Сохранить .
Комедианты Валерий Михайлов
        Для главного героя романа «игра» начинается с того, что его обычная, размеренная жизнь летит ко всем чертям. В один момент он лишается всего, что ему было дорого. И все только потому, что ему не повезло родиться «ключом» между нашим и принципиально иным мирами.
        Что делать, если ты стал пешкой в игре сверх могущественных сил и как сделать правильный выбор, оказавшись в ситуации, когда нравственно верный шаг практически гарантирует смерть, а выживание и процветание будет дано только в том случае, если перешагнуть через все то, что тебе дорого? На эти вопросы и предстоит ответить героям романа «Комедианты». Для этого им придется пройти через потерю близких, через жесточайший эксперимент, через множество испытаний.
        Валерий Михайлов
        Комедианты
        ЭИ «@элита» 2013

* * *
        Повесть первая
        «…Что проку от остальных?.. Остальные - всего лишь человечество…»
        Ф. Ницше «Антихристианин»
        «Они здесь убивали друг друга в приступе неистовой ярости, как взбесившиеся хищники, как остервеневшие тарантулы, как обезумевшие от голода крысы. Как люди».
        А. и Б. Стругацкие «Град обречённый»
        Глава 0
        В просторном, дорого, но не кричаще отделанном, прекрасно оборудованном кабинете, где всё под рукой, но в то же время ничто не мешает и не отвлекает, в удобном дорогом кресле сидел человек средних лет. Электрический свет был выключен, и в предрассветном полумраке, а дело было перед рассветом, он казался современной вариацией Роденовского «Мыслителя». Выглядел он, мягко говоря… проблемы, бессонные ночи с постоянно повторяющимся кошмаром в редкие минуты сна, личные неурядицы, а в довершение ещё и этот странный телефонный звонок из прошлого, которое он всеми силами пытался забыть:
        - Сергей Николаевич?
        - Да.
        - Выслушайте меня внимательно. От этого очень многое зависит. - Он говорил, старательно подбирая слова.
        - Знаете, что… - попытался оборвать его Сергей Николаевич.
        - Дюльсендорф. Карл Дюльсендорф. Надеюсь, вам это имя о чём-то говорит?
        - Вы? - Сергея Николаевича бросило в жар. Он вспомнил этот голос.
        - Узнали?
        - Но я…
        - Знаю. Поэтому вы ещё живы.
        - Чего вы хотите?
        - У нас с вами осталось одно нерешённое дело.
        - Какое?
        - Я хочу вернуть себе то, что по праву принадлежит мне.
        - Что?
        - У вас есть то, что принадлежит мне.
        - Я не понимаю…
        - Встретимся на рассвете, - перебил его собеседник и положил трубку.
        Сергей Николаевич сидел, полностью погружённый в себя, упразднив, отбросив, сдав в утиль то, что мы называем забавным словом «вне». Для него «вне» больше не существовало, как не существовало солнечного света, пробивающегося сквозь занавески, истлевшей до фильтра и давно уже потухшей сигареты на дорогом столе, рядом с пепельницей, и миллиона других мелочей, которые вкупе и создают нашу с вами реальность.
        Мыслитель… Шутник вы, наверно, товарищ Роден. Кто же в таком состоянии мыслит. Это, скорее, сродни анабиозу хладнокровных, когда остывание приводит к замедлению, практически к остановке внутренних биологических часов, радикальное решение вопроса, вычёркивание неблагоприятных условий из собственной биографии за счёт киномонтажа, удаления нежелательных элементов реальности. Эстетически приемлемый вариант тумблера в положении выключено… Мыслитель…
        - Сергей Николаевич? - услышал он голос собеседника.
        Напротив, в кресле для посетителей, сидел странного вида субъект. Широкий бесформенный плащ, смешная широкополая шляпа. Он был похож на персонажа шпионского мультсериала.
        - Не надо включать свет, - опередил он Сергея Николаевича.
        Но как? Мимо охраны, мимо не спавшего (за такие деньги на работе спать не полагалось) секретаря?
        - Не будем отвлекаться на ерунду, - гость словно бы угадал его мысли. - У меня мало времени, да и вы человек занятой. Я перейду сразу к делу. Речь идёт об одном сне.
        - О чём?!
        - Вы случайно присвоили мой сон. Вам он совершенно ни к чему, учитывая те суммы, которые вы оставляете психиатру. Я думаю, эта сделка устроит нас обоих. Мне сон, ну, а вам душевный покой. Поверьте, многие ваши неприятности из-за этого сна.
        «Это сон, глупый, дурацкий сон», - думал Сергей Николаевич, рациональное сознание которого было не в состоянии воспринять абсурд происходящего.
        - Тогда, тем более, давайте покончим с делом и разойдёмся, - словно прочитал его мысли гость.
        - Что вам нужно?
        - Я же говорил, сон. Или вы меня не поняли?
        - Я не понимаю…
        - Вы согласны или нет?
        - Согласен.
        - Вот и хорошо. Сядьте поудобней, расслабьтесь, закройте глаза…
        Глава 1
        Когда это началось или произошло впервые? Возможно, уже с рождения я был отмечен ее проклятием или благословением, не знаю. По крайней мере, сколько я себя помню, она всегда была в моей жизни. Среднего роста, изящная, в длинном пальто тёмного цвета и ботиках на шнурках под цвет пальто, к которым не приставали ни пыль, ни грязь. Женщина-тайна, она превратилась сначала в тайну, а потом, по мере моего взросления, в женщину моей жизни, роковую женщину моей жизни.
        Она приходила во сне. Мы встречались с ней в Городе, именно в Городе с большой буквы (но об этом позже), на центральных улицах в часы пик, или во время прилива человеческого моря. Обычно я куда-то спешил или опаздывал. Я бежал, вернее, шёл, стараясь пробиться сквозь человеческий поток, или пытался взять штурмом автобус, в котором уже было в несколько раз больше людей, чем он мог вместить. Тогда-то и появлялась она. Среднего роста, всегда в длинном пальто тёмного цвета и шнурованных ботиках под цвет пальто. На голове всегда шляпка с вуалью, закрывающей лицо. Она шла сквозь людской поток, не замечая никого и ничего, словно никого больше и не было. И людской поток расступался перед этой удивительной женщиной, словно она была единственным существом, имеющим лицо, истинное лицо, внутреннее лицо, среди лицеподобного ничто, безликой массы, которая, кроме того, чтобы удобрить собой почву, когда придёт время, больше ни на что не годилась.
        Она всегда проходила мимо, не замечая никого, в том числе и меня. Для нее я был одним из этих, одним из миллиардов этих, заполонивших собой планету, не достойных при этом даже взгляда, одного её взгляда. Я с самой, наверно, первой встречи навсегда попал в сети её обаяния. Стоило ей появиться, и я застывал на месте, забывая обо всем. Была ли она красивой? Не знаю. Я даже не знаю, какая она, как она выглядит, какой у неё голос, в конце концов. Пальто, ботинки, шляпа с вуалью и магнетизм, нечеловеческий магнетизм, заставляющий забывать обо всём. Понимаю, это звучит нелепо, но я готов был на всё, чтобы хоть на мгновение оказаться у её ног.
        Временами мы могли видеться чуть ли не каждую ночь, а временами она исчезала на месяцы, тогда я впадал в особый вид анабиоза, сутками валяясь на диване без малейшего желания шевелиться или что-либо делать вообще. Я мог ни с кем не разговаривать, не отвечать на вопросы, не выходить к обеду…
        Мама, думая, что у меня очередная детская болезнь (он такой болезненный мальчик), приглашала свою подругу - противную тётку, от которой несло резкими духами, потом и табаком, отчего становилось ещё противней и обидней. Она подходила к моей постели, смотрела на меня в упор во все очки, после чего говорила:
        - Нуте-с, молодой человек…
        И мне приходилось вылезать из-под тёплого одеяла, становиться босыми ногами на грязный пол (она никогда не вытирала ноги и умудрялась затаптывать пол почти мгновенно). Она подолгу ощупывала меня холодными руками и противно лазила во рту ручкой чайной ложечки, от чего меня тошнило и хотелось кашлять.
        Обычно она приходила с дочкой примерно моего возраста, задавалой и врединой, которая залазила в грязных туфлях в моё любимое кресло и глупо хихикала, глядя, как измывается надо мной её мать. Закончив осмотр, врачиха отправляла меня обратно в кровать и шла пить чай, оставляя со мной свою противную доченьку, которая тут же начинала хозяйничать в моих вещах (что я всегда ненавидел страшно) и ломать игрушки. Больше всего на свете в эти минуты мне хотелось засветить ей от всего сердца в глаз, что я и делал с завидной периодичностью. Тогда она поднимала крик на весь дом, будто её как минимум режут, и бежала на кухню жаловаться мамочке.
        - Какой же он у вас! - говорила недовольно врачиха и уводила своё всхлипывающее чадо домой.
        - Игорёша, нам надо серьёзно поговорить… - начинала читать мне долгие нотации мать, от которых становилось совсем уже тошно и тоскливо.
        Если папа был дома, он всегда за меня заступался:
        - Молодец, сыночек, с бабами по-другому нельзя. Не заметишь, как на шею усядется, тогда её оттуда не сгонишь.
        - Чему ты ребёнка учишь? - возмущалась врачиха.
        - Чему надо, тому и учу. Он у меня казак.
        После этого дочка отправлялась на кухню, к мамочке, которая ещё долго о чём-то болтала с моей мамой, воняя на всю квартиру своими сигаретами, которые она курила одну за другой. Я же заворачивался с головой в одеяло и лежал так по несколько дней, пока, наконец, не появлялась дама с вуалью, чтобы в очередной раз пройти совсем рядом, настолько близко, что я мог слышать лёгкий, почти незаметный аромат её волшебных духов.
        Я никогда не считал её сном, наоборот, я всегда был уверен, что она настоящая, что она где-то рядом, где-то совсем близко, буквально на расстоянии вытянутой руки. Не даром же наши сны настолько соприкоснулись, что превратились в один единый сон, перевернувший полностью мою жизнь. Я рос, взрослел, формировался, становился личностью под влиянием этого сна. Дама с вуалью никогда не выходила у меня из головы. Более того, все свои мысли, все поступки я расценивал исключительно с позиции: а как это понравится ей, и вечером, перед сном, я мысленно просил у неё прощения, если что-то в моём поведении было не так, не по её. Она была моим наваждением, паранойей, моим Богом и Дьяволом в одном лице, и в то же время она была моей тайной, моей самой страшной тайной, которую я никогда никому не рассказывал. Для всех остальных я был нормальным, правда, немного необщительным ребёнком, что я постарался исправить, когда стал немного взрослей. Она была моим пропуском в тайную, известную только нам реальность, куда не было входа для посторонних.
        Была весна. Выдался один из тех удивительных дней, которые случаются обычно в апреле, иногда в марте, когда буквально во всём чувствуется наступление весны. Я медленно брёл по одной из центральных улиц, стараясь не пропустить ни единого мгновения замечательного дня. Странно, но людей на улице было мало, гораздо меньше, чем обычно бывает в это время дня, что не могло меня не радовать. Люди тоже были весенними, словно бы оттаявшими от зимней стужи. Они были в плащах и куртках, а некоторые женщины были уже в туфлях. Они больше не казались мне страшной, безликой, угрюмой массой. В них появилась индивидуальность, появилась жизнь. Я даже почувствовал искреннее любопытство, впервые мне захотелось посмотреть на их лица, на одежду, на манеру поведения, попытаться понять, что происходит у них в душах.
        Я настолько увлёкся рассматриванием людей, что не сразу увидел её. Она шла мне навстречу. Продолжай мы так идти, мы бы столкнулись лбами. Она тоже выглядела по-весеннему. Пальто сменил длинный плащ, на ножках у неё были легкие, осенние сапожки, идеально чистые, словно она не касалась ногами земли. Шляпка тоже была другой. Более лёгкой, весенней, с более короткой, закрывающей только верхнюю часть лица вуалью. На лице играла улыбка. Я никогда ещё не видел такой улыбки, способной вместить в себя всю вселенную. Мои ноги стали ватными, а сердце бешено заколотилось. Я остолбенел. Я больше не мог идти. Я стоял посреди улицы и смотрел на неё во все глаза. И тогда она улыбнулась мне! Она посмотрела на меня и улыбнулась!
        Я как ужаленный вскочил с постели. Она меня заметила! Она меня заметила и улыбнулась! Мне! Значит, я всегда был прав. Значит, она действительно существует, и не где-нибудь, а здесь, рядом, на расстоянии вытянутой руки, настолько близко, что наши сны слились в нечто единое, превратившись в одно общее пространство, где среди прочих кукол-статистов, которых рисует нам сон, мы были настоящими. Мы были настоящими!
        Я был настолько счастлив, что мог бы всё рассказать тебе, чтобы тут же услышать от тебя очередную колкость, ведь ты самая практичная, самая трезвая и самая умная на свете, тогда как я… Но сейчас не это было определяющим, и даже не наш с тобой последний разговор, не твой любитель Толстого, не Мага, которая тоже ничегошеньки не знала, определяющим был тот раскол, который начался уже тогда, когда наши пальцы сковали золотые обручи из чистой лжи, тоже, наверно, 523 пробы.
        - Ты не мужик! - крикнула ты мне, давясь злобой и сигаретным дымом во время нашего последнего разговора, того самого разговора. - Ты не мужик! Ты даже для приличия не хочешь сделать вид…
        - А зачем? Мне плевать на приличия, ты же знаешь. К тому же факт - это факт, и теперь уже поздно что-либо делать, и я не хочу что-либо делать, и я не буду что-либо делать, делай сама, всё, что считаешь нужным.
        Ты разрыдалась, а я отправился на кухню ставить чайник, но ты прибежала ко мне с сигаретами. Ты курила и говорила, курила и говорила, курила и говорила…
        - Тебе плевать! Тебе всегда было плевать! Тебя это даже не волнует. Не скажи я, ты бы даже не заметил, а если бы и заметил, продолжал бы и дальше делать вид, что у нас всё нормально, что ничего этого нет и никогда не было.
        - Ты выговариваешь мне, словно не ты, а я пришёл с чистосердечным признанием в измене. Ты хотела, чтобы я тебя вздул? Хлопнул дверью? Ушёл из дома? Набил бы лица вам обоим? Но зачем? Зачем устраивать сцены, если мы с тобой давно уже не муж и жена, а чёрт-те кто с чёрт-те кем. Ты мне изменила, когда променяла меня на своего боженьку. Ты ушла от меня к нему, так что теперь проси прощение у него, а меня во всё это не путай.
        - Ты… ты… ты…
        Ты схватила уже изрядно помятую пачку, как кошка неосторожную птичку, и, конечно же, сломала последнюю сигарету, твой последний спасательный круг.
        - …! - ты выругалась, как обычно ругаются вульгарные молодые девицы, когда хотят выглядеть крутыми, и пулей выскочила в прихожую, где принялась нервно натягивать сапоги и плащ.
        В таком состоянии ты могла собираться куда угодно. Ты могла пойти в магазин, уйти навсегда, уйти из жизни… Перед тобой лежал миллион дорог. Но капля никотина иногда имеет свойство спасать, и в кармане плаща у тебя обнаружилась почти что ещё полная пачка сигарет, и ты, бросив плащ на пол в прихожей и не снимая сапог, которые оставляли следы в виде сухой, отскакивающей от подошвы грязи, вернулась на кухню. Твоё гипертрофированное чувство вины, пропущенное, наконец, через нужное давление и температуру и ещё бог весть что, обратилось в ярость.
        Я никогда не был ревнивым. Ревновать, когда всё нормально, глупо, а когда это произошло - поздно. К тому же у меня была Лариска (она же Мага), и это уравнивало нас с тобой. Да, я сторонник равноправия, плюс я всегда исповедовал следующий принцип: если ты что-то не позволяешь кому-то, не позволяй это и себе. К тому же моё поклонение даме с вуалью научило меня уважать в женщине женщину, воспринимать её как объект или самоцель. Я никогда не рассматривал женщин как средство или вещь, или нечто принадлежащее… Никто никому не принадлежит, и если уж что-то и должно регламентировать отношения, так это равноправный договор двух сторон. И то, что ты не знала ничего о Маге, не делало её существование менее важным фактором.
        Ты осыпала меня отборнейшей бранью, отскакивающей от моего равнодушного спокойствия. Ты не могла пробиться сквозь стену или пропасть, которая давно уже была между нами, и от этого распалялась ещё сильнее. Ситуация зашла в тупик. Ситуация требовала разрешения.
        Я убрал с огня чайник и приготовил нам кофе. По чашке крепкого, очень крепкого кофе.
        - На, выпей, а то из тебя уже песок сыпется.
        Ты опешила и даже посмотрела на грязный твоими стараниями пол…
        - Какая же ты скотина! - сказала ты, но кофе выпила, и эта чашка кофе стала неким началом перемирия.
        - Так что мы будем делать? - спросил я тебя так, словно бы речь шла о том, как занять вечер.
        - Делай, что хочешь. Ты не представляешь, как я устала.
        Ты затушила, практически полностью уничтожив, едва прикуренную сигарету и, шатаясь, медленно ушла в спальню. Не раздеваясь, не снимая сапог, ты рухнула на кровать. Я открыл окно, оделся и вышел из дома.
        Глава 2
        - Господин Дюльсендорф?
        - Вы?!
        - Не ожидали?
        - Но как?
        - Вы что, действительно думали, что, кроме вас, я имею в виду вашу компанию, никто не сможет сюда проникнуть?
        - Но как? Мы же закрыли ворота.
        - Кому, как не вам, господин Дюльсендорф, знать, что любой забор - это не более чем рамка для множества лазеек. Я могу войти?
        Он произносил слово «господин» с чётко отмеренной порцией иронии.
        - Не думал, что вам потребуется приглашение.
        - Вы слишком плохо обо мне думаете. Вы всегда плохо обо мне думаете, что, кстати, не делает вас умней.
        - А вы считаете…
        - О, нет, господин Дюльсендорф, я совершенно не требую от вас таких банальностей, как любовь и уважение. Мне это не нужно. А вот то, что мне действительно бывает нужно, я научился брать. Надеюсь, вы не забыли?
        - По-вашему, это возможно забыть?
        - В таком случае вы должны к тому же помнить, что я редко бываю невежлив, а если точнее, то только в тех случаях, когда меня не хотят понимать. Есть люди, которые могут понять только грубую силу, и это уже не моя вина, как любят говорить в плохом кино.
        - Что вам угодно на этот раз?
        - Для начала чашечку кофе. У вас, знаете ли, холодно.
        - Да, климат здесь значительно хуже.
        - Тогда почему бы вам не перебраться в более удобоваримое место, где солнце поярче да и воздух почище.
        - Мне нравится здесь. Подобные места отпугивают молодчиков типа вашего Клауса.
        - Вы хотели сказать, типа меня.
        - Вас ничто не может отпугнуть. Доказательством тому служит то, что вы здесь. Ваш кофе.
        - Спасибо, Дюльсендорф.
        - И так, что вам угодно на этот раз?
        - Вы прекрасно знаете, что мне угодно.
        - Скоро, господин Каменев, уже скоро.
        - Вы уверены?
        - Я более чем уверен. Я знаю это наверняка.
        - Что вы понимаете под «знаю наверняка»?
        - Некоторые технические детали вам лучше не знать, господин Каменев.
        Произнося «господин Каменев», Дюльсендорф морщился, как от зубной боли. Он ненавидел своего собеседника, ненавидел ненавистью слабого, и даже не пытался скрывать своих чувств. С Каменевым это было пустой тратой энергии, лишним, совершенно не нужным шагом к инфаркту, которого у Дюльсендорфа, слава богу, быть не могло.
        - Давайте только без этого.
        - Вас удивляет, что у нас есть секреты?
        - Давайте без этого, Дюльсендорф. Зачем оскорблять интеллект.
        - Какие могут быть оскорбления после того, что произошло между нами…
        - Только не надо строить из себя жертву - это ведь не я тогда, а вы… Помните?
        - Я делаю то, что требует Он. Думаю, как и вы.
        - Давайте не будем. Кофе, кстати, у вас замечательный. Так вот, господин Дюльсендорф… Они уже встретились?
        - Ещё нет, господин Каменев, не так сразу, но они встретятся, можете мне поверить.
        - Вам опасно верить.
        - Вам ведь больше ничего не остается, если я не ошибаюсь?
        - Да. Вы правы.
        - Тогда верьте, что они встретятся.
        - Где и когда?
        - Я буду держать вас в курсе.
        - Это в ваших же интересах.
        - Я помню.
        - Ладно. Руки я вам не подаю, как, собственно, и вы мне.
        - Прощайте.
        - Нет - нет, господин Дюсельдорф, до свидания, и я надеюсь, до скорого свидания.
        Глава 3
        Не помню, с кем ты пришла тогда на мои посиделки, похожие на сборища кортасаровских персонажей. Вино, папиросы (тогда ещё холостые), литература, музыка. Только вместо джаза андеграунд. Мы собирались каждый раз, когда родители (как это было давно) ездили по выходным на дачу. Иногда набивалось столько людей, что поздним гостям приходилось сидеть прямо на полу в коридоре между прихожей и кухней. Кто-то оставался до утра, кто-то занимал очередь в комнату для любви. В свою спальню я не пускал никого.
        - Лет в 16 мне приснилась свадьба, - рассказывал я тебе, - женихом был я. Мы уже обвенчались или зарегистрировались, неважно. Всё это осталось за кадром. В кадре же тяжёлая дверь или даже двери. Ну да, две двери, которые на удивление открываются легко. Мы, вокруг меня какие-то люди, мы входим в эти двери и оказываемся в удивительно красивой комнате. Свечи, музыка, хрустальные люстры, опять-таки с настоящими свечами, и ОНА в белом платье, невеста, или, вернее, уже жена. Я понимаю, что это смерть, но я её не боюсь. Скорее, я влюблён, влюблён безумно. Она красивая, необычайно красивая. Я тону в её глазах. Я смотрю ей в глаза и тону, растворяюсь в них, исчезаю, перестаю быть собой и в то же время обретаю себя, понимаю, что только здесь, в её глазах, происходит рождение меня, тогда как раньше… Ты знаешь, часть меня осталась там, с ней, в этом сне. Как и потом, в другом. Но этот другой сон мне снится часто. Я в лесу. Вокруг какие-то люди, но я их не вижу. Я вижу лес, и этот лес со мной. Понимаешь, мы вместе, как… как любовники, но не в смысле секса, а… Абсолютное единение душ. Знаешь, я всегда считал и
считаю язычников более понимающими, чем мы со своим христианством, буддизмом, исламом… Они понимали жизнь, чувствовали её животом, задницей, если хочешь. Я в лесу. Один, совершенно один. Я исполняю очень древний языческий обряд ЕДИНЕНИЯ. И вдруг лес начинает меняться, он превращается в Город, живой, чувствующий, дышащий Город, Город-личность, Город-дух. Я на одной из главных улиц. Вокруг люди, толпы людей, толпы серых, безликих людей. Они вызывают во мне отвращение, брезгливое отвращение, как те бабки, которые, чтобы получить свою бутылку, стоят у тебя над душой, ещё и недовольные тем, что ты якобы медленно пьёшь. Люди, люди, люди, они кишат вокруг, они воняют страшной, абсолютно лишённой запаха вонью, они толкаются, пачкают меня своей человечностью. На меня нападает ужас отвращения, я начинаю задыхаться, паниковать… Но вот появляется она, моя женщина-нагваль, моя всемирная тоска по несбыточному, невозможному, невыполнимому…
        Ты была совсем ещё девочкой. Детская стрижка, слегка пухленькие щёчки, футболка, джинсы, сандалии почти без каблучков. Ты забавно держала папиросу в руке и совсем ещё по-детски щурилась, когда дым попадал в глаза.
        Тогда у нас ничего не получилось. Мы были слишком пьяны, слишком возбуждены, слишком… Мы пили крепчайший (по столовой ложке с горкой на чашку) настоящий варёный кофе (другой я не признаю), закусывая его «White-see-channel», или, говоря проще, «Беломорканалом». Ты читала «Соловья и розу», а я любовался тобой. Ты осталась, осталась до утра, несмотря на то, что мама строгая, но мама - это только завтра, тогда как сейчас… Сейчас было нашим, и ты позволила себя раздеть до трусиков, чтобы, юркнув под одеяло, снять последнее вето на любовь, которое тут же было отправлено под подушку…
        Меня трясло тогда мелкой дрожью от страсти, которая, о злой рок, сделала меня ни на что не способным. И только утром, после короткого тревожного сна, я смог тебя взять, сонную, очень похожую на маленького ребёнка.
        Наша свадебная фотография. Ты, милая… Строгий классический костюм (практичная, ты предпочла его подвенечному платью - куда я его ещё надену), туфли на высоких каблуках (настоящая пытка для тебя, привыкшей к легкой, практичной обуви). На твоём полностью соответствующем протоколу лице улыбка победительницы. Ты выиграла эту партию. А я… Я никогда не умел, вернее, не хотел проигрывать с хорошим лицом… На моём лице траур.
        Дяди, тёти, бабушки, дедушки… Толпа родственников саранчой облепила свадебный стол. Идиотские тосты, тошнотворные традиции. Массовик-затейник, не дающий ни пожрать толком, ни покурить… Покупка невесты, машины, загс… Обряд, сценарий которого написан выпускником школы для умалишённых, фотографирование у памятника (что мы, хуже других?). Комсомольское собрание в самом кошмарном его проявлении. Моей же мечтой была свадьба о четырёх головах - я, ты и два свидетеля…
        Выиграв бой, ты проиграла войну. Конечно, ты теперь взрослая замужняя женщина. Детские забавы, как и детские болезни… Всё как надо, всё как у людей. Ты и меня пыталась сделать рабом протокола.
        Одни воскресные обеды у твоих родственников чего стоили. Они повторялись практически слово в слово, превратив воскресные дни в пытку пошлостью. Твой подвыпивший папик комментировал события в Мире, до которых мне не было никакого дела, или делился жизненным опытом. Он учил нас жить, а сам продолжал класть деньги на книжку. Твоя мама вечно рассуждала о нравах и о том, какой должна быть семья. За столом же все сосредоточенно пытались есть ножом и вилкой (что вам давалось с большим трудом) и мешать сахар без малейшего звука. Однажды у меня зачесался нос…
        Наши ссоры начались из-за денег. Я слишком мало для тебя получал и слишком легко зарабатывал. Сознаюсь, я работал не более 4 часов в день, но мне этого хватало. К тому же бизнесменом мне было не стать, характер не тот, да и не хотел я. Тем более что от голода никто не умирал и голиком не ходил. Твоей же маме хотелось иметь зятя-труженика, зятя при карьере и положении, в то время как моя официальная служба не давала мне ровным счётом ничего, кроме стажа в трудовой книжке, честной уплаты налогов и возможности работать не более двух часов в день. Воздав Кесарю Кесарево, я отправлялся домой, где меня ждало хобби, которое как раз и приносило те самые средства к существованию. Хобби тоже отнимало часа по два в день. Оставшееся активное время суток уходило на восхищение древними греками, больше всего на свете ценившими досуг. Твоя же мамочка досуг совсем не ценила, определяя его как леность и тунеядство. И каждый раз после обеда, когда вы уединялись у неё в комнате (ну, не будем мешать мужчинам), ты получала очередное вливание на тему: каким должен быть зять. Она заводила тебя на все сто, и по
возвращении домой ты как хорошо выдрессированная собака выполняла команду «фас», омрачая тем самым не только не испорченный твоими родственниками остаток выходного, но и пару-тройку последующих дней.
        Наши «серьезные разговоры» выглядели примерно так:
        - Опять ты целый день торчишь за компьютером! - набрасывалась ты на меня. - Лучше бы работать пошёл, как все нормальные люди.
        - Я работаю.
        - Ты называешь это работой?!
        - Я называю это работой.
        - Ни хрена не делаешь, целыми днями сидишь за компьютером.
        - Что тебе надо?
        - Чтобы ты работал, как все нормальные люди.
        - Тебе надо, чтобы я где-то шлялся целый день?
        - Мне надо, чтобы ты деньги зарабатывал.
        - На тех работах, какие ты мне сватаешь, я буду получать ещё меньше.
        - По крайней мере, будешь меньше торчать в Интернете.
        - Ты предлагаешь мне торчать где-нибудь в бане с тёлками и пивом?
        - Ты на самом деле такой дурак или специально надо мной издеваешься?
        - Это ты надо мной издеваешься. Хочешь сделать из меня приличного человека, загнать в гроб, а вдобавок заставить целый день ишачить ради таких же денег, которые у нас есть сейчас.
        - Я хочу, чтобы ты стал нормальным.
        - Как ты? Или как твои папочка с мамочкой?
        - А чем тебе не нравятся мои родители?
        - Мне всем нравятся твои родители. Это я вам никому не нравлюсь.
        - Потому что ты ни хрена не делаешь, чтобы понравиться.
        - Если я смогу когда-нибудь понравиться твоей мамаше, то перестану нравиться себе.
        - Вот именно. Ты никого не любишь, кроме себя.
        - Я люблю тебя.
        - Да? И что же ты такого сделал из любви ко мне?
        - Сходил на воскресный обед. И даже был немного вежливым.
        - Ну, знаешь…
        Ты нервно закуривала сигарету. Ты всегда хваталась за сигарету, когда у тебя по какой-либо причине не было нужных слов. Иногда мне казалось, что ты и начала-то курить только ради того, чтобы было чем латать лингвистические дыры в твоём миропорядке.
        Такие разговоры, повторяющиеся с регулярностью размеренных сексуальных актов, не могли привести ни к чему хорошему. Мы понимали, что это начало конца, но ничего не могли с собой поделать. По большому же счёту, мы и не пытались ничего поделать с собой, избрав друг друга точками приложения сил, что воистину было сизифовым трудом.
        Отчаявшись сотворить из меня человека, ты повернулась к Богу. Сначала это была дань моде, превратившаяся со временем в навязчивую идею замолить грехи. Бедняжка, ты решила, что твоя несчастливая жизнь, непутёвый муж и полное отсутствие перспективы есть не что иное, как наказание за грехи, которые ты теперь пыталась замаливать. Ты расписалась в нашей несостоятельности, решив получить всё то, о чём так долго мечтала, непосредственно из первоисточника.
        Я оказался не у дел. Я почти физически ощущал его присутствие даже в нашей постели, что делало меня совершенно несостоятельным как мужчину. Я не мог, не хотел тебя делить ни с кем, даже с Богом. Всё или ничего! Первое время меня это бесило, вгоняло в уныние, лишало сна. Я ревновал, ревновал тебя страшно, при этом я никому не мог пожаловаться на свою ревность. Разве можно ревновать к самому Богу!
        Тогда-то и появилась Мага. Милая, нежная Мага, расставившая всё по своим местам. Я начал «много работать», иногда даже по выходным. Я перестал ходить к твоей родне обедать, а ты нашла для этого благовидный предлог. Приличия вроде как были соблюдены, а больше тебя, если честно, ничего и не волновало. К тому же я так сильно уставал на работе, что это вполне извиняло мою ночную холодность, которая тебя вполне устраивала. Я всё чаще ночевал в другой комнате, оставляя тебя наедине с твоим Богом. Каждому своё.
        Так мы и жили вполне счастливо, пока, дурочка, ты не испортила всё.
        Он был высоким, стройным, красивым, хорошо одевался, умел себя вести, хорошо зарабатывал, читал Толстого и Крейна… Он свободно владел ножом и вилкой, не ковырялся в носу, не ходил в дырявых джинсах, был приличным, вежливым, обходительным, терпеливым. Другими словами, полная моя противоположность, хотя я тоже совсем не урод, не дурак, Толстому предпочитаю Басё, но Крейна люблю, знаю, как разделаться с бифштексом, чтобы гарнир не попал на штаны… Но, увы, я ненавижу условности и приличия, мне плевать на общественное мнение (остальные - это всего лишь человечество), и, что самое страшное, я частенько самозабвенно ковыряюсь пальцем в носу, получая от этого чуть ли не эротическое наслаждение.
        Он не был твоим сослуживцем в буквальном смысле этого слова. Он работал на твоём этаже в соседней конторе. Вы часто встречались на лестнице по утрам, выходили одновременно покурить, возвращались с работы сначала в одном автобусе, а позже, когда у него появился шикарный автомобиль, он часто подвозил тебя домой. Я знаю, милая, ты совсем не думала об измене. Твой Бог (моя скромная особа здесь совершенно ни при чём) не допускал измен. Вы были друзьями, хорошими близкими друзьями. Домой ты его, правда, не приглашала. Ты стеснялась показать ему меня, мою комнату с плакатом «СЕКС - НЕ ДАЙ ЕМУ ОТСОХНУТЬ!» на самом видном месте, мою небритую (в дни, когда я не виделся с Магой) физиономию, моё наплевательское отношение к светскому чёсу, который я мог воспринимать исключительно в изложении Уайльда. В общем, я был не тем мужем, которого ты могла гордо демонстрировать гостям.
        Вы предпочитали уютные бары, куда заглядывали практически каждый день после работы, посидеть, покурить, выпить кофе или что-нибудь покрепче. Меня вполне устраивали ваши отношения. С одной стороны, у меня была Мага, с другой, сложившийся жизненный уклад, который я меньше всего на свете хотел менять. Хозяйкой ты была неплохой, а больше мне от тебя ничего не было нужно. Твой роман, как мне казалось, должен был принести нам ещё больше свободы.
        Увы, такое положение вещей совсем не устраивало твоего Бога, который требовал искупления греха, а ты согрешила, ты сама не поняла, как согрешила, как согласилась заехать к нему домой. Вы говорили о Толстом, о роли судьбы в жизни человека, о любви, верности, вере и целомудрии…
        - Игорь… нам…
        Красные пятна на белом лице, трясущийся подбородок. Ты с трудом подбирала слова, делая поистине ельцинские паузы.
        - Игорь, нам надо поговорить.
        Я посмотрел на тебя непонимающими глазами. Конечно, я понял, я сразу всё понял, на твоём некрасивом в эти минуты лице было написано не только ЧТО, но и ПОЧЕМУ. Ты говорила не со мной, а со своим Богом, ты искупала ГРЕХ, а я был всего лишь частью твоего искупления. Я был статистом, декорацией, японской куклой начальника. И я сыграл свою роль как смог.
        - Игорь, дело в том, что… понимаешь… так получилось, что… в общем, я и…
        Я стал участником очередного мексиканского сериала с идиотическими до неприличия диалогами. Подобно бесчисленным Мариям и Марианнам, ты долго ходила вокруг да около, прятала голову в песок слов, зарывалась с головой, но так и не решалась произнести это слово. Тебя терзали стыд, раскаяние, злость. Ты злилась на себя, на него, на Толстого с Крейном, на меня за то, что я такой непонятливый, что заставляю тебя глотать раскалённые угли слов вместо того, чтобы мановением руки, кивком головы или движением глаз дать понять, что я всё понял, что дальнейшие объяснения не нужны, что теперь настало время моей реакции и явка с повинной, конечно же, учтена.
        Я смотрел на тебя непонимающими глазами, радуясь в душе твоему состоянию. Нет, это не была ревность, это была обида, старая, выдержанная в дубовых бочках души обида. Я злился на тебя за другую измену, за твою единственную измену (измена бывает только одна, всё остальное уже не в счёт) с Богом, который даже трахнуть тебя не мог как следует. Я смотрел на тебя и чувствовал, что даже здесь или там, разговаривая со мной об этом, ты была с ним, ты всегда оставалась с ним, я же просто для тебя ничего не значил.
        - Ну, и? - совершенно спокойно спросил я, когда ты выдавила из себя признание.
        Теперь остолбенела ты. Бурная сцена, оскорбления, рукопашное выяснение отношений, ты готова была ко всему, кроме совершенно будничного «НУ, И?»…
        Глупая, ты принялась повторять своё признание, теперь уже как хорошо выученный урок, теперь уже слова вновь стали словами, произнесённые один раз, они потеряли свою магическую силу.
        Как? Вот что меня интересовало в этот момент. Как он тебя взял? Как заставил пойти против воли твоего Боженьки, в чьи уста кто-то вложил: НЕ ПРЕЛЮБОДЕЙСТВУЙ? Чем он тебя взял? Такую набожную и такую правильную? Хотя - какого чёрта! Твоя набожность была ни чем иным, как флиртом с Господом, разрешённым моралью романом на стороне с весьма своеобразной сексуальной подоплёкой. Конечно, твоя новая пассия не бог, зато вместо СЛОВА у него есть весьма конкретный предмет для благословений, которым он и не преминул воспользоваться. К тому же Господь далеко, и таких, как ты, у него миллиарды, а этот с тобой, всегда рядом, всегда вежливый, воспитанный, предупредительный, в меру религиозный. Приличный человек. Настоящий, приличный человек, как в женских романах о высшем свете.
        Он читал тебе Крейна, любил для тебя Толстого, смотрел влюблёнными глазами, не позволяя себе ничего лишнего. Есть такая игра в соблазнение. Вовик рядится в педика, а этот в нецелованного ангела. Нет, дорогая, я не ревную. Разве только чуть-чуть. Ревновать вообще глупо. Если она или он хранит верность, ревность может сама спровоцировать измену, ну, а если тебе уже изменили, то ревновать поздно. Ревновать же, когда собственное рыльце покрыто толстым слоем пуха, по моему разумению, вообще недопустимо.
        Соблазнение через Толстого. Я пытался представить себе эту сцену. Романтическая обстановка в духе историй «Плейбоя», свечи или звёздное небо. Он говорит о судьбе, иногда называя её роком. «Война и мир»… Человек не волен… Мы должны покориться своей судьбе, такова воля… Как только увидел Вас (они и в постели были на вы)…
        - Ну, и? - повторил я вопрос.
        - Как!.. Ты!.. Ты…
        Ты хватала воздух ртом, не находя слов.
        - Ну, изменила, дальше что? Чего ты хочешь?
        Тогда ты и бросила мне оскорбление, достойное голливудской мелодрамы середины шестидесятых:
        - Ты не мужик!
        Глава 4
        - А вы хитрая лиса, Дюльсендорф.
        - Это, надо полагать, комплимент?
        - Всё свернули, закрыли лаборатории, спрятались в этой дыре. Кого вы пытаетесь обмануть?
        - Не знаю, скорее всего, себя. Больше всего на свете мы любим обманывать себя. Так уж сложилось.
        - Поэтому вы сделали вид, что всё свернули?
        - Есть время собирать…
        - Я это где-то уже читал. Но почему именно здесь, в этой дыре, почему он?
        - Вы слишком наблюдательны для…
        - Для дилетанта, вы хотели сказать?
        - Вас трудно назвать дилетантом.
        - Бог с ним, не в названии дело. Скажите лучше, как успехи?
        - Ещё не знаю.
        - Не скромничайте.
        - Я не скромничаю. Если вы достаточно в курсе, то понимаете или должны понимать, что так называемый результат имеет внезапный, квантовый характер, поэтому говорить о чём-либо в процессе, по меньшей мере…
        - Успокойтесь, Дюльсендорф, не надо изливать на меня свою желчь. К тому же я, скорее, жертва, нежели…
        - Вы жертва?! Не смешите.
        - А ведь это действительно так.
        - Ещё кофе?
        - Не откажусь. Сегодня вы очень любезны.
        - Это потому, что я смирился с вашим существованием. Я слишком стар, чтобы тратить силы на ненужные сантименты.
        - Это точно. Вы намного старше, чем можно предположить. Сколько вам лет, Дюльсендорф?
        - Это к делу не относится.
        - Относится, мой друг, ещё как относится. Столько же не живут? Я прав?
        - Ну, я живой. Значит, живут.
        - Чем вы там занимались у себя в лаборатории?
        - Проблема взаимоотношения человека и власти в условиях…
        - Только не говорите, что вы действительно занимались этой ерундой.
        - Ерундой? Любовь к вождям, энтузиазм, всенародное счастье, причём, заметьте, без лагерей и аппарата насилия. Вся страна, весь Мир, всё человечество дружными рядами, все как один… Любое правительство…
        - И вы действительно работали в этом направлении?
        - Несомненно. И долгие годы только над этим.
        - Тогда почему же ваш эксперимент провалился?
        - Я бы не стал говорить о провале. Большевизм, Третий Рейх… Конечно, пытаться объяснить поведение народных масс исключительно влиянием результатов эксперимента… но и не без того. Тогда мы достигли больших результатов, и массовая апробация была просто необходима, но выявленные в связи с этим недостатки… Кстати, полностью никто не отказывался от технологий. День десантника ещё никто не отменял. Масса людей оббивает пороги военкоматов, чтобы быть полезными Родине. Кто надо покаялся, кто надо покончил с собой. К тому же всеобщий пароксизм - это не совсем то, чего мы хотели. Слишком уж бросается в глаза.
        - К тому же вы не были единственным человеком, для кого путь к власти…
        - Здесь я с вами не соглашусь. Власть меня никогда не интересовала. Власть - это хлопотно. К тому же надо быть пешкой, чтобы стремиться стать королём, да простят меня шахматисты. Я стремился к контролю и независимости. Я чужд тщеславия и роскоши - за всё в этой жизни приходится платить. Если продолжить шахматную аналогию, меня больше интересовало то, что находится за пределами доски.
        - Так что же случилось, Дюльсендорф?
        - Побочные эффекты. Эксперимент стал давать побочные эффекты, и некоторые из них по своему значению были намного важней, нежели эксперимент как таковой.
        - Например, бессмертие?
        - Ну, о бессмертии говорить ещё рано. Я бы назвал это долголетием.
        - Деньги?
        - Вы пошлы и мелочны.
        - Только не говорите, что вас всё ещё интересовал вопрос лояльности.
        - Меня интересовали новые горизонты. К тому же у меня были благоприятные условия для работы. Мне даже не приходилось ничего скрывать. Достаточно было не обращать на некоторые аспекты их внимания. Проблемы появились с вашим исчезновением. Они так и не смогли понять, как вам удалось скрыться в предельно охраняемом месте.
        - Не смешите меня, Дюльсендорф, из этого клоповника мог удрать любой.
        - Это была только видимость. Одно из условий эксперимента. Но вы действительно ушли помимо нашей воли.
        - И как вы это им объяснили?
        - Безопасность - не моё дело.
        - Вы не стали оправдываться? Умно.
        - Я начал шуметь. Потерять такой ценный экземпляр, как вы…
        - Поэтому вы охотились за ней?
        - Её способности намного сильнее ваших. Этим и объясняется успех…
        - Я бы не стал называть это успехом.
        - Почему?
        - Учитывая её нынешнее положение.
        - Её нынешнее положение намного завидней, чем наше с вами, просто вы не хотите этого признавать.
        - Знаете, Дюльсендорф, а ведь я собирался вас уничтожить.
        - Да? И что вас остановило?
        - Я вдруг понял, к чему вы действительно стремитесь. Вы правы, власть или бессмертие - слишком мелкие для этого цели.
        - Не стоит об этом вслух.
        - Как скажете.
        - Это в наших общих интересах. Я ведь тоже кое-что о вас понял.
        - Когда?
        - Когда вы позволили мне уйти. Вы пытались воссоздать…
        - Об этом тоже не будем вслух.
        - Хорошо. Не будем так не будем. Знаете, в чём вы просчитались? Вы думали, что я тоже способен… На самом же деле это не так. Мне нужен поводырь. Как, собственно, и вам.
        - Мне нужна она.
        - Мне тоже. Думаете, она была жертвой?
        Глава 5
        Лариска. Её появление было столь же закономерным (если, конечно, можно говорить о закономерности в подобных вещах), как доказательство школьной теоремы или результат классически разыгранного гамбита, не говоря уже о законах жанра, которые настойчиво требовали появления…
        Мы расходились с тобой, как солнечные лучи, как непараллельные прямые или лучи угла. Наша точка пересечения, о как давно это было, наш незначительный угол расхождения какое-то время ещё создавал иллюзию параллельности, но чем дальше…
        Ты всё больше уходила в так называемую приличную жизнь, жизнь, как у всех, тогда как для меня это было хуже смерти. Социальная тюрьма, конечно, не столь страшное явление, как тюрьма государственная или армия, или… Никто тебя не пытается бить, насиловать в задний проход, никто не изобретает изощрённые дембельские шутки, но довлеющая паутина ТАК ПРИНЯТО, ницшеанский дракон ТЫ ДОЛЖЕН, тонкая форма рабства с лоботомией в виде традиций и приличий. Кастрированный серый мирок, в который ко всему прочему вторгся твой Бог, оттеснив меня на задний план.
        Религия затягивала тебя с фатальностью трясины, с обречённостью большого наркоманического синдрома, запечатывая глаза и уши, лишая разума, воли и понимания. Ты могла воспринимать реальность только через призму религиозной дозы, через паутину писания, теряя последнюю критичность и способность мыслить. Первостепенными стали давно уже вымершие слова твоего древнего бога и зажатый в корсет благообличия образ еврейского парня, которому, кстати, ничто человеческое было не чуждо.
        Твою жизнь полностью заполняли работа и Бог. Твой босс, обнаружив в тебе ценного сотрудника, решил поднять тебя до нужного уровня при помощи бесчисленного количества учебных семинаров, на которые я отпускал тебя с радостью. Я сажал тебя в самолёт, после чего буквально из аэропорта звонил Ларисе, и мы отправлялись на дачу. Дачу ты не любила. Скорее всего, тебя перекормили в детстве огородами, на которых твоя семейка пыталась выращивать картошку. Для тебя до сих пор дача - это пыль, тяпка и зной. Я же обожал дачу как возможность побыть наедине с природой, отдохнуть от всех этих рож, а в последнее время и как возможность побыть с Ларисой наедине. Она вообще была дитём природы и могла часами гоняться за бабочками. Стоило ей выехать за пределы города, как она тут же превращалась в ребёнка.
        Иногда на дачу приезжала и ты. Это случалось, когда тебе надо было кого-то угостить, какого-нибудь важного столичного гостя, которому опостылели рестораны и прочие атрибуты городской жизни. Уха, шашлыки, домашние пирожки, свежий воздух… Эти люди умели ценить изысканность простоты. Не все, но весьма и весьма многие. Ты отправляла меня организовывать праздник, а сама появлялась уже потом, практически перед приездом гостей, когда надо было накрывать на стол (ты мне этого не доверяла). Протокол требовал присутствие мужа за столом, и тут я не пытался выделываться. Для тебя это была карьера, твоя жизнь, то, к чему ты стремилась, и я не хотел портить тебе всё. Более того, я всегда поддерживал тебя в твоих начинаниях. Перестав быть супругами, мы остались неплохими друзьями, к тому же я был далёк от того, чтобы валить на тебя все шишки. Просто мы не сошлись характерами, что ли, но это совсем не значило, что ты или я были плохими. К тому же мы всё ещё оставались мужем и женой.
        Тем летним днём мы грелись с Лариской на солнышке на безлюдном участке песка, окружённом с трёх сторон лесом, с четвёртой же путь воображаемым супостатам преграждала река. Деревня в пятнадцати минутах от города. Музей-заповедник со своими заповедными алкоголиками, разграбленными музеями и действующим монастырем. Здесь не бывало практически никого. Туристы целлюлитной грудой громоздились на так называемом пляже, местные сюда тоже не заходили - далеко от пивных точек. Да к тому же надо было немного пройти по колено в грязи. Но игра стоила свеч.
        Лариска, это дитя урбанизации, отправилась бороздить неизвестность в босоножках на высоких каблуках, но держала себя молодцом и даже не хныкала. Вскоре, правда, она вспомнила о пользе ходьбы босиком. Босоножки оказались у меня в руках, а она умилялась всему как маленькая, гонялась за ящерицами, визжала при виде ужа и махала руками, глядя на цаплю. Вылитая кортасаровская Мага. Поэтому я так её и называл.
        - А что бы ты мог сделать ради любви? - спросила Мага, сладко потягиваясь.
        - Любить.
        - Нет, я серьёзно. Чем бы ты мог пожертвовать ради любви? Ради меня, например?
        - Не знаю, милая, - я не люблю разговоры о любви в духе женских романов, - сейчас очень легко говорить о том, что сделал бы в какой-нибудь ситуации. Очень легко быть на чужом месте. Гораздо легче, чем на своём.
        - А я для тебя готова на всё.
        - Ты серьёзно?
        - Серьёзней не бывает.
        - То есть, ты со всей ответственностью заявляешь, что готова ради меня на всё. Я правильно тебя понял?
        - Да, - согласилась она, готовясь к подвоху с моей стороны.
        - Тогда брось курить.
        - Что?
        - Брось курить.
        - Что за глупости?!
        - А как ты хотела. Сделаю всё - это далеко не всегда означает дам денег или брошусь в воображаемые огонь и воду, тем более что мне от тебя нужно не это. А здесь маленький каждодневный подвиг, причём, заметь, кроме пользы, от него ничего не будет.
        - У тебя детство в жопе не отыграло?
        - Я тебя за язык не тянул.
        - Да, но…
        - Хорошо, дорогая, ты можешь курить сколько угодно, но тогда ты должна признать, что все твои слова о любви - пустая болтовня.
        - Но я люблю тебя!
        - Я верю каждому твоему слову до первой затяжки.
        - Ты серьёзно? - Она пристально посмотрела мне в глаза.
        - Серьёзней не бывает. Ты же знаешь, я не шучу в подобных вопросах.
        - Хорошо. Я больше не курю. Но и ты должен бросить.
        - Почему?
        - Потому, что это провокация, потому что, когда бросаешь курить, курение близкого человека вызывает отвращение. К тому же раз ты требуешь от меня этой жертвы, значит, ты сам должен быть к ней готов. Я так это понимаю.
        - Согласен.
        Мага скомкала пачку с оставшимися сигаретами и выбросила в воду.
        Домой возвращались молча. Сказывалось никотинное голодание.
        - Ты чего такой? - спросила ты прямо с порога.
        - Курить бросаю.
        - И как?
        - Херовей некуда.
        - А зачем?
        - Хватит. В моём возрасте пора уже начинать думать о здоровье.
        - Кто не курит и не пьёт, тот здоровеньким помрёт, - сказала ты, закуривая сигарету.
        - Наверно, - буркнул я и ушёл к себе в комнату.
        Следующие две недели прошли просто ужасно. Я не находил себе места. Мало того, что хотелось курить со страшной силой, у меня чесались все зубы, было постоянное ощущение раздражения, меня трясло. Я не мог спать. При этом мне постоянно надо было что-то жевать. Жвачки уходили тоннами, я опустошал холодильник с бешеной скоростью. К концу недели я понял, что, если ничего не предприму, сойду с ума. К тому же ты продолжала курить в квартире, доставляя тем самым мне дополнительные мучения. Маге, наверно, тоже было несладко, но она держалась молодцом и даже звонила мне иногда по телефону. Я же только и делал, что ел и валялся на диване.
        Тогда же мы начали спать раздельно. Ты продолжала дымить, как паровоз, а для меня запах табака стал невыносимым. Если вначале он хоть немного снимал состояние абстиненции, то потом у меня возникло стойкое отвращение к запаху табака. Когда же после долгих и упорных боёв я выгнал тебя курить на балкон, между нами окончательно опустился железный занавес. С Магой…
        Мага старше меня на пять лет, и это во многом определяет наши взаимоотношения. Её любовь сопровождалась положенными по штату страхами, истериками и сомнениями. Она боялась каждой молодой ссыкухи, стоило той на меня посмотреть чуть внимательней. Нет, она не устраивала мне совсем уж бурных сцен, ведь она достаточно умна. Она нервничала, переживала в себе, становилась грустной. Мага нервничала ещё и от отсутствия сигарет. Она не курила, не курил и я. Это словно контракт, подписанный кровью. Тогда, на пляже, мы словно бы совершили магический ритуал, отступление от которого подобно смерти. К тому же, только бросив курить, начинаешь понимать, как убивала тебя эта гадость.
        Я тоже люблю Магу. Люблю безумно, люблю как никого на свете. Мага для меня всё. Даже дама с вуалью стала меня интересовать постольку поскольку. Одно только присутствие Маги действует, как достаточно крутой кайф, даже зрачки становятся другими.
        Я был нянькой, любовником и папочкой в одном флаконе. На конспиративной квартире (мы снимали квартиру) я появлялся несколько раньше её, наводил при необходимости порядок, готовил еду, если мы никуда не шли, перестилал постель. К приходу Маги всё уже было готово. Когда появлялась Мага, я раздевал её, разувал, надевал ей носочки и тапочки, целовал ножки. Я купал её в ванной, кормил в постели, приводил в порядок вещи.
        Я получал огромное удовольствие от всех наших маленьких штучек. К тому же Мага… Она капризничала, вредничала, устраивала показательные шоу в присутствии редких посвящённых, но никогда не пыталась трактовать моё поведение как проявление слабости, хотя любая другая на её месте…
        С Магой никогда нельзя было угадать ничего заранее, она была непредсказуемой, загадочной, Сфинксом в человеческом обличии. Бывало, мы накидывались друг на друга уже с порога и занимались любовью, как будто делали это в первый и последний раз в жизни. Иногда она была холодная, как полярные льды, и мы могли всё свидание смотреть телевизор, пить чай или просто спать в самом буквальном смысле слова.
        Временами Мага срывалась, и тогда на меня сыпались угрозы, подарки, обещания вечной любви. У самой Маги денег нет, но её папочка занимает слишком серьёзное положение, чтобы отказать ей в маленькой просьбе тысяч так на несколько.
        Тогда я в миллионный раз пытался ей объяснить:
        - Пойми, глупыш, мне ничего этого не надо. Я не гожусь на роль Барби или Альфонса. К тому же в этом случае в наши отношения должен вмешиваться твой папочка, а я этого не хочу. Не спорь, пусть наши отношения остаются нашими отношениями или отношениями между нами. Я люблю тебя, ты любишь меня. Всё. Мне больше ничего не нужно.
        - Ты так говоришь, потому что пока не встретил какую-нибудь молодую…
        - Ты что, думаешь, я с тобой потому, что никого нет рядом получше? Думаешь, я себе бабу не могу найти?
        - Вот видишь…
        - Что - видишь? Я с тобой потому, что мне нужна ты, только ты и никто, кроме тебя. Понятно? Я люблю тебя, дуреха ты моя.
        Такие разговоры могли длиться до бесконечности, и когда мне надоедало спорить, я брал её практически силой, ей это нравилось, и только в моих объятьях, уже после излияния страсти, она успокаивалась и засыпала. Я засыпал следом.
        И вдруг, словно гром среди ясного неба, совершенно неожиданный, странный, нелепый звонок от Маги.
        - Выслушай меня внимательно. Только не перебивай. Хорошо? - её голос дрожал и срывался.
        - Что… Что случилось, милая?
        - Я… я люблю тебя больше жизни, но я должна… Не приходи ко мне больше… и не звони…
        - Да что случилось, Мага?!
        - Я буду любить тебя всегда…
        Короткие гудки срезали меня, как автоматная очередь. Как был в тапочках, я выбежал из дома.
        - Такси!
        На мой призыв откликнулся старичок в прогнившей и перекошенной «копейке».
        - Жми, - я назвал адрес. - За скорость плачу отдельно.
        - Понял. - Он рванул с места.
        То ли мужик был неразговорчивым, то ли он по моему виду понял, что меня сейчас лучше не трогать, но ехали мы молча, а самое главное, быстро.
        Я затарабанил что есть силы в ворота. Я совсем забыл про домофон. Дверь открыла зарёванная Мага.
        - Я же просила тебя не приходить…
        - Что случилось?
        - Я не могу тебе этого объяснить…
        - Что случилось, Мага?
        - Нам надо расстаться…
        - Вы что, сговорились? Вчера жена, сегодня ты?
