Глухой телефон Сергей Васильевич Лукьяненко
        Рассказы
        Сергей Лукьяненко
        Глухой телефон
        Иногда мой сосед справа сходит с ума. Он начинает петь.
        У него хороший голос. Он любит старый русский рок и бардовскую песню - хотя раньше я думала, что это не сочетается. Сутки или двое кряду он поет, а нам ничего не остается, кроме как слушать - и пускать слова кружным путем.
        Потом он замолкает. Некоторое время тяжело и часто дышит. А потом начинает работать.
        - Алло, - говорит сосед справа. Если скосить глаза, то я вижу его небритое лицо, крупный кадык, волосатую грудь, мускулистые руки - тоже поросшие рыжим волосом. И нежную, будто попка младенца, розовую кожу в паху. Вторичные половые признаки у нас остались. С первичными - проблемы.
        - Алло, - отвечаю я устало. И тут же бросаю налево: - Алло!
        - Алло, - отвечает женщина, что стоит слева от меня. Она молодая. Не красивая, но задорная. У нее остренькие груди с маленькими сосками. Широкие мягкие бедра. И розовая заплатка между ног. Жаль, что я не могу наклонить голову и посмотреть, как это место выглядит у меня. Понимаю, что так же. Но все равно любопытно.
        - Двести два, - говорит сосед справа. - И сорок три вперед.
        - Двести один, - говорю я соседке слева. Все мне ясно. Аркаша снова хочет поговорить с Полиной. - И сорок три вперед.
        - Двести, - говорит она своему соседу, малышу лет семи. Мальчик это или девочка - никто не знает. Ребенок исправно работает, но ни с кем не общается. - И сорок три вперед.
        - Привет, Полина! - говорит сосед справа.
        - Привет, Полина! - сообщаю я.
        - Почему ты перестала мне отвечать? Вот уже пять лет…
        - Почему ты перестала отвечать мне? - механически повторяю я. Когда-то я старалась не исказить ни одного слова, ни одной интонации. Потом стала проще. - Вот уже пять лет ни одного слова…
        - Алло! - говорят мне в спину. Судя по голосу, человек пожилой. И очень злой. Мне доводилось слышать, как он намеренно искажает реплики. Не слишком часто - чтобы не выключили из цепочки. И не слишком грубо - чтобы не заподозрили обман. Но искажения всегда были мастерскими.
        Жаль, что я не могу посмотреть ему в глаза.
        Жаль, что мы всегда стоим по стойке «смирно».
        - Алло, - говорю я женщине, что стоит передо мной. У нее красивая спина. Мало кто из мужчин способен оценить красоту женской спины. Им бы что пониже…
        Попа у женщины тоже красивая. Могу оценить это только теоретически, даже будь я лесбиянкой - здесь все грешные мысли бесполезны. Нет, ну почему остались сиськи, попы, усы, кадыки? Чем провинились бедные гениталии? Мы же не сами для себя их придумали!
        - Семь тысяч триста двенадцать, - говорят мне в спину.
        - Совсем охренели? - спрашиваю я. - Не дойдет!
        - Просили. Доходило когда-то, я помню. Это по прямой.
        Может, зря я его считаю злым?
        - Семь тысяч триста одиннадцать, - говорю я.
        - Совсем ума нет, - соглашается женщина впереди. - Семь тысяч триста десять!
        - Конечно, я был неправ… - говорят мне справа. Транслирую фразу налево, а сама с любопытством жду, что же придет сзади. Любопытство здесь редкий гость.
        Сзади молчат. Так бывает. Люди переспрашивают друг друга, слова перелетают от одного неподвижного голого тела к другому медленно, с запинками, будто подраненный в крыло дробиной глухарь.
        - И я не хотел тебя убивать! - говорят справа.
        - Я не хотел тебя убивать, - со скукой ретранслирую я.
        Если подняться вверх, в доступные лишь ангелам горние высоты, то мы будем походить на самую огромную в мире армию. Растянувшиеся от горизонта к горизонту шеренги, выстроившиеся от горизонта до горизонта ряды. Интервал-дистанция, на расстояние вытянутой руки, раз-два!
        Мы не можем друг до друга дотронуться. Это очень обидно.
        Мы можем разговаривать. Но соседи надоедают быстро.
        А времени у нас много. Все оставшееся время мира. Я думаю, что Страшный Суд начался лет сто назад, но это очень субъективно. Здесь нет дня и ночи, мы не устаем, мы не испытываем голода и жажды. И никаких физических мучений, конечно же.
        Это не рай и не ад. Это не чистилище. Это всего лишь очередь в приемной.
        - Ты должна меня простить… - бормочут справа.
        - Ты должна… - сообщаю я соседке.
        И тут сзади приходит наконец-то слово. Одно-единственное.
        - Нет.
