Туман на родных берегах Дмитрий Лекух
        # Красные проиграли гражданскую войну, в Германии пришли к власти коммунисты, а Гитлер прославился как художник-модернист. Так ли уж меняется мир от перемены мест слагаемых? - спрашивает нас Дмитрий Лекух. Его эксперимент в жанре «альтернативная история» - это умный, точный и хлесткий текст и, как всегда, неповторимый стиль.

…Полковнику Никите Ворчакову поручили расследовать убийство крупного военного чина, которого расстреляли вместе с целым взводом охраны. Это не просто дерзкое преступление, это вызов безопасности могущественной Российской Империи и лично ее Великому вождю - Валентину Петровичу Катаеву.
        Книга вошла в лонг-лист премии «Национальный бестселлер».
        Дмитрий Лекух
        Туман на родных берегах
        В третьем тысячелетье
        Автор повести
        О позднем Предхиросимье
        Позволит себе для спрессовки сюжета
        Небольшие сдвиги во времени -
        Лет на сто или на двести.
        Давид Самойлов. Свободный стих
        Пролог
        Ворчаков спал.
        Спал и летел одновременно.
        Так иногда бывает во сне.
        Особенно, если этот сон - в небе.
        Удивительное, кстати, чувство.
        Какая-то странная свобода - от всего, от всех обязательств, кроме обязательств полета.
        Свобода от правил и законов, включая закон всемирного тяготения.
        Будто тебя только что освободили с каторги. И не думайте, что это пустые слова.
        Если бы!
        Собственно говоря, хотя за свою, не такую уж длинную жизнь, Ворчаков ни разу не был на каторге в качестве воспитуемого, судить о ней он мог со знанием дела, - в том числе и об освобождении.
        Но он об этом не думал.
        По крайней мере - сегодня.
        Сегодня он просто летал…

…Нет, не падал, как это случается при небольших, не очень опасных, по словам врачей, но все же не рекомендуемых сердечных перегрузках, вызванных неизбежным при его служебной деятельности нервным истощением. Хотя, разумеется, с нервным истощением при его профессии тоже, вне всякого сомнения, все было в порядке, - сердце пока выдерживало.
        Поэтому он и не испытывал чувства падения.
        А просто летал.
        Как в детстве.
        Как во сне.
        И сон его был подобен полету, а полет - сну, отчего он по-детски причмокивал губами.
        Самое интересное, - ему и снилось, что он летит, но при этом он понимал, что делает это в волшебном пространстве сна.
        И в этом сне он был всемогущ.
        Так тоже бывает.
        И тоже скорее в детстве…

…Вождь, в юности, говорят, писавший неплохие стихи в духе модных тогда акмеистов, теперь выдернувший его телеграммой с пометкой «молния» в древнюю столицу Империи, как-то рассказывал, что по их одесским поверьям такие счастливые, радостные сны, - худшие предвестники самых грозных событий. Может, именно поэтому сам Канцлер таких, «радостных» снов, как и любых других знаков судьбы мистически боялся, о чем тогда, в минуту слабости, свойственной порой даже самым великим и несгибаемым людям, и поделился с одной из своих верных гончих.
        Боялся и не доверял.
        Не доверял и боялся.
        Не Ворчакова, разумеется.
        Снов…
        Вождь много чего боялся, в том числе того, что со временем о его страхах станет известно за пределами «ближнего круга». Но Никита, будучи, в силу своей профессиональной деятельности, человеком насквозь прагматическим, подобного рода суеверия начисто отметал.
        За исключением тех случаев, когда дело касалось пресечения слухов о тайных фобиях Вождя.
        Вот это как раз - не шутки.
        И - никакой мистики.
        Это могло повлиять на безопасность Вождя и Империи, это было серьезно и входило в круг профессиональных обязанностей Ворчакова.
        А все остальное - подлежало «вынесению за скобки».
        Молча, разумеется.
        С вождями не спорят…

…Нет, в сами-то «вещие сны» он, конечно, верил.
        Глупо было бы.
        Не верил он в их легкое «одесское» толкование: кто бы ни кодировал эту божественную шифровку, вряд ли рассчитывал на то, чтобы ею так легко могли пользоваться и разгадать первые встречные профаны. И хотя Никита понимал, что Вождь - отнюдь не первый встречный и уж тем более не профан, а как минимум самый что ни на есть настоящий гений Возрожденной Русской земли, - Ворчаков все равно не верил: издержки профессии.
        Ну, да и Бог с ним.
        Или боги.
        Наши славянские боги…

…Позади оставались суетливое и страстное прощание со скучающей без мужа томной баронессой фон Штольц, четыре часа на тяжелом открытом авто по скользкому от дождя серпантину с краткой остановкой у живописной татарской чайханы, где ему удалось не спеша выкурить папиросу и посидеть в легкой задумчивости над стаканом кислого молодого вина.
        Суета в небольшом, но неуютном и грязноватом здании симферопольского Императорского аэропорта. Как всегда суетное, несмотря на должности и полномочия, оформление огромного количества постоянно сопровождавшего его багажа: чтобы как следует, со вкусом, раздеть какую-нибудь скучающую и оттого внезапно доступную светскую красавицу на отдыхе, нужно как минимум уметь одеваться.
        К счастью, одеваться Ворчаков не только умел, но и любил.
        Он вообще неплохо относился к своей неповторимой персоне с ее, как ему казалось в те минуты, когда Ворчаков был сам себе симпатичен, неповторимой, мужественной и привлекательной для дам внешностью. И потому старался следить за своим физическим состоянием на досуге не менее бдительно, чем следил за врагами Отечества, находясь на государевой службе.
        Поэтому, мягко говоря - багаж был.
        И немаленький.
        И это - только то, что Никита счел «предметами первой необходимости» во время вынужденной командировки в Москву. Остальное ушло обратно в столицу, в благословенный град Петра Строителя, в старинный особняк на Васильевском острове контейнером, - по железной дороге, через Екатеринодар.
        Позади оставался как всегда чересчур короткий и оттого суетливый отпуск.
        На службе Ворчаков суетиться не любил: ищейку кормят ноги и нюх, но сам Ворчаков по лености предпочитал второе.

…Узковатое даже в дорогом салоне самолетное кресло к полноценному отдыху измученного отпуском тела не особенно располагало.
        Но Ворчаков все-таки спал.
        И даже улыбался.
        Когда тебе без малого тридцать, ты здоров, физически развит, родовит, богат, отлично образован и последние недели проводил большей частью на свежем воздухе, - спится легко.
        Даже если тебя грубейшим образом вырывают из законного отпуска.
        Ничего.
        Позже догуляем.
        Когда настанут такие времена и мировые разведки перестанут вести свою хитроумную игру, когда перестанут фрондировать собственные вояки и Троцкий со товарищи перестанет наконец засылать на территорию Великой Империи своих агитаторов и диверсантов.
        Когда успокоятся проклятые британские островитяне и их американские родственники в С.А.С.Ш.
        Когда народные избранники в Пятой Государственной Думе научатся наконец думать об избравшем их народе Великой России, а не о собственном благополучии. Когда уймутся и перестанут мечтать о захвате власти внутренние заговорщики.
        И когда ему, Никите Ворчакову, удастся повесить последнего из числа непрерывно вертящихся вокруг доверчивого Вождя политиков - предателей идеалов русского национального единения.
        Пока живешь - надеешься.
        Глава 1
        Разбудила его горничная, обслуживавшая первый салон новенького, пахнущего свежей краской двухмоторного «Туполева-24АМ», который разрабатывался как военный транспортник, но из-за своей дороговизны и малой вместимости салона в военной авиации не прижился, зато оказался весьма востребованным в гражданской.
        Хорошенькая горничная.
        Пухленькая.
        Она поинтересовалась, что господин полковник Имперской безопасности изволит откушать на горячее: седло барашка в травах под соусом из розмарина или половинку цыпленка табака.
        Или горячего копчения ручьевую кавказскую форель с разварной картошечкой по-русски, греческими оливками и малосольными огурчиками.
        Бред, конечно, с точки зрения нормального европейского человека.
        И - опасный бред.
        Особенно для последователя традиции, прямо запрещающей соединять и смешивать несоединимое, в том числе в кулинарии.
        Но в последнее время такие «славянофильские извращения» в Империи входили в моду, и некоторые из этих экспериментов оказывались на удивление вкусны. Настолько вкусны, что их стали подавать путешествующим в первом классе цеппелинов и аэропланов «Русских авиалиний»: огромной имперской транспортной компании, занятой перемещением людей и грузов по воздуху в любые уголки Империи и за ее пределы.
        Компанию возглавлял личный товарищ и соратник Вождя, Николай Николаевич Нестеров, действующий генерал интендантской службы и родной брат погибшего в далеком четырнадцатом героического летчика Петра Николаевича Нестерова.
        Говорят, Петр Нестеров был юношеским кумиром Вождя, и бесталанный Николай возглавил гигантскую корпорацию лишь благодаря настойчивой протекции Канцлера. Ворчаков об этом не задумывался, его проблемой была исключительно безопасность, а с этим в «Русских авиалиниях» все было в полном порядке.
        Неудивительно: роль военных в руководстве корпорации ни для кого секретом не являлась. Как и тот неумолимый факт, что в случае начала масштабных боевых действий «Русские авиалинии» автоматически переходили в подчинение Генерального штаба, под непосредственное командование главкома ВВС, соратника Байдакова, со всеми вытекающими.
        Что совершенно не мешало цепеллинам и самолетам в обычной, гражданской жизни, становиться все более привычным для жителей Империи и чуть ли не повседневным для перемещающихся на колоссальные расстояния управленцев гражданским транспортом.
        С этим понятно.
        Баранина, цыпленок или форель.
        Определимся чуть попозже…
        Есть еще вопросы?
        Какое вино подавать господину Инспектору к обеду?
        Сразу не ответишь.
        Стоит поразмышлять…
        Какого вина выпить?
        Красного столового?
        Ледяного белого муската?
        Русской водочки?
        Или, допустим, шустовского коньячку?..
        С рыбкой вменяемо охлажденная «смирновка» сочетается замечательно. Почти идеально.
        Да и коньячок будет неплох, если его правильно дополнить долькой лимона или обильно полить лимонным соком саму нежную, бледно-розовую форель.
        И обязательно после этого - дать немного подышать…
        Разбудить-то горничная его разбудила.
        Но инспектору неожиданно показалось, что он так и остался жить дальше там, в продолжавшем тянуться сне.
        Таком странном, переполненном холодными четкими красками, как белоснежные облака, по которым стремительной вечерней водомеркой бежала, то пропадая в глубоких провалах, то возникая вновь небольшая черная тень изящного аэроплана.
        Бежала то замедленно, то стремительно - так что ему стало немного не по себе.
        Синева.
        Безжалостная ледяная синева.
        И белизна облаков.
        И первозданная чернота стремительной чужеродной тени…
        Ворчаков неожиданно для себя попросил бокал красного шипучего «Абрау».
        Желательно - ледяного.
        А лучше - бутылку.
        И форель - но без картошки.
        Копченую.
        И - лимон.
        Дурной вкус, что говорить.
        Но…
        Хотя - извините - нет-нет, секундочку.
        Надо еще немного подумать.

…Ворчакову, если бы не крепкий и, видимо, здоровый сон, было бы немного не по себе.
        Во-первых, - вчера гуляли.
        Крепко, по-гвардейски.
        Как и полагается случайно встретившимся на отдыхе, успевшим стать влиятельными господами, но еще не постаревшим односкамеечникам из «василеостровских гимназисток», - выпускников уютно расположившегося в здании бывшей женской гимназии знаменитого «делателя элит» - юридического факультета Императорского, имени генерала Лавра Корнилова, Санкт-Петербургского университета.
        Глупость, кстати.
        И многократная.
        Безвременно сгинувший в Гражданскую Лавр Георгиевич мало того что человеком слыл весьма неприятным и не сильно образованным, так был еще к тому же и убежденнейшим республиканцем.

«Россия - не вотчина Романовых».
        Но - тем не менее, тем не менее.
        Альма матер положено любить даже такой, и далеко не в самых лучших ее проявлениях.
        Хоть будущие просвещенные юристы и фрондировали, повторяя про прославленного полководца и мученика «белого движения» знаменитое презрительное «лев с головой барана», - умение пить по-корниловски считали вполне почетным.
        Более того, сам ритуал студенческого «посвящения в гимназистки»…
        Уже одну эту причину можно считать уважительной.
        Похмелье еще никто не отменял.
        Даже у директоров департаментов службы Имперской безопасности.
        Во-вторых, ему все не удавалось проснуться.
        Как ни старался.
        Уже и кофе выпил несколько чашечек.
        И умылся в узенькой аэросалонной уборной.
        И покурил…
        Не помогло.
        Похоже, опять придется обращаться к «народным балтийским средствам».
        Благо кокаин всегда под рукой, специально для таких целей приобретенный в ялтинской городской аптеке: чистый, медицинский, не какая-нибудь контрабандная польская подделка.
        Пусть этим дерьмом недобитый пан Пилсудский травится: польская республика, разделяющая откровенно враждебные друг другу большевистскую Германию и Имперскую Россию, - отличный плацдарм для неизбежной в ближайшие десятилетия войны. И очень удобный полигон для спецслужб обоих враждебных друг другу, стремительно наращивающих вооружения гигантов.
        Но ее откровенно двуличная политика раздражала Ворчакова даже больше, чем ее сидящие в туманном Лондоне «союзные идеологи».
        Так что - никакого потакания враждебной экономике и контрабанде.
        Только патентованный легальный товар производства Нижегородского фармакологического объединения.
        Но все равно - не хотелось…
        Ну а в-третьих, вынырнув на секунду из пространства, что располагается между сном и реальностью, он заметил, что напротив, в таком же узком самолетном кресле, сидела самая настоящая мумия.
        Полковник непроизвольно вздрогнул.
        Отхлебнул глоток поданного заботливой аэрогорничной прохладного шампанского.
        Закурил длинную тонкую папиросу «Дюшес» и решил все-таки остановиться на баранине.
        Под розмарином.
        С гарниром из отварных овощей и капелькой острого турецкого гранатового соуса.
        Мумия могла некоторое время подождать.
        Как и кокаин - «убивать» им себя, видимо, все равно придется: по прилете в старую столицу ему потребуется повышенная работоспособность и ясный мозг, но сейчас-то зачем?!
        Сейчас надо немного поесть и - совершенно обязательно - опохмелиться.
        Вождь поймет, он его, в конце концов, не с боевого задания в Москву выдергивал.
        А из банального отпуска…
        Семилетнее красное «Абрау-Дюрсо», поданное со льда, для этого в высшей степени подходило.
        Еще немного, и должно было отпустить.
        Только не надо останавливаться.
        Один-другой бокал, и в голове снова начинало приятно шуметь.
        Можно расслабиться.
        А расслабившись - и побеседовать.
        Хоть с мумией, хоть с чертом лысым.
        Впрочем, мумия и так все время говорила, говорила, говорила.
        Поддерживать разговор было не обязательно.
        Достаточно просто кивать.
        К тому же, как подсказывала постепенно пробуждающаяся память, сразу после баранины, шампанского и папиросы, времени оставалось только на одну-две чашечки дерьмового аэросалонного кофе, сваренного по уродскому американскому рецепту, «в котле», и пары дорожек порошка в уборной, - после чего аэроплан должен был, выпустив шасси, заходить на посадку…
        Глава 2
        Кофе был давно допит, папироса докурена, дорожки разнюханы, а аэроплан словно и не думал снижаться.
        Ходил кругами, словно что-то выискивая, то ныряя к земле, то снова набирая высоту.
        Ворчакову стало тревожно: летать он не любил, несмотря на «полетные» сны.
        Тем не менее приходилось терпеть и улыбаться.
        Положение обязывало.
        Жандармский офицер, учил Вождь, - он только во вторую очередь офицер.
        А в первую - жандарм.
        Со всеми, что называется, вытекающими.

…«Такова се ля ва», как грустно шутил временами один из большеголовых друзей детства и юности Канцлера, подвизавшийся теперь на ниве Имперской пропаганды и агитации.
        Неплохо, кстати, подвизавшийся.
        Даже что-то эдакое возглавлявший.
        Хотя, по-хорошему, - всех бы их, уродов писучих, - да в лагеря…

…Наконец, легкий двухмоторный «Туполев-24АМ» - настоящее произведение русского конструкторского искусства, - вышедшего, что стало редкостью в последнее время, из гражданского конструкторского бюро, а не из жидовской бериевской шарашки, - заложив широкий круг над Строгинской поймой, начал ощутимо и решительно снижаться.
        У Инспектора привычно заложило уши, но он продолжал мужественно сохранять лицо и прислушиваться к уже изрядно надоевшему ведьминому бормотанию.
        Достала, карга.
        - В этом годе, - мумия пошамкала высохшими губами, за которыми прятались ровные и белые, как у шестнадцатилетней девочки, фарфоровые зубы, установленные явно американским стоматологом, - в этом годе, говорят, в Москве ожидают по-особенному жаркого лета…
        Голос этой развалины резок, визглив и противен, совсем как у усиленно рекламируемой в Империи лесопилки (производство фирмы «Грязнов, Стельмарк и сыновья», революция в русской деревообработке: компактна, экономична, надежна, удобна в сборке и транспортировке, - отец высоко оценил этот подарок заботливого сына, - но как же она ревет!), он перекрывал даже надсадный гул заходившего на посадку и уже выпустившего шасси двухмоторного аэроплана.
        Хорошо еще, что можно было смотреть не в старческий вампирский рот Великой Княгини, чью древность только подчеркивала искусственная белизна фарфора, а в круглое, как на морском корабле, окно аэросалонного иллюминатора.
        Там зеленела чистенькая июньская Москва.
        Там тянулись недавно обустроенные, прорубленные сквозь византийскую мешанину улочек и переулков, широкие проспекты.
        Там разбегались широкими лучами Имперские автобаны.
        А неподалеку от угадываемого в дальней дымке сумрачного Кремля горела золотом путеводная звезда храма Христа Спасителя, глядя на которую мумия начала, вполне ожидаемо и как-то мелко, по-крестьянски, креститься.
        Ворчаков тихо вздохнул…

…Вообще-то бабка была редкой умницей.
        Цивильной витриной, благословительницей новой Имперской России и ее вождей от лица старой, почти целиком расстрелянной проклятыми максималистами русской Императорской Семьи.
        У нее был только один недостаток: она была неимоверно стара и уже потихоньку начала выживать из ума.
        А так - вполне ничего…
        В Тушине господина директора встречали.
        Так что служба-с.
        Исполнение долга перед Отечеством - причина уважительная.
        Особенно при его роде деятельности.
        А то старая мегера еще могла вызваться до дому подвезти: вежливый молодой человек аристократической наружности, да еще в гвардейском мундире с лазоревыми полковничьими погонами всесильной в наши времена Государственной Имперской Безопасности, старой княгине явно понравился.
        А если она, не приведи Господь, узнает, что, будучи до мозга костей петербуржцем, Никита своей квартиры в Москве, какой бы она «деловой и культурной столицей России» ни являлась и какой бы неизъяснимой любовью Вождя ни пользовалась, отродясь не имел?!
        Когда его заносило по служебной надобности в этот ужасный византийский город, он останавливался в конструктивистки роскошном новодельном отеле «Москва». Построенном не так давно неподалеку от царского Кремля для вынужденной постоянно мотаться в командировки в ненавистную деловую Москву петербуржской элиты чуть ли не по личному распоряжению Верховного.
        Если бы она об этом узнала, - княжеского гостеприимства ему было бы не избежать.
        И даже то, что полковник проходил по «нерукопожатному» до большевистской смуты и Гражданской войны у русской аристократии жандармскому ведомству, старую бестию не смущало.
        Говорили, ей довелось в свое время ненадолго «попасть под большевиков», и даже посидеть в трудовом концлагере имени товарища Троцкого. А уж этот полезный опыт начисто отбивает любую брезгливость по отношению к «лазоревым погонам» государственной имперской безопасности.
        - Да-да, княгиня… - слова миловидной компаньонки старой развалины, напротив, пробиваясь сквозь шум моторов, еле-еле слышались, и их приходилось читать по губам.
        Впрочем, инспектор как раз хорошо читал по губам.
        Его этому учили.
        Да и губы компаньонки того стоили.
        По таким губам - приятно читать.
        А еще приятнее небрежно раздвинуть эти нежные, чуть припухшие лепестки своими твердо очерченными жесткими губами и уверенно проникнуть между ними властным, жадным языком, почувствовав сквозь тонкую ткань блузки, как заполошно бьется крохотное женское сердечко.
        Господин полковник даже на секунду задумался и механически поправил изготовленную на заказ форменную фуражку с чуть более высокой, чем позволял устав, тульей, украшенной имперским орлом и сдвоенной сигельруной службы Имперской безопасности. Ворчаков был не гвардейского роста, и ему это легкое нарушение уставной формы одежды - разрешалось.
        Впрочем, ему вообще многое разрешалось.

…Тем не менее, лететь после пробуждения было скучно.
        Даже запрещенная к изданию и изрядно нашумевшая в свете фантасмагорическая
«Дьяволиада» господина Булгакова, которую господин Директор специально попросил в секретной части вверенного ему Четвертого главного управления Имперской безопасности распечатать на машинке и сшить на манер деловой картонной папки (чтобы можно было читать на бесконечных совещаниях), мягко говоря, особо не впечатляла.
        И более всего не впечатляла вызвавшая ярое недовольство церковников сюжетная линия Христа.
        Неубедительно получилось.
        Впрочем, Мастер и сам, говорят, был не особенно доволен текстом.
        Собирался переписывать. Поэтому не слишком расстроился, когда уже готовую к печати книгу рассыпала государственная цензура.
        Особенно после того как в тот же самый вечер, когда по радио было объявлено о запрете издания «Дьяволиады», премьеру «Театральной пьесы», поставленной в
«Эрмитаже» вернувшимся из эмиграции, где ему удалось изрядно прославиться постановкой мюзиклов на Бродвее, жидовским выкрестом Мейерхольдом, почтил своим присутствием сам Местоблюститель, Верховный главнокомандующий, лидер Национал-демократической русской рабочей партии, Вождь русского народа и Канцлер Российской Империи Валентин Петрович Катаев.
        И всем сразу стало понятно, что в опале отнюдь не маститый автор, а один из его не самых удачных романов.
        Да и то под давлением чрезвычайно консервативных в этом вопросе церковных властей.
        Понятно же, что опала объясняется причинами скорее религиозными, чем политическими: Валентин Петрович, будучи человеком выдающегося ума и воистину ангельской терпеливости, раздражать Русскую Православную Церковь не только индустриализацией, но еще и всяческими свободно издающимися «Дьяволиадами» не собирался.
        Михаил Афанасьевич, надо думать, тоже относился к данным цензурным намерениям Канцлера как минимум с надлежащим моменту пониманием.
        Ведь он был не только знаменитым на весь цивилизованный мир литератором и признанным «наследником Горького и Толстого», но еще и братом любимой жены Вождя.
        Синеглазая красавица, слывшая законодательницей светских мод, Первая Леди Империи, была главным залогом и незыблемым фундаментом его личной безопасности и неприкосновенности: вмешивавшихся в его личные, а тем более семейные дела Вождь, мягко говоря, не жаловал.
        Валентин Петрович в личной жизни, в отличие от государевой службы, заслуженно слыл сибаритом, любой дискомфорт в ней считал проявлением враждебности и был в этом вопросе чрезвычайно щепетилен.
        Но, - факт остается фактом: несмотря на родственную любовь Вождя и воистину мировую славу автора, «Дьяволиада» считалась литературой запрещенной, за одно ее хранение полагалось пять лет сибирской каторги.
        Мастер и Вождь не возражали.
        При этом чуть ли не в открытую ее читал и обсуждал весь петербуржский, московский и киевский свет, и это придавало атмосфере вокруг последнего творения живого классика еще большую остроту и пикантность.
        Господин генеральный директор департамента, Комиссар государственной безопасности Никита Ворчаков, блестящий двадцатидевятилетний офицер, возглавлявший Четвертое управление, хоть и считал Церковь институтом весьма косным и даже временами раздражающим, был в этом показательном смирении заодно и со своим патроном и с его знаменитым родственником-писателем.
        Не буди, что называется, лихо.
        Вон как они уперлись по куда более важному, чем все сочинения господина Булгакова,
«жидовскому вопросу», совершенно справедливо и ясно сформулированному Господином Имперским Советником остзейцем Альфредом Владимировичем Розенбергом.
        Просто сказали «нет».
        Дальше можно не спорить и не обсуждать: только безумный политик может позволить себе в открытую выступить против Русской Православной Церкви, авторитет которой за годы Гражданской войны и разрухи поднялся до воистину неисповедимых высот.
        Позиция церкви была проста и понятна: крещен по православному обряду и знает русский язык - значит русский.
        И теперь любому самому гнусному жиду, и пьющему народную кровь банкиру, и сутенеру, и контрабандисту, для того чтобы избежать поселения, лагеря или расстрела, достаточно было просто «раскаяться», отречься от веры отцов, принять православие и стать «официальным имперским выкрестом».
        Потому как, чтобы официально считаться «русским», достаточно двух вещей: совершенного владения государственным языком и крещения по православному обряду.
        Вот жиды и крестились - с ужасающей скоростью.
        А русским языком проживающее в наших палестинах еврейство и без того преотлично владеет…

…И понятно ведь, что слову жидовскому верить нельзя ни при каких обстоятельствах.
        И крещению ложному верить нельзя.
        Но вот - уперлись церковники.
        Просто рогом уперлись, можно сказать.
        Вот и ставит жидяра Мейерхольд пиески в своем собственном театре «Эрмитаже», вместо того чтобы лес валить, как положено по «Русской правде», несмотря на то, что своего жидовского происхождения ни от кого не скрывает.
        Даже, говорят, - гордится.
        Говорит - библейская кровь…

…А недавно, прямо на глазах у господина генерального инспектора, его старого полкового товарища, девицу увел.
        Невесту.
        Потом бросил, разумеется.
        Предварительно надсмеявшись.
        Правильно ведь говорят: актеры - сукины дети.
        И никак его не достанешь, ублюдка.
        Крещен-с.
        Против самого-то господина Мейерхольда господин директор, будучи, как уже писалось выше, выпускником и диссертантом Императорского Санкт-Петербургского Университета, и, разумеется, человеком довольно широких взглядов, - вообще ничего личного не имел.
        А некоторые его спектакли - обожал.
        Так утонченно издеваться над «Белой гвардией» почти что канонизированного Вождем Булакова мог только человек отчаянной отваги и особого дара.
        Потомок старинного рода, в котором хватало и настоящих храбрецов, и утонченных безумцев, глава Четвертого главного внутреннего управления Имперской безопасности, аристократ по происхождению и жандарм по призванию, Никита Владимирович Ворчаков такие человеческие качества по-настоящему ценил.
        К тому же некоторые молоденькие актрисульки в мейерхольдовском Эрмитаже были - само очарование.
        Несмотря на, надо отдать должное, небесспорное происхождение.
        Ничуть не хуже, чем, кстати, в столичной, питерской, Особой драматической группе, переименованной некоторое время назад в Большой Императорский драматический театр имени Валентина Катаева.
        Вождь, кстати, в тот вечер, когда санкт-петербургскому драматическому присвоили его имя, рад и горд был чуть ли не больше, чем в день избрания Канцлером.
        А актрисульки у Мейерхольда - и вправду - диво, как хороши.
        Есть вкус, ничего не скажешь…
        Но все едино, когда тебя фактически принуждают считать существо с таким богопротивным шнобелем чуть ли не равным себе самому…
        И только потому, что какой-то тупой деревенский поп святой водичкой на жидовский кумпол побрызгать, сука такая, не побрезговал.

…Все-таки прав Альфред - надо воскрешать старых, несправедливо забытых языческих богов.
        И - резать, резать, резать.
        Не по праву веры, а - исключительно - по Праву Крови.
        Только очистивший себя народ по-настоящему достоин величия.
        Языческих же богов надо воскрешать просто потому, что они не возражают, когда от их имени говорят люди…
        Не всякие, разумеется, люди.
        Сильные.
        Гордые…
        Русские, одним словом.
        Настоящие русские.
        Такие настоящие русские люди, каковыми были их далекие предки до рокового иудеохристианского выбора великого князя Владимира, прозванного за предательство арийской славянской крови Равноапостольным…
        Аэроплан тем временем жестковато ударился литыми резиновыми шасси о заново забетонированную дорожку Тушинского военно-гражданского аэродрома.
        Дернулся.
        Подпрыгнул.
        Снова ударил колесами о ровный бетон.
        Взревел запущенными в обратную сторону для торможения винтами и наконец уже спокойно побежал по полосе, что называется, «навстречу встречающим».
        Инспектор усмехнулся.
        Канцлер, будучи, несмотря на некоторую сомнительность происхождения (в двадцатые годы отдельные провокаторы говорили даже об изрядной толике жидовской крови, но Ворчаков совершенно точно знал, что это не так), человеком тонкого литературного вкуса, - в молодости писал стихи и, поговаривают, учился у самого академика Ивана Алексеевича Бунина, - ненавидел такие «встречи встречающих» даже в официальных отчетах.
        Исключительно за стиль.
        И своих помощников к тому приучал, причем, склонного к канцеляризмам юриста Ворчакова, совершенно безжалостно.
        И кстати - напрасно.
        Не всем быть поэтами.
        Некоторым, к примеру, - приходится служить в жандармерии.
        Глава 3

…Встречающих было немного, всего две машины, которым разрешили заехать прямо на взлетную полосу.
        Зато какие!
        Белый, чуть ли не усыпанный бриллиантами «Роллс-Ройс» Великой Княгини, и черный служебный бронированный и хромированный «Пежо»: к моделям этой фирмы лично заказывавший их для Имперской безопасности Канцлер был неравнодушен еще с дореволюционных времен.
        Одесса.
        Столица русской безвкусицы, что ни говори.
        Сколько ни называй этот город «южной столицей Империи», сколько ни расселяй и ни расстреливай по оврагам каждого второго пейсатого жиденка, сколько ни размещай их в трудовых лагерях или за чертой оседлости, - отвратительный дух еврейского Привоза останется неистребимым.
        Как полузасохшая герань на окне.
        Как толстый еврейский мальчик со скрипочкой.
        Как чесночный запах после жгучего малоросского борща с пампушками.
        Этот пампушечный стиль Никита - сколько себя помнил - искренне ненавидел.
        Проклятые метисы.
        Потомки готовых ложиться под любого пана, - хоть ляха, хоть германца, хоть жида, - покорных малороссийских посполитых.
        Дурная, испорченная кровь.
        И почему-то эта жгучая ненависть проецировалось у полковника в том числе на ни в чем не повинный «Пежо».
        Видимо, по ассоциации.
        И хотя когда-то на авто именно этой французской марки ездили по России-матушке последние правящие представители столь любезного Верховному выморочного рода Романовых, инспектор, по правде говоря, предпочел бы отечественную «Эмку».
        НгАЗ-М1.
        Отличную русско-германскую модель, производство которой поставили на поток в Нижегородских механических мастерских бежавшие из Германии недорасстрелянные господами большевистскими комиссарами великолепные инженеры во главе со знаменитым Августом Хорьхом.
        Хорошенькая получилась машинка.
        Можно даже сказать - отличная.
        Резвая.
        Ничуть не хуже «пыжика» по комфорту, а уж по ходовым качествам - куда французу до немца. Даже если этот «немец» неожиданно для окружающих стал «русским».
        Кстати, - не номинальным русским: нижегородское авто на двух последних парижских технических выставках уверенно занимало первые места именно как «русский» автомобиль.
        Есть чем гордиться.
        Впрочем, коммунисты оказались достаточно умны, а мы слишком нерасторопны, - поморщившись про себя, признал пестующий в себе чувство справедливости Никита.
        И большую часть германских специалистов, отлаживавших почти фордовский по технологиям конвейер в Нижнем Новгороде, большевикам удалось довольно скоро вернуть обратно в Германию: переговоры с ними вел, говорят, чуть ли не лично с каждым, ставший незаменимым заместитель Тельмана «то-ва-рисч» Обер-Комиссар Германской Советской республики Лев Давыдович Троцкий.
        Один из самых страшных врагов России.
        Чуть ли не карикатурный жидяра и большевик.
        Самый чудовищный из уже ставших былинными «красных комиссаров», едва не победивших Добровольцев в жестокой Гражданской войне.
        Потерпевший незаслуженное, как он считал, поражение, а оттого - еще более опасный и непримиримый.
        Его не любили рисовать даже бесстрашные карикатуристы Имперского Телеграфного Агентства, ИМПТА, пародировавшие в своих знаменитых «окнах» самого Верховного.
        Их предводитель, не особенно любимый, но искренне уважаемый Вождем декадентский поэт Гумилев, едва не расстрелянный в свое время большевиками, казалось, давно никого не боялся - ни Бога, ни дьявола.
        И сам не боялся, и другим не давал.
        Они и не боялись.
        Чем, кстати, непрестанно бравировали, распространяя обидные шаржи, пожалуй, на всех вождей разрозненного Белого движения.
        А вот Троцкого - трусили.

