Что-то в дожде Борис Левандовский
        #
        Борис Левандовский
        Что-то в дожде
        Мне тогда было семь лет - в октябре 1980-го года. Восьмидесятый запомнился мне в основном двумя событиями: всемирной Олимпиадой, проходившей летом в Москве, и я отправился в школу. Ну и еще той историей, которую хочу вам рассказать.
        Октябрь во Львове знаете какой? Почти британский, только, наверное, еще хуже. Этот город словно обладает способностью притягивать к себе всю сырость на Земле. Кое-кто утверждает, причина в том, что он расположен на дне материковой впадины, и это вызывает сей климатический эффект. Но кто хоть раз бывал во Львове в дождливый сезон, знают - причина совсем иная. В этом не так уж и трудно убедиться, - достаточно вдохнуть здешний воздух, наполненный ароматом палой листвы, и поднять голову, чтобы всмотреться в небо. И ответ придет сам собой, - этот город длинного ноября принадлежит Осени. Она живет в нем. Ну, наверно, вы понимаете, что я хочу сказать.
        Для меня 80-й был частью еще того волшебного времени, когда тебе семь лет, и ты только начинаешь по-настоящему узнавать мир, в который тебя пригласили родители, но еще полон всяческих иллюзий. Смешных и наивных, как выяснится очень скоро, - большая часть этих иллюзий уже через два-три года будут утрачены навсегда. Но пока они еще достаточно сильны, чтобы верить в чудеса, ожидать их и надеяться. Надеяться и иногда действительно встречаться с ними. А может, это и означает - видеть мир таким, какой он есть, или хотя бы ту его сторону, которая предназначена для нас? Лично я верю, что это так. И еще верю, что, переставая быть детьми, мы не становимся лучше.
        Год 80-й, как и семь лет в моей жизни, стал отправной точкой какой-то странной, причудливой эпохи, когда мир неуловимо и быстро начал меняться, уносясь в туманное будущее еще не ведомыми истории и потому не предсказуемыми вселенскими путями, но, как и всякая нейтральная территория, принадлежал только себе. Он прощался с семидесятыми, еще незримо витавшими над землей и властвовавшими в умах, и, тоскуя по выходящим из моды клешам, призывал новые веяния, год смерти Высоцкого и взлета славы «Трех мушкетеров», год, когда улицы звучали бобинными альбомами «Смоки» и
«Отелем «Калифорния» - этим великим и, наверное, единственным хитом «Иглз», год мартовских заморозков в «холодной войне» и последнего, отчаянного крика увядающих
«детей цветов», на смену которым вскоре ворвется грохочущее тяжелым металлом поколение панков и рокеров, чтобы так же уйти в свое время, уступив место прилизанным «пепси-боям» 90-х, ну и конечно, незабвенные итальянцы, конечно же, и они.
        Осень… Я был бы не я, если бы не разболелся в самом начале учебного года тяжелой ангиной. Еще и полгода не прошло, как я лежал в больнице, и двух недель после очередной домашней пилюльной диеты. Ох и намучилась же мама со мной! По совету лечащего врача, ставшего почти членом нашей семьи, меня было решено отправить в санаторий с проводимой на месте школьной программой. В то место, откуда меня едва не увел в серую пелену неизвестности Человек дождя.
        Санаторий находился под Львовом всего в нескольких километрах от городской черты в местечке, называемом Брюховичи. Я уже не помню точно, кто именно привез меня на автобусе в санаторий «Спутник» в первый раз - мой старший брат Дима или мама, - но мне почему-то кажется, что это был все-таки брат. Хотя я, возможно, и ошибаюсь. Во всяком случае, Дима чаще всего приезжал навестить меня или забрать домой на выходные, а потом отвозил обратно. Видите ли, наша мама была знакома с директрисой этого лечебного учреждения - ее племянница, наша двоюродная сестра, училась вместе с дочерью директрисы, - поэтому, справиться с моим оформлением мог бы и Дима. Моя история болезни прибыла впереди меня из районной поликлиники днем раньше, как гонец, доставляющий весть о скором пополнении. Уже тогда это был настоящий фолиант.
        У нас с братом десять лет разницы. Из-за своих частых болезней я никогда не ходил в детский сад, и мы много времени проводили вместе, когда Дима возвращался из школы. Он брал меня в компанию своих друзей, и я чертовски гордился, что вожусь с такими взрослыми парнями, сижу с ними на одной скамейке, слушаю их разговоры, а иногда даже вставляю свои «пять копеек». Ну и, конечно, я был в курсе многих его секретов - девчонки и все такое. Он сам, наверное, уже давно все позабыл, а я вот до сих пор кое-что помню: похоже, не даром тогда говорили, что у меня уши-локаторы, имея в виду вовсе не их размер. Но болтуном я не слыл, и Дима это знал лучше, чем кто-либо другой, поэтому никогда особо не стеснялся моим присутствием, как и его друзья. Ну, может, почти никогда.
        Мы смотрели одни фильмы, поскольку он часто брал меня с собой в кино, слушали одну музыку на бобинном магнитофоне «Романтик-3» с переписанными через десятые руки по милости великой удачи альбомами «Пинк Флойд» и «Куин», «Дип Пепл» и «Эй-си Ди-си»,
«Роллинг Стоунз» и «Смоки», и даже, кажется, ранними «Джудас Прист»; чем увлекался он, увлекался и я, что любил он, нравилось и мне. Честно говоря, и теперь нравится. Особенно по части музыкальных вкусов, сложившихся под его влиянием, и некоторые картежные игры.
        Когда я перестал ползать и встал на свои две, то он, должно быть, не слишком-то обрадовался, открыв, что теперь вынужден повсюду таскать с собой младшего брата. Учитывая нашу разницу в возрасте, его не трудно понять. Я надолго стал его
«хвостом», превратив нас в этакую неразлучную парочку: один высокий и смуглый, с пышной копной черных курчавых волос, другой - ему почти по пояс, светлый и анемичный, вечно готовый в миг свалиться с малярийной температурой, «бледнолицый брат», - это понятно, о ком. Но время скоро доказало, что не редко только мое нытье способно обеспечить ему пропускной билет на улицу, к друзьям - домоседство было для кого угодно, только не для моего брата. Мне достаточно было завести пластинку с главным хитом тех лет «Ну, ма-а!..», и мама через минуту капитулировала. Еще бы, кто мог такое долго выдержать? Хотя наша мама, конечно, догадывалась, кто в действительности стоял за этими тошнильными «Ну, ма-а!..». Меня-то и теперь из дому палкой не выгонишь.
        В этот год я получил букварь и «Рабочие прописи» (впрочем, я уже года два как умел читать и писать), а Дима, мечтая о карьере военного, окончил среднюю школу, - ту самую, 65-ю, которая вскоре принялась и за меня. Однако Дима не добрал половины балла для поступления в Симферопольское училище и вернулся домой, чтобы повторить попытку следующим летом, как оказалось, удачно - и выпал из моей жизни на многие годы. А пока он тянул лямку ученика на заводе «Автопогрузчик», куда его устроил наш дядя, родной брат отца, занимавший должность главного механика; он, кажется, там и по сей день работает.
        Восьмидесятый был связан для моей семьи еще с одним, не слишком приятным, событием, - наши с Димой родители летом официально развелись. Отец полюбил бутылку задолго до моего рождения, и эта пьянящая дама в неизменной кокетливой шляпке, всегда готовая ее сбросить и отдаться по первому зову, с каждым годом все больше привязывала отца к себе, крадя его любовь у нас. В восьмидесятом маминому терпению настал конец; оно просто лопнуло как старый гнойник. К тому времени, по ее настоянию, отец уже около года не жил с нами под одной крышей. Я виделся с ним после развода лишь однажды, случайно; произошло это в 83-м, очень далеко от Львова.
        После того как Дима поступил в военное училище, взрослый мужчина в нашей маленькой семье появился только через пять лет, когда мама снова вышла замуж, за моего отчима - настоящего сварщика, от которого я заразился дурной привычкой сквернословить по любому поводу.
        Итак, мы вышли из автобуса на конечной остановке и минут десять шли пешком. В наши дни это место уже находится по внутреннюю сторону городской черты, рядом с основным действующим кладбищем, на котором в 94-м опустился в яму гроб с невесомым от долгой болезни телом моей бабушки по маме, - но тогда, в 80-м, бабушка была еще хоть куда.
        Мы подошли к открытым воротам и ступили на территорию «Спутника», - не уверен, но мне кажется, прямо на этом месте теперь построена Католическая академия, соседствующая через узкую дорожку с вефилем Свидетелей Иеговы. Но до конца 80-х каждое лето здесь действовал пионерский лагерь, о чем свидетельствовали многочисленные дорожки и площадки с белой разметкой на асфальте, аллеи с посеревшими от времени гипсовыми скульптурами, застывшими по обеим сторонам в неестественных сюрреалистических позах (на фоне желто-оранжевых деревьев, начавших терять листву, они выглядели зловеще, словно только пытались притвориться неживыми, отчего походили на людей-манекенов из романов В. Крапивина, которыми я зачитывался, став подростком), стендами, символикой и прочей совдепо-скаутской дребеденью. Осенью же и весной «Спутник» превращался в санаторий для астматиков и всех, кому шел на пользу здешний воздух.
        Мы прибыли незадолго до обеда. День выдался особенно характерным для той поры года, пасмурным и промозглым. Над землей почти неподвижно зависла дымка дождевой мряки. Что соответственно отразилось на моем и без того унылом настроении. Хоть я в то время и скитался по больницам не меньше, чем коммивояжер по дешевым мотелям на, как тогда говорили, «загнивающем Западе», все же начальный этап разлуки с домом для меня всякий раз оставался неизменно трудным. Мне хотелось оказаться в своей комнате, которую мы делили с Димой, среди любимых игрушек и книг с яркими картинками… но в одночасье с какой-то безысходной горечью я понимал, что это невозможно. И, вот-вот готовый пустить слезу, утешался тем, что на выходные смогу возвращаться домой, что эти три недели когда-нибудь закончатся (хотя они и казались почти вечностью, к счастью, почти), еще чем-то.
        Помню только как мы (с Димой или с мамой) вошли в небольшое двухэтажное здание, служившее сразу и приемным покоем, и канцелярией, где меня оформили, - и свою историю болезни на столе. Предмет моей неизъяснимой детской гордости - даже не столько из-за солидной толщины, сколько благодаря четырем разноцветным полоскам, наклеенным на корешок «карточки» и сообщавшим, что я состою на учете у такого-то врача. Каждый раз, приходя в поликлинику и ожидая, пока отыщется том с моим именем, я приподымался на цыпочки и ревниво следил за мельтешением корешков, расставленных на полках вращающейся тумбы: не появился ли кто «жирнее», а главное, с еще бoльшим числом цветных «орденских» лент. И удовлетворенно переводил дух, если таковых не наблюдалось на вершине больничного Олимпа. Лишь дважды или трижды за все время я покидал это поле битвы, терпя поражение, раздавленный жутким видом корешков более заслуженных «чемпионов». По правде говоря, я не уверен, что их гордые владельцы все еще с нами.
        После необходимых формальностей я попрощался - то ли с братом, то ли с мамой - и остался с медсестрой, улыбчивой женщиной средних лет, что заведовала приемным покоем. Она набросила на плечи длинный плащ и взяла меня за руку.
        - Идем, Юра, - мы вышли из здания, и она повела меня в глубь территории.
        Юрой меня назвали в честь Юрия Гагарина, поскольку я появился на свет 12 апреля в День космонавтики. Произошло это за тридцать минут до полуночи; мама однажды призналась, что из-за общеизвестного суеверия очень старалась выпустить меня до наступления «тринадцатого». В принципе я не возражал, и у нас получилось.
        Ведoмый за руку женщиной в плаще (мы проходим маленькое неказистое здание с двускатной крышей, покрытой серым, но сейчас почти черным от дождя шифером, где располагалась местная импровизированная школа с единственной классной комнатой, и еще что-то, - но я еще не знаю этого), я скоро различил впереди три стоящих в ряд одноэтажных корпуса. Прямо за ними начинался сосновый бор, что сизо темнел в кисельно дождевой дымке, навевая ощущение какой-то явно присутствующей, но пока не раскрытой тайны.
        Левый корпус, как я узнал вскоре, принадлежал взрослым, в правом располагался лазарет и процедурные кабинеты. Мы подошли к среднему, где находилось детское отделение.
        - Ну, вот и пришли, - сказала моя провожатая, открывая дверь.
        Так я оказался в санатории «Спутник».

* * *
        Мы подоспели как нельзя удачнее - к самому началу обеда. Провожатая передала меня из рук в руки главврачу детского отделения и пожелала мне напоследок «не болеть», за что я уж точно никак не мог поручиться.
        Врачиха, серьезная дама лет под пятьдесят в бифокальных очках, которые еще больше подчеркивали ее строгий вид, отвела меня в столовую и представила, краснеющего от смущения, остальным детям. Но к моему облегчению никто на меня особо не пялился, как на диковинную зверюшку, скорее даже, почти не обратили внимания. Такие церемонии здесь были не редкостью, - новенькие постоянно сменяли «старожилов».
        Столовая оказалась маленькой и по-домашнему уютной, - я невольно сравнил ее с той огромной и шумной, в которой кормился на длинной перемене в школе. Низкие под детский рост столики на четверых, цветы в настенных горшках, приятные запахи из кухни, куда вела чуть приоткрытая дверь.
        За столиками собралось около тридцати детей, мальчишки и девчонки - примерно половина на половину, - с которыми мне предстояло провести ближайшие три недели.
        Врачиха распорядилась, чтобы накрыли еще на одного, и приняла у меня пакет с вещами; другой, куда мама собрала фрукты и сладости, - перекочевал на полку широкого буфета, занимавшего половину стены, в компанию к другим (мне показалось, он выглядит среди них тоже как новенький). После чего я занял место за одним из обеденных столиков.
        Время моего появления перед самым началом трапезы, может, и было в некотором смысле удачным, но я съел лишь полтарелки супа и, не притронувшись ко второму, выпил стакан яблочного компота - о каком аппетите тут речь? Мне до слез хотелось домой. Был понедельник, а до пятницы… подумать страшно.
        Когда обед закончился, меня слегка попустило. Оттого что все вокруг жуют и не с кем поговорить, я пребывал в постоянном напряжении.
        Мне досталось место в привилегированной палате, откуда утром выписался мальчик - счастливец, которым я себя уже видел через двадцать дней. О волшебной притягательности слова «выписка» я знал еще по больницам. К счастью, здесь в отличие от больницы хотя бы не требовалось облачаться в пижаму, из-за чего ощущение оторванности от дома становилось еще сильнее.
        Эта палата считалась привилегированной, поскольку она была больше остальных, и в ней размещался игровой уголок нашего отделения; днем сюда могли приходить другие дети. В корпусе была еще одна палата для мальчиков, - не прошло пары дней, и я, подобно всем «нашим», начать именовать их не иначе как «фуфлыжниками», таковой уж была здешняя парадигма. И две палаты принадлежали девчонкам.
        Обед закончился, но мне так и не удалось с кем-нибудь завести разговор, - наступило время, условно именуемое «тихим часом», что на поверку означало два часа.
        Я лег в свою кровать и притворился, будто уснул. Некоторые ребята постарше читали, остальные улеглись подобно мне. Но я-то ненавидел спать днем! И никогда этого не делал, даже в больнице. Однако в тот раз с радостью бы отключился хоть на часок. Но не мог.
        Моя кровать стояла самой ближней к двери, на одной стороне, но с дверью ее разделяла вертикальная печка, метра два высотой, топившаяся газом. Я повернулся лицом к печке, отгородившись от посторонних взглядов, и позволил себе беззвучно всплакнуть, думая о маме с братом, нашей с Димой комнате и любимых играх, о том, как снова вернусь в свой класс, когда выпишусь отсюда…
        Примерно через час мне захотелось в туалет по-маленькому, но я еще даже не успел разведать, где он находится, а спросить у других ребят, постеснялся. Дождался, когда из коридора донеслись чьи-то шаги, и выскочил туда в одних трусах, чем напугал пожилую санитарку. Она привела меня назад и заставила одеться, ожидая рядом, чтобы затем отвести (хотя, думаю, нужную дверь в конце прямого коридора я бы и в семь лет сумел отыскать без Натти Бамбо) в то место, куда нас зовет природа. Натягивая одежду, я заметил на своей подушке мокрое пятно, и мне стало очень стыдно, ведь она тоже могла его увидеть и решить, что я плакса.
        Пописав, я вернулся в свою кровать и обнаружил, что отчего-то здорово вспотел, возможно, из-за переживаний - вода из меня прямо так и лилась всеми доступными путями. Поэтому, когда мне снова захотелось немного смочить подушку, я решил, что уже достаточно, и заставил себя перекрыть глазные краны.
        В конце концов, ну что здесь такого? - убеждал я себя. Вторая половина времени, отведенного для дневного сна, прошла быстрее, и я даже немного удивился, когда нас подняли.
        Первым ко мне подошел парень на вид старше всех, как, впрочем, и было, - рослый даже для своих лет; давно не стриженная, светло-каштановая прямая челка почти скрывала его глаза.
        - Как тебя зовут?
        - Юра.
        Он кивнул.
        - Меня Игорь. Ты надолго?
        - Три недели, - наш диалог забавно напоминал детскую версию тюремной «прописки»: здешний пахан выясняет у нового заключенного, какой срок тот «мотает». А роль
«статьи» должен был, вероятно, исполнить врачебный диагноз. Но об этом он меня не спросил. Зато я успел мысленно порадоваться, сознавая, что впервые могу точно сказать, когда вернусь домой, - в больнице «срок» не редко тянулся и тянулся.
        - Ясно, - кивнул парень и отошел, потеряв ко мне интерес. Да и о чем, собственно, было трепаться четырнадцатилетнему подростку с семилетним первоклашкой, когда оба находятся еще за той возрастной межой, за которой даже год разницы идет едва ли не за десять.
        Однако я немного приободрился, потому что теперь знал тут хоть кого-то по имени.
        Ничто не способно так быстро прояснять вопрос лидерства, как маленькое общественное устройство, и я очень скоро вошел в курс здешнего табеля о рангах. Среди «наших», как, впрочем, и во всем отделении, безраздельно верховодили двое парней: двенадцатилетний Андрей и семиклассник Игорь, который снизошел первым до знакомства со мной. Ступень ниже по иерархии занимали несколько ребят помладше, еще ниже стояли отъявленные трусы и слабаки, ну а уж самое подножье принадлежало нам - мелюзге. К тому же среди восьмерых «наших» младше меня оказался только шестилетний Богдан, который почти все время проводил лежа в кровати с загипсованной ногой.
        Это стало первым моим опытом (если, конечно, не считать брата) жизни в коллективе, где не все одинаковы по возрасту и силе. Да-да, и силе тоже - нигде эта разница не становится столь заметна, как в маленьком мирке, где кто-то может в буквальном смысле оказаться раза в два, а то и в три больше тебя. А я был мальком, очутившимся в одном аквариуме с крупной рыбой.
        Сразу по окончании «тихого часа» я имел еще одно незабываемое знакомство, когда к нам в палату начали сходиться все охочие до игр. С Ноной, так ее звали. Против меня она была настоящая кобыла, и у нее была своя особенная игра. Вот только игровой уголок ее интересовал в той же степени, что лису заячий помет - в отличие от самих зайцев. Она вроде как пришла перекинуться парой слов со старшими парнями. И тут увидела меня.
        - А, так это новенький, - сказала она, с интересом разглядывая меня, хотя я был представлен всем еще за обедом. Я ничего не ответил, только посмотрел на нее. Вид у меня, должно быть, по-прежнему оставался унылым, потому что Нона подсела ко мне и обняла за плечо:
        - Наверное, еще не привык. Хочешь домой?
        Я кивнул.
        - Ничего, это скоро пройдет, - улыбнулась Нона. У нее была чертовски обворожительная улыбка, и я почти уже был готов влюбиться, как она вдруг сказала: - Открой рот.
        - Зачем? - спросил я, слишком часто имевший дело с врачами, которые просили меня о том же самом, и слишком хорошо усвоивший, что ради лишнего места в комнате об этом не просят.
        - Ну открой, - настаивала Нона, продолжая мне все так же мило улыбаться.
        Я заметил, как Игорь смотрит на нас с другого конца палаты, и именно выражение его лица заставило меня всерьез навострить уши. Он будто знал заранее, что должно произойти дальше.
        Нет уж, избавьте меня от сюрпризов, не такой я простак, - доктора достаточно потрудились, чтобы превратить меня в недоверчивого крысенка, орудуя теми же методами (открой ротик, детка, больно не будет… спусти штанишки только глянуть на твою славную попку… закати рукавчик), каждый раз пряча за спиной либо здоровенный шприц, либо какую-нибудь блестящую металлическую хрень, наверняка позаимствованную у гестапо, - так что и не ждите, «осторожность» мое второе имя.
        Я замотал головой, втянув губы между зубами.
        - Это будет интересно, - твердила Нона с той же замечательной улыбкой, которой, видит Бог, даже сейчас мне было не легко противиться, однако в ее светло-карих глазах уже заплясали искорки раздражения из-за моего упрямства. Угу, эти нюансы мы тоже проходили.
        - Ты что, бои-ишься? Ха!
        Игорь по-прежнему наблюдал за нами с тем же выражением. Он знал, какой фокус-покус прячет Нона за спиной, - наверняка он уже не раз видел ее шприц.
        Неизвестно, чем бы все закончилось, но тут в поле зрения неожиданно возник один из
«фуфлыжников», примерно одного возраста со мной, как потом выяснилось, поступивший в тот же день, только утром.
        - Я… Мне интересно. Я хочу! - маленький недоносок бросился к нам, раскрывая на ходу варежку с таким завидным рвением, что кожа на лице едва не трескалась.
        Нона снова коротко глянула на меня, пожимая плечами, и… смачно харкнула любопытному глупцу в рот. С такой силой, будто из духового ружья фухнула. Был слышен даже влажный шлепок внутри. На протяжении еще нескольких дней я мог закрыть глаза и видеть, будто в замедленной съемке, снова и снова, как зеленоватая слизь из ее соплей и слюны влетает малому в рот. И этот влажный звук… Ума не приложу, где она так здорово этому научилась.
        Я с превеликим трудом удержался, чтобы не блевануть прямо себе под ноги, любопытный малый зашелся в сиреноподобном рёве, одновременных попытках отплеваться и дергающих все его тело рвотных спазмах, а Нона с визгливым хохотом откинулась на мою кровать, как шлюха, коей не терпится, чтобы ее как следует отодрали. Некоторые тоже рассмеялись. Но не все. Я подозреваю, молчали те («наших» среди них не оказалось), кто подобно мухам приклеились раньше на сахарную улыбочку Ноны.
        Игорь одобрительно поднял большой палец к верху, глядя на меня.
        Когда отведавший соплей малый, продолжая голосить и плеваться, выбежал из палаты, Нона поднялась, одергивая юбку и даже не глядя в мою сторону, и тоже направилась к выходу, словно позабыв, зачем приходила. И тут я совершенно ясно понял, зачем - ну ради меня, конечно, чтобы проделать свой излюбленный трюк с новоприбывшим малолеткой (понятное дело, даже в ее пятнадцать такой фокус с мальчишкой года на три старше меня мог бы ей дорого стоить). Назовите это детской интуицией, но я сразу догадался, что она проделывает его со всеми, с кем может позволить себе такое удовольствие.
        - Последний раз, Нона, - сказал Игорь. - У нас это было в последний раз.
        Она обернулась в дверях, одарив его шикарной улыбкой (которую сегодня назвали бы на миллион долларов), только уже вовсе не такой милой, как прежде, и, не сказав ни слова, вышла. Насколько я помню, действительно ничего подобного больше не повторялось, по крайней мере, у нас.
        - Чопская давалка! - послал ей вслед кто-то из «наших». Нона приехала из захолустного приграничного городка Чоп, что примерно в трехстах километрах от Львова, где, похоже, созревающим кобылкам, вроде нее, было нечем больше заняться со скуки, кроме как упражняться в мастерском харкании в рот малолеткам.
        - Отлично, Юра, так держать, - это уже мне. Я кисло выдавил ответную улыбку, в то же время думая, что стал свидетелем чего-то настолько из ряда вон выходящего, о чем еще долго смогу рассказывать друзьям и знакомым длинными вечерами.
        Мне еще только предстояло узнать, что любые выходки Ноны просто бледнели перед тем, на что были способны медсестры нашего маленького санатория «Спутник».
        Семь лет - последний бастион наивности.

