул. - И операционную тоже труби.
        - Я поехала? - докторша уже приплясывала у двери.
        - И не возвращайся! Да, солнышко, вот девочку захвати с собой, - окулист кивнул на Саню. - Если по дороге, конечно.
        - До центра довезу, - сказала пляшущая докторша.
        - Ой, конечно. Спасибо вам, - Саня кивнула окулисту.
        - Шампанского не пить, - напомнил он вслед.
        В переходе навстречу Алексею прошли двое: стратиг Рогдай Анемподист, маленький лысый толстячок, всегда шагающий пузом вперёд и с мечами врастопырку; на тех, кто его не знал, он производил комическое впечатление, но был опытен, умён, смел и беспощаден, - и потаинник Юно Януар, с которым Алексей беседовал только однажды, и та беседа до сих пор горчила в памяти. Кажется, Януар хотел что-то сказать Алексею, на миг приостановился, но передумал.
        - Ну, как? - спросил Кузьма Васильевич, вставая навстречу. - Отпустили?
        - Отпустили, - улыбнулась Саня. - Да вот - от этих капель всё прошло… только свет теперь такой яркий…
        - Светобоязнь ещё день-другой продержится, - сказала, оборачиваясь, докторша со скорой. - Пойдёмте-пойдёмте скорее, у нас сегодня только шесть машин, а вызовов…
        - Девушка, а какого-нибудь валидола у вас не найдётся? - с неловкостью в голосе попросил Кузьма Васильевич. - Что-то я переволновался, наверное…
        - Найдётся! - радостно отозвалась докторша. - Разве что валидол и найдётся! Нич-чего больше не осталось. Святая вода да валидол. Так и лечим. А?
        Не слишком прислушиваясь к разговору, Саня прикрыла глаза. Да, было уже почти хорошо. Огненная запятая поблёкла, и было ясно, что скоро она исчезнет совсем. Но там, где заканчивался её длинный хвостик, тусклым золотом светилось крошечное пятнышко: будто бы монетка, увиденная метров с пяти. Саня, чуть усмехаясь над собой, попыталась посмотреть на пятнышко, и пятнышко, разумеется, тут же отпрыгнуло в сторону. После всего, что произошло, ей было весело. А вот военрук…
        - Кузьма Васильевич, вам очень плохо?
        - Нет… обыкновенное дело. Пройдёт. Который раз уже. Пройдёт. Само пройдёт. Дебекку не позову, нет…
        Кто такая Дебекка, Саня не знала.
        Эта машина была совсем новенькая, "Газель", и пахло в ней ещё как в новенькой машине: обивкой. Но в углу салона свалены были комом окровавленные простыни, и пятна на полу ещё не подсохли.
        - Работёнка у врачей, - сказал Кузьма Васильевич, усаживаясь на откидной стульчик и расстегивая воротник. - Что твой фронт…
        - Вы разве на фронте были? - удивилась Саня.
        - В Венгрии я был, - сказал Кузьма Васильевич. - А там, которые фронтовики, говорили: пострашнее… Да ладно: было и быльем поросло. Не стоит это…
        - Может, теперь в другую больницу? - предложила Саня. - Если болит…
        - После праздников в госпиталь схожу, - сказал Кузьма Васильевич, - у меня там племянница работает. Да уже всё, отпустило… - он глубоко вздохнул. - Да, отпустило. Легко мы с тобой сегодня отделываемся. Тьфу-тьфу, не сглазить…
        В казарме стражи было тепло, но не жарко. Кастелян провёл Алексея в келью, показал койку, сказал: твоя. Алексей сел, нагнулся, чтобы стянуть сапоги - и понял, что распрямиться не успеет… Он почувствовал, что кто-то помогает ему, поворачивает, укрывает - но сам он уже спал. Какие-то гнусные морды предстали перед его сонным взором, он отвернулся и ушёл.
        "Скорая" высадила их на автобусной остановке и умчалась дальше по своим делам. Мороз был под тридцать. Минут через пять подкатило маршрутное такси: маленький "Паз".
        - Поехали, - сказал Кузьма Васильевич.
        - Может, подождём?.. - замялась Саня.
        - Лезь, лезь. Жизнь дороже.
        В маршрутке нужно было всем платить за проезд; простой же городской автобус студентов возил по дешёвым проездным, а пенсионеров и вообще бесплатно.
        Многие места были свободны: видимо, в такой мороз мало кто отправлялся путешествовать. Саня сидела, склонившись головой к заиндевевшему стеклу. Кто-то нацарапал на инее: "Скоро лето!" Цветные пятна из глаза пропали совсем, а золотая точка вела себя тихо и скромно.
        Было около девяти часов вечера двадцать седьмого декабря тысяча девятьсот девяносто шестого года.
        ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
        Глава первая
        Мелиора. Остров Еликонида
        На море всегда холодней, чем на суше. Эту истину Алексей знал с детства, но так и не смог научиться не удивляться той пронзительной сырости, той мокрой всепроницающей студёности, которая всегда сопровождает зимние морские путешествия: будь то на рыбацкой ли лодке, на кесарской ли яхте… Сейчас, когда он спрыгнул со сходни на обледенелую гальку пляжа, когда ноги коснулись пусть промороженной, но земли, что-то внутри него облегчённо вздохнуло. Сейчас согреемся…
        Хотя он и грёб вместе со всеми те восемнадцать вёрст, что отделяют пристань селения Мариан от острова Еликонида, ноги насквозь пропитались гиблой морской солёной стужей, и выгнать её можно было только ходьбой, только быстрой пешей ходьбой.
        - Ждите здесь, - сказал он отважникам, приданным ему, Железану и Апостолу. - Если надо будет позвать, позову дудочкой. Но тогда уж торопитесь успеть.
        Дудочки-близнятки он вырезал ещё на том берегу. Это было малое умение, данное ему Филадельфом: если в одну близнятку подудеть, то вторая тут же отзовётся, будь то за милю или за сто миль. И так будет, пока дудочки не засохнут и не покривятся.
        Тогда надо вырезывать новые…
        Остров Еликонида имя своё носил без чести, потому что именно на нём отбывала заточение Еликонида Геронтия, августа-двумужеубийца, по вине которой и началась война Семейств… хотя, если верить историку Василену Мудрому, августа была вовсе не преступница-злодейка, а просто неимоверно красивая похотливая дура, не могущая ни в чём отказать очередному любовнику… И вот именно этот бесславный остров выбрал для жительства великий искусник Домнин Истукарий после того, как был бездоказательно обвинён в причастности к исчезновению маленькой кесаревны. С тех пор прошло двенадцать лет, а Домнин так и не покидал полумёртвую каменную твердь…
        Впрочем, за линией дюн остров уже не казался таким безжизненным. Прихотливо искривлённые сосны заступали дорогу ветрам, а дальше начинался мощный низкорослый еловый лес, тропы в котором не протаптывались когда-то, а прорубались. Алексей был у Домнина позапрошлым летом и помнил, что лесной тропой с поворотами дороги будет полторы версты и что если поворотов не знать, то можно и не найти двор чародея. Но повороты он знал, потому что именно всяческим тропам учён был с молочных зубов. Невозможно было тропе, как бы хитра она ни была, завести Алексея Пактовия не туда, куда он хотел прийти…
        Когда по внутреннему счету ходьбы осталось две сотни шагов, Алексей остановился и стал слушать. Ушаном его звали неспроста.
        Тихо и должно было быть окрест жилища чародея. Тихо, но не так. Иначе.
        Он ждал и слушал. Потом достал дудочку и продудел коротко три раза: "Идите - ко мне - осторожно". Сам же тронул в ножнах чудный свой меч по имени Аникит, что значит "Непобедимый". Меч этот, пришедший к нему от прадеда Дардана, был темой пересудов для многих славов, поскольку подобных ему не видел никто. Был он не прям, как мечи латников-хороборов, и не крив, как сабли конных бойцов-азахов, пластунов и отважников; нет, Аникит имел клинок лишь чуть откинутый назад, будто надогнутый у самой гарды. Был этот клинок узок, чуть шире двух пальцев, но у обушка толст, много толще сабельного. Сталь его переливалась, как рыба форель в ручье, и если всмотреться, то виден становился мелкий узор из тёмных и светлых пятнышек - как у той же форели. Никто не знал, каким мастером он сделан и из каких стран привезён. Но десятки сабель и мечей мастеров Конкордии и Мелиоры перерубил Аникит в боях и состязаниях, будто не кованы те были и не из стали, а - струганы из прозрачной липы… Сам же Аникит имел лишь одну заметную щербину, полученную им от секиры недобро знаменитого азаха Дедоя, последнего мятежника, посягнувшего
в нарушение всех обычаев и клятв на род и двор кесаря. Алексею было тогда девятнадцать лет, и был он не отважником ещё, а ночным лучником-ушаном, только-только вернувшимся от обучения у великого старца Филадельфа, и Аникитом владел по завету его отец, этериарх кесаревой стражи Даниил Пактовий…
        Много же бед принес тогда на землю Мелиоры неверный азах!..
        Тропа окончилась. Алексей остановился, невидимый тем, кто мог смотреть в эту сторону.
        Ворота двора стояли приоткрытые. Приоткрытые чуть, но никогда бы Домнин не оставил щели для проползновения нечистого духа. Два ворона молча сидели на коньке крыши и смотрели вниз, во двор, на что-то невидимое Алексею. Не было сейчас ни времени, ни сил, чтобы попытаться посмотреть их глазами… да и не следовало отвлекаться от мира. Алексей вслушался в тишину, состоящую из множества отдельных молчаний, пытаясь найти те, которые были бы нарочитыми и опасными, - и не нашёл ничего. Тогда он лёгким скользящим шагом приблизился к воротам и заглянул в щель.
        Два пса Домнина, Серый и Вуха, лежали на окроплённом снегу. Запаха свежей крови не было, и шерсть псов была чуть седоватой от инея, выпадающего под утро. Значит, времени прошло немало…
        Держа правую руку так, чтобы равно было и хвататься за меч, и бить кулаком, Алексей пересёк двор. Следы были человеческие, остроносых мягких сапог. Подошвы из конской кожи скользили по снегу…
        У крыльца, немного в стороне, два следа остались особенно чётких, и Алексей подумал, что оставил их, скорее всего, конкордийский всадник: перед каблуком чуть заметно отпечатались оставшиеся на краях подошвы вдавления от мягких ременных стремян. Конечно, и в Мелиоре есть воины, не признающие металла в сбруе, но вряд ли они при этом носят сапоги с подошвой из конской кожи…
        В доме Алексей прислушался ещё раз. Любой дом - как огромный музыкальный ящик, он не в силах сдержать рвущиеся из него звуки и тем более не в силах их спрятать. И ясно было, как белый день, что этот дом пуст, да, пуст и холоден, и почти мёртв… но почему-то почти…
        - Домнин! - громко позвал Алексей и буквально увидел, как разносится его голос по коридорам и комнатам, отлетает от стен, прилипает к потолку… - Домнин!!!
        Молчание.
        - Домнин…
        И - слабый… что? стон? шорох? зов?
        Дом чародея был огромен, куда больше, чем мог показаться при взгляде снаружи. Стены его уходили глубоко в землю, и окна, что казались прорубленными низко, над самой завалинкой, на самом деле располагались под потолком высоких зал. Здесь было много потайных комнат и переходов, и Алексей, проведший в них когда-то не одну неделю, не был уверен, что знал их все.
        - Домнин… - тихо, почти одной мыслью…
        Вот он, ответ. Под лестницей почти незаметная наклонная дверь. Приоткрыта. Щель. Из щели - далёкое дыхание.
        Алексей подошёл вплотную. Стал слушать. От шума его дыхания слабо проступали в темноте столбы и стены. Так примерно образуется и сразу пропадает туманное пятнышко на зеркале, которое держат перед умирающим или околдованным. Удары сердца были как вспышки слабого фонарика в большой пещере.
        - Дом…
        Слишком ярко! Но в этой вспышке вдруг - обозначилась чужая тень!
        И сразу темнота и тишина взорвались беззвучными движениями тел. Немногие могли столь долго и тихо ждать в засаде…
        Аникит скользнул из ножен стремительно и незаметно даже для опытного глаза. И в том же молниеносном движении коснулся шеи возникшего из тьмы воина. Алексей отступил на шаг, отпрыгнул - вовремя. Двое ещё ждали его, не выдавая себя ничем до последней секунды. Саптахи, люди далёких южных лесов, лучшие разведчики Степи. Умелые убийцы.
        Он отступил ещё, изучая противника. Один старше, высокий для саптаха и тонкий в кости. Второй совсем молодой, широкоплечий и коротконогий. Кривые мечи у обоих - как продолжения рук. Давно бьются в паре: движутся слаженно, в хитром контрритме. Саптахские доспехи: наплечни и нагрудники, где каждая пластина для вящей беззвучности объята кожей. Они тоже изучали его, но Алексей надеялся, что количество - двое на одного - придаст им самоуверенности. Да, так и есть - начали атаку…
        Саптах бьётся, как кружево плетёт. Концом гибкого меча он должен написать слово "Совершенство" прежде, чем упадёт обронённый платок. Защита саптаха изумительна. Синеватая сталь струится вокруг него, и кажется, что нет в ней просвета; и противник почти никогда не угадает, в какой миг защита сменится нападением, сталь коснётся его, достигнет незащищённой точки на теле, проскользнёт между пластинами панциря или аккуратно, по суставу, отделит кисть, держащую оружие. Почти никогда. Но - только почти.
        Медлителен глаз человека. Струящаяся сталь - это всего лишь тонкая синеватая отточенная полоска, быстро порхающая, всё же остальное - след её. Защита саптаха соткана из пустоты.
        И чтобы увидеть эту пустоту, надо смотреть не на клинок и даже не на кисть руки - смотреть надо на локоть саптаха. Локоть сам укажет, куда наносить удар.
        Аникит нашёл брешь. На миг как будто остановилось время: высокий саптах замер на полушаге, приподняв перед грудью согнутые руки и удивлённо опустив голову. Чужой клинок глубоко пересёк его тело чуть пониже приподнявшихся на замахе нагрудных пластин панциря - там, где рёбра мягки и лезвие не застревает в кости. В смертном неверии он ещё попытался опустить меч на открывшегося ему врага, но чужими сделались руки, а потом кровь хлынула волной…
        Молодой понял, что уже всё кончено, что мёртв и он сам. В отчаянии нанёс неподготовленный удар, Алексей бездумно пустил его меч по лезвию своего, коротко отбросил вниз и уколол врага в сердце - и только увидев остановившиеся глаза, понял, что сделал глупость… но - поздно.
        Молодой выронил оружие, сунулся на колени и с громким костяным стуком рухнул ничком.
        Теперь ему вопросов не задашь…
        Алексей вытер меч и, не пряча его в ножны, стал спускаться в подвал.
        - Домнин! Отзовись!
        Сдавленный стон.
        Свободной рукой Алексей вынул из кошеля на поясе неугасимую лучину, махнул ею раз, другой… С третьего раза лучина занялась. Алексей осмотрелся.
        Великий чародей висел в воздухе, голый, не доставая ступнями пол-локтя до пола. Руки его были связаны перед грудью крест-накрест, голова запрокинута мучительно, кляп торчал изо рта, ноги судорожно подёргивались… Алексей бесконечно долго не мог понять, а поняв, не мог поверить, что же именно он видит перед собой.
        Домнин Истукарий был посажен на кол по всем правилам этого гнуснейшего из искусств - и поэтому ещё жил.
        Алексей знал, что тронуть его сейчас - это причинить ещё большую боль и убить этой болью. Но и не трогать - было невозможно… Он не помнил, что и в какой последовательности делал, но сколько-то времени спустя обнаружил себя склонившимся над измождённым стариком, лежащим на широком столе и укрытым плащом из козьих шкур. Алексей смачивал тряпочку настойкой из фляги и вытирал Домнину лицо. Двое отважников, прибежавших на зов, сдерживали дыхание за его спиной.
        - Осмотрите ещё раз дом, - сказал Алексей тихо, не оборачиваясь и не отрывая взгляд от лица чародея. - Вряд ли их было только трое.
        - …се… - шевельнулись губы Домнина.
        - Все? - переспросил Алексей.
        - Семь, - очень тихо, но отчётливо повторил Домнин. - Было семь. Четверых можно… разбить… там… где зеркало…
        Это Алексей понял.
        - Когда подниметесь, пройдите по коридору направо до конца, там будет маленькая дверь. За дверью зал… Так, учитель?
        - Так…
        - В зале найдёте четверых саптахов - окаменевших. Разбейте их топорами. В зеркало на стене старайтесь не смотреть…
        - Хорошо, старший, - сказал Апостол. - А только негоже тебе, однако, в одиночку…
        - Пойдём, - сказал ему Железан. - Старший знает, что делает.
        Знает, подумал Алексей. Что ж, может, и знает…
        - Я могу тебе помочь, учитель?
        - Ни к чему… Молчи, я буду говорить, ты слушай. Их прислал Астерий Полибий…
        Полибий! Астерий Многоживущий! Изменник, прельстивший когда-то простодушно-жадного Дедоя, а потом бежавший в Конкордию и Степь, ставший там верным клевретом нечеловечески жестокого Авенезера Третьего, умершего от "болезни царей" и теперь вот странным образом воскресшего… и, значит, один из тех, кто поднял из гробов Мардонотавра…
        - …предлагал и мне встать с ними… Астерий нашёл где-то Белого Льва… теперь он могуч, и мало кто в одиночку сможет… а если взойдёт он со Львом в Башню Ираклемона… обретёт власть над мирами немереную, с которой сам то ли справится… то ли нет… но не заботит его это…
        Чародей перевёл дыхание.
        - Промедлил я… да и не сумел… старый. Теперь пусть Виссарион… за всех. Ему… передай… мое слово. И - главное… Кесаревну маленькую… это правда я спрятал. Хоть и говорил лжу. Погубил бы её Астерий… Под Башней Ира… клемона… в Велесовой кузне… Моя Еванфия… с нею… в обиду не даст… Путь тебе ключарь Вит скажет… Кесаревна Белому Льву с рождения посвящена… он её послушает, не Астерия… Сходи за девочкой… сейчас. Не медли. Сундук за зеркалом… открой. Там карты… ключи… Ни дня не медли, ни часа. Астерий уже… снова… ищет её. А зеркало моё разбей. Разбей…
        - Учитель, - сказал Алексей только для того, чтобы хоть что-то сказать. Услышанное не поддавалось оразумению. - Учитель, что же будет теперь?
        - Много бед… придёт. Терпеть будем… беды. Терпеть. Ты вот что… слав… Ты её сбереги. Никому не выдавай… даже кесарю самому… Слаб отец наш кесарь… духом слаб. А Виссарион умён… чересчур… боюсь я… переумничает он. Некстати я… попался… ну, знал Астерий, что делал…
        - Учитель… - и Алексей вдруг заплакал - едва ли не впервые в своей памятью охваченной жизни.
        - Прогневили мы Создателя, - сказал Домнин отчётливо. - Отцы наши и деды. Волком на друга смотрели. Вот мы и платим. Их долги. И платить будем ещё. А всё одно, отважник. Держаться надо. Мала Мелиора наша, а дорогА, нет дороже… Что ж делать? Держаться надо. Пока живы. И когда мёртвы. Ты надо мной не плачь, слав. Не так уж далеко ухожу. Рядом буду. Зови.
        - Да, - сказал Алексей. - Позову.
        За спиной опять возникли шаги.
        - Ты, Апостол? - не оглядываясь, спросил Алексей.
        - Я, старший, - голос Апостола был подавленный. - Там… это… всё готово. Раздробили мы их…
        - Зеркало не тронули?
        - Не-а. Страшно…
        - Правильно. Пойду я разобью. Железан где?
        - Да… там… сморило его. Блюёт.
        - Я сейчас вернусь, учитель…
        - Не застанешь. Ухожу. Прощай. За мной не спеши. Карты смотри внимательно. Они правду говорят. Но не подсказывают никогда. О-о… - голос Домнина внезапно изменился, будто увидел чародей изумительное и восхитился увиденным…
        Мелиора. Двор кесаря Радимира
        Возвращались в сумерках, потом впотьмах. Кормщик правил на звезду. Алексей мощно грёб, стараясь забыться в мышечной работе. Не спасало.
        Лицо Домнина освободили из-под покрывала, и он закрытыми глазами смотрел в тёмное небо. Алексей искоса поглядывал на него, боясь спросить: что же ты видишь там, учитель? А Домнин явно видел что-то. Лицо его, отразившее тогда восторг и упоение освободительной смертью, вновь стало ясным, суровым и твердым…
        Позади разговаривали.
        - Из дому прислали сказать: в лесах плакач завёлся. Уже двух детишек утащил да девку. Парни совета просят.
        - Что совет… Тут бы на побывку съездить да пройтись по тем лесам. Только вот - какая побывка…
        - Это верно. Потому и говорю: совет послать.
        - Надо будет с Абрамием Дедухом поговорить, он про лесную нечисть всё знает. Вырос в заповедных лесах.
        - Плакач - хитрая тварь.
        - Уж хитрая…
        - Не подходили раньше так близко к сёлам.
        - Страх потеряли. Поживу чуют.
        - Э-эх…
        И этим всё сказано, подумал Алексей. Чувствуешь свою никчёмность - жизнь положена на то, чтобы научиться отражать врага, а когда приходит срок, оказывается, что умение твоё неправильно, или врагов так много, или ты так слаб… и те, кто кормил, поил и снаряжал тебя, кто вправе был на твою защиту надеяться, - голы и открыты перед погибелью… а ты всё ещё жив и всё ещё пытаешься что-то из себя представить, изобразить - красивое и благородное…
        И ещё он подумал, что мир рушится беззвучно и без предупреждений: ещё неделю назад, когда в трактире "Пурпурная ящерица" он получил из рук маленького степняка с грустными глазами шёлковый платок и шёпотом дважды повторил за ним тягучие, с назойливым ритмом слова тайного послания, ничто не говорило о таком скором конце затянувшегося на шесть лет перемирия. Как, впрочем, и шесть лет назад ничто не говорило о внезапной остановке наступления Степи на Конкордию на просторах материка - и таком же внезапном прекращении нескончаемой войны Семейств на островах Мелиоры… Никто не заключал договоров, не давал клятв и не пил мировых кубков - просто с какого-то необъявленного момента воины перестали убивать…
        И вот этому тоже пришёл конец. Начиналось что-то иное, неясное и страшное.
        На пристани, услышав издали скрип уключин, заржали кони. Тут же выше поднялось пламя сигнальных костров. Маяк Мариан после таинственных исчезновений пятерых его смотрителей так и не смогли вернуть к службе, а на строительство нового маяка не было ни казны, ни воли.
        Тело Домнина с должным почтением уложили в те конные носилки, которые должны были нести его живого; Алексей тронул коленями бока Дия, гнедого жеребца, подаренного кесарем взамен павшей Силени; Дий хорошо слушался всадника, но Алексея несколько смутила та лёгкость, с которой он принял нового хозяина; освещая себе путь масляными фонарями, отряд двинулся ко двору.
        Падал мелкий снег. Ветер изредка касался верхушек деревьев, но вниз не спускался. Луна медленно показывалась в разрывах туч, потом так же медленно скрывалась. Невидимые иглы плавали в воздухе, впивались в лоб и щёки.
        Мерно дышали кони.
        Похоже было на то, что Алексей задремал в седле и продолжал видеть во сне тихую дорогу, тени от фонарей да заснеженный лес…
        Потому что когда раздался пронзительный крик, вырвавший его из покоя пути, оказалось, что он только что передал поводья Дия отроку, а сам, покачиваясь, направляется к носилкам, у которых в нерешительности стоят с фонарями челядинцы и стражники.

…Крик нёсся из выбитого окна палат. Стёкла ещё, сверкая тускло, падали на снег, а Алексей уже взлетел на крыльцо и нырнул в клубящийся мрак внутренней лестницы.
        Плыл запах смолы и каких-то забытых трав.
        Прихожий зал. Пятна белых потерянных лиц.
        Трапезная. Библиотека. Дым плотнее.
        Рассевшаяся, будто и не каменная, а слеплённая из мягкой глины печь. Поток холода из провала окна.
        Простоволосая августа застыла, выставив перед собой руки со скрюченными пальцами. Кесарь сидел за столом, уронив голову на кулак. Старший сын его, Войдан, в странной позе стоял в простенке, совершая быстрые непонятные движения. Он походил сейчас на приколотую иглой к дощечке ящерицу.
        А напротив них в воздухе колыхалась тень. Сгусток тьмы.
        Алексей почувствовал, как невидимый ледяной нож коротко свистнул меж рёбер, рассекая плоть, и узкая рука скользнула в рану, уверенно нашла сердце и обхватила его. Тут же сами собой подогнулись ноги, пресеклось дыхание, и смертная истома заклубилась, наполняя и заслоняя всё. Тень обернулась к Алексею…
        Это был Гроздан Мильтиад, доблестный слав, служивший семейству Паригориев и погибший десять лет назад в безумной смелости рейде в Степь: тогда две сотни славов-отважников попытались добраться до ставки Авенезера Третьего… Никто из того рейда не вернулся, и лишь много времени спустя от мирных степняков стали известны подробности чудовищного разгрома - и того, что было со славами после…
        Накануне того рейда Гроздан и с ним ещё восемь воинов приезжали к старцу Филадельфу за советом. Там Алексей и видел его.
        - Гроз… дан…
        Мёртвый слав мёртво улыбнулся. Невидимая рука, сжимавшая сердце, обманно разжалась - чтобы впустить надежду и сжаться вновь.
        Не такой смерти желал себе Алексей Пактовий, когда давал клятву на верность кесарю Радимиру…
        Хотя - почему не такой? Заслонить собой кесаря в бою или от клинков убийц - вершина, предел желаний всякого слава. Отвлечь на себя злое волшебство, дать господину секунду передышки, в которую он может… может…
        Гигантская пиявка впилась в нутро Алексея, примостилась, напряглась - и потянула, всасывая ставшие от ужаса жидкими внутренности и кости.
        "Стой, Гроздан!" - тяжёлый рык расколол Алексею череп. Он схватился за голову, отшатнулся, крича - и увидел, как тяжело поднимается со своего места кесарь… "Гроздан, воспрещаю тебе!"
        Холодом обвило плечо и бок - будто в самую стужу привалился к каменной стене. Мимо прошёл и встал напротив мёртвого Гроздана мёртвый Домнин.
        И Гроздан будто бы даже попятился, но тут же остановился.
        "Старик, уйди. Я не подчинюсь тебе, бедный седой мотылёк. Тот, кто послал меня, готов овладеть миром, а чем можешь овладеть ты? Садовой лейкой? У тебя ещё есть время уйти самому. Даю тебе три счёта…"
        "Не трудись считать, трус. Здесь ты не пройдёшь. И ты это знаешь, так ведь?"
        Домнин сделал шаг вперёд. Комната чуть провернулась, в щели меж потолочных плах посыпался мусор.
        "Остановись, безумец, - сказал Гроздан. В голосе его было только спокойствие. Слишком много спокойствия. - Ты ведь не желаешь остаться на пороге?"
        Домнин сделал второй шаг. Ртутный ручеёк побежал по стене, растёкся лужицей. Тяжёлые блестящие капли застучали о половицы и столешницу.
        "На этом тебя и подловили, так ведь, слав? Да, ты ещё помнишь то время, когда был доблестным славом… Остаться на пороге. Что может быть страшнее?.. Может, слав. И ты это тоже очень хорошо знаешь…"
        "Знаю. Хочешь, расскажу, как это выглядит? Просто очень длинная лестница вниз. И всё. Ничего другого там нет. Очень длинная лестница. Хочешь, чтобы мы пошли по ней вместе?"
        "Пойдём", - легко согласился Домнин… и Гроздан понял, что он говорит правду.
        Мёртвый слав стремительно отшатнулся. Но старый чародей уже подошёл к нему достаточно близко, чтобы коснуться его рукой. Алексей каким-то чудовищным обострением мыслей и чувств понял, что теперь оба мертвеца слиты в одно. Гроздан задёргался и заметался, круша всё в зале, и Домнин в этих метаниях обнимал его всё плотнее и плотнее. Чудовищный бесформенный ком тьмы замер наконец у руины печи.
        "Это всё, слав", - сказал Домнин тихо.
        Ком напрягался, перекатывался внутри себя…
        "Нет!!! - крик Гроздана вынес оставшиеся стёкла из переплётов. - Нет, старик! Не так просто…"
        Наверное, Домнин вовремя понял, что хочет сделать мертвец. Почти вовремя.
        Тонкая белая искра вылетела из недр тьмы и ударилась в грудь кесаря. Он пошатнулся, а слившиеся в бесформие мертвецы с чудовищным рыком взвились в воздух и ринулись в чернеющее квадратное отверстие дымохода. Весь потолок вспыхнул жутким ртутным блеском. Плахи расселись, одна матица выскочила из паза и повисла, удерживаемая Бог знает чем. Сухая земля и клочья мха сыпались обильно.
        Алексей чувствовал себя вынырнувшим с самого дна - уже после того, как будто бы хлебнул воды. Всё вокруг было страшно яркое и вещественное. Он видел и запоминал навсегда: слезы и царапины на лице августы - цепочку с золотым скарабеем на морщинистой её шее - кровь под обломанными ногтями… разрубленный в двух местах - под горлом и напротив сердца - кожаный чёрный жилет на Войдане… и странно изменившееся лицо кесаря. У него был изумлённый и чуть недоумевающий вид. Он осторожно потрогал свою грудь рукой…
        Потолок над головой угрожающе трещал.
        - Уходим отсюда! - крикнул Алексей. - Государь!..
        - Да, конечно… - растерянно ответил тот и посмотрел на августу.
        Но Войдан понял всё правильно. Он подхватил отца под руку и повлёк в коридор. Там толпились.
        - М-матушка… - Алексей повернулся к августе. - Матушка, прошу вас…
        Она встряхнула головой, расправила плечи и неторопливо зашагала следом за своими мужчинами. Алексей пропустил её и ещё раз быстро огляделся.
        Ртутный блеск быстро и коротко показывался то там, то здесь, и в мерцании его что-то мгновенно завораживало, казалось то ли обязательным, то ли неузнанно-знакомым. Но Алексея уже тащили за руки и за полы куртки, и он не сумел рассмотреть и понять, в чём была странность и прелесть этого блеска…
        Он ещё много раз будет видеть его во сне и просыпаться с мучительным чувством того, что ещё миг - и тайна перестанет быть для него тайной… но этот миг не был ему дан никогда.
        Алексея буквально выволокли из разгромленной залы, и тут же рухнул потолок.
        Мелиора. Двор кесаря Радимира
        В месте прикосновения искры к груди кесаря участок кожи размером с детскую ладонь позеленел и потерял всяческую чувствительность. Лекарь Деян долго осматривал распростёртого на широкой лавке пациента, качал головой и бормотал неслышно. Потом сказал:
        - Государь. Я впервые вижу такое. В моей памяти нет никаких упоминаний о подобной болезни. Позволь мне удалиться и обратиться к книгам. Может быть, я найду нужное описание и средство.
        Кесарь слабовольно махнул рукой: иди. И подтвердил словом:
        - Иди уж, мучитель. И всё - идите. Сил моих больше нет, чтоб вас видеть…
        Отвернулся к стене и замер.
        Алексей, что стоял в дверях, пропустил лекаря мимо себя и вышел следом.
        - Так плохо? - спросил он.
        Лекарь, не оборачиваясь, кивнул.
        Силентий - тайный совет - собрался в стражницкой. Этериарх стражи Мечислав Урбасиан стоял во главе стола, за которым друг друга напротив сидели стратиг Рогдай и потаинник Юно Януар. По правую руку от Рогдая держался Войдан, всё ещё бледный после столкновения с мертвецом, а рядом с Юно Алексей неожиданно для себя увидел Аэллу Саверию, ведиму и целительницу, служившую, как и многие другие ведимы, семейству Вендимианов, относящемуся к их ремеслу терпимо и даже поощрительно. Появление её при дворе кесаря в трудный час могло многое значить…
        - Садись, лекарь. Садись и ты, слав… - этериарх дождался, когда Деян и Алексей займут места за столом, и тяжело сел сам. - Говори, лекарь.
        Деян покосился на Аэллу, вздохнул.
        - Хорошего вы от меня не услышите. Я не видел никогда сам, как начинается "болезнь царей", но в трудах описания читал многократно… Всегда первоначально возникает маленькое серое пятнышко с розовой каймой, оно растёт… Завтра оно будет с блюдце, через три дня появится смрад. Пройдёт ещё две-три недели… Мне хотелось бы ошибиться, но я не ошибаюсь - всё слишком очевидно.
        Повисло молчание. Слышно было, как в соседей комнате идут часы.
        - Скажу я, - начал стратиг Рогдай. - Не было такой тяжести дня на моей памяти. Замять в Степи. Конкордия опять готовит армаду. Семейства наши так и не договорились до мира. Можно было рассчитывать, что хотя бы перед лицом врага они сплотятся, как это было при кесаре Паисии - пусть на время, пусть кое-как… Потому, думаю, и нанёс враг удар нам в самое сердце. Если лекарь прав, то остаётся у нас один кесаревич Войдан… с женой своей Блаженой… - стратиг проговорил это ровно, но ровность далась ему не сразу. Юная Блажена была младшей дочерью Терентия Вендимиана, генарха южного семейства. И ясно, как день, что все Паригории и те, кто держит их руку: славы северные и большая часть восточных - с большой неохотой пойдут под знамёна кесаря… - И происходит всё это с руки проклятого Полибия - а значит, ждать нам новых напастей и бед. Я сказал. Говори теперь, Юно.
        - Сказать хорошего тоже не могу, - приподнял Януар свою круглую, как бы кошачью голову. - В Бориополе странной смертью умер кесарский судья Агав Дометий, а в порту Ирин забили до смерти двух комитов, приставленных к таможне. Вандо Паригорий умыл руки, не став расследовать эти смерти… На востоке начались усобицы мелких дворов из-за торговой дороги на Нектарийский рудник. Всё точно как пред той войною… Моих наличных сил уже не хватает и на Столию. Банды и бродиславы подходят к самым границам кесарских пределов, грабят хутора. Скажу честно, как ни мерзко это звучит: я надеялся на вторжение, потому что тогда мы имели бы шанс отринуть внутреннюю смуту. Но теперь… не знаю. Говори, Аэлла.
        - Жизнь кесаря для нас бесценна, и мы можем её сохранить, - тихо сказала она. - Но он будет… только жив. И всё. Его нельзя будет даже показать сторонним людям…
        - Кокон Пианы? - догадался лекарь.
        - Да, кокон доброй Пианы. Тем временем можно попытаться найти средство… противоядие… мало ли, что мы никогда не слышали о таком…
        - Гроздан был всего лишь рукой Полибия, - сказал Алексей. - Значит, если заставить Полибия снять чары…
        - Или убить его, - Аэлла нахмурилась. - Да, это надёжнее…
        - Мы пришли к тому же, с чего начали, - сказал этериарх. - Полибий.
        - По крайней мере, ясна цель, - сказал Алексей.
        - Ты это серьёзно, слав?
        - Как нельзя более.
        - Но… - этериарх оглядел всех, как бы оценивая или взвешивая. - Если я ничего не путаю, могущество Полибия чрезвычайно и растёт день ото дня. На что же можем надеяться мы, простые смертные?
        - Полибий сам по себе весьма искусен, - сказал Алексей, - но никаких особых врождённых талантов в нём нет. Во времена Дедоя он был чародеем средней руки. После бегства он обучался у магов Степи - и где-то там нашёл утерянный амулет Ираклемона Строителя: Белого Льва. Белый Лев силы чародею не добавляет, но обладает качеством труднообъяснимым: при нём исчезают различия в языках людей, а также в чародейных умениях. В одно и то же время можно использовать самые несовместимые приёмы: некрономику, скажем, и аргентомантию. В этом сила Полибия - в этом его слабость. Он почти не ограничен в средствах - но вся огромная сила его сосредоточена буквально в одном предмете, который можно… украсть, отнять, подменить…
        - Так… - Юно Януар посмотрел на него с особым интересом. - А как именно уважаемый слав видит похищение подобного предмета - ведь это всё равно что… скажем… незаметно на скаку вытащить седло из-под азаха… или - украсть детеныша у плакача…
        - А также - яблоки Гесперид и корону морского царя… Не знаю. Плана у меня нет, а если бы и был - я не стал бы доверять его языку. Даже я с моими скромными умениями могу слышать чужими ушами… Скажу только, что не все ещё козыри собрались в руках Полибия… и он это знает.
        - Вот как… - протянул этериарх. - А ты, слав - готов ли ты вытянуть из колоды оставшийся козырь?
        - Да.
        - Что ж… Кесаревич Войдан, будешь ли говорить?
        - При живом отце - нет.
        - Достойно сие… Ведима, когда приступишь к лечёбе?
        - Сейчас, почтенный. Мне нужно будет пять или шесть отроков, которые умеют не бояться.
        - Других не держим… Хорошо. Распорядишься, стратиг. Идите все. Пактовий, останься… - и, когда стражницкая опустела: - Шепчи, что замыслил?
        - Сейчас… - Алексей движением руки показал: сядь. Сам же - прислушался. Но и мышь не скреблась под полом… Сказал действительно шёпотом, на самое ухо: - Дело такое, этериарх: Домнин перед смертью открыл мне свою тайну, которую двенадцать лет держал… Ты уже понял, этериарх?
        - Так. Открыл… Это и есть тот козырь?
        - Он самый.
        - Она.
        - Да. Дама бубей.
        - Что тебе нужно?
        - Двух отважников - на весь срок.
        - Каков же срок?
        - Не ведаю. Дни. Или недели. Вряд ли месяцы.
        - Месяцы - нельзя.
        - Знаю. Недели, наверное, тоже нельзя. Всё, что от меня будет зависеть, сделаю, чтобы были - дни.
        - Нельзя говорить, где она?
        - Да можно, наверное. Если Полибий мог подслушать, он уже подслушал на острове у Домнина. Она в самой Велесовой кузне, где-то в глубине…
        - Ох ты. Я там был - раз.
        - Я тоже. Он сказал, кто может показать путь.
        - Да, Пактовий. Задал нам многомудрый задачу…
        - Это лишь первая. Вторая - уговорить Якуна Виссариона из Артемии. Его Домнин прочил на своё место. Я знаю Якуна… немного. Трудно будет уговаривать.
        - Тебе не успеть и то, и другое.
        - Не успеть, - Алексей согласно наклонил голову.
        - Кого бы ты послал к нему?
        - Кесаревича Войдана с женой его. И с ним кого-нибудь из людей Юно. Кто будет при Якуне после.
        - Может быть… да. Это должно оказаться лучше всего прочего. Я же займусь лодочным флотом. Прошлый раз получилось как будто бы неплохо… Ты видел недавно в Конкордии верфи. Когда, по твоему разумению, будут готовы последние корабли?
        - К маю.
        - Время, будем надеяться, ещё есть…
        Но оба знали, что времени нет.
        Дело создания кокона Пианы оказалось куда более долгим и тяжёлым, чем предполагала Аэлла, и когда всё, наконец, кончилось, сама она была вымотана до состояния полумёртвого, а среди отроков, помогавших ей, один вскоре действительно умер, не выдержав страшного истощения сил. Славы-стражники молча унесли его на щите, чтобы предать земле с должными почестями.
        Перед последним бинтованием Алексей и Войдан зашли взглянуть на кесаря. Тот лежал на столе, похожий на выловленного морского царя: блёкло-зелёный, неподвижный, почти потерявший человеческий облик. Лишь лицо ещё частью оставалось прежним; глаза метались…
        - Недолго тебе таким оставаться, отец, - сказал Войдан. - Будь спокоен.
        Алексей молча кивнул.
        Зелёная корка у губ кесаря чуть треснула. Раздалось тихое шипение.
        - …есссли… оссилит… не допуссти…
        Алексей понял.
        - Клянусь, государь, - сказал он. - Поругания не допущу.
        Если буду жив, добавил он про себя.
        И - если проиграю…
        Он повторил то и другое ещё раз и подумал, что условия эти совершенно несовместны.
        Аэлла с серым, в мелких капельках пота лицом оттеснила их локтем. В руках у неё была первая лента грубой простынной ткани, пропитанной смолой. На миг она задержала эту ленту в руках - то ли в нерешительности, то ли примеряясь. Потом - одним движением обернула голову кесаря, запечатывая рот и нос. Секунду были видны полные ужаса глаза…
        Потом для кесаря настала долгая тьма.
        Уходя, Алексей ощутил пожатие руки Войдана. Тайная благодарность за безрассудную клятву. Но лицо Войдана ничего не выражало - он смотрел вперёд и что-то такое видел перед собой…
        Ещё до рассвета следующего дня три всадника выехали со двора и намётом помчались на восток, по той самой дороге на Нектарийские рудники, из-за которой вновь ссорились владетельные славы - и за разрешением споров готовы были обратиться не к законному, доброму и справедливому, но бессильному кесарю, а к влиятельным семействам севера и юга. Так уже трижды за последние двести лет вспыхивали в Мелиоре гражданские войны.
        Ворон сидел на высоком дереве и смотрел в спину всадникам. Когда они скрылись из виду среди заиндевелых столетних лип, тянущихся вдоль этой дороги на тридцать вёрст вплоть до городка Николия, ворон снялся с дерева и полетел на восток, к морю…
        Глава вторая
        Кузня
        Директриса училища, маленькая симпатичная брюнеточка, которую не портило даже лёгкое косоглазие, приняла Алексея сразу.
        - Вас послала сама судьба! - повторила она несколько раз. - У нас женский коллектив, у нас всего четыре преподавателя-мужчины, да ещё двое почасовиков - и всё. Кузьма Васильевич очень, ну оч-чень помогал - просто самим своим присутствием. Вы не представляете себе, насколько важен мужчина в женском коллективе, наверное, он важнее, чем женщина в мужском, это так облагораживает, особенно если мужчина в форме… Я так жалела, что ему пришлось уволиться, так жалела. Я уже думала, мы никогда не найдём… и вдруг - этот звонок из военкомата. Чертовски кстати. Я очень надеюсь, что вам у нас понравится. Но скажите, Алексей Данилович, вот вы - молодой сильный мужчина, офицер… а у нас зарплата маленькая, с этой проклятой задержкой, хлопот огромное количество…
        - Честно? - улыбнулся Алексей.
        - Желательно.
        - В августе уходит на пенсию мой родной дядя. Он майор инженерных войск. Просил меня найти для него место военрука и придержать. То есть - до августа я у вас побуду, а потом уволюсь в его пользу. Он вам подойдёт куда больше, чем я: золотые руки… Как видите, я ничего не скрываю.
        - Ох, да я и не сомневаюсь, - всплеснула руками директриса. - Извините, если я что-то не так сказала…
        - Да ну, что вы. Всё просто замечательно.
        - И ещё. Скажу уж сразу. У нас контингент особый - девушки. Вы уж готовьтесь к тому, что в вас сразу начнут влюбляться… ну и всё такое. Так вот… даже не знаю, стоит ли вообще об этом говорить, но всё же… в общем, никаких связей со студентками быть просто не может. Не просто запрещено - а исключено абсолютно. Простите, что приходится об этом говорить… не знаю, надо ли было…
        - Не надо, - серьёзно покачал головой Алексей. - Тем более что в моём вкусе женщины постарше. Впрочем, я готов подчиниться любым правилам. Необходимость дисциплины мне доказывать не требуется.
        - Я так и поняла. Спасибо. Что ж… сейчас появится Валентина Михайловна, она у нас по совместительству завкадрами, оформит вас и покажет ваши владения. Завтра уже занятия… - она развела руками, как бы извиняясь, что не может позволить новому работнику погулять недельку-другую. - И… м-м… Алексей Данилович… можно мне задать вам нескромный вопрос?
        - Можно, - с удовольствием разрешил Алексей.
        - У вас такая странная фамилия…
        - Да, - согласился он. - Дедушка мой был Пактовий, папа был Пактовий - пришлось и мне становиться Пактовием. От судьбы не уйдёшь… Не знаю, откуда она взялась такая, - рассмеялся он, когда брови директрисы удивлённо взлетели вверх. - Греческое слово. Означает "сохраняющий жизнь". Наверное, предки были греки или священники - тем часто давали фамилии на манер греческих. Дьяк Велосипедов, например. Прозванный так за быстроту ног…
        - Как интересно, - сказала директриса. - А вот идёт и наша Валентина Михайловна…
        Само оформление на работу - заполнение бумаг - заняло минут сорок. Любезная Валентина Михайловна помогала и подсказывала, понимая, что человеку в тридцать с лишним лет трудно впервые в жизни заполнять все эти никому не нужные "простыни".
        - Ну и всё, - сказала она наконец. - Пойдёмте, покажу вам ваши подземелья… Кузьма Васильевич передал ключи мне, это против порядка, но завтра он придёт сюда сам, он уже звонил, и вы с ним оформите передачу имущества - из рук в руки. И как с милицией решить, он вам скажет, а то они уже звонят, беспокоятся - оружие всё-таки… Только отпереть те двери я не смогу, вы уж сами.
        Ах, как много железа было здесь… Окованная дверь, засов, двухфунтовый замок. Железная решётка и в ней такая же решётчатая калитка. И - огромная железная балка, поддерживающая потолок. И - железный зелёный шкаф. И железные ящики на полу…
        Где-то в глубине сидело глупое и алчное желание: схватить всё это и унести с собой.
        - …А класс ваш на втором этаже, но там всё просто: класс как класс, даже запирать не обязательно…
        - Спасибо, Валентина Михайловна, - сказал Алексей. - Теперь я разберусь.
        - Да, планы занятий Кузьма Васильевич оставил, они у него подробнейшие, так что буквально надо только пальцем водить, со строчки не сбиться. А девочки наши - они хоть и зубастые, но не страшные. Главное, вы их не бойтесь, и всё будет хорошо.
        - На свете была одна-единственная женщина, которую я когда-то испугался, - сказал Алексей. - И до сих пор о том жалею.
        - Ой? - не поверила Валентина Михайловна. - Так уж и одна? А тогда что же вы тогда такой видный и красивый и не женатый ни разу?
        - Потому что не теряю надежды когда-нибудь догнать её и доказать, что есть ещё песок в песочнице.
        На короткое время он дал пищу для пересудов. Дальше будет видно.
        - Общежитие у нас рядом, вы знаете, - продолжала Валентина Михайловна. - Направление я вам написала… ах да. Комендант сегодня придёт поздно, после четырёх. Поэтому можете не торопиться. У вас вещей много?
        - Чемодан, - сказал Алексей.
        - Всё, что нажили? - она ахнула и покачала головой.
        - Пожалуй, что всё. А нужно ли больше?
        - Не знаю…
        - Зато я очень много видел такого…
        - Мы устроим вам новоселье, и вы нам всё расскажете! - с энтузиазмом воскликнула Валентина Михайловна. - У нас весело, вы не думайте.
        - Наоборот. Я был уверен, что у вас весело.
        - Вы уж извините, Алексей Данилович, я вас заговорила, а мне ещё столько писать… В общем, комендант, самое раннее, в четыре появится. Вы тут пока осмотритесь…
        - Конечно, - улыбнулся Алексей.
        Он давно не улыбался так много и с таким удовольствием. Жители Велесовой кузни могли быть вполне приятными людьми - хотя временами и странными…
        Оставшись один, Алексей сел за стол, положил голову на руки и задумался. Последний месяц, месяц пути и поиска, обошёлся ему недёшево. Запас сил, казалось, почти исчерпан. Несколько раз его выносило за грань срыва, и только случай, лихость, чудо и чутьё позволили ему сохранить лицо - в обоих смыслах.
        Но иногда ему нужно было вот так, буквально - забиться в нору и привести в порядок взъерошенные мысли, чувства и ощущения.
        Итак, почти на месте. Да что там почти - совсем. Путь оказался быстр, хотя и длинен, куда длиннее, чем это можно было себе представить. Однако тропинка сама ложилась под ноги, поворачивалась… и самое трудное началось уже тогда, когда тропинка вроде бы привела куда надо. Ох, и постарался же старец Велес в своё время… ох и наворотил…
        Вдох… выдох… вдох…
        Непостижимое для воображения место - эта Велесова кузня.
        Никто не способен её описать, никто не может проложить в ней несомненный путь. С каждым шагом по недрам её перед идущим вскрывается новое пространство, каждый поворот преобразует видимый мир. Нет лучшего места, чтобы скрыться…
        И хотя ты знаешь твёрдо, что всё вокруг не более чем видимость, относиться к этой видимости надо со всей серьёзностью. Благо, что карты и ключи Домнина позволяли многое важное: и различать среди всей видимости ту, которая прикрывала реальные препятствия, и говорить со странными людьми, обитающими в недрах Кузни, на их темы - пусть и не понимая всего, но не позволяя собеседнику догадаться, что ты не понимаешь… и кое-что ещё…
        Так, например, он узнал Еванфию - на глубине в три аршина. Она лежала там, вдали от всего, одинокая и невыразимо несчастная. С нею трудно было говорить, потому что она почти сошла с ума от этого последнего одиночества. Еванфия не знала, что её погубило, не успела понять… она слишком отвыкла от чародейства здесь, где серебро используют для украшений, за словом не следят по причине полного его бессилия… но зато и железо не горит - даже раскалённое докрасна…
        Может быть, это искупает все прочие недостатки здешних мест, вяло подумал Алексей.
        Он расслабленно встал, отпер один из зелёных шкафов. Вынул винтовку. Руки сами (хвала чудесным ключам Домнина!) открыли затвор, вставили обойму… короткие и точные движения. Дальше по коридору… выключатель. В конце коридора загорелся свет. Будто бы три силуэта показались там на миг… но именно показались. Рябые щиты с чёрными тарелочками мишеней.
        Алексей очень быстро вскинул винтовку к плечу, выстрелил, перезарядил, выстрелил… Подсознательно он ожидал, что звук будет более громкий. Расстреляв обойму, он подошёл к мишени. Чёрный кружок в центре её был разлохмачен.
        Хорошо.
        Он знал, что точно так же будет стрелять из любого другого оружия. В конце концов, всё это условность и почти что видимость…
        Ствол винтовки лишь чуть нагрелся.
        Но, наверное, выстрелы его всё же немного оглушили, потому что шагов по лестнице он не услышал, и лишь вернувшись в свой кабинет, обнаружил там трёх девиц, похожих, как сёстры.
        - Здравствуйте, - протянула одна, а остальные подхватили: - …вуйте, вуйте.
        - Здравствуйте, красавицы, - согласился Алексей. - И кто же вы такие здесь?
        - А мы… вот… записаны. Я Колмакова, а это Швец, а это Сорочинская.
        - Нас Кузьма Васильевич в стрелковый кружок записал, - сказала Швец.
        - Понял, - кивнул Алексей. - Раз записал, будем заниматься. С той недели начнем.
        - А вы наш новый военрук? - спросила третья, Сорочинская.
        - Так точно.
        - А как вас зовут?
        - Алексей Данилович.
        - Очень приятно… приятно, - все трое исполнили маленькие карманные реверансы. - Так вы нам скажете, когда на занятия приходить?
        - Расписание вывешу. А Кузьма Васильевич когда занятия проводил?
        - По пятницам, после шестого урока…
        - Может быть, так и оставим. Ну, бегите, мне тут ещё всё закрывать и на сигнализацию ставить.
        - Ага. До свидания! (досвида!.. досда!..) Если что понадобится, то нас спрашивайте!
        Умчались. Лёгкая кавалерийская разведка.
        Алексей запер шкаф, потом кабинет, выключил свет, включил сигнализацию, запер обе двери в подвал и пошёл в общежитие.
        Комната была что надо: узкая продавленная кровать с тусклым матрацем, две табуретки, полка на стене. Работала только одна розетка. Туалет за тонкой перегородкой, и вода из бачка текла беспрерывно. Алексей бросил полученные простыни и полотенца на кровать, сел рядом и откинулся к стене.
        Так он просидел не меньше часа.
        Потом в дверь постучали.
        - Да, - сказал Алексей. - Не заперто.
        Вошёл мужчина лет сорока пяти в спортивных штанах, но в пиджаке. Лицо его было того замечательного не-характерного типа, которое носят в обыденности знаменитые актёры и проповедники: чуть смазанные черты, чуть простоватая мимика. Два-три штриха - и лицо взрывается характером. Потом эти штрихи убираются…
        - Здравствуйте, сосед, - сказал мужчина. - Вы заместо Кузьмы будете у нас работать? Давайте познакомимся. Я веду аккордеон и сольфеджио, зовут меня Юрий Петрович. В общежитии этом несчастном живу по причине временной бесквартирности, ибо погорелец.
        - Да вы что? - Алексей пожал ему руку. - Алексей Данилович. Тоже бесквартирен, но по причине простой безалаберности. Ну, проходите, что ли…
        - У меня другое предложение. Вы пока ещё не обустроились, гостей принимать не с руки - пойдёмте к нам. Супруга будет рада. Чайку попьём…
        Даже временное обиталище четы Неминущих, Юрия Петровича и Ольги Леонидовны, тоже преподавателя музыки (и домоводства по совместительству), оказалось на редкость уютным и удобным для жилья. У хозяина были золотые руки, у хозяйки - отменный вкус и глазомер. Только подняв глаза к потолку, можно было понять, как на самом деле мала эта комнатка, в которой чудесным образом уместилось всё необходимое для жизни.
        Сидели вокруг столика, сделанного из чертёжной доски и подставки для телевизора, на удобных парусиновых стульчиках. Пили очень вкусный чай из глиняного чайника и таких же глиняных кружек, собственноручно хозяйкой созданных на глазах изумлённого студенчества всего лишь за один урок обучения лепке. Разговаривали как бы ни о чём. Было просто чудесно.
        Но когда, наговорившись - три часа как не бывало, - Алексей вернулся в свою пустую и гулкую, как старый барабан, комнатку, полную следов давних временных жизней, он вдруг понял, что здесь кто-то без него побывал: разумеется, не в грубом вещественно-телесном виде… но своеобразный след злого присутствия зацепился за стены, остался на них, как невидимая глазом слизь… Алексея передёрнуло - просто от брезгливости.
        Кроме того…
        Он понимал, конечно, что его обязательно найдут, но не думал, что это произойдёт так скоро.
        До того, как он сам найдёт то, что ищет. - …вылитый Том Круз! Он как из-за угла вышел с этой своей винтовкой, у меня сразу - у-уп! И молчу, как дура. Таращусь. А он: вы кто такие, красавицы…
        - На Круза даже совсем не похож, - возразила Чижик. - Я его в коридоре видела. Он скорее Сюткина напоминает, только в плечах здоровый, как Арнольд. И походка такая… вот он просто идёт, а понимаешь, что крадётся.
        Санечка молчала. Новый военрук её интересовал мало. Ей было жалко старого, и она уже дважды ходила его навещать. Кузьма Васильевич больше лежал, прогуливаться выходил только на балкон. Комната его была пропитана застарелым табачным дымом, на стене висели фотографии в рамках. Нельзя сказать, что Кузьма Васильевич скучал: жена его, тоже пенсионерка, работала уборщицей в какой-то фирме и уходила из дому после обеда часа примерно на три, взрослая дочь жила рядом, внуки забегали из школы поесть и сделать уроки, - но Санечке он бывал очень рад: не забывают старика…
        А сегодня вдруг снова дало знать о себе то золотое пятнышко в глазу.
        Санечка, придя с занятий, разложила учебники, конспекты - завтра предстояла контрольная по дошкольной педагогике. Это была такая интересная наука, в которой каждое дважды два равнялось доброму утру. Тем не менее готовиться и сдавать нужно… Санечка приступила к чтению и вдруг поняла, что левым глазом не видит ничего. Пятнышко не стало ярче, но оно приблизилось и расплылось в туманное, чуть светящееся облачко, и в этом тумане, ускользающие от взгляда, словно бы двигались какие-то фигуры и тени…
        Она прижала ладонь к глазу и так сидела долго, пока не прошёл испуг. Потом она вспомнила про капли, стоящие в тумбочке. Она набрала немного прозрачной жидкости в пипетку, запрокинула голову и с трудом - рука тряслась, а глаз непроизвольно зажмуривался - попала куда нужно. Капли были едкими, жгучими, но они помогли. Сейчас она сидела, прислушиваясь не столько к щебечущим птицам, сколько к своему восприятию действительности. Там, где было и угасло туманное облачко, все предметы становились как будто чуть более выпуклыми и подробными, будто между ними и глазом кто-то невидимый держал невидимую линзу… да вот только подробности эти нельзя было разобрать, потому что линза отъезжала вбок, в ту сторону, куда сместишь взгляд.
        - …вот, а потом мы пошли к Машке Шершовой домой, ну, ты её знаешь, а у неё брат полгода как из армии уволился, тоже бывший офицер, служит в какой-то такой охране и уже машину купил, так он так на меня посмотрел…
        - И тоже похож на Тома Круза? - подколола Чижик.
        - Нет, - прыснула Сорочинская, - похож он больше на племенного бугая, но вот машина у него приличная, пятьсот двадцатая BMV…
        Сорочинская славилась тем, что знала все марки машин и могла авторитетно рассуждать о них часами.
        - А мне сон снился, - неожиданно для себя сказала Санечка. - Будто бы я - на свадьбе брата…
        - А откуда у тебя брат? - удивилась Чижик.
        - Нету у неё никакого брата, - объяснила Сорочинская. - Это-то и интересно.
        - Да. И всё равно я знаю, что этот человек мой брат, зовут его Войдан…
        - Не бывает такого имени, - заявила Чижик.
        - Дай рассказать, - зажала ей рот Сорочинская. - В кои веки раз наша принцесса решила что-то рассказать, а ты!..
        - Почему принцесса? - спросила Санечка.
        - Ой, да это мы тебя промеж собой так прозвали: ручки помыть, ушки помыть, шнурочки погладить… Рассказывай.
        - Я-то как раз нормально живу, - обиделась Санечка, - это вы в грязи какое-то удовольствие находите…
        - У меня мамка дома по два раза в день полы мыла, - тихо-тихо сказала Сорочинская. - И что она видела, кроме этого пола? А руки у неё какие стали… Да ладно тебе, я же не в обиду сказала.
        - Я тоже зря брякнула. Извини, Валечка. Ох… и всё равно настроение пропало.
        - Ну, расскажи-и… - протянула Чижик. - Ну, чего тебе…
        - Да там нечего рассказывать. Просто странный какой-то сон. Яркий, но ни о чём. Я так не умею рассказывать. Очень долго все куда-то идут. И я иду, но меня вроде бы не видят. Или делают вид, что не видят. И все чего-то ждут. Ничего не говорят, но почему-то понятно, что вот-вот - и начнётся… Приходят в церковь. Красивая такая, из белого камня. Только почему-то крестов нет. На берегу реки. Там… ну, как в кино: священник весь в золотом, свечи горят, хор поёт… и вот ещё интересно: голоса вроде бы и слышны, а в то же время - полнейшая тишина. Как в кино в том же: изображение есть, а звук отключён. Священник брата венчает, и я вдруг со стороны вижу, что венчает-то он его - со мной… только с мёртвой. Я - невидимая - это вижу, и я же - мёртвая, старая - там стою. А все видят какую-то другую…
        - Ну, мать, - сказала Сорочинская, - пора тебе замуж. А то насмотришься таких мультиков, и ку-ку.
        - Давай её сосватаем за нового военрука, - предложила Чижик.
        - Да ну его, - сказала Сорочинская. - Ни кола ни двора. Живёт в нашей общаге…
        - В нашей? - почему-то удивилась Санечка.
        - Ну да. На втором этаже, в семейном крылышке…
        В своей пустой комнате Алексей застелил кровать, лёг не раздеваясь поверх одеяла и стал смотреть в потолок.
        Похоже, надо было что-то делать, и делать как можно быстрее.
        Ах, Еванфия… как же ты позволила так задёшево убить себя? А ты, Домнин многомудрый, не догадался, что дойти до цели - это не задача; задача же - найти девицу среди сотен подобных ей…
        В легендах было просто: по щеке искомой особы ползла мушка, или катилась слеза, или птичка бросала отметину с большой высоты. Ничего подобного здесь ждать не приходилось. Даже прямой вопрос был неуместен и бессмыслен, поскольку кесаревна спрятана на совесть - в том числе и от себя самой. И надо сейчас, не вставая с кровати, самому придумать способ распознать её… причём распознать быстро, надёжно и по возможности незаметно.
        Но ничего, кроме примитивного просмотра журналов, где обязательно должен быть указан домашний адрес студентки: село Салтыковка Озёрского района (туда его вывели карты, и там лежала Еванфия), - он не придумал. Так что придётся ждать завтрашнего дня.
        Он покосился на стены, всё ещё запятнанные невидимой слизью, и вдруг подумал, что это могли искать не его.
        Конечно же!..
        Спать было нельзя.
        Алексей надел мягкие чёрные кроссовки и вышел в коридор. Было начало третьего.
        Большой дом спал. Здесь, не в точечном объёме каморки, а в ломаной линии коридора - он почувствовал, как шевельнулись где-то глубоко угнетённые местными законами те малые умения, которыми он владел. Но - только шевельнулись… и тут же съёжились, как нежные листья мимозы.
        Может быть, всё складывается к лучшему, подумал Алексей. Самый надёжный способ невовремя выдать себя - начать тревожить тонкий мир. Будем просто внимательно слушать…
        Широко простирает уши свои отважник Пактовий в дела человеческие. Подпись: Мих. Ломоносов. Что-то похожее было написано на траченном непогодой щите у ворот страшно вонючего завода… Алексей ехал в автобусе из Салтыковки на станцию Озёрск, чтобы там сесть на электричку, и, проехав этот завод, автобус остановился, два парня с одутловатыми мордами просунулись в дверь и спросили хмуро: кому и сколько? Человек пять подали им деньги и получили по одной или по две пластиковых бутылки с прозрачной жидкостью, потом уже Алексей догадался: спирт… "А милиция у них купленная вся", - сказал один из покупателей, с ним как-то отчаянно согласились, автобус же тем временем катил дальше, по обе стороны дороги были заснеженные поля, очень далеко чернел лес и стояли грязно-розовые дома.
        Внизу, в застеклённой и зарешёченной каморке, на медицинской кушетке спал милиционер. Спал бдительно: как ни тихо шёл Алексей, он приподнял голову и посмотрел на него.
        - Ты кто? А, сообразил. Новый военрук?
        - Так точно. Извини, что разбудил…
        - Да я не сплю. Днём выспался.
        - Я вот тоже… Вообще не могу на новом месте, пока не привыкну.
        - Знакомо. Куришь?
        - Курю, - Алексей нырнул в карман, достал "Кэмел" - единственный здешний табак, который чем-то напоминал настоящий.
        - О, - согласился милиционер, Алексей наконец сосчитал его звёздочку: младший лейтенант. - Богато.
        - Стараемся, - пожал Алексей плечами.
        Они немного подымили молча.
        - Как тут обстановка? - спросил Алексей.
        - Всяко, - сказал милиционер. - На праздники было тяжко, теперь вот двадцать третьего февраля да восьмого марта - тоже концерты ожидаются… А так - ничего. Терпимо.
        - Понятно.
        - Через вход-то этот лезут отмороженные. Которые поумнее - тем девки из окон сами верёвки бросают. Но это уже не наша компетенция. Ваша, скорее.
        - Ну да. Других забот нет.
        - Есть, наверное. Но и эта тоже. Ты ещё новенький, а вот как начнёт с тебя директриса стружку снимать…
        - Не начнёт. Слабо.
        - Посмотрим. Из десанта?
        - Спецназ сухопутных войск.
        - Ого. И где служил?
        - Спроси лучше, где не служил. Даже на Северном полюсе - и то служил полгода.
        - Чёрта ты там делал?
        - А мы там охрану аэродрома дрессировали. Чтоб не оплывали от безделья.
        - Какого аэродрома?
        - Ну, был там аэродром. Истребители стояли. Чтобы, значит, "бэ-пятьдесят вторые" перехватывать над бескрайними просторами Арктики.
        - Серьёзно, не свистишь?
        - А смысл? Ты же не девушка, чтобы мне тебя ещё и очаровывать…
        Так они поболтали минут десять, потом Алексей зевнул, сказал: "Кажется, всё-таки сморило…" - и поднялся на свой этаж.
        Всё было ясно и так. Общежитие - отнюдь не неприступная крепость. Тем более от того противника, которого Алексей ожидал встретить. Но - следовало обязательно убедиться лично…
        Утром, пока не собрались преподаватели, он просмотрел журналы групп. Из села Салтыковка была лишь одна студентка, из группы двести второй "А": Грязнова Александра Горчаковна. Занятия военным делом с этой группой будут завтра шестым уроком. Дотянем до завтра, сказал себе Алексей, убирая журналы в шкаф и оставляя себе один: сто четвёртой. Первый курс на "А" и "Б" не делился, на нем учились только те, кто поступил в училище после восьмого класса. И был он по сути своей всего лишь бегом рысцой по оставшейся школьной программе.
        - Не волнуетесь? - спросила через плечо завуч Раиса Ильинична.
        - А надо? - в шутку обеспокоился Алексей.
        - Не обязательно, - махнула она рукой. - Уж вас-то они будут слушаться при любых обстоятельствах. Везёт же некоторым…
        Глава третья
        Кузня
        Звонок прозвенел как будто бы раньше времени. Алексей виновато развёл руками:
        - Ну вот… не успел. С другой стороны, про отравляющие вещества вам и так всё известно - тараканов же травите? - а про Африку кто вам расскажет? Да и наверстаем мы эти газы, не велика премудрость… Всё, дамы. Не смею задерживать, поздно уже.
        - Спасибо, - прошелестела сидящая за первой партой совершеннейшая девочка с косичками. Глаза у неё были угорелые. - Как интересно…
        - И ещё, девушки. Грязнова Александра Горчаковна есть среди вас?
        - Да, я… - Санечка подняла руку.
        - Задержитесь на секунду, если не трудно. Всё, всё, по домам. Урок окончен.
        Группа нехотя, словно выдираясь из дивного сна, стала собираться. Девицы видели перед собой неистово зелёные весенние саванны, распластанные вершины баобабов, медленно вздрагивающие в беге золотистые шеи жирафов, пронзительные крики по ночам…
        Алексей отошёл к окну, ожидая, когда класс освободится. За окном у серых сугробов - неимоверно снежная выдалась эта зима - топтались двое парней.
        - Да, Алексей Данилович? - подошла Санечка.
        - Александра Горчаковна, я правильно прочитал ваше имя? - спросил Алексей.
        - Правильно, - сказала Санечка.
        - Извините, а откуда вы родом?
        - Из Салтыковки. Это Озёрский район, триста километров отсюда.
        - Я знаю. Вашу маму не Еванфией Тихоновной зовут?
        - Да… Откуда вы?..
        - Тесен мир… Получается, Александра, что я - ваш сколько-то-юродный брат. Ваш папа был двоюродным братом моей тетушки Валентины, которая меня вырастила. Имя у него редкое: Горчак Гурьевич, - вот и запомнилось. Он ведь умер… давно?
        Санечка смотрела на Алексея, часто моргая. Лицо её не выражало ничего.
        - Или я ошибся? - забеспокоился Алексей. - Не должно: Салтыковка одна, да и маленькая она…
        - Мама тоже умерла, - с трудом сказала Санечка. - Полгода прошло.
        - Боже, - сказал Алексей.
        - Вот. И дом сгорел… Всё сгорело…
        - Постой, сестрёнка, - нахмурился Алексей. - Как же ты живёшь?
        - Да вот - живу. Был пай… за землю… ну, там ещё… Понемножку хватает…
        - Понемножку - это как?
        - Мало, если честно, - Санечка изобразила короткую улыбку. - Я тут подрабатывала ещё…
        - Всё, - твёрдо сказал Алексей. - Не о том говорим. Этой проблемы у тебя больше не будет, забудь. Ах, как хорошо, что я тебя нашёл!
        Шум это приятное происшествие наделало изрядный. Всё было как в лучших мексиканских сериалах. И только Санечка, про которую девчонки думали, что это она просто пришибленная внезапным счастьем, а потому такая совсем невесёлая, думала о другом.
        В том её необычном сне - да, у неё был брат. Но тот брат её был совсем другой человек, не Алексей. Но и Алексей присутствовал тогда на свадьбе. Он стоял за её правым плечом.
        На Алексее надет был ослепительно-белый фрак. Или не фрак, но что-то с фалдами. Зачем такой белый? - спросила она там, во сне, и Алексей ответил серьёзно: чтобы видно было сразу, откуда стреляли…
        Сон этот, что необычно для сна, не бледнел и не забывался, а напротив - становился как бы кусочком настоящей жизни, втискивался в какие-то промежутки между недавними событиями и сам грозил стать источником событий.
        Прошёл всего вечер и день, а всё, решительно всё изменилось. Не снаружи, внутри. Теперь Санечка удивлялась себе, как это она могла жить без особого страха, зная, что в мире нет никого, кто бескорыстно к ней участлив, на кого можно положиться, опереться… и понимала, что всё это время страх - да что там страх, смертный ужас перед жизнью - жил в ней, но она так к нему привыкла, что перестала узнавать и давала ему другие имена.
        Между тем Алексей разрывался: одна часть его, заметно большая, требовала немедленно хватать свежеобретённую "сестру" в охапку и нестись обратно, пока ещё есть время; вторая, о существовании которой он подчас забывал, но которая сейчас предъявляла себя во весь рост, говорила твёрдо и веско: ни одного несомненного доказательства того, что Александра Грязнова и есть искомая кесаревна, не предъявлено - если не считать имён, которые, как известно, суть субстанция непостоянная. Действовать следовало только наверняка, и ошибка даже с одним процентом вероятности недопустима…
        И с этим нельзя было не согласиться.
        Но - время, время, время…
        Он понимал, что сейчас даже минута могла многое значить. Между тем вести себя следовало так, чтобы никто не догадался бы о ходиках, которые упрямо и неумолчно тикают и в тебе, и вокруг тебя.
        Была пятница, вечер, время стрелкового кружка. Алексей уже знал, что стрелковая команда в училище традиционно сильна, кубки её, грамоты и вымпелы занимали целый стенд - вкупе с фотографиями. Видеть юных будущих учительниц младших классов и воспитательниц детских садов с винтовками и пистолетами в руках было диковато, но к подобным вещам Алексей уже не то чтобы привык - привыкать было некогда, - а как бы отвёл им нишу. Там они и существовали, в этой специфической нише, следуя своей логике и своим законам.
        Последние три года по разным причинам - и по банальной бедности, и по старости и нездоровью Кузьмы Васильевича, - команда на соревнованиях не выступала - да и проводились ли те соревнования?..
        - Вольно, - Алексей обошёл строй: шестнадцать девушек, пожелавших приложиться к полированному ореху и чёрному эбониту ружейных лож; остался доволен. - Уважаемые госпожи курсантки! Есть ли среди вас те, кто раньше участвовал в стрелковых соревнованиях?
        Таковых оказалось двое: посещали спортивную школу: Настя Гребенюк и Ирочка Полежаева.
        - А кто ни разу не держал в руках оружие?
        Трое смущенно вышли вперёд: Оля Примакова, высокая и чуть неуклюжая, медлительная - задержавшийся подросток; Валя Чижик; Катя Слащова, смуглая метиска; все из группы Александры - сказывалась реклама.
        - Отлично. Остальные, как я понимаю, иногда понарошку постреливали?
        Так и оказалось: у кого-то был стрелковый кружок в школе, кто-то учился стрелять из охотничьего ружья дома, кто-то просто навещал тир.
        - Вот и хорошо, - сказал Алексей, доставая из оружейного ящика пневматический пистолет и такую же винтовку.
        - Воздушки, - разочарованно сказал кто-то в строю. - Сморкалки.
        - Попрошу без оскорблений, - сказал Алексей. - Во-первых, чтобы вы знали: самое дорогое серийное оружие сегодня - это пневматическая шведская винтовка "Торсин". Да и наши, как вы, леди, изволили выразиться, сморкалки - тоже на многое годятся, хотя и после некоторой доработки. Да и без доработки…
        Он зажал губами несколько пулек и, со скоростью автомата перезаряжая пистолет, произвёл семь выстрелов. На чистом листе, повешенном среди мишеней, появился маленький кружок. Восьмую пульку он послал в его центр.
        - Как сказал один знаменитый самурай, человек не должен зависеть от длины своего меча. С поправкой на специфику скажем так: стрелок не должен зависеть от калибра своего оружия. Главное - попадать туда, куда нужно, а не туда, куда получается. Если я всё правильно понимаю, государыни, спортивной славы вы не ищете? А просто намерены совершенствовать стрелковое мастерство, имея в виду реальную самооборону в сложных жизненных ситуациях?
        Строй отозвался в том смысле, что да, примерно где-то так…
        - В таком случае я прошу тех дам, которые уже чему-то где-то учились, хотя бы на время всё то - забыть. И вот почему… Кстати, можно разойтись и собраться именно в кружок, чтобы форма соответствовала наименованию.
        Хихикнули. Образовали неровный полумесяц. Александра - чувствовалось - очень волновалась.
        - Скажу одну парадоксальную вещь, вы мне можете не поверить, но тем не менее это факт. Человек от рождения умеет стрелять из пистолета, равно как и плавать. В дальнейшем он об этом своём умении забывает, а попав в руки какого-нибудь невежественного прапорщика - и вовсе его утрачивает. Итак, первое и главное в стрельбе из пистолета - это не целиться. Не понятно? Демонстрируем на конкретном примере. Итак, представьте себе, что сейчас лето. Мы на лугу. Скошенном. Стога сена. Запах!.. - не передаваемый словами. И тут по небу… летит… зелёная ворона! Покажите на неё!
        Взвизги, смех. Шестнадцать пальцев уставились в разные стороны.
        - Отлично. А теперь, красавицы, очень осторожно, чтобы не помять, поднесите свои указующие персты к глазам и подвергните внимательному рассмотрению. Итак, указательный палец выпрямлен, слегка напряжён и устремлён вперёд. Средний - полусогнут. Безымянный и мизинец - почти прижаты к ладони, большой - немного отведён и почти свободен. Вот это и есть идеальное расположение всех пальцев, когда вы держите небольшой пистолет малого или среднего калибра - скажем, тот же "Макаров". Указательный палец вдоль ствола - им вы целитесь. Именно пальцем. Средний - на спусковом крючке, который многие по неграмотности именуют курком. На самом деле курок находится совсем с другой стороны оружия. Безымянный палец и мизинец обхватывают рукоятку пистолета - в основном безымянный, потому что мизинец от природы слаб. Шпора рукоятки упирается вот сюда, в мягкое основание большого пальца. Прижимать рукоятку к ладони, вцепляться в неё - не надо. А теперь ещё раз… розовый гусь! Э-э… Катя свет Слащова, не надо целиться в гуся, сезон охоты ещё не открыт. Просто показывайте на него пальцем. Да, это неприлично, так не принято
делать в порядочном обществе - но мы-то на лугу. На пленэре. Ага, вот так. Теперь посмотрите: если к костяшкам ваших пальцев приложить линейку, то она будет располагаться не вертикально и не горизонтально, а где-то под углом сорок пять градусов. Это значит, что при таком развороте кисти вам обеспечивается самое лучшее наведение пальца на цель. Точно так же вы будете держать и пистолет. И - повторяю - не цельтесь глазами. Лучший стрелок из пистолета, которого я знал, имел зрение минус восемь с какими-то ещё цилиндрами… Человек устроен так, что зрению доверяет значительно больше, чем прочим органам чувств. В то же время зрительный анализатор самый сложный, самый капризный и самый обманчивый. Я уже молчу о том, что он самый медленный. И если вы привыкнете наводить оружие на цель с помощью глаз, вы будете тратить впятеро больше времени, чем при нормальной стрельбе. Попробуем?
        - А как же ружьё? - спросила Сорочинская. - Оно же так устроено, что иначе никак… ну, без глаз…
        Алексей её понял.
        - Вы правы, Валентина. Тем не менее и с ружьём можно научиться обходиться правильно. Представьте себе, что у вас в руках метла…
        - Полетать захотелось… - подхватила Чижик.
        - …а по стене ползёт мерзкий таракан…
        - Голубой, - сказал кто-то сзади.
        - Что, и тараканы тоже?.. - всплеснула руками быстрая Чижик.
        - …а по стене ползёт мерзкий голубой… - голосом Алексея произнесла Примакова - и зарделась.
        - Кхм. И неужели же вы, Валентина, возьмёте метлу и станете совмещать на одной линии таракана, мушку и прорезь прицела? Думаю, что вы просто ткнёте мерзавца концом палки, и вся недолга. То же самое и с ружьём. Это очень длинная и лёгкая палка, и вот этим движением… - Алексей сделал плавный выпад, - вы одним концом палки попадаете в цель, упираетесь плечом в другой её конец, а нажатие спускового крючка просто завершает вашу мысль. Но с винтовками мы потренируемся попозже, когда освоим пистолет, ибо он меньше по размерам и ближе к природе… Прошу, кто первый?
        Первой вышла Сорочинская. Лицо у неё было такое красное, что казалось испачканным - зато отчаянные глаза сверкали тем прекрасным блеском, который облагораживает кого угодно: женщину или воина…
        - Я, Алексей Данилович.
        - Отлично, Валентина. Ваша мишень вон та, самая левая. Ну-ка, покажите на неё. Спокойнее. Помните: мы на лугу, светит солнце, пахнет сеном… Вот так, очень хорошо. Держите пистолет. Свободнее. Глаза не зажмуривать, не щурить - просто смотреть. В руке ничего нет. Я понимаю, что эта мортира не так удобна, как карманный "Вальтер" или там "Марголин", но и её можно держать вполне непринуждённо. Короче - не обращая внимания на ту дрянь, что прилипла к ладошке, покажите мне на… большую бабочку! Ещё разочек. Ещё. Вот. Свободнее, Валя, раскованнее. А теперь - шевельните…
        Хлопок выстрела.
        - Семь, - сказал Алексей. - Очень неплохо. Пистолет первый раз в руках?
        - Да.
        - Тогда - просто великолепно. Отдохните, Валя. Кто хочет ещё? Прошу, мисс…
        Отстрелялись по первому кругу. Почти все попали в круг мишени, Катя Слащова выбила девятку, Александра - десятку. Второй круг проходили с худшим результатом. Не целиться! - повторял Алексей, не целиться, только не целиться! Рука сама всё знает и умеет - позвольте ей! В третьем и четвёртом кругах появились лидеры: Александра, Катя и - неожиданно - Чижик. Чуть хуже, но тоже неплохо шла флегматичная Оля Примакова. Полежаева и Гребенюк оказались где-то на предпоследних местах. И ни разу не попала в мишень только Женя Викторович - строгая и подтянутая, больше всех из присутствующих похожая на учительницу. Кажется, ей было очень обидно, но она старалась не подавать виду.
        Два часа прошли слишком быстро.
        - Всё, бойцы, - сказал Алексей. - Начинает сказываться усталость. Вы будете только мазать, а я вообще сейчас упаду. До следующей пятницы! - и, преодолевая вал недовольства, рявкнул в четверть голоса: - Курррсанты! Становись! Рравняйсь! Смиррррно!
        Строй образовался необыкновенно быстро - будто кто-то натянул невидимую верёвочку.
        - Вольно. На сегодня стрельба окончена. Дома ещё поотрабатывайте основное упражнение, - Алексей выбросил вперёд указательный палец. - Тема следующего занятия - стрельба с доставанием оружия из кобуры. Кто видел "Великолепную семерку"? - он обвёл глазами строй. - Неужели никто? Тогда показываю ещё одно упражнение, будете отрабатывать друг с дружкой. Курсант Викторович, подойдите ко мне.
        Женя встала перед ним. Губы её были поджаты, в глазах прятались слёзы.
        - Вы умеете хлопать в ладоши?
        - Просто так?
        - Да. Вот просто так - хлопните перед собой. Хорошо - ещё раз, только побыстрее. А теперь смотрите: в руке у меня ничего нет, пистолет в кобуре на боку. Вот он. Ну, кобуры у меня тоже нет, а вместо пистолета… дайте, что ли, расчёску. Спасибо. Вот, сую за пояс. Теперь вы можете хлопать в ладоши…
        - А почему вы не возьмёте этот? - показала Катя.
        - Потому что мне придётся направлять его в сторону живого человека. Правило номер два - никогда не направлять оружие - пусть разряжённое, пусть вообще безопасное - в друга. Только во врага. Запомнили?
        - Запомнили.
        - Итак, приступаем. Женя…
        Женя, напряжённо выждав секунды две, хлопнула - и ладони её обхватили руку Алексея с зажатой в ней расчёской.
        - Ух ты! - сказала Чижик очень громко.
        - Ещё? - предложил Алексей. - Постарайся меня обмануть.
        - Поняла…
        Женя снова хлопнула, сделав обманное перед этим движение, и хлопнула повыше - однако рука Алексея опять оказалась между её ладонями.
        - Собственно, это всё, - сказал он. - Потренируйтесь. Рразойдись! Саша, пока не уходи. И вам, Женя, мне надо сказать пару слов.
        Он дождался, пока горизонт очистится.
        - Вы слишком зажаты, Женя. Из вас может выйти очень хороший стрелок, но для этого вам нужно научиться расслабляться. Вы вообще-то хулиганить умеете? Вести себя свободно? Разбить в училище окно и удрать - сможете? Хотя бы мысленно? Вот вам задание на неделю: совершить один безрассудный поступок, а на следующее занятие кружка прийти, выпив бокал вина. Ясно?
        - Да… но я, наверное…
        - Придёте обязательно. В вас заложено всё, что потребно хорошему стрелку, - нужно себе просто разрешить. А пока бегите, вы тоже устали.
        - Спасибо, Алексей Данилович… но я, наверное, всё-таки не приду… До свидания.
        Она повернулась и ушла - маленькая, прямая и гордая. Алексей покачал головой, повернулся к Сане:
        - Сестрёнка, я вот думаю: как ты смотришь на то, чтобы прокатиться завтра до Салтыковки и обратно?
        - Н-не знаю… - Санечка нахмурилась. - А зачем?
        - Хотя бы просто положить цветы на могилу. Ну и… всякое такое прочее. Может быть, пожелаем мы с тобой дом восстановить - хвать, а место занято? Они же там уверены, что ты круглая сирота и что это почти то же самое, что круглая дура. Вот мы и проведём, как это называется, демонстрацию флага. Как ты считаешь?
        Санечка никак не считала. Она даже не могла бы сказать, хочет она ещё раз увидеть родные края или не хочет. Но их, родные края, положено любить и видеть во сне… и так далее. Не испытывала она никакого душевного трепета от предвкушения вновь пройтись по единственной - правда, длинной - улице села от церквушки при кладбище до заваленного, наверное, снегом родного пепелища - в самом что ни на есть прямом и грубом смысле этого слова. И ехать: три часа на электричке, полтора на автобусе…
        - Поедем, - сказала она.
        - Отлично. Но только встаём рано - без четверти шесть.
        - Да, я знаю… Я даже могу тебя разбудить, в дверь постучать. Хочешь?
        - Не надо, - он тихо засмеялся. - Уж просыпаться-то я умею и сам. А вот чайник - поставь…
        Проходя мимо приоткрытой двери чужой комнаты, Санечка услышала чужой разговор:
        -…только голос его услышу, как уже мокрая. И дура дурой. И ведь понимаю, что…
        - Ничего ты не понимаешь…
        Она быстро прошла дальше, чтобы не услышать ненароком чужих тайн. Или гипотез.
        Можно было найти машину: с водителем, хорошо ему заплатив, или без водителя - Алексей даже предварительно договорился об этом на соседней автостоянке. Можно было даже купить задёшево подержанную развалюху. Но тихий голосок из-за правого плеча сказал: не надо. В дороге старайся быть рядом с другими, с посторонними людьми… И Алексей послушался совета.
        Он взял из ружейного ящика старенький потёртый "Марголин", перебрал его, вычистил и смазал. Набил две обоймы. Сунул в карман ещё три коробки с патронами. Выносить оружие и боеприпасы за пределы тира законами строжайше запрещалось, но…
        Но.
        В своей комнате он лёг на кровать и заставил себя уснуть до полуночи. Проснувшись, он сел, прислонился к стене - и стал чего-то ждать в темноте. Ромб тускловатого света от уличного фонаря неподвижно лежал на потолке.
        Днём уже капало с крыш, но за ночь тротуары и дороги успевала обтянуть ледяная шкурка. Алексей и Санечка добрались до вокзала с небольшим приключением: автобус занесло на повороте и выкинуло на полосу встречного движения - слава Богу, пустую. Алексей сжал зубы. Это могло и не быть случайностью…
        Билеты он взял не на электричку, а на отходящий десятью минутами раньше иркутский поезд. Озёрск был довольно большим - почти стотысячным - городом, и все проходящие поезда там останавливались.
        В купе тихо спала серенькая старушка в чистом платке. Они тихо, не будя её, сели на противоположную полку. Санечка скоро задремала под монотонный перестук, а Алексей сидел, глядя куда-то мимо проплывавшего грязно-белого неряшливого пейзажа, и никак не мог понять, о чём думает. Будто бы думал он на иностранном языке.
        Санечка шевельнулась, щека её передёрнулась, она что-то сказала невнятно. Потом - привалилась к плечу Алексея и замерла. Он скосил глаза и посмотрел на неё. Теперь он знал, что к Еванфии можно не ехать: он видел кесаревну тогда, накануне исчезновения. Лицо спящей у его плеча девушки несомненно было лицом того самого шестилетнего сорванца-ребенка - в венке из жёлтых лилий…
        Но не выпрыгивать же теперь из поезда, не рвать же стоп-кран?..
        Автобус "Озёрск-Глыза", проходящий через Салтыковку, отходил от вокзала через полчаса. Они немного погуляли по окрестностям. Озёрск был городом старым, купеческим, но запущенным до последней степени. В нём было по-настоящему грязно даже зимой. Ярким пятном в пейзаже оказались разве что новые ворота рынка, сложенные из жёлтого кирпича в виде триумфальной арки. Какие-то местные скульпторы, матерясь, колдовали над цементным барельефом, где можно было различить гроздь винограда и чью-то толстую задницу - символ материального благополучия.
        Возле этих триумфальных ворот в киоске с гордым названием "24 часа" торговали всяческими водками, хлебом, колбасой и консервами. Алексею бросилось в глаза название на жестяной банке: "Мясо рулек".
        - А кто такие рульки? - спросил он.
        - Не знаю, - ответила тощенькая киоскёрша. - Купите, попробуйте.
        - Ничего себе, - сказал Алексей. - Помру - и не буду знать, от чего.
        - Как помрёте?! Как это помрёте?! - возмутилась киоскёрша. - Они у нас свежие!
        Алексей посмеялся, но купить предпочёл батон, палочку датской салями и литровую бутылку "Спрайта".
        Цветочный киоск тоже был уже открыт, и Алексей приобрёл большой букет белых хризантем.
        В автобусе Санечка уже не спала и рассматривала окрестности со странным выражением: будто про себя укоряла их за что-то.
        - Кто на Салтыковке?..
        - Мы.
        Указатель: "Салтыковка - 0,3". Но ничего не видно с дороги из-за голых берёз и густой высокой черёмухи…
        Могила Еванфии была на самом краю кладбища, у задней ограды. За оградой валялись припорошенные снегом старые венки. Алексей присел около жестяного памятника, на котором всё было неправильно, кроме даты смерти. Смёл снег с холмика, положил цветы. Как ты там? - спросил тихо. Алёшенька… холодно, холодно мне… как же тут холодно… Подошла и встала рядом Санечка. Ах, девочка моя, ах, донюшка, ах, свет мой ясный, Отрада… повзрослела-то как сразу… Алексей покосился на Санечку: слышит или нет? Но та, кажется, не слышала. Прощай, тётушка Еванфия, подумал он, уходим мы скоро - туда. Не увидимся больше. Прощай. Прощай и ты, отозвалась Еванфия вдруг спокойно и светло, иди и береги её, Отраду нашу, а я уж полежу тут… не думай обо мне и даже не вспоминай. Привыкла я - покойно… Прощай. Прощай, - Алексей встал.
        В этот момент Санечка вздрогнула. Алексей не касался её, но - почувствовал это. И какое-то далёкое - ближе, ближе - скольжение за могилами, за непрозрачными заснеженными кустами, за сугробами, за низкими ёлочками, за оградами… осыпался с ветки снег, взлетела ворона…
        Шагах в пятнадцати из-за могилы вышла и остановилась большая серая псина. Пасть её была приоткрыта, верхняя губа задралась и подрагивала. Глаза смотрели как бы мимо людей и - были неприятно мутные, с этакой тухлятинкой. Следом вышла вторая точно такая же, странно задирая голову, будто пыталась почесать затылок об оградку.
        - И вон… - прошептала Саня.
        Слева стояли ещё три собаки - простые деревенские дурочки-пустолайки. Но сейчас они молчали и так же смотрели мимо людей. Шерсть на мордах их смоклась в сосульки.
        Алексей посмотрел направо. И оттуда приближались несколько псов - шли медленно и упорно глядя куда-то чуть в сторону.
        Взяли в кольцо. Хорошо, что сзади забор.
        Он осторожно отодвинул Санечку под левую руку, достал пистолет. Опустил предохранитель. Шесть патронов. Целей - девять.
        Собаки бросились - молча. Все сразу.
        За две секунды Алексей выпустил четыре пули. Он стрелял расслабленно и неторопливо - точно так, как учил вчера девушек. Тонкая пулька "Марголина" (по иронии судьбы, точно такая же, какими стреляли древние револьверы "велодог", предназначенные специально для того, чтобы велосипедисты могли отстреливаться от дурных собак) не способна была ни остановить, ни отшвырнуть несущуюся тварь, и уже мёртвые собаки пробегали несколько шагов и даже пытались прыгнуть. Но прыжок у них не получался…
        Он пристрелил самых опасных, на его взгляд: больших серых, похожих на волков, голенастую чёрную, в недавних предках которой имелся доберман, и белую в пятнах дворнягу, огромную просто по капризу природы. Но и остальные дорогого стоили, и Алексей с трудом отбил их первый наскок, расшвыряв короткими ударами ног и локтей. Они вскакивали и снова бросались, будто не понимали боли, и он выпустил последние два патрона, приготовившись орудовать пистолетной рукояткой, но оставшиеся собаки, те самые дурочки-пустолайки, вдруг словно бы опомнились и с визгом бросились врассыпную. И с громким криком ужаса с недалёкого креста стремительно взвилась, забыв поджать лапы, ворона, просидевшая там, вопреки основным вороньим правилам жизни, всю эту громкую и страшную схватку.
        Кто-то освоил и в этом мире малое, но очень полезное умение: повелительно говорить со зверьём и видеть чужими глазами…
        И этот кто-то только что весьма умело провёл разведку боем и теперь знал, наверное, всё, что хотел знать.
        Санечка шумно, со всхлипом, вобрала воздух. Её начало трясти.
        К ним уже бежали какие-то люди…
        В кабинете директора совхоза, который теперь назывался акционерным обществом, их напоили горячим чаем. Директор, Анатолий Петрович, лысый жилистый мужик лет пятидесяти, показался Алексею человеком честным и обстоятельным. Обретению Санечкой брата он искренне обрадовался и даже (под незаметным нажимом Алексея) "вспомнил" приезжавшую в гости к Еванфии золовку… Совхоз в его руках не процветал, но и не тонул, уверенно барахтался в волнах и имел хорошие перспективы. Выплачивать Санечке стипендию он, может быть, и хотел бы, но пока не мог себе позволить - однако хозяйственный пай её готов был выкупить в рассрочку на пятнадцать лет. Получалось примерно двести пятьдесят тысяч в месяц. И на земельный участок под застройку никто не претендовал, это была Санечкина неприкосновенная собственность, в чём Алексей мог убедиться: вот она, бумага… А что касается собак… ну никогда такого не было, просто даже не верится. Санечка почти не пострадала от укусов, порваны оказались только пола и рукав старой шубки; у Алексея оказались разодраны и рукава куртки, и обе штанины, на левой икре выдран приличных размеров клок
кожи; царапин же и мелких ранок от зубов было множество. Прибежавшая фельдшерица только ахнула - но перевязала быстро и грамотно, хотела вкатить противостолбнячную, Алексей сказал: привит ещё на семь лет вперёд.
        Заглянувшему пожилому милиционеру Семёну Семёновичу Алексей предъявил оформленную по всем правилам лицензию на оружие. Да Семён Семёнович и не имел претензий - так, для порядку…
        Потом Санечка и фельдшерица - как оказалось, племянница директора - уселись зашивать порванную одежду, а сам директор и Алексей, натянувший на себя какой-то немыслимый меховой полукомбинезон из директорских запасов, вышли покурить.
        - Я понимаю, чего ты приехал, - сказал директор. - Сироту, мол, всяк обидеть норовит… Не обидим, не бойсь. Ты сам-то получше за ней смотри, там, в городе - как бы чего не того. Хорошая уж больно девка, жалко будет. Щас таких перестали почти и делать-то…
        На автобус чуть не опоздали: даже махали и кричали вслед, и, тронувшийся, он притормозил, дождался и открыл заднюю дверь. Можно было, конечно, и опоздать, директор предлагал довезти на машине до Озёрска, но Алексей отнекался. И вот теперь, усевшись на заднем сиденье над горячим мотором, он испытал прилив беспокойства: если охота началась, не рискует ли он невинными людьми, что вокруг него… Он сознавал, что люди эти, обитатели пространств Велесовой кузни, существуют не вполне, что во многом они не более чем плод воображения и самого старого Велеса, и его, Алексея, - но вот что-то очень сильное, проснувшееся где-то внутри, заставляло его относиться к окружающим полуфантомам так же, а может быть даже и нежнее, чем к несомненным людям.
        Возможно, он сделал ошибку, что не задержался и не воспользовался предложением директора: тогда он рисковал бы только одним водителем, а так… В автобусе сидело десятка полтора человек; отсюда, сзади, Алексей видел только платки да дешёвые кроличьи шапки. Лишь на переднем сиденье располагалась явно зажиточная парочка: элегантная дамская шляпка из норки и мужская бобровая ушанка…
        - Алёш… - тихо сказала Санечка. - Я тебе раньше не говорила… у меня что-то с глазом. Перед Новым годом началось. Потом вроде бы прошло. Яркий свет. Яркий жёлтый свет. Всё застилает. Обычно когда разволнуюсь. Там, на кладбище… а теперь вот опять. Врач велел лечиться, а я, как дура набитая…
        - Раз велел, будем лечиться, - сказал Алексей.
        У него самого нервы были напряжены до предела. Что-то вот-вот грозило произойти.
        Грозило… Слева, со стороны недалеких низеньких гор, очень быстро неслись, стелились, накатывались белые поверху и уже непроглядно-чёрные снизу клубящиеся облака. Яркая даже при свете ещё не скрывшегося солнца молния побежала под тучами, взрывая мрак. Люди обернулись на неё, кто-то привстал, чтобы лучше видеть. Молния сверкнула второй и третий раз, долетел сухой звонкий гром. Потом облака замерли на какое-то время, и Алексею показалось, что всё вокруг стало близким и плоским - рисунок на стенах туннеля, трубы, в которую всё глубже и глубже, без шансов вернуться, начинал всасываться автобус… сейчас эта картинка поползёт назад, быстрее, ещё быстрее, сменится другой, третьей - мелькание - и дальше не будет уже ничего, кроме шершавой каменной стены и грубых швов с потёками цемента…
        Он стряхнул наваждение. Туча приближалась. Вот-вот начнется метель. До Озёрска было километров тридцать - тридцать пять.
        Снег догнал и ударил сзади. Автобус качнуло. Окна сразу же залепило снаружи, изнутри они запотели. Стало по-настоящему темно. Водитель включил дворники и снизил скорость. По ногам потянуло холодом. Впереди в свете фар клубилось непонятно что. Молния раскололась над головами - страшный гром сразу же за вспышкой, заставившей пылать голубым огнём летящие хлопья. Алексей оглянулся. Два красных вихря летели следом. Автобус уже еле полз. Алексей подвинулся к окну, протёр стекло. Чёрную дорогу низко перелетало бесконечное белое кружево. Оно становилось всё плотнее и плотнее.
        - Как красиво… и как страшно, - прошептала Санечка.
        Местами по какому-то капризу ветра снег переметал дорогу, образуя плотные и пока ещё невысокие поперечные и косые валы - но прошло-то всего несколько минут… Автобус с натугой преодолевал заносы, раскачиваясь и завывая. Странно - с момента, когда началась метель, встречные машины куда-то исчезли…
        Ощутимо похолодало.
        Снег на минуту как будто перестал, хотя мрак сгустился. Почти прямая вертикальная молния врезалась в одинокую старую берёзу, стоящую в сотне шагов от дороги. На миг дерево будто опутала ослепительная паутина. Потом всё померкло, и красноватый огонь, взметнувшийся из расщеплённого ствола, казался тусклым.
