Мотя Тимур Литовченко
Литовченко Тимур Мотя
Тимур Литовченко
Мотя
(новогодний мидраш)
Когда наступает "еврейский Новый Год", а если точнее - праздник Рош га-Шана (может на идиш, а может на ашкеназите это звучит несколько по-иному - "Раша шонем"), по традиции в синагогах читают окончание главы "Ваера" книги "Брейшит", которые христиане называют 21 и 22 главами "Бытия". Среди прочих событий, речь в основном здесь идет о рождении Ицхака и о том, как Абрахам, по слову Всемогу щего, едва не принес в жертву любимого своего сына, который чудесным образом появился на свет у четы прародителей нашего народа.
Знаю, какую бурю возмущенного протеста вызывает у многих данный эпизод. Мол, вот до чего кровожадный Бог у этих иудеев: человеческого жертвоприношения потре бовал, окаянный! И лишь в последнюю секунду ухмыльнулся в бороду да и подбросил поближе к жертвеннику ягненка - того самого, который запутался в кустах... Тоже еще любитель пощекотать свои и чужие нервишки выискался! И ведь бездействовал же Он в массе других случаев: например, когда десятки тысяч евреев за какие-то два-три дня были зверски умерщвлены в Бабьем Яру, когда сотни тысяч погибали в концлагерях и дымом вылетали в трубы крематориев... Почему же Всемогущий Бог и пальцем не двинул для спасения этих людей?!
Поди растолкуй другим, в чем тут дело, где тут логика? Объясни все это хотя бы самому себе...
Не нужно объяснений. Расскажу-ка лучше мидраш. Ведь мидраш - вещь интерес ная: хочешь верь, не хочешь - как хочешь. Сказка - ложь, да в ней намек...
Да, всего этого не было.
А если было - то не так.
Но все-таки было!
Хотя знать этого я не могу: меня-то еще на свете не было...
В общем, послушайте, что приключилось однажды с еврейским мальчонкой по имени Мотя.
* * *
Был он, что называется, примерным, послушным ребенком, а если шалил, то лишь иногда и совсем чуть-чуть. Жил Мотя на Подоле. Перед самой войной успел окончить первый класс одной из киевских школ, слушался папу Веню и бабу Дору. Папа учи телем был в той самой школе, первый класс которой Мотя закончить успел, а бабуле Дора дома сидела, за Мотей приглядывала, когда он из школы после занятий возвра щался. А мамы у Моти не было: умерла его мамеле давным-давно, когда он еще совсем-совсем маленьким был. Доктором она работала, взрослые говорили, поехала как-то "на эпидемию", там заразилась и умерла, там и похоронена - далеко где-то, в одной из азиатских советских республик. Такая вот история.
Еще помнил Мотя дедушку Ицика. Он также умер, но уже позже - примерно за год до войны. Дедушка Ицик тоже дома сидел, но с Мотей разговаривал редко, в основном с бабой Дорой. А вот с папой Веней вообще не ладил: в школе папа был на хорошем счету, и кроме того (а может, наоборот - потому что) был очень "идейным". Этого Мотя как раз решительно не понимал, несмотря на свои успехи в школе: что значит "на хорошем счету" и что такое "идейный"? Когда говорили "на счету", он представлял огромный щит, на котором несли домой погибших спартанских героев. Но папу Веню не приносили домой ни на каком щите - он сам приходил и всякие вещи да еду приносил.
А что такое "идейный"?.. Мотя знал, что дедушка каждую субботу, которую он называл "шабас", ходит в синагогу Розенберга, что на улице Щекавицкой, а папа из-за этого всегда страшно ругался. Папа даже много раз громогласно, раскатывая слова, произносил такой стих:
- Плюнем на Бога,
Закроем синагогу!
За что дедушка Ицик на него страшно сердился, громко кричал и даже ногами топал.