        Мага не обратила на мои слова ровным счётом никакого внимания. Она толком ничего не могла объяснить. Да, она меня любит больше всего на свете, но она должна уехать, надолго. Нет, мы не можем уехать вместе. Всё это она говорила, ревя навзрыд, и вообще она была в истерике. Сказать честно, я был не лучше. Я тоже ревел вовсю, совершенно не скрывая своих слёз. Я любил Магу. Она любила меня, я это видел. Я представить себе не мог, что могло случиться. Она же наотрез отказывалась мне говорить.
        - Когда ты уезжаешь?
        - Завтра.
        - Во сколько?
        - В полдень. У нас ещё есть время.
        Я был на грани сумасшествия. Наверно так чувствует себя человек, обречённый на смерть. В моём мозгу работал секундомер, отсчитывая последние наши с Магой секунды. Говорят, что, когда человек пребывает в состоянии аффекта, он ничего позже не помнит. У меня совсем стерлись из памяти эти несколько часов с Магой.
        Я пришёл в себя, когда её самолёт взлетел в небо. Я вдруг очнулся в аэропорту посреди зала ожидания. Я был без сил. Если бы сейчас не нашлось сиденья, я бы упал замертво на грязный пол. Как я не попал в милицию? Небритый, всклокоченный, с глазами маньяка, в комнатных тапочках на босу ногу - я так и не обулся. Я вдруг почувствовал глубокую апатию ко всему, словно вместе с Магой меня покинула сама жизнь.
        Немного подумав, я взял такси. Дома я слегка переоделся, надел носки и туфли и отправился к Вовику. В тот момент это была единственная альтернатива петле.
        Глава 6
        У Вовика была пьянка. По крайней мере, во всех окнах горел свет, громыхала музыка, а на балконе курили заметно подвыпившие девицы. «Тем лучше», - подумал я. К тому же, влекомый желанием излить душу, я прихватил с собой бутылку водки. Тем лучше. Будем пить, а не разговоры разговаривать.
        В подъезде было как всегда темно. Воняло котами и чем-то кислым. Наверняка опять сосед Вовика сверху или кто-то из его друзей. Повадились, уроды, в подъезде гадить. То обоссут всё, то обрыгают, а один раз даже насрали посреди лестничной площадки. Уже все уборщицы от них поотказывались. Вовик алкашей терпеть не может. Ненавидит их лютой ненавистью. Соседа же своего мордует каждый раз при встрече. И хорошо мордует, основательно. Как он его ещё не прибил? А ведь за такую мразь и посадить могут. Нет, чтобы их отстреливать вместо бродячих собак.
        Дождавшись паузы между песнями, я забарабанил ногами в дверь (звонка у него отродясь не было).
        - А, это ты? - Вовик был заметно пьян. - Заходи. Пить будешь?
        - Буду. Держи, - я протянул ему бутылку.
        Немного подумав, или, как любят говорить военные, оценив обстановку, я решил не разуваться. Погода была сухой, а на полу у Вовика был давно мечтающий о мытье линолеум со следами пепла, вина, пива, салата и ещё черти чего.
        Как всегда у Вовика был фуршет. Жил Вовик один, готовить терпеть не мог, питался в забегаловках или у друзей. Иногда ходил к матери… Все давно уже поняли, что к нему надо приходить, предварительно плотно покушав, потому что, кроме орешков, чипсов, бутербродов с подозрительной колбасой и иной малосъедобной ерундой, у него ничего не было. Зато выпивки всегда было море.
        Я навёл себе водки с тоником, предварительно вымыв стакан. Теперь надо было где-то устроиться так, чтобы меньше бросаться в глаза. Словно бы специально для меня в укромном уголке пустовало вполне подходящее кресло, где я и устроился, прихватив с собой нужные бутылки.
        Публика была разношерстной. Несколько подростков (ненавижу слово тинейджеры), одетых, как пародия на бруклинских негров, изрядно пьяный субъект в костюме и при галстуке, пара наших общих приятелей и, конечно же, девочки наилегчайшего поведения, но бесплатные. Вовик предпочитал блядей.
        - Будешь? - Вовик протянул мне ароматную, приятно пахнущую анашёй папиросу.
        - Спрашиваешь.
        Я глубоко затянулся, сдерживая кашель, чтобы раньше времени не растерять драгоценный дым.
        - Подлечи, - буркнул Вовик.
        - Сам вижу, - огрызнулся я, обмазывая слюной папиросу.
        - Ты чего такой?
        - Меня Мага бросила.
        - Как?
        - Вот так.
        - Ни хрена себе! Чего это она?
        - Понятия не имею. Она так и не смогла толком ничего объяснить.
        - У вас же вроде любовь была?
        - Почему - была?
        - Так какого…
        - Не знаю. Я ничего не знаю. Сначала жена, теперь Мага…
        - Может, это у тебя кармическое?
        - Хуическое! - выругался я.
        - Я сейчас, - сказал Вовик и исчез в туалете, оставив мне внушительную пятку.
        Меня как-то сразу прибило к земле. Сказывалось то, что я не курил. Это была ещё не трава, а, скорее, гремучая смесь из табака, положенного на алкоголь. Травка взяла меня позже и, надо сказать, взяла по высшему классу. Я успокоился, погрузился в себя, наблюдая за тем, как анестезия убирает остатки боли из моей души. Я был на качелях, когда наркотическое опьянение сменяется алкогольным и наоборот. Я хотел умереть, покончить с собой, если не взаправду, то хотя бы полностью заглушить себя алкоголем и наркотиками.
        С Вовиком мы дружили с детства. У нас была общая страсть, а именно тяжёлый рок. Это было ещё в эпоху бобинных магнитофонов и студий звукозаписи. У Вовика был тогда бобинный «Акай» - мечта любого меломана, а у меня шкаф плёнок и доступ к первым копиям с пластов, с новых забугорных пластов, совсем ещё без «песка», не говоря уже о более крупных дефектах. Фактически мы были обречены на знакомство. Потом были девочки (обычно его подруги, но на моей квартире), выпивка, рок-концерты. Нам даже комсомольские билеты вручали в один день, на открытии памятнику Ленину на главной площади города как лучшим из лучших.
        Вовик был единственным из МОИХ друзей, кто знал о Маге.
        - Обобщения, - вспомнил я вдруг наш разговор во время вечерней прогулки по городу. Мы часто гуляли с Вовиком по вечернему городу, спускались к реке, забредали в дебри частного сектора, в район трущоб и заброшенных фабрик. Особенно мы любили небольшой райончик, который практически не изменился со времён советской власти. Такие же улицы, дома, магазины. Всё тот же кинотеатр, который когда-то считался очень даже крутым и куда мы ходили в холодные дни пить вино или пиво. Попадая в этот райончик, я вновь оказывался в середине восьмидесятых… Мы садились на любимую лавочку у вечного огня, который заменял нам камин, и открывали дверь в чулан с воспоминаниями. Когда-то один из городских хулиганов попытался жарить на вечном огне курицу, которую он где-то умудрился поймать и разделать. Его тогда забрали в милицию и избили до такой степени…
        - Обобщения, - говорил я, скорее себе, чем Вовику, который думал о чём-то своем, позволяя мне умничать в своё удовольствие, - половина наших проблем существует в результате обобщений. Мир - бардак, бабы - суки, мужики - козлы, молодежь - тупая… и так далее. Мы смотрим друг на друга сквозь прицел-перекрестие осей координат, дающих точное местоположение объекта в бесчисленном множестве классификационных таблиц. Обобщения и принадлежность, обобщения и принадлежность, а каждый… каждая тварь в Мире является уникальным, единственным в своём роде творением, каждый камень, каждая частица… Я, например, знаю одного мужика, бывшего начальника ГАИ. Очень обязательный, порядочный человек, и так далее. Взять хотя бы Лариску. Умная баба, насквозь меня видит, книжки читает, а иногда такое сморозит. А всё почему? Она меня классифицирует, а потом начинает просчитывать моё поведение на основании своей классификации. Я пытаюсь вести себя иначе, но она вбила себе в голову… Она все время ждёт, что я её брошу, найду себе молодую дуру и брошу. Или пакость сделаю в самый неподходящий момент. Тут ещё наши отношения с
женой… Лариска ревнует к каждой юбке, боится, что загуляю.
        - А ты от неё не гуляешь?
        - От Лариски? Ни разу. Даже и не пытался. Не хочу никого больше, даже думать не хочу. К тому же у нас никаких с этим проблем.
        - Не гони.
        - Да не гоню я! Чего мне перед тобой рисоваться?
        - Я такого не понимаю, - Вовик воспринимает личную жизнь как нечто среднее между спортом и охотой, - мне всегда хочется чего-то нового.
        - Ты баб за людей не считаешь, для тебя они не более чем средство для получения удовольствия.
        - Они не люди.
        - Для меня же Лариска важна сама по себе. Она не средство, а цель.
        - По мне, так все одинаковые.
        - Поэтому ты меня никогда не поймёшь. Мне в первую очередь нужны личные отношения, а потом уже секс, хотя трахаться я обожаю. Личные отношения - это отношения между личностями. Поэтому я никогда не пойду на сторону… при таких, конечно, отношениях, как с Лариской. И это не вопрос нравственности или морали.
        - Зря. В этом есть свой кайф, когда чисто животные отношения. Встретились, спарились, разбежались. Ни ухаживать не надо, ничего.
        - Ночь, проведенная вместе, ещё не повод для знакомства?
        - Вроде того.
        - Я вообще всё воспринимаю лично. Бабу же я должен любить хотя бы те пару часов, что мы вместе, к тому же я должен знать, что ей в данный момент нужен я и только я. Потом она может меня вообще забыть, но только потом. Иначе это разврат или скотство. Я всегда люблю своих баб. Иногда недолго, иногда как Лариску, несколько лет, но пока я люблю, я не изменяю.
        - Ты заметил, о чём бы мы ни говорили, в конце концов, всё сводится к разговорам о бабах.
        - Мы говорили о жизни и жизненном опыте в частности. Всё логично и взаимосвязано.
        - Жизненный опыт. Он как героин для наркомана. Это как уважение к старшим. Скорее даже не уважение, а послушание. Ещё лет сто назад это было оправданно. Жизнь изменялась медленно, а до старости ещё надо было суметь дожить. Тогда жизненный опыт имел огромное значение, как, собственно, и традиции. Опыт помогал выжить. Сейчас же каждое следующее поколение живёт в принципиально новой реальности. Мой брат вон на пять лет моложе, а у них совсем другие приколы. Мне нечему его научить. Слишком мы разные.
        - Всё равно какой-то опыт…
        - Несомненно, но только как информация. Если же я начну от него требовать, чтобы он жил по моим понятиям… Скорее, мне надо у него учиться жизни.
        - А я вот недавно пил коньяк и думал. Смотри, масса людей пытается представить себе наши взаимоотношения в виде шахматной игры. А если наоборот? Если взять любую, наобум, шахматную партию и расписать её как какое-нибудь противостояние. Политический кризис, война, разборка. Ходы - это действия основных героев, но каждый ход должна окружать обычная в таких случаях светская шумиха: бабы, водка, газеты, сплетни. Каждая фигура должна иметь свой ранг и социальный статус, иначе это уже не шахматы. И тут меня осенило. Никакие мы не шахматы. Скорее, карты. Причем не благородные игры, вроде преферанса. Даже не «дурак», а «верю - не верю» или какая-нибудь другая фигня. Может, даже не игра, а просто кто-то тасует от нечего делать колоду. Мы встречаемся, расстаёмся, вступаем во взаимодействия, ищем объяснения, ищем логические объяснения, пренебрегаем несущественным, чтобы хоть как-то втиснуть реальность в корсет математики, ищем предназначение, высший смысл бытия, а если два и два не срастаются в четыре, начинаем пить, перестаём бриться, обвиняем во всём дьявола или правительство и ничего не понимаем. Ради
чего Господь сотворил нас такими? Ради какой великой цели? А если нет? Если мы - результат скуки, результат вековой скуки создателя, который от нечего делать просто мешает карты? Или, ещё лучше, побочный продукт, отходы, мусор, непереваренные остатки бытия? А мы надеемся, молимся, наделяем его понятными, льстящими нам качествами, ищем порядок и справедливость, а когда не находим, пытаемся объяснить царящий в этом Мире бардак испытанием Божьим или грехами прошлой жизни, тогда как…
        - Я тут как-то смотрел целый день сериалы, - перебил меня уставший от проповедей Вовик, - удовольствие получил неимоверное. Они там десятилетиями не могут друг другу отдаться, сохраняя девственность и целомудрие. Я всё время думаю о тех, кто снимает эту фигню. Какими же надо быть циниками, чтобы так ненавидеть людей?
        - Вряд ли они ненавидят людей. Они их просто не уважают. Хотя тоже вряд ли. Они их просчитывают, как лабораторных крыс, причём достаточно точно. Так, например, Лёня Голубков - это собирательный образ вкладчиков «МММ», и так далее.
        - Вообще, если подумать, нам жилось лучше. Вспомни, какой у нас был Винни-Пух.
        - Умный, а у них красочный и пустой. Но у них есть выбор: как ты дурака не науськивай, кроме тошноты, ненависти к настоящей культуре, ничего ты у них не воспитаешь. У дурака сам организм отвергает эту самую культуру. А умные мальчики и девочки будут рыться на книжных полках и в видеоархиве.
        - А, по-моему, они сейчас все уткнулись в компьютеры.
        - Опять обобщение. Компьютер компьютеру рознь. Для одних - это игры, порно, чаты. Для других - способ что-либо узнать или познакомиться с себе подобными. Представь: сидишь ты в каком-нибудь Урюпинске и в 16 лет читаешь Маркеса, а с Маркесом… Как без компьютера?
        - Думаешь, в Москве они умнее?
        - В процентном соотношении нет. Но если сравнивать численность населения какого-нибудь поселка Мирный в районе Земли Франца Иосифа и Москвы, то, сам понимаешь.
        - Потанцуем? - Она стояла напротив меня. Молодая, стройная, слегка пьяная и слегка, надо думать, развратная. Короткая юбка и облегающие ногу лёгкие сапожки подчеркивали привлекательность её красивых ног - она тоже не стала разуваться.
        - Давай, - согласился я, подчиняясь чужой воле, так как собственной у меня больше не было. По крайней мере, сегодня.
        Мы составили компанию одной молодой паре. Они были сильно пьяны. Девочка была раздета по пояс и хотела продолжить раздевание и не только, она готова была сделать это буквально здесь же, на диване, с которого нужно было предварительно согнать перепившихся подростков, тупо смотревших в пустой экран телевизора. Кассета давно уже кончилась. Она была готова, но парень был слишком пьян, чтобы это понять. Он вряд ли вообще мог понять хоть что-то после наслоения алкоголя, анаши и, наверно, таблеток или ещё какой новомодной гадости.
        - Только не ЭТО! - сказала она, когда поняла всю двойственность приглашения танцевать в подобной обстановке.
        - Не это так не это, - согласился я. Наверно, я бы согласился, если бы она предложила мне выпрыгнуть из окна.
        - Давай сначала выпьем.
        - Давай. Хотя я и так уже пьян.
        - А мы много не будем.
        - Почему?
        - Почему? - мой вопрос застал её врасплох.
        - Ты же уже пьян.
        - Слишком пьян, но ещё недостаточно, чтобы… - я потерял мысль.
        И мы выпили и ещё выпили, а потом и ещё, чего делать совсем уже было не надо, учитывая даже моё желание напиться до коматозного состояния. Но мы уже выпили, а выпитого не вернёшь, при хорошем, конечно, раскладе, и так уж случилось, что оказались мы с ней на улице, причём совсем одни, и было темно, и наши губы нашли друг друга как бы помимо нашей воли, а найдя друг друга, уже не захотели расставаться. Когда она опомнилась, было уже поздно, мы уже целовались, и я прижимал к себе её жаркое (это чувствовалось даже через одежду) тело, и, поняв, что уже слишком поздно, она ещё сильней прижалась ко мне…
        - Может, пройдёмся? - поспешил предложить ей я, видя, что Вовик собирается разгонять народ.
        - Куда?
        - Куда хочешь. Земля огромная.
        - Тогда пойдём на речку.
        Ночная река. Тёмная… она только в книжках бывает гладью, постоянно меняющаяся поверхность с танцующей на волнах лунной дорожкой, всплески, будто она шепчет или мурлычет себе под нос… Запах воды.
        - Знаешь, здесь я становлюсь язычником. Здесь всё живое… небо, звёзды, река, деревья… они думают, чувствуют, разговаривают… раньше люди это чувствовали… Знаешь, как древние колдуны открывали тайны трав? Они погружались в транс и разговаривали с растениями.
        - А ты что чувствуешь?
        - Мне кажется, что я их понимаю. Иногда смотрю вот так на здание или просто куда-нибудь между деревьями, и мне кажется, что это дверь в иной мир.
        - Правда? - как-то слишком уж серьёзно спросила она. - И давно это у тебя?
        - Почти с детства. А ещё я лечить умею. Не сильно, но немного могу.
        Мы расстались, когда уже было светло и дома тошнило заспанными, с недовольными лицами людьми. Ей на работу, мне… Мне в самую отвратительную из действительностей, в действительность без Маги.
        - Я позвоню, - сказала она у подъезда.
        Глава 7
        На следующий день мы сидели в кафе «У Лысого» (так мы называли кафе возле памятника Ленину), пили коньяк. Светлана (так звали мою новую знакомую) рассказывала о своём детстве, а я… я бежал от одиночества. Наверно, вчерашний алкоголь ещё не успел окончательно выветриться из организма, потому что я пьянел со страшной силой. Светлана тоже пьянела. Плюс ко всему она курила одну сигарету за другой, что, конечно же, не могло не сказаться на её состоянии.
        - Дай затянуться.
        - Возьми целую.
        - Я не хочу целую. Просто дай затянуться, если тебя это не напрягает.
        - Меня это совсем не напрягает. - Она протянула мне сигарету.
        - Я из твоих рук. Можно?
        - Сколько угодно. Ещё?
        - Нет, пожалуй, хватит.
        - Мы закрываемся, - официантка выросла словно из-под земли.
        - Что, уже?
        - Да. Уже время.
        - Хорошо. Сколько с нас?.. Нет, дайте нам ещё две коньяка с собой.
        - Сейчас принесу.
        - Сдачи не надо.
        - Спасибо.
        - Ты всегда такой добрый? - спросила меня Светлана, когда мы вышли из кафе.
        - Они здесь не избалованные. К тому же я дал ей не так уж и много.
        - Куда пойдём?
        - Не знаю. Перед нами весь Мир.
        - А давай я покажу тебе одно интересное место?
        - Далеко?
        - Возле железной дороги.
        - Пойдём.
        - Куда ты меня привела? - спросил я.
        С пьяну я не сразу понял, что мы находимся в совершенно незнакомом мне районе, хотя мы с Вовиком облазили город вдоль и поперёк.
        - Помнишь, ты вчера мне рассказывал, что видишь как бы ворота в иную реальность.
        - Ну…
        - Так вот, у меня от них есть ключ.
        - Твою мать! И где мы?
        - Это город, но такой город, куда обычным людям дороги нет. Это город-сон или сон города.
        - Какой же я… Ты, наверно, в душе смеялась, когда я тебе рассказывал вчера о своих чувствах.
        - Ничего я вчера не смеялась. Я ещё у Вовика поняла, что ты один из нас.
        - Один из кого?
        - Один из тех, кто может сюда войти.
        - А это сложно?
        - И да, и нет. Это должно быть в тебе от природы. А иначе…
        - Это сон?
        - Совершенно верно. Сны существуют параллельно с нами. Большинство из нас могут с ними взаимодействовать исключительно в особом состоянии сознания или во сне, другие же, и таких немного, способны сознательно перемещаться из одной реальности в другую.
        - Ничего не понимаю.
        Мы пришли в заброшенный железнодорожный тупик. Рельсы, покрытые толстым слоем ржавчины, лежали среди густой травы. Кое-где между шпал росли молодые деревья. Вокруг без всякой системы стояли железнодорожные вагоны. Некоторые были разрушены почти до основания, другие - совсем как новые, а некоторые из них были даже подключены к линиям электропередач.
        - Милое местечко, ничего не скажешь.
        - Это сон города, а у городов особые сны. К тому же здесь живёт замечательный человек, с которым я хочу тебя познакомить.
        - Здесь, по идее, полно всякого сброда.
        - Здесь никого нет, кроме него. Иногда сюда, правда, заходят гости, но это бывает крайне редко.
        - Странно…
        - Ты ещё не понял? Это сон, настоящий городской сон. Этого места нет и никогда не было в том мире, - она говорила со мной тоном учителя начальных классов, объясняющего нечто очевидное непонятливому ученику.
        - Можно подумать, я каждый день по снам шляюсь, - огрызнулся я.
        Она ничего на это не ответила.
        - Здесь живёт очень замечательный человек, - сказала она, когда мы подошли к одному из вагонов.
        - А мы не поздно? Уже глубокая ночь на дворе.
        - Мы никогда не поздно. К тому же дверь открывается только в определённое время.
        - В полночь?
        - Необязательно.
        - Я это так, шучу. Честно говоря, в голове не укладывается.
        - Ничего, уложится. Для меня, например, это стало более привычным, чем метро или самолёты.
        Светлана без стука вошла в вагон и включила свет, быстро найдя выключатель.
        - Входи. Карл! Ты дома?
        - Для тебя, Светланка, я всегда дома.
        - Карл, я не одна.
        - Ты не одна?
        - Я с другом.
        - Что?
        - Подожди здесь, - сказала она мне, уходя в глубь вагона.
        - Входи, - она вынырнула из купе буквально через пару секунд.
        Внутри вагон был перестроен в некое подобие двухкомнатной квартиры со всеми удобствами. Сначала шли туалет и душевая, затем кухня, следом зал-гостиная и, наконец, спальня. Ванную хозяин этого дома на колёсах решил не ставить - все равно он в ванной не парится, для стирки же у него была машина-автомат. Вагон был подключён к горячей и холодной воде и канализации.
        Зал был достаточно большим и широким. Он включал в себя не только несколько купе, но и коридор вагона. В зале были складные кресла, стол, небольшой диванчик, книжная полка… и даже печка-буржуйка, превращённая в некое подобие камина. Также возле стола, на полу, стоял настоящий медный самовар, почти как новый, начищенный до блеска.
        У двери в зал нас и встретил хозяин. Это ещё крепкий, стареющий мужчина небольшого роста. Он был похож на Зиновия Гердта, причём не только внешне, но и манерой… или нет, не манерой… что-то в его голосе тоже было созвучно с Зиновием Гердтом. Лет ему было около шестидесяти. Его можно было бы вполне назвать милым, если бы в нем не было чего-то отталкивающего. Возможно, мне не понравились его бегающие глаза. Он весь как-то засуетился, застеснялся, покраснел, как девица, впервые увидевшая жениха.
        - Знакомьтесь, - сказала Света.
        - Игорь, - представился я.
        - Карл Дюльсендорф, - сообщил он, протягивая руку для рукопожатия. Разумеется, я её пожал.
        - Проходите, молодой человек, присаживайтесь, - пригласил он.
        - У вас неприятности? - спросил меня Дюльсендорф, когда с первой бутылкой коньяка было покончено.
        - С чего вы взяли?
        - У вас потерянный вид.
        - Вы правы, господин Дюльсендорф…
        - Не называйте меня так!
        - Простите, не буду.
        - Так меня называл один страшный человек.
        - Да?
        - Так что с вами стряслось? - вернулся он к теме разговора.
        - От меня ушла жена, а потом и любовница, - признался я.
        - Вы их любили?
        - Жену… Не знаю. Когда-то любил, раз женился.
        - Люди женятся по разным причинам.
        - Я, наверное, по любви. Потом любовь кончилась.
        - Быт?
        - Хуже. Быт особо нам не мешал. Она вдруг стала после свадьбы серьёзной, а я как был шалопаем, так и остался. Ненавижу дешёвую провинциальную светскость. Слишком это всё выглядит пошло.
        - Поэтому вы расстались с женой?
        - Мы не расстались. Мы живём под одной крышей. Иногда даже спим в одной постели, спим в буквальном смысле слова. Два совершенно чужих человека в одной постели.
        - Что-то произошло?
        - Она променяла меня на другого.
        - И вы не вынесли обиды…
        - Если честно, то мне было уже всё равно. Мне даже нравилось, что у неё появился он. На самом деле, она меня предала намного раньше. Она изменяла, не таясь, изменяла каждый день, рядом со мной, в одной со мной постели. У меня на глазах.
        - Вы не похожи на…
        - Она изменяла мне с Богом, а это многое меняет. Изменять с Богом - это прилично, это морально, а сейчас, когда все вдруг стали жутко религиозными, - это модно и почётно. А я даже пожаловаться никому не мог.
        - Вы держали всё это в себе?
        - Я завёл любовницу.
        - Вы сделали это назло жене?
        - Нельзя так с людьми. Нельзя использовать кого-то вот так. Любовница-то при чём? Она же не виновата, что у тебя с женой не всё в порядке. Ей за что мстить?
        - Вы влюбились?
        - Сначала я думал, что это так, ничего серьёзного. Потом понял, что не могу без неё.
        - И она ушла? Я вам сочувствую.
        - Всё было хорошо, всё было замечательно. И как гром среди ясного неба. Не понимаю…
        Меня прорвало. Я говорил и не мог остановиться. Я рассказал этому странному человеку всё или почти всё. Нет, про даму с вуалью я ничего ему не сказал. Что-то во мне заставило меня молчать. Какие-то внутренние инстинкты сигнализировали об опасности. Иначе я, наверно, рассказал бы и про неё. Со мной случилось то, что в гуманистической психологии называется катарсис. Вся та боль, которую я пытался глушить в последние дни, вылилась, превратилась в слова, которые текли из меня сплошным потоком.
        Дюльсендорф, надо отдать ему должное, слушал (или делал вид, что слушает) с тем сочувствующим вниманием, которое заставляет продолжать говорить ещё и ещё. Светлана во время моего монолога стояла за моей спиной и гладила мои волосы. Она тоже поддерживала меня как могла, за что я был ей искренне благодарен. Она была моим врачом реаниматором, ангелом - хранителем, спасением. Она прекрасно понимала свою роль и не претендовала на большее. Вот только для чего ей был я? Но тогда я не хотел об этом думать. Тогда я совсем не хотел об этом думать. Тогда я вообще не хотел ни о чём думать.
        - А я потерял всё, что можно было потерять, - Дюльсендорф совсем опьянел и теперь он делился со мной наболевшим. - Ко мне пришёл очень страшный человек с двумя не менее страшными друзьями…
        «О, тогда я жил не в этой дыре, да и был совсем другим, преуспевающим человеком в полном расцвете сил. Я был счастлив. У меня была любимая жена. Мы ждали ребенка. Все было хорошо, пока в мой дом не ворвались они. Их было трое. Три страшных человека: Ганс - вылитый эсесовец. Знаете таких, чистая нация, голубая кровь и любовь к утончённому унижению второсортных людей. Я для них был второсортным. Второй был похож на гориллу, его звали Генрихом. Не знаю, зачем они взяли себе немецкие имена. В том, что это не настоящие имена, я уверен на все сто. Третий, главный, назвал себя Каменевым, что тоже вряд ли было его настоящим именем. Он был похож на следователя ГПУ, расследующего дело о врагах народа. У него были страшные глаза ненависти.
        - Здравствуйте, господин Дюльсендорф, не ожидали? - Каменев был сама любезность, но от этого мне было ещё страшней.
        - Я не понимаю…
        - Сейчас вы всё поймете. Мне нужно от вас одно одолжение.
        - Какое?
        - Профессор Цветиков, кажется… Знаете такого?
        Мои волосы поднялись дыбом.
        - Вижу, знаете.
        Я знал Цветикова. Противоречивая фигура, словно бы вышедшая из-под пера Федора Михайловича. Он был руководителем бесчеловечных экспериментов над людьми. Мы познакомились, когда я оказался жертвой одного из таких экспериментов. Не знаю, чем я ему так понравился, но он вытащил меня оттуда, спас мне жизнь. Это был визит из прошлого, из страшного бесчеловечного прошлого. И вот это прошлое вернулось в лице троицы, жаждущей мести. У них были свои счёты с Цветиковым. Какие? - я не хотел этого знать.
        - Так же как и вы, - я понял, что Каменев тоже был жертвой эксперимента.
        - О нет, Дюльсендорф, не так же. Совсем не так же.
        Я не стал с ним спорить.
        - Что вы хотите?
        - Мы хотим с ним встретиться. Надеюсь, вы нам поможете?
        - Неужели вы думаете, что я могу знать что-либо о таком человеке, как Цветиков, и оставаться в живых?
        - Что ж, Дюльсендорф. Придётся разговаривать в другом месте.
        Они надели мне мешок на голову, вывели из дома, посадили в машину. Когда же с меня его сняли, мои ноги подкосились от страха. Меня привезли в одну из бывших лабораторий Цветикова. Это не предвещало ничего хорошего. Меня бросили в комнату, полностью обитую поролоном. Вы должны были видеть такие в кино. Так обычно показывают палаты для буйных душевнобольных. Меня закрыли там и выключили свет.
        Когда ко мне пришёл Каменев (прошла целая вечность), я был на грани нервного срыва.
        - Здравствуйте, господин Дюльсендорф. Как спалось на новом месте? Сон загадывали?
        - Где моя жена? - спросил его я.
        - О, за неё не волнуйтесь. Она в полном порядке.
        - Я хочу её видеть.
        - Нет ничего проще. Помогите мне найти Цветикова, и мы отвезём вас обратно домой.
        - Я не знаю, где он.
        - Вы не знаете… я вам верю. Вы действительно не знаете наверняка, где он, но вы можете знать, где он может быть, его привычки, интересы. Вы могли совершенно случайно узнать о нём нечто важное, некую зацепку. Пожалуйста, вспомните, помогите нам…
        - Я ничего не знаю.
        - Я совершенно не вижу у вас желания с нами сотрудничать.
        - Поймите, я с радостью бы вам помог, но я не знаю, где он. Мы не виделись несколько лет.
        - Я вам верю, господин Дюльсендорф, верю всему, кроме слов «с радостью». Но я прошу вас помочь нам. Напрячь память, воображение, интеллект. Вы же умный человек, Дюльсендорф.
        - Но я действительно ничего не знаю.
        - Послушайте, Дюльсендорф… Я попытаюсь догадаться… Я, кажется, понял, вам недостаточно того, что я вас прошу об одолжении. Но, может быть, другая просьба заставит вас быть более сговорчивым. Я попрошу вас пройти со мной.
        Меня привели в одно из рабочих помещений лаборатории и усадили в особое кресло - детище профессора Цветикова. Это кресло позволяло фиксировать пациента, полностью лишая его возможности двигаться.
        - Может, вы избавите нас от всего этого? А, Дюльсендорф? - спросил меня Каменев.
        - Я уже сказал вам, что ничего не знаю.
        - Ну что ж, Дюльсендорф, это ваш выбор. Генрих.
        Генрих принялся, не торопясь, фиксировать меня в кресле.
        - Ганс, - сказал Каменев, когда я был прочно прикручен к креслу.
        Я приготовился к боли, но они приготовили для меня нечто более изощрённое, чем физическая боль. Ганс вышел из комнаты. Буквально через минуту он вернулся с сыном моего хорошего друга. Его рот был заклеен скотчем.
        - Итак, господин Дюльсендорф, надеюсь, просьба этого человека значит для вас несколько больше, чем моя. Не заставляйте его умалять вас проявить благоразумие.
        - Но я действительно ничего не знаю.
        - Хорошо. Ганс, Генрих. Прошу вас, джентльмены.
        Они медленно, нарочито медленно связали ему ноги, перекинули верёвку через блок, прикреплённый к потолку. Они подвесили его за ноги метра на полтора над полом.
        - Одно ваше слово, Дюльсендорф, и всё тут же закончится.
        - Я ничего не знаю.
        - Джентльмены.
        Ганс и Генрих взяли по бейсбольной бите и принялись медленно избивать ни в чём не повинного парня. Они били его медленно, нанося не более двух-трёх ударов в минуту, ломали ему ребра, руки, ноги… Я что-то кричал, молил о пощаде, рыдал, угрожал, умалял вновь. Я был на грани сумасшествия…
        Они кинули труп парня в мою комнату. На этот раз они оставили включённым свет.
        - Ну, как ваши дела, Дюльсендорф? - спросил меня Каменев тоном доброго доктора во время следующего своего визита. - О, нельзя же так. На вас лица нет. Сегодня вы плохо выглядите, мой друг. Бессонница? Я понимаю, вы, наверно, пытались вспомнить, ведь правда? Надеюсь, вы мне скажете, шепнёте на ушко одно или несколько слов. И мы расстанемся, так сказать, друзьями, хотя нет. Я бы не хотел быть вашим другом после того, как вы мне продемонстрировали вчера своё отношение к друзьям. А вот я готов пойти вам навстречу. Вчера вы сказали, что хотите встретиться с женой, и вот сейчас вы её увидите. Вы не хотите в благодарность мне что-то сказать? Нет? Вы неблагодарный человек, Дюльсендорф. Пойдёмте.
        Меня привели в ту же комнату, что и вчера, усадили на стул, зафиксировали. Затем Ганс привёл жену.
        - Ну что, Дюльсендорф, ваше слово.
        - Я вам сказал.
        - Что ж, вы сами во всём виноваты.
        В комнату вошли какие-то грязные отвратительные бродяги и принялись насиловать мою беременную жену у меня на глазах.
        - Дочь! У него есть дочь! - закричал я.
        - Где? Говорите, Дюльсендор.
        - Остановите их, я всё скажу!
        Ганс и Генрих оттащили бродяг от жены, а я рассказал им, где живёт его девочка. Я понимал, что они с ней сделают. Фактически я выносил ей смертный приговор, но я не мог… был не в состоянии смотреть, как…
        - Вот видите, Дюльсендорф, при желании вы оказали нам очень большую услугу, и мы отпустим вас и вашу жену. Хотя нет, она перенесла невыносимые страдания, к тому же наверняка ребёнок уже не будет здоровым. Или будет? Ганс?
        - Не знаю. Я думаю, лучше проверить.
        - Ну так проверьте.
        Тогда Ганс ударил её ножом в живот. Она медленно опускалась вниз, а нож продолжал резать её тело. Она рухнула на пол, но перед этим… из неё выпало всё… и… клянусь богом… я видел… это невозможно, но я видел… я видел, как на пол упал наш неродившийся ребёнок…»
        Глава 8
        Я никогда не был слишком уж впечатлительным, но рассказ Дюльсендорфа подействовал на меня так, словно всё это произошло не с ним, а со мной. Я был убит, уничтожен, размазан, как кусок масла по булке. Это было словно в кошмарном сне. Конечно, если верить Светлане, которой, кстати, совсем не было смысла меня обманывать, это и был сон, самый настоящий сон объевшегося на ночь Города. Бред, Тарковщина или «Пикник на обочине» со своим сталкером в мини-юбке. Или, что уже более правдоподобно, алкогольный делирий во всей своей красе. Я вдруг ощутил себя героем американского фильма ужасов, пытающегося при помощи своего жалкого умишки втиснуть необъяснимое в рамки патентованного американского опять-таки здравого смысла. С одной стороны, это было весьма забавно, с другой… Подобные скептики обычно погибали в первую очередь, и это совсем не внушало мне оптимистичного взгляда на жизнь. Шестое чувство уверенно твердило мне, что это далеко не плод подогретого лошадиной дозой (лошади столько не пьют) алкоголя воображения, а самая что ни на есть не прикрытая ничем реальность. В такую реальность я меньше всего хотел
бы верить. Хотя, с другой стороны, не так важно, в какую реальность веришь ты, намного важнее, какая реальность верит в тебя.
        Рассудок напрочь отказывался принимать то, что говорил странный человек с экзотической фамилией Дюльсендорф. Его рассказ был невероятным, невозможным, неправдоподобным, в конце концов, но у меня в ушах всё ещё стоял его крик, обрушивший на меня безграничность человеческого горя. Он рассказывал совершенно спокойно, я бы даже сказал, безучастно, как на его глазах погибали любимая жена и неродившийся ребёнок, он говорил, словно речь шла о погоде на завтра или иных совершенно несущественных мелочах. Он закончил рассказ, сделал большой глоток прямо из бутылки и зарыдал или зарычал, я даже не знаю, как назвать его полный отчаянья вопль. Он рыдал без слёз, он кричал, закрыв руками лицо, ничего не видя и не слыша. Для него ничего больше не было во всём мире, кроме горя, вечного, бесконечного горя, над которым…
        - Помоги. Не сиди как пень, - вывела меня из ступора Света.
        - Что?
        - Давай его переложим на диван. Ты в состоянии?
        - У меня весь хмель прошёл.
        - Вот и хорошо. Бери его… Не урони только.
        Её предупреждение было более чем уместным. Дюльсендорф, несмотря на свою тщедушную внешность, оказался достаточно тяжёлым. Его тело было жилистым, мускулистым и совсем не дряблым. Мне бы такое тело. Он был словно боец ушу или ниндзя, «переодетый» в старика. Так в старых китайских фильмах про единоборства молодых актёров гримировали под стариков. Будь я в другом состоянии или расположении духа, меня наверняка бы насторожило подобное несоответствие формы и содержания, но тогда… Тогда я хотел как можно быстрее убраться из этого чёртового тупика. В общем, думать я начал только после того, как свершилось непоправимое, и мне пришлось, что называется, в принудительном порядке срочно анализировать ситуацию. Тогда же я только матерился и тащил тяжёлое тело молодого старика на диван, который был, слава богу, в двух шагах от стола.
        - Давай быстрее, - поторопил я Светлану.
        Меня терзал страх вперемешку с тем отвращением, которое возникает у людей при виде змей или некоторых насекомых. Я боялся Дюльсендорфа, как прокажённого или больного чумой. Едва я выбрался из вагончика, как меня вырвало прямо на ступеньки.
        - Зашибись, - услышал я почему-то далекий голос Светы, - Карл будет доволен.
        - Да пошла ты со своим Карлом!
        - Пошли уже.
        Она взяла меня за руку чуть повыше локтя и потащила за собой. Как маленького.
        Дома я первым делом скинул с себя всю одежду и отправил в корзину для грязного белья, словно боялся, что на ней остались испарения или, лучше сказать, миазмы Дюльсендорфа со всей его отвратительной реальностью, способные проникнуть каким-то образом в меня и отравить мою и без того не очень счастливую жизнь, и принял душ. Никогда ещё я не мылся с таким остервенением. Если бы было можно, я бы, наверно, содрал с себя всю кожу, вырвал бы желудок и лёгкие, чтобы только окончательно избавиться от всего, что хоть как-то соприкасалось с Дюльсендорфом. Я извёл на себя целый кусок мыла, стараясь смыть малейшие воспоминания. Я вернулся домой из чумного района и теперь проходил санобработку.
        Супруга моя была на очередном семинаре, и это меня радовало. Не надо было придумывать объяснения своему поведению. Правду я ей всё равно не смог бы сказать. Во-первых, она бы не поверила. Слишком уж взрослый и здравый у неё рассудок. Во-вторых… Во-вторых, вполне достаточно и во-первых.
        Надо было исчезнуть, спрятаться, скрыться от всех и вся. Я никого не хотел видеть, а уж тем более Светлану или Дюльсендорфа. Я был настолько возбуждён, что до самого утра ходил по квартире из комнаты в комнату, оставляя после себя мокрые следы. Я даже не подумал о том, чтобы одеться или вытереться. Утром я позвонил на работу, сказал, что заболел (нет, ничего серьёзного, возможно, грипп), затем переключил телефон на автоответчик, принял сразу две таблетки феназепама и забрался с головой под одеяло.
        Я провалялся в постели больше суток, но чувствовал себя полностью разбитым. Тело болело и совсем не хотело двигаться, как обычно, когда слишком долго валяешься в постели. Крепкий кофе, душ… к зарядке тело отнеслось с нескрываемой враждебностью, и, махнув пару раз руками, я решил заменить её прогулкой. Почему бы не посидеть на лавочке в парке со стаканчиком мороженого? Весна, птички, девочки… банально, но мило.
        - Игорь! Привет!
        Дима собственной персоной. Как обычно немного пьяный и слегка неряшливый. Мы не виделись… Сколько же мы не виделись? С тех пор, как он вообразил себя гением литературы, Дима редко показывался на людях, предпочитая сидеть дома за машинкой образца тридцатых или сороковых годов. Машинку он нашёл на чердаке у деда, экспроприировавшего её в одном из немецких штабов во время войны. Принёс он её с войны в качестве контрибуции да и положил на чердак. Дима привёл всё в порядок, почистил, смазал, кое-что заменил, и стала машинка вполне сносно печатать. Писать он начал ещё в школе и начал, как это водится, со стихов. Вполне, кстати, приличные были стихи. А буквально с год назад переключился вдруг на прозу. После нескольких неудачных рассказов (Дима их порвал, так и не дав никому прочесть), позволивших ему набить немного руку, он переключился на роман о себе, отвлекаясь иногда на небольшие рассказы. Рассказы он писал совершенно разные, от экстремально - бредовых до романтических, в духе Куприна, частенько очень даже приличных. Телевизор он не смотрел, только видак, радио не слушал, газет отродясь не читал,
при этом он всегда был в курсе и всегда оказывался в нужных местах.
        - Пойдём куда-нибудь посидим? - предложил он.
        - Мне лучше лишний раз не светиться, - признался я.
        - Теряешься?
        Я кивнул.
        - От кого?
        - Да есть тут…
        - Обещал жениться?
        Я скривился.
        - Должен денег?
        Я скривился ещё сильней.
        - Не знаешь, как от неё отвязаться?
        - Я вообще ничего не знаю.
        - Ну, это излечимо. Берём пиво, и ко мне.
        - Тапочки? Хотя можешь не разуваться. Я ещё не убирал.
        Дима жил в однокомнатной квартире «хрущёвского» типа. Он убрал все перегородки, оставив разве что стены ванной и туалета (совмещённых). Кухня отделялась от жилой части квартиры исключительно цветом отделки. Такими вещами, как уборка или приготовление пищи, он занимался исключительно по вдохновению. Он мог не браться за веник неделями, что не мешало ему принимать гостей, среди которых нередко попадались и весьма симпатичные девочки.
        - Садись на диван. Сейчас всё приготовлю.
        Дима брезгливо сложил грязную посуду в и без того полную мойку, смахнул крошки прямо на пол, протёр стол отбивающей своим видом аппетит тряпкой. Немного подумав, он помыл стаканы.
        - Курить будешь? - Он кинул на стол пакет анаши и пачку папирос.
        - Меня и без этого глючит.
        - Жизнь кипит?
        - Кипит, чтоб её.
        - Рассказывай.
        - Чего рассказывать: жена ушла, любовница тоже. Познакомился с бабой…
        - А ты уверен, что тебе это не приснилось? - спросил он, когда я пересказал ему историю Дюльсендорфа.
        - Иди ты…
        - Подожди. Это, конечно, мистично, увлекательно, стильно, но ты бы поверил, если бы тебе кто-нибудь рассказал что-нибудь похожее?
        - Наверно, нет. Зря я тебе рассказал, проехали.
        - Подожди. Давай плясать от фактов.
        - Какие тебе ещё факты?
        - Хреново тебе. Это факт? Факт. Далее… ну, с женой всё понятно, тебя это не беспокоит. Любовница, говоришь, так толком ничего и не смогла тебе объяснить, ну да тоже бывает, потом эта у Вовика, и сразу к своему Будапешту…
        - Дюльсендорфу.
        - Один хрен. Послушай, а что тебе здесь не нравится? Ну, напились где-то у чёрта на рогах, ну, услышал сентиментальный бред старого мудака. Ну и что?
        - Не знаю. Это как боязнь тараканов. Глупо и в то же время ничего с собой не можешь сделать.
        - Жрать будешь? - спросил вдруг Дима.
        - Нет.
        - А я пожру. Мне после пива всегда есть хочется.
        - У тебя ж наверняка ни хрена нет.
        - У меня есть макароны и тяй.
        - Тяй с макаронами?
        - Ты предлагаешь есть его без макарон?
        - Не знаю, тяй с макаронами…
        - Ты буржуазен, и это когда-нибудь тебя погубит. Сходи лучше ещё за пивом.
        В ларьке юная особа увлечённо читала «Мастера и Маргариту». Какие продвинутые у нас продавцы, подумал я, но не стал обыгрывать эту тему. Не сейчас, хотя, наверное, это было бы интересно. Немного подумав, я взял к пиву чипсы (не травиться же голыми макаронами).
        Пока я ходил, Дима успел приготовиться к трапезе. Он бухнул хорошую порцию тяя прямо в кастрюлю с макаронами (воду он слил) и разделся до пояса, чтобы не заляпать рубашку. Адепт неаккуратности, он предпочитал есть раздетым, обильно роняя еду на покрытый густой шерстью живот, а потом, вылитая обезьяна, выбирал всё руками, отправляя самые аппетитные крошки в рот.
        - А это здесь зачем? - спросил я, увидев мелкий гребень, который Дима положил рядом с тарелкой.
        - Это для чистки животика. Думаешь, наука стоит на месте?
        - Ты вычёсываешь этим?!
        - А почему бы и нет? Что тебе не нравится?
        Я представил себе Диму, вычёсывающего макароны из растительности на животе, и мне стало вдруг весело. Теория Дарвина, фильм первый. Превращение обезьяны в человека! Наверно, это была разрядка, катарсис или истерика. Я смеялся, как ненормальный, смеялся до слёз, сначала над Димой, потом над собой, над своими страхами, бедами, проблемами. Я вдруг представил всё это со стороны…
        - Ты чего? - спросил Дима, когда я наконец остановился.
        - Ничего… это от нервов.
        - Лечились бы вы, барин.
        - Так наливай лекарство.
        - Может, папироску?
        - Можно и папироску, - я был смел и весел, как заяц во хмелю.
        - Слушай, а как ты умудряешься сюда баб водить? - спросил вдруг я, выпустив наркотический дым изо рта.
        - Я никого не вожу. Ко мне все приходят сами.
        - Тем более. Тут вертишься, стараешься, всё для неё делаешь…
        - Это от незнания элементарных основ.
        - Чего?
        - Основ. Вселенная основана на вращениях, и ты либо в центре, либо нет.
        - Это как-то и без соплей…
        - Без соплей, - передразнил меня Дима, - я стараюсь быть центром.
        - Все стараются быть центрами.
        - Чушь. Все стараются вертеться, я же, наоборот, стремлюсь к полной неподвижности.
        - Под лежачий камень…
        - Это такая же чушь, как уборка листьев в саду. У нас сосед по даче во время субботников, наоборот, загонял к себе на дачу несколько машин с листьями. Так у него груши были… Одной хватало, чтобы наесться. Так вот. Стоит тебе обрести неподвижность, как вокруг тебя тут же начинается движение. Ты становишься центром маленькой вселенной. Ты как паук сидишь в центре паутины, а вокруг происходит жизнь. Мир начинает вращаться вокруг тебя.
        Я представил себе Диму в центре патины, держащего лапки на пульсе событий и чешущего свой лохматый, обильно сдобренный макаронами и пивом живот, и мне стало совсем спокойно. Захотелось даже новых приключений.
        - Пойдём, может, правда, куда-нибудь посидим? - предложил я.
        - Куда пойдём?
        - К Лысому.
        - К Лысому так к Лысому.
        Едва мы устроились за столом кафе, как перед нами появилась Светлана собственной персоной.
        - Привет, - сказала она.
        - Здравствуйте. Вы Светлана? - Дима посмотрел на неё так, что только двойного лорнета ему не хватало. - Мне Игорь о вас много рассказывал.
        - Садись, - я пододвинул стул, - что будешь?
        - Кофе. Кофе и мороженое.
        - Может…
        - Нет, - отрезала она. Светлана была злой.
        Над столом повисла пауза.
        - Ладно, пойду, - засобирался Дима.
        - Кто я, по-твоему? - спросила Света, и этот её вопрос не предвещал ничего хорошего.
        - Что?
        - По-твоему, со мной можно вот так?
        - Как?
        - Ты знаешь как. Если не хочешь меня видеть, так и скажи, но зачем прятаться по углам?
        - Ты не так поняла…
        - Не зли меня.
        - Нет, правда. После истории твоего сумасшедшего друга…
        - Он не сумасшедший!
        - Хорошо… Мне надо было побыть наедине. Слишком уж как-то было муторно.
        - Наедине. Ну и торчи наедине! Надумаешь - звони. Только не опоздай. - Она бросила на стол бумажку с номером и быстро вышла из кафе.
        Глава 9
        Постепенно моя жизнь начала обустраиваться на новом квантовом уровне. Похоже, не только элементарные частицы имеют двойственную природу. Частица-волна или человек-квант. Мы тоже, подобно электронам, существуем на своего рода стационарных орбитах. Любое изменение орбиты вызывает у нас чувство дискомфорта, независимо от того, повышается квантовое число, а следовательно, социально-личностный статус, или наоборот, понижается. И только заново утвердившись на новой стационарной орбите, мы говорим себе «фух», переводим дыхание и начинаем новую жизнь.
        Дима по-своему прав. Перестав вертеться, уйдя с квантовых орбит, можно стать ядром или центром вселенной, вокруг которого будут плясать новые электроны. Надо только обладать массой покоя, что, увы, дано далеко не каждому. У меня, судя по всему, массы покоя не было, и мне, словно мотыльку, чья лампочка перегорела, необходимо было лететь во тьме в поисках новой пустой орбиты соответствующей мне величины, чтобы вновь обрести себя или хотя бы иллюзию себя, что меня вполне устраивало.
        Таким центром был Дюльсендорф. Светланка не была, да и не могла стать центром в силу своей природной слабости или отсутствия массы покоя. Она была транспортом или той силой, что, придав правильное ускорение, вывела меня на новую орбиту вокруг Дюльсендорфа.
        Наталья для меня тоже никогда не была центром, да и вращались мы в несколько иных плоскостях, которые, не спорю, пересекались, после чего расходились вновь.
        Настоящим центром стала для меня Мага, моя милая Мага, поэтому её потеря и явилась потерей всего. Я потерял свой центр, своё вращение, своё квантовое число. Я готов был вращаться вокруг чего угодно, даже вокруг Светланы, для которой при других обстоятельствах сам мог бы стать иллюзией центра.
        Что же касательно Дюльсендорфа, то он был не просто центром, а центрищем, некоей чёрной дырой, пожирающей всё, что приближалось к нему достаточно близко. Я был слишком слаб, слишком инертен, слишком поглощён своими проблемами, чтобы не то что попытаться вырваться из-под его влияния, а даже заметить, что несусь с бешеным ускорением по уменьшающейся спирали.
        Мы бежали к нему со всех ног, стоило калитке между мирами образовать достаточную щель, чтобы можно было протиснуться. Это была паранаркотическая зависимость, которая, тем не менее, мною совершенно не осознавалась. Я просыпался утром, выпивал кофе, после чего сразу же звонил Светланке. Она назначала мне встречу у Лысого, и мы шли к Дюльсендорфу, или приглашала к себе в однокомнатную квартиру, слишком нежилую для настоящего дома. Скорее всего, квартира появилась специально для наших встреч, и будь я хоть чуть-чуть повнимательней… но, кроме постели, меня тогда мало что волновало. Я спешил слиться с ней в любовных объятиях, иногда не удосужившись даже как следует раздеться. Стоило ей оказаться в пределе досягаемости, я буквально взрывался страстью, хотя на расстоянии мог о ней даже и не вспомнить ни разу за весь день. О Маге я почти что не думал, за исключением приступов сожаления, когда в очередной раз остро осознавал, что ничего подобного в моей жизни больше не будет, а будет лишь стихающая боль утраты. Зато дама с вуалью вновь заняла первое место в моём сознании. Я буквально осязал связь между
Дюльсендорфом, экспериментом и ей.
        Я прочно осваивал свою новую орбиту. Наталья меня покинула окончательно и бесповоротно. Она съехала к родителям, оставив мне старую квартиру, кстати, мою. Себе же она купила новую, улучшенной планировки, которую теперь приводила в божеский вид бригада строителей. Она сама занималась разводом, который был нужен ей, чтобы выйти замуж за своего принца на белом «Мерседесе». Я был за неё искренне рад. На работе меня отправили в отпуск за свой счёт, что тоже не могло не радовать. Работал я исключительно ради стажа: на то, что они называли зарплатой, можно было скромно существовать дней пять, если не платить за коммуналку. Шабашек у меня хватало, к тому же они отнимали не так много времени. В общем, я был совершенно свободен.
        Я начал привыкать к Дюльсендорфу, к его квартирке, к манере поведения, манере говорить. Он больше не вызывал во мне брезгливого отвращения, перестал быть неким запредельным тараканом в супе. Он стал для меня пришельцем из других миров. Он рассказывал удивительную, невероятную, страшную историю, в реальность которой я не мог поверить. Слишком уж была она невероятна для нашей реальности, хотя в нашей реальности, а особенно в той её части, что носила название СССР, возможна любая мерзость со стороны правительства, включая всевозможные эксперименты над своим народом. Хотя, с другой стороны, в плане правительства наша страна в принципе ничуть не хуже, да и не лучше других.
        «Тогда я вёл свободный образ жизни или попросту бродяжничал, - рассказывал Дюльсендорф. - Иногда устраивался на работу, иногда занимался шабашками, не без того, но большей частью старался не утруждать себя заботой о хлебе насущном. Я был бродягой-романтиком, таким, какими в своё время были Горький, Шаляпин и многие другие. Я упивался свободой духа, предпочитая её благополучию тела. Выглядел я всегда прилично, более того, всегда имел чистую рубашку в запасе и новые носки. Пить я почти не пил, вернее, пил, но как любой нормальный человек.
        Не помню, куда мы тогда шли. Нас было человек пять весёлых парней. Шли мы, скорее всего, на юг, туда, где светит солнце, где плещется море и где можно было иногда закосить под отдыхающих в столовой одного из бесчисленных санаториев или домов отдыха.
        Застряли мы в каком-то зачуханном городишке с незапоминающимся названием. С электрички нас сняли, пообещав отправить в милицию, на автобус денег не было, автостопом ехать в ночь было гиблым делом. Решили переночевать в городе, утром провести операцию «Пушнина» - собрать и сдать бутылки, если ничего иного не подвернется под руку, и разделиться. Место следующей встречи решили обсудить утром. Немного поблукав, мы обнаружили весьма подходящий дом под снос, куда было не так уж и трудно проникнуть.
        Мы только-только успели расположиться на ночлег, только-только закончили ужин: хлеб, кильки, дешёвое вино, одна бутылка на всех, чисто для аппетита, - как к нам нагрянули гости. Их было человек пять в милицейской форме, но без оружия и знаков различия.
        - Всем оставаться на местах!
        Какой там на местах. Руки в ноги, и кто куда - к этой братии лучше не попадаться. Я, естественно, попытался вскочить на ноги, но не тут-то было. Меня словно бы парализовало. Я не то что бежать - пошевелиться не мог. Я был словно во сне, когда все движения либо нарочито замедленные, либо совсем замираешь на месте, и надо срочно что-то делать. Потеряв равновесие, мы, как кули с дерьмом, повалились на землю, а они, не торопясь, они совсем не торопились, взяли нас под руки, вывели из здания и погрузили в машину, такую же, как пьяноуборочный комбайн, но совершенно без окон. И только после того, как за нами захлопнулась дверь и защёлкнулся замок, в жаркой, воняющей пылью и бензином темноте будки к нам пришёл мучительный страх неизвестности и чувство абсолютной беспомощности. В тот момент я бы с радостью сдался в руки милиции, настоящей советской милиции с настоящим советским правосудием. То, что они были кем угодно, но только не ментами, было понятно даже дошкольнику. Менты так не умеют. Менты сначала всей толпой тебя ловят, потом бьют, потом… ГБ-шники? Возможно, и они, но зачем мы им сдались, и откуда
у них такая сила?