* * *
        Незадолго до ужина мне сильно захотелось конфету. Я пришел в столовую, где на одной из полок буфета остался мой пакет, собранный мамой. Раскрыв его, я достал целлофановый кулек, но моих любимых шоколадных в нем не оказалось, только леденцы (пригоршня «Театральных» и столько же «Мятных»). К тому же, была еще пара
«Гулливеров» и с полдюжины трюфелей - они тоже исчезли. Я долго стоял у буфета и недоверчиво разглядывал кулек. Вопрос в том, куда могли подеваться конфеты?
        Будь я годом старше, я, безусловно, тут же решил бы, что их у меня стырили (или свистнули, - как говорили тогда). И, конечно, оказался бы прав. Ну не на прокат же их у меня взяли! Однако я еще не сталкивался со столь наглым воровством, и поэтому сначала подумал, что мама просто забыла их положить, собирая кулек. Но сразу вспомнил, как сам положил конфеты в него - еще бы забыть! Версия не продержалась и секунды. Новая, пока я в неприятном замешательстве вертел в руках прозрачный кулек, состояла в том, что кто-то, возможно, перепутал пакет и нечаянно взял мои конфеты (точнее, съел мои конфеты). Это предположение казалось куда состоятельнее предыдущего, хотя тоже выглядело весьма и весьма маловероятным, но продержалось секунды две - явный прогресс.
        В конце концов, я был вынужден с горьким вздохом смириться, что конфеты у меня все-таки кто-то украл. И знаете что? Вот уже ровно двадцать два года эта версия успешно сохраняет свои позиции, и, думаю, может легко продержаться еще не меньше.
        Только мне и в голову не пришло пожаловаться на неизвестного вора (а если бы и пришло, то я вряд ли так поступил бы из-за нескольких, пускай даже шоколадных, конфет).
        Оставшиеся леденцы меня не прельстили и, вернув пакет на прежнее место, я уныло поплелся в палату.
        Что ж, впечатлений от первого дня в санатории мне было уже более чем достаточно, но главные, как оказалось, ждали меня еще впереди.

* * *
        Войдя в палату, я увидел как Андрей, второй по старшинству после Игоря, и еще один парень, которого, вроде, звали Антоном, и который готовился к выписке на следующий день, возятся с чем-то между рядами коек. Мое появление их явно не обрадовало, хотя игровой уголок был полон других детей.
        Андрей подошел ко мне и, дружески взяв за плечо, отвел подальше от ряда, как-то уж чересчур живо интересуясь моими делами, понравился ли мне санаторий и так далее, в общем, только укрепил мое подозрение, что то, чем они занимались с завтрашним счастливчиком, имеет какое-то отношение ко мне. Похоже, ребята готовили какой-то сюрприз.
        Не то чтобы это меня сильно обеспокоило, но если становится очевидным, что против тебя кто-то что-то замышляет, то и сохранять абсолютное безразличие довольно трудно, так ведь? Поэтому я спросил, что они там делали. Андрей натянуто рассмеялся, поглядывая в сторону все еще чем-то занятого товарища, и сказал:
«Ничего интересного».
        - Где новенький? - до зуда знакомая еще по больницам интонация, не голос, а именно интонация. Это кто-то явился по мою душу. Я обернулся к двери палаты, зная наперед, какую картину увижу: медсестра, рассеянно перебирающая глазами копошащихся детей - в поисках меня. Угу, так и есть.
        Обычно это означало, что либо пора сдавать анализы, либо проходить осмотр у врача. Но для анализов было на сегодня поздновато (большинство из них сдают, как правило, с самого утра на голодный желудок, банки, склянки, не бойся, это все равно как комарик укусит, а это как…). Значит, осмотр.
        - Он тут! - ответил за меня Андрей, заметно обрадовавшись, и я даже догадывался почему.
        - Идем со мной, - сказала медсестра. - Тебя хочет видеть доктор.
        Я снова оглянулся в сторону прохода между рядами кроватей и последовал за ней.
        Все как всегда. Врачиха, та самая, что встретила меня и представила остальным в столовой, пустила в дело свой холодный стетоскоп, от которого по коже во все стороны разбегаются шустрые мурашки; на столе кабинета раскрытая библия моей болезни; дыши глубже, не дыши, моментами изнутри поднимаются беспричинные смешинки, как пузырьки в бутылке с минералкой, можешь опустить… и снова «открой рот», только на этот раз понятно зачем, скользкий металлический шпатель на языке, солоноватый от стерилизующего раствора… все как всегда.
        - Ты у нас проблемный мальчик, - заключила главврач, поглядывая на часы. Ужин начинался в восемь, а сейчас была половина, и ее смена скоро заканчивалась. - Я буду вести тебя сама. Завтра сдашь анализы, я посмотрю и назначу курс.
        Она пролистала мою историю болезни в самый конец.
        - Две недели назад была ангина… за месяц до этого грипп… опять ангина… Знаешь, неудивительно, что у тебя такая карточка.
        Можно подумать, тут привыкли иметь дело с одними спортсменами, блиставшими исключительным здоровьем. Смертельно больных здесь тоже, конечно, не было, но ведь никто не станет отрывать детей от нормальных школьных занятий без серьезных причин?
        - Я не успела целиком изучить твой талмуд, кажется, это полная энциклопедия детских болезней, но кое-что хочу выяснить сразу. Когда у тебя был последний приступ астмы? Если, конечно, можешь ответить.
        Могу ли я ответить?! Похоже, эта очкастая докторша была обо мне непозволительно низкого мнения. Ничего, очень скоро она его переменит.
        - В три года, - сказал я. - А потом перерос и больше не повторялось. Еще у меня хронический тонзиллит - я на диспансерном учете. И шумы в сердце после кори в прошлом году, вы ведь, наверное, услышали? А насчет прививок, почему мне их не делали, вы уже в курсе?
        Врачиха с улыбкой кивнула.
        Если бы она меня попросила, я мог бы с легкостью перечислить все свои диагнозы, пересказать результаты анализов за последний год, названия всех препаратов, которые принимал либо в виде уколов, либо глотал внутрь упаковками, и даже - поспорить, какое именно лечение она мне вскоре назначит с точностью до каждой процедуры, таблетки и укола. Этакий маленький доктор в коротких штанишках и вавкой на коленке, - что вы имеете в виду, коллега? сверим наши анамнезы? Да, кстати, дружище, я настоятельно рекомендовал бы вот эти витаминки, они вкуснее, да и через трубочку плюются отменно. К одиннадцати годам я вообще был бы способен обходится без докторов, если бы не справка освобождения от школы - маленький заветный клочок бумаги с двумя печатями - и рецепты на некоторые лекарства. Может, я и не тянул на юного педиатра, но уж себя-то знал куда лучше любого врача. Во всяком случае, достаточно, чтобы в шестнадцать поставить себе верный диагноз (острый перитонит) - то, чего не сумели сделать доктора «скорой помощи» (которые приезжали трижды! - они считали, у меня обычное пищевоеотравление), и благодаря чему,
несомненно, я не отдал концы в тот же год, когда получил паспорт, а кто-то не отправился в тюрьму повышать квалификацию.
        - Хорошо, Юра, можешь идти, а то опоздаешь к ужину, - сказала врачиха.
        Я кивнул и направился к двери, действительно будучи не прочь чего-нибудь забросить в желудок.
        - Да, вот еще что я хотела у тебя спросить, - окликнула она меня уже на пороге. - Ты хорошо устроился у нас? Старшие ребята не обижают?
        Не знаю, искренне ли она интересовалась или поскольку была в курсе, что директриса санатория - ее начальница - знакомая моей мамы. Но почему-то даже тогда мне подумалось, что второе имело гораздо большее значение.
        - Все нормально, - ответил я, вспомнив по странной причуде детского мышления в тот момент не о Ноне или о чем-то замышлявших парнях, а об исчезнувших из моего кулька шоколадных конфетах.
        И вышел.

* * *
        - Мы должны тебя кое о чем предупредить, - сказал Андрей. Я услышал тихий скрип пружин его кровати, когда он приподнялся на локте, глядя на меня сквозь сумрак палаты. Маленькие искорки поблескивали в его глазах, как звезды, отражаемые озерной гладью. - К нам по ночам приходит привидение.
        Это происходило вскоре после отбоя, часов около десяти, когда во всех палатах нашего маленького санатория потушили свет (кроме длинного коридора и сестринской), и его немногочисленное население готовилось отойти ко сну.
        - Привидение? - переспросил я, мгновенно охваченный смутной тревогой.
        - Ну да, - подтвердил Антон, который уже завтра в это время будет засыпать в привычной постели у себя дома, готовиться к возвращению в школу и, может быть, вспоминать о нас, оставшихся здесь, в месте, что теперь принадлежит его прошлому. - Настоящее привидение.
        - Точно… мы видели… - подхватило еще несколько голосов.
        - Вы его видели? - изумился я, невольно съеживаясь под одеялом.
        - Черт! Тише, может, оно уже здесь, - произнес Андрей громким нервным шепотом. - Иногда оно приходит почти каждую ночь. Оно редко показывается на глаза, но… Мы просто хотим, чтобы ты знал об этом, потому что если ты заметишь что-то… Ты веришь в привидения?
        - Нет, - поспешно ответил я, хотя вовсе не поручился бы, что то самое привидение, о котором говорили ребята, и вправду уже не находится среди нас, подслушивая этот разговор… например, прямо за печкой рядом с моей кроватью. Или прячась в одном из углов, тонущих в непроглядной темноте.
        - Зря, - протянул Антон. - Но мы тебя предупредили.
        - Все это… враки, - упрямился я, вслушиваясь в темное пространство вокруг себя. Справа тихо потрескивал огонь в печке, со стороны игрового уголка, проступающего таинственным размытым абрисом, казалось, долетали какие-то таинственные шорохи и едва заметное шевеление среди замысловато громоздящихся теней. Конечно, в палате нас целая куча, но все же…
        - Парень, который умер здесь летом в пионерском лагере, тоже думал, что все это враки, - как бы между прочим заметил Андрей. Он лежал через проход у оконной стены ровно напротив меня. Слева от него была кровать Игоря, видимо, задремавшего под наши голоса, а справа - Антона.
        - Черт, даже вспоминать не хочется, - произнес тот слегка дрожащим голосом. - Давай не будем на ночь. Тем более ведь он … он умер прямо здесь.
        - От чего? - не сдержался я. - От чего он умер?
        - От разрыва сердца, - сказал Игорь. Выходит, он вовсе не спал, а просто не участвовал в разговоре. - Он увидел это привидение и получил разрыв сердца. Вот так… бац!.. и все.
        - Сколько ему было лет? - тихо спросил из темноты Тарас, который был на три года старше меня.
        - Тринадцать.
        - Такой здоровый и так испугался? - изумился Богдан, заерзав под одеялом ногой в гипсе.
        - Конечно, - понизив тон до еле слышного шепота, ответил Андрей. - Это же было настоящеепривидение.
        - Даже взрослый мог бы за не фиг обосраться, - хрюкнул Тарас, но его никто не поддержал, и затем целую минуту в палате висела тишина, нарушаемая лишь потрескиванием огня в печке.
        Вдруг ужасная догадка шевельнулась у меня в груди: а не на той ли самой кровати, что досталась мне, умер парень, увидевший привидение? Прямо на том месте, где я сейчас лежу? Сама мысль о подобной возможности была настолько жуткой, что я ни за что на свете не решился бы задать этот вопрос вслух.
        - Оно сегодня обязательно придет, - с мрачной уверенностью произнес Антон. - Может, не станет показываться, но точно придет.
        - Почему? - спросил я.
        - Да, действительно, с чего ты взял? - поддержал меня десятилетний Хорек. Не помню, как там его обозвали собственные родители, но сомнительно, чтобы я вообще хоть раз слышал его настоящее имя, потому что мы всегда звали его Хорек. И медсестры тоже. Он и впрямь был похож на хорька.
        - Потому что оно всегда приходит, когда появляется новенький, - сказал Игорь. - Разве ты забыл?
        - Ох, бля!.. - испуганно выдохнул Хорек. - Точно, бля, каждый раз.
        Сразу несколько голосов подтвердили несомненную правдивость этих слов.
        - Тогда хоть бы оно не стало показываться, - как заклинание пробормотал кто-то.
        - Когда я только сюда приехал… - продолжил было Хорек, но внезапно Андрей цыкнул на него, приподымаясь на кровати.
        - Заткнись… Кажется, я что-то слышу.
        Мы все онемели, глядя на него в том тягучем напряженном ожидании, когда запросто можно позабыть о необходимости дышать.
        - Мать твою!.. - Андрей резко подскочил (готов поспорить, не он один, - судя по дружному скрипу пружин) и спрыгнул с кровати на пол. - Оно уже здесь. Оно задело меня… по руке… - он подбежал ко мне и сел на корточки, опершись локтем о матрас.
        - А у тебя тут теплее.
        - Ничего не видно… - сказал я, глядя во все глаза на опустевшую кровать. Даже Антон с Игорем, соседствовавшие с Андреем, не выдержав, вылезли из-под своих одеял и медленно пятились назад от его кровати. Честное слово, каким бы странным ни было их поведение, в тот момент мое сердце трепыхалось у самого горла.
        Вдруг штора над кроватью Андрея начала дергаться. Все сильнее и сильнее, будто чья-то рука пыталась ее отвести с обратной стороны, но никак не могла ухватиться за край толстыми скользкими пальцами. Именно так, оставаясь вечером один в нашей с Димой комнате, я не раз воображал появление злого и ужасного…
        Несколько мгновений спустя штора одним сильным рывком отъехала до половины, открывая темное окно с разводами грязи на стеклах и дорожками стекающих вниз дождевых капель по внешней стороне, тускло мерцающих в сумраке.
        - Оно пришло, - вцепился мне в руку Андрей. - Оно уже здесь…
        Когда тумбочная дверца распахнулась с глухим стуком, я был почти на грани… Но тут кое-что случилось. Два очевидных, но на время упущенных из внимания обстоятельства со звонким щелчком наконец заняли нужные места в моей голове - наигранный ужас старших ребят и возня между кроватями что-то замышлявших Антона с Андреем, незадолго до того, как медсестра увела меня на осмотр к докторше. Поэтому вместо того, чтобы завопить, я хихикнул…
        Андрей рядом со мной как-то вдруг расслабился, отпустил мою руку и медленно поднялся.
        - А, черт! Он все-таки видел нитку, - разочарованно отмахнулся Антон, укладываясь вслед за Игорем на свое место, - словно актеры, сходящие со сцены, провалив спектакль. - Говорил же я тогда тебе: останься в дверях.
        Андрей задержался у моей кровати, неловко переминаясь с ноги на ногу, и с какой-то удивившей меня надеждой в голосе спросил:
        - Ну было хоть чуть-чуть страшно?
        - Угу, - признался я. - Немного было. Особенно вначале.
        Одно из преимуществ иметь Старшего Брата (не на год или два, а по-настоящему старшего) это ни на минуту не усомниться, что прямо под твоей кроватью кишмя кишат полчища всякой жути от зубастого Буки до Черной руки, выползающей придушить кого-нибудь в безлунную ночь; ну а в шкафу, понятное дело, тебя уже давно заждался изголодавшийся мертвец. Став взрослее, я отчаянно жалел, что родился Младшим Братом, и под рукой нет никого подходящего, чтобы напугать до усёру. Господи, как же я страдал!
        Так вот. Может, я немного и сдрейфил тем вечером… но все же - это было здорово, еще как! Все равно, что прикоснуться к жутковатой и в то же время восхитительной тайне.
        Когда все снова улеглись, Игорь сказал:
        - Ладно, проехали, - он посмотрел на Антона. - Ты с нами последнюю ночь. Расскажи эту свою историю про женщину в черном.
        - Которая на картине? - уточнил Хорек.
        - Да.
        Мне очень хотелось послушать эту историю, но, похоже, что все ее уже знали и даже слышали не один раз. И, будто в подтверждение моим мыслям, Хорек стал канючить, что пускай Антон расскажет что-нибудь новенькое.
        - Юра еще не слышал, - сказал Игорь. - Он сегодня у нас молодец. Пусть Антон расскажет для него, и мы тоже послушаем.
        Никто больше не возразил. А я, исполненный гордости от похвалы и предвкушения чего-то необычного, подтянул одеяло до самого носа и замер в волнительном ожидании.
        Еще я подумал, что Игорь имел в виду не только то, как я держался во время недавнего ритуала, которым испытывали всех новеньких, но и то, что не дал Ноне одурачить себя днем.
        - Ну, хорошо. Тогда слушайте, - начал Антон. - Один мужик, он был очень богатым, приехал на аукцион, чтобы купить картину. Правда, он и сам не знал, какую точно хочет. И решил выбрать ту, что ему больше понравится, даже если она нарисована никому не известным художником. Его эта хрень не ломала.
        И вот было выставлено на продажу очередное полотно. На нем изображалась какая-то женщина, одетая во все черное, а сама картина была в толстой резной раме из дерева и такой здоровой, что заняла бы половину стены в нашей палате (тут мы все невольно завертели головами, прикидывая, какой же чертовски огромной была эта картина). Мужику… ну, он был какой-то там лорд, показалось, что женщина на картине очень похожа на его покойную мать, которую он любил. И поэтому он купил эту картину и приказал, чтобы ее привезли к нему в замок.
        Но жене лорда полотно не понравилось, она хотела, чтобы он его выбросил или продал. Они даже поссорились. Но когда жена лорда поняла, что не сможет настоять на своем, то уговорила мужа хотя бы не вешать эту картину на видном месте. Лорд немного подумал и согласился повесить ее в спальне у младшей дочери («Ни фига себе спальня», - вякнул кто-то, скорее всего, Хорек). Потом наступила ночь, и все легли спать.
        Никто не подозревал, что женщина на картине умела становиться похожей на кого-нибудь из умерших родственников тех, кто приходил на аукционы. Чтобы ее купили. А сама картина была нарисована еще двести лет назад, и все ее бывшие владельцы умирали страшной смертью. И вот, когда наступила ровно полночь… - здесь наш рассказчик понизил голос для вящей полноты эффекта и под видом, что ему необходимо срочно прочистить горло, держал томительную паузу несколько секунд. - И ровно в полночь картина, которую купил лорд и повесил в спальне своей младшей дочери, открылась… и из нее вышла та самая женщина в черном. Она любила пить человеческую кровь, просто жить без нее не могла. После того, как она убила прежних владельцев картины, и та снова попала на аукцион, успело пройти много времени, и женщина была очень голодна. Почти целый день она наблюдала из картины за всем, что происходило, а теперь наконец дождалась, когда дочь лорда осталась одна. Она перегрызла девочке горло и выпила всю ее кровь. После этого женщина в черном спряталась обратно в картину. Уже двести лет она жила в ней и была способна прожить
вечно, только бы ей всегда хватало человеческой крови, и если бы никто не догадался уничтожить картину. Когда наступило утро…
        Эта история про «Женщину в черном» - стала для меня первой из того великого множества подобных вечерних баек После Того Как Гасят Свет, что я услышал в
«Спутнике» другими вечерами, а затем - путешествуя по больницам и пионерским лагерям в последующие годы. Между нами, она была не так уж и хороша. Но она стала первой - вот что делало ее такой особенной. Я тихо лежал в своей постели, окутанный темнотой, не смея даже пошелохнуться, и с благоговением ловил каждое слово. Это было моментом озарения, великого открытия, как будто в моей голове внезапно распахнулась некая потаенная дверь, которая словно только и ждала, чтобы к ней подобрали верный ключ. Она вела в восхитительный завораживающий мир, где водятся настоящие чудовища, - куда пострашнее тех, что обитают в книжных сказках или лопают только непослушных детей.
        - … а картину они сожгли, - закончил Антон.
        Вроде как та же сказка и не совсем так. Далеко не так.
        - Спасибо, - сказал я, не зная, как еще выразить свою благодарность. Ведь, кроме всего, эта история была рассказана в первую очередь для меня.
        Затем Игорь с Андреем вместе поведали о чертовой бутылке и Красном пятне.
        Их истории повествовались в том же ключе, что и «Женщина в черном», впрочем, как и все те истории - простой сюжет, никаких лишних деталей, часто без имен действующих лиц - в этом и заключалась их особая прелесть. Никто не говорил: «Эй, постойте-ка! Что значит, картина открылась?» или «Какого черта они (он, она, оно) это делают?» - мы были детьми, и каждый сам домысливал свой вариант неповторимой Истории. Может, потому они и обладали столь великой, почти магически притягательной силой. Силой нашего собственного воображения.
        В то замешанное на атеизме время еще не издавалось книг с романами ужасов, а фильмы вроде «Вия» появлялись с ненавязчивой частотой кометы Галлея. В те дни нас зачаровывали вечерние рассказы, когда в комнате гаснет свет, а в небе мерцающим бисером высыпают звезды - этот устный детский фольклор, темная квинтэссенция ребяческих грез. Их магнетизм испытал каждый, кто хоть раз был ребенком. И годы спустя странный порыв вернуться назад, в ту детскую постель, хотя бы на миг снова превратиться в маленького слушателя, пускай это и случается все реже, принуждает неугомонного барабанщика внутри, сбившись с ритма, сделать на два удара больше - даже у тех из нас, у кого калькулятор давно заменил мозги, а «Мастер карт» - способность мечтать.
        Какое-то время спустя, уже прочтя уйму книг, я с удивлением обнаружил, что многие из тех историй оказались вольным упрощенным пересказом известных произведений Герберта Уэллса, Гоголя и Артура Конан-Дойля, Хорхе Луиса Борхеса и Рея Брэдбери. Это внезапное узнавание доставляло мне всегда особую радость, как встреча со старым другом.
        Голоса из далекого осеннего вечера, когда я, семилетним мальчишкой с вечно простуженным горлом, открыл для себя новую вселенную, - они и сейчас причудливо искаженным от времени эхом достигают моего внутреннего слуха…
        Эй, Ренат… эй…
        - Эй, Ренат… эй, черноголовый, уже дрыхнешь?
        - Нет, - прилетело с другого конца моего ряда. Чернявый парень по имени Ренат до сих пор не проронил ни слова, и я даже успел забыть о его существовании. Еще днем я обратил внимание, что он вообще держится особняком. Не то чтобы это выглядело чересчур демонстративно, просто Ренат как-то отличался от остальных и почти все время молчал, хотя уже давно стал здешним «старожилом» и был ровесником Игоря. Я думаю, ему попросту было плевать на эти понты, а точнее, «его эта хрень не ломала».
        - Расскажи нам одну из своих историй, - позже я узнал, что, несмотря на свою внешнюю отстраненность, Ренат славился как отличный рассказчик. Его истории были самыми лучшими и неизменно новыми всякий раз, потому что он сочинял их всегда сам.
        - Мой таинственный голос сегодня молчит, - ответил Ренат. Мне показалось, он произнес эти слова с легкой и немного надменной улыбкой человека, которому глубоко плевать на мнение окружающих. Хотя, может, я и ошибаюсь. - Как-нибудь в другой раз.
        Послышались разочарованные голоса. Но тут их внезапно перекрыл чей-то протяжный завывающий пердеж, окончившийся поразительно натуральной вопросительной интонацией.
        - Таинственный голос из жопы… - сдавленно просипел Игорь.
        Все, включая меня, зашлись в таком хохоте, что из глаз брызнули слезы. В тот момент я почувствовал, что теперь действительно становлюсь одним из них, - одним из этих ребят, с которыми толком еще не успел познакомиться. Мы словно были пассажирами одного, потерпевшего крушение судна, выброшенными на берег неведомого острова. Чувство единения было настолько огромно, необъятно, что меня до самых костей пробрал озноб, а тело покрылось гусиной кожей. Ничего подобного мне до сих пор еще не доводилось испытывать, и после это случалось, может быть, всего раза три или четыре. Но именно тем вечером я взошел на борт своего первого «Титаника», и, наверное, поэтому он запомнился мне ярче остальных.
        Мы не могли угомониться с минуту, не меньше, я даже начал ожидать визита дежурной медсестры с огромным шприцем, чтобы сделать всем нам успокоительную инъекцию.
        Но никто так и не явился.
        - Слышали о дождевом человеке? - вдруг подал голос из своего угла Хорек, и в палате сразу повисла напряженная тишина. Даже я ощутил это мгновенное напряжение, - будто не слышное, но улавливаемое по вибрации, гудение предельно натянутых проводов, - хотя и понятия не имел, о ком или о чем идет тут речь. Казалось, даже темнота в палате как-то сгустилась, становясь почти осязаемой.
        - Говорят, кто-то из той палаты видел его сегодня днем. У стадиона рядом с лесом, - добавил Хорек.
        Никто не ответил. Все по-прежнему хранили молчание, словно к чему-то прислушиваясь.
        - Ладно, давайте спать, - наконец сказал Игорь без тени недавнего веселья в голосе. Видимо, настроение рассказать еще одну историю у него исчезло. А у всех остальных, похоже, оно пропало, чтобы слушать.
        Я решил, что должен обязательно выяснить, в чем здесь дело. Прямо завтра же. Что-то тут было не чисто, что-то… слишком таинственное. Вызывающее какую-то жутковато-сладкую дрожь - даже сильнее, чем те истории.
        Но утром я и не вспомнил о своем намерении. Жизнь в семь лет подобна вертящейся с сумасшедшей скоростью планете, что несется по замысловатой орбите вокруг маленького феерического солнца.