- Да поймите же, папа! - кричал тогда папа Веня дедушке Ицику (хотя пос ледний на самом деле доводился ему не отцом, а тестем). - Да поймите же, наконец: из-за вас мне в завучи никогда не продвинуться! Ну, что это такое, в самом деле?! Что у вас за привычки старорежимные?! Прекратите, пожалуйста! Наука давно доказала, что никакого Бога нет, а вы...
- Веня! Тебя не двинут в завучи не потому, что я в синагогу хожу, а потому, что ты а'ид! И к тому же идейный дурак, раз говоришь такие вещи! отругивался дедушка Ицик и дальше переходил на идиш, которого Мотя и вовсе не понимал, за исключением нескольких усвоенных от бабуле Доры выражений.
Вот так они и жили, пока дедушка Ицик не умер. А тогда втроем остались: Мотя, идейный учитель папа Веня, который в школе на хорошем счету был, но в завучи все еще не продвинулся, да бабуле Дора.
А потом началась война...
* * *
Первой умерла бабуле Дора. Но она не ушла в Бабий Яр, как вы могли бы подумать - нет. Душным августовским днем старушка тихо-мирно уснула на продав ленном диванчике, да так и не проснулась. Вообще удивительно, как она столько продержалась после смерти мужа: как дедушки Ицика не стало, бабуле очень сдала, хромать на правую ногу начала, поплакивала тайком, чтоб никто не видел. А после
22 июня все повторяла, как заведенная:
- Ицик, Ицик! Не зря говорил ты: "Погодите, аукнется вам, идейным!.." Ицик, Ицик, ты ушел, а меня зачем оставил?! Ицик, забери меня к себе...
Когда бабуле уснула днем и не проснулась, соседка их, тетя Клава, так и ска зала, перекрестившись: "Все, отмучалась! Ушла к мужу". На что папа вспылил и обозвал ее богомольной дурой.
В общем, схоронили бабушку, и встал вопрос: а кто же будет теперь за Мотей приглядывать? Папу Веню в армию не забрали - что-то там у него с легкими было хроническое. (Он ведь и с мамой, которую Мотя не помнил даже, в свое время в больнице познакомился.) Так что не ушел папа в армию, а в Киеве остался, в школе своей. Да только его все время мобилизовывали то на рытье окопов, то на прочие оборонные работы. Правда, старуха-соседка, та самая "богомольная дура" тетя Клава, согласна была помочь, да только папа не очень-то этого хотел...
Но вскоре все решилось само собой: закончился август, немцы, в конце концов, не только обошли Киев стороной, все стремительнее продвигаясь дальше, но и замк нули кольцо окружения. С каждым днем становилось все более очевидно: трагический финал близок. Тогда и работы прекратились, советские войска начали стремительно покидать город, чтобы с боями прорываться на восток, на соединение с основными силами. Кое-кто из штатских предпринимал отчаянные попытки бежать... но только не папа Веня: он ведь идейным был, и раз ему велели остаться в школе, значит, здесь его учительское место! И никуда удирать не нужно.
Так Мотя и папа Веня встретили 20 сентября: в этот день в Киев вошли немцы.
* * *
Как уже было сказано, бабуле Дора незадолго до смерти частенько восклицала: "Ицик, Ицик, зачем ты меня оставил?!"
Мотя был еще слишком мал, чтобы по-настоящему глубоко задаваться вопросами о цели и смысле жизни. Нет, разумеется, он был любознательным мальчиком, и приз рачные тени подобных мыслей уже начали возникать в его кудрявой головке. Но возникать-то они возникали, однако не волновали Мотю по-настоящему. Тем более, что он, как и положено послушному мальчику, задавал возникавшие вопросы старшим. Тогда бабуле Дора (пока жива была и не плакала за дедушкой Ициком) подхватывала его на руки, обнимала, тискала, целовала и отвечала: "А вот для тебя и живу, а'мейдл кецеле!.."
Ну, а папа Веня рассказывал что-то длинное и очень-очень путаное, чего Мотя вообще не понимал. Но папа говорил так складно, красиво и увлеченно, что стано вилось ясно: впереди всех ждет действительно прекрасное будущее! И Мотю в том числе. Жаль только, мама не дожила...
