Зачистить Чистилище! Пленных не брать! Александр Марков
        Русский спецназ #2
        Они вернулись из ада с победой и пленными. Они повидали такое, что вам не снилось даже в самых кошмарных снах. Если будет приказ, они готовы пройти Долиной смертной тени, выжечь гнездо любой нечисти и зачистить Чистилище!
        На календаре осень 1915 года, и Россия побеждает в Первой мировой войне. Австро-Венгрия трещит по швам. Германия держится из последних сил. Русское командование вводит в прорыв свой главный резерв…
        Спецназ Российской Императорской армии снова в бою! Парашютисты штабс-капитана Мазурова порвут любого врага. На помощь им спешит танковая дивизия генерала Корнилова. Поддержку с воздуха обеспечивают четырехмоторные «Муромцы» полковника Сикорского.
        Мы сломаем хребет тевтонской гадине! Мы заставим «прекрасный голубой Дунай» течь кровью!
        Александр Марков
        ЗАЧИСТИТЬ ЧИСТИЛИЩЕ! ПЛЕННЫХ НЕ БРАТЬ!
        Пролог
        Небо над Берлином
        От второго пилота несло бензином, как от заправщика автомобильной станции, и когда он заходил в рубку управления, этот отвратительный запах начинал щекотать ноздри. Он теперь постоянно оставался в воздухе. От него начинала мутиться голова. Клейменову стали приходить мысли разбить лобовое стекло аэроплана, чтобы впустить в кабину эти чистые, белые, как пух, облака, через которые они летели вот уже несколько часов.
        Аэроплан, нагруженный бомбами и дополнительными баками с топливом, установленными в салоне, так что там и не развернуться стало, напоминал бочку с порохом и был куда опаснее ядра, на котором барон Мюнхгаузен отправился осматривать турецкие позиции.
        Система подачи топлива к двигателям через пару часов полета дала течь. Второй пилот измучился, пока ее починил, сам испачкался и одежду испачкал. На полу салона сейчас должны быть лужи испаряющегося бензина, и там без противогаза, пожалуй, и не вздохнешь, а если побудешь там немного, то начнутся галлюцинации.
        Иногда в разрывах облаков мелькали силуэты других аэропланов, похожие на огромных рыб, рыскающих в воде в поисках добычи. Забравшись слишком далеко на территорию противника, они вынуждены были молчать и не вели радиопереговоров, чтобы не выдать себя, поэтому Клейменов не знал все ли из девяти аэропланов с ним. Даже если останется хотя бы один, он все равно с настойчивостью одержимого будет держать курс на Берлин, пока его не собьют или пока он не вывалит на город тонну смерти, которую нес в своем трюме.
        Впрочем, их совсем не обстреливали, когда они миновали линию фронта, и чем дальше летели, тем слабее становилась противовоздушная оборона германцев, а возле Берлина, по сообщениям разведки, и вовсе не было зениток и эскадр боевых аэропланов.
        Как же приятно ощущать, что они все еще шли стаей, что зенитный огонь не разметал их, что их не рассеяли истребители германцев.
        Клейменов чувствовал себя неуютно в этом аэроплане, где кроме него был только второй пилот. Ведь обычно в экипаже было восемь человек и, случись что, каждый мог занять позицию за одним из семи пулеметов. Тогда к нему не подобрался бы ни один истребитель, но пришлось пожертвовать безопасностью ради того, чтобы взять на борт побольше бомб и топлива.
        Поначалу крылья покрылись изморозью, потом чуть обледенели, как и стекло кабины, и поэтому казалось, что они всего за несколько часов попали из осени в зиму.
        Он видел всполохи света, отражавшиеся на облаках, ощущал раскаты грома. Но это было несколько часов назад, а теперь его окружало только убаюкивающее урчание двигателей.
        Клейменов уже давно поглядывал на часы, прикидывая, когда первая волна аэропланов, отправившаяся в этот путь на час раньше их, должна добраться до Берлина.
        Он не услышал, как хлопнула дверь, отделявшая рубку управления от салона, но почувствовал, что второй пилот вошел, потому что запах бензина стал просто невыносим.
        - Вы не устали, Сергей Иванович? - второй пилот сел рядышком в кресло.
        Нет ничего невыносимее сидеть без дела и ждать. Второй пилот просто хотел занять свободное время пустым разговором.
        - Нет, Александр Васильевич, - сказал Клейменов, морщась.
        - Небо облачное. Нам повезло.
        - Постучите по дереву. Главное-то еще впереди.
        - Уже стучу. А все-таки синоптики молодцы. Удивительно точно выбрали время для налета. И не знаю, удалось бы нам без облаков незаметно пролететь через неприятельские позиции.
        В его голосе был юношеский восторг, будто они отправились не на опаснейшее задание, а на загородную прогулку. Второй пилот был моложе Клейменова на десять лет, а летную школу закончил всего три месяца назад, но, несмотря на то что уже участвовал в нескольких налетах, кажется, все еще не понял, что война далека от романтизма. Он вызвался лететь добровольцем, хотя эта дорога могла оказаться только в один конец.
        Господи, зачем ему все это? Он ведь ничего не видел в этой жизни.
        Впрочем, если ему суждено вернуться, то даже через много-много лет ему будет о чем рассказать, тыкая пальцем в грудь и показывая поблескивающие ордена и медали. Стоил ли этот рассказ того риска, которому они подвергались? Тысячу раз Клейменов мог повторить, что «да».
        Похоже, второй пилот тоже только и делал, что глядел на часы, все думая, ну отчего время течет так медленно, и так был увлечен этим занятием, что пропустил тот момент, когда Клейменов утопил рычаг, управляющий закрылками.
        - Ой, - только и сказал он, покрепче обхватив руками подлокотники, чтобы не съехать с пилотского кресла и не уткнуться носом в панель с приборами.
        «Мальчишка», - усмехнулся Клейменов, краем глаза следивший за вторым пилотом.
        Рычаг шел с трудом, поскрипывая, потому что на закрылках тоже образовалась наледь, сцементировав их с крыльями в единое целое. Потребовалось усилие, чтобы разорвать эту связь. Аэроплан стал заваливаться носом вниз, будто корабль, получивший пробоину. Двигатели недовольно завыли.
        - Снижаемся, - сказал Клейменов в рацию.
        Вряд ли этот короткий сигнал уловил неприятель, а если и уловил - что это изменит? Теперь они могли не таиться. Ведь через несколько минут они должны уже оказаться над Берлином, и за это время ни один аэроплан не успеет помешать им выполнить их миссию. Только бы они не ошиблись, а то вынырнешь из облаков и поймешь, что никакого Берлина под тобой нет, он лежит где-то совсем в стороне, и чтобы добраться до него, уже не хватает топлива, а если и хватает, то его уж точно окажется недостаточно для возвращения.
        Следом за ними приближались сумерки, валом накатываясь на этот мир.
        По стеклу пилотской кабины побежали ручейки.
        У Клейменова задрожали ноги, когда аэроплан пробил облачный слой и под ним открылась бездна, а сердце учащенно забилось, как бывало это, когда в детстве он мчался с крутой горки на санках. Но ведь тогда под полозьями был лед, а сейчас только пустота. На сотни и сотни метров одна пустота. Он получал несказанное удовольствие каждый раз от этого ощущения.
        Клейменов завертел головой по сторонам, ища аэропланы своих подчиненных.
        - Все здесь, - второй пилот помог ему сосчитать их и замахал руками товарищам, будто они могли различить его жесты и у них не было других дел, кроме как отвечать на его приветствие.
        - Отлично, - кивнул Клейменов.
        У него и вправду гора с плеч свалилась.
        По земле скользили крылатые тени.
        «Ангелы смерти». Вот как их надо называть, а вместо трехцветных кругов на крыльях нарисовать косы и черепа, как сделали это в одной из эскадр истребителей, но такая расцветка сродни той, что покрывали себя дикари, думая, что она испугает врагов. Никому она не страшна.
        - Берлин? - В голосе второго пилота было больше вопроса, чем утверждения.
        - Надеюсь, - сказал Клейменов.
        Над горизонтом поднималось зарево пожаров, так похожее на закат. Но солнце коснется горизонта только через полчаса.
        Клейменов не раз бывал в Берлине до начала войны, но никогда не видел его сверху. Не сказать, что он любил этот город, Будапешт и Вена нравились ему больше, но угрызения совести он все равно испытывал, ведь он так и не превратился в машину, которая может нести только смерть.
        Вряд ли сейчас там внизу творился ад. В окопах, обстреливаемых перед началом наступления тяжелой артиллерией, куда как хуже, и еще хуже тем, кто идет в атаку, когда от осколков и пуль, сметающих все на своем пути - живое это или не живое, укрыться абсолютно негде.
        Но в Берлине сейчас все равно было скверно, обезумевшие от неожиданности обыватели должны бегать по улицам, забиваться от страха в подвалы, зажимать уши ладонями, чтобы не слышать, как гудят падающие с небес бомбы, а сквозь толпу пробиваться пожарные команды.
        «Будешь ли ты спать спокойно по ночам, вспоминая о том, сколько убило людей твоими бомбами? Станешь ли ты и вправду гордиться тем, что когда-то бомбил Берлин?»
        Клейменов увидел тень сомнения во взгляде второго пилота, потому что тот начал что-то понимать.
        До земли было слишком далеко, но когда он выходил на бомбежку, то ему показалось, что он видит, как люди там, на улицах, указывают на его аэроплан пальцами, стоят в оцепенении, будто окаменев, и, закрыв глаза, ждут, когда к ним придет смерть.
        Огонь поглотил железнодорожный вокзал. Крыша его провалилась, языки пламени облизывали стены, а на путях продолжали взрываться вагоны и цистерны, разбрасывая далеко вокруг куски оплавленного металла, который жужжал в воздухе так же противно и страшно, как шрапнель. Пожарные команды даже не пробовали сюда пробраться. Потушить этот пожар было невозможно, и лучшее, что можно сделать в этой ситуации, отогнать подальше все еще не объятые пламенем вагоны, чтобы не взорвались и они, и эвакуировать жителей ближайших кварталов. Пожарных команд не хватало.
        «Первая волна чертовски метко отбомбилась».
        Он боялся увидеть на улицах полуистлевшие обломки бомбардировщика.
        Второй пилот был уже в салоне, ждал приказа, открыв бомболюк.
        Канцелярия кайзера тоже горела. Не сильно. Огонь вырывался из нескольких окон, тянулся к крыше. Судя по всему, в нее попала всего одна бомба, а остальные перепахали площадь перед ней. Стена одного из домов обвалилась, перегородив улицу баррикадой. Вряд ли стоило надеяться, что удастся убить кайзера. Никто такой задачи и не ставил.
        Как же его подмывало опуститься еще пониже, чтобы сбросить бомбы наверняка, но тогда была вероятность того, что его заденет собственными же осколками.
        Унтер-ден-Линден завалило каменными осколками.
        Клейменов ничего не слышал за надсадным ревом двигателей. Не слышал проклятий, которыми осыпают его жители города, не слышал автоматных и ружейных выстрелов.
        - Бомбы, - сказал он спокойно. Во рту было сухо. На душе противно.
        Аэроплан вздрогнул, освобождаясь от бомб, чуть рванулся вверх. Клейменов надавил на рычаг, управляющий закрылками, чтобы удержать аэроплан на прежнем курсе, но тот все время рвался к небесам.
        Своих бомб он не видел, а только те, что вываливались из трюмов других аэропланов. Черные точки. Каждый аэроплан нес всего тонну бомб.
        Сами аэропланы тоже были черными на фоне серого неба.
        Спустя несколько секунд до него донеслись раскаты грома. Он не удивился бы, если второй пилот отправился бы к хвосту посмотреть на свою работу, но он опять почувствовал рядом с собой запах бензина. Второе кресло заскрипело.
        - Поздравляю, Александр Васильевич, с удачной бомбежкой, - сказал Клейменов.
        - Спасибо, Сергей Иванович, но я не видел, попал кто-нибудь или нет из нашей волны в канцелярию кайзера, - сказал второй пилот.
        - Неужели вы думали убить самого кайзера?
        - Почему бы и нет?
        - Действительно. Но это не так уж и важно. Вы ведь понимаете, что важен сам факт этого налета.
        - Да, - кивнул второй пилот.
        Возбуждение быстро покинуло его, и теперь в его движениях была грусть.
        - Держитесь покрепче, - предупредил Клейменов второго пилота.
        Тот вцепился в подлокотники кресла.
        - Спасибо, господа, - сказал Клейменов в рацию, - а теперь домой.
        Этот путь будет потруднее. Теперь о них знали и вряд ли дадут спокойно вернуться, а истребители сопровождения присоединятся к ним ой как нескоро.
        Клейменов заложил крутой вираж, заваливаясь на правый борт, и синхронно с ним этот же маневр сделали все остальные аэропланы. Как же красиво они смотрелись сейчас! Но вряд ли кто-то любовался их полетом. Скорее, вслед им неслись проклятия, а на их перехват летели все германские истребители с ближайших аэродромов, что не бросились еще в погоню за первой волной русских бомбардировщиков.
        Их ждет еще один сюрприз. Ведь спустя час на город должна накатиться третья волна…
        Часть 1
        Форт «Мария Магдалена»
        1
        Брусилов требовал подкрепления. Но верховный главнокомандующий уверял его, что все остальные фронты, за исключением Кавказского, ведут не менее ожесточенные бои и потери там столь же велики, к тому же им противостоят германские части, куда как более опасные, нежели австро-венгерские, с которыми имели дело войска Брусилова.
        Тем не менее пару дивизий ему подкинули, но это была капля в море, учитывая, что первая линия его армий, прорвав укрепления противника, потеряла не менее трети своего личного состава, а у некоторых эта цифра доходила и до половины.
        - Я не смогу продолжать наступление, - настаивал Брусилов, - оно захлебнется. Передо мной еще несколько полос сильных укреплений.
        - Ну что я могу поделать? - разводил руками главком. - Вы предлагаете оставить без подкрепления ваших соседей?
        - Я продвинулся дальше их.
        - Поздравляю вас, - вставил главком.
        - Но есть вероятность, что мне ударят во фланг. Я не смогу закрыть эту брешь. И уж тем более я не смогу взять штурмом форт «Мария Магдалена», а он мешает мне окружить Будапешт.
        Он и сам понимал, что этот спор ни к чему не приведет, и все-таки продолжал его.
        - Хотите чаю? - предложил главком.
        - Нет уж, покорнейше благодарю, - отмахнулся Брусилов.
        Они сидели в вагоне главнокомандующего в мягких, уютных кожаных креслах за массивным дубовым столом. На нем стоял пышущий жаром медный самовар, фарфоровые заварной чайник и сахарница.
        «Черт подери, мы похожи на купцов, которые никак не могут договориться о поставках и цене на товар», - негодовал Брусилов.
        Стены вагона были тоже обшиты дубом и практически не пропускали звуков с улицы, но зато горели они, наверное, тоже превосходно, и одного зажигательного снаряда, запущенного с аэроплана, хватило бы, чтобы превратить этот вагон в уголья.
        - А я, с вашего позволения, выпью.
        Главком налил себе кипятка в стакан с серебряным подстаканником, добавил заварки, бросил два кусочка сахара, размешал и с наслаждением пригубил чай. Все это время Брусилов молча наблюдал за главкомом.
        - Что касается форта, то у меня есть идея, - наконец продолжил главком. - Я пришлю вам подкрепление.
        - Сколько?
        - Триста человек.
        - Вы смеетесь надо мной? - всегда спокойный Брусилов на этот раз с трудом сдерживал раздражение. - Что могут сделать с фортом триста человек? Там гарнизон не меньше тысячи.
        - По последним данным - семьсот, - поправил главком.
        - И что с того? Это не меняет сути. Их придется обстреливать тяжелой артиллерией не менее нескольких часов, да и боюсь, что если мы сровняем их с землей, то форт все равно будет сопротивляться. Там превосходная система подземных коммуникаций. Мне нужна дивизия. Свежая. - Последнее слово он сказал медленно, почти по буквам. - А вы говорите триста человек.
        - Вы слышали о штурмовиках?
        - Да, - немного помолчав, сказал Брусилов.
        - Я пришлю вам штурмовиков. Триста лучших под командованием майора Мазурова.
        - Триста? Символическая цифра. Они будут прикрывать отход моих армий, когда германцы перебросят против меня свои части из Франции, а австро-венгры - из Италии? Поверьте, с их-то транспортной системой это случится в течение считаных дней, а наши доблестные союзнички только рады будут, что натиск на их позиции ослаб, но ничего предпринимать не станут. Так и продолжат сидеть в своих норах, как кроты, и ждать, пока же мы не свернем германцам с австро-венграми головы. Вот когда это случится, тогда они, конечно, о себе напомнят, вылезут на свет божий и двинутся к Берлину, благо на пути у них уже никого почти не останется.
        - Вы несправедливы к нашим союзникам, хотя… - главком помолчал, - доля правды в ваших высказываниях есть. Думаю, что даже изрядная доля. Что касается штурмовиков, то защищаться, как спартанцы, они не будут. Напротив, они будут нападать. Они попробуют взять этот форт.
        - Это утопия, - констатировал Брусилов.
        - Возможно. Вся эта война - утопия.
        Пресса все последние дни восторженно писала об успешных налетах на Вену, Будапешт и Берлин, так что за этими сообщениями чуть померкли и отошли на второй план успехи армий Юго-Западного фронта, которые глубоко вторглись в пределы Австро-Венгерской империи. Им стали уделять меньше времени, хотя налеты имели лишь моральное значение и никакой практической пользы принести не могли, за исключением того, что газеты Центральных держав стали обвинять русских в варварстве, печатая фотографии разрушенных улиц и сообщая о жертвах среди мирного населения.
        Больше всего досталось Будапешту. В этом ничего странного не было, поскольку он ближе всего находился к русским позициям и бомбила его самая многочисленная эскадра.
        Аэропланы поднимались вверх по Дунаю, последовательно разрушая мосты. Перед пилотами они были как на ладони. Центральный пролет Цепного моста обвалился от первого же попадания, а когда волна аэропланов миновала его, то вместо великолепного моста, которым так гордились горожане, остались только каменные быки, натыкаясь на которые пенилась вода, да медные, уже позеленевшие львы, сидящие на постаментах по краям моста. Аэропланы ушли вправо, зависая над Будой и превращая возвышавшийся над берегом Александровский дворец, где находилась резиденция канцлера, в руины. Одна из бомб попала в парламент, и это красивейшее, построенное десяток лет назад здание запылало, купол обвалился, взрывом выбило витражи, огонь стал пожирать дорогую деревянную резьбу стен…
        Главком снабдил Брусилова целой кипой германских и австро-венгерских газет. Генерал просматривал их, когда ехал в машине, но никакого удовольствия от чтения не получал. Практически во всех газетах был плакат с косматым медведем в косоворотке. Морда его исказилась в отвратительном оскале, обнажая длинные окровавленные клыки, а из рваных лаптей высовывались кривые желтые когти. Медведь стоял возле небольшого домика, в котором спряталась миловидная девушка, а к ее ногам приникли двое испуганных детей.
        «Он уже стучится к тебе в дверь».
        - Вот как нас изображают, - грустил Брусилов, - сами-то что у нас творили?
        Газеты призывали любыми средствами остановить русских варваров, и следовало ожидать, что после этого сопротивление противника усилится, а война станет еще более жестокой. Хотя куда уж дальше. Ведь, по слухам, даже германские санитарки, задачей которых было спасать раненых независимо от их принадлежности к тому или иному стану, русских уже не щадили, не то что с поля боя не вытаскивали, а даже добивали их.
        Русские же, которых германцы считали азиатской ордой, которая идет, чтобы уничтожить западную цивилизацию, вели себя по-рыцарски, мирных обывателей не трогали, хотя еще в Восточной Пруссии столкнулись с тем, что в любой деревне были установлены в подвалах телефоны, по которым такие милые на вид старушки сообщали о точной численности русских, да еще об их принадлежности к тому или иному подразделению, точно на пенсию они ушли, закончив военное училище.
        Когда же пришлось отступить, то вслед с чердаков домов обывателей неслась пулеметная стрельба в спины. Но не озлобились. В отличие от своих противников, с захваченных городов никаких контрибуций не требовали, за провиант расплачивались золотыми рублями, исторические памятники, даже если там окопался кто-то из врагов, старались взять, не разрушая их.
        Так кого же варварами после всего этого считать?
        Главком с восторгом поведал Брусилову о том, как Николай Второй нагнал страху на фабрикантов, собрав их в Царском Селе. Подробности этого совещания в прессу не просочились. По долгу службы главком там присутствовал.
        Говорил царь жестко, обвиняя фабрикантов в том, что они хотят нажиться на военных заказах, а это, мягко говоря, непатриотично, и впредь с теми, кто по госзаказу будет поставлять некачественное вооружение, начнут обходиться очень строго, приравнивая к изменникам Родины. Поводом послужило то, что один из уральских заводов прислал на фронт мортиры с дефектом, стволы трех орудий после десятка выстрелов разорвало, и поубивало и покалечило все расчеты.
        - В это время, когда война вступает в решающую стадию, вы устраиваете настоящую диверсию. - Лицо Николая Второго было каменным, злым. - Знаете, как поступают в таких случаях?
        Хозяин завода побледнел, с замиранием сердца думая о том, что ему фактически предложили, чтобы сохранить честное слово, покончить жизнь самоубийством.
        - Что молчите? - продолжал распекать провинившегося император. - С саботажниками поступают жестко.
        Хозяин завода клялся в невиновности, обещал бесплатно поставить взамен некачественных мортир новые.
        - Мортиры-то вы мне поставите, но как быть с двумя десятками убитых и покалеченных? Вы что, их воскресить можете?
        Фабрикант все больше бледнел, готовый уже упасть в обморок, боясь и царя, и других собравшихся, потому что из-за него гнев государя пал и на них, а этого ему могут никогда не простить.
        - Я готов добровольцем на фронт, - обливаясь потом, пролепетал фабрикант.
        Он, человек уже в годах, гораздо старше царя, который годился ему в сыновья, стоял перед ним навытяжку, как провинившийся школьник, и от стыда не знал, куда ему деть свои глаза.
        - От вас там толку не будет. Вред один.
        - Я готов платить пожизненную пенсию всем семьям погибших и покалеченных.
        - Вам пришлют списки, - после небольшого молчания сказал царь. - Когда будут новые мортиры?
        - Уже отгружены.
        Царь кивнул, но так и не разрешил фабриканту присесть, и тот был вынужден все оставшееся время стоять, радуясь тому, что так легко отделался.
        После окончания совещания фабриканты выступили с инициативой «Все для фронта, все для победы», договорившись, что никакой прибыли из госзаказа извлекать не будут и постараются поставлять вооружение даже ниже себестоимости. Впрочем, некоторые из них давно уже так и делали.
        - Как он их, а, Алексей Алексеевич? - восторженно рассказывал главком подробности той встречи. - Сидели тише воды ниже травы.
        - Дельно, дельно, давно с ними надо было поговорить жестко, Николай Николаевич, - соглашался Брусилов, - но я все о форте. Когда мне ждать штурмовиков? Время-то не ждет.
        - Через два дня прибудут. Им не надо времени на подготовку. Сразу и за дело возьмутся. Транспортные аэропланы для их переброски я тоже пришлю. Завтра.
        - Благодарю вас.
        Высший генералитет пребывал во мнении, что для штурмовиков нет неразрешимых задач. Такое впечатление сложилось после показательной высадки на летном поле в Гатчине. Сотня раскрывшихся в небесах куполов смотрелась и вправду впечатляюще. Им рукоплескали, будто на представлении. Хорошо, что все внимание присутствующих сосредоточилось именно на них. Без осечки-то не обошлось. Выброшенную с аэроплана легкую полевую пушку ветром едва не снесло прямо на гостевую трибуну, где сидели высокопоставленные персоны во главе с царем. Только чудом она пролетела мимо, и это при том, что ветра практически не ощущалось, а условия для высадки были просто идеальными.
        Сами штурмовики не подвели, но Мазуров отдавал себе отчет, что два месяца, в течение которых он натаскивал их, слишком мало, чтобы сделать из них таких же хороших солдат, как те, что вместе с ним захватили замок в Баварии.
        На фотографиях аэрофотосъемки форт «Мария Магдалена» больше всего походил на поселок эскимосов, которые решились сделать свои иглы не из снега, а из железобетона, и ощетинились жерлами орудий, чтобы отгонять всех, кто захочет к ним прийти, желая привить ростки цивилизации.
        Рассматривая фотографии, Мазуров улыбнулся, потому что ему пришла забавная мысль о том, на что еще похожи эти форты - на скопище обсерваторий, о создании которых он так когда-то мечтал, сидя на чердаке своего дома и заглядываясь на звезды в цейссовский телескоп. Вот только эти телескопы были обращены не к небесам, а к земле. Тем лучше. Ведь он-то будет штурмовать их как раз с небес.
        Он чувствовал усталость, ему хотелось, чтобы эта война побыстрее закончилась и он, вновь вернувшись к мирной жизни, сидел бы на чердаке и смотрел на звезды…
        Главные калибры были обращены в ту сторону, откуда должны прийти русские, но несколько орудий располагались в железных куполах, наподобие корабельных, которые поворачивались на 360 градусов, а следовательно, оберегали форты со всех сторон.
        Вряд ли бомбардировщики смогут сильно разрушить форты. Скорее всего, им вообще не удастся нанести им ощутимый ущерб, потому что бетонные сооружения строились из расчета, что гарнизон фортов будет чувствовать себя более-менее в безопасности даже при обстреле тяжелыми мортирами.
        Оставался один выход - высаживаться прямо на крышу форта. Задача практически невыполнимая. Кого-то обязательно снесет в сторону, и если его заметят, то подобраться к укреплениям не дадут ни пушки, ни десятки пулеметов. Возле фортов пространство голое. Там негде укрыться. Все, кто не сможет приземлиться на крышу, автоматически попадают в разряд покойников.
        «Потери будут ужасающими. Ужасающими», - твердил Мазуров, точно успокаивал себя.
        Но разве он мог отказаться? Ведь штурмовики превратились в обычное пушечное мясо, которое так щедро приносят в жертву. Прежде он жалел, что ему поручили формировать абсолютно новое подразделение, а всех, кто был с ним в Баварии, либо взяли в аналитический отдел Генштаба, либо поручили им формирование столь же многочисленных и столь же необученных штурмовых команд, распределив их по всем фронтам. Теперь он этому радовался.
        Будь у Мазурова побольше времени, он приказал бы построить форт в натуральную величину из дерева и на этой модели отрабатывать высадку, чтобы довести действия штурмовиков до автоматизма, как гонял своих солдат Суворов на макеты стен Измаила. Но на подготовку ему дали всего три дня, будто эти укрепления возникли только что, проросли из-под земли, как грибы после дождя, а прежде об их существовании никто и не подозревал.
        Пришлось тренироваться, обозначив очертания фортов на земле. Как Мазуров и предполагал, не менее трети штурмовиков не то что не попадали в очерченный сектор, а приземлялись очень далеко.
        Случись такое в реальности, у них не было шансов выжить.
        Их уничтожат пулеметным огнем.
        Их перестреляют еще в воздухе.
        На душе у него было очень скверно, но всеми силами он старался этого не показывать, а то подчиненные, увидев, в каком мрачном настроении он пребывает, уверятся, что идут на верную смерть, а ведь в любом деле нужна надежда. И в письмах, которые он каждый день писал Кате - сестре милосердия, выхаживающей его в госпитале после Баварской экспедиции, он не говорил об этом задании. Напротив, сообщал, что занимается рутиной и конца края этому нудному занятию не видать. Заготовил даже несколько писем на будущее, чтобы переписка не прервалась сразу, и она ни о чем не беспокоилась.
        Из старых знакомых с ним был только лейтенант Тяжлов, которого он не взял в Баварию, посчитав, что тот еще слишком неопытен для этой операции. Но теперь-то выбирать было не из кого, и на фоне других штурмовиков Тяжлов считался уже мастером.
        Их погрузили в поезд. Он шел почти без остановок. На всех станциях его пропускали без задержек, точно стратегически важный груз, так необходимый фронту, хотя по виду вагоны-то были самыми обыкновенными, пассажирскими, и Мазуров, изредка выглядывая в окошко на станциях, видел недоуменные лица людей, которые, стоя на платформах, провожали взглядами этот состав.
        Старый машинист паровоза в черной, чуть заляпанной углем форме смотрел на погрузку штурмовиков вот так же удивленно, выбравшись из кабины и схватившись за поручни. Его седая длинная борода развевалась на ветру, делая его похожим на шкипера прогнившей лоханки, не первый год бороздящей океанские просторы и готовой перевозить в своих трюмах все, за что платят деньги, будь то контрабандные товары, рабы для белых плантаторов или отряды головорезов.
        Такой мешковатой, пятнистой формы машинист прежде не видел. Его раздирало любопытство, но он отчего-то понимал, что никто ему не скажет, кто же это.
        - Кто это, а, Иван Петрович? - спросил его кочегар, а машинист в грязь лицом ударить не хотел и, хотя понятия не имел, кто же садится в его поезд, глубокомысленно посмотрел на подчиненного и после паузы сказал:
        - Эх, Алексашка, ну что ты спрашиваешь? Зачем тебе это знать? Ты же, чай, не австро-венгерский шпион. Только он мог бы такой вопрос задать.
        - Не, ну что вы, Иван Петрович, какой же я шпион. Я просто так интересуюсь, - смутился кочегар.
        - Не твое это дело. Твое дело давление в котлах поддерживать, уголек, когда надо, подбрасывать. Вот об этом и думай.
        Вот уже второй день шел моросящий дождь, почти неощутимый, но от этого еще более неприятный, потому что и сам не заметишь, как пропитаешься им до самой последней нитки. Небо заволокли серые тучи, сквозь которые почти не пробивались солнечные лучи, а из-за этого и мир стал серым и тусклым, и смотреть в окошко не хотелось. К тому же по стеклу стекали тонкие струйки, искажавшие внешний мир. Тот, подрагивая в такт с покачиванием вагонов, казался каким-то нереальным, давным-давно оказавшимся на дне океана, вот только люди, которые жили в нем, отчего-то этого все еще не заметили.
        Все медное в вагонах сверкало, будто на кораблях, где матросы все свободное время натирают их фланелевыми тряпочками. Вагоны были не люкс-класса, но гораздо лучше, нежели те, в которых обычно перевозились войска, купейного типа, каждое из которых рассчитывалось на четыре человека, с мягкими кроватями в два ряда вдоль стен.
        И где еще отыскали такие? Ведь даже пехотным офицерам часто приходилось возвращаться из госпиталей в свои части в куда как менее комфортных условиях, что уж там говорить о рядовых, которых везли на фронт в вагонах, где прежде перевозили скот. Их деревянные стены впитали в себя запах навоза, и сколько его ни вытравляй, сколько ни укрывай пол соломой, все равно, оказавшись здесь, с первого вздоха станет понятно, для кого эти вагоны предназначались - для скота, который везут на убой. Очень пессимистическая ассоциация. Каждый для себя мог ответить на вопрос, а куда же направляются эти солдаты…
        Гладиаторам, которым предстояло сразиться на арене, тоже устраивали перед смертельной схваткой роскошные развлечения и приводили даже рабынь, вот только за все это слишком скоро приходилось расплачиваться собственной и чужой кровью.
        В такие минуты в голову лезет всякая пакость. Если не отгонять ее пустыми разговорами, точно ты встретился с гипнотизером, и чтобы он не завладел твоим сознанием, мысленно повторяешь слова какой-нибудь ненавязчивой, но жутко приставучей песенки.
        Покачивание вагонов и постукивание дождевых капель по крыше и стеклу располагало ко сну, а ведь непонятно было, когда выспишься вволю в ближайшее время. Пошлая же шутка, что «на том свете», была слишком близка к реальности.
        Ночью поезд остановился надолго. Ремонтные бригады меняли колеса на вагонах с узкоколейных на более широкие. Слышалась непонятная гортанная речь. Пригнали новый паровоз. Ухватившись за состав, он потянул его дальше.
        Мазуров впал в какое-то странное состояние полусна и полубодрствования, как насекомое при наступлении холодов или рыба, вмерзшая в лед. Он тупо смотрел перед собой, уставившись в одну точку стеклянными глазами, почти не шевелясь.
        Так прошло несколько часов.
        Наконец паровоз стал сбавлять ход, заскрипел колесами, задергался, как в эпилептическом припадке, когда вагоны норовили его подтолкнуть сзади и протащить чуть дальше - за платформу.
        - Приехали, - громко закричал Мазуров, выбравшись из своего купе. - Всем выгружаться! Строиться на платформе!
        Он подхватил тяжелый мешок, где был сложен парашют, забросил на спину автомат с коротким складным прикладом, протиснулся по узкому проходу между стеной вагона и дверями купе, вышел в тамбур, схватился за бронзовые сверкающие ручки двери и отворил ее.
        Выходить наружу не хотелось все из-за того же непрекращающегося дождя, и с секунду Мазуров стоял в тамбуре, втягивая влажный, чуть прохладный и бодрящий воздух. Он не оборачивался, но слышал, что штурмовики уже вылезли из своих нор и идут следом за ним, заполняя коридор вагона.
        Деревянный вокзал обветшал, краска облезла, обнажая потрескавшиеся стены, часы на фасаде остановились, а что было написано над ними, Мазуров воспроизвести не смог. Из-за незначительности этой станции, отступая, австро-венгры даже не удосужились ее разрушить, ведь никакого стратегического интереса она не представляла, а в десяти километрах впереди железнодорожная колея и вовсе заканчивалась тупиком.
        До фронта было не менее сотни километров, и сюда не доходили даже звуки артиллерийской канонады.
        Позади станции виднелись силуэты нескольких грузовых автомобилей с закрытыми тентами кузовами.
        Мазуров наконец решился выпрыгнуть на платформу, шагнул, как в бездну, немного съежившись, но оказалось, что моросящий дождь и вправду незаметен.
        Он двинулся к вокзалу, чтобы не мешать тем, кто выходил из вагона следом, но так и не дошел до него, когда внутри, казалось бы, пустого вокзала возникло движение. Навстречу ему вышли несколько человек во главе с сухощавым, чуть горбившимся генералом, у которого были великолепные развесистые усы. И даже если бы Мазуров никогда не видел фотографию командующего Юго-Западным фронтом, то узнал бы его по этим усам. Такой встречи он, признаться, не ожидал, и если прежде он шел чуть расслабленно, то теперь выпрямился, стал печатать шаг, хотя с тяжелым мешком на плече делать это было непросто.
        - Честь имею приветствовать, господин командующий, - Мазуров остановился шагах в пяти от генерала, приложив правую ладонь к виску. - Штурмовики прибыли в ваше распоряжение.
        - Очень рад, - сказал Брусилов, хотя по тому, что лицо его оставалось каменным, вряд ли именно такое чувство он испытывал.
        Странно, что Брусилов приехал встретить штурмовиков. Он всегда критиковал своих подчиненных, если они старались все делать сами, когда это могли решить и более мелкие командиры, и в результате погрязали в мелких проблемах, а на большие времени не оставалось. И вот теперь он делал как раз то, за что доставалось его подчиненным. Но, вероятно, он многое ставил на штурмовиков. Это неудивительно. От них действительно многое зависело.
        Тем временем штурмовики построились поротно, заполнив всю платформу.
        Брусилов рассматривал их с нескрываемым любопытством, как невидаль какую-то, предполагая, вероятно, когда ехал на эту станцию, что ему пришлют чудо-богатырей из русских былин, от одного вида которых австро-венгры бросятся наутек, а на поверку оказалось, что солдаты-то самые обыкновенные, вот только обрядили их не совсем обычно. Но смогут ли они из-за этого заменить целую дивизию? Ответ очевиден.
        Мысли командующего так легко читались в глазах, что и без слов все было понятно. Мазуров испытывал желание немного развеять сомнения Брусилова, представить ему некоторых из штурмовиков, к примеру того, кто был чемпионом по кулачному бою Тверской губернии, или того, кто долго служил в цирке, зарабатывая себе на жизнь, повторяя каждый вечер смертельный трюк Тиля Уленшпигеля, и таких в отряде набралось бы несколько десятков.
        - Нечего на дожде стоять, прикажите солдатам грузиться в автомобили, - наконец махнул рукой Брусилов. - Сами со мной поедете, по дороге поговорим.
        - Слушаюсь, господин командующий, - козырнул Мазуров, развернулся к строю и закричал: - Грузиться!
        Никакого смысла в предстоящем разговоре Мазуров не видел. Ну, право же, что он мог нового поведать командующему, посвященному во все подробности операции? Лишь только незначительные нюансы. Но, скорее всего, Брусилов просто хотел поближе познакомиться с ним.
        Грузовики заняли всю ширину грунтовой дороги.
        Три первых из них были трофейными, выкрашенными в серое, с черными брезентовыми тентами, чуть прогнувшимися от скопившейся на них воды. Остальные машины были болотно-зелеными. На обмотанных цепями колесах налипли комья грязи. Водители, дожидаясь прибытия штурмовиков, коротали время в кабинах, спрятавшись от дождя под фанерными козырьками. Сейчас они переминались с ноги на ногу возле своих авто, совсем не опасаясь, что в небесах могут появиться аэропланы противника, сбросить на караван бомбы или обстрелять его из пулеметов. Похоже, русская авиация полностью господствовала в небе.
        Позади них стояли наглухо закрытые тентами два «Руссо-балта», в которых приехали командующий и его сопровождение.
        Брусилов кивнул на первую машину.
        - Садитесь на заднее сиденье, - сказал он Мазурову.
        Адъютант отворил перед командующим дверь. Тот забрался в авто первым, следом за ним Мазуров, усевшись в податливое, обшитое черной кожей кресло. Адъютант лихо взгромоздился на свое место, завел авто, резко крутанул баранку, но в ширину грунтовой дороги все равно не вписался и выехал на обочину. Колеса забуксовали, авто повело вправо, как на лыжах, а из-под него фонтанировали комья грязи, забрызгивая всех, кто не успевал спрятаться. Штурмовики, которые собирались запрыгнуть в кузов крайнего грузовика, разбегались от этой грязи, как от шрапнели.
        - Полегче, Коленька, ты этих красавцев всех перепачкаешь, - в голосе Брусилова сквозили язвительные нотки.
        «Не доверяет он нам, - думал Мазуров, слушая генерала, - раздражен тем, что нас привезли в таких роскошных вагонах, да еще на маленькую станцию, чтобы секретность сохранить».
        - Извините, Алексей Алексеевич, - повернув голову, сказал адъютант.
        - Неуч. На дорогу смотри, а то всех передавишь. Кто тогда форт будет штурмовать? Кстати, господин майор, - продолжил Брусилов, уже обращаясь к Мазурову, - как же вы собираетесь это сделать?
        - Высадимся на крыше.
        - Такое возможно?
        - Да. Главное, чтобы ветер был не очень сильным, а то всех разбросает. Дождь еще будет мешать. Синоптики хорошего прогноза не обещают.
        Авто наконец-то вырулило на дорогу, обогнуло «Руссо-балт» сопровождения, чуть притормозило, чтобы подождать, когда вторая машина выполнит точно такой же маневр и встанет в кильватере позади.
        - Прибывшие ко мне грузовые аэропланы привезли баллоны с ипритом. Вы намереваетесь их использовать?
        - Да.
        - Отлично, - кивнул Брусилов. - Я тоже люблю эту химию. Германцы-то, чай, первыми Гаагскую конвенцию нарушили. Пусть теперь в ответ то же самое получают.
        С такими же словами, смеясь, точно это была удачная шутка, артиллеристы Брусилова, подавляя батареи австро-венгров и германцев, так хорошо укрепленных, что их не удавалось уничтожить даже мортирами и гаубицами, загоняли в казенники своих орудий снаряды с красными и синими окантовками, которые обозначали удушающую и ядовитую начинку.
        - Как блоха на сковородке попрыгают они у нас, - смеялись артиллеристы, нажимая на спуск.
        Германцы и австро-венгры бежали от них, бросая свои орудия.
        - Только потом проблемы возникнут, - сказал Мазуров, - нам ведь форт до прибытия ваших солдат еще и удерживать придется, но, может, иприт удастся выветрить.
        Австро-венгры задумывали построить целую сеть фортов, но русские продвигались слишком быстро, и большинство укреплений лишь заложили, отрыли или даже возвели часть стен, но когда стало ясно, что доделать их все равно не успеют, то все силы были сосредоточены лишь на одном форте.
        Брусилов не хотел штурмовать его, потому что это надолго задержит продвижение его войск. Он задумал его обойти, оставить в тылу и выделить на его осаду небольшое подразделение, главной задачей которого будет не столько взятие форта, сколько изоляция его гарнизона.
        Почти весь разговор Брусилов держался холодно, но ни на какое панибратство с командующим Мазуров и не рассчитывал. Однако слова Брусилова о том, то он сделает все возможное, чтобы поддержать штурмовиков, Мазурова не очень вдохновили. Максимум, что можно было ожидать - истребители прикроют их с воздуха, обстреливая противника. Но вот в то, что удастся быстро взять все эти цементные надолбы с пулеметами и глубоко эшелонированную систему окопов, он не верил. У союзников на преодоление таких укреплений уходила масса времени, и стоило им продвижение на несколько километров чудовищных потерь, исчисляемых в сотни тысяч убитых и раненых. У Брусилова под ружьем было примерно столько же солдат, сколько потеряли англичане и французы во время последнего наступления. Он не станет ими рисковать, если почувствует, что победа будет даваться ему слишком дорого, и тогда штурмовики обречены, и единственное, что им останется - подорвать форт вместе с собой. Брусилов на подобный исход даже не намекал, но чувствовалось, что и он об этом думает и его вполне устраивает такая цена уничтожения форта.
        Как обычно, он не говорил о том, когда начнет наступление, но нетрудно было догадаться, когда это случится, после того как командующий спросил у Мазурова, могут ли штурмовики высадиться на форты этой ночью.
        - Конечно, - кивнул Мазуров.
        Бывало, что вновь прибывшие части, после утомительной многодневной дороги, прямо из эшелонов отправляли на передовую, закрывать ту или иную брешь в обороне, не давая им даже передохнуть. Мазуров понимал, что и их тут же отправят на задание, но интересно было бы узнать, что сделает Брусилов, получи он отрицательный ответ. Их повезут в казармы, вместо того чтобы везти на летное поле, или пустят в атаку в первой линии наступления, как наименее ценное пушечное мясо?
        - Рад был познакомиться, удачи вам, - наконец чуть смягчился Брусилов. - От вас многое зависит в этом наступлении.
        Мазуров уж было приготовился выслушать пафосную речь о долге перед Родиной, о том, что во имя ее надо не жалеть себя, но, к счастью, Брусилов понял, что слова эти не нужны. Немного молчаливый майор и вправду произвел на него впечатление своей уверенностью.
        2
        Аэропланы укрыли маскировочными сетками, но днем обмануть они могли разве что новичка, который впервые сел за штурвал истребителя и больше следит за тем, что творится вокруг него, опасаясь, что в любую секунду появится неприятель, и тогда его первый полет может стать и последним. Для более опытного пилота сразу станет понятно, что скрывается за этими маскировочными сетками, но русская авиация имела в воздухе чудовищное превосходство, и воздушные бои происходили гораздо ближе к линии фронта, а этот аэродром можно было считать тыловым, хотя до форта «Мария Магдалена» от него всего-то два часа лета.
        Штурмовики добрались до летного поля, когда небо сделалось совсем серым, и издали аэропланы казались не более чем холмиками, поросшими редким кустарником. Но стояли они в ряд. Все равно закрадывалось ощущение, что возникли они не без помощи человеческих рук.
        Дорогу размыло, грузовики вязли в этой жиже, буксовали, все больше и больше погружаясь в нее, как в топь. Частенько самостоятельно они уже не могли из нее выбраться, и тогда штурмовикам приходилось выбираться из кузова и толкать грузовики, так что к концу пути все перепачкались в грязи.
        - Так незаметнее будет, отличная маскировка эта грязь, - пошутил кто-то, но шутка вышла неудачной, и мало кто ей улыбнулся.
        Задерживаться на этом аэродроме пилоты долго не думали, так что для проживания зарыли в землю несколько срубов и присыпали их сверху землей. Разместиться там могло несколько десятков человек, но и тогда бы они сидели друг у друга на плечах, а на прибытие трехсот штурмовиков никто и не рассчитывал. От дождя спрятаться было негде, за исключением трюмов аэропланов, но, пока с них сняли маскировочные сетки, прошло не менее получаса, и ко всем прочим бедам все вымокли и продрогли.
        Аэропланы модифицировали специально для штурмовых операций, прорезав в них двери не между крыльями, а ближе к хвосту с двух сторон, чтобы удобнее и быстрее было выбрасываться.
        Штурмовики, побросав пожитки на летное поле, безучастно следили за тем, как суетятся техники, освобождая аэропланы от пут, точно рыбаки, вытащившие на берег огромных китов, впавших в сон. Как бы они не принялись их тут же свежевать и разделывать на части! Сетки намотались на лопасти пропеллеров и запутались. Техники приставляли к ним лестницы, забирались на крылья, осторожно, чтобы не порвать сети, освобождая лопасти. Это начинало раздражать. Что, разве техники не могли, вместо того чтобы сидеть по землянкам, сделать это пораньше и не держать штурмовиков под дождем?
        - Эй, милейший, где тут у вас размещается подполковник Страхов? - окликнул Мазуров одного из техников, тот как раз тянул на себя сеть, и, судя по его усилиям, улов был большим.
        - Позвольте вас проводить, господин майор, - сказал техник, выпуская сеть.
        - Нет, уж лучше покажи мне, как идти, а доберусь-то я сам как-нибудь.
        - Да вон он и сам идет, - сказал техник, расплывшись в улыбке и возбужденно замахав куда-то в темноту за спину Мазурова.
        Мазуров обернулся. На бровях его уже скопилась вода, а от этого движения она наконец-то пролилась на глаза, и чтобы прочистить их, ему пришлось несколько раз быстро моргнуть.
        - Рад приветствовать вас, господин майор, но прошу прощения за не очень гостеприимную встречу, - подполковник протянул руку для приветствия. Она еще была теплой и сухой, перчатку с нее Страхов снял, очевидно, в последние секунды.
        - Здравствуйте, господин подполковник, но ведь вы еще не умеете управлять погодой, - ответил Мазуров.
        - О, я не о погоде, а о том, что вынужден держать ваших молодцов под дождем. Мне не сообщили точного времени вашего прибытия. Не хотелось до этого демаскировать аэропланы. Знаете ли, в небе мы господствуем, но чем черт не шутит.
        В рыжей, немного потертой кожаной куртке с меховым воротом подполковник выглядел щеголевато. Волосы его были идеально уложены, точно он только что посетил парикмахера.
        - Понимаю, понимаю вас, - сказал Мазуров.
        - Покормить ваших людей тоже нечем.
        - У нас есть сухой паек.
        - Хорошо, - кивнул Страхов. - Мне не сообщили и время вылета. Просто отменили на сегодня все задания и сказали, что вы обо всем знаете и моя эскадра в вашем полном распоряжении. Буду вас прикрывать.
        «Вот отчего он так раздражен, хотя и скрывает это. Он ведь подполковник, а его переподчинили майору».
        - Спасибо. Летим в полночь, - сказал Мазуров.
        - Понятно. Пойдемте со мной. Я познакомлю вас с пилотами, которые полетят с вами. Они утром прилетели. Сидят сейчас у меня в штабе. Садились они, знаете ли, с такой осторожностью, будто на борту у них богемский хрусталь или китайский фарфор. Я уж подумал, что в каждом аэроплане кто-нибудь из высокопоставленного начальства. Немудрено, если учесть, что вы намереваетесь сделать. Но все оказалось гораздо банальнее.
        - Боялись, что баллоны с ипритом повредятся?
        - Да. Поначалу только об этом и говорили. Ни у кого из пилотов не оказалось противогазов. Забыли им их выдать. У меня тоже их раз-два и обчелся. Вот вашей милостью сижу на пороховой бочке.
        - Недолго осталось. Скоро мы вас избавим от этой проблемы. Но не могли бы пилоты сами к нам выйти? В один аэроплан поместится взвод, сейчас мы их распределим, а у вас уже потом поговорим. Командирам взводов будет тоже интересно с ними пообщаться.
        - Хорошо. Сейчас они придут.
        «Могли бы и сами догадаться», - раздраженно подумал Мазуров.
        Он проводил Страхова взглядом. Похоже, тот расстроился. Но отношения с подполковником не заладились сразу же. Да и Мазурову надоело ощущение, что абсолютно все принимают его здесь холодно, совсем не так, как это было на Западном фронте, будто они делают не одно и то же дело, а каждый занят собственным и на других ему абсолютно наплевать.
        Мазуров посмотрел на часы. До вылета оставалось еще почти три часа, в течение которых его люди будут без дела сидеть в темных, похожих на огромные склепы трюмах аэропланов и слушать, как бьются капли дождя о фанеру, точно это гвозди вбивают в крышки гробов, в которых их похоронят. Нет ничего отвратительнее такого времяпровождения, но он не знал, чем их занять.
        «Быстрее бы вылет, быстрее бы». Но сколько бы он ни просил стрелки часов крутиться побыстрее, ничего ведь не произойдет.
        - Командиры взводов, ко мне! - крикнул Мазуров, вернувшись к штурмовикам. - Господа, сейчас придут пилоты, - продолжил он, когда к нему подошли подчиненные.
        Техники уже расправились с маскировочными сетками, свалили их в кучу возле аэропланов, а сами, выполнив порученное им задание, отправились в землянки греться, бросив штурмовиков на произвол судьбы. Ничего уже не мешало штурмовикам занять свои места в трюмах, но они медлили, предпочитая оставаться под дождем. Мазуров их превосходно понимал и пока не торопил. Его скверное настроение передалось и командирам взводов. Они молчали, переминаясь с ноги на ногу, а лица их были каменными, лишенными эмоций, точно у приговоренных, и это совсем не нравилось Мазурову, но ему было гораздо легче, ведь он уже не один раз участвовал в штурмовых операциях, а для всех его людей это задание было первым.
        3
        Имен пилотов он не запомнил. Да и не пытался этого сделать. Зачем? Все равно он этих людей, скорее всего, больше не увидит, а захламлять голову лишней информацией не стоит, потому что тогда в ней не останется совсем места для чего-то нужного.
        Они обменялись несколькими незначительными фразами. Потом пили чай в штабе, но недолго, чтобы оставшиеся в аэропланах штурмовики совсем не заскучали в одиночестве. Разговор не клеился. Все это чувствовали, но исправить положение и рассказать что-нибудь веселое так никто и не удосужился. Пилоты вряд ли отнесли это за счет того, что штурмовики предпочитали держаться особняком, как представители особой касты, наподобие подводников, а впрочем, может, так и было, ведь, судя по их заданию, они принадлежали к касте смертников, и в этом надо искать причину их молчаливости.
        Время шло слишком медленно, но и оно когда-нибудь заканчивается.
        Уже во время полета штурмовики надели железные каски, обтянутые защитного цвета тканью, наколенники и налокотники, став похожими на некое подобие рыцарей, у которых денег хватило только на самые незначительные и дешевые доспехи. При посадке все равно синяков набьешь, потому что ветер не хочет отпускать парашют, все дует и дует в него, не понимая, что это никакой не парус, и тащит следом за собой бедного, похожего на марионетку, человека. Мазуров предложил использовать защиту после того, как разбил себе коленки, а потом несколько дней ходил, прихрамывая, радуясь тому, что хоть ноги не сломал. Но, садясь на бетонные укрепления, так легко не отделаешься, даже с защитой.
        - От винта, - послышалось за бортом.
        - Есть от винта, бог в помощь.
        «Только на него нам и приходится уповать», - подумал Мазуров.
        Двигатели вспенили воздух, надсадно загудели, толкнули перегруженный аэроплан вперед, постепенно разгоняя его.
        Аэроплан развернулся против ветра и все бежал и бежал по взлетной полосе, не желая с ней расставаться и отрываться от земли, и казалось, что он так и доберется до форта «Марии Магдалены» по поверхности.
        Пилот предупредил, что над аэродромом турбулентные потоки. Большинство штурмовиков не поняли, к чему он это сказал, и только когда аэроплан основательно затрясло, а они вцепились руками в лавку, то догадались, что слово это плохое и впредь можно использовать его как ругательство, если выговоришь, конечно.
        Этот ветер еще наделает кучу бед, когда начнет играть людьми, как игрушками. Хуже всего придется тем, кого отнесет к реке. Вооруженные до зубов, они пойдут сразу же ко дну.
        Все стыки в фанерных щитах аэроплана трещали, готовые развалиться, а Мазуров физически ощущал, как в эти секунды пилот давит и давит на рычаг, сжимая от напряжения челюсти, пытаясь поднять аэроплан. По лицу его текут капельки пота, а рука под перчаткой побелела.
        Аэроплан провалился в воздушную яму практически сразу же, чуть вновь не задев колесами землю. От такой встречи его колесные стойки могли превратиться в труху, но каким-то чудом он избежал этого.
        Мазуров видел, как проплывают мимо темные силуэты других аэропланов, тоже уже пришедших в движение, а когда они исчезли, то ему захотелось посмотреть назад, чтобы увидеть, как они пристраиваются в кильватере.
        Они выстраивались ромбом, «свиньей» - так наступали когда-то псы-рыцари, медленно и лениво наплывая с боков, но такое впечатление создавалось оттого, что и аэроплан Мазурова уже набрал приличную скорость. Через несколько минут их замкнули в кольцо истребители - совсем маленькие на фоне грузовых монстров, точно муравьи, решившие отчего-то, что они смогут защитить слона, если на него кто-то нападет. Скрещенные кости и черепа, украшавшие их фюзеляжи, заглядывали в иллюминатор транспорта. Аэроплан Страхова легко узнавался по бубновым тузам на бортах.
        - Мы прикроем с воздуха вашу высадку, - сказал Мазурову подполковник перед вылетом.
        - Мост. Попробуйте нейтрализовать пулеметы на мосту. Мы не будем его штурмовать. Нам его вообще не удержать. Даже не стоит пробовать. Может, потом. Но австро-венгры, я уверен, его уничтожать из форта не будут.
        - Не беспокойтесь, - кивнул Страхов в ответ.
        - Очень богатый караван. Грех такой пропустить.
        Но у австро-венгров с авиацией стало совсем плохо после длительных сражений с русскими асами. Потери не восполнялись, так что ничего им здесь на небесах не грозило, и так не хотелось опускаться обратно на землю.
        Мир погрузился в темноту еще до того, как под днищем стали проплывать серые облака, которые спрятали сотни и сотни тысяч людей, готовящихся к предстоящему наступлению. Мазуров был уверен, что мало кто из них спал в эти минуты. А от мысли, что их жизни зависели от него и от его штурмовиков, на душе становилось очень тяжело.
        Мазуров больше всего на свете любил это черное небо, когда облака уже не могут помешать любоваться звездами и этой огромной серебряной луной, на которой можно было различить моря и кратеры, и сейчас он шептал их названия, пока морозные узоры, растекшись по иллюминаторам, совсем не укрыли то, что творилось за стеклами. Он провел по ним пальцами, ощущая приятную прохладу, решил уж было подышать на стекла, чтобы растопить изморозь и отобрать у них частичку внешнего мира, но передумал.
        Устав сидеть на жесткой лавке, Мазуров прошел в пилотскую кабину. Стекла там тоже чуть заледенели. Было слышно, как в них бьется ветер, пытаясь разбить и потрогать лица тех, кто от него прятался в кабине. Пол под ногами дрожал, но как-то не хотелось думать, что от бездны тебя отделяет тонкий слой фанеры и дерева.
        Пилот не услышал, как вошел Мазуров, всецело поглощенный своей работой. Он отражался в стекле, и казалось, что он любуется собственным изображением.
        - Где мы? - окликнул его Мазуров.
        - Я помню, что вы говорили, - сказал пилот, на мгновение отвернувшись от штурвала. - Скоро начнем снижаться. Мы уже пролетели линию фронта. Хотелось бы подольше оставаться на этой высоте.
        - Нам будет трудно точно приземлиться.
        - Не беспокойтесь, над «Марией Магдаленой» мы пройдем на высоте шестисот метров, как вы и просили. Там есть зенитки. Это будет опасно, но я сброшу скорость до минимума.
        - Спасибо.
        - Мне-то не за что. Вам будет труднее, чем мне.
        - С вашего позволения, я здесь останусь. Ветер сильный. Мне нужно понять, где высаживаться, чтобы нас отнесло на форт.
        - Конечно, конечно. Сядьте в кресло, а то упадете. Я начинаю снижение.
        Дождавшись, когда Мазуров займет второе кресло, пилот надавил на рычаги, управляющие закрылками. Вначале ничего не произошло, но спустя миг аэроплан стал падать, будто у него нос нагрузили тяжелыми камнями, будто он, как подводная лодка, принял на борт тонны балласта и теперь ждет, когда же ему наконец дадут возможность искупаться в облаках, что плыли под ним, так похожие на пенные буруны на кончиках морских волн.
        Только бы не порвались веревки, которые не давали баллонам с ипритом кататься по дну трюма, иначе… В темноте штурмовики и понять не успеют, что надо надеть противогазы, а стоит только вдохнуть чуточку отравляющего газа, как ты забудешь обо всем.
        Мазурова качнуло вперед. Он ощутил приятную легкость. Он любил это ощущение больше всего на свете, когда кажется, что если ты отпустишь руки, сжимавшие подлокотники кресла, то сможешь сам лететь, особенно если при этом закрыть глаза. Он открыл их только тогда, когда почувствовал, что кабина вот-вот должна врезаться в облака и разметать их. Невольно опять хочется закрыть глаза, потому что в голову закрадывается мысль, что стекло не выдержит этого удара, треснет, расколется, и тогда холод, царящий за ним, заполнит всю кабину, вмиг превратив всех, кто в ней находится, в ледяные статуи.
        На лице его появилась глупая улыбка, а в глазах детский восторг, точно такой же, какой появлялся в них, когда он в детстве катался с ледяных горок, когда от скорости захватывало дух, а морозный ветер подрумянивал кожу.
        Хорошо, что в эти секунды на него не смотрел пилот, но похоже, он испытывал точно такие же чувства.
        Слой облаков закончился. Они пробили его, вывалились опять в этот безграничный спящий мир, накрытый темным покрывалом, в котором маленькие дырки проели крохотные огоньки, раскрывавшие расположение поселений. Только бы там не появилось огненных вспышек, которые начнут извергать зенитки.
        С земли они казались огромными фантастическими птицами, летящими в бреющем полете, широко раскинув крылья, улавливая воздушные потоки.
        Черными силуэтами огромных фантастических птиц.
        Пилот не сверялся с картой. Он превосходно знал этот район, потому что бомбил его не один раз, так что дорогу мог найти и в темноте.
        - До форта доберемся примерно через десять минут.
        - Ветер?
        - Юг-запад-запад. Пять метров в секунду. Минут через пять опустимся на заданную вами высоту. Я заранее скажу вам, когда надо выбрасываться, чтобы ветер снес вас на форт. - Он наконец-то посмотрел в сторону на Мазурова. - Готовьтесь.
        - Спасибо.
        Мазуров почувствовал, что это время приближается, когда звук работающих двигателей изменился, пропеллеры завращались медленнее, а аэроплан стал недовольно вздрагивать, потому что ему мешали развить скорость, на которую он был способен.
        - Ну, с богом, удачи вам, - сказал пилот.
        Мазуров встал с кресла, толкнул дверь в салон.
        - Приготовиться к высадке. Открыть двери. Световой сигнал, - быстро командовал он.
        Двери уходили в сторону, как в японских домах, и фиксировались, чтобы во время высадки, не дай бог, ветер не захлопнул их. В салон ворвался холодный воздух, оттолкнув тех, кто встретился на пути.
        Яркая вспышка зажженных фонарей трижды разорвала мрак. В соседних аэропланах тоже стали открываться двери и их тоже осветили вспышки.
        Высадка.
        Штурмовики вываливались из аэропланов, как горошинки из перезрелых стручков, которые хотят густо засеять поля под ними. Раскрылись купола парашютов, зачерпывая воздух, наполняясь им до краев. Недолго им удавалось держаться всем вместе. Ветер разбрасывал их в разные стороны.
        Только бы их подольше не увидели с земли. Но если кто-то из австро-венгров в форте или тех, что сидят сейчас, укрывшись за мешками с песком по обе стороны моста, и заметит эти купола, то не поймет сперва, что же происходит, а пока догадается и поднимет тревогу, то будет уже слишком поздно.
        Мазуров дождался, пока выбросятся все штурмовики, подошел к дверному проему, как капитан терпящего бедствие судна, который должен покидать его последним, встал на пороге, ухватившись за края руками. В таких случаях надо читать молитву, просить у небес помощи, но он не помнил ни одной. Ветер бился ему в грудь, упрашивая остаться, пытаясь объяснить, что здесь, в аэроплане, спокойнее. Воздуха было так много, что он забивал гортань кляпом, через который и не продохнуть.
        Там, далеко внизу, прожилкой блестела река с перекинутыми через нее ажурными фермами моста, похожими на тонкую паутину, которую сплел паук, чтобы ловить пролетающих мимо мух и других вкусных насекомых.
        Мазуров, сильно оттолкнувшись ногами и руками, бросился в эту бездну. Он быстро нагонял вспышки куполов. Они почти полностью закрывали землю, как закрывают ее облака. Помедли он еще немного, то врезался бы в них камнем, смял, увлекая за собой людей, безвольно качавшихся на стропах, как марионетки, но ему хотелось подольше продлить это блаженное состояние легкости и полета. От него прочищается сознание лучше, чем это сделает любой из врачей.
        Наконец Мазуров дернул кольцо. Горб за его спиной порвался, как у ангела, который под одеждой скрывал сложенные крылья. Ожидая рывка, Мазуров напряг все мышцы, но стропы все равно больно впились в подмышки и пояс, и так его тряхнуло, что казалось, будто тело сейчас разорвется пополам. На столах инквизиции, наверное, получали подобное же ощущение, когда тело грешника растягивали специальными механизмами.
        Боль быстро ушла. Мазуров, разглядывая в темноте очертание фортов, тянул за стропы, чтобы хоть как-то управлять своим падением.
        Сверху форт был чуть присыпан землей, бетон был не везде виден, а башни росли из земли, как фантастические грибы.
        Транспорты, избавившись от балласта, резко взмывали вверх. Часть аэропланов сопровождения повторяли этот маневр, стараясь побыстрее добраться до облаков, но некоторые из них взяли курс на мост, опять сбившись в стаю. Вторые пилоты в транспортах сейчас закрывали двери в салонах, чтобы восстановить герметичность.
        Несмотря на то, что штурмовики были увешаны оружием, все равно они были точно голые в эти секунды, совсем беззащитные.
        Первые штурмовики стали приземляться. Очень жестко они бились о железобетонные покрытия фортов, старались зацепиться за них, но ветер не отпускал парашюты и тянул их прочь, сбивал с ног, если кому-то удавалось встать. Многие и не старались встать, валялись до тех пор, пока не перерезали стропы или не успевали сбрасывать парашюты.
        Они копошились как муравьи, уворачивались от этих летящих тряпок, в которые превратились выброшенные парашюты, бежали к массивным дверям форта, занимали позиции возле воздушных шахт и амбразур, пока еще хранящих молчание.