        Неизвестность пугала, и чем больше я об этом думал, тем сильнее меня охватывал страх. Боялся не только я. Мы все сидели тихо в тёмной будке, боясь даже громко дышать, словно невидимость в этой темноте нам могла хоть как-то помочь. А может, мы были там всё ещё под воздействием силы? По крайней мере, мы сидели тихо и не мешали процессу транспортировки.
        Нас везли долго. Очень долго. Конечно, темнота и страх превращали каждое мгновение в вечность, но даже с учетом этого нас везли как минимум день. Целый день без остановки, без воды, без пищи, не выпуская даже в туалет. Скорее всего, мы делали под себя, не замечая этого, потому что к концу поездки запахи были невыносимыми.
        Наконец, машина остановилась, с лязгом открылась дверь. Яркий свет заставил закрыть глаза.
        - Выходи.
        Инстинктивно, прячась от света, мы забились в самый дальний конец будки, сжались в комочки и закрыли глаза, точно слепые котята. Кто-то запрыгнул в будку. Меня без церемоний, но и без лишней жестокости извлекли из машины. Тело было ватным и совсем не слушалось. Ноги подкосились и я сел на землю. Глаза всё ещё оставались закрытыми. Через несколько секунд покоя я смог открыть их и осмотреться:
        Мы находились на сравнительно большой ровной асфальтированной площадке размером с теннисный корт. Скорее всего, это и был корт, только без сетки и разметки, или разметка была, я уже сейчас не помню. Корт был огорожен мелкой рабицей. Вокруг были деревья. Огромные липы, берёзы, сосны. И цветы. Здесь было море цветов. Воздух благоухал.
        - Стройся, - приказал человек в милицейской форме.
        Мы кое-как построились.
        - Направо. За мной, шагом марш.
        Шагом марш у нас, конечно, не получилось, но мы покорно шли за ним. По бокам от нас и сзади шли конвоиры, настроенные совсем не дружелюбно.
        Нас вывели из корта и по выложенной плиткой дорожке привели в небольшое здание, стоящее особняком. Это была баня. Не настоящая баня со всеми её атрибутами, а, скорее, душевая на несколько кабинок. Там нам приказали раздеться. Все наши вещи сразу же сгребли в большой контейнер для мусора. Потом под присмотром милиционеров мы долго мылись с мылом. Душевые были чистыми и просторными, вода самой приятной температуры, мыло и шампунь из дорогих. Затем, уже в другом предбаннике, нас встретили люди в белых халатах. Передав нас, менты удалились. Нам выдали пижаму, новенькую и по размеру, привели в порядок волосы (там был и парикмахер) и запустили в соседнюю комнату, где нас посадили в удобные кресла возле журнальных столиков, на которых лежали журналы, газеты, брошюры и прочая обычная в таких случаях дребедень.
        Примерно через равные промежутки времени, достаточно большие, чтобы устать от ожидания, один из нас скрывался за единственной, кроме входной, массивной дверью, откуда никто не возвращался назад.
        - Ты, - сказал мне санитар, говоря тем самым, что теперь моя очередь.
        Я не спеша поднялся с кресла.
        - Быстрее! - Он подтолкнул меня к двери.
        Я оказался в большом, просторном кабинете, больше напоминающем ангар, битком набитом оборудованием, вокруг которого с деловым видом сновали люди в белых халатах. «Вот тебе и поликлиника для опытов», - подумал я, но улыбаться даже в душе мне совсем не захотелось.
        Медосмотр. Меня почти что разобрали на части, меня крутили, вертели, сажали на тренажёры, обвешивали проводами, просвечивали, выкачивали кровь, мочу, выдавливали из меня дерьмо… О подобном осмотре мне даже читать не приходилось. Космонавтов, скорее всего, и тех так не осматривают. Затем, когда я уже был готов отдать богу душу, меня усадили за стол, вручили карандаш и бесконечное количество анкетных бланков с бесконечным количеством дурацких вопросов типа: «Что Вы предпочитаете: гольф или теннис?»
        Наконец, весь измочаленный, я предстал перед очами председателя комиссии, который, бегло глянув на меня и даже не глядя в моё дело, нехотя бросил:
        - Дверь № 1. Смотри, не перепутай.
        Из этого кабинета действительно было два выхода или две двери. Дверь № 1 и № 2. Что было за второй дверью, я, слава богу, так и не узнал. А вот за первой дверью находилась ещё одна приёмная, где меня угостили бутербродами и кофе, а потом позволили подремать в кресле. Оттуда, из приёмной, я отправился совсем не в кабинет, меня так никто и не принял, а в большую просторную столовую, где уже был накрыт стол на троих. Двое отсеялись в процессе отбора.
        - Не повезло ребятам, - сказал кто-то из нас, глядя на великолепие в тарелках.
        Не повезло. Нам всем не повезло, и неизвестно, кому не повезло сильнее: нам, оставшимся в живых, или им. Хотя я до сих пор не знаю, что с ними стало. То, что они погибли, - это факт, но убили ли их сразу или пустили на иной, не менее безжалостный эксперимент…
        После ужина, это был ужин - медосмотр продолжался целый день, - нас поместили в большую больничную палату, где мы вырубились, едва добрались до постелей, чистейших постелей на удобных больших кроватях.
        Подняли нас в 8 часов утра. Полчаса на умывание и одевание (нам выдали спортивные костюмы и кеды) и построение у главного входа. Всего нас было человек сто - сто пятьдесят, мужчины, женщины, дети. Минут пять на построение, затем бегом, но не быстро (мы не в армии), а трусцой, не торопясь, для поднятия настроения. Затем зарядка на живописной лесной поляне, за которой кроме санитаров наблюдали пара белок, заяц и ещё один небольшой потешный зверёк. Звери здесь были ручными.
        После зарядки душ и завтрак - овсянка, бутерброд с джемом и чашка горячего крепкого чая. Столовая поразила меня чистотой, уютом и комфортом. Вечером мне было уже не до таких вот подробностей. Удобные мягкие кресла, белоснежные скатерти, стерильный, чище, чем в операционной, пол, вымытая до блеска посуда. И цветы. Море цветов в причудливых горшках и кадках. Даже на каждом столе стоял цветок в красивом горшке. Рвать цветы, как нам сказали позже, было запрещено.
        После зарядки мы вернулись, до следующих распоряжений, в палаты. Делать было совершенно нечего, и я, вспомнив, как Карлсон жаловался Малышу на бессонницу (ночью я сплю, до обеда тоже, а вот после обеда не могу глаз сомкнуть), лёг вздремнуть до этих самых следующих распоряжений. Сквозь сон я слышал, как санитары выкрикивали фамилии.
        - Дюльсендорф!
        - Что?
        - Дюльсендорф! Тебе особое приглашение надо? - услышал я над собой недовольный мужской голос.
        - Извините, я задремал.
        - Поднимайся.
        - Куда?
        - К главному.
        Я быстро поднялся на ноги.
        - Я готов.
        - Пошли.
        Санитар провёл меня через весь корпус и оставил в огромной приемной, где в неприступной крепости из техники и телефонов сидела строгого вида молодая тощая особа.
        - Дюльсендорф, - сказал ей санитар и вышел.
        - Садитесь, - сказала она, так и не взглянув в мою сторону.
        Я сел в мягкое удобное кресло и уставился в никуда.
        - Дюльсендорф!
        От неожиданности я подпрыгнул.
        - Вас ждут, - сказала она, также глядя куда-то в сторону.
        Я для приличия постучал и, не дожидаясь приглашения, вошёл внутрь.
        Кабинет был огромным, просторным, выполненным в мягких тонах большей частью серого цвета. Возле огромного окна стоял большой стол с мягким удобным креслом, стоившим, наверно, целое состояние. Рядом со столом стояли тоже удобные, дорогие кресла, но попроще. Вдоль стен были стеллажи с книгами, папками, кассетами и прочей ерундой. Излишеств в кабинете не было. Всё было выполнено в стиле изысканной простоты.
        За столом сидел мужчина в белом халате, удивительно похожий на доктора Айболита из чёрно-белого детского фильма. Он что-то сосредоточенно писал.
        - Здравствуйте, - сказал я нерешительно.
        - Здравствуйте. Проходите, присаживайтесь, - он показал рукой на кресло сбоку стола.
        - Папироску? - Он протянул мне пачку «Герцеговины флор» - точь-в-точь такие курил Сталин.
        - Не откажусь.
        Он дал мне прикурить, и я затянулся дымом дорогого хорошего табака.
        - Как вам тут у нас? Нравится? - Он улыбнулся обворожительной улыбкой и посмотрел на меня добрыми, удивительно добрыми, проницательными глазами.
        Он смотрел на меня, и я полностью терял контроль… нет, не контроль… ладно, пусть будет контроль. Он смотрел на меня, и я чувствовал, что меня накрывает волна неведомого мне ранее экстаза. Этот человек, совершенно незнакомый, чужой человек с добрыми глазами становился для меня самым родным, самым близким существом на всём белом свете. Он был моим богом, этот человек с внешностью доброго доктора. Он - Бог, мой единственный Бог, которому я готов был служить всю оставшуюся жизнь. Прикажи он, и я, не раздумывая, покончил бы с собой или убил бы кого угодно, даже родную мать. Он же улыбнулся мне ещё раз своей обворожительной улыбкой и совершенно спокойно, без грома и молний или неземного света, который обычно сопровождает явления бога, спросил:
        - Как устроились?
        - Замечательно, - ответил я, - лучше, чем в раю.
        - Лучше, чем в раю? - Он ещё раз улыбнулся. - Что ж, рад, что вам здесь понравилось, м…
        - Дюльсендорф, Карл Дюльсендорф.
        - А я профессор Цветиков, или Марк Израилевич Цветиков, если вам так удобней.
        Если мне так удобней! Мне! Я чувствовал себя… пылинка на его туфлях по сравнению со мной казалась мне целой вселенной! Этот человек полностью покорил меня, уничтожил, сделал фанатичным почитателем себя. Даже сейчас, спустя много лет, спустя годы и годы анализирования тех событий, я чувствую в душе трепет и благоговение, когда говорю об этом человеке. И это несмотря на то, что именно он обрёк меня на бесчеловечные мучения эксперимента, к тому же из-за него погибли моя беременная жена и неродившийся ребёнок.
        - Нас ждёт большое будущее, Дюльсендорф, - сказал он мне, давая понять, что наш разговор окончен, - помните об этом.
        Обед прошёл в неестественной тишине. Все переживали встречу с Цветиковым, по крайней мере, так мне тогда казалось. Нас стало значительно меньше. Человек двадцать так и не попали на обед, царствие им небесное. Возможно, их расстреляли тут же, в лесу, или прокатили на спецмашине, которые частенько применялись у нас в эпоху построения большевизма. Этакая душегубка на колёсах, когда выхлопные газы подаются прямо в будку. Хотя вряд ли. Скорее всего, они тоже пошли как материал для какого-то эксперимента.
        После обеда было кино. Показывали один из тех голливудских фильмов, где о развитии сюжета и финале можно узнать уже буквально с первых титров. Я сыто дремал в мягком кресле кинотеатра, изредка обращая внимание на экран. Я был счастлив. Почти. Что-то в глубине души не давало мне покоя. Какая-то тревога прочно удерживала моё сердце.
        - Сразу после еды построение возле столовой! - прокричал дежурный санитар и закашлялся.
        Шёл пятый день нашего заточения, пятый день жесточайшего отбора. Каждый день отсеивалось по несколько человек, и к этому дню нас осталось: 20 мужчин, 20 женщин и 10 детей возрастом от 8 до 14 лет.
        В столовой все только и говорили о предстоящем построении, означающем только одно: перемены. Одни ждали перемен, другие боялись, третьи старались ни о чём не думать, четвёртые…
        До меня долетали отдельные фразы из всеобщего гула голосов.
        - Настало время, - произнёс напыщенно толстячок с багровой лысиной.
        - А что вы такой торжественный? - вступила в разговор бесцветная дама средних лет в больших, портящих её очках.
        - Ну как же? Время миссии наступило, - ответил мужичок и посмотрел на даму так, словно она одна не знала о миссии.
        - Какой миссии? Вы о чём? - не унималась дама.
        - Ну как же… Нас собрали, выбрали лучших…
        - Вот-вот, - перебил его молодой парень спортивного вида, - отобрали, весь вопрос в том, для чего?
        - А может, нас всё-таки отпустят? - заметила девица лет 16 с прыщавым лицом.
        - Щас, догонят и ещё отпустят, - оборвала её дама в очках, - так бы тебя тут кормили, чтобы отпустить.
        - Всё ж лучше, чем неизвестность, - вздохнул старичок с семитским лицом.
        Всё верно, неизвестность была хуже всего. С самого утра у меня болела душа, ныло сердце и было повышенное желание сбежать, спрятаться, забраться под кровать. Это была паника соло, паника одного человека.
        На построении санитары провели перекличку, потом пересчитали нас, словно мы могли куда-нибудь деться с этой подлодки, и только после этого повели в кинотеатр.
        На сцену по случаю водрузили небольшую трибуну, возле которой стояли рослые санитары. Нас разместили в передних рядах. Через несколько минут на трибуну быстрой походкой взошёл сам Цветиков.
        - Товарищи! - начал он свою речь. - Вас отобрали для добровольного участия в социально-психологическом эксперименте. Вам предстоит провести здесь какое-то время, строго выполняя все наши требования. Требований, или правил, будет немного, но каждое из них, я повторяю, каждое, обязательно для исполнения. Иногда правила будут меняться…
        - Вы говорите, добровольного. А если я захочу отказаться? - перебил Цветикова здоровый битюг.
        - Вы можете уйти.
        - Что, просто встать и уйти?
        - Сначала вам надо будет подписать некоторые бумаги, и всё, собственно. Хотите выйти из эксперимента?
        - Да нет, я просто так, - смутился битюг и поспешно сел на место.
        - Ещё вопросы есть?
        Больше вопросов не было.
        - Тогда я продолжу. Причиной проведения эксперимента стал рост преступности как у нас в стране, так и во всём мире. До сегодняшнего дня не было придумано ни одного более или менее удачного способа борьбы с преступлениями. Все усилия общества направлены на наказание лиц, уже совершивших преступление, или на жалкие потуги профилактики преступности. В результате, даже в идеальном случае мы имеем уже факт совершённого преступления, то есть урон уже нанесён и теперь общество вынуждено тратить значительные средства на поимку, суд и содержание преступника в течение срока, предусмотренного законом, после чего он выходит на свободу ещё более матёрым преступником. Мы же решили принципиально иначе обозначить проблему. Для нас преступник - это фактически больной человек, неспособный адаптироваться в существующих условиях обитания. Следовательно, преступность, как и любую другую болезнь, следует диагностировать и лечить. Никаких судов, никаких сложных доказательств виновности. Выявление на самой ранней стадии развития симптомов болезни и лечение в специальных медицинских учреждениях. Вот цель нашей с вами
работы. В чём же состоит суть данного конкретного эксперимента, я, увы, не вправе вам сообщить.
        После этих слов профессор быстрым шагом вышел из зала.
        - А теперь, - прокричал дежурный санитар, - вы должны заполнить анкету и подписать кое-какие бумаги. Те же, кто не желает участвовать в эксперименте, могут подойти ко мне.
        Говорят, что человек, как и любая другая скотина, способен чувствовать приближение опасности. Наверно, это так, потому что никто из нас не отказался от эксперимента, ибо это была бы неминуемая смерть. Теперь-то я знаю, что стало с теми беднягами, которые оказались негодными для участия в эксперименте.
        Вечером нам устроили небольшую вечеринку с пивом и танцами. Эксперимент начинался утром.
        Утром нас разбудила весёлая музыка, которая была повсюду. Радиоприёмники были установлены в каждой комнате, включая ванную и туалет, да и на улице почти на каждом столбе висел репродуктор. Это был не то марш, не то фокстрот, я сейчас уже и не помню.
        - Доброе утро, дорогие участники эксперимента! Поздравляем вас с первым днём этого великого события нашей жизни, - говорил весёлый мужской голос точно как в радиопередачах для пионеров, - сегодня суббота, день первый. Теперь каждое утро мы будем называть день недели и число, показывающее количество дней от начала эксперимента. С новой эрой - эрой эксперимента! Итак, повторяю, сегодня суббота, первое число. У вас есть тридцать минут на зарядку и столько же на утренний туалет. Да, чуть не забыл, начиная с сегодняшнего дня, зарядка является добровольной и становится личным делом каждого из вас. После зарядки праздничный завтрак с шампанским, но не злоупотребляйте. Впереди у вас тяжёлый организационный день. По окончании завтрака всем необходимо собраться в кинотеатре для получения дальнейших инструкций. Удачи.
        Радио замолчало. В груди вновь проснулось то неприятное чувство, которое не покидало меня с момента ареста. Оно засыпало, просыпалось, превращалось в панический страх, утихало до еле ощутимой тревоги, но бесследно не исчезало никогда. Чтобы как-то развеяться, я умылся холодной водой (ненавижу эту процедуру), быстро собрался и вышел из дома. У входа в нерешительности толпились почти все. Народ по инерции вышел на зарядку, но, не увидев дежурного санитара, командующего построением, люди, словно стадо баранов, оставшихся без вожака, сбились в кучу, не зная, что им теперь делать. Они жалобно блеяли и жались плотнее друг к другу.
        Я сделал несколько взмахов руками и побежал. Стадное чувство мне было незнакомо.
        - Карл, ты куда? - услышал я удивлённый голос.
        Ко мне подбежал Жора Михеев, неплохой, но совершенно безвольный тип.
        - На зарядку, - спокойно ответил я.
        - Но… - он не знал даже, что сказать, бедняга.
        - С сегодняшнего дня зарядка является личным делом каждого, - передразнил я голос диктора и, видя его непонимание, добавил, - каждый делает зарядку, когда хочет, как хочет и если хочет.
        - Это точно?
        - Точнее не уточнишь.
        - Так можно того, вообще ничего не делать?
        - Сколько угодно.
        - Отлично! - сказал он, остановился и тут же закурил.
        Завтрак действительно был великолепным. Особенно удивило меня шампанское. Согласно этикетке, это было самое обычное «Советское шампанское», но вкус… Я вспомнил, как когда-то давно меня угостили правительственной, из обкомовских, колбасой. Там тоже, кроме названия, не было ничего общего с народным прототипом.
        Сразу после еды нас собрали в кинотеатре. На этот раз говорил дежурный врач:
        - Дорогие друзья! Разрешите вас поздравить с началом эксперимента и пожелать успехов, успехов и ещё раз успехов. Сегодня наш с вами первый день. Сразу отсюда вы пойдёте в соседнее здание, которое с завтрашнего дня будет играть роль поликлиники. Там вы пройдёте регистрацию, получите свой первый аванс, запишетесь на работу, получите адрес и ключи от квартиры. Далее, сегодня для вас открываются и будут работать все магазины. Вы сможете купить в рамках своего аванса, что пожелаете. Жить сначала вы будете по двое. Ключи и адреса выбираются в случайном порядке. Потом сможете всё это сами изменить. Единственно что, вам придётся после каждой перемены места жительства сообщать свой новый адрес дежурному врачу или санитару. Работа, как и зарядка, теперь являются добровольными, но отныне вы будете проживать здесь за свой счёт. Также вы сможете покупать каждый раз обеды или заказать оптом комплексное питание, гарантировав себе регулярную еду и отсутствие головной боли по поводу пропитания. Ваши комнаты оснащены по минимуму всем необходимым, включая минимум одежды. Остальное вы сможете докупить в магазине. Так
же, как и везде у нас, есть свои законы. Для вас это инструкции. Их надо соблюдать неукоснительно. Нарушение инструкции - это особо тяжкое преступление, которое будет караться достаточно серьёзно. Также обязательным для вас будет посещение терапии или особых киносеансов. Пропуск терапии, наверно, самое тяжкое нарушение распорядка. Со временем инструкции будут изменяться, о чём мы будем вас информировать заранее по радио. Также на территории эксперимента будут работать круглосуточные кафе и рестораны. На этом всё. Можете быть свободны.
        Все вскочили как угорелые и побежали занимать места в очереди. Я же решил не спешить. Я был уверен, что здесь давно уже всё распределено, включая квартиры и рабочие места, так что спешить было нечего. Я, не торопясь, вышел на улицу, сел на лавочку и закурил.
        - Вы позволите? - это был Цветиков.
        - Конечно, садитесь. Здравствуйте.
        - Здравствуйте.
        Мы обменялись рукопожатиями.
        - Ничего, если я вас буду звать Дюльсендорфом? Нравится мне ваша фамилия. Звучная и необычная. Как и вы сами.
        Я не знал, что во мне показалось ему звучным и необычным, но решил ничего об этом не говорить. Чем бы дитя ни тешилось, лишь бы денег не просило.
        - Хотите чаю? Настоящего хорошего чаю?
        - Индийский?
        - Зачем. Грузинский, но собранный вручную, когда надо, как надо, кем надо и где надо.
        - Не откажусь.
        Он махнул рукой, и перед нами возник небольшой стол с чаем и пирожками.
        Чай был действительно замечательный. Свежий, горячий, крепкий. С богатой вкусовой гаммой. Чай был приготовлен по всем правилам, так, как мне объяснял когда-то один бродяга. Не люблю слово бомж. Бомж - это как-то унизительно. А бродяга… Джек Лондон, Шаляпин, Горький были бродягами. Так вот, чай надо заваривать крепким и пить крепким и свежим, не разбавляя водой. Если же от чая вдруг затошнит, значит, всё, норма. Тогда надо взять хлебную корку, макнуть её в соль и съесть. Тошнота пройдёт. Цветиков пил именно такой чай. Нам подали его в дорогих чашках тонкой работы. Цветиков ненавидел стаканы. Он всегда говорил, что чай из стаканов пьют только комиссары и пассажиры поездов. Приличные же люди пьют чай или из чашек, или из пиал.
        - Мы на вас возлагаем большие надежды, - сказал мне за чаем Цветиков.
        Я внимательно на него посмотрел.
        - Я не могу сказать вам больше, тогда эксперимент потеряет свою чистоту, единственно, о чём бы я хотел вас попросить, - это отнестись со всей серьезностью к происходящему. Конечно, многое вы не будете понимать, многое покажется вам неприемлемым, но вы не должны забывать, что это эксперимент, направленный на благо человечества, и если некоторые моменты способны приносить боль, то скальпель хирурга тоже приносит боль, однако же это боль во благо. Помните это, Дюльснендорф.
        Разговор был окончен. Я ещё выкурил сигарету и отправился на регистрацию. Передо мной ждала своей очереди пара неудачников, торчащих всё это время в душном коридоре. Эти тоже спешили получить свою похлёбку первыми, но волею судьбы оказались разве что впереди меня - человека, который никуда не спешит. Я не участник собачьих бегов. Пусть другие носятся за пластиковой костью на потеху зевакам, я же давно потерял интерес к этим химерам.
        Регистрация напоминала медкомиссию в военкомате. Та же очередь, те же сквозные кабинеты, из одного попадаешь в следующий, и т. д. Я получил свой расчётный номер, получил ключи, получил аванс - тетрадный лист, на котором прописью было написано «сто рублей» и стояла печать. Получил разнарядку на работу. Мне надлежало работать по улучшению территории. Замечательно. Ничего не имею против труда по силам на свежем воздухе. Перетруждаться, естественно, никто не собирался.
        Уладив формальности, я отправился домой. Мне досталась маленькая однокомнатная квартирка на третьем этаже с крохотной кухонькой, маленьким балкончиком, совмещённым санузлом и небольшой комнатой на все случаи жизни. Квартирка была недавно отремонтирована, и в ней ещё пахло краской. Не понимаю, по какому принципу подбираются и вообще производятся все эти отвратительного цвета обои, линолеумы, краски…
        В квартире было всё необходимое. Даже посуда и постельное бельё. Можно было вполне отказаться от бега с препятствиями по магазинам, толкотни с согражданами и прочей общественной жизни.
        Соседа моего ещё не было, и я решил его подождать. Я лёг на кровать, закурил и уставился в потолок. Всё вроде бы складывалось хорошо. Эксперимент мне начинал даже нравиться, но что-то продолжало сосать у меня под ложечкой.
        Вскоре, пыхтя и отдуваясь, в квартиру ввалился сосед. Это был лысеющий мужчина лет пятидесяти в метровой толщины очках. Не то чтобы мы с ним не были знакомы - в наших условиях это было практически невозможно, но, если я не ошибаюсь, мы ни разу не обмолвились словом. Я не особо лез со знакомствами, да и он держался большей частью в стороне. Он, словно муравей дохлую гусеницу, тащил невообразимых размеров и формы свёрток с покупками: в основном всякие причиндалы для дома, которыми обычно занимается хозяйка, пирожные к чаю и фарфоровую кису, которую мы тут же окрестили Будённым. Сразу было видно, что он домашний, хозяйственный человек, представитель одной из ныне современных семей, где муж и жена незаметно поменялись ролями.
        - Подождите, я помогу.
        - Валентин. - Он протянул мне руку, когда куль (единственное пришедшее на ум определение его свёртка) был втащен в квартиру, а его содержимое благополучно разложено по полкам.
        - Дюльсендорф, - почему-то назвал я фамилию, - вообще-то меня зовут Карл, но Дюльсендорф мне нравится больше. - Я пожал его руку.
        - Будем знакомы.
        Я что-то похожее пробурчал в ответ. Ненавижу фразы типа «очень приятно» или «рад был познакомиться». Пошлятина, но в подобных ситуациях лично мне ничего оригинального в голову не приходит.
        - Давай, может, по пиву? - предложил я.
        - Пойдём, - охотно согласился он.
        Кафе было несколько. Маленькие, на четыре-пять столиков, они казались естественным элементом ландшафта среди цветов и деревьев. Уютные столики идеальной чистоты, мягкие удобные кресла, приятные официантки. И пиво, настоящее вкусное пиво. Такое пиво я пил только один раз, когда попал на день рожденья к дочке директора пивкомбината. Тогда он нас угощал пивом из своей «особой бочки».
        Мы заказали пиво и сосиски. Сосед попытался было сам за себя заплатить, но я пресёк эту его попытку на корню.
        - Вы и так, наверно, потратили весь аванс на благоустройство жилья. Я же не догадался даже бутылку взять, так что угостить - это моя почётная обязанность, и не возражайте.
        Он и не возражал.
        - Честно говоря, я думал, что будет хуже, - разговорился сосед за второй кружкой пива, - после того, что мне наговорили, здесь просто рай.
        - Вам говорили об эксперименте? - чуть не подпрыгнул я.
        - Да нет. Я понятия не имел об эксперименте, а когда меня взяли, думал, всё, конец. Там бы я не выжил.
        - Влипли куда-то?
        - Именно влип как кур в ощип. У меня жена, дочки. Надя и Галя. Замечательные. Умные девочки. Работал я на заводе технологом. Зарплата, сами понимаете, какая. Звёзд с неба не хватал, пресмыкаться не пресмыкался. В партию вовремя не вступил. Семью же содержать надо. Вот я и подрабатывал, печатая на печатной машинке. Деньги не большие, но вместе с зарплатой уже что-то. Однажды мне принесли какую-то книгу, затёртую третью или четвёртую машинописную копию, настолько неразборчивую, что о многих словах приходилось догадываться. Деньги пообещали хорошие. За это меня и взяли. Оказывается, мне подсунули запрещённый самиздат, который, получилось, я распространял. Следователю я рассказал всё сразу, не дожидаясь, когда начнут обрабатывать. Он выслушал меня внимательно, потом предложил на выбор: добровольное участие в эксперименте или пребывание в местах заключения по всей строгости закона. Здесь на меня не то, что судимость… здесь я вроде как герой.
        Мы выпили ещё, и его окончательно развезло. Он принялся рассказывать мне о жене. Жену он любил до обожания и в то же время боялся. Дома всё делал сам, не представляя себе жизни вдали от обожаемого каблука. К тому же по его словам она была красавица, а он никакими такими достоинствами не отличался. В общем, она могла бы найти себе другого, но выбрала его, за что он и был ей несказанно благодарен.
        Самое главное и самое неоценённое человеческое благо - это стабильность. Мы способны привыкнуть к любой жизни, к любым мало-мальски подходящим условиям для существования, если у нас для этого есть необходимое количество времени. Можно жить в богатстве, в нищете, прикованным к инвалидному креслу или постели. Люди умудрялись жить даже в лагерях смерти, и некоторые из них живы до сих пор. Нас угнетают бедность, одиночество, отсутствие любви или здоровья? Нет и ещё раз нет! Нас угнетает потеря, реальная или вымышленная, когда мы в мечтах имеем то, что приходится терять по возвращении в реальность. Но дайте немного времени, и мы уже не помним имена любимых, без которых не могли прожить и минуты. Конечно, есть любители перемен, но их перемены не более чем стабильное изменение условий бытия, и стоит нарушиться этой текучей стабильности, как весь мир для них превращается в хаос.
        Постепенно жизнь входила в своё русло. Работа была совсем не пыльной, правда, творческой её тоже трудно было назвать. Обычно приходилось выполнять задания, требующие однообразного, монотонного труда. Это с лихвой компенсировалось зарплатой, которой хватало за глаза. Шмотки меня не интересовали, выпивка и дорогая жратва требовались не так уж и часто, а больше тратить было не на что. Я выкупил отдельную комнату и был сам себе хозяином.
        Каждый обустраивался как мог. Многие брали на воспитание детей, увеличивая за счёт этого жилплощадь, да и пополнение в семейный бюджет было немаленьким - детям платили очень даже приличное пособие. Некоторые из нас поженились, разменялись и жили семьями. Были дамочки, открывшие настоящий бордель. Брали они по-божески, да и дело своё любили, так что популярность их быстро достигла максимального значения. Захаживал к ним и я, если не мог найти какую-нибудь бесплатную блядь. Таких у нас, как, собственно, и везде, было достаточно. Были у нас и откровенные алкаши, которые нигде не работали, жили скопом в самой отвратительной квартире, сдавая в наём остальное жильё, за что и пили.
        Главным недостатком нашего бытия были махровое однообразие и мёртвая скука. Дни протекали как один бесконечный день. Работа, терапия, кино, кафе, секс… мы медленно двигались по кольцевой, наматывая оборот за оборотом. Я чувствовал, как мозги заплывают жиром, я тупел, тупел день ото дня. Я даже начал получать удовольствие от этих дурацких фильмов, которые нам показывали каждый вечер. Казалось, что скука была одним из условий эксперимента. У нас не было ни газет, ни журналов, ни телевидения, не говоря уже о книгах. Радио транслировало только местные новости и дурацкую, лишённую всякого эстетизма музыку, от которой начинало сводить зубы уже с утра. От скуки мы попытались заняться художественной самодеятельностью и даже выпустили один номер стенгазеты, но нам это тут же запретили:
        - Эксперимент не предусматривает подобной активности с вашей стороны, - такими были их объяснения.
        Чтобы совсем не свихнуться от скуки, я занялся спортом. Кроме зарядки, которой я занимался в любую погоду и с любым настроением, я каждый вечер ходил на спортивную площадку. Я занимался йогой, бегал, отжимался от пола, подтягивался на ветках, качал пресс. Из нескольких простыней я соорудил что-то вроде каната, привязал его к дереву и лазил по нему каждое утро. Я выпахивался на износ, до появления того кайфа, который приносит только регулярный спорт. Я приходил с тренировки, принимал душ, выпивал в кафе чашечку кофе с пирожным, выкуривал сигарету и отправлялся спать, если, конечно, в мои планы не входила личная жизнь. Тогда я либо снимал скучающую дамочку и вёл её к себе, либо шёл в бордель. После секса я мгновенно проваливался в сон, в очередной кошмар, которые меня преследовали с начала эксперимента.
        То я проваливался глубоко под землю, настолько глубоко, что у меня закладывало уши. Я блуждал по подземным коридорам, тщетно ища выход и всё больше увязая в этой подземной паутине. То я от кого-то убегал, и мои движения были мучительно медленными, слишком медленными, чтобы спастись. Почти каждую ночь я продирался сквозь колючие заросли или пытался преодолеть огромные старые заборы, готовые вот-вот упасть. Я начал кричать по ночам. Я не понимал, что со мной происходит, не понимал до поры до времени.
        - Уважаемые участники эксперимента! Всем приготовиться к проверке. Вам надлежит в течение трёх секунд подняться с кровати, отойти от неё на два шага и ждать комиссию. Члены комиссии откроют дверь своим ключом, так что беспокоиться не надо. Не надо волноваться. Это обычная проверка. Выполняйте все требования членов комиссии, и всё будет нормально, - выдало радио равнодушным мужским голосом.
        Было раннее утро - до официального подъёма оставался час-полтора.
        Минут через пять ко мне в комнату вошли три санитара.
        - Карл Дюльсендорф? - спросил один из них, наверно, старший.
        - Да.
        - Предъявите, пожалуйста, свои деньги.
        - Минуточку.
        Я открыл ящик стола и достал несколько листов бумаги.
        - Вот.
        - Больше нет?
        - Больше нет.
        Они направили на мои деньги специальный фонарик, и на обычной с виду тетрадной бумаге появились водяные знаки и моя фамилия. Изучив деньги, они прошлись с каким-то прибором по квартире.
        - Большое спасибо, гражданин Дюльсендорф, - сказал мне старший, отдавая деньги, - извините за беспокойство.
        - А что произошло? - спросил я, понимая, что обычной проверкой это быть совсем не могло.
        - Это не в нашей компетенции, - сказал старший и вышел вместе с остальными из квартиры.
        Я сел на постель и закурил.
        - А теперь, уважаемые участники эксперимента, можете собираться на завтрак. Спасибо за сотрудничество. После завтрака общее собрание в кинотеатре. Спасибо за внимание, - произнесло радио и замолчало.
        Столовая гудела. Все только и говорили, что о сегодняшнем происшествии. В центре внимания был мой бывший сосед с огромными линзами очков. Пользуясь случаем, он рассказывал всем и каждому о причине сегодняшней проверки. Вот уж действительно пятнадцать минут славы.
        До меня доносились только обрывки разговора, поэтому некоторые подробности я упустил, но вот общая картина происшествия: Выпивали они, значит, с девочками. Два на два. Он, как хозяин, уединился на кухне, предоставив в расположение гостей свою комнату. Ночью они разошлись, и дёрни его черт полезть за чем-то в шкаф с чистым бельём. Бельё он нашёл, а вот денег недосчитался. Ушёл целый непочатый лист. Аванс или получка. Он, недолго думая, к санитарам. Они его успокоили, приказали сидеть тихо и помалкивать, а сегодня утром во время проверки взяли вора, что называется, с поличным.
        Народ негодовал. Украсть деньги! И это возмущались люди, далеко нечистые на руку в прошлой, свободной жизни, люди, для которых обчистить ближнего всё равно что сказать «здрасьте». Здесь же это было ЧП. У нас не было криминала. Даже бытового хулиганства не было. Мы настолько отвыкли от этих обыденных атрибутов той, прежней жизни, что находились в состоянии шока ещё несколько дней.
        Конечно, всем нам приходилось слушать истории про «те времена», когда дома не запирались, а если хозяева уходили из дома, то закрывали дверь на крючок. Честность? А что было красть? Что было красть, если ни у кого ничего не было, а если и было, то в одном экземпляре на всю деревню - попробуй потом покажи. Конечно, были и чужаки, которые часто ходили по тем дорогам, но стоило кому-нибудь обнаружить пропажу, как чужак навсегда исчезал среди бескрайних просторов «тех времён». Поэтому чужаки тоже не особо крали. У нас не крали по тем же самым соображениям, а вот, поди ж ты, нашёлся умник, устроил нам, что называется, почин. И вроде бы приличный был мужик.
        Цветиков, выслушав все за и против, приговорил вора к пятнадцати суткам карцера.
        Все пятнадцать суток мы сетовали на то, что наказание слишком уж мягкое и теперь пойдёт-поедет, но когда через пятнадцать суток мы увидели вора…
        Мы его не узнали. Он был старым, седым, трясущимся и совершенно сумасшедшим. Тогда мы ужаснулись самой возможности попасть в карцер.
        Это происшествие на какое-то время вырвало нас из мёртвого оцепенения скуки, но, поднявшаяся было пыль времени, осела на свои места, и мы вновь погрузились в тихую, полужвачную жизнь.
        Проснулся я совершенно разбитым. До подъёма было ещё полчаса. Всю ночь меня терзали кошмары. Как я уже говорил, эти сны изводили меня с самого первого дня эксперимента. Со временем я немного привык к ним, и хоть сценарии сновидений продолжали приходить ко мне из фильмотеки фильмов ужасов, сам элемент ужаса или кошмара из них исчез. Той же ночью волна непреодолимого страха накрыла меня вновь. Мне снилась глубокая яма в рыхлой жирной земле, даже, скорее, не яма, а зыбучий чернозём. Я целую вечность проваливался сквозь мягкую, рыхлую чёрную землю. Наконец, движение прекратилось. Я оказался у входа в небольшой грот, в который можно было протиснуться только на четвереньках. Я полз, чувствуя всю тяжесть нависающей надо мной земли. Не помню как, скорее всего, внезапно, как это часто бывает во сне, я очутился в большой, бесконечно огромной пещере. Раздался писк миллиона глоток, и на меня накинулось полчище летучих мышей. Я пытался отбиться, но это было всё равно что отбиваться от снежной лавины. Тогда я лёг на пол пещеры и закрыл руками лицо. Я лежал, а мерзкие твари больно ранили меня своими когтями и
зубами. Я уже начал прощаться с жизнью, когда они вдруг исчезли так же внезапно, как и появились. Я стоял на полу из белого мрамора, а мои руки. Руки буквально раздулись от гноя до неимоверных размеров. Пальцы шевелились, но были как бы не моими. Тогда я крепко сжал палец, чтобы выдавить гной. Ноготь поднялся шубой. Из-под него хлынул поток гноя. Тогда я начал нервно выдавливать гной из всех пальцев обеих рук…
        Я лежал на спине, тяжело дышал и смотрел в потолок. Страшно хотелось курить, но сил на то, чтобы взять сигарету, у меня не было. Я был полностью раздавлен и выпит сном. Наконец, пересилив себя, я поднялся, на ощупь, не включая света, нашёл брюки и достал пачку сигарет. Глоток дыма принёс облегчение. Я жадно, большими частыми затяжками выкурил сигарету и закурил ещё. Вторую сигарету я курил уже медленно, наслаждаясь вкусом табака и наблюдая, как в моё тело возвращается жизнь.
        Обойдусь сегодня без зарядки, - решил я, - лучше лишние полчаса поваляться в постельке. Я никогда не насиловал тело. Конечно, лень приходилось преодолевать частенько, но с голосом плоти я старался не спорить. Тело умней головы. Для меня эта мыль всегда была аксиомой. Я не признаю ни диеты, ни режимы питания, ни, упаси боже, режим дня. Всё это не что иное, как навязывание воли глупого ума разумному своим генетическим разумом телу. Вместо того чтобы учиться различать малейшие голоса тела, мы заковываем его в кандалы распорядка, разрушая мост к самому себе ещё с раннего детства.
        - Внимание всем! - рявкнуло радио громче обычного. - После завтрака всем собраться в кинотеатре. Повторяю, всем собраться в кинотеатре. Неявка… - но тут что-то щёлкнуло, и радио замолчало.
        - Вот тебе, батенька, и сон в руку, - сказал я себе и начал собираться на завтрак.
        Моё предчувствие разыгралось с новой силой. Душа выла, как собака на луну в холодную долгую ночь.
        Народ, а что, собственно, с народа взять, гудел, как потревоженный улей. Мнения разделились. Одни решили, что нам объявят об окончании эксперимента и отправят по домам - счастье не вечно. Другие готовились к приятному сюрпризу, конфетке за хорошее поведение. Третьи воспринимали ситуацию как контрольный промежуточный замер, точно мы свиньи на ферме.
        Я сидел, механически ковырялся вилкой в тарелке и пытался побороть страх, готовый перерасти в неконтролируемый панический ужас. Я боялся сам не зная чего. Я чувствовал себя беспомощным существом перед невидимым и оттого ещё более страшным врагом.
        В кинотеатре энтузиазм трудящихся заметно поугас. И было от чего. В зале было полно санитаров, вооружённых большими дубинками с электрозарядом. Такой мало того что получаешь порцию хорошего тумака, так ещё и приличный удар током на закуску. Жуткая вещь. Подобные декорации совсем не способствовали распространению оптимистичных настроений. Все сразу как-то поутихли, расселись по местам и стали ждать новостей.
        Наконец на трибуну взошёл профессор Цветиков.
        - Здравствуйте, товарищи, - начал он свою речь. В зале прошёл гул облегчения. Все сразу решили, что это что-то вроде комсомольского собрания. Сначала слушаем докладчика, потом преем в прениях, потом домой, так как какая может быть работа после собрания.
        - Дорогие товарищи, - продолжил Цветиков, хлебнув воды из чистейшего стакана, - разрешите поздравить вас с окончанием первой фазы эксперимента.
        Снова прошёл шумок, дескать, всё правильно, первая фаза закончена, а, следовательно, будет как минимум ещё и вторая, а если повезёт, то третья, четвёртая и так до бесконечности.
        - Что я могу сказать? Конечно, до того момента, когда я смогу обнародовать результаты эксперимента, ещё далеко. Но я вами доволен. По большей части вы были молодцами. И я за вас рад. Более подробно, к сожалению, я не могу вам ничего рассказать. Увы, таковы требования эксперимента. Итак, первая часть эксперимента подошла к концу. Сегодня начинается вторая часть. Под кодовым названием «Лазарет». Сразу отсюда вы переходите в медпункт, проходите медкомиссию и поступаете в стационар. Там вы и будете проходить вторую фазу эксперимента. Там же вас ознакомят и с новыми правилами. У меня всё.
        Нас вновь крутили и вертели на всех мыслимых и немыслимых тренажёрах, вновь брали кровь, откуда только можно, вновь задавали сотни вопросов. К концу экзекуции я уже с трудом мог вспомнить своё имя и год рождения. Я был олицетворением усталости и страха. Казалось бы, медосмотр - вторая фаза эксперимента, но с каждой минутой, с каждой галочкой и неразборчивой подписью в моём деле страх становился всё сильнее и сильнее. Даже усталость на него не действовала.
        В стационаре, который находился здесь же, на втором этаже, нас переодели в больничные пижамы, отобрав всё, включая зубные щётки и запасные трусы.
        - Вам выдадут всё, что нужно, - только и сказал угрюмый санитар с огромным животом.
        В его глазах не было и следа дружелюбия, а если взять во внимание увесистую дубинку, которой он недвусмысленно поигрывал… В общем, охотников задавать дополнительные вопросы не было.
        Нас построили вдоль угнетающе зелёной стены. Все тот же угрюмый санитар называл фамилии и номера палат, после чего учтённый счастливчик получал салфетку с порядковым номером, которую надо было пришить сзади к пижамной куртке. Затем санитар зачитал нам новые правила, которые сводились к одному пункту: «Вождь всегда прав». В расшифровке это выглядело примерно так:
        Нам надлежало строго подчиняться санитарам и выполнять любое их распоряжение; надлежало выполнять все предписания врача; запрещалось без особых распоряжений покидать палату; также нам запрещалось говорить.
        За малейшее нарушение правил - карцер.
        После того как мы подписали бумагу, в которой говорилось, что мы ознакомлены с правилами эксперимента и добровольно (попробовал бы кто отказаться) обязуемся выполнять эти правила, нас развели по палатам - одиночным камерам два на два с голым антисанитарного вида матрасом на полу. Окон в палате не было, электричества тем более. Единственным источником света было небольшое оконце в двери, куда проникали жалкие остатки тусклого света из коридора. Зато обед подали в номер. Приоткрылась дверь, и мне в комнату всунули миску без ложки с жуткой кашей на воде.
        Страх мой, как это ни странно, после такого поворота событий исчез. Конечно, настроение подобное положение вещей вряд ли кому могло улучшить, но теперь я знал врага в лицо, а это что-то, да значило.
        Ночью меня разбудил крик. Кто-то истошно кричал и бился в истерике. Не выдержали, видать, нервы у бедолаги. Раздался выстрел, оборвавший крик, затем второй, контрольный.
        Ещё через минуту лязгнул дверной замок.
        - Встать!
        Я поднялся на ноги.
        - Выходи.
        Я повиновался.
        - Стой, - приказал санитар, когда я вышел из палаты, - шаг вправо и замер.
        Я встал справа от двери, прижавшись спиной к стене. Точно также стояли и все остальные. На лицах был испуг.
        Двое добровольных участников протащили за ноги труп, оставляющий следы крови на полу. Их сопровождал санитар с дубиной.
        Другой, с пистолетом в руках, нервно ходил перед строем, зло глядя в наши лица, словно хотел ещё на ком-то продемонстрировать действие своего оружия.
        - Бешенство - болезнь заразная, - прошипел он, - мы будем отстреливать любого, кто проявит симптомы болезни. Всем понятно?
        Нам было понятно всем, поэтому мы стояли, не шелохнувшись, боясь отвести глаза от страшного оружия.
        - Ты и ты, - ткнул он, не глядя, пистолетом в строй, - убрать здесь всё. Остальные по камерам.
        «Конечно, многое вы не будете понимать, многое покажется вам неприемлемым, но вы не должны забывать, что это эксперимент, направленный на благо человечества, и если некоторые моменты способны приносить боль, то скальпель хирурга тоже приносит боль, однако же это боль во благо. Помните это, Дюльснендорф», - звучали в моей голове слова Цветикова. Я повторял их мысленно вновь и вновь, словно в этих словах была разгадка, способная подарить мне жизнь. А ещё я думал, что люди переживали гестапо, да что там гестапо, НКВД с нашими советскими лагерями, а там было страшней.
        По утрам, накормив какой-то баландой, нас выводили на работу. Нам надлежало вычерпывать воду ведрами из одного колодца и выливать её в другой. И так целый день с коротким перерывом на скудный обед. Наиглупейшая, надо сказать, работа, к тому же колодцы были сообщающимися, что делало наше занятие ещё более тупым и бессмысленным. И никакой остановки. Стоило кому-нибудь замедлить работу, как санитары тут же набрасывались на него с дубинками, избивая до полусмерти, а если это не помогало, а это никогда не помогало, отправляли в карцер. Тогда-то мы узнали, что это такое, от редких счастливчиков, вернувшихся оттуда к нам. Карцером были небольшие ниши, в которых можно было только лежать. Человек замуровывался там, в абсолютной темноте и тишине. Не знаю, какую надо иметь психику, чтобы выйти оттуда нормальным. Представьте себе: страх, голод, жажда, полное отсутствие времени, отвращение оттого, что надо ходить под себя и во всём этом лежать до бесконечности. К тому же я не уверен, что после того, как на свет божий извлекался очередной клиент, это заведение чистилось.
        Увеличилось время терапии. Теперь мы по несколько часов подряд смотрели на экран, на котором в совершенно странном порядке мелькали вспышки, фигурки, надписи. После сеанса терапии многих из нас приходилось вести под руки. Многие стали писаться и кричать по ночам. Мы медленно теряли человеческий облик, превращаясь, нет, не в животных - тварей, в которых превращались мы, могли породить только люди.
        Тем же, кто мог сопротивляться давлению, в ком ещё оставалось хоть что-то от человека, вводили внутривенно какую-то дрянь, от которой забывалось всё. Хотелось сразу всё: сидеть, лежать, бежать, молчать, говорить, спать, бодрствовать… ты пытаешься делать сразу всё, при этом буквально зависаешь, как компьютер. Фактически ты застываешь без движения в какой-нибудь жуткой позе, пока тебя не отпустит. Такие уколы делали перед сном, чтобы «счастливчиков» утром уже можно было вновь гнать на работу.
        Я был на грани срыва, а если вернее, то далеко уже за той гранью, которая отделяет человека от… Как человек, как личность я перестал существовать. Всё во мне было уничтожено, оставались только инстинкты, и эти инстинкты не захотели умирать, не захотели сдаваться.
        Инстинкты решили пойти по пути лояльности. Инстинкты поняли, что я должен стать идиотом, патриотически мыслящим идиотом с патриотических плакатов. Я преданно смотрел в глаза санитарам, благодарил за те жалкие крохи, что нам давали на обед, проявлял энтузиазм. Да, я устал и вымотан, говорил я всем своим существом, но я понимаю, что всё это во благо эксперименту и человечеству, и пока я живой, я буду выполнять свой долг.
        А тут и облегчение свалилось. Нас перевели на другую работу. Теперь надо было сидеть за столом и сортировать цветной рис, такой, каким обычно пользуются тибетские монахи для создания своих мозаик. Целый день мы сортировали этот чёртов рис, рисинка к рисинке, чтобы в конце рабочего дня санитар, оценив нашу работу, высыпал всё на наших глазах обратно в общую кучу.
        Несмотря на весь идиотизм такой работы, я старался как мог. Рисинка к рисинке, рисинка к рисинке… Я старался как мог, и вскоре санитары перестали следить за моей работой. Нет, я не пытался лебезить или подхалимничать, не пытался просить пощады или выклянчивать более человеческие для себя условия существования. Я всеми силами старался выполнять свой долг. Всё для эксперимента!
        С вдохновением Толстого, творящего «Войну и Мир», я собирал возле лавочки шелуху от семечек по одной, как и было приказано, и относил их в урну, где они должны были лежать наружной стороной вверх. За мной никто не наблюдал, по крайней мере, визуально, но я всё равно старался до мельчайших деталей следовать приказу. В поле зрения появились два санитара. Определённо, они шли ко мне.
        - Дюльсендорф!
        Я встал по стойке смирно.
        - Пойдём.
        Они повернулись и пошли, а я засеменил следом. Санитары ни разу не оглянулись, чтобы удостовериться, что я за ними иду. В последнее время они доверяли мне на все сто.
        Меня привели в баню. Надо сказать, что со времени перехода в стационар нас ни разу не купали и не меняли нам бельё, а в последнее время запретили пользоваться туалетом. Приходилось всё делать у себя в палате, но это уже не вызывало никаких чувств. Мы были настолько грязными, что даже вши бежали от нас.
        - Вымойся как следует, - приказал мне санитар.
        «Неужели расстрел?», - промелькнуло у меня в голове. Мне было уже всё равно.
        После бани была парикмахерская.
        - Сделай с ним что-нибудь, - ответил санитар на вопросительный взгляд парикмахера.
        - Я могу только наголо. Такое…
        А после парикмахерской меня привели к самому Цветикову, один взгляд которого вернул меня к жизни.
        - Здравствуйте, Дюльсендорф, заходите, присаживайтесь. - Он вышел мне навстречу и протянул руку, которую я уважительно, но без подобострастия пожал. - Как настроение?
        Я вопросительно кивнул, дескать, мне никто не разрешал говорить.
        - Ах да, инструкция, - вспомнил Цветиков. - Какой же вы у нас, право, дисциплинированный, Дюльсендорф. Я отменяю инструкцию, запрещающую вам говорить. Трудно было?
        - Очень, - признался я.
        - Вы, наверно, на нас злитесь.
        - Сначала злился, а потом вспомнил ваши слова о том, что в любом случае это эксперимент, направленный на благо людей, и что я сам согласился в нём участвовать, добровольно, я понял, что, хоть я и не понимаю, почему нас поставили в такие условия, я должен знать, что это продиктовано необходимостью эксперимента, пусть даже не сознаваемой мной необходимостью.
        - И что потом?
        - Потом я решил быть полезным в меру своих сил.
        Главное было не врать. Я не мог врать под его пристальным взглядом. Правда, только правда и ничего, кроме правды!
        - Поздравляю, Дюльсендорф. Вы достойно выдержали все испытания. Для вас вторая фаза эксперимента закончена. Как вам это удалось?
        - Не знаю, - честно признался я.
        - Ваш опыт очень важен для нас. Поэтому…
        - Я действительно не знаю. Это произошло как бы само собой.
        - Всё верно. Как бы само собой. Сознательно вы бы не смогли просчитать правильную стратегию. Только само собой, только инстинкты и подсознание. Что ж, добро пожаловать, коллега».
        Глава 10
        Мы обожали гулять со Светой по малоизвестным улицам частного сектора, где, казалось, возможным было всё. Иногда мы останавливались, иногда замедляли шаг, но обычно наши прогулки проходили в быстром темпе. Достаточно было немного перетерпеть усталость, и открывающееся второе дыхание приносило непередаваемое ощущение лёгкости. Казалось, ещё чуть-чуть, и ты взлетишь, вопреки законам тяготения и прочей трихомундии того физико-математического мира, за пределы которого ты только что вырвался. Мы прибавляли шаг и устремлялись в вечность уже на всех парусах. Мы настолько полюбили эти прогулки, что старались не пропускать ни единого дня. Мы выползали из дома, когда на улице начинало темнеть, иногда отправлялись к Лысому поесть мороженого и выпить чашечку кофе, который там начали вполне прилично варить. Заправившись, а иногда и сразу выйдя из дома, мы устремлялись вперёд по одному из бесчисленных маршрутов, которые Светлана прокладывала с той гениальностью, что свойственна исключительно женщинам. Она умудрялась выбирать маршрут таким образом, что, гармонируя с нашим настроением на старте, по мере
продвижения он конструировал наше состояние, доводя нас до мистического экстаза. Мы пели, танцевали, занимались любовью, иногда прямо на улице, прислонившись к дереву или устроившись на лавочке. Чаще мы всё-таки возвращались домой, чтобы пустить нашу страсть вскачь по бесконечным, как сама вселенная, просторам любовного наслаждения.
        Периодически мы наносили визиты Дюльсендорфу, чтобы за чашкой настоящего душистого чая послушать очередное продолжение его рассказа.
        Мы стали адептами трезвости, не давая алкоголю мешать нам врываться в струю Города, осязать его душу, его призрачный мир. Мы почти ничего не пили, разве что иногда вино или пиво, когда встречали кого-нибудь из друзей.
        Мои чувства обострились настолько, что я буквально по запаху мог угадывать желания Светланы, сливаясь с ней в любовном экстазе в единое целое. Во время прогулок я всё больше чувствовал себя приобщённым к древнему пониманию мира, к некоему тайному, эзотерическому знанию, к языческой магии. Я словно бы впервые ступал по улицам Города, и Город открывал мне свои тайны. Имеющий уши…
        - Глянь, какой! - Мне под ноги попался спичечный коробок, пузатый, с деревянным каркасом, какие делали в эпоху моего детства. Он лежал на самом виду на тропинке в паре сотен шагов от жилища Дюльсендорфа.
        - Ты как ребёнок.
        - Да нет, смотри, сейчас такие не делают. Я даже забыл, как они выглядели. А как классно их было пинать! Главное, чтобы коробок не ушёл за пределы поля. Примерно так, - с этими словами я загнал коробок в кусты.
        - Примерно так ты всё и делаешь.
        - Ты начинаешь разговаривать, как жена со стажем.
        Я двинул ногой по кустам, и вместе с коробком на дорожку вылетел небольшой лоскут вуали. ТОЙ САМОЙ ВУАЛИ! У меня от волнения подкосились ноги, но запрятанный глубоко в подсознании инстинкт самосохранения запретил мне проявлять свои чувства. Внутренний голос говорил - НЕЛЬЗЯ. Собравшись с мыслями, я запустил коробок, на этот раз окончательно за пределы досягаемости.
        - Давно бы так, - пробурчала Светлана.
        Лоскут вуали! Это был ключ, формула, недостающее звено! Всё встало на свои места. Эксперимент! Чёртов эксперимент, который совсем не закончился, нет. Этот эксперимент подобен гидре, только каждая новая голова вырастает совершенно не похожей на предыдущую. Светлана, Мага, Дюльсендорф, моя бывшая жена… Все мы не более, чем ингредиенты, карты, кубики, фишки… А над нами мощной колонной возвышается эксперимент! И следующая стадия…
        - Что? - Светлана прервала свою бесконечную тираду об очередной ерунде и уставилась на меня.