…Как ни издевайся, как ни смейся, как ни шути, - этот стремительный разящий взгляд из-под круглых стеклянных очков вызывал лишь внутренний испуг и моментальное напряжение всех мышц тела: Троцкий и Ленин, проигравшие Гражданскую войну, но по-прежнему непобежденные, никогда не казались смешными ни для кого из победителей.
        Потому что это были подлинные гении зла.
        Инферно. В чистом виде инферно.
        И им, надо сказать, в лице трудолюбивого и дисциплинированного германского народа, достался отличный материал для их адской постройки.
        Большевистская промышленность Германии восстала из руин едва ли не быстрее Русской Имперской, пусть и жесточайшей ценой концлагерей, трудовых армий и постоянно голодающего населения.
        Европейское автомобилестроение должно быть благодарно Тельману, ненавидящему всяческую роскошь и считающему постыдным любые ее проявления, лишь оттого и запретившего разработку и производство машин повышенной комфортности. Иначе оно было бы безжалостно разорено германским государственным автомобилестроительным монстром, построенным прямым распоряжением камрада Тельмана на базе баварских авиамоторных мастерских в когда-то чистеньком Мюнхене.
        На массовое производство «народных автомобилей» Германской социалистической республики конкуренты пока посматривали свысока: слишком уж неудобная ниша.
        Но их танки и самолеты уже были лучшими в Европе.
        Это Ворчаков признавал.
        И не только Ворчаков.
        Слава богу, умных людей в Империи пока достаточно…

…Правда, и Имперской промышленности тоже есть чем гордиться.
        Новые разработки Туполева, Сикорского, Лавочкина и Поликарпова не просто впечатляли. Они могли даже изменить сам характер будущей войны: особенно в этом отношении радовали боевые геликоптеры русского патриота и соратника Вождя в партийном строительстве Игоря Ивановича Сикорского, переименованные им недавно патриотически в «винтолеты».
        Да и танки были хороши, не говоря уж о сверхсекретных реактивных минометах, Ворчаков присутствовал при их испытаниях.
        Особенно впечатлил осмотр места попадания залпа: буквально выжженная земля.
        И это была еще не главная новая военная разработка: имперские физики в закрытых сибирских лабораториях уже несколько лет пытались приручить энергию расщепленного атома.
        И у них это неплохо получалось.
        Но имперской промышленности мешала чрезмерная щепетильность в отношении частной собственности. Что, конечно, было вполне объяснимо после жестокой Гражданской войны, - иначе за что было бороться с «красными», - это даже Верховный признавал, хоть и был настоящим национал-социалистом.
        Но немцам с их командной экономикой было намного легче.
        Помогала, безусловно, и традиционная германская приверженность к порядку и дисциплине. Ворчаков хотел бы посмотреть на того же Либкнехта, если бы тот строил свои гидроэлектростанции не на Рейне, а скажем, на вольном малороссийском Днепре.
        Сколько бы они там народу угробили, с их варварским отношением к любой человеческой жизни.
        Н-да…
        Упаси Господь…
        Никита перекрестился.
        И неожиданно зевнул.
        Хотел было перекрестить как в детстве - испуганно - рот, но отчего-то постеснялся…

…Когда Троцкий с Тельманом внедрили разработанный сбежавшим к Троцкому марксистским теоретиком Бухариным план революционного НЭПа, признававший мелкую буржуазию и трудовое крестьянство попутчиком и союзником передового пролетариата, - уровень жизни в Красной Германии стал уже вровень с ведущими государствами Европы.
        Хотя и был пока еще чуть ниже, чем у Имперских Англии и России, подлинных владык и вечных соперников не только старого континента, но и всего по-прежнему наглухо разъединенного человечества…

…Инспектор церемонно попрощался с Княгиней и ее хорошенькой компаньонкой, приложившись старообразно к ручкам. И незаметно сунул внезапно вспыхнувшей компаньонке написанную в туалете аэроплана записочку.
        Очень, надо сказать, аккуратно.
        Жандарм все-таки.
        За обшлаг рукава строгого платья, окружавший предательски повлажневшую ладошку.
        И пошел, точнее, побежал, - стремительно вниз, по легкому конструктивистскому трапу, у основания которого его уже ожидал затянутый в черное порученец.
        Ну - вот…

…Отпуск, полный яркого крымского солнца, холодного белого вина, эстетских стихов господина Волошина на ночных дорожках южного парка и загадочных влюбленных глаз, по-отпускному свободных столичных красавиц, становившихся такими нежданно доступными в тенистой зелени, закончился, не дойдя до высшей точки.
        Верховному Канцлеру Российской Империи вновь срочно понадобилась одна из его лучших ищеек в этом душном византийском городе - на праздновании пятнадцатилетия вступления в Златоглавую знаменитого Первого Ясского добровольческого полка.
        Иногда Никита с иронией думал, что, возможно, для России было бы лучше, если бы в Гражданскую одолели господа максималисты.

«Красные».
        Эти по крайней мере понимали чего хотели, и у них была хоть и человеконенавистническая, но вполне реализуемая программа.
        А еще у них было единство взглядов.
        И как следует из вышесказанного, пусть и не шибко грамотное, особенно после чуть ли не насильственной «командировки» товарища Троцкого в Красную Германию, - но все-таки единое руководство.

«Белые» же умудрились перегрызться сразу после того, как опальные ныне «дрозды» впечатали свой твердый гвардейский шаг в древнюю брусчатку древней площади древней столицы России.
        Будучи фронтовым офицером и георгиевским кавалером, чуть не выхаркавшим собственные легкие после отравления германскими боевыми газами в мировую войну, Вождь не питал иллюзий по отношению к этой малонадежной и совершенно не ведающей страха и уважения публике.
        И особенно - к «ясским дроздам», расквартированным еще указом адмирала Колчака почему-то именно в Москве.
        Слишком много ненужной фронды, слишком много излишней «гвардейскости».
        То ли город такой, то ли еще что.
        В новой, имперской и империалистической, стремительно развивающейся индустриальной и «железной» России, это московское фанфаронство было бесполезно, а следовательно, должно было давно уже кануть во все размывающую Лету.
        Но - так и не кануло.
        Государственные праздники положено чтить, хотя бы в чисто агитационных целях. Вот потому-то на них Вождю нужны были самые бдительные, самые преданные, самые проверенные ищейки.

«Дрозды», естественно, не были врагами.
        Ни Канцлера, ни - тем более - России.
        Они были ее прошлым, а прошлое должно умереть.
        Во имя будущего.

…«Пежо», попетляв по тушинским деревенским переулкам, выскочил наконец на широкое и прямое, как стрела, засыпанное июльским тополиным снегом Санкт-Петербургское шоссе, проложенное по личному распоряжению Верховного до Манежной площади. Здесь высилась, пугая обитателей древних кривых переулков, свежеотстроенная, оборудованная по последним американским конструктивистским стандартам и облюбованная привередливым питерским чиновничеством гостиница «Москва».
        Господин директор Четвертого главного управления намеревался заселиться в гостиничный номер, принять душ и только после этого идти с инспекцией в московскую резиденцию Катаева.
        То, что там и так все в порядке, он и без инспекции прекрасно знал: москвичи расшибутся в лепешку, но в грязь лицом перед Валентином Петровичем не ударят.
        Хоть, признаться, Вождя и недолюбливают, в том числе за возвращение столицы в Питер.
        Такой уж город.
        Бывшая царская и бывшая большевистская столица.
        Ревнивица.

…Его план, разумеется, пошел к черту: в просторном, отделанном хромом и мрамором вестибюле отеля его уже ожидала очередная «комиссия по встрече».
        Грузный человек в штатском, московский начальник службы охраны Имперских резиденций, - насколько профессиональный, настолько же политически незначительный.
        И худощавый очкастый грузин с погонами русского жандармского полковника, возглавлявший Имперское ведомство по делам национальных меньшинств и исправительных учреждений.
        Короче, главный имперский тюремщик.
        Бывший большевик и негодяй.
        Негодяя звали Лаврентий Берия, и Никита его искренне, хотя и в основном заочно, ненавидел.
        По праву происхождения - из семьи потомственных петербуржских интеллигентов. Семьи, дружившей в том числе с семьями людей, оказавшихся, несмотря на блестящее образование и воспитание, расово и духовно неполноценными. И оттого поступивших в полное распоряжение ведомства этого вынырнувшего на волне революции и контрреволюции рыбоглазого очкастого и расово неполноценного чудовища.
        Короче - да, ненавидел.
        Но уважал.
        Порядок в поселениях у инородцев поддерживался идеальный. А конструкторские бюро живших на тюремном положении еврейских ученых и инженеров, которых Верховный вначале хотел депортировать, оказались очень полезны, в том числе для отечественной оборонной промышленности.
        Никита поморщился.
        Многие жиды в знаменитых «шарашках» - активно принимали православие.
        И тем самым становились полноценными гражданами Новой России: сломить сопротивление возрожденного большевиками Патриархата пока не удалось. Церковники на правах новообращенных стояли твердо: многие иерархи и сами несли в себе изрядную долю поганой жидовской крови.
        Новая партийная секретная служба под руководством Розенберга это успешно доказала, а Альфреду Владимировичу в еврейском вопросе можно было верить даже больше, чем самому себе: жидовско-большевистская камарилья погубила родину его предков, Германию.
        И утвердилась в маленькой Эстонии, где он когда-то родился.
        Гибели своей собственной «большой родины», любимой с детства России этот наполовину остзейский немец - наполовину французский гугенот с большой русской душой не мог допустить даже ценой утраты собственной жизни, - в этом Никита был уверен.
        И вообще - Альфред ему нравился.
        Они быстро сдружились, договорившись в том числе помогать друг другу по службе.
        Но место в государственной иерархии, на которое они метили назначить Альфреда, занял этот деловитый и очкастый грузинский выблядок.
        Тот самый Лаврентий Павлович Берия, которого Верховный теперь умилительно похлопывает по плечу и полупочтительно-полуфамильярно называет Палычем.
        Никита снова поморщился.
        Панибратство с инородцем, пусть и принявшим православие, его бесило, будь он, этот Берия, хоть трижды незаменимый.
        Все равно - враг.
        Не может не быть врагом, потому что инородец.
        Мингрел.
        Почти что - грузинский еврей…
        Что ж, разберемся и с этим вопросом. Альфредовы выкладки и подсчеты выглядят вполне убедительно.
        Великая Империя славянской и германской наций, а также патронируемых ими народов, предстает в них отнюдь не сияющей мечтой, а вполне реализуемым проектом.
        И Верховный рано или поздно дрогнет.
        Вопрос времени…
        Привычным небрежным жестом «от сердца к солнцу» Никита вскинул руку в партийном приветствии, потом кивнул Лаврентию и поманил полового заказать крепчайший итальянский кофе, к которому приучился в союзном Риме, у неистового Дуче Муссолини, вождя безалаберной, но искренне любимой Италии.
        Душ и отдых, похоже, отменялись.
        Берия не тот человек, его не следовало заставлять себя ждать.
        Вождь не напрасно настаивал на скорейшем прибытии Ворчакова в Москву: кажется, ему и вправду предстояла важная и крайне интересная работа…
        Глава 4
        Когда они наконец обменялись рукопожатиями, Ворчаков вновь с удивлением глянул на Берию:
        - Вас-то, Лаврентий Павлович, в наши края каким ветром занесло? Или с нацменами уже все в порядке, не бузят?!
        Термин, характеризующий представителей национальных меньшинств и придуманный обладавшим несомненным литературным талантом Канцлером, Ворчаков упомянул сознательно.
        Хотелось именно оскорбить. «На тоненького», как в бильярде…
        Берия, разумеется, понял.
        Вздохнул.
        Поправил вечно мятый бело-голубой жандармский мундир, который предпочитал любой другой одежде.
        Говорили, что у этого мужиковатого и грубого неряхи настоящая красавица и чуть ли не подлинная аристократка жена, Нина.
        За ней многие пытались ухаживать.
        И как только терпит?!
        - Отчего же не бузят? - блестит стеклышками старомодных круглых очков. - Бузят. И будут бузить, пока ваше ведомство столь успешно ловит подпольных зачинщиков. Лидеры-то, извините, на свободе. И не только в Германии…
        Никита поморщился.
        Доля правды в словах бывшего максималиста была.
        Но какого, спрашивается, черта?!
        - Так какого такого лешего, - произнес вслух, - вы здесь сидите?! Или работы мало?
        Берия вздохнул, поморщился.
        - Если вы думаете, что общение с вами, Никита Владимирович, доставляет мне хоть малейшее удовольствие, вы глубоко и обидно заблуждаетесь. А сижу я здесь, как вы изволите выражаться, по личному распоряжению Канцлера. Валентин Петрович велел вам передать, что на празднование пятнадцатилетия победы в Москву будет конвоирован содержащийся под домашним арестом Объект № 4. «Дед». Или, если угодно, «Старик». Будет во время парада иметь честь стоять непосредственно в двух шагах от Верховного главнокомандующего. А нам с вами приказано предусмотреть все мыслимые меры безопасности. И для него. И - разумеется, - от него. У этого отставника друзей до сих пор больше, чем нам бы с вами хотелось. И они неплохо вооружены…
        Никита - задохнулся.
        Ему захотелось грязно, по-мужицки, выматериться. Еще бы…
        - Вы чем там, у себя в охранке, думаете?!
        Лаврентий демонстративно пожал узкими покатыми плечами, поджал тонкие, бледные, совершенно не южные губы, прищурил рыбьи глаза.
        - Вопрос не ко мне, - говорит сухо, - а непосредственно к Верховному. Его личное распоряжение. Смею напомнить, Москву в Гражданскую брал именно Старик. А Валентин Петрович тогда командовал бронеплощадкой у Деникина. Они знакомы. Да и не опасен Дед давно. Сидит у себя в Переделкине под нашим наблюдением. Мемуары пишет. «В огне гражданской войны», если мне верно доложили. Да и какая разница! Это уже прошлое. Реликт. Ну, постоит с Вождем на трибуне, примет парад. Подумаешь. Лично меня куда больше германские большевики беспокоят. И финансируемый ими Ком-ин-терн. Во главе с товарищем Троцким, с которым я, как вы понимаете, лично знаком. А также с его доверенным лицом товарищем Яковом Блюмкиным. А прощать Лев Давидович, представьте себе, так и не научился. А их диверсионные группы…
        - Меня тоже, - буркнул, остывая, Никита, - тоже беспокоят. «Дед» для них - давняя и вечная мишень. А уж на пару с Фюрером…
        Берия хохотнул.
        - С Фюрером, говорите?! Привет Альфреду Вольдемаровичу. Передайте ему при случае мое полное и безмерное уважение. А если серьезно - тут я с вами согласен. Мое ведомство, как вы выражаетесь, давно поняло, что надо не власть от Старика охранять, а самого Старика от господ мак-си-ма-ли-стов. И если посмотреть на это дело под таким необычным углом, легко понять, что мы с вами, господин генеральный инспектор, в данном конкретном случае - «в одной лодке». Так что, давайте, приводите себя в порядок и через пару часов извольте прибыть в Кремль. На совместное совещание. Свою безопасность Валентин Петрович, насколько я понимаю, доверил вам…
        Никита вздохнул, кивая.
        Прав, прав проклятый лысый грузин.
        Несмотря на все подколки в адрес Розенберга.
        Как он сказал? «В одной лодке»?! Да не то слово!
        В одной, можно сказать, субмарине…

…Глава страшного Четвертого управления, потомственный аристократ и холодный, умный жандарм Никита Владимирович Ворчаков решительно поднялся из удобного американского кресла.
        Одернул китель.
        Протянул руку невысокому, плотному грузину, прячущему рыбьи глаза за круглыми старомодными очками.
        - Благодарю вас, Лаврентий Павлович. Принимается.
        Глава 5

…До Кремля Ворчаков решил прогуляться пешком.
        Лето в этом году и вправду выдалось необыкновенно жарким, но светлый форменный френч с лазоревыми петлицами госбезопасности почему-то вовсе не тяготил.
        А легкие платья неспешно прогуливающихся москвичек с вошедшими не так давно в моду открытыми плечами, как у сарафанов, так радовали глаз, что он, взглянув на часы, решил не торопиться и не спеша перекурить на лавочке у Василия Блаженного.
        Посидеть. Подумать. Осмотреться.
        Посмотреть было на что, даже помимо голоногих и голоплечих барышень, к которым холостой красавец Ворчаков был, разумеется, неравнодушен.
        Оттого так долго и не женился.
        Не понимал, как можно променять такое прекрасное разнообразие на одну, пусть даже самую дорогую и обожаемую.
        К тому же здравый смысл и наблюдательность профессионального юриста подсказывали, что любое нежное создание с течением времени рискует превратиться в совершеннейшую корову.
        А разводов ни Церковь, ни - почему-то - Канцлер, не одобряли.

…А барышни между тем даже не смотрели сейчас в сторону молодого красавца-жандарма: в древнюю брусчатку Красной площади вбивал твердый шаг, репетирующий скорый парадный проход, Первый Гвардейский Ясский полк, «черномундирники», краса и гордость Русской Имперской армии, элита элит.
        Ворчаков невольно поморщился.
        Это - прошлое, напомнил он себе.
        Прекрасное, благородное прошлое.
        Прошлое, презирающее тех, кто кланялся пулям.
        Прошлое, готовое скорее умереть, чем победить.

«Добровольчество - добрая воля к смерти».
        В Новой России подобная прыщавая романтика должна быть безжалостно уничтожена. Новая Империя должна не красиво умирать, а побеждать, красиво умирают пусть другие.
        Ее враги.
        Генеральный директор Четвертого главного управления не любил ни декадентское мужество Гумилева, ни манерность бежавшей от него в Париж прежней супруги Горенко, ни тем более истеричность стремительно входящей в моду шизофренички Цветаевой.

«Белый стан - белый стон».
        Или как там?
        Тьфу…

…Хорошо еще, поют, сволочи, правильно. То, что нужно.
        Из тайги, тайги дремучей
        От Амура, от реки
        Молчаливой грозной тучей
        Шли на бой сибиряки.
        Их сурово воспитала
        Молчаливая тайга
        Бури грозные Байкала
        И сибирские снега…
        Мда, так вот и проходит мирская слава…
        Вовремя перебежавший под крыло Валентина Петровича генерал-майор Туркул сейчас командует в Туркестане.
        И имеет вполне реальные виды на Генеральный штаб.
        А сам Старик, настоящий герой тех страшных лет, стал безымянным Объектом № 4, точнее, Врагом Империи № 4.
        Сразу после Троцкого, Ленина и Якова Блюмкина.
        И содержится под негласным домашним арестом: без жены, без детей, в обществе трех подавших вместе с ним в отставку преданных офицеров, ну и многочисленных бериевских соглядатаев.
        Что ж, такова жизнь.
        Туркул тоже наверняка приедет на празднование Победы.
        Будет забавно понаблюдать встречу старых боевых товарищей.
        И усталости не зная,
        Бьются ночь и бьются день,
        Только серая папаха
        Лихо сбита набекрень.
        Ворчаков вздохнул, отщелкнул гильзу докуренной папиросы точно в стоящую неподалеку урну, одернул френч и решительным шагом направился к Боровицким воротам, где предъявил пропуск-вездеход с фотографической карточкой владельца и уверенно проследовал в Большой Кремлевский Дворец, на совещание.
        А песня все звучала и звучала…
        Знай, Сибирь, в лихие годы
        В память славной старины
        Честь великого народа
        Отстоят твои сыны.
        Русь свободная воскреснет,
        Нашей верою горя.
        И услышат эту песню
        Стены древнего Кремля.
        Глава 6
        Больше всего инспектора поразило, что рутинное совещание по безопасности в дни празднования Победы в Гражданской войне посетил внезапно прибывший раньше срока в старую столицу Верховный.
        Высокий, чуть грузноватый, обритый наголо, с тоненькой ниточкой заботливо выстриженных усов, в черном полувоенном френче с двумя георгиевскими крестами за Мировую войну и с крупными «волчьими» ушами, отделяющимися от породистого черепа, Валентин Петрович вошел в совещательную комнату своей резкой, быстрой походкой, чуть приволакивая искалеченную на той же войне ногу.
        И уселся не во главе стола, где сверкал стеклышками своих очков Лаврентий, а с самого краю.
        В опасной близости от самого Ворчакова.
        Никита Вождя искренне любил и ценил, и если бы потребовалось, он без раздумий отдал бы за него свою бесценную молодую жизнь. Но за несколько лет совместной работы господин генеральный директор прекрасно научился различать даже самые малозаметные оттенки настроения канцлера, и потому сейчас он его, мягко говоря, - опасался.
        Валентин Петрович тем временем продолжал мрачно разглядывать собравшихся своими огромными, чуть на выкате, внимательными южными глазами.
        Потом неожиданно резко прищурился, еще немного помолчал, отчего воцарившаяся в совещательной комнате тишина стала совершенно оглушительной.
        А потом коротко пробарабанил пальцами по столешнице ритмически сложную музыкальную фразу и резко, неприятно, коротко ухмыльнулся.
        - Это американский негритянский спиричуэл, - проговорил, словно выплевывая слова, своей, уже знаменитой на весь европейский мир по радиовыступлениям, глуховатой, отрывистой речью с чуть заметным южным акцентом. - Якобы модифицированное священное песнопение. Или, как сейчас модно выражаться, джаз. Мерзкая музыка мерзких черных недочеловеков. Которую тем не менее мы обязаны знать и охранять, раз уж взяли на себя обязательства знать и охранять культуру. Да-с. Даже такую. Композиция «Туман на родных берегах». Ни автора, ни исполнительницу, признаться, не помню. Но не в этом дело. С этой вещицей связано нечто необычное и опасное для Империи. Ее название нам удалось перехватить сразу в нескольких шифровках, по радио и с курьерами. И есть подозрение, что одна из радиошифровок предназначалась Объекту номер четыре. Конечно, подозрение - еще не факт. Но тем не менее, тем не менее… Что сие значит, мне неведомо. А вот вы должны выяснить. И немедленно доложить. Честь имею.
        И удалился, слегка приволакивая правую ногу, что, как было известно в высших партийных и государственных кругах новой Российской Империи, выдавало крайнюю степень волнения. В обычное время Вождь за своей походкой тщательно следил: раны почетны, но Вожди не имеют права на слабость.
        Никита и Лаврентий переглянулись. У Катаева, помимо официальных, были какие-то свои, никому не известные источники информации.
        В принципе, это нормально: управление, возглавляемое Ворчаковым, подчинялось непосредственно Вождю, ему же и адресовались основные доклады. Ну, а с какими из остальных служб делиться или не делиться принесенной ищейками полковника Ворчакова информацией, - решал сам Валентин Петрович и никто иной, даже из числа ближайших помощников и советников.
        И потом, у Валентина Петровича порой случались гениальные озарения, во время которых он неожиданно мог увязать в единую концепцию, казалось бы, совершенно разрозненные факты.
        И с этим стоило считаться: Канцлер сам ошибался крайне редко, а чужие ошибки карал жестко, даже самодурски.
        Особенно - если он о них предупреждал.
        Забывавшие о предупреждении жили коротко и не очень счастливо.
        А умирали, согласно блуждавшим по Империи глухим, невнятным шепоткам, мучительно.
        Разумеется - это были всего лишь слухи. Или глупые бабьи сплетни.
        Но проверять на собственной шкуре эти байки ни Никите, ни Лаврентию не хотелось.
        Глава 7
        Дальше совещание шло скучно и даже рутинно.
        Начальник Кремлевской охраны доложил расстановку постов в будние и праздничные дни, привычно попеняв, что черная форма бойцов охраны ничем, кроме цвета погон и петлиц, неотличима от формы армейских гвардейцев.
        Это доставляло неудобства и тем и другим, и вносило в действия охранных подразделений, особенно в ночное время, ненужную путаницу.
        Никита привычно согласился и привычно же взял на карандаш.
        За несколько дней эту проблему все равно не решишь, да и не стоит она того, чтобы на нее сейчас отвлекаться.
        Лаврентий непрерывно курил тонкие, почти дамские папиросы, и злобно зыркал поверх круглых стекол на присутствующих, думая при этом о чем-то о своем.
        В ближайшие недели с ним придется тесно сотрудничать: Вождь, как уже сказано выше, ошибок не любил и ошибающихся не прощал.
        У него была любимая фраза, мол, если придется выбирать, он предпочтет работать с законченными подонками, чем с круглыми идиотами.
        А тут еще этот чертов спиричуэл, сложный ритм которого Никита сразу и не уловил.
        Интересно, что это может быть?
        Условный сигнал? Вряд ли, слишком сложно.
        Условный сигнал должен к чему-то призывать, и это «что-то» - либо теракт, либо диверсия. И чтобы его подать, достаточно взмаха платком из окошка.
        Условный же сигнал по радио - исключительно для массовых действий, которые в современной России, в том числе стараниями участников нынешнего совещания, вообще невозможны.
        Нет таких политических сил, которые могли бы подобного рода действия осуществлять и планировать.
        Значит - шифр.
        А это плохо, очень плохо.
        Мы и с германскими, да чего там с германскими - с англосаксонскими криптограммами справляемся с огромным трудом. Шифровальщики с ума сходят, требуя скоростные счетные машины, которых у нас просто-напросто нет.
        Мы же не англичане, отстаем.
        Но если они научились кодировать информацию, маскируя ее под мелодию, это уже совсем нехорошо.
        Тогда понятен смысл посылки курьеров: шифрограмму надо не только передать, но и принять, а самое главное - понять. На перехвате курьеров с «ключом» и надобно будет сосредоточиться.
        Охрану и без Никиты организуют.
        Но тогда в чем заключается роль главного тюремщика Лаврентия?!
        Видимо, вождь считает, что курьер должен появиться в окружении опального Старика!
        А более удобного момента, чем торжества по случаю Победы, на которые почетного пленника и арестанта вывезут, - и быть не может!

