Без изъяна Святослав Логинов
        Если вы обнаружили у себя дома зеленого человечка, совсем необязательно где-то в кустах прячется летающая тарелка.
        Святослав Логинов
        Без изъяна
        В доме - ни корки, в амбаре - ни зерна, а крысы расшумелись, словно свадьбу играть вздумали. Целую ночь за стеной, за печью, в кухонном углу - возня, писк, топотня. Пустой чугун с шестка уронили - то-то грохоту среди ночи! Ванятка проснулся, захныкал. Палей сунул сыну жёванку, не хлебен-ную, а с зернового овса. Хлеба в доме который день нет, сам Палей пустые крапивные щи хлебает, а мальцу - нельзя. И без того Ванятка не жилец, без мамки-то. Крысы было угомонились, а потом как щелкнет под карзиной [1], как запищит!
        Под карзиной возле печи у Палея с давних времен валялся пружинный капканчик, крысобойка. На крючок сальца наживить, пружину взвести и поставить в укромный угол съестного шкапа, куда коту хода нет. Крыса сало учует и с крючка сорвать норовит. Тут ее пружиной и прищемит, чтобы не шастала за чужим добром. А просто в кладовушке поставишь, то и своего кота словить можешь. Машинка железная, понятия в ней нет.
        Но теперь крысобойка валялась праздная, и кот из дома сбежал. В кладовке - шаром покати, из пустого дома и крысы ушли, а тут, гляди-ка, вернулись, да с шумом и писком. Говорят, к смерти… Еще примета есть, если птица в дом залетит, дрозд или синица. Ласточка не в счет, эта с человеком в одном доме живет; ласточка в избу влетела - что соседка в гости зашла, а иная птица - к беде.
        Птицы к Палею в горницу не залетывали, а крысы - вот они. Вдобавок еще и капкан, невзведенный, щелкнул.
        Палей последний раз качнул зыбку, высек огня и пошел в кухонный угол - смотреть. Возня под карзиной не утихала, и Палей прихватил полено, чтобы в случае чего пришибить удивительную крысу.
        Под лавкою бился в капкане маленький зеленый чертеныш. Хвост с пушистой кисточкой на конце был зажат железной скобой, а бедолага беспомощно стукотил копытцами и, бурея от натуги, тщетно пытался разжать безжалостную пружину. Увидав занесенное полено, чертеныш пискнул и сжался в комок, прикрыв лапками мордочку.
        - Ты чего? - спросил опешивший Палей.
        - Бить будешь? - дрожащим голоском спросил чертеныш.
        - Погодь. Дурное дело никогда не опаздано. Да тебя, поди, и не убьешь поленом-то. Чтобы ты издох, тебя, наверное, закрестить надо.
        - Поленом больно, - чертеныш, не отрывая ладоней от мордочки, сдвинул их чуток, уставившись на Палея черной бусиной глаза. - А закрестить меня ты не сможешь, в тебе святости нет.
        - А если попу снесу? Вместе с крысобойкой.
        - К попу не надо! - быстро сказал нечистый. - В вашем попе святости с гулькин нос, и та душная, недобрая. Поп меня без толку замучает, начнет изгонять меня из меня самого.
        - Атебе, значит, охота, чтобы тебя с толком замучили…
        - Нет, что ты! - бесенок замахал ручонками. - Мне такого вовсе не хочется. Но у попа вдвойне противно.
        - Между прочим, что ты, чертяка, у меня в избе делаешь? - допросил Палей.
        - Я не чертяка, - обиделся зеленорылый. - Я злыдень. У нас, злыдней, с чертями ничего общего. Это только вы, люди, нас путаете.
        - А по мне, так хрен редьки не слаще. Ну, отвечай, когда спрашивают, - Палей красноречиво поводил перед злыдневой мордочкой березовым поленом. - Признавайся, друг ситный, что ты у меня натворил.
        - Ничего… - пробормотал злыдень, вновь принявшись дергать зажатый хвостик.
        - Ой, темнишь! Думаю, без вашего брата здесь не обошлось. Бьюсь, как рыба об лед, а толку - чуть, впору в петлю лезть. Но теперь мне понятно, кто надо мной злые шутки шутит.
        - Ты, дядечка, на нас не клепли. Мы хоть твари и зловредные, но таких шуток не шутим. По миру пустить можем, а чтобы смертоубийство - этого нет. По тебе, дядечка, смертное Лихо прошлось. Народец мы мелкий, Лиха сами боимся и такие места, как твой дом, за версту обходим.
        - То-то я вижу, как ты мой дом стороной обошел…
        - Так я ж не сам, - признался зеленый, с тоской глядя на зажатый хвост. - Меня мои же товарищи сюда притащили и хвост защемили в твоем капкане. Сам бы я ни в жисть в такую дурнотную ловушку не попался.
        - За что ж тебя этак?
        - Казнить хотят. Чтобы ты меня поленом зашиб, или фелшару снес для вивисекций, или попу отдал. Мне теперь, как ни повернись, всё одно конец приходит.
        - А хвост оборвать не пробовал? - поинтересовался Палей.
        - Ты что?! - злыденек извернулся, прикрывая собственным телом пленный хвостик. - Злыдень без хвоста ничего не может. Меня первая же кошка съест!
        - Сурово они с тобой… Что ж ты такого натворил, что свои же злыдни тебя казнить вздумали?
        - То и беда, что ничего не натворил. Другие злыдни людям пакости устраивают, а у меня не лежит к этому душа - и все тут.
        - Ишь ты какой! С виду бес, а в душе, выходит, хрустальный херувимчик?
        - А ты, дядечка, не смейся. Видишь же, хвостик мне прикусило. У меня без хвоста даже соврать ничего не получается. И сбежать не могу, пружина вон какая тугущая, - зеленый вновь попытался отжать железную скобу, но силенок не хватило, и злыдень чуть не плача опустился на деревянную подставку крысобойки.
        - Да, парень, не повезло тебе, - посочувствовал Палей. - Может, ты, конечно, и врешь, ну да ладно, дураком родился, дураком помру. Ну-кася, пусти… Да не кусайся ты!..
        - Хвост не тронь!
        - Вот дурья башка! Как же я тебя, хвоста не трогая, выпущу? Платон отжал пружину, которая и для человечьих рук была туговата, и злыдень освободил свой драгоценный хвостишко.
        - Ну, беги, болезный. Да смотри, больше хвоста не защемляй.
        - Дядечка, ты меня взаправду отпускаешь?
        - Понарошку такого не делают. Сам же говорил, Лихо смертное по мне прошлось. И по тебе навроде того. Что же я тебя за это в могилу сводить стану? Я не душегуб, хотя у тебя, наверное, и души нет.
        - Есть душа, есть! Только маленькая и зеленая, - возразил злыде-нек. - А так я все понимать умею. Ты скажи, что у тебя приключилось? Смертью в доме пахнет, это я чую, а больше ничего не разберу.
        - Жена у меня померла, - тихо сказал Палей. - А теперь вот сынишка чахнет. Два года ему, а он из люльки не встает. Ему бы молочка поесть, а я его жёванкой кормлю. Весь изнищал, а заработать негде, какие заработки с младенцем на руках? И оставить Ванятку не с кем.