        Мазурову оставалось до земли метров двадцать, когда он услышал пулеметную стрельбу, разорвавшую эту тишину. Она раздавалась со стороны моста, но ему надо было сосредоточиться, поджать ноги и смотреть вниз, а ему так хотелось узнать, что же творится на мосту. По звуку он определил, что стреляли австро-венгры. Почти тут же им ответили длинной пулеметной очередью с аэропланов.
        Каучуковые подошвы ботинок чуть самортизировали удар, но ноги подогнулись, едва не сломавшись не только в коленках, но и еще в паре мест. Мазурова бросило вперед, лицом в железобетон, но он успел выставить руки, и весь удар пришелся по ним. Ладони засаднило, он наверняка стер с них кожу, приложился к бетону коленями и левым боком. Парашют зацепился за ствол орудия, точно якорем приковав его к одному месту, и только из-за этого Мазуров остановился, иначе его потащило бы по этой шершавой, как наждак, крыше, пока он не стер бы свое тело до костей.
        Пули выбивали в фермах моста огненные всполохи, точно кто-то забрался на них и бил друг о друга кресала, чтобы разжечь огонь. Аэропланы шли на низкой высоте, едва не задевая фермы, а когда они пролетали над мешками с песком, за которыми были установлены пулеметы, то сбрасывали заостренные железные дротики. Те пробивали человеческое тело насквозь.
        Не атакуй мост аэропланы, пулеметчики расстреляли бы штурмовиков в воздухе, а так им и дела не было до того, что кто-то высаживается на форт - своих проблем в избытке.
        Один из аэропланов стал оставлять за собой дымный шлейф, его закачало, будто он потерял ориентацию, ослеп и некому показать ему дорогу. Он врезался в опору моста, в одно мгновение превратившись в обломки, которые, запылав, стали осыпаться на головы австро-венгров.
        - Иприт. Где иприт? - закричал Мазуров.
        Он искал взглядом воздухозаборную шахту.
        На реке колыхались на волнах несколько распластанных парашютов, похожих на всплывших из глубин огромных медуз, решивших посмотреть, что же происходит на поверхности. Их медленно относило к берегу. Принадлежали ли они тем, кто высадился удачно и вовремя освободился от этой обузы, или к парашютам все еще были привязаны уже мертвые люди?
        - Прочь. Прочь.
        Штурмовик, задыхаясь от бега, протягивал Мазурову баллон с ипритом. Он держал его нежно, как не держат, наверное, и ребенка, боясь уронить. Приземлялся он, тоже заботясь не о себе, а о сохранности этого проклятого баллона. Комбинезон на руках штурмовика порвался, на руках были ссадины.
        - Маску надень, - сказал ему Мазуров, забирая баллон.
        - Ага, - сказал штурмовик и полез в сумку за противогазом.
        Мазуров вскарабкался на крышу форта, нашел воздуховод, открыл вентиль на баллоне и запихнул его в шахту. Он слышал, как бьется, падая, баллон о стенки шахты. Надо было этот подарок австро-венграм сопроводить фразой наподобие: «Из России с любовью». Но не до этого. Побыстрее, пока и до него не добрался иприт, Мазуров снял каску и натянул противогаз.
        Многие штурмовики уже сделали это и теперь колдовали возле входных массивных дверей в форт, прилаживая к ним взрывчатку, другие заняли позиции возле пулеметных точек. Так легко было бы уже сейчас закидать их гранатами, запихнуть в дула орудий, чтобы их разворотили взрывы, но вся беда в том, что все эти пулеметы и орудия штурмовикам еще пригодятся, когда на них обрушатся австро-венгры, узнав, что форт взят русскими. С одними автоматами такое наступление не остановить. Форт нужно было захватить неповрежденным или почти неповрежденным. Но взорви они входные двери и ворвись в форт, много ли навоюешь в его коридорах, которые австро-венгры знали наизусть, а штурмовики лишь примерно догадывались об их расположении, если еще учесть, что гарнизон почти втрое превосходил по численности атакующих?
        Из-за этого Мазуров был вынужден прибегнуть к иприту, выкуривая австро-венгров из их убежища, как зверя из норы на охоте.
        Из амбразур потянуло сперва отвратительным запахом, потом появились клубы желто-зеленого клубящегося дыма.
        Семь сотен распухших, сведенных судорогой трупов, которые еще надо вытащить, побросать рядом с фортом, как какие-то отбросы, падаль для стервятников, иначе они начнут разлагаться, и от такого соседства в форте и вовсе будет слишком отвратительно.
        Но наверняка и у них были противогазы. Вот только сколько из австро-венгров успеют их надеть.
        «Идиоты, почему они совсем не следили за небесами? Думали, что находятся еще в тылу и русские придут не скоро?»
        Он слышал, как глубоко под ним, под слоем железобетона воет сирена.
        Один из пулеметов ожил, выпустил очередь, которая никого не задела, впилась в бетон, раскрошила его, выбивая неглубокие лунки. Штурмовик бросил в амбразуру гранату, отскочил, чтобы его не задело взрывом. Из амбразуры полыхнуло огнем. Пулемет затих, но, судя по тому, что его не перекосило от взрыва, он был все еще исправен. Мазурову рассказывали, что на передовой в частях германцев, состоявших из провинившихся солдат, их приковывали к пулеметам цепями так, чтобы они не могли никуда сбежать.
        Рано или поздно все равно придется взрывать эти массивные двери и идти в нору к зверю.
        Пора. Иначе австро-венгры, по крайней мере те, что остались в живых, придут в себя. Но, возможно, они сейчас их сами откроют, начнут сдаваться. Куда с такой оравой денешься? Запереть их в одной из комнат на ключ или отпустить, чтобы они рассказали своему начальству, как мало русских в форте? О, этих же австро-венгров бросят на штурм форта исправлять свою провинность.
        С дальнего угла форта опять послышалась пулеметная очередь, очевидно, австро-венгры старались не подпустить к форту тех, кого снесло в сторону.
        Штурмовики залегли, огрызались, отстреливаясь, но попасть из автомата в амбразуру было почти невозможно. Кто-то пробежал по крыше, добрался до пулеметной точки, перегнулся, так чтобы уж точно попасть, чтобы граната угодила именно в амбразуру. После взрыва штурмовик уже не поднялся. Руки его повисли. Очевидно, что и его достало осколками.
        В противогазе Мазуров не мог отдать приказ. Сколько ни кричи, в лучшем случае другие услышат какое-то хрюканье.
        Он махнул рукой. Штурмовик, стоявший возле входной двери, кивнул в ответ, достал спички, но пальцы его дрожали, и он все никак не мог высечь огонь и поджечь бикфордов шнур. Может, оттого, что спички отсырели?
        «Быстрее», - торопил его Мазуров.
        Австро-венгры пришли в себя и наверняка уже сообщили о нападении на форт, затребовав подкрепления.
        Мазуров живо представил, какой разговор сейчас ведет радист в форте, связываясь со своим командованием.
        - Вы атакованы? - недоуменно спрашивали у него. - Кем? Русскими? Да откуда они появились? С воздуха?
        Каким бы ни было нерасторопным командование, но рано или поздно подкрепление к австро-венграм подойдет. Штурмовиков, останься они на поверхности, прихлопнут, как мух, сидящих на столе. Это совсем не трудно сделать. Достаточно эскадры аэропланов, которая сбросит на них железные дротики. От них-то здесь и спрятаться негде.
        Русские истребители все еще утюжили мост, хотя вряд ли там кто-то еще остался жив. Топлива у них хватит еще на час. Потом они вынуждены будут улететь.
        Наконец шнур зажегся, по нему, искрясь, будто это праздничная гирлянда, побежал огонек Штурмовики бросились прочь, укрываясь от взрыва. В противогазах они походили на разросшихся до человеческих размеров насекомых с маленькими хоботками и огромными прозрачными глазами.
        Штурмовики, не зная, насколько прочна дверь, подстраховались, заложив такой заряд, что он, наверное, смог бы пробить дыру и в стене форта. Дверь выгнуло, снесло с петель вместе с кусками стены. Они разлетались вокруг не хуже шрапнели, бились о железобетон, крошились, оседая пылью. Она налипла на глазницы противогаза, и Мазурову, чтобы хоть чего-то разглядеть, пришлось протирать их рукавом комбинезона.
        Начальник разведслужбы Игнатьев, стараниями Мазурова заработавший себе генеральские погоны, когда узнал, что штурмовики будут высаживаться на форт, сделал все возможное, чтобы раздобыть как можно более подробные чертежи. Его агенты поработали на славу.
        Вряд ли их встретят выстрелами. Если кто-то и прятался за дверью, то сейчас он либо мертв, либо корчится от ран, либо оглушен взрывом.
        Мазуров, переступая порог форта, никак не мог отделаться от впечатления, что сейчас он попадет в склеп. От истины это было недалеко. Такое ощущение давило на сознание не хуже, чем и железобетонные стены - шершавые и отчего-то влажные, так что, побудь здесь подольше, наверняка заработаешь ревматизм, подагру и прочие неприятные заболевания. Хуже ощущения, пожалуй, только от пребывания в подводной лодке, опустившейся на дно.
        Пыль еще клубилась в воздухе, смешавшись с ипритом и создавая помехи, как при дымовой завесе, за которой не разглядишь дальше вытянутой руки. Тусклый свет сочился с потолка из двух ламп, заключенных в металлические сетки. Остальные лампы были разбиты.
        Тишину продолжали разрывать звуки сирены.
        Мазуров шел на ощупь, держа перед собой автомат. Он прислушивался, но в коридоре было тихо, и только за спиной слышалось сопение штурмовиков.
        «Смешной звук издают эти фильтры на противогазах при дыхании», - подумал Мазуров.
        Нога его наткнулась на что-то мягкое и податливое.
        Стены форта задрожали, по ним прошел гул, а с потолка посыпались кусочки отслоившегося бетона. Штурмовики взорвали остальные двери.
        Мазуров наклонился, чтобы получше рассмотреть, что же там валялось, но ведь он и так понял, что это. Лицо австро-венгра исказила гримаса, глаза вывалились из орбит и застыли, остекленев. Рот открылся в беззвучном крике, обнажив пожелтевшие зубы. Руками он до крови вцепился в горло, точно хотел порвать его, думая, что так в легкие наконец-то начнет поступать воздух. Его немного запорошило пылью. Он подогнул под себя ноги и из-за этого казался каким-то беззащитным и слабым, как ребенок. У него вообще не было маски. На свою беду он не взял ее на дежурство.
        Мазуров переступил через труп, но тут же набрел на другой, наступил на него, вдавливая в пол. Отвратительное ощущение - топтать мертвые тела. Это он осматривать не стал.
        «Что они у двери-то делали? Хотели открыть ее? Выбежать на свежий воздух, подальше от иприта? Выходит, дверь зря взрывали. Австро-венгры ее сами бы открыли. Но нет, они умерли, не успев это сделать».
        Двух штурмовиков Мазуров оставил рядом с проходом - пусть следят, чтобы подкрепление к защитникам форта не подошло неожиданно.
        Воздух потихоньку выветривал отравляющий газ. Он еще продолжал стелиться по полу, но на уровне груди его концентрация стала совсем небольшой, не так чтобы рискнуть снять противогаз, но уже хоть что-то разглядишь впереди себя.
        Он уловил какое-то движение, какая-то тень метнулась там впереди.
        «Началось».
        Пальцы, прежде чем он смог это осознать, сами нажали на курок автомата. Ответная пуля пришлась в потолок, а потом Мазуров услышал, как падает тело. Сперва одно, потом другое. Он лишь чуть-чуть оказался быстрее.
        «Нет, не дело лезть впереди всех».
        Никакого страха Мазуров не испытывал. Напротив. Но он просто не имел права рисковать сам, потому что знал - случись с ним что - без него штурмовики не возьмут этот форт.
        Знаками он показал, чтобы они обгоняли его.
        «Здесь где-то должен быть вход в одну из башен, снятых с корабля».
        Снаряды к ней подавались со склада по специальному конвейеру, наподобие того, что был изобретен Генри Фордом. Из-за этого не очень-то тут побросаешься гранатами. Сдетонируют снаряды от взрыва, и взлетишь на воздух вместе со всеми. Форт вспучит, точно под ним проснулся вулкан, и магма рвется на поверхность, а ее сдерживает только железобетон. Но Брусилов будет рад и такому исходу. Очень рад.
        Теперь Мазуров бежал по коридору следом за штурмовиками. Они растекались по первому этажу, как болезнь, которая постепенно захватывает весь организм, если ее не остановить вовремя. Подошвы глухо бились о цементный пол. Под ногами клубился туман, похожий на болотные испарения, скрывающие топь. Шагнешь так неосторожно, и провалишься по самый пояс, а то и с головой. Иприт просачивался на нижние этажи форта.
        «Только бы не перестрелять друг друга».
        Из пола рос транспортер, который подавал со склада снаряды. Здесь их перевешивали на монорельсы и распределяли по башням. И монорельсы, и транспортер были пусты.
        Штурмовики притормозили, увидев железные скобы, вмонтированные в стену. Они упирались в железный люк с колесом, как на подводных лодках, которые запирают переборки в корпусе.
        Мазуров медленно взобрался по скобам, ухватился за рычаг, молясь, чтобы его не блокировали с внутренней стороны рычагом, навалился, поворачивая против часовой стрелки. Колесо поддалось на удивление легко. Механизм часто смазывали и использовали. А то, что его никто не подумал закрыть, давало надежду, что сейчас в башне никого нет.
        Провернув до упора колесо, Мазуров чуть выждал, прислушиваясь, хотя за металлом ничего и не услышишь, потом толкнул вверх люк, а открывая его, просунул в проход голову, опять проклиная себя за это мальчишество, потому что будь кто сейчас в башне, то легко бы расправился со штурмовиком. Но, к счастью, никого там не было.
        Мазуров ухватился за края прохода. Автомат зацепился, слетел с плеча на руку. Штурмовик подтянулся, толкнул тело вверх, упал на пол и осмотрелся.
        Круглое помещение, обшитое металлом, было напичкано всевозможными механизмами. Казалось, что ты попал внутрь остановившихся часов. Мазуров все никак не мог припомнить название сказки, где с главным героем происходили похожие события, вот только часы в той сказке работали. Не дай бог. И так-то ходить здесь приходилось очень осторожно, чтобы не задеть какую-нибудь шестеренку, а что будет, если все эти механизмы придут в движение? Они перемелют человека в труху.
        У кораблей эта часть башни остается статичной, крутится только верхняя, с орудием. Австро-венгры все сделали один к одному, как на военных кораблях. Этак выйдет, что и орудия обслуживали снятые с кораблей матросы. Их-то переучивать не надо. Все им знакомо. Сколько же трудов они положили, чтобы притащить сюда эту башню, а она так и не сделала ни одного выстрела? Ничего. Еще успеется.
        С внешней стороны ее залили бетоном. По ее высоте можно было судить, насколько толстая крыша у форта - два с половиной метра железобетона. Даже самые мощные бомбы ее не пробьют, здесь можно чувствовать себя в относительной безопасности, пока противник не подвезет мортиры.
        Следом за Мазуровым в башню ввалилось еще три штурмовика. Они озирались по сторонам, выставив вверх автоматы на тот случай, если в орудийной башне все же кто-то окажется.
        Судя по дозиметрам, иприт сюда совсем не попал, но Мазуров пока не хотел рисковать и снимать противогаз. Он махнул вверх рукой, перебрал пальцами, показывая, что сейчас полезет в орудийную башню.
        Штурмовики кивнули.
        Откуда-то издали послышалось несколько взрывов, пулеметная и автоматная стрельба, в которой утонули одиночные винтовочные выстрелы.
        «Разворошили мы этот муравейник».
        Ступеньки лестницы блестели, как отполированные. Ими часто пользовались. Втягивая голову в плечи и ожидая, что вот-вот на него обрушат страшный удар, Мазуров заглянул в орудийную башню, но и здесь никого не было.
        Мазуров нагнулся, знаками приказал штурмовикам подниматься.
        - Останетесь здесь, - сказал он штурмовикам, когда все они сняли противогазы, - приведете орудия в боевую готовность.
        Они сидели на полу, хотя возле спаренных орудий были два великолепных, крутящихся вокруг оси кресла. Но на всех их не хватило. Пахло смазкой. Мазуров стирал рукавом комбинезона выступивший на лице пот и протирал изнутри противогаз. Волосы намокли и слиплись.
        - Со снарядами - плохо, - Мазуров кивнул на два снаряда, покоящихся в подавателе, - если склад не захватим, больше не ждите. Вас троих на обслуживание башни хватит. Третьему вообще работы пока не будет. Но пусть он там внизу караулит, чтобы люк открыть. Вы его за мной задрайте, а открывайте только по условленному знаку. Азбука Морзе - слово «штурмовик». Больше никому. Все понятно?
        - Так точно, господин майор, - вяло ответили штурмовики.
        - Что-то не слышу воодушевления в голосе! Вам просто повезло. Здесь курорт. Можно без противогаза ходить. Остальным-то потруднее будет.
        Он вспомнил, что сейчас ему придется опять натягивать этот ненавистный противогаз.
        - Следите за тем, что снаружи делается. Австро-венгры появятся - знаете, что с ними делать. Но попусту снаряды пока не используйте. Хоть это и шрапнель, но если ничего не добудем, бейте только по крупным целям. Все, я пошел. Бог в помощь.
        Мазуров выбрался обратно в коридор и еще до того, как спустился на пол, услышал, как заскрежетал, закрывающийся за ним люк, колесо провернулось, а потом его заблокировали рычагом. Если гарнизон форта перебьет штурмовиков, то те, что он оставил в башне, еще продержатся какое-то время. Может, даже до прихода основных сил. Не так-то легко будет их оттуда выкурить. Орудия-то, скорее всего, австро-венгры выведут из строя, запихнув в них по гранате, но все равно стрелять-то нечем. Пока нечем.
        Стены сотрясались от глухих взрывов, раздававшихся снизу. Видимо, штурмовики захватили верхний этаж и бой переместился на нижние.
        «Только бы склад не подорвали. Взлетим все к чертям».
        Два штурмовика тащили тело товарища, обхватив его за руки. Ноги его волочились по полу. Комбинезон на груди в нескольких местах был разорван и пропитался кровью.
        «Осколками задело. Не жилец», - оценил Мазуров эти раны. Он посторонился, пропуская штурмовиков.
        «Черт, из-за этого противогаза и не спросишь у них ничего».
        Дверь, едва державшаяся на петлях после взрыва, вела в пулеметную точку. Мазуров заглянул внутрь. Дым еще не рассеялся. На полу лежало два мертвых тела. Здесь ему уже нечего было делать.
        К стене, густо измазанной кровью, спиной привалился штурмовик. Одна из глазниц противогаза была расколота. Зазубренные стеклянные куски обрамляли красное месиво, в которое превратился его правый глаз.
        Мазуров шел, подсчитывая в уме потери, которые уже понес его отряд. Трупов австро-венгров было неизмеримо больше, но все равно это капля в море по сравнению с численностью гарнизона, а каждая новая смерть штурмовика смещала баланс сил не в сторону русских.
        Почти все австро-венгры так и не успели надеть маски.
        По бетонной лестнице Мазуров опустился на этаж ниже, медленно ныряя с головой в слегка прозрачный ядовитый туман.
        Здесь произошло то, чего он так опасался. Штурмовики вступили в рукопашную. Пусть каждый из них по физическим данным превосходил противника, но в тесном пространстве так мало возможностей использовать это свое преимущество.
        Тела устилали пол густо, порой валяясь друг на друге в два, а то и в три слоя, тесно переплетаясь, и сделать еще один шаг, не наступив на них, было просто невозможно. Пол стал красным и очень скользким. Но отвратительнее всего было даже не это, а то, что тела копошились, как червяки в банке, приготовленной для рыбной ловли. Кто-то пробовал подняться и вновь падал, но бой уже переместился дальше, а все, кто остался здесь, были из него выброшены, как ненужные отбросы, отработанный материал, место которому даже не в госпитале, а на кладбище.
        Похоже, они встретились неожиданно, и сразу же в ход пошли приклады автоматов и ружей, кинжалы с рукоятками, сделанными в форме кастета. Такой вывод можно было сделать по нанесенным ранам. Схватка была молниеносной. Она продолжалась не больше минуты-двух. Австро-венгры, несмотря на свое численное преимущество, ее не выдержали и либо откатились назад, либо никто из них в ней не уцелел.
        Краем глаза Мазуров уловил движение слева от себя, отскочил интуитивно в сторону, одновременно защищаясь прикладом автомата. Граненый штык скользнул по дереву, почти не задев его. Австро-венгр вложил в этот удар всю силу, точно хотел насадить штурмовика на штык на всю его длину, как насекомое на иголку, но, когда под ногами не ровный пол, а мертвые тела, сделать это почти невозможно. Мешала этому еще и глубокая рана на плече. Чувствовалось, что ему очень тяжело держать ружье в горизонтальном положении и его все время клонило вниз.
        «Где он прятался все это время?»
        Сразу остановиться австро-венгр не смог, а с таким длинным ружьем ушло еще мгновение, чтобы развернуться и вновь нацелиться - достаточно времени, чтобы нажать на курок автомата. Пули вошли австро-венгру в бок Его чуть отбросило, ноги не нашли опору, споткнулись о мертвецов. Он рухнул, ударившись головой о стену, и затих.
        Стрельба была все ближе.
        Стены во многих местах закоптились, стали выщербленными от осколков.
        Штурмовики сгрудились у лестницы, которая вела еще на этаж ниже, залегли возле ступенек, отстреливаясь и забрасывая тех, кто был ниже их, гранатами.
        Похоже, австро-венгры все не упускали надежды вырваться наверх, раз за разом предпринимая эти безумные атаки под кинжальным огнем. Подняться удавалось всего на несколько ступенек, после чего изрешеченный пулями труп скатывался вниз и прямо на все растущую груду тел. Положение у них было незавидное, потому что и гранату бросить удавалось, только заплатив за это жизнью, да и то она редко долетала до штурмовиков, а случись такое, те успевали ее перехватить и запустить обратно. Но австро-венгры все продолжали и продолжали атаковать с какой-то нечеловеческой одержимостью.
        Вокруг штурмовиков образовалась импровизированная баррикада из своих и чужих мертвых тел. Пули и осколки рвали мертвую плоть, впивались в нее и разбрызгивали еще не свернувшуюся кровь, перепачкав тех, кто укрылся за баррикадой. Выглядели штурмовики ужасно. Обманчивое впечатление. Кровь-то на них была чужая. Если кто-то и был ранен, то очень легко.
        «Ну когда же австро-венграм придет в голову, что надо поднять вверх руки и сдаться? Ведь они не знают, сколько человек на них напало и не должны испытывать угрызения совести оттого, что их гораздо меньше, чем насчитывал гарнизон».
        Судя по планам, которые добыл Игнатьев, на нижнем этаже располагались казармы.
        Эта бойня могла продолжаться очень долго, но этого времени у штурмовиков не было, потому что вскоре следовало ожидать, что форт будет атакован, и тогда им придется воевать на два фронта, прямо как германцам. Сил на это не хватит.
        В этом хаосе, когда почти все смешалось, и без противогаза-то не очень покомандуешь, а в нем тем более.
        Тем временем австро-венгры затихли, перестали лезть вверх, то ли отчаялись, то ли решили прибегнуть к другой тактике.
        «Надо бы у них инициативу перехватить».
        Только по рисункам на каске Мазуров понял, что за главного здесь Тяжлов. Он лежал, привалившись к стене, и менял обойму в автомате. Руки у него чуть дрожали, а глазницы в противогазе совсем запотели, так что он, скорее всего, почти ничего и не видел. Мазуров и сам ощущал в своем противогазе эту отвратительную мокроту, которая вытекает из легких вместе с дыханием. С каждым вздохом ее затягиваешь обратно в нос.
        Он подошел к Тяжлову, присел рядом, тронул за плечо. Узнав командира, Тяжлов хотел вскочить, но Мазуров остановил его. Ткнул в его сторону пальцем, потом вниз, показал на себя, перебрал пальцами и объяснил знаками, что хочет пробиться на склад.
        Он уже отчаялся овладеть всем фортом до того, как к австро-венграм подойдет подкрепление, и пока у него еще были силы, он хотел во что бы то ни стало захватить склад, удержать его хоть на чуть-чуть, пока не запустят транспортер и пока они не доставят в орудийные башни хоть немного снарядов. Тогда у них был шанс продержаться.
        Тяжлов все понял, закивал в ответ. Соваться вниз ему не стоило. Людей у него было слишком мало, и максимум, что он мог сделать - это сковать как можно больше сил противника. Потом, когда Мазуров отобьет склад, они уйдут на верхний этаж, а следом за собой подорвут все лестницы, так, чтобы австро-венгры не смогли по ним подняться. Пусть сидят в своей норе и не мешают.
        Мазуров ободряюще похлопал Тяжлова по плечу, улыбнулся, хотя улыбки его за фильтром штурмовик все равно не увидел, встал и отправился собирать ударный отряд. Он решил взять с собой человек пять из тех, кто попадется на пути.
        Идя по коридору, Мазуров начинал чувствовать приступы клаустрофобии, оглядывая эти серые, отвратительные бетонные стены, которые давили на психику куда как сильнее, чем больничные, и он невольно вжимал голову в плечи, точно они могли обрушиться на него в любую минуту.
        Везде творилось примерно одно и то же. Штурмовики сдерживали австро-венгров, которые вылезали из своих нор, как тараканы. Думать о том, чтобы спуститься на этаж ниже, даже не приходилось.
        Штурмовики откатывались от импровизированных баррикад, наваленных ящиков, трупов, разбитой мебели, наспех перевязывали свои раны, перезаряжали автоматы и опять вступали в бой.
        Тяжело раненных тащили в комнату, где располагался лазарет. Хорошо, что хоть его пока удавалось удерживать. Там было полно медикаментов и врачебной техники, так что надобности в запасах у штурмовика, исполнявшего обязанности лекаря, не было, но у него было слишком много работы, и она прибавлялась гораздо быстрее, чем он успевал справиться с предыдущей.
        Весь перепачканный чужой кровью, точно его окатили ею из ведра, он орудовал скальпелем, вытаскивая осколки и пули, штопал порванную кожу, а к лазарету подносили все новых и новых пациентов и сваливали возле входной двери, как мешки. Конвейер, скорость которого превосходит человеческие возможности.
        Иногда лекарь обходился без обезболивающего. В таких случаях раненому дают деревяшку, чтобы он зажал ее челюстями, или стакан водки, но как все это сделаешь, когда на раненом противогаз? Лекарь слышал приглушенные противогазами стоны, чувствуя себя при этом каким-то монстром, мучающим людей.
        Штурмовики начинали выдыхаться.
        «Мы теряем инициативу».
        Мазуров видел, как они глубоко дышат, хотят напиться воздуха, но через фильтры его проходит слишком мало, и он не чистый, его не хватает, но легкие требуют еще и еще, а от кислородного голодания в них начинают втыкаться иголки.
        «Черт, черт, черт».
        Черные пятна копоти покрывали стены. Их избороздили глубокие пробоины.
        Мазуров пропотел под противогазом, точно искупался. Резина прилипла к лицу и волосам. Под ней все хлюпало, пот навис на бровях, а на губах ощущалась соль. Он чувствовал, как здесь жарко. Автоматы должны уже так нагреться, что жгут ладони. Скоро они начнут давать осечки, патроны будут застревать в стволах, но повсюду было разбросано много другого оружия, уже не нужного их прежним хозяевам. Остывшее оружие остывающих хозяев.
        Австро-венгерские винтовки заботливо сложили друг на дружку. От этого они походили на вязанку веток, приготовленных для очага. О, такого добра здесь и вправду можно было найти в избытке. Возле них стоял штурмовик, опираясь спиной на железную дверь, выкрашенную блекло-серой краской, местами отслоившейся и вздувшейся пузырями. Он вздрагивал от взрывов и поглядывал по сторонам, сжимая в руках автомат. Дверь была закрыта на массивную щеколду.
        «Что там?» - спросил Мазуров знаками у штурмовика.
        «Пленные», - показал он в ответ.
        «Сколько?»
        «Пятнадцать».
        Мазуров кивнул. О количестве пленных он мог бы и не спрашивать, а узнать сколько их, подсчитав, сколько в вязанке винтовок.
        Вскрыть изнутри дверь пленные все равно не смогут, так что нет надобности штурмовику стоять здесь. Мазуров поманил его за собой. Что там появилось после этого жеста в глазах штурмовика, он не рассмотрел, но штурмовик это приказание выполнил с воодушевлением - ему совсем не нравилось охранять пленных и подпирать своим телом дверь.
        Встречая командиров подразделений, Мазуров объяснял им, что ему нужно захватить склад, и просил выделить для этого людей. Каждый человек был на вес золота и даже дороже, потому что ситуация на лестницах была патовой и могла легко склониться в сторону австро-венгров, если штурмовиков, мешавших им подняться на этаж, станет чуть меньше.
        Он видел, насколько неохотно ему отдавали людей, но он не мог снять целое подразделение, потому что все уже завязли в локальных боях. Если прежде и был какой-то резерв, то теперь все валялись на этом полу и отстреливались. Хорошо еще, что, прежде чем это произошло, они смогли захватить два этажа из трех.
        Четырех штурмовиков он отправил на верхний этаж к монорельсам.
        «Разгружайте транспортер», - объяснил он им, как смог.
        Переспрашивать они ничего не стали.
        Ему самому не нужно было много людей. Он взял с собой пятерых, как и хотел. Но хватит ли их, ответить нельзя до тех пор, пока он не поймет, насколько хорошо охраняется склад. Чтобы войти в него, придется спускаться на этаж ниже под шквальным огнем. Затея заведомо невыполнимая.
        Мазуров решил попытаться проникнуть на склад через транспортер, благо снаряды, которые он подавал, были большого калибра и зазор в стене позволял пролезть через него не слишком упитанному человеку. Мазуров гонял своих людей, так что если избыток веса в ком-то и был, то давно исчез. Вот смешно-то будет, если австро-венгры услышат, что кто-то лезет через транспортер, включат его или обступят со всех сторон и гостеприимно, то есть пулями, встретят тех, кто решил воспользоваться этой дорогой. Тогда ситуация будет чем-то напоминать ту, что приключилась с волком, который решил через дымоход влезть в домик одного из трех поросят.
        «Вы тут пошумите», - приказал Мазуров штурмовикам, засевшим за ближайшей к складу лестницей.
        Они ничего не поняли, стали гадать, что же задумал командир, но тот все им пояснил.
        «Атакуйте, если нас заметят, отвлеките их на себя».
        «Может, сразу атаковать?» - предложил командир отделения.
        «Нет, не стоит». - Мазуров не хотел посылать их сразу же на верную смерть.
        Мазуров еще бы смог пробраться в узкую щель транспортера, но беда в том, что этому мешали зажимы, которые предназначались для снарядов. Они глухо закрывали проход. Сквозь щель между зажимами и полом он видел нижний этаж, а нагнувшись, смог бы даже разглядеть сложенные там снаряды, смазанные маслом, но человек сквозь эту щель не пролезет.
        Он все-таки нагнулся, прислушался, что там творится под ним, но различал только собственное дыхание, противное сопение, будто у него насморк. И все-таки ему показалось, что на складе никого нет, или он убедил себя в этом.
        Он предвидел похожую ситуацию и прихватил с собой на эту операцию автогенный резак, который так любят использовать грабители, вскрывая сейфы. Конечно, он мог заложить здесь бомбу, рвануть транспортер и разворошить дыру до таких размеров, что в нее провалится кто угодно, вот только тогда на этот шум сбегутся все, кто поблизости, да и снаряды тогда придется вытаскивать руками, а они ой какие тяжелые.
        Один за другим последовало несколько взрывов. Они накладывались друг на друга, поэтому невозможно стало различить, когда затихал один из них и начинался другой. Штурмовики на лестнице стали шуметь, как он и просил их. За этими взрывами никто их не услышит.
        Мазуров сел на колени, достал из рюкзака резак, повернул вентили, выпуская газ, поджег его. Синее пламя походило на оживший металл. Оно завораживало, казавшись холодным, а поэтому появлялась маниакальная мысль поднести к нему пальцы и потрогать, ведь ничего с ними не случится…
        В своей жизни Мазуров не раз вскрывал сейфы, не в банках, конечно, но неизвестно, что тебе может пригодиться во время операции, так что его опыту мог позавидовать любой медвежатник. Но там-то металл был бронированным, а на транспортере мягким, и он поддавался резаку, как масло поддается горячему ножу, совсем не сопротивляясь.
        Края разреза покраснели. Металл нагрелся, но не очень сильно, и когда Мазуров схватил зажим, чтобы не дать ему свалиться вниз, то почти не обжег пальцев. Вырезанный зажим он положил на пол, не вставая с колен, посмотрел на штурмовиков. Те окружили его и внимательно наблюдали за всем, что он делает, будто в этом было какое-то таинство.
        Он ждал, пока края разреза остынут. Они на глазах темнели. Если полить их водой из фляжки, то они остынут еще быстрее, но вода зашипит и может его выдать, хотя штурмовики там, на лестнице, так шумели, что вылей он на транспортер водопад, то и этого австро-венгры не заметят. Воду только жалко. Сколько им еще здесь сидеть? А систему водоснабжения контролировали те, кто был на нижнем этаже.
        «Ну, с богом».
        Мазуров, перекинув ремень автомата на плечо, спускался спиной к транспортеру, уперся в него, задевая грудью пол.
        «О, только бы не застрять здесь, а то придется штурмовикам вытаскивать его, как репку с грядки в той сказке, где за нее ухватились и дед, и бабка, и внучка, и Жучка».
        Сперва он опирался руками о пол, медленно погружая в щель тело, потом нащупал ногой следующий зажим, перенес на него вес тела, чуть передохнул, размышляя, как же ему получше протиснуться.
        Он согнул ноги в коленях. Они уже были по ту сторону пола, на поверхности остались только руки, плечи и голова. Мешал хобот противогаза, но самое плохое было в том, что каска никак не пролезала в щель, как он ни вертелся, задевая ее краями то за пол, то за транспортер. От этого натягивались ремешки, удерживающие каску на голове, и вдавливались в кадык, перекрывая и без того скудный источник воздуха.
        Мазуров сейчас напоминал обезьянку, которая засунула лапку в тыкву, где охотники спрятали рис, сжала ее, захотела вытащить, но кулачок все никак не проходил через узкую дыру. К счастью, штурмовики без лишних жестов поняли его, подскочили и отстегнули каску, а он-то вообразил, что они, чтобы помочь ему, сейчас начнут пихать его ногами, пока не расплющат каску и пока она наконец не втиснется в щель.
        Мазуров сел на зажим, одной рукой все еще держась за край пола, просунул голову в щель и осмотрелся. Он висел на высоте четырех метров, и если бы прыгнул, то никакие амортизаторы в ботинках не спасли бы его от вывиха или даже перелома.
        Сколько здесь снарядов - и не сосчитать, потому что многие хранились в деревянных ящиках, уложенных вдоль стены в несколько рядов на стеллажах. Некоторые были вскрыты, и тогда становилось видно, что снаряды в ящиках присыпаны опилками. Другие уже уложили на транспортер. Они лоснились от смазки.
        Мазуров уперся локтем в зажим, изогнулся так, чтобы перевернуться лицом к транспортеру, сместился на его край, а когда ему это наконец-то удалось, то спускаться стало так же легко, как по приставной лестнице.
        На его счастье, австро-венгров на складе не было. Дверь была закрыта, чуть сотрясаясь от взрывных волн, проносящихся по подземелью по другую ее сторону. Мазуров подскочил к ней, повернул колесо, блокируя его и заклинивая дверь.
        Теперь можно было перевести дух, но не стоило расслабляться, потому что через несколько минут, когда заработает транспортер, австро-венгры поймут, что русские захватили склад, и попробуют его вскрыть. Дверь казалась массивной и надежной. Чтобы снести ее, потребуется приличный заряд.
        Мазуров смотрел, как в щель протиснулись ноги в ботинках на рифленой подошве, следом за ними показался и сам штурмовик. Осторожно балансируя, чтобы не свалиться, он огляделся, увидел Мазурова, понял, что все в порядке, и теперь был всецело погружен только спуском.
        Впрочем, о том, что Мазурову удалось без проблем проникнуть в подвал, судить можно было хотя бы по тому, что никаких выстрелов штурмовики не услышали, а убрать их командира холодным оружием, да еще бесшумно, австро-венграм вряд ли удалось бы.
        Тем временем Мазуров подбежал к сложному сооружению, которое, скорее всего, и было двигателем, запускавшим транспортер. Пока он разобрался с его управлением, возле уже стоял штурмовик, ожидая приказаний. Мазуров указал ему на стеллажи со снарядными ящиками. Штурмовик кивнул. Там для погрузки тоже должен использоваться какой-то механизм, ведь не могли же австро-венгры вручную доставать ящики с верхних ярусов, слишком они тяжелые, и нужны усилия трех-четырех человек, чтобы их хотя бы от стеллажа оторвать. Взорваться-то они не взорвутся, если их уронить, но мороки с погрузкой не оберешься.
        На склад пробрался весь ударный отряд, для этого пришлось избавиться от касок. Но штурмовики не позаботились взять их с собой, хотя каски пролезали сквозь щель, если их развернуть боком.
        «Ладно, черт с ними. Но могли бы догадаться».
        Двигатель глухо загудел, завибрировал на бетонном постаменте, к которому был приделан мощными болтами. От него потянуло теплом и маслом. Мазуров отчего-то этот запах уловил, хотя фильтр его не пропускал иприта и, казалось бы, должен задерживать и все остальное, куда как менее опасное для человека. Судя по дозиметру, иприта на складе не было. То ли он сюда не дошел, то ли вентиляционная система уже очистила от него воздух. Но тогда на верхних этажах его и вовсе не должно остаться.
        И все же Мазуров не решился еще снять противогаз, хотя искушение было так велико. Он прямо с ума сходил от пота, заливающего лицо, думая, что примерно такие же чувства должен испытывать человек, которого обрекли на пытку водой, когда на его лоб каждую секунду падает новая капля, и от этого ожидания быстро лишаешься разума.
        Стеллажи конструкцией своей напоминали обычный обувной шкафчик, очень распространенный в семьях простых обывателей, правда, немного увеличенный и сделанный из металла, а не дерева. Видимо, оттуда и позаимствовали технологию. Рычагами верхние ярусы перемещались вниз, прямо к началу транспортера, а другие рычаги помогали извлечь из ящиков снаряды.
        Штурмовики быстро разобрались в действии этих нехитрых механизмов. Обернувшись, Мазуров видел, как колдуют над ними штурмовики, водружая на зажимы первые снаряды.
        «Отлично, отлично», - мысленно подбадривал он штурмовиков, а они, точно смогли услышать то, что творится у него в голове, заработали воодушевленнее.
        Транспортер дернулся, заскрипел, пополз вверх, как плоская, неизвестная науке змея.
        Так и хотелось разбить о первый снаряд бутылку с шампанским, как делают это, когда спускают со стапелей новое судно, чтобы ходилось ему по морям и океанам долго и счастливо. Будь бутылка под рукой, Мазуров не пожалел бы ее для такого случая. Он провожал снаряд взглядом, пока тот не скрылся в щели.
        Штурмовики, отложив автоматы, точно на конвейере работали, опорожняя ящики, выбрасывали их прочь, пихали в стороны, чтобы не мешались под ногами. Они вспотели, мокрые пятна проступили на подмышках, руки их все были в смазке, но времени оттирать от нее еще и снаряды совсем не было.
        Мазуров заметил, что инстинктивно штурмовики утирают руками лбы, но как же сотрешь с них пот, когда они закрыты резиной противогазов.
        Гора пустых ящиков и опилок все росла, постепенно заполняя весь пол.
        Мазуров почувствовал, что пол задрожал, стал каким-то непрочным в одну секунду, будто сделали его не из бетона, а под ним была не земля, а пустота. По стенам прошел противный гул, и создалось ощущение, что ты находишься в бочке, по которой кто-то вздумал колотить дубиной. Уши заложило, в них на какое-то время остался только звук бегущей по венам крови.
        Мазуров невольно присел, бросил взгляд на дверь. Она деформировалась. Ее чуть выгнуло внутрь, но тем самым еще больше заклинило. По ее краям из стены вывалились большие куски бетона, но дверь еще прочно сидела в проеме. Мазуров так и не понял, когда австро-венгры обнаружили, что она закрыта изнутри. Стучались ли они в нее, пробовали ли открыть - он не знал, а услышал только, как они попробовали ее выбить направленным взрывом. Но они не рассчитали и заложили слишком слабый заряд, то ли думая, что его будет достаточно, то ли опасаясь, что из-за более мощного заряда сдетонируют снаряды и тогда на воздух взлетят не только русские, но и все, кто находился поблизости. От такого взрыва их не просто разорвет на куски, они все превратятся в инертный газ, полфорта и его стены разрушатся, а здесь, внутри него, будет зиять огромная, на пару этажей, пещера. Если бы они узнали, что на складе почти не осталось снарядов, то не стали бы церемониться.
        Штурмовики остановились и тоже смотрели на дверь, будто от их взглядов она станет прочнее и не вывалится после очередного взрыва. Им осталось перебросить на транспортер еще с десяток ящиков.
        «Быстрее, быстрее. Не останавливайтесь», - подбодрил их знаками Мазуров.
        Штурмовики заработали с удвоенной энергией, точно совсем и не устали.
        Сам же Мазуров отошел подальше от двери, приготовил автомат на тот случай, если австро-венгры ее вышибут и сунутся внутрь.
        Вряд ли второй взрыв был сильнее предыдущего, просто теперь этим занимался кто-то более опытный. Он заложил заряды в тех местах, где в стену уходили блокирующие рычаги. Вначале Мазурову показалось, что дверь не выдержала, ее окутал дым, но он все же не услышал, как она упала, а когда дым стал рассеиваться, то увидел, что дверь еще стоит на прежнем месте, едва удерживаясь погнутыми зажимами. Ногой-то ее не выбьешь, но третий заряд, даже самый маломощный, точно снесет ее, а это произойдет спустя считаные минуты.
        Штурмовики возились с последними ящиками.
        «К чертям их. И так уже набрали много. Хватит. Не стоит рисковать из-за нескольких снарядов. Погоды они уже не сделают».
        Мазуров приказал штурмовикам прекратить работу, показал на транспортер.
        Штурмовики по очереди схватились за зажимы. Транспортер понес их вверх. Ощущение было такое, будто ты катаешься на каком-то аттракционе.
        Дверь выбило, когда Мазуров почти выбрался со склада. Его ноги окатило теплой волной, чуть подталкивая. Он вывалился на пол, подполз к щели, слыша, как на складе затопали ноги. Самое время бросить туда гранату, но он не хотел еще выводить из строя транспортер, ведь от взрыва его заклинит и тогда придется тащить снаряды вручную, искать где-то тележки, потому что иначе доставить их к монорельсам будет очень тяжело.
        Австро-венгры быстро догадались, каким образом русские проникли на склад, странно, что такая же мысль не пришла к ним пораньше, ведь тогда они и сами могли воспользоваться этим путем, чтобы пробраться на этаж выше, а не штурмовать бездумно лестницы, неся большие потери.
        Каски сиротливо лежали на полу внутренней частью вверх, чем-то схожие сейчас с котелками для еды, брошенными слишком быстро бежавшими хозяевами. От этой мысли у Мазурова заурчало в животе, и он подумал о том, что давно не ел и в желудке у него ничего не осталось. Но вместо того чтобы рыскать по карманам и искать там плитку, наверное, уже растаявшего шоколада, он водрузил себе на голову каску. С ней стало как-то комфортнее, то ли от чувства безопасности, то ли по другой причине. Его примеру последовали и остальные штурмовики, разобрав свои каски.
        Он ждал, когда из щели появится первый гость, заранее зная, что эта встреча будет походить на охоту на куропаток, когда загонщики направляют зверя прямо на тебя и остается только спустить курок, ведь с такого расстояния промахнуться просто невозможно.
        Австро-венгр чуть замешкался, поздно сообразив, что с каской в щель он не пролезет, но наконец-то над полом появилась его макушка, потом и вся голова в противогазе. Увидев Мазурова, сидящего всего в метре от него, он судорожно попробовал вытащить еще и ружье, но не успел бы это сделать, пусть даже оно и не застряло. Глаза их встретились, и через стекло противогаза австро-венгр прочитал, что его ждет. Он оцепенел на какую-то секунду, рука его все пыталась протолкнуть в щель ружье, а над поверхностью даже появился ствол, когда Мазуров нажал на курок, предварительно поставив автомат в режим одиночных выстрелов.
        Левая стеклянная глазница разлетелась в куски, превращая все, что находилось под ней, в кровавое месиво. Крови почти не выступило. Вся она осталась под противогазом, лишь по краям испачкав разбитую глазницу. Голова австро-венгра дернулась назад, ударилась в транспортер, потом поникла, тело обмякло, и если бы транспортер не двигался, то оно свалилось бы вниз, но тот продолжал вытягивать его на поверхность. У австро-венгра согнулись ноги, стали елозить по краям щели. Шершавый бетон разорвал на коленях брюки, а потом принялся и за сами колени, стерев их чуть ли не до костей, так что когда тело вывалилось на пол, оно было так изуродовано, будто над ним потрудился опытный палач.
        Это было обычное убийство. Расстрел безоружного человека.
        На полу стало натекать кровавое пятно, струйки крови добежали до щели и закапали вниз.
        У Мазурова было противно на душе, когда он смотрел на мертвого австро-венгра.
        Нечестно все это.
        Но ведь время рыцарских поединков миновало даже раньше, чем исчезли сами рыцари в красивых и блестящих доспехах, и только пилоты аэропланов в воздушных поединках следовали каким-то правилам, которые никто из них не писал, но отчего-то каждый из них верил, что они существуют. Должны существовать.
        Его выстрел услышали внизу. Австро-венгры наверняка догадались, какая участь постигла их товарища, сгрудились возле транспортера за какими-нибудь укрытиями, чтобы их не достали сверху, и стали обстреливать щель из ружей. Какие-то пули рикошетили от транспортера, падали обратно, другие бились в потолок, но Мазурова они достать не могли.
        «Вряд ли они полезут еще, а если и полезут, то не сейчас. Придумают что-нибудь».
        Он подумал, что сам бы предпринял в подобной ситуации. Наверное, пустился бы наутек, подальше от транспортера, потому что в щель могут запустить гранату, но то же самое могли сделать и те, кто находился внизу, поэтому Мазуров внимательно следил за тем, что выносят со склада зажимы.
        Будь он менее внимательным, то наверняка бы упустил из виду, что на одном из зажимов лежала граната, да и до времени, когда она должна взорваться, остались секунды.
        Рука его дернулась к гранате сама, еще до того, как мозг сумел проанализировать увиденное и дать команду телу. Он сорвал гранату с зажима, обмирая от мысли, что она сейчас взорвется, бросил ее вниз, откатился в сторону, чтобы увернуться от пуль. Те его не задели, только выбили дробь на потолке и осыпали бетонной крошкой.
        Рвануло спустя секунду, а может, и раньше, но, видимо, граната попала на следующий зажим, потому что взрыв произошел под самым потолком, времени-то было достаточно, чтобы она упала на пол.
        Он почувствовал этот взрыв своим телом, услышал, как осколки бьются о потолок, визжат, врезаясь в стены, разбрасывают в разные стороны пустые ящики и людей. На такой высоте над полом у них должно быть чудовищное поражение. От них нигде не укрыться, и все, кто был на складе, получили свою порцию осколков. Мазуров знал, что слишком долго тянул и чуть не попался в ловушку, подстроенную для него австро-венграми. Так нельзя больше поступать.
        Транспортер протащился еще несколько сантиметров по инерции, заскрипел и замер. Из щели появился разорванный край. Осколки, видимо, еще и сломали двигатель.
        Австро-венгры стояли слишком близко к транспортеру, и после взрыва от многих из них остались лишь куски мяса, разорванные куски, по которым не сразу и поймешь, что это именно человеческие останки.
        Мазурова от такой картины передернуло, поначалу он хотел бросить в щель еще одну гранату, но передумал, услышав, что внизу кто-то стонет от боли. Судя по звукам, раненый пробовал ползти, размазывая по бетону свою и чужую кровь. Совсем бесчеловечно было бы бросать туда гранату и добивать этого несчастного. Итак, Мазуров за сегодня совершил столько преступлений, что его душа никогда не попадет в рай, а если сам он попадет в плен к противнику, то они не должны с ним церемониться, и единственное, что его ждет, - смерть. Вряд ли легкая - от пули, скорее, на виселице.
        Все снаряды, что они переправили со склада, были уже на верхнем этаже. Теперь им будет чем отражать внешнюю атаку. Она должна вот-вот начаться. Штурмовики были в форте уже почти час. Вряд ли австро-венграм понадобится больше времени, чтобы поднять по команде ближайшую часть и отправить ее на вызволение гарнизона форта.
        «Останьтесь здесь», - приказал Мазуров.
        Он не стал пояснять, что штурмовики должны следить за тем, чтобы через эту щель не выбрались австро-венгры. Все и без знаков понятно.
        «Взрывайте все к чертям», - показывал Мазуров штурмовикам, проходя по этажу, и слышал, как за его спиной содрогаются стены, рушатся лестничные перекрытия, погребая под собой австро-венгров.
        Жаль, что ему так и не удалось справиться с их сопротивлением, но и то, что удалось, казалось чудом, и вышло так только оттого, что напали они неожиданно. Австро-венгры не ожидали их, и пока штурмовики высаживались, вышибали двери и травили гарнизон ипритом, противник просто спал, а когда он пришел в себя - было уже поздно.
        Становилось страшно от мысли, сколько сейчас на нижнем этаже задохнувшихся. Ведь иприт просочился туда и задушил их гораздо быстрее, чем они успели воспользоваться противогазами. Горы так и не проснувшихся мертвецов. Не дай господь увидеть это зрелище наяву, да и в кошмарном сне - тоже.
        Мазуров не имел возможности выстроить своих людей и подсчитать, сколько их осталось, но выходило, что безвозвратные потери - убитые и тяжелораненые - составляли не менее сотни человек. Половине из тех двух сотен, что еще были в строю, он приказал отражать атаки австро-венгров. Те наверняка, когда придут в себя, попробуют опять вырваться из ловушки, подорвут ли пол в нескольких местах, соорудят ли приставные лестницы - кто их знает? Но спокойной жизни от них ждать не приходилось. Они явно активизируются, когда узнают, что подошла помощь и русские сами оказались в ловушке.
        Остальные полезли наверх. Штурмовики занимали позиции за огневыми точками и в орудийных башнях.
        Эти последние минуты, когда еще можно было выбраться из форта, не опасаясь, что тебя тут же нашпигуют пулями и осколками, Мазуров использовал, чтобы до помутнения рассудка напиться чистым воздухом. Он стоял в пустом проеме, сняв с себя ненавистный противогаз, утирал пот со лба и дышал, дышал, дышал.
        Голова начинала кружиться. Ветер приятно обвевал кожу на лице.
        Купола башен блестели от осевшей на них влаги. Мазуров пожалел, что дождь закончился. Он с удовольствием подставил бы под него лицо и только сейчас понял, что горло пересохло, а на губах - корка крови. Мазуров отстегнул от пояса фляжку, несколько раз глотнул, почти захлебываясь.
        С востока шел непрекращающийся гул, далекий, как громовые разряды в небесах, которые, профильтровавшись сквозь облака, стали совсем слабыми. Там все багровело, будто наступал рассвет, но для восхода солнца еще было слишком рано. Он наступит спустя два часа. А там - на востоке - артиллерия Брусилова смешивала с землей укрепления австро-венгров…
        4
        Предвидя, что впереди его ждут очень напряженные дни и времени для сна почти не будет, Брусилов накануне наступления спать все же не ложился.
        - В гробу отосплюсь, - отмахивался он от адъютанта, который настоятельно просил командующего отдохнуть хоть часок.
        - Полноте вам, Алексей Алексеевич, вы еще меня переживете, - говорил адъютант, годившийся генералу во внуки.
        - Льстец.
        Впрочем, спать действительно не хотелось, и даже сними он сейчас мундир и попробуй сомкнуть глаза, расположившись в кровати, все равно бы мучился от бессонницы и только себя бы извел.
        «Годы, наверное».
        Но у других в таком возрасте, да еще если учесть, что пришлось ему испытать за свою жизнь, в такую погоду начинает ломить все тело, а он по-прежнему бодр и подтянут. Радоваться надо. Но Брусилов отчего-то волновался и сам не понимал причину этого. Ведь за эту войну он и наступал и отступал уже не раз, мог бы уже привыкнуть к этому и воспринимать все более спокойно, не так близко к сердцу. К тому же механизм, запущенный им, будет работать помимо его воли и независимо оттого, спит он или бодрствует. Артиллерия фронта обстреляет австро-венгерские укрепления на многих участках фронта, а потом на них двинутся десятки тысяч солдат и сотни танков, которых с воздуха будут прикрывать армады аэропланов. Пройдет не один час, прежде чем наступит время вмешаться в события и ему.
        Он думал о штурмовиках, которые отправились в форт, и хоть внушал себе, что известий от них ждать не стоит, что вся операция обречена на провал, все равно никак не мог отделаться от мыслей, что все еще может получиться - они походили на какие-то детские мечтания о чем-то несбыточном, но вполне осуществимом, если очень этого желать.
        Зря он на что-то надеялся. Разочарование с каждой минутой росло. Он совсем отчаялся, когда пришло время для артиллерийской подготовки.
        «Ну что же, я на них и не рассчитывал».
        Он вышел на улицу и смотрел, как там на западе все пылает, озаряясь до небес красными всполохами, будто там тонет, да все не может утонуть, солнце, которое должно уже было исчезнуть несколько часов назад. Он сам провожал его взглядом.
        Ветер доносил бесконечный, непрекращающийся гул, похожий на предвестника кошмарной бури, которая сметет все, что попадется на ее пути. Не стоит ее опасаться. Ведь этот огненный вал идет на запад.
        Шифровка от штурмового отряда.
        Из-за гула Брусилов поначалу не разобрал слов, потому что они тоже казались частью этого гула, обернулся на голос. Рядом стоял адъютант, протягивая листок бумаги.
        - Что там? Читай.
        - Форт полностью захватить не удалось, - адъютант остановился, точно не мог разобрать слов.
        - Я так и знал, - кивнул Брусилов.
        - Они взяли два верхних этажа и все орудия, - в голосе адъютанта появилось удивление, - готовятся к отражению атаки. Просят поддержки с воздуха.
        - Хм, что ж ты сразу о главном не сказал, ротозей? Что значит - форт не взяли полностью? Если они захватили орудия - то они взяли этот чертов форт. Пусть шифровальщики сообщат им, что поддержка с воздуха будет, я распоряжусь поднять в воздух эскадру Страхова, и сообщи Деникину, чтобы поторопил свою «Железную» дивизию. В его же интересах поторопиться. Не думаю, что штурмовики долго продержатся.
        В санитарной комнате для всех раненых места не нашлось. Их пришлось отнести на этаж выше, ведь большинство из них самостоятельно передвигаться не могли, и в том случае, если австро-венгры все-таки вырвутся из каменного мешка, раненые штурмовики совсем будут беззащитны. Их перебьют за несколько минут. Даже если им оставить оружие, они не смогут сопротивляться.
        «Мы потеряли инициативу, - думал Мазуров, - теперь главное - удержать то, что уже захватили».
        Иприт выветрился. Раненым сняли противогазы, хоть как-то облегчив страдания, но они держались стойко, почти никто не стонал, а если и слышались стоны, то это только от тех, кто уже впал в беспамятство и не мог себя контролировать, до крови прикусывая губы, чтобы с них не сорвался крик боли. Живым-то тоже сейчас несладко, забот множество - забрать боеприпасы у мертвых штурмовиков, а то свои уже на исходе, приготовиться к отражению атаки…
        Кого-то перевязывали, а то кровь все никак не хотела останавливаться, проступая через бинты, другим смачивали пересохшие губы, кололи обезболивающее, пока на это еще было время. Начнется атака - о раненых совсем забудут, принесут новых и положат рядышком.
        Бетонный пол был холодным. Полежишь на таком с часок - совсем окоченеешь, кровь начнет стыть в жилах, уйдет боль, как от анестезии, а вместе с ней и жизнь. Под тела подложили одеяла, найденные в одной из комнат, и ворохи одежд, снятые с мертвецов.
        Верхний этаж стал напоминать осажденный госпиталь. Над головами, над многометровой толщей воздуха и бетона, там, где-то на поверхности, рвались бомбы, осыпая ее осколками, как каплями дождя.
        Мазуров услышал рокот приближающихся бомбардировщиков, когда их еще укрывала темнота, посмотрел в небеса, стараясь разглядеть их тела, и ему почудилось даже, как отблески звезд и луны играют на стеклах кабин и пропеллерах.
        Нагруженные бомбами, бомбардировщики тянулись медленно, точно после сытной еды, когда совсем не хочется двигаться. Но прежде чем они появились, обстановку, видимо, разведали истребители, а Мазуров их так и не увидел, всецело занятый тем, что происходило в форте.
        Он побежал быстрее внутрь.
        «Успеть бы их встретить».
        Зенитное орудие вырывалось из рук, разбив Мазурову ладони чуть ли не до крови. Поедая пулеметную ленту с крупнокалиберными патронами, оно с чавканьем раскусывало их, выбрасывая прочь теплые, дымящиеся гильзы, которые начинали покрывать пол толстым слоем, так что ходить по нему стало неудобно, да Мазуров пока и не хотел никуда уходить.
        От дыма слезились глаза, все расплывалось перед ними, двоилось или даже троилось, и поэтому казалось, что бомбардировщиков, приближающихся к форту, гораздо больше, чем на самом деле. Впрочем, их и действительно было много. Он насчитал не меньше десятка тяжелых бомбардировщиков «Цеппелин», которые размерами не уступали «Муромцам» и были способны нести почти такой же груз. На каждом не меньше тонны бомб. Да еще полтора десятка аэропланов сопровождения.
        Поначалу он слышал, как слева и справа стреляют еще две зенитки, а сейчас не мог разобрать - то ли они замолчали, то ли он настолько оглох, что уже ничего не различает, кроме гула крови в своих ушах. В такт с зениткой у Мазурова сотрясалась каска на голове, все норовя съехать на лоб и брови, а он, чтобы ее поправить, не мог оторваться от орудия, точно был к нему прикован. Руки его и вправду будто приклеились к зенитке.
        Аэропланы шли слишком низко, чтобы сбросить бомбы наверняка, чтобы не промахнуться в этой темноте, но зато они представляли из себя неплохие мишени.
        Но сколько Мазуров ни обстреливал их, все им было нипочем, точно крупнокалиберные пули для них были не страшнее комариного укуса, а ведь на самом деле любое попадание превратит в труху их крылья, пробьет насквозь борта и стекла кабины. Вот только так тяжело в них попасть.
        Мазуров израсходовал первую ленту, штурмовики уже держали наготове новую, зенитку они перезарядили в считаные секунды, и Мазуров успел сделать несколько выстрелов, когда один из бомбардировщиков наконец-то выбился из строя, ткнулся носом вниз, словно туда сместился весь находящийся на нем груз и двигатели уже не могут удержать равновесия. Мазуров так и не понял, кто в него попал. Аэроплан сорвался в штопор.
        - Попали, попали, господин майор, - радовался позади него штурмовик, как ребенок, пришедший на интересное представление.
        Мазуров лишь на мгновение остановился, потом опять стал нажимать на гашетку.
        Аэроплан рухнул свечой, вошел в землю под прямым углом и почти сразу же взорвался ослепительной вспышкой. Над ним навис огненный гриб, выхватывая из темноты ряды колючей проволоки, повешенной на деревянных крестах. Аэроплан проделал в них огромную брешь, но от него самого, наверное, почти ничего и не осталось - фанера и брезент сгорели в несколько мгновений, разве что двигатели превратились в оплавленные и обугленные куски металла, похожие на метеориты. Взрывной волной их разметало на десятки метров, а на месте взрыва осталась глубокая воронка.
        Неожиданно истребители сопровождения вырвались вперед, сомкнули строй перед бомбардировщиками, точно легкая пехота перед гоплитами фаланги, стали отрываться от них, все больше и больше удаляясь. От них потянулись огненные прерывистые линии трассирующих пуль, но стреляли они не по форту, а во что-то, что находилось за ним, причем в небесах, и оттуда, с небес, и к ним потянулись точно такие же огненные линии.
        Мазуров догадался, что причиной тому - русские истребители. Та поддержка с воздуха, о которой он просил. Он их не видел. Но чувствовал, что не один теперь.
        «Чуть бы раньше, - с грустью подумал он, - всего на несколько минут. Тогда бомбардировщики не успели бы сбросить бомбы. Истребители остановили бы их перед фортом».
        На самом краю форта, там, где земля переходила в бетонное покрытие, врезался второй «Цеппелин». В небо поднялись куски земли и бетона. Часть стены, прежде скрытая под поверхностью, обнажилась. Но остальные бомбардировщики уже зависли над фортом, открыли люки и начали сбрасывать свой груз.
        Мазурову показалось, что он слышит, как свистят, рассекая воздух, падающие бомбы. Очень противный звук, куда как противнее, чем работа сверлильной машинки во врачебном кабинете. Он впивается в уши, проникает в мозг, точно в него втыкаются иголки.
        - Вниз! - закричал Мазуров штурмовику, и сам отпрянул от зенитки, чтобы убраться подальше от амбразуры, в которую могли залететь осколки.
        Они так и не успели спуститься на этаж ниже, когда над ними начала бушевать буря, от которой содрогались прочные бетонные стены. Взрывы приближались к ним постепенно, расцветая ковровой дорожкой. Сил никаких не было подняться, точно ты прихлопнут к полу тоннами ставшего таким тяжелым воздуха. Единственное, что смог сделать Мазуров - это отползти подальше от амбразуры. Он закрыл уши руками, но и тогда ему казалось, что бомбы бьются не о бетон, а в его черепную коробку. Стреляные гильзы на полу вздрагивали, звенели и перекатывались, точно едешь в поезде. В амбразуру заглядывало пламя, слизывало все, что попадалось навстречу. Мазуров чувствовал его дыхание у себя на спине. Взрывная волна согнула дуло зенитки, сорвала ее с турели, швырнула, метясь в Мазурова, но чуть промахнулась. Он слышал, как зенитка упала возле него, едва не задев плечо. Она была теплой. Мазуров почувствовал, как нагрелся вокруг нее воздух.
        Пламя закоптило края амбразуры, а осколки иссекли их. Мазуров слышал, как они, визжа, врываются внутрь, бьются о пол и стены где-то совсем рядом, чуть впереди его. А может, это и не осколки вовсе были, а кусочки раскрошенного бетона. Что-то упало ему на руку, прожгло на рукаве ткань куртки, добралось до кожи, впилось в нее, как жало шершня. Мазуров отмахнулся от навязчивого насекомого. Оказалось, что это крохотный осколок, но, когда он долетел до Мазурова, сил у него совсем не осталось и он даже кожу не пробил.
        Наконец Мазуров подполз к люку, скатился вниз, едва цепляясь руками за ступеньки, и чуть при этом не сорвался и не грохнулся с двухметровой высоты, но его успел поддержать помощник. Тот-то выбрался из огневой точки еще до того, как началась бомбежка, и теперь с волнением ждал своего командира.
        - Ох, господин майор, - сказал он, - а я-то уж волноваться стал. Что с вами стряслось? Хотел за вами лезть.
        - Спасибо, все в порядке.
