Тени Шаттенбурга Денис Андреевич Луженский
        Денис Бронеславович Лапицкий
        Легенды героев и магии
        Шаттенбург - тихий городок. Кажется, кроме ежегодной осенней ярмарки, здесь никогда ничего не происходит. Но неожиданно убивают нескольких детей, и напуганные их страшной смертью жители взывают о помощи к императору. В Шаттенбург прибывают имперский посланник и монах-инквизитор. Сначала их больше заботит лояльность и чистота веры, но они вынуждены заняться расследованием: жуткие убийства продолжаются, и это - явно не дело рук человеческих.
        Денис Андреевич Луженский, Денис Бронеславович Лапицкий
        Тени Шаттенбурга
        
        Посвящается всем тем, кто когда-то принял участие в одной форумной литературной игре, годы спустя вдохновившей нас на этот роман. С благодарностью к форумчанам сайта Архивы Кубикуса, которых мы знали под никами MOMUS, НИКИТА, GODAR, ДАН, YESINT, АРИСТАРХ МИХАЛЫЧ, PHANTOM, VELZ, ARAMITS, FH-IN
        Пролог
        - Пауль, чур, тебе водить! - крикнула Альма.
        - Только по-честному, а то ты небось подглядываешь! - едва не подпрыгивая от нетерпения, добавил Уве.
        - Я не подглядываю, ты, рыжий дурень! Это вы прятаться не умеете!
        - Ничего, сейчас так спрячемся - год не сыщешь! - скорчили одинаковые рожицы близнецы Гюнтер и Ганс. - Давай отворачивайся!
        - Отворачивайся! - махнул рукой толстяк Петер.
        - Ну ла-адно.
        Стоило Паулю повернуться, друзья брызнули в стороны - затопотали, быстро удаляясь, легкие шаги, трава зашуршала. А водящий уперся носом в морщинистую дубовую кору и закрыл глаза.
        Тили-зонг, тили-ли,
        Полетели журавли,
        Гадкие, как угорь,
        Черные, как уголь.
        Прилетят однажды в гости -
        От тебя оставят кости.
        И вовсе он не подглядывает. Просто он при… при-мет-ли-вый - вот. Да, точно: «лентяй, но приметливый» - это так Кривой Томас говорит, краснодеревщик, который Пауля на учебу взял. Только Паулю не очень-то нравится учиться: вот и сегодня сбежал.
        А тут ребята: пошли, мол, в прятки играть! Все интереснее, чем в мастерской у Томаса разбирать деревяшки. Хелена, сестрица, само собой, как узнает, что он отлынивает от учебы, всыплет ему… Подумаешь! Не впервой небось!
        Тили-ли, тили-дом,
        Есть в реке черный сом,
        Под корягой живет,
        Ус свой длинный жует.
        Кто в реке купаться станет,
        Того сом на дно утянет.
        Зря они сами всегда одни и те же места выбирают, чтобы прятаться! Тут и дурак запомнит. Рыжий Уве сейчас наверняка к ручью мчится - ему волю дай, он бы в этом ручье жить стал. Под берегом, рядом с молнией битым дубом, прямо среди корней есть пещерка - маленькая, только-только спрятаться-скрючиться. Уве в самой ее глубине под камушком хранит лесу из прочных жилок и крючки. Хорошие крючки, кованые, больших рыб таскать можно - вот Уве и таскает, рыбарь он знатный, весь в отца. Пауль давно его ухоронку нашел, но никому о том не сказал - зачем?
        Тили-дом, тили-тис,
        За кустом черный лис,
        От хвоста до морды
        Он чернее черта.
        У дороги лис сидит,
        За тобою он следит.
        Альма - вот хоть на что спорь! - побежала к вырубке: там пней накорчеванных просто умереть сколько, среди них хоть половина шаттенбургских ребят спрятаться может, и еще на половину другой половины место останется.
        Тили-тис, тили-бом,
        Под горой черный гном,
        Копит злато в норе,
        Ворожит на заре.
        Если гном тебя поймает,
        Живым в землю закопает.
        Петер лентяй, значит, далеко не побежит, где-то тут рядом будет прятаться - либо на дерево залезет, либо станет под выворотнем хорониться: в двух шагах от дороги недавно здоровенная осина рухнула, так под корнями места о-го-го сколько! Да, наверняка Петер там и засядет: деревьев, таких, чтоб крепкие ветви низко, рядом нет, а тонкие его не выдержат, толстопуза. А вот Гюнтер и Ганс - те как пить дать в кустах засядут, и отыскать эту парочку будет всего труднее.
        Тили-бом, тили-долк,
        В роще спит черный волк,
        Как проснется - вскочит
        И клыки наточит.
        Если волк тебя найдет,
        Целиком тебя сожрет!
        Пауль последние слова считалочки произнес и боязливо поежился: вспомнилось ему, как весной погнался за ним оголодавший волчина. Ох и бежал же он тогда, ох и бежал! Примчался прямо к мельничным воротам, и там матерого взял на вилы мельник Хайнц, не оплошал. За волка потом сам господин бургомистр отвалил мельнику целый серебряк, а Паулю не дали даже медяка, зато всыпали так, что неделю сидеть не мог.
        Считалочка, однако, кончилась, и Пауль отлепился от дерева.
        - Иду искать! - крикнул он.
        Справа, со стороны ручья, послышался странный звук - не то стон, не то сдавленный крик. Небось полез Уве в пещерку свою - так или крючок себе в ногу засадил или лбом о корень треснулся. Какие же они пред-ска-зуе-мые…
        Вот с него и начнем!
        Пауль почти беззвучно скользнул к берегу ручья - сейчас как высунется из кустов, как приятеля напугает!
        - Попался! - крикнул Пауль, рывком раздвигая ветки… и прикусил язык.
        У пещерки, где Уве прятал лесу и крючки, стояло по колено в воде чудище.
        Вода закручивалась вокруг белесых чешуистых ног, а Уве тряпичной куклой болтался в очень длинной руке, тоже белесой и чешуистой. Кровь пузырилась в ране у него на горле, текла тонкими струйками по груди, по ногам, крупными каплями срывалась в прозрачную воду. Там, куда падали эти капли, вода становилась мутной и розовой.
        Чудище фыркнуло, почуяв Пауля: видеть его оно никак не могло - вместо глаз на плоской морде имелись лишь неглубокие ямки. А потом на белесой шее вскрылись широкие надрезы с алой изнанкой - будто жабры у рыбины, и вывернулись наружу толстые губы круглого, похожего на присосок рта: мальчик увидел несколько рядов мелких полупрозрачных зубов и хлыстом бьющийся во рту язык - тонкий и тоже усаженный зубами.
        Развернувшись, Пауль побежал - так быстро, как не бегал никогда раньше. Разве что весной от волка… нет, еще, еще быстрее! Он слышал, как что-то большое и сильное с треском проломилось сквозь кусты, как затопотало следом. До города недалеко - с полмили, но мерзкое уханье раздавалось уже в двух шагах за спиной. Не уйти! Ой-ей-ей!
        Слева от тропы в яме под корнями выворотня мелькнула холщовая рубашка с ярким шитьем: одет Толстый Петер всех друзей лучше - его родители купцы не из последних. Впрочем, у других ребятишек, что играют тут в прятки, родителей вовсе нет.
        - Беги! - только и выдохнул Пауль, проносясь мимо выскочившего из своего укрытия толстяка.
        - Я раньше бу… - Петер не договорил, осекся и завизжал. А потом за спиной чавкнуло, хрустнуло, захлюпало, словно кто-то втягивал ртом из миски горячее молоко с густыми пенками, и от этого звука короткие полотняные штаны сделались еще мокрее, но Пауль все бежал и бежал, потому что останавливаться было нельзя, нельзя, нельзя…

* * *
        … Увидев, как пронесся мимо приятель, Ганс по-рачьи пополз назад, зарываясь поглубже в кусты. Вылезти из укрытия и припустить следом он даже не подумал - уж очень напугал его недавний визг, и слишком перепуган был Пауль. Да и как сбежишь, когда где-то рядом в гуще шиповника прячется брат?
        - Гюнтер! - зашептал он на ходу. - Гюнтер, ты где?
        - Чш-ш-ш! А-ай!
        Справа вдруг затряслись, закачались зеленые ветки, и снова вскрикнул брат. Забыв о собственном страхе, Ганс рванулся на крик. Злые колючки прочертили по коже белые штрихи царапин, мальчик зашипел от боли и досады… и вывалился на тропинку.
        - Гюнтер! Гюн…
        Брат лежал под молодым дубом, безвольно раскинув руки, а над ним склонился человек в темной сутане и веревочных сандалиях. Монах! Слава Спасителю!
        - Дяденька! - Ганс шагнул вперед, да так и застыл на месте, внезапно разглядев в руке божьего человека короткую дубинку.
        - Тихо, сынок, не бойся, - человек в сутане поднял голову, глянул на обомлевшего мальчишку и улыбнулся. Одними только губами улыбнулся, глаза у него остались холодными и злыми. Тут затрещали кусты, на тропу из зарослей выломился другой монах - крепкий и плечистый, как плотогон. Этот не улыбался, лицо его все перекосилось от ярости, столь дикой и злобной, что Ганс поневоле попятился.
        - Постой, малыш, - первый незнакомец уже шел к нему, подняв руку в успокаивающем жесте. - Тут дружку твоему вроде худо стало…
        Ганс пятился, не в силах оторвать взгляда от дубинки монаха. Навершие ее влажно поблескивало… Точно такой дубинкой дядька Фридрих забивал к ярмарке поросят.
        Прочь отсюда! Прочь! Что есть мочи мчаться к мельнице, звать на помощь взрослых! А Гюнтера, наверное, заберет к себе Иисус, ведь душа у него была добрая и чистая…
        Он не увидел, как прямо за его спиной возникла огромная фигура. Не человек - настоящий великан беззвучно шагнул к мальчику, и, едва тот повернулся, решившись спастись бегством, сильные пальцы сжали горло ребенка. Ганс с ужасом ощутил, как его приподнимают над тропой, точно кутенка, затрепыхался в железной хватке, замолотил ногами, а потом зажмурился, увидев падающий из поднебесья громадный кулак.

* * *
        Ганс обмяк в руках у гиганта, и Альма ладонью зажала себе рот, чтобы не закричать, сразу поняла: если пикнет - тут ей и конец. Кошкой она скользнула под еловые лапы, на четвереньках пробежала весь ельник насквозь, а там уж вскочила и припустила к реке вспугнутым зайцем.
        Уже возле вырубки чуть не померла со страху, когда кто-то выпрыгнул, шипя, из зеленой крапивной стены. Взвизгнула, шарахнулась в сторону, да только теперь и разглядела: это же Пауль! Охает, трет обожженные ладони.
        - Чтоб тебя черт сожрал! Чего наскакиваешь?! Там такое…
        Тут она увидела его лицо, и слова встали ей поперек горла. А Пауль молча схватил девочку за руку, поволок за собой, и вот уже оба они мчались к городу, задыхаясь, выбиваясь из сил, но с каждым шагом все больше отрываясь от погони.
        За их спинами вздрагивали, будто в мелких судорогах, густые заросли, и было неясно, то ли колышет их ветер, то ли творится там черное и страшное дело.
        День первый
        1
        Окрестности имперского города Шаттенбурга (Shattenburg), Германия, Саксония, к северо-востоку от Цвикау
        Сентябрь 14… года
        - Попробуйте еще вот этот паштет, отец Иоахим, - предложил барон Ойген фон Ройц. - Гусятина с базиликом и прочими травами.
        - Благодарю, благодарю, - цыкнул зубом инквизитор, пододвигая широкую тарелку поближе. - Ваш повар не перестает удивлять меня, право слово. Большой искусник! Пожалуй, он не ударил бы в грязь лицом даже на пирах Лукулла. И как только умудряется сохранять паштет свежим целыми неделями?
        - Это его личный секрет, - усмехнулся барон. - Даже я толком не знаю, в чем там суть. Хотя и не очень-то интересовался, признаться. Слышал только, что, прежде чем набить паштет в горшок, повар долго греет посудину в печи, а набив, заливает сверху салом.
        - Надо же… Путешествуем в глуши, а стол таков, будто мы приглашены на обед к королевскому министру! И да простятся мне эти слова, но я рад, что сегодня не постный день!
        - Благодарю, святой отец. Я передам повару ваши восторги.
        Возок переваливался на ухабах, поскрипывали оси, снаружи доносилось всхрапывание лошадей, негромко переговаривалась о чем-то охрана. Узкие оконца пропускали мало света, так что, прежде чем подать обед, оруженосец занавесил их шторками и зажег висевшую над столом лампу под стеклянным колпаком. Заправлена она была самым чистым маслом, поэтому запах не перебивал ароматов трав и пряностей. Сотрапезник должен это оценить. Впрочем, фон Ройц старался не столько для него, сколько для себя. Лампа раскачивалась; по стенам, набранным из широких дубовых досок и обтянутым тканью, метались тени.
        - Умм! - Инквизитор с видимым удовольствием облизал деревянную ложку. - Паштет и впрямь удался на славу! Какое достойное завершение прекрасной трапезы!
        - Ну почему же завершение? Есть еще очень славный травяной настой: рецептов мой повар знает великое множество, - фон Ройц поставил на стол круглобокий глиняный кувшин, над которым поднимался парок. - Его готовят из листьев ежевики, малины, крапивы, земляники и яблочной кожуры. Он не только вкусен, но и снимает тяжесть от обильной еды.
        Священник только восхищенно потряс головой.
        - А кроме того, есть груши, финики и… сахар.
        - Сахар, говорите, - подозрительно скривился отец Иоахим. - Сарацинская сладость.
        - Увы, - фон Ройц развел руками, и поддетая под дублет[1 - Дублет - вид средневековой мужской одежды.] тонкая кольчуга чуть слышно звякнула, - язык не поворачивается, но нельзя не признать, что магометане кое в чем преуспели лучше честных христиан.
        - И вы не гнушаетесь пользоваться их достижениями.
        - Что ж, у нас, детей Адамовых, не столь много радостей в юдоли нашей, чтобы отказывать себе в возможности попользоваться хотя бы одной из них.
        - Мнится мне, что вы желаете подначить меня, барон, а то и спровоцировать на диспут, - отец Иоахим лишь расслабленно махнул рукой и откинулся на набитую тонкой шерстью кожаную подушку; массивный нательный крест медленно, в такт дыханию, вздымался и опускался на его животе. - Но сегодня я не в настроении, ибо иные мысли меня одолевают. И меньше всего мне хочется сейчас вести споры. Тем более споры с вами.
        - Как это понимать, святой отец? Как признание того, что мои скромные познания в теологии и трудах отцов церкви снискали мне толику вашего уважения за те две седмицы, что мы в пути? - улыбнулся в усы Ойген. - Или…
        - Вот именно, - инквизитор вдруг подобрался, мгновенно сбросив личину расслабленного сибарита, - или.
        «Ну наконец-то, - подумал барон. - Сколько он ждал этого момента? Проверял, задавал вопросы, но повода начать щекотливый разговор так от меня и не получил и вот сейчас, когда мы почти уже прибыли на место, - не выдержал, решил сам взять быка за рога. Что ж, самое время!»
        Отца Иоахима и его сопровождающих барон фон Ройц встретил на дороге в двадцати милях от Штутгарта. У одного из людей инквизитора - паренька-писаря - захромал мул, и часть поклажи плюхнулась в грязь: лужи на раскисшей дороге были поистине гигантские. Шел дождь, и барон великодушно предложил путникам помощь. Чуть позже, за кружкой глинтвейна в его возке, выяснилось, что он и инквизитор направляются в одно и то же место. Их целью был Шаттенбург - городок, затерянный среди отрогов Рудных гор, неподалеку от границы с чешскими землями. Совместное путешествие продлилось почти две недели, и о причинах столь дальней поездки обе стороны все это время особо не распространялись. Лишь теперь, когда баронский возок сматывал под колеса последние мили пути, настало, похоже, время для откровенного разговора.
        - Скажу честно, барон, пикировка с вами доставляет мне изрядное удовольствие, - заявил меж тем инквизитор, - ибо мне всегда приятно говорить с человеком, полагающимся не на одну лишь остроту своего меча, но и на остроту разума. Вот только…
        - Только что, святой отец? - Ойген не изменил ни позы, ни интонации, но глаза его чуть прищурились.
        - Что вы планируете делать в Шаттенбурге, фрайхерр[2 - Фрайхерр (нем. Freiherr) - немецкий аналог титула барона. Фрайхерр получал земельный надел от короля и был его прямым вассалом.] фон Ройц?
        - Вам это прекрасно известно, святой отец. Шаттенбург не относится к вольным городам, а находится под юрисдикцией короны, и я послан туда с проверкой, дабы на месте определить, какова ситуация в городе. Ибо ситуацией этой мой сюзерен в некотором роде… обеспокоен. И уверен, вы понимаете причину его беспокойства.
        Отец Иоахим кивнул.
        - Скажу более, барон, это беспокойство не чуждо и мне, и Святому престолу. Император боится…
        - Император не боится. Император выказывает опасения, - ледяным голосом поправил фон Ройц.
        - В самом деле, - кивнул инквизитор. - Так вот, он выказывает опасения, что неурядицы в восточных областях империи могут перекинуться на сердцевинные ее земли, и его добрые подданные будут страдать, я прав?
        - К сожалению, обстановка в восточных землях и впрямь оставляет желать лучшего, - барон сунул в рот финик, сплюнул косточку, отпил подслащенного медом настоя.
        - Уверяю вас, опасения помазанника понятны и вызывают сочувствие и в Риме, - всплеснул руками инквизитор. - Однако отношения между владыкой светским и владыкой духовным далеки от сердечных. Да, они зиждутся на взаимном уважении, но сейчас скорее прохладны, чем теплы. Нет-нет, это никоим образом не осуждение: я искренне желаю, чтобы отношения эти стали тесными и поистине дружескими. Чтобы император и папа не только на словах, но и на деле владычествовали вместе над этими благодатными землями, владычествовали равно и в умах, и в сердцах, оберегая паству от греха телесного и духовного. А меж тем возмущения в восточных землях, средь славян и мадьяр, беспокоят и Святой престол. Император Фридрих опасается, что из Чехии перекинутся искры волнений, папа Николай опасается…
        - Распространения гуситской ереси, - барон снова наполнил чашку, отхлебнул. - Что ж, более чем разумно. Пусть она почти и раздавлена, но загнанный в угол зверь на многое способен. Однако, раз уж мы стали… хмм… столь откровенны друг с другом, скажите, святой отец, почему сюда послали именно вас?
        - Вы имеете в виду - инквизицию?
        Ойген кивнул.
        - Конечно, угроза ереси есть угроза ереси, но… Гуситы тревожат Чехию уже немало лет, однако допрежь Святой престол никого сюда не посылал: давненько доминиканцы[3 - Доминиканцы - орден монахов, основанный испанским монахом Домиником, причисленным к лику святых. На гербе ордена изображена собака с горящим факелом в пасти, что символизирует охранение церкви от ереси и просвещение мира проповедью. По созвучию названия часто неофициально именовались псами Господними (Domini canes - лат. «псы Господни»).] не посещали эти края. Я уж, грешным делом, полагал, что про инквизицию здесь и думать забыли, как инквизиция забыла думать об этих землях. Но вот вас направляют в Саксонию - причем не в крупный город, не в Дрезден или Хемниц, а в самый что ни есть медвежий угол. Зачем, святой отец? Шаттенбург должен стать форпостом для восстановления влияния Рима в здешних краях?
        Отец Иоахим помолчал, осушил чашку еще теплого настоя, медленно отрезал изящным ножичком половинку груши, вдумчиво ее прожевал.
        - А вы опасный человек, барон, - наконец сказал он. - Лишний раз убеждаюсь в том, что ваш сюзерен неслучайно отправил в Шаттенбург именно вас. Но я откроюсь вам, ибо думаю, что мы можем помочь друг другу. Вы направлены сюда императором, я - Святым престолом. Казалось бы, уже одной тени стоящих за нами сил достаточно, дабы обеспечить и вам, и мне полное содействие местных властей и духовенства. Но нам обоим ясно, что на деле все будет гораздо сложнее. Вы говорите, будто посланы оценить ситуацию в городе. Но с вами больше десятка вооруженных бойцов. И, как говорит мой телохранитель, бойцов отменных. Да, Шаттенбург - имперский город, но его жители уже не раз задумывались о том, чтобы воздвигнуть статую Роланда[4 - Статуя Роланда - символ статуса вольного города (Freie Stadt).]. И мнится мне, что при необходимости вы готовы применить силу. Например, если городские власти ввязались в какую-то игру со сторонниками Постума[5 - Ладислав Постум - внучатый племянник императора Священной Римской империи Фридриха III, король Богемии, Венгрии, герцог Австрийский. Коронован королем Богемии в 1453 году, однако
фактическим правителем страны был Йиржи из Подебрад. Постум умер в возрасте 17 лет (по всей видимости, от рака крови).] или, того хуже, Йиржи[6 - Йиржи из Подебрад - король Богемии, первый правитель европейского государства, не исповедовавший католицизм. Принадлежал к утраквистам (чашникам) - умеренному крылу гуситского движения. Папа римский Павел II объявил Йиржи еретиком.]. Конечно, это лишь предположение…
        «А ты тоже не так-то прост, папаша-доминиканец, - подумал фон Ройц. - Сразу видно, что не только труды отцов церкви изучаешь. Да, такого проныру стоит держать на коротком поводке».
        - Прошу, не отвечайте, барон, - с трудом скрыв довольную улыбку, сказал отец Иоахим. - Думаю, мы с вами встретились отнюдь не случайно. Хотим мы того или нет, но нам лучше держаться вместе и быть заодно. Конечно, сейчас трудно сказать, чья задача окажется сложнее - ваша или моя.
        В моей душе есть место и тревоге, и неуверенности. И я вовсе не желаю повторить судьбу Конрада Марбургского[7 - Конрад Марбургский - первый инквизитор Германии, убит в 1233 году рыцарями за чрезмерную жестокость по отношению к еретикам.].
        - Да, святой отец, - скупо улыбнулся Ойген, - терновый венец прельщает очень немногих.
        Лоб инквизитора - высокий, с залысинами - прорезала вертикальная морщинка.
        - Остроумие есть большое подспорье в беседе, барон, однако не в каждой. Так вот… Гуситская ересь - это, конечно, важная причина для визита инквизиции, однако епископат имел и более насущный повод, чтобы отправить меня в Шаттенбург. Мы получили весть о том, что близ города случилось событие поистине жуткое: будто бы на игравших в лесу детей напала неведомая тварь. Говорят, кто-то из детей спасся - несомненно, на то была воля Провидения, и его же воля в том, что разрешить это дело должна инквизиция.
        Конечно, Иоахим не стал упоминать, что решение о поездке поддержали далеко не все кардиналы, и, если его миссия провалится, всякую память о ней просто сотрут из документов Святого престола. Хорошо бы барон поверил в слова о нападении чудовища. Было оно, это нападение, или нет - значения не имеет, важен лишь успех миссии. А чтобы добиться успеха, надо смотреть дальше всех - и дальше врагов, и дальше союзников. Особенно дальше союзников. Священник сдержал улыбку. Пусть барон считает, что инквизицию привело в город стремление помочь людям. Тогда отцу Иоахиму придется гораздо легче.
        - Тварь? - вскинул брови фон Ройц.
        - Так сказано в донесении. Но мы избавим горожан от угрозы. И хоть со мной лишь юный послушник да телохранитель, но даже этих малых сил достанет для победы, и люди убедятся в том, что мы им - лучшие защитники. Разве не удивительно, если потомки тех, кто изгонял из этих земель наших скромных служителей два столетия тому назад, теперь сами призовут нас в защитники?
        - Поистине удивительно, - ответ прозвучал двусмысленно, и, чтобы убедить инквизитора в своей искренности, Ойген перекрестился. Он уже ждал: сейчас священник попросит поддержки, ведь силы его и впрямь скромны. И не ошибся.
        - Сегодня мне важно знать, фрайхерр фон Ройц, окажете ли вы помощь посланникам Святого престола? - истово произнес отец Иоахим, глаза его блестели. - Или в схватке со злом нам придется рассчитывать только на себя?
        В борт возка постучали, и барон откинул занавесь с забранного ажурной решеткой узкого оконца:
        - Что случилось, Николас?
        - Экселенц[8 - Буквально: ваше превосходительство. Почтительное обращение к дворянину.], вы просили предупредить, когда мы поравняемся с границей городских владений, - сообщил министериал[9 - В средневековой Европе представитель мелкого рыцарства, владеющий небольшим феодом (т. е. землями, жалуемыми сеньором вассалу за службу) и обязанный военной службой королю либо крупному феодалу.].
        - О, благодарю. Скажи вознице, чтобы остановил.
        Когда экипаж замер, барон распахнул дверцу и легко выпрыгнул наружу. Он потянулся, разминая затекшие мышцы, щурясь, поглядел на солнце, хлопнул ладонью по верхушке поросшего мхом милевого камня.
        - Святой отец, не желаете выйти?
        Инквизитор нехотя высунулся из возка, спустился по лесенке.
        - Смотрите, - вытянул руку Ойген.
        В ложбине между отрогов гор, одетых в золото и багрянец осеннего леса, лежал небольшой городок. Вокруг простирались опустевшие поля - урожай уже сняли, и только местами на стерне высились копенки соломы. За серым поясом крепостной стены сгрудились дома, среди которых виднелись кубик ратуши и острый шпиль церкви. В ворота вползала цепочка подвод - наверное, купцы прибыли на ярмарку. К прозрачному небу поднимались чуть заметные дымки.
        Фон Ройц втянул носом воздух.
        - Хлебом пахнет… - сказал он, хотя даже самый чуткий нос вряд ли уловил бы на таком расстоянии запах свежего печева.
        - Ну так что вы скажете насчет нашего сотрудничества, барон? - вполголоса спросил инквизитор.
        - Отец Иоахим, вы ведь считаете, что наша встреча неслучайна, - Ойген скупо улыбнулся. - Кто я такой, чтобы противиться Провидению?
        2
        Странно они смотрелись вместе - дворянин и священник, рыцарь короны и инквизитор. Человек, полагавший смыслом своей жизни возвышение империи, и слуга Божий.
        «Нет, не Божий, - мысленно поправил себя Николас, - папский слуга. А Риму возвышение империи ни к чему. Даже если она называется Священной Римской».
        Врагов своих следует знать, как пальцы собственной руки, так что интерес, проявленный бароном к отцу Иоахиму, не был удивительным. Зато вызывала подозрение улыбка, расплывающаяся сейчас на круглом лице инквизитора, - тот был явно чем-то очень доволен. Неужели они с Хладнокровным Ойгеном пришли к какому-то соглашению? Николас поймал себя на том, что нервно кусает губу: чертова привычка, никак от нее не избавиться!
        Лошадь под ним переступила с ноги на ногу и потянулась губами к кусту орешника - сорвать желтеющий лист. Они с самого утра в пути, а солнце уже начинает клониться к закату. И ехали сегодня почти без привалов, намереваясь поспеть к городским воротам еще до темноты. Все устали, все проголодались - что люди, что животные.
        - Похоже, наш ворон спелся с пауком.
        В голосе говорившего звучала ничем не прикрытая насмешка, и Николаса неприятно поразило, насколько эти слова оказались созвучны его собственным мыслям. Обернувшись, он встретился взглядом с голубыми глазами Оливье Девенпорта - капитана сопровождавшего их отряда. Тот сидел в седле мощного каурого жеребца и, расслабленно откинувшись назад, отдыхал. На губах наемника играла привычная усмешка, делавшая его похожим на сытого, довольного жизнью пса… или на волка - этот зверь натуре француза подходил куда больше. Он и внешне напоминал лесного хищника: поджарого, жилистого, быстрого и точного в движениях. И опасного.
        Капитаном у фон Ройца Оливье стал четыре года назад, и Николас по сей день гадал, с какой стати барон доверил своих бойцов пришлому человеку. Где Оливье родился, где за тридцать семь лет успел побывать и что натворить? Прошлое француза затерялось где-то между Бургундией и Константинополем, и кажется, даже Хладнокровный имел о нем довольно смутное представление. Дерзкий и самоуверенный, ядовитый на язык, как сам дьявол, Девенпорт так и не снискал у Николаса приязни. В конце концов молодой человек смирился: как ни крути, а капитан дело свое знает крепко и барону искренне предан.
        - Господин фон Ройц знает что делает, - холодно заметил Николас. - Надеюсь, ты не намерен оспаривать его решения?
        - Ma foi,[10 - Ma foi - поверьте мне, буквально: моя вера (фр.).] нет! - Француз пожал плечами. - Дела ворона - это дела ворона. Нам, мышам, в них лучше не соваться.
        И осклабился по-волчьи. Николас вздохнул.
        - Когда-нибудь тебя повесят, Оливье. На твоем же длинном языке.
        - Да будет тебе, месье Коля, я не из тех, кого вешают за болтовню. Когда следует молчать, мой рот остается закрытым. Будь иначе, я бы не протянул в Адрианополе полных три месяца и уже, верно, поджаривался бы на вертеле в османском аду.
        - Что ты делал в Адрианополе?
        - Скучал.
        Девенпорт с безучастным видом смотрел на лежащий в отдалении город. Николас не стал настаивать, француз все равно ничего к сказанному не добавит, будет лишь ухмыляться и злить собеседника пустословием.
        - Едем дальше! - громко объявил барон.
        Они с инквизитором вновь забрались в возок, кортеж вытянулся по дороге привычным порядком. Николас ехал впереди, поглядывая по сторонам с вниманием, положенным телохранителю императорского посланника. Рядом держался Карл Зальм, семнадцатилетний оруженосец фон Ройца. Юноша сидел в седле прямой, как жердь, и на окружающий мир взирал с видом важным и независимым, будто на свою собственность. Две недели утомительного пути не избавили паренька от чувства собственной значимости - ведь барон взял с собой в эту поездку именно Карла, а не братьев Эбербаум, его друзей и вечных соперников.
        Позади министериала и оруженосца ехали вассалы барона - благородный рыцарь Дитрих фон Шеербах и его сын Гейнц. Давно минули те времена, когда благородство Шеербахов подкреплялось содержимым денежных сундуков в подвалах родового поместья. Зато седоусый рыцарь ударом кулака в латной перчатке превращал железный салад[11 - Салад - вид средневекового шлема.] в сильно помятую сковороду, а на пару с сыном они запросто поднимали груженый баронский экипаж - полезные умения в дальней и небезопасной дороге.
        На самом возке - кучер Йохан и Хорст, слуга барона. Кучер правил, слуга сидел хмурым нахохлившимся сычом, баюкал на руках заряженный арбалет - попробуй сунься к хозяину без спроса.
        Еще двое всадников неспешно рысили позади скрипящей на рытвинах повозки. Люди инквизитора: юнец-писарь по имени Кристиан и Микаэль - не монах и, кажется, не простой наемник, крепкий малый со взглядом бывалого воина, столь же опасный, как Девенпорт, но, в отличие от француза, молчаливый и добродушный. Вот только Николаса не проведешь. Если капитан - волк, всегда собранный, злой, готовый броситься на добычу, то Микаэль - это рысь: ходит мягко, обманчиво расслаблен, двигается плавно, неторопливо. Пушистые, неопасные с виду лапы большой кошки таят до поры острые иглы когтей. Вот и человек отца Иоахима наверняка такой же - тронь его или инквизитора, вмиг пожалеешь, что на свет родился.
        Замыкали кортеж Оливье и подчиненный ему десяток солдат. Все в кольчугах, вооружены до зубов, у француза вон даже ручница[12 - Ручница - один из первых образцов ручного огнестрельного оружия в Европе.] к седлу приторочена. Ясно, что никакие разбойники не полезут на полтора десятка мечей и секир, и, значит, нет смысла истекать потом под тяжелым железом. Но Девенпорт утром приказал своим людям ехать в броне. Зачем? А чтоб служба раем не казалась. Может, встал капитан не с той ноги, а может, сон ночью скверный увидел… Николас, привыкший не отмахиваться от чужих предчувствий, тоже поверх роскошного темно-синего жиппона[13 - Жиппон - стеганый камзол, французская разновидность дублета. Мог надеваться под доспехи, но часто носился просто как верхняя одежда.] натянул стальную рубаху. С него не убудет, а так и впрямь спокойнее. Ойген фон Ройц не желанным гостем едет в Шаттенбург, осторожность лишней не будет. Вон впереди горка, густо поросшая дикой малиной, - отличное место для засады.
        - Ты все озираешься, Николас, - заметил снисходительно Карл. - Мы почти на месте, а ты крутишь головой да брови хмуришь. Здесь уже людные места. Да и кто осмелится напасть на посланцев императора?
        - Например, тот, кто не признает в тебе императорского посланца, друг мой Карл. Если какой-нибудь дикий горец всадит в тебя стрелу, мечтая снять с твоего еще теплого тела кошель и бархатный камзол, кто будет ему кричать про нашу важную миссию?
        - Пустое говоришь, - скривил губы оруженосец, но в глазах его отчетливо мелькнула неуверенность, и юноша против воли скользнул взглядом по малиннику на горке. Миг спустя потревоженное самообладание уже вернулось к нему, и Карл фыркнул с досадой:
        - Слишком уж ты боишься за свою жизнь, Николас! Не пристало рыцарю трястись из-за всякой безродной швали. Пусть хоть сотня разбойников выйдет на дорогу, что они смогут с дрекольем против мечей?
        - Я мог бы, любезный Карл, напомнить тебе о крестьянах из Альбиона, уложивших в поле возле Креси цвет французского рыцарства. И ста лет не прошло, как они проделали эту штуку.
        - Не путайте английских йоменов с сервами, месье Коля, - посоветовал внезапно появившийся по левую руку Девенпорт. - При Креси и Азенкуре[14 - Битвы при Креси (1346) и Азенкуре (1415) - крупные сражения Столетней войны (1337 - 1453). В обоих численно превосходящее французское войско было наголову разбито англичанами, умело использовавшими рельеф местности и очень эффективно применявшими лучников против тяжеловооруженных рыцарей.] свободные люди дрались со свободными людьми. Так ли уж важно, кто из них имел меч и рыцарскую бригантину[15 - Бригантина - доспех из железных пластин, наклепанных под суконную основу. В XIII - XIV веках бригантина была самым распространенным рыцарским доспехом.], а кто - лишь кожаную куртку да длинный лук? Не происхождение решило дело, а воинское мастерство.
        К раздражению от нежданного вмешательства капитана добавилось острое любопытство: француз вмешался в чужой разговор, да еще и выступил с несвойственной ему горячностью - с чего вдруг? Помнилось: глухая броня наемника дала трещину, меж пластин надежного панциря показалось на миг живое тело… Николас не удержался от соблазна, ткнул в щель кинжалом догадки:
        - Давно хотел спросить, Оливье. Для француза у тебя слишком английское родовое имя…
        И он, похоже, попал, ибо ответный удар капитана был безжалостен:
        - Как и у тебя, mon ami,[16 - Mon ami - мой друг (фр.).] для французского имени слишком саксонский говор.
        Николас надеялся, что загар спрячет бледность, покрывшую его лицо. Проклятый Девенпорт точно угадал, куда бить.
        Вопреки опасениям, последние лиги они проехали без происшествий. Скоро лес выпустил баронский кортеж из зеленых объятий, и город открылся перед путниками во всей красе высоких крепостных стен и массивных башен. Вокруг рва со стоячей водой теснились десятки домов, которых не смогло вместить каменное брюхо Шаттенбурга. Здешнему предместью, впрочем, было далеко до обширности берлинского; случись к городу подступить неприятелю, эти лачуги сгорят за пару часов.
        Впрочем, какой неприятель заберется в эдакую глушь? Зачем? Лучше любых стен город защищен от алчных соседей своей удаленностью. Если Шаттенбург заигрывает с чешской ересью, помешать этому военной силой будет непросто. Потому и прислан сюда Ойген фон Ройц, вернейший из верных, - он должен решить дело малыми усилиями, утвердить в этом медвежьем углу власть империи, убедить сомневающихся, упредить предателей. Сегодня барон и горстка его людей - это и есть армия императора.
        «А я в этой армии - засадный полк», - подумал Николас и усмехнулся.
        3
        Мурлыкая себе под нос бесконечную песенку - одну из тех, под которые так славно работается, Ругер фон Глассбах подрезал розовые кусты. Скрипел садовый ножик, хрустели срезаемые ветки, и листва осыпалась на взрыхленную почву.
        Загляни сейчас через невысокий заборчик какой-нибудь приезжий, он бы ни за что не поверил, что возящийся с кустами полноватый человек в холщовых штанах, веревочных сандалиях и бесформенном суконном балахоне - не кто иной, как сам господин бургомистр. Гость города решил бы, будто это почтенный отец семейства из ремесленников коротает в саду теплый осенний вечер. А вот шаттенбуржцы не удивлялись: каждый знал про страсть бургомистра к садовому делу. Она была тем удивительнее, что больше никто из местных ничем подобным не увлекался. Конечно, есть кое у кого плодовые деревья или ягодники, есть овощные грядки, а вот из декоративных растений - разве что шиповник в монастыре цистерцианок, что неподалеку от города. Но настоящих роз нет ни у кого!
        - Ах, отлично! - пробормотал Ругер, отступая на пару шагов и критически оглядывая куст. - Красота!
        Саженцы он приобрел у заезжего купца три года назад. Тот долго заливался соловьем о том, как прекрасны сады Мадрида и Барселоны, утопающие в розовом цвете, как лучи солнца дробятся в каплях росы, что покрывает по утрам огромные, с голову человека, бутоны, и как птицы едва ли не падают на мостовые: настолько густ дурманящий цветочный запах. И клятвенно обещал, что совсем скоро сад достойного господина Глассбаха - стоит только купить эти замечательные саженцы! - станет почти как сад мадридского городского головы, ну разве что самую малость поскромнее. Да и то потому лишь, что солнце в Испании греет не в пример жарче, чем в Саксонии.
        Цену купец заломил несусветную, но Ругер недрогнувшей рукой отсыпал ему серебра - и, прижав к груди завернутые в холстину саженцы, почти неприличной для его положения рысью помчался в свой сад.
        Розы приживались плохо, болели. Днем, разбираясь с городскими делами, фон Глассбах нет-нет да и заглядывал посмотреть, как чувствуют себя его любимицы. Долгими холодными ночами укутывал чахлые кустики холстиной, ворошил дымный костерок, согревая питомиц теплом. Удобрял землю лучшими в округе навозом и золою, подсыпал песок и вносил глину, даже выписал из Берлина книгу «О растениях, произрастающих в странах ближния и дальния, и возделывании их на радость добрым христианам». То ли книга помогла, то ли ночные бдения, но розы постепенно оправились и пошли в рост. По этому случаю бургомистр откупорил бутылку хорошего рейнского, напился пьяным и даже заехал в глаз шурину, сказавшему, что ради таких уродцев не стоило и стараться. Зря, конечно, дал рукам волю - шурин круглый дурак, как и его сестрица, Ругерова жена. Но все же стерпеть такого пренебрежения своими красавицами он не мог.
        Конечно, походить на мадридский его сад не стал: бутоны не вырастали размером даже с женский кулачок, какое уж там «с человечью голову». Да и птицы на лету от ароматов не падали, по правде сказать, ароматы эти и вовсе были едва заметны.
        Однако Ругер фон Глассбах все равно гордился своими цветами. Все-таки единственные розы на сотню миль вокруг - не шутка! Да и Эльзе они очень нравятся. Ах, Эльза… Жаль, что кусты отцвели, и завтра придется идти к ней с корзинкой медовых сластей. Впрочем, до них она большая охотница.
        - Ругер!
        Бургомистр едва не подпрыгнул - этот визгливый надоедливый голос и без того приводил его в оцепенение, а когда Марта кричит вот так неожиданно…
        - Ну я так и знала, что найду тебя здесь, подле твоих розов! А где ж еще тебя искать! - протарахтела женщина в огромном вычурном кружевном чепце, совершенно не гармонировавшем с простым строгим платьем. Впрочем, и платье на ней сидело как седло на корове.
        Глядя на жену, Ругер в который уже раз подумал, что преимущества браков по расчету все-таки слишком преувеличены. Увы, три десятка лет назад эта простая истина не казалась столь очевидной. Тогда у него от всех богатств остался только титул: поместье, и без того не из крупных, было заложено и перезаложено папашей-кутилой, отдавшим Богу душу прямо в кабаке. Зато у отца Марты, купца Вернера, который и ссужал Глассбахам, деньги имелись; а еще имелась дочка на выданье и огромное желание хоть плечом прислониться к родовому гербу, пусть и захудалому. Так и решилась судьба Ругера фон Глассбаха, восемнадцатилетнего провинциального дворянина. А какие были мечты!
        «Стерпится - слюбится», - говорила мать. Черта с два! Хорошо хоть, Бог детей не дал: при мысли, что из его чресел вышли бы такие же остолопы, как Марта и ее братец, Ругеру становилось дурно. А ведь не предвидишь, как оно сложится: вон у самого Вернера голова золотая, дети же - дураки дураками. Вот в чем родство с ушлым торговцем пошло на пользу, так это в делах, иначе вряд ли стал бы фон Глассбах бургомистром. И дом сейчас полная чаша. А что до любви - так у него есть Эльза. Ах, Эльза…
        - Подожди, что я сказать-то хотела, шла-то зачем? Зачем, зачем…
        «Вот именно - зачем? Эх, ты, бестолочь, - он с привычной жалостью глядел на трясущую выбившимися из-под чепца кудрями жену. - Вспоминай уже и проваливай от моих розов… Тьфу ты, роз!»
        - Про что же, про что я забыла? Может, про ужин? На ужин у нас цесарка с чечевицей…
        «И кухарка наша - такая же бестолочь, только провизию переводит. Цесарка с чечевицей, надо же! Не хватало еще заливного из свинячьих хвостов…»
        - … и заливное из хвостиков, все как ты любишь, милый!
        Ругера передернуло - и от предстоящего испытания трапезой, и от «милого».
        - Угу.
        «Надо в погребок спуститься. Под рейнское и хвостики сойдут, а вообще-то там можно и колбасу прихватить. О, точно! Кружок кровяной в самый раз будет».
        В городе скотину на зиму забивали пару недель тому как, и многие горожане уже успели наделать колбас. А попозже ветчинка поспеет, тогда уж никакие кухаркины сумасшествия ему аппетита не испортят.
        - Нет, это все не то, не то, - продолжала Марта. - Но что же… Ох, ну конечно! Там же к тебе посыльный с депешей!
        - Посыльный… - Смысл сказанного не сразу пробился сквозь мысли о колбасе. - Посыльный? Откуда?
        - Да от начальника воротной стражи, от кого же еще! - всплеснула руками жена.
        «Да уж, действительно - будто бы больше не от кого. Бестолочь!»
        Сунув нож в поясную сумку и не обращая внимания на Марту, бургомистр заспешил в дом. За порогом на крыльце переминался вихрастый рыжеволосый парень в кожаной куртке стражника. На поясе дубинка, в руке короткое копье.
        - Что случилось, Дитрих? - спросил Ругер, и парень зарделся: сам городской голова помнит его имя!
        - Г-господин б-бургомистр, - запинаясь от волнения, сказал стражник. - Там ить ц-целый поезд в город припожаловали! Сейчас через Нижние ворота проходят! Н-народу - тьма, душ двадцать! Прямиком к вам едут. Мы им - пожалуйте, мол, на Ратушную площадь, там встретят вас как положено, по-благородному, а они: нет, мол. Вот, значит, сюда и наладились. Дядька Фриц… н-ну то есть г-господин десятник, меня сразу сюда, значит, и послали: мол, упреди г-господина бургомистра, чтобы встречал гостей.
        - А кто, кто едет-то?
        - Один сказал, вроде как барон - императорский посланник, и с ним толпа оружных. Все с мечами, так глазами и зыркают по сторонам. А еще… - Парень доверительно понизил голос: - А еще, г-господин бургомистр, с ними инквизитор, вот как.
        - Вот так новость. Посланник! Инквизитор! - Фон Глассбах потер лоб. - Новость.
        - Г-господин бургомистр, - кашлянул стражник, - вскорости подъедут уже. А вы…
        - Ох ты, - всплеснул руками Ругер, - и в самом деле! Стой пока здесь, подъедут - скажи, спущусь сейчас.
        Он как раз успел помыть руки, умыться и облачиться - «да-да, Юрген, поскорее тапперт[17 - Тапперт - вид верхней мужской одежды, у дворян зачастую - с рукавами-буфами.] подай - да не этот, а парчовый! И цепь, конечно же, цепь!» - прежде чем со двора донеслось ржание лошадей, стук копыт и скрип осей возка. Погано, конечно, получилось: гости важные, а их даже встретить толком не сумели! Если б заранее знать, так почетный караул за ворота бы вывели в парадных одеждах. Потом - добро пожаловать на Ратушную площадь: там и ратманы[18 - Ратманы - здесь: члены городского совета.], и священники, и вся знать. А тут - вон как вышло… Эх!
        На крыльце он показался как раз вовремя, чтобы увидеть, как спешиваются прибывшие. Тут же вылетела Марта, расфуфыренная до невероятия: когда только успела переодеться да набелиться? Словно клещами, вцепилась в локоть: ни дать ни взять любимая супруга.
        Просторный двор вмиг стал тесен: люди заполнили его, как подымающееся тесто квашню. Ругер насчитал дюжину вооруженных мужчин в кольчугах и дорожных кафтанах - оруженосцы, телохранители, слуги. И это еще не все - похоже, кто-то и за забором остался. На самом же заборе гроздьями висела шаттенбургская малышня, таращилась на невиданное зрелище.
        Бросился в глаза худощавый парнишка в монашеской сутане: это, что ли, инквизитор? Не может быть, шибко молод. Прибывшие тем временем выстроились в две линии, образовав этакий короткий коридор от массивного и приземистого экипажа к крыльцу дома. Ага, вот и главные гости!
        - Приветствую вас в Шаттенбурге, - сказал бургомистр, когда к крыльцу подошли два человека, непохожие друг на друга настолько, насколько могут быть несхожи меж собою люди.
        Один - рослый, поджарый, в неброском, но явно дорогом тапперте из узорчатой парчи с серебряными колокольцами по подолу, узких парчовых штанах и сафьяновых сапогах. На боку меч, ножны и рукоять которого - как, впрочем, и у всех прибывших - уже охвачены толстым шнуром с восковой печатью: никому не позволено невозбранно обнажать оружие в пределах городских стен. Другой - тучный, с выбритой на макушке тонзурой, под черной уличной мантией - белая сутана с капюшоном, хоть и просторная, но не скрывающая объемистого живота. Белая сутана! И впрямь доминиканец-инквизитор! Пресвятая Богородица!
        - Доброго дня и вам, господин бургомистр, - коротко кивнул поджарый. - Посланник его величества барон Ойген фон Ройц…
        - … и посланник Святого престола отец Иоахим, - продолжил священник. - Вы воззвали к помощи матери нашей, святой церкви, и она откликнулась, как всегда откликается на просьбы своих добропослушных чад.
        Оба высоких гостя протянули городскому главе запечатанные свинцовыми буллами свитки.
        - Прошу в дом, - приняв грамоты, Ругер сделал приглашающий жест. - Почту за честь…
        Барон и инквизитор переглянулись.
        - Пожалуй, мы не станем злоупотреблять вашим гостеприимством, - ровным голосом сказал фон Ройц. - Мы очень устали с дороги и хотели бы поскорее расположиться на отдых. Да и час уже поздний.
        - Конечно, дел у нас много, - подхватил инквизитор, - но будет уместнее начать их с рассветом дня нового.
        - Что ж… - От растерянности у бургомистра даже дыхание перехватило. - Тогда… тогда я провожу вас к постоялому двору. Конечно же, к лучшему.
        - Это было бы очень уместно, - сказал отец Иоахим. В его глазах, как показалось Ругеру фон Глассбаху, он прочел сочувствие. И от этого на душе у шаттенбургского головы стало совсем скверно.

* * *
        - Ах, право, какая все же радость, что гости устали с дороги! Как удачно, правда, милый? - Марта погладила по плечу вернувшегося супруга. - Ведь у нас и не прибрано, и угощения бы ждать пришлось долго. Они поняли, наверное, что врасплох нас застали, потому и не стали входить. Ах, какие воспитанные люди - сразу видно, не из нашего захолустья!
        Ругер хотел было доходчиво объяснить Марте, какая она дура, но только рукой махнул. Воспитанные, как же! Тут каждый, у кого хоть чуть-чуть сала в башке есть, должен понимать - от таких визитов жди только беды.
        Но ничего, может, вкусив шаттенбургского гостеприимства, гости хоть немного сердцем размякнут. Чтобы определить прибывших на постой, фон Глассбах первым делом лично отправился в «Кабанчик», лучший городской кабачок, - там тебе и стол, там тебе и комнаты. Кабачок принадлежал Кунрату Хорну, человеку более чем сообразительному. Тот уже знал о приезжих и буквально с порога сообщил Ругеру, что особый ужин скоро будет готов, лучшие вина уже поднимаются из погреба, а подавать угощение будут самые миленькие служанки. Хоть на кого-то положиться можно.
        Он дернул себя за короткую бороду. Стукнуло же его два месяца назад подписать то клятое прошение! Дети в лесу пропали: так редкий год кто-то не пропадает! Те двое мальцов, что прибежали в город все в слезах, конечно, наплели про какое-то чудовище небывалое… Вот именно наплели! А ему теперь расхлебывай!
        Ругер без сил опустился в резное дубовое креслице, присланное сестрой аж из самого Бремена.
        «Ах, Эльза, как нужно мне твое утешение!»
        День второй
        1
        Прощай, мир провожающий, мир знакомый. Оставайся в покое, меняйся органично, избегай катаклизмов и катастроф. Спасибо тебе, ты был добр к путнику - принял как друг, отпустил без помехи. Быть может, когда-нибудь он еще увидит твои белые пески и алые оазисы, окунется в озера с прозрачной водой, услышит торопливый щебет существ, что строят среди бескрайних дюн башни из матового стекла. Они так торопятся жить, эти зодчие белых песков… Может, однажды еще доведется путнику тронуть прозрачные струны, подарить радушным хозяевам мелодию, сложить слова в новую песню.
        Междумирье держит цепко, жадно. Хватает за руки, за полы одежды, пытается спутать ноги. Оно обжигает, не согревая, оно обманывает и ослепляет, в его объятиях стынет кровь. Оно сдирает с души, как со спелого плода, кожуру мыслей, чувств, воспоминаний. И плывут в липком, вязком, пугающе живом тумане мороки - причудливые образы, формы, обрывки памяти. Где-то среди них прячется след, едва угадывается нужная тропа…
        Отпусти путника, слой промежуточный, слой-привратник. Не пугай мороками, не сбивай с пути. Забери то, что причитается тебе по праву, но не зарься на большее. Не первый день мы знакомы, и ты знаешь предел моих сил - он слишком велик для тебя.
        А вот и тропа… и в конце ее - дверь.
        Будь добр, мир принимающий, мир-незнакомец. Будь светел и чист, полон жизни и многообразен. Дай приют путнику, ступившему к тебе на порог, - он не злоупотребит твоим гостеприимством. Он ответит добром на добро, не оставит грязи, не принесет беды. Он лишь коснется твоей сути, посмотрит на нее, запомнит… и скоро уйдет.

* * *
        О-о-ох…
        Здесь утро. Раннее, тихое, безветренное, напоенное свежестью и прохладой. Колоннада деревьев вокруг маленькой, идеально круглой поляны - куда взор ни кинь, везде высятся стройные стволы, высоко над землей увенчанные пышными кронами. Лес.
        И туман… Нет, не тот туман, что остался позади, - живой и хищный. Обычная утренняя дымка - влажная, прохладная. Белые пряди стелятся над землей, рваными клочьями цепляются за ветки кустов, за темный изумруд листвы, едва начинающий подергиваться золотом и пурпуром. Осень. В этом мире гостя встретила осень.
        Он зажмурил глаза и вдохнул полной грудью запахи пробуждающегося леса. Пахло мокрой корой, свежей смолкой и прелью слежавшейся хвои; издалека едва заметно тянуло болотом. Жалобно скрипнуло дерево, пронеслась под густыми кронами заливистая птичья трель, где-то рядом между корней журчал ручеек. Великая Тропа! Как же похоже… на дом!
        Он бережно коснулся пальцами скрипучего ствола, залюбовался растянутой между длинных зеленых игл паутиной… Рinus, pine, kiefer, pin, сосна… Одно слово, много языков. Значит, те, кто населил этот мир, многочисленны, но разобщены.
        Знание само входило в голову - открывало двери, отыскивало в памяти свой собственный, незанятый еще уголок и устраивалось там по-хозяйски.
        Вдруг навалилась усталость. Захотелось прямо здесь и сейчас усесться под облюбованную сосну, прислониться спиной к ровному стволу и хоть ненадолго расслабиться. Ощутить течение соков под корой, вслушаться в пение птиц, почувствовать упрямую силу поднимающегося из-под земли и мохового ковра… grzyb, mushroom, pilz, seta, гриба. Потянуться бы к неукротимому биению жизни, впитать его в себя, насытиться им и обновиться. А потом постепенно охватить это место своим разумом, познакомиться с ним, подружиться, стать его частью. Через два-три дня этот лес примет его, как родного, а через десять дней он сам будет знать здесь каждую тропку, каждую поляну, каждый чистый родник.
        Заманчиво, что и говорить, но сперва неплохо бы понять, куда его привела Тропа. Пусть сейчас не ощущается опасности, весь прошлый опыт подсказывает: осторожность не помешает. Отдых может и подождать, сперва - осмотреться, все разведать.
        Туман потек навстречу - как всякий порядочный туман, он не пытался удержать идущего, лишь послушно расступался перед ним, деликатно ощупывая призрачными пальцами полы длинного темно-серого плаща. А за спиной путника, почти в самом центре круглой поляны таяло, затягиваясь молочной дымкой, нечто странное и чужое для этого леса: там будто камень кинули в воздух, как в воду, и от места падения шла теперь, медленно затухая, мелкая прозрачная рябь. Проход затягивался, зарастал… Чтобы надежно его закрыть, гостю пришлось потратить немало сил, зато теперь пройдет лишь пара дней - и от прозрачной ряби вовсе не останется следа. Еще бы научиться столь же надежно запечатывать точку входа… Насколько это упростило бы жизнь.

* * *
        Направление он выбрал наугад, уверенный, что интуиция его не подведет. И не ошибся: всего через пару сотен шагов ноги вынесли прямо к дороге. Основательно укатанная колея вела через просеку, стены тумана будто обрезали ее с двух сторон. Однако. Руководствуясь все тем же опытом, он готов был встретить признаки жизни самое раннее к полудню. А тут на тебе - дорога. Да еще и наезженная. Обычно чувство пути не подводило, и проход в очередной мир он открывал поодаль от очагов разумной жизни.
        Внимание привлек необычный звук, донесшийся из туманной стены слева. Птица? Нет, чуткие уши быстро подсказали: скрипит дерево, вернее - несколько кусков дерева, ритмично трущихся друг о друга. Причем звук приближался, и уже можно было различить вплетающийся в скрип размеренный топот. Если верить собственным ощущениям, то не иначе - повозка едет.
        Телега. Именно это слово пришло на ум, когда неизвестный экипаж наконец-то оказался в поле зрения. Обычная деревянная телега, сквозь решетчатые борта которой торчали во все стороны клочья грязно-желтого сена. Скрипучее сооружение о четырех колесах влекла самая что ни на есть заурядная лошадь. Определенно, не самая упитанная из когда-либо виденных им лошадей. Да-да, уже однажды виденных, знакомых, осевших в памяти. Возница подремывал, ссутулившись на облучке, - повод на руку намотал и ушел в мир грез. Человек…
        Что ж, с людьми ему встречаться приходилось. Не здесь и не с этими, но приходилось. Люди - не худший вариант. Среди них проще освоиться, их речь хорошо подходит для его связок, и, значит, можно задержаться здесь подольше, чтобы отдохнуть. Даже одежду, возможно, менять не придется, если судить по вознице. Ну, может, слегка странноватыми покажутся местным жителям его плащ и высокие кожаные сапоги - не беда. Небось чужестранцы и здесь встречаются. Впрочем, проверить недолго.
        Он неторопливо вышел к дороге и встал на обочине, поджидая телегу и прикидывая, как бы окликнуть сидящего в ней, чтобы не слишком напугать. Помогла лошадь, при виде незнакомца сбившаяся с хода и громко всхрапнувшая. Возница вздрогнул, разом пробудившись, тревожно вскинул голову.
        - Тпр-р-ру-у-у!
        Приподнявшись, человек всмотрелся в замершую у дороги фигуру. Немолодой уже, за полста перевалило. Лицо суховатое, все в мелких морщинках, торчащие из-под широкополой соломенной шляпы темно-русые волосы тронуты сединой. На плечах какая-то потрепанная хламида неопределенного цвета и возраста. Ноги так и вовсе босые. И не холодно ему?
        - Эгей, - окликнул между тем возница, опасливо сверкая глазами из-под шляпы. - Кто таков будешь, добрый господин? И куда путь держишь?
        Чужой язык - не проблема для истинного странника. Если ты сумел объясниться в паре сотен миров, сумеешь объясниться везде. Звуки услышанной речи вошли в голову, что-то сдвинули там внутри и, пройдя через рассудок и то, что у каждого разумного властвует над рассудком, преобразовались в слова ответа:
        - Я простой путник. Иду куда глаза смотрят. А смотрят они на эту дорогу.
        - Сталбыть, в Шаттенбург, - возница, видя спокойствие незнакомца, похоже, и сам немного успокоился, и даже руку убрал с топора, что лежал сбоку в телеге. - Ну, коли так… садись уж, чего ноги зря топтать.
        - Благодарю. Да только надо ли мне туда, еще не знаю. Что за город?
        - Видать, ты издалека будешь, господин. Шаттенбург - большой город, там народу пять тыщ душ живет. То мне мельник Воган сказал, а уж он-то языком зря трепать не станет, мельник-то. В Шаттенбурге и дома каменные о двух этажах, и даже ратуша своя. И церкови там тоже каменные. А уж торгового люду съезжается на ярмарку - не протолкнуться. Шаттенбург это… Шаттенбург! Во!
        Возница многозначительно поднял вверх правую руку и проткнул указующим перстом туманные пряди.
        - Так едешь, добрый господин?
        Что ж, пусть будет Шаттенбург. Он обошел телегу сбоку и уселся на борт.
        - Как звать-то тебя, господин?
        В голове немедленно возникло множество вариантов… Великая Дорога, сколько же здесь языков! Он поколебался, выбирая.
        - Перегрин, - представился, наконец. - Так меня зовут. И для тебя я, пожалуй, не господин.
        - Ну, коли по-простому желаешь, тогда я Клаус. Платы с тебя, приятель, за извоз не попрошу, но вот ежели ты мне кружку пива в «Летучей рыбе» поставишь… кхе-кхе…
        - Отчего же не поставить, - улыбнулся новоявленный Перегрин. - Поставлю и пару. Хорошему человеку не жалко.
        - Ну тогда держись, почтенный, мы еще до полудня на месте будем! Н-но, кляча!
        Возница хрипло крикнул, дернул вожжи, и воз, отчаянно скрипя, затрясся по неровной колее навстречу туману и ждущему где-то там, впереди, городу Шаттенбургу.

* * *
        В глубине леса, посреди маленькой круглой поляны медленно затухала разбегающаяся от «падения камня» прозрачная рябь. Грибник или охотник, случись им выбрести сюда в поисках добычи, едва ли смогли бы хоть что-то приметить. Впрочем, еще на подходе они почувствовал бы себя неуютно и, не задумываясь, почему это делают, обошли бы светлую полянку стороной.
        Воздух вдруг всколыхнулся, треснул разорванной простыней, из прорехи, ведущей в никуда, ударили серые полупрозрачные струи - там, где они коснулись травы, зелень темнела и скукоживалась, точно опаленная невидимым пламенем. Что-то выглянуло оттуда - из мутного клубящегося ничто, окинуло туманный лес пронзительным взглядом и внезапно рванулось наружу, силясь выйти, выбраться, словно дитя из материнской утробы. Клубящееся ничто не пустило, вцепилось, потащило назад. Над поляной пронесся длинный протяжный стон. Миг - и серые струи все до единой втянулись обратно, прореха исчезла, заросла, как не было ее вовсе. И снова лишь слабое марево дрожало в холодном утреннем воздухе. Едва заметное и тревожное.
        2
        Колокол на Часовой башне отбил полдень. Бомм… Бомм… Его размеренный и тягучий голос прокатился по улицам города, достиг Западных ворот и заставил переглянуться двух всадников, въезжавших под высокую каменную арку. Оба были молоды, а в остальном сходства меж ними имелось не более чем между дубовым листом и листом клена. Один рослый и стройный, с черными волосами, собранными на затылке в пушистый хвост. Темноглазый, красивый, одетый броско, не по-походному: глянешь на такого - потом не скоро забудешь, особенно если ты юная влюбчивая девица. Мало того что красавчик, так еще и благородных кровей - на стражников у ворот приезжий смотрел со снисходительной брезгливостью, как на путающихся под ногами дворовых щенят, и слова бросал небрежно, точно медяки попрошайкам:
        - Я в Цвикау еду, у меня дело к тамошнему бурмистру. Чистый шинок[19 - Шинок (от польск. szynk) - питейный дом, кабак.] есть в вашем городе? Все кости растряс в седле, хочу отдохнуть здесь день или два.
        А парень при нем - ну ясное дело, слуга, кто же еще. Коренастый, русоволосый, с грубоватыми чертами лица - неприметный такой малый, совсем другой породы, бледная тень своего господина. Он сидел в седле ссутулившись, хмурился и кривил губы. А как колокол городской услыхал - вздрогнул и покосился на спутника. Тот успокаивающе подмигнул:
        - Не дергайся, брат, ты притягиваешь к себе взгляды больше, чем мой шаперон[20 - Шаперон - средневековый мужской головной убор, напоминающий тюрбан.]. Будь естественнее.
        - Только не тут, - процедил сквозь зубы коренастый. - Не в этом месте.
        - Брось, Марек, ты все-таки человек, а это место построено людьми и для людей. Здесь можно жить, и жить недурно.
        - Вот уж нет.
        - Можно, говорю. Дело привычки.
        - Больно надо мне, - зло бросил Марек и отвернулся.
        «Бомм!» - ударил колокол в последний раз. Губы красавчика дрогнули в мимолетной улыбке.
        - Самое время чего-нибудь бросить в брюхо.
        - Я не голоден.
        - А во мне звон колокольный всегда аппетит прямо-таки звериный разжигает. Привычка - она вторая натура: в Карловом университете, как звонили к полудню, так мы завсегда шли по кабакам. Ох и веселое было времечко…
        Русоволосый Марек, услышав это, скривился.
        - Давай, брат, давай, покричи в голос: «Прага! Прага!» Порадуй тех, кто имеет уши. Выговариваешь мне, а сам…
        - Мы давно не в Силезии, - пожал плечами его товарищ. - Здесь именем чешской столицы навряд ли кого-нибудь напугаешь. Но ты прав, привлекать к себе лишнее внимание нам ни к чему. Я глупость сболтнул, прости.
        Марек посопел сердито, потом буркнул:
        - Пустое. Ты тоже, Иржи… про меня верно сказал.

* * *
        Нет, Марек не был слугой красивого господина по имени Иржи. Впрочем, и тот чьим бы то ни было господином никогда не был. В узких кругах сведущих людей знали его как Ержа из Ченстоховы, но называли обычно Ержем Порохом. За что такую кличку дали? Да бог весть… Не то за вспыльчивую натуру, не то за сомнительную славу алхимика, не то за странную смерть некоего Хортица, старшего сына ченстоховского войта[21 - Войт - в городах Польши глава магистрата (обычно выбирался из зажиточных горожан). В селах - староста, избираемый сельской общиной.]. Этот Хортиц, поговаривали, мог иметь отношение к появлению на свет божий безотцовщины Ержика. Гуляка и бабник, он в свои сорок три года ни одной юбки не пропускал, не брезговал ни купеческими дочками, ни крестьянскими, разве что от шляхетских благоразумно держался подальше. Вот и к Веселине, жене отцовского приказчика, овдовевшей на третий день после свадьбы, Хортиц захаживал не раз и не два. Утешал молодицу. Но как сынок у нее родился - бросил захаживать: хватало в округе и других девиц, жаждущих утешения. Посвежее. А девятнадцать лет спустя в один не слишком
прекрасный день у него в руках взорвалась собственная пороховница. Сын Веселины побывал накануне дома - приехал погостить из дальних столичных университетов да прямо той же ночью обратно ускакал, не обернулся. Пробовали искать его… Где там! Ищи ветра в поле.
        Может, так все и было, а может, и нет. Иржи делился со случайным приятелем всем, кроме своего прошлого. Ну а Марек и не настаивал. Темная лошадка? Дурная компания? В самый раз для него - последнего человека из рода Яна Клыкача. Они с Иржи были как земля и небо, но общая цель строит лестницы невиданной высоты.

* * *
        - Вот, держи. Это за два дня вперед.
        Серебро глухо звякнуло, накрытое широкой ладонью трактирщика.
        - Сталбыть, два денька - и дальше тронетесь, благородный господин?
        - Человек предполагает, а Господь располагает. Проживем пока эти дни, а уж там поглядим.
        - Ишь как вы по-ученому… Не с их светлостями к нам припожаловали?
        - Сами по себе припожаловали, - Иржи усмехнулся и спросил с деланым равнодушием: - А что за светлости сейчас в вашем городе?
        - Барон со свитой, посланец короля! И с ним - священник-доминиканец! Приехали чудище ловить!
        - Это какое же чудище?
        - Неужто не слыхали?! Да такое, что летом на детей за дальней мельницей напало и всех пятерых одним мигом разорвало в клочья. Ни один пикнуть не успел, всех жизни лишила окаянная монстра.
        - Волк? - приподнял черную бровь красавец гость. - Или медведь?
        - И не волк, и не медведь, а вовсе неслыханная и невиданная тварь, благородный господин! Не иначе прямиком из преисподней к нам сюда попавшая! Мальчуган, что ее увидал, потом сказывал…
        - Постой, да ты ведь сказал, что чудище всех разорвало. Откуда мальчик-то взялся?
        - Так всех разорвало, окромя одного пацаненка, да и тот на другой день помер - со страху-то. И вот он сказывал, будто чудище похоже на лягушку, токма величиной с вола, да с зубищами, как у щуки.
        - Зубастая лягушка? - Иржи покрутил головой. - Ну и ну.
        - Напрасно не веришь, благородный господин, - обиделся трактирщик.
        - Мудрено в такое поверить. А что, сами-то искать не пытались? Охотников не нашлось?
        - Ну как же - пытались, знамо. Лесничий наш всю округу облазил, следы искал.
        - И не нашел, видать.
        - Видать, нашел, благородный господин. Потому как сгинул в горах. Вместе с сынком своим. Так-то.

* * *
        - Дыра, - заявил Иржи, с брезгливостью разглядывая скудно обставленную комнатушку: две низкие деревянные кровати, покрытые набитыми сеном матрасами, квадратный стол и помятый жестяной таз для воды на колченогом табурете. - И это стоит пять геллеров[22 - Геллер - здесь медная монета в ^1^/^2^ пфеннига, самая мелкая из имеющих хождение в Шаттенбурге.] за ночь? Сдается мне, пройдоха кабатчик нас обжулил.
        Он сел на одну из кроватей, вытянул ноги и вздохнул.
        - Ладно уж, перебьемся пока. Нам всего-то и нужно - пару дней тут переждать, пока к делу приготовимся. Слышал, о чем трактирщик болтал? Они сюда на чудовищ охотиться приехали. Вот смех.
        - Думаешь, правда? - спросил Марек, усаживаясь на другую кровать.
        - Да само собой, нет. В такую глушь баронов с рыцарями слать из-за каких-то напугавших горожан мальчишек? Ну уж нет…
        - Я не про то. Я про чудище.
        - Сказки, - Иржи отмахнулся с пренебрежением. - Крестьяне такие байки всегда сочиняют. Наслушаются проповедей церковников, потом собственной тени боятся - везде им мерещатся черти.
        - Но дети-то… - возразил Марек. - Пять душ. Их-то порешили али как? Шинкарь зря не стал бы болтать. Такое зря болтать - с языком можно проститься.
        - Двух ребятишек, считай, никак не пятерых. Ну, может, трех. В самый раз для шатуна или для голодной стаи. Ты у меня и впрямь как из чащи вылез, брат. Наивен - чисто дите. Что тебе кабатчик расскажет, то смело дели пополам - и то много выйдет. За слухи в кабаках языки не режут. Если слух хорош, еще и приплатят от щедрот.
        - А лесник? А сын его?
        - Обвал в горах. Или, что вернее, обыкновенные разбойники. Бродил лесник, бродил, да не туда забрел. И кому его теперь искать охота? Да никому. Чудище сожрало, сам дурак.
        - И поганое же место - ваши города! - Марек плюнул с досадой. - Беззаконное!
        Иржи расхохотался.
        - Еще какое, брат! Еще какое! Но я их на твои чащобы не променяю, здесь - мой лес, мое раздолье. Ничего, обвыкнешься и ты, коли с годик-другой тут поживешь.
        - Больно надо мне. Тьфу!
        Марек повернулся к двери и толкнул ее ногой.
        - Эй, - окликнул его Иржи, - куда собрался?
        - Пройдусь.
        - Не валяй дурня, - от веселья красавчика не осталось и следа. - Ты и впрямь в городе - словно рыба на берегу.
        Либо неприятностей себе на голову сыщешь, либо заблудишься. А хуже того - на глаза попадешься кому не надо. Чем из-за чужих баек беспокоиться, лучше про наше дело вспомни. Не забыл, зачем мы здесь?
        - Помню, - скрипнул зубами Марек. - Но и ты припомни, что не на дороге в лесу меня встретил. Города мне ваши не по душе - это верно, но я в них не пропаду.
        - Дверь, говорю, прикрой, - голос Иржи звучал теперь сухо и холодно. - Сквозняком тянет.
        Ответом ему стал свирепый взгляд исподлобья. И треск дубовой створки, захлопнувшейся за широкой Марековой спиной.

* * *
        Пока сотню шагов по улице прошел, остыл, успокоился. Вслед за спокойствием явился стыд: и чего вспыхнул-то, чего вызверился на единственного своего товарища? Всегда знал, с самого детства слышал от старших: в город не ходи, в городе соблазнов много, да проку с них мало. Скверно там, и люди дурные живут, порченые. Правды не знают, старых богов не чтят, молятся Распятому. И много их за высокими стенами, да единства меж ними нет. Могут сильного скопом побить, зато за слабого без выгоды не вступятся. Чудище там или не чудище, а разве позволили бы Клыкачи безнаказанно убивать собственных детей? Разве махнули бы рукой на пропажу односельчан? Нет, нипочем бы не махнули. Вот и он, Марек, не махнет, злодейства своим врагам не простит. Пусть не со всеми, но поквитается, хотя бы с одним - с самым главным. Кровь за кровь…
        - Дяденька, - позвал из-под правой руки тихий детский голос.
        Девочка - лет десяти с виду. Худенькая, в сером залатанном платьице, простоволосая, вокруг тонких губ грязные разводы, под левым глазом красуется зеленоватый, старый уже синяк. Смотрит как затравленный зверек, и кажется - вот-вот бежать бросится.
        - Чего тебе?
        - Подай на хлебушек, дяденька.
        За четыре года, что Марек провел вдали от родного очага, он на нищих вдосталь насмотрелся - на старых, на малых, на страшно калечных. Всяких видал, но сердцем так и не сумел очерстветь. Пока лез в кошель, пытался вспомнить сколько там осталось монет. Оказалось - целый серебряный крейцер[23 - Крейцер - здесь серебряная монета достоинством в 4 пфеннига (8 геллеров), имевшая хождение в Австрии и Южной Германии.] и еще на крейцер меди набралось. Протянул девчушке два геллера. Зажав в испачканном кулачке добычу, та шмыгнула в темный узкий проулок, пропала, как не было ее вовсе.
        Впрочем, Марек от маленькой нищенки благодарности и не ждал - пошел себе дальше, и еще шагов двадцать успел протопать, прежде чем спохватился: кошель! Хвать рукой за пояс - нету, пусто. Назад бежать? Да был бы толк! Девчонка канула в тесном лабиринте улочек и закоулков. Небось забилась уже со своей добычей в какую-нибудь щель, затаилась чутким мышонком. Марек с досадой поскреб в затылке. Что поделать-то, сам виноват. Не любишь город? Вот и он тебе тем же отвечает. И теперь Иржи несколько дней насмешничать будет: «Ты из какой чащобы вылез, Марек?! Тебя дитя средь бела дня грабит!»
        Проклятый город. Порченые люди.
        3
        - У вас очень милый городок, - сказал барон. - Я говорю вам это с искренним удовольствием, господин бургомистр. Представьте себе, мы приехали лишь вчера, а я уже чувствую себя здесь как дома.
        Ойген фон Ройц, пару минут назад вошедший в ратушу, сейчас и впрямь довольно свободно расположился на подоконнике: оперся спиной о стену, покачивал ногой. Глядел во двор, откуда слышался визг пил и стук молотков: плотники заканчивали возводить на Ратушной площади, аккурат между Столбом и Весами, помост, с которого в шестой час[24 - Шестой час, или Sexta, - молитва в полдень.] обратится к горожанам с проповедью отец Иоахим.
        «Дорогонько выходит для города это удовольствие: каждый удар молотка - геллер, - невесело подумал Ругер. - Говоришь, „как дома“, любезный барон… Вот это меня и настораживает».
        - Очень приятно слышать, господин посланник. Но когда же вы успели с ним познакомиться, с нашим городком?
        - Утром, господин бургомистр, ранним утром. Нет ничего лучше, чем, поднявшись с ложа, сделать пару-тройку миль бегом, а потом облиться ледяной водой. Вы согласны?
        Ругер только руками развел - сам он предпочитал начинать утро с плотного завтрака, а не бегать, как лошадь. Целый вэгштунде[25 - Вэгштунде - здесь местная (городская) мера длины, соответствующая часу ходьбы и равная 16 000 фуссов, то есть 4,8 км. Фусс - примерно 0,3 м.] с утра, помилуйте! И это еще до овсянки! Впрочем, барон не ждал от него ответа.
        - Я уверен, что когда-нибудь многие оценят этот простой способ держать тело в силе и чистоте. Кстати, кто рано встает, тому Бог подает, - фон Ройц подбросил на ладони тускло сверкнувшую серебряную монету. - Нашел на улице даллер[26 - Даллер - здесь серебряная монета весом в 24 г, имеющая хождение в Шаттенбурге.], разве это не доброе предзнаменование?
        - Несомненно, господин барон, - вымученно улыбнулся бургомистр.
        «Только ты ведь примчался в ратушу совсем не для того, чтобы о найденном даллере поговорить, правда?»
        - Видно, неплохо живут ваши горожане! В других городах, случись кому обронить полновесный серебряк, не успокоились бы, пока не сыскали. Кстати, подобные мне прежде не встречались. Это местный чекан?
        - Похоже, - Ругер повертел в руках монету, силясь разобрать полустершуюся за давностью лет надпись. - Да, вот видите - изображение святого Варфоломея, нашего покровителя, а на обороте еще читаются «Shatt…g». Точно, наша. Но теперь они редкость: как серебряные копи захирели, так и чеканить свою монету город перестал.
        Барон чуть заметно улыбнулся. На самом деле даллер он нашел вовсе не на улице: Хорст, слуга, еще накануне вечером обошел все городские кабаки и лавки менял в поисках старой монеты, что чеканилась из местного серебра.
        - Пожалуй, как копи иссякли, так и город понемногу слабеть стал?
        - Ваша правда. Прежде было пятнадцать тысяч жителей в городе, представляете? Тогда вот и ратушу построили, и собор, и фонтан, и стену каменную вкруг, и площадь замостили. А потом, как серебро поисчезло, стало народу сотен семь, вряд ли больше. Думали даже, совсем нашему Шаттенбургу конец.
        На самом деле печальные следы той эпохи были и сегодня заметны без труда: город походил на человека, оправляющегося после долгой и тяжелой хвори. Вроде и силы возвращаются, и цвет лица уже розоватый, а значит, баланс гуморов приходит в правильную пропорцию, но все же еще совсем не то, что до болезни. Так и город: на главной площади фасады домов подновили, звенят монетой покупатели в лавках, и купцы приезжают за товаром - за лесом и стеклом, сырами и кожами. Но немало домов пустует, а где-то их вовсе разобрали, разбив грядки с капустой и репой; обветшала каменная стена, и даже башни крепостные, кроме надвратных, совсем позаброшены.
        - Слава Создателю, не оставил он нас, - продолжал тем временем Ругер. - И без серебра прожили, перемогли тяжкое время. А после и народу прибавилось. Ремесленники у нас славные в братстве Святого Маврикия, да и купцы в грязь лицом не ударят. Две ярмарки в год устраиваем: весной лес торгуем, осенью всякий другой товар. Лесопилки водяные построили, фабрику стекольную завели, мельницу бумажную. Монахи-бенедиктинцы даже вино делают, очень недурное. Не желаете попробовать? И сыру нашего подать можно.
        - Нет, благодарю, - качнул головой барон, и бургомистр, потянувшийся было к небольшому буфетцу темного дерева, снова сел на стул. - Думаю, еще представится возможность отведать даров местной лозы.
        - Конечно-конечно. Да и час ранний для винопития, в самом деле. Кстати, налоги мы тоже исправно платим, и власти имперские нами всегда довольны были.
        Фон Ройц заметил, что бургомистр даже немного раскраснелся, говоря об успехах города, пусть и не слишком впечатляющих. И было понятно, что хотя бы частично эти успехи он связывает с собой. Но, когда речь зашла о налогах и отношении имперских властей, голос Ругера стал несколько заискивающим. Ясное дело: этот человек опасается. Ведь, зачем сюда приехал посланник короля, для него загадка.
        Конечно, для барона все сказанное не стало открытием. В конце концов, отправляли его не «туда, не знаю куда», а в немаленький город, находившийся пусть и далековато, но не на краю света. Знал он и то, что Ругер фон Глассбах - ставленник сильного купеческого и промышленного клана, держащего в своих руках немалую часть городской торговли, равно как и упомянутые стекольную фабрику, бумажную мельницу и лесопилки.
        А еще он знал, что изрядная доля товаров из Шаттенбурга отправляется в чешские земли, и даже монета в городе сегодня ходит, в основном, отчеканенная из чешского серебра.
        И как знать, не пробираются ли сюда под личиной добрых купцов посланники тех кругов чешской знати, что, прикрываясь гуситской ересью, хотят отторгнуть от грузного тела империи ее восточные части? Торговые связи для темных дел - славное прикрытие, ибо деньги не пахнут, как говаривал кто-то из древних. Город заново поднялся в значительной мере на чешском серебре, так, быть может, оно идет сюда как раз затем, чтобы создать здесь сильный гуситский анклав? Как сильно и жарко горящий костер стреляет угольями, разбрасывая их далеко вокруг и рождая новые пожары, так и ересь разбрасывает свои семена по медвежьим углам, чтобы они уцелели вдали от разящего клинка императора Фридриха. Пусть Шаттенбург и впрямь исправно платит все подати в казну, это может быть лишь прикрытием, дабы до поры не привлекать к себе лишнего внимания.
        - Что ж, господин бургомистр, горожане могут только радоваться тому, что здесь нашелся человек, сумевший вернуть городу его былую силу и значение, - скупо улыбнулся барон. - Разве не замечательно, что вас, Ругера фон Глассбаха, в городских хрониках будут вспоминать добрым словом? Разве не славно, что потомки будут знать вас как человека, возродившего Шаттенбург? И разве это не благая цель, ради достижения которой годны любые средства?
        Бургомистр хотел было возразить, но осекся. Любые средства, ага… Некоторое время он думал над ответом, а когда заговорил, речь его звучала столь вычурно, словно за витиеватыми словами он прятал собственную настороженность:
        - Спешу уверить вас, барон, что слава мирская не прельщает меня - ни ныне, ни впоследствии. Все мои силы отдаю я лишь честному служению городу и жителям его.
        «Похоже, понял, к чему я веду, - подумал Ойген. - Вон какой взгляд стал ледяной… Точно, понял».
        - И замечательно, - кивнул он. - В конце концов, именно в этом и состоит ваш долг, не так ли? Что ж, спасибо за добрую беседу, господин бургомистр. Я же, с вашего позволения, откланяюсь - есть немало спешных дел.
        - Не смею задерживать, господин барон. Однако не забудьте, что сегодня вечером в честь вашего приезда штадтрат[27 - Штадтрат - городской совет. В Шаттенбурге штадтрат состоит из бургомистра и четырех ратманов. Ратманы, по традиции, представляют гильдию Олава (купцы), братство Маврикия (ремесленники благородных профессий), есть также представитель свободных профессий и представитель сельской округи.] решил устроить торжественный ужин - будут ратманы, главы гильдий, крупное купечество, священники.
        - Благодарю за напоминание. Думаю, я даже прибуду в ратушу одним из первых.
        И фон Ройц удалился.
        4
        Тонкий солнечный луч прошел сквозь мозаичный ало-золотой витраж и словно пламенеющим ангельским мечом коснулся потрепанного тома бревиария[28 - Бревиарий (от лат. brevis - короткий) - сборник всех необходимых для католического богослужения текстов (содержит псалмы, отрывки из Священного Писания отцов церкви, жития святых, гимны и т. д.).], лежащего на узком и длинном мраморном столике.
        «Что ж, пора», - сказал сам себе отец Иоахим.
        - Кристиан, помоги.
        Поверх сутаны[29 - Сутана - верхняя длинная одежда, повседневное (внеслужебное) облачение католического священника.] на шею и плечи лег амикт[30 - Амикт (лат. amicire - покрывать) - деталь литургического облачения католического священника в виде прямоугольника из белой льняной ткани с вышитым крестом в центре и двумя завязками на верхних углах. Амикт покрывает шею и ворот клирика. Обязательно освящается.].
        - Возложи, о Господь, шлем спасения на голову мою, дабы мог я противостоять нападениям диавола.
        Теперь альба[31 - Альба (лат. аlba - белая) - длинное белое литургическое одеяние католических и лютеранских священников, препоясанное веревкой. Ношение альбы обязательно для клирика, совершающего литургию.].
        - Обели меня, о Господь, и очисть сердце мое; дабы, обеленный в Крови Агнца, мог я заслужить награду вечную.
        Иоахим препоясался вервием.
        - Препояшь меня, о Господь, вервием чистоты и погаси в сердце моем пламя вожделения, дабы добродетели воздержания и целомудрия пребывали во мне.
        С каждой деталью облачения он чувствовал себя все увереннее, словно оно придавало сил, делало его выше, лучше и чище.
        - Подай манипул[32 - Манипул (лат. manipulus - пучок сена) - деталь литургического облачения католического священника, полоса ткани около метра в длину и 5-10 см в ширину с вышитым по центру крестом. Подвязывается на левую руку во время мессы.], Кристиан.
        Облачаясь - манипул, стола[33 - Стола - длинная шелковая лента с нашитыми на концах и в середине крестами. Носится поверх альбы, под далматикой или казулой. Цвет варьируется в зависимости от времени церковного года. Священник перекрещивает концы столы на груди.], казула[34 - Казула (лат. casula - плащ), орнат, - главное литургическое облачение епископа и священника.], - Иоахим негромко продолжал читать молитву:
        - О Господь, рекший «Иго Мое сладко и бремя Мое легко», даруй мне нести их так, дабы заслужить милость Твою.
        По телу священника пробежала дрожь волнения, из глаз едва не брызнули слезы. Наверное, так же чувствовал себя рыцарь воинства крестоносного, которого оруженосцы облачали для боя с язычниками под стенами Иерусалима, готовя к схватке за обретение Гроба Господня. И пусть вместо кольчуги у него альба, вместо латных рукавиц - манипул, а вместо боевого плаща - казула, но битва ему предстоит не менее тяжкая, ведь сегодня должно укрепить веру в целом городе. Может, местные священники и служат достойно, но Иоахиму предстоит превзойти их, ибо иначе его приезд сюда потеряет смысл. Он должен не просто коснуться сотен сердец, но и призвать их вернуться под длань святой инквизиции, слуги которой уже два столетия как оставили эти земли. Если он не оправдает доверия кардиналов…
        - Вы готовы, святой отец? - спросил его Мартин Локк, настоятель собора Святого Варфоломея. Рядом замерли настоятель храма Святого Олава Йорг Байрен, Клаус Сток, настоятель церкви Святого Маврикия, и священник часовни Девы Марии Андрес Одд, тоже в литургических одеяниях. С ними Иоахим поднимется на помост, но стоять будет выше, чтобы жители Шаттенбурга видели, кто обращается к ним от имени Sancta Sedes[35 - Sancta Sedes - Святой престол, собирательное название папы римского и римской курии (лат.).].
        Проникая сквозь толстые стены собора, слышался гул голосов - похоже, площадь перед ратушей целиком заполнилась народом. Конечно, стоило бы отслужить литургию под святыми сводами, но какой из храмов вместит сотни людей?
        - Я готов, братия мои. Шестой час близок, паства ждет пастыря, - склонил голову отец Иоахим, и настоятели вереницей покинули сакристию[36 - Сакристия (лат. sacristia, от sacrum - священная утварь) - помещение, которое располагается сбоку или впереди алтаря, где хранятся принадлежности культа, совершается облачение священнослужителей и некоторые другие обряды. В православных храмах это помещение называется ризницей.].
        Распахнулись двери собора - высокие, дубовые, украшенные грубоватой, но красивой в своей простоте резьбой, изображающей сцены из жизни святого Варфоломея: на левой створке святой собирается в паломничество, на правой исцеляет страждущих. Гул толпы на площади мгновенно смолк.
        До слуха инквизитора доносились только те звуки, что обычно сопровождают пребывание в одном месте большого числа людей - стук подошв по булыжнику, шорох одежд, покашливание - но многие сотни горожан, сгрудившиеся на площади, молчали.
        Они ждали. Взгляды тех, кто стоял в первых рядах, вперились в вышедших из собора священников. И конечно, сосредоточились они, прежде всего, на отце Иоахиме. Разглядывали, изучали. В задних рядах люди подпрыгивали, чтобы хоть одним глазком увидеть приезжего доминиканца, поднимали над головами детей, тянулись на цыпочках.
        Сколько лиц, сколько лиц! Мужских и женских, детских и стариковских, загорелых, рябых, веснушчатых; непроницаемых и таких, по которым можно читать, словно в раскрытой книге. И все смотрят на него - одни открыто и спокойно, другие восторженно, а кто-то и с подозрением, и последних немало. Но он должен достучаться до каждого. Сейчас отец Иоахим и сам верил, что явился в город, дабы спасти горожан от адского исчадия, дабы защищать и помогать, потому что знал: если не будет в это верить он, то не поверят и люди. Он выдержал чужие взгляды, сложив на животе руки и мягко улыбаясь. Само его служение нечасто давало поводы для улыбок, но инквизитор справился.
        Впереди, над волнующимся человеческим морем, высился сколоченный из брусьев помост. Все так же сохраняя на лице доброжелательную улыбку, священник двинулся к нему. От дверей собора до помоста лишь шесть десятков коротких шагов, но Иоахим шел медленно - осенял собравшихся людей крестным знамением, касался тянущихся со всех сторон рук: широких мосластых ладоней ремесленников и пришедших на проповедь пахарей из близких деревень; мозолистых, с въевшейся угольной пылью, в синеватых пятнах от ожогов пальцев кузнецов; пухлых и чистых дланей купцов. Следом за ним шли священники, приотстав еще на шаг, ступал Кристиан. Замыкал процессию Микаэль - даже сейчас телохранитель старался держаться рядом.
        - Святой отец, благословите! - Молодая женщина протянула ребенка вряд ли старше полугода.
        Щекастый голубоглазый малыш беззубо улыбнулся, засучил ножками и потянулся вперед, явно желая вцепиться в короткую бороду инквизитора.
        Отец Иоахим шагнул навстречу дитю - но толпа волновалась, бурлила, и его правая рука нечаянно коснулась плеча женщины, стоявшей рядом с молодой матерью. Та вдруг рухнула как подкошенная, и люди отшатнулись в стороны. Чепец слетел с головы, темные, тронутые ранней сединой волосы растрепались. Глаза закатились, в уголках рта вскипела слюна, и даже сквозь возгласы горожан было слышно, как хрустят зубы в сжимаемых сверх установленного природой предела челюстях. Ребенок, только что радостно гуливший, залился плачем, и где-то в толпе откликнулись другие дети.
        - Ведьма! - выдохнул отец Иоахим. - Ведьма!
        - Ведьма! - взвыла толпа.

* * *
        У Кристиана захолонуло сердце. Он только слышал о caduca[37 - Caduca - падучая, одно из названий эпилепсии (лат.).] - одном из верных признаков ведьмовства и одержимости бесами, видеть же прежде не доводилось. Неужели и впрямь здесь, перед ним, настоящая ведьма?! Одна из тех, кто творит малефиций и венефиций[38 - Малефиций (лат. maleficium) - злодеяние; венефиций (лат. veneficium) - ядовредительство, т. е. отравление.], портит скотину и ворует детей, посылает мужчинам стыдную болезнь и летает на шабаши? Святые угодники! Показалось, будто от бьющейся женщины потянуло холодом. Люди отступали шаг за шагом, стремясь оказаться подальше.
        - Кристиан! - От крика отца Иоахима послушник встрепенулся. - Помоги Микаэлю связать ее!
        - Держи за плечи, - пробормотал телохранитель, ухвативший женщину за лодыжки. - Припадок кончится, и свяжем, а сейчас толку нет - видишь как бьется.
        Кристиан только кивнул, стараясь не глядеть на зловонную лужицу, растекающуюся из-под ведьмы по булыжной мостовой. Наконец, судороги стали ослабевать, Микаэль накинул на припадочную веревку и ловко связал ее, словно рождественского гуся. Та лишь прерывисто дышала, но в сознание еще не пришла - может быть, заснула, а может быть, ее фантастикум[39 - Фантастикум - некая сущность, способная, по мнению теолога Августина Блаженного (354 - 430 гг.), отделяться от человека во время сна и уноситься в пространство. Августин отождествлял фантастикум с душой.] сейчас мчится в леса или скользит по городу невидимой тенью. Дюжий воин вскинул связанную на плечо:
        - Куда?
        - У нас в подвале… то есть не у нас, а в подвале ратуши есть камеры для нарушителей, - быстро проговорил настоятель. - Наверное, пока стоило бы ее туда… определить.
        - Решетки там крепкие? - не спуская взгляда с пленницы, спросил отец Иоахим.
        - Быка удержат, - коротко ответил Локк.
        Кто-то из горожан уже засыпал лужицу на мостовой свежими опилками.
        - Тогда ведьму в застенок, и пусть навесят замок покрепче.
        - Исполним, - кивнул Локк. - А потом уж решим, что дальше делать…
        - Что тут решать, - процедил отец Иоахим. - Устроим процесс!
        Ноздри его хищно раздувались, и сейчас он ничем не напоминал того благообразного священника, что совсем недавно смиренно улыбался пастве. Но, хотя на лице святого отца лежала печать праведной ярости, Иоахим чувствовал, как его заполняет пьянящий восторг. Ведьма! Здесь, в городе, двести лет назад оставленном инквизиторами! Сколь ни велико было его отвращение (а именно такое чувство должно охватывать каждого ревностного католика при виде служительницы темных сил), но сейчас он радовался, как ребенок: какой прекрасный повод для проповеди ниспослан ему Небесами! Много часов он гадал, как обратиться к пастве, но истинно сказано: положись на Отца Небесного, и Он тебя не оставит.
        Иоахим возвел очи горе - крест на соборе сиял золотом, окруженный ослепительным ореолом. Наверное, это виделось лишь ему одному, ибо никто из горожан не смотрел на шпиль храма, но сейчас инквизитору было достаточно и этого. Еще одно доброе предзнаменование! Воистину, горние силы на их стороне! Минутой позже инквизитор уже был на помосте и простер руки к волнующемуся коричнево-зелено-серому людскому морю. Чуть наособицу от простолюдинов в одеждах из домотканого крапивного, льняного и конопляного полотна стояли плотными группками люди в платье хорошего сукна и парчи - ратманы с женами, цеховые старшины, купцы с отпрысками… Сейчас инквизитор не видел между ними различий. Пусть одни одеты в холстину, а другие носят парчу, пусть пальцы одних унизаны перстнями, а руки других украшают лишь мозоли - все они должны быть спасены!
        - Возлюбленные братья и сестры мои во Христе! Воистину в тяжкий час воля Создателя привела меня в ваш город! Порождение мрака пожрало детей, и малефики[40 - Малефик - здесь колдун.] ткут темную сеть вокруг чистых душою! Вы видели, как от одного касания руки моей, волею нашего Отца Небесного ведомой, в корчах упала ведьма, таившаяся среди вас! И возможно, она здесь не одна!
        По толпе пробежал ропот - некоторые даже заозирались, с подозрением поглядывая на соседей, с которыми стояли плечом к плечу. А голос отца Иоахима - зычный, исполненный силы - разносился над площадью:
        - Истинно говорю вам: пришел час полночный и сгущается мрак! И каждая чистая душа - словно огонек свечи в бесконечной тьме! На кого уповать теперь, на кого надеяться, к кому протянуть руку, ожидая помощи?! Кто избавит честных от ужаса, кто оградит праведных неуязвимым щитом, кто проведет огненную черту между нами и мраком?! К кому обращаем мы свой взор, к кому возносим мольбы, к чьим стопам припадаем?!
        И мгновением раньше, чем из толпы прозвучал первый ответ, отец Иоахим воздел руки к голубым небесам:
        - К Нему! На Него надеемся, на Него уповаем! Так попросим же, чтобы укрепил Он наши сердца, чтобы простер над городом сим длань Свою, защитив нас от скверны!
        - Слава Спасителю! - вскрикнул кто-то в толпе, и от одной стороны площади к другой прокатилось восторженное: «Слава! Слава!»
        - Дозвольте мне стать орудием в руках его, дозвольте огнем выжечь скверну - и в души праведные придет покой! Верите ли вы мне, братья и сестры?!
        - Верим… - прокатилось по площади - сначала нестройно, а потом все больше набирая силу: - Верим! Мы верим!
        - Но слуги диаволовы по-прежнему среди нас, - проревел отец Иоахим, - и творят они зло каждодневно! И силу их умножают те, кто творит грех, пусть даже самый малый! Покайтесь же, братья и сестры, и спасены будете - ибо сказал Спаситель, что на небесах более радости будет об одном грешнике кающемся, нежели о девяноста девяти праведниках, не имеющих нужды в покаянии!
        - Покайтесь! - волной прокатилось по площади. - Покайтесь, братья!
        - Истинно говорю вам: покайтесь и спасение обретете! Вознесем же хвалу нашему Отцу Небесному и соберем все силы наши для противостояния злу! Аминь! - выдохнул отец Иоахим, простирая руки к толпе.
        И толпа громыхнула в один голос:
        - Аминь!
        В лучах полуденного солнца ослепительно сиял вознесенный над собором крест.
        5
        Очиненное перо с тонким скрипом скользило по листу плотной бумаги, оставляя цепочку каллиграфически совершенных букв: послушник Кристиан заканчивал ежедневный отчет, который писал по указанию отца Иоахима.
        Неудобно писать, примостившись за узеньким, едва ли в локоть шириной, столиком, но строчки ложились ровно, словно проведенные по линейке, заглавные буквы украшены виньетками, над словами аккуратные значки - символы выносных гласных. За такую каллиграфию послушник может рассчитывать на поощрение у самого взыскательного наставника, что, конечно же, не может не радовать. Вот только писать приходится далеко не о радостных событиях.
        Кристиан поежился. Случившееся на площади не шло у него из головы. Нет, ну надо же - ведьма! Конечно, он знал, что в Шаттенбурге можно ожидать всякого: ведь местные жители воззвали к помощи церкви не просто так. Но одно дело знать, что где-то творится малефиций, а совсем другое - самому придерживать плечи бьющейся в судорогах прислужницы темных сил. Едва вернувшись в трактир, юноша попросил нагретой воды и щелока и долго отмывал руки, а потом читал из Псалтыри. Он даже хотел обратиться к отцу Иоахиму, чтобы тот укрепил его дух и дал добрый совет, но инквизитор сейчас на званом ужине. Пригласили туда, конечно же, не всех - только отца Иоахима и барона фон Ройца. Микаэль и этот, как его… Николас - тоже там, а остальные - тут, в трактире. Вон из-за стены - то хохот, то ругань: господа дружинники в кости дуются. Все там сейчас, даже баронский оруженосец Карл и рыцарь Гейнц, с которыми (а еще с Микаэлем) послушник делит тесную, как пенал для перьев, комнатушку.
        Все, Кристиан, соберись! Надо отчет побыстрее закончить, а то скоро уж, наверное, отец Иоахим вернется. При мысли о званом ужине в желудке начало бурчать - трапеза у юноши была скудной: немного овсянки да краюшка ячменного хлеба. Просто кусок не лез в горло… Однако ж странно: кусок не лезет, а в брюхе бурчит.
        Главное, кляксу не посадить - бумага же, не пергамент, чернил пролитых не соскребешь. Переписывай потом весь лист. Но о том ли он думает?! На площади, прямо перед проповедью, ведьма объявилась; в лесах близ города какое-то чудовище напало на детей, а у него все мысли про кляксу!
        Бррр! Не то чтобы холодно - но как-то знобко. И вовсе не от того, что из окна поддувает. Страшно тебе, Кристиан? Ну еще бы не страшно. Это только дети малые, несмышленые любят воображать себя сражающимися с нечистью. А как нос к носу столкнешься…
        Огонек светильника горит ровно, чуть слышно потрескивая. Нет, положительно бургомистр местный - человек предупредительный и разумный, и с гостями оказался чрезвычайно обходителен: по его распоряжению во все комнаты, где приезжие разместились, не сальные свечки какие-нибудь залежалые поставили, а светильники с чистым маслом. Они и светят ярче, и запах у масла приятный. Правда, и тени от яркого света получаются резкими, выпуклыми… страшными. Шевельнешься - мечутся по стенам, словно живые.
        Кристиан вздохнул. Сидит тут один, как дурак. Может, к остальным пойти, как отчет допишет? Не играть, конечно, а просто так: хоть рядом с людьми…
        «Записано послушником Кристианом Дрейером в городе Шаттенбурге, в год от Рождества Господа нашего Иисуса Христа одна тысяча четыреста…, месяца…, дня…».
        Скрипнула, провернувшись на массивных кованых петлях, дверь: открылась, закрылась. Вошел Микаэль: стащил перевязь с мечом, поставил клинок близ своего топчана, положил рядом небольшой мешок из плотной ткани, сбросил тяжелую, но не стесняющую движений куртку, в некоторых местах усиленную кольчужными вставками, и опустился на набитый соломой матрас. И все это - словно бы одним длинным, без резких переходов, движением. Да еще успел заглянуть через плечо Кристиану в его отчет.
        - Хорошо у тебя письмо выходит. Чисто, гладко. Только в седьмой строке выносную «a» смазал. А так - здорово.
        Святые угодники! Телохранитель, смыслящий в каллиграфии?! Да где такое видано?! А значок-то и в самом деле смазан. Ну и глаз у него!
        - Ну ты не обижайся. Сам-то я только читаю, а письмо у меня - как курица лапой.
        Микаэль этот был какой-то… непроницаемый. Кристиан увидел его впервые почти две недели назад, когда их отправили в Шаттенбург, и с тех пор нюрнбергский мечник вряд ли сказал ему больше полусотни слов. Даже с баронским оруженосцем Кристиан говорил чаще, хотя тот все больше интересовался, неужели послушники совсем не пьют и никогда-никогда «это самое»? Микаэль же в основном помалкивал. А теперь - вон чего: говорит!
        Телохранитель вдруг улыбнулся. Чуть заметно, но все-таки.
        - Думал, ты на площади испугаешься. Ан ничего, не струхнул. Хорошо ту ведьму придавил.
        Юноша только плечами пожал. Похвала воина неожиданно оказалась ему приятна: наверное, потому, что сам он о степени своей отваги был совершенно иного мнения. Но раз Микаэль здесь…
        - Святой отец уже вернулся?
        - Нет пока. Прислал к тебе с поручением.
        - С поручением? - Лицо Кристиана вытянулось.
        - Ну да. Надо бумагу написать, что инквизиция объявляет время покаяния. Что у желающих покаяться есть три дня, а кто с повинной не явится, пусть потом на себя пеняет.
        - Тут же… - Он вспомнил описание округа Финстер, которое изучил во время поездки. - Тут же восемь деревень в округе. На всю ночь работы.
        - Ты одну бумагу сделай: Девенпорт зачитает и поедет дальше. На каждую деревню писать - чернил не напасешься.
        - А почему Девенпорт?
        - Так святой отец с бароном договорились. Каждый честный католик должен в меру сил помогать церкви. Ты давай пиши быстрее, я мешать не буду.
        И Микаэль, не меняя позы, прикрыл глаза.