        - Я бы с ним посидел, - задумчиво произнес злыдень, - только дитя такому, как я, доверять нельзя. Я его всякому дурну научу, вырастет мальчишка злыдень злыднем. А молочка я тебе добуду…
        Злыденек скрылся из глаз и в ту же минуту объявился в дальнем углу. За собой он тащил обливную миску, полную молока.
        - Во, смотри, сливок-то поверху сколько! Токо тут одна закавыка имеется, - злыдень замялся на мгновение, а потом, глядя в глаза Палею, продолжил: - Ты сам знаешь, я вредная нечисть. Я бы и хотел по-хорошему, а выходит - с издевкою. Чтобы совсем хорошо, без изъяна, я не умею. Вот и это молоко, оно не совсем хорошее. Его барыня с вечера в собачью миску налила, любимой левретке Жорже-точке. А та, дура обкормленная, молока лакать не хочет. Я его у Жор-жетки из-под носа уволок. Будете такое есть?
        - Гадости никакой в молоко не налито? - спросил Палей.
        - Нет, чистое молоко, только нанюханное. И миска собачья. А так, с вечера парным было.
        - Ну и давай его сюда. Все равно наша жизнь хуже собачьей. А река не погана, что собака налакала.
        Палей перелил молоко в домашнюю миску, достал горшочек, где был замочен овес, задумался, делать ли жёванку, а потом развести молоком или попробовать, покуда овес не закис, сварить кашку.
        - Ты бы кисель затворил, - посоветовал злыдень. - Кисель с молоком - так хорошо! Молочные реки, кисельные берега.
        - Киселя ждать долго, - пояснил Палей, - а Ванятку сейчас кормить надо. Я лучше кашку… А ты покуда собачью посудину назад снеси. Зачем зря Жоржетку бездолить?
        - И то верно. Хозяйка мисочки хватится - шум поднимет.
        Заново объявился злыденек только утром, когда Палей кормил Ванятку молочной кашей. Долго смотрел на бледное Ваняткино личико, потом заметил:
        - Что-то он у тебя зеленый, мне под пару. Только я шустрик, а твой головы не держит. Боюсь, ему одного молока мало. Его хворь - от бессолья. Ты кашку-то хорошо посолил?
        - Никак не посолил. Откуль у меня соли взяться? Соль только за деньги укупить можно, ни в долг лавочник не дает, ни в обмен.
        - Беда с тобой. Что делать, пойду тебе соли искать. Только гляди, у меня и соль будет неисправная.
        Палей молча кивнул: знаю, мол.
        - Сам заняться чем думаешь? - спросил злыдень.
        - Нам с Ваняткой землю пахать. Овес сеять пора.
        - Давай, дело нужное. Только я к тебе на поле не приду. У нас с полевиком давние нелады. Он меня и зашибить может, если одного увидит.
        Ванятку Палей оставил на солнышке у межевого камня, а сам взялся за пахоту. Как ни крути, а в поле работать надо, зеленый бесенок нанюханным молоком не прокормит. Лошадь, ослабшая с весеннего недокорма, тянула плохо, но потихоньку справились. Все время Палея не отпускала мысль, что Ванятка на меже один в полной власти полевика. О полевике он и прежде слыхал и сам байки баял, но вроде как не всерьез. Верил, но не слишком. А тут… одно дело верить, совсем иное - знать.
        Однако никто брошенному Ванятке не навредил, лежал себе парень спокойненько, мусолил с мухами наперегонки жёванку. Назад шли вместе - Ванька у отца на загривке, а дома их встретил довольный злыдень.
        - Соли достал, - сообщил он. - Во, какой кусище. Только мокрый он и рыбой провонявши.
        Кусок и впрямь был немаленький, с полкулака, и весь заляпан капустным крошевом.
        - Попадья щи варила, - доложил злыдень, - стала солить, и нет, чтобы соли в ложку набрать, сколько потребно, да в варево кинуть: она всю солоницу над горшком наклонила и стала соль сгребать. Тут ее словно черт под локоть толкнул, дрогнула рука, так целый ком соли в горшок и ухнул. Теперь узнает, потепа неумная, что такое - пересол на спине. Кусок, пока он во щах не разошелся, попадья вытащила да в сердцах в помойное ведро кинула. Но я его туда не допустил, на лету перехватил. Так что соль щами обмочена, а помоями - нет.
        - Что же за черт такой матушку попадью под локоть пихнул? - спросил Палей.
        - Право, не знаю, - постно ответил злыдень.
        - Не был ли ты у нее за спиной?
        - Ну, не без того… Что же мне, век ждать, пока она сама соль во щи опрокинет?
        Палей наклонился, нюхнул соляной ком.
        - А щи у батюшки рыбные, никак с окушками…
        - Круче бери: с лещом.
        - И крошево по сю пору не приедено.
        - И крошево тоже…
        - Значит, буду Ванятку солью прикармливать со щаным духом.
        - Ты киселька ему поставь. А то овес не отжатый колко есть. Палей усмехнулся невесело.
        - Овес завтра в землю пойдет. Он у нас семенной. И без того я его добрую меру на жёванку стравил. Не знаю, как и обойдемся с посевом.
        - А есть что будете, пока новый хлеб не созреет?
        - Бес его знает. Пропадать будем.
        - Бес этого не знает, - строго сказал злыдень. - Бесу на землю хода нет, тут наши места - злыдней и другой мелкой нечисти. Бесы, ежели они вообще где-то есть, в аду истопниками работают. Так что они ничего в здешних делах понимать не могут.
        - А вы понимаете?
        - Мы оченно хорошо понимаем. Не только злыдни, но и домовые, овинники, гуменники, банники опять же… полевики тоже, только они тупые, спасу нет. Есть еще лешие, кикиморы, шишиги, водяные да омутинники, а из пропащих людей - русалки и игоши. Но это народ темный, по глухим углам ютится, и настоящей образованности в них нет. Настоящая образованность только в злыднях и упырях. Но упырю и грамота не впрок, ему бы крови напиться да спать завалиться. Смотрит в книгу, а видит фигу. Так что лучше нас, злыдней, никого нет.
        - А люди?
        - Что люди? Вы народ крещеный, правда жизни от вас скрыта. Вспомни, какой для вас самый страшный, первородный грех? Познание добра и зла! Так что вы самые темные и есть. Сквозь землю видеть не можете, птицей обернуться не умеете, зверей не понимаете, да и себя самих не гораздо.
        - Почему же тогда люди весь свет заполонили, а вашего народа от земли чуть?
        - Потому и заполонили. Что вам еще делать, как не плодиться? Вот поумнеете, и начнется людскому роду перевод. Среди ученых и сейчас половина без семьи живет, а у прочих по одному сыночку, худому да бледному. Холят его, лелеют, а толку - чуть. Понимать надо: откуда толку взяться, если сыночек уже и не человек почти, а нежить, немочь бледная, вроде духа бестелесного или, напротив, игоша, - злыдень посмотрел на Ванятку, почесал коготком промеж рогов и добавил: - К Ванятке твоему это не относится, по вам Лихо безглазое прошлось. Но теперь я появился, - злыденек выпрямился во весь двухвершковый рост, - так мы еще с Лихом поратуем, посмотрим, кто кого! Значит, так: я пошел на промысел, а ты Ванятке кисельку поставь, а то он до нового хлеба не доживет. Еще бы ему курочку хорошо, бульонцу с белым сухариком…
        - И дурак знает, что воскресенье праздник, - заметил Палей. - Было время, были у нас и курочки, да откудахтали.