* * *
        Поздней ночью меня разбудило чье-то прикосновение. Холодная и вялая как у трупа рука медленно скользила по моему лицу, словно изучая его контуры в безжизненной апатии. Вот она достигла носа… опустилась к губам… и, мгновение замешкав на подбородке, свалилась на грудь, будто отрубленная. Конечно же, рука была моя собственная. Просто я закинул ее за голову во сне, и через какое-то время она лишилась чувствительности из-за оттока крови - ну, вы наверняка знаете, как это отвратительно: особенно если пытаетесь ее переместить с участием другой руки и ни черта не чувствуете, она словно чужая, и этот некто - явно уже не жилец. Но худшее еще впереди: через несколько секунд, когда кровь снова заполнит каналы, тысячи крошечных реаниматоров примутся за дело, чтобы вернуть ее вам назад, беспощадно орудуя тысячами мельчайших иголок, и самое лучшее, что вы можете сделать - это попытаться быстрее заснуть.
        Только я не смог. Потому что вспомнил, что больше я не у себя дома, - подо мной не привычная широкая тахта в детской, а больничная койка, и нет справа Димы, спящего у внешнего края (стерегущего Границу). Хотите смейтесь, хотите нет, но это важно. Важно, если ты привык иметь старшего на годовую декаду брата, проводящего с тобой рядом каждую ночь. Теперь уже давно настала моя смена спать у Края - там, под безопасной стенкой, моя жена, куда никаким мохнатым рукам не дотянуться, да и мерзким щупальцам тоже лучше самим завязаться морским узлом. Не спорю, во всем этом явно присутствует что-то неистребимо детское, что-то остается в некоторых из нас навсегда с тех времен, - словно какая-то часть упорно не желает уступать место назойливо стучащему в дверь взрослению. И мне вовсе не стыдно говорить об этом, я думаю, что даже Бог - Он тоже Юный, хотя никого и никогда не боялся. Мы говорим о видении мира, о том особом отношении к жизни, в конце концов, вы понимаете?
        В общем, я открыл глаза и вспомнил, что теперь в «Спутнике». Повернулся на бок, ощущая игольчато-ледяное копошение реаниматоров в воскресающей руке. Все остальные ребята дружно сопели в две дырки и видели сны; все так же потрескивал огонь в печке, и из-за нее по полу тянулся тонкий лучик света, падающий через дверную щель из коридора; с улицы доносился мягкий шепот дождя, ублажающего осеннюю ночь… И мне опять стало тоскливо до слёз. Пятница казалась недосягаемо далекой эпохой - почему-то еще более далекой, чем днем. Я закрыл глаза, уверенный, что мне уже ни за что не уснуть, а когда открыл снова… было утро.
        Рядом с кроватью скромно ожидала пустая чисто вымытая баночка с моей фамилией на полоске бумаги вместо этикетки, что на местном наречии означало также: «Добро пожаловать».

* * *
        Ну и заставил же меня понапрячься этот «фуфлыжник»!
        Нас сидело трое в коридоре третьего корпуса, ожидающих своей очереди сдавать анализ крови: в преддверии скорой выписки «фуфлыжник», года на два старше меня; малый, который наглотался вчера соплей Ноны; ну и я, понятное дело.
        - Вот, - сказал «фуфлыжник», уж не помню, как там его звали, демонстрируя мне круглую запекшуюся царапину на лбу. - А еще отсюда… называется проба мозга. Прокалывают такой здоровенной иглой, может, видел?
        - Не-а, - покачал я головой, изо всех сил пытаясь скрыть нарастающую панику. Малый, что сидел по другую сторону «фуфлыжника», настороженно прислушивался к нашему разговору.
        - И еще вот, - «фуфлыжник», закатив штанину, гордо явил моим округлившимся глазам покрытую старой коркой овальную ранку на колене. - Проба костного мозга. Это больнее всего. Некоторые даже теряют сознание от такой боли.
        - И они даже не обезболивают? - изумлялся я.
        - Нет, - сокрушенно вздохнул тот, качая головой. - Нельзя, потому что это искажает анализы. Вот как, понимаешь?
        Чего же тут не понять, и дураку ясно. Если что-то я и не понимал через десять минут, то это: как мог так дешево купиться. Но его «доказательства» выглядели так чертовски убедительно! Пускай в больницах мне и не доводилось раньше слышать ни о чем подобном… только я ведь впервые попал - в санаторий.
        - Не переживай, - подбодрил меня «фуфлыжник». - Главное, что почти всегда после этого удается выжить.
        Я заметил, что плечи малого мелко затряслись, и наклонился немного вперед, чтобы увидеть, в чем дело. Тот беззвучно плакал («фуфлыжник», казалось, совершенно позабыл о его существовании). Да я и сам уже был на взводе. Перевел взгляд на входную дверь, всерьез подумывая, удастся ли сбежать, а потом… а что потом? Меня быстро поймают и приволокут обратно, чтобы все равно заставить сдать эти ужасные анализы, только уже силой. Такие сцены я видел многократно, особенно, когда кто-нибудь трусил дать себе проткнуть иглой вену. Я тоже, помнится, вопил и метался, как сумасшедший, бился в руках, но только поначалу - затем привык. Практика и опыт великое дело, знаете ли.
        Я решил тем временем осмотреться, а малый по правую руку «фуфлыжника» начал уже слышно подвывать.
        - Пускай идет первый, - шепнул, наклонившись ко мне, жертва мозговой пробы (может, у него и впрямь когда-то хотели взять да обнаружили, что кто-то все повыскребал раньше). Я согласно кивнул.
        Коридор, где мы сидели в жестких деревянных креслах, сколоченных в ряд с помощью доски, как в старых дешевых кинотеатрах, - существовал до некоторой степени условно. Основное помещение в действительности было одно, уставленное ширмами и перегородками разной высоты с натянутой между стойками белой материей: слева от нас громоздились давно знакомый мне аппарат УФО для кварцевого прогревания дыхательных путей, похожий на пузатый самовар, и УВЧ - с длинными и многосуставчатыми, будто лапы гигантского паука, тэнами, оканчивающимися круглыми сменными «тарелками»; за спиной тянулись забранные белыми шторами кабинки для ультразвука, электрофореза и других процедур; а впереди - высилась наша ширма, откуда вот-вот было готово донестись приглашение войти.
        Из-за зловещей ширмы слышалось звонкое стеклянно-металлическое лязганье всяческих медицинских штуковин известного назначения на поддонах и в стерилизаторах, заставляющее желудок покрываться ледяной коркой, в ожидании, когда все это примется за тебя, а сверху выглядывала какая-то полусферическая хрень на штативе. Должно быть, то самое приспособление, которым сверлят череп, чтобы добраться до мозгов, - решил я, - чем-то напоминает вертикальный шлемовидный фен в женской парикмахерской…
        Судя по голосам, за ширмой медсестер было двое. Значит, одна (если пользоваться моим больничным опытом) должна брать двойной анализ крови из пальца, другая - из вены на ревмопробы, так это называлось. Кто же из них тогда…
        В этот момент из-за ширмы донеслось:
        - Заходите по одному!

«Фуфлыжник» многозначительно глянул на меня и подтолкнул уже откровенно разнюнившегося малого:
        - Давай!
        Тот поднялся, плача в три ручья, сделал пару неверных шагов к ширме, оглянулся на нас с невыразимой тоской («О-о, кажется, началось!» - донесся слегка раздраженный голос одной из сестер за ширмой), но все же с понурой покорностью поплелся дальше, словно на убой.
        Это выглядело настолько трагически и в то же время комично, что я, не смотря на ситуацию и медленно растущий ужас в собственной груди, едва сдержался, чтобы не расхохотаться.
        Подобные вещи происходили со мной и раньше, и много позже этого случая - особенно, если доводилось ожидать в очереди среди других детей под кабинетом или подобной ширмой, где берут кровь на анализ. Как правило, это происходило в поликлинике. Представьте вереницу напряженных детских рожиц, бледных и сосредоточенных, будто у маленьких смертников, в основном от четырех до семи, чья судьба сейчас решается страшными людьми, облеченными в белые халаты; они жмутся к родителям, что-то шепчут им на ухо и, теряя последнюю надежду, скисают окончательно - оттого и стоит такая неестественная, парадоксальная тишина, которой не должно быть в природе, если собирается столько детей. И, тем не менее, это действительно происходит. Наконец время приема начинается, следует приглашение, и все смотрят во след герою, чья очередь идти первым. Остальные замирают, цепенея, превращаясь в слух, глядя в одну несуществующую точку, некоторые даже не дышат - тишина становиться уже почти кристальной. Самые жуткие мгновения. Что происходит - там, за белой ужасной ширмой? Скажи нам, герой - это больно? Это то, что мы думали, идя по
дороге сюда - под конвоем собственных родителей, - нас ведь тоже предали, мы все пройдем по этому пути, и поэтому имеем право знать: это очень больно? Только не молчи, иначе мы решим, что ты уже умер… И вот - сперва тихое, а затем быстро нарастающее хныканье за ширмой, короткий вопль… О да, это больно, теперь мы знаем точно, это невыносимо, мы навсегда запомним тебя, герой. По очереди бежит судорога дергающихся подбородков… и кто-то, наконец, не выдерживает. А затем еще и еще. Настоящая фонографическая цепная реакция, - спустя полминуты апогей достигается всеобщим рёвом двух-трех десятков маленьких глоток. Выход еще заплаканного, однако теперь безмерно счастливого героя остается совсем без внимания. Но тут - может, галлюцинация? - вы замечаете какого-то паршивца, что не плачет с остальными, а корчится в безудержном припадке смеха. И понимаете внезапно одну невероятную вещь: да ведь ему, черт возьми, действительно смешно! Просто лопнуть готов. А потом и до вас начинает доходить…
        В общем, если вам случалось бывать во Львове в начале 80-х и посещать детскую поликлинику железнодорожников (вход через улочку-тупичок Судовая недалеко от центра города), а также видеть болезненно-бледного хохочущего мальчишку, сидящего в горько рыдающей веренице детей рядом с рдеющей от смущения красивой брюнеткой - то, скорее всего, мы с вами уже встречались.
        Нет, мне вовсе не было индифферентно, что там да как за такими вот ширмами - помните, я уже говорил, как устраивал чехарду поначалу, пока не свыкся с этой гнусной необходимостью. Впрочем, вид зубоврачебного кресла и по сей день вызывает у меня непомерный ужас, толкающий бежать на край света. Просто я довольно рано убедился, что комичность - неразлучная спутница любого трагизма. И эта чертовка то и дело норовит привлечь к себе внимание, такие уж у нее повадки.
        К слову, один из таких случаев произошел, когда весной 95-го я участвовал в подготовке похорон деда моей жены, - тогда еще невесты. Ну что тут, ради Бога, могло быть смешного! Похороны как никак. И все же, черт, как вспомню… Да мы оба до сих пор не в силах сдержаться от смеха, когда речь заходит о том дне, и бывает хихикаем весь вечер, как ненормальные. Что до меня, так я вообще способен заклиниваться хоть до утра, - вот так и брожу целую ночь по дому, будто Хихикающее привидение. Или совсем слетевший с катушек маньяк, - забавнее всего, что именно так я о себе в те моменты и думаю. Наверное, в этом есть даже какая-то доля правды.
        Итак, похороны. Смерть деда, уже почти год не встававшего с постели, была давно ожидаемой, но, как это очень часто случается, все равно застала семью моих в скором времени родственников врасплох, - их словно доской приложило. Из всех, живших под одной крышей - бабушки-вдовы, моей будущей тещи и ее старшего брата, последние лет десять беспробудного алкоголика, - единственным, по-настоящему дееспособным членом семьи, осталась моя девятнадцатилетняя невеста Вика. Поэтому главные тяготы по организации похоронного мероприятия легли именно на ее хрупкие неопытные плечи. Брат матери давным-давно закатился в неизвестном направлении со своими корешами, следуя неукоснительному уставу всех повелителей пробок, в своде которого даже смерть отца не является достаточно веским оправданием для саботажа ежедневных таинств, - он пережил его лишь на два года; бабушка то подолгу сидела на одном месте в полной прострации, словно пыталась проникнуть взглядом через стену к соседям, то обходила кругами квартиру и шепотом библиотекаря в читальном зале просила всех соблюдать тишину, чтобы не разбудить спящего мужа; моя
будущая теща, сидя в кухне, либо плакала в детской беспомощности, либо прикладывалась к бутылке, потом снова плакала и так далее; а в угловой, самой крохотной комнатушке на продавленном диване лежало коченеющее тело деда, о котором все начисто позабыли. Короче, в распоряжении Вики оказалась весьма многообещающая перспектива тихо сойти с ума.
        Правда, тут и я подоспел - двадцатиоднолетний, в вечных поисках работы, долговязый носатый тип без медного гроша за душой… словом, жених хоть куда. Кажется, это мне пришло первому в голову поинтересоваться, в каком положении находится тело покойника. Не то чтобы я располагал каким-то опытом в данных вопросах, просто я, как бы выразиться, всегда был небезразличен к этой теме - много читал, смотрел соответствующее кино. Да и, пробыв всего с минуту в их доме, не трудно было ощутить: что-то тут не в порядке, - что-то явно крутиться не в нужную сторону, я хочу сказать.
        Мы с Викой зашли в комнату деда. Тот лежал в позе, в которой его застала скорбная гостья, - маленький, серый, усохший (так получилось, что увидел я его впервые). К тому моменту успело пройти примерно семь-восемь часов, и большинство моих подозрений оправдались: нижняя челюсть деда отвисла, тело прогнулось вниз, следуя изгибу продавленного дивана, а одна нога осталась согнутой в колене, - отчего он походил на утомленного пляжника, дремлющего на берегу под шелест накатывающих волн. Впрочем, не совсем: правый глаз остался чуть приоткрыт. Я покачал головой:
«Нет, так не пойдет». Затем объяснил Вике, что тело необходимо положить на что-то ровное и твердое - лучше всего подойдет стол, который находился здесь же в углу комнаты, - тогда, возможно, оно несколько распрямится (иначе дед будет выглядеть как покойник, встающий из гроба).
        Я передвинул стол к середине комнаты и перенес на него деда Вики, - тот оказался еще легче, чем выглядел. Тело действительно выпрямилось, хотя и не до конца, однако по крайней мере больше не вызывало ассоциаций с восставшим зомби. С помощью бинта мы подвязали нижнюю челюсть - ибо усопшему куда пристойнее походить на страдающего зубной болью, чем «ловить ворон», - и связали руки за большие пальцы, сведя их в районе диафрагмы; трупное окоченение уже успело серьезно потрудиться, и руки не лежали, а нависали сантиметрах в десяти над телом, поскольку, согнувшись в локтях… в общем, что-то там натянулось в плечевых суставах, должно быть, утратившие эластичность связки, точнее не скажу. Но с этим как-то можно было мириться. Главной проблемой оставалась согнутая нога. Мне удалось ее выпрямить, но она сразу же, как резиновая, вернулась в прежнее положение.