Конечно же, Мотя верил взрослым - ну, как мог маленький мальчик не верить собственной бабуле и уж тем более - идейному папе?! Разумеется, все будет хорошо, и все друг друга любят. Ну, разве что кроме буржуев всяких да врагов народа. А также Мишки из третьего-"бэ", который вечно задирает младших. Но с Мишкой успешно справлялись учителя во главе с папой. Враги народа сидели там, где им определил сидеть мудрый товарищ Сталин. А от буржуев всевозможных мирных людей защищала непобедимая Красная Армия - как вот от белофиннов, например...
Теперь же, с началом войны выяснилось, что не все в мире столь идеально, как представлялось Моте со слов взрослых. Немецкие фашисты оказались не такими уж верными друзьями Советского Союза, как писали перед войной газеты. Немцы регу лярно бомбили Киев, а теперь даже готовились ворваться в город. И самое страшное: единственный теперь взрослый человек в их маленькой семье - всегда и во всем твердо уверенный, идейный папа Веня совершенно не был готов к подобному обороту! Когда наши войска наконец покинули город, и одни-единственные сутки Киев, факти чески, стоял вообще ничейным, как бы вне войны, бухавшей снарядами далеко за око лицей, папа Веня еще на что-то надеялся... хотя не совсем понятно, на что именно.
А вот вступление немцев в Киев стало для него настоящей катастрофой! В тот день он так и не вышел на улицу. Сгорбившись, сидел он, почерневший и сильно осунувшийся, в углу кухни и не отвечал на вопросы Моти, который хоть и старался не приставать к отцу, чувствуя неладное, однако вовсе удержаться от расспросов не мог. И только под вечер, когда проголодавшийся Мотя в который уже раз дернул его за рукав нестираной рубахи и спросил:
- Па-ап, а когда мы будем кушать? Я голодный, - ответил нечто странное, причем совершенно невпопад:
- А знаешь, сынок... сегодня ведь Новый Год!
- Какой еще Новый Год?! - опешил Мотя, отлично знавший, что до 1 января еще очень далеко. И внезапно испугавшись, что папа сошел с ума, закричал сам не свой: - Папа! Пап-ка!!! Ты что?!
- Не бойся, сынок, - как-то очень тихо и на удивление спокойно ответил такой идейный папа Веня, - не бойся. Это Рашашонем, еврейский Новый Год. Дедушка Ицик. . А я никогда...
Глаза у папы странно заблестели, голос задрожал, он будто бы подавился сло вами, но собрался с силами и промолвил:
- Раз Новый Год, то у нас начинается новая жизнь. Вот, сынок, наши оставили Киев, хотя товарищ Сталин приказал держаться до последнего. Но последний солдат не умер на улице. Последние ушли - а нас... бросили на произвол судьбы. Если нас даже свои предают... А такого никогда... Ни-ког-да-а-а...
Папа вновь сглотнул, поднял руку, покачал в воздухе оттопыренным пальцем и со странной интонацией сказал:
- И тут - Новый Год. Новый, понимаешь?.. Что-то будет с нами новое. Что-то невиданное. А вот что? Эх-хе-хех, узнать бы...
Но что именно будет, папа так и не сказал. И Мотя наконец-то отстал от него, изумленный тем, что такой образованный и авторитетный человек, как его папа, впервые в жизни чего-то не знает. Мальчик поужинал тем, что нашел в буфете на кухне, и остался доволен хотя бы этой малостью.
Впрочем, в первые дни немецкой оккупации ничего нового и слишком уж неожи данного вроде бы не произошло. Правда, некоторых граждан, которые принялись гра бить магазины, немцы для острастки пристрелили либо повесили... Но, по крайней мере, с Мотей и с папой Веней все было в полном порядке.
Однако потом стали сами собой взрываться дома на Крещатике. В центре города началась паника, волны которой прокатились по всему городу, достигнув и Подола.
И вот тогда в одночасье все заборы и телеграфные столбы оказались оклеены листовками, содержавшими печально знаменитый приказ: "Всем жидам города Киева...