        - Ничего, не вешай носа, а там и курочкой разживемся! - крикнул злыдень, исчезая.
        Явился обратно с большим блюдом наперевес, весь светясь торжеством.
        - А вот и курочка! - он поставил блюдо на пол, почесал темя и признал удрученно: - Ну, не совсем курочка, лучшие куски баре съели, а этим побрезгали. Но нам и такого довольно. А что жареная, так навару больше будет. Французы свой жюс только из жареного каплуна и делают. Так что давай ее в горшок. Ваньку бульонцем попоим, а тебе ребрышки пососать - тоже дело.
        Палей поглядел на остатки жареной курицы и заметил:
        - Блюдо никак серебряное.
        - Верно, - согласился злыдень. - Баре завсегда на серебре кушать изволят.
        - Надо бы его назад снести.
        - Правильно говоришь. Хватятся хозяева блюда - повара пороть велят, лакей за воровство в каторгу пойдет, а вина на тебе. Оно и в сказках говорится: Жар-птицу бери, а клетку не трожь!
        - В таком разе давай сюда жареную птицу, - засмеялся Палей, - а клетку ейную тащи обратно.
        Целый вечер злыдень носился как угорелый, что-то притаскивая и утаскивая, а Палей пошел в амбар, готовиться к завтрашнему севу. Из двух наделов земли одна полоса была у него с осени засеяна рожью. Зеленя перезимовали хорошо и уже входили в трубку. Вторую полоску, ту, что с утра перепахивал, сметил под яровые. Овсом хотел засеять, овес всегда в цене. И все бы хорошо, кабы не смертное Лихо. В одну зиму Палей прожился дотла. И то подумать: куда вдовцу с младенцем? Ни повинностей избыть, ни на заработки поехать. Теперь сев подошел, а семенного зерна не в обрез даже, а с большой недостачей.
        Палей приготовил решето, остатний овес пересыпал в полотняный мешок, горстями, чтобы зерна не потерять. А закончив работу, услыхал шум. Обернувшись, увидал, что в дальнем углу возник злыдень. Волшебный хвостик, напружиненный, торчал вверх, и недаром, поскольку крохотный злыденек волочил разом два преогромных рогожных куля.
        - Говоришь, хлеб едомый кончился, - закричал он, - так я, вот, овсецом разжился! Овес - брашно скотское, но в нужде и голоде и с него хлебы печем.
        Палей развязал подарок, долго смотрел на то, что было в мешке. Потом спросил:
        - Где ж ты такое сыскал?
        Злыдень вспрыгнул на мешок, тоже заглянул внутрь. Огорченно скуксился.
        - Пожалуй, это и впрямь есть нельзя. Кострики половина, хоть заново вей.
        - И мышиные катышки - начерно. Такое и лошадь есть не станет.
        - Да уж, вижу. А я-то гадал, с чего бы губернаторскому конюху мечтать, чтобы овес кто-нибудь спер. Решил, что у него в овсе недостача, и он хочет на покражу все списать, а у него вона что! И после этого вы нас злыднями называете. А он в таком разе кто таков?
        - Я вот что думаю, - спросил Палей, - этот овес, которые зерна целые, всхожий?
        Злыдень прищурился, хвост изогнулся знаком вопроса.
        - Ну, если сеять погуще, что-то взойдет.
        - Тогда вот что сделаем… На еду пойдет свой овес, а этот завтра пустим на семена. Сеять буду из узла, втрое против обычного.
        - Здорово! - восхитился злыдень. - И пашню мышиным навозом удобрим. Этого до нас, поди, никто не делывал.
        - Земле все равно, медведь или мышь, - сказал Палей. - Для нее любой навоз - золото.
        Вернулись в избу, захвативши полотняный мешок. Чашку овса Палей тут же залил водой, ходить для киселя, две чашки всыпал в меленку, намолоть толокна для Ванятки.
        - Меленку я покручу, - предложил злыдень, - а ты покуда огонь под каганком затепли. Я бы и сам управился, но мне огня доверять нельзя, того гляди, пожар случится. Меленка тоже поломаться может, но я постараюсь аккуратнее.
        - Будет тебе, отдыхай, я сам управлюсь… Азачем тебе огонь? В доме не холодно.
        - Чай как пить будем? Палей засмеялся.
        - У тебя и чай спроворен?
        - А как же! И чай, и сахар. Вон, на лавке дожидают.
        - Тогда рассказывай, что у них за изъян.
        - Чай у трактирщика добыл, у Сысой Андреича. Он его за кяхтин-ский выдавал, а на деле чай хивинский, дешевый. К тому же он спитую заварку после посетителей сушит и туда замешивает. Так я этого чаю сколько надо нагреб, а в остальной керосину плеснул. Хоть у меня душа и не лежит пакостить, но тут - надо.
        - Сахару-то никак целая голова! - воскликнул Палей, обнаруживая на лавке в кухонном углу белый конус в синей оберточной бумаге. Бумага была надорвана и сильно намокла, на лавку натекла лужица сиропа.
        - Это не я, - предупредил злыдень. - Это городской лавочник сам себя наказал. Думаешь, почему у торговцев оберточная бумага на сахарной голове всегда надорвана?
        - Показывают, что сахар чистый, без обмана, - простодушно ответствовал Палей.
        - Тогда он должен бумагу при тебе надрывать. А купцы вот что делают: бумагу надорвут, голову соленой водой спрыснут и оставят на ночь на лавке в протопленной избе. А под лавку - ведро с водой. Так за ночь в голове полфунта веса прибудет. Но этот перестарался, соли взял с избытком, спрыснул слишком щедро, вот голова и потекла. Теперь ее не продашь, хоть сам чай с соленым сахаром пей. Но я купца выручил, теперь ему не надо гадать, куда подмокший товар девать.
        - Ты прям всеобщий благодетель, - заметил Палей.
        - На том стоим.
        Мокрую голову Палей переставил в деревянную мису. Макнул палец в натекший сироп, лизнул.
        - А он и не соленый почти. Чуть слыхать. Не знал бы, так и не распробовал. Но хоть бы оно и вовсе напополам было, все одно - не беда. Солдатиков, рассказывают, перед большим походом горячим чаем поят, сколько утроба примет. К чаю дают по целой селедке и сахару пиленого по два куска. Так они пьют сладкое да соленое. Иной десять стаканов выпивает, с двумя-то кусками! Вятские, говорят, водохлебы, они и больше могут. В походе идут по жаре с полной амуницией, а соль да вода с них потом выходит. А без того солдатскую лямку тянуть несподручно.
        Истопили плитку, стоящую в стороне от большой печи, накипятили котелок воды, сели пить чай с подмокшим сахаром. Злыденек, хотя стакан ему доставал до пояса, управлялся ловко и выдул три полных стакана.