        - Нет, - передаю я вперед.
        Мужчина сзади хихикает и говорит:
        - Вот попал, так попал!
        - Вы о чем? - спрашиваю я.
        - Тебе не понять, - хихикает человек за спиной. - Это старый разговор… старых людей. А ты у нас когда померла? В двадцать первом веке? Ты не поймешь… вы там чистенькие, сытенькие…
        Как можно быть такой скотиной? А как можно злорадствовать в ожидании Страшного Суда?
        Кручу головой, насколько это возможно, но увидеть его так и не получается. Лишь смутный шевелящийся силуэт.
        По всей логике мы должны были оказаться здесь все вместе. Одной огромной перепуганной толпой. Но хоть времени здесь и нет, но мы попадали сюда по очереди. Я помню первый миг - сразу после той жаркой вспышки и тяжелого, по всему телу пришедшегося удара. Я помню, как впереди было пусто - до самого бесконечно далекого горизонта. Только в ушах звенели крики - тех, кто стоял позади меня, и тех, кто появлялся по правую руку. Два-три человека в секунду… иногда чаще. Когда на Ближнем Востоке взорвали атомную бомбу, сразу появилась целая толпа.
        Когда впереди вырос еще один ряд, я уже замолчала. Молча стояла и молилась. Я никогда всерьез не верила в Бога, но теперь была уверена - это загробный мир. Только какой-то очень странный. Ты стоишь и не можешь сойти с места. Не можешь пошевельнуться. Едва-едва шевелятся пальцы и можно чуть-чуть повернуть голову. Ну и еще можно говорить.
        Первое время мы много говорили. Потом славили Бога, каялись в грехах и молили о прощении. Потом замолчали. Потом ругались и богохульствовали. И снова каялись и молились…
        - Пятьсот тридцать два вправо…
        Единственное, что нам остается, - это разговаривать. Но разговаривать с соседями надоедает быстро - лет через пять. Субъективных лет, поскольку тут нет времени. И тогда люди начинают искать поблизости друзей и родных. Иногда они рядом. Это счастье. Не зря в сказках писали: «Они жили долго и счастливо и умерли в один день». Если в один день - то можно друг друга найти и разговаривать. В день на Земле умирает чуть больше ста тысяч человек. Это квадрат - десять на десять тысяч. Предельное, пожалуй, расстояние, на которое живая цепочка может передать твои слова…
        - Алло. Симеон Ставракис…
        - Алло. Симеон Ставракис… - транслирую я вправо. А потом вперед и назад. Симеон стоит далеко. Он уже давно пытается найти кого-нибудь знакомого. Пока не получается. Никто не отзывается на его имя.
        Вправо и вперед слова уходят. Назад - нет. Мой злой сосед не повторяет имя несчастного грека.
        - Хочешь вылететь из цепочки? - спрашиваю я его. Тех, кто не хочет поддерживать связь, немного. Но они есть - и мимо них выстраиваются обходные маршруты.
        - Достал этот Ставракис! - ругается сосед. - Каждый год ищет… утихомирился бы.
        Но имя все-таки передает.
        У нас выдается маленькое затишье - и я пытаюсь поговорить с ним по душам.
        - Может, не год, - говорю я. - Может быть, раз в день. Или в столетие. Тут нет времени.
        - Все тут есть, - бормочет сосед. - Пульс есть? Сердце стучит? Значит, есть время.
        - Почему вы такой злой? - спрашиваю я. К нам начинают прислушиваться соседи.
        - Я не злой, я лишь не добрый, - отзывается сосед после паузы. - Достало. И не ад, и не рай. Бесконечное ожидание. А я всегда был нетерпелив. Вы-то в своем двадцать первом веке…
        - Ну что вы врете! - не выдерживаю я. - Мы все здесь умерли в один день!
        Сосед хихикает.
        - Это вам только кажется. Очередь-то двигается. Кто ушел - на их место с задних рядов передвигают…
        - Кто ушел? Когда ушел? - не выдерживаю я. - Что вы врете все время?
        - Я не вру, - спокойно отвечают сзади. - Я умер в девятнадцатом веке. Стоял среди своих… потом здесь оказался. Вы что, думаете, к Нему по алфавиту вызывают? Нет, согласно тяжести грехов. Здесь, наверное, праведник стоял. Не успел окочуриться - сразу на суд и в рай. - Он хихикает. - Или наоборот. Так нагрешил, что в ад без очереди…
        - Все вы врете… - повторяю я. - Все вы врете…
        - А у вас как с грехами? - интересуется сосед.
        - Нормально. Как у всех.
        - Фигурка у вас соблазнительная, - с чувством говорит сосед. - Небось изменяли мужу?
        - Я не замужем была.
        - Все равно блудили.