        - Господи Боже, Господи Боже, Господи Боже… - громко бормотал кто-то впереди.
        Ветер ударил в бок автобуса с такой силой, что наклонил его и развернул почти поперёк дороги. Мотор заглох, и тут же погасли фары. Правое заднее колесо то ли спустило, то ли соскользнуло в канаву. Накренившись, автобус замер.
        Стало слышно только, как ревёт ветер и как потрескивает, остывая, двигатель.
        Стартёр несколько раз бессильно взвывал, будто бросался грудью на непреодолимую ледяную стену. Потом водитель, кряхтя, выбрался из своего кресла и встал в проходе. Был он толст и как-то нелеп.
        - Мужики, - сказал он, - а ведь толкать надо. Тут метров сто, и начнётся спуск. Заведётся с толкача.
        - Аккумулятор хороший иметь надо, - буркнул кто-то. - За что платим? Пешком дешевле ходить.
        - Да нормальный аккумулятор… не знаю, что и думать. Может, от грозы?.. Мужики, помёрзнем ведь, если застрянем. Толкнём, а?
        - Чёрт, так и думал, что какое-нибудь говно выплывет, - пожаловался кто-то и встал. - Пошли, что ли.
        - Ты со мной, - тихо сказал Алексей. - Не отходи ни на шаг. Понимаешь? Ни на шаг.
        Ему представилась картина: скользящий под неведомый уклон автобус, и в заднем стекле - белое пятнышко лица…
        - Я хотела тебе шапку дать, - сказала Санечка. - Ты замёрзнешь.
        Алексей усмехнулся. У Санечки была белая вязаная шапочка.
        Водитель открыл заднюю дверь. Оттуда дунуло таким лютым холодом, что Алексей крякнул от удивления.
        В передней части салона тем временем начался скандал.
        - Тебе что, козёл, особое приглашение требуется? - мужичок в чёрном тулупчике нависал над дорогой шапкой, которая упрямо отворачивалась к окну. - Наели хари на наших харчах… Ну, идёшь? Идёшь, сучара?
        - Ему нельзя, - тихо кричала женщина, - ты что, не видишь, он старик, у него больное сердце…
        - Не бзди, мамаша, от свежего воздуха ещё никому не плохело…
        - Костя, не смей! Не пущу! - женщина вскочила, вцепилась в своего. Тот поднимался: действительно, лет шестидесяти мужчина… Выходящие приостановились, оглядываясь.
        - Ты, тулуп! - рявкнул Алексей, поднимаясь. - А ну - работать! За порядком шофер последит.
        - О, защитничек… ну, щас… Да ладно. Сиди уж, падаль. Ничё, скоро мы вас всех - как в семнадцатом…
        Обходя Алексея, он подчёркнуто смотрел в сторону, но по Санечке неприятно прошёлся взглядом.
        Ветер, может быть, и не валил с ног, но всё тепло из-под одежды выдул на счёт "раз". Лицо стянуло холодом, ресницы слипались. Вмиг одубели пальцы в тонких перчатках.
        Одиннадцать человек пристроились сзади мёртвого автобуса, упёрлись кто куда - и, придыхая: "…три!" - стали выталкивать его из кювета. Холод пропал - только дыханием обжигало горло. Потом - ниже горла… Постепенно тяжёлая махина раскачалась и выползла на полотно дороги. Не останавливаясь, её покатили вперёд. Медленно, медленно… быстрее. Дорога, кажется, действительно намеревалась пойти под уклон. Наконец уже все бежали, только придерживаясь за машину. Ветер свистел натужно. Под ногами взвизгивал круто схваченный, утрамбованный влёт снег.
        Не останавливаясь совсем, автобус притормозил. Бурлаки по одному стали запрыгивать в открытую дверь. Алексей видел, что чёрный тулупчик пропускает всех вперёд, и потому сам не торопился. Вот они остались втроём: тулупчик, он и Саня. Вновь налетел плотнейший заряд острого, как осколки стекла, снега. Алёша! - крикнула Санечка, но он прекрасно видел и сам: в руке у тулупчика был нож, а глаза его были мутные и смотрели мимо, как у тех собак - на кладбище.
        Алексей сам не ожидал от себя такой вспышки гнева. Не к этому несчастному идиоту, конечно… Он дождался, когда тулупчик нанесёт удар - в живот, с рывком вверх, - повернулся боком и, захватив его руку, ударил её о колено, ломая кости. И, не отпуская кисть сломанной руки, обвёл негодяя вокруг себя, на завершении полукруга сделал ему подсечку и отправил лететь дальше, под колесо медленно катящегося автобуса. Сам же, почти не прерывая движения, подхватил обомлевшую Санечку, подсадил её в дверь и вскочил следом. Автобус встряхнуло…
        Хруст и вскрик никто не услышал.
        Дверь с лязгом закрылась. Автобус медленно катился, переваливаясь.
        - Алёша… - прошептала Санечка; зубы её стучали. - Алёша, ты же его…
        - Не я, - ещё тише прошептал Алексей. - Ты видела его глаза?
        Санечка помедлила.
        - Да. Я… испугалась. Они были… неживые. Как у тех собак.
        - Я потом тебе всё объясню, - прошептал Алексей. - Это всё очень сложно…
        Их бросило вперёд, автобус затрясло, под сиденьем зафыркало: водитель запускал двигатель. Потом раздалось несколько глухих взрывов, они слились - мотор заработал. Дружелюбное гудение наполнило салон. Водитель остановил автобус и несколько минут газовал на месте, разогревая мотор и на всякий случай подзаряжая аккумулятор.
        Пожилая дама в меховой шляпке подошла к Алексею.
        - Спасибо вам. Мне показалось, что уже никто не способен… а муж - он правда очень болен…
        - Да что вы. Всё в порядке…
        Кажется, становилось светлее.
        Наконец, скрежетнув шестерёнками, автобус уверенно тронулся. Небыстро, подпрыгивая на снежных ухабах, он скатился под уклон, потом начал карабкаться вверх. Ветер уже не выл так страшно, и снег падал редкий и мелкий.
        Как ни странно, пропажи "тулупчика" никто не заметил. Или не захотел заметить…
        Когда показались корпуса вонючего завода и мерзко-розовые дома заводского посёлка, метель прекратилась, а через минуту засияло солнце. Оно висело, окутанное дымкой, над ослепительной белой пеленой; чистейший снег сверкал так, будто светился ещё и изнутри.
        Глава четвёртая
        Кузня
        В жарком поезде, за плотно запертой дверью Алексей вдруг понял, что больше не выдержит без сна, и позволил себе упасть лицом на скрещённые на столе руки. Санечка, всё ещё ошеломлённая и подавленная случившимся, молча сидела напротив и, кажется, смотрела в окно. Алексей не то чтобы был до конца уверен, но достаточно веско полагал, что в поезде ожидать нападения не стоит. Он уже играл и за своего невидимого - пока - противника, планируя за него удары и располагая засады на себя самого…
        Их, скорее всего, даже не станут ждать на вокзале. Сейчас враг сделает паузу, будет демонстрировать своё присутствие, беспокоить, чтобы истомить ожиданием, и чуть позже - легко прихлопнуть. И сделать это надёжнее всего там, где Алексей и кесаревна вынуждены будут разделиться, а именно в общежитии. Полминуты расстояния - может оказаться достаточно для… для всего.
        Он уснул и тут же проснулся. Поезд колотило по стрелкам. Три часа просто исчезли - будто их не было.
        - Я хотела тебя будить, - сказала Саня. - Мы приехали.
        - Да, - он распрямился. Потёр руками лицо. За окном проплывал вечер - весь в фонарях и окнах. - Как твой глаз?
        Саня потрогала глаз.
        - Ничего, - сказала она с сомнением. - Будто что-то там есть… но я его не вижу.
        - Что-то? Или кто-то?
        - Я… не знаю.
        - Но оно тебя беспокоит?
        - Сейчас нет. Но я… просто боюсь. Глаз… куда я без глаза?
        - Ну, этого ты не бойся, - сказал Алексей. - Медицина сейчас мощная.
        - Мощная… - Саня покачала головой. Показался вокзал: могучее тёмно-красное здание ещё царской постройки. - Мощная, да дорогая.
        Алексей отпер дверь. В коридоре сгрудились выходящие пассажиры и те, кто продолжал путешествие, но желал размять ноги. Ничего подозрительного.
        - Вот это пусть тебя не беспокоит, - Алексей вернулся за Саней, помог ей надеть несчастную её шубку. - У меня ведь на самом деле довольно много денег. Хватит на любое лечение. Просто мне надо будет забрать их у парня, который ими сейчас пользуется.
        Ещё одна легенда. Не лучше и не хуже прочих. На всякий случай - для создания мотивировок.
        Перрон встретил их прозрачной волной холода. Было за двадцать пять - и, похоже, что на этом падение всех термометров не остановится.
        У выхода с перрона сгрудились тёмные машины. Алексей махнул рукой парню в огромной рыжей шапке, сказал адрес.
        - Это где пожар, что ли, был? - уставился на них парень и сам себе ответил: - Ну да. Точно там. Десятка-то хоть при себе найдётся?
        - Найдётся, - кивнул Алексей, усаживая Саню и садясь сам. - А что за пожар?
        - Хороший пожар. Машин этих пожарных штук двадцать стояло. Но быстро сгорело - часа три, и всё. Дом старый, перекрытия деревянные - труба. Ехал мимо - вот только что: дым, чад, девки ревут, конечно… одни только стены остались. Жалко, конечно, а что делать? Стихия.
        - Все живы? Никто не сгорел? - в ужасе выдохнула Саня.
        - Да откуда ж мне знать? Хотя… по новостям сообщали так: остались без крова… да. Про погибших не было. Точно, не было. Я бы заметил.
        - Слава Богу, - хором сказали Саня и Алексей. Потом Алексей, подумав, предложил: - Слушай, друг! Если там всё так плохо… то отвези-ка нас лучше на Речной вокзал. А завтра уж мы с утра…
        - Ну… можно вообще-то…
        - ещё десять с нас.
        - А. Ну, тогда конечно. Только поедем не через центр, там сейчас крутые пробки…
        - Алёша, а к кому мы едем? - тихо спросила Саня.
        - К тому самому мальчугану, у которого наши деньги. Там не слишком комфортабельно, но тепло… да и еда кой-какая должна найтись. Как глаз?
        - Никак… Что же это такое делается, а? Алёша…
        Водитель через плечо посмотрел на них сочувственно:
        - И вещей, наверное, много было?
        - Все, - Алексей усмехнулся. - Осталось вот - то, что на нас.
        - Ух ты… - он отвернулся, но ещё несколько раз пожал плечами, как бы ведя разговор сам с собой о странных пассажирах, которым вроде бы положено рыдать и рвать на себе волосы…
        - Ничего, сестрёнка, - сказал Алексей, тихонько пожимая Сане руку. - Живы - значит, ещё побарахтаемся. Бояться нам с тобой нечего.
        - А я и не боюсь, - сказала Саня. - Мне только… шкатулку мамину жалко… а так… так больше и не жалко ничего…
        Об этой шкатулке Еванфия упоминала. Никаких свойств и значений у шкатулки не было, так - память… благоуханный розовый кедр, и на резной крышке - миниатюра работы молодого Саввия Богориса: вид на горное озеро Ксифир. Тончайшая паутина трещин лежала на миниатюре…
        - Может, её и вынесли, - сказал Алексей. - Если Птицы были дома, могли вынести. Найдётся - хорошо. Не найдётся…
        Ещё лучше, закончил он про себя. Кузня - это такое место, где лучше не иметь привязанностей. Даже ни к чему не обязывающих привязанностей к вещам.
        Казалось, что ехали долго. Упавший на город мороз - после оттепели - сделал улицы почти непроезжими. Вновь выползли и загромыхали страшные оранжевые пескометатели; под светофорами стояли долго и трогались с трудом; и на перекрёстке двух не слишком оживлённых улиц, озаряемая синими вспышками, воздвиглась некая авангардная скульптура из перекорёженного железа…
        К Речному подъехали с необычной стороны, и Алексей даже не сразу опознал местность. Горели странного закатного света фонари, обманывающие сильнее всех прочих. Водитель помялся и взял только одну десятку из двух, протянутых ему. Кажется, он готов был отказаться и от другой, но это было бы совсем неприлично.
        Саня вдруг поняла, что еле передвигает ноги. Площадь у тёмной громады вокзала была странно пуста и светла, лишь вдали возле ярко освещённого киоска стояла парочка и что-то неуверенно покупала. Сане казалось, что они с Алексеем вязко движутся по голой, без декораций, сцене - перед полным залом, замершим в ожидании чего-то обещанного.
        Путь их лежал под аркой во двор и дальше - к отдельному, за высокими деревьями, четырёхэтажному зданию. Первый этаж его был тёмен - там, видимо, располагалось казённое учреждение. На прочих этажах окна местами светились - но, по впечатлению, освещённых окон было меньше, чем в соседних домах.
        - Вот и пришли, - сказал Алексей. - Сейчас на третий этаж… вон, окошко светится - наше…
        - А удобно? - вдруг засомневалась Саня. Устав, она всегда начинала испытывать сомнения во всём, знала за собой такую особенность - и всё равно предпочла переспросить.
        - Вполне…
        Подъезд был полутёмен и грязен. Сане показалось, что своим золотым пятном она заметила какое-то волнообразное струение над самой лестницей - сверху вниз, - но, как всегда, взглянув в ту сторону, она отвела пятно в сторону и ничего странного больше не увидела.
        Путь на третий этаж отнял последние силы. На площадке между третьим и четвёртым лежал, обняв батарею, пьяный. Сильно воняло.
        - Знают сокола по полёту, а добра молодца по пердячей трубе, - проворчала Саня. - Так у нас в деревне говорили…
        - Да-да… - отозвался Алексей отсутствующе. Он нажал кнопку звонка - в недрах квартиры взревело глухо. Подождал немного, нажал ещё раз и не отпускал долго. Потом стал искать в карманах ключи. Сане показалось, что он растерян… ошеломлён… испуган… хотя ни одно из этих слов относиться к Алексею не могло.
        Наконец он нашёл ключ и отпер дверь.
        - Жди здесь…
        Но Саня как бы не услышала. Жаркая вонь текла из недр квартиры. Где-то в глубине её горел свет, но сразу за дверью было темно. Алексей нашарил выключатель.
        Вздувшееся тело лежало в двух шагах от порога. Лоснящаяся лужа натекла под ним. От лужи разбегались тараканы.
        Саня громко икнула. Алексей быстро открыл дверь ванной, втолкнул её туда.
        - Побудь пока здесь. Слышишь меня?
        Саня судорожно кивнула. Глаза её были огромные. Алексей пустил холодную воду, намочил край полотенца, обтёр ей лицо.
        - Сейчас мы уйдём отсюда. Подожди чуть-чуть…
        Она кивнула ещё раз. Что же она обо мне думает, мелькнуло у Алексея и тут же пропало. Он вышел из ванной, сосредоточился и стал слушать.
        Отголоски давней - прошло не меньше пяти дней, а то и недели - битвы въелись в стены. Здесь были люди… три или четыре человека… и с ними - громадная злоба. Даже обитатели недр Велесовой кузни не могут быть такими злобными…
        От смрада слезились глаза.
        Алексей почувствовал, что дрожит, встряхнул головой и осмотрелся. И вдруг понял, что обознался в главном.
        На полу лежал не Апостол! Кто-то чужой. Незнакомый. Возможно, местный житель. Апостол… да, Апостола увели. Вот здесь он шёл…
        Это было плохо. Очень плохо. Как ни кощунственно звучит, но - хуже, чем если бы он умер. Каким великим славом был хотя бы тот же Гроздан… На миг Алексей ощутил всё, что чувствует, наверное, воин, когда под ударом чужого меча голова его отделяется от туловища: острейшее осознание происшедшего и - полнейшая беспомощность, невозможность что-либо изменить.
        Нет выхода…
        Тропу им заступили.
        Тем временем, пока сознание предавалось греху паники, тело исполняло долг. Как ни странно, Апостол не сдал тайник, и сейчас Алексей, вырвав крышку стола, набивал карманы пачками денег. Аникит лежал здесь же, упакованный в длинную картонную коробку из-под спиннинга. В шкафу, к счастью, плотно закрытом - запах не просочился, - нашлись два толстых чёрных новых, ещё с не оторванными бирками, свитера, несколько пар тёплых носков и маленькая дамская куртка из дублёной овчины: Апостол успел сделать часть необходимых покупок.
        Саня сидела на краешке ванны - очень бледная, даже синеватая.
        - Одевайся, - подал ей вещи Алексей. - Сейчас пойдём.
        - Алёшенька… что происходит? Господи, ведь…
        - Выйдем отсюда - расскажу. Надевай это, своё можешь бросить.
        Сам он прошёл на кухню. В холодильнике лежала палка твёрдой венгерской колбасы и стояло три баночки с плавлеными сырками. На подоконнике распласталась пустая зелёная дорожная сумка. Он бросил в неё продукты, второй свитер, носки, часть денег, взял Аникит под мышку и осмотрелся в последний раз. Ничто здесь больше никому не понадобится…
        Саня ждала его. Они выскользнули на лестницу. Дверь захлопнулась.
        Воздух в подъезде казался нежным, свежим, арбузным. Но Алексей знал по опыту, что сладкий запах недавней смерти ещё долго будет преследовать их, прорываясь из самых неожиданных мест.
        Мороз охватил их и принял в себя.
        Саня уже несколько раз щипала себя за руку, чтобы убедиться в реальности происходящего - хотя каким-то слоем сознания отлично понимала, что щипки могут быть такими же эпизодами сна, как и сошедшие с ума собаки сегодня на кладбище, и самое кладбище, и свирепая зимняя гроза… Ей приходилось видеть сны с ощущениями побогаче и посложнее, чем простые щипки. Скажем, вчера она купалась в синем ледяном озере, и маленькие добрые рыбки, подплывая, щекотали и клевали её руки… было обжигающе холодно, льдинки кололи плечи, от горного солнца начинала гореть стянутая напряжённая кожа…
        Из размеренной предсказуемой скучноватой бедной жизни она нырнула вдруг в тёмное, опасное, неизвестное… Страх распирал её, но при этом - трубы звучали в ушах, далёкие трубы, вызывая странную дрожь. Это было примерно то же чувство, что и при купании в том сотворённом сном озере: пронзительный холод, бодрящий, согревающий, обжигающий…
        Но пока что холод уверенно брал своё.
        И страх почти смыкался над лицом, отнимая дыхание.
        На подгибающихся ногах она едва поспевала за Алексеем, испытывая к нему что-то взрывное: то ли доверие, то ли наоборот… то ли ужас.
        Ужас? Она не поверила.
        Большой, сильный, уверенный… растерянный, что-то скрывающий… непонятный.
        Саня где-то потеряла себя.
        Она вынырнула из мути в неярко освещённом помещении со стойкой. Алексей что-то тихо объяснял пожилой женщине в строгом синем костюме, показывал свой военный билет, паспорт и делал успокаивающие жесты: мол, всё будет в порядке… Потом он подозвал Саню, взял у неё студенческий билет - единственный уцелевший документ - и стал заполнять какие-то листки. Саня догадалась, что он, наверное, селится в гостиницу, но мысль эта была поверхностная и вялая. "Я не могу спать с сестрой на одной кровати…" - услышала она сквозь непонятный шум. Она поняла, что ещё пять минут - и всё: она упадёт и уснёт прямо на этом полу, застеленном серо-коричневым ковром. А если кто-то попробует ей помешать…
        Пошли, скомандовал Алексей, подвесил её за руку на свое плечо и отправился в долгое путешествие по тёмным коридорам. Шаги были неслышны. Потом он отпер дверь - задержался на пороге, прислушиваясь - и вошёл. Зажёг свет. Номер был двухкомнатный! Быстро мойся, скомандовал Алексей, подталкивая её к двери в ванную комнату, и спать. Я не могу, я уже… Он нагнул её над раковиной, плеснул в лицо холодной водой. Делай как я велю, сказал он тихо. Обязательно вымой волосы - лучше в две воды. Что? - не поняла она. Вымой два раза. Так надо. Хорошо, согласилась она покорно.
        Странно: она действительно сумела вымыться. Надевать после мытья старое бельё вдруг показалось противно. Алёша… дай простыню… Алексей просунул ей в приоткрытую дверь розовое хлопчатобумажное покрывало. Она завернулась в него и кое-как выползла. Быстро под одеяло - и спать, приказал Алексей. А ты? Успею…
        Саня нырнула под одеяло и будто умерла там.
        Алексей постоял над нею. Потом прошёл в ванную, быстро выстирал брошенное бельё и развесил на горячем змеевике. Коротко вымылся сам. Вышел, прислушался. Тишина. Вернулся в ванную, промыл волосы. Опять прислушался. Да, по-прежнему тихо. Голый по пояс, он сел на диван, привалился к стене. Потом - протянул руку, ухватил коробку, приставленную к стене. Открыл её. Осторожно достал Аникит и положил себе на колени. Погладил объятую мягкой кожей рукоять. Теперь можно было расслабиться. Он неподвижно сидел и смотрел в окно - в промежуток между неплотно задёрнутыми шторами. Небо над крышами некоторое время оставалось чёрным, потом стало синеть. Больше ничего не происходило.
        Глава пятая
        Кузня - Ты испугалась вчера?
        Саня ответила не сразу. Почему-то не хотелось долго расписывать все свои переживания, но - нужно было сказать сейчас одну полную и окончательную правду. Коротко и точно.
        - Испугалась. Да я и сейчас боюсь. Только… Вот здесь боюсь, - она поднесла руку к виску, - а здесь - нет, - провела от горла вниз. - Это нормально?
        - Думаю, да, - Алексей развернул стул, сел на него боком, опираясь на спинку подмышкой. - Видишь ли… Мне нужно очень многое тебе рассказать, и я не вполне представляю, с чего начать, чтобы ты не подумала, что я свихнулся. Может быть, вчерашнее… Как бы это…
        - Вправит мне мозги? - засмеялась Саня.
        - Заодно. Нет, я хотел сказать другое: что вчерашнее - только начало. Дальше может начаться такое…
        Саня помолчала, глядя куда-то в угол. Потом тихо спросила:
        - У тебя бывало: что-то происходит, и ты вдруг понимаешь, что уже видел это во сне… Может быть, не в точности, но - по сути?..
        - Ты видишь сны? - спросил Алексей, чуть наклоняясь вперёд. - Расскажи - какие они?
        - Мои сны? Они… Иногда мне кажется, что я больше живу во снах, чем наяву. Те люди - они такие… Ну, более… живые, яркие, разные… Но я не очень хорошо понимаю, что происходит между ними. Будто бы мне…
        - Шесть лет, - подсказал Алексей.
        Она нахмурилась:
        - Да, пожалуй… А почему именно шесть?
        - Потому что одной девочке было шесть лет, когда она бесследно пропала. Подожди минуту… - он взял блокнот и карандаш, и стал ловко рисовать, пристроив блокнот на колено. - Вот посмотри: узнаёшь?
        - Ух ты… - Саня замерла. Странный холодок и трепетание возникли в груди. С листка, созданный несколькими уверенными линиями, на неё смотрел хмурый бородатый человек из снов. - Откуда ты?..
        И вдруг она вспомнила, что и Алексей был там, в её снах.
        - Ты узнала его? - голос Алексея еле заметно вздрогнул.
        - Да. Узнала. Там он… Такой… Главный. На нём красный плащ…
        - Кесарь Радимир. Значит, ты его помнишь…
        - Что это значит?
        Холодок был уже не холодок, а - кубик звенящего льда.
…Когда обрушились невзгоды на Мелиору? Кого ни спросишь из учёных людей, все говорят разное. Кто-то производит счёт по звёздам и полагает, что всё решило появление лишней звезды в Водолее. Недолго просияла на небосклоне звезда, всего сто один день, но бед наделала на тысячу лет вперёд. Кто-то другой возводит начало к правлению безумного Гердана Деметрия, который, испугавшись подступающей тьмы, лишил жизни тысячи чародеев, до того вольно живших в Мелиоре, и вынудил оставшихся в живых искать спасения за морем. С тех пор и возникли на дальнем западе Конкордии, на самой её границе со Степью, тогда ещё дикой, чародейские обители, где искажали Закон и Завет. А кто-то третий уверен был и других уверял, что всему виной любовное пламя, сжигавшее изнутри прекрасную купеческую дочь Еликониду и вдового престарелого кесаря Модеста Геронтия, вынудившего и Патриарха, и Сенат дать разрешение на этот неравный во всех отношениях брак. Прошёл недолгий срок, и кесарь скончался, так и не оставив сына - и золотым венцом, по букве закона, коронована была Еликонида. Одиночество её было кратким: юный красавец Орест Паригорий,
побочный сын бесорёберного Модеста, завоевал сердце её и место на троне. У счастливых молодых родился сын Селиний, после чего Орест прожил недолго: Еликонида уступила бурному натиску слава Яромира Вендимиана, и нежным апрельским утром Орест был найден в собственной постели, задушенный во сне подушкой (так писали те, кто поскромнее; грубый же Василен Мудрый описал суть умертвления несчастного Ореста с солдафонской прямотой, вследствие чего книга его так и лежала под многими замками на протяжении двух веков). Спустя положенное время Еликонида вышла замуж в третий раз, и с Яромиром они очень быстро создали трёх дочерей и сына Вельфа, после чего Яромир скончался в страшных судорогах, поскольку некий моряк Есен Парфений, сделавший стремительную карьеру из простых кормщиков в друнгарии флота, решил на этом не останавливаться. Но здесь уж Сенат (изрядно к тому времени поредевший) стал насмерть, поскольку все на свете знали, что Есен и Еликонида суть двоюродные брат и сестра. То, что произошло потом, можно назвать переворотом: сенаторы взбунтовали чернь, два месяца в Филитополе, старой столице, шло буйство,
пока наконец Еликонида, обвинённая в тысяче преступлений, не отреклась и не отдала себя на суд Сената. Но было поздно: Сенат хотя и успел провозгласить новым кесарем Юста Триандофила Справедливого, младшего зятя Модеста Геронтия, человека по-настоящему незаурядного, - но загнать вино безумия в бочку закона оказался уже бессилен: чернь увлеклась бунтом и увлекла за собой знать.
        Началась первая война Кабана и Медведя. Ибо на гербе Вендимианов красовался чёрный кабан, а на гербе Паригориев - золотой медведь. И те, и другие были равно правы в своих обидах и равно обойдены в претензиях на трон Мелиоры… Война длилась двадцать шесть лет и закончилась подписанием мирного договора. На церемонии подписания сторонники Вендимианов набросились с вертелами на Паригориев и убили двоих детей…
        Долго шли войны, и получилось так, что югом овладели Вендимианы, а севером и востоком - Паригории. Кесарь формально сохранял свою власть, но целиком зависел от семейств, ибо только при их согласии указы его могли хоть как-то исполняться. Сенат не избирался сто двадцать лет… Семейства соперничали уже не столько за место на троне, сколько за места возле трона. Здесь осиливали то одни, то другие, но никогда победа не оказывалась полной. Наконец влияние кесаря упало до самой земли, и обедневший слав-однодворец имел куда больше власти - хотя бы в пределах своих владений. Походы северян на юг и южан на север привели к опустошению самой плодородной области Мелиоры - долины Вердианы. Там, где в начале смуты стояли три десятка городов, сотни сёл и многие тысячи хуторов, остались две военные крепости и считанные поселения то ли стратиотов, то ли азахов, которые даже косили и пахали, имея мечи за спинами. Тысячи мелкопоместных славов, потерявших свои имения и сохранивших лишь гербы, мечи, руки и верность клятве, бродили по дорогам, взимая дань с крестьян и временами уподобляясь бандитам, а временами вступая
с бандитами в смертельные схватки… К этому привыкли настолько, что не могли представить себе иной жизни. Обычное междумирие, ничего особенного.
        Тем временем за морем дела шли своим чередом. Свирепый император Акепсий Железноногий огнём и мечом собрал множество мелких царств в единую Конкордию и теперь занят был внедрением новой религии, адепты которой, называвшие себя склавами, что на древнем языке означало "рабы", пытались мутить воду и в Мелиоре. Но здесь их встретили неприветливо - настолько неприветливо, что даже провожать оказалось некого…
        Одновременно с этим из сухой Степи стали приходить в западные пределы Конкордии племена, в тех краях невиданные. С трудом удавалось растолмачить их рассказы. Вдали, то ли на севере и западе Степи, то ли вообще за высокими Аквилонскими горами начиналось какое-то движение, отголоски которого достигали земель, населённых людьми, знающими Язык. И одновременно с распространением веры склавов по Конкордии - стало известно, что там, за Аквилоном, возникла новая империя, так и называемая: Степь. Кочевники, до этого не признававшие ни вождей, ни кесарей, ни императоров, вдруг охотно признали над собой власть Верховного Зрячего по имени Авенезер. Те, кто видел его, давали разные описания властителя, и лет ему, по самым скромным подсчётам, должно было быть в то время около ста тридцати…
        Медленно, но верно наползала тень Степи на Конкордию - и вот сорок четыре года назад начались первые пограничные схватки. Может быть, останься Акепсий жив, он и сумел бы организовать отпор - но умер Акепсий не своей смертью, а наследники его оказались слабы и нерешительны. Впрочем, Авенезер проявил известную мудрость и осмотрительность: он не стал ни разорять Конкордию, ни подводить под свою руку, ни даже облагать данью; напротив, он провозгласил самую тесную дружбу, какая только может быть между странами… И все оставшиеся годы его правления принцип этот не нарушался. Но потом началась первая замять в Степи…
        Санечка слушала жадно, будто пила воду после долгого бега. Она не понимала ещё, почему ей так невыносимо важно всё это услышать - но ощущала внутри сладкую, пьянящую лёгкость и окрылённость. Так чувствуют себя, уронив вдруг с плеч привычную, не замечаемую уже ношу.
        Впервые высадиться в Мелиоре конкордийцы и степняки попытались двадцать лет назад, в первые годы правления Авенезера Третьего. Полторы тысячи кораблей, несущих по полторы сотни пехотинцев или по три десятка конников, достигли берега в устье реки Вердианы и безо всякого сопротивления захватили огромный плацдарм. Но дальнейшее продвижение замедлилось: проводники и кормщики не знали мелей и течений, местных ветров и топких мест. Объединившиеся перед лицом врага славы-отважники обоих семейств совместно с гвардией кесаря больше месяца вели партизанские действия против десанта, с великим трудом продвигавшегося в лабиринте болот и непроходимых зарослей, а тем временем хороборы строили укрепления в дефиле между рекой и отвесными Меловыми горами. И когда громоздкая семидесятитысячная (то есть уже растерявшая где-то половину состава), измотанная ежедневными мелкими схватками, дизентерией и кровососами армия вторжения выползла из болот и изготовилась к наступлению вглубь страны, она обнаружила перед собой семикратно меньшую, но абсолютно железную армию славов. И биться с нею нужно было на фронте в версту
длиной, не имея возможности ни обойти, ни перегруппироваться…
        Архистратиг Киндей, проявив редкую для степняка осмотрительность и смелость, дал приказ возвращаться на корабли. Отходящих отважники не били. Киндей отплыл на верную смерть. Его посадили на кол прямо на базарной площади Леопольдины, столицы Конкордии.
        Стразу после победы в Мелиоре разразилась новая война, на сегодняшний день - последняя из больших. Началась она потому, что старший сын кесаря Радимира, Карион, обрученный с детских лет с Ириной Василидой, любимой племянницей генарха Вандо Паригория, получил в схватке с конкордийцами смертельную рану стрелой в спину - и умер через четыре недели. А закончилась эта война буйным походом азаха Дедоя по землям обоих семейств, невиданными казнями и пожарами, изменами и предательствами такими, что и вспомнить грешно, - и, наконец, захватом кесаря прямо во дворце в Столии, чудесным исчезновением буквально из самых лап бандитов маленькой кесаревны Отрады - и отчаянным ночным боем крошечного отряда гвардейцев, прошедшего от стен города до дворца, взявшего дворец и уничтожившего мятежника Дедоя и всех его ближайших клевретов…
        На какое-то время воцарился не то чтобы мир - но ошеломление. Всё же до сих пор на кесаря никто не покушался. Это просто не могло прийти в голову никому из владетельных славов.
        Поиски маленькой кесаревны не привели ни к чему. Её не оказалось ни среди живых, ни среди многочисленных мёртвых.
        Больше года чародеи и ведимы пытались отыскать хотя бы след её. Но не было девочки нигде на лице земли…
        Вместе с нею пропала и ведима Еванфия Хрисогония, нянька кесаревны. В ту страшную ночь видели их уже за воротами города, бегущими куда-то. И - на этом всё.
        Саня долго смотрела на листок с портретом бородатого человека. Алексей, ведя рассказ, всё время дорисовывал портрет, и теперь Саня смотрела в глаза усталого и, кажется, начавшего отчаиваться, хотя по-прежнему сурового и очень сильного человека. Глаза эти были странно знакомы…
        - Алёша, - сказала она. - Но ведь этого… Просто не может быть. Этому негде быть. Негде. На Земле не осталось мест…
        - Да, это так. Но, видишь ли… Того, что ты называешь Землёй, - просто не существует.
        Сколько времени жил на свете великий чародей Велес, не знает никто. Срок ему не был назван, и потому прожил он ровно столько, сколько сам пожелал. А если ему нравились какие-то годы, он мог проживать их по много раз…
        Чаще всего дела его были странные и непонятные простым людям. Но и полезного он сотворил немало, а главное его деяние было: кузни. Сумел Велес так заговорить белые меловые камни, что в круге, ими выложенном, переставали гореть медь, железо и другие металлы. Поначалу таких кругов было семь, и лишь один из них находился в Мелиоре, близ древнего города Нектария, но прошли годы, и каждое село могло позволить себе иметь место, где выплавляется из руды металл и где из него, раскалённого и мягкого, ровными ударами изгоняется природное бесформие. Там он потом остывает и становится тем, к чему был предназначен: мечом слава, саблей азаха, копьём солдата, подковой коня, гвоздём и топором плотника, лемехом земледельца…
        Сразу намного лучше стали жить люди и пришли просить Велеса сделать так, чтобы железо не горело не только в меловых кругах, но и по всему миру, потому что уж очень много дорогих предметов гибло в пожарах. Велес ответил им, что это непростой вопрос и следует сначала устроить такое в малом месте, а уж потом думать, переносить ли эти свойства в мир - потому что, наверное, Создатель что-то имел в виду, делая металлы горючими… И в пещерах, откуда брали люди заговОренный меловой камень, он создал подобие мира, населил его полупризрачными людьми и позволил им жить так, как они хотят. Век спустя велел он передать всем живущим, что никогда не станет переустраивать мир, ибо он и в таком виде достаточно хорош, - после чего стал готовиться к успению. Его погребли у входа в пещеры, а над гробницей другой великий чародей, Ираклемон Строитель, воздвиг белую башню, которая будто бы вытягивала из мира всеобщее зло и сбрасывала его в те подземелья… Впрочем, если судить по тому, что делалось и делается в мире, со своей задачей башня явно не справлялась.
        Именно там, под башней, в подземельях, позже наречённых молвой Велесовой кузней, в странном подобии мира, и спрятал чародей Домнин Истукарий маленькую кесаревну с её нянькой-ведимой… Ибо уже тогда понимал, что за Дедоем стоит изменник и нарушитель Закона великий чародей Астерий Полибий. - Понятно… Значит, она и есть я? Как странно…
        - Не веришь?
        - Не знаю. Слишком всё это… Просто. Простовато. Детские мечты. Проснуться принцессой. Смешно.
        - Бывает…
        Алексей встал, прошёлся по комнате. Саня так и сидела на кровати по-турецки, опершись локтями о колени и уронив голову в ладони, и следила за ним искоса, не поворачивая головы.
        - Это не детские мечты, - сказал Алексей глухо, не глядя на неё. - Это война. Грязь и кровь. Очень много грязи и ещё больше крови. Почти наверняка - смерть. Возможно - мучительная смерть. Возможно - мучительная смерть в полном одиночестве… В грязной яме, в каменном мешке… И это не сказки. Всё более чем всерьёз. И тебе не дают выбора. Вернее, не так. Ты можешь остаться здесь. Я не знаю, сколько ты проживёшь. День или два. Даже если я буду при тебе безотлучно. Понимаешь? Если мы хотим… просто выжить… нам нужно карабкаться в гору. Образно говоря. Астерий не оставит тебя в покое, пока ты жива. Потому что только ты в состоянии лишить его могущества. И для него не имеет значения, хочешь ты это делать или не хочешь. Если можешь - значит, ты должна быть уничтожена. Точка.
        - А кто такой это Астерий? - спросила Саня почти равнодушно. - То есть я поняла, что это какой-то маг…
        - Не маг. Маги - это жрецы огня. Чародейскими умениями они не обладают… Почти. Да, он чародей, достигший очень больших высот. За счёт смешения стилей. Обычно это невозможно, но он завладел Белым Львом… Это такой особый амулет Ираклемона Строителя. С ним, с Белым Львом, Ираклемон познакомил тебя при рождении…
        - Меня?!
        - Да. И именно тебя Белый Лев послушается, если дело дойдёт до… спора между тобой и Астерием.
        - Вот, значит, как… А кто же ты, Алёша?
        - Я есть я. Слав-отважник Алексей Пактовий. Твой троюродный брат по материнской линии. Присягал кесарю - и служу ему. Так что про родство наше - всё чистая правда. За исключением имён. Хотя нет - моё имя при мне…
        - А моё?
        - Твоё имя - Отрада. Отрада Радимировна.
        - Отрада… - повторила Санечка. - Как странно… А - красивое имя.
        - Красивое, - согласился Алексей.
        - Знаешь, - сказала она, помолчав. - Даже если ты всё придумал зачем-то… Я согласна. На всё. Ты же знаешь, что делать, куда идти…
        - Вообще-то…
        - Не знаешь?
        - Мы не можем возвращаться по той же дороге, по которой пришли сюда. Они захватили Апостола, моего сотропника. И теперь знают, как мы шли. Поэтому нам придётся… Наобум.
        - Пойдём, - улыбнулась она, - наобум. Дорога на Обум.
        - Тогда нужно собираться. Сейчас очень быстро пробежим по магазинам. К сумеркам мы должны быть готовы.
        - Знаешь, чем юный пионер отличается от сардельки? - спросила Саня.
        - Ну…
        - Сардельку нужно разогревать, а юный пионер всегда готов.
        Ключи Домнина сработали и на этот раз: Алексей понял, что смешного в этой шутке.
        Вряд ли эта пара обращала на себя внимание: высокий крепкий рыжеватый мужчина лет тридцати и с ним девушка: коротко, под мальчика, стриженная, темноволосая, с коротким чуть вздёрнутым носиком и мелкими бледными веснушками по всему лицу. Одеты они были в почти одинаковые длинные коричневые куртки - он в кожаную, она в мягкую овчинную, - и чёрные джинсы; на ногах - дорогие крепкие ботинки на толстой подошве. На плечах мужчины плотно сидел огромный зелёный "абалаковский" рюкзак с притороченным сбоку длинным свёртком; девушка обошлась кожаным рюкзачком поменьше - однако тоже тугим и не слишком лёгким. Они подошли к воротам того, что называлось "автосалоном" (двор, будочка; на крыше будочки горбатый "запорожец", раскрашенный под божью коровку) и остановились в некоторой нерешительности. Из будки показался чуть перекошенный парень в жёлтом жилете на голое тело.
        - Какие проблемы?
        - Тачка нужна.
        - Заходите, побазарим… Какая именно?
        - Такая, чтобы за неделю не развалилась, а потом и выкинуть было б не жалко.
        - Ха. Или хм. Не знаю. Щас совместно мозг напряжем…
        Через час Алексей и Саня выехали из "салона" на старенькой тесной "Хонде-Балладе" с не очень хорошо отрихтованным помятым левым боком.
        До наступления темноты предстояло покрыть двести шестьдесят километров.
        Глава шестая
        Кузня
        Курорт "Горькое озеро" был в своё время построен благодаря Московской Олимпиаде, хотя какое отношение он имел к тем играм народов - Бог весть. Но два ласковых Миши всё ещё смотрели с ворот друг на друга и на гостей. Последнее пятилетие бурь и пожаров не миновало стороной и эту тихую обитель, однако популярностью курорт продолжал пользоваться, особенно летом - из-за целебных купаний; зимой и в межсезонья было сравнительно малолюдно - в рабочие дни. По выходным сюда приезжали и зимой: гулять по сосновому бору, пить минеральную воду прямо из источника и запивать её водкой. Так что на исходе воскресного дня Алексей и Саня ещё успели застать бурный разъезд отдохнувших за два дня горожан…
        - Подождите только, пока в комнатах приберут, - сказала девушка-администратор, выдавая ключ от "люкса" - трёхкомнатного номера с ванной. - У нас вчера и сегодня выпускники мединститута сколько-то-летие выпуска отмечали - так там у них был бар. Бутылок одних…
        - Мы подождём, - согласился Алексей.
        Впрочем, ждать пришлось не так долго - с полчаса. В комнатах сильно пахло освежителем, плохо перешибающим табачный отстой. Алексей открыл окно. Шторы - светло-коричневые, с зигзагами - надуло, как паруса.
        - Будет ветер, - сказала Саня.
        - Возможно… - Алексей всмотрелся в небо. Ещё сохранившее накопленный за день сумеречный свет, оно было покрыто клочковатыми облаками. Облака летели быстро. - Ты права. И как бы опять не метель…
        - Но здесь ведь не страшно… - спросила Саня.
        - Не знаю, - сказал он. - Как твой глаз?
        - Совершенно спокоен. А что? Он тоже имеет какое-то отношение?..
        - Скорее всего, имеет. Это, по легенде, будто бы и есть метка Белого Льва: золотое пятнышко, позволяющее видеть… как бы правильно сказать… не то чтобы суть вещей - этого не вынесет никто, - но приоткрывать маски. Я думаю, по этой метке он тебя и ищет.
        - Лев?
        - Да. Белый Лев. Всегда называй его полным именем.
        - Хорошо…
        - Ты устала?
        - Нет. Вернее, я успела отдохнуть в машине.
        - Тогда давай сделаем так: я лягу - и часа три меня не будет. Никуда не уходи - вот, сиди в комнате, чтобы я тебя чувствовал. Если что-то тебя обеспокоит… Даже - мысль какая-то странная, или опять что-то в глазу возникнет - сразу меня окликай. Потом поменяемся. Эх, хоть бы сегодня ещё ночь спокойная оказалась…
        - Хорошо. Я поняла.
        Саня стянула с ног ботинки и забралась в кресло. Из кармана вынула уже помявшийся покетбук "Мёртвые не спят", виновато улыбнулась: схватила первый попавшийся, оказалось - такая чушь… Алексей достал Аникит из коробки, к которой тот уже, похоже, привык, - и лёг, не раздеваясь и положив на меч открытую ладонь. Тут же, будто рухнула где-то плотина, в лицо хлынула тьма. - Алёша… Алёшенька…
        Шёпот слаб, потому что заглушаем переливчатым воем ветра. В комнате темно.
        - Что?
        - Свет погас… И ходит кто-то… Слышишь?..
        Алексей сел. Взмахом пальцев отбросил от лица остатки сна. Стал слушать.
        Сквозь ветер донеслось тяжёлое мерное поскрипывание снаружи. Под окнами шёл кто-то медленный и двуногий весом с быка. Или потяжелее быка.
        - Как глаз?
        - Обыкновенно…
        Алексей послушал ещё, потом очень осторожно приоткрыл дверь в коридор. Коридор тоже был тёмен. Откуда-то сверху, с лестницы, что ли, тянулась равнодушная ленивая поганая ругань.
        И - полузнакомый тревожащий запах вмешался в и без того не слишком изысканный букет ароматов этого дома. Что-то из времён обучения у премудрого старца Филадельфа…
        Стоп, сказал он себе. Самые неверные подсказчики памяти - запахи.
        Он запер дверь на ключ и вернулся к окну. Нет, ничего нельзя было увидеть по ту сторону стёкол. И всё же он стал ждать, когда вернутся шаги. Настраиваясь при этом на внутренний слух.
        Он прождал минут десять. Паутина внутреннего слуха медленно протягивалась от него, цепляясь за спящие деревья, за корни оживающей под снегом травы, за мышей в норах…
        Нет. Ничто не тревожило их покой. Ни сию минуту, ни час назад.
        Но он же сам слышал шаги!..
        Тихо. Тихо. Ещё тише…
        Растворение в тишине. Вот сейчас…
        Что-то загудело за спиной. Потом зажглась лампа.
        Это было - как напильником по сорванному ногтю. Как огнем в глаза… Алексей с трудом удержался от вскрика.
        И Саня, которая всё это время не дышала рядом, поняла, что испытывает сейчас Алексей.
        - Прости… - зашептала она. - Прости, что я заставила… Мне, наверное, показалось…
        - Всё нормально, - сказал Алексей. - Всё уже нормально. Нет, тебе не показалось. Там что-то было. Только… Не для всех. В общем, непонятно… - признался он, вдруг сконфузясь. - Который час? - спросил он и сам же поднес часы к глазам. - Господи, скоро два. Ложись немедленно и спи.
        - Я вот совсем-совсем не хочу. Ни вот столечко.
        - Без дискуссий. Завтра, вполне возможно, спать не придётся. И послезавтра тоже.
        - Слушаюсь, мой слав. А можно - здесь? - она показала на примятое покрывало. - Я… Не хочу туда идти… - она кивнула на тёмные внутренности люкса, которые сейчас и Алексею показались вдруг холодной каменной пещерой, населённой неизвестно кем.
        - Хорошо, - кивнул он. - Только я буду, наверное, шуметь.
        - Это не страшно, - засмеялась Саня. - Я могу спать хоть под камнедробилкой. Ты ещё не знаешь Птиц…
        Птиц, повторил про себя Алексей. Птиц…
        Не из времен старца Филадельфа был запах в коридоре. От Валюхи Сорочинской пахло так тем давним (уже позавчерашним!) субботним утром, когда Алексей зашёл за Санечкой в её обитель. Это были духи, подаренные Валюхе новым ухажёром.
        Но почему при этом запахе вспомнился Филадельф?..
        Завалы в памяти нужно прочищать, но делать это следует медленно и как бы исподволь, незаметно для себя. Иначе всё перемешается. Алексей знал, что теперь не остановится, пока не получит ответ - но это будет не сию минуту. Надо отвлечь себя… А кроме того, надо подготовиться к завтрашнему дню. И, может быть, к послезавтрашнему.
        Санечка легла, не раздеваясь, только ослабив ремень. Тут же ровно засопела носом.
        Алексей посидел ещё какое-то время, чего-то ожидая от окружающего. Потом открыл свой рюкзак и стал осторожно вынимать сегодняшние покупки: всяческая пластмассовая и железная мелочь, мешочки с аммиачной селитрой, металлические банки с краской-серебрянкой, завёрнутые по десяткам в синюю бумагу коробки спичек, пластиковые бутыли с кислотой, бензином, нашатырным спиртом, антифризом, аптечные пузырьки с глицерином и йодом, таблетки перекиси… Пиво в банках, желатин в коробочках, тюбики клея, гидравлические, в солидоле и тонкой бумаге, цилиндры для домкратов, паяльник, тисочки, маленькая ручная дрель… Первым делом он вспорол мешочки с селитрой и разложил их по горячим батареям - сушиться, - а пока занялся изготовлением взрывателей. Это была тупая кропотливая работа.
        Ещё дважды кто-то несуществующий тяжело топал и пыхтел под окнами. Алексей даже не вставал: мало ли что можно увидеть в такую ночь.
        Главное, это не враг. Враг не мог подкрасться так, чтобы золотое пятнышко не заметило его и не подняло тревоги. Это просто сама Велесова кузня так реагирует на чужого. Теперь уже - чужих. Двоих.
        Отторгает, изгоняет…
        И ещё он подумал, что после гибели Еванфии и Санечка не сумела бы здесь выжить. Рано или поздно все, кто пытался поселиться в Кузне (вынужденно, или из любопытства, или по каким другим соображениям) без чародейских сетей, накинутых на разум, начинали сражаться с чудовищами.
        Один был исход у этих сражений…
        Саня вдруг села. На лице её, проснувшемся или нет, читалось полнейшее ошеломление.
        - Я дура… Я же не поняла сразу!
        - Что?
        - Мои родители… У меня есть родители. Они ведь живы!
        - Живы, - засмеялся Алексей. - Но об этом поговорим утром, утром. Спи, пока дают.
        - Какой теперь сон… - Санечка легла и закрыла глаза. Мгновенно лицо её обмякло, губы приоткрылись. Она опять спала - и улыбалась во сне.
        Ну и нервы у девушки, подумал Алексей. Мне бы такие…
        Утром Санечке показалось, что золотое пятнышко встревожилось - но, наверное, только показалось. Минута напряжения, и вновь всё спокойно. Она как раз чистила зубы перед зеркалом. Взглянула на зазеркальное лицо. Как часто бывало и раньше - с лёгким ощущением неловкости. Словно сама себя поймала на мелкой бессмысленной лжи.
        Вытирая лицо, она вышла из ванной. Алексей заканчивал укладывать вещи. Он так мало спал - и всё равно выглядел свежим.
        - Вот, - подал он ей две пивные баночки. - Сунь в карманы на всякий случай. Когда поймёшь, что надо - поджигай фитиль и бросай.
        - Куда мы теперь? - безмятежно спросила Санечка, откинувшись на спинку. - Обратно?
        - В какой-то мере, - кивнул Алексей. - "Обратно" в полном смысле слова мы больше не попадём.
        - Мы уже… Где-то там?
        - Пока мы где-то здесь. А когда приедём, будем где-то там. Понимаешь?
        - Не-а. Да и какая разница: понимаю, нет…
        - Маленькая, но есть. Если со мной что-то случится и тебе придётся выбираться самостоятельно…
        - Это нереально. Я даже представить…
        - Только кажется, что сложно. Вот, смотри, - он вынул из внутреннего кармана большой бумажник с картами и ключами Домнина. - Заберёшь это у меня. Откроешь. И сразу все поймешь.
        - Волшебство?
        - Чародейство. Потом расскажу, в чём между ними разница…
        - А сейчас нельзя?
        - Лучше не надо. Всё равно что в темноте спичку зажечь. Будем прятаться, пока это у нас ещё получается…
        Он вывел машину со стоянки, выехал из ворот и медленно поехал по узкой извилистой дороге, бережно проложенной между гигантскими столетними, в два обхвата чёрного ствола, соснами.
        - Для засады лучшего места нет, - сказала Саня.
        - Это уж точно…
        Но засада их не ждала. Они спокойно вырулили на шоссе и направились туда, откуда вчера приехали.
        - Мне сон снился, - сказала Саня. - Про этого самого Белого Льва. Очень… неприятно.
        - Да? - отозвался Алексей, глядя поверх руля. Навстречу пролетали тяжёлые "КАМАЗы" под яркими тентами. Достаточно кому-то из встречных чуть повернуть руль… - Я не знаю всех подробностей. Я вообще плохо знаю амулеты. Меня учили другому.
        - Наверное, я неправильно сказала. Просто не могу подобрать слово. Будто…
        Она замолчала и стала вспоминать ощущения сна, и вскоре поняла, что слова не подберёт. Трудно описать состояние неполноты, разделённости… Тоски? Да, пожалуй, и тоски - но такой тоски, которую не ощущаешь, потому что родилась с нею. И долго не подозреваешь даже, что она медленно выжигает тебя изнутри…
        Но она ли тосковала по Белому Льву, он ли по ней - осталось во сне неясным.
        - Будто меня пообещали кому-то, не спросив согласия…
        - Так оно, в общем-то, и есть, - неохотно сказал Алексей. - Замуж тебе придётся идти за кого-то из Паригориев.
        - Замуж? - изумилась она. - Господи, ещё и замуж…
        Он считал километры по спидометру, стараясь не пропустить поворот, и всё же пропустил, проскочил мимо; надо было теперь разворачиваться и возвращаться. Это была не дорога даже, а просто укатанная лесная колея. Алексей аккуратно перевалил через заметённый снегом кювет, поставил колеса в колею и покатил вперёд. Сначала дорога вела ровно, потом полого пошла вниз. Не останавливая машины, Алексей сунул руку в карман, вынул из бумажника ключи, плотно зажал их в кулаке. Бог знает, как они действовали - но пейзаж начал медленно, неуловимо изменяться. Он изменялся там, куда в этот миг не смотришь. Машину уже несло, как сани. Стало дурно - словно укачало. Саня стонала сквозь зубы, потом вскрикнула. Машину тряхнуло. Алексей заглушил двигатель, не выжимая сцепления, начал плавно давить тормоз. Под колесами заколотились камни, застучали по днищу. Потом под днищем громко хлопнуло, и после этого затрясло по-настоящему, повело и бросило направо - Алексей с большим трудом не дал машине опрокинуться. Наконец всё остановилось. Саня держалась за глаз и прискуливала почти по-щенячьи. Она почти ничего не видела за
золотым пламенем, бушевавшим будто бы вокруг.
        И так будет при каждом повороте, подумал Алексей. Эх… Чародеи…
        Вперёд и вниз уходил покрытый высокой сухой травой пологий спуск. Свежая трава только-только пробивалась из-под камней. Высокие длинноногие птицы, похожие на аистов, ходили по этой траве, не обращая внимания на пришельцев. Там, где кончался спуск, начинался нежно-зелёный лес. В лесу заметна была просека - справа налево. За просекой лес обрывался в голубую дымку, и дальше ничего не было видно. И только слева в этой дымке угадывались какие-то углы и плоскости…
        - Вот мы куда-то и попали, - сказал Алексей напряжённо.
        Он специально выбрал то направление, о котором ничего не знал. И сейчас испытывал некоторые сомнения - не ошибся ли в выборе? Посмотрел на аистов и решил было, что нет, не ошибся.
        Но потом увидел, как одна из птиц с усилием отняла от земли, подбросила и поглотила широко распахнувшимся клювом будто бы чёрную лягушку. Только это была не лягушка…
        Он оглянулся - не видит ли Саня. Но Саня ещё не оправилась от той немыслимой вспышки, ударившей её сразу по всем органам чувств.
        Алексей приоткрыл окно. Пахло талым снегом, мокрой землёй, новой травой… Сладкий запах смерти мог и померещиться.
        - Подожди в машине, - сказал он и вышел. Выкарабкался. Салон "Хонды" был, мягко говоря, тесноват.
        Под ногами хлюпало. Дёрн, покрывавший камни склона, пропитался водой, как губка. Между травинками просовывались короткие стебли и начинающие раскрываться бутоны незнакомых розовых с белыми прожилками цветов.
        Где-то неподалёку лежал труп. Похоже, не один.
        Две тёмные длиннокрылые птицы ходили кругами на большой высоте.
        Он оглянулся. За то время, пока он на неё не смотрел, машина изменилась. Если напрячь память, то можно вспомнить, как она выглядела раньше. Но это праздное любопытство…
        Праздного любопытства Алексей не одобрял.
        Но из него же, из праздного - осмотрел себя. Мельком.
        Охотничий костюм, очень новый, ясно, что не использовавшийся никогда по прямому назначению. Была здесь такая столичная мода…
        Он поймал себя на словечке "была". Странно.
        Карты, как правило, не лгут.
        Трупы, которые подарены птицам…
        Он огляделся. Не менее сотни птиц, стараясь ненароком не выдать свою радость, замедленно бродили по обширному склону.
        Да, ребята, подумал Алексей. Мы, кажется, попали в самое яблочко…
        Покрышку разнесло в клочья, спицы повылетели, и даже обод колеса помялся. Хорошо, что при покупке машины Алексей, подчиняясь своему натренированному чутью, докупил ещё одну запаску. Не выпуская Саню из салона, он приподнял кузов домкратом и заменил разбитое колесо новым. Руки знали последовательность операций…
        Ему подумалось вдруг, что в обладании картами и ключами есть не только своя прелесть, но и нечто нечестное по отношению к обитателям Кузни. Ведь вздумай он поселиться здесь - ему не будет конкурентов ни в одном роде деятельности. Разве что в художествах… Ибо Алексей отнюдь не обольщался своими способностями и прекрасно понимал, что умение точно передать то, что видят (или видели когда-то) глаза, ещё не есть творчество, а всего лишь род ремесла. Создание копий.
        Санечка, обретя наконец вновь способность видеть, изумлённо осматривалась.
        - Весна… - прошептала она. - Господи, я думала, эта зима никогда не кончится!..
        - Что-то вроде весны, - согласился Алексей, отпуская тормоз. Машина медленно покатилась вниз. Он включил первую передачу на холодный двигатель. И всё равно к тому моменту, когда надвинулся лес, скорость была чересчур высока. Вдавливая тормоз до самого пола и со страшной скоростью выкручивая руль, он сумел всё же избежать столкновения с деревьями и даже найти что-то вроде утоптанной тропы…
        В лесу большими серыми шапками всё ещё лежал местами снег. Под колесами хлюпало.
        Когда заработал мотор, хлюпанья не стало слышно.
        Дорога, ведущая сквозь лес, была мощёна серо-зелёными не слишком ровными тёсаными каменными плитами. В широких промежутках между плитами росла трава - свежая между пучками сухой. Видно было, что здесь давно никто не ездил.
        Саня держала в руках ключи и карты, вручённые ей Алексеем. Несколько раз она судорожно вздохнула. Алексей знал, что ей сейчас очень нелегко, но через это когда-то всё равно следовало пройти.
        Он ехал медленно, вглядываясь вперёд и в стороны, в промежутки между деревьями. Деревья были вроде как самые обычные, но притом и незнакомые: с ровной и гладкой, как сероватая бумага, корой. Листья ещё не проклюнулись, но на верхних ветвях в изобилии висели серёжки, издали похожие на шишечки хмеля. Буквально на каждом дереве мостилась "ведьмина метла", были такие, на которых этих растительных паразитов насчитывалось штук шесть-восемь.
        На полянках, прободая траву, тянулись вверх высокие, выше колена, срамного вида грибы.
        - Алёша, - позвала Саня. - Смотри-ка - там…
        По лесу вдали шёл человек - в ту же сторону, что они ехали. Его плохо было видно из-за стволов, сероватая одежда сливалась с их сероватым фоном, и всё же удалось рассмотреть сгорбленный силуэт и тёмный мешок за плечами.
        Несколько секунд Алексей колебался. Сам не зная почему. Потом, сбросив скорость, но не останавливаясь совсем, нажал грушу клаксона. Труба запела: "Моя любовь, прекрасная, как утренний сон…" Человек мгновенно повернулся и пошёл к дороге.
        Когда он приблизился, стало ясно, что он ещё не стар, но уже сед и согбен.
        - Добрые господа направляются в Лиль? - спросил он дребезжащим голоском.
        - Садитесь, почтенный, - откликнулась Саня. - Сзади вещи - подвиньте их.
        - Сейчас редко кто решается подбирать бедных путников, - сказал бедный путник, робко сдвигая саквояж Алексея и занимая ровно четверть узкого, как скамеечка, заднего сиденья; голос его был ненормально ровный, невыразительный, вялый и серый, как его же одежда. - Боятся блох. Но на мне блох нет. Я травник. Мое имя Авда. Меня многие знают. Я практикую чёрную колючку.
        - То-то я слышу, чем-то знакомым пахнет, - сказал Алексей, трогаясь. - Но от неё же… - он помахал рукой у виска.
        - Да, если её курить или жевать, - сказал Авда всё тем же серым голосом. - Я же делаю из неё мазь для тела и присыпку для белья. Блохи никогда не кусают того, кто использует эту мазь.
        - По-моему, нам нужна такая мазь, - сказала Саня и посмотрела на Алексея.
        - Нужна, - согласился Алексей. - Всегда ненавидел блох, а теперь в особенности.
        - Вы очень обяжете меня, добрые господа, если в благодарность за оказанную мне услугу примете от меня баночку этой прекрасной ароматной мази и баночку присыпки… Позвольте полюбопытствовать, откуда вы едете? Если я не ошибаюсь, по этой дороге позади нас давно никто не живёт.
        - Там дом, который мы хотим когда-нибудь восстановить, - сказал Алексей. - Не навсегда же вот это… Такое, - он обвёл рукой вокруг себя.
        Авда медленно покачал головой.
        - Я тоже когда-то так думал. Но, боюсь, наши надежды не всегда совпадают с божественными планами.
        Алексей покосился на него. Машина въехала колесом в рытвину и подпрыгнула.
        - Скажите, добрые господа, - продолжал Авда, видимо, соскучившийся по собеседникам за время блужданий по лесам, - судя по этим упакованным вещам в экипаже, вы ещё нигде не остановились? Или, может быть, вы не собираетесь останавливаться?
        - У нас не было определённых намерений, - сказал Алексей.
        - Почему я спрашиваю? Завтра утром отправляется охраняемый конвой на юг. Вы же знаете, разбойники доброго Грамена собирают деньги на выкуп своего атамана…
        - Да, я слышал, - сказал Алексей неохотно. - Но, моё мнение, мужики с граблями и грабители - это отнюдь не одно и то же. Хотя сами они разницы могут и не замечать.
        Авда тоненько засмеялся.
        - Вы знаете толк в шутке, добрый господин! И всё же скажу так: эти мужики с граблями, когда бросаются толпой - весьма опасны. Кроме того, они просто не верят, что найдётся кто-то, готовый убить их всего-навсего за несколько монет, которые они хотят у него изъять.
        - Значит, речь идёт лишь о нескольких монетах… Зачем же тогда вооружённый конвой?
        - Так распорядился бургомистр. Во всём должен быть порядок.
        - Ясно. Ладно, добрый Авда, мы подумаем - и, может быть, подождём до завтра. Скажи, пожалуйста, у кого можно будет купить газолин?
        - У аптекаря, разумеется. Это прямо на площади, только к аптекарю нужно будет заехать во двор.
        - Понятно. А если мы захотим переночевать, то есть ли что-то, кроме того грустного постоялого двора?
        - О, да. Постоялый двор действительно грустный. Лучше всего остановиться было бы в трактире славного Акакия. Это почти там же, где аптекарь, по переулочку от площади направо. У него, конечно, шумно, тесновато, пахнет кухней - но зато… только поймите меня правильно… никогда ничего не случается.
        - Никогда ничего… - повторил Алексей раздумчиво. - Это хорошо. Это нам подойдёт, сестрёнка…
        Лес гладких светло-серых деревьев (название им было "папирозы", поскольку кору их действительно использовали когда-то вместо бумаги; Алексей то ли ненароком вытащил полузнакомое имя из какой-то сверхглубокой и не вполне своей памяти - внушённой, может быть, всеми этими местными условиями, - то ли придумал сам, и теперь так оно и будет здесь называться; впрочем, разницы между тем и другим он не видел; Велесова кузня…) закончился и перешёл в густой низкорослый сосняк, и тут же показались окраинные строения бывшего города Лиль: каменная караульная будка и красный шлагбаум…
        Саня с трудом сдвинула окошко со своей стороны: обильная пыль набилась в пазы, по которым стекло скользило. На заставе сказали: бояться в городе нечего… Она и так ничего не боялась.
        Она чувствовала, что в ней сейчас - как, впрочем, и всегда - существовало несколько Сань, но если прежде они пребывали в состоянии смешанном, коктейльном, - то теперь, как никогда, расслоились. Хорошенькая разумная девочка в белых носочках и с бантиком тихо плакала; отважный чумазый сорванец, способный пойти ночью на кладбище или перебраться в загон к совхозному быку, ликовал, вздымая к небу исцарапанный кулачок; скептического сложения леди продолжала время от времени щипать себя за мочку уха, уверенная, что рано или поздно проснётся в родном постылом общежитии; романтическая барышня тихо млела, приоткрыв ротик и ничего не замечая вокруг… Все они как-то умещались на одном маленьком сиденье, обитом синим потёртым плюшем. И рядом с ними сидела сама Саня, наблюдая за ними с отстранённым и несколько высокомерным интересом - как рано повзрослевшая девушка наблюдает за вознёй малышни… Она же, эта Саня, успевала следить за тем, что проплывало за окошком, и отмечать в памяти какие-то интересные моменты: скажем, что дома, разъеденные в своё время зеленогнойкой, побелёны плохо: то ли не хватило извести, то
ли уж очень боялись люди… И что прошлогоднюю вепру, которой заросли брошенные дома и переулки, никто не выжигал и не опрыскивал купоросным маслом, а значит, в городе должны водиться огнёвки, и хорошо, что ещё не сезон их лёта. Скептическая леди, сидя рядом, громко удивлялась, откуда Сане всё это известно, но Саня даже не смотрела в её сторону - какой же дурой нужно быть, чтобы не понимать самоочевидных вещей…
        Жилой квартал выглядел разве что немного почище нежилых, да дома были выбелены как следует. Саню всегда удивляло, что люди в таких вот крошечных, оторванных от остального мира городках находят себе занятия: ведь здесь не сельская колония, не мануфактурный очаг и не большой торговый перекрёсток. Однако люди в городке как-то жили и явно не собирались уходить в другие, лучшие, места.
        Правда, выглядели они неважно, но как раз это было очень понятно…
        Площадь была маленькой, тесной, с многочисленными страховидными и какими-то кривыми будочками, разбросанными в беспорядке, и грубо сколоченными лесами у фасадов домов; мостки лесов соединялись между собой, и площадь можно было обойти по периметру, не спускаясь на землю. Висели огромные аляповатые вывески: "Аптека", "Братья и Сёстры", "Гробы и Цветы", "Черничный Пирог", "Порох", "Бургомистр и Шерифф", "Чистая Вода"…
        - Вон там и живёт аптекарь, но сейчас он скорее всего обедает, - добрый Авда, от которого пахло травами, подался вперёд. - Откроет в три. А здесь вам направо… Вон в тот переулок.
        Алексей свернул, куда показала узкая рука с пальцами, навсегда испачканными травяным соком.
        Высокое чёрное крыльцо со столбами, украшенными грубой глубокой резьбой, выходило едва ли не на середину переулка. Мальчик в красной рубашке стоял у столба. Увидев машину, он бросился открывать ворота. Скрежет петель был слышен даже сквозь звук мотора.
        Во дворе, прикованный цепью к столбу, уже стоял экипаж - видавший виды "Парс" с огромным полотняным тентом.
        - Прошу вас, добрые господа… - Авда быстро и ловко развязал свой мешок, вынул тёмную склянку и пакетик из плотной серой бумаги - той самой, из коры папироз. - Обязательно применяйте это, особенно если решите почему-либо задержаться здесь.
        - Спасибо, добрый Авда, - коротко поклонился Алексей. - Но я не думаю, что мы задержимся.
        - Когда человек предполагает, боги смеются, - заметил Авда, вежливо кланяясь в ответ. - Я живу над аптекарем, на чердаке. Может быть, вы захотите меня увидеть…
        И он ушёл быстрым - шелестящим, почему-то подумала Саня, глядя ему вслед с неясной лёгкой оторопью, - шагом, свернул в тень и пропал. Алексей гремел привязной цепью, пеняя мальчишке за ржу и грязь замка, а Саня всё никак не могла разобраться в своих чувствах. Проснулась ещё одна особа, самая неприятная. Огляделась и сказала: всё ясно. Ты, наконец, сошла с ума. У тебя ведь уже было так, ты же помнишь?
        Саня помнила. Да, так уже было. Ну… почти так.

…Она как раз заканчивала седьмой класс, когда в школе в Салтыковке случился пожар. Его быстро потушили, но какое-то время занятия там проводить было нельзя. Тогда младшие классы распустили на каникулы, а седьмой и восьмой стали возить на машине в приисковый посёлок, расположенный километрах в шести. То есть шесть было напрямик, а по дороге - все пятнадцать. И всегда живший в ней чертобесик как-то заставил её поспорить с одноклассником Петькой по прозвищу Таракан, что она на велосипеде доедет быстрее, чем они на машине.
        Пари было на поцелуй.
        С места тронулись одновременно. Машина запылила по грейдеру, а Саня свернула на тропу и мимо кладбища понеслась вдоль ручья по дороге, ведущей на поля. От неё будет поворот в лес, крутой подъём на гребень водораздела - придётся тащить велик на руках, иначе не подняться, - но дальше лесная тропа пойдёт только под уклон, и за просекой ЛЭП прииск будет уже виден. Она ни разу не ездила по этой дороге, но ходила много раз…
        Видимо, она ошиблась поворотом. Или случилось что-то ещё.
        Подъем оказался не так крут, как представлялось. Конечно, на велосипеде не въехать, но вести его за руль можно легко и быстро, почти бегом. И Саня выбежала на гребень…
        Лес оборвался. Перед нею расстилался луг, сплошь заросший бледно-жёлтыми цветами, похожими на лесные лилии, но покрупнее и не по два-три цветка на стебле, а по десятку - как колокольчики… Небо, только что чистое, оказалось затянуто плотной дымкой. Сильный запах мёда наполнял воздух. Потом прорезались звуки: низкое гудение, как возле ульев. Цветки начали шевелиться, из них выползали большие, гораздо больше шмелей, серые пчёлы - и замирали, будто бы прислушиваясь…
        Это было настолько ошеломляюще, что время остановилось.
        Потом всё взорвалось в стремительном множественном движении. Пчёлы будто выстрелили самими собою - с такой скоростью и яростью они накинулись на велосипед. Саня вскрикнула и выпустила его из рук, и он, даже не успев упасть, превратился в серый шевелящийся ком. А Саню схватили сзади поперёк туловища, оторвали от земли и куда-то понесли, потащили - со страшной скоростью, над землёю, цепляясь ею за какие-то кусты и ветви. Оборвался ремень старой почтальонской сумки, с которой Саня ходила в школу, терпя насмешки глупых: сумка была из настоящей кожи. И вот впервые за шестьдесят лет беспорочной службы в ней что-то не выдержало… И почему-то именно это вдруг заставило Саню громко орать, брыкаться и бить по чему попало руками и ногами.
        Наконец, безумный бег прекратился. Её грубо поставили, почти бросили…
        В гневе она обернулась - и подавилась криком.
        То, что тащило её, не было человеком.
        Огромное существо, покрытое густой красноватой шерстью, стояло на ногах и имело руки - правда, очень большие и чёрные. Но голова его…
        Это отпечаталось в памяти навсегда.
        Увенчанная рогами, она была покороче бычьей. Прилегающие к черепу уши были почти как у человека, и в мочках болтались огромные и очень сложные серьги. Узкий лоб был изборождён глубокими морщинами. Поражали глаза: миндалевидные, огромные, с чистым голубоватым белком и светлой серо-зелёной радужкой. Но из пасти торчали, не умещаясь, огромные желтоватые клыки…
        Существо приложило руку к груди и пророкотало:
        - Диветхохх…
        Саня не закричала. Она всхлипнула только и стала оседать на землю.
        Последним, лишённым эмоций, бесстрастным взглядом они видела существо, чуть наклонившееся вперёд, за ним - колонну из тёмного камня, стену, увитую плющом, провал двери, окаймлённый резной аркой…
        Она пришла в себя от холода. Журчал ручей. Она приподнялась. Болела спина, болело плечо. Кофта и платье были истерзаны и больше ни на что не годились. Зато рядом лежала её сумка. Ремень просто перетёрся о пряжку.
        История наделала много шума. То есть не сама история, конечно, а то, как её истолковали. Из Озёрска приехали милиционеры и солдаты, взяли прочёсом лес. Санечку отвезли в районную больницу, обследовали - в том числе и психиатры. Но она и им - по какому-то внутреннему наущению - рассказывала не всё и не так, как было на самом деле, а: ехала, вдруг стало черно в глазах, всякие картинки замелькали… - ну, и так далее. Во всё это легко было поверить.
        А что велосипеда и следов не нашли - так что ж, бывает, на то и воры…
        Петьку же пришлось целовать, ибо спор есть спор. Это оказалось не так и противно, как можно было подумать поначалу.
        Разместились в приятной чистой комнатке с двумя кроватями и медным умывальником в углу. В наклонном потолке светилось окно с синеватым стеклом и частой медной же решёткой переплёта. Льняные простыни на кроватях были чистые, хотя и застиранные до полной прозрачности. Алексей жестом попросил её не двигаться, а сам стал прислушиваться. Лицо у него при этом всегда становилось восковым, страшным, глаза - неподвижными, мёртвыми. Вряд ли он знал…
        Саня старалась не дышать.
        - Ф-фф… - кровь вернулась к щекам Алексея, он поморгал, передёрнул плечами. - Ух, сестрёнка, и жуткое же местечко… Кто-то грызёт стены, да ещё как грызёт! Даже не знаю… думал и правда: переночевать и двинуть с конвоем, а теперь - рвать когти даже без обеда. Хотя… да. Нужен же ещё и газолин. Так что пообедать придётся всё равно.
        Саня чувствовала, что этот городок начинает всасывать их в себя. Пока ещё нежно, лёгким дуновением…
        Глава седьмая
        Кузня
        Обед с терпким терновым вином был превосходен, а вот визит к аптекарю оставил тягостное ощущение. На обратном пути к трактиру Алексей покаялся, что ослабил бдительность и не прослушал дом аптекаря перед тем, как войти. Саня поняла, почему: площадь постепенно заполнялась людьми, стало шумно, и Алексею пришлось бы пережить настоящие страдания, решись он на такой шаг. Но вот теперь приходилось гадать: то ли аптекарь всегда такой квёлый - то ли в доме кто-то скрывается, а он боится ненароком выдать его. То ли, наконец, это у них самих от долгого пути обострилась подозрительность…
        Был аптекарь толст, потен и неопрятен. Покупателей он встретил за короткой стойкой, частично разгораживающей небольшую комнатку на две неравные части: поменьше - для покупателей (троим уже было бы тесно), побольше - для него самого и для белых шкафов, затянутых вместо стекла промасленной бумагой. Запах в аптеке стоял странный, совсем не аптечный, но определить его ни Алексей, ни Саня не смогли. Несомненно присутствовали в этом букете то ли ароматы нефти, то ли ароматы гнили. Будто крыса утонула в солярке…
        Газолин он был готов продать, не слишком дёшево, но приемлемо. Два бидона. Чуть позже мальчик доставит их на постоялый двор. Что? В трактир Акакия? Хорошо, пусть будет трактир (короткий подозрительный взгляд)… Но заплатить лучше сейчас, непосредственно ему… шестнадцать грошей за фунт, сто десять фунтов… как мальчик понесёт? Он повезёт на тележке. До постоялого двора… Ах да, в трактир. Итого двенадцать марок двадцать два гроша и мальчику сорок грошей… нет, давайте мне, так лучше, иначе он их тут же проиграет в пристенок…
        Алексей долго расплачивался, озирался по сторонам, рассматривая чучела летучей мыши, совы и громадной жабы, стоящие на узкой полке под самым потолком и уже почерневшие от копоти, приценивался к собачьей желчи, не купил - дорого… Аптекарь потел от тщательно скрываемого напряжения.
        - Может быть, у него понос? - предположила Саня, когда они вышли наконец из аптеки. На площади уже кто-то собирался жарить мясо, вздувая для этого скверный каменный уголь, но даже и с такой добавкой воздух казался восхитительно свежим. - И он просто не мог дождаться…
        - У аптекаря? - усомнился Алексей.
        - Кто бреет брадобрея? - Саня сделала движение рукой, будто вынимала из воздуха невидимое яблоко. - Впрочем, я не настаиваю… - шагнула чуть в сторону и сделала стремительное па неизвестного ей самой танца.
        Она чувствовала себя удивительно. Будто полная сил, но одеревеневшая от долгого вынужденного лежания… нет - вырвавшаяся из засады… нет - бабочка, разорвавшая кокон…
        В ней раскручивалась тугая пружина, и теперь нужно было только следить, чтобы пружина эта, не дай Бог, не сорвалась.
        И в то же время где-то в подвалах души бился и просился наружу чёрный страх. Она знала, что он там.
        За время их беседы с аптекарем площадь наполнилась людьми. Лавочники открывали свои лавочки, на простых столах расставляли вино и закуски. Кто-то торговал просто с табурета. Саня уже выяснила из разговора с аптекарем (он этого не говорил, но вовсе не обязательно произносить слова, чтобы тебя поняли), что живёт в городе семьсот одиннадцать человек, мужчин вдвое больше, чем женщин, детей мало, потому что многие рождаются мёртвыми или умирают в первые часы и дни. Есть люди по-настоящему богатые, почти как в прежние времена - это те, кто владеет делянами чистой земли; там они выращивают скот и кукурузу. Остальные, в сущности, работают на них и для них…
        Она заставила себя перестать думать об этом - хотя, наверное, перестать думать было просто невозможно, и приходилось мириться с неизбежностью. Мир вокруг был видимостью, мгновенно застывающим миражом, и каждую новую деталь могли добавить лишь настоящие люди - в данном случае она и Алексей. Усложнять же этот кусочек Кузни не следовало, потому что искать выход в сложном мире, для которого не составлено карт, трудно… иногда - невозможно. Многие поплатились за безрассудство…
        Но уж слишком щекотали ноздри запахи простых лакомств, лезла в уши варварская музыка механического пианино, подпрыгивали, зазывая покупателей, мальчишки в шутовских трёхрогих колпаках с бубенчиками… Ничего нельзя было сделать - разве что умереть. Мир строил себя сам и сам вытягивал ассоциации из почти безвольного, беззащитного подсознания - пока ещё медленно, но уже не слишком интересуясь мнением тех, кто бросил первый кристаллик в насыщенный рассол.
        Алексей это тоже знал и понимал. Наверняка лучше, чем она, которая ещё не вполне умела пользоваться тем, что знала, что все годы изгнания… эмиграции, бегства?.. хранилось в её памяти, как в секретном фонде библиотеки. И теперь Алексей шёл сквозь веселую толпу, глядя поверх голов, непринуждённо покачивая лёгким длинным свертком и стараясь ничего вокруг не замечать… Впрочем, может быть, он просто размышлял или прислушивался.
        Они совершили медленный, без малого часовой круг по площади и почти вернулись к тому месту, откуда начинали.
        Воздух вдруг дрогнул и потёк. Все стали смотреть вверх. Саня тоже посмотрела вверх. Привычная уже дымка темнела на глазах, из-за островерхих крыш с оплавленными флюгерами веером тянулись чёрные крючковатые щупальца… Торговцы на площади хватали свой товар и исчезали. Скорее, скорее, бросил им кто-то, пробегая мимо. Многие люди спускались, вежливо толпясь, по каменной лестнице, ведущей в погребок под той странной вывеской "Братья и Сестры". Над дверью висел синий фонарь и медная пивная кружка.
        Саня с Алексеем спустились последними. Маленький пузатый человечек, глянув на них свирепо, задвинул маслянистый засов. И буквально через несколько секунд по ту сторону двери раздался множественный шорох (ведро сухого гороха кто-то высыпал на железную крышу…), и дверь загудела от удара…
        Начинался неожиданный и неурочный Бал Демонов. Никто живой, из мяса и костей, не мог уцелеть снаружи. Только те, о ком не говорят вслух. По крайней мере, так гласила молва.
        Но здесь, по эту сторону железного засова, живым бояться было нечего.
        Погребок имел форму кириллической буквы "П": у перекладины, за чёрной от времени и пролитого пива стойкой, неторопливо, но очень быстро распоряжался громадного размера старик с густыми снежно-белыми волосами, собранными на затылке в пучок, и густой короткой бородой; посетители хватали бокалы или кружки и уходили направо или налево, в длинные полутёмные коридоры. Впрочем, кое-кто оставался и у стойки, лишь сдвигаясь в стороны.
        - Два зимних мне и портер для дамы, - сказал Алексей, когда подошла его очередь. - И соленых орешков.
        - Орешков как таковых или одноименных сухарей? - неожиданно глубоким, поставленным голосом осведомился старик за стойкой. - Причём я бы порекомендовал сухари.
        - Готов прислушаться, - улыбнулся Алексей.
        - Вы первый день у нас?
        - Да. И, не в обиду - последний. По крайней мере, в этом году.
        - Это вы хотите купить дом покойного Малыша Маниона?
        - Возможно. Я не знаю, кто был его прежним хозяином. Продаёт банк…
        - Ну, естественно. В свое время они взяли за долги половину округи. Да куда - больше половины. Людям оставалось разве что рыть норы… Наверное, Бог услышал чью-то молитву, но в суть дела вникать не стал, а так - помавал шуйцею… - он изобразил этот жест, сопроводив его великолепным выражением полнейшего равнодушия на лице. - И пролился говённый дождь.
        - Вы актёр? - с интёресом спросила Саня.
        - Я прозываюсь виночерпием в этом старом вонючем погребе, хотя разливаю преимущественно пиво. Но да - прежде я выступал и на иных сценах, поболее этой. "Не постигай излучин бытия, не поступайся разумом и делом…" - пропел он негромко, но голос вернулся, отраженный стенами. - Лучший баритон Хаосской Оперы…
        - Простите, - сказала Саня.
        - Не за что, барышня, - опустил он голову. - Вот ваш портер. И орешки.
        - Часто у вас… такое? - Алексей ткнул большим пальцем вверх.
        - Год на год не приходится. Бывает, что и часто. Простите…
        Он принял откуда-то сбоку пустую кружку, поставил её под кран. Тёмное пиво наполняло стеклянную посудину, выталкивая вверх поршень пены.
        - Отойдём, - сказал Алексей. - Не будем мешать человеку.
        - Вы не мешаете, - сказал виночерпий.
        Они все-таки отошли к длинному деревянному столу, за которым полагалось стоять.
        - Мы застреваем, - сказала Саня.
        Алексей молча кивнул.
        На чёрной столешнице кто-то недавно вырезал: "Самовыродок". И знак Луны.
        - Веселимся вечерней душою, лишь надеясь на позднюю завязь через пламя свечи посмотреть - и умолкнуть в испуге тотчас… - он произнес это тихо и почти без выражения, но Саня почувствовала, как на спине шевельнулась несуществующая шерсть. Она вспомнила эти стихи, хотя никогда, разумеется, не читала и не слышала их. Они были отсюда, из этого уголка Кузни…
        - Мы застреваем, Алеша, - повторила она.
        - Как твой глаз?
        Она уже давно не вспоминала о нем… Посмотрела на потолок. Пятнышко лежало тихо. И даже невидимая линза, заставлявшая предметы становиться более подробными, съежилась и почти исчезла.
        - Будто и не было ничего.
        Он подумал.
        - Плохо. Неужели он уже уверен, что с нами покончено? Или его просто отвлекло что-то? Эх…
        Знать бы, закончила про себя Саня. Увы, не дано. Участь человека: добывая хлеб свой в поте лица своего, судьбу свою творить в неведении.
        - Разрешите быть вашим соседом? - сказал кто-то сзади.
        Саня оглянулась: средних лет мужчина, похожий на барсучка. Но на блузе его, сшитой неумелым портным, были погоны с тремя белыми жестяными звездочками, а на груди - литой круглый значок с гордым профилем. Шерифф…
        - Я шерифф Гермар, - продолжал он, - и имя мое переводится как "славное копье". Правда, в этом что-то есть?
        - О, да, - с придыханием сказала Санечка.
        - Приветствую вас в нашем городе. Вы покупаете тот дом?
        - Нет, - сказал Алексей.
        - Не понравился, - произнес шерифф медленно, как бы для пробы разбивая слово на слоги: получится или нет?.. - И это вызывает понимание у меня и у бургомистра. Но вот что странно, право: известный нам Грамен, по всем признакам, находится в тюрьме, а кто-то тем временем грабит ссудную кассу в Панае, и очевидцы в один голос говорят, что это был сам Грамен с одной из своих поклонниц. Нонсенс, скажете вы - и будете правы. И да, конечно, вы никак не похожи на доброго Грамена - на полголовы выше, свои волосы, не парик… Или парик?
        - Свои, - сказал Алексей, глядя на шериффа с любопытством.
        - Я не сомневался нимало… Но! Вы же понимаете прекрасно, что в любом деле неизбежно возникают всяческие "но", потому что в противном случае дел не было бы вообще. Так о чём я? Да. Кузен моей бабушки, Филоктимон, что означает не что иное, как "любящий богатство", говаривал, бывало: самое несправедливое в наказаниях - это то, что они бесплатны. Я достаточно ясно выражаю свою мысль?
        - Я понял только, что мы имеем какое-то отношение то ли к налету на ссудную кассу, то ли к этому разбойнику, как его…
        - Грамену. Доброму Грамену.
        - Да-да. К нему. Это так?
        - Совершенно верно. Ведь если натянуть на голову соответствующим образом выделанный бычий пузырь, одеться мешковато, сутулиться… понятно, да? С другой стороны, мало кто знает, что Грамен в тюрьме. Его арест держится в секрете по неким государственным соображениям. Следовательно… что? Готовя налёт, преступники могли и не подозревать о том, что алиби их получится липовым. Здорово?
        - Это, должно быть, очень неумелые преступники. Я бы так не прокололся.
        - А вы умелый преступник?
        - Пока не пробовал. Но, думаю, был бы умелый.
        - Замечательная в своей простоте мысль. А умелым полицейским вы могли бы стать?
        - В определенном смысле это легче. Полицейский всегда идёт следом.
        - А вот и нет. Хороший полицейский должен уметь опережать на два шага любого преступника и в некоторой благородной расслабленности поджидать его там, где тот стремится скрыться. Логично?
        - Да. Вполне.
        - А чтобы опережать его, нужно что? Шевельнуть мозгами - раз. Отвлечь внимание преступника чем-то другим - два. Наконец, заставить преступника считать себя… в смысле - меня… да - полным идиотом с какими-то незначительными отклонениями от классического типа этого всемирного персонажа. Ну… не обязательно, скажем, пускать слюни… понимаете меня, да? Но привязаться в пивном погребке к двум совершенно посторонним людям, да ещё с шумом арестовать их ни за что ни про что - это сыграет, как вам кажется?
        - Вообще-то нам просто некогда, - сказал Алексей. - Мы хотим отбыть завтра же - с конвоем.
        - И даже не "с", а "под", - энергично помахал пальцем шерифф. - Разумеется. Вы не опоздаете ни на минуту. Машину вашу как вещественное доказательство приобщат к колонне…
        - А зачем всё это? - спросил Алексей. Саня посмотрела на него с тревогой.
        - При ограблении эти негодяи застрелили шестерых. Из них только один был вооружен - охранник. Я уверен, и причины для этой уверенности у меня есть, что они скрываются в нашем городе. Скрываться же они могут только в одном случае: если угрожают кому-то из жителей. И мне очень не хотелось бы…
        - Я даже знаю, кому, - сказал Алексей. - Аптекарю.
        - Вот как? - шерифф приподнял бровь.
        - Да. Мы заходили к нему… так… пятьдесят минут назад. Аптекарь нервничал страшно и всё пытался нас из аптеки выставить. И… как бы сказать… В общем, я почти всегда понимаю, один человек в доме или несколько. Так вот - было несколько. Но на глаза показался только один. Очень испуганный.
        - Интересссно… - просвистел шерифф. - Аптекарь. Это интересно.
        И он надолго задумался. Саня наконец перестала вслушиваться в разговор и отхлебнула портер, сильно отдающий жженым сахаром. Сухари, чёрные, с перцем и солью, были превосходны. Ей определенно нравилось здесь…
        Она знала, что допускать этого нельзя - как нельзя, скажем, привязываться к человеку, которого намерена оставить. Но поделать с собой ничего не могла.
        - А вы бывали когда-нибудь снаружи во время Бала Демонов? - тихо спросила она шериффа. - Ведь могло оказаться так - по служебной надобности…
        Шерифф покачал головой:
        - Нет, добрая госпожа. Окажись я под небом в такой час и уцелей, меня тут же сместили бы из шериффов. Как моего предшественника, шериффа Авду. Таков закон. Суровый, но справедливый.
        - Авда был шериффом? - удивилась Саня. - Вот никогда бы не подумала.
        - Авда был замечательным шериффом. Таких просто не бывает. Мы много потеряли с его уходом… отстранением. Но иначе было нельзя. Хотя бы просто по соображениям справедливости. А в благодарность за всё Авде разрешили жить в городе. Но он всё равно пропадает в лесу.
        - Мы его подвезли сегодня, - сказал Алексей. - Я никогда бы не подумал, что такой человек может быть шериффом или солдатом. Тем, кто носит оружие.
        - Вы не видели его в то время. О-о… - шерифф улыбнулся и тут же спрятал улыбку. - Значит, аптекарь… - вернулся он к размышлениям. - А Авда живёт у него на чердаке. Это хорошо…
        Саня увидела вдруг, что у Алексея сделались странные глаза. Потом он осторожно оглянулся. Она посмотрела в ту же сторону, но не увидела ничего: спины сидящих, дальше - какие-то обрывки лиц и рук в струях плывущего подсвеченного дыма… Тогда она отвела взгляд, но не совсем, а так, чтобы "линзочка" прошла по этим лицам и спинам. И ей показалось, что там мелькнуло… нет, не знакомое - но чужеродное здесь… Она не могла определить и назвать это, но вот заметила мельком и почувствовала… ощутила - как осклизлое прикосновение.
        - Через два стола от нас, - тихим шепотом и почти не шевеля губами, проговорила она. - К нам спиной, у стены.
        Алексей молча кивнул.
        - Кто? - понизив голос, спросил шерифф.
        Алексей сделал в сторону Сани жест: молчи. Сам на столешнице показал пальцами идущего человечка, потом второго, идущего следом. Приложил ладонь к уху - будто прислушивался. Похлопал себя по груди - там, где обычно у мужчины лежит бумажник. Изобразил выстрел из пистолета. Потёр палец о палец.
        Шерифф понял. Что уж тут было не понять…
        - Я… - начал был он, но Алексей покачал головой и встал сам. Неверным шагом, натыкаясь на углы столов, он приблизился к названному и остановился, покачиваясь и сверля его взглядом. Все сидящие стали оборачиваться. Наконец обернулся и последний…
        Саня испытала лёгкий эстетический шок. Человек был безобразен, причём совершенно невозможно было уловить, в чем конкретно безобразие состоит. Ну да: бородавки, слипшиеся жидкие волосы, допотопные очки с толстыми выпуклыми стёклами, кривой нос, вывернутые губы, редкие неровные зубки - всё это имело место, но лишь подчёркивало общее ощущение, а не определяло его. Человек с такими чертами может быть если не красив, то вполне сносен. Здесь же уродство определялось чем-то другим.
        Поразмышлять на эту благодарную тему ей не пришлось.
        Гнусный очкарик начал неуклюже приподниматься - и вдруг неуловимо быстрым движением оказался на столе. Хватай, хватай! - закричали сразу несколько голосов. Он пнул кого-то в голову и перепрыгнул на другой стол, потом на третий. Шерифф встал в проходе, в руке у него оказался курносый серый револьвер.
        - Эй ты, там! Как тебя!.. Кончай дебош, выходи! А ну-ка, ребята, все сядьте, да поближе к стенам!
        Голос его был низкий, как из бочки.
        - Шерифф, он же Ивана - убил… - в ужасе простонал кто-то. - Он же мёртвый, Иван-то…
        - Мы его схватим! Эй, ты!..
        - Да ты и триппер не схватишь, - презрительно сказал кто-то за плечом Сани. И…
        И голова шериффа словно взорвалась - то ли в беззвучии, то ли в таком адском грохоте, который уже не воспринимался как звук, а как некая особая тишина. Осколки и брызги разлетались медленно, и тело ещё продолжало начатое движение, но уже конвульсивно, без тормозов - руки взмахнули, будто пародируя движения пьяного дирижера, ноги шагнули, опережая тряпично изогнувшееся туловище… Саня почувствовала твердую руку на своём горле - такую твердую, что даже рефлекторно не попыталась вырваться.
        Алексей обернулся…
        Второй выстрел она не услышала, а почувствовала: удар по уху. Алексей упал.
        Тогда она закричала. Рука сжала ей горло, но она всё равно кричала. Тогда её ударили по голове. Удар был безболезненный, только белая вспышка под черепом - и горячая струйка за ухо.
        - Тихо всем! - сквозь всё проник голос. - Иначе я пристрелю эту сучку! Косой, вылазь, хватит яйцами крутить!
        Из глубины зала появился очкарик. Он бежал боком - как краб. В руке у него было горлышко разбитой бутылки. Походя он ткнул им в лицо какого-то мужчину - тот не успел отпрянуть…
        - Хватит, я сказал!!!
        - А чего они все…
        - В машину. Быстро!
        - А ты чё…
        - Я сказал - быстро.
        Саню потянули к дверям. Она попятилась. Очкарик отпирал засов. Кто-то закричал, но крик был заткнут выстрелом. Холод и водяные брызги ворвались с улицы, запах мокрых камней и запах гнили. Страха не было: будто нажали кнопку, отключающую страх. Поток воды обрушился сверху, поток ледяной воды. Захлопнулась дверь, оставляя Саню один на один со смертью.
        Рядом заворчал и закудахтал мотор. Прорезав фарами ливень, вывернул из-за угла автомобиль. Верх его был из какой-то чёрной лоснящейся ткани. Тот, кто держал Саню, открыл заднюю дверцу и втолкнул - вшвырнул - её внутрь. Под ногами было что-то мягкое, Саня посмотрела и узнала. Аптекарь. Когда они успели?.. - мысль засела в голове. Аптекарь дышал, но явно был без сознания. Тот, кто тащил Саню, сел рядом и захлопнул дверцу. Мотор закудахтал по-другому, машина тронулась.
        И только тут она в полной мере осознала: Алексей мёртв.
        Она осталась одна.
        Глава восьмая
        Конкордия. Побережье
        В это самое время раненый в ногу человек ковылял по каменистой тропе, идущей под самым обрывом знаменитых Пурпурных Утесов, давших свое имя одному из самых старых приморских городов Конкордии - порту Порфир. На человеке была тёмно-жёлтая одежда царского толмача, высокие охотничьи сапоги и кожаный шлем, скрывающий верхнюю половину лица, но имеющий прорези для глаз. Рана его, поначалу казавшаяся несерьезной, несколько дней назад загноилась, и сейчас наряду с распирающей болью он испытывал дурноту и слабость от внутреннего жара. Иногда дурнота была такой сильной, что человеку казалось, будто он пропадает на время и потом появляется уже в другом месте. Поэтому он очень боялся, что прошёл мимо тех, кто ждал его…
        Но он не прошёл мимо.
        Только что рядом не было никого, и вдруг из камней встали двое и стремительно и бесшумно подбежали к нему. Такой беззвучный бег бывает только во сне - не бег, а полёт в дюйме над землей.
        - Учитель Эфрон? Вы… наконец-то…
        Он видел их с трудом, потому что глаза его высохли.
        - "Стрелы Небес равно поражают море и землю", - произнес он условленную фразу.
        - "Так почему Гектор умер, а Одиссей живёт?" - ответил один из бесшумных и подхватил Эфрона, который стал оседать на камни.
        Потом ему дали палочку, чтобы зажать её в зубах, и один из бесшумных держал его за плечи, а второй что-то делал с его ногой. Не однажды среди дня возникала ночь, Эфрон видел чёрное небо в бриллиантовой сетке звезд. Такие сетки носили на чёрных волосах жены Авенезера. Их было семь, по обычаю Степи, но Эфрон знал, что Авенезер любит лишь двух. Наконец боль отдалилась, оставив по себе тяжёлую память и немоту, небо покрылось мягкими облачками, какие возникают в Степи в жаркий безветренный день над теми местами, где можно копать колодец, и в уши упорно, прогоняя звон, втискивался короткий звучный плеск. Странно, но видеть он мог только то, что справа; то, что слева, - было холстом, ещё не тронутым кистью художника. Потом вдруг Эфрон понял, что это действительно холст: белое толстое пузо паруса. Тогда он уснул.
        Он проснулся от прикосновения к плечу. Была непроглядная ночь. Сразу отовсюду доносился варварский ритмичный рокот.
        - Учитель, - сказал тот, кто его разбудил, - нас занесло на Тёрку. Ночью мы здесь не пройдём. Можно рискнуть и бросить якорь, а можно уйти на север, к Еликониде. Распоряжайтесь.
        - Как нас вообще могло занести на Тёрку? - выразил удивление мгновенно проснувшийся Эфрон. - Это же Бог знает где в стороне от…
        - Южнее - сторожевики, - терпеливо объяснил отважник. - Там пути не было.
        - Понятно, - согласился Эфрон. - Правьте к острову. Кстати, как вас звать?
        - Меня - Белаш. А его - Йотан.
        - Отлично… - и Эфрон внезапно заснул опять.
        На остров они высадились в начале сумерек. Уже видны были сомнительными силуэтами сосны на дюнах. Белаш и Йотан выволокли нос ветренки на песок, вынесли вперёд и вбили в землю якорь - на случай прибоя. Пока что вода была наитишайшая, как в осеннем пруду. Потом они оба деликатно отошли в сторону и шумно помочились.
        Эфрон, стараясь двигаться осторожно, перебрался через борт. Нога не болела, но подгибалась в колене. Вообще во всем теле была противная мягкость - как после приступа малярии. Он знал, что рано или поздно это пройдёт.
