Сохранить .
Пообещай Вероника Мелан
        Будучи богиней справедливости, живущая на Небе Эмия Адалани ежедневно тратит время на то, чтобы воздать людям за их поступки: у одних отнимает небесную манну, другим добавляет. И каждый раз задается вопросом: почему люди совершают то, что совершают, - неужели это все чувства? Ей, жительнице Неба, где все спокойно, они давно забылись, ведь Боги Астрея не имеют тревог, лишений или проблем. В Астрее процветает изобилие, любвеобилие и пресыщенность, и все хорошо. Вроде бы… Только почему тогда ей так сильно хочется испытать давно забытую, но такую притягательную земную любовь?
        Вероника Мелан
        Пообещай
        Емаил: [email protected]
        www.veronicamelan.ru
        18.03.2018
        Глава 1
        Начислить небесной манны за благое деяние, вычесть за неблагое - обычный рабочий день.
        За те четыре часа, которые проводила за рабочим столом, Эмия просматривала сотни человеческих лиц - мужских, женских, молодых и старых. Детям начисляла не глядя - честные, открытые, они всегда славились благими намерениями, даже если дерзили, совершали ошибки, озорничали. С остальными сложнее - их приходилось пропускать через кончики собственных пальцев, чтобы ощутить чистоту помыслов; иногда богиня справедливости зависала на минуту или две, разглядывая изображения, силясь понять, что стояло за поступком того или иного человека.
        - Привет, Эмми! Работаешь? Ну, и как там наши люди?
        - Нормально.
        Эмия как раз рассматривала фото дородной и толстощекой чернокожей женщины с лоснящимся от пота лбом.
        - Дерутся, ругаются, спят?
        - Как обычно.
        Перед тем как приступить к работе, Калея, относившаяся к людской расе не то, чтобы с презрением, но с легкой прохладцей, долго смотрелась в зеркало. Касалась собственных волос пальцем, и те через каждые две секунды меняли цвет - оранжевый, розовый, фиолетовый, коричневый с красными прядями, светло-желтый, наконец…
        - Какой мне сегодня оставить?
        Вокруг ногтей Калеи вились золотые пылинки - последний писк моды. Эмия видела такие утром в электронном журнале, который проглядывала за завтраком. Уже давно хотела отписаться от периодики, но изнывала от скуки, если ничего не смотрела и не читала во время поглощения пищи. Павл не спасал - что с него взять? Красивый, услужливый, преданный. Робот. Конечно, он вел диалоги, заботился, спрашивал о ее пожеланиях, но темы для разговоров, равно как и настроение Павла задавала, еще не вставая с кровати, Эмия. И разве интересно говорить с тем, кого настроил сам?
        Калея, впрочем, часто напоминала Эмии Павла - начинала и заканчивала день одними и теми же фразами. Как сейчас - про людей.
        - Оставь каштановые.
        - Скучно.
        - Тогда зеленые.
        - К ногтям не идут.
        - Смени ногти…
        - Мне нравится желтая пыльца - ты себе не сделала?
        Эмия не стала. Выбрала из предложенной на сегодня коллекции платьев подходящее - простое и белое, похожее на те, что носили их прародительницы в храмах, когда еще обитали на земле, добавила пояс, заплела волосы в косу. Все. По мнению ее коллеги, богини, обладающие могуществом моментально воплощать любые приходящие в голову идеи, просто обязаны были этим правом ежеминутно пользоваться. И Эмия для Калеи была скучна, как пошитая в подполье сумка для модницы.
        - Что у нас тут? Четыре тысячи двадцать два человека? Я тут до ночи просижу…
        Зеркало исчезло; Калея, остановившаяся сегодня на волосах цвета бордо и коже золотисто-коричневатого оттенка, со вздохом уткнулась в экран.
        А за окном прекрасный Астрей - единый город Верхнего Мира. Облачная набережная, Ратуша Верховных Эфин (Эфины - боги Верхнего Мира. )[1 - Здесь и далее прим. автора.], парковка, часть Небесного Сада и вид на восточные апартаменты. Красиво, чисто и до боли знакомо.
        Эмия посмотрела на экран и в который раз поймала себя на ощущении, что люди опять интересуют ее больше сородичей. Последние за прошедшие годы стали слишком предсказуемыми - должности, иерархии, соблюдения правил. А люди - они такие странные. Они жили короткую жизнь и в этой жизни, как умели, любили - из-за этой самой любви сходили с ума, творили великие вещи, создавали, разрушали.
        Калея бы назвала людскую любовь болезнью; а в верховном Храме утверждали, что Верхний Мир потому и зовется Верхним, что хаотичная и неполноценная любовь - удел людей, Богам же присуща любовь всеобъемлющая и полноценная. В общем, другая.
        Ровно в одиннадцать над Астреем взошла радуга, в половине двенадцатого, как всегда, неспешно угасла.
        Калея пила второй по счету коктейль из разноцветного нектара и обсуждала по телефону с Эриосом - собственным женихом - район, в котором хотела бы жить после церемонии Объединения.
        Сменяли друг друга фотографии на мониторе Эмии.
        «Исмаил Конек: с утра пожелал купить новый шкаф, накричал на мать, отказался вести на прогулку брата. Злость - тридцать шесть процентов, благих намерений - ноль, корысть - плюс два… Итого: манна минус ноль сорок пять…
        Ричард Бауэр: мысленно пожелал коллеге-преподавателю поперхнуться - минус ноль целых три десятых; Филипп Мортон, Зачек Тржевский - благих намерений нет, неблагих тоже нет, количество манны неизменно…
        Ирэна Коль…»
        Калея часто говорила, что люди несовершенны. Что они не умеют держать себя в руках, контролировать чувства, не знают, чего хотят, задаются глупыми вопросами и сами себя заводят в тупик.
        Несовершенны, точно - тут Эмия была согласна.
        Однако люди «кипели». Что-то в их сердцах горело, бушевало, вело вперед - что-то непознанное и неосязаемое. И оно - это самое «непознанное», как вредоносный вирус в четкой решетке логики, отвергалось Богами с самого начала.
        И оно же - «это самое» - бесконечно царапало разум Эмии вопросами.
        Люди. Почему они делают то, что делают? Почему живут, как живут? Что такое - их несовершенная любовь?
        - Слушай, Кал…
        - Подожди, - подруга крутанулась в удобном кресле и прижала к трубке ладошку, - я сейчас закончу…
        - Хорошо.
        Разговор по телефону длился еще восемь минут.

* * *
        - Слушай, а ты никогда не хотела попробовать стать человеком?
        - Нет. Ради чего?
        - Чтобы почувствовать их… жизнь, заботы.
        - Развоплотиться из Богов, чтобы погрязнуть в заботах? Нет, спасибо.
        Тогда почему туда тянет ее? Вопрос, остававшийся без ответа последние несколько месяцев (лет?).
        Ресторан на втором этаже. Теплые и пряные эльфийские сквозняки, пахнущие карамелью, сверкающие фонтаны, тончайший фарфор и приготовленная в живом пламени еда - вкусная необыкновенно. Улыбки официантов накрахмалены пуще скатертей, уши ласкает музыка ангельских арф. Почему мне здесь тесно? Что не так?
        Наверное, всему виной однообразие и покой. В Верхнем Мире не существовало сумасбродства, случайностей, хаоса и беспорядков, и всех это устраивало.
        - А я, знаешь… - пауза и зависшая в воздухе нерешительность, - хочу попробовать…
        - Попробовать что?
        - Стать человеком.
        Калея подавилась крабом.
        - Человеком?
        - По-настоящему.
        - Ты ведь шутишь сейчас?
        Противно и слишком звонко стукнулся о тарелку выпавший из пальцев подруги нож, в их сторону обернулись головы - все как одна с прическами, укладками, завивками.
        Эмия наклонилась вперед и зашептала горячо, сбивчиво:
        - Мы живем вечно, но так одинаково.
        - Одинаково? Да к нашим услугам все разнообразие Астрея!
        - Но мне этого мало… Чего-то не хватает.
        - Эй… Эй… - и выражение искреннего участия в черных глазах, - ты просто устала, слышишь? Эти мысли твои - они меня пугают. Возьми отпуск на две недели, слетай к волшебным источникам, искупайся, отдохни…
        - Но я не устала.
        Эмия отложила столовые приборы и покачала головой. Ее здесь не поймут. Нигде, судя по всему, не поймут.
        Целых пять минут, пока тщательно выскребала мороженое из вафельной корзинки, Калея делала вид, что все в порядке. Потом не выдержала, укоризненно покачала головой и спросила с нажимом:
        - Эм, ты помнишь о том, что люди всегда чувствуют негатив?
        - Помню.
        - Они не могут его не чувствовать.
        - Знаю.
        - Если ты станешь человеком и потеряешь хотя бы одну единицу манны из-за неверного поступка, тебя ждет Верховный Эфинский Суд - ты об этом знаешь?
        - Я…
        Калея не дала договорить:
        - Они больше не воплотят тебя в Боги, слышишь? Они этого не сделают. А человеком ты сможешь прожить всего тридцать дней. Это… того стоит?
        Доедали они в молчании.

* * *
        (Fabrizio paterlini - The clouds)
        Вечер.
        - Нам прислали три корзины с цветами и одно электронное приглашение.
        - Открой.
        Одетый в трико, сверкая обнаженным торсом, как она любила, Павл кивнул. И воздухе тут же зазвучал мягкий баритон Романоса:
        - Дорогая, прислать за тобой колесницу в девять? Сначала в Звездную Галерею…
        - Закрой.
        - Что-нибудь ответить Романосу?
        - Ничего. Хотя, нет… Ответь, что у меня не подходящее случаю настроение.
        - Как скажешь, Эмия. Что тебе приготовить: ужин, ванную, комнату для расслабляющего массажа?
        - Ничего.
        - Совсем?
        Робот чувствовал ее странное настроение, но едва ли мог чем-то помочь.
        - Позови меня, если…
        - Позову.
        Павл скрылся в соседней комнате - наверняка, принялся чистить белоснежный палас или протирать от несуществующей пыли предметы.
        Иногда ей его хватало - своего помощника. Иногда. Когда Эмия ложилась в постель, закрывала глаза и представляла, что это не рука Павла, но того человека, которого она искренне любит, - любит так сильно, что ее душат эмоции, слезы, чувства - все вместе.
        «Боги так не любят, - упрекнула бы Калея. - Наша любовь ко всем одинакова…»
        Одинакова… Как будто ее нет ни к кому. Странная любовь.
        Романос, Пелиогос, Донт, Эреон - у нее было много ухажеров, но все они казались ей одинаковыми, как шпалы рельсов призрачного трамвая.
        Эмия вновь смотрела на свои просторные апартаменты пустым взглядом. Если она не решит с кем-нибудь Объединиться, то проживет здесь еще день, потом еще сто дней, потом еще тысячу. Вечность за вечностью в одиночестве.
        Или выбрать того, к кому ничего?…
        Сверкала за прозрачным стеклом накопленная ей за годы работы в Конгломерате Справедливости небесная манна - золотая, переливающаяся, невесомая, как пыльца. Каждая крупинка, словно маленькая Вселенная, будто несостоявшееся еще пока замечательное событие, чудесный поворот - рождение, смех, неожиданная встреча, всплеск чувств… Если бы Эмия захотела.
        Но ведь чувства должны рождаться сами по себе, разве нет?
        Туда, за стекло каждый день добавлялось по несколько золотых единиц - зарплата из Конгломерата. Но тратить не на что - Боги воплощали свои желания без манны. Это люди… Скольким на Земле помог бы ее запас? Паре десятков, сотен, может, даже тысяч человек? Они могли бы снести ее всю к Жертвенным Воротам - по крупице, по несколько, горстями. Ворота принимали все. Как много счастья породил бы каждый сияющий всполох? Кого-то вылечил бы, кому-то подарил бы любовь, кому-то немного денег. Люди в силу чрезмерно бушующих внутри них чувств копили манну плохо. Почти не копили, и потому часто страдали.
        Черт, она опять думает о работе. Потому что работа для нее интересней всего.
        Спустя еще час, после легкого ужина и бокала вина ее развезло на философию. Идти все равно никуда не хотелось; Эмия лежала на пушистом диване, закинув ноги на спинку и в который раз пыталась ощутить в себе Божественную Любовь, но вместо этого ощущала тишину. Может, тишина, отсутствие бед и забот и есть Любовь? Может, она и состоит из абсолютной гармонии, из недвижимого созерцания, из пустоты, в конце концов? Но как же тогда любовь к мужчине?
        Наконец, не выдержала, подошла к компьютеру, включила.
        - Снова работать? - появился в дверном проеме Павл, и она мельком глянула на него.
        - Да. Не знаю… Может быть.
        - Ты сегодня не определена.
        «Сегодня. И вообще».
        - Хочешь, сегодня я стану блондином? Подлиннее чуб, короткая бородка?
        - Нет.
        - Брюнетом?
        - Ты и так брюнет.
        - Да, но я стану другим брюнетом.
        - Не хочу.
        - Я пытаюсь тебе помочь.
        - Уйди.
        На лице робота мелькнуло вполне правдоподобное обиженное выражение - она сама запрограммировала его на максимум эмоций. Но и этого максимума ей не хватало. Слишком одинаково, пресно, плоско, однообразно. Надоело.
        Почему она не такая? Ведь, как все, - одна из тысячи дочерей Великого Бога Крониса, Эфина, жительница Атрея, завидная невеста… Правда, у нее с периода взросления отмечали нестабильность эмоциональных полей, но в пределах допустимого. Может, ситуация ухудшилась? Проверить? Нет, проверять не будет, потому что тогда ее могут перевести из Конгломерата Справедливости куда-нибудь еще. А Эмия любила свою работу. Людей. Лица. Их жизнь.
        «Любовь земного мужчины - какая она?» - создала запрос системе.
        И тут же получила ответ:
        «Неоднозначная. Мягкая, нежная, сильная, бушующая, страстная, нестабильная. Доводящая до сумасбродства, до приступов ревности, побоев…»
        Подобная формулировка напугала бы Калею до чертиков.
        Эмию она заставила прикусить губу.
        Звезды в вышине складывались то в одно созвездие, то в другое, чередовались, танцевали, подмигивали - красиво. Кронис дал Богам счастливую жизнь - идиллию: километры волшебного пространства, пропитанные флером чего-то тонкого и необыкновенного ночи и наполненные искрящимся светом дни. Возможность иметь семью, в которой никогда не ругались. Детей, если подождать пару тысяч лет после Объединения.
        Долго.
        Эмия сидела, уткнувшись в экран монитора, - на дом она брала чужую работу, свою успевала сделать за первые три часа в офисе.
        Павл отстал. Затих в самой дальней комнате - наверное, спал, подключившись к зарядному устройству.
        С экрана смотрели сегодняшние «клиенты» Калеи: снова мужчины, женщины, старики, дети.
        «Мария, одиннадцать лет, молилась за здоровье матери, сестры, просила Бога подарить им в семью еще одну сестренку, ведь дети такие хорошие…» Плюс балл манны.
        «Леон Власкис, сорок три года, четыре раза проклял соседей за поднятый во время вечеринки шум…» - Эмия прощупала глубину проклятий - только слова, ничего серьезного. Минус ноль целых и тридцать десятых манны. Если проклясть по-настоящему, можно схлопотать до минус десяти целых за раз.
        Чудные они - пьют, ругаются, молятся друг за друга.
        «Они друг другу не чужие» - вдруг подумала Эмия. Гораздо более близкие, чем Боги в вышине… Глупая мысль.
        Начислить… подтвердить… пробел… ввод. Следующий.
        На следующее фото она засмотрелась.
        Мужчина, молодой, не больше двадцати пяти - не красивый, но симпатичный. Не такой рафинированный, как все здесь, не идеальный и не лощеный. Уникальный, сам свой.
        Она в который раз поймала себя на удивлении - люди всю жизнь живут в одном теле. Не могут поменять внешность, стареют, смотрят на одно и то же отражение в зеркале каждый день. Она может смотреть на триста восемьдесят разных за минуту. Может стать худой, полной, плоской, «выпуклой», неприметной, яркой, как две капли воды на кого-то похожей. А они…
        Незнакомый парень завораживал. Чем? Застывшим в глазах раздражением и глубокой в них же печалью. Жесткими складками вокруг неулыбчивого рта, снисходительно-презрительным выражением лица. Он будто говорил фотографу: «Ну, все, я постоял перед объективом секунду, теперь отвали от меня».
        Но небесные фотографы - системы считывания - сканировали не лица, но ауры, и, значит, лицо на экране сформировалось именно из такой вот «отвалите от меня» печальной и чуть злой ауры.
        Эмия глаз оторвать не могла от монитора.
        Почему у местных парней не бывает на лице таких выражений, как у этого? Ровный, но, кажется, когда-то перебитый нос - довольно узкий и «модный» по здешним меркам. Ежик русых волос на затылке, спадающая на лоб челка; продольные морщинки-линии на лбу - они, как ни странно, его не портили. Чуть разросшиеся брови, щетина - не идеальная, как у красавцев-Богов, но настоящая, потому что подбородок брили дня три назад и наспех…
        Эмия вдруг поймала себя на том, что улыбается, - парень был настоящим. Она даже не стала читать, совершил он сегодня благие дела или неблагие - ей просто нравилось лицо.
        - Павл?
        Тишина в квартире.
        - Павл?!
        - Иду, - послышалось откуда-то издалека. - Звала?
        - Да, звала. Подойди сюда, посмотри на фото. Считай максимальное количество информации об этом человеке и стань им. Максимально стань, ладно?
        - Хорошо.
        Робот подошел к столу и замер - подключился к единой справочной системе. И уже через секунду начал меняться - откуда-то взялась незнакомая синяя клетчатая рубашка, укоротились и посветлели волосы, изменило форму лицо - более выпуклыми стали скулы, менее выпуклыми и чуть более ровными губы.
        - Музыку, - дала команду Эмия, - пусть играет «Пообещай мне» Элизы Келлинтон.
        Земная музыка ей нравилось больше всего. И сейчас хотелось танцевать - не с Павлом, но с «этим».
        И вот он, совсем такой же, как на фотографии, уже стоит рядом - разглядывает Эмию с удивлением, будто видит впервые. Замечательно! Она рассмеялась и потянула его на центр комнаты за собой.
        - Все, Павл, завершил трансформацию? Давай потанцуем.
        (Birdy - Silhouette [Beautiful Lies])
        Робот больше не был роботом - он был кем-то другим. Пах по-другому, ощущался по-другому, касался ее иначе, смотрел так, будто только что нырнул из одного сна в другой и теперь сам не понимал, где оказался.
        - Ты такой… чудесный.
        А Эмия двигалась из стороны в сторону с нескрываемым наслаждением - «новенький» нравился ей неимоверно. Его щетина, светлый тон кожи, странного оттенка глаза - не то темно-серого, не то холодного шоколадного - разглядеть наверняка не получалось из-за полумрака гостиной. Нравилась его «неидеальность» - чуть ближе, чем у большинства, посаженные глаза, не пухлые губы, короткие на затылке волосы - в Астрее так не стриглись, потому как «гривами» дорожили даже мужчины.
        - Ты классный. Нравишься мне…
        Незнакомец вел себя чуть скованно и в танце двигался менее уверенно, нежели она. Эмия же, не стесняясь, гладила и обнимала крепкие плечи сквозь фланелевую ткань рубашки.
        - Кто… ты? - вдруг раздался тихий и настороженный вопрос.
        Она тихонько рассмеялась.
        - Павл? А ты вошел в роль…
        - Я…
        Ее вдруг отпустили - руки разжались, - и совсем не похожий на Павла гость остановился посреди комнаты. Со странным выражением восхищения и неприязни осмотрел просторную красивую комнату, изрек:
        - А неплохая хата. Это сон?
        Затем подошел к окну, долго пытался понять, что за пейзаж за окном. Эмия изумленно усмехнулась:
        - Павл… Что с тобой?
        - Где я?
        - Павл?
        - Я не…
        И снова долгий взгляд на нее. Мужчина в рубашке вернулся к Эмии, заглянул ей в глаза со смешком и долей дерзости, мол, «гулять, так гулять, а в остальном разберемся завтра…»
        - Красивая, - улыбнулся и провел по ее щеке тыльной стороной указательного пальца. - Может, сбежим отсюда?
        Эмия забалдела до состояния эйфории, обняла нового знакомого так, будто никогда не желала отпускать, и счастливо кивнула:
        - Сбежим. Хочешь? Прямо сейчас…
        Сегодня она будет спать счастливая. С ней будет настоящий человек!
        Но фигура в ее руках вдруг подернулась рябью помех, и Эмию тряхнуло разочарование:
        - Павл, нет! Только не сейчас, я не приказывала!
        На несколько секунд робот перестал работать, а когда очнулся, почти моментально принял свою прежнюю внешность.
        - Нет! - колотила по его груди Эмия. - Верни все, как было!
        - Прошу прощения, Эфина, я считал ауру объекта слишком глубоко и на время позволил ему взять надо мной контроль.
        - Верни все!
        - Нет, Эфина, не могу, - Павл, ставший прежним собой, пожал плечами. - Моя система уже сообщила о случившейся ошибке в Конгломерат, и теперь глубокий доступ заблокирован.
        - Дэймон тебя раздери, я куплю другую куклу!
        - Всем «куклам», Эфина, - робот обиделся, но быстро взял себя в руки. - Мне снова принять внешность того человека?
        - И ты снова будешь себя вести, как он? Смотреть? Касаться?
        Эмия вдруг ощутила себя маленькой девчонкой, стоящей на пороге грандиозной волшебной сказки, - шаг, и ты опять в приключении.
        - Нет, я буду вести себя собой, - огорчил ее Павл. - Так мне менять внешность?
        Несколько секунд ошарашенная и поверженная Эмия не могла говорить - она жадно, почти до сумасшествия желала вновь ощутить рядом кого-то… непредсказуемого. Того, кто еще минуту назад был рядом.
        - Иди… Уходи… Принеси мне вина.
        - Ты вновь не определена. Хочешь, чтобы я добавил в вино успокаивающие пряности?
        - Уходи. Просто уходи.
        Робот в трико и с обнаженным торсом вздохнул, после чего двинулся к выходу из комнаты.
        Он был таким… реальным. И совершенно другим. У нее вдруг взбеленились все до единого рецепторы, по телу до сих пор гуляли незнакомые доселе волны ощущений. Павл, черт, Павл… Сообщил об ошибке, все испортил! Идиотский робот, тупой мешок с псевдоинтеллектом…
        Эмия поймала себя на негативе - на раздражении, граничащем со злостью. Это все ее нестабильные эмоциональные поля. Может, это из-за них она мечтает о ком-то дерзком, живом?
        Комната рябила чужим присутствием.
        Тот парень… Он за несколько секунд колыхнул ее так, как никто и никогда. Она будто проснулась, стала чувствовать в сто раз сильнее, чем когда-либо до того.
        Люди…
        Они такие…
        Она хотела к людям.
        Надо прочитать о нем, узнать больше…
        Эфина, колыхнув подолом белого платья, быстро направилась к компьютеру.
        «Дарин Романович Войт, двадцать четыре года (имя необычное, редкое), проживает в бывшей стране Советов, ныне именуемой Великой Русской Державой. Русский. Мать русская, отец поляк. Вырос в детдоме при живых родителях, потому как «ЧЕНТ».
        ЧЕНТ. Это слово встало в мозгу Эмии, как палка в колесе несущейся на полной скорости колесницы.
        «Ч.Е.Н.Т - человек несовершенного типа…»
        Они - такие люди - стали рождаться на земле не так давно, всего лет тридцать как. Тогда же, когда из неизвестности возникли вдруг в лесах предгорья Жертвенные Ворота.
        Эмия догадывалась, что Ворота возникли не из «ниоткуда», и что Великие Эфины приложили к этому руку, но точными данными ни она сама, ни система не обладали.
        Значит, «чент»… Человек, обреченный умереть в определенную дату, обозначенную в собственном ДНК.
        Таких детей исследовали сразу после рождения - опознавательным знаком служила точка в окружности на запястье, - а после, согласно законодательному праву, забирали у матерей, чтобы поместить в интернаты. Позволяли пробыть в семье год, если соглашались родители. А те почти никогда не соглашались - привязывались, потом плакали.
        Дарин уехал в интернат в возрасте одного месяца.
        И умереть, согласно предсказанию, ему предстояло через тридцать два дня.
        Она зачем-то распечатала его фотографию, взяла с собой в постель и долго не гасила ночник.
        «Уровень радости жизни: двенадцать процентов…»
        Один из максимально низких.
        Хотя, какая радость, если скоро умрешь?
        Чуть ближе, чем обычно, посаженные глаза, настороженный взгляд, застывшее в зрачках неприязненное затравленное выражение - оно стало ей понятно. И вот почему морщины на лбу и плотно сжатые губы, вот почему нет улыбки в ауре.
        Чент. Месяц жизни.
        Жаль, что Павл не смог удержать иллюзию - у него так хорошо вышло.
        «Давай сбежим…»
        Касание щеки, невеселое веселье во взгляде, безуминка в словах - желание сбежать от судьбы хоть куда-нибудь, хоть на край земли, хоть за небо…
        И он действительно выглядел так, будто присутствовал здесь: удивлялся по-настоящему, изумлялся, назвал ее апартаменты «хатой».
        Чтобы уточнить значение слова, ей пришлось открыть человеческий словарь.
        Забавно.
        Фотография отправилась под подушку; Эмия погасила ночник.
        Вздох и тоска в воздухе - не посчастливилось ей спать, обнятой человеческим мужчиной.
        Павл в наказание ночевал стоя и возле своей розетки.
        Глава 2
        Утро.
        Калея была сегодня отчаянно-рыжеволосой, почти что красной - Эмия, чтобы не раздражать глазные рецепторы, старалась не смотреть в сторону. Щелкали по клавиатуре пальцы; всплывали фотографии, имена, описания совершенных поступков. Туда-сюда ходила манна - сливалась из одних столбиков, наполняла другие.
        Эмии некстати подумалось о том, что у Дарина в запасе всего три единицы - ничтожно мало. Наверное, часто злился, отчаивался, хандрил. Может, редко помогал товарищам, а, может, совсем этих самых товарищей не имел. Не часто был благодарным…
        «А она в его случае была бы? За обрубок жизни?»
        Ей нужно думать не о нем, а о тех, кто на экране.
        Однако вчерашнее фото теперь покоилось в сумочке между листами блокнота, куда иногда в приступах вдохновения, записывались стихи. Довольно примитивные - люди часто писали лучше, - но ей нравился сам процесс.
        - Ты вчера отказала Романосу?
        Калея отчаянно любила сплетни - собирала их так тщательно, как не собирала утреннюю прану с листьев небесных васильков.
        - Отказала. Решила вечером поработать.
        - Послушай, ты уже пала ниже облаков в моих глазах. Поработать? Вечером? Он, между прочим, собирался сделать тебе сюрприз: встретить тебя, увитый в гениталиях цветами родондроса, голым. Пригласил Юпитреса…
        - А Юпитреса для чего?
        - Чтобы вам было веселей…
        Ох уж эти групповые забавы! Куда делись старые ценности, почему плотский произвол ныне считается лучшим развлечением? Хотя, так было во все времена.
        - Я семью хочу…
        - Так с чего-то нужно начинать?
        - С чувств. А не с телесных утех с Юпитресом.
        - Зажатая ты! - припечатала ее, словно штампом «старая дева», подруга. - Скучная до невозможности. Сегодня представление чешуйчатых нимф на Зарраканском Пруду. Идешь?
        - Нет…
        - Слушай, может, твой Павл так хорош, что ты из дома не выходишь?
        - Может.
        Эмия уже забыла, насколько хорош Павл. Но помнила о том, что всегда думала о нем, как о роботе, даже если поддавалась уговорам на редкие ласки.
        - А-а-а, - Калея прищурила глаза, - я поняла! Ты метишь на место в Верховном Конгломерате, выслуживаясь сверхурочно, так?
        - Наверное.
        Лучший способ запутать чье-то любопытство - это соглашаться со всем сказанным.
        «Место в Конгломерате?» Творить Небесное Законодательство? Вот это точно скучно.
        Эмии вдруг подумалось о том, что девяноста семи единиц манны хватило бы Дарину для того, чтобы продлить жизнь до «бесконечности». Человеческой, конечно же. Если бы он принес их к Жертвенным Воротам…
        А в памяти опять фото.
        - Я обедать. Идешь?
        - Через пять минут.
        - К нам в отдел пришел новенький, хочу посмотреть.
        - Расскажешь потом…
        Конечно, расскажет - не сможет не рассказать.
        - Если не просидишь тут до вечера, увидишь его сама. Говорят, красивый неимоверно - златогривый, крепкий, ляжками похож на кентавра.
        - Очень… сексапильно, - пробубнила Эмия безо всякого интереса.
        - В общем, жду внизу.
        - Угу.
        «Девяносто семь единиц».
        У нее в запасе будет сто своих. Если… Если…
        Нестабильно и часто забилось любопытное сердце.
        «Интересно, можно ли с собой прихватить еще девяносто семь?»

* * *
        Жуя листья салата в ресторане, она выглядела так сосредоточенно, будто проворачивала в уме схемы строения Вселенной.
        «Девяносто семь - мало».
        А если форс-мажор? Приступ агрессии, вспышка ярости, случайно вырвавшееся проклятье? И минус драгоценные крохи сияющей субстанции - Эмия однозначно должна иметь в запасе не меньше ста единиц. Лишних. Их нужно сразу же «законсервировать» на точных условиях передачи…
        Черт, она собралась на Землю?
        - … ты меня слушаешь? Говорят, если намазать его на запястья, то всему телу такие ощущения, как мурашки, только частые и яркие…
        Эмия не слушала. Ни про чудо-крем, ни про новую колесницу Эриоса, ни про возможности левитирующих Богов дышать под толщей речных вод - «ведь они тогда и в бассейнах смогут, представляешь?»
        Чушь какая… При чем здесь бассейны?
        Что она помнит о наказании Эфин, преступивших закон? И преступление ли это, если она захватит с собой лишний сосуд с манной? Нужно вечером больше узнать о развоплощении - правила, запреты, ограничения… Чтобы без сюрпризов.
        - Вот он! - зашептала Калея так громко, что вся женская половина ресторана моментально повернулась и посмотрела на вход. - Зареон, наш новенький!
        Со всех сторон ахали, сладострастно содрогались, обмасливали взглядами высокого и ладно сложенного мужчину. Сладко в предвкушении чмокали напомаженные губы; тек по залу шепоток с придыханием.
        Эмия смотрела на парня с золотистыми волосами до плеч, как на старый поцарапанный комод, заполненный макулатурой, - не на Зареона даже, сквозь него. А заодно сквозь стены ресторана и пространство Астрея - на воображаемое лицо Дарина, прототип которого существовал где-то на Земле.
        И бился в уме один-единственный лишенный логики вопрос: ей будет с ним рядом так же… как с Павлом во время последнего танца?

* * *
        Первая тысяча лет - ваш «век» развлечений, учили Старшие Боги. Наслаждайтесь праздным бытием и ничегонеделанием. Отдыхайте, воспевайте Создателя, творите, восхищайтесь, живите в радости - заслужили.
        Старшие призывали молодых поклоняться Кронису - Богу времени - тому, кто лично отбирал души, которым предстояло обрести божественное воплощение.
        Эмия, Калея, Зареон, Юпитрес и еще десятки им подобных - молодняк. Когда-то в далеком прошлом люди, достигшие «земного» просветления, те, кто набрал максимальное количество манны благими поступками.
        Заслужили…
        «Пройдут годы, и ваша праздная жизнь дополнится ответственностью - вы приобретете новые роли в повелевании людскими судьбами, обретете могущество…»
        Могущество Эмию пока не интересовало. А вот определение «пройдут годы» навевало на нее такую пресную скуку, какую не навевала бы обещанная следующие три тысячи лет по утрам сваренная на воде овсянка.
        Пройдут годы…
        Если Кронис когда-то ее отобрал, значит, чувствовал в ней божественный потенциал.
        Однако, похоже, не учел того, что Эмия в роли человека не нагулялась.

* * *
        - Снова стать этим человеком? Ты уверена, Эфина?
        - Уверена. И дай ему полный доступ, как в прошлый раз.
        - Я уже говорил, что полный доступ более невозможен.
        - Дай максимально полный из дозволенного. И просто побудь им.
        Павл будто ревновал.
        - Давай, я жду.
        Вздох, раздражение, насупленный взгляд - нет, она позволила этому роботу выказывать слишком много эмоций.
        - Он тебе нравится?
        - Не твое дело.
        - А что в этом доме мое? Заряжаться? Вытирать пыль, мыть полы, посуду?
        - Павл!
        - Слушаюсь, госпожа.
        Трансформация сопровождалась длинным и укоризненным вздохом.
        На нее снова смотрел другой. И поле в квартире изменилось, завибрировало незнакомыми эмоциями. А взгляд такой, какой ее робот никогда не смог бы сымитировать, - удивленный, раздраженный, делано-безразличный. Все потому что где-то очень больно внутри.
        Она видела, как стоящий перед ней человек привычно старается защититься от того, что не понимает, боится снова испытать страдания - вероятно, сейчас Эмия ему снится. Или чудится в мыслях, и он не понимает, зачем и почему.
        - Привет.
        Павл зажал Дарину и рот, и мимику, и движения.
        - Помнишь меня?
        Во взгляд прокралась дерзкая, но почему-то грустная улыбка - мол, помню, только «что толку?»
        - И я тебя помню.
        Чужое для него тело, чужие глаза, прикинувшиеся его собственными - Дарин глядел на Эмию словно давным-давно запертый в клетке зверь, чья шерсть давно свалялась. Зверь, который давно отвык от вкусной еды и свободы, покорился судьбе и теперь лежал в дальнем углу, ожидая кончины.
        - Не грусти, слышишь?
        Она коснулась своими пальцами теплой мужской руки, ободряюще сжала ее.
        Павл смог блокировать многое, но все же незнакомый ей доселе запах мужской парфюмированной воды пробрался наверх вместе с аурой. Эмия приблизилась к мужскому лицу и вдохнула запах кожи - другой, человеческий, едва уловимый. Моментально вскруживший ей голову тем, что был другим, запретным здесь.
        - Скажи, а я тебе нравлюсь?
        Сквозь зрачки мелькнуло раздражение Павла.
        А Дарин смотрел на нее иначе - как на торт, который он никогда не попробует и который давным-давно перестал хотеть. Зачем травить душу чувствами, которых не испытать?
        - Ты любил когда-нибудь?
        Он схлопнулся болью и раздражением - отстань с дурацкими вопросами.
        - Хочешь попробовать? - не отставала Эмия. - Хочешь? Вместе?
        Никогда она не видела такого взгляда - тоскливого, усталого, совсем на самом деле не злого. Просто Дарин давно перестал верить в чудеса, еще с интерната.
        - А хочешь, я приду? - Эмия чувствовала, что не может сглотнуть ком, вставший в горле. - Приду на самом деле?
        И вдруг почувствовала, как ее пальцы порывисто сжала мужская рука, - хочу, приходи.
        Павл взбрыкнул, как пришпоренный в области паха бык:
        - Вот же какой… упертый! А сила воли! Пробился через защиту, руками задвигал! Да меня из-за него пожизненно деактивируют…
        Робот стал собой, но его вид отчего-то стал Эмии неприятен.
        - Умолкни.
        - Я, между прочим,…
        - Два часа полного молчания!
        Она вдруг приняла решение. Дурацкое, спонтанное и, вероятно, самое глупое за все время пребывания в Божественной ипостаси.
        Дарин пробился сквозь чужую защиту… смог.
        Он был человеком - диким, неудержимым, спонтанным, не забывшим о том, как это - сильно чего-то хотеть.
        А она вдруг поняла, что без длительных дум относительно «за» и «против» променяла вечную жизнь на грядущие тридцать дней неизвестности.
        Глава 3
        (Kodaline - Autopilot)
        Центр трансформации располагался в правом крыле здания Верховного Суда, на который Эфины и смотреть-то лишний раз не рисковали и куда Эмия этим утром шла вприпрыжку.
        Всю дорогу вился вокруг нее веселый, пахнущий гвоздикой и сахарной пудрой ветерок, любопытствовал - куда идешь, зачем? Слизывал с лица попутчицы хитрую улыбку - отражался в глазах прозрачной синевой бескрайнего купола.
        Через два часа вспыхнет над Белоснежной Башней радуга, и прозвучит по всему Астрею ангельский аккорд, но Эмия его уже не услышит. И Калее придется временно поработать одной. Ничего, ей дадут другую сотрудницу - возможно, следящую за модой, - им будет о чем поговорить…

* * *
        - Эфина Эмия Адалани, уверены ли Вы в своем решении о развоплощении из божественной ипостаси и желании приобрести на время тридцати Земных дней ипостась человеческую?
        - Уверена.
        - Тело: мужское или женское?
        - Женское.
        - Возраст?
        - Двадцать два года.
        - Желаемая внешность?
        Эмия сошла со светящегося подиума, на котором стояла и подошла к высокому зеркалу.
        Внешность? Внешность… Надо же, она не придумала заранее и теперь смотрела на себя с замешательством. Молчал Перерождающий Оракул - позже она должна будет шагнуть ему в пасть для того, чтобы изменить и форму и смысл.
        Нужно придумать быстрее. Совсем не хочется, чтобы весть о ее решении разнеслась по всему Астрею и привлекла внимание Старших Богов, которые обязательно нагрянут для того, чтобы «втолковать» ей, к чему ведут поспешные действия, сформированные незрелым разумом. К тому же Старшие обязательно заметят, что она растворила в своей ауре сто лишних единиц манны, которые соберет обратно эфирный флакон по прибытию на Землю. Оракул о них не спросит - не его это поле интереса, - а вот остальные…
        - Я останусь такой же, - приняла она быстрое и спонтанное решение. Такой же - это молодой девушкой с симпатичным лицом, чуть зауженным подбородком и веселыми серыми глазами. Густыми прямыми волосами цвета льна, чуть вздернутым носиком и озорной улыбкой. В конце концов, Дарин видел ее именно в этом образе - том, который она не меняла на протяжении последних месяцев, - уж очень чистым и светлым он ей казался.
        «А, может, он мечтает о томной красивой женщине?» А она - больше девчонка…
        Но сердце подсказало - нет, Дарин не падок на форму, скорее, на содержание. И лучше такой, какая она есть сейчас.
        - Закрепите образ в вашем сознании.
        - Закрепила.
        - Фиксирую.
        Эмия - нагая - шагнула обратно на подиум. Да, она не «выпуклая», как Калея, зато легкая, тонкая и гибкая. Грудь есть, попа есть…
        Большой зал с подиумом в центре был залит белым светом. Вихрились вокруг округлой площадки золотые восходящие потоки; мерцали и плыли далекие, без единого угла стены.
        - Эмия Адалани, будут ли у Вас дополнительные пожелания перед тем, как Вы временно потеряете Божественную форму?
        - Будут, Оракул. Мне нужна одежда, обувь, украшения, - подумала. Неуверенно добавила: - Сумочку, наверное…
        Она так давно не была женщиной, она совсем не помнит…
        - Что-нибудь еще?
        Поле вокруг здания Суда вдруг завибрировало, заволновалось - Старшие!
        - Нет! - почти что взвизгнула Эмия. - Отправляйте сейчас.
        - Знакомы ли Вы с последствиями потери единиц Небесной Манны во время…
        - Знакомы. Отправляйте!
        Откуда-то издалека звучали низкие и зычные голоса. И голоса приближались.
        - Отправляю.
        Верхний Мир растворился до того, как в Зал Трансформации вошли гости. И сразу после от страха бухнуло сердце Эмии - возможно, Верхний Мир только что исчез для нее навсегда.

* * *
        Земля.
        (The Script - I'm Yours)
        В пыльное стекло аптеки она смотрелась, как не смотрелась ни в одно другое зеркало на свете - касалась то собственных прямых и длинных светлых волос, то воротника драпового бежевого пальто с аккуратным пояском и приколотой на груди брошью. Трогала себя за кончики ушей, все желала ущипнуть - вдруг проснется? А там Калея, Павл - они скажут: «Ты спала…»
        Но нет, здесь Земля.
        Новая Эмия. Человек. И теперь ничто не изменит этого - тридцать дней новой жизни. Она до сих пор поверить не могла - в окне аптеки, сквозь которое виднелись витрины внутренних стендов и очередь к кассе из трех человек, на нее смотрела симпатичная и довольно наивная на вид девчонка. Совершенно человеческая.
        - Нет, здесь, в Бердинске, этого лекарства не бывает, - проскрипела, жалуясь кому-то, старушка за спиной, - только, если ехать в Колмогоры. А там за автобус только двести пятьдесят рублей отдашь (и это с пенсионным!) - какой смысл?
        Дул промозглый мартовский ветер, соломенные волосы трепались вокруг лица, облепляли щеки, закрывали глаза - Эмия убирала их пальцами и вновь смотрела на собственное удивленное отражение.
        Бердинск, верно. Хорошо, что Оракул расслышал, когда она диктовала адрес. Улица Ставропольская - все, как просила, - номер дома не важен. Разберется.
        - Все, хватит на улице есть! Вторую конфету дома развернешь…
        Мальчишка лет пяти канючил громко и с толком - ворчащая мать почти сдалась.
        Это этим людям еще вчера, сидя за компьютером, она начисляла манну. А сегодня они стали ее ближайшими соседями на ближайший месяц. Как странно, как чудесно и замечательно. От того, что Эмия неожиданно ощутила бурный поток радости, смешанный с перчинкой страха, она рассмеялась. Еще раз оглядела себя в стекло с наклеенным справа листом «Пенсионерам скидки 10 %», покружилась вокруг собственной оси, почувствовала - еще секунда, и от ее улыбки треснут щеки.
        «Теперь нам с тобой жить, тело. Тридцать дней», - она мысленно пообещала себя беречь, возбужденно вздохнула, бегло оглядела собственные коричневые сапоги, сумочку, мысленно поблагодарила Оракула за теплые колготки.
        Хитро взглянула на небо и прошептала Калее:
        - Сегодня ты работаешь одна.
        Вокруг урны валялись окурки, бумажки. Здесь плевали прямо на тротуары, ругались слишком громко, иногда толкали друг друга плечами. Запрыгивали в автобусы с заляпанными слоем грязи боками, смотрели сквозь друг друга и постоянно спешили.
        Здесь куда-то спешило все: порывистый и колючий ветер, переменчивые и слишком быстрые, совсем не как над Астреем непостоянные облака. Бежали по своим делам люди; бежала рябь по лужам, бежало время. Спешили выстрелить из бутонов почки - у всех срок ограничен, всем нужно что-то сделать, что-то успеть, хоть как-то и хоть сколько-то пожить.
        Эмия не бежала.
        Она смотрела на тонущие в лужах возле талых сугробов стволы деревьев, на покрытый бурой кашей асфальт, слушала матерки поскальзывающихся на льду людей и улыбалась.
        Да, слишком много энергии, спешки и жизни. Слишком холодно ушам и коленкам, слишком ярко светит весеннее солнце и чрезмерное количество хаоса и сумбура.
        Все, как она хотела. Земля.
        Что она скажет ему, ведь совсем не подготовилась? Отсюда до автомастерской всего несколько домов - вчера она весь вечер изучала карты Бердинска.
        Почему-то неуверенной стала походка, и зажило собственной жизнью в груди сердце - затрепыхалось обеспокоенно и быстро. А Эмия пила давно забытые ощущения и чувства, как недавно Калея нектар - с упоением и наслаждением. Все подряд: страх, неуверенность, робость, тревогу - как это, оказывается, красиво - быть человеком. Как трепетно…
        На перекрестке она свернула направо и практически сразу увидела одноэтажное некрасивое здание-коробку с длинной лентой-надписью под крышей «Автотехцентр «Спектр».
        А после его, Дарина, который курил вместе с приятелем у открытой двери гаражного бокса.
        У нее пересохло во рту.
        Одно дело - копия в виде Павла, другое - живой человек, настоящий. С эмоциями, пережитым опытом, привычками, характером. И на короткий миг Эмии показалось, что она недооценила поставленную перед собой задачу.
        Заколебалась и тут же встрепенулась - полчаса назад сделалась человеком и уже поддалась волнению?
        «А здесь действительно накрывает. Так и поверишь, что бессилен перед обстоятельствами…»
        Только она не человек, а Эфина. И времени в обрез.
        Как только загорелся зеленый, Эмия шагнула на замызганную и бесцветную, как и весь город после долгой зимы, «зебру».
        (Danny Wright - Still)
        - Девушка, Вам чего?
        Пахло сигаретным дымом.
        Черноволосый сосед Дарина разглядывал подошедшую девушку со смесью веселья и удивления, Дарин равнодушно и чуть исподлобья. Когда разглядел лицо гостьи, сморщился, будто от головной боли, после нахмурился и отвернулся.
        - Вы по поводу «Опеля»? Он еще не готов. Часа через два приходите.
        Чувствовалось, что веселый друг вовсе не прочь поговорить, но Эмия на него не смотрела.
        Синяя стеганая куртка, поднятый ворот; отросшую и спадающую на лоб челку трепал шальной ветер. А глаза все такие же - настороженные, невеселые. Губы поджаты; сигаретный дым он выпускал через ноздри умело и устало.
        - Дарин Войт? Мы можем поговорить.
        - С «тобой»? - тут же заглумился друг. - Дар, а ты не говорил, что замутил с красоткой! Как Вас зовут, милейшая? Я - Стас.
        - Наедине, - с нажимом, игнорируя Стаса, произнесла Эмия.
        - Ну, не хотите, как хотите…
        Протянутая ей для знакомства рука исчезла.
        - Вы кто? - выдохнул после очередной затяжки Дар. - Если по мотоциклу, то он еще…
        - Я по другому поводу. Отойдем?
        На нее смотрели неприязненно и недоверчиво.
        - Что Вам?
        Куда-то подевалась и вежливость, и официоз. Как только Дарин понял, что перед ним не клиентка, то моментально растерял всякое терпение.
        - Мы знакомы вообще?
        - Мы знакомы… заочно, - отозвалась Эмия осторожно. - Скоро познакомимся лучше.
        А на лице напротив крупными буквами: «Не люблю ни сюрпризы, ни незнакомцев». Он вообще, по-видимому, мало что любил в этой жизни.
        - Ты - Дарин Войт, двадцать четыре года. Родился в Бердинске, в роддоме номер два, откуда почти сразу же отправился в интернат, так как от тебя отказалась мать. Ты - «чент»…
        Если бы она в этот момент пинала его по яйцам, а заодно обзывала бы «ссыклом и гребаным ублюдком», то и в этом случае выражение на лице Дарина выглядело бы приветливее, чем теперь. Куда-то в сторону полетела недокуренная сигарета; на челюсти напряглись желваки. Но Эмия знала, что делала, и потому тараторила, как автомат.
        - Ты родился седьмого апреля, но до своего двадцать пятого дня рождения ты не доживешь, потому что в запасе у тебя осталось ровно тридцать дней…
        - Ты… кто такая вообще?
        Он уже ее ненавидел - она только что безжалостно вколотила гвоздь в самые больные места.
        - Я? Эфина.
        - Эфина?!
        Эмия никогда не слышала столько насмешки и презрения в голосе одновременно.
        - Вали домой, Эфина, поняла?
        Да, здесь знали о Богах и Верхнем Мире, хоть с небожителями сталкивались не часто. Гораздо чаще после того, как в лесах возникли Ворота, но все-таки редко.
        - Я хочу тебе помочь.
        - А я просил? Давай, вали домой, наверх или в психушку. Вали, поняла?
        Ее гнали с таким напором и злостью, что кожа Эмии пузырилась от невидимых ожогов.
        - Ты не понимаешь, всего сто единиц манны - они все для тебя изменят. И они у меня есть.
        Он плюнул ей под ноги, а после резко развернулся и зашагал прочь.
        - Ты сможешь сделать свою жизнь бесконечной. Как у других.
        - Пошла прочь! - прорычали ей, не оборачиваясь.
        Коротковолосый затылок; поднятый воротник куртки. Резвый ветер дул так, что у нее заиндевели и щеки, и нос.
        Когда раздраконенный мужчина скрылся в недрах гаражного бокса, Эмия вдруг ощутила, что растеряна - куда ей идти? За ним? Куда-то еще?
        Сменился на красный сигнал светофора - встали машины; тронулся по зебре одинокий пешеход. Зеленый, снова красный, снова зеленый…
        Выглянул из-за створки двери «друг Стас», отыскал глазами стоящую у угла дома Эмию и тут же скрылся внутри. Доложил, наверное, что враг все еще «у ворот».
        Носки ее сапог залил мутной жижей проехавший на высокой скорости грузовик.