* * *
- Сегодня Судный день, и нас будут судить за дела наши.
Это было первое, что услышал Мотя от папы, когда они подошли к дверям квар тиры. До того папа Веня не проронил ни слова: растолкал сына еще затемно, напоил морковным чаем с краюхой хлеба, помог Моте одеться, оделся сам, взял приготов ленные с вечера пожитки (старенький фанерный чемодан и вещмешок) - и все в полном молчании.
А теперь вдруг заговорил.
Да еще о каком-то суде.
- Что будет? - переспросил пораженный Мотя.
- Суд над нами. Как сказал бы дедушка Ицик, суд над евреями свершается в Рашашонем, а приговор выносится на...
Тут отец внезапно умолк с полуоткрытым ртом, так что Мотя вынужден был подергать его за полу осеннего пальтишка, чтобы вывести из ступора. Мотя и сам помнил, что дедушка Ицик говорил так, но ведь идейный папа Веня никогда не пов торял за дедушкой подобные глупости, как вдруг сегодня... С чего бы это?!
- А? Что? Ах, да... Приговор выносится на Йом Кипур. Ты не понимаешь, что это такое. К счастью, - папа Веня через силу улыбнулся и добавил как-то расте рянно: - А я вот понимаю. Я еще помню, как таким же маленьким мальчиком, как ты, меня научили...
Он замолчал, внимательно посмотрел на Мотю, вдруг потрепал его по курчавой головке и сказал:
- А впрочем, сынок, не слушай. Я просто расклеился за последнее время. Товарищ Сталин приказал ведь держать Киев любой ценой, а наши-то и не удержали. Вот я и расклеился... то есть, очень сильно расстроился, сынок! Так что все это не имеет абсолютно никакого значения...
- Что не имеет? - не понял Мотя.
Отец присел перед ним на корточки и, глядя прямо в глаза, ответил честно, словно взрослому:
- Да все это. Говорю же, расстроился я. Очень расстроился, пойми!.. Кроме того, все наши близкие уже умерли: бабушка Дора, дедушка Ицик, мама. Одни мы с тобой остались. Но я, конечно, не имею права так говорить, потому что обязан позаботиться о тебе. Так что прости меня, малыш, если что не так. Я виноват - прости.
Это было настолько необычно (то, что умный взрослый папа Веня просит про щение у него, маленького мальчика), что Мотя вновь опешил. А отец как-то виновато заглядывал ему в глаза и таинственно нашептывал:
- Ты прости меня, сыночек! Простишь, а?!
И тогда, справившись с замешательством, Мотя проговорил:
- Конечно, папа.
И добавил то, чего и сам от себя не ожидал, но что родилось где-то в глубине души:
- И ты меня прости, папочка.
Большие карие, немного навыкате глаза папы Вени как-то странно выпучились, на лице появилось такое выражение, точно он собирался воскликнуть в приступе восхищения: "Вот это да-а-а!.." Впрочем, держалось это выражение лица всего пару секунд.
- Ну, конечно! - тут отец непринужденно рассмеялся (впервые за последнее время), привлек Мотю к себе, крепко поцеловал и сказал:
- Ну, пошли. Пора...
Мотя приободрился вместе с отцом, и они вышли на лестничную клетку. И даже то, что дежурившая у своих дверей тетя Клава тихонько крестилась и шептала молитву, не вызвало у папы Вени обычного раздражения. Они с Мотей просто вышли из подъезда и вместе с другими поплелись по извилистым улочкам вверх, на гору. На улицу Мельникова. Она же Дорогожицкая...
Несмотря на то, что людей постепенно становилось все больше, и многие нерв ничали, папа Веня с Мотей шли спокойно: а чего волноваться, в самом деле? В первый раз, что ли, случилось, когда кто-то кому-то приказывает куда-то явиться под угрозой расстрела! Тем более, в толпе поговаривали, что их всех просто орга низованно вывезут из города и отправят в Палестину. Где это, Мотя точно не знал, но не слишком волновался: папа ведь рядом, значит, он позаботится, и все будет хорошо.