…Когда они вышли на свежий воздух, Ворчаков вполголоса поделился своей догадкой с Берией.
        Тот кивнул.
        - Возможно. Но я бы не исключал и попытки террористического акта. Господа максималисты и примкнувшая к ним шваль не делают большой разницы между Вождем и Стариком. Оба для них - злейшие враги. Причем, неизвестно, кто хуже. С Вождем коммунистическая Германия вынуждена поддерживать дипломатические отношения. А Дед - просто враг. Но для коминтерновцев в этом нет особой разницы. В конце концов, на параде Победы Валентин Петрович со Стариком будут стоять на расстоянии вытянутой руки на одной трибуне. Поверьте, для бомбиста - лучше не придумаешь. Одной бомбой…
        Никита задумчиво полез в карман за папиросами.
        - Исключать, конечно, ничего нельзя, - вздохнул, прикуривая. - Вообще ничего. Особенно при таком скоплении публики. Каждую сумочку не обыщешь. А если еще учесть неистребимое желание Вождя общаться с народом… Впрочем, это рутина. У меня все из головы не идет отстуканная по столешнице джазовая композиция. Как там бишь ее,
«Туман на родных берегах»? Вы ее хотя бы слышали?
        Берия отрицательно покачал головой, а потом, для верности, развел руками:
        - Извините, не довелось. Я вообще с недоверием отношусь к подобной музыке. Как, кстати, и Канцлер…
        Никита рассмеялся.
        - А вот это вы напрасно. Канцлер очень любит джаз, полковник. Поверьте, в этом нет ничего зазорного, мы ведь с вами тоже с удовольствием наблюдаем, как забавно гримасничают обезьянки в зоосаду. Просто стесняемся в этом признаться. Я - не стесняюсь. Но именно этой композиции слышать мне почему-то не довелось. Вы, кстати, не подскажете, Лаврентий, есть ли в Москве ресторация, где может играть хорошая джаз-банда?! Эти музыканты внимательно следят за новинками, можно попробовать заказать…
        Берия кивнул.
        Задумчиво пожевал нижнюю губу.
        - Подскажу, разумеется. Мог бы прямо сейчас, но лучше наведу дополнительные справки у референтов. Сам компанию не составлю, увольте. У меня от этого негритянского безобразия жутко болит голова. А пока извольте проехать со мной в
«Арагви» у памятника Долгорукому. Совсем новый ресторан, владельцы планировали его открыть только через два года, в тридцать восьмом. Признаться, употребил влияние, ускорил. Под предлогом Олимпийских игр. Там прекрасная грузинская кухня, и я взял на себя смелость заказать столик на две не очень любящие друг друга, но вынужденные в ближайшие дни работать вместе персоны. Не возражаете?
        Никита кивнул и усмехнулся.
        Он, разумеется, слышал об этом ресторане.
        В том числе и о некоторых особенностях его акустики, не позволяющей подслушивать отдельные столики даже при применении самых современных технических средств. Берия звал его туда не столько пообедать, сколько поговорить.
        Ну, и отобедать тоже: кухня в ресторане была отменная и, несмотря на относительную новизну заведения, уже славилась далеко за пределами Москвы.
        Ну, и отчего ж не воздать ей должное?
        Говорят, там дивно готовят какой-то особый рисовый суп с бараниной, томатами и базиликом, - густой, ароматный, даже обладающий целебными свойствами.
        И знаменитое грузинское лобио, сациви из кур и экзотический шашлык, который пекут на древесных углях, заворачивая каждый кусочек мяса в отмытую и вымоченную в молодом вине желудочную пленку.
        То ли по-царски, то ли по-карски, то ли еще как, неважно.
        М-м-м…
        Глава 8

…Берия, как выяснилось, из всех доступных ему машин, так же, как и Ворчаков, предпочитал «Эмку»-кабриолет.
        Белого пижонского цвета.
        И красное сухое вино.
        Итальянское.
        - Знаете, Никита Владимирович, - вздыхает, разливая по бокалам заказанное на аперитив благородное старое кьянти лысый очкастый тюремщик, - я мог бы попросить для вас рог и спеть какую-нибудь заунывную народную песню. Но не буду делать ни того, ни другого. Когда принесут мясо по-карски, мы его с вами запьем «Напареули». Но не потому, что его обязательно запивать аутентичным грузинским вином, нет. Просто баранину, по моей просьбе, мариновали в этом вине. Не люблю, когда мясо маринуют лимоном, как это полагается по классическому рецепту. Лимон убивает баранину. Впрочем - оцените…
        Никита кивнул, усмехнулся уголком губ.
        - Вижу, готовились, Лаврентий Павлович.
        Берия снял мятую армейскую фуражку, промакнул вспотевший лоб салфеткой и неожиданно звонко расхохотался.
        - Разумеется, Никита Владимирович. Разумеется. Еще как. Но признаться, не к беседе о маринаде к бараньему шашлыку. У меня сегодня планировался обед с одной из моих… м-м-м… сотрудниц. Однако пришлось отменить. Вы ей, не скрою, не самая приятная замена, к тому же я в курсе того, что вы меня… недолюбливаете. Но Валентин Петрович, согласитесь, - умеет удивить…
        Ворчаков рассмеялся в ответ.
        Им и предстояло вместе работать как минимум несколько дней, до Парада Победы.
        А, значит, нужно установить контакт.
        Все как и учили.
        Тем временем расторопные половые в грузинских рубахах расставляли на столе мелкие вазочки, из которых оглушительно вкусно пахло чем-то горячим и острым.
        - Угощайтесь! - Берия сделал широкий жест и отхлебнул вина.
        Никите понравилось, что он, по европейскому обычаю, не стал чокаться.
        Лысоватый главный тюремщик новой имперской России, несмотря на кажущуюся мужиковатость, умело держал дистанцию.
        - Мне, - вздохнул Ворчаков, заправляя салфетку за воротник форменного летнего френча с лазоревыми погонами, - прежде чем угоститься, потребуются ваши рекомендации. В грузинской кухне я не силен…
        - Ах оставьте, Никита Владимирович. Ваша работа по грузинским меньшевикам мне хорошо известна и вызывает искреннее восхищение. Неужели, проведя ряд блестящих операций на моей бывшей родине, вы так и не полюбили нашу кухню?! В жизни не поверю…
        Никита тоже отхлебнул вина.
        Кьянти был превосходным и очень холодным, со льда, что убивало вкус, но было приятно в эдакую безобразную жару.
        Все-таки Берия умница, и его не следует недооценивать.
        Мужиковатость не должна вводить в заблуждение.
        Надо только будет ему сказать, что итальянцы в таких ситуациях разбавляют вино талой водой с ледника, лучше бодрит.
        А вот насчет Грузии…
        Сказать?!
        А почему бы и нет.
        - Я, Лаврентий Павлович, эти, как вы выразились, «операции», провел, не вставая из-за письменного стола. Хотя, признаться, в Грузии побывать мне и тогда очень хотелось. Просто то-ва-ри-счам меньшевикам мой облик, как вы догадываетесь, слишком хорошо знаком. Я, как и вы, еще прежде был объявлен, как они выражаются,
«врагом грузинского народа». Путь туда мне закрыт, в том числе и по дипломатическим каналам: боюсь, грузинские социал-демократы и прочие бомбисты таких понятий, как «дипломатическая неприкосновенность» по отношению к своим
«злейшим врагам» не признают.
        Берия со вздохом снял очки и начал не торопясь, в задумчивости протирать их небольшой бархатной тряпочкой.
        - Да, грузины - странный народ. Мне иногда кажется, что даже я, урожденный грузин, их не понимаю. Кавказ всегда славился честью и благодарностью, а благодарность русскому народу, в буквальном смысле спасшему их от уничтожения, должна быть абсолютной и совершенной. Перши шеве могит хан! Перши шеве! Я иногда совершенно искренне стыжусь своего происхождения…
        Никита промолчал. Он не забывал, что перед ним - игрок.
        Волчара, получивший первый опыт тайных операций чуть ли не в Гражданскую, в которой, как многие подозревали, этот щуплый очкастый грузин участвовал отнюдь не на стороне нынешних победителей.
        Ворчаков закурил.
        - Про вас ходят разные слухи. Вы все-таки кто по происхождению?! Кто-то говорит - князь, кто-то, - крестьянин…
        Берия вздохнул.
        - По отцу из крестьян, по матери, как вы изволили выразиться, князь. Родственник Авалишвили и Дадиани. Вам это о чем-то говорит? Если нет - не печальтесь. В Грузии князей больше, чем блох на барбоске. К тому же я не чувствую себя ни князем, ни грузином. Как бы вы, Никита Владимирович, ко мне ни относились, даже вы не посмеете отрицать, что я - патриот России…
        Господин генеральный директор со вздохом стряхнул пепел и, хоть и задумчиво, но согласно кивнул.
        Берия был настоящим негодяем, тюремщиком, палачом, покрывателем скрывающейся от справедливого возмездия жидовни и самым настоящим убийцей.
        Но Империю он, похоже, и вправду любил.
        И желал ей только величия.
        - Да вы угощайтесь, угощайтесь, Никита, - грустно улыбнулся Лаврентий. - Сациви, к примеру, можно и нужно кушать холодным. А вот лобио и аджапсандал - только горячими, и не верьте негодяям, которые вам скажут, что бывает холодное лобио. Это не лобио, а отварная фасоль. Настоящий красный лобио кушают только горячим, заедая кашей из мамалыги и твердым копченым сыром. И запивая молодым вином. Кстати, вино тоже пейте, потому что сейчас нам принесут харчо, а под него вино пить уже нельзя. Только водку или граппу. Лучше, конечно, чачу - как вам известно, это грузинская виноградная водка, очень крепкая. Жаль, что из-за разногласий с меньшевиками импорт грузинских товаров запрещен: то дерьмо, которое гонят спекулянты во Владикавказе, в приличных местах не подают. И слава богу, отрава и есть отрава…
        Харчо, - горячий и острый грузинский бараний суп с рисом и томатами, - и вправду был по-особому восхитителен в сочетании с холодной русской водкой.
        Никита даже подумал, что Вождь прав, и Грузию, этот благодатный край, действительно нужно забрать обратно. Несмотря на подлость грузинского народа, хорошо прогнозируемый вой англо-саксонских «союзников» и всего прочего, прости, Господи, «европейского цивилизованного сообщества».
        Шиш им, а не ключи к русскому Северному Кавказу!
        Наши предки чуть ли не целый век свою кровь в тех краях проливали, замиряя немирных горцев.
        Ермолов, Барятинский, Евдокимов.
        Слава и грозная гордость русского воинства.
        Да и его, Ворчакова, прадед там голову сложил…

…А в наместники туда не худо бы отправить Лаврентия.
        И Розенбергу радость, и сам Берия не будет возражать.
        Порядок он там, можно ручаться, наведет такой, что никто из местных «вольнодумцев» и пикнуть не посмеет.
        Никита не успел еще додумать понравившуюся мысль, как расторопные половые уже водрузили на стол огромную фарфоровую миску с умопомрачительно дымящейся бараниной и принялись, на глазах у гостей, открывать большую глиняную бутыль с густым грузинским вином.
        А метрдотель в черном смокинге и белоснежной сорочке с бабочкой что-то озабоченно шепнул в ухо Лаврентию Павловичу.
        Берия кивнул.
        - Извините, Никита, - жмет узкими, но явно сильными плечами, - отойду на пару минут, помощник в вестибюле дожидается. Без меня не приступайте, шашлык по-карски надо кушать чуть подостывшим. Кусок горячего мяса непосредственно с живого огня убивает самые важные оттенки вкуса. Это я вам ответственно заявляю. Лучше перекурите пока, выпейте бокальчик-другой «Напареули». Наверняка контрабанда. А я скоро…
        Никита кивнул и не спеша закурил, смакуя кьянти и рассматривая висящий на стене напротив эстамп модного модерниста Шикльгрубера. Оттиск был явно авторский, -
«Арагви» считался дорогой элитной ресторацией, здесь не было подделок и даже неавторских копий.
        Штаб-ротмистр давно уже увлекался работами этого вечно взъерошенного мастера, особенно горными пейзажами, их безумной и бесконечно светлой экспрессией.
        Но приобретать не отваживался, обходясь более лояльными к идеям белого движения живописцами.
        Австрияк, писавший под нарочито крестьянским псевдонимом Шикльгрубер, хоть и был убежденнейшим большевиком-максималистом, - а, согласно некоторым слухам, к тому же почти на четверть евреем, - умел своей воистину волшебной кистью передавать малейшие движения человеческой души.
        Даже когда писал, чуть ли не по личному заказу Тельмана, ужасные индустриальные пейзажи новых германских строек.
        У него даже уродливые скелеты строящегося на Рейне каскада гидроэлектростанций выглядели не насилием над пасторальной природой рейнской долины, навсегда скрытой свинцовыми водами нового водохранилища, а триумфом истинно арийского духа, вроде древних языческих храмов, которые давно погибли и о величии которых можно теперь только догадываться.
        Талант…
        Берия возник внезапно, будто материализовавшись из сизого папиросного дыма.
        Вздохнул, глядя на еще дымящийся, исходящий безумным мясным духом шашлык.
        Пожевал нижнюю губу, укоризненно покачал головой.
        Поправил и без того ровно сидящее на мясистом кавказском носу пенсне.
        - Собирайтесь, - говорит, - Никита Владимирович. Шашлыку мы попозже поедим. Если получится. Только что, на подъезде к Москве, в результате террористического налета, убит генерал Туркул…
        Глава 9
        Подробности Ворчаков узнал уже в машине.
        Туркула, вместе с двумя его заместителями, ехавшими на парад, и охрану, предоставленную по этому случаю ведомством Берии (армейским охранникам, особенно
«дроздам», Антон Васильевич после известных событий не доверял) расстреляли на последнем перегоне, прямо перед прибытием на Рязанский вокзал старой российской столицы.
        Всех, включая ни в чем не повинных проводников и горничных бронированного вагона генерал-губернатора, командующего Туркестанским военным округом.
        Всех.
        Кроме одного из порученцев, его тела пока не нашли.
        Кто, как - непонятно.
        На вокзал броневагон прибыл с целой горой еще теплых трупов и без единого живого свидетеля - в духе боевиков знаменитого «карающего меча революции» Якова Блюмкина.
        Если бы не одно «но»: этого порученца Никита неплохо знал.
        И заподозрить его в связях с германскими максималистами или коминтерновцами не смог бы даже под угрозой отставки: парень лишился не только родителей и родного дома, но и всех родственников в страшную Гражданскую войну, и расстреляли их именно большевики.
        Всякое бывает, конечно.
        Но все это напоминает довольно грубую инсценировку.
        Особенно если учесть тревогу что-то почуявшего Вождя.
        У Валентина Петровича потрясающая интуиция, Ворчаков в этом не раз убеждался.
        И опасности Великий Канцлер явно ждал отнюдь не со стороны большевиков.
        Когда Никита сказал об этом Берии - тот поморщился.
        Ворчаков насторожился.
        В конце концов это его работа: искать и искоренять крамолу, в том числе и среди ближайших сподвижников Канцлера.
        А прищемить Лаврентия, что уж тут скрывать, было бы особенно приятно.
        Ничего не подозревающий о движении мыслей собеседника, Берия между тем заговорил:
        - Вы, Никита Владимирович, безусловно правы, безоговорочно доверяя интуиции Вождя. Однако давайте попробуем рассмотреть иные варианты. Можете себе представить Старика, которого так искренне недолюбливает Канцлер, организатором хладнокровного убийства такого числа людей, включая женщин из обслуживающего персонала?! Вот и я не могу. А больше никому, кроме большевиков и своего бывшего командира, милейший Антон Васильевич дорогу и близко не переходил. Напротив, всех устраивал: недалекого ума был человек, хоть и незаурядной храбрости. За что и ценили…
        Ворчаков был вынужден согласиться.
        Если не «красные», то - «белые».
        А «белые» способны на многое, но - не на такое.
        Белые попытались бы избежать такого числа жертв.
        Что-то тут не так.
        А вот что - совершенно не понятно.
        Теперь, пока не пройдет празднование, единственная его задача - личная безопасность Вождя.
        Террористический акт против командования Туркестанским округом нужно рассматривать только во взаимосвязи с проблемами безопасности первых лиц Империи Русского Народа.
        Ворчаков повторил эту мысль вслух, и Берия с ним немедленно согласился…
        Глава 10

…Когда они приехали на место событий, вагон командующего был отогнан в тупик Рязанского вокзала и оцеплен бойцами специального московского отряда Имперской безопасности, вооруженными модернизированными пистолетами-пулеметами Федорова со складным металлическим прикладом.
        Солнце еще не село, но расстрелянный вагон уже заливал яркий свет мощных электрических прожекторов.
        За первой линией оцепления нервно лаяли собаки.
        Судя по характерным визгливо-басовитым ноткам, - черные русские терьеры, краса и гордость бериевского питомника, выведенные для работы исключительно по человеку.
        Страшные звери.
        Генетически запрограммированы на розыск и задержание бежавших заключенных, с которыми никто не церемонится.
        Собаки-убийцы.
        Никита с Лаврентием, одновременно поморщившись, отмахнулись от подбежавшего с докладом следователя и быстро прошли в вагон, причем Лаврентий умудрился где-то в тупике сорвать длинный стебелек бледно-зеленой железнодорожной травы и теперь его нервно жевал.
        Было страшно.
        Новая Россия знала, что такое терроризм.
        Особенно в тяжкую годину разрухи, наступившую после победы «белого движения», и наложенных «союзниками» контрибуций: тогда было настоящее раздолье для всех этих недобитых «эсеров», «анархов», «левых большевиков» и прочих «блюмкинцев».
        И расстреливали, и взрывали.
        Но после победы на выборах двадцать седьмого года Национал-демократической рабочей партии Катаева, поддержанной тогда еще не подавшим в отставку Дедом, порядок удалось навести в течение двух-трех лет.
        И сейчас расправа над Туркулом и его ближайшим окружением выглядела неимоверной дикостью.
        А главное - с какой целью?!
        Непонятно.
        Лаврентий прав, милейший Антон Васильевич - человек храбрый, но недалекий, - давно уже наслаждался жизнью в своем замиренном Туркестане, ни на что не претендовал и никому не мешал.
        Неужели все-таки месть?
        В преддверии пятнадцатой годовщины?

…Берия, словно угадав мысли Никиты, отрицательно покачал головой.
        - Нет. Это не месть, Никита Владимирович. Так - не мстят. Это - хуже. Значительно хуже. Это - демонстрация силы…
        Демонстрация силы?!
        Что ж, похоже.
        По крайней мере, для рабочей версии - годится…
        Благодарно кивнув посторонившемуся Лаврентию, Никита полез в вагон…
        Глава 11
        Вечером они снова сидели в «Арагви»: несмотря на гибель героического генерала, шашлык по-карски стоил того, чтобы им угоститься.
        Пили, правда, не вино.
        Водку.
        Шашлык шашлыком - но, как говорится, ситуация обязывала.
        У Никиты не шла из памяти молоденькая горничная из штабного вагона: с разваленным револьверным выстрелом виском, стыдливо прикрытым кокетливым и нежным русым локоном.
        В ее светлых северных глазах, казалось, навсегда застыло удивление.
        Падение бесстыдно задрало подол узкого серого форменного платья, и давно уже привыкшего к мертвым телам Никиту неприятно поразила нежная и пока что еще не мертвая кожа цвета теплого молока на внутренней стороне бесстыдно раскинутых и еще как будто живых узких девичьих бедер.
        - Скажите, Лаврентий, - Ворчаков разливал жесткую «смирновскую» по узким лафитничкам, строго до половины, - скажите, та горничная, что лежала сразу у входа в вагон, - она же наверняка ваша сотрудница?
        Берия кивнул.
        - Там все были мои сотрудники, - вздыхает, задумчиво дожевывая ломтик копченого кавказского сыра. - Хотя это и не отменяет того факта, что некоторые барабанили и на другие ведомства, включая ваше. А так - да, моя…
        Инспектор поморщился.
        - Не жалко?
        Берия хмыкнул.
        - Мне всех жалко. И ее тоже. А больше всего - вас и себя. Вы созванивались с администрацией Канцлера? Во сколько нам на доклад?
        Ворчаков снова поморщился, задумчиво почесал переносицу.
        - Записаны на семнадцать ноль-ноль. К десяти утра будут готовы результаты экспертизы. Меня прежде всего интересует баллистика. Такое ощущение, что стреляли не из одного ствола.
        Лаврентий, соглашаясь, промокнул губы салфеткой и приглашающе поднял наполненный Ворчаковым лафитник:
        - Разумеется, не из одного. И Туркул, и его люди, не говоря уж о моих сотрудниках - опытные, понюхавшие пороху вояки. Даже эта девочка, которую вы только что так трогательно жалели. В одиночку их так просто не возьмешь. Меня больше интересует, использовался ли нападавшими глушитель. Причем интересует тоже… м-м-м… довольно абстрактно. Если использовался, значит, порученец почти наверняка впустил террористов, предварительно ликвидировав внешнее охранение, а потом вместе с ними ушел. А вот если не использовался - все значительно хуже. Тогда, значит, сначала они исполнили всех вместе, а потом он исполнил одного-двух союзных исполнителей, и они сейчас остывают среди остальных покойных. А сам - ушел, и его наверняка ждали. До Парада Победы нам его теперь не найти, потому как мы не имеем права отвлекаться сейчас ни на что, кроме безопасности Вождя и прочих первых лиц Империи. Вы меня понимаете?! На это и был расчет, готов спорить. Дело, разумеется, засекречено?
        Ворчаков скривился, как после мексиканской кактусовой водки с кислым лаймом.
        - Разумеется засекречено. Прозит, коллега. Кстати, дозы в следующий раз надо увеличить, что-то не берет, зараза… Еще как засекречено, аллюр три креста. Личным решением Вождя. Чему я, признаться, не рад. И вы меня, надеюсь, понимаете. Валентину Петровичу, конечно, виднее. Но будь моя воля, я бы все эти празднования если не отменил, то хотя бы понизил в ранге. Есть кому и кроме первых лиц Империи парады финтифлюшечные принимать…
        Берия отрицательно покачал головой.
        Скривился.
        - Мы с вами не политики, коллега. Вы сыскарь, я - тюремщик. Политики мыслят другими категориями. Вот, к примеру, в августе в Москве пройдут Олимпийские игры, которые должны всему миру продемонстрировать верность избранного нами пути и устойчивость нашей политической системы. Их что, тоже отменять?! Как вы это себе представляете?! Пусть все идет своим чередом. А наше с вами дело в том и заключается, чтобы все в России происходило на уровне - с точки зрения столь любимой нами безопасности. Работа у нас такая…
        Никита пропихнул водку единым обжигающим глотком, зажевал неимоверно острым и соленым и столь же неимоверно вкусным грузинским перцем.
        Выдохнул огненно.
        И снова принялся разливать.
        - Да я понимаю, Лаврентий Павлович. Все понимаю…
        На улице, когда они вышли, было бы уже темно, если б не гордость Новой России - повсеместное электрическое освещение.
        В принципе, конечно, - тянулись за немцами, да.
        Гигантский каскад гидроэлектростанций, построенных большевиками на Рейне, хоть и обошелся тысячами гектаров подтопления древних земель знаменитой и исторической Верхнерейнской низменности и чуть не обернулся новой войной дойчей с французами, потрясал воображение.
        И делал немецкую электроэнергию чуть ли не даровой, что и обернулось впечатляющим ростом государственной, как и все, что есть в большевистской державе, германской промышленности.
        Но и мы, как выяснилось, не лыком шиты: электрическая лампочка, благодаря неуемной энергии Вождя, дошла уже почти до каждой глухой деревушки в европейской России и на промышленном Урале, а в последние пару лет триумфально шествовала по Сибири.
        Что уж тут про столицы-то говорить…
        Они решили пройтись до Манежной площади пешком.

«Эмка» Берии не торопясь ехала следом, а наметанный глаз Никиты сразу выделил в шумной вечерней толпе лаврентиевских телохранителей.
        Тут двое.
        И тут - четверо.
        А вот эти двое парнишек - это уже мои.
        И вон та милая девушка тоже.
        Варенька.
        Проверенный боевой товарищ.
        Она потом должна будет обязательно зайти в его номер в «Москве».
        И не только с докладом…
        Берия, не торопясь, раскурил длинную и тонкую, почти дамскую папиросу, и Никита взглянул на него неодобрительно: сам он на ходу не курил никогда, полагая сие занятие профанацией призванного приносить удовольствие процесса.
        Лаврентий же знай себе попыхивал дорогим турецким табачком, провожая взглядом чуть ли не каждую симпатичную москвичку.
        Большинство из них носили, согласно последней моде, круглые «американские» шляпки, короткие, почти неприличные, платья, чуть ли не обнажавшие у кого круглые, у кого острые коленки, яркий, кричащий макияж и телесного или черного цвета шелковые чулки «в сеточку».
        Никита проследил очередной восхищенный взгляд лысоватого и рыхлого грузинского полковника и ехидно усмехнулся.
        - Про вас ходят самые незаурядные слухи, Лаврентий Павлович. Говорят, вы известный ловелас и совершенно неприличный «ходок». А в вашей койке якобы уже чуть ли не вся Москва поперебывала…
        Берия фыркнул.
        - Знаю! - Папироса неожиданно погасла и раскрошилась, и Лаврентию пришлось долго раскуривать новую, закрывая тусклый спичечный огонек большими крестьянскими ладонями. - Знаю, господин имперский директор. Еще как знаю! Уже можно анекдоты рассказывать про страшного грузина-насильника. Про то, как он хватает молоденьких девочек, желательно несовершеннолетних, и таскает к себе в особняк на Малую Никитскую. Сам когда слушаю, удивляюсь: просто маньяк какой-то, как такого земля русская носит… Вот что, господин директор. Как все это безобразие закончится, заходите-ка вы ко мне домой, в тот страшный «особняк». Покушаем настоящего мингрельского лобио. Познакомлю с Нино, сыном Сергеем. Заодно убедитесь, что там и негде «оргии» устраивать. Мелковат особнячок. Плюс - жена, ребенок, слуги, порученцы. А до юбок - да, падок, увы. Кровь. Особенно когда сами себя чуть ли не силой навязывают: тут и мертвый не устоит. А так… Я, видите ли, жену люблю. Очень. И сына. Так уж получилось…
        Ворчаков неожиданно с ужасом почувствовал, что начинает испытывать к этому страшному человеку что-то вроде симпатии.
        Все, что рассказывал Берия, он, разумеется, и так знал.
        Более того: слухи о неприличной бериевской невоздержанности распространялись отчасти сотрудниками его ведомства.
        Работа такая…
        Хорошо воспитанному петербуржскому интеллигенту и аристократу стало несколько неудобно.
        А в свете текущей политической ситуации это было недопустимо.
        И следующий вопрос он попросту проглотил.
        Только кивнул, соглашаясь…
        Они уже почти вышли на Манежную площадь, откуда раздавались звуки полкового оркестра 1-го Гвардейского Ясского офицерского полка 1-й Гвардейской бригады 1-го Особого корпуса.
        Чертовы «дрозды», под звуки знаменитого «Марша сибирских стрелков», судя по всему, готовились к ежевечернему обряду развода караульных постов, - любимому зрелищу всех зевак из числа москвичей и гостей древней столицы.
        Ворчаков снова прислушался.
        Нет.
        Все правильно.
        Правильно поют.
        Эх, Сибирь, страна родная
        За тебя ль не постоим
        Волнам Рейна и Дуная
        Твой привет передадим.
        Хорошо…
        Но тут зачем-то вступил Берия, негромко, неплохо поставленным драматическим баритоном.
        И - от души.
        Хорошо еще, что почти шепотом.
        Этих дней не смолкнет слава,
        Не померкнет никогда.
        Офицерские заставы
        Занимали города.
        Никита так растерялся, что не нашелся, что сказать.
        За такое «исполнение» можно не только звания и должности лишиться.
        Берия рассмеялся.
        - Знаю, знаю, что вы думаете, Никита Владимирович. Не бойтесь, я не провокатор. А песня и вправду хорошая, и я не вижу смысла воевать с хорошими песнями. Если серьезно, рассматриваю ее запрет как личный каприз Валентина Петровича. Что ж: Вождь у нас человек творческий, имеет право. Но приоткрою секрет, - мы ее с ним в подпитии и на два голоса исполняли. В наглухо запрещенном варианте. Один раз на его даче в Форосе. А второй - тут, в Кремле. Хорошая песня…
        Никита покачал головой.
        Господа офицеры пожали друг другу руки, условились встретиться завтра после двенадцати.
        И - разошлись каждый по своим делам…
        Глава 12
        Придя в номер, Никита снова принял душ: все-таки в Москве этим летом чересчур жарко.
        И пыльно.
        Да еще этот тополиный пух…
        Ненавижу…
        Ворчаков не спеша переоделся в домашние фланелевые брюки, шелковую серую косоворотку, которую наскоро перетянул на поясе, по дачной петербуржской моде, шелковым же шнуром с большими плетеными кистями.
        Обулся в удобнейшие американские мокасины на босу ногу.
        Накинул поверх косоворотки легкий халат из плотного китайского шелка, и вышел на большой гостиничный балкон, захватив из номера папиросы, маленькую серебряную коробочку с порошком, массивную хрустальную пепельницу и бутылку французского бренди с двумя тяжелыми коньячными бокалами.
        Уселся в удобное плетеное кресло, закурил любимый «Дюшес» и принялся ждать, поглядывая на улицу, где, несмотря на довольно позднее время, продолжала гулять шумная московская молодежь.
        Варечкино появление, как, впрочем, и всегда, ему заметить не удалось.
        В общем-то не удивительно.
        На самом деле этой хрупкой на вид и юной девушке было прилично за тридцать, и она считалась чуть ли не самым матерым оперативным, «полевым» работником во всем 4-м Имперском Управлении Собственной Безопасности, которое подчинялось непосредственно Верховному Канцлеру.
        Варечка была необыкновенно умна, красива, наблюдательна, опасна.
        И фригидна, как полгода назад выловленная селедка.
        Хотя, если это требовалось державе, могла очень достоверно скрыть собственную холодность и изобразить воистину африканскую страсть.
        Да так, что ей бы, наверное, и Берию удалось убедить.
        Хотя - нет.
        Берию-то как раз вряд ли.
        Очень опасный противник.
        Но это - если требовалось.
        В обычной жизни Варенька получала удовольствие только от повседневной «работы в поле»: перестрелок, интриг и убийств. Да еще, пожалуй, от хорошей понюшки кокаина под не менее хороший французский коньяк, непосредственно из самой одноименной провинции.
        В коньяках Варенька разбиралась…

…Никите, разумеется, - это не требовалось.
        В смысле - африканская страсть.
        Он был воспитан на классическом русском театре, и экзальтированность выставляемых напоказ страстей выбешивала его немногим меньше, чем пошлость стремительно набирающего популярность американского синематографа.
        А что касается кокаина - он ее и так угостит, как старого боевого товарища.
        Очень удобного товарища: даже бериевская наружка, скорее всего, решит, что господин генеральный директор изволит развлекаться с молоденькой и хорошенькой девушкой.
        Даже если и сфотографируют, не страшно.
        Внешность оперативный сотрудник Улебская умела менять мастерски.
        А насчет коньяка - ничего, бренди обойдется.
        Чай не графиня, обыкновенная польская шляхтенка…
        Ворчаков кивнул Вареньке на второе плетеное кресло, разлил бренди по бокалам, затушил папиросу и полез в карман за табакеркой с порошком.
        - Докладывайте, Варенька. Не тяните…
        Варенька, не спрашивая разрешения, с удовольствием отхлебнула большой глоток пряного, густого бренди, вытянула красивые длинные ноги и, в свою очередь, не торопясь прикурила тонкую длинную папиросу.
        Ворчаков хмыкнул и осуждающе сжал тонковатые и болезненно бледные северные губы.
        Варенька в ответ усмехнулась.
        - Туркула и его банду уложили минимум из пяти стволов. Операция хорошо подготовлена. Ушедший порученец и, возможно, кто-то из ликвидированных сообщников впустил террористов в Узуново. Поезд там стоит по расписанию двадцать три минуты, меняют паровоз. Спрыгнули на ходу, ближе к Москве. Скорее всего, в Коломенском, там удобный перегон, к тому же есть свидетели. Видели три черных автомобиля, которые кого-то ждали, а потом отправились по направлению к городу. Завтра мы их найдем, но это вряд ли чего даст: успеют залечь на дно. Если они решатся на повторение акции в Москве - может стать кисло, это хорошие профессионалы.
        - Блюмкин? - Никита насыпал горку белоснежного, даже слегка серебристого кокаина на извлеченное из табакерки квадратное зеркальце, и теперь старательно растирал его специальной платиновой пластинкой.
        Порошок, которым он запасся в закрытом распределителе Кремля, был хорош.
        В обычных аптеках такого не купишь.
        Говорят, Тельман, по примеру англосаксов, тоже решил полностью запретить кокаин, но натолкнулся на яростное сопротивление троцкистов.
        Ничего удивительного.
        Всю революцию да гражданскую войну на «порошке» да «балтийском чае» прошли.
        Что в России, что в Германии.
        Да и вообще - глупость…
        Варенька, ревниво наблюдавшая за процессом, сначала слегка задумалась, потом согласно кивнула.
        - Думаю - да. Или сам Яшка, или кто-то, кто очень хотел быть на него похожим. Порученца Туркула сейчас просвечивают, как на рентгеновском аппарате. Но, подозреваю, быстро ничего не найдут.
        - Хорошо спрятан? - Никита протянул девушке короткую платиновую трубку: толстую, без выгравированного на ней родового вензеля.
        Вторую, с вензелем, - оставил себе.
        Без вензеля - «гостевая».
        Приходилось быть запасливым, иначе, как бандиты из североамериканских штатов, скоро начнешь нюхать через свернутые в трубочку купюры.
        А это пошло…
        Варенька на секунду задумалась.
        - Или хорошо спрятан, или «ложный след».
        - ?! - молча выгнул левую бровь господин генеральный директор.
        Варенька, втянув кокаин сначала левой, потом правой красивой, породистой ноздрей, коротко и зло рассмеялась.
        - С Яшки станется, - закидывает голову вверх, резко вдыхая носом. - Настоящие сообщники нападавших сейчас, возможно, давно уже мерзнут в уголовной «холодной». Вместе с самим командующим и заместителями. И с бериевскими вертухаями. А с собой боевики увезли первого попавшегося недотепу, которого удалось взять живым. Или мертвым. Могли и просто тело прихватить, но это - все-таки риск. Хотя… Поезд-то на перегоне пару минут стоял, мне уже доложили. Мешок на голову - и вперед. Потом, не доезжая до Москвы, прирежут, разденут и бросят. Если живого брали. Если дохлого - и так сойдет. Мало ли где в тех краях трупов каких валяется, товарная станция недалеко, там кто только не крутится. Уголовники, опиумисты, прочая мразь. Я бы, если бы планировала операцию, именно так и сделала. А Яшка Блюмкин - кто угодно, только не дурак. Сволочь, конечно, конченая. Ненавижу…
        Никита задумчиво покачал головой и тоже нарезал себе «дорожку».
        Ровно в два раза тоньше, чем для Вареньки.
        Он не кокаинист, так, любитель побаловаться.
        Если бы сегодня еще полночи не изучать наверняка привезенные Варенькой документы, - вообще бы отказался.
        А так - спать слишком хочется.
        Устал.
        - Варя, - вздыхает. - Вы можете оценить, во что любому, Блюмкину в том числе, могла обойтись подобного рода операция?! И - стоит ли оно того?!
        Оперативница усмехнулась.
        Решительно отхлебнула бренди.
        - В том-то и дело, что для любого другого, кроме Яшки, - и близко не стоит. Туркул… Кому он вообще может быть сейчас интересен?! Особенно по дороге в Москву. А для Яшки он - первый враг. Нет, вру. Второй. После Деда…
        Никита на секунду задумался.
        - Думаешь, месть?
        Варенька неожиданно захохотала.
        - Вы о чем, шеф?! Какая месть?! Помните расстрел Туркулом Джугашвили в Царицыне? Или, хотите сказать, что не знаете, кто тогда «дроздам» господ мак-си-ма-ли-стов сдал на блюдечке с голубой каемочкой?! Хоть меня-то не смешите…
        Никита снова кивнул.
        - Сдал Блюмкин. Не напрямую, разумеется. Через «эсеров». И, мне так видится, - по прямому распоряжению то-ва-ри-сча Троцкого. Он этого грузинского Кобу чуть ли не больше самого генерала Дроздовского боялся. Тоже мне, секрет Полишинеля. Ну и что?
        Кого это сейчас-то волнует? Дела давно минувших дней…
        Варенька, взглядом спросив разрешения, подожгла новую папиросу, и, красиво затянувшись, - так, что стали заметны кокетливые ямочки на чуть припухлых, почти детских щеках, - принялась деловито нарезать очередную порцию кокаина.
        - Вы меня иногда удивляете, полковник. Осенью этого года в Берлине пройдет очередной конгресс Четвертого коммунистического интернационала. На котором то-ва-рисч Троцкий собирается полностью забрать под себя власть в этой не самой маловлиятельной организации. А нашему Антону Васильевичу последнее время не давали спать лавры таганрогского тезки, Чехова. Во всех возможных интервью только и рассказывал, что о своем грядущем литературном творчестве. Весь последний месяц. Первым делом собирался написать мемуары. Даже название газетчикам сообщил.
«Дроздовцы в огне» - весьма оригинально. Грозился пролить свет на многие
«неизвестные исторические факты». Как вы думаете, шеф, читают ли берлинские большевики современные русские газеты?! Вот-то то и оно…
        Ворчаков хмыкнул.
        - Что ж, возможно. Только учти: наши государства сейчас… мнэ-э-э… находятся в стадии сближения. О каком-либо «союзе» говорить глупо и бессмысленно. Но Великую Польшу, уж прости, что задеваю твою историческую родину, мы с товарищами большевиками все-таки немного поделим. Сама понимаешь…
        Варенька поморщилась.
        Кажется, еще немного, - могла бы сплюнуть.
        - Я, между прочим, православная, - фыркает презрительно. - И новообразование имени пана Пилсудского своей исторической родиной не считаю. Временно утраченные Российской Империей территории, заселенные чванливыми, недалекими людьми, не более того. Свой шанс на «великую Польшу» мы утратили еще тогда, когда так и не смогли создать самостоятельной государственности и построить свою, польскую Империю. После этого поляки могут либо быть союзниками русских, либо англосаксонской подстилкой, либо старательно онемечиваться. Мой род выбрал служение русским государям, и я этим искренне горжусь. Потому что и мы, и русские, знаем, что такое честь, хоть и не всегда одинаково это слово трактуем. А Пилсудский - английская подстилка. Так что я не обижаюсь, и не надейтесь. И вариант этот я, безусловно,
«считала», не держите меня за курсистку, пан полковник. Так вот, если это так, то Валентин Петрович немцам Туркула - просто простит, он ему не родной. Это понимаю я, это понимаете вы, и, уж тем более, это понимают господа максималисты. Так что - не проходит…