* * *
        (Pianomania - Прощай, жестокий мир)
        В интернате, где он рос, им часто читали сказку про Великих Эфин, которые иногда спускались с небес, чтобы помогать людям. Он верил в нее с такой яростью и нажимом, как не верил в то, что за ним когда-либо придет мать.
        Мать не придет. Приходили за другими детьми из других интернатов, но не за «чентами». Кому нужен ублюдок? «Даром» его, наверное, прозвали в честь дара Богов - первого в семье ребенка, - но он оказался проклятьем. Тихим, угрюмым сорняком, вырванным из почвы сразу после рождения, но не потерявшим желания прожить свой короткий срок хоть как-нибудь.
        Заветную сказку он помнил слово в слово - для него, маленького, священное писание: «Коль будешь ты добрым сердцем, открытым миру, смелым и сильным, сумеешь пройти три испытания, а после я дам тебе то, чего желаешь ты, - жизнь долгую, почти бесконечную…»
        Маленький Дар обещал себе быть смелым. И еще самым добрым, самым сильным, самым…
        Он упрямо сжимал зубы и терпел, когда его колотили под лестницей, - ведь смелые не бьют врагов (понял, что бьют, но позже), прилежно учился читать и писать (Бог ведь выберет достойного и, значит, человека ученого?), не плакал, когда отбирали игрушки, - учился делиться, хоть и жалко… Зубрил учебники, которые другие закидывали под кровати, воспитывал себя стойким.
        «Он вырастет достойным. И Великий Эфин увидит в нем настоящего человека, получившего по ошибке короткий жизненный срок, обязательно исправит несправедливость…»
        За окном часто шли дожди, покрывалась озерами луж ведущая к центральному входу детского дома дорожка; мок вдалеке ржавый забор, сквозь который просматривалась улица. Дар пристально разглядывал прохожих - каким он будет, его Бог?
        Летел над улицами снег, вставало солнце, вспыхивали и гасли дни - всё мимо, все бегом. Таяли сугробы, распускались почки, выстреливала листва. Становились тесными чужие ношенные вещи - ему выдавали новые. Такие же ношенные, чужие. Стаптывались одни ботинки за другими, все басовитей голосили ребята на игровой площадке; младшая группа пополнялась новыми «уродами» - ни в чем неповинными малышами, родившимися с меткой на запястье.
        Он иногда ходил на них смотреть. Осторожно гладил по мягчим щечкам, спящих.
        Великий Эфин все не приходил.
        И росла вместе с Даром мысль - может, он недостаточно хорош? Не настолько смел, добр, честен, чист?
        Отчаяние росло вместе с разочарованием.
        В автомастерской он доживал свои последние дни. Давно научился существовать параллельно с этими стенами, запахами машинного масла, железа, бензина, научился соседствовать с людьми, не пересекаясь и не впуская их в свою маленькую вселенную. Для чего? Коллеги? Да. Но друзья не для него, равно как и нормальная семья - жена, дети, внуки. Кто захочет рожать от чента? А вдруг ребенок тоже родится уродом? Дур не находилось.
        На его запястье давно тату, скрывающее метку, - вместо точки и окружности птица и солнце. Символ души, вырвавшейся из круга, символ надежды. Пусть тело - клетка, но он свободен.
        - Слышь, твоя знакомая все еще там… - докладывал Стас, внимательно зыркая на перемазанного по локоть в масле Дара. - Так и стоит на углу.
        - Пусть стоит.
        И больше ничего не добавлял - нырнул, как и привык, в работу, которая, пусть скудно, но кормила, позволяла снимать обшарпанную однушку. Есть, где спать, есть, где выпить утром чай.
        - Может, позвать ее сюда? Она там мерзнет.
        Дар хмурился и молчал.
        Пусть мерзнет, если аферистка. Их таких много лет десять назад развелось - мошенников, пытающихся выжать последние деньги из чентов (заплати, и я продлю тебе жизнь). Они прикидывались Богами, посланниками Богов, непонятно кому платили, чтобы узнать про мутантов, а после с наглыми ухмылками заявляли о том, что «квартира в обмен на жизнь, это ведь не дорого?»
        У него не было квартиры. Ни машины, ни скопленных денег - ничего. Бывали ченты, которые жили по сорок-пятьдесят лет - им хотелось пожить подольше, насладиться накопленным, но Дар добра не нажил - этой дуре придется утереться.
        «Как можно делать деньги на чужом горе?» Он задавался этим вопросом и не находил ответа. Как? Что у таких людей в груди вместо сердца? И ведь находились те, кто продавал последнее, занимал, отдавал… А после куча заявлений в милиции.
        Приладить втулку, закрутить гайку, затянуть, протереть - последовательность привычных действий. На ужин он купит пельменей - хотелось хоть чем-нибудь порадовать себя напоследок.
        - Еще стоит, - фраза от Стаса через час.
        Пусть стоит.
        Он давно не наивен и не верит ни в Богов, ни в ту легенду-сказку. Тем более что первых достоверно никто не видел, а последнюю давно, чтобы не плодить мошенников, перестали читать в детских домах.
        В интернат, в котором вырос, он собирался отправить то, что имел: купленный два года назад диван, набор инструментов и коллекцию моделек мотоциклов в количестве восьми штук.
        С работы он выходил, подготовленный к разговору, почти остывший.
        Девчонку, глядевшую на него со смесью жадности и надежды, увидел почти сразу же и опять против воли вспыхнул:
        - Поговорить хочешь? Ну, давай, поговорим…
        Ей пришлось пробежать за ним почти два дома, прежде чем он свернул в пройму между пятиэтажками и остановился, намеренно встал в глубокую, полную колотого льда лужу, чтобы у «гадины» промокли ноги.
        - Что? Говори!
        Она выглядела запыхавшейся, растрепанной, но удивительно настойчивой.
        - Дарин, я могу тебе помочь… - повторила слова, проехавшиеся по его мозгу грубой наждачкой.
        - Это я уже слышал. Говори! Где мои данные взяла, говори, у кого информацию купила? И еще - зачем?
        - Я…
        - Что тебе нужно от меня? Денег? - он не давал ей и слова вставить. - Мне, знаешь ли, родители наследства не оставили, как некоторым, - продавать нечего. Нет у меня денег, усекла?
        Последнее слово прорычал так зло и громко, что на него испуганно и укоризненно покосилась проходящая мимо со старой тканевой сумкой старушка.
        «Иди своей дорогой, бабуся…» - хотел прорычать, но лишь сильнее стиснул зубы.
        Здесь, в невысоком тоннеле между домами, на стенах переливались желтые, отражающиеся от ручьев блики - снаружи садилось солнце.
        - Отстань от меня, в последний раз прошу. По-хорошему.
        Он готов был дать ей по морде, если придется, - все равно терять нечего.
        - Мне не нужны деньги. Зачем?
        Его знакомая при этих словах выглядела такой простой и бесхитростной, что, будь он не здесь и не сейчас, а при других обстоятельствах, поверил бы ей безоговорочно. Удивленные и чуть напуганные его агрессией серые глаза, обиженная морщинка на гладком лбу - девчонка будто до сих пор мысленно вопрошала, зачем ей могли быть нужны деньги?
        Действительно, зачем, - чуть не крякнул он ехидно. И в очередной раз словил сводящее с ума мимолетностью чувство, что уже где-то видел ее раньше, - но где? Точно не в мастерской, не в магазине возле дома, где брал продукты, не во сне, кажется.
        Как будто в параллельной жизни…
        Эту мысль Дар прогнал.
        - Тогда что нужно?
        - Я хочу тебе помочь.
        - Помочь? Зачем?
        - Ни зачем. Просто так. У меня есть сто лишних единиц манны…
        - Манны, значит! - она никак не хотела бросить притворство, и его вдруг покинула злость, оставив после себя едкую усталость. Бессмысленный диалог, бессмысленный спор.
        - Скажи, - он вздохнул, - почему ты просто не скажешь: «Заплати мне?» Зачем все это, а? Зачем? Разве у тебя правда нет сердца?
        Дар вглядывался в ее глаза так, будто мечтал прочитать в них правдивый ответ.
        - Есть! - жарко качнула головой незнакомка. - Поэтому я здесь. Я не хотела, чтобы ты прожил свою жизнь… так.
        - Как?
        Она мигнула. Мимо них прошли грузная мать с малолетним сыном, следом подозрительного вида мужичок в старой куртке и натянутом на глаза капюшоне. Эхом отражались от стен чужие шаги и хруст льда под подошвами.
        - Слишком… коротко. Ты заслужил… лучшего.
        - Правда? С чего ты это взяла?
        - Не знаю. Почувствовала.
        Наверное, будучи маленьким, он ждал именно этих слов и им бы поверил. «Почувствовала» - правильно. Потому что он «растил» себя, делался достойным, стремился стать лучше, и потому что верил, что однажды так и будет. И плевал бы, что пришел не «он», а «она».
        Только он давно не маленький, а стоящая напротив аферистка так и не призналась, чего желает на самом деле.
        Отвязаться от нее. Купить пельменей - сварить, съесть, покурить. Простой план, но он почему-то все еще торчит в чужом переулке, почем зря сотрясает воздух препирательством.
        - Уходи и больше не попадайся мне на глаза.
        - Но я не мошенница!
        - А кто ты?
        - Эфина.
        Господи, зачем он тратит время?
        - Может, докажешь?
        В серых глазах мелькнуло растерянное выражение.
        Так он и знал. С самого начала. Собирался развернуться, чтобы уйти, когда девушка спешно выпалила.
        - Мне надо, чтобы было темно… Темнее, чем здесь.
        И он удивился самому себе, цинично хмыкнув:
        - Без проблем. Дуй за мной.
        После чего, не оборачиваясь, зашагал к ближайшему подъезду.
        Здесь пахло высохшей мочой и жареным луком. И еще отходами.
        Он завел ее на один пролет выше первого этажа, туда, где на стенах висели старые развороченные почтовые ящики - почти все пустые. Газеты валялись рядом, в углу, - тот, кто их принес, не стал утруждать себя лишней работой.
        Дар не понимал, зачем стоит здесь. Зачем вдыхает смрад из мусоропровода, смотрит на умалишенную, которая в очередной раз оглядывает собственное тело, будто пробует почувствовать себя впервые. То кулаки сожмет, то ладонями покрутит, то зажмурится. И все что-то тихонько бормочет.
        «Он здесь, чтобы убедиться, что не пропустил нечто важное». Чтобы мальчишка внутри него не взялся упрекать в том, что «Эфина пришла, а ты прогнал…»
        Что ж, вот она - Эфина (не прогнал, видишь?) Пыжится, кряхтит, пытается из себя что-то состроить, но не выходит. Вот и наигралась в богов.
        - Хватит, надоело. Я домой.
        Он идиот. И почему-то чертовски устал. Уже будто и не до пельменей - просто поспать бы…
        Дар успел прошагать вниз ступеней шесть, когда услышал натужное:
        - Смотри!
        И повернулся, уже не ожидая увидеть ничего, кроме того, что видел до того - придурошную, упертую, как баран, девчонку. Наверное, в самом деле сумасшедшую.
        Но ошибся.
        Девчонка осталась собой - верно, - но пространство вокруг нее светилось. Тем светом, который не мог создать ни телефон, ни карманный фонарик. Мерцали, как раскаленные, облупленные стены этажа и старые ящики; полыхала оранжевыми бликами скомканная и лежащая в пасти мусоропровода газета. И походил на освещенный золотыми прожекторами пол.
        - Эй… Что это?
        Она - девушка, имени которой он не спросил, - водила руками по мерцающему полю, собирала из него разрозненные точки. Собирала их в кучу, а заодно шептала:
        - У меня мало сил, понимаешь? Человеком сложно… Один раз только увидишь.
        Эти точки, походящие на светлячков, заворожили Дара более всего - одну из них он попробовал сжать в кулаке, но не вышло - она вылетела из его руки, как живая. И тогда он ощутил странную слабость. Свет в подъезде, аура сияет,… ему не кажется.
        - Вот.
        «Эфина» собрала все точки в одном месте, придала им форму флакона, направила ему в руки.
        - Держи.
        И Дар, ощущая себя участником реалити-шоу иллюзионистов, в очередной раз коснулся чего-то теплого и вибрирующего.
        - Это манна. Она будет твоей… Поместишь в Жертвенные Ворота, и этого хватит, чтобы продлить…
        Всполохи погасли с одновременно ослабевшим голосом. Исчез флакон, блики; газета в мусоропроводе стала (сделалась) просто газетой.
        Незнакомка с белым, как бумага, лицом, оседала на пол. Неуклюже рухнула бы, не достав до стены, если бы он не подбежал, не подхватил обмякшее уже тело. В полумраке подъезда увидел, как закатились глаза и сменили цвет на синеватый губы.
        - Эй, эй, ты чего? - он держал ее, опустившись на корточки, слегка потряхивал, силясь пробудить. - Очнись, ты, «эфина»…
        Девчонка пребывала без сознания.
        Что… Куда… Звонить в скорую? В службу спасения?
        С этажа выше спустились двое парней лет шестнадцати, окинули Дарина с «ношей» острыми, как бритва, цепкими взглядами. Один из них поигрывал в ладони не то брелоком, не то перочинным ножом. Дар адресовал им вслед не менее злой взгляд - валите, мол, отсюда без вопросов.
        А вот когда со второго на лестницу ступила женщину в пальто и тут же принялась охать, что «нужно срочно звонить в скорую…», он поднял «эфину» на руки и засеменил по лестнице вниз - прочь от чужих любопытных взглядов, прочь из чужого подъезда.
        Девчонка дышала. В себя, впрочем, пока он пер ее на руках, как герой любовного романа, не приходила.
        На него смотрели по-разному: с удивлением, с опаской, с подозрением, любопытством и даже восхищением.
        Последнее, впрочем, касалось лишь малолеток женского пола.
        Дар на максимальной скорости бежал домой - переулок, двор, детская площадка, обогнуть девятиэтажку…
        Он не думал о том, что делает и зачем, - просто знал, что не может оставить лежать ее там, на холодном полу чужого подъезда. И интуитивно чувствовал, что звонить в скорую не нужно, - все образуется.
        Ладно, хорошо, он оставит ее у себя, пока не очнется. Поможет прийти в себя, отпоит чаем, а после, они, возможно, поговорят. Об огоньках.
        Его квартира была тесной и походила на кладовку. Умещала в себя шкафы у стены, диван, стол, шаткий стул, комод. И ступить негде.
        Девушку Дар «выгрузил» поверх потертого клетчатого покрывала, после длительных размышлений, не без труда расстегнул и стянул с нее пальто, повесил его на единственный крючок в прихожей. Вернулся, убедился, что гостья дышит, что сердце бьется хоть и тихо, но ровно, после, как вор, быстро убрал руку с чужого пульса. Отправился на кухню ставить чайник.
        Про чайник забыл уже в коридоре. На кухне первым делом открыл форточку, закурил - долго смотрел, как двор тонет в ранних сумерках. Стоял, ощущая себя наивным лохом, и не понимал, как вышло, что на заре собственной жизни он оказался втянут в непонятную историю. Вспомнил о том, что так и не купил пельменей, матюкнулся.
        Дребезжал голодным брюхом пустой холодильник - в пачке с беконом осталось две «полоски». Можно поджарить с яйцами - таким завтраком он «баловал» себя вчера.
        Прошло пять минут, в течение которых он неподвижно сидел у крохотного кухонного стола на табуретке, смотрел на собственные сцепленные руки. Затем решился на то, чего раньше бы не сделал - не дал бы «хороший» мальчишка внутри, зовущийся совестью, - но теперь совесть молчала.
        Если она аферистка, он должен понять…
        Ее сумочка оказалась пуста. Ни кошелька, ни документов, ни расчески, ни помады.
        Просто сумочка. Будто только что с рынка - без бирки с ценником, но туго застегивающимися карманами. Новая?
        И в карманах пальто ничего - ни ключей, ни автобусных билетов, ни мелочи.
        Оставив чужие вещи, Дар отправился курить во второй раз.

* * *
        Она открыла глаза и долго лежала, не шевелясь. Разглядывала комнату, в которой намеренно не включили свет, чтобы не мешал спящей, - старые обои, концы которых отвисли у потолка, пыльный комод, маленькие игрушки за стеклом - мотоциклы? Брошенную поверх спинки стула куртку, выглядывающую из-под нее клетчатую рубашку, мигающий лампочкой «дежурю» монитор.
        Здесь все хранило историю, каждая вещь. В этой маленькой комнате, как и в любой другой за стеной, все время что-то вершилось, текло, менялось. И становилось прошлым. Потому что время…
        Где Дар?
        Он сидел на кухне на стуле, выглядел усталым. На вошедшую Эмию посмотрел со смесью тоски и раздражения - свалилась, мол, на мою голову. Рядом остывший чай; из форточки тянуло сквозняком, а с подоконника окурками. Она поежилась и, не спрашивая, прикрыла форточку, провернула шпингалет.
        - Как тебя зовут?
        Это он ей.
        - Эмия.
        - Эмия… А документы у тебя есть, Эмия?
        - Документы?
        - Да - паспорт, права, кредитки… Хоть что-нибудь, на чем написано твое имя?
        - Н-нет…
        Она, рвясь сюда, об этом не думала - зачем? Верила, что хватит слов, привыкла, что правде верят, а ложь за версту чувствуют. Но на Земле не так, на Земле требовались бумажки, а доверия здесь в обрез - дефицит.
        - Подожди, - вздохнула, приблизилась к Дарину, коснулась неожиданно твердого мужского плеча - «запиталась». Если не запитается от кого-то, как от батарейки, опять потеряет сознание - уже плавала, знает. - Видишь?
        И вызвала в воздухе образ светящегося флакона с манной, которую уже показывала в подъезде. Грустно улыбнулась, увидев вытянувшееся от удивления лицо человека не просто уставшего от бури мыслей, эмоций и неотвеченных вопросов, но человека, находящегося на грани неслышного нервного срыва - немой мужской истерики.
        - Он твой. Твои сто единиц - твоя новая жизнь. Когда перестанешь верить, просто посмотри на правую ладонь. Перестанешь - снова посмотри.
        И вышла из кухни. Накинула пальто и, ведомая любопытством, пересекла комнату, чтобы выйти на балкон.
        Вид открывался так себе, но ей нравилось все: темно-серая лента асфальта вдоль домов, талые пласты снега на газонах - снега грязного, не аппетитного. Когда-то он был белым, но после пыль с дороги, выхлопные газы, грязь. Пустой тюремной зоной смотрелась безлюдная, окруженная сеткой баскетбольная площадка - внутри ни детей, ни корзин на штангах, ни футбольных ворот. Кто-то смотрит на этот пейзаж всю жизнь, всю жизнь вдыхает одни и те же запахи - сырости весной, одуванчиков летом, прелых листьев осенью, мороза и угля - зимой. В пройме между домами ей были видны торчащие трубы старых и одноэтажных приземистых изб.
        Бердинск.
        Земля.
        Эмия совсем забыла, как здесь сложно - всюду чувства, эмоции, напряжение. И ты, закованный в тело - то тело, которое постоянно отрабатывает химические процессы, - вынужден быть протестированным сотню раз в минуту - поддашься ли очередному страху? Злости? Или же отыщешь в себе силу не только не испугаться, но и найти то, чем поделиться? Здесь будто океан и вечный шторм. С рождения ты маленький и чистый, но месяцы и годы превращают тебя в изношенного препятствиями и обмотанного прочной броней худосочного духа. Мол, не подходи - я уже знаю, как на тебя реагировать, я уже здесь все знаю…
        Она действительно забыла. На небе не было шторма - там было спокойствие, где не нужно сражаться и пытаться выжить в бесконечной борьбе за себя самого. А здесь нелепо, ужасно, скоротечно, как в бурлящей реке, где к берегу почти никогда не прибивает. И ты все ищешь руками плот, а ногами дно, все всматриваешься в чужие лица в надежде на то, что кто-то ответит улыбкой, поделится теплотой, отогреет пониманием.
        Если таких не находится - черствеешь.
        Идя сюда, она не подумала о том, что Дарин, в отличие от нее, свои двадцать четыре с лишним года жил в этом шторме. Боролся за выживание, терял выдержку, терпение, надежду, силы. Кто его грел? Когда? Возможно, никто и никогда.
        И потому есть шанс, что Эмии он поверить не сможет. Из-за бронебойного кокона «мне было плохо много раз» окажется не в состоянии почувствовать чудо, вид которого с рождения забыл.
        Ей хотелось плакать. И это было так трогательно, так нежно.
        Эфины не чувствуют боли, но она человек, и у нее в груди ныло от печали.
        Сможет или нет?
        Начислять баллы, сидя наверху, так легло. Ходить ногами здесь, внизу, тяжело.
        Сможет или нет?

* * *
        Он смотрел на правую руку так долго, что заболели глаза. Ненадолго клал ладонь на колено, пытался делать вид, что все в порядке, все, как обычно, а потом поднимал и разворачивал.
        И на ней прямо под кожей снова плавали, похожие на проникших в его кровь светлячков, огоньки.
        Его опоили? Одурманили?
        Только он не ел и не пил.
        Так устал?
        Нет, так не устают.
        Вывод напрашивался только один - она говорит правду. Она - Эфина. И только что подарила ему сто единиц манны.
        Мозг Дарина, как упершийся четырьмя конечностями перед Жертвенными Воротами баран, отказывался поверить в «очевидное».
        Что же это за светящиеся точки?
        Он тер ладонь, чесал ее, пытался их поймать… Надавливал, тряс рукой, даже хлопнул ей по столу так, что дрогнул стакан и ложки.
        Огоньки, как непуганые рыбки, продолжали спокойно перемещаться под кожей.

* * *
        - Значит, ты… Эфина?
        - Значит.
        Торчала возле трансформаторной будки, как идеальная проплешина, шляпка колодезного люка. Неслись за пятиэтажкой машины - гудел вечерний проспект. Зажглись фонари.
        Эмия чувствовала, как мнется Дарин, - не может ни воспринять тот факт, что она Богиня, ни опровергнуть его. И все сжимает пальцы правой руки, будто влитая под кожу манна жжется или щекочет.
        - Смешно, - ему было не смешно. - У меня даже нет хорошего чая…
        Наверное, ему вспоминались сказки о том, что нагрянувших гостей - ангелов, колдунов, всяческих жителей небес - следует почивать чем-то вкусным.
        - И не нужно.
        - И накормить тебя нечем.
        Эмия повернулась, посмотрела на него тепло, добро. Улыбнулась.
        - Бывает и так.
        - Я… Прости, если это невежливо, но сегодня я устал. Мне лучше проводить тебя домой.
        Кроткий вздох и смущение.
        - Только идти мне некуда. Дома нет, документов нет… Оракул дал мне только одежду и сумку. И еще поместил туда, куда я назвала. По координатам этого места, то есть к тебе.
        - Почему… ко мне?
        Ему хотелось курить - она чувствовала кожей. И еще он мерз, стоя рядом с ней в одной рубахе.
        - Может, пойдем в комнату и там поговорим?
        (Poets of the Fall - False Kings)
        Себе он постелил на полу и теперь сидел возле запасной подушки, которую отыскал в шкафу, опираясь спиной на рифленую дверцу шкафа. Свет только из коридора - в комнате темно.
        Эмия сидела на кровати и говорила…
        А он думал о том, что верил в то, что научился сражаться со всем: пацанами, отбиравшими у него стипендию, грубиянами, слишком требовательными шефами, лживыми друзьями. Сумел выжить в неласковом к нему мире, пережил боль от раннего крушения иллюзий, успешно гнал от себя страх скорой смерти.
        А вот с ней справиться не мог - со странной гостьей. Слушал про некий Астрей, про порядки на Небесах, про ее работу, танец с роботом, и все никак не мог понять - выдумка это или правда? Пацан внутри него вдруг ожил, воспринимал каждое слово былью, но взрослый уже и рациональный Дар знал: сказок нет. Нет их.
        Он так и заснул, постепенно склонившись к подушке, лежащей поверх старого матраса, - слушая про собственное фото на ее мониторе, про Оракула, про Старших, которые гнались за ней по пятам…
        Глава 4
        Ранним утром, проснувшись, Дарин чувствовал себя тяжелым, как мешок с песком. Усталым, невыспавшимся и таким же напряженным, как накануне вечером. А когда понял, что дерьмо, в которое он влип, оказалось, увы, не сном, а самой что ни на есть настоящей явью (свисающая с дивана женская рука была прямым тому доказательством), пулей подскочил с лежанки. Порадовался тому, что вечером лег, не раздеваясь, покинул комнату, снял с вешалки куртку, натянул кроссовки…
        Серые и промозглые после холодной ночи дворы пустовали. Еще толком не рассвело, не открылись детские сады, не выгуливали сонные хозяева рвущихся отлить на остатки сугробов псов.
        Он шел так быстро, как мог, чтобы не бежать. Куда? Сам толком не знал. Закрыл Эмию в квартире на ключ и теперь терзался угрызениями совести, потому что знал правила безопасности. Он на четвертом… Если пожар, ей прыгать с балкона… И шипел на себя за сумбурные, полные беспокойства мысли.
        Не будет никакого пожара. Вовек не было, с чего бы ему сейчас?
        Кнопки чужого домофона принялся нажимать тогда, когда ни в одном окне еще не горел свет.
        - Стас? - произнес с нажимом, когда из динамика ответили сразу матерком, вплетенным во фразу про «знаешь, который час?». - Стас, это я, впусти!
        И выдохнул с облегчением, когда спустя несколько секунд заплакал на весь двор сигнал открываемой двери.
        Первый барьер пройден. День уже почти можно считать удачным.
        - Ты чего? Случилось что?
        Друг стоял на пороге и выглядел теплым и вялым, едва выбравшимся из постели. В халате, в тапках на босу ногу, взъерошенный. Из комнаты доносилось недовольное сопение и шорох простыней.
        - Слышь, посмотри на одну штуку, скажи, что ты видишь.
        - Ты подождать не мог? Хоть до обеда?
        - Не мог.
        Дар, неуверенный в том, что поступает правильно, стянул кожаную перчатку. Развернул правую руку ладонью вверх, поднял повыше.
        - Скажи, что ничего не видишь? Что у меня глюки. Ведь просто ладонь?
        Стас приклеился глазами к чужой конечности - уставился на нее с любопытством, как на инопланетный прибор.
        - Как ты их туда загнал? Трюк что ли какой? И вообще, ради этого спозоранку… Детворе фокусы показывай.
        - Стас, кто там? - донеслась из комнаты произнесенная женским голосом фраза - фраза с подтекстом «закрывай уже эту долбанную дверь и возвращайся в кровать».
        - Иду!
        - Значит, видишь?
        Дарин чувствовал, как дерьмо засасывает его все глубже. Значит, не опоили, не глюк, не привиделось.
        - Ну, фонарики. Слышь, а ты как их туда загнал?
        Кажется, Стас начал просыпаться; Дар неестественно весело улыбнулся и почувствовал, как стали каменными от напряжения внутренности.
        Он влип. И не стоило в это втягивать кого-то еще, но он должен был проверить.
        - Хороший фокус?
        - Покажи еще?
        - Потом.
        Он уже натягивал перчатку.
        - Слышь, ты все-таки осел, что из-за этого меня разбудил. Ну, красиво, но время-то еще…
        - Ладно, извини. Я побежал.
        - Идиот.
        - И тебе всего хорошего.
        В спину ему ударил лязг захлопнутой металлической двери.
        Во дворе светало.
        Какие варианты? Какие у него, мать его, варианты?
        Почему тогда, когда он дрался один против четверых, и то чувствовал себя увереннее, чем теперь? Почему струхнул перед помешанной девкой?
        Он сидел на вросшей в снег и потому не вертящейся детской качеле-вертушке в незнакомом дворе. Чувствовал, как мерзнет от холодной металлической дуги сквозь джинсы зад, ощущал себя партизаном, которого насильно пытаются завербовать в шпиона, - не выйдет. Он найдет выход, отвяжется от нее, отыщет объяснение «фонарям» на ладони.
        Дерьмо.
        Как назло забыл сигареты - хотелось сплюнуть на землю.
        Написать заяву в милицию? Сказать, что его преследует сумасшедшая? Пусть рассказывает свои сказки ментам, пудрит им головы и объясняет причину отсутствия в сумке документов…
        Ментам - это жестко. И трусливо. Он же, в конце концов, не малолетний пацан.
        Вышла из крайнего подъезда тетка, положила ключи в карман, зашагала за угол - к остановке; Бердинск начал просыпаться.
        «Просто выгнать ее…»
        Пусть идет, куда хочет, - он не обязан терпеть навязчивых личностей.
        Может, уехать самому?
        Куда? К несуществующим родственникам, поджав, как пес, хвост? Ему не к кому ехать. Не на чем, не на что, некуда - у него денег полторы тысячи рублей.
        И еще этот чертов мальчишка внутри - тот самый, который так и сидел у детдомовского окна на подоконнике. Она ведь пришла, Дар? Она пришла…
        - Она не пришла, - процедил вслух сквозь зубы. - Кто пришел, я не знаю, но это точно не она.
        Мальчишка с ним больше не разговаривал.

* * *
        - Давай, в общем… ты уйдешь.
        Она смотрела на него теми самыми серыми глазами, которые он почему-то помнил - знал еще до встречи.
        - Мне… некуда.
        - Не мои проблемы.
        Он говорил, глядя в сторону, как бездушный мудак.
        «Просто отделайся от нее».
        И переминался с ноги на ногу - мол, я жду, мне на работу пора.
        Когда незнакомка надела пальто и повесила на плечо сумочку, глухо попросил:
        - И огоньки свои забери. Манну свою. Мне не надо.
        Качнулась голова. Пересекая порог, гостья остановилась.
        - Отнеси их к Жертвенным Воротам. Когда придет срок. Это… подарок.
        И она неслышно и невесомо протиснулась мимо него на выход. Застучали по бетонной лестнице ее каблуки.

* * *
        (Skylar Grey - I Know You)
        На качелях с ночи еще остался иней, но это ничуть не смущало смеющегося малыша лет трех, которого качала мать. Под ногами, не достающими до земли, застыла покрытая льдом лужа; вокруг урны деловито ходили туда-сюда голуби - изредка клевали пустую кожуру от семечек.
        Эмия чувствовала себя опустевшей и обессилевшей.
        Почему так? Что она сделала неверно, что сказала не так? Или, может, она просто недостаточно хороша? Некрасива?
        Ее терзало непривычное чувство вины, и заглядывала в глаза обида, спрашивая, мол, давай тоже создадим кокон? Сделаем выводы, защитимся, отрастим клыки и когти, чтобы ни один придурок больше…
        «Нет», - мысленно качала головой незаметная ни матери, ни ребенку на площадке девушка в бежевом пальто. Она не будет кутаться в броню, не будет за одну-единственную неудачу мстить каждому первому теперь мужчине. Она не станет делать выводов, потому что выводы - это неправильно в целом, нужно просто уметь переживать то, что есть, без обид.
        Мальчик, одетый в толстую вязаную шапку и синюю дутую курточку, улыбался миру так открыто, что у Эфины замирало сердце. Она хотела бы вот так же, как эта молодая мать, смотреть на своего любимого сына, качать его на качели, отвечать на звонки любимого мужчины: «Да, дорогой, все хорошо! Ждем тебя вечером дома, уже соскучились…»
        Она выбрала для этого Дара. Хотела предложить ему самое ценное, что имела, - себя, свою теплоту, любовь. Пусть ненадолго, на тридцать дней, но все же. Прожить их совместную короткую историю про «долго и счастливо» - без детей, конечно, без продолжения.
        Но не случилось даже начала.
        Что-то пошло не так - наверное, защитный кокон Дарина оказался слишком плотным, запертым наглухо - без окон, как говорится, без дверей. Даже без щелей.
        И свет Эмии в него не проник.
        Она устала мерзнуть. Ей хотелось есть, хотелось согреться. Но больше всего хотелось позволить себе обидеться и обвинить в случившемся кого-нибудь еще, но только не себя саму.
        Вместо этого она поднялась с лавочки и побрела в сторону проспекта.
        Место, с которого она сошла, тут же отправились исследовать любопытные и такие же, как она, голодные птицы.
        Холодные пальцы, будто надеясь чудом наткнуться на завалявшуюся монетку, скребли и скребли изнутри по шелку карманов - тщетно.
        Эмия пожала плечами и встала в очередь к киоску, торгующему сытными на вид лепешками с мясом - сытными они смотрелись уже на картинке, прикрепленной изнутри к стеклу, а в реальности выглядели еще лучше. В хрусткой бумаге, с запахом жареного лука, чесночного соуса и чего-то еще…
        Перед ней три человека - два мужчины и одна женщина. Каждый, приближаясь к окошку, доставал из кошелька деньги, и Эмия снова и снова корила себя за глупость: она забыла сказать Оракулу про монеты. Почему-то напрочь запамятовала о том, что здесь, на Земле, они могут понадобиться.
        Обслуживали быстро. Забрал из окошка свой заказ мужчина; следом женщина. Она вгрызлась в свой завтрак, не отойдя двух шагов от киоска, - развернула бумагу, оторвала смачный кусок от лепешки, и во рту Эмии образовался слюнный потоп.
        - Мне бутылку «Карамельки».
        Оставшийся перед ней клиент рассчитался быстро, и настала ее очередь. Из недр теплой будки на нее взглянул молодой парень, одетый в желтую кепку с козырьком.
        - Доброе утро! Чего желаете?
        - Можно мне, - Эмия замялась, - лепешку, как той женщине?
        - С беконом и сыром? Конечно.
        Хоть женщины уже и след простыл, продавец понял, о ком речь.
        - Попить?
        - Да, можно и попить.
        - Газировка, чай, кофе, сок?
        - Мне бы… воды.
        - Холодной? Комнатной?
        - Обычной, комнатной.
        - Хорошо.
        Застучали по кнопкам калькулятора пальцы с аккуратно остриженными ногтями; бурлил проспект - останавливались и уезжали от остановки автобусы; взирали серыми от грязи боками стоящие перед светофором машины. Привычно не смотрели друг на друга люди.
        - С вас двести пятьдесят три рубля, пожалуйста.
        Эмия поежилась от дополнительного холода - на этот раз изнутри.
        - Мне… просто так. Пожалуйста.
        - Что?
        Чтобы расслышать ее слова, парень даже нагнулся - теперь его лицо почти лежало на столешнице.
        - Мне… просто так. Без денег. Если можно.
        Щека оторвалась от столешницы - продавец разогнулся и несколько секунд смотрел на нее с удивлением, будто все еще ожидая, что Эмия вот-вот достанет из сумки кошелек и признается, что пошутила. Но она лишь нервно сглотнула.
        - Простите, но без денег еду не продаем.
        С постера слева на нее смотрели сразу пять жирных бутербродов - новинки.
        - Никакую? Может, такой бутерброд?
        - Никакую.
        За ней в очередь пристроился молодой парень, нервно взглянул на часы. И его нервозность передалась продавцу.
        - Вы будете платить?
        - Но мне нечем…
        - Тогда, пожалуйста, отойдите.
        - Пожалуйста, дайте мне хоть что-нибудь.
        - Еда для бездомных есть только в приютах. Следующий!
        И рот продавца захлопнулся, как дверца дворцового сейфа. Пелена безразличия на глазах и выражение лица, будто ее больше не существует.
        Парень позади заказал бургер с холопеньо и мясными крекерами.
        Бердинск жил привычной жизнью. Стыл, продуваемый ледяным мартовским ветром проспект Мира; раскачивались из стороны в сторону голые лапы лип. Поток машин, электрические провода над дорогой, абрис высокого крана над крышей старой библиотеки.
        Эмия напряженно думала о том, что можно, конечно, убить тело и вернуться наверх максимально быстро, но вот беда - убивать тело ей не хотелось. Новое, человеческое - оно уже ощущалось ей родным, привычным, сложным и почему-то нежно любимым. К тому же, зачем торопиться в Астрей, когда ее время на Земле еще не вышло? Нужно просто научиться существовать в социуме, о котором она, разнеженная налаженным бытом небожителей, совершенно забыла.
        Да, здесь сложнее и жестче, но ведь люди живут? Значит, и она сможет.
        Мимо нее проплыли три одинаковых желтых пятиэтажных дома; затем начались дома пониже - с бордовыми и треугольными крышами. Прошел мимо, жуя жвачку и думая о чем-то своем, школьник с ранцем за спиной.
        «Приют для бездомных» - это хорошее место? И, если да, то как его найти?
        Приют был забыт, когда на пути ей встретился храм и сидящие вдоль стрельчатого забора старушки, в ладони которых прихожане щедро сыпали мелочь.
        Недолго думая, Эмия тоже устроилась на парапет, вытянула перед собой ладонь.
        На нее косились, тщательно скрывая неодобрение, - она как можно честнее и открытее улыбалась в ответ. Все ведь тут, мол, в одной лодке?
        Молодых, как она, у забора больше не было - все только крестящиеся и шепчущие благодарные слова бабки, в руки которых иногда падали монетки разного достоинства.
        - Храни тебя Бог, милок! Здоровья, богатства, благополучия…
        - Спасиб тебе, мил человек!
        - И в мою положи…
        Эмию прихожане почему-то обходили, но она продолжала тянуть вперед руку.
        Зыркал острыми шпилями в синее небо собор; распогодилось. Прогрелся на градус-два воздух, и как будто сделалось легче жить.
        - Все мы там будем, - печально и смиренно глянула сначала на небо, затем на молодую соседку морщинистая бабулька справа. - Всех он нас примет, всех обогреет.
        - Кто - Кронис? - искренне удивилась Эмия и тут же получила в ответ такой взгляд, будто она ведьма с поселившимся внутри дьяволом.
        - Какой еще Кронис, типун тебе! - бабка теперь крестилась, глядя на Эмию. - Отец наш Единый - Всевышний.
        «А кто там выше Крониса?» - думалось ей с изумлением.
        - Там точно кто-то есть, но этого даже нам - Эфинам Астрея - не говорят. Знаете, утверждают, что мы сначала должны провести в праздности не одну тысячу лет…
        Ей пришлось покинуть место у забора под неодобрительный шепоток и укоризненные взгляды.
        На синей и матовой от ветра поверхности пруда сидели белые птицы. Иногда они подлетали к подросткам у дальнего изгиба, крошившим хлеб, закладывали сложные пируэты, дрались, улетали, держа в клюве крошки. Стыли вдоль невысокого ограждения, крупные и непонятно зачем привезенные сюда булыжники - на такой ни забраться, ни посидеть.
        Больше, чем есть, Эмии хотелось пить.
        Расслабленный и ленивый, тянул в утренний час, опираясь на столб, газировку немолодой мужичок в кепке. К нему Эмия и подошла.
        - Доброе утро.
        Веселый взгляд из-под густых бровей. Мужичок оказался невысоким, ниже Эмии.
        - Доброе.
        - Скажите, а где здесь можно попить?
        - Попить? - он почти не удивился или же прикинулся таковым. - Вы имеете в виду воду?
        - Да.
        - Купить можно - вон киоск, видите?
        - Но у меня нет денег.
        Теперь на нее смотрели иначе. Внимательно присмотрелись к лицу, ощупали взглядом сузившихся глаз одежду - мол, наркоманка или нет? Вроде не попрошайка, приличная.
        - Тогда у себя дома, если бесплатно.
        - Но у меня нет дома.
        Он мог бы задать ей тысячу вопросов - мол, как это, нет дома? Откуда ты, почему на улице? Почему без паспорта и без копейки денег? Мог послать ее куда подальше, мог дать бесплатный совет, как жить или попросить отправиться в другую сторону.
        Вместо этого мужик протянул ей бутылку.
        - На.
        Эмия стиснула пальцами горлышко.
        Незнакомец тут же оттолкнулся от столба, вжал голову в плечи и быстрым шагом отправился прочь - подальше от странных, будто незримо заразных проблемами незнакомок и их «сложных ситуаций».
        В ее руках осталась наполовину наполненная пузырящимся напитком чужая бутылка.
        Нагло и радостно, приветствуя новый день, кричали чайки.
        На этикетке две спелые груши и надпись «Вода фруктовая». Дальше ГОСТ номер, срок изготовления, состав.
        Эмия читала его автоматически: вода, сахар, концентрированный сок груш, - и думала о том, что оттуда, из Астрея, ей все казалось скучнее и проще - одним прибавить манны, у других отнять. Оттуда ей не было видно, что людская жизнь, состоящая из утр, дней и вечеров, меняющих друг друга по кругу, есть не что иное, как поле боя. Поле боя с самим собой, где каждое сражение - битва за возможность продолжать быть самим собой, человеком теплым, открытым, не ожесточившимся. И ей не было видно, насколько это тяжело. Тогда она поражалась количеству жестоких поступков, а сейчас вот этой самой пожилой женщине, крошившей булку голубям, она бы добавила десять единиц манны. Просто так. И вон тому старичку. И молодой девчонке, прижавшей к уху телефон… Лишь для того, чтобы они не утратили веру в чудо, в то, что в их жизнях способно происходить хорошее.
        Если они останутся стойкими.
        А она сама останется?
        С того момента, как она покинула квартиру Дара, прошло всего три часа, а ей казалось, что очень долгая и изнурительная жизнь, в которой Эмию уже протащило через огонь, воду и медные трубы.
        Где ей взять деньги? На что купить еду? Своровать?
        Тогда Калея будет вынуждена вычесть со счетчика очеловечившейся подруги примерно три единицы манны, а это очень много.
        Представив лицо подруги, взирающей на коллегу через экран монитора, Эмия неприлично громко расхохоталась.
        Вот забава! Просто умора…
        Но уже через минуту ее вновь похоронило под собой то, что преследовало с рассвета, - чувство тотальной беспомощности.

* * *
        (Ирина Дубцова и Романченко - Живи)
        Дар работал с забинтованной рукой.
        Стас дважды просил показать «фонарики», но его отбрили, сообщив, что неудачный фокус повредил ладонь.
        О том, что под бинтами фольга, Дарин сообщать не стал.
        Он винтил, смазывал, крутил, сверлил и варил железо, натянув защитную маску, и каждую минуту этого долбанного дня ощущал себя злым, как пес. Сам не знал, почему. Просто злым, полыхающим изнутри.
        Наверное, потому, что выгнал человека на улицу. Потому что не смог поверить в чудо. Потому что чудес не существовало.
        И ныла, как гнилой зуб, совесть - что с ним, черт побери, случилось? И случилось ли? Или… жизнь?
        До самого обеда он убеждал себя, в том, что поступил правильно, и гнал мысли об Эмии из головы. Слишком громко стучал молотком, слишком резко, будто сворачивал чужую шею, закручивал гайки, слишком часто смотрел на ладонь, где ему, несмотря на фольгу и бинты, мерещился пробивающийся свет.
        Почему она отказалась забрать его с собой?
        Обедали, по обыкновению, в каморке позади комнаты администратора, и то было самым неуютным местом, которое ему доводилось видеть. Не кухня - грязная кладовка с дребезжащим холодильником, вечно немытым столом и пятнами застарелого кофе на дешевой скатерти.
        Достав с полки бутерброд, который сам же положил туда несколько часов назад, Дар развернул целлофановую упаковку, уселся на расшатанный стул и, стараясь не смотреть на плинтуса, принялся сосредоточенно жевать. Местные плинтуса - воплощение человеческой жадности и разрухи - старые, изъеденные плесенью, раскрошившиеся. Ему казалось, что за ними шныряли и крысы, и тараканы, и тот факт, что он никогда не видел ни тех, ни других, не разубеждал Дарина в существовании здесь паразитов.
        Кофе, заваренный в местной воде, всегда имел затхлый вкус. Наверное, потому что никто и никогда не ополаскивал чайник.
        Она что-то сдвинула в нем, сломала. Одним нелепым движением снесла крышу домику, который он столь тщательно возводил, призывая себя не думать о скорой кончине. Он в стенах, все привычно, хорошо, смерть еще не близко…
        Он врал себе, но в этом вранье ему было удобней, чем в нынешней мозговой наготе, в правде.
        И с сегодняшнего дня почему-то начал задыхаться в этих самых стенах.
        Зачем он решил доработать до самого конца? Может, лучше попутешествовать, как когда-то хотел? И плевать на деньги, плевать на все…
        Эмия разворошила в его голове улей.
        Богиня? Сумасшедшая девчонка?
        Бутерброд казался таким же пыльным, как эта мастерская, хоть дата на упаковке стояла сегодняшняя. Колбаса оказалась тонкой, как бумага, помидоры - красными раздавленными кляксами, майонез - безвкусной зубной пастой. За что он заплатил пятьдесят девять рублей - за старый хлеб?
        Зашел и вышел, разговаривая по телефону, Стас - готовился идти на чей-то день рождения, сообщал, что не выпьет больше четырех бутылок пива за вечер…
        Пиво. Забытье. Давящие на череп стены. Нет, он, похоже, не доработает.
        Обед уже подходил к концу, когда Дарин вдруг подумал о том, что все равно в конце пойдет к Жертвенным Воротам. Нет, не для того, чтобы получить вечную жизнь, но, чтобы убедиться, что чудес не существует. Он ляжет там же, как бездомный пес, - где-нибудь среди деревьев. Его уберут потом - сторожа или те, кто придет к Воротам позже…
        Думать о собственном трупе было неприятно, и Дарин устало потер глаза. А следом мысль: а, если, правда? Что, если те огоньки, которые пока хаотично бродят внутри его ладони, на проверку окажутся манной? И Ворота примут ее в обмен на новые долгие годы? Бред, но вдруг?
        Он снова почувствовал себя дураком. Зачем вообще думает об этом?
        Но. Вдруг?
        И малодушно сознался себе, что в этом случае ощутит себя мелким человеком - эдакой неблагодарной скотиной, которая, получив подарок Бога, даже не сказала «спасибо».
        Неужели эта версия имеет право на жизнь?
        Он завис на этой абсурдной мысли. Его нетронутый кофе с бурой, похожей на морскую грязь пеной по краю кружки окончательно остыл.
        Текли минуты; из мастерской доносились голоса, веселые матерки, музыка, а Дарин все никак не мог ответить себе на один-единственный вопрос: чего он так испугался этим утром - того, что она сумасшедшая? Или того, что Эмия в самом деле могла оказаться Эфиной?
        Он даже чаем ее не напоил.
        Ну, и оставил бы у себя еще на сутки-двое. Что потерял бы? Глядишь, разобрался бы в ситуации. Наихудший исход: она вынесла бы со съемной квартиры все ценное в виде старенького компьютера, монитора и утюга. Ничего, сообщил бы арендатору, что возместит урон позже. А возмещать бы не пришлось ввиду скорой смерти…
        Кажется, он не выспался. Или переутомился. Или попросту сходит с ума, потому что до сих пор сидит на кухне, которую терпеть не может и никак не может вообразить, что проработает в этой чертовой мастерской еще хотя бы сутки.
        Зарплата завтра. Чего он ждет?
        Зачем подыхать в нелюбимых стенах? Не увидев мир? Даже не попробовав выбраться из картонной коробки, которую сам же ошибочно именовал «зоной комфорта»?
        Кружку он поставил на стол спокойно, без неприязни и стука. Крошки с ладоней аккуратно стряхнул в урну - не мимо.
        Сегодня вечером он зайдет (пусть и не по пути) в большой супермаркет и купит самых вкусных в Бердинске пельменей.
        А перед этим напишет заявление об уходе.
        Возможно, не самое гениальное или своевременное решение, но ему вдруг стало легче - упали на пол невидимые цепи, соскользнул ошейник.
        (Jesse Cook - Cascada)
        С работы его отпустили, но не без уговоров и не без мысленного плевка вслед. На руки выдали жалких восемнадцать тысяч, полностью лишили премиальных - сказали: «Надо было за две недели…»
        Удивленно и расстроено спросил на прощание Стас: «Ты чего?»
        Ничего, доработал.
        Вместо ответа Дар похлопал его по плечу.
        Это время года он любил меньше всего - всюду грязь, просевшие сугробы, лед с крыш. Вот чуть позже, через месяц, когда снег стает, а вода высохнет, когда проклюнется зелень…
        Он уже не увидит.
        Есть то, что есть: низкое небо над головой, морось в воздухе.
        Трамвай звенел, как ведро с гайками, и довольно шустро гнал вперед. Раскачивался из стороны в сторону, будто пьяный, отмечал своим присутствием остановки, впускал и выпускал пассажиров.
        Дар сел в него, потому что не хотел идти четыре остановки пешком. Этим вечером он решил-таки побаловать себя долгожданными пельменями - не простыми, но особенно вкусными, какими однажды накормил его Стас (почти тысяча за килограмм!). Баснословные деньги, но «Ласточка» не торговала обычными продуктами. Туда везли диковинки из Заречья, и потому ценники с продуктов взирали наглые, «зажравшиеся». Потому, наверное, те пельмени ему и запомнились.
        За окном вечерний город; внутри тяжело, будто мешок с песком.
        Зачем ушел с работы? Ведь теперь один, и никто не прогонит мыслей - ни друзья, ни идиот-директор, ни случайно встреченные на жизненном пути «однодневные» клиенты. Порой требовательные.
        Работа отвлекала - вот почему он хотел доработать в мастерской до конца. Чтобы не думать, не быть ответственным за то, что потонул в страхах, не нырнуть в депрессию раньше времени.
        Кажется, уже нырнул. В обед вспомнил Эмию, проникся непривычным бунтарским духом, восстал против оков.
        Восстал…
        Кто теперь отдерет его жопу от дивана? Кто заставит сесть в автобус и смотреть на мир, который скоро от него отвернется? Это вдвоем хорошо, а одному больно.
        Не купить бы в «Ласточке» ящик пива, только бы не поддаться унынию.
        Сам того не замечая, Дарин принялся разматывать бинт с руки. Снял порядком замаравшуюся марлю, затем фольгу, под которой потела кожа, со смесью привычного равнодушия и раздражения уставился на ладонь, по которой, как ни в чем не бывало, перемещались точки. Как глубинные фонарики - прямо в мясе…
        Очнулся, что кто-то может увидеть, спустя пару секунд, судорожно обернулся. На его руку, совершенно искренне распахнув от удивления рот, смотрел мальчуган лет десяти с ранцем за спиной.
        Дар не удержался, хмыкнул:
        - Классно?
        Пацан с благоговением кивнул.
        - Ага! Дядь, научи меня, что б такие же?