«Вот черт…» - пробормотал я, глянув вскользь на Вику, безмолвно наблюдавшую за моими потугами уже сухими глазами. Я почувствовал, как внутри меня начинает подниматься мягкий щекочущий ком. В этот момент к нам заглянула бабушка, что-то сказала, - не помню что именно, но это лишь подбавило ощущение ирреальности происходящего, - и вышла. Я вновь переключился на ногу, пытаясь найти какой-нибудь способ заставить ее выпрямится. Конечно, проще всего было бы привязать ее к другой ноге, но… в том-то и дело, что другая отсутствовала - ее ампутировали год назад (в случае деда, стоять одного ногой в могиле - несло буквальный смысл). Опять прижав упрямую ногу к столу, я вдруг заметил, что дед мутно глядит на меня через приоткрытое правое веко, будто наблюдая со скрытым ехидством: «Зря стараешься, парень. Не знаю, какого хрена ты у нас забыл, но главный здесь я, и все равно выйдет по-моему»… и снова согнул ногу.
        Мы с Викой секунды две смотрели друг на друга, внезапно пушистый щекочущий ком прыгнул мне под самое горло, и меня наконец прорвало. Нас обоих. Мы расхохотались, согнувшись пополам с разных сторон стола, зажимая рты руками, понимая, что нас могут услышать, но ни черта не могли с собой поделать. Вот так просто стояли и ржали несколько минут к ряду прямо над телом ее деда, пока не начало сводить судорогой животы. А потом… потом снова смеялись, как умалишенные. По правде говоря, мы в то время еще… ну, не совсем чтобы уже обручились, скорее, это я пытался ухлестывать за своей будущей женой. По-настоящему мы стали встречаться примерно спустя неделю после тех памятных похорон и через шесть месяцев поженились. Но мне кажется, самое главное решилось именно в этот день, возможно, даже в ту минуту, когда мы хохотали над едва остывшим телом отца ее матери. Извините, я и сам понимаю, что похороны не слишком подходящее время для начала романтических отношений (я только пытаюсь честно рассказать, к чему это привело), а комната покойника - не лучшее место для веселья. Но иногда смех - это все, что нам остается.
Особенно, если в самый трагический или неподходящий момент жизнь вдруг превращается в цирк на дроте, - как говорит моя теща. И тогда мы смеемся, хотя испытываем страх или боль… Но мы смеемся.
        Ладно… Я, кажется, увлекся.
        Малый, идущий к ширме. Вернее, едва переставляющий ноги от ужаса. И я - борющийся из последних сил, чтобы не расхохотаться, глядя на него, хотя куда больше хотелось заплакать.
        Наконец одна из медсестер не выдержала, высунулась к нам и втянула за собой еще громче возопившего бедолагу.
        - Чего ты испугался? Это же совсем не больно.
        - Вот-вот, - покачал головой «фуфлыжник», - они всем так говорят в первый раз.
        Я не ответил. Но тем временем (под истошный визг малого за ширмой) в моем воображении начал формироваться новый план. Просто великолепный план. Более детальный и продуманный. Хотя и столь же нелепый. Однако тогда он показался мне вполне даже ничего: схватить свою синюю баллониевую курточку и удрать на улицу. Так же, впрочем, выглядел и план №1… но погодите, это еще не все - важно, что будет затем. Затем я намеревался добраться до ближайшего телефона (например, заскочить в корпус для взрослых, отлично!) и позвонить домой. Я расскажу, что со мной хотят сотворить, и попрошусь домой. Мама наверняка придет в ужас и либо приедет немедленно сама, либо пришлет за мной Диму. А я пока где-нибудь спрячусь, чтобы меня не успели найти, - да, на час-другой это вполне возможно. А когда…
        И тут малый внезапно заткнулся. Будто отрезало.
        Потерял сознание, - было первой моей мыслью. О Боже, он потерял сознание! - я начал потрясенно поворачиваться к «фуфлыжнику», как вдруг уловил за ширмой пару легких всхлипов, а потом еле слышный смешок…
        Когда малый вышел к нам, зажимая одну ватку в согнутом локте под закатанным рукавом, а другую между большим и безыменным пальцами - еще плачущий по инерции, но счастливо и глупо лыбящийся, как смертник, получивший нежданную амнистию за минуту до казни, - я все окончательно понял.

«Фуфлыжник», осклабившись, смотрел куда-то себе под ноги.
        - Дурак, - бросил я ему и подчеркнуто смело потопал к ширме.

* * *
        Ко второй половине дня - иначе к концу первых суток моего пребывания в «Спутнике» - я уже усвоил главные отличия санатория от больницы. Во-первых, здесь предоставлялось больше свободы: в определенные промежутки времени мы могли даже выходить из корпуса, чтобы погулять на улице, естественно, если позволяла погода. Во-вторых, наши медсестры скорее исполняли роль воспитателей, нежели настоящего медперсонала, - настоящие либо приходили сами, либо ожидали в третьем корпусе. Ну и в третьих, конечно, тут проводились школьные занятия, - три дня в неделю по вторникам, средам и четвергам; по два часа с десятиминутной переменой.
        Классом служила небольшая комната на дюжину парт (знаете, такие массивные как токарные станки: с сидением-лавкой на двоих, соединенным с наклонной доской, имеющей круглые выемки для чернильниц, которые можно увидеть в старых фильмах, когда наши пращуры зубрили кириллицу; подобного раритета мне не приходилось встречать больше никогда), отапливаемая газовой печкой в углу и размещавшаяся на первом этаже небольшого строения с двускатной крышей, мимо которого я проходил вчера со своей провожатой из приемного покоя.
        В комнату набилось около двух десятков учеников, от первоклашек, вроде меня, до дылд из восьмого класса, а учительница была только одна. Она раздавала простые задания, переходя от парты к парте, что-то писала на доске (упор делался в основном лишь на два-три главных предмета; ну ясно, учеба была еще та), но сначала познакомилась со мной и внесла мое имя в журнал.
        Я раскрыл свои «Рабочие прописи» и занялся выведением односложных слов, примеры которых были приведены в начале каждой строки типографским способом и выглядели издевательски каллиграфическими. Никогда терпеть этого не мог: немного раньше они представляли собой всякие палочки и крючочки - архидурацкое занятие, особенно если давно умеешь читать (на тот момент в моем читательском активе были уже беляевские
«Голова профессора Доуэля» и «Человек-амфибия», сборник фантастических рассказов и несколько детских книжек). Впрочем, на моей аккуратности это совершенно никак не сказывалось, оттого и красовалась в нижнем левом углу тетрадного разворота двугорбая как верблюд тройка, поставленная красными учительскими чернилами, - первая отметка, полученная мной в школе; она же чаще других сопровождала меня и в будущие десять лет, отражая более степень моего прилежания и нелюбовь к школьным занятиям, нежели то, к чему призваны баллы успеваемости.
        С преподавателями у меня крайне редко складывались дружеские отношения, особенно к окончанию этой десятилетней волокиты. Помнится, на выпускном кто-то даже пускал слезу при получении аттестата. Я же сиял улыбкой отпущенного на волю каторжанина (сорвавшего кроме прочего еще и самый большой за всю историю джек-пот) и, поднимаясь на подиум, разминал одну руку в недвусмысленном жесте с выставленным средним пальцем, а другой совершал прощальные пассы в сторону педагогического коллектива, заседающего за длинным столом, будто куры на насесте. Ей Богу, не смог удержаться (бедная мама в третьем ряду не знала, куда провалиться - вовсе не от гордости за меня, разумеется). Шпаной я не слыл, но уверен, что и они тоже были рады от меня наконец избавиться. Будь у меня сегодня еще один шанс, то я, что и говорить, конечно, повел бы себя уже иначе, конечно же, иначе… я бы вдобавок еще и пукнул так громко, как только смог, чтоб их прямо из-за стола поздувало. В общем, выразил бы все, что я об этом думаю в самой доступной и лаконичной форме. Мне всегда нравились ребята вроде Бивиса с Баттхедом.
        Но тогда я лишь ступил на старт этого марафона длиной в десять лет, и даже опыт старшего брата мало что говорил мне о моем будущем. А в тот день, выписывая каракули чернильной ручкой строчку за строчкой, я вообще был крайне далек от подобных размышлений. Мой сосед по парте, один из «фуфлыжников», перешедший уже в третий или четвертый класс, с превосходством косился на мою тетрадь и лыбился, опуская плоские шуточки.
        Я здорово недоумевал, когда тамошняя училка-универсальша, подойдя ко мне, чтобы придумать какое-нибудь задание, выразила восхищение, как это ее коллеге из настоящей школы удается столь «удивительно ювелирно» вырисовывать примеры в начале строк. Надо же, так купилась! Я объяснил, что ведь это «Рабочие прописи» - специальная тетрадь для обучения письму, одновременно поражаясь, что ей это неизвестно. Похоже, она была такой же учительницей, как наши корпусные воспитательницы медсестрами; точнее сказать, ее просто попросили.
        Вернувшись примерно через месяц в свой класс, я нашел, что серьезно отстал не только от программы, но даже от самых безнадежных двоечников. Впрочем, такое положение длилось не долго, и уже вскоре я вернулся к своим надежным стабильным
«тройкам», будь они благословенны.
        Во время перемены я собрался было полезть в свой школьный портфель-ранец, сопровождавший меня в «Спутник» по настоянию мамы (хорошо помню, как он выглядел, словно расстался с ним только вчера: такой зеленый с аппликацией в виде светофора из кусочков разноцветной кожи над пряжкой спереди; я ходил с этим портфелем до окончания третьего класса), чтобы сменить «Рабочие прописи» на тонкую тетрадку в клеточку для занятий арифметикой. Когда вдруг заметил, как Хорек резво метнулся в сторону коридора, кого-то заметив. Вскоре оттуда донесся шум какой-то толкотни, а затем на пороге нашей импровизированной классной комнаты возник Хорек, волокущий за воротники пальто двух детей лет по шести, словно котят за шкирку, в которых я почти сразу узнал Тоню и Сашу. Они хныкали и пытались вырваться.
        Еще перед завтраком, после сдачи анализов крови, запомнившихся мне надолго, и немного позднее я обратил внимание, что они часто держаться вместе, если не находятся в своих палатах. Поэтому спросил у Рената, оказавшегося тогда поблизости, не играют ли они в «жениха и невесту». На что тот ответил, что они брат и сестра, двойняшки, после чего я и сам уже заметил несомненное сходство между ними, какое бывает только у самых близких родственников. Я также узнал, что они сироты и попали в наш санаторий из интерната, и теперь им предстояло провести здесь весь осенний сезон.

«Вот черт, - подумалось мне тогда, - выходит, у них совсем нет родителей! Это же надо!» В то время я еще не привык думать, что чья-нибудь жизнь может настолько отличаться от моей собственной. Конечно, не у всех, кого я знал, был старший брат или родители находились в разводе… но не иметь близких - вообще!
        Хотя нет, не совсем верно. Они были друг у друга. Потому и старались всегда держаться вместе, а не только из-за того, что были даже меньше, чем я.
        Дети расплакались еще сильнее, когда Хорек начал подталкивать их вглубь класса.
        - Эй, чего ты к ним прицепился? - спросил кто-то из старших ребят. Все теперь смотрели в их сторону, а учительница в тот момент вышла из класса по каким-то делам.
        - Они подглядывали, - с довольным видом ответил Хорек, будто кот, наконец схвативший двух мышей, что давно повадились грызть запасы в погребе. - Сначала в окно, а потом из коридора. Я их заметил, это уже не в первый раз!
        - Ну и что? - возразил Андрей. - Им в школу только на следующий год, - и сказал Хорьку, чтобы тот отпустил плачущих близнецов.
        - Вот пусть и привыкают, если им так интересно, - бросил он, но подчинился, и Тоня с Сашей выбежали из класса. Спустя несколько секунд я увидел, как их шапки промелькнули на улице за окнами.
        Вернулась училка (похоже, она все слышала, находясь неподалеку, просто не торопилась вмешиваться, - иногда, как мне стало казаться со временем, именно такая позиция способна принести наилучшие воспитательные плоды) и устроила Хорьку выволочку, а я провел всю вторую половину занятий в раздумиях, почему некоторые дети так боятся общества других ребят. А может, все дело в том, что они наслушались страшных историй о школе от более взрослых детей у себя в интернате и, отправившись подглядывать за нами, просто хотели знать, что ждет их впереди?

* * *
        Счастливчик Антон отбыл утром восвояси, а его место занял одиннадцатилетний очкарик Ромка. С этого момента я негласно перестал считаться «новеньким»; во всяком случае, мой статус определенно сразу изменился с его появлением.
        Едва увидев его, вернувшись со школьных занятий (он в одиночестве, - если не брать во внимание Богдана с ногой в гипсе, который лишь по крайней необходимости покидал собственную кровать, - сидел на стуле у игрового уголка, углубившись в какую-то книгу, и с первого же взгляда напомнил мне серьезного, умненького Знайку из произведений Николая Носова; прекрасно иллюстрированное издание «Незнайка на Луне», по которому в наши дни снят полнометражный мультфильм с использованием тех же рисованных типажей, - было в то время одной из моих самых любимых книг), я с большим нетерпением начал ожидать его ночного «крещения».
        И я, поверьте, был далеко не одинок в своем злоумышленном ожидании: потеха сулила выйти куда интереснее, чем минувшим вечером. Во-первых: парень был гораздо старше меня, а значит, его реакция вызывала еще больше любопытства у остальных членов
«чахоточного племени». Во-вторых - и, пожалуй, самое важное: он должен был занять место Антона прямо под тем самым окном, где… ну, сечёте?
        Я настолько был захвачен предстоящим испытанием и сгорал от нетерпения, что сам решил постоять «на шухере» в дверях палаты после ужина, пока наши опытные специалисты решали «технические вопросы» по организации этого чертовски важного мероприятия. А Тарас с Хорьком удерживали «новенького» в длинном коридоре под каким-то надуманным предлогом. И, похоже, не слишком успешно, поскольку мальчишка явно что-то почуял за их, говоря по правде, бездарным фарсом. Так что мое участие было вовсе нелишне, и я исполнился внутренней гордости от собственной значимости. Удивительно, но еще какие-то сутки назад…
        Затем настало время отбоя, и Андрей сказал:
        - Рома… или как тебя там, ты веришь в привидения?

* * *
        Нет, он не верил - ровно до того момента, как штора над его головой заскользила, издавая зловещее шуршание и обнажая темное окно, а я испытал мгновенное deja vu.
        Теперь-то он верил. Наверное, мы все немного поверили, - Ромка побледнел так, что сам стал похож на маленькое очкастое привидение. Секунду или две он сидел неподвижно. И вдруг завыл. От его воя у меня мурашки поползли по коже. А затем нырнул с головой под одеяло (он, похоже, настолько оказался испуган собственной переменой мировоззрения - что привидения, хе-хе, все-таки существуют, - что даже не сообразил попросту убежать от окна). И заорал:
        - Инга! И-инга! И-икк!..
        Мы так и не узнали, что или кого он имел в виду. Позже я думал, возможно, Инга была его старшей сестрой, а может, ее и вовсе не существовало.
        - А, черт! - вскочил Андрей, глядя на дверь палаты. - Сейчас прибегут… Да заткнись ты, ради Бога!
        Вскоре вокруг кровати новенького образовалась маленькая толпа. Тот продолжал издавать скулящее «Инга! И-икк! Инга!» и, кажется, это обещало затянуться надолго, возможно, даже до утра.
        Игорь попытался добраться до очкарика через одеяло, но тому как-то удавалось держать оборону. В конце концов, к Игорю подключился Андрей, - старшие пацаны были обеспокоены заметно больше остальных, ведь им светил влёт по первое число.
        Одному Ренату было как всегда наплевать; он даже не двинулся с места и наблюдал за происходящим с иронической полуулыбкой, закинув руки за голову.
        Наконец Ромку кое-как удалось извлечь наружу (кто-то уже догадался включить маленький светильник казенного вида, висевший на стене рядом с игровым уголком); он все еще твердил «И-инга, Инга», но теперь немного тише.
        - Мы просто пошутили, - сказал Андрей. - Понял? - и показал нитку, привязанную к шторе: - Вот что это было. Никаких привидений.
        Ромка снова нацепил на нос свалившиеся очки, но озирался вокруг так, словно не мог взять в толк, как здесь очутился.
        - Нитка, ясно? - повторил Андрей, глядя на него с растущей тревогой. - Нитка…
        - И-инга? - спросил очкарик.
        - Блядь! - закатил глаза Игорь.
        - Во дает! - встрял Хорек, таращась на впавшего в прострацию Ромку со всеми симптомами нездорового любопытства. - Он рехнулся!
        - Здрыстни! - пихнул его Андрей. Хорек обиженно отошел от кровати. - А лучше пойди глянь, как там эти.
        - Ладно, - тот поплелся к двери и, высунув сперва голову, шмыгнул за нее. Не даром он был похож на настоящего хорька.
        Ко мне подошел Тарас.
        - Ты когда-нибудь видел такое? - он кивнул в сторону новенького.
        Я покачал головой.
        - Нет. Но, кажется, знаю, что с ним. Это называется «шок». Я где-то слышал, что так бывает, если сильно испугать. А еще можно остаться заикой на всю жизнь.
        - Да? - Тарас задумался с трудным выражением на лице. Пока он молчал, до нас продолжали долетать позывные планеты Земля на спутник «Привидение-1» с кодовым ключом «Инга», правда, все тише и реже. Даже я испытал заметное облегчение.
        И вдруг парень завопил с новой силой, да так, что мы все подпрыгнули, будто получили легкий разряд тока под задницы.
        Я перебрался в ноги кровати, чтобы узнать, в чем дело. Но ничего особенного не заметил. Ромка по-прежнему сидел на одеяле, никто его и пальцем не тронул, - уверен, никому бы это и в голову не пришло, после всего случившегося. Только его взгляд, пожалуй, стал уже более осмысленным. Судя по всему, он начинал медленно возвращаться в родную и понятную реальность. Андрею с Игорем наконец удалось что-то донести до его внимания; они продолжали терпеливо убеждать его, вновь и вновь демонстрируя привязанную к шторе нитку.
        Тут Тарас заметил, что Хорек долго не возвращается.
        - Это плохо, - сказал он. - Если те две что-то услышали…
        Он имел в виду медсестер. В нашем детском отделении санатория все они были молодыми, все примерно от двадцати до двадцати пяти лет, насколько я могу теперь судить. Тарас вкратце посвятил меня, что сестры дежурят в три смены, сменяясь попарно каждые сутки в восемь утра, и как раз сегодня была очередь наиболее… как сказать? Строгих? Нет, скорее, злых. Назовем их «стервами».
        Хорек все не возвращался.
        - Наверное, они его сцапали и сейчас допрашивают, - предположил Тарас. Меня зацепило это его допрашивают, словно мы находились не в детском санатории, а в концлагере для неполнолетних. Я внезапно испытал прилив какой-то деятельной потребности и, вскочив с кровати, подошел к двери, чтобы выглянуть в коридор (определенно, я здесь осваивался быстрее, чем сам от себя ожидал).
        По пути к двери я успел мельком глянуть на приходящего в себя Ромку; Андрей с Игорем продолжали о чем-то его увещевать вполголоса. Окончательно они успокоились лишь через несколько дней, когда тот совсем прекратил заикаться. Может, они и были иногда не прочь над кем-то зло подшутить или влепить тумака, но, в общем-то, они не были плохими ребятами (традиция «крещения» новеньких «ниткой и шторой» после этой ночи возродилась вновь только за их уходом).
        Длинный коридор был пуст, безмолвен и освещен по-ночному, то есть половиной ламп в круглых матово-белых плафонах, свисающих с потолка на длинных ножках. Вдоль него шли двери остальных палат, столовой, кабинета главврача и подсобки; в противоположном его торце справа находился туалет (я решил, если меня кто-то зажопит снаружи, сделаю вид, будто направляюсь именно туда, - обычно это срабатывало безотказно), а слева - и тут я наконец заметил Хорька - дверь сестринской.
        Хорек стоял, согнувшись перед ней, и заглядывал в замочную скважину. Я, находясь на другом конце коридора, увидел, что по периметру двери просачивается свет. Через минуту Хорек отвернулся и, улыбаясь до ушей, пошагал в моем направлении, так, словно ему не терпелось поделиться с остальными любопытными новостями.
        - Пронесло? - спросил Андрей, когда тот вернулся в палату.
        - Угу, - кивнул Хорек. - Одна, ну та, что, бля, с лошадиными зубами, наверное, опять ушла во взрослый корпус. А другая… - он захихикал и внезапно покраснел, как вареный рак.
        - Что другая?
        - С водителем… они там ибуца, - сообщил он с радостно-испуганным видом.
        - И ты все это время торчал под дверью, вместо того чтобы раньше… - начал Андрей.
        - Как это - ибуца? - спросил я.
        - Смотри-ка, не знает! - восторженно завопил Хорек.
        - Да не «ибуца», - устало проговорил Игорь и внес редакторскую правку.
        Не то чтобы я раньше не слышал этого слова где-нибудь на улице или, может, в компании друзей брата, просто не особо обращал внимание, и уж подавно не знал, что оно означает. Это нынешние дети могут запросто пройти телевизионный курс сексуального ликбеза раньше, чем научаться писать собственное имя. Одному Богу известно, что при этом творится у них в голове. Но тогда все было иначе; не уверен, что правильнее, - но иначе.
        - Ну, это… черт!.. сношаются… - усиленно зажестикулировал Андрей, пытаясь донести до меня смысл загадочного слова наглядным образом с помощью многократной стыковки указательного пальца одной руки и полусжатой в кулак другой. - Ясно?
        Не судите меня слишком строго, но тогда я так ничего и не понял. Прошло еще, может, год или два, прежде чем до меня что-то стало доходить.
        На этом инцидент с новеньким был исчерпан, и мы снова улеглись в своих кроватях. Позднее я понял, как всем нам тогда крупно повезло.
        Тут вдруг выяснилось, таинственный голос Рената заговорил, и тот повел историю об одном человеке, с которым стряслась большая беда: кто-то сбил на дороге его маленького сына, возвращавшегося из школы, и, видимо, чтобы замести следы, засунул потерявшего сознание мальчика в машину и скрылся в неизвестном направлении, - о чем было известно от нескольких свидетелей. Никто, как назло, не запомнил номера автомобиля, только марку и цвет (ярко-красная «копейка»), - да мало ли в большом городе красных тачек. Объявили розыск, но ясно, все без толку. Короче, никто не мог помочь.
        Через неделю после исчезновения мальчика измученный переживаниями отец, гадающий, жив ли сын и что с ним теперь (ну, например, те, кто его сбил на дороге, могли просто выкинуть его тело где-нибудь за городом или закопать в лесу, - уточнил Ренат, хотя явно придумывал свою историю на ходу; дело в том, что его таинственный голос сейчас говорил, а когда это происходило, то подробности всегда приходили сами), встретился со следователем, ведшим дело, чтобы поговорить, не может ли и он подключиться к розыскам или как-то еще принять участие. Следователь сначала ответил, что это совершенно невозможно, но, подумав, вдруг предложил встретиться в тихом баре для какого-то особого разговора. Выглядело так, словно он на что-то решился.