        Если его не убьют раньше…
        Такой исход был более чем вероятен.
        Белаш и Йотан разминали ноги, подпрыгивали, потом провели молниеносный бесшумный поединок на воображаемых мечах. Они были похожи на молодых пардусов.
        Он вспомнил то, что видел в Степи. Тысячные хоры высоких и тяжёлых, будто отлитых из меди, солдат. Они маршируют - в сапогах из толстой конской кожи, в коротких кожаных юбках, - и дрожит земля, по-настоящему дрожит, пыль течёт с потолка… Каждый способен вырвать из земли дерево толщиной в ногу, ударом булавы проломить стену в три кирпича, поднять на плечах коня. Проходит один хор, второй, третий… десятый… Потом идёт конница: деревянные щиты на груди у коней, из железа и кожи доспехи на всадниках; копья с разноцветными кистями - строго вверх, тяжёлые кривые бронзовые мечи, по форме напоминающие древние малхусы, но чуть поуже, заточка на полтора лезвия - у седла с одной стороны; с другой - лёгкие двугорбые луки и колчаны с белопёрыми стрелами…
        Вся эта силища уже, наверное, грузится на корабли.
        Эфрон, тяжело дыша, прошёл шагов двадцать и присел на полупогребенную в песке корягу.
        Последняя неделя далась ему тяжело. Много тяжелее, чем предшествующие годы опасной двойной службы.
        Но сейчас об этом нельзя даже думать. Он тронул рукой шлем на голове. Хорошая защита, но вряд ли стоит испытывать пределы её надёжности…
        Наверху из леса беззвучно выплыла сова. Села на обломок сука изуродованной ветрами сосны, стала смотреть вниз. Моря она не любила. Но сейчас её любовь или нелюбовь ни на что не влияли. На песке прыгали и возились два человека. Она видела их ясно и отчетливо. И что-то серое, неподвижное, вроде давно истлевшей кучи тряпья или водорослей, серело почти у самой воды. Она мельком окинула взглядом эту кучу и отвела глаза. Стала смотреть на настоящих людей. Потом то, что заставило её сюда прилететь, исчезло. Сова некоторое время обалдело крутила головой, наконец снялась и полетела обратно в уютный лес. Всё происшедшее тут же исчезло из её тёмной, но цепкой памяти, и она уже не помнила, где была и что видела.
        А Эфрон отметил появление чьего-то тайного присутствия, лёгкого, как дуновение ветерка, прошедшего мимо, и решил про себя, что посещение проклятого молвой острова было, наверное, ошибкой. Но решил он это, не нарушая внутреннего молчания и не позволяя зазвучать ни единой нотке эмоций…
        Кузня
        Он чуть не убил меня!
        Первой реакцией Алексея было удивление. Он всё же успел повернуться боком и рухнуть под стол, но настолько в последнее мгновение, что пуля рванула полу его куртки и оставила ожог на рёбрах. Из-под стола он видел всё и понимал, что сейчас ничего сделать не сумеет: бандит держит ствол у виска Сани и может успеть выстрелить: тонкая пулька "Марголина" убивает не мгновенно даже при самом убийственном попадании. Тем более что рядом второй - похоже, патологический негодяй. Так рисковать Алексей не имел права.
        Самый опасный момент был, когда бандиты покидали погребок: они могли бросить Саню и пристрелить её - просто так, за ненадобностью. Алексей держал на директриссе того, кто вёл девушку, прикрываясь ею от возможных выстрелов. Если он толкнёт её… Но бандит выстрелил куда-то вправо - и быстро, как крыса, скрылся с Саней за дверью.
        Алексей метнулся к убитому шериффу, подхватил его выпавший револьвер и распрямился уже перед стойкой.
        - Запасной выход?
        - Есть, - виночерпий понял, повернулся и побежал. Алексей перепрыгнул через стойку, вслед за ним одним прыжком пересёк по диагонали заставленную черт-те чем кухню, роняя позади себя тарелки и кастрюли, и оказался перед голубой облупленной дверью. Виночерпий дрожащими руками вынимал болт из засова.
        - Бал продолжается… - шепотом предупредил он.
        - Знаю.
        - Вы окажетесь за углом…
        - Понял.
        Он сразу сделался мокрым: у двери было по колено, сверху будто ведрами лили… Через миг в шаге от него вспыхнули фары, зарычал мотор. Алексей шагнул вперёд, под пальцами скользнуло осклизлое и мокрое. Он мёртво ухватился за какой-то выступ, его рвануло, поволокло, мотнуло на повороте… Машина остановилась. В свете вспыхнувших на миг стоп-сигналов Алексей заметил прилаженное сзади запасное колесо. Бандит, державший Саню, впихнул её в машину, сел сам. Алексей встал ногами на бампер, повис на колесе. Так можно было ехать долго. Но такого намерения Алексей не имел…
        Если бы не тент, он мог бы дотянуться до Сани рукой.
        В салон через окошко заднего вида он посмотрел только раз, убедился, что пока всё в порядке, и пригнулся пониже. Всё же сейчас его было видно лучше, чем ему.
        Машина резко тормознула, припав на передние колеса. Дважды пролаял клаксон. Хлопнула дверь дома, потом сквозь шум падающей воды донесся звук шагов. Ты, пидор горбатый, греби скорей! - закричал очкарик, открыв свою дверцу. Слушай, Толян, уйми его, а то я ни за что не отвечаю, - сказал новый голос. Ну-ка, коза, двигайся… а этот что, ещё здесь? Да ты на него ноги поставь, сказал третий. Тепло и удобно. Как знал, что вас отпускать нельзя, сказал новый, усаживаясь и закрывая дверь. Потом голоса зазвучали глуше, но на то Алексея и прозвали Ушаном, что слышать он мог самое неслышимое. Только двух последних не мог он различить по голосам, отличал их от очкарика, и все. Бедная девочка, подумал он, ей там - между ними…
        Впрочем, пока что бандиты на Саню обращали внимания не больше, чем на ненужную вещь. Переговаривались через её голову… Ушли, и хорошо. Этих двух - в воду, чтобы без следов. Бабок хватит на три года. Если не залупаться. Слышишь, Косой, это про тебя. Ну вот, чуть что, сразу Косой… А ты поостри. Поостри. Щас возьму вон, как разгонюсь - да в дерево, поняли? Ага. Псих лежачий. Тут Монти Питона смотрел. Уссался. Спартакиада психов. Ну, там… по прямой дорожке пройти, в дверь пробежать, чтобы с башки верхушку не снести… А под конец - кто вперёд застрелится. Понял? Ну. Что "ну"? Ну, понял. Так вот, Косой. Устрою тебе финал спартакиады. А я всё равно не бздю. А если бздну, так вы в форточки повылетаете…
        Алексей не знал, остался ли город позади - или же до шлагбаума ещё ехать да ехать. Просто дорога шла уже прямая, тёмная, и по сторонам стоял лес.
        Слушай, а ты кто такая вообще? Чего ради в пивнушку поперлась? Саня молчала. Чё, молчит? Может, тормознем, в азишко её разыграем? Побазарь ещё, Косой, побазарь. Живо твой базар прикрою, понял? Да ладно, Матильда… я всего-то за девку хочу подержаться. Ты лучше на дорогу смотри. Нет тут дорог, одни направления…
        Машину и правда трясло изрядно. Дважды подкидывало так, что Алексею казалось: не удержался, все. Но как-то вот удерживался. Наконец очкарик поехал помедленнее, и тогда Алексей достал "Марголин", перегнулся вниз и вслепую прострелил правое заднее колесо. Негромкий выстрел слился с хлопком лопнувшей камеры.
        - Ну ты козел, Косяра! - сказал кто-то. - Говорил, не гони. Эта телега тебе не "Мерс", понял? Иди теперь, меняй. Я под дождь не полезу. И так кашель давит.
        - Ага. И я вас буду всех на домкрате поднимать. Кстати, домкрат под задней скамейкой.
        - Ты бы его ещё… Ну, Косой, смотри: простыну - твою кровь пить буду.
        - Чё сразу мою-то… Вон, у нас с собой есть.
        - Погунди.
        Замки трёх дверей щёлкнули, все выбрались наружу. Один из тех, кто сидел сзади, поднес к лицу Сани пистолет: чуешь, чем пахнет? Давно не чистили, сказала Саня. Алексей лежал в канаве, ждал. Очкарик, грязно ругаясь вполголоса, выволок из машины громоздкий домкрат, стал его прилаживать. Наконец со скрипом кузов машины стал приподниматься. Алексей рассмотрел револьвер шериффа. Хороший калибр, где-то между десятью и одиннадцатью - очевидно, сорок первый. Гильзы латунные, порох промокнуть не должен. Самовзвод есть, но лучше не рисковать и воспользоваться ручным… Из "Марголина" он вынул простую обойму и вставил другую - с патронами, над которыми поколдовал прошлой ночью. Эти мягкие пульки теперь были разрывными…
        Он дождался, когда бандиты, беспокойно мнущиеся под ледяными струями, окажутся чуть в стороне от Сани, встал и выстрелил с двух рук. Оба упали, как кегли. В два прыжка Алексей преодолел расстояние до третьего - тот уже привставал, поворачивался и что-то вытаскивал из-за пазухи - и ударом ноги в челюсть заставил его на некоторое время расслабиться.
        - Алёша… - Санечка обхватила его за плечи, уткнулась лицом в мокрое и грязное. - Господи… я ведь подумала… я же видела сама…
        - Всё хорошо, - он обнял её и вдруг погладил по голове. - Всё хорошо, ты не думай…
        - Я уже хотела их - бомбой…
        - Да. Я представляю.
        - Что ты представляешь…
        - Постой. Погоди. Ещё не всё. Садись пока в машину, не мокни зря. Да и… не смотри лучше. Хорошо?
        Она с трудом оторвалась от него.
        - Да. Может быть, тебе… помочь? Как-нибудь?
        - Нет-нет. Просто сиди. И ничего не бойся. Меня все-таки очень трудно убить. А пока я жив - тебя убить ещё труднее.
        Саня послушно села впереди. Тело было невесомым. Она откинулась назад и закрыла глаза.
        Пятнышко тускло, но светилось.
        Оба, в кого он стрелял, были мёртвы несомненно. И тому, и другому пули попали в шею, перебив позвоночник и порвав спинной мозг. Но Алексей на всякий случай дострелил обоих, послав каждому по пуле над переносицей. Здесь, конечно, могло и не быть умельцев использовать мертвецов. Но они могли и быть.
        Теперь же, с уничтоженным третьим глазом, мертвецы имели ценность разве что для воронов…
        Простреленное колесо очкарик успел снять и откатить в сторонку, но до запаски не добрался. Алексей обшарил бандита, извлёк из карманов нож, опасную бритву, из-за пояса - старый потёртый наган. Потом, ухватив мягкого очкарика за ремень и за воротник, в два приёма засунул его под машину так, что наружу торчали плечи и голова, и стал опускать домкрат. Когда ось тяжело легла очкарику на грудь, он очнулся.
        - Ты, гад! Ну-ка, пусти! - и попробовал машину отпихнуть, потом - ударил кулаком. Боль в разбитых костяшках его отрезвила. - Ё… о-ох… убе… а-а!.. Убери это…
        - Плохо, да? - сочувственно спросил Алексей.
        - Ты?! - изумлению очкарика не было предела.
        - Собственной персоной, - кивнул Алексей. - Теперь скажи быстро: "Простите, дяденька, я больше не буду".
        - Да… ой!.. не надо, не надо! Простите, дяденька, я… я больше не бу… не бу-уду…
        Он вдруг захныкал.
        - Не верю, - сказал Алексей.
        - Я не бу-уду больше!.. - теперь он ревел громко.
        Алексей ждал этого момента - но всё равно чуть не упустил его. Чужая воля, проникшая в очкарика, оставила его. Будто чья-то чрезвычайно длинная рука отпустила горло этого негодяя и теперь стремительно сокращалась, ускользая куда-то - как сокращается и ускользает лопнувшая резиновая нить… Но Алексей в отчаянном броске ухватился за эту руку - за мизинец, за самый кончик ногтя - и теперь нёсся сквозь неполный мрак над странной красной землею. Рука ускользнула в пещеру или туннель, он следовал за нею - как привязанный. Перевёрнутые картины, похожие на фрески ада, мелькали вокруг. Глаз не успевал различить детали. Потом был ночной лес, сплошь заросший осклизлыми светящимися папоротниками. Огромные стоохватные дубы брезгливо поднимали сучья… Потом был брошенный городок, через который будто прокатился исполинский чугунный шар: заполненная водой прямая глубокая вдавленность, по сторонам дома, растёртые в пыль, чуть дальше просто развалины, а ещё дальше вполне целые домики, маленький белоснежный храм, базарная площадь с длинными каменными прилавками… Движение стало медленнее, плавнее. Надвинулись горы:
невысокие, каменистые, с бедной растительностью в ложбинках. Крепость, почти неотличимая от скал. На стенах стражники в красных плащах и с длинными копьями. За стенами…
        Алексей отцепился от притащившей его сюда руки и на мгновение повис неподвижно. Он знал о том, что подобные вещи возможны, но никогда не слышал, чтобы кто-то решился сделать это. Но вот - кто-то решился…
        Его понесло назад, в первый момент ещё медленно, но потом всё быстрее и быстрее, до полной потери чувства движения, и уже нельзя было видеть под собой то жуткое в своей обыденности скопление серых от грязи голых людей, в полой тишине разыгрывающих какую-то многодневную злую мистерию… видеть было нельзя, но перед глазами всё это отныне останется, и надолго. Быть может, навсегда. И - никому не рассказать, потому что рассказать о таком невозможно…
        Потом он понял, что сидит на корточках перед извивающимся очкариком, придавленным к земле осью автомобиля и уже хрипящим. Пена была на его губах, дождь не успевал смывать её - и то, что Алексей пену эту увидел, значило: обрушившаяся на землю неурочная тьма уходит. Но всё равно начинается вечер…
        Алексей качнул рычаг домкрата. Автомобиль чуть приподнялся - но перед этим слегка осел, ещё больше придавив очкарика, и тот заорал в полную силу - дав понять Алексею, что он чуть было не совершил серьёзную ошибку.
        Может быть, самую серьёзную…
        - А теперь, парень, несколько правдивых ответов. Готов?
        - О-у-а…
        - Что-что? У нас пропал голос?
        - Спрашивай…
        - Так уже лучше. Кто ты и как сюда попал?
        - Я из… Озёрска… Звать Вовкой… Хоминым… Сюда… не знаю… по башке дали, и вот…
        - А эти?
        - Эти… уже здесь… прицепились… вытащи меня, дышать…
        - Дышать темно. Ты меня ещё не убедил. Почему ты бросился от меня убегать? Там, в пивнушке?
        - Тебя же послал этот… мент…
        - Чёрт… Неужели так просто?
        - Просто… почему?
        - Не твоё дело. Значит, вы ограбили кассу…
        - Это не я… это они, Япон и Мулька. Я… только за рулём… даже не выходил…
        - Ну-ну. Расскажешь это прокурору.
        - Какому… прокурору?.. Тут нет… прокуроров…
        - Прокуратору. Я оговорился.
        - Всё равно… Слушай, я же вижу - ты не местный… Земляк, да? Неужели ты земляка… сдашь?..
        - Ещё не решил. Зачем ты мне нужен?
        - Я тут… ходы и выходы…
        - Я тоже. И что?
        - Деньги… в машине…
        - Разумеется.
        И тут очкарик тоскливо завыл. Алексей с минуту послушал его, потом сказал:
        - Так вот, земляк. Я тебя вытащу. Во всех смыслах. За это ты мне поможешь. Надо будет убить одного человека в Озёрске. У тебя есть на примете ребята, которые могут это сделать?
        - Да… Да! Но… Озёрск? Откуда Озёрск?
        - Озёрск здесь неподалёку.
        - Не-а… тут ничего…
        - А говоришь - ходы и выходы. Ни черта ты не знаешь, земляк. Ладно, подрастешь - поумнеешь. Ну-ка…
        Алексей отжал домкрат, машина поднялась. За шкирку, как кота, он выволок очкарика. Того колотила крупная дрожь.
        - Ставь колесо.
        - Да-да, - засуетился тот. - Слушай, - вдруг выпрямился и - очень тихо: - Ты это правда… про Озёрск?
        - Правда.
        Очкарик сел на корточки, опёрся руками о крыло машины и зарыдал.
        - Колесо, - напомнил Алексей.
        Не переставая рыдать, очкарик принялся отвинчивать запаску. Ключ срывался и ударял его по пальцам, но он продолжал лихорадочно терзать гайки, забыв, что они здесь все с левой резьбой…
        Было уже почти светло. Дождь сыпался мелкой пылью.
        Казалось, сгущается туман.
        - Алёша…
        Передняя дверь приоткрылась, половинка лица Сани казалась размытой половинкой луны в тревожном небе. Вообще что-то сделалось со светом и цветами: среди средней серости проступали до люминесцентности яркие пятна, причём проступали нелепо и хаотично. Будто начала изнутри светиться земля, и сквозь не видимые сбоку прорехи в почве из неё ударяют яркие лучи. Пятна эти переходят с предмета на предмет…
        - Алёша!!!
        Паника в голосе. Стряхнув наваждение цветных пятен, он шагнул к передней дверце. И с этим шагом будто бы прошёл сквозь туманный мираж…
        Перед бампером машины стояли три фигуры, комически-страшные. В полтора роста - и словно вылепленные из серого сырого теста. С опущенных пухлых рук стекали медленные тягучие капли.
        Почему-то именно эти капли переполнили чашу терпения Сани. Она обхватила руками лицо и страшно завизжала - не закрывая при этом глаз. Теперь она видела отдельные детали, ничего при этом не понимая и не воспринимая ситуацию в целом. Она видела, как тянется к ней громадная многопалая лапа - пальцы её слипались, будто действительно измазанные липким тестом. Потом лапа исчезла, сменившись какой-то пародией на лицо: безгубый провал рта и выпуклые глаза-шарики - они лопнули один за другим, забрызгав всё вокруг прозрачным студнем. Перед машиной было уже пять или шесть фигур. Потом оказалось, что она сидит за рулём. В горле жгло. Машину раскачивало, как лодку, вставшую бортом к волнам. Снова липкая рожа приникла к стеклу, распахнула пасть. В глубине пасти что-то розовое пульсировало и сжималось. Саня уже не кричала - просто сидела и смотрела. Алексей сидел рядом - как каменный, стиснув зубы и глядя перед собой.
        Потом машина накренилась очень сильно, зависла на миг в таком положении - и со скрежетом легла на бок. Саня, цепляясь за какие-то рычаги, сползла по сиденью на Алексея. Теперь у самых их лиц переминались огромные мягкие, оплывающие при каждом шаге ступни чудовищ. Чудовища толпились рядом. Потом затрещала матерчатая крыша…
        Алексей схватил Саню, засунул её вперёд, в нишу для ног, сам извернулся так, чтобы прикрыть своим телом. Выставил револьвер.
        Несчастный аптекарь в этот момент, наверное, как раз пришёл в себя…
        Крик его был страшен. Алексей видел, как в полуметре от него идёт жесточайшая безнадёжная схватка. Руки аптекаря были связаны, он мог только толкаться ногами и кусаться. Но две, потом три лапы уверенно втиснулись в салон машины, как-то сразу заполнили весь объём, и крик оборвался на полузвуке. Алексей видел глаза аптекаря, когда два толстых серых пальца втиснулись в его рот и, наверное, просунулись в гортань и глубже. Потом его потащили наружу. Тело страшно прогнулось назад и вдруг расслабилось - после громкого сухого хруста ломающихся костей…
        И всё. Настала тишина.
        Сквозь запотевшее стекло Алексей видел, как удаляются и пропадают в тумане липкие монстры. Только один бродил кругами - тот, наверное, которому он выбил глаза…
        Саня судорожно всхлипывала, пристанывая и что-то бормоча шёпотом.
        - Всё, - сказал Алексей. - Они ушли.
        Саня не ответила.
        Алексей вынул из кармана нож очкарика, разрезал тент перед собой. Выглянул, потом вышел. Дождь прекратился совсем. Пахло болотом и, как в доме аптекаря: гнилью или нефтью. Но сильнее.
        В двух шагах от машины он увидел очки. Стёкла были раздавлены. Чуть дальше валялся гаечный ключ, облеплённый "тестом". Трупы бандитов исчезли.
        Понятно, подумал Алексей.
        - Пойдём, - просунулся он в машину. - Уже поздно.
        Глаза, уставившиеся на него, были полны безумия. Безумие плескалось в них, иногда похожее на веселье.
        Он протянул руку. Саня вжалась в самую глубину, оскалила зубы, зашипела. Левая её рука со скрюченными пальцами напряглась для удара.
        Нет, тут уговоры не помогут… Алексей сделал обманное движение, ухватил Саню за эту именно метнувшуюся к нему руку, потом перехватил вторую - и выволок безумицу наружу. Она вырывалась, потом упала на спину, пытаясь освободиться… С трудом он сгрёб обе её руки в свою одну и освободившейся левой отвесил Сане пощёчину. Потом ещё одну. Голова её дёрнулась, глаза на миг закатились. Когда они вернулись на место, ими смотрел уже другой человек.
        - Пусти, - злым шёпотом сказала она. - Пусти, хватит… уже всё. Достаточно. Уже прошло.
        - Точно?
        - Прошло. Только… о-ой… отойди, а? Пожалуйста. Я… обделалась… Господи, стыдно-то как…
        - Пойдём, пойдём, - сказал Алексей. - Тут где-то есть вода. Рядом, я чую. И вот что: забудь. Ничего стыдного в этом нет. Здоровенные мужики сплошь и рядом не выдерживают, что ж говорить о девицах?
        - Только не смей смеяться надо мной! Никогда! Слышишь, слав?!
        - Никогда, - сказал Алексей. - Ни при каких обстоятельствах.
        Глава девятая
        Кузня
        Их молча выставили из трактира: просто выбросили во двор вещи и красноречиво развернули машину радиатором к воротам. Саня, которую даже бег не согрел, забралась внутрь и села, обняв себя руками. Дрожь то накатывалась, то пропадала, и тогда становилось уже совсем нестерпимо. Алексей вернулся в трактир - вышибала, пытавшийся его остановить, так и не понял, что с ним произошло: он просто некоторое время спустя опомнился на холодном полу, и всё, - и вышел обратно с двумя большими оплетёнными бутылками водки. Одну распечатал и дал Сане: отхлебни. Она выпила несколько глотков - спокойно, будто воду.
        - Куда мы теперь? - спросила она.
        - Ещё не знаю, - сказал Алексей. - Надо где-то пережить ночь. А вообще - вперёд, конечно…
        - Я хочу домой, - сказала Саня. - Обратно - домой.
        - Так сразу? - спросил он устало.
        - Если это - сразу… - она почувствовала нарастающее бешенство. - Если это - сразу… то я…
        - Хорошо, - вдруг согласился Алексей. - Мы вернёмся. Завтра.
        Саня не нашлась, что сказать. Ей понемногу делалось чуть теплее и как-то чуть менее страшно. Недавний кошмар отгораживала пусть ещё слишком тонкая преграда - но она становилась толще и непрозрачнее, и происшествие утрачивало детали, становясь чуть ли не придуманным. Она знала, что это не так, но сомнение уже поселилось там, где нужно…
        Алексей вывел машину за ворота. С дороги, в жёлтом - гнойном, почему-то подумала Саня и сама себе удивилась - свете фар дома казались картонными декорациями с нарисованными окнами и плющом по стенам. Безлюдная базарная площадь была как загромождённый всякой всячиной задник сцены.
        - Домой, домой, домой! - почти пропела Саня и сама себя передразнила: - В Москву, в Москву, в Москву!.. Так хочется, аж плакать тянет… от умиления, что ли? Что там делать, дома? Тихо стареть? Или ввязаться в чужие приключения? Или рожать детей, просто отложив навсегда собственную маленькую жизнь? Не знаешь? И я не знаю. Теперь, после всего… ты же мне не соврал, нет? И это всё взаправду?
        Не поворачивая головы, Алексей кивнул.
        - Не хочешь со мной говорить, с засранкой, да? Я тебя не прошу говорить. Просто слушай. Или говори сам. Я буду слушать. Я там слушала, перед тем, как эти подошли… слизни. Ты говорил, что собираешься вернуться в Озёрск. А зачем, а? Кого-то убить? Давай убьём здесь, всё равно это не совсем люди. Мы же их сами придумали. Значит, нам можно. Содом и Гоморра. Гоморррра, Гоморррра! Сияет солнце и поёт в тиши лавровой рощи записная идиотка птица счастья! Гоморра! Ты же моя юность удалая и разбойная, я вся к тебе вернуся!.. Не смешно? Должно быть смешно. У меня вообще-то хороший голос, только слуха нет. Почти нет. Поэтому смешно. Возникает комический эффект. Наподобие парникового. Катерина Макаровна собиралась со мной заниматься, ты же видел её? С таким голосом, она сказала, в оперу нельзя, а в оперетту можно. Представляешь, я была бы певичка из оперетты. Смешно. Сбежала с гусаром. Слушай, что о нас думают!.. Я как представлю - волосы дыбом…
        Щуплая фигурка шагнула с тротуара и подняла руку вверх. Алексей тормознул - пожалуй, чересчур резко.
        - Ой!.. - Саню качнуло вперёд и тюкнуло лбом о стекло - несильно. - Это же Авда.
        Это действительно был Авда. Алексей думал, что он с мешком и куда-то собрался, но Авда был без мешка.
        - Добрая ночь, добрые господа, - поклонился он. - Позвольте мне предложить вам кров и пищу.
        - Добрый Авда… вы ведь тоже были когда-то в нашей шкуре? - Санечка открыла дверь. - Садитесь, едем…
        - Зачем? - поднял брови Авда. - Я живу в этом доме. Только вход с другой стороны. По чердачной лестнице. Въезжайте во двор, ворота открыты.
        Сане постелили на парусиновой койке, похожей на обычную раскладушку, только на деревянном каркасе. Авда приготовил ей какой-то целебный отвар, и она, проглотив в несколько глотков чашку вязкой горькой жижи, впала в полусонное оцепенение. Она находилась как бы одновременно во сне и наяву. Впрочем, подумала она, мы ведь так и живём - одновременно во сне и наяву. И одновременно живём и гибнем. Не "или-или", а "и-и". Слово и молчание равнозначны… Она не могла понять свои мысли. Может быть, они были не её мыслями. Может быть, ими думал кто-то другой.
        Человек думает мыслями или мысли думают сами себя с помощью человека? Можно ли различить? А если нельзя, то не значит ли это, что - разницы нет? И вообще - можно ли отличить курицу от яйца? Ведь с точки зрения Высшего Существа…
        Она оборвала себя. Она уже знала, что сейчас начнёт вытягивать из себя тонкую блестящую нить, и на конце этой нити окажутся воспоминания детства: травянистая горка, редкие белые камни, сложенные в грубые скамейки, седобородый воспитатель по имени… Она опять оборвала себя. Уже решительнее. Если начнёт вспоминать, это кончится рёвом и долгой тоской. Так уже было. Только тогда она не знала, что это детские воспоминания, и думала, что это мечты и грёзы о несбыточном…
        Алексей и Авда сидели по ту сторону жаровни, полной углей. Саня видела их сквозь лёгкий дымок, взлетающий над углями и втягивающийся в квадратную железную воронку. Мужчины разговаривали почти ни о чём. То есть нет: был предмет разговора, была тема, был даже вежливый спор. Но предмет этот был вымышлен, как… как Мэйсон, подумала Саня, в которого влюблена Чижик, а ведь никакого Мэйсона просто не существует в природе… Она почему-то вспомнила, как ещё в школе - два года назад, о, Боже, целая вечность прошла!.. - почему-то зашла речь о Павлике Морозове, откуда он вдруг прилетел, забытая птица? - на истории рассказали? или по телевизору что-то такое было? - вдруг схватились всерьез: прав - не прав, время - не время… и так далее - и тогда, послушав-послушав всех, старушка-литераторша скрипучим своим голосом поведала, что на самом-то деле ничего не было! То есть как: жил такой мальчик, деревенский хулиган. Однажды его нашли убитым неподалёку от места, где останавливались ночевать спецпереселенцы. Видимо, хотел что-то стащить… как будто бы уже не первый раз. И это - все! Остальное - плод литературного
творчества. Донос на отца, месть деда - вся это дурно понятая шекспировская линия - вымышлены. Символ эпохи придуман двумя журналистами и двумя бригадами следователей. А сколько потом было сломано копий…
        Она не заметила, как уснула по-настоящему.
        Мелиора. Остров Еликонида
        Эфрон вздрогнул и медленно сел, откидывая меховое одеяло и нащупывая рукоять меча. Нет. Это всего лишь волна - первая волна набежала на берег. Небо стало серым. И мальчишки - вон они, стоят…
        Он присмотрелся и взялся за меч.
        Мальчишки стояли как-то странно. Слишком неподвижно. Эфрон выбрался из лодки.
        Снова накатилась волна - значительно сильнее предыдущей. Захлестнула ноги. Заскрипела, приподнявшись и опустившись, ветренка.
        От тени обрыва отделились и пошли ему навстречу шесть человек. Они шли как настоящие люди, производя все подобающие звуки, но Эфрон всё равно не мог в это поверить.
        Он обернулся к лодке. На корме сидели двое. Они никак не могли там оказаться, но они там оказались.
        Эфрон обнажил меч.
        Вышедший из тени поднял руку.
        - Учитель Эфрон! Вы узнаете меня?
        Эфрон остановился. Говорившего он узнал, но это ничего не значило.
        - Астион? Акрит Конрад Астион?
        - Я, учитель.
        Конрад Астион был ближайшим помощником потаинника Януара, его правой рукой и тёмным клинком.
        - Что случилось, акрит?
        - Измена, учитель. Вас заманили в ловушку. Кто-то очень не хочет, чтобы вы предстали перед лицом кесаря.
        - Не сомневаюсь. Что с моими спутниками?
        - Очарованы, учитель. Им уже не помочь. Не слишком удачная мысль посетила вас - высадиться на этом острове. Хотя это могла быть не ваша мысль…
        - Как вы меня нашли?
        - С большим трудом… Учитель, скажите мне на всякий случай: вторжение начнётся - когда?
        - Самое позднее - через неделю.
        - То, что вы несли кесарю, - при вас?
        - Разумеется.
        - Как вас раскрыли и как вам удалось уйти?
        - Зачем?.. Так уйти больше никому не удастся… потому что больше никого не осталось! Никого! Ты понимаешь это, акрит?! И можно уже никого не посылать…
        - Понимаю, - сказал Астион с особым выражением. Не просто выражением голоса - голос остался ровным; но - выражением мысли. Движением глаз. Вздрагиванием уголка рта, вибрацией воздуха. Всем тем, что остаётся незаметным простому человеку, но владеющему умениями представляется таким же явным, как простое отчеканенное слово. И Эфрон понял с совершенной непреложностью, что разговаривает сейчас с собственной смертью.
        И даже с тем, что страшнее смерти. С посмертным рабством.
        Кому-то было бы лестно заполучить такого раба, как он. Он даже догадывался, кому.
        Измена…
        (Мелькнула и тут же пропала, будто засыпанная песком, мысль: я ошибаюсь! я ошибаюсь! не надо…)
        Конечно, более всего им нужно было содержимое мешочка, который он не снимал с шеи последние недели. Но без него самого, без его души - оно мертво. Оно не оживёт. Поэтому самое главное сейчас - не позволить им захватить себя.
        У него оставалась секунда. Может быть, чуть больше. И он её использовал, учитель Эфрон. Недаром когда-то о нём шла слава как о самом быстром бойце Мелиоры…
        (Ещё раз конвульсивно дёрнулась и пропала уже навсегда мысль об ошибке, о наваждении…)
        Молниеносным, невидимым глазу движением он обратил меч остриём вниз и вонзил его в песок на половину клинка. Отшатнулся и выставил перед собой руку. Маленький невзрачный сапфир, украшающий собой медный шар набалдашника, заискрился. Раздался громкий треск, будто ломали хворост. В стремительных вспышках искр стали видны истинные лица тех, кто пришёл за ним: высохшие маски мертвецов. Об этом Эфрон догадался и так, и это было не важно… Сейчас они не решатся подойти, потому что сами не знают о своей сущности, а потому растеряны. Потом они, конечно, всё забудут…
        Он сложил руки рупором, будто собираясь кричать, но поднёс этот рупор не к губам, а к горлу. И тихо произнёс Слово Освобождения. Это было не одно слово, а четырнадцать, но так уж принято было называть: Слово.
        Они бросились вперёд, преодолев страх и неуверенность, когда он выговаривал последние самые непроизносимые слоги. Но сапфир взорвался ослепительно, как бы отбросив нападающих на несколько шагов - а вернее, бросив эти лишние несколько шагов им под ноги. Эфрон вдруг понял, что стоит на возвышении, а мертвецы бросаются к чему-то пустому, оставленному им без сожаления, как путник оставляет у тропинки опустевшую бутылку… Он стоял, кругом была тьма и пустота, а под ним происходила возня, смысла которой он уже не понимал, как не помнил своего имени. Страсти, мысли, желания - вытекали из него стремительно и неудержимо, как вода из решета. И это всё? - успел разочарованно подумать он прежде, чем сам стал ровной темнотой…
        Кузня
        На этот раз ей приснилось, что то волосатое чудовище из пещеры очень многое успело сказать ей. Что пещера была украшена чудесной резьбой и мозаикой, а предметы обстановки были вычурны и ни на что не похожи. Что потом они рука об руку дошли до лесной дороги, и там чудовище заботливо уложило её на траву, выбрав место посуше, и мановением руки заставило спать. Спать. И она знала, что когда проснётся, вспомнит что-то очень важное. Но не просто проснётся, а по-настоящему проснётся…
        Но, проснувшись, она всего лишь увидела Алексея. Он прижал палец к губам и поманил её за собой. Авда, хозяин чердака, спал или делал вид, что спит. Был час перед восходом: дымка на небе окрасилась оранжевым. При дыхании шёл пар.
        - Мы не попрощались… - сказала Саня внизу, у машины. Алексей кивнул.
        Потом он завёл мотор и вывел автомобиль на пустынную улицу. Очень скоро жилая часть города осталась позади.
        - Аптекарь вернулся, - сказал он, глядя вперёд.
        Саня поняла не сразу.
        - То есть…
        - Почти все, кто живёт в городе, побывали у… этих. Время от времени их забирают повторно. Некоторых не возвращают.
        - Не понимаю…
        - Я тоже. Но это не настоящий город. И не настоящие люди.
        - А Авда?
        - Он тоже. Но Авда один из немногих, кто помнит, что с ним произошло. Ещё такие же живут в лесу… их человек двадцать. Но он, как бывший шерифф… он не может бросить город.
        - Мы едем к ним? К лесным?
        - Зачем? Нет, конечно. Мы едем дальше. Конечно, если это всё… - он махнул рукой, - нас выпустит. Ты же чувствуешь, как оно в нас вцепилось?
        - Оно вцепилось или мы прилипли… Да, чувствую. Всё такое вязкое. А - разбойники?
        - Не знаю. Может быть, их и нет совсем.
        Впереди была кирпичная башенка и полосатый шлагбаум. Алексей остановился и нажал на клаксон. Никто не появился. Тогда он вышел, отвёл шлагбаум рукой. Сел в машину и поехал дальше.
        Ему показалось, что в придорожных кустах что-то происходит, но ни малейшего интереса это у него не вызвало.
        - Мы сейчас вернёмся, - сказал он. - Только не совсем туда, откуда пришли. Почти, но не совсем. Не знаю, как объяснить… сама увидишь. Не пугайся. Там не будет ничего опасного.
        Саня провела рукавом по стеклу. Оказывается, оно запотело, а казалось - туман…
        - Не пугаться? - сказала она насмешливо. - Уговорил.
        Этот переход показался ей более лёгким, чем первый. Сияние в глазу так же затмило всё, однако продолжалось оно меньше времени и было, кажется, не таким болезненным… впрочем, и тогда, и сейчас была не настоящая боль, а что-то взамен боли, похожее, но другое по своей природе. И всё же на несколько минут Саня потеряла способность не просто видеть, а воспринимать происходящее всеми органами чувств.
        И за это время что-то происходило с памятью - и тогда, и теперь.
        Лет пять назад мама Еванфия (мама Еванфия, упрямо повторила Саня, кому-то что-то доказывая) купила "Королеву Марго", изданную каким-то кооперативом и отпечатанную где-то в Средней Азии. Мало того, что бумага была разноцветная, так и разные страницы были набраны разными шрифтами. Поглощённая чтением, Саня не сразу это поняла, а лишь отмечала непонятные сбои восприятия. Что-то подобное было и с этими переходами - вдруг понимаешь, что у фона другой цвет, у воздуха другой запах…
        Опять зима. Грязные сугробы вдоль обочин. Синее небо. Солнце сзади. Противного розового цвета дома в стороне от дороги… Узнаёшь? Здесь нас застиг тот буран.
        Вот на этом месте автобус подпрыгнул будто бы на кочке…
        Машины по дороге не ехали. Они на ней стояли - достаточно редко, иначе с ними было бы не разминуться. За рулём и просто так в них сидели люди, равнодушно глядя вслед проезжающим мимо. Кто-то неодобрительно покачивал головой.
        - Что это с ними? - Саня покрутила пальцем у виска. - Течёт крыша?
        Алексей наморщил лоб.
        - Понимаешь, это… это как бы след… или отпечаток… или тень… Здесь всё такое. Неживое. Мы ещё пересечём твой мир. Но чуть позже и в другом месте.
        - А что ты говорил тому дурачку про Озёрск? Про убить?
        - Должен же я как-то сбивать с толку преследователей…
        В голосе его Саня услышала то ли фальшь, то ли неуверенность. То ли что-то ещё.
        Всё было как в повторном сне, и сне достаточно кошмарном. Город Озёрск словно бы жил, но не своей жизнью. Или даже не жизнью. Так во сне бежит собака и разговаривает человек. Жизнь ушла из него, остались подёргивания и несвязная речь. Люди выходили из магазинов, чтобы потолкаться на тротуарах и тут же вернуться. Машины стояли перед светофорами, и когда одна из них тронулась с места, Саня даже вздрогнула. Впрочем, проехала она только через перекресток, развернулась и вновь стала перед тем же светофором - с другой стороны. Алексей, вспотев от напряжения, очень медленно вёл "Хонду" через непрерывные потоки пешеходов, которые как бы не видели эту машину, а налетев на неё, замирали в изумлении. Люди либо одеты с иголочки, либо в совершеннейшие лохмотья - без обычной середины. Почему-то совсем не попадалось детей. Центр города был просто переполнен бессмысленно снующими людьми - как бы изображающими массовку в кино. Дважды Сане казалось, что в этой толпе она замечает знакомые лица, но убедиться возможности не было.
        - Зачем мы здесь? - спросила она.
        Алексей посмотрел на неё и почему-то покачал головой.
        Осуждает или жалеет? Чего ради? Она не заслужила ни осуждения, ни жалости…
        Потом Алексей свернул в малозаметный переулок между двумя зелёными заборами, один из которых весь был залеплен объявлениями и портретами каких-то кандидатов в кого-то, а второй необыкновенно чист, - и несколько секунд спустя остановился перед странным домом, которого в настоящем Озёрке не было и не могло быть.
        Это даже нельзя было назвать домом. Серо-жёлтая выпертая из земли скала, в которой грубо вырублена колоннада, портик - и почти бесформенный чёрный провал, ведущий внутрь. От всего этого веяло какой-то мистической древней тусклой иррациональной жутью…
        Как ни смешно, странное здание окружали серые сарайчики, какие-то штабеля досок и ящиков, железные гаражи - обычные атрибуты городских изнанок. Через жёлто-глинистую канаву лежали две доски. Зияли зловонные дыры открытых люков. Кто-то потерял брезентовую рукавицу.
        - Я ничего не понимаю… - почти в отчаянии вытолкнула из себя Саня. - Что это?
        Вместо ответа Алексей протянул ей бумажник с ключами и картами. Вышел из машины. Саня слышала, как он хлюпнул грязью и чертыхнулся.
        Сама же она погрузилась в созерцание карт.
        Ах, вот мы где… Незаконный перекресток. То, чего быть не должно, но что неизбежно случается при наложении миров. Теперь… если мы проскользнем туда, но не до полноценного мира, а по такой же тени… сможем? Должны… тогда вот здесь поворот, и дальше…
        Дальше было почти темно. Но если кто-то следит за ними (что значит - если? конечно, следит…), то взгляд его вот здесь пересечёт сам себя - и прервётся. И дальше врагу понадобятся многие поиски…
        Алексей вернулся и сел. Посмотрел на часы. Саня тоже посмотрела. Без четверти десять. Совсем ещё утро.
        Она вернула бумажник. Алексей рассеянно сунул его в карман.
        - Подождём, - сказал он.
        - Чего?
        - Ещё не догадалась? - в голосе было что-то незнакомое. Отчаянное.
        Она покачала головой.
        - Нас.
        - Нас? - она вдруг не поняла слово. О каком-то "насе", она помнила, опасливо шептались девчонки… - Что такое "нас"?
        - Винительный падеж от "мы", - усмехнулся Алексей. - Скоро сюда должны прийти мы. Здешние мы.
        - Понятно, - сказала Саня равнодушно. Почти равнодушно. Что она при этом чувствовала, она понять не могла.
        При первом посещении Кузни Алексей уже встречался с другим собой, но тогда с ним был Филадельф… и вообще всё было иначе. Он даже представить себе не мог, как ошеломит его сейчас появление двух куклоподобных людей, один из которых был точной копией кесаревны, а второй - приходилось верить, что это точная копия его самого. Но себя он не узнал бы - разве что по одежде…
        - Они нас не видят, - сказал настоящий Алексей настоящей Сане, - и не слышат. И вообще ничего не понимают.
        - Откуда ты знаешь? - голос её был скомкан.
        Действительно, откуда? Филадельф сказал?..
        - И почему они пришли сюда? - продолжала Саня.
        - Потому что мы здесь. Мы их притянули. Вытащили из того муравейника…
        - Это их ты хочешь убить?
        Долгое молчание.
        - Да.
        Куклоподобные брели по грязи - вроде бы не разбирая дороги, но как-то особенно ловко, не падая и даже почти не пачкая ног. Подошли вплотную и деловито остановились.
        - Нет, - сказала Саня тихо. - Я не позволю. Ты понял, да? Я не позволю. И меня не трогает, что ты скажешь…
        - Думаешь, мне хочется это делать? - Алексей почувствовал, как в горле вспухает ком. - Я отдал бы… - он задумался, что мог бы отдать, - правую руку - чтобы только обойтись без этого. Ты можешь наконец это понять или нет: нам нужно дойти любой ценой! Любой…
        - Я никуда не хочу, - бешеным шёпотом произнесла Саня. - Я никуда не пойду. Верни меня домой. И всё.
        - В общежитие?
        - Да.
        - Оно сгорело.
        - Ничего. Найду что-нибудь. Без крыши не останусь.
        - Тебя уже забыли. Ты исчезла. Полностью, как пар…
        - Вспомнят.
        - Не вспомнят.
        - Я тебе не верю.
        - Твоё право. Сейчас мы отправимся туда - и убедишься.
        Он чувствовал, что говорит не то и делает не то, но никак не мог понять, где оно - "то".
        - Ннннет, - Саня затрясла головой. - Ты опять меня куда-нибудь заведёшь. Я сама… я найду дорогу…
        Алексей отодвинул с пути свою куклу, просунулся в салон машины и вытащил початую бутылку водки.
        - Глотни.
        - Не хочу.
        - Глотни, тебе нужно.
        - Я сказала: не буду. Не буду. И убери от меня это!.. - вдруг завизжала она, отпихивая куклу-себя. - Убери! От меня! Это!!! Убери!!!
        Ничего человеческого не было в её искажённом лице.
        И тут кукла-Алексей сделал полшага вперёд и попытался загородить собой куклу-Саню. Движения его были неуклюжи, но в глазах горели мука и отчаяние связанного… и даже не связанного, а заживо погребённого в неподвластной ему ходячей могиле человека. Эти полшага дались ему тяжелее, чем иному - подъём на вершину какого-нибудь Эвереста… И отчаяние и мука этого взгляда прожгли Саню насквозь.
        Она вскрикнула и побежала.
        Она бежала, отдавая бегу все силы, не понимая куда, не зная зачем… так она бежала бы от тех липких чудовищ…
        Впереди было единственное место, где она могла укрыться, - тёмный проём двери. И она метнулась в него.
        - Стой! Отрада, стой! Туда нельзя!
        Она вроде бы слышала голос, но не понимала слов.
        Потом сзади застучали шаги, и она побежала ещё быстрее, хотя быстрее уже не могла.
        Когда на неё бросились сзади и повалили, она вскрикнула ещё раз, а потом в глазах вспыхнуло белое пламя, и всё прервалось на какой-то миг…
        Кузня
        Вначале она почувствовала боль, а потом уже очнулась. Было темно. Непонятно на какой высоте висел дощатый потолок, по которому бродили тёплые пятна света. Потрескивал огонь, пахло свежим дымком и сосновыми дровами. Я дома, поняла Саня. Мне всё приснилось…
        Кто-то шевельнулся, вздохнул, скрипнула половица. Саня повернулась (ой, как больно! будто осколки стекла по ту сторону лба…) и посмотрела в сторону скрипа.
        Освещённый пламенем печи, сидел и смотрел в огонь человек из сна: Алексей. И она поняла, что проснуться у неё опять не получилось.
        - Где мы? - спросила она. Казалось, что голосовые связки склеились и теперь разрываются по хрустящему клеевому шву.
        - Очнулась? - сказал Алексей почти неприветливо. Но тут же встал, подошёл к ней, сел рядом. Положил осторожно руку на её пылающий лоб. Рука была прохладная. - Не знаю, где. Где-то есть. Но что это за место - не показывают даже карты.
        - Я… долго так?.. - Саня попыталась сесть. Больно стало до тошноты. И до слёз. Она стиснула зубы.
        - Долго, - Алексей подхватил её, помог удержаться. - И непонятно, почему так долго. Вроде бы - не должна…
        - Сколько? - сладкая вязкая слюна накопилась во рту, её невозможно было проглотить и некуда было сплюнуть.
        - Почти двое суток. По часам.
        Она не поняла, к чему это уточнение.
        - Помоги… мне нужно…
        - Это сюда. За печку.
        За печкой был чуланчик с большим металлическим унитазом в одном углу и рукомойником в другом. Алексей зажёг керосиновую лампу и вышел.
        Вначале она смочила холодной водой лицо. Потом присела на унитаз - такой же холодный. Только это не позволило ей тут же уснуть от немыслимого облегчения. Потом она поняла, что ниже пояса на ней ничего не надето. Конечно, он носил её сюда на руках… Это было и стыдно, и почему-то… приятно? тепло? легко?.. Пожалуй, легко.
        Она умылась ещё раз и почти пришла в себя.
        На лбу, на правой его стороне, звенела от напряжения огромная шишка. Прикосновения к ней были мучительны.
        Над рукомойником обнаружилось вдруг тусклое металлическое зеркальце размером с открытку. Саня попыталась рассмотреть себя, но ничего не поняла в увиденном.
        Тщательно запахнув полы куртки (это опять была та куртка, купленная в магазине - из жестковатой, но прочной коричневой кожи… или почти та?..), она вышла из чуланчика. Алексей стоял спиной к ней, что-то жаря на печке: трещало, и воздух стремительно наполнялся запахом поджаренной рыбы.
        Джинсы и трусики Саня обнаружила на табуретке, аккуратно свёрнутыми. Она оделась - и только потом сообразила, что ей и в голову не пришло вернуться одеваться в чуланчик. Ещё три дня назад такого просто не могло быть.
        Три дня… Она напряглась и попыталась вспомнить, что происходило три дня назад, - и не сумела. День стоил месяца.
        - Алёш… Какое сегодня число?
        - Тринадцатое, - он обернулся. - Всего лишь.
        - Февраля?
        - Именно его, окаянного… Ну, присаживайтесь, сударыня, кушать подано.
        Глава десятая
        Кузня
        Помещение, в которое они угодили, чем-то напоминало дом на острове Еликонида: лабиринт из множества коридоров и комнат, построенный то ли вообще без плана, то ли по какому-то непостижимому плану. Или достраивавшийся постепенно, из года в год… так ведут вслед за рудной жилой шахту, так растут кораллы… Алексей не исследовал дом - просто прошёл по нескольким прилежащим комнатам, а потом немного послушал.
        Многие годы здесь не появлялись ни живые, ни мёртвые.
        Не ложилась пыль: в этом воздухе просто не было пыли.
        За окнами - высокими и узкими, стрельчатыми - держались ровные голубые сумерки. Сразу от дома начинался неподвижный безлистый лес. В лесу тоже никто не жил.
        За всё время, пока Саня сначала лежала оглушённая, а потом спала, погружённая Алексеем в очарование, снаружи лишь раз донёсся звук: ослабленный огромным расстоянием рокот каменного обвала. Потом долго возвращались его отголоски…
        Таких пещер не бывает. Никакой материал не может составить этот свод. И голубое свечение… Но Алексей привык более полагаться на чувства, а чувства подсказывали - вокруг замкнутое пространство. Каменный мешок.
        Он смотрел на спящую Саню и думал, что его пророчества начинают сбываться слишком рано и слишком дословно.
        Посередине большой комнаты, что лежала напротив, через коридор, имелось что-то вроде круглого бассейна, облицованного чёрным камнем и до краёв полного чёрной водой. Алексей сначала думал, что это просто резервуар, но потом увидел на поверхности беззвучный бурунчик. И тогда понял, зачем по стенам этой комнаты развешаны сачки…
        Рыба напоминала окуня, разве что пасть была побольше и зубы почти волчьи. Вряд ли уцелеет тот, кто решит искупаться в этом бассейне.
        На вкус - да, окунь. Есть не слишком удобно, поскольку много мелких косточек. Но выбирать пока что не приходится.
        Это была их единственная еда. Запасы остались в машине…
        За эти почти двое суток Алексей отдохнул телом и истомился разумом. Он никак не мог остановиться в своём поступательном движении и, чуть отвлёкшись, начинал куда-то спешить. А здесь следовало - не спешить.
        Продвигаться мыслью, а не стопами.
        Когда он сказал проснувшейся Сане, что карты не показывают их места, то утаил часть ответа. Карты не показывают это место, потому что им здесь показывать запрещено. Кем? Не важно. Но пещера эта покрыта чародейством великой силы, куда большей, чем сила Домнина. В чём суть чародейства, Алексей знать не мог. Да и не стремился. Это была та отрасль человеческих умений, в которую он благоразумно проникал лишь с опытными знающими проводниками.
        Возможно, придётся переступить через благоразумие… но сейчас речь не о том. Нет, не о том.
        Пока - просто выжить. И всё.
        Рыба исправно приходила в сачок. Соль нашлась в мешке: ноздреватый ком с лошадиную голову размером.
        Намёк?
        Невозможно ответить.
        После первого пробуждения Саня съела рыбу, виновато улыбнулась и уснула опять. Спала она на этот раз очень беспокойно и недолго.
        - Нет! - закричала она, отбиваясь. Потом распахнула глаза. Алексей был уже рядом. - Ф-фуу… это сон. Слава Богу, сон. Ну… никогда ещё…
        - Кто?
        - Не знаю… какие-то… будто змеи…
        Алексей вздрогнул. Выпрямился. Огляделся быстро и внимательно. Прислушался.
        - Одевайся, уходим отсюда. Хотя… постой. Две секунды. Сейчас будет больно, потом легче…
        Он прижал голову Сани - она увидела блеск ножа, почувствовала долгий тупой тычок над бровью, потом остро - иглой, вязальной спицей - насквозь, до затылка… брызнула кровь, горячо, кипяток… Алексей уже убрал нож и двумя руками что-то делал с её лбом, потом сказал: "Всё, вставай", - и Саня встала. Он быстро отвёл её к умывальнику, там плеснул в лицо холодной водой. Потекли розовые струи, потом всё прозрачнее и прозрачнее. Вот, - он сунул ей какую-то серую ветошь, - будешь промокать… не бойся, никаких микробов…
        Чувства его подвели на этот раз!.. Опасность оказалась ближе - и страшнее. Они едва не опоздали. Вышли из комнаты и только повернули направо…
        Дверь напротив распахнулась с грохотом, и из неё хлынула жирно блестящая в свете фонаря волна будто бы комков змей, быстро - на лету - развертывающихся и принимающих осторожно-угрожающие позы. Алексей, гоня перед собой Саню, отступал по коридору туда, где была лестница вверх. Каменные ступени, пролёт и пролёт, белая дверь. За неё Алексей ещё не ходил.
        Как и все другие, эта была не заперта.
        Алексей задвинул за собой засов. Поднял фонарь.
        Только сейчас стало страшно. По-настоящему. Особенно - за свою безалаберность. Надумал выпускать кровь… в последний момент… Ведь знал уже…
        Он знал также, что не все поступки диктуются разумом. И раз он поступил так… раз способен после этого рассуждать… значит, всё было правильно…
        Бред.
        Но если бежать долго, долго, долго… тогда - тогда был прав…
        Нет.
        Дорога вперёд: одна стена каменная, другая деревянная. Струганные доски, от времени серые. Тёсаный камень, чем-то знакомый…
        Да. Если бы из трещин и щелей между плит росла трава…
        Трава и росла. Чуть подальше.
        Под ногами лежала ковровая дорожка, бесконечная и, наверное, извилистая - шагах в сорока коридор явно начинал изгибаться. На дорожке был выткан странный растительный орнамент, в котором, если долго всматриваться, различались серые ровные стволы и густые листья…
        Всматриваться было некогда. Пятна сливались в единое серое.
        Да и не такое могло встретиться на запрещённом перекрёстке.
        Сзади попробовали дверь. Мягкий смазанный шорох. Каким-то спинномозговым мышлением Алексей вывел: сейчас то, что по ту сторону, начнёт ломать дверь. Вот нашарит и приволочёт что-нибудь потяжелее…
        Они побежали. Коридор без дверей, похожий на переход между двумя зданиями. Чуть вниз… направо…
        И снова они успели в последний момент.
        Из отдушины под потолком (решётка вылетела с хлопком, напоминающим выстрел) высунулись сразу несколько тонких розоватых щупалец, стремительно заструились к полу и над полом. Они были усеяны мельчайшими крючками. Саня всхлипнула и подалась назад. Алексей схватил её за воротник и ремень и швырнул просто по воздуху - вдаль. Сам не успел - одно щупальце обхватило его за левую ногу, чуть повыше лодыжек, дёрнуло. Он упал. В падении сумел выхватить нож. Рубанул по щупальцу. Ощущение было такое, что он режет облитый резиной медный кабель. Перерезал. Оставшиеся закружились вокруг в танце ослепших змей. Тот кусок, который впился в его ногу, сжимался всё сильнее. Алексей проскользнул между двумя поднявшимися для броска щупальцами, кувыркнулся через голову, вскочил. Саня стояла перед ним, лицо перекошено, в руке бомба. Он молча перенял бомбу, точным движением направил её в отдушину. Через несколько секунд грохнуло. Куски дерева пролетели над головами, пульсирующий обрубок розоватой плоти толщиной в руку ударился о стену и стал изгибаться подобно гусенице. Крючья на нём были уже не микроскопические…
        Коридор оборвался внезапно, будто разрубленный пополам. Дальше шёл узкий покатый скальный выступ над чёрной бездной. Вниз не хотелось заглядывать. Другой, однако, дороги не было…
        Он попытался на ходу отодрать обрезок щупальца, но не сумел - оно было как проволока, колючая проволока.
        Может быть, показалось, а может быть, и нет - но внезапно Алексей почувствовал дуновение ветра.
        Он оглянулся. Отсюда была видна наружная стена дома: серый камень, зубчатый гребень стены, островерхие башенки… Выступ продолжался и довёл их до полукруглой площадки, нависшей над пропастью. Дальше, покрытая щебнем, шла тропа: в расселину за площадкой и вниз, вниз… непонятно куда.
        На площадке стояли несколько деревьев: без хвои и листьев: чёрные сучья, кривые стволики… они мучительно напоминали что-то, но Алексей заставил себя не отвлекаться.
        Дальше тропа круто спускалась вниз, еле видимая после освещённых (чем? только что сообразил - было очень светло…) коридоров. Как глаз, сестрёнка? Молчит… Хруст под ногами. Слышно только дыхание. Бежали непосильно быстро.
        Со смертью разминулись на полмига.
        Впрочем, это ещё не привал…
        Остановка на минуту. Что сзади? Сзади, сзади, сзади… далёкий шум. Не приближающийся. Что само по себе радует. Хотя и умеренно.
        Кольцо вокруг лодыжек сжималось всё сильнее.
        Он сел, достал нож. Понял, что не видно ни черта. Саня наклонилась, сказала: дай я. Нашла конец щупальца, стала отдирать. Отдиралось оно с репейным звуком. Как хорошо, что плотные штаны… нет, местами достало и до кожи… ничего. Это я так. Обрезок был поболее полуметра длиной и обвился трижды. Саня совсем не по-дамски растянула обрезок в руках, присмотрелась: нам не понадобится ни для каких целей? Выброси, махнул рукой Алексей. Она отшвырнула его в камни, там тут же зашуршало и посыпалось. Потом раздался тонкий писк. Похоже, щупальце сразу приступило к охоте.
        - Спускаемся медленно, - сказал Алексей. - Я впереди. Будешь падать - предупреждай. И старайся - на меня.
        - Хорошо, - и Саня отчего-то засмеялась.
        - Ты чего?
        - Да… вспомнила, как девки наши тебя делили…
        - Делили?
        - Ой, что творилось… слов не подобрать. Мы вовремя смылись. А то - глазки бы друг дружке повынимали, это уж как пить дать.
        Кстати, о пить, подумал Алексей. Воды я захватить не догадался. Козёл. Козёл, как известно, он и в Африке козёл…
        Камни всё норовили уйти из-под ног, но Алексею удавалось удерживать равновесие - иногда чудом. Саня падала дважды, и был момент, когда она могла ссыпаться вниз по-настоящему. Но - успел. Что у меня за природа такая - успевать в последний момент?..
        Там, где вокруг ноги обернулось щупальце, кожа начала гореть. Ох как гореть…
        Снизу дом - замок? - из которого они удрали, казался совсем маленьким. Но возможно, что отсюда виден был лишь самый его край.
        Небо над замком было тёмным, а по краям - светлым, почти белым.
        Под ногами не было видно ничего. Алексей по-настоящему надеялся лишь на то, что вода всегда собирается внизу.
        Потом он увидел светящееся туманное пятнышко. А может быть, увидела Саня - она тронула его плечо и показала вниз. К тому времени ногу жгло так страшно, что половина сил уходила на то, чтобы не обращать внимания на жжение.
        Вторая половина - на поиски равновесия, естественно.
        Они замерли ненадолго, и вскоре стало ясно: кто-то или что-то поднимается по тропе им навстречу, светя себе путь голубоватыми фонарями.
        Алексей достал оружие и проверил его.
        "Марголин" был в полном порядке, заряжён разрывными. Револьвер шериффа с таким именно названием: "Шерифф", - насчитывал в своём барабане пять патронов. Один был истрачен по бандиту, а один вчера, во время проверки боевых качеств. "Шерифф" Алексею понравился очень - одним новшеством. Хорошо забытым, разумеется. Револьвер был самовзводный - но взвод осуществлялся после того, как сделан предыдущий выстрел. Поэтому - очень лёгкий спуск. Необычайно лёгкий. Выстрелил и тут же взвёл для следующего выстрела. А не как повсеместно - тянешь-тянешь-тянешь спусковой крючок, пока курок изволит соскочить с шептала…
        Всё это хорошо. Только вот Аникит остался в машине. Никуда он оттуда, понятно, не денется - однако выведет ли кривая странствий в ту же точку пространства? Этого не знал никто, кроме тех молодящихся теток, что прядут пряжу судеб. А может, и они ещё не знали…
        Алексей взвёл курок револьвера, взвёл курок "Марголина" - и стал ждать.
        Минут через десять донеслись звуки: хруст щебня и множественное дыхание. Судя по звукам, поднимались четверо или пятеро. Не налегке. С чем-то увесистым на плечах.
        Ещё минут через десять Алексей увидел их. Глаза уже вполне привыкли к полумраку.
        Впереди шёл крупный старик с копной белых волос на голове и белой бородой, заброшенной за плечо. За ним - двое: ещё более крупные бугаи с плетёными то ли корзинами, то ли клетками за спинами. Замыкала шествие пожилая женщина в тёмной одежде - тёмной настолько, что видна была только её простоволосая голова.
        И она, и идущий первым старик несли перед собой будто бы банки со светляками: что-то, испускающее мерцающий сиреневый свет. Тот свет, от которого лица людей превращаются в лица мертвецов, а зубы и белки глаз начинают светиться…
        Алексей подумал, что лучше всего было бы сойти с тропы и дать им дорогу, но - некуда было сходить. Вернее, сойти было можно - обнаружив себя: осыпи по сторонам тропы только и ждали, когда их тронут…
        Поэтому встреча стала неизбежна.
        - Здравствуйте, - сказал Алексей, когда блуждающий свет фонарей упал на его ноги.
        Старик поднял лицо. Поднял фонарь. В близком свете оно казалось полупрозрачным и розово-синим.
        - Кто ты? И что делаешь здесь?
        В голосе звучала угроза.
        - Я путник. Сбился с дороги.
        - Путник!.. Да ты ещё и лжец, педос! Как твоё настоящее имя? Чей ты раб?
        - Я не раб и никогда им не был.
        - Отчего же ты говоришь на наречии рабов? А ну - на колени!
        Он начал отводить для удара посох. Носильщики аккуратно поставили на землю свои корзины и взялись за ножи. Старуха опустила свой фонарь на тропу, и её не стало видно совсем.
        Саня попыталась вмешаться. Она почти повисла на плече Алексея и заговорила быстро:
        - Подождите! Мы действительно не рабы! Мы не знаем, как оказались здесь. Мы шли… совсем в другом месте. И вдруг почему-то - этот замок. А потом - какой-то сумасшедший осьминог…
        - Привратник… - прошептал старик. - Так вы видели Привратника?
        - Да, и…
        - И тем не менее вы здесь… Вы осквернили собой Преддверие - и живы? Настали последние дни…
        Он встряхнул головой - волосы и борода разлетелись белым туманным пятном - и воздел руки к небу. Фонарь вдруг засветился багровым, но очень интенсивным светом, которым опалило руки и грудь и от которого свело лицо. Алексей успел заслонить левым предплечьем глаза, но казалось, что свет свободно проходит и сквозь руку. А потом снизу, от старухи, поплыл к нему тусклый, будто наполненный углями, шар размером с апельсин. Он плыл небыстро, виляя, и при отклонениях становился виден огненный хвостик.
        Дальнейшее происходило очень быстро и как бы без вмешательства ума. Тело всё делало само: неторопливо и обстоятельно.
        Не убирая левой руки, в которой зажат был "Марголин", Алексей поднял револьвер и выстрелил в шар. Шар взорвался подобно пороховому горшку. Взрывом обоих носильщиков бросило на колени, с осыпи тронулись камни. У старика вспыхнули волосы. Фонарь его почти погас. Вторым выстрелом Алексей прострелил ему грудь. Потом он убил одного носильщика - на замахе. Нож его сверкающей полоской полетел куда-то назад и вверх. Второй носильщик успел нож метнуть, и Алексей, стремительно развернувшись боком, поймал летящий клинок полой куртки. Потом убил и этого носильщика. Остался один патрон. И одна мишень.
        Не было видно этой мишени…
        Стрелять же на слух можно лишь в тишине. После тишины. Но никак не после пальбы.
        Где-то высоко наверху шевельнулся камень. Покатился. Ещё один. Ещё. Много…
        Сдавленный вскрик. Точнее, тот тихий звук, вздох, который невольно человеком издаётся, когда нужно задавить крик. Звук вбитого в себя кляпа.
        - Сестрёнка, посвети…
        Саня медленно - оцепенело - шагнула вперёд, подобрала почти погасший фонарь. И в её руке он вдруг - сначала неуверенно, вздрагивая, потом ровно - засветился чистым солнечным светом: неярким, конечно, но таким, что лица в нём стали лицами, а не посмертными масками, кровь на камнях сделалась матовой и красной, а одежда убитых оказалась просто природного цвета неокрашенной шерсти… И вообще границы обозримого вдруг раздвинулись, ближайшие тайны исчезли, и Алексей вновь - но острее - ощутил себя на сцене среди декораций… они угодили в чужую пьесу, играемую слишком всерьёз…
        Старуха в синем халате лежала шагах в двадцати вниз по тропе. Осторожно обходя лежащих, придерживая Саню, Алексей стал спускаться. Рука Сани передавала ему крупную дрожь, которой сама Саня поддаваться не желала.
        Нога уже пылала так, будто её опустили в расплавленный свинец. И горели - от багрового света, наверное - грудь, руки и лицо. Надо было что-то делать…
        Впрочем, старухе пришлось хуже. Такое он видел в изобилии и не мог забыть долго… ему было семнадцать, и был он ещё не славом, а служивым воином-новиком, когда впервые столкнулся с этим. Навстречу их разъезду вылетел мальчик-стратиот, крикнул: "Степь!" Все поняли сразу, поворотили коней. Степняки высадились где-то на глухом берегу: пограбить, взять рабов. Стратиотов здесь было мало, с десяток, остальные - простые крестьяне да рыбаки. Так что уходили степняки с большой добычей, когда кесарский разъезд вышел наперерез. Подойти бесшумно не удалось, завязался бой. Прорубаясь в пешем порядке к пленникам, Алексей видел всё: как пленники стояли, чем-то заворожённые, в ряд, и как двое в облачении странном для воинов - двуцветные плащи с округлыми (кошачьи головы: прорези для глаз, пришитые уши) капюшонами, - проходят вдоль этого строя, и один встаёт перед человеком (в основном девушки это, девушки стоят и ребятишки!), а второй позади, и оба делают что-то… после чего человек падает кучей тряпья, а они переходят к следующему…
        Тогда лучник Меркурион спас многих, с трети версты достав стрелой одного кошкоголового. Но это тогда. Второго - зарубил десятник Никодим, сам лёг под ударами, но пробился к тому и зарубил… Потом уж - дрогнули и побежали степняки. На девяти ветренках приплыли они, на двух - отплыли, остальные подожгли сами - чтобы не быть погоне. Да и то: слаб был ветер, и долго стояли на берегу лучники, посылая вдогон дорогущие тисовые стрелы работы мастера Леввея, и видно было, что не все стрелы эти пропадают в море…
        Не хотелось потом возвращаться к тем, кому помочь не успели. Но - вернулись. Плач и стон. На локтях ползли полонённые девушки и ребятишки, волоча безжизненные ноги. Кошкоголовые то ли чародейством, то ли ручным умением сломали им спины, сделав калеками навек.
        И потом - всегда, будучи настигнуты с пленниками, ломали пленникам спины. Не убивали никого, но всегда калечили, хоть и взывали к ним: отпустите - и сами уйдёте живыми. Не отпускали никогда…
        И не уходили, понятно.
        Старуха лежала в той характерной позе, от которой Алексея и бросило в воспоминания: выше пояса - человек, ниже - мёртвое мясо с костями. Он протянул Сане "Марголин": если что - стреляй сразу. Сам опустился на корточки.
        - Зачем это всё? - спросил он. - Чем мы вам не понравились?
        Старуха приоткрыла глаза, закрыла вновь. Веки у неё были коричневые и морщинистые, как у черепахи. Потом по лицу её прошла экстатическая судорога, глаза раскрылись медленно и широко.
        - Люциферида! - прохрипела она. - Пришла Люциферида!
        - Что?
        - Люди! Бегите все сюда! Явилась к нам Люциферида! Дождались, люди!.. Счастье, счастье!..
        Она приподнялась, раня руки об острые обломки. Потом - рухнула. Меж век голубели одни белки.
        - О-ох… - Алексей присел рядом. Не в силах больше выносить боль, задрал штанину. Он ожидал увидеть что-то страшное: лопающуюся опухоль, пузыри с мутной жидкостью, обнажённые сухожилия… Ничего такого не было: синюшно-багровый след вдавления да несколько припухших царапин. Значит, будем терпеть…
        Обморок старухи длился несколько секунд. Может, и не обморок даже - просто зашлась в ликовании.
        - Люциферида, о, Люциферида! Прости, что не узнала тебя в таком обличии! Ты наказала меня легко за мою дерзость - я могу видеть тебя, могу дотронуться до тебя! Как счастливо я могу теперь умереть!..
        - Куда вы шли? - спросил Алексей.
        - Зачем ты спросил? А, я поняла. Ты хочешь испытать меня, спутник Люцифериды… знаю ли я… Да, я знаю! Это грех, поклоняться Ему, но это малый грех, малый… нам, живущим внизу, под градом из чёрного камня и дождём из чёрного яда, не оставлено другого, как притворно поклоняться Ему! Но теперь у нас есть ты, Люциферида… и я говорю Ему: ложный Бог! Тьфу! - она вытянула шею и слабо плюнула в сторону замка. Плевок повис на щеке. И как бы в ответ со стороны брошенных на тропе корзин донеслось слабое мяуканье.
        Саня в два прыжка одолела расстояние до корзин, открыла одну - и отшатнулась, прижав запястье к губам. Открыла вторую. Она смотрела в неё долго, очень долго…
        - Что там? - спросил Алексей.
        - Дети…
        - Это не настоящие дети, спутник, - сказала старуха, и в голосе её звучало хитрое торжество. - Это ублюдки, прижитые Миленой от подземного жителя. Мы редко отдаём Ему - тьфу ещё раз, и ещё, и ещё! - настоящих детей…
        Алексей не дослушал. Старуха бормотала что-то несуразное, но он уже был у корзин.
        Проклятье, подумал он. Не знаю, подстроено это или приключилось само… но если подстроено, то подстроено хорошо… добротно… А если само - то я просто не знаю, что нам дальше делать.
        Мы опять прилипаем. Или - карабкаемся из песчаной ямы…
        Было, было и такое. Сколько мне тогда лет?.. десять? двенадцать? По крайней мере, задолго до четырнадцати, до Посвящения. Каждое утро - подъём с рассветом, голышом в море, а из моря, мокрые - в лоб на песчаный склон. Вечером дядьки ровняли его, сбивали образовавшиеся после предыдущего штурма выступы и ямки. И вот на это, на жалкие десять метров, уходило когда час, когда полтора. В зависимости от росы - обильная была роса или так себе. Но к концу лета и этот склон стал казаться ничем - его пробегали сходу и удивлялись, чего же так маялись поначалу…
        Дети. Маленькие. Годовалые. Мальчик и девочка.
        Ублюдки, прижитые от подземного жителя…
        Их можно взамен настоящих детей отнести в горы и скормить этому… ложному Богу…
        Чтобы не шёл каменный град и не лил дождь из яда…
        Люди. Ллюди… Что с них взять?..
        Но! Нам-то как теперь быть? С детьми?
        Он понял всё и почему-то испытал даже облегчение - потому что выхода ему судьба не оставила. Перестарались те, кто конструировал ловушку, кто загонял в неё…
        Алексей вернулся к старухе - задать ещё пару сугубо практических вопросов. Нет, старуху он вниз не понесёт. Спустится сам и пришлёт дюжих ребят с носилками. Без носилок её не спустить…
        Но оказалось, что никого присылать уже не надо. То есть - надо, но это уже не срочно.
        Старуха лежала, характерно сложив у горла руки. Он знал этот приём. Четырнадцать слов - и человека нет. Нет нигде.
        Ни в мире живых, ни в мире мёртвых…
        Что ж. Вольному воля.
        Собственная боль заставляла его по-злому завидовать этой старухе. Но нога слушалась, на тропу вставала твёрдо, так что следовало идти… и идти.
        Он закинул обе корзины за плечи и стал спускаться, иногда позволяя себе отшвырнуть ногой вниз по тропе ненужный здесь камень. Это была его маленькая месть мирозданию.
        Слышно было, как Саня идёт сзади с обоими фонарями. А если смотреть только под ноги, то легко можно поверить: обычный солнечный вечер. Солнце низко, но ещё долго будет светло…
        Ребятишки теперь пищали вдвоём, но он всё равно ничего не мог им предложить, кроме воды. А воды они не хотели.
        Глава одиннадцатая
        Кузня
        Люди жили вдоль ручья, вдоль текущей с гор воды. Дома они строили из тонких сланцевых плит. Наверное, здесь было нечто вроде условной ночи, когда Саня, Алексей и несомые ими два ребёночка въехали в поселение. Въехали на двух бесхозных осликах, до того пасшихся в блёклой траве. Странно: растительность здесь была: высокая, густая, сочная, но при этом какая-то отёчная и обесцвеченная - хотя, из самых общих соображений, ей следовало бы иметь тёмный, почти чёрный цвет. Но, вероятно, здешние боги не слишком хорошо разбирались в теории фотосинтеза…
        Сверху, при спуске с лугов, посёлок был почти не заметен глазу, зато хорошо угадывался обонянием. Пахло горелым углём и жиром, каменной пылью, копотью. Каменные крыши, заросшие травой и мхом, а кое-где и кустиками, полностью сливались с фоном, и Саня испытала что-то вроде стыда за свою невнимательность и тупость, когда обнаружила себя едущей не по лощине, как ей думалось, а по тесному кривому переулочку, над которым почти смыкались каменные плиты крыш, по сторонам темнели глубокие щели между домами - возможно, там были входы, потому что дверей в привычном смысле не наблюдалось, - и громоздилась какая-то тёмная утварь: корыта, мотыги, огромные казаны, сковороды и треножники…
        Несколько раз в окнах мелькали бледные пятна лиц, тут же отшатывались и исчезали. Саня, как условились, не то что не оглядывалась, но даже не поворачивала головы: смотрела строго вперёд.
        Алексей ехал позади: молча и - она не понимала, каким органом это улавливала, но, безусловно, не ошибалась - мрачно-торжественно. И корзины с мяукающими детьми у него на плечах ничуть не умаляли этой торжественности.
        Цокот маленьких ослячьих копытцев казался непереносимо-громким. Ослики были подкованы на передние ноги. Глухой стук перемежался звонким.
        Переулок скоро вывел их на подобие площади, и Саня почувствовала, как спину её сводит холодом. Это была та же самая площадь, по которой они бродили… так давно. Вот это - дом аптекаря, а вон туда - к трактиру, а вот здесь должен быть вход в погребок, но его почему-то нет, и это неправильно…
        Площадь была совершенно не похожа на ту, но это не говорило ни о чём. Буква "А" - всегда буква "А", написанная ли первоклассником в тетради, отпечатанная ли типографским шрифтом, нарисованная ли придворным каллиграфом…
        Алексей легко сошёл с ослика, поставил на землю корзины, помог Сане. Первые шаги дались ей с трудом, но нужно было держать себя, и она держала.
        Посередине площади Алексей расстелил свою куртку и жестом предложил Сане садиться. Она села, поставив один фонарь справа, а другой слева от себя. Выпущенные из рук, они чуть померкли, но сохранили тот чудесный тёплый спектр, который придавал лицам лёгкий персиковый оттенок. Алексей почтительно опустился перед нею.
        - Странно, - сказала Саня, - мы так давно вместе, а я всё равно ничего не знаю о тебе…
        Она чувствовала такую усталость, что ей показалось даже, что она упала и умерла, а её место заняла другая, запасная Саня. Из того набора, который однажды развернулся перед нею, как пёстрый веер. Любопытная простушка в белых носочках…
        - Обо мне? - как-то устало-удивлённо переспросил Алексей и потёр рукой ногу. - Что обо мне можно не знать? У меня нет ничего такого…
        - Так не бывает. Ну, например… Твои родители живы?
        - Мать жива. Я вижу её изредка.
        - Ты её любишь?
        - Это вопрос… - и Алексей надолго задумался. - Наверное, не люблю. Ужасно звучит, да? Ничего не попишешь. Она приложила немало усилий, чтобы я мог так сказать.
        - Вот видишь? А ты говоришь - ничего такого.
        - Но это правда неинтересно и… достаточно неприятно.
        - А девушка у тебя есть? Невеста…
        - Нет. Была, но… Всё. Теперь нет. Ничего нет. Ни родителей, ни жены, ни дома. Так вот сложилось. Есть служба.
        - Она вышла замуж?
        - Её убили. Случайно. Походя. Я отлучился буквально на три часа…
        - Это тебя мучает?
        Алексей помолчал.
        - Нет. Опять, наверное, ужасно звучит? Но я… Говорили, что я туповат. Наверное, это так. У нас такая жизнь, что утонченные натуры не живут долго. А я вот живу.
        Далеко за границами светового круга наметилось какое-то движение, смутное и медленное: будто по кругу, не приближаясь и не удаляясь, скользят бесформенные тени.
        - Как ты думаешь, мы выберемся отсюда? - тихо спросила Саня, глядя мимо Алексея - туда, на тени.
        - Не знаю, - сказал он. - Я никогда не слышал о таких местах. И в картах их нет. Может быть, мы прошли насквозь через всю Кузню… - (или забрели в какой-то запретный её угол, что более вероятно, добавил он про себя). - Выберемся, - вдруг решительно сказал он.
        Может быть, отступившая вдруг боль вернула ему самоуверенность? До ноги уже можно было дотрагиваться - правда, это вызывало зуд и покалывание…
        - Слава можно начинать числить в мёртвых, лишь когда его кости побелеют под солнцем, - проговорила Саня с некоторым недоверием к себе.
        - Ты помнишь эту поговорку?!
        - Да. И кое-что ещё. Когда я… спала… Это были не те сны. Я будто читала. Просто слова - без книги, без… Ни на чём. Сами по себе. Светящиеся буквы. Некоторые слова совершенно нечеловеческие…
        - Постой. Не говори. Вообще никогда, если тебе вспомнились странные слова, не произноси их вслух. Ни в коем случае не произноси вслух ничего незнакомого. - Он заметил, что уголок рта Сани насмешливо дёрнулся. - Про себя - можно… А теперь скажи - они складываются во фразу?
        - Да. Ритмически - очень точно.
        - Четырнадцать слов?
        - Сейчас… Да, четырнадцать.
        - Назови мне… так… восьмое слово. Только его.
        - Восьмое, восьмое… Ага. "Ингунбрософтевеск". А что это? Оно - важное?
        - Интересно, кто же так постарался… Это очень важное заклинание, сестра. Освобождение души. Тот, кто произнесёт его вслух, исчезает и из мира живых, и из мира мёртвых. Он умирает мгновенно и абсолютно. Его уже не заставить подчиняться… как просто умершего. Но никто не знает, куда потом уходит душа этого человека. И ещё: когда произносишь слова, руки нужно держать вот так… - он показал.
        И тотчас из темноты с криками испуга, с громким плачем - метнулись люди.
        Они были слабы и медлительны, и Алексей сумел бы расшвырять их просто руками, но он даже не встал и позволил себя повалить на землю - просто потому, что ни малейшей угрозы от этих людей не исходило, напротив - они хотели ему только добра, одного только добра… Они с рыданиями, умирая от страха, хватали его за руки и отводили, отводили его руки от горла, от груди - не надо, без слов молили они его, не надо, не делай этого!
        А потом, вдруг словно опомнившись от своего безумного поступка, они сами повалились ничком на землю и замолчали, вздрагивая и ожидая расплаты.
        Судя по тем четверым, встретившимся на тропе, расплата здесь практиковалась одна - самая простая.
        - Вставайте, - сказал Алексей и посмотрел на Саню: подхватывай. - Мы не сердимся. Напротив.
        - Вставайте, милые, - сказала Саня. - Вы всё делали правильно. Я вами довольна.
        Несколько секунд - очень долгих секунд - ничего не происходило. Видимо, людям, распростёршимся ниц, никто никогда ничего подобного не говорил, и они не знали, что такие слова вообще могут быть произнесены.
        Потом бледные напрягшиеся спины дрогнули, вопросительно обмякли. Чуть приподнялась одна голова… другая. Показался робкий глаз, готовый закрыться в любой миг.
        - Вставайте, - ещё раз сказал Алексей.
        Лежащие начали приподниматься. На ноги они встать не смели, и кто попытался, того тут же притянуло к земле, но все-таки вот с такими - стоящими на коленях, руками в пыли, готовыми в любой миг пасть ниц - уже можно было вести разговор. И Алексей сказал:
        - Возьмите этих детей и накормите, - он кивнул на мяукающие корзины.
        Ужас плеснулся в глазах ближайших, но двое из тех, кто стоял (сидел?) в заднем ряду, бросились, не вставая с колен, исполнять приказание.
        Жители деревни, немного освоившись со странными гостями и поняв, что в ближайшее время им ничто не грозит, развеселились и будто слегка опьянели. На "вечер" объявлен был праздник, а пока - пока все выражали свою радость просто так, для себя. При этом они старались быть вежливыми и ненавязчивыми - и в то же время предельно услужливыми; это не вполне получалось.
        Сане и Алексею отвели лучший дом - жилище деревенского богатея Мертия, торговца и владельца моста. Сам Мертий с семейством удалился под кров старшего сына, оставив троих служанок и домоправителя Равула, толстяка с пронзительным высоким голосом; Алексей подозревал, что Равул - кастрат. Дом был невыносимо тесный, этакий многокомнатный курятник, сплошной камень, устеленный травяными циновками; полы чем-то нагревались, так что ступать по ним босыми ногами было приятно.
        Но отхожее место воняло.
        Завтрак состоял из отварной рыбы и румяных свежих овсяных лепёшек. Именно на лепёшки и накинулись Саня и Алексей, истосковавшиеся по хлебу. Равул это заметил, и потом, на обед, лепёшек оказалось раз в десять больше. Но это потом…
        Саня после завтрака сразу уснула - болезненным, лихорадочным сном. Алексей присмотрелся к ней спящей. Лицо кесаревны почернело, осунулось, заострилось - и теперь даже во сне ничем не напоминало лицо той девочки, которую он помнил. Он мог себе представить, как она устала. Даже ему, и тренированному, и подготовленному, всё это давалось очень непросто. Каково же - ей…
        И ещё одно: кто научил её освобождению души? Еванфия? Вряд ли посмела бы. Сам Домнин? Сомнительно, чтобы - девочку, ребёнка… И в то же время - вот он, факт. Разве что - Еванфия по поручению Домнина?.. Но тогда кесаревна должна знать многое, поскольку у Еванфии было время для обучения.
        Возможно, что и - знает. Есть способы прятать знания так глубоко, что никто и никак их не найдёт - пока не настанет час, или не прозвучит нужное Слово, или не сойдутся звёзды… Мало кто владеет этим умением - прятать - в совершенстве, вот многомудрый Филадельф владел, это точно, да и Домнин тоже - похуже, но владел.
        Но чтобы простая нянька-ведима…
        Что я знаю про Еванфию? Ведь ничего. Может быть, не так уж и проста она была.
        Никогда и ни в чём нельзя быть уверенным, имея дело с чародеями. Ни в чём и никогда. Взять того же Филадельфа…
        Кланяясь и приседая, вошла служанка Аврелия и доложила, что староста Кириак просит принять его для разговора. Алексей покосился на Саню. Саня спала, подложив ладони под щёку.
        - Для разговора только со мной, - сказал Алексей. - Люциферида отдыхает.
        Служанка поклонилась и попятилась, приглашая Алексея следовать за нею. Староста ждал под лестницей: крепкий лысый мужчина с хорошими умными глазами и будто бы надрезанным ртом.
        - Да пребудет вечная благодать на этом доме, - прижал руку к сердцу староста. - Не оскудеют сусеки его и не преломятся столпы, и будет прочной крыша и неколебимым основание. О спутник Светлоликой! Благодарю тебя за согласие побеседовать с грязным землепашцем…
        - Не нужно так говорить, уважаемый Кириак, - Алексей попытался улыбнуться и вдруг понял, что ему трудно улыбаться. - Труд ваш любезен тому, Кто Видит Всё. А я понимаю, что у тебя есть веская причина торопиться с разговором.
        - Да, о спутник, - и староста наклонил голову. - И причина эта страшна. Ты знаешь, о чём я говорю.
        - Знаю, - сказал Алексей. - Дети.
        - Да. Их уже понесли наверх. Они уже не здесь - и никогда здесь не будут. Тем более что они не настоящие люди, а ублюдки, ещё до зачатия предназначенные Ему. Им не станет здесь жизни, даже если мы их и примем.
        - Понятно, - сказал Алексей. - А мать их… Милена?.. что она делает?
        - Она… кормит их, о спутник. Она их кормит. Она же мать…
        - Я хочу её видеть. Потом, потом… - он жестом остановил старосту. - Я полагаю, мы справимся с этой трудностью, уважаемый Кириак. Теперь скажи мне вот что: те, кто встретился нам на тропе, откуда они приходят? Ведь среди них деревенских не было?
        - Да, о спутник Светлоликой. Деревенских среди них нет. Нас они называют рабами и относятся как к бессловесным рабам. Хотя… - он понизил голос, - мне кажется, что они сами-то и есть настоящие рабы…
        - Мне тоже так показалось, - согласился Алексей. - Во всяком случае, старуха с такой готовностью отреклась от своего ложного божества, что мне даже стало неловко. Будто она всю жизнь только об этом и мечтала.
        - Анимаида? Может быть, это и так, о спутник, может быть, и так… Живут они в обители, стоящей слишком близко от нас, и нет нам от них покоя. А стоит она аккурат под Преддверием, под отвесной скалой. Говорят, что Он мочится и испражняется прямо в их двор… и что они пьют ту мочу и лижут те испражнения…
        - Так стало не слишком давно, верно? - спросил Алексей.
        - Да… уже на моей памяти. Мне было лет восемь, когда пришли люди с мечами, убили нашего колдуна и велели поклоняться Ему. Сначала они забирали только овёс и свёклу…
        - А куда же тогда делись старые Боги? Неужели они уступили так легко каким-то самозванцам?
        - Я не знаю, уступили они или нет… Старик Самон - он умер прошлым летом, года не дожив до своей девятой девятины, - так он говорил, что по крайней мере трое бывших Богов ушли по дороге на Голубой Свет. Они… обиделись на людей. Потому что люди их предали. Они сделали людям так много хорошего…
        - А люди стали поклоняться тому, кто может сделать много плохого - и не делает лишь только из милости, - подхватил Алексей. - Ах, какая обычная история!
        - Что? Неужели… Люциферида?..
        Алексей чуть развёл руками - и промолчал.
        - Не смею больше докучать тебе, о спутник, - староста приподнялся, чтобы уйти, но Алексей жестом попросил его задержаться. Однако перед тем как начать свой разговор, он выдержал хорошую паузу.
        - Уважаемый Кириак, ты знаешь, наверное, что колдуны владели умением узнавать о мире и о человеке всё, не прибегая к прямым расспросам. И человек рассказывал им всё, сам того не замечая - и о себе, и о том, что знает, и даже о том, чего не знает и о чём не догадывается. Я считаю это достаточно бесчестным делом и стараюсь к этому умению не прибегать - по крайней мере, без ведома того, с кем я беседую. Не позволишь ли ты мне порасспросить себя? Я даю слово, что не буду пытаться узнать о тебе и твоей деревне ничего, что ты сам бы не хотел сказать. Меня беспокоят люди, живущие в обители под скалой.
        - Но я ничего не знаю о них… почти ничего. И всё, что я знал, я сказал тебе.
        - Тебе это кажется - что ты не знаешь. А на самом деле ты всего лишь не отдаёшь себе отчета в своих познаниях. И я вижу, что ты по-настоящему боишься узнать что-то ещё… Если хочешь, я сделаю так, что ты даже и не поймёшь, узнал я что-либо из нашей беседы или нет.
        Староста задумался, однако ненадолго.
        - Хорошо, о спутник, - вздох его был еле слышен. - Но я действительно хотел бы остаться в неведении…
        За полтора часа беседы знания Алексей об этом замкнутом мирке существенно пополнились. Велика была странность его, именуемого Дворок. По преданию, каменный свод воздвигся сам собой над головами людей девять поколений назад, и нынешнее новорождённое должно оказаться последним, кто этот свод видит, - но как именно состоится конец мира, предание умалчивало. Интересно, что и после воздвижения свода продолжалась смена времен года, росли деревья и злаки, шли дожди и прилетали ветра и птицы, но многие, отправлявшиеся искать выходы, возвращались ни с чем - если, конечно, возвращались. Дважды разражались религиозные войны, в первой из которых победили колдуны (победили так, что от их противников не осталось даже воспоминаний, и никто не может сказать, с кем они тогда сражались), а во второй колдуны затеяли драку между собой и, очевидно, перестарались. Потому что в мире вдруг завелась нечисть, которой тут не было сроду и о которой никто и не слыхал прежде…
        Голубой же свет, рассеивающийся по своду и создающий сумерки днём, вытекает из-за высоких скал на юге; туда ведёт мощёная дорога, по которой никто не ходит, потому что ушедшие не возвращаются. Говорят, что этой же дорогой отбывают души умерших.
        По дороге этой ходу вёрст семьдесят известных - и никто не знает, сколько дальше, за скалами.
        Всего Дворок имеет вёрст сто поперёк - в самом широком месте, - и вёрст триста вдоль. Говорят, в дальнем конце его есть две дыры, из одной вытекает чёрная река, в другую она проваливается. Людей, по разному счёту, то ли девятерная девятина девятерных девятин, то ли чуток побольше… А ещё там, где кончается известная часть мощёной дороги, живёт Мантик, который знает будто бы всё - но который требует от людей невозможного за свои ответы…
        Староста наконец откланялся и ушёл, вымотанный напряжённой беседой, а Алексей как сидел, так и продолжал сидеть на низкой резной скамеечке, привалясь к стенной циновке. На ней плетельщик то ли намеренно, то ли случайно сплёл узор из длинного ряда рун "отилия", "йера" и "ингус". Что ж, устало подумал Алексей, возможно, именно эта циновка принесла в дом достаток… Сам он в силу рун не верил - Аникит одинаково легко перерубал клинки и рунические, и простые, - но знал при этом, что всяческие знаки и амулеты сильны не столько сами по себе, сколько устроением и гармонизацией сил своего обладателя.
        Он вспомнил об Аниките и загрустил…
        Саня проснулась будто от удара, вскочила. Было полутемно. Откуда-то доносились негромкие возбуждённые голоса: там то ли ругались, то ли ликовали шёпотом. Тут же зашелестели лёгкие шаги, и вбежала, согнувшись и касаясь руками пола, темноволосая бледнокожая девушка. Саня вспомнила её, потом место, где находилась, потом всё остальное.
        Тоска, подлетев незаметно, вдруг накрыла её с головой.
        Это из-за сна, попыталась доказать она себе, это всё сон… она видела очень плохой сон, забыла его начисто, вспомнила на секунду и опять забыла. Но глаза её были мокрые, и подушка тоже была мокрая. Она оплакивала кого-то из тех, кто дорог…
        Мелиора. Крайний Север, полуостров Дол
        Дозорные на маяке Красный Камень заметили корабли сразу после восхода и сначала не поверили своим глазам - так их было много, тёмных низкосидящих кораблей, что сливались они в сплошную полосу. Но уже полчаса спустя в зрительные трубы различимы стали идущие впереди гаяны, узкие и длинные, которые и с одним рядом вёсел способны обогнать ветер, и следующие за ними на расстоянии более тяжёлые хеланды, а дальше дромоны и огромные неповоротливые барги - всего числом около трёхсот…
        На маяке зажгли условленный тревожный сигнал, и по цепочке постов сигнал этот понесся в Столию, дорогой попав и в северный Бориополь к Вандо Паригорию, и продолжив от Столии путь на юг, в Петронеллу к Вендимианам. Это мало что значило: северная оконечность Мелиоры, полуостров Дол, был слишком неудобен для обороны. Голый, каменисто-песчаный, он почти не имел населения - только на восточном побережье его в рудниках добывали медную руду и тут же плавили в большой и одной из самых старых кузниц. Высаживаться на Дол можно было в любой точке побережья: здесь не существовало ни мелей, ни рифов. Но и для вторгающихся этот участок суши имел ценность скорее символическую: от прочей Мелиоры его отделял перешеек в четыре версты шириной, скалистый и труднопроходимый; единственную пробитую в скалах дорогу, ведущую к рудникам, перекрыть можно было силами нескольких сот бойцов. И как плацдарм для накопления сил полуостров не слишком годился: на нём почти не было источников воды - только в районе всё тех же рудников; но как поступают с ручьями и колодцами перед лицом наступающего врага, полководцы Конкордии хорошо
знали…
        Тем не менее корабли шли к Долу.
        Высадка началась в час пополудни. Первые гаяны ткнулись носами в песок, из них просто через борта посыпались в мелкую воду саптахи и крайны, в лёгких доспехах и с лёгким оружием. Им никто не противостоял.
        Гаяны стремительно отхлынули от берега, освобождая место для тяжёлых кораблей. Те подходили медленно, останавливались в отдалении, спускали в воду сходни. По сходням сводили лошадей, завязав им глаза. Панцирная пехота грузилась в лодки; панцири, впрочем, солдаты не надевали - понимая, что боя не предстоит. Высадка длилась долго, до вечера. К вечеру по всему побережью горели костры. Дрова для них тоже привезли корабли…
        Лишь одна попытка сопротивления была оказана. Шестеро стражей маяка отказались сдаться, заперлись в башне и продержались полтора часа, посылая через бойницы арбалетные стрелы в конкордийских воинов. А когда те выжгли, наконец, толстую дверь из морёного дуба и ворвались внутрь, их ожидал ещё рукопашный бой на винтовой лестнице… Поняв, что нахрапом маяк не взять, хитроумные крайны набили нижнюю площадку хворостом, облили каменным маслом и подожгли.
        Загудело пламя…
        Трое уцелевших стражей засели на верхней площадке и стреляли до тех пор, пока не вспыхнул медный переплёт фонаря… Тогда они бросились вниз.
        Зелёный огонь полыхающей меди был виден далеко…
        Мелиора. Двор Кесаря
        Вечером этого дня умерла августа. Впав в нерешительность сразу после нападения мёртвого Гроздана Мильтиада, она стала медленно угасать, и всё же смерти её не ждали так скоро. Она присела отдохнуть после ужина, прикрыла глаза и незаметно перестала дышать…
        Глава двенадцатая
        Кузня
        Теперь у них была повозка, запряжённая двумя осликами, маленькая, но удобная, устроенная так славно, что на отдыхе за пять минут преображалась в домик; хороший запас еды, две тёплые попонки для осликов и ещё тючок всякого тёплого тряпья для пассажиров. Милена, то ли от природы такая угрюмая и молчаливая, то ли пришибленная упавшим на неё и счастьем, и несчастьем одновременно, не замечала ничего, не отпускала детей с рук и шёпотом напевала им что-то, испуганно поглядывая в спины таких добрых и таких бессильных богов…
        Не удалось жителей деревни ни уговорить, ни подкупить, хотя Саня и благословила все фонари, пошептала над ними, поводила руками… познакомила их заново с владельцами - и теперь фонари не только у неё в руках источали лёгкий солнечный свет, но и в руках жителей деревни… Не было предела их радости. Они готовы были на всё, хоть самим бросить домА и идти с Люциферидой, но - но только не оставлять в деревне детей, которых уже понесли наверх.
        Страх был сильнее людей.
        Уютное цоканье маленьких копыт, лёгкий ход колёс, облитых цельной резиной - чуть подкопчённым млечным соком рыхлого кустарника, растущего в изобилии повсюду, - тёплый сухой ветерок в лицо… фосфоресцирующие светлые леса, более светлые, чем свод над головой, и луга, источающие лёгкий запах свежеиспечённых булочек с маком… на них цвели россыпями белые цветы и паслись вдалеке смутные козы… Умиротворение, нашла слово Саня.
        У-миро-творение…
        Миро-творение, достигшее финала. Финишной черты.
        Завершения.
        В какой-то момент она будто бы посмотрела на себя с большой высоты - при этом оставаясь собою, не покидая тела. Маленький человечек в ненужном пути…
        И всё же… всё же ей хотелось вперёд. Не только назад. Но и вперёд.
        Они почти не разговаривали в дороге. Алексей был задумчив, и Саня щекой ощущала его непривычную растерянность.
        - День сегодня среда… - сказал он однажды вслух и сам этого не заметил.
        Весть об их проезде бежала далеко впереди них, и от всех придорожных деревень к ним шли люди и просили благословить фонари и домашние светильники, а однажды мальчик принес просто банку со светляками, и Саня благословила банку. Только потом она задумалась: банка была слишком обычной, стандартная литровая банка… здесь знали стекло и делали из него вещи, но это было дутое стекло. Она сказала про банку Алексею, он кивнул, ничуть не удивившись: да, конечно…
        Начала того, что называлось мощёной дорогой, они достигли к исходу первого дня пути.