«Пан полковник» криво улыбнулся.
        Посмотрел вниз, на площадь, где несмотря на позднее время суток гуляли беззаботные москвичи.
        Безумный все-таки город.
        Не европейский.
        Чистая Азия…
        - Что ж, Варенька. В этом смысле наши размышления предельно схожи. И, если так, боевики, отлежавшись на «московском дне», просто уйдут. И даже если мы их с вами не возьмем, - ничего страшного. Но что-то мне здесь активно не нравится. Давайте думать дальше.
        Никита разлил по бокалам остатки бренди и задумчиво закурил.
        - Так, Варенька. Ну что, есть еще варианты?
        Она отрицательно покачала головой.
        - Нет. Если только англосаксы. Покойный генерал крепко прищемил им хвост в Туркестане. Но, сами понимаете, - не их стиль. Их стиль - любовница, яд, наркотики, деньги и компромат в газетах. А тут прекрасно организованная подпольная боевая организация. Нет, шеф. Тут или Блюмкин. Или…
        - Или что?!
        Варенька задохнулась.
        - Или внутренний заговор…
        - Вот!
        Никита упруго встал и с ненавистью посмотрел в сторону залитых ядовитым электрическим светом древних башен Кремля.
        - Вот! Это и есть главное. А пока - пойдемте спать. Постелите себе в гостиной на диване, пусть Лаврентий думает, что я вызвал любовницу или проститутку. И если будете во сне ворочаться так же, как я, подумайте, не говорит ли вам о чем-нибудь следующее название: «Туман на родных берегах». Это американский негритянский джаз. Или спиричуэл, я так и не понял. Верховного название данной композиции отчего-то беспокоит, до дрожи в больной ноге. А его чутью и источникам информации я доверяю. Такие дела…
        Глава 13
        Когда Ворчаков проснулся, Варенька уже убежала.
        Удивляться и ругаться господин полковник имперской безопасности не стал: независимый характер одной из лучших оперативниц Никите был прекрасно известен, ее не переделаешь.
        Да и не надо.
        Почистил зубы, принял душ, тщательно выбрился опасной золингеновской бритвой.
        Предстояла работа, и новый день виделся отнюдь не простым, - а прежде всего надо было связаться с Лаврентием…
        Однако связываться не пришлось, - как только он кончил одеваться, в дверь коротко и негромко постучали: Ворчаков, неуловимым движением поставив револьвер на взвод, кошачьим шагом двинулся по стенке к выходу.
        - Успокойтесь, господин полковник, - глухо раздалось из-за двери. - И не хватайтесь за пушку, застрелите еще кого-нибудь сдуру. Это не тайные враги государства. Это - всего лишь я, ваш друг Лаврентий Берия.
        Никита хмыкнул.
        - Неизвестно, - смеется, пряча револьвер в плечевую кобуру и одновременно открывая дверь, - что страшнее. Вы вот только представьте: вам звонят в дверь. Кто там? Лаврентий Берия! У нормального человека - сразу инфаркт. С такими друзьями как вы, Лаврентий Павлович, и врагов не надо…
        Лаврентий, поблескивая стеклышками очков, расхохотался и прошел мимо посторонившегося Ворчакова в номер.
        - Неплохо устроились, господин генеральный директор. Варенька, насколько понимаю, спала на диванчике в гостиной. Брать такую змею в собственную постель даже я бы не рискнул. К тому же, насколько мне известно, она совершенно фригидна…
        Никита задумчиво почесал подбородок.
        - Все-то вы знаете, Лаврентий Павлович…
        - Работа такая. Валеска Венциславовна Улебская, псевдонимы «Миледи» и «Варенька». Ваш лучший оперативник. Могу дать полную характеристику, если пожелаете, вместе с послужным списком. Он, надо отдать должное, даже на меня в свое время произвел неизгладимое впечатление. Вот только к чему? Мы же все-таки союзники, Никита Владимирович. Или уже нет?!
        Никита вздохнул.
        - Лично я предпочитаю быть вам именно союзником, - поднял вверх открытые ладони, шутливо признавая поражение. - Иметь вас противником - дело чреватое Лаврентий Павлович. Просто въевшаяся оперативная привычка.
        Берия сухо кивнул.
        - Я вас прекрасно понимаю. Однако давайте пройдем на балкон и побеседуем. Дело не в жучках, их тут, поверьте, нет. Впрочем, ваши сотрудники, насколько я понимаю, все тут тщательно проверяли. Мои тоже. Просто - погода чудесная.
        Ворчаков расхохотался.
        - А знаете, Лаврентий, - отсмеявшись, выдавил из себя Ворчаков, - как ни странно это прозвучит, но мы с вами, кажется, сработаемся…
        Глава 14
        На балконе, который заливал яркий солнечный свет, было, тем не менее, еще как-то удивительно, по-утреннему свежо.
        Так иногда бывает в летнем пыльном городе.
        Редко, как чудо.
        Но бывает.
        Внизу, на Манежной, несмотря на давно уже начавшийся рабочий день, сновали толпы чисто одетой публики.
        Тут и там раздавался детский смех.
        Где-то неподалеку время от времени весело звенели трамваи.
        Расторопный половой из гостиничного ресторана, прибрав следы вчерашнего
«совещания», водрузил на столик серебряное ведерко со льдом и тремя бутылками красного: двумя заказанными Берией «Кьянти» и «Абрау-Дюрсо», презентом от ресторации.
        С «Абрау-Дюрсо» и начали, попутно неторопливо обсудив возможные версии: Блюмкин, англосаксы, туркестанские религиозные радикалы, афганские басмачи.
        Радикальные монархисты не смогли простить победившим «белым» отказ в восстановлении монархии и царствующего дома Романовых. Немедленно перегрызшиеся между собой победители были в этом трогательно едины: «Россия - не вотчина Романовых».
        Разумеется, рассмотрению подлежали все версии.
        Даже грузинские меньшевики, мстящие, чисто по-землячески, за мучительную гибель знаменитого Кобы-Джугашвили: утоплением максималистов на баржах после успешного восстания в Царицыне в девятнадцатом году руководил, как выяснилось, лично Туркул.
        Этой пикантной подробности Ворчаков не знал.
        Не обсуждали только одну версию - насчет заговора внутри власти: Никита еще ночью неожиданно понял, кто еще мог желать убийства генерала, и по его спине, между лопатками, обильно потек холодный пот.
        Расследование в этом направлении стоило немедленно прекратить, и он даже хотел встать, растолкать Вареньку и отдать соответствующие распоряжения, но вдруг мгновенно уснул, как говорили в армии, «отрубился», - а когда проснулся утром, Варенька уже ушла.
        Больше он ее никогда не видел: лучшая оперативница Четвертого главного управления имперской безопасности Валеска Венциславовна Улебская, она же «Миледи» и
«Варенька», пропала бесследно, и даже тело ее, несмотря на организованные впоследствии поиски, найдено не было.
        Глава 15
        Во второй половине дня их обоих вызвал к себе Верховный.
        Вовсе не для того, чтобы поинтересоваться, как идет расследование убийства генерала Туркула.
        Расследование его, как выяснилось, не волновало.
        А если и волновало, то после вязания на спицах, вышивания крестиком и состязаний по перетягиванию каната между будущими рекрутами в селении Н-ское Нижне-Ломовского уезда какой-нибудь Пензенской губернии.
        Никита на таких соревнованиях в вышеупомянутом уезде однажды присутствовал.
        Как выяснилось, Канцлер и Вождь таким образом выполнял обязательный, но непонятный Ворчакову ритуал под названием «погружение в глубины народной жизни».
        Но на этот-то раз Верховному - было не до «погружений».
        Аудиенция была назначена в Грановитой палате Московского Кремля, и первые полчаса они с Лаврентием просто простояли по стойке смирно, поедая глазами Вождя и слушая, как Валентин Петрович витиевато и даже изысканно матерится.
        Наконец Катаев поуспокоился, подошел, подволакивая раненную на Мировой войне ногу, пристально и пронзительно всмотрелся в глаза каждому.
        Видимо, остался удовлетворен: его бешеный взгляд удавалось выдержать очень немногим даже из числа мировых лидеров.
        Эти выдержали.
        Катаев махнул рукой и жестом указал на сервированный в углу столик с закусками.
        Это означало, что можно расслабиться и подойти, что и сделали господа офицеры.
        Валентин Петрович саморучно разлил водку по стопкам, махнул приглашающе и не чокаясь.
        - Господа! - выдохнул наконец своим знаменитым на весь мир по радиовыступлениям глуховатым голосом. - Господа! Как вам известно, из-за армейского ранения я, скорее всего, буду лишен счастья иметь детей. Медицина тут не бессильна и я вполне состоятелен как мужчина. Но на появление детей шансы, как говорят господа медикусы, невелики. В результате, сыном для меня стал мой младший брат Евгений, которого я заставил исполнить мою мечту и стать писателем. Знаменитым писателем, заметьте! Без всякой моей протекции. Какие-то нелюди сегодня похитили его в Одессе, оглушив рукояткой револьвера и затолкав среди бела дня, на глазах у публики, в автомобиль. Требования похитителей пока неизвестны, но они, несомненно, будут предъявлены. И требования эти, можно не сомневаться, будут политическими. Так вот: я хочу, чтобы вы нашли и освободили моего брата еще до предъявления данных требований, которые, вне всякого сомнения, я буду вынужден отвергнуть, и мой брат будет убит. В вашем распоряжении любые ресурсы Империи. Подчеркиваю - любые. Оперативное управление операцией возлагается на полковника Ворчакова. Никита
Владимирович, вы вылетаете в Одессу сразу после совещания. Лаврентий Павлович, вы занимаетесь техническим обеспечением операции и координируете работу в Москве, поддерживая текущие дела полковника Ворчакова в рабочем состоянии. В случае успеха поздравлю вас генеральскими чинами. Обоих. В случае неудачи - не обессудьте. Свободны. Честь имею.
        И - ушел.
        Дело было пятнадцатого июля 1936 года от Рождества Христова.
        Парад Победы назначен на двадцать первое.
        Глава 16
        Никита летел во сне.
        Нет.
        Неправильно.
        Летают во сне - дети.
        А он просто летел и спал одновременно, а еще - как бы видел себя при этом со стороны: спящего.
        Тяжелый четырехмоторный «Муромец-7» Верховного, очередное творение гениального Игоря Сикорского, надсадно воя двигателями, вспарывал винтами пространство, продавливал своей тушей, а безбрежная холодная синева даже не сопротивлялась, будто надсмехаясь над жалкой тщетой человеческих усилий.
        Во втором салоне на лавках вдоль стен и просто на полу спали бойцы группы «А», элита элит, ОСНАЗ Внутреннего управления имперской безопасности.
        А еще - личная охрана Верховного, приданная в помощь полковнику Ворчакову.
        Для поисков этого несчастного писаки.
        Евгений Петрович Катаев, писавший под псевдонимом Катынский, родился младшим братом Вождя на нашу общую беду, подумал во сне Ворчаков.
        Младшим братом нашего с Розенбергом Фюрера и Божества…

…Еще два «Муромца» перемалывали винтами синеву где-то следом.
        - Блоху на канате тянем, - вздохнул в Тушине Берия, глядя, как бойцы ОСНАЗ, крепкие, уверенные в себе парни, экипированные всем, что только могла производить военная промышленность Империи, грузятся в огромные люки. - Даже не блоху. Вошь. Вот зачем они вам, Никита Владимирович?!
        - Мне?! - удивленно пожал плечами Никита. - Мне вообще ни к чему. Я думал, это ваше распоряжение. И приблизительно в тех же выражениях, только покрепче.
        Берия недоуменно пожал плечами.
        - Значит - Канцлер. Чудит Валентин Петрович. Хотя, конечно, можно понять: брат все-таки. Вот только мне от этого не легче: охрану Кремля пришлось доверить
«яссцам». Как солдаты они, возможно, не хуже любого специально подготовленного
«осназа». Плюс - у меня среди них грамотная агентура - вполне надежны, что бы вы об этом ни думали. Офицеры, конечно, фрондируют слегка, как это и положено гвардейцам. Но их верность идеалам Империи можно даже не обсуждать. Впрочем, вы это не хуже меня понимаете. Однако любые охранные навыки у них отсутствуют. Особенно при скоплении людей в городских условиях. А учить - времени нет совершенно…
        Ворчаков согласно кивнул.
        - Тут не поспоришь, Лаврентий Павлович. Дурацкий приказ. Но решения Вождя не обсуждаются. И что же вы намерены делать?
        Берия поморщился и, закрыв огонек ладонями, кое-как раскурил свою длинную тонкую папиросу.
        - Отдам приказ о вводе и расквартировании в Москве 2-го Гвардейского полка из Звенигорода. Удвою, а где потребуется, утрою караулы: про боевиков, убивших Туркула и залегших где-то на дно, забывать не следует. Момент для них до безобразия подходящий. Уже вызвал сюда своих лучших сыскарей и ОСНАЗ собственного Министерства. Да вы не беспокойтесь, Никита Владимирович, справимся. Вы уж только свою часть работы сделайте. А то мне, признаться, больше хочется в генералы, чем
«не обессудьте». Валентин Петрович умеет быть чертовски убедительным, не находите?
        Никита усмехнулся:
        - Тут не отнимешь, - и, неожиданно переходя на «ты»: - у тебя есть на кого положиться в Одессе?
        Лаврентий Павлович, минуту подумав, кивнул.
        - Есть. Очень надежный и толковый. Только тебе при нем придется забыть о дружбе с Розенбергом, как и об антисемитизме. Начальник местной уголовки, гениальный сыскарь Ося Шор. Извини, но я думаю, он лучше тебя. Из выкрестов, причем потомственных, родители еще при царе крестились. Помогать будет не за страх, а за совесть. В том числе и потому, что по молодости был неплохо знаком с семейством Вождя, а с пропавшим братцем вроде и по сей день дружит. Думаю, он уже землю роет. Изо всех своих немаленьких сил. Передашь ему пару бутылок «Напареули» и круг копченого сыра, адъютант сейчас принесет. Скажешь, от меня…
        Ворчаков задумчиво пожевал нижнюю губу, неспешно потянулся за папиросой.
        - Я на бытовом уровне не антисемит, Лаврентий. Просто считаю, что еврейство разлагающе действует на культуру белой расы. Нашей с тобой расы. И не думаю, что какой-то поповский обряд может эту разрушительную силу остановить. Но индивидуально каждый еврей мне отнюдь не противен, я их не люблю исключительно как солидарную силу. Так что, думаю, это мне в данном конкретном случае совершенно не помешает…
        Берия сорвал длинный стебелек жухлой аэродромной травы, пожевал кончик, скривился.
        - Ладно, не будем устраивать философских диспутов. Хотя я с тобой совершенно не согласен. Помни только, Ося - проницательный человек и гениальный сыскарь. Именно он в свое время грохнул банду Мишки Япончика и вообще здорово почистил родную Одессу от мелкой и не очень уголовщины. А еще Ося любит свою старенькую еврейскую маму и очень гордится тем, что его отец, Беньямин Шор, стал русским гильдейским купцом задолго до революции. Тебе все понятно, господин полковник Имперской безопасности?!
        Глава 17
        Полет тем временем - длился и длился.
        Вместе с длящимся сном.
        Бесконечно долго.
        Так долго, что могло показаться, он утонул в этом сне, задохнулся в безжалостной синеве снящегося небосвода и теперь обречен кружить здесь в одиночестве.
        Полет за полетом.
        Сон за сном.
        Во сне он выходил из своего тела.
        А потом и из пышного, декорированного темным самаркандским бархатом и карельской березой салона аэроплана Канцлера - на тяжелое, створчатое, отягощенное двумя могучими винтами крыло.
        Вдыхал беспечно легкий, разреженный воздух и наблюдал себя через иллюминатор.
        Себя, мирно спящего на пути в Одессу.
        А потом прыгал вниз и в сторону, чтобы не быть изрубленным непрерывно молотящими бесконечное разреженное пространство пропеллерами, в прохладную радостную синеву.
        Где кувыркался, могучий и счастливый от осознания собственной почти что астральной мощи.
        А после носился наперегонки с хищными СИЛАми - лучшими на сегодняшний день в Европе истребителями конструкции Сикорского - Лавочкина, сопровождавшими караван
«Муромцев».
        В прозрачной синеве, изредка перемежаемой пушистыми, издалека уютными белыми облаками.
        Вблизи облака казались бескрайней пустыней, чистой, но, видимо, оттого и совершенно неприспособленной для жизни.
        Да кто из нас не задумывался над этим грозным величием, выглянув случайно в иллюминатор летящего над облаками самолета?
        Наверное, только те, кто совсем разучились чувствовать страх и красоту.
        Он долго смеялся над тяжелыми фиолетовыми тучами, попытавшимися перечеркнуть их маршрут где-то в районе Киева.
        Он летел и летал одновременно.
        И это было чудесно, как в детстве, когда, летая, растут.
        Бесконечность сейчас представлялась не ледяной синевой небес, а обычной и легкой протяженностью грибного дождя, радостного и звонкого, беспечно вбивавшего серебряными молоточками шляпки капель в прозрачность теплых летних луж, до самого донышка прогретых не скрывшимся ни на минуту солнцем.
        Бессонная часть его «я», смеясь, говорила, что так не бывает.
        Но он - летал…
        Глава 18
        Встретить его в аэропорту господин Шор не соизволил.
        Но лизоблюдов и шаркунов в аэровокзале и так было гораздо больше, чем нужно.
        Личный представитель Канцлера как-никак.
        Никита отдал распоряжения насчет расквартирования бойцов ОСНАЗа, позевывая, выслушал рапорты чиновников от безопасности.
        И немедленно счел всех непроходимыми дебилами и клиническими идиотами.
        После чего, выбрав в местной конюшне авто поприличнее, поехал знакомиться с руководителем не менее местного уголовного розыска.
        Надеясь хотя бы в нем найти деятельного помощника.
        Мнение Лаврентия Павловича Берии он в последнее время бесспорно уважал.
        Начальник Одесского уголовного розыска Осип Шор, как и опасался Ворчаков, оказался из тех евреев, которые могли подорвать даже его годами лелеемый, тщательно воспитываемый Альфредом Розенбергом и жизненными обстоятельствами, а также несокрушимой расовой логикой антисемитизм.
        Могучий - высокого, можно сказать гигантского роста.
        С тонкими правильными чертами лица, умными серыми ледяными глазами и неистребимо-одесским произношением.
        Венчал все это великолепие налысо бритый идеальной формы череп, который начальник одесской уголовки время от времени промокал белоснежным платком, а при выходе в город прикрывал висящей в углу, на ехидно вбитом в стену гвозде, серой кепкой-шестиклинкой с кокетливым англосаксонским помпоном.
        Хоть портрет пиши: жид на службе Отчеству…
        Впрочем - портрет в углу и так висел.
        Считающий себя знатоком современной живописи, начальник страшного для людей, подобных Шору, Четвертого главного управления Имперской безопасности, с удивлением вновь признал кисть знаменитого модерниста Шикльгрубера.
        Никита так удивился, что забыл поздороваться с хозяином кабинета и передать ему заботливо укрытый белоснежной льняной салфеткой бериевский презент.
        Хозяин хмыкнул.
        - Тоже Адольфом интересуетесь?! Не надо хлопать себя ушами по щекам, и так понятно. Его работа, его. По дружбе писал, пока у нас, в Одессе, от немецких то-ва-ри-счей прятался в эмиграции. Продулся в карты местным уркаганам, пришлось выручать. Очень хотел отблагодарить, да даже поляну накрыть было не на что. Богема… Валька, нынешний Вождь и отец нации, каждый свой приезд на малую родину вымогает. Продай да продай. Не могу. Память…
        Ворчаков непроизвольно икнул.
        Нет, он, разумеется, догадывался, что для кого-то любимый Вождь и Верховный Канцлер великой Российской Империи может оставаться Валькой.
        Но - не при посторонних же.
        И не для, как ни крути, - еврея, то есть человека заведомо подозрительного.
        Все страньше и страньше, как писал забавный британский сказочник Кэрролл.
        Хотя, с другой стороны, - какой он, Никита Ворчаков, полковник Имперской безопасности, «посторонний»?!
        Спасибо, господин Шор, что сразу точки над «и» расставляете.
        Показываете, кто есть кто в этом доме.
        - Я, - кивнул Ворчаков, - тоже к вам, Осип Беньяминович, не только с пустыми руками да казенными заботами. Вам от Лаврентия презент. Просил передать и - кланяться, разумеется…
        Одесский сыскарь крякнул.
        Сорвал громадной и в то же время аристократической ручищей салфетку с корзинки, понюхал породистым еврейским шнобелем остро пахнущий круг копченого кавказского сыра, пощелкал ногтем по бутылкам, внимательно разглядывая жидкость на свет.
        - Умный человек Лаврентий! Хоть и сволочь, конечно, преизрядная. Умеет угодить. Ну, что ж, - заседание продолжается, господа присяжные заседатели. Выпьем, обязательно выпьем. Но сначала - дела…
        Ворчаков кивнул, и, угадав стиль хозяина кабинета, закурил, не спрашивая разрешения.
        Только протянул приглашающе пачку.
        Угощайтесь, мол, господин Шор.
        Столичные.
        Господин Шор, разумеется, угостился.
        Одной папиросой немедленно задымил, а вторую фамильярно засунул себе за большое, правильной формы ухо, и это господину полковнику безопасности тоже почему-то понравилось.
        Обаятельный тип.
        Такому не в уголовном розыске служить, а «работать» авантюристом высокого международного класса.
        Мошенником.
        Фармазоном.
        - Что ж, - кивнул Ворчаков, - я тоже был настроен сначала поговорить с вами о делах, Осип Беньяминович. Потому как, кроме вас, поговорить о них в вашем городе и не с кем. Даже вообразить не мог, что все высшее силовое начальство замечательного города Одесса может представлять из себя такую удивительную коллекцию разнокалиберных идиотов. В любое другое время это было бы просто до неприличия смешно…
        Осип Беньяминович совершенно искренне, причем уморительно заржал.
        Как большой породистый жеребец.
        - Да и сейчас, - вытирает выступившие слезы, - не грустно. Паноптикум, совершенно с вами согласен. Жертвы аборта. А что касаемо Женьки Катаева - не переживайте, найдем. Самое главное, что жив: похитители прислали фото и назначили выкуп. Скрываются в каменоломнях, где конкретно - пока не знаю. Одесские каменоломни, это, знаете ли, не Рио-де-Жанейро, сам черт ногу сломит. Но - жив, это точно. Меня в Одессе каждая собака знает, я - животное предельно недоверчивое. Утром стулья, вечером деньги. И никак не наоборот. Сейчас проговариваем форму обмена. Записками. На одном из входов в каменоломни, они сами его указали. Никуда не денутся, договоримся. Деньги в банке личным указанием Валентина Петровича я уже получил…
        Ворчаков задумчиво похрустел пальцами, затушил в турецкой пепельнице до гильзы докуренную папиросу.
        - Все это я уже знаю. Просветили, так сказать. Личной шифрограммой от Берии, сразу по прибытию в ваш благословенный город. Однако есть небольшая, но очень неприятная закавыка, Осип Беньяминович. Вы считаете это дело банальнейшей уголовщиной, я так думать, увы, не склонен. Евгений Катынский не только блестящий русский литератор, но еще и, на свое несчастье, младший и единственный брат Вождя. И слишком многое в московских событиях последних дней меня убеждает, что в этом происшествии густо замешана политика. Очень густо и очень неприятно. Лаврентий Павлович в этом со мной согласен. А он, как вы справедливо заметили, - умнейший, хотя и не самый приятный в общении человек. Если желаете - объясню подробно. Время у нас, насколько я понимаю, есть…
        Шор серьезно кивнул.
        - Следующий обмен депешами произойдет через три часа. Я передам предложение, от которого им будет сложно отказаться. Уверен, они возьмут паузу хотя бы до завтрашнего утра. Так что - просвещайте. Время, которое у нас есть, это деньги, которых у нас нет, как говаривал мой папа. Он считался умнейшим человеком на всей Молдаванке, а у людей, там проживающих, не было никаких буржуазных предрассудков. Сплошное жулье. Заодно и бериевский презент распробуем. И откройте бутылки, дайте вину подышать, чтобы приобрело правильный вкус. А я порежу на закуску ваш приезжий сыр и наши местные яблоки, вы все равно этого делать правильно не умеете…
        Никита покорно принялся откупоривать бутылки «Напареули».
        Ему было страшно себе в этом признаться, но Осип Беньяминович Шор, начальник Одесского уголовного розыска и махровейший, простите, жидяра, с каждой минутой нравился ему все больше.
        Может, прав Вождь, когда говорит, что только ему в этой стране дано определять, кого считать евреем?
        - Можно поинтересоваться, что вы им такого предложили, уважаемый Осип Беньяминович, что они отказаться не могут? - почти робко поинтересовался Никита.
        Шор хмыкнул.
        - Можно. Но неинтересно. Я предложил им деньги, много денег. Поэтому даже если за этим стоит треклятая политика, торговаться они смогут только относительно способа получения финансов и передачи заложника. Я, знаете ли, не финансист, я - холодный философ. Политик, если он маскируется под уголовника, все равно должен действовать как уголовник. Иначе правда вылезет наружу преждевременно, как живот у согрешившей гимназистки. А пока суд да дело мои опера попытаются пробить, где его содержат. Жаль, маловато у меня хороших следопытов. Может, посодействуете?
        Ворчаков кивнул.
        - Посодействую. Разумеется. У меня их три самолета. Валентин Петрович кинул сюда едва ли не весь свой плюс отчасти бериевский ОСНАЗ. Даже караульную службу в белокаменной, включая Кремль, несут армейцы. «Яссцы», за неимением лучшего. А они к этой роли не особенно приспособлены…
        Осип, не переставая резать кислое яблоко на тоненькие, почти воздушные лепестки, удивленно присвистнул.
        - «Дрозды»?! Рискует Верховный. Ой рискует! Не за что им Вальку-то любить, особенно после того, как Старика под домашний арест посадил…
        Глава 19