        - А что?
        - Ты что-то сказал.
        - Я?
        - Я понимаю, что тебе это неинтересно, но зачем так демонстративно храпеть на концерте?
        - Тебе показалось.
        - Ну вот, теперь ты хочешь из меня сделать дуру.
        Я ничего не ответил. Светлана была не в настроении, а если точнее, то в таком ужасном настроении я не видел её ещё никогда.
        В тот же день Дюльсендорф подтвердил мои догадки:
        «Меня перевели в лаборанты.
        - Поздравляю, Карл, - сказал мне Цветиков, - теперь ты один из нас.
        Меня поприветствовали жидкими аплодисментами (это было на утреннем совещании в кабинете Цветикова), после чего старшая сестра - бесцветная грымза неопределённого возраста, обиженная на весь свет по причине отсутствия мужика, проводила меня в мои апартаменты. Это была небольшая комната на втором этаже, в конце коридора. Ничего особенного: стол, кровать, шкаф, радио, старый магнитофон. Туалет и душ были общими, по два на этаж. Корпус для персонала, где мы жили и работали, прямо как на памятных табличках, был неприметным, огороженным высоким забором зданием. Со стороны «свободы» ограды не было. То есть, был забор, были ворота, были колючая проволока и электрический ток, но лишь как защита от вторжения извне. Мы же могли выходить беспрепятственно. Возможно, попытайся я бежать, меня никто бы не остановил, но я, словно волк, оказавшийся перед флажками, не мог сделать ни шагу за пределы территории. Третья стадия эксперимента. Это звучало как предупреждение, и хоть меня и признали своим, всё равно я был чужаком с той стороны эксперимента, со всеми вытекающими отсюда последствиями.
        Работа… Сутки через сутки (таков был график наших дежурств) я наблюдал за аппаратурой слежения. Обеспечение бесперебойной работы оборудования и наблюдение за соблюдением порядка на территории базы… Кажется так определялись мои обязанности. Другими словами, в случае сбоя камеры слежения или записывающего устройства я должен был вызвать механика. В случае же обнаружения какой-либо внештатной ситуации мне надлежало поставить в известность дежурного врача.
        Для меня это был возвращённый рай с видом на преисподнюю. Я наблюдал, как прибывают всё новые и новые люди, как они обживаются, как привыкают к спокойной сытой жизни, как попадают в стационар, как погибают в мучениях, так и не понимая, что с ними происходит. Пройдя через ад, я не мог не сочувствовать этим беднягам. К тому же я все ещё был там, внутри эксперимента. Третья стадия… За ней ведь могла быть четвёртая, пятая, шестая… Откуда мне было знать, что ещё для меня приготовил эксперимент.
        Цветиков, с которым мы виделись довольно-таки регулярно, старательно избегал темы эксперимента. Он заходил ко мне или приглашал к себе на чашку чая с чем-нибудь покрепче. Мы играли в шахматы, смотрели видео (телевидение было запрещено, и даже у него не было антенны), разговаривали о пустяках. Казалось, мы жили сами по себе, отдельно от эксперимента, который развивался, следуя только ему одному ведомым законам.
        - Я вижу, Дюльсендорф, тебя что-то гложет, - сказал вдруг Цветиков, после того как я глупейшим образом подставил под удар ферзя.
        - Сострадание, Марк Израилевич, сострадание. Каждый раз, когда прибывает новая партия материала, я вместе с ними как бы вновь прохожу через весь этот кошмар. Не понимаю…
        - Чего ты не понимаешь?
        - Не могу понять, почему никто из них до сих пор так и не смог выжить?
        - Они не понимают, с чем имеют дело.
        - Я тоже не понимаю, с чем имею дело.
        - Не скажи, ты до последнего момента понимал, что это эксперимент, а не благотворительная компания, не лагерь смерти и совсем не тюрьма. Ты искал выход, и ты его нашёл.
        - Это инстинкты. Я до сих пор не знаю, какими судьбами остался жив.
        - Ты и не можешь знать. Для этого надо понимать суть эксперимента.
        - Но я как участник…
        - Отчего же. Кое-что я могу тебе сказать. Мы ищем человека.
        - Какого человека?
        - Настоящего человека, человека, который необходим.
        - Кому?
        - Если хочешь, Господу богу.
        - Наверно, каждый человек необходим Богу.
        - Отнюдь нет. До большинства из нас ему нет дела. Мы есть навоз. Много званых, но мало избранных.
        - Странный способ…
        - Отнюдь нет. Если до нас с вами ему дела нет, то избранного он будет беречь как зеницу ока.
        - То есть вы пытаетесь определить степень важности того или иного человека по степени вмешательства бога в его судьбу?
        - Что-то вроде того.
        - А вы уверены, что Господь не вмешается ещё до того, как вы обратите внимание на этого человека?
        - О чём ты?
        - Вы уверены, что Господь допустит, что нужный человек попадёт сюда?
        - Мы об этом тоже думали.
        - Ну и?
        - Мы стараемся это учитывать.
        - Каким образом?
        - А вот это я уже не могу тебе сказать.
        Ей было лет двадцать. Средний рост, тонкие благородные черты лица, изящные руки и ноги, совершенная фигура. Она была совершенством. Казалось, сам Бог спустился на землю, приняв её обличие. Глядя на неё, я понял всю силу и обаяние Христа, а также остервенение черни, кричащей: РАСПНИ! Но больше всего мне запомнились её глаза. Это были глаза маленького морского котика или глаза Бога. Меня всегда поражали люди, способные убивать эти создания. Убийцы Бога на земле. Если где-то и есть Бог, то он среди них, этих невинных детёнышей, истребляемых зачастую просто ради забавы, а никак не среди хмурых церквей и храмов, призывающих убивать в себе всё живое… Её большие глаза всегда были немного удивлёнными, всегда свежими, как у пророков или детей. Её глаза светились ведомыми только ей пониманием, мудростью и силой, первичной силой женского начала.
        Это была любовь с первого взгляда, отчаянная любовь без будущего, которая продолжает расти по мере понимания того, что ей никогда не суждено исполниться, любовь, порождающая отчаяние и боль, самую сладкую боль в мире. Я любовался ей, ни на мгновение не отрываясь от экрана. Я смотрел, как она ходит, как спит, как ест, как о чём-нибудь думает. Я смотрел на неё, а потом, по окончании смены, возвращался к себе в комнату, выключал свет, зарывался лицом в подушку, чтобы, ни дай бог, камера, а я был уверен, что за мной продолжается наблюдение, не могла зафиксировать беззвучный крик немого отчаяния. Я буквально сходил с ума от понимания того, что её ожидало, и от своей неспособности что-либо сделать.
        Всё верно, она оказалась слишком твёрдым орешком для гниющих зубов эксперимента. Она вступила с ними в борьбу. Она единственная вступила с ними в борьбу! Она не пыталась с ними спорить или отлынивать от работы. Это было бы слишком просто, слишком примитивно. К этому они были готовы. К чему они не были готовы, так это к встрече с сильным сверхчеловеческим духом. Она сразу поняла своим исключительно женским чутьём, что вторая фаза есть не что иное, как уничтожение в человеке всего человеческого. Она это поняла и вступила в борьбу. Она приняла вызов системы - бесчеловечного чудовища с миллионами щупальцев.
        Она выполняла все требования, но делала это с грацией королевы. Она оставалась богиней даже там, в условиях, когда и человеком-то невозможно быть. Ни карцер, откуда она не вылезала, ни лошадиные дозы адских лекарств, ни побои не были властны над её духом. Она продолжала оставаться собой, точно такой же, как и в первый день появления. Казалось, она не замечала своего внешнего вида, не замечала плачевного состояния, истощения и постоянной боли. Она словно бы жила в раю своего внутреннего богатства, которое было сильней любых их усилий.
        Тогда-то и произошло то, что должно было произойти. Расписавшись в собственном бессилии, а это был акт злобного бессилия, они пошли на крайний шаг. Ночью после изнурительного рабочего дня к ней в камеру ворвались санитары, вооружённые фонарями и дубинками, человек пять или шесть. Они били её долго, бесконечно долго и с особой жестокостью. Они били так, чтобы навсегда поломать, искалечить её прекрасные черты, они ломали ей кость за костью, пытаясь через тело уничтожить нечеловеческий дух. Избиение продолжалось более часа. За это время её не один раз можно было забить до смерти, но над ней работали настоящие профессионалы. Они умудрялись причинять нечеловеческие страдания, но так, что она продолжала оставаться в сознании. Она ни разу не закричала и даже не застонала. Её лицо продолжало оставаться спокойным, совершенно спокойным. Тогда они накинулись на неё, все вместе, сразу. Они насиловали её самым отвратительным, бесчеловечным образом. Всё её тело было сплошной кровавой раной, и в эту рану они сплёвывали своё тупое бессилие. Когда и эта часть процедуры была позади, один из санитаров помочился ей
прямо на лицо. Вряд ли он собирался останавливаться, но тут она открыла глаза. Она посмотрела ему в глаза, она только посмотрела ему в глаза, а он рухнул к её ногам. Он рыдал, целовал её изувеченные ноги, умаляя о прощении. Он рыдал так, словно это над ним только что совершили все эти зверства.
        Он покончил с собой той же ночью. Другие насильники кто сошёл с ума, кто спился, а кто умер при странных обстоятельствах.
        Её бросили в карцер, умирать.
        Когда же похоронная компания открыла склеп, чтобы выбросить гниющие останки, камера была пуста».
        - Тот человек, что искал Цветикова, он приходил из-за неё? - спросил я Дюльсендорфа, стараясь изо всех сил держать себя в руках. В том, что речь шла о даме с вуалью, я не сомневался. Кажется, я начинал понимать, я начинал понимать… Конечно! Она вырвалась и теперь пытается как-то связаться с реальностью, хоть с кем-то, кто мог бы ей помочь! Все эти годы…
        - Это был её отец.
        - И вы хотите, чтобы после всего этого он отнёсся к вам по-другому? Вам и вашему Цветикову, которого вы покрывали? - Я был готов убить Дюльсендорфа.
        - Ты забываешь о том влиянии, которое оказал на меня Цветиков. Я был запрограммирован на верность и покорность.
        - Поэтому он вас и не убил?
        - Цветиков?
        - Нет, отец этой женщины.
        - Смерть - это слишком лёгкое наказание. Есть вещи сильней, значительно сильней.
        - Убийство близких?
        - Нет, это был всего лишь аргумент в нашем споре, и аргумент не в мою пользу. Этот человек знает, как получить своё.
        - Если это всего лишь аргумент, то каково должно быть наказание.
        - Прекрати! - вмешалась Светлана. - Ты разве не видишь…
        - Заткнись! - оборвал её я.
        Я был полон ненависти ко всем вокруг, особенно к Дюльсендорфу, которого я бил прицельно своими вопросами, каждый раз под ватерлинию. Он прекрасно понимал, что я делаю, но даже не пытался защититься или оказать сопротивление. Он покорно принимал каждый удар, словно причиняемая мною боль освобождала его от другой, несоизмеримой по силе боли.
        - Моим наказанием была совесть. Она разбудила во мне совесть. Самое невыносимое наказание - это ощущение своего предательства по отношению к ней. Я словно Иуда, предавший Христа.
        - Однако вы не повесились.
        - Я слаб, я слишком слаб. К тому же мне очень дорога моя шкура, моя, может быть, не самая лучшая, но именно моя шкура.
        А она… Она была Человеком! Она была именно тем Человеком, Человеком, избранным Богом. Это было видно невооружённым глазом, с самого начала… Как они могли этого не понять! Я всё больше и больше об этом думал, и чем больше я думал, тем больше понимал, что они не слепцы. Они совсем не слепцы. Они искали её, чтобы уничтожить, и когда Бог наконец-таки вмешался… он просто её забрал. Они искали Человека избранного, чтобы уничтожить его божественную искру, а уже потом… Тогда-то я и понял, что живым оттуда не уйдёт никто. Надо было бежать. Мои хозяева совершили недопустимый поступок. Они позволили флажкам потерять цвет. Флажки выцвели, и теперь я мог выбежать на свободу. Не надо, думаю, говорить, что я был наивен и глуп. Меня взяли. Взяли через десять минут после побега. Ко мне подсоединили десятки электродов и пустили электрический ток. Ток был разной мощности, разной частоты и разной силы. Я потерял сознание, а когда очнулся, то был уже далеко, очень далеко. Я был на железнодорожной станции, возле пустых вагонов. Сначала я подумал, что меня выкинули, решив, что я уже мёртв, но вокруг не было тел, как
если бы это было захоронение. В любом случае надо было скорее уходить. Каково же было моё удивление, когда я понял, что не могу выбраться. Я доходил до определённого места, и как ни пытался, дальше не мог сделать ни шагу. Нет, я мог идти сколько угодно, но при этом оставался на месте. Тогда-то я понял… Я был там, куда исчезла она! Я был Робинзоном, попавшим на свой необитаемый остров! К счастью, недалеко от вагонов находился ручей, а вокруг было полно змей, лягушек и крыс. Голодная смерть мне не грозила, правда, жрать их мне приходилось сырыми. Целыми днями я пытался найти лазейку, пытался выбраться из своей тюрьмы… Случайно я набрёл на открывшееся окно… Я уехал на север. Несколько лет работал на стройках века… Вернулся, устроился здесь на завод, женился…
        - Нам пора, - прервала его Света. - Скоро закроется дверь.
        Глава 11
        - Не желаешь прогуляться в горы? - спросила меня Светлана, словно речь шла об очередной прогулке по городу.
        - Смотря когда и на чём туда ехать, - ответил я. Перспектива тащиться в плацкартном вагоне или в автобусе меня совсем не прельщала.
        - Ехать никуда не надо. Через пару дней откроется окно.
        - Очередной кошмар урбанизированного чудовища?
        - Лес. Настоящий мистический лес. Ты же давно мечтал в таком побывать.
        - Джунгли?
        - Зачем сразу джунгли. Скорее, один из лесов средней полосы.
        - Да я это так. Всё равно ничего не понимаю в лесах.
        - Так пойдёшь?
        - Смотря куда и зачем.
        - Помнишь, ты говорил, что чувствуешь древнее язычество.
        - Ну?
        - У тебя есть хороший шанс это проверить.
        - А кто идёт?
        - Я, ты, Карл и ещё одна девушка.
        - Надолго?
        - Два дня туда, два обратно.
        - Спать в палатках? Ненавижу палатки. У меня был один печальный опыт…
        - Никаких палаток.
        - Это уже радует. А что с собой брать?
        - Ничего. Вещи укомплектуют и без тебя.
        - Что требуется от меня?
        - Съездить со мной в магазин, подобрать кое-что из одежды.
        - В последнее время я финансово похудел.
        - Карл за тебя заплатит.
        - Вот как?
        - Ты нам нужен.
        - Ладно, раз нужен.
        В магазине всё было как в американском кино про туристов-неумех. От этого закоса под классность мне захотелось похулиганить. Поэтому, когда Света выложила за меня кучу денег, я спросил:
        - И это всё? А пробковый шлем?
        - Что? - не поняла Света.
        - Ты собираешься отправить меня в лапы диких зверей без пробкового шлема?
        - Какого рода шлем вы бы хотели? - вмешались продавцы.
        - Настоящий пробковый шлем, как у всех настоящих путешественников.
        Они мне стали предлагать разное спортивное оборудование, но истинно английских колониальных пробковых шлемов у них не было.
        - Нет, - капризничал я, отвергая очередную вариацию каски, - в этом я буду выглядеть туристом, а не путешественником. Ни один порядочный путешественник никогда не выходил в джунгли без пробкового шлема.
        И только когда Светлана уже готова была забить меня до смерти очередным головным убором, я капитулировал:
        - Хорошо, дорогая, - сказал я ангельским голосом, - я пойду с тобой даже без шлема, что является верхом неприличия.
        После этого мы покинули магазин под пристальными взглядами продавцов.
        Галюсик (так звали нашу четвёртую спутницу) оказалась глуповатой, вечно чём-то недовольной и некрасивой. Вылитый Иа в пятницу. Как я понял, ей пообещали что-то вроде прогулки в спортивный парк с увеселениями, рестораном и богатыми мальчиками в новых «Мерседесах». Вместо этого…
        Вместо этого был лес. Настоящий, дремучий лес с рубленой раной просеки, по которой мы и шли. Вдоль просеки лес выстроил великолепную линию обороны: непроходимые кусты, поваленные деревья, за которыми периодически слышалось чьё-то злобное урчание.
        - Пока светло, они не опасны, - вот и всё, что сказала Света относительно хозяев недружелюбных голосов.
        Пару часов Галюся, видно, решив, что так и должен выглядеть туристический парк для богатых сынков, гордо несла свой рюкзак и даже не задавала вопросов. Она была мила эти пару часов, по крайней мере, не мешала наслаждаться птичками, кустами, травой, деревьями, комарами, клещами, мошками… Всем тем, что в совокупности и было лесом. К тому же лес пах, лес издавал тысячи запахов, объединявшихся в букет, выступающих соло, пьянящих, кружащих голову, бодрящих и освежающих… Только ради этого запаха уже стоило согласиться идти.
        Часа через полтора полоса леса справа резко сменилась пустотой, наполненной туманом.
        - Осторожно с обрывом, - предупредил Карл.
        Ещё минут через тридцать, когда до Галюси, наконец, дошло, что «Мерседес» тут никак не проедет, она подняла восстание.
        - Я больше не пойду, у меня ноги болят, и вообще… - заныла она голосом капризного дитяти.
        - Заткнись, - оборвала её Света.
        - Сама заткнись! Ты мне не… - огрызнулась та, но тут вмешался Дюльсендорф.
        - Прирежь эту суку, - приказал он.
        Светлана, ни слова не говоря, достала длинный охотничий нож. Они совсем не шутили.
        - Вы чего? Я… я… - прошептала белая как мел Галюся.
        - Покажи ей, - распорядился Карл.
        - Пошли! - Света схватила обалдевшую Галину за волосы и потащила к обрыву.
        - Тебе тоже стоит туда взглянуть. Тогда не будет вопросов, - сказал мне Дюльсендорф.
        Осторожно приблизившись к краю обрыва, я посмотрел вниз.
        Там текла молочная река густого тумана. Иногда туман рассеивался, и тогда из него, словно тридцать три богатыря из моря, появлялись вершины деревьев, на каждой ветке которых белело что-то округлое.
        - Смотри, сука, они тоже любили пиздеть, - прошипела Света, тыча Галину лицом в обрыв, как нашкодившего кота в свежую лужу.
        Черепа! Это были человеческие черепа! Тысячи, десятки тысяч черепов на ветках!
        - А теперь слушайте меня внимательно. Это священный лес-прародитель. Если мы будем шуметь - это смерть, если кинем хоть одну бумажку или сорвём хоть один листок - смерть, если остановимся не там где надо - смерть, и если не доберёмся до места ночёвки до заката - смерть. Всё понятно? - Дюльсендорф посмотрел на нас, ожидая ответа. - Ну, раз понятно, пошли.
        Как всё-таки смена роли меняет человека. Ещё пять минут назад жертва обстоятельств и маленький человек Дюльсендорф превратился в полевого командира, героя спецназа, стремящегося выполнить задание любой ценой. Да и Светлана вела себя не лучше, чем сука-сержант из американского блокбастера.
        Дело было к обеду, когда дорога уперлась в правильный круг метров пяти в диаметре, выложенный одинаковыми круглыми камнями.
        - Привал, - сказал Карл, - за пределы круга не выходить.
        - А мне в туалет, - чуть не плача пошептала Галя.
        - За пределы круга не выходить.
        - Но как…
        - Ты совсем дура неумная? Русский язык понимаешь? За круг не выходить.
        - Но в туалет?
        - Поссать, что ли, приспичило?
        Она закивала головой.
        - Ну так садись и ссы.
        - Где?
        - Здесь.
        - Здесь?!
        - Мы с Карлом отвернёмся, а вы со Светланой сделаете своё дело, потом наоборот, - вмешался я.
        - Что за детский сад?
        - Карл.
        - Что Карл!
        - Иди ты нахуй! Тебе что, отвернуться влом?
        Дюльсендорф окинул меня взглядом, полным ненависти, и, ни слова не говоря, отвернулся.
        Я почему-то был уверен, что мне он не сможет возразить.
        - Пора, - решил Дюльсендорф.
        Галина с трудом надела рюкзак, но не удержалась на ногах и упала на спину.
        - Ничего не сломала? - ехидно спросил Карл.
        - Нет, кажется, - она с трудом сдерживала слёзы.
        - Бросай рюкзак и пошли.
        - Но…
        - Тебе жизнь дороже или рюкзак?
        Галина освободилась от лямок и поднялась на ноги.
        - Ты тоже можешь оставить рюкзак, - сказал он мне.
        - Я потерплю.
        - Смотри, в следующий раз ты сможешь избавиться от рюкзака только на стоянке.
        - Ничего, я думаю, справлюсь.
        - Тогда пошли.
        К месту стоянки мы прибыли тютелька в тютельку перед закатом. Больше всего это место напоминало развалины древнего храма. Повсюду были странные письмена и картины - порождения больного воображения художника-сюрреалиста. Дюльсендорф достал из специальной ниши в стене фляжку с бесцветной жидкостью, налил по несколько капель в специальные углубления в стенах и зажег огонь.
        - Это нас будет охранять, - сказал он, пряча флягу обратно в нишу.
        - А не мало? - поинтересовался я.
        - Это асбестовое масло. Оно горит, не сгорая.
        - Дорогая, должно быть, штука, - уважительно заметила Галя.
        - Бесценная.
        - А что если её забрать с собой?
        - Ты деревья внизу видела? - ехидно спросила её Светлана.
        Галина сразу поникла и замолчала.
        - Пора спать. Завтра встаём на рассвете. К полудню мы должны быть на мете, - распорядился Дюльсендорф.
        Не успел я лечь, как странная, вязкая дрёма обрушилась на меня. Сквозь сон я слышал топот ног, хруст разгрызаемых костей, крики жертв, а ещё какая-то безликая тварь внимательно изучала меня, запуская свои бесплотные щупальца в моё подсознание.
        Пунктом назначения была вершина невысокой горы - гладко выбритая тонзура католического священника. Она была метров десять в диаметре, а метрах в пяти от центра напротив друг друга стояли две каменных колонны около полуметра в диаметре и высотой метра по три. Не успел я сбросить рюкзак, как сильный удар по затылку сбил меня с ног. Я потерял сознание.
        Очнулся я оттого, что кто-то щекотал меня волосами.
        - Прекрати. - Я пытался отмахнуться, но не смог даже пошевелиться.
        Тогда я открыл глаза.
        Я был совершенно голым. Я стоял на куче сухих веток, крепко привязанный к столбу, а напротив… Напротив было тело Галины, лишённое головы! От ужаса мои волосы поднялись дыбом.
        - Извини, но так получилось, - Светлана рисовала на мне кровью какие-то знаки, используя вместо кисточки волосы Галюсика, - ничего личного. Мне так ты даже нравишься, но они требуют тебя. Твоя смерть откроет ворота в святая святых. После этого мы будем на ты с самим Богом. Ты даже представить себе не можешь, что это значит.
        Я молчал. Это только в фильмах, попав в подобное положение, герои ведут светские беседы со своими палачами. Мне же было не до разговоров. Я буквально умирал от страха.
        - Ты особенный, - продолжала Света. - Ты не то, что она. Её мы взяли в подарок Хранителям. Они ведь тоже не против покушать свежатинки.
        - Ты закончила? - услышал я голос Дюльсендорфа.
        - Последняя буква. Всё, можешь поджигать.
        Запахло дымом. Затрещали разгорающиеся дрова. Дюльсендорф со Светланой затянули заунывную песню…
        - Когда-то давно в одном городе жил судья, - услышал я вдруг шёпот дамы с вуалью. - Слепой от рождения, он жил, словно совсем не был увечным. Горожане обожали своего судью. За многие годы службы он не вынес ни одного несправедливого решения. Он судил так, что не только выигравшая, но и проигравшая сторона покидала суд с благодарностью. Казалось, что своим слепым, не видящим наш бренный мир взором он проникал в саму суть вопроса, легко распутывая самые запутанные дела. Многие спрашивали его с почтением, из каких глубин черпает он мудрость. «Я её слышу, - отвечал он, - истина похожа на кружева» - а кружева были его страстью. Он мог дни напролёт сидеть с кружевами в руках, мысленно распутывая их орнамент. Надо сказать, что судья не был обычным слепым, нет. Людям свойственно жить глазами, поэтому мы с таким состраданием смотрим на слепых. Слепой - это почти что мёртвый, так думают зрячие. Слепые, даже с рождения слепые в лучшем случае компенсируют отсутствие зрение другими чувствами, чаще всего слухом. Судья же не нуждался в зрении. Его слух, его прикосновения, его осязание были настолько тонкими, что
он замечал даже то, что ускользало от всех остальных. Этим и объяснялся его успех. По дыханию, по шороху, по запаху пота, по запаху самих мыслей он определял меру вины и степень наказания. Слепой от рождения, он был более зрячим, чем все остальные. Одно только было ему неподвластно - тишина. Он никогда не слышал тишины. Его мир всегда наполняли звуки, и там, где для других была тишина, для него был стук сердца, звук движения крови и роста волос, шорох мыслей. В его мире было всё, кроме тишины. Тишина для него была только словом, таким же словом, как цвет или пейзаж. Он же мечтал хоть на мгновение услышать тишину. И однажды он её услышал. Тишина предстала перед ним в виде кружева, которое плелось у него в душе. ВСЁ ЕСТЬ ТИШИНА! - словно молния сверкнула у него в сознании. С тех пор он больше ничего не слышал, кроме тишины. Он стал другим человеком. Его больше не заботили закон, порядок, справедливость. Только тишина, только кружево тишины, в которое вплеталось всё, включая и его, только узор. Теперь само его присутствие превращалось в суд без суда. «Нас судил сам Господь Бог», - говорили люди, и были в
чём-то правы, ибо если где-то и есть Бог, то имя ему ТИШИНА. Тем временем в городе исчезла преступность. Каждый чувствовал на себе взор Господа. Судья больше не вёл процессы. Он тихо жил, практически не покидая своей комнаты, но люди постоянно ощущали его присутствие. Однажды они не выдержали. Трудно жить под постоянным вниманием Господа. Так случилось, что люди пришли к нему не сговариваясь. Весь город пришёл, чтобы убить его. «Выходи!», - кричали они. Когда же он вышел из дома, наступила гробовая тишина. Ещё минуту назад желавшая крови толпа превратилась в ручного зверушку. «Я вышел», - сказал он спокойно людям. Тогда они бросились перед ним на колени, умоляя его о прощении. «Глупые, это не вы… Это тишина… Так что делайте своё дело». Но люди только ещё громче завопили о прощении. «Делайте!», - приказал он, и словно неведомая сила подняла людей с колен. Говорят, он умер с улыбкой на лице.
        Она говорила, и ко мне возвращалось спокойствие, абсолютное спокойствие. Я слушал её с закрытыми глазами и видел кружева, огромные белые кружева, в которые превратился Мир. И в этом мире кружев я был тоненькой нитью, которая, однако, тоже вносила свою лепту в непередаваемый по своей красоте узор.
        - Продолжи рисунок, - прошептала она, и я увидел, куда должна пойти нить.
        В то же мгновение я очутился возле своего дома. Я всё ещё был в крови и был совершенно голым. Домой идти было страшно. Я был один во всём Мире, и это одиночество ввергло меня в отчаяние.
        Глава 12
        - Как рыбалка, Дюльсендорф?
        - Не жалуюсь.
        - Я слышал, у вас рыбка сорвалась?
        - У меня не срывается.
        - Да? А как же форсирование событий?
        - Вы что-то имеете против форсирования событий?
        - Ничего, если, конечно, не считать такой мелочи, как результат.
        - О каком результате вы говорите?
        - А у вас их несколько?
        - Лично у меня ещё ни одного. Форсирование намечено на следующий месяц.
        - А как же ваша удивительная прогулка?
        - И вы называете это форсированием?
        - А вы?
        - Я называю это стимуляцией.
        - В любом случае вы его потеряли.
        - Жизнь - сложная штука.
        - Что вы хотите этим сказать.
        - Только то, что не всё лежит на поверхности. Иногда трудно сказать заранее, где найдёшь, а где потеряешь.
        - Вот вы его и потеряли.
        - Не знаю. Может быть, потерял, а может, и нашёл. Время покажет.
        - Время покажет, но сейчас оно работает против вас.
        - А вот здесь вы ошибаетесь в корне. Время не работает ни за, ни против. Время нейтрально, как и всё вокруг.
        - Вы так считаете?
        - Намного важнее, как считает время, вы не находите?
        - Ну, это нам, как говорится, не дано.
        - А раз не дано….
        - Ладно, Дюльсендорф, до встречи.
        Глава 13
        Материализовавшись у своего подъезда, голый и окровавленный, я по какой-то совершенно не ведомой мне причине бросился не домой, а к Диме. Как я тогда не попал в милицию?!! Не иначе как вмешалась одна из заинтересованных сил. Ну да об этом можно только гадать.
        - Нихуя себе! - вырвалось у Димы, когда он увидел меня во всей моей красе.
        Я пулей влетел в квартиру и запер дверь на все замки.
        - Ты откуда такой? - спросил Дима, глядя на меня глазами того самого рака, из анекдота, который увидел любовь кита и камбалы.
        - У тебя водка есть? - спросил я, проходя на кухню.
        - Есть.
        - Давай.
        Я вырвал у него из рук бутылку и сделал несколько больших глотков.
        - Так откуда ты такой взялся?
        - Может, я сначала приму душ?
        - Прими. Полотенце сейчас принёсу.
        Водка и душ подействовали на меня благотворно. Вместе с кровью я смыл с себя шок последних событий. Не то чтобы я успокоился, об этом не могло быть и речи, но, по крайней мере, ко мне вернулась способность мыслить, чувствовать, воспринимать…
        - Дима, у тебя нет чего-нибудь надеть? - спросил я, выходя из душа.
        - Сейчас.
        Порывшись в шакфу, он достал спортивные штаны и футболку. Затем мы сели за стол, где уже ждала водка и простая закуска: хлеб, аджика, сало, квашеная капута.
        - Давай выпьем, и ты расскажешь, в честь чего ты в таком виде, - предложил Дима.
        - Кажется, я влип в историю.
        - Кажется?
        - Да, дерьмо полное, - решил Дима, когда я закончил рассказ.
        - Что мне делать?
        - Что делать? Вот тут дерьмо и начинается. Можно, конечно, обратиться в милицию, но что ты им скажешь? Что был участником ритуального убийства в мистическом лесу в параллельном или перпендикулярном, хрен разберёшь, мире? Что убил некто по имени Дюльсендорф, человек, которого в нашей реальности просто не существует. Да они в лучшем случае вызовут психбригаду.
        - Но если они меня найдут…
        - Тогда тебе пиздец по полной программе.
        - Так что мне делать?
        - Что бы ты ни делал, всё равно тебя поимеют. Как в том анекдоте. Ладно, пару дней можешь побыть у меня, а потом бери деньги, документы и дуй туда, где тебя никто не знает.
        - Спасибо.
        - Я бы тебя подержал и дольше, но я представлен твоей даме, так что ко мне они придут.
        - Нет, на самом деле, спасибо.
        - Тогда давай ещё выпьем.
        В квартире было чисто, стерильно чисто. Раньше у нас никогда не было такой чистоты. Каждая вещь, каждая мелочь лежала на своём месте. Ни пылинки, ни соринки. Квартира образцового порядка. И среди этого порядка, в спальне, в ещё недавно нашей спальне на застеленной чистейшим бельём кровати лежала ты в дорогом костюме и новых туфлях, подошвы которых ещё не успели поцарапаться.
        Ты была спокойной, с легким налётом одухотворения, и если бы не рана на шее с орхидеей кровавого пятна вокруг, можно было бы подумать, что ты примирилась со всем на свете, включая так любимого тобой Бога. Всё это было настолько абсурдно, что казалось экспозицией музея или панорамой в какой-нибудь комнате страха. Не хватало только таблички с разъясняющей надписью.
        О ходе времени, о так любимых философами ЗДЕСЬ И СЕЙЧАС напоминал дым, поднимающийся из пепельницы, где мирно и совсем уже обыденно тлела твоя сигарета. Чтобы как-то прийти в себя, воспринять, переварить и отреагировать, замкнуть тем самым пресловутую нервную дугу, я взял твою сигарету и втянул в себя ставший отвратительным (я не курил уже целую вечность) дым. Моя затяжка была неким ритуалом, нелепой попыткой хоть что-то сделать, пусть даже обронить дурацкое ПРОЩАЙ.
        - Прощай… - прошептал я, положил сигарету на место и, пятясь, вышел из комнаты.
        Нервно и совсем уже неуместно засвистел поставленный на огонь тобой или убийцами чайник, требуя безотлагательного вмешательства в свои внутренние дела. Вот кому действительно не было никакого дела… По дороге на кухню я зашёл в ванную, где всё тоже сияло чистотой. Умывшись и почистив зубы, я пустил изо рта белую от зубной пасты струю воды прямо в зеркало, чтобы хоть как-то избавить себя от этой довлеющей чистоты.
        - Да заткнись ты! - крикнул я чайнику, но ему было наплевать на мои слова.
        Войдя на кухню, я выключил газ, и чайник в последний раз недовольно свистнул и затих, немного потрескивая. Он всегда немного потрескивал, когда остывал. Я совершенно механически заварил себе чай и выпил чашку с сыром без хлеба, макая сыр в мёд. Поев, я принял душ, словно ничего такого здесь не произошло.
        - Ну, и что ты мне скажешь? - спросил я себя и уставился в зеркало, из которого на меня смотрел Дюльсендорф собственной персоной.
        - Ты мой, - прошептал он мне.
        - Выкуси, сука. - Я показал ему средний палец.
        После всего происшедшего меня совершенно не удивило поистине твин-пиксовское появление Дюльсендорфа.
        Я оделся, взял документы, деньги… Я словно бы собирался на работу, в гости или в очередной ежедневный поход, так неуместный в подобных обстоятельствах. Я чувствовал себя одновременно актёром и зрителем плохого кино или, скорее, плохого спектакля с плохими актёрами, по крайней мере, я был плохим актёром, которого вытащили на сцену из зала и заставили что-то делать.
        Зазвонил телефон, и я, прекрасно понимая, что этого делать совсем нельзя, поднял трубку.
        - Привет. Не занят? - спросил вроде бы знакомый мужской голос.
        - Смотря, о чём идёт речь, - уклончиво ответил я.
        - Не узнал, что ли?
        - Нет.
        - Да Ромка я.
        - Ни хрена себе! Ты откуда?
        - Отсюда. Я в двух шагах от тебя. Ты дома?
        - Нет. Лучше… Там, под Лысым кафе, открыли…
        - Понял. Когда?
        - Я уже выхожу.
        Я положил трубку, ещё раз прошёлся по квартире, словно покидал её навсегда, и вышел из дома.
        Он изменился. Похудел, повзрослел, стал серьёзным. И дело совсем не в том, что в голове у него появилась заметная седина, а на лице морщины.
        - Ничего, бывало и хуже, - отмахнулся Роман от моего обычного при встрече вопроса, - ты как тут?
        Не найдя ответа (а что я мог ему сказать), я предложил выпить. Захмелев, Ромка стал говорить:
        Досталось ему по полной программе. Он успел жениться, обзавестись ребёнком, устроиться на работу… Потом началась война - они жили в Сухуми. Мать погибла под бомбами, отец увёз дочку (Ромкину младшую сестру) сюда, подальше от взрывов… Нелепо всё, глупо… Уехать за столько километров, чтобы найти свою смерть. Она выпала из окна и не приходя в сознание… Отец начал пить, и в сильно холодный зимний день… жена, русская по национальности, осталась там, на Кавказе. У неё там хорошая должность, да и отношения уже…
        А Ромка до последнего так и жил в Сухуми. Уехать вовремя не успел или не получилось. Жил в доме без дверей и окон, зимой, когда холодный ветер гулял по комнатам. Поначалу во время обстрела уходил в подвал. Потом плюнул. Научился даже спать во время бомбёжек. Однажды снаряд влетел в окно, пролетел над его головой и вылетел из окна на противоположной стороне дома, так он даже не проснулся. Перевернулся на другой бок, и всё.
        Потом из дома пришлось уйти. Появились пьяные молодчики. Сопляки и уголовники, которые всегда сопровождали войска. Эти пили, насиловали девок, стреляли по чудом сохранившимся стёклам, выдирали зубы, ставили к стенке. И грабили, грабили, грабили… Отбирали всё, что могли отнять.
        Он жил в каком-то подвале. Голодал. Благо, километрах в трёх от подвала была заброшенная грядка, и ночью по-пластунски он с другими такими же полз и в темноте собирать малопригодные в пищу овощи. Голову поднимать было нельзя. Снайперы били не разбираясь.
        Бежал он практически из-под расстрела. За ним уже шли, когда приятель, рискуя жизнью, вывозил его в багажнике автомобиля из Абхазии в Адлер, где к тому времени обосновались его друзья. Они предложили Ромке кров, деньги на первое время, работу, но он, напуганный самой возможностью того, что туда тоже могут прийти, подался дальше в Россию.
        Первое время он маялся. Жил в однокомнатной квартире, которую с ним делили ещё несколько человек. Работу найти не мог, прописки тоже не было. Устроился на базар продавать петрушку. Поднимался чуть свет, ехал на оптовый рынок через весь город на первом автобусе. Брал петрушку, вёз на базар в свой район, продавал до позднего вечера. Терпел унижения от хулиганов и ментов. Несколько раз его забирали в отделение, подвешивали за руки и били. Потом вывозили куда-нибудь за город, вливали на всякий случай в рот водку и выбрасывали на пустыре.
        Петрушку сменило мороженое, потом были автомобильные краски… Он купил квартиру, женился, открыл магазин… Стал уважаемым человеком…
        - А поехали со мной? - предложил вдруг Ромка.
        - Куда?
        - В Адлер.
        А почему бы и нет? В Адлер так в Адлер. Перед смертью не надышишься, но пару глотков воздуха сделать можно.
        - Надолго?
        - Дней на пять.
        - Когда?
        - Да хоть сейчас.
        - Если сейчас, то поехали.
        - Я позвоню, - сказал мне Ромка на прощание, высадив меня возле подъезда.
        - Конечно, звони, и главное… ты не теряйся.
        Было ещё раннее утро, часов около шести. О том, чтобы идти домой, не могло быть и речи. Заявиться к Диме? Я представил себе его недовольную сонную рожу, и мне стало даже немного веселее, но тут из-за его спины показалось ехидно улыбающееся лицо Дюльсендорфа, испортив мне всё видение. Выругавшись вслух, я отправился к ближайшему таксофону.
        - Да, слушаю, - послышался в трубке заспанный голос Димы после нескольких минут изнуряюще длинных гудков.
        - Это я, Дим, привет. Извини за столь ранний звонок.
        - Да ничего, проехали. Где ты там пропадал? Мы уже не знали, что и думать.
        - На море ездил. Друга старого встретил.
        - Ну, ты красавец.
        - Как тут, тихо? Новостей никаких?
        - Да в принципе никаких. Звонила твоя подруга…
        - Какая?
        - Ну, та самая.
        - Светка, что ли?
        - Наверно… Ну, ты понял. - Дима не обременял себя именами чужих подруг.
        - И?
        - Искала тебя. Просила позвонить.
        - Что?
        - Она сказала, что у вас был какой-то пикник на природе.
        - Значит, пикник. Сейчас это так называется.
        - В общем, у вас должно было состояться какое-то там посвящение, и тебя перепоили ганджибасом. У тебя полностью сорвало крышу. Короче, ты от них убежал.
        - И всё?
        - Она спрашивала, видел ли я тебя.
        - И что ты?
        - Сказал, что видел. А что мне было говорить?
        - Ну спасибо.
        - Тебя могли увидеть, а так я вроде ничего не знаю, ничего не ведаю.
        - Струсил?
        - Спрашивала, что ты говорил и куда собирался, в общем, интересовалась, где тебя найти.
        - Ну а ты?
        - А что я. Сказал, что ты был невменяемым, обозвал меня мудаком и убежал.
        - Она поверила?
        - По крайней мере, сделала вид.
        - Ты хоть им не веришь?
        - Я всем верю. Так меньше тратится энергии.
        - Но я не хавал ганджибас.
        - Не хавал так не хавал. Я передаю то, что мне сказали.
        - Про жену мою ничего не слышно?
        - Твоя жена, тебе и должно быть слышно.
        - Точно никаких новостей?
        - Да какое мне нахрен дело до твоей жены, к тому же вроде как бывшей, - разозлился Дима.
        - Ладно, Дим, извини, - сказал я и повесил трубку.
        Похоже, после моего ухода из дома кто-то замёл следы, а это означало, что за мной не охотились хотя бы менты, что в том моём положении было весьма слабым утешением.
        Не зная, куда деваться, я побрёл на автобусную остановку.
        Глава 14
        - … в какой-то степени побочный эффект эксперимента. Первоначально перед нами стояла задача создания человека лояльного, любящего власть и свою работу, непримиримого к нарушениям закона и норм морали, а также готового ценой жизни защищать существующий порядок вещей. Любая система насилия порождает мучеников и героев, рождает недовольство, рождает оппозицию. Мы же работали над тем, чтобы исключить саму возможность существования оппозиции, причём без видимого давления на человека. Все как бы само собой и как бы добровольно.
        - Простите, вы сказали первоначально, следовательно, в настоящее время исследования в этом направлении остановлены?
        - Отнюдь нет. Исследования продолжаются в полной мере, разве что немного смещён акцент на побочные эффекты эксперимента.
        - Такие как ваше рекордное долголетие?
        - Это не самый значимый результат.
        - Тогда поведайте нам о главных, на ваш взгляд, результатах.
        - Первым и, пожалуй, наименее изученным явлением было исчезновение испытуемого во время одной из начальных фаз эксперимента.
        - Вы о параллельных реальностях?
        - Отнюдь нет. Испытуемый исчез, или, попросту говоря, сбежал с охраняемого объекта без перемещения в бета-реальность.
        - И каким же способом ему это удалось?
        - Нам это неизвестно.
        - Почему?
        - Объект вне предела досягаемости.
        - Насколько нам известно, в последнее время вы неоднократно вступали с ним в контакт.
        - Это он вступал со мной в контакт, причём инициатива и параметры контакта определялись исключительно им. Я так и не смог найти ошибку в его действиях.
        - Насколько это проблематично?
        - Думаю, на сегодняшний день наши с ним интересы в принципе совпадают.
        - На сегодняшний день?
        - До тех пор, пока его поиск не увенчается успехом.
        - И что тогда? Нам не нужны непредвиденные осложнения.
        - Тогда он станет для нас уязвимым.
        - Продолжайте.
        - Следующим эффектом было перемещение нескольких объектов в бета-реальность.
        - Одним из таких объектов были вы сами.
        - Я подробно изложил всё в отчете.
        - Ваш отчет мы читали. Очень подробный и очень необходимый труд.
        - Благодарю вас.
        - Над чем вы работаете сейчас?
        - В настоящий момент мы работаем над выявлением необходимых людей и критериев необходимости.
        - Необходимых кому?
        - Господу Богу.
        - Что за мистификация?
        - Отнюдь нет. Назовите это природой, движущими силами бытия, как угодно.
        - Остановитесь на этом, пожалуйста, подробней.
        - Во время наших экспериментов мы столкнулись с ситуациями, когда для защиты испытуемых возникали определённые силы или обстоятельства, нарушающие ход эксперимента. На основании этого мы предположили, что, подобно биологической значимости, есть и значимость личностная.
        - Поясните.
        - Природа основана на принципе изначальной избыточности. Так, для того чтобы существовали бабочки, природа создает на несколько порядков больше зародышей, чем необходимо для существования данного вида бабочек, но большинство из них погибает, в результате чего только необходимые особи дают потомство.
        - Это, кажется, называется естественным отбором.
        - Не совсем. Как мы поняли, среди общего поголовья организмов возникают так называемые необходимые. Эти просто обязаны выжить и оставить после себя потомство. Остальные же просто статисты, пригодные разве что для поддержания пищевой цепи.
        - Но сейчас большинство людей выживают и дают потомство. Не слишком ли натянуто ваше предположение?
        - В случае с человеком мы выходим за рамки биологического выживания. В человеке должно выжить нечто человеческое, и это человеческое должно породить нечто следующее.
        - Вы говорите загадками.
        - Это потому, что мы до сих пор не знаем критериев отбора. Мы не знаем, что необходимо существованию.
        - А какие прикладные выгоды принёсет ваше исследование?
        - Зная критерии отбора, мы, во-первых, сможем сами стать необходимыми, во-вторых, мы сможем огородить себя от опасности столкновения с необходимыми людьми, тем самым обезопасить себя от гибели. Ну, и в-третьих, мы сможем вступить в диалог с самим Богом, что тоже нельзя сбрасывать со счетов.
        - Хорошо. Теперь расскажите нам о ЧП, происшедшем с испытуемым…
        - Плебеи, жалкие плебеи, - ругался он, садясь в машину, за рулём которой сидела высокая властная женщина лет сорока пяти, не растерявшая, надо сказать, былую привлекательность.
        - Успокойся, Карл. Таковы издержи нашего дела.
        - Тебе легко говорить.
        - Мне? - Она удивлённо посмотрела на собеседника.
        - Извини. Меня всегда бесит, когда эти убожества пытаются указывать. Тоже мне хозяева.
        - Они так считают. И это хорошо, ты сам знаешь.
        - Наверно, я всё-таки старею.
        - Ты? Не смеши.
        Глава 15
        - Молодой человек! - окликнул меня тощий мужичок маленького роста и азиатской наружности. На нём была лёгкая куртка на все случаи жизни и старые спецовочные брюки, заправленные в резиновые сапоги.
        - Молодой человек, - повторил он.
        - Да.
        - Извините, молодой человек, у вас закурить не найдётся?
        Я хотел было сказать, что не курю, но обнаружил в кармане папиросы. Случайно увёл у Ромки.
        - Папиросу будете?
        - Ещё и лучше. Люблю настоящий табачок, а то сейчас делают…
        Он взял папиросу, смял мундштук, сунул в уголок рта. Он ждал, что я тоже закурю, чтобы прикурить от одной спички.
        - Я не курю.
        - А…?
        - Случайно у друга увёл. Так что вам повезло.
        - Домой возвращаетесь? - спросил он, все ещё не решаясь сказать мне «ты».
        - Да я так… - промямлил я, не зная, что ответить.
        - А я вот из командировки. Целину опускаем. Читал «Поднятую целину»? Вот её мы и опускаем. Разбираем сооружения. Что можно - продаём, что нельзя - в утиль. Сейчас много чего в утиль принимают… - сообщил он, обрадовавшись свободным ушам.
        - Пионером работаете? - пошутил я.
        - И пионером, и комсомольцем… Кем только я не работал…
        - Большие командировки?
        - Да полгода уже там. Домой только раз в месяц. Зато жена родная… Родней не бывает… А там. Жил у мужика… ну и народ… С голодухи пух. Хлебную корочку в рот засунет и сосёт. Неделями с дивана не встаёт, энергию экономит. Купался в последний раз года два назад. Пропил всё. Они там все пьют и нихрена не хотят делать. Мы с трудом рабочих себе нашли. И деньги ведь хорошие платили. Всё равно. Голы-босы, жрать нечего, всё равно. А один раз просыпаемся, а у нас мент бензин сливает. Зашёл во двор… канистра, шланг. Мы ему: «Нахрена так делать? Трудно попросить по-хорошему?» А он глаза вылупил, оскорбился, блин, мудак, да как заорёт: «Нахуя мне ваш бензин! Хоть залейтесь!» Орёт, а сам на ногах еле стоит…
        - Автобус.
        Кроме нас и кондуктора в автобусе было человек пять. Такие же как и мы - помятые, небритые, одетые кое-как.
        - Оплачиваем проезд, - произнесла механическим голосом сонная кондукторша.
        - Я заплачу! - засуетился мужичок, видя, что я полез в карман.
        - Да у меня есть.
        - Ничего. Вот, возьмите за двоих…
        - Спасибо.
        - Далеко едешь?
        - Ещё не знаю, - честно признался я.
        - А поехали ко мне.
        - Да ну, у тебя там жена, не виделись сколько.
        - Ушла она, - грустно сказал он, - к другу ушла… бывшему. Не выдержала такой жизни. Поехали. Тебе всё равно деваться, смотрю, некуда, а мне всё ж не одному.
        - Тогда поехали.
        - Ты какую водку предпочитаешь? - спросил он меня в магазине, куда мы зашли за продуктами по дороге к нему домой.
        - Не знаю. Я вообще её нечасто пью.
        - Понятно. Тогда вот эту. Она хоть и неказистая, а настоящая, фирменная.
        - Ты уверен?
        - Я точно знаю.
        - Тогда её.
        Я попытался, было, заплатить за часть припасов, но он резко воспротивился.
        - Сегодня ты мой гость. Я угощаю.
        Возражать я сильно не стал. В моём неопределённом положении деньги лучше было экономить.
        Дом у него оказался очень даже ухоженным, хоть и было видно, что здесь какое-то время никто не жил (не было в нём жилого запаха), всё было чисто и в полном порядке.
        - Проходи. Сейчас будем есть.
        Он открыл воду, проверил газ… Минут через тридцать на столе стояла жаренная на двух жирах (сливочном и растительном масле) картошка, огурчики, помидорчики, грибочки, аджика и свежий хлеб. Рюмки были чистыми и удобными, а водка холодной.
        - Ну, за знакомство, - сказал он, поднимая рюмку, - меня, кстати, Геннадием зовут, а то мы не познакомились…
        - Игорь.
        - Вот теперь можно и за знакомство… Ты хлеб в аджику макай. Нет ничего лучше для водки, чем хлеб с аджикой. Ты ешь. По глазам вижу, голодный.
        Я приготовился к куче вопросов, но вместо этого он показал рукой на старые часы, шумно отсчитывающие секунды.
        - Присмотрись внимательно. Ничего не находишь в них необычного.
        - Странные они какие-то.
        - А точней?
        - Точней не скажу.
        - Это ошибка часовщика. В этих часах стрелки останавливаются не 60, а 61 раз. 61 минута, состоящая из 61 секунды. Но идут точно. Месяцами можно не подводить.
        - Странная штуковина.
        - Странная и символичная. Я когда их в карты выиграл, долго не мог поверить. Специально считал раз за разом… Они изменили моё представление о жизни и о времени. Двадцать пятый кадр, шестьдесят первая секунда… Скрытая секунда. Одна на час. За годы жизни, знаешь, сколько их таких набегает. Если собрать все секунды, которые от нас убежали… Знаешь, сколько в среднем живёт человек?
        - Сложный вопрос.
        - Несколько минут. Всего каких-то несколько минут. Всё остальное время он занимается чёрти чем. Всю жизнь мы носимся в поисках чёрти чего, замечая лишь на мгновения жизнь. И таких мгновений всего на несколько минут. А некоторые так и умирают лет в восемьдесят, не прожив и секунды…
        - За это можно и выпить.
        - За это необходимо выпить!
        - А ты знаешь, - заговорил он, закусив водку капусткой, - что в астрологии один градус земной орбиты соответствует одному дню.
        - Не стыкуется. Триста шестьдесят и триста шестьдесят пять.
        - Это дань принципу неопределённости.
        Он разлил остатки водки по рюмкам.
        - А теперь спать.
        - Может, останешься? - спросил он, накормив меня на следующий день завтраком.
        - Да нет, я пойду. Спасибо.
        - А то оставайся. Место есть, да и мне веселее.
        - Нет, спасибо. Мне действительно надо.
        - Ну, надо, так иди.
        Мы крепко пожали руки.
        - Ты это… Я завтра уезжаю. Ключ будет вот здесь, - он показал мне малозаметный гвоздь, - если надо… ты не стесняйся.
        - Спасибо.
        Я хотел ещё что-то сказать этому, по сути, совсем чужому мне человеку, как-то выразить нахлынувшую на меня волну сыновней нежности, но в голову лезли только банальные глупости, и я решил ничего не говорить. Только спасибо, и всё.
        Я повернулся и быстрым шагом пошёл прочь от приютившего меня странного человека. Я вновь был бездомным беглецом, бойцом с тенью, параноиком. Впереди был весь мир, страшный, организованный в борьбе со мной, с такими, как я, мир. В кармане было чуть больше двух тысяч рублей, в голове самый насущный в мире вопрос: Куда? И откуда-то из глубины подсознания ко мне пробился тихий, спокойный ответ: Вовик.
        Конечно же, Вовик! Как я мог о нём забыть! Позвонить? Или лучше нагрянуть незваным гостем? Немного подумав, я решил обойтись без звонка. Не до церемоний.
        - А я о тебе только что вспоминал, - сказал мне Вовик, открывая дверь.
        - Я не помешал?
        - Заходи. Чай будешь?
        - Буду. Ты точно не занят?
        - Заходи.
        Не успел я войти, как в дверь позвонил кто-то ещё.
        - Чайковского трахаете? - на пороге был улыбающийся Дима. - Я тоже хочу.
        - Кстати, я кое-что принёс, - сообщил Дима, садясь за стол. - Специально для вас. Только послушайте, - он развернул пожелтевшую методичку и начал читать: - «Лягушка кладется на стол под стеклянный колпак. Через одну-две минуты производят постукивание по крышке стола, при этом отмечают реакцию животного на стук. Затем подкожно в брюшной области вводят 1 мл 0,02 %-го раствора стрихнина. Через каждые 2-3 минуты повторяют стук по столу. Отмечают постепенное усиление реакции на раздражение. Наконец, наступает время, когда в ответ на звук возникают генерализованные судороги в виде гипертонуса мышц-разгибателей…». Или вот: «Готовят спинальную лягушку, т. е. лягушку с удалением головных частей центральной нервной системы, кроме спинного мозга. Затем лягушку подвешивают на штативе за нижнюю челюсть. Выжидают несколько минут, пока не пройдут явления шока. Раздражение кожных рецепторов задней лапки производят растворами серной или соляной кислоты возрастающей крепости, каждый раз изменяя время рефлекса. Погружаются только кончики длинного пальца и всегда на одинаковую глубину. Перед каждым новым раздражением
остатки кислоты от предыдущего раздражения тщательно смывают погружением лапки в стакан с водой…». Этот опыт, помнится, нам рекомендовали проделывать в школе. А вот ещё: «Лягушку заворачивают в салфетку так, чтобы голова её осталась открытой. Ножницами делают поперечный разрез кожи позади ноздрей, от краев которого проводят два длинных косых разреза до туловища лягушки. Образовавшийся трапециевидный лоскут кожи отгибают вниз. Срезают верхнюю часть черепной коробки. Для этого делают небольшой поперечный разрез кости по краю переднего разреза кожи, а затем осторожно (чтобы не повредить мозг), прижимая брашну ножниц к крышке черепа, срезают её с двух сторон и обнажают головной мозг. После вскрытия черепной коробки головной мозг перерезается по заднему краю больших полушарий. Удаляют из полости черепа части мозга, лежащие кпереди от разреза. Лягушку подвешивают за нижнюю челюсть на штативе и через пять минут определяют время сгибательного рефлекса задних конечностей, пользуясь 0,5 %-ым раствором кислоты. Пробу повторяют три раза с интервалом 1-2 минуты. После каждого определения тщательно обмывают лапку
водой. После определения времени рефлекса разрез просушивают ватным тампоном и накладывают на него небольшой кристаллик поваренной соли. Через одну минуту измеряют значение рефлекса. Пробы повторяют через каждые 3 минуты. Примечание. Если после наложения кристаллика соли наступают конвульсии, значит, соль затекла в нижележащие отделы мозга. Мозг следует промыть, осторожно просушить ваткой и опыт повторить снова». А вот как рекомендуется делать ЭКГ: «Лягушку обездвиживают разрушением спинного мозга, прикалывают к дощечке спиной вниз, вскрывают грудную клетку. В области сердца вскрывают сердечную сумку, перевязывают уздечку и перерезают. К верхушке сердца прикрепляют специальный зажим - серфин. Нитку, идущую от серфина, соединяют с тензометрическим датчиком…»
        - Перестань! - не выдержал я.