        Здесь была когда-то деревня - большая деревня. Может быть, она даже называлась городом. Видны были остовы высоких домов - в три, а то и в четыре этажа. Огромные высохшие деревья с обломанными сучьями стояли в два ровных ряда, обозначая, наверное, то, что было главной улицей, или бульваром, или парком. Полуразрушенный мост вёл через сухое ложе неширокой речки.
        От моста влево, в сторону от развалин, шла пробитая в кустарнике колея. Там светились несколько огней - лиловых, или синеватых, или вообще непонятно каких: трудно подобрать в языке людей определение нелюдского света.
        Это оказался постоялый двор, предназначенный вообще непонятно для кого: здесь был такой очевидный тупик, такой дальний угол, что содержание постоялого двора никак не могло оправдаться - но вот оправдывалось, видимо…
        Ох, подумала Саня, это уже не парность, это тройственность какая-то… точно так же они въезжали в профилакторий (давным-давно, в тумане), и в трактир в городке Лиль… и ей пришло в голову, что вообще ничто не изменилось, что вообще нет и не бывает никаких вторых и третьих разов, а происходит одно и то же событие, просто она видит его с разных точек. Интересно, понимает ли это Алексей?..
        Алексей это понимал. Их крутило в воронке, заканчивался третий оборот, и совершенно неясно, где дно и чем вообще всё кончится. Никто не знал Кузню досконально… и Алексей подозревал, что и сам Велес не знал её.
        А если знал, то держал знания при себе.
        Из водоворота же следует выбираться так: набрать в грудь воздуха и нырнуть поглубже… и куда-нибудь выбросит. Выбросит-выбросит, грех сомневаться.
        Забор постоялого двора был глинобитный, а сам дом представлял собой совершенно фантастические сооружение из каменных брусьев и сложнейшего деревянного каркаса, предназначенного словно бы для того, чтобы накидывать сверху то ли маскировочную сеть, то ли шатер.
        Изнутри огромный дом казался совсем маленьким. Всего лишь два массивных стола с лавками стояли в комнате, а за буфетной стойкой пространства хватало лишь на то, чтобы повернуться. Низенькая приоткрытая дверь из того пространства вела, кажется, вниз. Вдоль комнаты над входной дверью проходила галерея - так низко, что при входе Алексей приложился теменем к балке.
        - Эй, хозяева! - позвал он.
        Не сразу в ответ зашаркали шаги, заскрипели ступени, и из дверцы показалась высокая костистая старуха. Алексей вздрогнул: так похожа она была на ту, встреченную на тропе…
        - С прибытием, гости, - сказала старуха спокойно.
        - Здравствуйте, тётушка, - поклонился Алексей. - Переночевать и поужинать. То есть сначала поужинать…
        - И ослики, - сказала Саня.
        - Осликам проще всего, - сказала старуха. - Есть и отруби, и сено. Ужин… холодное мясо, хлеб, пиво. Ночлег… что-нибудь придумаю.
        На светящуюся плошку, над которой Саня провела рукой - и полился чистый тёплый свет, - старуха посмотрела равнодушно. Кинула взгляд и тут же забыла.
        - Неужели заняты все комнаты? - чуть притворно удивился Алексей. - Мне показалось…
        - Комнаты свободны, - сказала старуха. - Просто много лет здесь не останавливается никто.
        Робко, бочком, вошла Милена с детьми. Встала так, чтобы занимать поменьше места.
        - Ваша рабыня? - кивнула на неё старуха. - Может спать на галерее. Смешно - у меня осталось немного кислого молока. Как раз поесть этим детям.
        - Сколько с нас? - спросил Алексей.
        - Шесть с половиной. Заплатите утром. Сразу за всё. Сейчас принесу еду. Подождите.
        Она медленно спустилась вниз. Алексею вдруг показалось, что там, внизу, зашептались. Он попытался прислушаться, но вдруг хором завопили до того молчавшие дети. Испуганная Милена забилась в угол, суетясь, расстегнула стёганую фуфайку, стёганый же халат, стала прикладывать детей к груди; дети грудь не брали, им нужно было что-то другое…
        Наконец они всё-таки замолчали и зачмокали, но до того слаженно и громко, что Алексей не стал обострять слух. Уже потом он подумал, что зря остерёгся, но тут как раз старуха возникла вновь, ловко неся большой деревянный поднос с глиняными мисками и большим стеклянным кувшином, полным тёмного пива с толстым пластом пены под горлышком.
        Милена подошла к столу не сразу. На неё пришлось посмотреть, нахмурясь.
        Разварное мясо было обёрнуто какими-то большими пряными листьями, не похожими на капустные, и обвязано толстыми белыми нитками. Лепёшки, поданные к нему, были очень тонкие, местами почти прозрачные. Это было вкусно - а вот пиво немного перестояло, выдохлось. И всё же Алексей выпил две полные кружки.
        - Тётушка, - обратился он к старухе, - а почему, собственно, у вас так редки постояльцы? Пообедать люди заходят, а спят где-то в других местах?
        - Люди глупы, - сказала старуха. - И легковерны.
        Она повернулась и направилась к лестнице, ведущей на галерею.
        - А как вы управляетесь с хозяйством в одиночку? - спросил Алексей вдогонку.
        Старуха оглянулась на него, поджала губы, но ничего не ответила.
        Среди ночи Алексей неслышно поднялся, медленно, по миллиметру, открыл дверь и стал слушать. Приглушённые звуки наполняли этот дом, бродили по нему - непонятные, но вроде бы безопасные.
        Алексей с годами уверился: число опасностей в мире велико, но всё же ограничено.
        Сначала он выделил и забыл звуки обычные: сонное посапывание Сани, тихое - тишайшее, настороже - дыхание Милены, возню двойни… Потом он стал искать старуху. Долго не было ничего, зато под полом будто бы волокли по неровному что-то мягкое и тяжёлое. Проволокли раз, другой, третий… Бульканье. Подземный тяжёлый вздох.
        Как на болоте…
        Бывают ли подземные болота? Дурацкий вопрос. А пещеры сто на четыреста километров - бывают? Не отвлекайся…
        Хихиканье - шёпотом - под столами. Мелкие шажки. Мышка пробежала…
        Шорох быстрых крыльев. Вот, перед лицом… Чему не верить: глазам или ушам?
        Потрескивание снаружи. За прочными каменными стенами. Кто-то медленно карабкается по деревянному каркасу. Тяжёлый и ловкий. Как плакач…
        Что делать плакачу на самом дне Кузни?
        А теперь - будто высыпали из мешка ворох смятых бумажек…
        Алексей посмотрел на потолок. Толстенные балки, на которые уложены сланцевые плиты. Неплохо подогнанные, стыки забиты мхом. Из мха нитями свисают травинки, длинные и анемичные… и эти травинки подрагивают. Будто сверху кто-то ходит, но ходит абсолютно неслышно.
        Так не бывает.
        А вот и настоящие шаги. Снизу, по лестнице… двадцать ступенек, двадцать пять… двадцать семь. Скрипнула дверца.
        Не старуха. Кто-то другой.
        Алексей вынул из-за пояса пистолет.
        Шаги человека, привыкшего ходить по камням. Обувь мягкая, стопа обхватывает камень…
        А вот и старуха. Откуда она взялась? Неужели сидела так долго и так неслышно? Не может того быть…
        Однако же - факт налицо.
        Внизу заговорили, и Алексей обомлел. Говорила старуха и говорил мальчик, у которого ломался голос. Разговор шёл на гарди - древнем языке имперских магов-огнепоклонников. И если для магов это был язык молитв и заклинаний, то здесь, похоже, происходил скучный обмен мелкими раздражёнными ругательствами…
        Судорожно вспоминая все выражения на гарди, которые он помнил, Алексей пытался уловить, о чём идёт речь. Мальчик, кажется, что-то предлагал старухе, та отказывалась брезгливо. Похоже, ей требовалось что-то другое, она несколько раз повторила: "кром", "кром", "кром"… Кром, попытался вспомнить Алексей, что-то странно знакомое…
        Нет, не всплывает.
        Мальчик попытался выпросить что-то у старухи, Алексей уловил и заискивающие нотки, и спрятанную за ними усталую ненависть. И это "что-то" у старухи явно было, но получить за него она желала лишь "кром"…
        Понятно было, что это не первая попытка договориться. И, может, не десятая даже.
        Потом старуха, ворча, поставила что-то на стол, мальчик быстро сел и начал есть - тоже быстро и жадно. Алексей почти видел его: сидит, склонившись над миской, пряча глаза… Так едят воспитанные, но очень голодные люди: торопясь - и стесняясь своей торопливости.
        Алексей так внимательно вслушивался в происходящее внизу, что шум движения позади почти застал его врасплох. Он повернулся, одновременно уходя от возможного удара…
        Перед ним стоял Железан.
        Невозможно было проникнуть в эту комнатку! Два оконца, что две бойницы - и всё! Но Железан стоял, приложив палец к губам, и показывал на дверь.
        Алексей так же тихо, как открывал, прикрыл её.
        Потом повернулся к молодому славу.
        И только теперь понял, что перед ним стоял не живой человек. Чёрный провал окна просвечивал сквозь его плечо…
        - Железан… - прошептал Алексей. - Ты почему здесь?
        Не отвечая - призраки молчат - слав развернул на уровне его глаз бумажный лист. Печатными буквами написано было следующее:
        "Высадка начнётся в ближайшие дни. Торопись, Пактовий. Астерий засылает свои креатуры в Кузню. Возвращаться обычным путём тебе нельзя. Посылаю Железана, он знает тайную дорогу".
        Вместо подписи стоял знак: три свившиеся верёвкой змеи. Якун. Многомудрый Якун Виссарион. Это хорошо…
        - Ты знаешь путь? - спросил Алексей.
        Железан кивнул.
        - Собираться сейчас?
        Покачал головой, показал на фонарь и за окно: утром.
        - Мы пойдём к перевалу?
        Кивок, пауза, отрицательное покачивание.
        - В сторону перевала, но к другой цели?
        Кивок, кивок.
        - Хорошо, Железан. Ты должен что-то ещё сообщить мне?
        Железан кивнул, вынул ещё несколько свёрнутых бумаг. Стал разворачивать и держать перед глазами Алексея, пока тот не прочёл всё до конца. Аккуратно свернул и сложил в карман. Во взгляде его Алексею почудилось сочувствие.
        "Чтоб тебя жалели мертвецы", - вспомнилось Алексею материнское напутствие, оно же проклятие. Что ж, мамаша - вот и начало сбываться… ещё не жалеют, но уже сочувствуют.
        Железан тем временем достал кусочек мела, подошёл к стене и написал: "Отдохни, я посторожу". Это было заманчивое предложение. Конечно, мёртвые не спят…
        - Что там творится? - Алексей показал вверх и вниз.
        Железан махнул рукой: пустяки, мол.
        - Ладно, сейчас… - Алексей содрал через голову свитер, остался в шерстяной рубашке. Расстегнул ворот. Взъерошенные волосы пригладил с одной стороны. Сунул пистолет в карман. Нарочито громыхая ботинками, вышел на галерею и, натыкаясь слепо на стены, стал спускаться вниз. Разговор затих в тот ещё момент, когда он открывал дверь.
        Внизу, освещённая неярким светом фонаря, сидела одна старуха.
        - Не спится, тётушка? - он подцепил фонарь и пошёл в отхожее место, в чулан под лестницей.
        - Я никогда не сплю, - сказала старуха вслед, хотя могла бы и промолчать.
        Алексей заперся в чулане и, пока отливал, поднял фонарь повыше и осмотрелся. Ага, вот - есть. Под самым потолком. Крупный паук-домовик, тварь робкая и безобидная, хотя с виду и устрашающая. Алексей поймал его (не руками, конечно) одним движением. Выходя, оставил дверь приоткрытой.
        - Отчего же так, тётушка? - продолжая прерванную приятную беседу, спросил он старуху.
        - Украли мои сны, - ответила она. - Украли, вражины. Двенадцать лет уж…
        - Двенадцать лет! - изумился Алексей. - Надо же… Я вот ведь что хочу спросить: подпол у вас - вот. И отхожее место - вот. Оно как получается: в одну кучу всё?
        Старуха меленько засмеялась.
        - Так ты, солдат, не знаешь, куда пришёл, что ли? Дом этот - навершие подземного мира, так устроен по велению самих подземных жителей. Мы бросаем им то, что бросаем, а уж они разделяют золото и тлен…
        - Подземные… жители… - Алексей задумался. - И что же, они сами выходят оттуда… иногда?
        - Я слышала о таком, но ни разу не видела этого сама, - сказала старуха. - Их мало кто видел. Разве что твоя рабыня.
        - Как ты узнала, тётушка?
        - На этих женщинах остаётся несмываемый след. Неужто ж ты сам не чувствуешь его?
        - Пожалуй, что и не чувствую…
        - Что же ты чувствуешь тогда…
        Алексей поговорил с нею ещё о чём-то незначащем и поднялся наверх. Паук тем временем пробежал вдоль стены, перелез через стойку и скользнул за дверцу. Алексей ощущал в себе его маленький страх.
        Жалко, не умею по-настоящему смотреть, подумал он мельком. Не успел научиться…
        Из комнаты Сани доносились какие-то новые звуки. Алексей отбросил всё и распахнул дверь. Но долей секунды раньше, уже обрывая, но ещё не оборвав нить, соединяющую его с паучком, он уловил быстрые лёгкие влажные шаги трёх или четырёх пар ног…
        Над кроватью Сани склонились две фигуры. Чуть тлеющий светильник на столе не позволял рассмотреть детали, но глаза - огромные, с глубоким красным отсветом - запечатлелись сразу.
        Потом уже Алексей восстановил по памяти то, что увидел: одна фигура зажимала Сане рот, а вторая стаскивала с неё одеяло… Но в тот момент ему было не до рассматривания положений тел.
        Он ударил того, кто был ближе к нему, ударил без подготовки, несильно, зато быстро - так быстро, что тот просто не успел понять, что с ним случилось. Зато успел второй - тот, который зажимал рот Сане. Он взвился вертикально к потолку, ухватился руками непонятно за что - потолок был почти гладкий, без видимых выступов - сложился, качнулся вперёд и бросился в лицо Алексею со скоростью стальной распрямившейся пружины. Алексей едва успел повернуться боком и закрыться от удара по глазам. Противник его чудом извернулся в тесном пространстве у двери и тут же подпрыгнул, касаясь руками пола. Был он, наверное, ростом Алексею до плеча, голый по пояс и в лоснящихся штанах. Он подпрыгивал ловко и мягко, как обезьяна, готовый в любой миг броситься и разорвать. Алексей с притворной неловкостью замахнулся, дождался прыжка противника и встретил его толчком ладони в лоб. Хрустнули позвонки…
        Саня села в кровати, прижав к груди одеяло. Алексей левой рукой выхватил её оттуда, правой - достал пистолет. Он думал, что у них есть ещё секунд пять, но ошибся.
        Дверь вылетела, и два стелющихся над самым полом существа ринулись на них. "Марголин" хлопнул дважды. Алексея чем-то полоснули по ноге, по невезучей левой ноге, он устоял. Сейчас следовало ожидать, что полезут остальные, он выждал до счёта "двенадцать" - никого не было. Тогда он заставил себя понять, что остальных не будет…
        Милена ничком лежала на полу. Кровь не текла. Алексей перевернул её - и отпрянул. Лицо женщины было страшно деформировано, буквально вдавлено внутрь себя. Из открытого рта выпирал огромный язык.
        Внизу голосила старуха.
        Корзин с детьми нигде не было.
        И Железан исчез - как будто и не приходил…
        Но надпись на стене осталась. "Отдохни, я посторожу". Тонкие буквы, еле угадываются - но складываются в слова.
        Ох, как отдохнул бы я, воспользуйся предложением…
        Неужели ты меня предал, Железан? И лгал про обходную дорогу? Или… просто так совпало? Говорят, бывают ещё более дикие совпадения…
        Но если совпадения - то верить мне запискам Якуна или не верить?
        Не знаю.
        И не узнаю, покуда не проверю сам, на своей шкуре…
        Наверное, подло было уходить, бросив старуху наедине с трупами четверых подземников, женщины Милены и с искалеченным мальчиком - но Алексей был твёрд. Во всяком случае, он надеялся, что мешочек монет будет нормальной компенсацией за эту подлость.
        Впрочем, он согласился сделать крюк, заехать в разрушенный "город" и по плану, начерченному старухой на плитке сланца, разыскать лекаря.
        Мальчика, который осмеливался лазать по подземельям и углубляться в подземелья в поисках какого-то нужного старухе "крома", подземные жители грубо кастрировали. Кровь никак не унималась.
        Полураздавленный паучок ещё несколько часов дёргал ногами на лестнице, но Алексей его уже не слышал.
        Глава тринадцатая
        Кузня
        Когда кончились леса и дорога потянулась по пологому плоскому склону среди обломков скал и растущей пучками высокой белой травы, стало заметно теплее. Ослики брели шагом; их не подгоняли.
        Вдоль дороги из-под камней торчали колючие чёрные узловатые прутья - то ли кустарник, то ли трава. Ослики на ходу срывали два-три побега и долго ими хрустели.
        О случившемся пытались не говорить, но молчание получалось ещё более тяжёлым. Алексей испытывал сложное чувство. С одной стороны, дети были обузой, страшной обузой. Он так и не решил, что с ними делать и где оставить. Теперь обуза эта была с него снята. Но таким способом… такого исполнения своих желаний он не хотел. Если же это не исполнение желаний, то, значит, он и Саня послужили марионетками для неведомых вершителей судеб людей этого мира, безвольными тружениками рока. Это неприятно вдвойне… и многое объясняет: например, странную душевную расслабленность, охватившую его накануне визита подземников.
        Но эта расслабленность могла быть вызвана и простой усталостью, возразил он сам себе. Семижильный, да. Но не тридцати и не сорока… Отупение, как у бессменных часовых. Ожидание нападения становится чем-то самодовлеющим, и собственно нападение воспринимается уже как нарушение то ли условий какого-то договора, то ли правил игры…
        Возможно. И всё равно в том, что произошло, содержался какой-то второй смысл. Важный не для них двоих, а для тех, среди кого лежал их путь. Он попытался взглянуть на это чужими глазами, но не сумел.
        И правда, устал. Очень устал.
        Не думать об этом. Когда думаешь об усталости, то лишь подманиваешь её. И он стал думать о холодном северном острове Мариамна, где их, мальчишек-новиков, обучали приемам отважного боя…
        Когда шли к Кузне, Апостол и Железан рассказывали ему о том, как сами проходили службу на острове Мариамна. Это были одни и те же смешные истории, повторявшиеся из года в год.
        Про явление призрака Железана Алексей решил пока молчать.
        - Мы тут как в лабиринте, - сказала вдруг Саня. - Только стены не твёрдые, а вязкие. Или осыпающиеся, не знаю. Можно свернуть в любом месте, но далеко не уйдёшь…
        - Да, - сказал Алексей. - Жизнь вообще так построена. Не замечала?
        - Замечала… - это получилось зло. - Ещё как замечала. Что ты делаешь?
        - Дудочки.
        - Будем играть и петь?
        - Петь - это отдельно… Хотя мысль неплохая. Давно мы с тобой не пели.
        - Ни разу, - сказала Саня и тут же усомнилась. - Или… раньше?
        - Раньше, - сказал Алексей. Не переставая водить ножом - стружка вилась тонкая и ровная, словно белый бумажный серпантин, он негромко завёл: - Когда на небе полная луна,
        садится дева Анна у окна,
        садится дева Анна и гадает на меня,
        когда на небе полная луна.
        Снимает дева Анна крестик свят,
        пусть ангелы небесные поспят,
        пусть ангелы небесные во сне меня узрят -
        снимает дева Анна крестик свят.
        В пении этом Сане вдруг послышался звук шагов проходящего строя, позвон оружия…
        Во блюдечке серебряном вода,
        она не помутнеет никогда,
        она не помутнеет, не покажет на меня -
        во блюдечке серебряном вода.
        И свечечки горючий огонёк
        облизывает тихо фитилёк…
        Что-то случилось. Старинная славская песня будто сорвала пелену с глаз, будто… будто позволила ей что-то. Саня набрала полную грудь воздуха, выдохнула осторожно… и не выдержала.
        Она не знала, о чём плачет. То есть знала, конечно… но не хотела называть это даже про себя. Поэтому лучше думать - что ни о чём. Или обо всём сразу.
        Потом, когда слезы кончились (она сидела прямо на дороге, в пыли, уткнувшись Алексею в плечо, он гладил её по голове, что-то шептал, успокаивал…) и можно было посмотреть по сторонам, она так и сделала - встала, легко опершись на плечо Алексея и тем же жестом как бы велев ему оставаться на земле, и посмотрела сначала назад, потом вперёд.
        Позади из разных оттенков серого складывался пейзаж: реки, леса, поля, деревни… Испарения поднимались к своду, превращались в туман и падали вниз. Посередине всего возвышалась не такая уж высокая гора с обширным замком на вершине. Они уже поднялись выше этого замка, и видны были все стены его и башни, и заключённые в стенах леса, и большое чёрное озеро на вершине, куда и падала тонким, но непрерывным потоком вода со свода. Этот мир населяли существа, оставшиеся тёмной тайной друг для друга, а потому ставшие друг для друга заменой настоящей судьбы и настоящего провидения.
        Это было по-своему интересно…
        Впереди, там, где сгустившийся под сводом туман почти касался дороги, светилась голубая полоска. И при взгляде на эту полоску начинало светиться и чуть пульсировать золотое пятнышко в глазу…
        И ещё пробудила эта песня незнакомое чувство мрачного торжества. Саня вдруг поняла, что только что одержала над кем-то важную победу, за которую заплатила очень дорогой ценой - хотя что это за победа и что за цена, она пока не знала и поняла много позже…
        А я лежу за краешком земли, - вспомнила она недопетое, -
        головушка удалая в пыли.
        И сердце от разлуки уж не стонет, не болит,
        ведь я лежу головушкой в пыли… - Вот, - подал дудочку Алексей. - Если нужно будет меня позвать - подуди. Я услышу… везде. Пока она не высохнет и не покоробится…
        Саня приняла дудочку двумя руками. Посмотрела на Алексея.
        - У меня когда-то была такая. Я что-то помню… - и вдруг всхлипнула. - Это что, было обязательно - отнимать память? Прятать её куда-то, запирать? Обязательно?
        - Обязательно. Иначе ты выделялась бы - как… как луна. Тебя очень легко было бы найти.
        - Нашли ведь. И ты нашёл, и те… другие. Мне так плохо, Алёша… это мучение: помнить кусками…
        - Прости, - сказал Алексей.
        - Что простить? Что ты мог сделать?..
        - Ударить напролом. Пробиться. Сразу - из убежища в мир. Тогда тебе пришлось бы только один раз ломать память. А теперь - это как с плохо сложенным переломом. Ломать и сращивать, ломать и… Ты терпи.
        - Я терплю. Не извиняйся - я всё понимаю. Напролом было опасно, ты не стал рисковать. Я ведь что: пожаловалась, и сразу легче. Не обращай внимания…
        До места обитания Мантика оставалось ещё несколько часов пути. Давно погасла голубая полоса над горами, и лишь взятые с собой вечные фонари (в них надо было лишь раз в день подливать воду да изредка добавлять сахар) освещали путь, как маленькие дружелюбные солнца.
        Может быть, днём Алексей быстрее узнал бы это место. Сейчас, когда свет не доставал и за тридцать шагов, сделать это оказалось непросто.
        Тот, из видения, брошенный городок, через который будто прокатился чугунный шар: вот прямая глубокая вдавленность, только без воды, по сторонам дома, растёртые в пыль, чуть дальше просто развалины, а ещё дальше должны быть вполне целые домики, и маленький белоснежный храм, и базарная площадь с длинными каменными прилавками…
        И задним числом припомнился замок, почти неотличимый от скал. Но в том видении на стенах стояли стражники в красных плащах и с длинными копьями. За стенами же тогда копошилось… да, именно это мерзкое слово: "копошилось" - множество серых от грязи голых людей, в полой тишине будто бы разыгрывающих какую-то многодневную злую мистерию… видеть это нормальному живому человеку было нельзя…
        Он увидел. И запомнил.
        Но, наверное, не с той силой и страстью, с какой это требовалось запомнить - потому что лишь сейчас, уйдя оттуда, понял, откуда именно ушёл.
        Вот, значит, что это за мир…
        Это могила несбывшегося Бога.
        Надо убираться отсюда, подумал Алексей едва ли не панически - как будто бы не тем самым он и занимался до сих пор…
        Так оно и выглядит повсюду, подумал он - это богосквернящее умение, одно из самых чёрных и грязных: создание "механического дива"; собираются в одно место сотни или тысячи живых людей, над всеми ними производится особая инвольтация, после чего они перестают быть людьми, а становятся частями чрезвычайно мощного чародейского инструмента. Это чудовищно и необратимо - как для тех, кто инвольтации подвергнут… так и для тех, кто всё это затевает и проводит.
        Активное чародейство всегда в первую очередь воздействует на самого чародея. Поэтому все они такие… странные.
        Белый храм чуть светился в темноте.
        Потом Алексей увидел Железана. Железан стоял чуть в стороне, указывая на этот храм. Когда на него упал свет, призрак беззвучно растаял. Алексею показалось, что мёртвый слав боится его.
        Это было нелепо…
        Почему-то этого Алексей не ожидал: подступы к храму были буквально завалены костяками и полурасклёванными трупиками каких-то мелких зверьков. Ослики упрямились, упирались. Приходилось буквально тащить их за собой, взяв под уздцы и задрав им высоко морды. Сане он не разрешил спускаться на землю. Ему мерещились змеи.
        Потом от храма отделилась бледная искра и поплыла им навстречу.
        Прямо по земле проведена была грубая известковая полоса. У полосы этой трупики зверьков лежали валом, в несколько слоёв, будто лезли друг на дружку и умирали, то ли сражённые каким-то оружием, то ли умершие, не в силах пересечь известковую полосу, но и не в силах оторваться от чего-то, что манило их туда, за черту запрета…
        Алексей перешагнул этот барьер, ничего не почувствовав. И ослики не заупрямились. Только Саня легонько охнула и приложила ладонь к глазу.
        - Ослепило? - спросил Алексей.
        - Нет… Ничего, пройдёт…
        Она почему-то улыбалась рассеянной улыбкой.
        Бледная искра приблизилась. Она летела на высоте вытянутой вверх руки. Летела сама, медленным плавным зигзагом. У неё было маленькое - размером с орех - светящееся ядро и туманная оболочка вокруг. Изредка из ядра вылетали ослепительные пылинки, прорезывали тьму и гасли.
        Это фонарь, подумал Алексей. Где-то же должен быть и глаз?..
        Глаз порхал вокруг. Нет, глаза. Не один, множество. Иногда они попадали в свет фонаря, на миг будто бы замирали, и тогда становился виден прихотливый узор на крыльях.
        Дневные бабочки.
        За всё время в этом мире Алексей впервые увидел летающих насекомых. В деревнях были мухи, но они ползали, изредка гудя слишком маленькими крылышками.
        Эта чуть шелестящая крыльями компания облетела их несколько раз, а потом просто исчезла. Рассеялась за границами света. И бледная искра упала на землю, покрутилась несколько секунд и погасла, оставив после себя лишь несколько горящих пылинок.

­- Приехали, - сказал Алексей, помогая Сане слезть с ослика. Она охнула и замерла, упёршись руками в колени и широко расставив ноги.
        - О-ох… непришпошоблены мы, кролики, для лажанья…
        - Что?
        - Это так… цитата. Любимая была пластинка… Хм. Как всё не похоже…
        Алексей не стал расспрашивать: что не похоже и на что не похоже. Вывернул дорожную суму. Среди припасов, которыми их снабдили, была и бутылочка с целебным маслом. Старостиха так и сказала: ежели чего сотрёте или опалите…
        - Держи. Я пойду посмотрю, что тут есть, а ты пока намажься.
        Саня с сомнением, не распрямляясь, посмотрела на бутылочку.
        - Думаешь, этого хватит? У меня такое чувство…
        Она не стала договаривать, какое. С трудом распрямилась и бутылочку приняла.
        Алексей отправился на разведку.
        От храма уцелел только фасад. Боковые стены зияли провалами, крыши не существовало вообще. Зато позади храма в глубокой яме темнела вода. Алексей бросил в неё камешек. Просто лёгкий всплеск. Круги. Напоим вначале осликов…
        Он сел над ямой. Стояла тишина. То есть нет: мир вокруг был наполнен многообразными шорохами, но среди этих шорохов не слышно было шорохов жизни. Только он сам, да Саня, да тройка изголодавшихся осликов, дорвавшихся до чёрной колючки. Не было даже бабочек…
        И уже не в первый раз Алексей подумал, что интуиция его, которой он привык доверять, которой его учили доверять - начинает подводить его. Вот и сейчас: он ждал от этого места чего-то важного. Именно от этого места. Основания? Ни малейших оснований. И все-таки ждал. Только сейчас, когда понял, что не получил и, скорее всего, не получит того, на что рассчитывал, - почувствовал, как сильно ждал.
        Тупик, подумал он. Приманка и тупик. Куда же дальше?
        Тогда, в том видении - были пещеры.
        К подземникам?
        Он ощутил настоящий страх. Потому что, может быть, так и придётся: к подземникам…
        Когда через полчаса он вернулся, Саня лежала лицом вниз на попонке, укрывшись сверху другой. Он отвёл ослов к воде, напоил. Ничего не произошло. Белый фасад разрушенного храма всё так же слабо светился на фоне совершенно чернильной завесы тьмы.
        Заметно похолодало. Это тоже был какой-то выверт против природы, не объяснимый ничем разумным - как и многое здесь другое. С похолоданием просто следовало считаться, и всё. Алексей расстелил свою куртку, на неё бросил одеяло, хотел перенести Саню - оказалось, что она не спит. Только не смотри… - и, придерживая попонку, которой прикрывалась, она сама переползла на новое место. Смешно, да? Алексей покачал головой. Сменил попонку на другое одеяло. Саня, лёжа на животе, тянула куртку вниз, прикрывая голые ноги. Знаешь, как жжётся это масло? Оно будто на крапиве настояно… Ты отдыхай, сказал Алексей. Смотри сны. Старайся запомнить.
        Сам он наломал побольше сухой колючки, разложил костерок, зажёг. Колючка горела практически без пламени - скорее тлела, издавая слабое шипение. Дым пах смолой.
        Ослы топтались сзади.
        Белая тень приблизилась справа и остановилась в отдалении. Это был Железан.
        - Подходи, - сказал Алексей, почти не разжимая губ. - Я всё равно не верю, что ты предатель.
        И Железан подошёл почти вплотную. Сел. Призракам не нужно сидеть, они не устают. Но им нужно быть похожими на людей. На тех, кем они сами были недавно.
        - Мы выберемся? - спросил Алексей.
        Железан кивнул.
        - Отсюда? Это то место?
        Он опять кивнул.
        - Нужно ждать?
        Третий кивок.
        - Другая дорога отсюда - через страну подземников?
        Железан повернулся к нему испуганно. Замахал рукой.
        - Ага. Дорога есть, но по ней лучше не идти?
        Железан нахмурился, но кивнул. После долгой паузы. Ему очень не хотелось кивать.
        - Ты боишься этих подземников?
        Теперь он кивнул легко. Слав, запросто признающийся в том, что боится чего-то. Тем более - мёртвый слав.
        Алексей задумался. Те пещеры из видения… они должны соотноситься с пещерами подземников примерно так же, как замок с серыми людьми соотносится со здешним замком, в котором поселился Привратник - и, должно быть, кто-то ещё, кто страшнее Привратника. Или этот "кто-то" и есть… был… здешний мёртвый бог? Остатки "механического дива"? Он попытался представить себе, что здесь произошло много лет (девять поколений?) назад - и как-то сравнить это со своим видением. Конечно, фигуры, увиденные им в полёте, отчасти аллегоричны… сознание не способно воспринимать верхние образы такими, какие они есть, и подставляет взамен то земное, что ближе по смыслу… но воспитанием его сознания занимался всё-таки не кто-то, а сам Домнин, так что увиденному можно доверять - если не абсолютно, то, скажем, на девять десятых.
        Видел ли он в полёте аллегорию именно этого замкнутого мирка? Если да, то в замке на горе гнездится… кто? Главный враг - или просто некая полуразумная тварь, способная подчинять готовых подчиниться людей - того несчастного безобразного очкарика, кого-нибудь ещё, - и с помощью их мозгов отковывать в Кузне такие же несчастные и безобразные уголки ненастоящей жизни… Или же в полёте он достиг совершенно другого, действующего сейчас "механического дива", а это, древнее, мумифицированное, в котором они кружатся, как мотыльки вокруг лампы, - просто похоже на него, потому что… сделано теми же руками?
        Мысль обожгла. Астерий Полибий.
        Многоживущий.
        Может быть, не в пожелание многих лет дано это прозвание?..
        Алексей огляделся - будто надеялся из окружающих вещей составить подсказку самому себе. Но никаких вещей вокруг не было.
        Всё произошло так быстро и неслышно, что он не заметил ничего. Просто теперь он находился где-то в другом месте.
        Костерок тлел у его ног, справа топорщился ворох сухих колючек… Алексей не просто не видел ничего больше. Ничего больше и не было. Он даже ощущал размеры отведённого ему пространства: шагов по пять назад и в стороны, а вперёд, за костерок - сто или почти сто. За пределами этого пространства зияла какая-то непонятная пустота. Если бы он сидел на вершине километровой колонны, стоящей посреди пустыни, пустота была бы менее зияющей…
        С той стороны костра, пока невидимый, к нему кто-то медленно приближался. Земля подрагивала, как настил лёгкого моста.
        Алексей, сосредоточившись, щёлкнул пальцами.
        Отраженный звук создал картину. Двое. Высокий и низкий. В них обоих что-то было неправильно, но эта неправильность не определялась на слух.
        Алексей достал пистолет, подержал его в руке, засунул обратно за пояс. Погладил сверху: лежи спокойно… Что-то ясно подсказало ему, что не оружие сейчас будет решать исход дела… во всяком случае, не такое оружие.
        Он стал смотреть вперёд, стараясь не ожидать ничего.
        Саня проснулась от того странного ощущения, которое иногда возникает в движущемся лифте: подъёма и падения одновременно. Она приподнялась на локте. Кромешная тьма окружала её. В первый момент она не испугалась даже: просто Алексей отошёл, забрал фонарь… Потом она вспомнила, что фонарей у них два. Второй должен стоять вот здесь, в головах… погас? Он не мог погаснуть. Она протянула руку - рука наткнулась на шершавый холодный камень.
        Её будто ударило током от этого прикосновения.
        - Алё… - она поперхнулась. - Алёша!..
        Тишина. Полная, до звона, тишина. Потом раздалось: "Шух. Шух. Шух, шух, шух-шух-шух…" - всё быстрее и быстрее. Страх на миг охватил её, захлестнул с головой, но каким-то не слишком знакомым ей усилием она придержала его, загнала назад, сказала себе: это же сердце. Моё собственное. Кровь пульсирует в ушах…
        Так. Она стала ощупывать руками пол вокруг себя. Одеяло, одеяло… ага. Камень. Кожа. Куртка! Куртка Алексея. Он её постелил на землю. Так, дальше…
        Дура. Она вытащила куртку, засунула руку в карман. Спички. Зажигалка. Патроны россыпью.
        Начнём со спичек.
        Огонь показался ослепительным, и с первой спички Саня не рассмотрела ничего. Потом она приспособилась заслонять глаза от огня и смотреть по сторонам.
        Она стояла на дне каменного колодца метров трёх в диаметре. Стены поднимались вверх на ту высоту, до которой долетал свет, и наверняка продолжались дальше. Возможно, подумала она, это и есть дно бездонного колодца… В стене примерно на уровне её колен была дыра размером с форточку. Из дыры слегка тянуло тёплым воздухом с чуть уловимым запахом прелых листьев. Другая дыра, совсем маленькая, разве что кулак просунуть, была в полу…
        Страх то ли ушёл от неё, то ли во что-то превратился. Перестав переводить спички, она на ощупь нашла джинсы и свою куртку, свёрнутые аккуратно и подложенные ей под голову. Потом нащупала тючок с вещами, подаренными ей деревенскими женщинами. Там было и чистое белье. Она потратила немного бензина из зажигалки, разбираясь, где перёд и зад у мягких трусов, сшитых из тонкой фланели или байки - швами наружу. Стала их натягивать и вдруг поняла, что у неё ничего не болит. Где вчера были жуткие мокрые потёртости, сейчас нащупывалась тонкая живая кожица. Ай да масло!..
        Потом она надела джинсы, ботинки - и села под стеной на свёрнутое одеяло, подсунув под спину свою и Алексееву куртки, из карманов которых предварительно выгребла содержимое. Теперь можно и посмотреть - пощупать, - чем мы располагаем…
        Три коробки спичек, зажигалка, пузырёк с бензином. Складной нож с множеством лезвий. Бутылочка с остатками масла. Два десятка мелкокалиберных патронов. Револьвер - с одним родным патроном, мелкокалиберные к нему не подойдут. Ещё две смены белья. Фляжка спирта. Покетбук "Мёртвые не спят". И - бумажник с волшебными картами и ключами… которые здесь почему-то не действуют…
        Где это - здесь?
        Она высекла огонёк из зажигалки, поставила её гореть рядом с собой. Бумажник расстегнулся не сразу: пальцы не слушались. Карты скользнули в руки сами собой…
        Потом, когда погас огонёк и фитиль дотлевал, распространяя вокруг себя гнусный запах палёной ваты, Саня не заметила этого. Она сидела, погружённая в себя, пытаясь разобраться в себе и в том, что она узнала сейчас. Всё было так невыносимо тяжело и сложно… и так невыносимо просто в исполнении…
        Алексей смог рассмотреть подходивших, только когда до них осталось шага три.
        Высокая девушка с длинными белыми прямыми волосами. Сухие веки, закрывающие пустые глазницы. Тонкий нос. Тёмные брови и тёмные губы…
        Собака с длинной мордой и кривой спиной, ступающая как-то боком, была продолжением её правой руки. В левой девушка держала пяльцы с незаконченной вышивкой. Длинная игла, воткнутая в ткань, как-то по-особому отразила скудный свет костерка.
        Алексей не мог не узнать её, никогда не подвязывавшую волосы, прежде чёрные, как крыло ворона…
        - Ларисса… - прошептал он, вставая.
        - Ты знал, что мы встретимся, - сказала она без улыбки. - Ты знал это и боялся этого. Не вздрагивай. Скоро ты пойдёшь дальше, а я останусь - здесь или где-то ещё… Но ты ведь пришёл спросить? Так спрашивай.
        - Сейчас… сейчас… - Алексей тряхнул головой. - Все мысли мои вылетели… Лара… Как ты здесь оказалась?
        - Это и есть то главное, что ты хочешь узнать?
        И Алексей понял, что только что чуть не сорвался в бездну и что Лара удержала его. По старой любви…
        И тогда, сделав над собой усилие, он забыл, кого он видит перед лицом своим, и сказал слова, которые должен был сказать:
        - Я обещал привести кесаревну в дом её отца. Покажи мне этот путь. И помоги мне пройти его.
        Ларисса ответила не сразу.
        - В доме отца её ожидает неминуемая смерть. Намерен ли ты выполнять обещание?
        - Кто угрожает ей?
        - Её собственное проклятие. Оно может избрать любого для исполнения предначертания. Хотя бы и тебя.
        - Это должно случиться… именно в доме?
        Ларисса опять помолчала, будто прислушиваясь к голосам сверху.
        - Там, где она найдёт дом.
        - Кто произнёс проклятие?
        Алексей ждал ответа сразу, но Ларисса вдруг задумалась надолго.
        - Не знаю, - сказала она наконец. - Никто из живущих. Не пойму…
        - Лара, - Алексей встал на колени. - Ты ведь… не просто видимость, да? Ты - это ещё и ты… Что мне делать?
        - Мелиору уже не спасти, - сказала Лара, глядя незрячими глазами куда-то над его головой. - Конкордийцы и степняки начали высадку… Забирай девочку и увози куда-нибудь. Ты ведь любишь её… Кузня большая, вас никогда не найдут. Не задерживайтесь долго на одном месте. Вы проведёте в путешествиях всю жизнь… Ты любишь её?
        Собака приподняла морду и заворчала.
        - Да, - сказал Алексей. - Но иначе, чем тебя.
        - Конечно, - усмехнулась Лара, - тебе ведь ещё не случалось её предавать…
        - Тебя я тоже не предавал, - хрипло сказал Алексей.
        - Я знаю, да. Тебя обманули, а ты сумел позволить себя обмануть. Это даже на страшном суде не зачтётся как грех… но ты - знаешь, и я - знаю.
        - Ты знаешь то, чего не знаю я, - сказал Алексей.
        - Вернёмся туда? - предложила Ларисса.
        - Зачем? Пережить ещё раз всё то? Я все эти годы… - он замолчал. Собака смотрела на него в упор.
        - Ты позволил себя обмануть, - повторила Ларисса, и он понял, что повторила она это неспроста.
        И тогда он сказал:
        - Мне нужно попасть в Мелиору.
        - Одному?
        - Нет. С нею. Или хотя бы - выбраться из этой гробницы…
        Ларисса протянула ему пяльцы.
        - Ты видишь это?
        - Да… - он сглотнул, подумал, что не был услышан, и повторил: - Да. Вижу.
        Это был он сам. Привязанный к четырём коням…
        - Последний стежок, - сказала Ларисса. - Сделай его.
        Он непослушной рукой взял иглу. Ткнул наугад. Продел, протянул нитку…
        Что-то изменилось в рисунке, но он так и не понял, что, - потому что пяльцы куда-то исчезли. Ларисса подала ему руку:
        - Идём.
        Он встал. Перешагнул костёр. Принял тонкую тёплую кисть, трепетно пожал.
        Собака повела холкой, отцепилась от Лариссы и пошла первой.
        Что-то угадывалось впереди, в тихом сумраке.
        - Как жаль… - Ларисса на миг прижалась щекой к его плечу, отстранилась. - Жизнь - такое странное место. Всё можно пережить по много раз, а вот изменить ничего не удаётся…
        Саня задремала - и внезапно ощутила чужое присутствие. Не было ни звука, ни движения, но она ясно и бестрепетно поняла, что уже не одна.
        Рука потянулась к зажигалке.
        - Чишш… ше… - проговорил кто-то с трудом - может быть, с непривычки, может быть, от боли; что-то болезненное слышалось в этом шипении. - Не шшашшихайте швехт…
        - Кто это? - прошептала Саня.
        - Мхеня пошшлал Диветхохх Крхуххорух…
        - Кто?
        - Диветхохх Круххорух. Вхы ехе, мохет быхть, не шшнаете… а онх вашш долхнихх. Дхавний долхнихх.
        - Должник? Мой?
        - Дха. Он скхажахх, шшто вы не помнихте… мохете не помнихть… но он вше помнихт. И велехх помошшь.
        - Ничего не понимаю.
        - Нехего понимахть. Сахитешшь на пъеххи - и поеххаи ввехх.
        - Сейчас…
        Саня зашарила вокруг, собирая разложенные вещи. Надела в рукава свою куртку. Проверила бумажник с волшебными картами. Закинула за плечо тючок с бельём; в него же она воткнула и бутылочку с целебным маслом. Протянула руку…
        Чья-то мохнатая лапа бережно поймала её под локоток, направила. О, Боже… Огромная шерстистая спина, бугры мускулов…
        - Сахитешшь.
        Она, испытывая странную неловкость, забралась существу на плечи. Голова его была небольшой, удлинённой, с прилежащими к черепу ушами.
        - Дерхитешшь - вох тах…
        Существо осторожно положило её ладони на свой лоб. Потом выпрямилось - у Сани коротко ёкнуло в груди - и полезло по стене вверх. По той гладкой, без заметных щербин и выступов каменной стене. Но, наверное, существо лучше знало, за что нужно цепляться…
        ЧАСТЬ ВТОРАЯ
        Глава первая
        Кузня
        Она открыла и тут же закрыла глаза: свет буквально сокрушил её, заставил отпрянуть, отвернуться, отгородиться руками. Нет, нет, нет… Это было как судорога - от тебя не зависит, и можно только переждать. Даже если убрать ладони, веки начинали сочиться розовым…
        Потом она всё-таки сумела посмотреть вокруг - из-под ладони.
        Ей показалось, что она попала на свалку. Пёстрая бумага, обрывки газет, картонки, банки из-под пива и воды, бутылки, тряпьё - всё это устилало землю относительно ровным слоем. Из мусора торчали вверх многочисленные тонкие прутики. На прутиках проклёвывались листочки. Чуть дальше в ряд стояли варварски обрезанные тополя.
        Пахло пылью и бензиновым перегаром.
        Когда потрясение от света будто бы сошло на нет, прорезались звуки: множественный негромкий говор и знакомое механическое журчание. Саня оглянулась.
        Два зелёных прямоугольника за редкой решёткой древесных стволиков. На одном кривовато написано мелом: "Кира иксгумировал труп Мухи". На другом - нарисована кошачья морда. Из-за него - дальше - видна ребристая серая стена, не доходящая до земли. Под этой стеной переминаются несколько пар ног. Ещё дальше…
        Узнавание пронзило Саню насквозь. Это была троллейбусная остановка. Запущенный сквер. Если пересечь его по диагонали, то можно выйти к дому Машки Шершовой. Они никогда не ходили в подругах, но сейчас не до таких тонкостей…
        Но почему так тепло? Саня встала - и тут же опустилась обратно. Тупой застарелой болью пронзило колено. Она вытянула ногу…
        Н-да. Джинсы у колена обширно разорваны и после зашиты грубо и вкось. И вообще у них был вид ещё тот. Половая тряпка… Ботинки тоже превратились в какие-то белесоватые распластанные чудовища. Рукава и полы куртки хоть и не имели явных дыр, но истёрты и перепачканы были до состояния самого крайнего. Потом уже со страхом она посмотрела на руки. Обломанные ногти, жуткая грязь во всех порах…
        Что со мной? Вокруг что - май? Тепло и листья…
        Ничего не помню…
        В какой-то оторопи она смотрела под ноги. Окурки… горелые спички… пачки, пачки… пробки от бутылок…
        Приближающиеся шаги застали её врасплох.
        - Кыш, - сказал кто-то беззлобно. - Расселась, бичёвка.
        Саня медленно подняла голову. Волосы падали ей на глаза, она не стала их убирать. Заслоняя солнце, стояли три человека без черт. Почти силуэты.
        - Да пусть сидит, - сказал другой. - Нальём ей, ну. А там, глядишь, и покормим.
        - У вас, Жёра, развражчённые вкусы, - нарочито куражась, произнес третий. - Дама, вы предпочитаете кониак или шампузо?
        Саня молча встала - боль в колене была не такая резкая, как при первой попытке: должно быть, потому, что ожидалась, - и спокойно прошла сквозь эти силуэты. Она не боялась их; более того, она побаивалась за них, так как знала: обидевший её может быть наказан, и наказан всерьёз.
        Откуда это знание? С ним была связана боль в колене… и что-то ещё.
        Она шла медленно, стараясь не хромать, и чувствовала, что ей смотрят вслед.
        На заросшей аллейке стояла другая скамейка: бетон и расщеплённые доски. Она присела с краю. Идти всё равно было некуда. Машка… а что Машка?
        Саня вдруг поняла, что не помнит о ней ничего, кроме имени и руки, поминутно поправлявшей челку.
        И не только о ней. Если сесть на троллейбус, то через четыре остановки будет училище. А дальше? А если ехать в другую сторону? Она не знала. Там могло просто ничего не быть.
        Как называется город? Она судорожно огляделась, будто пытаясь увидеть название.
        Слева через дорогу - светло-зелёный забор, за забором крыша длинного дома. На крыше буквы: "Слава со… - долго ничего нет, - …жи!" Справа - трёхэтажный облупленный красный дом с высоким крыльцом. Синяя вывеска и синие ящики на стене.
        "Почта". Что же такое "почта"? Это было почему-то связано с бумагой и сладковатым вкусом. И Новым годом.
        Саня с трудом дотащилась до высокого крыльца.
        "Министерство связи РФ. Краснокаменский почтамт. Почтовое отделение 063"…
        Краснокаменск. Она опять огляделась. Почему-то постоянно тянуло оглядываться. Оглянешься - и на несколько секунд избавляешься от назойливого внутреннего зуда. Потом он нарастает опять. Город Краснокаменск… Она проговорила это про себя раз десять. Но ничего не произошло.
        Саня медленно вошла во двор. У подъезда сгрудились машины. Дальше был газон и решётчатый зелёный забор. Вдоль забора редко, но очень внушительно росли толстые высокие тополя. Под тополями, вся усыпанная смолистыми чешуйками сброшенных почек, стояла ещё одна скамейка - совершенно целая. Саня пропала бы без этих скамеек…
        Она небрежно смахнула почки и села, вытянув ногу. Машка живёт вон там, в соседнем подъезде. Где замок на входной двери и несколько кнопок звонков. Надо подойти и нажать вон ту кнопку, белую в чёрном кружке. Она видела всё очень отчетливо и ненатурально близко. Надо подойти и нажать. Спустятся и спросят: "Кто там?" И тогда сказать: "Это я, Саша… Саша…"
        Саша - а дальше?
        Пусто. Она судорожно обшарила всю свою такую маленькую память. Пусто.
        Хотя… документы?
        В кармане куртки лежал бумажник, обвязанный грязной ленточкой. Она раскрыла его - но там были только три медных ключа на толстом колечке с выгравированными знаками и несколько засаленных и обтрёпанных игральных карт. И ещё - маленькая, в указательный палец длиной, дудочка из коричневатого дерева.
        Смешно…
        Тем не менее она почему-то знала, что ничего важнее этого в мире не существует. По крайней мере, для неё.
        Ещё в бумажнике нашлись три пятитысячные бумажки. Вот для этого в памяти место нашлось, с каким-то неудовольствием подумала она, на эти деньги можно один раз поесть: сытно, хотя и не очень вкусно.
        А ещё во внутреннем кармане она нащупала рукоятку револьвера…
        Что-то сработало внутри. Даже не в голове, а в плече или в локте. Рука отдёрнулась от находки и быстро скользнула в боковой карман, как в нору. Рука что-то знала.
        И это знание - зелёного цвета облако - поползло было от плеча вверх, но вдруг бросилось в ноги и заставило встать, встать немедленно - и смываться отсюда подальше. Здесь было, оказывается, самое опасное место…
        Она уже заходила за угол, когда позади хлопнула подпружиненная дверь, всхлипнула отключаемая сигнализация машины (откуда она это помнит?.. неважно…) и чей-то очень знакомый голос произнёс, заканчивая начатую ещё на лестнице фразу:
        - …и сразу назад. Вряд ли это она, но - убедиться никогда нелишне. Отзвони мне, понял?
        - Да понял, чего тут. Только всё равно какой-то херней занимаемся, Стас, ей-богу…
        - Ладно, не ной. На обратном пути к Дубу заедь, пива "Миллер" возьми пару упаковок…
        Хлопнула дверца, мягко заработал мотор. Саня, ковыляя, обогнула дом чуть раньше, чем тронулась с места машина и водитель мог бы заметить её. Но сейчас он выедет из двора - и она окажется перед ним, как заяц в нетоптаном поле…
        Торопясь успеть, Саня взобралась по лестнице - семь ступенек! - вверх и успела закрыть за собой дверь. Сквозь зарешёченное окошечко она увидела машину: серую, хищную, низкую, быструю.
        Похожую на махогона.
        Она отступила вглубь помещения и налетела на какую-то толстую старуху. Старуха сильно пихнула её и выругалась.
        - Простите… - прошептала Саня.
        - Чего "простите"! Чего "простите"! Понаехало вас, тварей…
        - Ты как заругалась-то, Викторовна? - укорила её другая, в вязаной шапочке и очках. - Не стыдно тебе?
        - Мне ещё стыдно, скажешь тоже! Вон - шастают по подъездам да по чердакам! Звонют тут: беженцы, мол, на кусочек хлеба - а сами глазами зырк да зырк… Ну, я-то сразу поняла, каки они таки беженцы. А деньги-то наши пенсионные им все и уходют, тут мне в собесе добры люди объяснили, как есть…
        Саня, внезапно ослабев, прислонилась к стене. Она только что, полминуты назад, чудом избежала чего-то, что могло быть пострашнее смерти. Осознание этого ещё не пришло полностью, но уже начало проникать в поры воображения.
        - Эй, девка, ты чего так побелела? - спросила старуха в шапочке. - Правда беженка, что ли?
        Саня покачала головой. В глазах странно двоилось.
        - Да наркоманка она, по глазам видно, - сказала толстая Викторовна. - Пошли, пошли, Клавдея, добрая ты уж больно…
        И старуха в шапочке дала себя увести.
        Очередь в кассу смотрела на Саню неодобрительно.
        - Так, - сказала женщина за окошком и встала. - Вам чего, гражданочка?
        - Она ж больная, - сказал кто-то в очереди. - Видно же. Позаражает всех.
        - Я… заблудилась… - с трудом преодолевая дрожь, сказала Саня. - У меня… нога болит. Очень болит.
        - А, так ей травпукт нужен! - будто бы обрадовался кто-то. Они все, кто стоял в очереди, вдруг слились для неё в одно существо. Не то чтобы злое, не то чтобы доброе… - Травпукт, голубушка, в соседнем дворе. Выйдешь сейчас, повернёшь направо, там гаражи будут, пройдёшь - и увидишь ворота, а на воротах написано…
        За воротами стояла машина без колёс - просто на каких-то чурбачках. Возле машины сидели двое в белых халатах и курили: белёсый парень с редкими волосами и молодая горбоносая женщина в высоком крахмальном колпаке.
        - О! - сказала она. - Клиент созрел. Проходи, красавица, раздевайся…
        В тёмном тесном коридорчике пахло сильно и как-то полузнакомо. Перед дверью с надписью "В уличной обуви не входить!" стояли две пары очень старых тапочек. Саня, с трудом дотянувшись до шнурков - колено совсем не гнулось, - сняла свои ботинки и вошла в кабинет. Там сидела ещё одна женщина, пожилая.
        - Вон, раздевайся, - показала она за ширму. Там стояла рогатая металлическая вешалка.
        Саня сняла куртку. Посмотрела на себя. На ней натянут был чёрный свитер - весь в дырах, будто опалённый. Она сняла и свитер. Под свитером оказалась бесформенная полотняная рубашка, не слишком свежая, но и не так уж сокрушительно пострадавшая.
        Вошли те, что курили. Парень уселся за стол, женщина в колпаке отошла к окну.
        - Слушаю, - сказал парень.
        - Нога болит.
        - А что именно?
        - Колено.
        - Травма была?
        - Не помню.
        - Как так? Пьяная была?
        - Не знаю. Я вообще мало что помню.
        - Вот как здорово. Как хоть звать-то, можешь сказать?
        - Александра.
        - Ну, хоть что-то… Ладно: фамилия-имя-отчество.
        - Фамилию не помню.
        Парень отложил ручку, которой собирался писать.
        - Как это?
        Саня пожала плечами.
        - А документы есть?
        - Нет. Были бы - сама бы посмотрела…
        - Так. А живёшь где?
        - Не знаю. Я в себя на скамейке пришла.
        - Постой. Что же ты раньше-то делала?
        Саня нахмурилась.
        - Кажется, училась. Смутно что-то такое… пробивается.
        - Та-ак. Имя, значит, Александра… лет сколько?
        - Девятна… А какое сегодня число?
        - Нормально. Шестнадцатое апреля. Год не нужен?
        - Апре… апреля?
        - Шестнадцатое апреля девяносто седьмого года. Тысяча девятьсот.
        - Да-да… Так… я помню - был февраль… суббота… кажется, восьмое. Да, восьмое. Мы поехали в деревню, потом обратно, была пурга… приехали - и тут сказали, что сгорело общежитие…
        - Пал Сергеич, - сказала вдруг пожилая, - точно: восьмого февраля пожар был в педучилище. У моей соседки там дочка учится.
        - Вот что-то выясняется, - сказал Пал Сергеич. - Значит, учащаяся педучилища Александра… не вспомнила?
        Саня медленно покачала головой.
        - И что же было потом?
        - А потом мы пошли… куда-то ночевать… ну да, негде же… и всё. Больше не помню. Очнулась на скамейке. Нога болит.
        - Ладно, давай ногу посмотрим, - сказал Пал Сергеич. - Марина, помоги ей.
        - Пошли, - протянула руку женщина в колпаке. Медсестра, сообразила Саня. Что-то начинало в память возвращаться…
        Она положила Саню на кушетку за ширмой и помогла стянуть джинсы. Колено, оказывается, было обмотано серой тряпкой. Медсестра разрезала эту тряпку и отняла её от тела. Саня вскрикнула. Медсестра высвистела какую-то мучительно знакомую музыкальную фразу.
        - Пал Сергеич! Тут в стационар надо…
        Саня приподнялась и посмотрела.
        Колено было багрово-чёрным. Кожа местами полопалась, и в разрывах выступала серая плоть. Сразу же потянуло мерзким запахом…
        Врач наклонился к колену и долго его изучал, чуть поворачивая то вправо то влево.
        - И ты ещё как-то ходила… - проговорил он. - Н-да…
        - Что, сильно плохо?
        - Весьма. Что же это за крокодил тебя покусал? Явно не собачьи зубы…
        - Уж там - не собачьи, - возразила из-за спины его медсестра. - Сейчас таких держат - из окошка смотреть страшно, не то что мимо идти.
        - Возможно, возможно… - протянул врач. - Сама не помнишь? И вообще - ничего не вспомнила?
        Саня покачала головой:
        - Только - день рождения. Четвёртого апреля. Значит, двадцать мне лет.
        - Поздравляю, - сказал Пал Сергеич. - Давай-ка, Маринка, мы её тут немножко обиходим, потом в гнойную хирургию сдадим. Потому как укус неизвестного животного карается прививками от чего? От бешенства…
        - В больницу? - вдруг забеспокоилась Саня. - Я… Мне нельзя в больницу.
        - Это ещё почему?
        - Не знаю… Что-то мелькнуло…
        - Дуришь ты нас, красавица, - сказал врач. - Ну да ладно: не наше это дело. Дури на здоровье. А в больницу не могу тебя не направить, ибо нога тебе ещё пригодится. Там тебя заодно и на предмет ку-ку посмотрят… - он пошевелил пальцами у виска, и Саня его поняла.
        - Я не дурю, - сказала она.
        - Ну-ну…
        Он взял что-то с поднесённого медсестрой маленького столика и стал что-то делать с Саниным коленом, и это было так больно и так страшно, что Сане пришлось откинуть голову и зажмуриться.
        Но и при зажмуренных глазах она продолжала что-то видеть.
        Серые стены уходили в высь. Над ними открывалось небо - безумное, страшное небо. Колдовское небо без звёзд… Саня тут же распахнула веки. Низкий потолок в трещинах…
        Но теперь и сквозь этот потолок она продолжала видеть высокие серые стены какого-то дьявольского лабиринта - того, что люди тщатся от себя же и скрыть, загромождая всё вокруг деревом и камнем, воздухом, облаками и светом. Конечно, эти серые стены были теперь почти незаметны, лишь угадывались, словно бы проступая сквозь ближние предметы в облике теней и трещин - но Саня знала, что в любой момент может увидеть их, стоит лишь поднять глаза к небу.
        И, может быть, по очертаниям того колдовского неба, зажатого меж стен - определить свой путь…
        Она подняла руку и коснулась левого глаза. Это что-то должно было означать. Но глаз был как глаз - круглый и плотный под веками. Потом она вспомнила. В глазу когда-то было пятнышко. Золотое пятнышко. Теперь его не стало.
        Хотя… Она ещё раз посмотрела вверх. Серые стены видны были как бы сквозь лёгкое - легчайшее - золотое мерцание. Золотую паутинку. Пятнышко расширилось, подумала Саня. Оно расширилось, и я на всё смотрю просто сквозь него… - Транспортировку заказывали? - просунулась в дверь маленькая мордочка, а следом за мордочкой и всё остальное, тоже маленькое. - Хорошо у вас, Паша, тихо…
        Саня сосредоточенно смотрела на вошедшего… -шую… Да, пожалуй, вошедшую. Она была как-то связана с тем золотым пятнышком…
        - Привет тебе, золотко, - откликнулся Пал Сергеич. - А у вас что, завал?
        - Затишье, я бы так сказала. Ты только посмотри на эту погоду. Все вздрогнули и напряглись. Что будет, когда похолодает…
        - Вчера был тяжёлый день. Ребятишки в основном. А сегодня пока вот - тьфу-тьфу… Чаю хочешь?
        - Нет, поеду. Кого везти?
        - Да вот, девушка в какую-то переделку попала. Животнопокусанность, флегмона области правого коленного сустава. Тотальная амнезия.
        - То есть что: черепно-мозговая?
        - Не похоже. Мозги ей, конечно, надо будет глянуть на просвет, но это не самое срочное. Всего-то делов: не помнит, что делала два последних месяца. Больше никакой симптоматики. И не ширки. Ни одного следа иголки.
        - Интересно… - маленькая докторша смерила Саню взглядом с ног до головы. - Может, дуру гонит?
        - Может, и дуру, - согласился Пал Сергеич. - Да не наше это дело, золотко. Наше - направление движения правильно придать, - и он подал ей листок бумаги, на котором перед этим что-то написал.
        - Вот и я об этом… - докторша прочла бумагу, покачала головой. - И фамилию не помнишь, да?
        - Не помню, - виновато сказала Саня. - То есть, наверное, помню… чувствую, что помню… а вот тут что-то не пропускает… - она тронула левую бровь.
        - Проводочек порвался, - согласилась докторша. - Ну, а головой точно не билась?
        - Н-не знаю… вроде бы нет…
        - Или просто не помнишь, билась или нет?
        - Да. Просто не помню.
        - Перепиши, Паша. Поставь ей подозрение на черепно-мозговую травму. Потому что иначе повезу я её в гнойную, там меня с нею заворотят в психушку, а из психушки так и так - в неотложку. Я три часа проезжу, а у нас сейчас четыре машины. А с подозрением на ЧМТ я её сразу сдам в неотложку, пусть там разбираются. Это не один час - ЧМТ раскручивать. Положат под наблюдение. А с остальным - гнойное отделение у них есть, психиатр у них свой… так что всё будет в порядке.
        - Хитрая ты, золотко.
        - Покатайся с моё. Сидишь в этом отстойнике, жизни не знаешь.
        Саня слушала их в пол-уха. Память у неё - да, была маленькая, но зато всё, что в ней имелось, использовалось на тысячу процентов. Тот диалог, услышанный ею во время бегства от Машкиного подъезда…
        Конечно. Ищут её. Ищут как? Звонок в больницу: у вас нет девушки, которая не помнит своего имени? Ах, есть. Сейчас мы за нею приедем…
        Чудо, что ещё не позвонили сюда. Может быть, потому, что совсем рядом, слишком рядом - в мёртвой зоне.
        - Я вспомнила, - сказала она. - Я фамилию вспомнила.
        На неё посмотрели - очень одинаково.
        - А больше ничего? - спросила докторша.
        - Не знаю… мне нужно отвлечься, думать о другом - тогда всплывает… - это была почти правда. - Алексеева… Александра… Павловна. Да. Это я.
        - Вот и славненько. Ну, поехали, Алексеева…
        Она попыталась дойти до машины - и не смогла. Её довела маленькая докторша, оказавшаяся неожиданно сильной. - …нет! Я вам уже говорила - не было таких. Вы же звонили час назад. Нет, и за этот час никаких неизвестных… да. Хорошо. Вот у меня ваш номер записан, под стеклом - позвоню. Как только, так сразу. До свидания.
        Девушка за окошком регистратуры подняла на них глаза.
        - Чтоб я так память теряла… Что у вас?
        - Подозрение на ЧМТ, - сказала докторша. - И флегмона правой ноги.
        - Алексеева Александра Павловна, - начала списывать с бланка направления регистраторша, - двадцать лет, не работает, БОМЖ… ну-ну. Спасу совсем не стало от бичей. Добрым людям… Ведите в пропускник.
        Глава вторая
        Кузня
        К ночи Сане стало заметно лучше. Во-первых, ей помогли вымыться. Во-вторых, сделали несколько уколов и прокапали какое-то лекарство из зелёной бутылки. От этого лекарства Саню сначала бросило в дрожь, стало тошнить - но очень скоро это прошло, а уже через несколько часов она почувствовала, что колено можно согнуть.
        В одиннадцать выключили свет. Женщины в палате, до того молчавшие, принялись оживлённо болтать. Саня стала смотреть в потолок, стараясь не рассматривать ничего. Над нею нависали стены колодца… и она твёрдо знала, что видит это не в первый раз.
        Что-то вроде светлой буквы "Т" с короткой ножкой скользнуло над верхом стен - скользнуло и исчезло.
        Потом Саня повернула голову и посмотрела вниз. Койки стояли на переплетениях причудливой решётки, и люди простодушно ступали по прутьям решётки, ничего об этом не зная. Внизу ждала подкрашенная огнем чернота.
        Надо ли их предупреждать об опасности? Саня не знала. Может быть, никакой опасности для них и не существует вовсе - поскольку привычка с детства…
        Она прикрыла глаза ладонью. Это помогло.
        Что-то в ней темно и бешено вращалось, и вращалось, и вращалось… от этого кружилась голова, и обманным движением запрокидывалась назад и подушка, и кровать, и вся эта больница…
        Она уснула - будто в падении.
        Во сне к ней вернулась память, вернулись знания о пережитом… она пробиралась куда-то по буреломному лесу, держась за шерсть то ли огромной обезьяны, то ли необычного медведя, доброго и ласкового существа… но она знала, что он ведёт её не то чтобы в опасное - но в достаточно неприятное место, где она уже побывала однажды… с этим как-то было связано плавание на большой лодке с гребцами, она сидела, вцепившись в протянутую вдоль борта верёвку, и смотрела в волны, которые - зелёно-серые - пенились о борт и тут же отваливались, будто насытившиеся медленные звери. Но в то неприятное место надо было идти - и тогда, и сейчас…
        А ещё там, в лесу, она знала свое имя.
        И тревожилась за кого-то.
        В шесть утра её разбудили на уколы. В девять поставили ещё одну капельницу, а около полудня врач, перевязывая её, восхитился:
        - Ну, девушка, ты и даёшь. Прости, некрасиво звучит - но заживает, как на собаке.
        - Ничего, - сказала Саня. - Собак я люблю.
        - Всё равно от бешенства придётся колоться. Вакцину привезли, так что - готовь животик.
        - Не есть, что ли?
        - Наоборот. Набивай поплотнее - хоть кашей, что ли…
        После перевязки пришёл старичок-психиатр. Он разговаривал с Саней долго и довольно добродушно, но после этого разговора - кончившегося как бы ничем - ей вдруг захотелось вымыться.
        - Какая чистюля, - сказала санитарка, к которой Саня обратилась. - А чего ж вчера - ломтями грязь соскребали? Перебьёшься.
        Саня вдруг заплакала:
        - Будто я виновата… два месяца жизни украли, память украли… где дом, где что… никто не верит… Денег надо - так я дам. Оскорблять-то зачем?
        Плакать ей было так непривычно, что она от стыда забилась в какую-то каморку, заставленную бумажными мешками, грязными зелёными кастрюлями и какими-то палками. Санитарка неловко похлопала её по плечу:
        - Да не обижайся ты. Тут народ-то, знаешь… всякий. Отвыкаешь от нормальных-то. А что, правда, говорят, тебя эти… на тарелке… умыкнули?
        - Кто?
        - Ну… с другой планеты которые… на летучих тарелках…
        - Я не помню, - беспомощно сказала Саня.
        Санитарка помогла ей ополоснуться под душем, замотав колено рыжей клеенкой. Предложенные деньги - пятёрку - правда, охотно взяла. Хотя и спросила: не последние? Нет-нет, легко сказала Саня, не последние…
        Должно было остаться ещё две пятёрки. Осталось почему-то четыре.
        За обедом, как и велено было, она набила живот безвкусной пресной кашей. В буфете продавали бутерброды, и она докупила три бутерброда и съела. Сытости не наступило, просто потянуло в сон.
        Укол в живот был болезнен - однако ничего такого особенного. Ну, больно. Бывало и побольнее.
        Колено почти прошло. Она ходила прихрамывая, но и только. Даже спустилась на пятый этаж, где торговал книжный киоск. Хотела выбрать что-нибудь почитать. И почему-то купила дешёвенькую, с полуоторванной бумажной обложкой, книжку: "Мёртвые не спят".
        Она сама удивилась своему выбору.
        Почему-то был очень долгий вечер. К давно лежащим тёткам приходили гости, что-то приносили - в основном еду. Саня уже поняла, что кормят в больнице чересчур диетически. Её пытались угостить, но она почему-то отказалась. Лежала и читала.
        (- Вы читать не разучились?
        - Нет.
        - Странно, правда? Сложные вещи вы помните, а такую простую, как день вчерашний - нет. Как вы это объясняете?
        - Никак. Я помню многое, что не касается меня. А саму себя и… рядом - не помню.
        - Да-да. Обычно такие феномены вызываются органическими изменениями, скажем, возрастными. Вот мне, допустим, можно не помнить вчерашний день, зато детство я помню замечательно…)
        Книга казалась идиотской. Люди так себя не ведут. И так не говорят. Но почему-то при чтении её у Сани возникало тревожно-приподнятое состояние, и казалось, что пахнет снегом. Свежим снегом…
        Уже все гости разошлись, когда в палату стремительно ворвалась невысокая девушка.
        - Санька! - закричала девушка, бросаясь к кровати. Саня отложила книгу… - Не узнаёшь? - девушка с некоторым испугом остановилась. - А я тебе… это… плюшек купила…
        - Я… почти помню, - сказала Саня мучительно. - Мне бы разрезать вот тут… - она потёрла левую бровь.
        - Валя, - сказала девушка. - Чижик. Ну? Вспомнила?
        - Валя… Чижик… - Саня поднялась с кровати. - Мы с тобой… подожди… учились…
        - И?! - вопросительно-торжествующе пригласила к воспоминаниям Валя. - Что ещё?
        - Жили вместе… - Саня не то догадалась, не то и на самом деле вспомнила.
        - Точно! А мне говорят - память, мол, потеряла! Имя, говорит, долго не могла вспомнить - а помнит только, что общага сгорела. А вы тогда как пропали - теперь только про то и разговоры. Ну, мне Марь Семённа и говорит: махни, посмотри, что за Алексеева Александра такая… Так ты что, не помнишь совсем-совсем ничего? И меня, значит…
        - Почти ничего. Всё… как будто не в фокусе… или как будто в книжке страницы выдернуты…
        Саня взглянула вниз, будто там могла быть какая-то иллюстрация состояния её памяти, и вдруг увидела, что гостья её каким-то чудом балансирует на самом краю перекладины. Одна нога уже соскользнула, вторая - готова была соскользнуть…
        - Осторожно, - сказала Саня тихо, чтобы не напугать. - Дай руку. Теперь встань сюда. Сюда-сюда… Вот. Ну, всё.
        Чижик вдруг руку отдёрнула.
        - Ты что?
        Саня пожала плечами:
        - Плохое место.
        Она вдруг поняла, что на них смотрят. Лежащие женщины приподнялись и смотрели очень настороженно.
        - Слушай, - сказала одна, - а ты почём знаешь?
        - Что?
        - Ну… что плохое.
        - Вижу… чувствую… А оно действительно?..
        - Там третьего дня Дарья Теплакова померла. На поправку уже шла, а тут - хлоп на пол, и всё, не дышит… А ты к нам только вчера попала, знать не можешь…
        - Да я и правда не знала. Валя, а…
        - Пойдём в коридор, - Чижик как-то подобралась и напряглась.
        Это было разумно. Но всё же и в коридоре Саня дважды обводила Валю вокруг незримо зияющих дыр.
        - Понимаешь, я вроде бы в уме. Но вычеркнуты все имена и почти все события, которые со мной происходили. Вот тебя в лицо узнала… и вообще - просачивается что-то… Но всё равно это - ничего. Вот помню: ездили в деревню… в какую, зачем?.
        потом возвращались поездом, потом на машине… пожар не помню, но откуда-то знаю, что всё, что у меня было, сгорело. Потом… какой-то ужас, помню чувство ужаса, но не знаю, из-за чего. И всё: очнулась на скамейке в сквере, вся грязная, оборванная… и узнала, что прошло два с лишним месяца. И что теперь делать? Даже из больницы выпишут - куда пойти?
        - Ой, за это не переживай, мы тебя устроим! И в училище восстановят - ну, на второй год оставят, подумаешь, компот. Паспорт мы твой вытащили, успели, и вещи какие-то… ну, это у Сороки, она всё в гнездо, всё в гнездо. Слушай, а с кем ты ездила - не помнишь?
        - Нет. Помню, что кто-то был…
        - С братом ты ездила, он у нас военруком работал. Алексеем его звали. Ты, может, поэтому так и назвалась, а?
        - Не знаю. Я вдруг чего-то испугалась… надо было сказать имя, и я сказала - первое попавшееся. Постой, Валя. А кто тебе позвонил?
        - Не мне. Мне куда звонить, без пейджера прозябаю… мы же сейчас, кто бесхозные, в классах и спим, и занимаемся… А в училище позвонил врач из травмпункта, сказал, что вот, мол, вроде бы ваша погорелица… в больницу отправили. Сразу про вас с Алексеем и вспомнили. Шуму-то - ой, много было после того, как вы пропали. А главное - в общаге же на чердаке сгорел кто-то, кости там нашли… В общем, весело мы без тебя жили, хохотунчики хоть по пальмам развешивай. Ну, ты вообще-то… что-нибудь вспоминаешь, когда я говорю?
        - Да… Только это не складывается пока. Не стыкуется.
        - Ой-ма… Ну, ладно. Я в тебя сейчас всё методически вкладывать буду, а ты слушай и наматывай…
        Мелиора. Север
        Вторжение началось утром девятого апреля, а уже к вечеру двенадцатого можно было сказать, что высадка десанта прошла успешно. И севернее, и южнее порта Ирин возникли плацдармы, с которых началось продвижение лёгкой пехоты вглубь территории и навстречу друг другу; порт оказался взят в клещи. Если он падёт - а это представлялось весьма вероятным, - то уже ничто не помешает прямо у глубоководных причалов разгружаться тяжёлым баргам и левиатонам, доставляющим передвижные башни и метательные машины - средства боя, без которых конкордийцы воевать не любили.
        Только маленький отряд гвардейцев Паригория под командованием внучатого племянника Вандо, акрита Артемона Протасия - меньше тысячи мечей - противостоял сейчас десанту. Остальные силы северян вынужденно были растянуты вдоль побережья, отражая всё новые и новые попытки высадки. Флот, видимый с откосов и тем более с маяков как тёмный остров, смещался то к северу, то к югу, прощупывая лёгкими судами наличие и доблесть береговых патрулей.
        Силентий собрался в Лучине, родовом поместье Рогдая Анемподиста - большом мрачноватом доме, выстроенном ступенчато на крутом склоне горы. Из окон дома виден был залив, а дальше, в зеленоватой туманной дымке - Фелитополь, древняя столица, город забытый всеми и всеми заброшенный…
        Рогдай стоял на высоком крыльце, встречая прибывающих.
        Кесаревич Войдан оказался первым - верхом на коне в сопровождении девяти стражников. На нём был лёгкий кожаный панцирь с решётчатыми заплётками на груди и плечах; светлые волосы свободно раскинулись. Рогдай отметил про себя, что за последний месяц кесаревич заметно возмужал - будто стал старше сразу на десять лет.
        - Привет тебе, стратиг, - он спрыгнул с коня.
        - Привет и тебе, Войдан. Ладно ли доехал?
        - Могло быть хуже. Двое ранены у меня, распорядись, чтоб в стражницкую лекаря прислали.
        Рогдай жестом подозвал домоправителя, шепнул на ухо приказ; домоправитель, подобрав полы, рысью бросился исполнять. Намётанным глазом Рогдай определил раненых: вот этот, слишком бледный, и вон тот, опустивший плечо. Не дай Бог показать им, что ты разглядел их немочь… Войдан махнул рукой старшине конвоя: свободны. Им уже отворили стражницкие ворота. Въезжая туда, раненный в плечо оглянулся - будто бы в тревоге.
        Конвой Вендимианов был не в пример пышнее: большую крепкую карету сопровождали четыре десятка всадников. Впереди ехали знаменосцы, позади тоже. Терентий, несмотря на свои семьдесят лет, выпрыгнул из кареты молодо и упруго. Рогдай успел заметить там, в мягких недрах, две хитроватые девичьи мордашки.
        - Привет тебе, стратиг. Далёкое место ты выбрал для встречи…
        - Привет и тебе, Терентий. Не я выбирал - времечко выбрало. Всё ли ладно было в пути?
        - Дороги разбиты. А так - всё ладно.
        - Поднимайся в комнаты, тебе покажут. Отдыхай пока.
        Вандо Паригория пришлось ждать ещё около часа. Хотя в его конвое тоже была карета, сам Вандо, невзирая на свою дородность, ехал верхом, с мечом у бедра и в кольчуге. Когда он приблизился, Рогдай увидел, что левая его нога повыше колена обмотана чёрным бинтом.
        - Привет тебе, стратиг.
        - Привет и тебе, Вандо. Путь, вижу, был непрост?
        - Непрост, стратиг. Третий раз уже на конкордийских разъездчиков сегодняшним утром напоролись…
        - Тяжко на берегу, Вандо?
        - Не то слово, стратиг…
        - Тебя отведут в комнаты. Отдохни пока. Лекаря страже не требуется?
        - Нет. Раненых я на возу обратно отправил…
        Вандо опирался на меч, не в силах скрыть рану, но обычай не велел замечать это.
        Солнце перевалило за полдень, когда все собрались в полутёмной зале за тяжёлым двухсотлетним дубовым столом с резной столешницей.
        - Не могу сказать, что рад видеть вас всех здесь, - сказал Рогдай. - Потому что причина, побудившая нас собраться, хуже нашей давней вражды. Хотя и родилась из неё же… Нас начали жрать, и я не вижу пути, как избежать гибели Мелиоры. Всё. Прошу высказываться.
        Первым встал потаинник Конрад Астион, ближайший помощник Юно Януара.
        - Я самый младший здесь, - сказал он. - Скажу вам следующее: мы за месяц потеряли всех шпионов, работавших на материке. Всех до единого. Последнее послание, пришедшее к нам, гласит: где-то в самых высших сферах Конкордии зреет недовольство слишком тесным союзом со Степью… если эти отношения, конечно, можно считать союзом. Равно как и сама Степь не так уж едина в своих устремлениях на наши острова. Но, к сожалению, важнейший документ, который вёз к нам наш самый ценный шпион, учитель Эфрон, оказался утерянным. Мы ждали подробнейшего слепка с отношений между Авенезером Четвёртым и его окружением и внутри самого окружения, а получили лишь холодный ком воска… Шпион, уже пожилой человек, попал в тёмную полосу на острове Еликонида, на миг потерял опору в мире - и покончил с собой. Без него же разбудить воск невозможно… - он помолчал несколько секунд. - Поэтому при оценке очень сложной обстановки на материке мы вынуждены полагаться лишь на слова перебежчиков. Лишь на слова. Их трудно подтвердить или опровергнуть. Так вот, из этих слов следует, что вторжение в Мелиору ведётся стараниями Турвона, старшего
брата Авенезера Четвёртого. Сам ли он попал под влияние Полибия, или же Полибий находится у него в руках - уверенным быть пока невозможно.
        Рогдай, кажется, хотел что-то сказать, издал неопределённый звук, но заставил себя промолчать.
        - Теперь я просто передаю слова Якуна, ничего от себя не добавляя. Якун сказал так: за время, прошедшее после возвращения Полибия ко двору, мощь его возросла неимоверно, и питается она из запретных источников - но и расходуется на что-то совершенно непонятое, не написанное ни в одной из известных книг. Возможно, он творит что-то подобное Кузне… На дела же военные отвлекается слабо. То есть, конечно, чародейскими умениями он воодушевляет воинов. Не исключено, что чародейство используется и при их подготовке. Иногда он сам навещает верфи и крепит корабли. Самое масштабное из видимых его деяний таково: тремя башнями, поставленными на берегах пролива, он сдерживает шторма. Мы знаем расположение этих башен. Одна из них - на полуострове Дол… Якун считает, что простое разрушение даже одной башни сломает защиту от штормов. Далее: Якун и его помощники предрекают попытку этакого общего чародейского воздействия на Мелиору, как бы распространение на неё тёмных полос: и для угнетения наших душевных сил, и для возбуждения новой вспышки враждебности. Якун знает, как с этим бороться, но ему нужны две сотни
человек… которые сами согласятся на это.
        - На что? - спросил Войдан, не поднимая головы.
        - На то, чтобы собирать на себя… вбирать в себя всю темноту, все несчастья… всю враждебность. Это будет невыразимо трудно. И очень опасно.
        - Ясно, - сказал Войдан.
        - И, наконец, последнее. Обученные Полибием степняки ведут разведку наших войск, используя птиц и животных. Якун предлагает собрать несколько тысяч детей двенадцати-четырнадцати лет, чтобы научить их распознавать очарованных птиц и зверей. Обучение этому взрослого лучника займёт не один день, дети же понимают всё моментально. Такие помощники будут очень ценны.
        - Это всё? - спросил Рогдай.
        - Да, стратиг.
        - Немало, хотя от Якуна я ожидал большего. Та весть: якобы о возвращении Авенезера Третьего - стало что-нибудь известно?
        - Нет, стратиг. Возможно, что-то об этом и нёс тот погибший шпион… Пойми, стратиг: материк сейчас будто в дыму. Мы не в состоянии узнать почти ничего, что происходит там.
        - Ясно. Что на юге, Терентий?
        - Разве я младше Вандо, что должен говорить перед ним? - проскрипел генарх Вендимианов.
        - Прости, Терентий. Нарушение обычая я беру на себя. Ты можешь говорить без ущерба своей чести. Прошу тебя.
        - Благодарю, стратиг, и признаю твоё право брать на себя грех отступления от обычаев предков. Я привёз хорошую весть. Из Конкордии. Стотысячник Аркадий Филомен, военный правитель южной провинции Мра, прислал тайных послов. Он не рискует выступить прямо против императора и Степи, но готов отпустить нам на помощь всю свою личную гвардию: шесть тысяч всадников и двадцать две тысячи пехотинцев. Также он может отрядить несколько десятков своих судов с преданными ему капитанами - действовать под пиратским флагом.
        - Филомен, - сказал Рогдай и посмотрел на Астиона; потаинник осторожно кивнул. - О Филомене я слышал, что он не любит степняков. Не тот ли это Филомен, который два года выдерживал их осаду в крепости Преслава?
        - Тот, стратиг.
        - Тогда сейчас ему должно быть за восемьдесят лет?
        - Нет, стратиг. Ему шестьдесят десять, а выглядит он на сорок девять. Младшему его сыну четыре года. При осаде Преславы погибла вся его тогдашняя семья: мать, жена и четверо детей. Император оставил его под рукой на случай возможных трений со Степью, отдав ему нищую провинцию…
        - Спасибо, акрит. Как хорошо иметь рядом человека, который всё знает… - и, повернувшись к Терентию, спросил: - Но ведь он наверняка что-то хочет взамен?
        - Да, и немало. Свободный доступ в Кузню с правом вывоза белого камня - по пять подвод в день всё то время, пока его войска не будут возвращены обратно на материк.
        - Одна кузница - это три-четыре подводы, - сказал Рогдай задумчиво. - Интересно, что он задумал? Поставить тысячу кузниц?
        - Трудно сказать, - Терентий положил руки на стол ладонями вниз знаком "это не моё дело". - Дела людей материка меня волнуют мало - до тех пор, пока они не начинают приходить в гости без спросу и бить посуду. Мне тоже кажется странной такая плата, но подвоха я не вижу. Собственно, это всё, что я мог сказать.
        - Понятно. Твоё слово, кесаревич.
        Он отозвался не сразу. Поднял голову, взглядом медленно обежал всех собравшихся. О том, что по старшинству ему говорить ещё рано, не обмолвился: принял очерёдность, указанную стратигом, молча. Что-то в его взгляде возникло не слишком обычное…
        - Это второе вторжение только на нашей памяти и одно из бессчётных, бывших когда-то, - сказал он. - И мы относимся к этому, как к старой, опасной, но всё же известной болезни. Мы знаем, что от неё умирают, но если правильно лечить, то вылечить можно… Так вот: это ошибка. На нас свалилась совсем другая болезнь…
        Он замолчал и посмотрел на свои сжатые кулаки. Все терпеливо ждали.
        - Те войны велись государями, - продолжил он. - Эта - затеяна чародеями. Те велись за земли и власть, эта - непонятно для чего. Боюсь, что сама война будет чем-то вроде исполинского заклинания в неведомом обряде. Я не нахожу другого объяснения начинающимся событиям.
        Рогдай повернулся к потаиннику:
        - Что думает уважаемый Якун по этому поводу?
        - Якун не исключает такого. Но считает, что наш образ действий не должен зависеть от того, кто вдохновил войну: Полибий или Турвон. Он сказал, что это кажется важным лишь на первый взгляд.
        - Он - один из тех, кто ведёт эту войну, - сказал Войдан. - Не может же он свидетельствовать против себя самого.
        - Это лишь твои предположения, кесаревич… - осторожно сказал Рогдай.
        - Нет. Мне было видение, и не единожды, а трижды. Приходила матушка… впрочем, это не важно. Скажу так: мы уже не можем обойтись без чародеев, и мы вынуждены слепо доверять чародеям, не имея ни малейшей возможности проверить их утверждения и действия. Так кто мы после этого, как не рабы?
        - Резон в твоих словах я вижу, кесаревич, но что нам делать с этим резоном, не пойму совершенно, - медленно сказал Рогдай. - Знаешь ли это ты сам?
        - Мне страшно выговорить то, что я должен сказать, - и Войдан вдруг улыбнулся беспомощно и отчаянно. - Моё мнение такое: немедленно сдаться. Приказать славам и солдатам сложить оружие и разойтись по домам. Крестьянам - сеять. Кузнецам - ковать. Мы же сами, если надо, пойдём на эшафот, или будем вести переговоры, или… просто жить, не обращая внимания на завоевателей. Полный отказ от сопротивления, полнейший… Если Полибию нужна Кузня, или башня Ираклемона, или что-то ещё - пусть забирает и уносит, или пользуется здесь…
        - Тебе снились дурные сны? - спросил Рогдай.
        - Да, - сказал Войдан и уронил голову. - Море крови… Вся вода стала кровью, даже источники… выживет едва ли один из дюжины… Думаю, Полибию просто нужно войско мёртвых. Может быть, он решил завоевать ад.
        Несколько секунд все сидели, как поражённые громом. Потом Терентий тихо засмеялся.
        - Так ведь чародей-то прав оказался!.. Выходит как? Будем мы воевать или не будем - ждёт нас всех дорога прямёхонько в самый ад! Так давайте напоследок хотя бы удовольствие получим!.. А, Вандо? Получим напоследок удовольствие?
        - Хорошая мысль, - отозвался Вандо. - Я всё сказал, - повернулся он к Рогдаю.
        - Постой, - сказал Рогдай. - Ты расскажи, что на берегу делается.
        - Я знаю только то, что было там позавчера, - сказал Вандо. - О падении порта ещё не сообщали, но оно неизбежно. Однако в порту у меня припасена одна маленькая штучка… впрочем, не будем о секретах вслух.
        - Хорошо… - Рогдай опёр обе руки растопыренными пальцами о стол: знак важного слова. - Мир междоусобный мы провозгласили. Теперь встаёт вопрос о верховном властителе. Кесаревич Войдан добровольно отказывается от этого поста… да и неловко было бы при живом кесаре. Поэтому есть два пути: или упросить расстричься в мир кесаря-монаха, или провозгласить диктатора. Обычай диктует попробовать вначале сделать первое, а в случае наотрез отказа - второе. У нас же нет времени, и я предлагаю вначале сделать второе, а потом уже приступить к первому.
        - Разумно, - кивнул Вандо. - Диктатором, разумеется, будешь ты?
        - Я бы не хотел, - сказал Рогдай. - Больше пользы я принесу в войсках. Я предлагаю Мечислава Урбасиана.
        - Он знает, что ты будешь его предлагать? - спросил Вандо, и одновременно с ним задал вопрос Терентий:
        - Где он сейчас?
        - Он не знает, - Рогдай поклонился Вандо, - потому что занят… - он перевёл взгляд на Терентия, - спасением государя нашего кесаря. Где он сейчас, я не могу сказать, потому что сам того не знаю. Однако приезда его я жду с часу на час.
        - Мечислав - достойный человек, - сказал Войдан.
        - Может быть, - сказал Терентий. - И всё же военный диктатор должен быть солдатом, а не стражником. А главное, Рогдай, тебя люди помнят хотя бы по прошлой войне с Конкордией, а его… ну, кто о нём слышал? Разве что знать Столии…
        - Это так, - подтвердил Вандо. - Не сочти за лесть.
        - Я думаю, - сказал Войдан, - что нет особой разницы, кто станет диктатором. Мы всё равно погибнем. Соглашайся, дядя Рогдай…
        - Потаинник Януар передал мне свой голос, - тихо сказал Конрад Астион. - Он велел мне выступать за тебя, стратиг, даже если ты сам будешь против.
        - Плохо вы решили, - сказал Рогдай глухо. - Неправильно. Не того я хотел и ждал, нет, не того…
        - Не горюй, - неожиданно весело сказал Терентий. - Ну, разобьют нас. В худшем случае. Так ведь самое страшное, что может тогда с нами случиться - это смерть. А раз уж мы всё равно когда-нибудь да помрем, то вполне можно сказать: мы ничем не рискуем.
        - Ты, Терентий, известный блудослов, - сказал Вандо. - Скажи лучше: заложниками будем обмениваться?
        - Думаешь, стоит? - спросил Терентий.
        - За себя я ручаюсь и за семью тоже. Но есть всякие… не очень близкие…
        - С них и спросим, как нужда придёт. А впрочем, что мы обсуждаем? Как диктатор скажет, так оно и будет.
        - Я скажу так: с паршивыми овцами разбирайтесь вперекрёст, а добрые люди пусть по домам сидят да дело строгают. Указ о смерти за обиду будет сегодня. Думайте, что ещё надо?
        - Всё надо, - сказал Вандо. - И побольше.
        - Слух был, - сказал Терентий, - что пропавшая кесаревна будто бы нашлась. Так оно или не так?
        - Нашлась, - сказал Рогдай. - Да только выбраться они оттуда не могут, где она нашлась…
        - Из Кузни? - догадался Терентий.
        - Не держатся у нас тайны, - сказал Астион. - От кого слух слышал, генарх?
        - Да вот… дурь, может, а может, и дело выйдет: есть возле Петронеллы село, названием Место, и живёт там гадатель. Так вот он и произнёс это: явится, мол, из железного дыма да из меловых камней пропавшая кесаревна, молитесь за неё, ибо приведёт к свету. Может, чем и другим пособит старичок?
        - Может быть, - согласился Астион. - Дай знать туда, пусть везут его поближе к Столии.
        - Так ведь рад бы, да нельзя. Он на колодце гадает. С места уходить ему никакой можности нет. Так скажи, стратиг, что с девочкой?
        - Не знаю. Трое туда ушли за нею, двое уже мёртвые. Я только на то и надеюсь, что с нею молодой Пактовий. Весточки о них поступают - редко. От них - вообще ничего. Запретил Якун Пактовию давать о себе знать сюда, наружу. Так что знаю: две недели назад были живы. Когда появятся и как - Бог весть.
        - Молодой Пактовий - это хорошо… - медленно сказал Вандо. - Так что, стратиг, на помощь Филомена соглашаемся?
        - Да, - сказал Рогдай. - Терентий, скажи ему, что принимаем условия.
        Терентий наклонил голову.
        - Людьми для Якуна займусь я, - сказал Войдан. - И вы, дядя Терентий, в это не вмешивайтесь.
        - Что? - Терентий вздрогнул. - Ты и Блажену хочешь… да ты ума решился…
        Кесаревич покачал головой:
        - Иначе она не согласится. Не расстраивайся, всё равно никто из нас в живых не останется… так ли, этак ли…
        - Вот что, Войдан, - сказал Рогдай. - Ты прекрати такое думать, ясно? То есть думать ты можешь, но вслух не говори. Не приманивай беду. Она сама дорогу отыщет. Нечего ей помогать.
        - Хорошо, - просто сказал Войдан и даже чуть улыбнулся. - Не буду говорить. А может быть, и думать перестану. Но ты-то согласен, дядя Рогдай?
        - Как я могу тебе что-то запретить? - очень ровно сказал Рогдай. - Государь наш кесарь сам бы тебя, рукою своею, в этот огонь послал. А я… что я? Иди.
        Чуть раньше, после полудня, две сотни бойцов из тысячи акрита Артемона Протасия: славы, отроки и простые солдаты из пастухов - все обутые в мягкие пастушьи сапоги, - пробрались по откосу к одному из конкордийских плацдармов. Командовал отрядом Афанасий Виолет, двоюродный брат Венедима Паригория, несостоявшегося жениха кесаревны Отрады. Уже сговоренное обручение порушил тогда мятежный азах Дедой… В те годы Венедиму было шестнадцать лет. Сейчас он с маленьким отрядом славов метался по восточным землям, ставя в строй стратиотов, крестьянских парней и азахов…
        Ну, азахов, понятно - тех, кто пожелает. Остальных особо не спрашивали.
        Афанасий в эти дни, дни начала вторжения, испытал жестокое потрясение, сравнимое разве что с тем, когда он, маленький мальчик, вернулся с дядькой-слугой домой из леса - и обнаружил всех родных мёртвыми. Бандиты из шайки Гетана Кудрявого совершили налёт на уединённое поместье… Дядька тогда сошёл с ума, а сам Афанасий долгое время молчал. Не мог говорить, и всё. Прозвище "Молчаливый" сохранилось за ним до сих пор.
        Когда Гетана с приспешниками казнили, Афанасий принёс меру пшена и рассыпал под виселицей.
        Сейчас он смотрел сквозь ветви колючего кустарника на далёкий галечный пляж, где воины могли только стоять, на чуть неполную сотню баргов, толпящихся в отдалении от берега, на бесчисленное множество лодок, снующих туда и обратно… По трём тропам плотными вереницами поднимались в гору воины и носильщики.
        Афанасий несколько минут смотрел на всё это, а потом обернулся и махнул рукой.
        Славы и отроки даже не притронулись к мечам: только луки и стрелы понадобились им, чтобы рассечь вереницы вымотанных подъёмом конкордийцев. Мало кто из них успел скрыться за перевалом, прежде чем перевал этот оседлали воины Афанасия. Оставив полсотни бойцов для обороны восточного склона, Афанасий с оставшимися людьми стал спускаться к берегу, стремительно вырубая тех врагов, кто пытался зацепиться за выступы или лощинки. До сих пор в его отряде был только один убитый и два десятка поцарапанных. Остановив спуск на высоте полусотни саженей, Афанасий приказал рассредоточиться по склону и начать беглую стрельбу по тем, кто скопился на пляже…
        Это был не бой, а бойня. Конкордийцы пытались закрываться щитами, щитов почему-то не хватало, да и те, что были, не слишком-то защищали от тяжёлой стрелы с трёхгранным шиловидным наконечником. Ответная стрельба была бессмысленна: в горах лук требует особых навыков. У воинов Афанасия они были, а у тех, кто скопился у берега, кто наивно входил в воду или прятался под телами павших, или закрывался втроём, вчетвером одним щитом, выдерживающим попадание разве что лёгкой конкордийской стрелы, или в отчаянии стрелял вверх по склону из своих изящных лакированных луков… стрелы тыкались в камни ниже мелиорцев, путались в кустах, в корнях и ветвях узловатых низкорослых деревьев. Потом ближе к берегу подошли полтора десятка гаян. На каждой гаяне, на носу и на корме, имелось по рамочному луку, тетива которых натягивалась воротом и зажималась специальным замком. Стрела такого лука, длинная, тонкая, в меру тяжёлая, с широким треугольным наконечником и разлапистым оперением, ложилась на воздух и летела версты на две…
        Они врезАлись в склон - или разлетаясь в мелкие щепы, если попадали в камень, или уходя в глину по самое оперение. Закусив губу, Афанасий продолжал стрельбу вниз. Глядя на него, и воины не двигались с мест. Стрел хватало: помимо тех, что в колчанах, каждый воин вместо еды и лат нес с собой ещё и по вязанке. До того момента, когда лучники с гаян пристрелялись, мелиорцы израсходовали едва ли половину своего запаса.
        Однако теперь попадали и в них.