* * *
        Разбудил нюрнбержца щелчок пенала.
        - Что, закончил?
        - Да, - кивнул послушник.
        - Хорошо.
        Потянувшись, Микаэль поднял с пола мешок. Распустив завязки, достал два свертка.
        - Держи, - он протянул Кристиану один из них. - Держи, говорю.
        Сверток оказался довольно тяжелым, пах железом и маслом. Развернув ткань, юноша увидел изрядных размеров кинжал в неброских деревянных, обтянутых кожей ножнах. Неуверенно взявшись за рукоять, он вытянул тускло блестящий клинок - широкий, сужающийся к острию.
        - Это тебе, - сказал Микаэль, словно отвечая на невысказанный вопрос. - Не ждал, что стоящий клинок найдется, но кузнецы здесь умелые есть. Город этот вовсе не такой тихий, как кажется, так что железо не помешает.
        - Да, наверное… - согласился Кристиан. От сказанного бывалым воином по спине у него побежали мурашки, и пальцы невольно сжались на рукоятке. - Вот только я…
        - Не умеешь с оружием управляться, - нюрнбержец кивнул. - Не беда, дело поправимое.
        Он принял из пальцев послушника собственный подарок, и юноша в тот же миг понял, как должен держать оружие настоящий боец. Клинок блестящей рыбкой резвился в руках Микаэля: и тот не пытался впечатлить молодого писаря - всего лишь знакомился с кинжалом, попутно давая представление о его возможностях.
        - Это гольбейн, такие швейцарцы любят. Не слишком изящен, но надежен. Видишь - клинок у основания широкий, а к острию на нет сходит? Удобно: даже толстую куртку проткнет. А на обратном ходе можно зубы проредить.
        Воин показал, что рукоять сильно расширяется: когда гольбейн держишь в руке, из сжатого кулака выдается массивное оголовье черена.
        В следующее мгновение кинжал вернулся в руки Кристиану - и словно потускнел, как тускнеет чешуя рыбы, вытащенной из реки. Послушник сглотнул: ему уже не терпелось научиться владеть клинком хотя бы вполовину так же ловко.
        - Будет время - поупражняемся? - произнес Микаэль и, не дожидаясь ответа, развернул второй сверток. - Ужинал?
        Желудок Кристиана предательски забурчал.
        - Понятно. Я и сам куска не перехватил, хотя столы там ломятся. Ничего, попросил поваренка, он вынес кое-что.
        Поваренок попался нежадный: в свертке обнаружились приличных размеров ломоть оленины, исполинская гусиная нога, несколько крупных, в каплях жира, звенышек рыбы и два больших, с кулак - с кулак Микаэля, не Кристиана, - куска сыра. Да еще из мешка телохранитель выгреб с дюжину печений с орехами и пять яблок.
        - Налетай.
        Юноша взял рыбу и кусок сыра, нюрнбержец вгрызся в гусиную ногу.
        - А что там на ужине?
        - Да скучища, - с набитым ртом ответил воин. - Всем не по себе, улыбаются через силу. Музыканты по струнам не попадают, дудят невпопад. Жены ратманов за мужей цепляются, словно без них упадут. Была там, правда, фрау одна…
        Микаэль цыкнул зубом.
        - Красивая? - рискнул спросить Кристиан.
        - Мм? Ну да, красивая, но не в том дело. Говорят, живет одна в имении за городом: ни мужа, ни детей, вовсе родни никакой. Хозяйство у нее чудное: вроде и обустроено, и земли немалые, а хлеба не растит, скота - с гулькин нос, пива не варит, сыра не делает, кож не готовит. Немного меда купцам продает, да и то не каждый год. И все. С каких денег-то живет? Может, наследство? Странное дело.
        Кристиан не нашелся что сказать, поэтому промолчал. Да и рыба оказалась на удивление вкусной. Проглотив последний кусок, Микаэль потянулся и вкусно зевнул. Юноша тоже не сдержался: зевок чуть не разорвал ему рот.
        - Э-э, да ты, брат, носом клюешь… Давай-ка иди спать, - хлопнул его по плечу нюрнбержец. - Время позднее, а день небось будет не из легких.
        - Но ведь надо, чтобы отец Иоахим на бумагу печать поставил. И Девенпорту потом передать, - неуверенно сопротивлялся послушник.
        - Сам передам. Утро вечера мудренее.
        6
        Дождь, зарядивший вечером, к ночи наконец-то пошел на убыль, а затем и вовсе прекратился, но промозглая сырость, казалось, пропитала сам воздух. Похолодало… Похолодало? Да это все одно, что про солнце сказать: «Яркий фонарь у этого трактира!»
        Густав Фейрах, кожевник в четвертом поколении, выдохнул облачко пара, сплюнул на обочину и знобко повел плечами. И что за оказия понесла его на ночь глядя в дорогу? Переночевал бы у Хейнрика, не оскудела бы мошна из-за пары грошей, зато ехал бы поутру со спокойной душой. Но уж шибко не понравилась ему компания, пировавшая в почти пустой трапезной трактира. И вроде не буйствовал никто, не горланил пьяных песен, за ножи не хватался. Но стоило только один взгляд бросить - и ноги сами понесли за порог, в вечернюю сырость. Уж лучше протрястись полночи да после отогреться у домашнего камелька, чем ночевать рядом с эдакими ухорезами! И что за демоны принесли их в тихую харчевню, прости господи!
        Снова сплюнув, Густав плотнее закутался в потертый, видавший виды дорожный плащ, подбитый волчьим мехом. Досада жадно глодала его изнутри, как мышь, пробравшаяся в сердцевину сырной головы. Досаду хотелось утолить.
        Обернувшись, он бросил смурной взгляд на мирно дремлющего Франка. Вот уж кому ни сырость, ни холод не помеха. Хоть сутки напролет готов дрыхнуть, орясина! И что, спрашивается, толку от верзилы, окромя поистине медвежьих лапищ? Да, кожи мять парень горазд, и в шуточном единоборстве на ярмарке заломать супротивника - тут ему тоже равных нет. А в остальном - дубина дубиной. Против ловкого ножа под ребра медвежья силушка - не спасение. Хорошо, что его, Густава Фейраха, здравомыслие еще не покинуло и он увез Франка от греха подальше. Парень души простой, чуть что, сразу в драку лезет. А с той ватагой у Хейнрика уж верно дело бы без крови не обошлось, прости господи!
        Чувствовать себя благодетелем и здравомыслящим мужем было куда приятнее, чем мокрым индюком, сбежавшим от одного лишь намека на неприятности. Густав слегка расслабился, оживился и начал оглядываться по сторонам.
        Быстро смеркалось. Лес уже утратил свою глубину и краски, сосны перестали напоминать храмовую колоннаду, светлый бор превратился в темные стены, обступившие дорогу, сжавшие ее с двух сторон. Настроение, едва приподнявшись, вновь безнадежно рухнуло. И угораздило же выдаться такому вечерочку. А уж про подступающую ночь и думать не хотелось. Эх, голова дурная! Мог ведь еще задержаться у кузена, да поспешил с товаром домой. А теперь вот трясись - то ли от холода, то ли от липкого, пробирающего до костей страха…
        Густав поймал себя на том, что разглядывает смутно различимую в темноте дорогу, не решаясь отвести взгляд от разбитой, раскисшей после дождя колеи. Влево посмотреть? Вправо? Какое там! Страшно, как ребенку, забившемуся под одеяло. Жутко.
        Да что же это с ним, в самом деле?! Ведь и прежде приходилось ночь в дороге коротать, но никогда, никогда еще так не трусил! Даже в местах, полных разбойников, - ну там, ясное дело, боялся, но чтобы так… Что же это, силы небесные, творится сегодня с тобой, Густав?
        - Фрр… - прошептал кожевник срывающимся голосом. - Фра-анк!
        И вот тут, при звуке собственного голоса, он внезапно понял, что его пугало с того момента, как стена деревьев скрыла деревеньку, и угас вдали прощальный собачий лай. Понял и чуть не поперхнулся проклятием.
        Тишина… Угрюмая, гнетущая, она разливалась вокруг, обволакивала, пеленала, как паук - муху, в тугой паутинный кокон. Хоть бы пичуга какая ночная голос подала, хоть бы даже зловестник-филин ухнул - всяко лучше, чем такая тишина. Мертвая. Жуткая. Только и слышно, что размеренный топот копыт да поскрипывание деревянных осей воза. Мало не раскатами громовыми - на мили вокруг небось слышно…
        Руки сами собой натянули вожжи. Лошадь встала, храпя, попятилась. В ее храпе Густав почувствовал страх. Впереди в низине поднимался туман - бледный, густой и тяжелый. А на границе этого расползающегося на глазах туманного облака, прямо посреди дороги… Рубашка прилипла к мгновенно взмокшему телу. Ох, Густав Фейрах, приехал ты…
        - Отче наш, Господь всемогущий! Да святится имя Твое! Да придет Царствие Твое!.. Фр-р-р…ра-анк!
        За спиной послышалось глухое ворчание. Воз ощутимо тряхнуло, когда Франк спрыгнул на дорогу. Парень, каким бы он ни был увальнем, видать, тоже ощутил эту жуткую иррациональную угрозу, исходящую от неподвижной черной фигуры, преградившей путь повозке. Но, в отличие от хозяина, страх его не обессилил, а подтолкнул к действию. Подобравшись по-борцовски и перехватив поудобнее прихваченный с воза дрын, кожемяка направился к противнику. А тот мягко и бесшумно потек навстречу - щуплый, угловатый, но удивительно уверенный в движениях.
        - Ух! - При всей своей кажущейся неуклюжести, Франк взмахнул дрыном легко и быстро. Ударил наверняка, и Густаву даже показалось - попал! Но остановить не смог. Черная фигура слилась на миг с телом кожемяки, и кожевник услышал звук - будто зашипела брошенная в воду горячая кочерга.
        Потом жуткий незнакомец двинулся дальше, оставив позади оседающее тело здоровяка. Ужас придал Густаву сил. Спрыгнув с воза, он опрометью бросился обратно по дороге.
        - Господь наш! Господь милостивый! Господь!..
        - Он не с-слышит, - черная фигура оказалась прямо перед ним. Неестественно длинная рука протянулась вперед, каменно-твердые пальцы вцепились кожевнику в горло. Торжествующий шепот странным и страшным образом походил на голос Франка. Вот только бедняга Франк никогда так не шептал:
        - Он с-спит. И ему с-снишься ты… Густав.
        Фейрах страшно захрипел. «Конец!» - вспыхнула в голове паническая мысль. К несчастью для него, это было лишь началом…

* * *
        Густав Фейрах с интересом разглядывал то, что осталось… от Густава Фейраха. Ужас человечка и его боль все еще плескались внутри, кипели и вызывали восхитительное пьянящее чувство насыщения. Жаль, не было времени повозиться с первым путником, зато второй рассчитался за обоих сполна. Он отдал себя - всего, без остатка. Чувства, эмоции, память и даже облик - все это сменило владельца: так имущество ограбленного безраздельно переходит к вору. И вот новый хозяин уже разглядывает случайную добычу, оценивает, примеряет на себя.
        Это было интересно - изменяться, становиться кем-то другим. И еще - открывать самого себя, собственные возможности: «Надо же, я ведь могу так! А как еще могу? Ну-ка…»
        Сила наполняла изменчивое тело. Отнятая у другого, она так легко стала своей… И эти чувства! Этот восхитительный вкусный страх, сдобренный тонким ароматом надежды на спасение!
        Тот, кто выглядел теперь как Густав Фейрах, улыбнулся. Он не вполне понимал, зачем нужно изгибать губы подобным образом, но, кажется, такое мышечное сокращение подходило его нынешним эмоциям, заключенным в человеческое обличье… временно заключенным. Скоро личность кожевника полностью распадется, переварится, превратится в чистую энергию и шелуху чужих воспоминаний. Скоро вернется голод.
        Лже-Густав взобрался на воз и взялся за вожжи. Пользуясь своим новым обликом, он без труда сможет найти себе новую пищу и новое удовольствие. А потом… Наверное, он сможет найти себе и новую Цель. Пока же ему требуется лишь заставить двигаться вперед эту нелепую конструкцию на колесах. Кажется, люди используют вожжи. Примитивные создания с примитивной фантазией! Он негромко фыркнул, отдавая мысленный приказ. Лошадь болезненно вздрогнула, вздохнула совсем по-человечески и потянула воз в расползающийся по тракту туман.
        День третий
        1
        - Уверяю, это самые лучшие чернила в городе! Сердцем клянусь! - Пухлый приказчик прижал к груди руки, словно и в самом деле готов был вырвать сердце в доказательство своих слов. - Поверьте, нигде в Шаттенбурге нет чернил лучше! Да что в Шаттенбурге, мы в Цвикау и Дрезден каждый год продаем по два бочонка! И не абы кому, а все людям достойным, знатным, понимающим в чернилах. Вот, смотрите!
        Приказчик взял перо, макнул в чернильницу и провел по листу рыхловатой бумаги линию, рядом еще одну.
        - Видите? Какой густой черный цвет! То что надо! Но и это еще не все - поднесите лист к свету. Ну поднесите же! Видите? Нет, вы видите? Видите этот роскошный золотой отлив? Разве он не замечателен, клянусь сердцем?
        Он снова прижал руки к груди, и Кристиан поспешно поднес лист к падающему из окна лучу света. И впрямь угольно-черные линии отблескивали желтым, словно в чернила добавили золотую пыль. Конечно, никакой пыли там нет, да и быть не может: просто мастер нашел некий особенный вид чернильных орешков, добавляет какие-то соли либо придумал новый способ обработки сырья. Результат его усилий и в самом деле впечатлял.
        - Это вам не какая-то бурда из дубильного корья, что расплывается на бумаге, ляпает кляксы, а потом еще и выцветает за неделю! Нет, это настоящие чернила, за которые не жалко отдать даллер!
        Сколько?! Несмотря на заверения приказчика, даллер Кристиану было жалко, поэтому он положил листок и запретил себе даже смотреть на него. Теперь-то понятно, почему лавка выглядит процветающей - с такими-то ценами!
        - Что ж, у нас есть и кое-что попроще, - кивнул приказчик, поняв причину замешательства юноши. - Но поверьте, проще - не значит хуже, клянусь сердцем!
        Видать, сердце у него и впрямь было большое, раз он клялся им по любому поводу, а то и вовсе без оного.
        - Вот, глядите, эти ничуть не хуже! И всего полдаллера! И эти тоже за полдаллера - не правда ли, отменный цвет? Злопыхатели даже говорят, что у нас, мол, есть секретный ингредиент…
        - Что ж за ингредиент? - рассеянно спросил Кристиан, не сводя глаз с листа бумаги, перечеркнутого линиями разных чернил.
        - Адская сажа, представьте себе! - расхохотался торговец. Эту шутку он явно не раз повторял и, быть может, даже сам ее придумал, но сейчас осекся, внезапно поняв, что шутить на такую тему со спутником инквизитора вряд ли умно. - Э-э… Ну конечно же, никакого секретного ингредиента нет. Тем более… такого.
        Кристиан смотрел на него, склонив голову набок.
        - Мм… Так на чем я остановился? - Приказчик вытер рукавом мгновенно вспотевший лоб.
        - Вы предложили мне купить эти замечательные чернила с золотым отливом всего за четверть даллера.
        - В самом деле? - Торговец вновь вытер лоб. - Жарко, не правда ли? Вроде бы осень, клянусь сердцем, а жара-то какая… Значит, за четверть даллера? Что ж, так тому и быть!
        Несколько минут спустя Кристиан вышел из лавки, прижимая к груди тяжелую бронзовую чернильницу, вместившую целых две унции отменных чернил… и тут же врезался в одного из прохожих.
        - Ох, простите! - воскликнул юноша. - Я вас не зашиб?
        Он протянул руку, помогая упавшему подняться.
        - Ничего страшного, молодой человек. Нужно нечто большее, чтобы выбить из меня дух, - упавший, а им оказался преклонных лет мужчина в сутане, приветливо улыбнулся, но было видно, что он здорово ушибся.
        Худой и жилистый, изборожденное морщинами лицо, короткая и неровно подстриженная седая бородка, пегие волосы, узловатые пальцы - совершенно обычный старик, каких в городе десятки, наверное, но вот сутана…
        - Еще раз простите, святой отец, - кивнул Кристиан. - Я спешил.
        - Свойство молодости, - снова чуть улыбнулся незнакомец. - Впрочем, не только ее. Я тоже спешу. Прощайте, молодой человек.
        Священник повернулся и зашагал по улице, заметно припадая на левую ногу. Вот бы узнать, он всегда хромал или это последствие столкновения? Святые угодники, ну почему ты такой неуклюжий, Кристиан! Вот тебе раз, а это что такое?
        На булыжной мостовой лежало несколько медяков: пфенниги да геллеры. Юноша коснулся своего кошелька - на месте. Значит, выронил старик! Он подобрал монетки и побежал следом.
        - Вы… вы уронили!
        Незнакомец обернулся, посмотрел сначала в глаза Кристиану, потом на его ладонь.
        - Спасибо, молодой человек. Вы даже не представляете, как помогли мне, - он взял протянутые ему медные монетки. - А и я тоже хорош! То-то было бы обидно…
        - Скажите, вы… - юноша чувствовал себя неловко, - вы нуждаетесь?
        - Я? - Старик осмотрел свою сутану, залатанную, но все же довольно приличную, и поистершиеся веревочные сандалии. - Отнюдь, церковь дает мне достаточно. Но есть те, кому эти деньги нужны. Точнее, не сами деньги, а то, что можно на них приобрести.
        - Я могу вам помочь, святой отец? - Отчего-то Кристиану подумалось, что будет очень правильно предложить свою помощь.
        - Разве вы, юноша, только что не спешили?
        - Это терпит.
        - Что ж, не в моих правилах отказываться от помощи. Пойдемте.
        Шли они недолго. В самом конце грязноватой улочки, затененной нависающими крышами близко стоящих домов, старик остановился перед сколоченной из сосновых брусьев дверью, над которой покачивался медный крендель. Когда-то давно, когда медь была красно-желтой и яркой, крендель, наверное, казался только что вынутым из печи, но сейчас, покрытый зеленой пленкой патины, он выглядел заплесневелым. И хотя здание буквально пропиталось запахом хлеба, и было ясно, что внутри покупателя ждут свежие караваи, а не зеленые от плесени кренделя, любой бы понял: лавка знавала и лучшие времена. Старик потянул дверь за ручку и шагнул в полутемное нутро дома.
        - Здравствуй, Теодор, - приветствовал старика пекарь, такой же старый и тощий. На Кристиана он даже не посмотрел.
        - И тебе здравствовать, Эрих. Все богатеешь?
        - Разбогатеешь тут, - желчно ответил пекарь. - С утра покупателей - по пальцам перечесть. Чтобы печь растопить, трачу больше, чем с таких покупателей выручаю. А ты что, опять за хлебом для своих оглоедов пришел?
        - Для детей, Эрих. Для детей, - развел руками старик. - У тебя ведь самый лучший хлеб в городе. Дети так и говорят: мол, дядя Теодор, передайте наше спасибо дяде Эриху, нету во всем Шаттенбурге хлеба вкуснее, чем у него.
        - Так я и поверил, - пекарь скривился. - От щенков твоих слова доброго не дождешься, будто я не знаю. Вкусный хлеб, как же. А кто мне дохлую кошку в трубу сбросил? Как пить дать твои!
        - Не может того быть, Эрих, - мягко возразил священник. - Они не такие.
        - Много ты о них знаешь! Ты ж с детства такой простодыра: тебе поплачутся, а ты и уши развесил. А они, оглоеды твои, в прошлую седмицу у Анны-белошвейки корзину с нитками увели! И у Томаса-краснодеревщика окорок из кладовой стянули, а в нем фунтов десять было! Ну а мне вот кошку в трубу забросили! А ты их привечаешь, прикармливаешь!
        - Это же дети, Эрих. Некому заботиться о них, даже цеховые рукой махнули. Разве ж можно допустить, чтобы они пропащими душами стали?
        Булочник фыркнул.
        - Будто там из кого толк выйдет. Как по мне, вовсе и неплохо, кабы они все в лесу сгинули, а не только четверо. Эй, ты что?!
        Теодор, перегнувшись через стол, схватил хозяина лавки за грудки, да так, что рубаха затрещала и с заходившего ходуном стола посыпались плошки.
        - Не верится мне, что слышу от тебя такие речи, Эрих! - яростно прохрипел он. - Виданное ли дело - радоваться тому, что дети смерть лютую приняли?! Побожись, что сказал не подумав! Побожись, что жалеешь о своих словах!
        - Не… не подумал, - с трудом выдохнул пекарь, горло которого было пережато воротом рубахи. - Жа… жалею! Отпусти же, старый дурак!
        Несколько минут оба старика, уперевшись руками в стол, тяжело дышали. Потом Теодор бросил на изрезанные доски монеты.
        - Неси хлеб!
        Булочник пошаркал за загородку и вскоре вынес оттуда стопку ржаных хлебов: плоских, едва ли не в локоть шириной и вышиной в три пальца, с дыркой посредине.
        - Вот, забирай. Дюжина, как обычно, - пробурчал он, не глядя на гостя.
        - Сейчас рассчитаюсь за десяток, - откликнулся тот. - За остальное позже отдам.
        - Еще не хватало! - взвыл пекарь, предусмотрительно держась подальше от покупателя, и тут же сцапал две буханки. - Довольно уже, наотпускался в долг! По миру меня пустить хочешь?
        - Ах ты, кровопийца! - У священника даже борода встопорщилась от ярости. - Продаешь хлеб, что суше камней Палестины, да еще руки выкручиваешь? Им дюжина - как раз на неделю, и никто там не жиреет с таких обедов!
        - А мне-то что? Я тоже, как видишь, жиром не зарос, сам забыл, когда свежий хлеб ел, сухарики размачиваю!
        Возможно, старики снова схватили бы друг друга за глотки, но Кристиан шагнул к столу и высыпал из кошелька горстку мелочи. В конце концов, не зря же ему удалось сэкономить на чернилах.
        Пекарь тут же смахнул медяки в ладонь, подслеповато вглядываясь, пересчитал.
        - Могу еще буханку добавить, - подумав, сказал он.
        - Лучше купите себе кренделек, - негромко ответил Кристиан. - Может, добрее станете.
        - Ты меня жизни не учи, - фыркнул пекарь. - Видали мы таких учителей.
        Теодор уже нанизал хлебы на толстые веревки, по полдюжины на каждую. Связал свободные концы узлом, отдал одну связку Кристиану, вторую повесил себе на плечо.
        - Пойдемте, юноша.
        Когда за спиной захлопнулась дверь, старик остановился и потер переносицу.
        - Все хорошо? - участливо спросил послушник.
        - Подумать только, - священник тяжело вздохнул, - и это мой брат…
        - Брат?
        - Увы, да. Никогда мы с ним не ладили, но чтобы вот так… Пути наши давно разошлись: я служу при церкви Святого Олава, ему же всегда была милее мирская жизнь. К тому же кто-то ведь должен работать в отцовской пекарне. А вы поступили очень достойно: увы, не каждый в наше время даст незнакомцу денег. Кстати, мы ведь так и не познакомились…
        - Вас зовут Теодор, я слышал в лавке. А меня - Кристиан.
        - Прекрасное имя для достойного юноши, - тепло улыбнулся старик. - Ну а теперь, если у вас еще есть немного времени, пойдемте к тем, кто ждет нас. Нас и этот прекрасный хлеб!
        2
        «…А посему именем Господа нашего святая церковь и представляющий ее в округе Финстер посланник Святого престола отец Иоахим всем заблудшим дают три дня на покаяние. Не тот грешник, кто раз согрешил, а тот, кто всегда грешит. И не тот еретик, кто единожды усомнился, а тот, кто в сомнениях своих укрепляется волей диавольскою и смуту сеет меж людей. Кто стремится к добродетели и падет, такому надо делать снисхождение, ибо он не стремился ко греху, искусился нечаянно. А кто святой церкви добровольно помогать станет, тот не будет оставлен милостию Божьей. Пусть в течение трех дней придет он в город Шаттенбург, предстанет лично перед отцом Иоахимом и расскажет ему все, что знает, что сделал или видел либо слышал от других о делах, относящихся к нашей святой католической вере. Дабы истина стала известной и виновные были наказаны, а добрые и преданные христиане проявили себя и были вознаграждены, а наша святая католическая вера укреплена и возвышена».
        Оливье закончил читать, неторопливо свернул бумагу и сунул ее за пазуху. Потом оглядел собравшихся перед трактиром крестьян. Дюжин пять душ - мужички-работники, бабы, ребятня… Небольшая толпа ничем не отличалась от других, увиденных за утро. И следующие едва ли хоть чем-нибудь будут отличаться от этой. Четыре деревни оповещены, еще четыре на очереди.
        Девенпорт смотрел на лица, темные от загара и осунувшиеся от каждодневной работы. Крестьяне прятали глаза, но он и так знал, что в них сейчас скрывалось.
        Тревога. Мрачная, угрюмая тревога. Они еще толком не поняли, что прочитал незнакомый всадник, до них еще не вполне дошел смысл произнесенных им слов, а в душах людей уже поднял голову, закопошился на дне рассудка серый и скользкий страх. Они привыкли: любые вести, приезжающие на крепких лошадях под стук притороченных к седлам щитов и тяжкое позвякивание кольчуг, обычно сулят беды, в лучшем случае - новые тяготы. Таких вестей мужику всегда следует бояться. Может, ничего страшного и не случилось вовсе, но он - мужик - лучше согнется заранее: так легче сдержать натиск судьбы, не сломаться под ее гнетом.
        «Ну теперь не зевайте, землерои! - мысленно воззвал к ним Девенпорт. - Чешите в город во все лопатки, целуйте в зад отца инквизитора! Доносите, пока не донесли на вас самих!»
        Как всякий человек неблагородного происхождения, сумевший выбраться из колеи предначертанного и проложить через великую равнину жизни свою собственную дорогу, Оливье искренне презирал тех, кто безропотно ехал по пути, назначенному им судьбой.
        Оторвав взгляд от медленно расходящихся с площади крестьян, француз посмотрел в безоблачное небо. Никак уже к полудню время подходит, а поручение барона выполнено лишь наполовину.
        - Эй, гауптман, - позвал из-за спины сиплый голос.
        - Капитан, Проныра. Ты вроде не полный дурак, пора бы уж запомнить.
        - Как бы брюхо чем набить? - спросил наглец, пропустив начальственное замечание мимо ушей. - А то до вечера небось мотаться…
        - Ничего, помотаешься, тебе только на пользу.
        Окончательно забыв о деревенских, Оливье повернулся к своим людям - троим мечникам из охраны барона, которых он прихватил с собой. Один из них - узкоплечий малый с копной рыжих волос на непокрытой голове - нагло скалился во весь широкий щербатый рот. Двое других мрачно косились на товарища, знали: с Девенпорта теперь станется удержать их в седлах до самого заката. Просто чтоб в другой раз никто из парней не вякал без разрешения. Их хмурые рожи заставили капитана усмехнуться:
        - Сейчас все равно в город возвращаться - там и поедим.
        - Ну хоть пива кружку-другую, а? - Ободренный усмешкой Девенпорта, рыжеволосый Рольф по прозвищу Проныра рискнул повторить попытку. Ему повезло - командир, под кольчугой которого уже становилось жарковато, и сам подумывал о чем-нибудь пенистом и холодном.
        - Merde[41 - Merde - дерьмо (фр.).]! Ладно, по одной - и в дорогу.
        Благо харчевня - вот она, три шага сделать до дверей. Внутри оказалось сумрачно и душно. За одним из столов сидели двое мужиков довольно-таки прохиндейского вида - они о чем-то шептались и поочередно ныряли ложками в миску с ячменной кашей. На вошедших солдат оба зыркнули с явной опаской, а когда Девенпорт прищурился в их сторону, мужики прекратили есть - как видно, аппетит потеряли.
        - Кто такие? - прямо спросил Оливье. - Чего здесь торчите, на площадь не вышли, как было велено?
        - Мы не здешние, господин, - забормотал один из любителей каши - бородач лет сорока. - Подмастерья мы у Дитриха, коваля с кузнечного ряда, он нас сюда прислал-то. Туточки эта… кожевник из Фучсдорфа кажную неделю приезжает - торговать, а Дитриху евонные кожи…
        - Почему не слушали послание отца инквизитора о покаянных днях? Или каяться не в чем?
        - Мы слушали, господин. Мы к окошку, к окошку-то к самому подошли, а потом уж, как ты закончил, и отсели сызнова - потрапезничать.
        - Ну-ну-у, - со скрытой угрозой протянул Девенпорт, - трапезничайте покуда… подмастерья. Эй, хозяин тут есть?!
        На его крик из чадной кухни выскочил тощий, точно жердь, детина. Вытирая пальцы о длинный серый фартук, он просеменил к гостям.
        - Денек добрый, господа, денек добрый! Не услыхал я, как вы вошли, - маслице в лампады доливал, маслице, вот…
        - Как твое коровье стойло называется? - поинтересовался капитан, с пренебрежением оглядываясь по сторонам.
        - «У Хейнрика», господин.
        - Ты и есть Хейнрик?
        - Хейнрик, господин. Но тот Хейнрик, что имя заведению дал, - он моим дедом был. И отца Хейнриком звали, а уж он и меня назвал в дедову память: Хейнрик.
        - Надо думать, сынка своего ты так же назовешь? Чтобы ему ни название, ни вывеску менять не пришлось, а?
        - Уже назвал! - Харчевник закивал, глядя на проницательного гостя с уважением. - Старшенького!
        - Практичный ты человек, Хейнрик, - одобрил Оливье, усаживаясь поближе ко входу и к тянущему от дверей свежему сквозняку. - Надеюсь, это не значит, что ты свое пиво разбавляешь водой. Подай-ка нам с ребятами по кружке - самого холодного, какое есть.
        А почему, - обратился он вдруг к мужикам, снова взявшимся было за ложки, - кожевник из Фучсдорфа приезжает торговать сюда, а не в город?
        Бородач поперхнулся - каша ему поперек горла стала. Когда прокашлялся, просипел с натугой:
        - Нет, господин, он не здесь торгует-то. Торгует он в Шаттенбурге, вестимо. Нас Дитрих сюда завсегда присылает, чтоб мы того… сопроводили кожевника-то. Он как приедет - так здесь ночует, а утром мы его уж до самого города доставляем, честь по чести. А он нашему ковалю за то цену завсегда скостит - не поскупится.
        - И как? Встретили?
        Ответить бородач не успел - его упредил харчевник:
        - Почтенный Фейрах вчера приехал, да ночевать не стал. Собрался спешно и на ночь глядя - в путь. Уж я его увещевал, чтоб он остался, но только уперся господин Фейрах - ну прям ни в какую. Так и уехал. А вы, парни, с ним разминулись, не иначе.
        - Верно, - с кислой миной согласился второй подмастерье, - зря только ноги топтали.

* * *
        С ночи на дороге было свежо, после полудня от свежести осталось одно лишь воспоминание. Что за день! На небе ни облачка, и даже ветер совсем утих. Осень укрылась в горах и лесных чащобах, по долинам снова гуляло лето - резвилось напоследок, прежде чем надолго покинуть эти края.
        Скинуть тяжелые кольчуги Девенпорт своим людям не позволил. Мало ли что - места чужие, народ кругом подозрительный. Бойцы не жаловались - привыкли к осторожности капитана.
        Почему он ни с того ни с сего натянул вдруг поводья - Оливье и сам сперва не понял. Предчувствие всколыхнулось - смутное, но недоброе.
        - Стой, - приказал он глухо.
        Что-то было не так… Засада? Соглядатай, затаившийся в подлеске? Нет, не то… Прямая угроза - она будто удар кинжала: острая и мгновенная, от нее екает сердце, ломит в висках, колет в затылке. А сейчас Девенпорту показалось: шутник-невидимка швырнул ему в лицо горсть мелкого сухого снега. Колючая крошка обожгла кожу - сперва холодом повеяло, потом щеки и лоб вспыхнули от жара. Что, что не так?!
        - Хей, гауптман, чего встали?
        - Капитан, - буркнул Девенпорт, принимая расслабленный вид. - Сто раз тебе, бестолочи, сказано: капитан. А чего встали… Мне до ветру надо.
        Он соскочил с конька, потянулся, ласково провел рукой по лошадиному крупу. И глянул по сторонам, вроде как выбирая, в какие кусты прогуляться… Да вот в эти - на которых нижние ветки надломлены.
        - А ну сидеть, - коротко приказал он, проходя мимо Проныры, - тот уже вынул одну ногу из стремени и не иначе тоже надумал спешиться. - В седлах оставайтесь, ждите меня.
        Лицо рыжего вытянулось. Не слушая его недовольного ворчания, Оливье углубился в заросли орешника. Глаз опытного следопыта схватывал на ходу: слом на ветках свежий, а вон трава вырвана, камни сдвинуты… Что-то волокли от дороги в лес? Так-так… Девенпорт остановился, медленно и глубоко втянул носом воздух. Запах был слабый, едва различимый, но Оливье слишком хорошо знал этот запах, чтобы ошибиться. Он не пошел дальше.
        - Эй, Джок, Проныра, живо сюда. Хрящ, лошадей карауль.
        Негромкие голоса, долетавшие с дороги, разом стихли, зашуршала одежда, лязгнуло железо. И десяти ударов сердца не минуло, а двое уже стояли рядом с Девенпортом. Они служили под его началом дольше других, он сам их когда-то нашел и привел в дружину барона. Сам обучил, сам выпестовал, про каждого точно знал, на что тот способен.
        - Чуете?
        Оба наемника послушно принюхались.
        - Падалью тянет, - неуверенно буркнул высокий и светловолосый Джок.
        - Вот-вот. Похоже, ночью на трактах тут небезопасно. Помните кожевника, о котором трактирщик и те двое болтали? Он к ночи в город подался - не иначе его по пути кто-то и прихватил. Гляньте сюда: тело тащили, тяжелое.
        - Крови нету, - сказал Джок.
        - Ясное дело, нету, - Проныра пренебрежительно фыркнул. - Напрыгнули сзади, удавочку кинули. О-оп! Чистая работенка, добротная.
        - И другого следа не видно, - заметил Оливье. - А с кожевником, если трактирщику верить, ехал еще работник…
        Они переглянулись, и Девенпорт двинулся дальше по следу. И без слов было ясно, о чем подумали все трое: небось тот парень, что сопровождал господина Фейраха, и обвил горло хозяина веревочной петлей. Самые простые объяснения чаще всего и оказываются самыми верными. Позарился слуга на хозяйские денежки - обычная история.
        - Воза тоже нет, - рассуждал на ходу Проныра. - Стало быть, не своими ногами малый ушел. А если лошадь крепкая и сам он не дурак, то воз еще до города куда-нибудь в овраг пихнул, теперь верхами едет. Все одно небось поймают, станет одним глупым висельником больше на этом свете.
        Оливье усмехнулся. Если бы он три года назад не приметил этого ловкача среди прочего наемничьего сброда, Рольф небось давно уж сам украсил бы своим мертвым телом какую-нибудь силезскую осину.
        Отведя рукой пышные еловые лапы, Девенпорт вдруг застыл на месте. Все простые объяснения разом вылетели у него из головы.
        - Нашел, гауптман?
        Проныра сунулся вперед, глянул… и невольно попятился. Рука наемника, никогда не дрожавшая, если ей приходилось провести ножом по горлу ближнего, мелко тряслась, творя охраняющий крест.
        - Матерь Божья, святая Дева…
        - Капитан, merde, - процедил сквозь зубы Девенпорт. - Сказано тебе, капитаном меня зови, швабское отродье.
        Иногда простые объяснения ни черта не стоят.
        3
        Все финансовые записи бургомистр предоставил фон Ройцу без лишних вопросов. То ли он не чувствовал за собой никакой вины, то ли был готов на все что угодно, лишь бы мрачные гости поскорее убрались из его города. Впрочем, скорее всего, верны были обе догадки - никаких особых погрешностей в записях фон Ройц пока не нашел. И, в общем-то, в городе, выкарабкивающемся из трясины упадка, дела и должны идти примерно так. Обороты сравнительно небольшие: хотя понемногу и растут год от года, но до городов, входящих в Ганзу[42 - Ганза - могущественный торговый союз северо-немецких городов, существовавший в XIV - XVI веках, в который в пору расцвета входило около сотни городов.], Шаттенбургу еще ой как далеко. Вот если бы при таких оборотах барон, глядя в окно, видел утопающие в роскоши дома ратманов и купцов, тогда был бы повод для беспокойства.
        Однако вид из окна открывался вполне прозаический: даже жилища самых богатых горожан на фоне иных кварталов Бремена или Лейпцига смотрелись более чем бледно.
        - Сроду бы не подумал, что расследование может проводиться так, - криво улыбнулся инквизитор, глядя на заваленный бумагами стол.
        - А, это вы, отец Иоахим… Входите.
        Ойген устало откинулся на круглую спинку довольно неудобного кресла и потянулся. Отодвинул в сторону грифельную доску, на которой вел счет, будто заправский ломбардец, окинул взглядом груды свитков и тяжеленные бухгалтерские книги, в которые бургомистр и ратушные писари год за годом прилежно заносили суммы городского расхода и дохода, прибыли от ярмарок и подати. От геллеров и даллеров рябило в глазах, но фон Ройц лишний раз поблагодарил Провидение и свою матушку за то, что получил приличное воспитание и поднаторел в арифметике.
        - До некоторых пор я и сам бы о таком способе не подумал, - продолжил барон. - Но жизнь предоставила мне массу возможностей убедиться, что преступления, в первую очередь, совершаются из-за денег, даже когда эту причину стараются скрыть рассуждениями о чести и высших интересах. Значит, искать след преступления стоит поближе к деньгам - и куда уж ближе, чем записи о доходах и расходах? Да и - согласитесь, такой способ не в пример мягче всем известного и многими любимого: волочь в холодную, потом уголья к пяткам, сапоги испанские, иглы под ногти. А так, - Ойген обвел рукой стол, - тише, спокойнее. И чище.
        Николас, тихонечко сидевший в углу и правивший оселком клинок, чуть слышно фыркнул.
        - И как, - инквизитор опустился на жесткий стул, - нашлись следы?
        Барон неопределенно покрутил пальцами в воздухе.
        - То есть нет?
        - Позвольте, святой отец, но полной уверенности в том, что преступление против короны действительно свершилось, у нас и не было. Имелись лишь подозрения, но они могут оказаться ошибочными, никакого заговора нет, и наш визит сюда - лишь пустая трата времени.
        - Ваш - может быть, но никак не мой, - скривился Иоахим.
        - Имеете в виду случившееся на площади? - вскинул брови фон Ройц.
        - Не только. Взять хотя бы вчерашний ужин…
        - И что с ним не так, со вчерашним ужином?
        - Не с ним. С теми, кто на нем присутствовал.
        - Вы говорите загадками, святой отец. А мне, видит Бог, загадок и без того хватает, чтобы ломать голову, кто из ратманов показался вам подозрительным.
        - Ратманы совсем ни при чем, - махнул рукой инквизитор. - А вот та дама, что появилась позже прочих… Фрау Ульрика Йегер.
        Фон Ройц не мог не заметить, как вздрогнул Николас. Министериал не оторвал взгляда от меча, и оселок все так же с чуть слышным скрежетом скользил по стали, но барон, привыкший отмечать даже самые малозначительные мелочи, понял: теперь его вассал вдвое внимательнее прислушивается к разговору. С чего бы это?
        А отец Иоахим меж тем продолжал:
        - Ну та, что в черно-зеленой парче, помните?
        - Помню, - кивнул барон. - И что с ней не так?
        - Она вызывает опасения.
        В комнате словно потянуло ледяным сквозняком. Конечно, Ойген прекрасно помнил разговор трехдневной давности, и сейчас ему откровенно не нравилось то, что - а главное, как - говорит священник. Все-таки одно дело, когда, защищая честь сюзерена, собеседника ставит на место он, фон Ройц, и совсем другое, когда его пытаются бить его же оружием. За последние дни отец Иоахим осмелел: особенно это стало заметно после вчерашней проповеди. Куда подевался тот субъект с дрожащей губой, что стоял по щиколотку в грязи на разбитом проселке какие-то две седмицы назад? Сейчас он выглядит уверенным, ведет себя по-хозяйски, и даже росту в нем как будто прибавилось. Нужно быть осторожнее со святошей.
        - Но ведь и у вас, у святой инквизиции, есть процедура, - ровным голосом сказал барон, с трудом сдерживая издевку. - И одних опасений недостаточно.
        Отец Иоахим едва пятнами не пошел. Несколько мгновений казалось, что его уста извергнут слова, недостойные священника, но инквизитор справился с собой и выдавил с утвердительным кивком:
        - Конечно, процедура существует. Но все же подозрения мои велики. О пастве беспокоюсь, о душах беззащитных, кои в заступничестве нуждаются. Поэтому я хочу побольше узнать об этой загадочной персоне.
        Николас по-прежнему мерно вжикал оселком. Этак он его до пальцев сотрет или из меча ножик сделает. А что, если…
        - Пожалуй, я помогу вам, святой отец. Вы заняты и ваши люди тоже. Так позвольте же моему министериалу навестить поместье фрау Йегер, разузнать что к чему. Ведь это долг каждого честного католика - помогать матери нашей святой церкви, не правда ли?
        Инквизитор поджал губы. Фон Ройц буквально слышал, как в голове под тонзурой щелкают костяшки абака: «да» или «нет», согласиться или отказаться. И еще до того, как Иоахим открыл рот, барон понял, что выгоды перевесили.
        - Благодарю за предложение, фрайхерр фон Ройц, - кивнул инквизитор. - Буду ждать отчета. А теперь я вынужден…
        Он не договорил - дверь распахнулась столь резко, что священник едва успел прянуть в сторону, спасаясь от удара. Через порог комнаты переступил Девенпорт - его одежду покрывала дорожная пыль, а руки занимал небольшой продолговатый сверток.
        - Господин барон… - Француз быстрым шагом направился прямиком к столу фон Ройца, инквизитора он, похоже, вовсе не заметил. В поспешности капитана было нечто тревожное - такое, что заставило отца Иоахима проглотить раздраженное восклицание. И уходить священник явно раздумал.
        - В чем дело, Оливье? - Ойген нахмурился. - Что за вторжение? Надеюсь, у тебя весомая причина.
        - Нет, признаться, она довольно легкая.
        Обычная дерзость наемника прозвучала как-то странно - можно было принять ее не за дерзость, а за рассеянный ответ человека, слишком погруженного в собственные мысли.
        - Я слишком занят, Оливье, и не расположен слушать твои шутки. Что у тебя? Говори толком.
        - Вот, сами судите, - француз положил на стол принесенный сверток и быстро развернул не первой свежести тряпицу. Барон, наклонившийся было вперед, резко выпрямился, губы его брезгливо изогнулись. В свертке оказалась человеческая рука, отсеченная по локоть, - какая-то древняя, совершенно иссохшая и мумифицировавшаяся, с сухой, как пергамент, кожей, висящей на почти лишенных плоти костях.
        - Какого дья… - Фон Ройц осекся, бросил сумрачный взгляд на подошедшего вплотную инквизитора и закончил недовольным тоном: - Где ты взял эту дрянь?
        - По дороге в Шаттенбург из Рейхенау. Позаимствовал у мертвого кожевника.
        - Какого еще кожевника, чтоб тебя?!
        - Густава Фейраха из Фучсдорфа, он вез кожи здешнему кузнецу, но не довез, как видите.
        - Когда вез? В прошлом году?
        - Нет, прошлой ночью.
        - Ты, верно, спятил, - барон откинулся в кресле, тон его из угрожающего стал настороженным. Девенпорт, конечно, не был ангелом, но обыкновения шутить столь нелепо за ним не водилось.
        - Лучше бы спятил, - проворчал француз и кратко рассказал историю своей жуткой находки, от встречи с подмастерьями коваля Дитриха и до того момента, как случайно взятый след привел его к двум мертвецам, небрежно брошенным всего в полусотне шагов от дороги.
        Один из них - здоровенный, просто одетый детина, очень походил на описанного трактирщиком Франка, слугу Фейраха. Ни ран, ни сломанных костей - парень будто прилег поспать рядом с телом хозяина. Иссохшим, обезображенным до неузнаваемости телом.
        - Так, может, второй - и не Фейрах вовсе? - резонно усомнился подошедший к столу Николас.
        - Пока мы с ним возились, нас нагнали подмастерья кузнеца, которому он добро свое вез. Я им тела и показал. Когда проблевались, признали большое родимое пятно на левой скуле. Да и слугу его тоже признали. И вот еще что: перстень на пальце, серебряный крестик, даже кошель - все при нем осталось. Кто бы кожевника ни прикончил, он не на деньги его позарился. Только воз с кожами забрал.
        - Воз? - Лицо барона отразило недоумение. - Зачем убивать ради воза каких-то кож?
        - Быть может, чтобы проехать в город, не внушив подозрений. Утром стражники пропустили его через Восточные ворота.
        - Ты говорил с ними?
        - Само собой, - Девенпорт поморщился. - Болваны уверяют, будто лошадью правил сам Густав Фейрах. Ma foi, они готовы в том побожиться! Воз мы с парнями нашли на соседней улице - его просто бросили, воришки уже стали растаскивать нагруженное туда барахло.
        Барон помолчал, обдумывая услышанное, потом невнятно выругался и произнес:
        - Не хватало нам еще забот, от которых воняет серой! Что скажете, святой отец? Сдается мне, сера - она по вашей части.
        - Пусть стражники ищут этого… Густава, - задумчиво произнес инквизитор. - Если он суть дьявольское отродье, принявшее облик убитого человека, то облик этот, несомненно, выдаст его нам.
        - Звучит резонно. Оливье, проследи… и забери это, будь любезен.
        Не сказав больше ни слова, Девенпорт завернул отсеченную конечность обратно в тряпицу и вышел. Когда дверь закрылась за его спиной, Николас высказал вслух то, чего при французе, похоже, говорить не захотел:
        - Какая-то… дурацкая история.
        - Да уж, - буркнул барон, сосредоточенно потирая пальцем угрюмую складку между бровей.
        Однако Иоахим с ними не согласился:
        - Отнюдь не дурацкая, отнюдь! - Глаза инквизитора блестели от возбуждения. - Зловещая - да, но не глупая. Как я и предполагал, фрайхерр фон Ройц, мое расследование в Шаттенбурге лишь начинается. О, я все больше и больше укрепляюсь в мысли, что приехал сюда не напрасно.
        - Что ж, - кисло улыбнулся барон, - если вы, святой отец, сумеете пролить свет на это дело…
        - Все в руках Господа, все… Чудовище, напавшее на детей, давешняя ведьма на площади и вот теперь - эти несчастные. Уверен, перед нами узлы на одном дьявольском вервии, обвившем город! Наш общий долг, фрайхерр фон Ройц, найти первопричину - то место, откуда вьется веревка, источник зла. С вашей поддержкой и с помощью Божьей я намерен очистить Шаттенбург от козней Сатаны.
        Барон на этот горячий призыв усмехнулся с иронией, но вслух произнес:
        - Разумеется, святой отец. Вот только никак я не пойму, какое место среди ваших «узелков на веревке» может занимать вдова Йегер.
        - Быть может, что никакое, - лицо священника отразило неудовольствие. - Но все же, как я сказал, она вызывает опасения. Женщина молода и красива, однако живет уединенно, и слуги ее приезжают в город лишь для того, чтобы поторговаться в лавках. Разве это не странно?
        - Вчерашним приемом фрау Ульрика не побрезговала, - пожал плечами барон. - Выходит, не так уж уединенно она живет. И разве не признак добродетели, что жена чтит память своего мужа и редко появляется на виду, дабы не разжигать пустых надежд в мужских сердцах?
        - Похоже, так она лишь подогревает к себе интерес. Но дело не только в этом. Я поговорил со здешними пастырями. Никто из живущих в Йегерсдорфе людей не показывается на храмовых службах. Даже по большим праздникам. Что скажете на это, фрайхерр фон Ройц?
        - Ничего, святой отец. Как я уже обещал, Николас займется фрау Ульрикой. Можете положиться на него.
        - Прекрасно. Тогда, с вашего позволения, я удалюсь. У меня много дел.
        Выждав, пока инквизитор проскрипит половицами к выходу из здания, Николас сказал:
        - Спасибо, экселенц.
        - Не за что, - барон пододвинул поближе кипу бумаг. - Понравилась?
        - Да, - не глядя на барона, Николас уложил в сумку оселок, тряпицы, склянку с маслом. Вогнал вычищенный и отточенный меч в ножны, снова перевязал шнурком гарду, аккуратно склеил восковую печать, будто и не извлекал клинка. - Когда мне отправляться?
        - Можешь не откладывать, - фон Ройц вел пальцем по строчкам. - Пришли Карла, чтоб здесь посидел. И пусть попить чего-нибудь принесет, а то в горле пересохло от бесед с… этим.
        - Да, экселенц.
        Николас шагнул к выходу, и тогда барон сказал ему в спину:
        - Будь осторожен.
        Не останавливаясь и не оборачиваясь, Николас кивнул. А потом вышел из комнаты и аккуратно притворил за собой дверь.
        4
        Колун описал идеальную дугу, и сосновый чурбак со звонким хрустом распался на две половинки. Микаэль бросил их в кучу и взял новое полено. Он работал как заведенный, и куча наколотых дров росла прямо-таки на глазах.
        Отец Иоахим был занят своими делами, Кристиан ушел за чернилами в лавку, и нюрнбержец оказался предоставлен самому себе. Поручений инквизитор ему не давал, так что он спросил у Кунрата Хорна не нужна ли помощь. Когда хозяин трактира сказал, что все некогда дров наколоть, Микаэль даже обрадовался: отличный способ поразмяться. Да и мосты навести с местными тоже не помешает, а то многие от приезжих шарахаются.
        Большая часть баронских слуг меж тем, как и день назад, дулась в кости - трудно было поверить, что можно тратить на игру столько времени, но для них, казалось, нет ничего притягательнее стука кубиков в кожаном стаканчике. Особых везунчиков не было - медь и серебро меняли хозяев по десятку раз за час, но к концу игры все оставались примерно при своем. Может, поэтому игра так долго и тянулась: если бы кто-то сильно выигрывал, остальные или отвалились бы от стола, проигравшись в пух, или пересчитали бы счастливчику зубы, чтоб не слишком скалился от радости.
        С наемниками все иначе. Девенпорт им задницы отсиживать не дает: вчера чуть не весь день на заднем дворе с мечами скакали, и было видно, что неумех среди них нет. Сегодня ни свет ни заря Оливье поднял тройку своих бойцов, и они рысью умчались. Пожалуй, мало кто в деревнях округа Финстер обрадуется вестям, что они принесут.
        - Молочка, сударь? - Рядом, откуда ни возьмись, появилась служанка. Девицы в «Кабанчике» вообще были как на подбор, ну а эта, пухленькая, с самого приезда строила Микаэлю глазки - в отличие от остальных, которые мимо всех приезжих проходят этак по стеночке, бочком, улыбаясь через силу. Как ее… Бригитта, кажется? Вот и сейчас - раскраснелась вся, глаза блестят, и грудь под лифом вздымается так, что ткань, того и гляди, треснет.
        - Свежее?
        - А как же! Для вас, сударь, все самое лучшее, - она прикусила губу, разглядывая обнаженного по пояс мужчину, взмокшего от тяжелой работы.
        - Ну раз так… - взял из женских рук крынку, словно невзначай накрыв широкой ладонью ее пальцы, сделал с десяток глотков. И впрямь свежее. - Спасибо, красавица.
        - А я гляжу - всю поленницу перекололи. Думаю, умаялись…
        - Да какое там. Иногда в охотку.
        Все просто и хорошо знакомо: в жизни Микаэля таких разговоров было немало, да и в жизни служанки, наверное, тоже. Оба понимали, чем он должен закончиться, - и, наверное, он бы так и закончился, не покажись на крыльце Оливье Девенпорт, сжимавший в правой руке сверток из холстины, сплошь покрытой бурыми пятнами.
        Интересно, когда этот малый успел вернуться? Не иначе что-то случилось: не мог он объехать все восемь деревень.
        Капитан наемников был чернее тучи, и Микаэль развернул служанку, мягко толкнул ладонью в поясницу. Та все поняла без слов. Впрочем, далеко Бригитта не ушла - встала у крыльца, слушает. И другие работники постоялого двора, до того с муравьиным усердием сновавшие между домом и надворными постройками, тоже навострили ушки.
        Девенпорт пнул чурбак, зыркнул на Микаэля. Тот спокойно выдержал этот взгляд. Колун нюрнбержец положил себе на плечи, придерживая обеими руками, - поза уверенного человека. Француз все понял: даже самый круглый дурак, увидев количество шрамов на теле воина, поостерегся бы с ним связываться. А еще он видел кинжал, висящий на поясе телохранителя.
        Таких Девенпортов Микаэль знал хорошо - выходцы из простонародья, они всю жизнь мечтают о лучшей судьбе: девочки видят себя принцессами, мальчишки - победителями драконов. Обычно жизнь их быстро вразумляет: глазом моргнуть не успеешь - родители уже со сватами сговорились или сами сватов заслали, и вот уже пятеро детей стучат по столу ложками, а ты от зари до зари ходишь за плугом, поднимая скудную землю. Тут уж не до сказок: было бы в доме тепло да хлеба краюха, а о большем и не мечтай.
        Но случается, не хочет человек мириться с судьбой, стремится сломать ее через колено, пока она его не сломала. Иные кончают на плахе, иные помирают в придорожной канаве, но есть и те, кто зубами выгрызает себе другую долю. У такого не стой на пути: простолюдинов они на дух не переносят, ведь те напоминают им не о том даже, от какой судьбы они ушли, а о том, какую цену заплатили за это.
        - Зачем вы здесь? - спросил наконец француз. - Что вам нужно в городе - тебе и твоему инквизитору?
        Микаэль выдержал паузу.
        - Разве не знаешь?
        - Видит Бог, до сих пор мне не было до этого никакого дела. Я служу барону, и забивать голову чужими вопросами мне незачем.
        - Однако теперь интересуешься.
        - Приходится, - Девенпорт, и без того мрачный донельзя, нахмурился еще сильнее. - Ну так зачем?
        - Горожане воззвали к Святому престолу - мол, чудовище напало на детей, - ровным голосом ответил Микаэль. - Инквизитор здесь, чтобы разобраться.
        - Чудовище, значит, - протянул капитан. - Ну-ну…
        Нюрнбержец пожал плечами и перехватил колун, намереваясь вонзить его в следующий чурбак.
        - Не спеши, - француз приблизился на шаг. - Что за чудовище?
        - У отца Иоахима узнавай. Я человек маленький - сказали охранять, вот и охраняю.
        Разговор ему был неприятен, и он понимал, что наемник это чувствует.
        - Слушай, ты… - Оливье вдруг оказался совсем близко (а в бою он, пожалуй, куда как опасен!) и прохрипел, брызжа слюной: - Как тебя там… Я с тобой по-хорошему…
        «Да он же боится!» - понял вдруг Микаэль. Оттого и бесится, что страх одолеть не может. И боится не какого-то неведомого врага, а самой своей слабости. При мысли о том, что могло так напугать явно немало повидавшего капитана, ему стало не по себе.
        - … а тут черт знает что творится! - страшно шептал Девенпорт. - Ты вот такое когда-нибудь видел?! Видел, я тебя спрашиваю?!
        Дернув за края холстины, он бросил на землю содержимое свертка. Им под ноги упала обтянутая пергаментной кожей высохшая рука со скрюченными пальцами. Бригитта юркнула в дом, взвизгнули прачки, а проходящий мимо конюх выронил ведро с ячменем.
        - Убери! - прорычал Микаэль. - Людей пугаешь!
        У него и у самого мороз пошел по коже.
        - Кого?! - вызверился Девенпорт.
        Микаэль скривился. Конечно, такие как Оливье вообще мало кого за людей считают. Они и в города чаще входят, держа меч наголо, а не в ножнах: в правой меч, в левой головня. Со всеми разговор короткий: мужика увидел - голову с плеч, детей - в костер, бабу - разложить, и вся недолга… Он с трудом удержался, чтобы не сплюнуть капитану на сапоги.
        - Людей, говорю, не пугай, - отложив колун, нюрнбержец завернул страшную находку в холстину и всучил наемнику: - На, держи. И проваливай. Нечего мне сказать, не больше твоего знаю.
        - Как бы не пожалеть тебе об этом!
        Девенпорт круто развернулся на каблуках и зашагал прочь. Микаэль, подождав, пока тот скроется за воротами, опустился на чурбак. Да, дела - чем дальше, тем мрачнее. Надо за отцом Иоахимом приглядывать в оба глаза. И Кристиану сказать, чтобы осторожнее был. Кстати, где он? Долго ходит за чернилами. Пойти поискать, что ли?
        На крыльце вновь показалась Бригитта. Но подойти не решилась: лишь смотрела на задумавшегося мужчину. И хотя небо над городом было чистым, ей почему-то казалось, будто город вот-вот накроет ледяная мгла.
        5
        В улыбке Иржи было столько насмешки, что хватило бы на троих Мареков.
        - Вот три геллера на селитру, вот еще два - на свинец. Зажми монеты в кулаке, так вернее будет.
        Марек скрипнул зубами, но промолчал. Сам заслужил - теперь терпи.
        - Главное, не напутай, купи только то, что я сказал. Денег лишних у нас нет, а заработком заниматься нам сейчас не с руки.
        - Сам бы и сходил, коль не доверяешь, - проворчал Марек. - Сам бы и выбирал, какая селитра сухая, какая подмоченная, - ты-то в ней поболе моего толк знаешь. И вчера ведь говорил, мол, нечего мне по городу разгуливать.
        - И правильно говорил - мы оба в том убедились, - Иржи отложил в сторону деталь устройства, с которым возился половину утра, тщательно вытер руки тряпицей и внимательно посмотрел на друга. - Но иногда насущная необходимость берет верх над доводами разума. Запас свинца, пусть и небогатый, у меня есть, а вот селитры, боюсь, не хватит. При этом будет лучше, если я не стану привлекать к себе внимания. К тому же ты без дела маешься, вот и проветрись. Не купи того, чего не надо, и лишнего не болтай - большего я не прошу.
        Вздохнув, Иржи добавил:
        - Тебе все равно здесь, в трактире, отсидеться не выйдет. Один я без твоей помощи не управлюсь. Так что, брат Марек, привыкай к этому городу, улицы-переулки запоминай. Думаю, скоро пригодится.
        У Марека от этих слов по спине холодком протянуло.
        - Когда? - выдохнул он.
        - Скоро, - Иржи усмехнулся, вновь склоняясь над своими загадочными железками. - Уже скоро.

* * *
        Постоялый двор Марек покинул полный твердокаменной решимости следовать указаниям друга. Благо Иржи еще вчера, пока к трактиру ехали, приметил нужную лавку, так что заниматься сейчас поисками и расспросами не было нужды.
        И все Марековы благие намерения пошли прахом в один миг, когда парень вышел на крыльцо «Свиньи и часовщика». Ибо прямо перед ним, на расстоянии всего лишь нескольких шагов, шел по улице он! Убийца! Враг! Человек, называющий себя Микаэлем из Нюрнберга!
        Телохранитель инквизитора прошел мимо, не обратив никакого внимания на остолбеневшего Марека. А тот стоял, провожал его взглядом и… попросту не знал, что предпринять. Что-то ведь нужно сделать! Напасть на него прямо сейчас? Подойти сзади и… Духи лесные, ну уж нет, не станет он, точно убийца, тыкать ножом в спину! Но и устраивать поединок на улице среди белого дня - сущее безумие. И даже если ему повезет, такая выходка наверняка разрушит планы Иржи. Предать друга ради собственной мести? Нет, так нельзя.
        Совладав с собой, Марек двинулся следом за врагом: если уж нельзя напасть, то хотя бы можно проследить, куда тот направляется, узнать где живет и с какими делами ходит по городу.
        На рыночной площади народу было больше всего. Микаэль с ходу погрузился в людской водоворот, и Марек без колебаний последовал за ним.
        - Пи-ироги! Горячие пи-ироги! С луком! С требухой! С крольчатиной!
        - Подковы, гвозди, ремесленный инструмент, лучшие ножи в городе!
        - Рыба! Свежая рыба! Глядите сами, щуки еще шевелят хвостами!
        - Молодой господин, купи берет! Бархатный берет по последней берлинской моде!
        Увернувшись от торговки печеными яблоками, Марек прошел мимо лавки, где продавали живых птиц, отступил в узкий переулок и привалился спиной к стене. Он старательно притворился, будто разглядывает пичугу, запертую в ивовой клетке. Через прутья этой клетки ему хорошо было видно, как остановившийся неподалеку Микаэль с интересом перебирает кожаные ремни и ножны для кинжалов.
        Люди проходили мимо, замирали возле лотков с товарами, спорили и торговались. Проклятая суета! Нет, Мареку никогда не привыкнуть к этим городским рынкам, тесным и шумным.
        Его внимание привлек вдруг голос, донесшийся из глубины переулка. Не голос даже - голосок.
        - У меня правда нету ничего, дядечка Хундик. Ну правда-правда нету, вот ей-боженьки…
        - Брешешь, - будто ржавая пила рванула тонкую струнку. - Брешешь, Заноза. Три дня тя не трогал, цельных три. И гришь, ниче не добыла, а?
        Марек заколебался. Его враг все стоял у лотка напротив, вертел в руках очередные ножны - небось, пока не выберет и не расплатится, никуда отсюда не денется. Любопытство одолевало юношу. Что там творится у него за спиной, в густой тени между домами? И почему голосок этой Занозы кажется ему смутно знакомым? Решившись, он отступил на шаг, потом повернулся и двинулся вперед - быстро и бесшумно.
        Это оказался не переулок - узкий проход между домами через двадцать шагов закончился крошечным двориком. Здесь было темно и грязно, валялся старый хлам и светлела в сумраке запертая дверь, сплошь исчерканная чем-то белым: дети потрудились, не иначе. Возле старой разбитой тачки стояли двое - крепкого вида парень и маленькая худенькая девчушка. Жилистая рука сжимала щуплое плечико с такой силой, что девочка кривилась от боли, но ни кричать, ни плакать не смела - видно, не впервой ей было терпеть.
        - Нет ничегошеньки, дядечка Хундик, - стонала она. - Не свезло мне ни разу, ничего не подали добрые люди…
        - Брешешь, вожжа мелкая! Я тя мало в тот раз приложил, а?! Ща ваще кочерыжку откручу! Вот этот кошель откуда, а?! Че он пустой, а?! Сбреши мне еще - руку выдерну! Чей кошель, а?! Че было в ем, а?! Пять даллеров?! Мож, пять раз по пять даллеров?! А мож, цельный гульден[43 - Гульден - здесь золотая монета с содержанием золота 3,39 г, имеющая хождение в Шаттенбурге.], а?!
        Серое платьице, простоволосая… Марек узнал ее сразу. И свое добро, что жилистый вытащил из складок залатанного платья, тоже узнал.
        - Мой это кошель, - буркнул он, подступая ближе. - И больше двух крейцеров в нем сроду не лежало.
        Жилистый Хундик резво обернулся, выпустив плечо девочки, и Марек разглядел лицо, еще молодое, но безнадежно изуродованное пятном старого ожога, - оно охватывало всю левую щеку от самого глаза и спускалось вниз до горла. Увидев незнакомца, парень не растерялся: в его руке, словно из ниоткуда, появилась короткая дубинка. Удобное ухватистое оружие, такой штукой при должной сноровке можно человека наповал уложить.
        - А ты хто таков? - хрипло каркнул обожженный. - Чет не припомню тя… Че нюхаешь тут? Че нос суешь в мое дело, а?
        - Кошель девчонке верни, - Марек еще раз шагнул вперед. Из ниши возле двери вдруг выступил сутуловатый верзила в длинном потрепанном плаще - смотрел он с прищуром, а руки до поры прятал под одеждой. Двое, значит. За голенищем Марекова сапога ждал своего часа верный нож, но доставать его сейчас ой как не хотелось.
        Девочка, забившаяся в дальний угол дворика, лишь испуганно моргала, прижимая к груди худенькие руки. Она небось тоже вспомнила Марека и теперь не знала, стоит ли ей радоваться нежданной помощи.
        - А ты не тутошний, - прищурился Хундик, небрежно покачивая дубинкой. - Тутошние все про меня знают. Знают, шо в мои дела нос совать не след.
        Вот он - город. Двое переростков трясут в каком-то грязном закоулке беспомощного ребенка - надо думать, трясут не впервой, и кому до того есть забота? Порченое, гнилое место! И людишки здесь - дрянь!
        На миг Марек почти забыл о человеке, который остался на рыночной площади перед лотком с ремнями и ножнами; где-то в подбрюшье быстро и неотвратимо разгоралась ярость - дикая и бешеная, из-за которой Клыкачей когда-то боялись их немногочисленные враги. До дрожи в коленях боялись, до холодного пота. Марек чувствовал, как привычный горячий хмель разливается по телу, ударяет в голову, липким туманом застилает взор…
        - Верни кошель, - повторил он сипло. - Верни, тогда целым уйдешь.
        Должно быть, обожженный принял перемены в его голосе за проявление страха - он неприятно ухмыльнулся и взмахнул оружием с нарочитой ленцой:
        - Сам уйди сперва, щеня. Целым. А ну, Вихор, пощупаем его…
        Из груди Марека рвался свирепый рык, он клокотал уже в самом горле, и приходилось стискивать зубы, чтобы не дать ему выхода.
        «Сдерживай зверя, сынок, - учил мудрый Ян Клыкач малыша Марека. - Он помогает, пока ты ему хозяин. Возьмет зверь верх над тобой - потеряешь себя, пропадешь…»
        Последний из Клыкачей был хорошим учеником.
        Хундик ударил первым. Он бил без затей - сверху вниз, целя в голову, полагаясь на немалую свою силу и ловкость. Рука пришлого человека взметнулась навстречу - безотчетный жест невооруженного, пытающегося защититься. Когда тебя бьют куском крепкого дуба, высверленным изнутри и залитым свинцом, цена такой защите - сломанные кости.
        Окружающим Марек никогда не казался силачом, со стороны глянешь: крепыш, не более. От такого противника не ждешь ни стремительности движений, ни телесной мощи. Но, вопреки ожиданию, в тесном дворике не раздалось крика боли - перехватив дубинку, Марековы пальцы сомкнулись на полированном дереве, точно кузнечные клещи.
        С губ Хундика сорвалось удивленное проклятие, а потом он охнул и отлетел к стене - прямо на старую тачку.
        - На! Получи!
        Долговязый Вихор бросился вперед, в сумраке тускло блеснуло лезвие длинного ножа. Клинок вспорол рукав рубахи, рассек кожу на руке, но боль лишь подпитала горючим маслом огонь чужой ярости - губы Марека раздвинулись в жутком хищном оскале, и, встретив его взгляд, Вихор отшатнулся, спадая с лица. Хлестким ударом юноша выбил нож из дрожащей руки, потом схватил верзилу за грудки, тряхнул его, точно щенка, и швырнул через весь двор - разрисованная мелом дверь аж загудела, когда в нее врезалось тяжелое тело. Девочка испуганно вскрикнула.
        - Ах ты!.. - хрипел Хундик, выкарабкиваясь из обломков тачки. - Ты-ы!
        - Кошель! - прорычал ему Марек.
        И было, видать, в его рыке, во всем его облике нечто такое, что наконец-то открыло глаза уличному вору: тот запоздало смекнул, кто здесь на самом деле охотник, а кто - лишь жертва, добыча для хищного зверя. Хундик поднялся, вжимаясь спиной в стену, некрасивое его лицо исказилось от страха.
        - Т-ты-ы… - выдавил он, задыхаясь.
        - Эй! - вдруг послышался сзади голос. - Что это тут творится?
        Еще один знакомый… мучительно знакомый голос! Марек обернулся рывком. И сквозь застилающий взор жаркий туман разглядел своего врага - тот стоял прямо перед ним, всего в паре шагов, на расстоянии короткого броска: просто прыгнуть вперед, пальцы на горло… Ведь это он, он! Вот ненавистные черты, что навсегда врезались в память! Вот знакомый взгляд из-под сведенных бровей - холодный и сосредоточенный. Даже тогда, в разгар кровавой бойни, в этих глазах не было ничего, кроме деловитой сосредоточенности, - воин с крестом на щите рубил Клыкачей, будто траву косил… Бездушный ублюдок! Убийца! Отродье распятого бога!
        «Сдерживай зверя, сынок…»
        Как я могу, батя?! Мочи нет!
        Цепляясь за остатки рассудительности, за жалкие клочья благоразумия, он прыгнул прямо на Микаэля и… зарычал. Теперь уж по-настоящему зарычал, пусть и вполсилы. Когда родовой воинский клич изрыгала глотка Яна Клыкача, даже раненые медведи, бывало, вставали посреди атаки и поднимались на дыбы, открывая сердце острию ножа. Сыну до отца еще расти и расти, но все же его враг - пусть опытный и хладнокровный - опешил на миг, замешкался, отступил на полшага… И Марек метнулся мимо него - прочь к выходу из проулка. В три огромных скачка вылетел к рыночным лоткам и затерялся в людской толчее.

* * *
        - Ты дурак, - сказал ему Иржи искренне и с чувством. - Мальчишка пятилетний, и тот не поступил бы глупее. Только подумать: сколько усилий приложено, а ты одним махом все сводишь на нет. Боги, зачем я связался с этим сорвиголовою? Он же любое мое начинание своей неосмотрительностью втаптывает в грязь. Он точно бык в лавке стекольщика: куда ни повернется, там сию же секунду грохот и осколки.
        «Пусть его, - думал Марек, слушая гневную отповедь товарища. - Если уж так разошелся, стало быть, ничего по-настоящему скверного не случилось. Когда дело худо, Порох молчит, а не бранится».
        Он рассказал ему все как было, без утайки. И терпеливо выслушал, что Иржи о нем думает.
        - Ладно, - подвел тот, наконец, невеселый итог. - Хорошо, что ты не напал на него, - хоть на это ума хватило. Но теперь он тебя наверняка запомнил, и добро, если не заподозрил ничего.
        - Да с чего бы ему? - буркнул Марек.
        - Да с того! Сам же говоришь, что зарычал на него, дурья башка! Слышал я разок, как ты рычишь… Если у твоего Микаэля не решето вместо головы, он наверняка кое-что вспомнит.
        - Уж восемь лет прошло.
        - И что с того? Думаешь, забыл? - Усмешка у Иржи вышла кривой, и веяло от нее замогильным каким-то холодом. - Поверь, брат, такие, как он, - они вроде нас с тобой. Ничего не забывают. Никогда.
        6
        Когда-то здесь, в самом конце Речной улицы, располагался товарный склад, принадлежавший семейству Кауфман. Стены склада видели всякое: хранили тут ящики со стеклом и кипы бумаги, штуки сукна и глиняные горшки, мешки с мукой и чугунные чушки - едва ли не все, что в город везли или из него вывозили. В те времена на широком дворе фыркали кони, скрипели тележные оси, покрикивали возницы, визжали блоки лебедок, поднимавших тяжелые тюки сразу на второй этаж, переругивались грузчики.
        Но, когда для города наступили тяжелые времена, Кауфманы перебрались в Цвикау. Строение вскоре совсем забросили - торговля год от года хирела, и нужды в больших складах не было. А ко времени, когда город начал медленно воскресать, от «склада Кауфмана» уже не осталось почти ничего: годные доски, брусья и балки разобрали домовитые горожане, прочее дерево сгодилось на топливо, а частью просто сгнило.
        Бывший складской двор обнесли легкой изгородью и приспособили под огородик: плотно убитую копытами и тележными колесами землю вскопали, разбили грядки - пусть кривоватые, зато длинные. На половине грядок круглились капустные кочаны, ожидающие первых заморозков, - как тронет знобкий холодок, тут-то и посрубают их тяжеленными секачами; на других виднелись только холмики взрытой почвы - здесь еще недавно росла репа.
        На месте, где когда-то стоял склад, темнел только заросший бурьяном длинный четырехугольник - остатки фундамента, большую часть камня из которого тоже выбрали горожане. В дальнем углу прямо из земли торчала обмазанная глиной труба, к небу тянулась тоненькая струйка дыма, а неподалеку Кристиан обнаружил крышку люка. Конечно, не ту, что была здесь прежде, - кауфмановскую, из вечного дубового бруса, а новую, сколоченную на скорую руку из горбыля. Закрепленная на ржавых петлях между уцелевшими лагами (доски пола тоже давно разобрали), крышка прикрывала вход в подвал, где в свое время складывали более ценные грузы вроде кулей с солью и коробов со скобяным товаром.
        - Вот мы и пришли, - сказал отец Теодор. - Будьте добры, юноша со славным именем, поднимите эту крышку.
        Из подвала пахнуло затхлым воздухом.
        - Спускайтесь, не бойтесь.
        Вниз вела деревянная лестница. В подвале было темно, и Кристиан, спустившийся по скрипучим ступенькам, несколько мгновений хлопал глазами. А потом в полумраке, едва разгоняемом отблесками играющего в печи пламени, оформились четыре густо-черных силуэта, с боков нависли угольные тени, и юноша отступил на шаг, безотчетно заслоняясь связкой хлебов.
        - Ну что в темноте сидите? Масло бережете? Тоже дело… Все дома? - Священник высек огонь, затеплил висевшую под потолком лампу, и наваждение растаяло, как не было его: темные силуэты оказались тремя мальчишками и одной девочкой - всем лет по восемь-девять, не больше; а грозные тени обернулись косицами лука и чеснока, подвешенными на подпиравших низкий потолок столбах.
        Кристиан огляделся. Вдоль левой стены тянулись длинные широкие нары, на полочках дожидались своего часа стопки разновеликих щербатых чашек и мисок, вдоль правой на дерюжках грудами лежала репа. Котелок сытно пыхал на грубовато сложенной печи: судя по запаху, варили ячменную кашу. Наверное, здесь даже было уютно - для тех, кто не имел никакого другого дома.
        - Нет, не все, - вразнобой откликнулись старику дети, не сводившие глаз с незнакомого гостя. - Заноза где-то еще пропадает, дядя Теодор… Ой!
        - Ну сколько раз я просил вас оставить эти клички, - вздохнул священник и вдруг прикипел взглядом к столу. - И как же это понимать?
        Дети, потупившись, молчали.
        - Откуда это? - Старик поднял миску с маленькими медовыми колобками, обвиняюще ее потряс. - И не говорите, что добрые люди дали. Есть у нас в городе добрые, не скажу плохого, но каждый из них знает, что вам нужнее хлеб, чем сласти. Так откуда?
        - Заноза принесла, - буркнул, не поднимая глаз, вихрастый мальчишка. - Только не ругайте ее, дядя Теодор, не ругайте! Она…
        - Она - что? Она их на дороге нашла? - Борода священника воинственно встопорщилась. - Денег на сласти у вас нет, а значит, она стянула у кого-то либо сладкое, либо монеты. А ведь воровство - это…
        - … это грех, мы знаем, - захныкали дети. - Но не ругайте ее, дядя Теодор, пожалуйста!
        - Да что же мне с вами делать-то, - старик устало опустился на колченогий стул, и малышня сразу облепила его, как внуки - любимого дедушку. - Ох, души заблудшие… И мои седины перед гостем позорите.
        Дети, как по команде, снова уставились на Кристиана, и юноша, не придумав ничего лучшего, протянул веснушчатой девочке связку хлебов. Та, шмыгнув носом, приняла буханки и попятилась к столу.
        - Что ж, пора и познакомиться, - сказал священник. - Сегодня к нам пришел Кристиан. А вы…
        - Бруна, - негромко сказала веснушчатая девочка, уже положившая связку на стол и теперь мешавшая деревянной ложкой кашу в котелке.
        - Ларс, - назвал имя вихрастый мальчишка.
        - Ян, Грегор, - представились оставшиеся двое детей.
        А в следующее мгновение крышка люка с грохотом откинулась, и по ступенькам кубарем скатилась еще одна девочка. Протопотала по плотно убитому земляному полу, взлетела на нары, забилась в угол.
        - Укройся, Заноза! - пискнула Бруна, накрывая подружку кучей тряпья, что заменяла детишкам постель.
        Ларс тут же метнулся к лестнице, захлопнул люк, задвинул щеколду и, подпрыгнув, задул лампу. Действовали они столь быстро и уверенно, что любой бы понял: не впервой им так прятаться. Несколько секунд в наступившей темноте слышалось только дыхание. Наконец заговорил священник:
        - Что случилось, Альма? - Голос его был удивительно ровным. - Чего ты так испугалась? Неужели за тобой гонится тот, у кого ты стянула кошелек?
        Глаза Кристиана уже привыкли к темноте, и он видел, что дети сгрудились вокруг старика, как птенцы подле наседки. Альма выползла из-под груды тряпья, уткнулась лицом в спину отца Теодора и, захлебываясь, зарыдала.
        - Что случилось, девочка моя? - Голос священника тут же изменился: сейчас было явно не время для нотаций. Даже Кристиану стало не по себе - столь безнадежно звучал детский плач.
        - Ну-ну, хватит рыдать… Здесь ты в безопасности, сюда не придет никто плохой. Все здесь - и Бруна, и Ларс, и Ян с Грегором. Ну тише, тише, - Теодор поглаживал плачущую девочку по волосам, и та постепенно успокаивалась.
        Потом священник встал, снова затеплил лампу. И тут девочка заговорила срывающимся голосом. О том, как ее поймал Хундик, что сшибает геллеры с каждого, с кого может, а потом вместе с Вихром затащил в подворотню, чтобы вытребовать свою долю с денег, что она украла… «Простите меня, дядя Теодор, я не буду так больше, честное-пречестное слово, не буду!» Тут в подворотню зашел парень, и Альму до колик напугали его глаза. «Уж очень они страшные стали, сроду таких не видала! Да-да, тот самый, у кого я монетки стащила!» Потом парень «с глазами» бросился на Хундика, и драться они начали, да так, что стены качались. А затем еще дядька появился: крепкий такой, темноволосый, со шрамом «Вот тут!» - девочка коснулась лба над левой бровью. И тогда парень «с глазами» заорал так страшно, что она даже и не помнит, как до дома добежала…
        - Ну ты ври, да не завирайся, - презрительно протянул Грегор. Если остальные слушали Альму-Занозу, раскрыв рты, то он, как заметил Кристиан, больше косил глазом на миску с медовыми колобками. - Тебя послушать, так все только за тобой и гоняются. И Хундик, и Вихор, и чудовища лесные…
        - Дурак! Дурак! - взвизгнула Альма и снова залилась слезами, а Ларс, сидевший на корточках возле нар, взлетел в воздух, будто подброшенный, и без лишних слов врезал Грегору по скуле. И быть бы свалке, кабы Кристиан не растащил пыхтящих мальчишек за уши.
        - Тихо! - прикрикнул отец Теодор. - Стыдно за вас. Перед гостем позорите… Тебе же, Грегор, я говорил: не смей поминать про то, что в лесу было. Говорил?
        - Да, - мальчишка ковырял земляной пол большим пальцем ноги и потирал ладошкой скулу, где уже наливался изрядный синяк: Ларс бил не вполсилы.
        - То-то… Ладно, давайте-ка за стол. Бруна, как там каша? Не пригорела?
        - Готова, - девочка сняла с огня котелок, а Ян выкладывал на стол потемневшие деревянные ложки.
        - Присаживайся и ты, Кристиан, - сказал священник. - Стол у нас небогатый, но для доброго человека здесь всегда место найдется.
        - Простите, святой отец, но мне пора, - качнул головой юноша. Вот еще, не хватало малышню беспризорную объедать. К тому же тот темноволосый мужчина со шрамом над правой бровью - он мог оказаться кем угодно, но почему-то Кристиан был уверен, что девочка говорила о Микаэле.
        - Что ж, - не стал настаивать старик, - раз дела влекут вас прочь, ступайте. Но знайте, что для вас в любое время открыты двери - и этого убежища, и церкви Святого Олава.
        - Да, святой отец, благодарю. Только… вы не ответите мне на один вопрос? - Кристиан покосился на детей за столом, которые, наскоро прочтя молитву, уже по очереди запускали в котелок ложки, и священник подошел ближе.
        - Скажите, - чуть слышно прошептал послушник, - а что случилось в лесу? О чем нельзя вспоминать?
        Старик несколько мгновений молчал, и юноша уже успел изругать себя за свой неудобный вопрос, но тут отец Теодор все же заговорил:
        - Не хотел я, чтобы вы узнавали о том деле от меня. Впрочем, ваш инквизитор - отец Иоахим, так? - прибыл сюда именно по этой причине, и кое-что вы наверняка уже слышали. Так вот… Летом в лесу близ города на детей напало чудовище. Погибли четверо малышей. Может, никому бы и дела до них не было, но среди несчастных чад оказался Петер, мальчик из благополучного купеческого семейства, отпрыск Норберта Шульце. Купец настоял, чтобы бургомистр подписал петицию в Рим. Добился своего - и умер, сердце не выдержало. Но прошение уже ушло в римскую курию. А оттуда прислали вас.
        - А при чем здесь девочка? - не понял Кристиан.
        - Ну как же, от чудовища только-то и спаслись, что она и Пауль, братец Хелены Беш, - славная девушка, служит прачкой при «Кабанчике».
        - Вот оно как… Значит, близ города чудовище ходит?
        - Ходит оно нынче или уже нет - этого я не знаю. После детей пропали еще лесничий с сыном да два лесоруба сгинули: пришли к ним сменщики под утро, а на росчисти только кровь и обрывки одежды. Может, отродье тьмы до них добралось, а может, и человек злой: у нас тут по лесам, случается, люди лихие пошаливают. Правда, той пропаже уже полтора месяца как. Но все же будьте настороже, юноша, и вы, и спутники ваши.
        - Благодарю, святой отец. И… мне в самом деле уже пора.
        - Pax vobiscum,[44 - Pax vobiscum - мир с вами, мир вам (лат.).] - отец Теодор осенил послушника знамением.
        - Et cum spiritu tuo,[45 - Et cum spiritu tuo - и духу твоему, и с духом твоим (лат.); традиционный ответ паствы на литургическую фразу Pax vobiscum.] - кивнул Кристиан.
        Ему надо было спешить на постоялый двор.
        7
        До «Кабанчика» Кристиан добежал словно подгоняемый ветром. Взлетел на второй этаж по скрипучим ступенькам и остановился перед дверью в комнатку, которую занимали они с Микаэлем. Почему-то вдруг показались глупыми и догадка, будто человеком из рассказа Альмы-Занозы мог быть нюрнбержец, и свое собственное беспокойство о воине - да кто с ним справится-то? И ведь странное дело: пока ехали в Шаттенбург, с Микаэлем они почти не говорили, телохранитель был юноше совсем чужим, а вот накануне разок побеседовали - и будто друзья уже.
        - Ну входи, чего замер-то… - раздался из-за двери приглушенный голос.
        Нюрнбержец сидел на топчане, держа в руках странную вещицу - перетянутый серебряной цепочкой локон. Уставившись невидящими глазами куда-то в пустоту, раз за разом он пропускал между пальцев русую прядку: ни дать ни взять - священник, перебирающий четки. Живой!
        - Там это… - запинаясь, сказал Кристиан, - говорят, возле города и в самом деле какое-то чудовище…
        - Ты веришь в зло? - перебил его Микаэль. - Веришь?
        - То есть…
        - В настоящее зло. Не в обычное - ну когда мужик соседской жене подол задирает или папаша последние медяки пропьет, а дети по соседям кормятся. То грешки и грехи - где мелкие, где побольше, но обычные, людские, - пальцы воина сжали локон в кулаке так, что костяшки побелели. - А я про такое, когда в душе - ничего светлого, когда кто-то лишь обличьем человек, а внутри - хуже зверя.
        Последние слова он произнес чуть слышно. Кристиан растерялся. Что же такое случилось, от чего броня непроницаемого спокойствия, всегда облегавшая нюрнбержца, дала трещину? И что ему делать? Продолжить разговор - ответить на вопрос, попытаться найти слова утешения, как сделал бы на его месте настоящий священник? Или… Он промолчал. И это, как оказалось, было правильным решением.
        - Восемь лет назад, - с усилием вытолкнул Микаэль, - в Оснабрюке. Слышал?
        - Оснабрюкская резня? - У юноши мороз пробежал по коже.
        Телохранитель скрипнул зубами, медленно кивнул.
        - Значит, слышал.
        Еще бы! О том, что случилось под Оснабрюком, рассказал купец, мимоходом заглянувший в родную деревушку Кристиана. Неизвестно, через сколько уст прошла история, прежде чем ее услышал сам купец, но после того рассказа деревенские дети чуть не месяц боялись уходить дальше околицы, и даже хорохористые подростки спешили домой, едва сгущались сумерки.
        - Говорят, когда-то давно там побили множество римлян.[46 - В 9 году н. э. в Тевтобургском лесу (близ современного Оснабрюка) германцами под командованием Арминия, вождя херусков, были уничтожены три римских легиона под командованием Квинтилия Вара, в результате чего Германия вышла из-под власти Рима.] Странные места - ковырнешь землю в поле и выворотишь наконечник копья или меч. Ржавые, аж в руках рассыпаются. А иной раз только след от меча или щита остался - и в нем тлен да ржа. Может, потому там и выродки те завелись, что земля кровью пропитана на три локтя вглубь. Священники все спорят, испортила ли тамошних насельников дьявольская скверна или вовсе не были они людьми. Мол, только облик человечий, а внутри… Пес знает что внутри.
        Он потер переносицу.
        - Там много лет в округе люди пропадали - то охотники сгинут, то от пахаря на дальнем поле одна шапка останется. Ну так везде пропадают - места глухие, звери шалят. Привык народишко. Но одним летом - будто мельничный заплот на реке прорвало. Три деревни вырезали, да еще так… Головы на кольях, потроха на городьбе, дома по самые крыши в крови - кто видел, тот седел, разума лишался. Я тогда наемником был. Ну то есть я и сейчас… - Микаэль дернул уголком рта, - но теперь-то на службе у курии, а в ту пору ходил в отряде. Просили мы недорого - потому небось местный барон нас и нанял. Ходоки к нему зачастили: мол, оборони, защити. Сперва он своих дружинников послал, но из десятка никто не вернулся. Край там небогатый, у барона дружина - плюнуть да растереть, так что остальными он рисковать не стал. Перетрусил, за ворота ни ногой. И нас, значит, позвал.
        Нашли мы выродков быстро: те совсем таиться перестали. Но не одолели бы небось, кабы они меж собой не перегрызлись. Сцепились нечистые - только клочья летели. Тут-то мы и ударили…
        Микаэля передернуло от воспоминаний, он безотчетно начал массировать левое плечо, где Кристиан видел у него разлапистый сизо-белый шрам.
        - Тут и понял: никакие они не люди. Человека мечом в брюхо ткнешь, провернешь - из него и дух вон, а в этом три стрелы сидят, руки уж нет, сам весь порубленный, но все тянется - зубами тебя рвать.
        Отвернувшись, он поднес к губам прядь волос и что-то прошептал совсем неслышно.
        - Это… оттуда? - рискнул спросить юноша.
        - Да. Они из деревни нескольких женщин к себе уволокли. Может, из-за них-то и сцепились.
        - Спасли?
        Микаэль вздрогнул как от удара, и послушнику захотелось выдернуть себе язык.
        - Нет, - качнул головой воин. - Ни одну. Я это взял, чтобы не забывать. Думал, мы всех вырубили подчистую - ибо таким не должно ходить по земле. И знаешь… мне никогда не было так страшно. А хуже всего был крик… Словно волк воет - но так, что голова, кажется, лопнет. Не передать. Век бы не слышать, но, кто слышал, тот уж не забудет.
        Он снова потер плечо и, словно эхо, повторил:
        - Не забудет…
        Потом поднял затуманенный воспоминаниями взгляд на юношу:
        - Сегодня я слышал его вновь. Здесь, в городе.
        8
        Что все люди лгут, Николас понял еще в детстве. И когда пришло к нему это знание, детство его закончилось. Ложь была повсюду, обман пронизывал самую суть жизни человеческой, иногда даже казалось - только он по-настоящему правит миром. Его Высочество Обман Самодержец. Найдется ли средь великого множества добрых христиан хоть один, никогда не посмевший нарушить девятую заповедь? Ни словом, ни делом, ни молчаливым попустительством? Пожалуй, такое по нынешним временам лишь святым под силу, а святых Николас ни разу пока не встречал. Он привык ко лжи, свыкся с ней, научился видеть ее и понимать причины, заставляющие людей произносить слова неправды, кривить душой, до неузнаваемости искажать истину. Кто-то врал, чтобы получить для себя выгоду, кто-то - из страха, кто-то - ненавидя ближнего. Лгали ради любви, лгали из жалости, лгали во спасение. Один обманывал, пытаясь сойти за умного, другой - чтобы не показаться дураком. Лгали, в конце концов, просто когда не знали, как сказать правду.
        По части вранья священники - отнюдь не исключение. Вот Ульрика Йегер - она ведь наверняка не ведьма, не еретичка. Есть ли у инквизитора весомый повод полагать иначе? Нет, наверняка нет. Она для отца Иоахима лишь удобная жертва - одинокая женщина, достаточно знатная, чтобы придать вес будущему судилищу, и вместе с тем недостаточно защищенная от обвинений в ереси или ведовстве. Ойген фон Ройц тоже неискренен в желании помочь баронессе, скорее им движет стремление придержать инквизитора. Николас не тешил себя иллюзиями: если бы Ворон счел, что для пользы дела стоит подыграть амбициозному святоше, он без долгих сомнений послал бы в Йегерсдорф не своего сентиментального вассала, а головорезов Девенпорта. А сам Николас… Так ли уж приглянулась ему давешняя вдова? Без сомнения, Ульрика умеет себя подать, на приеме у бургомистра многие мужчины смотрели ей вслед, с трудом скрывая вожделение, но связываться из-за нее с инквизицией… Стоит ли фрау риска?
        «Все верно, мои побуждения - они сродни „доброте“ Хладнокровного Ойгена. Баронесса красива и, кажется, умна, но пуще интереса к ней мое желание наступить отцу Иоахиму на его змеиный хвост».
        От того, что он сам себе в этом сознался, легче на душе не стало. Но, по крайней мере, Николас твердо решил сделать все правильно. Так оно даже к лучшему, когда чувства отстранены от дела. Легче бывает принимать непростые решения.

* * *
        Поместье Йегерсдорф расположилось на самом берегу реки. Большой прямоугольный дом, сложенный из дикого камня и прочных бревен, смотрел на реку и близко подступивший лес узкими прорезями окон - будто щурился на незваного гостя: кто таков? Зачем пожаловал? Ни изящества, ни величия, зато добротно и надежно, как привыкли строить в этих краях. Всем своим видом поместье вызывало невольное уважение. Хотя, конечно же, ни окна, больше напоминающие бойницы, ни окружающая обширный двор высокая - в два человеческих роста - стена ни в какое сравнение не шли с замками знатных рыцарей. Родовое гнездо того же фон Ройца выглядело куда как внушительнее - под теми серыми бастионами даже королевской армии пришлось бы не один день простоять. А тут все-таки дом - не цитадель. Разбойникам Йегерсдорф не по зубам, но для серьезной обороны он не предназначен.
        - Дозвольте лошадку принять, господин.
        Паренек лет двенадцати забрал у Николаса поводья.
        - Как тебя зовут, малый?
        - Хансом, господин.
        Пальцы юноши слабо, едва заметно дрожали, а сам он был бледен и казался изможденным.
        «Хворый, что ли? - Николас нахмурился, провожая взглядом худенькую спину. - Или фрау Ульрика дворовых своих впроголодь держит?»
        Он поймал себя на том, что мысль, будто баронесса может скупиться на пропитание для слуг, ему неприятна.
        - Эй, Ханс…
        - Что, господин?
        - Нет, ничего. Ступай.
        Широкий двор выглядел ухоженным - все аккуратно прибрано, все на своем месте, ни брошенной впопыхах лопаты, ни бурьяна у стен. Утоптанная земля подметена и посыпана речным песком, крыльцо чисто вымыто, доски выскоблены добела. Здесь будто поджидали гостей.
        Дверь бесшумно отворилась навстречу, через порог шагнула стройная фигура в длинном темно-зеленом платье. И гость поклонился, узнавая.
        - Герр Николас?
        Она говорила негромко и мелодично, с едва заметной волнительной хрипотцой - при звуке ее голоса что-то всколыхнулось в душе мужчины, и он вдруг усомнился, не обманул ли себя дважды, рассуждая об истинных мотивах своего визита в Йегерсдорф.
        - Фрау Ульрика, несказанно рад видеть вас.
        - Какой случай привел к моему порогу достойного рыцаря?
        - Я не рыцарь, фрау. А случай этот, несомненно, оказался счастливым для меня. Хотя и грешно мне радоваться несчастью других людей.
        Несколько долгих мгновений хозяйка поместья разглядывала гостя, как будто пребывая в нерешительности. Потом заметила:
        - Вы говорите престранные вещи, любезный Николас, но они разжигают во мне любопытство. Время как раз к обеду, не разделите ли со мной скромную трапезу?
        И она, отступив от двери, сделала приглашающий жест. Гость не заставил себя упрашивать.

* * *
        Меч висел на стене - прямое лезвие длиной в руку, необычно узкая гарда, вытянутая рукоять с накладками из покрытого тонкой резьбой дерева. Похож на привычный полуторник, но с такой гардой как драться? Не ровен час без пальцев останешься.
        Николас подошел ближе, протянул руку к холодно блестевшему металлу. В последний момент его как будто что-то остановило, пальцы замерли в волосе от клинка. Помедлив, он так и не притронулся к лезвию, лишь скользнул по нему внимательным взглядом. Господь милосердный, какая полировка! Ни малейшей царапины не разглядеть, ни единого мутного пятнышка. Не всякое зеркало доводят до столь безупречного блеска. В стальной глади Николас без труда увидел свое отражение и часть гостиной с пылающим камином. Вместе с тем меч не выглядел драгоценной игрушкой, способной лишь забавлять придирчивый глаз. На нем, кроме резных деревянных пластин на рукояти, даже не имелось никаких украшений. Вне всяких сомнений, настоящее оружие.
        - Он из страны Хань, - послышался за спиной голос баронессы.
        - Хань? - Николас обернулся. Ульрика стояла в дверях - строгое темное платье, казалось, делало ее выше и стройнее.
        - Это на востоке, - в улыбке баронессы ему привиделся оттенок снисходительности. - Очень, очень далеко отсюда.
        - Я знаю, где находится Хань, фрау Ульрика.
        - Вот как? Тогда сейчас впору удивляться мне. В этом городе не много найдется людей, кто мог бы сказать мне такое… не солгав, разумеется.
        - Смею заверить, я не лгу. Мне ведомо, что страна Хань существует, что она лежит далеко на востоке, что там живут люди с желтой кожей и оттуда везут драгоценный шелк. Думаю, мне известно не так уж много, чтобы впечатлить вас своими познаниями. Раз этот клинок висит в вашем доме, то вы, уверен, знаете о тех краях больше, чем я.
        - Что ж, ваша откровенность делает вам честь. И вы правы, мне довелось прожить там несколько лет, а этот цзянь[47 - Цзянь - китайский прямой меч с длиной клинка около метра.]… когда-то он принадлежал моему мужу. Если угодно, меч - память о нем.
        В голосе ее Николас уловил нотку грусти, но, странное дело, он готов был поклясться, что грусть женщины обращена вовсе не к памяти о покойном бароне фон Йегер. Тогда к кому же или к чему? К зеленым долинам далекой и таинственной державы желтолицых ханьцев?
        - Выпейте еще вина, герр Николас. Или, быть может, желаете целебного напитка из чайных листьев?
        - Благодарю, - он покачал головой. - Обед был отменным. Сдается мне, кухарка у вас стряпает не хуже, чем повар «Кабанчика».
        - Странно… А мне показалось, вы ели без аппетита.
        - Вовсе нет. Я просто не привык много есть. Избыток пищи отяжеляет тело и усыпляет разум. Не могу позволить себе ни того ни другого.
        - Право же, вы необычный человек, - заметила Ульрика, немного помолчав. - И вы все еще не сказали мне, зачем приехали в мой дом.
        - Разве? - Николас нахмурился. - Тогда, надеюсь, прекрасная фрау простит мне мою неучтивость. Я здесь по поручению барона Ойгена фон Ройца.
        Женщина молча прошла мимо камина, где, несмотря на теплую еще погоду, вовсю полыхали дрова. Она выглядела… нет, не растерянной, скорее задумчивой.
        - Как давно вы ему служите? - Вопрос был неожиданным, словно удар скрытого до поры клинка, и, наверное, только из-за мига растерянности Николас решил ответить уклончиво:
        - Давно. Но я не слуга барона.
        - Вы его вассал?
        - Да… и нет.
        - Наемник? - приподняла тонкую бровь Ульрика.
        - Нет, хотя и не испытываю нужды на этой службе.
        - Тогда… вы ему чем-то обязаны?
        - Да, - легко согласился Николас. - Обязан.
        Баронесса кивнула - кажется, она ждала именно такого ответа.
        - И вот он поручил вам приехать сюда. Зачем?
        - Ойген фон Ройц - глас императора. Он послан в эти края с инспекцией, ибо времена сейчас трудные, гуситская ересь все еще сильна, а люди - слабы. Но я прибыл к вам с иной надобностью. Вы слышали о чудовище, фрау Ульрика?
        - Чудовище? - Она резко обернулась, ее глаза, удивительно потемневшие в неверном свете пламени, холодно блеснули. - Да, я о нем слышала. Крестьяне много чего болтают. Странно, что барон и вы, герр Николас, придаете значение всяким досужим россказням.
        - Увы, не россказням. Есть свидетельства, доказывающие, что не все из ходящих по городу баек - лишь плод людской фантазии.
        - Неужто вы сами видели это… создание?
        - Нет. Но я видел то, что оно сотворило. И человеку подобное не под силу.
        - Вздор, - поморщилась Ульрика. - Нет ничего, что не может сотворить человек. О каких бы злодеяниях ни шла речь, всегда виновного следует искать, прежде всего, среди людей.
        - Вы не верите в чудовищ? В адовых тварей? В демонов?
        Баронесса снова прошлась перед камином, потом обхватила себя руками, будто ей стало зябко.
        - Я верю в чудовищ, - сказала негромко, но твердо. - Но едва ли тех несчастных детей убил демон.
        «Детей? Ах, ну да, откуда ей знать о бедолаге кожевнике…»
        - Детям могло привидеться все что угодно. Неужели вы всерьез полагаетесь на слова перепуганных малышей?
        Обескураженный ее решительным отпором и убежденностью в своей правоте, Николас поднял руки, изобразив покорность.
        - Сдаюсь, прекрасная фрау, сдаюсь! И впрямь никто не может знать наверняка, сколько в слухах о чудовище правды, а сколько - вымысла. Признаюсь, я и сам не раз изумлялся, сколь истина отличается от рассказов свидетелей. Кто-то лжет, кто-то заблуждается, кто-то со страху видит то, чего на самом деле нет.
        Ее лицо смягчилось.
        - Надеюсь, вы соглашаетесь не из одного лишь желания произвести на меня лучшее впечатление.
        - А у меня могло бы получиться?
        - Пожалуй, - по губам женщины скользнула улыбка. - Выпейте все же венгерского, вроде бы оно вам пришлось по вкусу.
        Ульрика хлопнула в ладоши, тут же из-за дверей к камину тенью скользнула служанка - худенькая девушка, опрятно одетая и миловидная. Она начала разливать вино по маленьким посеребренным кубкам, и кувшин внезапно дрогнул в ее руках, рубиновая жидкость щедро брызнула на стол.
        - Тереза, будь аккуратнее, - бросила хозяйка требовательно, но с необычной сдержанностью: в голосе ее совсем не прозвучало раздражения, она будто неловкого ребенка пожурила.
        - Да, сеньора.
        Испанка?! Николас встрепенулся, присмотрелся внимательнее. И впрямь волосы у юницы - точно вороново крыло, но уж очень кожа бледная, вот он и не признал с ходу южную кровь. И еще эти темные обводы вокруг глаз, сухие губы, дрожь в руках…
        - Ты здорова, дитя?
        - Да, сеньор.
        Девушка даже не посмотрела в его сторону, ответила тихим безразличным голосом, поставила на стол кувшин, поклонилась и ушла.
        - Теперь здорова, - добавила вдруг баронесса. - Тереза еще не оправилась от болезни.
        - А мальчик, что принял у меня лошадь?
        - Ханс? Он тоже. Многих из моих людей недавно свалил общий недуг. Беспокоиться не о чем, все они поправляются, и новых заболевших в поместье нет.
        Несмотря на ее слова, Николасу стало не по себе, и Ульрика, как видно, почувствовала это либо просто догадалась, о чем он может сейчас думать. Она шагнула к гостю и просительно улыбнулась:
        - Я была бы крайне признательна, если бы вы, любезный Николас, ничего не говорили об этом в городе. Мы здесь справились с болезнью, но шаттенбуржцы… Вы не местный, но, конечно же, понимаете: многие из горожан очень суеверны, стоит лишь пойти слухам - их уже не остановишь. Про меня и так рассказывают всякие небылицы, будет совсем скверно, если Йегерсдорф станут называть как-нибудь вроде чумной ямы.
        - Но вы же позвали лекаря?
        - Разумеется. Он сказал столько многомудрых слов, что мне теперь и не вспомнить. Если уж быть совсем откровенной, то мои люди… Я думаю, их отравили.
        - Отравили?! - не удержал восклицания Николас.
        - Нет-нет, едва ли их кто-то хотел убить. На рынке торговец подсунул нам скверного зерна. Приказчик, когда покупал, не заметил, как подменили один из проверенных им мешков.
        - И кухарка не поняла, что зерно порченое?!
        - Я сама удивляюсь, - Ульрика развела руками. - Она, бедняжка, первой и слегла. По счастью, никто не умер, но мои слуги, как видите, пока что не пышут здоровьем.
        - И вы не попытались наказать мерзавца, продавшего вам отраву?
        - Нет. Я женщина, герр Николас. И я одинока. Мой муж умер, из родных на этом свете никого не осталось. Хуже того, я приехала издалека, здесь у меня нет ни друзей, ни знакомых. Мою жизнь не стесняет бедность, но, право же, и никакого влияния в делах города я не имею.
        - Вы могли бы снова выйти замуж, - поймав взгляд баронессы, он осекся, готовый откусить собственный язык.
        - Могла бы, - голос ее прозвучал ровно, - но не выйду.
        Ее глаза на миг… на бесконечно долгий миг показались ему двумя зелеными омутами - чистыми, прозрачными, но настолько глубокими, что дна не видать. Близко, совсем близко холодная бездна, еще шаг - и окунешься с головой, нырнешь в беспредельную зелень. Выплывешь ли? Утонешь?
        - Пейте венгерское, герр Николас. Это хорошее вино.
        Ульрика порывисто отвернулась, а он невольно тряхнул головой, отгоняя наваждение. Кровь стучала в висках, рубиновая жидкость на языке показалась обычной водой. Что это с ним? Вроде не так уж и близко подошла баронесса.
        - Вы говорили о чудовище, - ее слова потрескивали необычной, волнующей хрипотцой.
        - Да, верно. Говорил.
        - Говорили, вас прислал барон фон Ройц.
        - Да, он прислал. Сюда. К вам.
        - Зачем же?
        Николас потер лоб и нахмурился, собирая воедино мысли, мышами разбежавшиеся по углам рассудка.
        - Дело в том… Ночью близ Шаттенбурга погиб человек. Торговец кожами. Его убили каким-то противоестественным образом. Тело бедняги высохло, как гриб на солнце, всего за одну ночь.
        - И впрямь звучит страшно. Но отчего вы с этой бедой приехали ко мне?
        - Вы сами сказали, что живете одна, фрау Ульрика. У вас есть слуги, однако их немного, а Йегерсдорф, как я успел заметить, поместье крепкое, но все же не похоже на замок. Я… э-э-э… барон фон Ройц хотел предупредить вас.
        - Передайте барону мою признательность.
        Сколько же оттенков у ее улыбки! Еще вчера, на приеме у бургомистра, Николас смотрел и поражался: лукавая насмешка замерзала на алых губах, превращаясь в лед официальной вежливости, а миг спустя лед таял, и от женщины веяло дружелюбным теплом. Ульрика могла улыбаться так, что сердце в груди начинало биться сильнее и чаще, а могла, казалось бы, тем же самым изгибом губ выстроить между собой и собеседником незримую стену.
        - И примите мою признательность тоже, герр Николас. Мы здесь, в Йегерсдорфе, умеем позаботиться о себе, но все же приятно знать, что есть кто-то, кто беспокоится о нас там.
        Наверное, она все-таки насмехалась над его словами - немного, самую малость. Но Николас не смог удержаться - улыбнулся в ответ.

* * *
        Из поместья он уезжал уже под вечер. Ему не предложили остаться переночевать, а светлого времени как раз должно было хватить, чтобы добраться до города. Баронесса простилась с гостем возле дома, одарив его напоследок по-особому пристальным зеленым взглядом. Уже сидя в седле и пуская коня торопливой рысью, Николас все ощущал на себе этот взгляд. У самой опушки леса он не выдержал, обернулся. Ворота были закрыты, никто на него не смотрел, но странное чувство еще некоторое время оставалось вместе с ним - будто часть Ульрики тоже отправилась в путь, провожая визитера до границы своих владений.
        Боже, какая женщина! Еще недавно, по дороге к поместью фон Йегеров, Николас думал, будто хочет лишь насолить не в меру деятельному святоше. Сейчас он отнюдь не был уверен, что отец Иоахим так уж неправ в своих подозрениях насчет баронессы. Но при этом его желание оградить Ульрику от пристального внимания инквизитора лишь укрепилось. Нет, святому отцу лучше поискать себе иную жертву, вдовую баронессу он не получит. Не будь Николас… тем, кто он есть.
        «А кто ты есть? Сын еретика и ведьмы, брат бегинки. Всем, что имеешь, ты обязан Ойгену фон Ройцу, и чего стоит твоя жизнь без его благоволения?»
        Он усмехнулся, сжал губы упрямо и недобро. Нет в этом мире ничего незыблемого и постоянного, но, чего бы ни стоило благоволение Ворона, пока оно у Николаса есть - у него есть и возможность вставлять собственные палки в колеса инквизитору.
        «Останетесь вы с дырявыми сетями, святой отец! Клянусь своей кровью!»
        Рука его так сжала повод, что ногти больно впились в ладонь. Он с недоумением посмотрел на собственные побелевшие пальцы и нахмурился. Вспомнился вдруг мальчишка Ханс, его бледное и усталое, какое-то сонное лицо. Вспомнилась бледная, неловкая в движениях Тереза. Вспомнились прочие слуги, непривычно молчаливые, тихие и будто старающиеся держаться в стороне от незваного гостя. Худым хлебом потравились, значит? Все разом и никто не насмерть? Управляющий проморгал, кухарка недоглядела… Что ж, может, и так. А может, и иначе.
        Николас вздохнул. Все лгут. Так почему же Ульрика фон Йегер должна быть исключением?
        9
        - Эта монета не годится, господин, - трактирщик был непреклонен. Со смурным видом он изучал кусочек металла квадратной формы. Чеканные символы подозрительно напоминали ему какие-то языческие руны. - Нет, не возьму. Была б деньга французская али венецианская - взял бы. Голландскую, да хоть бы и арабскую - взял бы. А эта… Не обессудь, господин.
        В «Свинье и часовщике» было полно народу, ни один столик не пустовал. Плотники и гончары, каменщики и плотогоны, рыбаки, ткачи и пекари… вон даже пара стражников, свободных от смены, заглянула. Перегрин с интересом разглядывал лица: много, много новых лиц, к виду которых он уже начинал привыкать. Благо людей ему доводилось встречать и прежде - не в диковинку они для него были.
        Вокруг стоял неровный, неумолчный гул голосов. Обсуждали дела, делились новостями, смеялись и сквернословили. Тот крышу амбара подновить решил - течет, зараза. Этот купил у цыгана мула, а мул возьми да охромей - обманул, мерзавец. У одного жена вот-вот родит, дай Бог чтоб наследника, у другого вчера дочь зеркальце разбила - небось не к добру…
        - А она его метлой по хребту и вытянула, сам видал. Чтобы не заглядывался на мельничиху, значит. И так вытянула, что бедняга второй день с постели не встает. Тяжелая рука у бабы…
        - Я бортнику говорю: «Твой мед пахнет навозом, сам его жри за такую цену!» Он глаза пучит, злится, да сказать-то нечего. Вы его нюхали, мед этот? Вот то-то…
        - Этот Иоахим, по всему видать, большой святости человек. Видали ведьму на площади? Только коснулась его - и враз упала, точно дубиной огрели…
        - За Старым утесом - порог и сразу пониже порога - мель. Скверное место, весной там Хемиш, свояк мой, убился насмерть…
        - Говорят, изловят чудище еще до первых заморозков. Для того и господа рыцари к нам припожаловали - дабы изловить…
        Люди много ели и еще больше пили. Перегрина ни еда, ни питье здешние не прельщали, он пришел в город из любопытства и в трактир зашел по той же причине. Ему нравилось слушать незнакомую речь, чувствуя, как с каждым услышанным словом она все больше становится его собственной. А ведь было и кое-что еще… Жесты, мимика, тон произносимых фраз - лишь слабое эхо того «разговора», что слышал и видел он. Цвет? Запах? Звук? Нет, нечто похожее на все это разом и одновременно не похожее ни на что.
        Чувства, эмоции… Радость, гнев, возбуждение… Вон там, за столом, где гремят в кожаном стакане костяными кубиками, властвует азарт. А в дальнем углу стражники шепотом обсуждают какой-то утренний переполох, и от них едва уловимо веет тревогой. Или вот трактирщик: нетерпение и раздражение, приправленные алчностью, - неприятные, щекочущие нервы эманации.
        - Завтра я покину город, почтенный хозяин, - Перегрин приветливо улыбнулся, - но эту ночь хочу провести под крышей. Моя монета из чистого серебра, даже просто на вес ее хватит, чтобы поесть и переночевать.
        Трактирщик колебался и морщил лоб, демонстрируя сомнение. Наверняка он наметанным глазом уже оценил достоинство металла, но был бы не против, если бы чужеземец прибавил к первому кусочку серебра второй такой же. Если ты договаривался с сотней хозяев постоялых дворов, значит, сумеешь договориться и с тысячей других. Мысленно усмехнувшись, Перегрин кивнул на лениво перебирающего струны песенника:
        - Всем хорош твой кров, почтенный. Жаль, музыка не радует разнообразием.
        - По мне, так музыка в самый раз, - нахмурился хозяин. - Курт, может, и не великий мастак, но и у меня тут не церковный хор. А ты что же, певун али просто знаток из тех, кто разбирается во всем, чего сам не умеет? Не люблю я таких знатоков.
        - Я… разбираюсь, - кивнул с улыбкой гость.
        - Пусть споет, Вольф, - откликнулся из-за ближайшего стола крепко сбитый бородатый плотогон. - С тебя не убудет, а нам хоть какое-никакое, а развлечение. От треньканья твоего Курта уже в голове звенит.
        - Выхлестал вторую кружку, вот и звенит у тебя! - огрызнулся из своего угла Курт, недобрым глазом косясь то на плотогона, то на непрошеного гостя, решившего, по всему видать, его осрамить.
        - Я за свои кружки плачу сполна, - добродушно, но твердо ответил бородач, - и ты, малыш, мне не жена, чтобы считать, сколько я выхлестал за вечер. Так что уйми гонор.
        - И то верно, Курт, уймись, - буркнул кабатчик, - и дай на пробу гостю свою кифару. Пущай примерится.
        - Да что ты, Вольф! Он же мне настрой весь собьет! Все лады!
        - Ежели он тебе собьет настрой, я его воистину кудесником сочту. Потому как нельзя сбить то, чего нет. Делай, что говорят, и не перечь лучше. Моих даллеров, что я за твою кифару отдал, ты мне еще и половины не отработал.
        - Гитару, - обиженно поправил Курт, нехотя протягивая Перегрину инструмент. Тот принял его с легким поклоном и внимательно осмотрел.
        Корпус темно-коричневого дерева, изящной, почти женственной формы. В верхней деке круглое отверстие, видимо, для резонанса. Гриф прямой. Четыре двойных струны, похоже, жильных. В общем, незнакомый инструмент. Но разве это беда? Если под твоими пальцами говорила сотня струн в сотне миров…
        Перегрин поудобнее перехватил гриф, мягко провел рукой по тугим жилкам, прислушался к их звучанию, эхом отразившемуся где-то глубоко внутри. Подстроился, влился в этот чуть дребезжащий, старчески стонущий звук… и провел рукой еще раз…
        В зале как по волшебству утихли разговоры. Вольф-кабатчик насторожился. Курт изумленно моргнул - он еще никогда не слышал, чтобы его старушка-гитара, купленная на ярмарке прошлым летом, звучала так звонко и молодо.
        Перегрин удовлетворенно улыбнулся, подкрутил немного костяные колки и взял первый аккорд. Петь он умел - это признавали даже его собственные соплеменники. Голос, слух и тяга к музыке - пожалуй, во многих местах и у многих народов этого хватило бы, чтобы добиться признания, а может быть, и славы. Увы, на родине Перегрина к песенникам относились по-особому. Помимо голоса Мастер Песни должен обладать еще и поэтическим даром, а у мальчика никак не выходило вплетать в мелодию вязь изящных слов - не было в его стихах бездонной глубины, они не завораживали, не заставляли слушателей по одной лишь воле певца рыдать или смеяться. Быть посредственностью среди истинных Мастеров? Печальная судьба.
        Способности странника с лихвой возместили нехватку поэтического дара. На дорогах чужих миров хватало благодарных и не столь требовательных слушателей. Перегрин внимал эмоциям тех, кто находился с ним рядом, вбирал в себя их настроение и превращал в мелодию. Ту, что лучше всего подходила здесь и сейчас. И видел удивление на лицах, видел дымку задумчивости в глазах. Пусть его не всегда благодарили, но и никогда не гнали от очагов и ночных костров…
        Едва родившаяся мелодия внезапно оборвалась. Гитара захлебнулась неожиданно хриплым и пронзительным аккордом. Боль! Ужас! Близко и отчетливо, совсем рядом. Где?!
        Перегрин беспомощно озирался по сторонам. Слишком много вокруг чужих мыслей и эмоций - боль и ужас прятались за ними, как за плотной вуалью, никак не выходило определить, откуда они исходят. Наружу! Скорее наружу! Он сунул умолкшую гитару в руки ошеломленному Курту и бросился к двери.
        - Эй, парень, постой!
        Улица встретила его темнотой и ночной прохладой. Город мог показаться чужаку настоящим лабиринтом, но Перегрин повидал в своей жизни слишком много городов и обширнее, и запутаннее. К тому же сейчас ему приходилось полагаться не на собственное умение безошибочно ориентироваться в любом незнакомом месте - его вел отчаянный призыв о помощи, слабеющий с каждым мгновением, слабеющий слишком быстро! Еще миг - и все закончилось. Чтобы тут же вспыхнуть с новой силой! Задохнувшись от чужой боли, странник бросился в темноту.
        Во второй раз след оказался потерян на площади, прямо перед пустым помостом, с которого днем вдохновенно вещал человек, называвшийся инквизитором. Пока Перегрин пытался нащупать угасающую путеводную нить, за его спиной возник кто-то тяжко сопящий, дышащий пивом и чесноком.
        - Что там? - Голос показался знакомым. Давешний плотогон? А помимо него, похоже, еще несколько завсегдатаев кабачка. Зря эти люди увязались за ним, их эмоции мешали сосредоточиться.
        - Я слышал крик, - бросил он, не оборачиваясь, в надежде, что нехитрая ложь их убедит. - Кто-то кричал. Здесь, совсем рядом.
        - Ничего не слышал, - сообщил настороженно плотогон, остальные поддержали его недоуменным ропотом.
        - Сюда! - Он наконец-то принял решение и повернул направо в проход между домами. Боль и ужас угасли безвозвратно. Прав он или нет, в любом случае все уже кончено.
        Улица, тонущая в тенях. В сточной канаве кто-то копошится. За спиной - отблески факелов и суматошный топот шагов. Крыльцо… то ли самое? Не ошибся ли? Дверь… не заперто.
        - Господь всемилостивый! Парень, да ты ясновидец, не иначе! Иисусе Христе!
        Прямо у порога лежал мальчик лет двенадцати. Неестественно вывернутая шея, остекленевший взгляд, в котором навечно застыло удивление… Проклятие! До этого дома он мог добежать втрое, вчетверо быстрее, если бы только смог вовремя понять, определить вектор эманаций!
        Два других тела они обнаружили в гостиной. И вид этих тел заставил попятиться всякое повидавших на своем веку мужей. Кто-то вскрикнул, кто-то зашептал срывающимся голосом слова молитвы, все дружно начали креститься. Кто-то бросился за помощью, кто-то пытался трясущимися руками зажечь масляный светильник…
        Перегрин вышел на крыльцо и сквозь зубы втянул в себя холодный ночной воздух. Мысли метались в голове, как сумасшедшие. Что-то было не так. Совсем не так! Лишь сейчас он, наконец, позволил себе задуматься над собственной реакцией. Боль и ужас - с ними ему приходилось встречаться не раз. Междумирье заносит странника в разные места; попутешествуешь столько, сколько довелось ему, - всякого навидаешься. Привыкнешь даже к тому, к чему вроде и не должен бы привыкать. Кодекс не запрещает вмешиваться, однако, обжегшись раз-другой, поневоле понимаешь: сил тебе дано немало, но возможности твои не безграничны. Всем страждущим не поможешь, да и не твое это дело - помогать. Равнодушие? Нет. Броня для души. Без нее - никак.
        Но сегодня чувства, закаленные годами Пути, вдруг отказались подчиняться хозяйской воле. И ноги сами понесли его туда, куда им нести не следовало. Это ошеломило Перегрина. Что ему до местных дел, темных и светлых? Откуда взялась странная уверенность, будто случившееся каким-то образом касается и его?
        Отголосок чужого страха привлек внимание, заставив отвлечься от собственных сомнений. Этот страх ничем не походил на то смертное отчаяние, что недавно вело странника через город, он больше напоминал чувства людей, собравшихся в доме, но и неуловимо отличался от них. В этом страхе ощущалось недавно пережитое потрясение. Перегрин поднял глаза. Дом напротив выглядел заброшенным, окна и двери закрывали крест-накрест прибитые доски, но вот чердак - там определенно кто-то был. Кто-то маленький, слабый и очень напуганный. Любопытно…
        - Хей, парень! - окликнули вдруг со спины. - Постой-ка, разговор к тебе есть.
        Он не удивился. Разумеется, люди, немного оправившись от увиденного, должны были вспомнить о чужаке, поднявшем весь переполох. Рука легла на плечо Перегрина - тяжелая, мозолистая, привычная к трудной работе. Обернуться? Конечно же, так он и сделает… Поглядев в его лицо, плотогон недоуменно моргнул, потом нахмурился. И руку с плеча убрал.
        - А где… ну этот… молодой такой? Вроде вот только что вышел.
        - Вышел, - Перегрин с задумчивым видом дернул себя за седую бороду, прищурил подслеповатые стариковские глаза. - И я следом вышел, да вот тож не пойму: куды подался-то? Спросить у него хотел… кой-чего.
        - Во-во, - растерянно протянул плотогон. - Спросить бы надо…
        Потеряв интерес к незнакомому старику, здоровяк выбежал на улицу и стал озираться, пытаясь понять, куда мог уйти чудной трактирный музыкант. Скоро к нему присоединились другие завсегдатаи «Свиньи и часовщика», перед домом стало светло от факелов и шумно от голосов. Никто в поднявшейся суете не заметил, как бородатый старик неспешно сошел с крыльца и растворился во мраке ночных переулков.
        День четвертый
        1
        Грохот стоял такой, будто не кулаком в дверь стучали, а лупили тараном. Ругер фон Глассбах, запутавшись в одеяле, скатился с горы перин, пуховиков и подушек, которую супруга именовала их «гнездышком». Тьфу, постылая! Сама-то дрыхнет, ничем ее, колоду, не проймешь… Да кто ж это так дубасит-то? И что случилось? Неужто пожар?
        - Что там за шум, Юрген? - приоткрыв дверь спальни, крикнул бургомистр. Переступил с ноги на ногу: по полу ощутимо тянуло холодком.
        Слуга с фонарем в руке уже прошаркал ко входу и сейчас громыхал засовами. Скрипнула, открываясь, дверь.
        - В сторону! - рявкнул такой знакомый голос, и Ругер скривился. Только его еще не хватало…
        Заскрипели ступеньки.
        - Ну где ты там?
        - Иду…
        Набросив поверх исподней льняной рубахи шерстяную домашнюю камизу[48 - Камиза - нижняя рубаха простого кроя из льна, хлопка или шерсти.], фон Глассбах вбил ноги в растоптанные меховые туфли и вышел на лестницу, прикрыв за собой дверь спальни.
        - Не знал, что вы вернулись, Вернер.
        Тесть стоял на нижних ступенях лестницы, держа в руке фонарь: пламя за закопченными стеклами металось, бросая неровные отблески на стены, на исчерченное морщинами лицо. Невысокий, на лысом черепе клочки седых, с желтизной волос, левое плечо выше правого, сам жилистый, сухощавый. Дублет серый от пыли, штаны темного сукна заправлены в запыленные же сапоги. На поясе, рядом с тощим кошелем, длинный, в полторы пяди, кинжал.
        - Еще бы ты знал… Только вечером приехал. Видишь, даже одежду дорожную еще сменить не успел. Хотя, гляжу, ты вообще многого не знаешь. В городе такое творится, а ты жене под бок подкатился и жизни радуешься.
        Ругер с трудом сдержал ухмылку: он уж и не помнил, когда с женой в последний раз… ну да ладно.
        - И что же в городе творится такое, о чем я не знаю?
        - А ты прислушайся, - сварливым голосом посоветовал тесть и распахнул окошко. - Давай-давай, зятек, навостри-ка уши.
        В самом деле, со стороны Пекарской улицы доносились… крики?
        - Вроде как кричат, - насупился бургомистр.
        - Еще как кричат! Я такого крика не слышал с тех пор, как на Лейпцигской ярмарке у Плешивого Снорри из-под носа три телеги с товаром увели. Чего там только не было: и пряности, и сукно, и посуда…
        - А кто горло-то дерет? - прервал тестя Ругер. - И что случилось?
        - Да говорят, кто-то семью Мельсбахов порешил. Знаешь таких?
        - Конечно, знаю. Карл Мельсбах, купец, жена Эдит. Но… убили? - Бургомистр выкатил глаза. - Как же так?! Там ведь и дети! Сын, дочка…
        - Уже нет, - равнодушно сказал тесть. - Хотя… дочка вроде жива. Ну да не суть. Этот Мельсбах все равно сроду прилично не торговал, а пару раз даже цену мне сбил, мерзавец. Слушай сюда, зятек…
        - А?
        - Говорю, чего сопли развесил? Некогда слезы лить, да и было бы о ком…
        - Мне надо туда… - Ругер хотел было позвать слугу, чтобы подал тапперт и башмаки, но Вернер положил ему руку на плечо.
        - Не надо. Скоро сами придут, за указаниями. А они у тебя есть, указания?
        - Э-э… - Мысли метались, как летним вечером бабочки возле лампы.
        - «Э-э», - передразнил его Вернер. - Вот то-то и оно. Ну да ладно, затем я и пришел, чтобы совет дать. Пойдем-ка в кухню, угостишь старика с дороги. А то, веришь, как приехал, так даже куска перехватить не успел.
        В кухне, брякнув на стол фонарь, гость полез в шкаф, вытащил бутылку сильванера[49 - Сильванер - сорт белого вина.], чуть заветрившуюся кровяную колбасу, буханку ржаного хлеба и миску с остатками заливного из свинячьих хвостиков. Понюхал, скривился, поставил заливное обратно.
        - Гадость какая. Дай-ка нож.
        Он откромсал солидный кусок колбасы, шлепнул на ломоть хлеба, набулькал вина в оловянный кубок.
        - Жена-то где? Тоже дрыхнет? Да, это она мастерица - жрать, спать да наряжаться. Что она, что братец ее - два полена, - Вернер откусил от бутерброда, прожевал, запил вином. - Ну так вот, зятек. Слышал я, в городе сейчас какой-то барон с целой кодлой, да еще инквизитор. Почитай, дюжина мечей, не считая императорских да папских грамот. Так?
        - Так.
        - И?…
        - Что «и»? Барон приходные книги смотрит, инквизитор проповеди читает - говорит, приехал сюда чудовище укрощать.
        - Ладно, ты мне про то чудище не рассказывай, слыхал я. Книги смотрят да проповеди читают, значит. Вот оно как… - Тесть снова хлебнул вина, почесал нос, глядя куда-то сквозь Ругера. - Дело-то дрянь, зятек. Думаешь, они и впрямь сюда заявились чудище лесное воевать?
        - Да все я понимаю…
        - Все, да не все. Бог с ним, с инквизитором, но вот барон, да еще такой, что в книгах приходных разбирается, он поопасней лесного чудовища. Ясно же, что неспроста приехал. Вот я и думаю…
        - Что?
        Вернер внимательно посмотрел в глаза бургомистру:
        - Ты мне скажи: что с ярмаркой-то будет? Неделя с небольшим всего и осталась, купцы прибывают, а не выйдет ли так, что зря приехали? Со дня на день разговоры пойдут. А если товар не сбудут да новый не купят - нас потом так ославят, что сюда лет пять никто торговать не приедет. И что тогда с городом станет? Только из ямы выбрались, и что - добро пожаловать обратно, в самую жижу? Чуешь, куда ветер дует, зятек?
        - И как же быть?
        - Как же быть… - скривился купец. - А то не понимаешь! Тебе надо показать, что ты в городе главный. Понял? Не заезжий барон, чтоб ему пусто было, не инквизитор, а ты.
        - Но ведь…
        - Страшно, а? Страшно, зятек? - Вернер отшвырнул недоеденный кусок и, запрокинув голову, допил вино: острый кадык дергался на тощей стариковской шее. - Ох, что ж вы, молодые, за племя-то такое, жидкие коленки! Сам суди - тебя б давно в холодную законопатили, коли за тобой грешки бы имелись. А ведь их нету, грешков-то, я прав? Монету ты не портишь, с людьми опасными не связываешься, налоги исправно город платит… - Купец вдруг пристально посмотрел на зятя. - Или…
        - Да правы, правы, - мрачно кивнул Ругер. - Какие уж там грешки? Все для города.
        «Ну Эльза не в счет, не про нее речь».
        - Ну вот. А коли так, то тебе сам Бог велел по-хозяйски себя вести. Скажи им - и барону, и инквизитору особенно, - чтоб они в это дело не совались. Тебе, пойми, важно не только перед ними, но прежде перед горожанами себя показать, чтобы видели люди: ты не отсиживаешься за чужими спинами. Кто должен с такими происшествиями разбираться?
        - Кто-кто… стража городская.
        - Вот пусть она и разбирается. А то зря, что ли, эти захребетники по дюжине грошей в день гребут да еще на полном довольствии у города? Так что пусть сержант… как его там?
        - Ван Зваан…
        - Во-во. Пусть отдувается, порастрясет жиры свои. Морду наел, а толку никакого: уже целыми семьями в городе режут. Так и говори гостям столичным: мол, случилось все в пределах стены городской, значит, дело это городское, сами и разберемся. Понял?
        - Понял, - кивнул Ругер. - Только согласятся ли барон и инквизитор?
        - А ты сделай так, чтобы согласились. Поставь перед фактом. Убеди. Да запугай, в конце концов!
        Фон Глассбах раскрыл было рот, но тут со двора послышались взволнованные возгласы и крики.
        - О, вот и людишки припожаловали! - Вернер подхватил со стола фонарь. - Ну-ка, зятек, не оплошай!
        Он буквально вытолкал Ругера на крыльцо: тот даже опомниться не успел, как оказался снаружи, только дверь за спиной хлопнула. Хорошо хоть Юрген успел плащ на плечи накинуть, а то было бы позорище - перед всем городом в исподнем отсвечивать.
        Двор оказался запружен народом: всклокоченные со сна головы, широко распахнутые глаза, а в них вся гамма чувств и эмоций - ярость, недоверие, тревога… Но гуще всего страх - его печать легла на лицо каждого мужчины и каждой женщины, его тень, словно туча, нависла над толпой.
        Фон Глассбах обвел взглядом живое колышущееся море - многие стояли с факелами, сжимали колья и топоры. Его продрало морозом по спине: ни дать ни взять мятеж, сполох, что бывает порой, когда вскидываются мирные прежде люди, и вчерашние благообразные отцы семейств готовы идти по колено в крови. Но нет, горожане не собирались волочь его с разбитой головою на площадь, чтобы там вздернуть на сколоченную наспех виселицу. Наоборот - смотрели на него с надеждой. И молчали. Бургомистр тоже молчал, спазм ледяной клешней сжал горло.
        - Да что ж это такое творится-то! - раздался вдруг крик из толпы. - Честных христиан в своем же доме губят, ровно котят слепых!
        И в тот же миг толпу словно прорвало:
        - Истинный Бог, своими глазами видел: всех сгубили, одна девчушка-от и уцелела!
        - Куда стража-то смотрит!
        - Ужели защитить некому, оборонить нас?!
        - Тихо! - справился, наконец, с собой Ругер. - Тихо, я говорю!
        Толпа смолкла.
        - Вот что я скажу вам, - голос креп с каждым словом. - Я обещаю, что в самом скором времени злоумышленник будет найден. Пострадали наши добрые горожане, и мы этого не спустим: душегуба ждет возмездие, чего бы это ни стоило. Стража уже этой ночью начнет поиски, а ради всеобщего спокойствия я прошу, чтобы все члены городского стрелкового общества держали наготове свои арбалеты, - помощь этих надежных мужей может понадобиться в любой момент. Да и цеховые помогут, и гильдейские, прав я?
        - Поможем! - крикнул Отто Дункле, тридцатилетний здоровяк-плотогон, вздымая над головой огромный багор на толстенном трехметровом древке: массивный отточенный крюк жутко блеснул в рыжем свете факелов.
        Толпа отозвалась одобрительным гулом: среди горожан и впрямь были три десятка арбалетчиков, что каждое воскресенье на радость зевакам упражнялись в стрельбе на задах одного из складов Речной улицы, и они вполне могли оказать страже серьезную помощь. Полсотни цеховиков с копьями и кистенями тоже не будут лишними. А уж Отто и вовсе пятерых стоит.
        И каждому, кто сейчас стоял во дворе, вдруг стало легче: каждый поверил, что он не одинок, и другие, случись беда, придут на помощь, а не станут отсиживаться за запертыми дверями. Конечно, на самом-то деле в трудный час выйдут из домов лишь немногие, но сейчас каждый думал, что уж он-то не подведет. Тень страха, висевшая над людьми грозовой тучей, отступила. Пусть и ненадолго.
        - А пока - расходитесь по домам, - бургомистр вспомнил наказ тестя и перевел дух. - И я скажу так: это случилось внутри городских стен, и мы сами покараем злодея, собственною рукой! Без посторонних справимся!
        В толпе переглядывались - все быстро поняли, о ком говорит голова.
        - Ну что, верно я говорю?
        - Верно! - рявкнул, потрясая багром, Отто. - Справимся! Осилим!
        - Осилим… - вразнобой подтянула толпа. И уже увереннее: - Осилим!
        Ругеру показалось, что за дверью скептически фыркнул Вернер. Но больше этого никто не слышал.