«Есть один способ», - сказал следователь, когда они снова встретились. И поведал, как однажды сам попал в безвыходную ситуацию, и тогда старый друг сделал для него то, что сейчас он собирается сделать для этого человека. И еще добавил, что, занимаясь такой работой, уже много лет сдерживал себя, чтобы не использовать его. Но сейчас решился, потому что - у него тоже был сын, которого сбила машина, когда тот возвращался из школы, только он умер на месте.
        Затем он сказал, что есть некто - он не пояснил, кто именно, потому что сам не знал, - способный помочь в особо трудных делах, в любых или почти в любых. Но воспользоваться его услугой можно только один раз, и не больше. Не больше. (Он еще подчеркнул, что рассказать кому-нибудь можно тоже лишь однажды, не то… Правда, следователь не уточнил, что произойдет в обратном случае, поскольку сам так не поступал. В общем, нужно быть очень внимательным, чтобы не потратить эту возможность напрасно - ради незначительной мелочи.) Для этого необходимо в определенном месте оставить зеленым мелом знак - зигзаг типа молнии, - и тогда этот человек (если это вообще был человек) найдет его сам.
        Сперва мужчина решил, что следователь просто сильно напился или хочет его разыграть: слишком уж все это звучало не похоже на правду. Ну, например, даже если и существовал кто-то, кто мог найти его сына, то как же он сумеет его разыскать, когда тот оставит какой-то дурацкий знак в каком-то дурацком месте да еще зеленым мелком! Но, глядя на следователя, герой истории Рената засомневался, что тот действительно издевается над ним, и поэтому сдержался. Просто поблагодарил и отправился домой. А ночью, лежа рядом с уснувшей женой - уснувшей по-настоящему впервые за эту кошмарную для них неделю, - все же подумал: разве есть что терять? К тому же, он, возможно, и будет выглядеть дураком, да только кто об этом узнает. О странном разговоре со следователем не было известно даже его жене.
        Утром он купил в магазине школьных принадлежностей набор цветных мелков, оставил лишь зеленый, остальное выбросил, и пришел в нужное место (мне это место представилось темной подворотней старого, давно нежилого дома, где по углам даже днем колеблются зловещие жирные тени и тихо подвывает невидимый ветер в мрачной глубине пустых комнат, - хотя в действительности я никогда не видел таких домов).
«Вот я и сделал», - думал он, возвращаясь домой. А потом, не смотря на то, что не слишком верил в успех этой затеи, отправил в тот же день жену к родственникам в другой город. Так, на всякий случай.
        Когда, проводив ее на поезд, он пришел вечером с вокзала, кто-то уже ждал его, сидя в кресле в гостиной. Большой темный силуэт вырисовывался на фоне окна. Герой Рената так испугался, что даже не догадался включить свет в комнате, а просто застыл в двери, будто его ноги примерзли к полу.

«Ты знаешь условия. Это будет один раз. И не больше, - очень низким голосом сказал ему гость, аж посуда в серванте зазвенела. - Иначе тебе придется заплатить за мою услугу. - Он повернул голову, и мужчина почувствовал всем существом, как гость на него смотрит сквозь темноту. - Твой сын еще жив, утром ты его получишь».
        Так и случилось: утром, когда он проснулся, мальчик, раненый и сильно исхудавший, но все же живой, уже лежал в своей комнате. Отец тут же позвонил следователю, чтобы сообщить об этом и поблагодарить за совет. Но тот сделал вид, будто не понимает, о чем речь и как мальчик сумел вернуться домой. Отец растерялся, недоумевая, но вспомнил, как испугался прошлым вечером, когда явился гость, понял, в чем дело, и оставил эту тему.
        Слушая историю Рената (он не сказал, есть ли у нее название, но про себя я уже назвал ее «Один раз»), я попутно пытался представить, кем же был тот загадочный гость. И тут вспомнил какого-то Дождевого человека, о котором вчера упоминали ребята. Наверное, мою память пробудила история Рената. Я ведь так и не выяснил, о чем тогда шла речь. Пока не выяснил. Но теперь-то уж точно не забуду. Я даже знал, у кого спросить, - ну, конечно, у Рената, у кого ж еще. Вряд ли кто-то другой мог подойти лучше. Любопытство в то мгновение меня так и распирало. Я твердо решил, что сделаю это при первой же возможности.
        - И вот, прошло много лет, - продолжал Ренат, - много чего изменилось в жизни той семьи. Мальчик вырос и уехал учиться далеко от родителей, а его отец… Кстати, сын рассказал, что те люди, которые его сбили, действительно вывезли его в лес, потому что сильно испугались. Понимаете, они думали, что по следам на одежде… ну, и еще по чем-то… их смогут найти. Он оказался не очень сильно ранен, поэтому, когда те уехали, долго бродил по лесу, питаясь ягодами, пока не потерял сознание. А когда открыл глаза, то оказался в своей комнате и не мог вспомнить, как это произошло.
        Так вот, его отец со временем связался с плохими людьми. И как-то проигрался одному бандиту в карты - на огромные деньги. Ему дали срок уплатить долг, иначе его убьют. И жену тоже. Только таких больших денег у него все равно не водилось, и взяться им было неоткуда.
        Тогда он вспомнил о том, кто когда-то спас его сына, - о том госте. Прошло много времени, и он уже забыл свой страх. И его условие тоже не казалось таким уж важным, как раньше, ведь его, тем более, собирались убить бандиты. Он решил, что это единственный выход. Снова купил зеленый мел, а потом, как и много лет назад, отправил жену к родственникам (ей он так и не рассказал, как на самом деле вернулся домой их сын; он вообще никому об этом никогда не рассказывал), пошел в нужное место, чтобы оставить знак, и стал ждать дома, не включая свет… - Ренат умолк.
        Так прошла, наверное, целая минута - в полной тишине, если не считать легкого потрескивания огня в печке.
        Наконец кто-то не выдержал:
        - Так что же было дальше?
        - Ничего, - сказал Ренат. - Это все. Конец.
        - Как это - КОНЕЦ?! - вскричали мы в дружном негодовании. Не может быть такого! Невозможно так - чтобы конец! И вообще, что за слово такое дурацкое!
        - Эй, прекрати, это нечестно! - все сильнее звучали в палате возмущенные голоса.
        - Нет, конец, - с легким смешком ответил наш рассказчик.
        - Дальше! Давай дальше! - потребовал я, кажется, даже вскочив на ноги.
        Но Ренат был неумолим.
        Став значительно старше, я понял, что только такая концовка могла сделать историю вроде «Одного раза» по-настоящему хорошей. А Ренат, к нашему счастью и нашей же неблагодарности, - знал это уже тогда.
        Разочарованные и все еще возмущенные (однако, думаю, где-то в глубине понимающие, что Ренат прав, - к тому же это была его история), мы отчалили в осеннюю ночь на своих одиночных каноэ.
        Я некоторое время размышлял об услышанной истории, постепенно начавшей переплетаться в моей голове с догадками, кто такой этот Дождевой человек, пока незаметно не потерял берег из виду…
        Конец еще одного дня в «Спутнике», очередной жизненной главы, - чтобы утром, пройдя через маленькую смерть ночи, воскреснуть заново с красной строки.

* * *

…и время побежало.
        Я не ошибся в своих ожиданиях насчет лечения, которое мне прописала мой лечащий врач. Неплохо для семи лет. И для десяти, впрочем, тоже - потому что в тридцать, если болеешь чем-то постоянно, разбираться в таких вещах ты уже просто обязан.
        Освоиться в «Спутнике», как я говорил раньше, оказалось не так уж трудно, - в детстве нам куда легче дается любая перемена антуража, мы еще умеем относиться и к серьезным проблемам, и к мелочам с должным презрением, не давая им в конец опоганить нашу жизнь, особенно к мелочам; вы заметили их самую мерзкую способность: исподволь расти вместе с нами? Наверное, потому, что это мы им позволяем.
        Возможность поговорить с Ренатом появилась, когда в четверг закончились школьные занятия. По дороге назад в корпус я заметил его, одиноко бредущего несколько в стороне от остальных. Подбежав сзади, я присоединился к нему и задал мучавший меня вопрос.
        - Была тут недавно одна странная история, - ответил он. - Пропал мальчик. Но, говорят, это происходит уже не впервые. Так, разные слухи, вроде как по испорченному телефону: передается от тех, кто приехал сюда раньше, к тем, кто появляется позже. Летом через смены, а сейчас вот… Только больше не спрашивай ни у кого, здесь не слишком любят обсуждать эту тему. Особенно, - он быстро глянул на меня, - особенно с мелюзгой, как ты.
        - А тот случай, недавно, был при тебе? - спросил я, вовсе не считая себя все еще мелюзгой, но спорить не стал.
        Ренат утвердительно кивнул.
        - Да, всего за неделю до твоего поступления. Я слышал, будто бы в действительности того паренька увел его отец, вроде как ничего особенного - родители год назад развелись, ну и… тот решил забрать его к себе, пользуясь возможностью. Во всяком случае, некоторые вроде бы видели, как он прогуливался с каким-то мужчиной, и слышали, что он назвал его «папа».
        - А разве это не так? - мне показалось, Ренат описывает лишь общепринятую версию, в которую сам не особо верит.
        - Так думают взрослые, - он пожал плечами. - Но не мы.
        - Тогда что же случилось на самом деле?
        - Его увел Дождевой человек.
        Я подумал, уж не вешает ли он мне «лапшу», стряпая на ходу одну из своих историй, как он делает это по вечерам. Но тут кое о чем вспомнил и решил, что вряд ли.
        - А кто это? - секунду мне казалось, что Ренат не станет отвечать и вообще - пошлет меня куда подальше. Тут еще и с неба стало накрапывать. Судя по тому, как он клацнул языком, кажется, именно так он и собирался поступить, но затем почему-то передумал (возможно, из-за начинающегося дождя, а может, по какой-то иной причине).
        - Да шляется тут один тип. В сером плаще, с зонтом, который никогда не раскрывает… Если заметишь кого-то похожего, лучше держись подальше, вот и все.
        - Почему его так зовут - Дождевой человек? - решился я на еще один вопрос; мое любопытство лишь сильнее распалилось после услышанного.
        - Потому что он появляется, только когда идет дождь. Я застал парня, который просто называл его Дождевиком.
        - А ты сам видел его хоть раз?
        Ренат еще больше убавил шаг, осматриваясь, нет ли кого-то поблизости, затем посмотрел на меня.
        - Ты любишь болтать?
        - Нет, - я затряс головой. - Конечно, нет.
        - Ладно. Видел. Несколько раз. Вообще-то его многие тоже видели, те, кто здесь долго. Но об этом никто не любит трепаться. Может, если тоже его увидишь, поймешь.
        Незаметно мы подошли к нашему корпусу. Большинство ребят уже вернулись из школы, обогнав нас по дороге.
        - Слушай, - я повернулся к Ренату в дверях. - А взрослые? Они что… ничего не делают?
        - Не знаю. Наверное, не могут. Или до них чего-то не доходит, - ответил он, и мы вошли внутрь.

* * *
        Примерно за час до наступления времени ужинать я пришел в столовую, чтобы достать из буфета свой пакет с горсткой оставшихся у меня леденцов. Светлая память о шоколадных конфетах, исчезнувших еще в первый день, меня перестала тревожить уже давно, и я довольствовался тем, что имел, подъедая «мятные» с «театральными». Обычно желание закинуть в рот что-нибудь сладенького давало знать ближе к вечеру.
        Едва переступив порог столовой, я сразу понял, что происходит что-то необычное. Здесь были еще трое: Андрей с Тарасом стояли у буфета перед тихо плачущим Сашей. Точнее, это он стоял перед ними; под носом размазалась кровь, а у ног на полу валялся чей-то смятый целлофановый пакет с конфетами.
        - Ты этому в своем приюте научился? - вопрошал Андрей, когда я вошел. - У вас там, может, и привыкли тырить друг у друга, но здесь не интернат.
        - За что вы его бьете? - спросил я, подходя к ним. Впрочем, и так ясно. Вот кто значит - конфетный вор.
        Андрей совершенно никак не отреагировал на мое появление, продолжая нависать над всхлипывающим супостатом, а Тарас обронил:
        - Не лезь, малый, - и для вескости толкнул в плечо, так, что я едва не пропахал носом пол до самой двери столовой. Будь на моем месте кто-нибудь вроде Игоря, парню пришлось бы приделать еще один карман на штанах - между ног, чтобы ему было в чем таскать с собой яйца и пересчитывать каждые полчаса. Но меня, семилетнего, под горячую руку мог обидеть почти каждый.
        Я вышел из столовой и остановился у двери, осмысливая увиденное и прислушиваясь, что происходит за ней. Нет, я не держал зла на Саню (и, наверное, не только потому, что он был сиротой из детдома), хотя тот успел покопаться и в моем кульке. И даже почувствовал к нему нечто похожее на жалость, когда его вывели из столовой плачущего с двумя расцветающими «фонарями». Ровно по одному под каждым глазом.
        - Ты что-то хочешь сказать? - спросил Андрей, заметив меня. - Он ведь и у тебя украл, правда?
        Я только пожал плечами и ушел в палату. Мне и вправду нечего было сказать. Вовсе не из-за того, что меня тоже могли поколотить. Просто какая-то часть во мне была солидарна с ними, что Саня заслужил свое наказание - воровать плохо. Особенно если можно попросить. Много чего изменилось, но я и сейчас так считаю.