        Я перестаю его слушать. Блудила… врала… воровала… Не убивала. Все по мелочам. Согласно слухам в очереди - с таким набором грехов после Суда попаду в рай. Впрочем, слухи - они и есть слухи.
        А еще есть слухи, что это вовсе не Страшный Суд. Что Бога нет. Что нас после смерти оживили. Например, прилетевшие инопланетяне. А теперь решают, что с нами делать.
        Говорят и о том, что мы ненастоящие. Что нас воссоздали в компьютере, в виртуальном мире. Непонятно, правда, для чего. Потому мы и не устаем, не нуждаемся в пище…
        - Алло. Две тысячи тридцать один. Восемьсот семь назад.
        - Алло. Две тысячи тридцать. Восемьсот семь назад.
        - Шелк косо стирай.
        Я смотрю на соседа. Он чувствует мой взгляд и едва заметно кивает.
        - Издалека шло, запуталось… А что делать-то?
        Делать и впрямь нечего. Это глухой телефон.
        - Шелк косо стирай, - говорю я. И явственно слышу, как уходит по ряду:
        - Шел косо стирай…
        Сколько же я здесь?
        Месяцы? Годы? Века?
        Под ногами - теплая ровная поверхность. Что-то похожее на камень, но теплое и мягкое. Над головой небо - другая поверхность, ровно и неярко светящаяся. И человеческое море вокруг.
        - В детстве я любил играть в глухой телефон, - говорит человек за моей спиной. - Самое главное, что даже если очень стараешься ничего не спутать - все равно выходит смешно.
        - Девятнадцатый век, да? - спрашиваю я с иронией. Сосед на миг замолкает. Потом сокрушенно говорит:
        - Разве телефон не в девятнадцатом веке появился?
        - Телефон-то, может, и в девятнадцатом, - отвечаю я. - А вот игры в глухой телефон…
        - Прокололся, бывает, - вздыхает сосед. - Хотел как-то вас развеселить…
        - Вот спасибо…
        - Рано или поздно все закончится, - говорит сосед. - Все мы получим свое, отправимся в рай, ад… или на перерождение… Куда-нибудь отправимся. Может быть, еще будем вспоминать это время с теплотой…
        На него нападает добродушное настроение - редкий случай. Пожалуй, с ним сейчас можно поговорить.
        - Давайте читать стихи? - предлагает сосед.
        Очень жаль, что нельзя заснуть.
        - Пушкина?
        - Это ваш русский поэт? Простите, не знаю.
        Мы здесь все друг друга понимаем. Кажется, что говорим на своем языке - но все понимаем.
        - А вы откуда?
        - Из Франции.
        Он еще не успевает закончить, а я уже понимаю - врет. Скорее всего он соотечественник.
        - Интересно, что сейчас делается на том свете, - говорю я. - В России.
        - Вас это и впрямь интересует?
        - Угу, - с некоторым удивлением отвечаю я.
        - У вас остались дети?
        - Нет.
        - Тогда вообще непонятно, какое вам дело до того света…
        Я перестаю ему отвечать - и он скоро замолкает. Через час. Или через месяц. Трудно понять, время здесь субъективно. То ли наш разговор, то ли мое молчание - но сосед перестал транслировать слова. Некоторое время его уговаривали. А потом кинули мимо него обводку. Это неудобно, но ничего не поделаешь. Теперь он все время молчит, мой недобрый сосед.
        - Алло… - говорит сосед справа.
        - Алло, - повторяю я.
        - Двести два. Сорок три вперед…
        - Двести один. Сорок два вперед…
        - Я понял. Все будет хорошо. Нас ждет чудесный новый мир. Мы простим друг друга и все будет хорошо. Надо только надеяться и верить…
        Я повторяю чужие слова - отчетливо, старательно, бездумно. Это все равно не те слова, что были сказаны, и не те, что дойдут до адресата. Глухой телефон неумолим. Но я стараюсь. И думаю про хрупкие осколки слов, которые мы так беспомощно несем через вечность. Ведь это все не случайно? Это должно что-то значить? Не пытка, не насмешка, не равнодушие - но что тогда?
        И мне кажется, что я начинаю понимать.
        Если Он говорил с нами - а мы равнодушно повторяли слова, пока они не превращались в свою противоположность. Если мы умели только повторять, а не слушать…
        Может быть, Ему захотелось, чтобы мы поняли - каково это?
        Наверное, это все-таки когда-нибудь кончится. Если к горе, которую не может перелететь орел, раз в сто лет будет приходить мудрец и проводить по горе шелковым платком, то она сотрется раньше, чем закончится малая часть вечности.
        Но рано или поздно даже вечности приходит конец.
        Интересно, что я скажу, когда ожидание кончится и настанет мой черед предстать перед Ним?
        Наверное, я просто кивну и скажу: «Алло!»