Да и уйти куда-то было уже невозможно: полицаи с дворниками следили, чтоб никто не вывалился в сторону из толпы. За время пути несколько человек пробовали броситься наутек - так за ними моментально погнались, и уже издали захлопали выстрелы. Скорее всего, беглецов убили.
- Ничего, сынок, ничего. Главное - не бояться и не делать глупостей. Тогда все будет хорошо, - говорил папа и ободряюще похлопывал Мотю по плечу, стараясь, впрочем, не посмотреть ненароком сыну в глаза.
Правда, по мере приближения к пересечению улиц Мельникова и Доктеровской, обозначенному в приказе, отцовские похлопывания по плечу все учащались, а уве ренность в его голосе звучала все слабее. Наконец, уже без всяких похлопываний, отец нервно молвил, обращаясь непонятно к кому:
- Ну почему с нами?! За что?..
На этот раз Мотя ни о чем не спросил, лишь удивленно поднял глаза на папу. Словно почувствовав взгляд, отец прошептал едва слышно:
- А знаешь, сынок, что полное имя дедушки Ицика было - Ицхак?..
- Не-а, - мотнул головой Мотя. - А что?
- Ничего. Ты не знаешь, но это... Так звали героя одной книги...
Папа Веня вздохнул и добавил с сожалением:
- Ты не знаешь. Ты столько еще не знаешь... Я никогда не рассказывал, дедушке и бабушке тоже не позволял. Не знал... И предположить не мог, что вот так...
Он не докончил. А Мотя уже привычно не спрашивал. Тем более, что они почти уже пришли, и как раз здесь была самая ужасная сумятица и давка. Дело усугубля лось тем, что на Киев надвигались сумерки, и тем злее охранники подгоняли пришед ших:
- Шнель, шнель, юде!..
Потом стало твориться вообще что-то невообразимое: у отца отобрали фанерный чемодан, вещмешок и документы, заставили снять пальто, вытряхнули из пальтишка и Мотю. И толкнули обоих дальше:
- Шнель!
Тут папа неожиданно склонился к его уху и горячечно зашептал:
- Твоя покойная мама хотела назвать тебя в честь отца - то есть, тоже Ици ком! Ицхаком. Но я не позволил. Мне жутко нравится "Поэма о Рыжем Мотеле" Иосифа Уткина, вот я и настоял, и мы назвали тебя Мотей. А теперь я понимаю... Ты не знаешь, но Абрахам хотел принести Ицхака в жертву...
Заметив, что отец идет недостаточно быстро и что-то шепчет Моте, один из немцев шагнул к ним, огрел папу Веню палкой по спине и заорал во всю мочь:
- Шнеллер, юде!!!
Тем не менее, папа еще успел прохрипеть, скорчившись от боли:
- А тот все равно уцелел! В этом смысл!..
Дальше не договорил, потому что немец принялся бить палкой по очереди и его, и Мотю, а затем толкнул в настоящий "живой коридор", образованный такими же злю щими немцами с палками, да еще с овчарками на поводках. Ни Мотя, ни папа Веня не делали ничего плохого, даже бежать не пытались, а только покорно шли, раздеваясь на ходу и бросая вещи на соответствующие кучи. Но их все равно лупили палками и орали:
- Шнель!
Отца заставили раздеться совсем, Моте же почему-то дозволили не снимать тру сики и майку: то ли детские вещи немцев не слишком интересовали, то ли спешили управиться до близкого уже заката. Собравшуюся по эту сторону "живого коридора" группу избитых, окровавленных людей погнали дальше:
- Шнель!
Стараясь держаться поближе к шатающемуся папе Вене, Мотя вошел в узкий кори дор, прокопанный, как оказалось, в склоне гигантского оврага.
- Репьяхов Яр, - сказал кто-то.
- Нет, Бабий Яр, - поправил другой.