* * *
        В пятницу с самого утра я находился в приподнятом настроении. И на то имелась конкретная причина - сегодня вечером за мной должен был приехать Дима, чтобы забрать домой на выходные. Первая (и более всего запомнившаяся) треть моего срока в «Спутнике» почти завершилась.
        Поскольку по пятницам не велось школьных занятий, то по окончании «тихого часа» я улучшил момент для небольшой прогулки в окрестностях бездействовавшей в это время года части территории пионерского лагеря. Иногда мы с ребятами прогуливались здесь вместе; в компанию входили только «наши», без «фуфла», как говориться. Но сегодня, похоже, ни у кого не было соответствующего настроения для гуляния (а за некоторыми родители явились сразу же после обеда). И я решил отправиться один.
        Я надел свою синюю болоньевую курточку с капюшоном и, стараясь лишний раз не мозолить глаза медсестрам, вышел на улицу. В нескольких шагах за третьим, процедурным, корпусом начиналась асфальтовая дорожка с разметкой, сделанной белой краской, отмеряющей расстояние каждые сто метров от жирной поперечной полосы с надписью СТАРТ. Летом здесь проводились беговые соревнования на разные дистанции; дорожка, как я уже знал, тянулась ровно на километр и заканчивалась такой же белой широкой полосой со словом ФИНИШ. Разметка кое-где истерлась, но различалась вполне отчетливо на темном влажном асфальте.
        Сто метров… двести… Мне нравилось ходить по этой дорожке, нравилось знать точно, насколько я удалился от санатория. «Целых пятьсот метров, - думал я, - это же полкилометра!» А сегодня нравилось вдвойне, потому что я проделывал этот путь сам. И, похоже, поблизости не было ни одной живой души. Это мне тоже нравилось.
        Триста…
        Слева метрах в сорока от меня тянулся сосновый бор, дышащий легким ароматом осенней хвои, а справа, впереди рядом с отметкой «700», начиналось большое футбольное поле с воротами без сетки, которую, вероятно, сняли после завершения летнего сезона. Я уже мог различить пунктирные очертания десятка простых скамеек, вкопанных в землю вдоль поля, что исполняли роль трибун. Само поле сейчас имело грязно-коричневый цвет с островками пожухлой травы; у ворот и в центре поблескивали лужи, выдавая все ямки и неровности.
        Пятьсот…
        Стал накрапывать дождь. Я натянул капюшон поверх вязаной шапочки, чтобы не вымокнуть под обманчиво редкими каплями, и слегка замедлил шаг, раздумывая, не стоит ли все же вернуться назад. Тут я напомнил себе, что очень скоро за мной приедет Дима, и уже этой ночью я буду засыпать в своей постели дома, а потом проведу еще два дня до вечера воскресенья, - вновь почувствовал себя счастливым и потопал дальше.
        Восемьсот…
        Я споткнулся от неожиданности, заметив сидящую на скамейке фигуру у самой кромки в конце футбольного поля. Странно, что я не видел никого раньше. Но человек, казалось, сидит здесь уже давно, глядя в противоположную от меня сторону. Нас разделяло шагов тридцать-сорок.
        Пока я, продолжая двигаться по инерции, размышлял, а не стоит ли мне в действительности повернуть назад, как я думал недавно, чтобы не проходить мимо… мужчина повернул голову и посмотрел на меня.
        - Папа?! - ноги сами понесли меня к скамейке. Отец, немного грустно улыбаясь, смотрел на меня, словно давно ожидал здесь и уже почти не надеялся, что я приду. На нем был слегка выцветший бутылочного оттенка плащ, который я столько раз видел на вешалке дома и который теперь узнал, на голове темно-синий берет…
        Только как он здесь очутился? Насколько мне было известно, отец сейчас должен был находиться ужасно далеко, в нескольких тысячах километров от Львова, на Крайнем севере. Может, вернулся по каким-то делам? И… решил меня навестить в «Спутнике», узнав, что я здесь? Значит, он приходил или звонил нам домой, и мама сказала ему… Но раз так, что он делает в таком месте? Почему же прямо не…
        Мысли мгновенно проносились у меня в голове, пока я шел к скамейке.
        И еще кое-что не давало мне покоя, но я никак не мог понять, что именно. Что-то важное, связанное… со мной, так?
        Наконец я остановился перед скамейкой, удивленно глядя на отца и ощущая легкое головокружение от растерянности.
        - Здравствуй, Юра, - сказал он.
        - Папа… - если у меня и оставались какие-то сомнения, что я мог обознаться, то теперь рассеялись окончательно. И еще я поймал себя на мысли, как непривычно видеть отца таким трезвым.
        Случись наша встреча несколько по-иному, я бы мог лишь порадоваться этому обстоятельству. Но сейчас я испытывал лишь внезапную неловкость и смутное беспокойство. А еще, говоря по правде, нарастающий страх от какой-то вопиющей неправильности происходящего.
        - Ты снова болел, Юра, и теперь тут, - сказал отец. - Это плохо.
        - Да… Ведь я теперь хожу в школу, много пропущу, - кивнул я, намеренно ускользая взглядом от его глаз, чтобы не встречаться с ними.
        - Ты рад, что я пришел?
        Я снова кивнул головой, хотя вовсе не был уверен, что чувство, которое я сейчас испытывал, можно назвать радостью, и стал внимательно разглядывать мокрую землю под ногами, тыча в нее носком ботинка так, будто это самое важное занятие в моей жизни.
        - Я скучал по тебе. А ты? - спросил отец. Я наконец посмотрел на него прямо и улыбнулся. Как-то само собой вышло.
        Дети очень часто не могут объясниться словами или постичь устройства вещей, но зато всегда безошибочно улавливают, когда им лгут и то, что на языке взрослых зовется отсутствием рациональной логики. Недостаток последней они переносят куда легче своих родителей, они умеют принимать обстоятельства в почти любом виде, - наша встреча у безлюдного футбольного поля в конце длинной беговой дорожки уже не казалась мне такой странной, как еще всего полминуты назад. Я просто принял это: папа здесь, и значит, так оно должно быть, а насчет всяких там объяснений… значит, и они существуют тоже, вот и все.
        Однако не до конца, нет, оставалось что-то еще, теребящее в глубине. Возможно, это как-то связано с самой важной проблемой - той, что важнее всех остальных.
        Отец медленно поднялся со скамейки и протянул мне руку:
        - Идем со мной, - он сделал это точно так же, как в те дни, когда таскал меня за собой по старым собутыльникам и пивным (…пенка моя, оставь, она моя, па!…).
        И внезапно меня осенило то, что никак не давало покоя, не позволяло поверить до конца… Отец, зная, как я люблю шоколадные конфеты, никогда бы не забыл об этом, даже пьяный. Во всяком случае, он никогда бы не явился ко мне в больницу или сюда, в «Спутник» - с пустыми руками.
        Мне опять стало страшно и сильно-сильно захотелось убежать, как можно дальше отсюда. Дальше от… Я отступил на шаг, глядя на того, кто выглядел, как мой отец, говорил, как он, но не мог являться им в действительности.
        - Вы не он… не… вы что-то другое… - я собирался сказать, он не отец, а кто-то другой, но эти слова как будто помимо моей воли вырвались именно так.
        Я развернулся и бросился бежать со всех ног. Одно бесконечно длинное ужасное мгновение мне казалось, что его рука вот-вот вцепится в мой рукав или схватит за воротник куртки. Лишь отбежав на порядочное расстояние, я позволил себе единственный раз оглянуться. Он по-прежнему стоял на месте и смотрел в мою сторону. Плащ изменял цвет на серый, а рядом на скамейке лежал большой нераскрытый зонт… или мне это только показалось из-за усиливающегося дождя?
        - Приходи, когда захочешь!.. Приходи, когда снова пойдет дождь!.. - кричал он вслед голосом моего отца.
        Приходи… приходи… - эхом все еще стояло у меня в ушах, когда я вбежал в корпус детского отделения.

* * *
        Дима появился незадолго до семи, приехав за мной прямо с работы. Я сразу увидел его, как только он вошел с улицы. Очень высокий (я с удивлением обнаружил, как быстро отвык от его роста; наши старшие ребята казались мне тогда настоящими громилами, но рядом с Димой выглядели просто недомерками, - никогда бы не подумал, что к семнадцати годам я успею его даже перерасти), с пышной копной черных курчавых волос, смуглый и чертами лица удавшийся в нашу маму, он в первое мгновение был похож на красивого молодого цыгана. Девчонок у старшего брата в школьные годы было не в пример мне. Он был пиковым королем, всеобщим любимцем, и память о нем еще долго жила в стенах нашей школы после выпуска 80-го года.
        Медсестры в коридоре уже строили ему глазки, и даже несколько девчонок постарше, хихикая, высунулись из дверей палат специально, чтобы посмотреть на Диму, лениво опирающегося о косяк со скучающим выражением кота, привыкшего к вниманию кошек.
        Мы перекинулись парой слов, и я побежал собираться.
        - Это кто, твой брат?! - встретил меня так же почти готовый к отъезду Игорь, когда я вошел в палату.
        - Угу, - подтвердил я, исполненный в тот момент такой сумасшедшей гордости, что мог бы вот-вот лопнуть.
        Когда мы с Димой оказались на улице, я по привычке взялся за его руку, и мы пошли к выходу из «Спутника» в сторону автобусной остановки. Я любил своего старшего брата.
        Мне всегда нравилось ходить вместе с ним, хотя часто я был вынужден семенить, приноравливаясь к его длинному шагу, - привычка ходить быстро у меня так и осталась до сих пор.
        Я сказал, что слышал, будто бы в «Спартаке» скоро начнут крутить американскую ленту «Каскадеры». Голливудские фильмы были пока что редкостью.
        - Клёво, - кивнул Дима. Тогда еще не было в ходу круто или струёво. Говорили клёво; иногда классно (сегодня чаще всего можно услышать попсовое супер или вовсе уже не поймешь какое - уматово).
        Вы заметили, как часто я вспоминаю (а то и откровенно начинаю брюзжать), что было тогда? Наверное, у каждого из нас есть время, по которому мы скучаем. А я, похоже, скучаю по восьмидесятому.
        Вскоре мы с братом добрались до автобусной остановки. Дима увлеченно рассказывал о несчастном случае три дня назад у них в цеху, куда его устроил наш дядя, о том, как одному легкомысленному бедолаге отсекло работавшим станком кисть руки. И та, еще какое-то время продолжая пульсировать темной кровью и сжимать пальцы, валялась на полу рядом со злополучным станком. Он сопровождал весь свой рассказ зловещими улыбочками после каждой жуткой подробности. Только вот мне думается, это он в тот день казался мне таким большим и взрослым, а в действительности ему было всего семнадцать, и внутренне он переживал увиденное почти так же, как мог бы и я свои семь. Ведь мне тоже было семнадцать.
        - Ну и крови же натекло, как на бойне, - он снова одарил меня ухмылкой злого пирата, глядя исподлобья и подкуривая сигарету.
        Не помню, чтобы Дима хоть раз просил меня не выдавать его маме. Впервые я застукал его с сигаретой еще года два назад дома на балконе. Никаких договоренностей. Это даже не обсуждалось, я просто молчал и все, а Дима как будто и не ждал от меня иного. После его первой неудачной попытки поступить в военное училище и возвращения во Львов тема закрылась сама собой.
        Прибыл наш рейсовый.
        Затем мы тридцать минут добирались в город, чтобы пересесть уже на другой автобус, едущий по маршруту №15, который подвозил нас почти до самого дома.
        Дорогой я размышлял о своей недавней встрече с Человеком дождя, и мои мысли, в конце концов, переключились на отца.
        Говорят, детская память коротка, но это не так, я знаю. Кем или чем ни являлось бы то, что я видел у футбольного поля, оно использовало его образ, как приманку. Что ему нужно - от меня, от Рената, от остальных? Я был очень напуган. Но тогда, у кромки поля, внезапно испытал сильный толчок: взяться за эту руку и позволить ей увести себя в манящую неизвестность - руке человека, каким мне всегда хотелось видеть своего отца и каким так редко удавалось, - внимательным и… трезвым. Но в то же время, словно в какое-то жестокое противопоставление, словно никогда не случалось, пускай и не часто, светлых моментов, эта рука более всего пробудила недобрую память о нем. О тех днях, когда он бывал особенно ужасен… Вот в припадке внезапной беспричинной ярости отец вдребезги раскалывает чашку о голову Димы за обеденным столом… Его пьяный угрожающий рык, когда он ломает входные двери среди ночи, после того, как мама отказывается пустить его в дом… и уже ее крики, когда отец, все равно ворвавшись, ломает ей ребра, отрывая от пола в страшных тисках своих огромных рук… Иногда я оставался с ним, скотски пьяным, дома
наедине. Сомневаюсь, чтобы он меня когда-нибудь серьезно бил, слишком уж я был еще мал для этого. Но даже пяти- или шестилетним мозгам ясно - особенно, если твой отец алкоголик, особенно, если не раз видел, как часто он теряет контроль над собой, - тут не далеко и до беды. Не знаю, сколько раз мне доводилось стоять одной ногой за той опасной чертой во время его странных игр, когда мы оставались вдвоем. Хотя, по правде, хочется думать, мы никогда не подходили к ней по-настоящему близко. Мне только остается надеяться на это и, может, к счастью, не знать наверняка. Он ползет по квартире на четвереньках и дико рычит, изображая лишь ему известного зверя, но наверняка не зайца, а я мечусь в ужасе, пытаясь где-нибудь укрыться раньше, чем он меня найдет. Чаще всего я забегаю в нашу с Димой комнату и прячусь в углу за дверью, потому что укромных мест в квартире почти нет. А хрипло рычащее Ползущее существо, в которое превратился папа, давно выучило их все до одного; оно уверенно подбирается ко мне все ближе и ближе. Дверь комнаты забрана мутным стеклом, я вижу темный, раскачивающийся силуэт, будто плывущий над
полом, зная, что и он тоже наверняка может видеть меня, вжатого страхом в стену. Но я по-прежнему надеюсь, что существо в этот раз не заметит, пройдет мимо или свернет в другую сторону. Рядом со мной старый чемодан без крышки, где хранятся все мои игрушки. Оттуда выглядывает голова желтой пластмассовой рыбины, что пялится в мою сторону одним выпуклым глазом с черным зрачком, скользящим под стеклом, если пошевелить. Рыба глядит на меня так, словно вот-вот хочет заорать: «Да вот же он! Здесь! Попался! Тебе конец, маленький паршивец!». То, что недавно было моим отцом, уже вползает в комнату. Я молча глотаю слезы, боясь себя выдать, и все время поглядываю на рыбу. Круглый зрачок-пуговица сверлит меня с ненавистью и ликованием. Существо, которое теперь прямо за дверью, уже знает, где я, но не торопится. Оно больше не рычит, замирает на несколько тягучих мгновений, будто принюхиваясь к воздуху, а затем начинает медленно просовывать голову за дверь. Но я смотрю на рыбу, будто загипнотизированный ее взглядом, - в этот мертвый выпуклый глаз. А оно все ближе и ближе…
        Я по-прежнему вижу этот чертов глаз.

* * *
        Возвращаясь домой из больницы (теперь можно добавить еще санаторий), я всякий раз испытывал одно и то же чувство, - несмотря на свой крошечный рост, мне казалось, что потолок квартиры, сплющивая все видимое пространство, нависает у меня над самой макушкой. Но, как правило, час или два спустя давящее ощущение сверху начинало постепенно сходить на нет.
        Испытывая этот давно ставший привычным синдром «низких потолков», я, можно сказать, с порога бросился к бобинному магнитофону «Романтик-3», чтобы включить свои любимые записи. Здорово было снова оказаться дома. Точнее даже, это было
«клёво»! Но меня осадили, заставили вымыть руки и усадили за стол, - мама точно рассчитала время нашего с Димой приезда и уже разогрела ужин. Пока мы ели (в
«Спутнике» кормили неплохо, но столовая где угодно остается столовой и, конечно, не могла идти с готовкой мамы ни в какое сравнение; впрочем, что вообще можно сравнить с маминой кухней?), я вкратце описал, как провел неделю в санатории, хотя мама и так была в курсе: мы пару раз говорили с ней по телефону, и я не сомневался, что, кроме того, она как минимум один раз звонила директрисе.
        Окончив трапезу первым, Дима поднялся из-за стола и пустил свою неизменную громовую отрыжку.
        - Огурчик… Спасибо, ма.
        Ма только вздохнула. А я последовал за братом в нашу комнату, исходя черной завистью: сколько я не пытался научиться фирменному «огурчику» Димы, у меня ни черта путного не выходило, кроме разве что жалкого кваканья. Даже изобразить перед кем стыдно.
        Меня вдруг осенила одна потрясная мысль, и я вернулся в кухню, где мама собирала остатки ужина. Остановился у стола и натужился, стараясь, пардон, не дристануть ненароком прямо в штаны. Когда мне таки удалось извлечь из себя коротенькую фугу, ма обернулась, удивленно взирая на свое гордое чадо.
        - Таинственный голос из жопы, - объявил я, убежденный, что произвел на нее сногсшибательное впечатление.
        Но, похоже, эффект вышел немного не тот, поскольку вместо оваций и криков «бис» я заработал по своей маленькой грешной заднице и с воплями ретировался в комнату.
        Дима, который случайно оказался свидетелем этого бурлеска младшего брата, корчась от смеха, медленно стекал по стене в коридоре. Но! Я готов поспорить на что угодно: позднее он не раз с успехом проделывал то же самое в компании своих друзей, - кое в чем разница между семью и семнадцатью годами не так уж и велика, как кажется; ну, разве что, может, в выборе благодарной аудитории.
        В ту ночь сон ко мне долго не шел.
        Не помогала даже привычная постель, - в темной тишине нашей с Димой комнаты вновь припомнилась встреча с Дождевым человеком. Но главным образом я снова думал об отце. О том, что, возможно, никогда больше его не увижу, ведь они с мамой недавно развелись. Не то чтобы при всем его пьянстве я оставался этаким «папиным мальчиком», просто… Да нет, наверное, каждый сын хотя бы отчасти «папин мальчик». Это закон природы. Если бы отец тогда вернулся к нам, я был бы этому только рад. Тогда.
        В следующий раз, ставший последним, мы случайно встретились через три года - на Севере, куда мы с мамой уехали жить, уже без Димы, теперь курсанта военного училища, и где я окончил среднюю школу. На первое время нас приютили мамина сестра с мужем. В тот день я едва успел вернуться после занятий, как в дверь позвонили.
        Я узнал его сразу. Это, знаете, и не удивительно. С годами я стал меньше на него похож, но тогда был почти идеальной копией своего отца.
        - Мальчик, а где тетя Лариса с дядей Женей? - спросил он, недоуменно разглядывая меня сверху вниз. И я с каким-то щемящим ужасом, который не возможно забыть до конца, понял, что он меня не узнает. Я даже помню, как он был одет, словно вижу на фотографии: темно-зеленый потрепанный плащ, синий берет на голове, не целиком прикрывающий залысины (на миг я решил, что за мной явился Дождевой человек), брюки неопределенного цвета с острыми отглаженными складками… Пятидесятилетний мужчина, стоящий на пороге.
        - Они уехали во Львов, - будь мне тогда лет на пять больше, я бы заорал на него:
«Ах ты, гребаный алкаш, неужели не узнаешь! Это же я! Я!»
        А может, и нет. Кто знает.
        Но не в мальчике дело, не в том, что за три года я успел здорово вытянуться, а он не ждал подобной встречи так далеко от Львова. Проведя больше двух часов у соседей за стенкой, которые приходились нам очень дальними родственниками «седьмая вода на киселе», он так и не нашел в себе сил вернуться, хотя они, конечно, сразу сказали ему, кто я такой. Конечно, сказали.
        Почтовые марки, как выяснилось, тоже оказались моему отцу не по карману.
        Незадолго до того, как сон сморил меня глубокой ночью, я решил упросить маму оставить меня дома после выходных, - я боялся возвращения в «Спутник», не хотел провести еще целых две недели среди чужих и не хотел больше встречаться с Дождевым человеком. Зато теперь понимал, что имел в виду Ренат насчет тех, кто его видел, - почему они не любят об этом болтать. Интуитивно я уже начал догадываться, кого каждый из них видит. Мне еле удалось сдержаться, чтобы сразу же не броситься в комнату к маме и не разбудить ее.
        Но понемногу успокоился: сейчас-то я здесь, рядом на нашей общей широкой тахте спит Дима, и впереди еще целых два дня дома, - вот, что по-настоящему важно. А значит, все остальное пока - лишь таинственный голос…