        - Что, нервишки?
        - Тут и без того хреново…
        - Уроды, - поморщился Вовик.
        - Великая наука требует великих жертв, и несколько миллионов лягушек по сравнению с… - Дима замялся. - В принципе неважно.
        - Лучше бы они друг другу так ЭКГ измеряли, сволочи, - выдал Вовик.
        - Измеряли. Всё это было, потом, правда, это назвали преступлением против человечества и долго обсуждали в Нюрнберге.
        - А лягушек резать - это нормально?
        - Кого-то же надо резать. Нам без этого нельзя. Евреев нельзя, негров нельзя, индейцев нельзя, гомосексуалистов, и тех нельзя… Если ещё лягушек запретить…
        - Ну ладно, когда это действительно необходимо, например, поиск нового лекарства или ещё… но вот так, рекомендовать проворачивать подобные вещи на уроках…
        - Воспитание необходимой доли исследовательского садизма у учащихся.
        - Тогда почему все так вопят о насилии на экране?
        - На экране - это аморально.
        - А на уроке морально.
        - На уроке морально. И после уроков, например, с соседскими кошками тоже морально.
        - Мораль, нравственность… Она как презерватив - куда хочешь, туда и растягиваешь, лишь бы не лопнул.
        - А потом и с соседскими детками, - продолжил свою мысль Дима.
        - Не понимаю, почему для этого не воспользоваться рецидивистами и прочей дрянью?
        - Ну как же. Какими бы они ни были, они представители человечества, или высшей формы жизни, мать её. Точно так же в своё время нигде в мире не казнили особ королевской крови.
        - Геноцид. Биологический геноцид в самом отвратительном его проявлении.
        - А как ты хотел. Мы без этого не можем. Вся наша цивилизация основана на принципе иерархии. Всегда есть те, кто второго сорта. Признай мы в них таких же, подобных нам, как мы все должны будем ужаснуться: концлагеря для животных, уничтожение ради интереса, бесчеловечные, хотя, вернее сказать, очень даже человечные опыты, зоопарки… мы же подмяли под себя всё, и нам ничего больше не остается, кроме как уничтожать их и дальше, лишая их, подобно христианам, души и обучаясь в школах ради, так сказать, научного интереса резать их на уроках. Поэтому везде декларируется только одна ветка исследований, говорящая, что у животных интеллекта нет, что они низшие твари, следовательно…
        - Господа, а вы обратили внимание на мой букет? - спросил Вовик.
        - Нет.
        - В вазе на телевизоре…
        В вазе на телевизоре стояли пять представителей искусственной флоры. На тридцати пяти - сорокамиллиметровых стеблях из алюминиевой проволоки распустились цветы-тампаксы с цветоложем и чашелистиками из укороченных (обрезал ножницами) аппликаторов. Листья, по два у каждого растения, были выполнены из прокладок на каждый день для трусиков танга. Получилось очень даже ничего.
        - Красавец, - выдавил из себя Дима после приступа смеха, - после такого и покурить не грех. Пойдём? - предложил он мне.
        - Покурим или курнём?
        - И курнём, и покурим.
        - На балкон, - милостиво разрешил Вовик, но с нами не пошёл.
        - Как у тебя, кстати, дела? - спросил Дима, протягивая мне дымящуюся папиросу.
        - Запарился. Они постоянно на хвосте. Если бы не факты, можно было бы подумать, что это паранойя. Я постоянно чувствую на себе их взгляд.
        - Может, это эксперимент?
        - Что ты хочешь этим сказать?
        - Ничего, кроме того, что это подходит под понятие эксперимента, а именно доведение человека до крайнего состояния.
        - Ты хочешь сказать, что ОНИ пустили меня по лабиринту?
        - А ты думаешь, что ты их дурачишь? Посмотри на себя. Ты от пьяного участкового сбежать не сможешь, не говоря уже о сверхмогущественной, как ты их описал, организации.
        - Тогда что мне делать?
        - Что бы ты ни сделал, всё равно тебя отымеют. Так что расслабься и попробуй получить удовольствие.
        - Насколько ты уверен, что это эксперимент?
        - А что, не эксперимент? В каком-то смысле всё эксперимент. Огромный, широкомасштабный эксперимент непонятно кого непонятно зачем. Бог, инопланетяне, случай, причуды материи… Какая в принципе разница? Какая нам в принципе разница…
        Что-то Дима был слишком нервный для доморощенного философа. Он нервничал и нервничал сильно, пытаясь спрятать за философствованием свою нервозность.
        - Что-то не так? - спросил я и внимательно посмотрел Диме в глаза.
        - Не знаю. Предчувствие у меня нехорошее. Болит душа, хоть ты её выверни… Знаешь, я начинаю верить в твои бредни…
        Глава 16
        - Подходите, не стесняйтесь, достойные истории за достойное вознаграждение!..
        В последнее время на базаре поразвелось всяких клоунов. Кто побирался, кто играл на чём горазд, а этот устроил настоящее представление. Так когда-то папа, который выращивал и продавал помидоры ради удовольствия, а часто и себе в убыток кричал на весь базар:
        - Кому помидоры! Кому хреновые помидоры! Самые хреновые помидоры на рынке! - И у него всегда была очередь.
        Мужик был высокий, седой, с длинными волосами и бородой, ну вылитый Лев Толстой. Он кричал на весь базар, но его предложение спросом явно не пользовалось.
        Я гулял. Попробуй расслабиться и получить удовольствие - так пару дней назад сказал мне Дима. Нужное слово в нужный момент. Я вернулся домой, позвонил на работу… оказывается, им звонили, с ними договаривались, так что я был вроде как в командировке. Фантастика! Когда же мне сказали, что меня ждёт зарплата, я почти поверил, что это сон. Супругу мою тоже никто не спрашивал, никто не искал. Словно бы никогда ничего и не было. Меня эта тишина угнетала ещё сильней, чем преследование. Нервы были на пределе, и я сдувал с них пыль, гуляя среди людей.
        Не знаю, что привлекло меня в этом немного экстравагантном мужике, но меня потянуло к нему, словно он был родным, словно там мёдом было намазано, как говорила когда-то бабушка. Заметив мой интерес, он замахал мне руками как старому другу.
        - Подходи, не бойся, одна монетка - одна история. Оплата после рассказа.
        - А если я не заплачу?
        - Заплатишь. У меня для тебя есть история, за которую точно заплатишь.
        - Ты уверен?
        - А как, по-твоему, я не умер от голода?
        «Логично», - подумал я, а вслух спросил:
        - У тебя много историй?
        - Столько, сколько у тебя монет. Достойные истории за достойные монеты.
        - И насколько достойные у тебя истории?
        - Истории, как и монеты. У каждой своё достоинство. Одна достойна копейки, другая тысячи.
        - А какое достоинство у той истории, что ты хочешь мне рассказать?
        - А ты достань первую попавшую в руки монету, пусть нас рассудит случай.
        Я засунул руку в карман и достал пять рублей.
        - Смотри. Монета достоинством в пять рублей. Этим они и отличаются от нас. Вроде и пять рублей, но достоинство, мы же хоть и значительно больше… За эту монету я расскажу тебе историю о доме с тысячью дверей:
        «Когда-то они любили друг друга. Их любовь была крепче самого крепкого камня, глубже самой глубокой впадины в океане, светлее чистого неба и сильнее самого страшного урагана. Но что-то они сотворили не так, что-то важное, необходимое, без чего любовь не может жить. Любовь… она как редкая свободолюбивая птица, что сама садится в распростёртые ладони. Возможно, они сжали руки в кулак, возможно… Никто не знает, что было не так, только любовь начала исчезать, угасать, таять на глазах, как тяжело больной человек. Сначала исчезла страсть, потом нежность, потом способность друг с другом молчать и быть вместе, потом… В конце концов остались только привычка, только вежливость, только уважение. Им больше не было интересно вдвоём. Они начали путешествовать, начали приглашать гостей, устраивать вечеринки, у него появилось много работы, у неё свои дела. Они делали всё возможное, чтобы спрятаться от понимания происходящего, старались не замечать отчуждения и возникшего одиночества, самого страшного из одиночеств - одиночества с любимым человеком, с ранее любимым человеком.
        И вот однажды к ним пришло приглашение посетить Дом с Тысячей Дверей - так было написано в приглашении. Обычный конверт, обычный печатный текст, обычные билеты на самолёт, а также подробное описание дороги. Это письмо пришло как раз в канун отпуска.
        А почему бы и нет? - решили они. - Почему бы и нет?
        Снаружи дом им совсем не понравился. Большой, безвкусный, разляпистый, он выглядел совсем неуместным посреди большого, но давно уже запущенного сада. Даже газоны не стриглись здесь, наверно, несколько лет.
        - Зря мы сюда приехали, - пожалела она.
        - Вернемся домой? - предложил он.
        - Извините за беспокойство, - перед ними словно из-под земли возник мужчина средних лет, одетый в дорогой костюм, - я бы всё-таки попросил вас заглянуть внутрь. Я понимаю, снаружи дом не бог весть что, но внутри… Уверяю вас, внутри это нечто совсем иное.
        Да, действительно, он был прав, этот человек в дорогом костюме. Конечно, глупо было вестись на подобное приглашение, но ещё глупее, преодолев все эти километры, развернуться и уйти, так и не заглянув внутрь.
        А внутри дом поражал воображение. Внутри это был поистине неописуемый механизм, состоящий из огромного множества полупрозрачных кристаллов, причудливо отражающих свет, играющих тенями и тысячами отражений. К тому же дом постоянно двигался. Невидимый чрезвычайно сложный механизм совершенно бесшумно приводил в движение его стены, окна, двери, которые то исчезали, то появлялись вновь. Каждое мгновение дом становился иным, и это не могло не захватывать дух. Поражали также размеры дома. Казалось, он мог вместить в себя целую вселенную, и всё равно в нём бы осталось ещё место для чего-то ещё. Как я уже говорил, дом постоянно менялся, и за каждым таким изменением гостей ожидал сюрприз.
        Так, за исчезнувшей в одно мгновение стеной мог появиться грандиознейший карнавал в Рио во всём своём великолепии, а буквально через несколько минут на смену ликующему городу приходила стихия - шторм в летнюю ночь с волнами высотой с гору. Здесь было всё: богатство и бедность, балы и погони, встречи и расставания. Были женщины, мужчины, благородные вина, изысканные кушанья, опасные приключения… Они то встречались, то расставались, чтобы встретиться вновь уже в новой роли и при совершенно иных обстоятельствах. Это было бесконечное по своему масштабу театральное действо, причудливо совмещающее в себе сразу множество пьес. Он мог быть рыцарем, а она прекрасной дамой, чья улыбка была высшей наградой турнира, он мог спасать её от разбойников - прекраснейшую из принцесс и единственную дочь короля, или плыть за ней через океан в ветхом судёнышке…
        Конечно, были и другие женщины, было много красивых, очень красивых женщин, но, тем не менее, им всегда не доставало чего-то, что было у неё. Она тоже познала любовь многих мужчин - таковы были правила, но каждый из них казался всего лишь его тенью. К тому же каждое новое приключение освещало каждый раз новую грань, новую черту, новую особенность, казалось бы, абсолютно знакомого человека. Они даже представить себе не могли, насколько они незнакомы.
        И вот любовь вспыхнула вновь, да и как иначе? Ведь они были созданы друг для друга. Снова были слова любви и тот восхитительный блеск в глазах, который никогда не врёт.
        - Я больше не хочу здесь находиться, - сказал он ей.
        - Я тоже устала от всего этого шума.
        - Пойдём?
        Взявшись за руки, они направились к выходу.
        Она уже вышла из здания (входная дверь была слишком узкой для двоих), когда его кто-то окликнул. На мгновение он обернулся, на одно лишь мгновение замедлил шаг, но этого мгновения было достаточно, чтобы между ними возникла стена. На этот раз они расставались навеки - таковы были правила.
        Тогда он упал на колени и закричал. Это был крик человека, потерявшего всё, абсолютно всё. Это был крик боли, запредельной боли, настолько сильной, что её невозможно почувствовать. Он кричал, и его крик разносился по всему зданию. Само здание стало болью, и здание не выдержало, оно рухнуло, разорвалось, рассыпалось по кирпичикам, похоронив его под собой».
        - Твоя история стоит больше, чем пять рублей, - сказал я, потрясённый его рассказом.
        - Тебе судьба дала в руки монету, мне историю… Слушай судьбу, и всё будет нормально. Слушай её вот здесь. - Он постучал себя по груди.
        - Расскажи ещё что-нибудь.
        - Хорошая история подобна хорошей женщине, а хороших женщин не может быть несколько. Прощай. Слушай судьбу, и всё будет нормально, - сказал он и быстро пошёл прочь, ловко лавируя среди людей, а я долго смотрел ему вслед, даже когда он исчез из виду.
        Глава 17
        - А тебе не кажется, Карл, что он становится опасным? - спросила она, садясь на манер психоаналитиков на стул у изголовья его кровати.
        - Они все либо опасны, либо бесполезны, и тут мы с тобой ничего не можем поделать.
        - И все же он становится опасным, - она закурила сигарету, и выпустила вверх струю дыма, - у него открываются глаза.
        - Вот именно.
        - Ты не боишься создать себе второго врага?
        - Таковы правила этой игры, милая. Шаг вправо, шаг влево, а иначе и не стоило вообще ничего затевать.
        - Знаешь, иногда мне кажется, что это не мы проводим эксперимент, а наоборот, эксперимент создал нас, чтобы мы его проводили.
        - Скорее всего, так и есть на самом деле. По крайней мере, мне ни разу не удалось навязать ему свою волю.
        - Так навяжи её сейчас, возьми его, арестуй, закрой, изолируй.
        - А если он тот, кого мы ищем?
        - Тем более, Карл.
        - Я слышу страх, или мне кажется?
        - Ты прав, я боюсь, и с каждым днём боюсь всё сильней. У меня предчувствие, а ты знаешь, что это не просто так.
        - Кому как не мне знать силу твоих предчувствий. Но пойми, это самая козырная карта в колоде… И потом, как ты себе это представляешь?
        - Что?
        - Ну то, на чём ты настаиваешь.
        - Хочешь, я его уберу?
        - Боюсь, ты не справишься. Он уже не тот, и потом, как ты объяснишь там своё поведение?
        - Но я могу просто исчезнуть.
        - Ещё никто не исчезал, чтобы уйти от них.
        - А этот твой…?
        - Ты не он. И потом, они сразу поймут, что это с моей подачи.
        - А если вызвать группу?
        - И расписаться в собственном бессилии?
        - Мы проиграем, Карл, я чувствую, мы проиграем.
        - С таким настроем, да.
        - Мы упускаем время.
        - Пойми, девочка моя, мы не готовы, мы совсем не готовы…
        - К чему?
        - Вот именно, к чему? Все говорит о том, что он - это ОН, а следовательно…
        - Ты боишься вмешательства?
        - Я боюсь сверхсильного вмешательства, и я не хочу брать ответственность на себя. К тому же для равновесия не хватает ещё нескольких сил.
        - Ты о чём?
        - Скоро узнаешь.
        - Ты говоришь загадками.
        - Так в своё время открыли несколько планет. Высчитали, что на данных орбитах должны быть планеты, иначе…
        - Ты чувствуешь ещё чье-то влияние?
        - Я чувствую, что оно должно быть, но я его не вижу, и это меня настораживает. Невидимый враг - самый страшный.
        - В таком случае…
        - В таком случае, мы будем ждать. Мы будем ждать… Свари, пожалуйста, кофе.
        - Но, Карл!
        - Не спеши. В своё время мы подключим к нему всех, кого надо. В своё время, когда это будет продиктовано экспериментом.
        - Давай сделаем это сейчас?
        - Для того чтобы вызвать Редактора, нужен веский мотив.
        - Редактора?! Неужели всё так серьёзно?
        - Это серьёзней, чем ты думаешь. Ты не представляешь себе всего масштаба происходящего, поэтому…
        - Я, кажется, поняла! Ты боишься, что результат кардинального решения…
        - Вот именно, результат кардинального решения. Мы абсолютно не понимаем, с чем приходится иметь дело.
        - По-твоему, он ещё опасней?
        - Я этого не знаю, и это неприятней всего.
        - Так что же нам делать?
        - Ждать.
        - Ждать чего?
        - Ждать, когда сдадут нервы у кого-то ещё.
        Глава 18
        - Игорёк, - услышал я знакомый женский голос сквозь сон, - Игорёк.
        Она сидела на стуле, где до этого лежала моя одежда. Я отчетливо видел её силуэт на фоне окна. Это была Она! Дама с вуалью! В моей спальне! Первым моим чувством был шок, настоящий, вышибающий последние остатки мозгов шок. Я готов был, как юный пёс, которого берут на прогулку, носиться по комнате и лаять в потолок. Это была она! Я хотел вскочить на ноги, кинуться к ней, к её ногам, кричать о своём обожании, но внутреннее чутьё, которое с каждым днём становилось все более опытным, да и сама дама остановили меня.
        - Тише, глупыш, тише. Постарайся не двигаться.
        - Это ты? - прошептал я идиотский вопрос, всё ещё не веря в своё счастье.
        - Я это, я, - она говорила со мной как с маленьким ребёнком.
        - Я всю жизнь мечтал об этом.
        Странно, но я совсем не стеснялся говорить ей подобные вещи.
        - Я знаю… - Мне показалось, она улыбнулась.
        - Ты мне снишься?
        - Не совсем. Скорее, я как видение.
        - Я когда-нибудь увижу тебя? По-настоящему?
        - Если будешь вести себя правильно, да.
        - Что я должен делать?
        - Для начала выслушай меня внимательно. У нас не так много времени.
        - Говори.
        - На тебе ставят эксперимент.
        - Я понял.
        - Они считают, что ты тот, кого они ищут.
        - А кого они ищут?
        - Они, похоже, и сами затрудняются сформулировать. Сейчас тебя временно оставили в покое. Пользуйся этим, набирайся сил. Они скоро тебе понадобятся. Убегать бесполезно. Они найдут тебя везде. Даже из-под земли вытащат, так что готовься к бою.
        - Из меня плохой боец.
        - С закрытыми глазами да. Но если они успеют открыться…
        - Что для этого надо сделать?
        - Ничего. Всё что нужно они уже сделали за тебя. Тебе же остаётся ждать.
        - И всё?
        - Используй каждое мгновение. Соберись, расслабься и позволь этому в тебе происходить.
        - Чему?
        - Сначала это будет лёгкое недомогание. Как при гриппе. Потом появятся притчи.
        - Как та?
        - Как та.
        - Я ещё не отблагодарил тебя.
        - У тебя ещё будет возможность не только отблагодарить, но и отплатить.
        - В чём сила этих историй?
        - Каждая притча - это вход.
        - Любая?
        - Любая. Всех времен и народов. А иначе это не притча, а всего лишь сказка. В каждой притче содержится мистический ключ.
        - Но что надо делать, чтобы его понять?
        - Ничего. Впусти в себя притчу, и она сделает всё сама. Впрочем, твои тело, подсознание и инстинкты и так уже всё знают.
        - Кто такой Дюльсендорф?
        - Дюльсендорф, наверно, самая загадочная фигура своего круга.
        - Какого круга?
        - Эксперимент многогранен. Он как матрёшка, каждый новый уровень включает в себя предыдущий и добавляет что-то своё.
        - Сколько всего уровней?
        - Не знаю, но ты вряд ли когда-нибудь столкнёшься с кем-то из более высокого круга.
        - Тогда расскажи мне о нём.
        - Я это и пытаюсь сделать. Дюльсендорф страшен, мистичен и опасен. К тому же ему уже много лет. По крайней мере, несколько сотен. Как я понимаю, когда-то давно эксперимент позволил ему открыть секрет долголетия. Опасайся его больше всего. У него всегда есть туз в рукаве. К тому же это он организатор и вдохновитель данного этапа эксперимента.
        - А Цветиков?
        - Цветиков - технический директор, он разговаривал с властями, добивался финансирования, создавал отчёты. В самом же эксперименте он не понимал ничего, как, собственно, и все они. Даже Дюльсендорф, хотя он больше других понимает, с чем имеет дело. Именно он решает, какой аспект эксперимента требует наибольшего внимания и участия.
        - А мне он рассказывал, что стал жертвой эксперимента.
        - Когда эксперимент стал давать поразительные результаты, Дюльсендорф решил рискнуть. С его стороны это был отчаянный, безрассудный поступок. Он настоял на том, чтобы всё было по-настоящему, к тому же он разработал для себя отдельную подготовительную программу, позволившую ему перестать быть организатором и стать только жертвой эксперимента. Он там был на общих основаниях, и если бы он не открыл ворота, его ждала бы смерть.
        - Но зачем? Ради какой цели?
        - Ради знания. Дюльсендорф своего рода фанатик. Ему не нужны ни деньги, ни власть. Он обожает вспоминать историю похорон Александра Великого. Когда его хоронили, руки свободно свисали из гроба. Этим он хотел показать, что как пришёл сюда с пустыми руками, так и ушёл. Дюльсендорфу же нужны полные руки, он хочет понять, во всём разобраться, понять то, что является непознаваемым по своей природе, и ради этого он готов на всё.
        - А Света?
        - Она никто. Одна из бесчисленных ассистенток. Правда, она предана ему как собака, да и он относится к ней с несвойственной ему нежностью, но, если вдруг потребуется для эксперимента, он не задумываясь пустит в неё пулю или всадит нож.
        - Скажи… - я не знал, как задать ей этот вопрос, - а то, что он рассказывал о тебе…
        - Не совсем. Он всегда берёт что-то реальное за основу, но так всё перевирает… В какой-то степени в происшедшем был виноват мой отец. Когда-то в детстве он тоже стал жертвой эксперимента, правда, проходившего немного в другой форме. Ему тогда удалось от них бежать. Он бежал, и бежал в реале, что было единственным случаем в истории эксперимента. Со временем он решил, что о нём забыли. Он обзавелся семьёй… Они решили, что мне мог передаться его дар.
        - И ты прошла через этот ад?
        - Дар открывается только как третье дыхание. Ты либо просыпаешься. Либо погибаешь. Третьего не дано.
        - Почему ты не можешь вернуться?
        - Я слишком далеко ушла, и теперь я не могу самостоятельно открыть ворота. Для этого мне нужен ты.
        - Но ведь ты смогла помочь мне тогда, на костре, да и сейчас…
        - Я использую твою силу. Ты ещё не умеешь ей управлять, но у тебя она уже есть.
        - Твой отец… Он погиб?
        - Нет. Когда меня брали, его не было дома. Потом, когда он стал воином, он вернулся, но ни он, ни Дюльсендорф ничего не смогли сделать.
        - Так это Дюльсендорф рассказывал про твоего отца?
        - Про него. Отец тогда с ними со всеми обошелся круто.
        - Они этого заслужили.
        - Отец ищет тебя. Он хочет помочь. Ты - его последняя надежда.
        - Значит, и твоя тоже?
        - Ты, главное, доживи до того момента, когда у тебя откроются глаза.
        - А как я об этом узнаю?
        - Не беспокойся, ты об этом узнаешь. А теперь мне пора. Извини.
        Она встала со стула, а я провалился в сон.
        Глава 19
        - Не помешал? - На губах вошедшего играла не предвещающая ничего хорошего улыбка.
        - Да теперь уж… - пробормотал Дюльсендорф и опустил глаза.
        Стучаться надо, хотела было сказать Света, но вместо этого молча забилась в угол, откуда смотрела на гостя исподлобья.
        - Можно? - спросил гость, садясь на диван. - Я принёс к чаю пирожные. - Он протянул коробку, в каких обычно продают торты.
        - Поставь, пожалуйста, чайник, - попросил Дюльсендорф, и Света удалилась на кухню.
        - Как поживаете? Я вижу, у вас тут идиллия.
        - Какая тут может быть идиллия… - вздохнул Дюльсендорф.
        - Когда шляются всякие, - подхватил вошедший.
        - Вы придаёте своей персоне слишком большое значение.
        - Как и все мы. Хотя, впрочем… но это неважно.
        - А что в таком случае важно?
        - Важно? Важно… Наверно, вам будет важно узнать, что я иду на «вы».
        - Вы объявляете мне войну?
        - Что-то вроде того.
        - И пришли вы, чтобы сказать мне об этом?
        - Да, Дюльсендорф. А ещё чтобы попить с вами чаю и поболтать ни о чём. Вы любите болтать ни о чём?
        - В зависимости от обстоятельств.
        - Вот именно, в зависимости от обстоятельств.
        - Скажите, а зачем вы это делаете?
        - Начинаю войну?
        - Нет, зачем вы мне об этом говорите?
        - Это утонченная месть, Дюльсендорф. Я совсем не получу удовольствия, уничтожив вас внезапно. Это слишком безболезненно. Теперь же вы будете мучиться, делать поправки, совершать движения, и кто знает…
        - Не сделаю ли я роковую глупость?
        - Вы её уже сделали. Вы упустили сначала меня, потом её, а теперь и его. Вы теряете все значимые фигуры, Дюльсендорф, и начальство, я имею в виду ваше настоящее начальство, вынуждено будет принять меры.
        - Я им нужен. Без меня…
        - От вас тоже никакой пользы. Вы же скрываете всю более или менее важную информацию.
        - Ну, это недоказуемо.
        - Отнюдь нет.
        - Хотите сказать…
        - Нет, Дюльсндорф, это будет опять слишком мелко.
        - А что же тогда не мелко? Привязать меня к столбу и кидать томагавки?
        - Нет, Дюльсендорф. Индейцы пытали свои жертвы из уважения. Если вы помните, способность переносить пытки считалась у них хорошим тоном. Пытая, они тем самым признавали в противнике достойного человека. Я же обрекаю вас на совершенно иные пытки, пытки презрением. Знаете, какое самое изощрённое наказание для изменившей тебе супруги? Равнодушие. Полное равнодушие. Это ничего не значит! А следовательно, она тоже ничего не значит. Совсем ничего. Ни одна женщина не согласится быть никем… Ладно, Дюльсендорф, мне пора. Попью с вами чаю как-нибудь в другой раз. Пирожные кушайте смело, они не отравленные.
        Сказав это, гость поднялся и вышел из вагона.
        - Карл, это он? - спросила встревоженная Света.
        Дюльсендорф утвердительно кивнул.
        - Почему ты позволяешь ему так себя вести?
        - Потому что он вне досягаемости.
        - Но ты бы мог…
        - Если бы я мог, он бы не пришёл. Он очень осторожен, несмотря на видимую бесшабашную наглость.
        - Что ему надо?
        - Он хочет меня уничтожить.
        - Убить?
        - Это было бы слишком просто.
        - Тогда…
        - Тогда ты сейчас соберёшь свои вещи и уедешь отсюда на край света. И лучше всего, если никто, ни одна живая душа не будет знать, куда ты делась.
        - Я не брошу тебя.
        - А чем ты мне сможешь помочь? Пойми, в таких делах ты балласт, а мне надо быть налегке. Ты - уязвимое место.
        - Не прогоняй меня…
        - Это решённый вопрос. Собирайся.
        - А что будешь делать ты?
        - Воевать. И в первую очередь, я навещу объект. Но это немного погодя.
        Глава 20
        Была глубокая ночь. Часы показывали что-то около четырёх. Странный, удивительно яркий сон потряс меня до глубины души. Я вышел на кухню и жадно осушил полчайника воды. Немного полегчало. Можно было возвращаться в постель, хотя вряд ли я смог бы быстро заснуть. Я принёс себе ещё одну подушку и устроил высокое ложе, с которого очень удобно наблюдать за игрой теней на тюлевой занавеске.
        Сначала не было ничего интересного, но потом, после того, как в окно ворвался свет фар проезжающей мимо машины, я отчётливо увидел забавную физиономию коровы, которая ловко ела что-то похожее на лапшу длинными китайскими палочками.
        - Привет, - сказала она, видя, что я на неё смотрю.
        - Привет.
        - Как дела?
        - Ничего.
        - Что-то приснилось?
        - Да. Странный такой сон.
        - Расскажи.
        - Была тьма. Абсолютная тьма. Бесконечная абсолютная тьма. И был свет. Ровный круг света метра два в диаметре. В центре этого круга сидел я, как обычно сидят японцы. Сколько я там сидел, не знаю. Похоже, само понятие времени было чуждо этому месту. И вот в круге появилась девушка. Она была совсем ещё юной, совершенно обнажённой и удивительно красивой. Она держала в руке цветок лотоса, а на губах у неё играла улыбка. И было что-то дьявольское в этой улыбке. «Убирайся прочь!», - крикнул я ей. «Это тебе». - Она положила цветок возле меня на пол. «Убирайся!», - крикнул я снова и выбросил цветок за круг.
        Корова почесала нос палочкой и чихнула.
        - Должна заметить, хреновый сон.
        - Ты трактуешь сны?
        - Берусь иногда, когда сон мне понятен.
        - А мой сон тебе понятен?
        - Твой сон проще простого. Тьма - это Мир во всём его многообразии.
        - Никогда не думал, что мы живем во тьме.
        - Круг света символизирует ту часть бытия, что ты познал на сегодняшний день.
        - Негусто.
        - Я бы даже сказала, ничто.
        - А девушка?
        - Девушка - это жизнь или природа. С одной стороны, она юная и красивая, с другой, у неё улыбка дьявола. Лотос символизирует высший мистицизм бытия. Рождённый в грязи, он проходит сквозь воду и расцветает, поднявшись над всем. Цветок лотоса - это наивысший момент мистицизма. Но ты отбросил цветок. Ты испугался и всё испортил. Ты испугался её улыбки и совсем не уделил внимания её красоте. Такова твоя роковая ошибка.
        - А у тебя есть сны?
        - Не знаю.
        - Что значит, не знаю?
        - Я сама сон. Или ты думаешь, что умеешь разговаривать с тенями и наяву?
        - Так ты сон?
        - Не совсем. Есть тонкая грань между сном и смертью, и ты сейчас на ней, поэтому можешь управлять сном.
        - Но почему раньше ничего такого не было?
        - Раньше в тебе это спало, а теперь просыпается. Раньше ты мог только мельком видеть свою незнакомку, а совсем недавно ты разговаривал с ней почти до утра.
        - Но как?!
        - Тише, не кричи. Не я одна умею входить в чужие сны. Нас много, и не всем ты по нраву.
        - Ты с ней знакома?
        - Я о ней слышала, как и все мы.
        - А вы - это кто?
        - Мы - это мы, зачем тебе это?
        - Ну, знаешь, говорящие коровы - это всё-таки чудо.
        - Ты дурак. Ты всю жизнь живёшь среди настоящих чудес, которых ты не замечаешь. Чудесно всё: трава, деревья, вода, время. Ты думаешь, ты смог хоть что-то в этом понять? Ты просто привык и перестал видеть. Тебя удивляет говорящая корова? Но всё на свете имеет свой язык, надо только уметь его понимать.
        - И раз я с тобой разговариваю…
        - Это я разговариваю с тобой. Так что особо не обольщайся на этот счёт. У тебя только немного приоткрылись веки, на какие-то доли миллиметра, ровно настолько, чтобы уловить существование света. Даже не свет, а только сам факт его существования.
        - И что, это безнадёжно?
        - Если бы это было безнадёжно, я бы с тобой не разговаривала. У тебя открываются глаза, и это важно. На сегодняшний день это самое важное, что могло с тобой произойти. С одной стороны, это величайшее благо, с другой - величайшая опасность. Для кое-кого ты начинаешь представлять опасность.
        - Для кого? Для Дюльсендорфа?
        - Давай обойдёмся без имен.
        - Но…
        - Если я тебя не переоценила и ты не болван, ты сам во всём разберёшься. Ну а если ты болван, всё равно ничего не поймёшь.
        - Я ничего не знаю о них.
        - А тебе и не надо знать о них ничего. Для тебя важнее совсем не это.
        - Тогда что?
        - Помнишь Борхеса?
        - Что именно?
        - «Молитву».
        - Я когда-то её читал, и она произвела на меня неизгладимое впечатление, но сейчас я её почти не помню.
        - Сейчас для тебя важна последняя строка: «Хочу умереть раз и навсегда, умереть вместе со своим всегдашним спутником - собственным телом».
        Глава 21
        Было уже темно, когда вокзал вытолкнул меня из своего чрева в совершенно чужой, враждебный мне город. Несмотря на то, что всё ещё была первая половина осени, было ощутимо холодно. Город был чужим, и не только потому, что я был там впервые, он был чужим по духу, по своей природе, по той атмосфере, которую смело можно назвать душой города.
        КОГДА ОТРЯД ВЪЕХАЛ В ГОРОД… Вовик совершенно по-своему воспринимал эту строчку. Любитель бродяжничать, он объездил всю округу. Приедет куда-нибудь и долго бродит по улицам, пока не начнёт чувствовать настроение, - от дома к дому, от улицы к улице…
        Возле меня остановился автобус, из открытых дверей которого повеяло теплом. Ехать мне было некуда, а следовательно, можно было ехать куда угодно. Кроме меня в салоне было ещё несколько человек. Я выбрал себе место в самом конце автобуса. Наверно, работали доставшиеся по наследству инстинкты, заставляющие забиваться в самый дальний и тёмный угол.
        - Оплачиваем проезд, - меланхолично произнесла уставшая кондукторша.
        - Почём опиум?
        - Четыре.
        Отсчитав положенную сумму (у меня было полкармана мелочи), я вновь углубился в свои мысли.
        Автобус остановился в очередной раз. Выплюнув пожилую супружескую пару, он принял на борт молодую, не старше двадцати пяти, красивую девушку. Длинные пушистые белые волосы, трогательное, немного детское лицо… Она подождала кондуктора, после чего села передо мной. Я закрыл глаза и вдохнул в себя её приятный, слегка уловимый запах.
        - Простите, мисс, где вы предпочитаете знакомиться? - решился спросить я.
        - Уж точно не в автобусах, - ответила она, но без неприязни.
        - Тогда, может быть, познакомимся где-нибудь в другой обстановке?
        - Может быть, когда-нибудь…
        - Когда-нибудь не получится. Я не местный и вряд ли когда-нибудь окажусь здесь вновь… Разве что вы меня пригласите.
        - Не думаю.
        Автобус остановился, скорее всего, возле какого-нибудь рынка, потому что в салон стали набиваться не очень опрятного вида люди с большими сумками.
        - Сядьте рядом. - Она подвинулась к окну.
        - Не хотите, чтобы кто-то из них сидел рядом с вами?
        - Они вечно грязные, и вечно от них чем-то воняет, - брезгливо произнесла она.
        - Значит, я сегодня работаю злом меньшим?
        - Что-то вроде того. - Она улыбнулась.
        - Тогда, может быть, познакомимся?
        - В автобусе?
        - Только имена.
        - Ну ладно.
        - Игорь.
        - Даша.
        - Мне действительно очень приятно. Без балды.
        - Вы к нам по делам?
        - Не знаю.
        - Не знаете?
        Я действительно не знал, что я здесь делаю.
        - Это, наверное, странно?
        - Как начало романа.
        - А в каком бы жанре вы написали бы этот роман?
        - Не знаю. Наверно, это был бы мистический детектив.
        - Да? О чём?
        - О человеке, который сам не знает, почему он что-то делает.
        - А кто знает, почему он что-то делает и делает ли вообще?
        - Вы так считаете?
        - Это не я… Это… Есть такая гипотеза, что на самом деле мы ничего не делаем. Всё происходит само. Мы не рождаемся - это происходит, мы не умираем, мы не влюбляемся, мы не хотим есть, и так далее. Так называемая свобода воли - это вымысел. Нам только кажется, что мы что-то делаем, что-то решаем, что-то выбираем. На самом деле, данный человек в данных условиях не может поступить по-другому…
        - Ложись! - крикнула она.
        Не успев ничего сообразить, я уже лежал на полу рядом с ней, а вокруг стреляли из автоматов, сыпались стёкла, летели брызги крови, падали тела людей.
        - Надо уходить. Ты можешь открыть люк?
        Мы лежали как раз возле люка в днище автобуса.
        - Я попробую, если он не закрыт.
        - Попробуй, иначе нас изжарят живьём.
        К счастью, люк оказался незапертым, и мы без особого труда перебрались под автобус.
        - И что теперь? - спросил я Дашу, чувствующую себя совершенно спокойно в этой ситуации.
        - Теперь люк. Не можем же мы просто так лежать и ждать под автобусом.
        На этот раз мне пришлось изрядно повозиться, чтобы отодвинуть крышку люка, оказавшегося на наше счастье как раз под автобусом.
        - Ты можешь быстрей! - торопила меня Даша.
        - Лучше бы помогла, чем бурчать.
        - По правилам, я не могу вмешиваться.
        - Что?!
        - Ничего!
        Крышка люка, наконец, поддалась.
        - Лезь давай.
        - Даму вперёд.
        Дашу упрашивать не пришлось.
        Люк, похожий сверху на обыкновенный канализационный люк, оказался входом в сложную сеть тоннелей и ходов. Наверно, это был один из тех «входов», которыми пользуются диггеры. Несмотря на полумрак (странно, но там не было темно), светлую курточку, обтягивающие джинсы и туфельки на высоких каблучках, Даша чувствовала себя в тоннеле как дома. Я же постоянно обо что-то спотыкался, бился головой, натыкался на всевозможные выступы и коммуникационные системы.
        - Осторожно, - сказала Даша, и я тут же шлепнулся в какой-то ров, по которому с бешеной скоростью текла вода.
        «Словно какашка в канализации», - подумал я, когда меня понесло вместе с потоком. Через некоторое время поток настолько замедлился, что я смог выбраться на берег. Откуда-то слышались голоса. Медленно, чтобы не шуметь, я пошёл на звук, который доносился из бокового коридора, освещённого отблесками пламени.
        Коридор заканчивался огромной, просторной залой, выложенной белым мрамором. У дальней стены залы было небольшое возвышение, представляющее из себя круглый бассейн радиусом метра полтора. Посреди бассейна «рос» грандиозный цветок лотоса, выполненный из абсолютно прозрачного кристалла. Внутри лотоса горел огонь, заставляющий светиться и без того прекрасный цветок. Кроме лотоса помещение освещали факелы, горящие вдоль стен. В зале были люди. Человек пятьдесят. Одеты они были в длинные, как у кук-клукс-клановцев, белые балахоны. Люди читали хором молитву на каком-то непонятном мне языке. Никто не обращал на меня внимания, да я и старался не высовываться.
        Молитва оборвалась на полуслове, и началась песня. Это была странная, магическая песня, перерождающая всё внутри. Внезапно мной овладела неведомая доселе сила, и я твёрдым шагом направился к бассейну. Люди расступались, давая мне дорогу. Подойдя к бассейну, я сначала омыл водой руки, потом лицо, потом принялся жадно пить немного горчащую воду. Всё это время люди продолжали петь.
        Напившись, я повернулся к ним лицом и жестом приказал остановить пение.
        - Моргана! Мне нужна Моргана! - трижды прокричал я в наступившей тишине.
        Мои ноги подкосились, и я рухнул на мраморный пол. Люди запели вновь, и мне показалось, что в своей песне они почтительно обращаются ко мне. Я лежал, и моё тело быстро немело. Я больше не чувствовал ног, рук, спины, живота, груди, шеи, лица… Из меня, как из пробитой автомобильной камеры воздух, уходила жизнь. Сначала исчезли ощущения тела, потом я перестал дышать, потом медленно, как звёзды на утреннем небе, начали затухать и исчезать мысли. Последними исчезли чувства.
        Я был мёртв, меня больше не было, и в то же время я продолжал быть. На самом деле, умерло всё лишнее, наносное, искусственное, и только теперь, после смерти, я впервые стал собой, настоящим собой, тем, кем не был ни разу со дня своего рождения.
        Я был собой, и предельное, бескрайнее успокоение наполняло меня.
        - Постой, тебе не сюда, не сейчас… - услышал я до боли знакомый голос.
        Дама с вуалью. Она тормошила меня, била по щекам, трясла за грудки.
        - Ты? - улыбнулся я.
        - Вставай, нам надо идти, пока ещё не поздно.
        - Вставать? Но куда…
        - Вставай!
        Я открыл глаза и увидел над головой огромную, полную луну, ярко освещающую всё вокруг.
        - Какого чёрта!
        Я готов был поклясться, что не далее как вчера вечером благополучно лёг спать в свою постельку у себя дома за несколько сот километров до ближайшего моря. Проснулся же я на берегу. Я лежал в одежде прямо на песке (пляж был песчаным), а совсем рядом, метрах в двух от меня, было море. Настоящее бескрайнее море.
        - Какого чёрта!
        - Вставай! Нам нельзя здесь оставаться. Пойдём. - Она схватила меня за руку и пыталась поднять на ноги.
        На этот раз она была в джинсах, тёмных кроссовках и джинсовой курточке. На голове у неё была чёрная вязаная шапочка, какие обычно носят спецназовцы. Лицо было открыто, но как ни старался, я не мог его разглядеть.
        - Пойдём! - она ещё раз дёрнула меня за руку.
        - Хорошо, пойдём, - я встал, - только ты мне скажи…
        - Потом. Они уже близко. Ты сам всё скоро увидишь. Пойдём.
        Она потащила меня за руку в направлении груды камней, напротив которых из воды торчал одинокий деревянный столб.
        - Там есть укромное место.
        И точно. За камнями легко можно было укрыться.
        - Прячься и смотри.
        Едва мы спрятались за камнями, как на берегу появилась группа людей. Они вели на верёвке, как в фильмах обычно водят рабов, человека с мешком на голове. Они остановились буквально в нескольких метрах от нас. Я отчетливо слышал их голоса, но они говорили на незнакомом мне языке, так что я не понимал ни слова. Разглядеть я тоже никого не мог - их лица скрывали маски. Они начертили на песке круг, куда поставили на колени связанного человека. Сами же они стали за пределами круга, образовав собой сложный мистический знак. Выстроившись, они застыли в абсолютной тишине. Казалось, само время остановилось вместе с этим живым изваянием. Они стояли так достаточно долго, наверно, несколько часов, после чего подняли на ноги пленника и сорвали мешок с его головы. Я с трудом сдержал крик. Это был отец Маги!
        - Успокойся, - прошептала мне в ухо Дама с вуалью, - иначе они услышат твои мысли.
        Меж тем действие продолжалось. Они привязали пленника к деревянному столбу, одиноко стоящему в море. Пленник был по пояс в воде. Его руки были связаны за спиной повыше локтей. Кисти рук были связаны другой верёвкой, конец которой держал один из палачей. То, что это была казнь, я уже понял. Сам же пленник был крепко привязан к столбу в районе пояса. Рядом с жертвой, чуть сзади, стоял ещё один палач. В руках у него был меч. Остальные расположились в одну шеренгу почти у самого берега. Они вновь застыли на неопределённое время.
        Наконец, первый луч восходящего солнца окрасил горизонт как раз там, куда были обращены лица всех участников действа. Прозвучала короткая отрывистая команда. Палач, держащий веревку, натянул её, что было силы, а его напарник уверенно взмахнул мечом. Верёвки, связывавшие руки пленника повыше локтей, упали в воду. Снова команда, ещё один взмах меча, и одновременно с криком боли в воду упали отрубленные кисти рук.
        Жертва забилась в конвульсиях, разбрызгивая кровь во все стороны, а палачи затянули мрачную, заунывную песню. Море окрасилось кровью. Одновременно встающее солнце окрашивало небо багрянцем. Через несколько минут всё было кончено.
        - Ты видел всё, что нужно, - прошептала мне Дама с вуалью.
        Глава 22
        Всеобщая нервозность бросалась в глаза. Несмотря на то, что каждый присутствующий старался вести себя как обычно, множество мелочей выдавало напряжение, которое господствовало в кабинете. Кто-то слишком старательно пытался спокойно курить, и это придавало ему свойственный плохому актёру чрезмерно театральный вид. Кто-то усиленно улыбался и неестественно глупо шутил. Кто-то терзал под столом руками платок, уподобляясь героине Акутагавы Рюноскэ. Нервозность обстановки усугублялась ещё и тем, что человек, занимающий кресло председателя, опаздывал, чего раньше никогда не случалось. Опаздывал также и главный докладчик со своей ассистенткой, и это тоже не сулило ничего хорошего.
        Наконец, у входа остановился хорошо известный всем собравшимся автомобиль, откуда вышли: высокая властная женщина лет сорока пяти, не растерявшая, надо сказать, былую привлекательность, и Карл Дюльсендорф собственной персоной. Ассистентки при нём на этот раз не было. Они стремительным шагом проследовали в кабинет, где все остальные уже были на своих местах.
        - Здравствуйте, - женщина взяла слово, - я созвала вас на внеочередное собрание по очень веской причине, а именно: эксперимент вышел из-под контроля. Конечно, в любой другой ситуации мы бы сначала выслушали докладчика, потом бы все высказались согласно протоколу, потом… - она так же стремительно, как ворвалась в кабинет, закурила сигарету. - Но сегодня нам рассусоливать некогда, поэтому перейдём сразу к делу. Всех присутствующих я попрошу говорить по возможности коротко и только в случае, если вам будет что сказать. Начнём.
        - Если быть кратким, дело обстоит так, - слово перешло к Цветикову, - Он увидел нас во сне. Искажённо, в причудливой форме, но он дважды вступал с нами в контакт, и это ещё не самое страшное. Абсолютно доказано, что ему оказывается серьезная помощь и поддержка с другой стороны, последствия чего на сегодняшний момент непредсказуемы.
        - Дюльсендорф? - обратилась к Карлу женщина.
        - Согласен, он получает о нас достаточно полную информацию. Также согласен с тем, что у него есть могущественные покровители с другой стороны, природа которых, как и их цели, нам неизвестны. С чем я никогда не соглашусь, так это с тем, что эксперимент вышел из-под контроля. Это невозможно в принципе, так как мы никогда, я повторяю, никогда не контролировали эксперимент. Мы могли только следовать его воле, расчищать ему путь, а он нам за это, в свою очередь, подкидывал некоторые, я бы сказал, бесценные подарки.
        - Как вы считаете, мы можем повлиять на ход эксперимента? - спросил мужчина лет шестидесяти с откровенно симитским лицом.
        - В каких-нибудь незначительных, непринципиальных вопросах, возможно. В случае, когда что-то является необходимым эксперименту, я бы никому не посоветовал вставать у него на пути.
        - Не слишком ли вы мистифицируете эксперимент?
        - Не забывайте, что это именно эксперимент создал и собрал нас вместе. Фактически мы вторичны по отношению к эксперименту.
        - Вы говорите о нём как о некоем всесильном марсианине, влиятельном демоне или божестве. Не слишком ли вы отдаляетесь от науки?
        - Мне нет никакого дела до вашей науки. Я занимаюсь экспериментом дольше, чем кто-либо из вас, а все эти ваши утверждения есть не что иное, как совершенно лишняя в подобной ситуации демагогия.
        - Нам сейчас не до рассуждений, есть ли жизнь на Марсе. Если вам есть что сказать, говорите, а если нет, не отнимайте, пожалуйста, время.
        - Я предлагаю нанести превентивный удар.
        - Вы что скажете, Дюльсендорф? - спросила женщина.
        - Милая Моргана и уважаемые члены совета. Господин Зильденштейн изволит предлагать очевидную чушь. Любое силовое воздействие на эксперимент чревато самыми непредсказуемыми и нежелательными последствиями. Скажу лишь одно: противодействие будет на порядок сильнее воздействия.
        - Вы новый язычник, Дюльсендорф, - язвительно заметила скучающая до этого бесцветная тётка.
        - Язычники были не так уж неправы.
        - У нас не так много времени, чтобы… Какие будут предложения? - прервала их Моргана.
        Ответа не последовало.
        - В таком случае единственным прозвучавшим предложением было нанести превентивный удар, - подытожила она.
        - Вы забыли о моём предложении, Моргана, - запротестовал Дюльсендорф.
        - Вы забыли его сформулировать.
        - Я предлагаю оставить всё как есть.
        - Вы уже имели неприятности с Каменевым благодаря подобной политике.
        - Да, но никто не знает, какими были бы последствия, поступи я по-другому.
        - Хватит! - Моргана стукнула рукой по столу. - Мы наносим удар.
        - Это смертный приговор.
        - Это только ваше мнение, Дюльсендорф. Не вы управляете советом. Всё. Все свободны.
        - Идиоты! Напыщенные идиоты! - кричал Дюльсендорф, мечась по вагону и собирая вещи в большую дорожную сумку. - Это же надо быть такими дураками! Они не поняли! Они ничего не поняли! История их ничему не научила! Никто из них так до сих пор ничего не понял! Почему я не ответил господину Каменеву? Посмотрел бы я на него на моём месте, скотина! Да кто он такой! Да кто они все такие! Ну, ничего, пусть! Пусть порезвятся, пусть поиграют в экспериментаторов, пусть! Тоже мне, венцы природы и образ создателя. Ничего, я посмотрю, что он с вами сделает, а он сделает, можете быть уверены! Эксперимент не шутит! Это вам не…! Ничего, давайте, наносите свой превентивный удар! Ничего! Я ещё посмотрю, что от вас останется, я ещё посмотрю!..
        Глава 23
        - Наконец, слава богу, а то я уже собирался дверь выламывать. Сорок минут звоню, - Дима облегчённо вздохнул, - можно войти?
        - Заходи, конечно.
        - Ты не с бабой?
        - Да нет, один. Сплю я. Целыми сутками сплю. Смотрю странные сны. Например, о том, как менты улетели на юг. Как птицы.
        - Да хотя бы. С тобой всё нормально?
        - Не знаю. Вряд ли. Иногда мне кажется, что я схожу с ума, и если бы не эксперимент…
        - А что эксперимент? - насторожился Дима.
        - Не знаю я, что эксперимент. Если всё правда, то ни о каком сумасшествии и речи быть не может. В этом случае мы имеем планомерное воздействие на человека. А если это всё результат моих галлюцинаций?
        - Ты не учитываешь то, что галлюцинации вполне могут быть результатом воздействия на твою психику. Может, им достаточно того, что ты это видел, а на самом деле никто никого не убивал.
        - Не верится мне в строго наведённые галлюцинации.
        - А ты и не верь. Им нужен был кошмар, они его создали, а сюжет уже не имеет значения.
        - Слишком как-то по-голливудски.
        - Тогда не знаю.
        - И я не знаю. Чай будешь?
        - Я вообще-то тебя хотел на улицу вытащить.
        - В парк?
        - Можно и в парк, но мне сначала в аптеку надо.
        - Чего так?
        - Подруга за постинором отправила.
        Вот уже несколько недель Дима жил с какой-то девчушкой.
        - Эта дрянь, видишь ли, не захотела и сказала, что у неё месячные, - рассказывал Дима, - ну, я и кончил сегодня туда. А у неё, оказывается, опасный день. Ну не дура? Дура. Дура и сука. Теперь вместо того, чтобы спокойно лежать рядом с ней в кроватке, я вынужден как дурак лететь в аптеку, выкидывать хренову кучу денег. И это ещё может не помочь. Тогда придётся аборт делать. Опять расходы.
        - Теперь можно и в парк, - сказал Дима, кладя в карман таблетки, - нет, но какая сука! Надо же было додуматься… ты бы видел её рожу сегодня, когда я ей туда нагадил. «Ты, кричит, чего делаешь?!» «Кончаю». «Туда!!!» «А куда?» «Идиот! Я же забеременею! Слазь нахер и дуй в аптеку за постинором!» «У тебя же месячные только прошли». «Какие, нахрен, месячные!». «Ты же сама говорила…» «Я просто трахаться не хотела. Слезай давай!» Я начал слазить, и меня как назло судорога хватила. Всю ногу. Я ору, матерюсь, а она ржёт. Убил бы суку… А пойдём ко мне, предложил вдруг Дима. Скажем ей: пошла, залётная! Посидим, выпьем, покурим.
        - Только без разборок.
        - Какие ещё разборки?
        - Ну, там, взаимные убийства и выяснения отношений. С меня своих убийств хватает.
        - Все будет в абажуре.
        - Тогда пойдём.
        На лестничной клетке воняло прогорклым маслом и давно уже потерявшей свежесть рыбой. Соседи Димы готовили еду. Интересно, как они это могут есть? И ведь богатые, чёрт возьми, люди. Могли бы… Запахи вызывали чувство глубокого отвращения, но возвращаться в квартиру мне почему-то не хотелось. Сначала неизвестно откуда взявшаяся тревога, заставившая меня искать убежище в вонючем подъезде, а теперь… Я был словно заперт между этажами в невидимой клетке, из которой не было выхода ни вверх, ни вниз. О том, чтобы вернуться к Диме, не могло быть и речи. Невидимый непреодолимый барьер зорко нёс свою службу. Загадочный, надо сказать, барьер. Ни страха, ни боли, ни тревоги. Паралич воли. Я бы так назвал это состояние, когда просто не можешь сделать ни шага в заданном направлении. Паралич воли. Я стоял, прислонившись к стене, дышал вонью и ничего не мог с собой поделать.
        Включился лифт, и одновременно во мне включилось питание. Теперь я был словно хищник, готовящийся к прыжку. Послышался топот ног - снизу, одновременно с поднимающимся лифтом, бежали вверх люди. Тяжёлые, массивные люди.
        БЕГИ! - вспыхнуло у меня в мозгу, и я, стараясь не шуметь, на цыпочках, поднялся на площадку выше.
        Из открывшегося лифта выбежали люди в масках и с автоматами в руках. Сомнений не было, это за мной. Беги! Но куда? Внизу меня наверняка ждали. Не прибегать же к услугам мусоропровода. Оставалось только подниматься вверх, до самой крыши, а потом… Всегда боялся высоты, и на тебе… О том, чтобы попасть к ним в руки живым, не могло быть и речи. Плохо, если чердак окажется закрытым. Но нет, пожалуй, мне сегодня везёт. Свежий воздух! Приятный свежий воздух! Я сделал несколько глубоких вдохов. Перед смертью не надышишься, - вспомнил я дурацкую в своей правоте присказку. Перед смертью… Теперь надо собрать всю волю в кулак, как следует разбежаться и представить себя птицей. Умирать было до отвращения страшно, но ещё страшнее было попадать к ним в руки. Мои ноги подгибались, а руки тряслись. Послышались шаги. Дальше медлить было нельзя. Закрыв глаза, я начал разбег.
        - Сюда! - Кто-то схватил меня за руку.
        Глава 24
        «Пиво было тёплым, выдохшимся и слегка отдавало мылом. Отвратительное пиво. Эх, в другом бы месте, в другое время и при других обстоятельствах… Но только не сейчас. Сейчас надо молча глотать это жуткое пойло, следя за тем, чтобы лицо выражало исключительно усталость и тупое уныние. И никаких резких движений. Абсолютное слияние с ландшафтом, чёрт бы его побрал. Я сделал большой глоток. Возможно, на какое-то мгновение я потерял над собой контроль, потому что парень, сидящий рядом со мной за стойкой, как-то уж очень внимательно на меня посмотрел. Скорее всего, уловил что-то на уровне инстинктов. Это не страшно. К тому времени, как хоть что-то сможет достичь его полуразложившегося сознания, меня здесь уже не будет. Уже скоро. Ещё пара минут, и откроется следующий карман, следующий квант безопасности.