«Обмен депешами» произошел в неприметной расщелине, причем без происшествий: обеим сторонам было что терять.
        От идеи «захватить переговорщика и как следует его потрясти», высказанной командиром ОСНА-За, пришлось отказаться.
        Того наверняка страховал сообщник, преследовать которого по узким ходам каменоломен мог только безумец, - за жизнь любимого брата Вождя в подобной ситуации ни Шор, ни Ворчаков не дали бы ломаного гроша, а в гневе Валентин Петрович воистину страшен. Самое малое, что им грозило в случае провала операции, - долгая беспорочная служба на южном побережье Северного Ледовитого океана, куда ни один, ни другой нисколько не стремились.
        Зато «хвоста» похитителям они навесить постарались: сразу три осназовца бесшумными тенями скользнули в сторону разлома.
        Это, по словам Шора, входило в правила игры.
        Уголовные фармазоны отнеслись бы к данному факту с полным пониманием.
        Чай не в бирюльки играем, ищейки тоже должны работать.
        Они и сработали.
        Через пару-тройку минут ожидания нутро утеса, на котором они лежали, сотряс мощный взрыв, и побледневший командир ОСНАЗа жестами погнал вниз еще одну группу.
        Шор нервно закурил.
        - Вы правы, - за одну затяжку высасывая половинку дорогого полковничьего «Дюшеса», сказал Шор. - Это не бандиты. Бандитам жить надо, а за такое мы всю их сетку, включая контрабандную, до гланд вытрясем. Низкий сорт, нечистая работа. Либо любители, решившие легкую деньгу срубить, либо и вправду политика. И я даже не знаю, что хуже…
        Ворчаков согласно поморщился.
        Дилетант, как известно, страшен своей непредсказуемостью.
        Особенно если вдруг запаникует…
        Через несколько минут вторая группа вернулась, волоча живых, но наглухо контуженных следопытов.
        Молоденький поручик рванул с докладом к командиру, но тут уж и сам Ворчаков рявкнул, не хуже той самой гранаты, подзывая обоих к себе: времени на повторные доклады ситуация не предусматривала.
        Командир ОСНАЗа это тоже понял.
        - Растяжка, - коротко кинул руку к берету диверсант. - Очень хитрая, я бы и сам вряд ли заметил. Поставлена так, что никто как следует не пострадал. Там камень хитрый, его не тронуть фактически невозможно. Кто ж за поворот коридора просто так сразу побежит, толком не осмотревшись?! А тронешь - сразу ба-бах. Если бы хотели кого убить - ближе бы заряд закрепили, мы бы сейчас наших парней скребком в пакетики собирали. А так - только оглушило, да одному щеку осколками посекло. Ерунда, короче. Даже не царапина. Думаю - намеренно. Я бы и сам так поставил, если б хотел избежать ненужных жертв. Ставил профессионал, знающий толк в минно-взрывном деле. Или человек местный, знающий тут каждый камень. А скорее всего и то и другое: правильно рассчитать силу заряда не каждый местный умеет.
        Шор с Ворчаковым переглянулись.
        Версия «дилетант» отпадала.
        Зато в полный рост возвращалась гипотеза о грамотных одесских бандюганах.
        Как вы изволили выразиться, Осип Беньяминович, правила игры?!
        Можно сказать, соблюдают, суки.
        Никита снял пропитанную потом фуражку, вытер вспотевший лоб носовым платком с заботливо вышитыми в уголке родовыми вензелями.
        - А что, Осип Беньяминович, есть ли в вашем городе ресторация, которую бы вы без страха могли рекомендовать усталому путнику? А то жрать хочется, будто неделю не кормили. Да еще и сыр этот, от Лаврентия, вообще чувства сытости не доставляет. Одну исключительную жажду…
        Шор неожиданно расхохотался.
        - Знаете, Никита, - говорит, товарищески приобнимая его аристократически утонченной еврейской лапищей, - вы мне напомнили диалог между вашим любимым Вождем и Учителем, а тогда еще новопредставленным штабс-капитаном Валькой Катаевым и моим покойным батюшкой, купцом 2-й гильдии Беньямином Шором, сразу после того как деникинцы выбили краснюков из Одессы. Валька тогда служил на легком бронепоезде
«Новороссия» у фон Паулина, добровольцем, естественно. Других Деникин не брал. И вот, представьте, вламывается: загорелый, чертяка, фуражка набекрень. Порохом орудийным пропах. А в руках букет сирени и корзина с полудюжиной шампанского. Трофей. Собственно, он не к нам с отцом вломился, а к брату моему покойному, дружили они, вместе стишки кропали. Был такой поэт Фиолетов…
        Глаза гиганта, служившего начальником Одесского уголовного розыска, по-особенному затуманились.
        Ворчаков решил не торопить.
        И правильно, как выяснилось.
        - Убили его потом, - сухо и жестко сказал Шор. - Брата моего убили бандиты Мишки Япончика. За меня приняли, похожи мы были с Толиком до невозможности. Я потом их живьем никого не брал, даже если с повинной приходили… Не в этом дело. Тогда-то Толик еще жив был, просто - загулял. Богема. А тут - Валька, прямо с фронта. Освободитель. И в наличии только я и батюшка…
        Мужчины коротко посмеялись.
        Да, бывает.
        Ты - с войны.
        Думаешь, тебя - ждут.
        А у всех - дела.
        Обычная история…
        Зелено.
        Ветрено.
        Море невдалеке плещет.
        Одесса…
        - Ну так вот, - улыбается уголком красиво очерченного рта начальник угро Осип Беньяминович Шор, - Валька, разумеется, растерялся. Поставил корзину на столик, глаза на нас, с одного на другого, переводит. Потом плюнул, достал из серванта три бокала, выбил пробку. Выпили. Вроде - ничего. И тут Валька, со всей нерастраченной на фронте нежностью к противоположному полу, спрашивает у моего бати: отец, а скажи, невесты-то в городе хоть остались?! Или всех этот варнак Гришка Котовский оприходовал?!
        Ворчаков неожиданно как живого представил себе молодого Вождя.
        Веселого, в мятой и пыльной фронтовой гимнастерке, мятой фуражке со знаменитым трехцветным околышем, с двумя орденскими георгиевскими ленточками, и с красным, с желтой каймой по пыльным краям, темляком «Анны за храбрость».
        Пьяного.
        Счастливого молодостью и победой.
        Такого, каким его только что вспомнил Шор.
        И они снова, не сговариваясь, расхохотались.
        - Ну, - давится смехом Ворчаков, - и что ваш батюшка Валентин Петровичу ответствовал?
        Шор фыркнул и так дружески задвинул Никиту по спине, что у полковника подогнулись коленки.
        Видимо - исключительно из уважения.
        - Батюшка был человеком строгих, консервативных правил. Поэтому сначала внимательно осмотрел свой опустевший бокал, выжидая, пока Валька кинется доливать. А потом поправил пенсне и говорит эдак значительно, со вздохом: знаете, Валентин, в ваши годы для большинства молодых людей любая кобыла - невеста. Так что давайте лучше пить за Победу и, простите, не выкобениваться. А потом выйдете с моим Осей на Дерибасовскую, вас там и встретят. Невесты. В любом превосходящем бытовую надобность количестве. За качество, правда, не ручаюсь: война. Главное - триппер не подцепите, а то его, поверьте печальному опыту, лечить очень не просто, особенно в условиях военного времени…
        Глава 20
        В ресторацию они так и не поехали.
        Да и в гостиницу его Шор не пустил, предоставив светлую комнату на антресолях своего большого, по-холостяцки пустого дома, где они, кстати, и не были, ограничившись полосканием под теплым садовым душем и переодевшись в свежее.
        Сели прямо во дворе.
        Под обширным, чисто одесским платаном, за столом, который кругленькая и уютная тетушка, служившая у Шора кем-то вроде домоуправительницы, уставила разнокалиберными бутылками и многочисленными мисками, плошками и плошечками с самой разнообразной едой.
        Следуя заветам Осиного батюшки, так сказать: тот, по словам Шора, предпочитал именно домашнее.
        Ворчаков об этом, кстати, не пожалел: кормили в доме начальника Одесского уголовного розыска действительно замечательно.
        На убой.
        И это несмотря на тот вопиющий факт, что тридцатисемилетний Осип Беньяминович оставался самым убежденным из всех встречавшихся Ворчакову холостяков. Еще и, по собственному признанию, мечтавшим рано или поздно уехать не только из Одессы, но и из России.
        И обязательно в Рио-де-Жанейро.
        Нравился ему этот город чем-то далеким и неизъяснимым.
        - Представь себе, Никита, - вздыхал он после второго литра густой домашней
«Изабеллы», выпитого на троих с маленьким упрямым остзейским немчиком Юрием Карловичем, жившим по соседству, по словам Осипа Беньяминовича, крупным чиновником по ведомству пропаганды и агитации, - представь: в Рио-де-Жанейро живет полтора миллиона человек. И все - в белых штанах…
        Ворчаков, которого нелегкая жандармская судьба как-то занесла и в эту южноамериканскую дыру, разочаровывать нового знакомого не стал.
        Где нас нет - там везде хорошо.

…Разумеется, они напились.
        Да так, что павшее в неравной борьбе с молодым вином тело Никиты пришлось относить наверх, на антресоли.
        Позорище, честно говоря.
        Да еще и на глазах ехидного Юрия Карловича.
        Когда он очнулся, во дворе было тихо и довольно сумрачно: то ли ранний вечер, то ли сравнительно позднее утро, сразу не разберешь.
        Молодец, чего уж тут.
        Не умеешь пить с южанами - не берись.
        По крайней мере солнца, несмотря на отсутствие густой южной темноты, видно не было.
        Осип, понятное дело, отсутствовал.
        А Юрий Карлович был на месте - спал, уткнувшись лицом в грубо сколоченный садовый стол, между мисками с рубленой жареной черемшой и копчеными черноморскими барабульками.
        Никита поморщился, то ли от головной боли, то ли от общего недовольства своим внутренним и внешним состоянием, и решил, что это выглядит довольно живописно и даже символично, словно на многочисленных, заполнивших весь дом начальника Одесского уголовного розыска работах Адольфа Шикльгрубера.
        Одним «портретом спасителя» благодарность художника явно не ограничивалась.
        Пока был еще относительно трезв, Ворчаков прикинул, что стоят эти ранние работы знаменитого художника, видимо, целое состояние.
        Если продать, даже особо не торгуясь, оптом, хватит на нескромную жизнь в столь милом сердцу Шора Рио-де-Жанейро.
        Он вздохнул.
        Достал из не разобранного саквояжа свежую льняную костюмную пару, чистую косоворотку и пошел полоскаться под уже знакомый садовый душ, размышляя о том, у кого бы поинтересоваться текущим временем суток: будить на этот предмет спящего за столом Юрия Карловича представлялось ему неразумным.
        Юрий Карлович проснулся сам, едва услышал тихий плеск старенького садового душа.
        Зевнул, потянулся.
        Глянул на обнаженного Никиту, плескавшегося под не остывшим за ночь баком с водой.
        Завистливо хмыкнул, скинул пиджак и жилет, аккуратно развязал галстук, снял круглые интеллигентские очки в тонкой металлической оправе и… умылся в стоящей неподалеку дождевой бочке.
        Маленькой пухлой ладошкой пригладил волосенки на чуть лысоватой, правильной формы голове со строгим, тяжелым подбородком.
        И только после этого глянул на массивные часы-хронограф на тонкой, то ли стальной, то ли серебряной цепочке.
        И уселся обратно под платан.
        Когда Никита подошел к столу, трезвый как стеклышко Юрий Карлович протянул ему стакан со все той же «Изабеллой» и заботливо сооруженный бутерброд из холодной свинины с сыром, украшенный пучком вяловатой зелени и заветреными помидорными и огуречными кружочками.
        - Подобное лечится подобным. Иначе я бы предложил вам водки. Так что глотайте залпом и постарайтесь не проблеваться…
        Никита, чувствуя характерные позывы уже от одного взгляда на эту сладкую дрянь, глянул на немчика, мучительно изогнув домиком бровь.
        - Пейте-пейте. И не думайте, мол, что немцу хорошо, то русскому смерть, или как там говорится. Во-первых, я не немец, несмотря на остзейское отчество. Из польских дворян. А во вторых процессы физиологии для всех народов арийской расы выглядят одинаково. Спросите у своего соратника Розенберга, он подтвердит. Кстати, если все-таки надумаете блевать, советую успеть добежать до клозета: тетушка Осипа ушла и убирать за вами будет некому…
        Пришлось подчиниться.
        Желудок, правда, немедленно взбунтовался, но Никита Ворчаков недаром слыл мужественным человеком: услуги клозета ему не понадобились.
        Польский шляхтич, так похожий на остзейского немца, следил за этой тяжкой внутренней борьбой с восхищением истинного ценителя.
        Сопереживал, так сказать.
        Хотя и довольно холодно и отстраненно.

«Изабелла» прижилась, и полковник, с удовольствием выдохнув, потянулся за папиросами.
        - А вот этого не советую, - строго проговорил Юрий Карлович, - не спеша разливая по крупным стопкам водку из невесть откуда взявшейся на столе запотевшей бутыли с этикеткой от знаменитого коньячного короля Шустова. - Сначала водочки под черемшу. Минимум две, а лучше три стопки. А вот потом - можно и закурить…
        Глава 21
        После второй рюмки полегчало.
        А после третьей Никита Владимирович достал из пачки папиросу, вопросительно посмотрел на Юрия Карловича, дождался его снисходительного кивка и с наслаждением закурил.
        Потом, уже по собственной инициативе налил еще полстопочки.
        Выдохнул.
        Подумал и налил еще, успокоительно кивнув в ответ на вопросительный взгляд Юрия Карловича: не беспокойтесь, меру знаю.
        Тот только плечами пожал.
        Полковник Имперской безопасности не знать меры не может по определению.
        Никита затушил папиросу.
        - Ну, ведите. Вам же наверняка Осип инструкции оставил на случай моего внезапного пробуждения.
        Пропагандист хмыкнул, и в глазах его, обманчиво добрых за толстыми стеклами очков, заплясали злые веселые бесенята.
        - Разумеется, оставил, - кивает. - И на случай «непробуждения» тоже. На этот случай они, кстати, звучат куда более красиво и обстоятельно: берешь ведро, наполняешь его максимально холодной водой, и обливаешь на х…
        Ворчаков поежился.
        Нда.
        Забавно, ничего не скажешь.
        Добрый у них город.
        Хорошо еще, самому получилось проснуться.
        А Юрий Карлович тем временем невозмутимо продолжал:
        - А в случае «пробуждения» все довольно скучно. Сейчас мы с вами хлопнем еще по маленькой и пойдем в наш местный яхт-клуб, его года два назад открыли на Ланжероне. Точнее не пойдем, а поедем, машина ждет за воротами. Я провожу. Осип будет ждать вас там, в ресторане, приблизительно через полчаса, а езды туда минут пятнадцать. Это - если не спешить, разумеется…
        Вечерняя Одесса - вообще удивительный город, совсем не похожий на себя же в дневном, так сказать, варианте.
        Вообще ни на что не похожий.
        И особенно летом, когда легкие запахи от цветущих вокруг диковинных южных растений плывут в вечернем воздухе и смешиваются с ароматами хорошо промаринованного жареного мяса и легкого молодого вина, а смешливые и раскованные девушки стараются максимально облегчить свое и без того небогатое, легкое, почти что невесомое одеяние.
        Ну а полная и яркая южная луна на стремительно чернеющем небосклоне изо всех сил пытается соперничать с огнем электрических фонарей, в которые бьются невесомыми стайками мириады прекрасных в своей уродливой изящности, неведомых ночных насекомых.
        В это время Одесса, состоящая из камня и смеха, прекрасна, как любая истинная южанка…
        К греху своему, Никита впервые вот так, в открытом автомобиле, не спеша, гулял по родине своего Вождя, учителя и кумира.
        Он и раньше частенько бывал в южных городах Империи, но в основном - в курортных местечках.
        Чаще в Крыму.
        Реже - на входящей в последнее время в моду Кавказской Ривьере.
        Отпуск-то надо где-то проводить: отдых сотрудников, занимающихся вопросами безопасности, на зарубежных курортах Верховный, мягко говоря, - не поощрял.
        А в Одессе раньше только в коротких командировках бывать доводилось.
        Как правило, - на совещаниях или докладах Вождю, любившему отдохнуть от дел и забот на малой родине, где для этих целей была специально отстроена государственная дача.
        Вот по этому маршруту: аэровокзал - госдача, Никита в Одессе и передвигался.
        А вот чтобы так - неторопливо, заглядываясь на грозди цветов и гибкие силуэты девушек, равно очаровательных в смуглой южной дымке, - никогда.
        Когда выяснилось, что они уже прибыли, Ворчаков даже сначала слегка расстроился, - катался бы так и катался.
        Вечерний ресторан нового, еще не достроенного Одесского яхт-клуба, - был даже более очарователен, чем сама вечерняя Одесса.
        А какой чудесный вид открывался из его распахнутых настежь окон!
        С длинным искусственным волноломом и летящими корпусами пахнущих деревом, солью и парусами, спящих на фоне ровного как стол и уже почти ночного, теперь по-настоящему Черного моря, белоснежных яхт.
        Тонкими легкими пальчиками вечерний черноморский бриз лениво перебирал светлые занавески.
        Распорядитель проводил их мимо гремящей фокстротом музыки, мимо чрезмерно, по-малороссийски, пахнущих духами улыбающихся дам в тяжелых белоснежных вечерних платьях и мимо покуривающих трубки и папиросы мужчин в белых брюках, клетчатых
«английских» пиджаках и «яхтенных» фуражках: с белыми тульями и черными околышами с золотыми скрещенными якорями.
        Здесь весело и шумно, но нам, к сожалению, - не сюда.
        Нам - вниз, к морю, к заранее заказанному легкому плетеному столику на отдельной сумрачной веранде, где пахнет солью и ветром, а вместо африканской музыки, обрывками синкопированных фраз доносящейся из большого зала, царит густая, плотная тишина южной ночи, нарушаемая только редкими всплесками набегающих на галечный берег пологих черноморских волн.
        К вечеру посвежело, с моря тянуло бризом.
        Осип вошел, меряя пространство веранды гигантскими шагами смертельно усталого человека, в сопровождении мелко семенящего прилизанного официанта, нагруженного подносом с двумя нечеловечески огромными графинами со светлым и темным пивом.
        Не подпустив к кувшину услужливого полового, нацедил себе светлого, выпил залпом. Отер тонко очерченной ладонью пену с большого нервного рта и потянулся за папиросами.
        За начальником уголовного розыска мрачно переставлял ноги одесский коллега Ворчакова из имперской безопасности.
        Шор посматривал на него высокомерно, и, как показалось Никите, несколько тоскливо.
        Поморщился.
        - Юрий Карлович, - помялся, неловко обращаясь к пропагандисту. - Ты не мог бы пока покурить? Только не подумай, что не доверяю. Служба…
        Польский дворянин с остзейским отчеством и не менее немецкой внешностью понимающе кивнул и вышел с веранды вместе с официантом, плотно затворив за собой дверь.
        Ворчаков превратился в слух: вступление было многообещающим, но Осип уже нацедил и теперь, отдуваясь, дохлебывал второй бокал.
        На этот раз темного.
        Никита не выдержал:
        - Осип Беньяминович, не тяните…
        Шор кивнул.
        - Тянуть и вправду не стоит. На вечернюю встречу их переговорщики не явились. Возможно, обеспокоились действиями ОСНАЗа, теперь переводят пленного на новое место. Обычное, в принципе, дело. Я и сам бы так поступил, а они - ребята серьезные. Работают на высоком идейно-художественном уровне. Женьку только жаль. Как бы они его не убили, чисто из предосторожности. Люблю паразита. И Валентин не простит…
        - Согласен. Надо ждать утра. Хотя и утро - тоже не показатель. Думается, на связь в прежнем месте они больше не выйдут: будут опасаться засады с нашей стороны. Скорее всего, свяжутся как-то иначе. Возможно, просто позвонят на ваш номер с обычного городского телефона. Или - не на ваш, если сильно обиделись, а на чей-то другой. В принципе, нам без разницы. Много ли в Одессе подходящих телефонных будок, Осип Беньяминович?
        Осип Беньяминович крякнул.
        Потом, подумав, кивнул.
        Наблюдать за богатой мимикой его лица для знающего человека было громадным удовольствием.
        Никита ни секунды не сомневался, что начальник одесской уголовки давно все продумал и просчитал.
        А сейчас - просто играет.
        Разделяет ответственность.
        Шор снова кивнул, теперь уже каким-то своим мыслям.
        - Думал об этом, поэтому коллегу и пригласил. Ибо телефонных будок, стараниями Партии, Правительства и лично Вождя и Учителя в Одессе много, а людей у меня мало. Так что, - давай, Никита Владимирович. Командуй. Оба мы в твоем распоряжении, мон бель ами, как говорил мой брат, поэт Фиолетов. Тебе и карты в руки. Распоряжайся…
        Ворчаков неожиданно для себя гнусно захихикал.
        Вот ведь зараза…
        - Ну, уж нет, Осип Беньяминович. Распоряжаться мы все-таки поручим твоей не по чину скромной персоне. И людей прикомандируем. Так что - не отвертишься. За собой же я оставлю только общую координацию приданных в твое распоряжение сил: каждый должен стараться на своем участке, иначе у нас с тобой будет, как в большевистской присказке про кухарку и государство. А вот ответственность я разделить готов, не сомневайся. Просто, извини, местность ты лучше знаешь. Давай, рассказывай, какие будут соображения…
        Шор крякнул с уважением.
        Типа - не получилось - значит не получилось.
        Судьба у нас такая.
        Ее, злодейку, не проведешь.
        Как и столичное, мать его за ногу, начальство.
        Глава 22
        Получив необходимые распоряжения, одесский безопасник, по-гвардейски уничтожив залпом два фужера пива, удалился доводить решения до подчиненных, и Осип с Никитой снова остались вдвоем: пока они совещались, Юрий Карлович, как выяснилось, ресторан яхт-клуба покинул и исчез в неизвестном направлении.
        Пришлось открывать окна веранды и заказывать еще пива.
        И - водочки, разумеется.
        К водочке подоспела соответствующая закуска, и им наконец удалось немного расслабиться.
        Совсем немного: дел на завтра хватало.
        Но тем не менее, тем не менее…
        Разговор шел, как всегда в таких случаях, обо всем и ни о чем, как и большинство подобных вечерних мужских разговоров, которые начинаются с трепа о погоде или о стремительно входящем в моду клубном британском футболе, а заканчиваются, по мере потребления соответствующих времени и месту напитков, проблемами мировоззренческими, можно даже сказать философскими.
        К примеру еврейский вопрос.
        Разве возможно его в такой ситуации обойти?!
        Ну и не обошли…
        - А вот скажите, Никита… - Сквозь хрустальную рюмку с водкой Шор старательно разглядывал электрическую лампочку. - Вы, кажется, идейный единомышленник Розенберга, так? Ну и объясните мне, чем вам могут помешать этнические евреи типа меня, к тому же искренне принявшие православие.
        Никита в ответ вздыхал, скучнел и снова тянулся за папиросами.
        - Типа вас, Ося, - ничем. Даже учитывая тот, медицинский, простите, факт, что вы, понятное дело, - очень хреновый православный. Ну, и что?! Я - тоже хреновый православный. Издержки воспитания. Но вы - не жид, понимаете?! Вы - ничем не связаны с мировым еврейством, вы служите России, Российской Империи. А теперь скажите мне, Ося, только откровенно, как много евреев искренне служат Российской Империи?! Если скажете, что много - я все равно не поверю. Хоть их - крести, хоть - не крести. Ну, и как мы должны отличать искреннего еврея от неискреннего?! Как?!
        Шор вздохнул, налил водки Ворчакову, поднял свою рюмку и они снова выпили.
        - Как-как… По делам! Насчет крещения я, кстати, с вами совершенно согласен: большинство моих соплеменников крестилось ложно. Но, вы должны это четко понимать, - в глазах самого еврейства эти люди потеряли всякое право считаться евреями. Еврей - это не кровь. Еврей - это вера иудейская. Поэтому я, к примеру, обижаюсь не только на «жида». Но и даже - на «выкреста». Потому как православная церковь была, безусловно, права, предлагая каждому русскому еврею выбор: эмиграция либо крещение. Те, кто остались и крестились, - больше были привязаны к своей Родине, чем к своей Вере. Они - больше любили Россию, понимаете?! Да и те, кто остались, отказавшись при этом креститься, - тоже больше любили Россию. А вы их за это - в концлагеря. Неправильно это. Некрасиво. Я и Вальке об этом миллион раз говорил. Миллион! Не понимает, скотина. Вот брошу здесь все, уеду, к чертям собачьим, в Рио-де-Жанейро. Кому от этого будет хорошо? Вам с Розенбергом?!
        Никита наконец прикурил.
        Угостил папиросой Шора.
        Снова разлил водку по стопкам, наколол на вилку маленький соленый рыжик, окунул в густую деревенскую сметану.
        - Мне, - признается, - нет, не будет. В смысле - мне хорошо не будет, будет плохо. Точнее, хуже, чем в том случае, если не уедете. Я вас полюбил, Ося. И еще - вы лучший сыскарь в этом чертовом городе. Берия считает, что вы в этом смысле даже лучше меня. Значит, если вы уедете, будет хуже не только мне, но и всей России. Но, согласитесь, Ося, - сколько ваших соплеменников с радостью продадут Империю кому угодно. Хоть туркам, хоть британцам, хоть большевикам?! И никакое крещение их не остановит. А они отнюдь не рядовые подданные Империи, не рядовые. Поскреби любого банкира или биржевика, в каждом втором обнаружишь еврейскую кровь. Это что, по-вашему, - тоже случайность?! А деньги - кровь этого мира, кровь нашей промышленности, нашей индустрии. За деньги, Ося, - можно купить многое. Очень многое. Но, к счастью, не все…
        Шор презрительно сморщил красивый рот и тоже наколол на вилку маленький крепкий рыжик.
        Задумчиво повозил его в миске со сметаной.
        Почесал крепкий, начисто выбритый затылок.
        Помолчал.
        А потом они снова чокнулись и все так же молча выпили.
        - Знаете, Никита, вы говорите страшную глупость. Хоть с еврейской точки зрения, хоть с русской. Я, хоть, как уже вам, по-моему, говорил, - и не финансист, а сыскарь и свободный философ, - но я вот что вам скажу по этому поводу: за деньги Российскую Империю продадут не только еврейские банкиры. Но и те русские, которые считают, что за деньги можно купить все. Ну, или - почти все, как вы говорите. Потому что думать так - крайне глупо и опасно: за деньги нельзя купить самое главное для человека. Любовь. Достойную жизнь. И достойную смерть. Понимаете?! Женщину за деньги - купить можно. Ее тело, ее покорность. А вот ее любовь - никогда. За деньги - не любят. За деньги, в лучшем случае, отдаются. То же и с Родиной. От крови в ваших или моих жилах это ни капельки не зависит. Когда сидишь в окопе, неважно как зовут твоего соседа: Иван, Аслан или Абрам. Совершенно не важно. Важно только то, в какую сторону он стреляет. Ладно, к черту все это. Все равно мы с вами друг друга не поймем. Так что - давайте лучше о бабах…
        Глава 23
        Утро было прохладным и еще более ветреным.
        Побаливала голова, но это, как ни странно, не мешало.
        Даже взбадривало.
        Поэтому за завтраком, на который Осип соорудил циклопических размеров яичницу - с розовыми мясистыми местными помидорами и жирной украинской ветчиной, - решено было спиртного не употреблять.
        Ну, если только чуточку.
        Что для двух здоровых мужчин пара стаканов легкого домашнего вина?
        Важных известий они с утра не ожидали.
        По всем расчетам, звонить злоумышленники должны были днем.
        Утром, по идее, звонить было просто некому.
        Все, включая самого Осипа, должны были находиться на выезде, а переносных радиотелефонов современная наука пока что не изобрела, хотя, говорят, в знаменитых бериевских «шарашках» что-то подобное и испытывалось.
        Никита на секунду содрогнулся, тупо представив себе, каково это будет, - всегда находиться на расстоянии одного телефонного звонка от начальства, - и чуть не подавился яичницей.
        Вот ведь, верно говорят, - все зло от евреев.
        Наизобретают всяких гадостей.
        Сволочи.
        А нам потом с этим жить…
        Пришлось срочно наливать еще один стакан домашней «Изабеллы», чтобы запить горечь ужасных картин грядущего.
        А потом еще один - чтобы вернуться к настоящему.
        Наконец они вдвоем победили и яичницу, и вино. Осип, щурясь, как кот, сгрудил пустую посуду в таз, где она, по идее, должна была отмокать в ожидании домохозяйки.
        После чего отправился к небольшому мангалу с горячим мелким песком, колдовать над медной туркой с крепчайшей арабикой.
        Закатал до локтя рукава белоснежной сорочки.
        Усмехнулся.
        - А знаете, Никита, почему одесских евреев в начале века называли турецкоподданными?
        Ворчаков вздохнул, залезая в карман за коробкой со стремительно заканчивающимся
«Дюшесом»: еще один день, и придется переходить на что-то местное.
        Впрочем, у них тут есть неплохая ростовская «Наша марка».
        Элегантные, тонкие папиросы дорогого и крепкого турецкого табака.
        С длиннющим мундштуком, в котором прячется спасающий легкие от густой никотиновой смолы двойной ватный фильтр.
        Никита такие одно время курил, но потом все-таки вернулся к привычному питерскому
«Дюшесу»…
        Покачал головой, даже и не поймешь, одобрительно, или отрицательно.
        Так.
        Нейтрально.
        Турецкоподданные, говоришь?!
        - Знаю, конечно, - фыркает, продувая папиросу. - Евреи - изобретательная нация, и за счет принятия подданства султана умудрялись избежать заключения за чертой оседлости. К вам и к вашим предкам, Осип, полагаю, это не относится…
        - Правильно полагаете, - кивает в ответ. - Отец принял православие еще задолго до смуты, был русским купцом второй гильдии. И до смерти ненавидел большевиков, потому как считал, что только из-за них не успел расторговаться до первой. Очень уж хотел быть купцом первой гильдии, говорил, - звучит! А вы, Никита, полагаю, из коренной петербуржской аристократии?
        Ворчаков отрицательно покачал головой.
        - Ошибаетесь, Осип Беньяминович. Я хоть из потомственных дворян, но из мелких, разорившихся еще к середине прошлого столетия. Действительно знатных, но чересчур нищих для аристократии. И потому не нашедших ничего лучше государевой службы…
        Шор фыркнул одновременно с поднявшейся и фыркнувшей не менее выразительно шапкой пены над медной туркой, исторгающей божественный аромат.
        Ловко сдернул ее с мангала, и, не давая остыть, разлил густой дымящейся струйкой по не самым микроскопическим чашкам.
        - Это, - поясняет, - пусть турки с итальяшками над своими наперстками колдуют. А нам с вами сегодня работать и работать…
        Глава 24
        Работа началась даже раньше, чем они предполагали.
        Некто неизвестный позвонил в полицейский участок, соседствовавший со зданием, в котором располагалcя Одесский уголовный розыск, еще ранним утром, когда они только заканчивали завтракать.
        И рассказал, где находится специальный пакет «для господ начальников по делу Евгения Катынского».