Постепенно все вышли на узкий уступ и, прижимаясь к отвесной земляной стене, растянулись по тропинке. И тут случилось нечто неожиданное: несмотря на сла бость, папа Веня подхватил Мотю на руки, рискуя оступиться и сорваться в про пасть, поднял мальчика над головой и заговорил:
- Господи, я очень давно не обращался к Тебе! Но прими в жертву единствен ного любимого сына моего Ицхака...
Ни стоявшие рядом люди, ни сам Мотя - никто не успел понять, что это было: то ли отец окончательно помешался от ужаса, то ли подавляемые всю сознательную жизнь чувства вдруг возобладали. Все решил пулемет, ударивший с противоположной стороны яра.
Сраженные пулями, люди полетели в его черную зияющую пасть.
* * *
Мотя очнулся от обморока ночью. Вообразив почему-то, что приносит сына в жертву, в последнем порыве отец поднял его над головой - и немецкие пули прос вистели ниже, даже не задев ребенка. Он был оглушен падением с пятнадцатиметровой высоты, но не разбился, поскольку на дне яра в несколько слоев лежали мертвые или умирающие люди. Где-то неподалеку то ли немцы, то ли полицаи ходили по тру пам, освещая путь фонариком, высматривали недобитых и стреляли в них. Возможно, то место, где лежал Мотя, они уже прошли, а может, наоборот - дойти просто поле нились, только уцелевшего мальчика никто не заметил. Но только где-то через час, когда уже ни зги не было видно, хождение прекратилось.
Мотя попытался на ощупь отыскать в куче теплых еще тел папу Веню, но не смог. Ужасно боясь выдать себя хоть чем-нибудь, закусив губу, чтоб ненароком не вскрикнуть, мальчик пополз сначала вдоль стены оврага, уходящей отвесно к небу. А затем, когда ужасный ковер из неостывших еще, слегка притрушенных песком трупов окончился, Мотя попытался взобраться по стене наверх. И тут, в неясном свете прятавшегося в тучах месяца, совершенно неожиданно для себя увидел еще одного товарища по несчастью.
То есть, это была невысокого роста женщина, тоже кое-как одетая (из чего можно было заключить, что как и Мотю с отцом, ее расстреливали наспех в одной из последних партий) и тоже перепачканная кровью. Познакомились. Оказалось, что женщину зовут Диной, что у нее повреждена правая рука. В отличие от Моти, у тети Дины в городе осталась семья: муж-русский и двое детей, поэтому она предложила выбираться из яра вместе, а потом... короче, потом поможет муж или его родствен ники. Спрячут и не выдадут.
Мотя вздохнул с облегчением. Почувствовав себя на этом свете в полном одино честве, он страшно боялся всего: этого жуткого места, трупов на дне оврага, поли цаев, немцев, овчарок, темноты... И, конечно же, одиночества. А тут вдруг - взрослая тетенька рядом. Не знавший, что такое материнское тепло, рядом с тетей Диной Мотя чувствовал себя легко, уверенно и главное спокойно. Правда, выбраться этой же ночью из яра не удалось. Пришлось на рассвете спрятаться в кусты, еще и присыпав друг дружку для маскировки песком. И день напролет слушать стрекотание пулемета на краю обрыва, предсмертные крики и стоны.
Во второй половине дня Мотя с ужасом заметил, что тетя Дина начинает время от времени впадать в забытье. Ему стало страшно. Тем более, что вместе с одино чеством навалились воспоминания о последних минутах перед расстрелом и о странном поведении помешавшегося отца. Мотя совершенно не понимал, в чем тут дело и почему папа Веня, обычно такой идейный и рациональный, столь неожиданно обезу мел. Правда, именно благодаря этому безумию Мотя и выжил, но все же...
А ведь, с другой стороны, отец говорил именно об этом: "Абрахам хотел при нести Ицхака в жертву, но тот все равно уцелел, вот какой смысл..." А потом поднял Мотю над головой и взмолился Богу: "Прими в жертву единственного любимого сына моего..."
Отец никогда так не делал, более того - всегда ругался по поводу слепого религиозного фанатизма с дедушкой Ициком.
А Ицик - это, оказывается, Ицхак.