        Он посмотрел вверх.
        «Где же эти чертовы аэропланы прикрытия? Они что, ждут, когда бомбардировщики сровняют форт с землей?»
        Бомбы медленно превращали поверхность форта в некое подобие лунного пейзажа с огромными воронками. Разрывы отлично освещали его и почти все небо, так что аэропланы неприятеля были видны почти как днем.
        Пилоты эскадры Страхова быстро дозаправились, а потом полетели обратно к форту. Они спешили, но все равно не успели на несколько минут. Как же это обидно!
        Эскадра понесла потери из-за плотного зенитного огня, еще когда пересекала линию фронта. Два аэроплана получили повреждения и были вынуждены вернуться на базу для ремонта. Как же было тяжело избавиться от искушения обстрелять австро-венгерские позиции…
        Страхов увернулся от пулеметной очереди, подняв аэроплан немного вверх. Пули пронеслись почти под крыльями.
        Волна истребителей осталась позади, но когда аэроплан Страхова пролетал над ними, то, к удивлению своему, на крыльях бипланов противника, разукрашенных в красно-желто-зеленое, различил черные кресты.
        «Хм, германцы? Они перебросили суда эскадру германских аэропланов?»
        Эти противники были искуснее австро-венгров.
        За его спиной послышалась пулеметная очередь. Второго пилота сзади закрывал бронированный щит. Пилот вылез из-за него чуть ли не наполовину, одной ногой уперся в корпус, другая застряла на кресле, вцепился покрепче за пулемет на тот случай, если Страхов сделает резкий маневр, чтобы его не выбросило из биплана. Но все равно его надежно привязывали к аэроплану несколько ремней. Он не вывалится, какая бы качка ни началась. В те несколько секунд, что под ним проплывали истребители германцев, пока они не успели развернуться и зайти на атаку с хвоста, он выпустил по ним чуть ли не всю ленту.
        Пулемет сотрясался у него в руках, норовя оттолкнуть, выкинуть из аэроплана, но второй пилот держался за него, как держится тонущий за маленькую доску, которая не дает ему пойти ко дну. От этой встряски катастрофически рассеивались пули, и со стороны могло показаться, что второй пилот совсем не умеет стрелять. Он видел, что промахивается, чертыхался, все надеясь поймать в перекрестье прицела прыгающий в разные стороны биплан. Ну как тут попадешь, когда Страхов повел аэроплан резко вниз, чтобы встретиться с волной бомбардировщиков лоб в лоб. Истребители ускользали от него, расходясь веером. Ветер подталкивал его в спину. Прошло-то всего несколько секунд, а казалось, что целая вечность, и он уже отчаялся совсем, когда наконец-то увидел, как пули вспарывают крылья германского биплана как раз над тем местом, где под ними прятался пилот, и в то время, когда аэроплан стал заваливаться на левый борт, чтобы совершить маневр развертывания. На крыле остались рваные пробоины. Пули прошили его насквозь. Аэроплан стал медленно оседать, все больше заваливаясь набок, но еще цепляясь за небеса из последних сил.
Их хватило секунд на десять, потом он стал снижаться.
        На Страхова надвигался бомбардировщик, огромный, как паровоз, мчащийся прямо на застывшего на путях человека, который, вместо того чтобы уйти прочь и пропустить его, отчего бежит навстречу. При столкновении он разобьет истребитель, превратит его в труху, а сам, скорее всего, удержится на небесах. Он видел, как за стеклом кабины пилот припал к штурвалу, а его помощник, не занятый управлением, нажимает на гашетку пулемета. Его дуло высовывалось из кабины, как жало огромного насекомого, которое впрыскивает в тело жертвы яд. Но попасть в маленький истребитель куда как сложнее, чем в этого мастодонта, так что они были не в равных условиях.
        Страхов закачал крыльями, жест, которым обычно приветствуют товарища, но так он уходил от пуль. Кажется, некоторые из них все же попали в его аэроплан, но это совсем не отразилось на управлении. Зато Страхов в отместку вогнал с десяток пуль прямо в кабину.
        Он видел, как брызнули в разные стороны разбитые стекла кабины, как вздрогнул пилот, откидываясь в кресле, окрашивая стенку позади себя красным, но руки его все еще продолжали удерживать штурвал, несмотря на то, что грудь его была пробита в нескольких местах, а в лицо впились осколки стекла.
        Второй пилот бомбардировщика оторвался от пулемета, бросился к штурвалу, но Страхов успел его остановить. Тот затрясся, когда в него попало несколько пуль, рухнул на пол кабины и больше не показывался, а Страхов, чтобы не столкнуться с уже неуправляемым бомбардировщиком, резко пошел вверх, чуть ли не свечой, едва не врезавшись в нос вражеского аэроплана. Он прошел всего в нескольких метрах под хвостом Страхова, обдав его потоками воздуха.
        - Держи-и-и-ись! - закричал Страхов второму пилоту, но тот вряд ли его услышал, потому что ветер не перекричать.
        От резкого набора высоты заложило уши. Он все надеялся, что уйдет от истребителей, которые должны были уже зайти к нему в хвост, но ведь мертвую петлю освоили немногие из германских асов. Страхов обернулся, услышав, как пули впиваются в его аэроплан, на лицо ему что-то брызнуло, залепив стекла очков, а когда он протер их перчаткой, оказалось, что второй пилот висит на борту аэроплана, наполовину свесившись вниз, и только ремни не дают ему вывалиться. Руки у него безвольно раскинулись, а сам он напоминал тряпичную куклу, марионетку с порвавшимися нитками.
        «Черт, черт, черт».
        Страхов стиснул зубы. Он видел, кто это сделал.
        От бронированного щитка отлетали пули. Не будь его, Страхова давно бы уже продырявило в нескольких местах. Почти наседая на хвост, за ним мчался триплан «Фоккер». Не красный, а всего лишь зеленый, но его пилот если и уступал Ричговену, то немногим, и выходит, что он все-таки выполнил мертвую петлю следом за русским, приклеился к нему, как тень, а прерывистая огненная нить соединяла их в единое целое.
        Картина воздушного сражения впечатляла. Русские, поочередно столкнувшись с двумя волнами неприятельских аэропланов, синхронно сделали мертвые петли, однако к тому времени, как они начали этот маневр, истребители германцев уже успели развернуться и зайти к ним с тыла. Русские быстро перестроились, потеряв при этом два аэроплана, но у неприятеля падало три истребителя и еще два бомбардировщика. Все произошло в течение минуты, и ни один из них еще не успел врезаться в землю.
        Страхов скрежетал зубами, мало того, что теперь с тыла он был беззащитен, так еще и эскадра его уже понесла такие потери, что к исходу дня у него вообще ни одного аэроплана не останется. Из одного из подбитых русских аэропланов выбрался пилот, перекинулся через борт, над ним расцвел купол, а ветер стал сносить его в сторону форта прямо на колючую проволоку.
        «Ну, этот-то хоть выживет», - подумал Страхов.
        Он все никак не мог отделаться от преследователя, какие бы маневры ни выполнял. Следи кто-нибудь с земли за всеми этими акробатическими упражнениями, был бы в восторге.
        Страхов почувствовал, что пули задели хвостовое оперение еще до того, как аэроплан перестал выполнять некоторые команды. Он ощутил это, точно пули впились в него, повернув голову назад, различил, что левый хвостовой элерон свисает лохмотьями. Аэроплан тут же стал плохо управляемым. В воздухе-то его, положим, удержать будет нетрудно, но вот о каких-то сложных маневрах придется забыть, а это значит, что он превратился в мышку, с которой играет кошка - то есть зеленый триплан. Он сделает с ним все, что захочет, к тому же Страхов не мог покинуть сражение, ведь он командовал этой эскадрой, и что подумают его подчиненные, когда увидят, как он улетает прочь, в то время как они завязли в этой бойне?
        Сбитые аэропланы достигли земли, врезались в нее почти одновременно, разваливаясь в труху еще до того, как воспламенилось топливо. Огонь быстро пожирал то, что еще сохраняло какие-то формы, напоминавшие о том, чем они когда-то были. Через несколько мгновений они превратились в тлеющие головешки.
        У Страхова на лице появилась улыбка обреченного, которого ведут на эшафот, а он уже приготовился к смерти и ему абсолютно наплевать, когда она за ним придет. С трудом он повернул штурвал, смещая руль на хвосте, точно там заржавело все от долгого простоя. Из-за этого отлетел кусок элерона и полетел прямо в «Фоккер». Вот была бы потеха, если он угодит в его нос, погнет пропеллер или выведет из строя двигатель. Но его отбросило в сторону, он пролетел мимо и стал медленно падать, кружась в потоках воздуха.
        Аэроплан Страхова просел, точно провалился в воздушную яму. Страхов все пытался вернуться в гущу сражения, там легче кого-нибудь сбить, он уж готов был протаранить бомбардировщик. Он знал, что германец по-прежнему на хвосте и остались какие-нибудь секунды до того, как он наконец-то попадет ему в спину.
        Так не хотелось оборачиваться, а то бы он увидел, что, заметив, в какую беду попал командир, к нему на выручку бросились сразу два русских аэроплана и германскому триплану просто стало не до Страхова.
        «Фоккер» слишком увлекся погоней, и для его пилота стало полной неожиданностью, когда одна из стоек, крепившаяся между верхним и средним крылом, с треском разлетелась от пуль. Через миг воздушный поток сломал и вторую стойку. Крыло снесло. Пилот «Фоккера» почувствовал себя точно голым, когда над головой не стало крыла, впрочем, ведь он превосходно знал, что это была мнимая защита, от пуль она все равно не укрывала. Она вообще не от чего не укрывала, разве что от чужих глаз. Теперь и ему стало крайне сложно удерживать аэроплан в горизонтальном положении, и он поспешил выйти из сражения. Русские его не стали преследовать, не стали добивать, хотя это было так легко сделать. Они догнали Страхова, пристроились к нему по бокам, чтобы в случае нападения прикрыть.
        Страхов и вправду чувствовал себя так же, как, наверное, должен чувствовать приговоренный к смертной казни, который, ступив на эшафот, вдруг узнает, что его помиловали.
        Пилоты аэропланов отдали ему честь, он ответил им тем же.
        Короткий бой угасал. Почти у всех закончились боеприпасы. Поредевшая германская эскадра уходила.
        Страхов поискал на земле выпрыгнувшего пилота. Парашют запутался в колючей проволоке. Страхов сперва хотел приказать одному из аэропланов приземлиться, чтобы забрать пилота, но того нигде не было видно, и, скорее всего, он уже спрятался в форте.
        «Несладко ему будет», - подумал Страхов, потом приказал подчиненным уходить на базу.
        «Ох, ночка будет неспокойная».
        Он знал, что неприятель форт в покое не оставит и раз за разом будет посылать на его бомбежку аэропланы, а потом попробует взять его штурмом.
        Страхов не поможет уже штурмовикам. Он потерял за два вылета чуть ли не треть своей эскадры, и его аэроплан тоже был поврежден и уже не годился для нового полета. Техникам потребуется не меньше трех-четырех часов, чтобы его исправить.
        «Пиррова победа какая-то».
        Один из аэропланов эскадры чадил дымом, огонь еще не охватил двигатель, но тот начинал покашливать и снижать обороты.
        Как это ни прискорбно, но его миссия на этом заканчивалась. Воздушное прикрытие форта необходимо было передавать другой эскадре.
        У Мазурова гудело в ушах, точно он только что выбрался из огромного колокола, по которому ударил какой-то шутник. Он почти ничего не слышал из того, что возбужденно говорил ему спасенный пилот. Сам пилот, похоже, был оглушен или все никак не мог отойти от боя, в котором ему так повезло, причем вдвойне: и когда он смог выбраться из подбитого аэроплана, и когда смог отцепиться от парашюта, прежде чем его потащило на ряды колючей проволоки. Ему тогда не только одежду бы разорвало, а по телу точно теркой прошлись бы, содрав и кожу, и мышцы до костей. Пилоту было лет двадцать пять. Не больше. Он упал в метрах пяти от форта.
        «Счастливчик», - думал Мазуров.
        Пилот указал на трупы, валявшиеся в коридоре.
        - Нет времени их вынести, - сказал Мазуров.
        - Много их?
        - Хватает. Но вы ранены? - спросил он пилота, видимо, очень громко, потому что пилот от его голоса поморщился.
        - Нет, - сказал он.
        - У вас кровь на лице.
        Мазуров уже лез за бинтом, чтобы перевязать пилота. Тот только сейчас, похоже, заметил, что левая бровь у него намокла, провел по ней рукой, размазывая кровь, посмотрел на ладонь.
        - Действительно, - удивился он, - немного задело. Ерунда.
        - Давайте я вас перевяжу.
        Он помог снять пилоту кожаный шлем, быстро забинтовал рану. Она и вправду была пустяковой, не опаснее пореза.
        - Спасибо, - сказал пилот, - мне теперь с вами придется немного повоевать.
        - Буду очень рад. У меня каждый человек на вес золота.
        С нижнего этажа послышалась автоматная стрельба. Пилот встрепенулся, вопросительно посмотрел на Мазурова.
        - Расстреливаете, что ли, кого-то? - усмехнулся он.
        - На нижнем этаже австро-венгры. Два верхних - у нас. Они иногда пробуют прорваться.
        - Да, сложная ситуация. Ваши люди, думаю, получше меня обращаются с орудиями. Давайте, я отправлюсь сдерживать эту фронду в подвале.
        - Отлично. У вас из оружия, я смотрю, только пистолет. С ним много-то не навоюешь. Вам дадут автомат и гранаты.
        Их больше не бомбили, видимо, на фронте у австро-венгров совсем было плохо и они побыстрее решили вернуть форт назад.
        Повсюду обнажился бетон, землю с него сорвало, как будто шкуру с освежеванной туши убитого зверя. Одно из орудий заклинило, да еще в таком неудобном положении, что рассчитывать на него не приходилось, у другого и вовсе искривило ствол, и стрелять из него мог решиться разве что самоубийца.
        Мазуров в очередной раз молился на австро-венгерское командование, которое не скупилось на строительство этого форта и следило за тем, чтобы никто не посмел что-то положить себе в карман при его возведении. Игнатьев сообщил, что полковник фон Гренчер, поначалу ведающий этим строительством, залез в долги, ухаживая за солисткой венского кабаре, и решил по традиции восполнить дыру в своих финансах за счет экономии на строительстве, благо ему достался столь лакомый кусок.
        Мазуров не сомневался, что с солисткой кабаре фон Гренчера познакомил либо сам Игнатьев, либо кто-то из его агентов. Начальник разведки получал удовольствие от подобных авантюр. Но сорвать строительство все-таки не удалось. Растраты и промашки при строительстве обнаружила комиссия из Генштаба, был показательный процесс и, несмотря на то, что фон Гренчер делился с вышестоящим руководством, никто в трудную минуту не стал его спасать. Из него сделали козла отпущения - разжаловали, отняли все награды и расстреляли за саботаж, а семью лишили дворянства, выселили из столицы и конфисковали имущество. Зато у тех, кто продолжил его дело, и мысли не появлялось нажиться на строительстве, так что форт сделали на славу и пережить в нем можно было любую бомбежку.
        И все же австро-венгры отчего-то считали, что его можно разрушить снарядами.
        Резкий и противный звук впился Мазурову в уши. Он распознал его. Этот звук наводил ужас на солдат, спрятавшихся в окопах, потому что издавать его мог только снаряд крупного калибра, выпущенный из мортиры. Французы окрестили его «чемоданом». Почему, Мазуров не знал. Германцы не скупились, обстреливали позиции противника такими снарядами по нескольку часов, так что, сколько ни зарывайся в землю, спасения все равно не было, но и австро-венгры, строя этот форт, рассчитывали, что обстреливать его будут и из мортир тоже.
        Приближаясь, он издавал страшный визг. Хотелось бежать на самый нижний этаж, потому что в душу закрадывалось сомнение - выдержит ли потолок этот удар. Это продолжалось с десяток долгих, похожих на вечность секунд, потом он ощутил, как снаряд погрузился в бетон с хрустом, с каким ломаются человеческие кости, а от взрыва Мазурову показалось, что его мозг и вправду треснул, все там перемешалось, как в колбе, которую сильно встряхнули.
        «Попадание с первого же выстрела. Они что, пристреливались заранее?»
        Его затошнило, и хотя потолок выдержал и взрывная волна прокатилась по поверхности форта, Мазурова все равно вдавило в пол. Он ждал, что небеса сейчас посыплются ему на голову, и хоть они были не хрустальными, как думали в древности, а бетонными, они все равно расколются. Но от них отвалилось только несколько маленьких кусков. Австро-венгры построили этот форт на славу. Бетон был очень хорошего качества.
        - Командир, левая башня накрылась, - услышал он сквозь гул в ушах.
        - Прямое попадание? - Мазуров все никак не мог прийти в себя.
        - Нет, по касательной. Но ее тоже заклинило.
        - Я посмотрю.
        Когда Мазуров влез в башню, то поначалу ничего не мог разглядеть из-за дыма. Штурмовики хватались за уши, из которых тонкими струйками вытекала кровь, пошатываясь ходили, натыкаясь то на стены, то друг на друга, все перемазанные бетонной пылью, отчего их лица стали серыми, как у трупов. Глаза вылезли из орбит. Зрелище было отталкивающим. Они ничего не слышали, даже собственных стонов.
        Башню перекосило. Пол оставался ровным, почти ровным, но стены заметно сместились. Башня не могла поворачиваться вокруг оси. Собственными силами штурмовикам эту поломку не исправить.
        - Этих в лазарет! - закричал Мазуров, указывая на контуженых штурмовиков.
        «Где у них эта чертова мортира?»
        Она не такая большая, конечно, как «Берта», из которой германцы обстреливали Париж, но, если ее не уничтожить, она выведет из строя все орудия форта, и тогда обороняться придется только автоматами.
        «Они могли притащить ее только по железной дороге. Но она может стоять в нескольких километрах от форта. Как же ее найдешь? А стрелять наугад все равно что по воробьям. Черт. Черт».
        Было еще слишком темно. Мазуров приник к амбразуре. Поверхность моста колыхалась, и сперва Мазуров подумал, что такой эффект получался из-за слезящихся на ветру глаз, но потом он понял, что по мосту идет колонна людей. Но это еще не откатывающиеся под натиском русских войска австро-венгров, а беженцы из мирного населения с мешками за плечами, с тележками, куда они погрузили свои пожитки. Пропагандистская машина наверняка давно внушила им, что русские хуже варваров, придут и разрушат все на своем пути, подожгут дома, надругаются или убьют их обитателей, поэтому лучше, бросив все, что не помещалось в повозки, бежать от них прочь. Они уже не оборачивались на звуки недалеких взрывов и даже не ускоряли шаг.
        Мазуров не заметил, когда они появились, и, возможно, они видели и воздушное сражение и сейчас смотрели на то, как разрушается форт, не понимая, зачем это делается, но, возможно, уже распространились слухи, что форт заняли русские.
        Вокруг располагалось четыре венгерских населенных пункта. Мазуров не смог воспроизвести их названия. Венгерский язык слишком труден для русского рта.
        Опять этот противный свист летящего снаряда, который разрезает воздух, спрессовывает его. Мазуров не увидел вспышки выстрела. На этот раз люди на мосту заволновались, думая, наверное, что стреляют по ним, а они в эти мгновения были так беззащитны, что одного выстрела хватило бы, чтобы разрушить мост, разбить один из быков, на котором он держался, и тогда все они рухнут в Дунай. Но им-то пока ничего не грозило.
        Огромный фонтан воды взметнулся на поверхности реки, поднявшись на добрых два десятка метров, завис, точно оледенел, потом стал опадать, рассыпаться, а брызги оросили края форта.
        Вот когда ему нужен был хотя бы один истребитель для корректировки. Тот нашел бы мортиру, но все они ушли, оставили форт без воздушного прикрытия.
        - Воздушный шар, - доложили Мазурову, - у них появился воздушный шар.
        Он висел, похожий на облако, опутанное сетью, точно люди решили охотиться на странных зверей, живущих на небесах, чуть деформированный оттого, что его не полностью заполнили теплым воздухом, и бока его не натянулись, не раздулись, не затрещали. Видимо, готовили его в спешке, и как только он оторвался от земли, как только смог подняться на нужную высоту, люди перестали закачивать в него теплый воздух. По бокам шара гулял ветер, разглаживал их.
        Под шаром болталась гондола, и Мазурову казалось, что он видит, как блестит свет на стеклах бинокля сидящего в ней наблюдателя. Чтобы ветер не унес шар, к нему привязали толстую веревку. Она натянулась и, наверное, звенела сейчас от напряжения, но все же держала шар не хуже якоря. Ветру с ней не справиться, как он ни дуй.
        «Вот кто корректировал огонь мортиры!»
        На шаре наверняка была рация, ведь не знаками же с нее отдавали команды, но мортира все равно должна находиться где-то поблизости от него. Мазуров опять пожалел, что истребителей прикрытия больше нет, ведь любой из них легко бы расправился с этим шаром, но теперь у него появилась хоть одна цель. До нее было километра два. В распоряжении Мазурова оставались еще две зенитки. Достанут они шар или нет - это вопрос. Но лучше уж попробовать сбить шар, чем вообще ничего не делать. Вдруг получится? Да и шрапнель сгодится на худой конец. Он не думал о том, что пользы это никакой не принесет.
        Тем временем в форт впился еще один снаряд, но Мазуров воспринял это событие как обыденность, удивившись только, что артиллеристы промахнулись в прошлый раз, но возможно, что мортир было две, а то и больше, или они, опасаясь, что их заметят, чуть переместились.
        По реке поднималась канонерская лодка, тараня носом прозрачную воду. Она вырисовывалась пока лишь черным силуэтом, будто вырезанная из бумаги, да и борта ее вряд ли окажутся прочнее бумаги, если по ним выстрелят с форта.
        Броненосные щиты у лодки наверняка были тонкими, иначе она осела бы до самого дна и елозила по нему корпусом, вспенивая винтами не воду, а речной песок, все глубже и глубже зарываясь в него.
        Из двух труб поднимался дым, но и, смешиваясь с утренним туманом, он все равно служил слабой маскировкой для корабля, и чтобы его приближения не увидели из форта, прежде следовало выпустить дымовую завесу - может, тогда он подобрался бы к форту незаметно.
        Канонерская лодка наверняка пряталась в одном из заливов, замаскированная от воздушного налета, и поджидала, когда русские начнут переправляться через реку - тогда она появится и устроит то же самое, что устраивает голодный волк, оказавшийся в стае овец, но ей пришлось сыграть совсем в другой сцене. К ней корабль совсем не подготовился, а его капитан был самоубийцей, но если на это его обрек безумный приказ командования, то он легко мог пустить себе пулю в лоб, сохранив тем самым хотя бы экипаж корабля, а не обрекать его на верную смерть.
        Возле непомерно огромной пушки для такого небольшого корабля, установленной на корме, суетились люди, стараясь не смотреть на орудие форта, следующее за ним, точно один его вид мог их загипнотизировать, и тогда они встанут на корме истуканами. Они думали, вероятно, что если выстрелят первыми, то у них будет шанс уцелеть, но они лишь доказали верность поговорки, что слону от дробинки ничего не будет. Максимум, что им удалось - это вырвать из бетона небольшой кусок. Второй выстрел они так и не успели сделать.
        Крупнокалиберный снаряд из форта зарылся в воду под кормой канонерской лодки, прямо под выведенной на борту золотыми буквами надписью «Франц Фердинанд», чуть приподнимая корабль над волной, а от взрыва нос полностью высунулся из воды, и тогда стало видно, что в борту ниже ватерлинии зияет огромная иззубренная пробоина, из которой вырывается дым и огонь, а броневой щит по другую сторону и вовсе вырван. Все, кто находился в трюме, - сгорели, порох воспламенился, но не взорвался, иначе корабль развалился бы на куски.
        Люди за орудием попадали, стали цепляться за поручни, но никто из них не удержался, и всех все равно выбросило за борт.
        Мазуров заворожено смотрел, как корабль с мгновение летел над водой, точно не хотел тонуть, точно хотел удержаться в небесах, а когда он погрузился, вода с чавканьем ворвалась в огромную дыру.
        Корабль быстро оседал, будто вода вмиг стала такой же опасной, как серная кислота, и разъедала его днище. Он какое-то время еще катился по ней, как кусок масла по горячей сковородке, все больше и больше зарываясь в воду. Волны стали перекатываться через мостик, лизать надстройки. Со скрежетом нос его вошел в речное дно. Трубы, все еще остававшиеся над поверхностью, содрогнулись, заскрежетали, чуть изгибаясь, но так и не сломались. Корабль затих, и только над ним трепетал австро-венгерский флаг - единственное живое существо, оставшееся на его борту.
        Он доказал всю бессмысленность нападения на форт с реки, а ведь Брусилов тоже размышлял над подобной же атакой. Жаль, что он этого не увидел.
        Поверхность реки волновалась. Волны накатывались на трубы, играя обломками досок и чем-то бесформенным и непонятным, что смогло всплыть с корабля. Вот только люди остались в трюмах, возможно, они были все еще живы, а вода не смогла полностью вытеснить воздух и тогда у них оставалась призрачная надежда спастись.
        Над водой виднелось несколько голов - моряки, которых выбросило с палубы. Когда это произошло, они и вообразить не могли, насколько им повезло. Будь река поглубже, то и их бы затянуло воронкой, которая образовалась на месте утонувшего корабля, а без спасательных жилетов они вряд ли выгребли на поверхность - сейчас же широкими взмахами они плыли к противоположному берегу. До него было метров пятьдесят.
        «Наверняка доплывут».
        Мазурову подумалось, что все случившееся напоминает эпизод из «Борьбы миров», когда миноносец «Громящий» сражался с марсианскими треножниками, вот только добиться ему удалось куда как лучшего результата, нежели экипажу этой канонерской лодки. Ему нравилась эта книга, но он никогда не думал, что окажется на месте марсиан.
        Мазуров забыл, что за всем происходящим наблюдали беженцы на мосту, и это короткое сражение наверняка вселило в них ту же безысходную печаль, что должна была появиться и у героев книги, которые видели смерть «Громящего». Они побегут куда глаза глядят от этих русских, которые оказались даже не варварами, а гораздо хуже - они были марсианами.
        - Господин майор, радиограмма от Брусилова, - прервал размышления Мазурова радист.
        - И что же он передает?
        В этот момент над фортом взорвался очередной снаряд, и за грохотом Мазуров так и не разобрал ответа.
        - Что? Что? - переспросил он, когда гул в ушах немного поутих.
        - Просит держаться, - сообщил радист, тряся головой, точно собака, которая только что выбралась из воды и хочет побыстрее просохнуть.
        - М-да, очень ценная радиограмма, но что же он еще мог передать? - резюмировал Мазуров. - А не сообщает ли он, сколько нам еще держаться?
        - Нет. Только то, что помощь скоро будет.
        Мазуров кивнул.
        «Надоел этот воздушный шар. Прямо как бельмо на глазу».
        Австро-венграм пора было бы его опустить, потому что задачу свою он выполнил и теперь служил лишь раздражающим фактором для русских, но раз они этого сделать не успели, то сами виноваты.
        Мазуров наблюдал за тем, как расцветают рядом с воздушным шаром шрапнельные разрывы, чем-то похожие на салют, только не такой яркий и красочный, который бывает на праздниках. Его обстреливали сразу из нескольких орудий - это походило на какую-то слишком нечестную охоту, когда зверь ослеплен, не двигается, а в руках у человека даже не ружье, а что-то гораздо более мощное.
        Штурмовики, похоже, вошли во вкус, почувствовали азарт и теперь соревновались - кто же первым попадет в шар. От близких разрывов его бросало из стороны в сторону, как тряпку, и даже если в него еще не попали, то ткань шара все равно должна быть пробита во многих местах осколками. Он сдувался, опадал, постепенно теряя высоту, а человек в гондоле повис, перекинувшись половиной тела через бортик и выпустив из мертвых рук бинокль.
        Но штурмовикам этого было мало. Наконец они своего добились. Снаряд буквально снес шар с небес, как ураган, а взрываясь, он вновь раздул его ткань, наполнил газами обвисшие и пробитые бока, протащил за собой несколько десятков метров, пока не изорвал в клочья, которые, медленно и красиво кружась, падали на землю. Гондола рухнула не так эффектно и слишком быстро, чтобы успеть налюбоваться ее падением, но первым разбилось вывалившееся из нее при взрыве человеческое тело.
        Это зрелище действовало завораживающе. Мазуров не понимал почему. Но, вероятно, нечто схожее испытывали те, кто приходил на центральную площадь города, когда там сжигали на костре еретика или ведьму.
        Он не сразу осознал, что увидел вспышку, а потом вновь ощутил переходящий в ультразвук свист приближающегося снаряда, и опять в его черепную коробку вонзилось несколько сверл, пробуя пробить кости и добраться до мозга.
        «Вот она! Все-таки она на железной дороге».
        Мазуров радовался как ребенок, обнаружив мортиру, он быстро стал передавать в орудийные башни координаты ее месторасположения, пока она не успела переместиться.
        Штурмовики с прежним азартом обложили новую цель, нисколько не экономя снаряды. Каждая из уцелевших башен сделала не менее трех выстрелов, прежде чем Мазуров приказал прекратить обстрел. Попали они или нет - он не знал, но мортира замолчала.
        Мазуров до боли в ушах вслушивался, когда же вновь появится противный свист, но этого так и не произошло, и лишь с востока все продолжал доноситься гул. Но теперь там, кажется, действительно всходило солнце, окрашивая в красное небеса, будто на них, как в зеркале, могла отражаться вся пролитая в этот день кровь, так обильно пропитавшая землю под ними.
        Мир светлел на глазах, промывался от ночи.
        У австро-венгров осталась единственная возможность отбить форт, но им надо было воспользоваться ей пораньше, не тянуть до рассвета, а теперь их солдаты будут слишком хорошо видны, совсем как мишени в тире.
        5
        Три точки, так хорошо заметные на сером небе, быстро увеличивались в размерах, превращаясь в бипланы - ведущий и два по бокам чуть за ним. Они летели стороной, точно дела им никакого не было до «Марии Магдалены», и Мазуров не сразу понял, что же посыпалось из их трюмов.
        Похожие на бомбы цилиндры, которыми они густо засеивали поле с правого края форта, падая на землю, с шипением трескались, и из них появлялись клубы дыма, точно австро-венгры раздобыли где-то несколько десятков волшебных ламп, в которых живут джинны. Дым на глазах густел, а ветер сносил его прямо к укреплениям. Дымный вал высотой метра в четыре медленно и лениво накатывался на заграждения из колючей проволоки, переползал через них, задевая за привязанные к проволоке колокольчики, но очень нежно, так что колокольчики молчали. Дым начинал лизать бетон.
        - Ни черта не видно будет, - причитал штурмовик, выглядывая из пулеметной амбразуры.
        Дым был едким, глаза от него начинали слезиться, а в горле першить, вдохнув несколько раз, штурмовик закашлялся, отошел от амбразуры, но противогаз напяливать не стал - лучше без него помучиться.
        Бипланы, сделав свое дело и миновав Дунай, заложили крутой вираж, возвращаясь на базу, по дороге выбросив еще несколько баллонов с газом. Мазуров проводил взглядом аэропланы, пока они не растворились в небесах.
        Ветер точно играл на руку австро-венграм, ведь когда высаживались штурмовики, он так и норовил разбросать их подальше друг от друга, а теперь совсем приутих. Он почти не сносил дым - тот продержится час-другой, но весь вопрос - когда же под его покровом противник начнет атаку на форт, а стрелять без разбору в этот туман нет никакого смысла, так ведь расстреляешь все запасы попусту, и когда действительно дойдет до дела, то встречать австро-венгров придется ножами и гранатами.
        Штурмовики нервничали, припав к стволам пулеметов и автоматов, поглаживали приятное на ощупь дерево, пытаясь успокоить себя, вглядывались в дымовую завесу, но ничего там разобрать не могли.
        То, что наступление началось, выдала заметная активизация австро-венгров на нижнем этаже форта. По рации им, вероятно, приказали попробовать отвлечь на себя как можно больше русских.
        - Лезут, как тараканы, - доложили Мазурову.
        Он и так слышал стрельбу и взрывы гранат, шипение единственного огнемета - оружия нового и опасного, как для тех, против кого оно применялось, так и для владельцев.
        «Не переусердствовали бы, не подожгли бы там все, а то австро-венграм придется выбирать - либо сгореть заживо, либо все же попытаться пробиться наверх. Понятно, что они выберут последнее».
        Звякнул колокольчик где-то очень далеко, так далеко, что это могло и почудиться.
        Вряд ли австро-венгры шли в полный рост, пусть и скрытые дымовой завесой, но не были же они такими идиотами, чтобы подставляться под пули всем телом, так сделаешь разве что напившись до помутнения рассудка шнапсом, или водкой, или каким-нибудь другим крепким напитком, оказавшимся под рукой.
        Наверняка они ползли, тоже испуганно прислушиваясь к тому, что творилось в этом мрачном форте, который так недавно еще был им опорой и надеждой, а теперь стал совсем чужим и опасным. Ползли, вжимаясь как можно глубже в землю, благо минные поля они поставить не успели - ведь форт-то, казалось, находится еще в глубоком тылу, и кто мог вообразить, даже в кошмаре, что русские начнут так быстро наступать.
        А тут так не вовремя прибежал радист с текстом радиограммы от Брусилова, не дожидаясь приказа, стал ее зачитывать, но не до него было сейчас Мазурову, и тот стал отмахиваться, просить радиста замолчать.
        Пулеметами тут ничего не сделаешь, пули пролетят у австро-венгров над головами, если и заденут, то немногих.
        Но если шрапнелью вспахать это поле…
        Орудия ожили, выплюнули из жерл потоки огня, отправляя в этот молочный туман снаряды. Дым от этих выстрелов отшатнулся, чуть отступил от форта, а потом припал к земле, когда взрывы стали рвать его, точно шкуру зверя, в которую впиваются пули. Клочья дыма взлетали вверх вперемежку с кусками земли с оторванными руками, ногами, обезображенными телами и еще чем-то бесформенным и непонятным.
        Австро-венгры, переждав первый залп, стали отползать, а у некоторых нервы сдали, они приподнялись, чтобы побыстрее убраться, но в этом была их ошибка, потому что, как только умолкли орудия, заработали пулеметы. Пули выкосили всех, кто возвышался над землей более чем на полметра.
        Но туман был еще настолько плотным, что ничего этого Мазуров не видел, а лишь слышал стоны и проклятия раненых.
        Офицеры пробовали поднять подчиненных, кричали команды, требуя наступать. Ветер доносил обрывки их приказов, вырывавшихся из охрипших глоток. Они-то понимали, что, когда дым рассеется, а произойдет это очень скоро, потери будут неизмеримо больше, чем сейчас, но они никак не могли вразумить своих глупых солдат броситься в атаку. Их будут бросать на этот форт, пока они его не отобьют или пока не полягут все под его стенами. С каждой секундой вероятнее становился второй вариант развития событий.
        Атака захлебнулась, так и не начавшись. Противник навалил трупов в метр высотой. Именно с этого и начиналась война, когда германцы безуспешно штурмовали бастионы Льежа, думая, что они сдадутся без боя. Не сдались. Но французы, так хотевшие взять Эльзас и Лотарингию, упустили шанс, не помогли бельгийцам, а потом расхлебывать их оплошность пришлось русским, отвлекая на себя удар тех дивизий, что могли пройти победным маршем по Парижу.
        - Ну, что там у тебя? - Мазуров наконец обратил внимание на радиста. Тот терпеливо стоял рядышком, теребя листочек.
        - Радиограмма от Брусилова.
        - Это я уже слышал. Что в ней?
        - Первая линия обороны прорвана. На второй идет рукопашный бой.
        - Надеюсь, что эту радиограмму не перехватили австро-венгры. Звучит очень оптимистично. Может, мы и вправду их здесь дождемся. Так не хочется взрывать весь этот форт. Недолго осталось терпеть.
        Все в нем кипело, нервы были напряжены, и он совсем не чувствовал усталости и уж тем более не хотел спать, хотя для человека это было самое трудное время суток, когда постоянно клонит в сон.
        - Не расслабляться! - кричал он штурмовикам.
        Радость их была преждевременной.
        Дымовая завеса отступала.
        Саперы почти проделали в заграждениях несколько проходов. Им осталось каких-то несколько метров. Но теперь большинство из них валялись рядышком со змеящейся по земле проволокой. Смотря на их трупы, Мазуров почему-то никак не мог избавиться от мысли, что он сражался с невидимками, но теперь они были мертвы, жизненные процессы в телах прекратились, кровь свернулась, а он ведь прекрасно помнил, что в этом случае невидимка утрачивает свои способности.
        Они будто пришли из Средневековья, перепутав войны, потому что на них были надеты панцири с наплечниками, сделанные из листов брони, закрывавшие тело и спереди и сзади, а на головах - странного вида шлемы, чем-то похожие на те, что несколько столетий назад носили ландскнехты, бродившие по местным дорогам и предлагавшие свои услуги тем, кто больше за них заплатит. Более того, в руках у них, помимо ножниц, были еще и прямоугольные щиты, так что в случае необходимости они смогли бы построиться в каре, и возможно, что на щитах они, чтобы устрашить противника, нарисовали гербы своих родов, но все эти средневековые средства защиты оказались бесполезными. Они так и не уберегли саперов от пуль.
        Несколько человек в обычной серой форме запутались в проволоке, повисли, удерживаемые колючками. Тела их от ветра раскачивались, точно жизнь покинула их не полностью, осталась какая-то частичка, которая так хочет приподнять тело, но все никак не может этого сделать. Колокольчики нашептывали им погребальные песни. Вероятно, ожидая, когда же саперы покончат со своей работой, они встали рядом с проходами - это их и погубило, лежи они и дальше, то, возможно, кто-то и выжил бы.
        Как же вовремя стали стрелять штурмовики, ведь австро-венграм почти удалось добраться до них.
        Но Мазуров ошибся, полагая, что следующая атака начнется минут через десять-пятнадцать. Что уж там наговорили своим подчиненным офицеры, Мазуров не знал. Какие кары небесные обещали на их головы? Но они смогли заставить своих в спешке отступающих подчиненных повернуть обратно.
        Мазуров услышал рокот работающих двигателей, глухой, похожий на рычание. Напрягся от этого звука. Он-то знал, что сейчас увидит.
        Расталкивая тупыми носами дым, выползали бронированные мастодонты. Они шли клином, подминая под себя заграждения вместе с теми, кто в них запутался, вминая в землю и перемалывая в отвратительный кровоточащий фарш. Проволока натягивалась, как струна, звенела и лопалась, разлетаясь в разные стороны и царапая броню танков, выкрашенную ржаво-зеленой краской. Их орудия выстрелили одновременно, значит, на каждом была рация. Форт накрыла волна взрывов и ослепила штурмовиков.
        Из дыма стали появляться австро-венгры, как призраки, с каменными лицами, лишенными эмоций. Они шли молча, прикрываясь броней танков, пока не стреляя, потому что из ружей, да еще на ходу, сколько ни меться в амбразуру, - все равно не попадешь.
        Бронебойный снаряд пробил нос головного танка с поразительной легкостью и разорвался внутри. Клепки, скрепляющие броневые щиты, вылетели, и танк развалился на части, как карточный домик, а тяжелые броневые щиты разбросало на добрых два десятка метров по округе. Они бились о борта других танков, отлетали, сминаясь еще больше, врезались в солдат, а те падали, точно игрушечные.
        - На втором этаже - рукопашная, - доложил Мазурову штурмовик. Комбинезон на нем обгорел, лицо покрылось пеплом, смешавшись с кровью. Он говорил с трудом, делая приличные паузы между словами, точно только что долго бежал и все никак не может восстановить дыхание.
        - Уходите наверх и взрывайте лестницы, - бросил Мазуров.
        Он не стал переспрашивать, как австро-венграм удалось вырваться с нижнего этажа. Не до выяснений сейчас было, но они сдавали свои позиции метр за метром, и если так пойдет и дальше, то им придется забаррикадироваться во всех еще не поврежденных башнях и пулеметных гнездах, и тогда они окажутся в западне.
        Как же отвратительно он заходил на посадку, едва удерживая аэроплан, так и норовящий наклониться то в одну, то в другую сторону и коснуться краешком крыла земли. Если бы кто-то видел его в первый раз, то наверняка подумал, что пилот впервые сел за штурвал или, скорее, что он вдребезги пьян, ведь новичку командовать эскадрой не позволят.
        Страхов почти не чувствовал своих онемевших рук, намертво вцепившихся в штурвал, точно он сросся с ним; когда же аэроплан наконец-то коснулся земли, то его сильно тряхнуло, а подполковник все ждал, что сейчас сломаются колесные стойки и аэроплан начнет пахать днищем взлетную полосу.
        Страхов взмок от пота, тот скопился на лбу и бровях, просочился под очки. Оглянись он, то увидел бы, что от измочаленного пулями хвоста отлетают огромные куски, а когда он все-таки сделал это, то присвистнул от удивления, потому что от хвоста-то почти ничего и не осталось и сел он без происшествий - чудом. Впору было молиться ангелу-хранителю.
        Пропеллер все еще продолжал лениво вращаться, но аэроплан уже остановился. К нему бежали техники и пилоты других аэропланов, проверить, что стряслось с их командиром.
        - О, господин подполковник, вы в рубашке родились, - механик, взобравшись на крыло, протягивал Страхову руки, чтобы помочь ему выбраться из кресла.
        - Отстань, я не кисейная барышня, вытащи лучше Латышева.
        Отстегнув страховочный ремень, Страхов и сам стал помогать механику вытаскивать второго пилота.
        - Хороший был стрелок, - причитал механик.
        Страхов оставил эту реплику без комментариев, хотя чувствовал, что механик ждет продолжения диалога. Не до сентиментальности сейчас было. Страхов, пролетая над линией фронта, видел, как солдаты штурмуют окопы австро-венгров, как горят подбитые танки, и потери там были не в сравнение большие, нежели в его эскадре. Линию фронта четко очерчивали языки пламени, хорошо видимые с небес, точно там, под аэропланами, текла огненная река. Но такое бывает только в сказках.
        За ним увязались два истребителя австро-венгров, но их быстро отогнали. Аэроплан Страхова представлял для них легкую добычу.
        - Сколько уйдет времени на ремонт моего аэроплана? - спросил Страхов.
        Механик посмотрел на хвост аэроплана.
        - Так это как сделать, если основательно, то и до вечера не управимся, а если так себе, то часа три. Летать будет, но ненадежно.
        - Ты мне за три часа надежно сделай, а лучше за два.
        Механик вздохнул, но причитать не стал, понимал ведь, что на фронте творится, слышал канонаду.
        Возле аэроплана стояло уже человек десять.
        - Принимайте, - сказал Страхов.
        Несколько рук подхватили мертвое тело.
        - Как вы, господин подполковник?
        - Я отлично, лучше не бывает, - огрызнулся Страхов и спрыгнул с крыла.
        - Какие будут распоряжения? - спросил один из пилотов.
        - Пока отдых, но думаю, что недолгий. Загрузите боеприпасы, дозаправьте аэропланы и проверьте их состояние.
        - Есть.
        Страхов быстро пошел в штаб.
        - Связь мне с командующим, - еще на пороге бросил он радисту.
        Он не стал садиться в кресло, хотя так этого хотелось в эту минуту, так хотелось выпить кофе и расслабиться немного, а навис над радистом, пока тот колдовал над рацией, вызывая в микрофон своего коллегу из штаба командующего.
        - Брусилов на проводе, - наконец сказал радист.
        Страхов взял микрофон, поднес его губам.
        - Доброе утро, господин генерал, Страхов на проводе.
        - Здравствуйте, подполковник, к делу побыстрее, или вы меня будете поздравлять с успешным началом наступления? - услышал он в ответ голос Брусилова.
        - У меня треть эскадры выбыла из строя, мой аэроплан разбит, на его починку уйдет в лучшем случае три часа. Я не смогу прикрывать форт.
        Он смотрел на доску, на которой мелом были написаны фамилии пилотов, а напротив них количество сбитых ими аэропланов. Последние изменения не внесли. На этой доске мертвецы все еще оставались живыми.
        - Что это значит - не сможете? - стал сердиться Брусилов. - Вам поручено именно это задание, и потрудитесь его выполнять. Меня не интересует, как вы это сделаете. У меня нет лишних аэропланов. Вы ведь пролетали над линией фронта и видели, что там творится.
        - Так точно.
        Страхов произносил про себя фамилии убитых этим днем пилотов своей эскадры, точно заклинание читал, чтобы успокоиться немного, иначе вспылил бы. Он не хотел пока стирать с доски их фамилии.
        - Отлично. Впредь попрошу меня больше по таким вопросам не беспокоить. Но если форт останется без воздушного прикрытия, вы за это ответите.
        - Так точно, господин командующий. - Страхов выделил голосом последнее слово.
        Связь разъединилась.
        - Я за это отвечу, - зло повторил Страхов.
        Его колотило от мысли, что командующий мог подумать, будто он боится, будто он хочет отсидеться в тылу. Страхов бросил микрофон на стол. Выходя из штаба, он забыл нагнуться и чуть не ударился головой о косяк.
        Механики, вооружившись лопатами, рыли могилу рядом с четырьмя другими. Вместо крестов над ними высились пропеллеры, чтобы сразу было понятно, кто под ними лежит.
        - Отдых отменяется, - закричал он пилотам, суетящимся возле своих аэропланов, - вылетаем немедленно!
        - А вы, господин подполковник, - спросил механик, - останетесь?
        - Не дождешься.
        - Но ваш аэроплан мы не сможем быстро починить.
        - Ну так чините медленно, но чтобы к моему возвращению он был готов.
        - Сделаем в лучшем виде и сбитые аэропланы пририсуем, сколько рисовать-то? - спросил механик, знавший, что Страхов гордится количеством своих побед и стремится к тому, чтобы стать самым результативным асом русской авиации. Но Страхов так на него глянул, что мог испепелить, а у механика отпала всякая охота задабривать подполковника подобными разговорами.
        Страхов посмотрел на своих пилотов, ухмыльнулся, увидев, что один из них слегка ранен в руку.
        - Прости, Кондратьев, - сказал ему Страхов, - но я тебя списываю на землю. Твой аэроплан забираю себе. Обещаю вернуть, но уж не знаю, в целостности и сохранности ли он будет, а ты пока отдохни и рану залечи.
        - Рана пустяковая, - стал возмущаться Кондратьев, - она мне не мешает. Пуля по касательной прошла, чуток кожу только и задела.
        - Это приказ. Тебя разве не учили тому, что приказы не обсуждаются?
        - Так точно, господин подполковник, - сник пилот.
        6
        С противоположного берега по мосту, распугивая беженцев, пронеслась колонна военных грузовиков, выкрашенных бледной краской. Что там везли они под брезентовыми тентами, стало понятно, когда грузовики остановились и из кузовов стали выпрыгивать солдаты. Рассыпавшись цепочками, они побежали к форту. Штурмовики не стреляли по ним, боясь задеть мирных жителей, а ведь могли задолго до того, как солдаты добегут до форта, уничтожить и их, и грузовики. До солдат было километра полтора, с каждым шагом бег их замедлялся, они переходили на шаг, так что у форта они будут минут через десять, не раньше.
        Истребители поставили новую дымовую завесу, но даже через нее Мазуров хорошо различал огненные сполохи - это в последнем из австро-венгерских танков взрывались снаряды, превращая его в бесформенные оплавленные куски металла. Остальных подбили чуть раньше, и от них тоже мало что осталось.
        Артиллерийская канонада между ними и орудиями форта чем-то напоминала морские сражения древности, когда корабли выстраивались друг напротив друга и палили до тех пор, пока у одного из противников просто некому уже было стрелять, а корабль получал такие повреждения, что больше не мог продолжать бой. Орудия танков были слишком маленького калибра. Дредноут, хоть и прикованный к одному месту, все же лучше, чем стая мониторов, выстрелы которых для него болезненны, но все же не настолько, чтобы полностью вывести его из строя, и сродни укусам насекомых - неприятным, но не смертельным.
        Когда взрывался очередной танк, по форту проносился восторженный гул и, наверное, то же самое творилось внутри танков, когда пущенные из них снаряды крушили пулеметные точки и орудия.
        Штурмовики подбили все десять танков. Результат австро-венгров был поскромнее - пулеметная точка и орудие. Мазуров сам проверил, можно ли его исправить, оказалось, что да, а вот с пулеметной точкой были большие проблемы. Снаряд залетел точно внутрь через амбразуру и все разнес внутри, вместе с пулеметом и двумя приникшими к нему штурмовиками. То, во что они превратились, даже у видавших всякое штурмовиков вызывало рвотный рефлекс. Взрывом выбило тяжелую металлическую дверь. Она ударилась в противоположную стену. По бетону пошла трещина. Хорошо еще, что никто не стоял рядом, а то дверь зашибла бы насмерть любого, в блин превратила, размазав по стене.
        Патроны детонировали, рвались, будто это праздничный фейерверк, а когда они закончились и поутих огонь, выяснилось, что вместо узкой амбразуры в стене зияет огромная дыра, в которую может пролезть даже человек.
        Поскольку лишних пулеметов не было, Мазурову пришлось оставить здесь трех штурмовиков, вооруженных автоматами. Они отгоняли наседавших на форт австро-венгров. Но у тех опять пропал боевой запал.
        Поле перед фортом усеяли человеческие трупы, но дымовая завеса опять укрыла их, стрелять перестали и те и другие, точно временное перемирие негласно заключили. Стало так спокойно, будто ничего здесь и не происходило, а Мазурову вдруг почудилось, что этот дым растворит мертвые тела, и когда он рассеется, то возле форта действительно не останется никаких следов штурма. Они отступили, когда до победы было совсем близко. Еще один натиск, и штурмовики бы его не выдержали. Оборона трещала, разваливалась. У металла есть предел текучести, когда нагрузка становится такой сильной, что он перестает сохранять прежние свойства. Примерно к такому пределу были близки штурмовики.
        Они заранее заминировали лестницы, ведущие на верхний этаж, и подорвали их вместе с уже поднимающимися по ним австро-венграми. Бетон обрушился, погребая под завалами людей. Не все из них погибли, из-под завалов высовывались шевелящиеся руки и ноги, слышались стоны, проклятия и ругательства. Некоторым из них удалось-таки пробиться на верхний этаж, но здесь уж численное преимущество было за штурмовиками, и они быстро перебили противника в рукопашной.
        Раненых перетащили на носилках. Работа выдалась трудной, нашлась для каждого, и все взмокли от нее. За ранеными ухаживал лекарь, кого-то перевязывал, кому-то колол лекарства, или, скорее, это был морфий - самое хорошее лекарство в данной ситуации.
        К нему подошел Мазуров. Лекарь, почувствовав, что рядом кто-то стоит, повернул голову, хотел сказать что-то злое, но, увидев командира, промолчал.
        - Как? - спросил Мазуров.
        - Раненых слишком много. Я не справляюсь. Многие нетранспортабельны, а мы их перетаскивали. Четверть, если не попадет в течение ближайшего часа в госпиталь, - умрет. Я буду бессилен. За жизнь остальных пытаюсь бороться.
        - Ты знаешь, что они не попадут в госпиталь через час, - сказал Мазуров, - занимайся теми, кого можно спасти. Для остальных остается морфий. Его хватит?
        - Его много.
        Мазуров думал, что когда на верхний этаж поднимутся все штурмовики, то там будет не протолкнуться, а вышло все совсем иначе, и теперь превосходно было видно, как мало их осталось, а ведь им еще нужно не дать подорвать австро-венграм мост, захватить его и удерживать до подхода передовых частей. Но как такое сделаешь? И как быть, когда австро-венгры начнут откатываться от линии фронта, по мосту двинутся нескончаемые колонны отступающих войск и весь этот вал обрушится на форт? Его бы удержать, что тут о мосте думать.
        А если выдвинуться навстречу австро-венграм, тем, что так лихо спрыгивали с грузовиков, да напасть на них? Они-то такой прыти от штурмовиков наверняка не ожидают, полагая, что те должны сидеть в форте и носа своего из него не показывать. Вот неожиданность-то для них будет, когда они столкнутся в этом дыму с русскими, побегут еще обратно, вот на их спинах и ворваться на мост, перебить его охрану, да держаться, пока еще кто-то из штурмовиков жив будет.
        К Мазурову подбежал радист, правда, теперь без радиограммы.
        - Что там? Опять Брусилов? Просит держаться?
        - Нет. Подполковник Страхов.
        - И что же?
        - Он возвращается.
        - Очень рад этому.
        - Говорит, что к форту движется передовая механизированная колонна из дивизии Деникина. Танков двадцать, не меньше, еще самокатчики и грузовики с пехотой. Им осталось пройти до форта километров десять.
        - О, это хорошая новость. Сам-то Страхов когда обещался быть?
        - Да с минуты на минуту.
        - В этом дыму он ничего не увидит. Мы сами ничего не видим. Можно наладить связь с Деникиным? А лучше с этой механизированной колонной, у них наверняка есть рация в одном из танков.
        - Я попробую.
        - Ну, уж постарайся.
        Радист козырнул, бросился налаживать связь.
        Настроение Мазурова поднялось, затеплилась надежда.
        - Эй, ребята, - закричал он, - помощь идет! Танки Деникина на подходе!
        Те из штурмовиков, что были к нему поближе, повернули головы, слушали, но докричаться до каждого он, конечно, не мог, однако известие это из уст в уста быстро распространилось по всему верхнему этажу форта, правда, в ответ восторженных воплей Мазуров не услышал.
        Похоже, о колонне прознали и австро-венгры, и натиск их опять усилился, точно они возомнили, что у них осталась последняя возможность вырваться из окружения, а смерть пугала их гораздо меньше, нежели перспектива плена.
        Теперь идея контратаки стала иметь смысл, но для ее осуществления надо было собрать ударный отряд человек в тридцать, не меньше, и хотя и этого было мало, учитывая, сколько австро-венгров сейчас, укрываясь дымом, подбиралось к форту, но больше Мазуров выделить не мог.
        Он решил, что поручит штурм моста первому попавшемуся офицеру. Им оказался Тяжлов. У него было редкое свойство - оказываться в нужных местах в нужное время.
        Из реки высовывались наполовину своей длины трубы потопленной канонерской лодки, а вода была настолько прозрачной, что Страхов видел сквозь нее и покоящийся на дне корабль. Волны накатывались на трубы, обтекали их, недовольно пенясь. Возле берега нерешительно клубился дым, точно боялся дотронуться до холодной воды, но над фортом он был таким густым, что накрывал его непроницаемым для человеческих глаз пологом.
        «Наворотили они тут дел».
        О, если бы он только увидел, что тут творилось еще.
        Издали Страхов подумал, что форт горит, а дым исходит от него, но, подлетев чуть ближе, догадался, что дыма было уж слишком много и, скорее всего, так австро-венгры прикрывали свою атаку. Из форта ему ответили на позывные, а это значило, что штурмовики все еще продолжали его удерживать.
        Вот только из-за этого дыма он не знал, что же ему делать, цели-то не разглядеть, а переводить пули понапрасну было даже преступно. Во-первых, он мог попасть и в штурмовиков, которые перешли в контратаку, а во-вторых, израсходовав боеприпасы, ему пришлось бы волей-неволей опять возвращаться на базу, а вдруг его помощь как раз и будет в эти секунды необходима, ему же не останется ничего другого, как идти на таран.
        «Хоть бы истребители, что завесу ставили, вернулись. Тогда бы мы с ними разобрались».
        Но небо было чистым, безоблачным.
        Истребители Страхова сделали круг над фортом.
        Подполковник видел, что пилоты его эскадры жестами спрашивают у него, что делать, но пока он ответить на это им ничего не мог. И вдруг он почувствовал, что земля там, глубоко под ним, задрожала, форт ожил, исторгнув огненный залп в направлении моста, заговорили пулеметы, вгоняя в дымовую завесу ежесекундно сотни пуль, нашпиговывая ими воздух, так что от них было не укрыться - прячься не прячься.
        Одна из ферм моста была чуть погнута. Несколькими часами ранее в нее врезался один из аэропланов эскадры Страхова.
        Он увидел брошенные грузовики и догадался, кого обстреливали штурмовики, и тогда он завертел головой, ища взглядом взгляды своих подчиненных, а найдя их, ткнул в грузовики пальцем и пошел на снижение. Следом за ним устремились и другие аэропланы, выстраиваясь в одну линию позади Страхова.
        Ангелы Смерти.
        Водители в кабинах рассмотрели на крыльях атакующих аэропланов опознавательные знаки Антанты. Выпрыгивая из автомобилей, кто-то из них залезал под днища, кто-то искал спасения в дымовой завесе, кто-то отстреливался из ружей, но попасть в аэропланы было очень сложно.
        Пули находили австро-венгров везде. Они крошили борта в щепки, пробивали брезентовые крыши, разбрызгивали осколками стекла, а когда попадали в бензобаки, то грузовики ослепительно взрывались, точно в них были бомбы. Люди превращались в живые факелы, и несколько секунд, объятые пламенем, они метались между останками автомобилей, пытаясь добежать до реки и спрыгнуть в нее, но они уже ничего перед собой не видели и никак не могли найти реку. Они кричали от боли, падали на землю, катались по ней, пробуя сбить огонь, но это ни у кого не получалось, и они вскоре затихали, а огонь все продолжал слизывать с них остатки одежды, кожу и плоть, добираясь до костей.
        Бензин из пробитых баков растекался по земле и горел, наполняя воздух черным отвратительным дымом и запахом горящего человеческого мяса, но в эти чистые небеса, где властвовали Ангелы Смерти, он не добирался.
        Аэропланы Страхова опять развернулись, но возле моста им делать было уже нечего. Люди с небес казались не больше муравьев. На форт их надвигалось несколько колонн, еще не развернувшихся в боевое построение. Страхову трудно было посчитать, сколько именно. Но как же он их раньше не заметил?
        - Форт, как меня слышите?! - заорал он в рацию. - Вызывает эскадра прикрытия.
        - Слышим вас хорошо, - услышал он искаженный помехами голос в наушниках, хотя до радиста было совсем близко, и выберись он из форта, то и без всякой рации до Страхова мог бы докричаться.
        - Австро-венгры. Пехота. Примерно две тысячи. Двигаются на вас. Записывайте координаты.
        - Спасибо. Мы встретим их.
        Страхов стал уводить эскадру, чтобы ее не задело взрывами.
        Штурмовики, растянувшись несколькими цепями, шли крадучись, но вовсе не из-за того, что в этом дыму боялись неожиданно натолкнуться на австро-венгров, а потому, что земля вся была вспахана, и не ровен час шагнешь неосторожно, не заметив, что под ногами глубокая воронка, и полетишь в нее кубарем. Хорошо, если при этом дело ограничится лишь ушибами, а то ведь и сломать чего можно. Сколько ни всматривайся в этот дым, все равно дальше метра ничего не разглядишь, но, прислушиваясь, штурмовики различали стоны, вскрики боли, которыми был пропитан весь воздух. Хотелось заткнуть уши и ничего этого не слышать. Стали попадаться мертвые тела, изуродованные осколками, многие из них уже почти не походили на людей, развороченные, с вывалившимися из животов внутренностями, оторванными руками, ногами и головами. Смерть здесь хорошо поработала своей косой.
        В одной из воронок сидел австро-венгр, прижимая к телу руки и ноги, точно замерз, и хотел вот так согреться. Его и вправду колотила дрожь, зубы стучали друг об друга, а на измазанном грязью лице выделялись испуганные глаза. Он боялся выбраться из воронки, хотя обстрел вот уже несколько минут как закончился. Он просто не знал, куда ему идти, опасаясь, что выберет неправильный путь и выйдет как раз к форту. Похоже, его совсем не задело.
        Увидев штурмовиков, он схватил валявшееся рядом с ним ружье с расщепленным осколками прикладом, попробовал загнать в ствол патрон, но руки его дрожали, и ему все никак не удавалось справиться с затвором.
        Кто-то из штурмовиков добил его ножом. Воткнул в грудь длинное лезвие, оттолкнул ногой умирающего, полез из воронки прочь, уже не оглядываясь. Тело австро-венгра скатилось на самое дно воронки. Жестоко. Но в живых его все равно оставлять не стоило. Пожалеешь, отвернешься, а он пальнет тебе в спину.
        Раненых и умирающих они не трогали, проходили мимо, благо никто из австро-венгров и не думал оказывать сопротивление и пытаться как-то остановить или задержать штурмовиков. Они вообще старались на них не смотреть. Ужасное зрелище, когда человек, корчась от боли, валяется на земле и что-то ищет на ней, шаря единственной оставшейся рукой, а из того места, где когда-то была вторая, все продолжает сочиться кровь. Он что-то шептал, потому что сил, чтобы кричать, у него не осталось, смотрел на штурмовиков уже не с ненавистью, а с какой-то мольбой, но она едва-едва проступала сквозь боль. Глаза его заволакивал туман, и, скорее всего, он не понимал, что возле него проходят русские, и еще он не мог понять, почему никто ему не поможет, а может, он просил его добить и прекратить эти мучения, но и этого штурмовики не делали.
        И все равно тихо к мосту они подобраться не смогли.
        Десяток австро-венгров переждали обстрел в воронке. Они как раз выбирались из нее, помогая друг другу, когда на них набрела первая цепь штурмовиков. Рисковать не стали. Срезали всех короткими очередями. Это было избиение. Австро-венгры безвольными куклами скатились обратно в воронку, ставшую для них могилой, а они-то думали, что она их спасет.
        Заблудиться в этом дыму было невозможно. Со стороны моста доносилась стрельба и взрывы - отличный ориентир, а потом стали различимы и горящие автомобили.
        Австро-венгр выбежал навстречу штурмовикам, натолкнулся на них, чуть с ног не сбил, потом бросился прочь, что-то крича. Видимо, это был один из уцелевших водителей. У него были безумные глаза. Перестань он кричать, может, и затерялся бы в дыму, но он никак не мог этого понять. Даже когда в его спину попала пуля, он все никак не хотел замолчать, хрипел что-то, а в горле у него булькала кровь. Тело рухнуло и наконец затихло.
        Сквозь дым стали проступать фермы моста и обгоревшие остовы грузовиков. Земля от жара почернела и потрескалась. Штурмовики перешли на бег, как ищейки, которые долго шли по цели, а теперь увидели ее, и осталось сделать последний рывок, чтобы ее схватить.
        Беженцы по мосту больше не шли, или испугались и пошли искать более безопасной дороги, или поток их иссяк.
        Оставшиеся на мосту несколько австро-венгров так опешили от появления штурмовиков, что сопротивления не оказали. Они, подняв вверх руки, глядели на русских с таким же ужасом, с каким должны были встретить и появление призраков, вынырнувших из дыма. Штурмовики быстро обезоружили их и связали.
        Низко над ними пролетели истребители, покачивая в знак приветствия крыльями. Как же приятно было чувствовать, что ты здесь не один.
        Форт озарился несколькими вспышками, а спустя несколько секунд километрах в трех от него засверкали взрывы.
        - Что там еще? - задавались вопросом штурмовики на мосту.
        Сгибаясь чуть ли не вдвое, укрываясь за фермами, десяток штурмовиков побежали на другую сторону моста к пулеметной точке, окруженной невысокой баррикадой из мешков с песком. В некоторых местах она осела - пули пробили мешки, и песок из них высыпался. Они ждали, что в любой момент пулемет оживет, но ствол его смотрел совсем в другую сторону, а когда штурмовики перемахнули через баррикаду, оказалось, что там никого в живых нет.