«Хвоста» звонившему повесить не удалось, не успели.
        Слишком коротким был звонок, и пока разобрались, у общественной телефонной будки неподалеку от железнодорожного вокзала уже никого не было. Торговка жетонами сообщила: молодой приезжий, даже толком не загорелый, обычного телосложения, в холщовой летней кепке, дорогой льняной косоворотке, белых парусиновых ботинках и круглых интеллигентских очках.
        Ни цвета глаз, ни цвета волос, ни особых примет, кроме твердого, северного, скорее всего петербуржского выговора.
        Полицейский шпик, тершийся неподалеку, внимания на него не обратил: приезжий и приезжий, мало ли их тут названивает.
        У него, у шпика, другая задача.
        Шор, узнав об этих обстоятельствах, долго и восхищенно матерился.
        Ворчаков его понимал.
        Оставалось только изучать пакет, умело подброшенный в окно одного из расположенных на первом этаже следственных кабинетов того полицейского участка, куда впоследствии и позвонили…
        В пакете содержались фотографии привязанного к стулу Евгения Катаева-Катынского, подтверждающие, что тот жив.
        И три машинописных листка с четкими инструкциями по передаче выкупа: какая сумма, какими купюрами.
        Ну и так далее.
        Обмен предлагалось провести следующим утром, на месте прежних переговоров. Отдельно оговаривалось, что ни в коем случае не должен быть задействован «никакой ОСНАЗ» (откуда они про ОСНАЗ прознали?!), иначе обмен будет признан несостоявшимся.
        А судьба «писателя Катынского» останется неопределенной.
        По мере чтения становилось все более очевидно, что письмо писал кто угодно, только не уголовники.
        Политика.
        И к бабке не ходи.
        Но и на господ максималистов, сиречь большевичков, тоже почему-то было не похоже.
        Чисто по почерку.
        Что-то тут было определенно не так.
        Определенно…
        Глава 25
        К обеду порывы ветра усилились, на море пошли знаменитые белопенные «барашки».
        Скрытые посты наблюдения были расставлены, выкуп - как просили, мелкими ассигнациями, - приготовлен.
        Делать было совершенно нечего.
        Только ждать.
        Они еще раз обсудили план операции, согласовали уже согласованные детали, и наконец решили прогуляться.
        На набережной к тому времени уже прилично «раздуло», и им ничего не оставалось, кроме как, забившись в одну из многочисленных кафешек, давиться там либо горьким турецким кофе, либо безвкусным «массовым народным» новороссийским пивом под неизменные шпикачки.
        Либо направить стопы в сторону полюбившегося Ворчакову хозяйского дворика и попытаться перекусить все-таки «по-домашнему».
        Нетрудно догадаться, что они выбрали.
        Родственница начальника Одесского угро, помогавшая по хозяйству, готовила вкусно.
        К тому же в доме у Шора имелась специальная телефонная связь, а Ворчакову было нужно сделать несколько звонков в Москву по максимально защищенной линии.
        Можно и при Осипе позвонить.
        Он явно из ближнего круга.
        И совершенно искренне, хоть и по несколько иной причине, предан Валентину Петровичу.
        Сделал звонки, кивнул одобрительно в спину тактично прикрывшему дверь с другой стороны Осипу Беньяминовичу.
        Поговорил с кем надо.
        Крикнул Осипу, что можно уже и возвращаться.
        И незачем было уходить.
        Закурил папиросу из предпоследней пачки «Дюшеса», уставившись на очередной пейзаж австрийского модерниста, украшавший стены Шоровского кабинета, как выяснилось, не только на работе.
        Усмехнулся задумчиво.
        - А знаете, Осип, что особенно любопытно: у этого Адольфа биография до семнадцатого года - точь-в-точь биография нашего любимого Вождя и Учителя, вы не замечали? Романтика патриотизма, добровольного служения отечеству на фронтах мировой войны, увлечение искусством. Отравление газами. Я как-то общался с этим Гитлером в Австрии, они даже кашляют одинаково, немного глухо и нервно. Ранение в ногу, которую они одинаково приволакивают. А вот, смотрите, какая удивительная судьба. Один - художник, женатый, уж извините за напоминание, на еврейке: да, замечательно талантливый, я его работы очень ценю. Хоть модернистов и недолюбливаю в принципе. Простите - воспитание. А другой, - Вождь Великой Империи, призванной рано или поздно принять венец мирового господства. Не правда ли, удивительно?!
        Шор тяжело вздохнул.
        И, фыркая по-медвежьи, полез в оборудованный на американский манер прямо в кабинете, за фальшивой стенкой из драгоценной карельской березы, забитый напитками бар.
        За початой, но не допитой бутылкой не менее драгоценного, чем карельская береза, знаменитого «шустовского» коньяка.
        - Ну, - спрашивает, разливая густой ароматный напиток по толстостенным хрустальным бокалам, - и что вы мне таки хотите этим сказать, дорогой друг? Что сложись все иначе, и Валя стал бы знаменитым поэтом? А мой хороший товарищ и отличный художник Адольф Шикльгрубер не менее знаменитым диктатором? Так вот: это чушь! Хотя бы потому, что каждый человек уникален. Валька - не без литературных способностей, но слишком толстокож, чтобы стать хорошим художником. А Гитлер, напротив, слишком нервен, тонок, раним и манерен, для того чтобы управлять и манипулировать людьми. Пусть каждый занимается своим делом, благо у них у обоих неплохо получается…
        Никита задумчиво покачал головой.
        - Извините, Осип. Вы, конечно, знаете Валентина Петровича куда дольше, чем я. Но вот толстокожим я бы его точно не назвал. Это, скорее, - маска, самовоспитание. Ему нужно быть толстокожим ради дела, которому он служит. Ради Империи. Вы, как и я, сыщик, а значит, психолог. А уж такого-то - трудно не угадать…
        Шор досадливо махнул рукой.
        - Да прекратите, Никита! Я действительно был товарищем Вали еще в те времена, когда он писал стихи и считался чуть ли не учеником академика Бунина. На самом же деле всем его «творчеством» руководило одно: жажда всеобщего обожания. Он ее и утолил, через политику. Где и вправду, по всей видимости, состоялся, - его действительно любят. Впрочем, давайте лучше выпьем…
        Сказано - сделано.
        Ворчаков с наслаждением покатал жидкий шустовский огонь между языком и небом, проглотил.
        С удовольствием затянулся вовремя раскуренной папиросой.
        Осип, как более старший и опытный, проглоченный залпом коньячок закусил - долькой чуть подсохшего лимона.
        - Нда, - сказал оценивающе.
        Шустов - он Шустов и есть.
        И они немедленно повторили.
        - А знаете, Никит, - неожиданно хмыкнул, выдыхая тонкий коньячный аромат Осип Беньяминович Шор. - Я тут вот что подумал: вы, вполне возможно, правы. И мой хороший товарищ, отличный художник Адольф Шикльгрубер, окажись он каким-то невообразимым для меня образом у власти, мог бы много чего натворить почище Вальки Катаева. Черт его знает, мне вообще иногда начинает казаться, что людей творческих во власти быть не должно ни при каких обстоятельствах. Там место только сухим прагматикам. Это, конечно, будет безумно скучно, - жить без новых Лоренцо и Чезаре Медичи. Но мне отчего-то кажется, что лучше - все-таки - так…
        Глава 26
        Обед, приготовленный очередной дальней Осиной родственницей, подрабатывавшей у его домоуправительницы горничной и кухаркой одновременно, вновь произвел на Никиту сильнейшее впечатление.
        Таяли на языке копченые по-горячему черноморские ставридки и знаменитая одесская барабулька, задорно хрустели на зубах свежие огурчики, блестели росой пучки молодого зеленого лука, петрушки и сельдерея, хрустел красный редис, подмигивал фиолетово базилик, искрились разломами исполинские розовые помидоры.
        Оглушающе пах острым мясом и луком огромный осетинский пирог.
        Дымились в небольших плошках густая кавказская солянка, красная жгучая фасоль с травами и овощное рагу.
        Белела паром молодая картошка под густой деревенской сметаной.
        Густо искрилось в грубых двухсотграммовых стаканах молодое, немного шипучее вино.
        Сладко шипели жареные с чесноком баклажаны.
        Плакал густыми слезами свежий кавказский сыр.
        Было хорошо…
        Насытившись, оба немного расслабились, однако у Ворчакова все же тускло сосало под ложечкой: что-то он - не они, а он, лично ответственный за безопасность Вождя, - упустил.
        Что-то важное.
        - Скажите, Осип, - вздыхает, отхлебывая молодое вино, - вы в современной музыке как, разбираетесь?
        Шор фыркнул.
        Отошел ненадолго в дом, вернулся, бросил на обеденный стол, заботливо убранный хозяйкой, пару пачек заканчивающегося у Ворчакова питерского «Дюшеса».
        - В молодости, - закуривает, - неплохо танцевал под негритянский джаз. И разумеется, очень любил танго. Сейчас уже должность не позволяет. Начальник угро, кривляющийся, как черножопая обезьяна, - это неприлично. Особенно если этот начальник, хоть и крещеный, но как ни крути - еврей…
        Никита с благодарностью спрятал одну из принесенных Осипом пачек в карман легкого, по одесской жаре, льняного пиджака.
        Улыбнулся.
        - Вопрос вашего происхождения, Осип Беньяминович, - смеется, - я постараюсь более не поднимать. Вы отличный сыскарь и преданный России государственный служащий, это главное. Хотя сейчас, как вы понимаете, я не об этом. У нас не так давно состоялся с Валентином Петровичем весьма странный разговор. Его почему-то беспокоит один негритянский спиричуэл. Некая мелодия под названием «Туман на родных берегах». Вам это ни о чем не говорит?
        Шор почесал бритый затылок и странно скривился.
        - Нет, - отвечает, - я даже мелодии такой ни разу не слышал. А вы это к чему?
        - Да если честно - ни к чему. Вождь ничего не говорит просто так, не по делу. А тут - обратил наше с Лаврентием внимание на эту композицию, которую я, как и вы, ни разу не слышал. Вот мне и подумалось: может, это песенка из вашей совместной юности. Мне очень не нравятся подобные загадки, на которые я не знаю ответа.
        Осип понимающе кивнул.
        - Валентин и вправду не любит говорить загадками, предпочитает определенность. Именно потому он и не стал поэтом, хотя способности, несомненно, имел. Но вы не там ищете, Никита Владимирович. В нашей юности были другие песни. Совсем другие… Может, попросить чаю? Или кофе сварить?
        Никита на секунду задумался.
        - Лучше кофе. А то наелись от пуза, может в сон потянуть. Нам с вами сегодня еще работать…
        Шор словно бы на секунду задумался, а потом заразительно, немного по-детски рассмеялся.
        - Заседание продолжается, господа присяжные заседатели! Но командовать парадом тут буду я. Поэтому мы с вами сначала распорядимся заварить нам зеленого чая, для бодрости и пищеварения. А потом я растоплю мангал и изображу настоящий турецкий кофе в песке, очень крепкий и сладкий. Спать точно не захочется. Как, согласны?!
        Никита, тоже смеясь, развел руки в стороны:
        - Вы, Ося, и мертвого уговорите. А пока, до чая, может, еще вина? И давайте-ка попробуем порассуждать, чем могла напугать нашего Валентина Петровича невинная негритянская мелодия. Вот не идет она у меня из головы, и все тут. Боюсь что-то важное упустить. А в моем деле, как и в вашем, Осип, сами понимаете, мелочей не бывает.
        Шор серьезно кивнул.
        - Понимаю, - наполняет стаканы душистой «Изабеллой». - Ой, как понимаю. Ну что ж. Давайте попробуем. Может, чего и нарассуждаем. А там уже - как получится. Выше головы все равно не прыгнешь, как ни старайся…
        Глава 27
        Вечером, когда Ворчаков сидел в полицейском участке, снова и снова продумывая план операции и стараясь предусмотреть самые невероятные варианты, во временно оккупированный им кабинет местного начальника широкими, стремительными шагами не вошел - ворвался Шор.
        С покрытым испариной бритым черепом и вместительным кувшином, видимо, отвратительно-ледяного пива.
        Шор неодобрительно покосился на вьющийся клубами над столом Никиты папиросный дым, покачал бритой башкой, поморщился и распахнул настежь печально заскрипевшее под порывом свежего ветра окно.
        И загородил его, грузно взгромоздившись на подоконник.
        - Херня какая-то получается, Никита Владимирович. Глубокая и непонятная. Я бы даже сказал - абсолютная херня. Пару часов назад Женька нашелся. Катаев в смысле. Тьфу. Ну, то есть писатель Катынский. Сам пришел. Говорит - отпустили…
        Ворчаков промолчал, лихорадочно просчитывая варианты.
        Закурил новую папиросу, тут же смял ее в переполненной окурками пепельнице.
        - Не бежал? Именно отпустили?
        Осип поцокал языком.
        Почесал бритый затылок.
        - Отпустили. Проводили к выходу из катакомб и велели, говорит, кланяться брату. Типа, не знали, чья он родня…
        Никита недобро усмехнулся.
        - Врут.
        Шор неодобрительно покачал своей огромной, начисто выбритой головой с суровым и породистым библейским носом.
        Покривился брезгливо.
        - Даже не сомневайтесь, Никита Владимирович. Врут. И плохо врут. Как забеременевшая гимназистка доверчивой тетушке. Низкий сорт, нечистая работа. Умыкали его очень профессиональные ребята, я немедленно уволюсь из розыска и уйду в управдомы, если это не так. Вопрос - зачем…
        Никита задумался.
        Не спеша налил бокал плотного темного пива из принесенного Осипом ледяного, вместительного кувшина.
        Полюбовался белой пенной шапкой.
        Сделал большой вкусный глоток.
        Потом еще один.
        Потом еще.
        - Есть только один вариант, Осип Беньяминович. И он мне очень не нравится. Завтра утром я вместе с приданными мне бойцами ОСНАЗа немедленно вылетаю в Москву…
        Шор снова поморщился.
        Тоже налил себе пива.
        - Никуда вы не вылетаете, Никита. Вас просто не выпустят, и это грустнее всего. Или самолет разобьется. На Одессу идет шторм…
        Глава 28
        Они все-таки взлетели.
        Было по-настоящему страшно.
        Самолет ужасно болтало.
        Никита по молодости попадал как-то на шторм в Тихом только по названию океане, но этот, идущий на Одессу, похоже, был его родным или как минимум двоюродным дедушкой.
        Заждался, видать, старичок.
        Ой, заждался…
        И не только на взлете болтало.
        Пока отрывались от земли, некоторое время казалось, что машина движется крылом вперед.
        А потом ныряет, клюет носом, чтобы немедленно разбиться.
        Бр-р-р…
        Ворчаков за всю свою не самую простую жизнь столько раз Господа не поминал.
        Жить-то, как выяснилось, - хочется.
        И еще как…
        Взлетели, дико завывая всеми четырьмя моторами.
        Скрипя всем, что только может скрипеть.
        Поднялись, так сказать, в воздух…
        Лететь, правда, - пришлось одним бортом, - тем самым, который вел личный пилот Канцлера, знаменитый ас Валерий Чкалов: остальные взлетать отказались.
        Их можно понять.
        И невозможно заставить - они все делали правильно, по инструкции.
        А Чкалов вопреки этой самой инструкции - взлетел.
        Несмотря на все запреты, угрозы и истерику чуть было не расстрелянного лично Ворчаковым коменданта одесского аэропорта.
        Никита под конец полета умудрился немного поспать: ему нравилось спать в самолетах.
        А через четыре часа тяжелый «Муромец» приземлялся на Тушинском аэродроме, и еще через час Ворчаков был в Кремле, на закрытой аудиенции у Верховного…
        Глава 29
        Катаев нервничал.
        Носился по кабинету, приволакивая искалеченную ногу, хрипловато и непородисто кашляя.
        Теребил усы.
        Нервно посматривал в сторону вытянувшихся во фрунт Берию и Ворчакова, похлестывая себя по голенищу лакированного сапога тонким офицерским стеком, больше похожим на волчатку: Ворчаков невольно вспомнил, что Мировую войну Валентин Петрович прошел младшим офицером-артиллеристом, дослужившись из добровольцев-вольноперов до подпоручика, награжденного двумя Георгиевскими крестами и «Анной-за-храбрость», - а это многое говорило о характере этого воистину великого человека.
        Очень многое.
        Кроме того - Вожди не нервничают по пустякам.
        - Ты! - Катаев упер стек в грудь Берии. - Ты тоже так думаешь?! Весь этот дурной спектакль с похищением моего брата затеян исключительно для того, чтобы выманить из Москвы Ворчакова и ОСНАЗ?! И для чего это затеивается?! Что это будет?! Покушение?!
        Берия не по-военному пожал плечами.
        Сверкнул стеклышками пенсне.
        - Думаю - да. Покушение. Какими бы ни были армейские части Ясской бригады, не принимая даже во внимание возможную фронду в среде офицерства, они не имеют опыта антидиверсионной работы в городе. И особенно в дни массовых мероприятий. Тут решает не число, а умение. Опыт. Да, ОСНАЗ малочислен по сравнению с привлеченными взамен армейцами, но его опыт в этом смысле бесценен. Как и опыт вашей лучшей ищейки Ворчакова, я уверен, сознательно удаленного противниками из города на время организации покушения. Хорошо, что Никита Владимирович из грозовой Одессы так героически к нам прорвался. Но боюсь, время уже упущено. Они подготовились. Других объяснений у меня нет.
        Катаев фыркнул.
        - Ваши предложения?! Не появляться на Параде Победы?! Бежать в Петербург?! Может, вы мне и женское платье, как было у Керенского, подготовили?! Ну?!
        - Ни в коем случае! - Берия вновь сверкнул стеклышками пенсне.
        Ворчаков удивился.
        С его точки зрения, решение с отбытием Вождя в столицу в данной ситуации было самым разумным.
        И самым правильным.
        У Верховного Правителя всегда могут найтись неотложные дела, из-за которых он вынужден отсутствовать на государственном празднике, не сочтите, господа, за обиду.
        И ведь - не сочтут.
        Ну, поволнуются немного.
        Поворчат.
        Но - в рамках.
        А там - найдем уже нужное решение, как говорится, помолясь.
        Министерство пропаганды работать умеет.
        Не хуже Имперской безопасности.
        Отоврутся, дело привычное.
        Ворчаков снова поймал себя на мысли, что не совсем понимает Лаврентия.
        Но внезапно понял.
        Как только Берия заговорил, он уже догадался, что тот скажет.
        Все-таки они действительно в чем-то похожи.
        - Это самый простой вариант, Валентин Петрович, и они не могли его не предусмотреть. Маршрутов, по которым вы сможете передислоцироваться из Кремля в Тушино, немного. Москва, в отличие от Санкт-Петербурга, еще не приспособлена для автомобилей кортежа, особенно при подъезде к аэродрому. Поэтому единственным выходом, раз уж вы, Валентин Петрович, столь решительно отказываетесь от двойника, может быть только «отъезд без отъезда». Официально вы отбудете в Санкт-Петербург, тут я с внутренне протестующим Никитой Владимировичем солидарен. Но физически - останетесь в Кремле, под охраной имеющихся на данный момент в нашем распоряжении бойцов ОСНАЗа и самых преданных армейских офицеров. Кремль не город, тут они вашу безопасность обеспечат. А вот в городе - не ручаюсь…
        Ворчаков кивнул, соглашаясь.
        Да, при угрозе покушения это самый надежный вариант.
        Берия не подвел.
        И все равно - что-то тут мучительно не сходилось…
        Катаев вскинулся.
        - А то, что я желаю принять Парад Победы, вами не учитывается?!
        - Никак нет, - твердо ответили оба. - Не учитывается.
        А через паузу Ворчаков как более близкий к Канцлеру человек нарочито тихо добавил:
        - И вами не учитывается. Я вас, Валентин Петрович, слишком давно знаю и уважаю…
        Катаев расхохотался.
        Потом резко посуровел, пристально вгляделся в глаза Берии, а потом и самого Ворчакова.
        - Так, - дергает нервный тик правую щеку. - Принципиально договорились. Парад Победы проводим завтра в четырнадцать ноль-ноль, согласно графику. Совещание, - здесь, у меня, в одиннадцать тридцать. Охрану поручаю вам, Лаврентий Павлович, причем силами ваших бойцов и приданных армейских подразделений. Вы правы, для крепости этого вполне достаточно. Кремль «армейцам» известен хорошо, они несут тут охрану в обычные дни, да и расквартированы неподалеку. Можете приступать к организации. А для Ворчакова и бойцов ОСНАЗа у меня будет другое, отдельное поручение. Поэтому вас, Никита Владимирович, я прошу задержаться. Попьем чайку, заодно расскажете, как там в Одессе. Все-таки - родина. А вас, Лаврентий, более не задерживаю. Приступайте…
        Глава 30
        Ворчаков как коренной петербуржец не любил и московский Кремль.
        Но этот вид - из окон кабинета в Большом дворце - поверх зубчатой стены на забранную в гранитные набережные широкую и спокойную реку, в которой до сих пор, прямо под кремлевскими стенами, ловились пудовые осетры…
        За этот вид Ворчаков мог простить древнему городу многое.
        Но разумеется не все.
        Слишком много в этом азиатском по происхождению городе оставалось ненавистного византизма, слишком много истории, не всегда славной - чаще мутной и кровавой.
        Неистовый Петр был тысячу раз прав, перенеся столицу Империи в новосозданный град своего имени над вольными берегами Невы.
        И еще более прав был Валентин Петрович, ее туда вернувший.
        Столица Империи - должна быть только в Санкт-Петербурге.
        В Москве - слишком много интриг.
        Зауми.
        Дрязг.
        Хотя иногда это даже идет на пользу.
        Вот, в частности, как сейчас…
        Вместо объявленного чая Вождь снова пил водку.
        Именно пил, по-фронтовому, полустаканами, залпом и - не хмелея.
        Никита так не мог.
        Да может, и слава богу.
        Не всем в этом мире быть полубогами, Вождями и героями. Кому-то надо и грязную работу выполнять.
        Бумажку украсть, человечка зарезать…
        Когда Верховный так пил - он чаще всего и поручал Никите нечто подобное.
        В смысле - зарезать.
        Вначале совесть успокаивал.
        Никита - уже привык.
        Работа такая.
        На ней совесть - вещь неподобающая и с точки зрения строевого устава непозволительная.
        Это Вождь может позволить себе рефлексию и ледяную водку стаканами.
        Начальник Четвертого главного управления Имперской безопасности - нет, не может.
        Катаев допил очередной «дозняк», небрежно закусив лафитник тонкой полоской заботливо спрыснутого лимоном балыка из местного, московского осетра: южных, астраханских Канцлер не любил, считал слишком жирными.
        Не торопясь набил крепким светлым абхазским табаком свою знаменитую, насквозь прокуренную трубку.
        Прокашлялся.
        Открыл маленькую серебряную табакерку, и, погрузив в содержимое длинный, специально для этих целей выращенный ноготь мизинца, по-фронтовому решительно заправил обе ноздри кокаином.
        Фыркнул, вскидываясь.
        Никита тут же прекратил созерцание медленно тающих легких июньских облаков в пронзительно-голубом, непривычном для питерского человека небе, и повернулся к Вождю, напрягаясь в привычном ожидании.
        Вот.
        Сейчас.
        Сейчас будет.
        Катаев снова прокашлялся.
        - Поедешь в Переделкино. На дачу к Четвертому объекту. К Деду. С собой возьмешь свиту из лучших диверсантов ОСНАЗа, которым доверяешь лично. Предлог понятен. Завтра парад, обеспечивать безопасность его участников - твоя работа. Поговоришь, пообщаешься. Сделаешь вид, что что-то вынюхиваешь. На самом деле просто подготовишь «подходы» и продумаешь возможность ликвидации. В течение ближайших двух недель после завтрашнего праздника Старик должен быть мертв, и причины его безвременного ухода из нашего не самого лучшего из миров должны быть естественны. Тебе все понятно?!
        Катаев коротко побарабанил по столешнице.
        Выпустил клуб горького дыма из хорошо прокуренной трубки.
        Еще немного подумал.
        Ворчаков - просто молчал.
        Ждал.
        Торопить Вождя, обыкновенно весьма демократичного в общении с ближайшими помощниками, в такие моменты не следовало.
        Валентин Петрович очень не любил тех, кого называл торопыгами.
        А те, кого Вождь не любил, обычно плохо заканчивали.
        - Смерть должна выглядеть максимально естественной. Максимально! Сердечный приступ. Пищевое отравление. Самоубийственная пуля в висок. Ты меня понимаешь?!
        Никита коротко кивнул.
        Что тут непонятного?!
        Сделаем.
        Сначала придумаем, а потом, помолясь, - исполним.
        Нам не привыкать…
        Катаев снова побарабанил пальцами:
        - После этого, до Олимпиады, решишь вопрос и с Лаврентием. Он тоже больше не нужен. Вы с Розенбергом правы: церковники забрали слишком много власти, а жиды в последнее время слишком легко крестятся по православному обряду. На место Берии будет назначен сам Розенберг. У нас слишком мало времени, чтобы работать и дальше по «мягкому варианту»: германские большевики стремительно вооружаются, большая война неизбежна, а еврейство - готовая пятая колонна. Зачистишь всех!
        Ворчаков пожевал нижнюю губу.
        Всех?!
        Катаев, будто прочитав его мысль, - коротко кивнул:
        - И моего друга юности Осипа Шора в том числе. Как бы я сам об этом ни жалел. Исключений быть не должно, я их блядский корень еще по Одессе знаю. Держатся друг за друга крепче, чем за любую государственную власть. Ося - мужик надежный, но в ситуации, когда мы начнем резать и высылать его соплеменников, даже я не знаю, как он себя поведет. Точнее - слишком хорошо знаю, поэтому его пуля - первая. Все понял?!
        Ворчаков снова кивнул.
        - Вопросы есть?
        Никита достал из кармана пачку «Дюшеса», искоса глянул на Вождя, тот отмахнулся: не до условностей, разрешаю…
        - Мне продумать сценарии?
        Катаев хмыкнул:
        - А у нас с тобой что, большой выбор?! Организуешь народные волнения с неминуемыми еврейскими погромами. Какую-нибудь «ночь длинных клинков». Под шумок всех и уделаем. Этот план с Альфредом у вас, насколько я понимаю, давно разработан. Но сначала почистишь армию и церковь! Понятно?! В армейских структурах не должно остаться ни одной добровольческой сволочи! Эти - вечно хотят быть чистенькими, они даже в Гражданскую намеревались не победить, а благородно погибнуть! Пасть, блядь, на поле брани. «Добровольчество - добрая воля к смерти»! Как же. Если б тогда Троцкого товарищи в Германию не отослали, да Джугашвили заговорщики в Царицыне не грохнули, еще неизвестно, чем бы все это безобразие закончилось! Поэтому возможных лидеров армейских волнений должна ожидать череда несчастных случаев, самоубийств и прочих смертельных случайностей. Всех! Списки возьмешь у своего друга Альфреда, он мне их подавал, я там кое-кого добавил. И в первую очередь - Старика! Закончить необходимо до Олимпиады. А уж еврейские погромы и аресты много на себя берущих церковников - вполне можно провести и после праздника спорта,
без армии наши попы не опасны, а порознь еще и трусливы. Тебе все понятно, Никита Владимирович?!
        Ворчаков встал, вытянулся во фрунт.
        Одернул любимый полувоенный френч.
        Выкинул правую руку вверх: от сердца к солнцу, любимым их с Вождем приветствием легионеров.
        - Так точно, Валентин Петрович! Разрешите исполнять?!
        Катаев долго и внимательно всматривался в его лицо.
        Потом налил себе, не предлагая Ворчакову, полстакана водки, хлопнул залпом, не закусывая.
        - Иди, сынок. Иди. Действуй. И не дай тебе Господь ошибиться и натворить глупостей. Не в том дело, что я тебе этого не прощу: мертвые сраму не имут. Тебе Россия этого не простит. Так что - давай. Иди…
        Когда Никита был уже у дверей, Катаев его неожиданно окликнул:
        - Кстати, Никита Владимирович…
        Ворчаков, уже потянувшийся к дверной ручке, замер.
        Потом - медленно обернулся.
        Вождь сейчас в таком состоянии - всего можно ожидать…
        - Ты выяснил насчет спиричуэла? Ну, «Туман на родных берегах». Помнишь, я тебе поручал?!
        Никита вздохнул и отрицательно покачал головой.
        Вождь неожиданно усмехнулся.
        - Вот и мне толком не удалось, - говорит, наливая себе еще полстакана и сооружая маленький бутерброд с балыком и яйцом под французским соусом. - И это, знаешь ли, сынок, меня здорово беспокоит. Ладно. Иди. Потом как-нибудь попытаемся вместе разобраться, когда все это наконец закончится. А пока - иди. Работай. Не до музыки нам с тобой сейчас. Надеюсь, не пожалеем…
        Глава 31
        Первым делом Ворчаков отправился в кафе под пятнистым тентом на Красной площади, - в то, что что на углу, недалеко от Лобного места и храма Василия Блаженного.
        Очень уж хороший там кофе подавали.
        Крепкий.
        Черный.
        Вкусный.
        А еще там правильный человечек работал. Официантом, администратором, а заодно и владельцем.
        Мог любого из своих подчиненных подменить, когда вдруг решал, что тот с капризным клиентом справиться не может.
        Очень удобно.
        Идеальное место…
        Через пятнадцать минут по всем возможным каналам связи ушло: Четвертое управление поднимает на ноги свою агентуру в криминальном мире древней столицы.