* * *
        Бертран ван Зваан откинул покрывало и тут же отвернулся, торопливо перекрестившись. Рука его с широченной, как лопата, ладонью заметно дрожала, кадык дергался: сержант сдерживал тошноту.
        - Святые угодники! - Бургомистр тоже отвернулся, ошеломленный увиденным.
        На полу комнаты лежали искромсанные, изорванные куски человеческих тел. Секунду-другую Ругер надеялся, что это чудовищный розыгрыш, безумная шутка, и эта кошмарная куча доставлена сюда с городской бойни, но взгляд его остановился на торчащей из груды пятерне - безымянный палец украшал перстень с монограммой «КМ». Карл Мельсбах. И его жена. Сын - тот еще легко отделался… Святые угодники!
        - Накрывайте скорее! - выдохнул фон Глассбах, и сержант с видимым облегчением вернул покрывало на место.
        Бургомистр поднес к носу серебряный шарик с благовониями, спасительно пахнуло мятой и нардом. Удивительно, но в доме воняло тухлятиной, словно на бойне, а ведь с того момента, как Мельсбахи приняли страшную смерть, времени прошло немного. Что еще удивительнее, Ругер не увидел ни капли крови: хотя в доме царил полный разгром, кровавых пятен и потеков нигде не было - ни на перевернутой мебели, ни на сорванных драпировках и располосованных простынях, ни на выскобленных добела досках пола.
        - Какой кошмар, - сказал Мартин Локк и закашлялся, бросив завистливый взгляд на шарик с благовониями. - Кому могло такое в голову прийти?
        - Я другого не пойму, - фон Глассбах потер переносицу, - как же так случилось, что никто из соседей ничего не слышал? Они должны были орать как… как резаные.
        - Да-да, господин бургомистр, - нервно кивнул Локк. - Но, раз никто не слышал, что их убивали, как же их нашли?
        - Ну… - Ван Зваан пожал широченными плечами. - Вроде кто-то все же услышал вопли. Парень какой-то, говорят, в «Свинье и часовщике» на гитаре бренчал. Он и услышал - подхватился, говорят, да помчался. Все за ним дунули. Ну и это… сыскали.
        Он снова с трудом сдержал тошноту.
        - Мне б на воздух, господин бургомистр…
        - Да и нам бы тоже, - Ругер шагнул к выходу, следом заспешили сержант и настоятель.
        Захлопнув за собой входную дверь, несколько минут все трое жадно пили прохладный ночной воздух. Фон Глассбах, сидя на широкой скамье прямо у стены дома, разглядывал небольшой дворик: куча мусора у забора, половина выдолбленной колоды при коновязи - в застоявшейся воде тускло отблескивает тонкая корочка месяца, а больше и глядеть не на что.
        За воротами прохаживались двое стражников: хрустели камушки под подошвами башмаков, поскрипывала вываренная воловья кожа тяжелых курток.
        - Слушайте, сержант, а что дочка Мельсбахов? Она ведь вроде выжила?
        - Не видела она ничего, - мотнул головой ван Зваан, понявший, куда клонит бургомистр. - Я ее сразу спросил - мол, кто родителей-то побил?
        - А она?
        - А что она… Говорит, как мать закричала, так она в спальне под перину забилась. Так и сидела все время.
        - И где девочка сейчас?
        - Так этот ее увел… - Сержант неопределенно покрутил пальцами у виска. - Блаженненький наш.
        - Теодор? - вскинул брови Мартин Локк. - Этого еще не хватало!
        - Отец Теодор, да, - кивнул ван Зваан. - Но не в свой приютик, нет, домой повел. Там, говорит, дитю спокойнее будет. Ну, может, и так, хотя, как по мне, после такого спокойным уже никому не стать. Мне так уж точно - ей-же-ей, пока бочонок пива не выпью, спать не сумею. А лучше бы чего покрепче. И не глядите на меня так, святой отец, потому как я вот вам что скажу: негоже честному католику такие ужасы видеть, что мы сегодня увидели.
        Отец Мартин Локк только рукой махнул - уж с последними словами Бертрана он не мог поспорить при всем желании.

* * *
        За окнами, заложенными слоистой слюдой, ночная темнота сменилась серым рассветом. С близких гор - не иначе как с мрачных отрогов высящегося к северо-востоку Небельберга - натянуло густой туман, и по полупрозрачным пластинкам слюды тропили извилистый путь мелкие капли. Эльза, положив руку Ругеру на грудь, прижавшись к его бедру теплым животом, уютно дышала в подмышку. Дремала. Он меланхолично перебирал ее волосы, пропуская меж пальцев светлые локоны. После своей, как с усмешкой назвал ее Вернер, «речи с крыльца» фон Глассбах ощутил сильный подъем и решил навестить любовницу. Жене и тестю сказал, что, после того как зайдет к Мельсбахам, срочно отправится в ратушу. Сам же, едва покинув место бойни, заспешил в небольшой домик на Холмовой улице, - конечно же не забыв прихватить корзинку сластей. Впрочем, до них пока черед не дошел, хоть с момента, как она встретила его в дверях, времени минуло уже немало.
        Бургомистр сладко потянулся. Да, такое с ним теперь нечасто бывает: чтобы прямо с порога… Хм, а засов-то они хоть задвинули?
        Ответ на этот вопрос он получил в тот же самый миг: дверь с грохотом ударилась о стену, в недлинном коридоре послышались тяжелые шаги.
        «Ну два вторжения за одну ночь - это уж слишком!» - успел подумать Ругер, прежде чем на пороге комнаты вырос Ойген фон Ройц.
        - Доброе утро, бургомистр. Развлекаетесь?
        Эльза вскрикнула, сжалась, и любовник неуклюже заслонил ее собой.
        - Что… - Голос предательски сорвался, он закашлялся. - Что вы здесь делаете?
        - Да вы встаньте, встаньте, - барон оперся плечом на дверной косяк. - А то и вам неловко, и мне никакого удовольствия ваши телеса созерцать.
        Бургомистр, путаясь в штанинах и рукавах, кое-как натянул исподнее, потом штаны и тапперт.
        - Я говорю…
        - Вот, - барон бросил на стол монету, и шаттенбургский серебряный даллер слабо звякнул о сосновые доски. - Вот цена вашей тайны. Немного времени, несколько вшивых серебряков - и я отыскал ваше любовное гнездышко. Вы неплохой человек, и я не хочу портить вам жизнь.
        Фон Ройц пренебрежительно мазнул взглядом по Эльзе, прижимающей к груди одеяло, брезгливо приподнял холстинку, укрывающую корзину с медовыми булочками.
        - На сладенькое потянуло? Что ж, я вам не судья. Можете даже поиграться в полководца со своими потешными стражниками. Но… - Ойген скрипнул зубами, - но не смейте мешать мне в моем деле. Иначе…
        Кинжал, только что висевший в ножнах на поясе барона, сверкнул, и бургомистр вздрогнул: отточенное лезвие пригвоздило тонкую серебряную монету к столу.
        - Надеюсь, вы меня поняли, - сказал фон Ройц, высвобождая клинок.
        Как там говорил Вернер? Запугай? Ругер поежился. Вот и запугал - так запугал, что у самого штаны, того и гляди, мокры станут. И все же…
        - А я и не собираюсь мешать вам. Но поддержание порядка в городе - это моя обязанность. И я не могу позволить, чтобы люди со стороны подрывали мой авторитет.
        - Я наделен полномочиями самим императором! - прошипел Ойген, свирепея.
        - Не порите горячку, барон, - фон Глассбах очень надеялся, что его голос не дрожит… ну или дрожит не слишком сильно. - За вами сила, и я признаю это: одна императорская грамота стоит сотни рыцарей. И я понимаю, что вы исполняете задание помазанника. И конечно же, готов содействовать вам во всем. Но поймите и вы меня - я ведь отвечаю за целый город. Здесь почти пять тысяч душ, и всем им страшно. Мне так точно страшно, до мурашек! Происходит что-то очень скверное: сначала то нападение в лесу, потом ведьма на площади, после та жуть на дороге - поверьте, Шаттенбург уже полнится слухами. И вот теперь - убийство, да еще такое!
        Он вновь поежился, вспомнив увиденное в доме Мельсбахов.
        - И если вы думаете, что никто не разглядит связи…
        - А вы считаете, что связь есть? - вскинул бровь фон Ройц.
        - Будто вы так не считаете, - фыркнул бургомистр. - Барон, я, может, звезд с неба не хватаю, но не дурак. Вопрос не в том, связаны ли эти события, а в том, как скоро все горожане свяжут их единой нитью. И вот что я предлагаю…
        Он перевел дыхание. Интересно, что бы сказал Вернер? Тесть - тот еще интриган: сейчас уже и не скажешь, с рождения он такой или это у него приобретенное. Не будешь козни строить - шиш сумеешь стать крепким купцом. А у Вернера и в Ганзе завязки, и с ломбардскими ростовщиками он дело имеет, и у генуэзцев товары берет по особым ценам, и даже на паях барки в Московию снаряжает: туда вино возит, ткани, всякую справу воинскую, обратно - меха, мед, пеньку, коим здесь равных нет.
        - Вам с отцом Иоахимом сейчас поперед всех в пекло лезть незачем. Потому как, думается мне, те, кто свяжет все происходящее единой нитью, чуть позже зададутся еще одним нехорошим вопросом… Ну вы же понимаете, о чем я.
        Ругер выразительно посмотрел на барона. Тот несколько мгновений хмурился, а потом улыбнулся одними губами - глаза его оставались ледяными, колючими.
        - Похоже, я недооценил вас, бургомистр. Конечно, если поднимется город, нам не сдюжить. А, как я понимаю, если мы с вами не договоримся, город забурлит?
        Ругер уклончиво пожал плечами.
        - Гораздо важнее не то, что я могу сделать, а то, что я сделать хочу. А хочу я, чтобы мои люди работали на виду. Пусть ищут душегубов, и пусть горожане знают: стража не сидит по кабакам, а исправно службу несет.
        - А мои?
        - А ваши будут работать тайно, никому не мозоля глаза.
        - И скорее всего, найдут убийцу именно они. И сражаться с ним придется тоже моим людям.
        - Я очень на это надеюсь, фрайхерр фон Ройц, - бургомистр нервно улыбнулся. - Потому что, если все обстоит так, как я думаю, моим людям подобный противник едва ли по плечу.
        Барон несколько минут думал, закусив нижнюю губу. Наконец сказал:
        - Хорошо. Я не лезу на вашу делянку, а никто из ваших не будет препятствовать ни мне, ни отцу Иоахиму. Напротив, вы обеспечиваете содействие, неявное, но полное.
        - Именно так. О большем и не прошу.
        - И правильно, - кивнул Ойген. - Ведь, как мне кажется, вам стоит подумать о том, что будет с вами и вашим городом, если… - Он нагнулся к лицу фон Глассбаха, буравя его взглядом ледяных глаз, и выдохнул: - … Если мы уедем.
        Ругер судорожно сглотнул - с этой стороны он на ситуацию еще не смотрел.
        - То-то, - сказал барон. - Вы неплохо держитесь, бургомистр, но в такой игре нужен опыт побольше вашего. Не пытайтесь перейти мне дорогу, а я, уж так и быть, позволю вам сохранить лицо.
        Он повернулся, чтобы уйти.
        - И еще… надеюсь, мне не придется переносить начало ярмарки, - сказал ему Ругер в спину.
        - Не наглейте, бургомистр, - не оборачиваясь, отрубил фон Ройц. - Видит Бог, никто не хочет покинуть эту дыру больше, чем я.
        За ним захлопнулась дверь. Эльза восхищенно смотрела на любовника.
        - Милый, ты, оказывается, такой… - прошептала она. - Я даже и представить себе не могла!
        «Я тоже», - подумал фон Глассбах, чувствуя, как стекает по спине ледяная струйка пота, как отпускает страшное напряжение. Взгляд его скользнул по полуоткрывшейся груди, по изгибу полного бедра женщины, и он вновь ощутил подъем, как после ночной речи на крыльце.
        - Иди сюда, милая, - сказал он, рывком стягивая тапперт.
        - Рада подчиниться, - чуть слышно промурлыкала Эльза.
        2
        Парня этого Пауль приметил, когда вышел из лавки еврея Шимона, куда по указанию Кривого Томаса отнес сверток с исполненным заказом. Выбежал на улицу и сразу увидел: сидит, ногой покачивает. Незнакомый, никогда прежде не встречался, но, ишь ты, глазеет прямо на Пауля. Да ухмыляется еще - нагло так, будто с вызовом. Высокий парняга, да и годков ему с виду поболе… Поборов робость, мальчик решительно направился к незнакомцу. Не настолько тот старше, чтобы робеть перед ним, как перед взрослым. Дойдет до кулачков - еще неизвестно, кто кого в пыли поваляет.
        - Эй, ты! Че скалишься-то?
        Чужак неторопливо перекинул через забор другую ногу и вниз соскочил. И впрямь высокий - глядя прямо перед собой, Пауль видел лишь подбородок и широкую улыбку. Выше посмотрел - узрел серые глаза под копной русых волос.
        - Да просто так скалюсь. Солнышко светит, денек погожий, мне и весело.
        Ни насмешки в голосе не было, ни подначки. Предвкушение ссоры как-то само собой отодвинулось прочь, уступив место любопытству.
        - Откуда ты тут взялся? Я всех местных знаю, а тебя - нет.
        - Да я тут недавно, сам никого не знаю.
        - Ага! - Пауль обвиняюще уткнул палец в тощую грудь. - Так и думал, что ты пришлый!
        - Так я ж разве спорил? - Незнакомец беспечно фыркнул. - Ясен путь, пришлый. Только вчера сюда пришел.
        - Откуда? И зачем?
        - Да ниоткуда и ни за чем. Просто так пришел. Не был здесь прежде, вот и завернул - поглядеть.
        - А-а… а ты чей?
        - Свой собственный. Всегда сам по себе, водой меня по свету несет, ветром катит.
        - Бродя-а-ага, - догадался наконец-то Пауль.
        - Странник, - поправил парень весело и как бы нравоучительно. - Я ж не брожу, я стра-анствую.
        - Кривой Томас говорит, это то же самое.
        - Ха! Пустое говорит. Он в жизни дальше ярмарки никуда не ходил, где ж ему разницу знать.
        Пауль прикинул, не нужно ли ему обидеться за Кривого Томаса, но быстро решил, что новый знакомец нравится ему куда больше, чем строгий и вечно недовольный мастер.
        - Я - Пауль. А тебя как звать?
        - Перегрин.
        - И где ты… ну это… странствовал?
        - Много где, - на сей раз Перегрин улыбнулся мечтательно. - В таких местах, где горы вдвое выше здешних, а леса такие густые, что можно много дней идти и не видеть неба. И там, где вовсе нет ни гор, ни лесов, лишь земля - ровная, как стол, и трава высотой по пояс. Видел я пустыню, видел северные моря, видел большие города, что за целый день из конца в конец не обойдешь. Много чего повидал.
        - Не врешь? - спросил Пауль с невольной завистью.
        - А зачем?! - Перегрин удивился так искренне, что мальчику даже немножко стыдно стало за свою недоверчивость.
        - А ты… ну это… людей черных видал?
        - Видал. И черных, и желтых, и красных. И таких людей, что на людей вовсе не похожи. И таких, что с виду вроде люди как люди, а на самом деле и не люди вовсе.
        Тут Пауль вздрогнул, и рот его, до сих пор от восторга слегка приоткрытый, мигом захлопнулся - аж губы в тонкую ниточку сжались. Перегрин это заметил, осекся и сказал чуть обиженно:
        - Да правда же, не вру, есть такие. Хочешь, побожусь?
        - Не надо, - выдавил из себя мальчик. - Тут я тебе верю. Сам такого видал. Вот точно как ты сказал: с виду человек, а присмотришься… Я это… пойду я. Кривой Томас браниться будет.
        - Постой, - серые глаза странно блеснули, - не хватится тебя твой Томас. Ты мне расскажи, чего видел-то. Не бойся, расскажи, самому легче станет.
        Что-то было в его глазах… Теплом от них веяло, как от залитой полуденным солнцем лесной поляны. На такую поляну охота выбежать с радостным воплем, упасть в высокую траву, собрать и кинуть в рот горсть душистой земляники. Вот и этим глазам хотелось довериться, как самому себе. Пауль - удивительное дело - вдруг понял, что только о том и мечтал еще с ночи: встретить кого-нибудь, кому можно будет все рассказать! И потом ему на самом деле станет легче.

* * *
        Дом был старый. Такой старый, что давно рассыпался бы грудой прогнивших бревен и досок, кабы с боков его не подпирали соседи - лавка травника Крюгера и новенькая, крытая черепицей кондитерская братьев Ури. Внутри пахло кошками, по углам висела паутина, а отчаянно скрипучие половицы покрывал слой серой пыли толщиною в палец. И здесь жил призрак. Три года назад в этих стенах убили женщину - Еву Блоссом. Муж застал ее с любовником и пустил в ход тесак для рубки мяса, а затем очень быстро бежал из города и сгинул без следа на извилистых горных дорогах. С тех пор неупокоенный дух будоражил воображение шаттенбургских ребятишек.
        На памяти Пауля почти все его приятели хвастались, будто воочию видели Белую Еву. И лично он никому из них ни разу не поверил. Ну разве мог Эрик, сын бакалейщика, войти в старый дом перед самой полуночью? Да толстяк Эри после захода солнца и носу за порог не высунет, чтобы потом его крикливой мамаше не пришлось сыночку портки стирать! А Рутгер - тот ловко загнул, хитрец, что заколоченные двери сами перед ним распахнулись. Ему даже Заноза… даже Альма поверила! Но не Пауль. Ведь дураку ясно - Рутгер наплел про двери только потому, что настоящей лазейки в старый дом ни одной не знает.
        В отличие от Рутгера, Пауль такую лазейку нашел. И Альме показал. И побожился, что нынче же ночью в дом залезет и на Белую Еву поглядит.
        И ведь сделал - ночью улизнул с сеновала, где обычно спал, к старому дому прибежал, нужную доску отодвинул… Темно было внутри - хоть глаз коли, и вот досада, не запасся Пауль трутом (не успел у мастера стянуть), теперь даже лучину зажечь не мог. Хорошо хоть запомнил днем, как внутри пробираться. На ощупь прополз мимо двух толстых брусьев-опор и приподнял головой рассохшуюся, треснувшую пополам половицу. Здесь тьма уже не казалась непроглядной - с улицы сквозь щели в стенах и заколоченных ставнях сочился лунный свет. Мальчик выбрался из подпола и тревожно огляделся по сторонам: до полуночи еще далеко, но кто их знает, призраков этих, а ну как они и раньше положенного являются? Нет, вокруг было тихо, пусто и пыльно. Сквозь мрак проступали очертания лестницы, ведущей на второй этаж.
        Днем он наверх тоже заглянул и знал теперь, что ступеньки не прогнили и держат крепко. Соблазн остаться внизу, рядом со спасительным лазом, он преодолел и белкой вскарабкался по крутой лестнице. Здесь, на втором этаже, окна заколотили не столь тщательно, как внизу, и света сквозь них проходило куда больше. Забившись в угол между дальним окном и наполовину отодвинутым от него сундуком, мальчик даже успокоился немного. От огромного, окованного бронзовыми полосами сундука веяло неколебимой надежностью, а вся комната была отсюда видна как на ладони. К тому же сквозь широкую щель между криво прилаженными на окна деревянными щитами виднелся дом напротив. Там горели свечи, до мальчишеских ушей долетали отзвуки чужих голосов.
        Кто жил в том доме, Пауль знал плохо. Видел иногда в городе мамашу и разок даже подрался с сынком - нагловатым, но не шибко ловким парнем. Как бишь его звать? И не припомнишь… Ганс? Курт? Или Карл? Пока пытался из памяти, как из кармана, чужое имя достать, приглушенные голоса стихли и свет в одном из окон первого этажа погас. Не иначе хозяева доужинали, спать собираются. Эх, ведь улягутся - станет здесь, среди пыли и темноты, совсем одиноко. Вот бы они там до самого утра не ложились, а?
        Мальчик вздохнул, опасливо оглядел пустую комнату и снова посмотрел в заветную щель. В доме напротив кто-то поднялся со свечой на второй этаж. Должно быть, к спальне - одно из окон было распахнуто настежь, за ним виднелась широкая кровать. На миг появился и пропал силуэт женщины, держащей в руке подсвечник. Ну точно - хозяйская спальня.
        Тут Пауль почувствовал стыд: подглядывание - вообще дело нехорошее, а подглядывать за тем, что делается в спальнях взрослых… Ну это же вроде как грех, да? Впрочем, против мальчишечьего любопытства у стыда нет ни единого шанса. Пауль прикипел взглядом к чужому окну.
        И скоро - минуты не прошло - увидал та-акое!.. Женщина снова появилась, уже без подсвечника. Она остановилась прямо перед окном, и у паренька аж дыхание перехватило: одежи на фрау не было, ну ни тряпочки! Словно дразня случайного соглядатая, она медленно повернулась к нему обнаженной спиной, да так и замерла. Пауль забыл о призраках. Он заерзал у своей щели, подался вперед и уперся лбом в древний ставень. Тот недовольно скрипнул. Негромкий звук в ночной тишине показался пронзительным, как визг грызущей дерево пилы. Мальчик вздрогнул. А женщина в доме напротив обернулась…
        … нет, не обернулась - стремительно вывернула голову. Тело ее при этом не шелохнулось, двигалась одна лишь голова: где миг назад был затылок, там оказалось вдруг лицо. Так выкручивают шею совы, но не люди!
        Отпрянув от заветной щели, как если бы старые доски обратились вдруг раскаленными угольями, Пауль присел за подоконником, сжался и рот себе обеими руками закрыл - не крикнуть боялся, просто вдохнуть. Собственное дыхание казалось ему сейчас страшно шумным.
        «Господи, не выдай! Укрой! Защити!»
        Появись перед ним прямо теперь Белая Ева, он и то не испугался б сильнее.
        Ему очень захотелось оказаться далеко отсюда, но мальчик не смел пошевельнуться. Сидел за пыльным сундуком, дышал в прижатые ко рту ладони и обливался холодным потом. Один раз до него донесся полный ужаса вскрик, а потом на улице затопали ноги многих людей, зашумели тревожные голоса и замелькали отсветы горящих факелов. Тогда он наконец-то выбрался из своего убежища и спустился вниз.

* * *
        - Говоришь, тетка голая? - Перегрин хмыкнул, но Пауль не обиделся, в этом «хм» не было ни насмешки, ни недоверия, его новый приятель всего лишь раздумывал над тем, что услышал.
        - Я в жизни ничего страшнее не видал! - горячо добавил мальчик. Он тут же вспомнил, как удирал от лесной жути, перегрызшей горло Уве, - тогда, наверное, все-таки было страшнее… С другой стороны, то ведь случилось аж летом, а женщину с совиной шеей он видел всего лишь давешней ночью.
        - Угу, - кивнул ему Перегрин. - А чего об этом взрослым-то не сказал?
        - Вот еще, - буркнул Пауль. - Они только друг дружке верят.
        После той летней истории он от вожжей неделю присесть не мог. Видно, бродяга Перегрин хорошо его понимал, потому как согласился:
        - И то правда, не стоит им пока. Помалкивай об этом и дальше.
        - Да уж ясно, не скажу, - мальчик помялся немного, но потом все же признался: - Я до смерти боюсь ее где-нибудь встретить. Мне все кажется, она меня увидит - так непременно догадается, что это я за ней подглядывал.
        - Не встретишь, - уверенно заявил Перегрин. - Вот ее - едва ли. Но если так случится, что кто-то вроде нее тебе попадется…
        Он пошарил за пазухой и достал оттуда тонкую белую палочку, затейливо изрезанную ножом.
        - Вот держи. Если будет помощь нужна, сожми ее в руке и про меня подумай. Я приду.
        - Ты… колдун?!
        - Я?! Знамо, нет! - Верзила весело фыркнул. - Никакого тут колдовства. Так, маленькая дорожная волшба, меня один дед научил. Странствующий… монах.
        - А-а-а… - протянул Пауль с пониманием. - Мона-а-ах!..
        И крепко стиснул в кулаке драгоценный подарок.
        3
        - Так Ойген фон Ройц требует от монастыря… ммм…
        - Помощи, ваша милость. Но не господин Ойген, а отец Иоахим, эмиссар священной инквизиции, нижайше просит у вас и вашей братии посильного участия в освящении города.
        Настоятель Герман прищурился, сделавшись вдруг похожим на большого, но сильно отощавшего кота. По узким его губам скользнула тень улыбки.
        - Но ведь ты, сын мой, человек барона, а не… инквизитора. Разве не так?
        - Вы прекрасно осведомлены, - Николас подпустил в голос уважительных ноток, но более ничем не выдал своего удивления.
        - Ох, оставь, юноша. Моя осведомленность тут ни при чем, просто глаза и уши у меня все еще находятся там, куда поместила их природа. И я вижу, а также и слышу, что передо мной - не священник, не послушник и даже не воин креста. Ты не носишь герба на одежде, но вот кольцо…
        Взгляд аббата выразительно скользнул по перстню, украшавшему безымянный палец правой руки собеседника.
        - На нем ворон, не так ли? Родовой знак фон Ройцев, если память мне не изменяет. А о том, кто приехал в наше мирное захолустье с грозным именем монарха на устах, уже известно в округе последнему крестьянину.
        Мирное захолустье? Грозное имя монарха? Николас мысленно фыркнул. Определенно отец Герман - не случайный человек на месте настоятеля. Внимательный, умный, умеющий говорить. Что он, в самом деле, забыл здесь, на задворках империи? Чья ревнивая воля загнала его в самый медвежий из саксонских углов?
        Еще на подступах к обители, разглядывая вырастающие над ущельем бастионы, Николас невольно подумал, что этот монастырь-замок - суть отражение всего происходящего ныне с церковью. Когда-то монашество предполагало добросовестное служение Господу, духовную чистоту и честный труд на пажитях земных. Что ж, монастырские колокола и теперь, как сотни лет назад, призывают братьев к молитве, но разбогатевшие бенедиктинцы все меньше хотят гнуть спины на собственных полях. По-прежнему за крепкие стены монастырей проникают пьянство и разврат, на клумбах алчности пышным цветом распускается симония[50 - Симония - продажа и покупка церковных должностей, духовных санов. Явление названо так по имени иудейского волхва Симона, пытавшегося выкупить у святого Петра дар творить чудеса.], а людей, чей единственный долг - забота о душах человечьих, снова и снова искушает жажда власти земной.
        - Вы правы, отче, я служу не инквизитору.
        - Но помощи просишь от его имени. Как же так?
        Секунду Николас колебался, он не был уверен, как ему стоит себя вести. Тощий и жилистый, аббат походил на старое дерево - высохшее, выбеленное солнцем, но от этого, кажется, ставшее лишь прочнее и тверже. Нельзя быть откровенным с человеком, о котором ничего ровным счетом не знаешь. И подавно нельзя быть откровенным с церковником. Но как не поддаться соблазну и не ответить откровенностью на неудобный вопрос?
        - У отца Иоахима мало людей, отче. А мы ведь должны помогать посланцам Рима, не так ли?
        - Так, так, - медленно кивнул настоятель, отводя взгляд в сторону, - он будто бы разом потерял интерес к разговору. - Хочешь воды, сын мой?
        - Нет, отче.
        - Я уже тридцать лет не пью ничего, кроме воды, - аббат демонстративно щелкнул длинным сухим пальцем по пузатому кувшину, возвышающемуся посреди стола. - Ибо превыше всех благ земных, дарованных мне Господом, ценю крепость членов и ясность мысли. Сколько братьев потребно от монастыря для освящения города?
        - Право же, не знаю, - развел руками Николас. - Может, десятка четыре? Или лучше пять?
        - Четыре-пять десятков! Пресвятая Дева! Юноша, да ты как полагаешь, сколько в Ротшлоссе всего монахов?
        - Думаю, сотни три, - заявил Николас небрежным и уверенным тоном, точно зная, что привирает, по меньшей мере, втрое.
        - Здесь восемьдесят девять душ, считая меня и семерых послушников. И ты предлагаешь отправить из обители в город половину нашей братии!
        - Полноте, отче, я не предлагаю ничего. Моя миссия лишь в том, чтобы донести до ваших ушей просьбу отца инквизитора. Откуда мне знать, нужно ли для освящения города пять праведных братьев или пятьдесят? Спросите меня, сколько собрать солдат, чтобы взять Шаттенбург в осаду, и я назову вам число. Но в деле вроде нынешнего…
        - Вроде нынешнего… - Аббат поморщился, его маска ироничной холодности дала вдруг трещину, и наружу пробилось едкое, точно уксус, раздражение: - Это дело - вся история с чудовищем, что охотится на детей и торговцев кожами… Неужто люди, пославшие тебя, и впрямь надеются, будто им помогут молитвы дюжины монахов и разбрызганная по мостовой святая вода?
        Николас удивленно моргнул.
        - Не пойму вас, отче, вы не верите в действенность молитвы против демонов?
        - Демоны? Легко приписывать демонам все напасти нашего мира. А как быть с человеком? Кто бесцельно губит ближнего своего? Кто неустанно потакает собственным порокам? Кто извечно, во все времена, мудрости предпочитает скудоумие? Да будет тебе известно, худший наш враг - это мы сами. И не угнаться демонам за стадом людским по числу грехов.
        От изумления Николас не сразу нашелся, что сказать. Они что же, все тут сговорились?! Вчера баронесса, сегодня аббат, и оба дуют в одну дудку: люди, мол, виноваты - не чудовища.
        - Не в молитвах сила, - строго заявил между тем настоятель Герман. - Сила - в вере. А все беды и слабости - в неверии. Вот чего не хватает жителям Шаттенбурга. Тем, кто погряз в грехах и сомнениях, вряд ли поможет молитва. Тем паче - чужая.
        - Так вы… не поможете?
        Аббат выпрямился, темные его глаза, угнездившиеся в глубоких впадинах глазниц, сверкнули.
        - Может, и помогу. Но пока не решил, как именно.
        - Горожанам, - осторожно заметил Николас, - нужна, прежде всего, поддержка. Их вера слабеет, ибо им страшно. Пусть молитва не прогонит демонов, но, если она принесет в сердца уверенность, люди прогонят их сами.
        - Ты, юноша, приехал сюда издалека, - настоятель качнул копной темно-русых, заметно седеющих, но все еще густых волос. - Верно, не знаешь, как вышло, что последователи святого Бенедикта обосновались в этих стенах?
        Николас знал, расспросил кое-кого в шаттенбургской ратуше. Он вспомнил, как после очередного поворота дороги монастырь вдруг открылся перед ним во всем своем мрачном величии. Протянувшиеся меж трех могучих квадратных башен старые, но еще крепкие стены словно вросли в гранитный взлобок. Обитель хищно жалась к отвесной скале, высматривала приближающихся путников темными прорезями бойниц. Она куда как больше походила на крепость, чем давешнее родовое гнездо баронов фон Йегер. И ничего удивительного: до бенедиктинцев в этих стенах хозяйничал Рихард Кенигсбергский, больше известный как Рихард Святоша, знаменитый в здешних краях рыцарь-разбойник. Не год и не два его имя наводило страх на округу, пока однажды чаша терпения шаттенбуржцев не переполнилась. Добровольческая дружина, возглавленная бургомистром Манфредом фон Зальцем, человеком решительным и хитроумным, взяла разбойничье гнездо Ротшлосс внезапным ночным приступом и положила конец громкой славе раубриттера[51 - Раубриттер (нем. raubritter) - рыцарь-разбойник.]. Но, вопреки обыкновению, павшую крепость не превратили в руины, а отдали во владение
монахам-бенедиктинцам. Логово порока превратилось в святую обитель. Причудливы пути Господни.
        - Знаешь, почему Рихарда прозвали Святошей? - спросил аббат, не отводя от лица гостя своего темного взгляда. - Он носил символ Девы Марии на щите и грехи свои отмаливал с не меньшим тщанием, чем наживал. Впрочем, людей, имеющих многие грехи, мы знаем немало. Не удивляет ли тебя, что именно против «благочестивого» рыцаря ополчились разом и горожане, и служители Господа?
        - Признаться, удивляет, отче.
        - Ты неглуп, юноша, это видно сразу. Так вот, есть грехи, которые отмолить непросто. Они - точно деготь против обычной грязи, ключевой водой их не смоешь. Отряд Рихарда напал на церковный обоз, с которым в обитель цистерцианок ехали несколько юных послушниц. Перебив и разогнав возничих, он и его люди не придумали ничего лучше, как увезти пленниц с собой сюда, в Ротшлосс. Одна из девушек была племянницей Манфреда фон Зальца, тогдашнего бургомистра. Другая приходилась младшей сестрой отцу Петру Ностицу, настоятелю небольшой, но влиятельной общины Святого Бенедикта при Шаттенбурге. Фон Зальц и отец Петр крепко недолюбливали друг друга, но общая беда сплотила былых недругов: они вместе ударили в набат, собрали добровольцев из горожан и выступили в поход. В том отряде мало не треть бойцов состояла из монахов-бенедиктинцев - почитай, вся община сменила сутаны на кольчуги.
        Аббат внезапно замолчал, поднялся со стула и наполнил из кувшина резной деревянный кубок. Будто забыв о госте, он молча прошел к пристроившемуся возле окна массивному буфету. Сухая рука протянулась к полкам, сцапала одну из стоявших там скляниц и щедро плеснула содержимым бутылочки в воду. По комнате поплыл свежий аромат мяты. В несколько быстрых жадных глотков отец Герман опорожнил кубок, потом вернулся в кресло.
        - Никакого вина, - голос его треснул едва заметной хрипотцой. - Хмель убивает разум. Рихард за вечерей влил в себя столько венгерского, что проснулся, лишь когда нападающие уже добивали стражу во дворе замка. Штурм застал его в сенном амбаре - он любил отсыпаться там после попоек. Дорога к дверям донжона[52 - Донжон (фр. donjon) - центральная башня средневекового замка, обычно - непосредственное жилище феодала и главное внутреннее укрепление замка.] Рихарду была закрыта, поэтому разбойник, за неимением лучшего выбора, залез обратно на сеновал. В одном исподнем, зато при двух взведенных арбалетах и любимом фламберге[53 - Фламберг (от нем. Flamme - пламя) - меч с клинком волнистой (пламевидной) формы, чаще всего - двуручный.]. Шаттенбуржцам не иначе хотелось засунуть господина рыцаря в обычную пеньковую петлю, а все же бросать своих людей под самострельные бельты Манфред не стал. Вместо этого он велел запереть амбар снаружи и подпалить его с четырех сторон. Вой и богохульства Рихарда перекрывали даже рев пламени и ответные проклятия победителей. Все, что осталось от Святоши, зарыли на десять локтей
под выгребной ямой Ротшлосса.
        - Господь всемогущий! Да вы были среди тех монахов! - догадался вдруг Николас.
        - Нет, - настоятель взглянул на него спокойно, почти равнодушно. - Мне тогда едва исполнилось девятнадцать. И я был среди кнехтов Рихарда… Собственно, мне единственному из всех сохранили жизнь, ибо накануне я пытался вступиться за сестру отца Петра, и она моей глупой выходки, по счастью, не забыла. Меня, раненого и нагого, как Адама, уже тащили на крепостную стену с веревкой на шее, а тут в самый раз из подземелья достали тех девиц… Словом, юному дурню повезло. У Агнессы всегда были острые глаза и цепкая память.
        - Уж не та ли это Агнесса…
        - Та самая. Мать Агнесса приняла под свою руку обитель цистерцианок двадцать три года назад. Ее сейчас многие знают в наших краях, она содержит богадельню и монастырскую больницу.
        - Помню-помню, ратман Шиллер на приеме у бургомистра назвал ее «добрым ангелом города».
        - Хорошо сказано, - согласился аббат со странным выражением лица. - Ангел - это как раз про нее. Правда, я бы поспорил с «добрым». Хе-хе…
        Похоже, он тут же понял, сколь двусмысленно прозвучали его слова, потому что улыбнулся вдруг Николасу и небрежно махнул рукой:
        - Не принимай брюзжание старика близко к сердцу, юноша. Мы с матерью Агнессой не больно-то ладим, но наши размолвки - дело пустячное, чужого внимания не стоящее. Я рассказал тебе историю Ротшлосса лишь затем, чтобы ты понял: одних молитв всегда недостаточно. Важен личный пример. Отец Петр не просто призвал свою паству выйти на бой - он шел в первых рядах штурмующих, и я видел сам, как его шестопер размозжил голову латнику Рихарда. Личный пример - вот что зажигает пламя в сердцах людей. Я не отправлю в город монахов лишь для того, чтобы создать видимость помощи. Когда я решу, что моя поддержка и впрямь нужна шаттенбуржцам…
        Аббат замолчал, лицо его будто окаменело, на нем застыла маска властной гордости. Он смотрел сквозь Николаса, и тот озадачился: уж не мечтает ли старик встать во главе похода против чудовища? Ну-ну…
        - Солнце уже к закату клонится, отче, как бы не пришлось мне затемно в город въезжать. На дорогах сейчас… неспокойно.
        - Твоя правда, сын мой. Поезжай с моим благословением.
        - А впрочем… - Николас сделал вид, что раздумывает, потом лицо его озарилось «внезапной идеей»: - Отче, чем рисковать головой на вечерних дорогах, я бы, с вашего позволения, остался здесь переночевать. Не обременю вас большой заботой, если займу до утра какую-нибудь из пустых келий?
        Ему показалось, аббат Герман заколебался, прежде чем дать ответ:
        - Что ж, это здравая мысль, сын мой. Нас ты не обременишь. Ступай вниз, там кликнешь привратника, брата Гаспара, он проводит тебя куда нужно.

* * *
        В тесном дворе Николас внезапно оказался внутри плотного облака пыли. Сгорбленный старик в черной сутане отшатнулся, заслоняясь метлой, точно алебардой.
        - Ох, молодой господин! Прощения, прощения просим, молодой господин!
        - Не беда, - Николас выдавил из себя приветливую улыбку, потом смахнул с рукава жиппона длинную рыжую иглу. - Вот чудно, и где же у вас тут сосны растут? Я, как из леса к ущелью выехал, не видел ни одной.
        - Это… - Древний метельщик подслеповато сощурился, разглядывая добычу гостя. - Это небось с дровами привезли. Небось на телеге, на телеге-то… Ан, может, и ногами принесли, э? Небось, как братья-то с ночи вертались, так сверху и нанесли. Сверху-то сосны растут, на горе, стало быть. Всякий раз оттуда сору наносят, молодой господин. Прямо спасу нет. Каждый день туда шастают то по двое, а то, слышь, и большей кучкой. Натопчут, сору натащат, а мне - знай мети.
        - Вот и мети, Карл, - прервал старика суровый, холодный, как вода из ледника, голос. - Метлой мети, а не языком.
        Под взглядом появившегося на крыльце аббата монах умолк и съежился, будто его ударили. Бормоча что-то испуганно-просительное и совершенно невнятное, он попятился прочь от настоятеля. Удивленный Николас обернулся к отцу Герману - тот, при всей своей строгости, не казался ему таким уж грозным.
        - Брат Гаспар, должно быть, отлучился, - ровным голосом произнес аббат. - Я сам покажу тебе, где ты будешь ночевать.
        И он, сделав приглашающий жест, вернулся обратно в большую квадратную башню, бывшую когда-то донжоном замка. Следуя за ним, Николас поднялся на два яруса, прошел мимо покоев настоятеля и взобрался по деревянной лестнице еще на ярус.
        - Вот, - аббат распахнул низкую дверь, - располагайся тут. Не обессудь за скудость и тесноту, мы редко принимаем гостей и не держим для них особых комнат.
        По-видимому, прежде, еще в бытность Рихарда, здесь обитал кто-то из слуг, а может, и вовсе была кладовая. Маленькая, тесная клетушка: три шага в длину, два в ширину, в ней едва-едва хватило места для грубо сколоченной кровати. Вечерний свет лился в комнату сквозь узкое оконце.
        - Тебе принесут поесть и умыться. Если понадобится что-либо, позови - я предупрежу братьев, и кто-нибудь из них будет поблизости.
        - Нет нужды беспокоиться обо мне, я мог бы просто спуститься в общую трапезную и…
        - Это беспокойство - не о тебе, сын мой, - спокойно заметил аббат, - а о тех, кто вверен моим заботам. Мы живем уединенно, мирские дела все остались для нас за стенами монастыря. Гости извне, как я уже говорил, редкость в обители, и потому каждый такой гость - причина волнений и смущения умов. Отнесись с пониманием.
        - Разумеется, отче, - кивнул Николас с почтением, а сам подумал: «Чего уж тут не понять, святой отец. Не хотите вы, чтобы я с братьями болтал».
        Сумрачная каморка неприятно напоминала темницу, и он, пожалуй, не слишком бы удивился, если бы услышал, что аббат, уходя, закрывает дверь на замок. Однако тот просто удалился, мягко шлепая по коридору подошвами сандалий.
        Снаружи смеркалось, вечер опустился на замок-монастырь, набросил на тяжелые каменные башни кисею теней, протянувшихся с горных хребтов Небельберга. Тени словно проглотили крепость, во дворе совсем стемнело. Сквозь оконце, в которое едва пролезала рука Николаса, он мог разглядеть лишь кусочек вымощенной камнем площадки перед воротами. Там, устроившись на низкой скамеечке, сидел человек в сутане - должно быть, тот самый привратник по имени Гаспар. Короткостриженая голова склонилась на грудь, монах дремал.
        Министериал прошелся по комнате - три шага к двери, три к окну. Снова выглянул в узкую каменную щель. Во дворе что-то происходило: четверо братьев разбудили привратника и перемолвились с ним парой негромких фраз. До ушей Николаса донеслось, как ему показалось, слово «пещера». Без долгих возражений Гаспар скрылся под аркой ворот, в вечерней тишине отчетливо скрипнули железные петли.
        «Наверное, калитку открыл», - решил молодой человек. Он чувствовал к происходящему смутный интерес.
        Монахи между тем один за другим исчезли в сгущающемся сумраке, опять заскрипел плохо смазанный металл, и вскоре привратник занял свое насиженное место на скамье.
        - Какого дьявола? - пробормотал Николас, сосредоточенно хмуря тонкие брови. - Куда эти четверо собрались на ночь глядя?
        Он снова проделал путь в три шага к двери, повернулся, с отвращением посмотрел на кровать, укрытую тонким сенным матрасом.
        - Воронье чертово! В конце концов, никто не брал с меня слова, что я буду здесь сидеть!
        Решительно повернувшись к выходу, Николас уже потянулся к двери, как вдруг она сама распахнулась перед ним. На пороге комнаты воздвиглась огромная фигура - широкоплечий и высокий, как Голиаф, детина в черном монашеском облачении вынужден был согнуться едва ли не вдвое, чтобы пройти под низким косяком. Оказавшись внутри, гигант разом занял большую часть клетушки. Оторопевший министериал увидел лицо, будто вытесанное плотницким топором из дубового бревна, - массивные, тяжелые черты, грубые скулы, подбородок булыжником, густые и не светлые даже, а какие-то белесые волосы и брови. Голиаф взглянул на гостя с равнодушием деревянного идола, возвышающегося посреди языческого капища… и протянул ему большую глиняную миску. Николас принял ее почти машинально, а великан поставил у порога деревянное ведро с водой и вышел, так и не вымолвив ни слова.
        Когда дверь за ним закрылась, молодой человек еще пару минут стоял в неподвижности, пока не осознал, что старательно прислушивается. Он помнил, как шлепали по дощатому полу сандалии аббата, как тихонько подпевали его шагам плохо пригнанные половицы. А тут настоящий гигант, человек-гора - и ни шороха, ни скрипа, никакого иного звука.
        - Чертовы… - Николас осекся и, помедлив еще секунду, осторожно выглянул в коридор. Там было пусто и темно, на стене, с трудом рассеивая сумрак, чадила масляная лампа. Гигант ушел, но вместе с ним ушло и желание побродить без спроса по бывшему замку.
        В миске обнаружились два больших желтых яблока, хлеб, кусок козьего сыра и кружка с молоком - тоже, несомненно, козьим. Что ж, могло быть и хуже. Вздохнув, Николас умылся ледяной водой из ведра, сел на жесткую постель и принялся за трапезу.
        4
        - А темнеет-то все раньше и раньше. Ночи долгие стали, светает поздненько. Нам оно никак не на руку - чем ночь длиннее, тем для нечисти раздолья больше. Не люблю зиму и темноту, люблю летние жаркие деньки. А ты?
        - Угу.
        - Что угу? Ты темноту, спрашиваю, любишь?
        - Люблю.
        - Вот те на… да за что же?
        - А просто люблю.
        - Эх, оно и видно по всему, что темная ты лошадка, Джок!
        - А ты - трепло, - беззлобно огрызнулся белобрысый мечник, не поворачивая головы.
        Проныра только вздохнул, скрывая досаду. Верно, гауптман его наказать решил, когда подсунул в пару этого молчуна. С одной стороны, конечно, надежный малый, а с другой - тоска смертная с ним, что в деле, что в гульбе. Ни слова лишку не скажет, а рот откроет - цедит по капле, словно вино из опустевшего бочонка.
        Джока болтовня рыжего не развлекала, но и не раздражала особо. В сущности Проныру можно понять: скучновато по городу полдня шататься, просеивать сквозь мелкое сито дорожную пыль чужой болтовни, сплетен и базарных склок в надежде усмотреть на дне хоть единую золотую крупинку полезных сведений. И Девенпорт здраво рассудил, приставив к рыжему именно Джока, а не, скажем, Хряща. Уж эти двое уболтали бы друг друга до желудочных колик, да толку вышло бы чуть. А так - Проныра слушает внимательно, Джок тоже вроде как слушает, но при этом твердо знает: уши в его работе - не главное. Главное начнется, если напарничек что-нить важное узнает аль увидит. Вот тогда и он пригодится - либо следить, либо бежать, либо рубить.
        - Темнеет, - вздохнул Проныра, - вот еще вдоль южной стены пройдем, и можно в трактир завалиться - там разговоров больше, а коситься на нас будут меньше. Из-за всего этого шума каждый с прищуром глядит, и связываться с ними…
        - Тихо, - Джок неожиданно остановился. - Слышишь?
        Напарник нахмурился и открыл было рот, но сказать ничего не успел - прямо на него из темной узкой расщелины подворотни вылетел растрепанный и грязный, как трубочист, мальчишка. Чудом избежав столкновения, Проныра крутнулся на месте и цепко ухватил пацана за ворот рубахи.
        - А ну стоять, щеня! Летишь точно оглашенный!
        - Ой, дядечка, пусти-и-и! - Мальчишка завертелся пойманной ящерицей, но рубаха была прочной, и оставить по примеру ящерицы в руке незнакомца «хвост» оторванного ворота никак не получилось.
        - Ох, больно ты шустер, карапет! Не иначе обчистил кого? Ишь, под ноги кидается… А что, Джок, не сдать ли стражникам щенка?
        - Да мне ж самому надо! - вдруг выпалил мальчишка, переставая вырываться. - Я ж к ним и бегу, дядечка! Мы ж там с Михелем в канаве такое… та-акое… Кнорр[54 - Кнорр (норв. knorr) - тип корабля викингов; в отличие от драккара, чаще использовался не в военных целях, а как грузовое или торговое судно.] пустили, а он под мосток… А там это! Михель в один проулок, я в другой… За стражей! Пусти, дя-а-адь!
        Проныра переглянулся с северянином. Обоим было ясно, что парнишка изрядно напуган. И на обычные байки уличной шантрапы его лепет походил мало.
        - А ну пошли, покажешь, чего там нашли.
        - Дядь!
        - Пошли-пошли, успеешь еще за стражей слетать. Мы вот и сами почти что стражники.
        - Не брешешь? - Мальчишка глядел с недоверием, но в его вопросе, как ни странно, прозвучала надежда, и это уверило Джока, что паренек не врет.
        - Не брешу, - отрезал Проныра. - И в словах моих сомневаться не советую, сопля. Веди давай. Сперва нам покажешь, может, вы там водосток за адову дыру приняли, так вам же тогда от нас меньше оплеух достанется, чем от стражников.

* * *
        - Вот же… - Проныра выругался так длинно и смачно, что мальчишка, боязливо жмущийся в сторонке, рот разинул.
        Джок промолчал, хотя сейчас, как никогда, хотелось поддержать приятеля крепким словцом. Находка в сточной канаве того стоила - чудовищно обезображенный мертвец, в котором едва угадывались женские формы. Кто-то превратил человека в кучу тряпья и костей, обтянутых высохшей, будто пергаментной кожей. Такое они уже разок повидали - в лесу у дороги. Вот проклятие!
        - Одежа не дворянская у нее, - сипло выдавил Проныра, - но и не из простых, материя хороша. Волосы уложены, как у замужней… А это что еще?
        Наклонившись, он осторожно раздвинул промокший, забрызганный грязью ворот, двумя пальцами вытянул наружу два шелковых шнурочка. На одном висел маленький серебряный крестик, на другом поблескивал необычный медальон.
        - Иудейская менора[55 - Менора - буквально светильник, золотой семиствольный светильник, который, согласно Библии, находился в Скинии Собрания во время скитания евреев по пустыне. Один из древнейших символов иудаизма.]. Глянь-ка, иудейка это. Окрещенная.
        В голове у Джока будто лязгнуло тревожно - конечно, он привык делать простую работу, но дураком-то не был, да и на память не жаловался.
        - Та, давешняя… ну торгаша мертвого жена…
        - Ага, - наемники одновременно глянули друг на друга, - вот и я смекнул. Гауптман говорил, она тоже из этих была. И к чему бы такое совпадение, а, дружище?
        - Кому-то здешние иудеи не по душе.
        - Кабы ей ножом глотку перехватили, я бы тоже так подумал, - пробормотал Проныра. - Тут другое - ей-ей, похуже кой-чего. Дом, что ночью в бойню превратили, - до него и сотни шагов не будет. А помнишь, кого нам давеча искать велели?
        Джок нахмурился. Он начинал понимать, куда клонит приятель, и это ему совсем не понравилось.
        - Хочешь сказать…
        - Руку под топор положу - это Эдит, из тех Мельсбахов.
        - Капитан сказал, ее вместе с мужем покрошили.
        - Выходит, ошибся наш гауптман. И то сказать, там их двоих в такие клочья разодрали - мудрено было разобрать, кто есть кто.
        Мгновение северянин обдумывал услышанное, потом возразил:
        - Девчонка же сказала: мол, все семейство было в сборе, не?
        - Ей одиннадцать лет, - Проныра скривился, - и она такого нагляделась - тут у иного мужика в чугунке все выкипит до дна. А потом…
        Он вдруг осекся, рот его приоткрылся, но из горла не вырвалось ни звука, зато глаза сделались что две плошки, и с лица краска разом схлынула.
        - Ма-атерь Божья, - потрясенно протянул рыжий наемник, - Пресвятая Дева… Джок, чтоб мне в пекло провалиться - вот тут же, вот сей же час!.. Ах, дурьи наши головы! Все дурьи, клянусь распятием!
        - Чего причитаешь? - встревожился северянин.
        - Они говорят: «Случайно уцелела, чудом спаслась», - даже гауптман, и тот говорит. А ты в случайности веришь, Джок? А в чудеса? Ох, француз-француз, как же он-то не смекнул… Так… Смеркается, видишь? Я сей же миг - к барону стрелой, авось командир там, при нем.
        - А я куда? - Мечник еще не понял толком, что к чему, но уже готов был действовать; собственно, за эту готовность Ойген фон Ройц и платил ему не скупясь.
        - Помнишь старика, что за девчонкой присмотреть взялся? Этот… отец Теодор! Без доказательств людей будоражить - последнее дело, француз мне первому бошку свернет. Но если девчонка - та самая упыриха и есть, а? Оборотница, диавольское отродье! Нагнала туману, головы всем заморочила, тварь!
        Северянину наконец-то стало ясно. Он тоже посмотрел вверх - на Шаттенбург уже опускались вечерние тени.
        - До ночи небось не обернется, - спокойно ответил приятелю. - А обернется, так я ее угощу. Железо при мне.
        Проныра быстро ему кивнул и обернулся к мальчишке, глядящему на наемников во все глаза.
        - Ну что уставился, щеня? Говоришь, дружок побег за стражей? Тогда в церковь ближнюю дуй. Тут пастыри не меньше, чем стражники, к месту будут.

* * *
        Где жил отец Теодор, Джок знал хорошо - утром выяснял для барона. Быстрым шагом пересекая извилистые шаттенбургские улочки, северянин поневоле всеми своими мыслями устремлялся к предстоящему делу.
        Светловолосый мечник не боялся - давно изгнал из сердца всякий страх перед чем бы то ни было на этом свете, но вот уверенность… Если придется иметь дело с целой сотней завзятых рубак, он бросится в драку без сомнений. Джоку наверняка не управиться с сотней, но сомневаться - нет, он не станет, ибо знает, чего ждать от людей. Но как быть с нелюдями? На что способна тварь, оставляющая от человека лишь кости да иссохшую кожу? До приезда в этот город Джок не верил в упырей. Байки, правда, слышал и знал: любой нечисти должно становиться худо при виде распятия, она до смерти боится солнечного света и… что там еще? Святая вода? Клинки с выбитыми на лезвии девизами из Библии? Стражники у ворот уверяли: торговец кожами проехал в городские ворота, когда солнце уже поднялось над долиной. Крест на шее Эдит Мельсбах тоже преградой для твари не стал. Ну а кинжал у Джока простой, даже не освященный, зато длинный, острый и с хорошим балансом.
        Оливье Девенпорт ценил молчаливого северянина - сомневался Джок или нет, он никогда не терял выдержки, и на него можно было положиться. Предстань перед рубакой сам Князь Тьмы, мечник не задумался бы и на миг, прежде чем проткнуть Сатане печень.
        Стражников бы позвать… Нет, плохая затея - Проныра ясно сказал, до поры сторонних людей тревожить не след. Если страх уподобить сухой соломе, то Шаттенбург день ото дня все больше походил на забитый по самую крышу овин. Тут только искорке дай упасть - полыхнет до небес.
        Ага, вот и нужный дом… Шаг северянина сделался мягким, почти бесшумным. Он поднялся на низкое крыльцо, замер перед дверью. Прислушался… Тишина. Странная какая-то, пугливая, дрожащая, как натянутая и вот-вот готовая сорваться с пальцев струна. Замка на дверях нету, стало быть, хозяин дома. Раз тихо, значит, старик молится, читает Священное Писание или попросту спит. Ладно… Дальше-то что? Постучать? Священник выйдет, спросит, кто он такой и зачем пожаловал. А Джок ему ответит…
        Тут-то он и услышал: что - и сам не понял, звук был очень тихим, едва уловимым. Будто кашлянул кто-то там, в глубине дома, эдак «кх-х-х». Да, кашлянул… будто… Рука Джока сама собой легла на рукоять кинжала.
        Дверь или окно? Быстро обернувшись, северянин убедился: улица пуста, на подмогу позвать некого. Он вытянул отточенную сталь из ножен. Так куда входить? Дверная створка выглядела старой, но довольно прочной, лезвие легко проскользнуло в щель между ней и косяком, но, когда Джок попытался провести им снизу вверх, быстро уперлось в препятствие. Засов, значит. Если плечом хорошо налечь…
        Кх-х-х… Кх-х-х…
        На этот раз прозвучало громче. И теперь-то Джок уверился: это не кашель. Больше походило на то, как человек рыбьей костью давится. Потом в доме точно тупым ножом по стене скребнули. А потом… Раздумывать дальше он не стал: быстро отступив назад, рванулся вперед и, что было сил, ударил ногою в дверь.
        Его глазам предстала скудно обставленная комнатка - кровать с массивной спинкой цвета мореного дуба, деревянный стол и пара коренастых табуретов. На столе, рядом с плохо обожженным кувшином, горела в глиняном поставце одинокая свеча, тесня сгущающийся вечерний сумрак и скупо освещая кошмар.
        Человек стоял у дальней от входа стены, руки его безвольно висели вдоль тела, голова запрокинулась… Над ним нависла девочка. Именно нависла, каким-то немыслимым образом удерживаясь на стене, точно огромный паук. Ее руки вцепились в плечи отца Теодора, она будто пыталась оторвать его, прилипшего намертво, от бревен. Всеми силами пыталась. Старый священник раскрывал рот в беззвучном крике, глаза его лезли из орбит, все тело била мелкая жуткая дрожь. И лицо… лицо святого отца плавилось, оплывало, на нем резко обозначились скулы, губы побелели и истончились. На глазах у северянина девчонка выгнулась в сладкой судороге, она словно и не услышала треска дерева у себя за спиной.
        Джок метнулся вперед, выбрасывая в ударе кинжал. За миг до того, как холодная сталь вошла в затылок, прикрытый длинными спутанными волосами, тварь с невероятной ловкостью отскочила прочь. Освобожденный священник безмолвно осел на пол. Жив? Мертв? Проверять было недосуг. Девчонка висела на другой уже стене, впившись в нее руками и ногами. Северянин увидел страшно застывшие черты детского лица и глаза - две угольно-черные дыры. Взгляд этих глаз был тяжек, он обжигал, от него в пальцах появлялась предательская дрожь, а мышцы будто каменели. Не верящий ни в адских демонов, ни в ангелов Господних, наемник поймал себя на желании перекреститься.
        Да что же он… боится?! Это он-то, Свен Торлейвсон по прозвищу Джок, внук берсерка, ходившего в удалые набеги до самой Праги! Боится тощей мертвячки, сосущей кровь из стариков! Убить, убить нечистую тварь! Изрубить на куски! Сжечь! Вырвать проклятый страх из своих мыслей, из своего сердца!
        Ярость помогла стряхнуть порождаемое черным взглядом оцепенение, северянин двинулся вперед. Кинжал в его руке не дрожал. Упыриха на стене заметно напряглась, сжалась, тонкие губы под испачканным сажей курносым носиком вдруг раздвинулись, и с них сорвалось тонкое шипение, почти что свист. А потом она прыгнула навстречу атакующему человеку - стремительная, как порыв ветра.
        Каким чудом ему удалось увернуться, Джок и сам не понял, воинское мастерство все сделало за него - он крутнулся на месте, пропустил тварь по левому боку и с разворота достал-таки ее клинком! Почувствовав сопротивление оружия, ожидал рева боли, шипения… Упыриха будто и не заметила удара - не замедлившись ни на миг, она отпружинила от стола, скакнула назад и вдруг оказалась совсем рядом. На дне двух черных омутов Джок уловил бледно-синие сполохи.
        - Дурак! - раздалось прямо внутри головы. Не вой адского создания, не гулкий демонический бас, не змеиный шепот - голос был вполне человеческим, но наполняло его до краев столь безмерное превосходство, что рубака-северянин похолодел.
        А затем… тварь к нему прикоснулась. Левую руку от локтя до плеча словно облили водой на свирепом морозе, дали покрыться коркой льда, а после, чтобы отогреть, сунули в кипящее масло - и все эти ощущения сжались для Джока в один краткий миг. Он задохнулся криком. Показалось - сердце не выдержит, выпрыгнет из груди, разорвется…
        - Ну-ну, не падай, я тебя всего лишь потрогал… малыш Свен!
        Мутная пелена боли спадала с глаз. Джок не без удивления понял, что все еще стоит на ногах и кинжал по-прежнему зажат в его пальцах. С невольным трепетом покосившись на свою левую руку, он увидел, что та все еще находится на привычном месте. Цела! Даже прорехи на рукаве не появилось! Но эта боль…
        Тварь висела на стене почти под потолком, и, когда говорила, губы ее не шевелились. Черты детского лица заострились, вытянулись, в них все меньше оставалось человеческого. Куда он ее ранил? Да и ранил ли вовсе? Медленным шагом мечник двинулся вокруг стола, черный взгляд следовал за ним.
        - Куда же ты, малыш Свен?! Давай еще поиграем!
        Упыриха снова прыгнула - не живое существо, молния во плоти. Джок увернулся от растопыренных тонких пальцев, метко резанул в ответ и покатился через стол, чтобы снова оставить его между собой и тварью. Ему не хватило какого-то мига… доли мига: правая голень окунулась в кипящий лед, человек заорал, надсаживая горло, отмахнулся кинжалом вслепую, упал. А когда сумел подняться, упыриха подскочила и всей пятерней ткнула его в бок…

* * *
        Джок вставал. Подбирал под себя трясущиеся ноги и упрямо их разгибал, поднимая вверх тяжелое тело. Лопатки пересчитывали бревна на стене: пять звеньев… семь…
        «Как же больно… Великий Один…»
        Тварь по-крабьи, боком ползла по столешнице, северянин вытянул в ее сторону руку с кинжалом. Рука дрожала, пальцы на рукояти свело мучительной судорогой. Он уже знал наверняка: упыриха не боится его оружия, железо ей нипочем. И Джока она не боится - просто забавляется с ним, точно кошка с беспомощным лягушонком. И жизни в лягушонке почти уже не осталось. Каждая атака чудовища, заканчивающаяся вспышкой леденящей боли, выпивала из северянина силы, вытягивала воспоминания, рвала на клочки саму его душу. Он уже забыл детство, забыл шебутную юность, забыл мать и отца, почти забыл собственное имя…
        - Све-ен! Малыш Свен, сын Торлейва! Не сдавайся! Давай поиграем еще!
        - Б-будь ты… про… клято… отр-ро… дье…
        Язык слушался плохо. Все тело слушалось плохо. И лишь воля не сдавалась, противилась неизбежному. Ему нужно было продержаться. Ну еще хоть немного.
        Джок вставал. Он знал, что сейчас умрет, но умереть хотел стоя и с кинжалом в руке.

* * *
        Первым в дом вбежал Микаэль. Сжимая обнаженный меч, он застыл на пороге.
        - Отпусти его, мразь!
        Тварь послушалась и всем телом развернулась к новому противнику. Нюрнбержец по достоинству оценил легкость, с которой «девочка» отшвырнула прочь крепкого и высокого мужика: силищи адскому отродью было не занимать.
        - В сторону! - прорычали позади. - В сторону, пес церковный!
        Последние слова определенно были лишними, но Микаэль упрямиться не стал, качнулся влево. За спиной его щелкнул арбалет, и тяжелый бельт, свистнув у самого уха воина, вошел в дальнюю стену. Помедлила бы тварь хоть немного - торчал бы толстый черен аккурат между черных глаз, но… Чудовищную девчонку словно ураганом с места сдуло, она размытой тенью метнулась к окну и бросилась в него, выбив наружу решетчатые ставни. Во дворе кто-то вскрикнул. Кристиан!
        Микаэль рванулся прочь из дома, едва не сбросив с крыльца опускающего арбалет Девенпорта. Он успел еще увидеть, как темный силуэт взлетает на соседнюю постройку прямо по отвесной стене. Пара мгновений - и твари след простыл. Внизу ее проводили потрясенным взглядами Кристиан и рыжеволосый парень, которого все звали Пронырой. Из ближайшего проулка выбежали еще трое людей барона и парочка городских стражников, но они уже вряд ли хоть что-то успели разглядеть.
        - Матерь Божья, - пробормотал рыжий, - это что ж такое было?
        - Оно… - Голос Кристиана дрожал, и его творящая крестное знамение рука тоже заметно тряслась. - Оно посмотрело прямо на меня!
        - Клянусь гамбургской Богородицей, - поддакнул рыжий, косясь на послушника, - так и было! Оно посмотрело на тебя!
        - И какого дьявола вы тут застыли?! - рявкнул с крыльца Девенпорт. - Нужно догнать эту сволочь! За ней! Живо! А-а-а, кровь Христова! - Он крепко зажмурился, громко выдохнул сквозь стиснутые зубы и продолжил уже спокойнее: - Ладно, к черту. Упустили тварюгу. Все.
        Крутнувшись на пятках, капитан быстрым шагом вошел в дом. Микаэль, чуть помедлив, последовал за ним. И стал свидетелем того, как Оливье Девенпорт приседает на корточки и рвет одежду на недвижно лежавшем верзиле, а потом, приложив ухо к обнажившейся груди, напряженно вслушивается.
        Сам он склонился над священником. В отце Теодоре, казалось, уже не осталось жизни, но, когда пальцы воина нащупали жилку на шее старика, тот открыл глаза. Встретив безжизненный, безучастный взгляд святого отца, Микаэль вздрогнул.
        - Мертв, - глухо бросил Девенпорт, разгибаясь над своим человеком. - И ни ранки на нем. Джок… Проклятие!
        - Он… - Взгляд священника был неподвижен, лишь губы его - сухие, бескровные - слабо шевелились: - Бился… бился… с ним… бился…
        - С кем бился? - Микаэль наклонился вперед, ловя каждое слово, слетающее с бледных губ. - Отец Теодор, с кем он бился?
        - Я пуст… пуст… как чаша… совсем… пустой…
        - Отец Теодор, ответьте мне.
        - Пуст я, - шептал священник, не слыша. - Холод… холодно… мне…
        - Бесполезно, - сказал Девенпорт. - Оставь его. Ты ничего не добьешься.
        «Почем тебе знать?!» - хотел крикнуть в ответ Микаэль, но тут рядом с ним опустился на колени Кристиан.
        - Отец Теодор! Отец Теодор! - В глазах юноши блестели слезы, а в глазах умирающего старика вспыхнула вдруг искра разума.
        - Кристиан… друг мой…
        - Кто это был, отец Теодор?
        - Оно сказало… Ворг… Ворг…
        - Ворг? Что оно такое?
        - Кристиан… друг мой… тебе нельзя…
        Святой отец замолчал, глаза его закрылись, но это еще не было концом, старик лишь собирал воедино остатки своих сил. Снова поднялись пергаментные веки, и старый священник заговорил тихо, но отчетливо, без тяжких пауз, почти как прежде:
        - Он пил мою душу. Пил мои мысли. Но и я слышал, о чем он думает. Странный разум, страшный. Темный. Он здесь ищет… я не понял кого. Тебе нельзя встречаться с ним, Кристиан. Тебе - нельзя. Беги, друг мой. Беги прочь. Беги!
        Казалось, он всего себя вложил в последний возглас. И больше отец Теодор ничего не сказал.
        День пятый
        1
        Проснулся Николас на рассвете. Впрочем, правильнее будет сказать: открыв глаза в очередной раз, он увидел, как в оконце-бойницу льется слабый серый свет, и понял, что над монастырем светает. Тогда заставил себя подняться, шепотом чертыхаясь и проклиная собственную идею остаться в Ротшлоссе на ночлег.
        Николас и сам не сумел бы объяснить, отчего так и не смог толком уснуть. Прошлый день выдался хлопотным, под вечер тело и рассудок одолевала усталость, а потому, вытягиваясь на кровати, он не сомневался, что провалится в сон тотчас же, едва голова коснется подушки. Так и случилось: веки сомкнулись сами собой, члены сковала тяжесть, рассудок стал привычно тонуть в уютной, желанной бездне… А миг спустя - как показалось Николасу - он уже скинул с себя шерстяное одеяло и сел, часто моргая.
        Сердце его колотилось, во рту пересохло. Нашарив в темноте ведро, он выпил несколько пригоршней воды, предназначенной для умывания. Что ему снилось? Ни единого образа увиденной грезы память не сохранила, министериал лишь готов был поклясться, что не провел в царстве Морфея и четверти часа. Сердце успокоилось, он снова лег. Чтобы вскоре вновь тереть воспаленные, точно присыпанные песком глаза, хлебать воду и сквернословить сквозь сжатые зубы.
        Николасу не привыкать было к жесткой постели, его не страшили ночные сквозняки, он умел высыпаться даже посреди леса, завернувшись в дорожный плащ и положив под голову охапку травы. Но здесь, в безмолвном спокойствии монастырских стен, ночлег превратился в пытку бессонницей. Неясная тревога терзала душу, на грани между дремой и явью слышался ему сухой шелест чужих слов, виделись поднимающиеся в изголовье тени. Снова и снова он пробуждался, вскакивал с кровати, сплевывал во мрак бессильные ругательства.
        И вот - долгожданный рассвет. Измученный, с воспаленными глазами, Николас вышел во двор. Прочь, прочь отсюда! Да в седле отдохнуть легче, чем в этой чертовой обители!
        На крыльцо донжона он вышел аккурат в ту минуту, когда калитка на воротах открылась, и привратник впустил внутрь четверых братьев - не иначе тех самых, что покинули Ротшлосс на ночь глядя. И где же монахи шлялись до самой зари? Как ни устал Николас, а любопытство его разгорелось с новой силой. К тому же что-то с вернувшимися братьями было не так. Вечером он в оконце отчетливо видел: все четверо ушли за стены на своих двоих, а теперь двое крепких мужчин в сутанах попросту тащили на себе третьего - тот висел кулем у них на плечах, время от времени пытался поднять голову, но тут же бессильно ронял ее на грудь. Неужто пьян? Наведались монахи в трактир, предались греху…
        «Нет, - решил Николас, - если малый и набрался хмельного, то не в трактире. До ближайшей деревни пешком - полночи пути».
        Монахи усадили товарища возле коновязи и встали рядом, тихо переговариваясь. Подталкиваемый все тем же любопытством, Николас подошел ближе.
        - Доброе утро, братья, - он подпустил в свой голос наивной беспечности. - Что с вашим другом? Он ранен?
        Монахи дружно повернулись к нему, и один из них шагнул в сторону, недвусмысленно заступая чужаку дорогу. Смотрели бенедиктинцы хмуро, настороженно. И никто из них не ответил на приветствие.
        - Утро доброе, юноша, - у аббата Германа, похоже, был дар появляться не вовремя и не в том месте. - Ты ранняя пташка. Сие похвально.
        Тоном, каким прозвучала похвала настоятеля, впору было сказать: «Какого черта ты здесь забыл, молокосос?» Николас приветливо улыбнулся в ответ.
        - В стенах вашей обители спится так сладко и покойно, святой отец! Я отдохнул быстрее, чем наступило утро. Впрочем, далеко мне до братьев бенедиктинцев, они-то, гляжу, и вовсе не спят ночами.
        Аббат прищурился, на лице его отразилось нечто вроде сомнения.
        - Источник! - послышался вдруг за спиной Николаса резкий каркающий голос; обернувшись, он увидел, что неподвижно сидевший у стены монах зашевелился. Это был мужчина лет сорока, крепкого сложения, чуть полноватый. Его скуластое некрасивое лицо посерело, губы страдальчески искривились, на покатом лбу серебрился пот.
        - Источник, отец! - прохрипел монах. - Эти девочки… Господь милосердный! Избавьте! Больше… не могу!
        Протянутая к аббату рука задрожала и упала вниз. Попытавшись встать, несчастный рухнул на четвереньки, его выгнуло в судороге так, что хрустнули суставы. Стоявшие рядом братья дружно, будто повинуясь неслышной команде, бросились к нему, обхватили за плечи и прижали к земле. Монах забился в их хватке, заклокотал горлом.
        - Не-е-е… м-мо-о-о… Грлк!
        Его вырвало. На тщательно подметенные каменные плиты хлынула густая черная желчь. Не обращая внимания на дурно пахнущие брызги, аббат вдруг сделал три быстрых шага вперед и склонился над вздрагивающей кучей из тел в темных сутанах. Двумя пальцами отец Герман коснулся темени буйствующего бенедиктинца.
        - А-алльгрем-мн! - разнеслось по двору громко и отчетливо.
        Что бы это ни значило, оно подействовало. Человек затих и обмяк в руках своих товарищей.
        - Хорошо, - заявил настоятель, резко поворачиваясь к совершенно оторопевшему Николасу. - Придется мне объясниться. Но я не хочу делать этого здесь. Не сочти за труд, сын мой, поднимись в мою келью и подожди меня там. Не беспокойся, я тебя не задержу, лишь присмотрю, чтобы брата Петра устроили, как полагается.
        Николас согласно кивнул, подумав о том, что святому отцу придется очень постараться, чтобы быть убедительным.

* * *
        Под взглядом аббата было холодно. Странное дело, вчера Николас ничего такого не ощущал, а сегодня его словно усадили на ледяной сквозняк. Глаза отца Германа не отрывались от лица гостя, казалось, он пытается заглянуть ему в самую душу.
        - Что-то не пойму я, отче, - прервал Николас затянувшееся молчание, - тот малый, которого выворачивало наизнанку возле конюшни…
        - Одержим, - сухо бросил аббат. - Бесы терзают дух и плоть его. Мне пришлось прибегнуть к древнему заклинанию, дабы усмирить их хотя бы на время.
        - Он говорил про какой-то источник…
        - Он ничего не говорил. Бесы говорили за него. Нельзя внимать словам демонов, ибо в устах их ложь. Искать истину в речах демонов - это даже не ересь, а глупость. Опасная глупость.
        Отец Герман пробарабанил пальцами по столу и продолжил ровным уверенным голосом:
        - Я не терплю оправданий, юноша. Не принимаю от других, сам никогда не оправдываюсь и не объясняюсь. Но в необычных обстоятельствах приходится отступать от правил, даже своих собственных. Ты молод, твой разум еще не окреп, а воображение слишком подвижно, дай ему волю - оно понесется вскачь, не разбирая дороги. Я же не могу допустить, чтобы на вверенную мне обитель пала тень, пусть и мимолетная.
        И снова длинные сухие пальцы выбили дробь из мореного дуба.
        - Год назад один из наших братьев, Герхард, принял на себя обет отшельничества. Недалеко отсюда он нашел себе пещеру и поселился там в уединении. Герхард осиян благодатью Господа нашего, он истинный аскет, пьет лишь воду из ручья, ест дикие яблоки, коренья и сухой хлеб, что приносят ему из монастыря. Дни свои проводит в молитвах и благочестивых размышлениях. Многие из братьев ходят к нему, чтобы причаститься его праведной мудрости.
        - И даже ночью? - Николас поднял брови, изображая невинное удивление.
        - Отшельник не живет по монастырскому распорядку, он беседует с Господом тогда, когда Господь хочет с ним говорить. Поэтому Герхард может спать днем и бодрствовать ночью. Не нам требовать, чтобы было иначе, мы можем лишь приноравливаться к нему.
        - Понимаю. И значит, ваш одержимый брат… Петр, кажется?
        - Он у нас недавно. Это заблудшая овца, ушедшая из-под руки пастыря и по собственной глупости угодившая в дьявольские сети. Брат Петр - беглый доминиканец. Благочестие его дало трещину, демон нашел лазейку в душу, и тогда он пришел в Ротшлосс. Отчаяние осветило ему путь, а мы не стали отвергать ищущего спасения. Нынешней ночью братья водили его к Герхарду, я понадеялся, что одно лишь присутствие святого отшельника заставит нечисть убраться восвояси. Увы, моя надежда не оправдалась, теперь придется искать иных, тяжелых путей. Но с Господней помощью, я уверен, мы добьемся успеха.
        - Не сомневаюсь, - Николас приветливо улыбнулся отцу Герману и полюбопытствовал: - Как же вышло, что в городе ничего не известно о святом человеке, живущем неподалеку от монастыря?
        Новая дробь… Какие ухоженные ногти у аббата - аккуратно подпиленные, холеные. И «келья», по всему видать, в прошлой жизни была собственными покоями хозяина замка - она просторна, обставлена добротной, удобной мебелью, стены ее украшены гобеленами, пол устлан пестрым ковром, а на полках длинными рядами выстроились книги в тяжелых переплетах. Пусть по отцу Герману и не скажешь, будто он подвержен чревоугодию, но и аскетом его назвать язык не повернется. Любит уют настоятель, ценит удобства.
        - То, что мы знаем о брате Герхарде, не покидает пределы этих стен. Он не пророк, не странствующий проповедник, он живет уединенно, и внимание других людей его тяготит. Нас он знает много лет и для нас делает исключение, но будет совсем некстати, если в Шаттенбурге узнают о Герхарде, и к его пещере потянутся толпы праздно любопытствующих.
        - Понимаю, - повторил Николас и невольно поежился, когда взгляд настоятеля обдал его новой волной холода.
        - Итак, ты удовлетворен моими объяснениями?
        - О да! Разумеется! Теперь-то мне все яснее ясного! - Николас постарался вложить в свои слова побольше убедительности. - Чего уж греха таить, кое-что из увиденного здесь показалось мне необычным, но вы, отче, развеяли весь туман.
        Аббат кивнул, но как будто не собеседнику, а самому себе.
        - Ты приехал сюда с просьбой, юноша, - напомнил он. - Я откликнусь на нее, пришлю братьев для освящения города. При одном условии: ты сохранишь все, сказанное мною, в тайне. Пусть в городе и дальше ничего не знают про брата Герхарда - когда придет время, он сам откроется людям, а пока будет лучше, если люди не станут ему мешать.
        И Николас не пожалел для аббата слов, уверяющих, что поставленное условие будет выполнено со всем возможным тщанием. В мире, полном лжецов, тяжко приходится тому, кто не умеет убедительно врать.

* * *
        У дороги лежали трое. Развалились, точно на привале, отмахивались от редких комаров и помалкивали. Место они выбрали удобное - на мшистом пригорке в молодом соснячке. И сухо, и мошкару ветерком сдувает, и дорога как на ладони. Зато засевших в подлеске людей всадник на ходу не разглядит. А и разглядит, так сделать ничего не успеет.
        - Йенс, - подал голос один из лежавших. - Эй, Йенс, че-т не слыхать никого. Ну как не здесь он поедет?
        Тот, что был в троице старшим, с презрением цыкнул сквозь щель меж передних зубов. Парни вроде Гюнтера всегда куда-то спешат и болтают чушь.
        - А куда еще ему ехать? По кручам верхами? Тут путь один, нету других.
        Третий их товарищ фыркнул, но было заметно, что ему не по себе.
        - Не мочи портков, Михель, - бросил Йенс беззлобно, - дело пустячное.
        - Так ведь рыцарь… Управимся с рыцарем-то?
        - Он не рыцарь никакой. Лат на нем нет, мечишко только. Управимся.
        Над пригорком снова повисло молчание. И вовремя: порыв ветра принес издалека стук копыт, а со своего поста на верхушке утеса глухо каркнул Олаф - здоровяк тоже услышал приближающегося всадника.
        - А ну готовься! - выдохнул старшой. Он поправил старую, испятнанную ржавчиной железную каску, поудобнее перехватил круглый кулачный щит. Товарищи его тоже подобрались, напружинились.
        Человек выехал из-за скалы в сотне шагов от засады. Он сидел в седле с небрежной уверенностью опытного наездника, холодный утренний ветер трепал полы дорожного плаща. Незнакомец не торопился, его серый коняга шел вдоль оврага ровной неспешной рысью. И только из-за этого, наверное, все пошло не так, как надо. Беги конь быстрее - он просто не сумел бы остановиться на скаку, когда почуял опасность. И брошенный Олафом обломок гранита вынес бы из седла всадника, а не угодил точнехонько над передней лукой.
        Отвратно хрустнуло, и жеребец не заржал даже, а совсем по-человечески взвизгнул от боли. Затем повалился на бок.
        - Пошли! Пошли! Шевелите культяпками, увальни чертовы!
        Уже выламываясь из сосняка на дорогу, Йенс громко и с чувством помянул нечистого: всадник этот - проклятый везунчик. Парень, должно быть, привык ездить без стремян - он ловко спрыгнул с падающего коня, перекатился по земле и пружинисто вскочил… Эх, доброго лучника бы сюда!
        Они бросились на него все втроем, разом, но малый не растерялся, не попятился - выхватил меч и уверенно встретил их натиск. Быстрым финтом он ушел от копья Гюнтера и тут же взмахнул клинком - коротко, почти небрежно.
        Михель удивленно вскрикнул, отскочил назад, потом неловко повалился на колени. Меж его пальцев, прижатых к правому плечу, побежали тонкие алые струйки.
        - Ах, чтоб тебя! Сбоку, сбоку к нему заходи!
        Послушный Гюнтер прыгнул зайцем, ударил, метя противнику в бедро. Не так, балда! Нашел с кем в скорости тягаться! Чужой клинок без труда отбил копейное жало, человек в плаще размашисто шагнул навстречу и вскинул меч. Могло показаться, будто Гюнтер сам наткнулся на острие.
        - Матерь Бо…
        Йенс выругался сквозь зубы: бой и не начался толком, а он уже остался с врагом один на один. Тот стоял посреди дороги, сам в драку не лез, выжидал. Старшой только теперь толком его разглядел: молодой, красивый, синеглазый (небось девки сами на шею кидаются), притом не сорвиголова, осторожный, расчетливый… Опасный, черт!
        - Брось эту палку, - голос у парня не дрожал, он будто бы и не предлагал даже, а приказывал. - И говори, кто тебя послал, тогда живым отпущу.
        Йенс и не подумал повиноваться, он и сам был не робкого десятка. К тому же, в отличие от своих приятелей, хорошо понимал, что и как нужно сделать. Шагнув вперед, он не уколол копьем, а махнул им, точно дубиной. И еще раз! И еще! Не пытаясь парировать, парень в плаще попятился. Синие глаза недобро сощурились, тело напружинилось для броска, но бешеные и частые взмахи Йенса заставили его отступить еще на шаг.
        Тут умирающий конь вдруг поднял голову и застонал - протяжно, душераздирающе. И малый лишь теперь, похоже, смекнул, что никто из троицы разбойников никак не мог проломить животине хребет. Он вздрогнул, скользнул взглядом вверх… Поздно, красавчик! Поздно! Камень величиной с человечью голову ударил прямо в прикрытую добротным жиппоном грудь и смел парня с дороги. Не издав ни звука, он исчез в овраге.
        Йенс стоял на краю обрыва, пока со скалы не спустился Олаф. Гигант молча встал рядом, глянул вниз.
        - Я туда не полезу проверять, - пробормотал раздраженно Йенс. - На эдакой круче шею свернуть - легче легкого. И он ее наверняка свернул, если даже его не уложил твой камень. Так оно?
        Гигант ничего не ответил, лишь повел могучими плечами и отвернулся.
        2
        Когда Микаэль тяжелым шагом вошел в комнату, послушник вздрогнул, втягивая голову в плечи, словно испуганный нахохлившийся птенец. Дрожащей рукой он попытался отодвинуть, спрятать холщовую сумку, которую только что укладывал.
        - Куда это ты собрался?
        Кристиан смотрел в сторону, старательно пряча взгляд.
        - Я. Спрашиваю. Куда. Ты. Собрался?
        Каждое слово - как удар молотка, вгоняющий гвоздь в твердое дерево.
        Кристиан молчал.
        - Сбегаешь?! - рявкнул Микаэль, и послушник вздрогнул, словно его ожгли кнутом. - Струсил?!
        - Да! - Юношу словно прорвало. - Да, струсил! Я боюсь!
        Нюрнбержец вырвал из его пальцев сумку, перевернул над столом: выпали кусок сыра и полбуханки хлеба, глухо стукнулось о столешницу краснобокое яблоко.
        - Нет, Кристиан, - он заговорил свистящим шепотом, что был страшнее крика. - Нет, ты не боишься…
        - Бою…
        - Нет! Кабы боялся - сбежал бы, не раздумывая, не прикидывая, чем набить брюхо в пути. И я, может, понял бы тебя. Но ты не просто испугался - ты предаешь нас!
        - Я не…
        - Молчать! - рявкнул воин так, что у послушника едва не подкосились ноги.
        - Но я…
        - Ничего не можешь сделать - это хочешь сказать? - Он схватил Кристиана за грудки и сильно встряхнул, аж зубы лязгнули.
        «Господи, Микаэль, только не переусердствуй…»
        - Сотни раз такое слыхал! Так трусы всегда оправдываются, когда слушают, как прямо у их запертых дверей убивают невинных! В мире нет слов проще и подлее, чем «я ничего не могу сделать»!
        Рванув за ворот сутаны, Микаэль выволок юношу из комнаты, мигом стащил его на первый этаж.
        - А остальные?! Что будет с отцом Иоахимом?! Со всеми, кто прибыл с нами?! - Он развернул парня так, чтобы тот видел остолбеневших людей в трактире. Они сейчас перепугаются до икоты, но это пускай. - А что вот с ними будет?! С горожанами что будет - ты подумал?!
        Кристиана начала бить дрожь.
        - Иди сюда!!! - раненым медведем заорал нюрнбержец, и невысокая, бледная от испуга служанка опасливо приблизилась; он схватил ее за руку, подтянул ближе. - Вот с ней что будет?! Что?!
        Пальцы его разжались, и девушка опрометью бросилась прочь, расталкивая посетителей. Впрочем, свою роль она уже отыграла.
        - Хочешь бросить их на погибель?! - Микаэль снова говорил свистящим шепотом, едва ли не на ухо Кристиану. - Неужто я ошибся в тебе?!
        Лицо послушника скривилось, словно он готов был расплакаться.
        - Нет, Кристиан, ты не уйдешь! Не сбежишь, как последний трус и предатель! Не потому, что это подло, а потому, что сам Создатель направил нас сюда! Избрал нас для того, чтобы мы остановили Зло!!!
        - Но я не могу…
        - Можешь! - От этого крика у всех в «Кабанчике» заложило уши. - Можешь!!! Все мы - и ты тоже - можем умереть, но не отступить! Ибо они, - Микаэль обвел рукой людей, - по нашим делам узнают веру нашу! Отец Теодор встал на пути у врага, так же поступил и Джок! Значит, и ты сможешь! Ибо нет преград для человека, что не щадит жизни своей ради других! Разве не к этому призывает вера пастыря?! Скажи мне! Ты ведь знаешь! Скажи!
        - К этому! - теперь орал уже Кристиан.
        Микаэль толкнул его в плечо.
        - Давай ударь меня, сколько есть силы! Ну же! Ударь!
        - А-а-а!!!
        Голова нюрнбержца мотнулась, когда крепко сжатый кулак врезался ему в скулу. Он пропустил еще один удар, рассадивший левую бровь. Третий замах пришлось придержать - парень разошелся не на шутку.
        - Ну все, мальчик, довольно… Все, все… - Воин прижал юношу к себе, чувствуя, как судорожно тот дышит. - Тсс…
        Проклятие, если бы его собственные страхи можно было отогнать столь же простым способом.
        Кристиан судорожно вздохнул, буркнул:
        - Мне идти нужно.
        - Куда это?
        - Он за детьми приглядывал, - ответил послушник, и Микаэль без всяких пояснений понял, кто этот «он». - Мне нужно к ним.
        - Утром пойдешь.
        - А если с ними что-нибудь случится?
        - Ты видел эту тва… - Нюрнбержец прикусил язык, вспомнив, что на них таращатся посетители «Кабанчика». - Ты их не защитишь. Давай так: я поговорю со стражниками, пусть там кто-нибудь подежурит. Утром пойдешь туда, обещаю. А сейчас нам нужно кое-что сделать.
        Кристиан с минуту думал, нахмурившись.
        - Ладно, - наконец сказал он. - А что сделать-то?
        Микаэль странно улыбнулся.
        - Жди здесь.

* * *
        - Нападай!
        Кинжал устремился к животу противника. Кажется, еще миг - и клинок врежется в плоть. Какое там! Микаэль неуловимым движением ушел в сторону - нет, даже не ушел, всего лишь отступил на маленький шажок. И вот рука Кристиана уже пуста - он лишь успел почувствовать, как стальные пальцы сомкнулись на запястье, тут же отпустили, и оружие сменило владельца. Опять! Уже в десятый, наверное, раз!
        Воин протянул кинжал обратно - тяжелый, в полторы ладони длиной, вырезанный из плотной, темной от времени древесины, с обвитой кожаным шнуром рукоятью.
        - Теперь защищайся. Готов?
        Кристиан чуть согнул ноги и немного вынес вперед вооруженную руку.
        - Готов!
        Ни одного выпада парировать он не успел - деревянное острие не больно, но ощутимо коснулось предплечий, левой стороны груди, шеи, на возврате задело пальцы.
        - Убит, - ровным голосом сказал Микаэль, а юноша отступил, тяжело переводя дыхание.
        Скрипнула дверь. В конюшню заглянул невысокий мужичок, местный конюх.
        - Нам бы… нам бы соломки, - с опаской сказал он. - А?
        Прислуга в «Кабанчике» до сих пор робела перед гостями.
        - Да сколько угодно, - пожал плечами нюрнбержец.
        - Ну-ка, быстро, быстро! - зашипел конюх. - Негоже людям ждать!
        В двери проскользнули мальчишка-поваренок и две девушки. Оглядываясь на Микаэля, они подхватили несколько вязанок соломы и потащили их к выходу. Поваренок глядел чуть не с завистью (не иначе завтра сам будет выстроганным из деревяшки мечом сносить головы воображаемым врагам), первая девушка явно думала лишь о том, как бы быстрее сбежать, а вот вторая… Она оказалась той служанкой, которую воин схватил за руку, когда кричал на Кристиана. Пока остальные косились на Микаэля, девчонка не сводила взгляда со второго гостя. Под выбивающимися из-под чепца соломенного цвета прядями сияли удивительно красивые темно-синие глаза. И вовсе она не бледная…
        Заметив, что Кристиан поймал ее взгляд, девушка быстро отвернулась, но юноша успел заметить, как легкий румянец окрасил девичьи щеки. Святые угодники!
        - Не о том думаешь, - оторвал его от сладостно-тревожных мыслей голос воина.
        - А?
        - Думаешь, говорю, не о том, - Микаэль, держа тренировочный кинжал за кончик клинка, легонько стукнул юношу рукояткой по лбу. - Отвлекаешься, вот и толку нет.
        - Да не дается мне эта наука! Руки словно деревянные.
        - Голова у тебя деревянная, Кристиан, прости господи. Сколько же можно показывать?
        - Ну вот такой я глупый!
        - Не ерепенься, ты не глупый. Но поверь - просто поверь! - не все ты умеешь делать лучше, чем другие.
        - Разве я спорю?
        - А чего ж тогда все по-своему норовишь?
        - С непривычки. Да и вообще - говорю же, не выходит!
        - Человек всему научится, если захочет. Понял? Ну-ка, давай еще раз.
        Микаэль вложил в ладонь юноше рукоять кинжала.
        - Вот так держи, понимаешь? Хватаешь клинок, словно ложку… Во-от, совсем другое дело. Ну, чувствуешь разницу?
        Кристин кивнул. Рукоятка и впрямь лежала в руке как-то… иначе.
        - Хорошо. А теперь скажи, куда будешь бить?
        Странный вопрос. Юноша вспомнил, куда целил опытный воин.
        - В живот. В горло. В грудь.
        - Ну это или от большой простоты или если враг сам подставится, - Микаэль ухмыльнулся. - Так, как ты, ага. Но на чужую глупость надеяться - хуже нет ошибки. Ударь в грудь - наверняка попадешь в ребро. Больно, но не смертельно. К тому же на теле обычно если не доспехи, так одежда.
        - Куда же тогда бить?
        - Проще всего - в руки, - Микаэль напряг предплечье. - Смотри.
        Под загорелой, словно выдубленной кожей виднелись темные канальцы вен, струны сухожилий, и мышцы играли, когда телохранитель шевелил пальцами.
        - Руки уязвимы. Режь вены: враг кровь потеряет - ослабеет, да и рукоять намокнет - выскользнет. Рассекай мышцы: враг кулака не сожмет. Сухожилия рви: тогда руке и вовсе конец. Срубай пальцы: лучше те, которыми оружие держат.
        Кристиана передернуло. Все это у нюрнбержца вышло слишком уж… натурально.
        - Каждое твое движение должно причинять боль, - продолжал, не обращая на его гримасу внимания, Микаэль. - Ни выпада напрасно, ни взмаха впустую! До живота или горла дотянешься не вдруг, а руки всегда ближе.
        Теперь юноша по-новому взглянул на оплетенные сеткой старых шрамов руки воина.
        - А тебя, наверное, много раз так ранили?
        - Было дело, - кивнул тот.
        - И как же ты тогда бился, если клинка не удержать?
        - Как… Ну можно нож или кинжал в другую руку перебросить, - оружие, как живое, запрыгало из ладони в ладонь. - А если в кисть или предплечье ранили, можно еще вот так…
        Микаэль крепко зажал кинжал в локтевом сгибе, сделал несколько стремительных выпадов. Челюсть у юноши отвисла от удивления, и воин улыбнулся.
        - Устал?
        Послушник помотал головой.
        - Правильный ответ, - снова улыбнулся воин. - Все равно никуда не уйдешь, пока хоть раз до меня не дотянешься.
        Святые угодники! Значит, это надолго. Видно, мысли Кристиана ясно отразились на лице: нюрнбержец рассмеялся, но необидно, по-доброму.
        - Нападай!
        3
        - Ну неужели я и впрямь похожа на ведьму? Матиас, малыш, ты ведь меня сколько знаешь?
        - Сколько живу на свете, столько и знаю, - парень старался не смотреть на женщину за решеткой, но получалось плохо. Ведь он и в самом деле знал ее столько, сколько прожил на свете, - уже семнадцатый год. - А ведьм я и не видел никогда.
        - Ну вот! - Она заискивающе посмотрела на него сквозь железные прутья. - Ты же не веришь, что я в самом… в самом деле…
        Женщина закусила кулак, чтобы не расплакаться.
        - А почем я знаю? - вскинулся Матиас. - Чего ж вы тогда на площади-то грянулись, когда инквизитор только что и рукавом задел? Может, то не рукав был, а сила святая?
        - Да что ты…
        - И кошка у вас черная!
        - Кошка?! Да когда это было, Матиас? Ты же еще пешком под стол…
        - А и что? - Охранник стукнул древком копья об пол, словно стараясь придать больше веса своим словам. - Была ведь? Вот так! А ведь известное дело, у каждой ведьмы - непременно черная кошка!
        Он перевел дыхание. Разговоры эти ему уже осточертели до невозможности. И ведь еще неизвестно, кому тут тяжелее приходится: прядильщицу эту, Терезу Дресслер, законопатили в холодную с подозрением на ведовство, а ему-то за что тут томиться? Ее сторожить? Тут ведь двери такие, что тараном не своротишь, решетка из прутьев чуть не в два пальца толщиной. Куда Тереза ускользнет? Крысой оборотится или жуком каким? Так если б могла, давно бы оборотилась, нет?
        Женщина за решеткой сгорбилась, обреченно уткнулась лицом в сложенные ладони. Конечно, она понимала, что не сторожа убеждать надо, а святых отцов, и прежде всего - того инквизитора. Это ведь лишь падучая, а против церкви и людей она никогда ничего не замышляла! Конечно, всю жизнь скрывала от окружающих свой недуг, и ей это удавалось, благо приступы были редки. Но вот теперь… Она всхлипнула. Что же с ней будет? Закуют в кандалы, будут испытывать водой и огнем? А потом что - костер, плаха?
        Тереза Дресслер мучительно застонала от осознания своей беззащитности.
        - Хватит ныть! - вскрикнул Матиас и шваркнул по столу кулаком, да так, что подпрыгнула миска с засохшей овсянкой, а пламя свечи заметалось, бросая на каменные стены кошмарные тени. - Хва…
        Голос оборвался хрипом, наконечник упавшего копья звякнул о пол. Охранник ткнулся лицом в стол, и вскинувшаяся прядильщица увидела, как со стола часто-часто закапали тяжелые капли, почти сразу же превратившиеся в густую струйку. В скудном свете свечи она мнилась черной, но Тереза догадалась: будь здесь светлее, быстро растущая лужица на полу выглядела бы алой.
        Из сгустившейся за спиной стражника тени выступил рослый мужчина, резким движением стряхнул с руки черные капли, и на миг прядильщице показалось, что пальцы у него небывало длинные, будто увенчаны когтями.
        - Жаль, недосуг узнать его получше, - хищно улыбнулся незнакомец. - Но он ведь совсем юнец, ничего еще не видел. Что в нем может быть интересного? То ли дело ты…
        Стремительным рывком он оказался возле самой решетки, и просунувшаяся меж прутьев рука стальной хваткой сжала плечо Терезы. Последнее, что успела разглядеть онемевшая от ужаса женщина, - это лицо: непрерывно меняющееся, оплывающее, словно она смотрела на него сквозь текучую воду…
        4
        Мир трясся, раскачивался и скрипел, точно плохо смазанная телега. Скрип этот, пронзительный и громкий, ржавой пилой вгрызался в череп. Ох, кровь Христова, да за что ж такая пытка?!
        «По крайней мере я жив. У мертвых голова не болит…»
        «Почем ты знаешь, что болит у мертвых, а что нет?»
        Вторая мысль Николасу не понравилась. Смерти как таковой он не боялся, но умереть лишь затем, чтобы убедиться в правоте церковников, пугающих паству загробными муками…
        - Где я?
        Удивительное дело - получилось и открыть глаза, и сесть, и задать вопрос. Глупый вопрос, совсем никчемный.
        - В моей повозке, господин, - человек, правивший лошадьми, обернулся. Бородатый, всклокоченный, плохо одетый…
        Нет, ни на черта, ни на святого Петра возница не походил - обыкновенный мужик. И телега - самая обыкновенная.
        - Ладно, - Николас поморщился, - сам вижу, что не в лодке. Как я в твою повозку попал?
        - Так это… сами ко мне сели, господин. Нешто запамятовали?!
        - Ничего не помню, - затылок словно пронзила раскаленная спица, и министериал стиснул зубы, сдерживая стон. - Меня… сбросила лошадь.
        - Вот оно как, - возница кивнул со знанием дела. - С братом моей Рейны так же случилось: запнулся о кабанчика и темечком сунулся - аккурат в жернов. Три дня без памяти пролежал, а потом все ж глаза открыл, но никого не узнавал и под себя ходил, ровно дите. Когда меня увидал, глазами вот так залупал, и…
        - Послушай, когда… я на твою телегу сел?
        - Так это… недавно. К полудню дело подходило. Из лесу вышли и ну мечом махать! Я сперва думаю: «Разбойник!» - но потом-то пригляделся, вижу: человек благородный, помощи просит. «В город, - говорите, - вези, три геллера дам».
        Бородач скосился на министериала с надеждой и опаской: не забыл ли тот, ко всему прочему, и про свое обещание?
        А Николас прикинул: час, от силы - пара часов. Если только…
        - День нынче какой?
        - Так это… вторник.
        «Значит, в отличие от свояка этого доброго малого, долго я беспамятным нигде не валялся».
        Пальцы нащупали на затылке изрядную ссадину. Свежая совсем. Видно, по пути на дно оврага заполучил. То дерево, вросшее в склон… Впрочем, оно-то его и спасло.