        Кто не играл в детстве в прятки? Для меня эта игра с самого начала стала философией жизни. Я не был ни сильным, ни смелым, ни быстрым, что в наших местах было подобно смерти, если ты не имел особого дара или таланта, способного сохранить тебе жизнь. Моим талантом было умение прятаться. Нет, я не сидел целыми днями дома и не убегал от местных жлобов и хулиганов, наоборот, я всегда старался быть в гуще событий, находясь при этом в зоне безопасности.
        Зоны безопасности. Они как мыльные пузыри: появляются, искрятся своими непроницаемыми для ищущего боками и исчезают, оставляя после себя мокрый след непонимания. Люди сталкиваются с ними буквально каждый день в своей повседневной жизни. Кто хоть раз не переворачивал вверх дном весь дом, чтобы найти какую-нибудь безделицу, которая, в конце концов, обнаруживалась чуть ли не на самом видном месте? И такие зоны есть всегда. Более того, между ними существуют мосты. На самом деле, они не исчезают, а перетекают с места на место. Зона рождается, растёт, созревает, после чего перетекает в новое место, запуская туда щупальце-коридор. Можно всю жизнь прожить внутри такой зоны, и никто даже не вспомнит о тебе.
        Игру в прятки вытеснило ужасное в своём идиотизме увлечение. Мы ходили играть с поездами. Дело было недалеко от железнодорожного моста через реку. Поезда там всегда замедляли ход. Мы поджидали поезд, чтобы, выбрав момент, прошмыгнуть между колёсами на другую сторону рельсов. А чуть позже, когда эта забава нам надоела, мы прыгали с поездов в реку, что было значительно опасней, так как надо было рассчитать свой прыжок так, чтобы не столкнуться с одной из бесчисленных металлических опор моста. Увлечение, которое могло стоить жизни.
        Тогда-то я и понял, что наша жизнь - это бесконечная вереница поездов, с которых рано или поздно приходится прыгать. Стоит ошибиться хоть на мгновение, и жизнь размажет тебя по одной из бесчисленных опор. Те же, кто так и не удосужился это понять, становились безобразными, размазанными по железнодорожному полотну кусками мяса, а потом, когда наши забавы стали менее безопасными, натыкались на ножи и пули или же навсегда исчезали за колючей проволокой, следуя по бесчисленным исправительным заведениям.
        Не высовывайся! Будь внешне таким, как все! Старайся полностью слиться с ландшафтом! Этот закон я узнал слишком поздно. Я очутился в экспериментальном классе особой школы с практически свободным режимом. Можно было даже прогуливать занятия. Осознав ошибку, я сосредоточил все свои силы на том, чтобы полностью овладеть искусством «невидимости», как я окрестил этот принцип. Я старался быть невидимым всегда и везде, даже ночью во сне я не забывал об этом. Результат превзошёл все мои ожидания. Буквально через год меня перестали замечать. Либо обо мне вообще ничего не говорили, либо меня воспринимали как нечто само собой разумеющееся, на что не стоит обращать внимания. А через три года я научился даже уклоняться от обязательной терапии. Нас сгоняли в большой актовый зал и заставляли смотреть специальные фильмы: яркое мерцание и совершенно неразборчивое бормотание. После таких сеансов мы буквально корчились от головной боли.
        Не знаю, в кого нас хотели превратить, и никогда уже не узнаю. Нашей группе не повезло. Что-то в эксперименте пошло не так, что-то не заладилось. Эксперимент решили прикрыть, ликвидировав все ненужные материалы. Одним из пунктов ликвидации были мы: тридцать ничего не понимающих подростков. Мне тогда только исполнилось семнадцать.
        Нас направили якобы на прививку… Двадцать пять человек так и не вышли из медпункта. Кроме меня избежать прививки смогли ещё четверо, но их очень быстро нашли. Последнего из них пристрелили в школьном дворе при попытке оказать сопротивление. Нас обвинили в убийстве одноклассников, меня объявили в розыск. Любому, узнавшему меня, надлежало немедленно связаться со службой безопасности школы.
        Более трёх месяцев я прятался в школе, постоянно кочуя по местам безопасности. Один раз даже ночевал под машиной моих преследователей. Я кружил по школе, ничем не выдавая своего присутствия, часто блуждая среди людей, - они всё равно не могли бы обратить на меня внимания. Однажды, правда, меня узнали. Но это были люди, поставившие на меня деньги (в школе принимались ставки, когда меня возьмут), и, следовательно, они не имели права влиять на результат пари. Я поставил на то, что выйду сухим из воды. К тому времени, как они опомнились, меня уже и след простыл…
        Пора.
        - Простите, где тут у вас туалет? - спросил я бармена.
        - Там. - Он махнул рукой.
        - Возьмите. - Я протянул ему деньги.
        Он начал нехотя копаться в кассе в поисках сдачи.
        - Оставьте себе.
        - Спасибо, если не шутишь.
        Я быстро вошёл в туалет, закрыл за собой дверь. Окно. У меня было время, чтобы убрать особо острые осколки стекла. Пора. Я выпрыгнул на улицу и медленно пошёл в неизвестность, ведомый исключительно капризами зоны безопасности. Заворачивая за угол, я оглянулся. Возле бара, визжа тормозами, останавливались патрульные машины».
        В ресторане было безлюдно. Почти. Обычно публика начинала собираться на пару часов позже, и если бы не один влиятельный посетитель, который, кстати, никогда не платил за обеды (на этом настоял хозяин заведения), в зале не было бы никого. Ресторан и не открывался бы в этот час, но посетитель всегда обедал за одним и тем же столом в одно и то же время, и это спасало хозяина заведения от ряда неприятностей. Конечно, посетитель не был филантропом, взявшим заведение под свою защиту. Скорее всего, ему вообще не было никакого дела ни до хозяина, ни до ресторана вообще, и взорви кто-нибудь ресторан, максимум, что он бы почувствовал, это небольшую досаду: нужно искать новое заведение, а он не любил отвлекаться на подобную ерунду. Он и не отвлекался, но стоило ему появиться, как вмиг исчезли все желающие предоставить «крышу», а редкие инспекторы, как бы извиняясь, находили самые незначительные нарушения, без чего, увы, ни одна проверка не может обойтись.
        Посетитель приходил всегда один, в одно и то же время, садился за один и тот же столик. Всегда спокойный, приветливый, корректный. Всегда один, ни охраны, ни сопровождения. Он заходил, садился за свой столик, и буквально в следующее мгновение появлялись еда и музыка. Меню он не читал, полагаясь на вкус официантов, а музыка… Сначала это были кассеты, предпочтительно со струнными квартетами, позже в зале появился живой квартет, играющий исключительно для исключительного посетителя.
        На этот раз он пришёл не один. С ним был молодой человек с необычайно волевым лицом, которое, казалось, светилось силой.
        - Мне то же самое, - сказал гость подошедшему официанту.
        - И что вы собираетесь предпринять, господин…? - начал разговор посетитель, когда они вновь были одни.
        - Каменев, зовите меня просто Каменев, - назвался гость.
        - Хорошо, Каменев, я повторю свой вопрос.
        - Не стоит. Я его прекрасно помню.
        - Так что же? Убьёте? Сдадите в руки правосудия? Будете пытать?
        - У вас слишком хорошо развито чутьё, чтобы появиться там, где действительно опасно. К тому же отсутствие охраны - это не более чем видимость, и не успею я захотеть что-либо с вами сделать, как меня тут же продырявит какой-нибудь снайпер. Так что ни о какой личной расправе… ПОКА ЧТО… не может быть и речи, - он сделал ударение на словах «пока что», явно демонстрируя, что в любой иной момент личная защищённость собеседника не является преградой для…
        - Неужели вы надеетесь на правосудие?
        - Не стоит меня оскорблять, Владимир Викторович.
        - Это было бы слишком опасно. Я об оскорблении… Правосудие - это чисто теоретический вариант альтернативы.
        - Хорошо, что вы это понимаете.
        - Да, но я хочу понять кое-что другое, а именно для чего вы так настойчиво добивались встречи со мной?
        - Всему своё время. К тому же жалко лишать себя удовольствия… - Он показал на еду.
        - Хорошо. Отложим это на послеобеденный сон. Тогда вот такой вопрос, из чистого любопытства: почему вас так оскорбила сама мысль о правосудии?
        - Правосудие - это такая огромная туша… Как слон, возможно, даже больше. И этот слон сдох, и сдох достаточно давно, чтобы хорошенько так завонять, не к столу будет сказано. Теперь он свербит, а я как человек с хорошим обонянием. Думаю, вы меня поняли.
        - И отчего же он, по-вашему, почил в бозе?
        - Его отравили гуманисты.
        - Весьма интересно.
        - Правосудие было таковым, когда оно руководствовалось принципом: око за око, зуб за зуб. Гуманисты же, объявив, что правосудие не должно быть орудием мести, превратили его в фарс.
        - Вы, как я понял, за правосудие как орудие мести?
        - Правосудие и есть орудие возмездия. Изначально это было орудием слабого против сильного, так как сильный и сам мог за себя постоять.
        - Да, но судьи и сами чаще всего служат сильным.
        - Уже нет. Когда-то давно действительно суд был в руках сильнейшего, но потом, когда силу сменили хитрость, коварство, обман и лицемерие, именуемые властью, правосудие стало служить власти.
        - Другими словами, ваш слон захромал на обе ноги. Гуманисты же попросту его пристрелили, как загнанную лошадь.
        - О нет! Даже в таком состоянии слон был ещё очень опасен. К тому же болезнь сделала его более раздражительным.
        - Вы сами произнесли ключевое слово. ОПАСЕН! Вы никогда не думали, что правосудие очень часто бывает опасней преступления. Вспомните хотя бы суды инквизиции или большевистские процессы над врагами народа. Да и сейчас человек, наделённый властью, может сделать с ближним практически что угодно, и правосудие в этом играет далеко не второстепенную роль. Приговаривая злодея к изоляции, а не к возмездию, гуманисты тем самым защищают себя от рук правосудия, которые (руки) вблизи выглядят далеко не так приглядно, как издали. Возьмём хотя бы нас с вами. Что вы успели там натворить? Ерунду? Однако правосудие передаёт вас в мои руки для участия в общественно полезном государственном деле. Вы преступник, а я закон, правосудие.
        - Я не говорю, что я не виновен. К тому же око за око в моём случае было бы намного более гуманным и справедливым наказанием, чем…
        - Наказанием? Но ведь вас никто не наказывал. Вас, как заблудшую овечку, чуть ли не с любовью передали мне на воспитание, и я всеми силами пытался сделать из вас настоящего человека, патриота и полноценного члена общества, вы же сбежали от нас самым неблагодарным образом.
        - Вы называете убийство воспитанием?
        - Убийство? О чём вы говорите? Авария на производстве, несчастный случай, результат стихии.
        - Только не надо списывать на стихию…
        - А я и не списываю. Это на самом деле стихия. Только стихия новая, ранее неизвестная и совсем ещё неизученная. Когда впервые столкнулись с радиацией, тоже дров наломали. Так что вам надлежало бы стать героем, отдать жизнь ради будущих поколений, а вы в бега. Опять преступник вы.
        - Если бы всё было так, вы бы не заметали так тщательно следы.
        - А в этом и есть парадокс правосудия: больше всего боится тот, кто ничего не сделал.
        - Потому что это давно уже не правосудие, а всего лишь его тень, призрак, бездыханная нематериальная субстанция, способная напугать разве что ни в чём не повинного обывателя да поехавшую на мистической ерунде домохозяйку. Такие люди как вы, а в последнее время и я, давно уже перестали бояться приведений и темноты под кроватью.
        - А вот тут вы зря… Рычаги правосудия находятся в руках таких же людей, как и мы с вами. Людей, наделённых властью и возможностью её применить. А это люди, обычные люди со своими достоинствами и недостатками, плюс несовершенство системы, плюс недовольство зарплатой, плюс личные неприятности, плюс безнаказанность… Он же может напакостить до того, как поймёт, с кем имеет дело. К тому же что является мерилом правосудия? Это только у Фемиды в руках аптекарские весы, на практике всё отмеряется на глаз, и искупают вину зачастую далеко не те, кто действительно виноват, а те, кому это уготовано богом. Вина есть явление общественное, и любой из нас может быть призван для её искупления. В этом и состоит смысл христианского распятия. Они распяли Иисуса - человека, который должен был искупить вину, вменённую людям Богом. Фактически сами преступники наказали невиновного за собственную вину. Да и были ли виновны они? Не по вердикту Господа, а вообще, на деле? На самом деле, так называемыми гуманистами руководит не любовь к ближнему, а страх повторить опыт Христа или пойти на крест за преступления другого.
Общество зачастую страшится правосудия, сильнее, чем преступника, отсюда все эти запреты и ограничения. И опасается, надо сказать, оно не напрасно. Слишком уж велик соблазн у исполнителя закона подкинуть наркотики либо оружие или применить допрос с пристрастием, после которого кто угодно признается в чём угодно. Так уж устроен человек. Общество защищается от правосудия, для этого оно сознательно идёт на то, чтобы сделать это правосудие менее действенным и эффективным.
        - В результате чего правосудие становится бессильным по отношению к таким, как вы.
        - Укорачивая руки правосудию, люди делают его бессильным в первую очередь по отношению к преступнику. Я имею в виду большого, настоящего преступника. И своё бессилие правосудию приходится вымещать на тех самых обывателях и домохозяйках, которых оно призвано защищать. Честь мундира требует дел.
        - Честь мундира. Она как жертвенный алтарь, требующий всё новой крови. И не важно, виновен человек в действительности или нет. Важно, кого правосудие признает таковым.
        - Пора переходить к делу, - Владимир Викторович посмотрел на часы, - у меня лимит времени. И так, что у нас получается: казнить вы меня не намерены, а правосудие для меня недостаточно жестоко. Вы в нравственном тупике, господин Каменев. Не находите?
        - Отнюдь нет. У меня было достаточно времени, чтобы решить, что с вами делать.
        - Так не томите. Если честно, я даже рад нашей встрече. У меня словно камень с груди свалился. Ожидание имеет свойство тяготить.
        - Поэтому я приговариваю вас к ожиданию. Вас и вашу семью. Сезон охоты открыт, и рано или поздно я за вами приду, и тогда никакая интуиция вам не поможет. Я начинаю охоту через пятнадцать минут после того, как вы покинете ресторан. Я приду за вами тогда, когда вы меньше всего будете этого хотеть, тогда я вас убью. Или не убью. Я приговариваю вас к страху.
        Произнеся это, он поднялся и вышел из ресторана.
        «Этот разговор произошёл уже значительно позже, после моего возвращения в родные места. Тогда же, вырвавшись из лап экспериментаторов, я решил мотнуть на север, в Сибирь, за полярный круг, или в самое сердце тайги, туда, где, по моему мнению, можно было бы укрыться от эксперимента. Автостоп, открытые товарные вагоны, долгие переходы пешком, постоянные недоедание и недосыпание, не говоря уже об отсутствии элементарной гигиены… Таковы были прелести моего турпохода.
        Я опасался появляться открыто в населённых местах, мало ли что могло быть на свете. Обычно я ждал где-нибудь в укромном уголке на краю селения, пока зона безопасности не позволяла мне совершать короткие вылазки в полузаброшенные огороды. На дома мне везло меньше.
        Однажды, заблудившись окончательно в лесу, я вышел на одиноко стоящую бревенчатую избу, от которой так и веяло жизнью. По всем признакам она была пустой, но не заброшенной. Хозяева, скорее всего, были где-то недалеко, так что надо было спешить. Временами мне кажется, что к тому времени я уже научился немного воздействовать на зоны безопасности, слишком уж они для меня гладко ложились. Внутри было тепло и уютно. В настоящей русской печке горел огонь. На столе стояли молоко, хлеб, сало. В духовке грелся котелок с борщом. Как в старых добрых сказках. На меня вдруг накатили детские воспоминания, и мне с большим трудом удалось взять себя в руки. Расслабляться было нельзя. С минуты на минуту должны были вернуться хозяева.
        Я заканчивал трапезу, когда в дом вошёл здоровенный мужик с шикарной седой бородой. Настоящий лесовик. Пока он раздевался в сенях, я успел убрать следы своего пребывания и юркнул в зону безопасности. Как я и думал, он даже не заметил, что в доме побывал гость. Раздевшись, он сел за стол, достал из буфета бутылку с какой-то аппетитно пахнущей настойкой, выпил, крякнул от удовольствия, после чего принялся есть…
        Очнулся я связанным на полу. Напротив меня сидел хозяин с ружьём в руках.
        - А теперь говори, только не вздумай врать. Пусть я не Станиславский, но моим «не верю» будет залп из ружья, - приказал он.
        Он не шутил. Он совсем не шутил, и усомнись он тогда хоть в одном моём слове, мне бы пришёл конец. К тому же он мог видеть, несмотря на зоны безопасности, а, значит, я был у него как на ладони с самого начала.
        - Если я расскажу вам правду, вы не поверите, - пролепетал я.
        - А ты рассказывай так, чтобы я поверил.
        И я рассказал ему всё, с самого начала. Я рассказал ему о детстве, о своих проделках, о том, за что меня взяли и поместили в эту проклятую спецшколу, про эксперимент, про зоны безопасности, про свой побег и скитания. Я говорил, а он слушал и кивал головой, словно добрый дедушка Фрейд.
        - Стало быть, это ты, - сказал он после моего рассказа, - что ж, будем знакомы. Зови меня Фёдором.
        - Алексей.
        - Значит, Алёшка, - он перерезал верёвку, - долго же ты шёл. У меня и времени-то почти не осталось, чтобы научить тебя танцу по-настоящему…
        - Вы будете со мной вальсировать? - спросил я, понимая, что убивать меня он уже точно не будет.
        Это было похоже на бросок хищника. Одно мгновение, и ствол ружья направлен мне в голову, и из него рвётся на волю смертоносный заряд. Моя голова каким-то чудом откинулась в сторону, и пуля только оцарапала мне лицо.
        - Вот это, Алёшка, и есть танец. Совместное движение с противником. Точное, быстрое, эффективное. Отклонись ты на мгновение раньше, и я бы успел отреагировать, запоздай, и пуля прошла бы сквозь твою голову. Ты танцуешь, танцуешь от природы. Правда, танцор из тебя хреновый, иначе пуля не повредила бы тебе лицо, да и в спецшколу ты бы не попал никогда. Ну да что было, то было.
        - Но… - я боялся и хотел спросить.
        - Почему я буду тебя учить?
        Я согласно кивнул.
        - Такие искусства, как танец, не должны исчезать из мира, а тебя прислала сама судьба. Нам суждено было встретиться. Более того, вся твоя предыдущая жизнь была не более чем подготовка к нашей встрече.
        - Хотите сказать, что я рождён для того, чтобы научиться у вас танцевать?
        - Я не знаю твоего предназначения. Этого не знает никто. Танец же будет тебе служить на том пути, что уготовила тебе жизнь.
        Так я остался жить у Фёдора.
        Был он диким, по-настоящему диким. Жил практически всю свою жизнь в лесу. В люди выбирался разве что за патронами, солью, крупой, спичками и керосином. Электричества у него не было. Выберется, закупится на весь год, и обратно в лес. Как он только не потерял способность говорить! Ещё меня поражала его эрудиция. Когда он успевал, только он был в курсе практически всего, что творилось в мире.
        Целыми днями мы охотились, работали в огороде, ходили в лес по грибы и ягоды. Славные настойки делал Фёдор из тех ягод. Вечерами мы пели пейотные песни. Откуда Фёдор взял такое название! Кастанедами он не увлекался, в Мексике не был, наркотой не грешил. Да и к пейоту эти песни не имели никакого отношения.
        Летом возле костра, на земле, зимой на полу в избе мы усаживались поудобней и начинали петь.
        - Ммммммммм… - выводили мы так, чтобы звук щекотал нёбо и отдавался эхом в затылке.
        - Мммммм… - пели мы, повышая или понижая медленно звук, пока не начинала звучать та единственная нота, которая определяла наше состояние на данный момент.
        - Мммммм… - пели мы, и мысли начинали медленно исчезать до полного состояния глубокого покоя, или, наоборот, накатывали чувства, воспоминания, мысли, которые надо было промычать до полного исчезновения.
        - Ммммммммм… - пели мы до тех пор, пока звук не превращался в полную тишину, продолжающую вибрировать в наших существах.
        - Ммммм…
        Когда же пение исчерпывало себя, мы выходили на улицу слушать лес. И лес оживал, открывал перед нами своё лицо, свою душу. Каждая травинка шептала нам свою тайну, и от этого многоголосья сердце разбухало, как вата в воде, и превращалось в цветок.
        Тогда только мы начинали танец. Сначала медленно, потом быстрей и быстрей. Со временем мы начинали двигаться, как великие мастера в кино, только у нас не было спецэффектов и отрепетированных движений. Мы превращались в тандем, становились единым существом, единым движением, осуществляемым по незыблемым законам боя, ибо это был бой, настоящий смертельный бой с настоящим смертоносным оружием в руках. Мы могли танцевать часами, и если всё проходило правильно, мы только становились сильней, впитывая в себя энергию окружающего бытия. В случае же ошибки кого-то из нас ждала неминуемая смерть. Таковы были правила танца.
        Прошло несколько лет. Я прижился, успокоился, почувствовал себя намного увереннее. За это время я научился танцевать достаточно сносно. Конечно, мастером танца я не стал, но любому непосвящённому мог дать сто очков форы.
        Однажды вечером Фёдор пригласил меня за стол. Было время тренировки, но вместо этого он налил нам одной из своих волшебных настоек.
        - Послушай внимательно, что я скажу. Скоро меня не станет. Завтра утром начинай рыть могилу. Я покажу, где. Гроб не нужен. Всю жизнь я кого-то ел, так зачем же кому-то мешать съесть меня. Когда всё будет кончено, убери в доме, принеси дрова, возьми все деньги и уходи домой, туда, откуда пришёл. Твоя судьба там. Живи как все, но продолжай танцевать. Танцуй всегда и везде, тогда ты будешь готов к встрече с судьбой.
        Я хотел начать возражать, но он меня остановил.
        - Я знаю, что говорю, - сказал он резко, - и давай больше не будем об этом. У меня нет времени, чтобы спорить по пустякам.
        Мы просидели за столом до самого утра. Когда рассвело, Фёдор выгнал меня из дома копать могилу возле любимого им куста сирени. Ещё до того, как могила была готова, он умер.
        Танец никогда не был боевым искусством как таковым, как не был он ни гимнастикой, ни любой другой формой совершенствования себя. Скорее, танец можно назвать пониманием и следованием. Прежде всего, это было пониманием того, что всё вокруг в мире взаимосвязано, и нет ни малого, ни великого, ни хорошего, ни плохого. Есть постоянно меняющийся рисунок бытия, который по своей природе остаётся недвижимым. На словах это выглядит нелогично и противоречиво, согласен, но на деле всё обстоит именно так. Танцевать можно с кем угодно и с чем угодно. Можно танцевать в бою, и тогда тебе не будет равных, можно танцевать с любимой, и тогда танец превратится в саму любовь, можно танцевать с пассажирами в общественном транспорте, с каплей дождя или сухим листом. Так, некоторым людям интуитивно удаётся танец с музыкальными инструментами, красками или словом. Таких людей называют гениями, и они действительно гениальны. В порыве танца они становятся подобными Богу. Настоящий танцор танцует всегда и со всем, что его окружает. Такой танец превращается в следование. Познавший следование не оставляет следов и не дает ряби,
ибо и то и другое есть результат сопротивления. Во время следования сопротивление невозможно. Поэтому следующий неутомим и практически бессмертен. Следующий не умирает, он покидает тело и продолжает танцевать, уже свободный от любых ограничений.
        Я сделал всё, что сказал Фёдор. Я устроился на работу - слесарем на завод, купил однокомнатную квартиру. Денег Фёдора хватило бы на хороший дом и ещё бы осталось на безбедную жизнь, но я не хотел привлекать к себе внимания. Танец противился роскоши, и я уступил. Я старался быть таким как все, ничем не выделяться среди окружающих, не показывать своего отличия. Я танцевал каждое мгновение, даже во сне. Я был собран, но расслаблен. Танец научил меня быть расслабленным, напрягать только те группы мышц, которые непосредственно участвовали в работе тела, а движения вдоль силовых линий пространства позволяли мне получать энергию там, где другие её растрачивали. Для меня родной город превратился в глубокий тыл врага, где я должен был исполнить предназначение, сущность которого продолжала оставаться для меня загадкой.
        Однажды, месяцев через шесть после возвращения, произошёл инцидент, ставший первой моей роковой ошибкой. Возвращаясь с работы, я обнаружил слежку. Это были профессионалы, которых я смог обнаружить только благодаря умению танцевать. Мне бы затаиться, сделать вид, что я ничего не знаю, выследить основного врага, чтобы быстрым ударом лишить его жизни, обезглавить, уничтожить в самом его логове. Во мне же взыграла молодая кровь. Три трупа. Вот и всё, что я получил в результате.
        Тогда-то я и нанёс визит экспериментаторам, не понимая, что за личинами королей скрывались обычные пешки. Выпалив из орудия по воробьям, я успокоился, не понимая, что своей выходкой только разворошил осиное гнездо.
        У меня подрастала дочь. Догадайся об этом они, и… Худшей ситуации даже представить себе невозможно. Я любил её всей душой, но вынужден был держаться от девочки как можно дальше. Конечно, лучше всего было уехать, бросить всё и уехать, но я не мог вот так уйти от ребёнка. Я старался держать её в поле зрения, старался быть в курсе, проклиная себя за малодушие. Я подвергал её опасности, и понимание этого добавляло изрядную порцию горечи в моё и без того несладкое существование. Я всё больше чувствовал себя уязвимым, беспомощным идиотом, неспособным на единственно правильное решение. Мне оставался только исполненный отчаяния танец одинокого хищника. Я усиленно готовился к бою с очень сильным противником, который я не имел права проиграть.
        Ей тогда только-только исполнилось 17. Был конец лета. В саду цвели розы. Она обожала розы, и розы обожали её. Матери дома не было, она дежурила на сутках. Домашние дела были переделаны, и она устроилась с книжкой в небольшой, аккуратной беседке, увитой розами. Едва она прочитала пару страниц, как возле калитки остановилась новая белая «Волга», откуда вышел удивительно похожий на доктора Айболита мужчина и подошел к забору напротив беседки, где сидела она.
        - Здравствуйте, - приветливо сказал он.
        - Здравствуйте. - Она нехотя оторвалась от книги.
        - Лидия Григорьевна Толстопятенко?
        - Да.
        - Разрешите представиться. Цветиков, профессор Цветиков.
        - Слушаю вас.
        - Могу я войти?
        - Конечно, заходите. Сейчас я принесу чай.
        - Спасибо большое. У вас красивые розы.
        - Спасибо. Розы - это моя жизнь.
        - Замечательное увлечение.
        - Подождите немного здесь… Или, хотите, пойдёмте в дом?
        - Нет, лучше здесь. В такую погоду, знаете ли, преступление сидеть в помещении.
        - Как хотите. Я сейчас.
        - Можете не спешить. Я полностью в вашем распоряжении.
        - Я сейчас. - Она скрылась в доме.
        - Вы какой пьёте?
        - Крепкий. Только крепкий и самый крепкий. А вы?
        - Я тоже люблю крепкий и без сахара. Странный вкус для девушки. Не находите?
        - Отнюдь нет. Я вообще противник делить что-либо на мужское и женское, кроме, конечно, некоторых биологических особенностей, но их не так много. Можете мне поверить.
        - Вы изучаете людей?
        - В какой-то степени.
        - Ой, вы, наверно, по делу пришли, а я вас болтовней отвлекаю.
        - Да нет, знаете ли, но если вы настаиваете… Позвольте сначала задать вам один вопрос? - Цветиков словно бы заглянул к ней в душу своими проницательными, добрыми глазами.
        - Я вас слушаю.
        - Почему, как вы считаете, ваш отец так с вами поступил?
        - Не знаю, - её передернуло, - я никогда не видела отца, да и стараюсь о нём не думать.
        - В таком случае вас должно удивить то, что я сейчас скажу. Дело в том, что ваш отец любит вас всей душой.
        - Странная, в таком случае, у него любовь.
        - Он боится причинить вам зло. Подождите, не перебивайте, - не дал ей раскрыть рта Цветиков, - он боится, что мы сможем вас выследить.
        Страх начал вползать в её сердце.
        - Не стоит меня бояться. Я не маньяк, не злодей. Я учёный. Когда-то мы под эгидой правительства проводили серию экспериментов, участником одного из которых не посчастливилось стать вашему отцу. Так уж случилось, что ему удалось выйти из-под контроля, проявив некие сверхчеловеческие способности. Мы считаем, что они могли передаться вам по наследству.
        - Чего вы хотите?
        - Я хочу предложить вам добровольное участие в эксперименте.
        - Добровольное - это значит, я могу отказаться?
        - Вы совершенно правы.
        - И что со мной тогда будет?
        - Ничего. Останетесь жить, как живёте, так и не узнав, какой потенциал прячется у вас внутри.
        - Могу я спросить?
        - Конечно. Спрашивайте, что угодно.
        - Что это за эксперимент?
        - Я не могу вам раскрывать слишком многое. Скажу лишь одно: это очень опасный, требующий мужества и выдержки эксперимент. Вам будет плохо, очень плохо.
        - Зачем вы мне это рассказываете?
        - Затем, что вы дочь своего отца.
        - А если я всё-таки не соглашусь?
        - Значит, мы в вас ошиблись.
        Минут через тридцать «Волга» увозила её из города».
        «Я опоздал. На мою беду, эти люди умели запутывать следы. Будь я более опытным танцором, возможно, я бы успел, но чего сейчас говорить об этом. Я опоздал. Она исчезла в бесчисленных коридорах непознанного, исчезла, не выдержав боли и унижений, исчезла, взяв слишком большое ускорение, чтобы вернуться, чтобы когда-нибудь вернуться в наш грёбаный мир, измышлённый ополоумевшим садистом в семь дней. Она исчезла…
        Ударный отряд из десяти человек, и лаборатория в наших руках. Пятнадцать минут, чтобы…
        Боль отчаяния и бессилие злобы в совокупности с наукой убивать сделали своё дело. Мы вычистили всех, от охраны и санитаров до высшего персонала и руководства. Вернее, почти всех. Двое всё же ушли: профессор Цветиков - непосредственный руководитель проекта (как нам тогда казалось), и Карл Дюльсендорф - ассистент и правая рука профессора. Дюльсендорф всегда был хитрой лисой.
        К счастью, деньги и нужные друзья способны творить чудеса. Не более чем через полгода мы обнаружили Дюльсендорфа. Он даже не сменил фамилию.
        На этот раз нас было трое. Нельзя было допустить, чтобы он почуял опасность. Всё прошло гладко, даже слишком гладко. Несколько часов, и Карл с супругой оказались в одном из лабораторных модулей. Самого Дюльсендорфа трогать было нельзя: в любой момент он мог уйти из нашей реальности. Поэтому мы принялись за жену. Мы делали с ней всё, на что была способна наша фантазия, но он держался. Только когда мы начали её медленно убивать на его глазах, он признался, что у Цветикова есть дочь. Мы оставили Дюльсендорфа с трупами жены и неродившегося ребёнка, решив, что смерть для него будет слишком гуманной.
        Дочку Цветикова мы нашли уже мёртвой. Кто-то разнёс ей голову, выстрелив в затылок. Скорее всего, она так и не успела ничего почувствовать. Конечно, это мог сделать и Дюльсендорф, но, как мне кажется, это было делом рук самого Цветикова. Фактически он избавил её от мучений.
        Найти исполнителя было уже проще. Нам потребовалось не более месяца, чтобы выйти на Редактора - человека, редактировавшего оплошности экспериментаторов. Ещё немного терпения, и…»
        «Не зря ему снились тушки. Целое полчище куриных тушек, которых всё несли и несли ему в подарок незнакомые люди со странным выражением лиц. Ох, не зря. Не зря он не хотел ехать, а в самый последний момент, уже перед выходом, у него скрутило кишечник. Да и ребята, обычно весёлые, сегодня вдруг были не в духе. Не зря…
        Их уже ждали в самом стратегически невыгодном месте: узкая, только для одной машины дорога, проходящая между старыми, полузаброшенными строениями: то ли складами, то ли ещё чёрт-те чем. Три километра петляющего бездорожья, по которому ни скорость набрать, ни развернуться.
        Яркая вспышка, сопровождаемая оглушительным шумом. Ему как-то приходилось стрелять из гранатомёта: два дня потом не мог толком слышать. Нарочито медленно летящая граната, достаточно медленно, чтобы понять, что сейчас будет, и слишком быстрая, чтобы что-либо предпринять. И вот джип сопровождения уже летит вверх тормашками, полыхая вместе со всеми пассажирами.
        Ещё два выстрела один за другим. На этот раз из какого-то ужасного стрелкового оружия: пули входили в бронированное стекло, как в промокашку: первая пуля пробила два стекла, одно почти по касательной, разнесла в брызги голову водителя и оставила внушительный след на одной из стен. Вторая пуля через заднее стекло разворотила грудь охранника и застряла где-то в двигателе лимузина.
        А к машине уже бежали люди в камуфляже и чёрных масках. Его вытащили из машины, надели ему на голову мешок и засунули, скорее всего, в багажник.
        - Вы! - удивился он, когда мешок был снят.
        - Да, мой друг. - Дюльсендорф оскалился в ничего хорошего не предвещающей улыбке.
        - Но ведь вы…
        - А вот здесь вы ошибаетесь. Увы.
        - Чего вы хотите?
        - Отдайте её нам.
        - Нет! Только не это! Делайте со мной всё что угодно, только её не трогайте. - На его лице был ужас.
        - Вы бесполезны, мой друг. С позиции эксперимента вы - шлак или отработанный материал. Вы не более чем мусор, а мусор, знаете ли, надо выносить, иначе он начинает вонять и распространять заразу. Другое дело - она. Во втором поколении они иногда способны творить чудеса.
        - Что вы хотите с ней сделать?
        - Ничего. Я хочу вернуть первую. Кому, как не вам, знать, что категория бонус - это не что иное, как результат ошибочного понимания неких пространственно - энергетических структур, если я, конечно, не ошибаюсь. Так что ничего плохого её не ожидает, в отличие от вас, мой друг. - С этими словами Дюльсендорф выстрелил в своего собеседника.
        - Обыщите его, - приказал он Редактору, вытирая платочком следы крови, попавшие на него при выстреле.
        Всё это происходило в одном из складов метров за двести от места нападения. Так нагло работали только Дюльсендорф и Редактор. Теперь я точно знал, кто стоит за этим проектом.
        Редактор достал из внутреннего кармана убитого записную книжку и отдал её Дюльсендорфу.
        - Есть! - воскликнул Карл, найдя нужную запись. - Пошлите по этому адресу нашего златоуста. Мне нужно её добровольное согласие.
        - Вы так и будете прятаться, господин Каменев, или, может быть, всё-таки соизволите показаться на глаза? - прокричал он, когда все ушли.
        Прятаться больше не было смысла, и я вышел из своего укрытия.
        - Как видите, господин Каменев, я тоже заинтересован в том, чтобы вернуть вашу дочь.
        - Что вы собираетесь для этого делать?
        - Открыть ворота. Что же ещё?
        - Что вам для этого нужно?
        - Ключи. Только ключи открывают запоры, даже если в роли ключа выступает динамит. - Он довольно засмеялся.
        В эту минуту я готов был его убить.
        - Полно вам, господин Каменев, нельзя же так, в самом деле. Вы должны быть веселы и здоровы, иначе вы будете плохим ключом.
        - Кого ещё вы видите в роли ключей?
        - Вторым ключом будет дочь вот этого мерзавца, ну, а третий ключ она обнаружит сама. И ещё. Нашего Редактора в последнее время мучает один и тот же кошмар. Думаю, вам стоит этим заинтересоваться».
        Глава 25
        Маленький, изящный серебристый автомобиль приятно прошуршал аккуратными шинами по гравию и остановился возле красивого и одновременно простого крыльца небольшого, всего в три этажа, дома. Никакого бетона и, упаси бог, асфальта. Только гравий, только трава, только деревья. И, конечно, цветы. Моргана обожала цветы.
        Войдя в дом, она скинула туфли, сбросила прямо на пол плащ и отправилась прямиком на просторную, уютную кухню. Кофе и сигарета, вернее, папироса (она предпочитала дорогие папиросы), были сейчас в самый раз. Сколько раз она пыталась бросить курить, сколько раз истязала себя никотиновой абстиненцией и всё только ради того, чтобы в очередной раз вот так, придя домой, плюнуть на всё и закрыться от мира чашкой кофе и мягкой, душистой папироской. Воистину у курильщика две дурные привычки: курить и бросать курить. Кофе. Она насыпала тёмно-коричневый душистый порошок в турку, залила водой, добавила немного мёда и маленький кусочек чеснока (сегодня ей захотелось сварить его именно так), поставила турку на не зажжённую конфорку, но вместо того, чтобы зажечь газ, крикнула достаточно громко, чтобы было слышно в комнате:
        - Делайте своё дело или убирайтесь! Я сегодня не в настроении и хочу спать.
        В кухню вошли Редактор и Дюльсендорф.
        - Извини, Моргана, за вторжение. Кофе не угостишь? - Дюльсендорф расцвёл в улыбке.
        - У вас что, новые завихрения? Вы теперь сначала просите кофе и только потом…?
        - Боюсь, Моргана, ты нас не так поняла. Мы пришли не за этим.
        - Не за этим? Не за этим приходят после звонка или, по крайней мере, поджидают хозяев на улице.
        - Видишь ли, Моргана, нам не до церемоний.
        - Что-то не так в Датском королевстве?
        - Более чем.
        - И чего вы хотите от меня?
        - Благословения.
        - Благословения на что?
        - Видишь ли, Моргана, после того, как эти идиоты проголосовали за превентивный удар, эксперимент не может согласиться с их существованием.
        - Кого ты хочешь убрать?
        - Всех.
        - И твою сучку?
        - Её нельзя. Она ключ.
        - Один из трёх? А как насчёт двух других? Если я не ошибаюсь, ты их потерял.
        - В том-то и дело, что ошибаешься. Если пользоваться иносказаниями, то я их отправил на место в багажном вагоне. Они будут там в нужное время.
        - А с чего это ты вдруг решил сделать для меня исключение?
        - Принцип субординации. По отношению к эксперименту ты находишься на более высоком уровне. Я не идиот.
        - Да, Карл, ты не идиот. Хорошо. Я сварю кофе.
        - Угощайтесь, господа. - Моргана поставила перед гостями чашки китайского фарфора, наполненные крепким, душистым напитком.
        Пока она колдовала над кофе, все соблюдали тишину. Моргана не терпела разговоров и суеты, когда занималась чаем или кофе. И мешать ей в этом не стоило. Можно было остаться без головы в самом буквальном смысле этого слова. Зато результат превосходил все ожидания. Напиток всегда получался неповторимым.
        Разлив кофе в чашки китайского фарфора времён труднопроизносимой династии, Моргана забралась с ногами на удобный кухонный диванчик и закурила длинную тонкую папиросу с фильтром. Комната наполнилась приятным ароматом.
        - Благодарю, - сказал Редактор, беря чашку. Это были его единственные слова у Морганы.
        - Скажи, Моргана, а ты не пробовала, подобно лорду Генри, пропитывать папиросы опием? - спросил Дюльсендорф, делая маленький глоток.
        - В отличие от меня, лорд Генри мог себе позволить такую роскошь, как беззаботность.
        - Что ж, в таком случае, разговоры о погоде придётся опустить.
        - Что ты ещё от меня хочешь? Не думаешь же ты, что я поверю в то, что ты пришёл исключительно за благословением.
        - Собери совет, Моргана.
        - Ты хочешь запачкать и мои руки кровью?
        - Они давно уже не в белых перчатках, Моргана.
        - Я не могу принимать такие решения.
        - Не принимай. Ты посоветуйся, подумай. И если ты решишь, что я прав… Скажем, в следующую среду собери совет.
        - Хорошо. Я сделаю, что ты просишь.
        - Спасибо за кофе. Можешь не провожать.
        - Собрание совета в любой другой день будет означать нет.
        - Надеюсь, он будет в среду, иначе последствия могут быть…
        - Только не надо меня пугать.
        - Я не пугаю. Для этого ты слишком разумная. Но, с другой стороны, всю свою жизнь я служу эксперименту, и кое-какие прогнозы всё же…
        - Я сообщу решение, а теперь прошу меня извинить.
        - Не смеем больше задерживать. Можешь не провожать.
        Подождав, пока хлопнет входная дверь, Моргана закурила ещё одну папиросу. Она курила её медленно, в состоянии абсолютной задумчивости, затем, раздавив окурок в пепельнице, подошла к телефону.
        - Алло! Это я. Срочно! - произнесла она в трубку. - Хорошо, - добавила она, внимательно выслушав инструкции.
        Положив трубку, она закурила ещё, затем надела туфли и плащ и кинулась к машине. Немного покружив для приличия, она выехала на дорогу, ведущую за город. Возле знака, обозначившего городскую черту, её ждали два мощных внедорожника с тонированными стёклами. Можно было перевести дух. Эти не устраняют. Заняв место между машинами, Моргана свободно откинулась на сиденье и закурила ещё одну папиросу. Многовато, подумала она, даже для такого дня, но папиросу не выбросила. Теперь можно было отдохнуть и собраться с мыслями.
        Они остановились возле небольшой закусочной рядом с заправкой, где обычно обедали водители грузовиков. Моргана вышла из машины и уверенной походкой вошла в кафе. Сопровождение осталось сидеть в машинах. Осмотревшись, она направилась к человеку неопределённого возраста. Он пил сок и ел мороженое. Казалось, ничего, кроме этого, его не интересовало.
        - Говори, - сказал он Моргане, когда она села к нему за столик.
        - Они хотят пересдачу.
        - Сколько карт?
        - Все.
        - Насколько это необходимо?
        - После того как совет принял неправильное решение, эксперимент попытается исключить негативное влияние.
        - Другими словами, если не мы…
        - Именно.
        - Что мы получаем, соглашаясь на предложение?
        - Это своего рода демонстрация лояльности по отношению к эксперименту.
        - Тогда в чём дело?
        - Если его не остановить при открытии врат…
        - Пусть это тебя не волнует.
        - Значит, я созываю совет.
        - Созывай.
        Моргана встала из-за стола и вернулась в машину. Закурив ещё одну папиросу, она почувствовала себя бесконечно усталой, как после долгого тяжёлого дня. Пожалуй, этот разговор стоил ей слишком много сил. Благо, теперь можно было вернуться домой и открыть бутылку любимого вина.
        - На пол! Суки! Лицом вниз! - рявкнул Дюльсендорф, врываясь с отрядом головорезов в комнату для совещаний. Головорезы были в камуфляже и масках, а в руках у каждого был автомат. Один лишь Дюльсендорф был вооружён пистолетом. Несколько секунд, и головорезы профессионально уложили господ членов совета на пол вокруг стола, каждого у своего места.
        - Всегда мечтал это сделать, - сказал Дюльсендорф, садясь за стол, - господа члены совета, прошу к столу.
        Вооружённые люди не церемонясь водрузили членов совета в их кресла.
        - Дело в том, господа, что мне нужно четыре добровольца, четверо желающих героически послужить делу эксперимента. Добровольцы есть? Нет? Я так и думал. Хорошо. Тогда сыграем в одну замечательную игру. Пусть эксперимент сам выберет себе достойных. Никто не против? Игра будет очень простой. Вас здесь 15 человек. Троих нет, и они автоматически переходят в категорию проигравших. У меня есть кости. Две штуки. Я кидаю. Выпадает число от двух до двенадцати. Начинаю считать с себя и далее по кругу. На кого выпадает число, тот выбывает. Дальше продолжаем счёт уже со следующего. Всем понятно? Тогда начали.
        Члены совета, обалдевшие от происходящего, сидели неподвижно, не решаясь даже вытирать кровь, которая у многих текла из разбитых носов или сочилась из рассечённых губ. До выбитых зубов дело не дошло.
        Дюльсендорф кинул кости.
        - Шесть три. Считаем. Раз, два, три… - он медленно считал, водя стволом пистолета, - девять.
        Точный выстрел в голову, и жертва, интеллигентного вида представительный мужчина, рухнул на пол, оставив аляповатый кровавый след на стене.
        - Как вы смеете! - завопила некрасивая бабища в слишком ярком для её возраста и форм костюме.
        - Джек-пот!
        Выстрел заставил её замолчать.
        - Ещё есть желающие заняться конструктивной критикой?
        Ответом была абсолютная тишина.
        - Тогда продолжим. - Он снова кинул кости.
        Примерно через четверть часа люди в масках увозили четверых счастливцев в неизвестном направлении, а Дюльсендорф с Редактором мчались по улицам города в поисках тех, кто избежал этой жуткой игры.
        - Давно мечтал это сделать, - сказал Дюльсендорф, которого игра привела в состояние восторженного возбуждения.
        - Ты маньяк.
        - А ты скучный. Где поэзия? Где творчество? Что, по-твоему, отличает художника от ремесленника?
        Развить эту мысль ему не дал телефонный звонок.
        - Слушаю… Да… Хорошо… - И уже Редактору, который вёл машину: - Знаешь парикмахерскую на углу Советской и Люксембург?
        - Понял.
        Редактор прибавил газу.
        - Притормози здесь, - сказал Дюльсендорф, когда они проезжали мимо базарчика.
        - Зачем?
        - Скотч.
        - Что ты задумал?
        - Творчество, мой друг, настоящее творчество.
        Парикмахерская. Не так давно это была однокомнатная квартира на первом этаже пятиэтажной «хрущёвки», расположенной, правда, практически в центре города. Небольшой ремонт, отдельный вход, и квартира превратилась в достаточно дорогой по городским меркам салон, которым заправляла молодая и настолько же некрасивая, насколько и предприимчивая хозяйка. Цветиков, любящий раз и навсегда установленный порядок вещей, регулярно посещал это заведение. Барышня закончила стрижку и готовилась перейти к бритью. Работала она исключительно настоящей опасной бритвой, презирая всей душой специальные, с использованием лезвий, бритвы, и работала, надо сказать, виртуозно. Настолько это всегда было мягкое, чистое бритьё без единого пореза, что Цветиков каждый раз удивлялся результату как маленький.
        Выстрел прогремел над самым ухом Цветикова, и парикмахерша рухнула мешком на пол. Он даже не успел ничего сообразить, когда Дюльсендорф и Редактор, предварительно двинув с хрустом по распаренному лицу, примотали его скотчем к креслу.
        - Привет, Цветиков, - весело сказал Дюльсендорф, разворачивая кресло на 180 градусов, спиной к зеркалу, - манкируешь обязанностями члена совета?
        - На то была причина, Карл.
        - Теперь это уже неважно. Извини, я, кажется, помешал тебе побриться. Сейчас мы это исправим.
        Он взял из рук мёртвой девушки бритву.
        - Но, Карл!
        - Помолчи! Я ведь могу и порезать.
        Он густо намылил заранее приготовленной пеной лицо Цветикова и принялся аккуратно его брить.
        - Извини, я, кажется, увлёкся. Но без бороды тебе всё же лучше. Вообще-то, мой друг, - он избегал обращаться к Цветикову по имени, - о мёртвых плохо не говорят, но подстригли тебя ужасно. Придётся исправлять.
        - Карл, что ты задумал? - прошептал весь белый Цветиков.
        - Ничего особенного. Хочу тебя подстричь.
        - Не надо, Карл, мы же друзья.
        - Друзья? Не смеши. Нельзя смешить человека с бритвой.
        - Прошу тебя, Карл.
        - По-моему, ты слишком много говоришь. Заклей ему рот, - последняя фраза была сказана Редактору, который молча наблюдал за происходящим.
        Он так же молча оторвал кусок скотча и заклеил рот Цветикову, который теперь продолжал мычать на разные голоса.
        - Во дает! Ему надо было в певцы идти, а не в экспериментаторы! - воскликнул Дюльсендорф. Затем он включил машинку для стрижки волос и аккуратно обстриг Цветикова.
        - Уже лучше, - сказал он, отходя немного назад, - сейчас побреем, и будешь как новенький.
        Цветиков что-то промычал в ответ.
        - Ничего. Потерпишь.
        Дюльсендорф намылил ему голову и также аккуратно, ни разу не порезав, побрил.
        - Отлично, - сказал он, вновь отходя немного назад, - вот только чего-то не хватает. Или наоборот… Я понял! Уши! Тебе, старина, мешают уши. Сейчас исправим.
        Цветиков весь затрясся мелкой дрожью и замычал.
        - Потерпи, сейчас будет больно, - сказал Дюльсендорф, отрезая Цветикову ухо. - Нравится? - Он покачал отрезанным ухом перед лицом Цветикова, как гипнотизер часами. - Теперь второе.
        - Совсем другое дело, - сказал он, глядя на окровавленного безухого Цветикова, - теперь можно и освежить.
        Дюльсендорф тщательно освежил кричащего от боли Цветикова одеколоном, затем, немного подумав, вылил на него все спиртосодержащие жидкости.
        - А теперь, извини, у меня больше нет времени. Он зажег спичку и кинул её в перекошенное от боли, увечий и страха лицо.
        Зильденштейн как раз собирался ужинать в семейном кругу: с толстой, отвратительной женой и прыщавыми дочками четырнадцати и двенадцати лет, когда к нему в дом ворвались так и не потрудившийся смыть с себя кровь Дюльсендорф и Редактор.
        - Не вставайте, мы с неофициальным визитом, - радостно сообщил им Дюльсендорф.
        Жена Зильденштейна хотела было что-то сказать, но Редактор её остановил.
        - Один звук, сука, и я засуну ствол тебе в манду и выпущу всю обойму!
        - Замечательно! Вот видишь, немного творчества, и жизнь становится веселей, - радостно сказал Дюльсендорф Редактору и, уже обращаясь к Зильденштейнам, - здесь принято кормить гостей? Я чертовски проголодался, беседуя с членами уважаемого совета.
        Жена Зильденштейна часто - часто закивала головой.
        - Отлично! Чего бы такого пожевать… Придумал! А свари-ка мне языка.
        - Но у нас в доме нет языка, - пролепетала она.
        - У вас в доме как минимум 4 языка, - зло крикнул Дюльсендорф, - какой бы мне выбрать?
        От этих слов Зильденштейны побелели ещё сильней.
        - Вырви язык у этого мудозвона, - приказал Дюльсендорф Редактору.
        Тот ловко, но без удовольствия, предварительно хорошо засветив Зильденштейну в лоб, вырезал у него язык и протянул Дюльсендорфу.
        - Зачем ты мне его даёшь? Он ещё не готов. Отдай этой суке.
        Жену Зильденштейна стошнило прямо на стол.
        - Тебя чего, не учили хорошим манерам?! - накинулся на неё Дюльсендорф. - Быстро убери здесь… Нет, пусть этим займутся твои сучата, а ты займись языком.
        - Я не буду это готовить, - прошептала она.
        - Что?
        - Я не буду это готовить, не могу. - Она разрыдалась.
        - Или ты заткнёшься и сваришь мне язык, или я захочу грудей твоих ссыкух. Ты меня поняла?
        Она сразу как-то затихла и принялась готовить язык. Дочки убирали со стола и мыли пол. Зильденштейн какое-то время ещё хрипел на полу, захлебываясь кровью, но вскоре затих.
        - Всегда ненавидел этого мерзавца. Если бы не он, эксперимент давно был бы уже в своей следующей фазе.
        Наступила тишина. Жена Зильденштейна, что-то беззвучно шепча, готовила язык покойного мужа, девочки сидели, ни живые, ни мёртвые, боясь пошевелиться, на своих местах за столом. Редактор стоял в дверях, держа в руках автомат, а Дюльсендорф нервно ходил по кухне.
        - Вот скажи мне, - обратился он к Редактору, - откуда в нас эта скотская покорность? Стоит только навести оружие, а ещё лучше кого-нибудь замочить, и люди превращаются в дрессированных баранов. Никто ещё, мать их, не устроил бунт в очереди в крематорий! Никто! Пойми, я не хочу сказать, что слеплен из другого теста. Я такое же дерьмо, как и все. Единственная разница в том, что оружие в данный момент находится у меня в руках. Отними у меня пистолет, и я буду такой же сволочью.
        Редактор молчал.
        Наконец мадам Зильденштейн трясущимися руками подала к столу язык мужа. Дюльсендорф тщательно вымыл руки, повязал салфетку, отрезал небольшой кусочек языка, подул и положил в рот.
        - Чего это я тут один ем? - спохватился он. - Это неправильно. Садись! - приказал он жене Зильденштейна.
        Та покорно села за стол.
        - Чем бы таким тебя угостить?
        Он взял нож и подошел к телу Зильденштейна.
        - Вы же вроде как муж и жена? - лицо его скривилось в дьявольской улыбке. - Тогда и подарок тебе будет как верной супруге.
        Он нагнулся над Зильденштейном, нарочито медленно расстегнул ему штаны и отрезал мужское достоинство.
        - Жри! - Он кинул окровавленный член на стол перед мадам Зильденштейн.
        - Я не могу! - вскричала она и заголосила совсем уже нечеловеческим голосом.
        - Жри! - Дюльсендорф схватил член и принялся с силой запихивать его в глотку обезумевшей женщины. Когда же она окончательно затихла, он повернулся к дочкам.
        - Теперь ты, - выбрал он ту, что постарше, - скажи, ты хорошая девочка?
        Она только ещё сильнее сжалась в комочек.
        - Говорят, эти сучки сейчас становятся развратными чуть ли не с пелёнок. Раздевайся.
        - Нет! - пискнула та.
        - Раздевайся!
        Дюльсендорф схватил её за руку и выдернул из-за стола.
        - Раздевайся!
        Он грубо содрал с неё одежду и засунул ей руку промеж ног. Она покорно стояла и только дрожала мелкой предательской дрожью.
        - Да она ещё целка! - нарочито удивился он. - Хочешь?
        Редактор ответил взглядом, исполненным ненависти.
        - Ну извини, не знал, что ты такой нежный. Придётся все самому.
        С этими словами он засунул ей в промежность ствол пистолета и выстрелил несколько раз. Одновременно прозвучал ещё один выстрел, и младшая дочь Зильденштейна рухнула на пол.
        - Ты испортил мне праздник!
        - Заткнись, или я пристрелю и тебя.
        - Ладно, поехали.
        Когда они вошли к Торопыге, тот висел в зале на люстре. Рядом на полу лежали его жена и сын, застреленные из охотничьего ружья.
        - Умный был, сука, - сказал Дюльсендорф, не скрывая своего разочарования.
        Глава 26
        В просторном, дорого, но не кричаще отделанном, прекрасно оборудованном кабинете, где всё под рукой, но в то же время ничто не мешает и не отвлекает, в удобных дорогих креслах сидели двое. Со стороны могло показаться, что это старые приятели, коротающие свободное время за чашкой кофе. Как уже было сказано, они пили кофе и непринужденно беседовали на, казалось бы, совершенно отвлечённую тему. Было время заката, и солнце окрашивало комнату в наиживописнейшие тона.
        - Именно понимая всё это, начинаешь особо остро чувствовать красоту таких вот моментов, - сказал хозяин кабинета.
        - Вы ещё можете всё изменить. Уезжайте, Сергей Николаевич.
        - К сожалению, это невозможно. У меня есть дочь. Вы, как никто другой, должны меня понять.
        - Думаете, они оставят её в покое?
        - Вряд ли.
        - Тогда что?
        - Сложный вопрос, Алеша, - он тяжело вздохнул, - с тех пор, как я превратился в Редактора, я понял одно: в этом чёртовом эксперименте все играют чужие роли. Никто не является тем, за кого себя выдаёт.