        - И как тебя не раздуло? - удивлялся Палей.
        - Я люблю чаевничать, хотя при нашей жизни редко доводится. Жаль, чай у нас фальсифицированный, - злыдень прищурил глаз и со значением поглядел на Палея.
        - Поддельный, что ли? - спросил тот, понимая, что злыденьку охота похвалиться ученостью.
        - Поддельный был бы, если бы он туда посторонней травы досыпал, липового листа или еще чего. А у него чай и есть чай, только спитой наполовину. Перед законом такая подделка называется фальсификацией… - злыдень помолчал и добавил мечтательно: - Для нас законы не писаны, но знать их ужас как интересно. Слов длинных много.
        Под такие разговоры избыли вечер, и ничуть Палею странным не казалось, что он с нечистью да нелюдью чаи гоняет.
        С утра Палей с Ваняткой пошли овес сеять. Небо хмурилось, но дело отменять никак нельзя, овес сей хоть в воду, но в пору. Не посеешь на Пахомия, сорная трава поперед овса попрет, тогда доброго урожая не жди.
        Злыдень остался промышлять, обещавши сыскать курочку поце-лее, а не так, чтобы одни кости. Казалось бы, грядущая шкода скрыта в злыдневых делишках, а повстречалась она в чистом поле на честной работе. По дороге задребезжала таратайка. Остановилась у самой Па-леевой полосы, и на землю сошел Пахом Куваротов - богатей, державший в кулаке деревенское общество.
        Хотя первым должен здороваться пришедший, а вовсе не трудящий, Палей поспешил приветствовать мироеда:
        - Доброе утро, Пахом Авдеич, с днем ангела вас!
        - Доброе, доброе… - отвечал кулак. - Труд на пользу. Что-то, смотрю, сеешь ты густо.
        - Сей гуще, соберешь пуще.
        - Вот и я о том. Пространно живешь, Палей. Ты про должок-то не забыл?
        - Помню, Пахом Авдеич.
        - Это хорошо, что помнишь. Так я днями заеду, ты уж денежку подготовь.
        - Пахом Авдеич! - взмолился Палей. - Вы же обещались до осени подождать.
        - А ты жалился, что весь поиздержался, а сам из узла сеешь. Нехорошо обманывать, братец.
        - Так ведь овсишко какой! Его густо не посеешь, так и не соберешь ничего!
        - Я в чужие овсы не заглядываю. Я знаю свое: в долг брал - изволь отдавать.
        Овес досеяли и заборонили, но домой вернулись смурные. Зато злыденек сиял, что медный самовар.
        - Ты смотри, что достал! - закричал он с порога. - Сам! Без изъяна. Не, ты только глянь!
        - Что там у тебя? - спросил Палей, глядя на мокрый мешок. За два последних дня столько притаскивалось в дом мокрого, что не слишком верилось, будто новый подарок без изъяна.
        Злыдень вспрыгнул на стол, втащил следом мешок и, недолго думая, вывернул. На доски тяжело шлепнулась аршинная щука.
        - Сам поймал! Под мельничное колесо за ней нырял, за разбойницей. Она меня заглотить норовила, а я ее - за зёбры! Ух, как мы бились… но я осилил. Мне вообще мало кто конфузию может нанести!
        - А что, - спросил Палей, осторожно коснувшись дряблого после весеннего нереста рыбьего брюха, - если эту рыбину продать… хоть трактирщику, хоть в усадьбу… сколько денег выручить можно?
        - Да ты что, этакую благодать на базар нести!.. Мы из нее для Ванятки юшки наварим, она знаешь, какая сытная, с нее Ванятка мигом на ноги встанет.
        - Понимаю я, - признался Палей, - а делать нечего. Наехал на меня сегодня Пахом Куваротов. Я ему денег должен три рубля с полтиною. Обещался до осени ждать, да как увидал, что я густо сею, и осерчал. То ему за обиду показалось. Грозился днями за долгом приехать, а уж тут у него слово с делом не разойдется, как пить дать приедет.
        - Вот, значит, где шкода с зерном была, - произнес злыдень, - а что мышата в нем порылись, это полшкоды. Мог бы и догадаться: два куля овса - не шутка, за них и неприятности немалые. И ведь что обидно: деньги нам, злыдням, запрещены. Если бы мы да еще и деньги иметь могли, то весь мир запакостили бы. А без денег наши дела как сажа бела. Но ты духом не падай и помни: злыдни сдаваться не привыкли. Я буду думать, а ты пока щуку распотроши да юшку свари.
        Злыдень устроился на печи у самой трубы, распушил кисточку на хвосте и уставился на нее стеклянным взглядом.
        Палей взял ножик и приготовился потрошить щуку. Но едва он взялся за рыбину покрепче, та изогнулась, и острые зубы впились в указательный палец.
        - И тут с изъяном, - обреченно произнес злыдень и даже не обернулся посмотреть.
        - Плевать, - сдавленно произнес Палей, ножиком разжимая рыбьи челюсти. - Потом пописаю на руку, и ничего не будет. Заживет, как на собаке. Вот ведь, стерва кусачая, так больно цапнула! Недаром говорят, щучка спит, а зубки живут.
        Когда Палей закончил свой монолог, злыдня уже не было.
        Вернулся помощничек лишь на следующий день, непривычно тихий и серьезный. Хвост устало обвис, и вроде бы волосков в кисточке поубавилось. В лапах у добытчика ничего не было.
        - Кушать хочешь? - спросил Палей. - У меня щи крапивны со щучьей головы сварены. С кисликой… вкусные. Я и Ванятке давал, и тебе оставлено.
        - Погоди, не время. И вопросов мне никаких не задавай: что можно - сам скажу. Пойди-ка поищи в кухонном углу за поганым ведром, может, найдешь чего…
        Палей кивнул согласно и пошел к помойному ведру.
        - Да тут никак кошель лежит!
        - Развяжи да поглянь, хватит ли, чтобы с долгом расплатиться? Некоторое время Палей сосредоточенно пересчитывал медяки
        и мелкое серебро, потом сказал:
        - Хватит. Тут четвертаком больше.
        - Ну и ладно. Спрячь все и не трогай, пока Пахомка-мироед за долгом не явится.
        - Кошелек надо бы назад снести. Сам же говорил: птицу бери, а клетку не трогай.
        - Я никакой птицы не приносил. С кошельком, было дело, баловался, да и то не донес, обронил где-то. Так что назад мне нести нечего. А уж что в том кошеле было - знать не знаю, ведать не ведаю. Не полюбопытствовал. Может, там орехов-двойчаток полна мошна.
        - Где ж ты такой мошной разжился?
        - Кому сказано - вопросов не задавать? - перебил злыдень. - Где взял, там не убудет. Так что прячь находку - и хватит о ней. Пойдем лучше щучью голову рушить. Щука тебя куснула, теперь ты ее кусни.
        Пахомова бричка объявилась на следующий день к вечеру. Палей, готовясь к будущему сенокосу, отбивал во дворе косу. По железному стуку Пахом и отыскал должника.