* * *
        - Ты проклятый везунчик, я всегда это знал! - Карл хлопнул по плечу с такой силой, что Николас покачнулся. - Упасть на голые скалы и отделаться царапинами!
        - У меня крепкая голова… к счастью.
        - Но как вышло, что ты позволил этим мужланам скинуть себя вниз? Клянусь распятием, на твоем месте я сам побросал бы их в пропасть!
        - Дельный вопрос, - барон, в отличие от Карла, смотрел на министериала совсем без восторга. - Всего лишь четверо разбойников. Теряешь хватку?
        - Они застали врасплох, - Николас поморщился. - Но вы правы, экселенц, моя промашка.
        - Промашка - это когда с перепою в ночной горшок попасть не можешь.
        Оруженосец не удержался, прыснул в кулак.
        - Карл, выйди.
        - Прошу прощения, господин, я…
        Взгляд фон Ройца заставил паренька осечься. Ойген редко повышал голос на своих людей и еще реже поднимал на них тяжелую руку, но нечастых вспышек его гнева побаивался даже Оливье Девенпорт.
        - Выйди, говорю.
        Густо покраснев, Зальм выскочил за дверь, оставив Николаса наедине с бароном. Медленно поднявшись из кресла, фон Ройц подошел к вассалу и в упор уставился на него - глаза в глаза:
        - Ты мне должен.
        Тяжелый взгляд у рыцаря короны. Придавливает, пригибает к земле, приходится прилагать усилия, чтобы спина оставалась прямой.
        - Я помню, экселенц.
        - Видимо, этого мало. Ну так я вот что тебе скажу: потеряешь жизнь, отдавая свой долг, - и клянусь, пока я жив, будут в силе и мои обязательства. Но если позволишь походя себя прикончить какой-нибудь безродной швали… - В глазах фон Ройца полыхнуло пламя едва сдерживаемой ярости, и он закончил глухим, угрожающим рычанием: - Не разочаруй меня, мальчик!
        Николас не опустил глаз, пережидая бурю. Стыд, гнев и страх пилили его душу ржавым ножом, точно ржаную буханку, и каждый пытался отхватить себе кусок побольше. Стыд за неосмотрительность, едва не стоившую ему жизни; гнев на барона, прибегнувшего к угрозам; страх… не за себя - за сестру. Конечно, Ворон - не тот человек, что станет вымещать недовольство на безвинной женщине, но, если Николас и впрямь его разочарует, гордый фон Ройц попросту забудет о своем покровительстве одной маленькой общине. И не вмешается, когда придет беда.
        - Здесь для меня каждый человек на вес золота. А от мертвецов проку никакого. Да и пасть от руки разбойника - нелепый, позорный конец.
        По всему видать, барон уже успокаивался, в грозовой туче над головой министериала появились прорехи. Самое время помочь ненастью рассеяться.
        - Это были не разбойники.
        Во взгляде Ойгена вновь полыхнуло пламя, но на сей раз он сдержался и, вернувшись к креслу, снова опустился на кожаную подушку, брошенную поверх сиденья.
        «Присесть бы и мне», - подумал Николас, его все еще качало, голова болела и кружилась, будто ею недавно зерно молотили.
        - Вот как… И кто же тогда?
        - Думаю, меня пытались убить люди аббата Германа. Вероятно, по личному его приказу.
        Грянет гром или повременит, подождет объяснений? Не грянул. И молния не сверкнула.
        - Чем же ты святого человека обидел? С девицей в монастырской келье застал?
        - О причинах могу лишь гадать. Но в подозрениях своих уверен.
        - Ну так не тяни, поделись ими со мной. А то я уж подумываю, не повредился ли ты рассудком, когда головою о сосны бился.
        Николас кивнул, и сразу в затылок вонзилась игла боли - длинная, раскаленная добела. Замутило, но, одолев приступ тошноты, он стал рассказывать - подробно, обстоятельно, вспоминая даже не слишком значительные детали. Барон слушал не перебивая и, лишь когда Николас умолк, спросил:
        - Если ты видел его не более мига, то, может, обознался?
        - Нет. Он настоящий гигант, да и лицо такое… памятное. Экселенц, я уверен, этот человек приносил мне ужин в келью.
        - Глупо. Показался тебе, позволил себя запомнить…
        - А если наоборот - он приходил, чтобы запомнить меня?
        - Все равно глупо, ведь ты остался жив и теперь знаешь, кто на тебя напал. Никогда не следует пренебрегать чужой удачей.
        Николас позволил себе слабую улыбку, которая не ускользнула от внимания фон Ройца.
        - Ага-а, - протянул тот, - не только удача тебе помогла…
        Порывисто вскочив, барон подошел к министериалу и вдруг сунул кулаком ему в грудь. Под пропыленным, измазанным засохшей грязью жиппоном глухо лязгнуло.
        - Ловка-а-ач… Вот за это - хвалю.
        Удача… Если бы тот камень попал точно в цель, не спасла бы никакая кольчуга. В последний миг Николас сумел отскочить, позволив обломку гранита лишь скользнуть по груди. Отделался огромным синяком на ребрах. И увернуться от летящей глыбы можно было, лишь прыгнув в треклятый овраг - на торчащие из склона каменные уступы и когтистые пальцы скрюченных, но чертовски крепких сосен. Вот тут уж Провидению работы хватило.
        - Источник… Клянусь кровью Христовой, если у аббата и была причина заткнуть тебе рот, то это она.
        - Я было подумал о том же, но… не сходится, экселенц. Про него я услышал лишь нынешним утром, а Голиаф приходил ко мне вечером накануне. Получается, меня приговорили уже вчера. И за что-то другое.
        - Нет-нет, - барон прошелся по комнате, в возбуждении потирая пальцами подбородок. - По всему видать, настоятель - человек предусмотрительный, и твоего… Голиафа приставил к тебе загодя. Чтобы тот за тобой приглядел. А судьбу твою брат Герман решил утром. Ведь не просто так он почтил тебя второй беседой и про отшельника болтал.
        - Время тянул, - пробормотал Николас.
        - Смекнул наконец. Крепко же твоей голове досталось, мальчик.
        - Выходит… вы мне верите, экселенц.
        Фон Ройц остановился у витражного окна, обернулся к вассалу и смерил его взглядом сквозь насмешливый прищур.
        - С давних пор есть лишь два советника, достойных моего доверия: это мой разум и моя интуиция. Сейчас оба они кричат, что ты прав. Другой вопрос, как нам теперь поступить?
        - Возможно… никак? - При этих словах уязвленная гордость Николаса встала на дыбы, но он заставил ее отступить - так решительный полководец одним лишь взмахом руки усмиряет ропот в недовольном войске. - Что бы ни скрывали монахи, едва ли их тайны имеют отношение к нашему делу.
        - Как знать, как знать… Что сам думаешь про этот Источник?
        Откровенно говоря, думать было больно и тошно, но барон, к счастью, ответа и не ждал.
        - Ступай, мальчик. Ты на ногах едва стоишь. Я пошлю за лекарем, и, когда он с тобой закончит, ложись, отдыхай. Сон для воина - это целебный елей.
        - Экселенц, я…
        - Скажу Карлу, пусть проследит, чтобы ты именно так и сделал. И потом мне доложит.
        - Да, экселенц.
        Николас вздохнул с облегчением: ничего не остается, как смириться, и это, что уж греха таить, для его головы и помятых ребер сейчас очень кстати.

* * *
        Дверь за Николасом давно закрылась, а Ойген фон Ройц все смотрел на дубовую створку, полировал взглядом блестящую бронзовую ручку.
        Источник, источник… Город процветал, пока в здешних горах добывали серебро, потом жила истощилась, и весь Шаттенбург едва не стал историей. Но что, если монахи нашли другую жилу? Если тайно поднимают из шахты драгоценную руду и отливают слитки? А может, уже чеканят монету - ту самую, с профилем святого Варфоломея?
        Если городская казна вновь наполнится звонким серебром - своим серебром! - Шаттенбург ожидает новый подъем. Из провинциальной бесприданницы он чудесным образом превратится в богатую невесту, ради благосклонности которой знатные женихи вполне могут и за кинжалы схватиться.
        Он встал и прошелся по кабинету, не переставая напряженно размышлять. Серебро там или что-то другое, но оставлять безнаказанным нападение на Николаса нельзя. Обители бенедиктинцев и цистерцианок в этих краях хорошо известны, их настоятели имеют здесь немалое влияние, но фон Ройц - посланец императора, и, когда по приказу одного из владетелей Шаттенбурга пытаются убить его министериала, это бьет не только по барону, но и по самому императору.
        Усмешка на губах Ойгена фон Ройца превратилась в тигриный оскал. Какой-то ничтожный бенедиктинец возомнил, будто может безнаказанно отсечь правую руку рыцарю короны!.. Что ж, барон не знает аббата Германа, но совсем не прочь подержаться за его тощее горло.
        5
        Уже светало, когда Кристиан пришел к пустырю на месте двора Кауфмана. Над крышами домов в округе курились первые дымки, где-то брехала собака. Круглятся на грядках капустные кочаны - как пару дней назад, когда он был здесь… был здесь с…
        В уголках глаз вскипели злые слезы. Да что ж творится в этом городе?!
        - Стой! - раздался заполошный вскрик. - Кто таков?
        Из-за невысокой поленницы, пригибаясь, высунулся парень в кожаной куртке и айзенхуте[56 - Айзенхут (нем. Eisenhut) - буквально железная шляпа. Простой и сравнительно дешевый металлический шлем, по форме напоминающий шляпу.]. Короткое копье повторяло каждое движение Кристиана. Это и есть тот стражник, которого Микаэль сюда послал? Дрых небось… Ну, раз он жив, значит, и с детьми ничего не случилось.
        - Я вместе с инквизитором приехал, - устало сказал юноша. - Ты можешь идти.
        Парень только кивнул и тут же ушел, оборачиваясь поминутно. А Кристиан, наклонившись, постучал в крышку люка. Некоторое время было тихо, потом послышались легкие шаги, стукнул засов, и крышка чуть-чуть приподнялась. В щель выглянула девочка.
        - Здравствуй, - сказал послушник.
        - Здрасьте, - девочка подозрительно смотрела на него, потом чуть-чуть, уголками губ, улыбнулась, узнавая.
        - Вы… вы ведь Кристиан, да?
        - Да, - кивнул он. - А ты - Бруна.
        - Ага. Заходите, - сказала девочка. - А то холодно…
        Все дети были здесь, в подвале. Еще одна девочка - кажется, ее звали Альмой - перекладывала на тянувшихся вдоль стены низких нарах соломенные тюфяки и одеяла. Мальчишки возились у печки: собирались разводить огонь.
        - А дядя Теодор не с вами? - спросила Бруна, и на лице ее снова появилась настороженность. Все смотрели на Кристиана, ждали. Он набрал в грудь побольше воздуху.
        - Отца… Дяди Теодора… - поправился юноша, - его… его больше нет.
        Последнюю фразу произнес зажмурившись, быстро - так глотают горькое лекарство. Только лекарство, пусть и горькое, несет исцеление, а сказанное ничего не излечит, ибо наполнено лишь болью.
        Слова упали, будто свинцовые чушки. И в подвале стало тихо, как в склепе. У юноши потемнело в глазах: казалось, таившийся по углам подвала сумрак сгущается, наливается угольной чернотой, расползается, как капля чернил по листу бумаги. Щупальца мрака тянулись к Кристиану, к детям, чтобы окутать, спеленать, ввергнуть в вечную ночь, удушить… Создатель, не оставь!
        Раздался тихий, придушенный звук - заплакала веснушчатая девочка Бруна. И наваждение отступило. Альма обняла Бруну и тоже заплакала - уже в голос. Ян, подтянув коленки, уткнулся в них лицом, Грегор скрипнул зубами.
        - Да чего, не реви, - Ларс неуклюже коснулся плеча Альмы, но голос его предательски дрожал, и даже в неярком свете лампы Кристиан видел, как у мальчика покраснели глаза.
        Он и сам едва сдерживал слезы: сердце горело от боли за старого священника, ставшего для него кем-то большим, чем просто знакомый. Впрочем, было и что-то еще: эмоции детей необъяснимым образом передавались ему. Юноша видел слабые токи чувств, будто висящие в воздухе тонкими колышущимися нитями. Боль, скорбь, отчаяние - наверное, таково морякам в ночном штормовом море, когда вдали гаснет ведущий сквозь тьму огонь маяка.
        И тогда глубоко внутри, под быстро бьющимся сердцем, родился ответ, прокатившийся по телу теплой волной. Легче стало дышать, и на несколько сладостно-долгих мгновений он ощутил, как жучок точит дубовую балку, прокладывая сквозь дерево извилистый ход, и как медленно растут в толще почвы невидимые глазу грибы… А потом пришло чувство удивительного покоя: так бывает на закате долгого летнего дня, когда жизнь замирает в сладкой истоме, воздух недвижим, а бездонное голубое небо наполняется золотыми искрами отблесков засыпающего солнца.
        Это было странно… и чудесно! Он будто смотрел на давно известные вещи сквозь волшебное стекло из сказки, что рассказывал ему старик Венц в родной деревне: взглянешь в такое - и самый зловещий пейзаж обратится в райские кущи, а уродливый человек станет красивым. И все вокруг казалось радостным, чистым, исполненным доброты. А главное, отступил ужас, не оставлявший Кристиана с того мига, как старый священник произнес свои последние слова.
        Первой шагнула к нему Бруна. Обхватила руками за пояс, уткнулась мокрым от слез лицом в грубую шерсть сутаны. С другого бока прижалась всхлипывающая Альма, и юноша тихонечко похлопал ее по спине. Он сел на низкие дощатые нары, и рядом тут же оказались Ян и Ларс - правда, Ларс постарался сесть так, чтобы быть ближе к Альме. Даже Грегор подошел: так люди в холод тянутся к огню.
        Тут с грохотом откинулась крышка люка, впустив в подвал серый утренний свет, и по лестнице буквально ссыпался взъерошенный мальчишка в веревочных сандалиях, коротких полотняных штанах и рубашке, усеянной заплатками. Остановившись у подножия лестницы, запрокинул голову:
        - Перегрин, ну где ты там? Давай спускайся! Наши все здесь! И дядя Теодор…
        Он осекся, вгляделся в незнакомого парня, вокруг которого сгрудились дети.
        - Ты не дядя Теодор, - прищурился мальчишка, отступив на шаг.
        Кристиан увидел и его токи чувств: нити невесомой серой «пряжи». Недоверие и страх - понял послушник. Мальчик опасался его! Он потянулся к этим колышущимся нитям - потянулся не руками, но самой своей сутью. И дотронулся - осторожно, едва ощутимо.
        Мелькающие деревья… Чешуйчатая рука… Прозрачная вода, которую заволакивает мутный розоватый туман… Ужас! Нужно бежать! Крик за спиной… Ноги подкашиваются… Утробное уханье чудовища…
        Беги, Пауль!
        Кристиана пронзила холодная игла. Он сжал серую нить крепче и ощутил, как она тает, как заполняющие его тепло и свет заставляют грязную «пряжу» рассыпаться призрачным прахом. Одна из нитей соединяла Пауля с Альмой. Ну да, они же спаслись тогда вдвоем! Борясь с накатывающей слабостью, юноша коснулся и ее…
        Незнакомый человек в сутане. Монах?… Злые глаза в тени коричневого клобука… Лицо Ганса - боль во взгляде, разбитые губы, пузырящаяся кровь…
        Нить делалась все тоньше, все короче, все прозрачнее. Наконец исчезла совсем. Пауль зажмурился, провел рукой по лицу. Под рукой тихонько, с облегчением вздохнула Альма.
        - Нет, я не дядя Теодор, - юноша устало качнул головой. - Увы, нет.
        Чудесное ощущение единства с миром уходило, гасло, таяло. Кристиан вдруг ощутил себя разбитым, по телу разлилась свинцовая тяжесть, до невозможности захотелось спать.
        - Дядя Теодор больше не придет, - пробормотала Бруна и шмыгнула носом.
        - Что-о?! - выкатил глаза мальчик. - Да вы чего, белены объелись? Почему… почему не придет?
        Голос Пауля дрогнул, словно он уже предчувствовал ответ и боялся того, что услышит. Тут на его плечо легла ладонь паренька, спустившегося за ним следом, - наверное, того самого Перегрина.
        - Так бывает, что люди уходят, - негромко сказал тот. - Уходят совсем.
        У Пауля опустились руки, нижняя губа мелко задрожала. А Перегрин… он на мгновение сжал его плечо, и глаза мальчика чуть осоловели, а скорбная морщинка на лбу разгладилась. Кристиан заметил это, но ему было слишком трудно думать сейчас об увиденном. Глаза слипались, веки тяжелели.
        - Ну что, друзья, знакомиться будем? - улыбнулся вдруг незнакомец, и от этой улыбки будто морской свежестью пахнуло, а усталость юноши начала развеиваться, как утренний туман под лучами солнца. - Меня Перегрином звать.
        - Бруна… Альма… Ян… - Дети хлопали глазами, потягивались, зевали, словно со сна.
        Они глядели на странного гостя доверчиво - гораздо доверчивее, чем в первый раз на Кристиана, - будто знали его давным-давно. И - странное дело! - куда-то исчезли скорбь и боль, только что одолевавшие их. Словно не минуты прошли с момента, как услышали они горькую весть, а дни, даже недели.
        И никто, казалось, не удивился тому, что новый их знакомец вдруг стал распоряжаться в обиталище беспризорников совсем по-хозяйски. Он как-то особенно ловко разжег огонь в мазаной печурке, вручил Яну с Паулем по ведру и отправил ребят за водой к колодцу.
        - Ну и грязюку вы тут развели! - сказал он, приглядевшись к сваленным на нарах одеялам, и тут же послал Ларса и Альму эти одеяла вытрясать. Те подчинились без вопросов, хотя, на взгляд Кристиана, одеяла были ничуть не грязнее тех, которыми гостей снабжали в «Кабанчике».
        Даже упрямец и бузотер Грегор, получив указание сходить за дровами, поартачился больше для виду, а потом вооружился колуном и поднялся наверх. Минуту спустя со двора склада уже доносились звонкие удары и стук раскалываемых поленьев. Проводив взглядом мальчишку, Перегрин уселся рядом с Кристианом.
        - Ты приглядываешь за ними? - негромко спросил он, и в голосе его послышалась странная теплота.
        - Нет. За ними присматривал другой человек. А теперь его нет.
        - Умер, - полуутвердительно-полувопросительно сказал Перегрин.
        - Его убили, - произнес юноша ровным голосом, хотя по сердцу словно полоснули ножом. - Кто-то. Или… или что-то.
        - Что-то? - чуть заметно нахмурился гость.
        И Кристиан, неожиданно для самого себя, рассказал незнакомцу обо всем: о жутком оборотне, ускользнувшем из дома священника, о погибшем в бою северянине Джоке, об отце Теодоре - и о том, что тот шептал перед смертью.
        - Пуст, как чаша… - повторил Перегрин. - Пил мысли… Что же это было? И кого оно ищет?
        - Я не знаю, - прошептал юноша. - Не знаю. И… отец Теодор назвал его непонятным словом…
        - Каким же?
        - Ворг. Он сказал: Ворг.
        Паренек помолчал, и что-то тревожное было в этом молчании. Потом спросил:
        - А еще? Отец Теодор сказал что-то еще?
        - Он сказал мне, что я должен бежать. Бежать отсюда.
        - Но ты здесь.
        - Меня отговорили, - Кристиан чуть смущенно улыбнулся. - Теперь я понимаю, что инквизитор прибыл в Шаттенбург не случайно. Возможно, это воля Провидения. А раз так, если ему предстоит встретиться со злом, то и я должен быть здесь. Во всяком случае, мне так кажется.
        - Может быть, и не кажется, - неожиданно сказал Перегрин, испытующе глядя на него. - И может быть, не только тебе.
        - То есть?
        - Он… отец Теодор ведь сказал бежать из города только тебе. Я прав?
        Юноше вдруг стало одновременно и холодно, и жарко под внимательным взглядом серых глаз - словно таилось в их глубине что-то, не позволявшее ни уйти от ответа, ни накинуть вуаль забвения на произошедшее в доме священника.
        - Да, сказал. Но…
        - Вас зовут, - коснулась его плеча Альма и добавила шепотом: - Там тот человек с рынка. Со шрамом.
        «Микаэль!»
        - Мне нужно идти, - подхватился Кристиан. - Надо…
        - Надо спешить, - Перегрин кивнул. - Но… будь осторожен.
        Послушник вздохнул, отвернулся, и тут новый знакомец чуть коснулся его руки. У Кристиана на мгновение помутилось в глазах. А когда прояснилось, он увидел, что странный паренек уже помогает Грегору укладывать наколотые дрова возле печурки.
        «Наверное, от усталости», - решил юноша, попрощался с детьми и заспешил к лестнице. Он не видел, каким взглядом проводил его Перегрин.
        - Что случилось? - спросил Кристиан, выбравшись наружу.
        - Надо спешить, - Микаэль, сам того не зная, повторил чужие слова; обычно сдержанный, он был очень взволнован. - Отец Иоахим и барон… Черт! Там такое творится! Пошли же, Кристиан, живее!
        6
        Над городом расплылся удар колокола с собора Святого Варфоломея. Потом прозвучал еще один, и еще, и еще. Бил колокол не размеренно, как звонил бы в урочный час, призывая к молитве, а часто и резко - так, словно алым заревом поднималось над городскими крышами пламя пожара.
        - К ратуше сзывают! - летела от двора ко двору весть, разносимая быстроногой ребятней. - Отец Мартин в колокол бьет!
        Бросали люди работу, закрывали лавки и мастерские, потому как, если так звонят, значит, случилось что-то из ряда вон. Спешили горожане к площади, стекались к ратуше людские ручейки, вливаясь в колышущееся людское море. Стоял над толпой неумолчный гул - каждый первым хотел знать, что приключилось, и у каждого второго на этот вопрос был свой ответ.
        - Не иначе ярмарку отменят, - тряс бородой дородный купец в дорогом, кармином крашенном плаще. - Говорила мне жена, надо было в Дрезден подаваться. Ох, введут меня в убыток…
        - Не отменят, - хмурил брови другой купец, дороднее первого. - Что ж они, себе враги? Подохнут же с голодухи.
        - Значит, товар отберут! Как пить дать, останусь в убытке!
        - Что убыток… - махнул рукой еще один торговец. - Ты погляди рожи какие! Чисто разбойники! Тут бы голову на плечах сохранить, а серебра наживем!
        - Да нет, это инкизитор опять проповедь затеял, - судачили пекари. - Ну созвал людей разок, да и хватит, а то кажный день на площадь бегать замаешься - когда тесто ставить, когда хлебы из печи вынимать?
        - Истинно говорю, споймали, - заложил пальцы за пояс рослый мясник.
        - Кого споймали-то? Кого?
        - Ясно - того живореза, что Мельсбахов порешил.
        - Это было б дело! А то я уж и в нужник с топором хожу - страшно!
        - Так и есть! Гляди как набольшие препираются - не иначе спорят, кто нам добрую весть сообщит!
        - А чего они тогда такие нерадостные, коли весть добрая?
        На помосте, что сколочен был к недавней проповеди, и впрямь о чем-то горячо спорили отец Иоахим и бургомистр. Стоявший в шаге от них фон Ройц тоже ронял изредка несколько слов, о смысле которых горожанам оставалось лишь догадываться. Мартин Локк то и дело утирал со лба пот, хотя день выдался отнюдь не жарким, и выглядел он подозрительно бледным, что только укрепляло пессимистов в их опасениях. Вход на помост стерегли городские стражники и охранники фон Ройца.
        - Гляди, а приезжие-то все при мечах! - судачили в толпе. - Что ж им, все правила наши побоку?
        - Правила, правила… Это они для тебя правила, а для них…
        - Ужель позволим нарушать?
        - Бросьте вы, мечи-то вон бечевочками перевязаны, с печатями. Все как положено.
        - А коли перевязаны, так и зачем они? Ходи как добрый человек, без железа!
        - Так они ж вражину ловят, как его без мечей-то ловить?
        - Да помолчите вы! Вон глядите - начинают!
        Но, едва бургомистр шагнул к краю помоста, повисшую над площадью хрупкую тишину распорол крик, донесшийся от ратуши. И столько в нем было муки и боли, что толпа всколыхнулась:
        - Кто там орет? Что случилось?
        И тут же те, кто стоял в задних рядах, получили ответ от тех, кто был к ратуше ближе:
        - Глядите! Это ж Клара Циглер!
        - Чего она убивается-то?
        - Сыно-о-ок! - кричала женщина. - Сыно-о-ок!
        - Видать, с сыном что-то случилось!
        - С каким сыном? Это который ведьму караулил?
        - Да неужто…
        - По всему выходит, не поймали живореза-то, - тяжело сказал кто-то из пекарей. - А вовсе даже наоборот, сдается мне.
        - Тихо-о! - Оттеснив бургомистра, к краю помоста вышел отец Иоахим. Сегодня он был не в молитвенном облачении, а в грубой дорожной сутане, под которой виднелось белое платье доминиканца. Двое стражников тем временем унимали бившуюся Клару.
        - В вашем городе снова случилась беда! - крикнул инквизитор, чтобы услышали его все собравшиеся. - Отец Мартин сегодня, спустившись к женщине, прозывавшейся Терезой Дресслер и подозреваемой в ведовстве, увидел, что и она, и охранник ее… мертвы.
        Вздох прокатился над толпой. А Иоахим продолжал:
        - С тяжелым сердцем говорю я об этом, ибо уповали мы на то, что сможем остановить угрозу прежде, чем вновь прольется кровь, но…
        - Но не сделали ничего! - взвыла Клара Циглер, пытаясь вырваться из рук стражников. - Ничего! Сынок мой!
        Над площадью разнесся ропот.
        - А и в самом деле! - крикнул кто-то. - Мельсбахов порешили, а никто и не чешется!
        - Ведьма… - начал было инквизитор, но тут закричали откуда-то с дальнего края площади:
        - Ведьма?! Люди, вспомните, кому Тереза чего плохого сделала!
        - И вправду… Да…
        Ойген фон Ройц скрипнул зубами. У отца Мартина, видать, в голове каша, а не мозги: вместо того чтобы по-тихому сообщить о случившемся в ратуше бургомистру, он ударил в колокол. Пришлось мчаться сюда едва ли не наперегонки с Иоахимом - ведь ясно, что дело нешуточное. А люди и без того на взводе: станут ли слушать какого-то святошу заезжего, увиденного впервые три дня назад? Все было за то, что не станут.
        - Может, и не ведьма она вовсе?! - продолжали кричать из толпы. - Не испытывали ее ведь!
        Ропот становился все громче. Фон Ройц окинул взглядом редкую цепочку своих бойцов, прикидывая, смогут ли те сдержать горожан, если… начнется. Местная-то стража наверняка постарается в сторонке остаться: вот и сержант тутошний, ван Зваан, уже на ступеньку ниже спустился. Видно, и впрямь надеяться можно только на своих - хорошо, Девенпорт заставил их прихватить с собой короткие, в два элле[57 - Элле (локоть) - мера длины, здесь - около 0,75 м.], ясеневые шесты - не хвататься же за мечи. Ну и еще телохранитель Иоахима примчался откуда-то, весь в мыле, приволок за собой паренька-послушника, встал рядом с инквизитором. До клинков, Бог даст, не дойдет, но вот по соплям кто-то из горожан наверняка получит, пусть только сунутся к помосту. Потом придется поговорить по душам с бургомистром - уже по-настоящему, без экивоков, только сперва надо, чтобы тут, на площади, все закончилось не очень скверно. Тут уж надежда на святого отца. Давай же, папский голос, не подведи, переори этих крикунов подзаборных, ну!
        Но инквизитор даже рта открыть не успел: из толпы прозвучали те слова, услышать которые фон Ройц боялся больше всего.
        - Пока вы не приехали, ничего в городе и не случалось!
        Конечно, это не так - ведь именно горожане и воззвали о помощи после гибели детей, но кто из них об этом вспомнит? Сейчас они готовы связать приезд чужаков с убийствами, и связь эта кажется им очевидной. Барон, читавший Аристотеля и Бурлея, Альберта Саксонского и Оккама, неплохо знакомый с искусством рассуждения, мог бы объяснить, что «после того» не значит «вследствие того», но… это можно доказать каждому в отдельности, а вот объяснить столь очевидные вещи толпе - едва ли возможно.
        Ойген крепче сжал перила помоста, кинул взгляд на бургомистра. У того в глазах плескался неподдельный ужас. Городской глава явно боялся, как бы посланник короны не решил, что именно он всему виной. Между тем толпа качнулась к помосту - словно густые сливки в потревоженной миске - и бойцы Ойгена взревели, едва сдерживая натиск:
        - А ну подай назад! Не напирай! Осади!
        Главное, чтобы не выволокли сдуру трупы из подвала. Сам барон уже успел туда спуститься, увидел и парня в луже подсыхающей крови, и скукоженную, словно кусок сушеного мяса, женщину. Ведьма она была или нет, но смерть приняла страшную. Если сейчас народишко их увидит - вот тогда дело и впрямь станет хуже некуда. Как же их остановить? Он подтянул за рукав отца Мартина и крикнул, перекрывая стоящий над площадью многоголосый гвалт, прямо ему в ухо:
        - Пусть снова в колокол ударят! Иначе не удержимся!
        Священник, еще не отошедший от увиденного в ратуше, несколько секунд растерянно хлопал глазами, и фон Ройц, взяв его за плечи, чувствительно встряхнул.
        - В колокол ударьте, ну! Пусть заткнутся все!
        Отец Мартин, наконец сообразивший, чего добивается Ойген, закивал мелко и торопливо, замахал руками, подавая сигнал скорчившемуся на колокольне собора монаху: хорошо, что его с помоста было прекрасно видно. Томительно утекали драгоценные мгновения, но вот колокол все-таки качнулся, провернулся на массивной дубовой поперечине, и над площадью разнесся густой медный гул.
        После нескольких ударов толпа прекратила напирать на тонкую цепочку стражников. Люди переглядывались и ворчали, но больше не лезли вперед. Фон Ройц перевел дыхание. Ну теперь главное, чтобы отец Иоахим не подкачал, смог уверить людей, что опасность им грозит не столь уж великая и что приезжие не имеют отношения к злодеяниям, напротив - они едва ли не единственная надежда горожан. Священник, впрочем, и сам это прекрасно понимал. Вот он подошел к краю помоста, уперся животом в перила и простер руки к толпе:
        - Возлюбленные дети мои!
        Площадь в Шаттенбурге была немаленькой, на горле инквизитора от предельных усилий вздувались жилы.
        - Услышьте меня!
        Но речи его не суждено было прозвучать. Сначала барон увидел, как Микаэль мягко, по-кошачьи вскочил на перила. Потом - как слева, шагах в двадцати от помоста, из толпы взмыл в воздух большой - с голову младенца - темный шар. Предмет летел прямо к ним, роняя искры и оставляя в воздухе тонкий дымный след, словно внутри него что-то горело. А нюрнбержец, оттолкнувшись от перил, уже метнул себя туда, откуда швырнули шар.
        Девенпорт, оказавшийся ничуть не медленнее Микаэля, взлетел по ступеням, бесцеремонно оттолкнул Ойгена и взмахнул шестом, пытаясь отбить странную штуковину, но в тот же миг раздался громкий хлопок, помост окутался белым дымом, в воздухе завизжали осколки.
        Это было уже слишком. Крича, люди бросились с площади. Стоны раненых, находившихся ближе всего к месту взрыва, смешались с воплями тех, кто стоял поодаль и вовсе не понимал, отчего вдруг все ринулись прочь. Скорее убежать, быстрее скрыться, схорониться за толстыми дверями и непроницаемыми ставнями, при этом не упасть, не оказаться прижатым к стене, чтобы не затоптали, не смяли, как лист лопуха…
        Фон Ройц со стоном поднялся, поморщился от боли в рассаженном локте. Бургомистр, прижавшись спиной к столбу, хлопал глазами. Инквизитор… Проклятие, похоже, он ранен! По левой кисти Иоахима тянулись тонкие струйки крови. Барон вынул из ножен короткий кинжал, вспорол рукав верхней сутаны, на котором расплывалось влажное пятно, потом - рукав сутаны нижней. В мякоти плеча глубоко засел немаленький, в два пальца, рваный кусок олова - не иначе осколок шара. Кровило сильно, но от такого не умирают. Отодрав напрочь оба рукава и распоров кусок белой сутаны на полосы, фон Ройц перетянул плечо инквизитора плотной повязкой.
        - Благодарю, - прохрипел отец Иоахим. - Не обращайте внимания, барон, не впервой. Пока и так сойдет, а потом в «Кабанчике» залатают.
        Ойген фыркнул, но его уважение к священнику несколько выросло. «Не впервой» - слыхали вы такое? Однако…
        Перед помостом несколько горожан - кто стоял, кто сидел - стонали от боли, но фон Ройц уже видел, что ничего серьезного с ними не случилось: небольшие осколки попали кому в ногу, кому в руку.
        За спиной послышался топот, потом звук удара и стон. Барон обернулся. Посреди помоста на коленях стоял хорошо одетый парень: правая рука его была заломлена за спину, левой он ощупывал лицо, где под глазом наливался синяк. Микаэль, крепко удерживавший пленника за вывернутую руку, негромко сказал, обращаясь к инквизитору и барону:
        - Это он кинул.
        - У тебя кровь на пальцах, - заметил Ойген.
        Воин равнодушно пожал плечами:
        - Царапина. При нем нож был, а я немного… поторопился.
        Фон Ройц подошел к молодому человеку, взял за гладко выбритый подбородок, спросил, глядя в карие с прозеленью глаза:
        - Ну и кто же ты такой?
        Тот прищурился, скривил окровавленные губы, но ничего не сказал. Впрочем, горящие яростью взгляды, которые этот малый метал в инквизитора, были более чем красноречивы.
        - Ладно, разберемся, - негромко произнес Ойген. - Оливье, этого связать - и в «Кабанчик». Суньте его в погреб, да под хороший присмотр. Дитрих и Гейнц, думаю, справятся прекрасно.
        Потом повернулся к фон Глассбаху:
        - Бургомистр, скажите своим стражникам, чтобы прошли по городу и успокоили людей - вы же не хотите, чтобы жители сейчас наперегонки начали разбегаться по округе? Мол, не случилось ничего страшного… В общем, пусть наврут чего-нибудь, но убедительно. Договорились?
        И, не дожидаясь ответа, зашагал прочь.
        7
        На площадь Альма не пошла. Зачем? С крыши дома ратмана Франца Краниха все было прекрасно видно. Под нежарким сентябрьским солнцем черепица немножко нагрелась, лежать на самом коньке, свесив ноги на разные стороны, было очень даже удобно.
        Впрочем, когда на площади закричала Клара Циглер, Альме стало не до теплой крыши. Расширившимися глазами девочка смотрела, как начинает бурлить толпа, как взлетают в воздух сжатые кулаки и как горожане волной накатываются на стражников у помоста. Вот это да! Сейчас бы юркнуть в толпу, коротким ножичком срезая с поясов кошельки с медяками… Нет-нет, ведь она обещала отцу Теодору!
        Тут Альма увидела, как с помоста прямо в толпу, словно ныряльщик в озеро, сигает крепкий дядька. Э-э, да это же тот самый, со шрамом! А чего он туда скакнул-то?
        На помосте вдруг грохнуло, вспухло облако белого дыма, закричали люди. Стало страшно, и девочка осторожно сползла по крыше, пробежала вдоль водосточного желоба, спрыгнула на широкий каменный забор, соскочила в проулок. И уткнулась носом кому-то в спину. Когда человек рывком обернулся, Альма от удивления даже отступила на шаг. Ну дела! На площади - дядька со шрамом, а здесь - тот малый, что ее от Хундика защитил! И как же страшно он скалится…
        Хорошо, что парень девочку тоже узнал и скалиться прекратил. В глазах его внезапно появилось затравленное выражение, словно хотел он скрыться, но не знал, куда бежать. А может, и вправду не знал?
        - Туда! - Альма ткнула пальцем, указывая направление. - Быстрее!
        Подгонять его не пришлось: припустил по проулку так, что девочка едва могла за ним угнаться. За спиной слышались вопли, сопение и топот разбегающихся с площади людей. Быстрее, еще немного, и…
        - Сюда! - ухватившись за чужой рукав, Альма резко бросилась влево, проскользнув в узкую щель меж заборных досок.
        Деревянный забор огораживал задний двор давно сгоревшего дома, каких в городе было немало. Тут и остановились оба, тяжело дыша. У-у-у, дураки, чуть не затоптали!
        Парень присел на чурбачок, уткнулся лбом в сложенные на коленях руки, что-то пробормотал.
        - Больно? - Она не придумала ничего другого.
        Русоволосый поднял голову, улыбнулся - вымученно, судорожно, так, будто улыбаться вовсе не умел.
        - Нет, - ответил он. - Все… хорошо.
        Ага, рассказывай. Было бы хорошо, не мчался бы так от толпы. Хотя с чего бы ему все сразу выкладывать? Альма ковырнула обгрызенным ногтем отслоившуюся щепочку на заборной доске. Может, позвать его в подвальчик, пусть там отсидится? Конечно, надо сперва с ребятами поговорить, но они-то небось не откажут, ведь он спас ее от гадкого Хундика.
        - А ты… - начала было она, но тут на плечо ей легла ладонь. Альма дернулась было, однако в тонких пальцах оказалось столько силы, что сразу стало ясно: бесполезно.
        - Милая девочка, - послышался негромкий голос… Женский голос! - И умная.
        Протиснувшись боком через ту же щель в заборе, на двор вступила женщина, красивее которой Альма еще не видела. Рослая, с волосами цвета гречишного меда и с кожей такой белой, чистой и гладкой, что все горожанки, наверное, умерли бы от зависти. Она была одета словно жена купца средней руки, но в повороте головы, в выражении лица сквозило столько достоинства и уверенности, будто стоит ей сказать слово - и на поклон явится сам бургомистр.
        - Тихо, - ровным, без тени волнения голосом произнесла незнакомка, и вскинувшийся с чурбачка парень послушно замер. - Бояться нечего.
        - Я и не боюсь, - насупился русоволосый, но женщина лишь чуть улыбнулась.
        - И стыдиться тоже нечего, - продолжила она. - Ну-ка, посмотри на меня.
        Парень послушно поднял взгляд.
        - Да-а, - протянула загадочная фрау, - я не ошиблась. Как же ты попал сюда… щенок?
        К удивлению Альмы, ее новый знакомый вовсе не озлился на обидное слово - наоборот, лицо его как-то по-особому изменилось, будто он и эта женщина знали нечто, никому боле не ведомое. Она смотрела на него, а русоволосый вдруг дернул головой и поднял подбородок: ну точь-в-точь как пес, у которого хозяин за ухом чешет.
        Воспользовавшись моментом, девочка решила уже вырваться из цепких пальцев и ускользнуть, но, едва шевельнулась, незнакомка рывком повернулась к ней и, склонившись, тихонько прошептала на ухо:
        - Стой тихо, умная девочка, и все будет хорошо.
        В глубине чуть раскосых прозрачно-зеленых глаз танцевали золотые искорки, и Альма вдруг ощутила, как у нее мелко задрожали коленки: не от страха, а словно она долго-долго бегала и очень сильно устала. И желание сбежать ушло, растаяло, как снежинка под весенним солнцем.
        Женщина распрямилась, будто упругая ветвь.
        - Ну что, щенок, пойдем?
        Парень кивнул. Потом спросил:
        - А как же девочка?
        - Беспокоишься за нее? - Фрау чуть заметно улыбнулась. - Не стоит, ничего плохого с ней не случится. Ну пошли.
        Минуту спустя на заброшенном дворе осталась лишь задремавшая в траве у забора Альма.
        8
        Фон Ройц окинул взглядом обезлюдевшую площадь. Уже ничто не напоминало о том, что здесь совсем недавно толпились сотни людей - разве что разбросанные тут и там огрызки яблок да чей-то разорванный плащ, втоптанный в грязную лужу. Барон был уверен: в домах, выходящих на площадь, захлопнуты толстые внешние ставни, заложены тяжеленными засовами прочные двери. Немало и тех, кто решил избавиться от страха древним, как мир, способом, и сейчас во всех трех городских пивных наверняка только и успевают наполнять кружки. И там же горожане, ругаясь и перебивая друг друга, судят-рядят о том, что же случилось на площади. Кто-то стоял ближе, а кто-то дальше, кто-то видел больше, а кто-то меньше - и наверняка громче и убежденнее всего кричат стоявшие за сотню шагов от помоста и не видевшие ровным счетом ничего. А значит, скоро по городу поползут слухи самого мерзкого свойства, в которых один злоумышленник превратится в дюжину, а пороховая бомба обернется, самое меньшее, адским пламенем.
        Ойген потер лоб ладонью. Чертовщина какая-то! За минувшие дни он внимательно изучил все гроссбухи в ратуше и не обнаружил ничего подозрительного. В Шаттенбурге не портили монету, исправно подсчитывали, сколько напилено досок и добыто вагонеток руды, заносили в книги каждый тюк бумаги и ящик стекла. Каждый золотой гульден, серебряный даллер, медный геллер, поступившие от торговцев и ремесленников, отнесенные в налоги и пущенные на развитие города, были записаны, учтены, отмечены.
        Конечно, что-нибудь предосудительное здесь случается, но вовсе не настолько, чтобы об этом беспокоиться. Нет ничего, за что можно уцепиться; нет ниточки, ухватившись за которую, барон мог бы распутать клубок заговора или измены. Зато есть нечто иное - возможно, более страшное. И почему-то Ойген чувствовал себя словно глупый обыватель, плачущий по лопнувшей подметке, не замечая, как со спины к нему подкрадывается душегуб с ножом.
        Тяжело вздохнув, он обернулся к фон Глассбаху, который все еще стоял, вцепившись в деревянные перила помоста.
        - Интересные дела творятся в вашем городе, бургомистр. Подозреваемую убили, охранника выпотрошили, как кролика, а посланника Святого престола поприветствовали оловянным шаром, начиненным порохом. И часто у вас такое? Обычное дело или ради нас кто-то особо расстарался?
        - Барон, все это мне нравится не больше, чем вам. Даже меньше - ведь вы-то рано или поздно уедете, а я… - Ругер беспомощно развел руками.
        - Мы договорились…
        - Я помню. И, Богом клянусь, делаю все, чтобы свою часть договора исполнить. Городская стража и цеховые ополченцы патрулируют улицы и не мешают вашим людям.
        Фон Ройц недобро прищурился. Говорил этот человек одно, но подразумевал нечто иное - мол, я-то свои обещания исполняю, а как насчет тебя? И возразить Ойгену было нечего: после их разговора в доме Ругеровой любовницы минуло уже полтора дня, а похвастаться и впрямь пока что нечем. Все же надо бы городского главу осадить, а то такие разговоры могут зайти далеко.
        - Не все сразу, бургомистр, - барон холодно улыбнулся. - Сейчас речь о другом. Совершено покушение на рыцаря короны и на посланника Святого престола. И, признаться, я даже не могу решить, что из этого более скверно - и для города вообще, и для вас лично.
        Он задумчиво потянул себя за короткую бороду.
        - Ведь вполне может случиться так, что понадобится закрыть город на время расследования. У меня есть на то полномочия. Знаете: запрет въезда и выезда, повальные обыски… Кто-то проболтается, что-то отыщется - рано или поздно.
        - Рано или поздно? - эхом откликнулся фон Глассбах.
        - Ну да, - пожал плечами Ойген. - Две недели. Может быть, месяц. Людей-то у меня - раз-два и обчелся. Так что скорее поздно, чем рано. Но лучше поздно, чем никогда, не так ли?
        Лицо бургомистра исказилось, словно у него перехватило дыхание.
        - Вы погубите город! Если сорвется ярмарка, то разорятся купцы, закроются лавки. Вы понимаете, что люди начнут умирать от голода! Многие не переживут зиму!
        - Сотня-другая горожан, - равнодушно бросил барон. - Вы ведь не хотите, чтобы весной город осадили имперские войска, дабы выжечь дотла гнездо неповиновения? Ну-ну, не пугайтесь. Быть может, нам повезет, и мы управимся быстрее.
        - Чего… чего вы хотите? - прохрипел фон Глассбах.
        Ойген выдержал паузу - такую, чтобы оппонент потерял последнюю волю к сопротивлению.
        - Как и прежде - только лишь содействия, дружище Ругер. Только лишь содействия. Сейчас мне всего-то и нужно, чтобы вы не мешали отцу инквизитору и мне допросить этого любителя швыряться адским зельем. Хотелось бы, чтобы ни вы, ни досточтимые ратманы не возражали, если дознание в этом случае будут вести представитель императора и посланник Святого престола.
        Бургомистр выдохнул, нисколько не скрывая облегчения.
        - Видит бог, фрайхерр фон Ройц, уж в этом я не намерен вам чинить никаких препятствий!
        Коротко кивнув ему, Ойген направился к ведущей с помоста лестнице, у подножия которой его дожидался отец Иоахим.

* * *
        Инквизитор покачнулся, и фон Ройц осторожно поддержал его - конечно, не за раненое плечо, а за здоровое. Они почти добрались до «Кабанчика», и по дороге с площади отец Иоахим уже дважды останавливался. Очевидно, святоша несколько переоценил свою стойкость.
        - Вот, выпейте, - барон протянул раненому небольшую фляжку с вином. - Поможет приглушить боль. Да и успокоиться нам сейчас не помешает.
        Инквизитор пробормотал что-то про грех винопития, про постный день, а потом только рукой махнул и, запрокинув голову, сделал несколько шумных глотков.
        - Отменный… э-э… напиток, - сказал он, возвращая фляжку. - Благодарю вас, сын мой.
        Фон Ройц улыбнулся в усы: выходит, если назвать вино «напитком», то можно и в постный день нализаться? Несмотря на порицание греха винопития и неурочное время, во фляжке священник не оставил ни капли. Не поплыл бы: вино там было крепкое, а много ли ему сейчас надо?
        - У меня есть к вам просьба, - сказал барон. - Или, точнее, предложение.
        - Говорите, - тяжело выдохнул Иоахим. - Видит Бог, меня сегодня слушать не захотели, может, пришел мой черед послушать умного человека.
        - Думаю, вы захотите устроить допрос тому парню. Так вот, я попрошу вас подождать с этим. Ну, скажем, до завтра.
        Инквизитор помолчал немного, потом спросил:
        - Почему?
        - Во-первых, вам надо отдохнуть - все-таки рана у вас не пустячная. Во-вторых, после ночи в холодной этот безумец и сам станет поразговорчивее. Сейчас он думает, что мы его сразу поволочем допрашивать, и старается собрать побольше соплей, чтобы плюнуть вам на бороду.
        Словно услышав эти слова, топавший впереди в окружении стражников «безумец» гордо вскинул голову и засвистел какой-то веселый мотивчик. Шагавший рядом Гейнц Шеербах тут же треснул наглеца по затылку концом ясеневого шеста - достаточно сильно, чтобы парень понял: его выходки тут терпеть никто не намерен.
        - Но настанет вечер, минует ночь, придет утро - и никакого допроса, никакого интереса к нему, - продолжил фон Ройц. - А он наверняка из тех, кто любит чужое внимание. Поэтому встревожится. И станет более уязвим.
        Инквизитор задумчиво кивнул.
        - Положим, вы правы, и я последую вашему совету. В конце концов, человек вроде вас, наверное, разбирается в таких вещах получше меня. А чем займетесь в это время вы?
        - Знаете, мне очень не нравится происходящее, - сказал Ойген. - Определенно, направляясь в Шаттенбург, я ждал чего угодно, но только не того, с чем пришлось здесь столкнуться. Такое дело скорее по вашей части.
        - О чем вы, сын мой?
        - Ну как же… Помните, вы все рассказывали мне, мол, на детей напало чудовище? Возможно…
        Отец Иоахим только поморщился и неожиданно икнул.
        - Бросьте, барон, вы верите в эту ерунду? Чудовища… Волки, старый секач, может быть, даже медведь - гибель мальцов наверняка имеет простое объяснение. Я даже готов допустить, что в здешних лесах какие-то разбойники надевают медвежьи шкуры - страх на простаков наводят. Но и все. Что же до найденного иссохшего тела или дьявольской девчонки, будто бы убившей священника… Тьфу! - Инквизитор сплюнул. - Высохшие мощи - чья-то гнусная шутка, а в том старике, как я понимаю, душа и так уже еле держалась. Нет, рассказы о чудовищах оставьте для впечатлительных кумушек. Или для мальчишек вроде Кристиана, - он фыркнул. - А я прибыл сюда, дабы восстановить влияние инквизиции. Чем и занят.
        Ойгену захотелось врезать себе кулаком по лбу - и было бы очень неплохо, чтоб на кулаке том оказалась латная перчатка. Спасти горожан? Изгнать чудовище? Да у святоши совсем другие цели! А он-то, дурак, ему почти поверил! Еще и раздумывал, не рассказать ли о том, что творится в Ротшлоссе. Нет уж, эти сведения стоит пока придержать.
        Однако оговорку насчет послушника он отметил. Неужели парнишка пытается сам разобраться в этом темном деле? Потом спросил:
        - А разве поимка чудовища не помогла бы восстановить это влияние?
        - По-вашему, я должен бегать по лесам с рогатиной и копать волчьи ямы? Помилуйте, барон… Нужно наладить отношения с городскими властями - с бургомистром и ратманами, с удачливыми купцами - толку будет больше, нежели от десятка проповедей. Нужно содействие местных священников, до которых уже давно никто не доносил света Рима. Что же касается паствы… пока довольно будет, если люди привыкнут видеть белые сутаны доминиканцев.
        - Не стану спорить, святой отец. Ведь вы, наверное, разбираетесь в таких вещах получше меня.
        Инквизитор то ли слишком устал, чтобы заметить иронию в этих словах, то ли просто не подал виду.
        - Барон, я все-таки последую вашему совету. Поможете мне добраться до «Кабанчика»?
        - Сочту за честь, святой отец.
        Он довел Иоахима до трактира, помог подняться в комнату и лечь на кровать. Почти тотчас вошла одна из служанок, принесшая таз горячей воды, корпию[58 - Корпия - нащипанные нити, вид перевязочного материала.] и бинты. Следом появился Хорст - личный слуга фон Ройца был сведущ в медицине и сейчас держал в руках потертый кожаный сундучок, пахнущий лекарственными травами и полный позвякивающих склянок с настоями, укупоренных кувшинчиков с тинктурами, плотно закрытых деревянных туесков с густыми мазями. Был там и набор скарификаторов - ножичков для кровопускания, и мешочек фибул для скрепления краев ран, и толстостенная стеклянная колба с ртутью - первейшим средством от заворота кишок[59 - Согласно средневековым представлениям.]. Там же хранилась потрепанная фармакопея, а один кармашек был опечатан свинцовой пломбой: в нем дожидался своего часа (который, как надеялся барон, никогда не наступит) драгоценный митридат[60 - Митридат - здесь противоядие, или средство от отравления. Название дано по имени понтийского царя Митридата VI Евпатора. Царь опасался отравлений и в течение всей жизни принимал в
увеличивающихся дозах яды, чтобы приучить организм к их действию. Создавал яды и противоядия.], способный уберечь от многих отравлений.
        Спустившись на первый этаж, Ойген договорился с сержантом ван Звааном, что схваченного «безумца» до утра подержат в погребе, пока городскую темницу в порядок не приведут. Потом он подозвал оруженосца и приказал ему отыскать Кристиана.

* * *
        - Да, я пытался узнать о чудовище, - сказал послушник.
        - Несмотря на то что святой отец…
        Юноша кивнул. Не то чтобы ему хотелось говорить об этом с бароном, но с отцом Иоахимом и вовсе разговора не получалось.
        - Смело, - сказал фон Ройц.
        Кристиан вскинулся, но в голосе имперского посланника не было и тени иронии.
        - Они действительно видели что-то страшное. Не медведя, не кабана и не волка. Иное.
        - И рассказали тебе об этом?
        Послушник помедлил.
        - Да, - кивнул он наконец. Вряд ли барон поверит, что Кристиан сам видел отражение давнего кошмара в детской памяти. Он и сам не очень-то понимал, как у него получилось такое увидеть.
        - Да, рассказали. Это случилось к северу от города, по дороге к Бекенборну. Они играли в прятки…
        Юноша коротко, но не упуская деталей, рассказал о том, что «разглядел» в памяти Пауля и Альмы, - конечно, представив все так, будто лишь передает их слова. Поколебавшись, поведал и о людях в сутанах, которых видела девочка.
        - Монахи? - вскинул брови фон Ройц. - Вот так новость. И это - дай угадаю - были вовсе не священники из собора Святого Варфоломея, так? Уж городских-то ребятня узнала бы в два счета.
        Юноша промолчал - барон был совершенно прав, к чему впустую сотрясать воздух? Он терялся в догадках: что же это за слуги Господни, если не помогли беззащитным детям спастись от чудовища? Может, то были вовсе и не монахи, а какие-то злоумышленники, выдавашие себя за божьих людей? Вот только зачем?
        Ойген меж тем улыбнулся, будто услышал в словах собеседника больше, чем тот сам понимал.
        - Ты мне очень помог, парень, - сказал он. - Сделай одолжение, пригляди за отцом Иоахимом. Ему сейчас стоило бы отдохнуть. Договорились?
        - Да.
        - Вот и славно, - хлопнув послушника по плечу, фон Ройц резко развернулся на каблуках. - Карл! Карл, где тебя носит?!
        - Я здесь, господин барон, - высунулся из дверей конюшни оруженосец.
        - Седлай лошадь, я собираюсь прогуляться. Ты едешь со мной!
        Не прошло и четверти часа, как два всадника покинули постоялый двор. Фон Ройц направлялся к Соборным воротам, откуда дорога вела прямиком к Бекенборну.

* * *
        Сукно было довольно-таки скверного качества, цвета не черного, но скорее темно-коричневого. Узкий лоскут, выдранный, должно быть, впопыхах из какого-то одеяния - может, из полы или из рукава… сутаны?
        - Вы считаете это убедительным доказательством? - осторожно спросил бургомистр, разглядывая находку барона. От камина в кабинете волнами расходилось тепло, как нельзя кстати пришлось и вино с пряностями: фон Глассбах ценил маленькие радости жизни.
        - Этот клок зацепился за куст у ручья. Провисел он там долго - сукно уже стало расползаться от сырости. Пришел бы я неделей позже, возможно, уже ничего бы не нашел. А рядом на стволе дуба - отчетливые следы когтей. И опять же, царапины не свежие, дерево потревожили месяца три-четыре назад, не меньше.
        - Но ведь может быть, что медведь…
        - Клянусь милостью Создателя, - ни к кому конкретно не обращаясь, сказал фон Ройц, - если еще хоть раз мне расскажут о медвежьих стадах, что разгуливают под городскими стенами…
        Ругер осекся. Глотнул подогретого вина из оловянного кубка, смачивая горло. Сладковато-пряный вкус сегодня почему-то не радовал.
        - Но не думаете же вы, что кто-то из городских священников… - начал он после короткой паузы.
        - Конечно же, нет, - глядя в окно, барон покачивался с пяток на носки. - Однако, если мне не изменяет память, городские священники не обладают в округе Финстер… скажем так, монополией на слово Божие? Ведь есть еще и…
        - Ротшлосс, - эхом откликнулся фон Глассбах.
        - Именно. Тот самый, по пути из которого едва не погиб Николас.
        Интересно, почему Ругер упомянул лишь о мужском монастыре, но не сказал про обитель цистерцианок и матушку Агнессу? Впрочем, дети говорили про монахов - не про монахинь, а значит, искать ответы нужно именно в Ротшлоссе, у бенедиктинцев. Барон хищно улыбнулся.
        - Что же вы теперь намереваетесь делать? - негромко спросил бургомистр.
        - Скажем так: мои полномочия распространяются не только на Шаттенбург. Вот только людей у меня маловато.
        Фон Ройц видел, что у городского главы бегают глаза и чуть подергиваются уголки рта: тот нервничал и, по всей видимости, готов был вот-вот принять какое-то важное решение. Ойген не ошибся.
        - Понятно, - улыбка у Ругера вышла несколько дерганой. - А что вы скажете, если… я предложу вам помощь города?
        - Помощь в чем? - уточнил барон, хотя уже предполагал ответ - и был, без всякого преувеличения, решением собеседника удивлен.
        - Вы считаете, что с монастырем связано нечто недоброе. Если ваши подозрения обоснованны, то я, как бургомистр, конечно же, не могу оставаться в стороне. Поэтому готов отправить с вами… скажем, два десятка стражников - в помощь.
        Фон Ройн прищурился:
        - С чего бы это?
        - Наш город ни разу не запятнал себя недоверием имперских властей. И я не хочу быть первым, кто вызовет недовольство престола.
        Ответ был правильным, обтекаемым - и слишком быстрым. Не говоря уж о том, что фон Глассбах лгал. Барон фыркнул.
        - Знаете, Ругер, а ведь об уме человека можно судить и по тому, считает ли он других глупее себя. Совсем недавно недовольство имперских властей не заботило вас настолько, чтобы лезть на рожон, лишь бы недовольства этого избежать. А тут вы предлагаете помощь, хотя я даже не успел вас о ней попросить. Ротшлосс для вас - кость в горле? Почему?
        - Я лишь хочу помочь, - нахмурился бургомистр. - Такой ответ для вас слишком прост?
        Он не собирался признаваться барону, что у него с обителью свои счеты. Монастырская мельница была похуже, чем городские, но немало крестьян из окрестных деревень везли зерно к бенедиктинцам. А еще у монастыря имелась лесопилка на Минцене. Брали монахи за помол зерна и роспуск бревен ничуть не дешевле, чем цеховики, и ехать к ним было дальше, но дурни деревенские, в иных обстоятельствах готовые удавиться за лишний геллер, все-таки пускались в неблизкий путь. Мол, в городе одна скверна, того и гляди обжулят, а монахи - люди святые. Болтали, что хлеб из смолотой на монастырской мельнице муки получается пышнее, а напиленную у монахов доску древоточец не берет. Чушь собачья, конечно, Ругер сам проверял, но ведь верят! А тут пошли слухи, мол, настоятель Герман задумал построить в верховьях Киефера еще и бумажную мельницу - значит, городские доходы снова упадут. Вот уж и вправду, где монах пройдет - там трава не растет. И как же тут не воспользоваться ситуацией?
        - Ну хорошо, - примирительно поднял руки барон. - Дареному коню…
        - Вот только что скажет об этом отец инквизитор? - поинтересовался Глассбах.
        Ойген пожал плечами.
        - Когда он узнает, спорить будет уже поздно.
        Бургомистр помолчал, постукивая по столу костяшками пальцев. Потом вдруг сказал:
        - Есть еще кое-что, барон. Вы вот считаете, что чудовище существует…
        Фон Ройц молчал, не прерывая.
        - Знаете, в городе есть странный человек. Старик уже, жизнь свою положил, собирая старые свитки и книги, они ему заменили все, даже семью. Его порой неделями не видят, он немного… не в себе: забывает даже поесть, а платье не менял уже лет десять. Но, если прежде горожане сталкивались с чем-то… чем-то чудовищным, возможно, ему известно об этом.
        - Что ж, - задумчиво сказал Ойген. - Может, это и впрямь окажется полезным. Спасибо… дружище Ругер.
        Фон Глассбаху показалось, что впервые в этих словах он не слышит иронии. Что это - хороший знак? Он вздохнул. Поживем - увидим.
        9
        Мясо истекало горячим кровяным соком. Привередливый едок сказал бы про него «на треть сырое», но Мареку так даже нравилось. На крепость зубов он не жаловался.
        - Что ты там делал - на площади?
        Юноша застыл, сомкнув челюсти на курином бедре. По-волчьи дернув головой, оторвал кусок, проглотил не жуя и медленно отодвинул миску.
        - Благодарствую, - пробурчал глухо.
        Она смотрела не отводя взгляда, в ее темно-зеленых глазах, казалось, прячутся вечерние тени.
        - Ешь, ты ведь голоден.
        - Благодарствую. Сыт.
        - Это простой вопрос, - баронесса вздохнула. - Не ответишь?
        - Сперва ты ответь, - он сложил руки на груди - так делал Иржи, когда разговор принимал непростой оборот. Будто щит между собой и собеседником выставлял.
        Ульрика улыбнулась - так понимающе, что у Марека вспыхнуло лицо.
        - Я тебе не враг, щенок. Будь иначе - ты сейчас не за моим столом бы сидел, а в колодках рядом с приятелем.
        - Каким еще приятелем?
        - Тем, что в инквизитора шар с порохом кинул.
        Марек скрипнул зубами, сдерживая заворчавшего в груди зверя.
        - Не знаю я, кто там в кого чего кинул. Я от помоста стоял далеко, мне не видать было.
        - Тогда бежал зачем?
        - А все бежали - и я бежал.
        Женщина покачала головой, длинные темные локоны скатились с узкого, но крепкого плеча; а когда она вздохнула, Марек невольно сглотнул, глядя, как волнующе приподнялась и опустилась высокая грудь.
        - Я тебе не враг, - повторила Ульрика. - Ни тебе, ни таким, как ты. Пусть вас чудовищами называют, мне на то плевать, уж я-то знаю, что вы - люди не хуже прочих.
        - Почем знаешь? - проворчал он, глядя исподлобья.
        - Ну… - Баронесса чуть склонила голову вправо и будто раздумывала, стоит ли отвечать. - Скажу так: твои беды знакомы мне не понаслышке.
        Марек вздрогнул и всмотрелся в женщину пристальнее. Кожа гладкая и белая, совсем не обветренная, черты непривычно тонкие, волосы хоть и русые, да не того отлива…
        - Нет, ты не из наших.
        - Я к тебе в родню и не набиваюсь. А все ж таки есть меж нами общее.
        - Есть небось, - неохотно согласился Марек. - Уж коли ты меня признала…
        - Так расскажешь про приятеля?
        Ответом ей стало лишь сердитое сопение. Вновь пододвинув к себе миску, гость продолжил трудиться над куриным бедром столь усердно, будто это было важнейшим делом его жизни, после которого и умереть не жалко.
        Ульрика лишь головой покачала, и на прекрасном ее лице промелькнула тень досады, но больше настаивать она не стала, молча допила вино, поднялась - плавно и грациозно, а потом вышла с кухни.
        - Я пришлю Терезу, - бросила уже от дверей. - Она покажет комнату, где ты будешь спать.
        - Ни к чему мне тут засиживаться.
        - Глупый, здесь безопасно. Ты не пленник, можешь идти куда тебе угодно, но все же не спеши, отлежись пару дней. Мои люди пока разузнают, что творится в городе.
        - Чем же я отплачу за твою… доброту?
        Почуяв угрюмую насмешку в его голосе, женщина круто обернулась.
        - В плате нужды нет, священник - наш общий враг. Разве это не лучшая причина, чтобы помогать друг другу?
        Она вышла, а Марек сосредоточенно убрал остатки трапезы, оставив в миске лишь начисто обглоданные и изжеванные крепкими зубами кости. Что и говорить, странная фрау. И опасная. Ее глаза… Он подозревал, что если бы Ульрика захотела, то легко «убедила» бы строптивого гостя все ей рассказать - тем же чародейским способом, каким успокоила девчонку в переулке. Звериная Марекова осторожность взывала к нему, требовала, чтобы он немедля убрался из гостеприимной усадьбы, подальше от ее прекрасной, но чудноватой хозяйки.
        С другой стороны, баронесса и впрямь крепко ему помогла, вытащила из города прямо под носом у суетящейся стражи. И не пользуется своим чаровством, чтобы разговорить упрямого гостя.
        Как ни крути, а один, без помощи, Марек теперь ничего сделать не сможет. Разве что сбежать, поджав хвост… но это хуже смерти. Отказаться от правосудия - как отказаться от себя. А ведь теперь, помимо мести, на плечах и другой груз лежит: нужно друга спасти, а коли не выйдет - принять на себя чужое бремя, добраться до инквизитора.
        «Эх, Иржи, Иржи, что ж ты так заспешил…»

* * *
        По городу катился набатный звон. Последние два дня Шаттенбург все больше напоминал скляницы, в которых Иржи варил иногда свои смеси. Стоит такая на жаровне, а поляк перед ней застыл, смотрит неотрывно и время от времени что-нибудь подсыпает в булькающее нутро. И, глядя на бурление за тонким стеклом, чувствуешь: ох, что-то будет! Однажды Марек не выдержал, схватил приятеля за плечо и рванул прочь от стола. Шум падения, треск разваливающегося стула, яростный крик Иржи: «Ополоумел, Клыкач?!..» - а миг спустя - гулкий хлопок и визг разлетающихся осколков. Позже, вынимая из предплечья куски стекла, поляк сказал только два слова: «Селитры переложил…»
        Вот и с Шаттенбургом то же - бросили в него столько гремучих порошков, что бурлящему зелью тесно стало за хрупкими стенками. И, подобно ложке селитры, удары колокола вдребезги разбили тревожный покой горожан.
        - Иржи, слышишь?! - Распахнув дверь, Марек застыл на пороге.
        Поляк быстро собирался: сунул за голенище длинный охотничий нож, нацепил на плечо небольшую торбу, а затем… взял со стола оловянный шар, похожий на большое черное яблоко, и осторожно вставил в высверленную сверху дырку короткий кусок тонкой промасленной веревки.
        - Слышу, - сказал спокойно, опуская шар в торбу, - не хуже тебя слышу.
        - Собрался куда?
        - Туда. Пойду, гляну, почто там шум подняли.
        - Ты… - Марек замялся, - что же… прямо сейчас хочешь?
        С тех пор как он закончил свое «яблочко», Иржи был сам не свой: больше обычного злился, язвил и подолгу ходил из угла в угол, кусая в нетерпении тонкие губы. Но сейчас преобразился, стал спокоен и деловит. Услышав вопрос, поднял на приятеля глаза и усмехнулся:
        - Уж как свезет. Чует мое сердце, сегодня он будет там, на площади. Коли мне случай представится, я его не упущу.
        - Да как же… вот эдак, не изготовившись? Ты ж мне сам все твердил…
        - Тебе я верно твердил, а ты мне, брат, мои слова обратно не вернешь. Я готов давно и лучше, чем теперь, уже не изготовлюсь. Бог даст, покончу нынче же и с моею заботой, и с твоей.
        - Какой бог, брат? Которому твой жрец служит?
        - Черту он служит, - хмуро огрызнулся Иржи. - И к черту отправится. Уж я ему подсоблю. Идем, время дорого.
        И Марек пошел следом за поляком, недоумевая, отчего сейчас, когда до заветной цели осталось рукой подать, его одолевают недобрые предчувствия. Где же предвкушение? Где веселая боевая злость?
        «О победе думай! - рычал он мысленно на себя. - Накликаешь!»
        И ведь накликал… Иржино «яблоко» лишь всполошило грохотом народ, и Марек в бессильной ярости смотрел издалека, как заклятый враг волочет к помосту его единственного друга, а рухнувший было инквизитор поднимается, на вид целехонький.
        «Как же мне теперь… одному?»

* * *
        Время до вечера Марек провел с пользой. Облазил весь Йегерсдорф, сунул нос в каждую щель, за каждую незапертую дверь заглянул. Заодно убедился, что его и впрямь никто не стережет.
        Поместье ему понравилось - большое, крепкое хозяйство, немного похожее на общинный дом Клыкачей. Все устроено правильно: и кухня, и кладовые, и отхожее место. Людей, правда, маловато, да и молчаливые все какие-то, настороженные. Похоже, к гостям здесь не привыкли, а может, слуг отпугивал угрюмый вид парня. Впрочем, Марек только радовался, что никто к нему не лезет с расспросами.
        Закончив обход, он вернулся к гостевым комнатам, одну из которых отвела ему баронесса. Владелица Йегерсдорфа ни разу не попалась ему на глаза. Добрых полдня ее не было ни видно, ни слышно. Уехала из поместья? Но Марек заглядывал на конюшню, и та пегая красавица, что утром несла Ульрику, сейчас мирно жевала овес в своем стойле.
        - Хозяйка отдыхает, сеньор, - ответила на его вопрос Тереза. - Ей нездоровится.
        - Вот оно что… - пробормотал Марек, чувствуя неловкость.
        - Прикажете подать ужин, сеньор?
        - Как… э-э-э… нет. Я не голоден. Спать лягу.
        По правде сказать, при мыслях о еде в животе родилось предательское урчание, но молодой Клыкач решил лечь голодным. На пустой желудок он всегда спал более чутко, а Йегерсдорф пусть и казался местом безопасным, но все же стоит поберечься, хоть пару ночей побыть настороже.
        Кровать ему досталась широкая и удобная. Слишком удобная для тела, что привыкло спать на голой земле. Мягкую подушку Марек в сторонку отложил, веки смежил - и провалился. Не спал - будто падал куда-то в бездонную черноту, медленно и плавно. Падал… Падал…

* * *
        Чернота - это хорошо. Покойно. Хуже когда свет - серый, сумеречный.
        Полыхает у берега отцовская кузня, а на мелководье бьются четверо. Четверо среди многих недвижных тел, усеявших перекат. Низкие тучи рассыпают по ветру зябкую осеннюю морось, но дерево полыхает жарко, жалкий дождишко ему не помеха. А уж пламя схватки небу и подавно не погасить.
        Четверо бьются неравным боем - втроем против одного. Трое в кожаных портах и холщовых рубахах, босые да простоволосые, против одного - в сапогах, при шлеме и щите, облитого, точно рыба, кольчужной чешуею. Страшный длинный клинок взмывает вверх - и валится, схватившись за грудь, один из троих. Другой удар - и схватка превращается в поединок.
        Молот против меча… Марек знает, чья возьмет. Всегда знает. Сколь жилы ни рви, сколь ни кричи, надсаживая горло, а лишь восемь шагов по косогору пробежишь - и увидишь, как слетает с головы «кольчужного» блестящий шлем, но падает на перекат вовсе не меч, а большой кузнечный молот. Падает, зарывается в мокрую гальку…
        - Ба-а-атя-а-а!!!
        Человек в броне поднимает голову и щурится исподлобья, губы кривит. Спокойный, сосредоточенный, уверенный в движениях, даром что густые русые волосы темнеют, пропитываясь кровью. И на круглом черном щите, словно вырезанный из савана, светится белый крест…
        Откуда обрушивается на затылок удар булавы, Марек не видит никогда. Лишь вспыхивает все перед глазами, а затем - гаснет. И дальше - чернота… Покойная, мирная чернота.

* * *
        Проснулся сразу, вдруг. Открыл глаза, рывком приподнялся:
        - Кто здесь?
        В темноте он видел как кошка, но со сна все же взгляд туманился. Только и углядел, что смутную тень, бесшумно отступившую к двери. Створка не скрипнула, но Мареку показалось: он услышал шорох легких и торопливых шагов.
        Долго не раздумывая, юноша выскочил из комнаты. Под пальцами теплела рукоять верного охотничьего ножа. Подергал дверь. Петли здесь добре смазывают, на сало не скупятся. Ну, гость ночной, куда же ты бежишь?
        Он втянул ноздрями холодный воздух и почуял слабый аромат - пряный, чуть сладковатый. Точно взявшего след пса, его потянуло налево по коридору. Марек пробежал мимо большой комнаты, где на полках стояло великое множество книг, мимо трепезной с длинным столом, мимо многих дверей, за которыми спали люди. Дальше - кухня, кладовые… Нет, дальше - распахнутое настежь стрельчатое окно, узкое, точно бойница. Но протиснуться можно, и юноша, недолго думая, выбрался наружу.
        Маленький сад - низкорослые яблони и сливы, ухоженные смородиновые кусты, на мокрых листьях серебрится лунный свет. Колдовская ночь… Тянет завыть по-волчьи и выпустить из тайников души стосковавшегося по воле Зверя: бежать, бежать сквозь лес, пока не хлынет горячий пот и не станет больно дышать, а тогда найти лунную поляну, чтобы кататься в холодной, росистой траве, унимая телесный жар. Нет, никак не теперь! Нет Зверю воли - ни нынче, ни впредь! Марек поклялся, а слово Клыкача крепче медвежьей кости.
        Сладкий аромат едва ощущался. Юноша сделал несколько шагов и прижался к тонкой яблоньке, приник щекою к шершавой коре. Ну где же ты, незнакомый беглец? Ужо поймаю тебя…
        Тут-то и опомнился: да что ж это он делает? Зачем? Кого преследует в чужих владениях? Кто бы ни явился среди ночи к постели спящего гостя, он ведь его не тронул, а гость, смотри-ка, нож ухватил, гонится. Ну что за глупец! Не приведи леший, кто-нибудь из слуг увидит - оружного, да в исподнем - сраму не оберешься!
        Так стыдно стало, что даже запертый Зверь ворчать перестал, затих в своей темнице. Торопливо спрятав клинок, Марек пошел обратно к дому. Трава холодила босые ноги, прямо как в детстве, когда до рассвета вставали с братишкой и мчались через луг к реке, к припозднившемуся с ночной рыбалки отцу. Или убегали в лес, тешили и пестовали… не Зверей еще - Зверенышей. Ушедшего не вернуть, нет больше бати, нет младшего братца, и даже хохотушки Мирны… Всех, кто дорог был когда-то Мареку, - нет. Пора бы уж приучить себя к этой мысли.
        «Не раньше, чем он умрет!»
        Окно все еще было открыто - усадьба спала, и, похоже, никто не обходил ее полночным дозором. На мутноватом стекле играли лунные блики, но колдовское очарование ночи сгинуло, как не бывало, охотничий азарт угас. Марек легко подтянулся, пролез в «бойницу» и ставень за собой аккуратно прикрыл. Теперь - в постель, досыпать. А чтобы никто его больше не побеспокоил, он к двери одежный сундук придвинет.
        Звук… Будто застонал кто-то - совсем рядом, за стеной. Одному из слуг кошмар приснился? Или… Марек замер посреди коридора, вслушиваясь в тишину. Ноздри щекотал знакомый сладковатый запах. Призрак! Ей-ей, его проделки!
        А потом в трех шагах от юноши неслышно отворилась дверь в чужую спальню, через порог шагнула фигура в сером. Марек изготовился для броска, напружинился…
        - Не спится, щенок?
        Под широким капюшоном светлело прекрасное лицо, бледная кожа будто светилась в полумраке, и глаза… Ох, эти глаза! Они отливали золотом, и в их глубине плясали червонные искры. Теперь-то Марек знал наверняка: там, в переулке, ему не почудилось! Он поневоле отступил на шаг. Зверь глухо заворчал, чуя опасность.
        - Уймись, - сказала баронесса, и золото в ее взгляде потускнело, растворилось, а мертвенное сияние будто втянулось под кожу. - Я тебе не угроза.
        - А своим людям ты кто?
        - Мои люди - моя забота. Они мне верны и живут здесь по доброй воле, - Ульрика произнесла это твердо, так, словно читала заклинание или молитву. - Я - человек. Такое же не чудовище, как и ты.
        Когда Марек шагнул вперед, она подняла руку, будто хотела заслониться. Юноша перехватил тонкое запястье, крепко сжал. Теплое!
        - Пусти.
        - Ты не стрыга.
        - Пусти.
        Марек нехотя разжал пальцы. Живая. Не мертвячка. Не ночной кровосос из страшных сказок, что так любили рассказывать друг другу юные Клыкачи.
        - Мне хватает своей крови, в чужой нет нужды, - баронесса чуть поморщилась, растирая запястье. - Хватаешь, как клещами, медведь…
        - Тогда что ты с ними делаешь? - Он кивнул на дверь, из которой вышла Ульрика.
        - Беру… немного взаймы.
        - У меня тоже хотела взять?
        Взгляд женщины вспыхнул и погас. Резко повернувшись, она двинулась прочь по коридору и через десяток шагов совсем растворилась в сумраке.
        - Много для тебя чести, щенок, - донеслось до Марека из темноты.
        День шестой
        1
        Сегодня телег было три. На той неделе тоже три приезжали, а вот две седмицы назад - четыре. Клаус помнил хорошо, ведь на воротах в день подвоза припасов всегда ставили его. Сам настоятель сказал: «У тебя цепкий глаз, Клаус, вот и присматривай, чтобы был порядок». И монах исполнял наказ отца Германа со всей страстью и тщанием. Крестьяне, что приходили с обозом, прямо-таки корчились от придирок бдительного ключника. И ведь наябедничали аббату, иудины дети: «Мешает работе, отче! Во все нос сует, проходу от него нет!»
        Настоятель бранить Клауса, конечно, не стал, лишь попросил с незлой усмешкой, чтобы тот прыть поумерил: «За дело брани, за пустяк - прощай, а если подозрительное усмотришь - ко мне приходи, я уж сам решу». Святой человек - отец Герман! Ему епископом впору, а то и самим папою…
        Перегнувшись за стену, Клаус стал пересчитывать обозников. Трое… пятеро… Смотри-ка, семеро! Всегда ведь вчетвером управлялись, а нынче, поди ж ты, толпою целой явились. И ведь плачутся при каждом случае, что забот невпроворот, что от хозяйства на день оторваться - как себя обокрасть. Вот уж верно: лодырь с лежанки на час сползет, так всю неделю потерянной считает!
        Клаус с досады плюнул в бойницу. Пусть не надеются, прохиндеи, что он их всех пивом обносить станет. В прошлый раз настоятель в щедрости своей дозволил на ватагу полный кувшин выдать, ну так и теперь будет один кувшин, и пусть делят его как хотят. Будь на то воля самого Клауса, ленивые обозники вовсе ничего бы не получили, но аббат строго-настрого велел крестьян приваживать: «Маловато они нам доверяют, а по нынешним временам это плохо. Так что умерим гордыню, братья, с нас не убудет».
        Клаус только дивился, глядя, как отец Герман, против обыкновения, стал самолично выходить к таскающим тюки мужикам, заговаривал с ними, спрашивал о житье-бытье и улыбался по-отечески. Непривычные к такому обхождению обозники робели, настоятелю отвечали неохотно. Дурачье неблагодарное!
        - Что там? - На пороге караульной появился брат Гаспар, он потянулся и широко зевнул. - Засовы снимать?
        - Святые угодники… А ты нашел способ таскать тюки и бочонки через запертые двери?! Снимай, во имя Господа! Да позови братьев, кто там сейчас свободен.
        - Работы много?
        - Три телеги. При них нынче семеро, но я раньше лопну, чем в кладовые этих проходимцев пущу.
        - Семеро? - Гаспар удивился. - Да с чего столько-то?
        - Не твоя забота. Делай, что велено.
        Следом за привратником он спустился по узкой лестнице во двор. Двое крепких братьев уже вытягивали из стальных петель на воротах тяжелый дубовый брус. Вот они взялись за бронзовые кольца, развели в стороны окованные железом створки. Снаружи щелкнул кнут, заскрипели тележные колеса. Клаус поспешил вперед.
        - Сюда, сюда заводи! Да ровнее въезжай, слепой ты дурень, стену обдерешь! Где ваш старшой? Где Хайнц?
        Навстречу ему с первой повозки соскочил незнакомый мужик - сухой, крепкий и с такой разбойничьей наглой рожей, какой ключник даже у стражников в Шаттенбурге не видал. Недоброе подозрение шевельнулось в душе у Клауса, но он уже привычно подобрался и налетел на новенького бойцовым петухом:
        - Ты кто такой?! Где Хайнц, лопни мои глаза?!
        Детина не оробел, лишь осклабился белозубо и шагнул к сердито пыхтящему монаху. Миг спустя его рука взмыла вверх, и в голове ключника вспыхнуло полуденное солнце…

* * *
        - Ворота! - крикнул Девенпорт, перепрыгивая через упавшего монаха. - Проход держи, ребята!
        Другой монах шарахнулся от него ко входу в караульную башню, но Оливье оказался быстрее и взмахом кистеня уложил беднягу носом в пыль. Бил расчетливо, вполсилы: барон требовал пощадить каждого из живущих в Ротшлоссе бенедиктинцев. Впрочем, фон Ройц еще прибавил: «Щадите, если сможете, но головы зря не подставляйте». Поэтому, когда на внутреннюю стену замка выскочил человек с арбалетом, капитан, не раздумывая, метнул в него нож.
        Из телег, откинув рогожи, уже выбирались остальные бойцы Девенпорта. А вот обозники, которых для верности тоже заставили идти в замок, уже пропали из виду. Оливье даже моргнул от изумления: когда ж успели, песьи дети?! А-а-а, вон они где - забились под повозки испуганными мышами, все четверо. Вот там пусть и сидят, не крутятся под ногами.
        - Проход держи! - повторил он, перебрасывая кистень из правой ладони в левую. - И где ворот, которым мост поднимают? Если кто-нибудь его хоть пальцем коснется - всю руку долой!
        Подбежал Проныра, сунул рукоятью вперед меч в ножнах. Оскалившись, Оливье вытянул из кожаной теснины шипящую сталь. Вот теперь повеселимся!
        «Бом-м! Бом-м! Бом-м-м!» - колокол на караульной башне забился, разнося по округе заполошный звон. На этот отчаянный призыв во двор стали выбегать монахи: один выскочил из конюшни, двое сбежали с ведущей на стену лестницы, и сразу пятеро друг за другом появились из донжона. У всех топоры, копья, окованные железом рогатины, даже мечи. Заметил Девенпорт и пару кольчуг, поспешно натянутых поверх простой рабочей одежды. Капитан подобрался в предвкушении схватки.
        - Бросайте железки, воронье! Мы здесь по воле и от имени императорского посланника, славного Ойгена фон Ройца! Кто сдастся без боя, того не тронем!
        Монахи стояли молча, их собралось уже больше дюжины против десятка наемников, и во двор выбегали все новые вооруженные братья.
        - А если кто из вас думает, будто рыцарь короны ему не указ, то есть у меня и другое слово! Слыхали про отца Иоахима, прибывшего от самого Святого престола? Ну так он велел передать: кто здесь смирение христианское не явит, тот еретик и пойдет на костер!
        - Пустые слова, - прервал его голос спокойный и негромкий.
        При входе в донжон появился человек - немолодой, но легкий в движениях. На нем не было сутаны, он кутался во что-то пестрое, вроде шелкового восточного халата, однако Девенпорт сразу догадался: это и есть аббат… как там его? Отец Герман?
        - В этих словах не больше силы, чем в кваканье жабы, - произнес настоятель с насмешкой, в которой перетянутой струной звенел гнев. - Рыцарь короны и инквизитор… У твоего имперского соглядатая нет здесь ни власти, ни права вершить свой суд. И если кому-то суждено сгореть, так это мошеннику в сутане, именующему себя отцом Иоахимом. Немедля убирайтесь из моего дома, глупцы! Прочь, пока еще целы!
        - Мне велено никого без нужды не убивать, - наемник презрительно сплюнул. - Но дай мне только повод, старик, и мои ребята не оставят тут в живых даже кошку.
        Аббат нахмурился, вперив в капитана пронзительный взгляд. Процедил сквозь зубы:
        - Вы сами выбрали… - и махнул рукой. Повинуясь этому жесту, собравшиеся во дворе замка монахи вдруг бросились вперед, все разом.
        - К бою! - рявкнул Девенпорт, надсаживая глотку: - Бей! Бей, не жалей!
        Не дожидаясь, пока враг подбежит вплотную, он сам шагнул ему навстречу. Высокий бенедиктинец вскинул копье, но наемник подбил древко взмахом кистеня и рубанул мечом открывшуюся шею. Труп! Другой монах - плотно сбитый, пыхтящий, точно рассерженный барсук, подскочил сбоку, ткнул гизармой. Капитан легко увернулся, ударил в ответ.
        Господь всемогущий, что за безумная схватка! Защитники монастыря, казалось, не ведают страха и ни в грош не ставят собственные жизни. Будь они более умелыми бойцами - отряд Девенпорта не устоял бы против этой звериной ярости и внушающей ужас отваги. А командуй ими умелый солдат, наемников просто смяли бы толпою, невзирая на потери.
        - Строй не разбивать! - кричал Оливье, попеременно работая то мечом, то кистенем. - Щиты сомкнуть, парни! Стоять на месте!
        Буйная волна атаки разбилась о сбившихся в тесную группу людей, бессильно откатилась, оставив у ворот тела павших. И, прежде чем она нахлынула снова, по подъемному мосту загрохотали копыта лошадей. Еще миг - и во двор ворвались всадники: двое… пятеро… дюжина! Наемники бросились в стороны, освобождая дорогу. Даже неустрашимые бенедиктинцы попятились при виде набегающего коня - огромного, прикрытого кольчужной попоной, несущего на спине настоящего великана в пластинчатой броне. Над начищенным до блеска хундсгугелем[61 - Хундсгугель (нем. Hundsgugel - собачий капюшон) - разновидность рыцарского шлема с сильно вытянутым вперед конусовидным забралом.] грозно торчали растопыренные железные когти. Стальная птица пала на монахов Ротшлосса, точно ястреб на стайку цыплят; с необычайной легкостью взмыл и опустился тяжелый полуторник, разделив человеческое тело почти надвое.
        «Вот и все, - подумал Девенпорт, глядя, как вслед за Дитрихом Шеербахом в толпу монахов врубаются другие всадники. - Конец веселью…»
        Свой маленький отряд старший Шеербах сбил из отряженных бургомистром городских стражников, придирчиво отобрав лучших наездников и рубак. Ну эти восемь увальней хотя бы держались в седле и знали, за какой конец хватать меч. Еще дюжина горячих голов, согласившихся штурмовать «гнездилище ереси», сейчас поспешала к замку пешими. Все они бойцам Оливье в подметки не годились, но… авось пригодятся.
        Арбалетный бельт звонко лязгнул о шлем рыцаря, другой выбил из седла похуже защищенного стражника. Гейнц Шеербах, ехавший по левую руку от отца, с глухим проклятием вскинул огромную генуэзскую цагру[62 - Цагра - вид арбалета.] и разрядил ее в бойницу донжона. Попал или нет? Увлеченный схваткой, капитан не разглядел.
        - Аббат! Берите аббата!
        А вот и Николас. Вчера барон долго убеждал его остаться в городе, но парень все же настоял, что при штурме будет полезен. И сейчас, привстав в седле, он указывал мечом на высокую сухую фигуру в пестром халате. Что ж, дельная мысль: всадники уже разрезали толпу обороняющихся надвое, между отцом Германом и Девенпортом осталось всего лишь двое монахов, растерянно размахивающих копьями. Легкая добыча!
        - За мной! - рявкнул Оливье, бросаясь вперед.
        Настоятель, несомненно, уже понял: все кончено, братья не удержат прорвавшихся и не выбьют врага за стены. Лицо наблюдающего за бойней отца Германа кривилось от ярости. Девенпорт готов был к тому, что аббат вот-вот побежит, нырнет за двери донжона и попытается запереть их изнутри. Сразу видно: хорошие тут двери, крепкие, массивные, и засов на них небось железный, в руку толщиной, такой быстро не задвинешь.
        Оливье с разбегу поднырнул под удар копья, подсек ногу монаха клинком и метнулся мимо второго - пусть с ним Проныра разбирается, а он покамест займется старым попугаем.
        Вместо того чтобы бежать, настоятель Ротшлосса шагнул с крыльца навстречу подбегающим наемникам. Сухие руки взметнулись вверх.
        - Альмено садис!
        Что-то произошло… Нечто невидимое встретило Девенпорта всего в трех шагах от старика, подхватило и швырнуло назад. От удара о землю у него потемнело в глазах. «Дьявольщина! Так и помереть недолго… Вставай, Оливье, ленивая скотина, вставай!»
        Он приподнялся, зашипев от боли в ушибленном бедре. Небо над головой заслонило вдруг брюхо вставшей на дыбы лошади, молотящие в воздухе копыта показались оглушенному капитану просто огромными.
        - Ги-исмен а-аквило а-а-альгреммн!
        «В-в-вуф-ф-ф!» - Ротшлосс содрогнулся, будто гигант-невидимка обнял могучими руками скалу под замком и хорошенько ее тряхнул. Лошадиное брюхо лопнуло вспоротым бурдюком, хлынувшая кровь залила Девенпорту лицо.
        «Mon dieu![63 - Mon dieu! - Мой Бог! (Фр.)] Двигайся, Оливье! Шевелись!»
        Он бросил свое непослушное тело влево, выкатился из-под падающей туши и замер, опершись на колено. Внезапно наступившая тишина показалась оглушительной. Сражение вмиг прекратилось, все смотрели на отца Германа, застывшего с воздетыми руками. Подоспевшие солдаты, вбегая во двор, тоже останавливались, а кое-кто из них уже попятился обратно к воротам - прочь от страшно изувеченных тел - трех лошадиных и трех человеческих. Ошеломленный капитан скользнул взглядом по смятому, точно жестяное ведро, шлему, по разорванной попоне из стальных колец…
        «Дитрих… это же Дитрих Шеербах!»
        Тут человек в измятых доспехах зашевелился и начал медленно вставать. Его отбросило от мертвого коня на добрый десяток шагов, но фамильный меч-бастард рыцарь из руки не выпустил и теперь пытался опереться на него, чтобы подняться. Проклятье, да у старого рубаки после такого полета небось половина костей переломана!
        - Недомерки! - проскрипел аббат внезапно севшим голосом. - Жалкие червяки! Решили напасть на меня в моем собственном доме! Дурачье! В моих руках сила Великого Темного!
        «Шевелись, Оливье! Шевелись!»
        Кистень куда-то подевался, меч… от клинка остался лишь огрызок лезвия длиною в ладонь. Отбросив бесполезную железку, Девенпорт сунул руку за голенище сапога, нащупал припрятанный там стилет… и замер. Чертов аббат смотрел прямо на него - впился взглядом, точно клыки в горло вонзил.
        - Видит Бог, вы недостойны того, чтобы обращать эту силу против вас! Но за кровь моих братьев я всех в пыль сотру!
        «Не успею, - подумал Девенпорт. - Вытащу железку, тут он и шарахнет - мокрого места не останется… А эти болваны все стоят истуканами, не смекнут, что к чему!»
        - Святой отец! Стойте, святой отец!
        Капитан даже вздрогнул от неожиданности - меньше всего он сейчас ожидал, что кто-то осмелится заговорить с этим чудовищем в нелепом халате.
        «Николас! Какого дьявола ты делаешь, песий сын?!»
        Между тем министериал выехал из строя оторопевших солдат и поднял меч, привлекая к себе внимание хозяина Ротшлосса.
        - Будьте справедливы, святой отец, кровь пролилась сегодня не по нашей вине.
        «Недоумок! Хочешь усмирить ураган, воззвав к его благоразумию?! Да ты… ты молодец, парень! Молодец!»
        Хищный взгляд бенедиктинца отпустил капитана. Повернув голову, аббат уставился на Николаса, в глазах его полыхнуло адское пламя.
        - Быть справедливым? Хорошо, болтливый шпион, ты умрешь по справедливости, пер…
        Одним быстрым движением Девенпорт выхватил стилет и отправил его в полет. И даже попал, но, увы, длинный тонкий клинок плохо подходил для метания и вместо жилистой стариковской шеи пронзил правое плечо настоятеля.
        Аббат покачнулся, вскрикнул яростно и пронзительно. И тут же широкие рукава халата заполоскал невесть откуда налетевший ветер, Оливье отчетливо увидел, как воздух мутнеет над седою головой…
        - Х-хак!
        Стальная молния перечеркнула монастырский двор и угодила аббату в грудь, прямо под сердце. Тяжкий удар отбросил отца Германа к деревянным столбам, удерживающим навес над крыльцом. Бастард годился для метания еще меньше, чем стилет, но, видно, бросившая его рука была тверже, чем у наемника. Полуторник пробил тело насквозь и глубоко вонзился в дерево. Старик выпучил глаза, судорожно вздохнул, потом попытался что-то сказать, но лишь забулькал, давясь кровью, и обмяк.
        Не веря своим глазам, Девенпорт обернулся. Дитрих Шеербах стоял, широко расставив ноги. Тяжелые капли сочились из-под смятого забрала и стекали по треснувшему нагруднику, оставляя на стали тонкие карминовые дорожки. Покачнувшись, рыцарь шагнул к строю монахов, у которых впервые с начала схватки на лицах появился страх.
        - Кончено! - прогудел он из-под шлема. - Все!
        Дитрих встал перед защитниками Ротшлосса избитый, окровавленный и безоружный, но, похоже, со смертью аббата пропала та сила, что удерживала в бенедиктинцах безрассудную отвагу. Друг за другом монахи стали бросать копья и мечи, многие сами падали на колени. Лишь трое попытались пробиться в угловую башню и полегли под клинками бойцов Девенпорта.
        - Довольно! Без нужды никого не убивать! Руки вяжите, но не бейте!
        Николас соскочил с коня рядом с рыцарем, которому Шеербах-младший уже подставил крепкое сыновье плечо. Подошел к ним и Оливье, помог стащить с Дитриха покореженный шлем, а потом сказал, глядя на сломанный нос, покрасневшие усы и разбитые вдребезги губы гиганта:
        - Ma foi… Натворили вы дел, шевалье. Был ведь приказ взять аббата живым.
        Рыцарь глянул на него хмуро, двинул тяжелой челюстью, но ничего не сказал.
        - Сомневаюсь я, что его сумели бы взять, не потеряв половину людей, - покачал головой Николас. - Мы все видели, что он сделал.
        - И чтоб меня наизнанку вывернуло, если я понял, как у него такое получилось… Эй, Проныра, чертов сын, сказано тебе, не распускай руки! Пусть этим воронам инквизитор перья выщипывает, коли пожелает!
        Городские стражники в большинстве своем даже не решились приблизиться к монахам, они так и топтались посреди двора, тревожно перешептываясь и крестясь. Пленных сноровисто вязали парни Девенпорта. Между тем капитан, Николас и оба рыцаря прошли ко входу в донжон, и Дитрих Шеербах, ухватившись за свой меч, одним рывком выдернул его и из деревянного столба, и из тела аббата. Труп хозяина Ротшлосса мешком осел к ногам своего убийцы. Все четверо долго смотрели на то, что осталось от человека, сумевшего одним махом превратить в кровавое месиво двух всадников и трех лошадей.
        - Нет, эта сила - не от Господа, - пробормотал, наконец, Николас. - Кто бы ее ни вложил ему в руки, от дарителя наверняка попахивало серой.
        - Очень надеюсь, что так и было, мсье Коля. Скверное дело - ссориться с Сатаною, но переходить дорогу Всевышнему - и того хуже.
        - Твои шутки, как всегда, дурно пахнут, - Николас поморщился. - Кровь Иуды! Едва ли здесь хоть кто-нибудь скажет нам больше, чем мог бы сказать этот… мертвец.
        - Едва ли, едва ли. Но кое-что я могу узнать. Прямо сейчас.
        Три пары глаз уставились на Девенпорта, и в двух взглядах он без труда прочитал презрение, но в третьем… Николас определенно понял намек, однако, вопреки ожиданиям Оливье, не ужаснулся, а просто возразил:
        - Барон приказал не трогать пленных.
        - Ему все равно придется их «трогать», чтобы получить нужные сведения. И выгоднее эти сведения вытрясти сейчас, пока братья монахи в себя не пришли, пока они еще мягкие и податливые, как свежевзбитое маслице. И ты, и я, и господа рыцари это знают. Разве не так, шевалье?
        - Я не палач, - буркнул Дитрих и, демонстративно отвернувшись, двинулся прочь; его сын, смерив наемника негодующим взглядом, пошел следом.
        - Благородные господа, - Девенпорт усмехнулся. - В запале могут деревню спалить до последнего сарая вместе со всем народишком, но когда нужно для дела из парочки спин ремней нарезать… Это ж грязная работа! Это ж только палачам впору!
        - Ладно, - перебил его Николас. - Положим, я соглашусь. Но при условии, что это и в самом деле будет парочка спин. Пытать каждого - не позволю.
        - Mon dieu, мсье Коля, решительность немногого стоит, когда ты можешь решиться лишь на половину шага!
        - Просто сделай так, чтобы этого полушага нам хватило.
        Оливье вздохнул, но больше напоказ:
        - Ты мне крылья подрезаешь и хочешь, чтобы я летал. Merde, я попытаюсь.
        Не обращая внимания на боль в бедре, капитан решительно зашагал через двор к воротам - туда, где все еще стояли повозки, мялись перепуганные обозники и лежали вповалку четверо оглушенных монахов. Девенпорт надеялся, что у петушистого коротышки, который первым причастился его кистеня, череп не оказался слишком уж тонким. Если верить старшому обозников, обычно встречал телеги монастырский ключник, брат Клаус. Тот, кто ведает большим хозяйством, всегда что-нибудь да знает.
        Повезло - стоило приподнять бенедиктинца за ворот и немного встряхнуть, как тот громко застонал и даже скорчил страдальческую гримасу. Выходит, не только жив, но уже приходит в себя. Славно, славно…
        - С добрым утром, mon cher,[64 - Mon cher - мой дорогой (фр.).] - ласково прошептал Оливье и вдруг открытой ладонью хлестнул монаха по щеке. - А ну просыпайся, скотина! Подъем!
        Подействовало. После второй пощечины глаза коротышки распахнулись во всю ширь и руки поднялись - прикрыться от ударов. Черта с два! Девенпорт быстро ткнул свою жертву кулаком в живот, потом угостил звонкой оплеухой.
        - Не… не… надо-о!
        - Что не надо?!
        - Не… бей… те!..
        Рывком притянув пленника к себе, Оливье прошипел ему в лицо:
        - Имя! Живо!
        - Кла… Клаус!
        Во взгляде монаха плескался испуг, и Девенпорт собирался превратить его в настоящий, неподдельный ужас. Ухватив ключника за шиворот, он поволок слабо сопротивляющегося коротышку прямо по мертвым телам и лужам еще не впитавшейся в землю крови. Подтащил к трупу аббата, слегка приподнял, чтобы было лучше видно, и подождал, пока брат Клаус узнает.
        - Господи Иисусе! Отец Ге… Герман!
        «Славно, славно…»
        Повернув монаха лицом к себе, Девенпорт снова врезал ему по уху - уже не для острастки, а чтобы немного привести в чувство. На них сейчас смотрели десятки людей, но Оливье было наплевать, что про него станут болтать в богом забытой дыре, именуемой Шаттенбургом.
        - Он мертв, Клаус! Он уже на полпути в чистилище! И если ты станешь водить меня за нос, я прямо здесь и сейчас отправлю тебя по его следам! Смекаешь?
        - Да что же я…
        - Смекаешь?!
        - Д-да, г-господин! - Монах всхлипнул и закивал так часто, будто пытался забить лбом невидимый гвоздь. - Но я ж ничего… Откуда ж мне хоть что-нибудь…
        Тут рядом с ними присел на корточки Николас.
        - Источник, - сказал он, глядя в упор на несчастного ключника. - Где Источник, брат Клаус?
        Вопрос попал в цель. Как ни был напуган бенедиктинец, у него вмиг будто горло перехватило, а на мясистом носу засеребрилась испарина.
        - Я не… к-какой и-и-и…
        - Ах, merde! - Сжав кулак, Оливье размахнулся - медленно и грозно, это помогло.
        - Не знаю-у! - взвыл монах, зажмуриваясь. - Где-то в г-горах! Я там н-не бы-ыл!
        - Врешь, ворона!
        - Нет, господин! Нет-нет-нет-нет, не вру! Не был т-там! Туда не всех п-пускали-и!
        - Почему? - спросил Николас.
        Монах, услышав его спокойный голос, тут же снова открыл глаза и даже заикаться перестал, когда затараторил:
        - Не знаю, господин! Гробом Господним клянусь, не знаю! А только туда водили лишь тех, кто готов, господин! Отец Герман сам решал, кто готов, а кто нет! Говорил: избранные обрящут и причастятся!
        - Много было избранных?
        - Много, господин! Каждый третий из братьев, да как бы и не больше!
        - Из этих - кто? - Девенпорт указал на кучку пленников, ожидающих своей участи под коновязью.
        Коротышка впился в собратьев жадным взглядом, и глаза его забегали. Он, наверное, перебирал в памяти лица, и было видно, как надежда на его лисьей мордочке сменяется отчаянием.
        - Ну же! Кто из них?!
        - Н-н-н… - Ключник снова начал заикаться, и капитан, чтобы ускорить дело, приложился пару раз кулаком к его ребрам.
        - Опять крутить вздумал, merde!
        - Нету здесь никого из них! Клянусь, нету! Умоляю, во имя Господа милосердного, я говорю правду!
        - Довольно, Оливье, - Николас встал. - Он не врет, их здесь нет.
        - Согласен, - неохотно признал Девенпорт, - на вранье не похоже.
        - Гробом Господним… - Монах зарыдал, размазывая текущую из носа юшку. - Девой Марией… Все, все сказал, как на исповеди…
        - Ну и ну, брат Клаус, прямо удивительно, отчего такой честный малый, как ты, не стал избранным.
        От вида плачущего ключника у Оливье зачесались кулаки - так захотелось съездить еще разок-другой по залитой слезами и кровью роже. Экий слизняк! Мокрица! Пытаясь избавиться от искушения, он отвернулся.
        - Что ж, мсье Коля, кое-что мы узнали. Но этого, похоже, маловато?
        Николас поморщился, кусая губы. Было заметно, что он колеблется.
        «Баронский любимчик… Боишься, как и господин рыцарь, руки в дерьме запачкать? Непохоже. Кабы боялся, не разрешил бы мне трогать эту ворону. Но теперь ты не уверен, будет ли толк от мордобоя, а без нужды пленным ребра ломать - против твоей натуры. Так оно?»
        Как ни странно, сомнения Николаса не раздосадовали Оливье, а напротив, пригасили разгоревшееся в душе пламя. И он сказал, удивляясь самому себе:
        - Ладно, не будем спешить. Парни еще обшаривают здешние норы, и кто знает, что отыщут. Подождем пока.
        - Да. Давай подождем. И заглянем в келью аббата, осмотримся там.
        - И то дело.
        Оставив всхлипывающего ключника под присмотром солдат, они вошли в донжон.
        2
        - Ну, приступим с Божьей помощью. Твое имя?
        Разложенный на дыбе человек скривил губы в усмешке.
        - Ты ведь не узнаешь, если я солгу.
        Сейчас отец Иоахим мог хорошенько рассмотреть своего несостоявшегося убийцу. Высок, строен и сложением крепок - ни капли жира в этом молодом, сильном теле. Да и с лицом повезло мерзавцу - красив, и даже подпаленная левая бровь облика не портит. Длинные черные волосы слиплись от пота и грязи, в темных глазах ожидание боли прячется за показной бравадой. Упрямец - это сразу видно, но мученичество не по его натуре, когда в дело пойдут кнут и каленое железо, долго красавчик не продержится.
        - Не будь так уверен в себе, - он взглянул на пленника с участием и сожалением, словно на непослушное дитя. - Впрочем, ложь лишь запятнает твою душу, мне же с нее убытка не будет. Я прошу имя лишь для того, чтобы как-то к тебе обращаться.
        - Вот оно что… Стало быть, любое имечко подойдет? - Человек на дыбе задумался либо сделал вид, будто раздумывает. - Как насчет Смерть Папскому Псу?
        - Слишком длинно, - качнул головой инквизитор. - Будто не имя, а целый титул. Но ты ведь не из благородных господ, не так ли?
        - Тебе-то почем знать?
        - У меня есть глаза, юноша. И дабы не потворствовать твоей гордыне, позволь уж звать тебя покороче. Смерть Псу… нет, лучше еще короче: Псу. Согласен?
        - Мне все равно.
        - Хорошо, Псу. Откуда ты родом?
        - Ну а это тебе зачем, святоша?
        - Хочу знать, доводилось ли мне бывать в ваших краях. Быть может, тогда мы скорее придем к согласию.
        - Меж волком и помойною шавкой согласию не бывать. Что же до моего дома… Адские Ямы! Бывал у нас, пастырь Божий?
        - Не пришлось, - сказал отец Иоахим, и в голосе его прозвучало еще больше сожаления, чем прежде. - Но я снова в затруднении: негоже мне, честному христианину, все время ад поминать. Придется и здесь укорачивать. Ты ведь на меня обиду за это не затаишь, Псу из Ямы?
        Взгляд пленника вспыхнул, но он с показным равнодушием повторил:
        - Мне все равно.
        - Теперь уж знаю наверняка: простолюдин, - инквизитор прищурился. - Ни гордости, ни чести. Простолюдин-алхимик… Чудны дела твои, Господи. Откуда ты взялся на мою голову, Псу из Ямы? Кем подослан и почему?
        - Подробно рассказывать?
        - Чем больше вспомнишь, тем больше тебе зачтется, - Иоахим кивнул послушнику. - А ты записывай, Кристиан, записывай.
        - Ну изволь, добрый пастырь… - Распятый прикрыл глаза и несколько раз глубоко вздохнул. Когда он, наконец, заговорил, в голосе его звучала необычная торжественность:
        Зла речь твоя, мулла, и ненависть - ей мать!
        Ты все зовешь меня безбожником, неверным.
        Ты прав, я уличен! Я предан всяким сквернам,
        Но будь же справедлив: тебе ли обвинять?
        На лице отца Иоахима проступило недоумение, а узник продолжал декламировать, будто не с дыбы говорил, а с кафедры в соборе:
        В кумирне, в медресе, во храме, в синагоге
        Боятся ада все и рая страстно ждут.
        Возникнуть не могло зерно такой тревоги
        Лишь в сердце у того, кем правит разум строгий,
        В ком тайны Вышнего…[65 - Рубаи Омара Хайяма приведены в переводе В. Л. Величко.]
        - Что за ахинея? - прервал допрашиваемого инквизитор, он впервые позволил себе выказать раздражение. - Что это ты несешь?
        Кристиан сидел с открытым в изумлении ртом, на кончике застывшего над бумагой пера набухала чернильная капля.
        - Хайям, - проворчал фон Ройц, до сих пор молчавший в своем кресле.
        - Кто? - Священник недоуменно нахмурился.
        - Омар Хайям, пиит и астроном, родом из Персии. Ваш простолюдин, по всему видать, недурно образован.
        - Я бы похлопал тебе, господин рыцарь, - осклабился пленник, - да извини уж, руки заняты.
        - Перс… - Лицо Иоахима пошло вдруг пятнами. - О Всевышнем смеешь говорить устами нечестивого магометанина! Время наше отнимаешь, отравляешь слух богомерзкими виршами… Да ты хоть понимаешь, ничтожество, с кем вздумал тут играть?! Дерзкий пес! Одно мое слово - и тебя зажарят заживо, точно цыпленка! Кости переломают, все до единой! Вынут потроха и зашьют в брюхо горшок с углями, чтобы он тебя изнутри припекал!
        Минуту назад еще спокойный и насмешливый, инквизитор страшно преобразился: щеки его побагровели от ярости, ноздри раздувались, с губ вместе с проклятиями срывались брызги слюны. Он подступил к пленнику, потрясая кулаками, - казалось, священник сам бросится претворять в жизнь собственные угрозы.
        - Святой отец, - громко позвал его барон, и посланник Рима умолк, будто захлебнулся криком. - Держите себя в руках, святой отец.
        Инквизитор судорожно вздохнул, провел ладонью по лбу, утирая выступивший пот. Рука заметно дрожала. Ледяной тон Ойгена подействовал не хуже выплеснутого в лицо ковша ключевой воды, приступ бешенства быстро проходил. Отец Иоахим поморщился и скосил глаза на Кристиана: ему не понравилось, как тот смотрел. Наверное, не стоило брать юношу с собой в допросную… Проклятие! Стыд и позор! Поддался гневу, как ребенок, у которого отняли игрушку! Да еще и прилюдно! Поганый еретик!
        - Вы правы, фрайхерр фон Ройц, - он постарался, чтобы речь его снова звучала размеренно. - Определенно этот человек послан мне во испытание, и я не должен из-за него терять присутствие духа. Даже предавая грешника в руки палача, мне должно испытывать лишь сожаление и надежду, что он найдет в себе смелость отринуть собственные заблуждения.
        Тело, распяленное на широких досках пыточного ложа, вдруг напряглось, жилы натянулись в судорожном усилии, и человек, сколь хватило ему возможности, прянул к своему врагу. Но тут же снова обмяк, кусая губы от боли в вывернутых суставах. Отдышавшись, процедил сквозь зубы:
        - Думаешь, будто есть у тебя право судить обо мне и моих заблуждениях? О да, только так и думают такие сукины дети в сутанах. Ну изволь же, спрашивай, не стесняйся. И терзай, сколь душе твоей гниющей угодно. Да только я тебе радость-то подпорчу, святоша: не вырвешь ты у меня ничего сверх того, что и без пытки тебе бы сказал.
        - Ну-ну, - протянул Иоахим с прежней насмешкой, - не сдавайся так скоро, герой. Потерпи хоть немного для порядку, а то ведь поспешным признаниям веры нет.
        - Смейся, дьявол, смейся, пока можешь. Да вспоминай Жданице и пражских школяров, от таборитских псов бежавших да угодивших в когти папского коршуна. Помнишь, как твои заплечники пятки им припекали, как ложные признания тянули? Невинных, сгоревших у столбов, неужто позабыл?
        - Невинных не помню, - инквизитор скривился, подавляя новую вспышку гнева. - Помню гуситских шпионов и еретиков. Все четверо сознались в грехах. И сжег их не я, а князь Кон…
        - Врешь! - выдохнул пленник пылко, но тут же снова стал спокоен, жесткие складки на его лбу разгладились. - Врешь ты, курва папская, не было среди нас гуситов.
        - Вот оно что… Стало быть, ты, Псу из Ямы, их дружок-приятель? Тот пятый, коего увальни жданицкого войта поймать не сумели? Воистину, сколь веревочке ни виться…
        На лицо распятого человека легла печать безучастия, он попытался пожать плечами, но не сумел и лишь вымучил слабую болезненную улыбку.
        - Я не пятый и даже не шестой. А вот который - не скажу, сам гадай, сколько еще наших по твою голову придет. Что у меня не вышло - то не беда, друзья половчее будут. Недолго тебе гулять по белому свету, змей.
        - Изволите пытку начать, ваша милость? - пробурчал палач, хмуря кустистые седеющие брови. - Самое время ворот мальца повернуть.
        Отец Иоахим ответил не сразу, он жадно всматривался в черты пленника, ожидая увидеть признаки страха и неуверенности, но сумел разглядеть лишь выступившую на упрямом лбу испарину. Потом, будто спохватившись, инквизитор снова бросил взгляд на бледного Кристиана и произнес с ноткой разочарования:
        - Повременим пока. Пусть еще полежит так с полчаса, подумает, а после снимите его. Сейчас у меня есть дела поважнее, этим же займемся завтра.
        - Уже уходишь, святоша? - В усмешке распятого боль в равных долях мешалась с презрением. - А у меня только-только интерес появился к беседе.
        - Сохрани его до завтра, дружок, - посоветовал Иоахим. - Обещаю, что завтра спешить не стану и уделю тебе столько внимания, сколько ты заслуживаешь.

* * *
        - Та история про какую-то чешскую деревню… - Ойген сделал вид, будто силится вспомнить. - Жа… Зва…
        - Жданице, - подсказал инквизитор с неохотой. - Это в Моравии.
        - Вот-вот. Он про нее не соврал?
        - Едва ли. Там и впрямь был пятый. Мне доносили, повезло подлецу: вышел по нужде из амбара, где вся ватага ночевала, увидел парней войта, да и задал стрекоча.
        - И вы их сожгли?
        - Только уличил во лжи, - сухо отрезал отец Иоахим. - И сделать это было нетрудно - у них в дорожных мешках нашлись алхимические гримуары, весьма подозрительные эликсиры и притирания. Кроме того, один за пазухой хранил еретическое богохульное воззвание против папы. Не сомневайтесь, те четверо получили по заслугам. Их сожгли в Злине за колдовство и шпионаж в пользу гуситов.
        От язвительного замечания Ойген фон Ройц удержался. Собственно, по нынешним неспокойным временам история была самая обыкновенная. В Чехии и Силезии, на дорогах Богемии, в польских и венгерских деревнях не только пришлых людей, но и своих же соседей непрестанно в чем-нибудь подозревали, хватали и волокли на дыбу, а после - на шибеницу[66 - Шибеница - виселица.]. Убивали гуситов, убивали виклифистов, и с наибольшим рвением убивали тех, кто вовсе не имел никакого сочувствия ни к Виклифу[67 - Джон Виклиф (1320 или 1324 - 1384 гг.) - английский богослов и реформатор, основатель учения виклифистов, впоследствии превратившегося в народное движение лоллардов. В своих лекциях осуждал алчность духовенства, ссылаясь на то, что ни Христос, ни его апостолы не обладали ни имуществом, ни светской властью. Был привлечен лондонским епископом к суду прелатов за антипапские высказывания. Идеи Виклифа были популярны в низших слоях населения по всей Европе. В Чехии их подхватили Ян Гус и его последователи.], ни к Гусу. Не меньше народу губили и сами гуситы - хватали по пустячным доносам, вешали, забивали цепами, жгли
в просмоленных бочках. С обеих сторон на каждого изловленного шпиона приходилось, наверное, по полдюжины невинных жертв. И это, в сущности, мало кого заботило: бей, не жалей, пусть Господь отделяет агнцев от козлищ!
        - Отчего же вы прекратили допрос? Он ведь уже заговорил и мог рассказать больше.
        - Решил воспользоваться тем советом, что вы дали мне накануне. Определенно, долгие раздумья подействовали на заблудшую овцу благотворно, так почему бы не поощрить ее еще одним днем? Сегодня отступник сказал мне то, что хотел. А завтра скажет и то, чего не хочет.
        - Дело ваше, святой отец, дело ваше. Это вам он жаждет кровь пустить, не мне.
        Инквизитор будто желчи хлебнул - так его перекосило.
        - Пустые угрозы, не более чем. Он знает, что ему не избежать возмездия, вот и пытается напоследок хоть чем-то меня уязвить. Я не боюсь, фрайхерр фон Ройц.
        - Ваша отвага делает вам честь. Все же не теряйте осторожности, ибо пленник солгал не во всем. На постоялый двор ваш «гусит» приехал то ли со слугой, то ли с приятелем.
        - И где сейчас этот… э-э-э… приятель? - Как ни старался посланник папы скрыть беспокойство, оно тренькнуло в его голосе нервической стрункой.
        - Пропал. Стражники землю роют, но парень сгинул бесследно.
        Тень озабоченности на лице отца Иоахима сгустилась в мрачную тучу, и барон ощутил что-то вроде удовлетворения. Он почти не сомневался, что сообщник неудавшегося мстителя уже выбрался из города и сейчас либо прячется в лесу, либо старается оставить между собой и Шаттенбургом как можно больше вэгштунде. Но пусть святой отец думает иначе. Чем чаще он станет оглядываться, тем меньше будет путаться под ногами.
        3
        Ойгена фон Ройца он едва успел перехватить на постоялом дворе. Барон стоял в конюшне у стойла и наблюдал, как Йохан седлает его коня. Обернувшись на звук шагов, он с гневным изумлением поднял брови.
        - Экселенц…
        - Ну наконец-то! Клянусь распятием, я успел уже пожалеть, что сам не двинулся на проклятый монастырь! И если бы ты заставил меня прождать еще час, моя печень истекла бы желчью от нетерпения!
        - Ротшлосс наш, - сказал Николас без долгих прелюдий.
        - Хвала Господу… - Ойген осекся и подозрительно сощурился. - Что-то не слышу радости в твоем голосе.
        - Прошло не слишком гладко, экселенц. Пришлось рубиться с монахами, и… аббат Герман мертв.
        - Та-ак… - Глаза рыцаря короны будто подернулись льдом.
        - Боюсь, он не оставил нам выбора. Случись иначе, наши жизни стали бы для вас меньшей из потерь.
        Несколько мгновений фон Ройц буравил его взглядом, острым, как кинжал. Потом приказал:
        - Рассказывай.