        То один, то другой воин с криком или без крика рушился вниз, увлекая за собой мелкие камни и потоки сухих глинистых комьев.
        - Стрелы на землю! - крикнул Афанасий, и это был единственный приказ, как-то продиктованный изменившейся ситуацией. Ни к чему с каждым убитым терять и его боевой запас. Всё равно: на каждого погибшего слава или отрока приходилось по два-три десятка мёртвых или раненых на пляже…
        Тем временем за перевалом разгорелся другой бой. Протасий, всю ночь ведший основные силы своего невеликого отряда тайными тропами и давший людям тайно отдохнуть до полудня, увидел условленные дымы на перевале и повёл хор на сближение с противником. Противник как раз покинул укреплённый лагерь (лёгкий разборный частокол и рогатки) и тремя колоннами шёл к предместью Порт-Ирина - Миррине. Путь им преграждал окоп и вал, утыканный кольями, за которым стояли подошедшие ночью горожане и стратиоты из окрестных поселений, изображающие собой отряд Протасия. Отряд же полным своим числом заходил в тыл и правый фланг разворачивающегося для атаки противника.
        Их было всего девятьсот против шести тысяч.
        Но заметили их только тогда, когда первые шеренги хора вышли из зарослей и с шага перешли на мерный бег, разгоняясь для удара.
        Правофланговая тысяча - "Багряные соколы" - была смята и сметена буквально в несколько минут. Протасий видел это: слитный блеск синих клинков и редкие ответные всплески светлых. Конечно, не все попали под мечи, многие ушли сквозь ряды второй успевшей развернуться тысячи, "Молота неба", но поражение было полнейшим. Эх, если бы на этом бой кончался!..
        В момент нападения "Молот" заканчивал развёртывание из походной колонны в боевой клин. Теперь ему требовалось спешно разворачиваться фронтом направо, и исполнить это можно было единственным способом: повернуть направо каждого воина, оставляя его на том месте, где он стоял. Ничего сложного в этом нет, и такой разворот с последующим незначительным перестроением занимает какие-то секунды, но боеспособность такого фронта уже не та. Клин формируется послойно: в первых шеренгах идут молодые воины, способные к страшному выплеску сил в короткой схватке - их задача врезаться во вражеский строй, нарушить его монолитность, - за ними неутомимые ветераны, умеющие методично, часами, вести сечу, - потом резерв из молодых, и, наконец, лучники, стреляющие на ходу через головы пехоты. Сейчас слои эти обнажились, как обнажаются годовые кольца спиленного бревна - и в видимые опытному глазу бреши, повиснув на плечах у отходящих "Соколов", ударили мелиорцы - в упоении только что одержанной победой не чувствующие усталости.
        Лучники успели выпустить по одной-две стрелы - и были изрублены почти все, открыв тем самым фланг строя. Хор Протасия, изогнувшись полудугой, со сказочной быстротой принялся сгрызать строй "Молота". Десятками падали славы - но сотнями гибли конкордийцы. Когда закачался и упал штандарт "Молота" - остатки тысячи попятились, а потом и побежали. Держались лишь ветераны, встав в каре и отходя медленно, прикрываясь щитами, угрожая длинными мечами. Десяток мелиорских лучников, держась за спинами хороборцев, с двадцати шагов всаживали в каре стрелу за стрелой…
        Третью по счету тысячу конкордийский стратиг Андроник Левкой даже не пытался развернуть против нападавших, тут же дав сигнал к отступлению и указав направление: предполье линии обороны. Там под лёгкими охотничьими стрелами стратиотов эта тысяча - "Песчаные львы" - развернулась, хоть и понеся потери, но соблюдя должный порядок строя. Было время для надлежащего разворота и у двух левофланговых тысяч: "Жёлтобородых" и "Маленьких великанов". Шестую, не полностью собравшуюся тысячу, "Железных котов", Левкой в бой за предместье вводить был не намерен и потому даже не вывел из лагеря. И сейчас они под командованием сотника Никандра спешно строились, чтобы в свою очередь ударить в открывшийся тыл наглого врага.
        Остатки "Молота" и "Соколов" уходили в брешь между "Жёлтобородыми" и "Львами", попадая в объятия "Великанов", которые присоединяли их к себе, наращивая шеренги. Так что теперь против семисот славов стоял оборонительный заслон в два эшелона из трёх с лишним тысяч пехотинцев, а в нескольких верстах сзади готовились к стремительному маршу и удару ещё около шестисот бойцов.
        Протасий обрушил удар в центр строя "Львов", стоявших по отношению к нему справа. "Жёлтобородые" под барабанный бой тут же медленно двинулись вперёд, загибая свой правый фланг, чтобы охватить мелиорцев. Но раньше, чем они приблизились, славы уже взломали передние шеренги "Львов" и стали стремительно расширять брешь, разматывать её в стороны. "Львы"-ветераны эластично попятились, не разрывая линии, и только это спасло тысячу от полного разгрома…
        Но славы уже устали. Почти два часа непрерывной жесточайшей сечи со сменяющимся противником сжёг весь запас сил, что ещё оставались после пяти дней стычек, бросков и сегодняшнего ночного марша. Рука, уже не ощущая ничего, падала бессильно. Отупение от запаха чужой и своей крови не позволяло видеть хоть что-нибудь кроме того, что непосредственно перед глазами. Почти все, остающиеся на ногах, были многократно ранены. И когда "Жёлтобородые" обрушились с фланга, славы дрогнули.
        Но ещё четверть часа они стояли на месте, держа удар. И только потом медленно-медленно стали подаваться назад и вправо, в сторону траншеи.
        Подоспели "Маленькие великаны". Теперь остатки хора - едва ли триста человек - пятились, охваченные подковой десятикратно превосходящего противника. Каждые две минуты конкордийские барабаны били резкую дробь, и воины передней шеренги отступали вглубь своего строя, освобождая место свежим бойцам. Славы бились бессменно. Они намеренно стесняли свои ряды, вынуждая и противника делать это, тем самым немного уменьшая его преимущество: биться свежим против усталых, - и каким-то чудом всё ещё не позволяли прямо прижать себя к траншее, как бы скользя под углом к ней - и всё же неумолимо приближаясь, приближаясь…
        Протасий наблюдал агонию хора, сидя на коне. Остальные кони с замотанными мордами лежали позади него в невысоких зарослях, и азахи, которым запрещено было подниматься с корточек или колен под страхом немедленного укорочения, молча смотрели на него, пытаясь по выражению лица и по позе догадаться - скоро ли? А Протасий ждал. Он наметил взглядом крошечный ручеёк, песчаную с яркими пятнами свежей травы полоску - и только когда её скрыли серые сапоги и жёлто-красные спины конкордийских пехотинцев, Протасий вынул кривой меч и воздел над головой.
        Азахи подняли коней в галоп с места.
        Не так уж много их было - триста шестьдесят. Но совершенно всё изменилось от одновременного высверка этих нескольких сот синих клинков…
        Конкордийцы побежали сразу. Сразу все. Никто и помыслить не мог остановиться, выстрелить, задержать товарищей. Началось самое страшное, что бывает на войне: сосредоточенная рубка бегущих.
        Подоспевших к схватке "Железных котов" опрокинули и увлекли свои же. Кое-кто из них пытался занять оборону, и это были единственные попытки сопротивления, ни на что уже не влиявшие - их обходили, окружали, расстреливали в упор из седельных луков - и неудержимо неслись дальше…
        От поля до лагеря землю устилали изрубленные тела. Дальше лагеря азахи не пошли, принялись грабить имущество. Однако и преследовать-то было уже некого. Разрозненными группками, а то и поодиночке, конкордийцы бежали к перевалу. У перевала же в скалах сидели и ждали солдаты Афанасия Виолета…
        Из шести тысяч десанта живыми взяли чуть больше трёх сотен. Им отрубили большие пальцы на руках и ногах и отпустили.
        Когда пленных подвели к перевалу, то навстречу им снизу поднялись шестнадцать оставшихся в живых лучников. Они вынесли Афанасия, которому громадной стрелой корабельного лука перебило и почти оторвало правую руку - у самого плеча. Афанасий был в сознании. Он попросил опустить его на землю и уцелевшей левой рукой отдал честь ковыляющим пленным.
        Афанасий Виолет хорошо знал, какое зрелище ждёт их на пляже…
        Выживших в сече хороборцев горожане разобрали по домам: омывать раны и обихаживать. Раненые бредили и стонали, два городских лекаря не отходили от них. И к вечеру воины, несмотря на все хлопоты лекарей, начали умирать - почему-то те, чьи раны опасения не внушали. А потом стали умирать те, кто даже и ран-то особых не получил. Пролетел слух, что конкордийские светлые мечи сделаны из отравленного железа, потом - что это чары… Откуда-то привели колдуна, молодого ещё беловолосого и красноглазого парня. Он долго разводил кощуны, помавал руками и наконец сказал, что никаких чар в окрестностях нет, а умирают славы просто от нечеловеческой усталости. Дайте им вина, сказал он ещё, дайте им вина, и пусть пьют, пусть смотрят друг на друга и радуются тому, что живы. Дайте им почувствовать, что они живы…
        Так и сделали, и всё равно за вечер и ночь ушли от людей девятнадцать воинов, выживших в самой жестокой сече, что была на памяти живущих, и даже почти в этой битве не раненых. Не выдержали сердца…
        А после полуночи несколько конкордийских кораблей, стоящих невдалеке от места высадки десанта, вдруг охватило жаркое нефтяное пламя. Это подошёл от кесарских земель лодочный флот.
        Глава третья
        Кузня
        Саня так и не уснула в эту ночь, хотя снотворное ей было назначено и дано. Возвращённая память болела - чисто физической болью, как болит замёрзшая и вдруг отогретая рука или нога. Две вещи беспокоили её: во-первых, всё же осталось совершенно неизвестным, где она была последние два месяца, а во-вторых, вспомнившееся казалось ей чем-то не до конца настоящим: будто заученный урок или роль.
        Актриса, которая помнит только пьесы, в которых играла, но полностью забыла свою настоящую жизнь…
        И третье, дремлющее где-то внутри первого и второго: почему там, во дворе, она знала, что ей грозит опасность, и бросилась бежать?
        Всё это было так мучительно, что Саня с трудом сдерживала себя, чтобы не зареветь в голос. Тётки спали, храпя на разные голоса. По коридору изредка шлепали или шуршали чьи-то шаги…
        Стены над головой стояли незыблемо. Очень маленькая ущербная луна проплывала в просвете.
        Под утро она забылась, и её тут же разбудили, чтобы сделать уколы. Она ещё задремывала несколько раз и не пошла на завтрак.
        Сане удалось уломать и подкупить санитарочку Фатиму спуститься в гардероб - правильнее сказать, склад верхней одежды, но его называли гардеробом - и достать из её мешка джинсы. Потом она выстирала их в ведре и вывесила за окно сушиться. Никто из персонала не заметил такого нарушения установленного порядка.
        На перевязке доктор Борис Михайлович осмотрел её колено, потом перевёл взгляд на неё, выпятив нижнюю губу. Он был лыс и роскошно бородат. Халат не сходился на могучей волосатой груди.
        - Похоже, красавица, что этой ночью тебя подменили, - сказал он. - Не убегай, я начальника позову, ему будет интересно…
        Он вышел и тут же вернулся с завотделением, старым коротеньким человечком с черепашьими глазами.
        - Вот, Саид Саидович, о ней я вчера говорил…
        Саид Саидович близоруко осмотрел колено, потрогал его и понюхал. Покачал головой.
        - Анализы вчерашние уже есть?
        - Да. Как и положено было: лейкоциты за двадцать шесть тысяч перевалили…
        - Знаешь, Боренька, что это мне напоминает? Когда в сорок седьмом только-только-только появился пенициллин, всё вот так же восстанавливалось - на второй-третий день. Флегмоны можно было не вскрывать…
        - Но уже давно не сорок седьмой.
        - Что же делать. Отнесём к казусам. Пусть лучше так, чем наоборот.
        - Хотя наоборот бывает значительно чаще…
        Потом, отправляя её из перевязочной, Борис Михайлович заметил:
        - Хорошую ты где-то, красавица, заразу подцепила. Поделилась бы, что ли…
        - Да я бы с радостью, - растерялась Саня. - Ну - не помню, и всё тут.
        - У меня был подобный случай, - сказал Борис Михайлович. - Ещё когда учился. Я Томский заканчивал. Познакомился с одной… ну, неважно. И вышло так, что познакомился пьяный. Пошли к ней домой, всё хорошо. Сговорились на завтра. Купил цветы, коньяк - иду. И тут начинается… Не могу найти дом! Всю округу обшарил - нет дома. Мимо которых проходили - стоят, киоск газетный - стоит, дерево такое приметное - стоит, а того дома нет. Час искал. В расстройстве в скверике сел и полбутылки коньяка на кишку бросил. Иду обратно, настроение как у Муму в лодке… вот он, дом. Где ему положено. Зашёл… И все четыре года, пока институт не закончил, ходил я к ней - но попасть в этот дом мог только после полбутылки. И лучше коньяка. Трезвый же - никак. Такой вот заколдованный был дом…
        - Вам легче, - засмеялась Саня. - У вас хоть такой ключик имелся…
        После второго укола в живот она неожиданно уснула, еле добредя до палаты. Вечером пришли девчонки и музыкантша Ольга Леонидовна, принесли тёплый свитер, домашние тапочки, котлеты в кастрюльке и всякие фрукты. От их присутствия Сане сделалось очень неуютно. То есть она вдруг поняла, что ей неуютно, что она напряжена и ждёт чего-то плохого, очень плохого, а гостьи её производят необязательный шум и всяческие движения, которые мешают видеть и понимать то, что на самом деле творится вокруг.
        У неё вновь было примерно то же чувство, что и тогда, в Машкином дворе: скрывайся! Исчезай! Тебя вот-вот увидят…
        Когда подруги и преподавательница ушли (подруги? Саня вдруг поняла, что ничего к ним не чувствует…), она ещё раз попросилась в душ и пронесла туда завёрнутый в бельё револьвер. Там она привычным жестом (привыкла? когда успела?) откинула барабан и вытряхнула патроны в ладонь. Все целые. Но и - последние. Она откуда-то знала, что патроны эти гораздо большей мощности, чем та, на которую рассчитано оружие, поэтому каждый выстрел крайне рискован. Ещё она знала, что отдача очень сильная, держать револьвер нужно двумя руками и при стрельбе напрягать локти. Она потрогала лоб. Под волосами побаливал свежий рубец…
        Может быть, этим мне и отшибло память, подумала она мельком и не всерьёз.
        Интересно же я жила эти два месяца…
        В эту ночь она легла в джинсах и свитере. Револьвер и волшебный бумажник - теперь в нём было полторы сотни тысяч рублей истёртыми и даже обтрёпанными по краям купюрами - она завернула в больничное полотенце и засунула под свитер. Спать ей не придётся, она это знала.
        Алексей, подумала она. Разумеется, я его помню!..
        Этой уверенностью она намеревалась пробить воздвигнутую в памяти тёмную стену. Ничего она не помнила…
        И поэтому отскочила от стены, как мячик.
        Третьи сутки Алексей почти не отходил от машины. Он нашёл себе неплохое убежище: во дворе частного домика, покинутого хозяевами. На заборе известью было выведено: "Продаётся на слом".
        Бензина осталось полбака, из еды - только десяток сосулек твёрдого копчёного мяса, которым его снабдили маленькие охотники-полувечки (на них его "Марголин", рост, а главное, голос произвели неизгладимое впечатление). Он научил охотников делать рупоры из бересты и потому наверняка стал героем будущих мифов… В бардачке сохранилось ещё полфляжки коньяка. Денег не осталось совсем.
        Сокол-кобчик, живший на пожарной каланче неподалёку, теперь шпионил для Алексея. Ночью его сменяли две совы. Алексей не поверил бы, что совы могут жить в городе, пока не увидел их сам. Чтобы его шпионы не отвлекались и не голодали, он приводил им голубей.
        В принципе, и сам он не имел бы ничего против голубей или даже крыс, ему приходилось есть и тех, и тех, но в этом городе они привыкли питаться такой дрянью, что был риск не дожить до конца трапезы…
        Кроме того, он несколько раз пытался проникнуть в сознание тех людей, которые искали Саню. Это удалось лишь однажды, да и то ненадолго: человек забеспокоился и заозирался. Алексей знал, что такое проникновение вызывает острое чувство тревоги: будто тебе пристально смотрят в спину. Поэтому он побыл там недолго и убрался по возможности незаметно, унося крупицы информации. В общем-то, довольно важные крупицы: что интересующие его люди ездят на тёмно-серой "BMV" пятьсот двадцатой модели и на вишнёвой "Мазде-Капелле", что они уже проверили все те места, где могут оказаться люди без документов, и дали объявление о розыске, и что кто-то из этих людей был опосредованно знаком с Саней - через кого-то третьего. Это давало им формальный повод вести поиск легальными путями. "Ушла из дома и не вернулась… страдает психическим заболеванием… может назваться другим именем и рассказать выдуманную историю…" - что-то в этом роде. Алексей и сам поступил бы именно так - если бы имел возможность закрепиться здесь стационарно.
        Но возможности этой он не имел. Во-первых, деньги. Точнее, отсутствие оных. Во-вторых, он опасался, что сам находится в розыске - скажем, по подозрению в похищении некоей Александры Грязновой…
        Поэтому он сел в засаду. Пусть эти ребята ищут. И пусть найдут…
        На вторую ночь ему удалось заставить крысу забраться в квартиру, где эти розыскники обосновались. Но собачий лай и царапанье не позволили что-то услышать. Алексей отпустил крысу. Может быть, она убежала. На третью ночь ему удалось взять саму собаку.
        Тут он услышал всё. И понял, что ожидание кончилось.
        Совы видели и слышали, как четыре человека сели в машину. Алексей не умел овладевать зрением так же хорошо, как слухом, но и того немногого, что он смог уловить, хватило.
        Он отпустил всех шпионов, потёр руками лицо, надавил на глаза, чтобы прогнать усталость. Открыл ворота. Завёл мотор и дал прогреться. До больницы ему было вдвое ближе, чем противнику.
        Она услышала шаги и, закрыв глаза, стала стараться дышать медленно, как во сне. Дверь палаты открылась, вошли двое. Один остался у двери, а второй подошёл к её кровати и посветил в лицо фонарём. Она открыла глаза и тут же крепко зажмурилась.
        - Вставай, - сказал человек так, будто знал: никто никогда ему не возразит.
        И Саня послушно - спросонок! - спустила ноги на пол и стала нащупывать тапочки. Локоть меж тем проверил, на месте ли свёрток. Свёрток был на месте. Саня привстала, задёрнула молнию на джинсах, застегнула пуговицу. Всё, держится.
        - А что случилось? - всё так же спросонок - испуг, испуг!.. - спросила она.
        - Пошли, - сказал человек с фонарём. - Некогда объяснять.
        - А кто вы? Вы же не врач…
        - Быстро! - её взяли за локоть - очень твёрдые пальцы - и направили в дверь. Тот, который стоял в двери, посторонился. В его руке Саня увидела пистолет.
        Коридор был пуст. В ручке двери ординаторской торчала швабра.
        Саню втолкнули в кухонный лифт. Здесь неистребимо воняло прогорклым жиром. Пока спускались, Саня рассмотрела своих похитителей. Оба в спортивных штанах и лёгких кожаных куртках, не стесняющих движения. Один высокий, за сто девяносто, с огромными округлыми, будто надутыми, плечами. Лицо казалось туповатым, невыразительным, маленькие глазки не блестели. Второй - поменьше ростом, костистый, нос перебит. Саня подумала, что он гораздо опаснее своего крупного товарища.
        Внизу их ждал третий. В одной руке у него была бритва, а другой он придерживал за плечо связанную, с заткнутым ртом, пожилую женщину в синем халате.
        - Всё тихо, - сказал он. - Эту кончать?
        Костлявый покрутил пальцем у виска:
        - Боевиков насмотрелся? Сунь в лифт, и пусть до утра посидит.
        - Она же нас видела.
        - Кого? Нас? Да ты что? Никого она не видела. Пришли какие-то в масках… Так, бабка?
        Женщина в ужасе закивала головой.
        - Вам бы, доктор, только бы резать. Она же умная, она же знает: если что - найдём, из-под земли достанем…
        Женщину втолкнули в лифт и закрыли дверь - вызывающе, с лязгом.
        Здесь был туннель - освещённый слабо, но достаточно. Сальная дорожка от лифта и куда-то вдаль указывала направление на кухню.
        До кухни они не дошли, свернули в тёмное боковое ответвление. Лестница вверх… свежий воздух… дверь.
        Темно. Видимо, это какой-то неиспользуемый вход. Сане показалось, что пахнет кровью.
        Её не грубо, но очень решительно впихнули в стоящую тут же тёмную и молчащую машину; крупный сел рядом с водителем, Саня оказалась сзади между костлявым и тем, с бритвой.
        - Скажите, - повернулась она к костлявому, - а что, собственно, происходит?
        Костлявый чуть пожал плечами:
        - Велено доставить.
        - К кому?
        - Представления не имею! - сказал он почти весело. - Чего ждём, рыжий? Крути колесо.
        - Да… вот… - водитель как-то непонятно засуетился, перебрал руками руль, потом потянулся к ключу. Мотор завёлся сразу. - Что-то у меня с тыквой сегодня такое…
        - Ну, пусти вон тогда Шерша за руль.
        - Шары. Доедем.
        - Влюбишь ты нас в столб…
        - Меняемся, Вова, - сказал крупный. Он вышел из машины, обошёл вокруг и взялся за ручку двери. Замер, будто прислушиваясь. Водитель стал выбираться со своего места, с трудом отодвинув крупного с пути…
        Крупный сел за руль и тут же повернулся к Сане:
        - Ты понты разводишь?
        - Что? - не поняла Саня.
        - Ты это устраиваешь? - он покрутил пальцем вокруг своей головы. - В мозги - ты лезешь?
        Она не нашлась, что сказать, - только смотрела.
        Крупный - Шерш, вспомнила она… так это же Машкин брат! спросить или не спрашивать?.. - махнул в раздражении рукой и тронул машину, не зажигая фар. Наверное, он хорошо знал дорогу, потому что вокруг была непроглядная тьма, лишь несколько больничных окон светилось простым или интенсивно-фиолетовым светом да вдали одинокий фонарь светил сквозь нежную крону молодого дерева…
        Она знала эту дорогу. Сейчас кончатся микрорайоны, составленные из пятиэтажных блочных коробочек, потом поворот направо - и начнутся сады, потом лыжные базы, а дальше - дорогие дачи… Здесь Шершов включил фары. Машина шла как по туннелю, на стенах которого кто-то не слишком реалистично нарисовал голубые березы с чёрными листьями. Саня вдруг поняла, что её бьёт дрожь. Что-то повторялось в этой жизни, вязко и настойчиво повторялось…
        - Не бойся, - костлявый понял эту дрожь по-своему. - Никто тебя обижать не собирается…
        Саня судорожно кивнула. Если сейчас ещё появится и туман…
        Туман появился, когда шоссе нырнуло в низинку. Белые пласты - над самой землей…
        Шершов снизил скорость.
        Алексей увидел впереди мигнувшие стоп-сигналы - и вдавил педаль газа в пол. "Хонда" упруго наддала. В тоне мотора появились железные нотки.
        Саня увидела, как слева пронёсся вперёд тёмный силуэт и в луче фар превратился в маленькую низкую стремительную машинку.
        - Ка-азз… - Шершов не договорил. Обогнавшая машинка вспыхнула красными огнями и резко заюзила, разворачиваясь при этом боком. Завизжали тормоза, Саню ткнуло лбом в спинку водительского сиденья. - Ну, ка-аззел!!!
        - Сиди, - велел ей костлявый.
        Все четыре двери распахнулись, все четверо выскочили мгновенно. Саня тут же сунула руку под свитер, выпутала из полотенца револьвер…
        Фары светили ярко, и она видела всё, хотя почему-то не слышала ничего - так звенело в ушах…
        Потом это стало ментовской легендой. Как во всех легендах, необязательные подробности опускались, заменяясь архетипами. Но с год, наверное, рассказы про этот случай кочевали по стране. Как на ночной пустынной дороге "Запорожец" подрезал нос "Мерседесу". А потом из "запора" вылез мужик и монтировкой забил насмерть четверых киллеров мафии. Никто из тех, кто слушал, этому не верил, но всё равно слушал - с большим удовольствием.
        Между тем почти всё было именно так. Марку подрезавшей машины определили по ширине колеи - там, где она юзила, остался выжженный след. Про "запор" же, а не про некую небольшую спортивную японскую машинку подумали сходу потому, что в городе неделю назад прошли ралли, в которых сенсационно победил именно "запор" с переделанным движком. То, что "BMV" превратился в "Мерседес", тоже объяснимо: "мерс" известнее, знаковее, что ли: не надо никому объяснять, что это за зверь такой. Бил один человек - об этом говорил характер нанесённых ран. Сказать, что убитые были именно киллерами, тоже можно, хотя и с известной натяжкой: двое имели судимости, один из них и вовсе пребывал в розыске; третий - работал в службе безопасности какой-то левой фирмы, принадлежащей явно подставным лицам; и лишь четвёртый был как бы ни при чём. Монтировку же - солидную, от грузовика - Алексей использовал из того расчёта, что в чудака с монтировкой не станут сразу стрелять, а решат покуражиться и погасить вручную. Так что всё почти так и случилось на самом деле, как после о том рассказывали… - Сс… паси… бо… - Саню уже не просто
трясло - передёргивало.
        - Успокойся, - Алексей сунул ей в руку фляжку с коньяком. - Хлебни и успокойся.
        Она едва могла удержать эту фляжку… Но потом - почти сразу - и вправду стало легче.
        - Я ведь… чуть не застрелила… - она запнулась, потом решилась: - Тебя.
        - Это было бы нелепо, - сказал Алексей, глядя куда-то мимо и думая явно о другом. - Карты ты не потеряла?
        - Карты? Ах, эти… - она полезла под свитер, вытащила полотенце, развернула. - Они?
        - Слава Богу, - сказал Алексей. - Теперь выберемся.
        - Куда?
        - Домой. Пора бы уже и домой…
        Он развернул машину и медленно поехал в сторону города. А у Сани вдруг перехватило дыхание: слева ей открылось странное и страшное видение. В стене, огораживающей их мир, оказалось огромное, как тень горы, неровное отверстие, провал. Провал светился кружащимся туманно-багровым светом, и в глубине его что-то мерно двигалось, будто опускались и поднимались молоты или пилы.
        - Постой… - прошептала Саня, и Алексей послушно притормозил.
        Она долго-долго смотрела в эту затягивающую бездну, и наконец ей стало казаться, что она понимает, что именно видит перед собою…
        - Что там? - спросил Алексей. - Дорога?
        - Нет, - сказала она. - Нам туда не надо…
        Мелиора. Ирин, северный порт
        Вскоре после полуночи в Ирине загорелись несколько зданий: в основном лавки и конторы конкордийских купцов. Никогда раньше не случалось такого… Толпа портовых босяков, распалённая чьими-то речами, пьяная, орущая - врывалась в дома, выволакивала оцепеневших от ужаса людей, рвала в клочья. Не щадили никого - поганили седых старух, бросали в пламя детей…
        Ориентируясь на эти огни, в гавань порта беззвучно и медленно, проскользнув между двумя сторожевыми хеландами с тихо умершими к тому времен экипажами, вошли полсотни чёрных конкордийских гаян. Уключины вёсел обмотаны были промасленным тряпьём, мачты убраны, команда на гребок отдавалась тусклым фонарём, поднимаемым и опускаемым в глубине кормовой надстройки. Свет его виден был только гребцам.
        Одетые в чёрное, с измазанными сажей лицами саптахи неподвижно сидели над бортами. Их было по тридцать шесть на каждой из гаян…
        Глава четвертая
        Кузня
        Алексей неудачно ступил, и прогнившая половица хрустнула. Он удержался, опершись о дощатую перегородку. Посыпалась известь - со стены и потолка. Так тут всё развалится, подумал он. Принцип домино…
        - Собственно, больше рассказывать нечего, - Алексей развёл руками. - Когда я пришёл… мы пришли, - он, извиняясь, поклонился призраку Железана, - к мускарям, там уже не было живых. Сам Диветох умер позже всех, и Железан успел с ним поговорить… да. Так мы и узнали, что Диветох умудрился-таки бросить тебя куда-то, наскоро погасив память - чтобы им труднее было напасть на след. Трудно сказать, прав он был или нет… Во всяком случае, искали они тебя достаточно долго. Ну, как тебе сейчас? С памятью - жить легче?
        Саня - Отрада, поправила она себя, - задумалась.
        - Я перестала ей верить, - сказала она наконец. - И это едва ли не хуже, чем… так…
        - Знакомо, - сказал Алексей.
        - Тоже так было?
        - М-да. Примерно - так. Все, кто учился чародейству, через это проходили. Чтобы уметь потом отличать истинную память от внушённой.
        - Я ничего не чувствую, ни малейшей разницы…
        - Этому учатся не один месяц.
        - Всё равно - жутко.
        - Да. Но иначе никак.
        - Ты ешь. Ты же голодный.
        - Сразу много нельзя. Осовею.
        И потянулся к нарезанной крупными ломтями салями. Хлеба в ночном киоске не было, поэтому колбасу заедали кукурузными хлопьями и запивали пивом.
        Никто из них не заметил, как Железан исчез.
        За щелями окон понемногу светало. Наконец Алексей сказал: "Пора", - и встал. Сегодня им предстоял трудный день. Ещё один трудный день.
        Мелиора. Ирин
        К рассвету порт был захвачен весь - с частью припортовых кварталов, где находились многочисленные кабаки, получасовые и часовые дешёвые гостиницы, весёлые дома и лавки, торгующие всем на свете. Босяков, которые поджогами и погромами так много сделали для успеха вторжения и теперь пытались продолжить грабежи, саптахи вырубили беспощадно. Как и всех остальных, кто пытался выглянуть из дому. Но сами они в дома не врывались, растекаясь по улицами, крышам, занимая узкие места на направлениях, по которым, как они считали, в порт будут пробиваться славы. Гребцы с гаян, отпущенные на берег, даже занялись тушением пожаров…
        Если взглянуть на гавань Ирина с большой высоты, то она напомнит собой греческую букву "d", увеличенную во много миллионов раз - до шести верст в самом широком месте. Округлое тело бухты, две трети длины побережья которой удобны для устройства причалов, соединяется с морем узким извилистым проходом. Сейчас по этому проходу медленно плыли непрерывной вереницей десятки дромонов и хеланд, сидящих в воде низко, почти по самые вёсельные порты. Паруса на наклонных мачтах были свёрнуты. Чёрные корабли входили в бухту и, подчиняясь флажкам, поднимаемым на огромном красном дромоне, расходились веером ко всем причалам.
        В бухте на якорях, бочках, у пирсов и причалов стояли около трёхсот рыбацких и торговых судов, в основном маленьких - но были и левиатоны, принадлежащие семейству Паригориев, с их вензелями на кормах и неспускаемыми штандартами на мачтах. На одном из них, по имени "Орлина", стоящем близко к центру бухты, капитан Ярослав Чайко зажёг свечу и молился. Он знал, что это время когда-то придёт, и знал, что придёт оно скоро - но сейчас ему хотелось хоть ненадолго его отсрочить…
        Ярославу было двадцать восемь лет. Он знал, что его чахоточная жена не проживёт долго и двое мальчиков останутся сиротами, если им не помогут. Феодорит, один из клевретов генарха Вандо, пообещал позаботиться о них…
        Но чего стоят такие обещания, если гибнет самаЯ земля?
        Плача и сам не замечая, что плачет, Ярослав взял свечу и стал спускаться в трюм. Сорок ступенек крутого трапа…
        Переборки между трюмами были выпилены, и судно просматривалось насквозь всё: от кормы до носа. Огромное количество всяческого железа, уже тронутого ржавчиной, было собрано здесь: от витков стружки и сбитых подков до литых оград и крановых балок. Поверх всей этой горы настелены были деревянные мостки. Надо было пройти по ним и поджечь уже приготовленные запалы из смеси железных опилок и селитры.
        Ярослав зажёг от свечи длинный факел и задул свечу. Прошёл до носа, насчитав сто восемьдесят шесть некрупных осторожных шагов. Повернул обратно.
        Запалы установлены были на дне глубоких ям на равном удалении от шпангоутов - так, чтобы шпангоуты перегорели тогда, когда пламя охватит уже весь металл. Тогда под тяжестью этих тысяч пудов дно проломится…
        Он пошёл очень быстро, склоняясь над очередной ямой, тыча огнём в бочонок, замирая на миг, чтобы - наверняка… и дальше, дальше, дальше. За спиной тут же заревело. Оглядываться некогда, некогда…
        Воздух уже исчез, сожранный огнём.
        Ярослав знал, что и без воздуха может продержаться две минуты. Этого хватит…
        Трубы трубили.
        Он немного не рассчитал силы и упал у предпоследней ямы. Даже не почувствовав этого. Ему казалось, что он карабкается по трапу, распахивает крышку люка…
        В носу настил палубы прогорел. Давлением воздуха ослабевшие доски вдавило внутрь, и кислород ворвался в жарко тлеющие недра левиатона.
        Первый взрыв был страшен. На месте огромного судна вдруг образовалось стремительно растущее огненное облако. Близстоящие корабли охватило пламя. Куски каркаса взлетели высоко вверх и начали свой медленный полёт к земле. Днище судна, нагруженное пылающим железом, сразу оказалось в глубине, на дне воронки - и стены возмущённой воды сомкнулись над ним буквально сразу…
        С полминуты ничего нового не происходило. Просто в гигантском паровом пузыре, прижатом ко дну и не успевающем всплыть из-за того, что водяная гора на месте воронки теперь начала опадать, пар под действием температуры в две с половиной тысячи градусов стремительно разлагался на водород и кислород, которые тут же стремились соединиться…
        Второй взрыв был стократ страшнее предыдущего. Корабли, загоревшиеся после первого, теперь превратились в метательные снаряды, крушащие на своём пути всё и вся. Волна перехлестнула даже высокие стены старого форта, забросив внутрь его несколько гаян. Да что там форт! Почти целые гаяны находили потом в трёх верстах от берега, в дубовой роще. Куски же кораблей разлетались и на шесть, и на восемь вёрст…
        Больше всех повезло тем, кто был в этот день далеко от Ирина. Страшно горячий пар ударил по улицам, и далеко не все из попавших под него дожили до следующего дня. Они долго потом бестолково ходили, оглушённые, сваренные, полуслепые, в клочьях сползающей кожи, падали - и редко вставали вновь. С неба валились куски дерева и камни, множество камней, вырванных из дна. Падали и люди - или то, что уцелело от них…
        Эх, если бы у Протасия оставались ещё силы!.. Если бы хоть тысяча свежих бойцов, хоть пятьсот были у Протасия - Ирин не был бы отдан. Но у Протасия не было ни одного свежего бойца: азахи, взяв оговоренную добычу, ушли, а славов, отроков и солдат на тот день оставалось на ногах двести семьдесят два, считая и самого командира…
        Он не повёл их на бессмысленную смерть.
        Уцелевшие жители в ужасе бежали из города, часто в одном белье, и видели славов, охранявших мосты, измождённых и чёрных, или разъезжающих поодаль от дорог. Потом, когда поток горожан иссяк, они тоже ушли на юг, схватываясь по дороге с разъездчиками конкордийцев. И только после этого северная группа десанта, не попавшая ни под один удар, осторожно вошла в город и порт. Зрелище им предстало чудовищное…
        Кузня
        Переход прошёл легко - Саня помнила (помнила, помнила!) чудовищные вспышки первых переходов, когда голова надолго превращалась в гудящий котёл, а глаз дёргал, как больной зуб. А сейчас - проскользнув меж двух старых домов, они выкатились на такую же примерно улочку, как та, с которой свернули… и остановились. Глаз отреагировал на это слабой желтоватой вспышкой - и даже не вспышкой, а всплеском, накатом жёлтого и медленным его отливом…
        В этих домах явно никто не жил. Стены стояли облупившиеся, половины стёкол недоставало. И всё было затянуто тусклой серой паутиной.
        Алексей повернул голову. Лицо его как-то сразу осунулось.
        - Ни при каких обстоятельствах не выходи из машины, - сказал он. - Понимаешь?
        Она кивнула. В щёлочку не до конца поднятого стекла просачивался странный запах.
        - Окно можешь открыть. Возьми сзади бомбы, положи в ноги. Фитиль поджигай прикуривателем.
        - Хорошо, - кивнула она.
        - Людей здесь не осталось. Даже те, кто на людей похож, - не люди. Понимаешь?
        - Наверное…
        - Дорогу видишь?
        - Сейчас…
        Саня закрыла глаза и запрокинула голову. Спокойно… спокойно… споко…
        Вот она, стена. Слева, потом впереди поперёк пути - далеко… и, похоже, там надо свернуть направо…
        - Прямо и направо, - сказала она.
        Алексей кивнул и повёл машину медленно, часто притормаживая, почти останавливаясь. Сидел он напряжённо, очень прямо, вытянув шею и постоянно поворачивая голову немного вправо и влево. Саня поняла, что он пытается что-то услышать. Она, желая ему хоть чем-то помочь, прикрыла глаза. Всё вокруг будто осветилось тусклым зелёным подземным солнцем. Замусоренный асфальт стал чешуйчато-прозрачным, как бывает прозрачной слюда. Остовы домов, источенные какой-то древней болезнью, готовились рухнуть от малейшего действия. И - будто медленный прозрачный вихрь, будто дрожание воздуха, лишь чуть-чуть преломляющее этот зелёный свет, приближалось справа, проходя сквозь остовы домов и ещё более обгладывая ноздреватые каменные кружева…
        - Бросай, - негромко сказал Алексей.
        Саня открыла глаза. Рука её уже держала маленькую бомбу, сделанную из пивной банки. Потом она посмотрела на то, что было прозрачным медленным вихрем…
        Сначала ей показалось, что это пена. Сероватая пена выдавливается из окон и дверей домов и течёт по улице. Потом она - как-то сразу, будто от лица убрали заслонку, или светофильтр, или что-то ещё - увидела, что "пена" полностью состоит из больших, в руку длиной, извивающихся многоножек с тусклыми стрекозьими глазами и тонкими чёрными жалами на гибких хвостах. Каждая из этих тварей могла двигаться стремительно, но масса - масса накатывалась со скоростью пешехода.
        Саня нашарила прикуриватель, не сразу сумела вынуть его из гнезда. Поднесла тлеющую решёточку к фитилю. Фитиль зашипел и стал плеваться искрами. Саня неловко отбросила бомбу подальше от машины - и на бомбу тут же накинулись твари. Алексей чуть отъехал, остановился, зажал руками уши…
        Взрыв был глухой. В "пене" образовалась горящая проплешина. Многоножки корчились в этом дымном пламени, разбегались по сторонам, исчезали в окнах. Саня бросила ещё одну бомбу. От этой бомбы твари бросились врассыпную.
        - Они умные, - сказал Алексей, болезненно морщась. - Умнее собак… Впрочем, это всё мелочь.
        - Но они бы нас съели?
        - В пять секунд. Сухопутные пираньи.
        - Здесь жили люди?
        - Да. Ещё зимой. Когда мы пробирались к тебе… застали нескольких живых. Теперь уже вряд ли…
        Он доехал до конца узкой улочки и повернул направо. Саня вновь закрыла глаза. Узкое ущелье меж стен дальше расширялось, открывая небо, полное лун…
        Туда вёл когда-то широкий проспект - а может быть, это был бульвар, потому что дорога разделена была продольным широким газоном, на котором росли громадные деревья. Сейчас деревья эти были затянуты серой шевелящейся паутиной, и если присмотреться, то видно было, как крупные, размером с птиц, пауки перебираются с ветки на ветку. Их было великое множество. Саня ещё успела удивиться, что ничего не чувствует - и тут увидела мальчика.
        Голый, серый от грязи, лет восьми-девяти, он ковылял наискось через полосу встречного движения - если здесь вообще можно было говорить о каком-то движении.
        - Алёша…
        - Вижу. Лучше отвернись.
        - Но - он же… живой!..
        - Нет. Это просто приманка. Нас заметили. Закрой пока окно.
        Он опять притормозил, всмотрелся в дорогу - и повёл машину заметно быстрее, чем до сих пор. Стрелка коснулась цифры "40". Мальчик теперь не ковылял, а бежал. Вот он проскочил между деревьями… и Саня поняла, что он догоняет машину. Она видела его неподвижное туповатое лицо…
        Вот когда ей стало по-настоящему жутко.
        - Тише, - сказал Алексей.
        Она обхватила себя за шею обеими руками, давя начавший вырываться крик.
        "50". Мальчик постепенно приближался. До него было метров десять. Саня видела, что жилы на шее его вздулись, под кожей бёдер будто ходили поршни. Маленькая пипка торчала вперёд, как бушприт.
        - Он же дого… догонит… - вытолкнула она из себя.
        - Нет, - Алексей бросил взгляд на зеркало, потом поспешно перевёл его на дорогу. - Не успеет.
        Но - чуть увеличил скорость.
        Мальчишка был уже рядом. Сане вдруг показалось, что у него выпятилась нижняя челюсть.
        Да! Неподвижное лицо стало вдруг изменяться, вытягиваясь и вздуваясь. Огромным чуть закруглённым сверху цилиндром сделался лоб; челюсти раздались в стороны и вниз, губы уже не могли скрыть под собой жуткие жёлтые клыки. Пена слетала с них, зеленоватая густая пена… Пальцы утолщились и вытянулись, а вдоль предплечий до локтей, разрывая кожу, вылезли костяные шипы. И такие же шипы полезли из-под колен.
        - Не стреляй, - сказал Алексей, боковым зрением уловив её невольное движение. - Он уже готов…
        Но чудовище, внезапно опустившись на четвереньки, сделало ещё несколько стремительных прыжков - и зацепилось за бампер! Алексей резко повернул руль, машину закружило и едва не опрокинуло, раздался скрежет - чудовище отлетело к деревьям, вскочило - и вдруг остановилось… Сейчас оно походило на вставшего на дыбы голого медведя. Кто-то - собака?.. не может быть… но - четвероногое и мохнатое, - метнулся в траве наперерез ему, и чудовище вдруг рухнуло - во весь рост… Несколько "собак" набросились на него сверху. За ними тянулись какие-то верёвки, и этими верёвками они стремительно опутывали ревущего отбивающегося зверя…
        - Меня сейчас вырвет… - простонала Саня.
        - Крепись. Окошко можно открыть.
        - Никто не запрыгнет?
        - Тут только бегают… и ползают…
        От глотка свежего воздуха ей стало чуть легче.
        - Это был… настоящий человек? - спросила она погодя. Они опять ехали очень медленно, и Алексей внимательно всматривался в дорогу.
        - Не знаю, - сказал он. - Может, и был когда-то…
        Степь. Побережье. Север
        Далеко на севере континента, на пустынном берегу, так и именуемом: Пустынный берег, - сейчас стояли восемь тёмно-синих шатров в окружении повозок с высокими, выше человека, колёсами. Стороннему наблюдателю долго пришлось бы ждать, чтобы увидеть хотя бы тень движения в этом не слишком понятном лагере. Иногда целыми днями никто не показывался из шатров.
        Тёмно-синий цвет был цветом проклятия…
        Но в утро двадцать первого дня месяца апреля лагерь вдруг ожил. Маленькие служки забЕгали стремительно, скатывая длинные кошмы и шерстяные верёвки, которыми лагерь был обнесён от пауков, змей и духов, забрасывая наверх полотнища шатров и запрягая в повозки крупных медлительных лошадей, которые за ночь пришли из степи, услышав зов. Разборка шла стремительно и на первый взгляд бессистемно, но уже через полчаса всё тот же наблюдатель, которого не было, заметил бы, что из ровного круга лагерь превратился в подкову. Потом, не замечая служек, вышли двое в таком же тёмно-синем до пят и в багровых на головах тюрбанах. В руках у них были тонкие деревянные флейты. Люди в синем встали у концов «подковы» и заиграли.
        Такую музыку нельзя слушать долго. Шелестящий посвист и тихие, но невыразимо тоскливые вскрики… Но люди в синем играли и играли.
        Настал полдень. С юго-востока пришёл ветер. Наверное, он не нёсся над волнами моря, а падал с высоты, потому что был сухим, льдисто-холодным и будто бы разрежённым. Всё, на что он попадал, мгновенно становилось тоньше, легче, пустее.
        Люди играли.
        Туман начал подниматься от волн. Ветер срывал его с низких гребней, выхватывал из впадин. Море седело на глазах, покрывалось непрозрачной пеленой. В прорывах её волны казались чёрными.
        Тучи не наползали, а рождались здесь же, рядом. Только что небо лучилось светом - и вот уже оно в дымке, а вот - нет неба. Будто в зеркале отразилось седое море: такие же бегущие под туманом валы, такая же чернота в глубине…
        Волны выкатывались, ворочая камни, под ноги людям в синем, но и рёв волн, и рокот камней не могли заглушить странную музыку. Ветер рвал их одежду, ледяной коркой покрывал трепещущие полы - но это не значило ничего. Музыка делалась всё страшнее. Крики замученных душ звучали в ней.
        Парус возник вдали, белый наклонный парус. За ним ещё и ещё один.
        А потом из шатра, стоящего в глубине подковы, из единственного, которому служки не завернули полог, шестеро таких же в синем вынесли к волнам стоячий паланкин. И когда они поравнялись с музыкантами, те разом опустили флейты. Лица их были чёрны, как нёсшаяся к ним вода в разрывах туманного войлока.
        Паруса скользили наискось к волнам. Искусные моряки держали в них ветер, не позволяя волнам догнать лодки. Берег был хотя и каменист, но полОг…
        В версте к югу первая гаяна вылетела на берег, проламывая борта и днище. Рядом с нею легла почти целая вторая.
        Третью отнесло чуть дальше, но и она благополучно, пропахав собою песок и мелкую гальку, выкатилась за линию прибоя.
        Не имели в этот раз моряки целью соблюсти целостность своих судов…
        Двадцать семь отважников и девятнадцать крестьянских парней, взятых носильщиками, и с ними моряки, вытаскивали из лодок тяжёлый груз. Молодой чародей по прозванию Сарвил, отбежав от прибоя, воткнул в землю свой посох и стал лихорадочно-быстро вычерчивать знак волчьего солнца. Туда, под охрану знака, и тащили, торопясь успеть, борясь с ветром, валящим с ног, и оскальзываясь на мокрых заледенелых камнях, свою ношу славы, моряки и носильщики.
        Человек в стоячем паланкине медленно повернул голову. Музыка тут же изменилась, стала тревожной и одновременно мягкой. Человек поднял руку. Рука была коричневая, очень сухая: косточки, обтянутые пергаментом. Ногти казались чёрными, хотя, если присмотреться, цвет их был тоже коричневым, просто более тёмным. Запястье охватывали бесчисленные нитки бисера. Среди бисера почти незаметными казались огромные, с фалангу большого пальца, огранённые тёмно-фиолетовые камни. Рука так привлекала внимание, что на лицо кто-то посторонний (случись он здесь) посмотрел бы много позже…
        Лицо человека в паланкине было нарисовано на куске кожи. Настоящими были только глаза, теряющиеся где-то глубоко в прорезях маски. Прикрытые медленными синеватыми веками, они очень редко смотрели на свет, и не существовало на свете человека, который мог бы сказать, что видел их блеск. А те немногие, кто склонялся под этим взглядом, могли бы поведать многое о своих ощущениях, но вряд ли кто-то из них решится когда-нибудь, даже на смертном ложе, разжать губы…
        Именем человека в паланкине пугали детей и на материке, и в Мелиоре.
        Авенезер Третий.
        Море крови плескалось за его спиной…
        Сейчас, повинуясь его жесту - а это было целое послание, понятное посвящённым, - трое в синем быстро повернулись и скрылись в шатре. Вскоре они вышли оттуда, одетые, как чиновники: в жёлтых плащах до колен и маленьких шапочках, прикрывающих темя. В руках они держали лёгкие зонты и палки с железными наконечниками, которыми им предписывалось отгонять собак… Холщовые сумки через плечо казались пустыми и лёгкими, но это было обманчивое впечатление.
        Ветер меж тем стих, хотя разогнанные им волны всё ещё вылетали на берег. Откуда-то с севера огромной широкой лентой потянулись серые вороны. Миллионы серых ворон. Они летели сосредоточенно и молча - будто знали, куда и зачем…
        Три чиновника, странствующие по делам государства, направились в ту же сторону.
        Чародей Сарвил закончил начертание знака и теперь творил заклинание. Все мелиорцы окружали его в два круга, держась за руки в сложном порядке. Что-то холодное растекалось по их телам…
        Все пошли добровольно. Вёл их Валентий Урбасиан, старший сын этериарха стражи… Но не было сейчас среди этих отчаянных людей человека, который не испытывал бы самого подлого, липкого, обезволивающего страха.
        Глава пятая
        Степь. Дорона. Царский сад
        Человек, которого все знали как Астерия (а следовательно, это не могло быть его именем, - и это тоже все знали), медленно брёл по бежевым керамическим плитам тенистой аллеи где-то в глубине царского сада. Был прекрасный ранний день на переходе весны в раннее лето, день вылета птенцов. Пышная, но ещё свежая, не истомленная солнцем зелень, и само солнце: жаркое, но не веющее сушью и смертью. Приторно-сладкий запах стекал к земле от гирлянд белых и розовых вьюнов, обвивающих ветви изысканно-тонких деревьев. Многим из этих деревьев было по триста лет, и Астерий (в то время он звался иначе) наверняка видел их саженцами. Он был тогда учеником Полита Садовника, который в свою очередь был учеником самого Ираклемона… и это было действительно давно. Очень давно.
        Царский сад был не просто сад. Это был инструмент для размышлений, и создавался он не для царя - Степь в те времена начиналась далеко за горами и была не могущественным государством, а просто обширным пространством, где кочуют и дерутся меж собою бородатые дикари в кожаных юбках, - а для загородных отдохновений и размышлений великих императоров. И что же? Прошло едва ли триста лет, и вот уже древняя гордая Леопольдина, центр Империи, город немеркнущей славы и непомерного богатства, стала столицей двух царств: правобережная часть так и осталась Леопольдиной, Леопольдиной Конкордийской, а левобережная - именуется с некоторых пор Дороной и являет собой столицу царства Степь. Три великолепных каменных моста через реку Суя соединяют ныне два царства и две столицы…
        Дорона, бывшая когда-то районом летних вилл, преобразилась необыкновенно: прямые проспекты лучами сбегались к пологому обширному холму с плоской вершиной, на котором в неизменности стоял скромный загородный дворец, окружённый садом для размышлений. Да, только этот дворец и остался таким же, каким был прежде, всё прочее - изменилось. Богатые дома с непременными фонтанами, дворцы вельмож, парки с чудесными статуями, мостовые, выложенные каменной мозаикой, разноцветные тротуары из фигурных плиток, распахнутые настежь двери гостиниц, магазинов и таверн, мирно соседствующие храмы разных богов - всё это радовало взор любого: и жителя города, и путника. Но что поражало путников, будучи совершенно естественным для жителя, так это полное отсутствие изгородей и заборов. Даже вокруг царского дворца не было забора, и нередко любопытные забредали в сад. Здесь их как бы сама собой посещала мысль о некоторой неловкости, которую они совершили, и потом ещё несколько дней они чувствовали себя не совсем в своей тарелке: будто им смотрели в спину. На самом деле никто им, конечно, в спину не смотрел… Во всех же прочих
садах и парках гулять можно было свободно и беспрепятственно, и даже более того: свободно можно было зайти в любой дом - конечно, в гостевую его часть. Таковы были обычаи Степи, и они равно нравились и хозяевам, и гостям…
        За последние полгода Астерий чудовищно устал. Это была не усталость тела и даже не усталость духа - с такой легко справлялся любой начинающий чародей. Усталость жила снаружи, облекала его, подобно одежде, и подобно одежде всё более сковывала. Он для себя назвал это "усталостью цели", хотя понимал, что и такое название условно настолько, что в сущности ничего не означает.
        Астерий существовал сейчас в пяти телах: своём, троих учеников, пошедших на это с великой радостью, и пленного мелиорского слава, которого ему привели из глубоких недр Кузни. Каждый из четверых ново-Астериев контролировал ещё нескольких человек, живых или мертвецов, и таким образом знания Астерия о мире постоянно обновлялись. Сам же он, стараясь не отвлекаться на мелочи, продолжал создавать и настраивать то, что профаны именуют "механическим дивом" и что на самом-то деле является первосутью чародейства, той основой, на которой зиждутся все виртуозные приёмы позднейшего времени. Да, древнее чародейство грубо. Да, в отличие от современного, оно не отщипывает понемногу и незаметно от великого множества людей, а полностью, до конца, поглощает те сотни, или тысячи, или десятки тысяч, что согласились или принуждены были участвовать в деянии. Да, требуется виртуозное умение для того, чтобы направлять рвущуюся на волю Силу - а это куда труднее, чем гарцевать на бешеном быке. Да, наконец, это чародейство не прощает ни малейшей ошибки: ничего нельзя поправить ни по ходу деяния, ни тем более после. Что
отлито, то отлито. Но зато ничто не может сравниться с древней Силой, не имеющей законного верхнего предела. Ничем не помешать чародею, начавшему действо. А главное - что отлито, то отлито…
        Сейчас он видел уже три тысячи собравшихся в Долине Качающихся Камней человеческих душ: портовых оборванцев из всех городов побережья, портовых же шлюх, преступников с ближайших каторг, солдат, бежавших из-под начала. Старый придорожный замок давно уже не вмещал всех - да и не нужно было теперь им жёсткое вместилище, силы притяжения стали куда сильнее всех стен мира. Пройдёт ещё немного времени, и упорядоченная толпа начнёт притягивать к себе издалека всех, у кого на этой земле не слишком крепкие корни. Тогда наступит новая стадия, новый этап деяния.
        А пока - пока где-то далеко, за проливом, тысячи тяжёлой пехоты продвигались вперёд, на юг и на восток, не встречая сопротивления, но при этом старательно не зарываясь, не оголяя фланги. Конница и военные машины только ещё выгружались на расчищенных наконец причалах порта Ирин, а мелиорские воины заставляли себя уважать именно умением бить по флангам…
        На захват даже не всей Мелиоры, а только севера и кесарийской области, Астерий отводил семь месяцев. Юг… что ж, пусть юг остаётся югом. Поэтому не следует торопить наступление.
        Медленным тяжёлым шагом. Ничего не оставляя в тылу.
        Впрочем, кое-что в тылу ещё осталось…
        Что с девушкой? - задал он вопрос тому ново-Астерию, который занимался именно оставшимся в тылу.
        Где он был сейчас - его тело? Астерий не то чтобы не знал - это его не интересовало.
        Ответа не было долго. Секунду или две. В нормальном разговоре это была бы драматическая пауза.
        Четыре птицы с длинными зелёными хвостами пересекли аллею над головой. Звучные пощёлкивания сопровождали их.
        Мы упустили их во второй раз. Наши креатуры, захватившие девушку, погибли. И мы не можем вновь найти беглецов.
        Что? Как долго? И почему я не знаю?!
        Ничего страшного пока что не случилось. Прошло два дня. Они ещё очень глубоко в недрах. И им не миновать на пути постов и засад.
        То же самое я слышал месяц назад. И чем всё кончилось?
        Ласковый ветер чуть приклонил кроны. Перебрал, погладил листья. Один лист, до времени пожелтевший, спустился, кружа, к ногам Астерия.
        У мускарей? Это просто случайность. Ей просто невероятно повезло.
        Ну, а потом? Где она была потом? Почему не могли её найти?
        Кузня… там много таких мест…
        Возможно. И вот ещё что… Везение до сих пор - только в их пользу. Оно ведь оплачено, не так ли?
        Вот именно. Мы знаем, чем Пактовий расплатился за свои успехи. Поэтому можно просто ждать, когда удача начнёт изменять ему. Из Кузни он не выйдет.
        И тем не менее он жив до сих пор и продолжает переигрывать нас. Что будет, если он добьётся своего и выведет девушку наружу?
        Этого не может быть. Он ведь заложил свою жизнь…
        Вот именно. Он заложил свою жизнь за успех. Победа и смерть. Победа и тут же смерть. Но вначале победа.
        Астерий поднял лист. Неведомый червяк прогрыз в нём ход: череду дырочек. Наверное, он двигался, как швейная игла: на изнанку листа, с изнанки, вновь на изнанку - каждый раз открывая для себя новый неведомый мир…
        Он всё равно не сможет выйти. Все пути перекрыты.
        Все пути в Кузне перекрыть невозможно. Разве что расположиться в меловых пещерах под башней.
        И это тоже сделано. Уже около сотни креатур заслано в Кузню. Мышь не проскользнёт.
        Мышь… Мышь, может быть, и не проскользнёт… тем более что мыши не скользят. Скользят разве что змеи… Змеи… Мыши и змеи. Змеи едят мышей. Змеи охотятся на мышей в полнейшей темноте…
        Астерий уронил лист к ногам. Лист почему-то не стал кружиться и упал плашмя, едва ли не со звуком, будто был сделан из позеленевшей тонкой меди.
        Они находят их по теплу тел.
        Вот именно. Мы ищем их по тем качествам, которые при умении легко скрываются чарами. А почему бы нам не поискать их по теплу чувств? Тем более что чувства они наверняка пытаются скрыть друг от друга - а потому чарами окутывать как бы нечего?
        Пактовий может не испытывать никаких чувств. Он похож на кусок дерева. На очень сложный кусок дорогого красивого дерева.
        Дерево. Склонилось над аллеей. Ствол делится на два, и каждый стволик ещё на два, и каждый сук на две ветви, и только потом разлетаются в стороны тонкие ветки и листья, сливаясь в общую крону. Наверное, улитка у развилки убеждена, что выбирает судьбу…
        Но девушка? Девушка просто не может не испытывать ничего к такому человеку, который постоянно рядом с нею, который выручает и защищает… который красив, наконец, и умён, и храбр.
        Да. Стоит поискать по свечению чувств. Это должно быть бело-голубое на тёмно-зелёном фоне. Летучие отряды займутся этим.
        Девушку надо постараться оставить в живых. Она может пригодиться в дальнейшем…
        Четыре птицы пролетели обратно - теперь уже молча.
        Есть ещё интересная весть. Несколько клевретов Авенезера Третьего движутся на юг.
        Пусть движутся. После всего, что было, они уже не интересны и не опасны.
        Бежевые плиты под ногами стали розовыми. Донеслось тихое журчание фонтана - не того, который брызжет струями, а медленного, где вода стекает хрустальным жгутом из одной зелёной чаши в другую, потом в третью… Сторожевые птицы и звери пьют из него.
        После всего, что было… да. После того, как Астерий изъял из небытия то, что осталось от старого сумасбродного чудовища… никто не верил, что он сумеет спасти его, но он спас, спас и использовал, - хотя всем казалось, что наоборот: стал безвольным рабом… а, использовав, отбросил, как палочку для подтирки. Может быть, зря?.. Нет, нужно иметь врагов. И лучше всего - известных и бессильных врагов.
        И, подумав так, Астерий улыбнулся.
        Пусть идут. Не трогать. Следить издалека.
        Кузня
        Как ни осторожничал Алексей, а в яму они всё-таки угодили. Произошло это утром второго дня пути, после ночёвки в пустом укреплённом доме. Угловой каменный дом, окна первого этажа заложены кирпичом, оставлены лишь бойницы; вокруг входа (полукруглые ступени, фигурный козырёк над дверью) полуразрушенная баррикада из каких-то ящиков и мешков. Дверь разбита в щепы. В доме ни единой уцелевшей вещи. Из распоротых матрацев, валявшихся повсюду, кое-как выбрали два относительно пригодных для сна. Саня подобрала растерзанную куклу. Приладила на место ручку, висящую на полоске ткани, засунула обратно в прореху куски ваты. Сдавила, чтобы хоть как-то придать форму тельцу. Выражение страдания с лица куклы пропало…
        Но это, скорее всего, был уже сон. Она просто не помнила, как уснула. Наверное, на ходу.
        Ещё ей приснился Железан. Призрак Железана. Призрак стоял над нею с полуобнаженным тускло поблёскивающим мечом. Потом она видела ещё что-то, от чего задохнулась, от чего заколотилось сердце, от чего на душе остался саднящий след, а на лбу и на шее под волосами - липкий и скользкий пот… И ещё была мучительная память о чём-то невыносимо хорошем и ясном. И тоска.
        Когда она проснулась, Алексей сидел у подоконника на мешке с песком, уронив голову на скрещённые руки. Из-за окна доносился негромкий скрежет и подвывание.
        - Поешь, - сказал Алексей, не оборачиваясь.
        Саня подошла к нему, встала за плечом.
        Звуки издавали две грязно-голубые шерстистые птицы с длинными голыми шеями. Они сидели на вершине оплетённого паутиной дерева.
        Давясь от отвращения, она сжевала несколько кружков всё той же жирно-мучнистой салями. Отпила из бутылки пива треть. Вытерла горлышко и забила на место жестяную крышку.
        До перехода в следующий мир было ещё километров пятнадцать.
        Когда они со всеми предосторожностями забрались в странно холодную машину, когда Алексей прогрел мотор и тронулся с места, медленно и осторожно, Саня спросила:
        - Алёш… а вот то место, где я жила - ему всё это тоже… угрожает? Ведь получается - с двух сторон…
        Он сумрачно кивнул.
        - Прости меня, - сказала Саня. - Я тут… вспомнила кое-что. Как вела себя. Я была дура. Последняя дура.
        Он не ответил. Только вздохнул и чуть заметно улыбнулся - уголком рта.
        И в этот момент они въехали в яму. Асфальт, только что целый, просел под передними колёсами…
        Алексей ударил по тормозам. Саня выставила руки и упёрлась в панель. Что-то заскрежетало, загрохотало, машина клюнула носом. Удар по днищу. И почти тишина.
        Алексей выключил мотор. Откинулся назад. Саня, скосив глаза, посмотрела на него. Он был бледен до синевы.
        - Значит, так, - сказал он два вдоха спустя. - Потихоньку, очень-очень медленно - перебирайся назад. И замри там.
        Она поняла. Тяжесть нужно переместить.
        Буквально по сантиметру, откидываясь на спинку сиденья, она стала приподниматься и поворачиваться. Дотянулась до какого-то выступа, ухватилась - и змеёй скользнула назад, на резиновый коврик, выстилающий объединённое пространство салона и багажника. Узенькое заднее - "детское" - сиденье Алексей выбросил давно, почти сразу после покупки…
        Потом Саня подтянула как можно более кзади оба рюкзака и длинный свёрток с мечом. Сама навалилась на них сверху, подобрав ноги.
        Тогда Алексей чуть приоткрыл дверь и выбрался из машины. Она качнулась, но он надавил локтями на крышу - и так, перебирая локтями, прошёл назад и взялся за бампер.
        - Теперь вылезай, - сказал он хрипло.
        Саня открыла изнутри багажник и перевалилась через бортик. Достала меч.
        - Тащи рюкзаки…
        Она выдернула один - как морковку. Алексей взялся за лямки второго - и тут машина дёрнулась, что-то зашуршало и заскрежетало под днищем… рюкзак зацепил какую-то торчащую машинную внутренность…
        Пару секунд Алексей удерживал за лямки рюкзака сползающую в провал машину. Он чувствовал, как вздуваются мышцы и трещат суставы. Потом - лопнул брезент.
        Алексей повалился на спину. Из прорехи в рюкзаке выпали и раскатились готовые бомбы. Корма машины подпрыгнула и исчезла внизу. Оттуда донеслось возмущённое хрюканье. Алексей, не вставая, дотянулся до одной из бомб, вытащил зажигалку, поджёг фитиль и бросил бомбу вслед машине.
        Рвануло глухо. Из провала вылетел клуб огня и дыма, потемнел и раскрылся зонтом.
        - Обратно в дом, - скомандовал Алексей.
        Саня стояла, глядя на него нерешительно. Потом нагнулась, чтобы собрать бомбы…
        - В дом, - повторил он почти шёпотом.
        Но похоже было на то, что отступать в дом поздно…
        С десяток виденных вчера небольших чёрных зверьков, вблизи похожих не на собак, а на припавших к земле обезьян, быстро окружали их. Они даже не казались страшными, но изредка их пасти раскрывались, обнажая частые ряды длинных и тонких, как у глубоководных рыб, зубов. В передних лапах зверьки держали заострённые палки.
        Алексей очень неторопливо поджёг фитили трёх бомб сразу и бросил их веером. Потом упал сам и придавил Саню.
        Эти взрывы, слившиеся в один, были почти неслышны. Звук обратился в свет, в белую вспышку под черепом. Саня поняла только, что бежит быстро и сбивчиво и что её придерживает сильная рука. Она ничего не боялась. Сейчас всё могло кончиться, но и только-то.
        Они успели влететь в дом, взбежать на второй этаж и закрыть перегораживающую лестницу грубую, наспех сделанную, но вроде бы прочную железную дверь. И тут же с той стороны в железо заколотили…
        Мелиора. Родовое поместье Паригориев, сорок вёрст к северу от границы кесарской области - Дядя Вандо…
        Генарх обернулся. Ковыряя сапожками ковёр, стояли племянники Авид и Драган, погодки-сыновья любимой младшей - маленькой - сестры Здравины. Муж Здравины, тысячник Демьян Лампадион, пал девять лет назад в карательном походе на южан, так и не увидев младшего сына. С тех пор Здравина с детьми жила у брата, наотрез отвергая женихов.
        - Да? - Вандо поднял бровь.
        - Дядя Вандо…
        -…а можно, мы пойдём…
        -…в лучники? Мы…
        -…хорошо стреляем…
        -…а то дети конюха…
        -…мы же не трусы…
        -…правда…
        Вандо долго смотрел на них. Под его взглядом оба смутились.
        - Пойдёмте-ка во двор, - сказал он наконец.
        Мальчишки переглянулись.
        По дороге он снял со стены лёгкий птичий лук и колчан.
        На высоком крыльце он остановился. Мальчишки сопели за его спиной. Коновязь была пуста. За стражницкой на площади сотники Кипарис и Малхей сгоняли многие поты с отроков. От кухни брёл старый седой мясоруб Зосима в своём неизменном кожаном фартуке. Увидев Вандо, он повернул к нему.
        - Будь здрав, генарх! Хотел Клавдии доложить, так лучше доложу тебе…
        - Постой, старик. Сейчас дело важнейшее.
        Вандо не глядя протянул лук и колчан Авиду, старшему. Авид перекинул через плечо ремень, лёгким движением выхватил стрелу, наложил на тетиву. Повернулся на каблуках, поднял к небу уже натянутый лук. В небе плыл коршун. Отпущенная тетива рассекла воздух. Через секунду коршун забил крылами, потом сложился и комом стал падать. Раза два он пытался непослушными крыльями поймать воздух…
        Авид, не сказав ни слова и не меняясь в лице, передал лук и стрелы брату. Драган сделал всё то же: перебросил ремень колчана через плечо, лихо выхватил стрелу… и вдруг замер. Вандо посмотрел туда, куда был устремлён взгляд мальчика. Над крышей конюшни взмыла и нырнула вниз крылатая и хвостатая чёрная тень.
        - Стре!.. - крикнул кто-то, но Драган успел сам.
        Чёрная тень рванулась было вверх - на фоне неба запечатлелся силуэт: змееобразное туловище и угловатые, как у летучей мыши, крылья, - но это было движение уже убитого существа. Крылья судорожно затрепетали, вывернулись - и непонятная тварь забилась в пыли посреди двора. Белое оперение стрелы дёргалось и раскачивалось, как маленькое знамя капитуляции.
        - Не подходить, - распорядился Вандо. - Пошлите за Авдоном! - крикнул он вывернувшемуся откуда-то дворовому. - Что у тебя, старик?
        Зосима, не отвечая, смотрел на тварь.
        - Где-то я видел таких, - сказал он наконец. - Но вот не помню, где. А шёл я с таким делом, генарх: мясо портится на леднике.
        - Что? Как это может быть?
        - Не знаю. Может, в мясе изъян, а может, в леднике. И портится как-то не так. Не воняет, а расползается. Разваливается на кусочки. Никогда я про такое не слышал.
        - И много пропало?
        - Да там много и не было. С десяток туш. Так я что хочу сказать: пусть Авдон заглянет туда. Неспроста это.
        - Заглянет, - пообещал Вандо.
        Зосима кивнул и пошёл обратно. Со спины он казался ожившим каменным идолом, каких много стояло в Степи. Тогда Вандо повернулся к племянникам. Они стояли, бледные и строгие, и ждали его решения.
        - Учиться к чародею поедете, - сказал он. - Но потом вернётесь в дом. Верные люди мне сейчас нужны более, чем всегда.
        Авид кивнул. Драган, похоже, хотел возразить, но взглянул на брата и тоже кивнул.
        - Мы поняли, дядя Вандо. Спасибо тебе.
        - Конвой уходит через два часа. Соберитесь.
        - Мы собраны, - сказал Драган.
        - Неужто знали, что отпущу?
        - Мы бы сбежали, - Авид склонил голову. - Мы уже так решили…
        - …что сбежим…
        Оба стояли, понурившись.
        - Вот как, - невесело усмехнулся Вандо. - Ладно, голый умысел карается нестрого… вернётесь - получите своё. А пока бегите на кухню и скажите Римену, чтобы накормил вас поплотнее да с собой пирога дал.
        Белый флажок посреди двора уже не дёргался, стоял склонившись.
        Оглядываясь на него и явно сгорая от любопытства, племянники понеслись вслед за Зосимой. Они нагнали его около краснокаменного дикой формы строения, где располагались кухня и жильё кухарей, и пошли дальше по обе стороны от старика, что-то ему оживлённо рассказывая. Огромной лапой Зосима потрепал Драгана по плечу…
        - Я здесь, генарх, - послышалось сзади.
        Авдон, так и не сумевший стать настоящим чародеем, но многие науки узнавший, спускался по винтовой лестнице сверху. Он сильно хромал, но ходил без костыля.
        Вандо дождался его.
        - Пошли посмотрим, что там за дичь подстрелили мои мальчишки…
        Вблизи чёрная крылатая змея выглядела омерзительно. Она валялась, раскинув пергаментные жильчатые крылья и всё ещё подрагивая мягким серым животом. Стрела перебила ей позвоночник. В длину тварь была в две трети сажени, крылья раскидывались на сажень.
        - Это же горгонка, или урей… - изумлённо сказал Авдон, криво нависая над чудищем. - Господи, кто бы мог подумать…
        - Тебе это знакомо?
        - По книгам, генарх, только по книгам. Василиски, грифоны, горгоны… плоды нечестивых трудов Фавста Безумного. Все считали, что с ними покончено.
        - Что оно из себя представляет?
        - Надо будет посмотреть по книгам. И изучить самою тварь. Ты позволишь мне это сделать?
        - Будь осторожен. Да, и ещё: Зосима, мясоруб, хочет показать тебе что-то.
        - Тогда, генарх, с твоего позволения я займусь вначале делом Зосимы. Не хотелось бы мне рассердить этого достойного человека.
        Авдон поклонился и заковылял всё туда же, к кухне. Вандо проводил его взглядом. Пожалуй, пользы от Авдона мало. Но именно он, Авдон, будучи ещё отроком, заслонил Вандо от залпа целой шеренги лучников - поднял коня на дыбы и заслонил.
        Шесть стрел вошло в его тело. И ещё больше - в тело коня. Конь рухнул, придавил всадника да ещё прокатился через него. Никто и помыслить не мог, что отрок выживет…
        С другой стороны, истинно сказано: нет такого ремесла: "хороший человек". И это, увы, правда. Нужен умелый чародей, очень нужен. Да только где ж его взять?..
        Звук рожка - нарочито противный, гвоздём по стеклу - заставил Вандо вздрогнуть. Над воротами поднялся сигнальный флажок: свои. И всё же стражники высыпали из-под крыши и стремительно развернулись шеренгой, готовые и к стрельбе, и к ручной рубке. Ворота медленно отворились.
        Полтора десятка всадников намётом въехали во двор. Кесарский флажок плескался на длинной пике. По многим приметам видно было, что в пути всадники не первый день. И даже не первую неделю. Головной соскочил с коня, бросил поводья подбежавшему дворовому. Стремительным шагом направился к Вандо, на ходу снимая с головы шлем с кольчужной маской.
        Это был Мечислав Урбасиан.
        Кузня
        Алексей пересчитал припасы.
        Имелось шесть готовых бомб и "тесто" ещё для десятка. Если хорошо порыться в доме, наверняка можно будет найти, во что его набить. Из тех же шести - две бомбы были очень мощными, с нитрованным этиленгликолем, залитым в чугунные цилиндры для домкратов, и для наступательного боя малопригодны.
        Далее: к "Марголину" осталось сорок шесть патронов. К "Шериффу" - шесть; не родных его, а - неизвестно откуда взявшихся; Алексей раскачал тусклые медные пули, отполовинил порох; теперь стрелять из револьвера можно было без прежней опаски.
        Да, но… Шесть патронов.
        И, конечно, Аникит. "Боекомплект" которого измеряется лишь сроком жизни владельца.
        И это, похоже, всё. Недостаточно против врага, который нападает отовсюду одновременно и никогда не обращается в бегство. Почти никогда.
        Но для этого "почти" нужен бензин. Бензин же остался в машине. Вернее, его там не осталось.
        Он покосился на Саню. Саня сидела в углу на старом матрасе, обняв колени. Глаза у неё были закрыты.
        А ведь это, пожалуй, конец, подумал он. С удивлением прислушался к этой мысли.
        Никакого отзвука. Отзвона. Слова ушли в пустоту.
        Или не верю, или отупел.
        Что ж, древние славы исповедовали мораль: жизнь - ничто, смерть - всё. Жизнь - это только способ добывания смерти. Он опять посмотрел на Саню.
        Не сметь, глухо приказал он себе, хотя и сам не мог бы сказать, чего именно не сметь… Надо было встать и что-то сделать, и поэтому он встал и подошёл к окну.
        "Обезьяны" кишели внизу, как муравьи на муравейнике в солнечный день.
        Он выбрал взглядом одну, замершую неподвижно, и взял её. Но вместо обычного контакта внезапно возникло что-то иное. Будто сдвинулся горизонт. Приподнялся краями. Тошнотворное чувство потери опоры под ногами и медленного бесконечного опрокидывания…
        Он попытался не обращать на это внимания, сосредоточиться на слухе, но стало хуже. Стало настолько плохо, что он захлебнулся темнотой и лишь успел, поняв, что падает, падает, падает… - выставить руки.
        И - обрубить ниточку, протянутую к чужому сознанию.
        Потом было так: раскалённые клинки - сжигающие лучи света - потоки кислоты медленно прошли сквозь его череп, мозг, земное тело, душу, оставляя зияющие туннели. Вой и грохот наполняли их - будто ледяное море, взбитое в пену ледяным ураганом, ринулось в пролом плотины. Но он ускользал от урагана и водяной стены, он был легче мыльного пузыря и ещё незначительнее его, он был почти как тень, и только поэтому его не накрыло чёрно-пенным гребнем и не растерзало воздухом, твёрдым, словно сталь… и где-то в немыслимой дали его выбросило на белый и острый, как соль, как битое стекло, береговой песок.
        И отступили, откатились воды, и попятился ветер…

…Он пришёл в себя сразу и целиком, разве что эмоции запаздывали - и что-то произошло с цветом вещей. Цвет исчез, остались лишь оттенки серого. Саня рыдала, и трясла его, и раскачивала. Живи, живи, просила она, и Алексей поднял затёкшую руку и погладил её по голове, и она бросилась, вжалась лицом в его подмышку и замерла, вся дрожа. Ну что ты, ну… - он с трудом выговорил эти слова, так сжало горло. Она промолчала, и он почувствовал только: быстро помотала головой. Он обнял её, успокаивая. Пытаясь успокоить. Прошло много времени. Много биений сердца. Кажется, она чуть расслабилась. Почти перестала вздрагивать. Лишь изредка, при вдохах…
        - Алёша… - произнесла она, не отрывая лица от его груди, - мы ведь… не выберемся отсюда?..
        - Выберемся, - сказал он.
        - Нет, - сказала она. - Не говори так. Я знаю, что это всё. Конец. Конец пути. Подожди, не перебивай… - она уловила, что он набрал воздух для ответа. - Я хочу сказать…
        И замолчала. Алексей ждал. Потолок был закопчённый. В доме что-то жгли. Очень давно. Когда здесь ещё жили. Жили люди. Жили живые…
        - Я хочу попросить тебя: когда… всё кончится, и уже не будет никакой надежды… убей меня сам, ладно? Не позволяй… этим тварям… Я боюсь… что не смогу - себя… Обещаешь?
        И он сказал, что обещает, сказал легко, лишь бы избавиться от объяснения, почему он так безнадёжно уверен в том, что они всё-таки выберутся из этой ловушки.
        И Саня чуть отстранилась от него, приподнялась, отвернула лицо, чтобы он не видел и не запомнил её такой зарёванной и помятой…
        И тут опять накатило. Волна дрожи. Он, выдохнув судорожно, перевернулся на бок, согнулся, зажал коленями руки. Зубы не стучали лишь потому, что свело челюсти.
        - Тебе плохо? - закричала Саня. - Тебе опять плохо?
        - Пр… йдёт… - выпихнул он из себя. - Реак… ция…
        Он постарался дышать глубоко и редко, и скоро дрожь отступила. Осталась дряблость, мягкость в руках и ногах. И очень хотелось расчесать, ну, просто - разодрать ногтями лицо…
        Мелиора
        К концу недели Рогдай имел под рукой четырнадцать тысяч хороборцев и три с половиной тысячи отважников. Во многочисленных лагерях, раскинувшихся от долины Вердианы до севера кесарийской области, молодые крестьяне и горожане оттачивали умение владеть копьём и алебардой, точно бить в цель из лука простого и рамочного, вставать в хор, закрываясь щитами, и перестраиваться, давая дорогу своей коннице или регулярной тяжёлой пехоте. Их учили отступать в порядке, перекатами, когда за спиной отходящих встаёт ровная шеренга, пропускающая своих, и эти свои тут же создают следующую шеренгу, пропускающую сквозь себя тех, кто прикрывал их только что. И при этом все, и учителя, и ученики, знали, что в бою всё будет проще и грубее, и взятые не спиной, а лишь головой знания вряд ли кого-то спасут… эту лёгкую пехоту будут использовать для прикрытия главных сил, для отвода противнику глаз, для заманивания его под настоящий удар - и гибнуть лёгкие пехотинцы будут в первую очередь, а добычи им не положено никакой, - но почему-то знание это уже ни на что не влияло. Спать им приходилось по четыре часа…
        Возами, возами поступали в интендантства от всех мало-мальски умелых столяров оперённые древка стрел; все кузни день и ночь (кузнецы и подмастерья сменялись, горны горели неугасимо) выдавали наконечники стрел, лезвия топоров, копий и алебард, боевые крюки - всё то безымянное и быстрорасходуемое оружие, которым вооружались лёгкие полки.
        Между тем враг подошёл к Бориополю - главному городу семейства Паригориев. Многочисленные жители посадов ушли, побросав имущество, дальше на восток, вдоль густонаселённого побережья, надеясь на доброту крестьян; самые отчаянные просились на стены. Но на стены брали только мужчин…
        Четырёхтысячный гарнизон крепости имел запасов на полгода строгой осады. Вода поступала из реки по многочисленным отводам, открытым и подземным. Старые стены необычайной толщины выдержали много натисков. Доместик города Арий Аристион, свояк Вандо, был почти спокоен…
        Кузня
        Кто-то внутри неё всё порывался устроить истерику: завёл куда-то, на погибель… теперь выводи, как хочешь… Она прислушивалась к этому шумному узнику даже с некоторым мрачноватым любопытством: чего только о себе не узнаешь в такие часы. После потрясения, когда ей показалось, что Алексей умер и она осталась совсем одна, наступило тупое спокойствие.
        Саня обошла помещение, в котором, если не повезёт, ей придётся провести остаток жизни. Она специально проговорила это медленно: "Остаток… Жизни…" - и всё равно ничего не почувствовала. Лишь - ощутила. Что-то почти жванецкое: "Пьёшь стопку, вторую, третью, в четвёртой - вода". Она не очень любила водку, но время от времени пила со всеми и потому вполне представляла себе эту обиду и досаду.
        - Иногда так хочется быть дурой, - сказала она вслух.
        Видимо, весь второй этаж этого дома был единой квартирой, этакой квадратной анфиладой, и можно было обойти его весь, переходя от окна к окну. Комнаты были побольше и поменьше, в некоторых имелись какие-то безумно захламлённые кладовые, или чуланы, или как это ещё можно назвать… В кухню с большой каменной печью здешние люди стащили всяческую мебель, она громоздилась почти до потолка. Что-то в этой кухне ей показалось странным, но она в тот момент не сумела сосредоточиться.
        Обезьяны под окнами бродили медленно и лениво.
        Саня долго смотрела на них. Это медленное движение завораживало, как завораживает какой-нибудь на первый взгляд простой танец, движения которого ты почему-то не можешь воспроизвести.
        Павана…
        Потом она провела языком по губам. Губы стали сухими и язык шершавым.
        Можно поискать воду, подумала она безнадёжно.
        Людей выгнал отсюда, из-за стен, голод. И, конечно, отчаяние. Но водопровод в доме работал долго - возможно, уже после того, как люди ушли. Пятно ржавчины под краном…
        Правда, после людей в доме побывали обезьяны. Возможно, вода хранилась в бутылях - вот гора осколков, - или в чём-то вроде аквариумов - вот их искорёженные каркасы… Саня покосилась на Алексея. Он сосредоточенно подсыпал и деревянным молотком утрамбовывал в пустые консервные банки сероватый порошок.
        Все при деле, подумала Саня мрачно.
        Через два часа раскопки увенчались успехом: под обломками одной из кроватей она обнаружила полураздавленную коробку с бутылками красновато-чёрного стекла. Часть бутылок разбилась, и всё равно теперь они имели литров пять какой-то жидкости. Бутылки были цилиндрические, с короткими горлышками, обёрнутыми фольгой. Саня повернула одну бутылку этикеткой к себе и стала читать.
        "Интипехтъ. Винное товарiщество.
        Существуетъ съ 1776 года.
        Коллекцiя отборныхъ красныхъ винъ.
        КРЫМСКАЯ РОЗА
        На-подобие Портвейна.
        Спиртъ 16 %. Сахаръ 7-7,5 %.
        Подавать слегка подогретымъ к десерту и сладостямъ."
        К десерту и сладостям, повторила Саня про себя. Посмотрела за окно. Там в невыносимой тишине стояли серые деревья.
        Она попыталась проглотить комок. Поморщилась. Помяла горло. К десерту и сладостям…
        И - распоротая кукла. Саня дотронулась до кармана, где эта кукла теперь жила. Спи…
        Взяв три бутылки в охапку, она вернулась к Алексею. Он посмотрел на неё отсутствующим взглядом.
        - Вино, - она аккуратно выложила находку на матрац. - И там ещё четыре таких же.
        - Здорово, - сказал Алексей и улыбнулся. - Чарка перед боем. Как положено. Чтоб рука не тряслась.
        - Там написано: к десерту и сладостям. Там нет ничего ни о каком бое.
        - Придётся дописать, - сказал Алексей и полез во внутренний карман. Покопался и выудил прозрачную шариковую ручку. - Давай, где там?..
        Саня подала ему одну бутылку. Встала, упёршись руками в колени. Он примерился и дописал: "А также принимать перед боем по стакану, чтоб рука не тряслась". И - расписался.
        У него был неимоверно красивый старомодный почерк с завитушками.
        - Ну, вот, - он оглядел работу. - Теперь всё как надо.
        Саня заворожённо посмотрела на бутылку. Потом вдруг фыркнула. Потом фыркнула громче. Потом рассмеялась. Захохотала. Она хохотала, не в силах остановиться. Хохоча, она совсем согнулась, повалилась на пол и хохотала на полу, дрыгая ногами.
        - Это же смешно! - выговаривала она между спазмами хохота. - Это же смешнее всего! Это же показать - такая комедия будет! Никакой Чаплин… это вам не ботинки варить… Ты разве не видишь, как это смешно? Шли, шли - и дошли. До ручки! До шариковой! На этикетках пишем! А дальше-то? А дальше-то что? Дальше-то что?..
        Алексей взял другую, не подписанную, бутылку, ударом в донышко вышиб пробку и, придерживая Саню под затылок (лицо её было пугающе-бледным, вокруг глаз образовались чёрные круги), дал ей отхлебнуть. Зубы сильно стучали о стекло, вино проливалось на шею, и всё же несколько глотков она смогла сделать.
        - Спаиваешь… беззащитную девушку… да? Спаивай, спаивай… сам же и понесёшь потом… - она мучительно, со всхлипом, набрала полную грудь воздуха. И вдруг, вздрогнув, обмякла у него на руках. Наверное, на короткое время она потеряла сознание, а потом обморок мгновенно перешёл в сон: лицо порозовело, губы приоткрылись, глаза под веками двигались быстро-быстро…
        Вино просто не успело бы подействовать! Алексей растерянно смотрел на неё, не зная, что предпринять. Это была истерика… но и не совсем истерика. Или даже совсем не истерика. Он провёл рукой по её лицу, покрытому лёгкой испариной. Саня сонно потёрлась об его ладонь.
        Что же мне делать, подумал он.
        Он сидел и смотрел на неё, а она повернула лицо кверху и, не открывая глаз, улыбнулась легко и радостно. И тогда он наклонился и поцеловал её в эти губы, которые могут так улыбаться…
        - Ф-фф… - выдохнула она наконец. - Ох, Алёша… если бы ты знал, как я тебя люблю…
        Она закинула руку ему за голову и сама потянулась к новому поцелую.
        А Алексей вдруг… заметался. Никто не заметил бы его метаний, и уж Саня-то не заметила наверное, но сам он прекрасно понимал, что теряет голову и дёргает за какие-то такие запретные нити судьбы…
        Долг, отделилось от пустоты и запрыгало: долг-долг-долг… Это слово значило ровным счётом - нуль. Ту же самую пустоту…
        Они посмотрели друг другу в глаза и наконец-то поняли, что - ничего не избежать.
        Степь. Побережье
        Отряд Валентия Урбасиана уже через полчаса после прибытия на вражеский берег рассыпался, растворился, исчез. По одному, редко по два шли на юг мелкие торговцы и ремесленники, деревенский легат конвоировал вора, маленькая труппа бродячих акробатов катила свою пёструю тележку, крестьянские парни с бритыми лбами направлялись в ближайшую дому, конкордийскую казарму. Побережье к северу от Суи считалось принадлежащим Степи, однако жители его имели право выбирать, в какой армии им служить. Хотя это утверждение лукаво: конечно же, все рекруты предпочли бы армию Авенезера - хотя бы потому, что степные армейские обычаи были не в пример как вольнее конкордийского устава, а жалование у степняков превосходило конкордийское впятеро. Да и известно было всем: степняки воюют за чужими спинами. Если это не союзная армия, то - мирные жители, которых гонят живой стеной… Но в степную армию жителей побережья брали неохотно: едва ли одного из двадцати. А по какому принципу отбирали, ответить не мог никто. Но отнюдь не самых сильных и не самых умелых…
        Отважники, осенённые чародейством Сарвила, как-то по-особенному не бросались в глаза, и немногочисленные стражники на перекрёстках и мостовых переходах легко и быстро пропускали их, взимая положенную мзду и не задавая лишних вопросов. И когда потом их спрашивали об этом, то лишь немногие могли описать свои ощущения: невнятное раздражение, брезгливость и желание поскорее отвязаться от немытых… Но большинство стражников просто не могли вспомнить, что они видели и что чувствовали, потому что видели они всё время одно и то же, а не чувствовали вообще ничего.
        Утром следующего дня отряд собрался почти полностью в ореховой роще в пяти верстах от рыбачьей деревни Селивры. Недосчитались двоих, слава и отрока, шедших в образе слепца и поводыря. Это была потеря, но без таких потерь обходилось редко даже в учебных походах.
        Чародей Сарвил чувствовал какую-то неясную и неровную тяжесть, приходящую с запада… Он не стал даже пытаться определить, что это такое. Любое действо его теперь могло быть замечено. Поэтому он очень осторожно и тихо - за пределами рощи его не услышал бы сам Филадельф - возобновил "отталкивающий слой" на бойцах и отправил их дальше. Второй переход был самым трудным: девяносто вёрст. Трудность была не в самом расстоянии, а в том, что преодолеть его нужно было за одни сутки, но притом как бы неторопливо.
        Мелиора. Поместье Паригориев - Стало быть, теперь и мы живем по обычаю Степи: с мёртвым царём во главе, - Вандо поставил опорожнённый каменный кубок на стол и вдруг грохнул кулаком по столешнице. - Междь зосрач!.. прости, этериарх, невмочь держать в себе…
        Мечислав не прореагировал никак: сидел, пристально глядя на чёрный камень своего древнего перстня. Не пристало гостю опровергать хозяина. Потом сказал:
        - До поры, генарх.
        - Нет, - тут же откликнулся Вандо. - Всё кончилось. Уже никогда не будет того, что было. Не знаю, почему. Я не чародей… - он усмехнулся чему-то и на секунду задумался, - но и я кое-что умею. От природы. Дар. Если я могу что-то представить - значит, так оно и есть на самом деле. Если же не могу… Так вот, я не могу представить себе, что через пять лет мы будем жить так, как жили пять лет назад…
        Он замолчал и потянулся к кувшину.
        - Вообще-то я хотел просить тебя о важном, - сказал Мечислав.
        - Мне не верят, - вздохнул Вандо. - Всегда выходит по-моему, а мне всё равно не верят.
        - Отдай мне в жёны сестру твою Здравину…
        - Что? - Вандо показалось, что он ослышался.
        - Прошу тебя, отдай мне в жёны сестру твою Здравину, вдову достойного воина. Я вдов, состоятелен и важен. Дети мои взросли. Ничто не препятствует нашему соединению.
        - Вот как… - Вандо нахмурился. - А она-то хоть знает?
        Мечислав чуть заметно покачал головой:
        - Я не… решаюсь…
        - Как же я могу - за неё? И вообще - что это ты вдруг воспылал?
        - Не вдруг, - сказал Мечислав. - Не вдруг… - он посмотрел на Вандо и будто прыгнул с моста: - Её дети - это мои дети.
        - Что? Что ты говоришь такое?
        - Говорю, как есть. Был блуден. А потом понял, что не могу без неё жить… а с нею - обычай не позволял… виделись, как воры…
        - Вот оно что…
        Вандо смотрел на опустившего голову этериарха. Ох, как много странного становилось понятным теперь! Он перебрал в памяти: и будто бы случайные заезды стражников в имение, и пустые долгие переговоры кесарских логофетов и с ним самим, и с клевретами, когда стражники кесаря разбивали лагерь поодаль, и поведение сестрицы… И Вандо вдруг захохотал:
        - А я-то, старый болван - расхвастался! Дар, дар! А тут… под носом… Дар!..
        Мечислав сидел, не поднимая глаз.
        - А теперь, значит, обычаи позволяют? - отсмеявшись, спросил Вандо.
        Мечислав помедлил с ответом.
        - Ты был прав, когда говорил, что жизнь меняется. Я тоже чувствую подобное. И, может быть, пришла пора создавать новые обычаи… или жить не столько по обычаю, сколько по разумению своему…
        С минуту, а то и дольше, Вандо молчал. Он налил себе ещё, не глядя на кубок, вино полилось через край - он почти ничего не отпил, ошарашенный просьбой и новым знанием. Потом он дёрнул за шнурок, свисающий с потолка. Прибежал мальчик.
        - Ступай чинно к сестре моей Здравине и передай ей просьбу прийти к нам немедля.
        Мальчик поклонился и исчез.
        - Как она скажет, так и будет, - Вандо потёр рукавом лоб. - А ты сиди и молчи.
        Мечислав кивнул. У него был вид школьника, пойманного учителем на краже цыплят. Учитель никогда не поведёт его к легату, но от этого ещё более неловко…
        Вандо смотрел на него как-то иначе, как никогда не смотрел раньше, но как смотрел, бывало, на сестрёнкиных женихов… Этериарх в свои пятьдесят был прям и поджар, как степной волк. Чёрная стриженая борода и почти белые волосы над высоким залысым лбом придавали ему вид необычный и даже значительный. Верность его кесарю была вне всяческих сомнений, и ни один недруг - а таких имелось немало на свете - не мог бы сказать, что этериарх по самой строгой мере поступился честью акрита. Этим он, надо сказать, и наживал себе врагов среди кесаредворцев… А ещё был Мечислав, в оправдание имени, бесстрашным и умелым бойцом, и мало кто из разбойников и бродиславов, скрестивших с ним клинки, мог потом рассказать об этом. Да, подумал Вандо, в такие времена, какие настают, это немаловажная стать…
        Здравина вошла - и вспыхнула лицом. Она поняла всё сразу, в первый же момент. Поняла по дороге. Поняла, когда прибежал мальчик. Поняла десять лет назад…
        - Вот, - сказал Вандо, - просит тебя почтенный этериарх стражи в жёны. Отдавать?
        Она знала, что сейчас скажет "да" - и на этом всё кончится. Всё кончится… Будто ветер шумел в ночных деревьях и кричали ночные птицы.
        - Что молчишь? Или опять не люб? - Вандо изобразил ворчание.
        Блажена вдруг поняла, что стоит на коленях.
        - Брат, - сказала она и замолчала.
        Ветер превратился в бурю.
        Мечислав вдруг оказался рядом. Он так же стоял на коленях и смотрел в её лицо, не касаясь её, и в тёмных глазах его не было дна.
        - Да, - сказала она и неожиданно заплакала.
        Вандо встал, тяжело опёршись о столешницу.
        - Раз так угодно высшим силам, - нараспев произнёс он, - то пусть и свершится их воля. Отдаю тебе, Мечислав, сестру мою Здравину, вдову славного воина, в жёны. Бери её и заботься о ней, люби её и лелей. И она пусть любит тебя и хранит своей заботой. Свадьбу играем вечером. А сейчас идите с глаз моих, сластолюбцы и развратники… - и он опять захохотал, но уже не так весело. - Ты, сестрёнка, знаешь, что удумали сотворить твои сыновья, а мои племянники?
        Здравина кивнула, не вытирая слез.
        - С твоего благословения?
        Она кивнула опять. Вандо вздохнул.
        - Ладно, ступайте. Я выйду через полчаса…
        Он свирепо дёрнул за шнурок и велел возникшему мальчику звать сюда домоправителя Чедомира, а самому - нестись на крыльях в большой храм за жрецом.
        Мелиора, кесарская область. Деревня Артемия
        Штаб диктатора Рогдая обосновался в Артемии, в здании деревенского театра. Туда, к Артемии, и с севера, и из кесарской области, и даже с юга тянулись тысячи людей. Это были рекруты из крестьян, и молодые горожане, и славы, бедные и не очень; последние приводили с собой отроков из простолюдинов, желающих добыть в бою посвящения в славы. Были здесь и люди тёмные, а то и явные разбойники. Были храмовые дружины, были легаты и деревенские чиновники. Эту людскую смесь перетряхивали, сортировали и посылали в три основных лагеря: Зелёный, Синий и Белый. В Зелёном готовили воинов рассыпного боя, копейщиков и лучников, в Синем - лёгкую пехоту, в Белом - пытались соорудить пехоту тяжёлую. Тех же, кто прибывал на конях, отправляли под азахскую деревню ГрОза в руки тысячника Симфориана, наводившего страх своей зверообразностью и громоподобным рыком. Ещё во времена мятежа Дедоя Симфориан проявил себя хорошим воином: его сотня накрепко перекрыла мятежникам путь на восток, в Нектарийскую область, откуда их потом выкурить было бы неимоверно трудно. Хотя с тех пор Симфориан постарел, но оставался отменным
коновержцем и не упускал случая объездить взятого из табуна жеребца. В отличие от большинства азахов, видящих в коннице высший, а потому самостоятельный род войск, и в тактике придерживающихся одного правила: «Бей и беги», - Симфориан знал полную цену пехоте - и знал опять же, что иной раз нужно положить во встречной рубке великолепную конницу, чтобы дать отойти, перестроиться и развернуться какому-нибудь серому хору деревенских увальней…
        Венедим Паригорий вёл в Артемию то, что уцелело от его отряда, попавшего в засаду. Ещё вчера двадцать два слава и четыре сотни новобранцев, все с оружием, при полусотне коней, двигались по просёлочным дорогам западнее Бориопольского тракта, забитого беженцами. В какой-то деревушке они наткнулись на конкордийский разъезд в три десятка всадников, легко выбили его и погнались - конные - за уцелевшими. И сам Венедим тоже погнался… В лесу на узкой дороге разъездчики попытались развернуться и дать бой, были вторично биты и рассеялись по лесу. Славы повернули назад.