        Возле мешков было сложено в ряд пять человеческих тел, прикрытых шинелями. В пулемете была заправлена полуизрасходованная лента, еще несколько были сложены в железных ящиках. Этого хватит, чтобы минут на десять задержать пехоту.
        - Хм, они заминировали мост, - сказал Тяжлов.
        На каждую из опор было привязано килограммов по десять взрывчатки, а от нее тянулись провода, сплетавшиеся вместе и идущие к двум взрывным устройствам, расположенным в баррикадах по обе стороны моста. Привести их в действие приказа так никто и не дал, но даже если перерезать провода, все равно будешь чувствовать себя точно сидишь на пороховой бочке, потому что взрывчатка могла сдетонировать и от пули.
        Тяжлов развил бурную деятельность, отдавая приказы.
        Мост заминировали недавно, может, когда штурмовики уже захватили форт, австро-венгры не убрали страховочные веревки, так необходимые сейчас штурмовикам. Без них дело было бы совсем плохо.
        Из отряда никто не практиковался в восхождении к горным вершинам. Штурмовики неумело обмотались страховочными веревками, стали спускаться к опорам, похожие в эти минуты на марионеток, которыми манипулируют их товарищи. Вцепившись в веревки, они медленно ослабляли их, пока наконец штурмовики не зависли напротив взрывчатки. Они болтались там минуты три, видимые со всех сторон, ничем не защищенные, так что попасть в них мог даже самый скверный стрелок. Ветер немного раскачивал их, ноги и локти терлись о шершавый камень. Ножами штурмовики резали веревки, которыми была привязана взрывчатка к опорам. Хорошо было бы ее поднять наверх, пригодиться может, когда придется отбиваться от австро-венгров, но как ее удержишь в непослушных руках, к тому же когда одна из них занята ножом? Взрывчатка рассыпалась на маленькие бруски, попадала вниз, с бульканьем уходя под воду, как у нерадивых браконьеров, решивших глушить рыбу, но они были такими неопытными, что забыли поджечь ее бикфордовы шнуры.
        - Тяните, - приказал Тяжлов.
        Штурмовики стали вытаскивать своих товарищей, дружно вцепившись в веревки.
        - Молодцы, молодцы, - подбадривал Тяжлов штурмовиков, похлопывая по плечам всех вылезающих, - ну и черт с ней, с этой взрывчаткой.
        Штурмовики разделились на два равных отряда, занимая оборону по обе стороны моста, напасть-то на них могли и с той и с другой, а то и с обеих сразу.
        Вскоре мост загудел оттого, что стала сотрясаться земля. С противоположной стороны от форта к нему приближалась колонна танков. У штурмовиков ничего не было, кроме гранат, чтобы их остановить, надеяться приходилось только на орудия форта, если оттуда заметят эти танки и не будут заняты собственными проблемами…
        В одночасье подвал весь наполнился оглушающими криками, а до этого из разных мест прогремело несколько мощных взрывов и все заволокло дымом вперемежку с колючей, противной пылью, которая забивала нос и горло при каждом вздохе. Пахло гарью.
        «Что случилось?» - задавался вопросом Мазуров.
        Но спрашивать-то, собственно, никого и не стоило. Нетрудно самому догадаться. Австро-венгры прорвались на верхний этаж сразу из нескольких мест. Как у них это получилось, бог его знает, но Мазуров понимал, что это конец, потому что у него не осталось никакого резерва. Они были обречены. Чуть дольше продержатся те, кто забаррикадировался в орудийных башнях, но и их вытащат оттуда, подорвав люки. Странно, но он не испытывал никакого страха, может, оттого, что давно настроил себя к тому, что когда-то это должно произойти, когда-то он окажется в безвыходной ситуации и будет более странным, если такое не произойдет.
        Заволновались раненые, пытались подняться, ворочались, и даже большинство из тех, кто до сих пор был в бессознательном состоянии, очнулись, что-то шептали, спрашивая, вероятно, «что же случилось?». Добьют их австро-венгры, когда захватят форт?
        Руководить обороной стало невозможно, рукопашная, похоже, шла везде.
        С секунду Мазуровым владела апатия и безразличие, прогоняя их, он замотал головой.
        - Рация накрылась, - сообщил Мазурову радист.
        Он стоял рядом, ждал каких-то распоряжений, устало дыша и смачивая языком пересохшие губы. На щеке у него был неглубокий порез. Кровь уже засохла.
        Единственное, что ему мог посоветовать Мазуров, это подороже продать свою жизнь. Вряд ли их будут брать в плен. Радист все понял без слов. В руке он держал пистолет. Молодец. Правильно смекнул, что в этой тесноте даже автомат будет слишком большим и неудобным.
        - Пойдем, - махнул ему Мазуров.
        Навстречу Страхову летели аэропланы, поначалу он подумал, что это австро-венгры или германцы, положил руку на гашетку пулемета, но потом разобрал, что это «Сикорские», точно такие же, что и в его эскадре. И как он мог так ошибиться? Нервы совсем ни к черту стали. Принцип - сперва стреляй, а уж потом разбирай, в кого стрелял, - конечно хорош, но далеко не всегда стоит поступать именно так.
        - О, господи, наконец-то, - прошептал он, когда увидел, кого прикрывали истребители.
        Штурмовики связывали по нескольку гранат. Взрыв броню не повредит, но если бросить такую связку под гусеницу, то ее точно разорвет. Так хотелось спеть что-нибудь наподобие «Врагу не сдается наш гордый „Варяг“…», ведь ничего другого им не оставалось, и чтобы играл оркестр, а музыка отвлекала от отвратительных мыслей.
        «Танки», - читалось на лицах штурмовиков, весть эта передалась и на другую сторону моста.
        Тяжлов приставил к глазам бинокль. На лобовой броне переднего танка белой краской без трафарета, а от руки было коряво написано «На Будапешт!».
        - Это наши танки! - заорал Тяжлов, у него заслезились глаза. - Наши!
        Штурмовики, до этого укрывавшиеся за мешками с песком, которые никогда бы не стали надежной защитой от орудийных выстрелов, повскакивали, стали обниматься, кричать, точно дети малые.
        - Черт, а вдруг они не знают, что мост наш? Жахнут по баррикаде от греха подальше? - вдруг сказал один из штурмовиков.
        - Точно, - кивнул Тяжлов.
        - Флага-то у нас российского нет, так бы водрузили над баррикадой, и все сразу понятно. Может, навстречу выбежать?
        - Да, беги, тряпку белую возьми и размахивай, а то не разберут, зачем ты к ним бежишь, вдруг взорвать хочешь.
        - Где ее возьмешь, белую-то?
        - Ты давно белье свое стирал?
        - Перед боем чистое было, но все пропотело оно и испачкалось.
        - Сойдет и такое.
        Штурмовик стянул с себя пятнистую форму, снял стыдливо рубашку, всю пропитавшуюся потом, посмотрел на Тяжлова виноватым взглядом.
        - Отлично подойдет для парламентерского флага, - подбодрил его Тяжлов, - ну с богом, пошел. Но не спеши, а то не поймут тебя, потом только, когда они разберутся, что к чему, - поторопи.
        - Слушаюсь.
        Размахивая рубашкой, штурмовик двинулся к приближающейся колонне.
        Передний танк остановился, люк у него на крыше открылся, из нее показалась человеческая голова. О чем шел там разговор со штурмовиком, слышно не было, но они обменялись буквально несколькими фразами, после чего танк опять тронулся с места.
        - Молодец, молодец, быстро все объяснил, - тихо говорил Тяжлов.
        Он вышел навстречу колонне. Теперь были видны и другие танки, не меньше двух десятков, по бокам орда самокатчиков на мотоциклах с колясками, где были установлены пулеметы, а за ними - грузовики, с закрытыми брезентовыми крышами кузовами.
        - Привет, - закричал танкист, высовываясь на полкорпуса из люка, так что стали видны погоны подполковника на его плечах, на голове у него был шлем наподобие летного, только более массивный, видать, с какими-то мягкими вставками, чтобы не очень было больно биться о металл внутри танка, - а я-то думал, что это австро-венгр, завидев меня, бросился сразу сдаваться. Так, что ли, перепугал я его?
        - Здравия желаю, господин подполковник, - откозырял Тяжлов, - вы вовремя.
        - Гнали к вам на пределе мощности моторов. Думал, посажу я моторы. В тылу куча разрозненных подразделений австро-венгров. Мы на них и внимания не обращали, даже если они в нас постреливали. Может, еще они о себе напомнят, если вздумают на ту сторону перебраться. Ну, как вы тут?
        - Умоляю, господин подполковник, к форту вам надо быстрее пехоту отправить, а то не ровен час придется его опять у австро-венгров отбивать.
        - Наседают?
        - Да там их внутри осталось прилично. Когда мы уходили, их еще удерживали на двух нижних этажах. Боюсь, что сейчас они могли уже пробиться наверх, а у нас там почти и нет уже никого.
        - Понял. Мне сообщили, что и с фронта на него наступают, - лицо подполковника мрачнело, - пехота на грузовиках к форту подъехать сможет?
        - Я покажу, посмотрим, может, получится, но там разрыто все взрывами.
        - Я это и сам вижу, - кивнул подполковник.
        Ему придется сразу же ввязываться во встречный бой. Это ему совсем не нравилось, но к чему-то подобному он готовился, когда ему приказали во что бы то ни стало прорваться к форту «Мария Магдалена».
        - И что, мне этот форт штурмовать? - спрашивал подполковник у генерала Деникина перед наступлением.
        - Форт - наш. Его уже до вас взяли, но если вы не поторопитесь, то вам его придется брать во второй раз, - отвечал Деникин.
        - Я понял.
        «Железная» дивизия Деникина, получившая такое прозвище с первых дней войны, наконец-то могла по праву так именоваться не только из-за своих заслуг, но и оттого, что в ее состав включили механизированные подразделения. Танки в ней появились в одной из первых - чуть более месяца назад. Эти сухопутные дредноуты как-то в одночасье возникли во всех враждующих армиях, вероятно оттого, что для разведок стран Антанты и Центральных держав эти разработки, готовящиеся в большой тайне, никакого секрета не представляли.
        - Эй, - подполковник нагнул голову, закричал куда-то вниз, - с фортом связь есть?
        - Нет, - послышалось в ответ.
        - Плохо. Ну, двинули.
        Гусеницы надсадно заскрежетали, чуть провернулись вхолостую, вырывая из дорожного покрытия огромные куски, потом танк задрожал, выпустив струю едкого дыма из выхлопной трубы, тронулся.
        Подполковник скрылся в танке, закрыв люк. По внутренней связи он отдал приказ пехотинцам ехать к форту.
        Мост весь вибрировал, когда на него въехал командирский танк, застонал, когда на него стали въезжать остальные, но не все разом, потому что мост строили лет пятьдесят назад и никто тогда не рассчитывал, что по нему будут передвигаться бронированные монстры. Такое они могли увидеть только в кошмарном сне. За мостом танки растекались веером, выстраиваясь в линию, обходя с фланга австро-венгров, наступавших на форт. За танками, тоже в линию, расположились самокатчики.
        Над их головами пронеслась эскадра сопровождения и присоединившиеся к ним аэропланы Страхова.
        - Оставайтесь пока здесь, - приказал Тяжлов штурмовикам, сам же, когда подъехал первый грузовик, вскочил на его подножку.
        - К форту, - приказал он взглянувшему на него водителю.
        - Да знаю, что к форту, - недовольно сказал водитель, - только ж дороги нет никакой. Машину угроблю.
        - Черт с ней, с машиной, - бросил Тяжлов, - давай, давай, побыстрее.
        - Ну, как знаешь, тогда держись покрепче.
        Водитель переключил скорость, утопил педаль газа, и оставшиеся полмоста они проскочили на скорости, которой позавидовал бы любой гонщик. Грузовик чуть притормозил, спускаясь с насыпи, но склон был крутой, колеса стали прокручиваться, машина начала сползать, как на лыжах, и Тяжлов испугался, что сейчас ее занесет, она перевернется, а из кузова посыплются солдаты.
        - Не беспокойся, - бросил водитель, заметив тревогу штурмовика и бешено вращая руль, чтобы удержать машину в равновесии.
        - Ты всех в кузове растрясешь. Не в заезде на императорский приз участвуешь.
        - Там тоже приходилось. Не бойся, не растрясу. Доставлю в лучшем виде. Сам же сказал быстрее.
        Тяжлов скривился.
        Пахло гарью.
        - Мин-то нет? - спросил водитель.
        - Нет.
        - Проверяли?
        - Нет.
        - Чего ж тогда говоришь, что мин нет?
        - А чего тогда австро-венгры к нам сунулись, ни о чем таком не думая?
        - Это пехота. Вдруг мины посерьезнее стоят.
        - По ту сторону форта они на танках были. Мин нет, говорю тебе.
        - Взлетим на воздух, сам виноват будешь.
        - Да, на том свете с меня спросишь.
        - Сплюнь-ка три раза через левое плечо, только в меня смотри не попади.
        Тяжлов выполнил эту просьбу.
        Повсюду были разбросаны мертвые тела. Водитель пытался не наехать на них, объезжая стороной, но у него это не получалось, к тому же постоянно приходилось следить за тем, чтобы машина не въехала в воронку. Грузовик периодически вздрагивал, когда колеса наскакивали на мертвеца, отбрасывали и без того безжизненное тело или подминали под себя, калеча до неузнаваемости. Пару раз Тяжлов услышал противный чавкающий звук раскалывающегося черепа. Колеса грузовика, видимо, уже покрылись отвратительным, засыхающим на глазах месивом.
        «Замучается он, когда колеса начнет мыть», - подумал Тяжлов, взглянув на водителя.
        - Наворотили вы тут дел, - сказал тот.
        Тяжлов промолчал.
        - И из форта по нас бы не шарахнули. Подумают еще, что это к австро-венграм пополнение подошло, - не унимался водитель.
        - Разберут, думаю, что это русские машины.
        - Надеюсь на это.
        - Увидим, если на нас какое-нибудь орудие наводить начнут.
        - Следи тогда за орудиями и предупреди меня. Мне будет не до этого.
        Дым совсем рассеялся. Теперь было отчетливо видно, во что превратился форт - в какое-то полуразвалившееся сооружение, точно с того времени, как его возвели люди, прошли целые века, а бетон, каким бы прочным он ни был, никогда не выиграет испытание годами.
        Большинство орудийных башен перекосило, бетон закоптился и пошел трещинами.
        Угловая пушка выстрелила один раз, другой, посылая снаряды навстречу австро-венграм, а потом она задрожала и замолчала.
        «Матерь божья, сколько же их. Точно и вправду за то время, что они сидели в подвале, то каким-то немыслимым образом размножились. Почкованием, что ли?»
        Ощетинившись штыками, они надвигались стеной, особо не беспокоясь о своих потерях. Злые лица, перекошенные ненавистью, страшные, так что от одного их вида побежишь, но, похоже, и у штурмовиков лица были под стать этим.
        Автоматные очереди штурмовиков оставляли в живой стене огромные бреши, которые тут же затягивались. Ноги живых наступали на мертвые тела, переступали через них, будто это камни какие-то, скользили по липкому от крови полу, падали и уже не могли подняться, потому что накатывающаяся стена не давала им этого сделать.
        Стена колыхалась. Не дай бог сблизиться с ней - попадешь на штыки. Нескольким штурмовикам не повезло. Мазуров видел, что с ними сделали австро-венгры - искололи, отбросили прочь.
        Грязные, уставшие и отчаявшиеся. Пули дробили лица, раскалывали черепа, разбрызгивая куски мозга, гасили ярость в глазах, но она еще несколько мгновений тлела в них даже после того, как силы покидали безвольное тело.
        Они валились, как пшеничные снопы от взмахов косы, устилая пол вторым, третьим слоем мертвецов вдобавок к тем, что валялись здесь со времен начала штурма. Они падали по нескольку человек сразу, вздрагивая, когда в них входили пули, а промахнуться в таком маленьком пространстве было просто невозможно. Пули даже не рикошетили от стен, успокаиваясь в телах.
        Штурмовики перебрасывали через вал гранаты. Они взрывались позади первого вала австро-венгров в самой их гуще, даже потолок после этого окрашивался в красное.
        Мазуров охрип совсем, он не слышал собственного голоса, да и чего тут разберешь, когда этот бетонный бункер до краев заполнился криками, стонами, стрельбой, так что уши оглохли в первые же секунды.
        - А-а-а! - кричали штурмовики, опорожняя магазины автоматов.
        - А-а-а! - эхом отвечала им стена австро-венгров.
        Они израсходовали все патроны в своих ружьях, но не успевали перезаряжать и шли напролом, как бывало это сотню лет назад, когда войска выстраивались друг напротив друга и пробовали сблизиться. Каждая пуля находила себе жертву, раздраженным шершнем глубоко впиваясь в тело.
        Все происходящее плыло перед глазами, казалось нереальным не только из-за стекающего в глаза пота, а потому что Мазуров впадал в какое-то безумие, в транс, похожий на тот, что вызывают наркотики.
        Стены форта сотрясались. Мазуров догадывался, что замурованные в орудийных башнях штурмовики продолжают вести огонь. Но наконец замолчали и они, когда где-то в глубине форта, который был уже почти отбит австро-венграми обратно, послышалось несколько сильных взрывов. Австро-венгры вскрывали люки башен, точно извлекали черепах из панциря.
        Он знал, что это конец.
        Мазуров ничем не мог помочь засевшим в башнях штурмовикам.
        Форт, так хорошо вооруженный для отражения атак снаружи, совершенно не был подготовлен для сражения внутри. Здесь негде было зацепиться хоть на минуту-другую, разве что навалить баррикаду из мертвых тел и укрыться за ней.
        Но это хоть какая-никакая идея. К тому же они уже этим методом пользовались, когда сдерживали противника на нижних этажах.
        Мазуров отдал распоряжение возвести баррикаду позади отступающих штурмовиков.
        - Быстрее, - прохрипел он.
        Лишние люди у него были, все равно, встань они все в ряд, как это сделали австро-венгры, от стены к стене, места всем и не нашлось бы.
        Он слышал, как за его спиной штурмовики стаскивали в одну кучу мертвецов, причем для этого годились как свои, так и чужие, и не до сантиментов здесь было, потому что мертвецы превратились просто в строительный материал, который может сберечь жизнь тем, кто еще уцелел. Души штурмовиков, кому принадлежали эти тела, летая над ними, могли только радоваться этому.
        Раненых они смогли эвакуировать, перетащили ближе к выходу из форта. Не всех, конечно. Что же случилось с остальными, приходилось только догадываться. Кто-то доковылял сам, завалился на пол, потому что стоять не мог долго на ногах, взял автомат и приготовился к смерти.
        В автоматах заканчивались патроны.
        Хаос и безумие воцарилось повсюду, а люди почти превратились в зверей, и когда у них закончатся патроны, когда все холодное оружие застрянет в трупах, они начнут рвать друг друга зубами и ногтями, выдавливать глаза пальцами… Он уже участвовал в такой драке всего месяц назад в польском лесу, когда их транспорт был сбит и за ними охотились германские самокатчики. Он думал, что этот ужас никогда не повторится, а будет только приходить к нему в кошмарных снах, от которых он никак не мог избавиться и часто просыпался посреди ночи весь мокрый от холодного пота, выступающего на теле, но это сражение было еще более жестоким, еще более кровопролитным. Что же его ждет ночами, если он выживет?
        Мазуров замотал головой.
        Вокруг него было так много смерти. Удивительно, что она его до сих пор не заметила, а лишь присматривалась к нему, прикоснувшись к голове чуть повыше виска, скользнув по каске и оставляя на ней сверкающую бороздку, к руке, порвав комбинезон и кожу.
        - Готово! - закричали ему на ухо.
        - Отходим! - закричал Мазуров.
        Плотным огнем, истратив почти все патроны в автоматах длинными очередями, точно пальцы заиндевели в одном положении, не хотят отпускать курок и будут давить на него, даже когда в магазинах останется только пустота, наполненная дымом, они построили перед собой еще одну баррикаду из тел австро-венгров.
        Берите, не жалко. Но те отчего-то этот дар не приняли или не догадались, что за стеной трупов можно спрятаться. Они все лезли и лезли через нее, делая баррикаду все выше и выше.
        - Отходим, - еще раз прокричал Мазуров, видя, что штурмовики слишком увлеклись и уже ничего не слышат.
        Он перепрыгнул через вал тел, свалился на него, прикрывая огнем отходящих штурмовиков, но пули настигали их во время прыжка, и они падали по другую сторону, обливаясь кровью. Товарищи оттаскивали их подальше, перевязывали.
        Мертвые тела еще сохраняли тепло. Вокруг были мертвые лица. Еще не побелевшие. Он знал этих людей. Ад, наверное, выглядит по сравнению с этим сражением райским местом, и если он попадет туда, ему будет совсем не страшно.
        Штурмовики притащили откуда-то два тяжелых пулемета, водрузили их поверх баррикады, и то, что потом произошло, было по-настоящему ужасным зрелищем. Крупнокалиберные пули буквально разрывали человеческие тела на части, их сметало огнем, потому что противостоять этому огненному валу органика не могла, а только железо.
        Автомат нагрелся, стал обжигать лицо, глаза слезились от дыма, он разъедал слизистую, мешая дышать, но хуже всего был нестерпимый запах свежей крови. От него начинало тошнить.
        Мазуров звериным чутьем почувствовал, что ему надо обернуться, и он увидел, как в дверном проеме появляются люди, материализуются из тумана, как призраки в спиритическом сеансе.
        «Нет», - пронеслось у него в голове, потому что он подумал, будто это австро-венгры, атакующие форт с фронта, наконец-то дошли до него. Он не мог разобрать, какая на них форма, хотел повернуть в их сторону автомат, зная, что это уже бесполезно. И тут он разглядел кокарды на их фуражках.
        «Русские кокарды. Русские!»
        На предплечьях черные нашивки.
        «Деникинцы. Они дошли. Только они могли так быстро дойти».
        Мазуров не сомневался, что именно им Брусилов прикажет пробиваться к форту - славной «Железной» дивизии, которую боялись даже германцы. Когда-то они поставили против нее лучшую из своих дивизий - «Стальную», но после двух недель боев, потеряв половину состава, были вынуждены отправить ее в тыл на пополнение, а в газетах появились статьи под заголовками «Германская сталь - хороша, но русское железо - лучше». Им всегда доставались самые трудные задания, они всегда несли колоссальные потери, и, скорее всего, в ней осталось не так уж и много тех, кто начинал эту войну, но никогда никто не усомнился в том, что она по праву носит название «Железной».
        Волна деникинцев затопила форт, увлекла за собой штурмовиков, перекатилась через баррикаду, через одну, другую, столкнулась с валом австро-венгров и разметала его, смяла, отбросила, как отбрасывает мощный паровоз вставших на его пути людей. Штыковую атаку деникинцев никто не выдерживал.
        - Они сдаются. Не стреляйте, - разнеслось по форту.
        Австро-венгры побросали оружие. Что-то сломалось в них. Они не хотели больше сражаться, понимая, что смысла в этом нет. Тела поникли, лица стали безжизненными, как у мертвецов.
        Выстрелы затихли, остались только стоны.
        Штурмовики переводили дыхание, хватали жадно воздух, точно это был самый лучший напиток в мире.
        К Мазурову подошел офицер деникинцев.
        - Лейтенант Клашевский, - представился он, приставив пальцы к виску.
        - Майор Мазуров. Спасибо вам. Еще пару минут - и все.
        - Не за что, господин майор. Вы все сами сделали. Нам-то и потрудиться почти не пришлось. - Он видел многое, но такое, что увидел сейчас, - никогда, и это ясно читалось в его глазах. - Простите, но на всех этажах то же самое, что и на этом?
        - На втором убитых меньше, а что на третьем, я не знаю. Мы не дошли до него. Но мы применяли иприт, а австро-венгры спали в это время.
        Клашевский кивнул.
        - Как там? - Мазуров ткнул в дверной проем.
        - Все хорошо, - сказал лейтенант, - мы их тесним.
        Впереди опадала стена огня, но Страхов все же боялся задеть ее, боялся, что осколки и куски вырванной земли разобьют его аэроплан, и поднял его чуть выше, откуда люди казались крохотными, точно это оловянные солдатики, расставленные для игры мальчишками. Многие из них повалились, лежали на земле темными точками, и даже когда взрывы утихли и начал рассеиваться дым, они не поднимались, будто любое движение выдаст их, и тогда на них обрушатся новые снаряды.
        Прежде чем затихнуть, орудия форта сделали еще один залп и подняли к небесам стену огня уже позади аэроплана Страхова.
        Бесформенными нагромождениями оплавленного металла стояли догоревшие танки.
        Австро-венгры все еще продолжали вжиматься в землю, но там негде было спрятаться от жужжащих осколков, наполнивших воздух стаями раздраженных шершней, ищущих свою добычу, чтобы впиться в теплое тело и навсегда затихнуть в нем.
        Потом люди стали шевелиться, медленно подниматься, но не в полный рост, а низко припадая к земле и вслушиваясь - не появится ли этот противный звук, когда острый нос снаряда таранит воздух. Но они не там искали смерть. Она пришла не из форта, а с небес. К земле их прибил пулеметный огонь, хлестнул, точно плетью, предательски, сзади, потому что аэропланы, развернувшись и выстроившись в линию, напали на австро-венгров с тыла.
        Страхов видел всплески от пуль, когда они бились о землю. Оказавшись над противником, он горстями выбрасывал из аэроплана железные дротики, рассыпал их, точно бог-громовержец, который метает молнии в головы грешников. Они пробивали каски, черепа, входили в мозг. Их кончики торчали из голов, как некое подобие пикельхельмов, которые и без того уже были на касках. Когда они попадали в плечи, грудь, руку или ногу, то проходили насквозь, врезались в землю со все еще огромной скоростью и почти полностью уходили в нее.
        До форта оставалось еще несколько сотен метров. Так близко, и так далеко. На колючей проволоке висели мертвые тела тех, кто тоже не дошел до него. До него вообще никто не дошел.
        Офицеры поднимали своих солдат, пихали их ногами, что-то кричали, но никто наступать уже не собирался, а когда они увидели, как на них накатывается вал русских танков и самокатчиков, австро-венгры сломались окончательно и побежали назад, изредка отстреливаясь. Их было уже не остановить, даже если бы позади они встретили заградительный отряд с пулеметами, то, пожалуй, решили бы, что лучше пробиться сквозь него, чем продолжать бесполезные попытки взять форт, потому что тот был точно заговоренным. Единственное, что можно найти возле него - свою смерть…
        7
        Пленные сидели и лежали на земле, безвольные, точно душу из них вытащили и остались только пустые оболочки, которые ничего уже не чувствуют и взирают на окружающий мир бессмысленным взглядом, ничего не понимая. Человек двести живых трупов. Их охраняли деникинцы, но вряд ли кто-то из пленных думал сейчас о том, чтобы сбежать.
        У Мазурова было схожее состояние. Он еле держался, хотя с момента высадки прошло всего-то часов десять. Он сидел на пороге форта, смотрел на пленных, в голове было пусто, из нее выветрились все мысли, а осталась только усталость. Бесконечная усталость, которую он никогда не испытывал.
        По мосту бесконечной колонной двигались войска, груженные боеприпасами машины, броневики. Они обгоняли пехоту, уходили на запад, все дальше и дальше, чтобы успеть охватить Будапешт, сомкнуть кольцо окружения, прежде чем из него выйдут войска противника.
        Пехотинцы с любопытством поглядывали на форт. Слышали ведь, что здесь происходило, но никогда и подумать не могли, что здесь творилось.
        Деникинцы привезли походную кухню с горячей кашей и сейчас предлагали ее штурмовикам, но те воротили от нее нос, отказывались, хотя все эти часы никто из них ничего не ел.
        - Она вкусная, - пытался уговорить их кашевар, помахивал половником с кашей перед лицами штурмовиков, воображая, что ароматный запах возбудит в них аппетит.
        Но очень уж обстановка не располагала к трапезе. Трупы еще не убрали. Они были навалены повсюду, а в воздухе еще ощущался кислый запах горелой человеческой плоти.
        - Пленных покорми, - советовали кашевару.
        - Что я на них буду продукт переводить, - сердился он.
        - Да покорми ты их, тоже ведь люди они, - отмахивались штурмовики.
        - Покорми, - посоветовал ему Мазуров, - они нам еще пригодятся.
        - Зачем это? - удивился кашевар.
        - Пригодятся, - не стал вдаваться в подробности Мазуров.
        - Ну, как знаете, - наконец сдался кашевар, - но предупреждаю, что если я начну кормить эту ораву, то вам тогда не хватит.
        - Обойдемся.
        «Хм, орава? - подумал Мазуров. - Разве это орава? Несколько часов назад их было в четыре раза больше».
        Ненависть прошла. Ничего не осталось. Ничего. И становилось странно от того, что еще час назад они остервенело убивали друг друга, а теперь смотрят друг на друга с безразличием.
        Тяжлов доложил о потерях.
        - 145 - убитых, 37 - тяжелораненых, 51 - легко, 17 - пропавших без вести.
        Мазуров молча кивнул, вспоминая разорванные на неузнаваемые куски человеческие тела, распластанные на воде парашюты. Он знал, где искать пропавших без вести, но никто этого делать не будет, да и вода давно уже унесла их тела.
        Сообщение о легкораненых было не совсем верным, потому что Мазуров вообще не встречал штурмовиков, которых в той или иной степени не задели осколки, пули или штыки.
        Деникинцы подогнали несколько санитарных машин, положили в них тяжелораненых, повезли их госпиталь, потом стали грузить трофейное оружие. Его было много. Хватит на целый полк.
        Низко над головами проносились десятки истребителей и бомбардировщиков и уходили в сторону Будапешта, покачивая крыльями в знак приветствия.
        «Как их много. Какая силища», - любовался ими Мазуров.
        Так хотелось закричать им что-то, замахать руками.
        Подъехал командирский танк, из него вылез подполковник, лихо подтянулся, соскочил с брони, подошел к Мазурову бодрой походкой.
        - Я думал, вы дальше двинете, - сказал Мазуров, вставая и приветствуя подполковника.
        - Чуть позже двинем. В баках горючего почти не осталось. Километров на десять только и хватит. Ужасно двигатели прожорливые. Дозаправки ждем.
        - Отличная надпись, - сказал Мазуров, тыкая в танк.
        Подполковник обернулся.
        - «На Будапешт!»? Хе, да. Это подчиненные упражняются в настенной живописи. На одном у меня еще лучше есть: «Даешь Вену». Вы не видели?
        - Нет.
        - Вену, может, мы и увидим, но Будапешт вряд ли. Задача - его окружить. Брать другие будут.
        - Понятно. Простите. Не представился. Майор Мазуров.
        - Я знаю. Подполковник Куликов.
        Приехали самокатчики и остальные танки. Один из них волокли на жесткой сцепке два других танка. Из выхлопных труб у них били густые струи дыма. Гусеницы глубоко вгрызались в землю, но видимых повреждений на неработающем танке Мазуров не заметил. На нем-то как раз и была надпись «Даешь Вену».
        - Что с ним?
        Подполковник опять обернулся.
        - Двигатель заглох. Завести пока не можем. Может, ремонтники, когда приедут, реанимируют его, а может, и сами справимся.
        - Что с пленными будете делать? - спросил Мазуров.
        - В тыл отправим. Придется отрядить кого-нибудь для сопровождения.
        - Оставьте их мне. Ненадолго.
        - Зачем они вам? - удивился подполковник.
        - Могилы будут рыть.
        На лице Куликова отразилось еще большее удивление, и он с секунду ничего не мог сказать.
        - Для себя? - наконец вымолвил он. - Вы что их, расстрелять собрались?
        - Нет, ну что вы, - будь настроение у Мазурова получше, он от таких мыслей подполковника, пожалуй, улыбнулся, - конечно, нет. В форте убитых много, вокруг тоже прилично. Надо их похоронить. Когда еще похоронная команда прибудет? Не скоро.
        - Ясно, ясно, - закивал Куликов, - ну что ж, для такого дела я их, конечно, оставлю. Да, в принципе, это не мои, а ваши пленные. Так что вам ими и распоряжаться.
        - Спасибо. Еще одна просьба.
        - Да.
        - Ваши солдаты отобрали у австро-венгров саперные лопатки. Я прекрасно вас понимаю, но не думаю, что они ими воспользуются как холодным оружием. Не могли бы вы приказать вернуть их. А то рыть-то нечем будет.
        - Конечно, я распоряжусь.
        Мазуров посмотрел на пустой дверной проем, ведущий в форт. Ощущение было такое, будто это вход в страшное убежище, где поселилась смерть.
        - Не хотите внутрь зайти?
        - Нет, простите, мне больше интересно вон то. - Куликов махнул на обгоревшие остовы австро-венгерских танков. - Лихо вы их. Хочу осмотреть. Очень они на мои похожи. Такое впечатление, что австро-венгры нашу технологию выкрали.
        - Или мы их.
        - Может, и так. Техника-то новая совсем, на ней и воевать-то толком никто не умеет. В том числе и я.
        - Ой, наговариваете вы на себя.
        - Освоил я ее только два месяца назад. Как увидел - влюбился. К чертям, думаю, кавалерию. При прорывах укрепленных линий танки просто незаменимы. Главное, не угодить под обстрел прямой наводкой… Ну, не прощаюсь.
        Такой не похожий внешне на Семирадского - командира эскадры, выручавшей штурмовиков Мазурова в Баварском деле, Куликов в эти минуты все равно напомнил его своим поведением, своими фразами. Эти молодые командиры среднего звена были истинными детьми нового века, когда человек становится лишь придатком техники, и если они смогут пережить войну, то очень скоро займут самые высокие руководящие посты в армейской иерархии.
        Подполковник все той же пружинящей походкой двинулся к сгоревшим танкам.
        «Он наверняка хорошо танцует», - подумал Мазуров, провожая его взглядом.
        Чувствовалось, что он начинал свою карьеру в кавалерии, как и Семирадский. Слишком прямо еще держал свою спину. Так пехотинцы не ходят. Привыкли к земле прижиматься, от пуль спасаясь, а моряки ноги слишком широко расставляют, точно под ними не земная твердь, а качающаяся на волнах корабельная палуба. Но и его долгое сидение в танке, где развернуться негде, сгорбит, ссутулит, если, конечно, карьера подполковника не пойдет лихо вверх и он не переберется на штабную работу и уже сам будет мановением руки посылать на смерть танковые орды.
        Зрелище Куликова ждало, может, ничем не лучше того, что предстояло опять увидеть Мазурову. Подполковник наверняка внутрь захочет забраться, если сможет люки открыть, потрогать рычажки, чтобы лучше знать противника, в креслах посидеть, но пока в креслах сидели обглоданные огнем до костей мертвецы. Никто ведь из подбитых танков не выбрался.
        Австро-венгры поели, на лицах стал появляться румянец, но, когда им раздали лопатки и приказали рыть что-то очень напоминающее могилы, они заволновались, не понимая, для кого они это делают.
        Мазуров распределил, кому могилы рыть, кому мертвых вытаскивать, а кому деревянные кресты делать.
        «Живым - кресты Георгиевские всем дадут, а мертвым… мертвым я ничего, кроме деревянного креста, дать не могу».
        Он неплохо говорил на немецком, но и когда он попробовал разъяснить ситуацию, австро-венгры все равно беспокойно оглядывались по сторонам на охрану и успокоились, только когда из форта стали выносить трупы и складывать их в ряд на земле.
        Мазуров смотрел, как подполковник забрался на первый танк, дернул за люк, но тот не открывался, как он ни напрягал мышцы и ни стискивал зубы.
        - Заклинило, - сдался Куликов.
        Может, он сказал что-то другое, все равно с такого расстояния тихую речь не услышать, Мазуров скорее догадался по губам, что было произнесено именно это слово.
        На втором танке подполковника ждал успех. Люк легко поддался. Куликов открыл его пошире, заглянул внутрь, потом стал протискиваться в танк, но не удержал равновесие, провалился, и вот теперь его голос был отчетливо слышен.
        - Черт, черт.
        - Наверняка на труп наступил, - прокомментировал этот крик Тяжлов.
        - Наверняка, - согласился Мазуров, - слушай, поищи священника. Может, у деникинцев есть. Я чего-то совсем забыл у подполковника об этом спросить, а если нет, то на мосту спроси.
        - Есть, - козырнул лейтенант и побежал к танку, в который залез Куликов.
        - Господин подполковник, - вопрошал он у пустоты, заглядывая в люк, - у вас священник есть?
        - Священник? - донеслось из брюха танка. - Какой священник?
        - Ну священник, мертвых причащать, - сказал Тяжлов.
        - Нет, нет у меня священника. - Голос стал отчетливее, Куликов вылез из танка. - Не позаботился я о священнике.
        - Ясно. Мотоцикл у ваших одолжить можно? На мост съезжу, спрошу у кого-нибудь о священнике.
        - Валяй. Забирай.
        - Спасибо.
        Тяжлов пообщался с отдыхавшими от ратных подвигов самокатчиками. Похоже, они поначалу предлагали ему мотоцикл без коляски, но такой штурмовика не устраивал. Когда он наконец заполучил то, что хотел, то вскочил на мотоцикл, лихо завел его и помчался к мосту.
        - Эй, поосторожнее - машину не угробьте! - закричали ему вслед самокатчики.
        Но Тяжлов их вряд ли расслышал. Слишком уж громко завывал двигатель.
        Вверх по Дунаю шли с десяток канонерок, осторожно обходя стороной выступающие над водой трубы потопленного корабля, над которым все продолжал развеваться австро-венгерский флаг.
        Куликов, чертыхаясь, старательно вытирал пучком травы свои сапоги.
        «Точно, на мертвеца наступил», - наблюдая за ним, подумал Мазуров.
        - Ну что, нашли что-нибудь стоящее? - окликнул его штурмовик.
        - Разве после таких попаданий там что-нибудь найдешь? Все сплавилось и сажей покрылось.
        Подполковник стал отряхивать форму, но перчатки его тоже испачкались, одежда от его усилий становилась еще грязнее.
        - Право же, в трубочиста превратился в какого-то.
        Он наконец прекратил это бесцельное занятие, понаблюдал с секунду, как австро-венгры выносят из форта мертвецов.
        - Вы о тех, что в танках были, не забудете? - спросил он у Мазурова.
        - Я о них помню, - кивнул штурмовик.
        Подполковник пошел проведать танкистов, колдующих над поврежденной машиной.
        Земля была мягкой и податливой, пахать ее да пахать, но только не снарядами, конечно, да и могилы рыть - радости совсем никакой. Проще было бы вырыть одну общую, свалить туда трупы, присыпать их землей да навалить сверху куски оторванного взрывами от форта железобетона, но Мазуров хотел, чтобы у каждого была собственная усыпальница. Все ее заслужили.
        Мертвецов стали выкладывать во второй ряд, в третий, те, кто этим занимался, уже потом покрылись от усталости, но конца и края их работе было не видно. Они опустошали форт сверху вниз, но пока добрались только до второго этажа - среди австро-венгров все еще попадались тела штурмовиков.
        В могильные кресты переделывали деревянные столбики, на которых держалась колючая проволока, какие-то куски дерева вытаскивали из форта - они тоже шли в дело. Кресты получались совсем разными, неказистыми и некрасивыми, а над теми людьми, что будут под ними спать, должен возвышаться мраморный обелиск, огромный-огромный, такой, чтобы его было видно издалека.
        «Может, он здесь и появится когда-нибудь», - подумал Мазуров.
        Он решил похоронить всех на одном кладбище, рядышком, не делая различий между своими людьми и австро-венграми.
        «Пусть хоть так примирятся».
        Поврежденный танк заревел, из его люка показалось перемазанное маслом и радостно улыбающееся лицо танкиста.
        - Я ведь говорил, что исправлю, - говорил он Куликову, а в интонациях его голоса было какое-то извинение и вопрос, точно подполковник, не почини танкист свою машину, отправил бы ее на переплавку, будто это лошадь какая-то, уже не пригодная к дальнейшей службе.
        - Молодец, молодец, - похвалил его Куликов, - я в тебе не сомневался, чего там с ним было-то?
        Танкист подошел к командиру и пустился в длительные объяснения, сопровождая свой рассказ жестами, совсем как пилот, поясняющий ход минувшего воздушного сражения.
        - Сейчас-то тебе повезло, - сказал Куликов, - вот только моли бога, чтобы он тебя не подвел, когда атаковать позиции противника будем. Сам ведь понимаешь, что по стоячей мишени, да еще прямой наводкой, из тебя сделают вмиг то же, что вот с ними сделали, - подполковник махнул на сгоревшие танки.
        Танкист внимательно слушал и кивал, а Мазуров так загляделся на эту сцену, которая радовала его глаз, отвлекая от все растущего ряда трупов, что не заметил, как из форта вынесли человека в кожаной пилотской куртке, в почерневшем от копоти и покрасневшем от крови белом шарфе. Он увидел это, только когда тело положили к другим мертвецам.
        «И его тоже!»
        Мазурову стало очень скверно на душе, хотя он не думал, что может быть еще хуже.
        Когда-то он не уберег доверенных ему драгун, а на этот раз он не уберег пилота.
        Мазуров подозвал ближайшего из штурмовиков.
        - Поищите его аэроплан, - он кивнул на мертвого пилота, - может, пропеллер не сгорел, тогда вместо креста над ним вкопайте.
        Штурмовик отправился выполнять просьбу командира.
        Он увидел мотоцикл еще задолго до того, как самокатчики стали указывать на него пальцами и о чем-то между собой переговариваться. Понять их было несложно. Тяжлов так гнал, что легко мог не справиться с управлением и угодить в одну из воронок, но в отличие от Мазурова их, похоже, больше волновала сохранность своего мотоцикла, нежели судьба штурмовика.
        «Еще не хватало, чтобы он голову свернул сейчас», - недовольно подумал Мазуров.
        В коляске сидел священник, обряженный в черную вытертую рясу, на груди у него поблескивал Георгиевский крест четвертой степени.
        - Не растряс я вас? - спросил Тяжлов, остановив мотоцикл и склонив голову к священнику.
        - Ничего, сын мой, и не такое терпел. - Священник стал выбираться из коляски.
        Тяжлов улыбнулся. Он был младше священника лет на десять всего.
        - Я вам помогу, - бросился к нему Тяжлов.
        - Ничего. Сам справлюсь, - остановил его священник. Он был подтянут и строен, опровергая сложившийся стереотип, что священник должен обязательно отъесть себе небольшое брюшко для солидности.
        - Вот, возвращаю ваше имущество, - сказал Тяжлов самокатчикам.
        - Вы могли рессоры все поломать, - пробурчал владелец мотоцикла.
        Но Тяжлов уже на него внимания не обращал, подошел к Мазурову, представил ему священника. Они поздоровались.
        - Убитых надо отпеть, - сказал Мазуров.
        Священник окинул взглядом мертвые тела.
        - Всех? - изумился он.
        - Конечно.
        - Но как же? Ведь среди ваших, кроме православных, мусульмане наверняка были и представители какой еще веры. Так ведь?
        - Да, и православные, и мусульмане, и буддисты были.
        - А австро-венгры и вовсе в большинстве своем католики. Как же я их по православному обряду всех отпевать буду?
        - Что же вы, посоветуете мне их разделить по религиозной принадлежности? Православных - отпеть, а остальных просто так в землю закопать? Не смогу я разобраться в этом, даже если бы и хотел. Полноте, зачем все эти формальности? На небесах-то и без нас разберутся, кого к кому направить. А хоронить их без отпевания не по-человечески.
        Священник с секунду подумал, опять на мертвецов посмотрел. На лице его проявилось внутреннее сомнение. Длинные, чуть засаленные волосы, борода и очки в круглой оправе делали его похожим на разночинца - типаж так популярный среди молодежи полувековой давности, но ему-то на вид было не больше тридцати.
        - Хорошо, вы правы, - согласился он, - я сделаю это.
        - Вот и славно.
        Кажется, он все уже сделал здесь. Как мог - так и сделал, и ничего от него уже не зависело. Осталось только ждать, когда приедут грузовики, чтобы забрать выживших штурмовиков…
        Часть 2
        Остров Рюгхольд
        1
        Жалкое они представляли из себя зрелище, восстановиться еще не успели, да некоторых и не восстановишь уже, покалеченные руки и ноги не станут такими, как прежде, никакие светила науки не возьмутся за их излечение. Так что Брусилов, увидев штурмовиков, чуть не прослезился, обнимал всех и целовал, вешая на грудь Георгиевские кресты, которых он привез с собой, наверное, целый ящик, явно рассчитывая, что штурмовиков останется побольше и выйдет конфуз, если кому-то из них награды не хватит. Мог на сей счет не беспокоиться. Когда он раздал всем кресты, то осталось еще и на танкистов, и на пехотинцев.
        - Не вставайте, не вставайте, - причитал он над теми, кто встать не мог, но силился это сделать.
        Он был в эту секунду похож на доброго старичка. Всего лишь старичка, а не на командующего победоносной армией, которая практически окружила Будапешт, которая практически выбила Австро-Венгрию из войны и которая сделала для победы над Центральными государствами больше, чем все армии союзников. На доброго волшебника, который пришел раздавать детишкам подарки.
        - Спасибо, орлы, - не унимался Брусилов.
        - Служим Родине, - отвечали штурмовики.
        - Австро-Венгрия на ладан дышит. Через месяцок мира запросит.
        Доклада он не слушал. Все ему уже сообщили, да и так все было яснее ясного.
        Только Мазурову он не дал награды, ведь Георгиевский крест первой степени уже был у него, полученный еще летом за тот мост, который стал первым испытанием для штурмовиков.
        Мазуров, смотря на генерала, улыбался тому, что тот так резко изменил свое мнение о штурмовиках.
        - Государь император извещен о том, как вы выполнили задание, и изъявил желание самолично вручить вам награду, - слишком помпезно сказал Мазурову Брусилов, - вас вызовут в Санкт-Петербург, и церемония эта пройдет в Зимнем дворце.
        Окажись кто другой на месте Мазурова, от такого известия места бы себе не находил. Много ли найдется людей, кому в течение месяца император дважды сам орден вручает? Некоторые всю жизнь ждут хоть одной такой удачи, да так и не дожидаются, а тут…
        - Санкт-Петербург? Когда?
        - Да хоть сейчас.
        - Я думал, мне дадут отпуск.
        Брусилов такой реакции изумился.
        - До отпусков ли сейчас? Я понимаю, устали вы. О, да вы с невестой своей повидаться хотели? - осенило Брусилова.
        Теперь пришел черед удивляться Мазурову, но не спрашивать же у командующего - откуда он про все знает.
        - Вижу, вижу, что угадал, - заулыбался Брусилов. - На свадьбу свою пригласите?
        - Да рано еще как-то об этом думать, - смутился Мазуров.
        - Об этом никогда не поздно думать, - сказал Брусилов (интересно, на что он намекал, вроде женат был и в жене своей души не чаял), - война-то закончится скоро, уверен, что до Нового года. Вам все равно в Санкт-Петербург надо, отзывают вас у меня, а с невестой своей повстречаетесь, не так это и трудно.
        - Как же? Будет отпуск мне?
        - Потом, потом. Еще устанете от отдыха, как германцев да австро-венгров разобьем, но до невесты на аэроплане долетите, выделю я вам один из своих, так и быть. Он-то вас и в Санкт-Петербург доставит, подполковник.
        «Он и вправду волшебник!»
        - Я майор. Был произведен менее месяца назад.
        - Ну и что же с того? Теперь вы подполковник. Поздравляю.
        - Благодарю. Служу Отечеству.
        - Меня благодарить не надо. Не я вас повышал в звании. Так как насчет приглашения?
        - Почту за честь…
        Брусилов ликовал. Ему уже доставили газеты, в которых его называли героем Отечества, в очередной раз сравнивали с Александром Невским, Суворовым и Кутузовым, превозносили до небес, точно это он один взломал оборону австро-венгров. Он был уверен, что эрцгерцог Фердинанд сейчас вылетел в Берлин просить у кайзера помочь любыми средствами, но и у того сейчас дел невпроворот - Маннергейм осадил Кенигсберг, эсминцы и дредноуты Эссена заперли морскую базу в Пиллау, Восточная Пруссия почти полностью оказалась во власти русских и сил отбить ее обратно нет никаких. Данциг вот-вот падет. У германцев морских баз на Балтийском море, за исключением Киля да острова Рюгхольд, и не останется.
        До австро-венгров ли кайзеру, когда Германия в смертельной опасности? Корнилов на Берлин идет. Ничего эрцгерцог не получит и начнет просить у посредников заключения мирного договора, чтобы хоть Вену спасти от разрушений, если уж Будапешт спасти не удалось. Еще чуть, и на Австро-Венгрии можно ставить крест, а вскоре придет черед и Германии.
        На Мазурова навалилась усталость и, несмотря на то, что здесь, на небесах, было очень холодно, он уснул, закутавшись в теплый шерстяной плед.
        Как они взлетали и набирали высоту - он еще помнил, но сам полет стерся из памяти, точно его и вовсе не было, и волшебник, которым был Брусилов, одним взмахом своей руки перенес его за сотни километров. От сна он очнулся, только почувствовав, что аэроплан тряхнуло, когда колеса его коснулись взлетно-посадочной полосы. Ему хотелось опять вернуться в сон, потому что там он был с Катей, опять гладил ее длинные и мягкие волосы. Он так любил их гладить и смотреть в ее глаза. Их встреча была мимолетной, не дали ему больше, а если бы не на аэроплане он летел, то и вовсе эта встреча не состоялась.
        - Я хотела волосы подстричь, неудобно с ними в лазарете, все время путаются и из-под косынки выбиваются, - зачем-то говорила она.
        Он уткнулся в волосы и вдыхал их нежный запах. В маленькой темной комнатке горели в печке дрова, изредка выстреливая снопами искр. И без огня было тепло, но с ним гораздо уютнее.
        - Не подстригай, ты же знаешь, как они нравятся мне.
        - Ты далеко. Когда ты меня в следующий раз увидишь? До конца войны отрастут.
        - Не успеют. Скоро все закончится.
        - Я уже решила, что не буду. Примета плохая. Возвращайся побыстрее и пиши мне чаще. Я все твои письма с собой ношу, перечитываю, уже наизусть знаю.
        - Я и так стараюсь каждый день тебе писать. Иногда не получается.
        - Ты мою фотографию куда дел?
        - С собой ношу. Всегда.
        Она заулыбалась своим мыслям, глаза у нее стали совсем детские. Мазуров поцеловал ее в щеку.
        - Я не буду спрашивать, где ты был, - сказала Катя, - догадалась. Форт «Мария Магдалена» - это ты?
        - Умница ты у меня. Догадливая.
        - А мне ничего не рассказал, - обиделась она.
        - Зачем зря беспокоиться.
        - Сейчас опять куда-нибудь?
        - Да. Ты-то как?
        Она всматривалась в его глаза, точно надеялась что-то прочитать в них, потом отвела взгляд.
        - Работы много. С ног все здесь валимся. По несколько десятков операций в день. Ты стал важной фигурой, когда мы с тобой познакомились, к тебе генерал приезжал как к другу старому, а теперь и вовсе персональный аэроплан у тебя.
        - Ну, это временно.
        Ни об очередном повышении, ни о предстоящей церемонии в Зимнем дворце он ей не рассказывал, ни тем более о том, что его готовят к новой операции, которая может оказаться опаснее всех предыдущих.
        - Поосторожней будь. Ты мне очень нужен.
        - Ты мне тоже очень нужна. Я постараюсь…
        Мазуров не стал спрашивать у пилота - прилетели они или нет, потому что в прошлый раз уже получил отрицательный ответ. Тогда они сели на дозаправку. Сейчас он приземлялся в очень трудных условиях - взлетно-посадочная полоса не освещалась.
        «Мастер», - подумал Мазуров о пилоте.
        - Все, господин подполковник! - закричал ему пилот, оборачиваясь, когда шум двигателей стал потише.
        Аэроплан, замедляя ход, катился по взлетно-посадочной полосе. Сколько ни вглядывайся в эту темноту, обступившую их, все равно ничего не разглядеть, будто ослеп. И звезды скрыты облаками. Что за аэродром? Где они? Только угадываются силуэты нескольких транспортов, замаскированных сеткой, - таких огромных, что вряд ли это были «Ильи Муромцы». Никогда прежде Мазуров таких не видел.
        - Что это? - спросил он у пилота, указывая на замаскированные аэропланы.
        - «Русские витязи», - сказал пилот, точно Мазурову эти слова должны были все объяснить, - доставлены два дня назад. Здесь их шесть. Для остальных просто места не нашлось.
        - Громадины какие, - не удержал восторга Мазуров.
        Он и вправду слышал об этих аэропланах, но не думал, что они появятся на фронте так быстро, ведь еще пару месяцев назад они были в стадии разработки, и конструктор Слесарев бился над тем, чтобы поднять экспериментальную модель в воздух. Похоже, их готовили специально для Рюгхольда, подгоняли конструктора и заводчиков, а это значит, что на мелкие дефекты могли не обращать внимания, а может, и на крупные тоже…
        - О, да, - с неменьшим восторгом сказал пилот.
        После боя в форте прошло чуть более четырех дней, а казалось, целая вечность миновала, так много вместили в себя эти дни, но переход между событиями был таким быстрым и таким контрастным, что трудно было различить реальность и сон, они переплетались, сливались в одно целое, накладываясь на усталость.
        Он слишком много сил отдал в «Марии Магдалене» и пока не смог их восстановить.
        В залитых светом, сверкающих залах Зимнего дворца было слишком много репортеров, камер киносъемки, а документальный фильм о награждении отличившихся должен разойтись по стране сотнями копий, так, чтобы в каждом захолустном синематографе пришедшие на сеанс могли посмотреть его перед развлекательным фильмом, а может, и вместо него.
        «Не рано ли все это?» - думал Мазуров, переминаясь с ноги на ногу в одном строю с офицерами и рядовыми, приехавшими с разных фронтов, и дожидаясь, когда дойдет и его очередь и император повесит ему на шею орден Андрея Первозванного.
        «Все так, будто война уже закончилась, будто празднуем победу. Слишком рано все это».
        Нарушался один из принципов, который русское командование позаимствовало у японцев - вести войну надо анонимно, чтобы противник не прознал то, о чем знать ему не стоило, будь то номера частей, участвовавших в боевых действиях или имена их командиров.
        Мазуров знал, что войска Брусилова ведут в Будапеште очень сложные и кровопролитные бои, а австро-венгры, не выдержав уличных стычек, ушли под землю, спрятались в разветвленной системе коллекторов водоснабжения и отведения нечистот, карты которых не смогло раздобыть даже ведомство Игнатьева. Да и не существовало их, наверное, вообще в природе, все утеряно, и сами австро-венгры не знали, что там за сотни лет понастроили под городом. Сейчас люди убивали там друг друга, по уши в дерьме и захлебываясь в нечистотах.
        - Я помню вас, подполковник, хотя тогда вы были только капитаном, - тихо сказал Николай Второй. - Вот и опять свиделись. Поздравляю с высокой наградой.
        - Служу Отечеству, - козырнул Мазуров.
        Император перешел уже к следующему награждаемому - пилоту, сбившему три аэроплана лучшей германской эскадры «Кондор».
        «Не рано», - решил он, когда попал в Генштаб, благо от Зимнего дворца до него добираться было всего несколько минут пешком. Нужно лишь перейти Дворцовую площадь.
        Разговор был недолгим. За него опять все решили. Главнокомандующий ткнул в разложенную на огромном дубовом столе карту и объяснил, что он должен сделать - взять этот кусок скалы под названием остров Рюгхольд. Германцы четверть века назад выменяли его вместе с Гельголандом на Занзибар у датчан. Возле Гельголанда, по одной из последних версий, находилась когда-то мифическая Атлантида, а возле Рюгхольда, который и предстояло взять Мазурову, лежало лишь два русских крейсера, потопленных германцами в самом начале войны.
        - У меня же нет для этого людей, - удивился Мазуров.
        - Сколько вам надо? - Голос командующего был жестким.
        Он знал, какие береговые орудия стоят на Рюгхольде, каков там гарнизон и что в бухте острова укрываются несколько германских кораблей, а на них еще несколько тысяч моряков.
        - Чтобы захватить аэродром и орудия - не меньше тысячи… Штурмовиков, - после паузы добавил он, посмотрев на собравшихся. - Тогда, может, мы их удержим какое-то время.
        - Они у вас будут. Не тысяча, но почти. Будете взаимодействовать с кораблями Балтийского флота. Они доставят подкрепление. Что касается Рюгхольда, то бомбардировщики Гайданова должны уничтожить огневое прикрытие аэродрома и нанести удар по стоящим в бухте кораблям.
        Мазурова посвятили в подробности предстоящей операции, выслушали его мнение, с чем-то соглашались, что-то отвергали, потом была взлетно-посадочная полоса Гатчины, где он так лихо производил высадку со своими штурмовиками месяц назад, и долгий ночной перелет к месту сбора.
        «Не рано», - вновь думал он, вспоминая церемонию.
        Вряд ли такое повторится, ну если только после победы, когда командование задумает провести на Дворцовой площади парад сводных частей всех фронтов, но у Мазурова появился слишком хороший шанс не дожить до этих событий.
        Аэроплан остановился, но когда Мазуров, отстегнув ремни безопасности и парашют, выбрался из кресла и спрыгнул на землю, пропеллеры еще не затихли, разгоняя воздух. Ноги его едва не подломились, оттого что мышцы затекли, по ним прошла легкая боль от покалывания невидимых иголок. Но она была приятной, и еще приятнее - почувствовать под ногами мягкую землю, хотя и лететь там, высоко в небесах, рассекая ветер, тоже приятно, если бы только не война…
        - Удачи вам, господин подполковник, - бросил ему пилот, - я дозаправлюсь и возвращаюсь.
        - Спасибо, - крикнул ему Мазуров, - вы уже улетаете?
        - Да. - Пилот остановил двигатель и тоже выбрался из аэроплана.
        - Тогда вам тоже удачи.
        Мазуров отдал пилоту очки и шлем.
        Сперва они пожали друг другу руки, а потом обнялись.
        К аэроплану ехал грузовик с цистерной вместо кузова и бежали техники, по дороге протирая слипавшиеся глаза.
        «Не могли, что ли, полосу осветить? - подумал Мазуров. - Знали ведь, что аэроплан на посадку идет, а то, будь пилот менее опытным, башку бы здесь свернули в такой темноте».
        Что касается дозаправки, то техники хорошо знали свое дело, быстро раскатали шланги и стали наполнять бензином опустевшие баки аэроплана.
        - Господин подполковник, вас ждет автомобиль, - сказал один из техников.
        Водитель трофейного «Майбаха» застоялся, устал в ожидании и не дал Мазурову даже к авто его подойти, выкатил сам на взлетное поле, тем самым нарушая инструкции.
        - Куда ты прешь? - закричал было на него кто-то из техников, но тут же умолк, рукой махнул, потому что новых аэропланов на посадку не ждали, да и что случится, если полосу на минуту-другую займет автомобиль?
        - Здравствуйте, господин подполковник, садитесь, пожалуйста! - приветствовал Мазурова водитель.
        Не заглушая приятно урчащего двигателя, он соскочил со своего места, подбежал к пассажирской двери, открыл ее и терпеливо ждал, совсем как швейцар в гостинице, надеявшийся на щедрые чаевые от богатого постояльца, когда Мазуров усядется в кресло. Хлопнув дверью, он прыгнул за руль, движением, схожим с тем, как седлают своих коней ковбои в североамериканских фильмах, переключил скорости, утопил педали в пол, но слишком сильно, так что машина рванула с места с сумасшедшей скоростью и могла в эту секунду посоперничать с аэропланом, идущим на взлет.
        Они вырулили на дорогу, ровную, отлично укатанную, так что ехать по ней было одно удовольствие, а авто вообще не трясло. По бокам проносились, сливаясь в монолитную стену, силуэты деревьев, ветер бился в лобовое стекло, играл с поднятым брезентовым верхом. Превосходный двигатель фирмы «Майбах», которая оснащала еще и бомбардировщики «Цеппелин», работал так бесшумно, что совсем не заглушал свист ветра. Не иначе, этот автомобиль еще совсем недавно возил в себе крупного военачальника. То ли он бросил авто, то ли сдался, не оказывая сопротивления, но достался он русским совсем без повреждений. Мазуров не заметил на корпусе не то что следов от пуль, но и ни единой царапины, впрочем, он не очень-то и присматривался к авто.
        Брошенные казармы, в которых размещались штурмовики, находились километрах в тридцати от аэродрома. Мазуров прикинул, что на дорогу уйдет максимум полчаса, но он научил себя тому, что если у него выдастся даже несколько минут свободного времени, то лучше их потратить на сон, чем на обозревание окрестностей. Да и ничего интересного вокруг, кроме деревьев, не было - оставалось надеяться, что за ними не притаился какой-нибудь отставший от своей части германец, все еще не выловленный русскими, который лежит себе в траве, дожевывая последний сухарь, и поджидает с ружьем в руках, когда же покажется достойная цель. Пустое.
        «Сплю и сплю, прямо как медведь в спячке».
        Его разбудил скрежет отворяемых металлических дверей. Казармы опоясывала бетонная стена, поверх которой были прикреплены на железных штырях мотки с колючей проволокой. Штурмовик, прикрывая глаза ладонью от яркого света, подошел к авто, заглянул внутрь салона.
        - Командира вашего привез, - доложил водитель.
        Как только штурмовик посмотрел на Мазурова, лицо его преобразилось, мгновение назад он выглядел немного сонным, теперь сон исчез.
        - Рад приветствовать вас, господин подполковник, - гаркнул он.
        «Разбудит всех еще», - подумал Мазуров, кивнув ему.
        Это был кто-то из новеньких. Его лица Мазуров не помнил.
        - Двери-то отворяй, - тихо сказал водитель, высунувшись из салона.
        Штурмовик бросился исполнять эту просьбу.
        Автомобиль въехал во двор, освещая фарами одноэтажные приземистые бетонные строения, выглядевшие отчего-то неуютно. Может, оттого, что выкрасили их в серое, но построили совсем недавно и они еще не успели обветшать, а со стен не осыпалась штукатурка. До войны здесь располагался пехотный полк, так что места с лихвой хватало для всех штурмовиков.
        Глядя на неосвещенные окна, Мазуров думал, что все спят, за исключением постовых, но он ошибся и понял свою ошибку еще до того, как авто затормозило. Еще не видя лица человека, который шел быстрым шагом к авто, Мазуров узнал, кто это, по фигуре и движениям.
        «Вейц!»
        - Здравствуй, командир, - он улыбался во все лицо.
        - Здравствуй, как ты тут? Что не спишь-то? Ночь на дворе.
        Он, как ребенок, радовался этой встрече, не чаяв уж увидеть старого друга, да и тот, похоже, тоже только верил в это, но не надеялся.
        - Тебя ждал. Пойдем - в твою комнату провожу. Ты ведь устал с дороги.
        - Есть немного.
        Они поднялись по ступенькам, прошли по неосвещенному коридору. Вейц попробовал нащупать выключатель, пошарил по стене, но так его и не нашел.
        - А, брось, - сказал Мазуров, - не заблудимся.
        Он шел за силуэтом Вейца, как за поводырем.
        - Здесь. - Вейц протянул что-то Мазурову.
        - Ключи? А сам чего открыть не мог?