* * *
        - Ты сам это видел?
        - Не только я. Дитрих, Гейнц, Оливье и еще три десятка людей - все видели.
        - Звучит как сказка какого-нибудь трубадура. Если бы я тебя не знал столько лет…
        - Понимаю, экселенц, - Николас замялся. - Я и сам едва верю тому, чему оказался свидетелем.
        Барон покачал головой и протянул коню кусок подсоленного хлеба. Тот ткнулся большими губами в хозяйскую ладонь, ухватил краюшку и с удовольствием принялся жевать. Ойген фон Ройц бережно провел рукою по пышной гриве.
        - Хороший мальчик, Роланд, хороший… Николас, это какой-то трюк. Я много где побывал, повидал немало. На моей памяти ни один чернокнижник, стоя на вязанке хвороста, не сумел всем своим чародейством хотя бы погасить брошенный в костер факел. Но и святые старцы, сказать по совести, могут не больше. Времена Моисея остались в прошлом. Это трюк, иначе и быть не может.
        - У Дитриха сломано три ребра, - сказал Николас бесстрастно. - А его лошадь вывернуло наизнанку. Если это трюк, я хотел бы такому обучиться, экселенц.
        - Недурно сказано, - барон усмехнулся. - Лошадь наизнанку… Ты прав, конечно, умение стоящее.
        Они вышли во двор, где их уже дожидался Карл. Конюх вывел следом Роланда. Легко, будто играючи, фон Ройц поднялся в седло, наклонившись, похлопал коня по шее.
        - Едем к ратуше, - распорядился он, когда оруженосец и Николас тоже оказались на лошадях, и тут же приказал министериалу: - Рассказывай дальше.
        - Мы обшарили замок. Заглянули в каждый темный угол, нашли еще парочку монахов. Увы, не избранных.
        - Это тоже ключник сказал? Меня удивляет, что вы так охотно ему поверили.
        - Не в нем дело, - Николас покачал головой. - Укажи он нам на кого-то из уцелевших братьев, я бы усомнился в его честности.
        - Вот как. Отчего же?
        - Я видел тех. Когда впервые побывал в Ротшлоссе, помните? Та компания, что вернулась в монастырь под утро… Что-то было в них - во взглядах, в движениях. Это трудно объяснить, экселенц. Чем отличается медведь, выросший в зверинце, от медведя, которого ты выманил из собственной берлоги? Избранные сражались с нами точно одержимые, они будто не чувствовали ни боли, ни страха. Людям Девенпорта пришлось убивать, чтобы не погибнуть самим.
        - И вы перебили всех?
        - Я видел, как несколько монахов скрылись в донжоне, когда умер аббат. И мы их не нашли. Думаю, избранные знали тайный ход из замка.
        - Значит, всех, кто мог быть полезен, вы частью перебили, а частью упустили, - подытожил барон холодно. - Как же так, Николас? Раньше ни ты, ни Оливье меня не подводили.
        - Девенпорт не виноват, экселенц. Из нас только я мог оценить, с кем предстоит схватиться. И оценил неверно.
        Карл громко и насмешливо фыркнул, но тут же окаменел лицом, встретив неодобрительный взгляд фон Ройца.
        - Слова благородные, но это лишь слова. Что вы предприняли, дабы поправить дело?
        - Обыскали комнату аббата.
        - Нашли что-нибудь интересное?
        - Да. С дюжину книг, совсем не похожих на Святое Писание. «О знаниях, обретенных во время бдений ночных», «Воззвание к подлинным сущностям», «Verum scientificum»[68 - «Verum scientificum» - «Истинное знание» (лат.).], «De Cecidit operibus»[69 - «De Cecidit operibus» - «О деяниях падших» (лат.).]…
        - Николас, - проворчал барон, - не терзай мой слух латынью. Что у аббата от подштанников мандрагорой попахивает - это, конечно, хорошо, ибо доказывает справедливость наших решений. Но хотелось бы увидеть нечто посущественнее парочки пыльных еретических фолиантов.
        Оруженосец снова не удержался, фыркнул.
        - Есть и посущественнее, экселенц. Письма.
        - Ага, - фон Ройц повернулся к министериалу и выразительно приподнял бровь. - От кого?
        - От матушки Агнессы, аббатисы…
        - … здешних цистерцианок. Я знаю. Что в них интересного?
        - Думаю, аббата и мать настоятельницу связывало какое-то общее дело. Мать Агнесса осторожничала, доверяя слова бумаге. Ничего лишнего, сплошь намеки, иносказания. Но вот это лежало не в ларце, а на столе у аббата. Полагаю, оно было последним.
        Николас протянул барону листок желтой бумаги, до половины исписанный крупным, торопливым почерком.
        - Читай сам. Терпеть не могу ломать глаза, сидя в седле.
        - Да, экселенц. Здесь написано: «Ты старый глупец, Герман, страх совсем лишил тебя разума. С Вороном следовало договориться, а не давать ему повод для ссоры. Но ты поспешил, и теперь получить его расположение будет куда труднее. Нам придется готовиться к худшему. Я немедля добавлю к охране еще трех верных, пошли троих и ты. Впредь будь благоразумен, ибо торопливость воистину ведет к гибели. И боле не спрашивай меня о моих обязательствах, прежде я ни разу не отступала от них. Агнец прибудет в срок. Агнесса».
        - Будь я проклят, если хоть что-нибудь понял! - воскликнул Карл.
        - Сплошной туман, - барон кивнул, однако по изогнувшей его губы слабой усмешке министериал догадался, что смысл чужого послания не ускользнул от фон Ройца. - Значит, «договориться с Вороном», со мной стало быть. Но отец Герман поспешил. Смекаешь, Николас?
        - Приказал убить меня.
        - Похоже на то. И торопливость почтенному аббату воистину вышла боком. Как полагаешь, что охраняют «верные»?
        - Источник.
        - Возможно, возможно. Еще какой-то «агнец прибудет в срок»… Туман, сплошной туман.
        - В письмах, что я успел просмотреть, агнцы упоминались еще дважды.
        - Она ведь монашка, - бросил Карл с пренебрежением. - Монашки вечно о таком болтают.
        Барон словно лишь теперь заметил оруженосца, держащегося от него по левую руку.
        - Карл, мой мальчик, - сказал он негромко и даже как будто ласково, - поезжай-ка вперед да передай герру Глассбаху, что я буду с минуты на минуту. А если его нет в ратуше, то разузнай, где он, отыщи и пришли ко мне.
        - Но… - Юноша осекся, растерянно моргнул и, поклонившись господину, пришпорил своего гнедого.
        - Меньше забот - крепче сон, - произнес Ойген, проводив оруженосца взглядом. - Славный паренек, когда-нибудь станет достойным рыцарем… Так о чем я говорил? Агнцы, агнцы… Чем занят Оливье? Почему не вернулся вместе с тобой?
        Внезапная перемена темы не сбила Николаса с толку.
        «Потому что хитрый мерзавец явно предпочел, чтобы известие о нашей неудаче Ворон получил от меня, а не от него», - подумал он с иронией, но вслух сказал:
        - Девенпорт вернется завтра, экселенц. Он надеется отыскать тайный ход, которым ушли монахи.
        - Ротшлосс - старый замок. В таких местах проще разобрать стены до основания, чем найти тайники.
        - Мне показалось, наш капитан уверен в себе.
        - Клянусь распятием, тебе так покажется, даже когда он будет стоять один против сотни с тростинкой вместо меча. Видел бы ты его под Ауссигом…[70 - В 1425 году возле города Ауссиг (чеш. Усти-над-Лабем) состоялась битва между осаждавшим город чешским войском и армией Саксонского, Мейсенского и Тюрингского княжеств. Немцы потерпели поражение, потеряв до 4 тысяч человек.]
        Под Ауссигом Николас не был, но историю эту знал. Когда конница Прокопа Голого опрокинула крестоносцев, хваленые рыцари Альбрехта бежали, точно перепуганные зайцы. Поле вокруг чешского вагенбурга[71 - Вагенбург (нем. Wagenburg) - полевое укрепление, собиравшееся из повозок.] устлали тысячи немецких трупов. Под бароном убили жеребца, в боку у него сидело с полдюжины осколков от пущенного из гаковницы каменного ядра, забрало шлема смяло гуситское молотило. Ойген фон Ройц уже прощался с белым светом, когда два десятка простых ландскнехтов пробились к нему сквозь пьяных от крови таборитов. Оливье Девенпорт протащил на закорках оглушенного рыцаря короны, закованного в миланскую бригантину, доброе лье[72 - Лье (фр. lieue) - старинная французская единица измерения расстояния. Сухопутное лье равно 4445 м.]. А потом возле какой-то опустошенной деревушки он и четверо оставшихся солдат схватились с дюжиной своих же братьев наемников, дезертировавших из стана «Христова воинства». Барон пришел в себя уже под конец схватки и, по его собственным словам, чуть Богу душу не отдал, увидев над собой демона в
иссеченной кольчуге, с ног до головы покрытого кровью и копотью. Демон улыбался.
        - В бою он хорош, - признал Николас. - Да и хитрости ему не занимать.
        - Оливье не из тех, кто пробуждает безотчетную любовь, - фон Ройц усмехнулся. - Обычно его безотчетно ненавидят, и для того нередко есть причины. Но он - тот человек, на которого я могу положиться, и один стоит целого отряда. Понимаешь меня?
        - Да, экселенц.
        - Вот и славно… Нет, ты только посмотри! Воистину, помянешь дьявола…
        Возле ратуши их поджидали двое: солдат из охранного десятка и сам Девенпорт - усталый, пропыленный, но явно чем-то довольный.
        - Вот так нежданная встреча, - сказал Ойген, подъехав ближе. - А Николас меня заверил, что высечь тебя плетьми мне посчастливится только завтра.
        - В городе бедлам, господин, - капитан поклонился. - Мне спокойней, когда вы со своею плетью прохаживаетесь где-нибудь неподалеку.
        - Ха! Врешь ведь, шельмец. Ну давай, говори. Не с пустыми же руками примчался.
        - Как можно, чтобы с пустыми? Я нашел, что искал, вот и вернулся раньше.
        Хоть Николас и сам недавно говорил про уверенность Девенпорта, но сейчас, услышав его слова, поразился. Как же получилось у наемника управиться так скоро?!
        Оказалось, случай помог: монахи бежали из Ротшлосса столь поспешно, что в кладовой, где начинался ход, учинили беспорядок. Один из людей Оливье приметил сдвинутые с места бочонки и корзины, позвал командира, а уж вместе они быстро отыскали пустую бочку без дна, поставленную над узким колодцем. Колодец привел в тесный лаз, оканчивающийся в сотне шагов за стенами замка.
        - Там ручей, - рассказывал Девенпорт, - с башен его не видно. Да у нас и не было наверху никого, но эти олухи о том не знали и бежали не по голым камням, а прямо по руслу. Следы остались хорошие, я почти лигу прошел, пока они от ручья не повернули. И опять спешили, ублюдки, бросились напрямик, не раздумывая. Потому я их до самой тропы проследил.
        - До какой тропы? - Барон подался вперед, лицо его сделалось напряженным, в глазах блеснуло предвкушение охотника, увидевшего добычу.
        - Сдается мне, до той самой, по которой они в горы тайком ходили.
        «Источник! - воскликнул мысленно Николас. - Да неужто же Девенпорт…»
        Миг спустя он уже понял: нет, до загадочного Источника капитан не добрался. Ибо начинал наемник свой рассказ бодро и не без самодовольства, а как заветную тропу упомянул, так заговорил сухо, скучно:
        - Прошли по ней еще с лигу или поменьше, она привела к пещере. Отшельник или нет, но кто-то там и впрямь жил: остались очаг, охапка соломы, отхожая яма… словом, обжитое местечко - видно сразу. У нас с собой были факелы, так что тянуть не стали, полезли в чертову нору. Шагов с полсотни одолели, а дальше - все, ходу нет.
        - Завал? - догадался Николас.
        Девенпорт нехотя кивнул.
        - Наглухо закупорено, не пробиться. Свод просел, поперек прохода глыбы с меня размером, и меж ними - ни просвета. Пусть меня бесы в пекло живьем заберут, если обошлось без бочонка с порохом.
        - Разобрать завал долго? - спросил барон без особой, впрочем, надежды в голосе.
        - Так долго, что и браться не стоит. Да и они там, внизу, небось не дураки, свою затычку стеречь станут. Как услышат, что копаем, им ничто не помешает все наши труды одним махом снова похоронить.
        Фон Ройц молча кивнул и вошел в ратушу, Николас и Оливье поспешили за ним. Они всполошили скучающего у дверей стражника, распугали стайку писцов и стали подниматься по широкой каменной лестнице. На середине пролета барон внезапно остановился. Повернувшись вполоборота к своим людям, он, наконец, подвел итог размышлениям:
        - Похоже, в руках у нас пусто. Мы теперь знаем наверняка: Источник есть, и человеку он дарует небывалую, чудесную мощь. Мы знаем почти наверняка: Источник скрыт гдето под землей. Вот и все, что нам известно. Но даже об этом - никому ни полслова.
        - Кто-нибудь да пронюхает, - проворчал Девенпорт. - В монастыре многие видели… лишнее. Стража, монахи, да те же обозники…
        - Нет, - Николас покачал головой. - Все они видели то, что сумел сделать аббат, но про Источник даже монахи мало что знают.
        - Всех монастырских - под замок, и пусть сторожат их только твои парни, Оливье. Инквизитору я скажу, будто в горах мы ищем беглых еретиков. Уяснили?
        - Да, экселенц, - сказал Николас, зная наверняка, что ответа от них барон вовсе не ждет.
        Взгляд у фон Ройца уже стал рассеянным, на лицо легла тень глубокой задумчивости.
        - Агнцы, - буркнул он, отворачиваясь. - Эти проклятые агнцы… Тревожат они меня.
        4
        Очинив и аккуратно уложив в пенал перья, плотно закрыв чернильницу, Кристиан сложил густо исписанные листы бумаги в походный сундучок. Бумага была местная, шаттенбургская, довольно дрянная - буквы частенько расплывались, несмотря на все старания. А вот чернила - те самые, на которых он сэкономил даллер, - и впрямь оказались хороши. Во всяком случае, с пальцев их удастся оттереть еще не скоро, авось и на бумаге будут держаться не хуже. Досадно лишь, что приходится такую роскошь переводить на записи вроде сегодняшней… Кристиана передернуло при воспоминании о том, чего нагородил поляк в допросной. Еще меньше хотелось вспоминать ожесточение на лице отца Иоахима.
        Юноша потянулся, зевнул и покосился на постель. Нет, спать нельзя: хоть и вечер скоро, но может случиться, что позовет святой отец или еще какая-то надобность возникнет. Может, тогда хотя бы поесть? За весь день ни крошки во рту не побывало.

* * *
        Жена хозяина «Кабанчика», Магда Хорн, сообщила, что может подать ячменную кашу, яичницу на сале, вареную репу с горохом и капустный суп с мясной обрезью. Еще есть сушеная рыба и козий сыр. Ну и хлеб, конечно.
        Кристиан даже растерялся от широты выбора.
        - А что делать-то, - посетовала хозяйка и тяжело вздохнула, - на улицу выходить боязно, вот и не вылезаю из кухни. Наготовила, да. Может, народ хоть пожрать заглянет, а то совсем тоска. Ваши-то, гляди-ка, тоже попрятались.
        И в самом деле бойцы, приехавшие с фон Ройцем, сидели в комнатах наверху. Большая часть отдыхала после налета на монастырь. У юноши сперва в голове не укладывалось, как это можно - ворваться с мечами в святую обитель. Но Микаэль, перекинувшись словом с наемниками, посмурнел и коротко объяснил Кристиану: похоже, если и была прежде святость в Ротшлоссе, нынче ее там с фонарем не сыскать. От этого на душе стало еще поганее. Вот и наемники боятся. Еще и пьют, поди, со страху-то.
        - Ага, - подтвердила Магда, - уже шесть кувшинов пива усосали. А уж кувшины-то у меня в полведра и пиво - самое крепкое в городе.
        Боятся, значит, наемники. Творится в городе не пойми что, вот и напуганы все… кроме него. Он с удивлением поймал себя на этой мысли. И впрямь ведь - не боится! То есть страх-то, конечно, никуда не делся, только теперь доходит до Кристиана точно крик через пуховую подушку - вроде и кричат, а поди-ка услышь да пойми, откуда. И это - с внезапной ясностью понял юноша - уже давно так: еще с того часа, как он побывал в землянке у «птенцов» отца Теодора. Они словно разделили общий страх на всех, и стал тот маленьким, неопасным. Интересно, а Перегрин боится?
        Странный этот Перегрин. На беспризорника не похож, да и лет ему уже не так мало, чтобы по улицам зазря болтаться: кто-то из родни должен непременно к делу пристроить - пусть на кусок хлеба зарабатывает. А еще у паренька изменилось лицо, когда Кристиан произнес слово, сорвавшееся с губ умирающего священника. Будто «Ворг» для него имел какой-то смысл.
        - Ну так что есть-то будешь? - прервала его размышления Магда Хорн.
        Юноша, перебрав на ладони медяки, вздохнул:
        - Кашу. Сыр. И молоко.
        Хозяйка поставила на стойку глиняную миску с кашей, положила рядом ломоть хлеба с толстым куском сыра, налила в кружку молока из крынки. Потом поглядела на послушника, на его запавшие щеки, покачала головой и добавила в кашу с полдесятка жирных шкварок, полила растопленным салом со сковороды.
        - У меня денег всего…
        Магда только рукой махнула:
        - Иди лопай. А то, глядишь, ветром унесет.
        Устроившись за столом в самом углу зала, Кристиан принялся за еду. Сперва он намеревался поесть в комнате, но оставаться в одиночестве не хотелось. Впрочем, и здесь народу было немного: топталась у очага хозяйка, в противоположном углу сидели над кувшином пива двое горожан, да мела веником пол одна из служанок.
        «Все-таки лучше, чем одному», - подумал юноша… и сыр едва не встал ему поперек горла, когда с громким топотом по лестнице спустился Оливье Девенпорт.
        Наверное, все же стоило пойти к себе. Наемник был ему неприятен с самой первой их встречи. В его жестах, в манере говорить, даже в том, как он смотрел на других людей, чувствовалось, что чужая жизнь для него - дешевле медяка. Наверное, иначе и быть не может, если человек два десятка лет кормится с меча. Но Микаэль-то совсем не такой.
        Тем временем Девенпорт прошел к стойке и потребовал пива. Магда Хорн сняла крышку с изрядного бочонка, зачерпнула оттуда глиняной кружкой, поставила перед капитаном. Тем же манером наполнила вторую посудину, накрыла ее ломтем хлеба с сыром. Бросив на стойку несколько медяков, француз подхватил кружки… и в несколько шагов оказался рядом со столом Кристиана. Будто другого места нет, в самом деле!
        Не спросив приглашения, Оливье опустился на скамью, брякнул кружками о столешницу и, словно не замечая юношу, вгрызся крепкими зубами в краюху.
        Старательно пережевывая кашу, Кристиан изучал покрывавшие стол неуклюжие, процарапанные ножом рисунки довольно скабрезного свойства и немногочисленные надписи, единственной пристойной из которых было «Hic bibatur»[73 - Hic bibatur - здесь пьем (лат.).]. Он склонился ниже над тарелкой, словно стараясь сделаться совсем незаметным. Может статься, наемник так и не заговорит с ним? Отвечать на вопросы Девенпорта ему не хоте…
        - Ну как, допросили? - Француз впился ему в лицо острым взглядом.
        От неожиданности юноша поперхнулся кашей, и капитан тут же дважды приложил ему промеж лопаток твердой, как доска, ладонью. Послушник с трудом перевел дыхание, глотнул молока. И ответил не без некоторой мстительности:
        - Отец Иоахим не велел… болтать.
        - Смотрю, ваш инквизитор не особо разговорчив. Да и тебе небось спуску не дает? Вижу я, как ты у него бегаешь.
        Топорная работа. С чего бы это писарь стал обсуждать дела святого отца, тем более со сторонним человеком? Но выдерживать взгляд француза было непросто - тот давил, прижимал к скамье, словно юноше взвалили на плечи тяжеленный мешок с мукой.
        - Тот-то, что за детьми приглядывал, кажись, помягче был, а?
        Кристиан вздрогнул. Для чего он отца Теодора приплел? Ох, не к добру все это.
        - Да, жалко старика, - продолжил Девенпорт, как ни в чем не бывало.
        Жалко? Тебе?! Там, в доме у старого священника, не было похоже, что наемнику вообще есть до кого-то дело.
        - Видать, хороший был человек, - продолжил меж тем Оливье.
        - Да. Хороший.
        - Ну вот, другое дело! - словно обнадеженный ответом Кристиана, оживился француз. - А то молчишь как сыч! Я уж подумал, не подрезал ли святой отец тебе язык, чтобы лишнего не наболтал?
        Наемник сам засмеялся над собственной шуткой. Смех вышел дребезжащим, наигранным - видать, совсем не до смеха было Оливье Девенпорту. Придвинувшись ближе к послушнику, капитан подтолкнул кружку, и густое пиво плеснуло на стол, расплывшись липкой лужицей.
        - Давай пей. Хорошее.
        Кристиан чуть заметно поморщился. Отец Теодор хороший, пиво хорошее… Как будто никакой разницы нет. Ему по-прежнему не хотелось говорить с французом. И тем более - пить его пиво.
        - Не хочу, - он сунул в рот ложку каши и через силу добавил с набитым ртом: - Спасибо.
        - Как знаешь, - Девенпорт сделал несколько глотков из кружки, юноша наблюдал, как двигается вверх-вниз кадык на его горле.
        Он понимал: этот человек хочет о чем-то поговорить, но не знает, как подступиться к беседе. Пытается подтолкнуть разговор в нужном направлении, но выходит плохо. Понятно, вояке сподручнее мечом орудовать, а не языком. Однако же интересно, что ему все-таки нужно?
        - Ты мне вот что скажи, - наемник почти доверительно наклонился к Кристиану, и тот заерзал на скамье, стараясь незаметно отодвинуться, - если человек такую смерть принимает, как тот священник, душа его куда попадает? В рай? Или прямиком в ад - коли уж за ним пришла тварь из преисподней? А? Что думаешь?
        Губы француза скривились в улыбке, но глаза были полны холодной ярости. Кристиан моргнул, будто под веко попала соринка. Ему вдруг показалось, что он видит вокруг Девенпорта… стенки тончайшего пузыря - тонкого, несравнимо тоньше того, что отделяет от белка яичный желток. И так же, как пузырь внутри яйца, этот был полон желтизны, - но не солнечной яркости желтка, а мутной жижи гнойного нарыва. Казалось, стоит капитану неловко повернуться, как его острый локоть прорвет невидимую пленку, и из пузыря хлынет это зловонное липкое…
        Только что съеденная каша кислым комком подкатила к горлу, юноша едва сдержал рвоту. Ухватив кружку с молоком, он сделал несколько судорожных глотков.
        - Подумай об этом, парень, - выдохнул Оливье. Потом оттолкнул опустевшую кружку, поднялся из-за стола и тяжелыми шагами покинул кабак.
        5
        Он скользил по крышам домов, почти неразличимый в опускающемся на город сумраке. Поначалу при солнечном свете ему делалось дурно, изводила тянущая боль, а кожу словно окатывало кипятком, едва на нее попадал полуденный луч. Потом стало легче, он привык, приспособился, изменился. И сделался сильнее. Впрочем, ночь для него по-прежнему была предпочтительнее дня. Ночью все иначе.
        Мягкие прыжки переносили тело с крыши на крышу, утолщившимися пальцами ног Ворг ощущал то занозистое касание серой от непогоды дранки, то покалывание сухих стеблей, выбивающихся из плотно уложенных связок соломы, то прохладу шероховатой черепицы. Иная крыша чуть проседала, иная отзывалась лишь скрипом и едва слышным шорохом сыплющегося мелкого мусора - даже двигающееся беззвучно тело отнюдь не было невесомым. Иногда внутри дома вспыхивала тревога, и он видел, что люди внизу, под крышами, боятся. Стоило ему захотеть, и его взор пронизывал толстые прочные стены, сложенные из камня и бревен, словно туманные серые завесы, - и Ворг наблюдал, как сыть старается укрыться, напуганная, слышал судорожное дыхание и заполошное биение сердец.
        Они тоже чувствовали его - охотника. Конечно же, не так ясно, как ощущал их он, но - чувствовали. И боялись.
        Осязать их ужас - это сладостно, восхитительно, почти так же хорошо, как вкушать, впитывать, поглощать… Впрочем, сейчас Ворг был сыт - выпитый недавно человек утолил голод. На какое-то время - утолил. Люди слабы, охотиться на них просто, но у легкой добычи и ценность невелика. Желания человеческие жалки, стремления убоги, впечатления блеклы. Да, все, что они имеют, неплохо утоляет жажду и вливает в растущее изменчивое тело драгоценные ручейки силы, но не приносит истинного удовольствия.
        Новый прыжок бросил его через улицу - прямо над головами спешащих куда-то человечков. Зря, зря, могли ведь заметить. Да, они слабые, немощные, но нельзя делаться слишком беспечным, терять осторожность. Вчера, опьянев от безнаказанности, он привлек к себе слишком много внимания и потом, забавляясь видом собравшейся на площади толпы, вдруг почувствовал… Что это было? Зябкое, щекочущее ощущение - словно кто-то ищет, высматривает заимствованный лик среди многих настоящих лиц. Искали не просто убийцу - искали его! И тот, кто это делал, был опасен. Даже для него - опасен!
        Сегодняшнюю охоту Ворг из предосторожности провел за чертой городских стен. Выследил крестьянина, шедшего из леса с мешком, полным грибов, и вернулся в пределы города уже под его личиной. Простой землепашец с самыми заурядными мыслями и желаниями - всего лишь пища: сытная, но быстро приедающаяся. Страх человечка уже не возбуждал того аппетита, как в первый раз, когда он напился им вдосталь. Куда больше лакомой сладости, чем в этом еще молодом и полном жизни мужчине, было в тщедушной женщине по имени Тереза: ее безнадежным отчаянием Ворг насладился как какой-нибудь местный гурман - дорогим выдержанным вином. Но именно тогда, поддавшись соблазну, он и открылся, взбудоражил слишком много сыти и заставил кого-то неведомого начать поиск…
        Вчера поднявшаяся на площади суматоха позволила ему укрыться от ищущих глаз, но она же помешала понять, кому принадлежал тот пристальный взор. Едва ли человеку, едва ли! Что, если это был… Идущий? Что, если след, приведший с лесной полянки к воротам города, вовсе не оборвался здесь навсегда? Такой заметный в лесу, он начал истаивать уже на проселке: его нарушили, испортили прошедшие там люди. А в городе, до краев наполненном эманациями сыти, след и вовсе затерялся.
        Но, быть может, Идущий все еще не ушел? О, если он не ушел!.. Захлестнувшее стремление снедало сильнее жажды, изводило больше, чем солнечный свет в безоблачный полдень! Одна лишь мысль о возможности выпить Идущего заставляла быстрее бежать вперед, прыгать по крышам, таиться в тенях. Искать!
        Иногда Воргу казалось, что он ощущает свою цель где-то неподалеку: нет, никакой ясно видимой стежки следа, лишь редкая вспышка на грани восприятия - загорится светлячком ярко-синяя искра и тут же исчезает, словно подразнив.
        Идущий - не чета жалким людишкам. В одном лишь эхе его присутствия - жар других солнц; отблески иных небес; грохот волн неведомых морей и вой ветров, мчащихся в невообразимых высях; высота и немыслимая тяжесть гор, равных которым не видел никто из людишек; терпкость иных языков, острота чужих обычаев; сладость любви и сечи, что одинаковы под любым солнцем и любыми небесами. Если вытропить Идущего, можно будет пировать долго и вкусно. И получить столько, сколько не даст ему целый город, полный человечков. И - о да, непременно - стать сильнее!
        Он задержался, прижавшись к печной трубе так, что даже самый острый взгляд не мог бы его отыскать. Мало выследить Идущего, нужно еще и справиться с ним. Нет сомнений - это опасный противник! Да, охотнику по силам любой из местных двуногих, и даже против пятерых он выйти не побоится… Впрочем, не против любых пятерых. Вспомнился высокий человек со светлыми волосами и длинным стальным кинжалом - интересный был противник, Ворг многому научился, играя с ним. Светловолосый оказался на диво силен и, уже умирая, упрямо размахивал своей заточенной железкой, старался хотя бы зацепить ею врага. А он, уворачиваясь от несмертельных, но болезненных уколов холодной стали, все пил и пил чужую жизнь - медленно, со вкусом. Разум воина был темноват - словно освещаемая свечой убогая хижина, но сколь мощно полыхали чувства: гнев, ярость, ненависть!
        Поневоле вспомнилась и самая сладкая добыча того вечера - старик. Воспоминания, что тот лелеял всю долгую жизнь, последние мысли о каких-то детях и… Ну конечно, самое важное! Юноша, о котором старик старался не думать, образ которого до последнего мгновения скрывал, прятал в самых дальних закоулках своей памяти. Эти двое не были родней, знали друг друга едва пару дней. Почему же старый жрец, уже пребывая на пороге смерти, так старался защитить от охотника именно его - почти незнакомого человека?
        А потом Ворг и сам увидел того юношу - во дворе, когда выскочил из дома. Он смотрел на него всего лишь миг. Блеск сути - темная зелень с едва заметным голубым отливом - и впрямь показался ему необычным, но стоит ли эта добыча того, чтобы начать на нее охоту? Слишком слаб, чтобы быть интересным противником, слишком молод, чтобы оказаться достойным лакомством. Вот только зелень с голубым… Любопытно, любопытно! Но, может, не отвлекаться на случайную цель, сосредоточиться на поиске Идущего? Выследить, узнать, а затем - поглотить, впитать, усвоить! Получить всю его силу!
        Что это там, вдалеке? Неужели… да! Синий сполох! Почти в центре скопища жалких домишек, что местные зовут городом. Идущий? Скоро он узнает наверняка!
        Ведомый жаждой и страстью, что была много сильнее жажды, Ворг устремился сквозь тьму.
        6
        Когда Кристиан вышел на крыльцо, француз уже пропал из виду. И замечательно, иначе юношу и впрямь бы вырвало. Все еще было не по себе от того отвратного ощущения, испытанного при взгляде на наемника. Что на него нашло? Морок? Наваждение? Или - послушника передернуло - он увидел сущность Девенпорта, состояние его души? Но - как?!
        В который уже раз Кристиан подумал: с городом что-то не так. И дело вовсе не в жутких происшествиях. В конце концов, даже смерть - это всего лишь дверь в жизнь вечную, а потому истинный католик не убоится кончины тела. Но вот в чем беда: за последние несколько дней юноша наблюдал, как меняется вроде бы уже знакомый ему человек, и отнюдь не в лучшую сторону. Ладно барон - мягкому сердцем не место среди воинов короны. Девенпорт - тот и вовсе походит на хищника, вот-вот готового вцепиться в горло ближнему. Но отец Иоахим… Во время допроса служитель церкви словно жаждал крови, и казалось, плененного поляка от безжалостной расправы спасло лишь присутствие фон Ройца. Как же так?!
        Погруженный в свои мысли, Кристиан медленно спустился с крыльца, пошел вдоль длинной стены постоялого двора, сложенной из толстенных, в два обхвата, потемневших от времени бревен.
        В самом городе день ото дня становится все мрачнее. Будто среди горожан ходят нечестивые и злые - те, кто не заснет, если не сотворит зла; у кого пропадет сон, если он не доведет ближнего до падения; кто ест хлеб беззакония и пьет вино хищения.[74 - Книга притчей Соломоновых, 4, 16 - 17.]
        Люди стараются пореже выходить на улицу, меньше стало детских стаек, и кумушки уже не судачат на рыночной площади. Даже песен не слышно. Когда они только прибыли в Шаттенбург, на подходе к «Кабанчику» гостей города встретила рвущаяся из окон разухабистая «In taberna»! Ее знал даже он, выходец из глухой деревни, ни разу не пригубивший ничего крепче причастного вина, - что уж говорить о завсегдатаях кабаков всего христианского мира! А сейчас… сейчас люди словно боятся произнести лишнее слово, и весь город замер в тревожном ожидании.
        В этот самый миг откуда-то донесся до юноши негромкий голос. Песни этой Кристиан никогда не слышал, но сразу стало ясно: она о любви. Грустная… Но у кого-то из горожанок хотя бы хватает духу и сил, чтобы петь.
        Песня лилась, протяжная и печальная. Что-то о рыцаре и влюбленной в него деве-тролле. Прямо как в легенде или сказке. Юноше вспомнилось, как вечерами они с братьями-погодками, улегшись рядком на топчане и натянув пошитое из лоскутиков одеяло до самых носов, слушали сказки, что рассказывала мама. Отец, мастер на все руки (его так и звали в деревне: Карстен-умелец), в это время плел сеть для местных рыбаков или вырезывал ложки из чурочек. Мама, слывшая лучшей вышивальщицей в округе, сноровисто работала иглой, и тянулся по холсту узор, распускались на ткани рукотворные цветы. Потрескивала свеча на столе, метались по стенам и потолку тени, а они, слушая тихий мамин голос, воображали себя то победителями драконов, то ловкачами, облапошившими хитрющих горных гномов, то счастливцами, отыскавшими ведьмин клад и сумевшими унести ноги. И хоть никогда не жили они богато, теперь-то Кристиан понимал: те времена были дороже золота.
        Родных не стало, когда ему исполнилось десять: сперва болезнь прибрала Эрика и Штефана - всего за неделю. Следом ушла и мать: она не отходила от близнецов ни на шаг, от них, видать, и заразилась. Последним умер отец. Той весной в их деревне много домов опустело.
        За следующие семь лет только и случилось хорошего, что взяли его в монастырь. Правда, братья во Христе харчи просто так не раздавали, и повкалывать на монастырских полях за теплый угол и миску каши пришлось порядком, но Кристиан работы не боялся. Да и, как бы то ни было, от голодной смерти спасся. А когда аббат Доминик увидел, что парнишка - спасибо отцу - еще и грамоту знает, определил его учеником к монастырскому писарю, брату Леопольду.
        Науку Кристиан схватывал быстро, и вскоре уже переписанное им было непросто отличить от работы наставника, трудившегося над книгами два десятка лет. Писарь, однако же, ведомый истинно христианским смирением, успехам ученика только радовался. Он же стал для юноши учителем богословия - лучшим, чем кто-либо другой в монастыре. Вечерами они подолгу беседовали о Писании, литургике, трудах отцов церкви. Так в молитвах, книгах и смиренном повседневном труде Кристиан обрел спокойствие - и оно, поначалу хрупкое, как молодой ледок, год от года становилось все прочнее.
        Вместе со спокойствием в нем крепло и понимание того, сколь грандиозно знание, созданное христианскими богословами за четырнадцать столетий. Он восхищался им и в то же время все яснее осознавал: знание это никогда не станет для него близким. Понятным - да, но и то лишь отчасти. Кристиан понимал: жить этим он не сможет. Чувствовал: Создатель уготовил ему иной путь.
        Но что это за путь и когда станет ясен? «Нужно ждать, - тихо говорил брат Леопольд, с которым юноша делился своими чаяниями. - Ждать, ибо каждому овощу свой срок». И Кристиан ждал, когда уготованный ему путь откроется для него. Пока же честно исполнял возложенные обязанности: работал в огороде, помогал на кухне и, конечно, переписывал старые рукописи. Он все схватывал на лету, и в монастыре оценили его прилежание, отправили учиться.
        «Может, это и есть начало пути?» - думал Кристиан, пока понурая лошаденка влекла повозку все дальше от монастыря. Но потом была лишь учеба, перемежаемая работой в огороде и на кухне - словно и не уезжал никуда. Мысли о том, когда же откроется ему путь, тревожили юношу. Ведь время шло, и близился срок окончания новициата[75 - Новициат - в католической церкви период послушничества: испытания новициев, вступающих в монашеские ордена.]: совсем скоро ему исполнится восемнадцать.
        Поездка с отцом Иоахимом представлялась Кристиану своего рода экзаменом, негласным и неявным, после которого перед ним и впрямь появится путь - но такой, ступать на который он вовсе не хотел. Стать монахом… Может, это и есть главное испытание, и его нужно пройти, прежде чем пред ним явится истинное предназначение?
        Кристиан надеялся на это со всем жаром юного сердца, но по давней, накрепко въевшейся привычке держал свои переживания при себе.
        Песня уже стихла, а юноша, погруженный в свои мысли, все стоял, прислонившись плечом к стене. Когда из-за угла, с трудом удерживая в руках корытце с мокрым бельем, вышла прачка, он отступил было в сторону, но запнулся и грянулся наземь. С тяжелым мокрым шорохом рассыпалась груда белья, пискнув, упала на колени прачка, но Кристиан этого уже не слышал - сбитое из дубовых плашек корыто обрушилось ему на голову.

* * *
        Забытье продолжалось всего несколько мгновений. Он перевернулся на спину и сел. Ломило затылок.
        - Ушибся? - послышался тихий голос.
        Перед ним на корточках сидела девушка - та самая служанка, с которой Кристиан уже дважды встречался взглядом. Сейчас она смотрела встревоженно. Ее голос… Так ведь это она пела - про рыцаря и деву-тролля!
        - Немного. А что случилось?
        Он огляделся - вокруг было разбросано белье, рядом лежало широкое деревянное корыто. Ну теперь понятно… Юноша осторожно потрогал затылок - крови вроде нет, но шишка наверняка будет преогромная.
        - Да ничего, - девушка улыбнулась. - Просто мне теперь все заново полоскать.
        - Прости, - Кристиан засопел. - Прости, пожалуйста. Я… я сейчас…
        Вскочив на ноги и не обращая внимания на пульсирующую в голове боль, он начал торопливо собирать разбросанные вещи.
        - А теперь сядь, - сказал прачка, когда они сложили белье в корыто. - Вот сюда, на лавку.
        Кристиан послушался. Девушка взяла из груды одно из немногих оставшихся чистыми домотканых полотенец и, туго свернув, положила холодную тряпицу на затылок.
        - Ой! - дернулся он от неожиданности, но женская ручка лишь плотнее прижала влажное полотенце к голове.
        - Подожди, сейчас полегчает.
        Боль и в самом деле начала отступать. Впрочем, Кристиану было уже не до ломоты в затылке.
        - Ну мне пора, - сказала девушка через несколько минут.
        - Куда? - глупо спросил он.
        - Я же говорю - белье полоскать.
        - А можно… а можно я тебе помогу? Куда нести?
        Она улыбнулась и легко поднялась со скамьи.
        - Пошли. И… меня Хелена зовут.
        - А меня - Кристиан.
        Ее темно-синие глаза заискрились.
        - Я знаю.
        И девушка неожиданно залилась румянцем. А у Кристиана перехватило дух.

* * *
        Стирали и полоскали в небольшой пристройке к бане: еще во время возведения «Кабанчика» от реки сделали водоотвод - выложенный лиственничными досками желоб. С работой Хелена управилась быстро, а потом, улыбнувшись Кристиану, ушла развешивать белье. Сейчас, стоя на крыльце трактира, юноша вспоминал каждое мгновение, проведенное вместе с нею: как ловко она работала, как привычным жестом заправляла за ухо выбившуюся прядь волос, как аккуратно складывала в корыто выполосканные вещи.
        А он видел вокруг нее чуть заметное изумрудное свечение - в нем запечатлелись юная свежесть весны, чистота обновленной природы, светлые помыслы и обещание радости.
        Мысли эти настолько поглотили Кристиана, что он не сразу осознал: кто-то дергает за полу его сутаны.
        - А? Ты чего?
        Рядом стоял невысокий светловолосый паренек в залатанных штанишках. Где он его видел? Ну конечно, в «гнезде» - тот пришел позже всех и привел с собой Перегрина. Как же его звать… Петер? Нет, как-то иначе…
        - Я Пауль, виделись давеча, - шмыгнул носом мальчишка. - Тебя там наши кличут. Ну прийти просят. Бруна и Ян рассказать чего-то хотят.
        - Рассказать? - вскинул брови Кристиан. - О чем?
        - Ну а я почем знаю? Сказали позвать, вот и зову.
        - И что, прямо сейчас? До утра не ждет?
        На улице уже смеркалось. Еще совсем немного - и на город падет ночная мгла - нелучшее время для прогулок.
        - Да мне-то что за дело? - пожал плечами Пауль. - По мне, хоть вообще не ходи.
        «Подождать до утра? А вдруг там что-то срочное, важное? Из-за пустяка вряд ли стали бы звать…»
        - Но Ян и Бруна, конечно, просили, чтобы ты сегодня зашел, - словно для очистки совести сказал мальчик и добавил: - Самим-то идти боязно.
        Это придало Кристиану решимости. В самом деле, детям-то, наверное, там совсем жутко, в своем подвале. Отцу Иоахиму вряд ли сегодня еще понадобится помощь писаря, можно и отлучиться ненадолго.
        - Хорошо, схожу. Может, принести чего-нибудь просили?
        - Э-э… - Взгляд паренька скользнул куда-то в сторону. - Нет вроде… Точно нет. Только прийти - больше ничего.
        - Понятно, - юноша спустился с крыльца и направился к воротам. Может, получится обернуться до темноты.

* * *
        Проводив его взглядом, Пауль вприпрыжку добежал до сенного амбара, где, почти невидимый в тени нависающей крыши, стоял Девенпорт.
        - Сделал, - сказал мальчишка. - Теперь монету давай. Обещал!
        - Кто ж спорит? - ухмыльнулся наемник, и меж пальцев у него, как по волшебству, возник тонкий серебряный кружок. - Заработал.
        Мальчишка сцапал монету, но уходить не спешил.
        - А зачем надо, чтобы он туда пошел, а?
        - Ну считай, я его разыграть хочу. Веришь?
        - Не очень, - помотал головой паренек. - А…
        - Не суй свой нос куда не следует, - резко ответил Оливье, и в следующее мгновение пальцы его клещами сжали нос Пауля, сделав обидную «сливу». - Не ровен час, потеряешь. Понял?
        - Ояэ-э-э! - зажмурившись от боли, проныл мальчишка.
        - Ну вот и славно, - Девенпорт отпустил детский нос. - А теперь - брысь отсюда.
        Дважды повторять не пришлось: Пауль бросился прочь так, что пятки засверкали. Француз проводил его взглядом, потом негромко свистнул, и тут же из-за амбара показались двое мужчин в коротких черных куртках, черных штанах и мягких сапогах - лучше не придумаешь, чтобы ночью остаться незамеченными. У каждого из-за плеча торчало ложе арбалета, через грудь наискось тянулись перевязи с метательными ножами. Повинуясь короткому жесту капитана, они двинулись за послушником. Следом бесшумной тенью скользнул к воротам и сам Оливье.
        7
        Пауль подошел к стойке, за которой гремела посудой Магда Хорн, и встал, положив подбородок на толстенные дубовые доски, - роста у него как раз хватало, чтобы из-за них торчала только голова. Теперь надо постоять с жалобным видом, подождать, пока женщина заметит, и - готово, получит какую-нибудь вкусность. Старуха-хозяйка подкармливала малого, баловала то яблоком, а то и сладким пряником. Пряник, правда, доставался редко: Хорны потому и жили справно, что каждому медяку цену знали. Но хоть краюшку ржаного со шкварочкой даст, и то хорошо, особенно когда увидит его здоровенный распухший носище.
        «Эх, надо было, чтоб дядька покрепче сдавил! - запоздало посетовал Пауль. - Глядишь, тогда бы и на пряник расщедрилась!»
        И впрямь, увидев распухший нос, Магда запричитала, погладила Пауля по вихрам и сунула ему посыпанную крупной солью горбушку с парой шкварок, поставила кружку молока.
        - Это кто ж тебя так отделал, носатый? - улыбнулся сидевший рядом темноволосый мужчина.
        «Охранитель инквизитора!» - вспомнил Пауль и, прежде чем отвечать, шагнул в сторону.
        - Никто, - пробурчал паренек. - И вообще, не ваше дело.
        Получилось грубо, но темноволосый не обиделся.
        - Верно, не мое. Только не потому ли у тебя нос опух, что ты еду клянчишь?
        - И вовсе я не клянчу, - Пауль фыркнул. - А кабы и клянчил - подумаешь, большое дело. Коли нужно, так я и купить могу, вот!
        Не сдержавшись, он продемонстрировал темноволосому серебряную монету.
        - Богато живешь, - неподдельно удивился тот. - А родители-то знают, что ты тут серебром отсвечиваешь?
        - Пауль!
        «Вот черт! Принесло ее!»
        Мальчишка мгновенно спрятал монету в кулаке, но появившаяся откуда ни возьмись Хелена схватила его за руку. После недолгой борьбы она разжала детские пальцы и удивленно взглянула на серебряк.
        - Откуда это у тебя? Стянул?!
        - Нет! - замотал головой мальчишка. - Ты что!
        - Откуда тогда?
        - Я ее… нашел.
        - Не ври, братик, а то, видит Бог, выдеру! Ты знаешь, я свое слово держу!
        Пауль завел левую руку с растопыренной пятерней за спину, словно прикрывая седалище, - он и впрямь всего несколько дней назад крепко получил от сестры на орехи.
        - Так откуда?
        - Дядька дал, - и мальчик рассказал, как Девенпорт предложил ему целый серебряный даллер за то, что он подойдет к Кристиану и скажет, будто того зовут дети из «гнезда» отца Теодора. Вздохнув, добавил, что и «сливу» ему тоже сделал «дядька».
        - Что?! - ахнула Хелена. - Кристиан?! Но зачем…
        - Погоди, - темноволосый, внимательно слушавший сбивчивый рассказ, подобрался. - Когда это было?
        - Да вот только что, - глядя в пол, ответил Пауль. - Я сюда, а он - на улицу.
        - Понятно, - чуть слышно сказал мужчина. - Сидите здесь, не выходите никуда.
        Он рванулся к лестнице, и паренек обомлел: никогда ему не доводилось видеть, чтобы взрослый человек двигался столь стремительно. Казалось бы, только что сидел на табурете, но уже хлопает дверь наверху, гремят шаги по ступеням - и вот темноволосый в тяжелой куртке воловьей кожи стоит у выхода из трактира. А в руке - перевязь с мечом.
        - Я тоже пойду! - Хелена бросилась следом.
        - Еще не хватало. Сиди здесь!
        - Все равно пойду - хоть следом, хоть как!
        Человек инквизитора всмотрелся в лицо девушки, и той стало жарко от внимательного, испытующего взгляда.
        - А ведь и впрямь пойдешь. Ох, дуреха, до тебя ли сейчас… Хорошо, только не отставай, быстро пойдем.

* * *
        Преследуя Девенпорта, Микаэль вовсе не желал, чтобы наемник его заметил. Во всяком случае, до поры. А сделать это было непросто: чутьем француз обладал воистину волчьим. Еще и девчонка сложностей добавила, в одиночку управился бы легче. Хорошо хоть собак в Шаттенбурге мало: не хватало еще, чтобы из каждой подворотни вслед брехал цепной кобель, выдавая преследователей с потрохами.
        Микаэль выбирал путь так, чтобы двигаться в тени. Впрочем, темнота сейчас - нелучший союзник, много скверного уже случилось в городе под покровом тьмы.
        - А зачем он это затеял? - негромко спросила девушка, подразумевая, конечно же, Девенпорта.
        - Это я и хочу узнать. Ты поменьше болтай. Чем тише, тем лучше.
        - Хорошо.
        Но воин сам нарушил свое же требование:
        - Малец этот с серебряком - брат твой?
        - Пауль? Да. Родители умерли пять лет тому как. Я ему и за отца, и за маму. Хорошо Хорны в работницы взяли…
        Да, для совсем юной девчонки и ее маленького брата это и впрямь было спасением: крыша над головой, верный кусок хлеба - не каждому из сирот так везет. Ох, о том ли ты думаешь сейчас, Микаэль?!
        - Тихо! - прошипел он, и девушка тут же умолкла. - Держись за мной и чтоб ни звука!
        В полусотне шагов впереди, у поворота, он заметил пригнувшегося человека. А вот и Девенпорт! Двигаясь плавно и беззвучно, наемник скользнул за угол дома. И так же беззвучно метнулся вдоль улицы Микаэль. Меч он пока из ножен не достал, но левая рука сжимала боевой нож. Подбежал, осторожно выглянул из-за угла - и увиденное отпечаталось в его глазах, будто все застыло на миг при вспышке молнии…
        В двух десятках шагов впереди замер, вскинув руку, Кристиан, а прямо к нему, будто сорвавшийся в галоп конь, мчался Девенпорт - из-под подошв сапог взлетали камушки; в опущенной, чуть отведенной вправо руке серебряной полосой блестел хищно изогнутый скимитар: из такого положения наемник мог нанести страшный удар снизу вверх, от которого сумеет защититься не всякий мечник.
        На долю мгновения Микаэль решил, что француз обезумел и собирается убить паренька, но тут увидел, как с крыши на послушника падает распяленная тень - сгусток мрака, более темный, чем вечернее небо над городом.
        Позади вскрикнула Хелена, и этот крик словно рассек до предела натянутую струну, отпуская с привязи замершее время. Одновременно лопнула веревка, продетая в проушины ножен, разлетелась восковая печать, и воздух застонал, рассекаемый вылетевшим из ножен мечом. А Микаэль уже рвался вперед, буквально проламываясь сквозь упругий воздух, сквозь неподатливые мгновения.
        Он уже понял, что задумал Оливье, - и не мог не восхититься сумасшедшей, безумной смелостью его замысла. Да, потом наемник ответит за сделанное, но сейчас… сейчас в схватке с тварью, выпившей жизнь из старого священника и северянина по прозвищу Джок, еще один клинок не окажется лишним.

* * *
        До «гнезда» оставалось совсем немного. Вот сейчас свернуть за угол, потом по прямой фуссов[76 - Фусс - мера длины около 0,3 м.] триста, там снова поворот направо - и прямиком до пустыря.
        Замер он вдруг: только скрипнули камушки под подошвами веревочных сандалий. Дальше идти не хотелось. Словно ледяная когтистая лапа сдавила сердце, и оно пропустило такт, дыхание перехватило.
        Впереди было нечто злое. Такое, от чего… нужно… держаться… подальше!
        Кристиан отступил на шаг, потом еще на один…
        Но ведь там дети! Они позвали, значит, нужна помощь!
        «Там зло! - увещевал внутренний голос. - Ты хочешь погибнуть?!»
        Ответить на этот вопрос Кристиан не успел - с крыши ближайшего дома прянула угольно-черная тень, а в следующий миг перед ним выросло создание, словно явившееся больному лихорадкой в мучительном, не приносящем отдыха кошмаре.
        Угловатое тело с нечеловеческими, скорее обезьяньими пропорциями, в то же время наводящее на мысли о насекомом: бугры мышц под матово-черной кожей; грудь прикрыта выпуклыми роговыми пластинами, блестящими, будто надкрылья хруща; непропорционально длинные руки оканчиваются ладонями с шестью цепкими когтистыми пальцами; трехсуставчатые ноги. Странно: очертания чудовища будто размывались, взгляд соскальзывал с него, как капля воды с жирной сковородки. А вот лицо… Черная кожа твари от середины вытянутой шеи переходила в белую - будто бы человеческую, но лишенную крови и подернутую мертвецкой просинью. И лицо менялось! Юноша застонал, словно от боли.
        - Я искал не тебя… - Голос твари скрипнул, словно плохо смазанная дверная петля, и чудовище с ликом отца Теодора сделало шаг вперед - неспешно, с полным осознанием собственного превосходства. - Но и ты сгодиш-шься…
        - В сторону, le fou[77 - Le fou - дурак (фр.).]! В сторону!
        Француз выскочил откуда-то из-за спины, бесцеремонно оттолкнув Кристиана. Скимитар мелькнул, словно молния, но удар лишь заставил монстра отступить на шаг. Злое шипение возвестило, что клинок угодил в цель, но наемник и не думал останавливаться: рубанул наискось сверху вниз и снова попал! Третий удар пришелся с разворота в подмышку. Будь на месте его противника человек, бедняга уже остывал бы в луже собственной крови, но черное чудовище человеком не было - и капитан, едва завершив серию, отлетел прочь, сбитый с ног.
        Кристиан, отскочивший к стене, только головой потряс: тварь вовсе не торопилась умирать, да и ран на ее теле было не разглядеть. Отшвырнув француза, Ворг лишь остановился на миг, будто решая, кого прикончить первым. Тут раздался щелчок, короткий свист, и вылетевший из проулка арбалетный бельт вонзился в черную шею. «Щелк!» - и второй пронзил живот, прикрытый пластинами брони.
        - Не уйдешь, le diable[78 - Le diable - дьявол (фр.).]! - рявкнул Девенпорт, вскакивая на ноги.
        Впрочем, его страшный противник и не собирался покидать поле боя. Будто порыв ветра, он метнулся в подворотню, откуда летели тяжелые бельты, и скрип взводимой тетивы сменился клокочущим стоном.
        Не нужно было иметь семи пядей во лбу, чтобы понять: идея с засадой провалилась. Оливье понадеялся, что достаточно лишь вывести тварь под выстрел арбалета - и дело будет сделано, ибо ее не спасет даже дьявольская быстрота.
        Но чудовище оказалось не только невероятно быстрым, но и столь же невероятно живучим. Скимитар в руке капитана дрогнул. Теперь оставалось только бежать. Или умереть.
        - Еще поборемся, - справа от Девенпорта появился вдруг Микаэль.
        - Откуда ты взялся?! - прошептал наемник, не сводя глаз с проулка, в котором скрылась чудовищная тварь.
        - Да так… мимо проходил.
        В темноте бледным огнем блеснули глаза: похоже, Ворг решил отбросить всякие трюки с масками. Может, потому, что стал принимать противников всерьез - истово понадеялся Оливье.
        Негромкое шипение разубедило его в этом - оно чертовски походило на змеиное, но француз готов был поклясться: в нем звучала издевка. Проклятая тварь насмехалась над ними! И что же их ждет теперь - такой же страшный конец, как у Джока и старого священника? Будь ты проклят, демон!
        Скрипнув зубами, Девенпорт изготовился к схватке - всего вернее, последней в его жизни. Ворг меж тем тенью выскользнул из проулка и потянулся, словно красуясь перед людьми, сторожащими каждое его движение.
        В эту минуту с крыши дома позади твари спрыгнул кто-то еще, повторив недавнее появление самого Ворга. Еще один?! Неизвестный приземлился бесшумно, чудовище просто не могло его увидеть - но, возможно, ощутило незаметное колебание почвы или легчайшее дуновение ветра, потому что стремительно развернулось.
        - Ты!!!
        Микаэль с Девенпортом переглянулись. Неужели в возгласе твари прозвучало изумление? И кто это такой, черт побери, если может прыгнуть с крыши двухэтажного дома и даже не охнуть?!
        Вместо ответа незнакомец атаковал - ударил стремительно, неотразимо… и безрезультатно: взмах клинка лишь заставил чудовище яростно зашипеть. Ворг тут же ответил, но, хотя когти с треском распороли серый плащ, зацепить самого противника им не удалось: тот увернулся ловким экономным движением и замер в необычной для мечника стойке. Микаэль моргнул, не веря своим глазам: вдоль лезвия узкого, слабо изогнутого меча, что сжимал неизвестный, текло призрачно-голубое сияние.
        Чудовище рванулось вперед, незнакомец метнулся навстречу - они словно пронеслись сквозь друг друга. И хотя что-либо разглядеть было почти невозможно из-за немыслимой скорости их движений, Микаэлю показалось: в последний миг удивительный мечник сумел качнуться влево, уходя от сокрушительного взмаха когтистой лапы, и тут же синим сполохом сверкнул изогнутый клинок.
        Ворг остановился, крутнулся на месте… потом поднял вверх правую руку и несколько бесконечно долгих мгновений смотрел на черный обрубок. Потом уши болезненно резануло его шипение, полное боли и нечеловеческой злобы. Сквозь эти звуки с трудом пробилось несколько внятных слов:
        - Не ушел! Остался! Теперь ты мой! Мой! Мой!!!
        Одним огромным прыжком тварь взлетела с места прямо на крышу дома. С грохотом посыпалась сорванная черепица, брызнула кирпичной крошкой печная труба, и все стихло. Незнакомец в сером плаще остался на месте, глядя вслед сбежавшему чудовищу. У его ног все еще скребла когтями уличную пыль отсеченная черная кисть. На клинке медленно угасало голубое свечение.
        - Господь всемогущий…
        Словно очнувшись, чужак резко обернулся. Блеснул в сумерках желтый нечеловеческий глаз.
        - Стой! - крикнул Микаэль, но добился лишь того, что их спаситель исчез в проулке - только хлопнул разорванный плащ.
        - Кристиан! - вскрикнули сзади, и нюрнбержец передумал бросаться в погоню.
        Послушник, держа в дрожащей руке подаренный Микаэлем кинжал, медленно сползал по стене: глаза его закатились, изо рта тянулась ниточка слюны. Но оба воина уставились разом не на помертвевшее лицо и не на обнимающую юношу Хелену. Они с изумлением смотрели, как по лезвию короткого кинжала течет, быстро истаивая, неяркое голубое пламя.
        8
        Кап… кап…
        Со свода капает вода. День и ночь, неустанно. Капли сбегают по огромной каменной сосульке, набухают на острие и, наконец, срываются с него. Краткий миг падения… Кап…
        Миска полна больше чем наполовину, значит, снаружи уже вечереет. Когда вода поднимется до края посудины, кто-нибудь из сидящих на карауле опустошит миску в деревянное ведро и тут же вернет обратно под нескончаемую капель, отсчитывающую ленивые мгновения. Тогда Кнут узнает: полночь пришла. Тогда он покинет Третий чертог и двинется по длинному извилистому проходу. Сперва вниз, потом вверх…
        По холодным осклизлым камням, по грубо высеченным ступеням, по осыпи из крошащегося известняка. Пройдет мимо старой зловонной штольни, дно которой усеяно мусором, подсыхающим дерьмом и человечьими костями; мимо похожих на сомкнутые зубы причудливых белых колонн в Зале Змея, мимо ручья с черной порченою водой. Из ручья пьют только етуны, людям лучше его не касаться - будешь грезить наяву темными, страшными грезами. Выпьешь больше - впадешь в забытье на два или три дня, а проснувшись, забудешь… нет, не все забудешь, но с каким-нибудь осколком прежней жизни непременно простишься навек. Станешь на шаг дальше от человека, на шаг ближе к етуну.
        Добрую воду Кнут принесет снаружи. Опустит две кожаные фляги в маленькое прозрачное озерцо, наберет полнехонькие, вдохнет полной грудью ночной прохлады и потопает обратно. Вниз, потом вверх… мимо похожего на длинный серый язык рудничного отвала, вдоль приметной жилы - алой, точно свежая кровь.
        Когда вернется, одну из фляг сразу опустошит в котел. Наутро они разведут огонь и сварят похлебку из сушеного гороха.
        Шаги. В проходе, ведущем ко Второму чертогу, мелькает свет факела. Кто-то из верных направляется в сторону караульных, и Кнут уже может разглядеть рослую фигуру. Человек идет быстро, полы длинной черной сутаны скользят по камням. Эйнар? Вильям? Под опущенным клобуком лица не разглядеть.
        - Эй! - зовет верный, остановившись за десяток шагов от затаившихся в глубокой нише сторожей.
        Брат Вильям. И в голосе его звучит приказ. Значит ли это… Да! А что же еще! Неделя на исходе, и значит - самое время!
        - Встречайте, - бросает Вильям.
        Кнут вскакивает, едва сдерживая нетерпение, и напарник сердито сопит из темного, погруженного в густые тени угла. Плевать! Не его черед идти! Тьма с ним, пусть потом за водой тащится, а сейчас Кнут своего права не уступит. Первым глянет, первым коснется…
        - Скольких… встретить-то? - Он облизывает пересохшие губы.
        - Троих.
        - А это…
        Но верный уже удаляется во мрак, вытянув перед собою чадящий, плюющийся искрами факел. Без толку спрашивать - не ответит.
        «Да кто ж еще мог явиться?! - злится Кнут на себя. - Ясно же - его привели!»
        Он поспешно сует за пояс топорик, выбирает из охапки факелов два - потолще да посмолистее.
        - Иди уже, чего возишься, - простуженно сипит напарник.
        Кнут только хмыкает - пусть ворчит, образина, ему во Второй чертог даже во сне не попасть. Если только… Он косится на темную груду, замершую при входе в туннель. Етун не шевелится и даже как будто не дышит. Но уж это - едва ли, не стоит и надеяться.
        Запалив факел, Кнут быстро проходит мимо недвижного чудища. От етуна пахнет болотом и явственно веет угрозой. Ох и жуткая же тварь! Морозом по коже продирает, хоть и знаешь: этот - из обученных, послушный, без приказа шагу не ступит. Ну да новообращенного бы на стражу и не поставили, еще держали бы в яме, усмиряли.
        Больше, чем жуткого стража, Кнут боится грядущего изменения. Кем он станет, когда откроется перед ним Багровая Дверь? Что ждет за ее порогом? Возвышение? Гибель? Или то, что хуже смерти? Стать беспамятной мерзкой тварью, живым истуканом, обреченным вечно повиноваться приказам верных… Одна мысль о подобной участи пугает до дрожи в коленях. Сбежать бы! Выбраться из пещерной паутины и сделать ноги.
        Кнут не побежит. Хоть и не был он никогда большим храбрецом, но знает: никуда уж не денется ни от Двери, ни от изменения. И вовсе не из страха быть пойманным. Коли прямо теперь выйдет наверх и уйдет через лес к перевалу - хватятся его только к утру, а там, глядишь, и не догонят уже. Вот только… поздно для бегства. От себя в горы не уйдешь, не забудешь о том, каково это - пусть незримо, но быть на Ритуале; всем телом, каждой частичкой грешной своей плоти слышать беззвучный крик и чувствовать, как за два Чертога от тебя бьется огромное сердце Бога. Хоть мизинцем, а дотянуться до небес - разве такое забудешь, вырвешь из собственной души?!
        - Я не умру! - жарко шепчет Кнут, карабкаясь по сырым камням к черной, будто зрачок демона, щели тесного лаза. - И етуном - не обернусь! Останусь верным! А после… после… возвышусь!
        Скоро он увидит его. И коснется. И почует едва скрытый, рвущийся из-под кожи ужас. И быть может, даже ощутит отзвук того неслыханного блаженства, что наполнит Чертоги во время грядущего Ритуала.
        Уже совсем скоро - всего несколько дней.
        Да придет агнец.
        Да очистится он через боль, страх и черное пламя.
        Да станет он Великим, когда поглотит его Великое.
        И через жертвенное его страдание возвысятся те, кто верен…
        Амен!
        9
        Кристиан очнулся, когда Микаэль заносил его в узкие двери «Кабанчика». Мышцы юноши напряглись, он вздрогнул и приоткрыл глаза, с посеревших губ сорвался слабый стон.
        - Держись, дружок, мы пришли.
        Но тело послушника уже обмякло, сознание его вновь погрузилось в омут беспамятства. Глухо выругавшись, Микаэль поспешил по скверно освещенному коридору постоялого двора. И едва не столкнулся с шагнувшим навстречу человеком.
        - Что с ним?
        Телохранитель едва сдержал готовое вырваться проклятие - для богохульной брани было нелучшее время.
        - Я вас искал, - произнес отец Иоахим, подходя ближе, его пухлая рука вкрадчиво мягким движением легла на лоб Кристиана. Инквизитор вгляделся в бледные черты юноши, и недовольство на его лице быстро сменилось озабоченностью.
        - Это был Ворг, мессир. Девенпорт… Положить бы мальчика?
        - Да, надо положить. Неси ко мне.
        Удивленный приказом, Микаэль чуть было не возразил, но вовремя прикусил язык: святой отец прав - в его покоях паренька не потревожат люди барона, да и говорить там можно без помех.
        Кровать инквизитора оказалась столь же аскетически жесткой, как и топчаны в общей комнате. Осторожно уложив свою ношу на хозяйскую постель, Микаэль укрыл юношу одеялом.
        - Второе набрось, он холодный, как рыба, - отец Иоахим сумрачно наблюдал за хлопотами нюрнбержца, потом приказал: - Рассказывай.
        Он рассказал - все как было… ну почти все. Изумляясь себе, ни слова не обронил про голубоватый блеск, помнившийся ему на кинжале Кристиана.
        - Пес фон Ройца… - процедил сквозь зубы священник, деревенея скулами. - А мой писарь, стало быть, подходящая наживка на крючке? Это заблуждение обойдется фрайхерру недешево, клянусь кровью Христовой.
        - Может, и не барона нужно винить. Мне показалось, Девенпорт сам охоту затеял, без ведома господина.
        - Сам? - Инквизитор прищурился с угрозой, но тут же лицо его сделалось задумчивым. - Этот мог и сам. Мерзавец своеволен. Впрочем, скоро я узнаю… Да, узнаю наверняка.
        Повернувшись, он порывисто проковылял к двери и уже на пороге бросил через плечо:
        - Оставайся, присмотри за мальчиком. Если придет лекарь - впусти, прочим до моего возвращения здесь делать нечего.
        Подпускать к Крису кого бы то ни было, кроме эскулапа, Микаэль и не собирался. Когда инквизитор ушел, он посидел немного возле юноши, прислушиваясь к слабому его дыханию. Что же с парнишкой стряслось? Он готов был поклясться: тварь до Кристиана и когтем не дотянулась. С перепугу чувств лишился? Непохоже… Он коснулся рукою лба лежащего, ощутил под пальцами холодную испарину и нахмурился. Что за порчу навел мерзкий оборотень?
        Тут в голову пришла дельная мысль: кликнуть кого-нибудь из слуг, послать на кухню за горячей водой и парой крепких бурдюков. Конечно, чтобы согреть парня, есть способ и понадежнее - попросить ту румяную Хелену… Нет, вряд ли отец Иоахим обрадуется, увидев ее на своей постели рядом с Крисом.
        Он уже поднялся и подошел к двери, когда его заставил замереть донесшийся со спины звук. Скрип ставни, слабый шорох… в затылок дохнуло сквозняком. Мгновенно вспомнилось, с какой легкостью скакало по крышам домов неуязвимое чудовище.
        - Не зови людей, - сказал кто-то негромко. - Я помогу.
        Микаэль развернулся всем телом - стремительно, точно хорошо раскрученный волчок. Правая рука застыла на эфесе меча, левая скользнула к кинжалу.
        - Ему нужна помощь, - сказал незваный гость. - Но, если для этого придется драться, я лучше уйду, как пришел.
        Пришелец сидел на подоконнике, точно птица на насесте… нет, не птица - большой серый кот, настороженный и будто не уверенный, прыгать ли ему на врага или спасаться бегством. Полы длинного дорожного плаща свисали наружу, над голенищами высоких сапог торчали острые колени. Одежда под плащом плотно облегала худое жилистое тело, оружия под такой не спрячешь… Но Микаэлю слишком памятен был изогнутый клинок, истекающий бледно-голубым пламенем. Клинок, сумевший ранить Ворга.
        Чтобы выпустить из пальцев эфес, пришлось сделать над собой усилие. При этом Микаэль отступил от двери и на три шага приблизился к постели, где лежал Кристиан. Незнакомец не шевелился, лишь поблескивал из-под надвинутого капюшона внимательными глазами.
        - Я не враг, - голос чужака звучал негромко и спокойно.
        - Друзья в окна не ходят, - проворчал телохранитель.
        - Иногда есть причины, чтобы не блюсти приличия.
        - Назови хоть одну.
        - Я хочу помочь. Чтобы сделать это, сейчас нужно убедить тебя одного. Убедить двоих - всегда вдвое труднее.
        - Откуда мне знать… - Микаэль осекся: кем бы ни был незваный гость, недавно он спас их обоих. И парень, что греха таить, правду говорит: отец Иоахим не видел тварь, а потому чужака к Кристиану так вот запросто не подпустит.
        - Ладно, - проворчал неохотно, - если можешь лечить - лечи.
        Раздираемый сомнениями, он смотрел, как незнакомец мягко соскочил на пол, откинул капюшон и подошел к постели. Было в его плавных и уверенных движениях нечто необычное, но что - нюрнбержец понять не успел: гость уже склонился над Кристианом. Миг - и одеяла отброшены прочь, рубаха на груди распахнута, пальцы скользят по шее юноши - длинные, тонкие, как у женщины. Что он ищет? Бьющуюся жилу? Незнакомец внезапно застыл: не иначе нашел искомое. Замер истуканом, даже глаза прикрыл. Истекали томительные мгновения, Микаэль изнывал в нетерпении, но стоило ему переступить с ноги на ногу и раздраженно цыкнуть зубом…
        - Не мешай.
        Чтобы не выругаться, он до скрипа сжал челюсти. Какого дьявола этот бродяга мнит о себе?! Явился, точно вор, какие-то пассы над пареньком творит. Как бы не сглазил, лекарь самозваный!
        В тот миг, когда Микаэль почти уже решил схватить чужака за ворот и отшвырнуть от кровати, Кристиан вдруг глубоко вздохнул, веки его затрепетали. Рука гостя снова задвигалась, спускаясь от шеи на грудь юноши. С изумлением и радостью нюрнбержец увидел, что к лицу послушника снова прилила кровь, бледные щеки окрасил румянец.
        - Сейчас проснется, - сказал незнакомец, медленно выпрямляясь.
        Будто только и ожидавший этих слов, Кристиан внезапно открыл глаза. Миг юноша глядел неподвижно, затем его черты исказил испуг, он вжался в жесткое ложе.
        - К… кто ты? Где…
        - Я тут, - Микаэль поспешно шагнул вперед и присел на край постели, постаравшись при этом не выпустить из виду гостя. - Я с тобой, Крис. Мы в комнате отца Иоахима.
        - Отца Ио… - Растерянный взгляд прыгнул с чужака на друга. - Но где…
        - Ушел говорить с бароном, скоро вернется.
        - Времени мало, - резко произнес незнакомец. - Если придет человек, которому вы служите, мне придется уходить. А у меня к вам беседа.
        В его словах не звучало угрозы, но Микаэль вновь насторожился.
        - Ты враг отца Иоахима?
        - Нет, - гость пожал плечами, - для вражды к нему у меня нет причины.
        - А у него?
        - Тоже нет. И не будет, если он ничего обо мне не узнает. Хотя бы пока.
        Микаэль помолчал, не зная, как ему быть. Чужак, кем бы он ни был, помог им уже дважды.
        - Если уйдешь прямо сейчас, - сказал он наконец, - я ничего не расскажу о тебе ни отцу Иоахиму, ни фрайхерру фон Ройцу.
        - Нужно поговорить, - настойчиво произнес гость. - И вам это нужно не меньше, чем мне.
        - Он прав, - неожиданно подал голос Кристиан; юноша уже сел на кровати и с каким-то жадным интересом вглядывался в лицо незнакомца. - Микаэль, я не знаю почему, но… он нужен нам! Поверь!
        Пальцы воина сжались в кулаки, и слова зазвучали глухо от сдерживаемой ярости:
        - Что ты сделал с ним?
        - Постой, Микаэль, я…
        - Что?! - Он не смотрел на Кристиана: перехватил взгляд колдуна и пытался прочесть в нем что-нибудь, что подтвердило бы его вину. На дне серых омутов спала безмятежность, и лишь мелькнула на едва уловимый миг тень озабоченности.
        - Я не умею делать то, в чем ты меня подозреваешь. С другой стороны, умей я подчинять своей воле чужую, к чему мне было бы просить тебя? И не о великой услуге - всего лишь о том, чтобы ты выслушал.
        - И оставил втайне от того, кому поклялся верно служить!
        - Своим молчанием ты окажешь ему большую услугу.
        - Это ты так говоришь.
        - Конечно, - согласился незнакомец с неожиданной легкостью. - Я так говорю. Поскольку ложь лишь все усложняет и мешает делать общее дело.
        - Общее? Да неужто?
        - Я собираюсь отыскать создание, что напало на вас нынешним вечером. Собираюсь убить его, когда найду. И разве это дело не может стать для нас общим?
        Молчание повисло в комнате - густое, как патока.
        «Не врет… Я сам видел, как парень дрался с тварью. Он даже сделал то, чего мы с французом не сумели, - ранил чудовище, заставил отступить, сам пустился вдогон, да не поймал, раз сюда явился. Выходит, не так уж хорош?»
        «Уж всяко получше тебя, сын Дитмара из Нюрнберга».
        - Как называть тебя?
        - Зови Перегрином.
        При звуке этого имени Кристиан встрепенулся и снова стал вглядываться в чужака, будто пытался признать кого-то знакомого. Похоже, не признал, но растерянность на лице юноши удивила Микаэля. Он тоже присмотрелся к ночному гостю. Ростом чуть выше среднего, телесной мощью не отличается, щупловат. Живо вспомнился бой в переулке - такой быстроты ему видеть еще не доводилось. Чтобы так двигаться, мало быть просто легким, у этого щуплого Перегрина, должно быть, жилы - что корабельные канаты.
        Молчание затягивалось пеньковой петлей на шее. Чужак ждал ответа, Микаэль колебался.
        «Если ему помощь нужна, отчего он к нам-то пришел? Отчего не хочет с отцом Иоахимом говорить? Отчего не пойдет к барону?»
        «Посмотри уже правде в глаза: святой отец приехал сюда не с чудищами воевать! Да и барон тут совсем по другой надобности».
        - Микаэль… - снова протянул Кристиан, глядя на старшего товарища почти с мольбой.
        - Господь с тобой, говори. Той мрази потроха выпустить - дело богоугодное. Но ты сам цену нашему уговору назвал. Хочешь доверия - будь честен. Почую, что лжешь, - союзу конец.
        - Справедливо, - Перегрин кивнул. - Мне жаль, что я не появился раньше там, на улицах. Если бы успел вовремя, не погибли бы ваши люди. Беда в том, что, пока не началась схватка, я не мог… почувствовать. Путь указали ваши боль, ярость и страх.
        Он осекся и, похоже, задумался - как видно, собирался с мыслями. Наконец заговорил опять:
        - Я - странник. Это не занятие и не прозвище. Это моя судьба.

* * *
        Когда-то ты сделал выбор. Тот, кто его предложил, не был одним из твоих соплеменников. Для тебя он виделся чужаком, и было удивительно, почему обратился именно к тебе… Тогда - удивительно. Потом стало очевидно: ты оказался уже готов к предложенному выбору. Дорога уже жила в тебе, уже звала, манила и обещала, и все, что оставалось чужаку, - указать мальчишке нужный путь. Так ты стал странником; обрел умение ходить тропами, какими не ходит больше никто; научился видеть, слышать и понимать. Научился приходить в мир и уносить его отпечаток дальше - в другие миры.
        Сейчас ты понимал: человек - тот, что постарше, - не верит тебе. Сквозь несомненное внимание к твоим словам струилось тонкими ручьями недоверие к сути этих слов. У юноши восторг боролся с приступами страха. Его сознание сияло, точно аметистовая сфера, вобравшая свет полуденного солнца. Бесценный концентрат из любопытства, целеустремленности и желания идти! Извилистые Тропы, какая сила! И самое поразительное - мальчишка даже не догадывается, чем обладает!
        Но было в аметистовой сфере и нечто неправильное: трещина - длинная, глубокая, источающая, точно гной, липкий ужас. Это рана, и оставили ее не когти, не зубы, не сталь. Странник, с которым семнадцать лет назад посчастливилось провести всего лишь два коротких, полных бесед дня, называл это «дыханием стужи». Холод может обжигать так же сильно, как и пламя.
        Трещина - след «дыхания стужи». Воля юноши уже заживляет ее, уже наращивает поверх свежего шрама тонкий слой будущей брони, но для полного исцеления нужно время, а его-то может и не хватить…

* * *
        - Среди странников ходит мало легенд, да и те мы редко поверяем друг другу.
        - Почему? - спросил Микаэль.
        - Причина проста: Тропы наши почти не пересекаются. Если за всю жизнь удается встретить себе подобного хоть дюжину раз - можешь считаться счастливчиком. И уж когда повезет, в жадных беседах у костра до баек доходит редко. Но одну я слышал на моей памяти трижды, и одно это многого стоит.
        Он замолк ненадолго, пытаясь облечь в понятные слова то, что хотел сказать.
        - Я хожу между… местами. Можно скакать на лошади десять, двадцать, сто лет и не достичь даже наименее удаленного из них. Но мне доступны пути, связывающие эти места, будто нить - страницы книжного переплета. Мир, что вам известен, - лишь одна из страниц такой книги. А ее переплет… Мы называем его Междумирьем. Там нет дня и нет ночи, нет неба и нет тверди под ногами, нет ничего, за что мог бы уцепиться взгляд. Только туман - серый, неподвижный и будто живой. Чтобы попасть с одной страницы на другую, приходится проходить через Междумирье. Мы пользуемся им, но знаем о нем ничтожно мало. Возможно, оно и впрямь живет - не так, как мы, какой-то своей жизнью, ни на что не похожей.
        - Поглядеть на это чудо можно? - спросил Микаэль с плохо скрытым недоверием в голосе.
        - Для человека Междумирье - верная гибель, оно как желудок вечно голодного хищника: если туда попал, уже не выберешься, переварит заживо.
        - Хм… А по тебе не скажешь.
        - Я - странник. Мы выдерживаем в Междумирье дольше других, да и не остаемся там надолго… Впрочем, оно и с нас снимает стружку.
        Он стал рассказывать, медленно подбирая слова, и Микаэль сперва подумал, что этот странный бродяга раскрывает им свои тайны против желания. Потом вдруг понял: нет, дело в другом, Перегрин лишь пытается объяснить то, что и сам понимает плохо. И в самом деле, как представить себе хищный туман, жадно вбирающий… что? Неужто же самую душу путника?! Сдирает, точно ветер лохмотья со старого пугала, обрывки воспоминаний, клочья мыслей, лоскуты чувств; точно злой колдун вынимает оставленный след, запоминает промелькнувший образ… сто, тысячу, десять тысяч следов и мимолетных смутных образов! И если странник ходит через Междумирье достаточно долго, однажды оно отражает его. Ничто порождает нечто. Тень странника…
        - Как ты исцелил меня? - внезапно спросил Кристиан.
        - Влил немного жизненных сил. Это нетрудно, ты тоже такое сможешь: видеть потоки жизни и пользоваться ими по своей надобности.
        - Но ведь так делает… Ворг?
        Перегрин помедлил с ответом - было похоже, что вопрос юноши чем-то поразил ночного гостя.
        - Нет, - ответил тот, наконец. - Тень отнимает жизненную силу у живых созданий. Внутреннюю силу. Я пользуюсь потоками жизни, пронизывающими мир вокруг нас. Они столь обширны, что мое вмешательство в их течение не способно осушить даже самый слабый из них. Мы похожи с Тенью, но это схожесть противоположностей. Я черпаю знания о мире из естественных хранилищ этих знаний, она - поглощает память своих жертв. Я могу создавать иллюзорный облик, она - принимает облик тех, кого убила, и остается неузнанной среди живых. Я вижу чужие чувства, читаю их как книгу, а она…
        - Как нам прикончить тварь? - перебил Микаэль, которому все меньше нравилось то, что он слышал.
        - Я не знаю наверняка. Потому и пришел к вам. Одному мне не справиться, но общими силами…
        - Чушь! - отрубил нюрнбержец. - Ты знаешь о Ворге больше, чем любой из нас. И сумел ранить его - я сам это видел. Так зачем ты здесь?
        Он знал почти наверняка: ночной гость не ответит. Вопреки всему сказанному про доверие и правду - либо промолчит, либо попытается увильнуть, либо солжет.
        - Из-за него, - Перегрин одним лишь взглядом указал на Кристиана, и юноша задохнулся от этих слов. - Тень неслучайно напала сегодня на вас. И нападет снова, как только решит, что сможет добиться своего.
        «Проклятие! - подумал Микаэль. - То же самое и Девенпорт полагал! И ведь оказался прав…»
        - Зачем ему Кристиан?
        - Ты знаешь.
        - Что? Не мели ерунды!
        - Знаешь, - серый взгляд, казалось, проникал в душу нюрнбержца. - Ты видел, что случилось, когда закончился бой.
        Откуда взялся меч - Микаэль так и не понял: показалось, будто гость вытянул узкий клинок прямо из складок плаща. Тело само напружинилось, готовое ответить на удар, но от замершего перед столом Перегрина не веяло угрозой.
        Между тем отточенная сталь описала плавную дугу и застыла в неподвижности - впору было позавидовать крепости руки странника. Миг промедления… и Микаэль мысленно охнул: в полутемной комнате было отчетливо видно, как по всей длине лезвия пробежало бледное голубоватое свечение. Перегрин не ударил - всего лишь повел слабо светящейся сталью сверху вниз. С глухим стуком медный подсвечник развалился на две аккуратные половины, а потом меч, словно не встретив сопротивления, насквозь прошел дубовую доску в два пальца толщиной.
        - Пресвятая Богородица! - прошептал потрясенный Кристиан. - Это… как же?!
        А странник «погасил» меч и пояснил:
        - Представьте, будто деретесь железным прутом с тем, у кого ушибы и переломы заживают мгновенно. Можно избивать врага и умереть от истощения, но так и не причинить ему малейшего вреда. Если же прут раскалить в огне, от горячего железа появятся ожоги. Я могу напитать сталь своей жизненной силой. Тень питается чужой жизнью, но при этом она и уязвима для нее… в какой-то мере.
        Микаэль молча поднял обломок подсвечника, пощупал срез - тот оказался гладким и словно отполированным. Свое изумление постарался скрыть.
        - Добрая ухватка. Научить можешь?
        Перегрин устало вздохнул.
        - Не знаю. Никогда такому не учил. И это не самое верное средство против Тени. Сил уходит много, долго так биться не смогу. Сегодня выручила неожиданность: тварь со мной встретиться не ожидала. Возможно, она не так спешила бы удрать, если бы знала, чего мне стоил один-единственный удар.
        «Вот тебе и волшебство, - Микаэль почувствовал разочарование. - Чуть помедлишь врага срубить, и собственный меч жизнь из тебя выпьет, как похмельный бражник - пиво из кувшина».
        - Так вот что с тобой стряслось…
        Под взглядом Микаэля Кристиан нахмурился, в глазах его появилось недоумение.
        - Что? О чем ты?
        - Этот малый, похоже, не единственный, кому такой трюк по плечу.
        - Я не понимаю.
        Микаэль объяснил, и удивление послушника сменилось испугом. Юноша вскочил с постели, словно подброшенный неведомой силой.
        - Я?! «Зажег» к-кинжал?! Но как бы я сумел?! Меня уж точно никто такому не учил!
        - Меня тоже, - негромко произнес Перегрин. - Странник многое постигает через опыт, учится на ошибках, но есть умения, которые приходят к нему сами собой.
        - С… странник? Я?!
        Кристиан осекся и снова сел на кровать. Лицо у него сделалось совсем растерянным, а на щеки вернулась бледность.
        Микаэль взглянул на Перегрина, но тот успокаивающе покачал головой: ночной гость и впрямь с легкостью читал чужие чувства.
        - Он потому и нужен твари?
        - Ты умен, - Перегрин кивнул. - В легенде о Тени есть еще кое-что. Говорят, самая желанная цель для чудовища - отыскать странника-«родителя» и присвоить его силу. Но, чтобы преследовать «отца» на Тропе, нужно самому обладать даром прокладывать пути через Междумирье. Этот дар Тень может получить от другого странника.
        Двигаясь плавно и точно, Перегрин спрятал клинок, подошел к открытому окну. С улицы тянуло зябкой ночной прохладой.
        - Умение открывать двери в Междумирье не дается извне, ты живешь с ним всегда. Другой странник лишь подбирает ключ к твоему замку, и то, что ждало своего часа от самого рождения, вырывается и заполняет тебя до краев. Так было и так будет - во всех обитаемых мирах есть свои странники, дремлющие до поры. Большинство проживает недолгую жизнь и умирает с запертой внутри силой. Но иногда «ключик» и «дверца» встречаются в нужное время и в нужном месте.
        - А ну-ка, хватит об этом, - проворчал Микаэль, покосившись на потрясенного юношу. - Любо тебе бродяжить - ну и бродяжь на здоровье, а парню голову не морочь. Он тут на своем месте, чужое ему ни к чему.
        - Странник - это судьба, - Перегрин качнул головой. - Если Тропа позовет, ни я, ни ты его не остановим.
        Внезапным порывистым движением он повернулся спиною к окну и быстро заговорил:
        - Сюда идут. Я вернусь позже, и мы условимся, что станем делать. Пока будьте настороже, не оставляйте друг друга надолго, и если нападет Тень…
        - Ворг, - сказал Микаэль, - тварь называет себя Воргом.
        Он внимательно следил за Перегрином и не ошибся: тот не изменился в лице, но едва заметно вздрогнул. О чем-то недоговаривал их нежданный союзник. О чем же?
        - Ворг и означает «тень», - почти прошептал гость. - На языке, который когда-то был для меня родным.
        Не дожидаясь ответа ошарашенных людей, Перегрин опрокинулся через подоконник спиной вперед и исчез в разливающемся по улицам Шаттенбурга тумане. Миг спустя дверь в комнату отворилась, и на пороге показался вернувшийся отец Иоахим, за спиною которого маячил слуга барона Хорст.
        День седьмой
        1
        Проснулся Кристиан с хриплым стоном. Ему снилась серая клубящаяся пелена, пожирающая мысли, чувства, обгладывающая душу, словно собака - кость. С огромным облегчением он понял, что лежит на смятой постели в комнате, которую делил с Микаэлем. Воин был здесь же, сидел возле кровати, держа на коленях меч, - похоже, вовсе не ложился спать. И сейчас вскинулся, потревоженный стоном Кристиана.
        - Что случилось?
        - Ничего, - выдохнул послушник. - Кошмар приснился.
        - Приснился, говоришь… Как по мне, кошмар тут и въяве был.
        Юноша фыркнул: неуклюжую шутку он понял, но смеяться не было сил. Да и тяжко на душе для веселья.
        - Горазд ты спать, дружок. Время уж к обеду.
        Кристиан не удивился. Слишком много событий для одного вечера и для одного человека. Нападение Ворга, появление странника, ночной разговор с Перегрином. Да потом еще и беседа с отцом Иоахимом, который долго расспрашивал, что случилось, и совсем не обрадовался рассказу о твари. Впрочем, это стало не последним его разочарованием, ибо, выслушав юношу, разгоряченный инквизитор сунулся к Девенпорту с намерением вразумить наемника насчет устроенной им «ловли на живца». А тот, взбешенный потерей двух бойцов, просто послал доминиканца ко всем чертям и хлопнул перед его носом дверью. Когда же опешивший священник начал в нее колотить, требуя ответа, Оливье посулился непременно отворить - но так, что каждый, кто за дверью стоит, может случайно расстаться с тыквой, которую самоуверенно величает головой. Иоахим счел благоразумным отступить.
        А вот барон… этот вовсе не задал ни единого вопроса. Заглянул в комнату, постоял в дверях, разглядывая Кристиана, будто видел впервые, а потом ушел. Странное дело. Именно Ойген фон Ройц, как полагал юноша, был той силой, что могла переломить ситуацию в городе.
        - Я хочу рассказать обо всем барону, - негромко произнес он и повторил с нажимом, чтобы у Микаэля не осталось никакого недопонимания: - Обо всем.
        - А почему не мне? - раздался из-за спины знакомый голос.
        Ну конечно же… Меньше всего Кристиану хотелось говорить с отцом Иоахимом сейчас. И дело не в том, что он чувствовал себя разбитым, словно накануне отмахал двадцать миль с мешком репы за плечами. Просто юноша не верил, что от такого разговора будет хоть какой-нибудь толк. Он тяжело повернулся, оперся спиной на стену: тело ломило, и силы еще не вполне вернулись к нему.
        Заметно было, что и священник ночь провел не в блаженном сне: глаза покраснели, веки набрякли, обычно румяные щеки отливали желтизной. На мгновение Кристиану даже стало его жаль: все-таки уже немолод, лучшие годы жизни оставил позади… Чувство жалости исчезло, едва он вспомнил лютую злобу, исказившую лицо инквизитора во время допроса поляка. Как же он, забывшись, честил связанного пленника! А потом поджал хвост, едва его осадил возмущенный барон. Трус! Обычный трус!
        - Так почему же не мне? - снова спросил инквизитор.
        Послушник прикрыл глаза, собираясь с мыслями.
        - Дело в том, - начал он, не поднимая век, - что вы в этой истории… лишний. Теперь - лишний.
        - Не думаю, что понял тебя, юноша, - холодно сказал священник.
        - Поняли, но боитесь это признать. Вы все время боитесь - может быть, всю свою жизнь. Боитесь решать и ошибиться в решениях. Заручаетесь чужим авторитетом, чтобы не нести ответ ни за что. Люди просят у вас защиты - вы же сулите им покровительство церкви.
        - Но я и есть посланник церкви…
        Кристиан не прервал своей речи, лишь повысил голос, перекрывая отца Иоахима:
        - Это для вас лишь удобная ширма. Если поездка принесет хорошие плоды, вы представите их своей удачей, если же нет - обвините в провале кого угодно, но не себя. Потому и людям обещаете не свою помощь, но лишь слабую тень длани далекого Рима. Которому нет никакого дела до здешних мест. Горожане просят избавить их от чудовища, а вы боитесь даже допустить, что оно есть. Готовы убеждать всех и каждого, что ваша миссия имеет большое значение, но вот появилась возможность сделать нечто по-настоящему нужное - и вы струсили…
        Он перевел дыхание и только теперь взглянул на инквизитора.
        - Когда все стало очень просто, когда остались только два ответа - «да» или «нет», вы растерялись. Сегодня нужно решить, готов ли каждый из нас встать на пути зла. Если у человека достанет сил, он сделает это, и неважно, какие мотивы его ведут. Может, он не выносит зло, как Микаэль. Или же полагает, что сражаться с ним - его долг: таков, мне думается, фрайхерр фон Ройц. Или попросту стремится взять верх над всяким, кто бросает ему вызов, - так поступает Девенпорт. Но вы… вы не готовы сражаться и даже думать об этом не хотите. Поэтому вы лишний здесь… святой отец.
        Последние слова Кристиан добавил по привычке: в том, что Иоахим достоин так величаться, он уже разуверился.
        - И если вы боитесь решать, если боитесь хоть раз сделать то, к чему всю жизнь призывали других, как вам можно довериться? Зачем вы здесь? Для чего?
        Из инквизитора будто выдернули стержень: он как-то разом вдруг обмяк, сгорбился, поник. Вокруг него словно колыхалась гнилая болотная вода, отдающая тухлятиной и ржой, и, хотя юноша не ощущал никакого запаха, ему хотелось зажать нос. Потом, так и не проронив больше ни слова, отец Иоахим повернулся и вышел за дверь.
        И когда стихли в коридоре удаляющиеся шаги, Микаэль сказал:
        - Вот это да-а…
        В этих словах воина звучали и удивление, и растерянность, даже сверкнула искра иронии. Главное - протеста, несогласия не было, и юноше это показалось добрым знаком.
        - Я хочу рассказать все барону, - снова произнес он.
        - Хорошо. Только давай сперва поедим. Не знаю, как у тебя, а у меня брюхо здорово подвело.
        От его слов Кристиан тотчас ощутил жуткий голод.
        - Да, пожалуй… - Он сполз с топчана, но Микаэль, глядя на него, нахмурился.
        - Сиди тут. Тебе пока лучше вовсе не выходить. Мало ли что.
        Положив на столик меч, нюрнбержец направился к двери, но замер, услышав голос юноши:
        - Микаэль… ты курии на верность присягал, клялся оберегать отца Иоахима, и я не могу… не смею просить тебя…
        - Молчи, - бросил воин сурово, - ни слова более.
        Несколько мгновений оба молчали, а потом бывший телохранитель инквизитора сказал с неожиданной теплотой:
        - Выбор ты мне небогатый оставил, малыш. После того, что сказал тут обо мне, куда я теперь от тебя денусь?
        - Сам виноват, - Кристиан улыбнулся сквозь слезы облегчения. - Не отнял бы у меня мешок, был бы я уже далеко.
        На это Микаэль только фыркнул и вышел за дверь. Но всего несколько минут спустя вернулся: в одной руке он держал широкую миску с кусками сыра и нарезанной ломтями овсяной кашей,[79 - В средневековой Европе кашу часто готовили на несколько дней вперед и варили очень крутой, после чего резали на куски.] в другой - две кружки с теплым молоком.
        - Что это ты делаешь? - спросил первым делом.
        - … sed libera nos a malo. Amen,[80 - … sed libera nos a malo. Amen - … но избавь нас от злого (лукавого). Аминь (лат.) - последние слова молитвы «Pater Noster» («Отче наш»).] - чуть слышно выдохнул Кристиан и крепко зажал в руке серебряный крест - так, что острые кромки больно врезались в кожу. С ужасом он ожидал возможных последствий, но, кроме этой боли, не почувствовал больше ничего. - Так… пустяки, - пробормотал юноша.
        Недоверчиво покосившись на него, Микаэль поставил еду на столик.
        - Давай наворачивай. А потом уже к барону пойдем.
        2
        Пересказ ночной беседы с загадочным чужаком фон Ройц выслушал со стоическим спокойствием. Кристиан ждал чего угодно - скепсиса, ярости, удивления, даже испуга, но на протяжении всего рассказа барон не проронил ни слова и лишь изредка, когда юноша запинался, жестом поощрял его продолжать.
        Наконец Кристиан закончил. Ойген молчал: сидел на высоком подоконнике, глядел на улицу и покачивал ногой в юфтевом сапоге. Щегольские серебряные бубенчики на подоле темно-коричневого парчового тапперта чуть слышно позвякивали в такт движениям.
        «Понял ли он вообще, о чем я ему говорил?» - подумал юноша, но тут же одернул себя: прежде барон не давал повода усомниться в своем уме.
        Тем временем фон Ройц легко соскочил с подоконника, заложил руки за спину, мягко перекатился с подошв на носки и обратно.
        - Первая часть рассказа не сильно расходится с тем, что сообщил Девенпорт. Но вторая… Значит, другие миры? И путешественник, способный странствовать меж ними? Что это вообще значит? Вроде как захотел - и очутился в Московии? Или в Палестине? Но только под другим небом - так, что ли?
        - Смахивает на горячечный бред, - негромко произнес Николас.
        Когда Кристиан попросил барона о беседе, тот оставил министериала в комнате. За минувшие дни послушник общался с этим человеком очень мало, но понимал, что фон Ройц ему доверяет, а тот его доверие оправдывает. А еще Николас смел, ловок, находчив и на редкость удачлив: вспомнить хотя бы засаду, в которую он попал по пути из монастыря. Но насколько значимо для властного сюзерена его мнение?
        Бросив взгляд на Николаса, барон огладил пальцами бородку.
        - Звучит и в самом деле дико… Вот только в этом городе я за неделю навидался такого, чего за всю жизнь видеть не приходилось. Так что пока поставим вопрос иначе. Скажи мне, юноша, что обо всем этом думает отец Иоахим? И что думаешь ты сам?
        Кристиан судорожно вздохнул. С чудовищем-то ясно, но как насчет Перегрина? Он человек? По всему выходит, что нет. Ангел? А ну как все-таки демон, бес, посланник преисподней? И если демон - в этом и был главный, невысказанный смысл вопроса барона - кем же тогда считать тебя, Кристиан? Ведь странник говорит, будто и ты обладаешь теми же удивительными умениями, что он приписывает себе!
        Святые угодники, кто этот Перегрин?! Если Господь сотворил человека по образу и подобию своему, то по чьему же подобию сотворен чужак?!
        Пока Микаэль ходил за завтраком, Кристиан успел прочесть «Pater Noster», сжимая в руке нательный крестик, полученный еще при крещении. И его не тошнило кровью; не рвалась из горла богохульная брань; не мучила жуткая боль, как должна была она мучить одержимого бесами; не расточился он вонючим дымом, как прислужник врага рода человеческого. Но окончательно успокоиться юноша не мог: ведь враг хитер и не зря зовется отцом лжи - быть может, он лишь посмеивается, глядя на его наивные усилия?
        - Я не знаю, что думает отец Иоахим. Но, признаюсь, мне нет до этого никакого дела.
        - Отчего же? - В голосе фон Ройца звучало неприкрытое удивление.
        Тогда Кристиан в двух словах передал барону суть своего недавнего разговора с инквизитором.
        - Ты умеешь удивлять, юноша, - покачал головой Ойген, в глазах его блестел интерес. - Признаюсь, я тебя недооценил. Но почему ты считаешь, что я готов выступить против этой угрозы?
        - А я ошибся?
        Барон улыбнулся краешками губ.
        - Что ж, это не отменяет моего вопроса. Что ты думаешь о Перегрине?
        - Может быть, он и не человек, - сказал Кристиан негромко, - но мне кажется, что Всевышний вложил в него бессмертную душу. Значит, он может быть и чем-то большим, чем человек, а может быть просто чем-то иным. В любом случае… Перегрин не несет нам угрозы. Мне кажется, он такой же заложник обстоятельств, как и мы. И хочет объединить с нами усилия, ибо в одиночку ему не справиться.
        - А мы - справимся?
        - Вместе - может быть, - комната расплывалась перед глазами, лицо фон Ройца становилось то гротескно круглым, то смешно вытягивалось. - Вместе… да, вместе…
        - Тебе плохо? Присядь.
        Николас ногой подтолкнул послушнику табурет, и Кристиан с облегчением сел. Он оперся спиной о стену, моргнул несколько раз. Когда взглянул на барона, тот показался ему облитым чуть заметным красным сиянием, от которого на душе делалось спокойно. Юноша понимал, почему за Ойгеном идут люди, чувствовал, что этот человек - уверенный, целеустремленный, умеющий вознаграждать за добро и карать за злые дела - достигнет в жизни многого. Николаса окутывал прозрачный лиловый туман, пронизанный золотыми искрами: подходящие цвета для смелого, честного и открытого человека. А вот вокруг Микаэля в воздухе мерцали оранжевые точки, и от одного их вида делалось тепло; нюрнбержцу можно доверить жизнь и быть уверенным: тот не пожалеет себя, дабы ее сберечь.
        - Ну хорошо, - сказал барон, увидев, что парень пришел в себя. - Допустим, ты прав, и этот Перегрин для нас не опасен. Но есть то, что опасно.
        - Ворг, - от прозвучавшего слова будто холодом повеяло.
        - Именно. Чудовище, каким-то образом связанное с ним. Кроме Ворга есть и другая угроза: та тварь, напавшая на детей. Могут они быть одним и тем же существом? Полагаю, нет, ведь Перегрин, если верить его словам, тут появился недавно, а дети погибли несколько месяцев назад. И мы опять приходим к тому, с чего начинали: в округе есть что-то еще, несущее угрозу.
        - Источник, - произнес негромко Николас.
        - Источник, - кивнул барон. - Слышали что-нибудь про него?
        - Нет, - юноша удивленно моргнул. - О чем это вы?
        Ойген ответил не сразу: казалось, он сомневается, стоит ли отвечать юному писцу откровенностью на откровенность. Но, видимо, доводы за перевесили в голове барона аргументы против. Сухо, коротко, но вместе с тем очень внятно он поведал о тайне монастыря Ротшлосс и его покойного настоятеля.
        - Источник… - пробормотал пораженный рассказом Кристиан. - Чем же он может быть?! И где спрятан?
        - Хотел бы и я это узнать. И потому мне нужно узнать все о том случае с напавшим на детей чудовищем. Во всех подробностях.
        Кристиан даже рта открыть не успел, как раздался негромкий стук… и стучали вовсе не в дверь. Вскинув брови, фон Ройц повернулся к окну, откуда в комнату уже просунулась маленькая вихрастая голова. Пауль!
        - Здрасьте! - сказал мальчишка без всякой опаски. - А мы тут уже.
        - Ты кто такой? - спросил барон, сурово нахмурясь. - Чего здесь забыл?
        - Сказали же, что хотите про чудище узнать, - пояснил мальчик и через мгновение уже сидел на подоконнике - точь в точь как чуть раньше до него сам Ойген. - А мы как раз за тем и пришли.
        - Мы?
        - Ага. Лезь сюда, Заноза.
        Пауль подвинулся, и на подоконнике тут же очутилась девочка - ловкая, как кошка. Тут опешивший Кристиан наконец-то сообразил, что происходит, и немного струхнул: как посланник императора поступит с дерзкой малышней? Но странное дело - от показной суровости барона уже не осталось и следа. Было похоже, будто он с трудом сдерживает улыбку.
        - Подслушивали, значит. И давно?
        Пауль и Альма вдруг углядели на улице нечто крайне интересное и принялись сосредоточенно это рассматривать.
        - Прыткие сорванцы… Спокойно, Николас, спокойно. Или ты не был в их годы маленьким прохвостом? Сам я и не такое вытворял. А вы давайте заходите… гости дорогие.
        Не дожидаясь повторного приглашения, дети попрыгали с подоконника, но так и остались возле окна: как видно, все-таки не слишком доверяли взрослым.
        - Тебя вчера никто не звал, - пробурчал Пауль, обращаясь к Кристиану. - Это меня один из ваших попросил сказать. Знал бы я, что получится, нипочем бы не согласился.
        Юноша лишь устало махнул рукой: мол, дело прошлое.
        - А ты знаешь, что случилось? - прищурился барон.
        - Известное дело! - расплылся в щербатой улыбке мальчишка. - Я тут все вижу да примечаю!
        Альма, насупившись, толкнула его в бок, и вихрастый сразу посерьезнел.
        - Да, видел. Вот он, - худенький палец указал на Микаэля, - за Кристианом пошел и сестра моя с ним. А я следом.
        Нюрнбержец только головой покачал.
        - Выходит, ты видел вчера чудовище, - утвердительно сказал фон Ройц. - И был в лесу, когда на вас напали. Если не врешь, конечно.
        Пауль аж на цыпочки привстал от возмущения.
        - Я вру-у?! - воскликнул он. - Да хватит толкаться!
        Это было сказано уже Альме, снова пихнувшей его в бок кулачком, - девочка наверняка опасалась, что знатный господин рассердится на ее дерзкого приятеля.
        - Не вру я. Хоть чем поклянусь: был тогда в лесу. И чудище видел. А вот Заноза тоже там была, да ничего не увидала.
        - Вчера и тогда, в лесу, ты видел такое же чудовище?
        - Нет, - уверенно сказал мальчик и зябко повел плечами: все-таки бравада его была напускной, и он явно боялся. Потому, наверное, и пришел сегодня сюда - к людям, имеющим и силу, и власть, хотел избавиться от страха. - Вчерашнее черное и говорит. А то, лесное, - белое, как рыбье пузо, и ухает вот так: у-ух, у-ух! Оно всех и убило - Петера, Уве, Ганса с Гюнтером, а потом еще за на…
        - Ганса и Гюнтера не чудище убило, - сказала вдруг Альма и, когда Пауль осекся, изумленно глядя на подругу, продолжила с явной неохотой: - Это были… монахи. Не из города.
        - Вот, значит, как, - произнес фон Ройц ровным голосом, но Кристиан увидел, как побелели, вжимаясь в столешницу, пальцы барона. - Ты уверена, девочка?
        Альма кивнула.
        - Что ж, тогда все сходится. Все, все сходится…
        Меж тем Пауль возмущенно уставился на подругу.
        - Чего ж ты раньше молчала? - спросил он с обидой. - Не рассказала почему?
        - А что бы ты сделал?! - вскинулась та, и Николас, шагнув вперед, положил руки им на плечи.
        - Ну-ка, тихо, сорванцы. Не бузите.
        Дети притихли.
        - Что ж, - сказал Ойген. - Вы нам очень помогли.
        Как-то одинаково вздохнув, Альма и Пауль полезли обратно на подоконник. Миг - и девочка кошкой выскользнула за окно, а мальчик, обернувшись, спросил:
        - Если мы вам так уж помогли, можно я монету себе оставлю?
        - Какую еще монету? - рассеянно спросил барон, уже изучая повешенную на стену карту округа Финстер: ее он вытребовал у бургомистра сразу же по приезде.
        - Ну которую мне ваш солдат дал, чтобы я вот ему, - палец вновь указал на Кристиана, - наврал.
        - Оставь, оставь, - фон Ройц пожал плечами. - Впрочем, погоди-ка…
        Он выудил из висевшего у пояса замшевого кошеля два даллера и бросил их мальчишке: Пауль оба подхватил на лету стремительно, как ласточка - летящую муху.
        - Одну тебе, одну этой… Занозе, - и барон снова повернулся к карте.
        Пауль фыркнул - мол, ясное дело! - подмигнул Кристиану и скрылся с глаз.
        - Есть еще кое-что, - произнес фон Ройц, не отводя взгляда от очертаний гор и лесистых долин. - Бургомистр говорит, будто один из горожан, некий Ахим Шустер, весьма интересуется всем, что в округе происходило с самого основания города. И даже будто бы записывает то, о чем ему довелось узнать.
        Кристиан оживился. Хроника городской жизни за десятки лет? Наверняка там немало интересного!
        - Если в то, что здесь творится, вовлечены монахи Ротшлосса, - продолжил Ойген, - значит, нечто подобное должно было случаться и прежде. Ведь отец Герман верховодил в обители не год и не два.
        - А значит, что-то может найтись в записях, которые ведет этот Шустер.
        - Схватываешь на лету.
        - Вы не будете против, если к старику схожу я?
        - Тебя проводит кто-нибудь из моих людей.
        - Не стоит, - юноша покачал головой. - Нам ведь не нужно, чтобы он испугался, правда?
        3
        Человек шагал по плохо освещенному коридору, и его сутана то сливалась с густыми тенями, то выплывала из них - казалось, будто клочья темноты липнут ко грубой ткани монашеского одеяния. Под опущенным капюшоном светлело лицо - загорелое и румяное, как у моряка, мало подходящее аскету, что проводит дни в тесной монастырской келье.
        Женщины в одинаковых бело-черных одеяниях, попадавшиеся ему навстречу, шарахались прочь, прижимались к стенам, исчезали за дверями своих комнат. Мужчина не обращал на них внимания, каждое его движение было преисполнено целеустремленности, и он точно знал, куда ему идти.
        Вот сюда - в маленькую часовню, способную вместить одновременно не более десятка молящихся. Сейчас здесь находились только трое, и все равно комнатка казалась тесной. На звук его шагов две женщины обернулись - высокие, по-крестьянски крепко сложенные и совсем еще юные; они не слишком удивились, разглядев посетителя, но обе уставились на него с одинаковым негодованием. А потом третья женщина что-то негромко произнесла, и юницы послушно покинули часовню.
        - Вильям, - произнесла Агнесса с укоризной, - ты снова пугаешь моих девочек.
        - Я помню правила, мать.
        - И у тебя есть причина, чтобы их нарушить?
        - Разумеется.
        Настоятельница наконец-то повернулась, окинула склонившегося в уважительном поклоне мужчину холодным и строгим взглядом.
        - Эйнар тоже с тобой? - спросила она сухо.
        - Нет, он сейчас в городе.
        - Зачем?
        - Ойген фон Ройц, - произнес монах столь спокойно и уверенно, будто говорил про мешки с репой, привезенные на кухню обители. - Он кое-что узнал про нас.
        - «Кое-что»… - Губы Агнессы скривились, на лицо легла маска отвращения. - И что же нового сумел вызнать Ворон?
        - Помните детишек, которым повезло уйти от етуна?
        Еще бы она не помнила! С этой проклятой истории и начались все их нынешние беды. Едва усмиренную, но плохо обученную тварь упустили люди Германа, а ловить-то пришлось всем миром: отряжать в поисковые отряды лучших следопытов и молиться, чтобы рыщущие вокруг города пятерки монахов не попались на глаза случайным свидетелям. Увы, исправить оплошность по-тихому не вышло - етун наткнулся на играющих в лесу детей раньше, чем до него самого добрались верные.
        Тут недоумки из Ротшлосса напортачили снова: из шести сопляков двое сумели сбежать, их рассказ о чудовище взбаламутил стоячую воду городского болота. Пусть ненадолго, но страсти вскипели, из Шаттенбурга в Рим ушло подписанное ратманами письмо. А курия - о, ирония судьбы! - вместо того чтобы посмеяться над нелепым посланием, отправила в медвежий угол далекой Силезии своего человека.
        Аббатиса вздохнула: инквизитор не стал бы для них проблемой, если бы не Ойген фон Ройц. Может ли такое быть, будто барон и священник прибыли сюда независимо друг от друга? Поверить в случайность ничуть не легче, чем в то, что папа договорился с императором.
        - Они увидели больше, чем рассказали тогда, - произнес Вильям.
        - Кто? - Агнесса с трудом отвлеклась от мрачных мыслей.
        - Те детишки. Пришли к фон Ройцу и признались, будто видели не только чудище, но и кого-то из братьев.
        Скверно. После летнего происшествия Агнесса приказала не трогать детей - их пропажа могла пробудить новые подозрения. Выходит, щенки оказались умнее, чем можно было предположить, а вот она… ошиблась?
        «Гордыня - грех! - мысленно усмехнулась женщина. - Спасибо, Создатель, за напоминание».
        - Когда это случилось?
        - Сегодня утром. Надежный человек известил меня так быстро, как только смог.
        - И что ты предпринял?
        - Отправил в город Эйнара и троих верных с ним. Все снаряжены, лишь ожидают приказа.
        Второй раз она ту же ошибку не повторит.
        - Пусть теперь сделают все аккуратно. Да не пускают в ход ножи и удавки - незачем впустую разбрасываться тем, что может нам послужить.
        - Я понял, мать.
        - Сколько верных Германа уцелело?
        - Дюжина. Двое из них ранены.
        Мало! Ох, как же мало! Проклятие на твою голову, Ворон!
        - Из моих девочек к Возвышению готовы две. А новенькие от Ротшлосса…
        - Никто из них не добрался до Чертогов, мать.
        Агнесса сжала сухие кулаки, выдохнула сквозь зубы. Не ошиблась ли она и в этом? Конечно, Герман был старым глупцом, не достойным Высшей Силы, и все же он приносил пользу общему делу, его обитель исправно пополняла ряды верных. Зря она понадеялась, что, сцепившись с бароном, несговорчивый союзник безнадежно ослабнет в схватке и наконец-то уступит нагретое место у кормила власти. Ворон и его воины оказались слишком грозным противником - Герман бездарно погиб, а их общий враг усилил свои позиции.
        - Добавь людей в дозоры. И отправь в каждый по етуну.
        Вильям приподнял бровь в немом удивлении, но возражать не стал, очевидно чувствуя, что сейчас госпоже перечить не стоит.
        - До ритуала у нас всего три дня… четыре, считая сегодняшний. Если Эйнар управится в городе, как раз успеем подготовить агнца. Ты ведь понимаешь, как важно, чтобы нам не помешали?
        - Барон не знает, где искать.
        Откуда-то из многочисленных складок своего одеяния Агнесса достала четки; заглянувший в узкое оконце часовни солнечный луч сверкнул на посеребренном крестике, заставил блестеть нанизанные на тонкий шнурок черные бусины. Приподняв четки перед собой, аббатиса разжала пальцы. Те не упали - повисли в пустоте между ее рукою и плитами каменного пола. Небольшое волевое усилие - и связка бусин начала медленно, словно нехотя, вращаться в воздухе. Мужчина в сутане смотрел на них как завороженный.
        - Аббат Герман погиб, - голосом Агнессы, казалось, можно замораживать моря, - Ротшлосс потерян, половина верных лишились жизни, а наши враги знают про Источник. И все это потому, что никто из нас не оценил Ворона по достоинству. Как ты намерен справиться с ним, Вильям?
        - В городе нам его не достать, - ответил монах, помедлив. - Но и он ничего нам не сделает, пока отсиживается за стенами. Мы настороже, Ротшлосс не повторится. К тому же у барона слишком мало людей, и, значит, нужно лишь подождать, пока он отправит их за городские ворота, а уж тогда…
        Будто сорвалась пережатая пружина - четки бешено завертелись, обрисовав под ладонью женщины нечто вроде размытого веретена. А в следующий миг раздался громкий треск, и черные бусины брызнули в стены, раскалываясь от ударов, засыпая пол часовни мелкими осколками обсидиана. Ни одна из них не угодила ни в Агнессу, ни в Вильяма, но на верного определенно произвел впечатление крестик, расплющившийся о дверной косяк прямо над его головой.
        - Лучше бы все именно так и случилось, - произнесла аббатиса, опуская руку. - И для тебя, и для Эйнара, и для остальных. А сейчас можешь идти.
        Угрозы в ее тоне не было, но высокий мужчина мысленно содрогнулся, отступая из тесной комнатенки в коридор.
        4
        До «Кабанчика» оставалось пройти совсем немного, когда Кристиан почуял неладное.
        «Неужели снова Ворг?!» - по спине пробежали морозные мурашки, словно за воротник сыпанули пригоршню снега.
        Он посмотрел вверх, оглядывая крыши, - нет, черной тени не было видно. Ставни везде закрыты, кривая улица пустынна. Лишь в десятке элле впереди подпирает стену парень лет пятнадцати в рубахе и штанах из крапивного волокна - какой-то отпрыск небогатых горожан, отлынивающий от работы. Вроде бы ничего опасного…
        - Ну и как тебе наш городок, монашек? - спросил скучающий парень, и Кристиан внезапно понял: угрозу стоило высматривать отнюдь не на крыше.
        - Хороший город, - ответил он, попытавшись скорее миновать незнакомца. Но тот уже отделился от стены: всего два скользящих шага - и вот он уже на самой середине улицы. До чего же они тут узкие - улочки эти!
        - Спешишь? - Улыбка шаттенбуржца не предвещала ничего хорошего.
        - Немного, - отозвался Кристиан.
        Задира уже подошел совсем близко, а из проулка показались еще несколько людей. Самому взрослому из них было, на взгляд юноши, лет двадцать пять: не тот возраст для дворовых потасовок. Выходит, им не просто подраться охота - у них совсем, совсем другие намерения.
        - Значит, хороший у нас город? - с издевкой протянул парень. - А до того как вы приехали, еще лучше был!
        Эти слова он уже слышал на площади - кто-то из горожан и впрямь верил, будто инквизитор и посланник короны принесли в Шаттенбург беду.
        - Хороший был город, не боялись люди из домов выходить, - незнакомец остановился всего в двух шагах от Кристиана, остальные неспешно приближались.
        Сколько их? Пятеро, семеро… После дюжины сбился со счета - наверное, от волнения. Впрочем, он едва ли сладит даже с одним.
        «А ведь они меня, наверное, убьют», - подумал вдруг юноша, глядя на суковатые дубинки в руках некоторых из горожан.
        - Погоди, - сказал он, надеясь, что успеет придумать какой нибудь выход: как-то объясниться, свести все к шутке. - Знаешь…
        - А то! - кивнул парень и ударил: коротко, без замаха. Кулак врезался в солнечное сплетение, у Кристиана перехватило дыхание, по телу прошла волна обжигающего жара.
        Кто-то из приближающихся восторженно захохотал, остальные молчали - угрюмо, недобро.
        - Схлопотал, монашек?! - Довольный задира приплясывал рядом, ожидая, пока послушник разогнется. Через мгновение он ударил снова. Кулак устремился жертве в челюсть, но юноша неуклюже отмахнулся… и его противник взвыл, прижимая руку к груди: пальцы торчали сухими ветками, будто их вывихнуло все и разом.
        На секунду повисла тишина: люди непонимающе смотрели на выведенного из строя зачинщика, а Кристиан непонимающе разглядывал свою пятерню, будто надеясь увидеть на ней объяснение, каким образом его случайный взмах возымел столь потрясающий эффект.
        - Ну что стоите, бараны?! - заорал покалеченный парень. - Наших бьют!
        И тогда Кристиан побежал. Толпа с невнятными криками устремилась за ним. Юноша старался бежать как можно быстрее, но вновь накатила давешняя слабость, ноги стали заплетаться, и он едва не упал, крепко приложившись плечом об угол дома. А потом путь ему преградил человек - здоровенный огненно-рыжий детина, несущий на плече толстый шест длиной фуссов в восемь, не меньше.
        «Вот мне и конец», - решил Кристиан.
        Однако человек не пустил в ход свое грозное оружие, вместо этого схватил послушника за шиворот и толкнул себе за спину - с такой силой, что тот растянулся на земле. Потом здоровяк крикнул:
        - Стоять!!!
        Голос, больше похожий на раскат грома, заметался в узком канале улицы, с края крыши сорвались, испуганные неожиданным шумом, вездесущие воробьи.
        Толпа остановилась.
        - А теперь - назад!
        - Отто, ты чего?! Не в себе, что ли? Надо его проучить!
        - Я - сказал - назад! - Неожиданный спаситель поудобнее перехватил шест, на конце которого холодно блеснули внушительные кованые острие и крюк.
        - Дункле, это ж один из них! В городе-то что творится, сам видишь!
        Набычившись, держа багор поперек груди, Отто сделал шаг вперед, потом другой… Острие чиркнуло по стене дома, оставив борозду, - и толпа наконец-то подалась назад.
        - Убирайтесь! - рявкнул здоровяк уже в спины уходящим.
        Подождав, пока последний из них скроется в проулке, великан опустил оружие, развернулся и тяжелыми шагами направился к донельзя изумленному юноше. Рывком поставив его на ноги, плотогон рявкнул без обиняков:
        - Дурак! Чего один по улицам ходишь?! У вас же охрана есть!
        - Так… - растерянно пробормотал Кристиан. - А чего мне бояться-то? Мы же сюда с добром приехали.
        - Добра вашего здесь покамест никто не видал, - угрюмо прогудел Отто. - А народишко боится: творится-то в городе и впрямь черт-те что.
        - Мы-то здесь ни при чем.
        - Каждому это не объяснишь. Да и поверит не каждый. Страшно людям, понял ты - нет?
        Кристиан кивнул: в этом он с горожанами был согласен целиком и полностью.
        - Пошли, доведу тебя до «Кабанчика», - решил здоровяк. - Да иди ты быстрее, чего плетешься…
        У ворот постоялого двора их встретил сам барон.
        - Что случилось? - спросил фон Ройц, внимательно оглядывая грязного послушника и его гиганта-сопровождающего. Выслушав ответ, повернулся к Дункле: - Спасибо. Вы нам очень помогли.
        Отто смерил его взглядом.
        - Людям страшно, - буркнул он, будто это все объясняло.
        - Я понимаю. Именно поэтому и благодарю.
        Перехватив поудобнее свой чудовищный багор, плотогон развернулся и через минуту скрылся в подступающих сумерках. Барон и юноша смотрели ему вслед.
        - Вот, - первым нарушил молчание Кристиан, протягивая фон Ройцу бумаги. - Записи Шустера.
        Ойген взял туго свернутые в трубку листы и остался стоять, похлопывая ими себя по бедру. О чем он думал? О том, что, того и гляди, против приезжих может подняться город? Если в Шаттенбурге забурлит, толпу не удержат ни императорская грамота, ни увещевания бургомистра, ни дюжина мечей… Да и где та дюжина? Поредела маленькая армия барона: трое дружинников погибли, еще трое после Ротшлосса от ран оправляются, Дитриху Шеербаху тоже досталось изрядно.
        - Времени в обрез, - произнес Ойген будто бы самому себе и зашагал к постоялому двору, на ходу распутывая стягивающую листы бечевку. Кристиан, путаясь в полах сутаны, поспешил следом.
        5
        «… городской стражник Петер, от матушки своей возвращаясь, видел в лесу человека обликом престранного - двигался он словно в припадке падучей, руки и ноги его гнулись в обратную супротив человечьего обыкновения сторону, а на лице ни глаз не было, ни носа, лишь рот с зубами частыми длиною в палец…»
        «… все в доме егеря Мартина умучены были смертию страшной, лишь дочка младшая выжила, облик чудовища сумевшая передать. Мордою и телом тот был похож на матерого кабана, лапы медвежьи, дыхание его было дымом, слюна была гноем и ядом, а глаза как черный огонь…»
        «… дети, близ старой переправы игравшие, видели, как выбежал из леса черный человек. Бежал он на четвереньках, словно зверь дикий, и, прыгнув в воду, изловил большую рыбину, которую съел тут же с чешуей, костями и всею требухою. Когда дети закричали, человек испугался и бросился бежать, но, поскользнувшись, о камни голову раскроил. Позже в нем признали лесоруба Карла, сгинувшего годом ранее. Жена его созналась, что пропавший муж незадолго до гибели являлся к ней дважды ночами и брал ее силою, через что она потом оказалась в тягости. В срок она принесла не ребенка человечьего роду, а мохнатого звереныша. Плод сожгли, сама же лесорубова жена родами и помре…»
        «… стоны эти страшные всю ночь раздавались, утром же следующего дня на поле обнаружилась огромная лужа зловонной слизи, от которой в лес уходила полоса слизевая же. Хлеба, что под слизью побывали, распались в прах и гной, а те, что близко росли, почернели и осыпались, и есть их стало нельзя. И на следующий год на поле этом хлеба не задались тоже…»
        Вот тебе и тихий, спокойный городок Шаттенбург! Конечно, не каждый день - и не каждый год даже - подобное творилось, но как не поверить, что где-то неподалеку от города существует источник зла?! Теперь главное - его отыскать. По записям выходит, что чаще всего зловещие происшествия случаются в междуречье Дункеля и Айзенфлуса, предгорьях мрачного пика Небельберг…