        Ещё издали они увидели, что деревня горит. Крестьянские дома здесь ставят из глиняных кирпичей, скрепляемых известью, но надворные постройки обычно деревянные. Они-то и пылали, а на улице, подальше от огня, между каменными домами бродили какие-то тени… Всё было буквально устелено трупами, кричали и плакали раненые, и у живых не было сил связно рассказать о том, что случилось.
        Потом это всё-таки удалось выяснить. Главным образом потому, что среди убитых оказалось и несколько тел очень необычного вида.
        Через полчаса после того, как конные унеслись в погоню за конными, в деревню с двух сторон вошли великаны. Они были не столько высоки - хотя и высоки тоже, - сколько широки и тяжёлы. Каждый держал два меча. Земля гудела под их шагами…
        От мощных панцирей отскакивали стрелы. Длинными мечами великаны легко отводили удары копий, и уж совсем немыслимо было сойтись с ними вплотную. И всё же именно так, вплотную, телом к телу, удалось положить тех нескольких, которых удалось положить. Новобранцы отчаянно бросались по три-четыре человека сразу, и пока великан рубил одних, оставшиеся проскальзывали под свистящими клинками и ухитрялись дотянуться короткими своими мечами, а то и ножами до незащищённого горла…
        Ещё три великана были исключительно хладнокровно расстреляны мальчишкой-лучником, всаживавшим стрелу за стрелой в их лица. Мальчишка, как ни странно, остался жив: последний из убитых великанов упал на него, придавил к земле - и тем самым спрятал, скрыл.
        Испугал великанов огонь. Когда всё начало полыхать и сверху посыпались головни, они попятились и исчезли так же внезапно, как и появились…
        И теперь в крестьянских телегах ехали следом за отрядом три тела, будто и вправду вырубленные из камня - так они были тяжёлы. Ещё четыре - зарыли поодаль, у болотца. А у самой деревни в наспех вырытом рву похоронили сто девяносто шесть новобранцев, принявших такой неравный и жуткий бой. Они лежали вперемешку, и побежавшие, и стоявшие насмерть, потому что подлинная смелость и подлинная трусость распознаются только в третьей схватке, а в первой - бывает всякое.
        Раненых отвезли к тракту и передали в проходивший мимо госпитальный обоз. Хоть в этом немного повезло… Всего же у Венедима осталось меньше четверти бойцов.
        Хуже всего было то, что Венедим - до следующей схватки - не мог быть уверен в том, что его бойцам не переломили хребёт духа и что в новом бою они не ударятся в панику в первую же секунду…
        Ему хотелось верить, что это не так - но, глядя на лица парней, которые, может быть, впервые в жизни похоронили столь многих из тех, с кем ещё утром делили хлеб и пили воду с вином, он пытался мучительно вспомнить или представить себя в такой ситуации - и это почему-то оказывалось невозможным, всё время невозможным…
        У старого чёрного коробчатого моста через мутную речку, текущую где-то далеко внизу, на дне глубокого оврага, их остановили. Два десятка конных славов с кесарскими орлами на флажках стояли в строю, а чуть поодаль заняли позицию за ровиком и частоколом лучники. Там же Венедим разглядел и треноги с рамочными луками. Минут десять такая застава могла бы продержаться… впрочем, десять минут и нужно, чтобы обложенный хворостом и железным ломом мост превратился в огненную трубу, а потом и в пепел.
        От строя конных отделился всадник в сером плаще сотника. Венедим ждал, когда он приблизится. Венедим с юности был несколько близорук, что не мешало ему оставаться неплохим стрелком - однако людей он начинал узнавать в лицо шагов с тридцати.
        Этого сотника он не узнал и тогда, когда тот подъехал вплотную.
        - Акрит Камен Мартиан, - отрекомендовался тот, - сотник конной стражи государя нашего кесаря. Кто вы и откуда?
        - Акрит Венедим Паригорий, командир милиционного отряда, направляюсь к месту сбора. Как тут у вас, сотник?
        - Тревожно тут у нас. Саптахи ночами налетают…
        - Понятно. Мы дорогой в засаду угодили. Вон, под рогожами в телегах лежат…
        Сотник кивнул серьёзно, тронул коня. Потом - наклонился над телегой, свесившись с седла, и приподнял рогожу. Венедим видел, как сизые его щеки стали серыми.
        - И где же это?..
        - Вёрст сорок к северу. Названия места не знаю.
        - О-хо-хо… Да, если таких зверушек у них вдосталь…
        - Они боятся огня.
        - Да?
        - Деревня загорелась, и они ушли.
        - Огня… Ну, хоть что-то.
        - Да. Огня вот боятся. Больше ничего.
        - Ну, буду знать. Да и другим скажу.
        - Скажи, акрит. Обязательно скажи.
        - До сборного места как - провожатого дать или по карте дойдёшь?
        - Всё равно.
        - Тогда провожатого. Эй, ГрОза!
        Подъехал курносый и светловолосый отрок на рыжей кобыле. Кобыла шла чуть боком, занося задние ноги. Она была совсем молодая, двухлетка, и даже в пересчёте на лошадиный век всё равно была моложе всадника, а потому баловалась. Из-за плеча отрока высовывался красный длинный лук непривычного вида.
        - Вот, Гр О за, проводишь акрита с его людьми. Людей до Зелёного, акрита - до штаба доведёшь. Спросишь там Мухрома, есть ли что для нас - и назад. И скажешь ему, кстати, что стрелы у нас только те, что с собой были, а воз обещанный по сю пору так и не подъехал.
        - Ясно, - отрок кивнул и улыбнулся Венедиму: - Поехали, дядюшка. Не признал, вижу?
        - Нет, - Венедим присмотрелся. - Кто же ты?
        - Да Гр О за я, дочь Семёна Трифиллия.
        Венедим почувствовал, как брови его ползут вверх, морща и тревожа свежий, ещё под корочкой, рубец на верху лба: на вершок промахнулся стрелок… Семён был мужем его двоюродной сестры, и дочерей их, числом пять, Венедим буквально вчера ещё видел совершеннейшими котятами… А ведь Гр О за даже не старшая, вторая, а старшая у них Квета…
        - Господи, Гр О за, - сказал он. - Сколько же тебе лет?
        - Скоро шестнадцать.
        - Давно ж я вас не видел… Живы ли родители? И как поживают сёстры?
        - Все живы, дядюшка. Квету замуж выдали - вот, весной. В Бориополе сейчас, муж её - стенной мастер…
        - Не Роман Селевкий? Того я знаю хорошо.
        - Нет, помощник его, Кифа Протолеон.
        - И Кифу знаю. Не близко, но знаю. Теперь, получается, сродственник мой…
        Они въехали на мост. Здесь было сумрачно и сильно пахло влагой. В старом, давно не обновлявшемся навесе образовались щели, и в щелях сияло неправдоподобное небо. В настиле щели были оставлены нарочито, чтобы не задерживался дождь. Зелень листвы и водный блеск проникали сквозь них снизу.
        Глава седьмая
        Кузня - Я, главное, хочу, чтоб ты знал: я ни о чём не жалею. Ни о чём. Абсолютно. Понимаешь? Я ведь до… до этого почти и не жила. Я сравниваю… пытаюсь… и - не с чем. Несправедливо, наверное, так относиться… но только так и есть. Я всю ту мою жизнь десять раз отдала бы - за всё это последнее… за наше путешествие, за страх, за любовь… Когда мы в школе учили "Мцыри", а у нас была очень хорошая учительница, я всё никак не могла понять - ну как же так, таких две жизни за одну, но только полную тревог… Две! Слабый мальчик! Но может быть, он просто не сумел выразить всё, что хотел…
        Она замолчала и откинулась будто в изнеможении; глаза её, ставшие почти чёрными, сияли. На скулах горел румянец, выдающий лихорадку. Распухшие, прикушенные губы оставались чуть приоткрыты, пропуская неровное горячее дыхание. Тонкая рука невесомо и неосознанно блуждала по груди словно бы в поисках чего-то недостающего.
        - Когда я поняла, что люблю тебя? Не знаю. Но когда поняла, было уже поздно. Потому что - началось… Ты не представляешь, не можешь представить, но для меня всё наше путешествие было освещено вот этим светом… ах, если бы ты хоть протянул ко мне руку - чуть раньше, чуть раньше… может быть, я не психанула бы тогда, в том дурацком храме… и всё пошло бы по-другому… Я же психанула - не от страха, поверь. От… от невозможности. Я уже просто не могла терпеть, а ты был такой великолепный и холодный, и всё время на дистанции, так вот придерживал меня рукой на расстоянии… и я была вся сама не своя… потому что - твоя, наверное… и я - послушай, я сошла с ума, вот счастье-то! - я даже рада, что мы никуда не пришли и уже не придём, и что нам предстоит скоро умереть, и я даже хочу умереть, потому что никогда больше не будет так хорошо, не может быть так хорошо, человеку просто не может быть так хорошо, он к этому не приспособлен и от этого сходит с ума, вот я же сошла…
        Кончался вечер. Видимые через окно, на вершинах деревьев обустраивались большие чёрные птицы с длинными шеями. Небо приобрело тёмный грязновато-серый цвет: пепел с кровью. Боже, какие здесь были закаты…
        - Я тебя тоже люблю, - шептал Алексей. - И люблю ещё больше потому, что любить тебя не имею права, что все и всё против нас и обычаи тоже против нас, но только - люблю так, как не любил никого, и не читал о таком и не слышал. У меня ревёт в ушах от этой любви, это музыка сфер, я чувствую себя богом - потому что люблю. Бог - это не тот, кто творит чудеса, а тот, кто способен испытать любовь такой силы, что она разрывает оковы сознания… Я тебя люблю. У нас маленький мир, в котором нет более никого: ты и я. У нас маленькая вечность, которая когда-то началась и когда-то кончится, но она - вечность, потому что ничего не было до неё и ничего не будет после… И это идеальный мир, потому что он полон любовью, потому что в нём нет почти ничего, кроме любви…
        Он дотянулся до бутылки, дал глотнуть Сане, потом глотнул сам. Они договорились растягивать бутылку на день. Будто это что-то решало.
        Ночь была у них впереди, их первая настоящая ночь, и потратить её хотелось так, чтобы ни мгновения не пропало зря, не погасло и не забылось…
        Железан не пришёл. А может быть, появился незаметно, понял, что он здесь лишний, и исчез.
        Степь. Побережье
        Три странствующих чиновника вошли в городок Анет, спросили у стражников дорогу к городской управе, но сами, проходя мимо Тёмного храма, внезапно свернули в него. Двум служкам, попытавшимся преградить им путь, они сломали шеи - походя, как цыплятам. Потом убили жреца - и заперлись изнутри в катакомбе. Буквально через минуту оставшиеся снаружи жрецы начали корчиться в жесточайших судорогах…
        В шестистах верстах к югу Астерий на миг отвлёкся от исчислений и удовлетворённо улыбнулся: волки сами забрались в яму. Пусть посидят…
        Всякий обладающий чародейским взглядом мог сейчас увидеть громадное чернильное пятно, разливающееся над Анетом и окрестностями его, ближними, а чуть позже и дальними.
        В ущелье Синицы чародей Сарвил поднял голову к небу. С запада, подобно грозовой туче, надвигалась Битва Сил. Где-то в небольшом отдалении схлестнулись чародеи… И, как перед настоящей грозой, настало молчание в ущелье, многоголосые птичьи разговоры оборвались придавленно, а лёгкий ветер, шевеливший ветви, замер. Только речка продолжала бежать к морю, омывая синие с жёлтыми прожилками камни.
        Неслышно вылетел из зарослей махогон, увидел людей, расширил и без того огромные глаза, перебрал лапами и мгновенно исчез.
        - Что там, Сарвил? - спросил Валентий, сам ощущая смутное беспокойство.
        - Кто-то нам помог, - сказал Сарвил. - Этим стоит воспользоваться.
        - Не ждём?
        - Не ждём, командир.
        Девять человек не пришли в место сбора. Это было больше того, на что рассчитывал Валентий. Конечно, они могли просто опаздывать и быть сейчас на подходе…
        - Андрей, Иона, Никита - вперёд, - приказал Валентий.
        Три слава мгновенно и беззвучно, как только что махогон, исчезли в зарослях. И лист не шелохнулся за ними… Выждав сорок секунд, Валентий повёл следом основной отряд.
        Мелиора. Поместье Паригориев
        Свадьбу справляли, по обычаю, до позднего утра. Гости отходили от стола и возвращались к столу, отдавая должное поварскому искусству и содержимому погребов. Вне стола на свадьбе позволялось многое… Неугасимо горел костер в кругу, и дым, пахнущий смолой нездешних деревьев, растекался по округе. Жрец по имени Анастазий двигался вокруг костра медленно, но безостановочно, и в этой нечеловеческой медленности движения было что-то жуткое для живых.
        Когда солнце поднялось выше свежеошкуренного столба, увенчанного рогами чёрного лося, покровителя всех новобрачных, жрец прекратил медленный свой ход - и, став сразу как-то меньше ростом, поплёлся к колоколу. Он ударил в него трижды. Гости сходились к столу, кто-то вытирая лицо, кто-то - оправляя одежду. Вот-вот должны были показаться молодые, но что-то медлили, давая повод для солёных шуток. Наконец ожидание стало тревожным.
        Печати на двери опочивальни - от злых людей и недобрых духов - были на месте. Жрец осторожно снял их, не повредив. Дверь не желала открываться. Стали стучать, потом - ломать.
        Ломали недолго.
        Здравина лежала в постели вниз лицом, разметавшись - будто споткнулась и упала. Несколько красных пятен выступали на её плечах.
        Мечислав, голый, но с мечом в руках, сидел у стены, уронив голову на грудь. Борода его была в высохшей зеленоватой пене. Руки, ноги, грудь - всё покрывали красные пятна.
        Разрубленные в куски уреи валялись на полу и на кровати. Трудно сказать, сколько их здесь было. Из углов шипели ещё живые, искалеченные: без крыла, без челюстей…
        Вандо опустился на колени перед Мечиславом.
        - Брат, - позвал он мёртвого. - Брат мой…
        Он вдруг понял, как много всего ушло с этими смертями. Может быть, больше, чем осталось…
        Потом Вандо встал. Подошёл к кровати. Наклонился и поцеловал мёртвую сестру в восковую щёку. Повернулся и вышел.
        Кузня - А что было у мускарей?
        - Там было… хорошо. Они очень приветливые… тёплые. Да, тёплые. Ты же помнишь, я тебе рассказывала, как первый раз попала к Диветоху. Помнишь? Я ничего не соображала тогда, а Диветох всё понял, он уже знал к тому времени, кто я… Всё равно я не понимаю, почему он считал себя моим должником…
        - Мускари вообще очень своеобразные существа, а Диветох и среди них слыл большим оригиналом. Ты поделилась с ним своей памятью - вот и всё. Он… с чем бы сравнить… бывают люди, которые страстно влюблены в какие-то предметы. Они их собирают, хранят…
        - Всего-то?
        - Представь себе, да. Ты подарила Диветоху что-то такое, за что он был тебе страшно признателен. Может быть, то горное озеро… Ну, а помимо всего этого… он просто был замечательным человеком.
        - Человеком?
        - Конечно. БОльшим человеком, чем многие человекообразные. Много ли стоящих людей попалось нам?
        - Много, - сказала Саня упрямо. - Мне - много.
        - А что там было ещё?
        - Они все относились ко мне, как бабушки и дедушки к единственной внучке. Баловали… знаешь, даже неловко до сих пор…
        - Даже передо мной?
        - Перед тобой особенно. Боже, какие они были хорошие… А потом прилетели эти, на птицах…
        - И только тогда ты подула в дудочку.
        - Да. Я вдруг вспомнила о ней. Точнее - я вспомнила, для чего она. Я помню - она иногда начинала играть как бы сама по себе…
        - Это я тебя звал. Эх, Ларисса! Всё-таки женщины, даже самые лучшие - чуть-чуть ведьмы.
        - Даже не чуть-чуть. Расскажи мне о ней.
        - О Лариссе?
        - Конечно.
        - Что сказать… Она было очень красивая. Всё время, сколько я её помню - она просто светилась красотой. Нас сговорили, когда мне было семь, а ей четыре. Мы знали, что будем мужем и женой, и старались заранее к этому подготовиться. Но очень долго ничего друг к другу не испытывали - кроме дружелюбия. А потом что-то случилось… это была страсть. Недавно подавили мятеж Дедоя, всё лежало в руинах, но люди - выжившие - будто опьянели… Почему-то в такие времена все теряют осторожность. Потеряли и мы. И опекунши Лариссы - к тому времени она была сирота, её опекали две внучатые тётушки, блюстительницы нравов… они узнали о нашей связи. По обычаю это карается смертью девушки.
        - Девушки? И только?
        - Да. Наши обычаи иногда трудно понять… Могу я не рассказывать дальше?
        - Ох, ну, конечно же… А почему ты вспомнил её сейчас?
        Алексей помолчал.
        - Тогда, у Оракула… когда нас разлучило…
        - Да…
        - …она пришла ко мне. Как… хранительница судьбы.
        - И что…
        - Ф-ф… Она пообещала, что поможет нам выйти. Но для этого, как ни смешно, я должен был… как бы сказать правильно… дать что-то вроде клятвы.
        - В чём?
        - Трудно объяснить.
        - Ты попробуй.
        - Хорошо, попробую. Примерно так: я выведу тебя, а потом вернусь за нею и попробую ей помочь… - Алексей неслышно выдохнул. Ему удалось почти не солгать. - Её ведь не просто убили тогда. Её сделали Частью.
        - Чем?
        - Частью. Я не настолько силён в некрономике, чтобы даже самому понять как следует, что это такое. Есть Пустота - мир живых. Есть Целое - туда уходят те, кто просто умер. И есть Части - оставшиеся между Пустотой и Целым. Некоторые - как Железан, например - до срока или до дела. А некоторые - навсегда. Ларисса - навсегда. Если ей не помочь.
        - С нею так поступили… только за то, что она любила тебя?
        - За то, что она была моей невестой и не соблюла себя. С нею так поступили за то, что она изменила мне…
        - Изменила тебе - с тобой же?!
        - Да. Если бы мы не были сговорены - то даже в самом худшем случае отделались бы штрафом.
        - Какой бред…
        - Бред. Старый опасный бред.
        - А что ждёт меня?
        - Но ведь ты не невеста. Тебя не успели сговорить.
        - А должны были?
        - Да. Дедой помешал.
        - Как много успел наделать этот Дедой… А с кем меня должны были сговорить, не знаешь?
        - Не помню. С кем-то из молодых Паригориев.
        - Значит, мы отделаемся штрафом?
        - В худшем случае.
        - А в лучшем?
        - В лучшем… В лучшем - ты выйдешь замуж, быстро овдовеешь - твой муж падёт на войне, или на охоте, или на дуэли, - и тогда я буду иметь полное и законное право просить твоей руки.
        - У кого?
        - У твоего батюшки. К тому времени ты разрушишь чары Астерия, вторгшиеся войска сложат оружие, ты проедешь на белом коне по вражеским знаменам - гордая, с поднятой головой, - а суровые славы по обе стороны от тебя будут древками копий оттеснять ликующую толпу, готовую на всё, чтобы только прикоснуться к тебе, дотронуться до подошвы твоего сапога - и даже удары тех копий будут принимать за благословение…
        Саня закрыла глаза и стала смеяться. Она смеялась, из-под век текли слёзы, и Алексей, чувствуя, что падает, рушится куда-то, гибнет в огне - повернулся к ней и начал целовать её глаза и губы - до тех пор, пока она не обмякла вдруг в его руках и не стала отвечать на поцелуи…
        Степь. Побережье
        Когда над городком Анет ударил в небо столб белого огня и одновременно перестали быть и три чиновника, странствующие по делам государства, и мёртвый наместник провинции, по традиции управлявший всем из катакомбы храма, и жрецы, опекающие наместника, и многие жители городка, которым не повезло, - в этот самый момент глазам Валентия предстала Башня.
        Он вздрогнул от вспышки и посмотрел назад, на быстро темнеющий огонь - и, сразу потеряв к нему интерес, вернулся взглядом к Башне. Никто не поверил бы, что такое чудо можно возвести за какой-то месяц…
        Башня была не высока, саженей двадцать пять, много - тридцать. Кривоватые, но отнюдь не карликовые сосны, растущие неподалёку, были ей в четверть. Но казалась башня исключительно высокой.
        Башня была не белая, а цвета старой кости. Расширенная рупором у основания, она плавно сужалась к вершине, напоминая поставленную на землю фанфару. Внизу, у земли, основание прорезали три арки, сквозь которые виден был кусочек берега. Почти на самой вершине, подобно фонарю маяка, блестел стеклянный шар - но, в отличие от фонарей, просто шар, без металлического переплёта. И уже из шара в небо тянулась, истончаясь до невидимости, блестящая игла…
        Валентий заставил себя прекратить любование и заняться делом.
        Итак: четыре сторожевые вышки. Частокол, частокол, частокол - без тени просвета. Ров. За частоколом, вероятно, тоже ров; по крайней мере, сам Валентий сделал бы так. И, скорее всего, множество ловушек в кустах на подходе - иначе почему они не вырублены, эти кусты?
        Он двадцать минут изучал местность, потом жестом послал две пары разведчиков по самым непригодным маршрутам: по краю осыпи, лишь чуть прикрытому жалким кустарником, и по гребню длинной низкой горки, по самой границе терновника…
        Мелиора. Бориополь, столица северного края
        Арий Аристион заканчивал завтрак, когда прибежал отрок Вельф, один из адъютантов.
        - Доместик, - торопливо наклонил он голову и дёрнул рукой в ещё более торопливом приветствии, - там - послы! Там - парламентёры!
        - Идут к воротам? - поинтересовался Арий, стирая с усов остатки сметаны вышитым полотенцем.
        - Стоят у ворот.
        - В тени или на солнцепёке?
        - На солнцепёке, доместик.
        - Пусть их постоят. Как выглядят-то, на кого похожи?
        - Степной тысячник и конкордийский тысячник, а с ними по три адъютанта.
        - Значит, не людоеды. Ладно. В ворота их не пускать, а ставить шатёр у моста. Передай Бранимеру, что я хочу его видеть.
        - Понял. Бранимер сейчас там, у ворот…
        - Пусть возвращается. Я его к воротам не посылал.
        - Понял! - ещё раз поклонился отрок и исчез.
        Арий локтем отодвинул миску и потянулся к зеленоватому каменному кубку. И вдруг задумался. Ворох неопределимых сомнений мягко обрушился на него… и тут же запульсировало на безымянном пальце железное кольцо.
        Вот как… вот, значит, как… Он тяжело поднялся. Кольцо это только вчера вручил ему посланец Якуна, тощий белобрысый человечек без возраста. Кольцо ни от чего не защищало, но давало знать, когда на человека оказывается направленное чародейство. Переговоры, значит… хотели сделать из меня предателя? Сейчас поглядим…
        - Клим! - рявкнул он и грохнул кубком по столешнице.
        Вбежал Клим, писарь.
        - Слушай внимательно! Послов - впустить! Говорить с ними нам не о чем. Всех обезглавить! Тулова бросить в ров, головы выставить на пиках! Всё! Нет, не всё. Кто из своих вякнет против - повесить. Вот теперь всё…
        - Это… записать?
        Арий заметил паузу, но предпочёл не цепляться. Клим был верен до дрожи.
        - Записать. А я подпись положу… и печать…
        - Может, лекаря? - вдруг робко предложил Клим.
        - Ни хрена они мне не сделают, - объявил Арий, тяжело оглядываясь. - Нет ещё такой ворожбы…
        Он сам себе казался картонным, и всё вокруг тоже было картонным и плохо раскрашенным.
        Когда Андронику Левкою, стоящему штабом на поросшем диким виноградом холме в предместье Бориополя, доложили, что видят головы Иерона Корнута и Титана Аспазия, выставленные на копьях над воротами крепости, он пришёл в ярость и велел выдвинуть на линию стрельбы все метательные машины, которые успели собрать. Полтора десятка катапульт были заряжёны зажигательными горшками. После первого же залпа за стенами крепости взметнулось пламя пожара. Катапульты сделали по пять выстрелов, после чего Андроник приказал отвести катапульты в тыл: заранее пристрелянные крепостные станковые луки просто выкашивали прислугу осадных машин. Ничего, за ночь строители поставят временные стены, и обстрел можно будет возобновить… Он смотрел на столбы тёмного дыма, поднимающиеся в нескольких местах, и в глазах его розовело.
        Чудом оставшись в живых после разгрома его под Ирином, Андроник уже не мог относиться к противнику бесстрастно, как это положено стратигу. Им владел почти неуправляемый страх, который он глушил вином и яростью. Никакой осады, он это уже знал, не будет: только штурм. Послезавтра.
        У него было семнадцать тысяч войска, в том числе тысяча степных богатырей. Военные машины подтягивались со скоростью обозов, их собирали со всей возможной поспешностью…
        Решено, повторил он. Послезавтра.
        Мелиора. Юг
        Первые две тысячи гвардии Аркадия Филомена, мятежного правителя конкордийской южной провинции Мра, высадились ночью в порту Петронелла и теперь маршировали на север. Терентий Вендимиан готовился встретить их в городке Миррина неподалёку от границы с кесарской областью. Там уже стояли наготове полторы сотни крестьянских телег, готовые отправиться к Кузне за обусловленной платой…
        Бориополь
        За стеной путь доместику преградил огромный гончар Илья с чем-то лоснящимся чёрно-красным на руках, и Арий не сразу понял, что это ребенок.
        - Вот, глянь… - только и сказал Илья. - Внучку-то… а?
        Девочка, сожжённая конкордийским воспламеняющим снарядом, вздрагивала и часто-часто дышала, свистя каждым вдохом. На лице Ильи застыло тупое изумление. И Арий торопливо огляделся, будто искал взглядом того, кто сейчас придёт - и поможет, обязательно поможет.
        Но не нашёл.
        Глава восьмая
        Степь. Побережье
        Подобраться удалось на бросок копья, а дальше было совершенно открытое место, вырубка, и Валентий махнул рукой: вперёд! Бросились волками. Их заметили, конечно, но сделать уже ничего не смогли: трое проскочили за ворота до того, как створки захлопнулись, и этим было решено всё. Валентий видел, как у подножия башни стражники вздымают коней. Он вдруг понял, что их много больше, чем есть бойцов у него.
        Класс, всё решал класс.
        Стоящих у ворот изрубили в полминуты. Деревенские парни, впервые взявшие в руки меч, а не палку - они умирали с недоумением на лице: что, это уже всерьёз?
        Конные не строились, неслись редким роем. Их стрелами выбивали из сёдел, не подпуская вплотную.
        Потом кто-то принял команду. Валентий видел, как крутился, горяча коня, воин в красной шапке. К нему стекались. Сорок только конных, определил Валентий, и пеших чуть меньше.
        По команде его - моментально выстроился клин. Раз-и-два, раз-и-два - славы разгоняли ход. Лучники, подошва клина, останавливались на миг, выпускали по стреле и занимали своё место. Раз-и-два… раз-два… раз-два… быстрее. Почти бегом. Бегом.
        Отряд стражи ещё до соприкосновения с клином как бы подался назад, поджался. Конные натянули сёдельные луки, готовые стрелять залпом.
        Сарвил остановился и быстро произнес одно старое знакомое ему слово. Всё, что было из жил животных: шнуры панцирей, шитьё рантов сапог, а главное - тетивы луков, - сократилось лихорадочно. Натянутые луки - лопнули, не выдержав натуги, или бросили стрелы чёрт знает куда…
        Выиграна была главная секунда.
        Славы ударили в клинки.
        Ржанули кони, но их никто не услышал.
        Конные, попавшие под прямой удар, грянулись с маху - всадники и лошади одним существом.
        Прочие - раздались в стороны, разворачиваясь для сдачи.
        Когда они поняли, что так и было задумано, вышло поздно. Две шеренги спиной к спине стояли против них, не помышляя о манёвре бегства. И - несколько человек, будто брызги воды, вылетевшие из-под быстро сведённых ладоней, неслись к основанию башни, уже недостижимые даже для конных. Даже для стрел, ибо ещё не совсем расслабились жилы, к которым обратился чародей…
        Валентий проводил их взглядом, не поворачивая головы. Напротив него заворачивал рыжего коня смуглый, без шлема, усатый воин с кривым мечом в опущенной руке. Сейчас он отъедет - и пошлёт коня в прыжок.
        Валентий приподнял и чуть занёс влево меч - чтобы защититься от удара чужого клинка и успеть ударить вдогон. И - не попасть под грудь и копыта коня…
        Кузня
        Она будто бы шла, ощупывая руками стену и находя неровности там, где взгляд видел лишь сытый блеск мрамора. Эта стена называлась "течением времени". Вот-вот она должна была закончиться, и тогда, может быть, начнётся что-то другое…
        Саня очнулась. Солнце слепило глаза. Оно наконец нашло прогалину в слоисто-войлочных облаках - и теперь слепило глаза. Солнце было отчаянное. Оно обжигало.
        Алексей лежал лицом вниз. Не дотрагиваясь, Саня провела рукой над его правой лопаткой - зубчатый синий рубец от удара степняковской боевой плетью, - потом над поясницей - две белые звезды там, откуда вышли стрелы… Правое предплечье, перевитое толстыми венами - семь косых и поперечных шрамов…
        Она беззвучно встала. Ноги казались далёкими. Потерла языком нёбо, пытаясь соскрести налёт. Подошла к окну и сплюнула густую тягучую слизь.
        Обезьяны внизу сидели замерев - и все, как одна, смотрели на неё. Она усмехнулась. Потрескавшиеся губы отметили эту усмешку.
        Последний день - третий день, со странным значением подумала Саня. Больше мы не выдержим.
        Я не выдержу.
        Они не голодали, но ели очень мало: еда не лезла в горло. Страх того, что солёная колбаса только усилит жажду, пересиливал чувство голода.
        Обезьяны смотрели на неё, а она на них. Конец вам, сказал кто-то, но Саня не поняла, кто сказал - и кому конец.
        Алексей застонал и повернулся на бок. Он стонал и ночью, когда засыпал, проваливался… ах, какой беззащитный он был тогда, какой мягкий, хотелось взять его в ладони, прижать к груди и спрятать…
        Без дневных лат он становился просто человеком. Не рыцарем, не суперменом… сильным, но местами очень уязвимым и податливым… нежным. Нежным - во всех смыслах.
        И потом, когда он проснулся и сел, улыбаясь ей, она сказала:
        - Давай пойдём сегодня. Пока есть силы.
        Он долго молчал и смотрел на неё, и не мог насмотреться.
        - Да, - сказал он. - Пойдём сегодня.

…"Интипехтъ. Винное товарiщество. Существуетъ с 1776 года. Коллекцiя отборныхъ красныхъ винъ…" Саня долго смотрела на этикетку.
        - У нас будет так же, как здесь? - вдруг спросила она.
        Алексей помедлил.
        - "У нас" - это где?
        - Где я росла. В Краснокаменске. В России. На Земле… Ведь получается: куда ни сунься, везде какие-то твари… по ту сторону, по эту…
        - Тебя это волнует?
        - Кажется, да. То есть я всё понимаю: видимость… но уж очень плотная видимость… как шарахнешься о какой-нибудь выступ иллюзии…
        - Я не знаю, - сказал Алексей. - Я многого не знаю, к сожалению. Откуда взялись эти твари… какой цели они служат… Вполне может оказаться так, как ты говоришь. Тем более что в преданиях это нашествие описывалось много раз.
        - Но предания же - они же о прошлом? Или как бы сказать…
        - Не совсем о прошлом. Понимаешь, в Кузне и время идёт по кругу, замыкается само на себя…
        - Не поняла.
        - Из меня объясняльщик… Ну, это примерно как пространство. Ведь Земля считается круглой? И её можно обойти и вернуться в ту же точку? Так и со временем…
        - Постой-постой-постой. Земля что - только считается круглой? А на самом деле?..
        - На самом деле никакой Земли не существует. А подлинный мир - конечно, какой же он круглый? Как мир может быть круглым? Он бесконечный.
        Саня покачала головой. Ничего не сказала.
        - Так же и время, - продолжал Алексей. - Землю можно обойти вокруг, но вернуться не в ту же точку, а в сотне вёрст. И это будет уже совсем другая местность. Так же и со временем. Оно прокручивается, наматывается само на себя - и кажется, что позади бесконечность, а на самом деле - меньше тысячи лет… и каждый оборот - меньше сотни. Каркас остаётся тот же, только оболочка другая… И вот так - сколько-то оборотов, оборотов, - конец сцепляется с началом…
        - Я поняла, - глухо сказала Саня. - Спасибо, Алёша. Давай поговорим о другом.
        - О чём ты хочешь?
        - О нас.
        - Говори.
        - И ты тоже.
        - Конечно.
        - Если мы умрём - всё равно всё было не зря. Правда. Вот эти два дня и две ночи… полная жизнь. Бедность, любовь и война…
        Она вдруг замолчала. Показалось, что всё вокруг стало призрачным и тонким - затвердевший дым, - а по тому немногому, что сохранило плотность, проплыл - пролетел - стремительный золотой отблеск. Боясь потерять то, что увидела, Саня изо всех сил зажмурилась. Но нет - уже всё ушло, то, что было рядом, - исчезло, и остались лишь неразрушимые стены вдали и реденькая, вся в дырах, циновка под ногами… непонятно, как держит она людей…
        - Что?.. - Алексей держал её за руку и озирался. Он тоже почувствовал.
        - Здесь кто-то был. Только что. Уже нет.
        - Человек?
        Она покачала головой. Нет, это не человек. И не мускарь. Что-то низкое и стремительное…
        И тут почему-то - от напряжения памяти, должно быть - перед внутренним её взором возникла заваленная мебелью и хламом кухня. Она возникла не фотографией, не так, как её увидели глаза - а будто бы древней гравюрой, где тени изображены параллельными царапинами… она всматривалась в эту гравюру, стараясь понять, для чего она вообще возникла, с какой целью память выбросила вдруг эту карту и, наконец, что же такое странное отмечает взгляд, но никак не желает охватить слабый разум? А потом понимание это вдруг пришло - и стало неясно, где оно было раньше…
        Вот - большая печь. Стулья, столы, сундуки - до потолка. А под потолком и в стороне от печи - большая квадратная металлическая воронка, соединённая с коробом вентиляции.
        Вытяжка. Ставится обычно над газовой плитой.
        - Алёша…
        Через час они добрались до этой плиты. Горелки питались от баллона, большого красного баллона с надписью "Пропанъ-бутанъ". И ещё один баллон стоял дальше в углу.
        - Вот теперь повоюем, - негромко сказал Алексей.
        Степь. Побережье
        Чародей Сарвил и с ним трое славов - все, кто пока ещё уцелел из маленького отряда Валентия Урбасиана, - озирались посреди обширного, но низкого, плоско-круглого зала, пропорциями и чем-то ещё напоминающего внутренность бубна. Позади был немыслимой трудности подъём по спиральной лестнице, идущей внутри колодца; ступенями её были камни, выступающие из стены на три вершка. Следовало обо всём забыть, следовало распластаться по стене и равнодушно следить, как правая нога находит следующую ступеньку, обретает опору, как переносится на неё вес тела, как подтягивается нога левая, находит место рядом с правой, принимает вес тела… и так шаг за шагом, шаг за шагом - бесконечно… Только теперь, выбравшись из колодца наверх, Сарвил позволил себе подумать: а почему никто не пошёл следом: ни друзья, ни враги? Не могли же они уничтожить друг друга до последнего человека? И тем не менее звуки битвы, отчётливо - даже преувеличенно отчётливо, как в хорошем певческом театре - слышимые в первые минуты подъёма, больше не доносились сюда; и никто не последовал за ними… Но не спускаться же теперь, чтобы избавиться от
праздного любопытства - а в том, что любопытство это именно праздное, Сарвил не сомневался, ибо на его дальнейшие действия никакие известия снизу повлиять не могли.
        Воины сбросили свои мешки и опустились на пол. Кто-то что-то сказал, Сарвил не услышал. Голоса звучали глухо - и даже не звучали, а пробивались сквозь что-то мягкое. Он топнул ногой, ударил в ладоши. Ни малейшего отзвука, будто вместо воздуха - насыпана мука. Тогда он пошёл к окну. Окон было числом шесть, низкие и очень широкие, чуть скруглённые по углам. Ему пришло в голову, что снизу он этого зала не видел, ему просто негде было разместиться в этой башне - разве что в прозрачном шаре, но шар был именно прозрачный, пустой… Мысль была короткой, потому что через несколько шагов он понял, что к окну ему не подойти - расстояние не уменьшалось, а увеличивалось. Теперь зал был размером с небольшую городскую площадь… Он знал, как это делается, хотя сам таким умением не владел.
        Сарвил вернулся к своим. Его о чём-то спросили, он ответил - и сразу же забыл и вопрос, и ответ.
        Единственно настоящим здесь был колодец, единственной несомненной материей - его пустота.
        Он взялся за мешок, развязал тесьму, стягивающую горловину. Мешок набит был пеналами из жёсткой серой кожи - каждый пенал размером с огурец. Он стал вытаскивать эти пеналы и укладывать в ряд. Всего в трёх мешках должно было быть сто сорок таких пеналов. На дне мешка стоял каменный горшочек с разведённым мелом из Кузни и, завёрнутые в тряпочку, лежали кисти из хвостов плакачей.
        Сарвил раскрыл горшочек, размешал мел черенком кисти и стал наносить на камень пола знак Агапита Повелителя. Знак был очень сложным, и некоторые его элементы следовало рисовать одновременно двумя кистями, не отрывая их от поверхности. Сарвил трудился долго; всё это время воины смотрели на него. Кому-то из них сейчас предстояло дать свою кровь. Двое других могли уйти. Сарвил надеялся, что они уже всё решили между собой.
        - Кто? - задал он вопрос, когда знак был готов.
        Вместо ответа один из воинов взял меч. Обнажил клинок. И - обхватил рукой клинок у самой гарды.
        Второй обхватил над его рукой. Третий - ещё выше. Так они поднимались к острию. Наконец тот, кто был вторым, накрыл остриё ладонью.
        - Я, - сказал он.
        Голос был еле слышен в сыпуче-мягком воздухе зала.
        - Уходите, - сказал Сарвил оставшимся.
        Они кивнули. Обнялись с товарищем - коротко, будто расставались до утра. Подошли к колодцу. Не глядя на Сарвила, кивнули ещё раз и стали спускаться. По пояс - шаг влево - по плечи - шаг - по шею - шаг - макушка - шаг… медленнее, медленнее! .
        Удивлённый вскрик. Один. Но когда Сарвил склонился над колодцем, тот был пуст.
        И на дне его не было распростёртых тел…
        Незачем было думать об этом.
        Сарвил разложил пеналы в нужных местах знака группами по семь и одиннадцать. Три последних он положил за пределами знака - они были запасными на случай, если некоторые пострадают при переносках. Однако груз несли осторожно, как если бы это был легендарный хрустальный журавль.
        Слав стоял, глядя куда-то поверх головы Сарвила. Чародей взял его за руку и привёл в южный дом знака. Снял с себя амулет с красным камнем и повесил воину на грудь. Потом сотворил заклинание от боли. Лицо воина было теперь равнодушным и даже чуть одутловатым, как у идиота. Лишь глаза вздрагивали за приопущенными веками.
        Сарвил простым ножом разрезал воину рукава рубахи - до подмышек. Потом взял футляр с ланцетом из вулканического стекла - острый до такой степени, что плоть почти не оказывала ему сопротивления - и перерезал воину обе руки в локтевых сгибах, перерезал глубоко, до кости, чтобы рассечь артерии. Кровь хлынула потоками. Сарвил аккуратно упрятал в футляр древний ланцет и ушёл в северный дом знака. Там он повернулся лицом к уже побелевшему, но твёрдо стоящему на ногах воину, глубоко вдохнул и выдохнул - и принялся нараспев читать Слово Червя…
        Наверное, здесь давила чужая воля: для чтения не хватало воздуха, пол вздрагивал под ногами. В глазах темнело, будто не чужая, а его кровь щедро лилась на землю. Но противодействие не было настолько сильным, чтобы помешать Сарвилу довести дело до конца.
        Всё произошло в один миг: ручейки крови, тёкшие доселе свободно, вдруг притянулись меловыми линиями, проникли в белое - и стремительно потекли по линиям знака, меняя его цвет с охранительного на уничтожающий. Воин всё ещё стоял, обескровленный и сухой; лицо его стало лицом скелета. Сарвила в грудь ударил прилив, давление силы, сердце будто накачивали мехами, голова гудела колоколом, из горла рвался рёв, руки вздымались. Он сумел как-то договорить Слово, последние его такты дозвучали, воздух перестал быть сыпучим, теперь всё в нём разносилось широко; и пеналы разом шевельнулись, потом задёргались, начали раскатываться - и наконец полопались разом, в одну секунду. Из каждого пенала вырвался червь: чёрный, зелёный, мерзко-розовый, красный… - в локоть длиной, в частых перехватах, с маленькой круглой пастью, окружённой треугольными зубками. Почувствовав камень, черви тут же обратили головки вниз и начали стремительно в него вгрызаться…
        Кузня
        Саня удивлялась, что Алексей вообще стоит на ногах - а он не только стоял, но ещё и подпрыгивал. Оба баллона весили килограммов восемьдесят, а, кроме них, в алексеевом рюкзаке лежала и тяжёлая чугунная бомба - на крайний случай, сказал он, чтоб уж наверняка… Вторая такая бомба стояла сейчас на подоконнике - рядом с четырьмя обычными, из пивных и консервных банок. Для себя Саня нашла в доме брезентовый плащ с огромными карманами (полы и рукава обрезала, и стало удобно) и большой ранец, вряд ли школьный, скорее солдатский - из грубой кожи, с несколькими отделениями. В ранец уложили остаток провизии, последнюю бутылку вина и взрывчатку в полиэтиленовых пакетах. Готовые бомбы - шесть штук - как раз поместились в карманы плаща…
        Револьвер за пояс, в левую руку факел: ножка стула, обмотанная тряпкой, пропитанной жиром из найденных там же, в кухонном завале, пустых плоских консервных банок.
        Валькирия…
        Чувство необычайной лёгкости. Мрачноватый восторг. Нетерпение.
        И - медленность. Каждое движение бесконечно. Она посмотрела на Алексея. Он держал в руке коробок спичек и рассматривал его.
        - Алёша… поцелуй меня… ещё раз.
        Потеря себя. На месте сердца - бездна, захватывающая дух. Истома, как чад…
        - Всё… иначе мы… никуда не уйдём…
        Кто сказал? Никто не говорил… но ясно и так…
        В глазах солнце и мёд. Пальцы Алексея трясутся. Он зажигает лишь четвёртую спичку.
        Факел занимается жёлтым, длинным, очень дымным огнем. От него Алексей поджигает такое же промасленное тряпьё, накрученное на конец трубы огнемёта. И уже от этих факелов - начинают шипеть и разбрасывать искры фитили бомб…
        Слабые - разлетаются далеко в стороны. Обезьяны опасливо шарахаются от них.
        Чугунная - падает метрах в семи от входа.
        Саня уже у двери, отдёргивает засов, тяжёлую створку на себя. Алексей стоит, чуть подавшись вперёд. Растопившийся жир с горящих тряпок падает на пол тонкой огненной струйкой.
        Потом - будто бы всё погружается во мрак, остаётся лишь белая ревущая струя, вылетающая из клуба медленного тёмного дымного пламени и пропадающая там, за дверью.
        И - рев огня подминают собою скрежещущие вопли, визг, хрип…
        В этот момент догорают фитили.
        Всё содрогается под ногами, резчайший удар, уши и темя пронзает дикая мгновенная боль. Темнота и дым. Валится штукатурка с потолка. Бегом! Саня уже на лестнице. Смрад гари. Катятся и дёргаются огненные клубки. Поворот. Рев огнемёта и белое пламя - как водяная струя из шланга. Оно дробится на перилах, оно отлетает от пола, оно сметает в углы прыгающих повсюду четвероногих.
        За входной дверью стоит плотный дым. Саня поджигает факелом фитиль ещё одной бомбы и бросает её сквозь проём двери. Алексей жестом велит ей отодвинуться вбок и отходит сам. Удар. Что-то врезается в косяк, отлетает к другому. Маленькая чёрная голова с исполинскими зубами.
        Алексей встаёт на пороге. Дым - вспыхивает. Силуэт в двери делается чёрным, очень широким. Доносится знакомый смертельный вой и скрежет. Саня идёт вперёд. Она не может идти, но всё равно идёт.
        Опять какая-то лестница. Полукруглые ступени. Пыль, камни и чёрные шевелящиеся ошмётки.
        Саня поджигает следующий фитиль…
        Дым тает стремительно. Опадает вниз, будто всасывается в поры земли. Она бросает бомбу вперёд, далеко - и видит, как шарахаются приземистые чёрные твари.
        Взрыв. Бегом туда.
        Несколько обезьян возникают буквально под ногами, Алексей встречает их огненной струёй - в упор. В белом пламени расцветает красно-жёлтые цветы. Но ещё одна, с верёвкой, набрасывается на него с другой стороны, Саня тычет факелом, потом выхватывает револьвер и стреляет. Обезьяну подкидывает вверх, она летит, растопырив ручки и ножки, маленькая и беззащитная. У неё нежный розовый животик.
        Они проходят мимо провала, где вечность назад погибла их маленькая крепость на колесах. Здесь открытое место, обезьянам не подобраться. Но чтобы обойти провал, надо приблизиться к густым и высоким, выше пояса, серым зарослям. Сане кажется - там нет отдельных растений, всё переплетено, как волокна морской губки…
        Она бросает две бомбы: поближе к дороге и подальше, чуть в глубину.
        Первый взрыв взметает вверх комья и клочья, что-то горит, кто-то бежит - не видно и не понятно. Второй - заметно глуше, и вверх взлетает нечто: половина гигантского, с лошадь, рака или скорпиона: коническая голова и две широко распахнутые клешни. В зарослях бьётся невидимый отсюда оторванный хвост.
        Алексей кивает головой. Проводит струёй белого пламени по кромке зарослей. Треск и паническое разбегание. Вопли и вонючий дым. Заросли не горят, но и не спасают от огня.
        Они обходят провал - спина к спине. Алексей оберегает со стороны зарослей, Саня - со стороны провала. Чёрный остов машины. Несколько чешуйчатых тел - будто огромные камбалы с раскинутыми членистыми ножками и длинными раздвоенными хвостами. Ничего не боясь, их расклёвывают серые птицы с голыми змеиными шеями.
        Сзади, там, где остался дом, - множественное движение. Всегда только там, куда в этот миг не смотришь. Обезьяны не намерены так запросто упускать добычу.
        - Теперь вперёд…
        Голос Алексея далёкий-далёкий, хотя сам он рядом.
        Саня, не вполне доверяя памяти, озирается с закрытыми глазами. Стены, стены… туда.
        Точно. Туда же ведёт и дорога.
        Какое удивительное совпадение…
        Не переставая оглядываться, они медленно пошли по самой середине асфальтовой ленты. В зарослях то справа, то слева кто-то полз, бежал, ел другого или был поедаем сам.
        Обезьяны вновь набросились на них минут через десять.
        Поперёк дороги здесь лежал столб. Нормальный бетонный столб с фонарём на вершине. В теле столба зияли дыры - выщербленный цемент и расплетённые проволоки каркаса. Через эти дыры и посыпались с невозможной скоростью юркие чёрные твари.
        Но Алексей успел почувствовать - услышать - их приближение и опустить ствол…
        Ревело всё: и пламя, и звери. А потом рёв стих, и остался только жирный треск. Обезьяны корчились молча - огонь сжёг их гортани. Но справа и слева бросились новые. Первые их движения были преувеличенно плавные, медленные, потом всё быстрее и быстрее. Это уже было, было! - крикнула про себя Саня, хотя что было и когда - она вряд ли могла бы сказать. Обезьяны налетали одновременно с обеих сторон, визжа и завывая, и Алексей успел полить огнём лишь тех, которые набегали справа, развернулся - Саня упала на четвереньки, освобождая ему сектор обстрела, ранец больно ударил её по затылку - но и спас, потому что первая, летящая, как мяч, обезьяна впилась зубами не в её шею, а в твёрдую кожу. Обезьяну Алексей убил ударом ноги - и на миг застыл в нерешительности, опасаясь поджечь Саню. Она тут же перекатилась на бок, под самые его ноги, выставила перед собой всё ещё горящий факел. Потом - дотянулась до револьвера…
        Будь обезьяны лишь чуть-чуть более напористы - на какую-то сотую долю… но, видимо, и их не так уж безоглядно тянуло в смерть, и их проняла огненная участь сородичей - так что этой сотой доли сейчас им не хватило. Они тормозили бег, обтекая людей, они прижались к земле, готовясь прыгнуть разом… и Саня трижды выстрелила в ближайших - крупные пули "Шериффа" отбросили зверей - а Алексей всё же успел, присев на корточки, повернуться и провести струёй пламени слева направо и тут же - струя заметно ослабла - справа налево. Визг вновь стих: раскалённые кляпы, безжалостно раздвинув или выбив острые длинные зубы, навсегда заткнули маленькие глотки, и горящие зверьки разбегались и дёргались молча… а у Сани вдруг потемнело в глазах и асфальтовая плоскость превратилась в море, она смотрела на него с невысокого берега, а солнце давно село… это продолжалось секунды две или три, но там, у моря, время текло совсем по-другому.
        Потом она поднялась на колени и тут же на ноги, её качнуло вбок, факел выпал из рук и распластался пламенем - красно-жёлтый на сером. Кольцо копоти моментально окружило его. Всё казалось плавным и чересчур подробным, как в замедленном кино.
        А потом её стало рвать. Желудок был совершенно пуст, но рот наполнился немыслимой горечью, она сплюнула - зелёный комок. И дальше были только спазмы, обидные и болезненные, и муть в глазах, и страстное желание вывернуть желудок наизнанку…
        И всё это время её наполнял дурацкий гул, ни на что не похожий долгий меняющийся гул.
        Когда она чуть пришла в чувство: слишком утрированно воспринимая себя: обвисшую, с перекошенным ртом, с отвисшим подбородком, испачканным дрянью, - она - опять же как-то со стороны и сверху - увидела, как стоит криво, поддерживаемая Алексеем, в другой руке он держит дымящуюся - уже не горящую - трубу, а спереди к ним медленно подкатывается огромная бочка, грохоча и подпрыгивая, а за бочкой движется устрашающего вида красный грузовик, и на кабине его, наверху, сидят и скалятся два парня в чёрной одежде и с ружьями в руках, и ещё кто-то высовывается из кузова, и за ветровым стеклом проступает круглая физиономия водителя…
        Этого не могло быть, но вот - было, было… и Саня, поняв вдруг, что это не грёзы и не сон, позволила себе потерять сознание.
        Глава девятая
        Мелиора. Артемия, ставка командующего
        Венедим не видел Рогдая около года и сейчас никак не мог понять, что же изменилось в этом невысоком коренастом человеке. Рогдай будто бы одновременно и помолодел, и состарился - этак лет на двадцать в ту и другую сторону. Он так же, как прежде, юным петушком вышагивал по комнате, резко, по-птичьи, поворачивая голову, и ещё более задиристо, чем всегда, торчал его меч в простых кожаных ножнах, а животик, который он всегда выпячивал, уменьшился в размерах до скромной тыковки - но при этом то ли в прищуре глаз, в неподвижности век, то ли в уголках рта - не столько опущенных, сколько запавших - таилось нечто тяжёлое, вроде бы и невидимое, но уж очень заметное, если смотреть не конкретно на глаза или рот, а на лицо в целом. Поэтому когда Рогдай удалялся в дальний от Венедима край сцены, он казался тридцатилетним воином, а когда приближался вплотную - семидесятилетним отставником, нацепившим амуницию по случаю дня тезоименитства…
        - …Теперь ты знаешь об этом столько же, сколько и я, - закончил Рогдай, останавливаясь перед Венедимом и сверля его сердитым взглядом - да, очень старых глаз. Чрезвычайно старых глаз. Будто жил Рогдай четвёртую жизнь подряд… - Я должен, конечно, спросить тебя: хочешь ли ты сам туда идти. Потому что Кузня… это Кузня. Случается, лучшие славы ломаются, не выдерживают… хотя будто бы ничего не происходит. Я сам чувствовал себя там скверно. Ты был там?
        - Только в меловых катакомбах, - сказал Венедим. - Ниже не спускался.
        - И как себя чувствовал?
        Венедим пожал плечами.
        - Словами, - потребовал Рогдай. - Со мной - только словами. Перед девками будешь плечами дрыгать.
        - Было очень тревожно, - сказал Венедим. - Будто земля вот-вот пропадёт из-под ног.
        - Х-ха… И всё же, акрит, других мне не послать: некого. Не потому, что нет смелых. А потому, что к тебе у меня доверия больше. Хоть и не состоялся сговор, а обещания того никто не отменял. Так что - выводи кесаревну… Невесты у тебя всё ещё нет?
        - Нет.
        - Это хорошо… Выводи. Сколько тебе людей нужно? Впрочем, откуда тебе знать… да и мне тоже. Пактовий пошёл с двумя… правда, он хотел всё сделать тихо, незаметно. Теперь, наверное, настала пора пошуметь. Возьмёшь конную сотню. "Золотых ос" возьмёшь. Якун говорит, что до кесаревны сейчас два конных перехода. Почему они не движутся, он не знает. Проводников он даст и амулеты даст, чтобы не заплутать. Иди. И возвращайся поскорее.
        - Понял тебя, стратиг.
        Венедим коротко кивнул, повернулся через плечо - и вдруг поскользнулся на чём-то. Он глянул под ноги. Мокрое пятно… слизняк.
        Дверь из кулис была распахнута прямо во двор. Там, под навесом, стоял огромный стол, а на столе - низкий ящик с песком. Трое адъютантов длинными лопатками что-то там выравнивали и передвигали.
        За воротами Венедим принял поводья у тощего, как подросток, большеухого и большеглазого человечка. Подал ему медный пятак. От человечка исходил сильный кисловатый запах, похожий на запах старого теста. Так иногда пахнут лихорадящие больные.
        Пятак упал на длинную сероватую ладонь - и вдруг пропал. Человечек с удивлением уставился на свою руку, повертел ею, потом перевёл вопросительный взгляд на Венедима.
        - Почтенный акрит… прошу великодушно простить меня, недостойного…
        - Прощаю, - усмехнулся Венедим. - Ты артист?
        - Наверное, артист, - сказал человечек горько, - но почему-то чаще держу поводья…
        Венедим, кривя рот, бросил ему ещё серебряную монету.
        - Поди и выпей, артист. Может быть, тогда ты сможешь отпустить поводья.
        - Благодарю тебя, акрит. Скажи мне: наши дела плохи?
        - Пока нет. Но могут стать плохи. Поэтому я и говорю: поди и напейся. У тебя есть такая возможность.
        - Жаль, - сказал артист. - Я хотел бы умереть в бою, но могу таскать лишь своё тело, да и то не быстро и не очень далеко. А поднять в силах разве что кружку - до уровня рта. Это, знаешь ли, очень унизительно, акрит.
        - Вот как, - сказал Венедим и посмотрел на артиста более внимательно. - Тогда поищи Конрада Астиона - говорят, ему нужны такие, как ты.
        - Конрада Астиона, - повторил артист, запоминая. - Я попробую найти и уговорить его. А если у меня это не получится, а ты вдруг захочешь, чтобы твоих воинов повеселили два-три придурка да горбунья с хвостиком - напиши мне сюда, в Артемию. Мое имя Руфин, из рода Асинкритов. Хотя, боюсь, род мой меня не пожелает признать…
        - Асинкриты - знатные люди, - сказал Венедим. - Как же ты попал в деревенский театр?
        - Жизнь, акрит, это такой театр, с которым не сравнится даже Императорский. Если свидимся ещё, и если будет у тебя охота слушать - я без удовольствия, но честно прочту тебе всю пьесу моей жизни. Пьесу для трёх придурковатых актёров и горбуньи с хвостиком… Спасибо тебе, акрит, и пусть минёт тебя и железо, и кость, и дерево, и огонь.
        - Желаю и тебе найти свой путь, - откликнулся Венедим. Вскочил на коня, не коснувшись руками седла, и движением колен послал его вперёд лёгким намётом.
        Артист смотрел ему вслед со сложным выражением лица. Потом - повернулся и пошёл, загребая пыль носками истёртых сапог.
        - Не узнал… - пробормотал он себе под нос.
        Мелиора, север. Бориополь
        День под стенами Бориополя прошёл в равной перестрелке. Степняки и конкордийцы выкатывали катапульты на дистанцию стрельбы, выпускали снаряды по городу и оттаскивали машины подальше, за пределы досягаемости крепостных баллист и аркбаллист. Всё же несколько катапульт были серьёзно повреждены тяжёлыми дротами и болтами - настолько серьёзно, что могли числиться в безвозвратных потерях. Немало и людей из обслуги машин пало под стрелами, падающими с высокого неба хоть не прицельно, но густо. В самом городе больших пожаров не отмечено было в тот день - видимо, успевали погасить…
        Настала ночь, с ночью - неверная темнота и прохлада, звёзды в небе, далёкие зарницы. Тянулся час за часом. В начале четвёртого на востоке возникло белесоватое пятно, как раз в месте соединения неба, земли и воды. Пятно растекалось вправо и влево, тянулось вверх, обретало цвет: синеватый по краям и зеленоватый в центре. Пройдёт ещё полчаса, и оно заполыхает всеми оттенками розового, алого, оранжевого.
        Мир замер в предвкушении этой феерии. Шелест и шорох кожистых крыльев не был услышан почти никем…
        Сотни уреев в стремительном волнообразном полёте перенеслись за высокие стены крепости. Кто-то там успел вскрикнуть, кто-то - махнуть бессмысленным мечом…
        Это была бойня. Защитники стен, те, кто не умер от укусов в первые минуты, пытались найти спасение в боевых галереях. Там, в тесноте и изломанности ходов, крылатые змеи теряли своё главное преимущество: скорость. Но упорство в достижении цели они не теряли даже там: ползли, шипели, кусали…
        Следующую волну летучих тварей - было слышно издалека. Исполинские птицы летели шумно, возмущая воздух, клокоча зобами. Чудовищные маховые мускулы, казалось, сокращаются с хаканьем, жёсткие перья скрежещут одно о другое.
        Небольшие и лёгкие люди сидели на спинах птиц. На них были островерхие мягкие шапки с белыми помпонами. За плечами топорщились кривые мечи без гард.
        Они прыгали со спин птиц на лету, кувыркались по земле, по крышам, с ловкостью древесных жителей карабкались по стенам…
        В бою они были стремительны и жестоки.
        Когда по штурмовым лестницам на стены ворвались конкордийские лёгкие пехотинцы, бой шёл уже в двориках и казематах. Защитники поджигали дома, смоляные бочки, вообще всё, что могло гореть - нападающие даже пытались тушить. Темнота была на их стороне.

…Стенного мастера Кифу Протолеона тревога застала в объятиях молодой жены. Он вскочил, ещё не в силах сообразить, что к чему и где он вообще находится. Квета поняла сразу. Природные способности её были немалыми, и при ином течении жизни из неё получилась бы знаменитая ведима. Но в семействе Трифиллиев ведим и чародеев не жаловали…
        - Вот и всё, - сказала она мёртвым голосом. - Как быстро…
        - Да ты что говоришь? - возмутился он совершенно искренне. - Какая-то заморочь дурацкая… сейчас мы их прогоним, и всё будет нормально, нормально… - он торопливо одевался: кожаные штаны, кожаная рубаха с широкими рукавами, нагрудник из кованых стальных колец…
        Квета, неслышно ступая, подошла к окну. Отсвет огня лёг на её лицо и грудь. Чувство, что всё кончено навсегда, безнадёжно, бесповоротно - было сильным, чрезвычайно сильным: до глубокой внутренней дрожи.
        - Конечно, - сказала она. - Вы их прогоните… Иди, я буду ждать. Придёшь - и сразу в тёплую постель.
        Горло Кифы сдавило от нежности и любви, и поэтому он ничего не смог сказать, подхватил с оружейной стойки меч, неловко махнул рукой и выбежал на лестницу. Его убили через три минуты на извилистой уличке: пока он рубился с двумя вывернувшимися из-за угла пехотинцами, кто-то маленький и лёгкий прыгнул ему на спину с водостока, рывком запрокинул голову и перерезал глотку. Кифа утонул в горячем и чёрном, до самой последней секунды не испытав ни тени страха, а лишь безумную досаду оттого, что его обращённая в ярость любовь так и не нашла своего пути…
        С рассветом доместик Арий Аристион, собрав в два кулака все наличные силы, ударил по противнику с двух сторон, отсекая его от стены. Кроме того, по потайной галерее, проложенной в основании стены, несколько десятков лучников и лучниц пробрались в тыл вынужденного к обороне противника, по сигналу командира выбили нарочито слабую кладку, маскирующую бойницы, и начали беглую стрельбу по всему, что движется. Стрелка весов качнулась в противоположную сторону.
        Конкордийцы пребывали в смятении. Их было уже более тысячи за стеной, но в узких проходах и уличках сражаться одновременно могли разве что несколько десятков. В незащищённые спины летели стрелы - и как потом докажешь, что убит ты был не в бегстве? Наконец, с наступлением света куда-то исчезли маленькие пилоты птиц…
        Когда же вдоль стены мощно ударили закованные в панцири славы, среди конкордийцев началась паника.
        Нет, они ещё отбивались, они пятились, а не бежали (да и куда можно бежать в таком стеснении?) - но это уже ничего не значило. Каждый бился за себя, забывая помочь соседу. Их убивали очень быстро: так тает льдина, брошенная в кипяток…
        Андроник Левкой выслушал гонца, потом посмотрел на солнце. Солнце поднялось над лесом на палец вытянутой руки.
        - Пора, - сказал он.
        Адъютант повернулся к флагштоку и потянул за реп. Огненное лёгкое полотнище начало подниматься, развертываясь под слабым утренним бризом.
        Тут же забили барабаны. И полки, подобравшиеся по пепелищам пригородов почти вплотную к стене, встали и пошли вперёд - по штурмовой лестнице на двадцатерых.
        В них летели горшки с порохом и смолой, камни, редкие стрелы. Лился кипяток из котлов. Защитники стен метались поверху, не успевая привести в действие все подготовленные механизмы. Контратакой стены были оголены…
        Уже первой волне нападающих удалось кое-где зацепиться за гребень и даже ворваться в город.
        Клинья, вбитые в окружённую на рассвете группу, почти сошлись - славы, наступающие с севера и юга, уже друг друга видели, - когда прозвучал сигнал: "По местам!" И они подчинились этому сигналу, метнулись назад на стены, но там - были чужие…
        И всё же защитники продолжали сопротивляться.
        В восемь двадцать открылись ворота. Теперь участь города была решена.
        Но почти до самого вечера славы и горожане дрались за казематы, за кварталы, за отдельные дома и наконец за подвалы. Город охвачен был пожарами, местами просто нечем было дышать, гибли лошади и пытались ползти люди; с неба падали головни, горящие книги, мёртвые голуби. Темнота так и не наступила. А около полуночи чудовищный взрыв встряхнул землю и стоящих на ней людей: взлетел на воздух арсенал, имевший на полгода огневых и взрывчатых припасов…
        Но и в этом огненном аду шёл грабеж, и за стенами вырастали горы вынесенных вещей. Пленных же было немного. Говорили про подземный ход, ведущий куда-то: то ли за море, то ли за горы. Изумлялись: это сколько же идти…
        Плохо видимые, на окраине освещённого пожаром пространства, кружили в небе несколько исполинских птиц. Не видно было, есть ли на их спинах всадники - или же это осиротевшие твари пытаются отыскать своих хозяев.
        Кузня
        Саня проснулась, готовая куда-то бежать, с кем-то сражаться; кипела кровь и стремительно кружилась голова. Но сражаться было не с кем: сводчатый коридор, уставленный койками, местами в два этажа; звуки, обычные в таком скоплении спящих людей: скрип кроватей, похрапывание, бормотание… Саня не могла бы сказать, что вновь теряла память, но минувший сон казался куда важнее и плотнее яви. Сердце всё ещё колотилось.
        Она спустила ноги с койки и встала. Это был женский зал… она вообще очень спокойно вспомнила всё, что было после сражения с обезьянами: поездку на грузовике, переправу по подводному мосту, баню, медосмотр, утомительную регистрацию, пресный жирный ужин, расселение… Она ни на что не могла реагировать, просто позволяла перемещать себя. Говорят, у спасшихся от смерти обязательна вспышка эйфории, бешеного безрассудного веселья… но она как-то чересчур быстро проскочила эту стадию - да, там, в грузовике, она смеялась и обнимала спасателей, и сбивчиво им что-то рассказывала, - но уже у реки вдруг загрустила. Может быть, вид спасительного берега был слишком уж мрачный: высокие колья, переплетённые колючей проволокой, и решётчатые башни с площадками наверху, и множество одинаковых длинных сооружений, похожих на врытые в землю исполинские цистерны… и запахи хлорки, креозота и угольной гари…
        И всё же везли их туда, куда указывала возникающая в небе - стоило лишь запрокинуть голову и закрыть глаза - стрела. Стены подступали здесь совсем вплотную, буквально рукой достать, а впереди сходились, оставляя лишь узкую щель - но другого пути просто не было.
        Встретили их хорошо, хотя и немного настороженно: этим людям приходилось уже встречаться с опасными существами, на первый взгляд похожими на людей. Тот мальчишка на бульваре был из самых незамысловатых. Поэтому их очень внимательно осмотрели, просветили рентгеном и заставили что-то выпить, маслянистое и крайне мерзкое - как выяснилось потом, экстракт из лапок и панцирей каких-то жуков "с той стороны". На людей этот экстракт не действовал, вызывал лишь отрыжку, а оборотни под его воздействием не могли удерживаться в человеческой форме и превращались немедленно. Тут с ними и кончали посредством огня… Этого Саня и Алексей не знали, сидя рядом за запертой дверью в каменной каморке с очень высоким потолком и решётчатым полом. Пахло мокрой золой.
        В двери было застеклённое окошечко. Всё время кто-то подходил и заглядывал в него.
        Алексей не отпускал её руку, но почти молчал, глубоко задумавшись о чём-то.
        Это было страшное молчание. Страшнее, чем перед внезапной близостью или обещанной смертью. В такие мгновения могли рушиться судьбы - и мы бы только отмахивались: пустяк. Боги, живущие внутри нас, что-то наконец решали, и мы, храня ещё ненужную память о свободе и воле, покорно поворачивались и шли, куда велят, униженные внезапным рабством и возвышенные приобщённостью к делам богов…
        Может быть, он нарушил бы всё же это молчание, он уже был готов к тому, глаза его выражали отчаяние, - но тут лязгнул засов, откатилась дверь, и двое на пороге - в одинаковых синих комбинезонах с одинаково подвёрнутыми рукавами, а потому и сами как бы одинаковые - сказали: "Ну, выходите, что ли…"
        Потом был душ, огромная душевая на три десятка рожков без перегородок, и столовая, где женщины и мужчины сидели за разными столами, а потом их опять пригласили - велели - зайти к какому-то начальству, и там вновь был долгий разговор, отвечал в основном Алексей, Саня кивала или иногда добавляла малосущественную деталь их не настоящего, а подсказанного Картами путешествия. Особенно заинтересовал начальство - в кабинете вначале было четверо, потом число людей увеличилось до семи - способ изготовления взрывчатки. Пока что они не испытывали в ней недостатка, на больших армейских складах её оказалось немало, но эти люди видели и перспективу. В конце концов Алексей сказал, что готов взять этот род деятельности на себя, если ему дадут людей, транспорт и горючее, чтобы обследовать в городе места возможного хранения компонентов. Людей много не пообещали, добровольцев на рысканья по городу найти было нелегко, но транспорт имелся, и горючего хватало - пока что.
        Так Алексей приобрёл какую-то неясную ещё ему самому должность в здешней иерархии.
        На этом берегу, защищённые от нечисти неширокой рекой и наспех возведёнными укреплениями, укрылись тысяч двести беглецов. Большинство их всё ещё пребывало в посткатастрофическом шоке, но были и те, у кого шок прошёл быстро; они и стали во главе нового общества. В детали Саня не вникала, отупение от пережитого делало своё дело, и казалось, что плохо здесь быть просто не может.
        Уединения тут просто не существовало - такие выводы сделали эти люди после нескольких жестоких уроков первых недель нового бытия. Всегда быть на глазах других, особенно новеньким. Экстракт из тараканьих ножек помогал не стопроцентно…
        И вот она проснулась на чистой хрустящей простыне, но в каком-то необязательном теле. Села. Что-то происходило вокруг… воздух в блоке был наэлектризован, как перед грозой. Перед жуткой сухой грозой…
        Ещё не вполне понимая, что делает, Саня скользнула в джинсы и накинула на плечи полученный здесь светло-серый халат из вафельной ткани. Потом потянулась за ботинками. Ботинки вдруг оказались страшно далеко. Она тянулась к ним и тянулась, а рука, и попавшее в поле зрения колено, и ботинки, и пол из неплотно сбитых реек - всё вдруг подёрнулось ртутной плёнкой, и даже не вполне ртутной, а из жидкого золота, такого же блестящего и подвижного, как ртуть. Перехватило дыхание, и в мышцах наступила мерзкая слабость.
        А потом она почувствовала чей-то пристальный взгляд.
        Всё кругом будто бы исчезло… то есть нет: оно осталось, конечно, но утратило всякое значение и всяческий смысл. Саня встала. Зажмурила глаза, чтобы избавиться от лишних деталей. Теперь она стояла на мосту, узком мосту без перил. Каменные стены были рядом. А сверху, от чёрного неба в пробоинах звёзд, падали, широко расставив крылья, огромные птицы. Их было без числа. Поверх птиц на неё смотрел страшный глаз. У глаза не было ни век, ни радужки, ни зрачка, ничего - но он был, существовал, его образовывали туманности, звёзды, чернота между звёзд… наверное, он был там всегда, но не каждый мог его увидеть, зато тот, кто увидел, уже никогда не видел на небе ничего иного…
        Потом всё прошло внезапно, как и началось. Саня провела руками по лицу. Ладони оказались мокрыми. Она вся была в поту и дрожала.
        Медленно, стараясь не шуметь, она добрела до туалетной комнаты. Тут тоже, как и в душевой, не было никаких перегородок. На складных парусиновых стульчиках сидели две пожилые матроны. Полагалось всегда быть на виду… Саня прошла к самому дальнему унитазу, потом долго умывалась, отгоняя кошмар. Над умывальником было зеркало, Саня посмотрела на себя и испугалась. Тонкие впалые щёки, круги вокруг глаз, от губ не осталось ничего… Потом она поняла, что испугалась не этого.
        Просто она уже смотрелась в это зеркало раньше! Да. Зеркало над умывальником было разбито; и хотя тонкая косая трещина сама по себе не так уж и бросалась в глаза, но в отражение лица она вносила что-то зловещее. Верхний левый угол, откуда трещина шла, был туманно-тёмен…
        Она огляделась - в страхе, почти в панике. Вот здесь должно быть окно, закрашенное белой краской! Почему нет окна?.. Зато под ногами был тот же самый кафель, красные и жёлтые плитки в сбивчивом пьяно-шахматном порядке. Сдерживая себя изо всех сил, Саня плеснула водой в лицо, ещё раз и ещё. Снова посмотрела на зеркало - осторожно, будто чего-то опасаясь.
        Зеркало было то же. То же самое.
        Но в нём отражалась она сама, здешняя, с широко открытыми глазами, взъерошенная, и далёкая стена позади, и рядок унитазов с большими чугунными бачками сверху. Шумела, лилась вода, внезапный испуг уходил, уступая место безумию, а руки сами собой закручивали краны и убирали с мокрого лба волосы…
        - Не спится? - спросила одна из матрон; вторая вязала что-то широкое из коричневого клубка размером с глобус.
        - Кошмары, - сказала Саня.
        - Ох, это, милочка, надолго. Все через это прошли, да. Это же ты сегодня мост переехала? С парнем другим?
        - Я.
        - Ну, вот. Там-то, на той стороне - не снилось ничего такого?
        - Там не снилось, - кивнула Саня. - Там спали - как в омут: бульк.
        - Вот. Это из тебя страх так выходит. Нас, баб, это меньше берёт, а мужички, летами по сорока кому, так те просто ломаются. Сколько вон их на Клетошку отвезли из лазарета…
        - Клетошка - это что?
        - А это где хоронят теперь. Кладбище - не кладбище… в общем, Клетошка. Садись, посиди с нами. Вон у стенки стульчик бери… всё легче будет, чем в потолок пялиться.
        - Спасибо… а вот эта раздельность с мужчинами - она для всех, и для семейных?
        - Пока велено для всех. Вроде карантина. Да и куда селить-то семейных? Здесь же жилья было всего ничего, полигон военный. Хорошо, эти ангары оказались, без них - хоть под открытым небом… а весна-то холодная была, неранняя.
        - Да уж… - подала голос вязальщица. - Весна была как по особому заказу.
        - А парень, который с тобой, - муж твой? Ты поэтому спрашиваешь?
        - Да, - сказала Саня и удивилась, как легко это соскочило с языка. - Муж.
        - Недавно, небось?
        - С февраля… - и это правда, подумала Саня, уже тогда я была ему жена, просто мы не решались друг другу в этом сознаться…
        - Э-эх, - сказала вязальщица. - Хоть повезло - оба уцелели.
        - Повезло, - согласилась вторая. - Ну, обратишься к коменданту, для семейных комнатку выделяют - часа на два, что ли, в неделю.
        Саня кивнула. Потом хихикнула. В этой ситуации заключался какой-то изощрённый комизм.
        - Ничего, приспособитесь, - сказала вязальщица и тоже хихикнула.
        - А чем вы здесь вообще занимаетесь? - спросила Саня.
        - Кто чем, - охотно отозвалась вязальщица. - В основном сейчас идёт всяческая стройка. Ой, да завтра сама узнаешь. Ну и на то, чтобы всё это обеспечить, - она показала подбородком на унитазы, - тоже сил потрачено о-ёй сколько. Было же почти пустое место…
        - Кирилич молодец, - сказала вторая. - Если бы не он, сидели бы сейчас в говне по уши.
        - Кирилич? - спросила Саня. - Он какой? Я его видела?
        - Не могла ты его видеть, он сейчас на юге, с земельной колонией разбирается. Полковник он, помощником каким-то был у начальника здешнего воинского. Когда всё началось - сумел голову сохранить…
        - Иван Мефидиевич, - с уважением произнесла вязальщица. - Видный такой.
        Глава десятая
        Кузня
        Алексей обошёл со всех сторон выделенную ему машину, попинал колёса. Это был ободранный, но вполне крепкий армейский вездеход с пулемётом наверху и огнемётом сзади. Тяжёлого катка перед машиной не предусматривалось, а супротив тварей, прогрызающих в дорогах "волчьи ямы", имелось другое устройство: прикрученные к бортам длинные трубы, выступающие вперёд метров на пять и метра на полтора назад. Машине предоставлялась возможность проваливаться под асфальт, но не до конца. Потом её следовало вытаскивать лебёдкой…
        Он проверил и лебёдку. Трос был новенький, в смазке, без ржавчины и лопнувших проволочек. Мотор тянул отлично.
        Помимо него и Сани, в экспедицию вошли ещё двое: узколицый, с чуть косящими глазами и беспричинно резкими движениями мужчина лет сорока пяти по имени Любомир, и мрачный подросток Витя, коренастый, большерукий, прыщавый. Оба пришли и попросились сами, но если от Любомира исходила какая-то вибрирующая жажда деятельности, то Витя был непроницаем, и Алексей подумал, не приставлен ли он к ним для близкого наблюдения. Что ж, здешнее многобитое начальство можно было понять…
        Имея дело с ежечасно грозящей всем смертью, смертью не простой, а вычурной и изощрённой, оно быстро научилось постоянной необидной, не унижающей подозрительности. Алексей успел почувствовать уважение к тем людям, которые сумели в состоянии крайнего смятения достаточно разумно и прочно устроить эту временную жизнь, закрепиться - и дать надежду многим, очень многим. Другое дело, что из-за совсем других событий, происходящих не здесь, все они оставались обречёнными…
        Чудом было уже то, что ворвавшаяся в этот мир (видимо, по возникшим в структуре Кузни трещинам) полуразумная хищная живность не пошла дальше, а остановилась на каком-то очень условном рубеже, то ли чего-то выжидая, то ли переваривая уже проглоченное. Алексей, помня, какой удар по мозгам он получил, пытаясь проникнуть в мысли чёрной обезьяны, предполагал, что все вторженцы представляют собой некий единый интеллект, равно как рой или муравейник. Ведя поиск в этом направлении, можно будет подготовить и контрудар… Он оборвал себя. Бесполезные мечтания. Всё в руках Астерия.
        Но почему я решил, что Астерий намерен уничтожить Кузню? Конечно, это не цель его, а лишь способ сотворения чего-то… скорее всего, новой Кузни - или как она там будет называться?.. И более того - почему я так уверен, что это у него получится? Кузня уже не та, что была во времена Ираклемона, она стала бесконечной и бесконечно запутанной. Не поддающейся расчёту. Здесь можно всю жизнь ходить вокруг одного столба и открывать новые и новые горизонты. Не случится ли так, что достижение Астерием, так сказать, географической цели - башни Ираклемона - будет одновременно и его концом? Астерий, средних способностей чародей, замахнулся на то, что создано Великим…
        Алексей встряхнул головой. Думать об этом бесполезно. Всё равно что лошади размышлять о навигационных приборах…
        Но и не думать - невыносимо.
        Из-за прикрученных к бортам труб забраться в машину можно было только встав на капот и перешагнув через ветровое стекло.
        Алексей сел за руль. Витя с Любомиром разместились сзади, Саня - справа. Алексей посмотрел на неё, чуть улыбнулся, закрыл и снова открыл глаза. Ему вдруг почти неудержимо захотелось уткнуться в её колени.
        Я тебя никому не отдам, вдруг окончательно понял он. Никому. Никогда.
        Пусть рушится мир.
        Пусть горит то, что поддаётся огню.
        Если мы погибнем, то так тому и быть. Но если мы почему-то уцелеем…
        Он завёл мотор.
        Степь. Дорона. Дворец Астерия Полибия
        Сарвил чувствовал, что попал внутрь заката. Не стало иных цветов, кроме оттенков красного. В красной тьме струились красные тени.
        А потом возник Голос. Именно так, с большой буквы. Он был один в мире.
        Голос обращался к кому-то третьему, Сарвилом не слышимому. Он замолкал, выслушивая реплики, потом возобновлялся - то сухой, то насмешливый, то снисходительный и даже чуть презрительный. Язык его был странен: Сарвил не понимал ни слова, и в то же время ему казалось, что он знал этот язык, но забыл начисто… и даже хуже: что это его родной язык, который он не может теперь вспомнить…
        Потом ему стало казаться, что он начинает понимать сказанное.
        Потом - что понимает всё, но слышимое им недоступно разуму…
        Наверное, прошло очень много времени.
        Вдруг как-то сдвинулись, как-то провернулись тени и свет, линии и пятна - и Сарвил понял, где он находится. Он стоял на аллее красного сада, даже красно-чёрного, но чёрный, наверное, был просто очень густым и тёмным красным; так видится чёрной венозная кровь; деревья, фонтаны и статуи этого сада были видимы и одновременно странно прозрачны, будто стеклянные игрушки, опущенные в подкрашенную кармином воду.
        Напротив него стоял обладатель Голоса, высокий бритоголовый мужчина в просторном плаще, скрывающем руки. Сарвил, оказывается, уже долго разговаривал с ним, что-то рассказывал и о чём-то заинтересованно расспрашивал, и тот - отвечал… И сейчас, когда какая-то отлетевшая часть мозаики души встала на место, Сарвил вздрогнул и сбился в пространном рассуждении о путях перерождения мышей в мелких птиц и обратно, и увидел себя отражённым то ли в глазах, то ли в мыслях бритоголового: маленький, жалкий, почти мёртвый человечек, ничем не выше мелкой птицы или мыши…
        И, собравшись было продолжить реплику, он неожиданно для себя замолчал.
        Бритоголовый улыбнулся.
        - Вот ты и весь в сборе, чародей, - сказал он. - Теперь можно поговорить подобно взрослым людям.
        Сарвил почувствовал, как в нём поднимается холодная волна, накрывает с головой, потом - спадает, унося что-то… Волна… вода… снежное месиво - вот что это было: жидкая каша из ледяных кристаллов… - поэтому и остановилось сердце. Остановилось, пропустило один… два… три… четыре удара. Бухнуло вновь. Затрепетало, торопясь.
        - Бояться уже поздно, - продолжал бритоголовый. - Бояться можно тогда, когда есть что терять - тебе же терять не осталось ничего.
        - Это я понял, - сказал Сарвил, не в силах разжать губы.
        - Быстро, - с насмешливым уважением сказал бритоголовый.
        Почему я его так называю про себя? - подумал Сарвил, ведь я знаю его прозвание… он хотел произнести его хотя бы в мыслях, но не смог: в мозгу что-то вспенилось на миг, как бы предупреждая: не сметь…
        - Напрасно, - сказал бритоголовый. - Ни ты и никто другой.
        - Но ты ведь чего-то хочешь от меня?
        - Не столько чего-то хочу, сколько чего-то - не хочу. Не хочу ещё одного раба. Хочу - помощника.
        - Для этого нужно было меня убить?
        - Извини. Ты ведь знал, на что шёл.
        - Да уж… Я слишком поздно понял, что это ловушка.
        - Значит, она была сделана грамотно.
        - Грамотно… да. Где же настоящие погодные башни?
        - Башни… Башни - это символ. В сущности, если владеешь ремеслом, достаточно простой палки, вкопанной где-то на вершине дюны… Всё это не то, чародей, не то. Неужели ты не чувствуешь, что сейчас настал самый важный миг в твоём существовании? Может быть, от твоего кивка зависят судьбы народов? Мигание твоего глаза потомки будут расценивать как вещий знак?..
        Сарвил чуть сдвинул брови. Он ощущал движение своих мышц, ощущал возникающие на коже бугорки и складки - но при этом и чудное, а может быть, и жуткое чувство отгороженности от себя самого: кожа была навощена, звуки долетали будто сквозь нежный и коварный шёлковый занавес, глаза напрасно пытались вспомнить иные цвета…
        - Ты что-то хочешь от меня, - повторил он.
        - Да, наверное… У меня не может быть друзей среди живых; почему бы не постараться приобрести их среди мёртвых? Живые требовательны и капризны… они то хотят от меня какое-нибудь чудо, то боятся. Мёртвые же…
        - …неприхотливы, - закончил Сарвил. - Зачем тебе понадобился друг?
        - По глупости. По тщеславию. Единственное, чего нельзя получить чародейством - долгая дружба.
        - И ты почему-то решил, что я стану твоим другом?
        - Да.
        - Смешно.
        - Нет. Думаю, когда ты узнаешь меня поближе, когда сможешь понять то, чего я добиваюсь…
        - Ты привёл на мою родину врагов. Это пока всё, что я знаю о тебе.
        - Не всё.
        - Это главное. Остальное - лепет.
        Молчание длилось недолго, но стало невыносимым.
        - Я хотел бы обойтись без людской крови, - сказал наконец бритоголовый. - Я хотел бы избежать страданий. Но что я могу сделать, я, чародей - если люди сами вынуждают поступать с ними так, а не иначе? Мне навсегда запрещено возвращаться в пределы Мелиоры, и как я ни пытался…
        - И что же - ты, великий чародей, не мог обратиться птицей? Или принять невидимое обличие? Не поверю…
        - Это так. Я не мог позволить себе рисковать, вот в чём дело. Любое невидимое обличие расслабляет, я уже не говорю о птичьем. Развеять же чары не так трудно… да что я тебе, чародею, объясняю… ты бы и развеивал, наверное. Ну-ка, скажи: если бы я метнулся к Башне в образе лисицы - неужели бы не принял ты участия в загоне?
        - Зачем тебе Башня? - выдохнул Сарвил.
        - Так уж устроен мир, - сказал бритоголовый. - Не мною. И - скажи, чародей: он что, устроен как надо? Без нареканий?
        - Как может быть мир без нареканий? - рассмеялся Сарвил. - Помнишь же поговорку…
        - Помню, - перебил бритоголовый. - А - создать самому - новый - без нареканий - не хотел никогда?
        Сарвил задумался.
        - Хотел, - сказал он. - Мне было одиннадцать лет, и я хорошо представлял себе, каким должен быть мир на самом деле. Но потом, когда в размышлениях своих дошёл до кладки бревен…
        - Все на этом останавливались, - кивнул бритоголовый. - Поначалу это казалось непреодолимым. Но потом, когда начинаешь понимать, что законы природы издаются, в сущности, так же, как и законы судейские…
        - Это я слышал когда-то. Но даже и не начал понимать. И не понимаю до сих пор.
        - И тем не менее всё обстоит именно так. Хочешь знать, какие законы я собираюсь издать для мира? И каким должен быть мой мир, созданный заново - и для всех?
        Сарвил помедлил почему-то.
        - Было бы странно отказываться, - сказал он. - Особенно в моём положении. Ты ведь можешь посадить меня здесь, на каменном пьедестале среди кустов и букашек, дать мне в руки каменную книгу…
        Бритоголовый рассмеялся. Смех у него был брякающий, старый.
        Степь. Побережье
        На базарной площади бедного северного городка провинции Юсс (а можно сказать, и южного, поскольку северным он оставался только в глазах конкордийцев, прежде им владевших; для степняков же это был далёкий юг) с гордым названием Пропонт сидел слепой певец. Глаза его задёрнуты были синей матерчатой шторкой, губы шевелились. Пальцы медленно перебирали струны маленькой тёмной китары. Люди проходили мимо, погружённые в свои заботы, и редко кто бросал в перевёрнутую шляпу зелёную нефритовую монетку.
        Базар выглядел уныло. На открытых деревянных и каменных прилавках истомлённые жарой торговцы разложили вялый товар: овощи прошлого урожая, сушёные яблоки и груши, переросшие побеги папоротника и пучки дикого лука. Лишь в двух местах люди явно приезжие торговали пшеницей и красным рисом, орехами и мёдом. Чуть побогаче было там, где продавали ткань, ковры и шкуры, нитки, ножи и иглы, а кроме того, колёсную мазь и сами колёса. Колёса многие трогали и поднимали, разглядывали обода и всовывали пальцы в ступицы… Пахло горячими пирогами с печёнкой и яблочным чаем. Голоса звучали не по-базарному приглушённо. Шлёпали по мягкой пыли босые ноги и ноги в стоптанных башмаках…
        И появление кованых сапог слепца насторожило. Но виду он постарался не подать.
        Тронул струны, наклонил голову, запел: - Богатый и знатный генарх на войну собрался,
        к жене молодой приставляет он младшего брата,
        и так говорит он: "В обязанность, а не в награду
        тебе одному доверяю я ключ от заветных ворот!
        Надел я на пылкую жёнушку пояс стальной,
        чтоб меньше ей было соблазна в пути одиноком,
        однако война есть война, сеча будет жестокой.
        Коль я не вернусь, верным мужем ей быть обещай!"
        И преданный брат эту клятву торжественно дал.
        Генарху, прощаясь в воротах, придерживал стремя.
        Но видит генарх через самое малое время,
        что брат нагоняет его на гнедом жеребце.
        "Едва не случилась беда, - говорит он, трясясь, -
        на грани я был нарушенья торжественной клятвы!
        Пошарь по карманам и лучше проверь за подкладкой.
        В заботах и сборах ты, кажется, ключ перепутал…"
        Сапоги насмешливо притопнули.
        - Славно поёшь… - голос был надтреснутый, с горловой хрипотцой. - Держи вот. Выпей за моё здоровье да за здравие законного царя нашего Авенезера Третьего.
        - Выпью за любого, кто подаст…
        Сквозь прорежённую ткань шторки "слепец" видел, как стоящий перед ним человек кивнул наискосок: и вроде бы "да", и вроде бы "нет" в одном движении. Сронил с руки что-то. Звук был особый: множественный мягкий звяк.
        - Так выпей, не забудь… - и адепт прежнего царя повернулся и пошёл куда-то направо - и моментально затерялся между немногочисленными покупателями…
        Быстро и легко ступая, возник поводырь. Присел на корточки.
        - Кто это был?
        - Не знаю…
        "Слепец", специально закрыв глаза, нашарил шляпу, а в ней - тяжёлый кожаный мешочек.
        - С какой бы стати у нас объявлялись друзья?.. - пробормотал он.
        Позже, в тесной чердачной каморке постоялого двора "Весёлый птицелов", в котором "слепец" вечерами пел за эту самую крышу над головой и право доедать недоеденные обеды гостей, он и поводырь открыли мешочек. Оттуда высыпалось двадцать крупных конкордийских золотых с безвольным профилем Императора и два кусочка пергамента. На одном кусочке тщательно изображён был с высоты птичьего полёта рог бухты Чёлн, самой северной и самой маленькой бухты из семи, образующих порт Порфир. Красный крестик отмечал некое строение вблизи маяка… Второй же клочок был подписанным Императором пропуском в порт Порфир, по случаю войны и военных перевозок для посторонних закрытый. Предъявители значились "Имеющими Глаз", то есть внутренними шпионами.
        Слепец и поводырь обменялись значительными взглядами. То, что произошло, не имело разумного объяснения. С того момента, как они, отстав от отряда (какой-то полусумасшедший деревенский легат задержал их, обвинив в систематической краже кур, и выпустил лишь поздним утром, когда ни один из пострадавших не опознал преступников; деревенская же тюрьма оказалась на диво крепкой…), не попали к бою и лишь потом из окольных толков узнали о нападении злодеев-разбойников на зачарованную башню и поголовной гибели всех нападавших, - с того момента цель перед ними была одна: скорейшее возвращение с докладом. И вот теперь непонятно кто непонятно почему предлагает задержаться…
        И этот непонятно кто явно знает, с кем имеет дело.
        И он весьма определённо сообщил, от чьего имени действует сам…
        От имени того, кого считают страшнейшим исчадием зла; кем до сих пор пугают непослушных детей.
        - Надо идти петь, - сказал поводырь.
        Слепец вернул на место шторку, взял китару, медленно поднялся.
        - Веди, - выдохнул он.
        Кузня
        Этот товарный двор они нашли к исходу второго дня поисков.
        Ворота рухнули с грохотом и лязгом, Алексей выключил лебёдку и привстал, чтобы поверх клубов пыли успеть увидеть то, что скрывалось за ними. Но нет, никто не метнулся им навстречу. Потом, зажмурив глаза, он дождался, когда пыль осядет, и тогда рассмотрел двор внимательнее.
        Прокалённое солнцем пространство в три футбольных поля, а то и побольше. Вытянутые в линейку грузовики, тупорылые, обкатистые, чёрно-белые и сине-жёлтые. Справа - высокий деревянный перрон и широкие ворота складов, слева и дальше - гофрированная стена какого-то хранилища, чуть зеленоватый алюминий, надпись: "ЮВФ-Азот". За нею - чёрные заросли, похоже, что вдоль полотна железной дороги. Да, шлагбаум… будочка…
        - Давай, Витя, - кивнул Алексей.
        - Опять я… - Витя изобразил недовольство - но, похоже, он всё ещё получает удовольствие от своей важной роли.
        - Угу. Последний твой забег.
        - Последний…
        Он взял на плечо моток верёвки, привязанной к железной раме сиденья, в руки - лом. Легко перенёс ноги через борт машины и оказался на асфальте. Постукивая ломом, пошёл вперёд, к концу "антипровальных" труб. Потом сделал ещё несколько острожных шагов, дотянулся до поваленных ворот, отцепил крюк. Вернулся к трубам. Там закрепился: несколько оборотов верёвки вокруг правого предплечья. Алексей тронул машину - очень медленно. Они переехали упавшие ворота и ступили на неразведанную территорию. Витя, правой рукой держась за одну из труб, шёл, колотя по асфальту ломом. Звук был глухой.
        Так они сегодня уже сумели избежать трёх ям…
        В чёрных зарослях что-то шевельнулось.
        Любомир, стоящий за пулемётом, напрягся.
        - Спокойно, - сказал Алексей.
        - Есть "спокойно"…
        Когда вездеход въехал в ворота, Саня вздрогнула - настолько это похоже было на прежние переходы из мира в мир.
        Даже задёргался левый глаз. Она прижала его рукой - сквозь ладонь текло медовое пламя.
        Значит, и на самом деле - что-то…
        - Стой, - сказала она, не сумев сдержать испуг.
        Алексей послушно затормозил.
        - Опять?
        - Да… Подожди, сейчас…
        - Что-то случилось? - спросил сверху Любомир. И Витя тоже повернулся - с недовольством, но и любопытством.
        - Смотреть по сторонам, - сказал Алексей.
        Саня откинула голову назад, задышала глубоко, прогоняя невольную дрожь. Потом, не открывая глаз, стала осматриваться.
        Стена стояла совсем рядом, поднималась отвесно и нависала над головою, давила собой, своей невозможной массой и неприступностью. На поверхности её сделались видны трещины и неровности. Она была груба, потрясающе груба. Над самыми крышами складов чья-то рука начертала: "Из грязи вышли", - и полузнакомый знак: кольцо с четырьмя широкими зубчатыми лучами, напоминающими стилизованные короны; в шахматных задачах так рисуют ферзя. Впереди, довольно далеко, другая стена преграждала путь, тянулась влево, влево - и смыкалась наглухо с той, что огораживала мир с противоположной стороны. Но Сане показалось, что вот эта ближняя стена и та, что впереди, - не стыкуются полностью, что между ними есть щель, узкий проход, уходящий куда-то…
        Она открыла глаза. Алексей смотрел на неё требовательно, и она чуть заметно кивнула.
        - Витя, продолжаем, - Алексей махнул рукой.
        Шевеление в чёрных зарослях продолжалось, неприятно медленное и протяжённое - будто там лениво ворочалась сытая сорокаметровая змея.
        - Это не обезьяны, - сказал Любомир.
        - Пока не стреляй, - Алексей для верности постучал ему по колену.
        - Не дурак, - ответил Любомир.
        Витя приостановился. Звук из-под лома вроде бы стал звонче. Он стукнул правее, левее - нет, показалось.
        - Куда теперь, начальник? - спросил он.
        Алексей указал на алюминиевое хранилище.
        Со скоростью ленивого пешехода они достигли его. Площадка перед хранилищем была пуста, в порах и трещинах асфальта виден был светло-серый налёт.
        На сто шагов вокруг всё было пусто и вроде бы безопасно.
        Ворота были прикрыты, но не заперты - виднелась щель.
        - Виктор, назад, - сказал Алексей, и тот с видимым облегчением пошёл к машине, на ходу взмахивая рукой - наверное, затекла так долго сжатая кисть…
        Протяжный скрип бросил его на колени. В следующий миг он уже был у левой дверцы, бешено дёргая за ручку и забыв, не видя, что дверь не откроется и что надо прыгать через борт. Алексей повернулся и одним движением перебросил его в салон.
        - Ничего нет, - напряжённым голосом сказал Любомир.
        Витя хрипло дышал. Потом начал ругаться.
        - Без нервов, - сказал Любомир сверху. - Здесь дамы.
        - Ничего, - сказала Саня.
        - Вы не правы, сударыня, - сказал Любомир.
        Скрип повторился. Сейчас видно было, как створка ворот качнулась внутрь. Щель стала совсем узкой.
        - Ветер, - сказал Алексей неуверенно.
        - Возможно, - согласился Любомир.
        - Я пойду зацеплю крюк, - сказал Алексей. - Прикрывайте меня.
        Он поднял с пола Аникит, кивнул Сане и неуловимо быстро оказался вне машины.
        - Я с тобой, - сказала Саня. Она перешагнула через ветровое стекло, ушибла плечо о кольцо турели, прошагала по капоту и спрыгнула на землю. Подхватила крюк лебёдки и посмотрела на Алексея с вызовом.
        - Хорошо, - согласился он спокойно. - Иди за мной.
        Ступать след в след было необязательно, но Саня поймала себя именно на этом: след в след…
        После долгой езды ходьба казалась чем-то вроде упражнений на бегущей дорожке: ворота приближались чересчур медленно. Но всё-таки приближались…
        Алексей выстукивал путь частыми ударами ножен. Так ходят слепые. И Саня, хотя и была уверена в том, что под асфальтом никого нет, предпочла не поддаваться этой уверенности.
        Из щели тянуло резким неприятным запахом.
        Алексей долго стоял, прислушиваясь. Потом протянул руку, и Саня отдала ему крюк. Алексей зацепил крюк за какую-то скобу на створке ворот, и они стали медленно, пятясь, отступать к машине. Когда до неё осталось шагов десять, Алексей остановился, махнул рукой: тяните. Заурчала лебёдка. Трос натянулся, ворота заскрипели и стали открываться. За эти месяцы хранилище, похоже, немного осело: нижний край ворот жёстко царапал асфальт.