* * *
        В понедельник дежурили «стервы». Меня сразу после завтрака, но еще до начала процедур, привезла мама; у нее была выходная неделя, - мама тогда работала буфетчицей в кафе кинотеатра «Днiпро», что в центре Львова (иногда она брала меня с собой по воскресеньям, и я мог сидеть в зале целый день, глядя один и тот же фильм).
        Понимаете, в субботу утром тот разговор больше не казался мне таким уж срочным, а к вечеру я обнаружил, что уже и сам с нетерпением ожидаю возвращения в «Спутник».
        В мое отсутствие Богдану сняли гипс (и он без устали носился целый день по корпусу, прихрамывая на больную ногу, будто наверстывая упущенное), а вместо Тараса я застал незнакомого парня лет одиннадцати, который уже успел заработать прозвище Шкелет. Дело в том, что он сильно шепелявил, и если хотел сказать
«скелет», то выходило «шкелет». Когда родители привезли его вечером в субботу (он был откуда-то из-под Тернополя), он взялся рассказать нескольким «нашим», остававшимся на выходные, свою штрашную ишторию о гробокопателях, которые пришли на кладбище поживиться среди свеженьких могил, но что-то там задержало их до темноты, и когда взошла луна, то на грабителей отовсюду полезли шкелеты… Все это, покатываясь со смеху (история, должно быть, и впрямь оказалась штрашной), мне охотно поведал Хорек, который провел выходные в «Спутнике».
        Я еще с утра отметил, что «стервы» явно не в духе. Не знаю, что там у них стряслось, может, трудные месячные у обеих сразу, однако мне и раньше доводилось кое-что слышать про их методы воздействия (б?льший кусок пирога неизменно доставался «фуфлыжникам», - наверное, потому, что все старшие ребята обитали у нас). Но в тот день получил возможность лицезреть сам (свидетелем одного момента я, правда, стал еще в пятницу).
        Благодаря Шкелету. Знаете, есть такой тип детей, - где не появятся, сразу же нарываются на неприятности. А у Шкелета был явный талант.
        Но сначала хочу рассказать о забытом эпизоде в пятницу, когда дежурили все те же
«стервы», и который начисто вылетел у меня из головы под впечатлением встречи с Дождевым человеком, а затем окончательно вытеснен предвкушением долгожданного возвращения домой. Во время «тихого часа» (который я, как правило, проводил либо за какой-нибудь книжкой, позаимствованной в маленькой библиотеке нашего игрового уголка, либо просто отдыхал, о чем-то мечтая) в палату из коридора донесся гомон голосов, среди которых доминировал рассерженный лай одной из «стерв». Я вопросительно глянул на Игоря, подобно мне читавшего книгу (только она выглядела слишком по-взрослому, чтобы быть из игрового уголка). На что он лишь пожал плечами:
        - «Фуфлыжников» воспитывают, - и добавил, перелистывая следующую страницу: - Бляди…
        Поскольку мне и так приспичило по-маленькому, я оделся и вышел в коридор. Проходя мимо второй палаты для мальчиков, откуда доносились голоса и какой-то сдавленный плаксивый вой (сразу настороживший меня именно своей неестественной глухотой, - так могут плакать только немые или дегенераты), я, будто споткнувшись, застыл перед распахнутой дверью обители «фуфлыжников», глядя на открывшуюся моим глазам картину.
        Обе «стервы» стояли перед кроватью издающего тот самый вой мальчишки, может, на год старше меня… И тут я наконец понял, в чем дело: его рот был заткнут, будто кляпом, какой-то скомканной тряпкой, сочащейся светлой мокротой, которая лилась тонкими струйками по его подбородку и скапывала вниз на постель, образуя желтоватое пятно. Еще я заметил, что на правую руку медсестры, которую мы звали, не столько за глаза, сколько за «лошадиные» зубы, Кобылой, - зачем-то надета резиновая перчатка, тоже влажная.
        Совсем нереальной эту картину делало то, что все остальные обитатели палаты усердно изображали глубокий безмятежный сон, хотя, конечно, ни один не спал. Но самым худшим было, как они это изображали. Как цирковые собачки.
        Услышав мои шаги, напарница Кобылы повернула голову в мою сторону. Мальчишка, - о нем я знал лишь то, что он был направлен из одного интерната с близнецами-сиротами, - продолжал глухо выть сквозь мокрую тряпку, явно ни черта не замечая вокруг и бессмысленно уставившись перед собой. Чуть погодя наши ребята восполнили пробелы в полном понимании, что же я тогда наблюдал. Иногда в чем-то провинившимся «фуфлыжникам» «стервы» запрещали ходить в туалет во время «тихого часа», который длился по сути два часа, и если кто-то не выдерживал, то наказанием было…
        Теперь они обе смотрели на меня. Секунд десять (хотя на самом деле трудно судить, сколько успело пройти времени) тянулось молчание, нарушаемое лишь сдавленным скулежом бедолаги, заткнутого собственными обсосанными трусами.
        Меня они никогда не трогали даже за шалости, изредка могли прикрикнуть, хотя я был одним из самых младших в санатории детей. Как я уже говорил, моя двоюродная сестра Алла была подругой и одноклассницей дочери директрисы Шалимовой. Я ни разу не обмолвился об этом кому-нибудь в «Спутнике» (да мне и в голову не приходило хвастаться), но такие новости, похоже, обладают способностью доходить до ведома тех, кто может в них оказаться заинтересован. И не в последнюю очередь эти суки, - использовавшие любую шалость интернатовцев (если таковой считать и потребность ходить в туалет) как повод для произвола. В отличие от всех остальных, за них некому было вступиться, вот в чем дело. А сукам, я думаю… нет, уверен, это чертовски нравилось, - могу утверждать, потому что видел их глаза. Не помню, присутствовал ли в корпусе во время экзекуций кто-нибудь из врачей, но во вкус они входили, бывало, настолько, что при нас действовали совершенно открыто.
        И тогда, в пятницу, нисколько не смутились моим появлением, - просто молча смотрели и все, пока я не вспомнил о своих насущных делах. «Стервы» будто заранее, по опыту, были убеждены, что это не выйдет за пределы нашего мирка. Не знаю, имело ли то что-то общее с причинами, почему Дима никогда не просил меня хранить в секрете его раннюю привычку курить. Наверно, своим блядским нутром чуяли. Один Бог ведает, почему все остальные, и я в том числе, поступали именно так. Детство умеет хранить тайны, неподвластные памяти.
        Так вот, Шкелет. Он не был ни интернатовцем, ни совсем уж малявкой, но и зарываться со «стервами», особенно в первый день (для них-то, как и для большинства из нас, он все еще оставался новеньким), точно не стоило. Обычно
«стервы» никому не позволяли в свое дежурство звонить по телефону из кабинета врача, если хозяйка отсутствовала. Но отец Шкелета был какой-то там шишкой в каком-то управлении у себя в области, и Шкелет, видимо, по привычке решил, что такое говеное непотребство не про него, - ему нужно позвонить домой, и все тут.
        Поэтому, когда одна из «стерв» вытурила его из кабинета, Шкелет только обозлился и повторил попытку через полчаса. Затем снова. И снова. Несколько ребят и даже Ромка, обычно молчаливый, пытались его успокоить, но Шкелет, движимый неким фанатическим упрямством, продолжал лезть на рожон. В конце концов, «стервы» угомонили его по-своему: когда тот решил ускользнуть на улицу, чтобы позвонить из другого места, у него отобрали всю одежду и заставили лечь в постель перед самым началом обеда. Автоматически Шкелет обеда лишался.
        Его возмущенные, но почти неразборчивые вопли достигали даже в столовую, смеша детей и заставляя хмуриться пожилую санитарку, сервировавшую наши столы («стервы», у которых она находилась в формальном подчинении, сделали ей довольно грубое внушение - про обед новенький может забыть). Когда мы вернулись в палату, то застали голого Шкелета, скачущего на кровати, как павиан перед случкой.
        - Глупые шуки! - орал он и, должно быть, изображая Джими Хендрикса, «брынькал», словно по гитарным струнам, по своему маленькому болтающемуся пенису. - Шуки-шуки-шуки!..
        Мы сперва остолбенели, а затем все вместе грохнули со смеху. Я оказался как раз между Игорем и Андреем.
        - Или у него не все дома, - заметил Андрей, - или он собирается податься в гитаристы-похуисты.
        - А мой дед говорил, что из маленького долбоеба может получиться только долбоеб большой.
        - Что такое долбоеб? - спросил я, перекрикивая общий гомон, ибо в семь лет все дети любознательны, а я не был исключением. Игорь даже, кажется, слегка испортил воздух, согнувшись пополам.
        А Шкелет и рад был стараться:
        - Шука! - вопил он, подскакивая на кроватных пружинах. - Ошобенно та!.. Зу-баш-та-я!.. Шука-шука-шука!
        Да нет, какого хрена, я уже не нуждался в толковании нового слова. Оставалось разве что обсудить некоторые нюансы с Димой. С «гитаристами-похуистами» тоже, впрочем, пока не все было ясно.
        - ЗУ! БАШ! ТА! Я!
        - Это ты обо мне? - за общим весельем никто не заметил, как в палате возникла Кобыла.
        А Шкелет так вообще понял это последним, - его кровать стояла на одной стороне с дверью. Тут же нырнул под одеяло, весь заливаясь краской стыда, пробежал глазами по каждому из нас… и вдруг разревелся.
        - Отлично! - сказала «зубаштая штерва», подходя к его кровати с блуждающей улыбкой. - Думаю, девочки тоже не откажутся от маленького представления.
        Она одним рывком сорвала одеяло с Шкелета, ухватила за руку и силой поволокла к двери.
        - Не-ет! Пушти!.. Пушти-и!.. - завопил тот, когда до его извилин наконец дошел смысл происходящего. - Пожалушта… НЕ НАДО!
        От некоторых ребят я слышал, что у «стерв» существовал особенный тип наказания, - когда провинившихся, в том числе и девочек, раздевая догола, отправляли на всю ночь в палату к противоположному полу. Но не верил в это даже после того, как увидел в пятницу мокрые трусы, торчавшие изо рта «фуфлыжника». Теперь-то я был вынужден изменить свое мнение.
        Смеяться нам дружно расхотелось. Шкелет дергался, сучил ногами и извивался всем своим тощим цыплячьим телом, но, было видно, еще надеялся, что его попугают и отпустят. Надеялся примерно до порога палаты. Затем, оказавшись уже в коридоре, сразу весь сник и побледнел, покорно следуя за медсестрой. Высыпавшие в коридор девчонки визжали и хлопали в ладоши, - особенно когда Нона одернула в сторону руку, которой он прикрывал свой еще по-детски крошечный «стручок».
        Назад Шкелет вернулся уже сам. И до ночи пролежал в постели, укрывшись с головой, ни с кем не разговаривая (да мы, по правде, не слишком и приставали) и даже не вставая поесть. Так, словно умер.
        Той ночью всем худо спалось, но мне, пожалуй, беспокойнее всех. Под утро, в очередной раз открыв глаза и поняв, что больше не усну, я встал и на цыпочках подошел к окну на торцевой стороне палаты, где стоял долго-долго…
        Снаружи лил беспрерывный дождь, то монотонно шепчущий, то сбиваемый порывами ветра, то внезапно замирающий на минуту, чтобы так же внезапно усилиться…
        Приходи… приходи, когда снова пойдет дождь…
        Никто не удивился, когда на следующий день родители увезли Шкелета домой, закатив перед тем грандиозный скандал. Медсестру, верховодившую в тандеме «стерв», которую мы прозвали Кобылой из-за длинных зубов, сразу уволили; другую - перевели во взрослое отделение. Больше ни одну из них мы не видели. Наверное, кому-то повезло. Благодаря мальчишке, о котором ничего не было известно, кроме его неспособности выговаривать «с», о котором мы так ничего и не узнали.
        До меня только в последние дни пребывания в «Спутнике» окончательно дошло, что никто из нас не был из полной семьи. Точнее, ни у кого не было отца. Словно какая-то неизвестная сила определяла той осенью (а может, и не только той), кому уготовано место среди нас. А Шкелет по какому-то недосмотру нарушивший данное правило, будто служил этому подтверждением. Странно, ведь я до сих пор чувствую, что все именно так.
        Но это еще в будущем, а пока я просто стоял перед окном, всматриваясь в тысячеглазую от тусклого блеска падающих капель темноту и слушал зов Человека дождя.
        Он звал меня.
        Нас.

* * *
        - Куда подевался ваш Рома? - скользя взглядом по классу на следующий день, спросила училка, когда мы расселись за партами. Ромка сразу попал в число ее любимчиков, поскольку, в отличие от большинства из нас, умудрялся каким-то непостижимым образом сохранять прилежание в условиях здешней школы. Словом, неисправимый отличник. Самое забавное - именно такое впечатление он и производил с первого взгляда, что в жизни встретишь не так уж часто.
        - А действительно, где очкарик? - завертели головой Андрей с Игорем, да и все мы.
        - Разве вы не выходите из корпуса вместе? - по большому счету, училка была права: мы редко шли на занятия порознь; чаще разбивались на отдельные группки, когда возвращались назад.
        - Может, отстал и заблудился? - предположил вслух кто-то из девчонок.
        - Территория довольно большая… - заметила училка, взвешивая мысль.
        - Очки запотели, и он сбился с дороги, - вставила Нона; однако шутка ее не вызвала особого веселья у остальных.
        - Вряд ли мог заблудиться, - сказал Игорь и кивнул на меня. - Они приехали сюда одновременно с Юрой. Да и весь путь почти по прямой.
        - Ладно, - училка села за свой стол и раскрыла классный журнал. - Давайте немного подождем, наверное, он скоро придет.
        Я про себя думал, что Ромка мог по рассеянности забыть взять тетрадь или какой-нибудь учебник, а затем вспомнить по дороге и незаметно вернуться, никого не предупредив. Такое было вполне возможно.
        Но время шло, пять минут, десять, а он все не появлялся.
        - Медсестры обычно передают мне записку, если кого-нибудь забирают, - сказала училка, начиная заметно тревожиться.
        - Нет, я точно видела, как он выходил со всеми, - заявила Рита, подружка Ноны.
        Училка задумчиво смотрела в окно, за которым уныло моросил дождь.
        - Странно… Он мне всегда казался таким серьезным мальчиком.
        - Он свернул, когда мы вышли, - вдруг подал голос Хорек.
        - Почему ты сразу не сказал?
        - Не знаю, - смутился Хорек, опуская глаза долу; то ли потому, что теперь все смотрели на него, то ли… существовала иная причина.
        - Зачем он свернул? - училка медленно подошла к его парте, которую он делил с одним из «фуфлыжников».
        - Кажется, кого-то там увидел… я не знаю…
        - И ничего не говорил?
        - Нет.
        - А в какую сторону он пошел?
        - Кажется, туда… - пролепетал Хорек, указывая пальцем в середину классной доски, словно находился не в помещении, а на улице.
        - В сторону футбольного поля, что ли? - быстро сориентировался Игорь.
        - Да, кажется…
        - Так кажется или точно? - склонилась к нему училка.
        - Точно, - кивнул Хорек. - Кажется…
        Я едва не прыснул, успев во время прикрыть рот ладонью.
        - А в ухо хочешь получить? - вздохнул Андрей, беззлобно глядя на Хорька.
        - Каж… ох, бля, нет! - пробормотал тот, чем вызвал нервный смешок даже у преподавательницы. Однако теперь стало совершенно ясно, как сильно он напуган.
        Я, впрочем, тоже ощущал неприятное движение в груди. И не один я… кажется.
        - Знаете что? - обратилась училка ко всем. - Давайте выйдем и поищем его. Но только… - она была вынуждена сразу же поднять руку в останавливающем жесте: - Только мальчики первой палаты. Он ведь из первой, так? Остальные пусть откроют свои учебники и… займутся чем-нибудь. Я проверю, когда мы вернемся.
        Видимо, ей хотелось решить проблему самостоятельно, чтобы избежать возможных неприятностей. Потому что взрослые почти всегда опасаются возможных неприятностей так же, как и реальных, а иногда - даже больше.
        Надев куртки, шарфы и шапки, мы - Игорь, Андрей, Ренат, Хорек и я (на место отбывшего раньше срока Шкелета еще никого не успели прислать, а Богдан готовился к школе только на следующий год) - во главе с училкой вышли на улицу и медленно двинулись в сторону футбольного поля, старательно глядя в оба, чтобы не упустить пропавшего очкарика Ромку.
        Все же я обратил внимание, когда училка, идущая впереди, направила нас чуть правее от корпусов санатория, делая крюк: скорее, чтобы случайно не попасть на глаза руководству с выводком учеников на сырой погоде да еще во время занятий (хотя даже мне было ясно, что от здешней учебы и так толку почти никакого), чем из намерения срезать путь.
        Было еще не слишком холодно, однако в воздухе уже витало предчувствие скорого снега, - мокрого и тяжелого, как всегда в это время года. Мы обогнули строения и направились к лесу и длинной километровой дорожке.
        Я шел бок о бок с Ренатом.
        - Дождь… - молвил он так тихо, что его больше никто не мог услышать, и глянул на меня. Я понял, что он имеет в виду, и кивнул в ответ.
…Ромка лежал в дальнем конце беговой дорожки лицом вниз, всего в нескольких шагах от белой отметки «900». Сомнений, что это именно он, не оставляла знакомая синяя с ярко-оранжевыми полосами курточка. Мы завидели его еще издали и рванули со всех ног. Училка пыталась было запретить нам окриком (кто бы слушал), наконец побежала сама, но, конечно, безнадежно отстала.
        Мне удалось прибежать третьим, легко обставив Хорька и (к собственному удивлению) на два-три метра опередив Рената. Игорь с Андреем оказались на месте намного раньше остальных. Они склонились над Ромкой и о чем-то переговаривались между собой. Я пытался определить по выражению их лиц, насколько плохи дела, но сумел разглядеть лишь характерные жесты, в которых угадывалось явное облегчение.
        Значит, Ромка, по крайней мере, был жив.
        Шагов с десяти я заметил сперва, как вздрагивает его спина, а затем, через мгновение, услышал его плач - негромкий, но какой-то тягучий, с надрывом. И посмотрел на запыхавшегося Рената, прибежавшего следом за мной. Мне почему-то казалось, он должен первым разобраться, что к чему.
        Когда к нам присоединился Хорек, мы все еще продолжали топтаться у мокнущего на дорожке Ромки, не решаясь что-либо сделать, и ждали училку. Игорь с Андреем только присели рядом с Ромкой с разных сторон и положили руки на его вздрагивающие плечи. Эта картина невольно вызвала у меня воспоминания о том вечере, когда они почти вот так же обступили его, испуганного насмерть шевелящейся шторой.
        - Что с ним? - истерически воскликнула училка, подбегая к нам и, судя по всему, находясь в полувздохе от обморока.
        Мы расступились, давая ей место.
        - Боже, как ты меня напугал! - женщина (думаю, не только я в тот момент перестал воспринимать ее как нашу училку) подняла Ромку с мокрого асфальта; ее раскрытый зонт давно валялся где-то у полосы с цифрой «400». - Когда я увидела, как ты здесь лежишь…
        Взгляд мальчика был вполне осмысленным, но устремленным куда-то вдаль, в жемчужно-серую пелену дождя.
        - Почему? Зачем ты пришел сюда?
        - Вы не понимаете! - вдруг заверещал Ромка тонким девчоночьим голосом. - Он умер! Умер! Мне сказали, тебе тоже нужно бросить землю… туда… Он умер!
        Ромка снова заплакал, но уже тихо, почти без слез.
        - Ребята, что происходит? - училка обвела нас беспомощным взглядом растерянной восьмилетней девочки. - Вы знаете?
        Мы знали. Я уверен, там, в конце темной от дождя полоски асфальта - знал каждый. Но что мы могли ей ответить?
        - Вы ведь знаете, правда?
        Мы молчали. Даже Ромка совсем затих. Я стоял под нарастающим ливнем и испытывал это пронзительное чувство - объединяющей нас тайны, такой разной для каждого и общей для всех, тайны, которую мы не выбирали и никому не клялись хранить, связывающей нас и одновременно разделяющей загадочными табу. И сейчас она окружала нас со всех сторон.
        - Знаете…
        Женщина, которую попросили быть учительницей… Она тоже это почувствовала.
        Мы не могли ответить.