* * *
        - С ними поедешь ты.
        Николас не удивился. Его внимательный взгляд не отрывался от лица барона, сохраняющего сосредоточенное и несколько отсутствующее выражение. Фон Ройц выглядел непривычно обеспокоенным и, хуже того, растерянным. Видеть, как подобные чувства обуревают Хладнокровного Ойгена, было чертовски тревожно.
        - Я хотел бы сделать это сам, но, кажется, мне лучше не покидать город.
        - Согласен, экселенц. Сейчас вы - старший повар на здешней кухне, и как только отвернетесь от горшка - варево сразу выкипит в очаг.
        Призрак усмешки показался на губах барона, тут же сгинув без следа.
        - Ты всегда меня понимал, мальчик. И я всегда знал, что могу на тебя положиться.
        Эти слова не требовали ответа, поэтому министериал лишь коротко поклонился. Сегодня при дворе императора не много находилось глупцов, что пытались перекупить его верность фон Ройцу. Хотя и мало кто знал обо всех причинах подобной верности.
        - Как поживает твоя сестра?
        Вопрос едва не застал Николаса врасплох - иногда ему казалось, что Ойген читает его мысли с той же легкостью, с какой складывает извлеченные из приходных книг числа.
        - Я получил от нее письмо, - медленно ответил он. - За день до нашего отъезда.
        - И что же она?
        - Молится о спасении моей души.
        - А мою - проклинает, - на этот раз барон все-таки усмехнулся - мрачно, как голодный тигр.
        - Вовсе нет, экселенц. Просто ей не нравится… Анна никак не хочет понять…
        Он сбился, запутавшись в собственных чувствах. Сестра и впрямь не проклинала фон Ройца - во всяком случае, не делала этого в письмах. С другой стороны, ее горячие просьбы забыть про полную грехов и страстей мирскую суету, вспомнить о собственной душе - они смущали Николаса, а подчас и попросту злили. Анне не нравится то, чем занимается брат. И как же ей втолковать, что «грешит» и «суетится» он ради нее?!
        Все, что осталось в его памяти от отца, - это образ пламени, пожирающего привязанную к столбу фигуру в белом балахоне. Помнил ли Николас именно тот костер на площади в Брюгге? Едва ли. Скорее всего, очищающий огонь аутодафе утвердился в памяти уже потом, спустя месяцы или годы. Еще меньше он сохранил воспоминаний о матери, обвиненной в ведьмовстве и утонувшей во время испытания водой. Лица этих людей, давших ему жизнь и родовое имя, сперва потускнели, потом и вовсе стерлись. Слишком уж мал он был, чтобы по-настоящему помнить. Их место в сердце Николаса заняла сестра.
        Тот мальчишка, Пауль… Не только барон увидел в нем себя - юного шалопая, пролазу и забияку. «Да, и я был таким - вечно лез в самые черные и страшные дыры, крутился под ногами у взрослых, заставлял краснеть ее…»
        Девушку - Хелену Беш - он не раз уже встречал то во дворе, то в коридорах «Кабанчика» и, сколько ни всматривался, не смог найти в ее чертах хоть какого-нибудь сходства с Анной. Такие разные старшие сестры с такими похожими… впрочем, нет, совсем не похожими судьбами. Глядя на жизнелюбивую улыбчивую Хелену, Николас никак не мог представить ее в роли строгой наставницы и женщины истовой веры, уже больше семи лет возглавляющей общину бегинок, приютившуюся на окраине Берлина.
        А ведь все могло сложиться иначе, и маленький бегинаж сгорел бы семь лет назад, если бы не Ойген фон Ройц. По сей день министериал терялся в догадках, что двигало рыцарем короны, героем битвы при Ауссиге и приближенным самого императора, когда тот направил своего коня на распаленную, жаждущую крови толпу, остановил готовую начаться резню, а потом заставил три сотни чертовски обозленных людей бросить факелы и взяться за ведра.
        Горячую и, надо признать, довольно сумбурную клятву юнца барон принял без улыбки, словно только так и должно было поступить избитому, перепачканному сажей саксонскому щенку с французским именем.
        Ответную клятву Ворон не нарушил ни разу - по сей день добрые берлинцы не трогали ни «гнездо порока», ни его обитетельниц. За эти годы щенок превратился в молодого бойцового пса, готового броситься на любую глотку, что укажет ему ловчий. Заматерев, Николас стал тяготиться ролью гончей на коротком поводке, но ни минуты не жалел о сделанном когда-то выборе.
        Душа… К черту в пекло душу! Он сделает все, чтобы защитить Анну! Даже вопреки ее собственному желанию.
        - Этой женщине следовало бы поучиться благодарности, - произнес барон, заставив своего министериала усомниться, не высказал ли тот ненароком все, о чем только что думал.
        - Анна, несомненно, понимает, чем обязана вам, экселенц. Пусть она и не говорит…
        - Обязана мне? - Фон Ройц поднял бровь. - Мы оба знаем, почему ты носишь на пальце кольцо с моим гербом. Твоя служба всегда была платой за ее спокойную жизнь. И чтобы этого не видеть, нужно быть либо неблагодарной дурой, либо просто дурой.
        - Когда-то Анна заменила мне мать, - тихо сказал Николас. - А еще она спасла мою жизнь. Я… обязан не только вам, экселенц.
        Ойген только головой покачал, разглядывая вассала словно чудную зверушку. А потом вдруг приказал:
        - Возьмешь Оливье и кого-нибудь из его парней.
        - Но…
        - Этот Микаэль, по всему видать, боец не из последних, и все же два меча - слишком мало для такого дела. Со мной останутся Дитрих, Гейнц и остальные - хватит, чтобы пару дней просто посидеть в городе.
        Пожалуй, это было нелучшее время, чтобы высказывать сомнения, но с другой стороны - потом может оказаться слишком поздно.
        - Девенпорт меня беспокоит. Та его выходка с западней на Ворга…
        - Хочешь сказать, я плохо держу вожжи?
        - Нет, экселенц. Но, может, взнуздали вы вовсе не коня? В монастыре он был хорош, спору нет, однако хочу быть уверенным, что, пока я отдаю приказы, меч Девенпорта окажется там, где нужно мне.
        - Понимаю, - в сухом смешке барона не прозвучало даже намека на веселье. - Что ж, это звучит… справедливо. Обещаю с ним поговорить.
        6
        В домах затеплились огоньки ламп, жарко заполыхали дрова в каминах: на город опускалась ночь. Временами низкие тучи закрывали луну, с севера тянуло стылым ветром. Похоже, будет дождь: зашуршит по желтой листве, застучит по окнам, а утром лужицы возьмутся хрупким ледком - в последние дни ощутимо похолодало.
        За высоким забором прозвучали торопливые шаги припозднившегося путника, и опять наступила тишина. Страшно и тоскливо: весь день Кристиан старался занять себя делами и многое успел, но стоило ненадолго остановиться, как вновь накатило отчаяние. Даже когда он столкнулся на улице с целой толпой, ему не было так страшно.
        Юноша уже испытал себя святой водой, распятием и серебром. Достаточно ли этого? Может быть, что-то сумеют сделать городские священники? Смогут провести экзорцизм… или передадут городским властям и сожгут на площади - прямо около помоста, построенного для недавней проповеди. Он скрипнул зубами. Что же делать?! Как быть?!
        - Вот ты где, - послышался голос, и Кристиан встрепенулся.
        Хелена?! Это и в самом деле была она.
        - Я тебя весь день не могу поймать, - негромко сказала девушка. - Будто… ты меня избегаешь.
        Повисло молчание - тяжелое, почти осязаемое.
        - Тебе лучше держаться от меня подальше, - прошептал, наконец, Кристиан. - Понимаешь?
        Святые угодники, как же трудно говорить ей такие слова! Глаза девушки потемнели, она села рядом на скамью.
        - Нет… Почему?
        Он смотрел на нее - в прозрачные, как лесной ручей, глаза; на прядь волос, выбившуюся из-за маленького уха; на тронутые румянцем щеки. Только сейчас юноша увидел, что по ее носу и скулам рассыпались едва заметные веснушки, и это было так… трогательно.
        - Потому что… потому что я…
        «Одержим», - должен был сказать он. И эти слова поставили бы крест на его судьбе, вычеркнули бы Кристиана из списка живых. Быть может, в нем и впрямь свили гнездо порождения бездны, и скоро его бессмертную душу поглотит Князь Тьмы… Хотелось оплакивать себя - того, кем он мог бы стать. Но слез почему-то не было.
        Хелена не спускала с юноши глаз и будто без всяких слов понимала, что творится у него в душе. Она не стала ничего говорить, лишь придвинулась ближе, и руки ее легли ему на плечи. Кристиан вздрогнул, попробовал было отодвинуться, но не смог вырвать себя из этого нежного плена… Он ощущал ее дыхание на своей щеке и видел - да, видел! - как становится гуще и сочнее изумрудное свечение вокруг девушки.
        - Не бойся, - прошептала она, и все остальное перестало иметь какое-либо значение.

* * *
        При «Кабанчике» имелся конюх, но, даже если бы у Микаэля водились лишние монеты, он не доверил бы своего гнедого чужим рукам. Конечно, стоило бы почистить коня завтра, но утром времени не будет: нужно добраться в три места и отыскать там «то, не знаю что». Выезжать раненько придется.
        Конюшня в «Кабанчике» была внушительной, десятка на два лошадей, и большую часть стойл сейчас занимали животные барона и наемников. Конь Микаэля тихо заржал, приветствуя хозяина, потянулся губами к предложенному яблоку и мгновенно схрупал.
        Нюрнбержец повесил на крючок закрытый колпаком фонарь и приступил к делу. Споро закончив с чисткой, он раскрючковал[81 - Крючкование - чистка копыт лошади, когда удаляются опилки, грязь, извлекаются попавшие под подкову мелкие камушки. Производится специальным инструментом - крючком.] животному копыта и собрался уже уходить, когда из-за загородки, отделяющей стойла от сеновала, до него донесся странный звук.
        Кто в такой час мог там быть? Жалея, что не прихватил с собой что-то посерьезнее ножа, Микаэль осторожно подошел к сеновалу и глянул поверх дощатой стенки.
        Кристиан прижимал к себе девушку, словно оберегая ее от чего-то даже во сне. А та доверчиво прижималась к послушнику, обвив его руками. В серебристом луче лунного света, пробившемся через прорубленные под крышей узкие отверстия, Микаэль разглядел, что это давешняя синеглазая прачка. Юноша чуть слышно похрапывал, Хелена же дышала совершенно беззвучно: было лишь видно, как колышется от дыхания прядка волос.
        Воин улыбнулся, снял шерстяной плащ и осторожно, чтобы не разбудить, накрыл спящих, а после вышел из конюшни, притворив за собой двери. При входе он немного постоял, опершись о стену, и тихо сказал, будто бы в пустоту:
        - Слезай. Ну слезай же, я тебя слышу.
        С крыши посыпался мелкий мусор, потом на землю спрыгнул мальчишка.
        - Здоров ты слухать! - без тени смущения заявил он, глядя на нюрнбержца.
        - Ты знаешь, что подглядывать нехорошо?
        - А я и не подглядывал. Больно надо! Чего там интересного? Пыхтят чего-то, шепчутся… Тоже мне, большое дело! За пауками, чтоб ты знал, смотреть гораздо интереснее. Особенно когда они мух жрут - прямо страсть как…
        - Яблоко хочешь? - прервал его Микаэль.
        - А то! - оживился мальчишка. - А у тебя есть? Я их знаешь как люблю!
        - Больше, чем пауков? - Мужчина с трудом сдерживал улыбку.
        - Не, ну это же разные вещи, - сказал мальчик после недолгого раздумья. - Яблоки вкусные, а пауки - интересные. Тут под крышей живет один, с крестом во всю спину.
        - Ладно, философ. Вот тебе яблоко. Пошли, расскажешь мне про этих пауков.
        - Пошли! А кто такой философ?
        - Ну-у… Философы - это самые умные люди.
        - Это да, это мне подходит. Так вот, есть там в сарайном углу паук…
        День восьмой
        1
        - Не понимаю я тебя, зятек, - задумчиво сказал Вернер. - Ох, не понимаю.
        Тесть пришел утром, едва кухарка убрала посуду. Может, и к лучшему: не придется усаживать за стол, соблюдая приличия, расспрашивать уважительно о делах. Тем более что по лицу старого лиса Ругер сразу угадал: разговор предстоит не из легких.
        - И что же вам непонятно? - спросил бургомистр.
        Конечно, ему было совершенно ясно, что именно не по нраву тестю, но пусть тот сам пройдет весь путь - от первых намеков до обвинений, которые старик наверняка бросит зятю в лицо. Фон Глассбах не только не собирался ему помогать, но и надеялся, что успеет собраться с мыслями, прежде чем тот разойдется на полную.
        А Вернер посмотрел на собеседника так, словно без труда читал все его уловки, видел его насквозь.
        - Мы же тогда договорились обо всем. А? Ты говорил, что укажешь гостям на их место, что сам со всем разберешься. Я-то, дурак, уши развесил. Думал, дня за три ты управишься, а я как раз успею обернуться, вытащу свой меховой обоз с переправы. Хотел на московитских мехах хорошие деньги сделать, и польза от этого была бы не только мне, но и городу.
        Он шагнул к столу, из кувшина налил в глиняную кружку молока, сделал несколько глотков и перевел дыхание.
        - И вот я с обозом управился, а зятек-то мой… подвел.
        Он посмотрел на Ругера так, что тот мигом вспомнил все истории, ходившие о Вернере среди горожан. Будто к нынешнему своему положению торговец шел по чужим головам; будто перехватывал выгодные заказы, разоряя конкурентов; будто для него нет ничего важнее золота и власти, и ради них он готов на все. Не то чтобы фон Глассбах когда-то испытывал иллюзии насчет своего тестя - их не было, даже когда он только-только породнился с самым богатым купцом Шаттенбурга. Но все-таки верилось ему до поры, что во всех своих делах Вернер руководствуется, прежде всего, благом города. Пока однажды он не решился увидеть истинное лицо этого человека.
        - А ведь я тебе доверял, зятек, - голос купца с каждым словом делался тише и при этом страшнее, потому как все больше походил на шипение змеи. Казалось: огромный гад свернул свои кольца на досках пола, и голова, закованная в роговую чешую, гипнотически танцует перед Ругером, мелькает раздвоенный черный язык, а желтые пустые глаза втягивают собеседника, поглощают без остатка…
        Он мотнул головой, и будто растаял застящий взор зловещий призрак: перед ним остался лишь невысокий сухонький старик. Впрочем, в нем ощущались такая сила и уверенность в себе, что фон Глассбах даже отступил на шаг. Словно ожидавший этого признака слабины, Вернер мгновенно шагнул вперед.
        - Тварь помойная! - прошипел торговец. - Из дерьма тебя поднял, в люди вывел, а ты что творишь, погань?! Всю жизнь положил на городишко этот сраный, жил им, дышал им, а ты куда его загнать хочешь?!
        Глаза старика сверкали, кулаки сжимались, и столько ярости, столько страсти было в голосе тестя, что на миг Ругер растерялся. Но только на миг.
        - Жизнь положил на город? - поднял он бровь. - Окстись, Вернер, скорее ты всю жизнь тянул из него соки.
        - Что-о?! - От возмущения у купца перехватило дыхание.
        - Это правда. Твои неудачи оплачивает Шаттенбург - а неудач этих с каждым годом все больше. Работники на твоих лесопилках живут впроголодь, каждый геллер считают. Да, ты вкладываешь деньги в город, но, вложив серебряк, вынимаешь полновесный золотой. Ты - как пиявка, тянешь кровь, тянешь… Но пиявка-то насосется и отвалится, а ты ведь не насытишься никак. Да бог с ними, с деньгами, - если бы дело было только в них. Зачем ты лезешь в игры с императорским посланником? Для чего? Говоришь, город тебе родной, но чем ты помог ему сейчас, когда над нами сгущаются ужас и мрак? Людей убивают средь бела дня, а ты норовишь помешать тому, кто может нам помочь. Я был дураком, что не стал противиться тебе. Жалею, что поддался твоим словам. Какого черта мериться причиндалами, когда все мы на краю гибели?! Твои деньги не спасут город! Твои деньги, твой обоз мехов, твои купеческие связи - сейчас они не значат ни-че-го и не стоят ни чер-та! Шаттенбург спасут лишь мечи и отвага, старый ты дурак! И я не пойду больше у тебя на поводу - потому что будь я проклят, если позволю горожанам платить жизнями за твою жадность и
собственную трусость!
        Ругер перевел дыхание и лишь теперь ощутил боль в ладонях: он сжал кулаки так сильно, что ногти впились в кожу. А потом взглянул на тестя - и чуть не рассмеялся.
        - Ты… ты… - прохрипел старик, дрожа как в ознобе. - Ненавижу… ненавижу!
        Левое веко Вернера дергалось, будто кто-то раз за разом тянул за привязанную к нему ниточку, на лбу синим канатом вздулась жила. Раньше - год, месяц… да что там, день назад! - фон Глассбах, увидев такое, потерял бы дар речи от ужаса. Но сейчас он чувствовал себя свободным: впервые за многие годы - быть может, даже за всю жизнь - Ругер делал то, чего ему хотелось. И пусть он все еще испытывал страх - за город, за живущих в нем людей, но это обычный человеческий страх, вызванный ответственностью за чужие судьбы. А вот Вернер - эта жалкая старая черепаха - его уже не пугал.
        Купец явно хотел еще что-то добавить к своему «ненавижу», но осекся - наверное, увидел в глазах Ругера решимость, которой прежде не знал. И понял: пора его власти над зятем миновала.
        - Что ж, - произнес Вернер. - Ты сказал, я тебя услышал. Теперь посмотрим, хватит ли у тебя - ну и у твоих новых друзей, конечно, - силенок со всем этим справиться.
        Круто развернувшись на каблуках, он вышел. А фон Глассбах уставился на захлопнувшуюся дверь, гадая, почему у его победы такой мерзкий привкус пепла.
        - А где же батюшка? - раздался с лестницы голос Марты. - Вы уже поговорили?
        - Да, поговорили, - рассеянно отозвался Ругер. Потом налил себе молока в чистую кружку, поднес ее ко рту…
        - Наконец-то ты послал его к черту.
        Он едва не поперхнулся. С трудом проглотил питье, преувеличенно аккуратно поставил кружку на стол. И лишь затем удивленно посмотрел на жену. Как это понимать?
        - Я знаю, что очень мало значу для тебя, - негромко продолжила она. - И всегда знала это. Но я любила… И мне больно было видеть, как он заставляет тебя делать то, что тебе противно, - день за днем, год за годом. А сейчас я горжусь тобой. Конечно, это ничего не изменит, как и мне не заменить тебе молодую женщину. Просто хочу, чтобы ты это знал.
        Мимоходом он отметил: ей, выходит, известно про Эльзу. Однако… Может ли быть так, что все эти годы он был настолько туп, что в своей ненависти к Вернеру вымещал все обиды и бессилие на Марте?
        Жена стояла, крепко держась рукой за перила, но Ругер вдруг понял: она боится упасть. У нее, наверное, сейчас ноги подкашиваются от страха, но Марта старается его превозмочь. Зажатый в другой руке платок пальцы комкают нервно, судорожно. И голос… как дрожит ее голос!
        Бургомистр смотрел на жену, словно увидел ее впервые. Вроде бы все так знакомо: это платье, которое она любит, а он терпеть не может, эти опостылевшие кудряшки, эти складки, залегшие в углах рта. В то же время перед ним стояла другая - незнакомая женщина. Женщина, которую он мог бы… понять? Принять? Или даже полюбить? Ведь тогда, много лет назад, Ругер втайне надеялся, что в его браке по расчету все-таки окажется хоть немного любви.
        - Марта фон Глассбах, - сказал он, и голос его неожиданно сорвался, - нам… нам надо поговорить.
        2
        Говорят, что летний день год кормит. Но и осенью работы хватает - если, конечно, не хочешь зимой зубы на полку класть. Детвора из «гнезда» эту науку знала хорошо, потому и старалась вовсю. Заготовили дров, репы да лука, моркови да капусты, запасли овса с ячменем - хватит на долгую зиму, будут у них через день то каши, то похлебки. Но запас карман не тянет, особенно запас съестной, так что каждый день «птенцы» отправлялись на работу - помогали горожанам за денежку малую или хлеба кусок, копали камышовый корень на муку, ловили и сушили рыбу.
        Сегодня мальчишки подрядились таскать дрова и складывать поленницу фрау Амзель. Старуха была зажиточной, топить любила жарко, так что работа предстояла большая. Но и вознаградить посулила по-царски: по пять геллеров на нос, а сверху - еще горшок молока, десяток яиц и две мерки проса. Бруна осталась прибираться в «гнезде» да кашеварить - это у рыжей крохи получалось лучше всего.
        А вот Пауль с Альмой отправился по грибы. Горожане за «лесным мясом» выбирались нечасто, так что грибам в лесу перевода не было, и вот уже второй день ребята таскали в «гнездо» корзины с опятами и лисичками, крепкими подосиновиками и боровиками. От стены к стене протянулись тоненькие бечевки с нанизанными на них грибами, а воздух пропах сытным сладковато-острым грибным духом. При мысли о репе с опятами Альма сглотнула слюнку.
        День обещал выдаться теплым, но она надела курточку из бело-желтого крапивного полотна, подбитую шерстяными оческами, и башмачки, которые ей еще прошлой осенью смастерил отец Теодор. За год Альма немножко подросла, однако башмачки были пока что впору. Даже Пауля сегодня поверх рубашки сестрица заставила надеть накидку из рогожки - хоть особого тепла от нее не жди, зато ветер не продувает.
        Корзинки наполнялись быстро: на здоровенном пне, одетом шубой зеленого мха, они нашли огромное гнездо опят, которого хватило на полторы корзинки сразу. Еще полкорзинки наполнить да у Пауля заплечный мешок - и можно возвращаться.
        Альма перехватила корзину поудобнее и огляделась: чутье на грибы у нее было изумительное. Вон там, в распадочке, наверняка маслят куча!
        - Почему? - спросил вдруг Пауль. Он с самого утра ходил какой-то смурной и перекинулся с подругой едва ли десятком слов.
        - Что «почему»?
        - Почему не рассказала, чего тогда в лесу видела? Барону этому все выложила, а мне…
        - Ты про что? - нахмурилась Альма, хоть и сразу смекнула, о чем толкует Пауль. Она надеялась, что тот махнет рукой, скажет «да ни про что», и можно будет вернуться к простому и понятному делу: высматривать грибы, рвать их, наполнять корзинки.
        - Все ты понимаешь, - буркнул паренек. - Про то, что Ганса и Гюнтера… монахи.
        Его передернуло.
        - Не знаю, - шепот девочки был едва слышен. - Боялась потому что.
        - Боялась?! Мы же друзья! А этого дядьку барона ты в первый раз увидела!
        - И что? Ну что бы ты сделал? А он… авось поможет.
        - Жди, поможет! А я бы придумал что-нибудь! Да если хочешь знать, я… я…
        - «Я, я», - передразнила Альма. - Не сделал бы ты ничего! Дурак!
        Пауль не нашелся что сказать, сплюнул и зашагал к опушке. Близ комля рухнувшего дерева, чуть присыпанные палыми листьями, желтели лисички - много! Выложив сверток с едой, мальчик некоторое время набивал мешок грибами. Набрав полный, присел на пенек и задумался.
        Конечно, Заноза права - сделать что-то было не в его силах. Даже если бы все они круглый день на всех углах кричали, что мальчишек-сирот убили в лесу монахи, кто бы им поверил? Еще и выдрали бы - за клевету. А барон… может, и впрямь поможет? Ведь для чего-то расспрашивал их, зачем-то старался узнать побольше о том страшном дне.
        Вот только обида на Альму не проходила - друзья должны доверять друг другу не только когда могут о помощи попросить, а просто потому… да потому, что друзья! Разве не так? Он вздохнул. С мальчишкой-то еще договоришься, а когда девочка - какое там! Почему у людей - даже у друзей - все так сложно?
        Эх, ладно, чего с девчонки взять! Да и подкрепиться бы не мешало, а еда-то как раз у него. Паренек поднял отложенный сверток: долбленка с творогом, краюха хлеба, два яблока. Забросив мешок за плечи, он зашагал обратно - туда, где в приметном месте у трех высоченных сосен осталась Альма. Все тут было как прежде: и сосны, и пень, с которого они собирали опята, и корзинки… Только вот подруги Пауль не увидел.
        Одна корзина так и стояла возле пня, зато вторая валялась перевернутой, и грибы раскатились вокруг. Пригнувшись, мальчик осторожно подошел ближе, присмотрелся: прямо посреди груды грибов отпечаталась подошва здоровенного грубого башмака. Рядом виднелись и другие следы: вот его, Пауля, уходящие к опушке; вот прошлись башмачки Альмы - маленькие остались ямки, неглубокие, в Занозе весу-то как в пушинке; а вот снова от огромных башмаков ямины - и много таких, друг на друге внахлест, видно, их обладатели топтались тут долго и суетно. Наверное, Альма отбивалась…
        Чувствуя, как сердце заходится в груди барабаном, Пауль пошел по следам, благо земля здесь была влажной, и отпечатки на ней он различал без труда. Впрочем, уже через три десятка шагов влажное место закончилось, а на плотном ковре хвои следы сумел бы высмотреть разве что умелый охотник. Однако именно тут Пауль увидел… Нет, вовсе не знакомый башмак вдавил в грязь жухлую траву - эта впадина была узкой, изогнутой полумесяцем и становилась шире в передней части. Не нога - звериная лапа, увенчанная когтями! Здесь же, втоптанный в землю, лежал обрывок желтой крапивной ткани. Поневоле вспомнился страшный день: стон умирающего Уве, уханье чудовища за спиной…
        Но что это? Голоса?!
        - Чертова девчонка. Зубы как у ласки, небось до кости прокусила, мерзавка.
        - Хватит ныть. Вернешься - бальзамом намажешь, всего и делов…
        Сбросив с плеч мешок, Пауль упал на землю и, ужом скользя под ветвями, пополз на звук голосов.
        - Бальзам, ага. Когда еще до Чертогов-то доберемся. Проклятие, как же больно!
        - Заткнись! Лучше подумай, куда второй делся. В городе их высмотрели, потом от самых ворот, будь они неладны, за ними шли, а тут - потеряли! И что теперь? Опять в город вертаться? Опять там рыскать, как коты помойные?
        От слов этих на Пауля будто стужей зимней повеяло.
        «Это ж они про меня говорят! Это ж меня ищут!»
        - Да зачем нам щенок-то сдался? Девчонку взяли - и довольно! Девчонка - так даже и лучше, сам знаешь!
        Борясь с желанием задать стрекача, мальчик медленно раздвинул ветви орешника. Под высоченной сосной сидели на корточках двое мужчин, одетых по-крестьянски в простые домотканые рубахи и мешковатые порты, один из них деловито затягивал узел на веревке, обвивающей руки Альмы. Девочка лежала без чувств - Пауль рассмотрел у нее на виске расплывающийся кровоподтек, но смекнул: она жива, иначе зачем же связывать?
        Как быть? Броситься за помощью? Но до города далеко. К лесопилке, что на Финстере, ближе, но все равно - покуда он добежит, пока приведет людей…
        - Девчонка лучше, но и пацан сгодится, - сказал один из мужчин - темноволосый, щеголяющий неровно подстриженной седоватой бороденкой.
        - Зачем? - снова затянул его спутник - лопоухий, с глазами навыкате и безвольным подбородком. - Что, девчонку на плечи и за щенком таскаться по всему лесу? Увидят еще! Тогда никого не принесем, а без агнца - сам знаешь…
        - Эйнар велел обоих брать.
        - Велел! Вот сам бы и бегал за ними, голову подставлял, - лопоухий скривился, а потом заговорил торопливо и настойчиво: - В городе вся сторожа на ногах. А те ватаги с дубьем видал? На каждого пришлого волками глядят! Сейчас первейшее дело - девчонку в Третий чертог доставить. Агнца подготовить - это ж еще два дня, не меньше.
        - И что с того? - проворчал темноволосый уже без прежней уверенности.
        - Сейчас двинем обратно, а щенок пусть погуляет пока. Эту не сыщет - всяко в город вернется. Мы же Хартмуту весточку передадим, он его и спеленает. И будет у нас другой агнец, - лопоухий мерзко, по-крысиному, оскалился. - Про запас.
        - Ладно, будь по-твоему, - сумрачно согласился второй. - Можно было б, конечно, разделиться…
        - Нет-нет-нет, с етуном я нипочем один не останусь!
        - Уймись уж, мне это и самому - никакой охоты.
        Поднявшись, он сказал негромко:
        - Эй, ты. Пошли.
        Откликаясь на зов, из зарослей орешника выступила огромная бледная тварь - та самая, что Пауль видел летом! Закусив ладонь, чтобы не заорать от ужаса, мальчик вжался в землю. Сейчас он хотел стать меньше муравья, тоньше травинки, сделаться совсем крошечным, незаметным.
        Когда несколько минут спустя Пауль снова набрался смелости выглянуть из кустов, под деревом уже никого не было. Тогда он бессильно заплакал. Как быть? Ведь они схватили Альму! Но что, что ему было сделать?! И кто теперь поверит, кого о помощи просить? Барон? Но ведь в город хода нет, там ждет какой-то Хартмут - спеленает и отнесет на поживу бледному чудищу!
        Продолжая давиться слезами, мальчик уткнулся лицом в коленки. Тут же что-то твердое укололо живот. Он сунул руку за пазуху и нащупал тонкую деревянную палочку, покрытую резьбой: прихотливой, непонятной. Палочку, которую дал ему странный и славный бродяга Перегрин. Вот кто наверняка поверит Паулю! Но как его увидеть?
        «Если будет помощь нужна, сожми ее в руке и про меня подумай. Я приду…»
        Он утер слезы и крепко стиснул палочку. Маленькая дорожная волшба, да? Что ж, поглядим…
        3
        - Ладно, - сказал Девенпорт, - давайте проясним кое-что…
        Пока выезжали из города и отыскивали нужную дорогу - старую, почти заросшую травой и молодым кустарником, капитан с мрачным видом молчал, но время от времени Кристиан ловил на себе его пристальный недобрый взгляд. Сам он, впрочем, тоже не спешил с наемником заговаривать; что же до Микаэля - тот и вовсе, казалось, не замечал ни Оливье, ни второго из навязанных им спутников: крепкого рыжего парня по имени Хольт. Только с Николасом оба держались без неприязни, Кристиан подумал даже, что лишь из-за министериала фон Ройца Микаэль согласился терпеть компанию Девенпорта. Большим соблазном для юного послушника было расспросить его про случившееся в Ротшлоссе, но при Отто Штерне говорить Николас ничего не стал.
        Этот Отто был из местных, люди барона отыскали его утром, ибо лично от бургомистра узнали: тот по молодости ходил в управляющих на серебряных копях, ныне совсем заброшенных. Когда три года назад прошел слух, будто серебро в горах не иссякло, про поседевшего, но еще бодрого Штерна вспомнил городской совет. Получив деньжат на потребные для дела снарягу и провиант, старик возглавил небольшую артель рудокопов. Два сезона они ползали по выработанным штольням, искали новые жилы, пока даже неугомонные ратманы не признали, что поддерживать бесплодные поиски - занятие пустое и затратное. Впрочем, фон Ройца местное серебро интересовало сейчас меньше всего.
        «Есть того… проходы! - признал Штерн, когда в его глазах отразился блеск новенького гульдена. - На два… не, на три мы натыкались, пока того… под землей ползали, точно мыши».
        «Покажешь все - получишь еще один», - сказал барон, и у Отто от предвкушения затряслась клочковатая пегая борода.
        Глядя на него, послушник отчего-то представлял себе гриб-трутовик, выросший с могучего детину, а после сильно усохший и потрескавшийся. Нарядили гриб в некогда добротную, но теперь сильно потертую одежду, посадили на древнего и медлительного мула - сойдет за человека.
        - Эй, парень, ты не оглох? Прояснить надо бы кое-что, - повторил Девенпорт, бросая тяжелый взгляд не на Кристиана даже, а будто бы сквозь него.
        - Есть что сказать - говори, - проворчал за юношу Микаэль.
        Наемник зло скривился, обнажил зубы в недобром оскале, но, против ожидания, огрызаться не стал. Стерпел? Вот так новость!
        - Я, что сделал, то сделал, - Оливье отвернулся. - И получил то, что получил. За Джока поквитаться следовало, а ты… Сперва я думал: знаешь, да скрываешь. Потом понял: не знаешь ни черта, и даже не догадываешься.
        - О чем? - вскинулся Кристиан.
        - Тварь на тебя глаз положила. Я это сразу смекнул и ведь не ошибся.
        - Зато ошибся в другом.
        Капитан дернулся, как от оплеухи, но снова проглотил обиду.
        - Верно говоришь, ошибся.
        «Теперь за троих квитаться будешь?» - хотел спросить Кристиан, да промолчал. Наемник ему не нравился, но даже таких, как он, бить ниже пояса - недостойно. Неужто этот человек способен испытывать чувство вины? Странные бледные сполохи в окружающей Девенпорта желтизне… Отчего-то юноша не сомневался: капитан терзается сожалением! Вот только о чем? Уязвленная гордость покоя не дает или же Оливье мучает мысль, что собственный просчет стоил жизней его людям?
        - Ничего, - проворчал француз, - сочтемся еще с твоим Воргом.
        - Он такой же мой, как и твой.
        В ответ Девенпорт только плечами пожал.
        - Господь велел прощать, - сказал Кристиан, поколебавшись, - и значит, мне придется тебя простить.
        - Но, если ты, недоносок, хотя бы подумаешь о том, чтобы проделать подобное еще раз, я вырежу тебе печень.
        Микаэль произнес угрозу очень спокойно, без тени напряжения в голосе… Угрозу? Юноша невольно вздрогнул, осознав со всей ясностью: старший товарищ не запугивал - он обещал и собирался обещанное исполнить. Несомненно, понял это и Оливье - мрачно усмехнувшись, наемник кивнул, мол: «Услышал тебя… А там поглядим, кто кого».
        - Эй, старик, далеко еще?
        Отто Штерн обернулся к Николасу, скривил трещину рта в подобие улыбки.
        - Нет, господин, уже того… на нужном почти что месте.
        Маленький отряд выехал из-под деревьев на большую поляну. Когда-то здесь не иначе была вырубка, но рудник забросили, тележные колеи заросли травой, а среди старых пней поднялись к небу молодые деревца. Возвышающийся впереди взгорок сплошь зарос мелколесьем, и Кристиан приподнялся в седле, пытаясь разглядеть дорогу.
        - Проедем, ничего, - Отто ободряюще крякнул. - Вон до той каменюки нам, а там уж того… недалеко и до штольни, что под самый Небельберг ведет.
        До каменюки? Это до той скалы, что торчит над верхушками елей и сосен? Ни дать ни взять - громадный кот залег посреди далекого леса и разглядывает путников из засады. Кристиан поежился, будто и впрямь ощутив злой, примеривающийся взгляд. Где-то внизу, в самом животе, похолодело от недоброго предчувствия. Стряхнув наваждение, он поднял руку, указывая на серую громаду…
        Что-то прошелестело, рассекая воздух, толкнуло в плечо. Юноша услышал тупой и влажный удар, отдавшийся глухим звоном во всем теле. Что такое? Повернув голову, он с изумлением уставился на длинное тонкое древко, увенчанное серыми перьями. Там, где деревяшка пробила рукав, ткань уже набухала горячей влагой.
        Это что же… стрела? Миг спустя в руку хлынула волна тошнотворной, одуряющей боли.
        - Ох, Боже… - простонал Кристиан и, выронив поводья, повалился из седла.

* * *
        Когда засвистели стрелы, Николас оказался рядом с послушником, но подхватить падающего юношу не успел - лошадь под ним внезапно дернулась, взвизгнула от боли и пьяно зашаталась на подламывающихся ногах.
        «Влево или вправо?!» - подумал он, выдергивая из стремян сапоги.
        Кобыла рухнула на левый бок, и, будь всадник хоть вполовину менее ловок, ему раздавило бы ногу. Чувствительно приложившись бедром о корень старой разлапистой сосны, Николас все-таки вывернулся из-под раненого животного и поспешно откатился прочь, чтобы не угодить под молотящие в агонии копыта.
        - Чтоб вас дьявол забрал, ублюдки! - зарычал он, вскакивая. - Второй уж раз за три дня!
        Ярость вспыхнула, точно смолистый факел, но рассудок не замутила, напротив - голова прояснилась, мысли выстроились рядами дисциплинированных, сверкающих доспехами солдат, а тело напряглось, готовое действовать.
        Что с Кристианом? Лежит на тропе недвижимый… Убит? Некогда проверять! Вон старик Отто уже изловчился развернуть своего мула и теперь что есть силы лупит пятками в бока животины. Микаэль, Девенпорт, Хольт - живы, но… Господь милосердный, что творит этот сумасшедший?!
        На глазах у Николаса капитан наемников пришпорил гнедую, но помчался не прочь от засады, а прямиком к ней! Он понял замысел Девенпорта, когда Микаэль и Хольт тоже бросили своих жеребцов в галоп. Поляна невелика, и до взгорка, откуда бьют лучники, рукою подать. К тому же разбойники по неопытности подпустили отряд слишком близко - не иначе чтобы положить наверняка.
        «А ведь скверные они стрелки - на пятидесяти шагах только мальчишку свалили да мою несчастную кобылу!»
        Тут в подлеске снова тренькнули тетивы, и Хольт вскрикнул, откидываясь в седле. У Николаса перехватило дыхание: в упор разве что слепец промахнется… Но ни гнедая, ни пегий жеребец Микаэля с шага не сбились, а всадники на их спинах сидели все так же крепко, пригнувшись к конским шеям.
        Краткий миг он глядел недоуменно, а затем понял, что произошло, и не удержался от радостного богохульства. Тут по левую руку от него качнулись кусты орешника, и сразу стало не до товарищей, уже врезающихся на всем скаку в коварное мелколесье. На тропу выскочил, потрясая топором, тощий, точно щепка, бородач. Всклокоченные темно-русые волосы его висели мокрой паклей, узкий рот кривился от злости, белки выпученных глаз страшно сверкали. Николас содрогнулся, встретившись взглядом с полыхающим в этих глазах безумием. Следом за тощим из кустов выкатился второй мужик - коренастый, сутулый и косматый, как медведь. Эти двое, по всему видать, готовились добивать раненых, а наткнулись на одного из лучших мечников империи, невредимого и совсем не склонного сейчас дарить пощаду.
        Изготавливаться к бою он не стал - застыл, будто в оцепенении, и со стороны выглядел, должно быть, ошеломленным. Лишь когда до тощего бородача оставалось всего с пяток шагов, Николас сорвался вдруг с места, прянул навстречу. Клинок взвизгнул, вылетая из ножен, описал стремительную дугу и прошел сквозь плечо бегущего человека, как сквозь мягкий овечий сыр.

* * *
        Бросаясь на засаду в лоб, Девенпорт от всей души надеялся, что там, на проклятом взгорке, среди осинок и тонких елочек попрятались с луками полные неумехи. Для непривычного бойца набегающий конь - страшное зрелище, зеленое ополчение от рыцарской лавы толпою бежит, подставляя спины под мечи, хотя всего-то и нужно - упереть копье в землю и на месте стоять. Конечно, три всадника, да еще без доспехов - не сотня шевалье, но и против них сейчас всего лишь мужичье с луками, а лошадь на скаку не всякая стрела сразу остановит. Он пригнулся в седле, прячась за широкой шеей кобылы.
        До деревьев оставалось всего ничего, когда, сбивая листву, снова полетела оперенная смерть. Над ухом прошелестело, и Оливье едва не расхохотался. Геенна огненная! Криволапое дурачье с перепугу метит не в лошадей, а в седоков!
        Шпоры заставили гнедую рвануться вперед, снося широкой грудью несколько тонких осинок. Она птицей взлетела на невысокий холм, и сквозь развевающуюся гриву Девенпорт увидел вдруг шапку: кто-то улепетывал прочь, прыгая через сухостой. Поздно спохватился, приятель!
        Рукоять скимитара уже устроилась в руке - после боя в монастыре Оливье успел подобрать себе новый клинок взамен сломанного, но случай испытать обнову в деле представился лишь единожды - той проклятой ночью в переулке. Против чудища добрая сталь оказалась бессильна, авось с людьми не подведет. Наклонившись вправо, капитан рубанул драпающего лучника поперек хребта у основания шеи. Даже не охнув, человек с разбегу сунулся лицом в густой черничник.
        «С почином, mon ami!»
        Слева он увидел еще одного: рослый малый в короткой, плохо подогнанной кольчуге пятился, поднимая заряженный самострел. Коротким рывком повода Девенпорт заставил гнедую придержать бег и стремительно развернуться. Парень с арбалетом попятился от храпящей кобылы, запнулся о кочку, испуганно вскрикнул… Скимитар перечеркнул искаженное страхом лицо - так перо сборщика налогов вычеркивает из приходной книги расплатившегося должника.
        Ну, кто на очереди? Оливье быстро огляделся и в десятке шагов от себя увидел Микаэля: тот выпрямлялся в седле, поднимая влажно поблескивающий меч, под копытами его жеребца недвижно распростерлось чье-то тело. Сутана задралась покойнику по самые ляжки, из-под грубой материи нелепо торчали голые ноги… Сутана? Merde! Это же проклятый монах!
        Тут мимо Девенпорта пронесся конь без седока. Хольт? Где Хольт?! Он отыскал взглядом парня, и под сердцем похолодело: Хольт пытался подняться из смятого его падением куста дикой смородины; капитану совсем не понравилось, как неуверенно, неловко двигается обычно сноровистый здоровяк.
        - Ну, держитесь, дерьмачи! - Оливье завертел головой, высматривая кого-нибудь, на ком можно сорвать вспыхнувшую злость.
        Кобыла под ним вдруг поднялась на дыбы. Сквозь испуганный лошадиный храп и собственную брань Девенпорт услышал странный вибрирующий свист, от которого заныло в ушах: словно огромная гадюка пыталась реветь по-медвежьи. Матерь Божья, что еще за чер…
        Показалось: в грудь гнедой саданули крепостным тараном - страшный удар бросил животное назад и опрокинул на спину. От неминуемой гибели Оливье спасло лишь то, что тем же самым ударом его вышибло из седла и унесло в густой рябинник, немного смягчивший падение. Все же земля приняла человека неласково, и от встречи с нею в глазах помутилось. Пока вставал и тряс головою, перед мысленным взором предстало как наяву: монастырский двор, седой старик в пестром халате, воздетые сухие руки… Уж не аббат ли Герман воскрес дьявольским повелением, чтобы снова заступить дорогу Оливье Девенпорту?! Или его чудовищную волшбу унаследовал другой еретик из Ротшлосса?!
        - Клянусь своим пропуском в ад! - прорычал капитан, подбирая оброненную саблю. - Кто бы ты ни был, le betail,[82 - Le betail - скот (фр.).] я выпущу из твоего брюха все твои гнилые…
        Дыхание перехватило, когда он увидел, кто лишил его лошади. Не колдун, да и не человек вовсе… Но зверь ли? Обликом тварь походила на медведя - огромная, косматая, с мощными покатыми плечами. Голова, правда, подкачала: она больше напоминала не медвежью, а обезьянью, с маленькой пастью и крупными, но тупыми зубами. Вот только откуда в этих краях взяться обезьяне, да еще ростом в полтора человека?!
        - Хр-рс-с-с-с! - Перешагнув через кобылу, почти переломленную ударом напополам, чудище направилось прямиком к Девенпорту.
        - Будь я прок…
        Он едва уловил тот миг, когда огромная туша рванулась вперед, двигаясь с невероятной для своих размеров скоростью. От взмаха лапищи - совсем человеческой, пятипалой - Оливье увернулся лишь чудом, а второй выпад твари, чуть зацепив капитана, отбросил его на десяток фуссов.
        «Эдак мне скоро конец настанет, - подумал наемник, вскакивая из переката на манер уличного трюкача. - Заденет вскользь раза три - и я уж не поднимусь».
        Ребра в том месте, куда угодили пальцы «обезьянища», наливались ноющей болью. Монстр ничем не походил на ту ночную дрянь, Ворга, но был, пожалуй, столь же опасен. Как же его уложить половчее?
        - Эй, ты, образина!
        Тяжелый нож угодил чудищу в шею. Тварь взревела с присвистом, одним движением выдернула ранивший ее клинок и ловко отмахнулась от другого. Широко взмахнула ручищей, целя в Микаэля, - такому бы замаху, да косу побольше… Нюрнбержец не позволил себя достать, распластался над землей и выбросил вверх меч - прямо под страшный удар. С мрачным удовлетворением Девенпорт увидел отлетающие пальцы, каждый из которых длиной и толщиною походил на коровий рог.
        От рева в ушах зазвенело. Больно гадине! Значит, добрая сталь ей не по душе!
        Не давая себе ни мгновения на роздых, наемник рванулся к «обезьянищу». Микаэля вторым взмахом страшной руки все-таки отшвырнуло прочь, но Оливье уже оказался рядом и шанс свой не упустил. Скимитар вошел в мохнатый бок мало не до половины… да там и остался, вырвавшись из сжимавшей его ладони. Оказалось, тварь умеет бить не только руками: пнула капитана - только держись. Девенпорта приподняло, пронесло над землею и приложило обо что-то мягкое.
        «Нужно встать, Оливье, нужно…»
        - О-о-ох…
        Сквозь мутную пелену боли он смотрел, как медленно, но неотвратимо поворачивается огромная туша. Микаэль был уже на ногах, и чудище как будто решало, на кого ему броситься первым. А потом… что-то черное заслонило монстра от наемника. Громадный конь - черный как смоль, пронесся между капитаном и его жутким противником. Фигурка на спине жеребца показалась совсем маленькой и хрупкой. Ребенок? Какого дьявола здесь делает ребенок?!
        Удивительный всадник поднял руку, над головой у него сверкнула сталь. Да малец умом повредился! Медведеобезьяну только здоровым кулаком двинуть - и он коня в кровавый фарш сомнет, а седока и подавно!
        Но случилось странное: чудище помедлило с ударом, а когда вороной жеребец ястребом пронесся мимо твари, тонкая фигурка стремительно и грациозно наклонилась в седле. Длинный клинок свистнул, точно плеть, высек из мохнатой шеи веер карминовых брызг. Несколько мучительно долгих мгновений страхолюдина еще стояла с отведенной в замах лапищей, затем ноги ее подломились, и могучее тело повалилось, сминая низкие елочки.
        - Хребтину ему перерубила, - подошедший Микаэль покрутил головой. - Ловко!
        - Проклятие, - Девенпорт лишь сейчас сообразил, что лежит на собственной мертвой лошади - верная кобыла определенно спасла хозяина от нескольких переломов… Жаль, не от всех.
        - Встать помоги… ох, merde! - Тут до него дошло. - Пере… рубила?
        Черный конь возвращался, и Оливье разглядел, наконец, всадника… всадницу! Не ребенок, да и не такая уж маленькая на деле. Это мужское платье виновато - сбило с толку, а коняга под фрау и впрямь изрядный, настоящий великан среди лошадиного племени.
        Возле поверженного чудища вороной послушно замер, подчиняясь хрупкой, но уверенной хозяйской ручке. На двух потрепанных воинов глянули сверху вниз зеленые глаза - насмешливые и тревожные.
        - Похоже, я поспела вовремя, - сказала баронесса фон Йегер.
        4
        В дорожный мешок не желали вмещаться ни сменная сутана, ни толстый том бревиария, не говоря уж о походном сундучке с лекарствами. Иоахим уже дважды вынимал вещи и пытался уложить их снова, но все безуспешно - эту науку он позабыл с тех пор, как в поездках его стали сопровождать подчиненные. По пути в этот медвежий угол мешок разбирал и укладывал Кристиан… О-о, будь ты проклят, мерзейший юнец!
        Воспоминание о разговоре с Кристианом уязвляло сильнее всего. Почему он не смог ответить неблагодарному змеенышу? Почему его, умелого оратора и ветерана диспутов, настолько выбили из колеи слова какого-то несмышленыша? Слушая обвинения юного писаря, он был словно на суде курии - только и мог, что безропотно принимать чужой приговор. Каждое слово Кристиана ложилось на плечи неподъемными глыбами правды. Треклятый юнец словно взрезал душу Иоахима, выпотрошил ее, вывернул наизнанку… Нет, больше нельзя думать об этом! Минутное помутнение в голове - вот что случилось вчера! Это все рана - гаденыш воспользовался его слабостью и ударил в спину, будь он проклят!
        И будь проклят ты, Оливье Девенпорт! Будь проклят твой хозяин, фрайхерр фон Ройц, чертов рыцарь чертовой короны! Много власти забирают себе светские правители, а ведь церковь, имей она те же возможности, добилась бы не в пример большего! О-о, сколького бы сумел добиться он, если бы не гнусное предательство тех, кто должен был стать опорой! Двуличные фарисеи! Будьте вы все прокляты!
        Мысли скакали обезумевшими лошадьми. Ненависть к послушнику и барону, разочарование от провала, страх перед грядущим вердиктом Святого престола, куда предстоит вернуться с повинной головой, ибо подвел и не оправдал доверия иерархов, - все сплелось в единый клубок. Разум затянула алая пелена ярости, в жилы будто вливался медленно действующий яд, и спасения не было.
        Но худшей из всех была боль уязвленного самолюбия - словно ныла старая, скверно залеченная рана, словно тупыми ножами кромсали грудь и влагали персты в кровоточащие разрезы.
        Запрокинув голову, инквизитор коротко, утробно взвыл. Проходившая по этажу служанка шарахнулась от двери в его комнатку.
        Иоахим сжал кулаки. Как ему знакома эта боль! Его путь в служении никогда не казался легким, и тернии на нем встречались куда чаще, чем лепестки роз. За многие годы, что минули с тех пор, как холодные, будто лед, ножницы выстригли прядь волос с его темени, он так и не сумел принять сердцем главную добродетель христианина - смирение. Научился скрывать ярость под маской благодушия и прятать ненависть за мягкой улыбкой, но, будто незаживающая язва, точила его нутро зависть к успехам ближних, которые напрасно полагали, что святой отец радуется их достижениям.
        Он знал лекарство, что сделает эту боль терпимой: крепкое вино и маковая настойка - вот утешение для сердца. Тогда можно впасть в тяжелое, но сладостное оцепенение, дать себе желанную передышку, хотя бы ненадолго обрести покой. Да только маковой настойки у него сейчас нет, а вино… В этом проклятом городе настоящего вина и не найдешь! Мерзкая бурда, отвратная жижа, вонючее пойло, которое нельзя сравнить с благословенными дарами испанской и итальянской лозы. А может, в «Кабанчике» все-таки сыщется эликсир, напоенный жаром южного солнца? Воистину, сейчас он готов заплатить за него втрое!
        Закрыв за собой дверь, инквизитор тяжелыми шагами спустился на первый этаж трактира. Жена хозяина, стоявшая за стойкой, посмотрела на него со смесью уважения и опаски - служанка уже успела рассказать, что постоялец не в духе, да Магда Хорн это и сама понимала: навидалась на своем веку всякого. Священник, встав у стойки, буркнул:
        - Можете подать вина? Испанского или итальянского?
        Вопрос Магде не понравился: вино, считала она, лучше пить от радости, а у отца Иоахима, судя по всему, повода для радости не было никакого. Однако как тут ответишь отказом?
        - Такого не держим. Но есть хорошее рейнское. В позатом году заложили, предлагаем лишь добрым постояльцам.
        - Хорошее рейнское, - инквизитор скривился: два этих слова казались ему несовместимыми. - Что ж, подай рейнского. Крепкое хоть?
        - Говорят, отменной крепости, - неуверенно сказала Магда.
        - Ну-ну… Давай кувшин, а там поглядим.
        Сходив в кладовую, устроенную прямо за стойкой, хозяйка вынесла немалых размеров кувшин. Поставила перед постояльцем, подала простой деревянный кубок.
        - Может быть, сыру? - предложила она, подозревая, что инквизитор откажется.
        - Сыру? - фыркнул Иоахим. - Что ж, можно.
        Через минуту он уже сел в самом дальнем углу, повернувшись лицом к стене, поставил перед собой кувшин, кубок и тарелку с сыром. Налил полный, всклень, кубок и быстро, почти залпом, выпил.
        Потом еще один… И еще…
        Насчет крепости вина хозяйка не солгала, вот только оно лилось в глотку как вода, не принося желанного облегчения, не затягивая разум хмельным туманом.
        На скрипнувшую за спиной дверь он не обратил внимания: это же постоялый двор, вот людишки и шастают. А потом на скамью напротив сел сухощавый старик. Иоахим скользнул по нему равнодушным взглядом: человека этого он видел впервые. Возможно, при других обстоятельствах инквизитор предложил бы незнакомцу поискать другое место, но сейчас… сейчас ему было наплевать. Он просто осушил кубок и собрался было повторить, как вдруг старик сжал его руку:
        - Не пристало сильному искать утешения на дне кувшина.
        Иоахим угрюмо посмотрел на него.
        - Где и что искать - это мое дело.
        - Были бы вы крестьянином, что заливает горе из-за неурожая, - вам бы никто и слова не сказал. Но уважаемое лицо, облеченное духовным саном, да еще прибывшее в наш город по столь важному делу…
        - Важному делу?! - Кулак опустился на столешницу, заставив кувшин покачнуться, а кубок и тарелку с сыром подпрыгнуть. - Уважаемое лицо?! Да мне в этом городишке только ленивый в рожу не плюнул! И на важное дело все чихать хотели!
        - Прискорбно слышать такое, - сочувствующе кивнул старик. - С вами обошлись скверно. И тем желаннее прозвучат слова о воздаянии за содеянное.
        - Око за око, зуб за зуб? - Иоахим с трудом сдержал икоту - вино оказалось не таким уж никчемным. - Не могу… не могу сказать, что мне это близко.
        Конечно, инквизитор лукавил: когда представлялся случай, он не упускал шанса отплатить обидчикам. И сейчас у него даже дыхание перехватило при мысли о возможности расквитаться со всеми: с бароном, с его выскочками-слугами и, само собой, с паршивцем Кристианом!
        - А меж тем только так и нужно поступать с неправедными людьми, - не спрашивая позволения, старик взял кувшин, плеснул вина в кубок и залпом выпил. Потом, наклонившись через стол, приблизился к лицу Иоахима: - Я наслышан о том, как вас предали те, кому вы доверяли. Мне кажется, будет справедливо сделать так, чтобы они поняли, какую страшную ошибку совершили. И я готов вам в этом помочь.
        По спине инквизитора аж мурашки пробежали: мысль о мести (нет, не о мести, а о воздаянии - тут старик прав!) была сладка. А воплощение ее будет еще сладостнее! Вот только решиться непросто - всю свою жизнь Иоахим опасался действовать в открытую. Наверное, именно это и привело его в Богом забытый Шаттенбург? Было бы побольше решимости, так не оказался бы на побегушках на исходе шестого десятка!
        - Вам-то с этого какой прок, почтенный…
        - Вернер, - старик кивнул, и плешь блеснула в неярком свете висевшей над столом лампы. - Просто Вернер. И возможности для помощи достойному служителю церкви у меня имеются. Что же до того, какой мне прок…
        Он неприятно улыбнулся.
        - Скажем так, есть у меня свои резоны. Вам же, думаю, довольно будет знать, что с вашими они совпадают… - Он сделал чуть заметную паузу и исправился: - Не помешают им. Главное же: те, кто выступил против вас, должны получить по заслугам.
        Эти слова понравились священнику: в самом деле, пора бы уже всем понять, кому они - барон, его прислужники, мерзавец Кристиан - решили перейти дорогу! И если в ненавистном городишке отыскался хоть один искренний, преданный делу церкви человек, так неужто он пренебрежет его помощью? Нет, нет и нет! Что же до интересов Вернера… У каждого они свои, и пока не идут вразрез с интересами Иоахима - какое ему до них дело?
        Наполнив кубок, он подвинул его к новому знакомому. Тот, правильно расценив этот жест, медленно выпил вино. Потом сказал:
        - Так вот что я предлагаю…
        5
        - Рана скверная, - затянув потуже узелок на повязке, Николас выпрямился. - Наконечник широкий, жилы посек. Пареньку еще повезло, что стрелок ему достался паршивый. На этой полусотне шагов даже я бы, думается, сумел в горло попасть.
        Кристиана передернуло, и он, без того серый от боли, побледнел еще сильнее.
        - Вот уж повезло, так повезло…
        - Пока в город вернемся, растрясем, - мрачно сказал Микаэль. - И его, и Хольта.
        Николас согласно кивнул: послушник - еще полбеды, человеку Девенпорта досталось похлеще: самострельный бельт увяз у малого в боку, и, пока его из раны тянули, наемник впал в беспамятство. Хоть и здоровяк, а с такой дырой может даже к священнику не доехать для последней исповеди.
        - До Йегерсдорфа втрое ближе, чем до Шаттенбурга, - Николас посмотрел на Ульрику, стоявшую чуть поодаль, - женщина держалась в стороне от людей, которым недавно столь своевременно пришла на выручку; лицо ее выражало равнодушие, но внимательный взгляд министериала задерживался то на сжатых в нитку губах, то на отвердевших линиях скул. Что-то явно беспокоило баронессу.
        - Фрау Ульрика, - позвал Николас громче, - помощь ваша пришлась нам как нельзя кстати, но я вынужден просить о большем.
        Определенно ей не понравилась его просьба - он понял это по глазам, которые странно изменились, стали будто бы глубже, а в темной зелени сверкнули вдруг золотые искры… Молодой человек моргнул, и все пропало. С усталости мерещится, что ли?
        - Хорошо, - с усилием произнесла женщина. - Помочь вам - мой долг.
        - Гляжу, вы не боитесь по здешним лесам одна гулять, - сказал Девенпорт с неожиданной резкостью, и Николас поморщился, поймав взгляд наемника, устремленный на баронессу: жадный, пристальный, словно ощупывающий.
        - Вы сейчас на моей земле, - холодно сообщила Ульрика. - В моем лесу. Удивляюсь, что фрайхерр фон Ройц об этом не знает.
        Капитан и министериал переглянулись.
        - Что-то по вашей земле всякие псы как у себя по конуре шастают.
        Зеленые глаза сузились.
        - Пока шастают. Я стараюсь пореже привлекать к себе внимание, гауптман. Но это не означает, что меня не следует принимать в расчет.
        Лицо ее вдруг застыло каменной маской, в уголках губ на миг обозначились жесткие тонкие морщины. Когда Ульрика снова заговорила, к прежней холодности примешалось нечто новое. Уж не страх ли?
        - Лучше бы вам поспешить со сборами. Здесь, в лесу, кроме этих есть кто-то еще. С ним я встречаться не хочу.
        - С кем? - вскинулся Оливье.
        - Откуда же мне знать, кого вы притащили на плечах? Я лишь чувствую, что он для меня опасен.
        Только теперь, глядя, как удивительная женщина идет к своему удивительному коню, Николас подумал, что инквизитор в своих подозрениях определенно был прав. Другое дело, что едва ли сам отец Иоахим это понимает. Высока ирония фатума!

* * *
        Дорога к поместью далась им нелегко. Проводник сбежал, да и кобыла Хольта на просеку не вернулась. Благо хоть вьючная животина осталась, но что такое три лошади на пятерых людей, из которых один еще и серьезно ранен? Имелась, конечно, баронесса с ее чудесным конем, но грубоватый намек Девенпорта женщина попросту оставила без внимания, и, пока Микаэль с Николасом мастерили носилки для Хольта, она молча ожидала в седле. Пришлось бросить на поле боя большую часть взятой в поход поклажи - кирки, веревки, масло для ламп и прочий рудничный припас.
        Наконец тронулись. Кристиан разделил свою небольшую, но крепенькую кобылку с Николасом, а к седлам лошадей Микаэля и Девенпорта привесили наскоро связанные из жердей и веревок «качели» с раненым наемником. Так и поехали.
        Покачиваясь в седле, Микаэль бросал по сторонам пристальные взгляды. Тревога Ульрики передалась и ему, к тому же отряду могли устроить новую западню.
        - Едва ли успеют поприветствовать нас второй раз, - заговорил капитан, явно озабоченный тем же самым. - Сразу видно: они и к первой встрече подготовились наспех.
        Да, не согласиться с французом было трудно: имели бы еретики времени побольше, устроили бы незваным гостям настоящую бойню - ведь даже место выбрали удачно, а стрелков умелых не привели. Так, может, попросту нету у них умелых-то? Микаэль запретил себе думать о таком: последнее дело - считать врага слабым и разбитым, пока не узнаешь это наверняка.
        - Они глупцы, - продолжал между тем Оливье. - На их месте я бы позволил нам найти вход, а там уж навалился бы всею силой. К тому же на скалах проще расставить людей, а чтобы скинуть десяток лучников с верхотуры, нужна небольшая армия.
        - О наших планах они не знали наверняка, - Микаэль покачал головой. - А все ж у них, по всему видать, свой человек в ратуше.
        - Вроде бы и похоже на то, но вот сомнительно мне: отчего же их шпион не помешал нам захватить Ротшлосс? Мы ведь добрые сутки стражников на дело собирали.
        Микаэля и самого это смущало. Как же еретик, затесавшийся, очевидно, в самое окружение бургомистра, так сплоховал? Разве что…
        - У них не только в Ротшлоссе логово.
        - Ну ясное дело, под землей, возле чертова Источника, чем бы он там…
        - Я о другом. Где-то еще они засели, помимо пещер и горного замка. И шпиона в ратуше не аббат заимел - кто-то иной. Тот, кто либо не успел отца Германа предупредить, либо не захотел.
        Он поймал на себе косой взгляд Девенпорта и мысленно усмехнулся: наемник что-то знал либо о чем-то догадался прямо сейчас. Скажет или нет?
        - Агнесса, - буркнул француз.
        - Аббатиса цистерцианок? - едва сдержал изумление Микаэль. - Ее в городе любят как никого.
        - Что не мешает святой старушке сидеть в нашей куче дерьма по самую макушку.
        Нюрнбержец немного поворочал эту мысль с боку на бок.
        - Думаю, людей у них хватает, - сказал он наконец. - Мы еще сами не поняли, в какое осиное гнездо сунули руки.
        - Но уже начинаем смекать, - Оливье хищно осклабился. - Клянусь своими сломанными ребрами, я всякого навидался, но такое… Этот городишко - просто дыра, да только дыра, ведущая в преисподнюю. Если мне повезет унести отсюда ноги, торжественно обещаю пойти в самый большой храм старого доброго Берлина и поставить самому главному святому самую большую… А, merde, лучше напьюсь до бесчувствия и куплю себе девку посочнее!
        Микаэль и глазом не повел на богохульство капитана: еще по молодости такого наслушался, да и сам в ангелах никогда не ходил.
        - И что же ты, бесчувственный, с девкой станешь делать?
        - Твоя правда! - Девенпорт попытался было расхохотаться, но тут же поперхнулся смехом, лицо его перекосилось от боли. - Проклятая тварюка…
        «Совсем беда, - подумал нюрнбержец с досадой. - Хольт ранен, Кристиан ранен, Девенпорт с его помятыми ребрами тоже не боец. Если нападут сейчас, как отбиваться станем?»
        Но они, как видно, уже испили сегодняшнюю чашу невезения досуха. Хоть Ульрика и оглядывалась всю дорогу, а только до самого Йегерсдорфа никто на потрепанный отряд не наскочил. Зато перед самой оградой, что окружала поместье, навстречу им вышли двое: высокий парень в сером плаще и мальчик… Приметный такой мальчик!
        - Пауль! - Кристиан не сдержал удивленного возгласа, и услышавший его мальчишка выронил недогрызенное яблоко.
        - Кристиан! А ты откуда тут?! Перегрин сказал, мы едем туда, где…
        - Перегрин? - Тут уж к изумлению послушника присоединился и Микаэль. Выпрямившись в седле, он с сомнением разглядывал парня в плаще. Нет, совсем не тот…
        - Это я, - произнес незнакомец знакомым голосом.
        - Он, - подтвердил Кристиан и добавил совсем уж странное: - Так ведь и думал, что не двое вас.
        Тут заговорила баронесса, и ее голос заставил Микаэля обернуться к женщине. Глянул - и обомлел.
        - Кто ты такой?! - Ульрика фон Йегер сжалась на спине своего гиганта-жеребца, точно подбирающаяся для прыжка волчица. И указывала она на юношу в потертом дорожном плаще не пальцем, а обнаженным мечом - прямым и необычно тонким, почти лишенным гарды. Кончик клинка заметно подрагивал… Господь всемогущий, да она же напугана! Пауль, бросившийся было навстречу Кристиану, попятился, с испугом глядя то на страшную фрау, то на послушника, то на своего приятеля.
        - Что ты такое?!
        - Позволь мне войти в твой дом, - со спокойным дружелюбием сказал Перегрин. - И я расскажу тебе все.
        - Позволить войти?! Тебе?!
        - Я расскажу, кто ты. И как случилось, что ты стала собой.
        Едва ли кто-нибудь, кроме Ульрики, понял, о чем он говорит. Но Девенпорт со значением хмыкнул, когда под недоуменными взглядами спутников баронесса медленно опустила меч.
        6
        - Вот так, - выдохнул плотогон Отто Дункле, движением багра направляя бревно, и толстенный ствол послушно ткнулся в берег. Теперь его надо вытянуть из воды, но это уже забота работяг с лесопилки, а не плотогонов. Дункле посмотрел на небо: солнце едва перевалило за полдень. Пришлось сегодня попотеть, но управились даже раньше, чем рассчитывали.
        Последние плоты с делянок в верховьях Финстера пришли еще в прошлом месяце, и на лесопилках каждый работал за троих, чтобы поспеть к окончанию сезона. Основную массу леса уже распустили на доски, но в запани[83 - Запань (запонь) - заградительное сооружение на реках, используемое для задержания и/или придания направления сплавляемому по реке лесу.] еще оставались бревна: неделю назад артель Белого Леннарта напортачила - плоты разбились, смешались, да и сама запань пострадала. Так что вот уже седьмой день все шаттенбургские плотогоны рвали жилы, разбирая чертов завал.
        Припадая на левую ногу, подошел Леннарт. Крепкий, жилистый, он был, казалось, весь свит из канатов и выглядел неутомимым, но во взгляде светло-серых глаз читалась усталость.
        - Спасибо, дружище, без твоих ребят нам бы не справиться.
        Отто пожал протянутую руку, потом чуть улыбнулся:
        - Ничего, сочтемся еще.
        - Обязательно, - серьезно кивнул Леннарт. - Причем прямо сегодня вечером. Я с лесопильщиков по даллеру на нос сверх обещанного выдавил.
        - Это ты умеешь.
        - Ну а как же! Так вот, приходи сегодня со своими в «Свинью и часовщика», отметим. Что скажешь?
        Дункле усмехнулся. Против пирушки он ничего не имел - будет здорово отдохнуть после очень непростой недели, съесть большую миску айнтопфа[84 - Айнтопф - густой суп из овощей, корнеплодов, бобов, крупы и мяса, готовится на воде или бульоне.], тушеной капусты со шкварками и свиной рулет, да чтобы к каждому блюду по краюхе ржаного хлеба и по кувшину пива на нос. Ох, аж в животе забурчало! Но если Белый думает, что кто-то из артели Дункле выложит за пирушку хоть вшивый геллер…
        - Все за наш счет, - словно прочитал его мысль Леннарт. - Мы ж люди с понятием.
        - Тогда по рукам! - улыбнулся Отто.
        Распрощавшись с Леннартом до вечера, Дункле махнул своему помощнику:
        - Собирайте инструмент - и в город. Я вперед пойду.
        От запани до Шаттенбурга меньше двух вэгштунде, это если по дороге. Но Отто и не думал выбираться на разбитый телегами проселок - напрямки через лес быстрее. Таким путем ходить охотников не много: наломаешься, пока влезешь на косогор, да и через густой лес пробираться то еще удовольствие - пеньки, коряги, кусты. Но после жаркой работы и в предвкушении пирушки плотогону хотелось тишины.
        В орешнике на косогоре Отто собрал пару горстей орехов и ел на ходу: забрасывал в рот, крушил скорлупу крепкими зубами, вдумчиво жевал ядра. Шел неторопливо, отводя ветки в сторону остро отточенным жалом багра. Вокруг жил своей обычной жизнью осенний лес: в отдалении дробно стучал дятел, шуршала осыпающаяся листва. И странный звук, похожий на придушенный вскрик, вплелся в эти звуки диссонансом.
        Плотогон замер, напрягая слух. Вот хрустнул сучок, за кустом орешника дрогнула тень, и снова донесся придушенный стон, оборвавшийся глухим звуком удара.
        - Кто здесь? - нахмурился Дункле. - Выходи!
        Движения в орешнике не было. Уж не почудилось ли ему?
        И откуда так мерзко тянет тухлой рыбой? Двигаясь медленно и осторожно, Отто обошел куст.
        - Ну-ка, в сторону! - не предвещающим ничего хорошего голосом сказал он двум мужикам, с виду самым обыкновенным крестьянам. Возможно, он отнесся бы к ним с большим уважением, если бы не увидел, что у их ног лежит связанный, как гусь на Рождество, ребенок. На голову маленькому пленнику был надет мешок.
        - Мы ее так и нашли, - сиплым голосом сказал один из мужиков, испуганно глядя на покачивающееся жало багра. Ладонь его перехватывала грязноватая тряпица, по которой расплывалось алое пятно, и Отто готов был поставить даллер на то, кто именно укусил проходимца за руку. - Теперь вот в город несем…
        - И даже мешка не сняли? Не такой уж я и дурак, - скрипнул зубами Дункле. - Развяжите-ка ее, живо!
        Мужик с сиплым голосом, по-прежнему не отводя взгляда от багра, дрожащими руками начал было распутывать узлы, но второй остановил его. Он бросил под ноги Отто две монеты: золотые кругляши мягко упали на ковер из желтой листвы.
        - Бери и забудь, что видел. Не твое это дело. Проваливай.
        Плотогон прищурился, качнул багром.
        - Развяжи ее, - процедил он. - И молись, чтобы девочка была жива, выродок.
        - Зря, - качнул головой мужик… и выдохнул: - Убей!
        Накатила волна тошнотворной вони, словно рядом выплеснули бадью с рыбьими кишками, и Отто повернулся, уже понимая, что неверно оценил, откуда исходит главная угроза, но больше ничего не успел: его отбросило назад, и растопыренные, словно когти, сучья кряжистого дубка больно рванули правый бок плотогона. Дункле рухнул на землю, ткнулся лицом в палые листья, но тут же заставил себя подняться. Сквозь выступившие слезы он увидел страшенную тварь: белесое, цвета рыбьего брюха, тело, безглазая морда, из-за толстых вывернутых губ алым хлыстом выскальзывает острый язык…
        Отто Дункле был сильным и добрым, но не слишком умным человеком. И, наверное, именно нехватка воображения помогла ему не удариться в панику при виде чудовища.
        - Пресвятая Дева, оборони! - прошептал он, подхватывая багор.
        Резкий выпад, которым плотогон выбросил вперед свое страшное оружие, сделал бы честь лучшему из императорских копейщиков. И удар достиг цели: острие с хрустом пронзило бедро твари. Увы, вернуть багор обратно Отто уже не смог: издав оглушительный вопль, чудовище вырвало окровавленный наконечник из раны и взмахом руки-лапы переломило древко в два пальца толщиной. Перехватив обрубок древка на манер дубинки, Дункле ударил вновь, но дерево столкнулось с предплечьем твари, словно с гранитной глыбой, а в следующий миг когтистая лапа одним стремительным движением вскрыла здоровяка-плотогона, как кролика. Обливаясь кровью, Отто рухнул на колени, потом кулем повалился на бок и больше уже не поднялся.
        Затухающим взором он видел, как двое мужчин подхватили девочку и скрылись в зарослях. Следом за ними, припадая на раненую ногу, хромало бледное чудовище.
        Дункле еще услышал донесшиеся издалека встревоженные крики - не иначе кто-то из его людей услышал жуткий вопль и теперь спешит сюда. Нужно дождаться, когда они появятся, чтобы рассказать…
        Подступающий холод сменился ласковым теплом, тьма обернулась светом, и Отто перестал быть.
        7
        - То есть получается, он вам угрожал, - подвел итог фон Ройц, выслушав рассказ бургомистра о встрече с тестем. - Интересные дела.
        Барон отпил вина и сунул в рот узкую полоску вяленой гусятины. Фон Глассбах пришел в «Кабанчик» аккурат во время позднего ужина. Однако от еды отказался, только налил себе воды, чуть разбавив ее вином, но так ни разу и не пригубил.
        - Я бы сказал, что он угрожал не только мне, - сказал Ругер, кривясь, как от внезапной зубной боли.
        - Ну и мне, конечно. Пусть обиняками, но все-таки. Впрочем, как раз это меня не удивляет: в конце концов, я человек посторонний и вольно или невольно, а вашему родственничку насолить успел. Почему бы и не поставить чужака на место, в самом-то деле… Надежные люди у него, я так полагаю, есть?
        - Да уж найдутся. Не тот Вернер человек, чтобы на такие дела в одиночку идти.
        Барон прожевал еще полоску гусятины. Отменный вкус, надо будет сказать повару, чтобы потом у Хорна спросил, в чем его секрет.
        - И вы ждете, что я вам помогу. Так?
        - Мне кажется, я вправе рассчитывать на это. Ведь мы, в каком-то смысле, сидим в одной лодке.
        - Тут не поспоришь, - пожал плечами барон. - Хотя, признаться, меня это не слишком радует.
        - Да и меня тоже. Вот только не всегда бывает так, как нам хочется: случается, что не мы правим обстоятельствами, а они вонзают в нас шпоры.
        - Да вы философ, Ругер! - Фон Ройц фыркнул. - И вот эта новость уже куда приятнее, чем…
        В дверь постучали, настойчиво и быстро. Барон откинулся на спинку кресла.
        - Что случилось?
        В комнату из коридора шагнул Гейнц Шеербах, и лицо у него было встревоженным.
        - Сюда идут горожане, - быстро сказал он. - И их много. Очень.
        Барон и бургомистр переглянулись.
        - Что ж, - сказал фон Ройц. - Пойдемте узнаем, что привело сюда столько достойных людей.
        Народ валил во двор, и с каждым мгновением людей становилось больше. Сквозь ворота они пройти уже не могли - там толпа образовала плотную пробку, но все новые и новые «гости» лезли через забор: легко взлетали подростки, тяжело переваливались взрослые мужчины, карабкались даже женщины из тех, что побойчее. Толпа колыхалась, словно чаша двора была до краев наполнена тягучей вязкой жидкостью. Людей прижимало к амбарам, сараям, бревенчатым стенам «Кабанчика», лишь около крыльца они образовали полукруг, не решаясь, казалось, ступить за некую незримую границу. В руках у многих пылали факелы, и дымное чадное пламя бросало на лица жутковатые отсветы.
        Бургомистр, зажмурившись, даже головой тряхнул: это было так похоже на недавнюю ночь, когда толпа заполнила его двор после гибели Мельсбахов. Но тогда он знал, что люди всего лишь ищут у него помощи и совета. Сейчас что-то подсказывало ему: в этот раз все будет иначе.
        Гейнц Шеербах, один из шести человек, выстроившихся у крыльца, с тревогой оглянулся на барона. По его глазам было видно, что парень не уверен, удастся ли им удержать горожан. Все шестеро сжимали в руках ясеневые шесты - как и позавчера, на площади, но если станет жарко… Фон Ройц очень не хотел, чтобы дело сегодня дошло до мечей.
        Тут живая стена раздалась в стороны, и четверо дюжих мужчин внесли во двор длинный, явно тяжелый сверток из рогожи. Даже в сумерках было видно, что по плотной грубой ткани расползлись темные пятна. Следом за четверкой здоровяков шли еще двое: отец инквизитор Иоахим и какой-то незнакомый Ойгену плешивый старик. Был тот перекошенным - левое плечо выше правого, и этого не мог скрыть даже добротно пошитый тапперт.
        - Это и есть ваш любезный тесть? - негромко спросил фон Ройц.
        - Он самый, - почти прошептал Ругер, и барон поразился ненависти, звучащей в голосе тихони-бургомистра. А купец смотрел на зятя холодными рыбьими глазами, и взгляд его не предвещал ничего хорошего.
        В десятке шагов от крыльца плотогоны опустили свою ношу на землю. Тут же инквизитор вскинул руку, усмиряя толпу.
        - Горе пришло в наши дома! - начал он без всяких предисловий. - Болью и ужасом полнятся сердца наши, ибо еще одного славного сына сегодня лишился наш город!
        «Наш город, наши сердца…» Барон только фыркнул, но горожане, похоже, принимали слова святоши за чистую монету. Возможно, потому, что не видели, как черты отца Иоахима искажает хищная улыбка - улыбка, а отнюдь не печать скорби.
        - Взирайте, люди!
        По команде инквизитора могучие носильщики развернули рогожу и как могли высоко подняли свою страшную ношу: тело мужчины с развороченным животом, в разорванной одежде, бурой от засохшей крови.
        «Проклятие! - подумал Ойген. - Это же тот малый, что защитил Кристиана! Скверно!»
        Над площадью прокатился вздох ужаса, люди отпрянули, крестясь.
        - Печать зла легла на город! - продолжал тем временем отец Иоахим, и голос его разносился далеко за пределы постоялого двора. - Нет спокойствия в домах и на улицах, в полях и лесах: всюду честного и праведного поджидают зло и лютая смерть! И вы знаете, кто причиной тому!
        Последние слова он выкрикнул, глядя прямо на крыльцо, где стоял, скрестив руки, барон. Теперь каждый горожанин должен припомнить, что страшные события начались после приезда императорского посланника. И задуматься: а может, никакой он не посланник? Ведь грамоты его видел только бургомистр. А что, если никаких грамот и нет вовсе? Что, если Ругер фон Глассбах в сговоре с чужаками?
        Ойген готов был поставить кошель золота против пуговицы, что именно такие речи ведут сейчас несколько неприметных человечков, верткими рыбешками скользящих сквозь толпу и жарко шепчущих в уши то одному, то другому. В нужный момент из-под курток появятся длинные ножи и топоры, загудят в воздухе ременные петли пращей. И тогда отец Иоахим избавится от рыцаря короны, а Вернер окончательно зажмет Шаттенбург в своем кулаке. Эти двое нашли друг в друге достойных партнеров.
        Он бросил быстрые взгляды по сторонам - слева бургомистр уперся ладонями в брус перил (небось надеется перекричать священника, да только не может выбрать миг, чтобы вставить хоть слово), справа застыл, сжимая тяжелую ручницу, один из бойцов Девенпорта.
        - Поглядите на этого достойного мужа! - С губ отца Иоахима уже едва ли пена не летела. - Он возвысил голос, поднял руку в защиту слабых и был повержен диавольскими происками!
        Барон не мог не признать: инквизитор хорошо подготовился к своей речи. И ведь как удачно совпало, что погиб именно этот бедолага, вставший на защиту послушника. Тут поневоле призадумаешься, не ждет ли та же судьба любого, кто заступится за незваных гостей? Ну а раз так - может, вздернуть чужаков поскорее, коли от них одни беды?!
        Именно так сейчас должны думать набившиеся во двор «Кабанчика» горожане, именно об этом - фон Ройц был уверен - говорят в толпе заводилы Вернера. А значит, еще несколько мгновений - и в свете факелов блеснет первый клинок, толпа хлынет вперед, сминая тонкую цепочку охраны, и…
        - Не испытывайте страха! Ибо меня ведет воля Создателя, и нет мне преград! Не устрашат меня ни козни врагов, ни громы небесные! Идите же за мной, люди, и мы вместе…
        «Сейчас!» - понял Ойген. Двигаясь стремительно и уверенно, он выхватил у стоявшего рядом бойца ручницу и на миг прижал рдеющий конец фитиля к запальному отверстию. Над двором прокатился оглушительный грохот.
        Если бы инквизитора и в самом деле поразил гром, сожгла сорвавшаяся с темного неба молния, горожане удивились бы куда меньше. Отец Иоахим хватал ртом воздух, будто вытащенная на берег рыба. Руки его подергивались, губы кривились - он пытался еще что-то сказать, но мешала засевшая в животе здоровенная, размером с орех, свинцовая пуля. Крови на темной сутане видно не было.
        Наконец глаза священника закатились, и он мешком осел на землю. Тяжелым взглядом фон Ройц обвел двор.
        - Отец Иоахим переоценил свои возможности, - произнес он в полной тишине. - Но грех лежит не только на том, кто возвышает себя над прочими, но и на тех, кто покорно идет за лжецом, грозя расправой посланнику помазанника Божьего. За свою гордыню этот человек заплатил кровью. Кто из вас хочет узнать цену своей дерзости?
        Горожане переглядывались, переминались с ноги на ногу - единый монолит, всего лишь несколько секунд назад спаянный общим желанием требовать и карать, рассыпался, распадался, таял. Теперь нужно кинуть им пряник. Хотя и кнут далеко убирать не след.
        - Я знаю, что вам страшно. И мы делаем все, чтобы отвести угрозу от города. Дело непростое, но нам оно по силам. Если же кто-то встанет у нас на пути…
        Глядя в глаза купцу Вернеру, фон Ройц демонстративно протянул руку к своему дружиннику. Сообразительный парень тут же подал ему мешочек с порохом, и барон начал неторопливо набивать крупчатую смесь в еще теплый от выстрела толстостенный, сваренный из железных полос ствол. Вложил суконный кружочек пыжа, втолкнул тяжелый шарик пули… и толпа дрогнула. Сначала по-одному, а потом и группами люди начали исчезать с площади. Вернер, смерив последним ненавидящим взглядом зятя, а потом и рыцаря короны, неровной подпрыгивающей походкой тоже направился к воротам. Очень медленно фон Ройц опустил ручницу и повернул голову к бургомистру, который так и стоял, вцепившись в перила.
        - Ну, дружище Ругер, в этот раз пронесло. Однако сдается мне, снова они так не ошибутся. Не удивлюсь, если завтра «Кабанчика» просто подпалят со всех углов и, когда мы начнем выбегать в одном исподнем, встретят нас дубьем.
        Фон Глассбах открыл было рот, собираясь что-то сказать, когда со стороны ворот донесся громкий крик: «Получай!» - и мгновением позже нечто твердое и тяжелое врезалось в голову барона.
        Кровь хлынула, заливая глаза. Прижав ладонь к ране, Ойген покачнулся, попытался разглядеть того, кто швырнул камень, но смог сосредоточить плывущий взгляд лишь на распростертом теле отца Иоахима. Вспомнился вдруг разговор, который они вели в возке по пути к Шаттенбургу.
        «А не везет этой земле на инквизиторов», - подумал фон Ройц, прежде чем потерять сознание.
        8
        В библиотеке обосновался полумрак. Тени наполнили углы, залегли на полках с книгами, притаились под коренастым дубовым столом. Пламя свечей, качаясь на сквозняке, бросало в сумрак колючие тревожные отсветы. Неуютно на сердце. Вроде бы и тепло, и сухо, и гладкий гриф в руке - удобный и будто подрагивающий в ожидании, как запястье жадной до ласки любовницы, но все же… Словно вышла из берегов невидимая река да затопила дом по самую крышу. А в реке той не вода - предчувствие беды.
        Звук шагов был едва слышен, он почти сливался с тишиной, не поднимаясь выше слабого шороха. В изломе теней возникла на миг фигура женщины. Перегрин не удивился, но и ничем не выдал, что увидел вошедшую. На прикосновение пальцев струны отозвались мелодичной дрожью. Пипа - «вспомнил» он название инструмента…
        - Откуда ты знаешь? - нарушила молчание баронесса, слова ее звучали глухо. - Влез ко мне в душу, заглянул в мои мысли…
        - Вовсе нет, - Перегрин мотнул головой. - Я этого не умею. Мне доступно понимание сути того, на что падает мой взгляд, но не все знание мира. Когда смотрю на тебя, слышу эхо твоего прошлого, отголоски твоих чувств и метаний. Слышу громче и отчетливее, чем обычно. Это… наводит на размышления.
        - Какие же?
        Он с рассеянным видом перебрал пальцами струны, вздохнул и отложил инструмент.
        - Мы ведь собирались устроить совет, на нем я скажу все.
        - Все… - повторила женщина без выражения. - Все… А если мне вовсе ни к чему, чтобы это «все» слышали чужие уши?
        Словно оттолкнув от себя уютную тень, она вышла на свет, и гость увидел, как в глазах хозяйки пляшут янтарные искры. Впрочем, ни единым движением Перегрин не выдал своих чувств, голос его по-прежнему был тих и доброжелателен:
        - Николас говорил, будто ты убила чудовище, напавшее на отряд. Теперь я знаю, как ты это сделала. Но со мной не выйдет, поверь.
        Ульрика не отступила, искры лишь быстрее закружились в танце, белки глаз словно подернулись позолоченным льдом. От усилия, вложенного баронессой в беззвучный удар, казалось, вздрогнула библиотека. Сверкающие блестки закружились меж книжных полок, засверкало в сумраке по темным углам, а пламя свечей, напротив, потускнело, и в отбрасываемых им красноватых отсветах почудились странные пляшущие тени. Перегрин поймал себя на том, что вглядывается в этот таинственный хоровод, пытается разглядеть фигуры танцоров и будто тонет в трясине - медленно, но неуклонно.
        Вспомнился вдруг негостеприимный мир, куда однажды вывела его Тропа: напоенный ядовитыми испарениями воздух, хищные лианы и странные существа, в сознании которых неосторожный путник тонул быстрее, чем в затянутых вязкой жижей бочагах. Молодому и тогда еще неопытному страннику дорого обошлись те бескрайние болота…
        Усилием воли он отгородился от внушения, не позволил теням увлечь его разум в мерцающую пелену.
        - Оставь, - сказал Перегрин, вкладывая в голос всю свою настойчивость. - Тебе еще пригодятся силы, не трать их впустую.
        - Ох… - Женщина покачнулась; золото истрескалось, рассыпалось быстро гаснущими осколками, из очистившейся от янтарного льда серой глубины поднялся на поверхность обычный человеческий страх. - Как… ты можешь бороться?!
        - Твой дар предназначен для людей, но моя природа отлична от вашей.
        - Дар… Хотела бы хоть разок взглянуть на дарителя.
        - Понимаю, - мягко сказал странник, но баронесса, уже оправившаяся от потрясения, в ответ лишь зло оскалилась:
        - Да неужели? Ты видел людей, что меня окружают? Догадываешься, чем они расплачиваются за жизнь в этом поместье? Я пальцем никого из них не касаюсь, а все же пожираю - каждый день, каждую ночь, год за годом!
        - Но они не уходят. Отчего же? Держит твоя сила?
        - Лучше бы так, - Ульрика отвернулась. - Собирала их везде, куда швыряла меня судьба. Чена вытащила из петли, Абу выкупила у мавританского пирата. Терезу собственный отец продал служанкой в кабак, она умирала от голода и побоев, когда я ее нашла. Карл почти задохнулся в пожаре. Каждый висел на волоске, каждый обязан мне жизнью… той частью, что я им оставлю. Их при мне удерживает верность. А я делаю вид, будто всего лишь взимаю справедливую ренту. Но ты ведь и сам это знаешь?
        - Я не вижу всего. Лишь обрывки, отражение в воде, куда бросили камень. Не ищи во мне врага, у меня есть причины, чтобы помочь тебе.
        - В чужое бескорыстие всегда верится плохо, - усмешка женщины отдавала горечью.
        - У меня есть причины, чтобы помочь, - упрямо повторил Перегрин. - Ты живешь прошлым в надежде его изменить. Но этот путь никуда не ведет.
        - Ошибаешься, чужак, я давно уже ни на что не надеюсь. Что проклято, то проклято навсегда.
        - Не навсегда.
        Баронесса вздрогнула при этих словах, губы ее сжались в тонкую неровную линию.
        - Менять прошлое - пустая затея, однако будущее не предопределено. Знаю, вы здесь привыкли считать иначе, но истина в том, что скрижалей, на которых записаны ваши судьбы, не существует.
        - Я… Как я могу верить тебе?
        - Никак, - Перегрин развел руками. - Мне нечем доказать свою искренность. С другой стороны, если я обману, много ли ты потеряешь?
        - Достаточно и одной жизни, - Ульрика сжала в кулак тонкие ухоженные пальцы. - Если тебе доверюсь…
        - Довериться придется не только мне, но и всем этим людям тоже.
        - Половину из них я прежде даже не видела.
        - Как и я, - он вздохнул. - Будущее не предопределено, и все же у меня есть… предчувствие. Как и ты, я могу просто уйти, не вмешиваться в события, позволить им течь своим чередом. Но тогда это кончится большой бедой. Для многих, очень многих.
        - А если вмешаешься?
        «Возможно, тогда я умру, - подумал странник, с удивлением взвешивая на весах рассудка непривычную мысль. - Даже если выйдет убедить их действовать сообща, мои шансы уцелеть при следующей встрече с Тенью…»
        Оценить шансы никак не выходило. Слишком мало он знал о воргах, и взять нужное знание было неоткуда.
        - Все, кто собрался здесь, пришли сюда не случайно, - произнес он с уверенностью, которой не испытывал; спасибо пси-облику, по лицу его невозможно прочесть правду. - Вместе мы справимся.
        - Не хочу даже гадать, чего мне это будет стоить, - проворчала баронесса и со вздохом опустила глаза. - Хорошо, Перегрин, я позволю тебе рассказать им… что ты там про меня знаешь. Но заклинаю: если они решат, будто я чудовище…
        Женщина вскинула голову, взгляд ее полыхнул золотым огнем. Ни к чему было умение видеть чужие мысли, чтобы прочесть в этом взгляде:
        «Если он так решит… Не прощу!»

* * *
        Сомнения, сомнения… Куда деться от сомнений? Куда убежать от себя? Она повидала на этом свете больше, чем любая из женщин… Но что у нее было? Никого не подпустила слишком близко, ни с кем не рискнула сойтись, нет мужа, нет детей…
        Ульрика отчаянно хотела жить. Ее до дрожи пугало небытие, пугало то, что ожидало там, за гранью. Не само пекло, куда, несомненно, попадет ее проклятая душа, но возможность оказаться в адском котле, так и не испытав… счастья. Обыкновенного женского счастья, доступного даже простой крестьянке. Хоть короткого, хоть на час.
        Слова чужака встревожили, смутили надеждой. Когда вышла из библиотеки, сердце буйно стучало в груди. Она так долго запрещала себе надеяться…
        Шорох за спиной. Кто-то выступил из сумрака под лестницей, и это почти беззвучное движение заставило женщину остановиться на полушаге.
        - Почему он здесь?
        Ульрика медленно обернулась, глянула на Марека. Коридор не освещали лампы, но для глаз дикаря темнота, очевидно, была небольшой помехой. Впрочем, как и для глаз баронессы. Между тем тон, каким молодой Клыкач задал свой вопрос, ей не понравился.
        - О ком ты говоришь?
        - Ты знаешь!
        - Не забывайся, щенок.
        Марек заворчал - низко, угрожающе. Впрочем, его ярость все еще пребывала в узде, и он выговорил хоть тяжело, с трудом, но почти спокойно:
        - Тот человек… называет себя Микаэлем.
        Не без удивления баронесса вспомнила сильного, уверенного в себе мужчину, судя по повадкам - опытного и умелого воина. А еще вспомнила, как бывалый воин трогательно опекал раненого мальчишку по имени Кристиан.
        - Так вот кто твой кровник, - произнесла Ульрика тихо и задумчиво.
        Огонь в глазах Марека вспыхнул с новой силой; мотнув головой, юноша прорычал:
        - Почему он здесь?!
        Женщина нахмурилась. Промелькнувшее на ее лице сочувствие сменилось маской суровой непреклонности.
        - Ты не тронешь его в этих стенах.
        - Я в своем праве! - Клыкач шагнул вперед и пригнулся, словно собираясь прыгнуть на хозяйку Йегерсдорфа, но баронесса даже не пошевелилась.
        - Твоего права на месть никто не оспаривает, Марек, но, пока этот Микаэль ест за моим столом, ты с его головы даже волоса не сорвешь.
        Рычание… Утробное, угрожающее - слишком непривычное для человечьей глотки. Так рычит матерый волк, нагнетая в тело первобытную звериную ярость.
        - Глупый щенок, - гнев Ульрики не полыхал, но был тверд и холоден, как вековой лед. - Не смей мне грозить в моем собственном доме. Законы - вот то, что отличает нас от бездушных тварей. И разве твое племя не признавало жизнь гостя священной?
        Рычание не оборвалось, но медленно стихло, будто втянулось в горло взъерошенного парня. Марек отступил на шаг, и, когда снова заговорил, в голосе была лишь обида:
        - Закон… Сегодня ты делишь с ним хлеб, а завтра он поднимет на тебя сталь. В городах по такому закону все живут. Попомнишь свою слабость, да поздно будет.
        - Месть тебя ослепляет, - сказала женщина с досадой, - ты не видишь дальше собственного носа. Сейчас плохое время, чтобы резать друг другу глотки.
        - Он мой враг! - рявкнул Марек, но это не было новой вспышкой звериной ярости - обычная злость. Человеческая.
        - Когда лес горит, волки и лоси спасаются вместе.
        «Все, кто собрался здесь, пришли сюда не случайно, - сказал Перегрин. - Вместе мы справимся…»
        - Я ухожу, - бросил юноша, кривя упрямо губы.
        - Останься, - попросила Ульрика. - Возможно, ты тоже тут неспроста.
        - В одном доме с ним моей ноги не будет!
        - Просто выслушай, что скажет утром Перегрин. А потом уж…
        - Мне плевать на него! Плевать и на других, что пришли с ним! Если для него они друзья, значит, для меня - враги!
        - Но я-то тебе не враг.
        - Того уже не знаю, - проворчал Марек, повернувшись к баронессе спиной.
        День девятый
        1
        Тревога поднялась в поместье перед самым рассветом. Нет, никто не кричал, не гремел железом или бронзой, даже не посылал по комнатам слуг - будить гостей. Люди просыпались будто бы сами, от беззвучного толчка в голове. Вскочив с постели, Николас быстро натянул одежду и лишь на пороге комнаты заколебался. Что это на него нашло? Подхватился, заспешил куда-то… Сон дурной привиделся? Тут из коридора донесся отчетливый скрип дверных петель, и молодой министериал отбросил сомнения. Что-то происходило в Йегерсдорфе, и похоже, не он один почувствовал это.
        Так и оказалось: распахнув дверь, Николас чуть не нос к носу столкнулся с Девенпортом - тоже одетым. Левая рука наемника сжимала ножны с сарацинской саблей, правая держала зажженную лампу, а во взгляде читалось напряжение.
        - Ты тоже… - Оливье замялся, подбирая подходящее слово.
        - Да, - пришел ему на выручку Николас. - Разбудим церковников?
        - Брат здоровяк уже поднялся, - Девенпорт хмыкнул. - И немного нас опередил. Но сдается мне, я знаю, куда его ноги понесли.
        - Тогда веди.
        Вдвоем они быстро прошли тесными коридорами, сворачивая то налево, то направо. Оливье шел уверенно, и Николас поневоле изумлялся прозорливости капитана: похоже, время пребывания в Йегерсдорфе тот потратил с толком, и даже помятые ребра не помешали ему тщательно осмотреть поместье. Министериал похвастаться подобными успехами не мог, большую часть вечера он провел рядом с Ульрикой и теперь стыдился своей слабости. Всегда ведь посмеивался над Карлом, мгновенно забывавшим себя, стоило лишь юному оруженосцу углядеть неподалеку смазливое женское личико. Однако же вчера под взглядом зеленых глаз он сам совершенно потерялся и в себя пришел, лишь оказавшись на постели в гостевой комнате, наедине с собой и своими мыслями. Эта женщина словно околдовала его. Конечно, за последние дни Николас частенько вспоминал баронессу, но даже не подозревал, сколь глубоко она запала в его душу.
        - Сюда, - Девенпорт остановился на миг возле узкой деревянной лестницы, затем взбежал наверх по мелодично поскрипывающим ступеням. Последовав за ним, министериал оказался вдруг в полной темноте, оперся рукою об пол и глухо выругался, занозив ладонь о неструганую доску.
        - Тише, - произнес кто-то неподалеку, и этот голос принадлежал не Оливье.
        Николас замер, вглядываясь во мрак. Почему капитан погасил лампу? Какого дьявола тут творится?! Взгляд его постепенно привыкал к темноте, оказавшейся не такой уж и плотной. Снаружи светало, и слабый серый свет лился в узкие щели окон… нет, скорее бойниц, пробитых в стенах. Теперь-то министериал, наконец, догадался, куда попал. Караульная площадка! А он-то полагал, будто под крышей поместья хранят лари с зерном. Медленно, двигаясь почти на ощупь, Николас подобрался к ближайшему проему в толстой бревенчатой стене.
        И впрямь рассвет близится. Серые, напитанные промозглой сыростью сумерки, туман невесомыми клочьями поднимается над землей, плывет среди косматых елочек и облетающих берез. На очищенной от леса широкой вырубке лежит целое облако - будто молочную сыворотку разлили по траве. И ни дуновения ветерка, ни птичьего крика, совсем тихо… Тихо и беспокойно…
        Стая кусачих мурашек пробежала по спине - показалось, кто-то смотрит на него оттуда, из белесой мглы - внимательный, недобрый. Чертовщина!
        - Он там, - прошептали над самым ухом, и Николас вздрогнул.
        - Ульрика?
        - Тш-ш-ш…
        Впрочем, на караульной площадке, помимо баронессы, собрались и еще люди - привыкшие к темноте глаза различили несколько теней, расположившихся у других бойниц. Двое… нет, трое. Один из них, конечно же, Девенпорт, другой - наверняка Микаэль. А кто третий?
        - Скрываться ни к чему, - произнесла тень слева знакомым голосом.
        Перегрин! Тот таинственный целитель, что привез в поместье мальчишку, а после до самой ночи возился с Хольтом и Кристианом. Капитан наемников поначалу отнесся к бродяге настороженно, до раненого бойца пускать не хотел, но Микаэль обмолвился, будто невзначай, что если парня кто и оттащит от преисподней, так только этот вот «шарлатан безродный». Оливье решился и едва ли пожалел: к ночи Хольт уже не лежал в горячечном забытьи, а просто спал - крепко и покойно, как обычный выздоравливающий. Лишь после этого усталый чужак занялся ребрами самого капитана.
        - Он знает главное, - продолжил Перегрин. - Даже если не видит нас, ему известно, что мы здесь. Известно, что здесь я.
        - Ворг, - догадался Николас, и ему сделалось не по себе. - Кто-то его заметил?
        - Нет, - баронесса отодвинулась от бойницы и зябким жестом обхватила руками свои плечи. - Но он там, можешь не сомневаться.
        Отчего-то в ее слова верилось безоговорочно. Разве сам Николас не ощутил тот пристальный взгляд из тумана? Разве сам не подумал о том, что кто-то скрывается на границе леса и рассматривает поместье, словно примеряется для броска?
        - Хорошего же вы мне гостя привели, - голос Ульрики отдавал холодом. - Мало было проклятых монахов и их цепных тварей, так теперь еще и… это.
        - А ведь вы говорили, будто не верите в чудовищ, прекрасная фрау фон Йегер, - пробормотал Николас, до рези в глазах вглядываясь в молочную пелену. Вон там, у дальних сосен, и впрямь нечто черное промелькнуло? Нет, привиделось…
        Из квадратного люка, ведущего на нижний этаж, показался свет. Кто-то взбирался по слабо поскрипывающей лестнице. Еще чей-то сон нарушила беззвучная тревога. Миг - и над досками пола показалась голова. Кристиан. Юноша поднял вверх лампу, осматриваясь. Дрожащее пламя светильника выхватило из мрака фигуры людей: Ульрика, Девенпорт, Перегрин…
        - Лампу погаси, - бросил наемник сердито, но ему, как это случалось часто, ответил не юный послушник, а Микаэль.
        - Толку-то впотьмах сидеть, - проворчал тот. - От кого мы прячемся, если тварь нас и сквозь стены чует? А хотел бы Ворг напасть, так разве узнали бы мы об этом заранее?
        - Осторожность не повредит.
        - Осторожность - нет. Вот от глупости проку мало.
        - Послушай-ка, умник…
        - Не спорьте, - сказал вдруг Кристиан - устало, но так твердо, что даже закипающий капитан осекся. - И, чем тут сидеть, давайте уж спустимся вниз. Раз все на ногах, так, может, пришла уже пора поговорить?
        Не сговариваясь, все посмотрели на Перегрина, и тот, помедлив, кивнул:
        - Пора.