        - Ну, это твоя комната. Я туда и не заходил. Открывай.
        Мазуров взял ключи, ощупью нашел замочную скважину, вставил ключ, повернул, отворяя дверь, потом, переступив порог, отыскал выключатель. К счастью, свет зажегся тусклый и не сильно резанул уже привыкшие к темноте глаза.
        - Вполне, - сказал он, осмотрев комнату.
        Комната была метров тридцать, обклеена зелеными, чуть выцветшими обоями, возле одной из стен стоял застекленный шкаф с фарфоровым сервизом и книгами, черный кожаный раскладной диван со сложенным постельным бельем, одеялом и подушкой, по другую - в тон с диваном два кожаных кресла, а посредине - невысокий деревянный столик, на котором стоял телефон. На стене висели часы и репродукция картины Васнецова «Порт-Артурские маневры». Очень эта комната напоминала номер служебной гостиницы.
        - Присаживайся, - Мазуров указал на одно из кресел.
        Сам сел в другое.
        - Кто тут еще есть из наших? - Он намекал на штурмовиков, которые были в отряде еще до войны.
        - Пока никого. Ты да я. Но кто-то будет, - сказал Вейц, - у меня сотня, из них только шестнадцать в деле были, остальные - новички. Обучал их, но ведь за такое маленькое время всех-то не обучишь.
        - Да, - кивнул Мазуров.
        - Чаю с дороги хочешь? Или спать сразу ляжешь?
        - От чая не откажусь.
        - Хе, - улыбнулся Вейц, - я это предвидел. Сейчас принесут.
        Он знал, что Мазуров к спиртному был равнодушен. Надо, чтобы голова всегда свежей оставалась. Мутную можно иметь на плечах, только когда в атаку идешь, из которой почти нет надежды выбраться живым, но и к практике, когда перед наступлением солдатам давали лишнюю порцию спирта, он относился очень скверно. На приеме, правда, позволил себе выпить бокал шампанского. Как откажешься, если император тоже с бокалом таким же стоит и со всеми награжденными чокается?
        - Поздравляю тебя с очередным повышением, такими темпами ты к новому году генералом станешь.
        - Перестань, надеюсь, что она раньше закончится. Да и ты, смотрю, уже капитан, и под твоим началом сотня человек. У меня, как ты помнишь, еще пару месяцев назад вас поменьше было.
        - О, сам же знаешь, что в нашем деле повышения очень быстрые. Количество штурмовиков как снежный ком растет.
        - Ага, только они все одноразового использования. У меня после последнего дела две трети состава - безвозвратные потери. Как у тебя?
        - То же самое, правда, диверсионная операция была не такого масштаба, как у тебя. В остальных отрядах, кто в деле был, меньше половины из боя выходят.
        - Главное, эти статистические данные до сведения новых штурмовиков не доводить. Пусть в неведении остаются.
        - Все равно прознают. Но уверяю тебя, желающих стать штурмовиком от этого не убавится. Элитные войска все же.
        - Аксельбантов и позументов на форме еще не хватает, и других побрякушек. Устал я чего-то. В машину превратился. Ты же помнишь, что не для этого нас готовили, а для Тибета. Я не солдат, а астроном. На Тибете небо должно быть очень чистым и звезд - тьма.
        - «Открылась бездна - звезд полна?» - процитировал Вейц.
        - Что-то вроде этого, - кивнул Мазуров, который тоже любил эти строчки, но продолжать их не стал.
        - Знаешь, как нас называют?
        - Как?
        - «Клуб самоубийц».
        - Это я уже слышал. Могли бы что-нибудь пооригинальнее выдумать.
        В дверь постучали.
        - Да! - крикнул Мазуров.
        - Позвольте, господа?
        Вошел штурмовик, неся в руках медный, начищенный до блеска самовар с множеством оттисков на поверхности, в ознаменование одержанных на различных ярмарках побед, совсем как панцирь легионера, побывавшего во множестве сражений. Штурмовик встал на пороге, не зная, куда ему поставить свою ношу.
        - На стол ставь, - распорядился Мазуров.
        - Какие будут дальнейшие указания? - спросил штурмовик.
        - Пока никаких. Иди.
        - Слушаюсь.
        Вейц достал из шкафа чашки, чайник, сахарницу, две серебряные ложечки и жестяную коробочку с листовым чаем.
        - Попадешь ты еще на Тибет, - сказал он, заваривая чай. По комнате растекся ароматный запах.
        - Не думаю я так. Он же под британцами. А надолго ли они у нас в союзниках?
        - До окончания войны дотянут, дальше вряд ли.
        - И я так же думаю. Они и сейчас уже готовы палки в колеса вставлять. Чего в Дарданеллах-то высадились, вместо того чтобы с германцами дело во Франции быстрее решить? Сил, что ли, много? Нет, зарылись в землю и носа оттуда не высовывают. Не о том думали, чтобы Юденичу Эрзерум легче брать было. Разгроми они Турцию - козыри на руках будут, чтобы нам обещанные черноморские проливы не отдавать. Плохо так о союзниках говорить, но я радовался, когда им турки вмазали по первое число. Жалко только, что британцы не сами в пекло полезли, а, как обычно, чужими молитвами в рай захотели въехать - австралийцев и новозеландцев послали, а они ребята хорошие. Много их в Галлиполи полегло зазря. Жалко их. Чего лезли? Послали бы эту метрополию к чертям. Без нее бы прожили, как и мы без британцев. Только лучше бы было всем. Всем, кроме них, конечно.
        - Вообще, союз с британцами - бред какой-то, - кивнул Вейц, - и в войну на одной стороне с ними ввязываться не хотелось.
        - Только начальству об этом не говори, не патриотично. Что-то не помню, чтоб у тебя такие мысли были.
        - У начальства такие же мысли. Я уверен. - Вейц стал разливать чай по чашкам. - Ты, кстати, тоже совсем другим был.
        - Время делает нас умнее. - Мазуров положил в чашку два кусочка сахара, размешал.
        - Ага, но до Тибета руки после войны-то дойдут. Вот и побываешь.
        - Слишком известным стал, в газетах напечатали - благо только на плакатах еще не изображают да на улицах не развешивают, так чтобы каждая собака узнавала.
        - Слышал, тебя эрцгерцог Франц-Иосиф после «Марии Магдалены» своим личным врагом объявил.
        - Лично при этом событии не присутствовал, но мне такое говорили, там, на приеме у императора. - Подождав, пока чай чуть остынет, Мазуров пригубил чашку и остался этим очень доволен.
        - Поздравляю. Как же он месть осуществить собирается? Подошлет шпионов?
        - Не знаю, не знаю, об этом я как-то не думал, но в Тибет мне дорога теперь заказана. Думаешь, британцы обо мне не знают? Да их в Зимнем дворце было прилично: и представитель при Генштабе, и атташе, и корреспонденты «Лондон дейли». В общем, их военное ведомство в курсе, чем я занимаюсь, на Тибет меня не пустят, как ни маскируйся, да и в Лондон тоже, - добавил он после раздумья.
        - А в Лондон-то чего не пустят?
        - Не пустят. Не сомневайся.
        - Хотелось?
        - Нет. Промозгло там, а я тепло люблю. В Крыму лучше.
        - Ладно, пойду я. Вижу, что уже утомил, - сказал Вейц, допив чай, - распоряжусь, чтобы самовар унесли и чашки помыли.
        - Не беспокойся. Завтра, вернее сегодня утром - уберут.
        - Спокойной ночи тебе, командир.
        Он собрал свой отряд утром, осмотрел его, был очень доволен увиденным. У Мазурова рождались странные мысли, потому что все происходящее походило на то, как в древности готовились к битве и вассалы приводили к своему королю свои немногочисленные отряды, чтобы всем вместе встретить врага.
        Из старых знакомых, тех, кого он брал с собой в Баварию, были только Вейц и Рогоколь. За прошедшее время они попробовали передать свое умение добрым восьми сотням солдат.
        «Вместе мы кулак. Вместе мы охапка веток, которую поодиночке сломает кто угодно, но когда мы вместе…»
        Он твердил это, как присказку какую-то, как заклинание.
        Услышал бы его кто-то там, на Рюгхольде.
        2
        Лучи прожекторов мазали черную морскую поверхность, разбегались по ней сверкающими дорожками, такими же красивыми, как лунная, и такими же притягательными, как змеиные глаза. Но их лучи тонули в тумане, запутывались в нем, как в сетях. Не будь этого тумана - миноносцев уже отыскали бы.
        Орудия острова были сущим наказанием господним из-за того, что могли подниматься на 30 градусов, да еще и находились на возвышении, так что их снаряды летели примерно на тридцать пять километров, что почти вдвое превышало возможности любого из русских дредноутов. Их пустят на дно быстрее, чем они смогут подойти на расстояние выстрела. Русские в этом убедились. Британцы сюда не заходили, но по другую сторону Кильского канала лежал Гельголанд с точно такими же укреплениями, построенными, будто точно под копирку, по одному и тому же чертежу, что и на Рюгхольде.
        В начале войны, когда еще было в действиях много неразберихи, британцы смогли даже ворваться в бухту Гельголанда, но потом подобные набеги стали невозможны.
        Эта ночь была на редкость удачной для русских. Опустился такой плотный туман, что с кормы трудно было разглядеть, что творится на носу корабля, а уж германцам не разглядеть того, что происходит у них под самым носом. Но все равно моряки на миноносцах невольно втягивали головы в плечи, когда прожектор, делая очередной поворот, почти добирался до их кораблей, думая, что вот сейчас их наконец-то заметят, оживут тяжелые орудия в форте и на них посыплются тонны смертоносного металла.
        - Вмазать бы по прожекторам, по этим глазам циклопьим, - делились моряки своими мыслями.
        В эти минуты они завидовали подводникам. Те-то, увидев опасность, на дно уйдут, там переждут, пока глубинные бомбы над головами рваться перестанут. А здесь где укрыться?
        Командиры миноносцев, храня радиомолчание, напряженно всматривались в остров, поглядывали на часы, считали секунды.
        Командующий Балтийским флотом адмирал Эссен получил сообщение, что дредноут «Зейдлиц», который рейдерствовал в Балтийском море, подорвался на мине и зашел в бухту острова на ремонт. Максимум, что сделают с ним - это откачают воду из трюмов и залатают пробоину пластырем. На днях дредноут должен покинуть остров и вернуться на основную базу в Киль, а этого допустить нельзя.
        Адмирал приказал высыпать рядом с входом в бухту весь груз миноносцев. Они и так делали это с завидным постоянством, и с таким же постоянством германские тральщики каждый день чистили ее. Сейчас они с работой своей не управятся скоро.
        В трюмах было сыро и темно, света небольших синих ламп и ручных фонарей не хватало, чтобы разогнать властвовавший здесь мрак. Руки дрожали от холода и от напряжения, от этой неопределенности, которая изматывала больше, чем тяжелая физическая работа.
        Пузатые мины были уложены вдоль бортов на специальных подставках. Моряки ставили их на тележки, установленные на рельсах, проложенных по днищу миноносцев, подкатывали к минному аппарату и сбрасывали за борт через квадратные дыры в корме кораблей.
        Сотни и сотни мин с плеском уходили под воду, погружались, минут на десять успокаиваясь на дне, а потом, когда растворялся сахар, освобождая якоря, они начинали распускаться, приходя в боевое состояние, и подниматься на поверхность. Якорные цепи не давали им всплыть. Они останавливались, когда до поверхности оставалось метра три, видимые, только когда море не волновалось, но оно волновалось здесь всегда.
        Команды в основном были опытными, засеивали минные поля и под Кенигсбергом, и под Данцигом, и к Килю ходили. В таких походах они частенько попадали под обстрелы авиации, миноносцев, крейсеров и подводных лодок Кого-то смывало за борт волнами, поднятыми от близких разрывов, кто-то получал осколок. Как без этого? Возвращаясь на базу, приходилось пополнять команду необстрелянными новичками. У них-то и дрожали пальцы больше всего.
        Стоило кому-то проявить нерасторопность, задеть миной за тележку так, чтобы послышался глухой металлический звук удара, как на него тут же шипели несколько человек.
        - На небеса нас всех хочешь отправить, сволочь? - злились они сквозь зубы.
        - Ой, - только и мог сказать в ответ провинившийся, холодел от мысли, что мина могла в любую секунду перейти в боевое положение, а взорвись она, корабль даже не расколется, а рассыплется на атомы, и пусть на каждом спасательный жилет, никто из экипажа не уцелеет. Они не раз видели, как миноносец наскакивает на сорванную волнами мину, поставленную здесь бог знает когда, ими ли, или кем-то другим. Он точно раздувается от огня, который прорывается одновременно в нескольких местах, с легкостью разрывая крепления между бронированными листами, будто это картон, расцветает красным, разбрасывая вокруг языки пламени. В темноте-то и не разглядишь изъеденный соленой водой корпус мины, покрытый приставшими водорослями.
        - Тихо, - вновь цыкали на него, будто ветер может донести их голоса до берега.
        Они слышали, как плещется за бортом вода, уже такая холодная, что, оказавшись в ней, протянешь не более часа.
        Так хотелось домой, пусть не в теплые казармы, потому что на берег-то никого не пустят пока, но так приятно знать, что рядышком спит город…
        Колчак точно чувствовал, когда надо заканчивать, как зверь чувствует еще далекую-далекую угрозу, когда нет еще ни опасных звуков, ни подозрительных запахов.
        - Поднять сигнал к возвращению, - приказал он.
        На «Новике» взметнулись пестрые флаги.
        Миноносцы эскадры, почти уже опустошив свои трюмы, стали разворачиваться, заваливаясь на левые борта одновременно, синхронно, чуть вспенивая воду, затем включали турбины на полную мощность, быстро увеличивая скорость до максимума, до 35 узлов, удирая прочь от острова, как стайка зайцев, прознавших, что к ним крадется лиса. Корпуса дрожали от напряжения, турбины захлебывались мазутом, брызгали горячим маслом. Клубы пара, вырывавшиеся из труб, сносило ветром.
        Остров озарился вспышкой, а через несколько секунд позади эскадры взметнулся огромный столб воды, когда в нее ушла стальная болванка, начиненная смертью весом почти в полтонны.
        - Хрена, накось выкуси, - сквозь усы твердили бывалые моряки, сжимая зубами ленточки бескозырок и грозя острову сложенными фигой пальцами.
        Новички шамкали губами беззвучно, произнося слова молитв.
        - Да не богу молиться надо, а адмиралу нашему, - учили бывалые моряки новичков, - он здесь поважней бога, знать уж пора.
        Глухой раскат добрался до миноносцев, а остров весь засверкал, затмив прожектора. За эскадрой поднялась стена воды, но германцы стреляли наобум, не видя миноносцев, совсем уж скрывшихся в тумане, а ведь любой из осколков, попади он в мину, бед наделает столько, что и целый снаряд. В зоне обстрела они будут еще минут двадцать, стрелять по ним - все равно, что по воробьям из пушки. Вероятность есть, но очень маленькая. Только зря снаряды растрачивать. Германцы, поняв тщетность своих усилий, прекратили стрельбу.
        - Хе, - радовались моряки удачному минированию, - тральщикам германским подарочков понакидали, пусть радуются. На недельку хватит забот.
        - Обломают себе зубы-то.
        На дне уже покоилось шесть кораблей, подорвавшихся при разминировании.
        - На базу, - приказал Колчак, - всех благодарю за работу.
        Он единственный из всей эскадры был посвящен в подробности предстоящей операции, но вскоре многие догадались, что на Рюгхольде грядет что-то грандиозное.
        «Ушли, ушли», - так и стучала в головах одна и та же мысль в такт с пульсацией крови.
        Из морских глубин поднялся пучеглазый перископ шныряющей поблизости от острова субмарины «Сивуч», готовой на тот случай, если кто-то из германских кораблей прорвется сквозь минные заграждения и бросится следом за миноносцами, встретить его торпедой. Но через минные поля тральщикам еще прогрызаться и прогрызаться не один день, чтобы выход в море стал безопасным. Да и кто угонится за миноносцами, кроме самих миноносцев? Перископ опять скрылся с поверхности.
        Спустя два часа какой-то гул с небес заглушил работу турбин и дизелей. Услышав его, те, кто не был занят на вахте, высыпали на палубу, чтобы узнать, какая беда еще ждет их. Может, германцы подняли в воздух все имеющиеся на острове аэропланы и отправили их вдогонку русским миноносцам? Но гул приближался с другой стороны. И не такое они уже видели, но все же три десятка тяжелых аэропланов в сопровождении еще добрых трех десятков истребителей завораживали, приковывали взгляд. Гул стоял адский. Несколько «Муромцев» волокли прикрепленные на днищах торпеды, точно огромные птицы, сжимающие в когтях пойманную рыбу.
        - Видать, на Рюгхольд пошли, - делились моряки своими мыслями, проследив направление аэропланов.
        Операцию начинали раньше времени. Мазуров, узнав об этом по телефону, не стал расспрашивать, отчего так получилось, боясь, что линию могут прослушивать германские шпионы.
        Спустя полчаса на грязном «Руссо-балте», немного обогнав колонну грузовиков, примчался запыхавшийся генерал Рандулич. К тому времени Мазуров поднял по тревоге штурмовиков, и они давно уже, собрав пожитки, построились во дворе.
        - Отлично, - сказал Рандулич Мазурову, - дополнительные боеприпасы в аэропланах получите. Грузи своих людей, водители все знают кому куда. Сам со мной поедешь.
        Похоже, колонну грузовиков собирали впопыхах из всего, что имелось под рукой. Здесь было много трофейных машин. Места для всех во дворе не нашлось, грузовики выстроились колонной за воротами.
        - К чему такая спешка? - спросил Мазуров, сев рядом с генералом в авто.
        - Дредноут «Зейдлиц» пришел на Рюгхольд, пробудет там день, не больше, - пояснил Рандулич. - Игнатьев выяснил, остальные корабли вместе с ним в Киль уйдут. Мелочь они по сравнению с «Зейдлицем», «Фон дер Тане» - куда еще ни шло, но не можем мы их выпустить, понимаешь ведь. Жирный уж очень куш можем заполучить. Минная дивизия сейчас проходы закрывает. Не знаю, получится ли у нее?
        - Получится, - кивнул Мазуров. - У Колчака всегда все получается.
        - Не сглазь. Все остальное - по плану.
        Мазуров опять кивнул.
        С «Русских витязей» стянули защитные сетки, побросали их рядышком в кучу.
        Техники заталкивали в аэроплан легкую горную пушку без защитного щитка, поднимали ее на руках бережно, чтобы не повредить тонкой и хрупкой оптики наведения, напрягались, как борцы, вцепившиеся в тяжеленную гирю, тащили ящики со снарядами, грузили станковые пулеметы, казалось, что в их необъятных трюмах и танк поместится.
        Пот градом катился с техников. Вокруг стояла невообразимая суета.
        Штурмовики выбирались из кузовов грузовых авто, строились возле аэропланов. Техники уже проверили исправность двигателей, они и так держали их круглые сутки в полной готовности на случай форс-мажорных обстоятельств, получив соответствующие наставления от генерала Гайданова.
        - Все загружено, господин подполковник, - отрапортовал начальник технического обеспечения.
        - Хорошо. Посадка, - громко объявил Мазуров.
        «Бог ты мой», - вновь не удержал Мазуров восторга, забравшись в «Русского витязя». Он никогда не летал на таком аэроплане. Но приезжал же сюда, осматривал его и внутрь залезал, чтобы получше все рассмотреть, но разве привыкнешь к его огромному салону, похожему на огромную пещеру. Лавки шли вдоль бортов, посредине техники укрепили груз, чтобы он не елозил по полу во время маневров аэроплана, а то орудие, хоть и называется легким, при резком крене аэроплана пробьет его борт как нечего делать. Но чтобы использовать весь объем салона, под потолком разместили платформу, на которой могли уместиться с относительным комфортом человек десять. Поднявшись по лестнице, штурмовики сели на платформу, свесив ноги и держась за поручни. Помимо немалого груза, каждый самолет мог поднять около полусотни человек, что вдвое превышало возможности «Муромцев».
        Огромные пропеллеры на крыльях стали медленно вспенивать воздух, потом завертелись быстрее, слившись в круг. Но аэроплан пока не трогался с места, прогревая двигатели.
        - Рад приветствовать вас на борту моего аэроплана, - сказал командир эскадры, войдя в салон.
        За непринужденной беседой он хотел скрыть свое волнение. Мазуров это почувствовал, ведь аэропланы в боевых условиях еще не испытывались, да и в не боевых - испытания тоже проходили по сокращенной программе, и как бы за такую спешку дорого не поплатиться.
        - Как настроение? - продолжил пилот.
        - Все отлично, - сказал за всех Мазуров.
        - Прошу прощения, господин подполковник, за тесноту и неудобства.
        - Главное, чтобы вы нас в сохранности доставили, - сказал кто-то из штурмовиков.
        - Сделаю все от меня зависящее. Сейчас взлетаем, приготовьтесь.
        Он скрылся в салоне, прикрыв дверь. Звук работающих двигателей стал пронзительнее, огромная махина вздрогнула, не желая сдвигаться с места, потом все-таки медленно покатилась, оставляя на земле колесами неглубокие борозды, выруливая на взлетно-посадочную полосу. Она была не рассчитана ни по прочности, ни по длине на такие тяжелые аэропланы. Ее наспех увеличили, потому что «Русским витязям» требовался больший разгон, нежели любым другим аэропланам.
        Пилоты в кабинах вообще не были уверены на все сто процентов, что смогут его поднять. Но если аэроплан разобьется, даже не взлетев, да еще со всем грузом, то после такой катастрофы, пусть и виноваты в этом конструкторы, остается одно - пустить себе пулю в голову.
        Одному с крыльями не управиться. Управление было рассчитано на двоих, но, как пилоты ни тянули на себя штурвалы, перекошенные от напряжения, сил двоих поначалу тоже не хватало, чтобы оторвать громадину от земли. Бесконечно долго аэроплан все не мог взлететь. Вполне достаточно, чтобы в головы закралась мысль, что он вообще никогда не взлетит и, когда закончится полоса, завязнет в мягкой земле, поломав об нее шасси. Но наконец колеса оторвались от поверхности, и аэроплан тяжело стал набирать высоту.
        Все шесть аэропланов взлетели без происшествий, сбились в стаю. Штурмовики смогли перевести дух. Спустя несколько минут к ним присоединились истребители сопровождения с другого аэродрома, помахивая крыльями в знак приветствия. Где-то в нескольких километрах от них летела вторая и третья группа транспортов и истребителей…
        Неторопливые тральщики только выходили на очистку бухты, медленно, как черепахи, они подбирались к минным заграждениям с такой осторожностью, будто мины спали, и они боялись их разбудить.
        Они шли парами и тащили под водой длинные стальные тросы, которыми подрезали минрепы, не дававшие минам всплыть на поверхность. Некоторые тральщики были переделаны из рыболовных судов, да и сейчас со стороны казалось, что они заняты прежним делом. Только ловят они рыбу не из плоти и кости, а из металла. Лишь два тральщика были новой конструкции - с гребными винтами, установленными по бокам корпуса, как у допотопных пароходов. Из-за этой технической уловки их усадка стала такой маленькой, что сами тральщики могли не бояться заграждений, но лишь до тех пор, пока они не срезали мины и те, всплыв на поверхность, не начинали раскачиваться на волнах, как сигнальные буйки.
        Бомбардировщики и торпедоносцы, даже не обратив внимания на тральщики (слишком маленькая добыча), набросились на стоящие в бухте корабли, среди которых своими размерами выделялся «Зейдлиц». Его наспех усовершенствовали, врезав в палубу пять зенитных установок от той напасти, о которой и не подозревали, когда спускали дредноут со стапелей Киля.
        Зенитки изрыгнули огонь почти одновременно. В небесах стали расцветать серые шапки разрывов.
        Огромный взрыв полыхнул на входе в бухту. Маяк разваливался, точно его сложили из детских кубиков.
        В небе было тесно от аэропланов, в бухте тоже - от скопившихся там судов.
        У «Муромца», идущего слева от Клейменова, снесло оба крыла с правой стороны, осколками иссекло борт. Там всех убило. Только пилот, который обслуживал пулемет в хвосте аэроплана, остался жив, но, когда машину завертело волчком, его просто выбросило прочь. Пилот, падая, успел раскрыть парашют и теперь пытался, управляя стропами, сесть на остров. Германцы по нему не стреляли.
        Торпеды сорвались с зажимов, одна из них упала в воду вертикально, как бомба, сразу же затонув, другая - плашмя, лопасти ее двигателя стали вращаться еще в воздухе, но она продержалась на поверхности несколько секунд, потом нырнула на волне и больше не показывалась.
        Торпедоносец потерял управление, завертелся, и, чтобы в него не врезаться, Клейменов вильнул в сторону.
        Огонь лишь на несколько мгновений коснулся краешков обломанных крыльев и тут же погас. Пропеллеры с левой стороны все еще продолжали бешено крутиться, но аэроплан стал распадаться, так и не долетев до дредноута. Остатки его, подняв фонтан брызг, вошли в воду, окатив палубу «Зейдлица». Он еще долго плавал, прежде чем вода заполнила салон и «Муромец» пошел ко дну, оставляя на месте крушения переливающееся пятно бензина и куски фанеры.
        Клейменов, лавируя, пробивался сквозь плотный заградительный огонь. Воздух колыхался от близких разрывов. Стекло в кабине пошло трещинами от этих сотрясений, но пока еще держалось.
        Бомбардировщики пронеслись над зенитками, защищавшими вход в бухту острова, высыпав на них несколько десятков бомб. Они падали медленно, отчетливо видимые, какие-то нереальные, и даже когда на позициях все содрогнулось от взрывов и там поднялись высоко к небесам огненные вспышки, все происходящее все равно казалось нереальным.
        И без подробной карты защиты острова теперь было превосходно видно, где располагаются зенитки.
        Сбитого пилота вынесло на скалы, от удара о камень он потерял сознание, не удержался и упал в воду, но оставайся он в сознании - все равно был бы обречен, на берег ему не выбраться, никто подбирать его не станет, а в холодной воде недолго протянешь. Распластанный на воде парашют указывал место его гибели.
        Один из бомбардировщиков превратился в факел. Шрапнельный снаряд разорвался у него в пилотской кабине, все там разворотил, разбил все приборы, убил людей, проломал перегородку в салон, а потом аэроплан взорвался. На землю падали оплавленные двигатели, крушили постройки, засыпали осколками германские позиции. Еще один «Муромец» терял высоту, у него из одного двигателя начинали вырываться клубы дыма, но когда он избавился от бомб, то сумел немного выправиться.
        Торпедоносец Клейменова шел низко, почти над самой водой, метясь в борт «Зейдлица», выраставший перед ним огромной стеной. Он видел следы коррозии на броне, рыжие подтеки, людей на палубе. Трубы чуть дымили, но в этой бухте нет места для маневра, и от торпеды не увернуться, каким бы быстроходным ни был этот корабль.
        У второго пилота на лбу выступил пот от напряжения. Он косился на командира, но все-таки сдерживал себя и молчал.
        - Торпеды пошли, - наконец приказал Клейменов по громкой связи.
        Он уже не видел, как они плюхнулись в воду. Аэроплан, освободившись от почти двух тонн веса, резко взмыл ввысь, а у Клейменова от этого чуть штурвал не вырвало из рук. «Муромец» перемахнул через дредноут, пройдя в каком-то десятке метров над его мачтами, осыпая людей на его палубе из трех пулеметов. Люди валились, как сбитые кегли.
        Отчетливо были слышны два взрыва. Но в том-то и дело, что они должны были прозвучать в одно и то же время, слиться в один.
        - Что там? - спросил Клейменов.
        Торпеды шли на глубине полметра, и хотя они не оставляли ни пенный след, ни пузырей, но в прозрачной воде германцы видели, как к ним приближаются торпеды. На них они сосредоточили весь свой огонь. Одну торпеду они уничтожили. Она взорвалась метрах в пятнадцати от дредноута, осколки забарабанили по броне, смели всех, кто не успел спрятаться за бортом, застучали в надстройки, но вторая торпеда вошла в корпус ближе к корме, смяла броню, взорвалась, проделав пробоину, в которую смог бы въехать целый железнодорожный вагон. От удара все попадали на палубу, несколько человек перекинуло через леера и выбросило в воду.
        - Одна торпеда попала! - заорали из салона.
        - Отлично, - сказал Клейменов.
        Левый двигатель снижал обороты. Клейменов не видел, что с ним произошло.
        - Что у нас с левым крайним двигателем? - спросил он по громкой связи.
        - Дымим. Пока не сильно, - послышалось в ответ.
        - Уходим, - сказал Клейменов.
        «Муромец» терял скорость. Клейменов слышал, как чихает двигатель, и чувствовал, как огонь подбирается к топливопроводам. Он перекрыл подачу бензина в поврежденный двигатель. Теперь пропеллер вяло крутился только из-за ветра.
        - Горим, командир, - послышалось из салона.
        «Но пока не падаем. И с тремя двигателями доберемся до базы».
        - Я сброшу скорость. Попробуй его потушить.
        - Хорошо.
        На «Зейдлице» творился ад кромешный. Какое-то время из воды торчал обрубок искореженного броневого щита, загнутый взрывом вверх, но дредноут медленно погружался, набирая в трюм каждую секунду десятки тонн воды. Почти все, кто там находился, либо сгорел, либо утонул. На палубу выбралось несколько обгорелых, истекающих кровью человек, от них шарахались, как от призраков, потому что сейчас было не до них. На дредноут заходили новые торпедоносцы. Каждый новый взрыв походил на тот, что получает боксер на ринге, уже теряя сознание, но все еще каким-то чудом стоит на ногах. Палубу стало заметно перекашивать, чтобы ее выровнять, пришлось подтопить часть трюма с другой стороны.
        Пять германских истребителей вырулили на взлетную полосу, пробуя подняться, но это удалось только одному, да и то на хвост ему тут же сели сразу три русских «Сикорских», а он все никак не мог от них отделаться. У него была пока слишком маленькая скорость для маневра. Ему буквально измочалили крылья и хвостовое оперение, нашпиговали пулями так, что он должен был упасть в любом случае.
        Остальных подбили на земле. «Фоккеры» поначалу бежали ровно, но когда пули разбивали им системы управления, убивали пилотов, они тут же начинали вилять из стороны в сторону, выкатываться за полосу, точно пьяные, один завалился на правое крыло и перевернулся. Вскоре взлетная полоса напоминала какую-то свалку испорченной техники, бензин вырвался из пробитых баков и горел. Транспортам со штурмовиками будет сложно здесь сесть…
        3
        По дороге штурмовики встретили поредевший отряд торпедоносцев и бомбардировщиков. От них-то и узнали результаты налета. В «Зейдлиц» попало четыре торпеды, еще две поразили тяжелый крейсер «Фон дер Танне».
        Транспорты сильно пострадали, с них лоскутами слезал, как кожа у змеи, перкаль и отслаивалась фанера, зияли пробоины в корпусах и крыльях. Но следом, все отставая, как черепахи, тянулись совершеннейшие калеки под присмотром истребителей. У трех транспортов не работало по двигателю, у одного из них чуть прогорели крылья, но огонь, видимо, вовремя успели затушить - на кожухе двигателя и крыльях остались засохшие ошметки пены огнетушителя. Печальное зрелище, совсем не прибавляющее оптимизма. Но штурмовики все равно с интересом посматривали в иллюминаторы. Делать-то в аэроплане абсолютно эти несколько часов было нечего. Они истомились в ожидании, не зная, как занять себя, были на взводе, раздражал любой звук, и когда кому-то взбрело в голову осмотреть исправность своего оружия и послышался металлический скрежет, отовсюду раздались недовольные возгласы.
        Аэроплан был создан для небес, и это сразу почувствовалось, как только он оторвался от земли, и как только она стала маленькой и игрушечной, он ощутил себя в своей стихии и шел так же уверенно, как огромный пассажирский лайнер, рассекая океанские волны, и никому уже не приходит в голову мысль, что он может затонуть. Ни покачиваний, ни болтанки, которую ощущаешь в небольших аэропланах, только мерное дрожание корпуса и гудение шести двигателей, складывающихся в приятную успокаивающую мелодию.
        Мазуров подумал, что в салоне надо было установить граммофон. Чуть потрескивающая музыка, звучащая с пластинки, поможет отогнать плохие мысли, заставляя вообразить, будто под тобой за этим таким хрупким полом, что его можно пробить ногой, не сотни метров пустоты, а земля.
        Он наблюдал за выражением лиц штурмовиков. В боях они участвовали, к числу новобранцев их причислить нельзя, но это их первая штурмовая операция, и было заметно, что они очень волнуются.
        Штурмовики переговаривались между собой, рассказывая, что собираются делать после того, как война закончится. Кто-то мечтал купить авто, кто-то построить дом, кто-то говорил о жене, оставшейся в городе или деревне, показывали друг другу вытащенные из нагрудных карманов комбинезонов фотографии, на которых были запечатлены жены, дети, родители, любимые, братья и сестры. Они везли их с собой как поддержку какую-то, наподобие изображения своего святого, или, как в древности, воины, отправляясь в далекий поход, брали с собой горсть родной земли. Мазуров не удивился бы, если бы узнал, что в карманах у штурмовиков спрятаны платочки с землей.
        Один раз они сели на дозаправку. Мазуров выбрался из салона размять ноги. То же самое сделали и почти все штурмовики, устав сидеть в трюме аэроплана.
        - Где это мы? - спрашивали они, оглядываясь.
        - Где-то в районе Данцига, - выяснилось вскоре.
        После взлета он в салоне не остался, попросившись в пилотскую кабину, чтобы лучше представлять, что творится за бортом. Штурмовики без него, чай, не заскучают и не разволнуются. Пилоты согласились, да еще и были рады этому - в кабине нашлось бы место еще на двух-трех человек, а в случае нападения штурмовик мог помочь им отстреливаться из пулемета, сами-то они от рулей управления оторваться не могли. Вот только разговор почти не клеился, так, обменивались какими-то обрывками, пилоты думали, что Мазуров поглощен предстоящей операцией и не сильно досаждали ему расспросами, а он думал, что не стоит их отвлекать от пилотирования.
        - Крепко им досталось, - сказал командир аэроплана, когда увидел поврежденные бомбардировщики, хотел продолжить фразу, но оборвал себя.
        - Будем надеяться, что они подавили зенитки, - нашелся второй пилот.
        - Будем надеяться, - подхватил Мазуров этот очень содержательный разговор.
        Рюгхольд был виден издалека, выделяясь в начинающем светлеть небе, как маяк, который указывает кораблям, где им нужно держаться, чтобы не напороться на мели и рифы. Полыхал весь остров, издали казалось, что остров превратился в вулкан, очнувшийся от спячки, который выбрасывает лаву сразу из нескольких жерл. «Зейдлиц» освещал все вокруг не хуже, чем солнце. Он осел почти по верхнюю палубу, но кильские судостроители потрудились над ним на стапелях на совесть, и чтобы он затонул, требовалось побольше торпедных попаданий.
        На «Фон дер Танне» команда боролась с огнем, заливая его водой из брандспойтов, но он все никак не хотел успокаиваться, прятался, и как только людям уже казалось, что они усмирили его, он опять вырывался на свободу.
        К поврежденным судам почти вплотную подошли миноносцы. С них тоже били струи воды, катера забирали раненых, обожженных и отвозили на берег.
        Впору было говорить то же самое, что говорили они, когда встретили бомбардировщики.
        «Ну и досталось им».
        - Им сейчас не до нас, - сказал второй пилот, но командир аэроплана так на него посмотрел, что тот тут же замолчал, понимая, что не стоит раньше времени радоваться, как бы беду не накликать.
        На кораблях стало заметно замешательство. Что там кричат на палубах офицеры, конечно, слышно не было, возьми они в руки даже громкоговорители. Но догадаться-то нетрудно, если учесть, что матросы побросали брандспойты и побежали к орудиям.
        Аэропланы пошли на снижение, корабли скрылись за скалами, осталось только наплывающее на них взлетно-посадочное поле.
        Перевернутые зенитки и горящие вспомогательные строения вполне могли сойти за сигнальные огни, садиться с которыми даже на незнакомое летное поле мог самый бездарный пилот, если бы не бесформенные груды фанеры и металла, в которые превратились подбитые аэропланы.
        Тут и там виднелись останки подбитых русских аэропланов. Мазуров насчитал их не меньше полутора десятков. Они были и на земле, и на воде. Похоже, что германцы сильно укрепили свою оборону за последние несколько дней.
        - Вам лучше пройти в салон, господин подполковник, - посоветовал командир аэроплана.
        - Да, - сказал Мазуров.
        Он встал со своего места, чуть покачиваясь от перегрузки и от того, что пол стал вибрировать, но успел сделать всего пару шагов, когда почувствовал, что что-то неладно.
        - О, черт! - вскричал командир аэроплана.
        Он увидел вспышку на земле.
        - Что там? - обернулся Мазуров.
        Ответ он получил, когда впереди от лобового стекла слева от аэроплана взорвалась шрапнель.
        - Они не подавили зенитки, - сказал командир аэроплана, - при посадке они нас прямой наводкой накроют.
        Мазуров усмотрел в этом подтекст - а стоит ли в таких условиях садиться.
        - Я не могу отменить операцию. Второго такого случая не будет. Вам помочь с пулеметом?
        - Толку-то от него, - сказал командир аэроплана, - идите лучше в салон, приготовьтесь и своих людей предупредите, что посадка будет жесткой.
        Но он и предвидеть не мог, насколько она будет жесткой в действительности.
        Штурмовики вцепились покрепче в лавки и перила, амортизировать падение смогли бы и рюкзаки с парашютами на спинах. Все считали секунды, видели, как поднимается земля, заполняя иллюминаторы, ждали, когда же наконец колеса коснутся ее, но когда до этого осталось одно-два мгновения - не больше, - зенитчики попали в пилотскую кабину аэроплана.
        Штурмовики слышали, как пули проломили фанеру, разбили стекло, аэроплан вздрогнул, резко пошел вниз, ударился о землю, так что у всех, кто в нем находился, чуть душу всю не вытрясло, подпрыгнул, словно мячик, а потом грузно рухнул на поле.
        - Спокойно! - кричал Мазуров, понимая, что пилоты мертвы и аэроплан остался без управления, а в пилотской кабине все разворочено и приборы разбиты.
        И все-таки им повезло: случись такое на несколько секунд раньше, шансов выжить у них осталось бы куда как меньше.
        Колесные стойки сломались, аэроплан осел на днище, все еще продолжая мчаться с приличной скоростью, разрывая фанеру, словно ему вспарывали брюхо. Орудие сорвало с места. Веревки, державшие его, порвались, и оно ударилось о заднюю стенку салона, пробив в ней небольшую дыру и застряв.
        «Похоже, придется прыгать на ходу».
        - Приготовиться к высадке! - закричал Мазуров.
        Части пола уже не было, сквозь прорехи проглядывалась земля. Аэроплан быстро терял скорость, но окончательно остановился, когда подмял под себя обгоревший истребитель. Кабина растрескалась от этого удара, хотя ситуация была схожа с той, когда поезд врезается в стоящую на путях вагонетку.
        Штурмовиков потащило вперед. Особенно плохо пришлось тем, кто сидел на втором этаже. Двое упали, но им тоже повезло - аэроплан встал, иначе их просто раздавило бы, а так они отделались ушибами и встать смогли без чужой помощи.
        После такого сотрясения нужно еще несколько минут, чтобы оправиться от шока, прийти в себя, но их не было. Мазуров знал, что вскоре аэроплан загорится. Он уже чувствовал запах дыма.
        - Высадка, быстрее! - закричал он.
        - Двери заклинило! - закричал кто-то из штурмовиков. - Сейчас!
        Корпус аэроплана перекосило, двери не поддавались, штурмовики были заперты здесь, как в тюрьме.
        - За пулеметы, - он заранее распорядился, кто займет за ними места, - будете прикрывать высадку.
        Стенки корпуса вокруг бортовых пулеметов были обшиты металлом, но вряд ли это давало чувство спокойствия.
        Мазуров полез в кабину. Он пробирался через завалы из фанеры, под ногами хрустели осколки стекла, которые щедро окатили лица пилотов. Они сидели в своих креслах, привязанные ремнями безопасности, чуть откинувшись вперед, почти склонившись над штурвалами, а залитые кровью руки все продолжали сжимать их. Лица были иссечены стеклом, тела изорваны пулями, у второго пилота снесло полголовы, а ошметки его мозга с кусками кожи, раздробленных костей, скальпа и порванного шлема валялись на полу.
        Мазуров подавил в себе чувство вины. Пилоты такой исход предвидели, но это именно он подписал им смертный приговор своим приказом садиться. Что же, остается отдать должное их смелости и особо не задерживаться здесь.
        Над аэропланом пролетели истребители и обстреляли зенитную установку долгими, очень долгими очередями. Зенитка вся засверкала от множества попаданий, когда пули высекли об металл искры, и всплесками, когда пули впивались в землю, вырывая из нее куски, затягивая все вокруг дымом и пылью. Зенитчики попадали, и теперь их тела в разных позах валялись на станинах орудия, на земле вокруг, на ящиках с еще не использованными пулеметными лентами.
        «Кажется, зенитка исправна еще, - подумал Мазуров, - надо ее захватить».
        Сколько бы они ни брали с собой пулеметов и автоматов - по сравнению с наземными частями, - они все равно считались почти безоружными, и надо было использовать любой шанс пополнить свою огневую мощь.
        По борту аэроплана хлестнула автоматная очередь откуда-то из горящих вспомогательных построек взлетной полосы. Фанерный корпус они должны были пробивать насквозь.
        Мазуров ухватился за пулемет в пилотской кабине, повернул его на шарнирах вбок, туда, откуда, как он полагал, обстреливали его аэроплан, не стал ждать, когда германец, засевший где-то в траве, вновь о себе напомнит. Секундой позже к нему присоединился один из бортовых пулеметов. Пули срезали все кусты. Автоматчик молчал, но Мазуров так и не понял - попали они в германца или тот предпочел спрятаться. Теплые гильзы стучали, как градины, осыпая приборную панель и тела пилотов. Пустая пулеметная лента повисла на последнем сочленении, отвалилась, упав на пол, менять ее Мазуров не стал, хотя в углу кабины лежали друг на друге еще три неиспользованных ящика. Он выбрался бы наружу прямо здесь, если бы не эти острые куски стекла, оставшиеся по краям кабины.
        Штурмовики, вышибив двери, выбрались из аэроплана и теперь перебегали по летному полю к постройкам.
        В бортах салона зияли пулевые отверстия, на остатках пола валялись три мертвых штурмовика. Будь они только ранеными, их здесь не оставили бы, так что Мазуров даже не стал их осматривать.
        Транспорт осел на крылья. Очень удобно. Никакой трап не нужен. Шагнул - и ты уже на земле.
        Услышав гудение двигателей, Мазуров посмотрел в небеса. На посадку заходил еще один «Русский витязь», но первый аэроплан заблокировал летное поле, и развернуться еще одной такой же огромной машине здесь было практически негде.
        - Нам нужны эвакуаторы! - закричал он штурмовикам. - У них должны быть где-то эвакуаторы. Мы должны очистить летное поле.
        Часть штурмовиков обыскивало вспомогательные постройки, другие окапывались вдоль летного поля, потому что вскоре стоило ожидать контратаку германцев, когда они очухаются и соберутся с силами, третьи направились к форту с орудиями, но пулеметный огонь из дотов прижал их к земле.
        В одном из ангаров они нашли два обгоревших грузовика. Похоже, это были все эвакуаторы, которые имелись на острове, но и будь грузовики исправны, рассчитывались они все равно на то, чтобы передвигать легкие самолеты, а уж никак не такие, как «Русские витязи». Впрягись эти два грузовика в аэроплан - то с места его сдвинули разве только будь он на колесах. Эту же груду фанеры им не протащить и сантиметра.
        В небесах кружила стая истребителей. Через полчаса они выработают свое топливо и им придется возвращаться.
        «Русский витязь» сел без происшествий, и будь полоса свободной, он успел бы затормозить, прежде чем она закончится, но, объезжая стороной разбитый аэроплан, он выехал за полосу и натолкнулся на камни. Стойки выдержали, но его тряхнуло, вытолкнуло обратно на полосу, а пилоты при этом не справились с управлением. Крыльями он налетел на сбитый аэроплан, снес себе растяжки и крайний двигатель, из которого полился тут же воспламенившийся бензин, оставляя за собой огненный шлейф. Оторванный двигатель врезался в землю, запрыгал по ней, вспахивая и калеча свои винты.
        Когда аэроплан остановился, из него с двух сторон посыпались штурмовики, двое подбежали к горящим крыльям, стали их заливать пеной из огнетушителей, но аэроплан вряд ли сможет опять взлететь. Остальных, начни они садиться, ждет примерно такая же судьба. Пилот третьего «Русского витязя», видимо, думал точно так же. Хоть он и зашел на посадку, но делать этого не решился и пронесся над летным полем на высоте метров в тридцать. В результате пока высадилось около сотни человек.
        Мазуров вбежал во второй аэроплан, пилоты еще не отстегнулись, сидя в кабине и обсуждая - смогут ли они взлететь.
        - Ну? - спросил их Мазуров.
        - Машине кранты, - сказал командир аэроплана.
        - Можете связаться с другими аэропланами?
        - Да, - сказал второй пилот и, не ожидая дальнейших распоряжений, схватил микрофон, - борт два, вызывает борта три, четыре, пять, шесть. Как меня слышно? Прием.
        - Борт четыре слушает. Прием, - услышал он в наушниках.
        - Прикажите, чтобы они поднимались и высаживались на летное поле на парашютах.
        Пилот кивнул.
        - Борт пять слушает, борт три слушает, борт шесть слушает.
        - Высаживайтесь на парашютах. Как меня поняли? Прием.
        С аэропланов подтвердили, что поняли приказ.
        - Хорошо, - сказал Мазуров, хотя ничего хорошего в случившемся не было и операция развивалась не по самому оптимистическому сценарию. - Вылезайте отсюда, - бросил он пилотам.
        - А аэроплан? - удивились они.
        - Вы же его не сможете поднять?
        - Нет.
        - Так бросайте его к чертям. У вас оружие есть?
        - Пистолеты.
        - Хм, не густо, ладно, чего-нибудь раздобудем для вас.
        Германцы, находясь на острове уже четверть века, лишь года три назад возвели мощный форт, оберегающий его от нападения с моря, но они и не задумывались, что атака может последовать с воздуха, и нисколько не позаботились об укреплениях вокруг летного поля. Окопов не вырыли, строения все сплошь были построены из рифленого железа, покрашенного бледно-зеленой маскировочной краской. Смотря на них, создавалось впечатление временности и непрочности, будто те, кто их делал, не собирались надолго здесь оставаться. Самым большим из них был склад, но после того, как авиабомба проломила ему крышу и взорвалась внутри, от него остались погнутые и все еще горячие, закоптившиеся стены. В нем хранились бочки с топливом. Какой же фейерверк был здесь, когда до них добрался огонь!
        Отовсюду слышались короткие очереди и ответные винтовочные выстрелы. Штурмовики уничтожали остатки обслуги летного поля.
        В небесах раскрылись десятки парашютов. Мазуров ждал пополнения как манны небесной, потому что с теми людьми, что у него сейчас были, наступление на форт захлебнется.
        Штурмовики захватили еще одно исправное зенитное орудие. Минут за двадцать они дотащили его почти до самого форта, но там их прижал к земле пулемет.
        Крупнокалиберные пули зениток и снаряды горного орудия крушили бетон дота, но, когда штурмовики поднимались в очередную атаку, думая, что наконец-то расправились с дотом, пулемет опять оживал и успевал скосить двух-трех штурмовиков, прежде чем они вновь падали на землю, прячась за камнями и холмиками.
        - Проклятие, проклятие! - Мазуров смотрел в небеса, на все увеличивающиеся парашюты, когда ему сообщили о высадке на северной оконечности острова.
        Германцы смогли подбить один из «Русских витязей» в воздухе, но, хоть машина и была потеряна, штурмовики успели из нее выброситься.
        - Кто-то сильно просчитался в расчетах, - прошипел Мазуров.
        Очевидно, кто-то из германских офицеров любил конные прогулки, но как ему удалось привезти сюда коня, уму непостижимо. Наверное, задействовал связи в морских кругах. Штурмовики нашли обезумевшее от стрельбы животное в одной из уцелевших построек. Конь рвался с привязи, грыз ее, вставал на дыбы, никого к себе не подпуская. Штурмовики попробовали его отвязать и выпустить, но конь чуть не зашиб смельчака копытами. В качестве тягловой силы его использовать было явно нельзя. Конь к таким занятиям не привык и походил сейчас на необъезженного скакуна диких прерий. Голову своротишь, усмиряя его.
        - Красавиц какой, - не унимался штурмовик, поглядывая на иссиня-черного коня.
        - Брось ты, - советовали другие.
        - Убьют ведь его. Жалко, - тосковал штурмовик, что-то вспоминая.
        Конь вдруг, видимо, понял, что хотят ему добра, успокоился на какой-то миг, чем и воспользовался штурмовик, быстро его отвязав. Конь, почувствовав свободу, захрапел, вырвался из постройки, едва не раздавив по дороге других штурмовиков, но те бросились от него врассыпную, как воробьи.
        - Красавиц какой, - провожал его грустным взглядом штурмовик.
        «Мать вашу, просто идиллическая картинка», - заметив коня, подумал Мазуров. Он лежал за каменной грядой, как и большинство штурмовиков, в сотне метров от форта.
        - Прижали нас, командир, - рядом с Мазуровым упал Тяжлов и тоже спрятался за камень.
        - Эй, не высовывайся, - прикрикнул на него Мазуров, но сам выглянул из укрытия и посмотрел на дот, приставив к глазам бинокль. Иначе ничего не разглядишь. Быстро убрался восвояси - отблески на оптике могли привлечь внимание пулеметчика, а то, что он не зря ел свой хлеб, Мазуров уже имел возможность убедиться.
        - Ребята нашли кучу патронов для зениток. Сейчас притащат.
        - Это радует.
        Несколько минут назад ему сообщили, что третий отряд высадился неподалеку от бухты, занял господствующие позиции и сейчас окапывается, ожидая контратаки морского десанта. Их обстреливали еще в воздухе. А затем штурмовики вступили в рукопашную на земле. Потери уже приближались к трети состава. Штурмовики попробовали захватить ремонтные мастерские, но их встретили таким шквальным огнем, что они предпочли побыстрее убраться. Второй отряд продвигался к деревне, пока почти не встречая сопротивления.
        - Что делать-то будем? - спросил Тяжлов.
        - Штурмовать, - огрызнулся Мазуров.
        Полевое орудие стреляло навесом, оставаясь недоступным для пулеметчика, но, чтобы попасть в эту узкую щель амбразуры, даже при прямой наводке, требовалось обладать просто снайперскими способностями. Если же орудие выкатить на прямую наводку, пулеметчик скосит весь ее расчет. Мазуров корректировал огонь, но первые снаряды даже близко к цели не легли.
        - Оттащите ее подальше, - приказал тогда Мазуров.
        Приказ его передали по цепочке.
        - Сколько снарядов осталось? - спросил он.
        - Восемнадцать, - сообщили ему.
        «Скверно».
        Если снаряды закончатся, ему совершенно не нравилась перспектива положить здесь половину своего отряда, прежде чем они доберутся до дота и закидают его гранатами, а ведь придется.
        «Ну уж дудки».
        Следующий снаряд впился в бетон форта, оставив на нем небольшую царапину. Бомбить его, даже с аэропланов, все равно что камешками осыпать. Ничего ему не будет.
        После каждого выстрела орудие чуть откатывалось назад.
        Мазуров сообщил результат стрельбы. Что уж там сделал орудийный расчет, опустил ли ниже ствол - хотя куда уж ниже опускать, снаряды пролетали почти над головами штурмовиков, распластанных на земле, - или чуть отодвинул пушку, Мазуров не знал, но следующий снаряд почти попал в цель.
        Перелет.
        Седьмой снаряд внутрь дота так и не попал, но разорвался в амбразуре. Осколками если уж не разворотило пулемет, так уж того, кто за ним сидел, должно было достать.
        - Пошли! - истошно закричал Мазуров.
        Сто метров, отделяющих от форта, штурмовики проделали со спринтерской скоростью, не будь на них оружия, то могли бы достойно выступить на соревнованиях. Особенно трудно дались последние метры, когда пришлось взбираться на холм, на котором и возвышался форт. Земля осыпалась под ногами, рифленые подошвы скользили. И вдруг Мазуров увидел, что заветная дверь в форт, которую он намеревался взорвать, открывается сама, но он догадался, почему это происходит, а укрыться здесь на холме было негде.
        Негде!
        Крик застрял у него в горле, он вскинул автомат, чтобы попробовать достать этот темный силуэт, маячивший в проходе, но опять поскользнулся, и пули пошли высоко вверх. Из форта полоснула автоматная очередь. Мазуров услышал, как кто-то рядом с ним закричал, упал, но оборачиваться он не стал, потому что все его внимание привлекли скатывающиеся по склону две гранаты.
        Бам, бам.
        Он заворожено смотрел на них, думая отчего-то, что они похожи на шишки, упавшие с дерева, такие же рифленые, с выступающими краями. Через миг они взорвутся, и эти кусочки вопьются в него.
        «Вот и все», - пронеслась леденящая мысль, но, к счастью, его натренированное тело не прислушивалось к тому, что творилось в мозге, рука сама пошла к гранате, пальцы обхватили ее, и Мазуров отшвырнул ее куда-то назад, насколько можно дальше. Но со второй гранатой он ничего не успевал сделать.
        - А-а-а.
        Он ли это кричал или штурмовик, который бросился на гранату, Мазуров уже не разобрал. Штурмовика подбросило вверх на огненном столбе, но не высоко - сантиметров на десять, да и то не все тело. Ноги и голова его оставались на земле, а тело выгнуло дугой, но этот огонь, опаливший ему грудь, он смог удержать. Второй взрыв прогремел в ту же секунду далеко позади.
        - А-а-а.
        Мазуров бросился к штурмовику, присел на колено, переворачивая его. Но зачем? После такой раны никто не выживет. Из разорванного живота высовывались внутренности. Лицо перемазалось грязью, к коже пристали травинки. Толчками выплескивалась кровь - сердце еще не перестало биться. Мазуров узнал Тяжлова. Штурмовик все еще был жив. Глаза вылезли из орбит. Он что-то хотел сказать, но вместо звуков изо рта шла только кровь, зажимал рану на животе, но внутренности все равно стали вываливаться на землю, проскальзывая между пальцами, сведенными судорогой. Мазуров смотрел уже не на штурмовика, а на дверь, которая опять открывалась.
        Он унял дрожь в пальцах. На лице появилась какая-то дикая и страшная усмешка. Автомат в его руках прыгал. Пули высекали искры и буквально разрывали в клочья темный силуэт, будто на него набросилась стая ужасных монстров наподобие пираний.
        Мазуров не стал ждать, когда германец упадет, бросился вверх, но дверь закрылась буквально в метре от него. Он схватился за нее, стал дергать, давая выход накопившейся ярости. Взгляд сфокусировался на маленьком отверстии наподобие дверных глазков, но смотрел туда не глаз того, кто жил в этом форте, а дуло автомата. Каким-то чудом Мазуров успел отпрянуть и присесть. Пуля скользнула по верху каски, а он почувствовал себя сидящим в колоколе, по которому кто-то начал колотить. Этот звон оглушил его, в ушах осталось только журчание крови, но оно было каким-то странным, похожим на журчанье ручья.
        - Что?
        Штурмовики были уже рядом с Мазуровым, с беспокойством смотрели на него.
        - Я в порядке, - услышал Мазуров свой приглушенный голос, но раздавался он откуда-то издалека, как у чревовещателя, - взрывайте эту чертову дверь.
        4
        За двадцать лет, что он стоял во главе империи, Николай совершил много ошибок. Война с Японией - одна из них, но войну на стороне Антанты он ошибкой не считал.
        «Наши друзья те, кто нам сейчас выгоден», - он хорошо помнил эту пословицу британцев, все же еще в юности много общался с Георгом - нынешним британским королем. С первого взгляда, от Германии ему и стране ничего было не нужно, ни африканские колонии, ни что-то другое. Да если бы он захотел, то еще пятнадцать лет назад у России появились бы колонии в Африке, когда пондо умоляли его взять над ними опеку. Но Африка так далеко. Ее не удержать. Как бы не подавиться ею.
        Германия могла помочь в противостоянии с извечным врагом - Британией. Николай Второй сейчас очень жалел, что не использовал шанс ослабить Британскую империю, который представился ему пятнадцать лет назад, когда она завязла в войне с бурами. Он попытался, но добился слишком малого.
        Однако Германия поддерживала Австро-Венгрию, а вот к ней были счеты. Да и пока русские воевали на одной стороне с британцами, те не посмеют возмущаться, когда к России отойдут турецкие проливы. Впрочем, и у Германии можно отхватить приличный кусок земли.
        Армии Самсонова и Ренненкампфа, потерянные в самом начале войны, были разменной картой. Благодаря тому, что они вошли в Восточную Пруссию и оттянули на себя германские войска, не дошедшие до Парижа всего 70 километров, французы смогли стабилизировать свой фронт, а британцы - перебросить на континент подкрепления. Иначе германцы взяли бы Париж и выбили Францию из войны, британцы же, эвакуировав свой экспедиционный корпус, отсиживались на острове, а России пришлось сражаться на континенте одной против всего союза Центральных государств. К тому же не исключено, что тогда к союзу присоединились бы колеблющаяся Италия и Румыния. Чтобы тянуть на себе в одиночестве всю лямку этой мировой войны, потребовались бы огромные затраты.
        Потеряв две армии, Николай Второй смог изменить ход войны и не допустить более тяжелого положения для своей страны.
        Но даже сейчас, будучи союзником по Антанте, Британия предоставляла прибежище так называемым политическим эмигрантам из России, которые другого слова, кроме как «отъявленные мерзавцы» или даже «изменники», не заслуживали, потому что они выступали за поражение своей Родины, то есть России, в этой войне, всячески проповедовали свои идеи и пытались провозить на территорию Российской империи подрывную литературу.
        Во время войны на Дальнем Востоке на японские деньги они закупили в Швейцарии и Британии оружие, провезли его контрабандой и вооружили рабочих и студентов в Москве и Санкт-Петербурге, устроив массовые беспорядки на улицах этих городов. При подавлении беспорядков Николай Второй был вынужден действовать жестко. Жаль, что он еще тогда не уничтожил под корень революционные организации. Теперь они окрепли.
        На какой-то миг он вспомнил свою поездку на Дальний Восток, когда японский самурай в Осаке чуть было не убил его и лишь чудо спасло его. Кто-то, кто наблюдал за ним с небес и хранил его, заставил цесаревича оглянуться в тот миг, когда самурай занес над его головой катан. Он промахнулся, лишь чуть задел Николая, а потом цесаревич вместе с князем Барятинским повалили японца, а подоспевшие полицейские связали его.
        Он вспомнил бескрайние сибирские просторы: кубанских лейб-казаков в ярко-алых бешметах, сопровождавших его в дороге; резную ярко раскрашенную избушку посреди тайги возле водораздела Амура и Лены, где ему прислуживала дочка окружного начальника, разодетая в сарафан и кокошник; молокан, радовавшихся его приезду как дети; ламаистских монахов, видевших в нем божественное воплощение; бурят, орочонов и тунгусов, подаривших ему невиданные по красоте собольи шкурки. Как же давно это было! Четверть века назад. Он тогда понял, какая огромная, какая красивая и великая страна ему достается и какая ответственность на него ложится. Как же давно была эта сказка…
        Мысли его вернулись в настоящее.
        Агентурная сеть начальника разведки Игнатьева давно уже выяснила, где живут эти неблагонадежные лица. Именно живут, а не скрываются, потому что, даже узнав их адреса, британские спецслужбы палец о палец не ударили, чтобы арестовать их, а уж тем более они не собирались выдавать преступников России, приберегая эту пятую колонну для мирного времени. Они будут опасны. Не нужно этого допускать. Придется ликвидировать их на британской территории. Пока война все еще идет, британцы не станут возмущаться, замнут это дело, да и выглядеть все будет как убийство на бытовой почве или даже самоубийство. Агенты Игнатьева способны и не на такое.
        САСШ намереваются в ближайший месяц вступить в войну на стороне Антанты, - доложил ему министр иностранных дел.
        - Этого следовало ожидать, - сказал император в раздумье.
        «Американцы, нажившиеся на военных поставках, поняли, что приходит время дележа пирога. Они боятся не успеть. Но такие союзники сейчас нам не нужны. Старый пиратский закон - „Чем нас меньше, тем больше на каждого достанется“. Делиться с американцами не стоит».
        - Что можно сделать, чтобы они не вступали в войну так скоро?
        Министр иностранных дел ловко скрыл удивление. Он-то думал, что принес добрую весть.
        - Попробуем задействовать наших людей в сенате. Без его одобрения вступать в войну нельзя, а если затянуть обсуждения, то можно выиграть немного времени.
        - Да. Да. Пусть поразмышляют на темы, что вступление в войну принесет жертвы и стоит ли воевать так далеко от родины за абсолютно непонятные идеи. Это ведь не прогулка, такая, как была у них на Кубу.
        Министр кивнул.
        - Такой ход может пройти. Последняя война, в которой участвовали американцы, была с Испанией, но та давным-давно подрастеряла свое могущество. Ее броненосный флот походил на сборище антикварных редкостей, место которым в музее, а не в морском сражении. Теперь он на дне и, может, среди каравелл прошлого, облепленных илом и кораллами, смотрится не так архаично, как на поверхности.
        САСШ, почувствовав вкус победы, так и стремится продемонстрировать свою мощь в этой войне, и видит бог, если она в нее вступит, у нее это получится, она оттеснит со временем Британию на вторые роли и станет новым соперником России за мировое господство.
        Пусть лучше не спешит с этим.
        - Демократическое устройство государства, конечно, прогрессивно, - высказал вслух свои мысли император, - но иногда бывают издержки, например, когда обсуждаются важные вопросы, требующие немедленного решения.
        В этой войне он уже почти добился всех поставленных задач. Посланный на помощь туркам германский крейсер «Гебен», который однажды решился-таки обстрелять Севастополь, чем наделал массу шума и вызвал панику среди обывателей, потоплен. В Черном море - подавляющее превосходство, и против двух новейших русских дредноутов «Императрица Мария» и «Императрица Елизавета Вторая» туркам выставить абсолютно нечего, даже чтобы защитить Константинополь, если русским удастся прорваться через проливы, разрушив защищающие их укрепления. Имея два превосходных дредноута - это возможно, а турки будут рады, если Россия в итоге попросит у них только проливы, а не сам Константинополь, над которым и так давно уже должен был развеваться российский флаг, если бы этому не помешали британцы. Он будет там развеваться. В Болгарии формируется ударный танковый корпус. Туркам не устоять против него. Да и Юденич, взяв Эрзерум, скоро дойдет до Босфора по суше.
        Со стапелей в Николаеве сойдет третий дредноут, а турецкие суда, хотя некоторым из них не больше десяти лет, - старье, которое им сплавили все те же британцы, превосходно понимая, что с вступлением в строй кораблей класса дредноут все остальные сделаются лишь отличными мишенями для обучения канониров.
        Брусилов штурмует Будапешт. Двухсотлетняя мечта всех русских императоров - собрать воедино славянские земли - почти осуществилась. Осталось только закрепить на бумаге присоединение к Российской империи Галиции.
        Зачем продолжать войну дальше? Потери и так уже велики, и чего он добьется, если, проведя новый военный призыв, поставит под ружье два-три миллиона человек и бросит их на Германию? Отдаст сотни тысяч жизней взамен Берлина. Но ведь он не нужен империи.
        Пиллау и Кенигсберг - превосходные морские базы, чтобы еще сильнее укрепиться в Балтийском море и властвовать там практически безраздельно. Он их не отдаст, и Данциг - тоже. Это испортит отношения с Германией в будущем. И все-таки в противовес Британии ему нужна сильная Германия, желательно с сильным флотом, а этого не захотят британцы и потребуют либо передать им германские дредноуты, либо затопить их, но кайзер слишком долго кормил свой народ эрзац-маргарином вместо настоящего, чтобы построить этот флот, и он с ним так просто не расстанется. Корабли так дорого стоили ему, что он долго колебался, прежде чем рискнул ими. Ютландскую битву выиграли германцы, но сейчас, спустя несколько дней после нее, когда замаячила перспектива потерять корабли без морского сражения, кайзеру вновь придется поставить их на карту, чтобы спасти заблокированный на Рюгхольде «Зейдлиц». России флот стоил тоже недешево, на строительство дредноутов тратились миллионы рублей из казны, которые можно было бы направить на развитие сибирских регионов. Транссибирская магистраль, строительство которой он курировал, когда еще был
цесаревичем, это только начало. Она так помогла в войне с Японией. Без нее вряд ли удалось бы победить. Но расширить эту железнодорожную сеть все никак не доходили руки, а ведь там хранятся просто фантастические богатства, которые смогут кормить заводы столетиями. Деньги уходили в военное ведомство, на эту сумасшедшую гонку вооружений, тон которой задали британцы, заложив десять лет назад корабль нового класса, сделавшего все, что было построено раньше, безвозвратно устаревшим. Этот корабль тоже уже устарел, и британцы держали его для патрулирования прибрежных вод. Та же участь постигла и русские корабли времен японской войны. Отправлять их сейчас в сражение с дредноутами - заведомое самоубийство, потому что они не продержатся в бою и получаса, притом не нанеся противнику абсолютно никаких повреждений.
        Британцы с французами по-прежнему высиживали в своих глубокоэшелонированных укреплениях и носа из них не казали, а если и высовывали, чтобы проверить, насколько ослабла оборона германцев, то всех любопытных тут же сметал огонь пулеметов и орудий. То, что наступление затягивается, союзники объясняли нехваткой боеприпасов. Императору эти причитания порядком надоели, и в порыве раздражения он готов уж был разразиться телеграммой, в которой предлагал Ллойд Джорджу и Клемансо поставить так недостающее союзникам вооружение, вот только везти его придется Северным путем, что очень долго и накладно, а по дороге германские субмарины изрядно потреплют караван. Игра не стоила свеч, да и союзники растратят боеприпасы бестолково, как они обычно и делали это.
        Сейчас был кульминационный момент войны, и если русским удастся отстоять Рюгхольд, очистить окончательно Восточную Пруссию и взять Данциг, то Германии можно предлагать мир почти на любых условиях. И все же… и все же, хоть Балтийский флот был приведен в полную боевую готовность и шел к Рюгхольду, Николай Второй предпочел бы, чтобы германский флот не вступал с ним в крупномасштабное морское сражение.
        - Какие сведения с Рюгхольда? - Император вызвал министра обороны Поливанова.
        - Корабли заблокированы.
        - Это я и без вас знаю. Что с высадкой?
        - Прошла удачно. Но сообщений о захвате орудий пока не поступало.
        Император запомнил подполковника, который командовал высадкой. Мазуров, кажется?
        - Немедленно сообщайте мне обо всем, что там происходит. Вы поняли меня? Немедленно. В любое время суток.
        Мазуров вновь видел бухту. Два эсминца шли к ее выходу. Пока он не понимал, зачем они это делают, ведь пройти через минные поля они не смогут, а в то, что их команда решила покончить жизнь самоубийством, но только не сдаваться русским, конечно, не верилось. Такое можно было ожидать только от японцев. Германцы не настолько преданы своему императору, как японцы, и обладают более прагматичным умом, а поэтому их действия предсказуемы, но то, о чем подумал Мазуров, ему очень не понравилось, особенно когда он получил подтверждение своей догадки.
        Носовые оружия эсминцев поднялись градусов на двадцать. До предела. К тому времени штурмовики, обложив дверь в форт взрывчаткой, разбежались, попрятались кто куда, чтобы их не задело взрывной волной.
        Выстрелы эсминцев и взрыв слились в один звук. Пахнуло горячим воздухом, который понесся над головами, как ураган. Форт заволокло дымом. Поначалу было не понятно, удалось ли штурмовикам выбить дверь или нет, но они заложили взрывчатку с запасом, и когда дым рассеялся, обнажая темный проход с обсыпавшимся по краям бетоном, туда полетели гранаты.
        Там кто-то закричал, захлебываясь кровью. Из прохода взрывом вынесло то, что когда-то было человеческой ногой, которая шмякнулась о землю со звуком, с каким падает кусок мяса, отрубленного умелой рукой от туши. Из обгоревшего сапога торчала обломанная кость.
        «Надеюсь, что это тот, кто кидал в нас гранаты», - зло подумал Мазуров.
        Штурмовики бросились вперед, вбежали в проход, стреляя без разбора. Едкий дым слезил глаза, да еще они не привыкли к темноте.
        На побережье сверкали вспышки. Эсминцы смешивали с землей позиции засевших там штурмовиков. Звуки разрывов доносились до форта.
        Мазуров перепрыгнул через человеческий труп, пригибаясь на тот случай, если кто-то поджидал его в темноте, ведь он-то был хорошо виден на фоне серой мглы, а тот, кто внутри, - нет. Но никто его не ждал.
        Размерами эти укрепления сильно уступали «Марии Магдалене», вот только времени, как обычно, не было. Совсем не было, потому что он должен был их уже взять, а теперь каждая секунда промедления стоила отряду Вейца нескольких жизней, и эта мысль гнала Мазурова вперед и вперед, совершенно не заботясь о том, что он в этих коридорах ничем не защищен.
        Каждый новый залп эсминцев отдавался болью в его сердце, схожей с той, что овладела капитаном корабля при штурме Корфу, когда его судно лишилось якоря и не могло поддерживать высадившихся на остров моряков. Адмирал Ушаков дал капитану подзорную трубу и заставил смотреть на то, как под пулями и ядрами противника гибнут русские моряки. После такой картины пустишь себе пулю в висок, а если и нет, если выбросишь новый якорь за борт и опять начнешь крушить батареи врага, то мысль, что твоя ошибка стоила кому-то жизни, никогда не отпустит, будет глодать тебя ночами, подбираться вместе с темнотой и не давать забыться снами.
        «Быстрее, быстрее».
        Он опять впадал в транс, сказалась ли усталость, напряженность, которую он так и не смог прогнать после «Марии Магдалены», или что-то другое, но сейчас он не чувствовал боли, как древний скандинавский воин, объевшийся перед битвой мухоморов. Их звали берсеркерами, на губах у них выступала розовая пена, а враги бежали от них, как от смерти, потому что они и были этой смертью.
        Кто-то падал рядом с ним, затихал. Свои и чужие.
        Он слышал только залпы эсминцев, а все остальные звуки слились в непонятный, неразборчивый гул. Хотелось заткнуть уши и ничего не слышать, но руки-то были заняты. Когда он в очередной раз нажал на курок и не ощутил отдачи, то инстинктивно перехватил автомат за дуло и приклад и дробил твердым деревом такие мягкие и податливые человеческие кости.
        Он увернулся от штыка, поднырнул под него, ударив противника в грудь стволом автомата, а потом отмахнулся от него прикладом, раздробив ему подбородок. Со следующим он сделал примерно то же самое и бил по его лицу, которое превращалось в кровавую маску. Германец был уже мертв. Каска его смялась, вошла в череп, но Мазуров все никак не мог остановиться.
        - Все, все, господин подполковник, - наконец разобрал он чей-то голос сквозь гул, - он мертв. Остановитесь. Мы взяли укрепления.
        Крепкие руки схватили его и оттащили от мертвеца, как оттаскивают бойцового пса, мертвой хваткой вцепившегося во врага.
        Он выпал из времени и сейчас почти ничего не мог вспомнить из того, что происходило всего несколько секунд назад. Мазуров с удивлением обнаружил, что рукав пропитался кровью, которая никак не хотела останавливаться.
        «Когда ранили? Не помню».
        - Дайте я вас перевяжу, господин подполковник, - кто-то уже рвал его комбинезон на руке и обматывал глубокий порез бинтом.
        Он никак не мог разглядеть лица этого человека, словно попал в некачественную фотографию, где все смазано, все нечетко.
        Совладать с этим фортом после «Марии Магдалены» было сущей безделицей, сравнимой с детской забавой.
        С десяток германцев сидели на корточках, съежившись, тянули вверх уже начинающие затекать руки, но они боялись, что, стоит им опустить их, русские забудут, что это пленные, и перебьют их. На лицах застыл ужас, превратив их в страшные маски, которые некоторые вешают на стены своих жилищ, чтобы отгонять злых духов.
        Злыми духами были русские, и они этих масок не боялись.
        Мазурова колотила нервная дрожь, он едва сдерживался, чтобы не залиться безумным смехом. Нервы совсем ни к черту стали. Он чувствовал, что ломается, что не выдерживает напряжения.
        - Эсминцы, - прохрипел Мазуров, боль к нему так и не приходила. Он знал, что это из-за шока, ведь у него не было тех лекарств, которые им давали во время экспедиции в Баварию и с которыми человек будет идти, ничего не чувствуя, даже на сломанных ногах, - поворачивайте крайнее орудие на эсминцы в бухте. Да бросьте с этим бинтом возиться, - он оттолкнул штурмовика, - я сам справлюсь. Радируйте Эссену о том, что мы взяли форт. Его кораблям теперь ничего не грозит.
        В горле все саднило, точно по нему наждачной бумагой провели. Мазуров дрожащей рукой отыскал на поясе фляжку с водой, отвинтил крышку, приложился к горлышку губами. Он пил, почти захлебываясь, проливая воду на воротник, на комбинезон, большими глотками, будто провел в пустыне не один день и теперь его мучает смертельная жажда. Кадык ходил, как поршень какого-то механизма. Потом он вылил остатки воды на ладони, умылся, пробуя стереть с лица грязь и въевшийся в кожу запах дыма, но для этого не хватило бы ни фляжки, ни ведра воды. Для этого надо не раздеваясь броситься в море.
        Фантастика. Это просто фантастика.
        Эссен, читая расшифровку радиограммы, никак не мог поверить словам, он никак не мог поверить, что несколько сотен человек без тяжелого вооружения смогли сделать то, что никак не удавалось сделать мощным линкорам и дредноутам Балтийского флота на протяжении уже года войны.
        Перед адмиралом навытяжку стоял адъютант. Глаза его лучились.
        Весь флот находился в боевом состоянии и уже вышел в море. В общей сложности 38 вымпелов. Сделать это незаметно было невозможно, потому что, как ни трудилась контрразведка, раскрывая агентурную сеть германцев, и Либава, и Санкт-Петербург были просто наводнены шпионами.
        Насторожиться они должны были еще накануне выхода российских судов в море. То, что готовится что-то грандиозное, стало бы понятно, когда на суда загрузили боеприпасы и мазут, когда отменили увольнительные матросам, а офицерам, спускавшимся на берег, приказали быть готовыми вернуться на суда в любое время. То, что русские вышли в поход, известно германцам. И тем не менее пока не поступало сообщений о том, что и флот открытого моря покинул базу в Киле. Он там залечивал раны после Ютландской битвы.
        - Радируйте, - бросил Эссен, - радируйте на эскадру. Мы идем на Рюгхольд. Пушки острова безопасны. Пока безопасны.
        Конвой дойдет до острова через сутки. Сильнее всего корабли конвоя оберегали даже не дредноуты, а транспортные суда, на которых шли пять тысяч солдат десанта, но высадиться они могли только в бухте Рюгхольда, вход в которую ныне завален минами. Дно вокруг всего побережья острова изобиловало скалами, которые легко могли пропороть брюхо корабля, не защищенного броней. Их могли еще по дороге торпедировать с подводной лодки, но, чтобы подобное не случилось, эсминцы крейсировали возле конвоя.
        5
        - Господин подполковник, отряд Вейца отходит в глубь острова. Их потери составляют сейчас две трети. Сам Вейц убит.
        Эта последняя фраза заставила сердце Мазурова сжаться. Сейчас не время было расспрашивать о подробностях, да и не знал их радист, принявший радиограмму. Из трех отрядов, высадившихся на остров, один был уже практически разбит, а он опоздал, и как бы теперь ни спешили штурмовики, разворачивая орудия форта, все бесполезно.
        Механизмы в орудийных башнях все были густо смазаны, поэтому поворачивались они легко, почти бесшумно, и со стороны могли заворожить, как завораживает медленно выбирающаяся из корзинки факира кобра, и вытягивается, и распускает свой капюшон.
        Здесь, в форте, казалось, что ты находишься глубоко под землей, в каком-то бомбоубежище.
        Мазуров не знал, заметили ли это германцы на кораблях или они еще не прознали, что русские захватили форт, а поэтому не подозревали, что его орудия могут обратиться против них.
        По извилистой дороге на холм взбирались черные точки, маленькие, похожие на муравьев. Если они и пригибались, то уж никак не из-за боязни, что по ним могут открыть стрельбу, а лишь оттого, что подъем был крутой и по нему в полный рост идти было неудобно, пока поднимешься, собьешь дыхание и весь взмокнешь.
        Остатки отряда Вейца отступали в беспорядке.
        Им не за что было зацепиться, они не успели бы окопаться, им просто не дадут на это время, и когда их нагонят - бой будет очень скоротечным, если учесть, что германцев раз в пять больше.
        - Туда, - Мазуров указал штурмовикам, занявшим места за орудиями, на черные точки морского десанта.
        Крупнокалиберные снаряды могли пробивать броню дредноутов. Первый из них поднял огромный столб огня, будто из земли вырвались спящие до сей поры силы преисподней, набросились на оказавшихся поблизости людей и разметали их, будто это пылинки. Легкие пылинки.
        Холм осыпался, стекал потоками земли, как при горном обвале, и вся эта масса катилась вниз, погребая под собой людей. Германцы побежали назад, но если от потока они могли убежать, то от снарядов - нет. За несколько секунд от морского десанта остались только мертвые и раненые, которые наверняка кричали от боли, но до них, к счастью, было слишком далеко, и никто из штурмовиков их не слышал. Мазуров лишь видел, как копошатся они на земле, оглушенные, окровавленные, натыкаются на оторванные куски тел - своих ли, чужих, - и не разберешь, а зрелище это было не менее ужасающее, чем то, когда в корабль попадал бронебойный снаряд и взрывался в трюме. Моряки должны были бы к нему привыкнуть, но разве к такому привыкнешь, даже за год войны.
        Германцы, похоже, все никак не могли поверить, что форт - у русских, только этим можно было объяснить, что командоры в орудийных башнях так долго не отвечали на выстрелы, но когда они наконец-то опомнились, когда зарядили свои пушки и стали стрелять, форт весь зашатался, точно началось землетрясение. Амбразуры заволокло пылью. Одновременно в форт попало не менее десятка тяжелых снарядов. Мощные стены ходили ходуном, точно они сделаны были не из бетона, а из фанеры, а пол напоминал палубу корабля, попавшего в немилосердный шторм. Мазуров упал, рядом с ним сидел радист, зажимая уши, из которых сочилась кровь. В глазах его застыл ужас.
        Что там творилось в орудийных башнях, Мазуров не знал, а лишь подозревал, что там настоящий ад. Вряд ли германцы пристрелялись к ним заранее, но им удалось накрыть две башни с первого же залпа. Снаряды пробили броню и сожгли всех, кто там находился, выжгли изнутри, распылили на атомы, а сами башни сорвали с основания.
        В двух оставшихся штурмовики до конца выполнили свой долг, хотя понимали ведь, что обречены, что их судьба предрешена и им осталось недолго жить, вот только бежать от огненного ливня было, по сути, некуда - они были зажаты в башнях, как в банках. Штурмовики успели сделать по два выстрела, когда новый залп накрыл и их. Разрушенный форт замолчал, но германцы на этом не успокоились. Обстрел продолжался еще минут пять. В одном месте бетонный свод не выдержал, обвалился, засыпав нескольких штурмовиков. Внутри стало светло. В дыру ворвался холодный ветер, разогнал пыль и дым.
        Во время обстрела Мазуров с ужасом смотрел на потолок, ожидая, что тот рухнет на него, хотел вырваться наружу - такого сильного приступа клаустрофобии он никогда не испытывал. Он вообще теперь никогда не сможет подолгу находиться в закрытом пространстве. По щекам текло что-то липкое, противное. Мозг настолько атрофировался, что Мазуров не сразу догадался, что это кровь. Руки его дрожали, дрожало все тело, будто его разорвали на маленькие кусочки, но межатомные связи оказались настолько сильными, что смогли восстановить тело.
        «Форт мертв. Как же быстро все произошло. Надо уходить».
        Мазуров был окружен мертвецами, которые спали в склепе, но обстрел пробудил их от вечного сна. На бледные лица налипла пыль, а пот сцементировал ее с кожей, и теперь все они были покрыты страшными масками, еще больше роднившими их с мертвецами. Они отряхивали с себя землю, пошатываясь, вставали и осматривались вокруг невидящими стеклянными глазами со множеством красных полосочек на белках от порванных кровеносных сосудов.
        - Уходим.
        Мазурову хотел крикнуть, но разве это сделаешь, когда горло все пересохло от пыли, когда от каждого слова по нему точно наждачной бумагой проходятся, и звуки, прежде чем доберутся из легких до губ, будто стираются все.
        Он откашлялся, выплюнул какую-то гадость, скопившуюся в гортани.
        - Уходим.
        Теперь его услышали, повернули головы, но не все, конечно, потому что он и сам себя слышал с какого-то отдаления из-за гула в голове. Штурмовики оживились, в их движениях стало больше жизни. Мазуров знал, что среди подчиненных бродит легенда, будто он заговоренный и его невозможно убить, как Ахилла какого-то. Откуда она появилась и кто ее выдумал - он не знал, но опровергать не пытался, напротив даже, когда кто-то пробовал завести разговор на эту тему, он, не отвечая напрямую, делал вид, что легенда имеет под собой почву, она обрастала новыми подробностями, и порой Мазурову очень хотелось ее послушать. Теперь в нее могут добавиться новые подробности. Он все еще жив, и это внушает штурмовикам уверенность, что легенда правдива, но их уже разгромили, уже с этой минуты можно поднимать вверх руки и идти сдаваться, потому что без тяжелого вооружения они не выстоят. Он и предполагать не мог, что сражение будет таким коротким, впрочем, должен был, ведь морские сражения длительными не бывают никогда и все решается максимум в течение часа.
        Мазуров похлопал по плечу сидящего на полу радиста, тот обхватил прижатые к груди ноги руками, согнул спину, на которой горбом возвышалась коробка с рацией. Глаза радиста были мутными. Он мало что понимал. Мазуров поманил его пальцем. Радист понял, встал, пошел за командиром.
        Стены перекосило, на полу валялись трупы, по коридорам гулял ветер, не будь пролома в потолке, они бродили бы здесь, как по лабиринту. Мазуров посмотрел на пролом, в небеса, он выбрался бы и здесь, забрался на кучу обвалившегося бетона, из которой торчала окровавленная бледная рука мертвеца, подпрыгнул, уцепился за край и подтянулся, выбрасывая тело наружу, но таким способом раненых не вытащить. Пришлось тащиться к выходу.
        Штурмовики волокли товарищей, сами пошатывались от усталости, от потери крови. Дышать было тяжело из-за пыли и дыма, которые никак не могли успокоиться. Хотелось уйти отсюда побыстрее, чтобы не вспоминать о том, что творилось здесь несколько минут назад. Лучше укреплений на острове им не найти. Мазуров остался бы здесь, но ведь атаковать его будет не пехота, прежде его опять обстреляют из корабельных орудий. Лучше уйти в глубь острова, где его не достанут снаряды с эсминцев и дредноута. Там он встретится с остатками отряда Вейца. Он огляделся, подсчитывая своих людей и прибавляя к ним тех, кто должен был уцелеть у Вейца. С трудом набиралась сотня, из которой примерно четверть вообще не могла сражаться.
        «И вправду можно сдаваться», - вновь подумал Мазуров, но вслух сказал совсем другое:
        - Давайте быстрее.
        Его фигура, стоящая на обломках форта, четко вырисовывалась на фоне неба, а он не хотел, чтобы их заметили с кораблей, но германцам, похоже, было не до них. Санитарные команды искали раненых среди морского десанта, а на входе в бухту тонул эсминец, все больше и больше заваливаясь на корму. Палуба кренилась, становилась крутой и такой же скользкой, как ледяная горка, и на ней все труднее было удержаться. Моряки побыстрее спрыгивали в холодную обжигающую воду, плыли ко второму эсминцу, благо до него было не более полусотни метров. Им бросали веревки, за которые они цеплялись окоченевшими руками, карабкались на палубу, где их укрывали одеялами, но дрожь не оставляла, и у них зуб на зуб не попадал. Им совали в руки стаканы со шнапсом, но и он, попав в желудок, согревал далеко не сразу, медленно разбегаясь по венам. Из пробоины вырывались клубы пара, обваривая людей на палубе, и вытекал мазут, растекаясь разноцветной горящей пленкой по воде.
        Зрелище было красивым, не то чтобы Мазуров испытывал какое-то злорадство и радовался тому, что германцам сейчас тоже скверно. Нет. Другое это было чувство. Какой-то детский интерес. Эсминец, задрав вверх нос, стал походить на огромный поплавок, вздрагивающий оттого, что леску, привязанную к нему, ухватила просто гигантская рыба. Дернув в очередной раз, она утащила корабль на дно, а крохотные люди не могли вытащить ее на берег.
        По воде расплывались круги, пенящимися волнами бились о берег, принося куски фанеры, но они остались здесь не от эсминца, а от затонувших чуть ранее русских аэропланов. На месте катастрофы сновали катера, подбирая спасшихся моряков. В бухте было неглубоко, в воде проступали очертания покоящегося на дне эсминца.
        «Что теперь-то делать?» - читал Мазуров немой вопрос в глазах штурмовиков.
        Он отворачивался, боясь, что они могут разобрать в его глазах слово «сдаваться».
        Выстроившиеся в ряд дредноуты, крейсеры и линкоры производили величественное впечатление, казались чем-то незыблемым, кусками суши, отвалившимися от земли, или островами, на которых люди, словно в фантастическом романе, научились плавать. Но сами люди на фоне этих грандиозных сооружений были совсем крохотными, как муравьи, будто и не они построили все эти корабли, разве такие малютки способны на это, а какая-то могучая, давно канувшая в вечность цивилизация, некогда сотворившая египетские пирамиды.
        Жерла орудий щерились в небеса, высматривая на линии горизонта противника. Из труб валил дым, смешиваясь над кораблями в густое облако, чем-то схожее с грозовым, из которого вот-вот польет ливень. Острые форштевни вспарывали морскую воду, разрезали ее, оставляя за кормой пенный след, похожий на шрам, который быстро затягивался.
        Чуть позже, уже в открытом море, они поднимут над кораблями «Цеппелины».
        Впрочем, еще не так давно строй этот был гораздо внушительнее.
        Германскому командованию во второй раз пришлось отправить в бой свою гордость - флот Открытого моря, сильно потрепанный британцами во время Ютландской битвы. Германцы считали себя в ней победителями, но эта победа стоила им линкора «Поммерн», линейного крейсера «Лютцов», легких крейсеров «Фрауенлоб», «Висбаден», «Эльбинг», «Росток» и еще пяти эсминцев. Несколько кораблей получили серьезные повреждения и простоят много месяцев в ремонтных доках, прежде чем опять смогут встать в строй. Британцы же потеряли три линейных крейсера, три броненосных и семь эсминцев, но и они не считали себя в проигрыше. Напротив.
        Из выхода в море командование решило опять сделать своеобразное шоу, чтобы показать свою мощь перед простыми обывателями, вдохнуть в них патриотические чувства, уже начинающие угасать из-за тяжелого положения на фронте, из-за больших потерь, ухудшения экономической ситуации и из-за того, что несколькими днями ранее Киль обстреляли какие-то русские корабли, воспользовавшись ситуацией. Как они проскочили здесь - уму непостижимо! Как они набрались такой наглости?
        Но германцы и предположить не могли, что русская разведка легко читает все секретные передачи противника почти с самого начала войны, когда на мель сел крейсер «Магдебург». Команда не смогла снять его с мели, а когда подошли русские эсминцы, то выбросила за борт все секретные коды, но водолазы, прочесав илистое дно, все-таки смогли их найти.
        Из-за этого обстрела эскадру после Ютландской битвы встречали не так восторженно, как следовало бы, хотя газеты вышли с хвалебными статьями.
        - Рюгхольд, - кричала многочисленная толпа, собравшаяся на набережной, чтобы понаблюдать за отплытием эскадры.
        Лица матросов были мрачнее тучи. Они своих чувств и не скрывали. Воспоминания о Ютландской битве были слишком свежи. Они вообще вряд ли когда-нибудь о ней забудут. Думали, что так удачно выбрались из этого пекла, и вот опять лезть в такую же заварушку, а может, и похлеще будет. Перед глазами стояли ошметки человеческих тел на развороченных после попадания тяжелых снарядов палубах, обваренные трупы в машинных отделениях, полузатопленных водой, пробоины в бортах, в которые легко въедет товарный вагон.
        Почти все корабли получили повреждения, часть оставили в доках на починку, остальные залатали, как смогли, на скорую руку, пополнили экипажи теми, чьи корабли оставались возле причалов. Добровольцев-то на такую миссию было немного, пришлось некоторым жребий тянуть, других перевели приказами. Но когда команда не слажена, когда корабль для тебя новый - ничего хорошего не жди.
        Женщины опять вытащили из платяных шкафов свои лучшие наряды, толпа была яркой, пестрой, глаз уже отвык от этих красок, привыкнув к черным и серым одеждам. На изможденных лицах людей появилась радость, они знали, что моряки отправляются в трудный поход, догадывались, что к Рюгхольду движется не менее мощная эскадра и многих из этих кораблей они могут больше и не увидеть, а те, что вернутся, будут носить на себе следы разрывов, ползти еле-еле, как умирающий, но в эти минуты так не хотелось думать об этом, хотелось обо всем забыть, кричать «Ура» и «Рюгхольд» и бросать цветы, жаль, что до кораблей их не докинуть, а в воду нельзя - плохая примета, будто ты уже похоронил этих людей и отдаешь им посмертные почести.
        У радиста были такие извиняющиеся глаза, точно это он был виноват в том, что рация испортилась, что он не закрыл ее своим телом, когда начался обстрел, как закрыл Тяжлов гранату своим. В кожухе виднелась дыра, в которую мог влезть кулак, и при каждом движении из нее вываливались блестящие осколки. Чтобы превратить рацию в бесполезный хлам, хватило бы и крохотного осколка. Но он все не мог расстаться с ней.
        - Что ты ее с собой таскаешь? - спросил его Мазуров.
        Радист съежился как-то после этих слов, точно его ударили в грудь и у него перехватило дыхание. Без нее он чувствовал себя голым, беспомощным и ненужным.
        - А что? - переспросил он.
        - Брось, - посоветовал Мазуров.
        Радист нерешительно снял с плеча тяжелый кожух, подержал его на руках, опустил на землю.
        - Так-то лучше, - успокоил его Мазуров, - пулемет помоги нести.
        Радист кивнул.
        Штурмовики выломали из разбитого аэроплана шесть пулеметов, захватили ленты с патронами, благо «Русский витязь» так и не загорелся. Впятером они впряглись в горное орудие.
        Последнее, что сумел выяснить радист, - направление отхода отряда Вейца, и передать штурмовикам о месте встречи. Третий отряд вступил в схватку с гарнизоном острова и запрашивал помощь. Мазуров подумывал о том, чтобы пойти ему на выручку. Ему не нужно было выяснять, где они находятся. Дорогу, гораздо лучше компаса, указывали звуки перестрелки и глухие разрывы гранат.
        По дороге штурмовики набрели неожиданно на небольшой германский заслон. Там было человек двадцать. Они постреляли издали почти безрезультатно, а штурмовики ответили им таким плотным огнем, что германцы предпочли в бой не вступать и побыстрее убраться. Русские их не преследовали, да и не смогли бы они угнаться за германцами со своими ранеными.
        У людей Вейца настроение было хуже некуда, даже радость от встречи не смогла поднять его. Ранения у них были очень тяжелыми. Все осколочные, как во время морского сражения, когда человека просто в куски рвет, будто на него напали шершни со стальными зубами, которым ничего не стоит вырвать кусок плоти, снести голову или перегрызть кость. Раны почти не обработали, обмотали наспех бинтами, чтобы кровь остановить, но она все равно просачивалась сквозь бинты, засыхая на них отвратительной коркой. Кто-то шел сам, ковыляя и опираясь на винтовку, как на костыль, других несли на импровизированных носилках, сделанных из куска брезента и кривых палок.
        Штурмовики несколько секунд обнимались, приветствуя друг друга, разглядывали лица, выясняя, кого среди них нет. Мазуров немного ошибся, подсчитывая, сколько у него осталось людей. Здесь было около ста двадцати штурмовиков. Но это все равно означало, что он уже потерял больше, чем в «Марии Магдалене». Немудрено. Там ведь он дрался с австро-венграми, а германцы всегда считались куда как лучшими воинами, чем их союзники, и постоянно выручали их из разных передряг, снимая свои части с фронта и перебрасывая на опасные участки, обороняемые австро-венграми.
        Мазуров подумал, что перепачканные цементной крошкой, въевшейся в кожу, штурмовики похожи на каких-то дикарей, раскрасивших себе лица боевыми рисунками, чтобы испугать врага еще до того, как дело дойдет до рукопашной схватки. Но до нее дело вообще может не дойти.
        Операция стала походить на какую-то партизанскую войну, когда повсюду бродят разрозненные соединения и ты в любой момент можешь наткнуться как на своих, так и на чужих.
        Из-за каменной гряды на огромной скорости вырулил броневик, похоже, его водитель, оказавшись почти в самой гуще штурмовиков, опешил, затормозил, но русские услышали о его приближении заранее по реву двигателя, и когда он наконец-то появился, то были к этому готовы.
        Горное орудие уже развернули в боевую позицию. Первый же снаряд разорвался под броневиком, чуть приподнял его и оторвал левое переднее колесо. Осколки пробили тонкую броню под днищем. Из пулеметной амбразуры полыхнуло огнем, броневик осел и больше не подавал признаков жизни, только внутри него что-то взрывалось, колотилось о стенки, точно там был заточен, как в клетке, страшный зверь и теперь он хотел вырваться на свободу. Но и он вскоре затих. Броня нагрелась до такой степени, что от прикосновений обжигала кожу, а краска пошла пузырями.
        Низко пролетел гидроплан «Сикорский», слегка покачивая крыльями. Пилот наполовину вылез из кабины, рассматривая штурмовиков, когда он убедился, что его видят, то похлопал ладонями себя по ушам и показал на свой рот. Мазуров развел руками, объясняя, что у него нет рации. Он надеялся, что пилот его поймет. Тот кивнул, докричаться до них он, конечно, не мог, какая бы луженая глотка у него ни была.
        Пилот сделал вираж, разворачиваясь, и когда пролетал над штурмовиками в очередной раз, то сбросил перед ними маленькую капсулу. Что-что, а метать с воздуха подобные предметы он выучился мастерски, наверняка тренируясь на колоннах противника и засыпая их дротиками.
        Капсула блестела серебром и была заметна издалека на тусклом фоне пожухлой травы. Мазуров нагнулся, поднял ее, отвинтил колпачок. В ней лежала свернутая трубочкой записка.
        «Флот будет здесь через пять часов».
        Нижняя поверхность крыльев гидроплана была выкрашена небесно-голубым, с четко прорисованными кругами Антанты, а борта - тускло-серым, чтобы скрыть на них изображение дельфиноподобного зверя. Эта картинка любому могла объяснить, что гидроплан с авиаматки «Нарвал». Пилоты в открытую перекраской не возмущались, но все-таки были недовольны, а эта маскировка все равно не могла обмануть германцев. Гидроплан без авиаматки сюда не забрался бы.
        Почуяв неладное, германцы стали надувать воздушный шар, привязанный к «Фон дер Танне». Он должен был стать глазами запертой на Рюгхольде эскадры.
        Мазуров помахал бумажкой пилоту, когда тот, сделав очередной вираж, пролетал над ним. Гидроплан совсем спустился, так что не будь лицо пилота почти закрыто очками, то Мазуров разглядел бы его. Пилот указал рукой вперед, откуда доносились звуки боя, опять помахал крыльями. На гидроплане наверняка есть парочка бомб и пулемет. Исход боя он не решит, но в такой ситуации от любой помощи отказываться не стоит.
        Мазуров махнул в ответ, объясняя, что тоже идет туда. Вот только из-за раненых они передвигались со скоростью черепах и в бою скорее были обузой, чем помощью.
        Он попробовал объяснить своим людям, как важна эта операция, что она может повлиять на ход всей войны, но чувствовал сам, что слова его какие-то сухие, формальные и лучше уж помолчать.
        Почти половину своего отряда, вместе с ранеными и пленными, он отправил к летному полю. Сам он его оборонять не собирался, потому что никакой поддержки с воздуха не ждал. Из-за этого не стал убирать с летного поля сгоревшие аэропланы.
        Может, выживут. Ничего другого он сделать для них не мог. Опять промелькнули мысли о плене. В Баварской операции все были без документов, знаков отличия, и их вполне можно было посчитать за шпионов и расстрелять на месте. Но сейчас они не взяли с собой только награды, а документы у всех при себе, как и нашивки на предплечьях. Германцы побоятся нарушать Гаагскую конвенцию, хотя, применив отравляющие вещества, они уже сделали это, но расстреливать штурмовиков не станут, за исключением, возможно, одного Мазурова - ведь сам Франц-Иосиф объявил его своим личным врагом.
        Хотя, хотя…
        Узнают ли они его?
        На земле вяло колыхался парашют. Ветер пробовал его утащить, но это у него никак не получалось. У него не хватало сил, чтобы сдвинуть с места мертвое тело, привязанное к парашюту, который обволакивал его словно саваном.
        Повсюду валялись гильзы.
        Чуть поодаль Мазуров разглядел несколько тел. Похоже было, что это тот небольшой германский заслон, который штурмовики повстречали чуть раньше.
        Трава стала бурой, то ли оттого, что чувствовалось приближение глубокой осени, то ли оттого, что впитала в себя слишком много крови.
        Почти все казармы пострадали, у каких-то зданий проломило крышу, выбило стекла вместе с оконными рамами, у других частично обвалились стены. В двух местах поднимался столб серого дыма. Над крышами развевался на древке обгоревший флаг. Наверняка его пришлось спускать, чтобы сбить пламя.
        Казармы окружала кирпичная стена высотой не более полутора метров. Носила она скорее декоративный характер и не могла скрыть того, что творилось внутри. Да и задача такая перед ней никогда не стояла. От кого тут прятаться, на этом почти безлюдном острове? Стена закоптилась, в ней зияли пробоины, за которыми засели остатки гарнизона. Отстреливались германцы без какого-то воодушевления, точно опостылевшую работу исполняли, и так же вяло им отвечали штурмовики, укрываясь за валунами и холмиками.
        Тяжелого оружия, за исключением единственной пушки и миномета, пока еще не работающего, чтобы подавить огневые точки германцев, у них не было.
        Создавалось впечатление, что и те и другие не против прекратить это бессмысленное занятие и мирно разойтись, но никому из них не приходило в голову выступить с таким предложением и отправить на переговоры парламентеров.
        Штурмовики высадились в пяти километрах от казарм, на окраине поселения. Там им никто сопротивления не оказывал, в отличие от тех, кого снесло ветром прямо на казармы. Их-то перебили еще в воздухе, на землю опускались мертвые тела, но гарнизон замешкался, борясь с пожарами после бомбежки, и вышел навстречу штурмовикам слишком поздно, когда те уже успели сосредоточиться и собрать выброшенные с аэропланов контейнеры с пулеметами и боеприпасами. Из аэропланов выпихнули еще и две пушки на трех парашютах каждая, но при приземлении у одной из них чуть погнулся ствол и сломались колеса, а на себе ее утащить мог разве что сказочный великан. Такими достоинствами никто из штурмовиков не обладал. Пришлось пушку, как это было ни обидно, бросить. У другой побилась оптика, но для стрельбы прямой наводкой или на глаз она вполне годилась.
        Обитатели поселения попрятались по домам, закрыли двери на засовы, точно это могло уберечь, захоти незваные гости ввалиться к ним. Прикрыв окна шторами, поселенцы разглядывали с любопытством, как штурмовики проходят мимо их домов. Собаки тоже из дворов не показывались, полаяли для приличия поначалу, а потом прекратили, смотрели на непрошеных гостей сквозь щели между досками заборов, высовывали носы и нюхали запах этих людей.
        Германцы, видимо, вообразили, что их ждет легкая прогулка, сравнимая с охотой на зайцев. На такие мысли их наводили два броневика, за которыми и прикрывались солдаты, но штурмовики быстро разобрались с этой техникой. Броня была тонкой, и ее пробивали даже пулеметные пули. Один броневик вывели из строя именно таким образом, а другой сожгли, послав в него два снаряда. Его быстро объяло пламенем, точно он был сделан не из металла, а из фанеры.
        Германцы, понимая, что дело принимает скверный для них оборот, решили в ближний бой не вступать и попробовали отступить под защиту стен казармы. Но штурмовики их настигли и перебили, хотя схватка выдалась совсем нелегкой. За два месяца не обучишь хорошему владению холодным оружием, хотя у большинства были навыки, полученные еще до армии. В ход пошли саперные лопатки, кинжалы, штыки, приклады ружей и автоматов, которыми противники яростно молотили друг друга. Это было не сражение даже, когда соблюдается хоть какое-то построение, а свалка, когда все перемешалось и ты сам не разберешь, кто из этих окровавленных людей, копошащихся на земле, друг, а кто враг, и тянет ли он к тебе дрожащие руки, чтобы задушить или прося о помощи.
        Пара десятков германцев пробились к казармам, но, когда штурмовики попробовали ворваться туда следом, плотный огонь остановил их, прижал к земле и заставил отступить.
        Штурмовики обложили казармы со всех сторон, но ни в боеприпасах, ни в продовольствии германцы недостатка не испытывали, и осада такая без заметных изменений могла продолжаться до второго пришествия.
        В этой патовой ситуации и застал их Мазуров.
        Последние несколько десятков метров пришлось ползти, используя для укрытия все неровности местности. Услышав шорохи за спиной, штурмовики стали оглядываться, но, разобрав, что эти перемазанные известкой люди - свои, опять смотрели на казарму.
        - Где Рогоколь? - спросил Мазуров у ближайшего штурмовика.
        - Здесь где-то, господин подполковник, - на лице штурмовика блеснула радость.
        Рогоколь, узнав, что прибыл командир, сам нашел его. Под глазом у него растекался синяк, белок покрылся сеткой красных прожилок.
        - Неудачно приземлился, - догадался Рогоколь, о чем думает сейчас его командир, - чуть себе глаз не вышиб.
        - Чего казарму еще не взял?
        - Не получилось, - огрызнулся Рогоколь, - с ходу не получилось.
        Левый подход к казарме усеивали трупы штурмовиков.
        - Там полез? - Мазуров указал на трупы.
        - Да.
        - Гидроплан был, мог бы воспользоваться ситуацией. Он ведь казармы обстрелял.
        - Я воспользовался. Меня опять отбили. Гидроплан подбили, он улетел, но не знаю, дотянет ли он до авиаматки.
        - Знаешь, что флот придет через пять часов?
        - Знаю. А чего с отрядом Вейца? Слышал, его с кораблей обстреляли.
        - Обстреляли. Отряд Вейца со мной. Сам Вейц - убит.
        - О, черт. - Он прикидывал, какие должны быть потери, если из двух отрядов с Мазуровым пришло не более сотни.
        - И долго ты так здесь лежишь?
        Мазуров был недоволен. В казарме можно было бы укрыться вместе с ранеными, которых он послал к летному полю, и всем вместе дождаться флот.
        - Не очень.
        - Сколько их там?
        - Точно не знаю. С сотню будет.
        - Чего делать думаешь? - спросил Мазуров.
        - Сосредоточим весь огонь в одном месте. Подавим сопротивление и атакуем. С двумя-то пушками и пулеметами - плевое дело. Сейчас еще миномет наладим, тогда совсем хорошо будет.
        - Ну, давай, - согласился Мазуров, хотя не думал, что задача будет из числа легких, - только вот что. Здесь я сам разберусь, а ты будешь командовать отвлекающим ударом по другую сторону казарм. Миномет мне оставь, одну пушку себе возьми.
        Опять ему надо было спешить. С минуты на минуту германцы вновь соберут морской десант и отправятся вызволять гарнизон из беды.
        Мазуров приставил к глазам бинокль. Первым же выстрелом пушка Рогоколя свалила мачту с флагом, которая рухнула прямо на стену, опоясывающую казармы. Обрывок знамени свисал с нее едва колыхающейся тряпкой. Получилось это случайно. Ведь не думал же Рогоколь, что этим выстрелом сумеет сломить моральный дух обороняющихся. Спасать знамя никто из германцев не полез, посчитав, что не стоит подставляться под русские пули.
        За стеной стало заметно движение. Германцы перемещались к противоположной стене казармы, ожидая, что именно там начнется очередная атака.
        «Раз, два», - считал Мазуров выстрелы.
        Снарядов у Рогоколя было всего десять. После четвертого Мазуров сметет минометом защитников со своей стороны. Они договорились, что весь боезапас Рогоколь расстреливать не будет, прибережет пять снарядов, которые еще пригодятся, когда придется отбиваться от морского десанта. Стену казармы обрушать Мазуров тоже не стал, и она пригодится.
        «Три».
        Снаряды поднимали столбы пыли и огня на плацу, осыпали все вокруг осколками, обвалили фасад еще одной казармы, сотворив баррикаду из кирпичей.
        «Четыре».
        С противным свистом ухнул миномет. Звук летящей мины впивался в черепную коробку, проникал в мозг, закладывал уши. За стеной взметнулось пламя, а осколки посекли тех, кто за ней укрылся.
        «Отлично».
        Мазуров знал, что штурмовики устали, и сейчас боялся не того, что, когда он поднимется, его сметет огненный вихрь, а что ему не удастся поднять этих людей. Мазуров видел, что у них подрагивают глаза, стучат зубы, не от холода, конечно, а от страха, потому что любой человек имеет свой предел возможностей, а они уже перешли его. У него и у самого дрожали ноги и руки от усталости и от напряжения. Он и сам боялся, и если бы никто на него сейчас не смотрел, то, пожалуй, и не решился бы ступить под этот огненный ливень, который ждет их всех. Только дурак очертя голову может броситься в него.
        На монетном дворе сейчас переводят килограммы золота и серебра, штампуя медали за «Марию Магдалену» и Рюгхольд, вот только вручать их будет некому. Почти некому.
        Только бы они не подумали, что стали еще одной разменной картой, что их бросили здесь умирать без воздушного прикрытия, предоставив самим себе, стоять в одиночку против орудий дредноутов и крейсеров.
        Германцы могли подумать о себе то же самое. Их-то как раз с воздуха не прикрывали. И все же они отчего-то вгрызались зубами в этот кусок скалы посреди моря.
        Почему? Зачем им все это?
        Сейчас не стоило взбадривать штурмовиков обещаниями наград, Георгиевских крестов и прочего, потому что сейчас перед ними стояла задача избежать лишь одной перспективы - получить в скором времени деревянный крест над головой, а тогда уж никакие другие тебе будут не нужны.
        Он читал эти вопросы в их глазах. Он мог бы ответить им, но станет ли им лучше, если они узнают, что их догадки верны. Вряд ли. Мазуров так и не успел познакомиться с ними поближе, и хотя лица многих всплывали из памяти, он никак не мог вспомнить, как кого зовут, из-за этого все они казались безликими, а посылать их на смерть было легче, чем старых приятелей, чем Вейца, Тяжлова и Рогоколя.
        Но двое из этих троих уже мертвы.
        Он посмотрел в небеса. По ним ветер медленно гнал облака. Эта картина успокаивала, была такой мирной, но лучше бы увидеть вместо них эскадру русских аэропланов.
        Прежде чем раздался пятый взрыв орудийного снаряда, штурмовики успели еще дважды выстрелить из миномета. Если германцы и смекнули что к чему, то ничего предпринять уже не успевали. Рогоколь тоже пошел в атаку, а у германцев осталось не так много сил, чтобы успешно обороняться в двух направлениях.
        - Вперед! - крикнул Мазуров.
        Штурмовики повскакивали, пригибаясь, побежали к казарменной стене.
        Обернувшись, Мазуров увидел вдали черные точки, пока еще совсем крохотные, но он догадался, что это германские моряки, уже начинавшие растягиваться в линию для наступления.
        «Слоеный пирог какой-то получился или бутерброд. Германцы - русские - германцы», - подумал он на ходу. Но пока им еще несколько минут удастся избегать стандартной ситуации, когда ты оказываешься между молотом и наковальней.
        А потом все его мысли рассеял свист пуль. Остался только этот звук, заполнивший весь воздух вокруг.
        Штурмовики шли в лобовую атаку.
        Кто-то спотыкался рядом с ним, захлебывался кровью, хрипел. Он видел, как пули пробивают человеческие тела насквозь и красные фонтаны вскипают на спинах людей. Они дергались, будто к ним подключили источник электроэнергии, а все мышцы сводит судорога от проходящего по ним тока, от струящейся по жилам боли.
        Мазуров, втягивая голову в плечи, перепрыгивал через мертвецов, стреляя по вспыхивающим за казарменной стеной огонькам. Но разве попадешь в них, когда весь мир мечется в такт с твоими шагами, а если остановишься хоть на миг, чтобы прицелиться, то и в тебя будет легче попасть. Но за стеной тоже падали люди, тоже кричали от страха и боли, как и те, кто бежал рядом с Мазуровом, и он тоже кричал неразборчивое, звериное.
        Вот она стена, шершавая, вся изъеденная пулями.
        Мазуров уже примерялся к ней, чтобы перепрыгнуть, подбирая размер шага, когда из-за стены вылетело что-то маленькое, черное, плюхнулось на землю впереди него, а он уже не мог ни остановиться, ни затормозить, и ноги сами несли его вперед.
        Он знал, что это!
        Мозг обожгла догадка, а огненная вспышка обожгла глаза, ослепила его, и он не увидел, кто же толкнул его в грудь, приподнимая над землей все выше и выше, прямо к небесам. Тело стало таким легким, что он и вправду вообразил, будто сможет добраться до небес.
        Черных небес.
        Неужели так быстро опустилась ночь?
        На небесах зажглись звезды. Он захотел коснуться их руками, пощупать, обжечься об их огонь, но руки его не слушались, а жгло не ладони, а грудь.
        Мазуров почувствовал, что падает не на землю, а куда-то гораздо глубже, будто под ним земная поверхность расступилась, пропуская его туда, куда он и должен был попасть в конце концов.
        Он читал, что человек перед смертью вспоминает всю свою жизнь. Она проносится перед ним в ускоренном темпе, десятилетиями за один миг, но ничего он не увидел, кроме одного лица с длинными черными волосами.
        «Кто это?» - задался он вопросом, но угасающее сознание не смогло найти ответа.
        Звезды стали меркнуть, тускнеть, на него наваливалась пустота.
        6
        С «Нарвала» спустили гидроплан, но волна была слишком большой, и, разгоняясь, он бежал по бурунам, то проваливаясь в бездну, так что почти из глаз скрывался, то вновь возносясь на гребни, и все никак не мог набрать необходимую для отрыва от воды скорость. Пилоту едва удавалось сохранять равновесие. Он почти зарывался носом в набегавшие волны и вымок с ног до головы. В пилотской кабине натекла приличная лужа. В такой ситуации его могло перевернуть, а уж думать о том, чтобы взлететь, - не стоило.
        - Что они там телятся? - не удержался Эссен, когда ему доложили, что гидроплан еще не взлетел.
        Адмирал смотрел на видневшийся на горизонте Рюгхольд, казавшийся спящим. Непривычное ощущение.
        Поврежденный «Зейдлиц» мог дать не более семи узлов, «Фон дер Танне» в лучшем случае - двенадцать. С такой скоростью, да еще если учесть, что дредноут сидит в воде по леера, оба корабля стали бы легкой добычей не то что эскадры, а даже подводной лодки, и тем не менее германцы все-таки пытались выбраться из ловушки.
        Пять тральщиков в течение последних часов очищали от мин выход из бухты. За этим занятием их и застали корабли русской эскадры. Приблизившись на расстояние выстрела, они сделали залп по тральщикам. Один корабль разнесло в клочья, другой развалился на две части, которые быстро пошли ко дну, еще один получил пробоину и вместе с двумя другими поспешил спрятаться в бухте.
        Корабли русской эскадры, выстроившись в линию, чтобы использовать при залпе все свои орудия, качались на волнах. Дымы из труб смешивались в огромное серое облако, накрывавшее корабли не хуже дымовой завесы. Выделялись своей беззащитностью транспорты «Монголия» и «Китай».
        Британцы предлагали русским выйти через пролив Скагеррак, соединиться с Гранд Флитом и дать совместно генеральное сражение флоту Открытого моря, однако в этом случае в Балтийском море не осталось бы сил, способных противостоять германцам. Эссен ковал свою победу чужими руками.
        Трижды русскую эскадру атаковали подводные лодки, но на кораблях успевали заметить пенные следы торпед и увернуться от них.
        На авиаматке «Акула» тем временем гидроплан поставили на катапульту, выстрелили им, как из пращи. Гидроплан походил в воздухе на птенца, который впервые покинул гнездо и еще не научился летать, но он быстро обучался и, провалившись поначалу в воздушную яму, выровнялся, стал набирать высоту.
        - Первый гидроплан пошел, - доложили адмиралу.
        - И так вижу, - сказал он.
        Спустя полминуты подобную операцию повторили и на «Нарвале». Первый гидроплан, которому так и не удалось взлететь, подошел к авиаматке, пилот заглушил двигатели, винт еще какое-то время вертелся, но теперь уже из-за ветра. Гидроплан подцепили тросами, прикрепленными на стреле крана, оторвали от воды и втянули на борт.
        Взлетевшие гидропланы медленно теряли очертания, превращаясь в точки, едва видневшиеся на сером небе.
        - Передавайте германцам предложение о сдаче, - распорядился адмирал.
        Он знал, что державший свой флаг на «Зейддице» адмирал Франц фон Хиппер просто так не сдастся. Ему уже сообщили о том, что на выручку к Рюгхольду идет флот Открытого моря, но русский-то флот был уже здесь, а германский дредноут и сопровождавший его крейсер сильно повреждены, но, будь они даже в исправности, все равно им долго не выстоять.
        Штурмовики, высадившиеся на остров несколько часов назад, еще продолжали удерживать свои позиции. Гидропланы Эссена, чем смогли, им помогли.
        Русские предлагали германцам во избежание ненужных потерь сдаться. Всем гарантировалась жизнь, раненым - медицинская помощь. Если Хиппер отвергнет это предложение, русская эскадра начнет обстрел из части своих орудий, потом опять повторит свой ультиматум и в случае повторного отказа даст еще залп, но уже более мощный, и так будет продолжаться, пока «Зейдлиц» и все находящиеся в бухте суда не будут выведены из строя.
        Хиппер мог и не огласить подчиненным содержание русского ультиматума или вовсе скрыть его, но гидропланы разбросают над германскими кораблями листовки, в которых все позиции будут прописаны.
        Эта часть операции была очень легкой. Она походила на избиение. Корректировать стрельбу орудий будет гидроплан, а германцы не смогут даже ответить.
        Вход в бухту был по-прежнему заминирован, и лезть туда тральщиками, в то время как «Зейдлиц» оставался еще боеспособен, Эссен не хотел. Орудия дредноута в ближнем бою еще способны потопить легкие суда. Захватить же сам дредноут уже не удастся, так что рисковать не стоило.
        Эссен знал, что ждет напрасно и Хиппер никогда не примет условия ультиматума. Окажись Эссен, ни приведи господь, конечно, в схожей ситуации, он поступил бы точно так же. Ведь сдаться - это клеймо на всю оставшуюся жизнь, тяжелый крест, который ты вряд ли сможешь долго носить и в конце концов, устав от презрения, устав оттого, что в тебя на улице тыкают пальцем прохожие, о чем-то переговариваясь, пустишь пулю себе в висок. Так, если исход один, не лучше ли сделать это сразу, став вместо изменника героем.
        Но окажутся ли его офицеры столь преданы кайзеру, как и адмирал? Скорее всего, что да.
        Первый гидроплан, добравшись до острова, стал передавать координаты стоящих на рейде кораблей.
        «Зейдлиц» не мог сдвинуться с места и представлял из себя отличную мишень для учебных стрельб, но в русской эскадре канониры выучились стрелять, еще находясь на берегу, поэтому результаты залпа были предсказуемы.
        «Фон дер Танне», получив несколько торпед от торпедоносцев, тоже был прикован к одной точке, а если бы он поднял якорь и запустил турбины, то скорость его была бы сравнима с черепашьей. Лишь эсминцы сновали по бухте, точно в потревоженном муравейнике, нервно вспарывая воду, а их экипажи прислушивались, ожидая каждое мгновение услышать противный свист летящих снарядов.
        Первым делом гидроплан сбросил бомбу на развалины маяка, заметив среди руин моряка, который что-то передавал флажками на «Зейдлиц». Хоть и все послание пилот не разобрал, но и так было понятно, что матрос передает координаты русских кораблей. Затем он сбил качавшийся над «Зейдлицем» воздушный шар, пробив его оболочку пулеметной очередью. Наблюдатель в гондоле, увидев русский гидроплан, нагнулся, закрыл голову руками, точно бортик той клетушки, в которой он болтался на высоте тридцати метров, мог защитить его от пуль, но ни одна из них его так и не задела. Воздух со свистом вырывался из рваных дыр, но шар не падал, а терял высоту очень медленно, саваном опускаясь на дредноут. Сперва о палубу стукнулась гондола, ее чуть протащило, но наблюдатель сумел выбраться из нее, отделавшись лишь синяками и испугом.
        Зенитчики бросились к единственному исправному пулемету, отогнали гидроплан, боясь, что тот тащит на своем борту бомбы, но тот и не думал нападать на дредноут. У него была совсем другая задача.
        Канониры, получая данные с гидроплана и сверяясь с картой бухты, рассчитывали угол наклона орудий для того, чтобы залпом накрыть дредноут и крейсер.
        Тем временем второй гидроплан полетел к казарме, которую все еще обороняли штурмовики, отпугнул наседавших на них германских морских пехотинцев пулеметными очередями. Черные точки, распластанные на земле, отчетливо выделялись на фоне потускневшей травы. Пилот осыпал их дротиками, а чуть позже, развернувшись, сбросил три бомбы.
        Казармы горели в нескольких местах. Но штурмовикам приходилось очень жарко не только из-за этого.
        Эссен, напрасно прождав полчаса, приказал открыть огонь.
        Дредноут «Измаил», на котором он держал свой вымпел, содрогнулся, когда носовое орудие выплюнуло трехсотпятидесятикилограммовый снаряд.
        Канониры провожали его взглядами, словно и вправду могли различить, как эта неуловимая для глаз стальная масса, начиненная взрывчаткой, рассекает воздух, но как он летит - они-то слышали, а гул разрыва до них донес ветер.
        В бухте вода поднялась огромным столбом метрах в семидесяти от «Зейдлица», зависла, точно замерзнув, потом распалась на бесчисленное множество брызг и осела, разбегаясь в разные стороны волнами, которые стали биться о борта кораблей.
        Страшил и этот столб, и особенно звук, с которым летел снаряд. Он свистел, как должен был свистеть демон, вонзаясь в мозг тысячами иголок, которые парализуют все тело, и оно становится безвольным.
        - Недолет, - сообщил по рации пилот гидроплана.
        На поверхность всплывала оглушенная рыба. Ее чешуя серебрилась, как серебрится свет луны на воде. Но распуганные людьми чайки давно отправились искать более спокойное место, и никому эта рыба была не нужна.
        Сейчас-то канонирам ничего не грозило, и волновать их могло только то, что они без толку истратили снаряд, обошедшийся казне в тысячи рублей, да еще что командующий эскадрой может прогневаться на них, всыпать по первое число и не пустить на берег, когда время увольнительной придет. Но вот в боевой обстановке этот промах мог стоить им очень дорого, ведь германцы могли оказаться точнее и спалили бы их в орудийной башне, прежде чем они выстрелят вновь.
        «Как так получилось?» - разводили они руками.
        Но им приходилось учитывать то, что корабль не стоит неподвижно, а чуть качается на волнах, предугадать, на какой высоте окажутся орудия в тот миг, когда они выстрелят. Чертыхаясь, оттого что не попали с первого раза, они делали поправку, перезаряжали орудие, благо снаряд подавался автоматически. На все ушло не больше минуты.
        - Не позорьте меня перед адмиралом, - попросил их офицер в башне, впрочем, он и сам знал, что с первого выстрела попасть - вероятность небольшая.
        Германцы тоже стали пристреливаться, вот только результатов своей стрельбы они не видели, как и русских кораблей. Стрелять вслепую - толку никакого, но все же лучше, чем без дела сидеть. Снаряд зарылся в воду далеко впереди от русских кораблей.
        Со второго выстрела у «Зейдлица» снесло трубу. Она рухнула, как падает здание, из-под которого вышибли основание, но кладка крепкая, и поэтому оно заваливается все сразу, а не рассыпается на мелкие куски. «Зейдлиц» был городошной фигурой, в который попала бита и сбила один из элементов. Труба упала на палубу, задавила тех, кто не успел убежать, но их и так уже сбило с ног взрывной волной, обожгло, обварило паром, который поднялся высоким столбом над израненным дредноутом. Смяв леера, труба вывалилась за борт и медленно стала погружаться.
        - Попадание в «Зейдлиц», - доложил пилот гидроплана.
        Канониры носовой пушки «Измаила» ликовали.
        Следом дали залпы, каждый всего из двух орудий, дредноуты «Суворов», «Кутузов» и «Александр Невский».
        «Зейдлиц» весь задрожал, как боксер, который, получая страшные удары на ринге, почти теряя сознание, какими-то усилиями все еще остается на ногах и не падает. Из разбитых бровей и носа у него течет кровь, заливая лицо, но он все стоит, хотя глаза его закатываются, а мозг почти не воспринимает реальность. Она мутная, точно в тумане. На дредноуте добрую половину команды отправили на берег, да и потери от предыдущих обстрелов были велики. С огнем бороться было почти некому.
        - Накрытие. «Зейдлиц» - два попадания. Носовая и кормовая башни. «Фон дер Танне» - одно попадание. Центр ниже ватерлинии, - передавал пилот, - три промаха.
        Кто уж тут попал, кто промахнулся - не разберешь.
        - Ну что же, на этом пока все. Стрельба неплохая, - подытожил Эссен, - передавайте, что, если через двадцать минут ультиматум не будет принят, мы обстреляем их из всех своих орудий.
        В трюмах «Фон дер Танне» моряки по грудь в соленой холодной воде и в полной темноте подводили пластырь к пробоине, рядом плавали обезображенные взрывом трупы. Их отпихивали оледенелыми, почти бесчувственными руками, чтобы не мешали работать, но пенящиеся, чуть красноватые потоки воды раз за разом бросали мертвецов на живых. Где-то за переборками бушевал огонь, шипел, когда до него добиралась вода и слизывала его языки.
        - Что в бухте? - осведомился Эссен.
        - С гидропланом нет связи, - доложили ему.
        - Запасов топлива ему хватило бы, чтобы долететь до Либавы, и в небесах он мог кружить еще часов пять. Очевидно, германцы как-то смогли сбить гидроплан.
        - Пора заканчивать, - Эссен нетерпеливо поглядывал на часы.
        С каждой минутой флот Открытого моря все ближе подходил к Рюгхольду. Русские находились в более выгодном положении и могли сами выбрать место для боя, но прежде Эссен планировал устроить германскому флоту очень неприятный сюрприз.
        Чтобы вновь узнать, что же творится на острове, пришлось ждать десять минут, пока до него добрались четыре гидроплана, запущенные с авиаматок.
        - Передают с гидропланов. Германцы эвакуируют экипажи с «Зейдлица» и «Фон дер Танне».
        Каким-то чудом «Зейдлиц» сохранил свой флагшток. Огонь, который никто уже и не собирался тушить, все никак не мог к нему подобраться. От дредноута к причалу перекинули несколько трапов, и сейчас по ним на берег выбирались моряки, посматривали на кружащиеся над ними, точно стервятники, гидропланы русских.
        Пилоты никак не могли дождаться того момента, когда Эссен разрешит им бомбардировку. Несколькими минутами ранее они нашли на склоне горы сбитый гидроплан. То ли его пилот на черный день сохранил несколько бомб, то ли в топливных баках осталось слишком много горючего, но гидроплан разметало на несколько десятков метров.
        У германцев, в отличие от британцев, порох при попадании неприятельского снаряда не взрывался, а выгорал, пусть при этом в огненном кошмаре гибли все, кто находился поблизости, но сам-то корабль оставался целым. У британцев же несколько крейсеров пошли на дно лишь оттого, что германский снаряд угодил в их пороховые погреба. Но теперь это преимущество сыграло с Хиппером злую шутку, потому что он не мог уничтожить свой корабль, сколько он ни взрывай оставшиеся на борту дредноута боеприпасы, повреждений ему он нанесет немногим больше уже имеющихся.
        Если же открыть кингстоны и затопить его, русским не составит труда поднять его и восстановить. Но «Зейдлиц» не хотел умирать, даже когда на него обрушился залп всех русских дредноутов.
        Бухта буквально вскипела, взорвалась вся разом, наполнилась гулом, который, отражаясь от скал, все больше усиливался, и от него должны были лопаться барабанные перепонки.
        Когда осела вода, стало видно, что у «Зейдлица» вышли из строя все орудия, он полыхал от носа до кормы, металл стал мягким, башни и мачты слетели, тросы фантастически переплелись и оплавились.
        Этот залп избавил Хиппера от всех сомнений. Снаряд попал в ходовую рубку, где стоял адмирал в окружении своих офицеров. Они умерли мгновенно, даже не успев понять, что произошло.
        Дредноут погружался, вода переливалась через бортик, растекалась по палубе, с шипением гася языки пламени, забиралась в самые дальние уголки, где еще оставалось хоть немного воздуха, и вытесняла его.
        Моряки, высадившиеся на берег, бежали прочь из бухты, оборачивались, смотрели на свой корабль.
        Экипаж эсминца V-62, увидев гибель флагмана, пошел на отчаянный и бездумный поступок, решив прорваться сквозь минное поле. Он шел красиво в это последнее сражение, развив максимальную скорость, и, казалось, летел, выпрыгивая из воды, когда на его форштевень накатывалась очередная волна.
        На палубе никого не было видно, точно у него на борту и вовсе никого не осталось, и сейчас эсминец идет сам по себе, как призрак, как «Летучий голландец», потому что хочет умереть в открытом море.
        Следом за ним погнались русские гидропланы, будто это брандер, нагруженный взрывчаткой, который, врезавшись в борт русского корабля, вспыхнет ослепительным пламенем, и надо любыми способами остановить его, прежде чем он успеет выполнить свою миссию.
        Гидропланы его так и не догнали. Но эсминец все равно был обречен. У него была слишком большая усадка, и он в конце концов задел одну из мин. Взрыв выбросил его из воды, как выбрасывал до этого рыбу, и тогда в его днище, покрытом шершавыми наростами, стала видна огромная дыра с загнутыми внутрь иззубренными краями. Обнажившийся винт продолжал вертеться, толкая эсминец вперед, навстречу набегающей волне, в которой он должен захлебнуться. Пробоина походила на зубастую пасть какого-то сказочного существа, которая поначалу заглатывала воздух, а потом, когда корабль осел, в нее полилась вода, заполняя трюм. Эсминец быстро погружался. Странно, что при взрыве его не раскололо на две части.
        Вода с чавканьем проглотила его. На поверхность стали вырываться воздушные пузыри. Они лопались, походя на разрывы глубинных бомб.
        Гидропланы продолжили это избиение, вернувшись, они сбросили бомбы на единственный уцелевший эсминец V-34, да так этим увлеклись, что не заметили, как «Фон дер Танне» сдвинулся с места и пошел к выходу из бухты. Русский снаряд разорвал цепь, на которой держался его якорь. Турбины надрывно гудели, а в трубах, по которым текло к ним масло, расшатались сочленения, и теперь из них фонтанами била обжигающая жидкость. Она тут же вспыхивала. По палубе перекатывались пустые гильзы. За крейсером тянулся кильватерный след, переливающийся всеми цветами радуги, а с его палубы поднимался огненный шлейф.
        Крейсер набирал скорость, проламывая себе дорогу форштевнем, как тараном, натыкаясь на еще не затонувшие останки аэропланов, на какой-то мусор, отбрасывая все прочь. Дно его скрежетало по трубам утонувшего эсминца, сминая их. Он мог пропороть себе брюхо, но его обшивка выдержала и лишь дала течь, хотя броневые плиты и так во многих местах разошлись и в щели постоянно сочилась вода. Он набрал ее уже сотни тонн. Носом он ткнулся в мину, но и ее крейсер протаранил, только вздрогнув при взрыве. Он все еще продолжал двигаться вперед, когда под ним одна за другой стали распускаться огненные вспышки. У него просто не осталось дна. Он стал походить на кусок масла, попавшего на раскаленную сковородку, и, будто растворяясь в волнах, оседал на дно. Исчезли борта, палуба, надстройки и орудия. Вода растворила и людей.
        - Красивая смерть, - прервал кто-то молчание, стоящее в ходовой рубке «Измаила».
        - Да, - кивнул Эссен, - достойные соперники, но пора высаживать десант.
        На транспортах «Монголия» и «Китай» лодок и катеров на всех не хватало. Попади в них торпеда субмарины, как в «Луизитанию», или снаряды германцев, которые отправили бы транспорты на дно, все, кто на них находился, оказались бы в роли пассажиров тонущего «Титаника». Впрочем, барахтаться часами в холодной воде не пришлось бы. Вокруг полно других кораблей, которые могут поделиться своими спасательными шлюпками, баркасами и катерами.
        Солдаты толпились на палубе, перелезали через бортики, спускались по сеткам, похожим на те, что тянулись когда-то к мачтам парусников.
        Офицеры, покрикивая на слишком нетерпеливых, пытались как-то навести порядок, точно это толпа безбилетных пассажиров, которая хочет взять штурмом прибывший на станцию поезд.
        - Эй, осторожнее, - слышалось то и дело.
        Кому-то заехали прикладом ружья по каске, а кому-то отдавили руку подошвой сапога.
        - Куда лезешь? Подожди.
        Возле бортов транспортов сновали катера, приставали к корпусу, забирали партию солдат и направлялись к бухте, вытягиваясь во внушительный по размерам караван, в который входили десятки крохотных судов.
        Солдаты со страхом поглядывали в воду. Там, застывшие на глубине трех метров, точно какие-то фантастические водоросли или медузы, едва покачивались черные силуэты мин. Лодки проходили высоко над ними. Мины стали бы им опасны, только сорвавшись с привязи и всплыв на поверхность.
        Над лодками барражировали гидропланы.
        Эсминец и крейсер ушли в илистое дно, лежали на нем, уже превратившись во что-то совсем чуждое тому миру, из которого они пришли, точно это останки древних огромных животных, плававших в этих морях много миллионов лет, когда на суше властвовали динозавры. Вокруг них расплывалось мутное пятно, через которое смутно проглядывались очертания утонувших кораблей. В грязной воде сновали стайки блестящих рыбок, приступивших к изучению этих подарков. Там таилось много съестного.
        Изредка поднимались небольшие пузыри воздуха, точно корабли все еще продолжали дышать. На поверхности плавал мусор: намокшие бескозырки, спасательные жилеты, круги, сорванные с бортов, обломки лодок. К ним подбирался огонь, который, загораживая вход в бухту невысокой стеной, плясал на пестрых разводах вытекшего топлива и масла. Волны выносили маслянистую пленку на берег. Он тоже горел.
        Языки пламени смыкались черным удушливым дымом, похожие на ворота в преисподнюю, в которую по своей воле никто пройти и не захочет. Катера проскакивали их, лавируя между очагами пламени. На бортах темнела краска, шла пузырями.
        Ветер дышал в лица солдат жаром. Они зажимали носы ладонями, задерживали дыхание, чтобы не отравиться этим смрадом, оборачивались со страхом в глазах и смотрели на корабли. Во время перехода, валяясь пластами от качки в гамаках с бледными лицами, они проклинали все на свете и эти корабли тоже, выворачивая содержимое своих желудков на палубу, а теперь вот смотрели на них, как на что-то родное, как на свой дом. Глаза краснели, в них появлялись слезы от едкого дыма.
        Впереди что-то трещало, взрывалось, ломалось, надсадно скрежетало, но за этим дымом и огнем ничего не было видно, как ни вытягивай голову и как ни прищуривайся, будто там резвится огромный зверь, и от таких звуков становилось не по себе. От каждого взрыва солдаты вздрагивали, а губы их что-то безмолвно шептали.
        В воде было несколько выброшенных с эсминца моряков. Кто-то уже обгорел до неузнаваемости, и над поверхностью, как поплавок, болталась голова, с которой огонь слизнул и волосы, и кожу. Другие - тянули руки к проплывающим мимо катерам, что-то кричали, но из обожженных глоток только хрип вырывался. Их втаскивали на борт, забирали с собой.
        Из воды высовывалась сломанная чуть ниже марса грот-мачта «Зейдлица», похожая на крест над братской могилой, в которой покоятся сотни людей.
        Наконец катера проскочили в бухту, подошли к берегу, ткнулись носами в искалеченную взрывами пристань. Железные листы, из которых она была сделана, топорщились, ходить по ним стало опасно, а под ногами они стонали, точно от боли.
        Солдаты высыпали на пристань. Ноги уже отвыкли чувствовать под собой твердую поверхность.
        Десант поднимался вверх по склону. Здесь все было изрыто взрывами, земля перемешалась с человеческими останками, как в окопах после обстрела мортирами, и стала бурой, но из-за того, что в ней было слишком много глины… Как ни осторожничай, все равно на кого-то наступишь, если бы рукам не мешали винтовки, солдаты стали бы креститься.
        Они ждали, что вот сейчас по ним начнут стрелять, но германцам лучше было бы это сделать, когда катера только подходили к пристани, но те почему-то и не пытались задержать русских.
        Катера, выгрузив солдат, разворачивались, возвращаясь к транспортам за новой партией.
        - С берега передают, что германцы сдаются, - доложили Эссену.
        - Отлично, пленных грузите на катера и отправляйте на транспорты, раненых - на госпитальное судно.
        - Слушаюсь, ваше высокоблагородие, - козырнул офицер.
        - Штурмовиков, если из них кто остался, тоже на госпитальное судно. Всех.
        - Слушаюсь.
        Над ним мерцали звезды на черном небе и чуть покачивались, точно он плыл на лодке по реке, кажется, он знал, как называется река и как зовут перевозчика.
        Он попробовал встать, опираясь локтями о дно лодки, но ему удалось лишь чуть приподняться, оттого что руки его стали совсем слабыми. В глазах помутнело от боли в груди, и он не смог различить очертания склонившегося над ним лица.
        - Лежи, Коля, не двигайся, - сказал Харон голосом Рогоколя.
        Ему на плечо опустилась рука, останавливая все его попытки подняться и осмотреться. Ему осталось только это звездное небо. Но над Стиксом должны светить другие звезды, а те, что были над ним, он узнал - это небо над Рюгхольдом.
        Губы высохли, запеклись коркой. Мазуров с трудом разлепил их, провел кончиком языка по губам, чувствуя солоноватый привкус крови. Изо рта вырывался пар, к лицу прикасался холодный ветер.
        Он вспомнил, как в него бросили гранату, как он не успел ничего сделать, а как она разорвалась, уже из его сознания выветрилось.
        - Что случилось? - прохрипел Мазуров.
        От каждого звука боль, рождаясь в груди, растекалась с огромной скоростью волнами по всему.
        - Молчи, - опять сказал Рогоколь, - ты ранен.
        Об этом он и так догадался.
        - Тебе морфия вкололи, - продолжал Рогоколь, - у тебя многочисленные осколочные ранения. Несем тебя на госпитальное судно, там будут операцию делать, так что ничего не говори и сил набирайся.
        «Какой он непонятливый. Говорит много лишнего и ни слова о том, удержали они остров или нет, подошел ли флот, хотя уже ночь, а это значит, что флот должен был уже подойти, да и откуда взяться госпитальному судну без эскадры».
        Его форма приклеилась к телу, санитары распороли ее, перевязали грудь бинтами. На них быстро проступили пятна крови.
        - Все нормально, Коля. Я вызывал гидропланы, они сбросили нам немного боеприпасов, вот мы и продержались. Без них совсем туго пришлось бы, а так вполне терпимо.
        Мазуров то и дело впадал в забытье, поэтому голос Рогоколя звучал откуда-то издалека, вплетаясь в шум крови, точно это была музыка, а слова штурмовика - песней, но он не слышал ее полностью, а только отрывками.
        Над ним склонялись еще какие-то лица, грязные, уставшие, с налившимися кровью глазами, как у вампиров, на потрескавшихся губах появлялись улыбки, обнажавшие зубы.
        - Держись, командир.
        Он никого не узнавал, смотрел по сторонам.
        - Быстрее, быстрее, - подгонял штурмовиков Рогоколь.
        Его несли через расступающийся поток человеческих фигур в бледных солдатских шинелях, вооруженных винтовками и автоматами. Солдаты провожали штурмовиков взглядами, точно видели выходцев из могил, шептались меж собой.
        Мимо проносились, урча работающими двигателями, броневики. По прямому назначению их применить пока не удалось, но они сгодятся при расчистке летного поля от поврежденных аэропланов. Надо с этим спешить, успеть подготовить летное поле для приема новых грузов.
        Носилки накренились вперед, голова стала выше уровня ног. Его несли по склону холма. Он различал тени снующих возле причалов катеров, на которых грузили пленных, разбитые причалы, искореженные строения, зарево догорающих пожаров. Все постепенно скрыл туман, поглотивший его сознание.
        В следующий раз Мазуров очнулся, когда его положили на палубу катера. Лежать на ней было неудобно, она была слишком жесткой, тут же стали затекать все мышцы. Он и так давно уже перестал чувствовать свои пальцы. Вначале их немного покалывало, точно кто-то вгонял в них кончики иголок, а потом и эта боль ушла.
        Он с удовольствием вдыхал морской воздух, но стоило ему наполнить легкие, как это тут же отдавалось болью в груди, поэтому дышать приходилось какими-то урывками, маленькими глотками.
        Палуба вздрагивала, когда катер перекатывался через волны, зависал на гребнях, потом скатывался по ним, как по горке, и от этого захватывало дух и казалось, что нос катера уйдет под воду, а потом доберется до дна и уткнется в ил.
        Кто-то держал Мазурова за плечи, немного прижимая к палубе, чтобы носилки не поехали по ней.
        Мазурову не нужно было объяснять, что его раны очень серьезные, любое сотрясение может стоить ему жизни, он вообще может не выкарабкаться из этой передряги.
        Яркий свет вновь вырвал его из темноты. Мазуров открыл глаза. Низко над ним висел потолок, покрашенный белой краской, но соленый морской воздух и вода оставили на нем ржавые подтеки. Пахло лекарствами.
        - Закрывайте глаза. Спите, - услышал он приятный спокойный голос, - все хорошо.
        Человек в белом халате, испачканном во множестве местах чем-то красным, оторвался от груди Мазурова, в которой он рылся скальпелем и зажимами. Рядом стояли две сестры милосердия. В руках одна из них держала железную плошку, другая - медицинские инструменты. Лица были замотаны повязками, на головах - шапочки. Остались только глаза.
        - Еще один, - сказал врач.
        Мазуров услышал, как что-то глухо ударилось о дно плошки. Он догадался, что это осколок.
        Несколько подвешенных под потолком ламп, скрипя, раскачивалось в такт с койкой, на которой лежал Мазуров. Они гипнотизировали. Мазуров сосредоточил на них свой взгляд и не заметил, как опять заснул.
        7
        Флот Открытого моря на себе испытывал, что значит воевать на два фронта. Только он вышел из сражения по одну сторону Кильского канала, как практически без отдыха приходилось ввязываться в новое побоище по другую его сторону, причем началось оно гораздо раньше, чем германцы увидели русские корабли.
        Не успели еще скрыться за горизонтом причалы Киля, как эсминец V-54, идущий в голове колонны, напоролся на мину, поднялся на столбе дыма, раскололся на две части и быстро затонул. Все произошло так быстро, что большинство членов команды услышали лишь взрыв, а потом, когда они бросились смотреть на случившееся, по воде лишь разбегались круги от места гибели эсминца да темнело маслянистое пятно. Чуть позже обнаружился один из членов экипажа. Взрывом его выбросило за борт на добрых тридцать метров от корабля, и это его спасло. Окажись он поближе, то его обязательно затянуло бы в воронку, а без спасательного круга из нее он не выплыл бы.
        Спущенная с одного из эсминцев лодка подобрала окоченевшего, оглушенного бедолагу, который не мог вымолвить ни слова. Зубы его стучали друг от друга, точно в припадке. Спасенного закутали в ватное одеяло, попробовали отвести в трюм, но он замычал что-то непонятное, стал вырываться из рук, показывая, что лезть внутрь корабля не хочет. От него отстали, оставили на палубе, дав немного спиртного, чтобы согрелся.
        Моряки исподлобья поглядывали на спасенного. Он их сторонился, уйдя в собственные мысли, точно в одно мгновение все для него стали чужими. Да-да, в этом что-то было - он посмотрел смерти в глаза, но она брать его не стала, а в следующий раз все может быть иначе, не на прогулку ведь его везут. Может, когда немного очухается, начнет с выпученными глазами бегать по палубе и кричать, что надо вернуться, что ничего хорошего их не ждет, чувствуя себя проповедником, наставляющим на путь истинный грешников. Но это и так все понимали, и без этого отвратительного предзнаменования, каким явилась гибель эсминца.
        Русский флот - свежий, а германский - еще не оправился от предыдущего сражения. Все равно что против измученного, проведшего на ринге не один раунд боксера выставить абсолютно нового спортсмена, равного ему по классу. Букмекеры будут принимать ставки в этом поединке один к десяти тысячам, если вообще решатся ввязаться в эту авантюру.
        Корабли теперь шли осторожно, как путник по болотной топи, но у того-то в руках шест, которым он дорогу изучает, а разве углядишь под водой эти чертовы мины. Поймешь, есть они там или нет, только когда пройдешься по ее зубцам днищем, но скрежет металла о металл все равно не услышишь, только толчок, фонтан воды, поднявшейся из глубин, точно кит прочищает свои легкие, и обжигающее пламя…
        Спустя два часа на мине подорвался дредноут «Маркграф». Исполин почти и не ощутил этот удар, как не ощущал его «Титаник», наскочив на айсберг. Чуть содрогнулась палуба, но несильно, никто с ног не попадал, только на лицах появился страх, потому что все, смотря друг другу в глаза и зная ответ, все-таки хотели там прочитать что-нибудь другое.
        - Ремонтная команда в трюм, - орал капитан корабля из ходовой рубки, - стоп машины!
        Из трюма тянуло дымом, переборки задраили, блокировав поврежденное место вместе с теми, кто еще был жив. Металл поглощал их крики. Возможно, вода не вытеснит весь воздух и им будет чем дышать.
        Дредноут, получив дифферент на нос, чуть ушел в воду.
        - «Маркграф», доложить о повреждениях, - распорядился адмирал Шеер.
        - Пробоина по носу, размер уточняется, прежнюю скорость соблюдать не сможем.
        - Проклятие! - выругался Шеер, раздумывая, бросать ли ему поврежденный дредноут на произвол судьбы, чтобы он своим ходом вернулся в Киль, или дождаться, когда экипаж хоть как-то устранит пробоину.
        Но самое худшее ждало его впереди.
        - Торпеды по левому борту! - раздался истошный крик впередсмотрящего.
        Русским субмаринам не пришлось даже рыскать в поисках флота Открытого моря. Путь его был предсказуем.
        Субмарины выстроились в ряд и стали ждать, когда добыча сама придет к ним. Изредка одна или сразу две из них поднимали перископ, похожий на глаз какого-то слизистого, державшегося на отростке, осматривались. Из воды торчали антенны. На расстоянии они совсем незаметны, не то что перископ. Иногда подводники вытаскивали трубу, которая позволяла идти на дизеле, экономя энергию аккумуляторов.
        Однажды они увидели транспорт, идущий без сопровождения. Он наверняка вез шведскую руду для заводов Круппа в Эссене. Находись субмарины в свободном поиске, транспорт от них не ушел бы, но сейчас они ждали более крупную добычу.
        Кокон дирижабля выплывал из-за горизонта, веревка, которой он был привязан к кораблю, не различалась, как и сам корабль.
        - Тревога, приготовиться к атаке!
        Трюм лодки разрывала сирена, мигали красные огни, бежали по узким коридорам люди, занимая посты за торпедными аппаратами, системами наведения.
        Пропахшие потом и маслом, в грязных майках, отрастившие бороды, со слежавшимися, плохо расчесывающимися волосами, подводники походили на каких-то викингов, пиратов, которые готовятся атаковать превосходящий их по силам торговый караван. Пусть в нем больше кораблей, пусть у них больше орудий, но это абсолютно ничего не значит.
        Они сутками находились внутри железного левиафана, поддерживая работу его механизмов, как микробы, без которых он не сможет дышать и переваривать пищу. На берегу на них смотрели с уважением и с некоторым страхом, потому что те, кто добровольно отправлялся под воду, на берегу не ощущали никакой опасности. Накопившееся напряжение они снимали в жутких гулянках, чтобы хоть на несколько часов забыть о том, что вскоре нужно будет опять забраться в железное чрево, в котором другие не могли провести и нескольких минут.
        Перископ не убирали до тех пор, пока на горизонте не появились огромные, величественные стальные гиганты, но это была совершенно ненужная подстраховка. То, что приближается флот Открытого моря, экипажам других субмарин сообщили, как только увидели дирижабль.
        «Акула» разворачивалась так, чтобы запустить торпеды с кормовых аппаратов веером, так, чтобы торпеды попали в корму, нос и в центр дредноута.
        Капитан субмарины, увидев очертания германских судов, сверился с руководством по идентификации судов. Цели определили заранее. Стрелять по движущемуся судну, да еще когда твоя лодка находится в движении, а море чуть волнуется, - задача, требующая большого опыта, умения и удачи, потому что даже пусть ты и отправил свои торпеды точно в цель, рассчитав все углы сближения и расстояния до нее, но волна от носа может отбросить торпеду.
        - Цель - «Тюринген», - кричал капитан по внутренней связи. - Наводчики, приготовиться!
        Он знал, что в эти мгновения точно такая же суета царит на других субмаринах, они вновь подняли перископы, дождавшись, когда конвой подойдет поближе.
        По стеклу перископа стекали капли воды, из-за этого очертания кораблей были размытыми, они колыхались, точно были нарисованы на холсте, не закрепленном на раме, и сейчас эту картину развевал сильный ветер.
        Германцы все еще не заметили перископы и не подняли тревогу.
        - Торпеды пошли.
        Лодка содрогнулась, подпрыгнула, освобождаясь от трех тонн груза. Глаза ослепли от обилия света, когда перископ поднялся из воды.
        Капитану почудилось, что он слышит шипение, с которым торпеды выходят из аппаратов, он видит, как крутятся их винты. Мысленно он представил, как их железные тела плывут под водой, а их цель он и так видел, и будто торпеды - живые существа, а он может внушить им, куда надо идти, вздумай они заблудиться. Но это был звук закачиваемой в балластные цистерны забортной воды.
        Разговоры прекратились. Все прислушивались, ожидая звуков взрывов, но слышали только, как скрипят борта субмарины, стиснутые давлением воды.
        Капитан считал секунды, уткнувшись в каучуковый раструб перископа. Когда он чуть высовывается из воды, кажется, что ты сидишь в подвале и смотришь через мокрое окно на ноги проходящих по улицам людей.
        На бледном, оттого что оно видело слишком мало солнечного света, лице выступил пот. В субмарине было слишком жарко. Моряки хватали воздух широко раскрытыми ртами, как рыбы, выброшенные на сушу.
        Возле ленивых дредноутов сновали юркие эсминцы. Скорость субмарин была сравнима с дредноутами и гораздо уступала эсминцам, поэтому, если атака не будет успешной, повторить они ее просто не смогут.
        Спустя целую вечность из воды под днищем «Тюрингена» вырвался столб воды вместе с огнем. Огромные куски металла, отрываясь от борта, сверкали в свете пожара, охватившего дредноут, кувыркаясь, врезались в воду, взметая пенистые столбы. Один из них угодил в эсминец, порвал бортовые ограждения, точно ниточки, смахнул с палубы несколько человек - кого покалечив, кого выбросив за борт, и теперь на палубе зиял глубокий шрам, вокруг которого были лужи крови и искалеченные тела.
        Эхо взрывов прошло по воде, но их было не три, а пять, точно по дороге торпеды разделились на несколько частей. Корабли затянуло дымом и паром, они снизили скорость. Матросы на «Акуле» слышали взрывы, но не знали - попали ли они или целей достигли торпеды других субмарин.
        - У нас одно попадание, - сообщил капитан.
        «Две прошли мимо», - добавил он мысленно.
        К этому времени на «Акуле» уже перезарядили торпедные аппараты.
        - Аппараты, товсь! - И передав новые координаты, крикнул: - Залп!
        Опять субмарина подпрыгнула, не закачай они несколько тонн воды, то ее начинающее ржаветь тело показалось бы над водой, похожее на тушу огромного морского существа, решившего выяснить, что же происходит на поверхности.
        - Погружение!
        Он видел, что с эсминцев их заметили. Они мчались к субмарине с огромной скоростью, точно летели. Поджарые, как гончие, и стремительные, как сама смерть.
        Забортная вода с ревом устремилась в балластные цистерны, только бы не услышать такой звук, после того как эсминцы начнут засеивать воду глубинными бомбами.
        Перископ болтало, как поплавок, который показывает, что рыба клюнула, зацепилась за крючок и никак не может освободиться. Капитан не успел втянуть его до того, как субмарина погрузилась. Когда вода заполняет перископное стекло, такое ощущение, будто тонешь, невольно задерживаешь дыхание, потому что кажется, что легкие засосут вместо воздуха соленую воду.
        Острый нос эсминца был совсем рядом, прямо над ними, замешкайся они хоть чуть-чуть, он протаранил бы их, вспорол обшивку.
        «Всадить бы в него торпедой». Но он юркий, по нему не попадешь, увернется, а пушка на палубе субмарины больших повреждений ему не нанесет.
        Капитан смотрел на показатели глубиномеров.
        Глухие раскаты взрывов наполняли воду. Этот звук бился в корпус субмарины. За ним совсем не было слышно, как с эсминца плюхнулись глубинные бомбы и стали погружаться.
        Капитана сбило с ног, он упал, хватаясь за все, что подвернется под руку, лишь бы только удержаться, но рука ничего не находила. Затрещали осветительные лампы, стали взрываться от перенапряжения, как гранаты, разбрасывая осколки стекла. Свет погас, капитан очутился в кромешной темноте, в абсолютной темноте, которой на поверхности не бывает нигде, даже в закрытой комнате.
        Сразу в нескольких местах корпус дал течь. Он слышал, как с шипением вода врывается внутрь субмарины, бьет тугими фонтанами в палец толщиной, так что, если подставишься под них, получишь ощутимый удар и заработаешь синяки. Вода натекала лужами на полу. Она была холодной, ледяной, но он не ощущал этого, даже промокнув до нитки, потому что мозг обжигала одна мысль:
        «Они тонут! Тонут!»
        От этой мысли становилось холодно, будто он ощущал кожей забортную воду.
        К счастью, включилось аварийное освещение, а то в этой темноте только по звуку, только на ощупь и найдешь течь - очень это неудобно.
        После разрыва глубинной бомбы прошло уже несколько секунд. Кричать, что надо заделать течь, было не нужно. Моряки уже накладывали на течи пластыри, железные щиты, крепили их подпорками.
        Вода прибывала, завихрялась потоками, по поверхности плавали фрукты, буханки хлеба, одежда, а дно усыпали стеклянные осколки. Но не настолько ее еще было много, чтобы утянуть лодку на дно, хотя корпус ее все больше поскрипывал, от внешнего давления течи увеличивались, как ни затыкали их моряки тряпками.
        - Продуйте балластные цистерны, - наконец закричал капитан, - и подмешайте чего-нибудь к воздуху! Застопорите машину, отключите электродвигатели!
        С глубины поднялся воздушный пузырь, дыхание прятавшегося там монстра, вздулся волдырем, потом поверхностное натяжение уже не смогло его удержать, и он с хлопком вырвался наружу, растворился.
        На воде плавало маслянистое пятно, обгорелая бумага, какие-то черные тряпки.
        С эсминца больше не слышали, как работают винты субмарины.
        Они ее потопили!
        Эсминец сбросил за борт еще одну бомбу, потом развернулся, отправился к другим кораблям, гонявшимся за русскими лодками.
        На «Акуле» было совсем темно, моряки смотрели вверх, точно могли там что-то разглядеть, да и будь свет включенным, там ведь небес не видно, а только потолок субмарины.
        Что-то глухо ударилось в нос субмарины. Новый взрыв смял переборки, расколол стальной корпус, как яичную скорлупу, вода в несколько секунд заполнила все отсеки, и лодка стала быстро погружаться на дно, а когда добралась до него, благо было не очень глубоко, зарылась в ил, распугивая стайки рыб. Мутная пелена вокруг лодки долго не успокаивалась.
        Позади эсминца всплыл еще один грязный воздушный пузырь.
        - Хе, неужели мы потопили вторую лодку? - спрашивали друг друга германские моряки.
        Шееру доложили, что эсминцы потопили по меньшей мере пять русских субмарин. Но их было гораздо больше, судя по двадцати торпедным попаданиям в корабли эскадры. Их была целая стая.
        «Бисмарк» переворачивался, все еще удерживаясь над водой, а люди, забравшись на его правый борт, который стал теперь палубой, скользкой, как каток, цеплялись за любые выступы, чтобы удержаться. У многих это не получалось, они падали в воду, судорожными взмахами гребли прочь, чтобы побыстрее оказаться подальше от гибнущего корабля, пока он все еще на плаву, пока он не пошел ко дну и пока воронка не затянула туда же и тебя.
        Днище, покрытое толстым слоем ракушек, походило на старческую, обезображенную временем человеческую кожу.
        С кораблей эскадры спустили лодки, чтобы забрать несчастных.
        Кто бы мог подумать, что русские в современной войне примут на вооружение тактику, которой пользовались скифы, сражаясь с непобедимым Александром Македонским. Они появлялись из степи, как призраки, обстреливая фалангу из луков, потом, не ввязываясь в сражение, уносились прочь на своих резвых конях. Впрочем, русские применили эту тактику и с Наполеоном. Но его-то они не смогли измотать, и он был еще полон сил, когда наступило время генерального сражения. Он разбил русских, но они были как гидра, у которой вместо отрубленной головы вырастают две.
        Сейчас творилось то же самое.
        Казалось, что кто-то предупреждает его, просит остановиться, пока дело не дошло до катастрофы, повернуть обратно, пока флот Открытого моря, пылая, не пошел ко дну.
        Он точно угодил во что-то вязкое, что с каждой секундой преодолевать становилось все труднее и болезненнее, а ведь он еще не сблизился с флотом противника на расстояние выстрела.
        «Что будет следующим?»
        Он получил ответ, когда в небе появились гидропланы русских.
        Никто уж и не вспомнит - кто там разглядел эти черные точки, издали походившие на стаю птиц, на чаек, которым не стало хватать морской пищи, а голод заставил их так обнаглеть, что они перестали бояться людей и прилетели, чтобы утащить прямо у них из-под носа мертвецов. М-да, нет ведь ничего вкуснее человеческих глаз.
        Бомбы у них крепились возле поплавков, точно в когтях птица тащила свою добычу, покрытую толстым и прочным панцирем черепаху, но если ее бросить обо что-то твердое, то панцирь треснет, расколется, а ничего прочнее корабельной палубы поблизости не было.
        Кто-то тыкнул пальцем в гидропланы, но его не слушали.
        Моряки были слишком заняты тушением пожаров. Огонь то и дело вспыхивал в новых местах, добираясь по трюмам до складов с провиантом, до жилых комнат, боеприпасов, пробивался наружу. Палубы обуглились, покрылись черным нагаром, а моряки перемазались сажей, стали как трубочисты, грязные, потные и уставшие.
        Они так ничего и не поняли бы, если один из гидропланов не выпустил ракету по дирижаблю, и тогда там, над палубой флагмана, появилось ослепительное солнце. Оно было даже ярче настоящего, на него невозможно было смотреть, глаза тут же слепли. С крыла гидроплана сорвалась молния, точно на нем прятался Зевс-громовержец, который пришел покарать провинившегося, ударилась в корпус дирижабля, пробила его, а воспламенившийся гелий разорвал в клочья оболочку. Промахнуться по такой мишени было слишком сложно.
        На палубу, ломая растяжки корабля, грохнулась кабина дирижабля, вся помялась, откатилась, застыла, задымившись. Никто из нее не вылезал, а посмотреть, во что превратились находящиеся там люди, желания тоже никто не испытывал.
        - Не дайте им приблизиться, не дайте им приблизиться! - кричал Шеер, срывая голос.
        На стекло ходовой рубки опустился обгоревший по краям кусок ткани, который прежде был корпусом дирижабля. Он на несколько секунд закрыл обзор, потом сполз.
        Пулеметчики водили стволами из стороны в сторону, посылая в гидропланы каждую секунду сотни пуль, точно рисовали на небесах паутину, в которой обязательно запутается кто-то из русских.
        Один из гидропланов буквально рассыпался, его смяло, как сминается пойманная в руке хрупкая стрекоза, когда сожмешь кулак. Завертевшись волчком, он потерял оба крыла. Развалившись на мелкие части, они превратились в труху. Из двигателя вырвались языки пламени, стали лизать то, что еще осталось от гидроплана, чтобы побыстрее проглотить эти куски фанеры, пока они не достались морю.
        Отвалившиеся поплавки падали, как бомбы, только очень медленно.
        Пилот, запутавшийся в ремнях безопасности, старался выбраться из кабины, но, когда ты падаешь, не зная, где земля, а где воздух, да и земли-то никакой не было, это так трудно сделать. Он так и не смог освободиться, когда огонь нежно лизнул ему лицо, превратил кожу на нем во что-то красное, пузырящееся. Пилот стал закрываться от огня руками, теряя в этой бесполезной борьбе драгоценные секунды, которых у него было так мало.
        Корпус гидроплана плюхнулся в воду, вынырнул весь в брызгах и пене, стряхивая с себя огонь, покачался на волнах, а потом стал медленно погружаться носом.
        У другого гидроплана убило пилота. Чтобы превратить человека в кусок мяса, достаточно одной крупнокалиберной пули, а в пилота, похоже, попало их несколько. Он все еще сжимал штурвал мертвыми, начинающими деревенеть руками, сливаясь с гидропланом в одно целое, а чуть прежде дергался, будто по его телу пробегали электрические разряды, когда пули разрывали ему грудь, сносили голову, расплескивали по кабине, по ее полу и бортам кровь, ошметки мозга, битое стекло защитных очков.
        Двигатель снижал обороты, пропеллер еще крутился, но все медленнее и медленнее, почти бесшумно. Гидроплан снижался, направляясь точнехонько в борт «Гинденбурга», а матросы на его палубе точно окаменели все, даже пулеметчики, и вместо того, чтобы посылать в него все, что только может его разрушить, смотрели, как он приближается, увеличиваясь в размерах, и гадали - упадет ли он, прежде чем долетит до корабля, или все же нет.
        Он пронесся над их головами, ветер от его крыльев прибил людей к палубе, и врезался в ходовую рубку, ослепительно засверкав, когда взорвались бомбы на его борту.
        Те, кто находился в ней, закрыли лица руками. Последнее, что видели многие из них, до того как посыпался обжигающий металл, это чудовищно искалеченный пилот, продолжавший вести гидроплан к смерти. Разве мертвеца остановишь?
        Не вызывало никаких сомнений, что гидропланы навели на эскадру подводные лодки, а это значит, что русские знают, где находится флот Открытого моря, и они тоже где-то поблизости, подбираются, идут сюда на всех парах, пока германцы все еще не повернули назад, в спасительный Киль. Похоже, с субмарин сообщили и о повреждениях германских судов, и кого надо добить в первую очередь.
        В небесах расцветали грязные кляксы разрывов. Гидропланы, лавируя, обходили их, но какой-то неведомый зов все гнал их и гнал вперед, навстречу смерти, как гонит он каждый год леммингов. Они походили на птиц, обезумевших от голода и увидевших пищу.
        Варвары! Они варвары! Они всегда были варварами! Они сохранили в себе то, что потеряли другие народы Европы, а приняв христианство, русские сохранили в своей крови язычество, поклонение огню, солнцу и природным стихиям. Нет ничего лучше, чем сгореть в пламени. Странно, что они хоронили своих мертвецов в земле, а не сжигали их на кострах, как много веков назад. На них только налет цивилизации, маскировка, а под ней - варварство.
        Они когда-нибудь подомнут под себя весь мир, если их не остановить. Но кто их остановит? Кто? Кто? Они распространяются по миру, как чума, забирая у покоренных народов все самое лучшее, ассимилируя их и превращая их тоже в русских. Шеер знал, какой ужас наводят на солдат центральных государств истребительные отряды русских. Ха! Русских? Да в этих отрядах сплошь были люди с узкими глазами, широкими скулами, которые привыкли выслеживать зверя в тайге, в этом бескрайнем лесном море, а когда они оказывались в европейских городах или на полях сражений, где добычи так много, что на нее просто может не хватить патронов, то каждая их пуля находила цель. А в кавалерии у них, помимо казаков, встречались монголы, чеченцы, дагестанцы, отличавшиеся презрением к смерти.
        Эта война - второе пришествие диких азиатских орд в Европу, гораздо более страшное, чем первое.
        Британцы и французы тоже поставили под ружье выходцев из своих колоний - зулусов, марокканцев, алжирцев и еще бог весть кого, но использовали их как пушечное мясо. Они не понимали, за что воюют, и лишь привыкали к тому, что британца и француза так же легко убить, как германца, турка или австро-венгра, а это значит, что когда они вернутся домой… Они были бомбой замедленного действия, которая со временем сокрушит и Британскую империю, и Французскую. Но русские как-то смогли внушить всем подвластным им народам, что они единое целое и воюют не за чужую империю, а за свою.
        Хм, лучше держать русских в союзниках, иначе будет то же самое, что когда-то случилось с французами и прежде непобедимой армией Наполеона, а парижане, проснувшись однажды, увидели, глядя из своих окон, что по улицам города едут казаки.
        Как же ему не хотелось увидеть русские флаги на улицах любимого Берлина, но не приблизит ли он то мгновение, когда это видение станет явью, если останется здесь, дождется Балтийский флот и не сможет ему противостоять…
        На одном из гидропланов загорелся бак, топливо из него выплеснулось на крылья и корпус. Он тут же превратился в огненную молнию, в метеорит, который, ударившись в плотные слои атмосферы, раскалился докрасна, стал распадаться, а позади него несся огненный шлейф. Пилот сгорел в одно мгновение, огонь облизал его до мяса. Бомбы на гидроплане сдетонировали, и он взорвался, рассыпался на мелкие, все еще горящие куски.
        Огонь на германских кораблях манил их, как манит свет лампы мотылька, который бьется в закрытое окно, а если и влетает в комнату, то его хрупкие прозрачные крылья тут же обгорают, и он корчится, умирая на полу.
        Но они разожгли огонь на кораблях еще больше, русские сосредоточились на тяжелом крейсере «Дерффлингере», «Гинденбурге», «Тюрингене» и «Кайзере». Если они выведут эти корабли из строя или даже потопят какие-нибудь из них, если добавить к этому погибший «Бисмарк», «Зейдлиц» и «Фон дер Танне», то окажется, что русским удалось сделать уже больше, чем британцам в ходе Ютландской битвы, а ведь в дело еще так и не вступили корабли Балтийского флота.
        Зенитчики ставили плотную стену огня, но русские, теряя гидропланы, все же пробивались сквозь нее для все новых и новых бомбежек. Бесконечных бомбежек. Когда же у них закончатся бомбы? Невозможно, чтобы они могли взять на борт так много боеприпасов.
        Шеер почувствовал безумную усталость, руки у него опускались, им овладела та же апатия, которая захватила несколькими минутами назад моряков, смотрящих на падающий на них гидроплан.
        Шеер чувствовал, как пилоты сжимают штурвалы гидропланов, стискивают зубы от злости, видя, как падают их товарищи, как они врезаются в воду и металл, как они крушат переборки, борта и поднимают столбы воды. В их ушах гудела кровь, заглушавшая вопли умирающих пилотов, которых живые слышали в своих шлемофонах. Глаза их закатываются, и они перестают замечать черные разрывы от зенитной стрельбы, а видят только борта и палубы кораблей.
        «Матерь божья», - простонал Шеер, когда гидроплан, зайдя с носа «Гинденбурга», прошелся бомбами по всей его палубе до кормы, снес большинство надстроек, поджег орудия, сам завертелся волчком, то ли задев за одну из растяжек, которая распорола ему днище, то ли в него попали. Он потерял свои поплавки, грохнувшиеся на палубу точно так же, как бомбы, вот только они не взорвались, а сам вошел в воду боком позади «Гинденбурга», поначалу чиркнул по ней крылом, прочертил пенный след, тонкий, как надрез скальпеля, будто щупал, мягко ли ему будет здесь падать. Вода почти погасила его скорость. Стойки между крыльями затрещали, треснули, но не сломались. Гидроплан завалился днищем вверх, обрубленные стойки поплавков торчали, как лапки мертвой птицы. В брюхе несколько дырок с обгоревшими краями.
        «Гинденбург» превратился в сплошную стену огня, на нем что-то взрывалось, выбрасывая новые снопы огня, точно на его палубе проснулось несколько вулканов, которые выплевывают лаву. Корабль потерял управление, у него заклинило руль, он стал смещаться влево, выбиваясь из общего строя и заметно погружаясь в воду. Экипаж потерял надежду спасти его, перестал бороться за живучесть корабля. Моряки выбрасывались в воду.
        Неожиданно все закончилось. Гидропланы улетали. За одним тянулся дымный след. Он отставал от своих товарищей, летел неравномерно, то проваливаясь на несколько метров, точно попадал в воздушные ямы, то опять поднимаясь. Вдогонку им все еще продолжали стрелять, но безуспешно.
        Шееру еще не доложили о повреждениях, но и визуального наблюдения было достаточно, чтобы понять - его эскадра понесла ощутимые потери. Едкий дым пропитал воздух, навис над кораблями, точно хотел укрыть их.
        У него еще оставались какие-то надежды, но, когда ему стали докладывать о попаданиях, он понял, что повреждения настолько велики, что если он вступит в бой с русскими кораблями, то исход сражения предрешен заранее. Самое плохое заключалось в том, что многие корабли Открытого моря не могли теперь дать больше 12 узлов, а это значит, что, даже если он отправится домой, у русских будет достаточно времени, чтобы их догнать…
        Гидроплан тяжело плюхнулся в воду, заскользил по ней, направляясь к авиаматке «Нарвал». Оттуда уже выдвинули кран, подцепили гидроплан, как только смогли до него достать, вырвали из воды и опустили на палубу, благо места на ней было сейчас непривычно много.
        Пилот вылез из кабины, чуть покачиваясь, но не оттого, что палуба под его ногами ходила ходуном на волнах, а просто мышцы у него затекли и устали так сильно, что мечтал он только об одном - свалиться на что-нибудь, пусть даже не на мягкую кровать, а на что угодно, лишь бы поспать немного.
        - С возвращением тебя, - обступили пилота товарищи.
        - Спасибо, - кивнул он.
        Они уже привыкли к тому, что боевые вылеты без потерь не обходятся, трагедий из этого не делали, ведь и о тебе, когда время придет, никто особо горевать не станет. С вещами же не вернувшихся из боя поступали так же, как и пираты - делили между собой на память, а особо ценные посылали родственникам погибших.
        Моряки тыкали пальцами в рваные дыры на крыльях и бортах.
        Пилот посмотрел на них.
        - Да, отличный гидроплан, хрен его собьешь.
        - Эссену уже доложили о проведенной операции, не верит достигнутому успеху, не верит, что мы «Гинденбурга» завалили.
        - Ну пусть сам убедится, что его в строю больше нет. На дно сплавает, поищет его там. Я когда улетал, он уже носом клевал совсем, вода через надстройки переливалась.
        - Забомбили его знатно. Эссен уже всем золотые горы наобещал по возвращении, ордена там и прочее.
        Пилоты все еще не могли успокоиться, в крови была страшная концентрация адреналина, глаза сверкали, точно в них все еще можно было разглядеть отблески разрывов от германских пушек.
        - Черт, как на посадку-то заходит, - сказал один из пилотов.
        Приближающийся гидроплан мотало из стороны в сторону, как пьяного, хотя видимых повреждений было не видно. Возле самой воды он выровнялся, но его все равно скапотировало, и он перевернулся.
        Пилот повис на ремнях безопасности, закачался как маятник. На крылья закапала кровь. Похоже, в крови была вся кабина. С авиаматки быстро спустили катер. Моряки подплыли к аэроплану, вытащили пилота, разрезав удерживающие его ремни. Он повалился им на руки, как тряпичная кукла. К аэроплану привязали трос и, пока он не пошел ко дну, стали медленно подтягивать к авиаматке.
        Раненого подняли на борт, обхватили со всех сторон и поволокли в операционную.
        Моряки на авиаматке все смотрели в небеса, на тот случай, если появится еще какой-нибудь гидроплан.
        Они не напрасно ждали.
        За гидропланом тянулся дымный шлейф. Огонь выбивался из-под кожуха двигателя, бросался на пилота, отступал, точно играл с ним. Каким-то чудом, несмотря на этот дым, застилавший все вокруг, на слезящиеся глаза, пилот посадил гидроплан почти возле авиаматки. В какой-то момент многим на ее борту показалось, что он врежется в корабль. Гидроплан окатила густая пенная струя из огнетушителя. Пилот весь вымок, он отплевывался пеной, когда выбрался из гидроплана, уже оказавшись на борту, морщился от неприятного вкуса во рту.
        - Дайте что-нибудь пожевать, чтобы эту гадость перебить, - взмолился пилот.
        Друзья протянули ему шоколад.
        - Ты хоть свои бомбы-то успел сбросить? - спросили у него.
        - Успел. Не с ними же возвращаться? - кусая шоколад, говорил пилот.
        Шоколад крошился, падал на палубу, размазывался по его губам.
        - Еле подлетел, в двигатель уже на обратном пути всадили. Все боялся промазать. Рыб потравил бы этой гадостью, - продолжал пилот.
        - Точно, - смеялись другие авиаторы, - рыб ты бы потравил. Пусть германцы травятся.
        Если за сбитый истребитель давали премиальных сто рублей, а за бомбардировщик - двести, то от мысли, какое вознаграждение будет за потопленный дредноут, можно с ума сойти. Ведь явно цифра окажется с несколькими нулями, может, и до конца дней хватит на безбедную жизнь. Но об этом как-то не думали еще, потому что потери были слишком велики, да и на этом их миссия еще не заканчивалась, а что там случится впереди с каждым из них, даже господу богу неведомо.
        Больше никто не вернулся. Авиаматки потеряли в общей сложности семь гидропланов.
        Пилоты разбрелись по каютам отдохнуть, поспать хоть несколько минут или, может, если повезет, часов, прежде чем поступит новый приказ.
        Техники зарядили в катапульты наиболее исправные гидропланы.
        Эскадра ушла вперед, развив максимально возможную скорость, чтобы не упустить покалеченный флот Открытого моря. Авиаматкам «Нарвал» и «Акула» пришлось задержаться, чтобы принять на борт гидропланы, после они попробуют нагнать корабли, но необходимости в них пока не было, потому что противника они обнаружили, а дальше все в руках флота. Авиаматки понадобятся, если Эссен упустит германцев. Вот только состояние большинства гидропланов было очень плохим, техники наспех исправляли повреждения, латали дыры, заклеивали, красили обшивку.
        8
        Германцы лишились глаз, как слепые совсем стали без дирижабля. Корабли разворачивались, медленно набирали ход, а в трюмах и на палубах экипажи все еще продолжали тушить пожары, выкачивать скопившуюся воду, заделывать пробоины. Палубы превратились в филиалы лазаретов, переполненные ранеными и обожженными с потонувших кораблей, они стонали, причитали, просили помощи, воды, что-то мычали совсем уж неразборчивое.
        Шеер думал, что «Кайзеру» повезло больше, чем остальным кораблям. В него угодило всего две бомбы. Да и они оказались какими-то маломощными, взорвались слабым хлопком, почти без огня, то ли не сработали, то ли заряд в них заложили на удивление малый.
        Теперь над кораблем поднимались клубы мутно-желтого дыма, очень тяжелого, похожего на какое-то варево. Он просачивался внутрь корабля, проникал под палубу, распространялся по трюмам.
        О попаданиях ему доложили с командирского мостика «Кайзера». Странная это была передача. На середине ее бодрый голос капитана стал меняться, в нем появилось что-то истеричное, а потом он стал кричать о том, что люди на палубе его корабля хватаются за носы, прикрывают лица ладонями, корчатся в агонии.
        - Это иприт! - наконец догадался капитан. - Иприт! В бомбах был иприт!
        На кораблях никто не подумал запастись противогазами, способными отфильтровать ядовитый газ. Он постепенно поднялся выше, добрался до командирского мостика, накрыл его, пробрался внутрь. Только по крикам, раздававшимся в переговорном устройстве, уже нечленораздельным, непонятным, Шеер мог догадаться, что творится на «Кайзере». Голоса стихли, а хрип заглушил треск радиопомех.
        Тишина была страшной, от нее веяло холодом, могильным холодом, заставлявшим мурашки страха пробегать по спине.
        Шеер смотрел в бинокль на палубу дредноута. Повсюду валялись мертвецы. Кому-то иприт выжег глаза, они ослепли и сейчас шарили вокруг себя руками, лица перекашивались, синели, как у мертвецов. Шеер, к счастью, не слышал их криков. Кто-то поднимался из трюма, проверить, что же стряслось, отчего с палубы раздаются крики и хрип, когда и их накрыла волна иприта. Они скатывались вниз по ступенькам либо оставались лежать на палубе, так и не выбравшись полностью на поверхность. Там, в трюме, многие, пожалуй, ничего и не успели понять. Стоило им вдохнуть этот удушливый воздух, как дыхание перехватило, легкие немели, мозг перестал функционировать. Возможно, кто-то забаррикадировался в отсеках, закрыл наглухо переборки, но долго ли они так протянут, ведь посылать спасательные команды на «Кайзер» - все равно что отправлять людей на верную смерть, причем бесполезную.
        Дредноут все еще не потерял ход, мазут, заброшенный в топки, все еще не выгорел полностью, но корабль уже потерял управление. Он шел вперед, вспарывая воду, выбиваясь из строя, и обязательно протаранил бы другие корабли, не отворачивай они в сторону.
        На его корме моряки в спешке спускали на воду лодки. Тросы натягивались, срывались, лодки падали, а следом за ними бросались уцелевшие, чтобы побыстрее убраться прочь с этого корабля мертвецов. В его трюмах полно мертвых, посиневших, начинающих распухать тел. Плавающая могила.
        «Кайзер» стал тем, чем в прошлые века становились корабли, экипажи которых подхватили чуму или какую-то другую неизлечимую болезнь. Их, под страхом смерти, не пускали в порты, разворачивали на них все имеющиеся орудия и ждали, пока они не уйдут в море - умирать в одиночестве.
        «Варвары!»
        Ему повезло, что русские не сбросили отравляющие бомбы и на другие корабли. Почему они этого не сделали? Бомб больше не было?
        У Шеера задрожали руки. Он едва не выпустил бинокль из ослабевших пальцев, когда на горизонте возникли русские корабли. Ему не надо было сверяться с книгами, чтобы определить по очертаниям, что это за корабли. Он мог назвать их все, все эти пока еще кажущиеся такими крохотными из-за расстояния, скрадывающего их истинные размеры, дредноуты, линейные крейсера. Они шли кильватерным строем, а над их трубами вился дым, поднимался высоко вверх, смешивался с облаками, сам создавал облака.
        «Гангут», «Измаил», «Севастополь», «Александр Невский», «Кутузов», «Суворов», - шептали его губы со злостью и отчаянием.
        О господи, как эти лапотники построили такой великолепный флот, как же они обвели вокруг пальца и британцев и германцев, стравив их между собой и заставив убивать друг друга на море, выясняя, кто из них сильнее. А когда и те и другие понесли ощутимые потери, возникли из ниоткуда во всем своем великолепии, чтобы вся слава победы досталась только им.
        На него надвигалась стена брони, она катила, как катит огромный поезд, который с легкостью отбрасывает все, что лежит на путях. Хваленый «паровой каток», которого боялись германцы и на который надеялись союзники русских по Антанте.
        Германские корабли осели, дальность их стрельбы теперь уступала русским и скорость хода - тоже.
        Русские могут встать на расстоянии и расстрелять все его корабли, как в тире, а Шееру нечем будет им ответить.
        Ему осталось пожертвовать своими эсминцами, чтобы сохранить остатки флота. Он не хотел испытать то, что испытали турки при Чесме, а ведь все шло именно к этому.
        Легким движением, каким в минувшие эпохи на смерть военачальники посылали своих солдат, он отдал распоряжение эсминцам атаковать противника. Те еще могли развивать скорость в 30 узлов.
        Это не было трусостью. Только холодный расчет.
        С тоской он смотрел, как пятнадцать кораблей двинулись навстречу русской армаде, чем-то похожие на легких пехотинцев, которые бросаются вперед перед тем, как в сражение вступает идущая следом за ними фаланга. Вот только фаланги-то позади нет. Она медленно отступает.
        Эта атака походила на ту, что когда-то, более сотни лет назад, предприняли русские кавалергарды под Аустерлицем, спасая свою гвардию. Безумная атака, которая запомнится в веках, вот только ее участники о ней ничего уже рассказать не смогут…
        Русские эсминцы, заметив это, бросились навстречу. Быстрые, как тени птиц, скользящие по воде, они сходились на головокружительных скоростях, осыпая друг друга огнем из орудий. Вода вскипала пенной стеной вокруг кораблей, за кормой, возле носа. Германские эсминцы, стараясь пробиться к дредноутам, уклонялись от прямого столкновения с русскими.
        Там все заволокло дымом, брызгами, сквозь которые трудно было что-то различить, кроме иногда пробивавшихся вспышек пламени. Но в кого попали - в русских ли, в германцев, - Шеер не знал. Ветер доносил гром канонады, от которого у тех, кто был там, поблизости, должны лопаться барабанные перепонки. Они все должны оглохнуть.
        Из дыма выплыл потерявший управление эсминец. Он шел по инерции, а на палубе его был только огонь и ни одного живого человека. Борта его выше ватерлинии зияли пробоинами, большинство надстроек превратилось в какие-то развалины, между которыми метались языки пламени. Огонь слизнул всю краску с его бортов, съел флаг на мачте, обезличил его. Невозможно было сказать, русский это или германец. Он походил на призрак, на выходца с того света.
        Неожиданно эсминец клюнул носом, зарылся в воду, ушел в нее за считаные мгновения, точно все его днище растворилось, а трюмы сразу же наполнились водой. С шипением гас огонь. На воде расходились круги, но они вскоре успокоились.
        Хоть бы ураган какой начался. Затеряться бы в непогоде, пусть его корабли с трудом вынесут это испытание, но бороться со стихией лучше, чем с русскими.
        Быстрее бы закончился этот самый длинный для него день, быстрее бы укрыться в сумерках.
        Шеер смотрел в небеса, точно просил у них помощи, губы его что-то шептали, но не слова молитвы, а что-то другое. Небо темнело, становилось серым, пустым, унылым, как и должно выглядеть осеннее небо, навевающее грусть и печаль.
        Однажды, много лет назад, Эссен уже пережил нечто подобное. Он видел, как из серой мглы возникают стройные, гибкие и поджарые, как у борзых, тела эсминцев, мчатся вперед, не обращая внимания на вскипающую возле них воду, на летящие осколки, царапающие металл и сметающие всех, кто находился на палубе. Одиннадцать лет прошло, но эти воспоминания от времени совсем не потускнели, и, закрыв глаза, он видел все так же отчетливо, как и в тот день, когда японские эсминцы прорвались в бухту Порт-Артура и атаковали русские броненосцы.
        Будь в ту пору в Порт-Артуре такой же мастер минного дела, каким стал Колчак, ничего бы у японцев не вышло, пусть и напали бы они без объявления войны. Да и тогда повезло. Только «Ретвизан», на тот момент один из самых мощных кораблей в мире, а теперь, хоть и было-то ему всего двенадцать лет, - старичок, который в современном сражении выдержит несколько минут, получил торпеду в левый борт и был вынужден пару недель простоять на приколе, пока меняли поврежденные броневые плиты. Повезло оттого, что канониры, быстро разобравшись, что приближающиеся эсминцы - вовсе не русские корабли, возвращающиеся с патрулирования, а противника, отогнали их прицельными залпами, так и не дав выпустить все свои торпеды. Будь все иначе, война с Японией сложилась бы по-другому, а Тихоокеанский флот вряд ли сумел сразиться с флотом Того на равных. Они потеряли бы и Порт-Артур, и Дальний, а японцы, воодушевленные морскими победами, чего доброго, одержали бы верх и на суше под Ляояном.
        Эсминцы были последней надеждой адмирала Шеера. Эссен видел, с каким отчаянием они стараются прорваться к дредноутам. Троим это удалось. Они обходили русский строй стороной, чтобы стали видны их борта.
        Снаряд с дредноута пустит эсминец на дно, но поди попади в этот маленький по сравнению с дредноутом корабль, когда он, лавируя, мчится на полной скорости, но если это произойдет, то эффект схожий с тем, когда городошную фигуру сносит тяжелая бита. Эсминец просто перестанет существовать, взорвется, словно его трюмы начинили одной взрывчаткой, а он шел на таран, как брандер, как те брандеры, что ворвались в бухту Порт-Артура одиннадцать лет назад. Эссен помнил, как их пылающие обломки выбрасывало на берег и они догорали там, освещая все вокруг на сотни метров.
        Орудийные башни выплевывали дымящиеся гильзы, которые раскатывались по палубе.
        Вспышка света ударила по глазам, а грома от взрыва он не услышал, потому что его заглушили выстрелы орудий, выплевывающих навстречу германским эсминцам сотни килограммов металла и взрывчатки.
        Нос эсминца просто исчез, у него появилась зияющая зазубренная, как клыками, пасть, в которую он заглатывал десятки тонн воды и все никак не мог напиться. Почти не поврежденная корма поднялась к небесам, на ней еще были люди, но корма погружалась, и как они ни карабкались вверх, вода все ближе и ближе подбиралась к ним. На несколько секунд она застыла в равновесии, чуть покачиваясь, а потом ушла под воду в одно мгновение. Некоторые успели спрыгнуть с нее, но отплыть подальше, так чтобы их не затянуло воронкой, не смогли.
        Два других эсминца отвернули, пустив торпеды из носовых аппаратов. Напакостили и пустились прочь, чтобы им не всадили вдогонку по снаряду в корму, но не до них сейчас стало.
        Торпеды мелькали под водой, похожие на силуэты очень быстрых и очень хищных рыб. Они шли точно в «Измаил» и «Гангут».
        Палуба ушла из-под ног, когда дредноут стал резко выполнять маневр уклонения, но казалось, что он делает это слишком медленно, а торпеды приближаются слишком быстро. Рулевой закладывал в рубке фантастический вираж, точно хотел заставить тяжелый дредноут закружиться в вальсе.
        Эссен устоял, не пришлось даже ни за что цепляться, только чуть покачнулся. Стрельбой своих командоров он был недоволен. Привыкли стрелять по большим мишеням, а когда маленькая возникла, то по ней все мазали и мазали.
        Дредноут до последней заклепки скрипел от напряжения, но эсминцы побоялись подойти поближе, видя, что случилось с третьим кораблем, и выпустили свои торпеды издали, так что даже черепаха, пока они доберутся до нее, сумела бы увернуться.
        Пулеметчики на корме поливали воду, выискивая в ней хищные силуэты торпед. Они шли на глубине полуметра, не оставляя пузырьков, и проследить за ними было крайне сложно.
        Теплые, дымящиеся гильзы вылетали из стволов, как скорлупа расколотых орехов, катались по палубе, обжигали людей, если попадали в них.
        Офицер, командующий пулеметными расчетами, сжился с биноклем, стал с ним одним целым, точно каучуковые насадки навечно прилипли к его глазницам. Он что-то кричал, показывал пальцем.
        Несмотря на то что люди двигались с поразительной скоростью, время точно спрессовалось, замедлилось для них, а для торпед оно шло в обычном режиме.
        Эссен следил за ними с таким чувством, будто находится на представлении, и все, чем занимаются эти люди, - только игра, только театральная постановка.
        Метрах в тридцати от дредноута взметнулся столб воды, точно кит прочищал легкие. Взрывная волна ударилась в днище корабля. Металл застонал, по борту пошла дрожь облегчения, точно он мог понять, какая опасность миновала его. Взрыв сделал воздух плотнее. Заложило уши, точно ты погрузился под воду, но там-то звуки распространяются быстрее, чем по воздуху.
        Моряки сопровождали этот взрыв радостными возгласами.
        Эссен услышал какой-то гул, дернулся на этот звук и увидел, как из правого борта «Кутузова» расцветает огненный цветок, поднимается все выше и выше, разламывая надстройки. Ветер сносит огонь прямо на палубу, готовый слизнуть всех, кто на ней стоит, точно дракон какой-то дыхнул.
        Маленькие люди разбегались в разные стороны, ползли раненые, оставляя за собой кровавые следы, но им уже начинали оказывать помощь, подбирали, подхватывали под руки, тащили внутрь корабля в лазарет, где команда врачей, облаченная пока еще во все белое, вооруженная пилами, иголками с шелковыми нитками, хлороформом и бог еще весть чем, ожидала пациентов.
        В огонь, отмахиваясь от его языков, лезли люди с досками в руках, разматывали шланги, поливали пламя, загоняя его в трюм, окатывали водой красный раскалившийся металл.
        «Над правым бортом!» - пронеслось в голове у Эссена.
        Кто-то зашел с тыла, пока все внимание было отвлечено на другой борт. Но на море не было видно даже самого крохотного корабля, ни эсминца и торпедного катера. Не вызывало сомнений, что это германская субмарина.
        - Она тут бед таких понаделать может, - злился Эссен.
        «Кутузов» тем не менее из кильватерной линии не вышел, ход не сбавил, и повреждения его были не очень значительными.
        - Доложите о повреждениях, - запросил радист «Кутузова».
        - Пробоина ниже ватерлинии. Ремонтные команды накладывают заплатку. Семеро убитых. Двенадцать раненых.
        - Требуется помощь?
        - Благодарю. Справимся собственными силами.
        - Готовы продолжать бой?
        - Да.
        Мертвецов пока сложили в трюме, подальше от глаз, чтобы на них никто не натыкался, а то они плохо воздействовали на моральный дух команды. Никому рядышком лежать не хотелось, но вид их навевал на пессимистические размышления.
        Корабельный священник их еще не отпевал, да и вряд ли скоро соберется, хоть дело-то нехитрое - молитву прочитать за упокой души рабов божьих да кадилом помахать, но что одну работу дважды делать. Дождется окончания сражения, если сам в нем уцелеет, тогда всем вместе и пропоет молитву, оптом, как на рынке, пока их в брезент зашивать будут. Хранился он в трюмах, скатанный в рулоны, и чего-чего, а этого добра для мертвецов припасено было с избытком. На всю команду.
        Хотел бы Эссен посмотреть в глаза командира субмарины. Ненависти он не испытывал. Но экий стервец, атаковал, находясь в самой гуще русских кораблей. Адмирал отдавал должное смелости противника.
        Капитаны эсминцев, точно охотничьи собаки в азарте погони, повели свои корабли дальше, прямо на дредноуты неприятеля, но эта добыча оказалась для них слишком большой, не по зубам, как огромный медведь, который с легкостью, одним движением лапы, смахивает с себя собак, вцепившихся в шерсть.
        Их закрыла сплошная стена воды, а уж сколько снарядов угодило в эсминцы, подсчитать было трудно. Холодная вода окатывала палубы, врывалась в орудийные амбразуры, в трюмы, создавая впечатление, что корабль тонет, что вода врывается в него через многочисленные пробоины, а от такой мысли хочется побыстрее бежать наверх, прочь из этого железного корпуса, который, замешкайся ты чуть-чуть, утянет на дно и станет твоим гробом, братской могилой.
        Кто-то кричал, что умирает, кто-то просто мычал что-то бессвязное. От холода зуб на зуб уже не попадал.
        Офицеры, сами промокнувшие с ног до головы, уставшие, с воспаленными красными глазами, успокаивали команду.
        Эсминцы огрызались, по крайней мере те, у кого еще оставались исправными орудия, но выстрелы их были по большей части бестолковыми, не опасней осиного укуса - болезненно, но не смертельно, а когда море и воздух стали одним целым, перемешанным тяжелыми снарядами, торпеду метко не пустишь, она собьется с курса.
        Они вернулись, дымящиеся от пожаров, на палубе то и дело что-то взрывалось, вырастали клубы пламени, в корпусах зияли пробоины, борта закоптились, под прикрытие более мощных кораблей, и вправду как побитые собаки, которые жмутся возле ног своих хозяев, но отдохнуть им не дали ни секунды - отправили искать субмарину, но, похоже, она ушла или затаилась, выжидая удобной ситуации для новой атаки.