* * *
        Я совершенно не помню парня, занявшего место Шкелета. Благодаря причудливой избирательности детской памяти в моем сознании удивительно ярко запечатлелся образ тех ребят, с которыми я познакомился вначале и разделил первую половину своей жизни в «Спутнике», даже Антона, уехавшего на следующий день вслед за моим поступлением. Но ничего не могу сказать о тех, кто приходил им на смену, - они словно тени бродят в моей памяти среди последних «наших». Этих «призраков» постепенно становиться все больше, а «наших» все меньше.
        В среду уехал Андрей. В четверг мы распрощались сразу с двоими - Игорем и маленьким Богданом. В пятницу утром выписался Хорек. Так что к концу моей второй недели в «Спутнике» остались только Ренат да Ромка.
        А может, всему было виной мое восприятие, искаженное горячкой высокой температуры, сквозь которую я наблюдал за этими уходами и приходами. Во вторник я здорово вымок и промерз под дождем, когда мы искали Ромку, и, разумеется, уже на следующий день слег в постель, - мои миндалины как всегда не простили мне уличной фривольности. Я очень переживал, что меня запихнут одного в какой-нибудь изолятор, но моя лечащая врач сказала, что у меня обычная простуда, и оставила со всеми.
        В четверг уже стало ясно, что на выходные я останусь в санатории. Основное лечение было приостановлено до тех пор, пока я достаточно не поправлюсь, зато текущее ничем не отличалось от настоящего больничного. Меня заходила навестить директриса, затем по отдельности приезжали мама и брат, - все их гостинцы я бы с радостью променял на один час дома.
        Даже за полчаса променял бы.
        Иногда мне становилось лучше, и тогда все вокруг на короткое время переставало быть похожим на сон. Один из таких моментов случился в четверг вечером. Свет уже был потушен, а в печке как всегда уютно потрескивал огонь.
        Хорек, для которого эта ночь здесь была последней, ностальгическим тоном сообщал, какие хорошие истории умеет рассказывать Ренат. Думаю, сам хотел напоследок услышать еще одну, но почему-то не решался попросить.
        - Ренат, может, и нам расскажешь? - предложил один из «призраков».
        - Если, конечно, твой таинственный голос не против, - обрадовался Хорек.
        - Таинственный… что? - спросил другой «призрак», занимавший теперь место Игоря.
        - Неважно, - ответил Ренат. - Главное, чтобы я был не против.
        А я, к тому времени уже зная, что он из одного интерната с близнецами (мать Рената умерла от заражения крови при операции, а отец досиживал длинный срок в тюрьме) и оказался в «Спутнике» сразу после окончания пионерлагерного сезона, - подумал: сколько же таких, как мы, успело пройти этой осенью через его истории, коротая долгие дождливые вечера и хоть ненадолго забывая о тоске по дому.
        - Я расскажу об одном палаче, который жил в мире, очень похожем на наш, - начал Ренат. - Может, он там и сейчас живет.
        - Это вроде как… в параллельном мире? Я в книжке читал… - вставил кто-то из
«призраков».
        - Точно, - ответил Ренат. И продолжил: - Самым главным было то, что никто не знал, кто он такой и откуда, никто никогда не видел его лица. Потому что таким был Закон о Казни, понятно? Самый древний из законов, который сохранился еще со времен средневековья. Все менялось, цивилизация развивалась, пока не стала вроде нашей, даже в чем-то более развитой. Но люди почему-то решили не менять именно тот закон. Трудно сказать, почему - может, он просто оказался надежнее других, и время ничего не смогло с ним поделать. А может, людям нравилась многовековая тайна, дожившая до их дней, и им не хотелось ее убивать. Из поколения в поколение люди привыкли считать Палача бессмертным существом, которое столетиями живет в своем замке у Плашной площади, где всегда совершались казни. Многие действительно в это верили, поэтому были написаны тысячи книг, а потом и сняты сотни фильмов о загадочном Хозяине замка, в который никто не мог проникнуть. По старой легенде этот замок был возведен самим Палачом, а когда строительство завершилось, он лично убил всех, кто в нем участвовал. С тех пор по закону больше никто не имел
право лишать жизни, кроме Палача. А Государство создало особую службу, чтобы постоянно охранять все подходы к замку. Только Палач был способен выйти из него или попасть обратно. Но никто не знал, как и когда это происходит. Люди могли видеть его только на помосте во время казней. Он появлялся в черном одеянии со скрытым лицом из-за огромной бронированной двери, которую не протаранил бы и танк, делал свою работу - по древнему обычаю, мечом, - и уходил. Автоматические лазерные пушки расстреляли бы даже Президента, если бы тот попытался напасть на Палача. Уже несколько веков его изображение было на гербе Государства - человек в черной сутане, который опирается на длинный двуручный меч.
        - А он и вправду был бессмертным? - спросил Ромка.
        - Да нет, конечно. - Я услышал, как Ренат скрипнул пружинами кровати, приподнявшись на локте. - Просто когда-то жил человек, который был придворным ученым, и однажды король приказал ему создать какой-нибудь особый закон в честь окончания всех войн, потому что в тот год он победил всех своих врагов и объединил целый мир в одну страну. Эту войну начал еще прапрадед короля. Вот тогда-то ученый и решил, что пусть теперь останется лишь один человек, который будет иметь право убивать. Ведь кто-то же все равно должен был казнить всяких преступников, насильников и убийц. И создал Закон о Казни. Но королевский ученый даже не догадывался, что придуманный им закон сможет просуществовать так долго - целые столетия. Он только хотел, чтобы закон продержался до смерти короля.
        Самым сложным оказалось постоянно хранить в тайне, кто же тот единственный человек, который обладает правом убить, потому что Закон о Казни запрещал это даже королю. И тогда ученый придумал специальную систему, чтобы сберечь Закон как можно дольше. Например, он предусмотрел, что обязательно найдутся люди, которые попытаются вычислить Палача, или кто-то случайно обратит внимание на человека, всегда куда-то исчезающего во время казней. Или еще как-нибудь. Поэтому тот ученый решил, что Палач не будет иметь семьи, близких родственников и друзей, но и жить уединенно ото всех тоже не будет. А казни всегда станут назначаться только в те дни, когда весь народ празднует какой-нибудь большой праздник, никто не работает и каждый может пойти, куда захочет. Еще он составил очень жесткий свод требований, которым должен соответствовать Палач. Очень жесткий, потому что нужно было обладать многими особыми качествами, чтобы стать Палачом. Одним из правил, к примеру, было: когда состарившийся Палач передаст своему преемнику все секреты, то должен сразу умереть, - потому что двух людей, знающих тайну Закона о Казни,
быть не должно. Поэтому действующий Палач долго выбирал преемника, испытывал его и присматривался, чтобы не ошибиться.
        Затем ученый построил по своему собственному проекту тот самый замок у Плашной площади, провел к нему глубокий подземный туннель длинной в тридцать километров, имеющий тайный вход, с запутанным хитроумным лабиринтом внутри и множеством смертельных ловушек, пройти через которые мог только Палач, знающий их секреты. Рабочие, пять лет строившие замок и туннель, постоянно жили там же под землей, куда им доставляли пищу и все необходимое. Это были в основном бродяги и каторжники; они быстро умирали от тяжелой работы и болезней, и тогда доставляли новых. Их было так много, что вскоре стало не хватать. Ученый уговорил короля, чтобы ему привозили рабочих из дальних провинций. Когда строительство окончилось, он пообещал оставшимся в живых рабочим огромную награду и свободу. И пригласил для пиршества в заранее вырытую под землей большую залу, а когда все там собрались, устроил обвал…
        - Похоронил всех заживо? - не удержался Хорек.
        - Да, все погибли. Ученый настолько увлекся своей идеей, что, в конце концов, сам и стал первым Палачом. Но сначала убедился, что отвечает всем требованиям.
        - Вот псих! - изумился чей-то голос в темноте.
        - Ну да, совсем свихнулся, - согласился Ренат. - Семьи и близких друзей у него тоже не оказалось. Он даже на всякий случай убил короля, чтобы трон занял его сын, который вообще ни хрена не знал. Но ученый все равно думал, что секретная нить оборвется уже вскоре после его смерти, и, естественно, не предполагал, что созданный им Закон просуществует столько веков.
        - У нас по вечерам рассказывали совсем не такие истории, - заворчал один из
«призраков». - Я хочу про мертвецов.
        Ему никто не ответил. Или не успел, потому что в этот момент я спросил:
        - А кем был тот Палач, о котором ты говорил вначале?
        - Кем он был? Он был… бухгалтером. Простым бухгалтером в конторе.
        - Моя бабуля тоже бухгалтер, - веско заметил Хорек.
        - Прошло уже десять лет, как старый Палач сделал его своим преемником. И еще десять лет перед этим он за ним наблюдал, даже стал его близким другом. Короче, знал о нем все. И решил остановить выбор на нем. Правда, на всякий случай старый Палач держал на примете еще двоих-троих.
        - А если бы тот отказался? - спросил Ромка.
        - Значит, старому Палачу пришлось бы его убить. Иногда такое случалось и раньше. Но редко, потому что тот ученый, который создал Закон о Казни, хоть и тронулся на своей идее, но был очень умным человеком, и его система выбора преемника почти никогда не давала осечек.
        - Клёво… - хмыкнул кто-то.
        Мне тоже нравилась история Рената, хотя она совсем и не походила на все те, что я слышал раньше, - даже на его собственные. К тому же Ренат очень редко позволять себя кому-нибудь перебить, а тут… словно он сам желал, чтобы его перебили, провоцировал деталями, словно относился к ней как-то по особенному. Я думаю, он и нас заставил. По крайней мере, тем вечером.
        - Только старый Палач нарушил одно правило: он знал, что у его будущего преемника когда-то была семья - жена и сын - хотя и давно развалилась. Жена от него ушла к другому и забрала с собой сына. Потом неожиданно умерла, а отчим отдал мальчика в интернат. Много лет его настоящий отец следил за жизнью сына, пока тот не вырос. Но никогда не общался с ним, только наблюдал издалека. Старый Палач обо всем этом, конечно, знал и все равно остановил выбор на нем. Может быть, потому что ему было уже много лет, и он боялся опоздать, а лучшей замены себе не видел. И вот он привел будущего Палача в подземный лабиринт, чтобы показать дорогу к замку и научить проходить через ловушки и западни. Когда они шли, - а дорога занимала девять часов, - то иногда наталкивались на…
        - Мертвецов? - с надеждой вопросил тот же «призрак».
        - Миртвицы, миртвицы… - передразнил его другой (впрочем, нет, этого я помню - огненно-рыжий здоровила лет пятнадцати, быстро захвативший главенство после отъезда наших «вождей»). - Да заткнись ты со своими мертвецами! Некрофил долбанный!
        Я чуть не влез, дабы обогатить свой словарный запас новым приобретением. Однако сразу сообразил, что моя любознательность явно не ко времени, и просто решил запомнить непонятное слово, чтобы позднее проконсультироваться с Димой или мамой (когда я все-таки задал маме тот вопрос, она сперва окинула меня странным-странным взглядом, а затем ответила, что мне вовсе незачем интересоваться такими вещами).
        Ренат терпеливо переждал, пока кончится перепалка между новенькими.
        - Да были, были там мертвецы, - успокоил он «некрофила». - Правда, не слишком много. Просто время от времени кто-нибудь случайно находил вход в лабиринт: заблудившийся ребенок, разные пьяницы или кто-то еще. Но никто не мог выбраться обратно живым, потому что все гибли в ловушках или от голода. Раз молодой Палач даже услышал чей-то голос, когда шел к замку на очередную казнь. Это был человек, который заплутал в одном из ложных ходов; их в лабиринте была целая уйма.
        - И что, оставил того умирать?
        - Конечно, - ответил Ренат. - Он не имел права его спасать, потому что так сразу бы выдал себя. Он не мог сделать этого в лабиринте, ясно?
        Ренат ненадолго умолк, затем повел свою историю дальше:
        - Когда старый Палач передал ему все знания, то умер в тот же день - бросился под поезд. Якобы свалился на рельсы ненароком, чтобы его исчезновение ни у кого не вызвало подозрений. Ведь кто-нибудь мог догадаться, кем он был, и начать следить за всеми, с кем он общался. А так выходило - обычный несчастный случай.
        - А как же разведка? - вдруг усомнился Рыжий. - Неужели даже там не знали, кто Палач?
        - Осталась только обычная полиция и тайный отдел, который занимался розыском уголовных преступников. Но Палач-то не был преступником, - без запинки ответил Ренат. - А разведка… фьюи-ить!.. потому как уже давно никто не воевал. Просто иногда находились отдельные люди, которые хотели разоблачить Палача, чтобы прославиться или… или от нечего делать. Но у них ни черта не выходило.
        - Ладно, извини, - сказал Рыжий. - Это я так.
        - И вот как-то через десять лет Палач вышел для очередной казни. На помосте стояли пятеро осужденных. Трое мужчин, одна женщина и совсем молодой парень. Палач неожиданно узнал в нем своего сына. Но не подал виду. Он как обычно начал свою работу, только устроил так, чтобы очередь сына была последней. А потом… оглушил его по голове рукояткой меча, перекинул через плечо и скрылся за бронированной дверью замка. Вначале народ ничего не понял, все замерли - и на Плашной площади, и даже у телевизоров, ведь никто такого не ожидал. А когда некоторые бросились к двери, что вела на эшафот, их скосили лазерные пушки. На площади возникла паника, многие погибли в давке. Уже через день во всем городе стали вспыхивать мятежи и беспорядки. Скоро все провинции, которые много столетий назад король объединил в одну страну, отделились, и началась большая война.
        - А причем здесь война? - возмутился кто-то из «призраков».
        - Да потому что на том законе все и держалось, дубина! - хлопнул рукой по одеялу Рыжий.
        - В самое яблочко, - сказал Ренат. - Получилось все равно как выкрутить незаметный, но важный винтик в большом механизме, или убрать нижнюю карту в карточном домике. Только никому и в голову раньше не приходило, что такое может случиться.
        Некоторое время мы лежали молча, переваривая необычную историю Рената.
        - Погоди, а что же было с Палачом и его сыном? - очнулся Хорек.
        - Больше их никто не видел.

* * *
        К субботе все наши разъехались по домам, даже Ромка. Остались только я и Ренат, да и того забрали с самого утра, посадили в служебный автобус еще с несколькими интернатовцами из «фуфлыжников» и увезли в город для какого-то обследования. В тот день я чуть не погиб.
        Все началось с замыкания электропроводки в кладовой для белья. Должно быть, виной тому послужила сырость, проникавшая через крышу, а дождь - то едва заметный, то проливной - не утихал целыми днями. Несколько стопок сменного белья, медленно тлевшие в кладовой, обратили на себя внимание, только когда одна из дежурных медсестер проходила мимо двери и уловила слабый запах паленного, сочившийся в коридор с почти незаметными струйками дыма. Она позвала на помощь вторую медсестру, у которой был ключ, и вместе они залили тлеющие стопки водой. Небольшой одноэтажный корпус быстро наполнился едким дымом.
        Поскольку вызывать пожарных было уже ни к чему, они ограничились звонком электрику, а оставшихся на выходные детей вывели на улицу, чтобы проветрить палаты. Кроме одной, - где находился я. Меня, больного, тащить под дождь они не решились. К тому же моя палата находилась в дальнем от злосчастной кладовки конце, куда дым еще не успел добраться.
        Однако в курсе всех этих подробностей я оказался уже потом.
        Помню только, как открыл глаза, выходя из лихорадочной полудремы и туго сознавая, что мне стало нечем дышать. Палата была заполнена густым сизым туманом, выедающим глаза и скребущим мое воспаленное горло. Лишь приступ мучительного грудного кашля заставил меня наконец понять, что все происходящее - вовсе не сон.
        Я выбрался из постели и сразу же потерял ориентацию в этом тумане. Даже если бы мне пришло в голову позвать на помощь, то вряд ли бы я смог это сделать из-за удушающего кашля. Сквозь слезы мне иногда удавалось выхватить абрис светлого прямоугольника одного из четырех окон, который тут же исчезал из виду. Я долго (хотя сомневаюсь, чтобы это на самом деле могло тянуться долго в реальном времени) блуждал по палате, натыкаясь на спинки кроватей и теряя последние крохи сознания.
        Когда вдруг различил прямо перед собой чью-то высокую фигуру, смутный, но узнаваемый силуэт… Я шагнул к нему - неосознанно, раньше, чем успела появиться первая мысль или эмоция, как путник на свет, указывающий верную дорогу из глубин подземного лабиринта…
        Идем со мной, Юра, - я не мог не узнать голос отца. - Они забыли про тебя. Уходи со мной. Прямо сейчас…
        Я потянулся к его руке…
        И потерял сознание.

* * *
        - На кровати?
        - Ну да, ты лежал на своей кровати, - снова подтвердил Ренат. Это именно он первым обратил внимание, что сквозь оконные рамы нашей палаты просачиваются струйки дыма. Получалось, автобус вернулся из города ровно в тот момент, когда я открыл глаза от удушья.
        Был вечер, около девяти, но спать еще не хотелось, и мы, не гася свет, просто лежали на своих кроватях. Можно было, конечно, пойти в столовую посмотреть телевизор, но нас что-то не тянуло, да и мне опять стало хуже. В палате, тщательно проветренной еще днем, все еще чувствовался запах горелых простынь и наволочек. Уходя из корпуса, сестры залили водой только часть стопок, и вскоре белье начало тлеть снова.
        Думаю, я задохнулся бы гораздо раньше, чем дежурный электрик достаточно протрезвел, чтобы притащиться в наш корпус, или кто-нибудь решил заглянуть внутрь проверить, все ли в порядке.
        Но как же я сумел очутиться на своей кровати? - вот что заставляло меня недоумевать. Вряд ли бы я сумел это сделать, даже находясь в полном сознании, а тогда-то…
        - Снова видел его?
        Вместо того чтобы спрашивать, как Ренат догадался, - наверное, это было не трудно прочесть по моему лицу (во всяком случае, Ренат мог вполне) - я просто кивнул:
        - Совсем как папа, когда учил меня играть в шахматы.
        Я и сейчас ясно помню тот день. Мне скоро стукнет шесть, я сижу за большим столом в нашей гостиной перед разложенной шахматной доской и переставляю фигуры, выстраивая в разном порядке. Меня целиком увлекает это занятие. Вот, черные обороняются, кидая вперед многочисленную пехоту под командованием двух долговязых офицеров и генерала-туры… А вот черные и белые объединенными силами готовятся отразить нападение неизвестного врага, строят бело-черные редуты, укрепленные по флангам могучей конницей; трусливые короли жмутся друг к дружке под опекой своих телохранителей-ферзей…
        Отец заходит в комнату, некоторое время наблюдает за этими маневрами.

«Давай научу тебя играть в шахматы», - и садиться напротив. Солнце за его спиной заглядывает в окно гостиной, пляшет яркими бликами на полированной крышке стола, искриться в изгибах шлемов моих «солдат», и я киваю отцу, улыбаясь и сощуривая глаза.
        Играть я, конечно, не научился, зато узнал, как ходят фигуры, - хотя и этого достаточно, чтобы влепить мат Диме уже через неделю. Так что могу сказать, отец успел меня чему-то научить - двигать фигуры по доске. Наверное, это уже немало. Я знал ребят, у которых не было и того. Например, Ренат.
        - Но ведь здесь было полно дыма.
        - Мне так показалось.
        За окнами в темноте стучали дождевые капли, выбивая сложные дроби о жесть внешнего подоконника, опадая с быстро редеющей листвы деревьев, - ставшие давно привычными знаки присутствия Осени.
        - Скажи честно, вы все его видели?
        - Все.
        - А кто-нибудь из новеньких… уже?
        - Не знаю. Может быть.
        - Думаешь, не стоит их предупредить?
        - Они не поймут… пока сами его не встретят. Я пытался раньше… Ладно, давай спать.
        Ренат поднялся и выключил свет. Возвращаясь назад мимо моей кровати, он вдруг остановился, взявшись обеими руками за спинку и глядя на меня.
        - Что?
        - Никак не пойму… - Ренат провернул ладони с тихим скрипом вокруг кроватной спинки. - Что его тянет к таким, как мы? Зачем ему это нужно? - Снова едва уловимый скрип. - А может, все дело в нас? - Скрип. - Может, мы сами его и создали?
        Он наконец забрался к себе под одеяло, и уже опускаясь в мягкий сонный прилив, я едва расслышал, как он произнес что-то еще.

* * *
        Я по своему обыкновению медленно расплачивался с очередным недугом, и лишь к среде поправился настолько, чтобы ускоренно завершить ранее назначенный врачом курс. Что-то изменилось за то время, которое я провалялся больным, но не было ясно что. Такие вещи всегда становятся заметны, если пропускаешь несколько «серий». Со мной это было уже не в первый и далеко не в последний раз. Просто ты упускаешь нечто, не обязательно важное, но чувствуешь это.
        В четверг Ромка - подумать только, кто! - подбил старших «призраков» устроить одному из новеньких испытание «ниткой и шторой», и вечером лично руководил всем процессом. Ренат, который и раньше не тяготел к общительности, казалось, вдруг замкнулся еще сильнее и редко обращался к кому-нибудь без особой надобности; много читал, подолгу гулял в одиночестве после занятий в санаторной школе, даже мы с ним почти не разговаривали. Его таинственный голос тоже перестал являться нам вечерами. Что-то изменилось. А может, все дело опять во мне, может, я и не пытался вникнуть в эти перемены, зная, что скоро уеду. Три недели, казавшиеся мне в первый день огромным сроком, почти целой жизнью, промелькнули капля за каплей… и вот - почти уже истекли быстрой ниткой воды в клепсидре.
        Меня еще дважды навещал Дима; у мамы была рабочая неделя. Дима рассказывал о делах дома, разные новости и обещал, что мы непременно сходим вместе на «Каскадеров» после моей выписки из «Спутника». Он же приехал за мной и в последний день.
        Я уезжал перед началом обеда, поскольку следующий автобус уходил только через час; передал своей врачихе собранный мамой презент и попрощался с ребятами. А Ренат, как назло, куда-то запропастился. Я заглянул во все уголки корпуса, его нигде не было; другие тоже его не видели. Но нужно было торопиться. Расстроенный тем, что не удалось попрощаться с Ренатом, я вышел из маленького корпуса детского санатория, где провел три недели свой жизни, - не такой уж малый срок, когда тебе всего семь лет, - держа старшего брата за руку. И мы направились через длинную аллею к центральному входу.
        Все выглядело почти так же, как и двадцать один день назад. Только гипсовые фигуры больше не казались такими зловещими, ветви деревьев и кустарников сильнее поредели, оголяя темные стволы, а воздух похолодал и вырывал изо рта легких облачных фантомов. И еще, конечно - мы двигались в обратном направлении…
        домой
        - Эй!.. - донеслось до нас сзади. - Эй, Юрка!
        Я знал только одного паренька, который сейчас мог догонять нас по мокрой дорожке аллеи. Дима прошел немного вперед и остановился, прикуривая сигарету, а я остался на месте.
        - Еще немного и я бы тебя пропустил, - сказал Ренат, запыхавшись от бега. Таким счастливым мне еще не доводилось его видеть. - Представляешь, за мной приехал отец, - он указал в ту сторону, откуда прибежал.
        В сотне шагов от нас неторопливо прогуливался коренастый чернявый мужчина. Но даже с такого расстояния их сходство с сыном было очевидным.
        - Поздравляю, - сказал я, искренне радуясь за Рената. - Черт, это здорово! Значит, ты тоже уедешь сегодня?
        - Нет, - он, смеясь, покачал головой. - Мы уезжаем прямо сейчас. Я только с тобой хотел попрощаться. И видишь, чуть не проморгал.
        - Да, а я подумал…
        Ренат протянул мне руку:
        - Рад был с тобой познакомиться.
        - Я тоже, - у меня вдруг предательски защипало в глазах, но на душе теперь стало как-то легче и спокойней.
        Мы пожали на прощание друг другу руки, и это было первым в моей жизни настоящим мужским рукопожатием. Я еще несколько мгновений смотрел, как он возвращается обратно к своему отцу, а затем присоединился к Диме.
        - Счастливо! - крикнул Ренат, вскидывая ладонь вверх.
        Я повернулся и ответил тем же.
        - Вместе уезжаете? - спросил Дима, когда мы двинулись дальше.
        - Угу, - кивнул я, и добавил: - Это мой друг.
        - Я так и понял, - Дима сильным щелчком запустил дымящийся окурок в кусты. - А разве с той стороны идет какая-нибудь дорога?
        - Что?
        Что… что…
        Слово звучало и звучало по странно замкнутому кругу, хотя подобное было невозможно, потому что время не способно так замедлить свой ход но оно продолжало звучать а я находился в его центре нанизанный на эту застывшую ось наблюдая за плавно вращающимся вокруг себя миром пытаясь оглянуться назад думая о дороге которой не было и снова пытаясь быстрее быстрее разве может так долго тянуться историях про один раз которые он так любил рассказывать нам так долго не может но сам ненавидел эту пугающую неизвестность потому что всегда хотел узнать что за той чертой больше всех нас быстрее потому что его мучило зачем ему такие как мы всегда хотел заглянуть за нее и в тот вечер когда я медленно сквозь сон услышал его слова что есть только один способ это узнать и не понял мир слишком медленно поворачивается на оси в стекленеющем времени я думаю сколько может тянуться слово сказанное миллионы лет тому успевая заметить солнце брызнувшее в просвете между тучами впервые за столько недель уже все понимая и зная что не успею…
…А потом закончился 80-й, и больше их никто не видел.
15.03.2003 г.
        Киев, Дарница