        - Свет, - сказал Алексей.
        Вспыхнули фары и спаренный с пулемётом прожектор. Внутреннее пространство хранилища наполнилось призрачным клубящимся огнём.
        Ворота открылись на три четверти и застряли. Трос опасно напрягся.
        - Достаточно…
        Они неподвижно ждали. Прошла минута. После скрежета железа всё облепила страшная тишина. Потом стало слышно, как потрескивает, остывая, мотор.
        Любомир пошевелил турель. Луч качнулся. Шелест подшипников показался грубым и нервным.
        - Может, пальнуть туда… - предложил, кашлянув для порядка, Витя.
        - Взлетим, - ответил Алексей, не поворачивая головы. - Аки ангелы и прочие твари.
        Будто в ответ на его слова с нависающего над воротами хранилища козырька посыпалась тонкая серая струйка.
        - Ох, не нравится мне здесь, - сказал Любомир тихо. - Давай не будем соваться, начальник. И потом - если они сыпанут, а стрелять нельзя…
        - Там пусто, - сказал Алексей. - И это мне кажется странным… Ладно, - принял он решение. - Я иду внутрь, вы ждёте. Если что - стреляйте. Но туда, внутрь, старайтесь не попадать.
        - Возьми автомат, - сказал Любомир.
        - Это надёжнее, - Алексей чуть подбросил Аникит.
        - Я возьму, - сказала Саня.
        - Не вздумай стрелять внутри.
        - Только когда нас начнут жрать…
        Они медленно повторили свой путь к воротам - в том же порядке. Алексей шёл первым, Саня за ним, зачем-то ступая по следам. От едкого запаха, текущего из створа ворот, ей захотелось чихнуть. Через минуту она уже ничего не чувствовала, кроме разгорающегося за переносьем белого пламени, и ни о чём не думала, кроме как - сдержаться, сдержаться…
        И всё же она не выдержала. Потом, когда всё наконец прошло и осталась только ломящая боль между бровей да странное головокружение, делающее их самих и всё вокруг них очень лёгким, широким и низким, когда она не сразу поняла, что Алексей опять держит её в объятиях, утопив лицо в её волосах, и когда, поняв это, она вцепилась в него судорожно и тоскливо - вновь замерцало золотое пламя, и на высокие стены рядом (опять проклятые стены, две стены и прямая дорога между ними, не избавиться от стен… и только со второго взгляда она поняла, что это высокие штабели из набитых чем-то бумажных серых мешков) лёг скользкий отсвет, и будто мягкая рука провела где-то позади глаз и убралась…
        Под крышей было сумрачно, жарко и смрадно. Деревянный настил под ногами чуть пружинил. Даже дыхание отдавалось эхом. Алексей вдруг, не отнимая рук, скользнул вниз и оказался стоящим на коленях. Запрокинутое лицо его было белым, и губы были белыми, а в глазах горел чёрный огонь и отчаяние.
        - Отрада… Отрада моя… - он шептал, а эхо возвращало шёпот громом. - Любовь моя, безумие мое… о нас давно уже забыли, мы никому не нужны, давай убежим… ты и я… я знаю путь, это недалеко, это рядом… там нет людей, а можно вернуться к полувечкам, или найти что-то ещё, Кузня бесконечна…
        Он говорил и говорил, Саня уже была рядом с ним, обняв за шею и прижимаясь щекой к щеке, и шепча:
        - Да, родной мой, да… и я тебя люблю, и никуда не отпущу, и никому не отдам никогда… ты мой, как кровь, ты ближе крови, ты весь во мне, и нас не оторвать, не разлучить…
        - Бежим? Тогда - сейчас…
        - Да, мой единственный, бежим, бежим, бежим…
        Алексей встал, подхватил Саню. То, что оставалось позади, уже не имело ни малейшего значения.
        Скомканный и отброшенный бумажный листок…
        Настил пружинил, удлиняя шаги.
        Ворота - и калитка в одной из створок. Шаг. Жестокий солнечный свет. Чёрные заросли…
        Вдоль них - направо.
        Саня вдруг закричала - ещё ничего не увидев и не поняв.
        Пулемётная очередь! Конское отчаянное ржание! Выкрики команд и железный лязг. Снова очередь, чей-то вопль, предсмертный стон бессилия и ужаса, тупые звуки падения. Визг стартёра, а потом - будто ссыпают пригоршню стальных шариков на неровный каменный пол…
        Золотое пламя вздымалось от земли и почти достигало неба.
        Алексей прижимал её к воротам, заслоняя собой, в руке у него опасно поводил остриём меч. Четверо всадников в кожаных рубахах со стальными наплечниками и нагрудниками гарцевали перед ними. Лук был у одного и волосы до плеч, и Саня вдруг поняла, что это девушка.
        - Кто такие?..
        - Паригорий Венедим!..
        - Не вижу!
        - Вот, вот он!..
        Выехал пятый. Саня вдруг обрела судорожно-подробное зрение. На сером черногривом жеребце восседал высокий сухой рыцарь лет тридцати. Волосы его, перехваченные чёрным железным обручем, были пеги, а прядь над левым ухом и вообще выделялась мёртвой белизной. Когда-то давно сломанный нос горбил, придавая лицу выражение хищное, безжалостное. Но светлые брови, чуть опущенные к вискам, но тёмные, усталые, в морщинках веки, но глубокие зелёные глаза - выдавали в этом человеке что-то настоящее…
        - Пактовий, - сказал он медленно на вдохе, растягивая в улыбке сухие обмётанные губы. - Кесаревна… Господи, слава тебе. Наконец-то. Как мы вас заждались.
        Он спрыгнул с коня и вдруг опустился на колени. Саня должна была посмотреть на Алексея, но вдруг оказалось, что она не может этого сделать.
        Стекались, собирались люди.
        - Ура… - тихо, на срыве голоса, прокричал кто-то.
        И - подхватили:
        - Ура! Ура кесаревне! Ура!!!
        Немело, застывало лицо, как под зимним ветром. Тряслись губы.
        ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
        Глава первая
        Мелиора
        К пятому дню месяца мая под руку Рогдая собралось около тридцати тысяч славов различных семейств и достоинств, пятьдесят тысяч отроков и примерно столько же необученных горожан и крестьян, пожелавших носить оружие либо же взятых по повинности. Разведка доносила, что неприятеля высадилось уже более шестидесяти тысяч, и каждый день число это увеличивается тысяч на пять-семь, в зависимости от силы и направления ветра. Горячие головы требовали бросить немедленно всю армию в бой и, пользуясь временным численным превосходством и боевым накалом, опрокинуть врага в море. Рогдай, опытный и осторожный солдат, понимал всю погибельную глупость таких, с позволения сказать, планов. Это даже не нуждалось в объяснениях - но он губил немало времени именно в том, что долбил, и долбил, и долбил: почему это он, имея такую армию и такие полномочия, не несётся вскачь на врага, занявшего уже добрую половину Севера?..
        Наконец, когда Вандо привёл свои огромные обозы и серьёзно потрёпанные в стычках даже не с регулярными силами, а с разъездами тысячи и сдал всё это под команду Рогдая, а сам, не отдохнув ни минуты, сменил коня и во главе неполной сотни личной охраны поскакал обратно, требования немедленного наступления как-то неуверенно прекратились. Обозы полны были раненых; мёртвых, как оказалось, даже и не пытались вывозить. Усталые подавленные славы из гвардии Паригориев, покачивая головами, рассказывали о неуязвимых степных богатырях, о конных лучниках, караулящих в засадах… чёрные стрелы не знали промаха, и не иначе как чародейство было приложено в обучении тех лучников их ремеслу.
        На треть дальше били степные луки, насколько же точнее, учёту не поддавалось… а ведь посмотреть - всё то же самое…
        Именно в этот день впервые начали замечать то, о чём предупреждал Якун: нагнетаемая чарами тревога, неуверенность, угнетённость, слабость. Это почувствовали все: будто среди ровной погоды похолодало, сошлись над головами тучи и начал сеять мелкий липкий дождь.
        Рогдай, сжав зубы и выпятив живот, быстро шёл по деревне. Охрана за ним не поспевала, хотя обязана была поспевать. В высокой уже, но ещё свежей полыни, выросшей между деревянным тротуаром и булыжной мостовой, копались утки, переговаривались скрипуче. На звук шагов они даже не оборачивались. Сзади донёсся заполошный шум: охранник пнул одну под задницу, и утка понеслась от него, растопырив крылья и разинув похожий на рупор клюв. Хозяйка, копавшаяся в огороде, распрямилась и стала смотреть на проходящих, приложив руку ко лбу. На ней был цветастый, когда-то яркий, а сейчас линялый сарафан с подоткнутыми полами и тёмный платок до бровей. Рогдай вдруг понял, что готов изрубить её на месте, если она, не дай Бог, что-нибудь ляпнет дерзко. Но хозяйка не ляпнула, наклонилась и продолжила своё занятие. Наверное, это были не её утки. Рабы, тут же непоследовательно подумал он, их топчешь, а они готовы целовать сапог…
        Деревня Артемия была не то чтобы большой, но очень длинной, вытянутой в нитку вдоль старого Фелитопольского тракта. Всаднику ровной рысью требовалось полчаса, чтобы одолеть её вдоль, но самому ленивому пешеходу хватало пяти минут пересечь её поперёк. Дом чародея Якуна Виссариона располагался хоть и за деревней, как то принято у чародеев, но меньше чем в десяти минутах ходьбы от деревенского театра, базарной площади и дома управы, то есть самой сердцевины.
        От дороги Рогдай резко свернул в мощёный досками же переулок меж двух палисадов. В палисадах обильно цвели груши. Уже говорил кто-то, что в этом году плодовые деревья цветут как никогда…
        Потом были недлинные плетни огородов и спуск к речке, к новенькому светлому деревянному мосту. Старый снесло паводком месяц назад. Ещё стружки и опилки видны были среди травы.
        И дальше - зелёная тропа к проходу, ничем не закрытому, в замшелой каменной стене.
        Якун встретил его на пороге дома.
        - Привет тебе, диктатор, - сказал он без тени помянутой приветливости.
        - Привет и тебе, чародей, - кивнул Рогдай. - Похоже, началось?
        - Да. И будет нарастать. Изо дня в день. Что ты чувствуешь? Раздражение, неуверенность? Если оставить всё как есть, через месяц мы все будем грезить простой верёвочной петлёй и куском мыла… Проходи в дом. Сам-один. Стражи твои могут посидеть у крыльца.
        Снаружи дом был вроде бы обычным, изнутри же - казался огромным. Пахло вялыми травами. Потолка не было, только шатёр крыши. Свет лился из остеклённых фонарей на её скатах.
        - Садись, диктатор, - чародей подвинул к низкому столу тростниковое кресло. - Отдохни.
        - Не за тем пришёл, - сказал Рогдай.
        - Придётся… - Якун покачал головой. - Усталость в тебе до краёв дошла, ещё чуть - и всё. Сядь.
        Он зашёл за спину Рогдая и быстро провёл ладонями вдоль его спины. Выхватил что-то из воздуха, смял, как бумажку, и отбросил. Коснулся пальцами шеи.
        - Жестоковыий… - пробормотал он. - Терпи.
        С кончиков пальцев его потекли бледные медленные искры, и от этих искр стали бугриться мышцы. Казалось, под кожей снуют маленькие безногие ящерицы. Потом голова стала медленно поворачиваться - вправо, влево… Громко и отчётливо захрустели позвонки.
        Рогдай втянул сквозь зубы воздух.
        - И ещё чуть-чуть… - Якун схватил что-то над теменем Рогдая, потянул, как тянут вязкое тесто. Оторвал, бросил, схватил ещё и ещё… - Вот теперь сиди тихо. Сейчас начнёт кружиться голова.
        - Начала уже… - Рогдай чуть сполз в кресле, откинул голову и закрыл глаза. Каждый раз Якун проделывал с ним такое, и каждый раз он не мог совладать со страхом.
        - Ну, что ж, - Якун обошёл стол и сел напротив. - Ты, наверное, хочешь узнать, как продвигаются дела с подготовкой моих помощников? Лучше, чем я рассчитывал. Завтра уже можно будет начать рассылать их по войскам. Лучники, как тебе известно, уже там. Что ещё? Венедим нашёл кесаревну и вот-вот выйдет из Кузни. Они пробиваются с боем, но удача на их стороне. Ты рад?
        Рогдай промолчал.
        Рад ли он? Слово не то. Но - некоторое облегчение…
        - Теперь говори ты, - сказал Якун. - Ты ведь пришёл не затем, чтобы я помял тебе шею?
        - Пожалуй, не затем, - не открывая глаз и не поворачивая головы, сказал Рогдай. - Вдруг обнаружилось превосходство степняков в стрельбе. Такого не было никогда на памяти. И эти великаны. Нам нужно научиться что-то делать с ними…
        Степь. Побережье - Сюда, пожалуйста, - мальчик открыл скрипучую дверь, и "слепец" с "поводырем" вошли в жаркий полумрак, пропитанный запахом смолы и пакли. - Мастер ждёт вас.
        Фонарь за тусклым стеклом освещал что-то, похожее на выброшенного на берег кита. И ещё огненные сполохи из приоткрытой дверцы топки под огромным чёрным котлом бросались на всё кругом, но, разочарованные, тут же исчезали… "Слепец" поискал взглядом круг из меловых камней, но не нашёл. Впрочем, пол был устлан досками, могущими скрывать круг.
        - Привёл, Адан? - голос из дальнего угла был скрипучий, совсем в тон дверным петлям. - Тогда покарауль под дверью…
        Мальчик вытер рукавом нос, шмыгнул выразительно, недовольно переступил порог и закрыл дверь снаружи. Стало ещё темнее.
        - Проходите, гости. Слева от лодки…
        - Вижу, - сказал поводырь.
        Тот, кто их ждал, походил на степного идола. Он сидел на грубом стуле с тележными колёсами по бокам, но и сидящий - оставался вровень с рослым мужчиной. Борода, чёрная по краям и седая в середине, достигала шарообразного живота. Огромные кисти рук, чёрные от забившейся в поры смолы и копоти, лежали на ободьях колёс.
        - Узнали? - спросил он всё тем же скрипучим голосом, но усмешка пробилась и сквозь скрип.
        - Догадались, - сказал "слепец". - Ты - навмахоэгемон Роман Адальвольф, прозванный "Морским Тигром". Соратник Филомена по войне Последней Надежды…
        - Хорошо вас там учат… - проворчал навмахоэгемон, - ума бы ещё вкладывали. С первого же взгляда можно было понять, что это ловушка.
        "Слепец" подвинул к себе стул, сел. Поводырь остался стоять за его спиной.
        - Меня зовут Пист, - сказал "слепец". - А моего отрока - Фирмин. Мы не попали к месту сбора, а потому не можем судить о том, что ты сейчас сказал. Мы видели эту башню лишь издалека.
        - Ладно, - Морской Тигр махнул пальцами, не отрывая ладонь от колеса. - Ошиблись не только ваши. Даже слуги Авенезера…
        - Те, которые разгромили Тёмный Храм? Почему же они ошиблись? И в чём?
        Старый адмирал презрительно и длинно кашлянул.
        - Всё это нападение… да они просто отвлекали на себя - от вас, идиотов! - внимание одного площадного шута, завладевшего царской печатью. И поднялись в полный рост, когда решили, что вы дошли до цели. Что вы знали цель… Авенезер понял ошибку, но - поздно…
        - О каком Авенезере ты говоришь?
        - Об истинном. Тот, кого зовут Четвёртым, - фальшивец, подменыш. Но это не предмет разговора… Что вы намерены делать дальше?
        - Мы должны вернуться, - немедленно сказал Пист. - Всё, что нам осталось - это доложить об ошибке…
        Морской тигр чуть наклонил голову.
        - Допустим, что это так, - сказал он. - Вопрос следующий: остались ли у вас снаряды для уничтожения башни?
        Пист развёл руками, потом дополнил жест словом:
        - Нет.
        Он соврал едва ли не впервые в жизни.
        - Жаль…
        - Эгемон… - Пист вдруг охрип. - Ты знаешь, где настоящая башня? - и подался вперёд.
        - Можно сказать и так…
        - Ну же?
        Навмахоэгемон смотрел на него долго и молча.
        - Я не могу решить, нужно ли вам знать это, - проговорил он наконец.
        - Зачем же ты нас призвал?
        - Чтобы выяснить, кто вы и на что способны…
        Пист понял, что его враньё не осталось незамеченным. Но - следовало продолжать…
        - Это… твой дом?
        - Мой дом? Ха! Мой дом я спалил бы, не дрогнув… Это Детский Дворец в Порфире. Если точнее - шпиль на его крыше.
        - Так… - Пист опустил голову. - Злое известие…
        - Постой, - сказал поводырь. - А как мы можем быть уверены, что ты говоришь истину?
        - Да, - сказал Пист. - И как ты сам это разузнал? Не солгали ли тебе сказавшие?
        - Не солгали, - сказал навмахоэгемон. - Своему сыну я верю… Верил. Он и воздвигал её, эту башню… Тебе же скажу, отрок, так: подтвердить сказанное человек может разными путями. Все они могут оказаться нарочиты и ложны. Кроме одного. Человек может подтвердить сказанное собственной смертью…
        Он поднял правую руку. Вдоль предплечья вытянулся тонкий клинок морского корда. Одним движением старый моряк приставил блестящее жало к груди - и погрузил оружие по рукоять. Левая рука судорожно сжала обод колеса, потом подскочила, что-то ловя из воздуха… Губы приоткрылись, выпуская уже ничего не значащие звуки. Глаза замерли изумлённо. Потом голова свесилась на грудь…
        Судорога сотрясла плечи. Рука-убийца разжалась и упала ладонью кверху.
        Маленькое пятнышко крови алело у основания мизинца.
        Пист встал. Посмотрел на отрока, потом на мёртвое тело, потом опять на отрока.
        - Ты что-нибудь понимаешь? - прошептал он.
        Отрок не ответил. Взгляд его прикован был к тёмному медальону, который выпал из-под ворота чёрной блузы. Распахнутую то ли змеиную, то ли драконью пасть - вот что изображал тот медальон; знак тайного ордена Моста…
        - Вы уверились? - от стены с тихим шелестом ткани отделилась очень тонкая женщина в чёрном; вуаль, казалось бы, прозрачная, совершенно размывала черты её лица; голос был неестественно спокойный. - Идите за мной. Нас ждёт долгий и трудный разговор.
        Мелиора. Восток
…И вот настал миг, когда стены внезапно и широко расступились, открывая низкий и страшно далёкий горизонт, когда золотистый отсвет лёг на всё вокруг, смешавшись с солнечным светом, когда в ноздри ворвался, заставляя дрожать икры, запах мокрых камней вдоль студёных ручьёв и толстых ломтей ноздреватого снега, забившегося в тень зелёных утесов, которые чем-то - не самим цветом, а чистотой, нежностью и силой цвета… или даже нет: ощущением, которое оставляет цвет в человеке - напоминали однодневных жёлтых пуховых цыплят, таких огромных, что их суетливый радостный бег кажется величавой неподвижностью…
        Позади возвышалась Башня. Она была так велика, что казалось: от неё нельзя уйти; она бросала пространство под ноги уходящему так же легко, как бросала тень. Странным образом не давался её цвет: род серого, но не серый. Цвет высохшего под солнцем топляка, может быть. Цвет выделанной и выбеленной, но не окрашенной воловьей кожи… А вот форма запечатлелась сразу. Много раз (как давно это было!) она видела по телевизору эту самую башню, взлетающую в небо на столбе пламени.
        Гигантская ракета. Четыре конические башни, плотно прилегающие к центральной, более высокой, цилиндрической, на конце которой покоится нечто ажурное и неимоверно сложное, в деталях не различимое, цепляющее облака… Башня Ираклемона. Будто бы - по легенде - громоотвод, собирающий на себя всё мировое зло и сбрасывающий его в подземелья, в преисподнюю, в Кузню…
        А внизу… внизу виден был изгиб красноватой ленты дороги, и по нему тянулись в гору маленькие тележки, запряжённые маленькими быками. Вон там, правее и выше, под основание башни уходит широкая штольня. В ней добывают меловой камень. Отряд же Венедима - остатки его - вышел через узкий боковой лаз, где лошадям пришлось ползти на коленях…
        Отрада ехала стремя в стремя с Гр О зой. Юная лучница сразу понравилась ей лёгким нравом и манерой держаться: уважительной и достойной в одно и то же время. Рассказы её о том, что сейчас происходит на родине, отличались экспрессией, лаконизмом и словесной выразительностью; девушка явно имела литературный талант.
        Поговорить с Алексеем Отраде не удавалось. Его сразу оттёрли, отодвинули в сторону. Странно, но вот эту мягкую изоляцию она восприняла с долей облегчения. Он ехал где-то впереди, во главе дозора, Отрада иногда видела круп вороного коня и серую спину, перечёркнутую наискось красноватыми ножнами Аникита… но чаще не видела ничего. Иногда она удивлялась себе, потому что не вполне была уверена в том, что спокойствие её - не поддельное. Бывает ватность тела: при усталости или испуге. У неё была ватность чувств.
        Она боялась, что это - навсегда. И ещё больше боялась, что вернётся…

…что всё будет, как в тот первый час, в первый вечер, в первую ночь. Когда всё рвалось, разлеталось в клочья: душа, сердце… когда боль была такая, что хотелось только одного: умереть. Непонятно что удержало её от признания и бесчестья, а ведь это казалось таким простым: честно объявить, что ей плевать на всё и ничего не нужно, кроме как жить с Алексеем, любить его, рожать от него детей…
        Но она ничего не сказала, ночь прошла в тоске и угаре, а наутро она тупо удивилась, что жива и ничего не чувствует.
        Примерно такой она пришла в себя тогда - на скамейке в замусоренном весеннем сквере. Было это? Или - причуды памяти?.. несколько раз что-то судорожно дёргалось в виске, словно пробиваясь из темноты забвения, но опадало без сил и растворялось…
        Возможно, никто ничего не заметил, кроме Гр О зы. Гр О за откуда-то всё знала про неё с Алексеем, однако не позволила себе и доли намёка - интонацией, взглядом, - но почему-то Отрада ничуть не сомневалась в её знании…
        Может быть, она заблуждалась. Может быть, заблуждались они обе. Уже ни в чём нельзя было быть уверенным.
        Неделю занял поход. Дважды случались крупные стычки: с людьми-кошками и с наездниками на птицах - теми самыми, что расправились с мускарями. Отрада забыла об этих стычках моментально. Не то чтобы забыла, стёрла из памяти - а просто не вспоминала, как о незначащем уроке, отвеченном позавчера.
        Ночами кто-то непрерывно шатался вокруг лагеря, подходил к кольцу костров, хохотал, выл, иногда бросал камни и дроты. Случалось, они находили цель…
        Гр О за сказала: более сотни воинов вошли в Кузню. Вышли - двадцать девять.
        Вышли…
        Такого простора Отрада не видела никогда. Горизонт был страшно далёк, воздух - прозрачен, и высоки горы. Медленные облака плыли ещё выше, а над ними парило солнце. Она помнила, как Алексей рассказывал (до чего же давно это было…) о хитрой небесной механике смены дня и ночи, о том, что солнц на самом деле два, тёмное и светящееся, они вращаются друг вокруг друга - в компании нескольких лун, - а свет идёт не по прямой линии, как это кажется, а по сложной кривой, приводящей его - если ничто не преградит путь - обратно к источнику… и в это почему-то было легко поверить.
        Что-то подобное, хотя и в куда меньшем масштабе, она испытала два года назад, переехав в город. Там тоже всё оказалось не так, и это "не так" ощущалось одновременно и более сложным, и более естественным. Искусственным было предыдущее упрощение.
        Венедим обогнал её, посмотрел искоса, дёрнул щекой. Она уже знала, что у него такая улыбка.
        Лошади спускались по пологой земляной тропе.
        Глава вторая
        Мелиора. Восток. Агафия, маленькая крепость
        В эту ночь к нему пришёл Железан: попрощаться. Земное служение его закончилось, он уходил куда-то далеко, вслед за многими, очень многими. Его отпустили: слав сделал своё дело. Я тоже сделал, думал Алексей, глядя на него, призрачного, истончённого до степени легчайшей дымки; он может уйти; я тоже могу уйти…
        Он не мог.
        Как странно, что я жив, думал он ещё. Ларисса ошиблась? Обманула? Или я просто не понял чего-то? Или с тех пор произошли какие-то события, изменившие предназначение?..
        Важно ли это?
        Важно.
        Свечка в резном каменном подсвечнике догорала.
        Железан наконец встал, сказал что-то одними губами, кивнул, отступил назад, исчезая в бревенчатой стене…
        С запозданием Алексей прочёл по его губам: "Прощай, мой друг".
        Я ведь чуть не предал тебя, подумал он. Может быть, ты не догадываешься - а я чуть не предал тебя…
        И всех остальных. Кто мне верил.
        Он знал, что думать на эти темы ему сейчас нельзя, потому что тогда вновь произойдёт то, что готово было произойти в первую ночь после… после разлуки (он твёрдо выговорил это слово)… и в чём он никогда и никому не признается. Но нужно было помочь себе не думать.
        Алексей задул свечу и вышел из келейки.
        Отряд ночевал в старой придорожной крепости Агафия, принадлежавшей когда-то, в незапамятные времена, сгинувшему начисто семейству Агафаггелов, тоже предъявлявших свои претензии на престол. Но земли Агафаггелов лежали как раз на путях из Вендимианов в Паригории и обратно… да тут ещё лихая вольница восточных провинций…
        И всё же некоторые крепости сохранились хотя бы каменной кладкой - настолько прочно были построены.
        Из келейки выход был в полукруглый дворик, бывший когда-то крытой башней, возведённой над колодцем. Сейчас крыши над головой не имелось, кольцо колодца придавливала каменная плита толщиной чуть менее аршина, и сдвинуть её будет под силу разве что стаду быков, взятых в упряжку, - зато на земляном полу густо росла тонкая ольха и клёны.
        Уменьшенной и облагороженной копией этого дворика-башни был тот зал в замке на высоком утёсе… разве что колодец ещё (или уже?) не прикрывала тяжеленная крышка…
        Алексей прошёл под аркой, низкой настолько, что приходилось склоняться в глубоком поклоне, и оказался на центральной площади. Площадь имела шагов десять в ширину и чуть больше в длину. С трёх сторон в неё впадали узкие улички. Прямо - был виден в некотором отдалении гребень стены, зубцы на фоне тёмно-лазоревого неба; направо - слышна казарма. Слева светились высокие узкие окна Палаты. Этим красивым словом здесь называлось трёхэтажное строение, предназначенное исключительно для жилья. Оно было сравнительно новым и потому достаточно просторным и удобным внутри.
        На крыше его поскрипывала под шагами часовых деревянная наблюдательная вышка.
        Из окон доносилась тихая музыка. Играли на китаре и клавикордах.
        Отрада не спит, подумал Алексей. Она уже чужая.
        Он хотел отвернуться и пойти в другую сторону, но в этот момент от стены Палаты отделилась тёмная фигура и медленно пошла к нему. По шагам он узнал Венедима.
        - Не спишь, Пактовий?
        - Нейдёт сон, - согласился Алексей. - И у вас, вижу… - он кивнул на окна.
        - Тоскует кесаревна. Гр О за говорит - плачет ночами.
        - Плачет… Да, ведь хотел я тебя увидеть, сказать…
        - Постой. Скажешь ещё. Ты ведь, как я помню, у чародеев учился?
        - Начинал, да.
        - Можешь узнать, что сейчас, сию минуту - впереди происходит? На западе, на севере?
        Алексей подумал.
        - Единственно, могу попробовать послать вперёд птицу. Или зверя. Буду слышать то, что слышит он. Да и то… не уверен. Вымотался я, Венедим. В теле сила ещё вроде осталась, а в душе… последние капли.
        - Послать зверя - это не то, нет. Я о другом думал. Говорят, чародеи могут между собой за сотни вёрст письмами обмениваться. Один пишет, а другой будто бы слушает и только рукой водит.
        - Такого я не умею… А в чём вообще у тебя сомнения?
        Венедим поколебался, но всё же не промолчал:
        - Доместик здешний - бывший почтовик, руку всех сигнальщиков знает. Вот и говорит: вроде бы сменилась где-то рука, на каком-то посту… и ведь вот не так сильно, чтобы уверенным быть, а - сомнения закрадываются.
        - Думаешь, засада ждет?
        - Думаю, может случиться и засада… Завтра из гарнизона полсотни заберу, уже договорились… а всё равно опасаюсь. Рассказывали же тебе об этих… каменных степняках?
        Алексей кивнул.
        - Сам я их в деле не застал, а хоронить потом своих многих пришлось. Тоже, говорят, род чародейства…
        - Да, слышал я про такое, - сказал Алексей неохотно. - Рассуждал Филадельф о подобном… но сбывшимся вроде бы не считал…
        Тогда просто речи ещё не заходило о Белом Льве, подумал он, считался этот артефакт безнадёжно утраченным…
        Наверху вдруг прекратилось непрерывное поскрипывание настила под ногами часовых, а через секунду грохнул колокол: раз-и-два!
        - Эй, что там? - вскинул голову Венедим.
        - Так кто-то к воротам подъезжает! Конные, человек двадцать! Эй, на воротах!
        - Видим и слышим! - донеслось как из-под земли.
        - В тёмное время ездят люди, - сказал Алексей, и Венедим, услышавший, возможно, в его голосе несуществующий укор, отозвался:
        - Нельзя нам так вот рисковать…
        А на воротах уже перекликались с подъезжающими и посылали за доместиком, и брякало железо бегущих на стены солдат…
        Через четверть часа после всяческих разговоров и паролей открыли внешние ворота, впустив ночной отряд во внутренний дворик. Здесь при свете факелов их рассмотрели в упор сквозь бойницы, и доместик, переглянувшись с Венедимом и Алексеем, сказал:
        - Не соврали…
        И всё равно в крепость ночных путешественников пропускали по одному сквозь узкий лаз, где им всем пришлось низко пригибаться - даже плотному высокому седобородому старцу. Но когда он ступил во двор и распрямился, построенные в каре и крепостные солдаты, и остатки сотни Венедима, и сам Венедим, и доместик - все почтительно опустились на колени.
        Государь-монах возвращался в мир…
        Мелиора. Крайний север
        И издали, и вблизи это можно было принять только за вырванное с корнем и унесённое в море дерево: отмытый добела ажурный веер корней, чуть выступающий над водой длинный ствол, несколько обломанных сучьев… Ни у кого из капитанов сторожевых гаян не возникало желания подойти к плавнику поближе - и уж тем более не хватило бы терпения следить за ним несколько дней подряд. Тогда бы, конечно, стало ясно, что плавник не подчиняется воле ветров и волн.
        Держась в виду берега, одолевая в сутки вёрст по двадцать, редко по двадцать пять, "плавник" шёл на север. На двенадцатый день плаванья он миновал Красную Прорву: подковообразный утёс цвета запёкшейся крови, окаймляющий небольшую бухту, в которой никто никогда не мог промерить глубину и где время от времени - совершенно непредсказуемо и независимо от погоды - возникают вертикальные волны, бьющие выше мачт, или воронки, вполне способные утянуть под воду средних размеров судно. Красная Прорва обозначала с моря перешеек, соединяющий Мелиору с Долом…
        То, что даже вблизи казалось обычным плавником, было потаённым судном, построенным Огненом Пафнутием, безумным корабелом, о котором шла молва, будто он пытался построить камышовый корабль, летящий над водой, и теперь вынужден скрываться от чародеев, обозлившихся на него за такое посягательство на их исконные умения; как всякая молва, и эта имела за собой реальные происшествия, с которыми обращалась по произволу.
        Обихоженный и защищённый Юно Януаром, безумный корабел создал несколько действительно необычных судов, в том числе и вот это: полностью скрытое водой, лишь гребень да башенка, замаскированные сейчас корнями и сучьями настоящего дерева, выступали над волнами. В сорокасаженном теле судна, разделённом переборками на три отсека, было тесно и воняло, как всегда воняет в запертых трюмах. Гребцы сидели в заднем отсеке по двое в ряд на шести скамьях и ритмично раскачивали подвешенный на кардане тяжёлый брус. От бруса через рычаги сила гребцов поступала на гибкое перо за кормой, которое, двигаясь наподобие рыбьего хвоста вправо-влево, посылало судно вперёд. В среднем отсеке в гамаках отдыхала другая смена гребцов. Здесь же был гальюн: парусиновая выгородка, за нею несколько вёдер с запирающимися крышками; ночами их подавали наверх и опорожняли за борт. В переднем отсеке непрерывно качали меха, прогоняя через судно свежий воздух, и так же непрерывно качали помпу, удаляя сочащуюся сквозь щели воду. Там обитал сам Огнен, ставший на этот поход капитаном, совсем юный чародей Ферм, мрачно-гордый от осознания
важности своей первой и наверняка последней миссии, и похожий на старика, хотя годами ещё вовсе не старый Лупп Хрисогон, бывший десятитысячник Паригориев, который вдруг бросил всё и ушёл в бродиславы, несколько лет держал в страхе свои же бывшие провинции, а потом постригся в монахи… Он сам пришёл к Юно Януарию и предложил свои услуги, и Юно поручил ему возглавить этот поход. Лупп посмотрел на карту и мрачно кивнул.
        На рассвете дня, следующего после прохождения Красной Прорвы, Ферм простым глазом увидел на высокой скале неизвестную башню…
        Весь светлый день ушёл на медленное приближение к берегу.
        А под покровом темноты потаённое судно опустело. Огнен прошёл по нему из носа в корму, пробираясь на четвереньках сквозь лазы в переборках. Похлопал по приводному брусу. Брус чуть покачивался - масляно и упруго. Потом он сел на банку гребца, взялся за отполированную рукоять. Вперёд - легко, на себя… Он всем телом почувствовал сопротивление воды и ход сквозь неё движущего пера. Ещё гребок, ещё, ещё…
        Чуть слышно заговорила вода по ту сторону борта.
        Примерно через час стало меркнуть пламя в фонаре. Некому качать мехи.
        Огнен встал, пролез в средний отсек, по трапу поднялся в башенку. Судно, слишком облегчённое, всплывшее, как всплывает раздутым брюхом вверх снулая рыба, мотало на короткой волне. До берега было с полверсты. Впрочем, темнота могла и обманывать.
        Оставив люк настежь, он спустился вниз и стал отвинчивать барашки вначале в переборках, открывая отверстия под самым подволоком, а затем в днище. Вода, отбросив крышку, хлынула на его руки. Над головой засвистел, выходя, воздух. Потом свист сменился крупным бульканьем. Сверху тоже хлынула вода. Огнен обхватил руками трап, прижался к нему. Такой нежности и горечи он ещё никогда не испытывал…
        Степь. Побережье - Теперь понятно, зачем мы вам понадобились… - Пист подпёр пальцами голову. Сидящие за столом смотрели и ждали.
        - Вы понимаете, конечно, что ничего этого мы могли бы вам вообще не говорить, - сказала госпожа Кремена, сестра умершего адмирала. Вуаль она сняла. Без вуали скуластое лицо её казалось простоватым. - Очень легко было заставить вас действовать как бы по вашему собственному разумению, но по нашей воле. Мы отказались от такого образа действий и решили быть с вами предельно откровенными.
        - Я бы не сказал, что вы отказались, - сказал Пист. - Я бы сказал, что вы этот образ действия значительно улучшили.
        - Возможно, - легко согласилась Кремена. - Возможно также, что наши доводы кажутся вам, людям военным, смехотворными. Но военные вообще склонны недооценивать то, что происходит вне казарм.
        - Военные… - пробормотал Пист. - Видите ли, госпожа, я шестнадцать лет прослужил дядькой в сиротском доме. Вот этот - мною воспитан, мною выбит… - он кивнул на отрока Фирмина. - Промышлял птицекрадством… отец на махонькой войнушке сгинул, мать померла… И половина из тех, которые без толку в ловушке сгинули, - мои дети были. Так что вот…
        Наступило молчание.
        - Простите, - сказала вдруг Кремена. - Да, это не по вам. Я поняла.
        - Ничего вы не поняли, - Пист качнул головой. - Надо мне только исхитриться в плен попасть. Да так, чтоб подозрений не вышло. А произвести всё то… мы произведём.
        - Нельзя, чтобы подданные Императора это сделали, - почти жалобно сказала она. - Получится…
        - Ерунда получится, - согласился Пист. - Предательство всегда гнусно, даже во имя благой цели. А враг - он и есть враг. Да. Особенно тот, кто стал врагом, ничего особо плохого вам сделать не успев… да и намерения такого не имев никогда…
        - Вся эта война выше моего понимания, - сказала госпожа Кремена.
        - Проговорим ещё раз, - сказал Пист. - Вы и ваши люди помогаете мне… нам, - он кивнул Фирмину, - уничтожить башню Полибия, которую он воздвиг на крыше Детского Дворца. Неизбежная при этом гибель детей должна поднять волну общественного негодования, направленную как против мелиорцев, так и против степняков с Полибием вкупе. Причём пройдёт немного времени - и с мелиорцев гнев будет перенесён именно на тех, кто прикрыл детьми военную машину, будучи уверенным, что по ней обязательно нанесут удар…
        - Да. Всё так.
        - Я ещё никогда не принимал участия в разработке столь гнусной операции.
        - Я тоже.
        Они посмотрели друг на друга, и Пист отвёл глаза.
        - Продолжим, - сказал он. - Допустим, всё это провокация, затеянная тем же Полибием. Башни там нет, а дети есть. А то и детей нет…
        - Знаете, Пист, - госпожа Кремена говорила почти спокойно, только ноздри её побелели, - даже в самом худшем случае пойдёт слух: островитяне напали на конкордийский сиротский дом, потому что в нём была спрятана степняками чародейская военная машина. И этот вбитый клин…
        - Я уже ощущаю себя деревом со вбитым клином, - сказал Пист. - Хорошо. Теперь я хочу познакомиться с людьми, которые пойдут со мной.
        - Пойду я, - сказала госпожа Кремена, - и трое моих сыновей. Этого хватит. Только я попрошу вас, почтенный Пист, позаботиться о том, чтобы наши тела не опознали.
        Мелиора. Речка Жлудь, северная граница кесарской области
        Артемон Протасий ехал по мосту. Конь его хромал, поэтому звук копыт о настил получался неровный и нервный. Впереди горели три факела. Это неприятно напоминало ему о чём-то, но о чём именно, он не мог вспомнить - просто от усталости.
        Последние девять дней ему удавалось разве что иногда подремать в седле.
        Наверное, и сейчас он задремал, потому что факелы вдруг оказались рядом и по сторонам, а самого его подхватили чьи-то руки, и он удивился, почувствовав под ногами землю.
        - Протасий… - не поверил кто-то, заглянув в его лицо.
        - Мои… все здесь? - спросил он, озираясь слепо. Ничего не было видно, кроме тьмы, а в ней - вычурных тонких прорезов.
        - Девятнадцать конных прошли, - сказал тот же голос.
        - Это все, - сказал Протасий. - Жгите мост. Больше там наших никого нет…
        - Все? - переспросили его с ужасом.
        - Вся моя тысяча, - сказал Протасий. - Вся. Все девятнадцать. Девятнадцать, понимаешь, а? Девятнадцать…
        Потом он лежал и смотрел вверх, на небо. На небе разгоралось оранжевое пятно. Сквозь него совсем не видны были звёзды. То, на чём он лежал, покачивалось, скрипело и вздрагивало. Кто-то впереди хлопал вожжами.
        Глава третья
        Мелиора. Западное побережье. Окрестности Фелитополя
        С отходом последних сил прикрытия никто больше не мешал армии вторжения строить свои боевые порядки так, как считали нужным командиры. Уже стотысячная (из них тридцать тысяч степняков) сила распределена была так: шестидесятипятитысячное ядро тяжёлой обученной конкордийской пехоты и степных богатырей отдано было под команду молодого десятитысячника Андона Мемнона, про которого нехорошо шептались в архатских компаниях. Единственный из Мемнонов, после поражения в Войне Последней Надежды он пошёл служить завоевателям - и сделал фантастически быструю карьеру. Он не гнушался помощью колдунов и чародеев. Наконец, при нём никогда не задерживались помощники…
        Правое крыло, в основном лёгкая пехота и конные лучники, осталось под командой Андроника Левкоя. Поражения под Ирином ему не простили, но погасили за потрясающе быстрое и лёгкое взятие Бориополя. Мало кто знал, что Андроник полагал себя ущемлённым таким вот разменом: разгром пяти тысяч - и сохранение как минимум пятидесяти; потеря нескольких дней темпа высадки (да хоть бы и вообще никогда не высаживались в этот злосчастный Ирин!..) - и сохранение полугода, который потребовался бы для осады Бориополя… Но Андроник никогда не служил и не присягал царю Авенезеру, оставался на службе Императора - и этим обозначил себе место в грядущих событиях: правое крыло, лёгкая пехота…
        Левым крылом командовал боевой жрец Тёмного храма Пард. Мало кто видел его…
        И были ещё отряды саптахов под общим номинальным командованием всадника Игона, которые на самом деле никому по-настоящему не подчинились и творили в равной мере разбой и разведку.
        Всем этим командовал "Железный сапог" стотысячник Демир Иерон, когда-то ученик швеца, ставший тем, кем стал, лишь благодаря собственным недюжинным талантам и необыкновенной работоспособности. Говорили, что в мирное время он спал через ночь по три часа. Он знал в лицо и по именам всех архатов и большую часть солдат, с которыми провёл хотя бы одну кампанию. Двадцать лет он воевал на западных границах Степи против небольших, но упорных в своих заблуждениях стран и племён. Оба последних Авенезера держали там малые силы, резонно полагая, что само прибытие Иерона к армии делает армию непобедимой. Его "танцующие" марши, при которых противник неизбежно получал удар не с той стороны, с которой ждал, снискали ему славу гения манёвра. Что ж, Авенезер Четвёртый, или Полибий, или их военные советники знали своё дело. Мелиорцев следовало переиграть именно в том, в чём они были заведомо сильнее. Именно поэтому Рогдай, узнав о новом командующем силами вторжения, решил начисто отказаться от манёвра и занять жёсткую оборону в таком месте, где сама возможность манёвра будет сведена к ничтожности.
        Медленным осторожным маршем, не обнажая флангов, армия вторжения направлялась в сторону древнего города Фелитополя, ныне почти нежилого. Дороги, сходящиеся к нему со всех сторон Севера, ещё могли, однако, служить для прохождения войск, а главное, обозов, без которых нормальное войско быстро превращается в озабоченную пропитанием толпу малограмотных мужчин.
        Чуть южнее Фелитополя начиналась Долина Роз, единственный сухопутный проход в Кесарскую область. Когда-то это был процветающий край, сплошной непрерывный сад, сотни деревень и хуторов… Теперь тут никто не жил. Розы, однако, росли до сих пор, хоть и одичали вконец.
        Долина, дважды прорезанная не слишком широкими, но глубокими ложами речек Белая и Кипень, имела около шестидесяти вёрст в длину и в ширину около двадцати. С запада, отделённое грядой холмов, было море, с востока - поднимались отроги Черепашьих гор.
        Так же медленно и осторожно вводил в Долину Роз с юга свои войска Рогдай.
        С подходом личной гвардии конкордийского мятежника Аркадия Филомена у Рогдая стало девяносто тысяч регулярного войска - и ещё шестьдесят тысяч тех, кто горел решимостью, но слабо отличал дрот от копья, а копье от пики.
        На военном совете решено было ставить мелиорцев - южан и северян - вперемешку, самое крупное - тысячами. Взаимная ревность удвоит их стойкость. Гвардии же объединить и использовать как единую силу.
        Днем и ночью на южном берегу Кипени рыли землю, насыпали валы, возводили частоколы из заострённых ошкуренных брёвен, наклонённых в сторону реки. Кое-где земляные работы сопровождались таинственностью: там люди Януара готовили врагу какие-то особые гадости; об этом говорили шёпотом. Но многие видели те возы, крытые мешковиной, что подъезжали с тяжёлым скрипом, а отбывали с лёгким.
        Остатки лодочного флота и полтора десятка кораблей Филомена, поднявшие пиратские флаги, собирались в бухтах и бухточках, которыми изрезаны были берега залива Фелис, и у острова Чур, расположенного у горловины залива, - чтобы прикрыть берег от высадки десанта. Впрочем, ожидать появления армады кораблей не приходилось: обширная область рифов и блуждающих мелей, именуемая Тёркой, делала судоходство в этой части моря делом в высшей степени ненадёжным и рискованным.
        Через Кипень всё ещё время от времени перебирались с севера потрёпанные группки отважников. Под покровом темноты другие группы уходили в поиск.
        Мелиора. Долина Роз
        Рогдай, не стесняясь присутствием посторонних, обнял Алексея. Отодвинул его, вцепившись в локти, на всю длину своих крепких ручек. Вновь - обнял.
        - Как же ты долго ходил, - сказал он тихо. - Я отчаялся ждать.
        Алексей сглотнул.
        - Не буду спрашивать, - продолжал Рогдай. - Якун уже разъяснил мне, что Кузня - это совсем не то, что мы о ней думаем. Только всё - потом, потом… Отправляйся к нему. Решите, что делать дальше. И - делайте, чёрт возьми. Никого не спрашивая. Ты меня понимаешь? Уже некогда совещаться, просить позволения…
        - Да, стратиг, - прошептал Алексей, - вот это я понимаю.
        - И вот ещё, - не отпуская, сказал Рогдай. - Не верь себе. Душа твоя будет говорить: всё пропало. Не верь. Это - чары.
        - Моя душа мне такого больше не скажет, - качнул головой Алексей. Только это не чары, подумал он.
        Как, оказывается, легко жить, когда уже нечего терять…
        Рогдай потрепал его по плечу правой рукой, а левой потащил за собой. При этом он глянул на Алексея так, что у того вдруг бросилась кровь к щекам.
        Похоже было, что дядька Рогдай если и не знает всего, то обо всём догадывается…
        - Сутки тебе даю, - сказал он на ходу. - Ночь пьёшь и к девкам, день отсыпаешься. Завтра вечером - в Артемию.
        - Если надо - могу сейчас…
        - Я всё сказал. Дохлый ты никому не нужен. И в тоске ты тоже никому не нужен. Встряхнись.
        - Понял, стратиг.
        Шатёр Рогдая был составной - из трёх: большого, среднего, маленького. В третьем - стоял низкий стол, при котором не сидят, а лежат. Там уже лежала припомаженная матрона с подведёнными глазами и волосами серебряного цвета, две музыкантши в чём-то прозрачном наигрывали на китаре и тихой дудочке, а темнокожая танцовщица-южанка, одетая лишь в ожерелья, пояс да тонкие сапожки до колен, покачивалась, держа в руке широкую чашу с вином.
        - Во, видишь - Терентий прислал, - ухмыльнулся Рогдай. - Подымать дух и плоть. Приказ мой тебе: пить, петь и веселиться. До утра отсюда чтоб ни ногой.
        - Зря ты это затеял, дядюшка…
        - Нет, - твёрдо и очень серьёзно сказал Рогдай. - Есть вещи, в которых я кое-что понимаю. Эта - среди них.
        Тебе так кажется, подумал Алексей. Я тоже думал, что кое-что понимаю…
        Ночью, лёжа в обнимку с двумя скользкими девками, Алексей слышал, как буря ломает шатёр, но плюнул на всё. Я ведь решил: а пусть всё катится в пропасть, - сказал он себе. Девки слегка насторожились, но, в общем-то, не придали буре особого значения. Лишь третья, которая так и играла в углу на своей тихой дудочке, на время замолчала и к чему-то прислушалась, но потом всё равно продолжила свою игру. Алексей узнал мелодию: тема неизбывной страсти из действа "Свеча и мотыльки". Уставшая танцовщица щекотала его волосами…
        Мелиора. Крайний север
        То, что случилось в ту ночь на Доле, описывать было некому, и как Лупп совершил то, что совершил, так никто и не узнал. Отряд его, пересидев незамеченным в прибрежных камнях двое суток в ожидании облачной погоды, нашёл-таки лазейку в охране башни, просочился - и захватил башню без единой потери со своей стороны. Теперь охране, чтобы вернуть башню, биться следовало лишь в дверях или же на винтовой лестнице, а это значит - очень долго. И, в отличие от злосчастного чародея Сарвила, Ферм получил достаточно времени, чтобы разобраться во всех хитросплетениях защитного колдовства.
        Славы внизу гибли один за другим, забирая с собой по крайней мере пятерых солдат Конкордии, а Ферм всё ещё медленно распутывал нарочито простой, а на самом деле чрезвычайно хитрый узел…
        Он сам не заметил за этим занятием, как прошёл день.
        Лишь заполночь была выдернута последняя нить…
        Долго не происходило ничего.
        Потом - с тонким невыносимым свистом расселся стеклянный фонарь, венчавший башню. Воздух дёрнулся и потёк. Настоящих молний не было, но всё вокруг заискрилось; с ветвей засохшего дерева, стоящего неподалёку, потянулись к небу лиловые веера "ведиминых свечек". У всех живых зашевелились и дыбом поднялись волосы, одежда облепила тело. С неба медленно стал спускаться страшный множественный шёпот: будто души умерших предупреждали о чём-то…
        Ферму, измотанному насмерть, показалось вдруг, что конкордийские солдаты, окружавшие башню плотной толпой, упали на четвереньки и завыли в безумной тоске. Но, может быть, именно показалось… а в следующий миг с мягким пыхтением, будто сложена была из сырой глины, башня расселась внизу, вздулась пузырём - и опала внутрь себя, погребя под неодолимой тяжестью своих защитников и губителей - и побив камнями множество тех, кто хотел, кто обязан был, да вот не смог её спасти…
        Тем временем ветер набирал силу. Кто был вдали от башни, уже не могли ничего другого слышать и ни о чём другом думать. Свист… вой… рёв… летящие камни и брёвна, сметающие палатки, а потом и дома… и - нисходящая с небес чернота, ещё более непроницаемая, чем ночная тьма…
        Море раскачивалось долго. Ветер срывал вершины волн и нёс, дробя на капли, взбивая в тучи. Некоторые корабли успели поднять паруса и выброситься на берег. Совсем немногие ушли на запад и спаслись в закрытых бухтах, недоступных даже ураганам. Но это были - десятки кораблей. Сотни же их - опрокидывались, разбивались о прибрежные скалы, уносились на Тёрку…
        В эту ночь перестал существовать конкордийский флот. Построенный по унизительному диктату, он был обречён на бесчестье в любом случае: даже победы. И гибель в буре казалась иным гибнущим незаслуженно лёгкой.
        Душа адмирала Адальвольфа успокоилась в эту ночь…
        Конкордия. Порфир. Детский Дворец
        Пист уронил мешок и сел на него. Летящий дождь пробивал кожу плаща. Лицо казалось деревянным. Рядом опустилась госпожа Кремена. За рёвом ветра приходилось кричать.
        - …отменим!.. - услышал Пист себя. - …сделали!..
        - …нельзя… слишком много (или "многие", Пист не понял)…
        - …флот…
        - …нет! чтобы люди… ужас, катарсис…
        Пьеса, подумал он. Деревенский театр.
        Беда в том, что она права, подумал он ещё. Не главное - флот. Совсем не главное. Возмутить конкордийцев против степняков, заставить негодовать…
        Я думал, что это мы жестоки… Он скосил глаза на спутницу. Заливаемая дождём, она походила на кладбищенскую статую скорби.
        Две тысячи мальчиков-сирот и не сирот, а так, из бедных семейств. Да, готовятся в архаты и чиновники. Но чтобы их - убивать…
        Погибнут многие.
        Я не чувствую к ним жалости, вдруг понял он. Это что-то другое, не жалость. Они… будто мои выпускники, которые уходят в сечу. Тёмная горькая гордость…
        И то же самое - за себя.
        А вот к этой статуи скорби… странно - вообще никаких чувств. Стёрто. Что-то было, но что - не знаю.
        - …дальше… - ото рта до уха только это и долетело.
        Он оторвал прилипший к земле мешок и пошёл против дождя. Дождь был с примесью горькой соли.
        Мелиора. Окрестности Фелитополя. Конкордийский лагерь
        Когда Демиру Иерону доложили о катастрофе на море, он только прищурился и кивнул головой. Ему не раз приходилось воевать без тылов и вырывать победу у противника, уже решившего, что разделался с ним лишь потому, что отрезал или захватил его, Иерона, обозы. Здесь было, в сущности, всё то же самое, разве что чуть крупнее масштабом.
        На следующий после бури день он даже дал войскам сутки отдыха. После солёных дождей многие дороги и тропы, взмесённые сапогами, станут непроходимыми, солдаты потратят силы, которых им потом не хватит для боя…
        Лучше остановиться и подождать.
        Солнце сделает свою часть работы…
        Мелиора. Долина Роз
        Войска выстроились для парада в начале одиннадцатого. Сильно парило, пот не высыхал на лицах. Стояли, повернувшись на север, в сторону врага, славы из отданных без большого боя северных провинций: Паригории, Памфалоны, Серафионы, Вианоры, Афинодоры, Феопрепии, а с ними множество тех, кто сохранил род в одном, двух или трёх мужчинах, а с ними отроки, горящие желанием в род войти и носить впредь фамилию не крестьянскую, а акритскую; стояли славы кесарской службы: Урбасианы, Юсты, Анемподисты, Пактовии (двоюродные братья и племянники Алексея), Таврионы и Татионы, связанные враждой ещё более давней, чем вражда Вендимианов и Паригориев, но свято держащих клятву верности кесарю Триандофилу; стояли выделяющиеся из всех воронёными жукоподобными латами и обтянутыми чёрной кожей шлемами мятежные конкордийцы-южане; и южные семейства, пёстрые и неимоверно множественные: сами Вендимианы, Арпилы, Бонифатии, Тимоны, Сакердоны, Товии, Сабелы, Ревокаты, Присконы, Павсикакии… Едва держа строй, стояли крестьянские парни, взятые по повинности или пошедшие сами "на срок"… но что значит "на срок", когда война?.. С
топорами и луками, в кожаных рубахах, на которые нашиты были железные кольца и бляхи, и в таких же шапках, они были обречены на самые страшные потери в самый короткий срок. Но ничего этого не видел в их лицах кесарь Светозар, старший брат уснувшего Радимира, когда-то добровольно покинувший мир, дабы избежать смуты.
        И вот - пришлось вернуться…
        Отрада ехала рядом с ним, отставая на голову коня. А по другую сторону кесаря ехал Войдан, родной брат… она уже видела у людей такие лица: там, в странном теневом Озёрске, где не совсем люди двигались наподобие заводных кукол и где она взглянула в лицо себе самой…
        Это было так невозможно давно, что вспоминалось с громадной затратой сил.
        В каком-то смысле этого вообще никогда не было.
        - Слава! - кричали воины, вздымая над головой сжатые кулаки. - Слава! Слава!..
        Крик перекатывался, замирал, возвращался. Отрада, нарушая ритуал, поворачивала к воинам голову и чуть улыбалась. Длинные кольчужные крылья её шлема вздрагивали и шелестели, как сухой тяжёлый шёлк. Она видела лица: бледные и смуглые, круглые и худые, морщинистые и совсем детские - и среди них не было ни одного некрасивого! Эти люди были подлинно прекрасны - может быть, оттого, что лучились счастьем.
        - Слава! Слава! Слава!!!
        Стояли азахи - в меховых безрукавках, чёрные от солнца бугристые плечи лоснятся, бородатые лица запрокинуты вверх, рты распахнуты…
        - Слава! Слава кесарю! Слава кесаревичам! Слава!!!
        Стояли стратиоты - высокие (низких не брали, имелись у воинских начальников специальные воротца с колокольчиком: задел теменем колокольчик - можешь селиться на бесподатных землях…) и жилистые, будто опутанные под кожей узловатыми верёвками, в любовно подогнанных полупанцирях, с мечами, откованными из болотного железа тайными мастерами и заговорёнными тайными чародеями; у стратиотов вообще было нарочито много тайн…
        - Слава кесарю! Слава кесаревне! Слава кесаревичу! Слава!!!
        Стоял хор кесарских славов: зеркально блестящие шлемы, прикрывающие большую часть лица, щиты "птичья грудь", с которыми можно легко пройти сквозь частокол копий, выставляемых обычно строем конкордийской пехоты, и сблизиться с ними на удар меча; и сами мечи воздеты в истовом приветствии:
        - Слава! Слава нашему кесарю! Победа или смерть!
        Стояли отважники - в лёгких доспехах, часто простоволосые. У многих лишь ленты, наброшенные на плечо, выдавали принадлежность к воинскому кругу. Отрада хотела повернуть голову, чтобы смотреть только перед собой, но не смогла.
        Вот он…
        Они встретились взглядом. Нельзя было останавливаться, кобыла всё так и шла мерным шагом… но мгновение этой встречи было столь долгим и столь сильным был удар, что Отрада потеряла себя. Теперь кто-то другой ехал на лошади вдоль выстроившихся тысяч, и кому-то другому кричали: "Слава!!!"
        Сама же она - вдруг вернулась в тот осаждённый чудовищами дом. Вкус сладкого вина на языке… подавать слегка подогретым к десерту и сладостям… любовь моя, безумие мое… о нас давно уже забыли, мы никому не нужны, давай убежим… ты и я… я знаю путь, это недалеко, это рядом… смерть была неизбежна, и можно было всё… боже, подумала она, ведь можно всё, потому что смерть неизбежна…
        И она хотела оглянуться, но почему-то не смогла. Развернуты были плечи её, и голова смотрела гордо и прямо.
        Глава четвёртая
        Мелиора. Долина Роз
        Лучники Особой сотни, Авид и Драган, прибыли в войска ранним вечером двадцать третьего мая.
        - Эй, мальцы, куда?
        - К Виолету Афанасию!
        - Ну вот, и Виолет туда же… Прямо езжайте, будет три каменушки старых заброшенных, от них направо, а там покажут…
        Оба брата, и Драган, и Авид, прилично трусили, но, скрывая это друг от друга, вели себя нахально.
        - Эй, дядя!
        - Чего тебе?
        - Ус подбери, конь наступит!
        Или:
        - Ой, дядечка, как же ты в этих штанах живёшь? Тут же три дня выход искать, чтоб хотя бы пописать…
        В конце концов, пережив по пути немало мелких приключений, они добрались до сотни Афанасия Виолета.
        Совсем рядом поднимались зеленоватые скалы. С десяток шатров украшали собой пейзаж, и рыжая глина, вынутая из рвов, резко оттеняла собой молодую траву лугов. У оснований скал обильно росли тонкие вьющиеся розы, ещё лишь набирающие цвет.
        Афанасий вышел навстречу им из белого шатра, увенчанного вымпелом с изображением ласки. Сразу бросилась в глаза необычайная бледность, бессловесно объяснённая рукой его, подвешенной в чёрной косынке.
        - Господин сотник, по предписанию командующего прибыли в ваше полное распоряжение! Лучники Авид Паригорий и Драган Паригорий!
        Маска лица Афанасия чуть дрогнула.
        - А… так это вас учили находить шпионских зверей и птиц?
        - Да, господин сотник!
        - Вольно. Сползайте с коней.
        И, когда встали пеши, рядом, с улыбками на лицах:
        - Научили?
        - Так точно, господин сотник!
        - Приступайте немедленно, ребята. Боюсь, что прибыли вы поздно… но это лучше, чем вообще никогда. Непосредственно подчиняться будете десятнику Павлу Спиридону… Павел!
        - Тут я.
        - Парней обиходь, место в палатках и у костра и вообще - отвечаешь передо мной.
        - Понял.
        - Пусть мало-мало отдохнут с дороги, и ставь их на пост. Да - и накорми, не забудь.
        - Да что ты, сотник, сдурел? Забыть накормить…
        - Давай, давай. Разговоры всё…
        - Понял. Пошли, мальцы. Каша с салом и пиво. Другого пока нет. К чему вы там привыкли?
        - Что, неужто и торта "Голубка" нет?
        - Это который делается из хлебных крошек и отрубей?
        - Ну да. А рагу "Мечта конокрада"?
        - Вот о таком, парни, я слыхал, но не едал никогда. Это как?
        - Это берётся кобыла, семь лет ходившая в плуге…
        Шатёр, в котором отвели места братьям, был очень старый на вид, того цвета, который получается из любого, долго бывшего под дождями и солнцем.
        - Ночуете здесь. Один птицебой у нас уже был, да вот сморила его змеиная боязнь. Про крылатых змей слыхали, небось?
        - Слыхали? - спросил Авид Драгана.
        - Только вручную, - сказал Драган.
        - Видели мы их, - скривился Авид.
        - Если разобраться, - сказал Драган, - голуби куда противнее.
        В шатре было жарко и пахло застарелым потом.
        - По шесть? - спросил Драган. - Или сегодня по четыре? Как ты?
        - Я нормально.
        - Тогда по шесть. Ты начинаешь?
        - Слово.
        - Слово. Иди, тогда я сплю.
        Он взбил солому у края шатра, набросил на неё дорожный плащ и улёгся.
        Авид потоптался у входа, потом мысленно махнул рукой, сдёрнул с плеча лук…
        Он застрелил голубя, двух ворон и хорька, от которых просто смердело чужой волей. В час после полуночи Авид растолкал брата.
        - Давай.
        - Ух… это ты. А я уж… Слушай, мне такое снилось…
        - Иди дежурь. Шпионов вокруг - море.
        - Авик, слушай. Что-то вокруг неладно, понимаешь? Я таких снов сроду не видел…
        - Не знаю. Тихо всё.
        - Вот я и говорю. Что-то не так.
        - Я всё равно ничего не понимаю. Умираю, как спать хочу.
        - Ложись… Ладно, я ещё послушаю, что это такое - вокруг…
        Ночь - звенела…
        Всё бесстрашие Драгана скомкалось в первые полчаса. Темь была пронизана чуждой человеку волей. Невидимые и почти неощутимые, скользили летучие тени. Тёмный жар спускался с небес. Драган вдруг ощутил себя кем-то другим. Золотая цепь на шее пригибала к земле, и утопала в той земле украшенная красным кровавым шитьём атласная обувь. Исчезло тощее, но жилистое тело. Медовое облако было вместо него, укрытое исшитыми тканями, золотым фартуком, драгоценной птичьей кожей. Но нечто иное, высшее, способное вмиг испепелить и развеять, пока что лишь распахивало пространство, приглашая войти и принять данность. А потом - вдруг - рассыпалось золото прахом, и вместо стёжек драгоценных нитей одежды соединялись червями, тонкими и белыми, и запах тлена заместил собой запахи благовоний…
        Драган очнулся.
        Руки сжимали лук и стрелу, припосаженную на тетиву. Хищная тень медленно взмывала впереди и падала, взмывала и падала. Бесчувственной деревянной рукой Драган натянул тетиву и отпустил стрелу в полёт. Казалось, она почти увязла в воздухе, густом, как сахарный сироп, который уваривают весной из кленового сока, а осенью разогревают в больших медных чанах и бросают в него абрикосы…
        Страшно медленно стрела прочертила короткую линию в пространстве и пронзила грудь непонятной птице, похожей на огромного ворона со слишком длинной шеей. Птица издала скрежещущий вскрик и рухнула.
        Драган будто проснулся ещё раз.
        Он стоял, весь мокрый от пота, перед палаткой. Пот стекал с бровей, норовя попасть в глаза. Руки тряслись.
        Кто-то кричал и причитал впереди.
        Его не пустили смотреть на убитую птицу. Не в обычае молодых людей таких лет - но он и сам не рвался посмотреть на то, чей полёт он прервал.
        Достаточно, что десятник уважительно потрепал его по плечу и сказал:
        - Ну, парень…
        Был в самой красе рассвет, когда Драгана сменил Авид.
        Отрада откинула полог шатра. Воздух снаружи, хоть и пах дымом множества костров, был всё же свежее спёртого воздуха шёлковой коробки, подогретого к тому же не слишком чистым углём жаровен.
        Дядюшка Светозар сильно мёрз. Похоже, он простудился дорОгой, изо всех сил это скрывал, мучался незаметно - но если быть рядом с ним, слышалось тяжёлое, с похрипыванием, дыхание, и доносился запах кислого пота, каким потеют температурящие люди.
        Ночь они провели в разговоре, таком доверительном и чистом, что Отрада едва не созналась в своей грешной и безнадёжной (это становилось всё яснее и яснее) любви… её просто отвлекло что-то внешнее, а потом она потеряла решимость. Дядюшка был мягок и мудр, но по каким-то признакам Отрада уловила, что всё происходящее ему ненужно, что роль эту он играет по обязанности…
        Монастырь, в котором он прожил две трети своей жизни, известен был как место сосредоточения знаний о земле. Известно там было даже о землях, лежащих за тридцать лет пути от Мелиоры. Ближними считались страны, до которых было двадцать тысяч вёрст. Континент, вмещающий Степь, Конкордию и ещё два десятка труднодостижимых стран, кажущийся таким огромным, простирался всего на двенадцать тысяч вёрст на запад и на жалких три-четыре тысячи - на юг и север. Западнее него, в океане, была россыпь островов, где жили невысокие светловолосые люди, признающие передвижение только по водам. К северу, отделённая от Мелиоры сравнительно узким проливом, лежала гористая и почти необитаемая страна - Земля Экзуперии. Южный океан, сливающийся с восточным, казался бескрайним, и судам требовалось более года, чтобы пересечь его, но зато по ту сторону начинался прекрасный зелёный материк, населённый темнокожими великанами, которым рослый мелиорец был едва по плечо; великаны жили в необычных и величественных городах и владели странной магией…
        Кроме рассказов о чужих землях, ей показались интересными суждения дядюшки о взаимоотношениях Кузни и реального мира. Так, он считал, что обитатели Кузни в глубине сознания знают о том, что и сами они не вполне материальны, и мир их призрачен - и именно поэтому изобрели принцип обязательной чувственной перекрёстной проверки всех умственных построений; объекта, который невозможно потрогать руками, для них не существует. Но призрачными руками можно потрогать только призрачный объект - тем самым они загоняют себя в порочный круг, ежесекундно убеждая друг друга в том, что реально только призрачное и что всё прочее не заслуживает даже серьезного обсуждения. При этом они, дядюшка подчеркнул, знают, чтО есть что: отсюда их бесконечные терзания и поиски лучшего, запутанные и наивные мифы о рае и аде, понятие Бога, которого невозможно увидеть и постичь, бесконечные взаимоотрицаемые религии… размышлениями о своём невидимом Боге они пытаются заставить себя забыть то, что для них недоступно…
        Велес был не прав, когда творил эту свою Кузню, говорил дядюшка, потому что призрачные люди остаются людьми, и к ним нельзя относиться иначе, чем к просто людям. Обрекать же их на вечное изгнание только потому, что им ни за что и никогда не преодолеть стены, разделяющей собственно мир и мир, существующий в воображении мира, - бесчеловечно, а значит, наказуемо. И, как иногда человек перестаёт различать сон и явь, мир может перестать различать явь плотную и явь призрачную… что, не исключено, давно уже происходит…
        Да, подумала Отрада, там, где чудеса - это умение, почти ремесло, там, где общение с мёртвыми - повседневность, - там никак не додуматься до идеи Высшего существа, всемогущего и всеведущего. Но в этом-то и крылась не вполне для неё внятная ущербность здешнего миропонимания.
        И вот Отрада стояла в проёме двери шатра, вдыхая дым догорающих и погасших костров. В низине стелился туман, редкий, как рыболовная сеть. Маленькие отсюда шатры, белые и синие вперемешку, проглядывали сквозь ячейки этой сети. Меж шатров бегали и суетились совсем уж крошечные фигурки…
        Опасно смотреть на мир с высоты, подумалось ей.
        Взрытая красная земля вдоль реки казалась подсохшей раной.
        А дальше, теряясь в синей тени, отброшенной горами, курчавился мелкий лес, серела дорога, левее - сияли тронутые солнцем вершины холмов, безумная оранжево-зелёная смесь, а за ними стояло море, тёмное до фиолета, до цвета старого свинца - хотя небо над водой было высоким, пронзительным и чистым. Не могло море отойти после вчерашней ночной бури…
        Тень впереди буквально вздрагивала от таящейся под нею силы. Будто единое существо напрягалось там и устраивалось, выбирая ямку или кочку, чтобы упереться надёжно лапами - и броситься вперёд.
        Сюда, на Отраду.
        Мелкие же фигурки внизу готовились ни много ни мало - умереть за неё.
        Конкордия, Порфир
        Злодеяние этой ночи потрясло Порфир, а чуть позже - и всю Конкордию. Мелиорские славы проникли в огромный приют, где жили и воспитывались сироты, и разрушили порохом возведённую там недавно башню для наблюдений за звёздами и лунами. В бою и пламени погибли почти две сотни воспитанников…
        Чуть позже стали шептаться, что башня была не просто башня, а чародейская башня для удержания штормов и что было изощрённым коварством ставить её там, среди детей; что славы детей оберегали, а вот охранники-степняки напротив - просто прорубались сквозь толпы, надеясь спасти то, что они должны были охранить - и не охранили. И что вина во всём лежит на… и опасливо делали специфический знак пальцами.
        Но, конечно, эта трагедия ещё не могла стать причиной мятежа.
        Пока ещё не могла.
        Будь это дети живых родителей… тогда - массовые похороны, речи, внезапный взлёт бесстрашия… Здесь - даже мало кто знал, куда делись тела. А тела увозили по окрестным селам, по монастырям, зарывали на маленьких кладбищах хуторов и поместий, пригрозив хозяевам плёткой. И начинало казаться, что всё пройдёт, что - растечётся…
        Степь. Побережье
        Далеко на севере, на безлюдном берегу, царь Авенезер, вынесенный в своём гробу на берег, медленно растянул восковые губы в усмешке и жестом велел собираться. Тут же упали шатры, скатались и повисли на шестах ковры, вьюки оседлали серых коней, люди в синем вскочили на гнедых. Гроб царя укрепили на носилках, закреплённых между двумя вороными меринами. Качнулось и поплыло назад небо…
        Глава пятая
        Мелиора. Долина Роз
        С медлительностью каменного прилива армии обеих сторон стягивались к тонкой черте - речке Кипени. С каждой ночью всё больше и больше костров пылало и севернее её, и южнее. В горах схватывались отряды разведчиков, в море изредка показывались далёкие единичные паруса, маячили и исчезали. Иерон не спешил, понимая, что в этой битве верх одержит не столько искусство и манёвр, сколько выдержка и доблесть. И уж подавно не спешили Рогдай и Светозар…
        И всё же такое наращивание давления не могло продолжаться долго.

…На рассвете двадцать восьмого мая Авида растолкал брат.
        - Началось!.. Началось!..
        - Что? - вскакивая и просыпаясь на ходу, выдохнул Авид. - Что началось?
        Ему снился дом и пожар в доме.
        Вокруг громко и возбуждённо разговаривали, где-то выкрикивали команды; потом - ударили барабаны. Звук этих мерных ударов, отбивающих ритм чуть торопящегося сердца: ту-дум, ту-дум, ту-дум, - вдруг вскинул всё внутри; жар и холод одновременно, и та быстрая торопящаяся дрожь, которая только и бывает от утреннего озноба и барабанной дроби…
        Десятник на ходу хлопнул их по спинам:
        - На вышку, ребята!
        - Но мы…
        - Иссспол-нять!
        - Понял, - отозвался Драган, и Авид кивнул вслед:
        - Понял…
        Трёхногая вышка, сооружённая где-то в полутора полётах стрелы от реки, представляла собой сооружение высокое, но хлипкое, из связанных тонких стволов сосен и вообще каких-то шестов, к которому без необходимости старались не приближаться. Наверху его, на высоте тринадцати саженей, была плетёная площадка размером четыре шага на два. Таких вышек в порядках мелиорской армии стояло около сотни: для наблюдения за противником и отстрела шпионских птиц. Но сейчас, по разумению братьев, шпионить врагу уже не было смысла, а значит, и торчать на вышке не было никакой необходимости - тем более таким классным лучникам…
        Однако, ворча и оглядываясь, они всё же добежали до вышки и вскарабкались наверх.
        Там уже сидела Живана, деваха тринадцати лет из их же Особой сотни, служившая у сотника Нила по прозвищу "Хобот". Живана неплохо стреляла из новомодного лука с крестообразно натянутой тетивой, однако шпионских птиц чувствовала плохо, а потому лупила во всех подряд. Но лук у неё был хорош, это братья признали сразу, хотя и молча. Тетива его - чёрного, причудливо изогнутого - вначале шла очень туго, но потом с какого-то момента усилие ослабевало во много раз, и, натянутую, её удерживать у плеча было очень легко. Поэтому целиться можно было неторопливо и спокойно, рука не уставала и не начинала дрожать даже после трёх десятков выпущенных стрел…
        Впрочем, свои - и лёгкие охотничьи, из которых били птиц, и длинные прямые ясеневые луки братья всё равно не променяли бы ни на что иное.
        Солнце не встало, но было достаточно светло, чтобы видеть происходящее с высоты вороньего полёта. Но ещё не хватало света, чтобы всё: и люди, и предметы, и земля - обрели объём; и были моменты, когда казалось, что пейзаж вокруг нарисован - довольно грубо - на огромном круговом холсте…
        На той стороне реки выстраивались щитоносцы. Высокие, выше человеческого роста щиты были выкрашены чёрной краской или обтянуты чёрной кожей, и потому казалось, что кто-то провёл над нарисованным берегом ровную черту. Потом сплошная черта превратилась в пунктир…
        - Ха! - площадка качнулась, Живана опустила лук; дикая утка сломалась в полёте и свалилась куда-то под ноги бегущим воинам.
        Авид снял с плеча оба лука, поднял охотничий; лёгкая стрела сама легла на тетиву, и глаза уже привычно полуприкрылись веками, чтобы не замечать ненужного.
        - Есть, - сказал за спиной Драган.
        И тут же выстрелил сам Авид. Голубка…
        Ещё несколько дней назад он считал бы непристойным делом стрелять голубей.
        Началось, тупо думал Рогдай, глядя перед собой. Поле грядущего сражения было перед ним как на ладони, и разве что правый фланг просматривался хуже за некстати вылезшим вперёд всей гряды рябым холмом в серых полосках козьих троп; можно было бы разместить штаб на нём, но там слишком близко к изрезанным и заросшим горам, а Рогдай хорошо знал, чем грозит в бою излишняя уязвимость командования. Да и близость командира к одному из флангов неизбежно приводит к тому, что события на другом фланге кажутся ему менее значимыми - и известно о них становится с большим запозданием…
        На этой невысокой горке, совсем пологой с одной стороны и выветрившейся с другой, стояли полтора десятка заброшенных, частью разрушенных крестьянских глинобитных домов. Что они тут делали без воды, вскользь подумалось Рогдаю вчера, когда размещали штаб…
        Сейчас он вспомнил об этом, потому что ему всё время неудержимо хотелось пить. Ему хотелось пить перед боем ещё тогда, когда он был мальчиком-оруженосцем, потом отроком, потом славом-хороборцем, потом сотником… Рогдай прошёл через семьдесят шесть больших и малых схваток, но каждый раз волновался, будто перед первой.
        Каждый раз ему казалось, что он забыл сделать что-то самое важное…
        Свои войска он развернул тремя большими хорами: два, возглавляемые десятитысячниками Силаном Орентием (левый) и Артемоном Протасием (правый), выдвинуты были вплотную к реке, к береговым укреплениям, прикрывая полосу примерно в семь вёрст, а третий, отданный под команду старого стратига Вергиния, стоял позади них и между ними примерно в полутора верстах от реки. Остальную часть полосы обороны - до гор и до моря - удерживала конница. Берега речки в сторону гор были крутые и высокие, течение бурное и быстрое, и перебраться на другой берег там сложновато даже для невооружённого, налегке, человека, причём в отсутствие всяческого противодействия…
        В сторону моря до самых дюн тянулся заболоченный луг, тоже не слишком проходимый. Собственно дюны и побережье перекрывал четырёхтысячный отряд отважников, и Рогдай был уверен, что они с задачей справятся.
        Если хоть в чём-то можно быть уверенным накануне большого боя…
        Он уже привык и почти смирился с этой неизбежной кисло-затхлой тоской на душе. Он видел, как чернели и медленно умирали добровольцы, обученные Якуном собирать на себя эту затхлость. Он знал, что молодые чародеи и ведимы каждый день обходят воинов - и разъясняют, и толкуют природу охватившей всех чёрной грусти и неуверенности. Да, это помогало. Вечерами назло всему и всем - в лагере шло бурное, может быть, надрывное веселье. И днём - никто не хотел показать, что поддаётся врагу… Но Рогдай знал также и то, сколько солдат удавились ремнями в лесу или в нужниках, сколько десятников и сотников бросились на мечи. И он предполагал, что сегодня их всех ждёт кое-что посуровее.
        Кое-что посуровее простой сечи.
        Якун и кесарь Светозар (Рогдай всё понимал, но просто не мог заставить себя относиться к этому монаху, мудрецу и книжнику как подобает; однако кесарь, следует отдать ему должное, наедине сказал Рогдаю, чтобы тот по всем военным делам принимал решения самостоятельно, приказов не ждал и ничего не боялся…), на вид спокойные, о чём-то тихо переговаривались в некотором отстранении. Неподалёку от них стояли совсем неподвижно кесаревич Войдан с женой. Рогдай попытался задержать взгляд на этих детях - и не смог.
        Чего мы стОим на самом-то деле, подумал вдруг он, если детям достаётся такое…
        Враг шёл шестью широкими колоннами, это было отчётливо видно. Щитоносцы впереди, прикрывая стрелков. Что будет дальше - понятно.
        Наверное, там, на реке - уже схватились. Множество крошечных тусклых огоньков возникло вдоль частокола: лучники затеплили факелы, чтобы потом от них зажигать наконечники стрел. Степные богатыри если чего-то и боялись, то лишь огня.
        Да, схватились. В небо взвились и лопнули со звоном сигнальные ракеты - условленный знак того, что бой начался.
        Скоро понесутся связные…
        Венедим, получивший три дня назад под свою команду тысячу лёгкой пехоты - подразумевалось, что в награду за спасение кесаревны из Кузни, хотя ничего не было сказано прямо, - занимал позицию в первой линии обороны на правом крыле. Частокол, врытый в землю по самому срезу обрыва, был невысок, вряд ли в рост человека, но защиту обеспечивал вроде бы неплохую: по крайней мере, Венедим не мог себе представить, как его можно преодолеть со стороны реки, не разрушив предварительно. А чтобы разрушить, надо подобраться. А чтобы подобраться… Он посмотрел вниз. Тёмная вода неслась стремительно, пенясь на перекате. Высок и отвесен и тот берег, и этот.
        Вам придётся потрудиться, ребята…
        Не меньше, чем потрудились наши, сооружая всё это…
        Кроме частокола, была ещё траншея с высоким бруствером - шагах в ста позади. Если придётся отходить - то есть куда. И далее - тоже траншеи, но не сплошные, а в виде ряда букв П. Для отходящих - между буквами спасительные проходы, для наступающих - коридоры смерти. И только потом, за этими траншеями, начинались боевые порядки тяжёлой пехоты.
        Движение, начавшееся на том берегу ещё в темноте, продолжалось всё так же медленно, сдержанно, отвлечённо - как будто всё происходящее не имело к тем, кто стоял по эту сторону реки, ни малейшего отношения. Щитоносцы вынесли на берег высокие щиты - и вот уже час стояли за ними. Солнце взошло и светило сбоку, оделяя собой в равной мере воду, траву и людей. Далеко за линией щитов перемещались вымпела, поднятые высоко, скакали верховые, поодиночке, сотнями, куплами… Поднималась пыль. Слева, примерно за версту - Венедим видел это - началась перестрелка через реку. Потом на том берегу прямо перед ним раздался мерный барабанный бой и сверлящий уши звук рожка. Позади линии щитов замелькали шлемы, флажки, наконечники копий.
        Венедим поднял руку. Взгляд непроизвольно скользнул вверх. В небе одиноко паслось облачко, похожее на овцу.
        От этого одиночества - вдруг заломило между глаз… он так же вот вышел на крыльцо дома, солнце ещё не взошло, и только серпик одной из малых лун висел над самой стеной между сторожевыми башенками… вчера вечером отец ему сказал, что у него теперь, можно считать, есть сговоренная невеста, дочка кесаря, и если дворовых девок он может пользовать по-прежнему, то о Милице ему лучше забыть, и он назло пошёл ночью к ней и ушёл только под утро, она была мягкая, и у неё громко билось сердце. Милица была его троюродной сестрой, очень скоро - чуть ли не через месяц - её выдали замуж за главного лесничего, а потом она родила мёртвую девочку. Венедим несколько раз потом видел Милицу - медленную и тускловатую…
        - Товьсь-товьсь-товьсь-товьсь… - пробежало за спиной.
        Дружный слитный звук, которому нет имени, - звук натягиваемой тетивы, звук напрягаемого дерева, звук стрелы, скользящей пока ещё назад, назад… и слитное "ффф", изданное сотнями сомкнутых ртов - прежде чем задержать дыхание… Стрельба на максимальную дальность, в небо и в ветер.
        Рука пошла вниз.
        Свист и хлопок тетивы, свист стрелы - всё это помножено на тысячу. Счёт до пяти… до шести…
        Позади черты щитов стрелы стали касаться земли. Или тел. Там бежали плотно…
        Ещё один залп. Ещё. Потом темп сбился. Мало времени было на обучение…
        И всё равно небо - гудело.
        Кто-то устал, кто-то снизил прицел. Венедим видел, как вонзаются стрелы в щиты.
        Для того они там и поставлены. Для того и покрашены так - притягательно для стрелка.
        Трудно не выстрелить в чёрное…
        Но вот щиты едва заметно дрогнули, задышали. Венедим нащупал древко огненного флага, сжал.
        Щиты сдвоились. Между ними открылись бреши.
        Он поднял флаг и медленно провёл им над головой - вправо и влево.
        - Закройсь-закройсь-закройсь…
        Лучники за его спиной подхватывали с земли щиты, присаживались на корточки, пригибали головы. Венедим оглянулся. Удовлетворённо кивнул. Сплошная черепица…
        И едва успел упасть сам.
        Стрелы с того берега летели не со свистом - с рёвом. Брёвна частокола гудели от ударов. А пролетев между брёвнами или над самыми остриями, найдя цель, эти стрелы опрокидывали сидящих вместе со щитами - и поднимались не все.
        Венедим приник к бойнице.
        Ничего не понимаю…
        На вид - просто люди и просто луки. Или это рамочные у них?
        Ну конечно - рамочные. Он даже вздохнул с облегчением. Ну да - двое-трое натягивают тетиву, цепляют её за зарубку на раме, передают натянутый лук вперёд. Стрелок выпускает стрелу, берёт следующий натянутый…
        Ну, посмотрим, как это у вас отлажено.
        Он встал, поднял руку.
        - Товьсь…
        За спиной вставали. Кричали, но вставали.
        Махнул резко.
        Залп. Ещё и ещё.
        Всё же наши защищены лучше. И стрелки отменные.
        Падают, падают, падают враги. И даже падают те, кто держит щиты. И поток ревущих стрел ослаб.
        Но не прекратился.
        Вскрики рядом. Можно не смотреть…
        День лишь начинается. Всем укрыться. Лечь.
        Да, это даже не начало. Даже не обмен приветствиями.
        Щиты на том берегу сдвинулись вновь в сплошную линию.
        Пронзительный звук рожков.
        А ведь как-то уж очень легко они уступили, с сомнением подумал Венедим. Он огляделся. Убитых относили в сторону, раненых перевязывали. Тех и других было немного - но для бойцов, многие из которых впервые в жизни посмотрели в глаза такой вот смерти, и это было почти потрясением. Когда человек, стоящий рядом с тобой, вдруг захлёбывается собственной кровью… когда корчится от невыносимой боли, от которой и кричать-то невозможно, а ты ничем не можешь помочь ему… а в ушах звон, и шершавый язык царапает шершавые губы, и кто-то впереди падает, сражённый уже твоей стрелой, и так же с муками расстаётся с жизнью…
        А ведь, если разобраться, ещё ничего и не начиналось.
        И прошло добрых полчаса, прежде чем всё началось по-настоящему.
        Рогдай почувствовал что-то странное: будто дуновение ветра сверху. Он поднял лицо. Небо сделалось низким и холодно-хрупким. Что-то предостерегающе каркнул Якун. Да-да, хотел сказать Рогдай, ничего страшного… тяжесть становилась невыносимой. Невидимые руки давили на плечи. Сильнее и сильнее. Рогдай наклонился чуть вперёд и шагнул шаг и ещё шаг - широко расставив ноги, ссутулясь, принимая тяжесть на крестец и бёдра. Кругом потемнело, и даже солнце стало тёмным. Он не уловил того мига, когда упал - просто увидел себя лежащим, увидел - будто со стороны… раздавленный краб. Застонав от унижения, он повернулся, нашёл опору для рук, напрягся. Будто бы вставал с мельничным жёрновом на спине… Что-то трещало. Сквозь темень он увидел Якуна, который стоял - стоял! - подняв правую руку со скрюченными пальцами, и что-то выкрикивал гортанно и ритмично.
        Потом Рогдай вновь упал - подломилась рука.
        А потом всё как-то кончилось. Остался шум, кружение головы, желание лежать и не вставать. Железный или медный вкус во рту. Кто-то ворочал его, делал больно. Рогдай открыл глаза.
        Незнакомый слав ощупывал ему плечи и руки.
        - Я никогда не видел, чтобы человека так корёжило, - сказал он. - Но ты крепок, стратиг, кости все целы.
        В голове чуть прояснилось. Это был Пактовий.
        - Ф-фу… что это было? И… постой. Где все?
        - Кто?
        - Ну, здесь же было… - он огляделся. - Померещилось. Ничего себе…
        - Кого ты видел?
        - Да многих… Помоги-ка встать. Я долго… так?
        - Минут сорок. Якун сказал: часа два проваляешься.
        - Вестовые были?
        - Были. Отпустил.
        - Что впереди?
        - Те - стоят. Чего-то ждут.
        - Пока я сдохну… Ладно, пошли обратно.
        И они пошли. Ноги не желали вставать туда, куда он хотел их поставить. Но потом и он, и они вроде бы приспособились, стали понимать друг друга…
        Шатёр. Полуразвалины. Расчищенная площадь, стол под навесом, горсточка людей. На всё смотришь, как из-под воды, из воздушного пузыря. Звук не проходит?.. Всё, однако, слышно… вроде бы.
        Он будто никогда не был на этом месте и людей видел впервые, хотя и знал откуда-то (из сна?), как их зовут и кто они такие.
        - Алексей, - шепнул он так, чтобы другие не услышали. - Поглядывай на меня. Если буду делать глупости - руби. Понял?
        - Хорошо, дядюшка, - тот кивнул с излишней серьёзностью, и Рогдай понял: врёт, не зарубит. В крайнем случае свяжет.
        И то хорошо…
        Наверное, какое-то невидимое колесо там, на том берегу, сделало круг, невидимым выступом зацепило невидимый рычаг… Венедим услышал далёкие команды, в небо взметнулись - плотной щетиной - копья с флажками, щитоносцы опрометью бросились к самому обрезу берега, под кем-то обрушилась земля, в воду полетели люди и оружие… Лучники Венедима, не дожидаясь взмаха руки командира, открыли стрельбу, целясь над самым обрезом чёрных щитов. И немедленно оттуда, из-за щитов, полетели в ответ ревущие стрелы. Ответный залп был плотен и меток, зловеще меток…
        Венедим понимал: сейчас слишком многое зависит от того, выстоят ли его люди под этим убийственным потоком - или сдадутся духом. Он неторопливо стянул с плеча бесценный тисовый двуизогнутый лук, укреплённый рогом сильного лося, воткнул перед собой в землю с десяток стрел, возложил одну на тетиву и стал выбирать глазом цель. Сплошные щиты… ага, вот брешь. Он выступил из-под укрытия частокола, вмиг прицелился, отпустил стрелу в полёт - и шагнул обратно. Кто-то рухнул там, в бреши; щиты сомкнулись. Следующие стрелы он пускал наугад - так, чтобы они сами находили цель. Ревущие стрелы летели всё гуще, совсем рядом, врезались в столбы, защищавшие его, - он делал вид, что его это не касается. Одна рванула перевязь на плече, он только скосил глаза…
        Его тысяча - держалась, держалась…
        За рёвом чужих стрел он почти не слышал чужих барабанов, и поэтому начало штурма застало его врасплох.
        Щиты местами остались стоять - по пять из каждой двадцатки? примерно так… - а прочие упали, и в бреши бешеными потоками хлынули саптахи и крайны, круглые щиты и блестящие маленькие шлемы… Все они несли с собой надутые бурдюки, по два в связке, и бесстрашно бросались в поток, и поток увлекал их налево, налево… десятками они гибли под стрелами, и в какой-то момент Венедим понял, что бросили их вперёд для того только, чтобы лучники его, забыв осторожность, начали высовываться для стрельбы по такой простой мишени… да, из-за оставшихся щитов их били прицельно, едва ли не на выбор, но уже ничего нельзя было сделать, никто просто не увидел бы его команды и уже тем более не услышал бы. Бой входил в ту стадию, когда из всех команд остаётся одна: "Бей!"
        И Венедим сам решил следовать ей.
        Он хладнокровно, одного за другим, сразил семерых конкордийских (или степных? кто их теперь разберёт…) лучников, излишне увлёкшихся охотой на его солдат. Да, и на том берегу брал верх азарт боя, вещь страшная, погубившая многих - но и многих спасшая, а кроме всего прочего, и неизбежная, как болезнь дождливой зимой…
        Потом чужая стрела ударила его в нагрудник и опрокинула навзничь.
        Когда он встал и вернулся на своё место, река была буквально запружена массой переправляющихся солдат. Он вскинул привычным движением лук - и левой руке что-то помешало. Он посмотрел. В нагруднике застрял огромный чёрный наконечник. Древко стрелы, очевидно, разлетелось в щепы. Хороший бой… Как все настоящие лучники, он презирал рамочные луки - и по той же причине опасался их. Стрела на стрелу - любой деревенщина окажется сильнее тебя…
        В два удара он выбил застрявший в железе наконечник. Вновь вскинул лук. Можно было не целиться, и он, содрогаясь внутренне, стал выпускать стрелу за стрелой в кипящую брызгами людскую кашу.
        Колчан опустел, но маленький оруженосец (не по возрасту, просто ростом не вышел) уже волок вязанку новых стрел. Припав к земле, он наполнил Венедиму колчан, а оставшиеся полсотни воткнул в землю - чтобы были под рукой. Побежал обратно, упал и уже не встал.
        Венедим был уже как упившийся на свадьбе музыкант - ничего не слышал, никого не видел, а только играл. Он не видел того, в кого стрелял, не смотрел, попала ли стрела в цель. Пот заливал глаза.
        Рука сама потянулась к мечу, когда пришло время мечей.
        Драган так и не понял сути того, что с ними случилось. Первой почувствовала неладное Живана: вдруг всхлипнула горлом и уронила на настил лук. Авид бросился к ней, думал, что - долетела шальная стрела…
        У девчонки были белые остановившиеся глаза. Она ничего не видела и не понимала. И тут же сам Авид стал оседать, медленно-медленно.
        - Ты что? - крикнул Драган сердито.
        - Тяжесть… - и Авид лег на спину, разбросав руки. - Тяжжж…
        Драгану показалось, что он не дышит.
        Но нет, брат дышал - да только дышал так, будто поперёк груди его навалены были невидимые мешки.
        А когда сам Драган повалился, сбитый с ног тем, что земля и небо вдруг поменялись местами, Авид добавил:
        - Змеи…
        И, умирая от дурноты, Драган увидел нескольких летучих змей, в точности таких, какие были тогда… он уже не знал, что такое "тогда" и с чем в жизни оно соотносится, сейчас самое важное было - не умереть… И всё равно он встал на колени и поднял маленький охотничий лук брата. Ему казалось, что лук весь умещается в его кулаке.
        Змеи были какие-то понарошечные, не змеи даже, а летучие червяки. Драган смеясь посылал в них стрелу за стрелою, а они вились вокруг, не решаясь приблизиться. Потом он упал лицом вниз, настил уходил из-под него, и он вцеплялся пальцами и вис на пальцах, чтобы не отцепиться и не упасть в небо… Авид плакал и смеялся над ним, и часто-часто хлопала тетива.
        Сверху видно было, как по войску проходит какая-то рябь. Но проходила она лишь по тем хорам, что ещё не вступали в непосредственную схватку. Якун стоял спокойно. Наверное, он был полностью уверен в своих учениках, стоявших на боевых линиях - а уж тем более в добровольцах, отдавших себя на медленное источение чужими чародействами.
        Да и то сказать: первый, во всю силу удар, обрушенный на Рогдая, всего лишь ошеломил его на полчаса…
        Рогдай взял принесённый бокал ледяной, с лимоном, воды, выпил маленькими медленными глотками. Покосился на Войдана с женой. Они всё так же стояли неподалёку, держась за руки. Блажена была уже седая. Лёгкие, как паутина, как бумажный пепел, волосы, аккуратно собранные в узел на затылке. Морщинистое лицо, почти чёрные круги вокруг провалившихся глаз…
        Никому нет оправдания, вдруг подумал Рогдай. Правда, он не знал, была ли то его собственная мысль - или же нечто, нашёптанное невидимым врагом.

…Войдан предлагал сдаться, а чтобы мы не подумали, что сделал он это предложение из трусости - выбрал самую страшную смерть, смерть через тоску и медленное разрушение. Защищая при этом нас, тех, кто не захотел его слушать…
        На левом крыле в двух местах почти одновременно в небо взлетели и лопнули ракеты жёлтого дыма: знак того, что противник зацепился за береговые укрепления и передовым тысячам наличными силами не справиться. И почти тут же такая же ракета взлетела на самом фланге правого крыла.
        Это был сигнал даже не для Рогдая, а для командиров хоров - вводить ли в бой резервы первой очереди. Всё это подробно оговорили ещё позавчера… Но Рогдай решил снять даже малейшие их колебания и велел пустить ракету чёрного дыма.
        Через минуту - было хорошо видно - тонкие цепочки потянулись от земляных укреплений к частоколам.
        Венедим не понял, что произошло у соседа справа, только услышал оглушительные крики, вой и бешеный лязг. Потом дрогнула земля. Многие из тех, кто стоял на том берегу, вскинули руки. Но нет, некогда было любопытствовать: вновь из-под берега взвились кошки, цепляясь за столбы частокола, за землю, за трупы, а то и за не успевших увернуться живых… Ещё две стрелы в тех, на том берегу - и за меч. Присесть. Щит перед собой. Выручал многажды. Всё-таки лучников и на том берегу поубавилось - поредел поток ревущих стрел. А в минуты приступа вообще не стреляют, боятся попасть в своих.
        Крайны что-то тянут время, уже можно дважды взлететь по узловатой верёвке наверх, проскочить между брёвнами частокола или каким-то хитрым способом перепрыгнуть через них, многие так делали, да не у всех получалось: вот они, висят… А у кого получилось, те прошли на несколько шагов дальше.
        Но и у него самого - Венедим это видит - нетронутых и раненых легко осталось едва ли двести из тысячи.
        И в этот момент сзади, в тылу, раздаются три глубоких - будто бревном по высохшему суглинку - удара, Венедим оборачивается…
        Это подтянули катапульты. Вот они стоят со вздёрнутыми кверху метательными рычагами, а в небо от них тянутся белые дымные дорожки. И потом над головой что-то тоже хлопает, наподобие сигнальных ракет, но поглуше.
        На том берегу кричат. Кто-то вскидывает щиты, кто-то прыгает вниз… Венедим уже знает, что это такое. Над головой, на высоте трёхсот саженей, небольшой заряд пороха разрывает в клочья склеенный из многих слоёв деревянной стружки шар, и вниз устремляются освобождённые "занозы" - тонкие и короткие оперённые стрелки с зазубренными наконечниками. Они редко убивают, но ранят болезненно, выводя бойца из строя на много дней. Венедим видит эти серые рои стрелок - ниже, ниже, ниже… Стрелки оперены по-разному, и поэтому одни падают отвесно, другие чертят в воздухе более или менее крутые спирали, третьи вообще ведут себя непредсказуемо: шарахаются в стороны, даже взмывают…
        Рой накрывает тот берег. В каждом лопнувшем шаре таких стрелок много более тысячи.
        Строй впереди - оседает, мечется. Падают уже последние щиты.
        Приоткрывается перспектива.
        Венедим видит бьющихся в постромках быков, а за ними - что-то с огромными, в три роста, колёсами. Быки разносят упряжь и начинают разбегаться, бросаться на людей. Их быстро убивают. Но смотреть больше некогда, потому что не пострадавшие от "заноз" крайны идут из-под берега на новый приступ… - Что это было? - Драган попытался встать. Помост шатался, но такой уж он был по природе своей.