        - Включая нас с вами.
        - Включая нас с вами… А хотите водки? Настоящей хорошей водки? А?
        - Можно и водки.
        Сергей Николаевич, или Редактор открыл замаскированный под шкаф холодильник и достал оттуда бутылку, две небольшие рюмки. Следом на столе появились огурчики, колбаска, сыр…
        - За что выпьем? - спросил Редактор.
        - Не знаю. В душе сумбур какой-то.
        - Вот давайте за этот сумбур и выпьем.
        - Согласен. Ясность иногда - это очень хреново.
        - Жаль, что при таких обстоятельствах. Ну да ладно.
        - При других обстоятельствах… - произнёс задумчиво Каменев и не стал продолжать фразу. - А может, всё-таки рискнете? - спросил он вместо этого.
        - Бесполезно.
        - Но ведь… - вновь осёкся Каменев.
        - Вас выпустили, потому что вы ключ.
        - Они знали, что я вернусь?
        - Для этого вас и выпустили.
        - Как и тех двоих?
        - Насчёт Светланы ничего не скажу - тёмная лошадка. А парень, похоже, да.
        - И всё же, что бы вы мне посоветовали?
        - Не пускайте туда Дюльсендорфа.
        - Легко сказать.
        - А разве не этому вы учились?
        - Не знаю. Да и роль противовеса мне, честно говоря, совсем не импонирует.
        - Мне тоже много чего не импонирует, однако…
        - В том-то и дело, дружище.
        - Давай лучше выпьем ещё?
        - А потом ещё, сразу, чтобы хоть на какое-то время…
        - Напиваться стоит при хорошем настроении. Иначе водка только усугубляет.
        В последний раз запустив свой лучик в окно, солнце исчезло за горизонтом.
        - Включить свет?
        - Не знаю. А вообще, лучше так.
        - Хорошо. Пусть будет так. Простите, я вас не задерживаю?
        - До полуночи я в вашем распоряжении.
        - Полночь… До чего же мы любим условности!
        - В полночь за вами придут.
        - Я не о вас. Я вообще. Возьмём хотя бы литературу. Меня всегда смущал тот факт, что всякая нечисть появляется с боем часов, тогда как это не более чем условность нашей двуногой цивилизации. Существуют не так много мест, где календарная полночь, назовём это так, совпадает с астрономической, и если уж нечисть так привязана к полуночи, она должна появляться не с боем часов, а с появлением солнца в зените на противоположной точке земного шара.
        - Зато исчезают они с первыми петухами. То есть возвращаются к себе, уже исходя из реального времени.
        - Значит, это такая же процедура, как политический арест. Сначала звонок по телефону, потом среди ночи, обязательно среди ночи и обязательно после полуночи…
        - Потому что они и есть настоящая нечистая сила, они, а не привидения и бесы.
        - А они и есть привидения и бесы. Попав туда, они перестают быть людьми.
        - Или только ими становятся.
        - Возможно. Взять хотя бы моих экспериментаторов. Когда-то большинство из них были весьма неплохими людьми… Да тот же Дюльсендорф. Ученый бессребреник. Почти фанатик. Он же изначально хотел добра для всех, а теперь…
        - Теперь он служит эксперименту, которому, по большому счёту, нет никакого дела до человечества и прочей несущественной, с его точки зрения, ерунды.
        - Зачем же тогда, по-вашему, он всё это создал?
        - Не знаю. Возможно, чтобы разобраться…
        - Разобраться в чём? По-моему, с нашей помощью можно только ещё сильнее запутаться.
        - Вы всё ещё слишком хорошо о себе думаете, о всех нас. С чего вы взяли, что он хочет разобраться именно в нас? Может, он как математик… Берёт лист бумаги, точит карандаш, пишет формулы…
        - Не знаю. Я вообще ничего не думаю… Особенно в последнее время.
        За окном шёл дождь со снегом. Ноябрь. Первый месяц зимы. Настоящей тоскливо-промозглой зимы с обязательной сыростью, ветром и, ещё хуже, морозами. Ненавижу морозы. Для меня нормальная температура окружающей среды находится в районе тридцати градусов по Цельсию. Зимой у меня всегда остервенелая холодная депрессия, когда не хочется ничего, особенно не хочется вставать, вылазить или вылезать из-под одеяла, напяливать на себя кучу одежды и идти в этот холодный, грязно-мокрый кошмар. От одной только мысли об этом мне стало холодно, и я ещё сильней закутался в одеяло.
        Наверно, я заснул, потому что не услышал, как вернулся Каменев, который где-то прошлялся всю ночь. Он был злым, небритым, и от него разило водкой.
        - Валяешься? - спросил он с явным раздражением в голосе.
        - Ненавижу зиму.
        - Это хорошо.
        - Хорошо?
        - Твоя ненависть нам сегодня понадобится.
        - Опять манёвры?
        С того дня как он снял меня с крыши, он не давал мне покоя. Постоянные рассказы о себе и об эксперименте, постоянные тренировки, а в последнее время добавились ещё и манёвры. Так я называл учебные вылазки в большой мир. Он заставлял меня воровать какую-то ерунду на базаре, зачастую на глазах у ментов, заставлял ходить на футбол, участвовать в потасовках.
        - Ты должен быть неуязвим в любой ситуации, - говорил он, покупая билеты на матч, где двадцать два бугая под истошные вопли зрителей пинали ногами мяч, а зачастую и друг друга.
        Подобные мероприятия наводили на меня тоску, как и пьяные драки, которые часто провоцировал он сам. Моей же задачей было выйти из всего этого бедлама без какого-либо ущерба для здоровья, чего я и сам желал не меньше, чем Каменев.
        - Сегодня боевая вылазка.
        - Кого бьём?
        - Всех. Одевайся. Сейчас уже люди придут, а ты ещё тут валяешься.
        - Ненавижу эту страну! - с чувством сказал я, выползая из-под одеяла в плохоотапливаемую чуть тёплыми батареями комнату.
        Труднее всего было заставить себя откинуть одеяло.
        - На завтрак время есть? - спросил я, торопливо одевшись.
        - Конечно. Никто не знает, сколько мы там пробудем.
        - Где?
        - Увидишь.
        - Хорошо, - согласился я. В таком состоянии он всё равно бы ничего не сказал, - чем будем завтракать?
        - Картошка, капуста, рыба.
        - Какая рыба? Колбаса?
        - Селёдка. Замечательная. - Он улыбнулся.
        - Селёдка - это хорошо.
        Только мы сели за стол, как заявилась парочка Каменевских бойцов.
        - Знакомьтесь.
        - Игорь, - сказал я, не подавая руки, - руки в селёдке.
        - Ганс, - он автоматически протянул руку и тут же убрал.
        - Генрих.
        Ребята как ребята. На громил совсем не похожи.
        - Пошли, - распорядился Каменев, и мы поднялись из-за стола, так по-человечески и не поев.
        Машина остановилась возле небольшой частной автомастерской на краю города, услугами которой, судя по всему, мало кто пользовался.
        - Мы закрываемся, - сообщил нам вынырнувший из гаража мужик и тут же получил хороший удар кулаком по лицу, я бы даже сказал профессиональный удар. Всего в гараже было пять человек. Все какие-то однотипные. Неопределённого возраста, неопределённой национальности, в одинаковых спецовках. Мы, вернее, Ганс, Генрих и Каменев, справились с ними в считанные секунды. Чуть больше ушло на то, чтобы привязать их к стульям.
        - Нам нужна девочка Света. Где она? - спросил у них Каменев.
        - Пошёл ты! - ответил один из пленных.
        - Ганс.
        Ставший вдруг похожим на здоровенного бульдога Ганс с силой ударил того по лицу.
        - Где она? Кто-нибудь может мне сказать? Нет? Тогда мы сделаем вот что. Мы будем играть с вами в бутылочку.
        Ганс и Генрих, словно дети, играющие в кукол, усадили крепко привязанных к стульям пленных за стол.
        - Правила игры, если кто не в курсе, проще простого, - принялся объяснять Ганс, - на кого укажет горлышко бутылки, тот и квач. Вопросы есть?
        Вопросов не было. Тогда Ганс манерно кивнул Генриху (они всё делали немного рисуясь, что должно было наводить на подопечных ещё большую тоску), и тот крутанул бутылку.
        Бутылка остановилась напротив типа с разбитым лицом.
        - Итак, всё тот же вопрос нашей викторины. Что скажете?
        Тип витиевато выругался.
        - Ну да! Ты и так умеешь! Готов, значит, ради неё в огонь и воду? И побоев ты не боишься? Ладно, проверим.
        - Сожгите этого мудака, - приказал Каменев.
        - Где тут у вас бензин? - спросил всё у того же мужика Ганс.
        Пленные сидели за столом совершенно белые.
        - Нет, Ганс, бензин не пойдёт. Мы тут не самосожжение протеста готовим. Нам не надо, чтобы он слишком быстро… Облей его маслом. Одну голову и подожги. Только рот залепи.
        - Что тут у них?
        - Да вот, ведро с отработкой.
        Среди инструментов Генрих нашёл кисточку и отдал её Гансу.
        - Приступим.
        Ганс нарочито медленно пропитал волосы мужика маслом, затем прикурил сигарету от зажигалки и только после этого поднёс пламя к голове жертвы. Волосы, пропитанные маслом, затрещали и вспыхнули. Пахнуло палёной шерстью, горелым маслом и ещё чем-то жутко неприятным, как в подъезде, когда соседи готовят еду.
        Меня буквально вывернуло наизнанку.
        - Пойди умойся, - распорядился Каменев, - вода в багажнике.
        На свежем воздухе меня стошнило ещё раз. На этот раз желудок давал пустые спазмы, вызывающие почему-то боль во всём теле. Глаза слезились, а в носу неприятно щекотали остатки еды. Зато запах блевотины стал своего рода панацеей от той, казалось, навсегда въевшейся в меня вони сжигаемого заживо человека.
        Умывшись, отсморкавшись и тщательно прополоскав горло и рот, я сел на землю возле машины, предварительно подстелив под себя какую-то картонку.
        Было промозгло и сыро. Накрапывал мелкий, отвратительный дождь, но в тот момент это было даже здорово.
        А в ушах продолжал стоять треск горящих волос и жуткий, ни на что не похожий человеческий крик.
        Следующей остановкой был небольшой, но уютный бар на первом этаже частного дома. Скорее даже не бар, а что-то вроде частного клуба. Тихое, уютное заведение, которое мгновенно обросло постоянными клиентами, да так, что все места, а мест было столов шесть, постоянно были заказанными, по крайней мере, так объясняли тем, кто пытался случайно забрести туда на огонёк. Бар был ночным и закрывался в пять утра.
        Ганс посмотрел на часы.
        - Сколько? - спросил Каменев.
        - Половина пятого.
        - Уже скоро.
        Несмотря на время, спать не хотелось. После экскурса в гараж я пребывал в состоянии легкого анабиоза, которое меня всегда спасало от нервных перегрузок. Защитный предохранитель вновь сработал, и я был совершенно апатичным, словно вместе с содержимым желудка из меня вылилось и содержимое души. Есть тоже совсем не хотелось. Ничего не хотелось.
        - Один неверный шаг, и они сделают с тобой нечто подобное! - прокричал в моё бледное, полуобморочное лицо Каменев, когда они вышли из гаража.
        Эта фраза постоянно вертелась в голове, словно повторяющийся обрывок песни на заигранной пластинке.
        Наконец, последние посетители покинули бар.
        - Пора, что ли?
        - Пошли.
        Все, кроме меня (у меня оружия не было), дружно, словно на военном параде, передёрнули затворы маленьких автоматов с большими глушителями на стволах. Мы вышли из машины и быстрым шагом направились к входной двери. Холодный мокрый ветер вяло ударил в лицо, и я тут же вспомнил «Хромую судьбу» Стругацких. Эпизод, когда мокрый ветер точно так же надавал пощёчин людям, пришедшим за своими детьми.
        - Ненавижу эту страну! - с чувством сказал я.
        - Что это с ним? - спросил Ганс.
        - У него всегда так на погоду, - ответил Каменев.
        - А чем тебе погода не погода?
        - Холодно.
        - Холодно? Ты, брат, настоящих холодов не видел.
        - И не хочу.
        - Мы закрываемся, - только и успел сказать рослый детина, работающий официантом, вышибалой и охранником в одном лице. Сколько ему платили? Короткая очередь в живот сложила его пополам.
        Следующим оказался Слон - так все звали хозяина этого бара. Гнусный, надо сказать, тип.
        - Девчонку! Не упустите девчонку! Её надо брать живой! - распорядился Каменев.
        Но она ушла. В потаённой комнате, достаточно уютной, чтобы чувствовать себя комфортно, на небольшом столике дымился кофе. Его только начали пить. Рядом, в пепельнице, тлела недавно прикуренная сигарета. Трудно было не догадаться, что она ушла буквально у нас из-под носа.
        - Дверь! Ищите вторую дверь! - зло приказал Каменев.
        Мы начали лихорадочно срывать всё со стен и двигать мебель: Диван, стол, небольшой шкаф.
        Ход оказался за шкафом. Небольшая нора, в которую надо было пролазить на четвереньках.
        - Пошли!
        Мы пулей выскочили из бара и…
        Небольшой серый автомобиль промчался на бешеной скорости по улице.
        - Моргана! - сказал с чувством Каменев, словно выругался. - Чёрт!
        - Может, стоит наведаться? - поинтересовался Ганс.
        - Не получится. Она сейчас под охраной эксперимента. Уходим.
        Проехав всего несколько кварталов от бара, Каменев высадил ребят, и они скрылись в нависшем густом утреннем тумане.
        - Теперь ты понял, в какую игру вляпался? - спросил он меня, когда мы остались в машине вдвоём.
        Я кивнул.
        - Помни об этом. Иначе…
        Мне не надо было объяснять, что может случиться иначе, и он это понял.
        Дома он, не раздеваясь, вошёл в комнату и достал из бара бутылку водки и две стопки.
        - Давай. За одного очень хорошего человека. Не чокаясь.
        Мы выпили, и по его виду я понял, что лучше вопросов не задавать. К тому же водка, положенная на бессонную ночь, требовала своё.
        - Да тише ты! - зашипел на меня Каменев.
        - Тише, тише… нихрена же не видно. Что я тебе, мышь летучая?
        - А тебе незачем смотреть. Ты чувствуй. Чувствуй и иди. Глаза можешь вообще закрыть.
        - Ага. Перекрывая какой-нибудь канал восприятия, мы тем самым заставляем работать другие в более интенсивном режиме.
        - Поначитался… - пробурчал Каменев.
        Но глаза я закрывать не стал. Всё равно даже в кромешной тьме с закрытыми глазами начинаешь чувствовать себя неполноценным. К тому же усиливать другие чувства мне не хотелось. Не находили мои чувства ничего здесь хорошего. Один запах чего стоил. Пахло канализацией, затхлостью, сырой землёй, гниющей картошкой, прелыми тряпками и ещё бог знает чем столь же приятным. Под ногами было скользко, а иногда вообще хлюпало. Руки, а я шёл, обшаривая темноту руками, то и дело натыкались на мокрые, скользкие от какого-то отвратительного налёта стены. Хорошо хоть потолок, или как эта дрянь называется у спелеологов, был достаточно высоким, чтобы можно было идти в рост. Правда, с потолка капало нечто мерзкое и холодное.
        - Они что, тоже через эту дыру туда ходят? - спросил я чуть слышно Каменева.
        - У них есть парадный вход.
        - Понятно. А мы, значит, через вход для прислуги.
        - Скорее, через слуховое окно или канализацию.
        - А откуда ты узнал об этой калитке?
        Он оставил мой вопрос без ответа.
        Вообще это скорее напоминало один из моих снов. Заброшенный склад на краю города, готовый вот-вот рухнуть от малейшего дуновения ветерка. Тёмный сырой подвал. Разобранная кирпичная кладка, за которой начинается хрен знает как появившийся ход в подземелье… Одним словом, фантастика.
        - Словно кто-то специально всё это делает, - продолжил я мысль, но уже вслух.
        - Ты о чём?
        - Да обо всём этом. Тебе не кажется, что эту дырку здесь сделали специально для нас?
        - А ты ещё в этом сомневаешься?
        - Эксперимент?
        - Хрен его знает. Или ты думаешь, кто-нибудь понимает, что в данном случае стоит за словом эксперимент?
        - Не понял?
        - Слишком много всего закрутили. Нарвались на ряд необъяснимых явлений, которые назвали экспериментом. Затем его мистифицировали. Как и многое другое.
        Он хотел уже развить свою тему и дальше, но вовремя осекся. Мы находились под небольшим окошком, из которого доносился шум.
        - Больше ни слова.
        Каменев аккуратно убрал решётку, и мы выбрались в уже достаточно приличный коридор. Он был похож на подземелья средневековых замков. Правда, картину средневековости портили идущие вдоль стен кабеля и трубы, но если всё это хорошенько задекорировать…
        - Стой, - еле слышно приказал мне Каменев.
        Я мгновенно отреагировал. Всё-таки неплохо он меня вышколил за это время.
        Мы прижались к стене и стали думать зону безопасности. Оказывается, эти штуки можно создавать и направлять усилием чего-то там в сознании.
        - Пошли.
        Теперь надо было двигаться как можно тише. К сожалению, на звуки и (о боже!) запахи наше умение не распространялись. Несколько минут мы осторожно двигались вдоль стены, пока не оказались у входа в помещение, которое я видел во сне. Та же огромная зала, выложенная белым мрамором. Небольшое возвышение у дальней стены, круглый бассейн радиусом метра полтора. Грандиозный, абсолютно прозрачный цветок лотоса посреди бассейна. Даже огонь горел в цветке лотоса, как в моём сне. Только вместо факелов были электрические светильники, создающие атмосферу полумрака. Идеальное место для дискотеки, почему-то подумалось мне. В зале были люди. Двенадцать человек, а не пятьдесят, как во сне. Да и одеты они были в самую обычную одежду. Вот только лица были закрыты одинаковыми масками. Карнавал, да и только. Как и во сне, они читали молитву на непонятном языке. Стоял чересчур сильный гул, чтобы можно было услышать наше присутствие.
        Зона безопасности удачно расположилась в одном из углов залы, и мы незаметно пробрались туда.
        Молитва резко оборвалась на полуслове. В наступившей тишине был слышен каждый шорох. Попробуй мы сейчас хоть пошевелиться…
        Тишина продолжалась около минуты, затем люди в длинных чёрных балахонах внесли в залу странную помесь разделочного стола и раскладушки. Установив приспособление, они чинно удалились. Другие так же одетые люди (они встретились у входа) ввели под аккомпанемент собственных шагов отца Маги. Он был немного бледнее обычного, но выглядел спокойным. У меня сжалось сердце. Отец Маги - Редактор! Это объясняло если не всё в нашей с ней размолвке, то, по крайней мере, многое. Балахонщики (так я окрестил для себя этих церемониймейстеров) ловко уложили его на приспособление так, что руки ниже локтей и ноги ниже колен оказались навесу. Вот уж действительно Прокрустово ложе. Затем под руки и ноги поставили что-то вроде специальных тазиков. Проделав все это, балахонщики удалились.
        К алтарю приблизилась женщина, буквально излучающая силу и власть, несмотря на невысокий рост и изящное сложение. Балахонщик, преклонив колени, вручил ей небольшой меч. Ни слова не говоря, она повернулась к Редактору и, ловко взмахнув мечом, отсекла ему кисть правой руки. Хор грянул мрачный гимн, а женщина стояла и смотрела, как кровь наполняет тазик. Затем пение стихло, и жрица, обойдя алтарь, вновь взмахнула мечом. Вновь зазвучало пение. Эта сцена повторилась ещё два раза с той лишь разницей, что после того, как она отсекла ему вторую ногу, пение не кончалось до тех пор, пока не перестала течь кровь. Тогда жрица положила меч на Редактора остриём вниз. Это послужило сигналом для балахонщиков, которые торжественно вынесли красивой работы большую чашу, скорее всего, из золота, куда слили кровь. С чашей в руках они опустились перед жрицей на колени, а она принялась читать молитву. Затем она вылила большую часть крови в цветок лотоса, который тут же окрасился в рубиновый цвет. После чего она пригубила из чаши и бережно передала её остальным участникам этого действа.
        - Пойдём, - сказал Каменев, - остальное можно не смотреть.
        Мы выбрались из пещеры, и только тогда я понял, что дрожу.
        - Как ты? - спросил он, пристально посмотрев на меня.
        - Трясёт, как при гриппе. Горячка, как у героев Достоевского.
        - Ничего, это пройдёт.
        - Скажи, она знала?
        - Кто?
        - Ну, когда все ещё было хорошо и ни о каком эксперименте…
        Я боялся произнести имя Маги, словно это могло навлечь на неё беду.
        - Она ничего не знала, да, наверно, ничего не знает и сейчас. Эти ребята умеют убеждать.
        Глава 27
        - …И запомни, - напутствовал меня Каменев, наверно, уже в десятый раз за день, - нельзя недооценивать Дюльсендорфа. Он хищник, настоящий хищник. Он боец, зверь по имени человек, опасный и коварный враг. Его не интересуют такие понятия, как добро и зло, хорошо и плохо, человечность и бесчеловечность. Ему плевать. Единственным руководством к действию для него служит целесообразность, эффективность и требования эксперимента. Он не герой. Героям вечная память. Посмертно. Никто так не склонен к вымиранию, как герои, ибо у них вдруг выключается инстинкт самосохранения. Грудью на амбразуру, с гранатами под танк… И всё. И нет больше героя. Хищник - стратег. Он выжидает, притворяется, усыпляет бдительность и, только перехитрив, обезвредив противника заранее, наносит удар. Удар и уход в сторону, в безопасное место, но уже с добычей. Хищник может и убежать, показать трусость, показать видимую слабость, герой - никогда. В результате чего герои в силу своей стратегической неповоротливости оказываются в зубах у хищников. Таковы правила этой игры, а правила он усвоил давно. И ещё, он слишком долго работал под
прикрытием правительства, впитывая в себя все его хитрости.
        Каменев замолчал, чтобы перевести дух и наполнить рюмки.
        - Он работал на правительство? - спросил я, выпив и тщательно закусив хрустящей квашеной капустой.
        - Скорее, правительство работало на него. По крайней мере, с тех пор как он открыл эксперимент.
        - Что значит «открыл эксперимент»? - не понял я.
        - А то и значит.
        - Насколько я что-нибудь понимаю, эксперименты ставят.
        - Вот именно. Эксперименты, но не эксперимент. Никто не знает, что это такое.
        - Так как…
        - А вот так. Существует нечто, названное экспериментом. И Дюльсендорф с этим столкнулся, а столкнувшись, начал служить эксперименту. Для него эксперимент - это идея фикс, смысл жизни. Никто, как он, не понимает его чаяния и нужды. Говорят, эксперимент сам ему говорит…
        - Чертовщина какая-то…
        - Ты ещё перекрестись.
        - В голове не укладывается.
        - В мире много чего не укладывается в голове. Только к одному мы привыкли, а другое…
        - И сколько длится эксперимент?
        - Время существования эксперимента соизмеримо со временем существования вселенной. Многие, включая его, думают, что вселенная была создана ради эксперимента.
        - Никогда не думал, что правительство интересуется подобными вещами. Особенно наше.
        - Ты прав. Они интересуются совсем другими вещами.
        - Например?
        - Например, эликсиром счастья. Представь себе страну, где все счастливы и любят правительство самой искренней любовью. Где нет преступности, оппозиции, службы безопасности, потому что все, даже вражеские шпионы, становятся счастливыми патриотами вновь обретённой Родины и сами идут сдаваться куда следует. Абсолютное счастье, мечта всех поколений. Рай на земле при сохранении всеобщего бардака.
        - Мистика какая-то.
        - Не скажи. Сколько людей убивалось, когда умер Сталин. А многие до сих пор его любят.
        - Но…
        - Вот он и хотел понять, в чём тут дело, и кое-что исправить.
        - Как-то мелко для эксперимента.
        - Это не эксперимент. Это цена защиты и безопасности. Эксперимент не работает в социальных масштабах. Скорее, он работает с индивидуальностями. И в этом смысле он делится весьма интересными вещами.
        - Скажи. А этот Дюльсендорф. Что ему нужно сейчас?
        - Сейчас он хочет поиметь всех и стать единственным партнёром эксперимента.
        - Это возможно?
        - Если у него будем все мы, то да. Тогда он станет практически неуязвимым.
        - Тогда зачем…?
        - Такова воля эксперимента. Мы всё равно окажемся там в нужное время. От нас лишь зависит, какова будет при этом расстановка сил.
        - Поэтому ты так хотел взять Свету?
        - Нет, я хотел спасти одного человека.
        - Редактора?
        Он ничего не ответил.
        Было холодно. С неба сыпалась крупа, а ветер профессионально раздевал до гола. Так всегда случается в ноябре, чтобы уже ближе к зиме, ближе к Новому году, вновь пространством завладели дожди и туманы.
        Каменев довёз меня почти до подъезда, так что идти было совсем чуть-чуть. Но даже этот участок пути мог испортить мне настроение. Ненавижу холод!
        Выругавшись про себя, я побежал к дому.
        - Вернулся? - спросила ехидно Падловна, как всегда сидевшая на лавочке возле подъезда.
        - Работал. Иногда приходится, - буркнул я и зашёл в подъезд.
        - Тут тебя… - начала она что-то говорить, но я не стал слушать.
        Как ей только не холодно? Ведь даже летом сидит в шубе, а тут ветер, снег, чёрт знает что…
        Дом встретил меня холодно, словно был на что-то обижен. Чистота, порядок, аккуратно заправленная постель (чего у меня никогда не было), ни одной пылинки. Давящая на нервы чистота, как и тогда, когда я обнаружил… Чистота была нестерпимой, и я, не снимая ботинок, прошёлся по всей квартире. Не квартира, а какой-то образцово-показательный номер в гостинице или съёмочный павильон в кино. Не хватало того незримого, что делает дом Домом, того еле уловимого, чем отличается жилое помещение от… Не дом, а вокзал, только не современный, а тот, где когда-то путешественники меняли почтовых лошадей. Или, лучше, музей. Ну да, всё правильно, квартира-музей, куда можно войти, посмотреть, как жил некто №-ский, купить рекламный буклет и отправиться дальше, немного жалея о попусту потраченном времени. Жить же на таком полустанке было практически невозможно. Полустанок - название пришло само по себе. Конечно же, полустанок. Место пересадки из одного вагона в другой…
        Чисто автоматически (телефон давно уже должны были отключить за неуплату) я поднял телефонную трубку, и она, о чудо, отозвалась резковатым длинным гудком. Видать, кто-то усердно оплачивал мои счета. Даже тут рассчитали всё, суки! Взять бы этого альтруиста… подумал я, но, что с ним делать после этого, так и не пришло в голову. Я набрал номер.
        - Слушаю, - услышал я знакомый голос.
        - Это я.
        - Ты где?
        - Дома. Я вернулся. Скажи это своему хозяину.
        - У меня нет хозяев.
        - Мне плевать. Да, Каменев найдёт вас позже. И ещё, чтобы вы не путались у меня под ногами… Сегодня вечером у Лысого.
        - Хорошо. Я передам.
        Между нами повисло молчание.
        - Вопросы? - не выдержал я.
        - Ты ничего не хочешь мне сказать?
        - Нет.
        - Как знаешь.
        Она бросила трубку.
        Я ещё раз сделал круг по квартире. Ничего больше не было мне родным. Абсолютно чужие, посторонние стены, мебель, обстановка… Всё было обычным, тем же самым, в принципе ничего со времени моего отсутствия не изменилось, вот только некий, связывающий меня с этим миром мост был уничтожен, сожжён при отступлении, и строительство нового не планировалось. Только грязные следы всё ещё принадлежали мне. Я вдруг остро ощутил чувство потери чего-то важного, настоящего, чего-то такого, без чего я не мог больше быть самим собой. У меня отобрали самое ценное, что есть в человеке, а именно чувство себя. Теперь я был не больше, чем тенью или ещё одной среди многочисленных пружин эксперимента.
        Я громко, с ненавистью и остервенением выматерился. Слегка полегчало. По крайней мере, появилось желание что-то сделать. До встречи была уйма времени, и я решил принять ванну. На кухне я нашёл свежую, ещё запечатанную упаковку кофе. Турка стояла на своём месте. Отлично. Спустив на всякий случай воду, я приготовил кофе. Быстро, пока набирается ванная, я сбегал в ларёк напротив и купил сигарету. Одну-единственную сигарету. Как перед казнью, подумал я. Соорудив в ванной подобие стола, я лёг в приятно горячую воду и начал с кофе. Выпив его медленными глотками, я тщательно вытер руки и закурил. Голова с непривычки закружилась, но неприятных ощущений, как в первые разы, не было. Словно и не бросал.
        Я вдруг вспомнил, как кто-то мне рассказывал, что часами может читать в ванной. Один раз, правда, книга упала в воду…
        «А почему бы и нет?», - подумал я.
        Оставляя после себя мокрые следы, я прошёл в зал, где на полке стоял любимый трёхтомник Борхеса. «Молитва…» Меня всегда завораживали эти слова. С того самого дня, когда я прочитал их впервые. Умереть раз и навсегда вместе с собственным телом. Никакой вечной души, никакого царствия небесного, никаких перерождений. Ничего. Абсолютное ничто, как избавление от всего того, что зовётся Миром. Да и может ли быть так, чтобы тот же создатель, сотворивший столько дерьма ЗДЕСЬ, вдруг где-то там, на пресловутых небесах, создал нечто стоящее? Нет, пусть другие тешат себя подобной ерундой. Имей я возможность выбора… Но выбора как такового у меня никогда не было. Вот бы суметь, как Сократ, но Сократом я тоже не был. И если раньше мне, по крайней мере, казалось, что я как минимум я, то теперь даже такое утверждение без натяжки я не мог бы себе позволить.
        Нестерпимо захотелось спать. Глаза буквально отказывались открываться, и я практически на автопилоте выбрался из ванной и, не вытираясь, побрёл в спальню. Как был мокрый, я забрался под одеяло, не удосужившись перед этим снять покрывало, и мгновенно погрузился в глубокий сон.
        Надо было вставать. Тело, измученное хождением по хаткам, почувствовав дом, не хотело больше никуда идти. Тело ныло и просило покоя. Может, грипп? Этого мне ещё не хватало. В рамках антивирусной компании я сварил себе кофе, которым и запил таблетку парацетамола. Я сидел, пил кофе и думал о Маге. Конечно, никакая она не агентка. Она вообще могла ничего не знать о папочкином бизнесе. Жила себе спокойно, меня любила… Потом припёрся к ней какой-нибудь урод типа Цветикова… Чего-чего, а убеждать они умеют. Это у них хорошо получается. Поэтому она так себя и вела, испуганная и ничего не понимающая Мага… Не растащи они нас, я бы вообще ни на что не клюнул. Ни на какую даму, ни на какую вуаль, не говоря уже о Дюльсендорфе и Свете. Тоже мне иголка в яйце. Мастер художественной самодеятельности для таких идиотов, как я. А ведь поверил, повёлся на этот спектакль, да и как было не повестись, если на моих глазах тогда с девчонкой…
        Ко мне вновь вернулось чувство потери. Сволочи! Ничего же мне не оставили, кроме образа дамы с вуалью, этакой Дульсинеи наших дней. Да и я ничуть не лучше поехавшего на рыцарских романах идальго. Какая она на самом деле? Такая же, как во сне, или…? Тоже ведь приходила ко мне, манипулировала… В этой своре только убийца и оказался порядочным человеком, как сказал мне Каменев после смерти Редактора. Что ж, всё правильно, если, конечно, включить сюда и нас, а возможно, и её… Поздно же я начал хоть что-то здесь понимать, слишком поздно. Пойми я чуть-чуть раньше, и, может быть…
        В кафе было немноголюдно. Облюбовав столик в самом углу (меня интуитивно тянуло забиться куда-нибудь в угол), я заказал пирожные и кофе. Вскоре появился Дюльсендорф. Теперь он походил на революционера-террориста из большевистского кино. Сдавленный чахоточный кашель, лихорадочно блестящие глаза, нервозность.
        - Я пришёл, - сказал я, не здороваясь.
        - Я понял, - ответил он.
        - Что ты собираешься делать?
        - В воскресенье открываются ворота. Помнишь?
        - Сегодня что?
        - Вторник.
        - Среда, четверг, пятница, суббота… У меня ещё четыре дня.
        - Чуть меньше. Ты должен быть у меня в субботу вечером.
        - А Каменев?
        - Он будет ждать нас на месте.
        На моём лице настолько явно проявилось удивление, что он продолжил:
        - Он не так прост, как тебе могло показаться. И ещё, пока ничего не случилось… Я хочу, чтобы ты понял… Здесь нет случайных жертв. Они невозможны…
        Мы несколько минут сидели молча.
        - Где мы встречаемся?
        - У меня. Дорогу, надеюсь, ты не забыл?
        - А я пройду?
        - Не волнуйся. Тебя-то он точно пропустит.
        - Хорошо. Только, знаешь, эти несколько дней не надо меня беспокоить.
        Дюльсендорф посмотрел внимательно в мои глаза.
        - А ты сильно изменился за это время.
        - Ты тоже. Ладно, мне пора.
        Я поднялся из-за стола. Дюльсендорф хотел было что-то сказать, но вместо этого только махнул рукой и тоже засобирался. Я не стал его ни о чём спрашивать.
        Глава 28
        Я шёл к Дюльсендорфу со странным чувством. Меня не покидала уверенность в том, что где-то глубоко внутри я уже принял решение, всё взвесил, расставил по местам, всё, до последнего хода. Моё подсознание выполнило домашнюю работу, вот только между этим пониманием и сознанием стоял непроходимый барьер. Моё сознание не имело нужного доступа, и это меня немного пугало. Я был уверен, что эта встреча была предопределена ещё с самого начала, ещё с момента моего рождения, а может быть, задолго до него. И дело даже не в отсутствии пресловутой свободы воли как таковой, свободы воли, которая не играла в этом процессе никакой роли. Просто, как бы я ни мыкался, всё одно интеграл по пути после некоторых преобразований дал бы исходную точку «В», куда меня должен привести Дюльсендорф. В этом спектакле мы не более чем актёры, вспомнил я один из снов. Не более чем актёры…
        Дюльсендорф пил чай. Стол удобно стоял на небольшой живописной площадке между вагонами. Здесь было тепло, как бывает тепло в середине мая или в начале сентября. Кроме него и Светы за столом сидело четверо угрюмых мужиков. На лицах у них застыло выражение овечьей покорности, и я почему-то вспомнил бесконечные очереди в крематорий, которые я видел в кино. Видно было, что они давно уже смирились со своей участью, и это смирение вместе с совершенно несбыточной надеждой на провидение полностью парализовывали их волю к сопротивлению. Все были в походной форме. Перед Дюльсендорфом и Светой на столе лежали миниатюрные автоматы с короткими стволами.
        - Хлебни на дорожку, - пригласил Дюльсендорф к столу.
        - Спасибо. Не хочу.
        - Послушай. Путь у нас неблизкий. Мы должны за день добраться до места, а это поможет тебе не чувствовать усталость.
        - А как же допинг-контроль?
        - Допинг контроль уже ждёт. Или ты забыл?
        - Такое забудешь! - Я вспомнил населяющих лес тварей, и мне стало нехорошо.
        - Тогда пей и иди переодеваться.
        Насколько было возможно быстро, я выпил приятно терпкий напиток, от которого немного онемело во рту. Зато резко поднялось настроение. Через десять минут я был готов.
        Ещё через пять минут мы были на краю владений Дюльсендорфа, где, надо думать, они со Светой соорудили нечто из линз и зеркал.
        - Осталось не более трёх минут. Все готовы?
        Всеобщее молчание было утвердительным ответом.
        Как он и говорил, минуты через три солнечный луч попал на одну из линз, и всё устройство вспыхнуло ярким, разноцветным сиянием. В тот же миг открылись ворота, и мы увидели лес.
        - Бегом! - рявкнул Дюльсендорф, подталкивая нас в спины. Он буквально втолкнул нас всех в лес, после чего ворота закрылись почти мгновенно.
        - Сейчас зевать нельзя, иначе…
        Грозный, пробирающий до костей вой словно подтвердил его слова.
        - Пошли, - приказал он и бодро зашагал вперёд.
        Следом, в колонну по одному, пристроились овцы. Мы со Светой замыкали шествие. У неё в руках автомат, у меня за спиной в рюкзаке предметы культа. Крестовый поход какой-то.
        Снова был лес, настоящий, дремучий лес с рубленой раной просеки. Он совсем не изменился. Так же как тогда было тепло, а всё вокруг буквально утопало в зелени. И снова меня поразили запахи, которые стали, казалось, ещё насыщенней. Лес пах, лес издавал тысячи запахов, объединявшихся в букет, выступающих соло, пьянящих, кружащих голову, бодрящих и освежающих… Да и картинка приобрела несколько иной, более насыщенный вид. В прошлый раз всё было более плоским и серым, словно тогда я смотрел на мир сквозь грязное стекло, которое кто-то помыл к сегодняшнему походу.
        - А что, кто-то настроил изображение? - спросил я у Светки.
        - Когда ты бросил курить? - как-то недобро ответила она.
        Вообще она вела себя, словно я пообещал на ней жениться, а потом поступил как последний негодяй. О чём я ей и сообщил.
        - А ты так не считаешь?
        - Я?!!!
        - После того, что мы для тебя сделали…
        - После того, что вы для меня сделали, я готов вас придушить голыми руками.
        - Идиот! Ты не понимаешь, какие горизонты открываются перед тобой.
        - У меня была моя жизнь, которой теперь нет, а пялиться на горизонты не в моих правилах.
        Она глянула на меня, словно расстреливала в упор. Нельзя так доводить человека с автоматом в руках.
        - К тому же вы меня дурите прямо сейчас.
        - Интересно, это каким же образом?
        - А где мой пробковый шлем?
        - Дурак!
        - Силы поберегите, - скорее приказал, чем посоветовал Дюльсендорф.
        - Здесь что, совсем не бывает зимы? - спросил я у Светы после паузы в пару часов.
        - Здесь не бывает времени.
        - Но как? Мы идём из прошлого в будущее, солнце движется по небу. Никакая динамика невозможна без времени.
        - И тем не менее, здесь его нет. Прими это как данность. Всё равно не понять.
        - Ага. Как квантовые процессы.
        - Пусть будет так.
        - Я бы на вашем месте поберёг дыхание, - снова буркнул на нас Дюльсендорф.
        Кроме нас, никто не разговаривал. Дюльсендорф старался держать дыхание, и вообще он был сегодня весь какой-то сосредоточенный. Овцы, как я назвал про себя унылую четвёрку, понуро трусили за Карлом, боясь отстать от него хотя бы на шаг. И только мы со Светой были как школяры на загородной прогулке. Так мы и двигались под бодрое рычание и хруст костей за линией обороны леса.
        Иногда туман (а он, пожалуй, с нашего прошлого похода никуда не девался) рассеивался, обнажая страшные деревья, увешанные человеческими черепами. От этого зрелища овцы старались втянуть головы как можно дальше в плечи, точно черепашки-недоумки, а кто-то из них принимался бормотать молитвы.
        - Шире шаг! Опаздываем, - распорядился Дюльсендорф.
        Теперь нам приходилось почти бежать, но ему никто не перечил. Все боялись украсить собой очередную ветку. Так мы и шли, не сбавляя скорости, не делая привалов до самых развалин храма.
        - Двадцать минут. Не больше, - сказал Дюльсендорф, посмотрев на часы.
        Мы все рухнули как подкошенные. Карл тоже тяжело глотал воздух ртом. Да, такие походы легко не даются даже с допингом. Без него же…
        Казалось, прошло не более пяти минут, когда Дюльсендорф засуетился. Он достал из своего рюкзака (рюкзаки были только у нас двоих) флягу и небольшой стаканчик.
        - Осторожно. Расплескаете - и можете не дойти.
        Мы бережно выпили по порции волшебного эликсира. Это были первые глотки воды за весь день.
        - Пора.
        Мы нехотя поднялись на ноги и вновь почти бегом отправились в путь.
        На вершину горы мы поднялись почти уже перед закатом. Внизу, по крайней мере, уже была ночь. На вершине горел костер, и приятно пахло едой. Это ещё прибавило нам сил.
        - Хорошо ходите, - встретил нас Каменев.
        - Я же говорил, - прошептал Дюльсендорф.
        - Прошу к столу. Ничего, что не совсем по этикету?
        Он снял котелок с огня и раздал всем ложки. Мы жадно накинулись на еду. Это было рагу. Густое мясное рагу, приготовленное с кореньями. Странное, но чертовски приятное рагу. Пока мы ели, стало совсем темно. Скорее всего, коренья тоже обладали каким-то действием, потому что я, да и не только я, почувствовал себя намного лучше, как после долгого отдыха. Я настолько отдохнул, что обратил внимание на то, что сама вершина была другой. Словно это была не вершина, а очень большая сменная насадка.
        На этот раз это была ровная площадка из монолитного камня, гладкого как стекло. В камне были вырезаны неглубокие канавки, где тихо горело асбестовое масло. Был абсолютный штиль, и масло горело неподвижным пламенем, что придавало картине некий неземной вид. Пламя образовывало какой-то, скорее всего, магический символ. Этот символ разделял плоскость на две части: внутреннюю и наружную. Внутри символа было три круга одинакового диаметра и одинаковой глубины. Круги образовывали равносторонний треугольник, центром которого была звезда Давида. За пределами символа было четыре овальных углубления, связанных между собой сложной системой канавок. Странно, но, несмотря на то, что канавки пересекались, масло не выходило за пределы символа.
        Дюльсендорф с видом театрального режиссёра расставил сначала овец сразу за углублениями, затем нас, чуть дальше от центра, каждого напротив круга. Сам он вошёл в звезду Давида и начал петь. Он пел странную песню на незнакомом мне языке, но, казалось, я понимаю значение каждого слова. Это значение было выражено тишиной, которую скрывали слова, и я слышал и понимал все отголоски этой тишины. Когда песня внезапно оборвалась, Дюльсендорф быстро вскинул руки вверх, и овцы рухнули на землю, точно молящиеся мусульмане. Тогда Карл обошёл их по очереди и, поднимая за волосы их головы, перерезал им горла. Кровь хлынула в углубления, а следом она заполнила канавки. Тогда он выкрикнул слово, от которого кровь загорелась очень ярким небесно-голубым пламенем, преобразившим всё вокруг.
        Он вновь выкрикнул слово, и мы, словно зомби, не управляющие телами, начали раздеваться до гола. Впечатление было такое, что кто-то завладел твоим телом и хозяйничает там вместо тебя. Раздевшись, моё тело вступило в круг и село по-японски лицом к центру.
        Дюльсендорф ловко отрезал у Светы пучок волос и, макая его в кровь, принялся рисовать на наших телах магические узоры. Высыхая, кровь начинала светиться ещё ярче.
        Все это время я был как зомби. Не было ни чувств, ни мыслей. Я был полностью подавлен экспериментом, и моё сознание, на редкость ясное и всепонимающее, жило как бы отдельно от тела.
        Дюльсендорф достал прямо из воздуха горящий факел и поднёс его к светящейся в канавках крови. Кровь вспыхнула, и нас отбросило взрывной волной. Но это была не совсем обычная взрывная волна. Она бережно подняла нас на воздух и отнесла на безопасное расстояние.
        А в самом центре площадки, там, где была звезда Давида, появилась небольшая воронка смерча, который медленно набирал силу. Он рос, менял цвет и форму, а я смотрел и не мог отвести глаз. Когда этот вращающийся поток достиг метров трёх в высоту и метра полтора в диаметре, вращение прекратилось, и я увидел врата. Конечно, никаких врат там не было, а была бесконечная дорожка, такая же, как та, что можно создать при помощи свечей и зеркал. Там не было света, но не было и тьмы.
        Там была она. Такая же, как в моих снах. Среднего роста, изящная, в длинном пальто тёмного цвета и ботиках на шнурках под цвет пальто, к которым не приставали ни пыль, ни грязь. Женщина-тайна, женщина-мечта, женщина-нагваль. На её лице играла улыбка. Лучезарная, казалось, она шла, не касаясь земли ногами, и само время почтительно уступало ей дорогу.
        Я был раздавлен, уничтожен, разобран по атомам и собран вновь. Во мне с новой силой вспыхнули благоговейное обожание, поклонение, любовь. Её магнетизм полностью реориентировал мою волю, выстроил её вдоль своих силовых линий подобно тому, как обычный магнит выстраивает железные опилки. Я полностью принадлежал ей, и я был счастлив, безмерно счастлив. Я забыл обо всём вокруг. Я вновь был в сетях её обаяния. Весь оставшийся мир просто исчез за ненадобностью.
        У входа её ждал Дюльсендорф. Его лицо сияло торжеством. Он, словно всё это происходило на каком-то приёме, галантно подал ей руку, помогая вступить в наш мир.
        И вдруг что-то произошло. Заклинило какие-то контакты, произошёл сбой, и, казалось бы, отрепетированная раз и навсегда сцена пошла наперекосяк. Улыбка торжества вдруг начала стекать с лица Дюльсендорфа. А дальше всё словно в покадровой съёмке: Дама с вуалью, закрывающая собой Дюльсендорфа, нечеловеческий крик Каменева, автоматная очередь… В следующее мгновение я увидел Свету, бросающую ставший не нужным автомат, искажённое лицо Каменева и Дюльсендорфа в броске хищника.
        И она на спине, на каменном полу, в неестественной позе. Шляпка с вуалью слетела с её головы, и теперь было видно прекрасное, совсем ещё девичье лицо и широко открытые глаза с застывшим в них удивлением. А вместо фона - увеличивающееся кровавое пятно.
        ВСЕ КОНЧЕНО!!! Это не было мыслью. Это было состояние, состояние дальнейшей ненужности и боли. И это состояние было намного сильнее звучащего во мне приглашения. Всё правильно. Дверь открывается кровью. Дюльсендорф и Каменев не в счёт. Они всего лишь статисты. Я и Света. Вот для кого был разыгран весь этот спектакль. Вот о каких горизонтах была речь. Новые горизонты. Новые, почти безграничные возможности. Только слишком уж вы перестарались, господа хорошие. Не так, не такой ценой, не таким способом. Цель оправдывает средства? Ох, как часто средства перечёркивают цель! Не хочу я, не нуждаюсь я в ваших подачках, в ваших горизонтах и ваших возможностях. Вот уж действительно… Я вспомнил Борхеса, вспомнил его «Молитву», вспомнил жену, Магу, Даму с вуалью, вспомнил всех, кто так или иначе своими телами мостил дорогу в эту паскудную хрень. Трупы, трупы и трупы. Они были вокруг, они заполнили всё свободное пространство, ожившие или, лучше сказать, восставшие мертвецы. Они стояли, сидели, лежали, тихонько переговаривались… Они смотрели на меня, и от этих взглядов… Мощная волна отвращения накрыла меня с
головой. Это было море, океан, безграничный космос отвращения, отвращения к себе, к своей ненужной, пустой, обрыдлой жизни, отвращение к эксперименту, к земле и небу, к создателю и созданию, отвращение ко всему и ни к чему конкретно.
        - Я не Иов! - вырвалось у меня.
        «Хочу умереть раз и навсегда, умереть вместе со своим всегдашним спутником - собственным телом…»
        Я вдруг понял, что надо делать. Закрыть! Закрыть навсегда к чёртовой матери все эти ворота. Закрыть, уничтожить, разломать, принести боль безликому монстру-эксперименту. А ещё запереть этих бешеных крокодилов, чтобы больше никто никого никогда… Быстро, пока хищники заняты друг другом…
        - Я отрекаюсь от тебя! - прокричал я три раза, и, прыгнув в проход, с силой ударил себя ритуальным ножом в сердце. - Будьте вы прокляты! - крикнул я, а ещё успел подумать: «Жил как дерьмо, так хоть подохну как человек».
        Повесть вторая
        Господь нам судья, и, стало быть, дьяволу быть адвокатом…
        Ю. Наумов «Песня Последнего Неба»
        У подлинного избранника нет выбора.
        Станислав Ежи Лец «Непричёсанные мысли»
        Глава 1
        Помещение было… унылым. Всё верно, именно унылым. Потолок с большими жёлтыми пятнами - починить крышу рук ни у кого нет. Жуткой расцветки крашеные стены. Почему-то в казённых учреждениях всегда такие. На полу затоптанный, местами до дыр, линолеум. Столы. За столами люди. Едят, выпивают. Ведомственная столовая, не иначе. Но не обеденный перерыв. Не похоже на обеденный перерыв. Да и выпивка на столе. Музыки нет, а у нескольких женщин головы покрыты чёрными платками. Похороны, а вернее, поминки, решил я.
        За нашим столом трое. Я и двое молодых людей. Один высокий, плотный, но не толстый. Аккуратная стрижка. Волосы с обилием седины, несмотря на то, что на вид ему не более тридцати. Второй немного моложе. Тоже плотный, но несколько ниже первого. Волосы светлые. В парикмахерской был, наверно, полгода назад. Вспомнив Шекспира, я окрестил их Могильщиками: седого Первым, а лохматого Вторым.
        Я возник, появился, материализовался, что называется, вдруг, в самом разгаре поминок, уже за столом, с рюмкой в одной и вилкой с салатом в другой руке. Судя по тому, что никто не тыкал в меня пальцем, никто не крестился и не кричал: свят, свят, свят, - никто не пытался запустить в меня тарелкой или ещё чем-нибудь более внушительным, моё появление осталось никем незамеченным. Это могло означать только одно из двух: либо повальная материализация была здесь чем-то предельно будничным, либо для всех остальных все шло своим чередом и только в моей голове напрочь отсутствовала информация обо всём, что было до момента материализации. Я был… Если бы телегерои обладали сознанием, а включение и выключение телевизора было бы рождением и смертью… В общем, меня включили посреди фильма или передачи.
        К счастью, моё подсознание или инстинкты (пусть спецы разбираются) оказались сильней рассудка, который в первые минуты жизни вообще впал в состояние жуткого коллапса. Подобные приколы оказались ему не по зубам, и если я не начал бузить, то только потому, что сработало что-то внутри, что-то, знающее, как нужно себя вести. В результате я повёл себя так, словно и для меня всё было в полнейшем порядке.
        Для стороннего наблюдателя, знающего, в чём дело, я мог бы показаться эталоном выдержки, тогда как на самом деле это не более чем вовремя сгоревший предохранитель, - мелькнуло у меня в голове, и я улыбнулся.
        - Наверно, думают, что грудь - это самая сексуальная часть у женщины. Грудь и задница, - прочавкал Второй Могильщик с набитым ртом.
        - Вот ты, Геныч, как предпочитаешь лицезреть прекрасных дам? - спросил меня Первый Могильщик.
        - Я… Снизу вверх. Начиная с ног. Обожаю красивые женские ноги с маленькими ступнями и аккуратными щиколотками, - ответил я, заикаясь, как задумавшийся о чём-то своём школьник, которого спросили вдруг, о чём только что шла речь.
        - А я в первую очередь в глаза смотрю. Если у бабы глаза пустые, то это голый номер, - сообщил Второй Могильщик.
        - И чем, по-твоему, у неё должны быть наполнены глаза? - спросил Первый Могильщик.
        - В глазах должны быть исключительно бабские блудливые искры. Тогда это седьмое небо, иначе…
        - А по мне, так все одинаковые, - как-то слишком мрачно произнёс Первый Могильщик.
        - Нет, Андрюха, ты не прав.
        Отлично. Значит, Первый Могильщик - Андрей.
        - Каждому своё.
        - А где здесь можно пописать, будучи приличным человеком? - прервал я их спор.
        - Сортир там, по коридору и до конца, - объяснил Первый Могильщик.
        Сортир был маленьким, плохо окрашенным в белый цвет, но чистым или почти чистым. Сделав то, зачем ходят в сортир, я обшарил свои карманы. Два платка, немного денег, так, мелочёвка, и паспорт. Замечательно!
        Карпухов Геннадий Сергеевич. 1969 года. Не женат. Детей нет. Прописан… На фотографии полное лицо, высокий широкий лоб…
        В совсем уже маленьком предбаннике над умывальником висело грязное, местами ржавое зеркало, откуда на меня пытливо смотрело лицо, очень похожее на то, что было на фотографии. Только теперь оно было цветное, небритое, с выражением растерянности в глазах.
        - Ты это брось, Карпухов Геннадий Сергеевич, - сказал я себе и на всякий случай умылся.
        Пока я искал поверхностный ответ на главный метафизический вопрос, Могильщики переключились на политику.
        - …на выборах один раз. В восемнадцать лет, - рассказывал Второй Могильщик. - Нам сказали, что в первый раз будут давать подарки. Дали. Зачуханную гвоздику, скорее всего, б/у, и книжку, наверно, самую дешёвую. С тех пор я на выборы не хожу. А если серьёзно, то любое правительство - это правительство.
        - Да, но своим неучастием ты фактически благословляешь их на те же самые маразмы. Бездействие тоже может быть преступным, - оппонировал Могильщик Первый.
        - Это как стихийное бедствие. Наводнения, землетрясения, смерчи. От этого можно только уйти, и то не всегда. Бороться с этим бессмысленно.
        - Хочешь приравнять политическую жизнь к стихии?
        - А это и есть стихия. Человечество как таковое имеет огромнейшую инерцию, и однажды выбранный путь или направление развития фактически превращаются в константу. Политик не делает политику. Он следует за ней, и в этом смысле любые перестановки не имеют практического значения.
        - А что, выпить как бы уже всё? - поинтересовался я.
        - Вроде как по три положено. Поминки всё-таки, - пояснил Второй Могильщик.
        - Тогда, может, закончим поминать и пойдём ещё выпьем?
        - Куда? - с интересом откликнулись на моё предложение Могильщики.
        - А пойдём ко мне, - предложил я.
        - Речь вождя была встречена бурными аплодисментами, - прокомментировал Второй Могильщик.
        Снаружи нас встретила осень. Замечательная золотая осень, когда ещё тепло, но уже не жарко, когда трава продолжает оставаться зелёной, а листья только начинают желтеть, когда пиджак днём - это, скорее, для приличия, а не потому, что холодно, хотя по утрам да и по вечерам уже становится свежо.
        Как я предполагал, мы действительно были в заводской столовой. Грязные корпуса, высокий кирпичный забор, давно уже нуждающийся в ремонте. Несколько ёлочек возле главной проходной… Таковы провинциальные гиганты индустрии.
        - На автобусе или пешком? - спросил Первый Могильщик.
        - Автобус в такую погоду? Да за одну только мысль об этом тебя надо как врага народа… - живо отреагировал Второй Могильщик.
        Идти было здорово. Ноги сами несли меня в нужном направлении, к тому же друзья наверняка знали, где я обитаю, так что шансы заблудиться и навеки пропасть среди просторов родного города сводились к нулю. К тому же прогулка в хорошую погоду есть наилучшая тренировка для мозгов.
        Жил я на втором этаже практически на центральной улице. Хрущёвский дом, трёхкомнатная квартира. Вполне даже ничего.