        - Доброго здоровьица, Пахом Авдеич, - как всегда первым поздоровался Палей.
        - И ты будь здоров. Деньги-то приготовил?
        - Приготовил, Пахом Авдеич.
        - То-то! А говорил: поиздержался, голодной смертью помираем… Строгости с вами надо больше, тогда все найдется. Давай, неси долг.
        Палей достал из-за пазухи кошель, развязал, начал отсчитывать гривенники, но вдруг увидал, как исказилось лицо кулака. Пахом Ав-деич покраснел, что рак в кипятке, и беззвучно разевал рот, силясь что-то сказать.
        - Да это же мой собственный кошель… - наконец просипел он. - Я гадаю, где он запропал, а это ты его украл! - голос прорезался все громче, звучней, пока не загремел в полную силу: - Попался, ворюга! Я те покажу, как красть!
        - Свят крест, не крал! - взмолился Палей.
        - Рассказывай кому другому! Там и метка моя есть. Щас я тебя в полицию, каторжна морда, они мигом узнают, как ты не крал!
        Куваротов вырвал кошелек, ухватил окончательно потерявшегося Палея за шиворот.
        - А ну пошли к мировому!
        - Руки не распускай! - проскрипел тонкий словно крысиный голос.
        Пахом Авдеич обернулся и увидал злыдня. Зеленомордый выплясывал на перевернутой кадке, в которой по осени рубили крошево. Махонький кулачишко грозил мироеду.
        - Это я твой кошель спер, понял? Может, ты и меня в кутузку потащишь? Да я тебя сейчас на вилы и в смоляной котел!
        Злыдень спрыгнул с кадки, ухватил преогромные вилы-тройчатки, замахнулся на Пахома. Тощей фигурки не было видно из-за рукояти, казалось, будто вилы сами нападают на мироеда.
        - Беси! Беси!.. - Пахом Авдеич пятился, судорожно открещиваясь. Он бы и вовсе кинулся наутек, но выход из двора перегородили вилы-самоколы, так что оставалось искать спасения в пустом свином закуте.
        - Беси на небеси, а меня не беси! - орал злыдень. - Я, знаешь, кто? Я страх преисподний! То-то! Я у Палея Иваныча в работниках служу, что он велит, все ему притаскиваю, а ты на моего хозяина хвост задирать вздумал?
        На самом деле хвост был задран у одного злыдня, а Куваротов, даже будь у него хвост, вовсе его поджал бы.
        Окончательно загнав кулака в свиной закут, злыдень малость угомонился.
        Вилы бросил, сам вскочил на загородку, поглядел сверху вниз на трясущегося Пахома Авдеича.
        - Ладно, на первый раз прощаю. Понял теперь, как против моего хозяина переть?
        Куваротов тряс головой, не то соглашаясь, не то просто от страха.
        - Боится - значит, уважает, - постановил злыдень. - А что, Пахом, живешь ты богато?
        Пахом продолжал трясти головой.
        Злыдень сел на край загородки, свесил ноги вниз, пощелкал копытцами и задумчиво сказал как бы самому себе:
        - Может, мне к тебе в работники переметнуться? Харч у тебя, всяко дело, получше. Опять же, ты не как Палей, молоко у тебя свое, крупа на кашу своя, значит, за каждой мелочью гонять не будешь…
        - Что платы потребуешь? - спросил осмелевший Куваротов.
        - Ничего. За харчи стараться буду, пока ты меня сам не прогонишь.
        - Что значит: «притаскиваю, что он велит»? - подозрительно спросил Пахом Авдеич.
        - То и значит, - честно ответствовал злыдень, - молока ему приволок, мальчишку кормить. Курицу жареную с барского стола. Овса семенного две рогожи. Овес, правда, получился с изъянцем, мыши его попортили. С кошельком тоже шкода вышла: бывший хозяин объявился…
        - Как это - бывший?! - поднял голос Куваротов.
        - А вот так. Хочешь, чтобы мои дела для тебя имели силу, ты и прежние в силе оставь. Так что чужой кошелек верни, не хапай попусту.
        Куваротов крякнул, но вытащил кошелек и во злобе кинул его в остатки свиного навоза, невыгребленные из закута.
        - Подавись!
        - Экая шкода получается, - притворно вздохнул злыдень, - знать, и тебе то же будет. Сказки-то слушал во младенчестве? Ну да теперь делать нечего. Палей, подбери кошелек да приглашай гостя в избу. Ты, Пахом Авдеич, расписку-то с собой взял?
        - Какую? - немедленно проникся подозрительностью Куваро-тов.
        - Палееву расписку. Что, мол, должен он тебе чего-то, чего не брал.
        - Как это не брал? - возмутился Куваротов.
        - Ну, может, чего и брал, но отдавать-то ты велел с лихвой.
        - Это не твое дело!
        - Как раз мое. Лихва - грех смертный и, значит, по моей части проходит. Но ты не тревожься, я тебя от этого греха ослобоню. Пошли в избу, да перо с чернилами захвати, у тебя в бричке есть, я знаю.
        В избе Куваротов достал давнишнюю расписку Палея, перо и медную чернильницу, которые всегда носил с собой.
        - Пиши, - продиктовал злыдень. - Я, такой-то, имярек, получил с такого-то долг сполна…
        - Погодь, я же еще ничего не получил!
        - А ты и не получишь. Ты, главное, пиши, а долг получать вовсе не обязательно.
        - Да как же это - необязательно? - возопил Куваротов.
        - Экой ты непонятливый, - снисходительно объяснил злыдень. - Я-то вижу, ты мне уже работенку придумал подходящую. Но для этого надо, чтобы прежний хозяин меня отпустил. Верно говорю, Па-леюшка?
        - Да я тебя не держу, - неуверенно произнес Палей.
        - Вот видишь, без расписки не отпустит. Пахом Авдеич вздохнул и заскрипел пером.
        - …долг сполна, - диктовал злыдень, - и не имею к такому-то никаких претензий, ни денежных, ни вещественных, ни моральных.
        - Что за претензии - маральные?
        - Тебе этого не понять. Ты знай пиши. Написал? Вот и славно. Распишись и палец на всякий случай в чернила макни да оттисни. Теперь бумагу отдай, и я в твоем полном распоряжении. Как понадоблюсь, ты меня позови: «Злыдня!» - я и прибегу. Только не на людях, это дело интимное.
        - Не учи! - оборвал Куваротов, сразу почувствовавший себя хозяином. - Поехали, дома дел много.
        Дома Пахом Авдеич выгнал из избы жену и позвал:
        - Злыдня, подь сюды!
        Была в глубине души опаска, что злыдень обманет. В сказках так обычно и бывало, и на этот случай Куваротов заранее придумал, как пустит по миру разбойника Палея. Прежде всего попа пригласит или схимника построже, беса изгнать, а дальше - дело нехитрое. Однако обошлось без обмана, злыдень явился по первому зову.
        - Ну-ка, покажь свое умение! - приказал Куваротов для начала.
        - Говоришь, Палейке курицу с барского стола приносил? А мне принеси такое, что баре только в праздник едят!
        - Ну, это, как говорится, службишка, такое я в две минуты спроворю.