* * *
        Если бы не дикие цены, которые отпугивали из «Ласточки» обыкновенных покупателей, если бы не пустые залы, если бы несвоевременное стечение обстоятельств в виде его жесткого решения ни за что не баловать себя иностранным пивом (знал, потом купит еще и еще), он ни за что бы не подошел к кассе именно в эту минуту и не услышал бы голос, заставивший его вздрогнуть.
        - Вы меня не понимаете, не слышите? Почему Вы слушаете, но не слышите? - она говорила негромко и разочарованно. - Ведь люди сильны именно человечностью и гуманностью, а вовсе не грубостью и глухотой. Почему Вы не позволяете мне увидеть человека, который владеет всеми этими продуктами?
        Эмия стояла по ту сторону касс. Он отлично ее видел, потому что «Ласточка» по обыкновению пустовала - голые транспортерные ленты, скучающие кассиры в количестве четырех человек. Все тетки, разожранные, как рыбы на тонне червяков.
        - Простите, но директор уже ушел. И пускать к нему не положено.
        - А к кому положено? У кого я могу попросить вот эту самую булочку?
        - За эту булочку Вы можете просто заплатить. И тогда не придется просить.
        - Но я хочу попросить, потому что платить мне нечем.
        «Этой самой булочкой», завернутой в прозрачный целлофан, Эмия потрясла перед лицами двух хмурых охранников и старшего менеджера, которая с настороженным видом тыкала в кнопки сотового - видимо, вызывала «подмогу».
        Дар не успел даже подумать, когда, оставив пельмени на ленте, вдруг понесся к охранникам. В три прыжка преодолел разделявшее их расстояние, с маху схватил Эмию за плечи и затараторил так гладко, будто с самого утра репетировал речь:
        - Постойте, не зовите никого! Это моя… жена. Она не в себе, понимаете? Недавно стресс, большая потеря, иногда ведет себя странно. Давайте я заплачу за все, что она взяла, хорошо? Булочка? Что еще? Что еще ты брала?
        Плечи под его рукой напряглись; Дарин, будто в замедленном воспроизведении пленки наблюдал, как разглаживаются лица на лбах охранников, как мелькает презрение и раздражение в глазах менеджера. Но рука, держащая телефон, опускается, убирает сотовый в карман - они поверили.
        - Я больше…
        - Т-с-с-с, дорогая, сейчас пойдем домой. Я за все заплачу.
        - … ничего не брала.
        - Хорошо. Я еще куплю пельменей. Вы нас извините, ладно? - это он парням с бирками на груди и дубинками за поясом. - Простите, большой стресс, не в себе. Забыла кошелек…
        На него смотрели с сочувствием и облегчением - проблема рассасывалась сама собой.
        - Ты снова забыла взять деньги, моя хорошая?
        - Я…
        - Пойдем, отойдем в сторонку, пойдем.
        - Подожди меня здесь, хорошо?
        Это он говорил ей уже на улице. Вечерело; моросил дождь.
        - Зачем?
        - Я сейчас заплачу за булку (оставил ее на ленте рядом с пельменями) и вернусь. Пять минут, хорошо?
        Ему очень нужно было, чтобы она дождалась. Он и сам не знал, с чего испытал это странное чувство, когда увидел ее вновь, но ведь испытал! Удивление, радость, непривычную легкость, потому что вдруг окончательно убедился: Эмия не аферистка. Нельзя так играть! Жизнь научила его разбираться в людях, и выражение на лице Эмии, ее интонации… Боже, она либо действительно Эфина, либо полностью сумасшедшая, но он в любом случае больше не один. Пусть они дурные оба, но, может быть, если он попросит, она останется. Ведь она хотела, чтобы он показал ей этот мир? Он покажет.
        - Я вернусь и дам тебе твою булку. И еще накормлю пельменями - ты когда-нибудь пробовала пельмени? Хочешь попробовать?
        Он трещал, как пацан, случайно встретивший на улице свою первую любовь.
        - Мне… булочку, спасибо. И я пойду - вечереет, еще ночлег искать.
        - Хорошо, - она, конечно же, никуда не пойдет. - Только жди, ладно? Обещаешь, что дождешься? Скажи: «Даю тебе честное, Божественное».
        Кажется, он нес чушь.
        Настороженные серые глаза, забрызганное с одного бока бежевое пальто, холодные пальцы.
        - Зачем так официально?
        - Значит, дождешься?
        - Дождусь.
        И он, до крайности возбужденный, понесся обратно в «Ласточку».

* * *
        Их диалог в темной прихожей звучал странно:
        - У тела голова болит.
        Он не успел даже разуться.
        - У какого тела?
        - У этого.
        Эмия указывала пальцем на собственный лоб.
        - Ах, у этого… - Дар вышел из ступора спустя несколько секунд. - Это потому, что ты сегодня ничего не ела.
        - И вчера тоже.
        - Тем более. И, наверное, почти ничего не пила?
        - Почти.
        - Раздевайся, проходи. Я сейчас найду таблетку.
        - Станет легче?
        - Станет. Особенно после пельменей.
        Он чекрыжил луковицы прямо в шкуре и пополам. Бросал в эмалированную кастрюлю ингредиенты, словно варил зелье: соль, лавровый лист, лук, перец горошком, петрушку, укроп, - суетился, приговаривал:
        - Это я сам научился - так вкуснее. Если просто вода, то и пельмени обычные, а если с таким бульоном, да к нему еще свежий лучок, сметану, сальце… Сальца, правда, нет, ты извини, я старался побыстрее из магазина. Хотя, в «Ласточке» сальце бы нашлось отменное, там толк в продуктах знают…
        Проглотившая таблетку Эмия чувствовала себя все еще напряженной, но более расслабленной, нежели час назад. Она дома - не у себя, но под крышей. Ночевать на улице не придется, ее накормят, напоят, обогреют - клубок из спутавшихся нервов медленно разматывался; отпускало беспокойство.
        Отпускало оно, видимо, и слишком сильно нервничавшего до того Дара - его речь становилась менее быстрой, движения более размеренными, выверенными.
        Сегодня они как будто оба прошли каждый свой собственный персональный ад. Ее хлестали непониманием, равнодушием, агрессией, страхом, недоверием; его - непонятно чем, но Эмия до сих пор ощущала в Дарине такое волнение, какого он однозначно не испытывал утром.
        Интересно, что поменялось? И почему утром он указал на выход, а вечером пригласил ее обратно «на вход»?
        Чем бы это ни являлось, она радовалась.
        Дрожала на старой плите кастрюля с ягодками на боку и погнутой крышкой - в ней закипала вода; плавал покрытый изнутри пузырьками пакетик в прозрачном заварочнике.
        - Сейчас, немножко осталось…
        - Дар?
        - М-м-м?
        Он стоял к ней спиной, смотрел на кастрюлю. Одетый в белую футболку, гетры - напряженный и хрупкий одновременно, с привычной и давно приклеившейся аурой - «все в порядке. Все всегда в порядке».
        - Дар?
        Обернулся мельком, улыбнулся виновато, будто опасался услышать вопрос: «Почему ты позвал меня обратно?»
        Но Эмия спросила не это.
        - Что-то случилось?
        - Ничего.
        Ответил быстро, давно забыл про то, как открывать душу незнакомым людям. Да и знал ли.
        - Что-то случилось, - Эмия уверенно качнула головой, - я чувствую.
        От плиты вздохнули.
        - Просто… я уволился с работы. Но сколько-то денег есть, волноваться не о чем.
        - Пожалуйста, посмотри на меня.
        Ему внутри, наверное, хотелось сбежать, но ведь мужчина и, значит, должен быть сильным - Дарин посмотрел. Взгляд делано-беззаботный, а на деле наглухо заколоченный.
        - Садись.
        Он сел потому, что не успел задуматься, зачем, и его руку тут же накрыла женская ладонь.
        - Все будет хорошо, слышишь? Я обещаю.
        Он отдернул пальцы так быстро, будто его обожгло, а в глазах удивление и боль, словно Эмия только что ткнула его в раздетое сердце раскаленным железом. Вернулся к плите, нервно втянул воздух, сделал вид, что только что ничего не случилось.
        Через пару секунд насупился, глухо изрек.
        - Извини. Я не привык… к незнакомкам.
        - Все хорошо, - произнесла Эмия так тихо, что навряд ли ее услышали.
        А после прозвучало браво, почти весело.
        - Вот и пельмени подошли. Славно!
        Пельмени - сумочки для мяса из теста - вкусно. Но бульон нравился ей особенно сильно - в нем чувствовалась душа и страсть повара. Эмия хлебала его ложками, когда кончился, попросила еще - долго дула на поверхность, создавая волны.
        - Вкусно? У вас такого нет?
        Где «у вас» - там, откуда она родом? На Небе? Дар, наверное, и сам не был уверен, во что именно теперь верит, - ему хотелось психологического покоя, и лишних проясняющих вопросов он задавать не стал.
        - Нету.
        - Тебе, правда, нравится?
        Ей нравилось. Странная еда - простая, незамысловатая, но душевная. Как все на Земле. Здесь нужно было уметь довольствоваться малым, и Эмия довольствовалась: теплом кухни, вкусным запахом от тарелки, стуком ложек о фарфор, волнением от близкого присутствия мужчины, который по привычке притворялся спокойным.
        - Тебя беспокоит что-то?
        - Меня? - он отложил ложку, вздохнул, посмотрел на нее с просьбой не врать. - Зачем ты здесь, а? Скажи еще раз, только честно. С какой целью?
        За окном стемнело; поднялся ветер, качались деревья.
        - Я здесь… - правда - это важно. Если отвыкнешь говорить правду, станешь другим человеком, прирастешь к маскам и едва ли когда-нибудь вернешься к себе настоящему. - Я здесь, потому что хотела бы понять, почувствовать, как это - быть любимой человеческим мужчиной. Тобой.
        Она смотрела ему в глаза. Очередной шаг ва-банк - стартовая площадка, откуда или в небо, или в пропасть.
        - Я понимаю, что за столь короткий промежуток времени ты можешь меня не полюбить. Я не дура.
        Цвет его глаз она разглядела только теперь - не серые, не зеленые, не коричневые, но странным образом все вместе. Глаза человека вечно одинокого, привыкшего справляться с проблемами и болью самостоятельно. А теперь она просила его в какой-то мере объединиться с ней, стать связанными.
        - Таковым… было мое первоначальное желание. Но… если не выйдет, просто покажи мне этот мир - то его хорошее, что можешь. Просто побудем вместе… до конца. Как получится.
        Дарин смотрел на нее иначе, не как вчера - без попытки замаскировать недоверие, мол, ты сумасшедшая. То ли наплевал на ее безумие, то ли «фонарики» на ладони, наконец, убедили его в существовании феноменов, - ответ прозвучал просто и по существу.
        - Чтобы что-то тебе показать, нужно путешествовать. А с этим могут проблемы, потому что я совсем не богат.
        Он вернулся к пельменям.
        «Совсем не богат. Беден, разве не видишь?»
        Она видела. Да, не богат финансово, но богат душой.
        - И пусть. Мы можем ходить туда, куда дойдут ноги. Деньги - это ведь не все.
        Прежде чем вернуться к своей тарелке, Эмия какое-то время разглядывала татуировку, покрывающую всю его правую руку от запястья до плеча и выше: солнце, взлетающая над ним птица, виноградники…
        - Где это?
        И качнула головой, указывая на монохромный рисунок на коже.
        - Там, куда я никогда не попаду.
        - Не факт.
        Дар не ответил. Покончил с ужином, налил им обоим чаю, хлебнул из своей кружки, затем будто повеселел.
        - Значит, интересная программа у нас с тобой намечается, Эфина. Надо бы составить план. Ты допивай пока, я включу компьютер, подумаю.

* * *
        В углу горел бежевый, видавший виды торшер. Дар сидел у компьютера, обложившись книгами и картами; Эмия гнездилась на краю кровати и чувствовала все нарастающий дискомфорт - ей бы помыться, переодеться, натянуть что-нибудь легкое. Но своего нет - придется просить чужое. Как она могла забыть про деньги, бестолковая путешественница из Верхнего Мира? Ведь здесь Бог не сердце, не доброта и не душа, здесь Бог - это мятые купюры и монеты. И потому столько недовольства.
        Ничего, найдется выход, всегда находился.
        Откуда Дарин взял свой внезапно нахлынувший азарт, она не знала, но уже через полчаса он подсел к ней, держа на коленях блокнот - указал ручкой на пункты, которые наспех вывел мелким неразборчивым почерком.
        - Смотри, неделя номер один: можем посмотреть Керченский район - там есть памятники, святыни, интересные места. В общем, без ночевок, конечно, потому что дорого. На автобусе за один день туда и обратно…
        Неделя один - Керченский, неделя два - Водворский и Мысски, неделя три - Черпалово, четыре - Уртенгай и Камыши - «если останется время».
        На исписанный лист Эмия смотрела с недоумением.
        - А где Жертвенные Ворота? Почему ты их не вписал?
        Сидящий справа от нее человек молчал.
        - Они ведь далеко, так?
        - Да, - ответили ей глухо. - Восемьсот километров отсюда.
        - И?
        Какое-то время он на нее не смотрел, затем повернулся и ухмыльнулся криво и недоверчиво.
        - Ты все еще веришь в то, что ты - Эфина?
        - А ты не веришь? - Эмия совсем не обиделась, и улыбка ее вышла теплой и веселой. - Огоньки не убедили?
        - Почти. Но не совсем.
        - Пусть будет так, - она невесомо опустила свою руку Дарину на плечо и подтолкнула обратно к компьютеру: - Иди. Переписывай план.
        Он ушел. А ее ладонь еще долго покалывало от прикосновения к белому хлопку майки и теплой коже под ней.
        «Ей будут нужны плавки, средства гигиены, носочки, хоть немного косметики…»
        Где взять денег?
        Пока щелкала клавиатура и шелестели страницы атласов, Эмия смотрела на собственные обтянутые шерстью колготок ступни.
        «Если стирать вещи каждый вечер, то с утра придется ходить, скорее всего, в мокрых». Это в Астрее она могла сменить наряд щелчком пальцев, а здесь…
        Ей нравилось, что квартирка тесная, что стены будто сближают их с Даром, не дают разойтись больше, чем на метр-полтора в пространстве. Уютно. Но что делать с одеждой?
        Нервные пальцы прочесывали пряди волос - шампунь, расческа, мыло - все чужое? - пальцы терли лоб, теребили переносицу, мочки ушей, серьги…
        Серьги.
        Эмию будто ударило током - серьги! И Брошь!
        - Дар? - позвала она взволновано.
        - Да?
        - Скажи, а у вас здесь знают про Эфиниум?
        Скрипнула старая рассохшаяся табуретка.
        - Мистический металл? А как же. До сих пор шастают в Водянский район, где он когда-то встречался, играют в Сталкеров, даже иногда отыскивают крупицы. Но очень редко, как я слышал. А что, хочешь разнообразить наши экскурсии?
        - Нет… - Эмия уже сняла сережки и теперь держала их зажатыми в кулаке. - А пункты приема этого металла есть?
        Дарин хмыкнул - мол, глупый вопрос, но так уж и быть, посмотрю.
        Снова пробежались по клавишам пальцы.
        - Один есть.
        - Далеко?
        Пауза. Новая карта на экране.
        - От меня пять остановок на трамвае. А почему ты спрашиваешь?
        Эмия молча улыбалась. Потому что они, может быть, богаты.
        Глава 5
        Трамвай им попался неестественно-синий и веселый снаружи, но довольно блеклый изнутри. Зато пустой, так как ехал из окраины в «еще более далекую окраину», как пояснил Дар.
        Они уселись рядом.
        Захлопнулись узкие двери; железное тело на колесах двинулось вперед по рельсам.
        - Может, не надо? - тут же возобновились попытки отговорить ее от задуманного, которые начались с самого утра. - Эти серьги, брошь - они же… дорогие!
        - Это просто серьги и брошь.
        Эмия до сих пор радовалась, что попросила о них Оракула - то было, пожалуй, одним из самых дальновидных и интуитивно верных решений, принятых ею в спешке. И очень-очень своевременным.
        - Если это Эфиниум, то не надо его сдавать, слышишь?
        - Почему?
        - Потому что он… адски дорогой.
        Дар не находил нужных слов, а Эмия радостно не желала его слышать. «Как раз то, что нужно», - блестели в ответ ее глаза.
        За окном сырой бульвар и вытянутые дорожки-отражения от включенных фар - Бердинск дремал, не открывая глаз. Дорожные знаки, пешеходы, зеленый забор и школа за ним, киоск с надписью «Самса» на остановке. Эмию вдруг снова ударило восторгом - она на Земле. Здесь, среди людей, где ей так хотелось побыть, а рядом мужчина в красной куртке. Тот самый. Который бухтит и ворчит с утра, который не привык не ходить на работу и разбрасываться деньгами, который сейчас держит в руках ее брошь - маленькую птичку на цветке.
        - Ты что, отдашь и не пожалеешь?
        - Нет.
        - Почему?
        - Потому что это просто вещи - они не ценны сами по себе.
        - А что ценно?
        - Время, прожитое с радостью.
        Ее сосед знал об этом не так много - на его долю радости выпало мало, и потому Дар отвернулся, стал смотреть в окно.
        - Что это за место на твоей руке? Которое нарисовано?
        Ей не отвечали.
        - Как называется?
        Эмия умела быть настырной, как ребенок, и не сдаваться, когда игнорируют. Подергала за рукав, наклонилась ближе.
        - Скажи мне?
        - Это в Лаво. Виноградники Эрпье.
        - А это далеко?
        - Нужно лететь на самолете, - буркнули ей.
        - А ты когда-нибудь летал на самолете?
        - Нет, - Дар помолчал, а после добавил. - Я много чего никогда не делал.

* * *
        Лестница, ведущая в темный подвал, окончилась коморкой с прилавком из старой, отполированной временем и прикосновениями доски. За прилавком дежурил мужик со скучающим видом - этим утром он пришел сюда только потому, что ему предварительно позвонили, сказали, что принесут «цветмет».
        - Что у вас? Давайте посмотрим…
        На сережку Эмии он взирал почти три минуты, и, чем больше манипуляций и тестов над ней совершал, тем напряженнее становился лицом. Все никак не хотел выдавать вслух заключение, к которому давно пришел: это Эфиниум. Это, черт побери, настоящий Мистический Металл в таком количестве, которого он никогда в жизни раньше не видел.
        Эмия пританцовывала на месте от нетерпения; Дар стоял рядом со сжатыми челюстями и крутил в руках складной нож. «Покупателю» он бросил сразу: «Состав известен, цена за грамм у конкурентов тоже. Не пытайся надуть».
        Оценщик нервничал. Потому что девчонка выглядела слишком расслабленной и счастливой, потому что ее спутник, наоборот, казался ему до крайности напряженным, потому что в руках он держал ювелирную вещь, по изящности равную которой не встречал никогда. Но, главное, выполнена она была…
        - Из Эфиниума, - изрек молодой парень в красной куртке.
        - Да-да, я вижу…
        Пожилому мужчине с жидкой шапкой из седых волос всячески хотелось солгать, но как солжешь, если посетители знают цену тому, что принесли?
        - Сколько вы хотите?
        Дарин подготовился. Пока ехали в трамвае, спустил последние деньги на счету телефона - полазил по сайтам, узнал расценки. Боялся, что местные дельцы обуют Эмию по полной.
        - Сто пятьдесят за одну сережку.
        - А есть… и вторая?
        На гладкую доску лег весь комплект: серьга - копия первой, но в зеркальном отражении и брошь «Птица на цветке».
        Оценщик замер в изумлении:
        - Если это тоже… Эфиниум… Где вы, позвольте спросить, все это взяли?
        Эмия попыталась раскрыть рот, но Дар дернул ее за пальцы.
        - Вас не касается. Сто пятьдесят за каждую сережку и двести за брошь. - Это не слишком большая цена, он проверил. Но и не самая низкая.
        - Пол… миллиона? - тут же давящей сделалась темнота подвала за их спинами и укоризненным выражение на лице человека по ту сторону доски. - Наличными?
        - Наличными.
        Дар выглядел, как вышибала, и спорить с ним не имело смысла.
        - Но у меня столько нет…
        Несмотря на мнимое отсутствие финансов, оценщик уже рассматривал изделия, используя лупу и ультрафиолетовый фонарик. И рассматривал так долго, что у Эмии начали неметь ноги. Текли минуты, где-то в трубах шелестела вода; над ними кто-то ходил - этажом выше располагался продуктовый магазин.
        - Молодой человек, - послышался, наконец, вердикт, - не знаю, где вы все это добыли, но полмиллиона наличными… Вы же сами понимаете?
        Дар молча протянул ладонь - отдавай, мол, чужое.
        Оценщик побледнел. Какое-то время думал, достал из кармана мятый платок, вытер лоб. После отыскал сотовый, набрал номер, дождался ответа и непривычно жестко попросил:
        - Алла, привези мне деньги из сейфа. Сейчас же.
        На том конце, конечно же, спросили: «Все?!»
        - Все.
        Эта фраза отливала металлом.
        - Полмиллиона наличными…
        «Не так уж и много, - думал Дар. - Сейчас каждая вторая машина стоит дороже, а их вон сколько на дороге».
        Одетая в белую норковую шубу, Алла приехала тринадцать минут спустя. Обдала посетителей густым облаком дорогих духов, не поздоровалась, протянула мимо плеча Дара полиэтиленовый пакет.
        - Такая сумма… - бубнил оценщик ворчливо, но, скорее, уже по привычке. - Вот. Держите. Для вас все пересчитали. Алла, ты ведь пересчитала?
        Уникальные украшения он из рук так и не выпустил.

* * *
        Домой вернулись на такси. Разделись, деньги вывалили на диван: пятисотки, тысячи, пятитысячки - много купюр, целый ковер. Дар смотрел на них, ошалев, - он вдруг понял, что ощущают люди, ограбившие банк: агрессию, радость, злобу и восторг. Странный дикий и необузданный коктейль нахлынувшей вседозволенности. Они свободны… Они могут ехать, покупать, сорить деньгами…
        Полмиллиона - не такая уж и большая сумма, но он никогда не видел их воочию.
        - Нам этого хватит? - подпрыгивала Эмия. - Теперь хватит, чтобы путешествовать?
        А он продолжал ей удивляться.
        - Не жалко того, что продала?
        - Нет.
        И та искренность, с которой фраза была произнесена, в очередной раз огрела Дарина по голове. Он видел разных женщин: корыстных, менее корыстных, почти бескорыстных. Любящих шмотки, золото и бриллианты или относящихся к ним равнодушно. Но он еще никогда не видел таких, как Эмия, - свободных от предрассудков, умеющих совсем-совсем ни о чем не жалеть.
        «Такую легко полюбить», - вдруг дернулось у него изнутри наружу что-то теплое и очень настоящее.
        Дернулось.
        И уперлось в ржавую цепь с висящим на ней навесным замком.

* * *
        Рынок под открытым небом. Моросило.
        Прятались под козырьками из капюшонов продавцы; тянули вверх неживые розовато-синие ноги подмороженные куриные туши по «180 за кг». Рядом с ними яйца по восемьдесят, горы колбас, сыры. Следом, разложенные прямо поверх клеенки, стояли сапоги, уже слишком теплые для этого сезона и потому уцененные.
        На рынок они пришли за вещами для Эмии и продуктами. До больших магазинов далеко, а здесь все, пусть и дороже, но под рукой - все через три дома и за остановку.
        - Почем молоко?
        - Девяносто.
        - За литр?
        - Ну, не за бутыль же!
        - Очумели уже, еще вот только было по семьдесят… - ворчала косматая старуха в зеленом пальто и поджимала морщинистые губы. Щекастая тетка-продавщица демонстративно смотрела в сторону.
        «Сколько бумажек вы хотите за это молоко?»
        «Столько, сколько у тебя нету. И потому ты никто - дерьмо на палочке».
        «Я не дерьмо! Это ты просишь столько бумажек, сколько сама не стоишь…» - вот какой немой диалог в лицах слышался Эмии вместо настоящего.
        Деньги. Они стояли бетонной стеной между людскими душами. Из-за денег в ушах возникала вата, а глаза слепли, не желая видеть чужие беды - своих много… «Я бы помог, - словно говорили отчужденные лица, - но кто бы сначала помог мне?»
        Но разве для помощи всегда нужны монеты?
        - Дар?
        - М-м-м?
        Они шагали мимо чумазой прошлогодней моркови и плотно запечатанных «чужими» крышками банок с соленьями. Мимо стендов с развешенной на плечиках одеждой - по большей части некрасивой, но довольно яркой.
        - А люди, которые богаты, - они счастливы?
        Ее спутник над ответом не задумался.
        - Нет.
        - Но почему? Если все так хотят этих самых денег…
        - Потому что они продолжают их хотеть, даже когда получают.
        «Тогда это болезнь, - подумала Эмия. - Жадность - та самая, за которую она ежедневно вычитала сотни единиц небесной манны из людских судеб».
        - Получается, их не бывает достаточно?
        - Зависит от человека.
        - А есть такие, кому достаточно?
        - Есть. Наверное, - Дар вздохнул. После обернулся, не сбавляя шага, дал указание. - Давай, ты в крытый павильон - выбирай, что нужно. А я куплю продуктов и отыщу тебя.
        - Хорошо.
        И они - стрелки на карте - с разной скоростью разошлись в стороны.

* * *
        - Мяско, молодой человек, выбирайте мяско!
        «МяскА» Дару хотелось, но седому усатому мужику он ответил отрицательно. Какое мяско? Его или морозить, или готовить сразу, а они в квартире задержатся в лучшем случае на день-два, и потому «свежачок» не катил.
        Вот гречка с тушенкой - другое дело. Картошка, колбаса, сыр, пачка чая, печенье - это вещи нужные. Все-таки сначала им стоило обговорить, как долго они намереваются пробыть дома до отъезда, а то сейчас накупит…
        В нагрудном кармане кошель, полный денег. «Бери, сколько хочешь, трать по собственному разумению», - так она ему сказала. Из Эмии бы получилась идеальная жена.
        А он считал ее аферисткой.
        Все же чужие деньги жгли совесть - он не будет тратить лишнего. Только по необходимости.
        После колбасных тянулись лотки фруктовые - цветные и пестрые. Дальше специи, овощи, молочные отделы.
        Пожалуй, к картошке, которую он собрался жарить на обед, подойдет лучок и хорошая деревенская сметана.
        Проигнорировав зазывания продавцов купить «виноград», «спелые грушки» и «гранаты - сегодня привезли», Дар все-таки остановился и приобрел связку спелых бананов.

* * *
        «Как тяжело здесь оголяются души и как просто тела…»
        Сорочки, блузки, домашние майки висели вдоль стен, трусы лежали на прилавке - трогай - не хочу.
        И трогали. Щупали оборки, выбирали цвет, деловито растягивали в стороны резинку, соображая, натянется или нет.
        - А ляхи давить не будут?
        - Нет, сама такие ношу…
        Эмия еще никогда не выбирала трусы прилюдно. И почему-то стеснялась.
        Расцветок миллион: пестрые, с цветочками, блекло-унылые, с надписями и без. Ей выбирать только под себя или под себя …и Дара?
        Последняя мысль неожиданно смутила.
        Странно, в Астрее процветала свобода «любви». Там, в отличие от людских скупых на раскрепощенность привычек, царили нравы вполне себе фривольные - партнера выбирали зачастую прямо на улице и по одному только взгляду. О нарядах, так как их можно было сменить, не задумываясь, никто и вовсе не волновался.
        Но Эмия вольностей себе почему-то не позволяла и там.
        Разве что иногда, с Павлом.
        - Девушка, помочь Вам выбрать?
        Эмия растерянно потерла щеку.
        - А как… помочь?
        Не старая еще продавщица смотрела устало - у нее дома, наверное, дети. Ей нужно их одеть, обуть и накормить, и потому «помочь» - это, скорее, подтолкнуть купить.
        - Мне нужно несколько пар… простых. Нет, лучше с кружевом. Однотонных.
        - Размер?
        - Н-не знаю.
        Тетка с любопытством вытянула шею, оглядела покупательницу профессионально и равнодушно.
        - На вас «м-ка», не больше.
        - «М-ка»?
        - Средний.
        - Да, наверное.
        Ей указали на рядок слева.
        - Вот тут. Выбирайте.
        За следующие несколько минут, поборов смущение, Эмия подобрала нижнее белье, майку, легкие штаны и обзавелась ненужными ей, но уютными на вид мягкими тапочками.

* * *
        Как много, оказывается, человеку-женщине нужно для жизни: шампуни, крем, расческа, прокладки, станок, дезодорант, белье. Много белья. Потому что людское тело несовершенно - оно, подчиненное времени и процессу старения, постоянно работает: что-то обновляет, что-то разрушает, что-то выводит, потеет, пахнет. И вещи нужно стирать…
        Не зря сюда не хотела Калея - слишком сложно. Им всем, кроме Эмии, здесь почему-то было сложно.
        А она вдыхала запах чужой тесной квартиры и радовалась. Слышно было, как орудует кухонной утварью Дар: гремели кастрюли, шумела вода, выдвигались ящики. Он готовил для них обед.
        Внимание Эмии привлек лежащий у компьютера атлас Мира.
        И вспомнилось вдруг про виноградники и Лаво - а можно ли найти?
        Лаво и виноградники отыскались на триста девятнадцатой странице.
        «Паспорт. Виза», - она, оказывается, совсем забыла не только про деньги, но и про удостоверения личности.
        - Дар? - в кухню она вошла, держа раскрытый атлас в руках. - Я тут прочитала, что для въезда в Лаво нужна какая-то виза. Она у тебя есть?
        Повар, который в этот момент перемешивал накрошенный сырой еще картофель, напрягся. Стал жестче, сдавленнее - она почувствовала. И спешно пояснила.
        - Я просто хотела сказать, что если ты захочешь слетать один, я буду только рада…
        - Я не захочу.
        На столе уже стояла открытая банка сметаны; лежал на блюдце хлеб.
        - У тебя нет визы?
        - Мне не нужна виза.
        - Не нужна? Почему? - и сама же пожала плечами - какая разница, почему. - И хорошо.
        - Потому что я «Ч.Е.Н.Т» на последнем месяце жизни - вот почему.
        Ей вдруг стала понятна его внезапная злость и тот ком стальных эмоций, которым он вдруг сделался.
        - Прости, я просто спросила…
        - Мы, «ченты», блаженные. Особенно те, кому скоро умирать, понимаешь? - процедили от плиты. Дарина понесло. - Нам теперь можно везде, куда захочется: давайте, ребята, наслаждайтесь. Только я не полечу, потому что ненавижу подачки!
        - Но это не…
        - Как та, когда тебе дают побыть с матерью только первый год жизни. И она даже тот год не захотела со мной пробыть!
        Перед ней больше стоял не Дарин - кто-то другой. С белыми от злости глазами, со сжатыми в гири кулаками, со скрутившимися в стальной молот, готовый ударить любого нервами.
        - Она хотела… Я знаю, я читала…
        - Ты читала? Ты… Ты?! Да кто ты такая вообще, чтобы… Уходи. Проваливай отсюда!
        На нее орали так, что звякали и кастрюли, и старый холодильник. Эмия не удивилась бы, если бы трещинами пошел потолок, - ее собственное тело отреагировало на этот безумный ор сотней мурашек страха по спине.
        Но Дар на нее - внезапно побледневшую - уже не смотрел. Он забыл про сковороду с картофелем, забыл, что его нужно мешать. Отошел к окну, уперся ладонями в подоконник и обреченно свесил голову.
        - Эмия, - выдавил из себя хрипло, - тебе… лучше выбрать… кого-то другого. Я не здоров.
        Она вышла из кухни задом. Не стала добавлять, что уже выбрала его и менять решения не собирается.
        Вошла в комнату, закрыла атлас, положила его обратно на стол, а сама уселась на кровать рядом с горой вываленных на покрывало «женских» вещей.
        Он вошел в комнату несколько минут спустя; картошка уже не шкворчала - видимо, выключил. Уселся подле нее на кровать и сколько-то молчал, не уверенный в том, что стоит начинать или же продолжать начатый на кухне разговор.
        Эмия чувствовала, насколько уязвим в этот момент Дарин, как сильно истончились стенки его сердца, как сильно оно боится не вынести новой боли. Он дрожал внутри, выдыхал, корил себя за любопытство, проклинал за то, что новые знания, возможно, убьют его. Но все же спросил:
        - Что… ты читала? Про мать? - поправился: - Про… маму.
        Эмия внутренне сжалась от напряжения и тоскливого чувства - того же самого, которое она испытала, когда впервые прочитала тот текст про больницу.
        - Она… Она бы никогда тебя не отдала. Я знаю.
        - Что…
        - Она не хотела отдавать.
        - Что ты читала?
        Что?
        - Я читала, что она дралась за тебя, пыталась отобрать у санитаров, которые тебя уносили. А ведь в тот момент ей запретили даже ходить - сложные роды. Она расталкивала всех, кричала, толкнула одного медбрата так, что тот упал и ударился. Ее хотели судить…
        Дар сидел бледный, как мел.
        - Ни одна женщина по своей воле никогда бы не отдала своего ребенка, - тихо шептала Эмия. - И я бы дралась, как она. У тебя ее гены, разве не чувствуешь?
        - Судили?
        - Что?
        - Ее осудили?
        - Нет, вроде бы. Не знаю, я читала не всю ее жизнь - только тот момент, который касался тебя.
        В глазах Дарина дрожали слезы. Как капли жидкого стекла на бетонном лице; а сердце кровит, сердце только что вскрыли - сообщили, что мать дралась. Ему хотелось плакать. За него дралась.
        - Ты найдешь ее, - сообщила Эмия с той мягкой уверенностью, с которой подходят к обезумевшему животному (если протянешь руку слишком быстро - отожрет), - мы дойдем до Ворот, твоя жизнь продлится, и ты найдешь ее.
        - Найду? - хрипло прошептал Дар. - После стольких лет?
        - Ты нужен ей не меньше.
        - Она… жила без меня.
        - В боли. Любая мать живет без ребенка в боли.
        - Не хочу больше, не мучай.
        Он сдался, сделался совсем хрупким, болезненно прозрачным в ее восприятии - сильный мужчина с виду, а внутри напуганный и измотанный ребенок.
        - Ты… съездишь в Лаво, хорошо? Пора выйти из образа жертвы - ты будешь жить…
        - Жертвы? - Дар вспыхнул, как порох. Ох, зря она опять тронула за больное. - Да пошла ты, поняла? Спустилась тут… хер знает откуда… рассуждаешь!
        За дверь он вылетел стремительно. Едва успел на ходу сдернуть куртку с крючка.
        Картошка так и стояла на плите - наполовину жареная, наполовину сырая и не соленая.
        Эмия подцепила одну штучку на вилку, пожевала, поморщилась от хруста, отложила. Невесомо уселась на табурет в кухне, взяла в руки хлеб, вздохнула. Долго сидела пустая, без мыслей, пропуская сквозь каждую клеточку тела чужую боль и собственную печаль, думала о том, что жизнь - это то, что случается с тобой именно сейчас, не завтра. Сейчас грустно, но все равно здорово, потому что за окном шумят деревья и бегут облака, потому что гуляют люди, потому что жизнь. Смерть настигнет их всех - это часть великого замысла, - но пока еще есть время и что-то можно изменить.
        Все наладится - эмоции остынут. И вернется домой Дар.

* * *
        Детская площадка смотрелась насильно-праздничным пятном в центре унылого двора. Вокруг бурый газон, дальше строгие росчерки голых лип и серые многоэтажки с проплешинами розоватого цвета между рядами окон. А детские горки синие, зеленые, красные, как куртка одинокого мальчишки, стоящего у качели.
        Дар курил и даже не чувствовал запаха дыма, который вдыхал. Что-то внутри него дрожало с той самой минуты, когда в разговоре всплыло слово «мама»… Он давным-давно запретил себе думать о ней, и тут Эмия руками по локоть залезла в самое мягкое месиво его души.
        Больно, черт возьми. Наверное, болезненнее пустой надежды ничего нет.
        Богиня? Дура? В этот момент он совершенно искренне ее ненавидел - дуру. Разве можно так? Да, мужик, но живой ведь, тоже умеет чувствовать.
        Дар устал стоять и рухнул на ближайшую лавку, как старик. Сгорбился, свесил руки с тлеющей сигаретой между колен. Сам же поперхнулся дымом, откашлялся, затянулся еще раз.
        Он давно жил один, не привык, оказывается. Ни к общению, ни к правде.
        «Жертва».
        Это слово царапало и обижало - он не жертва. Он просто родился не таким, как все. Ущербным. И да, сука ее дери, он жертва! А как еще?
        Лужи под ногами, промозглый ветер - мерзла голова, он забыл шапку. И каким-то стеклянным и в то же время необъятным сделался мир. Слишком большим, чтобы его понять, слишком сложным - все эти переплетения, судьбы, зависимости, случайности. Почему одним все, а другим ничего?
        Взгляд из мира внутреннего, как батискаф, всплыл в мир внешний и сразу же наткнулся на припаркованные у подъезда машины - все грязные, будто после «сафари».
        У него никогда не было машины. И не будет. Даже велосипеда, мать его, не было - ни в детстве, ни в юношестве.
        А после мысль, как разряд тока: да он же и, правда, думает, как жертва. Сидит, нудит, если не вслух, но внутри собственной башки. Привык, даже не замечает.
        Не будет машины - и что с того? Много чего не будет, у всех чего-то не будет.
        От неожиданного откровения Дар даже выдохнул как-то иначе, с облегчением - принял внутри очевидное «ты - обиженная зануда» и удивился. Почему раньше не замечал.
        Время сквозь пальцы. Время течет, когда ты спишь, ешь, погружен в собственные мысли. Времени плевать, замечаешь ты его или нет, - а в запасе четыре недели.
        Да, «Ч.Е.Н.Т», да, смертник, но стоит ли из-за этого до последнего воротить в гордыне морду?
        Может, Эмия права?
        Дарин вдруг впервые позволил себе подумать о поездке в Лаво. Не о картинке, не о мечте, которую не достать, но о том, что вдруг стало для него реальным, - полете на самолете. Пусть за чужой счет, пусть он никогда не отдаст деньги за билет. Но ведь верно говорит та, кто осталась в его квартире: сколько можно дуться на жизнь, которая дает тебе шанс?
        Накатался на качелях и ушел к подъезду одинокий мальчик; с неба моросило.
        Прошло несколько минут, прежде чем человек на лавке выбросил в урну второй бычок и похлопал себя по карманам в поисках телефона.
        - Стас, слышь, привет. Это Дар. Говорить можешь? Я хотел у тебя спросить номер того мента - знакомого твоего по миграционным вопросам. Зачем? Куда хочу мигрировать? Давай я тебе потом расскажу… Да, точно расскажу. Ты мне кинь его номер смской, а? Спасибо, друг, с меня причитается.
        Отбой. Телефон временно в карман.
        Из пачки показалась новая сигарета, а в душе ярче пламени щелкнувшей зажигалки пылало возродившееся самопроизвольно пламя надежды.

* * *
        - Потеряла паспорт, говоришь? Ну, так пусть обратится в местное отделение милиции, заполнит, как полагается, бумаги…
        Мент по имени Миша вызвал у Дара мгновенное отвращение. И не поймешь чем: то ли растянутой майкой в синюю полоску - выцветшей, под спецназовца, - то ли стойким запахом лука изо рта, то ли наглыми манерами - «я - госслужащий, и уже поэтому лучше всех вас…»
        - В отделении будет долго.
        - А надо быстро?
        - Надо.
        - А че за спешка такая?
        Дар какое-то время молчал, подбирал слова. Скажешь не то или не тем тоном, и Михаил Градов - Стасов друг - выпрет тебя из квартиры, где просиживал штаны во время выходного.
        - Полететь хотели за границу.
        - Полететь можно, когда бумаги будут готовы. Все ждут, и вы подождете.
        «Что ты за упырь такой? - хотелось заорать Дару - Побрился наголо, отрастил в отделе пузо и стал советы раздавать? Сам жди, чмо потное, а я не могу…»
        Из всего того, что хотелось высказать Мише, Дар вслух повторил лишь обрывок мысленной фразы:
        - Не могу ждать. «Ч.Е.Н.Т.» я. На последнем месяце жизни.
        - Че, правда, что ли? - округлились напротив глаза. И сделались почему-то радостными, как у хулигана, которому показали забавную жабу в террариуме. Особенно уродливую.
        - А Стас не говорил, что у него такие… друзья.
        - А я его не посвящал.
        Дару сделалось отвратно внутри, грязно. На него теперь смотрели так, как он ненавидел, - со смесью любопытства, неприязни и равнодушия.
        - Так это ты поэтому татушку наколол? Точку спрятал?
        Отвечать не имело смысла, и потому гость отстраненно рассматривал клеенчатые обои вокруг стола, которые хозяин, видимо, налепил на стену, чтобы «жир легче оттирать». Смотрелось все это убого и дешево и о живущих здесь людях поведало больше, чем рассказал бы год совместной жизни.
        - Ну, если «Ч.Е.Н.Т», - размышлял вслух Михаил, - если Стасов друг…
        Потом хлопнул себя ладонью по трико - решил напоследок сделать убогому «счастье».
        - Ладно, паспорт сделать не смогу, а вот бумагу о том, что документ находится на переоформлении, могу. Но только на месяц, не больше, а там сами…
        - На месяц! Как раз. Послушайте, а авиабилет нам по такому продадут?
        Миша нахмурился, сделался строгим, как будто изволили усомниться в его профпригодности.
        - Продадут. А чего не продадут-то?
        «Супер… Отлично!»
        Главное, держать радость под контролем - слишком широко улыбнешься, и тут же взвинтят за «услугу» цену.
        - Когда нам ждать бумагу? И… сколько это будет стоить?
        Вот и всплыл самый болезненный, самый неприятный вопрос - если Миша заломит неподъемный ценник, придется просить у Эмии. А просить…
        «Не веди себя, как жертва…» - упрекнула бы она.
        Черт, он не жертва, но и мудаком быть не хотел. Обойтись бы своими средствами.
        - Ну…
        Лысый мент чесал пузо, и в нем желание помочь боролось с очевидной жадностью.
        - Десятка тебя устроит? Не ломлю.
        Десятка? Дар обрадовался так, будто выиграл первый приз на школьной олимпиаде.
        - Устроит, - кивнул чинно. Добавил, спохватившись. - Спасибо за… помощь… и понимание.
        Миша благосклонно кивнул:
        - Чего уж там! Ради друга… Друга-друга, - и противно расхохотался. - Ты только это, парень, кинь мне смской ее данные - имя, год и место рождения, ну, ты понял.
        - Понял.
        - И фотка мне ее будет нужна. Как полагается, на белом фоне, по формату. Бросишь на почту электронную - я ее тебе сейчас чиркну.
        Дарин кивал радостно и быстро, как болванчик: кивну, напишу, сделаю, да. Как двоечник, которому сказали, что вместо экзамена можно вымести двор.
        Вытащенные из кошелька и положенные на стол деньги исчезли в Мишиной лапе ловко, как у фокусника, - раз, и нету.
        - Ну, все, жду. Бывай. И не это… не кисни.
        То была максимально проявленная о «Ч.Е.Н.Т.»е забота, которую Дар получил с момента входа в квартиру номер двадцать четыре.
        - Не буду.
        Он даже не обиделся.
        Домой. Дожарить картошку. И найти ближайшую фотолабораторию для Эмии.
        Глава 6
        (Omar Akram - Angel Of Hope)
        Он никогда не думал, что доживет до аэропорта. Точнее, до того момента, когда появится необходимость войти в это огромное здание, размером со стадион. Что будет стоять возле высоких окон, смотреть на ночное летное поле, на отблески ламп снаружи на самолетных крыльях…
        Люди, шуршавшие за его спиной колесами багажных сумок, привыкли планировать путешествия, а заодно и всю свою жизнь. Холеные люди, уверенные в себе, - как будто отдельная каста. Они баловали себя дорогими напитками, спокойно тратились на дорогие и бессмысленные по содержанию глянцевые журналы, со скучающим видом пялились на многочисленные, подвешенные на колонны экраны телевизоров, где крутилась реклама. Делали все для себя любимых, лишь бы не скучать.
        А он с совершенно особым трепетом созерцал табло с названиями далеких городов, и везде ему мерещились рассветы, закаты, незнакомые мостовые, чьи-то силуэты, даже запах кофе, долетающий со столиков уличных кафе. И аэропорт, как отдельная жизнь, где даже продавцы в киосках, уборщики и охранники - это «не простые» люди, а люди на пересечении путей и судьбоносных точек. Здесь каждая встреча, каждый пойманный взгляд - все имело более глубокий и словно иной смысл.
        Каких точек? Каких путей? Он и сам не знал.
        Эмия спала, свесившись набок в кресле. Их вылет, неудобный по времени, в четыре сорок утра, случится еще только через полтора часа. Ему и самому бы поспать.
        Не спалось.
        Приглядывая за стоящей у ног своей попутчицы сумкой, он прохаживался туда-сюда вдоль кресел. Иногда стоял у окон, иногда присаживался на железную седушку и подолгу рассматривал полуночников, пьющих в кафе напротив кофе. Каждого ждала своя дорога.
        Странное место - аэропорт. Как будто большая точка чьих-то пересечений.
        Ему почти двадцать пять. И он сюда попал.
        Царапало от песка в глазах веки; тело просило сна - минут пять или около того Дарин пытался устроиться в кресле, поудобнее приладив голову на сумку. Вроде бы улегся, но мыслям не спалось - они вздрагивали всякий раз, когда из динамика под потолком раздавался женский голос, сообщая о прилетах и вылетах.
        И почему-то разбитой телегой, ползущей по пыльной дороге в неизвестном направлении, казалась собственная жизнь.
        Раньше он мечтал о полетах. Раньше.
        Когда у телеги еще не скрипели колеса, и не отваливались бока…
        Все самое примечательное в его жизни начало случаться с шестнадцати лет, когда отпустили из интерната.
        Вот тогда Дар браво взял поводья судьбы в свои руки: отправился за образованием в высшую школу - будучи примерным учеником в прошлом, легко поступил, получил койко-место в общежитии, - и тогда же начал ходить по спортивным клубам. Бывал везде, где давали уроки боя бесплатно, и откуда не гнали без абонемента.
        О, как он любил драться - до одури, до безумия. Выбивал чужие зубы и дурь из собственной башки, слонялся с местными бандами, участвовал в каждой разборке. Возглавлял то одну, то другую группировку и таким образом собирал крупицы славы, любви и уважения. Нет, его не любили, но «учитывали» и боялись. И самым главным ощущением, за которым Дар гонялся в те времена, было чувство, что жизнь не течет мимо, что он не изгой и важен в этом мире хоть кому-то.
        Подростку в шестнадцать трудно держать себя в руках, трудно осознать, что такое контроль и зачем он нужен. Особенно «Ч.Е.Н.Т.»у. Бери от жизни все, ведь так? Самоутверждайся, доказывай, побеждай…
        Он побеждал. Считал бесполезным тот день, когда по подбородку не стекала собственная кровь, а с кулаков кровь врагов - тогда он раз за разом побеждал этот мир. Еще, еще и еще, надеясь на то, что однажды сможет столкнуться с самой смертью и выйти из последнего боя живым.
        На него со страхом смотрели враги, на него же - симпатичного, дерзкого и злого - с обожанием взирали девчонки.
        Он трахал каждую, которой мог залезть под юбку, - бесконечно самоутверждался. Боялся, что одна из них понесет, и этого же втайне страстно желал - оставить после себя след. Дочку, сына… лишь бы не в пустоту.
        А потом - ему едва стукнуло семнадцать - встретил Катрину.
        (VAVAN - Вредная привычка)
        Стройная блондинка, тонкая талия, налитая грудь и длинные ноги - ее хотели пацаны всего района.
        Но она выбрала Дара.
        И он потонул в безоблачных голубых глазах, пухлых губах и бесконечном желании ей обладать.
        Обладал так часто, как мог… Правдами и неправдами выискивал деньги на «посуточные» квартиры, цветы, подарки. С жадностью срывал с нее одежду, слушал упреки, что торопится, что груб, и не мог не торопиться. Влезал на нее, как сумасшедший бык, впервые в жизни увидевший корову, залил ей внутрь, наверное, литры спермы…
        И все у них ладилось: если смеялись, то вместе, если мечтали, то вместе, даже ненавидели вместе. Идеальная пара, в которой с полувздоха, с полувзгляда понимали друг друга.
        А потом Катрина сказала «люблю».
        И что-то оборвалось.
        Он отрывал ее от себя, сложно живую кожу с груди. С внутренним криком, с яростью и ненавистью от того, что допустил подобное. Почему не предвидел, ведь не дурак? Потому что не хотел, не желал… Счастливые минуты - он мечтал их продолжить.
        А после море слез.
        Безжалостное «не люблю», и черные дорожки от потеков туши. Боль в глазах Катрины убивала в нем живое и человеческое, обращая все в единый ком из ярости и адовых мук.
        Она поджидала его у входа в общагу, добывала где-то высотное снаряжение и спускалась в их комнату с крыши, подговаривала пацанов побить его. Однажды они напинали его так, что он перестал шевелиться, а она орала, что он сволочь и тварь, что он разбил ей сердце.
        От той любви Дарин отходил долго.
        Восемнадцать, девятнадцать, двадцать - армия на год. Он как «Ч.Е.Н.Т.» мог ее избежать, но не стал, отдался во власть далеких краев и строгого распорядка почти с благодарностью. Кое-как забыл голубые глаза, пухлые губы и то, как выл от бессилия по ночам.
        Восстановился. Стал редко допускать встречи с женщинами, в постель шел, предварительно предупредив о том, что продолжения отношений не будет. Кто-то соглашался, кто-то отказывался.
        Ему двадцать четыре, и он вот уже два года без секса.
        И, кажется, давным-давно без сердца.
        Рука Эмии безвольно свисала вдоль тела - Дарину хотелось приблизиться, поднять ее и положить на колено. Но понимал, что опять сползет, - на аэропортовых сидушках удобно не поспишь - если только держать…
        А держать он был не готов.
        Ему с самого начала следовало признаться, что он ущербный не только в годах жизни, но и внутри. Что он - инвалид с половиной обкромсанного сердца, что давно и насовсем разучился любить.
        «Тогда покажи мне мир и то хорошее, что в нем есть…»
        Эмия - странная незнакомка, возникшая из ниоткуда. Накануне ночью он спросил ее:
        - А это у вас легко - взял и спрыгнул с неба на Землю?
        - Нелегко, - ответила она после молчания.
        Они уже лежали, погасив свет, - он, как всегда, на полу, она на старом разложенном диване.
        - И за это не наказывают?
        Долго слушал тишину, но ответа так и не последовало.
        Что-то было в ней под хрупкой оболочки нежной девушки - какая-то серьезность, стержень, странное упорство. И еще загадка, мрачный секрет, который она не хотела ему выдавать.
        «Может, их все-таки наказывают?»
        - Слышь, а лететь мне с замотанной рукой? Огоньки всех напрягать будут…
        - Просто пригаси их. Мысленно.
        И он пригасил. Вообразил тумблер, взялся за него пальцами, свернул до упора влево - «фонарики исчезли». Заснул с раздражением и фразой, так не слетевшей с губ: «Раньше не могла сказать?».