* * *
        Книга миров. Коварное, хищное Междумирье и пронизывающие его извилистые Тропы - целая паутина Троп, проложенных странниками. А еще - Тень: беспощадное, смертельно быстрое, нечеловечески сильное, почти неуязвимое чудовище… Ворг!
        Не охватить разумом открывшийся простор, не объять сердцем ужас. И потому никак не поверить по-настоящему. Лжет ли рассказчик? Может, и нет, но рассказ его слушаешь будто сказку и в глубине души лишь как сказку принимаешь. Красивую, складную, но…
        - Когда мы проходим сквозь ткань мира, то оставляем след. Для мира наши «двери» все равно, что уколы иголкой - остаются крошечные, едва заметные ранки. Тем не менее даже ничтожной ранке нужно время, чтобы затянуться. Междумирье - опасное место, и зарастающий проход грозит смертью любому, кто к нему приблизится. Поэтому мы уходим на Тропу лишь там, где человек давно не появлялся и едва ли появится вскоре.
        - Пещера, - пробормотал Николас. - Подходящее местечко, чтобы спрятать… след.
        - Верно, - согласился Перегрин. - И я не сомневаюсь, именно так рассудил странник, приходивший сюда до меня.
        - До тебя? Как давно это было?
        - Точно не скажу. Паутина Троп устроена так, что приводит странников в мир не чаще, чем один раз за пятьдесят- семьдесят лет. Мы приходим, набираемся сил для нового перехода и идем дальше.
        - Мудрено, - Девенпорт недоверчиво хмыкнул. - И ты прямо сейчас можешь эту свою «дверь» открыть?
        - Могу.
        - Так открой.
        - Сожалею, но это плохая затея, - качнул головой Перегрин. - И дело даже не в том, что Кодекс запрещает проделывать такое на виду у людей. Я не правлю Тропой, как лошадью, и если уйду, то уже не смогу вернуться.
        - Хорошая отговорка, mon ami.
        - Оливье, - предостерегающий тон министериала заставил наемника замолчать; тот лишь еще раз хмыкнул, выражая свое отношение к байкам чужака.
        - Вы вправе не верить мне, - в голосе странника послышалось сожаление. - С другой стороны, зачем бы мне морочить вам головы, сочиняя столь странные сказки? Вы и без них готовы идти к Провалу.
        Сказки… Николас вздрогнул, услышав это слово из уст чужака. Ведь тот не умеет видеть его мысли, не так ли? Сам же признает, что такому фокусу не обучен и лишь чувства собеседников для него - открытая книга. А если лжет? Обладая подобным даром, станешь ли болтать о нем с первыми встречными?
        - Единственный резон моего рассказа - подготовить вас к тому, с чем вы столкнетесь.
        - И с чем же? - спросил Микаэль.
        - С бездонной дырой в жадную, вечно голодную пропасть. Пожирающую все, до чего может дотянуться.
        Всегда спокойный, мягкий в обращении, чужак ответил с неожиданной резкостью. Страшноватые сказки у этого Перегрина, и искренность его слов пугает сильнее всего.
        - Если ту «дверь» оставил твой собрат, - осторожно произнес министериал, - значит, он открыл ее пятьдесят лет назад? Или даже семьдесят?
        - Семьдесят семь, - внезапно проговорил Кристиан - до сего момента юноша сидел молча и казался погруженным в собственные раздумья.
        - О чем ты? - удивился, по всему видать, не только Николас - нюрнбержец тоже выглядел озадаченным.
        - Первые записи о странных происшествиях в окрестностях города. Помните архив Шустера? Если Источник и есть та самая «дверь»…
        - Но отчего же она не закрылась? - Николас требовательно посмотрел на чужака. - Почему не затянулась твоя дыра?
        - Кто-то ей этого не позволил. Странник ошибся, неудачно выбрал место для перехода, и Провал - или, если вам привычнее, пусть будет Источник - нашел человек. Случайный человек, едва ли понявший, на что наткнулся. Но свое дело он сделал - потревожил «дверь», не дал ей закрыться до конца. А позже пришли другие - те, кто увидел перед собой не всепожирающую дыру, а источник могущества.
        - Он и вправду дает силу? - протянул с показной небрежностью Девенпорт.
        Закономерный вопрос, который не мог не прозвучать, ибо наверняка вертелся в головах у всех людей, слушавших сейчас Перегрина. Николас вспомнил старого аббата, играючи прихлопнувшего троих всадников, словно беспомощных мух, при этом даже пальцем их не коснувшись. Затем вспомнил чудовищную тварь, дравшуюся с Микаэлем и Оливье… Воистину овладеть подобной мощью - великое искушение!
        - Силу дает и дубина, - тихо сказал Перегрин. - И чем дубина больше, тем более сильным кажется себе тот, кто ее поднял. Вот только плата велика.
        - Какая плата? - наемник ухмыльнулся. - Если дубиной машешь, значит, ты уже силен как бык.
        - Чтобы орудовать куском дерева, нужны всего лишь крепкие руки. Человек поднимает камни, укрепляет тело, платит болью в жилах и усталостью. Но то, что дает Междумирье, много тяжелее дубины, даже самой большой. Чтобы удержать мощь Провала, приходится измениться. Те, кто черпают из него, уже не люди.
        - Рогов у святоши из Ротшлосса я не видел, - скривился Девенпорт. Он явно не верил чужаку.
        - И все же рога у него были, - пробормотал Николас рассеянно. - Монахов, убивающих детей, людьми можно уже не считать. Как они управляются с Источником, Перегрин? И почему тот не иссяк за столько лет?
        - Чтобы выйти на Тропу, нужно много… - Чужак замялся, пытаясь, похоже, найти правильные слова: - … Эфира жизни. Им обладают звери, растения, солнечный свет. Странники умеют забирать этот эфир из самой земли, из трав и деревьев, из… дыхания мира.
        Ульрика, сидевшая по левую руку от Николаса, тихо вздохнула, и он обеспокоенно покосился на женщину. Щеки бледные, губы сжаты. Остро захотелось обнять ее и прижать к груди, но он заставил себя сосредоточиться на речи Перегрина. Для мыслей об Ульрике сейчас не время.
        - Каждый человек от рождения владеет запасом эфира жизни, некоторые из вас даже умеют собирать и накапливать его, пусть и не так быстро, как мы. Для выхода в Междумирье этого запаса мало, но чтобы удержать от зарастания уже пробитый Провал - достаточно. Другое дело, что едва ли аббат и другие смогли научиться тонкому управлению. Боюсь, они поступают проще.
        - Как? - спросил Кристиан, и по выражению лица юноши Николас понял: тот уже о чем-то догадался, и эта догадка послушника вовсе не обрадовала. Вспомнилось вдруг: «Агнец прибудет в срок». Агнец… Бог ты мой!
        - Они кормят Источник людьми, - пробормотал он, опередив чужака, и увидел, как тот кивает, подтверждая страшную догадку.
        - Когда Междумирье их убивает, эфир высвобождается из тел…
        - … и разрывает затягивающуюся рану, - закончил министериал; его не потрясла жестокость сектантов, ничем не выразил своих чувств и капитан наемников, а вот Микаэль выругался - сквозь зубы, но длинно и витиевато. А затем одним словом пояснил причину, по которой ему изменило привычное хладнокровие:
        - Альма.
        - Господь милосердный! - прошептал Кристиан. - Они убьют девочку!
        2
        Альма… Того, кто затаился в коридоре у приоткрытой двери, это имя заставило вздрогнуть и стиснуть большие крепкие кулаки.
        «Подай на хлебушек, дяденька…» Тощая девчушка в невзрачном, сильно поношенном платье. Взгляд - просящий и настороженный: то ли медяком незнакомец одарит, то ли затрещину отвесит. Но все же глаза прозрачные, светлые, живые, и нет в них безнадежной пустоты, тупого отчаяния забитой нищенки. Марек вспомнил цепкую хватку худеньких пальцев на своем рукаве, бег по кривым проулкам… «Больно?» - в коротком вопросе звучало сочувствие. Маленькая сирота сочувствовала ему, здоровому, сильному парню!
        А теперь девчонка в руках каких-то ублюдков, убивающих детей. Что они с ней сделают? Марек легко мог представить - что, всякого навидался в неспокойных чешских лесах.
        - Агнец, значит, - произнес, словно отзываясь на его мысли, молодой красавчик - баронский слуга. - Нет, они девочку не просто убьют.
        - Они ее… - проворчал человек, у которого молодой Клыкач с радостью вырезал бы сердце. - Эти исчадия в сутанах…
        Ну что же ты осекся, убийца из Нюрнберга? Договаривай, чего уж! Тебе ли невинной крови пугаться!
        - Нужно идти за ней. Пока есть надежда, нужно вытащить девчушку из проклятых пещер. И покончить со всей этой нечистью. Чтобы они больше никого, никогда, ни единым пальцем…
        Голос врага дрогнул, и Марек мрачно удивился: Микаэль не колебался, не испытывал страха, но его сейчас переполнял гнев - столь же сильный, как и едва сдерживаемая ярость Клыкача.
        - Куда идти? - проворчал между тем наемник… Как там его? Девенпорт? - Дело благородное, ничего не скажешь, да только безнадежное. Кто из вас знает, где искать логово чертовых монахов? В пещерах они сидят… Ну и кому известен вход в эти норы? И если мы даже такой найдем, кто проведет нас под землей до адова Провала?
        - Ульрика, - коротко произнес Перегрин, и все собравшиеся в немом изумлении повернулись к женщине, а сама баронесса уставилась на чужака.
        - Я?! Да что ты несешь?!
        В глазах ее плескались растерянность, гнев и страх, но странник поднял руку в успокаивающем жесте и объяснил:
        - Ты единственная из нас, кто побывал возле Источника.
        - Откуда… Да с чего ты взял?!
        - Твое проклятие.
        - Мое… - Ульрика задохнулась.
        Марек с изумлением понял, что она, смелая и непреклонная, напрочь потеряла самообладание.
        - Я давно странствую, - сказал Перегрин мягко, - и след, оставленный Междумирьем, узнаю без труда. Ты видела Источник - так близко, что мне, право же, удивительно, как тебе удалось уцелеть.
        Женщина порывисто вскочила, казалось, ей тяжело дышать.
        - Не может…
        - Источник - вот что тебя прокляло. Ты осталась жива, но изменилась.
        - Не может… быть!
        - Ульрика, - поднявшийся из-за стола красавчик шагнул к баронессе. - О чем он говорит?
        Марек тоже ничего не понимал, лишь чувствовал боль хозяйки дома - давнюю, но мучительную, точно от невскрытого нарыва.
        - Боже! - шептала женщина, не замечая протянутой к ней руки. - Пещера! Черное озеро! А я ведь думала… всегда думала, что такой родилась на свет!
        - Это случилось так давно? - Перегрин нахмурился.
        - Мне было семь лет, - зажмурившись, Ульрика потрясла головой, и с уголков ее глаз будто бусины драгоценные сорвались. - Отец говорил: десять дней искали… Десять!
        - Нам нужен хотя бы след. Место, где ты пропала, место, где тебя нашли…
        - Ничего не помню, - отрезала женщина. - Отец не любил, когда при нем даже упоминали ту историю. Иногда мне снится подземное озеро с черной водой. Я думала, это всего лишь дрянной сон.
        Сквозь узкий просвет между створкой и дверным косяком Марек видел, как слуга барона коснулся плеча Ульрики, та не отстранилась, даже когда обе руки мужчины легли на ее плечи. Что-то вроде ревности кольнуло под сердце тупою иглой, но Марек немедля забыл о ней, когда снова заговорил Микаэль.
        - Плохо дело? - спросил нюрнбержец.
        - Да, - с видимой растерянностью признал Перегрин. - Не думал, что она оказалась возле Провала в столь юном возрасте. Воспоминания наверняка скрыты в ее памяти, но слишком глубоко. Жаль. Мне их не пробудить - для этого нужен особый дар, и я им не обладаю. Быть может, в городе есть кто-то, способный помочь, однако…
        Девенпорт равнодушно пожал плечами. У юноши-послушника взгляд стал совсем беспомощным, молчал и проклятый телохранитель священника.
        Альма… «Подай на хлебушек, дяденька…» Худенькая ручка, вцепившаяся в рукав…
        - Есть, - проворчал Марек, толкая тяжелую дубовую створку. - Есть умелец.
        Он увидел, как сузились глаза убийцы из Нюрнберга, и ответил ему полным ярости взглядом.

* * *
        В полумраке лицо Микаэля казалось деревянной маской, чем-то схожей с ликами идолов, губы которых Клыкачи после охоты мазали звериной кровью и жиром.
        Марек сжал кулаки. Столько лет минуло, а его ненависть ничуть не остыла. Занесенный меч, за кромкой щита с распластанным по нему крестом - холодные глаза: этот образ юноша видел по ночам в кошмарах. И вот убийца - здесь, совсем рядом.
        Опрокинуть его криком и, пока не опомнился, достать одним прыжком, вырвать горло, проломить грудь, размозжить голову!
        Красная пелена ярости затягивала рассудок - как годы назад на берегу реки, когда он мчался на выручку отцу. Тогда Марек не успел помочь, но сейчас может отомстить! Расплатиться! Воздать!
        В комнате, кроме него и убийцы, никого не было: остальные разошлись, когда закончился «совет». Кристиан ушел с Перегрином - наверное, донимает сейчас чужака расспросами. Для Марека странник оставался загадкой, его рассказы о себе поражали воображение, но мало что объясняли. Наверное, чтобы разобраться в них, нужна голова как у Иржи. Допив вино, отправился спать Девенпорт: жизнь приучила наемника, что если уж выдалось время для отдыха - не стоит терять его понапрасну. Наконец ушла хозяйка поместья, а за ней последовал Николас. Марек и убийца остались наедине.
        - Не глупи, - сказал Микаэль. - Не нужно крови.
        Голос его был спокоен, а сам он не двигался с места, но по положению ног нюрнбержца, по повороту плеч и бедер легко угадывалось, что сейчас случится: неуловимый и стремительный, словно призрак, тот скользнет в сторону, а потом в одно мгновение окажется совсем рядом. И тогда песня Марека спета: ему ли не помнить, как этот человек умеет убивать?
        - Я тебя знаю, - сказал Микаэль и тут же поправился: - Не так… знаю, откуда ты.
        - Хорошо. Значит, не придется напоминать, - мрачно сказал последний из Клыкачей.
        - Не пойму, в чем ты меня-то винишь. Разве, когда мы пришли, вы не грызлись между собой?
        - То было наше дело!
        - Было ваше. Пока не вышло за порог вашего дома. Помнишь, что дальше сталось?
        Конечно, он помнил. И как мужчины из рода Габы Ревуна ходили по поселку, пьяные от учиненной резни. И как они швыряли своим женам снятые с мертвецов штаны, рубахи и платья - мол, только и нужно, что кровь замыть, не пропадать же добру. И как отец на сходе сцепился с Габой - тоже помнил. Ян сказал, что своим безумием Ревуны погубили всех, что вырезанных деревень им не простят.
        - Не тебе, наемник, судить нас! - ощерился Марек, с горечью понимая, что уже не нападает, а защищается. - Ты же был в наемном отряде, тебе нет разницы, кого убивать! Главное, чтоб серебра отсыпали!
        - Я бил вас не из-за денег, - Микаэль пожал плечами. - Я людей защищал.
        Юноша фыркнул - он не поверил, конечно, но что толку спорить об этом? Сказал другое:
        - А там, за нашим тыном, кто, по-твоему, жил? Не люди?
        - Я не знаю, - качнул головой нюрнбержец, и на миг Мареку показалось, что в глазах врага мелькнула затаенная боль. - А ты? Ты знаешь?
        «Конечно! - хотелось крикнуть ему. - Конечно, я знаю!»
        Он мог бы рассказать этому человеку, какими замечательными были его односельчане, но… Разве убедить того, кто видел, что натворили родичи Ревуна? Марек даже головой затряс, отгоняя неправильные мысли. Ему должно ненавидеть проклятого убийцу, а вовсе не оправдываться перед ним!
        - Не нужно крови, - повторил Микаэль, голос его звучал чуть мягче. - Не делай того, о чем потом пожалеешь.
        - Слишком уж ты в себе уверен! А ну как я окажусь сильнее?! Может ведь и так случиться!
        - Может. Но мне сдается, нам не стоит это проверять. Сейчас важнее другое.
        «Что может быть важнее расплаты за пролитую кровь?!» - хотел крикнуть Марек. Но спросил иное:
        - Что же?
        - Вот это, - рука Микаэля описала широкий полукруг. - Разобраться со всем, что здесь творится. Чужак из неведомых земель. Ворг. Девочка. Эти… выродки под личиной монахов.
        Показалось или голос его чуть дрогнул, когда он упомянул об Альме? И как же теперь быть Мареку?
        - Одолеть их сможем только вместе. А кто еще, кроме нас?
        - И это важнее того, что между тобою и мной? - холодно усмехнулся юноша. - Так, выходит?
        - Пожалуй что так.
        Марек молчал - долго сидел, глядя на огонек свечи, чуть заметно колебющийся в такт его дыханию. Нужно принимать решение, но как? Слишком тяжело…
        - Никогда не забуду того, что ты сделал, - сказал он наконец. - И еще не знаю, как мне поступить. Но, пока все не кончится… можешь за спину не бояться.
        Микаэль поднялся из-за стола.
        - Ты хорошо решил, - негромко сказал он и неторопливо прошел к двери, та слабо скрипнула, открываясь.
        - А повернуться к тебе спиной я бы и прежде не испугался. Ты вроде не из тех, кто бьет сзади.
        С этими словами и вышел. За окном чуть слышно зашуршал дождь, несильный, но по-осеннему монотонный.
        3
        Когда лязгнул засов на двери, Иржи не пошевелился. И даже глаза не открыл - прикинулся спящим. Глупо, конечно, - разве уйдут тюремщики, если увидят, что узник спит? Растолкают, еще и кулаком по ребрам пройдутся. А все одно: тянешь невольно время, отсрочиваешь неизбежное.
        - Вставай.
        Ну хоть без кулака обойдется - отведут в допросную небитого, не станут у палача хлеб отнимать. При мысли о дыбе Иржи стиснул зубы. Даже если он не станет молчать, пытать все одно будут - чтобы убедиться в искренности, да и просто «для порядку».
        - Ты не спишь. Вставай.
        Иржи повернулся на лежанке. Ну надо же - наемный меч Иоахима припожаловал. Тот самый, что скрутил на площади неудачливого Пороха, как малого ребенка. И которого до смерти ненавидит малыш Марек.
        - Эк вы затянули-то. Я думал, раньше обо мне вспомните.
        - Раньше не получилось.
        Иржи замер. Что-то не понравилось ему в словах Микаэля.
        - А где… стражник? В прошлый раз меня стражники вели.
        - Тута я, тута, - в двери протиснулся Стефан - грузный и неопрятно одетый детина; был он неповоротлив, точно раскормленный боров, но и весьма силен - с тяжестью его ручищ Иржи уже имел несчастье познакомиться.
        - Ну шо, дождался своего часу, убивец, - толстяк насмешливо гыкнул. - Ужо мастер Бьорн подпалит тебе…
        - Просто веди его, - прервал Стефана Микаэль. - Не болтай.
        Недовольно скривившись, толстяк все же послушался - было заметно, что инквизиторского цепного пса он опасается. Пухлая, но крепкая рука «помогла» Иржи подняться и толкнула к двери:
        - Пшел, кр-рысоед!
        Каменный пол, босые ноги… зябко. Или это от страха в озноб кидает? Иржи не сомневался: сегодня вывернутыми руками он не отделается, сегодня будет по-настоящему жарко. Выдержит ли? Скрывать ему особо нечего, но как бы не дать слабину перед папской гадиной, не опуститься до слез и позорной мольбы.
        - Что хозяин-то ваш? - подал голос Стефан. - Бают, скверно.
        - Так и есть.
        - Ишь… А этого все едино к себе требует.
        - Дело превыше всего.
        Изумленный, Иржи даже не сразу понял, что они прошли мимо допросной. Что творится-то? Проклятому Иоахиму… скверно?! Неужто случилось чудо, и какой-нибудь крошечный осколок от громового шара добрался-таки до печени святоши?! Куда… куда его, собственно, ведут?
        Оказалось, наверх, из подвала, и потом - еще этажом выше. И с каждым шагом, с каждой каменной ступенькой Иржи все меньше нравилось происходящее. Обостренное чутье прямо-таки кричало ему: «Не так тут что-то! Не так!» Но что не так? Или… кто?
        Поднявшись по узкой каменной лестнице, они внезапно остановились. Микаэль придержал стражника за плечо и, когда тот повернулся, сказал:
        - Все, можешь обратно идти. Дальше я сам.
        - Как так? - удивился толстяк. - А как же того… у двери покараулить?
        - Нечего тебе делать под дверью святого отца, - тон телохранителя стал суровым, но Стефан, вопреки ожиданию, не отступил.
        - Ты мне не указывай, наемник, есть чего, аль нету чего, - набычился он. - Мое дело - стеречь тут все, за тем поставлен. Да не тобою, а самим господином Глассбахом. И без моего пригляду убивец никуды не пойдет. А опосля той бучи, кою твой «святой отец» учинил, ты спасибо скажи, что твои просьбы тут еще слушают.
        Микаэля, похоже, отповедь стражника смутила, он замешкался с ответом, зато не удержался от вопроса Иржи:
        - Я не иначе все интересное проспал. Что такое «учинил» ваш святоша?
        - А ну не тявкай, песий охвосток! - Толстяк повернулся к пленнику мощным и грозным движением…
        Тут Микаэль, быстро шагнув вперед, двумя пальцами коснулся бычьей шеи Стефана… и подхватил оседающее тело - даже не крякнув, будто хрупкую девицу на руки принял, а не здоровенного мужика; приподнял, усадил на приютившуюся в небольшой сумрачной нише каменную скамью, потом ловко придал стражнику позу, подходящую для спящего. Иржи прямо глазам не верил, глядя, как управляется с обеспамятевшим толстяком самозваный телохранитель… Самозваный - больше уж сомнений у него не осталось!
        - Оборотень! - прошептал он, невольно пятясь назад.
        - Тихо, - приказал лже-Микаэль. - Не вздумай кричать - люди набегут и тебя же первого скрутят. Хочешь обратно в подвал?
        Иржи быстро перекрестил чертово отродье. Отродье терпеливо выждало несколько мгновений, после спросило:
        - Доволен?
        - Ладно, - поляк, к собственному удивлению, немного смутился; про бесчинствующего в городе демона болтали всякое, но ни один из жутковатых слухов не соотносился с мирно уснувшим стражником. - Кто ты такой? И зачем тебе я?
        Страх уже уходил, теснимый природной любознательностью бывшего пражского школяра. Когда оборотень подошел ближе и его холодный взгляд впился в лицо пленника, Иржи даже не вздрогнул. В силе и ловкости нелюдя он уже убедился: захотел бы тот убить - давно убил бы.
        - Есть вопрос, на который мне нужен ответ.
        - Валяй, спрашивай.
        - Ты можешь сделать так, чтобы человек вспомнил забытое?
        - Ма-арек, - протянул Иржи, прищурясь. - Знаком с Мареком, оборотень?
        - Да, - не стал темнить нелюдь. - Он сказал, что ты помог ему вернуть нечто важное.
        - Забавно, что говоришь об этом под такой вот личиной.
        Следовало отдать оборотню должное - тот явно смекнул, куда клонит Иржи, и нахмурился, но сказал совсем про иное:
        - Есть другой человек, потерявший часть своего прошлого.
        Иржи пожевал губами, раздумывая. Очевидно, что решать нужно быстро.
        - Какая мне с этого польза будет, оборотень?
        - Я вытащил тебя из подвала. Поможешь - не стану возвращать обратно.
        Еще несколько мгновений на размышления.
        - Что с инквизитором?
        - У нас мало времени.
        - Что с ним?
        Нелюдь чуть слышно вздохнул и ответил с явной неохотой:
        - Он умирает. Поднял горожан против фон Ройца, и барону это… не очень понравилось. Когда толпа разбежалась, люди отнесли жреца в ратушу, но его рана слишком тяжела, лекарь бессилен.
        - Где он сейчас?
        - Неподалеку.
        - Хочу его видеть.
        - Время, - повторил настойчиво лже-Микаэль, но Иржи и не подумал отступить:
        - Либо я увижу его, либо можешь вернуть меня в подвал - помогать не стану.
        - Хочешь убить?
        - Зачем? - Ерж Порох криво, зло усмехнулся. - Ты ведь сказал, что он и так подыхает. Ну так я только удостоверюсь.
        Колебался нелюдь недолго:
        - Хорошо, иди за мной.
        Дошли быстро: всего два десятка шагов по коридору - и оборотень уже остановился рядом с узкой дверью.
        - Здесь.
        Плохо смазанные петли скрипнули, открывая проход в маленькую комнатушку, единственным предметом обстановки которой был широкий и массивный стол. Здесь, очевидно, располагалась вотчина одного из писарей - сидел тут, растил башни из свитков и приходных книг, а потом пришли напуганные и злые люди, сгребли бумаги на пыльный пол, а посреди стола положили истекающего кровью человека. Повязка, перехватывающая объемистый живот доминиканца, насквозь промокла и стала почти черной.
        Он и сейчас лежал там, где его оставили, - недвижный и тихий. Жив ли еще? Иржи дыхание затаил, вглядываясь… Жив! Отзываясь на скрип двери и звук шагов, лежащий человек зашевелился. Попробовал приподняться, но сил не хватило, и, едва оторвавшись от столешницы, голова тут же упала обратно, породив глухой деревянный стук.
        Раненый слабо застонал, потом заговорил - сбивчиво, едва слышно:
        - Кто… нибудь… эй, кто тут… воды… пить… дайте…
        В три шага Иржи подошел, встал у изголовья, вгляделся в смертельно бледное, обескровленное лицо умирающего врага.
        - Эй… дай мне… эй… я тебя… знаю?
        - Знаешь, - подтвердил поляк. - Гляжу, чертов барон оказался половчее меня.
        Инквизитор его вспомнил - Иржи понял это, уловив отблеск страха в наполненных болью глазах.
        - К… как ты… сюда…
        - Тебе-то что за дело? Главное, я здесь и ты тоже. Все как в прошлый раз, только теперь я стою, а ты лежишь.
        Вот он - враг: только руку протянуть - и пальцы сомкнутся на дряблом горле. От нестерпимого прилива ненависти Иржи даже озноб пробрал, он сжал кулаки, унимая дрожь. Нет в таком убийстве никакой радости, враг доживает последние минуты, он почти уже мертвец, и добить его теперь - значит явить милосердие, избавить от страданий. Вот уж нет, ни мгновения он у него сейчас не отнимет!
        - Эх, с какой же радостью я сам отправил бы тебя на тот свет! - Молодой поляк буквально прошипел это в бледное лицо священника.
        - Я делал… что должно! - истово зашептал в ответ Иоахим. - Что… должно!
        В отчаянии он повернул голову, и его мечущийся взгляд остановился вдруг на собственном телохранителе, молча ожидающем у дверей.
        - Мик… - Голос инквизитора сорвался от изумления. - Микаэль! По… моги!
        Нелюдь не ответил, не изменился в лице и даже не двинулся с места, но Иржи отчего-то показалось, что тот колеблется.
        - Поздно, святоша! - Поляк склонился над умирающим, сжал ладонями его виски и заставил смотреть себе в глаза. - Поздно о помощи молить, папская свинья! Если ад есть, скоро ты будешь на самом дне его корчиться у чертей на жаровне! Но ты, на адских углях поджариваясь, не о своем горящем заду думай, а о том, что Ерж Порох тут наверху остался! Потому что, когда однажды и я в пекло спущусь, черти тебе ангелами покажутся!
        С этими словами Иржи выпустил, наконец, трясущегося от ужаса священника, быстрым шагом прошел мимо лже-Микаэля и распахнул дверь злым пинком.
        - Прочь отсюда! - прорычал он, сжимая кулаки. - Нужна моя помощь, оборотень? Вытащи меня из этого городишки и получишь ее, пся крев!
        В коридоре было пусто и тихо - тревога еще не поднялась, но все же медлить не стоило - вот-вот мог очнуться незадачливый толстяк либо кто-нибудь наткнулся бы на сомлевшего охранника и решил бы его разбудить. Все же, едва закрылась дверь в последнее пристанище отца Иоахима, поляк снова крутнулся на пятках и спросил у своего избавителя:
        - Чем ты недоволен, брат оборотень? Он моих друзей на костер отправил, а я ему даже в рожу не плюнул. Это ли справедливость?
        - Мне этот человек не сделал ничего, - пожал плечами нелюдь. - А я оставил его в уверенности, что он предан и брошен своими людьми.
        - Что же ты не сменил обличье? Для тебя небось дело плевое.
        Нелюдь ответил неохотно:
        - На смену маски нужны силы. А лишних у меня сейчас нет.
        - Кто ж ты такой, хотел бы я знать?
        - Ты дал обещание.
        - Дал. И слово мое крепко.
        - Тогда идем. На вопросы больше нет времени, до темноты мы должны быть на месте.

* * *
        - Не поспеть! - Двумя этими словами Микаэль зачеркнул то, что рассказал им Марек. Надежду зачеркнул. И странник удивился, поняв, как уязвим, в сущности, этот сильный и опасный человек. Его воля - стальная броня, его опыт - обнаженный клинок, он много раз убивал и видел, как убивают других. Но достаточно одной лишь мысли, что девочку - едва знакомого ему ребенка - ждет страшная смерть, а он не в силах этому помешать… Где ты, броня? Пробита насквозь. И клинок не справляется - некоторые удары парировать невозможно.
        - Два дня, - протянул Николас задумчиво. - И это еще если с сегодняшним считать. Пока до города, пока обратно… Так еще и лес кишит ублюдками.
        - И не только ими, - напомнил Девенпорт.
        - Верно. Там еще Ворг… - Он не договорил.
        - Перегрин поможет! - Звонкий мальчишечий голос даже пламя свечей вздрогнуть заставил.
        Занавеска, до сих пор скрывавшая проход в соседнюю комнатушку, откинулась, и к столу подскочил Пауль - всклокоченный, с блестящими глазами. Чутье странника давно уже подсказало, что паренек не спит и невидимкой присутствует при разговоре взрослых. И вот, наконец, мальчишка не выдержал.
        - Клянусь кровью Христовой, - зарычал капитан наемников. - Если еще кто-нибудь откуда-нибудь вылезет и что-нибудь гаркнет, он пожалеет, что родился на свет!
        Впрочем, Пауль на грозный тон француза даже ухом не повел. Указывая пальцем на Перегрина, он быстро заговорил:
        - Ты же можешь - так, как давеча со мною! Ты же быстрый, как ветер, быстрее лошади! Ф-фу-ух - и уже обернешься! Ну что тебе стоит, Перегрин?!
        - Перегрин? - На него снова смотрели все - уже без удивления, с одним лишь ожиданием во взглядах. Люди быстро уверовали в чудо.
        А он… колебался. Слишком много уйдет сил, бесценной энергии, что понадобится ему при встрече с Тенью - быть может, вся понадобится, до последней капли.
        - Можешь? - спросил Микаэль.
        - Могу, - ответил он.
        - Как скоро?
        - Примерно… к вечеру.
        - Постой-постой, - подхватился Николас. - Если уж ты, словно волшебный дух, способен людей переносить из одного места в другое, так не лучше ли всем нам отправиться в Шаттенбург? Теперь, когда мы знаем правду об Источнике, пригодятся все воины барона. Да один Гейнц стоит пятерых!
        - Я не дух, - с сожалением возразил Перегрин. - Человека мне придется нести на собственной спине. Посему выйдет намного быстрее, если туда я побегу налегке.
        - По… бежишь?!
        - Да. Всего лишь побегу. Правда, бегать я умею хорошо…

* * *
        Иисусе Христе, что это был за бег! С крыши на крышу, с дома на дом! Где ни один человек не смог бы допрыгнуть даже без груза на плечах, там демон в обличье Микаэля невероятными скачками перемахивал через пропасти улиц. У Иржи дыхание перехватывало, и он лишь ругался - сдавленно, сквозь зубы, боясь хотя бы словом помешать своему носильщику.
        Кажется, и минуты не прошло, а городская стена уже приблизилась, выросла перед ними, а затем - рванулась навстречу. Поляк не утерпел - охнул: очередным прыжком оборотень запрыгнул с крыши крайнего в улице дома прямо на боевой ход и, единого мига не задержавшись, махнул дальше - за каменные зубцы… Вниз, вниз… О-ох!
        Опустившись на самый край опоясывающего город рва, нелюдь со свистом выдохнул сквозь сжатые зубы, и только теперь Иржи понял: легкость, с которой мчался вперед лже-Микаэль, была обманчивой. Но долго над этим раздумывать не довелось - оборотень снова сорвался в бег. Странное дело: казалось, сам он почти не двигается, а это мир летит ему навстречу - все быстрее и быстрее. Пока лес вокруг не начал будто бы расплываться, течь, разматываться на рваные пестрые ленты…
        Человека замутило, и он, сдерживая тошноту, зажмурился что было сил.
        4
        - Меньше всего я ожидал увидеть возле своего ложа вас, Ругер, - фон Ройц попытался было подняться, однако бургомистр мягко, но уверенно уложил его обратно на подушки.
        - Лежите, господин барон, - сказал он. - Лекарь и ваш слуга собачатся по любому поводу, и даже, по-моему, совсем без повода, сходятся лишь в одном: вам нужен покой.
        Оглядевшись - каждое движение отдавалось болью, и головой он крутил очень осторожно, - Ойген подумал, что находится, похоже, дома у бургомистра. Темные стены, кованая люстра с оплывшими свечами, дюжина книг на полке; тяжелая, сделанная не без претензии на хороший вкус дубовая мебель - здесь было намного уютнее, чем в «Кабанчике».
        Из приоткрытого окна тянуло прохладой, с улицы доносились приглушенные голоса. Слов было не разобрать, но звучали они спокойно: так добрые соседи или хорошие знакомые говорят о чем-то повседневном, обыденном. Это обнадеживало.
        - Покой… - Барон скривился. - Ненавижу.
        - И тем не менее…
        - Давно я тут… покоюсь?
        Шутка прозвучала мрачновато.
        - Сутки, - сообщил фон Глассбах. - Приложили вас крепко, что и говорить.
        На тумбе рядом с кроватью лежала стопка чистых тряпиц, стояли оловянный таз с водой и заправленный маслом светильник под расписанным диковинными птицами и цветами стеклянным колпаком. Тут же расположилась целая батарея деревянных укупоренных сосудов, толстостенных стеклянных баночек, темных глиняных горшочков.
        Фыркнув, барон осторожно коснулся лба, ощупал толстую полотняную повязку.
        - Все провоняло травами… Небось Хорст мой только и делает, что свои мази на мне испытывает, а?
        - Ммм… Скажу так: прежде не видал человека, отдающегося врачебному ремеслу со столь впечатляющим энтузиазмом.
        - О-о-о, полегче, Ругер. От ваших витиеватых речей я, того и гляди, снова сознание потеряю, - фон Ройц поморщился. - Значит, сутки уже? Долгонько. И много ли случилось за это время?
        В голос его поневоле проскочила нотка неуверенности.
        «Ну, по крайней мере, я жив - значит, меня не спалили вместе с постоялым двором».
        - Да, пожалуй, немало, - вздохнул бургомистр. - С чего бы начать…
        - Для начала скажите, что с моими людьми.
        - После того как вас ранили, они взялись за дело со всей основательностью. Конечно, вместе с городской стражей. Удалось схватить шестерых из зачинщиков, что распаляли толпу. Один-то как раз и подбил вас из пращи. Пока все шестеро сидят в подвале ратуши. В городе поутихло, и я рад этому, ведь через три дня открывается ярмарка. Никаких новых происшествий нам не нужно.
        - Значит, ярмарка все-таки состоится? Что ж, замечательно, - совершенно искренне сказал фон Ройц.
        - Состоится. Хоть и говорил кто-то из древних, будто деньги не пахнут, он, похоже, ошибался. Во всяком случае, купцы этот запах чуют отменно.
        - Ну, раз уж речь зашла о купцах… - Ойген зевнул. - Неужели совсем никто не покинул город?
        Показное равнодушие не обмануло фон Глассбаха.
        - Представьте себе, никто. Кроме, разве что, моего тестя. Он единственный уехал, и я надеюсь, навсегда.
        - Вряд ли вы станете по нему скучать.
        - Это уж точно, - кивнул бургомистр. - Да и не только я, он тут многим был поперек горла. Но, конечно, не всем, кое-кто наверняка недоволен, что Вернер сбежал. Не говоря уж про обстоятельства, при которых это случилось.
        - Можете валить все на меня - в конце концов, именно я виноват, что ваш родственничек подался прочь, кто с этим будет спорить? А недовольные… Что ж, свое недовольство они смогут использовать друг против друга - как я понимаю, теперь на место первого купца Шаттенбурга появится немало претендентов. Перед предприимчивыми людьми открываются недурные перспективы, вам лишь нужно проследить, чтобы никто из толстосумов не забрал слишком много власти.
        - Постараюсь не повторять своих ошибок, - криво улыбнулся фон Глассбах.
        Ойген не очень-то верил, что у городского головы это получится: мягковат он, да и не слишком искушен в интригах. Но, как знать, может, после исчезновения тестя, тень которого вечно маячила за его плечами, бургомистр найдет в себе силы управлять городом по-настоящему. Задатки-то есть, а доброта и мягкость - это даже для человека власти не всегда недостаток. И как знать, не станут ли шаттенбуржцы через полсотни лет сравнивать с ним других бургомистров да говорить: «Нет, слабоваты эти новые супротив старика Ругера - вот тот был голова!»
        Впрочем, судьба фон Глассбаха волновала Ойгена отнюдь не в первую очередь.
        - Это все славно, Ругер, но скажите, когда вернулся мой министериал? Мне есть что с ними обсудить.
        - Господин Николас? - Бургомистр покачал головой. - Увы, он не вернулся. И почти никто из тех, кто уехал с ним.
        - Что значит «почти никто»? - Рука барона скомкала край простыни.
        - Боюсь, с ними приключилось что-то нехороше. Отто Штерн прискакал под вечер - едва не загнал насмерть своего мула. Рассказал, что, как выехали они из города, так двинули прямо в горы. Шли к руднику, который когда-то наши рудокопы заложили, да потом бросили. В окрестностях таких с полдюжины наберется: было время, искали новые жилы серебряные, да не нашли нич…
        - Плевать мне на жилы. Что с людьми?
        - Так вот… Штерн сказал, что до рудника они не доехали, попали в засаду. Как стрелы полетели, Отто мула повернул и гнал его, пока не увидел городские стены. Вы уж не спрашивайте с него слишком строго - он не воин, простой…
        - Проклятие! Дальше, Ругер, дальше.
        - Ммм… хорошо. Мы сразу собрали отряд - дюжину всадников с сержантом ван Звааном. Послали с ними и лесника - знаю его, следопыт из лучших. Они проехали до той поляны, нашли лежки в кустах, объедки - видно, те, кто устроил засаду, просидели там часа два или три. Следов множество - и людских, и лошадиных. И крови много. Словом, бились там зло.
        - А трупы? - выдохнул барон. - Тела есть?
        - Крови много, - повторил бургомистр. - А вот трупов нет. Только две лошади убитые: одна стрелою, другая… Сержант что-то бормотал про катапульту, но я, признаться, не склонен ему верить. И обе лошади хорошие, не крестьянские клячи.
        - Лошади… Лошади, как я понимаю, из наших? - Барон поморщился. - Хотя откуда это сержанту-то знать…
        Он потер лоб, а потом вдруг улыбнулся:
        - Знаете что, господин бургомистр… На самом деле, это ведь неплохая новость.
        Фон Глассбах только непонимающе вскинул брови.
        - Ну как же… Те, кто устроил засаду, прекрасно знали, на кого охотятся. И если бы дело у них выгорело, уж поверьте, таиться они бы не стали.
        - А что бы они сделали?
        - Ну не знаю… Мешок с отрубленными головами на пороге «Кабанчика» и записка «так будет с каждым» - первое, что приходит на ум. Не находили в городе такого?
        Бургомистр судорожно сглотнул.
        - Нет, Спаситель миловал.
        - Вот и славно. А если те, кто западню устроил, хотели бы сделать все тайно, они бы хорошенько замели следы. Потому и выходит, что парни отбились. Но, похоже, перебили не всех - ведь кто-то потом уволок тела… Как бы то ни было, - барон хлопнул ладонью по набитой гусиным пухом перине, - они отбились и двинулись дальше.
        - Ну один-то точно отбился, - дернул уголком рта бургомистр.
        - То есть?
        - Видите ли, перед самой смертью отца инквизитора…
        - Иоахим мертв?
        - Да, - кивнул Ругер. - Часа два как отошел. Мы не знали, что делать с телом: в леднике давно не осталось льда. Поэтому залили его медом и теперь собираемся отправить бочку в Рим.
        - Думаю, там не слишком обрадуются такому подарку, - равнодушно сказал фон Ройц. - Да и меду можно было найти лучшее применение. Впрочем, дело ваше. И - прошу, продолжайте: я ведь вас перебил.
        В глубине души фон Глассбах был вполне согласен со словами барона, тем более что мед для сохранения тела он отдал из своих личных запасов, однако реплика рыцаря короны показалась ему все-таки излишне смелой.
        - Я хотел сказать, что перед самой смертью отца инквизитора в городе будто бы видели его телохранителя, Микаэля.
        - Вот даже как! Еще интереснее… Кто его видел?
        - Наш тюремщик, Стефан. Микаэль попросил провести его к тому парню, что бросал в отца Иоахима шар с порохом. А потом… они исчезли. Вместе.
        - То есть как исчезли? Но что же охранник?
        - Стефана нашли спящим и сумели растормошить лишь полчаса назад. Правда, толку от него чуть - провел, мол, обоих от подвала до комнаты с раненым отцом Иоахимом, а после ничего не помнит.
        - Странное дело… И как же они сумели уйти? Неужели просто расточились в воздухе, словно какие-нибудь призраки?
        Бургомистр помялся: он и сам не очень-то верил в то, что собирался сказать. Но у стражников, которых он расспрашивал, и особенно у сержанта ван Зваана были такие честные, выпученные от усердия глаза…
        - Они ушли… по крышам.
        Он был готов к тому, что барон поднимет его на смех, предложит поменьше верить на слово городским стражам и больше интересоваться тем, сколько пива в день они выпивают. Однако, вопреки ожиданиям, фон Ройц не удивился услышанному. Или ничем своего удивления не выдал.
        - По крышам, значит… Что ж, пусть так.
        Следующие несколько минут Ойген смотрел в полоток, беззвучно шевеля губами, словно спорил о чем-то сам с собой. И, судя по выражению его лица, услышанные новости его скорее порадовали, чем огорчили. Возможно, об этих странных событиях барон знал нечто такое, о чем Ругеру было неведомо.
        - Вернемся к засаде. Ваш лесник приметил, куда следы уводят?
        - Приметил. К поместью Йегер они ведут.
        - Йегер, Йегер… Ах, вот даже как… - пробормотал фон Ройц. - Ульрика Йегер - это та, что была на приеме после нашего приезда? Интересно. Значит, парни решили действовать сами…
        Он повернулся к бургомистру.
        - Что ж, дружище Ругер, спасибо за хорошие новости. И еще… вон в том горшочке у вас не куриный ли суп? Очень уж пахнет приятно.
        - Так и есть, куриный суп, - фон Глассбах снял крышечку с горшка. - Еще теплый.
        Рядом с исходящей паром посудиной на деревянном подносе с ножками лежали деревянная ложка и завернутый в чистую холстинку ломоть свежего черного хлеба.
        - Жена сварила для вас, - добавил он, устанавливая поднос так, чтобы раненому было удобно есть.
        - Жена, говорите? - Барон постарался сделать так, чтобы его слова не прозвучали иронично. - Выходит, у вас все наладилось?
        Фон Глассбах немного помялся.
        - Похоже, что так, - в глаза Ойгену он старался не смотреть - еще свежа в памяти была их встреча в доме у Эльзы.
        - А знаете, Ругер, - барон сунул в рот ложку супа, проглотил и чуть прищурил глаза от удовольствия. - Это ведь тоже чертовски хорошая новость!
        5
        Страшно. Потому что темно. Потому что больно. Нога распухла и двигается плохо. На губах солоно от слез и горячечного пота, но нужно идти, иначе…
        Папочка, милый папочка! Спаси меня! Найди! Забери отсюда! Горло дерет - выкричалась, надсадила рыданиями. И все равно пытаешься звать на помощь: сипло, слабо, бесполезно…
        Под пальцами - холодный камень. Мокрые осклизлые булыжники. И вроде бы слышится: каплет… Кап… Кап… Где? Только тьма кругом, ничего не разглядишь. Попить бы…
        Маленькая Марта споткнулась, упала,
        К троллю подземному в нору попала.
        Радуется людоед: будет ему обед…
        Папочка, где же ты?! Мне так плохо! Добрый Боженька Иисус, прости меня, что я плохо слушалась! Выведи меня отсюда! Спаси!..

* * *
        Склонившись над Ульрикой, Николас провел по ее лбу чистым платком. Тонкая ткань мгновенно повлажнела, впитывая испарину, мелким бисером покрывшую лицо женщины.
        - Тяжко ей, - пробормотал он, плохо скрывая беспокойство.
        - Люди забывают не просто так, - сказал Перегрин. - Особенно то, что значимо и важно. Если она забыла нечто важное, значит, хранить это в памяти было слишком трудно.
        В комнате их было четверо: баронесса фон Йегер полусидела-полулежала в глубоком кресле и будто спала. Высокий поляк, уже обутый и приодетый, стоял перед женщиной, не отводя от нее пристального немигающего взгляда. Николасу дела не нашлось, но и уходить он отказался, а Ульрика не стала настаивать. Кроме него, разрешила она остаться и Перегрину - чужак сидел у двери прямо на полу, сложив под себя ноги, точно какой-нибудь араб.
        - Ох, не будет ей радости от этих воспоминаний…
        - Она не для радости это делает. Как, впрочем, и мы.
        - Ну твоих-то резонов я не слышал пока, - отошедший от баронессы Николас бросил на странника короткий пронзительный взгляд. - Тебе что за дело до той девочки, Альмы? Здесь не твой дом, ты даже не одной с нами крови.
        Перегрин помолчал, раздумывая, потом спросил:
        - Птицы и муравьи с тобой не одной крови, но разве ты не остановишься, чтобы поднять в гнездо выпавшего птенца? И разве не затопчешь подбирающийся к муравейнику огонь?
        - Люди для тебя - что муравьи?
        - Я ведь не это сказал.
        Министериал поскреб ногтем выступившую на подбородке щетину, вздохнул и бросил сердито:
        - Всех птенцов в гнезда не поднимешь.
        - Всех я и не пытаюсь, - улыбнулся ему странник.
        - Заткнитесь уже, панове, - зло проворчал Иржи Порох. - Отвлекаете меня, пся крев!

* * *
        Чудно: вроде вокруг и не стало светлее, но темнота уже не кажется непроглядной. Если присмотреться, видно немножко и камни, и своды туннеля, и текущий под ногами ручеек… Может, выход близко?
        Нет, не выход. Большая пещера - просторная, будто зал для городских собраний. И каменные столбы везде - одни как колонны, другие торчат драконьими клыками из пола или с потолка. Страшненько! А прямо посреди зала… озеро. Тусклая и недвижимо ровная гладь черной воды, застывшая меж каменных колонн-зубов. И над этой водой - невысоко, можно рукою достать - будто горит что-то, и без огня, и без дыма. Трепещет такое же черное и текучее, как вода внизу, дергается, рвется… манит…
        Холодно… Подойти бы к странному огню, ладони подземному жару подставить, обогреться, а потом уж дальше ковылять…
        Подойти ближе…
        Еще…
        Оно не горячее, оно холоднее самого студеного зимнего ветра… Руки и ноги сводит от ледяного дыхания, лицо немеет, и слезы будто застывают льдинками на щеках… Сердце в груди - и то немеет, смерзается в колючий ком… Не убежать… Шагу назад не ступить… Нет! Не хочу!..

* * *
        - Она не может дышать! - Николас склонился над женщиной, корчащейся в кресле. Попытался схватить ее руки, но прижатые к высокой груди пальцы словно превратились в ветки старого дерева - скрюченные, твердые и сухие. Рот Ульрики жадно открывался, но никак не мог вобрать хоть малую толику воздуха. В широко распахнутых глазах плескался смертный ужас.
        - Довольно! Прерывай свое колдовство!
        - Рано, - процедил сквозь зубы Иржи - сосредоточенный, как рыбак, готовый подсечь клюющую рыбину.
        Николас с отчаянием обернулся к задыхающейся баронессе, выругался… и вдруг рванул из ножен длинный толедский кинжал. Выражение лица поляка, почуявшего на своем горле прикосновение обнаженной стали, сделалось несколько озадаченным.
        - Клянусь Богородицей, или она сейчас начнет дышать, или ты тоже забудешь, как это делается!
        - Спятил?! - Иржи скосил глаза на Перегрина. И, перехватив взгляд поляка, странник неуверенно произнес:
        - Если она не вспомнила то, что нам нужно, все окажется напрасным.
        - Если она умрет, вспоминая это, все будет напрасным вдвойне!
        Вздохнув, странник кивнул:
        - Справедливо.
        - Да черт с вами! - фыркнул с досадой поляк. - Вам ее прошлое нужно, не мне!
        Дождавшись, пока министериал отведет от его шеи кинжал, он шагнул вперед и негромко хлопнул в ладоши перед лицом Ульрики:
        - Проснись.
        К облегчению Николаса, женщина моргнула и тут же обмякла в кресле, с шумом вдохнула. Он присел возле нее и осторожно взял за руку. Баронесса руки не отняла, прикрыв глаза, она дышала жадно, взахлеб, из-под опущенных век катились слезы.
        - Боже… - выдавила, наконец, хозяйка Йегерсдорфа. - Боже милосердный…
        - Ну, колдун!.. - протянул Николас, обернувшись к поляку, и в голосе его неприкрыто звучала угроза.
        Впрочем, Иржи ответить ему не успел, это сделала сама Ульрика:
        - Грезы… Я будто грезила наяву… Так ясно, словно видела все воочию!
        - Это и была греза, - проворчал Порох. - Люди во сне частенько минувшее видят. Так и могут позабытое вернуть - через сны. Если тебя, пан, в особый сон погрузить, ты запросто вспомнишь, что ел на завтрак, когда тебе пять стукнуло. Даже запах почуешь, будто прямо сейчас…
        - Боже! - проговорила баронесса, и столько страдания было в ее голосе, что Иржи разом умолк. - Почему я не умерла?
        - Ульрика… - Николас крепче сжал пальцы женщины, но она, почувствовав его тревогу, вымученно улыбнулась:
        - Нет, я не хочу умереть. Но не понимаю, почему осталась жива - тогда, давно. Меня ведь тянуло туда, в то озеро, в то… место. Противиться я никак не могла!
        - И совсем не помнишь, как выбралась? - спросил вдруг Перегрин.
        - Нет… не помню.
        С озабоченным видом чужак покрутил головой:
        - Если бы ты попала в Провал, не вырвалась бы уже. Однако рядом наверняка побывала, и очень близко… Но постой, что же ты вспомнила?
        - Слишком много, - с измученным видом она провела рукою по мокрому от испарины лбу. - И слишком мало. Мне было всего семь лет. Сбежала от няни, забралась на горный склон - глупый, непоседливый ребенок. Потом - падение. Думаю, это была старая заброшенная штольня. Чудом не переломала кости, когда катилась вниз. Зато потом, уже пытаясь вылезти, сильно поранила ногу. На мои крики никто не явился, и я пошла… вниз.
        Ульрику передернуло, в ее глазах мелькнуло отражение ужаса - пережитого и забытого очень давно, но теперь выдернутого на свет из пыльных закоулков памяти.
        - Не знаю, сколько бродила во мраке. И по-прежнему не помню, где и как вышла наружу.
        Услышав это, Николас едва сдержал вздох разочарования.
        - Но смогу, наверное, отыскать место, где провалилась.
        - Уф-ф… Ну уже что-то! Если попадем вниз, попробуем найти путь.
        - Но хватит ли нам времени? Весь расчет был на то, что я сумею выступить проводником, - баронесса повернулась к поляку: - Сможем все это… повторить?
        Было видно, что вопрос дался ей нелегко.
        - Нет! - Рука министериала сжала запястье женщины. - Твои воспоминания едва не убили тебя. Той девочке не будет никакой пользы, если ты умрешь.
        Она заколебалась, и Перегрин медленно кивнул, поддерживая сказанное:
        - Все верно, нельзя рисковать тем, что уже удалось добыть.

* * *
        - Мы сможем выйти утром. До старой штольни должно быть недалеко, но следует учесть, что нам наверняка придется ее поискать. Если повезет, к полудню с этим управимся. Тогда у нас будет еще не меньше суток, чтобы добраться до Источника. В конце концов, ползать под землей можно и ночью.
        Николас обвел взглядом всех, кто собрался в трапезной поместья Йегерсдорф - не иначе как волей Всевышнего.
        Пестрая компания, что и говорить: одинокая аристократка, юный послушник, двое наемников - бывший и настоящий, хмурый дикарь, убийца-колдун, а еще - чужак, нелюдь, явившийся из иного мира. Ну и еще он сам - министериал барона Ойгена фон Ройца, доверенный человек того, кому безоговорочно доверяет император. И всех их сейчас объединило общее дело.
        - Как думаешь, мсье Коля, сколько там может быть этих… «верных»?
        Свой вопрос Девенпорт задал с нарочитой ленцой, которая не смогла обмануть Николаса. Наемник спрашивал о том, что его по-настоящему волновало.
        - Не думаю, что много. Мы изрядно проредили тех, кто гнездился в Ротшлоссе.
        - Но не знаем, сколько ублюдков прислуживает аббатисе.
        - И сколько из них вовсе не обитало при монастырях, - добавил Микаэль. - Впрочем, меня больше заботят не люди.
        Ну да, та тварь, что встретила их на дороге в Йегерсдорф, - лохматое чудище, подобное огромной обезьяне. Было из-за чего беспокоиться.
        - Будь их много, нам не позволили бы уйти из той западни, - возразил он и увидел, что довод его попал в точку: на лицах товарищей сомнение заметно потускнело, а Оливье даже усмехнулся, согласно кивая. - Дорог окрест мало, если бы у наших врагов хватало сил, они перекрыли бы их куда надежнее. Да и вспомните, кто сидел в той засаде. Никудышные бойцы, которым против нас даже внезапность не помогла.
        - К тому же есть шанс, что большинство по сей час рассеяно по лесу.
        - Так думаю и я, - согласился с Микаэлем министериал. - Думаю, в логове у самого Источника сидит лишь охрана пленников и, быть может, еще те, кто готовит и проводит ритуал. Их ручные монстры опасны, но ведь мы справились с одним.
        Тут он невольно взглянул на баронессу и смутился: справились они, как же! А Ульрика, поймав его взгляд, слабо улыбнулась:
        - Конечно же, я пойду с вами.
        - Только пока мы не найдем вход в ту старую штольню. Теперь уже нет нужды подвергать твою жизнь…
        - Это уж мне решать, - перебила его женщина. - А я наверху не останусь. И если ты не забыл, нужда попасть в самое логово у меня как раз имеется.
        - Ну, значит, придется и мне идти, - наемник потянулся всем телом, как проснувшийся пес. - Никто не скажет, будто Оливье Девенпорт отказался от доброй драки.
        - Пойдем и мы, - сказал Кристиан за себя и Микаэля, хоть никто и не ждал от них такого подтверждения - было ясно, что оба готовы идти за девочкой, даже если откажутся остальные.
        Перегрин - тот только улыбнулся, он тоже не думал отступать.
        - И я пойду, - проворчал Марек и зыркнул исподлобья: не возразит ли кто-нибудь против его решения? Однако же Николас и Микаэль одобрительно кивнули, а Девенпорт с деланым равнодушием пожал плечами.
        - Тебе-то с ними зачем? - спросил вдруг Иржи. К нему тут же повернулись все собравшиеся: во время маленького военного совета поляк тихо сидел у окна, старательно делая скучающий, сонный вид, и сейчас впервые подал голос.
        - Я… - Дикарь как будто растерялся, но быстро пришел в себя и насупился: - Есть причина.
        - Девчонка, которую ты вовсе не знаешь?
        Марек молчал, сжимая кривящиеся губы, лоб его прорезала упрямая складка.
        - Нет от глупости лекарства, - Иржи вздохнул с сожалением. - Знал бы, какой ты дурень, нипочем не стал бы с тобой возиться.
        Поднявшись, он двинулся к выходу из залы. Девенпорт выставил было ногу, чтобы помешать, но Николас качнул головой, и наемник, презрительно фыркнув, пропустил поляка к двери. Впрочем, министериал вышел вслед за колдуном и окликнул его в удаляющуюся спину:
        - Постой. Да постой же!
        Иржи остановился:
        - Ну чего еще?
        - Я не успел сказать, что благодарен тебе.
        В ухмылке поляка остро блеснула насмешка.
        - Ни к чему. Я лишь расплатился за свою свободу.
        - Расплатился, - кивнул Николас, которому в словах Пороха послышался невысказанный вопрос. - Фрау Ульрика в щедрости своей велела оседлать тебе одну из лошадей - можешь садиться и ехать куда душа потянет.
        - Что ж, за это фрау Ульрике мой низкий поклон.
        - А может, с нами пойдешь?
        - С вами? - Иржи приподнял бровь. - С чего мне такая честь?
        - Ты, по всему видать, малый смелый и неглупый. А нам лишние руки не помешают.
        - Ну и ну… Руки вам нужны… А ты, великодушный пан, разве не слышал, что я приятелю своему сказал?
        - Так то приятелю. Мне, может, другое скажешь.
        - Не скажу другого, - ухмылка Иржи словно одеревенела. - Нет мне дела до ваших забот. Голова у меня одна, и местным я ничем не обязан, чтобы шею свою подставлять.
        Они долго смотрели друг другу в глаза, и ни тот ни другой взгляда не отвел. Потом Николас произнес:
        - Не пойму я таких, как ты. Чтобы ничтожного церковника прикончить, головы своей не жалел, а достойное дело предложили - сразу про шею вспомнил.
        - Таких, как ты, пан, мне тоже не понять. Человек, а к спине ангельские крылья примериваешь. То ли в святые метишь, то ли перед панной выставляешься… Уж не знаю я, зачем, но что ради какой-то мелкой бродяжки - не говори, не поверю. Марек - ладно, он и впрямь не от мира сего, дурная голова душе покоя не дает.
        - Ма-арек… - протянул Николас, не подавая виду, что слова поляка его разозлили. - Это ты на Микаэля его натравил?
        - Натра… Ха! Да он даже родню свою не помнил, когда мы повстречались! Такое случается, когда по маковке тяжелым хорошенько приложат. Скитался по деревням, черной работой кормился - ни цели, ни толку, пропащая душа. А я помог вспомнить, кто он такой. Прошлое ему вернул.
        - И боль его сердцу вернул, и цель подарил - прямо на загляденье. Сам в ненависти жил и парня ненавидеть заставил.
        Поляк на это не разозлился, лишь плечами пожал:
        - От себя я ничего к той ненависти не прибавил. Да и в чем ты меня винишь, не пойму? Разуй глаза: парень уже забыл про вырезанную родню, рвется плечом к плечу с убийцей своего отца подвиги совершать.
        - Хороший же ты друг. А ведь это по его слову тебя вытащили из холодной.
        - Что ж, премного благодарен - так и передай ему, если хочешь, справедливый пан. Если ты сказал все, что хотел, так я пойду, оседлаю лошадь.
        - Ворга не боишься? - бросил донельзя раздосадованный Николас уже в удаляющийся затылок. - Перегрин говорит, тварь бродит по округе. Сюда не суется, а вот одиночку запросто поймает и высосет, как паук бабочку.
        Иржи Порох не обернулся, ответил насмешливо через плечо:
        - Раз уж чудище бродит круг поместья, значит, к кому-то здесь у него интерес. И по всему видать, лучший способ избежать с ним встречи - это убраться от вас поскорее.
        6
        В поисках Ульрики Николас обошел половину усадьбы. Заглядывал в комнаты, один раз окликнул по имени, когда померещилась в темной библиотеке тень женщины на полу. Нет, оказалось пусто и здесь, тень-обманку отбросила высокая напольная ваза.
        С досады министериал тихонько чертыхнулся на коварный сосуд. Да где же хозяйка дома? Спросил бы кого-нибудь из слуг, но те тоже пропали, Йегерсдорф будто вымер.
        Услышав доносящийся издалека шум голосов, Николас пошел на этот звук. По коридору прямо, теперь направо, спуститься на три ступеньки… Что здесь? Кухня, судя по запахам. Голоса звучали громче, и уже можно было различить: говорит мужчина… двое мужчин. Им ответила женщина. Ульрика? Должно быть, она!
        Ободренный, Николас открыл дверь и в самом деле увидел просторную кухню, добрую треть которой занимала большая печь, сложенная из дикого камня. Сразу в двух закопченных котлах что-то булькало, наполняя помещение вкусным духом. Пахло мясом, тушеными овощами и свежим хлебом - ужин, как видно, выйдет на славу! Кухарки, впрочем, министериал не приметил, как и кого бы то ни было из слуг. Обойдя массивный разделочный стол, он увидел приоткрытую заднюю дверь, ведущую, очевидно, на двор, и направился было к ней, но замер, когда снова заговорила женщина:
        - Если я не вернусь, все вы будете свободны от ваших клятв. Свободны от всего, что обещали, и чему оставались верны эти годы.
        - Госпожа… - негромкий, но сильный, чуть сипловатый мужской голос - явно чем-то недовольный, даже как будто сердитый.
        - Не перебивай меня, Абу, - властно оборвала его Ульрика. - И не перечь мне. Если я не вернусь, каждый из вас волен делать то, что захочет. У меня нет наследников, а значит, поместье отойдет городу. Четвертую часть моих денег тоже получит город, другую четверть - храм Святого Варфоломея, но оставшиеся две четверти принадлежат вам. О том все прописано в бумагах… Тереза, ты знаешь, где их найти.
        - Госпожа… прошу, госпожа… - Знакомый голос испанки дрожал, в нем звучала мольба. - Господом Богом и Пресвятой Девой Марией… Прошу, не покидайте нас!
        - Или позвольте пойти с вами! - горячо добавил еще один мужчина; по тому, как странно он выговаривал слова, Николас понял, что произнес их Чен - тощий желтолицый конюх, привезенный баронессой из страны Хань. Люди за дверью заговорили все разом: мужские, женские голоса - такие разные, но взывающие об одном.
        «Сколько их там? - удивился мысленно Николас и тут же сам себе уверенно ответил: - Должно быть, все. Каждая безмолвная тень этого дома».
        - Замолчите! - воскликнула Ульрика, и нестройный хор голосов тут же стих. - Замолчите же! Мой бог, вы что же, не понимаете?! Вы, быть может, скоро освободитесь от меня, сможете жить той жизнью, что завещал вам Господь…
        - Мою жизнь подарила мне госпожа, - снова заговорил Чен. - Как и каждому из нас. Почему же госпожа говорит, будто наши жизни принадлежат кому-то еще, кроме нее?
        - Молчи! Молчи, глупец! О, боже! Все, что вы воображаете обо мне, - чушь! Не смейте даже думать, будто я лучше, чем я есть! Единственное, в чем меня не упрекнуть: я всегда была честна перед вами, поэтому все вы знаете, зачем мне нужны.
        И вновь - дрожащий голосок Терезы:
        - Вы милостью своей дали мне то, чего у меня уже не было. Не столь уж великая плата - делиться с госпожой тем, что я имею лишь благодаря ей. Останьтесь с нами. Зачем вы идете с этими людьми?
        - Затем… - Голос Ульрики прервался, будто слова встали ей поперек горла. - У меня появилась надежда… измениться… стать другой.
        Кто-то из людей за дверью охнул, и это был единственный ответ на слова баронессы.
        - Я не могу не пойти, но и с собой никого не возьму, ибо вы - не воины. А потому делайте как говорю: заприте двери и ждите моего возвращения. Если я не вернусь в течение трех дней - берите бумаги и деньги, идите в город. Если придут люди в сутанах - не пускайте их, обороняйтесь. Если нападет чудовище… тогда бросайте все и бегите.
        - Госпожа…
        - Хватит споров, - решительно сказала Ульрика. - Утром мне предстоит дорога, и я еще хочу перед ней отдохнуть. Займитесь своими делами.
        Послышался нестройный хор ответов: «Да, госпожа», - и миг спустя с тихим скрипом открылась дверь. Лишь сейчас Николас сообразил: он стоит посреди кухни и едва ли понимает, что ему следует делать дальше.
        Вошла женщина - полнотелая, крупная в кости, с широким и открытым, но, как и у всех здешних слуг, необычно бледным лицом. Темные глаза уставились на незваного гостя с недоумением. Кто это? Должно быть, кухарка.
        - Кажется, я заблудился, - министериал развел руками в виноватом жесте и улыбнулся настороженно молчащей женщине. - Этот дом столь велик…
        Повернувшись, он поспешил прочь - тем же путем, каким попал сюда.
        - Николас? - Оклик настиг его всего в шаге от выхода с кухни. - Что ты здесь делаешь?
        - Ульрика, - он поклонился баронессе, постаравшись принять беззаботный вид. - Гулял по твоим владениям и немного заплутал.
        - Что ж… случается, - сжав губы и будто не замечая его приветливости, не ответив ему даже намеком на улыбку, она быстро подошла и буквально вытолкнула молодого человека за дверь.
        - Видишь ли, я искал тебя…
        - Да неужто?
        Они были уже в коридоре, но женщина продолжала теснить Николаса прочь от кухни.
        - Фрау Ульрика, право слово… Проклятие, да что с тобой такое?!
        Она наконец-то остановилась и обожгла его гневным взглядом.
        - Что со мной?! Не я подслушивала под твоей дверью!
        Николас вовремя проглотил резкое возражение, уже готовое сорваться с губ. Подумал вдруг, что, если сейчас попытается вывернуться, солжет, на том их разговор и прервется.
        - Я… вовсе не хотел услышать то, что предназначалось не моим ушам, - произнес он неохотно.
        - Но ведь услышал!
        - Это вышло ненамеренно, и мне жаль, что я тебя рассердил.
        - Рассердил? Пф!.. Зачем ты вообще оказался на кухне?
        - Я искал тебя - это правда.
        - Для чего?
        - Хотел поговорить, - он смотрел ей прямо в глаза, и на миг ему помнилось странное: будто бы золотые искры промелькнули в зеленой глубине…
        Дернув головой, Ульрика отвела взгляд, глубоко вздохнула.
        - Прости, - Николас коснулся ее руки. - Я обошел весь Йегерсдорф, и мне никто не мог подсказать, где тебя найти.
        - Да… пожалуй что никто. Долго ты там стоял?
        - Достаточно, чтобы понять: твои люди преданы тебе всем сердцем. И думаю, что хорошо их понимаю.
        - Вот как… Ты настолько же предан Ворону?
        - Я предан ему, - согласился Николас. - Но сейчас речь не о бароне. Сейчас я готов сказать Ойгену фон Ройцу, что моя преданность отныне не только в его руках.
        - Что это значит? - Она вдруг вырвала свою ладонь из его пальцев, отступила на шаг.
        - Значит…
        Не так, совсем не так представлял себе Николас этот разговор. Не в сумраке пустого коридора; не полушепотом, дабы защититься от чужих ушей. На что ему надеяться? Она же совсем его не знает!
        - Я не слишком-то знатен, - пробормотал он невпопад. - У меня нет громкого имени, титулами мой род не отмечен… Но все же и не простолюдин, меня многие знают в Берлине, Гамбурге, Дрездене… И мне удалось кое-что скопить на службе у барона… Хочу сказать, я вовсе не беден…
        Николас осекся, неприятно удивленный собственным косноязычием. Все заготовленные загодя слова - правильные, взвешенные, изящные - будто высыпались из него в какую-то прореху, потерялись, забылись. И все же она поняла: на лице ее отразились растерянность и… страх.
        - О, мой бог! - Женщина вскинула руку к своему лицу. - Нет! Прошу, ни слова больше!
        - Ульрика, я лишь хочу…
        - Нет! - Она отчаянно замотала головой. - Ты сам не знаешь, чего хочешь!
        - Как раз это я знаю точно, - в голосе его прозвучала решимость, он шагнул к ней, сразу оказавшись совсем рядом, осторожно коснулся ее запястья, отвел в сторону руку, снова заглянул в глаза. - Думаю об этом с того самого мгновения, как увидел тебя снова - там, на просеке. И мне кажется… нет, я уверен! Скажи, что не хочешь того же самого, и больше я не потревожу тебя.
        Ульрика зажмурилась, а в уголках ее глаз блеснули слезы.
        - Ничего не получится, - прошептала она. - Ни разу не получалось!
        - Но разве ты… - Николас некстати вспомнил о бароне Йегер, не его ли призрак пытается встать между ними? Словно подслушав мысли молодого человека, Ульрика покачала головой:
        - Ты совсем, совсем ничего обо мне не знаешь. Мальчик… мой славный, добрый, прекрасный мальчик, меня нельзя… Да ты и не сможешь, если узнаешь правду.
        - Расскажи, - попросил он, а когда увидел, что голова ее снова качнулась в жесте отрицания, настойчиво повторил: - Расскажи мне все. Не отвергай моих чувств, даже не попытавшись проверить их на прочность.
        - Разве ты еще не понял, кто пробудил Источник? Не догадался, сколько мне лет?
        Пальцы Николаса снова коснулись женской руки и на сей раз не отпустили, осторожно сжали узкую ладонь.
        - Догадался, - сказал он твердо. - Не так уж я и глуп.
        Ульрика снова зажмурилась, и две влажные дорожки пролегли по бледным щекам. Но, когда она открыла глаза, слез в них уже не было.
        - Второго такого глупца - еще поискать. Хорошо, ты узнаешь… и будь что будет. Пойдем, рассказ будет долгим.
        День десятый
        1
        Утро выдалось холодным и сырым - неудивительно, впрочем, для начала октября. Туман, окутавший ночью округу, отступил ближе к горам, но его длинные языки еще таились в ложбинках и распадках.
        Дорога к старым копям давно заросла - там, где когда-то ползли тяжелые возы, теперь деревья взметали свои прореженные осенью кроны, а участки оплывшей, чуть заметной колеи встречались нечасто. Впрочем, Ульрику это не останавливало - она то погоняла свою лошадь, то замирала, словно прислушиваясь к чему-то, но двигалась вперед, а остальные следовали за ней. Порой путь ее начинал прихотливо петлять, пару раз она даже кружила на месте, будто потерявший след охотничий пес, но потом снова выбирала нужное направление. Впрочем, нужное ли? В этом, как казалось Кристиану, были уверены в их маленьком отряде отнюдь не все.
        Нахохлившаяся фрау Йегер сидела в седле, будто ворона на пронизывающем ветру. Кристиан чувствовал, как пульсирующая боль пронизывает голову и сердце женщины, как борется она с ужасом, что темной волной поднимается из самых глубин ее памяти.
        Но вот Ульрика тряхнула головой, словно отгоняя какую-то навязчивую мысль, подняла бледное лицо и будто принюхалась, вылавливая в токах воздуха не заметную никому другому нить запаха, ведущую к цели. И ведь баронесса действительно шла по следу - следу боли, ужаса и мрака, что чернее полночной тьмы, следу похороненных на дне разума воспоминаний.
        «Как она находит этот путь?» - в который уже раз за утро спросил себя Кристиан. Сейчас ей не увидеть никаких примет, никаких памятных знаков - ведь с той поры, как хромающая девочка, сбивая ноги в кровь, бежала прочь от Источника, минуло много лет. Да и тогда, после всего пережитого, она, наверное, могла лишь мечтать, чтобы никогда-никогда-никогда больше не оказываться в темноте. А теперь Ульрике предстоит вернуться в самое сердце кошмара, всю жизнь висевшего над ней мрачной тенью, изменившего ее человеческую суть.
        Юноша поежился, хотя холодно ему не было. Еще в поместье Микаэль попросил хозяйку подыскать одежду попрактичнее сутаны и веревочных сандалий. Не прошло и получаса, а Кристиану уже выдали холщовую рубаху и нижние порты, куртку толстого сукна с обшитыми кожей рукавами, стеганые штаны, невысокие грубые сапоги на толстой подошве из войлока и кожи и перчатки с крагами. Все не новое, но и не сильно поношенное - как раз чтобы было удобно. Нюрнбержец придирчиво осмотрел одежду и остался доволен. «Я бы теперь руку в пасть собаке сунуть не побоялся» - так он сказал. Юноша мысленно согласился: толстую кожу рукавов и краг, наверное, и впрямь прокусит не всякий зверь. Хорошо бы, впрочем, не проверять это в деле.
        - А что, - обратился к нему Микаэль, - Ульрика сошла со старой тропы?
        - Да.
        - Почему бы нам просто не отправиться к старым копям? Вряд ли в округе много других выработок.
        - Рудничная гора здесь и впрямь одна, - ответил Кристиан, успевший немало разузнать из записей Шустера о шаттенбургских серебряных разработках. - Вот только она источена штольнями и штреками, как старый пень жуками. Серебро в копях брали лет сто, и входов там не меньше дюжины. Тыкаться в каждый - времени не хватит, а самое главное: мы не знаем, ведут ли эти ходы к Источнику. Судя же по рассказу фрау Йегер, она попала в подземелье через какую-то заброшенную выработку. Если отыщем ее, сможем пройти к цели коротким путем.
        - И обойти охрану у главных проходов?
        Кристиан чуть сильнее сжал поводья - услышанное его вовсе не порадовало.
        - А там есть охрана? - Голос его поневоле дрогнул.
        Микаэль пожал плечами.
        - Я бы поставил, - и, подумав, добавил с прежним спокойствием: - А еще проверил бы каждую щель, что ведет к логову. И замуровал все ненужные.
        Тут Николас вскинул руку: стоп! Кавалькада остановилась. С невольной дрожью ожидания юноша смотрел, как легко спешился министериал - будто одним движением стек с седла, потянул из ножен клинок. Тут же, как по команде, Девенпорт и Микаэль развернули лошадей в стороны и чуть привстали на стременах, вглядываясь в утренний полумрак. Поразительно, сколь слаженными были их действия - хоть эти двое переносили друг друга с трудом, дело свое оба знали отлично.
        Мягким кошачьим шагом Николас ступил к ближайшей осине, наклонился и всмотрелся в то, что привлекло его внимание. Затем, поддев предмет кончиком меча, поднял, чтобы смогли увидеть остальные. Кристиан едва не охнул: на острие клинка висел, покачиваясь, детский башмачок. Будь рядом Пауль, брат Хелены, он мигом признал бы обувку Альмы, но всем и без подсказок было ясно - девочку пронесли здесь!
        - Господи, - прошептала Ульрика, - надо спешить!
        Однако, противореча собственным словам, лишь беспомощно обернулась, глянула неуверенно по сторонам и не двинулась с места. Печальная находка будто заставила ее усомниться в собственных силах, «сбила с чутья».
        - Эх, собаку бы, - сказал Девенпорт. - Вмиг бы на след встала.
        - Так нету собаки, - проворчал Марек.
        - Значит, нужно выдерживать направление. Авось не промахнемся, выйдем куда нужно.
        - Сейчас не время полагаться на удачу, - свесившись с седла, Перегрин осторожно подхватил башмачок, покачал в узкой ладони. Потом неожиданно повернулся к Кристиану: - Чувствуешь что-нибудь?
        - Н-нет… - неуверенно сказал тот.
        Странник бросил ему находку, юноша неловко ее поймал.
        - А теперь?
        С минуту Кристиан молчал, только чуть дергался его кадык, будто парень силился проглотить что-то, застрявшее в горле, и никак не мог.
        - Туда! - выдохнул, наконец, указывая вперед и влево. Он был почти уверен, что выбрал направление правильно, будто наяву увидел висящую в воздухе тонкую черную нить, свитую из боли и страха. Нить петляла меж древесных стволов, скрывалась в чаще.
        Юноша зажмурился что было сил, потом снова открыл глаза: зловещая паутинка - дрожащая, словно колеблемая ветром - по-прежнему была здесь. Идти по следу ужаса, идти быстро - ведь промедление смертью обернется…
        - Нам нужно не туда, - хрипло сказала Ульрика.
        - Что? - повернулся к ней Кристиан, никак не ожидавший таких слов.
        - Я… помню другую дорогу.
        - Альма - там! - с горячностью заговорил юноша. - Послушайте, я знаю!
        - Никто не сомневается, - Микаэль положил ему на плечо тяжелую ладонь, пальцы его успокаивающе сжались. - Там наверняка есть проход. И мы им пойдем, если не подыщем другой. Менее людный.
        - Да, - Кристиан почувствовал, что лицо его заливает краска. - Верно…
        Охрана при главном входе! Они же говорили об этом!..
        - Сюда, - мотнула меж тем головою баронесса и пустила свою кобылицу шагом. Семеро всадников вновь двинулись вперед - теперь заметно быстрее, чем раньше.

* * *
        - Есть просьба, - тихонько сказал Микаэль, не глядя на Девенпорта.
        - Ну? - так же, не поворачивая головы, отозвался наемник.
        - Я постараюсь прикрыть парня. Но если вдруг не успею…
        Девенпорт понял - дураком он не был и в лишних словах не нуждался. Как и в том, чтобы нюрнбержец извинялся за то, что было между ними прежде, в городе. Наемник принял решение и, чтобы воплотить его в жизнь, собирался сделать все от него зависящее. А может, даже немного больше.
        - Посмотрим, - сказал он и чуть тронул пятками конские бока.
        2
        Как могут быть иными небо и солнце? Кристиану это казалось страшным, непонятным… И неизъяснимо притягательным.
        Десять лет назад он не мог представить свою жизнь без родителей - без прикосновения ласковой маминой руки, без доброго отцовского взгляда. Близ деревни протекала безымянная речушка, и малыш Кристиан знал, как добыть рака из подводной норы и как наловить ершей на прогретой солнцем песчаной отмели. За околицей темнел негустой лесок, и он мог отыскать в нем ягодник или гнездо крепких подосиновиков, а при удаче промыслить прыткого зайца. Но о том, что дальше - за речкой, за лесом, - он представления не имел, пока отец не взял его с собой на ярмарку в город. Целых десять миль по ухабистой дороге - столь далеко мальчик не забирался даже в своих мечтах.
        В городе отец, продав воз круглобоких глиняных горшков и звонкой деревянной посуды, купил сыну рубаху - яркую, крашенную кошенилью, а его братьям - кулек медовых сластей. Невиданная обновка заставила Кристиана раскрыть рот, но гораздо больше его потряс сам город: он показался ему сплошной мешаниной узких улиц, забитых толпами народа. И каждое здание грозило, того и гляди, обрушиться на голову: шутка ли, в иных имелось аж три этажа! Городок тот был вдвое меньше даже невеликого Шаттенбурга, но тогда, семь лет назад, мальчишке из деревни едва ли в три десятка дворов помнилось, будто он угодил в величайшую из столиц.
        Потом мир, ограниченный околицей деревни, речушкой и лесом, сменился миром, ограниченным стенами монастыря. Умение читать и множество книг, которые Кристиан переписал, позволили ему путешествовать - в книгах он прочел о далеких краях и странных народах, их населяющих, о непонятных верованиях и жутковатых обычаях.
        Тогда он понял, что земля велика и полна тайн, что можно идти, ехать, плыть десятки, сотни и даже тысячи дней, но не достичь ее края. Осознал, что городов на свете больше, чем можно себе вообразить, и мечтать о том, чтобы увидеть их все, - то же самое, что надеяться сосчитать звезды или капли дождя. Совсем еще недавно он знал наверняка: мир гораздо больше, интереснее и ярче, чем он думает, знает, даже может представить. И вот Перегрин заявил, что перед ним - перед ним, Кристианом! - лежит не один такой мир, но великое множество. И в каждом можно побывать: нужно лишь встать на Тропу… От этого кружилась голова.
        - Ты идешь из мира в мир… Зачем?
        - Это непросто объяснить. Я сидел у костров под разными небесами. Они всюду разные - где-то огонь синий, где-то дрова горят жарче, где-то запах смолы пьянит сильнее вина. Но под любым из небес люди ищут у костра тепла и покоя. И защиты от тех, кто скрывается во мраке ночи. Так и разные миры - они во многом похожи друг на друга, но в то же время различны. Отыскивать эти различия - большие и едва заметные, видеть оттенки знакомых, привычных вещей, находить неизвестное в привычном - разве это не увлекает? И разве не стоит идти вперед, чтобы познать новых людей, новые обычаи, новую радость?
        - Выходит, что ты… - Кристиан помедлил, подыскивая слово. - Ты смотришь, как живут другие люди в других местах, просто потому, что тебе это интересно? Ты просто… приходишь и берешь?
        - Беру, - кивнул Перегрин. - Но не только для себя. Я был в мирах, которые теперь мертвы. Один пожрала чума. В другой пришли чудовищные создания, с которыми не сравниться даже демонам из ваших легенд. В третьем навсегда угасло солнце, и вечный холод сковал воду, землю, сам воздух. И во всех этих местах прежде жили люди - непохожие на тебя или меня, но - люди. Они любили, мечтали, дружили, а теперь от них осталось лишь то, что я взял и сохранил здесь, - он коснулся головы, затем груди. - Я успел побывать в их мире раньше, чем они исчезли навсегда. Успел увидеть, как они любили, мечтали, дружили. И запомнил их любовь, мечты, дружбу.
        Кристиан нахмурился. Чего-то не хватало для него в услышанных словах, но чего - он не понимал. А Перегрин улыбнулся - ободряюще и немного печально.
        - Согласись: брать, чтобы сберечь, - это не так уж мало. Но, став странником, ты научишься еще и отдавать. Ты ведь знаешь, что такое книги. Представь себе величайшую книгу твоего мира, в которой записывается все, что происходит во всем мире в каждое мгновение. Эта книга незрима, а писцом само бытие, но и ее можно прочесть - при должном умении, конечно.
        - Ты… умеешь?! - Юноша задохнулся от изумления.
        - Только некоторые страницы, самые простые. Однако я умею кое-что другое. Я некоторым образом переписываю «книги миров», делаю их копии. И эти копии оставляю в другом мире, сохраняю их там. Таким образом, в любом из мест, где побывал странник, хранится не меньше одной копии «книги» какого-то иного мира.
        - Господь всемогущий… - пробормотал Кристиан потрясенно.
        Порыв ветра потерял свою силу в паутине ветвей, но его хватило, чтобы смахнуть с клена огненно-красный с желтой каймой лист. Тот скользнул вниз и лег на лопатку Ульрике: нелепое яркое пятно на темном сукне. Женщина не заметила невесомого прикосновения.
        То, что говорил Перегрин, было непросто понять и еще тяжелее - принять. Мысли переваливались угловатыми камнями в мешке, никак не ложились ровно, будто не желали, чтобы Кристиан понял, чтобы он осознал. Для этого нужно время, а есть ли оно у него?
        Юноша скрипнул зубами - пламенеющий на плече Ульрики кленовый лист никак не давал сосредоточиться. Тронув каблуками конские бока, он подъехал ближе, протянул руку и осторожно снял с баронессы распластанную красно-желтую пятерню. В то же мгновение женщина резко осадила коня и рывком обернулась. По ее взгляду, по выражению лица Кристиан понял: они на месте.
        3
        - Merde! - В сердцах Девенпорт пнул каменную глыбу и, похоже, ушиб себе палец.
        Николас взглянул на француза хмуро, но ничего не сказал, и Кристиан подумал, что несдержанность капитана, в общем-то, объяснима: коварный камень величиной с бычью голову плотно сидел в целой груде себе подобных, намертво забивших узкий проход. Завал. Воистину есть от чего разозлиться.
        Старую штольню они нашли быстро, даром что уходящую в скалы дыру надежно укрывали заросли малины и бузины. Но радовались удаче недолго - ровно до того мига, как увидели преграду.
        - Это не само собой получилось, - проворчал Микаэль, ковыряя ногтем испятнавший серые валуны лишайник. - Это ручками кто-то поработал.
        Достав кинжал, он ткнул острием в щель между булыжниками и показал спутникам оставшиеся на лезвии крошки глиняного раствора. Николас с досадой вздохнул.
        - Монахи хозяйничают здесь уже не первый год. Зря мы понадеялись, что они не проверили каждый лаз, ведущий к Источнику.
        Капитан снова выругался по-французски, плюнул на замшелые камни и отвернулся.
        - Ладно, - произнес он почти спокойно. - У нас ведь есть и другой план.
        Мужчины переглянулись, и Николас дал «другому плану» описание, которое, несомненно, возникло в головах у каждого из них:
        - Через главные ворота, под барабанный бой и свист летящих стрел… Не маловато нас для штурма?
        - Вряд ли их там слишком много.
        - Нам хватит и парочки тех обезьян-медведей.
        - Так что же, мсье Николя, подожмем хвосты и вернемся в милый дом мазель Ульрики, допивать горячее вино? Я-то думал, вам нужна девчонка.
        В голосе Оливье Девенпорта звучала злая насмешка, но было ясно: за иронией он прячет собственное разочарование.
        - Подождите немного, - попросил вдруг Перегрин. - Я посмотрю.
        Все это время он стоял возле прохода и, словно не замечая окружающих, разглядывал препятствие. Теперь странник быстро спустился к завалу. Миг помедлив, он присел перед неровной стеной на корточки и положил обе ладони на серые глыбы.
        - Чертов колдун, - проворчал наемник, но сделал это, вопреки обыкновению, вполне добродушно.
        Больше никто ничего не говорил - все ждали в молчании, с неясной еще надеждой глядя на чужака. Кристиан вспомнил, как тот принес на закорках из города взрослого мужчину. С такой силой ему, наверное, и камни нипочем.
        - Можно… попробовать, - проговорил Перегрин. - Если мне помогут.
        Он обернулся и окинул собравшихся людей острым изучающим взглядом.
        - Кристиан, подойди, встань рядом.
        Миг поколебавшись, юноша присел возле странника, уперся по его примеру ладонями в стену завала.
        - Что я должен делать?
        - Ты поймешь, когда мы начнем. Теперь… Прошу, подойдите все. И положите руки нам на плечи.
        - Какого дьявола ты задумал? - пробурчал с подозрением Девенпорт.
        - Небольшой трюк. Его проще показать, чем объяснить.
        Озадаченные люди начали спускаться в проход и скоро сгрудились в тесноте каменной щели. Кристиан почувствовал на плечах тяжесть чужих рук. Что же теперь?
        Тут его запястья коснулись пальцы Перегрина, и он услышал тихий голос:
        - Открой свои мысли, я покажу что делать… А вы - не отпускайте нас, пока мы не закончим.
        Кто-то фыркнул за спиной - наемник, не иначе. Кристиан остро ощущал неуверенность товарищей, она холодными струйками стекала с их напряженных рук.
        - Оставь сомнения. Не бойся. То, что создано, может быть разрушено. То, что кажется единым, можно разделить. Эта стена - лишь множество камней, а камни - лишь множество мельчайших частиц. Все что нам нужно - нарушить связи между ними, отделить их друг от друга.
        - Как?!
        Что-то еще проникло в него, смешиваясь с сомнениями и надеждой спутников. Мысли… нет, понимание! Осознав, на что способен, Кристиан задохнулся от ужаса и восторга.
        - Теперь знаешь.
        - Д-да… да!
        Повинуясь его воле, кровь будто вскипела в жилах. Во рту пересохло, внутренним жаром обожгло глаза…
        - Спокойнее. Не торопись.
        Подавив приступ паники, Кристиан усмирил горячий поток и направил его из головы - в грудь и живот, а оттуда - в руки… предплечья… запястья… пальцы… и еще дальше - в холодный серый камень, ставший сейчас продолжением живого тела… двух живых тел! Он чувствовал второй поток, изливающийся с рук Перегрина; чувствовал, как бьющий из них двоих незримый свет, словно вода, размывает связывающий кладку раствор, обращая его в мелкую глиняную пыль. А камни… сами камни тоже крошились, трескались, рассыпались щебенкой…
        Жар покидал тело, и вместе с ним стремительно уходили силы. С запоздалым страхом юноша подумал, что если вовремя не остановится, то может всего себя излить в гранитные глыбы и, не добившись победы, бездыханным лечь на холодный мох. Даже на пару с Перегрином, хватит ли их общего жара, чтобы одолеть завал?
        Хватит! Руки спутников пылали на его плечах. Новые силы вливались через них, наполняли слабеющее тело и питали горячий разрушительный поток…
        - Mon dieu! - выдохнул за его спиной Девенпорт. - Клянусь Богородицей…
        Завала больше не было. Сложенный из десятков тяжелых замшелых глыб, он осел кучей песка и каменной крошки. Из открывшегося зева на людей словно потянуло холодным ветром. Николас и Микаэль в два счета расширили лаз - достаточно, чтобы внутрь можно было пройти, всего лишь сильно пригнувшись.
        - Штольня! - с торжеством объявил министериал, увидев вросшие в каменный свод деревянные балки.
        Никто не восхищался тем, что сотворили Перегрин и Кристиан, никто их не хвалил. Но юный послушник (бывший, бывший послушник!) был благодарен товарищам уже за то, что те не крестятся, глядя на него с суеверным страхом. Он сам был напуган, и сейчас ему куда как понятнее стала причина падения некогда благочестивого человека - аббата Германа. Можно ли устоять перед таким соблазном?
        - Как ты? - Микаэль остановился перед ним, испытующе заглянул в глаза.
        Юноша увидел во взгляде воина настороженность, но не усмотрел там и тени враждебности.
        - Я… хорошо.
        - Тогда пойдем, расседлаем лошадей.
        Старая, почерневшая от времени крепь натужно поскрипывала, будто могла в любой миг обрушиться, вновь запечатав вход в подземелье. Впрочем, это была не единственная причина спешить - и уж точно не главная.
        Снаряжения набралось немного: несколько связок смолистых, обернутых паклей факелов, с десяток мотков прочной пеньковой веревки, куски мела, чтобы оставлять на стенах указательные знаки. После недолгих раздумий Оливье снял с седла и закинул себе за спину тяжелую ручницу. Увидев иронично приподнятую бровь Николаса, буркнул: «Пригодится небось».
        Между тем Ульрика раздала всем по куску вареного мяса, разломала ржаной каравай. Когда все подкрепились, налила из деревянной баклаги по полчашки темного, пахнущего травами настоя.
        - Бодрит, - коротко обронила она.
        После того, что произошло, все ощущали усталость, а потому послушно выпили предложенное питье. Возвращая баронессе чашку, Кристиан коснулся ее руки и явственно ощутил, как дрожат пальцы женщины. Он нервно улыбнулся - выходит, страшно не только ему.
        - Ну что ж, вперед, - сказал Николас и первым шагнул во мрак.
        Если бы кто-то снаружи смотрел вслед уходящему в штольню отряду, он бы еще с минуту видел отблески факелов на стенах. Потом скрылись и они.
        4
        Их было четверо. Четверо, да еще один, державшийся поодаль от остальных. Он скрывался в зарослях орешника и малины, не лез на глаза, но его незримое присутствие ощущал каждый из братьев. Троих оно заставляло ежиться и вздрагивать от каждого шороха, доносившегося из чащи; четвертый был слишком занят, чтобы бояться.
        - Эвон… - Он присел на корточки, всмотрелся в примятую прошлогоднюю хвою, пощупал оставшийся на мягкой земле отпечаток. - Здесь они прошли, сучьи дети.
        - Идут-то куда?
        - К восточному лазу, - неуверенно проворчал следопыт. - К нему, не иначе.
        - Там сторожа.
        - Они о том не ведают.
        - О лазе ведают, а о стороже - нет?
        Миг следопыт раздумывал, почесывая блошиный укус на толстой, как полено, и по-медвежьи волосатой руке, потом двинулся дальше - той легкой и беззвучной походкой, что присуща бывалым охотникам. Трое товарищей не отставали, да и ртов больше не раскрывали: погоня лишней болтовни не терпит. Особенно когда твоя дичь - люди.
        Знали друг друга они не то чтобы давно, но все ж и не первый день: успели обтереться и товарищей в деле поглядеть. Бывший лесник, бывший же мельник, да бортник с плотником - тоже бывшие. Ныне же - названые братья, отстоявшие в Третьем чертоге по три Восхождения и причащенные черной водой. Верные.
        Разговор им пришлось продолжить, едва лишь стало ясно, что с прежними догадками вышла промашка. Остановившись возле ручья, русло которого взрыли копыта недавно прошедших лошадей, старший дозора вновь принялся скрести нестрижеными, забитыми грязью ногтями зудящий укус на предплечье.
        - Не к восточному идут.
        - Куда ж тогда? К северному?
        Следопыт только фыркнул: на пути к северному лазу лежало ущелье, через которое с лошадьми никак не пройдешь, и задавший вопрос бортник наверняка об этом знал.
        - Не ведают про наши лазы, сучьи дети, - процедил он с удовлетворением. - Но ищут их, Темным клянусь. И прошли тут недавно.
        - Почем знаешь?
        - Гля: в яму от копыта вода сочится, ан по край еще не набежало.
        - Выходит… нагоняем? - Бортник облизал губы и боязливым движением перехватил поудобнее древко гизармы. - Говорят, они Вальтера побили да верных, что ходили с ним.
        - Вальтер был увальнем, а с ним ходили едва причастившиеся сопляки.
        - А етун? - спросил плотник - хмурый, обычно молчаливый верзила в потертой коричневой сутане.
        - Верно! - подхватился мельник, тощий и невысокий мужичок с клочковатой бородой, похожей на пучок гниющей соломы. - Етуна они кончили!
        - Брехня, - поморщился лесник. - Кто это видал?
        - Многие! Когда дозор Грека вернулся…
        - Грек не видал, как кончали етуна. И кто кончал.
        Мельник открыл было рот, да так и закрыл его, не сказав ни слова. А плотник хмыкнул с пониманием - похоже, сразу смекнул, к чему клонит старшой.
        - Так-то, учитесь горшками своими варить, дурни. На той поляне сшибка была - то верно, но сколь бойцов на Вальтера налетело? Никто не поведает, всех там положили. Увалень поспешил, хотел перед матерью выставиться, удачу за хвост сцапать, да пальчонками своими кривыми ни перышка не ухватил. Мы-то на рожон не полезем, но и своего не упустим.
        И он внушительно потряс крепким тисовым луком, которым владел с большой ловкостью. Ободренные братья снова двинулись по следу, нагоняя маленький отряд чужаков, опрометчиво вторгшихся во владения верных. Сунутся те к одному из лазов - что ж, там их примут стерегущие проход дозорные. А не сунутся - так все одно найдется кому о них позаботиться. Мало кто знает эти предгорья лучше, чем бывший лесник.
        Однако же скоро стало ясно, что незваные гости полезли к старым копям не наобум. Услышав негромкое ржание лошадей, верные замедлили шаг. Лесник не без удовольствия смотрел, как его люди крадутся среди кустов и деревьев - почти неслышимые, почти незримые. Толковые парни, к тому же он сам недурно их натаскал. Все же на душе было тревожно: впереди опасный враг, и случиться могло всякое. Лесник спиной чуял взгляд пятого - того, что неотступно следовал за братьями. Этот один стоит десятка, и от него никто не уйдет, даже конный.
        Поляна… Стреноженные лошади щиплют под березами сырую траву… Люди-то где? Лесник подобрался, всматриваясь в каждый куст и каждую кочку. Незваные гости бросили животин и дальше пошли на своих двоих? Глупо… если только не…
        Выругавшись сквозь зубы, он выскочил из-за выворотня, за которым прятался, быстрыми волчьими прыжками пересек поляну, замер посреди густого малинника, выросшего на мшистом склоне. Выругался еще раз - уже в голос - и замахал рукой, подзывая товарищей.
        - Лаз! - прорычал он, указывая на провал, открывшийся среди примятого кустарника. - Старый лаз они распечатали, сучьи дети! И под землю ушли!
        - Откуда узнали-то? - с изумлением спросил бортник.
        - Отку-у-уда, - передразнил его старшой и сплюнул дурню под ноги: - Спросим, когда споймаем! Внизу им с нами не тягаться.
        - А поспеем? Велено всем в Чертогах быть после полудня. Сказали, третьего дня агнца привезли…
        - И ты думаешь, нам зачтется, если мы теперь повернем? Они уже под землей, куриные твои мозги! Проходы там - что моток спутанных ниток, а ну как сучьи дети прямиком к Первому чертогу выйдут?!
        На это бортник промолчал - даже ему было ясно, что ни святая мать, ни Вильям за такую промашку по головке не погладят. Впрочем, если кто-то еще сомневался, следующим доводом лесник его добил:
        - Возьмем незваных гостей - зачтется нам на Возвышении.
        - Верно! - зловеще осклабился мельник. - Пошли, старшой, намотаем кишочки на ножички!
        Закинув за спину самострел, он вытянул из ножен острый, как игла, стилет… и вздрогнул, когда разом заржали все семь чужих лошадей - громко, испуганно… и охнул, сбитый с ног ударом большого сильного тела, метнувшегося к нему из зарослей бузины…
        Повернувшись, лесник успел увидеть, как валится ничком мельник. Половина лица несчастного превратилась в кровавую маску, из рассеченного горла с алыми брызгами вырывался предсмертный хрип. А его убийца уже прыгнул к старшому и полоснул длинными когтями. Лесник чудом увернулся от удара, отскочил, покатился по земле, обдирая руки о колючие ветки. Етун! Не зря про тварей упорно ходили слухи, что, даже обученные и усмиренные, они однажды могут сбрендить и разорвать любого, кто окажется рядом. Как знать, может, и Вальтера с его остолопами прикончили вовсе не чужаки, а собственное «ручное» чудище?
        Ну, держись, погань! Бывалый охотник даже в падении не выпустил из рук оружия. Мигом вскочив на ноги, он вскинул лук, привычно рванул к плечу тетиву… и обомлел.
        «Это ж не етун!»
        Пригнувшееся перед броском создание было не столь внушительно, как сопровождавшее дозор чудовище, - и ростом пониже, и в плечах поуже. Черная тварь чуть крупнее самого лесника походила одновременно и на человека, и на здоровенного жука. На вытянутой безротой морде светлели узкие бледные глаза без зрачков. Тонкие суставчатые пальцы растопырились, точно веер из кинжалов.
        Первым не выдержал бортник: дико заорав, он взмахнул гизармой - кажется, им больше двигал страх, чем решимость. Стремительное, как порыв горного ветра, существо бросилось на верного. Щелчок спущенной тетивы… Попал?! Лесник готов был поклясться, что попал - с пяти шаговто! - но черная тварь будто и не заметила стрелы с широким охотничьим наконечником. Одним взмахом жилистой лапы она буквально перерубила древко гизармы пополам. Второй удар почти оторвал бортнику голову.
        - Вседержитель, обереги! Великое Темное, дай мне силы!
        Вторая стрела вошла твари в самую середину груди. Уши лесника резанул пронзительно-тонкий шипящий свист. Мерзкое создание определенно не было неуязвимым, оно умело испытывать боль… Но сколько же нужно стрел, чтобы превратить эту боль в агонию?!
        Плотник сбежал молча: швырнул топор, повернулся и припустил вниз по склону, прыгая через мшистые кочки и гниющий бурелом. Проклятый трус! Будь лесник поменьше занят, не преминул бы подстрелить ублюдка, как зайца. Увы, даже мига лишнего не оставило ему чудище - метнулось черной молнией, размазалось в воздухе тенью, шибануло… Человек почувствовал, что ноги его отрываются от земли и он летит спиною вперед, летит… Дерево, остановившее краткий полет, едва не выбило из верного дух.
        В боку хрустнуло, грудь от вздоха будто ошпарило крутым кипятком. Лесник хрипло вскрикнул, поднял руку, пытаясь прикрыться от черных когтей… и увидел, как нечто могучее, покрытое жесткой бурой шерстью вихрем пронеслось через малинник, сшиблось с жукоподобной тварью и отшвырнуло ее от раненого охотника. Етун опоздал к началу схватки, и, похоже, это лишь прибавило ему ярости. Огромный клубок из двух сцепившихся тел покатился по земле, с корнем выдирая колючие кусты, точно прутики ломая низкие елочки. Косматое страшилище - жутковатая помесь человека, медведя и крысы - безостановочно молотило тяжелыми лапами, пробивая тускло поблескивающий черный панцирь, выдирая клочья черного мяса. Ответные удары шипящей твари, казалось, не причиняют ему особого вреда.
        Но так только казалось. Лесник вздрогнул, различив в низком рыке етуна нотки боли. Почудилось вдруг: каждый собственный удар причиняет могучему существу невыносимые страдания. И с каждым взмахом движения мохнатых лапищ делались все медленнее, все неувереннее. Наконец, етун попытался подняться и отбросить изломанного, растерзанного врага прочь. Встать получилось, отбросить… Как бы не так! Тварь, коей уже полагалось быть на последнем издыхании, мертвой хваткой вцепилась в чудище, вскормленное Великим Темным.
        Взревев, етун с размаху хватил по глянцево-черной спине слева! Добавил справа! Должно быть, и кузнечный молот не нанес бы ударов сокрушительней… Тварь расплылась на страже подземелий черной кляксой и лишь дергалась под могучими тумаками, погружая в дубленую шкуру кинжалы когтей.
        Не веря своим глазам, лесник увидел, как етун пал на колени, как проскребли бессильно по жучьей броне короткие узловатые пальцы - в последний раз. Обмирая от ужаса, он смотрел, что делала с поверженным великаном черная тварь, меж тем как полное боли и гнева рычание превращалось в жалобный, быстро затихающий скулеж.
        Скоро етун перестал вздрагивать и затих. Убившее его существо поднялось на обманчиво тонких суставчатых ногах, стряхнуло с когтей кровь и просвистело - вполне отчетливо для изумленного человека:
        - Гряс-с-сь… Пус-с-стыш-шка… Много с-силы, мало с-страх-ха…
        Голова повернулась к раненому, блеснули потусторонней жутью бледные глаза. Лесник попытался ползти, но сумел лишь вжаться спиною в смолистый древесный ствол.
        - Что нас-с-счет тебя? - Тварь шагнула к нему, протягивая черные пальцы. - Вкус-с-сный?
        Забыв о боли в сломанных ребрах, бывший лесник втянул воздух полной грудью и закричал…

* * *
        Сладкий, сладкий страх, щедро сдобренный болью и вспышкой смертного ужаса на закуску…
        Он недовольно заворчал: тело все еще восстанавливалось, затягивало полученные раны. Наверное, не нужно было так спешить и поглощать случайную пищу наспех, жадными торопливыми глотками. Следовало растянуть трапезу, чтобы получить больше удовольствия и вытянуть больше сил, вернуть сторицей все, потраченное на схватку. Может, стоит догнать сбежавшего человечка и получить от него еще немного?
        Нет-нет-нет, нельзя! Медлить, терять время - нельзя! След уводил в темный зев пещеры - знакомый вожделенный след. Тот, кто его оставил, способен подарить много больше, чем любой из человечишек… Нет, больше, чем сто, тысяча, целый город человечишек!
        Но было и еще что-то там, в глубине горы - неизъяснимо притягательное, манящее. Там пряталась мощь, способная потягаться даже с возможностями Идущего. Можно ли завладеть ею, поглотить, подчинить себе? Он не знал.
        Но скоро будет знать наверняка.
        Уже скоро…
        5
        - Похоже, это и есть тот самый ход, - сказал странник, а Николас поднял факел повыше, чтобы лучше разглядеть зияющий в каменной стене пролом.
        Штольня, тянувшаяся не меньше полулиги, кончилась. На долгом пути она отбрасывала в стороны узкие тоннели штреков - вход в каждый из них обозначала деревянная рама крепи. За годы дерево обросло белесой шубой плесени, местами выкрошилось, но было еще прочным: крепь здесь ставили на века. Пролом в конце штольни не был похож на вход в очередной штрек. Вместо узкой щели хода зияла дыра - будто не кирками камень рубили, а долбили тараном.
        Кристиан присмотрелся и судорожно вздохнул: из разверстого зева тоннеля тянулись черные, жирно блестящие нити. Они колыхались, волновались, словно водоросли, что вытянули свои косы по течению медленной реки. Нити очень походили на те, что он уже видел наверху, но и разительно отличались от них. Эти не просто несли отголосок чужого страха и боли - они словно напитались запахом гнили, тления, распада. Если нити тянутся от Источника, значит, каждому здравомыслящему человеку стоит держаться от него подальше. Однако маленькому отряду нужно как раз туда, вниз - к самому сердцу зла.
        - Что с тобой? - спросил Перегрин. - Погоди-ка… Ты видишь?
        Кристиан кивнул. Слово «видишь» к его ощущениям вполне подходило, хотя умом он понимал, что видит отнюдь не глазами.
        - Это эманации Провала, - словно прочитал мысли юноши странник. - А когда мы подойдем ближе, думаю, увидим и эманации тех, кто нас там ждет.
        - Их аура будет похожа на ту, что я вижу вокруг нас?
        - Вряд ли. Тот, кто долго пробыл близ Провала, перестал быть человеком: в присутствии такой силы ничто живое не может остаться прежним. Охранять тайну аббат наверняка отрядил самых преданных слуг, но теперь они скорее слуги этого места, его рабы. Вряд ли в них осталось хоть что-то, кроме ненависти и страха. А эти чувства легко увидеть - грязь бросается в глаза. Впрочем, и настоящую чистоту заметить нетрудно, вот только…
        - … святых среди нас нет, - криво улыбнулся Девенпорт.
        - Мы теряем время, - напомнила Ульрика негромко. - Надо спешить.
        Вместо ответа Перегрин пригнулся и первым шагнул в пролом. Этот тоннель в самом сердце горы был создан отнюдь не руками человека: извилистый, с бугристыми стенами и сводом, то нависающим прямо над головой, то теряющимся в темноте, которую едва разгонял свет факелов. Игра слепых сил природы или творение карликов-цвергов? Любой из горожан Шаттенбурга наверняка выбрал бы цвергов. Город десятилетиями жил рудным промыслом, а кому верить в подгорных жителей, как не рудокопам? Впрочем, приложил здесь руку и человек: некоторые каменные выступы носили следы кирки, острия особенно крупных сталактитов, свисавших с потолка зубами гигантского чудища, были срублены, а у одной развилки Марек, которому, похоже, темнота вовсе не мешала, даже приметил нарисованную углем стрелку, указывавшую в левый ход. Туда же тянулись и черные нити.
        Зачем они идут? Перегрин хочет уничтожить собственное порождение - Ворга, а Ульрика - измениться, победить свое «проклятие». Микаэля и Николаса ведет чувство долга. Впрочем, у мнистериала есть и еще резон - баронесса. Марек и Девенпорт, такие разные, похожи в одном: каждый из них, даже не сознавая этого, жаждет сделать нечто достойное и показать - прежде всего, самому себе, - что в его душе есть место чему-то большему, чем забота о собственном благополучии.
        Ну а что ведет Кристиана? Ради чего станет сражаться он? Ради людей… Слишком громко, пафосно и потому - фальшиво. Нет, не ради всех людей. Вступить в борьбу за души каждого мог, наверное, один лишь Спаситель. А Кристиан делает это ради тех, кого он знает и к кому привязался: ради своих друзей; ради «птенцов» из Шаттенбурга, ради памяти об отце Теодоре и… из-за Хелены, конечно.
        Мысли о ней - о ее прикосновениях, взглядах, улыбке - не покидали его ни на минуту. За то краткое время, что они провели вместе, Кристиан понял, сколь великой силой может быть любовь, сколь многое могут дать друг другу двое любящих. И он готов был на все, чтобы не позволить Воргу сожрать хотя бы еще одну душу.