        - …тошнит, - изливал душу заметно пьяный Второй Могильщик, - куда ни плюнь - везде политика, экономика, милиция, КГБ, президенты, священники. Везде эта ёбаная цивилизация. И самое ужасное, что ничего уже изменить нельзя. Что, однажды выбрав свой путь, человечество уже не сможет свернуть никуда. Мы так и будем двигаться дальше, калеча себя, калеча других, уничтожая всё на своём пути, будем и дальше заковывать всё в бетон и пластик, пока что-нибудь не сметёт нас с лица Земли. Меня тошнит от того, что стоит перестать идти в ногу, как тебя тут же заносят в разряд якобинцев или психов с последующими попытками вылечить, исправить, направить на путь истинный. А если тебе плевать на национальность, плевать на государственные интересы, плевать на нравственность, плевать на попов, ты вообще враг. Даже террористы и революционеры не настолько бесят этих зажирающихся скотов, как те, кто хочет просто спокойно жить: есть, пить, испражняться, любить, заниматься чем-нибудь интересным… Если ты хочешь жить, не зная названия страны и фамилии президента, не хочешь ничего слышать о Библии и их боге…
        - А кто будет любить Родину? - спрашивал его Первый. Судя по всему, это была очередная, пять тысяч какая-то, серия их спора.
        - Вот именно, кто будет любить Родину?.. Кто будет рисковать жизнью ради цветной тряпки или вставать только лишь потому, что кто-то решил вдруг исполнить не самую лучшую песню с напыщенным текстом и помпезной мелодией?
        - Идиотизм есть краеугольный камень любой государственности. К тому же не забывай о таком явлении природы, как культура. Или ты отказываешь человечеству и в этом?
        - Культура в высоком понимании слова никогда не принадлежала человечеству. Более того, если культура и смогла развиться, то исключительно вопреки или по недосмотру большинства. Практически ни один настоящий творец не избежал определённого прессинга со стороны общества. И это необязательно гонения. Это могла быть и нищета, и всеобщее презрение… А сколько их было уничтожено, принесено в жертву химерам и предрассудкам, которыми нас до сих пор заставляют восхищаться. Порядочность, честь, совесть, принципиальность… Они косят лучших из лучших с проворством чумы. Пушкин, Лермонтов, Сократ, Архимед…
        - Это всё хорошо, но как быть с массовой культурой? - подначивал его Первый Могильщик.
        - Массовая культура - это вообще нонсенс. Это суррогат, имеющий к культуре такое же отношение, как уксус к вину. Культура всегда была, есть и будет явлением элитарным. Максимум на что способна массовая культура - это на так называемые события в виде Бритни Спирс, Аллы Борисовны и всяких там событий года типа «Титаника» и «Властелина Колец».
        - Узок круг этих революционеров. Страшно далеки они от народа… - сказал я, скорее всего, сам себе.
        - Народ - это только народ. Не больше, но и не меньше. И самая большая глупость - это так называемое воспитание народа или просвещение, как любили говорить пару веков назад. Народу же это все нахрен не надо. Ну и что, что эсеры были левыми, а Гей Люссак не был геем? Учиться десять лет для того, чтобы уразуметь, что Толстой - это муть и в «Войне и мире» нет поручика Ржевского? - накинулся на меня Второй Могильщик.
        - А ты читаешь Толстого? - удивленно спросил Первый Могильщик.
        - Я?! - Он посмотрел на того как на идиота.
        Разговор прервал звонок в дверь.
        - Привет.
        На пороге стояла молодая женщина в хорошем костюме и дорогих туфлях. Короткие светлые волосы, красивое лицо.
        - Привет.
        Повинуясь инстинкту или интуиции, я обнял её и поцеловал в губы совсем не по-дружески.
        - Ты откуда?
        - Из парикмахерской. Маникюр с педикюром. Ты небритый. Фу. Чего не побрился?
        - Не брилось. Хочешь - побреюсь сейчас.
        - Брейся.
        Я зажёг колонку и поплёлся в ванную. Бриться я ненавижу, и только ради прекрасной дамы…
        - Дай сюда. - Она отобрала у меня станок. - А то порежешься как всегда.
        Она тщательно умыла меня горячей водой, намазала пеной и приступила к бритью. Получалось, надо сказать, у неё замечательно.
        - Всё. Можешь умываться.
        Лицо немного пощипывало.
        - Вот теперь с тобой можно и целоваться.
        - Пойдём в спальню.
        - А они?
        - А они подождут. К тому же им есть, чем заняться.
        Это была сытая нежная любовь, медленная, неторопливая, без бурной страсти и резких движений, без слов и дурацких стонов, без суеты. Мы занимались любовью так, как наслаждаются прекрасным десертом после идеального, сытного обеда или ужина.
        Мы остановились возле постели и около минуты просто смотрели друг другу в глаза. Затем медленно, нарочито медленно обнялись и…
        Я целовал её лицо, её глаза, щёки, волосы, шею, губы. Я целовал, едва касаясь её губами. Именно так ей нравится больше всего. Её зрачки реагировали на каждое прикосновение. Они то сужались, то расширялись, словно меха, раздувающие пламя, что превращает женщин в богинь. Наши руки…
        Моя рубашка и её кофточка оказались на полу одновременно. Меня словно бы ударило током, когда наши тела соприкоснулись без посредника-одежды, мешающего наслаждаться общением плоти. Мы крепко прижимались друг к другу, наращивая страсть долгими поцелуями, превратившимися в один затяжной поцелуй…
        Я расстегнул юбку и, опустившись на колени, стал снимать её и колготки до колен, до её красивых коленок, после чего она села на край кровати и протянула мне ноги, чтобы я смог довести до конца процесс раздевания. Я сел возле неё на пол, взял в руки её миниатюрную, красивую ножку. Я нагнулся к её ступне и начал медленно целовать щиколотку, подошву, пальчики, пятку. Я ласкал её ноги одновременно и по очереди, а она лежала, откинувшись на спину, и иногда тихонько постанывала от удовольствия. Затем я начал подниматься все выше и выше, одновременно стянув ногами штаны вместе с трусами. Добравшись до колен, я прервался, чтобы снять с неё трусики, которые она у меня тут же забрала и спрятала под подушку.
        Её святая святых. Я буквально впился в неё губами, как вампир впивается в прокушенное горло жертвы. Я ласкал ртом её губы, клитор, лобок…
        - Иди ко мне, - приказала она, затем вытерла мне губы своими трусиками.
        - Помоги.
        Когда всё было на месте, она свела ноги…
        - У тебя был в детстве калейдоскоп? - пытал Второго Могильщика Первый. Они продолжали свой бесконечный спор.
        - Был.
        - Символическая штуковина. Такая же, как лотос. Только там цветок, растущий из грязи, а здесь… Битое стекло, бумага, несколько зеркал… Фигня. Посмотришь - красиво, начнёшь разбираться, разбирать… Так и тут. Только ты разобрал свою игрушку и теперь режешься об острые кромки. Скоты-политики, гады-менты, сволочи-чиновники, садисты-врачи… всё это острые кромки, позволяющие создавать рисунок. Ты смотришь на них по отдельности, как в детских сказках: злой волк обижает бедного доброго зайчика. А попробуй истреби волков. То-то и оно. И каждая тварь на своём месте. Мы такая же экосистема, где каждый на своём месте делает своё дело, и делает так, чтобы уцелеть, чтобы семью накормить и чтобы кому-то другому не попасться на зуб. А то, что взятки берут, так нам бога молить надо, чтобы брали. Представь себе, что перестанут брать. И что тогда? Что может быть страшнее чиновника, с которым невозможно договориться? А зачем ему с тобой договариваться, если он не берёт? Зачем идти тебе навстречу? Зачем думать, как можно тебе помочь? Инструкция 223322. Кошмар, страшнее, чем у любого Кафки! Ты так хочешь жить?
        - Вот и я говорю, что ничего изменить нельзя, что один раз выбранный когда-то путь будет довлеть теперь над человечеством до самого конца.
        - Нельзя изменить мир. Можно под него подстроиться. А ещё лучше, подстроиться так, чтобы быть бесполезным, незаметным, ненужным, - вступил я в разговор.
        - Правильно, Геныч, врежь ему! - обрадовался Первый могильщик.
        - У Джуан-цзы есть история об одном горбуне. Одни его жалели, другие смеялись над ним, а когда началась война, забрали всех, кроме него. А война была такой, что все там погибли. Только он и уцелел. Джуан-цзы любил рассказывать эту историю. Будьте, говорил он, как тот горбун, совершенно бесполезными. Только совершенно бесполезный человек может быть свободным, - продолжил я.
        - Это вопрос социальной адаптации. Ты либо способен жить в окружающей действительности, либо нет. Те же, кто не могут приспособиться, - погибают. И если в дикой природе они мрут от голода или попадают к кому-нибудь на обед, то здесь начинаются пьянство, наркотики, суицид. А идиоты-родители пытаются оградить ребёнка от действительности, НИКАКОГО НАСИЛИЯ НА ЭКРАНЕ, а потом это чадо вырастает. Получает путёвку в жизнь, и всё… доза или петля. Или отцовский пистолет, чтобы забрать с собой побольше мудаков-одноклассников или просто случайных прохожих…
        - Проводишь меня? - засобиралась Жанна (если кто не понял, так звали мою любимую).
        - Может, останешься? - попросил я.
        - Ты же знаешь, я люблю ночевать дома.
        Глава 2
        - Вот так-то… Ты приходишь, я ухожу… - грустно сказал Серёга, тот самый парень, на чьих похоронах материализовался я.
        Его смерть… В тот день он проснулся совсем ещё рано. Часов в семь. После пьянки. Сунулся вместо двери в стену, больно ударился головой. «Пиздец мне!», - обречённо сказал он после этого. Затем выкупался, побрился, надел всё новое. Вышел за сигаретами… И всё. Кто-то дал ему по затылку, профессионально, надо сказать, дал или дали, после чего Серёга, не приходя в сознание…
        Он тяжело вздохнул. Он вообще был какой-то грустный и несчастный, в затрапезной солдатской майке с растянутыми до такой степени плечиками, что вырез заканчивался на животе. Трико было не лучше. Да и сама поза… то, как он сидел на кровати возле моих ног, вызывало чувство жалости и совсем необоснованное чувство вины.
        - И главное… ты никому. Ни слова. Понял? Никому.
        БАХ! - услышал я хлопок из другой реальности.
        - Ты чего, очумел? - спросил женский голос.
        - Сорвалось, - ответил мужской.
        Запахло вином. Судя по хлопку (это вылетела пробка), кто-то пил шампанское. Серёга остался где-то там, в сновидении, а я…
        Я открыл глаза. Давно небеленый потолок, казённые стены (это что, моя карма?), приглушённый свет. Две юных дамы в белых халатах и один тоже юный и тоже в халате джентльмен распивали шампанское, судя по всему, на рабочем месте.
        - Как себя чувствуешь? - спросила меня одна из них.
        - Ничего, только трубки мешают.
        - Где тебя так? - поинтересовался джентльмен.
        - Понятия не имею. Шёл, споткнулся, упал… Очнулся - гипс. Я что, в реанимации?
        - Точно, - подтвердил он.
        Я ощутил вдруг себя героем одного из бесчисленных сериалов, Марианной, Марией, Мэрисабелью… Я в реанимации, ничего о себе не помню, разговариваю с покойным Серёгой, правда, пока ещё только во сне… Ретроградная амнезия… Сколько раз я слышал эти слова, но никогда не думал, что буду прятаться за ними, как за ширмой. Ретроградная амнезия и удар по голове как извинение… как попытка исправить моё нелепое возникновение в этой жизни, в этой столовой, на этих похоронах. Кто-то бросал мне спасательный круг, нелепый, странный спасательный круг. В том, что это была попытка помочь, я почему-то не сомневался.
        Разумеется, я не стал ничего рассказывать ни врачам, ни менту. Оказывается, врачи сообщают в милицию обо всех подобного рода происшествиях. Да и что я им мог рассказать? Проводив Жанну, я прямёшенько отправился домой. Улица была безлюдной. Вернее, сначала безлюдной. Потом послышались шаги. Громкие, отчётливые, приближающиеся шаги. Потом резкий удар по голове. Я точно помню: ТАМ НИКОГО НЕ БЫЛО!!! Ну, расскажу я об этом ментам или лучше доктору, а ещё лучше, расскажу всё, начиная с моего чудесного появления. И что? Вместо ретроградной амнезии - какая-нибудь шизофрения или опухоль? Тоже, кстати, популярная тема в кино.
        Благодаря Могильщикам (у нас это удовольствие платное) меня перевели в двухместную палату. Вторая койка была свободной.
        - Привет, - они ждали там, - как дела? Ты похож на раненого командира. Помнишь песню про Щёрса?
        - Ту, где потоптали коноплю?
        - А говорили, ты память потерял.
        - Потерял. Ту папку, где была информация обо мне.
        - Бывает…
        - Тут, когда мы к тебе шли, прикол был. Пошли мы, чтобы не обходить, через поликлинику. Там, возле кабинета, где полюса, как всегда, километровая очередь. Стоит дед на костылях. Никого не трогает. Мимо проходят два подростка, и один ни с того ни с сего отпускает деду грандиознейший пендаль. Тот забыл про костыли и за ними. Мы уже думали, что догонит. Не догнал. Стал, за сердце схватился… - принялся рассказывать Первый Могильщик.
        - Да, ребята, спасибо за помощь. Что я должен? - опомнился я.
        - Ты что, при смерти? - недовольно спросил он.
        - Да вроде нет.
        - Тогда потом поговорим. Твой кошелёк потянет.
        - Тут недавно наш мудрейший (нашему местному главе недавно вручили учреждённый кем-то из подхалимов «Орден Мудрости») решил посетить больницу, - начал он новую байку. - Что-то там с ним случилось. Назначили ему капельницу. Он мужественно лежит. Жидкость заканчивается. Никто не идёт. Он уже кричать начал - никого. Пришлось, подобно Героям прошлого, самому выдёргивать иголку. Медсестра… В общем, там был предпраздничный день… Короче, она о нём забыла. Вот он тогда на них отрывался: «Если вы ко мне так отнеслись, то как вы тогда обычных людей здесь лечите?!!!» Вот так вот.
        - Привет. Не помешала? - спросила, входя, Жанна.
        - А что ты не помешала? - поинтересовался Первый Могильщик.
        - Ты забыла или нарочно? - подхватил Второй.
        - Я тебе фруктов принесла. - Она поставила целлофановый пакет на стол.
        - Раса Тафари Маконен - это первый независимый царь независимой Эфиопии. Но основал всё это дело некий Маркус Харви из Америки. Любил господин Харви читать Библию по накурке. Читал, читал и дочитался. Евреи, оказывается, самозванцы. Они себе Библию присвоили. На самом деле Библия была написана на эфиопском языке Амхари, и избранный народ - это эфиопы. Рассердился на них бог за плохое поведение, отобрал Библию и отправил их в вавилонский плен на четыреста лет. Вавилон - это наша белая цивилизация. Но сейчас эти четыреста лет кончились. В Африке в Сайоне воцарился Растафара. Рабство закончилось, наступила свобода. Американцам это не понравилось, и они выслали Маркуса Харви на Ямайку. А там куча негров и травы. Оттуда уже и поехало. И главное, что всё фигня. Надо любить Джа… Джа (Jah) - это ласково от Яхве (Jahveh), играть рэггей - это священная музыка, и курить «траву», потому что «трава» - это подарок Джа людям. Поэтому её и называют ганджа или ганджибас. И в Библии везде, где говорится о деревьях или траве, имеется ввиду ганджа. Так что, оказывается, они христиане, - вещал Первый Могильщик.
        Мы праздновали мою выписку из больницы. Сидели у меня на кухне, пили коньяк.
        В нашу идиллию бесцеремонно вторгся телефонный звонок.
        Пришлось выбираться из-за стола, идти в коридор, включать свет, брать трубку… Господи, сколько же лишних движений, и все из-за какого-то паршивого звонка!
        - Да! - недовольно бросил я в трубку.
        - Я знаю, кто ты, - произнёс нервный женский голос.
        - Ну и?
        Шум.
        - Я знаю, кто ты…
        - Ну и купи себе леденец.
        Снова шум и короткие гудки.
        - Баба какая-то странная. Она знает, кто я, - сообщил я могильщикам, вернувшись на место.
        - Ну и хрен с ней, - отреагировал Первый Могильщик.
        - Я тут тоже одну такую встретил, - вспомнил подходящую историю Второй Могильщик. - Иду по улице, никого не трогаю, смотрю на девчонок, пока они ещё не совсем закутались в шубы и пуховики. Идёт навстречу мне баба. Самая обыкновенная баба. Лет сорок, приятная, когда-то была красивой. Одета со вкусом. На вид вполне нормальная. Я бы на неё, честно говоря, и внимания не обратил. Но тут, как в «Бременских музыкантах»: наши глаза встретились, и пирамида рухнула. Наши глаза встретились на какое-то мгновение. Так, мимолетное совпадение… Её взгляд, словно луч лазера, прошёл в меня сквозь глаза, впился, проник в сознание, в мозг, в душу… Это длилось буквально мгновение. Во мне вдруг что-то проснулось, и моё сознание расступилось вдоль этого луча-взгляда, позволив ему пройти меня насквозь и выйти через затылок. Я пропустил её взгляд сквозь себя, и теперь уже моё сознание пустило щупальце по её взгляду, как по верёвке или мосту. Я проник в её мозг, проник глубоко в подсознание… Она всё поняла и улыбнулась мне. «Сейчас мне некогда, - сказала она, - но завтра вечером в шесть часов у каруселей я тебе всё
расскажу». Сказала и пошла дальше своей дорогой.
        Снова зазвонил телефон.
        - Я знаю, кто ты…
        - Я это уже слышал.
        - Ты не понимаешь… Я знаю, кто ты на самом деле…
        - Слушай, купи гуся и суши ему мозги!
        - Нам надо поговорить…
        - А ты не можешь поговорить без меня. Сама с собой, например.
        Я положил трубку и отключил телефон.
        - Поехали мы как-то с братом за картошкой куда-то в Курскую губернию, - начал рассказ Второй Могильщик. - Взяли здесь машину арбузов, и туда, на картошку менять. Килограмм арбузов - два килограмма картошки. Меняли-меняли, уже и менять запарились, а арбузов всё равно полно. Уже домой возвращаться надо… тут к нам мужик подваливает. «Я, - говорит, - заберу у вас все арбузы, но только по цене один к одному». Мы для приличия подумали немного и согласились. Всё равно уже домой надо. «Только, - говорит мужик, - надо немного проехать». Как завёз он нас, мама! Вокруг поля, ни дороги, ни хрена. И ни одного человека. Я уже всё на свете проклял, что согласился с ним ехать. Завезёт, сейчас, думаю, грохнет по голове, и хрен кто когда найдёт. Заехали мы в какую-то деревню. Там мужики, значит, машину грузят, а нас в дом. Хата… Земляной пол, как была поштукатурена, так и всё. Ни обоев, ничего. Тут же куры-гуси, скотина какая-то. Ужас. «Где тут у вас туалет?», - спрашиваю. «Там, - машет рукой, - через комнату». Заходим в комнату, а там на замызганной кровати бабка сидит. Маленькая, беззубая, морда острая, и усы. И
нос… Я таких носов ещё не видел. Настоящий мультяшный нос, живой, подвижный, ползающий чуть ли не по всему лицу. (Могильщик удачно продемонстрировал бабкин нос.) «Вы, это… - говорит бабка, - самогонки того?» Сама спрашивает, а сама уже бутылку из-под кровати тянет. Бутыль как в кино. Литров на несколько. Здоровенная. Внутри какоё-то мутное пойло. Пить мы, естественно, отказались. Они там у себя ко всему привычные, а нам ещё живыми домой добраться надо. «Тогда я сама», - сказала бабка, налила себе хозяйскую кружку и выпила. Тут хозяева ужинать собрались, ну, и нас, значит, к столу. Пить мы отказались категорически, а поесть на дорожку - это другое дело. На обед у них была курица и борщ. Начали они почему-то с курицы. Налили себе по стакану, и кастрюлю на стол. Открыли крышку, а оттуда, значит, ноги торчат вместе с лапами. Вытаскивают курицу, а она в перьях. Потрошёная, правда. Хряпнули они по стакану, и за курицу. Тут бабка хватает ножку и вместе с перьями её в рот. Жует своим беззубым ртом, рычит, чавкает, а изо рта во все стороны перья торчат. Не стали мы эту курицу есть. Думаем, борща по тарелке, и
домой. Наливают нам борщ. Бабка тут как тут. «Вам луку поплевать?», - спрашивает. Ну, думаем, лук - это хорошо. Тогда она берёт луковицу, чем-то (зубов у неё нет) начинает мелко-мелко её грызть, а потом нам в тарелки эту кашицу. Ну, мы ей, конечно, спасибо сказали. По дороге домой уже мне брат и говорит: «Хорошо ещё, что ты не видел, как они борщ варят. (Он недалеко оттуда был на шабашке.) Представь себе. Лето, жара. Полная хата мух. На стене на верёвке висит кусок старого, вонючего сала, весь чёрный от мух. На печке варится борщ. Она берёт это сало и кидает его в кастрюлю. Прокипятила какое-то время, и снова на стенку».
        Телефон опять зазвонил, но я не стал брать трубку.
        - Я тут недавно был у мамы, - перехватил инициативу Первый Могильщик, - покушал, выпил «фирменного» (его мама готовила замечательный самогон). Потом мамочка уткнулась в экран, а я…
        - Домой идёшь? - перебил его уставший от разглагольствований Второй Могильщик.
        - Пошли.
        Не успел я включить телефон, как он тут же начал звонить.
        - Я знаю, кто ты… (шум) берегись… (шум) она уже в курсе (шум и короткие гудки).
        - Везет же мне на… Блин! - сказал я и отправился спать.
        Глава 3
        «Было холодно. Первые морозы всегда самые холодные, а тут ещё ветер, изморозь или мразь. К тому же парк продувается со всех сторон.
        В общем, пока я её дождался, замёрз жутко, до костей промёрз.
        - Пойдём, - сказала она.
        Так сразу и сказала. Не поздоровалась даже.
        - Куда? - спросил я.
        - Ты хочешь разговаривать здесь?
        - Нет.
        - Тогда пошли.
        Она привела меня в один из тех подвальчиков, которые превращаются в гадючник часов с девяти. До этого времени там можно спокойно посидеть и попить кофе. На двери висела табличка «Закрыто».
        Внутри было приятно тепло, а воздух был свободен от тяжёлого духа посетителей, что приятно бросалось в глаза или, если быть точным, в нос.
        - Свари нам кофе - сказала она девчушке за стойкой, и мы сели за столик.
        Женщина, не торопясь, достала из сумочки дорогие сигареты и дешёвую, одноразовую зажигалку. Медленно вытащила сигарету, обстучала её о наманикюренный ноготь. Прикурила.
        - В тебе есть семя, - сказала она, пуская дым, и я сразу же пожалел, что клюнул на её удочку. - Ты не так меня понял, - она словно бы прочитала мои мысли, - я не маньячка и не сумасшедшая. Я не вписываюсь в привычную картину мира - да. Как, собственно, и то, что произошло между нами при первой встрече. Видишь ли, когда-то давно на Земле существовали драконы. Нет, не те сказочные существа, похожие на больших ящериц. Они были совершенно иными. Сейчас это трудно тебе объяснить.
        Подали кофе. Неплохой, к тому же горячий.
        - Драконы были мудры и очень развиты. Люди только становились людьми. Когда люди сделали тот решающий шаг, который определил дальнейшее развитие человечества, драконы разделили мир на ту и эту стороны и навсегда его покинули. Они быстро поняли, к чему приведёт путь цивилизации.
        - А какой путь избрали они?
        - Совершенно иной. Настолько иной, что мы даже представить себе не можем… Но перед уходом они зародили в душах людей семя или путеводную нить… У одних это семя погибло, у других, которых вполне всё устраивает, оно продолжает спать. У тебя же оно проснулось. Теперь всё зависит от тебя.
        - Что?
        - Что будет дальше с твоим семенем. Оно может погибнуть, а может показать тебе дверь.
        - И что мне для этого надо?
        - Ничего. Только слушать себя.
        - Слушать себя?
        - Слушать себя, а если точнее, есть место на уровне сердца, только строго посредине.
        - И что?
        - Попробуй к нему прислушаться.
        - А вы знаете дверь?
        - Нет. В своё время я совершила ошибку, и теперь могу быть только их глазами и связующим звеном. А теперь извини, мне пора.
        Она встала из-за стола.
        - Сколько с меня за кофе? - спросил я девчушку у стойки.
        - Нисколько. Вы же были с Анис.
        Анис…»
        - Странно, но я ей поверил, поверил каждому её слову. Возможно ещё потому, что она рассказывала мне то, что я чувствовал всё это время. Я знал, что должна быть альтернатива, - закончил свой рассказ Второй Могильщик.
        Был прекрасный зимний денёк, и мы гуляли втроём, бесцельно шатаясь по городским улицам.
        - И что? - спросил я.
        Он посмотрел на меня, как на безнадёжного тупицу.
        - Поверил, и что дальше? - перефразировал мой вопрос Первый Могильщик.
        - Начал слушать себя. У нас на работе (он работал где-то охранником) есть гермозона. Когда-то она была нужна для старых компьютеров. Там абсолютный мрак и тишина. К тому же там всегда одна и та же температура и давление. Я запираюсь там, закрываю глаза и прислушиваюсь ко всему, что со мной происходит.
        - И?
        - В груди действительно что-то есть. Это что-то начинает расцветать. Как цветок…
        - Ладно, господа, вы как хотите, а я домой, - прервал я метафизические речи Второго Могильщика возле своего дома.
        - В гости не приглашаешь? - спросил Первый Могильщик.
        - Если честно, я хочу спать.
        - Тогда удачи.
        Возле моего подъезда стояла молодая, не лишённая красоты женщина в достаточно дорогой шубке и опять-таки недешёвых сапогах.
        - Подожди! Нам надо поговорить, - сказала она мне. По голосу я узнал в ней ту, что не так давно донимала меня глупыми телефонными звонками.
        - Послушай… - я собрался вежливо послать её подальше, но она меня перебила.
        - Ты ведь не после удара ничего не помнишь. Так? - сказала она и внимательно посмотрела на меня.
        - Входи, - пригласил я её в дом.
        Она вошла, не раздевшись, и, даже не сбив снег с сапог, прошла прямо в комнату, и уже там скинула на диван шубу.
        - В первый раз у тебя дома… - сказала она, переходя из комнаты в комнату.
        - Мы были знакомы?
        - Мы любили друг друга.
        - Я обещал на тебе жениться?
        - У тебя была жена.
        - В паспорте об этом ни слова.
        - У тебя было иное прошлое.
        - Давай я сварю кофе, а ты всё расскажешь, - предложил я.
        Она молча поднялась и пошла на кухню. Я закурил сигарету.
        - Ты начал курить?
        - Я не курил?
        - Курил. Но потом бросил. Это было вроде крови, скрепляющей договор.
        - Я не знал об этом.
        - Да ты и не виноват. Я первая…
        - Закурила?
        - Хуже.
        Если в двух словах, то, по словам моей гостьи, жил я себе спокойно, никого не трогал, починял примусы, был женат, любил жену. Потом с женой что-то не заладилось, она ушла в религию - изменила мне с Богом, как я любил говорить. Тогда я встретил Лариску, или Магу, то есть её. Влюбился. Жили мы долго и счастливо… пока не пришли они.
        «Они ворвались к нам, когда отца не было дома, - рассказывала Лариска. Она сидела, забравшись с ногами на диван, и попивала кофе маленькими глотками, - грубо вытащили меня из ванны - я принимала душ, и бросили в зале на диван, не дав мне даже одеться. Их было пятеро. Четверо в масках и камуфляже и один в костюме, похожий на доктора Айболита.
        - А у него неплохой вкус, - сказал Айболит, глядя на меня, - надень. - Он кинул мне халат.
        Механически - я вдруг сразу потеряла волю - я надела халат и села на диван.
        - Да, чуть не забыл, меня зовут Цветиков, Марк Израилевич Цветиков, - представился «Айболит».
        - Что вы хотите? - выдавила я с трудом.
        - Для начала немного кино.
        Он кивнул, и мужик в маске включил видео. То, что там было… (Она сделала слишком большой глоток и обожгла себе горло. Странно, но это помогло ей успокоиться.) Это был документальный фильм. Жуткий документальный фильм. Я никогда не видела… Эти люди… Они были доведены до крайнего состояния… Грязные, голодные, измождённые… То, что с ними делали…
        - Видишь ли, дорогая, - пояснял Цветиков, словно бы это был учебный фильм, - речь идёт об одном очень важном для нас эксперименте. Как ты уже, наверно, поняла, мы потратили слишком много всего, чтобы смириться с неудачей. Нам нужен твой друг. Нужен без тебя…
        Без меня! Во мне всё обмерло от ужаса.
        - Нет-нет, - прочёл он моё состояние, - мы не будем тебя убивать. Если ты будешь хорошей девочкой. Будешь хорошей девочкой?
        Я кивнула.
        - Тогда ты позвонишь ему и скажешь, что между вами всё кончено, а потом сядешь на самолёт и уберешься отсюда. Поняла? Иначе вы оба попадете туда. - Он показал на телевизор. - Ты всё поняла?
        - Да, - прошептала я.
        - Звони.
        Они набрали номер и дали мне трубку. К счастью, тебя не было дома.
        - Сделаешь всё сама? - спросил Цветиков. - Или нам приходить опять?
        - Я всё сделаю.
        - Сделай. Обязательно сделай. А это, - он кивнул мужику в маске, и тот заменил кассету, - чтобы ты особо не заблуждалась.
        На плёнке был отец! Он убивал людей!
        - Теперь ты всё поняла? - Цветиков внимательно посмотрел мне в глаза.
        - Д… да.
        - Пошли, - приказал он, и они убрались из нашего дома…»
        - Можно воды? - Она с трудом держала себя в руках.
        - Пожалуй, вода тебе не поможет.
        Я налил ей хозяйскую порцию коньяка.
        - Я одна не могу.
        - Хорошо.
        Мне тоже надо было успокоиться. Не то чтобы меня поразил её рассказ. Скорее, что-то было в ней самой, что-то неуловимое и родное…
        - Я уехала. Отец… Он не стал ничего объяснять, а потом они убили его. Они убили всех. Твою жену тоже. Потом, в самый ответственный момент, ты совершил ритуальное самоубийство. Ты запер их всех в тамбуре между мирами.
        - Что-то я мало похож на мёртвого.
        - Ты воскрес, вернее, тебя воскресили. Ты им нужен, и это хуже всего.
        - Почему?
        - Они не останавливаются ни перед чем.
        Кто-то настойчиво позвонил в дверь, а затем забарабанил в неё руками.
        - Кто это? - Она вся сжалась.
        - НКВД.
        - Ты чего? - спросил я у Второго Могильщика (это он атаковал дверь).
        - Надо поговорить, - он нервничал, - ты один?
        - Нет.
        - У тебя ЖЕНЩИНА?!
        - Да. А почему…
        Он не стал слушать мои возражения. Могильщик отодвинул меня в сторону и рванул в комнату.
        - Послушайте, Моргана… - начал он и осёкся.
        - Она не Моргана, - сообщил я.
        - Я не Моргана.
        - Извините… - растерялся он.
        - Ты знаешь Моргану? - спросила меня Лариска.
        - Думаю, что нет.
        - Берегись её.
        - Она что, пьёт кровь невинных младенцев?
        - Она делает то, что нужно эксперименту, а ему нужна кровь.
        - Либо у меня бред, либо вы все посходили с ума.
        - Это эксперимент.
        - Слово, которое в данном контексте не означает практически ничего.
        - Ты неправ, - вмешался Второй Могильщик, - ты не представляешь себе, насколько ты неправ. Эксперимент - это явление, явление с большой буквы, явление космического масштаба. Возможно, эксперимент был всегда. Что это такое, не знает никто, хотя открыли его в незапамятные времена.
        - А ты откуда знаешь?
        - Мне это рассказала Анис. Мы с ней недавно виделись.
        - А что ещё она тебе сказала?
        - Велела предупредить тебя.
        - Очень хорошо.
        - Может, чаю? - спросила Лариса.
        - Можно и чаю.
        - Угостишь меня тапочками?
        - Можно и тапочками.
        - Обычно ты сам меня переобувал, - сказала она, когда я принёс тапочки.
        - Тогда не будем изменять традиций, - сказал я, затем снял с неё сапожки и надел тапочки.
        После этого Могильщик рассказал нам то, ради чего он ко мне и пришёл:
        «На это раз она сама меня нашла. Я ещё спал, когда она пришла.
        - Есть разговор, - бросила она и вошла в комнату. Там она села в кресло и достала из сумки сигареты и зажигалку. Она, как всегда, долго обстукивала сигарету, прежде чем закурить, закурила, пустила дым в потолок.
        - Свари для начала кофе, а я пока покурю, - сказала она.
        - Я должна тебе рассказать о некоторых вещах… Не знаю даже, как начать… Ладно. В нашем мире… Нет, не так… В общем, существуют некие силы. Обычные люди ничего об этом не знают. Одна из таких сил - это эксперимент. Что это такое, не знает никто. Открыли его в незапамятные времена. Скорее всего, случайно. Проявляет он себя как некое направленное волеизъявление, достаточно сильное и достаточно могущественное, чтобы значительно влиять на этот мир. Что или кто стоит за этим волеизъявлением, неизвестно. Но известно другое. Если помогать эксперименту в достижении его целей, эксперимент в долгу не останется. Богатство, власть, долголетие, сверхспособности, отменное здоровье - вот далеко не полный список тех благ, которыми одаривает эксперимент своих сторонников. Существует серьезная организация экспериментаторов, которая пронизала все структуры власти и теперь под защитой военных и спецслужб делает свои дела во благо эксперимента. Одно из желаемых для него направлений - тот мир, куда эксперимент не может прорваться без ключа. Таким ключом является твой друг. (Она описала меня.) Это его вторая попытка. В
результате первой он покончил с собой, но эксперимент возродил его вновь, несколько доработав. Эксперимент пошёл на модернизацию реальности - серьёзный и отчаянный шаг. Дело в том, что кроме эксперимента есть и другая сила. Назовём её сортировщик. Задачей сортировщика является коррекция прошлого. Вселенная является достаточно сложной системой, подчиняющейся определённым законам и правилам. И как любая сложная система, она даёт сбои. Если оставить их без внимания, случится катастрофа. Вот сортировщик и исправляет эти ошибки. Но так как корректировать будущее невозможно, настоящее - это вообще миг, сортировщик корректирует прошлое. С каждым мгновением наша история переписывается заново, таким образом сохраняется необходимая последовательность событий во времени. Появление твоего друга после смерти - это серьёзное нарушение последовательности. Сортировщик даёт сбои - он не рассчитан на такие глобальные корректировки. Ведь кроме второго рождения твоего друга надо было изменить целый ряд событий во всём мире. И там, где он не справляется, на помощь приходит стихия. Наводнения в Европе, катаклизмы во всём
Мире… Это всё результат сбоя в работе сортировщика. Вечно это продолжаться не может, поэтому, как только друг перестанет быть нужен эксперименту, сортировщик сотрёт все изменения и вернётся к прошлой реальности. - Она замолчала, достала вторую сигарету, закурила после обязательного ритуала обивания и только после этого продолжила. - Ему надо быть осторожным. К нему идёт Моргана, а она - страшный человек.
        После этого она встала и, даже не докурив, затушила сигарету, и ушла».
        - Значит, ко мне идёт Моргана… - резюмировал я.
        - Это серьёзней, чем ты думаешь, - взбесилась Лариска, - ты не можешь ей отказать, потому что в этом случае ты погибнешь…
        - Тогда, может, вместо чая вдарим по коньяку? - предложил я.
        Возражений ни у кого не было.
        Могильщик ушёл. Лариска, успокоившаяся и захмелевшая от коньяка, клевала носом. Я сидел за столом напротив и смотрел на эту странную женщину. И чем больше я на неё смотрел, тем больше во мне просыпалось новое, ни с чем не сравнимое чувство совершенной близости с ней. Я влюблялся, но влюблялся как бы не заново, а словно бы вспоминал эту любовь. Словно от меня уходила анестезия и вместо неё приходили радость любви и боль, вселенская тоска по чему-то потерянному навсегда.
        Когда она собралась уходить, у меня вырвалось:
        - Оставайся.
        - Что?
        - Оставайся у меня. Уже поздно…
        - Что ты хочешь на самом деле? - спросила она и посмотрела мне в глаза. - Это был твой любимый вопрос, - добавила она после паузы.
        - Я хочу, чтобы ты была рядом.
        Я подошел к ней, обнял и нежно поцеловал в затылок. Я целовал её лицо, шею, плечи, глаза, руки, губы… Я обнимал её, гладил руками, и от каждого прикосновения к ней во мне просыпалась память. Я помнил каждый миллиметр её тела, помнил всё, что она любила, знал, что ей нравится. Она была родной, совсем-совсем родной, и я удивлялся, как я мог всё это время быть вдали от неё.
        - Я хочу, чтобы ты была рядом, - повторял я, - всегда-всегда рядом…
        Глава 4
        Небольшой, изящный серый автомобиль свернул с трассы под «кирпич» на узкую бетонную дорогу, уходящую в лес, и минут через двадцать остановился возле больших железных ворот, которые, как и весь ограждённый высоченным забором периметр, охраняли вооружённые люди в военной форме. Водитель, небольшого роста изящная женщина лет сорока, несколько раз просигналила, после чего ворота медленно, но совершенно бесшумно открылись. Она медленно въехала на территорию, показала пропуск закутанному в тулуп офицеру, который тут же вытянулся по струнке и отдал ей честь. Затем она проехала по территории мимо нескольких уютных коттеджей и остановилась возле двухэтажного здания, где уже стояли два «Мерседеса» и один «Лексус». Она вошла внутрь, поднялась на второй этаж по широкой лестнице, покрытой новым дорогим ковром, прошла немного по коридору и оказалась в комнате, густо заставленной всяческими цветами. Наружная стена была сделана из стекла, прозрачного изнутри и матового снаружи. Возле стеклянной стены стоял стол, за которым сидели трое в штатском: совершенно бесцветный мужчина лет пятидесяти в сером костюме.
Высокий мужчина во всём чёрном, включая галстук. Он был похож на телохранителя или агента из боевика. Третий был маленьким, тщедушным и неприятным. Одет он был в джинсы и свитер, очень дешёвые и очень затасканные. Мужчины мирно скучали с бокалами красного вина в руках.
        - Добрый день, господа. Извините, что заставила ждать.
        - Прошу к столу, Моргана, - сказал старший - бесцветный мужчина лет пятидесяти.
        Все встали, а «чёрный» помог Моргане сесть за стол.
        - Он появился, - сказал старший, когда прислуга, накрыв на стол, удалилась.
        - Вы уверены? - спросила Моргана.
        - На все сто. Все наши наблюдения, да и активность с той стороны…
        - Сколько вам ещё нужно времени?
        - Не более недели.
        - Отлично, - улыбнулась Моргана.
        - Теперь ваша очередь.
        - Что вы хотите услышать?
        - План ваших действий.
        - План действий… громко сказано.
        - Что вы собираетесь предпринять?
        - Ничего особенного. Никакого насилия или принуждения. Ничего. Только осознанное добровольное сотрудничество.
        - Вы уверены?
        - С ним ни в чём нельзя быть уверенным. Никто не думал, что он способен на суицид.
        - Как вы собираетесь заручиться его добровольной поддержкой?
        - С этим я справлюсь.
        - Только не переоцените себя.
        - Я не Дюльсендорф.
        - Вот именно.
        Глава 5
        «Привет. Если ты читаешь… блин, одна банальная чушь в голове. В общем, ты и так уже всё знаешь, я лишь хочу, чтобы ты хоть немного понял… Это письмо только для тебя. Никому его больше не показывай, а ещё лучше порви, сожги, подотрись им и спусти в унитаз… В общем, уничтожь любым понравившимся тебе способом.
        Я нашёл выход. Представляешь? Я! Ну да… Он настолько прост, что… именно из-за этой простоты его не находят, потому что… Короче, это некий магический ритуал, помноженный на грань между жизнью и смертью. (Не знаю, можно ли это перемножать, да больно слово прикольное.) Это как у йогов, которых замуровывают на двадцать один день без еды, без воды, без света и звука. Двадцать один день в каменном гробу в абсолютной тишине…
        Кто-то сказал, что жизнь - это форма существования белковых структур. Так вот, такая форма существования меня не устраивает, да и никогда, собственно, не устраивала. Я всегда хотел чего-то большего. И вот теперь я ухожу. Ухожу навсегда. Дверь либо откроется, либо нет. Для всех вас, оставшихся, любой финал будет выглядеть одинаково: суицид. Скорее всего, мне поставят психиатрический диагноз. Посмертно. Но на это мне уже больше чем наплевать.
        Помнишь, у Кортасара: «Самое лучшее в моих предках то, что они уже умерли; скромно, но с достоинством я ожидаю момента, когда унаследую это их качество. У меня есть друзья, которые не преминут изобразить меня в скульптуре: я буду лежать на земле, ничком, и вглядываться в лужу с настоящими лягушатами. А если бросить в щель монетку, то можно будет увидеть, как я плюю в воду и лягушата беспокойно двигаются и квакают целых полторы минуты - время вполне достаточное, чтобы к статуе пропал всякий интерес».
        Что-то подобное, какое-нибудь траурное шоу, устроят и мне. Немногие: родители, ты да ещё пара друзей… Я не прошу тебя мешать или не участвовать. Я хотел бы другого: не относись к этому с излишней серьёзностью. Пусть это будет очередная забава или игра. Считай, что всё получилось. Такова последняя воля сбежавшего…
        Сумбур… Ну да ты меня простишь. Нет ни времени, ни… Признаюсь честно, меня трясёт. Не уверен, что у меня получится…
        Помнишь, мы где-то слышали или читали о книге с нечётным количеством страниц? Я вспомнил о ней в гермозоне, во время сеансов… Я тебе рассказывал. Абсолютные тьма и тишина. То, что нужно для полного счастья… Я вспомнил о ней, я о ней вспомнил. И если раньше для меня книга была чем-то из области изящного бреда, то здесь, в гермозоне, она превратилась сначала в коан, а затем…
        Это было как сон и совсем на сон не похоже. Не знаю, как объяснить… Я лежал на полу гермозоны и одновременно находился совершенно в ином месте. Мои чувства фиксировали одновременно нас обоих. Весьма необычное состояние… Я лежал на полу гермозоны и сидел в лесу возле костра. Напротив меня сидела молодая обнажённая женщина. Она была необычайно красивой. Я знал, что она необычайно красивая, но я не мог её разглядеть.
        - Ты ищешь вот это? - спросила она, держа в руках старинную книгу.
        - Книга с нечётным количеством страниц?
        - Она самая. На самом деле, таких книг множество. Любая более или менее порядочная книга имеет нечётное количество страниц, иначе это бездарный набор слов. Проблема в том, что далеко не у всех есть глаза, чтобы их видеть. Смотри. - Она бросила книгу в огонь.
        Вместо того чтобы упасть на дрова и загореться, книга зависла в пламени. Огонь бережно листал её страницы, и книга начала преображаться. Вместо формы стало проступать содержание или суть, та мистическая суть, которая превращает слова в нечто живое и настоящее. Книга превратилась в знак, в некий набор символов, объясняющий всё.
        - Запомни, это поможет тебе отворить дверь…
        В следующее мгновение я уже видел то, что мне надлежало сделать…
        Думаю, ты уже знаешь, что путь в ту сторону лежит между жизнью и смертью, и только смерть здесь позволит проникнуть туда. Вот истинная причина моего самоубийства, а не та ерунда, о которой будут говорить потом…
        Думаю, ты всё понял, а если нет…
        В любом случае, выпей за меня, за мой успех, за удачу. Выпей под что-нибудь весёлое. Желательно, под «Секс Пистелз».
        Прощай.
        ПС. Помнишь Гребня:
        Мне кажется, я узнаю себя.
        В том мальчике, читающем стихи;
        Он стрелки сжал рукой, чтоб не кончалась эта ночь,
        И кровь течёт с руки.
        ПС2. Хуже всего беспомощная неспособность, невозможность хоть что-либо сделать».
        Я буквально видел, как он метался по комнате, спотыкался о перевёрнутые вещи - всё, что было возле стены, он просто отшвырнул в сторону, включая дорогой когда-то (теперь это ничего не стоящая груда пластика и чёрт его знает чего ещё) монитор.
        Он вскрыл себе вены на левой руке, а потом рисовал выход, рисовал собственной кровью на плохо пригодной для этого стене, а в голове, как всегда, роились большей частью нелепые мысли, подгоняемые вбрасываемыми в кровь сильнодействующими секретами, которые всегда есть у организма для подобных мгновений.
        УСПЕТЬ! Он совсем не учёл последствия потери крови: головокружение, тошноту, замедление всех реакций. Успеть!..
        Ну вот, кажется, всё… Ещё можно сделать одну-две затяжки, прежде…
        Он сполз на пол, с большим трудом достал сигарету из пачки, но не прикурил…
        Его так и нашли: с не прикуренной сигаретой, прилипшей к губам…
        Меня разбудил запах кофе.
        - Ты с сахаром или так? - услышал я незнакомый женский голос.
        Она сидела возле кровати и пила кофе. Невысокая, изящная и когда-то очень красивая. Да и сейчас в свои «за сорок» она была очень даже ничего.
        - С добрым утром. Меня зовут Моргана. Думаю, ты обо мне слышал.
        Я ещё не совсем пришёл в себя и поэтому смотрел на неё несколько ошалело.
        - Только не задавай мне, пожалуйста, идиотских вопросов: как я сюда попала и так далее. Хорошо?
        - Дайте проснуться.
        - Только скажи, какой тебе кофе.
        - На ваше усмотрение.
        - Тогда будет крепкий, чёрный и без сахара.
        - Хорошо.
        Я сел, взял с пола штаны да так и застыл со штанами в руках.
        - Кофе готов, - услышал я из кухни.
        - Ты не умываешься? - спросила Моргана, когда я плюхнулся за стол.
        - После еды. Привкус зубной пасты всё портит.
        - Держи. - Она поставила передо мной чашку и, закурив, села напротив.
        - Спасибо.
        Кофе был замечательный.
        - Поешь. - Она достала из холодильника масло, сыр, колбасу, варенье, холодное мясо.
        - Не люблю завтракать.
        - У нас впереди прогулка, так что лучше поешь.
        - Одевайся, - сказала она после того, как я слопал несколько бутербродов и допил кофе, - сигарету?
        - Спасибо, - отказался я.
        - Бросил?
        - Да.
        - Давно?
        - С неделю.
        - А у меня не получается.
        - Значит, не за чем.
        - Возможно. Готов?
        - Сейчас. Зубы почищу.
        Для Хоки она была очень даже ничего. Я совсем её не боялся, более того, мне было даже интересно, так что ехал я с ней с удовольствием. Машинка у неё была высший сорт. Небольшая, серая, но уютная и просторная внутри. Марку я не спросил. Всё равно ничего в этом не понимаю.
        - Вот здесь всё и происходило, - сказала Моргана, когда мы въехали на охраняемую солдатами территорию чёрт знает где за городом.
        Больше всего это напоминало закрытый ведомственный санаторий для средних чинов времён развитого СССР. Огромный парк, аллеи, клумбы. Красивые, чистые корпуса зданий, а воздух… Несмотря на обильные снегопады, дорожки были вычищены от снега.
        - Погуляем? - предложила Моргана.
        - Пойдём, - я тоже решил ей больше не выкать.
        - Вот здесь всё и началось, - вернулась к рассказу Моргана, - я имею ввиду то, что связано с тобой. Это была вотчина Дюльсендорфа.
        - Которого я убил?
        - Это не так просто. Возможно, он до сих пор жив, ну да это теперь уже не имеет значения. Именно здесь он впервые столкнулся с иной реальностью, когда у него из-под носа ушло сразу несколько человек. Они буквально испарились, исчезли без следа. Карл рискнул и сам очутился в одном из параллельных миров, как нынче любят все говорить, хотя никакой параллельностью там и не пахнет. Ты не представляешь, через что он прошёл, чтобы найти эти двери.
        - Хочешь сказать, что до этого момента эксперимент вообще ничего не ведал о той реальности?
        - Никто не знает, о чём ведает или не ведает эксперимент. Скорее всего, он специально подвёл Карла к этому открытию. Понять его нам не дано.
        - То есть вы следуете эксперименту, не понимая, чего он от вас хочет?
        - Мы стараемся догадаться. Потому что иначе…
        - Смерть?
        - В лучшем случае.
        - Какой-то он у вас кровожадный.
        - Нет. Это не библейский Бог, который готов карать за малейший проступок. Эксперимент просто расчищает себе путь. Это как серфинг на штормовой волне. Пока ты с волной, всё в порядке, но стоит зевнуть, и тебя разбивает о камни.
        - А я слышал, что эксперимент дарует некие блага.
        - Не факт. То, что у тех, кто служит эксперименту, открываются новые горизонты, ещё не значит, что эксперимент что-то дарует. Возможно, это просто побочный результат, а эксперимент понятия не имеет, что кто-то вообразил себя его частью.
        - Странная у тебя философия.
        - Я стараюсь избегать аксиом.
        Какое-то время мы шли молча. Моргана думала о чём-то своём, а я не хотел лезть с инициативой.
        - Я хочу, чтобы ты понял: у тебя не так много шансов. Ты умер, умер по-настоящему, и эксперименту пришлось серьёзно напрячься, чтобы возродить тебя к жизни. Тебя пришлось заново создавать из пепла, с самого начала. Придумывать тебе новых родителей, новую биографию. Ты даже представить себе не можешь, какое ты создал напряжение. К тому же то, что ты сотворил там… ты вызвал огромную метатектоническую активность, которую можно сравнить разве что с падением гигантского метеорита. Вокруг тебя задействованы такие силы… Как ты думаешь, сколько он может компенсировать это напряжение?
        - Пока я не сделаю, что ему надо, или пока он во мне не разочаруется. В любом случае, после этого…
        - Не в любом. Ты можешь уйти туда.
        - Так меня там и ждут.
        - Это твой единственный шанс.
        Снова наступило молчание.
        - Я хочу, чтобы ты понял. Мы не злодеи и не чудовища. Мы учёные, открывшие некую совокупность законов, подчинённых единой воле. Кто-то придумал название «эксперимент», хотя какой это к чертям эксперимент. Мы такие же, как и все, с той лишь разницей, что у нас есть знания и мы не отягощены принципами морали и прочей белиберды. Только рациональность.
        - Какая-то у вас кровавая рациональность.
        - А это не у нас. Это везде. Эксперимент только следует наиболее общим законам, которые диктуют правила игры. Здесь убивают все, от одноклеточных существ до… - она не нашла что поставить после этого «до», - убивают все: одинокие мудаки, политики, президенты, детишки ради удовольствия. Убийства - это наша общая, а не отличительная черта.
        - Тут негде погреться? - перебил её я.
        - Замёрз. Тогда поехали, - решила она и зашагала в сторону машины.
        Чёрт! Я сидел в том самом лесу возле того самого костра, который описывал в своём последнем письме Могильщик. Напротив меня сидела молодая, обнажённая, красивая женщина. Я был там же, где и он. Сейчас она начнёт предлагать книгу с нечетным количеством страниц.
        - Нет, - рассмеялась она, - тебе эта книга не понадобится.
        «Мысли читаешь?», - удивился я, но вслух не сказал ничего.
        - Я и есть мысль. Мы же у тебя в сознании. Но лучше будем говорить вслух. Так привычней.
        - Кому?
        - Тебе.
        - А тебе?
        - Я в том виде, в котором ты меня видишь, вообще не существую.
        - А в каком виде ты существуешь.
        - Это несущественно. К тому же в вашем языке нет таких слов.
        - Ты с другой стороны?
        - Не совсем. То, что ты имеешь в виду, является… - Она замялась, подбирая слова: - В общем, это разные вещи.
        - Ладно. Скажи мне лучше, он добился, чего хотел?
        - Не знаю.
        - Не знаешь?!
        - Я только передаю послание. Я почтальон. Ты же не спрашиваешь почтальонов, что в тех письмах, что они тебе приносят.
        - У тебя есть послание?
        - Послание есть у всего.
        - Давай только без философии.
        - Хорошо.
        - Что ты хочешь мне показать?
        - Пойдём.
        Она поднялась на ноги и пошла в лес по одной ей известной тропинке. Я шёл вслед за ней. Через несколько минут мы подошли к дому, маленькому деревянному дому.
        - Прошу. - Она пропустила меня вперёд.
        Внутри было чисто и уютно. Пахло хвоей. Сразу за небольшим коридорчиком (почему-то представилось слово сени) была комната с большим столом, несколькими стульями и застеленной кроватью. На стене напротив кровати висели старинные часы с кукушкой. Они почему-то сразу привлекли моё внимание.
        - Это твои часы, - пояснила она, - ничего не находишь в них странного?
        - Да нет вроде.
        - У них шестьдесят одно деление.
        - То есть?
        - Они идут точно, но в каждом часе у них шестьдесят одна минута, состоящая из шестидесяти одной секунды. Секунды эти чуть-чуть короче обычных, ровно настолько, чтобы часы могли точно идти. Сейчас они идут верно, но когда наступит твой час, ты услышишь, как закукует кукушка, и стрелка пойдёт в обратную сторону.
        В следующее мгновение я буквально вынырнул из сна. Рядом мирно спала Лариска.
        - Как закукует кукушка и время пойдёт вспять.
        - Что? - сонно спросила она.
        - Ничего. Спи. Это сон.
        Было около семи утра. Лариска крепко спала, повернувшись ко мне спиной. Осторожно, чтобы её не разбудить, я поднялся и вышел из комнаты. Спать больше совсем не хотелось. Я принял душ и отправился на кухню варить кофе. На душе почему-то было хреново.
        В дверь негромко постучали.
        - Кого ещё в такую рань, - пробурчал я.
        - Кто? - спросил я на всякий случай.
        - Я знакомая твоего друга. Он обо мне рассказывал.
        - Ты забыла добавить «покойного», - грустно сказал я, когда она вошла. Как-то вдруг мы сразу были «на ты».
        - Я не забыла.
        - Не любишь касаться этой темы?
        - У него был реальный шанс отворить дверь.
        - Однако это всего лишь догадки.
        - Всё есть догадки. Ещё, кажется, Гоббс говорил о невозможности чего-либо определить.
        - Философия с утра… - Я поморщился.
        - А я не люблю разговаривать в коридоре.
        - Могу пригласить на кухню и угостить кофе.
        - Замечательная идея.
        Она позволила помочь снять пальто, затем зашла сначала в ванную, а потом и на кухню. Она ориентировалась в моей квартире так, словно была здесь тысячу раз.
        - Ну и как тебе Моргана? - спросила она, посмотрев мне в глаза.
        Её взгляд действительно проникал внутрь, но в моём случае он упал куда-то на дно, так и не задев ничего важного.
        - Моргана как Моргана.
        - Ну а я, как ты уже догадался, Анис.
        - Странные у вас имена.
        - Это не совсем имена, по крайней мере, в привычном понимании этого слова. У тебя можно курить?
        - Кури.
        Она достала из сумочки дешёвую зажигалку, дорогие сигареты и приступила к своему излюбленному ритуалу.
        - Можно нескромный вопрос?
        Она чуть кивнула.
        - Объясни, пожалуйста, свой выбор сигарет и зажигалки.
        - Что тебя так заинтересовало?
        - Твои сигареты - целое состояние, тогда как зажигалка…
        - Сигареты - это сигареты. Я люблю именно эти. Цена для меня не имеет значения. А зажигалка. Это не по-женски, но я не люблю цацек. Огонь везде одинаковый, а платить за понты… Это как-то ниже моего достоинства.
        - Ясненько.
        - Хороший кофе, - похвалила она.
        - Стараюсь по мере сил. Но с Морганой мне не сравниться.
        - Во всём мире наберётся где-то с десяток человек, которые в искусстве приготовления кофе могут сравниться с Морганой. Она его чувствует.
        - Кого?
        - Кофе. Она берёт порошок, и он говорит ей, что надо делать.
        - Карлос Кастанеда. Том пятый, страница восемь.
        - