Стая Елизавета Манова
        Манова Елизавета Стая
        Елизавета МАНОВА
        СТАЯ
        Будильник задребезжал, и женщина шевельнулась. Она повернулась на спину, не открывая глаз, и мужчина чуть отодвинулся, выпуская ее.
        - Холодно, - сказала она. Тихо и жалобно, не открывая глаз, мужчина опять потянулся к ней, но она уже выскользнула из постели в холод и темноту нетоплен ного жилья, в душный смрад закупоренных наглухо комнат.
        Она одевалась в темноте, судорожно натягивала на себя одежду, чтобы сохра нить хоть немного тепла, но холодная одежда не согревала, перепутывалась в руках, и мужчина обнял ее за плечи, прижимаясь грудью к ее спине.
        - Жаль, что тебе уходить, - сказал мужчина.
        - Я скоро, - сказала она. - Спи.
        Уже светало, когда она выходила. Еще не свет, но чуть разреженный мрак, и в нем размытые очертания домов, и что-то чуть посветлее в разрывах крыш - то ли дальнее зарево, то ли рассвет.
        Сумка оттягивала руку, она и пустая была тяжела, но женщина только чуть под тянула ее, перемещая тяжесть с кисти на локоть. Она застыла в темном подъезде, вдыхая морозную вонь безжизненных улиц, вглядываясь в сумрак, слушая тишину, и только тяжесть сумки была опорой, то, что в ней, и оттого, что э т о с ней, она осилила страх и вышла.
        Первый громкий шаг по скрипучему снегу, снег выдавал ее, и она жалась к сте нам, там темнели вмороженный мусор и скользкие пятна замерзших помоев, но теперь она двигалась очень тихо, и только пар от дыхания шевелился вокруг лица.
        Стало почти светло; тускло-серый безрадостный свет, и все уже видно, и теперь она видела их - женщин своей стаи. Они сходились бесшумно, выскальзывали из-за углов, ощупывая друг друга взглядами и снова таяли, исчезали, втягивались в стены.
        Совсем обычные лица - молодые и не очень, но это были обычные женские лица, неумытые - потому что в домах давно уже нет воды, шелушащиеся от холода и от грязи, только, может быть, какая-то муть в глазах, но этого никто не увидит, а если увидит...
        Они продвигались вперед согласно и непреклонно, а утро медленно проявляло город, он проступал все ясней громадой стылых домов, выстуженных насквозь, как это зимнее утро, заляпанных черными пятнами бессветных окон.
        Стая текла через город, и, может быть, не в одном из оконных пятен чье-то лицо прилипло к стеклу и с ужасом и тоскою смотрит им в след, но сегодня у них другая цель, они текут через город, и этот дом такой же, как все другие дома, но они затаились вокруг, прилипли к стенам, исчезли в подъездах, и кругом все пусто - ни шороха, ни дыхания, и даже белые клубы пара не срываются с губ. И только холод - холод сквозь все одежки, холод сквозь напряженную плоть, холод до кос тей, холод до самого сердца.
        Женщину они пропустили. Она была не из стаи, но они ее пропустили, потому что женщина - это опасная дичь. Она долго стояла в подъезде, вглядываясь, вслу шиваясь, обоняя, но ни шороха, ни дыханья, и она вышла из темноты на свет, на хрустящий предательский снег.
        Она была молода и очень худа подо всем, что было на ней надето, и в глазах ее был отчаянный страх и отчаянная злоба; она шла по улице, по неистоптанной середине, вглядываясь, вслушиваясь, обоняя, но нигде ни шороха, ни дыханья - и она поверила тишине и вернулась.
        И тогда появился мужчина.
        Они дали ему отойти. Он торопился, но стая была быстрей, потому что голод подточил его силы, а стае еще не пришлось голодать. Они крались за ним, текли, скользили, и их взгляды опутывали его, наверное, он почувствовал эти взгляды, потому что внезапно отпрыгнул к стене.
        Но стая уже была вокруг, она стягивалась, зажимала, была безысходна и неотв ратима, и мужчина понял, что это конец.
        Он был один среди них, молодой и, наверное, когда-то красивый, пока голод и страх не иссушили его. Но теперь в его лице не было страха, отвращение было в его лице и какое-то смутное облегчение: самое страшное совершилось - но это все же лучше, чем ждать.
        Никто не ударил первым. Все тесаки упали сразу, и сумки стали легкими, когда из них выхватили тесаки.
        Он упал, и быстрые руки сорвали с него одежду; безысходная и беспомощная нагота, но тесаки знали свою работу: уверенно, быстро и деловито, розовато-белые кости и куски парного, багрового мяса, и сумки отяжелели; раздутые, сытые сумки и тряпки, которыми вытирают кровавую сталь.
        И только кровавый снег и сизые внутренности, и разрубленная голова с отвра щением смотрит на мир.
        Она бросила сумку в кухне. Обледенелая лестница совсем доконала ее, и холод сидел внутри, как железный стержень.
        - Это ты? - спросил из спальни мужчина.
        - Я, - сказала она невнятно. - Замерзла, - сказала она.
        Пальто, сапоги и куча платков и шалей, она поскребла стекло, собрала иней и немного оттерла кровь на руках.
        - Сегодня ты быстро, - сказал мужчина. - Иди греться.
        И она торопливо скользнула в тепло постели, в тепло объятий, в кольцо его рук.