        - Чары, - бросила сквозь зубы Живана. Она брезгливо - рукавицей - счищала блевотину со своих штанов. - Ненавижу их всех… до чего ненавижу… хуже падали.
        - Смотри, - сказал Авид. - Опять летят.
        Приближалось что-то, похожее издали на маленький рой пчел.
        - Кто?
        - Вороны. Во… исклевали-то… - он оттянул лоскут разодранной штанины. Там всё было вздувшееся, синее, в крови и чёрных дырочках. - Болит, как…
        - Да ты говори, не стесняйся, - усмехнулась Живана. - Мы тут всё равно как на одном горшке посаженные.
        - Не приучен, - сказал Авид.
        - Слушай, а змеи были? Или мне привиделось? - Драган потрогал глаза. Глаза будто распирало изнутри.
        - Были, - сказал Авид. - Покружили, потом дальше полетели. Лёгкую добычу искать…
        Живана вдруг встала, напряглась.
        - Ребята, - сказала она, не оборачиваясь. Голос у неё задрожал. - Кажется, наши… бегут. Вон, далеко.
        Братья вскочили. Наши не могли бежать. Это было что-то другое, девчонка не поняла.
        Он не сразу увидели то, на что смотрела Живана.
        Справа, в полуверсте, где ещё полчаса назад стоял над рекой частокол, зияла дыра. И из этой дыры, из клубящейся не то пыли, не то дыма - выходили и как-то сразу оказывались в строю чужие воины, и вокруг них зияло пустое пространство. И только потом стало видно, что пространство это усеяно телами…
        Венедим прекрасно понимал, что таким боем по-настоящему управлять невозможно. Крайны на этот раз сумели оторвать и отбросить остатки его тысячи от частокола, выгнать на открытое пространство. Но и здесь мелиорцы продолжали лишь пятиться, соблюдая какое-то подобие порядка. Рядом с Венедимом, по правую руку, бился белоусый стратиот; щит его видом своим напоминал торец колоды, на которой рубят мясо. Тонкая кривая сабля взлетала нечасто, но буквально после каждого взмаха очередной крайн оседал под ноги своим. Его место тут же занимал другой - до следующего взмаха…
        По левую руку долго держался мальчишка - из крестьянских детей. Мощное тело атлета и действительно мальчишечье курносое лицо. Он орудовал двулезвийным топором, таким огромным, что Венедим сначала не поверил своим глазам. Однако пудовое это чудовище просто порхало в руках парня, и нипочём ему были всякие там щиты и нагрудники… Парня сразил маленький саптах, выскочивший незаметно откуда-то из-под ног, взмахнувший мечом и пропавший. Топор вдруг упал, парень нагнулся, чтобы его подхватить, но подхватывать было нечем…
        Венедим не видел, что с ним стало.
        Сменилось ещё несколько воинов, они быстро гибли, или же их оттаскивало, уносило куда-то водоворотом схватки. Иногда теснота была такая, что вдавленные друг в друга враги не могли ничего друг другу сделать, разве что кусаться. Невозможно было даже вытащить из-за пояса или голенища короткий нож.
        Потом - как-то сама собой толпа редела, и тогда враги отталкивались на длину клинка…
        Щит Венедима расселся пополам, он сбросил его обломки и теперь защищался только мечом. Это требовало утроения внимания, но зато можно было дать отдохнуть правой руке, которая, налившись чугуном, уже переставала слушаться.
        Высокий и пузатый крайн в чёрном панцире и тоже без щита, но с двумя мечами, выбрал Венедима себе в поединщики. Он бился неплохо, очень неплохо, но панцирь всё же сковывает движения… Венедим, отступая, заставил его сделать лишний шаг, чуть утратить равновесие - и остриё меча вошло крайну в горло, как раз над вырезом панциря.
        Выдернув меч, Венедим быстро огляделся. Слитный бой, кипевший несколько минут назад, разбился на сотни мелких схваток: один на один, трое на одного, пятеро на семерых… Одолев противника, победитель тут же бросался на помощь кому-нибудь из своих - кто был поближе. А чуть дальше, прикрываясь бугристой серой стеной щитов, мерным шагом надвигалась конкордийская тяжёлая пехота…
        - Все ко мне! - заорал он изо всех сил. - Ко мне! Ко мне!!!
        Кто-то услышал. Кто-то заметил краем глаза чужое движение. Кто-то просто почувствовал. Венедим ранил ещё одного крайна, тот метнулся назад, зажимая разрубленное плечо. Вновь рядом с ним встал белоусый стратиот. Он где-то добыл себе новый щит. Бойцы прилипали к своему командиру. Из хаоса возникал новый строй.
        Едва ли сотня…
        Его сотня.
        Последними разошлись здоровенный крайн и пожилой грузноватый слав. Сотник Агавва, вспомнил его имя Венедим. Он вспомнил даже, где и когда они встречались. У сотника владение было в пограничных землях, и Венедим ездил улаживать его трения с тамошними стратиотами. Агавва не входил в его тысячу, и до битвы они не встречались. Кого-то, выходит, смяли ещё… Поединщики, не завершив боя, расходились под вопли и свист. Строй тяжёлой пехоты пропустил уцелевших крайнов сквозь себя, как решето пропускает воду. Лязгнула команда, щиты чуть разошлись, в промежутки выставились длинные тонкие копья. Ударил невидимый барабан, набирая темп с медленного рраз… рраз… до быстрого: раз-два-три-четыре… Строй разгонялся для удара, почти бежал.
        Венедим прекрасно знал, что им - измотанным, избитым, неопытным, вооружённым пёстро и легко - никогда не выдержать этой таранной атаки. Он оглянулся. За спиной - рядом и почему-то далеко, в одно и то же время - кто-то удерживал из последних сил частокол. Сверкали синие клинки…
        Справа - топорщился деревянной щетиной земляной вал. Серая глина.
        А за ним и впереди, наискось - летящие флажки. Кто-то несётся на помощь…
        Понятно.
        Венедим выставил меч перед собой - как копьё. Сделал шаг вперёд.
        Строй колыхнулся туда-сюда…
        Венедим пошёл, не оглядываясь. Всё ускоряя шаг. Побежал.
        Слышал, что - догоняют.
        Щиты конкордийские латники держат на уровне глаз, и над щитами у них блестящие шлемы.
        Всё ближе…
        До чего медленно…
        Живые наконечники копий - покачиваются (в такт бегу), как головы пустынных змей. Вот ужалят…
        Дикая - звериная - лёгкость в теле. Прыжок, вопль, полёт над копьями, двумя ногами - в щит!
        Удар мечом!
        Грохот. Крики.
        Так не бывает. Я умер, и мне мерещится.
        Но! Бой. Продолжается бой. Проломлена стена щитов, и лёгкая пехота рубится с тяжёлой - наравне! Наравне, чёрт возьми! Скорость, отчаяние и натиск против брони. Кто-то и лёжа взмахивает мечом, подсекая ноги. Свалка. Венедим бьёт, ещё бьёт, в левой руке почему-то нож, бьёт ножом - в мягкое. Горячий поток.
        Над ним вспыхивает чужой клинок, заслониться не успеть, он приседает - но удара нет, клинок пропадает, лицо Агаввы.
        Бой, бой! Ещё не все умерли.
        Выпад, меч застревает в железе. Упёрся ногой, на себя. Упал на спину. Над ним сомкнулись. Расталкивая всех, чужих и своих, встал. Копья со всех сторон, но непригодны, нет пространства для взмаха - толчея. Чтобы ткнуть мечом, рука уходит за спину.
        Ещё раз ножом - наотмашь по лицу, по глазам. Падает.
        Ещё есть силы.
        Звук трубы…

…Венедим стоял, покачиваясь. Чьё-то лицо возникло перед ним, знакомое лицо. Ушло. Чьи-то руки тронули его плечи, повели. Он пошёл послушно и немо.
        Лязг и грохот раздавались позади - не слышал. В ушах шипела кровь.
        К полудню уже в четырёх местах: конкордийцы - на правом фланге, и степняки - на левом, - прочно зацепились за южный берег Кипени, оттеснив защитников от частокола. Завоёванные плацдармы с немыслимой скоростью заполнялись свежей пехотой.
        Тогда, видя это, Рогдай приказал дать три ракеты красного дыма, что и было исполнено. В хорах сигнал подхватили трубачи. И всё равно долго ещё в промежутке между частоколом и земляными укреплениями кипели схватки: лёгкая пехота никак не желала отходить…
        По донесениям, потери убитыми и ранеными на этот час составляли двадцать тысяч человек. Но это были явно неполные донесения.
        Вышка сотрясалась. Те, кто был внизу, не думали уже ни о чём. Братья распластались на настиле, удерживая стоящую на коленях Живану за пояс. Стрел осталось три десятка на всех, а лук Живаны был самый мощный. Не один конкордиец пал от её стрел…
        Рёв, лязг и крики внизу были такие, что здесь не слышно было не то что брата, а и себя.
        Плотная толпа воинов сошлась с такой же плотной толпой, и сверху они были неразличимы. Драган смотрел сквозь прутья, как под ним люди в светлых шлемах убивают людей в тёмных шлемах и сами гибнут от их рук.
        Это было даже немного непонятно.
        Потом под напором множества тел нога вышки подломилась. Настил затрясся и наклонился. Звук ломающегося дерева, звук выдираемых гвоздей… Та половина настила, где стояла Живана, вдруг исчезла. Драган не разжал пальцы, он ощущал вздрагивающую тяжесть в руке и тупую боль в запястье - и спокойно, отрешённо, как и не о себе будто, думал, что сил у него хватит ненадолго, потому что и его собственное тело начинает скользить по проседающему настилу. Он встретился взглядом с Авидом и ничего не испытал при этом. Авид пытался ногой нашарить хоть какую-то опору; другая его нога уже сползала за край…
        Вдруг тяжесть в руке ослабла. Это Живана ухватилась за перекладину под настилом, крикнула: "Держусь!"
        Авид отпустил её, быстро перехватился освободившейся рукой за плетение настила, судорожно выкарабкался. Драган осторожно опустил голову, заглянул под навес. "Держишься?" - переспросил он на всякий случай. Но и так было видно, что Живана уцепилась прочно. Теперь ей оставалось только дотянуться до верёвки, болтающейся буквально на расстоянии вытянутой руки.
        Правда, для этого руку нужно было суметь вытянуть…
        Вышка, каким-то чудом балансировавшая на двух оставшихся ногах, начала крениться. Сначала Драгану показалось, что просто подул ветер…
        Потом его отрывало от настила, а он пытался удержаться. Рёв ветра и треск дерева слились в один звук. Последнее, что он увидел, - это поднятые лица и разинутые рты.
        Сотня Камена Мартиана, находясь в составе флангового кавалерийского заграждения, участия в сражении не принимала. За небольшой выпуклостью берега долина, где сражение происходило, не просматривалась совершенно, и только мальчишки-лучники с высокой сосны могли видеть, что делалось там. Им кричали: ну, что? что там?! - и получали в ответ неизменное: держатся!..
        Звуки битвы тоже сглаживались расстоянием, и при закрытых глазах можно было принять этот шум за шум праздничного базара, когда люди не столько торгуют, сколько соревнуются в различных молодецких потехах…
        Однако Камен хорошо понимал сигналы ракетами и видел, что напор атакующих постепенно нарастает, а свои всё чаще просят подкрепления и помощи.
        И, подчиняясь внутреннему чутью, он приказал своей сотне быстро съесть по куску поджаренного и вымоченного в уксусе мяса и выпить по полфляги вина. Конники утирали усы, когда от битвы прискакал вестовой.
        - Тысячнику Трофиму Ливерию - предписание командующего!
        - Давай, слав, - выехал вперёд Трофим. Рядом с ним и чуть позади держался чародей Ставрий. Любезнейшее дело для применения военных чар: подмена предписания либо же самого вестового. Но нет, Ставрий спокоен…
        Трофим осмотрел печать на кисете, сорвал её, вынул свёрнутый лист. Ставрий на миг стал похож на орлицу, растопырившую над гнездом огромные сильные крылья - не видом своим, а сутью. Трофим внимательно прочёл бумагу. Поднял руку, веля приблизиться.
        Шестнадцать сотников съехались. У Трофима была большая купла.
        - Атака вдоль берега, - сказал он коротко. - Наших оттеснили за рвы. Не зарываться, не гнать. Отход по команде.

…Когда Камен вылетел на ту возвышенность, что не позволяла раньше узреть поле боя, он понял опасения командира. Всё это он, конечно, знал и видел - но как пустую землю. Теперь же - глаза испугались. Слишком узкая полоса атаки - шагов триста, а то и двести всего было между берегом и рвом. И всю эту полосу заполняла собой конкордийская пехота…
        Трофим остановил свою куплу, давая сплотиться, потом повёл быстрым шагом, разгоняя до мерной рыси.
        Как ни силён был удар конницы во фланг, а пехоты по фронту, конкордийский строй смялся, вдавился, понёс громадные потери, но устоял - потому хотя бы, что был безумно плотен. Немало воинов погибло просто от удушья. Они не могли ни обратиться в бегство, ни перестроить ряды, им оставалось только ждать, когда падёт достаточное число их товарищей, чтобы самим встать лицом к лицу с врагом, скрестить мечи, кого-то убить - и упасть под ноги тем, кто подпирает сзади и походит спереди. Конница увязла в этой толпе. Лошади спотыкались и падали. Случалось, исподнизу им вспарывали животы. Всадники рубили и рубили, уподобляясь мясникам. Мечи скользили по шлемам, отскакивали от наплечников, вязли в щитах. Из-за тесноты едва ли сотня одномоментно могла быть в бою. Остальные ждали.
        Наконец, рога затрубили отход. Камен воспринял это с облегчением, но и тревогой: надо было исхитриться не подставить спину. Он продолжал рубить, кобыла пятилась; потом вдруг оказалось, что его вынесло на свободное место. Ржали, пытаясь встать, раненые лошади, бойцы лежали вперемешку, кто-то полз, кто-то дрался лёжа… Кобыла заржала и пустилась вскачь, стараясь не касаться этой страшной земли. Рядом замелькали колья частокола, река, полная до краёв плотами и просто плывущими людьми, что-то на том берегу… Камен оглянулся. Разворачивали и наводили на цель множество аркбаллист, похожих на крепостные, но стоящих на тележных колёсах. Крепостные и есть, мелькнуло у него, в Бориополе их было не счесть…
        Там прокричали команду, и тут же воздух - порвало.
        Кобыле стрела попала в голову, и она несколько шагов бежала, не поняв того, что уже убита.
        Камен вытащил ноги из стремян, согнулся и покатился на землю. Вскочил, но не в рост. Закричал от того, что увидел.
        Конницу - повыкосило. Падали стеной - как стояли, как ехали…
        Наверное, каждая аркбаллиста заряжёна была не одним тяжёлым дротом, а двумя-тремя десятками обычных стрел, разлетающихся веером.
        Цель же была, можно сказать, велика и неподвижна.
        Пригибаясь за частоколом, Камен побежал назад. Вот здесь был рубеж атаки, подумал он. Граница проходила отчётливо…
        Камен подхватил тяжёлый конкордийский щит, перекинул за спину. Дурное дело - погибнуть от стрелы в спину… Кто-то позвал его по имени. Камен присел, огляделся. Воин его сотни, Борис, отрок из крестьян. Бок весь в крови. Камен подбежал к нему по-крабьи, склонился, навис. Кишки не вываливались, а более подробно разбираться было не место. Он скомкал чей-то плащ, заткнул его под полу кожаного панциря (завязки Борис разрезал сам, а на большее сил не хватило…), перехватил поверх ремнём, взвалил напрягшееся и тут же обмякшее тело на плечи и побежал рысцой - теперь уже, конечно, не вдогон ушедшей коннице, а ко рвам. Щит мотался беспорядочно. Тяжёлая стрела рявкнула над головой…
        Он свалил раненого на руки подоспевшим носильщикам и, вдруг потеряв силы, сам сел на землю. На какую-то долю минуты его охватило состояние равнодушной созерцательности. Он просто смотрел. Рвы, ограждённые валами с двумя-тремя рядами деревянной щетины по гребню и склону. Во рвах плотно, в шаге друг от друга, стоят или сидят на земле лучники. Кто-то перебирал стрелы, кто-то просто пересыпал из ладони в ладонь мелкие камешки. Кто-то даже чинил прорванный жилет - игла так и мелькала. Зато во двориках для станковых рамочных луков и баллист кипела деятельность. Деятельность эта походила скорее на работу какой-то артели - например, плотничьей. Раз-и-два-и-взяли! - выдыхал артельный мастер, и шестеро голых по пояс и блестящих от пота здоровяков одним общим усилием взводили тетиву лука. Мастер укладывал в жёлоб стрелу, а потом припадал к прицельной рейке и начинал что-то подкручивать и покачивать. Наконец, не отрываясь от прицела, он опускал руку, брался за спусковой рычаг и медленно-плавно тянул его на себя. Лук распрямлялся с громким хлопком, напоминающим удар палкой по воловьей коже, растянутой для
просушки. Стрела улетала, не видимая глазом. Возможно, на том конце её полёта кто-то падал…
        Баллисты заряжались медленно и солидно, со скрипом. Крутился барабан, позвякивала цепь. Дрот толщиной в руку, с четырёхгранным наконечником и тонкими железными перьями, укладывался аккуратно, протуберациями наконечника и перьями в специальные пазы. Перед выстрелом поджигали привязанную под наконечником паклю, пропитанную серой и салом и смешанную с железными или медными стружками. Полёт этого дрота был виден весь, от начала до конца. Он погружался в недра стоящей на том берегу колонны… Колонна не вздрагивала.
        Стрелы прилетали и с той стороны. И здесь Камен с интересом отметил, что, как бы плотно ни сгрудились на земле люди, свободного места между ними было всё-таки больше. Стрелы попадали в землю, в щиты, в ранцы, куда угодно - и редко-редко кто-то вскакивал или, наоборот, валился с невольным криком…
        - О, сотник! - сказал кто-то рядом. - И вы решили пойти в пехоту?
        Камен поднял голову. Этого высокого костистого акрита с сильной проседью в голове он точно где-то видел…
        - Мост через… как её? Забыл… Вы нам ещё девушку в провожатые отдали, Гр О зу…
        - Помню, - Камен встал. - Было такое. Паригорий… м-м?..
        - Венедим.
        - Точно. Камен Мартиан. Когда же это было? - уж с месяц…
        - Поболе. Оттуда? - Венедим кивнул подбородком на заваленное трупами теперь уже предполье. - Наблюдал вашу атаку…
        - Уж. Подставились мы.
        - Я тоже оттуда. Тысячей полного состава командовал. Осталось семьдесят шесть в строю. Сам без царапины. Сейчас сводную делаю. Пойдёте ко мне? Будет жарко. И очень скоро.
        Камен посмотрел на солнце. Солнце стояло высоко, но казалось закатным.
        Пыль…
        - Пойду, - сказал он. - Щит бы только раздобыть.
        - Этого добра - на выбор…
        Когда Рогдаю донесли, что противник перебросил через реку полтора, а то и все два десятка мостов, он только кивнул удовлетворённо - и распорядился усилить обстрел противоположного берега. Рискнуть, даже пожертвовать оставшимися катапультами - но именно сейчас нанести противнику максимальный урон. По всем прикидкам получалось так, что большая часть конкордийской пехоты уже на этом берегу, а сами степняки в бой почти и не вступали. Сражение шло вязко и кроваво.
        И через полчаса, когда в небе возникли почти одновременно с десяток маленьких белых шариков пороховых взрывов, он сжал рукоятку меча и быстро пробежал взад и вперёд по кромке обрыва, почти физически ощущая, как его стрелы поражают столпившихся на переправах врагов. А ещё через пять минут косая полоска синего дыма сообщила ему, что на левом крыле противник прорвался через линию земляных укреплений и завязал бой с тяжёлой пехотой, до сих пор стоявшей без применения…
        Синих ракет слева становилось всё больше, а здесь, на правом фланге, будто объявили перемирие. Носильщики обеих армий бродили по полю, находя раненых. И только часа в три пополудни, когда стало ясно, что Рогдай не будет перебрасывать силы с фланга на фланг, позади бугристой стены серых конкордийских щитов вначале страшно медленно, но всё быстрее и быстрее, наращивая темп, застучали барабаны, и в контртему им затянули невозможно пронзительную, угнетающую сознание песню боевые рожки. И стена стала приближаться…
        Нет, не зря конкордийские архаты проводили по полжизни на далёком западе, оттачивая своё умение командовать в тех мелких войнах, что нескончаемо идут на границах империи. И не зря конкордийские солдаты по четырнадцать часов в сутки до полнейшего отупения под звуки рожков и барабанный бой маневрируют на плацу - из месяца в месяц, из месяца в месяц… Только что приближалась линия щитов, но три громкие команды, несколько вскриков горнов - и узкие, обложенные щитами клинья устремляются в проходы между рвами. И другие клинья, короткие и толстые - идут в лоб на валы и рвы, на деревянную щетину… и ясно, что сейчас произойдёт.
        И всё же…
        Мелочь, казалось бы - рыхлая глина рвов. Но в ней насторожено великое множество верёвочных петель и силков, ноги попадают в них, запутываются, короткая заминка…
        Залп в упор. И ещё один. И ещё.
        Стрела, как правило, не пробивает щит. Или пробивает, но теряет на этом всю свою силу. Это если щит стоит ровно. Но когда наклоняешься или приседаешь, чтобы снять с ноги или разрезать захлестнувшую лодыжки петлю, когда рывок верёвки, в которой запутались и другие твои товарищи, подсекает твои ноги, и ты валишься на спину, сбивая того, кто идёт за тобой, когда ты просто теряешь равновесие и делаешь шаг в сторону, чтобы восстановить его - стрела может и миновать твой щит, погружаясь в грудь или живот, или скользнуть по щиту вбок, поражая твоего соседа по строю… а тут ещё в упор бьют пять или шесть рамочных луков, от которых не спасает ни один щит даже за триста шагов… пробив навылет одного, стрела эта вполне ещё может поразить и второго, идущего следом…
        Залп, залп, залп!
        Но вот то здесь, то там по трупам павших, перепрыгивая через деревянную щетину, во рвы врываются закованные в панцири солдаты. Здесь уже ничего не решает строй, а только мастерство владения клинком, да прочность доспехов, да ярость…
        Всё кончено за считанные минуты. Лучники бегут. Их не догнать. Обслуга рамочных луков подхватывает свои смертобойные машины и несёт их в тыл, и их тоже не могут догнать. А вот баллисты не увести и тем более не унести, и поэтому они вспыхивают ярким пламенем…
        Глава шестая
        Отсюда, снизу, пригорок, на котором расположились Рогдай со свитой, что-то мучительно, сосуще напоминал, и Отрада всё время на него оглядывалась, пытаясь понять. Но только когда послеполуденное тёмное солнце повисло сбоку и отчётливо легли на обрыв длинные вертикальные тени эрозионных гребней, она вспомнила: так в детских книжках рисовали кита. Покатое туловище и отвесная решётка зубов…
        Наверное, она слишком надолго задержала взгляд на солнце: не такое уж и тёмное оно было. Левый (почему-то левый…) глаз вдруг перестал видеть что-то, кроме контуров, всё затопило золотое сияние - будто бы предметы облило жидкое золото, а в воздухе повисла золотая тончайшая пыль. Опять началось, в ужасе подумала она…
        Я больше не выдержу.
        Я - больше - не выдержу!
        Она огляделась, будто смотрела: куда бежать…
        Алёша…
        Но Алексея здесь не было. Она не видела его уже четыре дня.
        Нет, наверное… - она приложила руку к виску… просто ослепило. Вот всё и прошло, вот и прошло…
        Она так уговаривала себя, хотя и видела: золотой отсвет лежал на всём. Если смотреть левым глазом. Если его закрыть - то отсвет исчезает.
        Ослепило…
        Верная Гр О за присматривалась тревожно, но молчала.
        А потом как-то очень внезапно возник чародей Якун. Место было открытое, но никто из стражи не заметил его приближения.
        Он потянул Отраде руку, и она спрыгнула с коня, ни о чём не спрашивая.
        - Отъедь, дева, - велел Якун Гр О зе. - И последи, чтобы нам не мешали…
        Сам он взял Отраду под локоть и повёл из-под навеса - большого белого шатра с заброшенными на крышу стенками. Они шли и шли куда-то, и наступил момент, когда Отраде показалось, что они одни и никого вокруг нет, и в какой-то версте не идёт смертная сеча, не несутся конные вестовые и не лопаются в небе сигнальные ракеты.
        Только солнце оставалось тёмным, и поэтому на землю, на камни цвета холста ложились совсем уж чёрные тени.
        - Был бы я подлец, если бы не сказал, - начал Якун, глядя мимо. - И не так уж я верю в пророчества, особенно сделанные на самой заре мира… да больно складно выходит. Про Тихую Книгу мало кто слыхал, не переписывают её, держат под замками, и не зря, думаю: много там есть такого, чего людям бы не знать лучше. Вроде бы писал её сам Бог Создатель то ли после смерти своей, то ли просто уйдя из мира, - водя руками трёх безумных монахов. Может, и так - удивительного в том нет ничего. Слишком уж подробно о царстве мёртвых да о том, как мёртвыми повелевать и какая от них польза живым… Но не в том дело. Есть там поэма о чародеях, как они мир от зла избавляли: один для него подземелье открыл, другой над подземельем башню поставил да ключи отковал… а зло тем временем подземелье то заполнило и через край потекло, но никто того уже не замечал, поскольку уверен был слепо, что сидит оно под замком и сидеть будет вечно. И только третий чародей, очень старый и не веривший ничему, всё понял и решил поначалу обратить зло в добро, а когда его осмеяли и изгнали отовсюду, то озлобился сам и решил правоту свою доказать,
да как: отворить то тайное подземелье, куда исчезало из мира добро. И требовались ему для того белая башня, белый камень, белый лев и белая дева…
        Отрада вдруг судорожно вздохнула.
        - Да. И вот слуги того чародея, сами отчасти чародеи, поставили белую башню, создали белый камень, приручили белого льва и привели белую деву. И чародей снял печати с тайного подземелья, и добро вырвалось оттуда…
        Якун замолчал. Отрада, не дождавшись продолжения, спросила:
        - И… что?
        - И оно немедленно схватилось со злом в самой жестокой битве. Битва длилась всю следующую вечность. А когда битва кончилась, от вечности осталась лишь горсточка пепла, негодная даже для того, чтобы… В общем, просто горсточка пепла.
        - Значит, это должно исполниться… - не то спросила, не то подтвердила Отрада.
        - Не знаю, - сказал чародей. - Может быть, это императив. Может быть, пророчество. Может быть, предупреждение.
        - И?..
        - Всё очень вязко. Жизнь не выпускает нас… Я не знаю, что делать. Когда противостоишь року, любой ход оказывается не твой. Но вот вопрос: существует ли рок - либо же мы сами, как маленькие дети, сочиняем страшилки, сами же их боимся, сами… Всё сами… - он замолчал.
        Отрада мимо его плеча посмотрела на пригорок, похожий на кита. Там, над обрывом, стояли маленькие фигурки.
        - Значит, ничего нельзя знать заранее? Если есть сомнения в пророчествах… это то же самое, как если бы никакого пророчества просто не было.
        - Да, именно так.
        - А тот… старый чародей… он что - не читал этой книги?
        - Читал, конечно. Одну из многих…
        - Тогда зачем вы мне это рассказали?
        Чародей опять замолчал и на этот раз молчал долго. Но и Отрада не торопила его с ответом.
        - Кто-то в нас принимает решения, - сказал он наконец, - и потом сообщает нам об этих решениях нашими же поступками. Я хотел… я должен быть уверен, что он знает то же, что и я. А зачем…
        - Наверное, - сказала Отрада, - это дурацкий вопрос - зачем. Так надо, да?
        - Да, - согласился Якун, - так надо. И пусть всё идёт согласно природе своей. Если вечности суждено погибнуть, она погибнет так или иначе.
        - Так… - сказала Отрада. - Или - иначе…
        Опоздай Венедим на час, подумала она, где бы мы теперь были…
        И как бы тогда сбывалось пророчество?
        Сшибка тяжёлой пехоты в первые минуты чем-то напоминает перетягивание каната навыворот: команды не тянут, а толкают. По этой причине не нужен и канат…
        Есть ещё одно существенное различие: здесь убивают.
        Здесь убивают даже просто тем, что сбивают с ног: упавшему не встать. Мечом не размахнуться, можно только колоть, но под укол попадает обычно или крепкий щит, или доспех. Некоторые воины вооружены удлинёнными боевыми кистенями, чтобы наносить удары поверх щитов, в некоторых сотнях применяют девастосы - огромные копья с трёхгранными закалёнными наконечниками и перекладинами, за которые держатся четверо, а то и шестеро воинов. По команде свои чуть раздаются, и девастос с раскачки бьёт по щиту врага, пронзая его. И всё же бой тяжёлой пехоты - это обычно давка, потная давка: стенка на стенку, щит на щит…
        Если ты во второй шеренге, или в третьей, четвёртой, пятой - ты лишь упираешься щитом в спину того, кто стоит впереди тебя, и ни удара тебе не нанести, не увидеть чего-либо и не услышать; тебе просто нечем дышать, тебя вот-вот вывернет от вони, а барабаны бьют, бьют, бьют, бьют, бьют, горяча и без того кипящую кровь и угнетая рассудок, и ты знаешь лишь то, что надо шагать, шагать, ломить, продавливаться вперёд… пока не упадёт тот, кто шёл перед тобой, потом чьей спины ты дышал - и в твой щит не упрётся другой щит, бугристый и серый, и поверх его края ты не взглянешь в чьи-то красные, как у тебя, глаза… и вот тогда ты, может быть, и сумеешь просунуть свой меч в какую-нибудь щель и что-то там найти остриём…
        И так - пока одна из сторон не будет смята. Только после этого приходит настоящее время мечей. И время героев.
        Сводная тысяча Венедима стояла в полусотне шагов за тяжёлым хором. Задача у неё была, как у корабельного пластыря: в случае возможной пробоины заткнуть пробоину собой. Уставшие воины нет-нет, да и поглядывали через левое плечо назад - туда, где реяли значки третьего большого хора, всё ещё в бой не вступавшего. Вдоль шеренг во множестве бегали мальчишки-водоносы, в заплечных бадьях у которых плескалась сейчас не вода, а кислое вино.
        Вино только и спасало.
        Первый натиск тяжёлый хор выдержал достойно: лишь в самом начале подался слегка, выпятился пузырём, но скоро подобрался, с рёвом надавил, наддал - и выправил линию. Потом невыносимо долго топтались почти на месте, то продвигаясь на сажень, то отдавая её - пока вдруг конкордийские барабаны не зачастили, и серые панцирники не стали быстро и отточенно поворачиваться - вначале последние шеренги, потом следующие, следующие, и так до первой, - и отбегать стремительной рысью на несколько десятков шагов. Мелиорский хор чуть не провалился в открывшуюся пустоту, десятники с трудом сумели сдержать рванувшийся было вперёд неровный поток.
        Конкордийцы меж тем переменили строй, образовав знаменитый клин с широким основанием. Что ж… зазвучали команды, и чуть перестроился хор: заранее подался назад там, куда смотрело остриё клина, но не истончился в том месте, а напротив - нарастил ещё несколько шеренг.
        - Сейчас бы конницу… - сказал сквозь зубы Камен. Венедим посмотрел на него. Белые ноздри сотника раздувались. - Да по затылку…
        - Когда схватятся, - сказал Венедим. - Не раньше.
        - Поздно бы не оказалось. Смотри…
        Клин будто бы раздавался, становился шире. Венедим стал всматриваться. За пылью было мало что видно… Да. Сзади внутрь клина неторопливо вдвигалась свежая колонна. Вот они продвинулись почти к самому острию. Остановились. Пятеро в ряд. Или шестеро. Чёрные шлемы, закрывающие пол-лица. Все на голову выше серых латников.
        Степные богатыри. Непобедимые степные богатыри…
        - Факелы, - скомандовал Венедим. Голос сорвался, и никто его не услышал. - Факелы! - заорал он этим сорванным голосом. - Горючие стрелы готовь!.. Ох, будет потеха.
        - Будет, - согласился Камен.
        Сотник Агавва промычал что-то невнятное разбитым ртом и поправил нагрудник.
        Когда Рогдаю доложили, что первые сотни степных богатырей переправились на этот берег, он кивнул, взглянул на солнце, потом подошёл к столу, на котором расстелена была подробно прорисованная карта, некоторое время смотрел на неё, перевернул десятиминутные песочные часы и подозвал Алексея.
        - Всё помнишь, о чём говорили? - спросил он, уставясь ему в подбородок.
        - Помню, - сказал Алексей.
        - Не передумал?
        - Нет.
        - Если передумал или сомневаешься хотя бы - неволить не собираюсь.
        - Не передумал, дядя Рогдай.
        - Тогда… тогда ступай. Должно, не увидимся больше… - Рогдай коротко обнял его, оттолкнул. - Ступай.
        Алексей повернулся - как раз для того, чтобы увидеть, как Блажена, жена кесаревича, вдруг охнула, прижала тонкую тёмную руку к груди и мёртво повалилась на бок. Войдан, худой измождённый столетний старик, ломко опустился перед нею на колени. И - будто тёмный неслышимый неразрешимый вихрь закружился вокруг, сжался - но нет, не до конца… борение, неощутимое людьми… и вихрь затрепетал, расширился, поднялся, исчез.
        Застыв лицом, Алексей прошёл мимо. Не оглянулся. И лишь перенимая поводья у коновода, увидел, что рука дрожит. Не просто дрожит - трясётся.
        Отрада вскочила. Двадцать шипящих драконов взвились в небо, раскидывая искры. Страшный вой - такой, что немеют щёки.
        По этому сигналу ей надлежало сесть на коня и ожидать нарочного - того, кто скажет, что делать дальше. Она подозревала, что такой сигнал предназначен не только для неё и что у этого смешного Рогдая, так похожего на де Фюнеса, если бы тому пришлось играть роль в "Семи самураях", но здесь всё шло всерьёз и как-то даже слишком всерьёз, - так вот, она была уверена, что у Рогдая всё было расписано наперёд и такой сложный и мощный сигнал предназначен был не только для неё и даже не столько для неё… именно поэтому она торопливо вскочила в седло и сделала круг, заставила жеребца танцевать и вообще убедила себя, что готова ко всему. Но ко всему она оказалась не готова…
        Она даже не сразу узнала Алексея. То есть узнала, но не могла поверить, что это он.
        - Кесаревна, - сказал он, и голос был подстать лицу: неживой, - командующий просит вас вдохновить войска, идущие на подвиг.
        - Я готова, - сказала она для кого-то. Глаза и всё остальное кричали: что, что случилось?..
        - Стража! - рявкнул Алексей. - На конь. Вперёд.
        Два десятка акритов, приставленных Венедимом ещё неделю назад с наказом: ни на шаг! - и верная Гр О за, почти подруга, наперсница, тут же оказались рядом. Отрада - вернее, Саня в ней - всё ещё наслаждалась конным одолением пространства: конь как твоё быстрое продолжение…
        Алексей поворотил своего коня - под ним ходил белый жеребец с большим чернильным пятном на крупе справа - и поскакал вперёд, к тылам третьего большого хора; меньше версты напрямик… Отрада нагнала его скоро.
        Некоторое время Алексей скакал молча. От них отстали - вряд ли из-за стати коней.
        - Прости, - сказал он вдруг.
        - За что?
        - Предаю тебя. Не смог оберечь. Велено - вперёд. Если победим - победим. Если же нет - проследить, чтоб попала ты в плен невредимой…
        - Глупый, - сказала Отрада. - Что тут можно сделать?
        - Поумнеть.
        - Мужчины не умнеют. У них просто прибывает седины.
        - Да здравствует эмансипация.
        - Виват. Я люблю тебя, что бы ты там ни думал.
        - Я тебя люблю. Что бы ты там ни думала. Как жаль, что я не успел тебя украсть.
        - Куда бы мы делись…
        - Всё равно. Может быть, с год бы ещё протянули.
        - Разве что с год. Меньше.
        - Сто дней. С тобой. И умереть… А так - умереть без тебя.
        - Со мной.
        - Без тебя, родная моя, единственная, без тебя… Не велено. Подлость-то, а? Ты во всём этом деле нужна только живая.
        - Это уже зависит не вполне от нас.
        - Вообще не от нас, в том-то и беда. И не зависит даже.
        - Алёш…
        - Нет, ничего. Я просто хочу - и ничего не могу с собой поделать - чтобы они все сдохли. Внезапно - и даже без мучений. Я ненавижу… всё. Всех. Я вижу в них - во всех - единого виновника нашей разлуки. За миг с тобою я готов отдать… я не знаю: загробное блаженство, жизнь родных - которые ещё выжили как-то в этом проклятом мире, - и вообще всё, всё…
        - Смешно: а я вдруг стала загадывать далеко вперёд. Если мы вдруг почему-то уцелеем… нет, не так. Ты уже спас меня. Ты спас меня - я даже не могу назвать, от чего, но от чего-то ужасного, засасывающего… Кузня, Кузня - это гениальное изобретение, но до чего же страшное изобретение!.. Так вот, о далеко вперёд: я всё равно буду с тобой. Что бы ни случилось - я буду с тобой. Вот и всё. А если какая-нибудь сволочь попытается нам помешать…
        - Тем хуже для сволочи.
        - Вот именно.
        Дороги оставалось всего ничего. Зелёный шатёр штаба Вергиния был уже вот он - в десяти шагах. Алексей придержал жеребца, и стража подтянулась, так что всё выглядело вполне чинно; Отрада ехала рядом, стремя в стремя, и смотрела перед собой…
        - Ура кесаревне! - крикнул кто-то издали, и хор тут же подхватил: - Ура кесаревне! Ура кесаревне Отраде! Да здравствует наша кесаревна Отрада!!!
        Она посмотрела на Алексея. Тот ехал с каменным лицом.
        Ты знаешь меня всю, подумала вдруг она. У меня просто не может случиться от тебя тайн… Я вижу твою ухмылку, которую ты так тщательно прячешь. Когда ты успел побриться?..
        Меж тем человечек, назвавший себя Руфином Асинкритом, актёром деревенского театра, сидел в грязной заворотной корчме, заслуженно пользующейся дурной славой. Отсюда до Долины Роз было рукой подать - тридцать две версты; но никто не сказал бы, глядя на посетителей и корчмаря, что где-то совсем недалеко грохочет битва, от исхода которой зависят судьбы стран и народов. Ослик Руфина (на самом деле его звали иначе, но он столько раз менял имя, что уже сам затруднялся в тех случаях, когда ему следовало вспомнить настоящее) пребывал в стойле и жевал себе овёс, до которого был большой охотник. Руфин же никогда не жалел потратить лишний медяк, чтобы верный бегун всегда был весел и достаточно силён. Конечно, ему - ослику - никогда не поспеть было за быстроногими скакунами, которых так ловко менял Венедим; но и концы Венедиму приходилось делать более длинные, более размашисто колебаться относительно некоей условной точки, которую Руфин совершенно непроизвольно вычислил и поместил куда-то в район непроходимых болот, именуемый Диким Брегом - если идти от Столии строго на север, не сворачивая ни перед чем, в
него и упрёшься вёрст через сто пятьдесят… ослику же не требовалось так поспевать, он просто колебался относительно всё той же точки, но с меньшим размахом, поскольку скоростью перемещения был обделён от природы - зато был преисполнен упорства в своих намерениях.
        Ослик лучше, чем Руфин, чувствовал Венедима, и когда тот удалялся чересчур далеко, начинал проявлять характер.
        И вот теперь тот, кто называл себя Руфин, сидел за тёмным от пролитого пива столом и пытался напоить себя так, чтобы ничего не чувствовать. Притом сделать это следовало настолько осторожно, чтобы и самому не догадаться об истиной цели предприятия…
        И дело было не в Венедиме - к нему тот, кто назвал себя Руфином, не чувствовал ничего, кроме равнодушия. Честный рубака… умеет считать до трёх. Всё. Но, пройдя через него, человечек случайно дотронулся до кесаревны…
        Это было почти как ожог.
        Нет, он не наткнулся на защиту - в конце концов, он был достаточно опытен, чтобы обходить выставленные рога и колья. Кесаревна защиту не ставила. Может быть, не умела. Но, скорее всего, просто знала - ей это не нужно.
        Такой жуткой внутренней высоты - или глубины? - он в своей богатейшей практике ещё не встречал…
        И вот поэтому в момент, когда он должен был, отрабатывая полученные уже деньги, подчинить себе простого, как матрац, Венедима Паригория, дабы понудить его ещё раз пленить кесаревну и доставить по назначению - Руфин вливал в себя чарку за чаркой мерзкого можжевелового самогона, чуть сдобренного лимонной цедрой. Прекрасно понимая, что это, вполне возможно, последняя в его жизни выпивка. Но ничего другого он просто не мог придумать. Желаемое отупение никак не приходило, и что-то внутри Руфина подсказывало ему, что - и не придёт. Или придёт, но поздно.
        Глава седьмая
        Когда Блажену унесли, накрыв по обычаю небеленым холстом, Войдан подошёл к Рогдаю и встал рядом.
        - КружИт и кружИт, - пробормотал он, закашлялся и выплюнул зуб. От него исходил кисловато-сернистый запах, как от прокисшей капустной похлёбки. - КружИт и кружИт. Плохо дело, дядюшка, ой как плохо. Не устоять мне. А уж паду, так и конец наступит. Говорил - не дело затеяли…
        - Говорил, - согласился Рогдай, напряжённо всматриваясь в даль. Песок из часов высыпался весь, а хор Вергиния всё ещё не пришёл в движение. День был такой - вязкий. Всё требовало чуть больше времени, чем обычно. Совсем ненамного - зато всё. И эти кусочки времени собирались и собирались вместе, и вот уже скоро начало вечера, а сражение по-настоящему и не начиналось.
        Пока всё, что было, - не более чем некий обмен условностями. Бои по правилам. Но сейчас конкордийцы должны прорваться - скорее, на левом крыле, - и мы начнём отступать, отступать быстро, почти бежать: дабы не быть поражаемы и в грудь, и в спину. Вот-вот это случится…
        И это - цель Иерона сегодня. Чтобы мы побежали. А он бы нас преследовал. Вон и конница его вышла на берег, готовая к переправе…
        Вот и прорыв. Слева. Хор рассечён, центр смят, фланг отступает в относительном порядке. Вижу, всё вижу. Сейчас по всем законам я брошу резерв на затыкание прорыва…
        - …когда вот так посмотришь вокруг… помните, дядюшка, была мода на гадания по кляксам, пятнали чернилами бумаги и одежды и смотрели, на что похожи кляксы, - когда посмотришь, то сразу становится ясно, что всё вокруг - кляксы после того акта творения, после взмаха руки Создателя, и да - они на что-то похожи, похожи двояко: внешне, и за то мы даём им имена, - и сущностно, но от этого мы все старательно отмахиваемся, чураемся, убегаем, лишь бы не замереть, уставясь в одну точку… потому что, постигая сущность, уходим от формы и пропадаем для мира форм…
        - Да, - согласился, не слушая, Рогдай.
        Пактовий, видимо, только-только поспел к Вергинию. Тянем время, тянем время. Не нам бы его тянуть…
        Тронулись. Тронулись! Не слышно, но кажется, что слышно: нервная дробь боевых барабанов.
        Конная купла акрита Степана Далмата, полторы тысячи молодых всадников из числа обученных азахом Симфорианом (в случае неудачи она станет главной жертвой в этой партии) - обтекает хор справа.
        Свет знамён.
        И вот он - штандарт кесаревны. Покачнулся и пошёл вперёд. Как лодка против ветра.
        Никто ещё не знает, что это победа…
        Первый залп огненными стрелами дали поверх голов собственных бойцов, и многие от неожиданности присели. Огненные стрелы в полёте гудят как-то особенно противно, а когда их много, то и у самых хладнокровных и смелых съёживается на спине шкура.
        Потом последовал второй залп и третий, а четвёртого уже не понадобилось: атакующий клин на глазах распадался. Грозные воины-башни метались, сбивая с себя огонь, валили с ног всех, кто оказывался на пути.
        Неспроста испугались они тогда простого деревенского пожара…
        Венедим ясно видел своими собственными глазами (а не видел бы, так и не поверил), как огонь охватывает - медленно, но неотвратимо - казалось бы, вполне обычного человека, живого, подвижного, состоящего, по поверью, в основном из воды. Но эти - загорались, будто были оживлёнными чучелами, набитыми промасленным тряпьём.
        Плата за неуязвимость во всех прочих отношениях…
        Горели, конечно, не все, горели единицы. Но паника пуще и злее огня: паника охватила всех.
        Животный вой и визг на время заглушили общий рёв.
        А вот мелиорцев на какое-то время взяла оторопь. Не будь этого, скомандуй командир атаку-бой - могли бы смять врага и отбросить хоть до самой реки. Не скомандовал командир атаку…
        Хор стоял неподвижно. Нельзя ждать от воинов в бою сочувствия к врагу, но сейчас что-то достаточно близкое к этому испытывали мелиорцы. Будто на их глазах разбойники получали воздаяние не по сотворённому реально злу, а по подстроенной хитрой несправедливости.
        А потом стало видно (и слышно, очень слышно), что на левом крыле - прорвались конкордийцы и степняки, что идёт там жесточайшая сеча, что гибнут славы…
        И вновь, не давая никакой передышки чувствам, забили с придыхом барабаны, и сплотившийся клин пошёл вперёд, разгоняясь и разгоняясь. Уже не маячили великаны среди людей… Но люди шли уверенно, и залпы Венедимовых лучников не могли их поколебать. Кто-то падал…
        С грохотом сошлись копья и щиты.
        Венедим почувствовал вдруг, что всё вокруг мягко раскисает и мутнеет, будто заплывает киселём. Это была секунда, не более, но когда она прошла, он понял, что весь в поту. Не в боевом поту, который понятен - нет, в болезненном и холодном, вязком, мерзком.
        (Тот, кто называл себя Руфином, хватил чаркой по столу с такой силой, что мутное зелёное, в пузырьках, стекло разлетелось далеко. Пришёл испуг, нормальный испуг человека перед неминуемой и страшной смертью, грозящей ему за неисполнение дела, порученного такими людьми, перед которыми сами собой подгибаются колени. Он попытался в этом испуге потянуть, подёргать за нить, давно и успешно привязанную им к Венедиму… но то ли слишком много можжевелового самогона ушло в организм, то ли хранил Венедима какой-то чародей - да только нить лопнула с глухим звуком промокшей бечёвки, и Руфин далеко откинулся на скрипучую спинку стула, а потом, отброшенный ею, упал лицом на стол, в стеклянные осколки. Так он и остался лежать - до того самого момента, когда обеспокоенный корчмарь подошёл и тронул его за плечо. Голова Руфина как-то нелепо качнулась - и вдруг отделилась от туловища. Сырой печёнкой плюхнулся на стол чёрный сгусток крови из горла. Корчмарь икнул; потом начал кричать…)
        Всё переменилось в какие-то пять минут: только что, вот только что конкордийские латники смяли левое крыло обороняющихся и рубили мелиорскую пехоту, а теперь вдруг поле стало пустым, как становится пустой городская площадь после весёлого шумного праздника, когда люди уходят, оставив на земле множество недоеденных пирожков, обёрток от конфет, порванных бумажных полумасок и шутовских колпаков, листков со словами песен…
        Лиса выбралась из норы. Запах крови пьянил и пугал. Наверное, какие-то чары упали в тот момент на этот пятачок поля, потому что лисе казалось, что необыкновенный убийственный шум происходил здесь много дней назад. Лиса встала столбиком и осмотрелась. Везде лежали зарезанные люди. Некоторые были неподвижны, некоторые только дышали, некоторые пытались бинтовать раны или ползти… Кто-то громадный славно порезвился в этом курятнике.
        Словно молчаливые грациозные плавные тени, проносились совсем неподалёку - но будто по морю или по небу - конные. Лиса засмотрелась на них.
        К тому, что земля дрожит, она уже привыкла. Или всё те же чары заставили её забыть об этом, не отзываться страхом.
        Бегущие люди - бегущие плотно, плечо к плечу, а за ними ещё и ещё, - появились внезапно, появились сразу рядом - и на миг лиса запаниковала и не нырнула сразу в нору, а - отпрыгнула на шаг в сторону. И всё. Она пыталась отбежать, но её догоняли. Она металась вдоль этого грохочущего вала, надеясь отыскать его край и спрятаться за краем, но края не было, не было. Не было…
        Потом она от ужаса сошла с ума. Ей показалось, что можно спастись, бросившись в тёмную щель под щитами.
        Там был лес топчущих ног, но она умудрялась как-то увёртываться от них, хватать зубами за голенища сапог, искать глазами - и находить - просветы…
        Ей совсем чуть-чуть не хватило сил.
        Её зацепили, опрокинули на бок, потом отшвырнули куда-то, а потом тяжёлый сапог опустился ей на живот. Лисе показалось, что у неё лопается голова.
        И тут же топот прекратился.
        Она приподняла голову. Небо было чёрным. Спины людей удалялись, будто погружались в туман и пропадали в том тумане. Лису вырвало кровью. Она попыталась встать, но задние лапы куда-то делись. Не веря ощущениям, она посмотрела назад. Всё правильно, лапы были на месте и хвост тоже, но слушаться они не желали. По животу расплывалось красное пятно. Она перегнулась и лизнула. Это была кровь. Почему-то сразу стало легко. Лиса приподнялась на передние лапы и поползла. Каждое движение отзывалось болью, но это была не совсем её боль. Потом двигаться стало невозможно. Она посмотрела. Что-то глянцевое, длинное - зацепившись за камень, держало её. Она стала отгрызать это глянцевое и длинное. Казалось, что движения челюстей приподнимают её над землей и как-то непонятно поворачивают; при этом в глазах наливались фиолетовые лужицы. Освободившись, она поползла дальше. Наверное, она сбилась с пути, потому что вместо кустяного острова и родной норы перед нею оказался высокий обрыв и гора людского и лошадиного мяса под обрывом. Такого количества ей хватило бы на девять жизней. Лиса тихо обрадовалась находке. Вместе с
непонятной дурнотой она испытывала страшный голод. Ей было уже совсем легко, когда рядом, пританцовывая, возникли конские копыта. Одно из них опустилось лисе на голову, и это было то же самое, как если бы рухнуло небо.
        Сразу стало темно.
        План Рогдая удался полностью. Всего лишь один удар - и наступающая армия рассечена на четыре части, и каждая часть бьётся сама по себе, и каждой грозит окружение и разгром, и никто из командиров не знает, над кем повис этот меч…
        Хор Вергиния, от которого "Железный сапог" Иерон если чего всерьёз и ожидал, так это контратаки для оказания эффективной помощи растерзанному левому крылу обороны - вместо этого пересёк опустевшее в центре битвы пространство, в мгновение ока захватил мосты через Кипень (вернее, захватил девять, а ещё четыре разрушил), прошёл по ним - и оказался практически в тылу наступающей армии.
        В мягком её нутре…
        Невыносимо долго шла резня.
        Потом кое-как удалось собрать бегущих на рубеже, выстроить какую ни на есть оборону…
        Но Вергиний, как оказалось, только демонстрировал по фронту. Ударил он в другую сторону: вправо, под углом к берегу. Отрезая переправившиеся войска.
        Одновременно на том берегу, видя всё это, мелиорцы бросились в атаку. И те, кто доселе стоял прочно, не отходя - правое крыло; и те, кто уже готов был бежать или складывать оружие - то есть левое. Но нет, теперь всем прибыло новых сил. И натиск на левом фланге был едва ли не сильнее - а если и не сильнее, то уж много яростнее и беспощаднее, - чем на правом…
        Это был разгром. Начало разгрома.
        Иерон приказал отступать. Сохраняя, по возможности, живую силу.
        Конница Далмата прорубалась к его штабу. Уже не сопротивление оружия препятствовало ей, а просто - слишком густа была толпа.
        Богатырей легко разгоняли горящими стрелами. В какой-то миг Иерон понял, что обманывался. Что просто поддался - купился - на внешний эффект.
        Вчерашний землепашец, взявший лук и стрелы, был настоящим воином. Богатырь же, взращённый чародеем, был воином только до некоего - весьма близкого - предела. За этим пределом он превращался в слизняка…
        Дважды Алексей просто вытаскивал Отраду из схватки. Буквально за шкирку. Глаза у неё были бешеные, белесоватые, и лицо уже ничем не напоминало то, которое он так без памяти любил. Но нет - черты тут же разглаживались…
        И он мгновенно забывал, что это было другое лицо.
        То. Или другое…
        С момента, когда Отрада, воздев над головой светлый меч (Алексей узнал Иеракс, клинок кесаря; до этого он почему-то думал, что в ножнах у неё лёгкая дамская Эксюперия), крикнула: "За мной!" - и славы отозвались рёвом: "Мы любим тебя!" - с этого самого момента Алексей чувствовал себя поднятым на гребень волны. Он ни на шаг не отставал от кесаревны, зорко оглядываясь по сторонам. Его не касалось, как идёт бой. В любом исходе от него требовалось одно: сохранить кесаревне жизнь. При этом он прекрасно понимал, что обеспечить серьёзную защиту не в состоянии: стрелы пронизывали воздух в разных направлениях, и несколько раз только слепое счастье - спасало… Конные стражи пытались выстроить стену из своих тел, из щитов - но не могли долго удерживать строй. Кто-то и падал… У Алексея пробиты были шлем и левый наплечник (оба раза чуть-чуть пострадала шкура), ранена лошадь…
        Кесаревна вырывалась из кольца стражи, неслась вперёд, и можно было только сжимать зубы и нестись за нею, и вновь пытаться своими телами прикрыть, оградить.
        Сам Вергиний попытался было образумить Отраду, но наткнулся на такую ярость, что просто махнул рукой. Не арестовывать же кесаревну на глазах армии…
        А славы - ликовали, едва только она показывалась им. Но особо ликовали гвардейцы Аркадия Филомена. Такой доходящей до начал безумия радости, восторга, восхищения Алексей себе даже не представлял.
        Втрое, впятеро прибывали, должно быть, их силы…
        Искала ли она смерти? Может быть…
        Алексей даже не заметил, как преодолели мост. Вот был левый берег, а вот стал правый. Вот рубились с серыми конкордийцами, а вот - с жёлтыми степняками. Рубиться стало труднее, но при этом степняки казались как бы уступчивее. Будто им, в отличие от конкордийцев, было куда отступать.
        Или на что-то надеяться.
        Бой шёл нестройно, буйно - и лишь усилиями опытных десятников и сотников не превращался в неуправляемую свалку. Алексей видел и слышал, как командиры осаживают своих увлёкшихся преследованием бойцов.
        Что ж - он тоже как-то ухитрялся осаживать свою подопечную…
        Неистовы в бою были гвардейцы Аркадия Филомена, мятежного конкордийского губернатора. Не месть их вела и не ненависть, а что-то более глубинное. Восстановление чести?.. Может быть.
        Два десятка степняков на рослых конях вдруг выскочили наперерез - будто бы ниоткуда. Гр О за предупреждающе вскрикнула, но Алексей и сам успел увидеть их. Вскинуты короткие седельные луки, их держат горизонтально, а тетива натягивается лишь до плеча, и всё равно на близких дистанциях это очень опасное оружие… стражники поднимают и сдвигают щиты, всё это происходит страшно медленно… и Алексей видит, что стражники не успеют. Его новый незнакомый жеребец, на которого он сел несколько часов назад, оставив раненую старушку Мару, вдруг перестаёт слушаться колен и шпор и встаёт на дыбы - и в этот миг девушка Гр О за толкает Отраду, толкает с такой силой, что та падает, выставив руки… почти падает, потому что ноги в стременах, и по-настоящему ей всё равно не упасть. А стрелы вылетают и вонзаются в шею лошади кесаревны и в плечо и грудь Гр О зе…
        Мгновения сосредоточенной рубки. На мечах они нам не противники. Шестеро уцелевших уходят галопом. Пехота стреляет им вслед, и кто-то припадает к холке коня, кто-то медленно валится…
        Плевать.
        Алексей спрыгнул на землю. Земля спружинила, будто была всего лишь травяным ковром поверх трясины.
        Отрада стояла на коленях над умирающей подругой.
        В Гр О зу попало четыре стрелы. По меньшей мере одна прошла через средостение. Лицо девушки было голубовато-серым, веки казались чёрными. Она судорожно изгибалась, будто пыталась откашляться. Низ лица был весь в крови, изо рта выдувались кровавые пузыри.
        Из последних сил, одолевая нечеловеческую боль, одолевая смертную тоску, Гр О за пыталась что-то сказать, но сказать уже не могла.
        Рука её будто сама собой проделала сложный путь между торчащими из плоти древками, нашла нужное и сжалась…
        Кровь изо рта хлынула волной. Гр О за выгнулась и забилась судорожно. Глаза её раскрылись в ужасе перед чем-то, что невыносимее жизни.
        Вокруг с топотом носились кони.
        Отрада уткнулась лицом в ладони и зарыдала.
        - Бой! - закричал Алексей ей на ухо. - Бой! Продолжается!
        - Да! - закричала она в ответ. - Бой! Будьте вы все! Прокляты!
        Мы и так прокляты, подумал он.
        Рука мёртвой Гр О зы разжалась. Она была полна крови. Всё вокруг было в крови. Но в этом малиново-алом что-то чернело. Алексей тронул.
        Брошь? Значок?
        Старое серебро. Крошечный лев, похожий на котёнка в парике.
        От броши исходило нечто такое, что на миг превратило его в ледышку. В снежного великана.
        Он взял брошь - вместе со сгустками крови. И так же, не боясь испачкать, вообще не боясь ничего, приколол её на грудь кесаревне. Какой-то позавчерашней, давно утратившей смысл памятью он помнил эту грудь - но иначе. Он помнил её, однако сейчас это не имело значения. Он любил эту женщину, но сейчас не имело значения даже это…
        - Бой, - повторил он, слыша свой голос со стороны: хриплый грязноватый фальцет.
        Кесаревна положила руку на брошь. На миг под её ладонью оказалась и его рука…
        - Будьте вы все прокляты, - повторила она безнадёжно.
        Чума на оба ваших дома, сказал смертельно раненый Меркуцио, я из-за вас стал пищей для червей…
        Делалось темно.
        Всё произошло как-то очень одновременно, будто специально репетировалось: кесаревич Войдан вдруг взялся за горло и захрипел, к нему бросились цирюльник и врач, дежурившие здесь - и тут же тонко, по-заячьи, закричал Якун.
        Его не успели поддержать, он упал на спину, устремляя в небо вытянутые руки с кривыми тонкими тёмными пальцами, и затрясся. Пена выступила на губах…
        И тут же сам Рогдай почувствовал удар. Он не сумел бы описать свои ощущения: удар прошёл сквозь него, не задержавшись ни на миг, и вроде бы ничего особенного не произошло… вообще не произошло ничего такого, что можно было бы описать словами. Просто вот Рогдай был до удара, а вот - после.
        Но это "после" касалось многого.
        Будто бы прошло сто лет…
        Когда-то у него была победа. Ну… почти победа.
        На огромном пространстве впереди его армия по-прежнему гнала и уничтожала противника. Но это уже не значило ничего.
        Над горизонтом - там, на севере - протянулась густая чёрная полоса. В лицо ощутимо потянуло ветром.
        У ветра был запах свежерасколотого кремня.
        Венедим вёл своих вверх по течению реки. Трупы врагов по берегу навалены были грудами. Когда же это мы успели стольких положить…
        Ложе реки было свободным. Кто перебрался на южный берег, тот бился сейчас наверху. Кто не успел - погибал под клинками и стрелами прорвавшегося хора, под копытами конницы. Маленькая стража у моста сопротивления не оказала, бросила оружие на землю. Им тут же отрубили большие пальцы на руках и показали дорогу в обоз…
        На южном берегу всё ещё лязгало железо и бились щит о щит. Но северный берег был уже пуст. Даже шальных, пущенных наудачу стрел не прилетало оттуда, и звуков боя не стало слышно. Венедим имел достаточно опыта, чтобы сказать: это победа. И, опять же, достаточно, чтобы не расслабляться. Пока не опустится тьма, победа не может считаться достигнутой…
        Что за?..
        У него было отшлифованное годами чувство времени. Оно говорило: до сумерек ещё почти три часа, до настоящей темноты - пять.
        Но сумерки уже наступили. Так бывает, если небо обкладывают многослойные тучи.
        Небо над головой - чистое…
        Дрогнула земля. Долгий звук, как от каменного обвала в горах, дошёл по ногам.
        На миг стало очень тихо. Будто бы даже бойцы остановились и замерли, прислушиваясь.
        И тут - ударило совсем рядом. Воздух наполнился звоном, во всём теле отдалось болью, как отдаётся в руках после неосторожного удара тяжёлой палкой о камень.
        Чародейство, подумал Венедим недоумённо. Какое-то прямое чародейство… Ведь - не положено, не принято.
        Да и вряд ли возможно…
        Венедим мало что знал о чародействе. Ровно столько, сколько положено знать простому воину, способностями не обладающему и умениям не обученному. Как различить чары, как оберечься от самых ярых. Простые заклятия. Подобно большинству, он полагался на амулеты и помощь настоящих чародеев. На пути из Кузни Пактовий объяснил ему кое-что: отчего, например, чародеи не всемогущи и почему даже самые сильные из них не в силах противостоять в открытом поле хорошо обученному вооружённому отряду. Да, они могут заранее наделать всяческих ловушек, отправить отряд по ложному пути, напустить на него мертвецов или зверей (впрочем, и это нужно готовить заранее) - но не в состоянии наслать мгновенную смерть, или спалить огнём, или заставить драться между собой, - хотя всё это даже начинающий ученик чародея легко сумеет сотворить с одним-двумя людьми, встреченными им где-нибудь в тёмном переулке… Когда люди кучно - их слабые, неразвитые, неуправляемые, возбуждённые близостью смерти чародейские силы всё равно сплетаются вместе и искажают собою волю чародея, и тот теряет способность действовать точно. Это примерно то же
самое, что стрелять из лука в дыму и при постоянно меняющемся резком ветре - особенно если знаешь, что выстрелить можешь один-два раза и что ветер этот вполне способен развернуть стрелу в тебя самого…
        Вот поэтому чары на поле боя почти никогда не применяются. Там, где говорит холодное железо, со словами лучше повременить.
        Но сейчас… сейчас кто-то явно нарушал это правило.
        Воздух продолжал звенеть подобно перенатянутой струне. Венедим вдруг почувствовал, что ноги его теряют опору. Река, которая только что была слева, вдруг оказалась справа и внизу. Он ещё успел увидеть - почему-то сверху, - как взлетают над землёй, раскинув руки, люди - а потом в ушах лопнуло громоподобно, и белый огонь захлестнул всё.
        Глава восьмая
        Её опять ослепило и опять ненадолго, наверное, она уже научилась с этим справляться. Золотые медленные всадники были необыкновенно красивы… Потом, когда блеск сполз и испарился, и всё вокруг вернулось к прежнему суконно-кожано-железному состоянию и прежним краскам, коричневым и зелёным по преимуществу, она замерла, насколько можно замереть, сидя на идущей тяжёлой рысью степной кобыле, неравноценной замене умнице Фелице… Впервые после возвращения (возвращения? - она уже сомневалась в этом…) картина, увиденная ею в момент золотой вспышки, так сильно отличалась от того, что видят глаза всё остальное время. Но ей понадобилось ещё сколько-то секунд или даже минут (время шло странно: и неслось, и ползло, и иногда даже будто бы возвращалось назад, но никто при этом не воскресал, к сожалению…), чтобы вспомнить золотую панораму и совместить её с этой, видимой, и понять, в чём же их различие.
        С севера приближалась золотая волна. Земля выгибалась и натягивалась, разглаживая все свои складки, при подъёме на немыслимую высоту…
        - Алексей! - разом охрипнув, крикнула она, но он уже сам стоял в стременах и смотрел в ту сторону, и лицо его было чрезвычайно спокойным, как тогда, в момент появления отряда Венедима. Или раньше, когда он засунул её под приборную доску, а сам повернулся к липким монстрам…
        Там, где она помнила золотую волну, над самой землёй, хотя и не касаясь земли, протянулась узкая чёрная полоса. Будто на самоё небо отбрасывала она свою тень.
        - Что это?
        - Не знаю…
        Полоса разрасталась стремительно, вскипая ослепительной пеной поверху, досиня уплотняясь внизу. Потянуло ветром…
        - Туча, - сказала Отрада почти разочарованно.
        Они все сгрудились на каком-то бугорке, может быть, это был курганчик былых времён - тогда, значит, они стояли на чьих-то костях и с этих костей пытались всмотреться в даль… Два десятка всадников: кесаревна и её свита. Бой, плотный пехотный бой кипел в полуверсте к востоку, и на северо-западе носились конные, сталкивались и разлетались, они получили наконец простор - то, без чего конница немыслима. А ровно на севере, еле видимый на фоне тёмного щетинистого леса, стоял ровный строй степных богатырей, то ли ещё не входивший в сражение, то ли выведенный и отдохнувший. Их было ещё много, чересчур много, чтобы с ними не считаться…
        - Слишком быстро, - сказал Алексей. - Слишком быстро…
        - Что?
        - Приближается. Ветра-то нет…
        И тут же, услышав слова, возник ветер. Он не налетел: налетающий ветер на открытом месте легко увидеть: взвивается пыль, несёт листья, трепещут, а когда и падают деревья. Здесь же ветер коснулся сначала голов, и это было не ласковое прикосновение, а полновесная оплеуха. И одновременно повсюду, насколько мог охватить взгляд, ветер этот дотянулся, дотронулся до земли.
        Пыльная позёмка. Свист.
        Так клинок касается точильного круга.
        Тёмные искры.
        Туча налетала со скоростью самолёта.
        Сначала тонкими, но стремительно утолщающимися жгутами - вились перед тучей смерчи.
        Сразу стало темно. Солнце всё ещё видно, но уже - маленьким багровым кругом.
        Не верилось, что такой ветер может усилиться, однако он усилился. Попятились, нагибая головы, кони.
        Пыль поднялась вся и стала непрозрачна, как туман. Даже мелкие камешки взлетали и ударяли в ноги.
        Видно было перед собой и иногда чуть поодаль.
        Не слышно же - ничего, кроме ветра.
        Скрылось и это солнце, и настала тьма.
        В последний перед тьмой миг Отрада обернулась и увидела, как вдали из прорезанного рекой оврага, кружась, взлетают люди, взлетают, взлетают…
        Пыль заволокла и их тоже.
        А потом началось мускулистое раскатистое мерцание тьмы.
        Рогдай понял, что всё погибло. Совершенно невозможная туча, подсвеченная снизу (словно летела над пожаром), остановилась на линии реки и стала вздыматься верхним краем, как бы переваливая через высокую невидимую стену. Смерчи разошлись - в сторону гор и в сторону моря. Рогдай смотрел будто бы в приоткрытую пасть чудовища…
        Огнедышащего чудовища…
        Сначала этот образ пришёл к нему - сам, отдельно, и только потом, многие минуты спустя - началось.
        Пасть - пространство между тучей и землёй - вспыхнула белым неровным светом. Что-то заметалось там, похожее на пылающий снег. На метель у ярко освещённого окна. Иногда видны были отдельные молнии, не помещавшиеся в пасти.
        Потом донёсся гром. Не раскаты: ровный рёв. Так ревёт водопад.
        Рогдай тихо смотрел на это.
        На гибель армии, на гибель надежд. На гибель победы.
        Подошёл кесарь Светозар, встал рядом. Рогдай покосился на него.
        - Ничего нельзя?.. - спросил на всякий случай.
        Кесарь покачал головой.
        - Я даже не представляю, как он сделал это, - проговорил кесарь неслышно, Рогдай угадал по губам. - Никогда не слышал ни о чём подобном.
        - Может, хоть кто-то уцелеет, - сказал Рогдай и отвернулся.
        Своих ему тоже не жалко… просто не нужны больше, вот и всё. На этом берегу - почти двойное превосходство…
        Он с трудом оторвал взгляд от огненной пасти чудовища и стал рассматривать то, что осталось от двух хоров, принявших бой первыми.
        Ещё ведь конница, сквозь вязкую смолу, наполнившую череп, вспомнил он. Ещё отважники в горах. Надо выводить…
        Он вскинул вверх руку с выставленными тремя пальцами, требуя к себе трёх вестовых.
        Алексей спрыгнул с коня прежде, чем того повалило ветром. И - сдёрнул с седла Отраду. Ему тут же хлестнуло по глазам острым песком, он успел зажмуриться, отвернуться. Телом закрыл Отраду. По обычаю отважников под нагрудником в глубоком кармане хранился плат тонкого холста - на случай нужды в перевязке. Он быстро снял с Отрады шлем, накинул плат на лицо, связал на затылке и шее узлы. Был и ещё один плат, но его Алексей израсходовал утром. Для себя остался маленький шейный платок, он еле распутал пропотевший скатавшийся узел, приложил так, чтобы прикрыты были нос и рот, чтобы можно было хоть как-то дышать. Глаза сойдёт и ладошкой…
        Может быть, это их спасло. Когда ветер мгновенно остановился, Алексею не пришлось освобождать глаза от повязки. Он распахнул их - как мог широко.
        Воздух был наполнен молочно-белым светом. Все цвета, какие существовали когда-то, выгорели, остались лишь оттенки серого. На серой траве комками серой глины лежали люди, много людей. Лежали и лошади - комками побольше. Многие поднимались или по крайней мере шевелились. Лошади вдруг начали судорожно вскакивать…
        Шорох крыльев над головой - как шорох сухих листьев.
        Тьмы летучих мышей!
        Среди дня? Здесь?..
        Алексей не успел додумать. За него думало давнее прошлое, думали уроки у старца Филадельфа, который был горазд на всяческие редкости и древности.
        Отрада подняла руки и стала ощупывать голову, чтобы снять плат, но Алексей уже подхватил её за пояс и понёсся по склону курганчика вниз - не до подошвы, а так, на две трети…
        Они рухнули на землю в тот миг, когда ударили первые молнии.
        Это было равносильно умелому хлопку по ушам. Сразу исчезло всё, пропала земля, осталась только боль от вбитых в мозг перепонок и чувство мурашек в несуществующем теле. Десятки молний протянулись к вершине курганчика и пульсировали сейчас над головой, выжигая там всё, что ещё осталось. И сотни молний били по окружности, поражая людей и коней, - всех, кто пытался спастись и кто не пытался…
        Грохот стоял фантастический, плотный, как камень. Его можно было трогать рукой.
        Отрада, оглушённая, содрала наконец плат и попыталась встать. Алексей успел свалить её и прижать к земле. Он лежал, чувствуя, как содрогается девушка и содрогается земля, и как всё содрогается в нём самом…
        Бесшумными тенями метались над ними летучие мыши, белые в непрекращающихся вспышках.
        Нельзя стоять на вершине, вспоминал он. И нельзя стоять в низине, под холмом - там чуть более сыро, туда тоже тянутся молнии. На склоне и только на склоне, и только распластавшись - есть шанс уцелеть…
        Эти мыши…
        Они что-то значат. Они здесь, и они что-то значат.
        Увидев их, я почему-то вспомнил всё про молнии.
        Несколько мыслей, а ушли все силы…
        Отрада чуть повернула голову. Их глаза встретились. Алексей зажмурился, потому что не мог перенести этого взгляда. И тут же ощутил прикосновение лба ко лбу, щеки к щеке…
        Она прижималась к нему, будто ища защиты.
        А им уже приходилось умирать вместе.
        Если убьёт, понял он, то вместе, одной молнией!..

…Рёв уничтожил время. Просто наступил такой момент, когда Алексею стало казаться, что он различает отдельные содрогания земли, отдельные по ней удары. Слышать он не мог ничего, кроме внутреннего воя, но странным образом прозрели глаза. Он не просто видел много острее, чем обычно - он замечал такие детали и подробности, на которые никогда бы не обратил внимания прежде.
        И до которых ему, в сущности, не было никакого дела.
        Молнии ещё сверкали иногда, но в них уже не было той дичайшей уничтожающей ярости, когда десять, двадцать, сто молний сливались в один пульсирующий огненный поток и били, били, били в одну точку… земля раскалялась тогда и горела, и горело всё, что было на ней.
        Вот… и вот… и вот… и вот… серые пятна, от которых валит едкий дым. Дым не растекается по земле, не клубится - уходит в небо тонкими прямыми стволами. Изредка по такому стволу проскакивает тонкая лиловая нить, бьётся секунду-две, пропадает. У подножия холма серые пятна почти соединяются, выжженного пространства здесь больше, чем уцелевшего. И дальше - рябая пустыня, ни единого дерева, лишь пылающие пни и обугленная щепа. И - холмики, холмики, холмики…
        Не встаёт никто. Не встанет никогда.
        Он сглотнул. Отрада приподняла голову и глядела на него, только на него.
        Тогда он снова лёг, просунул одну руку ей под голову, а второй осторожно (проклятое железо…) обнял её за шею, уткнул в себя - опять же в железо… Не смотри туда, подумал он, не смотри пока…
        Пока это ещё можно - не смотреть.
        Венедим пришёл в себя от тошноты. Его всегда укачивало на кораблях и в лодках, и однажды укачало даже верхом - на наплавном мосту. И сейчас он смотрел в небо над собой, боролся с подступающей дурнотой и недоумевал, куда делись обязательные звуки воды. Но рядом просто переговаривались: на том крестьянском восточном диалекте, когда все слова будто бы знакомы, просто от них отсекли окончания, а сами слова означают вовсе не то, к чему ты привык.
        - …Опасе мы во вжорку курга…
        - Нишк.
        - Ты подглудь: скоко первей запоздна игнуло…
        - Нишк, я муж.
        - Нишк, нишк… Токо и сыру, что нишк…
        Венедим повернул голову направо, потом налево. И справа, и слева были лошадиные шеи. Почему-то ему на миг представилось, что беседу ведут сами лошади, думая, что их не слышат.
        Потом он приподнял голову и посмотрел на себя.
        Он лежал, прикрытый серым одеялом, на узких вьючных носилках, закреплённых между двумя лошадьми. Насколько он знал, ещё одни носилки должны быть под ним, а двое - перекинуты справа и слева, за спинами лошадей их не видно. Венедим попытался приподняться сам, но не смог: широкий ремень перехватывал его поперёк груди. Он шевельнул руками, но руки тоже были к чему-то привязаны. Равно как и ноги.
        - Эй, - позвал он негромко. - Кто-нибудь.
        - Очнулся, слав, - сказал добродушный голос. - Ну, дела…
        Венедим увидел плечи и лицо приотставшего верхового. Это был несомненный азах.
        - Сильны у тебя покровители, - покачал азах головой, - ну, сильны. Так свалиться… это да.
        - Свалиться? - переспросил Венедим.
        - Ты что, не помнишь? Как летал по воздусям?
        - Ох… - Венедим сморщился. Он вспомнил. - Так это я, значит…
        - Коней подменных к озерцу пить спустили, - сказал азах. - Тут ты сверху - кобыле на спину, да отлетел - и в воду. В дно влип. Вязко там. Успели вытащить… А кобылу убил, да.
        - Ничего себе, - прошептал Венедим.
        - Другие попадали далековато, не дотянуться было. А кто на камни ещё… Ты ж вот - в самый раз. На ногу лубок положили, на руки тож. Как, не мозжит?
        До этой секунды Венедим не чувствовал ничего, кроме тошноты, а тут - налетела боль. Казалось, что правое бедро кто-то выкручивает, выжимает, как хозяйка бельё.
        - Терпимо, - сказал он.
        - Ты, если что, говори. Костоправ велел тебе макового настою не жалеть.
        - Попозже, - сказал Венедим. - Что там, на поле?
        - Плохо… Мы увозили уже тебя, как вестовой от стратига прискакал. Велено всем за Белую отходить… А мостов-то на Белой - всего ничего.
        - За Белую, - повторил Венедим. Небо вдруг стало тёмным, показались звёзды. Летящие, как искры костра…
        Был момент, когда Рогдаю показалось: ещё можно что-то спасти. Но это был только миг, а потом - от моря появились степняки, их знаменитая конная пехота: лошадь быстро переносит двоих-троих, которые бьются потом в пешем строю. Они обрушились на растрёпанный, понёсший главные потери левый фланг, так и не вышедший из плотного контакта с атакующей с фронта тяжёлой пехотой… Рогдай видел, как быстро всё было кончено. Чрезвычайно быстро. С холма не слышны крики и не видны кровь и смерть - всего лишь пропадают цвета, меняются на жёлтый и серый…
        Упование было одно: что опытные сотники - не подведут, выведут, вытащат… хотя бы тех, кто там ещё жив…
        Глава девятая

…Но даже когда вспышки и треск прекратились, Алексей поднялся не сразу и тем более не позволил подняться Отраде. Тянул ветерок, и гнусно пахло гарью. Дым уже не взлетал прямо под облака, и поэтому видимость была неверной, зыбкой. Ни в чём нельзя было быть уверенным. Будто бы неслись невдалеке всадники - и вдруг исчезали. Или брёл кто-то слепо, натыкался на невидимое препятствие - и тоже исчезал…
        И только один, бредущий слепо, не исчез.
        Человек в обгоревших лохмотьях, со сплошной раной там, где были волосы, с ямами на месте глаз, весь чёрный… что-то ещё было в нём неправильно, но Алексей понял это лишь со второго взгляда. У бредущего не было рук, лишь обгорелые культяпки, как сучки дерева…
        Он прошёл мимо, упорно, целеустремленно, и только когда он скрылся, Алексей позволил Отраде посмотреть на то, что стало вокруг.
        - Боже… - прошептала она. И это было единственное слово, которое она могла произнести ещё долго-долго.
        Туча над головой так и стояла, пустая, истончившаяся, вся в белёсых тяжах и тёмных прядях чудовищно длинных волос, и очень высоко, на пределе видимого, порхали белые летучие мыши. Алексей опять попытался вспомнить, с чем связаны в его памяти эти странные твари… и опять не смог.
        Но с чем-то ужасным. Куда более ужасным, чем просто огненный ад…
        - Надо дождаться темноты, - сказал Алексей, и повторил, и повторил ещё, но очень трудно было пробить глухоту, и пришлось самого себя понимать по губам, хотя звуки какие-то всё же попадали, набивались в уши - просто в ушах они вели себя своеобразно. - Будем. Ждать. Темноты.
        Отрада кивнула. Что-то сказала. Улыбка исказила лицо.
        Сотник Камен Мартиан к исходу дня смертельно устал, был измучен, но всё ещё жив. Левую руку, которой держал он щит, разлетевшийся под ударом топора огромного степняка, охранявшего мост, Камен не чувствовал совсем; рука походила на синее полено, из которого торчали врастопырку коротенькие пальцы. Больше он щит подбирать не стал, попросил соседей в минуту передышки содрать, извинясь, с мертвеца кожаную кольчАтую рубаху - ею и закутал руку. Потом, когда вихрь унёс многих, и тысячника Венедима среди них, он тоже отделался легко: его лишь перебросило через реку прямо на колья, да не нанизало, а втиснуло меж двумя… Стрелы попадали в него не раз, но лишь одна нашла непрочное местечко, да и та - клюнула на излёте. Камен обломил древко, а наконечник вот, в боку под кожей. Пока не мешает…
        Так что Камен вполне искренне полагал себя невредимым.
        Выпроставшись не без труда из щели меж кольями, он поначалу долго стоял, изумляясь небесному огню, полыхающему всего лишь через реку - рукой подать - от него, потом обернулся. Серые и жёлтые спины…
        У него хватило отчаяния добежать до ближайшего пролома в частоколе и спрыгнуть вниз. Молнии иной раз били в реку или в колья над головой. Вихри побродили здесь изрядно, местами выдрав из земли даже камни с барана размером; аккуратные выемки наполнялись водой. Местами же - тела и валуны лежали вперемешку в кучах выше роста…
        Камен шёл вверх по течению до тех пор, пока молнии не перестали хлестать над головой. Тогда он выбрался на заросший мелкой ивой берег.
        И увидел табун коней сотни в две голов - осёдланных, но без всадников.
        Потом он увидел всадников. Они повсюду лежали в траве, и по ним ползали змеи.
        Он засвистал по-азахски, подзывая коня, но никто не повёл и ухом, и Камен понял, что они тоже оглушены близким непрерывным громом и ничего не слышат. Тогда он просто пошёл вперёд, глядя под ноги и держа наготове тонкий и причудливо кривой степной меч. Он подобрал этот меч у реки, когда вдруг - не сразу - осознал, что вихрь не только перенёс его на другой берег, но и обезоружил. Ничего более подходящего на глаза ему не попалось…
        И всё же разглядеть в высокой траве змей - было немыслимо. Одна тут же скользнула по сапогу, вторая в полушаге подняла голову… Змея была зелёного цвета с более тёмными зелёными же зигзагами. На большой угловатой голове тускло горели жёлтые глаза. А пониже головы нервно подрагивали зелёные же крылья.
        Камену было не до испуга. Он чуть приподнял меч… и змея отшатнулась и скрылась в траве. Быстрый зигзаг отметил её путь…
        И как на отмели бросаются врассыпную невидимые уклейки, оставляя длинные рябинки на воде - так и от Камена разбежались в стороны веером слитные шевеления трав.
        Тогда он пошёл напрямик к лёгкой рыжей азахской кобыле, взял её за узду, потрепал по шее, смиряя дрожь, и повёл из змеиного круга. Ещё две лошади сами потянулись за ним, а остальных змеи отсекли, остановили. Отойдя на достаточное вроде бы расстояние, Камен вскочил в седло, коленями сжал бока кобылки - и направил её от реки, в обход слева пологого холма: того ли, с которого в полдень готовил злосчастную атаку, не того ли…
        Нет, не того. У того холма не было крутого южного склона, поросшего сплошь дикой розой. За тем холмом не стояла прозрачная рощица и не шла дорога. А здесь дорога была, и по ней рысью неслись кони без всадников - но рядом с каждым конём, держась за ременные петли, бежали по четыре солдата в жёлтых рубахах. Это просачивалась степная конная пехота.
        Камен проскочил сквозь рощицу и попал буквально в объятия знакомых конников.
        - Сотник! Камен! Ты живой?
        - Живой! Вы тут стоите…
        Через пять минут они уже рубили не успевших развернуться к бою степняков.
        Бежавших не преследовали. Приказ был - прикрывать переправы.
        Чёрная туча так и висела над тем берегом Кипени, и никто не знал, что произошло с прорвавшимся хором. То есть что значит: не знал… Пасть захлопнулась за теми, кто перешёл мосты. Да и на этом берегу всё было ясно: остатки левого крыла оттеснены к морю, где и держатся из последних сил по гребню дюн. Правое же крыло Протасий сумел сохранить в относительном порядке, отвёл к Белой и встал там плотно и строго, позволяя вывести обозы и раненых. Солнце висело на краю тучи, вишнёвый круг. Вот-вот оно скроется, и настанет тьма.
        На куплу, к которой прибился Камен, налетали раза три, но без особого напора и усердия. Устали все. И помирать зря никому не хотелось, без того сегодня выпущено было крови на двадцать лет вперёд. Так что наскоки эти были больше для формы, и так же больше для формы от них отбивались, не бросаясь преследовать.
        Насели по-настоящему уже во тьме, когда почти вся пехота ушла на тот берег… - Кто там остался? - спросил Рогдай.
        Не видно было ничего, только - слышно.
        - Конный заслон, - сказал Протасий.
        - Почему они не отходят? Прикажи им отходить. Пусть высветят спуски к мостам.
        - Горят же вон костры… Не могут наши оторваться.
        - Где горят? Это - разве горят?
        Впрочем, костры действительно горели, Рогдай их видел хорошо…
        - Остаёшься пока за меня, - бросил он Протасию, повернул коня и скрылся во тьме.
        Протасий без слов повернул лицо к кесарю. Тот медленно кивнул и положил ему руку на плечо.
        Четверть часа спустя по дальнему левому мосту проскакала сотня. Отчаянные крики вдали. Откуда-то взялись факелы, заметались. Шум боя стянулся туда, к дальнему краю. Потом к мостам стали спускаться - по трое, по пять, по десять - измотанные боем, падающие с коней всадники.
        К мостам степняки прорваться всерьёз не пытались.
        Через час стало тихо. Мосты подожгли.
        Рогдая так и не дождались.
        До самого утра мимо них кто-то шёл. Не всё погасло из того, что горело, и изредка на фоне подсвеченного далёкого дымного пятна возникал удлинённый силуэт…
        На эту землянку, оказавшуюся на самом краю выжженного вплоть до предгорья поля, они набрели чудом или чутьём. Рядом разметало и спалило дотла маленький бревенчатый домик, и кто там прежде квартировал: отшельники, или пастухи, или лесничие, или кто-то ещё, - осталось неизвестным. Спасибо мародёрам: забрав то, что в землянке было (еда, наверное, что ещё?..), они оставили открытой дверь.
        Как ни был Алексей ослеплён и оглушён за страшный минувший день, мимо такого пройти он не мог.
        Последнюю версту он просто нёс Отраду на спине. Он нес бы её на руках, но рана плеча оказалась серьёзнее, чем он думал вгорячах. Стрела зацепила какую-то жилку, и поднять левую руку получалось только с предварительным хитрым вывертом.
        Они повалились на лозяную плетёнку, устилающую пол, и оба вытянулись с одинаковым стоном.
        - Неужели это… ещё… не конец? - тихо сказала Отрада. - Сколько же… мучиться?
        Алексей промолчал.
        - Я так надеялась… - она заплакала.
        А у него не было ни сил, ни правоты, чтобы утешить её.
        - Не знаю, - сказал он наконец. - Не очень-то я верю в судьбу, и всё же - раз мы с тобой выжили… буквально - одни из всех… может быть, это что-то значит? Может, мы ещё нужны… хотя бы друг другу?
        - Нам не позволят…
        - А мы - назло всему.
        - Почему ты не успел меня украсть? - сказала она совсем другим голосом, голосом маленькой обиженной девочки. - Теперь уже поздно…
        Она проговорила это - и вдруг заснула. Алексей даже приподнялся в тревоге, но дыхание Отрады было ровным и чистым, а рука обхватила его руку и не разжималась.
        Я тебя никому не отдам, подумал он яростно. Никому. Полибий, тебе придётся ой как покрутиться, прежде чем ты её получишь - а я сделаю всё, чтобы в этом кружении ты растерял последние свои гениальные мозги, дурак.
        Потому что я знаю теперь, кому ты служишь. Ты сам этого не знаешь, ты думаешь, что все служат тебе, а я вот - знаю. Знаю, кто и как тебя использует. И даже знаю, зачем.
        А всего-то и надо было: увидеть белых летучих мышей под огневой тучей - и уцелеть при этом…
        Он смотрел в чуть светлый квадратик окошка, прорезанного в двери. Костры и пожары погасали, наверное, но солнце всё ещё готово было начать светить, когда придёт его час.
        Конец первой книги
        Основные действующие лица:
        Отрада - дочь Радимира Триандофила, кесаря Мелиоры.
        Светозар Триандофил, старший брат кесаря, государь-монах
        Алексей Пактовий - акрит, кесарский слав-отважник (говоря современным языком, офицер спецназа)
        Домнин Истукарий - чародей, учитель Алексея
        Астерий Полибий - чародей, вознамерившийся изменить Божий мир
        Сарвил - малый чародей; после смерти не был отпущен Астерием в мир мёртвых и некоторое время оставался его наперсником
        Войдан - сын и наследник кесаря
        Блажена - его жена
        Мечислав Урбасиан - этериарх (начальник) стражи кесаря
        Рогдай Анемподист - кесарский стратиг, командующий объединёнными войсками Мелиоры в битве при Кипени
        Юно Януар - кесарский потаинник, то есть начальник тайной службы
        Аэлла Саверия - ведима-целительница
        Терентий Вендимиан - генарх (старейшина) южного семейства
        Вандо Паригорий - генарх северного семейства
        Якун Виссарион - чародей, ученик Домнина Истукария и его преемник
        Конрад Астион - правая рука Юно Януара
        Ларисса - мёртвая невеста Алексея
        Артемон Протасий - тысячник северян, нанёсший первое существенное поражение интервентам
        Аркадий Филомен - военный правитель провинции Мра южной Конкордии; ещё до вторжения в Мелиору поднял мятеж против Степи и послал свою гвардию воевать на стороне кесаря
        Афанасий Виолет - сотник северян, двоюродный брат Венедима Паригория
        Венедим Паригорий - сын Вандо, названный жених кесаревны Отрады
        Камен Мартиан - акрит, легат, сотник конной стражи кесаря
        Гр О за - двоюродная племянница Венедима, лучница в его отряде; погибла, защищая Отраду в бою
        Живана - лучница особой сотни, участница сражения при Кипени
        Диветох - царь мускарей, народа, населяющего один из небольших миров Кузни
        Дедой - богатый азах, поднявший мятеж против кесаря
        Демир Иерон - архистратиг, командующий объединёнными силами Конкордии и Степи в войне против Мелиоры
        Пард - боевой жрец Тёмного храма, командующий силами Степи в войне против Мелиоры
        Андроник Левкой - стратиг, командующий силами Конкордии
        Авенезер Третий - мёртвый царь Степи; был свергнут и изгнан далеко на север Авенезером Четвёртым. Не смирился с изгнанием, вступил в соглашение с Астерием Полибием и Мардонотавром и также вознамерился изменить мир
        Мардонотавр - зверь, носитель волшебства
        Краткий глоссарий:
        Мелиора - "Благоустроенная" - островное государство, по площади примерно равное Украине. Отделено от материка довольно широким проливом, изобилующим островами и рифами в средней части, но вполне судоходным в северной и южной. Ранее Мелиора входила в состав Срединной Империи, или Конкордии (более позднее и привычное название), но около шестисот лет назад, воспользовавшись политической нестабильностью в метрополии (за неполные десять лет на троне сменилось четырнадцать императоров), перестала платить дань, посылать рекрутов в армию и в конце концов добилась фактической независимости. Около двухсот лет после этого мелиорский кесарь получал кесарские регалии (шитую золотом перевязь и золотую цепь с медальоном) из рук императора, то есть формально был им назначаем на должность - но потом, после начала войны Семейств, она же война Кабана и Медведя, - эта традиция забылась, и передача власти шла уже по мелиорским законам и обычаям.
        В описываемое время Мелиора пребывала в состоянии раздробленности: кесарская власть действовала только в центральных частях страны, в Кесарской области. На Севере и Юге влияние кесаря ограничивалось лишь наблюдением за сбором и распределением налогов и участием кесарских легатов в особо сложных судебных процессах. Кроме того, тайные службы кесаря всячески пытались воспрепятствовать очередной вспышке незатухающей вражды южных и северных семейств.
        Конкордия - бывшая великая империя, ныне пребывающая в состоянии заметного упадка, растерявшая территории и влияние, - и сама оказавшаяся под частичной оккупацией молодого соседа - Степи.
        Степь - ещё два века назад - всего лишь географическое понятие, обширная область между Аквилонскими горами с юга и выжженными пустынями с северо-запада, по которым кочевали немногочисленные скотоводческие племена. В последние пятьдесят лет - стремительно развивающееся государство с довольно странными обычаями: так, например, править им может только мертвец. В создании этого государства большую роль сыграли чародеи, когда-то неосмотрительно изгнанные из Мелиоры.
        Слав - воин по меньшей мере в третьем поколении, при этом обязательно владеющий либо поместьем, либо мощёной дорогой, либо городским домом с площадью перед ним, либо двенадцатью тысячами годных деревьев в лесу, либо мечом, вручённым самим кесарем. Впрочем, за совершённый подвиг славом мог быть пожалован и простой солдат - тогда его усыновлял кто-то из ветеранов.
        Отважник - воин, обученный для действий в рассыпном строю или в одиночку, а также для разведки и диверсионных операций.
        Хоробор, хороборец - воин, бьющийся в хоре, то есть в строю.
        Навмахоэгемон - флотоводец.
        Доместик - начальник гарнизона города или крепости.
        Этериарх - начальник гвардии, личной охраны.
        Акрит - буквально "верхний", принадлежащий к знати. То же, что рыцарь, дворянин.
        Архат - воинский начальник, офицер; также в Конкордии - назначаемый сверху глава сельской общины.
        Легат - общее название для служителей закона, исполняющих функции следователей, судебных исполнителей, полицейских, надсмотрщиков.
        Стратиг - и чин, и должность; как чин, соответствует генералу, как должность - командующему армией.
        Потаинник - начальник тайной службы.
        Кесарь - наследственный верховный правитель Мелиоры, формально обладающий всей полнотой власти, но лишённый царских регалий: таковым было одно из условий давнего выхода Мелиоры из состава Конкордии; впрочем, в описываемое время об этом уже почти никто не помнит…
        Августа - супруга кесаря.
        Азах - воин-земледелец, живущий по азашьим законам на азашьих землях; власть кесаря здесь сильно ограничена древними обычаями: например, азах не может быть судим другим судом, помимо азашьего, и призван на воинскую службу иначе, как по доброй воле. Эти сложности искупаются тем, что азахи - умелые и мужественные воины.
        Стратиот - поселенец на кесарских землях; обязан владеть оружием и при необходимости защищать ту область, где живёт.
        Чародей - многознатец, владеющий тайными умениями и словами.
        Номосетис - буквально: "дающий имя" - чрезвычайно сильный чародей, творящий миры. В частности, номосетисом был Бог Создатель.
        Колдун, ведима - чародеи низших форм посвящения, прорабатывающие в основном умения тела.
        Маг - площадной фокусник, высмеивающий и пародирующий чародеев.
        Комит - что-то вроде государственного ревизора.
        Купла - кавалерийское соединение, состоящее из нескольких сотен; эквивалент пехотной тысячи.
        Баллиста - метательная машина, использующая принцип лука и стрелы. Бьёт по настильным траекториям с достаточно высокой точностью, используя как тяжёлые дроты, так и пучки лёгких стрел. Натяжение лука - с помощью воротка. При достаточном числе прислуги (десять-двенадцать человек) производит до выстрела в минуту. Недостаток: большой вес и необходимость разборки при перевозке.
        Аркбаллиста - уменьшенная баллиста на колесах. Меньшая мощность и дальность стрельбы, зато прекрасная манёвренность.
        Рамочный лук - вариант самострела, в котором вместо ложа используется лёгкая треугольная рамка, фиксирующая тетиву в точке наибольшего натяжения. Прицеливание и выстрел производятся, как из обычного лука. У более мощных луков тетиву натягивают два-три физически сильных человека, а выстрел производит меткий стрелок. Такое разделение труда существенно экономит его силы, что важно в затяжном бою. Ещё более тяжёлые рамочные луки, дуга которых фиксируется на специальном станке, а тетиву натягивают шесть-восемь человек; конструктивно сближаются с лёгкими баллистами.
        Катапульта - орудие навесной стрельбы; метание снаряда производится с помощью рычага, вращающегося вокруг неподвижной оси. Хорошо собранная и выверенная катапульта может бросить трёхфунтовый зажигательный снаряд на две версты с очень высокой точностью: скажем, в конкретный дом. Общий недостаток катапульт - низкая скорострельность.
        Гаяна - лёгкий боевой корабль с косым парусным вооружением и одним-двумя рядами вёсел; могут брать на борт достаточно лучников, чтобы представлять серьёзную опасность для противника. При необходимости на гаянах могут быть установлены метательные машины типа аркбаллист или тяжёлых рамочных луков.
        Хеланда - двух-трёхмачтовый корабль со смешанным парусным вооружением, часто без вёсел. Огневую мощь составляют баллисты, которых на каждом корабле может быть от двух до шести, в зависимости от размеров и дальнобойности этих метательных машин.
        Дромон - обобщающее название для боевых вёсельных кораблей, предназначенных прежде всего для ближнего боя: таранных ударов и абордажа. Отличаются особой прочностью корпуса, часто - в ущерб мореходности. Дромоны имеют различные размеры, различное количество вёсел, различное вспомогательное парусное вооружение и т.д. Небольшие дромоны иногда вооружают пороховыми минами на длинных шестах.
        Барга - трёх-, четырёх-, иногда пятимачтовый корабль с прямыми парусами. Предназначен обычно для перевозки войск, но при необходимости может нести на своих обширных палубах до двух десятков метательных машин, включая катапульты, бросающие зажигательные снаряды почти на милю, при этом с большой точностью.
        Левиатон - своего рода морской паром, предназначенный для перевозок людей, лошадей, скота, повозок, фур и прочего. Некоторые левиатоны за один рейс могут перевезти до тысячи человек и сотни лошадей. Осадка этих судов велика, и принимать их могут только немногие порты.
        1996-98-2001