* * *
        Спуск становился все более плавным, а после очередной развилки и вовсе превратился в подъем. Боковые проходы попадались им уже несколько раз, но мучиться выбором не приходилось - черные нити указывали Кристиану и страннику нужный путь. В этот раз они повели отряд в ту галерею, что вела наверх.
        Николас и Микаэль запалили по второму факелу, а выгоревшие оставили на каменном полу, и рубиновые уголья еще какое-то время тлели во тьме, не желая гаснуть. Пламя бросало отсветы на бугристые стены, покрытые белесыми потеками. Мельчайшая водяная пыль собиралась в тяжелые мутноватые капли, медленно ползущие вниз. Казалось, своды туннеля, удерживая на своих плечах чудовищную массу камня, обильно потеют.
        Наверное, решил, наконец, Кристиан, этот путь в толще скалы на протяжении долгих и долгих лет пробивала река - ведь еще древние заметили, что перед вековечным натиском воды бессилен даже самый прочный камень. И может быть, тот ручей, что журчит сейчас у самой стенки тоннеля, есть не что иное, как остаток реки…
        … В следующее мгновение он уже ударил по руке Николаса, который на ходу зачерпнул пригоршней из ручья.
        - Ты чего?!
        - Не пей, - негромко сказал юноша. - Что-то не так с этой водой.
        Министериал ничего не ответил, только недоверчиво покрутил головой.
        - Тихо! - Перегрин предостерегающе поднял руку, и все замерли.
        - Что случилось? - Ладонь Микаэля безотчетно упала на эфес меча.
        - Тоннель кончился.
        - Кончился? - Николас чуть слышно выругался. - Надо так понимать - тупик?
        - Нет, - опередил странника Кристиан. - Не тупик, а… вроде пещера.
        - Свет нас выдает, - проворчал Микаэль. - Мало ли кто может там быть.
        Факелы зашипели, когда их сунули в ручей, но тьма вокруг оказалась не кромешной - когда глаза привыкли, они стали различать во мраке смутные силуэты друг друга. Тогда двинулись вперед - тихо, как только умели. Минуты казались часами, но в конце концов отряд приблизился к выходу из тоннеля. Стены раздались в стороны, потолок совсем потерялся в темноте. Было тихо - лишь где-то вдалеке мерно капала вода.
        - Это еще что? - Микаэль поудобнее перехватил клинок. - Вон там, слева…
        Во мраке смутно виднелись какие-то белесые пятна, казалось недвижимо висящие в воздухе.
        - Подождите, я проверю, - нюрнбержец медленно направился к загадочным пятнам, но скоро вернулся. - Похоже на мох или лишайник. Он белый и светится.
        Белесые полотнища мха густым ковром устилали сырую скалу. Среди «ворсинок» этого ковра, покрытых каплями росы, сновали стеклянистые змейки, тропили путь полупрозрачные жуки, ползали бесцветные черви. Черви грызли мох, жуки вонзали жвалы в червей, змейки заглатывали жуков - и было видно, как добыча сучит хрупкими лапками, постепенно истаивая в брюшках. Но и змейки становились добычей - на глазах у Микаэля одна полупрозрачная хищница коснулась торчащего из мха стебля, увенчанного словно маленьким капканчиком, и челюсти того сомкнулись на тельце обреченного охотника. Эта микроскопическая драма - финал небольшого круговорота, заключавшегося в постоянном пожирании друг друга, - заставила воина скривиться: бесцветные создания, жившие до странности чуждой жизнью, показались ему на удивление мерзкими. Не сдержав порыва, он ткнул острием меча в хищный стебелек и срезал его под корень.
        Мох, словно почувствовав боль, засветился ярче, и человек отпрянул, ожидая всего чего угодно. Однако угрозы не было, лишь от места, потревоженного сталью, поползло в стороны слабое сияние - оно захватывало все большую часть мохового ковра, перекидывалось на соседние белесые полотнища, разбегалось дальше и дальше… Не прошло и нескольких минут, как пещеру залило неяркое свечение. Светился густой «ковер» на стенах и покрытый мхом потолок, даже сталактиты оказались усеяны множеством ноздреватых студенистых грибов, тоже излучавших слабый гнилушечий свет.
        И в этом неярком призрачном свете вдруг холодно блеснул металл: отделившись от сталагмита, возвышавшегося над полом на пару саженей, к Микаэлю метнулась приземистая тень. Еще мгновение - и широкий наконечник копья вонзился бы в его спину, но Николас оказался быстрее: брошенный им нож угодил напавшему в голову, сбив его с ног. Тут же загудел рассекаемый воздух, раздался хриплый стон - это Девенпорт ударом снизу свалил другого противника, выпрыгнувшего из-за колонны известняка. Лязгнул металл по камню, когда умирающий враг выронил топор, и наступила тишина.
        Встав в круг, ощетинившись отточенной сталью, отряд выжидал. Ни звука.
        - Похоже, все, - выдохнул Оливье. - Маловато для засады.
        - Сторожевой пост, - чуть слышно отозвался Микаэль. Перевернув ногой одного из мертвецов, он поднес факел ближе: слипшиеся от крови волосы, искаженное предсмертным оскалом лицо…
        - Наверное, ждали от нас какого-то знака или сигнала. Не дождались - и напали.
        - Хорошо, если так, - наемник, склонившись, вытер скимитар об одежду второго убитого, убрал саблю в ножны. - Не хотелось бы думать, что третий сейчас бежит по туннелю, чтобы рассказать о нас.
        - Не было третьего, - сказала Ульрика, и голос ее дрогнул. - А вам лучше бы поглядеть сюда.
        В неглубокой яме, обложенной угловатыми каменными глыбами, скрючился голый человек. Влажная мертвенно-бледная кожа поблескивала в неверном свете факелов, человек дрожал мелкой дрожью, обхватив руками подтянутые к груди колени.
        Поначалу Кристиан решил, что это пленник, но руки и ноги несчастного не были связаны, да и выбраться из ямы он смог бы без труда - ее глубина не превышала пяти фуссов.
        - Эй, дружище, - негромко окликнул Микаэль. - Ты чего там делаешь?
        То ли от прозвучавшего голоса, то ли по иной причине, но человек перестал дрожать. Шатаясь, он поднялся с каменного ложа, опрокинув при этом широкий деревянный ковшик, наполненный водой.
        Несколько мгновений неизвестный стоял, сгорбившись и низко наклонив голову; плечи его подергивались, лопатки ходили ходуном. Внезапно он вскинул руки, вцепившись в края ямы, и поднял голову. Широкие ноздри раздувались, с шумом втягивая воздух, затянутые кожей ямки под безволосыми валиками надбровий пульсировали, словно глазные яблоки ворочались под намертво сросшимися, лишенными ресниц веками. Бесцветные, покрытые роговой коркой губы сложились буквой «о», и человек (впрочем, человек ли?!) издал низкий глухой гул, от которого у Кристиана заныли кости черепа. Крючковатые темные когти, росшие из пальцев вместо ногтей, заскребли по камню, колени согнулись - еще миг, и создание, наверное, выбросило бы себя наверх одним сильным рывком, но почти одновременно Микаэль и Девенпорт, хакнув, столкнули ногами пару каменных глыб, будто нарочно положенных на краю ямы. Глыбы упали тяжело, хрустнул хребет, и гул оборвался, сменившись придушенным клокотанием. Впрочем, почти сразу стихло и оно.
        - И что это такое? - произнес Николас, разглядывая торчащую из-под глыбы когтистую руку. - Что за… мерзость?
        - Человек, - сказал Перегрин. - Во всяком случае, был им еще недавно. Та вода в ковше - готов поручиться, она из ручья. Возможно, дело именно в ней.
        - Будь я проклят! - Николаса передернуло - похоже, вспомнил, как сам едва не хлебнул из пещерного ручья.
        - Сдается мне, эту воду он пил совсем не случайно. Может, даже не по своей воле.
        - Ручеек, не иначе, течет прямиком из ада, - проворчал Марек.
        - Вроде того, - странник кивнул с самым серьезным видом. - Думаю, он протекает рядом с Источником.
        - Хватит лясы точить, - сплюнув, наемник поудобнее подтянул перевязь с клинком. - Пошли дальше. Не мы одни туда спешим или забыли?
        6
        Вход в нужный коридор они отыскали между полотнищ светящегося мха: рядом с проломом в стене лежал мешок с сухарями и десятком яблок; стояли, прислоненные к камню, две кожаные фляги с водой - может, и родниковой, но пить ее никто, кроме Перегрина, не стал. Похоже, именно здесь и коротали стражу дозорные.
        - Быстрее, mon cher ami,[85 - Mon cher ami - мой дорогой друг (фр.).] быстрее! - торопил Девенпорт. - У меня эти пещеры уже вот где сидят!
        Тем не менее дальше пошли еще осторожнее, еще тише - каждый шаг приближал отряд к Источнику, возле которого наверняка поставлены другие сторожа.
        В новом тоннеле было столь же темно, и никто не мог увидеть, как беззвучно шевелятся губы Кристиана. В кулаке он сжимал розарий[86 - Розарий (лат. rosarium - венок из роз) - традиционные католические четки, а также молитва, читаемая по этим четкам.], перебирая бусинки. Четки эти подарил ему брат Леопольд, перед тем как послушник покинул монастырь, монах сделал их сам. Неровные бусинки, большие и малые, чередовались в положенном порядке, но рядом с крестом висел на проволочном колечке закупоренный свинцовый цилиндрик: в нем скрывалась полоска ткани с текстом девяностого псалма[87 - 90-й псалом из книги Псалтырь «Qui habitat (in adjutorio Altissimi)» или «Живый в помощи» зачастую используется как молитва в опасной ситуации.]. Церковь не одобряла таких оберегов, но сейчас Кристиан был рад, что друг перед дальней дорогой преподнес ему этот необычный подарок. Конечно, ему не было нужды вынимать туго скрученную полоску ткани, он слова псалма знал наизусть.
        Живущий под кровом Всевышнего под сенью Всемогущего покоится,
        говорит Господу: «прибежище мое и защита моя, Бог мой, на Которого я уповаю!»
        Он избавит тебя от сети ловца, от гибельной язвы,
        перьями Своими осенит тебя, и под крыльями Его будешь безопасен; щит и ограждение - истина Его.
        Не убоишься ужасов в ночи; стрелы, летящей днем; язвы, ходящей во мраке; заразы, опустошающей в полдень.
        Ужасы в ночи и язва, ходящая во мраке… Юношу передернуло: будто бы сам псалом напоминал ему о чудовищном Ворге, умеющем пить души. И, быть может, тварь уже крадется в кромешной тьме за спинами спешащих к Источнику людей.
        «… За то, что он возлюбил Меня, избавлю его; защищу его, потому что он познал имя Мое. Воззовет ко Мне, и услышу его; с ним Я в скорби; избавлю его и прославлю его, долготою дней насыщу его и явлю ему спасение Мое».
        - Да, - чуть слышно прошептал Кристиан. - Мы должны победить!
        Впереди на стены коридора легли чуть заметные отсветы: похоже, там горели светильники или факелы. А значит, там был Источник. И его стража.

* * *
        Этот зал оказался сравнительно невелик - заметно меньше светящейся пещеры. Почти круглый, он достигал едва ли полутора десятков саженей в поперечнике, и если по центру свода возносился на четыре человеческих роста, то ближе к стенам высота потолка быстро понижалась. Со свода опускались вниз сталактиты, похожие на огромные каменные сосульки, навстречу им из пола вырастали островерхие сталагмиты. Кое-где они соединялись, образуя причудливого вида колонны. Стены, пол и потолок зала покрывали пятна уже знакомого светящегося мха, кое-где виднелись гирлянды студенистых грибов и шапки ноздреватых, мерзких на вид полипов.
        - А вот и Источник! - прошептал Николас.
        В середине зала высились три колонны, образованные особенно толстыми, сросшимися воедино сталактитами и сталагмитами: бугристые, покрытые множеством уродливых наростов и наплывов. Прямо между ними в воздухе висело чуть заметное багровое свечение - и казалось, что сам камень колонн беззвучно стонет в страшной муке.
        Кристиан стиснул зубы - он отчетливо видел ореол ужаса и боли, окружающий Источник. Черная паутина затянула все пространство пещеры - и, чем ближе к центру, тем толще становились нити незримой сети, тем гуще они сплетались. Юноша заметил, как исказилось неизменно спокойное лицо Перегрина. Чужак тоже ощущал эманации Источника - и наверняка сильнее, чем он.

* * *
        - Стража, - почти неслышно прошептал Николас.
        Микаэль кивнул - он уже заметил охрану. Интересно, сколько их здесь?
        «Хорошо, что это обычные люди, - подумал нюрнбержец. - Очень бы не хотелось столкнуться тут с какими-нибудь диавольскими тварями. Хотя еще неизвестно, что это за бойцы, - может, окажутся похуже тварей…»
        Первый замеченный им стражник расположился возле одной из трех колонн: положив на колени боевой топор, мужчина откинулся на плоский камень и словно грелся в багровом сиянии. Лицо охранника скрывал надвинутый капюшон - казалось, он решил вздремнуть, однако что-то в его позе заставляло усомниться, что он спит.
        Пара людей - у одного топор, у другого короткое, до середины древка окованное железом копье - прохаживались слева от Источника, петляя между сталагмитами, и зачем-то внимательно рассматривали пол. Вот один из них быстро наклонился, и его сжимающая нож рука мелькнула в ударе. Когда человек выпрямился, на длинном лезвии корчилось изрядных размеров создание, напоминающее стеклянистую сколопендру с клешнями. Прислонив топор к стене, стражник ловко оборвал пойманной твари многочисленные ножки, открутил и выбросил голову, высосал клешни, после чего, распоров хитиновый бок ножом, развернул свою жертву, точно сложенный вдвое лист бумаги, и принялся выгрызать бледное нитчатое мясо.
        Микаэля от этой картины замутило, а вот напарник удачливого охотника завистливо покачал головой и стал приглядываться к полу старательнее - явно тоже не прочь был подзакусить.
        Еще двое сектантов расположились справа от Источника - один меланхолично выглаживал оселком лезвие меча; второй, отложив оружие, подшивал боевую рукавицу: прокалывал сапожным шилом толстую кожу, тянул суровую нить.
        Последний стражник, устроившийся дальше всех от входа, готовил пищу - пластал ножом студенистую мякоть грибов, мелко крошил ее и ссыпал в котелок, исходящий паром на небольшом костре. Выходит, всего шестеро…
        - Не будем затягивать, - Девенпорт поудобнее перехватил скимитар. - Я возьму того, что сидит.
        - Ваши с Мареком - двое слева, - сказал Микаэль Ульрике. - Николас, справа - наши. Перегрин, тебе остается повар.
        - Нет, - неожиданно возразил чужак. - Я пришел сюда не затем, чтобы убивать людей, пусть даже и таких. Ворг и Источник - вот моя цель.
        - Что… - начал было Девенпорт, но Микаэль сжал плечо наемника:
        - Ему виднее. С поваром и сами как-нибудь сладим, а вот с той тварью - едва ли.
        - Дело ваше, - буркнул француз. - Только не пойму я, как можно отсиживаться, пока рубка идет.
        - Мы с Кристианом останемся здесь, - странник вдруг скривился: - Аура… тут вроде есть кто-то еще… Эльген гарск! Провал мешает!
        - Показалось, - проворчал Оливье. - Вон они - все как на ладони. И больше никого.
        - Хорошо, если так, - было видно, что Перегрин мучительно пытается понять, ошибся он или нет.
        - Некогда рассусоливать. Вперед, mon cher! - Пригнувшись, капитан мягким скользящим шагом направился к намеченной жертве.
        Ульрика и Марек, хоронясь за островерхими столбиками сталагмитов, двинулись к «своим» стражникам; Николас и Микаэль заходили так, чтобы прижать противников к стене.
        Они уже были совсем рядом, готовые стремительным рывком преодолеть разделяющие их и врагов считаные локти расстояния, когда прямо за спиной Николаса бесшумно поднялась огромная туша, едва не цепляющая головою низкий потолок.
        - Сза-а-а!.. - заорал Кристиан.
        В тот же миг словно лопнула истончившаяся до предела нить, и каждое мгновение переполнилось событиями.
        Вот Марек вылетает из-за скрывавших его камней, и стражник поворачивается навстречу, парируя древком копья удар топора. Острие прокалывает воздух в опасной близости от шеи парня, но оказавшаяся рядом Ульрика уже сносит врагу левую руку по локоть: ни кольчужный рукав, ни наруч из толстой кожи не могут остановить ханьского меча. Клинок баронессы словно вычерчивает на теле человека иероглиф «смерть». Изрубленный стражник еще падает, а топор Марека уже врезается в спину (кто сказал, что это честный бой?!) второму стражу, только и успевшему, что отбросить выгрызенную сколопендру.
        Вот Девенпорт одним движением, словно рыбак карася, вскрывает своего противника от паха до грудной клетки - сизые, исходящие на холоде паром змеи кишок кольцами валятся из распоротого живота. Но враг еще стоит и даже рубит топором в ответ - с такой силой, что наемник едва успевает уклониться. Уходя от удара, он делает колющий выпад - точно в приоткрывшуюся подмышку. Скимитар глубоко вонзается в тело. Готов!
        Поразив стража в печень, Микаэль проворачивает клинок в ране и прекращает скоротечные мучения врага ударом ножа под нижнюю челюсть.
        Николасу достается «портной», и меч министериала попросту сносит сектанту голову. Тот даже не успевает схватиться за оружие - из обессилевших пальцев выпадают лишь шило и дырявая рукавица.
        Последним гибнет повар: у него выходит только развернуться и встать с корточек… а потом повалиться в костер, опрокидывая фонтанирующий кипящей водой и нарезанными грибами котелок, и страшно видеть, как тело, еще не успевшее понять, что оно уже мертво, бьется, разбрасывая в стороны шипящие уголья…
        … а Николас все никак не замечает приближающуюся тень за своей спиной…

* * *
        Бросаясь вперед, Кристиан видел, как поднимается для удара когтистая лапа, как вздуваются мышцы на широченных плечах. Он еще кричал, и первым на его крик обернулся Микаэль. Зрачки воина расширились, рот открылся для предостерегающего возгласа…
        Юноша не слышал слов нюрнбержца и не чувствовал, как его колено врезается в каменное тело сталагмита. Он видел лишь спину чудовища, а единственное, что ощущал, - это тепло, тонкими ручейками стекающее по правой руке к зажатому в пальцах черенку гольбейна. Тепло казалось странным - колючим и сухим, как ветер на пыльной дороге, но у Кристиана совсем не было времени, чтобы задуматься над этим. Швырковый нож Микаэля неспешно плыл по воздуху к голове твари. Николас оборачивался… поздно: кривые когти уже рванули кольчугу на его боку.
        В следующее мгновение Кристиан прыгнул и двумя руками вонзил призрачно мерцающий гольбейн в загривок чудовища.
        Тут время снова понеслось вскачь, и целая волна ощущений обрушилась на рассудок юноши: вспыхнула боль в рассаженном колене, уши резанул вскрик Николаса, но его перекрыл захлебывающийся визг твари. Струя густой черной крови выплеснулась из раны, а облитый голубым сиянием гольбейн продолжал скользить сквозь толстую шкуру и плоть чудовища, словно те сотканы были из тончайшей паутины. В следующее мгновение Кристиан упал на вытоптанный мох, а огромная тварь, распоротая от шеи до крестца, мешком обрушилась вперед, едва не придавив раненого министериала.
        Юноша попытался подняться и не смог. Тело, казалось, лишилось костей, глаза закрывались - хотелось спать, спать, спать…
        - Выплеснул всю силу в ударе! - произнес склонившийся над ним Перегрин; слова чужака показались страшно далекими, непонятными, звучащими словно сквозь толстую подушку. И с каждым мгновением подушка становилась все толще, толще…

* * *
        - Что с ним?! - Микаэль опустился на колени рядом со странником. Чуть поодаль Марек и Ульрика стаскивали с Николаса разорванную, забрызганную кровью кольчугу. - Чем помочь?!
        Перегрин молча помотал головой. Одна его ладонь легла на бледный лоб юноши, другая - на грудь, прямо против сердца. Он чувствовал, как из Кристиана утекает жизнь: сосуд прохудился, и вода хлещет сквозь трещины. Все тише биение сердца, все реже дыхание, и сознание погружается во тьму - в беспросветный мрак забвения, откуда уже не будет возврата. Еще немного - и конец!
        Перегрин скрипнул зубами. Ну уж нет! Нужно лишь зачерпнуть той силы, что в изобилии струится вокруг, срастить трещины, вновь наполнить сосуд… Нет, нельзя! Сила здесь, в самом сердце мрачных пещер, текла какая-то… неправильная. Там, на поверхности, он ощущал биение жизни в деревьях и травах, в людях и животных, ощущал силу мельчайших созданий, что живут в воздухе, воде и почве, как могучую полноводную реку. Здесь же она приобрела вид гнилого болота, над которым дрожат мерцающие бледным гнилушечьим светом отвратные миазмы. Эльген гарск хенго! Что же сотворили безумные люди, чтобы это место напиталось столь чудовищной злобой?!
        К счастью, есть и другой путь.
        Мельчайшие струйки жизни, забираемые у обитателей сумрачного подземного мирка, тонкими ручейками потекли к Перегрину. Эти слабые токи виделись ему темными и мутными, вызывали явственное ощущение скверны, но, проходя сквозь странника, быстро светлели - так светлеют сложные растворы, из которых алхимики тщательно отобранными солями и добавками осаждают ненужные примеси…
        Минута шла за минутой. На мгновение показалось: все бесполезно - сила словно утекала в сухой песок; но, прежде чем он отчаялся, стало ясно, что кризис миновал. С хрипом Кристиан выгнулся на своем моховом ложе, пальцы сжались, вырывая клочья мерцающих лишайников. И тут же он задышал глубоко и ровно.
        Первое, что увидел Перегрин, открыв глаза, - это лицо Микаэля. Закусив губу, воин смотрел на юношу, к щекам которого начал вновь приливать румянец.
        - Будет жить, - сказал странник. - Слышишь? С ним все хорошо, он уже просто спит. Теперь давай к Николасу - нужно остановить кровь.
        Немного времени спустя, когда стало ясно, что жизнь министериала тоже вне опасности, Перегрин повернулся к Микаэлю:
        - Думаю, у нас в запасе не так уж много времени. Надо уложить их подальше, в самом укромном углу. И если мы не справимся…
        - Живыми они к Воргу не попадут, - ровным голосом сказал нюрнбержец. - Об этом я позабочусь.
        Глаза странника сузились, но больше он к своим словам ничего добавить не успел.
        - Девчонка… Девчонка-то где?
        Голос Марека прокатился по пещере словно тревожный колокол: все разом повернулись к растерянно озирающемуся Клыкачу. Тот произнес слова, успевшие прийти в голову каждому, но высказать их вслух первым не решился даже прожженный циник Девенпорт.
        Перехватив взгляд Микаэля, Перегрин уловил в глазах воина вспышку пламени - боль и гнев, скованные узами воли и дисциплины.
        - Мы не знаем наверняка, что опоздали, - произнес он, стараясь говорить уверенно. - Не знаем, держат ли «агнцев» рядом с Источником или приводят к нему лишь перед самым ритуалом. Мы ведь пробрались сюда тайным проходом, не через те туннели, которыми ходят верные.
        - Тогда нужно…
        Микаэль осекся и помрачнел. Что он хотел предложить, подстегиваемый праведной яростью? Немедля подняться обратно на поверхность - уже через обжитые галереи, безжалостно убивая их нечистых обитателей? Ударить сектантам в спину, пробиться через измененных людей и чудовищ, отыскать по пути девочку, отзывающуюся на имя Альма… Нет, не вовремя это, не сейчас.
        - Когда покончим с Источником, ничто уже не помешает нам искать, - мягко, но убедительно сказал Перегрин.
        - Ну так сделай это, чужак, - проворчал нюрнбержец глухим, звенящим от угрозы голосом. - Ты сказал, будто знаешь как. Есть у тебя способ, чтобы завалить эту адову яму?
        - Есть, - солгал странник. - Но мне потребуется время.
        - Сколько?
        - Точно сказать не могу. Я должен… осмотреться.
        Их недоверие отозвалось в его теле болезненным зудом - вблизи Провала эмоции людей искажались и усиливались; для обостренных чувств Перегрина они казались чудовищной какофонией оглушительно громких звуков и вибраций. Он ощущал себя словно музыкант, оказавшийся на колокольне собора во время набата.
        - Просто дайте мне время, и я справлюсь.
        Стараясь больше не обращать внимания на эманации встревоженных людей, странник подошел к самой кромке черной воды. Когда-то здесь, должно быть, было целое озеро, но монахи пробили сток и осушили подземный резервуар; остался лишь мелкий ручей, собирающийся под багрово-черным пламенем Провала в большую маслянисто поблескивающую лужу. Перегрин оценил по достоинству выбор неизвестного собрата: проточная вода - отличный изолятор, проход должен был затянуться быстро и безвредно. Если бы не глупая случайность, направившая сюда заблудившуюся в туннелях девочку… Как же получилось, что Междумирье не сожрало маленькое и слабое человеческое существо? Вероятно, Ульрику спасло именно озеро - его отравленная вода изменила юную баронессу, но не позволила ей раствориться в небытии.
        Странник присел на корточки. Здесь, в каком-нибудь десятке шагов от Провала, он видел ее даже с закрытыми глазами - трещину, пробившую скорлупу мироздания. Сюда сектанты приводили людей и живыми вталкивали их в оскаленную пасть серой бездны. Десятки загубленных жизней не исчезли без следа - они застряли в разорванной ткани мира, увязли в ней и словно заставили эту ткань утратить эластичность, отвердеть. Сквозь опущенные веки Перегрин с невольным трепетом разглядывал нечто вроде ячеистого кокона, сплетенного из мириад трепещущих нитей и лоскутов, по которым непрерывно пробегали волны черного и багряного пламени.
        Провал… Но такой Провал, через который даже он - умелый, опытный странник не рискнет пройти на Тропу. Стоит подойти к незримому пламени слишком близко, и… Это даже не будет настоящим концом: тело распадется, но личность, чувства, воспоминания - все то, что люди привыкли называть душой, разорванное в клочья, добавит к оболочке кокона еще один тонкий невидимый слой. И это нечто - не мертвое и не живое - в вечной своей агонии будет работать словно чудовищное подобие сита. Ни один человек не смог бы использовать агрессивный хаос Междумирья, но сплетенная из разорванных душ пылающая сеть каким-то образом преобразовывала эманации серой бездны… Во что?
        Странник вгляделся, вслушался, мысленно прикоснулся… невольно вздрогнул. Да, этим могли пользоваться даже люди без особых способностей! Достаточно было регулярно приходить к Провалу и позволять изменениям медленно, вкрадчиво проникать в тело и разум. Что за ирония! Люди породили чудовище, чтобы поставить себе на службу, но сами стали его рабами, и их души Источник пожрал столь же неотвратимо, как и души приносимых ему жертв. Участь, достойная… жалости. Наказание для палачей оказалось под стать их преступлениям.
        Подавив приступ отвращения, Перегрин заставил себя успокоиться. Уже ясно, что обычными способами Провал не закрыть. Значит, придется найти способ необычный.
        7
        Худо… Ох, до чего же худо, никогда еще хуже не было… Тошно, выворачивает прямо, и ноет все - кости, жилы, даже кожа будто ошпаренная. Что с тобой сделали? Ты не знаешь. И чем провинилась перед ними - не ведаешь. Но, когда пытаешься сесть, поневоле приходит на ум: «Лучше бы сразу убили!»
        - Ну наконец-то. Сколько ты ей дал?
        Говорит мужчина, голос его холоден, требователен, и в нем сквозит пренебрежение - с равным так не беседуют, больше походит на обращение господина к слуге. Говорящий - господин?
        - Одну чашку, брат Вильям. Только одну, как полагается.
        Отвечающий заискивает, прямо-таки лебезит… Да, наверняка этот первый - господин.
        - Тогда почему она пришла в себя только сейчас?
        - Не ведаю, брат Вильям. Чашка святой воды и никакой пищи - я делал все, как предписано, клянусь Великим Те…
        - Не поминай Великое всуе, верный брат. Не поминай, - еще один голос: спокойный, негромкий, да к тому же женский, но при его звуках внутри все сжимается - столько за кажущейся мягкостью спрятано силы и властности.
        - П-простите, мать!
        - Он простит. А я всего лишь прошу запомнить: если по твоей оплошности мы однажды потеряем агнца, вместо Возвышения тебя ждет яма етунов.
        - С-святая м-мать, но я клянусь! К-клянусь…
        - Довольно. Все, что должно сказать, - сказано. Помолчи теперь.
        Заискивающий и отчаянно напуганный человек умолкает, слышно лишь, как мелко стучат его зубы.
        - Хорошо ли ты видишь меня, дитя? - спрашивает женщина.
        - Н… нет.
        Это правда - в сером полумраке ты различаешь лишь размытые фигуры - две высокие и наверняка мужские, а между ними еще одну, головой достающую спутникам едва до плеч. Она и есть властная «мать»? Ну не дрожащая же согбенная тень у ее ног.
        - Помнишь свое имя?
        Имя? У тебя есть имя? Думать об этом трудно, почти мучительно.
        - Не помнишь? Брат Хельмут, боюсь, ты перестарался.
        Тут воспоминания все же приходят, и слезы отчаяния сами собой катятся по твоим щекам - горячие, как крошечные угольки.
        - Помню… Да! Я помню!
        - Перестарался, - повторяет женщина дрожащей тени. - Но, к счастью, не слишком сильно. Впредь будь осторожнее, вымеряя порции.
        - Святая мать, я…
        - Просто будь осторожнее и больше меня не подведи. А теперь - оставь нас и проследи, чтобы никто сюда не входил. Пусть верные ждут, мы прочитаем над агнцем последнюю молитву очищения.
        Торопливый шорох удаляющихся шагов - и в сером полумраке остаются только три фигуры.
        - Из него не выйдет етуна, - ворчит насмешливый Вильям. - Слишком слаб, не перенесет изменения.
        - Иногда выживают не самые сильные, - возражает второй мужчина, по сих пор молчавший, - но те, кто больше всего хочет жить. А брат Хельмут - очень хочет.
        - Брат Хельмут подготовил уже с дюжину агнцев, - в голосе «святой матери» впервые слышится раздражение. - Он хорош на своем месте, а потому полезно время от времени напоминать ему, где именно находится его место. Между тем твои люди, Эйнар, выполнили мой приказ лишь наполовину. Где второй ребенок?
        - В город он не вернулся. Быть может, спрятался или подался в бега…
        - А быть может - попросту обвел твоих олухов вокруг пальца? Олухов, Эйнар. Двум червякам поручили простое дело, но они все равно ухитрились напортачить: дали себя заметить, пролили кровь, переполошили весь Шаттенбург… Етун ранен, Эйнар! И брел раненый до самых Чертогов, почти кровью истек. Как такое понимать?
        В голосе женщины не холод - морозная стужа. «Пауль! - шепчешь ты беззвучно: - Умничка Пауль! Ловкач Пауль! Тебя не нашли, не поймали!»
        - Они говорят, чертова тварь не дала себя перевязать.
        - Ты столь глуп, что веришь в это?
        - Верные боятся етунов, мать, - вступается за товарища Вильям, и ледяной гнев женщины тут же оборачивается против него:
        - Этот хотя бы еще жив. В отличие от потерянного вместе с дозором брата Вальтера. Как вышло, что мы лишились етуна и пятерых верных?
        - Шестерых. Брат Вальтер умер ночью.
        Молчание «матери» кажется более угрожающим, чем все слова, что она уже произнесла, и плечистый мужчина спешит продолжить:
        - Я успел с ним поговорить. Он рассказал, будто етуна убила женщина, приехавшая из поместья. Якобы она заворожила великана и отсекла ему голову.
        - «Заворожила» и обезглавила, вот как…
        - Уж и не знаю, доверять ли словам Вальтера. Хребет етуну и впрямь перерубили, но совсем уж голову не снесли. И насчет того, что это проделала женщина…
        - Баронесса фон Йегер, не иначе. А ведь я говорила Герману, что вдовая красотка поселилась в нашей глуши не случайно. Старый дурак не верил…
        - Люди барона потеряли половину отряда, а те, кто уцелел, уехали с той фрау. Мои парни прошли по следам почти до поместья, но лезть на глаза не стали. Стены там крепкие, взять будет непросто.
        - Не беда, - произносит «мать» уверенно. - Завтра нам хватит сил на пять Йегерсдорфов. Ты ведь знаешь, на что способны верные сразу после Возвышения. К тому же все они уже собраны здесь - это очень кстати.
        - Если оставим в Чертогах обычную стражу, сможем отправить к поместью две дюжины воинов.
        - Воинов… Пф! Какие они у тебя «воины», нам уже известно, Вильям. Право же, мне следует усомниться, поможет ли им даже сегодняшний агнец. Возьмете всех етунов.
        - Мать…
        - Всех, кто готов. Троих, если мне память не изменяет?
        - Считая того, что в Первом чертоге, - да.
        - Его тоже возьми. Как мне донесли, в городе неспокойно, так что барону теперь не до нас. К тому же большинство людей Ворона либо мертвы, либо заперты в Йегерсдорфе.
        - И когда мы с ними покончим… - с торжеством начинает Эйнар.
        - Не подведите меня на этот раз, - прерывает его женщина. - Схватите живой Ульрику Йегер и кого-нибудь из вассалов барона, остальных - убейте. Исправьте прежние ошибки и заслужите милость Великого Темного.
        Две высокие фигуры почтительно склоняются перед одной низкой. А та, которую называют «матерью», поочередно прикасается сперва к одной опущенной голове, затем к другой.
        - Пора идти, наша «молитва очищения» затянулась, верные ждут агнца.
        Словно внезапно вспомнив про тебя, женщина подходит к дверце, сбитой из крепких деревянных жердей, и распахивает ее настежь.
        - Встань и выходи, дитя.
        Ты вовсе не хочешь делать ни того ни другого… но руки и ноги будто бы сами начинают шевелиться, поднимают непослушное ноющее тело, несут к выходу. Это выход из клетки, но сейчас ты мечтаешь лишь о том, чтобы остаться внутри. Вот только твоя плоть уже не принадлежит тебе, и нет никакой возможности противиться чужой воле. Даже кричать не выходит, и лишь слезы по-прежнему катятся из глаз; черты женщины расплываются, видимые сквозь пелену соленой влаги.
        - Иди за мной.
        Повинуясь приказу, ты выходишь из тесного каменного мешка в большую залу, еще более тесную от собравшихся здесь людей. Мужчины в коричневых сутанах, женщины - в двухцветных бело-черных. Переминаясь в тревожном молчаливом ожидании, они просто стоят, и смола капает с пылающих факелов на песок под их ногами. Ты плохо различаешь лица, но чужое жадное внимание будто окатывает тебя волнами кипятка. Хочется орать от боли и ужаса, но ты лишь стонешь - слабо, чуть слышно.
        - Все ли собрались?
        - Нет, мать, - отвечает одна из монахинь. - Два дозора запаздывают. В них семеро верных.
        Душа сжимается от надежды: не спасение, но хотя бы отсрочка!
        - Мы можем еще подождать, - монахиня говорит это медленно, будто через силу, и ей отвечает ропот в толпе - почти беззвучный, но такой явственный. Напряжение людей прямо-таки кожей осязается.
        - Ждать не будем, - произносит «мать», порождая волну облегченных вздохов. - Оповещены все, и, если кто-то не явился вовремя, значит, на то воля Темного.
        - Воля Его… - глухо прокатывается по рядам людей в сутанах.
        - Идемте же, братья и сестры, к Первому чертогу. Великое ждет агнца! Олаф…
        Легко раздвинув могучими плечами плотно стоящих монахов, вперед выступает огромный человек, и хочется отшатнуться, хотя ты и понимаешь: это всего лишь великанского сложения мужчина, а не здешнее ручное чудище. Кто-то из толпы тянет возбужденно дрожащие руки, но гигант не позволяет никому коснуться тебя. Женщина, именуемая «матерью», неспешным шагом пересекает мрачный каменный зал, а ты идешь следом, оберегаемая великаном Олафом, и надежда на спасение тает с каждым шагом.
        8
        Чем дольше тянется время, тем больше прибывает злости. Самому себе Девенпорт напоминал тигра в клетке - огромной подземной клетке, откуда не сбежать, не вырваться на простор. К тому же ему в компании с Мареком и Микаэлем только что пришлось таскать к дальней стене пещеры трупы сектантов. Туша убитой твари отвратно воняла, и Оливье перепачкал сапоги в ее нечистой крови. Скрывать раздражение наемник даже не пытался.
        - Merde! Думал, для проклятых недоумков из Ротшлосса это место - святое, - он со злостью пнул перевернутый котел возле залитого водою кострища. - Чего ж они жрут прямо посреди своего дерьмового храма?
        - А ты хорошо их разглядел? - спросил Микаэль хмуро.
        Воспоминание о мертвецах настроения Девенпорту не прибавило. И впрямь примечательные покойнички: все бледные и сутулые, словно уже много месяцев не выбирались из подземелий. Но этого мало: у одного на шее капитан приметил змеиную чешую, у другого облысевший затылок прикрывала твердая корка - ножом не проткнешь. Запомнились и остекленевшие глаза с узким кошачьим зрачком. Та еще мерзость!
        - Ну?
        - Если и были они людьми, то уже не вполне. И сидели тут не первый день, может не первый год даже.
        - Бессменно? Не верю. Да и с чего ты взял?
        - Может, и не бессменно, но поставлю гульден против геллера - недалеко они уходят, как сменяются. Здесь живут, рядышком. И каждый день - стоят возле этого.
        Тут Оливье зябко повел плечами и против собственного желания обернулся к Источнику. Взгляд его уперся меж лопаток Перегрина: чужак все еще сидел на корточках в десятке шагов от багрового марева - тихий и недвижимый.
        - Какого дьявола он там делает?
        - Похоже на медитацию, - бросила Ульрика, сидевшая в изголовье Николаса.
        Казалось, для женщины нет ничего важнее, чем видеть, как поднимается и опускается грудь министериала. Она будто цеплялась взглядом за это размеренное движение, не позволяя себе смотреть в другую сторону, а ее стиснутые в замок руки дрожали наверняка не от страха за Николаса. Было неподалеку нечто иное, внушающее неукротимой баронессе безотчетный ужас.
        - Меди… что?
        - Это вроде молитвы. Ты… как бы разговариваешь с богом внутри себя.
        - Прекрасно, ma foi! На нас вот-вот свалятся либо чертова тварь, либо чертовы безумные монахи со своими чертовыми выродками: самое подходящее время, чтобы молиться!
        - Когда же еще, как не сейчас, - открыв глаза, Николас мягко, но решительно отвел в сторону руку женщины и встал.
        Ульрика что-то прошептала возмущенным тоном, но он уже поднялся на ноги и уверенно, как ни в чем не бывало, начал застегивать пояс с ножнами. Девенпорт хмыкнул, скрывая изумление: совсем недавно он дал бы голову на отсечение, что этого парня придется выносить из подземелья на руках.
        - Я уж думал, самое веселье ты решил пропустить, mon ami.
        Наемник усмехнулся - благожелательно, почти добродушно, однако прекрасно разглядел все, что попытался скрыть Николас. Когда тот выпрямился, ни единого намека на жалобу не слетело с побелевших губ, но выступившая на лице испарина выдала министериала с головой. Нет, этот парень сейчас не боец, и в предстоящей схватке на него рассчитывать не придется. Все же гнев француза угас, словно на угли в очаге выплеснули ведро воды. Те острые камни, по которым жизнь протащила Оливье Девенпорта, ожесточили его сердце и отточили до бритвенной остроты цинизм, но он умел ценить чужую доблесть.
        Ничего больше не сказала и Ульрика, лишь закусила губу и судорожно кивнула, ответив на быстрый взгляд Николаса.
        - Нужно приготовиться к встрече, - произнес Микаэль. Все это время он стоял у одной из каменных колонн, вглядывался в призрачный полумрак и лишь изредка бросал тревожные взгляды - то на недвижного Кристиана, то на багровое свечение в центре зала.
        - Дельная мысль, - согласился с ним Девенпорт. - Тут, помимо той щели, через которую вылезли мы, есть еще два прохода. Не худо бы их разведать.
        - И разделиться? - Николас в задумчивости качнул головой. - Рискованно.
        - Сидеть тут в неведении - тоже риск.
        - Согласен… Твой ход - тот, что слева, Оливье. А ход справа… Микаэль?
        Миг колебания - и нюрнбержец кивнул: было заметно, что ему не слишком-то хочется терять из вида лежащего в забытьи юношу.
        - Далеко не заходите. Углубитесь шагов на сотню и возвращайтесь. Нам лишь нужно знать, нет ли поблизости стражи.
        - Узнаем, - буркнул капитан, направляясь к своему коридору; теперь, когда у него появилась простая и понятная цель, он окончательно успокоился. Черный зев туннеля, украшенный зубьями сталагмитов, походил на огромную оскалившуюся пасть, и Девенпорта передернуло при мысли, что глотка чудовища вполне может привести к его желудку. Но, отбросив прочь мрачные думы, наемник шагнул под каменные клыки.

* * *
        Черный свет… Не воплощенная тьма, не противоположность свету, но - нечто темное, почти незримое и вместе с тем умеющее сиять. Это странное сияние и отталкивало, и манило, притягивало взгляд. Марек ловил себя на том, что стоит, уставившись в жутковатое марево, заставлял себя отвести глаза и силился смотреть совсем в другую сторону, но вскоре снова понимал, что вглядывается в дрожащие переливы черного и багрового, пробегающие по Источнику то вверх, то вниз.
        «Что я здесь делаю?» - подумал он… в который уже раз.
        Иржи был прав: никакого ему нет и не может быть дела до малолетней бродяжки, однажды лишившей его кошеля. И все же ради нее он пришел сюда и уже забрал жизнь совсем незнакомого человека. Да к тому же пришел рука об руку с этим…
        Скрипнув зубами, Марек отвернулся от Источника и вперил взгляд во тьму коридора, недавно поглотившую его врага. Микаэль… Микаэль… Микаэль! Следовало вонзить ему в глотку нож! При первой же возможности - ударить наверняка! Почему он этого еще не сделал?! Почему не убьет его прямо сейчас?! Если отправиться вслед за ним туда, в темноту… Николас и Ульрика? Они не остановят, даже не заметят, как он уйдет.
        «Ты - Клыкач! Ты видишь во мраке, как волк, и ступаешь тихо, как волк… Он и не успеет понять, кто нанес ему удар!»
        Ноги сами собой напряглись, готовые нести в темноту следом за нюрнбержцем.
        «Нет! Постой! Что-то не так!»
        Марек вздрогнул и потряс головой. Что это с ним такое? Какую бы ненависть он ни питал к Микаэлю, но напасть со спины и убить исподтишка… Клыкачи не нападают сзади, для этого они слишком горды! А он - последний из Клыкачей! Потому-то и пошел вызволять девчонку! Потому-то и придержал до поры свою жажду мести!
        Зве-е-ерь… Это же он рычит, подбираясь для прыжка, скалит острые молодые клыки! Давно уже усмиренный, сейчас ни с того ни с сего явил хозяину своеволие! Как несколько дней назад в грязной городской подворотне, но тогда Марек был взбешен и сам приспустил его с поводка, а сейчас-то - отчего?!
        Взгляд юноши невольно вернулся к Источнику, устремился в багрово-черное марево. И зверь внутри заурчал - зло, возбужденно.
        «Убей его! Настигни! Убей!»
        - Ах ты пакость… - пробормотал Марек глухо. - Ужо тебе!
        Он не глупая псина, которую можно науськать против ее воли. Расплата не минует убийцу его родичей, но будет она честной и свершится в свое время.
        «Пусть даже это не вернет тебе братьев и не возродит отца? - Неожиданная мысль заставила вздрогнуть. - Что ж, ты хотя бы упорен в своей ненависти. Но, когда она уйдет, что придет ей на смену? Радость? Удовлетворение?»
        - Быть может… Не знаю я.
        «Разве ты настолько наивен, щенок?»
        - Отстань! Поди прочь!
        «Когда закончишь, в душе останется лишь холодная зола - как в печи, когда прогорят поленья, а уголья рассыплются седым пеплом. Этого хочешь, сын кузнеца?»
        - Почему? - прошептал Марек, сглатывая горькие слезы. - Ну почему все время так - или боль… или пустота?
        Стиснув рукоять топора, он снова повернулся лицом к туннелям. В этот самый миг тьма, заполняющая левый коридор, шевельнулась. Все тело молодого Клыкача напружинилось, готовое к рывку. Враг?! Он немного успокоился, узнав выскользнувшую из прохода фигуру. Это был всего лишь Девенпорт. Быстро же наемник вернулся…
        - Сюда! - Свистящий шепот француза заставил его вновь подобраться. - Все ко мне!
        Медлить он не стал - сорвался с места, подскочил тремя длинными мягкими прыжками. Подошли Николас с Ульрикой - министериал с заметной неохотой опирался на плечо баронессы, и Марек вдруг понял, что раны этого человека куда серьезней, чем он пытается всем показать. Тем не менее голос Николаса звучал твердо:
        - Идут?
        Девенпорт согласно кивнул.
        - Сколько их?
        - Не знаю. Не смог разглядеть. Но о нас знают едва ли - идут неспешно и не таятся.
        - Хорошо, - Николас кивнул. - Значит, примем как родных.
        Отзываясь на эти слова, капитан ощерился по-волчьи и отступил влево от прохода, укрываясь за высокой серой глыбой. Баронесса, обнажив свой необычный, гибко подрагивающий клинок, встала чуть поодаль с правой стороны. Сам министериал остался на видном месте возле огромной каменной сосульки, спустившейся почти до дна пещеры, - закутавшись в плащ, он прислонился спиною к известняковому клыку и прикинулся дремлющим.
        Недолго поколебавшись, Марек нашел место и для себя - тоже накинул плащ и присел среди валунов, сваленных кучей в пяти шагах от коридора. Его увидят, только когда выйдут из туннеля, и по первому взгляду наверняка примут за стражника. Как и Николаса, и безучастно сидящего перед Источником Перегрина - их не сразу сумеют узнать. А потом… будет уже поздно. Боевой азарт, еще тлевший после первой схватки, начал разгораться в нем с новой силой.
        Приближающиеся шаги уже доносились из глубины коридора. С тревогой вслушиваясь в их звуки, Марек пытался угадать, сколько там ног шуршит каменной крошкой. Полдюжины? Дюжина? Дрожащий свет факелов заметался по стенам огромного зала - болезненно яркий для глаз, уже привыкших к призрачному сиянию сводов пещеры. Щурясь из-под полы плаща, юноша не видел лиц - различал только фигуры: три, пять, восемь крепких и рослых мужчин! Нет, не только мужчин - позади группы воинов шли и несколько женщин в монашеских сутанах, среди которых выделялась одна: невысокая, седовласая, она вышагивала по песку и щебню с хозяйской уверенностью. Слева и справа от седой фрау двигались два высоких монаха в кольчугах поверх сутан и при мечах, чуть позади держались две цистерцианки, вооруженные не хуже братьев доминиканцев. А сразу за ними рядом с настоящим гигантом…
        Он едва не охнул, высмотрев среди взрослых сектантов хрупкую маленькую фигурку. Девочка - полураздетая, облаченная в изодранное тряпье - спотыкалась на каждом шагу и не падала лишь благодаря монаху-великану, то ли поддерживающему ее, то ли заставляющему идти вперед. Грязные растрепанные волосы скрывали лицо ребенка, но Марек ни на миг не усомнился, кого проклятые Первопредком верные притащили к Источнику. Альма-Заноза! Живая!
        Тут идущий первым сектант остановился.
        - Ханс? - вопросил он требовательно и настороженно.
        Подняв факел повыше и всматриваясь в будто бы задремавшего Николаса, человек сделал шаг вперед.
        - Эй, Ханс! - Еще один шаг…
        Марек до боли сжал пальцы на рукояти топора.
        Движение за левым плечом он увидеть не мог, но странным образом почуял его и обернулся. Опасность?! Нет, всего лишь ожил Перегрин, до сих пор изображавший собой деревянного истукана. Чужак поднялся и, не сказав ни слова, шагнул вперед, потом еще раз… еще…
        - Вседержитель! - С полдюжины глоток разом исторгли изумленный вздох, а у самого Марека морозом продрало по хребту.
        Черно-багровое нечто «мигнуло»: сжалось и тут же раздвинулось вновь… а чужак - исчез! Ни предсмертного вопля, ни хотя бы стона - лишь пронзительно-певучий звук - точно лопнула на огромной гитаре перетянутая струна.
        Едва ли хоть что-то еще могло бы ошеломить верных надежнее: будто пыльным мешком ударенные, они стояли и таращились туда, где только что сгинул странник. Сейчас бы и налететь, и рубить их в мелкую стружку, да только поступок Перегрина не меньше, чем врагов, поразил и всех его товарищей, изготовившихся в засаде. Всех, кроме Николаса. В звенящей тишине министериал откинул с лица капюшон.
        - Ну что за встреча! - воскликнул он со злым весельем, поднимая странную штуковину, похожую на железную палицу, высверленную изнутри. - С тебя должок за лошадь, приятель!

* * *
        То, что они просчитались, стало ясно, едва Николас увидел девчонку. Микаэль, ушедший на разведку во второй коридор, еще не успел вернуться, и против смены стражи их оказалось всего лишь трое… Да, трое, а не четверо - уж насчет себя обманываться не стоило. От места, куда угодили когти твари, по всей спине разливались тягучие волны боли, а руки и ноги немели от слабости. Пока еще он заставлял себя двигаться, но, когда дойдет до схватки, хватит ли сил, чтобы нанести хоть один верный удар?
        Впрочем, положение вовсе не плачевное, когда имеешь дело с недавними крестьянами, а твои люди - умелые рубаки, да к тому же атакуют из засады. Ну и если все же придется поучаствовать… Правая рука министериала сжала цевье ручницы, в пальцах левой тлел короткий фитиль - на пяти шагах, даже слабый как младенец, он не промахнется.
        Вот только к Источнику пожаловала вовсе не смена стражи. Из коридора уже вышло не меньше дюжины оружных людей, а за их спинами мелькали в туннеле новые факелы. Ритуал! Догадка словно обожгла, вдоль хребта протянуло болью, к горлу подступила тошнота. Все эти заявились сюда на ритуал! Неужели и впрямь все?!
        «Помоги нам, Господи!»
        Монах, шедший впереди своих собратьев, остановился и что-то спросил, поднимая факел повыше. Николас не расслышал вопроса, он копил силу в руках, готовился к бою… скорее всего, последнему своему бою.
        Звон струны за спиной… Что еще такое?!
        Тут-то он и разглядел гиганта - того самого, что приносил ему ужин в Ротшлоссе, а наутро швырялся камнями со скалы. Есть все-таки справедливость, есть!
        Хмель азарта ударил в голову почище крепкого пива, и Николас перестал думать о смерти. Спиною он уперся в холодный сырой камень - так его не свалит с ног отдачей. Капюшон мешает смотреть… Долой его, пусть видят, мерзавцы, кто перед ними! Распахнув полы плаща, министериал поднял тяжелую ручницу.
        - Ну что за встреча! С тебя должок за лошадь, приятель!

* * *
        Бахнуло так, что Марек аж присел. «Палица» в руках Николаса плюнула грохочущим огнем, выдохнула облако едкого белого дыма. Гигант, что привел в пещеру Альму, вздрогнул всем телом и медленно, будто нехотя, опустился на колени, а потом так же неторопливо завалился назад.
        Лишь теперь все перед Источником пришло в движение.
        - К оружию! К оружию!
        Пронзительные крики монахов, лязг выхватываемых мечей…
        - Защитите мать!
        Двое рослых доминиканцев и оборуженные цистерцианки сомкнулись вокруг седовласой женщины, заодно прикрыв оцепеневшую девочку. Сверкнула обнаженная сталь.
        Марек прыгнул с места, и его Зверь возбужденно зарычал, предвкушая скорую схватку. Он увидел, как выскользнул из тени Девенпорт, как с другой стороны дикой кошкой налетела Ульрика…
        Какой-то бородач в сутане судорожно дергал застрявший в перевязи топор, а его широко распахнутые глаза вперились в набегающего Клыкача. Он завопил за миг до смерти, попытался закрыться руками, и секира Марека пронеслась прямо сквозь растопыренные пальцы…

* * *
        Определенно сектанты растерялись, но замешательство их было недолгим: потеряв в первые мгновения боя сразу нескольких товарищей, они все-таки сбили строй, а к ним на подмогу из туннеля выбегали уже новые братья.
        «Скольких мы успеем положить, прежде чем остальные положат нас?!» - думал Николас, торопливо набивая порохом теплый ствол.
        Тут случилось странное: монахи вдруг попятились, прикрываясь щитами, выставив мечи и короткие копья. Что-то происходило за их спинами, позади четверых телохранителей седовласой: над головами в коричневых и черных капюшонах темнота поголубела и замерцала, в дымном воздухе отчетливо пахнуло грозой.
        - Это Агнесса! - крикнул Николас. - Оливье, она - как Герман! Прикончи ее, бога ради!
        Наемник, уворачиваясь от взмаха усаженной бронзовыми шипами палицы, в ответ лишь прорычал витиеватое французское ругательство - яростно и бессильно…

* * *
        Огромная черная капля вытекла из трещины в пещерном своде - слишком узкой, чтобы туда мог протиснуться даже ребенок. Вот только упавшее вниз существо было на две головы выше, чем любой из людей в этом зале, и, когда оно, пролетев прямо сквозь наливающееся голубым светом облако, приземлилось среди монахов, их строй словно расплескался. Отчаянный женский крик прокатился по пещере, резко оборвался, и разлившееся над сектантами грозное мерцание сразу погасло. Один из телохранителей аббатисы рухнул ничком, не успев даже обернуться, другой что-то отчаянно выкрикнул, замахнулся мечом…
        Черная рука мелькнула - словно ударил хлыст. Схватив человека за горло, тварь со страшной силой швырнула его назад, разметав плотно сбившихся монахов. Пришел черед цистерцианок - Девенпорт еще не закончил свою бранную тираду, а обе боевитые девы уже легли под молниеносными ударами длинных слюдянисто блестящих когтей.
        Следом упала и девочка - осела безмолвно, словно подрубленное деревце.
        Увидев это, Марек взвыл: не от страха, от ярости: и наконец-то спустил Зверя с цепи…

* * *
        «Предал! Бросил! Сбежал!» - отчего-то эти мысли были первыми, и от них ей стало жарко: стыд всегда обжигает.
        «Поддался! Не сумел! Погиб!» - горько подобное думать, но лучше уж так, чем мнить себя преданной тем, кого почти уже считала другом.
        «Теперь нам не устоять…» - а вот так лучше не думать вовсе…
        Ульрика прожила на свете много больше лет, чем люди давали ей за глаза. И каким концом меча рубят головы недругам, она знала не понаслышке. Бросаясь в схватку, баронесса фон Йегер словно наяву услышала голос Чи Шифонга - седоусого китайца, некогда приставленного наставником к юной, но очень уж своенравной госпоже:
        «Не рассуждай! Не сомневайся! Не считай врагов! Если начала бой - бейся! С двумя - как с одним! С десятью - как с одним! С сотней - как с одним! Хочешь жить? Тогда убей их или заставь бежать!»
        Сейчас, глядя в глаза вопящему от ужаса и ненависти человеку, она не сомневалась ни мгновения. Пропавший Перегрин, безнадежность положения, даже внушающий страх Источник - все отодвинуто прочь и забыто. До поры - забыто.
        Движением гибким и стремительным, словно выпад гадюки, женщина уклонилась от копейного жала и тут же достала кончиком клинка чужое горло. Цзянь всего лишь прикоснулся к обнаженной коже, но вопль монаха сорвался в сиплое клокотание, и Ульрика выбросила верного из головы: мечнику не до покойников, пока его окружают живые…

* * *
        Черный вихрь разметал сектантов, будто сухие и легкие щепочки. Не ожидавшие нападения люди в сутанах растерялись. Хуже обсидиановых когтей был ужас, что распространялся от Ворга, как круги от упавшего в воду камня. Животный страх превращал суставы в паклю, от него мутилось в глазах. Девенпорт едва не лишился головы, когда дрогнула его рука, и верзила в ржавой кольчуге обрушил на француза свой чекан. К счастью, тот тоже был напуган до трясучки в пальцах, а потому бронзовый клюв лишь сбил с капитана шляпу и причесал волосы на макушке.
        «Да пусть тебя в аду твои же братья-черти на вилы насадят, ублюдок Сатаны! Чтобы сын Сэмюеля Девенпорта боялся какой-то черномазой нечисти?!»
        Злость и ненависть будто влили в тело капитана полновесную кружку бодрости. Прорычав очередное богохульство, Оливье саданул рукоятью скимитара по мясистой переносице и с размаху ткнул кинжалом под ключицу, прорывая кольчужные кольца. Отскочил назад, парировал выпад меча, нацелившийся ему в правый бок, полоснул саблей поперек чьего-то широкого запястья. Двинул сапогом в круглый кулачный щит, подсек открывшуюся ногу чуть выше колена…
        «Перегрин, проклятый ублюдок, что же ты задумал?! Неужто просто сбежал?! „Я пришел сюда не за тем, чтобы убивать людей…“ Ах ты, скотина трусливая! Чистоплюй благородный! Тебе же будет лучше, если то, что ты проделал, - всего лишь какой-то трюк! Ибо черта с два я лягу здесь! И если ты меня предал, клянусь гневом Господним, не укроешься даже на дне самого глубокого из адских котлов!»
        Он бился с яростью, которую давно уже не пускал в свое сердце во время сечи. Рубил, выплевывал брань - самую грязную, самую черную - и чувствовал, как отступает страх. Заполняя душу испепеляющей яростью, Оливье Девенпорт не оставлял в ней места для ледяного ужаса…

* * *
        Все смешалось в этой битве: верные, их противники и страшная тварь - кажется, совершенно неуязвимая для железа. Сам здравый смысл закружился в водовороте отчаянной рубки, где люди один за другим падали под когтями чудовища, но, словно одержимые, продолжали убивать друг друга. Не иначе как совсем обезумев от ужаса, сектанты - те, кто не бежал, охваченный паникой, обратно в туннель, - пытались пробиться сквозь засаду, прочь от Ворга.
        Выскочив из коридора, Микаэль оказался в гуще схватки. На Ульрику наседали сразу трое верных. Клинок баронессы метался, отражая градом сыплющиеся удары, но страх удесятерил силы бывших монахов, а раны, оставляемые цзянем, они будто не замечали.
        Впрочем, их нового противника остановил бы сейчас разве что отряд латников в сомкнутом строю. Неровный свет факелов лишь на миг выхватил из мрака лежащую ничком хрупкую детскую фигурку, и Микаэль устремился вперед. Гнев против ненависти, ярость против страха!
        Шипящий полукруг взмаха - снизу вверх, в не прикрытый кольчугой пах, и подрубленный сектант беззвучно валится на залитые алым камни. Еще удар - и другой падает с рассеченной шеей. Третьего, отшатнувшегося от убийцы товарищей, уложила длинным выпадом Ульрика.
        - Микаэль… О, небеса! Стой, щенок!
        Крик женщины пропал втуне: между Микаэлем и Воргом больше не было ни одного врага-человека, но нюрнбержца опередили: топор Марека уже раскроил голову бившемуся с ним сектанту, и молодой дикарь, перепрыгнув через падающее тело, бросился на пригнувшуюся Тень.
        - Стой! - Баронесса осеклась, когда длинные пальцы Ворга встретили лезвие топора… и удержали его с той же легкостью, с какой взрослый человек перехватывает разящий прутик трехлетнего ребенка! А потом обсидиановые кинжалы глубоко вонзились в грудь Клыкача.
        «Ба-ам-м!!!» - вспышка, оглушающий грохот, облако порохового дыма… Тварь дернулась, пластина на костистом плече лопнула, из пробитой в ней дыры плеснуло черной, как деготь, кровью. Пронзительный, полный боли и злобы свист заставил последнего из оставшихся на ногах монахов дрогнуть и всего на миг отвести взгляд от клинка Девенпорта. Непростительная ошибка! Метнувшись вперед, стилет француза пробил печень верного.
        Медленно, словно во сне, Марек соскользнул с когтей чудовища; Микаэль едва успел подхватить парня - не позволил ему грянуться на усеянный каменными осколками пол пещеры, уложил бережно, аккуратно. Сколько осталось жизни в отчаянном Клыкаче? И осталось ли ее хоть сколько-нибудь в маленьком тельце Альмы, едва прикрытом превратившейся в тряпье одежонкой? Не зная, станет ли он биться за живых, мертвых или умирающих, нюрнбержец поднялся над двумя лежащими и встретился со взглядом Ворга. Глаза твари странно мерцали. Они не были желтыми, как тогда в переулке, сейчас их наполнял темный свет, до жути похожий на сияние Источника. В глянцевито поблескивающих насекомьих буркалах словно клубился черный дым, но взгляд вовсе не казался пустым - с пугающей ясностью Микаэль ощутил чужое внимание, остро приправленное насмешкой и превосходством. Ворг ни в грош не ставил человека как противника… и лишь поэтому все еще не напал.
        - И если пойду я долиною смертной тени, да не убоюсь зла…
        Справа к твари подступал Девенпорт: в одной руке влажно поблескивающая сабля, в другой - длинный гвоздь стилета. Слева замерла в необычной боевой стойке Ульрика. На этом поле боя Микаэль не будет одинок.
        - Глупс-сы! - издевательски прошипела тварь. - Он вас брос-сил! С-сбежал! Такой же глупес-с, как и вы! Бессполезно противитьс-ся неис-сбежному!
        Дыра в плече уже исчезла, осколки разбитой пластины сошлись воедино и заросли - даже следа не осталось. Рука, несколько дней назад отсеченная странником, тоже была на месте.
        - И ты дашь нам уйти, если мы оставим тебя в покое? - Николас встал рядом с Микаэлем, огнестрел в его руках сменил обнаженный меч.
        - Отпус-стить? - Ворг как будто озадачился, но тут же его челюсти сдвинулись, приоткрывая ряды острых зубов в омерзительном подобии улыбки. - Чуш-ш-шь! Вс-сдор!
        - Тогда у нас нет выбора, - клинок министериала поднялся, и лишь по едва заметной дрожи острия угадывалось, чего стоит Николасу каждое усилие. - Придется тебя убить.
        Вибрирующий скрежет - точно ржавым железом скребли по выщербленному камню - меньше всего походил на смех, и все же Микаэль не усомнился: чудовище смеялось. И смех его длился, и длился, и длился…
        … оно смеялось, отбивая удар Девенпорта…
        … смеялось, уворачиваясь от клинка Ульрики…
        … смеялось, скрещивая черные когти с мечом Микаэля…
        … а когда упал француз, вскрикнула баронесса и отступил нюрнбержец - смех Ворга превратился в ликующий хохот.
        8
        - Оливье!
        - Жив! - Человек поднялся на одно колено, его перекошенное от ярости лицо заливала кровь. - Mon dieu, да заставьте же его заткнуться!
        Ворг лишь расхохотался громче. Теперь-то он понимал, зачем люди делают это - содрогаются всем телом, закатывают глаза и исторгают из себя нелепые скрежещущие звуки. Слабые, жалкие создания… Но даже у них есть чему поучиться. И столь многое можно забрать! Поглотить личность - совсем не то же, что осушить тело. Это как пить вместо воды изысканное вино, как жевать вместо сырого мяса нежнейший паштет. Удовольствие несравнимо!
        Этих он не убьет так же быстро, как прочих. Страхом Ворг успел пресытиться и почти не испытывал сожаления, обрывая переполненные ужасом жизни. Совсем другое дело - эти четверо. Да, они тоже боятся, но страх для них - лишь одна из эмоций, вовсе не самая важная. Интересные! И значит…
        Близкий росчерк клинка заставил его отступить. А человек быстр! Самый могучий и самый ловкий из четверых, он уже трижды доставал Ворга своим оружием. Острая сталь почти не причиняла вреда, и все же он старался избегать жалящих прикосновений - даже его изменчивое, мгновенно исцеляющееся тело умело испытывать боль.
        Женщина снова атакует… Чем-то она не похожа на остальных, что-то прячется в ней - особенное, неповторимое, смутно знакомое. Ну-ка, ну-ка… след Междумирья! О да! Изменение! Не такое, как у глупых мошек, что слетелись к Провалу и стали рабами его зова, - совсем иное! Эта изменилась, но не подчинилась, не утратила воли! Как интересно!
        О да-а-а!!! Этими он будет наслаждаться до-о-олго! Заодно выяснит, куда подевался мальчишка, именуемый Кристианом: теперь, когда Идущий трусливо скрылся, юный вкусный человечек поможет ему получить нужное знание. А Провал откроет путь на Тропу. Выследить Идущего, настигнуть, поглотить, стать Единым… Так забавно: люди ведь верят в Единого! В бессмертного и всемогущего, всеведущего и безжалостного! Они называют его Богом!
        Смех Ворга изменился - теперь в нем звучало предвкушение. Когда он станет чем-то большим, то непременно вернется сюда. Этот мир, где ему суждено было воплотиться, достоин того, чтобы стать для него началом. Здесь он даст людям то, о чем, едва перестав быть ребенком, грезит каждый из них. Здесь он явится им как Бог!
        9
        Междумирье - как ледяной кипяток, как слепящая тьма, как нечто, сделанное из ничего. Оно подобно толпе нищих на городской площади: хватает за руки, вцепляется в одежду, тянет во все стороны разом. И ему мало одежды, мало живой плоти, серая пустота протягивает липкие пальцы к самой душе, хватает все, что может забрать. Нет, не тронь, это мое!..
        Он знает: всего не удержать, что-то отдать придется, и старается защитить лишь самое дорогое. Знает: от потерь останутся лишь призраки воспоминаний, смутные отголоски пережитого. Именно поэтому отдает худшее, что накопилось после прошлого выхода на Тропу: боль и неприязнь, гнев и отвращение… Ешь, ешь, ненасытная утроба! Плоть от плоти моей, кровь от крови. Ограбь меня… и очисти!
        Что ты наделал!
        Пока неясно. Нужно оглядеться…
        Вокруг - знакомое серое ничто: слой промежуточный, слой-привратник, полная мороков живая мгла. Тропа… нет Тропы! Как необычно…
        В кисельно струящемся мареве - будто сеть из тонких нитей. Черные и багровые проволочки сплетаются в сферу; тысячи и тысячи их переплетены меж собой столь тесно, что нет никакой возможности просунуть в самый широкий из промежутков хотя бы палец. О, Серая Пустота, прилегай эта сеть ближе к Провалу, и он уже влип бы в нее, точно комар в паутину! И тогда… Его передернуло от мысли, что он может хотя бы на миг коснуться текучих, почти прозрачных нитей.
        Здесь не пройти!
        Но ведь ему и не надо проходить. Теперь, когда сеть видна отчетливо, нужно отыскать уязвимое место черного кокона, придумать способ его разорвать, уничтожить. Уже ясно: эта сеть - единственное, что не дает Провалу схлопнуться, самостоятельно зарасти. Возможно, сосредоточенный удар сможет решить проблему. Вот только это - не какая-то каменная стена, здесь нужно больше, много больше энергии… Кристиан? Слишком трудное дело для мальчика, еще не вставшего на Тропу. Впрочем, сейчас он все равно обессилен, и пройдет несколько дней, прежде чем сможет хоть чем-то помочь. А еще впереди - схватка с Воргом…
        Впрочем, есть и другой способ - правда, быть может, худший из возможных. Там, в пещере, потоки сил стягиваются к Провалу, бурлят вокруг него могучим незримым водоворотом. Грязные, мутные, отравленные потоки, зато один-единственный человек, научившийся использовать их мощь, творил в Ротшлоссе настоящие чудеса. Если погрузиться в это бурное течение, пропустить его сквозь себя… Грязная сила, темные, жестокие чудеса… Нет, скверная мысль!
        Кроме того, для удара, подобного пробившему им путь в подземелья, нужен контакт. Как быть с тем, что придется коснуться нитей? Скверна, пропитавшая их, стократ опаснее питающей Провал ядовитой реки. Разорванные души погибших людей - их боль, отчаяние, предсмертный ужас, материализованные в черно-багровую сеть: в нечто агрессивное, способное мгновенно убить, растерзать, поглотить…
        Что ж, теперь ты хотя бы знаешь, куда следует бить. У тебя будет время для поиска подходящего инструмента, когда… если уничтожишь Тень.
        Так не медли, возвращайся! Надеюсь, ты знаешь, как?
        Сложный вопрос. Из Междумирья никогда не выходят тем же путем, каким попали в него. Да, Тропа петляет и однажды может привести в уже знакомое место, но идут по ней - только вперед. И это закон. Ты - странник, вечный посыльный вселенной, маленькое колесико в ее громадном механизме. Ты приходишь, собираешь, несешь дальше… дальше, дальше! Только вперед, никогда обратно! Да и как это проделать в Междумирье: обернуться? Такое привычное движение в месте, где под ногами - земная твердь. Но когда вокруг - лишь липкое серое ничто, когда время и пространство кажутся лишь плодом паникующего воображения…
        Он едва не растерялся, осознав, что заперт в темном коконе и путь на Тропу закрыт. Пережил всего лишь миг колебания, стоивший ему потери еще одной частички себя…
        Нет же, нет, ты - не бесстрастное колесико в мертвом механизме! Вселенная - чем бы она ни была - оставила тебе способность чувствовать, сопереживать, принимать решения! Зачем-то этой бесконечно многообразной, этой живой прародительнице всего сущего было нужно, чтобы ты отличался от бездумно вращающейся детали. И если уж речь зашла о возвращении… Вовсе ни к чему крутить головой, чтобы увидеть нужный проход прямо перед собой!
        Закон… нет, всего лишь правило. Которое можно использовать так, как здесь и сейчас нужно тебе самому.
        Уже открывая проход и чувствуя, как Междумирье берет с него последнюю дань, он внезапно подумал: «Может, в этом-то и беда? Мы всегда оставляем ему худшее. Не платим справедливую цену: обманываем, избавляем души от мусора. И после ужасаемся, когда в глаза нам заглядывает Ворг…»
        10
        Крик рвался из груди, кипятком клокотал в горле, а она все пыталась удержать его там, внутри, не пускала наружу… тщетно…
        - А-а-а-а-ах!
        Стыдно! Ох, как же стыдно! Не прощу!
        Ценой отчаянного усилия Ульрика все же сумела превратить крик боли в пронзительный вопль ярости. Уворачиваясь от второго удара твари, она закрутила себя в пируэте, наотмашь рассекла воздух полированной сталью. Изогнувшись в стремительном движении, цзянь сверкающей плетью хлестнул по черной руке. Попала!
        От шипения Ворга заныли зубы. Шипи, шипи, ублюдок! Смеяться-то небось перестал!
        И впрямь чудовище больше не хохотало - люди заставили его сосредоточиться на схватке и биться в полную силу. Есть чем гордиться… Нет, вовсе нечем. Баронесса слишком хорошо видела, с какой небрежной легкостью Ворг убивал верных. И ей хватало воинского опыта, чтобы оценить ловкость твари, ее нечеловеческую силу. Почему они четверо все еще живы? Желудок Ульрики сжался при мысли, какая тому может быть причина.
        Ворг их не убивал, но выматывал, выпивал силы - столь же верно, как вода ручья вымывает из ладоней пригоршню песка. Малейшие прикосновения твари обжигали болью, даже если лезвия черных когтей не успевали рассечь кожу. Хуже того, женщина чувствовала, как они всякий раз выхватывают из нее… нечто важное, без чего она переставала быть собой! Казалось, будто в ее теле зияют дыры - невидимые, но ощущаемые с пугающей ясностью.
        - Сдохни! Сдохни! - Выкрутив острием сабли восьмерку, Девенпорт заставил монстра отскочить назад; но и сам остановился, тяжело, с присвистом, дыша. Микаэль бился молча: в одной руке меч, в другой - подхваченная с пола секира Марека. Бывший телохранитель не выглядел уставшим, лишь сбегающие по вискам струйки пота указывали, что и он подходит к своему пределу. Николас… пока держится, один Всевышний знает, чего ему стоит эта схватка!
        - Капитан, - вдруг произнес Микаэль спокойным, уверенным голосом. - Ты ведь слышал, что я пообещал Перегрину?
        - Думаешь, пора? - Оливье Девенпорт криво усмехнулся и усталым движением смахнул с правой брови темные капли.
        - У тебя будет мало времени.
        - Да чтоб тебя, церковный пес… успею.
        «Мы все умрем - здесь, в темноте».
        Мысль эта - странное дело - совсем не испугала. Наверное, сейчас ее не стал бы бранить даже Чи Шифонг. Они проиграли, это уже несомненно, вопрос только - каким будет их конец.
        Когда Ульрика перехватила взгляд Николаса, у того в глазах не было отчаяния - лишь безмерное сожаление и решимость. Она все поняла и поневоле замешкалась с ответом, но потом кивнула - коротко, едва заметно. Им придется действовать быстро, иначе тварь поймет и успеет помешать. Первым делом - Кристиан, потом - они трое… Сможет ли Микаэль в одиночку удерживать Ворга достаточно долго?
        А чудовище будто почуяло - или и впрямь почуяло? - неладное: низко присело, прямо-таки распласталось по-лягушачьи, сверкнуло льдисто поголубевшими буркалами и вдруг прыгнуло к Девенпорту. Наемник попытался уклониться, взмахнул мечом, надсадно крикнул… Уже срываясь с места, Ульрика услышала рев Микаэля:
        - Сейчас!
        Он разъяренным медведем рванулся вперед, лезвие секиры загудело в сыром, пропахшем кровью воздухе…
        Дзын-н-н…
        Звук лопнувшей струны болезненно ударил по ушам, а все, что давало в пещере свет, на краткий миг погасло - словно моргнул удивленно огромный глаз.
        Серая тень возникла всего в трех фуссах от замершего Ворга. Только что там было пусто - и вот уже высокая тощая фигура делает первый шаг вперед… Шаг из ниоткуда!
        Когда тень шагнула снова, по отведенному для удара длинному изогнутому клинку побежали голубоватые блики. Пламя затухающего на полу факела отразилось в желтых нечеловеческих глазах. Ворг прыгнул, избегая мерцающего лезвия, но его новый противник будто заранее знал, что предпримет тварь, - он весь превратился в порыв ураганного ветра.
        Чудовище, подхваченное этим ветром, закрутилось на месте, черные когти яростно полосовали воздух, в пронзительном шипении Ульрике послышалась боль. С момента своего появления монстр казался воплощением быстроты, но сейчас он ускорился еще больше… И это не помогло! Удары Ворга не попадали в стремительно движущуюся цель, зато клинок пришельца уже трижды вырвал из вспоротой насекомьей брони брызги темной крови.
        Пораженная, баронесса смотрела на невероятную, немыслимую схватку. Она забыла о том, что готовилась умереть, забыла о своих товарищах - еще живых и уже павших. Опомнилась, лишь услышав голос Николаса:
        - Перегрин… Господь милосердный, дай ему силы сделать это!
        Перегрин?! Ульрика вздрогнула, когда сшибшийся с тварью странник на краткий миг замер, прежде чем вновь обернуться пустынным смерчем. Не только глаза - все в облике чужака изменилось. Диковинное создание походило скорее на кошку, чем на человека. Тело его покрывал короткий пепельно-серый мех, а длинные мускулистые лапы сгибались совсем не так, как было привычно ногам людей. Поневоле вспомнились чудища, в которых превращались некоторые из верных… Нет-нет, те были искаженными до звериного облика сынами Адама, отвратительным гротеском, нелюдью! Перегрин отличался от них точно так же, как и Николас с Ульрикой, - при своем необычном облике он двигался с естественной грацией. Если вообще может быть для кого-то естественным двигаться так!
        Сражающийся странник поражал воображение. Танцуя перед Воргом, он словно оплетал себя мерцающими кольцами и петлями. Меч его не свистел даже, а пел грозную и мелодичную песнь, заставляющую черную тварь отступать все дальше и дальше… Источник! Да ведь он теснит его к Источнику! Надежда вспыхнула в душе женщины.
        - Давай! - прошептал Николас, напряженный как тетива. - Ну же, еще немного!.. Нет! О, боже, нет!
        Сперва Ульрика просто не поняла, потом сама увидела то, что уже заметил министериал, и ей стало холодно. Перегрин перестал быть ветром. Он все еще двигался быстро, очень быстро… недостаточно быстро. Чужак замедлялся, на его руках и ногах будто возникали невидимые свинцовые грузы, и с каждым мгновением их становилось все больше.
        Меч! Баронесса запоздало вспомнила разрубленное почти напополам косматое чудище, едва не убившее Николаса, и тающее на кинжале Кристиана голубое свечение. Юноша нанес один-единственный удар, а затем попросту упал в обморок. Странника хватило на добрую сотню ударов, но с каждым из них клинок отнимал у чужака силы. И они, похоже, совсем на исходе.
        - Нет! - снова крикнул Николас… Или этот возглас вырвался из груди самой Ульрики?
        Увернувшись от нового выпада Перегрина - слишком медленного, неуверенного, - Ворг уже не отступил, но сделал шаг навстречу своему прародителю. Обсидиановые лезвия пронзили живот странника. Чужак не закричал, не завыл - лишь шумно вздохнул и с неожиданной силой взмахнул мечом… Тварь рванула из тела жертвы обагренные кровью когти, однако отпрянуть не успела: все еще мерцающий клинок прошел сквозь черную кисть, срубая длинные суставчатые пальцы.
        - Нюрнберг! Нюрнберг! - Обогнув оседающего странника, Микаэль налетел на Ворга, топор проломил пластины брони на предплечье твари, глубоко вошел в насекомью плоть. Большего воин сделать не сумел: разъяренная тварь отшвырнула его, точно котенка. А потом она испустила визг - такой пронзительный и громкий, что у баронессы помутилось в глазах. Девенпорт, бросившийся в атаку вслед за Микаэлем, замер на полушаге, покачнулся и пал на колени, зажимая ладонями уши. Как подстреленный, рухнул и Николас. Ульрика устояла, но ее цзянь выпал из ослабевших дрожащих пальцев. Оглушенная, обессиленная, она с ужасом смотрела, как чудовище поднимает странника, одной рукой сжимая его горло. Перегрин безвольно обвис в этой хватке, изогнутый меч погас.
        - Мо-ой! - торжествующе провыла тварь. - Вес-сь мо-о-ой!
        Страшная судорога выгнула тело чужака, из его горла вырвался булькающий хрип. Вскинув руки, он уперся ими в глянцево блестящие плечи чудовища, силясь оттолкнуться, вырваться. Было похоже, что боль хлынула в зверочеловека, как речная вода в пустой кувшин, и мгновенно наполнила до предела.
        - Дай мне вс-се! Вс-се, что ес-сть!
        Ворг расхохотался - тем же скрежещущим, режущим уши смехом. Топор выпал из его плеча, будто вытолкнутый наружу пластинами выпрямляющейся брони, отсеченные пальцы отрастали вновь буквально на глазах, из них вытягивались черные когти-кинжалы.
        - Больш-ше! Больш-ш-ше! Вс-с-се отда-ай!..
        - Ну… бери…
        Хохот Ворга внезапно прервался, а Ульрика моргнула, изумленная. Невероятное предстало ее взгляду: вокруг двух нелюдей, слившихся в смертельных объятиях, воздух задрожал, потек расплавленным стеклом. И вдруг - словно лопнула прозрачная вуаль, открыв разверстую бездну, полную серого клубящегося сумрака…
        - Чш-ш-што ты делаеш-ш-шь? Перес-с-стань!
        Что бы ни задумал Перегрин, он не остановился. Серое марево сгустилось, стало плотнее, из него к Воргу и страннику потянулись жадные туманные пряди. Ульрике показалось, будто она видит вокруг борющихся причудливую ажурную клетку, свитую из тонких, почти прозрачных прутьев. Отчего-то при одном лишь взгляде на эти темные струящиеся прутья ей сделалось не по себе.
        - С-смирис-сь!
        Новая судорога скрутила чужака, он протяжно застонал, дернулся, руки его упали плетьми… Но потом, будто одолевая огромную тяжесть, вновь поднялись, и мохнатые пальцы сжались на чешуйчатых плечах. Тело странника сотрясалось от мучительных спазм, однако желтые глаза вперились в насекомьи буркала с гневным хищным прищуром.
        - Бери! - прохрипел он Воргу отрывисто. - Все… бери! Если… не пода… вишься!
        В ответном шипении твари баронессе почудились удивление и страх!
        - Чш-ш-што ты…
        Ноги Перегрина напряглись, на руках вздулись в отчаянном усилии бугры мышц. Одним невероятным рывком приподняв Ворга над каменным полом, странник толкнул его назад… и впечатал костистую спину в явственно проступившую позади твари темную решетку.
        От вопля чудовища люди вновь схватились за уши. Повалившись на колени и чувствуя во рту привкус крови, Ульрика тоже закричала: беззвучно, из последних сил.
        А Ворг все вопил и вопил - на одной пронзительной душераздирающей ноте; отпустив горло Перегрина, он полосовал когтями его спину, превращая ее в кровавое месиво, но оторвать от себя странника не мог…
        Замолчал он так же внезапно, как и сорвался на визг. Вдруг наступила оглушительная, звенящая тишина. Сквозь застящие взор слезы Ульрика фон Йегер видела: голова чудовища оплывает брошенным в огонь свечным воском, изменяется… несколько мгновений - и на странника взглянуло его отражение, будто отлитое из черного стекла. Антрацитовые губы шевельнулись, но оглохшая баронесса не услышала ни слова. Как не услышала и ответ Перегрина…

* * *
        - Я - бог! - просипела тварь; ненависть и страх плескались в льдисто голубеющих глазах. - Я - с-сама с-сила! Меня не… С-с-с!
        Темные нити впивались в насекомью плоть, рвали ее на части, но порождение Междумирья сопротивлялось - и смертоносной паутине черного кокона, и той силе, что вливалась в него через странника. А Перегрин черпал еще, и еще, и еще… Черпал, содрогаясь от омерзения, из питающего Провал отравленного потока и щедрой рукою отдавал добытое чудовищу - как той скале, что однажды встала у него на пути…
        - Я - бог!!!
        - Тень… - прошептал странник собственному отражению, вкладывая в последнее усилие самого себя - всего, без остатка. - Всего лишь… моя… тень!

* * *
        Не было ни нового крика, ни звона оборвавшейся струны, ни вспышки света. Темная клетка, странник, Ворг, Источник - все вдруг смялось, сжалось в точку… и пропало. Там, где недавно меж трех колонн полыхало неугасимое черное пламя, виднелись теперь лишь брызги крови на камнях и потускневший меч - все, что осталось от существа, назвавшего себя Перегрином.
        Эпилог
        День обещал быть погожим. Восходящее солнце, похожее на яичный желток, низко висело над одетыми в пестрый осенний наряд горами, тонкие облака золотились в бескрайней голубой выси, чуть заметный ветер нес холодную свежесть. На жухлой траве искрился иней, но у светила еще хватало тепла - скоро от серебристого налета не останется и следа. Хрустели ледок и камушки под копытами лошадей, поскрипывали чуть слышно оси баронского возка, что переваливался на ухабах дороги, уводящей прочь от Шаттенбурга.
        Привычная, прямо-таки умиротворяющая картина: Девенпорт со своими парнями - в голове недлинной колонны, баронские слуги держатся ближе к повозке. Недоспавший оруженосец позевывал, определенно надеясь еще вздремнуть под мерный убаюкивающий шаг своей кобылы. Хорст насвистывал под нос тягучую дорожную песенку. Гейнц фон Шеербах задумчиво жевал лепешку с луком и шкварками.
        Ойген фон Ройц и бургомистр ехали позади всех. Барон сидел в седле, как влитой, словно неведомо кто и неведомо когда одомашнил лошадь и придумал разнообразную сбрую лишь для того, чтобы множество поколений спустя рыцарь короны красовался на своем коне. Его спутник рядом со статным наездником походил на мешок с репой, взваленный в седло кроткого мерина, и отчаянно этого стеснялся, но Ойген не обращал на невеликие умения фон Глассбаха ровно никакого внимания. А может, просто хорошо скрывал насмешку.
        - Я никак не возьму в толк, почему вы не отправились вместе с ними, - нарушил молчание бургомистр.
        - В самом деле? - Фон Ройц усмехнулся в усы. - Право, Ругер, я думал, вы уже стали лучше понимать мои мотивы. Вспомните, зачем я прибыл в ваш город?
        - Узнать, не якшаюсь ли я с гуситами. А потом захотели разобраться, что происходит, и…
        - Захотел, значит… Ну пусть будет так. Вот, собственно, вам и ответ: насчет происходящего в городе я узнал, что хотел. Да и насчет вас, Ругер, тоже все понял.
        Барон старательно сделал вид, будто не заметил, как тихонько выдохнул городской глава.
        - И посудите сами, Ругер, по какой же причине я должен сейчас направляться в лесную глушь, а не двигаться прочь от вашего городка?
        - Ну хотя бы интерес, - пожал плечами фон Глассбах.
        - Интерес… Увы, с тех пор как император назначил меня посланником короны, я не могу испытывать интереса к тому, что выходит за рамки моей миссии. Точнее - испытывать его я не хочу. Ибо мой интерес к некоторым делам может поставить под угрозу жизнь других людей. А я, хотелось бы верить, все-таки не чудовище.
        - Под угрозу?
        - Ну конечно. Интерес мог бы проявить сказитель или хронист - с этой братии взятки гладки: ввернут они про заморскую птицу феникс, в пламени возрождающуюся, так ведь никто из слушателей не поплывет за море, чтобы байку проверить. Да и к чему? Чем складнее да цветистее наврано - тем интереснее, а если все сказанное на зуб пробовать - какое в том удовольствие? Мой же рассказ станут проверять очень старательно. Если же моя персона однажды вызовет неудовольствие при дворе, то не просто старательно, а с пристрастием - так, чтобы ногу не в замшевый сапог, а в испанский и не плюмаж на шлем, а крюк под ребро. Не правда ли, радостная перспектива? Так что одно дело, когда я передаю чужие рассказы и ссылаюсь на чужое мнение, и совсем иное, если рассказываю о собственном интересе. Думаете, в столице мало охотников вывернуть наизнанку чужие слова, а затем, если повезет, то и человека, их изрекшего?
        - Но вы же не…
        - O, sancta simplicitas![88 - Sancta simplicitas! - Святая простота! (Лат.)] Разве же это важно? Довольно пустить мерзейшие слухи, а свободные уши найдутся. Да что говорить: тут, как помните, один отец инквизитор такого нагородил, что не перелезешь, а ведь он против столичных умельцев - не побоюсь этого слова - щенок. Поэтому я не должен знать ни о том, что стало с загадочным чужаком, ни о том, куда отправился спутник инквизитора… этот, как его… Вот видите, имя уже забыл!
        Барон весело подмигнул растерянному бургомистру.
        - Что же вы расскажете в столице? - после паузы спросил тот.
        - Немногое, дружище Ругер, немногое. Расскажу, что настоятели близлежащих монастыря и аббатства предались чернокнижию, и монахи, подстрекаемые ими, похищали детей для жертвоприношений. Расскажу, что были они в сговоре с одним из городских купцов и вместе с тем купцом сумели ввести в прискорбное заблуждение отца инквизитора - человека чистого, но столь доверчивого, что поверил речам отступников и осмелился поднять руку на посланника короны.
        Ругер крепче сжал поводья. Инквизитор, чернокнижие - это дело десятое. Что барон расскажет о городе и лично о нем?
        - К счастью, - безмятежно продолжил фон Ройц, - власть в Шаттенбурге находится в руках достойных людей, и честные горожане под предводительством столь же честного бургомистра скверну доблестно истребили. Сам я со своими людьми лишь помог жителям города в меру скромных своих сил. Гнойник вскрыт, семена чернокнижия выжжены каленым железом, справедливость восторжествовала… Ну и так далее, и тому подобное, - он вздохнул. - Вот вы и повеселели, Ругер. Наконец-то, а то я, признаться, уже устал смотреть на вашу кислую физиономию.
        Легким движением барон остановил коня. У дороги высился милевой камень: темный, слегка наклонившийся, наполовину вросший в землю. Чуть свесившись с седла, Ойген коснулся затянутой в сафьяновую перчатку рукой покрытого мхом навершия гранитного столбика. Какие-то две седмицы назад он так же остановился у этого камня, глядя на город, раскинувшийся на фоне недальних гор. Всего чуть больше дюжины дней - а вместили они столько, что не каждый человек увидит за всю жизнь. Сейчас, когда все завершилось вроде бы благополучно, барону казалось, что можно и нужно было действовать смелее, решительнее.
        Смогло бы это хоть что-нибудь изменить? Вряд ли. Николас все равно пришел бы к сюзерену с просьбой позволить ему сложить обязанности министериала. Никакие ходы барона не изменили бы чувств вассала, влюбившегося как мальчишка в местную родовитую затворницу. И Ойген фон Ройц в любом случае ответил бы на его просьбу согласием, ибо не только знал цену преданности, но и умел эту цену платить.
        А может, прояви он больше решительности, это что-то изменило бы лично для него, рыцаря короны? Именно он нанес бы смертельный удар в сердце нависшего над городом ужаса или пал бы под мрачной горой Небельберг - там, где несколько смелых людей и чужак, рожденный под иным солнцем, сошлись в бою с воплощенным кошмаром? А может, это ему открылись бы тайны иных миров?
        Барон мысленно пожал плечами: кто знает? Да и можно ли знать? А главное - нужно ли? Пожалуй что нет. Но фон Ройц отлично понимал: он еще невесть сколько раз будет задавать себе такой простой и в то же время сложный вопрос: «А что, если?…»
        - Спасибо вам, барон, - тихо произнес фон Глассбах, прерывая недолгое молчание. - Не только от меня, от всего города - спасибо. Признаюсь, поначалу я вас опасался, но теперь… Вы хороший и честный человек. И я рад, что сюда прислали именно вас.
        - Ну-ну, не увлекайтесь сантиментами, - фыркнул фон Ройц, глядя в сторону. - Не ровен час, еще расплачетесь. Да и вообще, Ругер, старайтесь держать эмоции при себе. Помните, что вы - лицо города, а городу не нужно лицо, по которому можно легко читать чувства и мысли, - появится слишком много охотников обвести вас вокруг пальца.
        - А я не побоюсь повторить: спасибо вам, - снова сказал бургомистр.
        - Что ж, я принимаю благодарность, - барон коротко кивнул, и в его голосе уже не было иронии. - А теперь вам пора возвращаться, дружище Ругер. Ваш город вас ждет.
        Фон Глассбах отвесил неуклюжий поклон, явно боясь вывалиться из седла, а когда распрямился, еще долго смотел процессии вслед. Вот скрылись за поворотом наемники, стих скрип колес возка, и тут Ойген, словно зная наверняка, что его провожают взглядом, не оборачиваясь, вскинул сжатый кулак в прощальном салюте. А через несколько мгновений дорога опустела.
        Ругер фон Глассбах еще несколько минут недвижимо сидел в седле. Мерин то шумно вздыхал, то прядал ушами, но не двигался, будто давая хозяину время собраться с мыслями. Потом всадник тихонько потянул за повод, и мерин послушно повернулся.
        Бургомистр взглянул на Шаттенбург. Воздух совершенно прозрачен, как бывает только осенью, когда из него словно пропадает все лишнее, мешающее глазам вбирать красоту окружающего мира. Отчетливо видны кубики домов, ярко блестит острый шпиль храма Святого Варфоломея, и тянутся к небу, чтобы без следа растаять в чистейшей лазури, тонкие дымки. Несмотря на ранний час, на рынке уже немало народу: купцы нахваливают свой товар, горожане придирчиво выбирают, прицениваются, торгуются до хрипоты. Все это так привычно, знакомо… и правильно.
        И место фон Глассбаха сейчас в городе. Ибо прав барон - там его ждут, ведь это и в самом деле его Шаттенбург.
        А еще Ругера ждала Марта. Как знать, быть может, ему не поздно стать по-настоящему достойным бургомистром - и по-настоящему достойным мужем? Ведь он еще не стар, и впереди немало лет.
        Чуть тронув бока мерина каблуками, Ругер фон Глассбах направился навстречу своей новой судьбе.

* * *
        - Здесь, - сказал Кристиан.
        Он огляделся. В распадке, уже по щиколотку засыпанном палой листвой, было тихо и спокойно. Сюда не задувал ветер, а над головами смыкались кроны дубов: летом здесь наверняка царит тень, но сейчас через ажурную вязь ветвей пронзительно голубело осеннее небо.
        Место было именно таким, каким нужно. Вряд ли сюда часто забредают люди - он не чувствовал отпечатков, не видел следов, оставленных кем-то прежде. А значит, прореха в ткани мира успеет затянуться, прежде чем здесь кто-либо случайно появится. Вот только хватит ли у него сил, чтобы выйти за границу известного, попасть в Междумирье и ступить на Тропу?
        «Хватит», - мысленно уверил себя Кристиан. Должно хватить! Перегрин говорил ему, что у него это непременно получится. Ведь вышло же там, в подземелье, превозмогая боль, зачерпнуть из темного потока силы, чтобы обрушить за спиной их потрепанного отряда своды тоннеля, навсегда погребая в толще горы и тела верных, и путь, ведущий к залу Источника. Значит, сумеет и сейчас.
        Что ж, пришла пора? Да. Но прежде непременно нужно сделать еще кое-что.
        Попрощаться.
        Его провожали Микаэль, Николас, Ульрика - и, конечно, Хелена. Порывался пойти и Марек, но присланный самим бургомистром лекарь встал насмерть: Клыкачу, чуть не отдавшему Богу душу, нужен был покой. Как и Альме: оба они из-за припарок и повязок напоминали толстые тряпичные куклы и могли лишь лежать, есть да спать. Впрочем, поодаль, на пределе восприятия, Кристиан видел еще один смазанный расстоянием искристый отпечаток - он был уверен, что это Пауль.
        Вчера они долго говорили с Хеленой. Сейчас Кристиан не вспомнил бы этого разговора в подробностях - так много было сказано. Были и объятия, и быстрые поцелуи, которыми он осыпал ее щеки, высушивая губами соленые дорожки слез, и торопливый сбивчивый шепот в темноте. Она не уговаривала его остаться и не просила ни о чем. А он знал, что любовь к ней навсегда сохранит в своем сердце. В том, что Хелена никогда не будет нуждаться, Кристиан тоже был уверен: этого не допустят Ругер фон Глассбах, Николас и Ульрика, а главное - решивший осесть в городе Микаэль. Бывший телохранитель и за «птенцами» приглядит, и девушку станет беречь, как сестру.
        Говорить не хотелось: все слова уже сказаны и еще хотя бы одно будет попросту лишним, внесет ненужное смятение, причинит боль.
        Николас хлопнул его по плечу. Ульрика легкими пальцами нежно коснулась щеки. Микаэль обнял крепко, до хруста в ребрах, и сразу же отступил, будто смущенный своей неловкостью.
        Хелена подошла и спрятала лицо у него на груди. Она не плакала, нет - только лишь прощалась. Когда девушка обняла Кристиана, вокруг не осталось ничего, кроме прозрачной изумрудной зелени - исполненного удивительной чистоты отпечатка самой сути Хелены. И в самой глубине этой зелени он на мгновение то ли увидел, то ли почувствовал танцующую золотую искру. Но она уже сделала шаг назад, и смутное ощущение пропало.
        Они смотрели на него, не отрываясь, взгляды всех четверых были исполнены добра, тревоги и поддержки. Так могли бы смотреть мать и отец, так могли бы смотреть братья, от которых осталась лишь пронизанная светлой грустью память. Так могли бы смотреть все добрые и славные люди, которых, как вдруг понял Кристиан, в его жизни было не так уж мало. Каждому юноша был благодарен - за то, что они встретились ему, за то, что научили, как нужно жить правильно.
        - Подождите! Подождите!
        Зашуршала листва под быстрыми ногами, затрещали ветки кустов, и в распадке появился Пауль. Все-таки решился показаться, маленький проныра. Подбежав к Кристиану, мальчишка сунул ему под нос раскрытую ладошку.
        - Вот, погляди! Это он мне дал. Сказал, чтобы, если нужна будет помощь, сжать и подумать - и он придет. Один раз я позвал, и он взаправду пришел! А что теперь делать с ней? Может… Может, если я подумаю о нем, если позову…
        Голос мальчика был полон той надежды, которую, несмотря ни на что, умеют испытывать дети. Кристиан коснулся оплетенной прихотливым узором палочки. Судорожно вздохнул - она и впрямь несла след Перегрина, дерево еще помнило ловкие пальцы странника, пришедшего из неведомых краев и канувшего в бездну, забрав из этого мира чудовищный ужас. Да, палочка может послать зов и снова, вот только откликнется ли чужак? Кристиан не знал, лишь надеялся в глубине души, что Перегрин, уничтожив Ворга, сам сумел уцелеть. Может, пусть верит в это и Пауль?
        - Я не знаю, - честно сказал он. - Но ты сохрани его дар и помни о нем. И может быть, когда-нибудь…
        Он не договорил, но мальчик все понял. Пауль не по-детски серьезно кивнул, словно надеялся именно на такой ответ, и, завернув палочку в холщовую тряпицу, бережно спрятал ее за пазухой.
        Кристиан отступил на шаг. Он был в той же одежде, в которой спускался к Источнику: добротной, удобной. На поясе кинжал в ножнах - подарок Микаэля и кошелек с парой дюжин серебряных монет. В котомке за спиной одеяло, моток веревки, немного еды, фляга с водой, кожаный сундучок с лекарствами и Библия. Юноша долго колебался, не зная, нужно ли брать с собой Писание, но потом решил, что даже под другими небесами люди оценят мудрость и доброту. Там же, за спиной, туго увязанный в рогожу, висел и меч странника. Кристиан не собирался обнажать его и нес клинок не как оружие, а как память о чужаке, ставшем ему наставником и другом, открывшем предназначение. Быть может, неведомая Тропа однажды приведет в мир, где был когда-то рожден Перегрин. И если Кристиан повстречает тех, кто знал странника, он расскажет им о последних днях Перегрина и о людях, которых тот спас.
        - Пора, - негромко сказал Кристиан.
        И потянулся к силе, текущей, подобно спокойной равнинной реке, сквозь все, что окружало юношу: от малых травинок до огромных дубов. И сила послушно отозвалась, а он направил ее, и могучее течение изменилось - тонкие, едва ощутимые струйки сливались воедино, обретали упругую целостность. На расстоянии вытянутой руки от Кристиана поток сходил на нет, заканчиваясь словно наконечником иглы, которая, задрожав, вдруг скользнула вперед - сначала медленно, нерешительно, а потом все увереннее раздвигая саму ткань реальности.
        Николас, приобнявший за плечи Ульрику, скрестивший руки на груди Микаэль, напружинившийся и старающийся ничего не упустить Пауль, закусившая губу Хелена - они были совсем рядом, но между ними и Кристианом уже пролегла незримая черта.
        Всего одно движение, которого не видел никто, кроме самого юноши, изменило все. Мальчишка из глухой деревушки, храмовый писарь, послушник - все осталось в прошлом, легло янтарными песчинками на дно души, где будет храниться, согревая животворным светом и даруя силы.
        Он смотрел на провожавших его людей и видел их иначе - лучше и ярче, чем прежде. Его друзья - принадлежность только этого мира, и мир не полон без каждого из них. Так слово или даже буква, самый малый письменный знак принадлежат не только одной строке или даже странице, но и всей книге, и без этой буквы книга уже не полна.
        Но он сам - уже нечто иное, ибо принадлежит всему мирозданию. И теперь путь его лежит на другие страницы книги, испещренные неведомыми письменами, несущими диковинные рисунки. Их он станет постигать, о них, быть может, поведает тем, кто встретится ему на Тропе.
        Золотая искра, танцующая внутри изумрудного сияния, - самый важный след, оставленный Кристианом в родном мире. Удивительно: о ней не ведает даже сама Хелена, а ему уже все известно! Полное, абсолютное счастье переполняло душу, и хотелось дарить его людям…
        Путь открывался перед ним, и сам Кристиан необратимо менялся, но не испытывал страха, все шло правильно, ведь он был рожден для Тропы. Вспомнились слова брата Леопольда: «Рано или поздно каждый находит свой путь…»
        Что ж, друг был прав. И он свой путь нашел.
        Кристиан глубоко вздохнул, сделал первый шаг…
        … и родился новый странник.
        Он шел вперед, проваливался в неведомый сумрак Междумирья, навстречу новым людям и новым испытаниям, новым землям и новым небесам.
        А за его спиной бледнел, уплощался, истаивал единственный известный ему прежде мир, теряли очертания предметы и люди, память о которых он сохранит навсегда в своем сердце. Сохранит, чтобы однажды вновь ступить на эту землю и вновь вдохнуть полной грудью этот воздух.
        Ведь однажды он обязательно вернется.
        Москва - Уфа - 2014 гг.
        notes
        Примечания
        1
        Дублет - вид средневековой мужской одежды.
        2
        Фрайхерр (нем. Freiherr) - немецкий аналог титула барона. Фрайхерр получал земельный надел от короля и был его прямым вассалом.
        3
        Доминиканцы - орден монахов, основанный испанским монахом Домиником, причисленным к лику святых. На гербе ордена изображена собака с горящим факелом в пасти, что символизирует охранение церкви от ереси и просвещение мира проповедью. По созвучию названия часто неофициально именовались псами Господними (Domini canes - лат. «псы Господни»).
        4
        Статуя Роланда - символ статуса вольного города (Freie Stadt).
        5
        Ладислав Постум - внучатый племянник императора Священной Римской империи Фридриха III, король Богемии, Венгрии, герцог Австрийский. Коронован королем Богемии в 1453 году, однако фактическим правителем страны был Йиржи из Подебрад. Постум умер в возрасте 17 лет (по всей видимости, от рака крови).
        6
        Йиржи из Подебрад - король Богемии, первый правитель европейского государства, не исповедовавший католицизм. Принадлежал к утраквистам (чашникам) - умеренному крылу гуситского движения. Папа римский Павел II объявил Йиржи еретиком.
        7
        Конрад Марбургский - первый инквизитор Германии, убит в 1233 году рыцарями за чрезмерную жестокость по отношению к еретикам.
        8
        Буквально: ваше превосходительство. Почтительное обращение к дворянину.
        9
        В средневековой Европе представитель мелкого рыцарства, владеющий небольшим феодом (т. е. землями, жалуемыми сеньором вассалу за службу) и обязанный военной службой королю либо крупному феодалу.
        10
        Ma foi - поверьте мне, буквально: моя вера (фр.).
        11
        Салад - вид средневекового шлема.
        12
        Ручница - один из первых образцов ручного огнестрельного оружия в Европе.
        13
        Жиппон - стеганый камзол, французская разновидность дублета. Мог надеваться под доспехи, но часто носился просто как верхняя одежда.
        14
        Битвы при Креси (1346) и Азенкуре (1415) - крупные сражения Столетней войны (1337 - 1453). В обоих численно превосходящее французское войско было наголову разбито англичанами, умело использовавшими рельеф местности и очень эффективно применявшими лучников против тяжеловооруженных рыцарей.
        15
        Бригантина - доспех из железных пластин, наклепанных под суконную основу. В XIII - XIV веках бригантина была самым распространенным рыцарским доспехом.
        16
        Mon ami - мой друг (фр.).
        17
        Тапперт - вид верхней мужской одежды, у дворян зачастую - с рукавами-буфами.
        18
        Ратманы - здесь: члены городского совета.
        19
        Шинок (от польск. szynk) - питейный дом, кабак.
        20
        Шаперон - средневековый мужской головной убор, напоминающий тюрбан.
        21
        Войт - в городах Польши глава магистрата (обычно выбирался из зажиточных горожан). В селах - староста, избираемый сельской общиной.
        22
        Геллер - здесь медная монета в ^1^/^2^ пфеннига, самая мелкая из имеющих хождение в Шаттенбурге.
        23
        Крейцер - здесь серебряная монета достоинством в 4 пфеннига (8 геллеров), имевшая хождение в Австрии и Южной Германии.
        24
        Шестой час, или Sexta, - молитва в полдень.
        25
        Вэгштунде - здесь местная (городская) мера длины, соответствующая часу ходьбы и равная 16 000 фуссов, то есть 4,8 км. Фусс - примерно 0,3 м.
        26
        Даллер - здесь серебряная монета весом в 24 г, имеющая хождение в Шаттенбурге.
        27
        Штадтрат - городской совет. В Шаттенбурге штадтрат состоит из бургомистра и четырех ратманов. Ратманы, по традиции, представляют гильдию Олава (купцы), братство Маврикия (ремесленники благородных профессий), есть также представитель свободных профессий и представитель сельской округи.
        28
        Бревиарий (от лат. brevis - короткий) - сборник всех необходимых для католического богослужения текстов (содержит псалмы, отрывки из Священного Писания отцов церкви, жития святых, гимны и т. д.).
        29
        Сутана - верхняя длинная одежда, повседневное (внеслужебное) облачение католического священника.
        30
        Амикт (лат. amicire - покрывать) - деталь литургического облачения католического священника в виде прямоугольника из белой льняной ткани с вышитым крестом в центре и двумя завязками на верхних углах. Амикт покрывает шею и ворот клирика. Обязательно освящается.
        31
        Альба (лат. аlba - белая) - длинное белое литургическое одеяние католических и лютеранских священников, препоясанное веревкой. Ношение альбы обязательно для клирика, совершающего литургию.
        32
        Манипул (лат. manipulus - пучок сена) - деталь литургического облачения католического священника, полоса ткани около метра в длину и 5-10 см в ширину с вышитым по центру крестом. Подвязывается на левую руку во время мессы.
        33
        Стола - длинная шелковая лента с нашитыми на концах и в середине крестами. Носится поверх альбы, под далматикой или казулой. Цвет варьируется в зависимости от времени церковного года. Священник перекрещивает концы столы на груди.
        34
        Казула (лат. casula - плащ), орнат, - главное литургическое облачение епископа и священника.
        35
        Sancta Sedes - Святой престол, собирательное название папы римского и римской курии (лат.).
        36
        Сакристия (лат. sacristia, от sacrum - священная утварь) - помещение, которое располагается сбоку или впереди алтаря, где хранятся принадлежности культа, совершается облачение священнослужителей и некоторые другие обряды. В православных храмах это помещение называется ризницей.
        37
        Caduca - падучая, одно из названий эпилепсии (лат.).
        38
        Малефиций (лат. maleficium) - злодеяние; венефиций (лат. veneficium) - ядовредительство, т. е. отравление.
        39
        Фантастикум - некая сущность, способная, по мнению теолога Августина Блаженного (354 - 430 гг.), отделяться от человека во время сна и уноситься в пространство. Августин отождествлял фантастикум с душой.
        40
        Малефик - здесь колдун.
        41
        Merde - дерьмо (фр.).
        42
        Ганза - могущественный торговый союз северо-немецких городов, существовавший в XIV - XVI веках, в который в пору расцвета входило около сотни городов.
        43
        Гульден - здесь золотая монета с содержанием золота 3,39 г, имеющая хождение в Шаттенбурге.
        44
        Pax vobiscum - мир с вами, мир вам (лат.).
        45
        Et cum spiritu tuo - и духу твоему, и с духом твоим (лат.); традиционный ответ паствы на литургическую фразу Pax vobiscum.
        46
        В 9 году н. э. в Тевтобургском лесу (близ современного Оснабрюка) германцами под командованием Арминия, вождя херусков, были уничтожены три римских легиона под командованием Квинтилия Вара, в результате чего Германия вышла из-под власти Рима.
        47
        Цзянь - китайский прямой меч с длиной клинка около метра.
        48
        Камиза - нижняя рубаха простого кроя из льна, хлопка или шерсти.
        49
        Сильванер - сорт белого вина.
        50
        Симония - продажа и покупка церковных должностей, духовных санов. Явление названо так по имени иудейского волхва Симона, пытавшегося выкупить у святого Петра дар творить чудеса.
        51
        Раубриттер (нем. raubritter) - рыцарь-разбойник.
        52
        Донжон (фр. donjon) - центральная башня средневекового замка, обычно - непосредственное жилище феодала и главное внутреннее укрепление замка.
        53
        Фламберг (от нем. Flamme - пламя) - меч с клинком волнистой (пламевидной) формы, чаще всего - двуручный.
        54
        Кнорр (норв. knorr) - тип корабля викингов; в отличие от драккара, чаще использовался не в военных целях, а как грузовое или торговое судно.
        55
        Менора - буквально светильник, золотой семиствольный светильник, который, согласно Библии, находился в Скинии Собрания во время скитания евреев по пустыне. Один из древнейших символов иудаизма.
        56
        Айзенхут (нем. Eisenhut) - буквально железная шляпа. Простой и сравнительно дешевый металлический шлем, по форме напоминающий шляпу.
        57
        Элле (локоть) - мера длины, здесь - около 0,75 м.
        58
        Корпия - нащипанные нити, вид перевязочного материала.
        59
        Согласно средневековым представлениям.
        60
        Митридат - здесь противоядие, или средство от отравления. Название дано по имени понтийского царя Митридата VI Евпатора. Царь опасался отравлений и в течение всей жизни принимал в увеличивающихся дозах яды, чтобы приучить организм к их действию. Создавал яды и противоядия.
        61
        Хундсгугель (нем. Hundsgugel - собачий капюшон) - разновидность рыцарского шлема с сильно вытянутым вперед конусовидным забралом.
        62
        Цагра - вид арбалета.
        63
        Mon dieu! - Мой Бог! (Фр.)
        64
        Mon cher - мой дорогой (фр.).
        65
        Рубаи Омара Хайяма приведены в переводе В. Л. Величко.
        66
        Шибеница - виселица.
        67
        Джон Виклиф (1320 или 1324 - 1384 гг.) - английский богослов и реформатор, основатель учения виклифистов, впоследствии превратившегося в народное движение лоллардов. В своих лекциях осуждал алчность духовенства, ссылаясь на то, что ни Христос, ни его апостолы не обладали ни имуществом, ни светской властью. Был привлечен лондонским епископом к суду прелатов за антипапские высказывания. Идеи Виклифа были популярны в низших слоях населения по всей Европе. В Чехии их подхватили Ян Гус и его последователи.
        68
        «Verum scientificum» - «Истинное знание» (лат.).
        69
        «De Cecidit operibus» - «О деяниях падших» (лат.).
        70
        В 1425 году возле города Ауссиг (чеш. Усти-над-Лабем) состоялась битва между осаждавшим город чешским войском и армией Саксонского, Мейсенского и Тюрингского княжеств. Немцы потерпели поражение, потеряв до 4 тысяч человек.
        71
        Вагенбург (нем. Wagenburg) - полевое укрепление, собиравшееся из повозок.
        72
        Лье (фр. lieue) - старинная французская единица измерения расстояния. Сухопутное лье равно 4445 м.
        73
        Hic bibatur - здесь пьем (лат.).
        74
        Книга притчей Соломоновых, 4, 16 - 17.
        75
        Новициат - в католической церкви период послушничества: испытания новициев, вступающих в монашеские ордена.
        76
        Фусс - мера длины около 0,3 м.
        77
        Le fou - дурак (фр.).
        78
        Le diable - дьявол (фр.).
        79
        В средневековой Европе кашу часто готовили на несколько дней вперед и варили очень крутой, после чего резали на куски.
        80
        … sed libera nos a malo. Amen - … но избавь нас от злого (лукавого). Аминь (лат.) - последние слова молитвы «Pater Noster» («Отче наш»).
        81
        Крючкование - чистка копыт лошади, когда удаляются опилки, грязь, извлекаются попавшие под подкову мелкие камушки. Производится специальным инструментом - крючком.
        82
        Le betail - скот (фр.).
        83
        Запань (запонь) - заградительное сооружение на реках, используемое для задержания и/или придания направления сплавляемому по реке лесу.
        84
        Айнтопф - густой суп из овощей, корнеплодов, бобов, крупы и мяса, готовится на воде или бульоне.
        85
        Mon cher ami - мой дорогой друг (фр.).
        86
        Розарий (лат. rosarium - венок из роз) - традиционные католические четки, а также молитва, читаемая по этим четкам.
        87
        90-й псалом из книги Псалтырь «Qui habitat (in adjutorio Altissimi)» или «Живый в помощи» зачастую используется как молитва в опасной ситуации.
        88
        Sancta simplicitas! - Святая простота! (Лат.)