        Вернулся и впрямь через две минуты с большим сотейником на воздетых руках.
        - Извольте кушать, Пахом Авдеич.
        - Что это? - на всякий случай спросил Куваротов.
        - Фрикадели под соусом бешамель, - с видом бывалого мажордома ответствовал злыдень. - Его сиятельство с супругой изволили недокушать.
        Пахом вооружился деревянной ложкой, выловил одну фрикадели-ну, отправил в рот.
        - Что-то они кислят…
        - Как же иначе? Четвертый день блюдо на леднике стоит, пора бы и закиснуть.
        - Чем ты меня накормил, стервец! - взревел Пахом, отплевываясь. - Шкуру спущу и заместо козьей на барабан натяну!
        - Па-адумаешь!.. - в тон ответствовал злыдень. - Господская жратва ему не понравилась… Ну, с изъянцем, так я тебя предупреждал.
        - Погодь, - сказал Куваротов, перестав плеваться, - а сковорода никак серебряная?
        - Верно, - постно согласился злыдень. - Баре завсегда на серебре кушать изволят.
        - Черт с тобой, - проворчал Пахом, вываливая прокисшее яство в помойное ведро. - Не еда, так сковорода, но я своего не упущу.
        - Барыня хватится сотейника, повара выпороть велит, лакей за воровство на каторгу пойдет.
        - А мне что за дело?
        - Грех на тебе.
        - Ты свои грехи считай, а я свои как-нибудь отмолю.
        - Давай отмаливай. Только смотри, как бы лоб не намозолить, молившись.
        - Ты поразговаривай еще, как раз кочерги отведаешь.
        - Не попадешь, - равнодушно сообщил злыдень, усевшись на шестке, где хозяйка выставила сушиться корчаги для молока. - А посуду собственную переколотишь.
        - Ну, работничка бог послал! - проворчал Пахом. - Ты ему слово, он тебе десять…
        - Меня никто не посылал! - завопил злыдень. - Я сам пришел, на твои посулы купившись. Кто меня кормить обещал?
        - Вон, фрикадели тухлые в поганом ведре плавают, - не остался в долгу Куваротов. - Сам приволок, сам жри.
        - Благодарствую за угощение, хозяин, - подпел злыдень, кланяясь.
        - Хватит болтать, - осадил нечистого Куваротов. - Вот тебе другое задание. Принеси-ка ты мне клад, да такой, которому хозяев уже не сыскать. Старинный чтобы был.
        - Где клад лежит - знаю, а принести не могу, - злыдень распушил кисточку на хвосте и принялся выбирать из нее воображаемые соринки.. - Не мое дело - землю копать. Хочешь, место укажу, а копай сам.
        - Поди, заговоренный клад, - догадался хозяин, - так просто и не взять?
        - Заговоренные клады только в сказках бывают, а у нас простые. Всего делов - взял заступ да выкопал.
        - Далеко идти?
        - Не, туточки он. За деревней - жальник, там он и закопан.
        - Тогда пошли.
        Жальник - насыпной курганчик неведомых времен, находился поблизости. Когда-то он был разрыт, да ничего не нашли гробокопатели, кроме угольев да битых черепков. Однако разговоры, что лежит там золотой посуды сорок пудов и яхонтов полпуда, не утихали. Приписывали клад разбойнику Кудеяру, хотя кто таков Кудеяр, сказать уже никто не мог.
        Злыдень привел Пахома не к самому жальнику, а малость в сторону, где возле старой грудницы никому не приходило в голову ворошить землю.
        - Тут он.
        - И глубоко зарыт? - спросил Пахом, оглядывая груду стащенного с окрестных полей камня.
        - Как положено, три аршина.
        - А это, часом, не могила?
        - Нет, клад чистый. Ты еще радуйся, что он тут, а не под самой грудницей. Вот бы где помучиться пришлось - камни растаскивать!
        - Тут крапивы полно!
        - Я ее здесь не сеял, - сообщил злыдень. - А ты что, Пахом Ав-деич, никак одетым копать вздумал?
        - А как надо?
        - Говорят, добрые люди за сокровищами голышом ходят.
        - Прохожие увидеть могут!
        - А ты думал, с чего такие вещи ночами делаются?
        Куваротов поглядел на закатное солнце, на пустую дорогу, плюнул и принялся раздеваться.
        - Исподнее тоже снимать?
        - А как же! Ты на меня погляди: в чем мама родила, в том и бегаю.
        - Так ведь крапива!
        - Я тебя не неволю. Не хочешь - не копай.
        Пахом Авдеич, чертыхаясь и постанывая, полез в крапиву. Белея телом, долго утаптывал указанное место, отбрасывал жгучие стебли лопатой. Злыдень, забравшись на верхушку грудницы, уселся на самом большом камне и осматривал окрестности.
        - Копай спокойно, Пахом Авдеич! - призывал он. - На дороге никого.
        Повертелся, умащиваясь поудобнее, пробормотал под нос:
        - Надо же, как ловко придумалось: голым клад в крапиве искать… Уже и самому кажется, что так и должно быть.
        - Что ты там бормочешь? - подал голос Куваротов.
        - За дорогой слежу. Все тихо, никого нет.
        - Что-то непохоже, чтобы здесь прежде копали. Земля плотная.
        - Слежалась за столько-то лет. Сам же просил, чтобы клад был старинный. Тут, когда татары подходили, один богач свое добро спрятал. А выкопать стало некому.
        - Какие татары? Тут их вовек не бывало!
        - Вовек - не бывало, а пять веков тому - так очень даже. А ты копай веселее, а то сейчас ребята коней в ночное погонят, заметить могут.
        Некоторое время было тихо, только Пахом пыхтел, выбрасывая землю из ямы. Наконец сказал:
        - Ага! Вроде есть что-то.
        Злыдень спрыгнул с камня и пошел смотреть.
        Перемазанный Куваротов сидел в яме на корточках и пытался на ощупь определить, до чего сумел докопаться.
        - Труха какая-то…
        - Это сундук был, - пояснил злыдень. - В нем одежда нарядная. Подыстлела малость. Рядом, в бадейках, зерно семенное, никак ячмень.
        - Какой ячмень? Тут земля одна!
        - А ты чего хотел? Погнило все за пятьсот-то лет.
        - Где клад? - закричал Куваротов, замахиваясь лопатой. Злыдень проворно отскочил.
        - Вот он, клад. Одежа нарядная, зерно в бадейке. Очень даже хороший клад. Не без изъяна, правда, а кто у нас без греха?
        - Золото где?
        - Видали: золота ему захотелось… Тут места нищие, золота и прежде не бывало, и сейчас нет. Хочешь золота - иди в хлев и греби из-под коровы.
        - Убью поганца! - взревел Пахом и, выбравшись из ямы, ринулся на злыдня. Тот стрелой взлетел на верхушку грудницы.
        - Хозяин! Срам прикрой, мальчишки в ночное скачут! Пахом взвизгнул и полез хорониться в крапиву.
        Домой Пахом Авдеич вернулся далеко за полночь. Жена, ожидавшая главу семьи, в голос взвыла, увидав его плачевное состояние. Хорошо хоть батраки у Куваротова были из местных и жили по своим избам, а то ославили бы на всю деревню. Атак, жена, нюхнувши кулака, подавилась воем и больше не шумела.