И Мотю должны были назвать в его честь...
"Прими сына моего Ицхака.."
Мальчик не понимал всего этого. Не понимал, о каком смысле говорил папа Веня. Но это были его последние в жизни слова. Последний, совершенно безумный, неестественный поступок. И вот Мотя жив. Благодаря безумству отца. Так что какой-то смысл должен быть во всем этом.
Непременно должен быть...
Но только как докопаться до смысла ему - маленькому мальчику?!
А между тем, тетя Дина все чаще забывалась. И даже начинала слегка постаны вать, чем вполне могла привлечь чье-нибудь внимание...
Но, к счастью, все обошлось: с наступлением темноты Мотя, уже потерявший надежду на лучше, растормошил сомлевшую тетю Дину, вывел ее из забытья, и они поползли дальше. Теперь беглецы до некоторой степени поменялись ролями: сейчас тетя Дина больше нуждалась в поддержке Моти, чем он в ее защите.
Да, Мотя по-прежнему оставался ребенком, маленьким мальчиком, который до войны закончил всего лишь первый класс. И все же день, проведенный наедине с ужасными воспоминаниями и пугающими мыслями, не прошел для него бесследно. Мотя чувствовал, что раз уж папа Веня поступил перед смертью так, как не поступил бы никогда в жизни, то это что-то означает.
Это все не зря - вот как! И смысл во всем, что произошло с ними, действи тельно есть. Маленькому мальчику не понять, в чем именно здесь смысл. Ни за что не понять.
Но это и не нужно. Главное - он не погиб да еще и тетю Дину встретил. Так что теперь - не отступаться ни в коем случае!
Спастись!
Жить!..
Теперь уже Мотя полз впереди, разведывал дорогу, и если все было в порядке, подавал условный знак (тряс кустами) - тогда тетя Дина ползла к нему. А он чувс твовал себя настоящим взрослым мужчиной, который должен беречь и охранять жен щину, вести ее за собой - по крайней мере, так учил папа Веня.
И когда выскочив за очередной бугорок, Мотя увидел сидящих вокруг костерка немцев, то даже не подумал спасаться. Он просто закричал изо всех сил:
- Тетя, не ходите сюда: здесь немцы!..
Что-то обожгло живот, разорвалось там ужасной болью, и Мотя упал навзничь, безумно счастливый тем, что поступил совершенно правильно, даже не успев поду мать как следует. В этом смысл: покойная бабуле Дора говорила, что живет для него; папа Веня тоже жил для него - потому и поднял над пулями. (И никакой он не сумасшедший - ни капельки!) А вот теперь Мотя поймал и принял пули, предназна ченные сразу для него и для тети Дины, на себя одного.
И это правильно...
* * *
Кто сказал, что жертва Абрахама, о которой напоминают евреям каждый Рош га- Шана, была лишена всякого смысла?!
Без этого примера папа Веня ни за что не догадался бы "принести в жертву" на кромке обрыва Бабьего Яра своего любимого единственного сына Мотю, которого на самом деле должны были назвать в честь дедушки - Ициком.
Без примера отца Мотя не принес бы в жертву себя, в одиночку поймав предназ наченные двоим немецкие пули.
Без жертвы Моти та самая тетя Дина ни за что не выбралась бы из Бабьего Яра!
А надо заметить, тетя Дина - это не кто иная, как Дина Мироновна Проничева - единственная уцелевшая еврейка из тех, кого расстреливали в Бабьем Яру 29-30 сентября 1941 года. Не уцелей она - некому было бы обличить нацистских палачей на Нюрнбергском процессе.
* * *
Так как же?.. Кто-то еще говорит, что поступок Абрахама не имеет абсолютно никакого смысла?! Ведь смысл происходящего ясно понял и скромный школьный учи тель, и его сын Мотя. А поняв - совершили. И после присоединились к своим праотцам - Абрахаму, Ицхаку и Якову-Израилю...
Впрочем, можете верить во все это, а можете не верить: мидраш - штука хит рая, и верить в него совершенно необязательно.
|
