Реальность поверженных Александр Александрович Матюхин
        « - Банев, несомненно, был прав, - бормотал доктор Р. Квадрига, склонившись над жестяным тазом, от которого пахло хлоркой. - Вечером пью. Утром пью. В обед страдаю. Печенью. В перерывах, значит, бесцельно прожигаю жизнь. Отвратительно. Срам…»
        Александр Матюхин
        Реальность поверженных
        - Банев, несомненно, был прав, - бормотал доктор Р. Квадрига, склонившись над жестяным тазом, от которого пахло хлоркой. - Вечером пью. Утром пью. В обед страдаю. Печенью. В перерывах, значит, бесцельно прожигаю жизнь. Отвратительно. Срам.
        В горле забулькало. Квадрига сдержал позывы острой утренней тошноты и в который раз дал себе обещание не пить. Совсем. Ни капли рому, виски, водки и что там еще подают в ресторане. Отвратительнейшее пойло. То есть, конечно, прекрасное в некоторых ситуациях, но только в некоторых. Например, когда следует забыться. Или, например, когда надоело смотреть на все эти рожи вокруг. Как будто в этом городе есть только один ресторан и, несомненно, только один столик, за который каждый вечер садятся одни и те же люди - граждане достойные, умные и интересные - но до чего же надоевшие! До зубовного скрежета.
        Доктора Р. Квадригу все же стошнило. Но не потому, что он вспомнил про Банева, Голема и того… с блестящими пуговицами на мундире. Просто доктора тошнило каждое утро от выпитого. Это было неизбежно и умиротворяюще. Как если бы рассвет появлялся в спазмах и блевотине, но потом все равно пригревал солнечными лучами.
        Хотя какой здесь, к черту, рассвет?
        Ему подали полотенце. Умыли свежей водой. Одели в халат. Улыбающийся человек из прислуги принес завтрак, и доктор отведал сначала яичницу из восьми перепелиных яиц, потом творога с медом, несколько кусочков сыра и запил водой. В животе отвратно бурлило, потом стало нежно и приятно. Появилась кратковременная легкость, вместе с которой пришла легкость мыслей, и захотелось с кем-нибудь поговорить.
        - Вы меня знаете? - Он поймал за локоть пробегающего человека из прислуги. Лицо человека было худое и лощеное, со следами небрежного бритья. - Позвольте представиться. Рэм Квадрига, живописец, доктор гонорис кауза.
        - Знаю, - сказал небрежно бритый. - Я вас каждое утро принимаю в столовой.
        - То есть вы знаете, что на завтрак я разговариваю. С вами. Или с кем-то еще. Уж точно не с мокрецами. На предмет творчества. Портретной техники, например. Вы знаете, кого я рисовал? Знаете?
        - Президента, - ответил небрежно бритый. - Вы рисовали Президента. Президент на рыбалке. Президент в окружении близких. Потом этот ваш шедевр живописи - Президент целует ребенка. Мы в школе проходили.
        - Значит, проходили. Хорошо. И что скажешь? - Квадрига всегда непринужденно переходил на «ты».
        - Шедевр, одним словом.
        - Потому что Президент?
        - Потому что целует. Ребенка, - вздохнул побритый. - Красиво так целует. С какого ракурса ни посмотри.
        Квадрига вздохнул:
        - А если бы его целовал не Президент? Скажем, если бы его целовал я? Вышел бы шедевр? Нет. Я это и без тебя знаю. Чепуха вышла бы. Я четвертый месяц рисую автопортрет. Что с поцелуями, что без - чушь. Яйца перепелиного не стоит эта мазня. Краски перевожу.
        Картина стояла в подвале виллы, укрытая от людских глаз двойными дверьми и четырьмя замками. Во всем, что касалось творчества, Рэм Квадрига был немного параноик.
        - Я почти закончил, - сказал он, нахмурившись. - Чего-то не хватает. Надрыва нет. Знаешь, что там за автопортрет? Лицо эпохи. Вот это вот рыхлое, небритое, с похмелья лицо. Дай, думаю, тряхну стариной, как много лет назад, творчеством, понимаешь, займусь. Ну вот и тряхнул. В голове одно, на деле другое. Хочешь, покажу?
        Рэм Квадрига шумно втянул носом воздух и покосился на окно. За окном не то чтобы рассвело, но черное небо окрасилось в серое. Кое-где сквозь плотное одеяло туч пробивались редкие лучи солнца. Была видна каменная терраса с фонтаном, и еще были видны забор и ворота, и прислуга и автомобиль, медленно выползающий из гаража. В особняке кипела жизнь. Вокруг Квадриги кипела жизнь. А он сидел за столом, дожевывая паштет, со стаканом воды в руке, и пытался сделать выбор: отправиться прямиком в гостиницу за ромом или макнуть, что называется, кисть в краску.
        Обе мысли приводили его в состояние какого-то вялого, животного бешенства. Он ничего не мог с этим поделать. Замкнутый круг. И то и то - нехорошо. То есть совсем плохо. Картину он никогда не допишет, потому что бездарь, исчерпал талант, пропил и сдулся. И ром весь никогда не выпьет, потому что снова будет блевать, проклинать всех вокруг, забываться и путать слова. Как-нибудь его найдут на обочине, в грязи, с вылупленными в небо глазами, которые будут наполнены дождевой водой. Участь каждого, кто лобызал Президенту руки.
        - Пойдем, - сказал он побритому. - Захвати паштет. Где мои тапочки? К черту халат. Зонт? Кто-нибудь видел зонт? Творчество, мой друг, это тебе не посуду мыть. Тут талант нужен. Все, кто говорят, что без творчества можно нарисовать картину - наглые вруны. Можно освоить технику, академический рисунок, тени, перспективу и даже что-нибудь нарисовать этакое, для девочек из гостиницы, чтобы они краснели и прятали глазки. Но! Запомни - но! - никогда без таланта не нарисовать что-то настоящее. Ценное. Это как честно заработать на хлеб или этот же хлеб украсть. Вроде бы один и тот же вкус, но ценители сразу определят, какой лучше. Цитата. Запомни на будущее.
        Рэм Квадрига, подрагивая всем телом, с раскрасневшимися щеками, в тапочках и одних только широких белых трусах, пересек виллу, вышел с заднего входа под дождь и широкими шагами направился к дверям в подвал. Двери были укрепленные, пуленепробиваемые, с тройной защитой и секретными замками. В подвале можно было укрыться от атомного взрыва. Еще там пахло влагой и почему-то человеческим потом.
        Все это время выбритый, из прислуги, беззвучно вышагивал рядом. На лице его блуждало выражение непрерывной скуки. Он то и дело поглядывал на наручные часы.
        Рэм Квадрига отпер первую дверь, дернул за ручку, остановился перед второй, дублирующей, и обнаружил, что энтузиазм пропал.
        - Знаешь что, - сказал Квадрига, жуя губами. - Наверное, не покажу. Это срам. Надрыва нет. И еще она не дописана.
        - Кто - она?
        - Автопортрет. Лицо. Картина. Я назову ее «Обнаженная правда настоящего». Поэтично, да? Чертовски. Вы же не обидитесь, если не покажу?
        Он снова перешел на «вы», из чувства неловкости. Доктор Р. Квадрига терпеть не мог кому-либо отказывать.
        - Не обижусь, - отозвался выбритый, а потом зевнул. - Можно мне идти?
        Квадрига замахал руками:
        - Не задерживаю! Что вы, что вы. Работайте.
        Внезапно он ощутил необъяснимую тревогу. Дождь сыпал с серого неба мелкими холодными каплями и обжигал обнаженное тело. Тапочки хлюпали. Картина стояла в подвале, недописанная, и спускаться к ней не было желания. Может, он зря рассказал этому выбритому о своей работе? Может, следует, как принято говорить в хорошей компании, замести следы? Даже в этом городе найдутся шпионы и доносчики, которые с радостью напишут куда надо про то, что доктор Р. Квадрига переменил-де взгляды, перестал рисовать Президента и занялся подозрительной деятельностью на своей вилле. Картины рисует непонятные. Что-то там лопочет про правду. А сам - бездельник и балагур. Полез неделю назад бить морду швейцару в гостинице. Нахамил водителю. Уснул в неоплаченном номере, пьяный, полураздетый, с одним снятым ботинком. Ну разве он благонадежный? Давно спился и полез в оппозицию. Гнать его надо в три шеи из славного нашего государства. Нет больше обласканного Президентом Рэма Квадриги.
        Впрочем, с похмелья чего только в голову не полезет?
        Он нащупал взглядом автомобиль, стоящий у ворот. Направился к нему, растирая ладонями влагу по лицу, потом опомнился, вернулся в дом, оделся, привел себя в порядок и вышел уже под зонтом.
        - В гостиницу? - спросил водитель.
        - Завтракать, - ответил доктор.
        На завтрак подавали блины. Рэм Квадрига не любил блины, поэтому пил ром.
        В целом все было, как всегда. В ресторане гремели посудой, сновали официанты, хихикали женщины за соседними столиками, а Банев и Голем разговаривали о чем-то возвышенном тихими голосами, не требующими суеты.
        Квадрига пока еще не пьянел. Приходилось скучать. Он услышал, как скрипнул стул, скосил взгляд и увидел Павора, фамилию которого никак не мог запомнить.
        Санитарный инспектор был свеж, жизнерадостен, но пахло от него все равно почему-то водорослями.
        - Доброе утро! - сказал Павор, вытирая руки и лицо салфетками. - Что тут у нас? Блины?
        - Есть еще оладьи, говорят. С джемом, - сказал Голем.
        - И ром, - сказал Квадрига.
        Павор смерил его тяжелым взглядом и произнес, не повернув головы:
        - Паршивая погодка. Через два квартала дорогу размыло. Фирменный конец света. Кто бы мне сказал несколько лет назад, что буду жить по уши в воде, я бы посмеялся. А теперь что? Смиренно терплю и не жалуюсь… О чем ведем разговор, господа?
        - О цели в жизни, - ответил Банев, у которого, кажется, голова всегда была полна самых разных мыслей. Писатель, одним словом.
        Квадрига Баневу симпатизировал. Чувствовал в нем родственную творческую душу - тоже искалеченную временем и тоже затерянную в этом дождливом и промозглом городе. Как-то Квадрига предлагал Баневу пожить у него на вилле. Во-первых, потому, что чертовски боялся одиночества, которое наступало после того, как разъезжались работники, а во-вторых, хотелось просто по-человечески поговорить с кем-нибудь интеллигентным. Не с Павором же вести беседы… Он сделал глоток и спросил:
        - Какова цель?
        - О, это просто, - вмешался Павор. Он сел, закинул ногу на ногу и принялся покачиваться на стуле, сложив руки на груди. - Господин Банев пишет книги. Это и есть его цель. Написать еще одну или две. А может быть, даже три. За три платят больше, потому что гонорары идут за упаковку, а не за содержимое. Верно я говорю?
        - Закажите-ка оладьи, - сказал Банев.
        - И тщательно пережевывайте, - посоветовал Голем без тени улыбки на большом лице.
        Павор обвел всех взглядом и хохотнул:
        - Мне как-то говорили про чувство юмора. Плохое оно у меня. Никто не понимает. Потому и пошел санитарным врачом.
        - Думаете, врачи не шутят? - спросил Голем, который, кажется, был главврачом бывшего лепрозория, где сейчас жили мокрецы.
        Мокрецов Квадрига недолюбливал и побаивался. Они казались ему пришельцами, которых неведомо каким образом забросило в этот промозглый городок, а выбраться они не могли. Отстроили себе высоченный забор с вышками, договорились о чем-то с правительством и бродили теперь по улицам, сверкая глазами. Умные, черти. И влиятельные. Жгучая смесь. Таких лучше сторониться.
        - Куда же врачам шутить? - спросил тем временем Павор. - Вы меня, Голем, должны прекрасно понимать. В одной лодке, так сказать, плывем. Кругом дождь. Мокрецы эти… Снуют туда-сюда, прохода не дают. Дорогу размыло. Ботинок прохудился и хлюпает. Прихожу домой и, знаете, что делаю? Сушу вещи! Раздеваюсь, простите, до трусов и вывешиваю все это барахло промокшее на веревку. Это ритуал. Первая необходимость! Как в туалет, простите еще раз, сходить. Одно и то же, каждый вечер. Чувство юмора, может быть, было когда-то, но сейчас - нет. Выветрилось.
        - Мокрецы, - сказал Квадрига. - Слышал я анекдот как-то. Про мокреца и курицу. Смешной. Но забыл. Дайте вспомню…
        Он выпил еще, пытаясь настроиться на разговор. Так всегда в последнее время. Кипят в голове мысли, а высказать - не получается. Будто где-то внутри головы, между мозгом и речевым аппаратом, установили прибор, который блокирует связную речь. Хорошая, кстати, задумка. Цензурный замок на уровне речи. Можно настраивать на разные словечки, жаргонизмы, запрещенные цитаты, например. В государственные учреждения легко бы пошел. Опять же, для страны полезно.
        - Возвращаясь к беседе, - обратился Банев к Голему. - А ведь Павор в чем-то прав.
        - Павор всегда прав, - сказал Павор, раскачиваясь на стуле.
        Голем умиротворенно кивнул.
        - У каждого человека есть цель вселенского масштаба, - сказал он. - В рамках его внутренней вселенной, конечно. Что-то, что заполняет его. Так называемый смысл жизни, если хотите. Цель формируется где-то лет в девять-десять… хотя сейчас акселераты, кто их разберет?.. и затем человек идет к ней всю жизнь. Может быть, даже неосознанно. Все эти метафоры про выбранный путь, про линии судьбы и компас жизни - это все из-за цели. Она одна и навсегда. На подсознательном уровне.
        - Я пишу книги, - сказал Банев. - Откровенно говоря, неважные книги. Но это моя цель. И тут я с вами согласен. Вдруг я напишу замечательный роман, скажем, про службу в армии. Замечательный со всех сторон, не докопаться. Все меня будут хвалить - критики, читатели, Президент, даже Павор и Квадрига. И что? Я ведь живой еще, а значит, моя цель все равно не закончена. Я стану писать дальше. Не успокоюсь. Даже если ничего лучше уже не напишу. До смерти, наверное. Это и есть цель?
        - Инстинкт, - подсказал Квадрига. - Паук. Он не может без паутины. Ему надо.
        - Доктор дело говорит, хоть и пьян уже в доску, - заметил Голем. - Не путайте инстинкты с целью.
        - Хорошо, а ваша какая цель?
        - Я должен лечить, - ответил Голем. - Мы это обсуждали, помните? Физически не могу видеть, как люди испытывают боль.
        - Особенно мокрецы, - ехидно встрял Павор, а потом заказал, наконец, оладьи у проходящего официанта.
        - У мокрецов генетическое. Это другое. Хотя вы, без сомнения, правы. Они тоже испытывают боль. Самую разнообразную. Кто-то ломает руку. У кого-то вывихи. Кому-то вышибают зубы в темноте. Все мы люди.
        - У кого-то цель лечить, у кого-то - защищать порядочных граждан от всяких там, - хмуро отозвался Павор. - Не понимаю вас. Что вы в них нашли? Почему генетическое? Кем доказано? Я вот знаю свою цель. Мне надо, чтобы в городе было без болезней, чисто и хорошо. Всем разом.
        - И если в городе вдруг действительно станет хорошо, как вы говорите, всем разом, вы успокоитесь?
        Павор нахмурился и спросил:
        - Это философский вопрос? Я такие не люблю. Мне милей говорить все прямо. Скажите, Голем, что бывает, если цели двух людей пересекаются и конфликтуют? Я вам сам и отвечу. Побеждает сильнейший. Вот и вся философия.
        - А проигравший? - спросил Банев, орудуя вилкой.
        - Проигравший возвращается к своей цели, но сильно умерив аппетиты. Это как в футболе. Низший дивизион для слабаков. Видели, как Болгария проиграла в групповом этапе? То-то же.
        - То есть рано или поздно проигравший вернется и выиграет?
        - Или так и будет всю жизнь до смерти барахтаться в грязи, тщась надеждой, что впереди его ждут победы. Так тоже бывает в футболе. Видите, Юл, все просто, без философии.
        Павору принесли оладьи и джем. Он накинулся на них, будто не ел по крайней мере несколько дней. Квадрига лениво наблюдал со своего места, как горячие, с пылу с жару, мягкие и пышные оладьи исчезают одна за другой в пасти санитарного инспектора. Павора бы Квадрига к себе не пригласил. Не место ему на вилле. Разбирается ли это существо вообще в искусстве? Знает ли что-нибудь об экспрессионизме в живописи? Читал ли Банева? Бывал ли когда-нибудь за пределами этого городка?
        Квадрига одолел очередной бокал рома и налил себе еще.
        Банев сказал:
        - А как вы считаете, мы здесь с вами проигравшие или победители?
        - Смотря чего, - ответил Павор. - Я здесь родился и живу. Это мой дом по всем параметрам. Должность есть, любимым делом занимаюсь. Победитель? Да. А вы - приезжие. Принесла каждого из вас нелегкая. Значит, бежите от чего-то. Не сидится вам на месте. Даже Квадриге. Обласканные, замечательные, мудрые, популярные. Все равно бежите. Все.
        Он обвел сидящих за столом вилкой. Квадриге стало не по себе. Он буркнул что-то, сделал глоток рому и обнаружил, что бокал пуст. Мысли путались. Вот он размышлял о победителях и проигравших, а потом вдруг услышал свой собственный голос, доносящийся будто издалека. Тот, другой, Квадрига жаловался кому-то, что цели в жизни нет, закончилась вся, иссякла. Где-то капала вода и пахло хлоркой. Потом где-то мелькало размытое лицо Банева, которого Квадрига держал за локоть. Потом подошли незнакомые люди, и доктор счел нужным представиться. Потом он много думал о картине, которая томилась в подвале. А потом встал из-за стола и, пошатываясь, вышел в промозглый дождливый день, под козырек гостиницы и долго хлопал себя по левому карману брюк, пока не вспомнил, что давно не курит, а золотой портсигар, подарок Президента, пылится где-то в коробках на чердаке.
        Возвращаться Квадрига не стал, а пошел по улице на запад, к площади, которую местные когда-то именовали Солнечной за то, что в полдень в самом ее центре на несколько коротких секунд образовывалось солнечное пятно размером с монетку в пять крон. Сейчас впору было площадь переименовывать: на том самом месте, где когда-то появлялось пятно, теперь скопилась неистребимая лужа грязной воды, а солнца в городе - настоящего, полновесного, спелого, как яблоко в августе, - не видели давно.
        Квадрига размышлял о вещах банальных и даже бытовых. К примеру, почему он до сих пор не обзавелся зонтом. В этом городе вообще многие ходили без зонтов, словно в знак протеста, словно доказывали серому хмурому небу, что имеют право вот так вот прогуливаться под дождем. Впрочем, Квадрига никому ничего не доказывал. Он мок и чувствовал, как холодные капли влаги капают за воротник.
        Еще он думал о том, как ром или виски (а еще хороший коньяк) влияют на человеческое общение. Вот сидят за столом четыре знакомых человека, завтракают оладьями с джемом, и каждый из них мучительно соображает, как бы завязать разговор. Ладно, Банев всегда знает, что сказать. Но, допустим. Вот им приносят алкоголь. Каждый делает глоток, и разговор завязывается сам собой. Но ведь это не обычный разговор, не так ли? Это разговор людей навеселе. Если разобраться, Квадрига ни разу не общался с Баневым или Големом трезвым. Квадрига вообще мало разговаривал, пока не выпивал. Проклятый цензурный приборчик в мозгу… То есть, получается, все разговоры за завтраком, обедом и ужином - это пьяный и полупьяный поток сознания. Алкоголь изменяет психику, видение мира. Мы выпиваем, а потом беседуем беседы, которые к реальности имеют мало отношения. Мы там за столиком живем в другой реальности, окруженной алкогольными парами, запахами коньяка и горечью спирта с привкусом оладий. Все наши размышления, о цели в жизни, о Президенте и строе, о великой победе, проститутках, мокрецах, новейшем обмундировании и недостроенном
стадионе, - это все проходит сквозь призму выпитого, фильтруется и видоизменяется. Это другое. Когда мы трезвеем, на нас обрушивается реальность. И она, поверьте, сильно отличается от той, которую мы видим за столиком в ресторане. Даже новости в газетах другие. Реальные. А потому - страшные. К примеру, недавно избили трех мокрецов вот прямо на площади, при всем честном народе. Даже в газете написали. Только виновных не нашли. Или эти постоянные слухи о новой войне. Кругом враги, кольцо сжимается, а друзей-то и нет. Куда девались? Никто не знает. Но если мы выпьем вечером хорошего коньяка, то разом найдутся друзья. Потому что мы их выдумаем. Ну или представим кого-то в хорошем свете, мол, он, конечно, не совсем друг, но сосед, а значит, можно потерпеть и сделать вид, что мы друзья. Это удобная правда. И она рождается спьяну. На трезвую голову в этом городе давно никто ни о чем не говорит. В реальности вообще все молчат.
        Квадрига поморщился и втянул голову в плечи. Дождь шел ленивый, капли размазывались по лицу.
        Может, это и есть цель его жизни - пить и жить в другой реальности? Как давно он пьет? Квадрига не мог вспомнить. Кажется, лет двадцать. Или тридцать. Он даже картину не пишет трезвым, чтобы не задумываться о последствиях. А вдруг придут и изымут? А на картине - портрет современного мира. Что-то может быть страшнее? Нет, господа.
        Показалась площадь Солнечная, укрытая туманом, с множеством магазинов, бакалей, в петле трамвайных путей и автобусных остановок. Все здесь всегда двигалось, грохотало, чадило, суетилось. Квадрига покупал на площади газеты. Здесь они появлялись раньше всего, в небольшом киоске около трамвайной остановки.
        Читать новости на трезвую голову тоже не представлялось возможным.
        Квадрига заплатил две кроны за газету и журнал с яркой обложкой (что-то из жизни животных), тут же пробежал глазами по заголовкам и с накатывающим пьяным дурманом подумал, что было бы неплохо вернуться на виллу, набрать теплую ванну и полежать в ней до обеда, почитывая статейки об очередных успехах в промышленности и анекдоты на последних страницах.
        К нему вдруг подошли с двух сторон. Квадрига понял, что именно к нему - уперлись плотно плечами, сверкнули удостоверениями, чей-то голос вежливо произнес:
        - Доктор, пройдемте.
        У Рэма Квадриги подкосились ноги. Журнал выпал и шлепнулся в лужу на тротуаре. Стоящий справа - высокий молодой человек, лет двадцати пяти, в темном плаще до ботинок, с аккуратной короткой стрижкой и несоизмеримо широкими плечами - нагнулся, поднял журнал, потом мягко подхватил Квадригу под локоть и повторил:
        - Пройдемте же, ну.
        Квадрига затравленно огляделся, мимолетом думая о том, что, может, началась война, может, кто-то что-то взрывает, самолеты летят или танки воют. Но жизнь вокруг текла в привычном дождливом ритме, а на него, Квадригу, никто не обращал внимания.
        Он сделал первый шаг. Потом стало легче. Двое в плащах пошли вровень.
        - Куда идти? - спросил он, стараясь скрыть дрожь в голосе.
        - Прямо. Потом налево. Увидите машину.
        «Попался, - подумал Квадрига. - Знают все».
        Он так нервно мял в руках газету, что порвал ее. Клочья разлетелись по мокрому асфальту. Их уже никто не поднимал. Машина была тоже черная и суровая. Обычные люди в таких не ездят. Квадриге указали на заднее сиденье. Один из сопровождающих сел за руль, второй протиснулся в салон возле доктора и замер, сгорбившись, положив руки с огромными ладонями на колени.
        - Куда едем? - спросил Квадрига. - Вы знаете меня? Позвольте представиться…
        - К вам домой, доктор Р. Квадрига, - сказал тот, что был за рулем.
        Заворчал мотор. Автомобиль тронулся с места и через двадцать минут вихляния по дорогам города вырвался на трассу и помчался в сторону виллы.
        Квадрига уныло смотрел в залитое дождем окно. Где-то вдалеке через поле виднелся забор с колючей проволокой и вышки. За забором в бывшем лепрозории жили мокрецы. Тоже аллюзия алкогольного мира. В трезвую голову обязательно бы пришла мысль - а почему, собственно, за забором, да еще с вышками? Что они такого натворили? Или кто их охраняет и от чего? Но после выпитого рома думать об этом не хотелось.
        Квадрига не заметил, как его затрясло. Сначала задрожали пальцы рук, потом тремор дошел до шеи и головы.
        - Что я такого сделал? - спросил он жалостливо.
        - Пока ничего, - ответили ему.
        - Тогда по какому праву?.. Я всего лишь покупал газету.
        - Болтаете, - коротко ответили ему. - Всякое.
        Сидящий слева вдруг спросил:
        - Помните, о чем сегодня утром говорили Павору?
        - О роме или оладьях?
        - Общественный туалет, в ресторане. Держали его за руку и болтали без умолку. Эти ваши «позвольте представиться…», «холодно», «подвал» и тэ дэ и тэ пэ. Припоминаете?
        - Так это был Павор… Ничего криминального. Я звал его в гости. Можно? Имеет право свободный человек?..
        - Конечно, имеет. Когда не рассказывает о государственных тайнах. - Человек повернулся к Квадриге и склонил голову так низко, что можно было увидеть родинку у него на веке под правым глазом. - Мы могли бы сейчас отвезти вас совсем в другое место. Но мы знаем о ваших заслугах перед государством и о том, что вы хороший человек и гражданин. Ответственный и открытый к диалогу. Опять же, Президент вас ценит. Вы - гений. Так ведь?
        Квадрига кивнул. Дрожь не унималась. Он сжимал и разжимал пальцы.
        Картина, точно. Без вопросов. Сейчас пойдут в подвал, потребуют вскрыть замки. Зайдут. Уничтожат.
        - Послушайте, - сказал он. - Не совсем понимаю. Павор. Государственная тайна. О чем речь?
        Человек слева тяжело вздохнул:
        - Скользкий вы тип, доктор. Вроде все в вас хорошо, а увиливаете.
        Потом он замолчал и отвернулся к окну. Так и ехали в тишине еще несколько минут, пока под колесами не заскрипел гравий. Выехали на подъездную к вилле дорогу, мимо аллеи умирающих под дождем пальм. Автомобиль беспрепятственно проехал через открывшиеся ворота и замер у неработающего фонтана.
        Квадрига подергал за ручку. Закрыто. Почувствовал вялость во всем теле, будто превратился в тесто на дрожжах.
        - Там заклинивает, - подсказал человек слева. - Толкайте сильнее.
        Квадрига толкнул, дверца открылась, и он едва не вывалился под дождь. А потом бросился бежать.
        Он чувствовал, как скачет в груди слабое сердце, а легкие, переполненные воздухом, болезненно сдавливают дыхание. Под ногами хлюпало и шлепало. Сзади кричали. Квадрига сделал круг по площади, обогнул фонтан и, словно птица, отвлекающая хищников от гнезда, рванул к центральному входу, к широкой мраморной лестнице.
        На секунду Квадриге даже показалось, что за ним никто не гонится. Но потом на него набросились и повалили на землю. Доктор плюхнулся носом в лужу, заелозил, заерзал, шумно вдыхая ртом влажный воздух.
        Его подняли. Люди в плащах вроде даже не запыхались.
        - Достойный поступок, - сказал один из них. - А теперь, если изволите, пойдемте внутрь.
        Доктора Р. Квадригу никогда не били по-настоящему, но он знал, что боится боли.
        Вопрос был в другом - как долго он сможет вытерпеть, прежде чем расскажет все? Впрочем, пока его никто не бил. Даже наоборот. Люди в черных плащах были вежливы и аккуратны. Они вытерли ноги, прошли в гостиную на первом этаже, сели на диван и позволили Квадриге сесть напротив в кресло.
        - Мы в доме одни?
        - Повар. Еще садовник. Если не ушел. Лентяй. Уходит рано, - ответил Квадрига, постепенно приходя в себя.
        Он вытирал лицо бумажными салфетками. Казалось, что от него, как от Павора, пахнет водорослями.
        - Тогда давайте сразу к делу, - сказал один из военных (а кем же они еще могли быть?). - Скажите, откуда вы узнали про цензурное устройство?
        - Простите?
        Военный достал из недр плаща блокнот. Открыл на какой-то странице. Зачитал:
        - По порядку. Десять двадцать шесть утра. Общественный туалет. Гостиница. Доктор Р. Квадрига рассказывает санитарному инспектору Павору Сумману о цензурном устройстве. Просит поддержать и проверить.
        На лице Квадриги, видимо, читалось полное непонимание, поэтому человек повторил и добавил:
        - Где утечка?
        - Я не… Можно выпить?
        - Только без глупостей. Бегаете вы так себе. Ноги, чего доброго, переломаете.
        Квадрига затряс головой, поднялся, отправился на кухню и достал из холодильника потную от холода бутылку рома. Ром был старый, двадцатилетней выдержки. Все никак не доходили руки выпить. Мимолетно подумал, а не предложить ли выпить военным, но одернул сам себя. Перебьются. Тут же откупорил бутылку, налил, булькая и брызгаясь, в бокал и сделал большой глоток.
        Нестройный хоровод мыслей стал приходить к какому-то общему знаменателю. Дрожь в руках унялась. Реальность улетучилась. Доктор Р. Квадрига умылся над раковиной, прихватил бутылку и бокал и вернулся в гостиную.
        - Итак, - сказал он, садясь в кресло. - Припоминаю. Цензурный аппарат. Штука такая между горлом и мозгом, да? Я ее выдумал, господа. Шутка. Фантазия.
        На него смотрели, не мигая, две пары внимательных глаз.
        - Шутка, значит?
        Квадрига наполнил бокал. Выпил.
        - А что, пошутить нельзя? - спросил он, наглея от рома. - Мысль пришла. Я ее - хоп! - выдал Павору. В туалете. Напугал. Ха-ха. Разве не смешно?
        - Напугали?
        - Видели бы вы его глаза. Трясся. Я ему не сказал, что выдумка.
        - Потому что не выдумка, - сообщил тот, который держал блокнот. - Послушайте, доктор, вы уважаемый человек. Мы допускаем, что у вас есть свои, э-э-э, каналы, по которым вы можете знать кое-что больше положенного. Но ведь у нас свои правила. Вы раскрыли государственную тайну стороннему человеку. Это утечка, понимаете? По-хорошему, мы должны были вывезти вас из города…
        - Куда?
        - Далеко. Вы бы сюда уже не вернулись, понимаете? Только указ нашего уважаемого Президента спас вас от пыток и унижений. Мы с вами разговариваем по-человечески, понимаете? На равных. Будьте с нами честны.
        Это вот заискивающее «понимаете» сильно раздражало. Квадрига снова выпил.
        - Вы в моем доме, - заметил он. - А я говорю правду. Доктор гонорис кауза никогда никого не обманывал и ничего не утаивает.
        - А как же ваш подвал? - ковырнул взглядом тот, который с блокнотом.
        Квадрига поперхнулся.
        - Клянусь. Была шутка. Все выдумал. Не может же такого быть на самом деле? Чтобы мысли и голос разделяли каким-то там аппаратиком, да? Вы еще скажите, что он успешно внедряется, поставлен на поток. Как будто кто-то может настраивать, что человеку говорить и как, без его ведома. Это же фантастика. К Баневу прямым ходом.
        На него снова смотрели, молча и выразительно. Не в силах сопротивляться давлению, Квадрига выпил бокал и наполнил его снова до краев. Опьянение обволакивало, мысли прятались в густой приятный туман, как в перину.
        «Их цель - бить и ломать, - подумал Квадрига умиротворенно. - Они не могут без этого. Как пауки. Даже когда не надо, все равно придут и сломают. Просто так, инстинктивно. Этого следовало ожидать. А когда бить станет некого - перебьют сами себя. Такова их природа».
        - Знаете, а вы правы, - наконец сказал один из людей. - Это выдумка. Ха-ха. Интересная шутка. Мы вас проверяли, доктор. Сейчас, знаете ли, проверки по всей стране. Скоро выборы, сами понимаете. Шпионов много, каждый так и норовит вставить палки в колеса светлого пути нашего друга Президента.
        Они переглянулись и поднялись с дивана, расправляя плащи. Тон их голосов неуловимо изменился.
        - Извините за беспокойство, доктор. Проверки, сами понимаете. В стране напряженная ситуация. Приходится отрабатывать любые гипотетические угрозы… И наши поздравления. Вы успешно справились.
        Квадрига тоже встал.
        - Всегда рад, - ответил он, не вполне улавливая, в какую сторону изогнулись события и с чем он, собственно, справился. - Если что, двери всегда распахнуты. Гости. Люблю. Одиноко здесь.
        Один из военных убрал блокнот в нагрудный карман и спросил, как бы невзначай:
        - Кстати, картину-то покажете?
        В голове Квадриги звонко лопнуло.
        - Какую картину? У меня их много.
        - Ту самую. Которая в подвале. Как вы ее назвали? «Голая правда настоящего»?
        - Обнаженная, - скрипнул зубами Квадрига. - Я назвал ее «Обнаженная правда».
        - Так вот и покажите нам правду. За правду глаза не выкалывают.
        Квадрига беспомощно посмотрел на военных. Он разом представил, как ему выкалывают глаза. Вспомнил рассказы бывших друзей, которых либо посадили, либо выпроводили из страны. Еще подумал о том, что он слишком слаб для какой-то своей цели. Никогда он больше не напишет картин. Сейчас его сломают. Во всех смыслах. Перемелют в жерновах во имя господина Президента. А и поделом.
        - Пойдемте.
        Торопливо вышел на улицу, под дождь. Как же свежо было здесь, как прохладно и свободно! Обогнул виллу, остановился у дверей подвала. Люди дышали в затылок, подобно псам.
        - Одну минутку. Ключи где-то… Еще один секретный. Погодите. Свет. Вот теперь можно.
        Наверное, так люди идут на казнь. Ноги делаются ватными. В голове образовывается легкость (хотя, возможно, дело было в чрезмерной выпивке). Ступеньки под ногами кажутся бесконечными. А еще хочется верить, что все это не всерьез. Понарошку.
        - Осторожно, - бросил он через плечо. - Тут следы. Страшно.
        Картина стояла в углу, укрытая куском ткани. Четыре неполных месяца работы. Никакого Президента. Автопортрет. Важно то, что на заднем плане. Свободные мысли свободного человека. Только ради этого Квадрига и приехал сюда.
        Он бережно, с любовью, снял ткань. Люди подошли ближе, зябко кутаясь в плащи. В подвале было холодно. Квадрига закрыл глаза, наслаждаясь мгновением. По странному стечению судьбы первыми зрителями картины были те, для глаз которых она предназначалась в последнюю очередь. Вернее, совсем не предназначалась. Квадрига даже не знал, кому картину вообще показывать.
        - Она не дописана, - пояснил он, не открывая глаз. - За правым плечом вы видите лучи восходящего солнца свободы, безо лжи и обмана. Там еще будут крылья.
        - Чьи?
        - Ангела. Который карает неверных. А за левым плечом - Справедливость. Она худая и сгорбленная, видите? Кожа и кости. Надо так. Чтобы обозначить контуры. А в небе, где черная полоса, на стыке дня и ночи, около солнца, яркий, как огонь, в сполохах света, летит…
        Один из военных негромко сказал:
        - Чушь.
        Второй сказал:
        - Мазня какая-то.
        Квадрига открыл глаза. Военные стояли перед картиной, на их лицах читалось выражение брезгливости и непонимания.
        - Это вы прятали от людей? На это убили четыре месяца? Мне вас жалко. Вы утратили талант, доктор.
        Квадрига вспыхнул.
        - Разве вы не видите, что здесь? - закричал он. - Картина! Автопортрет с реалиями! Маслом! Вскрою гнилость системы! Обнажу правду! Как в юности! Помните? Все на баррикады, во имя Президента! Ничего вы не помните! Не застали Квадригу в зените! Только Президент. Но я больше не пишу Президентов! Потому что устал творить ложь! Хочу правду!
        - А вот так не надо говорить, - перебили его. Лица стали суровыми, непробиваемыми. - За ваши слова можно и под статью попасть.
        - Плевать! - сказал Квадрига, внезапно успокоившись. - Но это не мазня. Искусство.
        - Может, вы переоцениваете свое творчество? - спросил один.
        - Или просто выдохлись. Исчерпали талант? - участливо подхватил второй. - Так иногда бывает. За эту, с позволения сказать, роспись маслом вас никто никуда не посадит. Рисуйте на здоровье. Хоть ангелов карающих, хоть нос в прыщиках.
        - А хотя, знаете… - первый, будто что-то вспомнив, достал блокнот и что-то в него записал. - Давайте-ка мы у вас картину конфискуем. В целях профилактики. Вы потом еще напишете. Такое даже моя дочь может. Не обеднеете. Через два часа машина приедет, транспортирует. Вы не возражаете? Вот и замечательно.
        Военные пожали Квадриге руку и вышли из подвала. Квадрига слышал, как они поднимаются по ступенькам, потом звуки растворились и снова стало тихо. На полу остались их влажные от ботинок следы. Пахло одеколоном после бритья.
        Квадрига повернулся к картине и долго ее разглядывал. Теперь действительно вдруг оказалось, что она дрянно и бесталанно написана. Будто кто-то сорвал с глаз пелену, вернул к той самой реальности, из которой Квадрига убегал. Не было в картине ничего революционного и свежего, а была всамделишная мазня, недостойная того, чтобы ее вообще вытаскивали из подвала.
        Так, может, и все остальное его творчество - мазня? Просто никто об этом не осмеливался сказать? Попробуй раскритикуй господина Президента. Висят сейчас на стенах всех школ, комбинатов, заводов, университетов и даже в некоторых квартирах его, Квадриги, картины, но никому они не нравятся, все их считают дерьмом и безвкусицей. А снять не могут. Потому что боятся. А он, Квадрига, мнит себя великим художником, гением, не видя, как все его презирают и смеются за спиной.
        Он с горечью вспомнил о забытом в гостиной бокале с ромом. Потом вспомнил забор с колючей проволокой и вышки вдоль бывшего лепрозория. Наверное, ему тоже надо туда, к мокрецам, спрятаться от людского глаза, чтобы через какое-то время все забыли о таком вот ничтожестве, как доктор Р. Квадрига.
        Он вернулся в гостиную, взял из холодильника непочатую бутылку коньяка, содрал пробку и глотнул прямо из горлышка. Напиток был благородный, мягкий, но от неожиданности все равно проступили слезы. Квадрига закашлял.
        - Имею цель - напиться! - сказал он и рассмеялся.
        Цель жизни прямо перед глазами. Шагай, не сворачивай. Раз, два, правой, как в молодости. Надо было остаться в армии, дослужился бы до генерала, сидел бы спокойно в каком-нибудь штабе, пил коньяк и ни о чем не думал. Ни одной крамольной мыслишки бы не забралось в его голову.
        Квадрига вышел на улицу, нежно прижимая бутылку к щеке, пересек площадь, прошел мимо гаража и фонтана, оказался за воротами и побрел по дороге в сторону бывшего лепрозория.
        На открытой местности дождь бил нещадно, а ветер будто сорвался с цепи и хлестал по щекам ледяными порывами.
        «Я приду к ним и скажу, мол, возьмите меня к себе. Признанного бездаря. Гения от сохи. Сколько их уже было до меня таких? Сотни. Каждому государству - свои таланты. Недаром говорят, что величие нации определяет созданное им искусство. А ведь я сам поливал грязью всех этих бездарей из столицы. Я их презирал. Требовал не марать кисти, отправлял в токари, лишь бы дальше от искусства. Если я сам - никто, то кто же те, кого я считал хуже себя? Так и скажу - заберите, мокрецы, меня. Что хотите сделайте. Утопите. Превратите в русалку. Заставьте читать ваши книги, которые постоянно завозятся грузовиками. Может, тогда превращусь в человека. Обозначу цели. А? Может, тогда?»
        Он шел по дороге нетвердой походкой и пил. Справа начался лес. Ветер утих. Квадрига промок насквозь. В карманах он обнаружил клочки утренней газеты и принялся развлекаться тем, что катал их в шарики и оставлял позади себя, чтобы потом найти дорогу домой.
        «Я жалок, - думал он. - Меня даже не посадят. Так и останусь тут гнить под дождем, как старый башмак. Кому я вообще нужен?»
        Через час или около того он подошел к воротам бывшего лепрозория и остановился в нескольких шагах. С вышки на него смотрел солдат с автоматом. В окошке на КПП мелькнуло лицо, распахнулась дверь, показался офицер в плаще и в натянутой по глаза фуражке.
        - По какому вопросу? - сухо спросил он.
        Квадрига переминался с ноги на ногу. Коньяк давно закончился. Несколько минут назад он размышлял о ресторане и благородном Баневе, с которым всегда можно было поговорить о творчестве.
        - По какому вопросу? - повторил офицер.
        - Действительно, - сказал Квадрига. - По какому?.. Пройти хотел. Можно? Пожить. Или что-то вроде того. Моя цель - проигравшая.
        - Я вас знаю? Лицо знакомое.
        - Позвольте представиться. Доктор Р. Квадрига, гонорис кауза. Пожить, говорю. Можно? Мне надо. Хотя бы полгода. Или месяц. Назад - страшно. Закрываю глаза - а там они снова, из темноты, с блокнотами. А у вас хорошо. Если не выходить. Слухи одни. И дождь не идет.
        Дождь действительно прекратился, едва Квадрига миновал лес. Тучи как будто огибали бывший лепрозорий по периметру. Здесь, над головой, даже можно было разглядеть сквозь серую пелену солнце. Квадрига сощурился, похлопал себя по карманам. Офицер разглядывал его с какой-то помесью жалости и интереса.
        - Вот что, доктор Эр Квадрига. - сказал он. - Ступайте-ка домой. Выспитесь хорошенько, а потом, ну я не знаю, займитесь делом. У вас ботинки промокли. Как бы не заболеть.
        Квадрига тяжело, с присвистом, вздохнул. Ему вдруг стало тяжело. Так тяжело, что проще было упасть прямо здесь и никогда больше не вставать.
        - Значит, нельзя? Мне бы картину спасти. Заберут. Или, что еще хуже, опишут. Сгниет на складе. Там откровение. Про мир. Автопортрет. Дрянная картина, но идея хорошая. Тоскливо будет без нее. Никак.
        Он таки опустился на землю, ощупывая ладонями сухой и теплый асфальт. Офицер скрылся за дверьми КПП, потом вернулся с флягой, умыл Квадриге лицо и дал выпить. От офицера приятно пахло, а еще он был сухой совершенно, от козырька до кончиков начищенных ботинок.
        - Хорошие вы люди, - сказал Квадрига в порыве искреннего восхищения. - Хоть и сволочи. Не спасете ведь. Оно вам не надо. Бродите себе по городу, играете свою игру, а на мелких людей вам наплевать. Уж я-то знаю. Мне тоже наплевать было. Да и сейчас…
        Офицер отошел на шаг, качая головой. За его спиной открылись двери, на дорогу вышло несколько мокрецов и направилось в сторону города, не проявляя к доктору интереса.
        - Сволочи вы! - крикнул им вслед Квадрига. - Нет у вас целей! А у меня была! Бить вас надо! Как одного! Потому что живете тут, за стеной… живут они тут… видите ли… с охраной… надо бы тоже охраной обзавестись… хотя от кого?.. устал я. Надо пообедать. Куриные ножки, говорят. С подливкой. И ром. Чистейший ром, отвратительное пойло. С конфетами. Где-то там я шарики катал. По ним вернусь. Есть у меня цель. Понимаете? Она одна, но большая. Я вот про нее вспомню и обязательно всем скажу.
        Распахнулись створки ворот, и изнутри выехал автомобиль с черными окнами. Он остановился возле сидящего Квадриги. Распахнулась дверца со стороны водителя, выглянул кто-то смутно знакомый, широколицый и большой.
        - Квадрига. Вы-то каким образом очутились здесь? - спросил он.
        - Мы знакомы? - прищурился доктор.
        - Еще как. Несколько часов назад завтракали вместе. Ну-ка, забирайтесь в машину, а то заработаете геморрой, и я отправлю вас на принудительное лечение.
        Квадрига не сопротивлялся. В салоне приятно пахло. Автомобиль мягко тронулся с места, и Квадриге сразу стало хорошо. Он понял, насколько промок и устал.
        - Как вы здесь оказались? - повторил водитель.
        Квадрига пожал плечами. Он уже и сам смутно помнил о военных.
        - Сломали. Тяжело. Спустился в подвал, а там… Я же не представился!..
        - И не надо, Квадрига. Я вас прекрасно знаю. Как и вы меня.
        - В реальном мире?
        - А в каком же еще?
        Квадрига снова пожал плечами. С абсолютной ясностью, будто это была единственная настоящая мысль в его жизни, он подумал о том, что больше никогда не хочет выбираться из той реальности, которую создал при помощи алкоголя.
        - У вас спиртное? - спросил доктор, шаря глазами по салону.
        - Только виски, - ответил водитель.
        - Пойдет.
        Квадрига выпил. Ему стало легче. Заметно легче.
        - Я забыл клочки газет, - сказал он. - Не вернусь.
        Человек за рулем больше вопросов не задавал. Спустя какое-то время доктор мирно задремал на заднем сиденье. Его подвезли к вилле, растормошили и довели через площадь мимо фонтана к холлу. Квадрига пытался вложить в руку большого человека чаевые и не понимал, почему тот отказывается. Потом он прошел на второй этаж и рухнул на кровать, не раздеваясь, лицом в подушку.
        Квадриге снилась картина. Кто-то летел на горизонте. Справедливость грызла собственную руку. А военные с родинками на веках выкручивали у Квадриги в горле реле цензурного аппарата на полную мощность.
        Потом Квадрига проснулся и пошел в подвал. Замки, включая секретные, были открыты. Картины в подвале не было. Стоял пустой треног, укрытый куском ткани. Тогда Квадрига вернулся в гостиную и вызвал по телефону водителя. Надо было ехать на обед.
        В подвал он больше никогда не спускался.