«Первый» хочет знать все о последних днях и последних событиях в Москве.
        Кто появился новый, кто куда убыл, кто куда пропадал и кто о ком тосковал.
        Во всех городах мира устроено так, что на самом дне ничего невозможно скрыть: как бы вы ни казались обыденны и неприметны, вас каждые несколько минут непременно ощупывают чьи-то внимательные глаза.
        На предмет возможной наживы, или напротив - исключительно в целях собственной безопасности.
        Дно знает и помнит все.
        Надо уметь спрашивать.
        Ворчаков - умел.
        Но времени у него не было.
        Совсем.
        Глава 32
        Солнце светило невыносимо, будто в последний раз.
        По окраинам, говорят, плавился недавно выложенный асфальт, и только тут, на лавочке, в тени зубчатой Кремлевской стены, неподалеку от прохладной и чистой Москвы-реки, легкий речной ветерок приносил хоть какое-то облегчение.
        Курьер от Розенберга опаздывал, а Ворчакову еще многое надо было успеть до завтра.
        Покуда не началось.
        Потому что только «покуда не началось», существуют и эта легкая рябь на воде, и эта жара, и этот густой влажный воздух.
        И эта дорожка, засыпанная тополиным пухом.
        И эти ели, застывшие в сумраке летней дневной тени.
        И эти солнечные блики на спокойном теле реки.
        И мгновение тишины…
        Дальше время начнет ускоряться и спрессовываться, и теперь уже не прошлое будет давить на грядущее, а напротив, грядущее властно вторгнется в настоящее, заставляя прошедшее продавливаться под своей неимоверной тяжестью.
        Именно в такие моменты жизни даже у обыкновенных людей появляются предчувствия. И именно в такие моменты проще всего потерять контроль над событиями, потянувшись за услужливыми миражами.
        Никита это понимал, и все же ему хотелось летать.
        Как в тех, вещих, как теперь выяснилось, снах.
        Все так!
        Скоро, очень скоро они приступят к делу, ради которого он только и жил, которое считал главным делом своей жизни.
        Ради которого был готов - и отдавал себе в этом отчет, - если потребуется, и предать, и убить.
        Северные народы наконец очистятся от скверны и вернутся на предназначенный им Путь.
        Путь Доблести и Величия, Гордости и Славы.
        Путь яростных войн и мрачных мистерий подлинного человеческого духа.
        Путь Воина и Императора.
        И первой, во многом благодаря его, Никиты Ворчакова, усилиям, на этот Путь встанет его страна. Его Россия. Его Княжья Русь из древних летописей и детских сказок, - чудесная страна, о которой он так любил мечтать: книжный мальчик, слишком рано повзрослевший и успевший стать воином, а если потребуется - палачом.
        Ради этого стоило жить.
        Ради этого стоило умирать.
        Никита криво улыбнулся и потянулся в карман за папиросами: все сроки встречи с курьером уже истекли, и теперь папироса ему не помешает.
        Следующее окно связи завтра в шесть утра, на смотровой площадке на Воробьевых горах.
        Неприятно конечно, - в это время, согласно им же самим разработанным инструкциям, новая охрана Старика должна будет прибыть в Переделкино.
        Откуда ей и предстоит почетно отконвоировать его в Москву, на Парад Победы, который он должен будет принять: один или в весьма сомнительном обществе молчаливого катаевского двойника.
        Ничего, примет.
        А он, Ворчаков, должен этот конвой еще раз, вместе с главным конвоиром Берией, дополнительно проинструктировать.
        Забавная деталь: двое приговоренных к смерти, и при этом один еще и конвоирует другого.
        Все-таки Шор не прав - у Валентина Петровича замечательный литературный вкус, и из него, сложись жизнь иначе, и вправду мог получиться вполне достойный писатель.
        Даже в этом хитросплетении сюжета, пожалуй, тоже есть смысл: разные замыслы писателя потом иногда начинают убивать друг друга.
        Но эта война, война смыслов и замыслов начинается только завтра.
        А на сегодня, на последний день мира, у Ворчакова были свои планы.
        Глава 33
        Она напоминала вырывающийся из-под почерневших каминных дров мятежный язык пламени.
        Темно-красное дерзкое платье, обтягивающее, словно перчатка, с косой юбкой чуть выше острых, возбуждающе девичьих колен.
        Темные чулки.
        Черные туфли на высоком каблуке.
        Темно-красная круглая шляпка с узкими опущенными полями и короткой черной вуалью, из-под которой на Ворчакова глядели огромные, светлые, лихорадочно блестевшие глаза. Покрытые яркой помадой губы жарко мучили длинный папиросный мундштук, оставляли на гильзе кровавый след, словно напоминая о минувших страстях и преступлениях.
        И еще: она оказалась много старше, чем та невинная девочка, что почудилась ему тогда, в самолете.
        По-настоящему роскошная женщина.
        Подарок судьбы.
        Сильные длинные ноги, ухоженные руки, гладкая кожа.
        Но в уголках глаз уже начинают скапливаться морщинки.
        Лет двадцать пять - двадцать семь, фактически старая дева.
        Последняя фрейлина последней Великой Княгини выморочного рыбоглазого дома Романовых. В этом было нечто безумно порочное и безжалостно-романтичное, электрическое и кокаиновое.
        Ворчаков был от нее в восторге.
        Она все-таки позвонила, не напрасно он писал записку и ждал.
        Вдовая баронесса Анастасия фон Штормгельштиц, урожденная княжна Мелецкая.
        Настя.
        Настенька…
        Они танцевали весь вечер, прерываясь на глоток шампанского, а после поехали гулять по залитой электрическими огнями Москве, чтобы потом, в безумии душной византийской ночи любить друг друга на скомканных, пропитанных острым потом льняных гостиничных простынях.
        Под утро, одеваясь, Никита с ужасом обнаружил, что его колени стерты до крови.
        А он - даже не замечал…
        Но это - было потом.
        Все потом.
        А пока - они просто танцевали.
        Танго, фокстрот, бостон.
        Слоу-фокс.
        Чарльстон.
        Снова танго.
        Лихорадочный блеск глаз.
        Бокал шампанского.
        Украдкой - чтобы не пьянеть - дорожка кокаина из узкой серебряной табакерки.
        Джаз-банд.
        Почти новогодние конфетти и разноцветный бумажный серпантин.
        Что-то кричащий на варварском британском языке в подражание североамериканским неграм солист.
        Узкая, затянутая шелковой черной перчаткой рука, сжимающая его плечо.
        Блок, Северянин, Зенкевич, Гумилев, Мандельштам.
        И снова музыка.
        Декаданс…
        Глава 34
        Ночью, когда Ворчакову показалось, что она наконец заснула, он накинул на бедра полотенце и вышел на балкон.
        После душного гостиничного номера на улице было немного зябко.
        Над городом, замершим в предощущении завтрашнего праздника, плыла звонкая, почти колокольная тишина: еще со вчерашнего вечера в центре города был введен режим особой безопасности.
        Они с Берией и настояли - центр патрулировали армейцы.
        Гвардия.
        Точнее, не только гвардия, разумеется.
        Смешанные патрули.
        Двое-трое солдатиков, офицер и приданный им оперативник: либо из подчиненной на время торжеств напрямую Ворчакову «безпеки», либо из бериевского департамента. Либо из московской уголовной полиции, - людей, как и всегда в таких ситуациях, - хронически не хватало.
        Никита с удовольствием бы воспользовался исключительно своими, проверенными людьми.
        Увы.
        А завтра с утра в город войдет еще и Второй гвардейский, из знаменитой Ясской бригады: если действительно готовится покушение на Канцлера, - а это, скорее всего, именно так, - лишние ресурсы в любом случае понадобятся.
        Не для безопасности Валентина Петровича, разумеется: ему, надежно охраняемому в московской цитадели, ничто не грозит.
        Но потом, после событий, ловить диверсантов придется частой сетью, и тут потребуется не только умение, но и число.
        И все-таки его не оставляла какая-то поганая мысль, что он что-то упустил очень и очень важное, возможно - смертельно важное.
        Но что?!
        Захотелось выпить.
        Он хмыкнул, и уже было повернулся, чтобы пойти за бутылкой, когда увидел в проеме балконной двери гибкий силуэт в тяжелом банном халате: Настя держала в руках два массивных стакана с горьким шотландским виски.
        Когда люди так совпадают - это не может не настораживать.
        А напротив, даже пугает.
        Никита, принимая стакан, коротко сжал ее теплую руку.
        И незаметно для себя - поцеловал.
        Сначала локоть.
        Потом ключицу.
        А потом и нежную смуглую в вырезе халата зрелую женскую грудь, наблюдая, как стремительно твердеет темный большой сосок. Смуглая кожа на фоне белого халата выглядела органичной частью ночи - ее неба, ее улиц, ее огней, ее загадочной тишины.
        Настя в ответ ласково и несильно шлепнула его по губам, гибко отстраняясь.
        Всему свое время.
        Сейчас время потягивать виски.
        Звенеть льдинками, чувствуя сладковатое послевкусие, перебивая и дополняя его легким дымом светлого абхазского табака. Слушая звуки ночи древнего, как сама история этой земли, города, и пытаясь совместить его византийскость со своей питерской чужеродностью.
        Он грустно усмехнулся, сознавая размер лежащей между ними бездны, пощекотал ей губами и ресницами шею. И вернулся в легкое плетеное кресло, потирая побаливающий немного затылок и раскуривая не вовремя потухшую папиросу.
        Она скрестила длинные, по-девчоночьи голенастые ноги на небольшом балконном диване, у журнального столика. Позвенела льдинками в своем стакане и тоже чиркнула спичкой, осветив на секунду высокий чистый лоб, глубокие блестящие глаза и длинные, тяжелые, слегка волнистые волосы, причем осветив их так, что он на мгновение задохнулся.
        Сделал маленький, прохладный глоток смешавшегося с талой водой виски.
        Откинулся на спинку кресла.
        Сделал еще глоток: на этот раз большой, обжигающий.
        А потом, неожиданно для себя, пробарабанил по перилам балкона сложный ритм, подслушанный однажды в кабинете Верховного.
        Настя коротко рассмеялась.
        - Хорошая, - говорит, - песенка. Очень ее люблю…
        Никита лишь через несколько мгновений, обжегшись огоньком папиросы, понял, что услышанный им резкий неприятный звук - это звон выпавшего из его рук, но, к счастью, не разбившегося толстостенного бокала с остатками желтого ячменного напитка, о котором писал свои романтические баллады Роберт Бернс.
        Ворчаков вздохнул, подобрал стакан и отправился в номер за новой бутылкой, ведерком с остатками недорастаявшего льда и серебряной табакеркой с кокаином.
        Им, кажется, предстояло кое о чем неторопливо и вдумчиво побеседовать.
        Как любил говаривать Альфред Вольдемарович Розенберг - есть тема.
        Глава 35
        Настя с удовольствием подставила стакан к очередной толстопузой бутылке односолодового «шотландца», брякнула туда целую горсть льдинок из ведерка, взболтала, отхлебнула и, поморщившись, поставила емкость на низкий столик: отстаиваться, дожидаясь, пока подтаявший лед придаст напитку нужную для нее консистенцию.
        Ворчаков только вздохнул.
        Настя презрительно фыркнула.
        - Первый раз в жизни, - смеется низким грудным смехом роскошной женщины, - наблюдаю растерянного и даже испуганного жандарма. Что случилось-то, полковник? Какие-такие ассоциации вызывает в ваших мозгах эта невинная песенка? И кстати, клянусь вам, в ее словах вообще никакого вольтерьянства не содержится. Так что - о чем я…
        Никита на самом деле давно взял себя в руки.
        Хотя, если честно, спектакль его уже не забавлял.
        Слишком экзальтированный постановщик режиссировал.
        А это и безвкусно и малоинтересно.
        Ворчаков едва сдержался, чтобы не вызвать патруль с целью препровождения вдовой баронессы фон Штормгельштиц в более подходящее для вдумчивой беседы место, о чем, как впоследствии выяснилось, - долго бы после жалел: вдовая баронесса в интересующем его деле была - ну совершенно ни при чем.
        Обычное в нашей непростой жизни и в наших тревожных делах - даже в чем-то декадентское - чудовищное совпадение.
        К счастью, все быстро разъяснилось.
        Он пожал плечами:
        - Я слов этой песенки не знаю, если честно. Слышал недавно: так барабанил Верховный. Вот ритм и привязался, избавиться не могу. Знаешь, бывает такое, очень навязчивое, как бредовая идея. Все время жужжит в мозгу. И надо обязательно понять, что это - иначе не отвяжется. Я и у сослуживцев спрашивал. Никто не знает. И тут - ты с видом знатока. Я и вздрогнул…
        Ворчаков врал.
        Но тем не менее, играя, - был почти искренним.
        Декаданс.
        Все тот же декаданс, который непременно приведет к чьей-то мучительной смерти. Он это точно знал: тут наслаивались и подсознательные, туманные предчувствия, и железное рацио опытного полевого работника службы Имперской безопасности. Их ждали кровь и смерть, яркие, как сон морфиниста.
        Проклятый декаданс…
        Глава 36
        Неизвестно, поняла ли она его игру, но она ему отчего-то поверила.
        Сделала глоток.
        Усмехнулась.
        Пожала с пониманием вяло лежащую на поручнях кресла ладонь.
        - Я ее давно знаю. С детства. Отец ее играл на губной гармошке, когда вернулся с войны. Только гармошку оттуда и привез, представляешь?! Остальные тащили трофеи возами и эшелонами. Он никогда не рассказывал про эту войну. Про немца еще упоминал иногда. А про Гражданскую - молчал. Но иногда напивался, надевал мундир, надраивал сапоги, нацеплял награды и играл на губной гармошке. Чаще всего непонятно что. Но временами наигрывал эту песенку. У него был абсолютный слух. Мне нравилось…
        Ворчаков удивился:
        - Спиричуэл? На губной гармошке?!
        Настя сначала посмотрела на него с удивлением.
        Потом рассмеялась:
        - Спиричуэл?! - поднимает вверх густые, идеальной формы, фактически не щипанные брови. - Ах, да… Отец приносил домой пластинку для патефона. Было очень забавно слушать, как эту песенку на свой лад перепевают дикие североамериканские негры. Забавно и неожиданно. Но на самом деле это старинная цыганская песня. Или румынская. Древняя, как сами Карпаты. А пели ее, рассказывал отец, цыгане. Когда они стояли в Яссах, там был небольшой румынский ресторанчик, где играл цыганский оркестр. И какое-то время эта песня была чем-то вроде неофициального гимна их полка. Она называлась «Туман на родных берегах», а им очень хотелось домой, в Россию…
        Они помолчали, каждый, как водится, о своем.
        Настя вспоминала, а Ворчаков, изо всех сил сохранявший невозмутимость, неторопливо пил виски и лихорадочно просчитывал различные варианты самых неожиданных и невероятных логических конструкций.
        Значит все-таки Яссы.
        А Яссы - это Старик.
        Дед.
        Катаев правильно опасался: кто-то ищет выход на Старика, кто-то из старинных друзей, сослуживцев даже не по Гражданской, победе в которой мы до сих пор обязаны непримиримым «дроздам».
        А по Первой империалистической, где - видимо, вместе с отцом Настеньки - они воевали на румынском фронте.
        Канцлер прав: как только закончим с этим дурацким Парадом, надо внимательно пощупать за вымя окружение Старика.
        Кто-то явно ищет с ним контакт, кто-то из тех, кто способен напомнить опальному генералу даже не про Деникина. Не про Ростов, Царицын и Первопрестольную, которые легли в пыль перед его батальонами.
        Про те времена, когда сформировавшийся для борьбы с большевизмом на румынском фронте корпус распался, и молодой еще и совсем в ту былинную пору не легендарный полководец, - еще даже не генерал: обычный полковник и командир полка выдохнул ставшее историческим:
        - Я иду - кто со мной?
        Но кто?!
        Бежавший в Испанию Месснер?
        Артиллерист Невадовский?
        Полковник Туцевич?
        Конради?
        Макаров?
        Кто?!
        Кто бы это ни был - он очень опасен.
        Катаев прав, Старика следует максимально тихо, но незамедлительно устранять.
        Или нет?!
        Сам по себе он не опасен - слишком романтичен, без прагматизма, и каждый раз сомневается, что-то предпринимая: «Не нанесу ли я этим вреда России?»
        Фанатик.
        Фанатик и аскет, ни разу за всю свою жизнь и за все свои войны не выпивший ни одного бокала вина и не выкуривший ни одной папиросы.

«Добровольчество - добрая воля к смерти».
        Принципиально одинокий.
        Выгнавший красавицу-жену еще до Первой мировой только за то, что она хотела быть актрисой, а он посчитал это несовместимым с положением жены офицера Русской императорской армии.
        Такие не представляют опасности в политике.
        Но в случае гипотетического бегства за границу он может стать знаменем для кочующих по всему свету недобитков из романтического «белого движения».
        Будто нам господ большевичков мало.
        Надо решать.
        И Ворчаков снова с гордостью подумал о том, какой правильный выбор в свое время сделал.
        Катаев с его потрясающей интуицией истинный гений.
        Гений и Вождь.
        Фюрер.
        И служить ему - честь, которой он, Никита Владимирович Ворчаков, из всех своих слабых сил будет стараться соответствовать.
        Глава 37
        Утром, когда он уходил, она еще спала.
        Не проснулась даже когда он губами ласково пощекотал ее шею.
        Только улыбнулась, не открывая глаз ткнулась носом в его гладко выбритую с утра щеку, втянула запах неизменной «Кельнской воды» - и снова уснула.
        А он поправил ее подушку и прикрыл нагое плечо и тяжелую грудь легким льняным покрывалом.
        Постоял, вздохнул, посмотрел на себя в зеркало и пошел переодеваться в гражданский костюм, который, глядя на спящую любимую женщину, он сегодня решил предпочесть слишком заметному мундиру.
        Сегодня ожидался весьма непростой денек.
        Мало ли куда занесет.
        Лучше быть готовым ко всему, а в парадном мундире Имперской безопасности «ко всему» не подготовишься.
        Канцлер, если увидит, будет ругаться: к ритуалам Катаев всегда относился с удивляющим природного аристократа Ворчакова пиететом.
        Видимо, сказывалось плебейское происхождение.
        Но Катаева на площади - не будет.
        Вождю - для всех! - срочно придется уехать в аэропорт и улететь в Питер.
        Но покушение - и в этом Никита был уверен - все равно состоится.
        И может, в свете последних событий, - заговорщикам имеет смысл немного помочь.
        А то вдруг Валентин Петрович передумает, с ним такое бывает…
        Ворчаков хмыкнул и, спустившись в прохладное пустое фойе, заказал у стойки круглосуточного гостиничного бара двойной итальянский кофе и стакан холодной воды, пригласив к своему столику дежурного офицера ОСНАЗа.
        Тот выслушал распоряжения, кивнул и поднялся гибким, ленивым движением привычного к чужим смертям человека.
        Бригада снайперов ОСНАЗа будет ждать господина генерального директора для получения соответствующих инструкций через два часа на Воробьевых горах, как только закончится его встреча с господином Розенбергом.
        Рутина…
        Глава 38
        На Воробьевых горах лежал плотный туман.
        Такой плотный, что его хотелось потрогать.
        Лето.
        Июль.
        Вода неподалеку.
        Днем стоит неимоверная жара, а ночи, как и вода в Москве-реке, прохладные.
        Но это скоро пройдет…
        Ворчаков поморщился.
        Он накинул поверх строгого костюма легкий итальянский плащ, но туман все равно ухитрялся залезть и под светлую непромокаемую ткань, пропитывая сорочку и белье влажным холодом стылой московской ночи.
        Это было неприятно.
        Он снова поморщился, но тут его слух уловил негромкое фырканье неслышно подъехавшего автомобиля.
        Где-то на грани видимости негромко хлопнула дверца, послышались тяжелые шаги крупного, уверенного в себе мужчины, и из плотного как дерюга тумана неторопливо выступила осанистая фигура человека, который по ошибке родился в семье остзейского немца-башмачника и французской гугенотки, став самым русским из всех известных Никите Ворчакову русских людей.
        Его, Ворчакова, друг и единомышленник, дипломированный инженер-архитектор и идеолог Новой России Альфред Вольдемарович Розенберг.
        Мужчины коротко, тепло поздоровались.
        Никита снова поморщился: туман скрывал от глаз лица и фигуры, но усиливал звуки и голоса. Получилось несколько заговорщицки и театрально, и Розенберг невольно рассмеялся.
        - У меня глухой водитель, Никита, еще из Прибалтики, - говорит, поправляя тонкую шелковую перчатку. - А больше я никого не брал. Твоими молитвами, Москва - достаточно безопасный город, даже для имперских чиновников моего ранга. Ну. Говори, что звал? Что-то случилось?
        Проследив жест поправляющего перчатку Розенберга, Никита невольно отвел взгляд.
        Альфреда из-за этих вечных перчаток многие считали пустоватым, лелеющим свою эталонную внешность франтом, но Ворчаков знал: его друга мучил псориаз.
        Отвратительная болезнь.
        Ворчаков сглотнул и помотал головой, отгоняя мерзостные видения.
        - Случилось. Верховный Канцлер одобрил наш с тобой план. Приступаем немедленно, сразу после сегодняшнего парада. Сначала я сам ликвидирую потенциальную армейскую оппозицию во главе с Дедом. Не возражай, я знаю, как ты к нему относишься, но это цена, которую назначил Вождь, и я с этой ценой согласен. Потом, в течение двух недель я арестую Берию, а ты должен быть готов немедленно возглавить его ведомство. Прокурором к тому времени уже будет назначен этот бывший шляхтич, Вышинский, у него к жидам и господам максималистам особые счеты, они ему никогда не простят ордер на арест их вожака Ульянова, никогда. И он это прекрасно знает. После мое ведомство займется попами, а ты - погромами. Не мне тебе объяснять, все как договаривались. Через два-три года Россия должна быть монолитной. Настоящим четвертым Римом, истинной арийской Империей. Верховный уверен, что через три года германские большевики подомнут поляков, и начнется новая Большая война, в которой мы обязаны победить, потому что иначе нашу Родину растерзают немцы, жиды и комиссары. Ты знаешь, как это бывает, Альфред. Ты все это видел в Германии.
Такова воля Верховного, и таков наш с тобой план, который мы начинаем исполнять сейчас, немедленно. Надеюсь, ты больше не сетуешь, что я разбудил тебя в такую рань и притащил в чертов туман на эти чертовы Воробьевы горы? Не обижаешься?! Нет?!
        Альфред добродушно расхохотался.
        Полез в грудной карман, достал оттуда плоскую американскую фляжку, отвинтил массивную пробку.
        Влажный туман Воробьевых гор мгновенно наполнился запахом тонкого французского коньяка.
        Розенберг сделал глоток, поморщился.
        Передал фляжку Ворчакову.
        Оперся на гранитные поручни Смотровой площадки.
        Закурил.
        - Значит, говоришь, приступаем? План «Шторм»?
        Ворчаков кивнул.
        Альфред снова отхлебнул.
        - Ну что ж. Пора - значит пора. Но ты понимаешь, что после того, как я выведу людей на улицы, обратной дороги уже не будет?
        Ворчаков недоуменно пожал плечами.
        - Лично для меня ее никогда и не было…
        Розенберг вздохнул, и некоторое время что-то пытался разглядеть сквозь плотную кисею тумана там, внизу, где уже почти вплотную подбиралась к древним Воробьевым горам беспокойная столица этого странного византийского государства, которому они в самое ближайшее время должны будут отдать главное: смысл и цель собственного существования.
        - Ну, что ж, тогда можно начинать…
        Глава 39
        Петляющую дорогу до Переделкина Ворчаков проспал.
        Небрежно кивнул взбешенному его опозданием Берии: симпатяга Лаврентий уже выведен за скобки и максимум через пару недель единственное, что ему будет позволено, - жить.
        И то вряд ли.
        Ворчаков невольно усмехнулся, вспомнив учителей в университете, которые убеждали его, что знать будущее невозможно.
        Еще как возможно.
        Просто - это не каждому дано, - знать, что это такое на самом деле - управление старушкой-историей.
        Потому что только это - и есть она.
        Власть.
        В чистом, дистиллированном виде.
        Когда тебе подчиняется все: предметы, судьбы людей, когда становится пластичным время и податливым само пространство.
        И, в принципе, только уже ради одного этого - стоит жить.
        Потому что высшая власть - это творчество, осознание того, что ты, именно ты, стоишь в самом средоточии мира, будущее которого зависит только лишь от тебя.
        Ворчаков хмыкнул, и, отодвинув сопровождавшего его охранника из ОСНАЗа, прошел в туалетную комнату, сделав вид, будто собирается помыть руки с дороги: организм, изнуренный безумной бессонной ночью, требовал очередную порцию кокаина.
        Иначе грозил заснуть.
        Что ж - будет небольшая уступка.
        Он зашел в туалетную кабинку и всадил пару порций порошка прямо с ногтя, осторожно черпая его мизинцем с самой снежной глубины эстетской платиновой табакерки, потом некоторое время подождал и повторил.
        Когда кровь побежала быстрее, он аккуратно вышел из кабинки, помыл руки и сполоснул лицо, отметив тяжелые круги под глазами: со стимуляторами следовало как можно скорее прерваться.
        Ворчаков вздохнул.
        Ближайшее время ожидалось таким интересным, что о полном отказе от кокаина лучше и не мечтать.
        Единственное, что сейчас можно сделать, - не перебарщивать.
        Он еще раз посмотрелся в зеркало, еще немного поплескал холодной воды на лицо.
        Нужно попробовать не только побеседовать со Стариком, но и внимательно осмотреть дом.
        Нет, сам он убивать никого не собирался, для этого существуют профессионалы. Вот только за работу этих профессионалов перед Верховным отвечать придется ему, Никите Владимировичу Ворчакову, генеральному директору Четвертого главного управления Имперской безопасности.
        Пока директору.
        Пока не облажался.
        Учитывая, что называется, важность момента, действовать нужно решительно и при этом крайне осторожно.
        Впрочем, - ни в себе, ни в своих людях Ворчаков не сомневался.
        Оставалось только исключить фактор случайности.
        Ворчаков одернул гражданский костюм движением, каким кадровые военные одергивают мундир, и решительным шагом отправился в сторону гостиной: принимать доклады, планировать будущее и общаться с основным фигурантом, одним из самых секретных узников в пронизанной секретами стране, содержавшимся в самой комфортной из имеющихся в стране тюрем.
        Впрочем, для всей остальной России он просто вышел в отставку, стал нелюдим и мизантропичен, никого не хотел видеть. Слухи-то, разумеется, по державе ходили, но официальная версия была именно такова.
        Отставка.
        Пенсия.
        Подмосковная дача.
        Газеты его так порой и называли - «переделкинский затворник».
        Предпочитавший называть вещи своими именами Ворчаков именовал его несколько иначе.
        Объект № 4.
        Оперативный псевдоним «Старик» или «Дед».
        Да какая в принципе разница - он уже фактически покойник.
        Возможно, что сегодня: снайперы, прибывшие на Воробьевы сразу после отъезда Розенберга, уже получили на руки пакет с секретным приказом, который следовало уничтожить сразу же после прочтения.
        Теперь - им решать.
        Будет удобная сумятица при попытке теракта на Красной площади - они его исполнят.
        Нет - подождут.
        Тут спешить особенно некуда.
        Тут главное - чистота…
        Глава 40
        Дед в окружении свиты ожидал его в большой, идеально прибранной гостиной.
        Крупный.
        Костлявый.
        Непомерно прямой, в мятом черном мундире с полевыми генеральскими погонами и в знаменитых дешевых, чуть ли не солдатских стальных очках с небольшими чистыми линзами. За ними прятались выцветшие стальные же глаза человека, не раз и не два встречавшегося со смертью, давно ничего в этой жизни не боящегося и ничего от нее не ожидающего.
        Убийца и палач.
        Герой и легенда.
        Победителей в гражданских войнах не бывает - ненависть побежденных всегда сильнее гордости победителей, а после окончания войны им все равно приходится жить вместе: земля-то одна…
        Вот и живут.
        Ворчаков, хоть и был в гражданском, с уважением козырнул.
        Деда - можно было ненавидеть.
        Отец Ворчакова, к примеру, будучи профессором Санкт-Петербургского университета и, естественно, русским либералом, искренне почитал его диктатором и столь же искренне желал его смерти, и Ворчаков, будучи человеком образованным в гуманитарных дисциплинах, прекрасно его понимал.
        Но не уважать человека, растоптавшего большевистскую гадину в России и положившего конец Гражданской войне, было невозможно.
        К тому же такого человека.
        Сильного.
        Властного.
        Благородного.
        Не пожелавшего в свое время расколоть Россию и ушедшего сначала в добровольную отставку, сменившуюся позже отнюдь не добровольным уединением.
        А как вы хотели, господа?!
        Некоторые деревья слишком велики, чтобы в них не попала молния…
        Старик коротко козырнул в ответ и поморщился.
        По еще дореволюционной военной привычке он не любил жандармов, и Ворчакова в свое время это болезненно задевало: нет ничего хуже для умного тюремщика, чем ощущать презрение не менее умного арестованного, который к тому же из-за своего высокого ранга не до конца в твоей власти, и ты не можешь ему за это ничем отплатить.
        Скоро посчитаемся…
        - Доброе утро, генерал, - Никита наклонил голову. - Извините, что заставил себя ждать.
        Ему почему-то отчаянно захотелось вытянуться во фрунт и щелкнуть каблуками.
        - Не извиню.
        Голос генерала был холоден и безличен.
        И - он не шутил.
        Люди, знающие его еще со времен Гражданской, поговаривали, что у него отсутствует чувство юмора.
        Возможно, так и было: по крайней мере, те, кто пытался острить в его присутствии, очень скоро начинали чувствовать себя довольно неловко.
        И еще.
        Сам Ворчаков ни разу не видел его не то чтобы смеющимся, но даже улыбающимся.
        Никиту это пугало.
        И судя по нервной реакции Верховного, не его одного.
        - Так-таки не извините? - Ворчаков позволил себе одну, пусть и очень холодную улыбку. - Ну и напрасно…
        - Не извиню, - вновь подтвердил генерал. - Отсутствие пунктуальности ведет к очень неприятным последствиям. А от них недалеко и до измены.
        Брови Ворчакова невольно поползли вверх.
        Старому пню удалось его удивить: пень пытался шутить.
        Пусть тупо и неудачно.
        Но все-таки.
        И вообще, по всей видимости, пребывал в отличном расположении духа.
        В любой другой ситуации Ворчаков бы решил, что это не к добру, но теперь уже ничто не имело значения, - старый пень проиграл еще до начала партии.
        Шифровки перехвачены.
        Да, их не удалось расшифровать, но по крайней мере уже понятно, кому они предназначались.
        А любая проблема в наш модернистский век, господин генерал, решается просто: путем устранения ее носителя.
        Вы безнадежно устарели, мой генерал.
        Ворчаков уже понял, как его люди смогут исполнить генерала.
        Все остальное было уже не важно.
        Отыгранный материал…
        Глава 41
        Тем временем Ворчаков поздоровался и с остальными.
        Их, кроме все еще недовольного Берии, было трое: двое референтов (один работал на Ворчакова, другой - на кого-то еще, скорее всего на Лаврентия) и неизменный Николенька Ларионов. Адъютант и порученец Старика с доотставных времен, гениальный делопроизводитель и бюрократ, которого с удовольствием приняло бы в свои ряды любое имперское ведомство: предложения, насколько Никите было известно, все еще время от времени поступали.
        Но Николенька оставался верен Деду.
        Странное, на самом деле, качество для гениального крючкотвора, но, имея дело с
«объектом № 4», Ворчаков давно уже ничему не удивлялся: преданность ему стала для господина директора обыденна и привычна.
        За Дедом в ссылку последовал не только порученец Николенька: прислуга переделкинской дачи, превращенной секретным приказом Верховного в самую комфортабельную тюрьму Империи, тоже не разбежалась.
        Ни кухарка, ни горничные, ни садовник, ни старый денщик Феофаныч, который и сейчас молча замер в углу, затянутый в черный ясский мундир и готовый сопровождать хозяина хоть на парад, хоть на смерть, - его верность была воистину беспрекословной, и попытки завербовать старого солдата всеми многочисленными спецслужбами Империи были давно признаны бесперспективными.
        У денщика не было никого - ни родных, ни близких, ни друзей.
        Только Старик.
        В таких случаях не предают.
        Перевербовать, кроме кухарки, не удалось никого.
        Причем за все те несколько лет, которые обслуга опального генерала была в его, ворчаковском, полном распоряжении.
        А это о многом говорит.
        Хотя в сложившейся ситуации кухарки, у которой вовремя отыскался горячо любимый племянник в Западной Галиции, - вполне достаточно.
        Если, разумеется, сегодня не отработают снайперы.
        По идее, Ворчаков это чувствовал, - должны.
        Но всякое бывает.
        Вот тогда-то кухарке и придется капнуть бесцветной, слабо пахнущей миндалем жидкости в еду или питье.
        Всего пару капель, этого вполне достаточно.
        А пока - можно и поговорить…
        Ворчаков, не спрашивая разрешения, закурил, зная, что тем самым вызовет возмущение у не употреблявшего ни табак, ни алкоголь хозяина.
        Старик поморщился.
        Но - промолчал.
        Промолчал и недовольно скривившийся страшным, обожженным еще в Гражданскую лицом, Николенька Ларионов. Но здесь ничего удивительного: выходец из социальных низов, человек темной и малопонятной судьбы, он был приближен Стариком за писарский талант еще в Мировую. Прошел с ним все фронты Гражданской, что называется, и Крым и Рым, но до сих пор робел в присутствии начальства и по крайней мере при встречах с самим Никитой даже как-то уменьшался в размерах и вообще старался казаться как можно более незаметным.
        Надо отдать должное - у него это получалось.
        Даже когда Старик еще был в полной силе, все, кому нужно, знали: тенью следовавший за ним порученец - это не человек, это функция, что выполняет за командующим ненавистную канцелярскую работу.
        Со стороны это выглядело идеальным прикрытием, и возглавляемое Ворчаковым управление в свое время тщательно рылось, собирая даже самую неинтересную и разрозненную информацию.
        Ни-че-го.
        Николенька был безукоризненно чист.
        У молодого крестьянского паренька сначала обнаружился талант к каллиграфии, а потом и к делопроизводству, и это вовремя заметил тридцатипятилетний полковник Генерального штаба, заменивший парнишке рано ушедших родителей.
        А преданность для бесхитростного Ларионова была столь же органичной, как потребность в еде и питье, - в этом, как выяснилось еще задолго до Ворчакова, в конце Гражданской войны, убедилась самая жестокая и эффективная разведслужба тех лет после печально известной ВЧК: легендарная марковская контрразведка.
        После марковцев, кстати, - можно было и не проверять.
        Те, кто вызывал хоть малейшее подозрение, от них не выходил, это был принцип работы, пусть и безнравственный, но в целом - удивительно эффективный…
        Ворчаков хмыкнул.
        Напряжение, казалось, сгущалось в гостиной вместе с клубами дыма от его почти докуренной папиросы.
        Старик был явно недоволен, и заговаривать никто не рисковал.
        Первым не выдержал Берия.
        Пробормотал что-то по-грузински, покачал головой, открыл окно в сад, и свежий ветер тут же принялся играть светлыми тюлевыми занавесками.
        Директор невольно поморщился: ему хотелось вывести из себя кого-то из окружения Старика.
        Слабоват, как выяснилось, Лаврентий.
        Ворчаков улыбнулся, поправил легкую летнюю шляпу, которую принципиально не снимал, заходя в переделкинскую гостиную, затушил папиросный окурок в первой попавшейся кадке с фикусом, презрительно пожевал губу.
        - Итак, господа, - кривится, - представляться не буду, вы и так меня прекрасно знаете. Сейчас вы меня угостите чашечкой кофе, потом я готов предоставить вам пять минут на сборы, после чего мы едем в Москву. Порядок следования такой: в первой машине едет охрана, во второй мы с господином генералом и двое моих охранников…
        Глава 42
        И все-таки они немного отклонились от графика.
        Подвел Николенька Ларионов, долго набивавший свой и без того пухлый кожаный портфель какими-то документами: в Москве порученец надеялся на встречу с хозяйственниками из специального управления, с которыми собирался обсудить насущные вопросы снабжения.
        Портфель неимоверным образом распух и выглядел оттого столь же нелепо, как и сам ушастый и очкастый близорукий Николенька, над которым Ворчаков все-таки сжалился и, чтобы не разлучать с хозяином, взял в свою машину.
        Берия, улучив момент, аккуратно сунул Никите запечатанный пакет с личной подписью Верховного: везти старика было велено не в Манеж и даже не в новое здание Московского Императоского университета на Моховой, а непосредственно в Кремль, с заездом через Спасские ворота, а «далее по указанию».
        Ворчаков удивился, но промолчал: Валентин Петрович опять что-то придумал, не ставя его в известность.
        Что ж! Такова прерогатива вождей.
        Ворчаков расписался напротив поставленной Лаврентием галочки, что ознакомлен, вернул Берии пакет, и они наконец тронулись…
        Туман за то время, пока он общался с людьми на объекте, рассеялся, и просыпающиеся подмосковные поселки, мелькавшие за стеклами большого бронированного автомобиля, используемого для перевозки столь важных для Империи персон, выглядели веселыми, умытыми и по-летнему разноцветными.
        Ворчаков, несмотря на свою нелюбовь к московской хаотичной византийщине, даже залюбовался: крепкие просторные дома, напоминавшие европейские виллы или коттеджи, радовали глаз. И даже тщательно постриженные газоны на приусадебных участках не были, по русскому народному обычаю, обнесены забором: в этом районе ближнего Подмосковья крестьяне давно не селились, распродав когда-то родовые земли нахрапистым городским дачникам.
        Залитое современным асфальтовым покрытием и оттого ровное, как стол, шоссе то петляло между этими крепкими домиками, то, вырываясь из дачных теснин, становилось прямым, как стрела, покорно ложась под колеса черного бронированного чудовища.
        Они обогнали несколько попутных войсковых колонн, направляемых в старую столицу для усиления режима безопасности, попетляли по кривым, изогнутым улочкам очередного коттеджного поселка и наконец въехали в Москву.
        Еще немного, и они на месте.
        Ворчаков, несмотря на недовольное молчание Деда, снова закурил: не открывая окна, как это требовали правила безопасности.
        Старик усмехнулся:
        - Пытаетесь мне досадить, господин полковник?
        - Отнюдь, господин генерал. Просто удовлетворяю свои естественные потребности…
        Ворчаков потянулся.
        Очень хотелось спать.
        И не хотелось нюхать кокаин при отставном генерале: Дед, как это постоянно всеми подчеркивалось, не только сам не употреблял стимуляторов, включая табак, кофе и алкоголь, но и еще будучи главнокомандующим и фактически диктатором слабой тогда России, попытался запретить, вслед за сошедшими с ума американцами, легальную торговлю спиртным и кокаином.
        Говорят, спасло торговцев только то, что порошок свободно продавался и в столь любезной сердцу главкома старой империи Романовых, ради светлой памяти которой он рубил в капусту максималистов на Дону и под Царицыным. Где, кстати, лично отдал приказ об утоплении барж, на которых содержались еще живые коммунисты во главе со знаменитыми Кобой Джугашвили и твердокаменным Климентом Ворошиловым, чего ему до сих пор не могут простить бежавшие в большевистскую Германию троцкисты и ленинцы: Коба, несмотря на раскол в стане большевиков, считался любимцем партии.
        Тем не менее кокаин, а вслед за ним и алкоголь, был «прощен» и до сих пор свободно продавался в аптеках в качестве средства от насморка и депрессии, особенно рекомендуемого женщинам в критические дни, во избежание головных болей и перепадов настроения.
        Ворчаков понял, что, если не разнюхается, совершенно точно заснет, убаюканный мягким шуршанием шин по ровному московскому асфальту: что-что, а дороги мы в последнее время строить научились.
        А вот от дураков - так и не избавились.
        Никита вздохнул и решительно полез в карман за платиновой табакеркой.
        - Вам, - усмехается, - генерал, не предлагаю. И так знаю, что откажетесь. А я уж, извините…
        Дед демонстративно пожал плечами.
        Делайте, мол, что хотите.
        Ваша власть…
        Машина тем временем уже миновала реконструирующееся к Олимпиаде Садовое кольцо, облепленное, словно сахар муравьями, сотнями трудолюбивых малороссов из Галичины, Черкасии и Бессарабии, из которых вербовались строительные бригады. Империя стремительно хорошела, много строила, и бериевских заключенных на все виды работ не хватало.
        Да и не имело смысла тащить эту сволоту ни в Москву, ни тем более в закрытый столичный Питер.
        Довольно для них сибирских строек.
        А в столицах и малороссы с бессарабами нормально поработают, на них хоть смотреть приятно: трудолюбивый и миролюбивый народ.
        Не то что наши буйные северяне…
        Ворчаков микроскопической платиновой же ложечкой зачерпнул содержимое табакерки. С силой втянул сначала одну ложечку через породистую левую ноздрю, потом, подумав, присовокупил вторую, - теперь уже через правую.
        Хорошо…
        Откинулся на спинку обитого тонкой выворотной кожей автомобильного кресла.
        Подышал.
        Ломота в висках и сонливость стремительно отступали.
        Даже захотелось поговорить.
        Никита выдохнул ставший внезапно разреженным воздух и посмотрел в сторону Старика.
        - А скажите, Михаил Гордеевич, давно уже любопытно: за что вы нас так ненавидите? Мы ведь чуть ли не все ваши мечты осуществили. Россия сильна. С ней считаются в мире. Промышленность стремительно развивается: не такими, конечно, темпами, как в большевистской Германии, но тоже вполне прилично. Население растет, дороги строятся, инородцы знают свое место. Что же вам не нравится, генерал? Исключительно то, что все это сделали мы, а не вы?!..
        Старик глядел в окно.
        Там, местами, еще плыли тяжелые полосы утреннего тумана, но уже вовсю светило взошедшее, чтобы окончательно их убить, жаркое московское солнце.
        Машина, снизив скорость до минимума, подъезжала к Спасским воротам.
        Старик дернул губой.
        - Я вас не ненавидел и не собираюсь ненавидеть, господа «фашио», - чуть растянул гласные, пытаясь скопировать итальянский. - Это вы себе льстите. И отдаю вам должное - вам действительно удалось взнуздать державу. А вот что со всем этим делать дальше, вы не знаете. Оттого и экспериментируете, перебирая варианты, как ребенок стеклышки в калейдоскопе: пестро, интересно! Забывая, что для миллионов людей, живущих на этой земле, она - живая. Вы ведь даже не тираны. Так, лаборанты. Вивисекторы. Мальчики в коротких штанишках. Для вас власть - это скальпель для оперирования лягушек. Но резать-то вы собираетесь не лягушек! А мою страну! И мой народ! По живому! Поэтому я не собираюсь вас ненавидеть, господа. Я собираюсь вас остановить…
        Ворчаков хмыкнул.
        Мели, Емеля.
        Недолго тебе осталось, ой недолго…
        Он опустил бронированное стекло и показал пропуск откозырявшему часовому в черном гвардейском мундире, тот сверил подпись, печать, снова отдал честь и махнул рукой своим товарищам:
        - Открывайте.
        Ворчаков поднял стекло.
        Машина въехала в Кремль.
        Глава 43
        Ворчаков злился.
        Сначала его неожиданно вызвал Верховный.
        Никита бросил все дела, передоверив подготовку мероприятия Лаврентию, и целых сорок минут безвылазно проторчал в пустой приемной, откуда в интересах конспирации Берией были удалены все помощники Канцлера: официально Валентин Петрович уже улетел в столицу, поэтому кроме Ворчакова в приемной находились только два гвардейца из охраны с пустыми, ничего не выражающими глазами.
        У таких даже кофе не попросишь.
        А потом из кабинета Катаева вышел бесстрастный подполковник в точно таком же гвардейском мундире и, небрежно козырнув, передал записку Канцлера, в которой тот, извиняясь, переносил аудиенцию на вечернее время, а сейчас предписывал возвращаться к исполнению прямых служебных обязанностей.
        Ворчаков вспылил - тон записки, даже записки Вождя, показался ему как минимум оскорбительным.
        Впрочем, с Валентином Петровичем такое случалось и раньше: иногда он становился нестерпимо груб, даже с любимцами.
        Приходилось терпеть.
        И пережидать.
        Потому как вышедший из странной меланхолии Канцлер обязательно потом извинялся.
        Ворчаков это понимал, но злиться это ему не мешало.
        Не мальчик.
        А воспитывают - как щенка…
        Выйдя из Большого Императорского дворца, он тут же передумал, вернулся, зашел в туалет, закрылся в кабинке, вогнал себе в каждую ноздрю по солидной порции кокаина и запил все это хозяйство огромным глотком домашнего яблочного шнапса из фляжки, подаренной утром Розенбергом.
        Первую, с коньяком, он прикончил по дороге в Переделкино.
        Паршиво было на душе, томили неясные предчувствия.
        Он сделал еще один глоток, вышел из кабинки, заботливо вымыл руки, ополоснул лицо, вытерся висевшим тут же казенным кремлевским полотенцем и отправился на улицу, в курилку.
        На то чтобы привести нервы в порядок у него и времени-то оставалось на одну папиросу.
        Следовало поторопиться…
        Глава 44
        Пока Ворчаков курил, мрачно облокотившись на тяжелую чугунную скамейку неподалеку от Патриаршьей ризницы, мимо него сновали посыльные, военные и гражданские чиновники.
        В основном ясские гвардейцы и бойцы из ведомства Лаврентия: своих немногочисленных людей, включая осназовцев, Никита отправил в город, где им предстояла работа, - настоящий праздник начнется не здесь и не сразу, сначала закончится парад.
        Но ребятам надо дать время подготовиться к карнавалу.
        Он решительно отщелкнул внезапно начавшую горчить папиросу и скорым военным шагом отправился через Царскую площадь на площадь Сенатскую, которую надо было пересечь, чтобы попасть в здание Окружного суда, где, под бдительным присмотром бывшего большевика Берии, и разместили до начала Парада мятежного патриарха: сегодня праздник, сегодня он будет стоять на трибуне, сегодня ему будут отдавать честь и кричать славословия.
        И никто не будет знать, что это - в последний раз.
        Ворчаков решительно нырнул из зноя уже раскалившейся Сенатской площади в спасительную тишину и прохладу здания суда, пробежал длинным коридором и наткнулся на вальяжно покуривавшего у окошка Берию, чему несказанно удивился:
        - Лаврентий! У вас уже все готово и больше нечем заняться?!
        Берия не оборачивался.
        Но, как показалось Ворчакову, усмехнулся.
        - И давно. Только вас, Никита, и ждем. Они там, а я здесь. Так что сейчас докурю, и пройдем в кабинет судьи, который я тут без вашего спросу временно оккупировал. Там проведем короткое совещание. И - можно будет начинать…
        Никита пожал плечами.
        Именно так он все это и представлял.
        Рутина.
        Самое интересное начнется после Парада.
        Если, разумеется, не вмешаются господа большевички.
        Но даже если и вмешаются - нам только лучше.
        Наших, тех кого действительно стоит беречь, в это время на Красной площади не будет.
        А остальных - можно и проредить.
        Для полноты, так сказать, народного гнева…
        Ворчаков дождался, пока Берия тщательно затушит папиросу в приспособленной кем-то из судейских под пепельницу банке из-под бразильского молотого кофе.
        И они не торопясь прошли по короткому коридору в сторону приемной окружного судьи, где и предполагалось провести совещание…
        Глава 45
        Состав присутствовавших в совещательной комнате Ворчакова удивил.
        Кроме них с Берией там оказались только сам Старик с неизменным Николенькой, комендант Кремля и несколько старших армейских и гвардейских офицеров.
        Ни руководителя московского департамента Имперской безопасности, ни представителей пресс-службы, ни церемониймейстеров, ни генералитета: у Никиты неприятно кольнуло под ложечкой, но предупредительный Берия с улыбкой пояснил, что они еще не подошли.
        Получают нагоняй у Верховного за хреновую подготовку мероприятия: Валентин Петрович им сейчас такого фитиля вставляет, что, по слухам, не нашел времени, чтобы принять самого Ворчакова.
        - Это ведь так?
        Никита коротко кивнул.
        Напоминание о пережитом в приемной Канцлера унижении было крайне неприятным.
        Впрочем, Берии этого не понять, он не дворянин, он - мингрельский крестьянин.
        Несмотря на очевидность и рутинность происходящего, что-то сильно тревожило Ворчакова, он не мог понять, что именно, и это было настолько невыносимо, что, не скрываясь, он начал разглядывать тоже чем-то обеспокоенных и по-прежнему молчаливых присутствующих.
        Глядел перед собой о чем-то задумавшийся Старик.
        Копался в своем необъятном портфеле, скривив обезображенное ожогами лицо, Николенька.
        Нервно курил Берия.
        О чем-то негромко переговаривались собравшиеся у открытого окна офицеры.
        Ожидание накапливалось, становилось вещественным и ощутимым.
        Оно просто не могло не прорваться, и первым после Ворчакова это почувствовал Берия.
        Встал со стула, затушил окурок в пепельнице, хмыкнул.
        - А не послушать ли нам пока радио, господа, - говорит, поглядев на часы, - раз уж мероприятие все равно задерживается. Там сейчас как раз идет моя любимая утренняя программа о путешествиях. Сегодня должны говорить об Испании. Программа, правда, скоро закончится, но все самое интересное, как правило, бывает именно в конце. Я бы послушал. Никто не возражает?
        Кто-то из офицеров неуверенно хмыкнул: слишком уж необычным выглядело предложение главного российского тюремщика.
        Но не возразил.
        Ворчаков тоже, подумав, соглашательски пожал плечами: времени до начала Парада у них предостаточно. А Канцлер способен еще долго гонять нерадивых службистов. Никита привычки Валентина Петровича давно изучил, не удивлялся.
        Хочет Берия послушать радио - пусть слушает.
        Кто бы возражал…
        Ну а Лаврентий, не дожидаясь ответа остальных, уже включил стоявший в углу радиоприемник и теперь крутил верньеры, настраиваясь на нужную волну. Наконец настроил и, повернув рычажок увеличения громкости, шагнул в сторону: кабинет окружного судьи наполнили жаркие звуки фламенко, перемежаемые сухим щелканьем кастаньет и поющим что-то по-испански грустное низким женским голосом.
        - Это, видимо, заставка, - любезно пояснил Берия. - Или, как на радио говорят, - перебивка. Сейчас музыка доиграет, и начнут. Точнее завершат. Нужно было чуть пораньше подключиться. Но, надеюсь, самое интересное не пропустим…
        Музыка тем временем закончилась, прозвучали знаменитые на всю Европу позывные
«Имперского маяка», и бархатный женский голос произнес:
        - Сегодня, восемнадцатого июля тысяча девятьсот тридцать шестого года, в конце программы о путешествиях по Испании мы завершаем ее, как это принято, прогнозом погоды: как сообщает наш корреспондент из Сеуты, сегодня над всей Испанией безоблачное небо. Повторяю: над всей Испанией безоблачное небо. И таков же прогноз для Москвы. А теперь для слушателей в древней имперской столице звучит редкий спиричуэл из нашей коллекции избранного: «Туман на родных берегах»…
        Ворчаков резко поднялся и только теперь обратил внимание, что все собравшиеся смотрят на него.
        Берия выключил радио, и в комнате застыла напряженная, мучительная тишина.
        Ворчаков прикрыл глаза и медленно потянул из кармана коробку с папиросами.
        Потом передумал.
        - Что ж вы, - усмехается, - Лаврентий Павлович, не дали мне послушать эту замечательную композицию?! Я за ней который день гоняюсь, все пытаюсь понять, о чем песня. А она, оказывается, вот о чем…
        Берия вздохнул и хотел было уже что-то ответить, но неожиданно вмешался Старик.
        Хотя - какой старик?!
        Когда он вел добровольцев из Ясс, топил царицынских большевиков в Волге и врывался во главе своих «дроздов» в Белокаменную, ему, генерального штаба русской императорской армии генерал-майору Михаилу Гордеевичу Дроздовскому, - еще не исполнилось и сорока.
        Значит, осенью будет пятьдесят пять.