* * *
        Новый день и новый аэропорт - уже другой, просторный, чистый - на другой стороне.
        Заграница. Лаво.
        Пока Эмия где-то бегала, Дар стоял посреди зала истуканом, как дополнительное место багажа. Охранял сумки, а на деле едва ли мог сдвинуться с места - рассматривал, вдыхал, шалел от непривычного ощущения - он за границей.
        - Побудь здесь, я быстро, ладно?
        Она появлялась и исчезала, порхала, как мотылек. Выстояла короткую очередь у обменного пункта, спешно запихнула банкноты в сумочку, побежала к киоску с картами и разговорниками, вернулась радостная - с пухлой книжкой полезных и нужных фраз.
        - Теперь нужно понять, в какую сторону ехать.
        И убежала снова.
        Он был ей благодарен. За возможность смотреть и слушать, за то, что она сняла с его плеч заботы по организации, за то, что, сама того не зная, вновь сделала его маленьким мальчишкой, попавшим на экскурсию.
        Лавочки, стенды с бесплатной периодикой, кадки с зелеными раскидистыми растениями - все непривычно и ново. Вокруг все те же люди, но речь мягкая, непонятная - чужой язык завораживал. Помнится, когда шло распределение в пятом классе, он отказался его учить, посчитал, что бессмысленно. Собственно, тогда, зная, что не доживет до полноценной зрелости и ничуть не испуганный обещанной встречи с директором, он отказался учить их все.
        Легко одетые люди обтекали парня в красной куртке, словно торчащий посреди реки камень, - жестикулировали, переговаривались, катили за собой сумочки-сумки-сумищи… Никто не бросал упреков, не смотрел недовольно, не рычал. Смотрели, но иначе - с любопытством, участием, улыбались.
        А он с непривычки почему-то индевел и рядом со спокойными и расслабленными «местными» казался себе крайне напряженным.
        - Вон туда, - махнула рукой возникшая из ниоткуда Эмия, - нам нужно к кассам. Я хотела на такси, но далеко и дорого, а на поезде в самый раз. Ты согласен?

* * *
        (Bernward Koch - «Ice Flowers»)
        Идеально прозрачное окно, которого хотелось коснуться, чтобы убедиться, что оно существует. А за окном летящие на космической скорости цветочные поля - ярко-желтые, сиреневые, красные. Цветочный запах проникал в вагон, соединялся с запахом новой и чистой обивки, казался ароматизатором.
        Эмия о чем-то говорила - шевелились ее губы, блестели глаза, взлетали и падали ладошки, - но Дарин не слушал. Где-то в глубине себя - сильно-сильно глубоко - он был мальчишкой, случайно попавшим туда, куда запрещено - на прекрасную и запретную территорию. Он побудет здесь, пока не заметят, вдохнет столько воздуха, сколько сможет. Пока он молчит, его не обнаружат, не найдут и не вышлют назад. Он маленький, он в ящике, он смотрит через две маленькие дырочки…
        Поезд несся по рельсам без тряски и шума - Дар не думал, что такие существуют. Поезда - «скользилки». А ведь скорость километров под триста…
        Наверное, она поняла, что его пока лучше не трогать и не отвлекать, и умолкла. Какое-то время сидела напротив, потом повернулась и стала смотреть туда же - на цветочные ковры, безмятежную синеву неба, мелькающие вдоль путей серые столбы.
        Поезд нигде не тормозил и не останавливался на станциях - видимо, экспресс.
        Дар не спрашивал билет в купе какого класса приобрела Эмия, но вскоре им принесли и поставили на стол корзинку с выпечкой и стаканы с соком. Что-то ласково спросили - слов не поняли ни он, ни она, - проводница в фиалковом берете рассмеялась и тихо прикрыла за собой дверь.
        Они где-то в Лаво. Несутся в неизвестном направлении.
        Дар откусил от теплой булки и вдруг понял, что готов так ехать всю оставшуюся жизнь.

* * *
        (Kevin Kern - Another Realm)
        Цветы стояли в чистой вазе с прозрачной водой - свежие цветы, такие же желтые, как на полях. Их срезали этим утром, чтобы порадовать того, кто сядет за этот столик.
        Эмия видела их увядание, их последние улыбки уползающему по небосводу солнцу, чувствовала прощальный аромат, улетающий за пределы уличного кафе.
        Вечерело в незнакомом и маленьком городке. Мылись у поливочного разбрызгивателя воробьи; гонялись друг за другом с водными пистолетами мальчишки - галдели, что-то доказывали друг другу, хором произносили считалку, разбегались.
        Подошел официант, и ему что-то поразительно быстро втолковал Дар - Эмия не стала отвлекаться. Она смотрела на пару за соседним столиком - молодых мать, отца и их дочку, которая с серьезным видом зубочисткой и салфеткой превращала порядком раскрошенное пирожное в парусник.
        Эти люди вечером пойдут домой. Вероятно, уложат ребенка спать, усядутся на диване, будут смотреть телевизор, и сохранится между ними та нить, которая протянулась с момента встречи. Она - неприметная, конопатая, мягкая снаружи, но далеко не мягкая внутри. Он высок, худ, кудряв, выглядит настоящим бруталом, но в жизни на удивление податлив, уступчив… Однажды дочка будет его за это упрекать, станет похожей на мать.
        Будто ощутив сверление в виске, Эмия обернулась и успела перехватить полный напряжения взгляд своего спутника, который верно и неверно расценил ее интерес к паре. «Наслаждаешься чужой любовью? А я не умею, ты пришла не по адресу…» Он захлопнулся раньше, чем она успела открыть рот.
        А потому вовсе не стала его открывать.
        У нее здесь, как у них всех, мало времени, а потому так много хочется почувствовать. Им всем хочется: вон тому загорелому старику у изгороди, внутри которого сидит печаль от того, что когда-то он не настоял на своем и пошел по стопам отца. Согласился на профессию, которую не любил, - стал продавцом. А хотел садовником. Вон той старушке рядом с велосипедом тоже все еще хочется чувствовать, хочется дышать, но мешает давняя заноза - разочарование в любви - ее много лет назад перед свадьбой бросил жених…
        Время - вода сквозь пальцы. Здесь каждый вечер умирает солнце, потому что, если человеческий век столь скоротечен, то что говорить про цветочный? И пусть ты полон страхов, сожаления из-за неудач, боязни не успеть, и потому ведом жадностью, все равно… хочется. Не дожить, а прожить, ощутить, продышать. Но мало кто знает, что счастье могут обнять лишь чистые руки.
        Эмия радовалась за пару с ребенком, грелась их аурой, а Дар делал вид, что он находится не здесь, что ему все равно.
        Возможно, она никогда ему не понравится, - случается и такое. И в этом случае главное не обозлиться, иначе перестанешь видеть, как озорной, но уже теплый весенний ветер в Лаво играет полами легких юбок; перестанешь поднимать голову и видеть небо, под которым все едины; перестанешь быть частью общей вселенной.
        Им принесли мидии, и Дарин густо покраснел.
        - Блин, я заказывал… не то.
        Он замолчал, смутился окончательно, потому что даже не знал, как их открывать, есть. Не знал даже, вкусные ли они.
        - Я ему просто сказал, что мы… хотим есть.
        Эмия веселилась.
        - А как ты ему сказал? Если без разговорника.
        И ей показали самый простой знак всех времен и народов - указывающий в открытый рот палец - «жрать, мол, хотим».
        - Нам и принесли еду. Наверное, лучшую у них.
        - Блин… я не знал…
        - Не важно, ешь. Когда еще попробуем.
        Мидии, если приловчиться открывать, на вкус оказались необычными, но приятными - с пряностями, томатной подливкой, чесночком, розмарином. В трудности доступности к нежной мякоти для Эмии нашлось даже что-то привлекательное - пока верно приладишь вилку, пока ракушка «хрустнет», успеешь распробовать то, что положил в рот до того.
        Вечерело.
        Он в документах назвал ее Эмма - Эмма Рославская.
        «Интересно, Рославская - это какая-то его давняя знакомая?»
        Собирались уходить молодые родители из-за соседнего столика - сложили в сумку игрушки, собрали разбросанные по скатерти измазанные в креме пирожного салфетки. С чьего-то сада долетал терпкий аромат лаванды.
        - Знаешь, если бы я знал, что когда-нибудь окажусь здесь, я бы выучил его - этот язык, - Дар пребывал глубоко в мыслях, по-видимому, в конкретном моменте собственного прошлого. - Я тогда отказался - дурак.
        - Учить Лавойский?
        - Он называется Лавье.
        - Красиво.
        - Да, отказался в школе. Теперь жалею.
        Ужин заканчивался. Наверное, никогда уже не мелькнет на их пути ни этот маленький городок, ни это кафе, где завтра на столе будет стоять совершенно другой цветок.
        - Не жалей, - легко пожала плечами Эмия. - Никогда не жалей ни о каких «я бы… если бы…»
        - Почему?
        - Потому что если бы ты смог тогда сказать «да», предвидел бы что-то наперед, выучил язык, это был бы не ты. А у тебя есть только ты - такой, какой есть. И о нем никогда не нужно жалеть.
        В ответ на «мудрость» цинично фыркнули.
        Настало время допивать чай. Они уже порядком устали, а впереди еще последний рывок - полуторачасовая поездка на такси до отеля.
        - Послушай, я хотел извиниться…
        - За что?
        - За то, что не помогаю тебе со всем этим. Что ты все… сама.
        «А меня как будто нет».
        - Не извиняйся.
        Она с самого начала знала, на что шла. И за тот короткий срок, который у нее здесь был, должна была уметь наслаждаться, а не обижаться. Даже если тебя не любят. Мелочи. Жители Земли постоянно упускали из вида одну концепцию: здесь нельзя ни над чем приобрести контроль. Никогда. Контроль - иллюзия твоего влияния на ситуацию, способность ее удерживать, менять, воздействовать, а желание контроля возникает только из страха. Но чего бояться, если все смертны?
        И разве можно воздействовать на чье-то сердце? На чье-то мировоззрение, жизнь?
        Нет. Можно только ухватить момент, порадоваться ему, полюбить.
        А хаос, быстротечность и невозможность все это контролировать будут всегда - в этом и есть урок. Против этого можно бороться, а можно наслаждаться.
        Эмия наслаждалась.
        - Пойдем. Буду знаками объяснять таксисту, куда нам нужно.
        И она подхватила со стола разговорник.

* * *
        (Алексей Рыбников - Лестница в небо)
        Ощущение чуда, которое он не ожидал испытать, обрушилось ему на голову ушатом холодной воды и теми самыми пресловутыми бабочками в животе - мощно и разом. А ведь он просто вошел в номер на втором этаже маленького деревянного отеля, просто откинул в сторону штору, чтобы не темно, просто вышел на балкон…
        И тут же оказался внутри той самой картинки «Виноградники Лаво», которую часто рассматривал на ночь глядя, будучи мальчишкой семи, одиннадцати, тринадцати лет. Внутри вырванной из библиотечной книжки с фотографиями - «Самые красивые места Мира», - которая со временем помялась, выцвела, а после и вовсе потерялась.
        Она как знала…
        Он мог бы здесь жить вечно. Более того - он хотел бы жить здесь вечно, пусть даже его «вечно» - это жалкие недели.
        Эмия задержалась внизу - договаривалась насчет постельного белья, завтраков, обедов и ужинов, - а он, Дар, повинуясь инстинкту, вдруг ловкой обезьяной перемахнул через перила, нащупал ногами теплую балку-столб, занозя ладони, заскользил вниз.
        Он сбежал, сам не зная, что делает, почему и зачем, и теперь шел, продавливая подошвами влажную землю. Темная почва, сочная зелень листьев виноградных кустов, огонь увядающего над горизонтом солнца. Дар шагал вперед, непривычно свободный, расслабленный и легкий душой - раскинув руки в стороны, касался листьев, и те скользили по коже перьями, будто здоровались.
        Он жил здесь всегда… Он просто забыл.
        Позади него дом деда. Они вместе будут чистить фрукты, сидя на крылечке, и последний луч солнца погаснет в глубине бокала с красным вином, стоящего на деревянных ступенях. Дед сухой, морщинистый снаружи, но теплый внутри - Дарина он любил сызмальства, вырезал ему из бревен лошадок, читал пожелтевшие книжки.
        Бабушка еще жива, но вниз спускаются редко, это чаще они - он и дед - готовят для нее ужин. И поодаль за полями, в каменном одноэтажном доме живут мать с отцом и младшим братом. Брат там, а Дар здесь - ему тут лучше.
        Как часто они играли в этих зарослях в прятки с тонконогим Матисом и рыжим пухляком Ройко - его лучшими друзьями.
        У него было счастливое детство и сейчас счастливая жизнь - он просто забыл.
        Подыгрывая, временно отключилась, подернулась плотной ширмой настоящая память - забыла про интернат, про дождливые вечера на лестнице, про однокомнатную квартиру с диваном.
        Дар родился в Лаво.
        Здесь он впервые, когда ему было одиннадцать, попробовал терпкое вино, здесь вывихнул руку, неудачно скатившись со склона, здесь учился различать приправы по запаху, здесь внимал мудрым дедовым советам никогда не предавать собственного сердца. И не предавал.
        Застыли в темнеющем небе далекие и розоватые кудряшки облаков; слева под холмом спала деревенька - точки-домики с красными крышами. Туда они на велосипедах гоняли за свежими батонами и самым вкусным оливковым маслом.
        Здесь он был счастлив всегда, даже когда грустил. Любовался поливающими золотом окрестности закатами, дышал полной грудью, знал, что все, что случилось и случится, не зря. Не сетовал, не роптал, не обижался на судьбу, потому что родился в самом лучшем на земле месте - здесь.
        Виноградник кончился неожиданно - вот только вела вперед бесконечная дорожка-просека, и на тебе - впереди пологий склон, а дальше потрясающей красоты озеро с белыми шляпками парусов. Наверняка в доме сохранились картины, которые он нарисовал, будучи подростком. Ведь, стоя на этом самом месте, невозможно не хотеть рисовать…
        Что-то случилось, и уже через минуту вымышленное прошлое наложилось на прошлое настоящее - Дар опустился на влажную от вечерней росы траву.
        Не было деда. И лошадок, оливкового масла, пряностей тоже не было.
        И в то же время было. Оно, это новое прошлое, успело родиться и занять почетное место в его голове, оно позволило ему впервые в жизни успокоиться и забыть, что он - человек «ненастоящий».
        Обновленный Дарин созерцал недвижимую озерную гладь, пурпурные холмы на горизонте, дышал незнакомыми ароматами диких цветов, пропитывался теплым весенним вечером и, наверное, впервые в жизни ощущал, как соскользнул с души самый тяжелый камень.
        Он больше не ущербный. Он тот, кто в отличие от многих «не чентов», побывал внутри своей мечты - вдохнул ее, впитал взглядом, потрогал. Он есть сейчас, он счастлив.
        В отель он возвращался под высыпающие на небе звезды.

* * *
        Она сидела на кровати, одетая в ночнушку, - белый призрак посреди темной комнаты - не то ждала его, не то просто не успела лечь в постель после того, как разобрала вещи.
        И ни словом, ни взглядом не упрекнула, как он вошел, - мол, где шатался? Почему исчез, не сказав ни слова?
        Ни одна женщина так не смогла бы - Эмия могла.
        И ему больше не важно - богиня или человек, - он вдруг впервые в жизни понял, насколько сильно благодарен ей за этот самый миг, ради которого стоило жить и даже страдать.
        Снял ботинки, прошел к кровати, опустился на плетеный коврик, сделал то, чего раньше никогда бы себе не позволил, - положил голову на чужие колени, безмолвно попросил: «Погладь».
        Эмия почувствовала его расслабленный и просительный выдох, коснулась пальцами жестких непослушных волос, провела по шее, затылку.
        Она гладила его, как мать, которой он никогда не знал, и, как жена, которой у него никогда не было. Как самый близкий человек, который не нуждается в словах, чтобы понять, - гладила и ни о чем не спрашивала. И Дарин, имевший деда и друзей лишь в воображении, вдруг ощутил, что у него на самом деле есть семья.
        (Ludovico Einaudi - Burning)
        Наверное, это все ароматный воздух чужого и далекого края, вдохнув который Дар вдруг размяк.
        - Послушай, - спросил он, лежа по привычке на полу у двуспальной кровати, на которую не посмел забраться - оставил весь плацдарм в распоряжении Эмии. - А тебе обязательно…?
        И не завершил вопрос. Наслаждался накатывающими на него волнами странного умиротворения и беспокойства, чувствовал себя мальчишкой, попавшим в книгу приключений. Вдруг ощутил, что жизнь - вот такая новая, какой она бывает, - ведь она может и не закончиться. Что он, если повезет, увидит в зеркале собственные седеющие виски и бороду, увидит, как прорезывают щеки морщины. Но если повезет еще больше, он действительно обзаведется семьей - ему так сильно и бесконечно понравилось, когда гладят по волосам, когда «не один».
        - Обязательно что? - переспросили с кровати.
        - Обязательно… уходить?
        - Я еще не ухожу.
        - Но через тридцать дней…
        Он побежал впереди паровоза - задумался о запрещенном. Она, Эмия, ему ничего не обещала - ни собственную любовь, ни детей, ни счастливое «жили долго и счастливо». Долго, да, обещала… И потому он вновь смотрел на ладонь, где плавали под кожей светящиеся точки, - здесь в Лаво они особенно сильно помогали верить в то, что магия возможна.
        - Да… Наверное.
        - Не уходи.
        Сам поразился тому, насколько хрипло прозвучал голос. И тому, что вообще произнес эти слова, - завтра, наверное, будет жалеть, стушуется.
        - Время покажет, - прошептала Эмия. - Давай… попробуем наслаждаться тем, что у нас есть сейчас.
        - Давай.
        Казенные простыни пахли порошком и чуть-чуть лавандой; деревянные стены источали аромат, который казался Дару куда более домашним, нежели запах штукатурки и старого ковра. Если бы он жил вечно - нет, просто долго… - он бы нашел способ перебраться сюда. Даже если в Лаво почти не пускают туристов, даже…. Несмотря на любое «даже».
        Лишь бы Эмия не ушла.
        Он пугался своих мыслей и своего нового настроения.
        Шумел за окном виноград, и в теплом ласковом воображении жили бабушка и дед, жили придуманные друзья и родители, которых он не видит, но которые есть.
        - Спасибо, Эм.
        Ее «пожалуйста» плыло в воздухе ночной комнаты потоками ощутимой ласки, молчанием, в котором ему чудилось то же настроение, что и у него самого, их обоюдным желанием того, чтобы невозможное вдруг стало возможным.

* * *
        Ей давило горло, теснило чувствами грудь. Она практически получила то, за чем пришла на Землю, - ощущение единения с кем-то. Когда на свете появляется кто-то, с кем ты готов идти далеко и до самого конца, с кем лучше, чем одному, кого ты готов ждать, поддерживать, прощать. Любить.
        Пусть коротко и на чуть-чуть, но этим вечером они связались воедино невидимым чувством настоящего родства - «ты есть у меня, а я у тебя». Они были нужны друг другу - так сладко, трепетно и почему-то грустно.
        Ночной Лаво пах фиалками, травой и тихим счастьем.
        «Не уходи».
        А можно ли?
        Вернуться домой и заявить: «Пустите меня обратно!». Можно ли стать человеком «насовсем», чтобы прожить еще одну полноценную жизнь? Дадут ли? Как много она знает о Верховных Богах и их правилах?
        Почти ничего. Случаев и прецедентов на ее памяти не было.
        «Останься…»
        Она бы осталась.
        Поразительно красивые на земле созвездия, и до боли в груди ждет печаль от того, что невозможно ни растянуть, ни остановить момент.
        Дар спал. На лице его застыло чуть хмурое, но одухотворенное выражение лица. «Как у рыцаря, готового на подвиг», - подумала Эмия.
        Двигались, будто горел ночник, под простыней, где лежала рука, золотые огоньки.
        Глава 7
        (Brand X Music - ReGenesis)
        Это было первым его летом.
        Нет, раньше были и другие, когда он с неприязнью слушал прогноз синоптиков, сообщающих опять о «плюс тридцати», и вздыхал, что никогда не накопит на кондиционер. Он помнил те «лета» вскользь, да и то, больше потому, что подолгу искал, куда с прошлой зимы спрятал заношенные шорты.
        И он никогда в жизни не отдыхал. С рождения.
        Все мечтал, что когда-нибудь отдохнет, но постоянно либо работал, либо искал работу.
        «Я вообще жил?»
        В Лаво март, не тепло - жарко, все цветет и благоухает. Здешним - весна, ему - лето.
        Мелькали впереди по ступенькам обнаженные икры Эмии, летал над ними подол веселого светло-желтого сарафана в цветочек. Белые теннисные туфли; легкий персиковый рюкзачок, волосы в хвосте.
        И постоянно щелкал затвор пленочного фотоаппарата, который они непонятно зачем приобрели в местной лавке, - он говорил Эмии: «Не надо», - но она не слышала.
        - Послушай, мы никогда не проявим пленку.
        - Ты этого не знаешь.
        И продолжала его снимать - подлавливать в самых неудачных, как казалось Дару, позах. То вытирающего со лба пот, глядящего на горизонт, то собирающегося чихнуть.
        - У меня нет ни одной рамки для фотографий. И навряд ли появятся внуки - кому показывать снимки?
        - Не загадывай.
        Ей будто и не в гору. Эмия взбиралась по разрушенной и прогретой солнцем лестнице, будто совсем ничего не весила, а Дарин чувствовал себя кулем с отсыревшим цементом - тяжелым, набухшим, неприспособленным для прогулок к старинным замкам, откуда «открывался прекрасный вид на долину».
        До этого замка по змеиной тропке еще, наверное, целый километр. Зато вокруг благодать: вольный ветер, колышущий траву на склоне, юркие ящерки, греющие бока на развалинах и ускользающие в тень до того, как наклонишься их рассмотреть. Безудержная синева неба, контрастные, бурлящие пеной облака; ощущение бескрайнего простора, почти бесконечности.
        А внутри расправились крылья - верные, могучие, сильные.
        «Сколько же вы спали?»
        Он вообще видел жизнь? Чувствовал ее? Или только маленький тесный Бердинск, суета, бег из-за нужды и за нуждой.
        И где-то далеко все это время стоял солнечный Лаво, покатые склоны которого разбегались вдаль так далеко, что не хватало глаз. Синели воды; весело и ласково буйствовали жаркие ветра, стояли обветренные и выгоревшие стены развалившихся фортов. И пахли, будто жизнь бесконечна и всегда прекрасна, дикие, танцующие на тонких ножках цветы.
        Икры аккуратные - не слишком тонкие и не слишком толстые; плечи узкие, запястья красивые, бедра округлые в меру. Но больше всего ему нравились ее изящные до невозможности лодыжки - такие во все времена любили рисовать художники. Молодая, стройная и, кажется, совершенно не умеющая уставать. А он уже порядком вымотался - выпил всю воду, трижды мысленно поблагодарил за новые удобные кроссовки; одел-таки, хоть и не хотел сначала, кепку.
        - Слушай, Эмия, а какая ты?
        - Ты о чем?
        Эти руки, ноги, волосы, которые ему очень нравились… ведь не ее?
        - Вот это твое тело - оно же не твое? Получается, ты внутри другая? Какая?
        Они добрались до смотровой площадки, на краю которой кто-то предусмотрительно установил перила, и сделали передышку.
        Ее челка развевалась в стороны, как крылья бабочки.
        - Я… такая, какая есть сейчас.
        - А там?
        И Дар коротко взглянул на небо.
        - Не помню, - легко пожала плечами его спутница, - там я - просто я. И все можно поменять по своему усмотрению. Но, если ты о том, какой я была до того, как попала на Небо, то я не помню.
        - Получается, сейчас я смотрю на кого-то другого? Не настоящую Эмию?
        Только она умела улыбаться так, что серые глаза светились изнутри.
        - Конечно, настоящую. Потому что настоящие мы такие, какие мы есть сейчас, понимаешь?
        Он не был уверен.
        - Но… ты вернешься наверх и снова станешь другой?
        - Я не знаю, что будет в будущем. Какой я буду лет через двести? И каким будешь ты.
        Дар неожиданно подумал, что через двести лет он будет гнилым и давно съеденным червями. Наверное, его глаза отразили мысли, потому что Эмия звонко расхохоталась.
        - Нет, таким станет твое тело, но не ты. Ведь тело - это не ты.
        - А что?
        - Ну, это просто инструмент… Ты - весь ты - это гораздо больше.
        Он не был уверен, что понимает, но ему нравилось. Нравилось то, что они никуда не торопились, что они самостоятельно наметили маршрут, который оба проходят впервые, что позади стояла громадная, сложенная кем-то и когда-то из булыжников стена. И пусть он не знал истории создания этого замка, это нисколько не мешало ощущению счастья, которым пропитался день. Верно говорят: не важно где, важно с кем.
        - Вы все время думаете о будущем, и в этом ваша ошибка.
        - Мы?
        Дар хотел, было, пошутить, что манией величия еще не обзавелся, но не успел. Эмия пояснила:
        - Вы, люди. Иди сюда, садись, я кое-что покажу…
        Она уселась на спину теплого белого валуна, и он опустился рядом. Смотрел, как она достает из рюкзака воду, отвинчивает крышку, наливает в крышку воду.
        - Зачем?
        - Смотри. Вот вода в крышке. Это момент сейчас, назовем его номер один.
        После она слила воду обратно в бутылку и с интересом взглянула на Дара:
        - А сейчас вода снова в бутылке. Это ее будущее? Воды?
        Он растерялся, и потому не ответил. Ответили за него:
        - Нет, это снова момент «сейчас». Номер два. А теперь смотри снова…
        И Эмия вновь наполнила крышку водой из бутылки - блестело на поверхности мини-пруда яркое солнце.
        - А теперь это вода из будущего или из прошлого?
        - Я… не знаю.
        - Это просто «сейчас» номер три, понимаешь? Оно постоянно обновляется - «сейчас». И потому не нужно думать о будущем - вы все равно не можете его предсказать. Какой я буду через двести лет? Не знаю - просто собой. Обновленной. Как и ты.
        Дарин долго смотрел на воду в крышке. На тонкое запястье, на котором гармонично смотрелся бы тонкий золотой браслет, на Эмию, в глазах которой никогда не мелькали тени. А после неожиданно признался:
        - Ты, как солнечный свет, знаешь?
        Вместо ответа на него навели объектив фотоаппарата, нажали на кнопку и расхохотались.
        Оказывается, родители старого Эрла - того самого Эрла, который теперь содержал гостиницу и виноградники, - давным-давно переехали в Лаво из Державы. И Дара эта история вдохновляла. Старик даже знал несколько слов по-державному - это он посоветовал Эмии лезть в гору.
        «Может быть, и я, - думал Дар отстраненно, - если все сложится… в Лаво».
        Они взбирались выше и выше. Туда, где виднелись плашки стен и квадратные дыры-бойницы. Кто построил древний форт, когда? Но пусть история хранит чужие тайны, запахи и силуэты, они с Эмией - возможно, многомиллионный момент «сейчас» для крепости. Тот самый момент, который многократно за секунду обновляется…
        Как все хрупко и скоротечно.
        - Эмия, а зачем вообще поставили Жертвенные Ворота?
        Звонко и с наслаждением стрекотали в траве кузнечики, и трава эта напоминала Дару собачью шерсть - такая же густая, вихрастая, короткая. И длинные стебли пушистых высоких «метелок» тут и там.
        - Не знаю, - она на секунду остановилась на ступени. Обернулась. - Если бы я посидела там подольше, наверное, узнала бы. Но мне не сиделось.
        «И хорошо», - думал он чуть раздраженно. Ловил себя на эгоизме, пытался с ним справиться, но тут же бросал тщетные попытки, потому что снаружи было куда светлее и красивее, чем у него в голове. Снаружи было прекрасно. И Дар впервые осознал, что жить - это не думать о жизни. Это видеть ее, трогать руками, вдыхать, двигаться, менять. Но не думать.
        - Эрл сказал, что пересечь скалу поверху - самый короткий путь к морю.
        - А мы собираемся к морю?
        - Мы? Конечно, собираемся.
        Она действительно являлась солнечным светом - нетускнеющим источником, воплощенной улыбкой. И, сидя в пройме развалившегося прохода, он поймал себя на мысли, что у Эмии очень нежная кожа - тонкая, белая, совершенно не загорелая. И шальные волоски, которые лезли ей то в глаза, то в рот. Дарину вдруг до странной тоски в груди захотелось ее обнять, притянуть к себе и забыть о том, как думать…
        - У нас ведь нет купальников… - буркнул он, смутившись.
        - И что?
        - Как мы… купаться?
        - Как? - она умела смеяться глазами - хитрыми и радостными. - Давай подумаем об этом в другом «сейчас»?

* * *
        Солнце летнее, а вода весенняя - холодная, до визга, до пупырышек. Чтобы не замерзнуть, им приходилось двигаться - брызгаться, словно подросткам в летнем лагере, и еще прыгать с рук-трамплина.
        Прыгала, в основном, Эмия. Фыркала, зажимала нос, кивала - мол, готова, - а после, подброшенная Даром, с визгом плюхалась обратно в воду.
        - Давай наперегонки!.. А теперь назад… Греби, не отставай,… ты поддаешься!
        На берегу ни души. Туристы в эти края не заглядывали; местные были заняты более серьезными делами, нежели праздное времяпровождение на маленьком пляже. Пришлые же с удовольствием разгоняли своим барахтаньем стайки серебристых пугливых рыбок.
        Липли к бедрам Дара новехонькие, выбранные Эмией в местной лавке купальные трусы - синие, с оранжевыми морскими коньками.
        Он хотел с дельфинами, но она сказала, что эти идут больше, и он кивнул.
        Лениво волновалось крупными волнами могучее лазурное море, пыталось пенными накатами захватить сушу, но раз за разом сдавалось и отступало. Играло с песком, указывало людям: там суша, а здесь граница вод - моя территория.
        - Все, замерзла! Идем греться?
        И они, преодолевая отливающую от берега пену, двинулись к красному пляжному полотенцу и стоящей по обе стороны от него обуви.
        (David Modica - Grace of the King)
        - Представляешь, сколько еще всего, Дар? Ты сможешь взбираться на горы, прыгать с парашютом, путешествовать в самые дальние уголки планеты, исследовать, открывать, изучать…
        «Где на все это взять денег?» - вопрошало ее молчание справа, но Эмия, не поворачиваясь, с восторгом глядела на прибой.
        - Если бы я жила здесь всегда, я бы обещала себе наслаждаться каждой минутой.
        - Каждой… не получается.
        - Получается.
        - Нет, Эмия. Счастье, видишь ли, штука переменчивая.
        - Так наслаждайся грустью, страхом, печалью, одиночеством. Главное, наслаждайся. Вы не понимаете, насколько счастливы, имея в распоряжении боль.
        На нее вновь смотрели, как на существо с инопланетной логикой; в пластиковой бутылке заканчивалась вода - они пили из нее по очереди. Высыхала от солнца и ветра кожа; соль стягивала ее, заставляла зудеть. Дар отряхивал от песка лодыжку.
        - Предлагаешь… наслаждаться болью?
        - Конечно. Она - мрак, благодаря которому свет сияет ярче, она - то, что позволяет амплитуде чувств уйти в невероятную высь, она… - Эмия запнулась. - Сложно понять, когда не видел, что случается, если ее совсем нет.
        Вспомнился Астрей. Мирный, спокойный,… тусклый, как будто весь одинаковый.
        - Теряется острота, понимаешь?
        Дар не понимал.
        - Я видел ее слишком много - этой остроты, прости. С самого рождения и практически до сегодняшнего дня. И я никогда - повторюсь, - никогда ей не наслаждался.
        - Ты просто все это время жил не по той схеме.
        - По какой еще схеме?
        - Ну, схема на самом деле одна: запнулся, упал, поднялся, пошел, запнулся, упал, поднялся… - и так далее. Понимаешь?
        - А я?
        - А ты: запнулся, упал, лежишь-лежишь-лежишь. Думаешь, почему упал, зачем, чем ты это заслужил? Что будет, если поднимешься и пойдешь опять? А если упадешь снова?
        - То есть, по-твоему, я даже не пытаюсь выбраться из ямы?
        - У-у, - отрицательно качнулась русоволосая голова.
        - Ну, спасибо.
        Ветер как будто стал холоднее, или таковым ей почудилось мгновенное отчуждение Дарина, его колыхнувшаяся злость.
        - Что ты знаешь, - прорычал он тихо, - о моем детстве? О том, сколько боли способен вынести один-единственный человек? Как ты смеешь… судить?
        Она смела. Каждый день, будучи наверху. Но не здесь, не сейчас.
        - Я не сужу.
        И улыбалась, глядя на его тьму. Если бы он только знал, как сложно жить там, где совсем никто и никогда не злится. А Дарин был настоящим, живым и, значит, всяким.
        - Ты только что практически назвала меня трусом.
        - Я не называла!
        Кажется, он вновь сумел «понять» ее по-своему.
        - Это все ты - твоя голова…
        - Я?!
        - Ты! Ты просто боишься радости больше, чем боли…
        - Да? Значит, я дважды трус?
        - Я этого не говорила…
        Мерно качалась морская поверхность; катились по песку к ногам пенные барашки.
        Дар ненавидел себя - сейчас он возьмет и обидится. Не сможет побороть чувство, что его оскорбили, поддастся злости, наговорит гадостей. В итоге они рассорятся, разойдутся в стороны и далее будут смотреть Лаво каждый по своему маршруту. В одиночестве.
        «Ты упал в яму и лежишь-лежишь-лежишь…»
        Его душил бессильный гнев - он не лежит! Никогда не лежал, всегда боролся!
        И, наверное, чуть-чуть лежал, потому что… «чент, мать, интернат» - все сразу подчеркнуть.
        И в задницу - он посмотрит Лаво и без нее…
        - Эй… - Эмия передвинулась и теперь сидела на корточках прямо напротив него. Близко-близко. - Эй, я всего этого не имела в виду…
        - Отвянь.
        «Ну, вот… Еще одно-два гнилых слова, и расставания не избежать. Почему он не может молча? Или вежливо?» Никогда не мог, не хотел, потому что врать - это предавать себя.
        - Можно спросить?
        Она заглядывала ему в глаза, как назойливая мошка, как верный друг, от которого ему в эту минуту больше всего хотелось избавиться.
        - Мне уже хватило и вопросов, и ответов.
        - А… как у вас мирятся?
        Где-то чуть выше за утесом проехал грузовик - пророкотал и затих за скалой мотор.
        - Что?
        И потянул навстречу руки внутренний пацан - «мирись-мирись и больше не дерись».
        - Извиняются, - буркнул Дарин неприветливо.
        - Прости меня, пожалуйста, - шум волн; ее высыхающий купальник. Гусиная кожа от холода на плечах; белые разводы высохшей соли на щеке. - Я совсем-совсем не хотела тебя обидеть. Правда.
        Он почти оттаял. По крайней мере, позволил себе снова смотреть в ее глаза - теплые, честные и все равно чуть хитрые. Вот же лиса! Ну, тогда он вытянет для себя извинения по полной программе…
        - А еще говорят что-нибудь хорошее.
        - Хорошее? - Эмия думала всего секунду, затем улыбнулась. - Знаешь, ты - самая лучшая компания, которую я когда-либо могла для себя желать, находясь здесь. Я так рада, что ты со мной.
        Теперь Дар хмурился только снаружи - мальчишка внутри уже улыбался.
        - И еще…
        Он и сам не придумал, что собирался пожелать еще, но тут Эмия сама протянула руку и погладила его по щеке.
        - А так у вас извиняются?
        Она касалась его кожи тыльной стороной пальцев с такой нежностью, будто трогала античную статую. Или кого-то очень и очень родного.
        - И так?
        Провела ладонью по его волосам. Наклонилась, вдруг ткнулась теплыми губами ему в щеку, и Дар подскочил на месте.
        - Все, все, достаточно, я принял извинения… извинил…
        Он быстрым шагом зашагал прочь лишь для того, чтобы она не увидела, как морские коньки на его трусах пришли в движение.
        - Эй! - семенили следом и радостно кричали. - А мне понравилось мириться! Может, давай еще?
        (Abel Korzeniowski - A Thousand Times Good Night)
        У Дарина оказался на удивление крепкий, будто стальной, пресс, и во время катания на скутере у Эмии появилось оправдание обнимать чужую талию крепко-крепко.
        Вокруг никого - узенькая колея, а по краям буйство природы - натуральные сады из цветов и дикой травы.
        Не громко тарахтел мотор; позади, похожий на стог сена, покачивался прикрученный к багажнику матрас.
        Восьмой час вечера.
        Нет, они все планировали не так - искупались, думали, вернутся в деревню, отыщут автобусную остановку, а до нее пиццерию…
        Пиццерию они отыскали. А вместе с ней седого и улыбчивого хозяина - мсье Жордена, который, прослышав про то, что они из виноградников Эрла, поспешил найти пухлую и предприимчивую мадам Жорден. А та моментально создала из ничего и прямо на месте замечательный план: сейчас гости примут душ, смоют с себя соль, пообедают, выведут из гаража скутер и…
        Дарин от скутера отказывался, как мог: мычал, качал головой, твердил Эмии, что не имеет прав и опыта, что, нет, это вовсе не мотоцикл, и о такой поездке он никогда не мечтал.
        Но ведь мечтал - она по лицу видела: мечтал!
        И еще мсье Жорден сообщил, что автобусов в деревне нет. И что на скутере совсем не сложно - опыт не нужен, - и что к ужину они вернутся в отель. И вообще, обед бесплатный, окажут старикам помощь, порадуют соседа. Разве можно отказать?
        Скутер им достался нежно-желтый, с красной полосой поперек передней фары, почти игрушечный. Но маленькие колеса честно глотали километры, а Эмия, положив голову на теплую мужскую спину, прокручивала в мыслях сегодняшний день, все ценные его моменты: лицо Дара, вышедшего из душа, то, как забавно топорщились в сторону его сырые волосы, вопрос: «А что значит Soyez le bienvenu?» - текст, который он прочитал в коридоре.
        Дарин рулил уже не первый час - без карты они давно потерялись, заблудились, следуя по вихляющим между виноградными полями дорожкам, но оба, кажется, нисколько не волновались на этот счет. Лишь изредка переговаривались:
        - Как думаешь, за этим холмом?
        - Может быть.
        - А если нет?
        - Все равно где-нибудь найдем указатель. Или человека. И спросим.
        И они ехали дальше.
        То был самый красивый закат, который Эмия видела в жизни: далекая даль, присыпанная бледно-розовой солнечной пудрой, и все монотонно персиковое - кусты, деревья, небо. Постепенно сгущались сумерки; пахли выпавшей росой некошеные травы.
        - Холодает. Нам бы где-то заночевать. Путешественники, блин…
        Дар наслаждался тоже - она чувствовала. Движением, тем, что держал в руках руль, что, возможно, впервые в жизни стал капитаном корабля и теперь отвечал за маршрут и пассажиров.
        - Не замерзла?
        - Нет.
        Она грелась об него - о его спину, бедра, плечи. О его сердце.
        Еще полчаса, сорок минут.
        Скатилось за горизонт солнце, оставив после себя золотой шлейф на небе. Откуда-то на дороге то здесь, то там замелькали лужи - наверное, прошел короткий, но мощный ливень. Лужи пришлось осторожно обруливать.
        - Надо что-то найти, - волновался Дар, - мы не можем спать в поле.
        - Наверное, можем.
        - Нас сожрут.
        - Мыши?
        - Мошки. Или местные комары, если они тут есть.
        - Вот и проверим.
        Проверять им пришлось не в поле - очередная дорожка вывела к чужому заброшенному сараю.
        (Abel Korzeniowski - Come, Gentle Night)
        Верно, когда-то на первом этаже в стойлах запирался скот; а в углу куры. Но теперь ни коз, ни коров, ни пернатых. Только рассохшиеся доски, сено, ведущая наверх скрипучая лестница.
        На втором этаже и устроились, отмотали со скутера поклажу, обрадовались, обнаружив не только матрас, но и одеяло с подушкой (правда, одной на двоих); бросили чужие спальные принадлежности поверх травяного матраса, упали сверху, усталые, довольные.
        Но Дар почти сразу поднялся - ушел к высокому от потолка до пола окошку, уселся, подогнув колени, закурил. И поплыл туда, где по полям уже стелился плотный туман, сигаретный дым.
        Стемнело.
        Из окна казалось, что весь мир такой, каким он виден отсюда, - поле до самого горизонта. Вся планета - одно большое поле. Днем над ним восходит солнце, ночью блещут звезды; иногда его поливают дожди и укрывают снега. Шалит, качая травы, над ним ветер, кружат пчелы и клокастые облака; вспыхивают и гаснут столетия.
        Один амбар, два человека - стык времен и эпох.
        Дар один сидел долго. Скурил одну сигарету, выждал сколько-то в молчании, достал из пачки другую.
        (B-Tribe - Pachamama)
        - Ты не хочешь идти спать, потому что я там? - Эмия осторожно коснулась мужской коленки. Сама же смутилась, пожала плечами: - Я не буду приставать…
        - Дело… не в этом.
        - А в чем тогда? Не спится? - помолчала. Добавила: - И комаров нет.
        - Повезло.
        Что-то его напрягало, мучило - она видела. Вокруг идеальная тихая ночь, спокойствие, какого не встретишь в городе, изумительная, если не считать еле слышного стрекота в траве, тишь.
        - Я бы помогла тебе расслабиться, но… ты ведь поймешь неверно, если предложу. И совсем каменный станешь.
        Дар будто не слышал ее - курил снаружи расслабленный, а внутри беспокойный, дерганный, как наркоман.
        - Эм…
        - М-м-м?
        - Научи меня жить, а? Помоги.
        - Ты о чем?
        - Я… боюсь.
        Оказывается, он боялся всего. Того, что сломается скутер и придется платить за ремонт. Боялся, что найдутся хозяева амбара, вызовут полицию, что придется бежать…. Что подведет. Что это время закончится, и станет еще больнее.
        - Так невозможно жить, понимаешь? Мой мозг рисует картины одна хуже другой.
        - Это напряжение.
        - Все время?
        - Ты сложно… жил.
        - Я до сих пор сложно живу. Как в аду. Хотя мы там, где здорово и тихо… Со мной красивая женщина, а я…
        Эмия осторожно взяла Дара за локоть, прижалась к плечу, тихо вздохнула.
        Он гнобил себя грязными словами за то, что не мог и не умел, как все: выдохнуть, успокоиться, дать всему «быть».
        - Ты говорила, что наслаждаться нужно всем, но как наслаждаться страхом? Почему моя голова - ад?
        - Потому что страх для этого и создан, - улыбнулась Эмия ночи.
        - Для чего? Для ада?
        - Чтобы человек «вызревал».
        - Так он затрагивает и тебя?
        - Нет.
        - Почему? Потому что ты - Богиня?
        - Нет, потому что я «определенная».
        - Как это?
        - Ты, правда, хочешь понять?
        - Хочу.
        - Хорошо, я попытаюсь объяснить. Если смогу.
        Ей нравилось рассматривать эту ночь, где основным холстом стало небо - его дорогое одеяние из оттенков синего с блестками тысяч звезд.
        - Страх заставляет людей «определяться»: я смелый или трус? Я хочу быть отцом, не хочу быть отцом. Люблю эту женщину/работу/друга или не люблю. Он заставляет тебя осознанно принять решение о том, кто ты и что ты есть в этой жизни, понимаешь?
        - Не очень… не знаю.
        - «Я обижаюсь или нет… Хочу мстить - не хочу мстить… Я добрый или злой. Люди - какие?» Страх показывает тебе в тебе же самом все неопределенные зоны, которые нужно определить.
        - А определить - как это?
        - Это принять решение. Определить свое мнение насчет себя, остальных и жизни в целом.
        - Так просто?
        - Смеешься?
        Эмия возмущенно пихнула хмыкнувшего Дара в бок, и они надолго замолчали.
        Силуэты далеких деревьев, туманная речка над темным лугом и луна поверх мира - эту картину она повесила бы у себя в комнате над кроватью. И Павл обязательно спросил бы: «Почему ночь?»
        Павл… Зачем о нем? Неужели скучает по дому?
        - Эм, получается, что я ни в чем не определен?
        - Получается.
        Его пальцы нащупали сигаретную пачку, помяли ее пару секунд и отодвинули в сторону.
        - А как решить - храбрый я или нет? Если я этого не знаю.
        - Просто решить, что ты будешь храбрым в любой ситуации, независимо от сложности.
        - А я смогу?
        - Когда принимаешь решение, знаешь одно: «Я буду храбрым настолько, насколько я могу». И этого достаточно.
        - А если есть вещи, которые я для себя определить не могу?
        Она не стала спрашивать, какие.
        - Многие не могут. И тогда за них это определяет жизнь - люди, события, ситуации. Проще говоря «страх». Хочешь, очень просто научу тебя отличать, определился ты или нет?
        - Давай.
        Он сидел близко, улыбался и пах табаком. Она погладила его предплечье:
        - Когда внутри тебя фраза: «Хочу, чтобы она меня любила… Хочу, чтобы они это сделали, оценили, поверили, уважали, хочу, чтобы они…» - это тебя определил страх.
        - А если я сам?
        - А если ты сам, тогда фраза другая: «Я выбираю любить. Выбираю уважать. Выбираю делать. Верить, не верить, идти дальше, стоять… Я. Выбираю». Понимаешь разницу?
        - Наверное.
        Она оставила его сидеть у окна.
        Ей больше всего хотелось, чтобы он поднялся, пошел за ней следом, скинул майку, улегся рядом. Чтобы обнял, прижал к себе, послал, наконец, все к черту…
        Но даже для этого он должен был определиться.

* * *
        (Brand X Music - Chronos)
        Эмия проснулась посреди ночи и какое-то время не могла понять, что не так? Снаружи мгла; рядом тихое дыхание Дара, покой. Но мир истончился, сделался чрезмерно проницаемым - Земля обычно такой не была. Пространство этого мира плотное, физическое, густое, а тут… Будто чужое присутствие, будто грани пересеклись и сделали амбар зыбким, а поле вокруг него совсем эфемерным.
        Она тихо поднялась с матраса, придвинулась к окну, выглянула наружу… и поняла.
        За окном прямо напротив нее висела, освещая двор перед хлевом, словно фонарь, звезда-послание.
        Для нее - Богини Астрея.

* * *
        Он открыл глаза, как только она поднялась с лежанки. Молча проводил ее взглядом, когда двинулась к окну, а сразу после к лестнице. Слушал скрип рассохшихся ступеней, гадал, стоит ли пойти следом. Напрягся, когда осознал, что снаружи темно и светло одновременно, снаружи странно.
        Когда Дар скинул с себя тонкое одеяло, волоски на его теле стояли дыбом.
        - Послушай, они простят тебя. Если вернешься сейчас, Суда не будет - все сочтут твою выходку шуткой, детской шалостью или перепадом настроения.
        Говорила женщина. Причем голос ее звучал так громко, что будь у этого дома соседи, они однозначно повскакивали бы от шума.
        Эмия стояла во дворе и смотрела на далекий город с белыми зданиями и радугой по небу, смотрела на обеспокоенную женщину с бронзовой кожей и тонкими нахмуренными бровями.
        - Эмия, разве этот земной мужчина того стоит?
        Дар едва мог поверить собственным глазам: на земле перед Эмией лежало что-то светящееся - шарик, звездочка? И в лучах этого предмета нарисовалось совершенно другое место - некий поражающий великолепием мир: высокие башни, летающие повозки, золотые флаги. Это тот самый Астрей?
        - Вместе с этим посланием я передаю тебе лестницу для обратного перевоплощения - активируй ее, используй, чтобы вернуться. Суда не будет, Эмия, они обещали…
        «Подруга? Родственница? Еще одна Богиня Верхнего мира», - интуитивно понял укрывшийся за стеной Дар. Сердце его бешено колотилось.
        Про какой Суд речь?
        Переломный момент, критическая точка - она ощущалась ему, словно черта в пространстве. Если Эмия ее пересечет…
        Полыхала белым светом поляна; незнакомка, передающая послание, хмурилась.
        - Эмия, я жду тебя здесь. Мы все ждем. Давай, будь благоразумна. Ты бы знала, чего мне стоило достать Лестницу Обратного Воплощения. Возвращайся. Жду.
        Чужое лицо в воздухе застыло.
        Застыл Дар вместе с собственным пульсом; стоял недвижимый силуэт Эмии - черный на фоне слепящего света. А после раздался ее голос, спокойный, как глас Богоматери.
        - Передай Калее спасибо. Но нет - от Лестницы я отказываюсь.
        Свет перед амбаром погас столь внезапно, что Дару на секунду показалось, что он ослеп. Сидя в оглушающей тишине, шокированный увиденным, он только сейчас понял, что она сделала. Для него. Ради него.
        (Abel Korzeniowski - Eternal Love)
        Его с самого детства пугало все: что мать никогда не придет, что он в целом мире один, что ему некуда и не к кому идти. Что не успеет, не сможет, не станет, не достигнет. Он боялся злых пацанов старшей группы и экзаменов по математике; боялся одиночества, пустоты и даже радостных моментов. Потому что после них, как говорили преподаватели с жестокой и матерой усмешкой, будет еще хуже.
        Он не боялся одного - что смерть заберет его раньше.
        Дарин спускался по лестнице торопливо, почти судорожно - неосторожно обломил ступней край гнилой ступени, занозил ладонь, чертыхнулся. К Эмии бежал торопливый и суетный, как великовозрастный ученик к молодой и красивой учительнице музыки. Чтобы признаться, что его накрыло, что он больше так не может, что ему срочно нужно ей сказать…
        Когда подошел, обнял ее крепко, прижал к себе.
        А слов найти так и не смог.
        Он целовал так, что она верила: они одно, они вместе совсем, навсегда. Видела, что ему больше не страшно, что он за нее горой. И стало ясно, зачем она сбежала из Астрея, зачем променяла идиллию и покой на чувства. Потому что любовь - это когда ты хочешь один-единственный момент - этот. Чтобы он длился, длился, длился. Когда ты счастлив и тебе больно, что все закончится или просто изменится; когда ты судорожно готов держаться за человека, за его руку, за его сердце, когда ты отдашь все на свете, лишь бы вечно ощущать эту незримую нить.
        Она помогала ему расстегивать платье, она тянула его к себе, она поддавалась вся и насовсем.
        Поцелуй - это обещание, это дарение себя другому, это молчаливая клятва в любви.
        Именно таким был состоящий из тысячи отдельных главный поцелуй Дара.
        И до самого рассвета в амбаре не звучало ни слова.
        Глава 8
        - Я же тебе говорил! Давай, одеваемся!
        В нее полетела рубаха. Чужая. Была тут же изъята с ругательством, и в руки комом легло смятое платье.
        Эмия едва сдерживала смех.
        Снаружи давно рассвело, и это нормально. А из ненормального: снаружи вполне различимо и отрывисто звучали мужские голоса - к сараю пожаловали не то хозяева, не то такие же, как Дар с Эмией, «гости».
        - Спускаемся тихо! Только не скрипи…
        - Я легче. Я не скриплю.
        - И говори тише.
        Вжикнула и соединила разрез на джинсах молния; в ворот майки-поло пролезла вихрастая после сна голова.
        - Может, лучше поздороваемся с ними? Спросим, как проехать к виноградникам Эрла?
        - Сами найдем. Все сами!
        Она не стала спорить.
        Им, как ни странно, удалось пробраться к спрятанному в кустах скутеру незаметно. И так же незаметно завести мотор. А уже спустя минуту они уносились от чужого гостеприимного амбара с радостным смехом и улюлюканьем.

* * *
        (Andre Gagnon - Le Pianiste Envole)
        Дар обнимал Эмию, и их обоих обнимал речной бриз. Трепыхался, растянутый по ветру, шелковый лиловый шарф с лавандовым принтом.
        Старик Эрл обрадовался и вернувшимся постояльцам, и матрасу с постельным бельем - «не заметил», что грязное. А после преподнес «молодым», коими он видел пару, подарок в виде двух билетов на небольшой теплоход, курсирующий по озеру Тволь до Бенде и обратно.
        «Бенде, - был убежден, Эрл, - лучший город для влюбленных, только он мог усилить романтику, потому что «он сам - романтика». И пожилой владелец виноградника усмехнулся в усы своим собственным воспоминаниям.
        Озеро ласковое, широкое. А по берегам утонувшие в зелени особняки, тянущиеся ввысь кипарисы, белокаменные балюстрады, но с каждым метром все дальше, мельче, не разборчивее.
        Плавно качалась под ногами палуба; они стояли, обнявшись, прижавшись друг к другу, как немые. И не нужна речь. Его крепкие плечи и ее обнимающие руки; он смотрел поверх ее головы на один берег, она, прижавшись щекой к его уху, на другой, но внутри они видели лишь друг друга. И вновь миг - их собственная вечность, их новая ветка времени, наполненная чувствами на подушечках пальцев, на трещинках губ, на кончиках развевающихся волос. Искорки сладкой боли в глубине глаз и нежелание, чтобы что-то менялось.
        «Будешь со мной?»
        «Буду».
        «А ты?»
        «А я уже. Всегда».
        В какой-то момент Дар отстранился от Эмии, заглянул той в глаза - серьезный, беспокойный.
        - Что за Суд тебя ждет в конце?
        Раскатисто и басовито фырчал мотор парохода; из ресторана на крытой палубе тянуло съестным.
        - Не знаю, - ей не хотелось об этом. У них бесценные, трепетные мгновения - зачем терять?
        - Так нас обоих в конце месяца… ждет расправа?
        Ей бы кивнуть, улыбнуться, что шутка, но не шутка. Да и Бог с ним.
        - Мы все узнаем, когда придет время.
        Кажется, ее слова скрал ветер. Но Дар услышал, прошептал:
        - Я бы защитил, если бы мог…
        - Знаю. Только не надо, потому что все… это… - мой выбор.
        - Хороший выбор, - он улыбался, - мне нравится.
        Эмия закрыла глаза и уткнулась носом в ворот белой рубахи.

* * *
        Бенде пах прогретыми на солнце булыжниками и розовыми кустами.
        Впервые попав на заморский рынок, расположенный на уютной центральной площади, Дар одевал Эмию, как любимую куклу: шляпка, новый платок, ожерелье из белых бус, духи… Забыл, что Боги в вещах не нуждаются, запамятовал даже, что деньги «не свои».
        А она улыбалась. Любила его взглядом и взмахом ресниц, нежным изгибом губ, тянущейся следом за его ладонью.
        - Хочешь марципановую розу? Ты его пробовала - марципан?
        Она качала головой. (Он скрыл, что и сам ни разу не пробовал.)
        Галантно помог освободить цветок от хрустящей прозрачной упаковки, важно ждал, пока любимая прожует кусочек, впитал в себя ее восхищение так, будто это он кондитер, а не какой-то там «мсье Контьер», и только после этого откусил шоколадный лепесток сам.
        А после долго мычал от удовольствия, катал на языке рассыпающуюся в сладкую пыль начинку со вкусом миндаля, слизывал с пальцев шоколад.
        После, окрыленный неведомой идеей, внезапно предложил:
        - А давай в ювелирный?
        - Зачем?
        - Увидишь.
        Они поднялись по побитой дождями каменной лестнице туда, где в стене старого здания была вмонтирована вполне себе современная белая дверь - металлическая, судя по весу. Надпись на окне сообщала, что сегодня желающим повезло - «на все брачные кольца скидка двадцать пять процентов…» Эмия бы про кольца не поняла, если бы под текстом не красовались два овальных кружочка и сидящие поверх голубки с розой в клюве.
        «Повезет кому-то».
        Среди обитых бархатом стен, неярких ламп, но ярко блестящих украшений в коробочках с сатином Дар отыскал для Эмии тонкую золотую змейку - браслет. Но не на запястье - на лодыжку.
        - Ой, я так не могу… Неудобно, наверное.
        - Удобно. Попробуй.
        Дар, склонившись, застегнул ей подарок сам; дородный продавец с крупным носом и толстыми губами смотрел на посетителей одобрительно.
        После Эмия долго рассматривала сверкающее над ремешком белых лаковых туфель «дополнение» и, кажется, краснела.
        - Проголодалась?
        Дарин впервые чувствовал себя рыцарем рядом с прекрасной принцессой: обул, одел, одарил - в общем, позаботился. Осталось накормить.
        - Да. Только зайдем в еще один магазинчик - я на углу видела.

* * *
        Он никогда не видел большего восхищения на ее лице, нежели в лавке новогодних сувениров. Висящие вдоль стен фигурки резных Дедов Морозов казались Дару в летний день (а какой, если не летний, когда температура снаружи двадцать четыре?) столь же неуместными, как забытые на шезлонге у бассейна валенки. Но ее - чудную Богиню - мишура и зажженные гирлянды восхищали до восторженного мышиного писка.
        - Да-а-а-ар, какая прелесть!
        Она не успокоилась, пока не ощупала и не разглядела все, что предлагали вниманию витрины, но больше всего упивалась радостью, глядя на расписанные вручную стеклянные елочные шары - разнообразные по размеру, как мыльные пузыри.
        - Давай купим, слышишь?
        - Зачем?
        - Как зачем?
        - Мы же…
        Он хотел сказать: «Мы же оба не доживем до будущего нового года», - но запнулся - осекся и потупился.
        - Ну и что? - прошептали ему тихо. - А вдруг у нас - ну, каким-нибудь чудом, ну, совершенно случайно - получится встречать его вместе? Я тогда очень хочу, чтобы такие шары у нас висели на елке.
        Он не смог возразить. Вдруг счел покупку елочных игрушек хорошим знаком, почти что предвестником будущего счастья.
        Промолчал, когда она купила три «им». Не произнес ни слова и тогда, когда добавила в пакет еще один - с нарисованными по разные стороны от снеговика мальчиком и улыбающейся взрослой женщиной.
        Напряженно и весело подмигнула.
        - Потом подаришь маме.

* * *
        В отель возвращались затемно - усталые, как пьяные, - после концерта горийских музыкантов, после бара, куда завернули, чтобы пропустить по кружке местного пива, после долгого задушевного сидения за столиком для двоих. Знали: обратно лететь не завтра, и, значит, время для счастья еще есть - пробуждения в объятьях друг друга, ласки на ночь, их собственная томяще-нежная бесконечность.
        В номере думали, будут обниматься, смеяться и барахтаться, но кровать притянула обоих, как магнит. И уже полчаса спустя - сказались долгие прогулки и пиво, - обнявшись, как щенки, они сладко спали при оставленном гореть абажуре.
        От характерного писка Эмия вздрогнула и моментально посмотрела на круглые часы на противоположной стене - третий час утра.
        А послание-звездочка нагло висело над кроватью и теребило пространство искажениями.
        - Черт, Калея, я же уже отказалась, - послышался раздраженный шепот.
        Это послание разбудит постояльцев всех этажей, если открыть его прямо здесь, и потому бежать нужно в сад - далеко, пока дом не скроется из вида. Да и то не факт, что никто не услышит.
        Эмия одевалась, как новобранец: наспех натянула изрядно помятое платье, пояс оставила висеть на стуле, босоножкам предпочла мягкие мокасины, а волосы стягивала уже на ходу.
        Ну, что на этот раз? Еще одна Лестница трансформации?
        Послания между Верхним миром и миром людей запрещены в принципе. А уж частые послания…
        Ночью в виноградниках оказалось на удивление холодно. Шептались от ветра разлапистые листья; липла к чистой обуви сырая, вымоченная прошедшим около полуночи ливнем земля.
        - От Лестницы ты отказалась - твое право. Но я… уловила координаты места, откуда пришло твое послание.
        Калея выглядела необычно - растрепанной, без капли макияжа и, кажется, в халате. Она писала это послание дома и почему-то то и дело оборачивалась на запертую дверь. Боялась, что войдут?
        Лежащая на земле звезда-футляр испускала из своего недра такой яркий луч, что Эмия тревожно оглядывалась тоже - не заметят ли из отеля? Она, конечно, постаралась приглушить звук, но вот свет сделать тусклым не смогла. Лишь выругалась про «божественные штучки».
        В траве беспокойные, как сирены, свистели цикады; в остальном вокруг тихо, лишь холодно, но чего хотеть, если небо ясное.
        Калея на сообщении вновь оглянулась на дверь и приблизила лицо к источнику записывающего устройства:
        - Послушай, сегодня я видела прогноз катастроф, а ты ведь человек - ты помнишь? Черт, я знаю, что мне нельзя этого передавать…
        Подруга никогда на памяти Эмии не нервничала, но сейчас дергалась так, будто сама стала человеком.
        - Скажи, вы не летите назад этим утром? Я надеюсь, что нет, потому что сегодняшний рейс шестьдесят два сорок один… он… В общем, самолет неисправен, не садитесь в него. Поняла? И я тебе ничего не передавала, слышишь? Не пересылай звезду назад, расформируй ее…
        Запись кончилась неожиданно. Оборвалась, как закончившаяся в кассете пленка, как прервавшийся сигнал.
        «Я тебе ничего не говорила… Рейс шестьдесят два сорок один…»
        «Спасибо, Калея».
        Эмия только теперь поняла, как сильно продрогла - не взяла с собой ни кофты, ни на худой конец пледа с кресла, - вынеслась наружу, как конь на скачках - с пеной у рта.
        Оболочка звезды под ее руками рассыпалась снежной пылью и погасла, осев частицами в почву. Почему-то затихли сверчки.
        Когда Эмия развернулась, чтобы пойти назад, то увидела стоящего в тени кустов Дара. Со сжатыми в полосу губами и белым (или ей показалось?) лицом.
        - Что ты собираешься делать? - напирал он, как прокурор в милицейском кабинете. - Что?
        Эмия тушевалась.
        - Ничего.
        - Ничего?!
        Они ругались прямо между кустами - вдали от спящего дома и его ничего не подозревающих постояльцев.
        - Ты знаешь, что самолет упадет, и ничего не собираешься делать?
        Дар мерз, как и она, но, озверев, не замечал, что трясется.
        - Она не сказала, что он упадет! - шипели в ответ. - Она сказала, что «неисправен». И это не значит, что обязательно упадет.
        - Ага! Или что взлетит. Или что приземлится!
        - Дар!
        - Что - Дар? Я не должен был этого слышать? А услышал, уж извини. И забыть не могу. Да и не хочу.
        Последнюю фразу он плюнул под ноги в таком презрении, будто напротив стояла не любимая женщина, а предводитель вражеской банды.
        А после в полном молчании развернулся и зашагал к отелю.
        Дальше ссорились уже в номере, в темной комнате, - то шепотом, то грозно поднимая тон:
        - Послушай, это не мы решаем, когда и где произойдет беда, но она всегда случается не просто так, понимаешь? И нельзя на нее влиять. Потому что, когда смерть проходит очень близко, она «будит» людей, заставляет их думать иначе, менять ценности.
        - Проходит близко? - едва бросил сгорбившийся на кровати Дарин. - Или когда накрывает? Чем они будут думать мертвые?
        - Они не обязательно…
        - Самолет неисправен, черт подери! - почти что кричал он, позабыв про людей в соседних номерах и ночь. - А я должен сидеть и ничего не делать?
        - А что ты собираешься делать?
        - Не знаю.
        Он стал другим - металлическим и очень-очень сосредоточенным.
        - Вот только меня удивляет, что ты ничего не хочешь с этим делать.
        Паузы после «ты» вполне хватило бы для любого изощренного ругательства.
        - Я знаю, что нельзя. Что у этих людей нет иного шанса, чтобы проснуться. Потому и не пошла работать в отдел катастроф.
        - Слушай, кто их формирует, а?
        - Жизненная Программа.
        - Программа? А программу кто формирует?
        - Я не знаю.
        - Точно не знаешь? Или скрываешь?
        - Я ничего от тебя не скрываю! И вообще…
        Они бранились так, будто никогда не целовались и не обнимали друг друга на палубе днем.
        - Что - вообще?
        Прежде чем ответить, Эмия молчала непривычно долго. Слишком долго для той искренней и чистой душой особы, с которой он привык иметь дело.
        - Если эти люди умрут, значит, их сочли безнадежными.
        - Безнадежными? - Дарин почему-то мгновенно осип. Долго смотрел в напряженное и хмурое женское лицо и качал головой, не находя слов. - Не знал, что в твоем словаре есть такое слово.
        Сказал, как признал: «Безнадежная тогда - это ты».
        А после сбросил ботинки и забрался под одеяло, как был - в майке и джинсах.

* * *
        Она пробуждалась при солнечном свете и под пение птиц - размякшая и довольная. По обыкновению, еще не открыв глаза, принялась строить планы о том, куда они сегодня: в парк Альвелье или питомник диких кошек. Говорили, что в Лаво собраны очень редкие экземпляры животных из Красной Книги - вот бы увидеть. Но Дар в «зоотюрьму» не хотел - нужно спросить, не передумал ли?
        Эмия открыла глаза и вдруг отчетливо поняла, что находится в комнате одна.
        Беглый осмотр подтвердил: ни майки, ни джинсов, ни сумки, ни кроссовок. Ни, понятное дело, Дарина.
        Она бежала вниз по лестнице, как невротичная мама непутевого сына. К стоящему за стойкой Эрлу обратилась еще издалека:
        - Вы его не видели?
        Оказалось, видел. Пробудился от звона колокольчика в три ночи, вызвал, как просили, такси. Куда вызвал? В аэропорт.
        И, словно зная, что покажет новости в нужном месте и в нужное время, включился телевизор - щелкнул пультом один из завтракающих в смежном зале постояльцев. И тут же тайфуном новостей взорвался экран и голос ведущего.
        Показывали Дарина. Стоящего перед воротами к выходу на проверку с самодельным щитом в руках: «Самолет неисправен! Не садитесь!»
        Боже, где он взял щит? Когда успел нарисовать?
        Эмия, ощутив приступ дурноты и слабости, пошатнулась. В неверном и болезненном темпе заколотилось в груди сердце - пришлось взяться за стойку.
        - Не садитесь! Самолет неисправен! - кричал Дар, и пассажиры волновались. Понимали его речь, потому что рейс направлялся в Державу, и колыхались на месте, как водоросли. Лица бледные, обеспокоенные - к воротам проверки безопасности никто не спешил.
        Снимали нарушителя спокойствия с телефона. Телефон этот дрожал, и потому изображение скакало тоже. Какое-то время, заглушая звуки аэропорта, непонятно и быстро говорил телеведущий (видимо, запись транслировали не в прямом эфире), и за время его речи на Эмию трижды успел бросить взгляд удивленный Эрл.
        А потом она увидела полицейских. И то, как Дара попросили куда-то пройти. Увели. И вдруг новый кадр: Дарин выбрался из оков (как?!), удрал из-под надзора конвоя и теперь бежал, как чумной, по летному полю - маленький, машущий руками, сумасшедший. И снова его плакат крупным планом на экране: самолет неисправен…
        Его повязали опять, но только после того, как он успел добежать до самого судна и несколько раз проскандировать что-то глядящему из кабины капитану.
        А дальше ведущий. Взволнованные лица пассажиров, интервью, пассажиры, ведущий. Эфир закончился вздохом диктора, который подвел некий итог случившегося на Лавье, а после отложил бумагу.
        - Что он сказал? - спросила Эмия изумленного Эрла.
        - Что он… под стражей. И его в скорости… депортировать из страны.
        Она, бледная и нервная, попросила расчет. И такси. Самое срочное и быстрое из всех возможных такси в аэропорт.

* * *
        Полицейская комната будто намеренно имела неприятный взгляду декор: унылые синие стены, отсутствие окон, единственную дверь в углу и стол грязного коричневого оттенка. На таких же грязных бурых стульях расположились Эмия и тот, кто задавал ей раздражающие вопросы - полицейский в фуражке. Тощий очкастый студент-переводчик притаился в углу возле огромного блеклого глобуса.
        - В который раз вам повторяю, - волновалась, как ураганное море, Эмия, - Дарин Войт неисправен…
        От нервов она не сразу подобрала правильное слово - прочистила горло, поправилась:
        - Болен. Его психика функционирует не так, как у других людей. Он - Ч.Е.Н.Т.
        Очкарик смотрел в замешательстве, и речь на Лавье переводить не спешил.
        - Ч.Е.Н.Т! - повторила она почти зло и сжала под столом кулаки.
        Черт, ей нельзя так волноваться, а то недалека минута, когда она из Бога-человека превратится в человека-человека. А там прощай из-за пары ругательств манна. Она призвала себя успокоиться.
        - Простите, что значит «чент»? Мне это слово незнакомо.
        - Человек несовершенного типа.
        - Ясно, хорошо.
        И переводчик принялся спешно формировать слитные и звучащие для Эмии, словно комок соплей, предложения на чужом языке. Несколько раз втолковывал что-то полицейскому, разъяснял, но выражение лица последнего становилось лишь угрюмее. Пухлые щеки, круглые глаза, непропорционально тонкие губы… Полоса с шашечками над козырьком фуражки почему-то напоминала ей о таксистах.
        Наконец, прозвучал вопрос:
        - Все люди, кхм, «несовершенного» типа. При чем здесь это?
        Эмия впала в секундный ступор - они не знают про «Ч.Е.Н.Т.»ов? В Лаво они не рождаются?
        - Послушайте, - наклонилась она вперед, - просто проводите меня к нему. Я его медсестра. Сиделка. Ему одному… опасно.
        Она врала. И не врала. Знала, что ходит по грани, но нужно было увидеться с Дарином как можно скорее.
        - Его нет, - постучав карандашом по столу, выдохнул полицейский, а студент-попугай почти синхронно продублировал слова. - Отправили назад в Великую Державу. Депортировали.
        Эмия как человек, уставший подыскивать подходящее случаю ругательство, лишь обреченно потерла переносицу.
        Опоздала.
        - Если хотите, мы поможем Вам с оформлением переноса Вашего билета на более раннюю дату. Да?
        - Да, - она согласилась без споров. - На самый ближайший рейс, пожалуйста.

* * *
        Великая Держава. Бердинск.
        (Olafur Arnalds & Alice Sara Ott - Reminiscence)
        Они вернулись домой с разницей в шесть часов.
        Усталость из-за смены часовых поясов; тягостные хлопоты - долгий полет, высадка, получение багажа, поиск такси…
        И вот - дома. В комнате, где накурено так, что не видно мебели, - чтобы разглядеть сидящего на диване Дара, ей пришлось распахнуть балкон. У его ног дорожная сумка; сам так и одет во вчерашнюю футболку и джинсы. А ведь в Бердинске всего плюс четыре - он, наверное, замерз, пока добирался…
        - Привет…
        Эмия шагнула вперед и неслышно опустилась рядом с ним.
        - Я не хотел портить тебе отпуск, прости.
        - Ничего. Я ведь не в отпуск сюда…
        - Там было хорошо, тепло.
        - Нам и здесь тепло.
        - Меня депортировали без права на возвращение?
        - Нет, на двадцать четыре месяца. Через два года полетим опять…
        Странный диалог. За окном стемнело.
        Дарин смотрел на свои сцепленные руки с таким унынием, будто на них до сих пор висели невидимые наручники. Сам себя заковал, бросил в темницу, приготовился съесть заживо.
        - Ничего, всякое бывает. Ты - молодец.
        Она положила на его ладони свои, сжала, попыталась отогреть.
        - Молодец? Я подставил тебя… И твою… подругу.
        Эмия молчала. Может, и подставил. Только она гордилась Даром - именно к такому человеку спустилась с Неба, именно с таким хотела провести месяц и проводила его. И все равно где - в Лаво, здесь - без разницы.
        - Ты успела взять игрушки? - шепот.
        - Ага.
        - Не разбились?
        - Нет.
        - Хорошо.
        И снова тишина. Они сидели бок о бок, как нашкодившие и уже отчитанные директоратом школьники.
        - Знаешь… я должен сказать… Про деньги.
        - Что?
        - На меня наложили штраф. Я отдал почти все, что у меня было…
        Ему тяжело, больно - она чувствовала.
        - Не беда. У нас осталось больше половины, нам хватит.
        - Все равно… прости.
        Она гладила его сцепленные пальцы; прислонилась, обняла.
        - Все хорошо, Дар. Все хорошо.
        Вползал из открытой балконной двери в комнату холод; выветрился дым. Гавкал во дворе чей-то пес - хозяин звал его: «Бай, домой! Домой, я сказал…» Эмия поджала пальцы на ногах - замерзли.
        - А что там самолет? - нехотя прозвучал самый больной вопрос. - Взлетел?
        - Взлетел, - кивнула Эмия и улыбнулась - сосед по дивану не увидел. - Но не сразу. Пассажиры напугались твоего предостережения, потребовали техническую проверку. Ждали почти три часа без выплаты неустойки…
        - И что? Нашли неисправность?
        Он почти забыл, что узник, что нужно себя корить, что испортил чей-то отпуск.
        - Не поверишь - нашли, - теперь Эмия улыбалась шире. - Выплатили всем неустойку, подогнали другое судно…
        - Другое?!
        - Да…
        Он ушам своим не верил! А еще чувствовал, как радостно колотится в груди сердце, с которого упали оковы дребезжащей совести.
        - Поверить не могу! Поверить не могу… - теперь он обнимал ее, как родную сестру, которую не видел год, как долгожданного и родного человека. - Сменили самолет, надо же… Эм, а сколько людей было на борту?
        - Сто двадцать два человека. Из которых восемь детей.
        Дарин молчал так долго, и в его молчании она слышала все: «Я не зря… Восемь детей… Значит, не безнадежные… Я прожил не зря».
        Лишь после того, как прикурил очередную сигарету трясущимися руками, Дар выдавил из себя:
        - Знаешь, я не смог бы… если бы они… Мне не нужны были бы Ворота, понимаешь? И манна эта…
        Она понимала.
        Мерзла, морщилась от дыма и продолжала его обнимать.
        Глава 9
        Первым делом, как проснулся, Дар осторожно поднялся с дивана и захлопнул открытую форточку, из-за которой квартира за ночь вымерзла до некомфортной температуры. Эмия спала, завернувшись в накинутый поверх тонкого пододеяльника плед, - спала, как ребенок, - с приоткрытым ртом и высунутым из «домика» носом.
        Замерзла.
        А на улице валил снег. Хлопьями, как зимой.
        «Вот тебе и март».
        Царапнула острым краем совесть: они до сих пор могли бы быть в Лаво.
        Могли бы.
        Зато самолет не упал.
        Совесть затихла, но буркнул желудок.
        На кухне Дар взялся за дверцу холодильника с неприятным чувством, что сейчас он увидит… точнее, откроет и ничего не увидит.
        Так и оказалось - холодильник был пуст.

* * *
        (Takahiro kido - where time goes)
        По кускам битого льда мерзлых луж он тащил ее буксиром. Эмия скользила и спотыкалась - выданные ей Оракулом сапожки для такой погоды не подходили.
        - Ужас, как скользко…
        Она держалась за одну его руку обеими.
        Изо рта пар; непокрытые головы мерзли - хорошо, что он уговорил ее надеть толстые колготки, а то все отшучивалась - «добежим». Хоть супермаркет и близко, а пока добежишь, околеешь. Да, не Лаво, не Лаво… и жаль.
        - Слушай, может, махнем в теплые края?
        С налипшим на ресницы снегом Дар напоминал себе полярника.
        - Ты же «невыездной»?
        - Так мы по Державе… На Юга.
        - Давай махнем, - Эмия поскользнулась в очередной раз. - И поскорей.
        Он улыбнулся, правда, без веселья.
        Грудь жгла сложенная утром во внутренний карман бумага из почтового ящика - «приглашение» посетить отдел Комитета по Безопасности Великой Державы.
        «Добрались, суки, КБВДшники».
        Чего они хотели, он понял сразу: спросить про случай с самолетом. Вот только не мог понять, стоит ему туда ходить или нет.

* * *
        Голый чай невкусен, а вот с полноценным бутербродом, когда сыр, масло, колбаска - совсем другое дело. Печенье купили хорошее - дорогое, на развес. Эмия как раз выяснила, что гастрономическую эйфорию можно испытать, если опустить шоколадный край в малиновое варенье, когда Дар неожиданно спросил:
        - Послушай, а ты сейчас можешь связаться со своей этой… подругой?
        - Калеей?
        - Я не знаю ее имени. Которая «звезды» присылала.
        - Калеей, - на этот раз утвердительно повторила Эмия. И покачала головой. - Не могу.
        - Точно?
        - Точно. А… что?
        Дарин молчал. Стояли на противоположном столе выгруженная из пакета банка тушенки, гречневая крупа, пара луковиц в пакете - из этого он собирался готовить обед.
        Глядя на его задумчивое и грустное выражение лица, Эмия жалела, что сейчас, в этот самый момент, она лишилась части своих способностей. Ни тебе магического гласа, ни сотворения чуда, ни банальной возможности связаться с Астреем. Для «звезды» требовалась такая мощь, что Эмии пришлось бы подключить свое тело к трансформаторной будке. Если бы это помогло…
        - А что ты хотел?
        Она заглянула ему в глаза преданно, как пес.
        Дар крутил в руках подтаявшее печенье.
        - Да, так… хотел спросить кое-что. Чтобы она посмотрела вашу… базу данных.
        - На предмет?
        - На предмет того, как зовут моих родителей.
        - Зовут? Карина. И Тадеуш.
        Она помнила, потому что читала.
        - Карина? - Дар замер с открытым ртом, будто пробовал имя на вкус. А после очнулся. - Тадеуш?! Я же Романович…
        - Тадеуш. Я помню. Он же Полоч.
        - Кто?
        - Из Польшы. Польш?
        - Поляк.
        - Да, точно.
        - Тогда почему же я Романович?
        И вдруг вспомнил, как новым «Ч.Е.Н.Т»ам, прибывшим в интернат, правили свидетельства о рождении - вписывали туда вымышленные имена, отчества или фамилии. А иногда все сразу.
        - Значит, не Романович…
        - Нет.
        - Тадеушевич?
        - Ну… - Эмия озадаченно нахмурилась. - Скорее, Дарин Тадеуш Войт.
        Ее собеседник выглядел так, будто его старая личина внезапно дала сбой, а новая еще не прижилась. Как Павл, который время от времени перезагружался. Но уже через секунду очнулся, выдал новый вопрос:
        - А где они живут, помнишь? Мы бы с тобой по пути на юг туда поехали…
        - …познакомились?
        И прочла ответ в его глазах - нет, не познакомились бы. Просто посмотрели бы.
        «Я не смог бы познакомиться с матерью, зная, что через три недели она снова может меня потерять», - Эмия уловила суть, а после вздохнула судорожно, с самоупреком.
        - А где живут, не помню. Но, может, у вас тут есть свои базы данных? Справочники? Ведь есть единая сеть…
        - Есть. Но доступна такая база только людям, к которым я через час иду на поклон.
        - А спросить у них можно?
        - Сомневаюсь, что мне ответят. К тому же, мне ведь нельзя, понимаешь?
        «С родителями встречаться».
        Эмия неожиданно заволновалась - к сердцу прочно прилип страх.
        - Дар, а эти люди тебя отпустят?
        Он вздохнул тоже. Хотел сказать «да», но промолчал. Вместо этого протянул руку, погладил ее по волосам.
        - Мы что-нибудь придумаем. Ты ведь, пока меня не будет, сможешь сварить гречку?

* * *
        - Вы часто предсказываете события?
        - Я их никогда не предсказываю.
        - А вещие сны видите часто?
        - Не вижу. Вот раз только увидел - с самолетом. И то - просто сон.
        - Но он совпал с действительностью.
        - Случайность.
        - Может быть. Но вы все же решились на правонарушение и отправились предупреждать пассажиров.
        - Решился. Боялся - а вдруг, правда?
        - Так вам часто снятся вещие сны?
        Дар длинно и протяжно вздохнул.
        Костюм на мужике сидел ладный, отлично скроенный. В таком, если под низ белую рубашку, хоть на свадьбу, хоть на юбилей - не стыдно. Но рубашка на «КБ»шнике была не белая, а темно-синяя - без галстука, застегнутая на все пуговицы, и Дарин думал о том, что темно-синий - это для мафиози из фильмов. Синий или бордовый. И шляпы.
        - Вы раньше замечали в себе любые паранормальные способности?
        - Не замечал.
        - А ваши родители?
        - Я не знаю своих родителей.
        - Пассажиры после вас благодарили?
        - За что?
        - За спасение их жизней?
        - Я не видел пассажиров. Я был в местном изоляторе.
        - Зачем Вы это сделали, Дарин?
        - Сделал что?
        - Предупредили пассажиров?
        Дар моргнул.
        - А Вы бы не предупредили?
        Ему не ответили.
        По пути домой он обязательно завернет в цветочный магазин. Купит ей розу. Нет, три, а лучше целый букет…
        Почему-то слипались глаза; от тупых вопросов впадало в анабиоз сознание. И в этом состоянии ему виделись не унылая комната, лежащие на столе сцепленные руки и пальцы с мохнатыми фалангами, но та самая крепость, куда они так долго взбирались. Тогда Эмия поясняла ему что-то сложное про момент «сейчас» - долго говорила, серьезно, с деталями. Но вместо этого он помнил блестящую на солнце поверхность воды, улыбку, голос, развевающиеся волосы. Почему он не поцеловал ее тогда? Испугался.
        - Что Вы будете делать, если Вам снова приснится нечто подобное?
        - Ничего.
        - Ничего?
        - Ничего.
        - Совсем ничего?
        - Перевернусь на другой бок и буду дальше спать.
        - Может, позвоните нам? Расскажете?
        - Хотите, чтобы я на Вас работал?
        Темные глаза-буравчики приклеились к нему прочнее клещей.
        - Вы позвоните?
        - Нет.
        - Почему?
        - Потому что жить мне осталось три недели.

* * *
        Снег по улицам летел колкий, будто металлический.
        В будке «Цветы» влажно пахло сырой листвой.
        - Кому выбираете в подарок? Жене, маме? Просто любимой женщине?
        - Просто, - отозвался Дарин. - Богине.
        Продавщица - молодая, почти еще девчонка - с накрашенными темной помадой пухлыми губами зыркнула на него с затаенной завистью. Будто пыталась приладить себя на роль этой самой «богини» и понять, нравится ли ей? Достаточно ли Дар хорош?
        Наверное, она сочла, что достаточно, потому что улыбнулась вдруг кокетливо, обнажив ровные, но крупные, как у лошади, зубы:
        - Ну, поначалу мы все «Богини». А потом…
        На нее посмотрели пустым взглядом. Не на нее даже, на ее татуированные брови - отчетливые, как у клоуна.
        Это ее «потом» зависло в воздухе - диалог не сложился. Парень в дутой куртке отвернулся, стал угрюмо перебирать цветы: розы, каллы, лилии, - и крупным шрифтом на его лице пропечаталось «не то».
        - Что-то эксклюзивное хотите? - обиженная продавщица, решившая уже не помогать, все же поддалась любопытству - «может, готов много заплатить?»
        - Не эксклюзивное. Просто живое.
        - Живое? В смысле, в горшочке?
        - Да, с корнями. Которое еще растет.
        Заворачивая ему мелкую, но уже цветущую двумя белыми цветами бегонию, продавщица разочарованно поджимала губы.
        (Secret Garden - Searching For The Past)
        Они должны уехать. Обязаны. Все потому, что он не хочет провести свои последние дни вот так - без возможности выйти на улицу и спокойно погулять, не щурясь, не кутаясь в шарфы и шапки.
        Мысль о том, что дома его ждет Эмия, грела Дара, как новое солнце в давным-давно пустой и заброшенной галактике. Женщина, не знающая обид, женщина без упреков. Ни разу не проснувшаяся в дурном настроении, не сказавшая: «Ты ведешь себя так, будто не любишь».
        А он любил. Как жену. И, если бы был выбор, он уже стоял бы перед Эмией на коленях, просил ее себе в постоянные спутницы жизни - просил, как взрослый, готовый к обязательствам, готовый постоянно меняться к лучшему мужчина.
        Будь моей… Будь…
        Для них обязательно звучал бы орган. Как тот, который они однажды слышали в деревушке, в Лаво - гулкий, зычный и спокойный, будто кит, на чьей спине мир.
        По газете, в которую ему завернули подарок, с шорохом съезжал снег; месили грязь колеса отъезжающих автобусов. Сбившиеся в кучу пассажиры под стеклянной крышей остановки напоминали ему укрывшихся от непогоды пернатых, обычно недружных, но тут вынужденных коротать минуты вместе.
        - А мне местечко найдется? - подковыляла к «пернатым» бабушка. Люди нехотя зашевелились - местечко нашлось.
        В тесноте, да не в обиде.
        «А он ни разу не спросил, идет ли в Астрее снег…»
        Дарин не стал дожидаться автобуса, продолжил шагать вдоль проспекта - ему не так далеко.
        Из здания «КБ» его отпустили после того, как он подписал бумагу: «Обязуюсь сообщить, если…» - если снова увидит вещий сон. Точнее, не так: «Обязуюсь сообщить, если, увидев вещий сон, решусь предпринять какие-либо действия …»
        Если увидит - не беда. Если предотвратит беду и не сообщит «товарищам», его посадят.
        Только плевать он хотел на их угрозы, вездесущую власть, каменные лица и силуэт камеры-одиночки на горизонте.
        Дар хотел домой, к Эмии. И чтобы цветок не замерз.

* * *
        (Abel Korzeniowski - Queen Mab)
        Она была уверена, что скользнула взглядом по этому слову, но скользнула рассеянно, без внимания - по названию населенного пункта.
        Эмия лежала на диване с закрытыми глазами, и файл на экране компьютера виделся ей довольно отчетливо. Но лишь та его часть, на которой она сфокусировалась: возраст, имена, фамилии, национальность. Почему-то населенный пункт родителей Дара ее не особенно заинтересовал… Как жаль.
        Она снова и снова вспоминала тот вечер в Астрее до последней минуты, до секунды - пыталась переиграть реальность так, будто «она посмотрела», а не пропустила, пыталась заставить память выудить из недр то, чего там, наверное, не было. Но невозможное возможно, главное - не увериться в том, что она - человек.
        Глухо гудел из-за закрытого окна проспект; шуршал по металлическому подоконнику снег - иногда колотил по нему напористо, как дождь. Отвлекала боль в пальце - Эмия порезала его о край крышки банки с тушенкой, часть которой отковыряла столовым ножом.
        Палец был замотан найденным в комоде платком; теперь она лежала на диване, морщилась и сосредотачивалась, как тот, кому очень-очень нужно решить сложную задачу, даже если в формуле не хватает «определенных» неопределенных.
        «Населенный пункт: К…»
        Размыто.
        Заново.
        «Мать: Войт Карина Романовна, отец: Войт Тадеуш Леслав Войт, населенный пункт: К…»
        Нужное слово размазывалось, будто с него постоянно соскальзывал фокус; Эмия раздражалась. Но раз за разом снова ныряла в прошлое - к компьютерному столу, на который Павл поставил охлажденный нектариновый сок, а она сказала: «Унеси».
        А если Дарин больше не вернется? Что, если его запрут? Эти мысли зудели, как злые пчелы; Эмия пугливо от них отмахивалась.
        Заново.
        «Мать: Войт Карина Романовна, отец… Населенный пункт: Ка…»
        Нет, не Ка.
        А что, если Дарин не вернется?
        Эмии хотелось сжаться на кровати в комок и зажмуриться. Но нельзя - он ведь вернется. И вдруг она встретит его словами: «Знаешь, а я вспомнила!»
        Итак, вечер в ее доме в Астрее, Павл, принесший ей нектариновый сок… «Мать: Войт Карина Романовна, отец: Тадеуш Леслав Войт, населенный пункт…»
        Ка…вдановка? Кривдановка? Калтановка?
        Ка… Ка… Ка…
        Когда прозвенел дверной звонок, Эмия напряженно терла ноющие виски.
        - Ты вернулся! Как хорошо! Я ждала и очень боялась, знаешь… я научилась бояться.
        - Что с пальцем?
        Дар отнял теплые руки, ощупывающие его лицо и вгляделся в платок, запачканный кровью.
        - А, ерунда, порезалась… Не сильно - царапина.
        Но он уже разматывал «бинт» и, пока не убедился, что действительно царапина и что рана больше не кровит, не замотал обратно.
        - Ты дома, как хорошо.
        Она действительно волновалась, переживала и маялась - он видел.
        - Ну, вот, теперь ты точно, как жена.
        Сказал. И осекся. Отвел глаза в сторону, потом вспомнил про цветок.
        - Тебе.
        - Мне? - она обрадовалась, как ребенок. - Спасибо.
        Когда бегонию только внесли в дом, развернули и определили на подоконник, она была обмякшая и наполовину безжизненная - все-таки замерзла. Дар видел, как Эмия трогала увядшие листья, гладила белые лепестки, что-то шептала.
        А он ушел на кухню. Какое-то время с удивлением смотрел на чекрыжатые прямо в кожуре луковицы, брошенные в кастрюлю, на всыпанную прямо туда же сухую гречку, на рваный край банки с тушенкой. После наткнулся на раскрытую на странице «Греча по-купечески» кулинарную книгу, которой никогда раньше на полках единственного шкафа не встречал. Кажется. Хотя, если быть честным, он не смотрел. Книга была заляпана кровью и походила, скорее, на сатанинский талмуд после обряда, нежели на сборник рецептов.
        Дарин отложил ее подальше и принялся готовить обед.
        В комнату он вернулся через десять минут, когда вода в кастрюле закипела.
        - Эм, а как вы едите там, наверху? Еду из воздуха делаете?
        - Нет.
        - Ну, я подумал, может, щелкнете пальцами, и она появляется.
        Эмия улыбалась с пятнами смущения на щеках.
        - У нас везде рестораны.
        - А в них кто готовит?
        - Я не знаю.
        Пятен прибавилось.
        - В общем, вручную вы не готовите.
        - Нет необходимости.
        - Ясно. Да ты не переживай, я согласен хоть всю жизнь.
        Дар улыбнулся. А потом случайно посмотрел на бегонию и удивился: если раньше та напоминала чахлый обиженный куст, то теперь смотрелась сытым, довольным и розовощеким карапузом. С разлапистыми листьями, горделиво стоящими цветами - в общем, цвела и пахла.
        - Слушай, а чего ты с ней сделала?
        Эмия лишь загадочно повела плечами и промолчала.
        - Ну, ладно, Бог с ней, мисс «я-сама-не-готовлю». Голодная?
        - Голодная.
        - Обед через двадцать минут.
        И повар, повесив кухонное полотенце на плечо, скрылся в недрах коридора.
        Часом позже.
        - О чем ты думаешь?
        - О том, что нужно попробовать еще раз.
        Он сидел на корточках возле ее коленей, и она обнимала ладонями колючие щеки. Любимые теплые глаза напротив, губы, которые всегда хотелось поцеловать. Ей вдруг подумалось - а на кого бы получилась похожа их дочь?
        Недосягаемо. Невозможно. Но разве самые заветные мечты не сбываются?
        Дар заметил, как погрустнели глаза.
        - Эй, богини ведь не грустят?
        Потихоньку темнело за окном - вечера Бердинск продолжали укрывать рано.
        - Грустят. Когда думают о детях…
        - О каких детях?
        - Которые у нас с тобой могли бы быть, - и, прежде чем Дар успел напрячься, оглушенный новой информацией, Эмия попросила: - Побудь для меня батарейкой, ладно? Я все-таки попробую увидеть название населенного пункта.
        Он, все еще изумленный и потому медленный, не сразу понял смысл ее фразы.
        - Что мне нужно делать?
        - Ничего. Просто поделись энергией.
        - Хорошо. Только мне чуть-чуть оставь.
        И он по ее просьбе прилег рядом на диван, вытянулся во весь рост, покорно сжал ее ладонь.
        Она вновь перед компьютером. Вокруг комната - четкая, плотная, настоящая, - будто и не было похода на Землю. Рядом Павл, который только что принес сок.
        - Унеси.
        - Но это твой любимый.
        - Унеси, - Эмия не любила повторять. Раздражалась, когда робот не слышал с первого раза. - И не отвлекай меня больше.
        Она щелкнула мышкой, вызвала файл - досье Дара, сохраненное на рабочем столе.
        За окном сияют звезды; пахнет ванилью и почему-то жженой сахарной ватой. Наверное, Ремус решил преподнести ей свой сладкий сюрприз. Но она отвлеклась.
        … Дарин Романович Войт… Двадцать четыре года, проживает в бывшей Стране Советов. Мать русская, отец поляк.
        Ей вспомнилось слово «полочь», и реальность тут же исказилась волнами.
        Нет-нет-нет - Эмия насильно вернула ее на место, - она в Астрее, она еще никогда не уходила на Землю.
        Топтался за спиной Павл - не то хотел что-то спросить, не то опять предложить массаж.
        - Павл?
        - Да? - ответ прозвучал с готовностью.
        - Принеси мне сок, дорогой.
        - Но я же только что приносил?
        - Манговый.
        - Манговый? Сейчас, уже бегу…
        Он действительно, судя по шагам, выбежал из комнаты, и Эмия тут же открыла поверх старой новую вкладку - «родители», которую просматривала мельком и лишь однажды. А теперь впилась в слова глазами, словно железными клещами.
        - Мать: Войт Карина Романовна, отец: Тадеуш Леслав Войт. Населенный пункт: Колчановка…
        - Колчановка! - кричала Эмия, а Дарин кашлял, тер сухие губы, а после переносицу. Батарейка далась ему нелегко, но он терпел.
        - Ты уверена?
        - Уверена.
        «Великая Держава. Поселок Городского типа: Колчановка. Население: две тысячи восемьсот человек (данные за последний год)».
        - Почти полторы тысячи километров отсюда. Неужели меня месячного так далеко везли до интерната?
        - Нет, это, скорее, они уехали отсюда. Потом.
        Дарин расстроился, обмяк, свесил голову. Эмии пришлось его обнять.
        Уже под вечер, когда все маршруты были рассчитаны, а вещи собраны, он спросил:
        - Можем сходить куда-нибудь, хочешь? Кафе, кино… Не знаю. В парке, наверное, холодно.
        - Не хочу.
        - А чего…
        Без ответа Эмия подошла к нему, стоящему посреди комнаты, обняла за шею, прижалась щекой к теплой груди.
        - Обними меня.
        Он обнял крепко, но встревожено.
        - Ты чего?
        - Я, кажется, научилась бояться, - ей действительно почему-то было страшно. Что уходит время, что каждую минуту здесь невозможно повернуть вспять, что ни за какой результат нельзя быть уверенной. - А когда ты обнимаешь, мне спокойно.
        - Глупая, - прошептали над ухом, - помнишь, чему ты учила меня, когда появилась здесь?
        - Чему? Здесь так сложно помнить. Такие правила игры, что ты веришь, что не всемогущ, постепенно забываешь…
        - Ты учила не бояться. Говорила - не дай страху управлять тобой. Помнишь?
        - Помню.
        - Теперь учись тоже.
        Она робко и в то же время жадно отыскала его губы, притянула к себе сама, повалила за собой на кровать.
        - Мы… никуда не пойдем… ладно?
        Ей лишь бы с ним - где угодно, - но чем теснее, тем лучше.
        Дар забыл, что собирался куда-то идти. Он быстро, пытаясь не прервать поцелуй, стянул с себя майку, принялся стягивать джинсы…
        За окном так и летел мелкий и колкий, как металлическая стружка, снег.
        Глава 10
        Поезд трясся вторые сутки. В их каюте уже трижды сменились попутчики - сначала была пожилая дама с дочкой, затем два друга, теперь пара - он и она. Постоянно недовольные друг другом, постоянно ругающиеся.
        Дар качался вместе с полом в проходе, держась рукой за холодную металлическую перекладину, на которой висела застиранная штора. За окном ночь; стеной стоял густой хвойный лес - уже зеленый, без снежных перин на ветвях. Оно и верно - углублялись на юг.
        Кто отобрал у него детство, зачем? Что он увидит в Колчановке, когда приедет? Вдруг покосившийся от времени и старости дом, вдруг две просевшие могилы? Почему он не уехал из Бердинска с матерью вместе? Почему кто-то лишил его деревянных заборов и стучащихся по вечерам в окно друзей? Бесед на бревне у калитки, не всегда дружных игр на избитой рытвинами деревенской дороге. Криков соседки, в огород к которой улетел красный полосатый мяч; первой дружбы, первых ссор, поцелуя с девчонкой, живущей через пару домов от него. Он носил бы ее портфель прямо до школы, до которой, наверное, далеко…
        От невеселых мыслей Дара отвлек грузный, пахнущий табаком дядька, протиснувшийся к своему купе так напористо, что Дар почувствовал себя облапанным за задницу.
        - Извините.
        С шорохом откатилась в сторону дверь. После захлопнулась, отскочив от косяка по инерции - ее изнутри поддернули назад.
        Дарин остался в проходе один. Минуту или две созерцал сквозь тусклое окно немую ночь - не глядя, считал призраки проносящихся мимо столбов, - затем направился в холодный тамбур курить.
        Вернулся в купе осторожно, как вор, - тихий и вежливый. Постарался не разбудить соседей, но никто все равно не спал: Эмия, сидя на нижней полке, читала книгу; на верхней напротив слушала плеер попутчица в футболке и шортах - девчонка с недовольным и обиженным лицом.
        Какое-то время она возилась и демонстративно пыхтела, затем выудила из ушей наушники, как сливную пробку из ванной, потянув за шнур, и свесила волосы вниз.
        - Ваня, закажи мне чаю уже…
        Кудрявый и чернявый Ваня, которому куда больше подошло бы совсем другое имя - например, Исаак, - раздраженно вздохнул. Куда идти, когда почти полночь, где искать проводницу? А его подруге все равно, чего попросить, лишь бы «докажи, что ради меня готов…».
        «Исаак» покинул купе, ссутулившись, как конь под тяжелой поклажей. Вернулся минут десять спустя, поставил на стол два стакана чая в подстаканниках. Судя по всему, теплых - не горячих, - прилично разбавленных или уже успевших остыть.
        - А сахар где? - тут же поинтересовались с упреком.
        Ваня демонстративно вдел в уши беруши и достал из-под подушки планшет.
        Девчонка на верхней полке окончательно надулась и отвернулась к стене; остался качаться в стаканах нетронутый жидкий чай.
        Дар сидел на нижней полке и слепо смотрел на собственные ладони - его почему-то тошнило от предвкушения встречи с родителями. Пусть встречи «издалека». А если все-таки две могилки?
        Эмия почувствовала его смятение, отложила книгу, взяла за руку, опустила голову на его плечо. Дар притянул ее к себе и прикрыл веки.

* * *
        Утром рано - еще почти не рассвело - они брели прочь от маленькой станции, на которой поезд не простоял и двух минут, по пустой проселочной дороге. С вечера, не переставая, лил дождь, и дорога из сухой трамбованной колеи превратилась в сплошную реку из густой грязи и жижи. Ботинки скользили - они давно потеряли и сухость, и пристойный внешний вид - их бы следовало сменить на резиновые сапоги, вот только магазинчиков по пути, как назло, не попадалось.
        - Слушай, вот представь, что я попал к вам на Небо, - балагурил, чтобы скрыть нервозность, мокрый по колено Дар, - куда бы ты меня в первую очередь взяла?
        Эмия задумалась. Длинная куртка с капюшоном на ней давно потемнела от влаги; с обрамляющих лицо волос стекала вода - сверху моросило без жадности. Снег по обочинам стаял; кое-где уже пробивалась зелень. Почва благоухала.
        - Я бы показала тебе главные часы на башне - очень красивые. А после Парящие Бассейны…
        - Парящие бассейны? Прямо в воздухе?
        - Да. Они уникальные - температура воды регулируется прикосновением пальца.
        - Здорово.
        Он нес спортивную сумку в руке; она свою катила по лужам. Вечность назад забились колеса и вертящаяся ось - сумка ехала лишь потому, что ее упорно тянули за ручку. Оба старались не задумываться о том, что увидят впереди; смотрели на спустившееся почти до земли небо и иногда под ноги, чтобы не лицом в грязь - в прямом смысле.
        - А дом бы свой показала?
        - Конечно, - Эмия тактично умолчала про Павла. Последнему было бы сложно объяснить, что в Астрее делает настоящий живой человек. И хорошо, что для отключения роботов давным-давно придумали кодовое слово, вместо труднодостижимых кнопок. Наверняка, приведи она Дара домой, ей пришлось бы это самое слово произнести. И Павл обиделся бы на годы, если не на века… - Показала бы и дом, и работу.
        - И с Калеей бы познакомила?
        - Вы уже знакомы.
        Эмия улыбалась. Так странно было думать про Астрей и Дара одновременно. Странно, но забавно - все равно, что представлять себя внутри компьютерной игры.
        - Наверное, окажись я наверху, меня бы приняли в ряды… дворников.
        - У нас нет дворников.
        - Все делают роботы?
        - Нет, просто всегда чисто. Не знаю, почему - мести не нужно.
        - Скучаешь?
        На нее взглянули хитро и тепло. Со скрытой грустинкой - мол, нет, конечно, я так не думаю. Но вдруг?
        - Я не скучаю. Мне здесь лучше - здесь есть ты.
        Под подошвами хлюпало; а у них одна на двоих согревающая нить под названием любовь.
        - Все хотел спросить - а сезоны-то у вас меняются? Ну, зима бывает, снег?
        - Зимы не бывает.
        Дар напряженно улыбнулся, качнул головой:
        - Снега нет, весны нет, грязи нет. Скучно ведь?
        - Скучно.
        Они добрели до проржавевшего указателя «Колчановка. 1 км».
        Дарин возле него остановился, бросил сумку на взгорок и трясущимися руками прикурил.

* * *
        (Stephan Moccio - Manolete)
        Дед, кажется, жил здесь с основания «Колчановки». Рубаха насквозь сырая, с длинных седых волос текла вода, а ему хоть бы хны - копал себе землю, как заведенный. И это едва рассвело.
        Эмия приблизилась к чужому забору, взялась за него руками, крикнула:
        - Дедушка!
        Тот вздрогнул, но головы не повернул - подумал, послышалось.
        - Де-е-едушка!
        - Ась?
        И замерла черная от влажной почвы лопата; дед повернулся, сощурил подслеповатые глаза.
        - Здравствуйте, дедушка! Мы спросить хотели: Вы знаете, где дом Карины Войт? Подскажете нам?
        - Кого? - спросили надтреснутым, лишенным былой мощи голосом.
        - Карины Войт. Карины.
        - А-а-а… Сын, что ль, пожаловал?
        Куривший поодаль Дар попытался выпрямиться и принять вежливый благодушный вид - вышло не очень, - но старик уже перевел взгляд обратно на Эмию.
        - Долго ехал-то… Чего так долго?
        Эмия растерялась.
        - Деда, а дом-то где?
        - Дом-то? Вот он… - и большая маслатая рука махнула на строение аккурат после дедова забора.
        «Соседи?»
        - Только опоздал он, милочка… Она ждала его, ждала. Месяц, как схоронили.
        Эмия резко отпустила ограждение, будто то обожгло ей руки; Дар выронил из пальцев в грязь недавно прикуренную сигарету.
        - Схоронили на общем кладбище, за рощей. Только памятник не ставили - не на что. Найдете, ежели захочете. Надпись есть. А в доме открыто, заходите - сына она ждала…
        (Evanescence - Hello)
        Дар, кажется, умер снова. Он когда-то уже умирал - когда забирали от матери чужие руки, когда мелькали перед глазами ряды окон и чужие лица. Когда понял, что ждать некого и незачем.
        Старый одноэтажный дом зарос бурьяном. Сад давно не знал ни внимания, ни заботы - видать, хозяйка то ли была стара, то ли болела.
        «Но ведь в пятьдесят два - еще не старость…»
        «Месяц, как схоронили…»
        Он плакал и не замечал этого - шагал по протоптанной годами дорожке от калитки к двери, представлял, как земли касались материнские тапки. Сюда она выходила, встречала гостей, здесь, наверное, развешивала белье - на столбах остались обрывки веревки. Грела на печи воду, гремела тазами, вздыхала, устав…
        Висело над деревней серое небо; мокла обитая старым дерматином дверь.
        «Почему одна? Куда делся отец?»
        Мысль «умер раньше» Дар в мозг допустить уже не мог - не влезла.
        Замок никто не закрыл - видать, за домом следил дедок.
        «Долго ехал-то, сын…»
        Долго.
        И приехал к пустой избе, пустым глазницам слепого жилища с забитыми ставнями.
        Он не мог, не хотел представлять, как во дворе стоял гроб. Боялся, что сорвется и зарыдает, как маленький, упадет на землю, примется месить пальцами землю прямо на глазах у чужих. И потому смотрел, но не видел, просто шел. Открыл дверь, шагнул внутрь, миновал сени, оказался в чисто выметенной тихой комнате. Отыскал глазами узкую, ровно покрытую покрывалом кровать у стены, сел и закрыл лицо ладонями.
        «Я не успел…»
        И зарыдал тихо, высоко, зажимая рот руками.
        - Дар… Дар…
        Его гладили по коленям, но он не отнимал рук от лица, боялся видеть комнату. Вещи, которыми она пользовалась, чашки из которых пила, - все теперь пыльное, забытое.
        - Я не успел…
        Он убрал руки Эмии с колен и во двор выбрел почти на ощупь. Сел на мокрое крыльцо и вдруг понял, что один камень с сердца не снимет никогда - с ним его когда-нибудь и зароют.
        - Мама…
        Старая яблоня у стойки с инструментами, ржавая лейка у клумбы. Вдали за деревней легко и свободно шумел лес.
        Дар чувствовал, как крючит судорогой пальцы, и не мог их разжать даже для того, чтобы вытащить из пачки новую сигарету.
        Эмия сама не знала, что ищет, а, главное, зачем. Наверное, чтобы осталась память, чтобы у него осталось хотя бы ее фото. Если, конечно, вещи не отдали.
        Она смотрела за печкой, под кроватью; шукала пальцами по полкам, позади пыльных икон, сдвигала в сторону огарки свечей, возвращала на место.
        Здесь много и часто молились. От одиночества.
        Зря они приехали сюда - как больно. Может, если бы потом, после Ворот, он бы пережил, а теперь тяжело ей так же, как ему, как будто боль, разделившись на двоих, лишь усилилась.
        Черный от копоти совок для золы; старые полотенца с вышивкой. Красиво, рукодельницей была мама - жаль, что ушла, не дождавшись.
        Эмия беспрестанно смахивала с глаз слезы - мешали видеть.
        Альбом… Ящик… Что-нибудь.
        Наконец, ей повезло - под стулом в углу нашлась старая деревянная шкатулка с лакированной крышкой. На крышке молодцы и красны девицы, зима, кони, сани - лица, одежда, фон - все в трещинах.
        А в шкатулке груда писем и одно-единственное черно-белое фото на дне.
        Женщина на нем сидела прямо, будто фотографировалась на паспорт. В платке, уже немолодая, глаза печальные, усталые - «Дар, вот она…»
        Эмия зачем-то перевернула старый снимок - машинально, по инерции - и прочитала:
        - Мартемьянова Арина Валентиновна…
        Ари… Арина?
        Арина?!
        Зажав рот ладошкой, Эмия вынеслась на крыльцо, забыв запереть дверь.
        - Дар, посмотри! Возьми, посмотри, ну, посмотри же…
        Он не оборачивался, не протягивал руку, он как будто сделался старым, как этот дом.
        - Дар, посмотри на фото!
        Слова нажимали, дергали его за уши, теребили желающее впасть в кому сознание.
        - Я… не… готов.
        - Посмотри!
        К карточке, на которую падали дождевые капли, протянулась дрожащая рука.
        - Мама…
        - Переверни!
        Эмия командовала, как надсмотрщик.
        - Прочитай. На обратной стороне.
        И Дар перевернул фото. Долго читал текст, стирал со щек слезы, многократно перечитывал одно-единственное предложение - чужое имя. Пока не дошло.
        - Это…
        - Это не твоя мама, - кивнула Эмия, - это другая женщина - Арина. Дедушка ослышался.
        (Rick Wakeman - Stairway to heaven)
        Спустя двадцать минут Эмия деловито носилась по избе. Нашла, что хотела: плотный картон, «набивку» из старых газет, моток шпагата, ножик - принялась мастерить «посылку».
        Сидящий на кровати Дар смотрел на нее недоуменно - сам он только начал отходить от пережитого потрясения - плохая, а затем хорошая новости почему-то выжали из него все силы. Хотелось лечь на кровать и лежать, закрыв глаза, как ребенок, которого грозили наказать, а после почему-то передумали. Но лечь не позволяла совесть - дом чужой.
        - Зачем посылка? - спросил он, когда Эмия отыскала ручку и принялась царапать сверху адрес.
        - Схожу в главный дом в деревне, притворюсь почтальоншей, скажу, что отправитель забыл указать номер дома.
        - Думаешь, скажут адрес?
        - Думаю, скажут.
        Снаружи все еще капало.
        А хитрая она, однако, богиня-то - голова даже в сложный момент хорошо работает - Дар Эмией тихо восхищался. И еще улыбнулся, когда понял, что в этот самый момент - в простой одежде, с высунутым от усердия языком и слипшимися от влаги волосами - она удивительно сильно походит на обычную земную девчонку. Сфокусированную и очень решительную.

* * *
        Председатель был невысоким, морщинистым и страшно занятым. Чтобы дойти до его кабинета, Эмии пришлось пересечь большой и пустой деревянный холл, и до самой массивной двери за ней тянулись мокрые и не очень чистые следы. Колчановка асфальтированными дорогами не славилась.
        - Входите. Что Вам?
        На нее даже не взглянули. Посетительница пошуршала мокрой курткой, переступила с ноги на ногу и уставилась на круглую, глядящую на нее проплешину.
        - Я ищу Карину Войт…
        «Я почтальонша… я с почты… работаю на почте…» - Эмия все еще думала, как сказать, чтобы звучало правдоподобно, когда ее спросили:
        - По распреду?
        - … что?
        - Вас сюда распределили? - раздраженно пояснили ей вопрос и впервые подняли голову. На Эмию уставились маленькие, но цепкие глазки - на ее мокрый капюшон, на коробку в руке, после на ботинки, вокруг которых налилась лужа.
        - Д… да.
        Она судорожно поддала себе воображаемого пинка - зачем соврала?! А если сейчас встрянет в историю?!
        - Хорошо, - председатель сделался мягче, миролюбивей. - Сколько вас приехало, господа студенты?
        - Дво… Двое.
        - Отлично. Мы уж думали, всех прислали. Но так даже лучше. Хорошо, запоминайте тогда…
        И ей принялись рассказывать, как пройти к дому номер четыре по улице Озерной.

* * *
        - Он подумал, что мы студенты по распределению?!
        - Да. А что это?
        Эмии было страшно, что Дар начнет ругаться, но тот кружил по комнате, увлеченный продумыванием деталей вымышленной истории.
        - Значит, так, - деловито объяснял он ей несколько минут спустя, - мы с тобой студенты с биологического факультета Атынинского сельскохозяйственного института…
        - Атынинского?
        - Это город такой недалеко отсюда. Мы его на поезде проезжали, помнишь?
        Эмия помнила смутно - только перрон больше и шире, чем другие. И толпу гуще.
        - А ты уверен, что там есть такой институт?
        - Он почти в каждом городе есть.
        - Хорошо.
        Дом Арины Валентиновны будто посветлел. На Эмию с Даром благожелательно взирали святые с икон; не казались больше пыльными и унылыми полки со свисающими скатертями, не тяготил вид задвинутых под круглый стол стульев. Дар один из них выдвинул, развернул, уселся, залихватски закинув лодыжку на колено.
        - Слушай, а ведь так даже лучше…
        И впервые его глаза почти что сияли от предвкушения и надежды.
        - Почему?
        - Потому что это значит, нам дадут пожить в ее доме - так делают некоторые пенсионеры, которым нужна помощь. Позволяют в обмен на выполнение несложных работ по хозяйству пожить, изучить местность, флору-фауну, глубже познакомиться с агрофермерством и так далее. Понимаешь?
        - Получается… Мы можем… просто постучать к ней, сказать, что студенты? И нас пустят?
        - Получается.
        Дар выглядел серьезным и почему-то бледным. Даже вынырнувшее из-за облаков солнце не стерло с его лица тени от залегших морщин.
        Почти прекратился дождь - редко еще стучали по металлическому козырьку капли. Этот дом более не чудился им чужим - в какой-то мере своим, переходной базой между разведывательными пунктами. Как не казалась чужой женщина с фото - Арина Валентиновна Мартемьянова.
        Выходя за дверь, Эмия мысленно пожелала ей счастья и добра там, где бы она теперь ни находилась. И чтобы ее сын все-таки приехал.

* * *
        Улица Озерная находилась на другом конце деревни - в точности наискось, если провести по карте прямую линию от одного угла до другого, как сделала ради них продавщица из местного магазина «Продукты», которая позже продала им две пары резиновых сапог.
        Сапоги пригодились сразу же - лужи после ливня на дорогах образовались такие, что не обойти, не перескочить - то и дело приходилось углубляться на обочины, пробираться вдоль чужих заборов.
        Менялись улицы: с Сиреневой на Садовую, с Садовой на Молодежную, с Молодежной на Бориса Потехина, - а дома оставались по большей части одинаковыми - старыми, одноэтажными, с потемневшим от времени брусом.
        Ближе к центру - на Березовой - они миновали несколько добротных каменных особняков - дорогих, судя по сложности кованых ворот и высоте кирпичных заборов.
        «Наверное, для местной администрации», - предположил Дар.
        А дальше привычный глазу пейзаж: сваленные вдоль мокрых дорог доски, шифер, груды кирпичей…
        Как сейчас, он не волновался никогда. До дрожи в самом центре души, до неожиданно трухлявых от слабости коленей. Шел и тормозил, то шутил, сам не помня о чем, то вдруг надолго умолкал. И Эмия, как всегда, не упрекала - чувствовала его настроение, как свое.
        - Все будет хорошо, - роняла с периодичностью в несколько минут, не обращаясь к кому-то конкретному - просто в воздух перед собой. А он цеплялся за эти слова, вдыхал из них спокойствие и умиротворение, на мгновенье успокаивался, а после принимался волноваться с новой силой.
        Вскоре он увидит женщину, роднее которой нет. Которая вынашивала его долгих девять месяцев, берегла, говорила с ним, пела песни, может быть. Единственная, кто гладил его по голове, целовал в щеку, любил безусловно или близко к тому.
        Как же долго они жили врозь.
        На взгорок, со взгорка; две вырытые колесами грузовика колеи - доверху залитые водой. В лужах перевернутый мир; отражения голых пока берез.
        Всю жизнь она прожила здесь. Без Дара.
        Они никогда бы не встретились, если бы не Эмия…
        Их провожали взглядами из-за заборов бабушки, иногда старики. Редко встречался молодняк - по большей части бездельный и пьяненький на вид - им до путников не было ровным счетом никакого дела - они спорили, что-то делили, собирали деньги на очередную бутылку, огребались нелицеприятными эпитетами от ворчливых соседей.
        Рассветная, Рябиновая, Третья Проезжая - они все могли стать названиями из детства. И стали - только из чье-то другого: девочки лет трех, осваивающей велосипед у синего забора; мальчишки в куртке, колотящего по луже палкой.
        - Смотри, - Эмия указала на проржавевшую дощечку «Озерная» на очередном углу, - мы почти пришли. Продавщица говорила, что четвертый - предпоследний с конца.
        Материнский дом не в пример другим тусклым, оказался ярким, будто выкрашенным зеленкой. С ладно починенным забором - таким же зеленым, - с растущей у ворот липой, с недавно перестеленной крышей и бревном-лавочкой у калитки.
        Дар ощутил странный, похожий на судорогу приступ - острое желание на ней посидеть.
        Но не успел.
        Озерная, дом четыре.
        Он даже сказать ничего не успел, а Эмия уже с улыбкой напористо колотила в запертую изнутри на засов решетчатую дверь.

* * *
        - Говорили уже, что не будет больше студентов. Мы и не ждали. Подавали заявку, что готовы принять, это правда, - все потому что дел накопилось…
        Дар сидел, уткнувшись взглядом в тарелку, как приютский пацан на виду у надзирателя с розгой, - робел. И ел картошку - обычную на вид жареную картошку (которую частенько готовил сам), - словно священное блюдо, которое пробуют раз в жизни. Нацеплял на вилку ломтик, макал в налитую на край тарелки сметанную лужицу, отправлял в рот, тщательно жевал.
        Не «обычная» картошка - мамина. Вкуснее он в жизни уже не попробует.
        - Но мы и рады. Нам бы огород перекопать, а то посадки скоро - не успеваем. Трактор нынче дорогой, да и по соседям он все. На неделю расписано. Слушайте, только удивительно, что вы издалека. Обычно к нам с Редьмы, с Ворошиловки. Но еще никогда с Атынинска…
        Эмия вдохновенно врала. Про дипломную работу, которую они как раз пишут, про необходимость перед защитой отдохнуть (а сельская местность для этого - рай). Про то, что у студентов другой возможности не будет (на море сложно накопить), про дождевых червей, которых они, кстати, изучают…
        - Ну, червей-то тут хватает.
        Дар почти не слушал. Он смотрел на прикрепленное на стене прямо над столом фото: собственную мать - высокую, неулыбчивую, даже в чем-то жесткую, - отца - кудрявого и седого, ростом ниже матери. А так же на стоящую слева девушку-шатенку - молодую, симпатичную (сестру?), на вихрастого пацана лет четырнадцати. Брата?
        У него большая семья?
        - Только спать положу не в доме, ничего? Все жду, что сын приедет, он обещал, что не сегодня, так завтра.
        - Сын? - приветливо, но напряженно спросила Эмия.
        Дарин вздрогнул - у него кусок хлеба в горле застрял.
        - Да, младшенький мой. Восемнадцать ему вот только исполнилось - в институте учится на первом курсе. В Редьме как раз.
        Она сидела рядом в кресле - мать. И Дар ощущал ее порами кожи, тянулся к ней и стыдился этого. Смотрел на ее руки с дорожками вен, на ногти с полосками почти что выполосканной водой грязи (часто в огороде, часто стирает). На рукав старой бежевой кофты с катышками с обратной стороны, на простой и потертый браслет от круглых часов.
        - Дочка моя в столице живет, она еще не скоро навестит, скорее, я ее.
        - Почему?
        Эмия умудрилась уплетать за обе щеки картошку, запивать все сладким чаем и вести непринужденный диалог о том, что ему, Дару, было важнее всего услышать.
        - Потому что внучок у меня родился месяц назад. Счастье мое.
        - Как здорово!
        Племянник…
        И ухнуло секундным страхом сердце - не ЧЕНТ? Нет, иначе промолчала бы…
        Дар сидел в доме, к которому должен был принадлежать, но не принадлежат, слушал свои\чужие новости, ощущал каждый миг времени так, будто сначала проглатывал его, а после выпускал наружу. Светло-синие стены, деревянный, накрытый ковром со стершимся от времени и подошв ворсом, старое кресло в углу, телевизор. Она, наверное, смотрела его вечерами, надев на нос очки, которые хранила на серванте в футляре.
        Его место. Не его.
        Он свой. Чужой. Он там, где должен и где не может быть, потому что здесь его не знают.
        - А Вас как зовут?
        Он пропустил, как представилась мама, пропустил ответ Эмии, очнулся, когда понял, что смотрят прямо на него - зависшего взглядом на портрете, с недонесенной до рта вилкой в руках.
        - Дар.
        Ответил, не подумав. И увидел, как (всего на секунду, на микрофрагмент) изменились вдруг глаза сидящей напротив женщины - стали глубоким и грустным космосом. Увидел, как опустились кончики губ, и каким печальным и беспомощным на мгновенье стал ее взгляд. Этот взгляд будто рассказывал: а у меня тоже был сынок… Дарин. Давно.
        Она помнила. И до сих болела внутри от упоминания этого имени.
        Дару отчего-то стало стыдно. Что он не подумал заранее, что не соврал, что не включил мозги, и теперь смотрел на лицо собственной матери, словно присыпанное гипсовой пылью - бледное, сероватое.
        - С Вами все хорошо? - беспокойно подалась вперед Эмия.
        - Все… в порядке.
        Скрипнула дверь; за их спинами кто-то прошел - невнятно и глухо поздоровался.
        - Тадеуш, а к нам студенты пожаловали. По хозяйству помогут.
        Дар не обернулся, не смог. Хозяин дома буркнул «хорошо» и толкнул дверь в сени. Зашуршал там одеждой.
        - На улицу пошел. Курить. Ладно, ребятки, кушайте, я вам в бане наверху постелю. Ничего, что вместе?
        Карина Романовна отчего-то прятала глаза и смущение. Имя чужака колыхнуло в ней болезненный пруд памяти и то, что под ним.
        - Вместе нормально, - серьезно кивнула Эмия. - Ведь мы жених с невестой, не волнуйтесь.
        - Хорошо.
        На них уже не смотрели.
        Дальше мать словно потеряла к ним интерес - поджала губы, принялась в глубине комнат искать белье, полотенца, запасные тапки.
        - Грязно там, подмести надо, - бубнила она автоматически.
        - Я подмету.
        Дар смотрел на поношенную юбку, на коричневые колготки, на кофту, обтянувшую плотную и негибкую уже спину.
        «Я здесь, мама. Я рядом…»

* * *
        - Если не хочешь, мы не будем здесь задерживаться. Хочешь, уедем быстро? Ведь ты… увидел.
        Дар курил на балконе второго этажа. Комната над баней была примитивнее некуда - полутороспальная кровать, столик в углу, под ним громоздкая швейная машинка в чехле. Пара табуретов, старый и ненужный платяной шкаф, который пожалели выбрасывать. Тесно, как на съемной квартире в Бердинске.
        Окна выходили на огород - черный пласт земли: прошлогодние грядки, валяющийся на тропинке грязный шланг, бочка в дальнем углу. Голые кусты, похожий на сдутый саван полиэтилен от теплицы; соседские крыши за забором.
        - Нет, останемся пока. Поможем.
        - Тебе же… больно.
        Ему было больно. И хорошо, как никогда в жизни, - он был дома. Как призрак, как родной человек, которого не знают и не видят, как настоящий, пусть и непризнанный, сын.
        - Побелим, пороги перебьем…
        Он не слышал Эмию, не смотрел на нее. Уперся взглядом в спящий еще пока сад, где осенью, наверное, торчат вихрастые кисточки моркови, где лежат сытые кочаны капусты, где можно прямо с ветки рвать крыжовник.
        О чем-то глухо разговаривал с матерью на крыльце отец. Не ругался, больше ворчал - наверное, не обрадовался визиту нежданых гостей. Его в ответ увещевали мягко, но монолитно - помощь нужна, пусть побудут пару дней… А если сын? Сыну в доме комната.
        Дар понимал родителей.
        Но он был готов пробыть здесь столько, сколько позволят. Спать на чердаке, питаться водой и хлебом, работать за спасибо.
        - Большая у меня семья, однако, - хмыкнул Эмии. И сам не понял, чего прозвучало больше - радости или грусти. - Сестра… Племянник. Братан мелкий.
        И вдруг почувствовал, как кольнуло в груди, - он им чужой. Они все эти годы жили без него - не ждали, не тосковали. И захотелось уйти, не разбирая вещей, не прощаясь.
        Локтя осторожно коснулась Эмия.
        - Ты им нужен. Ей нужен.
        Дарин курил без слов, выдыхал дым через ноздри.
        - Вот скажи, если бы у тебя родилось три сына… Просто представь…
        Он не хотел представлять, вникать, вныривать в чужие шкуры и ситуации, но Эмия лезла в душу, как в щель палец, смазанный вазелином.
        - … и один из них бы умер. Старший. Скажи, младшие заменили бы его?
        Сигарета истлела до пальцев, жег ногти фильтр. Взирало на Колчановку сверху равнодушное и низкое дождевое небо.
        Если бы он был отцом? Ждал бы первенца, как свое продолжение, как корешок, как лучик света? Нет, не заменили бы. Просто позволили бы жить дальше.
        - Побудем сутки, ладно? Чтобы ты потом не жалел. Быть может, познакомимся с твоим братом.
        Дар раздавил сигарету в дно ржавой банки из-под кильки и в комнату вернулся, так и не разомкнув губ.

* * *
        (Philip Wesley - Far and Away)
        Дар, словно усердный крот, перекапывал картофельное поле. Начал от края, двигался к центру; чадила в губах зажженная сигарета. Засадить лопату по черенок, надавить на рычаг, вывернуть земляной ком, разбить пополам, засадить лопату по черенок…
        Налетал вдруг непостоянный ветер, закручивал спиралью у носа сигаретный дым - Дар морщился и прикрывал глаза. Летели по небу за рощу клочковатые туманные облака, их место тут же занимали новые - такие же торопливые, куда-то спешащие.
        Обиженной девчонкой ругалась Эмия, которой не позволили взять вторую лопату.
        - Ну, куда! - возмущалась Карина Романовна. - Не для девушки - в грязь, да лопатой. Отдохни лучше…
        - Я ведь не отдыхать приехала.
        - Книжку почитай, телевизор посмотри.
        - Спасибо, но я «работать» хочу.
        - Работать, непогода ведь…
        Дождь почти прекратил.
        Через полчаса Эмия добилась своего - ей выдали дождевик и перчатки. Теперь она занималась тем, чем занималась сама хозяйка до прихода гостей, - подкрашивала забор. Сидела на корточках, как покрытый полиэтиленом гномик, обмакивала жесткую щетину в банку с краской, мазала ей по шероховатым доскам. И выглядела крайне довольной даже со спины.
        Дар какое-то время стоял и смотрел на нее, на свою Эмию, и не находил для нее эпитетов. Просто Эмию. Разве можно для родного человека подобрать слова? Нет, его можно только обнимать глазами, руками и душой. И он обнимет позже. А пока - втоптать в землю полотно, надавить на черенок, вывернуть ком земли…
        Дважды он ходил в дом - первый раз за водой, второй раз просил старенькие перчатки, - и дважды стоял на пороге жилой комнаты, вдыхая смесь из запахов - средства для мытья, выцветшей диванной обивки, еды, что варилась чуть раньше и уже была убрана в холодильник. Пытался не думать, но не мог сбежать от мыслей о том, что его маленькие босые ступни могли бы топтать половицы этого дома. Каким бы он вырос, если бы вечерами сидел не на интернатском подоконнике, а здесь, на крыльце? Если бы отец или мать читали ему сказки…
        Благодарил за воду глухо, в глаза старался никому не смотреть. Уходил копать, спрятав душевную муку внутри, за маской из скупой и почти равнодушной благодарности.
        Ему смотрели вслед.
        Снаружи под навесом, где стояли скамья и стол, сидел отец - что-то чистил, шоркал напильником, прилаживал одну металлическую часть к другой, ворчал. Дар понял, что он пытается собрать старый замок.
        - Вот же…
        Бросили не ему, но себе под нос.
        Дарин сделал вид, что не услышал. Отнял от стены лопату, отправился в поле, к земле.

* * *
        Серый приглушенный свет медленно таял; деревенский день тек к вечеру - когда к ней подошла Карина Романовна, Эмия порядком устала сидеть на корточках.
        - Ты, если помочь хочешь, пойдем лучше на кухню. Замерзла?
        - Есть немного.
        - Дуреха. Тебе детей еще…
        Детей.
        Покорно следуя за одетой в толстую кофту, галоши и платок матерью Дара, Эмия грустно улыбнулась - детей бы она с удовольствием. Вот только прошло уже две недели, в запасе осталась половина месяца. За это время не то, что детей - надышаться не успеешь.
        Ее напоили чаем, а после приставили к раковине.
        - Картошку почистишь? Хочу потушить с мясом и перцами, по-польски. Муж у меня любит, поляк он…
        «Полочь», - мгновенно всплыло ее собственное корявое слово, над которым смеялся Дар.
        «Угу, полочь, из Полочи… Из Полоцка».
        - Только вы не смейтесь…
        - А чего смеяться-то?
        - А то, что я… картошку чищу плохо. И вообще на кухне… не очень умелая.
        На нее смотрели внимательно, долго, но без укоризны - силились понять, шутит или нет?
        - А кто готовит у вас?
        - Дар…
        Эмия покраснела, как школьница. Боялась слов: «Мать тебя не научила, что ли? А как мужа кормить собираешься? Ведь кухня - это женская территория».
        Ей такого не сказали. Карина Романовна осторожно пожала плечами, протянула маленький нож:
        - Ну, как умеешь…
        Эмия выдохнула с облегчением.
        Уже вовсю шумела на плите закипающая вода, когда завязался диалог:
        - Сама-то откуда будешь?
        - Из Атынинска.
        «Только бы не запутаться во вранье».
        - А друг твой? Жених…
        - Из Бердинска.
        И позади воцарилась тишина - прекратился стук ножа по разделочной доске, застыла в руке очищенная морковка.
        - Он всегда там жил?
        - Вроде бы.
        «Словно чувствует что-то…»
        Спустя мгновение снова дробно застучал нож. Порезали морковь, лук, перцы, принялись шинковать петрушку - Карина Романовна быстро, Эмия неловко и неумело. Теперь стояли бок о бок.
        - Глаза у него такие… странные.
        - У кого?
        - У Дара.
        Теперь Эмия смотрела на пожилую женщину, которая не поднимала головы.
        - Почему?
        - Печальные, чуть дикие будто. И молчит он все время. Ты не обижайся только.
        Закипела вода; поплыл по дому запах вареного мяса.
        - Я не обижаюсь, - отозвалась Эмия тихо. - Да, молчит. Только человек он очень хороший. Я это точно знаю.
        - Кто же спорит.
        На нее так и не посмотрели. Сбросили измельченную петрушку в кастрюлю, сообщили, что теперь занятий, кроме просмотра телевизора, точно нет.

* * *
        (Enigma - Mmx (the Social Song 2011))
        - Через двадцать минут будем кушать!
        Непокрытая голова Эмии скрылась за дверью.
        Еще никто и никогда не зазывал его в дом с этими словами - Дар отставил лопату и повел одеревеневшими плечами. Понял, что устал, продрог, что с удовольствием бы поел, а после принял горизонтальное положение.
        Смеркалось. Воздух, напоенный влагой, ощущался подушкой. Густо пахла сырая земля и молодая напористая зелень, пробивающаяся вдоль забора; напоминали о скорой весне набухшие древесные почки.
        Чадили темным трубы соседских домов; желтым уютным теплом светились чужие окна. Есть хотелось неимоверно.
        У навеса Дар остановился, посмотрел на стол. Так и лежали на скатерти сдвинутые раздраженной рукой части дверного замка - их потеснила полная окурков пепельница.
        «Так и не собрал батька».
        Сколько у него в запасе - двадцать минут?
        Хорошо, что в интернате его часто поджидали в спальне, и потому юный Дарин предпочитал до последнего «зависать» у трудовика - спокойного, немногословного мужичка, одного из немногих, кого он в детстве по-настоящему любил. Вместе они собирали табуретки, налаживали электроприборы, точили на фрезеровочном станке детали, чинили дверные замки.
        Этот не сложный, просто нужно иметь опыт.
        Дар взялся за отвертку.

* * *
        Утро нового дня.
        Любовь всегда идет рука об руку с болью. Потому что люди принимают страх потерять за часть любви, не понимают, что он светлому чувству противоположен.
        Родители, не знающие о том, что они ему, этому странному гостю, настоящие родители, смотрели на Дара с удивлением. Даже немного с опаской.
        А тот никого не видел вокруг: сначала правил косяки, затем отправился латать забор, после полез на крышу - осмотреть черепицу.
        - Хорошо, хоть поел с утра, - качала головой Карина Романовна. - Он всегда такой работящий? За такого и замуж не стыдно…
        Сама поощряла, и сама же сомневалась.
        Она не знала, что чужой ей парень пытается «выслужиться» напоследок - сделать для своих что-нибудь полезное. Заодно проявить себя с лучшей стороны, чтобы, если вспоминали, то добрым словом.
        Об этом знала только Эмия, и от этого знания ныло сердце.
        Оказывается, так бывает - когда любишь, что-то болит.
        В обед к ее рукам липло мягкое, пахнущее дрожжами тесто, и Эмия то и дело хмурилась, пытаясь очистить пальцы. Как можно из этого что-то слепить? Как это сначала отлепить от себя, а потом заново не прилепить к себе?
        Мать Дарина смотрела на нее внимательно.
        - Там, где ты жила, теста не было?
        - Только готовое.
        - Понятно.
        Кажется, ее только что приняли за избалованную девчонку из богатой семьи.
        Но от таза с будущими пирожками не отлучили.
        Вошедший в кухню Тадеуш крутил дверной замок с удивлением и подозрением. Бубнил:
        - Вчера, вроде, сломанный оставил. А сегодня рабочий.
        И, покашливая, отправился наверх относить инструменты.
        Пирожки жарились, плавая в масле; Эмия смотрела в окно, и ей чудилось, что снаружи идет фильм, в котором постоянно меняются кадры: Дар с молотком в руке и гвоздями в зубах, Дар на корточках возле шланга, Дар с гаечным ключом и мокрым лбом, грязный и хмурый Дар отряхивает руки…
        К пяти часам после полудня он починил все, до чего смог дотянуться.
        А в шесть приехал сын.
        Настоящий.
        Ему навстречу, забыв, что все еще держит в руках полотенце, выбежала мать. Следом из дома показался отец - по-мужски коротко и крепко притиснул к себе невысокого парнишку, изрек одно-единственное «наконец-то», повел в дом. Сбоку причитала Карина Романовна, что они, дескать, заждались, что разве так можно - стариков-то волновать?
        За этой картиной от крыльца бани наблюдал Дар.
        Наблюдал. А после скрылся в неизвестном направлении.
        Когда пробило семь, когда семья собралась ужинать, Эмия отправилась его искать. Сначала заглянула в дом - поздоровалась со всеми, на несколько секунд окунулась во вкусные запахи и радостную атмосферу обмена новостями, спросила, не видел ли кто Дарина, получила отрицательный ответ. Вернулась в баню, обошла первый и второй этажи. Затем обследовала огород.
        Ни следа.
        О том, что по дороге недавно проходил паренек, одетый в темную куртку и джинсы (без шапки и в резиновых сапогах, да), ей поведала соседская седовласая старушка. Сообщила - отправился в сторону магазина. Или на остановку.
        Про остановку мысль Эмия отбросила сразу же. А вот про магазин…
        Он сидел на лавке позади одноэтажного кирпичного строения, привалившись к стене. Молчал. Пьяный-препьяный. Об этом ей поведал не стойкий запах свежего спирта, которым Дар благоухал пуще секунду назад брызнутого одеколона, не неуверенные покачивания его тела в моменты движения и даже не полупустая бутылка водки, стоящая рядом. А аура. Отчаянная, злая, почерневшая.
        - Эй, ты чего?
        Она знала, что он не ответит. А, если и ответит, то что-нибудь неприятное, и потому руки касаться не стала.
        Где-то вдалеке брехала раздраженная собака - большая, судя по лаю, - ей вторили соседские псы. Вились темными стрелами над деревьями стрижи - то пищали, то утихали; лениво промычала вдалеке корова.
        Тишина. Таких вечеров не бывает в городе - без шума, без выхлопа, без вечных машин, когда только ветки шелестят и ветер.
        - Пойдем домой, слышишь? Пойдем.
        Дар что-то мучительно переживал внутри себя. Силился не излить это наружу, удержать, переварить самостоятельно. Но не смог.
        - Думаешь, я буду нужен ей такой? Если трезвый не был…
        Вот и причина.
        Эмия вздохнула. Что тут скажешь? Младшего обнимали, гладили по волосам, говорили, как соскучились, а старший ласковых прикосновений отродясь не знал. Хотел заслужить простое «спасибо», и того не дождался - родня отвлеклась на приезд.
        - Она меня не узнала, понимаешь?
        Стрижи в сумерках пищали столь пронзительно, будто дрались.
        «Узнала». Может быть. Но скажешь так, и спросит, а чего тогда не обняла?
        - Наверное… - Эмия тщательно подбирала слова - пьяному так легко разбередить и без того чувствительную душу, - она боится даже предполагать. Что ты можешь оказаться… им.
        Сказать, что спрашивала, откуда Дар приехал? Что интересовалась, всегда ли жил в Бердинске?
        А для чего?
        Рядом протяжно вздохнули.
        - Я ей не нужен…
        - Не говори так.
        - У них все хорошо. Я хотел… Я увидел.
        «Не пририсовать на фотографии чужака, не добавить туда призрака», - красноречиво вещало молчание.
        - Пойдем, поспим?
        Предложила робко.
        - Пойдем.
        И обрадовалась, когда он легко согласился.
        - А завтра уедем…
        Теперь вздохнула Эмия. Хотела что-то сказать - правильное, важное, способное изменить ход событий.
        И промолчала.
        Глава 11
        Дни пошли странные - короткие, прыгучие.
        Бывало, они стояли в вокзальных очередях так долго, что начинали гудеть ноги, бывало, ехали часами, и тогда Эмия забывала, что земля твердая, и по ней можно ходить. Они перемещались по карте, словно точки в детской игре - «кидай кубик, сколько выпадет? Пять, шесть, восемь…» Автобусы, поезда, почти никогда самолеты. Один раз такси, похожее на маршрутное, а на деле межгород «Тумы - Корецк». Помнится, в нем были одни только старики, куча поклажи и очень пыльный салон.
        Они забрались так далеко на юг, что куртки и сапоги (дабы не таскать с собой) пришлось выбросить - никто из них не знал, куда и когда вернется.
        Вокруг теперь круглосуточно царило лето.
        Дар стал молчаливым и отстраненным. Спокойным, но в то же время отчаянным, с искоркой равнодушного безумия на дне зеленоватых глаз. Покинув отчий дом, он будто отрезал от сердца канат, привязывающий его к родным, и теперь парил, словно воздушный змей в вышине. Свободный, веселый, одинокий.
        Эмия время от времени думала о том, что ей навсегда запомнится запах чебуреков и беляшей, которыми они перекусывали. Жирные пальцы, масло вокруг рта, сочное мясо, слишком крупно рубленный лук. В дорогие рестораны по молчаливому согласию ходили редко - там были люди, социум, взгляды, чужие мысли. На лавках у закусочных людей не было. Только степь впереди и трасса за спиной.
        Вечная дорога от одного себя к другому себе.
        И счетчик из дней недели, где одна среда явится для них «роковой».
        В один из вечеров, когда теплынь не спадает даже в сумерках, в городке, название которого они оба не сумели бы вспомнить, им повстречались цыгане - яркие, пестрые, черноволосые и, как известно, прилипчивые.
        Дара облюбовали сразу две - молодая и старая. Молодая тут же схватилась за мужскую руку, принялась ворковать, что всего за «сколько не жалко» с удовольствием расскажет про будущую судьбу - что любо, что дорого, когда свадьба, а когда рождение «наследника».
        Эмия сразу заметила, что Даровы глаза при этом засияли мстительно, даже довольно. Как у кота, предвкушающего добычу, растянулась презрительная улыбка, и вышли наружу невидимые когти.
        - Давай, расскажи, - мурлыкала цыганке «жертва». И довольная отсутствием привычного сопротивления гадалка развернула, словно секретный документ, чужую ладонь.
        - Вижу-вижу у тебя большую любовь… Вижу девушку, а не одну…
        - А сколько? Две? Три? Может, даже оргии попробую?
        Дар зло куражился
        - Ревновать тебя будут, ругаться. Но ты выбирай сердцем, а там свадьба, дочки родятся…
        - Ух, ты! Дочки?!
        Наверное, Дар бы и здесь ввинтил язвительный комментарий, но тут почему-то наклонилась к его ладони цыганка старая, взглянула быстро, а после принялась тянуть молодую в сторону.
        - Пошли-пошли… - а дальше что-то непонятно, по-цыгански.
        Оттянула прыткую прочь, да так, что едва не оторвала красный с бусинами рукав. Все зыркала на чужака испуганно и зло, будто у того на лбу был нарисован череп с костями.
        А Дар хохотал им вслед так громко и пронзительно, что курортники, выбравшие эту тропинку к центру через парк, предпочитали двинуться в обход.
        Ночью в душной комнате они лежали на простынях нагие и вялые - в номере отсутствовал кондиционер. Ветер, как назло стих; балконная занавеска висела мертвым мачтовым парусом.
        - Послушай, а ты бы родила от меня? - спросил Дар тихо. Не повернул головы, не обнял, продолжал лежать неподвижно.
        - С удовольствием, - ответила Эмия, не шевелясь.
        И почувствовала, что он расслабился. Словно кто-то скрутил колки, и провисли вдоль грифа натянутые до предела струны.
        Они спали на разных сторонах кровати, чтобы не жарко. А утром, когда, наконец, стало чуть прохладнее, Дарин подкатился к Эмии и закинул на нее ногу и руку.

* * *
        Самым большим удивлением и радостью для нее стало, когда дошли до моря, - уперлись в финальную черту Державы с юга - границу, которую не переступить.
        - Море, Дар, Море…
        - Ага, можно было не ехать в Лаво.
        - Ну, как же! Ехать нужно было. Но море…
        Оно выглядело бесконечным и таким пронзительным темно-голубым, что казалось ненастоящим. Сорок минут они пробирались по камням, потому что рядом ни тропинок, ни дорог (эта часть Маймынского заповедника еще не обросла ни жадными гостиницами, ни щедрыми на траты постояльцами), а после сидели на темных уступах, смотрели на чаек, слушали, как плещет между скользкими камнями у берега вода.
        Здесь, где отчетливо просматривалась вечность, время вновь исказилось - ускорило бег и одновременно застыло. Плавился на солнце чужой край; стояло лето. Перед ними сверкающая под солнцем гладь, а позади похожая на твердую пористую губку скала…
        Эмия вдруг подумала, что ей скоро уходить назад. В Астрей. Там с ней, наверное, будут говорить, вразумлять, возможно, наказывать. А после, может быть, позволят вернуться к прежней работе.
        А она не хочет к работе…
        Судить людей за страхи. Списывать манну за слабости, несбывшиеся надежды, за минуты отчаяния. Теперь она понимала их - людей. Земля - мир контрастов, где наивысшую точку любви можно познать только через боль потери, где радость всегда будет граничить со слезами, где беспокойство осязаемо, потому что от него неровно стучит сердце. Здесь сложно, здесь красиво, она совсем-совсем отсюда не хочет…
        - О чем думаешь?
        Ее ладонь накрыли пальцы Дарина.
        - О своем мире.
        Справа тишина.
        - Не хочу обратно, - качнула головой Эмия. - Не хочу.
        Молчание.
        - Не пойду!
        Она упрямо прикусила губу и на какой-то момент из-за расстройства потеряла доступ к окружающей красоте. Вернула его лишь тогда, когда ее потянули пройтись по берегу. Оказывается, Дар разглядел краба.

* * *
        Был вечер, когда они у маленького ресторанчика натолкнулись на парня в белой футболке и бежевых шортах. Он читал то же меню, что и они, - приценивался, собирался войти. Но обернулся, увидел, кто стоит рядом, и расплылся в идиотский и почему-то недоброй улыбке.
        - О, Дарик-Скипидарик. Живой еще?
        Оказалось, что парня в шортах кличут Матрас, что рос он вместе с мальчиком Войтом в том же самом интернате, что Дар когда-то за злые слова разбил о спину Матраса кирпич. Хорошо разбил, добротно и надвое, а заодно повредил позвонок, который неприятно защемил нерв. Оказывается, что у Матраса (тоже «ЧЕНТ» а, но с двумя лишними годами в запасе) на Скипидарика с тех пор сохранился зуб, и потому Эмия услышала следующее:
        - Красавица, а Вы знаете, что этот урод скоро сдохнет? Он инвалид, мудак, дохлик уже практически. Давайте лучше со мной…
        Парня в белой футболке Дар всего за секунду повалил на землю прямо перед рестораном, а после бил прицельно и сосредоточенно - так, как будто тренировался в битье недругов утром, в обед и вечером. Скатился с него только тогда, когда услышал вдалеке сирену - кто-то вызвал ментов.
        Им вслед Матрас орал с окровавленным и лишенным двух зубов ртом:
        - Я на тебя заяву накатаю! Понял, ты?! Сгниешь не на свободе, а в тюряге!
        В ресторане в тот вечер они так и не поели - грызли сухари из магазина на обочине какой-то дороги.
        - Знаешь, в городах нам, наверное, теперь не место, - нервно хмыкнул Дар. И чертыхнулся. А после вздохнул тому, что опять испортил им отдых, - теперь их, точнее его, если Матрас про заяву не врал, будут искать.
        Стемнело; неровно голосили цикады, и звезды казались такими близкими, что их почти что можно было потрогать.
        Эмия громко откусила сухарь. Прожевала, а после пожала плечами.
        - Ну и черт с ними, с городами.
        На нее смотрели хмуро и удивленно.
        - А давай лучше купим палатку?

* * *
        (Andrew Jasinski - Air)
        В палатке - немодной и неказистой, самой дешевой, какая отыскалась в магазине, - они провели свои самые счастливые дни. Три подряд - как лето. И в свое маленькое лето Эмия сделала множество приятных открытий - оказывается, росу можно рассматривать до бесконечности, до беспечного восторга ребенка, который верит в то, что, если блестит, значит, бриллиант. Эмия балдела от того, что имела право наблюдать за моментом, но не имела права «владеть им», то есть создавать и распылять росу по собственному вдохновению, как в Астрее. Здесь, где время не зависело от убеждений и мотивации конкретного человека, ей приходилось гнаться за моментом, успевать хватать его суть, если повезет, вдохнуть.
        И она, как губка, напитывалась запахами раннего утра, которые не могла ни с чем сравнить. Разве что с ковром, в котором миллионы создающих рисунок нитей: не успевшая окончательно исчезнуть предрассветная свежесть, запах влаги, немножко пыли, недалекой речки, примятой почвы, золы от вчерашнего костра… Чтобы не упустить наслаждение от утренних запахов, Эмия выбиралась из палатки в пять утра, когда небо только начинало светлеть, - слушала шум травы, тонкий звон комаров, полевую тишину.
        А после день. Уже прогретые трава и земля, жесткие солнечные лучи, жаркое и душное одеяло поверх звенящего пчелами и стрекозами луга. День тянется очень медленно, почти бесконечно, если на него смотреть. На него, а не внутрь себя.
        Ей нравился расслабленный облик ушедшего в себя Дара с травинкой в губах - поджаренного на носу и плечах (позже ввиду отсутствия крема она стала прикрывать их подорожником). Нравилось, что он так же, как и она, жил в настоящем моменте - по утрам и вечерам готовил для них на вертелах сардельки, которые они заблаговременно и в большом количестве приобрели в магазине; нравилось, что иногда он исчезал в соседнем лесу, а после возвращался с хворостом - ломал его руками, иногда стучал топором. Они мылись в соседней речке со спокойной, почти стоячей водой - не имея ни мыла, ни полотенец, просто обтирали себя старой Даровой футболкой, после сушили ее на жердине возле костра.
        Эмия прожила бы так долго. Ей нравилось, что в своем маленьком «домике» с обвислыми стенами они обнимались, засыпая. Нравилось, что, вылезая наружу по нужде, она любовалась звездами, нравилось, что ее, озябшую после вылазки, тут же прижимали к себе, грели. Даже комаров по вечерам выгонять из палатки нравилось - вчера вечером она нашла густо пахнущий кустарник с красными цветами, приладила веточку под пологом, и москитов, как ни бывало.
        Жаль только, что уезжать. Время…
        - Время, - как-то подошла она к Дарину и осторожно коснулась вновь красного от солнца плеча - он опять забыл натянуть майку.
        - А?
        - Время.
        - Что? Пора?
        И сделался серьезным, как танкист перед боем. Как проснувшийся концлагерный заключенный, до того видевший самый чудесный за всю свою жизнь сон. Она разбудила его.
        - Нужно ехать к Воротам. Я чувствую.
        - Да. Хорошо.
        Упрямо поджались губы. И даже бледнее стал загар.

* * *
        (Skylar Grey - I Know You)
        Ведомый исполнительным машинистом поезд мчался точно по расписанию. На восток.
        Вагон им достался пустой, уютный, если бы кто-то не поленился заметить, но, сев в поезд, Эмия почему-то выбрала противоположную от Дара сторону, сложила на груди руки, погрузилась в себя. Дарин же наоборот выплыл на поверхность, с острой внутренней дрожью осознавал каждую секунду настоящего мгновения.
        Громко затикали над его ухом невидимые часы.
        Она загорела… Стала еще красивей, тоньше, женственнее. Она была рядом последние три дня, но он будто ее не видел. Чувствовал, обнимал, прижимал к себе, но не видел. Привык быть в себе, думать о себе, сосредотачиваться не на том…
        Она была рядом весь месяц, не только последние три дня. А где был он? Ведь не успел, не надышался…
        А теперь Эмия как будто ушла. Еще до Ворот. Сразу, как сели в поезд.
        Летел за окном лес - все дальше поляна и оставленная на ступенях магазина (может, кому пригодится) палатка в чехле. Он не заметил, что последние двое суток не курил - не было нужды, - но чувствовал, что скоро закурит часто и много. Потому что останется один.
        Ему вдруг стало страшно.
        Она уйдет.
        Нет, еще страшнее, чем тогда, когда отбирали мать, - тот страх он почти не помнил, а этот новый висел над ним зловещим черным облаком. Они дойдут до Ворот, и Эмии в его жизни больше не будет.
        Никогда.
        От этого слова его в полдень жаркого дня в душном купе продрал мороз.
        - Эм, ты можешь остаться?
        Спросил, как наркоман, которому правильный ответ, как доза.
        Она впервые не улыбнулась, не попыталась его утешить. Не покачала головой, просто промолчала. Отвела взгляд и принялась снова смотреть в окно.
        - Что они с тобой сделают там?
        Голос Дара охрип. Снова и снова по кругу, с неприятной ясностью он осознавал, что все время думал о себе - не о ней. Она просто была.
        - Я не знаю.
        Иногда без ответа лучше, чем с ним.
        Проводница принесла чай и удалилась, и Дарин подумал, что сейчас бы выпил водки. Да-да, прямо в полдень.
        - Ты жалеешь?
        - О чем?
        «О том, что выбрала меня… мое фото. Что пришла сюда, об этом времени. О том, что теперь тебя накажут».
        - Я дал тебе так немного.
        И впервые на ее губах робкая улыбка.
        - Ты дал гораздо больше, чем я смела надеяться.
        - Врешь…
        Ему почему-то не стало легче от ее слов. А в серых глазах Эмии покачивалась вместе с вагоном серьезность, которая словно говорила: «Дурачок, любовь ведь в том, кто любит. В том, позволит ли он себе чувствовать. А объект воздыхания - он на самом деле ничего не должен. Даже смотреть в твою сторону. А ты смотрел, ты меня обнимал…»
        Поезд нес прочь из чужого лета, из самого лучшего времени его жизни. Что впереди?
        Сработает чужая манна, и он побредет в одиночестве назад? Зная, что точка на запястье - больше не проклятье, что его будни не закончатся в роковую среду. Он будет жить. Для чего? С кем? Вернется в автомастерскую, будет варить себе лапшу, иногда открывать кулинарную книгу - ту самую измазанную страницу «Гречи по-купечески».
        - Послушай, а ты не думала о том, что долгая жизнь без тебя может стать для меня проклятьем?
        Вырвалось, он не смог удержать. Понимал, что слова неправильные - жалкие слова ребенка-манипулятора, желающего воззвать к совести уходящего прочь родителя. Мол, вы в ответе за того, кого приручили, - теперь будьте с ним, гладьте, дарите подарки.
        Дарина трясло. Чтобы Эмия этого не заметила, он сцепил руки в замок, задвинул себя в дальний угол, за столик, принялся, как она до того, смотреть в окно.
        Она подсела спустя секунду, положила голову ему на плечо, неслышно вздохнула. Попросила тихо:
        - Пусть так не случится.

* * *
        (Declan Galbraith - Love Of My Life)
        «Хочу сказку».
        Он не знал, почему она это сказала. Может, потому что вечер, а они в большом городе - в последний раз. В сверкающем отеле - оплатили напоследок самый лучший номер, баснословный по цене Люкс. А, может, потому что на Небе тоже читали сказки…
        - Хорошо.
        Он не знал, что такое сказка в ее понимании, но выбрал ей самое красивое бордовое сверкающее вечернее платье, а себе брюки стального цвета и белоснежную сорочку. Привел в ресторан, усадил за центральный столик на возвышении, кормил деликатесами - лобстерами, картофельными тарталетками, огуречной пеной, после цитрусовым мороженым… Они пили вино и вспоминали Лаво.
        А после танцевали.
        «Сказка, - думала Эмия, - это когда под твоими пальцами бритая или не очень мужская щека. Когда ты вдыхаешь его парфюм и плывешь, как от порции нарконектара. Когда понимаешь, что не хотел бы обнимать никого другого, кроме того, кто ведет тебя в медленном танце, когда он - это все, чего ты хотел бы в жизни. Сказка - это та самая земная любовь; любовь, сопряженная с болью, когда ты вдруг понимаешь, что готов убить за нее и ради нее. Если бы это помогло».
        Эмия улыбалась, уткнувшись носом в Дарово плечо; ее волосы гладили.
        Она поняла ее - человеческую любовь. Эйфорию на верхнем пике и темный омут отчаяния, когда ты готов цепляться за рубашку, лишь бы не оттащили. Рыдать, размазывать сопли, визжать от отчаяния, совершать все глупости мира. Лишь бы помогло. Будь у нее когти, Эмия цеплялась бы ими за реальность, чтобы ее не увели обратно наверх, оставили, позволили любить дальше, всегда.
        - Я бы убила за тебя, - неожиданно хохотнула она, испачкав красной помадой белую отглаженную ткань.
        - Правда?
        - Ага.
        Они, наверное, выпили слишком много.
        - Значит, ты - человек.
        - Точно.
        «А я за тебя», - именно так ее обнимали, прижимали к себе, держали, не желая выпускать.
        - Что я могу сделать? - шептали ей на ухо. - С кем поговорить? Как не пустить тебя? Я ведь…
        Эмия прижимала палец к теплым губам.
        - Т-с-с-с… сегодня сказка.
        Когда они лежали на необъятной кровати в номере наверху, она подумала о том, что любовь - это когда душа мужчины проникает в душу женщины. И наоборот. Вместе они смешиваются, переплетаются, завязываются накрепко, как морские узлы.
        Людей можно разделить. Разодрать, отдалить, изъять из жизни друг друга. Но не изъять из душ ту третью краску, которую они образовали при смешении.
        Сказка - это счастье любви, несмотря на то, что в сердцах блестят слезы.
        До утра они спали, обнявшись.

* * *
        Среда.
        Прежде чем выйти на дорогу, им пришлось перелезть через ограждение с надписью «Внимание! Опасная зона!». Ограждение было не ахти - провисшая пластиковая ленточка (один раз задрать ногу, чтобы перемахнуть), - но ощущение следом явилось тревожное.
        Не было ни асфальта, ни кирпичей. Дорога к Воротам походила на обычную тропку грибника - вокруг плотный шумный сосновый лес, кусты черники (просто море черники), косые лучи солнца, щебет птиц - тишь да гладь.
        Ему бы найти слова - правильные, специальные, ведь они отправились в свой последний путь, - но Дар молчал. Ему, как назло, казалось, что вокруг обычный день. Нет, не так - вокруг чудесный солнечный и теплый день, совсем не такой, чтобы кто-нибудь… В общем, в такие дни не мрут. Только, если… медведь.
        Он корил себя за то, что почти сразу же, как они ступили на тропу и до теперешнего момента, вместо того, чтобы репетировать прощальную речь, как пацан, боялся встречи с медведем.
        Потому что вокруг чрезмерно спокойно. И слишком много черники.
        (Omar Akram - The Promise)
        Она задумала все это - эту авантюру - месяц назад. Тридцать дней. И они почти истекли.
        Под подошвами приятно пружинила хвоя; казалось, еще немного, и они выйдут из плотного леса к морю - ласковому прибою, крику чаек…
        Но они смотрели карту и знали - моря впереди нет. Только Ворота, до которых примерно шесть километров.
        Долбили клювами о стволы дятлы - им вторило эхо; то здесь, то там мелькали юркие рыжие беличьи хвосты. Шедший сзади Дар отмахивался от мошкары.
        Шесть километров.
        Что будет дальше?
        Эмия волновалась. Она уже несколько раз бралась за ладонь Дара, тащила его вперед, когда он вдруг решал сделать паузу, тихо, но твердо увещевала: «Давай сначала покончим с этим, а после у нас будет…» Час? Два? Три? Сколько-то будет, пока ей не откроют Обратную Лестницу - попрощаться они успеют.
        Ласковый, наполненный запахом сосен ветерок, а ей тревожно. Эмии чудилось, что на Земле она в последний раз, что после Ворот человек по имени Дарин Войт для нее навсегда останется в прошлом. Что по возвращению в Астрей с ней обязательно произойдет что-то ужасное…
        Откуда эта информация, действительно ли сочится из будущего? Или же просто страхи? Сегодня она боялась, как никогда. Все-таки дурочка. Стоило обратиться к Старшим Богам, попросить разрешение на физическое воплощение, дать нужные клятвы, не попирать так глупо закон. И возвращалась бы теперь домой спокойная, совершив и испробовав все, чего так сильно желала.
        А если бы ей не дали разрешения?
        «Калея присылала Лестницу…»
        Присылала. Но Эмия тогда не смогла - тогда была ночь, Дар рядом, и слишком хорошо.
        А теперь поздно.
        Тридцать дней назад она желала познать, какой ощущается земная жизнь, и теперь чувствовала это наверняка - каждую секунду на грани. Когда в тебе сразу и любовь, и тревога, и предчувствие беды, и желание плакать, лишь бы остановить момент. И благодарность. Раньше в ней была только благодарность - раньше она была Богиней.
        Чтобы сделаться маленьким и уязвимым человеком, ей хватило четырех недель.
        (E.S.Posthumus - Arise)
        Ворота напоминали футбольные.
        По краям столбы (будто железные, много раз крашеные), вверху труба-перекладина, а в центре… Все, что было заключено в столбы, светилось так ярко, что слезились глаза, и потому Эмия, приблизившись вплотную, остановилась к ним боком - ей не привыкать к небесным спецэффектам (боги почему-то любят много света, ведь глаза наверху никогда не жжет).
        - Подойди…
        Не попросила - скомандовала. Дар подчинился неохотно, как пацан из детского сада, которого пригласили для получения розог. Шагнул вперед недоверчивый и хмурый, скрывающий испуг.
        - Дай руку.
        Он дал - сразу правую. Наверное, угадал.
        Эмия Адалани, временно позабыв человеческие страхи, совершила повелительный жест в воздухе, и манна, все это время находящая в Дарине, как в сосуде, высвободилась из тела. Сформировала в воздухе, как когда-то в подъезде, образ флакона - женская рука ловко ухватила ее ладонью.
        Ухватила - и тут же передала в свет Ворот.
        - Жертвенные Ворота, сообщить количество единиц манны, - прозвучал приказ Эмии.
        И тут же раздался ответ громким голосом, который никто из них в мирном щебетании леса не ожидал услышать.
        - Манна. Сто единиц.
        Голос женский. Почему-то неприятный, как неживой.
        - Хорошо. Прошу принять эту манну в качестве жертвы от меня для человека по имени Дарин Войт. Хочу, чтобы он из «ЧЕНТ» а стал обычным человеком с долгой по земным меркам жизнью…
        - Это невозможно, - сообщили Ворота ровно, не позволив Эмии закончить. - Данные сто единиц манны заблокированы приказом Суда Верхних Эфин. Город: Астрей.
        Эмии сделалось одновременно холодно и жарко. Страшно и непривычно зло. Как и прежде, гомонил веселыми трелями птиц лес; скрипели, как старые мачты, стволы вековых сосен.
        - Эм… послушай… все в порядке…
        Стоящий человек перед ней был бледен - ему, оказывается, сегодня умирать.
        «Они заблокировали манну…»
        Весь ее дух, вся воля собралась в единый комок решимости. Она придумает, должна придумать - она обещала, что он будет жить.
        - Эм…
        «Они ее предали».
        Дарин что-то говорил. Кажется, про то, что успел пожить и испытать много, что очень счастлив, потому что встретил на своем пути Эмию, - она его не слушала. Мозг ее вошел в экстремальный для человеческого тела режим работы; температура тела с непривычки повысилась на два градуса - Эмию начало морозить.
        Жест рукой - и между ними в воздухе возник непроницаемый щит. Невидимый, но прочный, обнимающий ее и Ворота. Все пространство за ними, вокруг них.
        - Ты будешь жить, - прошептала она тихо. - Прости, что так.
        И сунула руку в расплавленный свет «футбольных» ворот. Спросила:
        - Сколько во мне единиц манны?
        Побледнело и вытянулось лицо Дарина - он быстро шагнул вперед и уперся в невидимую преграду. Ошалел, попытался ее продавить, навалился всем телом.
        «Не поможет».
        - Сто единиц.
        - Нет, Эмия, нет… Только не так!
        - Так, Дарин. Я обещала.
        Сверху ей уже мстили, оказывается, с самого начала знали, что у нее ничего не выйдет. Только ведь выйдет - Эмия упорная.
        - Как Вы желаете их использовать? - Ворота, кажется, наслаждались происходящим. Или иллюзия?
        - Так же, - стальным голосом отозвалась Эмия, - хочу передать их в счет будущей жизни Дарина Войта не как «ЧЕНТ» а, но как человека полноценного.
        - Знаете ли Вы о том, что ваше физическое тело после данной процедуры будет расформировано?
        Дарин матерился. Колотил руками по щиту - орал, плевался, пытался что-то сказать - его никто не слушал. Слишком мало времени - Эфины могут не дать ей пожертвовать. Нужно быстро.
        - Знаю, - чуть двинулись бледные губы.
        - Эмия, не делай этого! Я пожил! Пожил, слышишь?
        Нет, качала головой та, чья рука по локоть утопала в ярком сиянии. Не пожил.
        - Приступать к процедуре?
        - Да.
        - Эмия! Эмия…
        Меньше всего она хотела видеть, как в глазах напротив блестят слезы - те, которые он пытается незаметно смахнуть.
        «Я тебя даже не обнял…»
        Скребли по преграде побелевшие пальцы; застыл в упреке перекошенный рот.
        - Процесс начат, - сообщили Ворота, и ее рука начала распадаться - рассыпаться на мельчайшие кусочки света, растворяться в небытие.
        - Это не я ухожу, - шептала Эмия, - это всего лишь тело. Я останусь, слышишь? Я живая…
        Дарин напротив нее тер резко покрасневшие веки.
        Процесс распада ощущался ей противно - холодком и чуть-чуть щекоткой.
        - Пообещай мне, - ее глаза широкие, словно шальные. А времени в обрез, - пообещай, что отыщешь мать. Что скажешь ей, кто ты… И зачем мы приходили. Скажешь?
        Он кивнул, наблюдающий за тем, что происходит с ее рукой с обидой и застывшим в зрачках ужасом.
        - Пообещай, что не потонешь в хандре, когда я уйду. Что не проведешь годы в депрессии - иначе все зря, Дар. Пообещай…
        - Не хочу…
        Его голос слышался ей из-за щита глухо, будто долетающий с космической станции.
        - Обещай! Тогда все не зря…
        - Не хочу… без тебя.
        - Обещай!
        Процесс распада дошел до плеча - Эмия растворялась, разлеталась на частички света.
        - Обещаю! - с обратной стороны зло ударили по преграде.
        «Обещай, что будешь любить меня… Помнить. Обещай, что будешь ждать…» - этого она уже не сказала, понимала, что не может, не имеет права… И потому Эмия запоминала напоследок лицо Дара - таким, каким оно было, - мокрым от слез, негодующим. Бледным, небритым - они вышли из отеля очень рано…
        Он смотрел на нее, как на ангела, навсегда улетающего в небеса, - привалился лицом и ладонями к щиту, замер, злой от собственного бессилия от того, что не желает, но вынужден подчиниться.
        - Ты ведь не умираешь?
        Шептал, и она читала по губам.
        - Нет…
        - Пообещай, - вдруг попросил он в ответ, - что выйдешь за меня…
        Эмия улыбалась сквозь панику, сквозь сковывающий сознание ужас. Чувствовала, как исчезает ее спина, задняя поверхность ног, то, что внутри. Меньше всего ей хотелось чувствовать то, что она чувствовала, и потому кивок.
        - Обещаю.
        Как глупо. Как сентиментально.
        - Пообещай, что родишь мне детей…
        - Обещаю.
        С каждой секундой все меньше от ее тела, меньше того, что когда-то было здесь на земле Эмией, - Ворота растворяли ее деловито и безжалостно, забирали то, что им теперь по праву принадлежало.
        - Пообещай, что вернешься…
        - Не могу.
        - Обещай.
        Ему было все равно, что она не может.
        - Тогда ты будешь ждать. Никогда не станешь счастлив. А я хочу, чтобы ты счастлив…
        Теперь она растворялась целиком - и спереди тоже. Разлеталась на кусочки, таяла, исчезала в потоке света. Последние секунды, и перед Даром уже не Эмия, а облик Эмии - почти что воспоминание. Еще есть лицо, губы, она еще может сказать…
        - Пообещай! - ревел он, не принимая отказа. - Что вернешься ко мне! Обещай! Обещай! Обещай!
        Сорвался, съехал с катушек, колотил разделяющую их преграду.
        И тогда она прошептала единственным, что от нее осталось, - улыбкой:
        - Обещаю.
        Наверное, он не услышал - слишком тихо.
        А после она перестала видеть. Обратилась светом - единым его потоком.

* * *
        Крематорий для Эмии - вот как он их назвал.
        Они растворили ее, забрали.
        Дар стоял перед Воротами на коленях - больше не чувствовал преграды и той, которая ее создала. Тишина, спокойный летний лес, который он теперь ненавидел.
        Руки его дрожали. Когда он сунул в светящееся марево собственную ладонь, то увидел, как она порождает волны.
        - Сколько… у меня… манны?
        Сам не знал, что делает. Наверное, сбрендил.
        «Ноль повдоль… Откуда у тебя манна?»
        Но ему ответили тем же голосом - спокойным, тошнотворно-ровным.
        - Тридцать две единицы. На что желаете потратить?
        - Верни ее, - прохрипел он тут же. - Верни ЭМИЮ!
        - Это невозможно. Не хватает манны…
        - А сколько нужно? Сколько?!
        Он кричал и понимал - все зря. Жизнь положит, но не накопит достаточно - не без нее.
        Долго стоял, пытаясь начать нормально дышать, тщетно силился успокоиться - более всего на свете он теперь ненавидел это место - столбы, безжалостный свет, аромат черники.
        Тридцать две единицы… Он уйдет и ничего не попросит? А разве ему что-нибудь нужно?
        «Скорее…»
        Дара тошнило.
        - Пусть больше не рождаются «ЧЕНТ»ы, слышишь, ты… мудло?
        - Не хватает манны, - вторили ему ровно.
        Не хватает. Жалкий… несчастный. Никого нет. Он все потерял.
        - Тогда… - Дар дышал тяжело, будто сильно болел, - пусть «ЧЕНТ»ов больше никогда не забирают от матерей. Никогда…
        И вытащил руку. Кое-как поднялся с коленей, шатаясь, побрел прочь.
        Несколько раз оборачивался, проверял, не появилась ли позади него Эмия, - вдруг он просто бредит, вдруг она не ушла?
        И только когда дошел до пня, на котором призывал ее посидеть и передохнуть, вдруг подумал о том, что не помнит, прозвучала ли на его последнее желание фраза «Не хватает манны».
        Глава 12
        Астрей.
        Последние трое суток говорили только о ней. Говорили в тоне осуждающем, напутственном, предостерегающем, тоне исключительно критичном.
        «Как она могла? Предала всю Эфинскую общину, весь божественный менталитет… Такого не должно повториться!»
        Новостями о ее поступке пестрели все каналы визио- и фоносвязи.
        Как только Эмия улавливала краем уха словосочетание «беглянка Адалани», она отключала слух. И, хотя общаться с ней перестали все, кто ее знал, а также те, кто о ней никогда не знал, покой стал первым, чего она страстно желала, и последним, что она теперь где-либо могла получить.

* * *
        - Встать, Суд идет!
        Фигур тех, кто вещал, она не видела. Ни лиц, ни даже силуэтов - лишь яркий свет со всех сторон.
        - Эфина Адалани, мы рады сообщить, что вердикт, наконец, вынесен. Он станет назидательным и послужит наглядным примером для всех Молодых Богов, которые, подобно Вам, склонны к поспешным, неумным и необдуманным решениям.
        «Неумным».
        Она всего лишь хотела любить…
        «Позор!» - шептала многочисленная, но невидимая ей аудитория. Наверное, находящийся на прямой связи весь Астрей.
        - Прежде чем мы озвучим его, - наслаждалась менторским монологом Судья, - своей вердикт услышит ваша сообщница - эфина Флорос.
        Калея стояла здесь же, в круге виновных, рассматривала свои ногти и вид имела крайне возмущенный.
        «Как продавщица, - подумала Эмия, - которая знала про недостачу в кассе, но никому о ней не сказала».
        - Эфина Флорос, за пособничество Эфине Адалани, за незаконную отправку последней Лестницы Обратной Трансформации Вы будете наказаны. Суд учел вашу косвенную причастность к деяниям и решениям Эфины Адалани, и потому Вы ограничитесь получением штрафа. Начиная с сегодняшнего дня и в течение Небесного Года, Вы будете лишены возможности посещать этажи Астрея, начиная со второго и выше…
        Этажи - это то, где все основные развлечения.
        Сбоку выдохнули резко и возмущенно; щеку Эмии прожег гневный взгляд.
        «Да, Калею ударили по самой печенке. Интересно, чем ударят по мне?»
        На самом деле - не интересно. Она уже по широкой огласке, по общей волне негодования поняла, что простым приговор не будет - скорее, жестоким, изощренным. Астрею давно хотелось волнений, переживаний и сплетен - Эмия им помогла, вовремя попалась под руку.
        - Эфина Адалани, за своеволие, за неразрешенную трансформацию в человека, а также кражу небесной манны в количестве ста единиц Верховным Судом Эфин Вы приговариваетесь к ста Небесным Годам существования вне телесной оболочки. У Вас более нет права на любое физическое тело. Но Вам не отказано в настройке канала визиосвязи с Землей. Мы - Верховная Коллегия Астрея - считаем, что наблюдение за объектом Вашей «страсти» в земной жизни без Вас, явится в высшей степени поучительным, а также заставит в полной мере раскаяться в содеянном…
        Они говорили.
        Она не слушала.
        Лишь чувствовала, как становится легкой - вновь без рук, без ног и туловища. Опять ветерком, чистым духом.
        Аудитория зло и довольно гудела. Со стороны Калеи чувствовался поток ужаса и возмущения - жить без тела? Сто небесных лет?
        Канал визиосвязи?
        Они думали, что наказали ее…
        После возвращения дверь ее дома не реагировала на ее голос - Эмии приходилось спать на лавочке в теплом парке.
        После Суда среагировала на мысленный приказ открыться. Открылась.
        Павл стоял в углу в коридоре отключенный.
        Эмия влетела в коридор, приказала двери захлопнуться, дождалась мягкого щелчка и двинулась вдоль коридора над зеленоватым паласом.
        Вот комната, где они с Дарином-Павлом танцевали, выключенный компьютер, экран которого она так старательно силилась вспомнить в Бердинске. Колчановка… Седая Карина Романовна, кашляющий Тадеуш, второй этаж бани…
        А у нее больше ни рук, ни ног. Сто лет одиночества.
        Но хуже всего, что нечем чувствовать. Они знали, что делали: они лишили ее главного - способности ощущать. Ни нервных окончаний, ни тонких тел, ни даже ауры. Нет привычных глаз, ушей, кончиков пальцев. Голая душа - это спокойная, не подверженная колебаниям субстанция, по большей части память.
        «Проще говоря - никто».
        Эмия бы злилась, если бы могла, но теперь почти ничего не чувствовала. О, да, они правы - через сто лет она сердечно возблагодарит за одни только легкие, способные вдыхать ароматы. За вкусовые рецепторы, за тугие энергетические потоки вдоль позвоночника. Через сто лет «антисуществования» она будет так признательна за любое, даже самое некрасивое тело, что уже не допустит мысли о том, чтобы когда-нибудь снова нарушить закон.
        Их вынужденно-скорбные голоса (на самом деле довольные: мы лучше), которые она слушала добрую половину дня. Злые, но справедливые Боги - все для пользы, все в назидание.
        «Эмия» перестало было именем. «Эмия» стало синонимом фразы «вот так делать не надо».
        Ей было противно. Непривычно, прохладно и по-дурацки легко без веса.
        Павл, когда она его включила, не увидел, но почувствовал хозяйку.
        Не поздоровался, не повернул в ее сторону голову.
        «Стёрт?»
        Канал визиосвязи с Землей он настроил без споров, но с неохотой. После молчаливо удалился в соседнюю комнату, чтобы с очевидной укоризной грохотать швабрами, напоминая о том, что в этом доме очень и очень давно не убирали.

* * *
        Поначалу она радовалась. Когда поняла, что ее глаза - это камера. Хочешь, рассматривай Дарина (можно близко, как под микроскопом), хочешь, любуйся на его окружение.
        И минут пятнадцать она виртуально кружила по знакомой комнате в Бердинске, смотрела из окна, удивлялась до сих пор цветущей на подоконнике бегонии. Вспоминала, как строили планы в самом начале поездки, как вернулись сюда после Лаво, как лежали, обнявшись, на этом самом диване…
        «Дураки, они меня наградили!»
        Дар спал. Подолгу. Когда просыпался, свешивал ноги на пол, закрывал лицо руками и сидел. Иногда качался из стороны в сторону, иногда тер виски.
        После шел на кухню, доставал из холодильника бутылку водки, выпивал полстакана разом.
        А после снова спал.
        Он пил уже долго. Не ел, не убирался, никуда, кроме ближайшего киоска не выходил. Иногда вдруг бесновался - начинал швырять стулья, ругался матом, шипел неразборчиво…
        Павл в такие моменты корчил презрительное выражение лица и уходил подальше от компьютера. Он не понимал, зачем настраивать канал связи на Землю, зачем двадцать четыре часа в сутки наблюдать за каким-то идиотом, зачем вообще было…
        Он больше не говорил с Эмией, а она не говорила с ним. И намеренно не отодвигалась в сторону, когда робот подходил в очередной раз протереть пыль на столе под клавиатурой.
        - Все пьет? Никчемный…
        То был единственный комментарий, после которого Эмия дала мысленную команду Павлу навсегда умолкнуть.
        Тот бросил тряпку, подъехал к стене и демонстративно отключился.
        Ее несуществующее тело чесалось. Зудела каждая клетка, гудели конечности - Эмии постоянно хотелось то согнуть руку в локте, то пошевелить ступней.
        Но больше всего хотелось что-нибудь почесать.
        Однако чесать было нечего. И нечем.
        Земной вечер.
        После очередного пробуждения Дар снова отправился за водкой. Перед выходом на улицу выпотрошил рюкзак, собрал с пола деньги, долго искал, куда их спрятать.
        «От кого?» - гадала Эмия.
        И лишь спустя час догадалась - от самого себя.
        «Дурак…»
        Над Астреем почти ночь. И она чертовски устала быть облаком. Ни посидеть, ни полежать, ни поесть, ни прогуляться. Ни даже крикнуть Дарину о том, что он идиот, что давно должен был начать жить. Ведь обещал…
        Прошел всего день… Нет, половина. Ей в таком обличье существовать еще сто лет.
        Калея была права, когда ужаснулась чужому вердикту, хотя даже она не представляла масштаб катастрофы. Быть развоплощенной хорошо только в том случае, когда тебя ничего не дергает и не беспокоит, - существуй себе мирно, созерцай бытие, наслаждайся.
        Но Эмия не наслаждалась - ее дергал Дар, который пил не первые сутки.

* * *
        Он пил на следующий день тоже.
        И на следующий…
        Его рвало в туалете - он совсем не ел, - плохо спал, что-то бормотал во сне. Стонал, ругался. Временами вставал, искал спрятанные деньги и не мог найти.
        Перед Эмией пылилась столешница - Павл отказывался включаться; каталось, как заведенное, по небосводу над Астреем солнце.
        Ей хотелось вылететь в окно и раствориться - на этот раз совершенно, так, чтобы разум умолк тоже.
        Хотелось на Землю, хотелось набить морды всем в Суде. И еще реветь…
        А говорили, что душа не чувствует.
        И с каждым часом ей все меньше хотелось смотреть в монитор.

* * *
        Бердинск.
        (ADELE - Lovesong)
        Он пришел в себя рывком.
        И почему-то не смог больше ни спать, ни пить.
        Опасался глотать (горло распухло, как заплесневевший водопровод) и двигаться - голова казалась насаженной на шею бомбой.
        Сколько… времени… дней?
        За окном темно - утро, вечер?
        Дар никак не мог припомнить, зачем вообще вернулся в Бердинск - больше некуда? На чем он добирался, через какие населенные пункты? В сознании обрывки воспоминаний: холодные тамбуры поездов, зеленая обивка кресла в автобусе, неудобные пластиковые подлокотники, тряска. Он пил уже тогда.
        Поход на кухню стал событием.
        А там под столом пустые бутылки - он ужаснулся их числу. И еще больше тому, что часть из них мог вынести, когда ходил на улицу. Ведь ходил, иначе откуда водка?
        Сел на скрипучий табурет, свесил голову. Уперся взглядом в татуировку на запястье и отсутствующую теперь точку.
        Он не «ЧЕНТ».
        Он нормальный.
        Дар закрыл глаза.
        Болела голова.
        Наверное, он должен был радоваться. Как заново получивший право на существование человек, должен был счастливо улыбаться, ликовать, ежеминутно обожать этот мир.
        Но не обожал. И почему-то чувствовал себя обманутым. А еще малодушным предателем перед Эмией - она старалась…
        Несмотря на пугающую слабость (его едва держали ноги), Дар долго и тщательно мылся под душем. Не желал этого, но понимая: он должен побриться, причесаться, одеться в чистое.
        Зачем?
        Шаг за шагом - наверное, он однажды поймет.
        Зачем-то у него теперь есть эта жизнь.
        И совершенно, как выяснилось после посещения ванной комнаты, нет сигарет.
        В зазоре между дверью и косяком торчала записка с требованием перезвонить по указанному номеру. Значит, приходил хозяин квартиры, хотел получить оплату за месяц - стучал, звонил, но его никто не услышал.
        Дар уже ступил за порог, когда понял, что в кармане ни копейки. Вернулся в квартиру, прикрыл дверь, разулся.
        Подумал - а сколько у него вообще денег?
        И еще важнее: где они?
        Он потратил почти час: перебрал все книги в шкафу, перетряс каждую страницу, возненавидел себя за то, что копил журналы «Мото и Спорт» - насобирал их почти сорок штук.
        Денег в них не оказалось.
        Может, потратил? И следом гнетущее равнодушие - значит, придется на работу. Опять в мастерскую? Проще повеситься.
        Дарин шуровал по квартире, как профессиональный вор: потрошил шкафы, заглядывал в склянки, шерудил руками по дну ящиков, перебирал старые и ненужные бумаги, отбрасывал их в сторону. Смотрел под накидками кресел, под поролоном, под пружинами дивана, в коробках с хламом - тщетно.
        Нашел, когда уже отчаялся. Под ковром.
        Собрал купюры, отряхнул от пыли, выдохнул с облегчением. А после устыдился, потому что подумал: «А вдруг Эмия за ним сейчас наблюдает?»
        На улице стемнело - холод бодрил.
        - Какое число? - спросил он у продавщицы в киоске.
        - Двенадцатое, - буркнули ему после долгой паузы.
        Он пил пять суток кряду. Пытался себя убить? Придурок…
        Без нее ему было тошно - в квартире, в этом городе, в этом мире. Может, если бы помер, они бы встретились?
        Снег сошел; полностью оголился асфальт. Ощутимо тянуло весной.
        Курить не хотелось, но он курил. Прямо у киоска.
        Продавщица недовольно отмахивалась от дыма, потом высунулась в окошко и спросила:
        - Снова водки?
        - Нет, хватит.
        И, чувствуя себя вялым и до крайности слабым, Дар отправился прочь от киоска - к магазину за едой.
        Ему в спину не то презрительно, не то одобрительно хмыкнули.

* * *
        (Andre Gagnon - Adagio)
        Вероятно, начиная с этой точки, с этого самого мгновения - утра тринадцатого апреля - судьба Дара могла стартовать в любом из миллионов направлений. Он мог продолжить пить и хандрить, окончательно потерять смысл собственного существования, обозлиться. Или же делать вид, что ему «нормально» - найти отговорки для совести, убедить себя, что ему вовсе не обязательно исполнять данные Эмии обещания, оправдаться перед судьей в голове. Ведь не впервой.
        Но он случайно нашел в рюкзаке фотоаппарат.
        Преодолел мимолетное желание тут же спрятать его подальше, умылся, обулся, вытолкал себя за дверь. Отыскал фотосалон, распечатал снимки.
        И после, дома, сидя перед выключенным компьютером, заново прожил ту жизнь - с ней. Вдохнул жаркий сочный горный воздух Лаво, побродил по виноградникам, постоял на балконе маленького отеля. Портрет седого Эрла, их первый завтрак, а тут он спит на сиденье в аэропорту - еще до полета…
        Она щелкала много и часто - благо, позволяли и батарея, и вместительная карта памяти, - и теперь он пересматривал их совместное путешествие не своими глазами, но ее - Эмии.
        А вот и она сама… Он помнил, как, повинуясь порыву, взял фотоаппарат и нажал на кнопку. Благодаря этому теперь снова смотрел в веселые серые глаза - смешливые и понимающие. Нежная кожа, щека прикрыта локоном - его бросил на лицо ветер, - ласковая улыбка.
        Эмия. Настоящая. Тогда еще не забранная Воротами - живая.
        - Где ты теперь?
        Дарин только сейчас заметил, что руки его дрожат.
        «Обещай», - просила она его.
        Обещай, что поедешь к своим родителям.
        Зачем? У них все хорошо…
        Если бы не фотоаппарат, если бы не снимки, он откладывал бы этот визит годами. Но теперь не смог - увидел ее лицо, услышал голос, вдохнул запах. Она будто снова обняла его, прислонилась к плечу, уткнулась в него носом. Она его любила, верила в него.
        Черт.
        Он собрался быстро, чтобы не передумать. Никак не мог понять - зачем? Ведь там не ждут, там его уже двадцать пять лет не ждут.
        А после отправился на вокзал.

* * *
        (Acoustic Alchemy - Ya Tebya Lubliu)
        Астрей.
        И все же - наказание.
        Видеть его, но не уметь ни поговорить, ни дотронуться, ни утешить - пытка. Ни шепнуть «я здесь, с тобой, обернись, я рядом…»
        Эмия то зверела, то тосковала, думая о предстоящих долгих годах. Неужели так тошно, как теперь, ей будет каждое утро, вечер и ночь? И не поговорить, не излить душу, не услышать в ответ слова поддержки или почувствовать пожатие теплой руки.
        Они знали, как пытать. Знали, что мятежный дух будет искать успокоения и не найдет его ни в чем. С телесными ощущениями было бы проще - их можно изменить искусственно: еда, сон, наркотики, алкоголь.
        Эмия ужаснулась, представив, что стала бы беспробудной пьяницей.
        Ладно, пусть не настойка… Но клубники в шоколаде она сейчас поела бы с удовольствием. Отвлеклась бы хоть на минутку, чувствуя, как тает на языке верхний слой со вкусом какао, а после сочная мякоть…
        Посмотреть фильм? Его не включить - с самого утра из дома исчез Павл. Сбежал? Отправился общаться к соседям? Решил отсутствием проучить нерадивую хозяйку?
        Ну и пусть… Пыль на мониторе, обернувшись сквозняком, она сможет смахнуть сама.
        Иногда она висела над кроватью - мысленно молчала, представляла, что спит. Подолгу смотрела в одну и ту же точку, слушала доносящийся с улицы шум - шелест глянцевых тополей, доносящиеся с центральной площади звуки арфы, чужой смех… Там тепло, там кожу греет солнце, там ветер треплет волосы.
        Больше не ей.
        Когда Эмия в следующий раз подлетела к монитору, оказалось, что Дарин куда-то едет в автобусе.
        Она долго ласкала взглядом его отвернутое к окну лицо, чисто выбритые щеки, залегшую морщинку меж бровей. А после невидимым пушистым котенком свернулась в его сцепленных ладонях.
        Убежденность в том, что она не выдержит этой пытки, росла в ней вместе с утекающими в прошлое минутами. Насмешливой и злой стала стрелка в круглых часах и абсолютно бессмысленным ее ход по кругу. Слиплись в единый ком сутки.
        Она сойдет с ума - медленно, но совершенно очевидно. От беспомощности и бессилия что-либо изменить возненавидит сначала это место, затем Павла, весь Астрей, а после, наверное, и Дара. Себя за любовь, судьбу за иронию, Крониса за то, что однажды призвал ее наверх. Уж лучше бы человеком…
        Мысль о Кронисе почему-то зацепилась в голове Эмии, как плотное облако за верхушку горы.
        Кронис.
        Бог Времени.
        Щелчок, щелчок - пытались сформировать новую идею мозговые шестеренки Эмии.
        Он точно стоит выше тех, кто читал ей приговор в суде…
        А если…
        Просто, если?…
        Конечно, нет. Он отправит ее подальше, еще нотацию прочитает.
        Но ведь это лучше, чем сидеть, сложа руки?
        Она поцеловала Дара в щеку легким перышком, мысленно пожелала ему легкого пути.
        А после - невидаль за последние дни - оставила место у монитора и вылетела в окно.

* * *
        Калея, если не считать непривычно хмурого выражения лица, выглядела восхитительно. Как всегда с тщательно наложенным макияжем, бронзовой кожей, тонко очерченными бровями и серебристыми на этот раз губами. В длинной белой тоге, серым поясом, бусами и серьгами в едином стиле.
        - Калея…
        Эмию никто не слышал.
        Синхронно щелкали клавиши двух клавиатур под пальцами - в кабинете с подругой теперь восседала неизвестная Эмии соседка - высокая, строгая, в очках. Новая Богиня Справедливости.
        - Калея?
        Нет реакции.
        Всплывали на экране фотографии незнакомых людей, совершивших поступки или проступки, быстро вычислялись формы наказания или поощрения.
        Эмия впервые подумала о том, что для вычисления на самом деле не нужны Богини - это могла бы делать «система». Тогда зачем? Чтобы следить за реакцией Эфин на человеческий фактор? Все с двойным дном, все с умыслом…
        Сбоку от Калеи стена, на ней полка. А на полке песочные часы - игрушка, символ бесконечности.
        Эмия обрадовалась ей, как родной. А после с восторгом, собравшись тугим комком энергии, сбросила на пол.
        - Говорила тебе, не надо было их туда ставить! - послышалось от коллеги укоризненно. - Ветер сбросит…
        «Но ветра нет», - хмурились тонкие брови Калеи. И уже сложились для волшебного щелчка ее пальцы с длинными ногтями, когда Эмия напряглась изо всех сил и проявила на рассыпавшемся песке надпись.
        «ЭТО Я… ЭМИЯ».
        Тревожно хлопнули длинные ресницы; Калея заозиралась. И в первую очередь бросила беспокойный взгляд на очкастую, после по сторонам - где ты, мол?
        «Выйдем».
        Написала Эмия на песке.
        Калея кивнула, а после щелкнула пальцами. Моментально поднялись с пола осколки, бесшовно склеились в сосуд, приняли былую форму, предварительно заточив в себя песок.
        Часы, совершив пируэт, приземлились обратно на полку.
        Белая крыша, позади стена. Полдень, вовсю царствовало на безоблачном небе жаркое солнце. Калея курила, и дым от сигареты тек прямо через Эмию - улетал за угол, растворялся.
        - Что тебе нужно? Мало того, что ты втянула меня во все это… эту историю, так теперь опять пришла.
        Калея - любительница развлечений, вечеринок и праздной жизни - негодовала от души. И, отсеченная от большей половины увеселений, а также почти от всех друзей, имела на то полное право.
        - Разве я не присылала тебе Лестницу? Разве не говорила, что думать надо было заранее? Но нет, ты же упертая, ты же у нас своевольная!
        Эмия бы покраснела, если бы могла.
        Подруга докурила одну сигарету, вторую - благо, дым не причинял Богам никакого вреда - и ненадолго успокоилась.
        - Ко мне никто теперь не ходит, понимаешь? Все отвернулись… Решили, что я, как заразная, раз связалась с тобой. А я что? Я, блин…
        И слова кончились.
        Но негодование булькало, как свежее варево в котле ведьмы; и слова явились опять.
        - Вот ты теперь все время дома сидишь. И я сижу. Не жизнь, а… пародия! Эмия, ну, зачем надо было все это затевать, а? И чего ты теперь явилась - посмотреть, кого со мной рядом посадили? Заучку, грымзу и дуру с полным отсутствием вкуса! Видела? Она меня за пять минут выносит, как ты не выносила за неделю. Ты хоть… ногти красила.
        Калея сквозь раздражение с любовью взглянула на свои - на этот раз стального цвета, похожие на короткие лезвия ножей.
        - Чтобы в морду дать тому, кто опять дурное слово скажет, - усмехнулась невесело. - Зачем пришла, а? Докладывай.
        Помолчала, подождала. Затем сообразила, что Эмии для общения требуется песок - фыркнула, щелкнула пальцами.
        - Доигралась, дурочка… Безголосая осталась. Пиши.
        Присмотрелась, увидела, как на золотистой пыли стали проявляться слова:
        «УСТРОЙ… МНЕ… ВСТРЕЧУ…»
        - Рехнулась, что ли?! - раскричалась, не дождавшись окончания фразы. - С человеком твоим? Невозможно! Да, даже если бы и возможно, я тебе больше не «подельник», поняла?
        На песке проявилось последнее слово.
        Эмия грустно улыбалась - теперь Калея походила на шокированную куклу, из которой вытащили батарейку.
        - С Кронисом?! Заболела совсем?!
        Прошло полминуты, и она переспросила вновь.
        - С КРОНИСОМ?
        Голова Калеи качалась, как у собачки на приборной доске, - Эмия однажды видела такую в земном автобусе.
        «ДА».
        - Ты больная? Правда… Даже если бы я знала… А я не знаю… Знаешь, что? Иди ты к черту!
        И подруга, удаляясь, зацокала высокими шпильками по белоснежному мраморному полу. Возмущенная прямая спина, возмущенные подпрыгивающие локоны и застывшие плечи. Даже округлый зад под платьем будто говорил Эмии: «На меня не рассчитывай!»
        Золотой песок потихоньку сметал в сторону ветер; лились сквозь несуществующее тело жаркие солнечные лучи. С каким удовольствием Эмия сейчас подставила бы им лицо…
        Калея ушла.
        Что ж. Стоило попробовать.

* * *
        Часом позже Дарин все еще ехал в автобусе. Спал.
        Эмия грустила перед монитором.

* * *
        «Заучка» по имени Мартина никогда не отвлекалась, обедала ровно за двадцать минут, косметикой не пользовалась, говорила вежливо… «и в жопу не давала» - всякий раз зло хотелось закончить фразу Калее.
        «Ты же уже отжила на Земле в драме, отстрадала свое, так зачем страдать здесь?»
        Мартина бы на это ответила, что она не «страдает». А придерживается отсутствия лишнего в жизни, и вообще, аскетизм для Бога - похвальное качество. Особенно в Астрее, который поглотил разврат.
        Задать вопрос коллеге, которую терпеть не могла, Калея решилась не сразу, но спустя два часа после того, как вернулась с крыши.
        - Мартина?
        - Да, Калея?
        «Вежливая, как гадюка перед укусом».
        - Ты случайно не знаешь о том, как связаться… с Кронисом?
        - С… кем?
        На Калею смотрели так, будто она объелась мерцающих грибов - укоризненно и с осуждением, спустив на кончик носа тошнотворные круглые очки.
        И, понятное дело, не ответили.
        Когда Мартина, решив, что вопрос - дурацкая шутка, вернулась к работе, Калея впервые в рабочее время свернула программу «Манна» и активировала белое поле с мерцающим слева курсором.
        Воровато оглянулась, убедилась, что на нее не смотрят, и передернулась от волнения. После кое-как преодолела внутренний барьер и вопросила - а как же все-таки связаться с Кронисом?

* * *
        (Secret Garden - Song For A New Beginning)
        Идти дорогу одному, которую они однажды проходили вдвоем, было странно. Те же дома, крыши, квохтанье кур, пыль-грязь - Колчановка. Тогда было дождливо - теперь солнечно; просохли рытвины на дорогах. Лаяли собаки, голосили дети, протяжно мычали коровы. Заметно погустела вдоль заборов зелень.
        Позади знакомого магазина «Продукты» Дарин уселся на лавку, открыл воду - часть выпил, часть влил в ладонь, а после плеснул на лицо.
        Зачем он туда идет? Однажды увидел - все хорошо, - зачем врываться в чужую уже, в общем-то, жизнь? Когда-то мать отказалась - сделала выбор.
        «Она бы не отказалась!» - тут же возмутилась в сознании невидимая Эмия.
        Хорошо, не отказалась…
        Но все давно забылось, полегчало, стерлось и былью поросло. Зачем ворошить?
        «Иди, - шепнули бы ему уверенно. - Просто иди».
        Он пошел. Наверное, потому что устал отмахиваться от голодных и жадных комаров, а, может, потому что рядом она теперь не сидела.
        - Ладно, я схожу… Ради тебя.
        И, ежесекундно желая сбежать, побрел вперед. Робко, несмело, будто против урагана.
        Возле ворот, щедро ласкаемая солнцем, «оперилась» листьями сирень; лениво вылизывала лапу сидящая у дороги кошка. На Дара она взглянула лениво и чуть настороженно - дернула ухом, сделала вид, что гостя не существует.
        Дарин постучал в некрепкую калитку.
        Подождал. Постучал чуть громче.
        Щелкнула дверь дома - с порога, одетый в белую растянутую майку, спускался отец.
        - Вы?
        Тадеуш удивился. Внутрь пройти не пригласил, особенной радости не выказал - скорее, испытал при виде Дарина замешательство. Помолчал, прочистил горло.
        - Простите, но нам сейчас помощь не нужна. Вы один?
        Он поискал Эмию взглядом - не нашел.
        - Один. Здравствуйте.
        - Добрый день.
        Дар впервые рассматривал отца - чуть ниже его ростом, морщинистого уже, седого. С настороженными, как у кошки, и еще недоверчивыми печальными глазами. Оказывается, сын на него почти не похож - по крайней мере, не старший…
        «А где мама?» - чуть не спросил Дар и вовремя прикусил себя за язык.
        - А… Карина Романовна… дома?
        - Нет ее, - Тадеуш сжимал в кулаке трубку, которую, вероятно, хотел раскурить, - уехала к дочке в столицу. С внуком помочь.
        - Ясно.
        И вновь повисла между двумя неловкая, почти тягостная пауза - Дар не мог решиться сказать главное, Тадеуш не смел прямо спросить: «Ты чего, парень?»
        Длинный вздох.
        «Он еще может уйти. Он должен уйти - так будет вернее…»
        Но Эмия.
        - Что… я могу Вам помочь?
        Стоя у раскрытой калитки, Тадеуш становился все напряженнее; Дарин вздохнул и позволил рюкзаку соскользнуть с плеча. Поставил его у ног, наклонился, раскрыл передний на молнии карман. Достал паспорт. Понял, что сердце его в этот момент колотится тяжело, как у человека в окопе, навстречу которому танк.
        - Вот… - протянул отцу. - Почитайте.
        - Что это? - удивился тот. - Зачем?
        Но паспорт в руки взял. Прочистил горло, достал из заднего кармана дешевый потертый футляр, выудил очки. Привычно заправил дужки за уши.
        И открыл первую страницу.
        На эту самую страницу - где имя, дата рождения и фотография, - он смотрел так долго, будто не мог поверить в очевидное. Читал один раз, два, двадцать….
        Дар не выдержал, отвернул лицо, уткнулся взглядом в землю. Пояснил глухо:
        - Там должно быть написано «Тадеушевич». Но «ЧЕНТ»ов не записывали по отцу…
        И поразился, когда спустя вечность вновь решился поднять голову, - отец стоял, сняв очки, зажав внутренние уголки глаз пальцами.
        - Ты прости старика, - раздалось негромко. - Прости, сынок…
        «Признал».
        И тогда Дарин принялся растирать слезы по щекам сам. Обещал ведь, что не будет… Не сдержался.
        - Ты входи… Входи… Живой… Надо же.
        Его затянули во двор. Взяли за плечи, а после обняли.
        И почему-то невыразимо тяжело было ощущать, как вздрагивает под руками отец - застиранная майка, некрепкие уже плечи, седая голова.
        - Не плачь, - шептал Дар, - я вернулся. Долго только шел, ты прости. Я знаю, что уже не ждали.
        Ему не ответили, только сжали крепче. А после отпустили.
        - Пойдем в дом-то. Еды у меня нет - не сварено, но я найду, накормлю… А ты расскажешь…
        «Расскажу».
        Дар впервые шел по двору. Не просто по двору, а «по своему, по родному».

* * *
        Астрей.
        Эмия не отрывала взгляда от монитора.
        Он пришел… Сделал это.
        Нет, она не будет слушать, о чем будут говорить, - это личное. Будет много слов и много тем - им есть чем друг с другом поделиться.
        Она знала другое - оказывается, счастливой можно быть даже облаком.
        Это их день. И ее. Сегодня ей, сидящей на подоконнике собственной квартиры и глядящей на радугу над Астреем, будет много часов подряд очень и очень радостно.

* * *
        (Алексей Рыбников - Солнечное настроение)
        После работы Калея вошла в «зал» - отлично освещенную комнату, длинную, как вагон, - и долго стояла напротив манекенов.
        Эти платья - ее главная гордость. Она творила их вечерами и ночами (бывало, по несколько суток не спала, перебивалась светящимися ягодами и лавандовым ромом), по много раз «перекраивала» модели - совершенствовала то, что, казалось, было уже невозможно усовершенствовать. Голубые, облачно-белые, жемчужные, светящиеся - ее новая коллекция. С ней она легко могла бы выиграть титул Королевы Моды - ведь и так уже впереди всех по баллам, уже лидер в гонке, и до приза рукой подать…
        Но придется отступить.
        До самого прозвучавшего в прихожей звонка Калея с любовью водила рукой по бисеру, нежной оторочке манжет, по изящной вышивке и ангельски-красивым поясам.
        «Черт тебя дери, Эмия».
        Линея пришла точно в шесть, как договаривались. Прошла, ведомая роботом-домработницей, по коридору, миновала гостиную, спустилась в «зал».
        И ахнула. Застыла на пороге, пораженная - приклеилась глазами к платьям.
        «Смотри-смотри, - зло думала Калея, - запомнить все равно не удастся. Они прикрыты куполом забытья».
        Главная конкурентка Калеи за приз Королевы Моды расхаживала вдоль манекенов, как дракон, допущенный в золотую пещеру, - капала невидимыми слюнями на светящийся шелк, на перламутровый жемчуг, на алмазный крой юбок.
        - Нравится? - фыркнула хозяйка.
        Линея, всегда выбирающая образ роскошной блондинки, не стала прикидываться.
        - Нравится. Они… шикарны.
        - Я тоже так думаю.
        Если бы ни нужда, Калея никогда не допустила бы в свою «сокровищницу» конкурентку, но вхожая на любой Этаж Астрея Линея имела множество друзей - сотни, если не тысячи. А это именно то, что сейчас нужно.
        - С ними я легко могу взять титул этого года.
        - Возможно. Но не следующий. Не знаю, зачем ты меня сюда позвала, но у меня, знаешь ли, тоже есть пара тузов в рукаве.
        Нет, она вовсе не накручивала себе цену - может, блондинистая, но далеко не глупая и не бесталанная, Линея создавала совсем не плохие наряды, и вместе с Калеей они бились за одно и то же - фотосессию в журнале «Блики». А «Блики» - это пропускной билет нарядов наверх, это слава и призвание, новый уровень возможностей творения, равно как и досрочное освобождение от наказания. Последнее совершенно не точно, но возможно.
        - Так зачем я здесь? - Линея не желала долго находиться там, где чувствовала себя проигравшей. - Просто похвасталась?
        - Нет, - прищуренные глаза Калеи рассматривали пышногрудую даму в белом платье, - я хочу предложить тебе сделку.
        - Сделку? Какую?
        - Довольно простую и для тебя выгодную - я уступлю тебе титул и фотосессию в «Бликах», если ты кое-что для меня сделаешь.
        - Что именно?
        Линея не смогла скрыть мелькнувшей во взгляде заинтересованности.
        - Собери мне сто вот таких.
        И на протянутой ладони мигнула тусклым боком маленькая выпуклая монета.
        - Серебряник Крониса? Зачем тебе деньги? Пустышки.
        - Пустышки. Вот и напрягись. И тогда «Блики» твои.
        - Сто, говоришь? - Линея напряглась - азартная, принявшая бой. - Без проблем. Когда они тебе нужны?
        - Чем раньше, тем лучше.
        Прощай, фотосессия, прощайте, слава и лицо Калеи на обложке.
        Черт с ними. Придет еще ее время - на то и вечность.
        - Не понимаю, зачем тебе такая ерунда, но я добуду их тебе завтра к обеду. Устроит?
        - Дерзай.
        - И помни - ты обещала.
        - Принесешь монеты - вспомню.
        Линея покинула чужое жилище довольная, словно заглотившая на обед десятерых мышей, лоснящаяся кобра.
        Калея проводила гостью хмурым взглядом, дождалась, пока наверху щелкнет дверной замок, после вздохнула и вновь коснулась дорогого бисера.
        «Значит, ждать входа на Этажи еще год».
        А после мелькнула мысль: «Черт, а, может, открыть собственный журнал?»

* * *
        - Эй, ты где?
        По квартире Эмии гулял сквозняк - все окна нараспашку, вольно реет на ветру тюль; робота нет - сбежал, что ли?
        - Эмия? Ну-ка дуй сюда - у меня для тебя новости.
        Они сидели на балюстраде - Калея на теплом мраморе, невидимая Эмия где-то рядом - на перилах?
        На ладони снова блестела выпуклым боком древняя монета.
        - Послушай, я не знаю, правда это или нет, но так говорят. Что если набрать сто штук, а после в Фонтан Вечности, то он придет. И я не могу обещать, поняла? Это просто вариант, но других я не нашла.
        Тишина.
        На песке, которым Калея предусмотрительно усыпала пол, сложилось слово «спасибо».
        - Ага, - крякнула гостья задумчиво. - Линея, знаешь, она общительная. Монеты же раскиданы по всем, но если поспрашивать хорошо, то набрать можно. Я же дома одну нашла…
        Помолчали.
        - Короче, надеюсь, завтра тебе их принесу.
        «Сама».
        - Почему сама?
        Ах да, Эмия не сможет их ни поднять, ни бросить в фонтан.
        - Ладно, сама. Но за результат не ручаюсь, поняла?
        Молчание.
        - И что я ему скажу, если придет?
        «Про меня».
        - Ладно, скажу про тебя. Но я, если что, ни при чем. И надеюсь, что меня за это не накажут.
        Калея умолчала о том, что добрый час провела в поисках информации о наказании за помещение старинных монет в фонтан. Но все выглядело законно.
        - Ну, ты как вообще? Куда-то Павл твой подевался. Может, другого робота тебе прислать - робкую и покорную девицу? Красивый мужик тебе теперь все равно ни к чему.
        «Нет».
        - Ну, как хочешь. Ладно, пойду я - с тобой все равно даже не выпить. А мне еще подумать хочется - сегодня мыслишка одна дельная пришла. Помозгую.
        «Спасибо».
        - Пока еще не за что.
        Уходя, Калея думала не об Эмии.
        А о том, что, если основать модный журнал, который побьет популярность «Бликов», то можно заслужить куда больше славы, нежели одной-единственной линейкой нарядов с бисером. К тому же - всегда своя колонка, свои редакторы, свой читатель и, что самое лучшее, свои правила.
        Она даже знала, как назовет его - «КалеяМодис».
        Звучало почти, как «вечный двигатель». Ей нравилось.

* * *
        С вечера и до утра Эмия наблюдала за ними - пила чужие эмоции, как воду из блюдца. Любовалась Дарином, пока тот спал, пока царила ночь; за окном по черному небу совершала круг луна.
        А после утро - чай, сухари.
        Отец с сыном смотрели друг на друга с недоверием и радостью, с мелькающим время от времени удивлением и облегчением. Тадеуш неуловимо помолодел - в его равнодушных до того глазах растворилась апатично-печальная пелена, и треснуло новыми морщинами от улыбки лицо.
        Эмии было хорошо. До того хорошо, что в какой-то момент она нарушила собственное правило не слушать чужих разговоров и включилась в беседу.
        - …а мать твой день рождения каждый год праздновала. Выпьет рюмку водки и ревет у себя в спальне - думает, я не слышу. Дело ли - ребенка отбирать. Мы других потом совсем не хотели, но… как-то само получилось. Она бежит на аборт, я - матом. Несколько раз из кабинетов врачей выволакивал. Все боялась, что опять…
        Дарин не глядел на отца - все больше на свои руки.
        - А скоро она приедет?
        - Вроде через неделю обещала. Сказала, если что, позвоню.
        Помолчали.
        - А невеста твоя где?
        - Дома. К родителям отправилась… погостить.
        - Вон оно что. Ясно. Ты ведь куришь?
        - Курю.
        - Пойдем тогда на крыльцо выйдем. В доме я не дымлю.
        Они сидели рядышком. Снаружи ярко светило солнце; лаяла соседская собака - вытекал рваными клочьями из-под навеса табачный дым.
        Эмия отлепила себя от монитора и ушла на балюстраду. Долго смотрела на крыши Астрея, и мысли ее ходили по кругу, как вагоны паровоза, зацепленного на самого себя: получится у Линеи собрать монеты? Откликнется ли за зов Кронис? Если да, что она скажет ему? Надо передать Калее спасибо. И Линее тоже. Хорошо бы, если у той получилось собрать монеты…
        «Что она скажет Кронису?» - стало вопросом дня.
        Больше Эмия, возвращаясь к монитору, звук не включала.

* * *
        Колчановка.
        «Вот он обрадуется…» - думала она, шагая от остановки. Плащ с собой не зря брала, но здесь теплее, теперь приходится его в руках нести. А от дочки и так подарков полная сумка…
        Карина Романовна любила эту лениво-сонную, почти всегда спокойную деревню. Здесь когда-то постепенно - капля за каплей - она обрела успокоение, - здесь они прожили лучшие с Тадеушем годы.
        Может, и хорошо, что получилось раньше вернуться. Чего сидеть возле Митьки, если там днюет и ночует Мария Михайловна? Ей-то недалеко, живет через дом - и мамка, и нянька в одном лице. Всегда на подхвате.
        А Лийке материнство к лицу - цветет и пахнет. Похудела, улыбается, хоть и с кругами от недосыпа.
        Да, помнились ей, Карине, свои собственные бессонные ночи, когда дочь была маленькой. Помнилось, как все ходила, проверяла ее запястье - не просмотрели ли злосчастную точку? Не дай Господь опять… Кажется, годам к пяти только и успокоилась.
        А вот уже и поворот на свою улицу. Славная погода, теплая.
        Тадеуш, поди, на одних сухарях сидит - забыл про пельмени, забыл про вареники, которые налепила перед отъездом.
        «Главное, что Митька - не «ЧЕНТ»…» - с этой мыслью Карина Романовна отперла зеленую калитку и крикнула:
        - Тэд, я дома!
        И удивилась, когда ей навстречу из-под навеса вышел Тадеуш.
        Удивилась не тому, что вышел. А тому, что он совсем как когда-то по молодости широко улыбался.
        - Ты куда меня ведешь?
        Она успела увидеть, как на лавке в тени сидит паренек, - кажется тот самый, который приезжал на пару дней - студент?
        - В дом? Дай хоть с гостем поздороваюсь…
        Тадеуш пер ее по ступеням, как бульдозер.
        - Слушай, а чего он опять приехал?
        Что-то в ее муже было не так - она не могла разобрать. Выпил, что ли?
        Уже в доме, когда разулась и стояла возле кухонного стола спросила:
        - Зачем он к нам? Ведь не звали больше?
        Вместо ответа ей зачем-то протянули чужой паспорт.
        - На. Открой, посмотри.
        Карина, предчувствуя дурное, беспокойно вздохнула, ощутила, как нервно стукнуло сердце.
        - Больше не придется тебе водку пить и плакать.
        - Что?
        - Да ты читай-читай.
        И она открыла страницу.

* * *
        (Marika Takeuchi - Rain in the Park)
        Ровно в три часа пополудни Линея покинула чужой дом, зажав в кулаке искрящееся слово - чужое обещание. Сбежала с крыльца легко, как девчонка. И еще долго слышалось Калее доносящееся с улицы довольное мурлыканье будущей Королевы Моды.
        Ничего, вчера она нашла талантливого, почти что гениального фотографа. Сегодня они попробуют снять ее наряды…
        Мешочек с монетами выглядел небольшим, но ощущался тяжелым.
        Серебряники Крониса - сто штук. Она пересчитала.
        Меньше всего Калея любила дождь. Над Астреем он проливался раз в сто лет, и надо же - сегодня она под него попала. До фонтана добралась, похожая на мокрую курицу: платье липло к телу, прическа испортилась, тушь потекла - нужно бы подправить. Но сначала дело.
        «Как жаль, что не одна…»
        У старинной чаши, наполовину заполненной водой, стоял человек. Немолодой и седой кудрявый мужчина с кустистой бородой. С пузиком, в шортах, волосатыми ногами и до ужаса простой хлопковой футболке с надписью «Zeuss».
        «Фанат, что ли?»
        Ей давно не встречались такие - кхм, неухоженные. Сейчас у мужчин мода на короткие штаны-клеш, крылатые безрукавки, длинные волосы и избавленную от волос кожу. Речь не о голове, конечно.
        Ладно, к черту незнакомца - он не помешает. Мало ли кто чем занимается в солнечный полдень, верно?
        Пахло освеженной листвой и влажным мрамором. И еще тиной - из фонтана. Кажется, его никто и никогда не чистил, да и вообще, редко сюда приходил. Чаша изнутри покрылась налетом, зацвела; вода еще прозрачная, но зеленоватая. Калея наклонилась, чтобы рассмотреть, есть ли на дне монеты, но не нашла ни одной.
        «Значит, миф. И никто не кидал».
        Ладно, пусть она дурочка, но ради Эмии попробует.
        Легко развязалась тесьма у мешочка - застывшими каплями полетело из горловины серебро. Одна за другой все монеты попадали на дно, мягко улеглись, на несколько секунд взбаламутив планктон.
        - Кронис-Кронис, приходи, ты очень нужен, - шептала Калея нервно.
        То ли говорит? И сколько ждать?
        - Ой, а что это Вы тут делаете?
        Приблизился и полюбопытствовал незнакомец. Голос у него оказался приятным, а глаза веселыми.
        - Не мешайте, пожалуйста.
        Калея быстро спрятала мешочек в сумочку и принялась наспех расправлять мятое платье. Приводить себя в порядок на глазах чужака стыдно - ей бы зеркало и расческу, ей бы сменить наряд. А этот как назло с удовольствием на нее пялится.
        - А хотите кофе?
        Кофе? Какой может быть кофе, когда а) она неопрятная, б) находится тут по делу Эмии, в) с таким кавалером ее в любом баре засмеют?
        - Не хочу.
        - Жаль. Вы очень красивая.
        - Спасибо.
        Ей очень хотелось, чтобы чужак ушел, но тот будто не чувствовал ее недовольства. Стоял рядом, какое-то время смотрел на парк, подставив лицо открывшемуся после грозовых облаков солнцу. Довольный, беспричинно счастливый. И чрезмерно любопытный.
        - А Вы кого-то ждете? - спросил через минуту.
        - Жду.
        - Может, я Вам подойду?
        - Простите, но я… занята.
        Бородатый не отставал.
        - Значит тот, кого Вы ждете, Вам очень нужен?
        - Не мне, подруге Эмии…
        Чего разоткровенничалась? Ему какая разница.
        - Точно не найдете для меня минутки? Может, прогуляемся?
        Ему упорно качали головой - извините, мол, некогда, очень важное дело.
        - Ну, как хотите, милая Калея.
        Шагнул навстречу, взял ее за руку, мягко и щекотно коснулся тыльной стороны ладони усами и губами, заглянул в глаза.
        И она вздрогнула.
        Возможно, от того, что он назвал ее по имени. Или, может, потому что никогда еще не видела, чтобы в чьих-то глазах отражался край Вселенной.
        Немодный человек в майке с надписью «Zeuss» уже уходил, когда она спросила:
        - Простите, а Вы кто?
        - А Вы как думаете?
        И ей улыбнулись так тепло, что сердце распустилось бутоном розы.

* * *
        - Это был он, точно тебе говорю!
        «Ты обо мне сказала?»
        - Сказала. Почти… Сказала, что жду не для себя - для Эмии.
        «А он?»
        - Ушел.
        Тишина.
        - Но это же не значит, что он не вернется? Вернется…
        Калея вовсе не была в этом уверена. Черт, она - курица, упустила Крониса, самого КРОНИСА, который стоял с ней рядом.
        - Послушай, я его не сразу узнала. Вообще, если честно, не узнала - дядька с пузом. Кто бы знал, что он такой?
        Эмия молчала - песчинки не шевелились.
        Калея вздохнула.
        - Будем ждать.
        И покинула чужое жилище под перешептывание травы на клумбах.
        Глава 13
        Колчановка.
        Дарин давно считал себя взрослым, выросшим из состояния детской сентиментальности, мужчиной, но вот уже вторые сутки (с перерывами) сидел, уткнувшись щекой в теплую материнскую ладонь.
        Его любили, его кормили, его гладили. И не отпускали.
        Мать плакала. Слушала его рассказы о детстве, терла покрасневшие от слез глаза и все выспрашивала детали - где находился интернат, как в нем кормили, повезло ли с воспитателями? А драки? Ведь не обошлось же, наверное, без драк…
        Дар врал. Не искривлял всю правду намеренно, но часть ее упускал из виду. Слез и так хватало - ему хотелось, чтобы родители улыбались.
        Он силился вспоминать хорошее. Его находилось мало: скрипучие качели, которые он любил, раскидистый тополь у ворот, сладкий компот, который в столовой варили хорошо. Молчал, что качели постоянно оказывались заняты, что за то, что однажды взобрался на дерево, получил ремнем по заднице, что компот доставался редко - по два стакана забирали старшие.
        А дальше, как учеба-армия-работа, - там веселее.
        Мать беспрестанно квохтала - нужно ведь свежих вареничков, картошки, сбегать за сметаной. Ведь Дар еще побудет, ведь он же никуда пока не собирается?
        С надеждой смотрел молчаливый отец.
        И Дарин не уезжал.
        Здесь, в Колчановке, на удивление красивыми оказались закаты - долгими, тихими и живописными.
        Сидя на крыльце, Дар часто смотрел на небо - курил, думал, вспоминал. Или говорил с ней - той, которая оставила после себя в его сердце дыру.
        «А я тебя не забыл, - бросал грустные взгляды на облака. - Я тебя очень жду… Больше, чем ты думаешь».
        Ему стало почти хорошо - здесь, с семьей он ощутил, что более не один, но все еще одинок без нее - без Эмии.
        - Возвращайся…
        Кипели приготовления к посадочному сезону - правил и чинил во дворе инструменты отец, перебирала пакетики с семенами мать - рассказывала ему о том, как налаживали быт после переезда, как долго становились на ноги - место новое, ни знакомых, ни друзей, ни работы. Как после она решила устроиться педагогом в местную школу - «поначалу было тяжело, дальше поехало…»
        Она учила малышей математике.
        Чернели пласты огородных грядок - вскоре они прорастут огурцами, картошкой, луком, редисом. И заботливые руки будут поливать, полоть, удобрять, окучивать…
        Совсем иначе после его рассказа о Воротах - с нежным трепетом - стала относиться к Эмии мать.
        - Надо ж ведь, - качала головой часто, - нашла в себе столько доброты, поделилась… И самой хватило, и тебя спасла.
        Слезы печали оборачивались слезами счастья. Она думала, что Эмия обычная, только очень добрая. Не скажешь ведь: «Богиня» - не поверят.
        Теперь Эмию с радостью и надеждой ждали в гости.
        - А когда она приедет?
        - Не знаю.
        - Далеко гостит?
        - Очень, - Дар изворачивался - а как еще? - В другой стране.
        - Охохоюшки-хохо, - раздавалось следом. - А дату свадьбы назначили уже?
        - Нет еще. Договоримся… позже.
        Тадеуш слушал разговоры молча, но свет с его лица больше не ушел. Разгладилась и часть морщин.
        - А то, может, она сразу после своих сюда, а? - с надеждой спрашивала Карина Романовна.
        - Мам, я не знаю…
        - А ты ей позвони?
        - Хорошо, позвоню.
        - Спроси. А то, может…
        Спать он по обыкновению ушел на второй этаж бани - там привычнее. Долго ворочался на жесткой и слишком пустой кровати. Когда стемнело, вышел на балкон, закурил.
        Как все изменилось…
        Неделю назад он не хотел жить - думал, все пустое. Сегодня почти счастлив. Безмерно благодарен судьбе и всем Богам сразу за Эмию, за то, что все так, как случилось.
        Он дома.
        Дома.
        Когда-то он не верил, что это слово применимо к его жизни.
        - Ты все сделала реальным. Тебя ждут здесь, слышишь?
        Разговаривая, Дар всегда смотрел на небо и верил (хоть краешком сознания), что его слышат.
        - Они тебя очень любят, ждут. Мечтают, чтобы мы поженились. И я мечтаю, - добавлял тихо.
        Небо молчало. Светило далекими звездами; глухо брехали вдалеке собаки.
        - Приходи…
        Ему делалось стыло и промозгло, если думал, что больше не увидятся.
        Другую ему не надо.
        Только Эмию.
        Даже если будет ждать всю жизнь.

* * *
        Астрей.
        (Olafur Arnalds - Fyrsta)
        Ее звали, ее там ждали.
        Она видела это по их глазам. Глазам Дарина, в которых застыла глубинная боль вперемешку с надеждой. Глазам его матери, осветившихся сердечной благодарностью. По тихому «спасибо», которое время от времени шептали губы Тадеуша.
        Ее ждали.
        Но Кронис так и не пришел.
        То ли Калея… То ли монеты…
        То ли все шутка.
        В полночь Эмия вылетела из собственного окна с одним-единственным желанием - никогда больше обратно не возвращаться. Никогда, ни за что, ни в какие времена. Она устала… Она желает отыскать потайное место, соорудить там себе подушку из облаков, затворить вход и уснуть. Чтобы проспать сто-двести-триста лет. Чтобы больше вообще не просыпаться.
        У него все хорошо.
        А у нее дотлел фитиль надежды.
        Под ней море огоньков - запахи, звуки, голоса, смех. Но она уже почти не принадлежит этому миру, и дело не только в отсутствии тела.
        У души угасал запал.
        Ей пора. Не получится вечно сидеть у монитора, не хватит сил вечно ждать - жить чужими эмоциями и разговорами. Ей хочется говорить самой. Ходить своими ногами, есть своим ртом, чувствовать своим сердцем.
        А если нет… То лучше никак.
        Под ней дороги, дворы, крыши - над ней темное сверху, но еще чуть розоватое у горизонта небо. В реке Гардене отражались огни набережной; текли по мосту точки сияющих колесниц. Астрей - вечный праздник. По иронии судьбы - не ее.
        В какой-то момент внизу показался парк: черные пятаки деревьев, светлые дорожки, ленты фонарей. Арка с Колоколом Адиона, пустые лавочки, газоны, фонтан…
        Фонтан.
        Тот самый?
        Для чего-то Эмия спустилась к нему, зависла над чашей, вгляделась в темную воду. Долго смотрела на тусклые в лунном свете лежащие на дне монеты, с которых взирало мужское лицо. Благородное, спокойное, властное.
        «Почему ты не пришел, Кронис? - грустила Эмия. - Я не достойна твоего внимания?»
        Может, монет нужно было больше? А, может, кидать следовало самой? Но тогда затея сразу обречена на провал - ведь рук нет.
        - Ждешь меня? - вдруг раздался сбоку мягкий мужской голос. - И я жду. Давно уже жду - два с половиной дня. Ведь тот, кому я нужен, должен выразить намерение встретиться со мной. Но сам. И монеты здесь ни причем…
        Эмия встрепенулась так, будто у нее изнутри шарахнула молния. Очумела на мгновенье, подумала, что оглохла, - галлюцинации.
        Но нет - он стоял у чаши, сложив на груди руки. В шортах, как и говорила Калея, в сланцах, с волосатыми ногами. И майкой с надписью «Zeuss». Серьезный, но в то же время веселый, шутливый и собранный, расслабленный, но внимательный.
        - Пойдем, что ли, потолкуем? Или лучше - полетим?
        И рассмеялся.
        А Эмия глупо подумала, что он, несмотря на отсутствие тела, ее каким-то образом видит.
        Оказывается, он жил (или временно обитал?) на самом верху высокой остроконечной башни - той самой, над которой ежедневно висела радуга.
        - Воды?
        Эмия боялась, что выглядит дурой, но ничего не могла с собой поделать - она то ощупывала свое лицо и шею, то сосредоточенно сгибала и разгибала пальцы, то вращала босыми стопами.
        Для удобства их беседы Кронис вернул ей тело.
        Временно.
        И она дурела. Словно умалишенная, кайфовала от того, что чувствует вдыхаемый легкими воздух, что может языком ощупывать нёбо, что способна снова моргать…
        - Простите меня.
        - Я понимаю.
        Бородатый мужчина смотрел на нее ласково и снисходительно. Для него ее старое-новое тело - щелчок пальцами, для нее - настоящее чудо.
        Как здорово, оказывается, когда твои плечи щекочут волосы, как замечательно иметь возможность сидеть, лежать, наклонять голову, зевать, прыгать от радости… Она бы прыгала. Если бы не так сильно стеснялась.
        Над Астреем ночь; наверху в пустом мраморном зале полумрак.
        Кронис смотрел выжидательно.
        Когда Эмия «наигралась» в «шевеления» и «ощупывания», спросил:
        - Объяснишь, зачем звала?
        Так она решила с самого начала - расскажет ему все. Совсем все, начистоту. Про то, как зародилась идея посещения Земли, про нехватку ощущений, про то, как однажды увидела фото и пожелала помочь человеку. Мужчине…
        Да, Кронис - Бог. Скорее всего, самый могущественный. Если сейчас она упустит хоть слово, хоть кроху чего-то важного, его мнение о случившемся может исказиться, и тогда…
        Думать о «тогда» не было сил.
        Слова лились из ее рта водопадом - с пеной, вмещавшей в себя любовь, ярость, радость и боль. Все отчаяние последних дней и бессилие жить без своих чувств, без любви. Она плакалась ему, как отцу: «Как же так, папа? За что?» Во всех красках повествовала об их с Дарином Земном путешествии, сама же переживала его заново, пыталась донести, не упуская ни одного оттенка, ни мизерного зернышка; об ощущениях, которые испытывала «там». А после о тех, которые раздирали ее на части «здесь». Уже без тела.
        И умела прочесть на лице напротив ни симпатии, ни отторжения.
        Верхний зал оказался почти пустым. Стояли у стены две скамьи - у противоположной стены пылился закрытый плотной материей орган - «голыми» остались лишь мерцающие в лунном свете трубы. Когда-то здесь звучала музыка? Почему перестала?
        А они все гадали - что там, в окне? Может, колокол? Или посадочная площадка для ангелов? Молодых туда не пускали, и Калея любила строить бессмысленные, но веселые предположения о башне.
        «Пристанище южного ветра? Или судьи помещают туда узников?»
        «Каких узников? На Небесах их не нет», - давным-давно смеялась Эмия.
        Оказывается, тут стоял могучий и почему-то немой музыкальный инструмент.
        Выслушав ее, Кронис - великий Бог, в эту минуту так похожий на обычного человека, - долго стоял у окна. Не поворачиваясь, изрек:
        - Думаешь, ты первая, кто попал в эту ситуацию?
        «Конечно, не первая», - поникла собеседница.
        - Хочешь узнать, кто попал в нее первым?
        Она не была в этом уверена. Наверное, другой идиот, которому не хватило чувств…
        - Я.
        Обронили от окна, и Эмия вздрогнула. Уставилась на чужую спину с изумлением.
        - Да, - Кронис обернулся и улыбнулся. Улыбка эта, скорее, угадывалась по шевелению усов и бороды, нежели виделась ей. - Думаешь, я всегда был Могучим, Старым и Всевластным? Нет. Когда-то я был, как ты.
        Налетела вдруг грусть.
        Понятно. Сейчас он расскажет поучительную историю о том, что: да-да, он подобное пережил, отбыл наказание и многое вынес из собственного неумного подросткового поведения. Сие предстоит и ей.
        И все же любопытно, что там за история.
        - Вы тоже полюбили земную женщину?
        - Полюбил. Как ты. Жить без нее не мог… Провел с ней лучшие тридцать дней своей человеческой жизни, а после… меня судили.
        - Оставили без тела?
        - Как ты догадалась?
        Кронис веселился; Эмия раздражалась. Теперь, когда у нее появились настоящие нервные окончания, а также способность напрямую проводить через себя энергию, эмоции забурлили в ней в тысячу раз сильнее, нежели в облаке.
        - И Вы сумели с этим смириться, отбыли наказание и поняли, что Верховные Эфины были правы?
        Не сдержалась - плеснула сарказмом. И сама же себя упрекнула - «что ты дергаешь его, малохольная?»
        - Правы? О нет… Я злился на них так, как ты себе представить не можешь. Сильнее, чем ты, просто поверь мне - гораздо сильнее, - бородач отошел от окна, уселся на противоположную лавку, вздохнул. - Рассказать тебе, как все было?
        Когда это случилось, он был моложе ее - новоиспеченным веселым Богом. Красивым, беспечным и, как ни странно, скучающим по сильным ощущениям. Где он увидел Иланту, как - уже не помнил, помнил только, что полюбил почти мгновенно, - рванул к Оракулу, совсем как Эмия, приземлился на просторах солнечной Спании совершенно обнаженным. Без трусов, без документов и (на этом месте Кронис рассмеялся) без украшений.
        Он говорил про страсть. Про касания, про поцелуи, про невозможность жить друг без друга - он будто говорил про Эмию с Даром - все как под копирку.
        - Я любил ее так, как никогда и никого не любил. Совершенно, каждой клеткой.
        Эмии в воображении виделся молодой парень с озорными глазами - без бороды тогда еще, без усов. И некая черноволосая молодая жгучая спанка - красивая и изящная, как позолоченная амфора на закате. Вспыхивали на фоне их тел соленые морские брызги; звучали нежные слова и шепот чужих обещаний.
        А после по накатанной: возвращение, суд, лишение тела. В назидание остальным.
        Кронис долго молчал. Под его ступнями светился мрамор - Эмия автоматически глянула под себе под ноги и отметила, что под ее - нет. Удивилась и не удивилась одновременно - шутка ли, настоящий Бог Времени?
        - Я ведь не всегда был Богом Времени, - прочитали мысли и усмехнулись напротив грустно. - Знаешь, когда я им стал?
        - Когда?
        Его история пугала и завораживала тем, что слишком сильно походила на ее собственную.
        - Когда она умерла. Спустя пятьдесят четыре года после того, как я покинул Землю…
        По спине, несмотря на теплую ночь, прополз холодок.
        Он наблюдал за своей возлюбленной пятьдесят четыре года… без тела… Значит, точно скажет: «И ты сможешь». Но она не сможет.
        - Сколько раз я пытался сдвинуть пласты времени, чтобы отмотать время вспять, - погрузившись в воспоминания, шептал Кронис. - Много.
        Он на мгновение снова стал тем молодым парнем, которого лишили мечты, любви и жизни.
        - Много раз я переформировывал свое сознание в надежде на то, что смогу повлиять на реальность. Я дергался и изнывал, как раненый зверь. Когда она болела, когда вечерами шептала мое имя, когда звала меня назад. Я ведь все видел и слышал, я предпринимал титанические усилия - не описать. Обессиливал, терял возможность летать и воспринимать мир, кое-как восстанавливался. И снова брался… за невозможное. Я видел ее старость, Эмия. И теперь знаю, что те, кто думает, что наказание кого-то исправляет или делает лучше - ошибаются.
        Старый могучий Бог, который стал таковым, потому что молодым прошел через мегатонны боли - это и ее судьба тоже?
        - Они говорили - на время нельзя повлиять, - но я ломал их и свои убеждения. Один. Против всех. Я корежил Верхний мир, я изламывал привычные вектора и траектории… Иногда мне казалось, что у меня получается, иногда я впустую сотрясал воздух. Они усмехались надо мной, они не верили. Советовали - смирись.
        И тишина. Почему-то Кронис затих - будто нырнул в пучину грусти и утонул в ней.
        - Но ведь у Вас вышло, Вы сказали. Вышло повлиять на время?
        Он вдруг улыбнулся. Лучезарно, неожиданно тепло.
        - Когда она умерла. Что-то сломалось во мне, знаешь… А вместе с этим и представления о том, что невозможно. Я напрягся так, как никогда до этого и… вернул себя туда, откуда мы с ней начали.
        - На Землю?!
        - На Землю.
        - К Иланте?
        - К ней.
        - И?…
        Эмия растеряла все слова. Что он посоветует ей теперь - старайся? Пыхти, и однажды поменяешь вектор реальности?
        «Я же смог…»
        - Вы… - она не могла успокоиться, почувствовала, что дрожит, - Вы вернулись к ней на Землю, и Вас больше не забрали оттуда?
        - Нет, Эмия, не забрали. Я доказал всем существование таких сил мотивированного индивидуума, о которых никто из Эфин никогда не подозревал. Я отбил право быть с ней. Пятьдесят четыре года спустя, но отбил.
        - И… Вы прожили с ней всю жизнь?
        - До самой ее старости и кончины. Самую свою счастливую и замечательную жизнь на Земле, которая у меня только была.
        Ей вдруг в голову пришла сумасшедшая идея.
        - Но, если Вы научились управлять векторами времени, Вы могли прожить с ней… много раз? И никто бы не узнал.
        - А ты далеко не глупа, правда?
        На нее глядели, улыбаясь.
        В органном зале повисла тишина.
        Кронис почему-то больше не говорил, и Эмия все больше волновалась. Что сейчас ей выдадут пару напутственных советов, по-отцовски похлопают по плечу и скажут «все возможно - старайся». Вновь обратят облаком, отправят к монитору и вежливо пообещают, что «она может заходить, если захочет». И, понятное дело, все слова окажутся лишь фальшивой полуправдой - мол, самое ценное я тебе уже дал - надежду, - а дальше сама.
        Что-то внутри подсказывало, что так, как Кронис, она не сможет никогда - она не будущий Изгибатель Времени, не Всесильная Богиня, которой суждено взрастить себя через боль.
        - Мне надо… уходить?
        На сердце моментально лег камень. Ей рассказали хорошую историю, но для нее бесполезную. Конечно, она посмотрит на любимого Дара еще разок, но после…
        Вспомнился фонтан. И ощущение полета перед ним - в неизвестность, к далеким облакам, прочь из Астрея. Она, увы, слабая. Обычная девчонка.
        - Ты любишь его? - вдруг спросил Кронис тихо.
        - Люблю.
        «Тогда у тебя получится», - ее сознание постоянно предвосхищало его ответы самым пугающим образом.
        - Тогда тебе пора… обратно.
        Ее новобретенное тело смерзлось.
        Молить его? Упасть на колени? Попробовать достучаться, убедить, что она так, как он, не сможет? Но разве выйдет, когда сидящий напротив достиг всего сам?
        - Простите… - Эмия глотала прогорклые слезы. - Я не смогу… У меня не получится, как у Вас.
        - А, как у меня, и не надо, - отозвались негромко. - Знаешь, чему меня научила моя история?
        «Чему?» - не спросила, лишь подняла глаза.
        - Тому, что толку от наказаний нет.
        - Но ведь Вы стали тем, кем стали…
        - Стал. Но радость и вдохновение мотивируют куда сильнее, чем боль. Я теперь это знаю и не хочу, чтобы кто-то еще проходил через бессмысленные страдания. Ты гораздо больше сделаешь для этого мира, если будешь его любить. Понимаешь?
        - Н-н-не знаю.
        Эмия хваталась за надежду, как за скользкий промасленный провод. Ухватывалась и тут же теряла.
        - Вы хотите… хотите мне… помочь?
        «Если это неправда, то лучше сразу…»
        - Хочу.
        Ей неожиданно подмигнули.
        - Я верну тебя к нему. На Землю. Хочешь?
        Она ловила пузыри воздуха ртом, как разучившаяся дышать рыба. Мол, а как же приговор? Как же Верховные Эфины, которые об этом прознают?
        - А как они прознают, - веселился Кронис, - если тебя все равно не видно? За сто лет ты вполне успеешь прожить счастливую человеческую жизнь со своим… Дарином. Здесь ты или не здесь - им нет дела. Ты - облако. А я…
        На этом месте он довольно погладил себя по волнистой бороде.
        - … немножко «отомщу» за прошлое. Спустя века возьму свое, так сказать.

* * *
        Эмия снова была «облаком». На короткий промежуток времени - чтобы долететь до Оракула.
        - А можно я попрошу у него все, что мне нужно? - кричала она позже, стоя в светящемся круге.
        - Конечно.
        Свое тело уже попросила, координаты Колчановки назвала и теперь, захлебываясь, перечисляла:
        - Мне нужна одежда: плавки, бюстгальтер, блузка, юбка, колготки, обувь… Плащ, сумочка, шарф, документы - паспорт на имя Эммы Эдуардовны Рославской…
        Отчество пришло на ум спонтанно - фамилию когда-то придумал Дар.
        - И еще украшения - много украшений! Цепочку, три кольца, серьги, брошь, браслет, заколку, гребень…
        - Женщины, - усмехнулся в усы Бог Времени. - Ты совсем, как она… как Иланта.
        Последние слова он прошептал очень тихо. И приказал Оракулу:
        - Дай ей полную сумку украшений - пусть тешится.
        - Будет сделано, - отозвался Змей Перерождения и уже через минуту, когда пожелания кончились, открыл гигантскую огненную пасть.
        - Спасибо, - шептала Эмия, шагая в холодный огонь.
        - Передавай ему привет, - махал мужчина в майке.
        - И Калее спасибо…
        - С твоей Калеи кофе.
        «Спасибо, Вы сделали меня счастливой… Самой счастливой на свете», - светились девчонкины глаза. И Кронис был беспричинно рад - еще одна временная петля не замкнулась, не пошла по предыдущей траектории.
        И он-таки взял свое.
        Эпилог
        Колчановка.
        (Alex Brynskikh - Morning)
        Совсем раннее утро - еще не сошел с полей туман, еще серебрилась на крапиве роса, и едва только пробивались сквозь далекие тучи молодые солнечные лучи.
        Земля. Так просто и так сложно…
        Эмия шагала по изрытой ямами и разбитой грузовиками дороге. Спотыкалась на каблуках, чувствовала, как под плащом потеет спина - с марта ощутимо потеплело.
        Земля. Сломанные ветки деревьев, на которых качались мальчишки; окурки под лавочкой. Бок лежащей у урны пивной бутылки; сонные, рычащие из-за заборов собаки.
        Наверное, все еще спят.
        Ветер свежий, чуть прохладный, ласковый.
        Земля. Место, где учатся быть счастливыми люди. В линейном восприятии, где течет время, их жизнь - последовательность кадров. И ты либо умеешь наслаждаться каждым, либо не умеешь никаким. Самые жесткие настройки, бесконечная градация чувств, как в одну, так и в другую сторону.
        Тяжело. Но оттого и здорово. Если уж страх, то страх, если любовь, то до головокружения.
        Рядом со знакомым зеленым забором шумела красавица-сирень.
        До нужного дома оставалось еще метров сто, когда наружу, держа в руках продуктовую сетку, вышла Карина Романовна - бежевая кофта, длинная юбка, платок.
        Она и увидела идущую по дороге Эмию первой, вгляделась, прижала к груди ладонь.
        - Сынок! - громко охнула через секунду. - А говорил - не придет! Приехала, вот же она…
        Эмия думала - Дар спал? Ошиблась.
        Он вылетел из ворот на такой скорости, что едва не сшиб калитку.
        Поднесся к ней, как счастливый и пьяный пацан, схватил, поднял в воздух - покружил.
        - Эмия… Эмия….
        Сам не верил тому, что видел. Ощупывал ей голову, волосы, лицо - заглядывал в глаза. Потом стиснул так, что больно, но она и не думала сопротивляться.
        - Скажи, что ты насовсем, - требовательно и с мольбой зашептал ей на ухо. - Скажи, что насовсем. Скажи!
        Теплая кожа сквозь ткань майки, запах его кожи и пота. Запах вчерашнего одеколона и сегодняшнего мыла.
        - Скажи…
        Его руки держали ее с такой жадностью, будто самую любимую в мире игрушку, - «не отдам». Ее трогали, ее вдыхали, ее словно проверяли на «настоящность».
        - Скажи… Скажи… ты ведь насовсем?
        Эмия улыбнулась так, что расширилось от восторга сердце. И шепнула:
        - Я насовсем.

* * *
        Они поженились две недели спустя. В ближайшем и совсем не загруженном ЗАГСе города Редьма. Из гостей лишь родители и Леслав - младший Даринов брат, на старшего смотрящий с неизменным восторгом.
        - Блин, хочу такую же татушку, - то были его первыми словами при знакомстве.
        Привычно зачитывала текст немолодая и серьезная женщина-регистратор; обмен кольцами, поцелуй…
        Одетый в старый, вычищенный и отглаженный костюм, Тадеуш стоял ровный, как армейский новобранец. Старался, чтобы не слишком мокрыми выглядели глаза и не дрожали губы. Карина не отнимала от глаз платка.
        Поставили подписи.
        Почему-то куда больше дня регистрации брака Эмии запомнился другой, который был накануне, когда искали ей в магазине платье.
        - Может, это? - предлагала Карина Романовна.
        А когда «дочка» занималась примеркой, она вдруг принималась плакать.
        - Надо же, старшего сына женю, - шептала. - Разве правда?
        И вместо выбора платья Эмия только и делала, что терла с чужого лица горячие счастливые слезы.
        - Невеста, теперь на законных основаниях возьмите мужа правой рукой…
        Тихо, но торжественно звучал из угла электроорган.
        На выходе их подловил и ослепил вспышкой фотограф.
        - Спускайтесь, молодые, теперь общее фото в зале.
        Стол для друзей и соседей, а также всех, кто пожелал зайти, накрыли в Колчановке.

* * *
        (Andre Gagnon - Bobichon)
        Восемь с половиной месяцев спустя.
        Приближался новый год. Третий день валил за окнами неторопливый, но плотный снег - уборочная техника не справлялась с очисткой; призывали не ездить на дальние расстояния ведущие теленовостей.
        Уже развешены по периметру комнаты гирлянды из мишуры, уже заготовлено безалкогольное шампанское и мандарины; радовалась украшениям стоящая в углу пушистая елка. На ней - на самом заметном месте - те самые стеклянные шары, которые купили в Лаво. Два оставили себе, один тщательно упаковали в пленку и бумагу и отправили почтой маме.
        Они почему-то вернулись в Бердинск - здесь впервые встретились, здесь хотели немного пожить, сняли трехкомнатную квартиру. Успели обустроить; Дар вот уже полгода работал в новой автомастерской - платили хорошо, относились с уважением - ему нравилось.
        Сидя в удобном кресле, Эмия гладила похожий на шар живот и улыбалась. Касалась тех мест, куда упирался ногой или рукой шаловливый сын, смеялась, если он пытался потрогать ее изнутри.
        - Может, Кронис? Давай назовем его в честь того, кто тебе помог?
        Дар опустился на колени рядом - нежно поцеловал бок налитого пуза.
        - Не стоит. Кронис знает, что мы благодарны. Наше счастье и есть его награда, я знаю. А сына лучше так, чтобы не дразнили в школе…
        - Пашкой?
        Ей вспомнился вечно надменный робот Павл.
        - Не-е-е, как-нибудь еще.
        - Сашка? Олежка? Андрей?
        - Не знаю. Как насчет Польских имен? Твой папа будет рад…
        - Полоцских?
        Они смеялись в унисон.
        - Знаешь, пусть он родится, мы посмотрим ему в глаза и поймем, как его зовут. А?
        - А давай, - согласились легко.
        И радостный, но пока еще безымянный мальчишка, восторженно толкнул крепкой пяткой мамин бок.

* * *
        В роддом уехали за неделю до праздника.
        Дара в родильное не пустили - помахали перед носом пальцем, оставили ждать в коридоре, посоветовали сесть и поменьше волноваться.
        Коридор пах мыльным раствором с примесью хлорки; сновали мимо деловитые и неразговорчивые врачи. На каждом окне бумажное, присыпанное блестками украшение в виде счастливого Деда Мороза, елочки или саней с подарками.
        А он места себе не находил - расхаживал, как заведенный, туда-сюда. Так часто и интенсивно, что заругалась уборщица.
        Просто боялся. Что закричит жена, что он ворвется в палату, примется «спасать». Кого спасать, от кого? Себя бы успокоить…
        Из-за крашеных белой краской высоких дверей родильного доносились голоса: «Дышите, милочка. Вот так, глубоко, еще…»
        Пока никто не кричал, но верещал от ужаса и беспокойства внутри Дарин.
        Болван… Все женщины рожают…
        «Но все-таки лучше всю жизнь бриться».
        Чтобы хоть немного отвлечься, Дар подошел к висящему в углу под потолком телевизору, попросил пульт, прибавил звук. Приготовился утонуть в пучине бесполезной информации, уцепился за голос ведущей, как за спасательный плот.
        - …синоптики обещают, что снегопад продлится еще как минимум два дня. Чтобы справиться с непогодой, городу потребуется дополнительная спецтехника, которую глава уже выписал из соседней области, - деньги в бюджете нашлись.
        Хорошо. Снег опускался на Бердинск снежинка за снежинкой, слой за слоем.
        «В марте будет год, как мы встретились…»
        - И в конце выпуска: накануне президент Великой Державы подписал новый указ касательно людей «несовершенного типа» - в простонародье «ЧЕНТ»ов. Теперь органы медицинского надзора и опеки более не имеют права разлучать матерей и малышей независимо от заранее известного срока жизни. При обоюдном желании всех членов семьи дети с меткой будут оставаться с семьей так долго, как пожелают сами…
        У Дара внутри дрожало что-то хрупкое.
        Ворота… Его просьба. Они ведь сказали «Не хватает манны…»
        Или не сказали?
        Не сказали…
        Ее хватило.
        И нахлынуло, как цунами, облегчение - «значит, расформируют детские дома, родители разберут «своих», и не будет больше тех, кому перепишут в свидетельствах имена…» Вместе… Мамы и папы - сколько счастья…
        Он как раз тер глаза, когда кто-то осторожно постучал его по плечу:
        - Эй, плачете уже от счастья? Молодец! - медицинская сестра в белом халате - Поздравляю, сын у Вас родился. На руки брать пойдете?
        - Пойду.
        Выдохнул хрипло.
        - Руки только помойте.
        - Три раза уже помыл.
        - Тогда давайте за мной. Богатырь у вас - четыре с лишним килограмма. Богатырище! А жена у вас - редкая женщина - даже не пикнула…
        Ему выдали чистый белый халат и смешную шапочку.

* * *
        Астрей.
        (Yanni - Reflections of Passion)
        - … невероятный успех нового журнала обусловлен, вероятно, сломом прежних стереотипов, где вниманию Богинь предлагались лишь одежда, обувь и аксессуары. Но «КалеяМодис» расширил представление о том, какой стать периодике текущего века, и новые рубрики - такие, как «Освежи мышление», «Мужской Взор», «Конкурс сказок» - моментально захватили внимание публики…
        Ее хвалили. Щелкали затворами сотни фотокамер. Конечно, снимки можно было делать сразу в память, но фото «по старинке» - это так приятно… За последние несколько недель Калея красовалась на множестве «красных» дорожек и в таких знаменитых компаниях, о которых раньше и помыслить не могла.
        Работа в Отделе Справедливости? В прошлом. Теперь она - законодательница Мод и владелица уникального и невероятно популярного журнала.
        Приговор не отменили, да, но теперь она, занятая своим новым любимым детищем, совершенно от этого не страдала. Когда страдать, если тебя постоянно интервьюируют, фотографируют, приглашают на шоу, почти что в прямом смысле раздирают на кусочки?
        Очередной подиум, вспышки света, успех, ощущение эйфории.
        В последнее время почти все Боги, следуя ее советам, одевались кто в белое, кто в кружево, кто в плетеные безрукавки.
        Взгляд Калеи, пробегая по толпе поклонников, радовался.
        Завитые крупные локоны с алмазным бисером, прически «вразлет» со светящимися кончиками прядей, уникальные яркие и сочные цвета - о, да!
        И тут ей попалась седая и кудрявая голова вдалеке - взгляд Калеи скользнул по ней (мозг тут же фыркнул), проехал мимо, но тут же вернулся назад и замер.
        Круглые солнцезащитные очки, белая примитивная рубашка-поло, шорты по колено, волосатые… ноги.
        Она узнала бы его где угодно.
        - Простите, мне надо…
        - Но Вы еще не ответили на все вопросы, - удивлялись журналисты.
        - Отвечу, на все отвечу…
        Калея, стараясь не наступить высоченными шпильками кому-нибудь на ногу, юрким ручейком утекала сквозь толпу по направлению к человеку в очках.
        - Простите, извините, я еще вернусь…
        Выбралась кое-как из людской массы наружу, приблизилась, робея, к мужчине с пузиком. Поздоровалась:
        - Добрый день…
        И не решилась назвать его по имени.
        - Добрый, милая Калея. Поздравляю, Вы добились успеха.
        - Добилась.
        Она смотрела на него с восторгом и испугом - Бог Времени. Случайно мимо проходил? Или специально заглянул на огонек, чтобы за нее порадоваться? Навряд ли - в прошлый раз она была такая хамка.
        - Мне приятно, что Вы здесь.
        - Рад выразить свое почтение.
        Слова кончились, обмен любезностями тоже - надо расходиться. Но ей не хотелось.
        - Послушайте, - смущаясь, пробормотала Калея негромко, - а можно я… приглашу Вас на чашку кофе?
        В зеркальных очках отражалось небо, ее кудрявые волосы и стоящие за спиной репортеры.
        Кронис не соглашался, но и не отказывал.
        И она усилила напор:
        - Всего один раз? Даже если это всего один раз во все времена? Пусть эта чашка будет Вам мое спасибо. Можно?
        Пустовала позади сцена - ее ждал поставленный на паузу триумф.
        Бог Времени улыбался.
        - Но они Вас ждут…
        - Подождут.
        - Уверены?
        - Совершенно.
        - Ну… тогда, почему нет? Буду только рад.
        И тот, с кем она в прошлый раз не захотела прогуляться, услужливо подставил ей локоть.
        Послесловие
        Дорогие мои и любимые, я всегда пишу пару слов в завершении. Наверное, потому что это моя возможность коснуться вас напрямую, и я ее очень люблю. Как вы? Надеюсь, что у вас все отлично - мне от всей души хочется и будется в это верить.
        Как вам новая книжка? Надеюсь, понравилась. А знаете ли вы, что ее сюжет родился из одной-единственной песни? Да-да. И называется она «Пообещайте мне любовь» (исполнитель: Татьяна Дасковская). Вот до того чисто, искренне и здорово она ее спела, что я, как наяву, увидела женщину, которая всем сердцем мечтала о любви, пусть даже о короткой или невзаимной. Когда кто-то поет сердцем, кто-то другой потом пишет сердцем, а кто-то читает сердцем. Так мы передаем друг другу свет.
        Знаете, для меня вся суть моей профессии заключается именно в этом - в передаче тепла через строчки. И не важно, какой мир или герои, какие фразы или ситуации, лишь бы после закрытия последней странички (и не только), что-то шевелилось в душе. Что-то важное, ценное, что-то очень-очень «свое». Мне кажется, что у искусства нет других целей…
        Я вас люблю. Я вас просто очень люблю. Пусть там, где вы есть, всегда будет радостно и здорово, пусть все вокруг будут здоровы и счастливы, пусть свободный ветер реет через вашу душу, треплет волосы, а вы смеетесь.
        Добра вам, гармонии и благополучия.
        Я прощаюсь с вами не насовсем, но до новых книг.
        Всегда Ваша,
        Вероника Мелан
        23.06.18
        notes
        Примечания
        1
        Здесь и далее прим. автора.

 
Книги из этой электронной библиотеки, лучше всего читать через программы-читалки: ICE Book Reader, Book Reader, BookZ Reader. Для андроида Alreader, CoolReader. Библиотека построена на некоммерческой основе (без рекламы), благодаря энтузиазму библиотекаря. В случае технических проблем обращаться к