        Пахом Авдеич уселся на лавку и глухо сказал:
        - Все, лопнуло мое терпение. Я ему покажу, как надо мной шутки шутить.
        - А что я такого сделал? - спросил злыдень, высунувшись из-за печки. - Мое дело маленькое: прокукарекал, а там хоть трава не расти. Что ты велел, то я и сделал. Лучше просить надо было.
        - Батюшки-светы! - снова взвыла Куваротиха. - Что же это деется? До зеленых чертей допился, ирод!
        Пришлось снова осаживать дурную бабу.
        - Значит, плохо тебе приказываю? - мрачно спросил Пахом Авдеич, добившись какой-никакой тишины. - Ну-ка, принеси мне барской еды на серебряном блюде!
        - Сейчас не могу. Баре отужинали, посуда вся помыта и в буфет убрана. Вот завтра, когда обедать сядут, это - пожалуйста…
        - Врешь поди… ну да ладно, обожду до завтра. А что ж ты, бесов сын, мне с кладом подлянку устроил?
        - Я не бесов сын, я злыдень, и папа с мамой у меня злыдни. А ты, что просил, то и получил.
        - Я клад просил. Где ж там клад, это ухоронка позабытая.
        - Позитивное знание не видит разницы между кладом и ухоронкой. Не веришь, ступай в сиянс-академию, там тебе скажут, что это синонимы.
        - Грамотный ты очень…
        - Да уж, не жалуюсь.
        - Ты меня не перебивай! Ты слушай, что я говорю. Клад - это сокровища зарытые. Деньги всякие: золото, серебро, каменья самоцветные, дорогие. Понял, дурья башка?
        - Да уж понял, чего тут не понять.
        - Вот такой клад мне и нужен.
        - Прямо сейчас копать пойдешь? Ты бы баньку истопил, помылся, ноги острекавленные попарил. Глядишь, и полегчает.
        - Ты мне зубы не заговаривай, а прямо отвечай, есть ли в округе такой клад?
        - Каменьев самоцветных нет, а денежный клад имеется.
        - Что ж ты молчал, олух царя небесного?!
        - Не ругайся! - взвизгнул злыдень.
        - Перетерпишь. Я тебя еще не так приласкаю. Велик ли клад?
        - С полпуда будет. Только взять его трудновато.
        - Далеко, что ли?
        - Не, совсем близко. За деревней церковь новая стоит, знаешь?
        - Еще бы не знать, сколько деньжищ на эту церковь мною пожертвовано.
        - А поставили ее как раз поверх того места, где клад закопан.
        - Ты место точно укажи, я с попом договорюсь, полы поднимем…
        - Так не получится. Нам, злыдням, в церковь ходить нельзя. Да и не смогу я под куполом точно место указать. Вот если бы церковь сгорела - тогда иное дело. На пожарище клад найти - легче легкого.
        - Ты мне что предлагаешь? - с угрозой спросил Куваротов.
        - Я? Ничего. Просто думаю вслух.
        - Мал еще думать! - Пахом Авдеич замолк, потом спросил тоскливо:
        - Сколько, говоришь, там денег?
        - Полпуда. Может, чуток побольше. С гаком.
        - Монеты хоть золотые?
        - Я же говорил, золота в наших краях нет.
        - Серебра полпуда - тоже неплохо…
        - Так там и не серебро. В конце века, когда ассигнации ввели, народ начал медные деньги прятать. Там полпуда екатерининских пятаков.
        - Тьфу, пропасть! Что ж ты мне голову дуришь?
        - Ничего я не дурю. Мне просто любопытно стало, за какую сумму ты церковь поджечь согласишься. Но если медные пятаки тебя не прельщают, то извини. Других кладов в округе нет.
        Наутро Пахом Авдеич проснулся разбитым. Окрапивленные ноги распухли и чесались нестерпимо, да и все остальное - тоже. Но больше всего мучила мысль, что злыдень, напросившийся в работники, так жестоко насмеялся над ним. Впрочем, вспомнив о серебряном сотейнике, Пахом Авдеич малость повеселел и, позвав злыдня, велел тащить господских кушаний.
        - Рано еще, - отказался злыдень. - Господа почивают, завтрак им еще и готовить не начали, не то что обед. Это мужик в полдень ест, а баре, чем знатнее, тем обедают позже. Царь, говорят, и вовсе на другой год обедает.
        - Тогда вот что, - произнес Пахом Авдеич, полночи обдумывавший новое задание. - Будет тебе такой приказ. У меня в стаде две кобылки ходят неогулянные, а жеребца в деревне нет, одни кобылы да мерины. На конном заводе жеребца просить - в копеечку влетит…
        - Хочешь, чтобы я жеребца с конного завода увел? - спросил злыдень. - Это хоть прямо сейчас.
        - Нет, - твердо ответил Пахом Авдеич. - На заводе жеребца тотчас хватятся, всю волость на уши поставят. Ты мне его издалека пригони.
        - Если жеребец хороший, все равно найдут, а абы какого и угонять не стоит.
        - Правильно говоришь. Только ты этого жеребца, когда он моих кобылок огуляет, назад отгонишь. Так что если и найдут его на полпути, я тут ни при чем. А жеребята породистые мои будут.
        - Из соседней волости коня угонять - дело долгое. Мне сейчас идти или сперва на господскую кухню наведаться?
        - Сперва на кухню. Да смотри, чтобы свежее было, а то рога пообломаю.
        В седьмом часу вечера злыдень объявился у Пахома Авдеича с серебряным блюдом полным макаронов. Блюдо было тем самым, на котором приносилась Палею недоглоданная курица.
        - С пылу, с жару! - объявил злыдень, ставя блюдо на лавку. - До столовой не донесли, так что не беспокойся, все свежее. Вермичели с сыром пармезан! Скоромного на обед не готовили, сегодня пяток, господа пост держат.
        - Какое же это постное? - удивился Пахом Авдеич, обнюхав блюдо. - Маслом коровьим полито, и сыра вон сколько.
        - У господ пост католический, с молоком и яйцами. А если тебе это грешно, то и не ешь.
        - Уж как-нибудь!.. Пост не мост, можно и объехать. Старуха, иди вечерять! У тебя пироги с горохом, а у меня, глянь, вертичели с пармезаном на серебряной тарелке. Ты теперя про горох забудь, будем с княжеской кухни питаться. А ты, братец, - повернулся он к злыдню, - о делах не забывай. К завтрашнему утру жду тебя с жеребцом.
        К утру жеребец стоял на Пахомовой конюшне. Уж и вправду, хорош был конь! Пахом Авдеич и хотел бы худо сказать, да нечего. Стати соразмерны, грудь широка, бабки тонкие…
        - Его поводить надо, а то засечется, - предупредил злыдень. - Я его сюда сорок верст гнал. Ездок не тяжел, да путь не легок.
        - Где ж ты его добыл? - снисходительно спросил Пахом Авдеич.