«Объект № 4», точнее, бывший «объект № 4» подошел к окну, распахивая его пошире, вдыхая полной грудью утренний московский воздух.
        И неожиданно усмехнулся.
        - Все говорят, - кривится, - что у меня отсутствует чувство юмора. Возможно и так. Но согласитесь, шутку я с вами, Никита Владимирович, и с вашим безумным фюрером выкинул замечательную. И радио Лаврентий правильно выключил: дерьмо этот «Туман», я его еще в Румынии возненавидел. А если уж вам хочется песен, - вот, послушайте…
        За окном и вправду, пока где-то на самой границе восприятия, звучал знаменитый строевой «Марш сибирских стрелков».
        Никита прекрасно знал, под какие, вчера еще запрещенные слова печатают шаг эти проклятые гвардейцы.
        Эти «дрозды».
        Вечные победители…
        Из Румынии походом
        Шел Дроздовский славный полк,
        Во спасение народа
        Исполняя тяжкий долг…
        Ворчаков расстегнул верхнюю пуговицу сорочки и растянул узел тщательно завязанного шелкового китайского галстука.
        Ему уже было все равно.
        Генерал Дроздовский смело
        Шел с полком своим вперед.
        Как герой он верил твердо,
        Что он Родину спасет!
        Видел он, что Русь Святая
        Погибает под ярмом
        И, как свечка восковая,
        Угасает с каждым днем.
        Никита не торопясь закурил.
        Теперь понятно, почему его не принял Верховный: он наверняка уже арестован, причем еще ночью, пока Ворчаков, его самая преданная ищейка, вовсю кувыркался в постели с сумасшедшей романовской фрейлиной.
        Шли дроздовцы твердым шагом,
        Враг под натиском бежал.
        Под трехцветным русским флагом
        Славу полк себе стяжал!
        Альфред тоже, скорее всего, арестован.
        И - хорошо, если он еще жив.
        Но впрочем, какая разница?!
        Терять-то все равно уже нечего…
        Пусть вернемся мы седые
        От кровавого труда,
        Над тобой взойдет, Россия,
        Солнце новое тогда!
        За окном вовсю драли глотки «дрозды», выводя слова еще совсем недавно наглухо запрещенного припева:
        Этих дней не смолкнет слава!
        Не померкнет никогда!
        Офицерские заставы!
        Занимали города!
        И - еще раз, дружно:
        Офицерские заставы!
        Занимали города!
        Он уже понимал: все закончилось.
        Все.
        И - навсегда.
        Поэтому просто курил, наблюдая за поднимающимся к потолку сиреневым папиросным дымком. Думать ни о чем не хотелось: он был слишком профессионален для того, чтобы понимать: живым отсюда он никогда бы сам себя не выпустил.
        Он пересчитал оставшиеся папиросы, решил, что ему их точно хватит, - и успокоился.
        Может, это странно, но только теперь, когда все наконец закончилось, ему стало по-настоящему покойно и хорошо.
        - Ну, что ж. Вы наконец победили, господа недобитые белогвардейцы. А что будете делать дальше с этой вашей победой? Или - вам и так хорошо?!
        Глава 46
        Нависшая над подоконником генеральская тень качнулась.
        - Я вам уже говорил, что начисто лишен чувства юмора. Извольте пояснить, что вы имеете в виду: свою личную судьбу или судьбу государства российского? А то, опасаюсь, что могу неправильно ответить: я, знаете ли, всегда был большим занудой.
        Ворчаков невольно хмыкнул.
        - Меня, как вы понимаете, равно беспокоят обе эти истории. Так что буду признателен, если и то, и то разъясните…
        Дроздовский коротко кивнул.
        - С Россией ничего плохого не случится, разве что будут исправлены ваши глупости с репрессиями национальных меньшинств. Мы не устраивали заговора против прошлого: это по меньшей мере глупо. Куда больше нас интересует будущее. Будущее, которое вы всем готовили, нам активно, простите великодушно, не понравилось. Вот и пришлось немного восстать: я же обещал, что эти ваши эксперименты обязательно остановлю? Обещал. Так что не обессудьте. Я свое слово держу. Что вас интересует еще? Если я правильно понимаю, ваша личная судьба?
        Ворчаков сглотнул сухой, колючий комок в горле и отрицательно покачал головой.
        - Сначала - судьба Верховного…
        Брови Дроздовского медленно поползли вверх: Никите, кажется, удалось его удивить.
        - Вальки?! А что с ним, с засранцем, станется?! Он у меня еще в Гражданскую на бронеплощадке служил: отличный офицер! Только немного увлекающийся. Ему бы не в Вожди стопы направлять, а как этому австрийцу Гитлеру - в художники! Или - в писатели на худой конец: он, говорят, в юности у самого Бунина учился. Сидел бы себе ровно, книжки писал. Нет ведь, простите, блядь… Не беспокойтесь, Никита Владимирович: ничего плохого с Валентином Петровичем я не сделаю. Уйдет в почетную отставку и уедет куда-нибудь в поместье. Мемуары писать. Я б его, конечно, засранца, судил - да не за что. Он и к власти вполне законно пришел. И правил до сего дня, не сильно закон переступая. Переступил бы, конечно, в этом я не сомневаюсь. Но ведь - не успел? Не успел. Значит - пусть живет…
        Никита облизнул сухие горячие губы и, не спрашивая разрешения, снова закурил.
        Ухмыльнулся, заметив недовольство Дроздовского.
        - Ну а теперь - валяйте. Можете рассказывать про меня. Я готов…
        Дроздовский помолчал.
        Потом снял свои простые солдатские очки и принялся тщательно протирать извлеченной из внутреннего кармана бархатной тряпочкой.
        - Вы все правильно, - говорит, - понимаете, Никита Владимирович. Вас мы будем вынуждены расстрелять.
        Глава 47
        Ворчаков нервно хохотнул.
        Он, конечно, был готов к услышать именно это, - более того, с самого начала понимал, что все так и будет.
        И все равно - было немного обидно.
        Он безропотно позволил себя обыскать, сдав и служебного «Токарева», и личный щегольский карманный «Маузер» модели 1910 года, и возмутившись только тогда, когда обыскивавший его офицер попытался изъять папиросы.
        - Лаврентий, - хмыкнул обыскиваемый. - Надеюсь, ты окажешь мне честь и расстреляешь лично?
        У Берии от возмущения мгновенно запотели очки, и он, словно подражая Дроздовскому, начал их яростно протирать вынутой из специального кисета бархоткой, уставившись в никуда большими, беспомощными без этих ледяных стеклышек глазами.
        - Вот сколько раз можно говорить, - качает наконец головой, - что Берия не палач, не насильник и не педофил. Берия - у-прав-ле-нец! Хороший управленец, смею заметить. Для расстрелов у хорошего управленца всегда найдутся специально обученные люди. А я - не палач и не садист, ты это хотя бы перед смертью запомни…
        Ворчаков помассировал внезапно заломившие виски, хмыкнул и, ни от кого не скрываясь, взбодрил себя напоследок кокаином.
        Жить ему оставалось минут тридцать-сорок, скоро заговорщикам нужно будет начинать Парад.
        На котором Катаева, скорее всего, объявят тяжело и опасно больным.
        А всю полноту власти в стране получит не абы кто, а вынужденный вернуться из
«добровольного» затворничества герой.
        Легенда Гражданской войны, бесстрашный рыцарь Добровольческого движения, человек, раздавивший в России большевистскую гадину, указом от двадцатого декабря одна тысяча девятьсот двадцать восьмого года генерального штаба генерал-полковник Михаил Гордеевич Дроздовский.
        Департаменту информации и пропаганды даже напрягаться не надо.
        И момент к тому же - лучше не придумаешь.
        Так что - тридцать-сорок минут.
        Не больше.
        И - все.
        Кого тут стесняться-то в таких обстоятельствах?!
        Ворчаков неожиданно расхохотался.
        - Да, Лаврентий! Ты, возможно, не палач и не садист. Обычный предатель. Сколько, интересно, ты все это разрабатывал? Год?! Два?! Больше?! Все равно: красиво получилось…
        - Вы не правы, Никита Владимирович, - «крестьянский сын» Николенька Ларионов покачал изуродованным ожогами лицом. - По крайней мере, перед смертью вы имеете право знать. Лаврентий не предатель. Он узнал о нашем заговоре всего три недели назад. И был поставлен перед фактом, что в случае вашей с Розенбергом победы вы его точно не пощадите. Не скрою, Лаврентий Павлович нам очень помог, когда полностью и искренне перешел на нашу сторону. Но «предательством» я бы это не именовал…
        Ворчаков обиделся.
        - Знаете, Николенька, всю эту адскую аферу с убийством Туркула, похищением прозаика Катынского и прочей белибердой мог спланировать и осуществить только очень опытный профессионал, обладающий серьезными ресурсами, материальными и информационными. За все это время была допущена только одна ошибка: я, несмотря на непогоду, сумел вернуться в Москву. А писателя отпустили так рано лишь потому, что были уверены: «Муромцы» не сумеют взлететь. Однако ОСНАЗ вы в Одессе блокировали, поздравляю. Но и эту помарку вы сумели повернуть себе на пользу! И вы хотите меня уверить, что Берия тут ни при чем?! Тогда разработчик этой операции - гений! Да я…
        Николенька неожиданно непочтительно хмыкнул, перебив его буквально на полуслове, что для простого крестьянского сына, пусть и в офицерском звании, было как-то чересчур.
        Огромный пухлый портфель был уже более чем наполовину пуст, а армейские офицеры все продолжали доставать оттуда графики, схемы и диаграммы, развешивая их прямо на стенах кабинета, - не было никакого сомнения, что именно тут развернут главный оперативный штаб заговора, который должен в ближайшие часы охватить буквально всю страну.
        А над всей Испанией, как сказали по радио, - безоблачное небо.
        Вот счастье-то у людей…
        Николенька тем временем откинулся в кресле, кончиками пальцев потер изуродованное лицо.
        - Я рад, - вздыхает, - что вы, господин полковник, так высоко оцениваете результаты моего труда. О результатах труда вашего в столь же положительных тонах я, к сожалению, сказать ничего не могу, - кроме того, что господин Катаев окружил себя никчемными выскочками и карьеристами. Что, в общем-то, неудивительно, учитывая его патологическое недоверие к профессионалам. Вся эта «белиберда», как вы изволили выразиться, и планировалась в расчете на то, что вы не сумеете связать очевидные факты и кинетесь искать диверсантов, привлекая и вводя в Москву дополнительные армейские части. Впрочем, если бы у вас было время, из вас вполне мог бы получиться хороший контрразведчик. Но у вас этого времени нет. Да, кстати, позвольте представиться: Макаров Павел Васильевич. Специальный комиссар ВЧК, он же полковник генерального штаба адъютант его превосходительства генерала Май-Маевского, он же штабс-капитан военной контрразведки, специальный агент генерала Маркова, который и завещал меня после смертельного ранения генералу Дроздовскому, которому до сих пор и служу. Меня к моменту перехода под управление Михаила
Гордеевича уже мечтали застрелить, кажется, все: и наши, и красные, и даже англичане с самостийниками. А потом в наш штабной вагон удачно попал снаряд, сделав меня уродом и убив несчастного Коленьку Ларионова: он был очень хорошим человеком, этот Коленька, великолепным делопроизводителем, и мне пришлось изрядно попотеть, чтобы освоить его профессиональные навыки… Еще раз - спасибо за высокую оценку. И - честь имею. В смысле, извольте собираться, Никита Владимирович. Нам - пора…
        Глава 48
        Лаврентий все-таки его проводил.
        Они прошли длинным коридором-галереей, свернули налево и через черный ход вышли к основанию древней Сенатской башни, где на небольшом газончике радостно зеленела еще покрытая утренней росой трава и желтели яркие одуванчики.
        Газончик выглядел тщательно прибранным, однако Ворчаков, рассмотрев характерные щербины на кирпичах кремлевской стены, понял, что его привели сюда далеко не первого.
        На скамеечке неподалеку скучали несколько офицеров-ветеранов в черных дроздовских мундирах. Похоже, из тех, кто воевал в далекую, но все еще не забытую в народе Гражданскую. Расстрельная команда, видимо, не случайно набранная из числа ветеранов, которым мятежный генерал мог безоговорочно доверять.
        Никита остановился.
        - Что желаете напоследок, Никита Владимирович? - участливо поинтересовался у него бывший секретарь-делопроизводитель, на проверку оказавшийся легендарным разведчиком. - Могу предложить глоток коньяку и папиросу. Или, если хотите, - можете помолиться…
        Ворчаков посмотрел на поднимавшееся над зубчатыми кремлевскими стенами солнце и решил, что сегодня будет жара.
        - Я пожалуй помолюсь…
        Берия деликатно отвернулся.
        Макаров кивнул, и Никита, неспешно передвигая ногами, поплелся к стене, где не спеша опустился на колени.
        Молиться он, разумеется, не собирался.
        Молиться имеет смысл только когда веришь. Без этого молитва - пустое сотрясение воздуха.
        Ему просто захотелось напоследок побыть одному и подумать: в том, что никто из присутствующих не станет торопить молящегося перед смертью человека, он не сомневался.
        А значит - можно додумать одну интересную мысль.
        И он ее - додумал.
        И даже догадался, как может донести ее палачам, что должен им сказать, чтобы все само собой разрешилось, и уже фактически открыл закрытые на время ложной молитвы глаза, когда тяжелая пуля, выпущенная из надежного самозарядного «Люгера» модели восьмого года, который предпочитал всем другим видам стрелкового оружия старый контрразведчик Макаров, войдя в затылок, вышибла ему мозги.
        И все, что он сумел сделать, - встретить радостной улыбкой метнувшуюся ему в лицо землю, покрытую нежной зеленой травой с яркими желтыми пятнами еще не облетевших одуванчиков.
        После чего пару раз выгнулся в судороге и затих.
        Берия вздохнул, и, снова сняв очки, принялся шлифовать их и без того безупречную чистоту очередной бархоткой из плоской американской коробочки.
        - Ну, - вздыхает, - и зачем ты это сделал, Паша?
        Макаров усмехнулся.
        Осторожно, стараясь не испачкаться, перевернул убитого, достал у него из внутреннего кармана пиджака коробку «Дюшеса», а из бокового - спички и с явным наслаждением задымил.
        - Представляешь, почти десять лет не курил. Дроздовский дыма не выносит, он в этом отношении просто диктатор, хуже Катаева. А насчет этого - ты не переживай. Ну убил и убил. Пожалел просто: представил, как он сейчас начал бы героически пялиться в кругляши стволов расстрельной команды, ежесекундно рискуя обосраться. А так - чик, и все. Все закончилось, конец фильма. А в Бога он все равно не верил. Так, время тянул. Вот я его и отправил туда, где все мы, с нашей дурацкой работой, когда-нибудь обязательно повстречаемся. Или что не так?!
        Берия, будучи в последние годы человеком глубоко религиозным и даже богобоязненным, шуток на эту тему не воспринимал. Но возражать не стал, только украдкой перекрестился на золотые купола Успенского собора, откуда, словно дождавшись этого его жеста, сразу зазвонили радостные праздничные колокола.
        Лаврентий, теперь уже не скрываясь, снова перекрестился и торопливо направился обратно, в здание Окружного суда, где вовсю надрывались звонками телефоны и сбивались с ног посыльные.
        В ушах его все еще стоял плотный, величественный колокольный звон, которым эта древняя шлюха, старая имперская столица приветствовала своих новых победителей. Берия неожиданно ухмыльнулся и, не дойдя немного до знакомого бежевого здания, уселся на тяжелую чугунную скамью, в тени старой, почти черной у основания березы, влажно шумевшей над его головой нежными зелеными листьями.
        Разглядывая попавшиеся на глаза главки и купола Соборного храма Чудова мужского монастыря, Берия о чем-то задумался и не обратил внимания, как двое солдат пронесли мимо него остывающее тело лучшей ищейки Империи, генерального директора и бессменного руководителя Четвертого главного управления Имперской безопасности легендарного полковника Ворчакова.
        Да даже если бы и обратил - что из того?
        Мы помним только тех из ушедших, кто был нам по-настоящему дорог.
        Остальных - принято забывать.
        Москва год