        На воде плавало несколько германцев в спасательных жилетах, окоченевших, почти переставших двигаться, так что их руки, когда им бросали тросы, не могли в них крепко уцепиться. Пришлось спускать шлюпки, подгребать на веслах к этим счастливчикам, выдергивать их из воды, как больших рыбин, которые, оказавшись на поверхности, только и могли широко открывать рот, глотать воздух да выпучивать глаза.
        Тем временем Шеер, понимая, что уйти ему не удастся и бой принимать все же придется, развернул свои корабли, пошел встречным курсом, чтобы как можно больше сократить дистанцию, пока не начали стрелять русские дредноуты, и приблизиться к ним на расстояние выстрелов своих кораблей. На горизонте четко вырисовывались массивные корпуса дредноутов, чадящие дымом из труб, как какой-то металлургический завод, а корабли были столь огромными, что казалось и вправду это какие-то острова, отколовшиеся от суши.
        - Ваше превосходительство, вам бы лучше с мостика уйти, - тихо посоветовал адъютант, думал еще что-то сказать, да так и не решился продолжить, увидев, как посмотрел на него Эссен.
        Шеер заходил дугой, охватывая голову русской эскадры, но у Эссена было достаточно времени, чтобы сделать обратную дугу, подставляя борта своих кораблей, а заодно и давая им возможность стрелять всем вместе.
        Видимость ухудшалась, и хотя противник приближался, очертания его становились все менее четкими, похожими на силуэты, вырезанные из черной бумаги. Когда расстояние сократилось до 15 километров, на них засверкали вспышки выстрелов, воздух прорезал противный свист, тяжелые снаряды прессовали воздух, но пока тем, кто находился на германских дредноутах, было еще хуже, потому что все, кто не заткнул уши, оглохли. Корабли Шеера нахлебались воды, осели, несмотря на то что на них без устали работали помпы, а моряки, выбиваясь из сил, выкачивали воду. Снаряды легли с недолетом. Почти все.
        Эссен, почувствовав, что сейчас взрывная волна выбьет стекло в рубке, закрыл глаза, прикрыл руками лицо, осколки стекла осыпали его с ног до головы, а потом окатило водой.
        - Вас не задело, Николай Оттович? - подскочил к нему адъютант.
        - Нет, - отмахнулся Эссен.
        О себе адмирал никогда не беспокоился и о здоровье тоже, что чуть не свело его в могилу, когда он, простудившись в мае, едва выкарабкался с того света. Пришлось внять уговорам врачей и подчиненных и следить за своим здоровьем не для блага себя, а для дела, хотя смену-то он себе вырастил. Еще в Порт-Артуре он приметил молодого лейтенанта Александра Колчака и теперь не сомневался, что тот с легкостью сможет управлять Балтийским флотом.
        Открыв глаза, Эссен стал отряхиваться, как собака, которая только что выбралась из воды, осколки застряли в волосах, прилипли к кителю и теперь сверкали, точно его обсыпали бриллиантовой пылью.
        Снаряд разорвался метрах в тридцати от «Измаила», но, кажется, никто не пострадал и даже волной никого не смыло.
        Лицо саднило, стекло чуть порезало кожу в нескольких местах, будто, когда адмирал брился, рука его дрожала или под ним слишком ходила палуба, и он никак не мог справиться с этой бритвой.
        - Открыть огонь и вступить в бой с противником, - распорядился Эссен.
        Снаряды легли в ряд, постепенно приближаясь к «Мольтке», точно это был один брошенный в воду камешек, который рикошетил от поверхности, а все следили за тем, затонет ли он раньше, чем врежется в борт дредноута. У него снесло сдвоенные носовые орудия, оторвало башню от основания, точно голову срубило, обнажая перерубленные позвонки и внутренности, из которых забил фонтан огня. Расчеты орудий - почти полторы сотни человек сгорели в одно мгновение. Из борта выскочила якорная цепь, размоталась, но вряд ли добралась до дна.
        У несчастного «Тюрингена», который и так держался на воде только божьими молитвами, заклинило руль, он вышел из кильватерного строя и стал описывать круги, а те, кто шли следом за ним, чтобы не протаранить дредноут, были вынуждены больше заботиться о том, чтобы избежать с ним столкновения, чем о стрельбе по русским.
        «Кайзер» не избавился от иприта. Тот осел, успокоился на дне нижней палубы, чуть колышась, как метановые испарения над болотом, но от любых сотрясений он мог проснуться и пойти искать вверх по палубам тех, кого он не смог убить. Имея такой опасный груз на борту, дредноут мужественно занял свое прежнее место в строю. Он удачно миновал «Тюринген», разойдясь с ним на расстоянии буквально нескольких метров, но тут же получил два снаряда в корму. У него разбило трубу, она рухнула на палубу, как огромное подрубленное дерево, сломала леера, но на остатках погнутого металла все еще держалась и не вываливалась за борт. Металл чудовищно скрежетал. Корабль запарил, окутался клубами черного едкого дыма.
        Первый залп русских был ошеломляющим, давая понять Шееру, что положение его безнадежно. С каждой секундой, с каждым новым залпом преимущество русских росло. Это было избиение уставшей эскадры.
        - Попадание в «Гангут», - доложили Эссену, - в машинное отделение.
        Из порванных трубопроводов хлестало раскаленное масло, горел мазут, тех, кто хотел потушить его, обливая пеной из огнетушителей, брызгами прожигало насквозь, наносило чудовищные раны, которые долго, очень долго будут заживать, если вообще когда-нибудь заживут.
        Это раньше, еще совсем недавно, может, полвека назад, может, и попозже, корабли, выстроившись друг напротив друга, могли часами посылать в неприятеля ядра, пока один из флотов не выдерживал, и то, что еще плавало, а не пошло на дно вместе с мертвецами, устилавшими палубы на всех уровнях плотным ковром, уходило прочь или выбрасывало белые флаги, сдаваясь на милость победителя. Теперь все решалось в считаные минуты, потому что ни один корабль, даже обшитый многосантиметровой броней, от которой порой снаряды отскакивали или разваливались, как расколотые орехи, все равно не мог выдержать долго подобного обстрела.
        Спустя полчаса непрерывного обстрела, во время которого русские дредноуты выплюнули в неприятеля чуть ли не две трети своих боеприпасов, флот Открытого моря пустился в бегство.
        Эссен мог сократить свои потери, если приказал бы кораблям чуть отойти, на расстояние, которое стало бы непреодолимым для германских снарядов, а это было нетрудно сделать, учитывая, что русские превосходили германцев в скорости. Но видимость ухудшалась с каждой минутой, и под конец и так приходилось стрелять, ориентируясь лишь на вспышки чужих выстрелов да на отблески пожаров на вражеских кораблях.
        В море плавали огромные костры, разожженные на палубах огромных судов, освещая все вокруг себя не хуже, чем маяки, стоявшие на побережье и предостерегающие моряков от ожидающих их опасностях. Те смельчаки, что заметили год назад, как германский крейсер «Магдебург» застрял на песчаной банке, так и не успели погасить свой маяк, за них это сделали главные орудия корабля, но они, оглушенные, обливающиеся кровью, успели доложить о нем командованию. И то, что сейчас русские могли расшифровывать закодированные переговоры германских судов - это их заслуга, и Эссен был им благодарен за это. Он помнил все их имена.
        В темноте уже было невозможно определить, какие корабли германцев горят, а какие все еще продолжают огрызаться, но радиоэфир переполнился призывами о помощи, которые слишком ярко свидетельствовали о том, что флот Открытого моря гибнет.
        Поверхность покрывала толстая пленка мазута, на вид крепкая, как лед, и похожая на колыхающуюся дорогу, под которой шли какие-то тектонические процессы, но она была такой прочной, что магма все никак не могла прорвать ее. «Измаил» врезался в нее, стал раздвигать острым носом, точно ледокол.
        Поверхность была неровной. Порой из нее торчали округлые вздутия, тоже облепленные толстым слоем мазута. Человеческие головы. Головы мертвецов.
        По поверхности растекался огонь, яркий, ослепительный. «Измаил» прошел сквозь него, точно это были ворота в ад, через которые многим из тех, что стояли на его палубе, что боролись с пожарами в трюмах, когда-нибудь предстоит пройти, но это уже не будет страшить их, потому что однажды они это уже сделали.
        Дредноут прошел мимо германского корабля, объятого пламенем. Он потерял управление, потерял ход и теперь дрейфовал неведомо куда. Поскольку он лишился всех труб и остался только обезображенный остов, иссеченный снарядами так сильно, что на нем живого места не было, а края оторванных металлических плит терлись друг о друга с противным скрежетом, отчего-то напоминавшим о зубной боли, определить, что это за корабль, было невозможно.
        На радиопозывные он не отвечал. Да и вообще, сохранилась ли у него радиорубка? А если и сохранилась, хотя электрические приборы были такими хрупкими, что должны выйти из строя в первую очередь, остался ли кто в ней живой? На палубе бушевал только огонь, выкрасив корпус корабля и разрушенные надстройки в черное. Только огонь. Больше ничего живого на корабле не осталось, и он превратился в призрак, населенный мертвецами.
        Моряки с «Измаила», видя этот корабль, крестились за упокой души его экипажа, но в душе радовались меткой своей стрельбе и своих товарищей с других кораблей, а то, что творят тяжелые снаряды главного калибра, они и так знали. Для этого надо лишь осмотреть собственную палубу и борта.
        «Измаил» был завален стреляными гильзами, некоторые из них были еще горячими и дымились, а мертвецы от разрывов превращались во что-то непонятное, совсем не похожее на то, как должны выглядеть человеческие останки.
        Спустя еще час огни пожарищ на германских кораблях растворились в темноте.
        - Мы потеряли Шеера, - доложили Эссену, - он молчит.
        - Отправился проситься в отставку, - съязвил адъютант, - это самый хороший для него выход.
        После Ютландского сражения Джона Рушворта Джеллико, командующего британским Гранд-Флитом, никто не сравнивал с Нельсоном при Трафальгаре, и вряд ли его именем назовут хотя бы самую захудалую площадь Лондона и уж тем более не будут воздвигать на ней колонну, потому что от него ждали полного разгрома германского флота, а он скорее проиграл это сражение, чем выиграл. Сравнением с Нельсоном Эссен был бы недоволен. Но его победу можно было приравнять и к победе Ушакова при Чесме, и к победе Нахимова при Синопе, а такие сравнения ему были по сердцу.
        Эссен оторвал от глаз бинокль. Его окружала непроглядная темнота. Даже звезды стерло с небес.
        - Доложить о повреждениях, - приказал адмирал, - гидропланы с авиаматок - на поиск германского флота. Мы еще можем успеть немного пощипать их, прежде чем они спрячутся в Кильском канале.
        9
        Авиаматки шли под прикрытием крейсера. Толку от них во время сражения броненосных гигантов никакого, одна нервотрепка, потому что любой снаряд мог превратить их хрупкие борта и все, что там хранилось, в хлам.
        Приказ вырывал пилотов из теплого сна, они вскакивали, натягивали форму, выбегали на палубу, все еще находясь в полусонном состоянии, с трудом находя себе дорогу. Но холодный ветер, забираясь под одежду, дыша в лицо, быстро прогонял остатки сонных видений. Пилоты протирали глаза ладонями, но, как они ни ухищрялись, разглядеть дальше нескольких десятков метров перед собой ничего не могли. Смутно виднелись борта второй авиаматки, но все, что располагалось за ней и под ней, окутывала темнота, точно корабли погрузились в разлитые повсюду чернила.
        - И как в такую погоду искать корабли? - переговаривались между собой пилоты. - Да мы не увидим их, если даже пройдем над их трубами.
        - Дым почувствуешь.
        - Я простудился. У меня насморк. Ни черта не чувствую запахов.
        - Тогда увидишь, как тебя обстреливать начнут.
        - Да они меня тоже не увидят.
        - Не беспокойся. Не увидят, так услышат.
        Техники давно зарядили гидроплан в катапульту и теперь ждали, когда в него заберется пилот и они отправят его в эту темень.
        На этот раз бомбы не взяли, только до предела, чтобы подольше продержаться в небесах, а то кто его знает, сколько им предстоит летать, прежде чем они обнаружат германцев, да и найдут ли их вообще, залили топливом баки, так что бензин, будь крышки открыты, выплескивался бы наружу.
        Когда катапульта выбрасывает тебя в неизвестность, все ее сочленения стонут и стонет сам гидроплан. Уже оказавшись в небесах, он, как неоперившийся птенец, которого выкинули из гнезда, чтобы он научился летать, проваливается, ищет воздушные потоки, а пропеллер неистово вращается, пробуя удержаться и не валиться в эти черные чернильные волны. Захватывает дух от порывов ветра.
        Через несколько мгновений позади в темноту провалились авиаматки, точно их поглотила морская пучина. Они оставались на месте, а то гидропланы не отыщут их, когда начнут возвращаться.
        Гидропланы летели очень низко, почти над самой водой, попадись им по дороге труба дредноута, то наверняка задели бы ее, потому что она возникнет совсем неожиданно, и отвернешь ты от нее или нет, зависело не только от умения пилота.
        Спустя полчаса рядом проплыли корабли эскадры. Сейчас на них с ног валились от работы только в лазаретах, потроша человеческие тела и вытаскивая из них осколки. Раненых, которым оказали первую помощь, грузили в шлюпки, спускали их на кран-балках на воду и везли на госпитальное судно, едва сверкавшее белым, как огромный айсберг.
        Гидропланы, достигнув судов и места сражения, помахав крыльями, расходились в разные стороны. Вряд ли Шеер пошел прямым курсом к Килю. Так его было бы слишком легко обнаружить, а русские перехватили бы его задолго до того, как он доберется до спасительного канала.
        Они вглядывались в ночь. Все глаза проглядели, но там была только темнота. Бензин в топливных баках уже плескался на днищах. Горизонт окрашивался в красное, приближался рассвет, разбегаясь огнем по воде, точно она была покрыта мазутом и рассвет сейчас поджигал его.
        Глаза устали от бессонницы, от того, что они постоянно вглядывались в эту ставшую сейчас серой, но все еще не прозрачной мглу, а к усталости примешивался еще и мерный рокот двигателя, слишком походивший на колыбельную, услышав которую веки наполняются тяжестью и опускаются сами по себе.
        Холодный, обжигающий ветер уже не прогонял сновидения, напротив, тело онемело, стало бесчувственным, словно оно погрузилось в сон, не дожидаясь, пока то же самое сделает мозг. От ветра как-то спасала черная вязаная шапка под летным шлемом, надвинутая на самое лицо. В ней были проделаны вырезы для глаз и рта. Вокруг него дыхание заиндевело.
        Сейчас пилот мучился посильнее, чем британские драгуны, придумавшие эту шапку, когда они мерзли под Балаклавой. Он был один в этом безбрежном пространстве на десятки миль. Он и сам поверил в это и сперва не мог понять, обо что же плещется рассвет, играет на покореженных и почерневших бортах, которые уже не могут отражать его сияние.
        «Шеер! Он нашел его!»
        После сражения, после того как в течение получаса их утюжила русская эскадра, а до этого гидропланы и субмарины, очертания судов изменились. У кого-то не хватало трубы, у кого-то башни, у многих были вырваны куски обшивки и слизаны леера. Пилот не мог определить названия этих судов, хотя в его кабине и валялось на полу «Руководство по идентификации судов» с изображением всех германских дредноутов под разными углами, точно такое же, что выдавалось подводникам.
        Пилот не стал его искать.
        Они тащились, как уставшие, побитые собаки, и сейчас некоторые из этих кораблей, погрузившись в воду гораздо выше ватерлинии, чуть ли поверх бортов, так что даже самая малая волна переливалась через остатки лееров и растекалась по палубам, почему-то показались ему очень похожими на чугунные утюги. Неповоротливые, тяжелые, впору было тем, кто сидел над водой повыше, бросать им цепи и тащить на буксире.
        Пилот догадался, что Шеер хотел подойти к берегу как можно ближе, так, чтобы днища судов лишь чуть-чуть не цеплялись за дно, под защиту батарей, и идти так до самого Киля. И несмотря на то что корабли его потеряли ход, давая едва ли половину того, на что они были способны прежде, адмирал смог оторваться от русских, которые находились от него милях в шестидесяти. Он дойдет до своих берегов раньше, чем его нагонят русские, и все же…
        Окоченевшими, такими же бесчувственными, как протезы, пальцами пилот обхватил микрофон.
        - Я Седьмой, я Седьмой, Первый, как меня слышно? Прием.
        - Я Первый, Седьмой - слышу вас хорошо, - спустя целую вечность прилетели к нему слова, искаженные трескотней помех, - прием.
        - Первый, я их нашел. Думаю, что здесь все. Записывайте координаты. Движутся на юго-запад со скоростью примерно десять узлов.
        - Седьмой, я вас понял. Спасибо. Возвращайтесь. Отбой связи.
        Пилот уже не слушал, как Первый отзывал другие гидропланы, оказавшиеся не столь удачными в своих поисках, как Седьмой.
        Сейчас для тех, кто находился на этих кораблях, он из черной точки превратился в четырехкрылую парящую птицу, приближающуюся на фоне красного, похожего на кровь рассвета.
        Пилот заложил вираж, разворачиваясь, чтобы не подставиться под пулеметы, а то, не ровен час, сейчас боевые посты за ними уже заняли стрелки и только и ждут, когда же гидроплан подлетит поближе.
        Но он свое дело сделал. Он мог уходить домой. На авиаматку. Добраться бы. Топливо в баках было на исходе. Очень скоро двигатели начнут недовольно чихать, потому что их начнут кормить вместо бензина, который они так любили, воздухом. Смотря на колыхавшуюся под крыльями гидроплана холодную воду, пилот поежился от мысли, что, возможно, ему предстоит совершить вынужденную посадку и ждать, пока до него доберутся спасательные корабли…
        В котлах подняли давление. Грязные и потные люди, кожу которых покрывала копоть потушенных пожаров, походили на выходцев из африканских колоний, закачали в ненасытные топки повышенные порции мазута. Трубы стали пачкать воздух с утроенным рвением, корабли, получив координаты противника, разворачивались. Стреляные гильзы уже свалили за борт, они уходили под воду с бульканьем, выпуская хлопками застрявший в них воздух. И теперь хоть по палубе стало ходить почти безопасно, по крайней мере, следить надо было лишь за тем, чтобы не напороться на иззубренный край металла, окаймляющий пробоину, а не за тем, что в любую секунду, даже при самой малой качке, под ноги тебе юркнет, как испуганная крыса, гильза главного калибра. Наткнешься на нее, не удержишься и грохнешься прямо в клыкастую пробоину, обдерешься об ее края до мяса, да еще и голову сломаешь.
        Палубы окатили забортной водой, смывая кровь и человеческие останки. Окажись они в южных морях, то сейчас за эскадрой тянулась бы стая акул, ждущих новой подачки. Мертвецов запрятали в трюмы.
        Орудийные стволы, раскрасневшиеся во время стрельбы так, что дотронься до них - прожгут до костей, остыли, но краска на них вздулась волдырями и местами слезла, как кожа со змеи.
        На смену гидроплану, обнаружившему флот Открытого моря, Эссен послал еще три, но они не долетели, встретили по дороге волну германских бомбардировщиков, которые шли на выручку своих кораблей, в бой вступать не стали, потому что заведомо результат был известен.
        - Первый, к вам приближаются бомбардировщики. Штук двадцать, - сообщили с гидропланов на эскадру.
        На двух опустевших авиаматках стояло с десяток гидропланов с уставшими после бессонной ночи пилотами. В воздухе Эссен не мог организовать достойную встречу германцам, но он все-таки послал им навстречу все, что у него было.
        Воздушный бой разгорелся за пределами видимости. Даже с аэростатов его не разглядишь, а звуки пулеметной стрельбы слишком тихие, и их тоже не услышать.
        - Я вижу бомбардировщики, - сообщил наблюдатель с аэростата.
        Они накатывались волной.
        С гидропланов, после короткого сражения донесений не поступало, и можно было сделать вывод, что все они погибли, но не напрасно ли это было и смогли ли они нанести ощутимый ущерб германской эскадре?
        Точек в небесах было много, не меньше двух десятков, и сейчас Эссен попал в ту же ситуацию, в какой накануне оказался Шеер.
        Крупнокалиберные пули и снаряды рвали воздух, ломали оказавшиеся такими хрупкими бомбардировщики, точно они прочностью и вправду могли сравниться лишь со стрекозами, которых зажатый кулак сминает во что-то липкое и бесформенное.
        Один бомбардировщик загорелся, закувыркался, получив сильный удар в левые крылья, вошел в воду с плеском и сразу погрузился с головой, потом вынырнул на несколько мгновений, но двигатель и все еще работающие пропеллеры утащили его в бездну.
        У другого прохудилось днище, то ли его вспороло пулями, то ли самопроизвольно открылся бомболюк, и все, что он нес в трюмах, посыпалось в воду, глуша рыбу, а не русские корабли. Следом за бомбами из аэроплана вывалился человек, но он летел безжизненной куклой, от страха руками и ногами не дергал, как сделал бы любой падающий с такой высоты. Сам же бомбардировщик еще какое-то время летел прежним курсом, но потом стал резко снижаться, метясь прямо в борт «Кутузова». Пули вырывали из его тела огромные куски, рвали его, как стая набросившихся на аппетитную тушу пираний, но они никак не могли его остановить. Он врезался в борт, весь смялся, сполз по броне, но часть его по инерции завалилась на палубу, накрыла не успевших разбежаться моряков. Полыхнуло пламя, но, к счастью, не от бомб, а от взорвавшихся топливных баков. По инерции из кабины вывалилось объятое пламенем тело пилота. Бензин растекался по броне, поджигая все вокруг. Двигатели от страшного жара впаялись в борт, а оплавившиеся пропеллеры молотили воздух, как лопасти огромной мясорубки, которая превратит в фарш любого, кто к ней сунется.
        В том, как огромные аэропланы, уворачиваясь от шапок разрывов, летят все дальше и дальше, было что-то завораживающее, но, неся колоссальные потери, они все же продвигались вперед. Они прорывались через этот убийственный огонь.
        Пилоты в кабинах сейчас стискивали штурвалы до боли в суставах, до крови прикусывали губы, но летать они умели и пуль хоть и боялись, только дурак этого не боится, но вида не показывали и не отворачивали.
        Бомбардировщики огрызались, косили прислугу у пулеметов. Пули выбивали искры на орудийных колпаках. Но страшнее всего было тому, кто сейчас болтался под аэростатом в люльке, хоть и сделана она была из стальных щитов, которые пуля не могла пробить. Люлька сотрясалась от множества попаданий, а наблюдатель, крича от страха, втягивал голову в плечи, валяясь на ее полу, зажимая уши руками, чтобы не слышать этот противный звон, точно ты оказался внутри огромного колокола. Пилоты точно нашли себе игрушку и теперь забавлялись с ней, пока один из них, потеряв управление, не врезался в борт аэростата, смял его, разорвал пропеллерами, хлопком выпуская воздух, запутался, точно в сетке, оттаскивая прочь от «Измаила». Они упали вместе метрах в тридцати от дредноута. Стальная люлька ушла под воду сразу же, а бомбардировщик с аэростатом еще какое-то время оставались на поверхности, прежде чем и их не затянуло в глубину, но никто за ними уже не следил, потому что аэроплан все же успел вывалить на «Измаил» несколько бомб.
        Палубу проломило, осколки заплясали по трюму, выбивая на броне барабанную дробь, которая дрожью проходила по всему кораблю, отдаваясь в самых отдаленных его уголках, и никто, конечно, уже не видел, как над поверхностью воды появилась голова наблюдателя. Волосы его слиплись, глаза выпучились, рот, как у рыбы, выброшенной из воды, хватал воздух, пробуя кричать, но звуки замирали, так и не выбравшись из глотки, да и никто не услышал бы его, потому что даже самые сильные вопли все равно перекрывали звуки взрывов.
        Судорожными гребками, все еще не придя в себя и не веря в свое спасение, ведь он должен был разбиться о палубу корабля, превратившись в кровавое месиво, он должен был утонуть, но ничего этого не случилось, наблюдатель поплыл к дредноуту, надеясь, что его все же заметят и бросят веревку, круг или спустят лодку. Ему пришлось ждать минут десять, он почти уже захлебывался, едва цепляясь за жизнь, когда его наконец-то втащили на палубу, но это были не самые страшные минуты, которые он пережил сегодня.
        Его хлопали по плечу, говорили о том, что он может праздновать второй день рождения, а наблюдатель ничего им сказать не мог, точно совсем разучился говорить, и только кивал в ответ.
        Аэропланы ушли, растворились в небесах, как призраки.
        Экипажи кораблей боролись с пожарами, помогали раненым, убирали убитых.
        Но этим испытания их не закончились. Время точно повернулось вспять, и теперь в обратной последовательности германцы делали с Балтийским флотом то, что тот делал немногим ранее с флотом Открытого моря.
        За волной бомбардировщиков последовали субмарины - ведь германцы бросили все, что у них было, чтобы чуть задержать русских, чтобы остатки флота, на который они так долго копили деньги, отказывая себе в самом необходимом, успели вернуться в Киль до того, как их настигнет неприятель.
        Но бог ты мой, они были готовы не только к этому…
        «Гангут» чуть было не протаранил мину. То ли ее сорвало с минного поля, то ли одна из подводных лодок выпустила ее на волю на пути русской эскадры. Но, похоже, она проплавала в море не одну неделю, потому что поверхность ее пошла ржавчиной, а на расставленных в разные стороны шипах, из-за которых она походила на морского ежа, нависли отмирающие водоросли.
        Моряки на палубе грозили ей кулаками, что-то кричали, точно она могла их испугаться, но заметили-то ее заранее и обошли стороной, а потом, когда дредноут отошел уже на безопасное расстояние, пулеметчики попрактиковались на ней в стрельбе.
        Пулеметчик мог себе позволить прицеливаться в нее несколько секунд, да и мишень эта была почти неподвижной, не то что снующие в небесах аэропланы, так что накрыл мину первой же очередью.
        - Молодец! Экономный какой!
        По плечу его похлопывали моряки, которые во всем происходящем видели некое подобие развлечения, потому что ничего им в эти секунды не грозило.
        Пулеметчик довольно улыбался, подкручивая и без того загнутые полумесяцами кончики усов.
        Из воздушного сражения вернулось лишь четыре гидроплана.
        До германского берега было рукой подать. Он еще не просматривался в бинокли, но его присутствие чувствовалось хотя бы из-за того, что от аэропланов противника житья никакого не стало. Лететь-то им до русской эскадры было совсем немного. Похоже, германцы поскребли по сусекам и подняли в воздух все, что еще могло летать, пусть некоторым из этих экземпляров и место было уже в музее, но в воздухе они все равно своей массой производили устрашающее впечатление.
        «Цеппелины-Штаакен», «Гота», «Юнкерсы» - хорошо еще, что германцы не успели оснастить их торпедами, видать, все ушли субмаринам, но легкий крейсер «Полтава» пошел ко дну, а большинство из других кораблей получили по два-три попадания, и все это лишь для того, чтобы повстречать увязнувший на мелководье «Маркграф». Видимо, когда помпы перестали справляться со все пребывающей водой, экипаж корабля просто посадил его на мель вблизи берега, а сам эвакуировался на сушу.
        Из воды торчали трубы «Маркграфа» и палубные надстройки, сама же палуба скрывалась под водой, но та поднималась над ней не более чем на полметра, так что при желании по кораблю можно было бы и походить.
        Флот Открытого моря они не догнали, увидели только густые дымы на горизонте. Но германские корабли уже входили в канал, а позади них миноносцы засеивали море.
        Пришло время убегать во все пятки, а то еще с десяток воздушных налетов, и ко дну начнут идти и дредноуты, без того уже набравшие прилично воды.
        Пароходик «Трансвааль» спустили на воду лет пятнадцать назад, когда по всей Российской империи проходили многочисленные демонстрации в поддержку двух бурских республик, которые вели неравную борьбу за свою свободу со всей Британской империей, а во всем обществе бытовало мнение, что Российская империя должна оказать бурам не только моральную поддержку. Впрочем, в бурских отрядах сражалось не менее тысячи русских добровольцев, и не только их…
        Пароходик плавал по Балтийскому морю, перевозил различные грузы, а с началом войны его переделали в госпитальное судно, разместив в трюме койки и операционные, забитые сейчас ранеными. Вот только котлы в нем остались старые, хоть и добротные, сделанные на славу на Сормовском заводе, но работало все это хозяйство на угле, а не на мазуте, поэтому каждая погрузка топлива превращалась в настоящую каторгу, а другим судам приходилось отряжать часть своих экипажей на подмогу. Угольная пыль въедалась в кожу так крепко, что ее не сразу удавалось отмыть пемзой и мылом, но труднее всего было избавиться от пыли, насевшей на палубу и борта пароходика. Ведь он должен сверкать белизной, иначе какая-нибудь субмарина или неприятельский бомбардировщик не заметят красные кресты на его бортах и палубе, примут пароходик не за госпитальное, а за транспортное судно и отправят его на дно.
        Заведовал всем этим хозяйством профессор Петербургского университета Анатолий Мейендорф. Десять лет назад он уже пробовал запах пороха во время войны с Японией. Каким-то непостижимым образом ему удавалось сохранять на корабле просто девственную чистоту, так что самых строгих проверок, когда проводят белой фланелевой перчаткой по поручням, выискивая следы пыли, он не опасался.
        Когда опасность налетов миновала, корабли эскадры встали на якорь вблизи Рюгхольда и выдалась небольшая передышка, Эссен наконец-то решил посетить госпитальное судно, чтобы лично поблагодарить находящихся там моряков, офицеров и персонал.
        От «Измаила» отвалил катер с адмиралом, пыхтя трубой, подошел к «Трансваалю». С него бросили швартовы, намертво связали катер, чтобы, не дай бог, когда Эссен ступит на лестницу, палуба из-под его ног не ушла, а то не удержится, руки его сорвутся, и бухнется он в воду прямо между двумя бортами, которые сомкнутся над его головой. Но Эссен взбирался на корабль бодрячком, увидал, что встречают его разодетые в сверкающие снежной белизной фартуки, сестры милосердия во главе с Мейендорфом, весь приободрился при этом, оттолкнул руку матроса, который хотел помочь адмиралу подняться на палубу.
        - Рад приветствовать вас на борту «Трансвааля», Николай Оттович, - заулыбался Мейендорф, - ждали вас.
        - Спасибо, спасибо, надеюсь, что не сразу после битвы в качестве пациента?
        - Ну что вы, конечно, нет, - смутился Мейендорф.
        - Милые мои, - обратился он к сестрам милосердий, - у вас, чай, дел невпроворот, так что на меня не обращайте внимания. Ну, показывайте ваше хозяйство, Анатолий Петрович.
        Накануне Эссен прощался со своими погибшими подчиненными. Экипажи выстроились на палубе, оркестр играл гимн, под звуки которого мертвецов, зашитых в холщовые мешки и накрытых Андреевскими флагами, сбрасывали за борт. На палубах всех кораблей лежали десятки таких мешков. Всплеск, и они шли на дно, потому что в мешки, чтобы они сразу же тонули, были еще и положены грузы, обычно - какие-то железяки, оторванные во время боя от кораблей. На поверхность вырывались пузырьки, точно мертвецы еще могли дышать и теперь выпускали из легких остатки так долго хранившегося там воздуха.
        Ветер доносил звуки гимна, выстрелы из ружей и орудий, из которых вырывались легкие облачка дыма и тянулись к небесам, точно души умерших, до госпитального судна. На нем тоже хоронили погибших, тех, кто скончался от ран, так и не добравшись до суши.
        На палубах, разбитых на огромные палаты, чем-то похожие на казармы, койки располагались в несколько рядов, чтобы наилучшим образом использовать все пространство, поскольку раненых было много.
        Койки стояли близко друг от друга, так что проходы между ними были совсем узки, пройти в них могли только стройные сестры милосердия, да и то платья их задевали за краешки коек, издавая приятный, тихий, щекочущий слух звук. Невысокие столики в изголовьях коек сейчас пустовали, а то поставишь на них что-нибудь, начнется качка, и все повалится прямо на головы раненых.
        Увидев адмирала, раненые все порывались приподняться, встать, а те, у кого это никак не получалось, хотели хоть встретить его улыбкой, превозмогая боль. Они любили Эссена, потому что он делил с ними все тяготы, понапрасну ими не рисковал, а коль случилось ранение получить, так и в этом хорошую сторону отыскать нетрудно, и это ведь лучше, чем оказаться на месте тех, кого спускали накануне за борт в зашитых мешках.
        Некоторых обмотали бинтами, как мумий. Будь сил побольше - они бы гаркнули во все горло, приветствуя адмирала, как делали они это много раз, построившись на палубах своих кораблей. Эссен ходил между коек, возле некоторых задерживался, выспрашивал, благодарил за службу.
        Чем он еще мог помочь этим людям?
        Разве что сказать им, что они, именно они, а не он, разбили германский флот, и тот до скончания войны, а до этого осталось не так уж и много, носа не высунет из Кильского канала.
        Моряки слушали своего адмирала, радовались, точно к ним пришел какой родственник проведать их, на душе становилось тепло. Повара на госпитальном судне уже заканчивали приготовление обеда. По кораблю распространялся ароматный запах борща, который на какое-то время разгонял запахи лекарств, пропитавший все стены и палубы корабля.
        - Отведаете с нами, Николай Оттович? - спросил Мейендорф.
        - Не откажусь, - сказал Эссен.
        Столовые приборы поставили на верхней палубе, уже продуваемой холодными ветрами, но оттуда были видны стоящие на рейде Рюгхольда корабли его эскадры. Он смог сохранить ее. Точных потерь германцев он не знал, но они должны оказаться посущественнее, чем в Ютландской битве. Германцы сами сообщат о них в своих газетах. В дальнейшем неприятностей следовало ожидать лишь от субмарин, которые будут рыскать в море, пока у них не закончатся боеприпасы.
        Наваристый борщ в ком угодно вызовет аппетит. Эссен ел его с большим удовольствием.
        Высаженные на острове солдаты давно расчистили летное поле, и теперь там приземлялись тяжелые транспорты, а Балтийскому флоту пришло время идти домой…
        Император не раз говорил командующему северо-западным направлением генералу Корнилову, что он ведет себя безрассудно, что, требуя от своих подчиненных зря не рисковать, сам подает им дурной пример, разъезжая под охраной всего лишь конного конвоя, состоящего из монгольских всадников, вооруженных пиками да ружьями.
        - «Мертвые герои мне не нужны», - процитировал император слова самого же Корнилова, потом стал корить: - Вы, право же, как ребенок.
        - Я буду осторожнее, - уверял его генерал.
        - Почему в конвое кавалеристы с пиками? Сейчас не девятнадцатый век. Двадцатый давно на дворе. Вы этого не заметили?
        - Я буду осторожнее.
        Император опасался, что только словами уверения генерала и закончатся, однако нет, теперь Корнилов брал с собой броневик, и это уберегло его и всю армию от большой беды, когда конвой командующего наткнулся на отставшие и разбитые части десятой германской пехотной дивизии, отступавшей от Данцига. Они подкараулили конвой Корнилова, пробили первыми же выстрелами радиатор у его авто и убили водителя. Но сам генерал сумел пересесть в броневик и уйти от германцев, причем при этом не хотел бросать на произвол судьбы монгольских всадников, но они чуть ли не насильно заставили его уехать, а сами остались для прикрытия.
        Об этом императору доложил адъютант.
        - Он жив? - спросил император.
        - Да, - ответил адъютант, - он не пострадал, германская пехота рассеяна солдатами генерала Духонина. Монгольский конвой практически полностью погиб.
        - Да, я знал, что они преданы генералу.
        Адъютант принес переданный по телеграфу из посольства в Лондоне и уже переведенный на русский последний номер «Санди таймс».
        Удобно устроившись в кресле рабочего кабинета, Николай Второй просматривал статьи, в очередной раз убеждаясь, что осведомлен о происходящих событиях куда как лучше, чем репортеры газеты.
        Британцы много писали о морском сражении между русскими и германскими судами, пытались занизить успех своих союзников, утверждали, что русские воспользовались благоприятной ситуацией, сложившейся после Ютландской битвы, и намекали, что честнее было бы пройти через Скагеррак и оказать помощь Гранд-Флиту.
        Николай улыбался. Не он придумал поговорку «разделяй и властвуй», но британцы частенько применяли эту формулировку в отношении России и теперь были недовольны тем, что и она ответила им тем же.
        Но привлекли его внимание не сообщения о прорыве германских укреплений под Верденом и не анализ сражения за Рюгхольд, а крохотная заметка, которая затерялась где-то в середине газеты и которую многие наверняка миновали бы стороной, почти не задерживаясь. Таким несущественным казалось это сообщение, если не знать, что на самом деле крылось за ним.
        Правда, заголовок был броским.
        «Месть обманутого мужа».
        «Два трупа нашли вчера вечером полицейские Скотленд-Ярда в двухэтажном особняке на улице Кромвеля. Его снимали супруги Рихтер, но нашему корреспонденту удалось выяснить, что под этими именами скрывались политические эмигранты из России Надежда Крупская и Владимир Ульянов. Тот самый Ульянов, брат которого был казнен за покушение на императора Александра Второго, а сам он осужден за подрывную деятельность и сослан в Сибирь, однако ему удалось бежать из ссылки, и он долгое время жил вне пределов России - во Франции, Германии, Швейцарии и Британии.
        Трупы нашли совершенно случайно. Соседи обратили внимание на то, что, когда их собака проходит мимо особняка, который снимали Рихтеры, она начинает лаять, бросаться на дверь, а сами они вот уже три дня не замечали, чтобы в особняке зажигался свет, и не видели его обитателей, которые обычно любили прогуливаться каждый вечер по улицам Лондона.
        Поначалу они предположили, что чета Рихтеров уехала, но все же проявили свой гражданский долг и сообщили о своих подозрениях полицейским. Те приехали незамедлительно.
        Двери в особняк были закрыты. Как говорит старший инспектор Бронски, приехавший на улицу Кромвеля, когда он вскрыл дверь в особняк, то сразу почувствовал трупный запах. Пройдя внутрь, он обнаружил два мертвых тела - одно в кресле, а другое на полу. Они пролежали здесь не менее пяти дней, уже начали разлагаться. Выступившие в качестве понятых соседи опознали в них супругов Рихтер. Все было залито кровью. Женщина был убита в грудь, а мужчина в висок, в руке он сжимал орудие убийства - пистолет.
        На столе в комнате полицейские нашли несколько любовных писем, из которых явствует, что господин Рихтер узнал об измене супруги. Полицейские не сомневаются, что он не выдержал этого, застрелил свою супругу, а после пустил себе пулю в висок».
        Бегло пробежав последние строчки и не дочитав заметку до конца, император отложил листки бумаги, откинулся на спинку кресла.
        Глава Разведывательного управления Игнатьев уже докладывал ему о том, что его агенты приступили к реализации операции «Крысы», направленной на устранение подрывных элементов, находящихся за границей. Название операции было не самым удачным. Слух императора оно покоробило и, по сути, было неправильным, потому что крысы бегут с тонущего корабля, а корабль тонуть и не собирался. Напротив - плыл на всех парусах. Вот если бы он стал тонуть, тогда бы «крысы» вернулись.
        Подробностей операции Николай Второй предпочел не выяснять.
        В заметке не упоминалось, что господин Рихтер получал деньги на аренду здания от боевиков, которые грабили банки в России и переправляли деньги за границу, но в последнее время он налаживал контакты с германской разведкой, которая была не против профинансировать его революционную деятельность. Это обходилось гораздо дешевле, нежели тратиться на постройку новых кораблей, да и гораздо эффективнее. Агент Игнатьева как раз и представился как германский разведчик, пришедший обсудить кредитование революционной деятельности на территории Российской империи.
        Сработано чисто. Этому надо отдать должное. Но жестоко. Хотя можно ли говорить о жестокости по отношению к тем людям, которые выступают за поражение собственной Родины в войне? Вернись они в Россию и узнай кто-нибудь об их деятельности, их просто бы разорвала на куски рассерженная толпа.
        Ведомство все того же Игнатьева уже выяснило, что британские руководящие круги возлагают большие надежды на подрывные элементы в послевоенный период. Революционную верхушку надо устранять сейчас. Шума поднимать британцы не будут, придерживаясь официальной версии, даже когда число самоубийств и несчастных случаев среди так называемых политических эмигрантов из России резко подскочит.
        Дредноуты Черноморского флота смели оборонительные форты в проливах, причем сделали это словно играючи, с расстояния, при котором турки не могли достойно ответить и лишь молились аллаху, чтобы падающие с небес снаряды не принесли им смерть. Командующему флотом, воодушевленному этой победой, хватило ума не лезть в проливы, ведь там мин - как картошки в огороде. Страху эта бомбардировка наделала.
        К Константинополю рвался танковый корпус. Турция уже готова выйти из войны, как и Австро-Венгрия. У Германии вскоре не останется союзников. Более того, появилась информация, что готовится заговор против кайзера, а его участники, устранив руководителя страны, хотят вступить в переговоры с Россией, надеясь выторговать для себя более выгодные условия. Они понимали, что Германия проигрывает эту войну, и если она будет затягивать подписание мира, то его условия все время будут ухудшаться. Игнатьев выяснил, кто стоит за этим заговором. Это был высший эшелон армейского руководства.
        Это был конец войне.
        Эпилог
        Дни тянулись медленно, будто время здесь, в этой опостылевшей, пропахшей лекарствами палате шло не с той же скоростью, как вне ее пределов, и прежде чем утро сменялось днем, а день - вечером, проходило не несколько часов, а гораздо больше.
        Мороз выводил на окнах витиеватые узоры, и часто у Мазурова не было других развлечений, кроме как смотреть на стекла и гадать, что же мороз на них нарисует в следующий раз.
        На тумбочке лежала стопка журналов, книжки, которые он просил принести ему, но стоило ему открыть их, как очень быстро, после нескольких страниц, глаза начинали слезиться, болеть голова - и он откладывал чтение, хотя соскучился по нему.
        Что там говорил Вейц? Что к Новому году он станет генералом, но этого не случилось, да и Новый год он как-то пропустил, слышал только, что за окнами веселятся люди, поют песни, а небеса озаряют разноцветные вспышки фейерверков. Но примерно за месяц до этого ликование на улицах было более бурным, а Мазуров, который только-только стал приходить в себя после множества операций, когда врачи буквально вытащили его с того света, никак не мог понять, отчего это происходит. Наверное, жители даже самой отдаленной деревушки, затерянной в тайге, раньше его узнали, что Центральные государства сдались, что подписано мирное соглашение и наступил мир.
        Он и вправду так исхудал, что стал походить на мертвеца, глаза выпирали из орбит, скулы ввалились, а в теле остались только кости, обтянутые бледной кожей, на локтях образовались пролежни, неприятные мозоли, но сейчас они уже прошли. В таком виде Мазуров не хотел показываться Кате, не хотел, чтобы она видела его отросшую, длинную, нечесаную бороду. Но ведь она наверняка, уговорив главврача, смотрела на него, когда он валялся без памяти, а теперь и вовсе перевелась в этот госпиталь, чтобы ухаживать за ним, а могла ведь уйти со службы. Война-то закончилась.
        Катя сама догадалась сбрить ему бороду.
        Мазуров просил ее что-нибудь почитать ему вслух, точно маленький ребенок, который любит, когда ему на ночь рассказывают сказки. Катя с удовольствием это делала. У нее был приятный, очень мягкий, бархатный голос, и Мазуров скорее слушал не то, что она читает, а то, как она это делает.
        Его желудок пока не принимал более тяжелой пищи, чем каша на завтрак и бульон на обед. Катя кормила его с ложечки, утирала испачкавшиеся губы, говорила что-то нежное, и он послушно ел, хотя еда эта, несмотря на то что была очень вкусной и питательной, надоела, и будь на месте Кати кто-то другой, он, может, и закапризничал бы. Имел право. Герой все-таки. В тумбочке лежали две только что отлитые медали. Мазуров не видел, как их принес генерал Рандулич, выложил эти медали из нагрудного кармана, положил на тумбочку.
        - Пусть спит, не надо его будить, - сказал Рандулич. - Как он?
        - Поправляется, - сказал главврач.
        Постояв немного над своим бывшим подчиненным, Рандулич ушел, у него было заседание в Генштабе, на которое он не мог опаздывать.
        Новенькие медали переливались, сверкали, когда на них падал свет, пробравшийся через неплотно зашторенные окна. Лучи от них упали Мазурову на лицо, разбудили его, он открыл глаза. Сперва нашарил медали рукой, взял их, поднес к себе и стал рассматривать скорее с удивлением и любопытством. Что за добрый волшебник принес их?
        - Заходил генерал Рандулич, - сказал ему главврач.
        - Жаль, что вы меня не разбудили, - расстроился Мазуров.
        - Он не велел вас будить, сказал, что еще зайдет.
        Медали были простенькими, сделанными по одному принципу. У одной на лицевой стороне надпись «За взятие форта „Мария Магдалена“» была выбита горизонтально, а у другой - «За взятие острова Рюгхольд» - шла по кругу, но дата стояла тоже в центре медали. Никаких девизов не было, но ведь похожих медалей было выпущено в последние время множество: и за Данциг, и за Кенигсберг, и за Будапешт, так что девизов просто на все надписи не хватило, а выдумывать новые проектировщики не стали. Да и художник, который рисовал форт «Мария Магдалена», не удосужился изучить его фотографии, и на оборотной стороне медали укрепления были изображены неверно.
        Репортеры различных изданий, прознав, что в госпитале лежит Мазуров, возглавлявший штурм «Марии Магдалены» и Рюгхольда, осаждали главврача с просьбой хоть на несколько минут дать им возможность пообщаться со штурмовиком. Но главврач стойко отражал все их натиски.
        - Побойтесь бога, - отмахивался он от репортеров, - господин подполковник очень плохо себя чувствует. Ему нужен покой. Любое общение ему вредно.
        И как они только не узнали, что за ним приглядывает Катя, а то и ей бы прохода не дали, встречали бы на проходной госпиталя, сопровождали до дома, караулили ее возле квартиры и не отставали от нее, пока она не скажет хоть нескольких слов.
        Главврач частенько заходил к своему пациенту, справлялся о самочувствии, спрашивал, не нужно ли что-то Мазурову, и был готов, прямо как волшебник, выполнить любые его просьбы. Да и внешне он походил на доброго волшебника из сказки с длинной седой бородой, из которой он должен вырвать несколько волосков и прочитать заклинание, чтобы чудо исполнилось.
        Мазуров любовался Катей, когда она вбегала к нему в палату, едва успев набросить на плечи белый халат, еще разгоряченная, с подрумяненными морозом щеками.
        - Вставай, лежебока, - как-то сказала она ему, - главврач разрешил тебе ходить.
        Он двинул ногами, скидывая их с койки. Они его почти не слушались, и без помощи Кати он не нашел бы лежавших на полу тапочек.
        «Все так же, как и в прошлый раз», - подумал он о госпитале, в котором лежал после Баварской операции.
        Ноги дрожали, и, сидя на койке, Мазуров все не решался оторваться от нее, точно это какой-то спасательный круг, и стоит ему отпустить его, как он окажется во враждебной стихии, да еще совсем без сил. Пол под ногами закачается, как корабельная палуба в сильный шторм, и он боялся, что упадет, распластается на полу.
        - Я тебе помогу, - сказал Катя.
        Она перекинула руку Мазурова через плечо, попробовала его приподнять.
        - Ты легкий, - засмеялась она, - совсем не ешь.
        Первые шаги дались с трудом, а потом стало еще труднее, и от непривычки Мазуров учащенно задышал, точно пробежал не один километр, лоб его покрылся испариной, но чувствовать, что ты опять можешь ходить, пусть ноги при этом дрожат и подгибаются, было очень приятно.
        - Хватит на первый раз, - сказала Катя и уложила его в постель, - спи теперь. Устал, наверное?
        - Устал, - сказал Мазуров, - когда в следующий раз походим?
        - Завтра.
        Его быстро сморил сон.
        Во сне он вспоминал, как раскачивалась под ним койка и он вместе с ней, когда плыл на выкрашенном в белое госпитальном судне, но он не понимал, что находится на корабле, большую часть времени находясь в беспамятстве, а когда на короткое время приходил в себя, то не понимал, где он, думая, что койка качается из-за землетрясения, не мог различить черты лиц, склонявшихся над ним, - они были мутные, размытые, точно между Мазуровым и ними был сильно нагретый воздух. Потом койка перестала качаться, он оказался на суше, но и этого Мазуров не понял, а воспринимать реальность стал многим позже, когда на окнах его палаты появились морозные узоры…
        Командир части был обязан написать письма родственникам своих погибших подчиненных. Но Мазуров не сделал этого ни после «Марии Магдалены», потому что у него совсем не было тогда времени, а сейчас у него на это еще не было сил. Но как написать несколько сотен писем так, чтобы каждое из них было особенным? Невольно скатишься на шаблон, по которому начнешь писать всем, лишь меняя имена и адреса, да и не знал Мазуров, как погиб каждый из его солдат. Они верили ему, верили, что он вытащит их из самых сложных передряг, но его удача распространялась только на него самого, а не на них.
        - Ты родился под счастливой звездой, - как-то сказала ему гадалка в детстве, когда он вместе с родителями выходил из церкви.
        Может, поэтому он полюбил звезды, хотел отыскать ту, под которой родился…
        И все-таки он думал, что когда-нибудь наберется сил и напишет всем, вот только все оттягивал момент, когда придется сесть за эти письма.
        Ходить он учился заново. С каждым днем эти прогулки становились все продолжительнее. Он осваивал окружающее пространство, сперва выбравшись в коридор, потом, когда он был весь исхожен, вышел на улицу из госпиталя и, стоя на крылечке, вдохнул морозный воздух, от которого закружилась голова, так что Мазуров чуть не упал.
        Из-за ограды госпиталя доносились звуки городской жизни - цокот копыт по мостовой, гудки автомобилей, человеческие голоса, но до них было так далеко, словно Мазуров находился совершенно в другом мире. Ему очень захотелось выйти на улицу, увидеть незнакомые лица, смотреть на них, как смотрят на картины, заговорить с прохожими, пусть они шарахнутся от него, как от полоумного.
        - Когда мы пойдем туда? - Мазуров ткнул в строну закрытых ворот.
        - Скоро, скоро, - говорила ему Катя, - ты очень нетерпелив.
        Теперь уже не стоило опасаться, что на него, стоит ему только выйти за территорию госпиталя, набросятся репортеры. Интерес к нему ослабел, сошел на нет. Так много событий происходило в мире, что отдельные эпизоды минувшей войны стали отходить на второй план, становились неинтересными и не привлекали читателей, даже если репортер из кожи вон лез, описывая, к примеру, как британцы с французами в течение года гонялись за небольшим германским отрядом в Танганьике и все никак не могли его разбить, хотя преимущество у них было тридцатикратное.
        Мазуров же читал об этом с огромным интересом, хотя сообщения эти появились в печати еще месяц назад, но для него все они были новые, и только сейчас он переживал то, что все уже давным-давно пережили.
        Под занавес войны в Турции произошел переворот молодых офицеров во главе с Ататюрком, и если у кайзера еще оставались какие-то сомнения - признавать поражение или нет, то разгром Австро-Венгрии и выход из войны Турции не оставил ему никаких шансов.
        Форма на нем висела, как на вешалке, точно была на несколько размеров больше, чем нужно, а ведь всего несколько месяцев назад она сидела на нем как влитая, нигде не топорщилась, не набухала складками, но никакой другой одежды у него не было.
        - Ты очень красивый, мой подполковник, - подбодрила его Катя, увидев смущение на лице Мазурова, когда тот осмотрел себя в зеркале.
        - М-да уж, - промычал Мазуров.
        Хорошо, что она не попросила его надеть награды, хотя он видел по ее лицу, что она этого очень хочет, хочет гордиться своим кавалером, увешанным орденами и медалями, как новогодняя елка праздничными игрушками. Но горожане от новогодних елок уже избавились, выбросили их на улицу, и они доживают свои последние дни в мусорных баках, а игрушки убрали в ящики до следующего праздника.
        Мазуров выполнил бы ее просьбу, но он был так слаб, что боялся - сможет ли носить весь этот металл на себе, он и вправду занял бы всю его грудь, как кираса какая-то, очень красивая, дорогая и бесполезная.
        Накануне была небольшая оттепель, а потом подморозило, мостовая стала скользкой. Когда Мазуров ступил на нее, у него чуть не разъехались ноги, он покачнулся - хорошо, что Катя держала его под руку, а то он точно упал бы.
        Он радовался этой прогулке, как ребенок, которого родители повели в цирк, а когда Катя сказала, что они идут в синематограф, сердце его забилось, словно он получил подарок, о котором давно мечтал. Впрочем, эта прогулка и вправду была подарком, преподнесенным ему главврачом, наконец-то посчитавшим, что его пациент может выйти в свет.
        Приходящие с фронта поезда встречали с музыкой и цветами, солдат и офицеров качали на руках, но Мазуров пропустил эту радость, и на него почти ничего не осталось, за исключением редких взглядов прохожих, которые еще не устали дарить улыбки тем, кто вернулся с фронта. Катя тоже видела эти взгляды и улыбки, покрепче прижималась к плечу Мазурова, словно он мог исчезнуть, испариться, но пока она его держит - ничего этого не случится.
        Он вертел головой по сторонам, вдыхал аромат, который струился из кондитерских. Заметив это, Катя предложила зайти в одну из них. Продавец за прилавком, увидев новых посетителей, выбежал из-за прилавка, рассыпался в любезностях и провел их до стола. Они попили чаю, заедая пирожными.
        - Тебе нравится? - спросила Катя, точно сама приготовила это угощение.
        - Да, - кивнул Мазуров, - очень вкусно.
        Он соскучился по этому вкусу, соскучился по мирной жизни, совсем забыл, что это такое, но теперь, вновь окунувшись в нее, он не хотел вспоминать ни Баварскую экспедицию, ни «Марию Магдалену», ни Рюгхольд, точно все случилось не с ним. Сейчас хотелось слушать Катю, пить чай…
        Дворник счищал с рекламной тумбы плакат с надписью «Женщины России говорят - иди». Краски на плакате выцвели от солнца, бумага истрепалась от ветра, дождя и снега, клей рассохся, и плакат легко отходил со стены. У дворника в ведре было еще несколько обрывков других подобных плакатов. Рядышком валялось несколько свернутых в трубочку новых плакатов совсем с другой тематикой. Дворник разворачивал их, густо смазывал оборотную сторону кисточкой, потом приклеивал к тумбе.
        «Обворожительная Елена Спасаломская в новом фильме „Ангел любви“».
        - Идем на это? - спросил Мазуров Катю.
        - Если ты не против, - потупилась Катя, - мне бы хотелось. Все только об этом фильме и говорят.
        - Конечно, я не против, - сказал Мазуров.
        В кассах толпились люди, выстаивали очереди, похожие на те, что выстраивались во время войны за продуктами, вот только на лицах было совсем другое выражение, да и одежда, несмотря на холодную погоду, была яркой и какой-то весенней.
        Они купили билеты на ближайший сеанс, но, прежде чем пройти в зал, задержались в буфете, пили там горячий ароматный чай, беседовали о чем-то пустом и легком. Мазуров смотрел, как двигаются губы Кати, ему очень хотелось прикоснуться к ним своими губами, наблюдал за ее глазами, веселыми и искрящимися.
        На стенах были наклеены плакаты с фильмами, которые уже прошли, но Мазуров не смотрел ни одного из них. Хотя нет, к ним привозили какие-то фильмы, но он не помнил ни одного названия, и если бы Катя завела про них разговор, то он стал бы очень плохим собеседником.
        Они прошли в зал, пока там еще не заняли самые удобные места, уселись в мягкие кресла и стали ждать, когда же погаснет свет и оживет белое полотно экрана.
        Мазуров водил рукой по ободранным подлокотникам. На улице он немного продрог, а теперь чай и теплый воздух в зале согрели его.
        Он чувствовал, что засыпает.
        Погас свет, заработал киноаппарат, издавая звук, похожий на тот, что издают заполонившие летнее поле насекомые. Заиграл тапер и стал комментировать то, что происходило на экране. По залу разнесся возглас разочарования. Перед началом фильма демонстрировали съемки переговоров, подписание мирного соглашения и немного другой хроники. Видимо, все в зале уже видели их, но для Мазурова-то все было в новинку.
        Картинка была отретушированной, тщательно отобранной цензорами, и чтобы не тревожить умы простых обывателей, здесь многое не стали показывать - деникинцев, которые в течение трех недель умирали на улицах Будапешта, превращая этот красивый город в развалины, продвигаясь даже не по метру, а по сантиметру сквозь плотную оборону австро-венгров, катера пехотинцев, пересекающих Дунай под огнем батарей, установленных на высоком берегу Буды, и то, как, достигнув этого берега, они цепляются за его склоны, а пулеметы противника пытаются сбросить их в холодную воду.
        Это покажут чуть позже, когда уйдет боль утрат и захочется обо всем вспомнить и рассказать об этом тем, кто не застал этих событий…
        Уральские заводы, работая в три смены, ни на минуту не останавливая конвейеры, выплевывали танки, которых наконец-то стало так много, что они появились и в тех дивизиях, что воевали с турками. Эти фронты всегда были падчерицей, которой доставались только остатки, но когда в войну на стороне Антанты вступила Болгария, то наконец-то Россия смогла осуществить то, о чем когда-то мечтал Скобелев - удар по Константинополю.
        Танковые армады, переброшенные в Болгарию, вместе с ее пехотой, вместе с генералами, которые еще помнили и Белого генерала, и то, как они, будучи еще совсем молодыми, защищали вместе с русскими Плевну, взломали турецкую оборону, прошли сквозь нее танковыми клиньями, как нож сквозь масло, а британцы и французы могли лишь смотреть на это со стороны, слать поздравительные телеграммы русскому командованию, но не могли остановить наступление, как сделали они это треть века назад, когда армия Скобелева не дошла до Константинополя нескольких километров. Ведь русские пока еще были союзниками. Пока.
        Первый танк, вступивший в этот город, выкрасили в белый цвет, хотя подобная окраска больше подходила для пустыни, которой здесь отродясь не было, на бортах вывели надпись «Скобелев», а над ним развевался русский флаг. Генерал пробирался в Константинополь, переодеваясь в простые одежды, ходил по его улицам, рискуя быть узнанным, но ему так хотелось здесь побывать. Не одному, не как шпиону, таясь от всех, а во главе своего войска. Жаль, что он не дожил до этого времени…
        Эту войну стоило продолжать, чтобы вновь приколотить свой щит на воротах Царьграда, как почти тысячу лет назад. Но теперь они сделали это. Теперь они получили Галицию и проливы, как им и обещали союзники, и даже больше, потому что разговор о европейской части Турции, Данциге, Познане, Восточной Пруссии и Циндао зашел позже, когда пришло время переговоров о мирном соглашении.
        Картографическое общество сейчас работает, не покладая рук, подготавливая для печати новые карты, где будут обозначены нынешние границы Российской империи.
        Британцы и французы даже из церемонии подписания хотели сделать своеобразное шоу, чтобы унизить германцев и австро-венгров, будто того, что они и так получали, было недостаточно для них взамен тех поражений, что они испытали в этой войне и в тех, что случались прежде.
        Германия теряла все свои колонии, которые переходили французам и британцам, но все они располагались слишком далеко от метрополий, и когда-нибудь новые хозяева тоже потеряют их. Только Россия имела все свои земли в одном кулаке, ее не интересовали колонии в Африке, будь иначе, она давно бы заполучила их. Но зачем?
        Даже Италия, от которой в этой войне были одни головные боли, и Румыния, от которой боли головные были еще сильнее, потому что ее армия после первых же сражений побежала, бросая свои позиции, и закрывать эти бреши пришлось русским, хотели урвать себе кусок разваливающейся Австро-Венгерской империи. Российский Генштаб такой исход событий предугадал, заранее перебросив на Румынский фронт свои части. Вот только сейчас аппетиты Италии и Румынии были слишком большими, точно это они сыграли в этой войне главную роль.
        Британцы и французы и вовсе решили подписать соглашения, не приглашая представителей Австро-Венгрии и Германии, и лишь позиция России помешала им это сделать, но сохранить Германии флот Россия не смогла. То, что сумел сохранить Шеер, досталось победителям. Только из-за того, что в Ютландском сражении Шеер считался победителем, его не разжаловали и не судили, а лишь отстранили от командования флотом Открытого моря. Зачем он привел то, что все равно пришлось отдавать? Лучше бы потопил корабли вместе с русскими…
        Австро-Венгрию разделили на два государства…
        Проигравших заставили выплачивать репарации, которые оказались бы слишком большими и неподъемными, на долгие годы ввергнувшими Германию и другие страны в нищенство, не сумей Россия уменьшить их. Она отстояла и Сербию, а то в этом дележе ей ничего бы и не досталось.
        Мазуров смотрел на суетящегося и циничного Клемансо, из глаз которого буквально сочилась ненависть к премьер-министру Германии Бетвег-Гольвегу, хотя он и пытался скрыть ее за улыбкой, вальяжного и чуть нерасторопного Ллойд Джорджа, который, главным образом, следил на этой церемонии за тем, какое впечатление он производит на окружающих, президента САСШ Вильсона, в эти минуты раздосадованного тем, что его страна опоздала вступить в войну, а ведь ей предоставлялся такой великолепный повод, когда германская субмарина потопила «Луизитанию», на которой находилось несколько сотен американских граждан. Но теперь он мог рассчитывать только на роль наблюдателя, впрочем, САСШ и так нажились на этой войне, поставляя вооружение странам Антанты, а по сведениям Игнатьева, и странам Центральных государств. Вот только пока сведения эти не стоило разглашать.
        Но сидящие в зале уже не раз видели этот фильм. Он не представлял для них никакого интереса, и они уже пережили радость от победы, когда смотрели его в первый раз, когда встречали поезда с войсками, возвращающимися с фронта, и теперь хотели видеть совсем другое, что-то более легкое, воздушное, Спасоломскую, а о том, что была война - забыть побыстрее. Это уже почти произошло.
        Мазуров вдруг почувствовал, что и его начинают отпускать воспоминания, они стираются, тускнеют, как выцветает от времени краска на ярких картинках.
        - Что ты будешь теперь делать? - как-то спросила его Катя и посмотрела настороженно, чуть испуганно, ожидая, что же он ответит.
        Она знала, что к Мазурову опять приходил Рандулич, и помнила, чем обычно заканчиваются эти визиты, и теперь, уже задав вопрос, корила себя за то, что сделала это, но больше оттягивать не могла, так она измучилась, строя какие-то предположения.
        - Я ведь астроном, - сказал Мазуров, - буду преподавать, заниматься научной деятельностью.
        - Есть предложения?
        - Да. Кто же откажет герою войны? - улыбнулся он. - Придется даже выбирать.
        - Ты уже выбрал? - обрадовалась Катя, потому что все ее опасения оказались беспочвенными.
        - Нет еще. Выбираю.
        Он не сказал Кате, что не так уж и много университетов, где преподают астрономию, что уровень его на самом деле пониже большинства ученых, а Рандулич… Рандулич обещал ему экспедицию на Тибет. Не сейчас. Со временем. Там ведь такое чистое и низкое небо, и он так мечтал увидеть на нем звезды. Но ничего этого он не сказал Кате. Зачем ей зря волноваться прежде времени?
        Документальный фильм закончился, и на белом экране появилась обворожительная Спасоломская, но смотреть хотелось не на нее, а на то, как играют тени на лице Кати и как меняется ее выражение, когда она смотрит этот фильм…