        - Ой, и не спрашивай! У цыган увел. Табор нагнал и свел коника. Они его берегли, прятали, шкуру глиняной болтушкой под мышиную масть перекрашивали, гриву спутали колтуном, но я все равно понял, какой конь самолучший, и свел. По дороге выкупал, гриву расчесал. Красавец, да и только!
        - У цыган, говоришь, свел?.. - Пахом Авдеич задумался. - Так им можно и не возвращать… Это племя такое, нехристи, сами все как есть конокрады.
        - Смотри, Пахом Авдеич. Цыгане народ злопамятный, коня не простят. Впрочем, мое дело предупредить, а решать тебе.
        - Бог с ним, - отмахнулся Куваротов. - Время терпит. Сегодня жеребчик пусть отдохнет, вечерком по прохладе подпустим его к кобылам, а завтра, глядишь, дело и сладится. Там уже и решать будем, как дальше быть.
        Полчаса Пахом Авдеич водил коня по проулку, сам, никому не доверив. Потом напоил и отправил в стойло, насыпав в кормушку овса. Перед огульным днем жеребца надо кормить, как перед тяжелой работой.
        Вечером, отужинав господским обедом, Пахом Авдеич повел жеребца на луг. Но тут грянул на улице колокольчик, и с подлетевшей тройки пал на Пахомову голову исправник Валериан Сергеич. И прежде, бывало, исправник подъезжал с шиком к богатому дому, но разговаривал с Куваротовым ласково, а тут, слова не сказав, припечатал по сусалам чугунным кулаком и ухватил за шиворот.
        - Вяжи вора!
        Следом хожалые накинулись, что воронье на падаль. Лишь в избе, крепко связанный и при понятых сообразил Пахом Авдеич, в какую историю влип. Конь оказался заводской, племенной жеребец. Его свели три дня назад, и многотысячную пропажу искала полиция нескольких волостей.
        - На цыган грешили, - восклицал Валериан Сергеич, - а он во-на где! Верно говорят, от домашнего вора замка нет!
        - Я не крал! - взывал Пахом Авдеич.
        - Верно, не крал, лишь чужое брал. Я ж тебя с поличным взял, весь мир видел. Если не крал, то откуда у тебя конь?
        - Цыгане увели, а я нашел. Грешен, хотел к своим кобылам подпустить, а назавтра вернул бы.
        - Экие цыгане полорукие! Коня свели, да потеряли - таких цыган еще поискать.
        - Свят крест, правду говорю!
        - Я и не сомневаюсь. Коня свели, может, и цыгане, а ты его у них перекупил. Переводчик краденого, вот ты кто!
        - Христом-богом!..
        - Ты, Пахомка, зря не божись. Грех это. Сейчас узнаем, что у тебя еще в хозяйстве чужого есть. Понятые собрались? Приступайте к досмотру!
        Не прошло и пяти минут, как на свет появились три серебряных посудины, последняя так даже с остатками недоеденного паштета из протертого перепелиного мяса.
        Тут уже оставалось валяться у исправника в ногах и пенять на злыдня, который все это добро притащил.
        - И каков этот злыдень собой?
        - Маленький, зеленый, навроде черта!
        - Понятно. Как воровать, так - господи, помоги! А ответ держать - черт попутал. Нет уж, скупал краденое, значит, в воровстве виновен. Не тот вор, кто ворует, а тот, кто переводит.
        - Не переводчик я! Правду говорю! Злыдька, мерзавец, подь сюды! Скажи им, что я прав.
        Не видать злыдня, не хочет на людях показываться.
        Пахома Авдеича под причитания жены погрузили на тройку, а там доставили в волость и заперли в блоховнике. Только тогда злыдень и объявился.
        - Что, хозяин, попал под закон? Я ведь тебя предостерегал: не жадничай, лихва - грех смертный. Но ты духом не падай, на каторге тоже люди живут. К тому же я с тобой. Хочешь, я тебе молока принесу, собакой нанюханного?
        - Изыди! - простонал Пахом Авдеич. - Век бы тебя не видеть, поганца!
        - Слушаюсь, хозяин, слушаюсь! Больше ты меня не увидишь! Ох, до чего же я рад!
        - Стой! - спохватился Пахом. - Сначала вытащи меня отсюда! Вернись, кому говорят!
        Но в темном блоховнике уже никого не было.
        Озимая рожь родилась на диво, да и мышееденный овес не подкачал. Отбыв страду, Палей с Ваняткой вернулись в почти заброшенный дом. Из первого обмолоченного овса Палей испек хлеб. Горячий каравай положил на чисто выскобленный стол. Отрезал горбушку, благоговейно коснулся исходящего вкусным паром мякиша.
        - Ванька, поди сюда! Поешь овсяничка заместо пряничка. Ванятка, игравший на полу, поднялся на ноги, подошел и начал
        карабкаться на лавку. Палей подсадил сына, вручил горячий ломоть.
        - Вот что я думаю, Ванятка… Не дело нам с тобой бобылями жить. Надо бы тебе мамку. Тогда и у меня руки будут развязаны. Ты небось не слыхал, а в Степанове вдова молодая живет, Липой зовут. Муж у ней в извоз зимой поехал, а его волки заели. Одна осталась с двумя девчонками. Кто ж ее возьмет с таким обозом? Атак она и работящая, и ласковая, и собой уродилась… Вот я и думаю: неужто мы, двое мужиков, трех баб не прокормим?
        - Покомим! - согласился Ванятка.
        - Тогда завтра поедем свататься.
        - Поедем! - подхватил Ванятка.
        Палей присел на лавку, отломил корочку овсяного хлеба, пожевал, потом произнес:
        - Где-то сейчас злыденек гуляет?..
        - Привет! - зеленая мордаха высунулась из-под лавки. - Зачем звал?
        - Злыдька! Как я рад!
        - Ну так, чего надо? Чего тебе принесть-то?
        - Да вроде как и ничего. Сам видишь, малость поправились мы с Ваней. А чего нет, то сами заработаем или так обойдемся. Просто я тебе спасибо сказать хотел.
        Злыдень сморщился.
        - Это какой же «бо» меня спасать станет? Мне от этого «бо» не бобо, но все равно - неприятно. Мой народ под старыми богами досыта находился, так нам теперь никаких богов не надо, ни старых, ни новых.
        - Коли так, - улыбнулся Палей, - то давай чай пить. Вода сейчас закипит, а чай у меня теперь торговый, настоящий кяхтинский, без изъяна.
        - Вот это - с радостью! - злыдень вспрыгнул на стол, придвинул стакан.
        Палей заварил чаю, налил себе и гостю, Ванятке плеснул в блюдечко.
        - Хорошо у тебя, - протянул злыдень. - А то ведь Пахомка меня ни разу за стол не пригласил.
        - У кого много, тому и жаль.
        Злыдень, не обжегшись, хлебнул чая, потом спросил:
        - Кяхтинский чай, говоришь? Без изъяна?.. И где ты его приобрел?
        - В лавке, где же еще.
        - Схожу-ка я завтра к вашему лавочнику, погляжу, где он такой кяхтинский чай раскопал.
[1] Карзина - лаз на печку, припечная лавка (новг.).
        This file was created
        with BookDesigner program
        [email protected]

14.08.2008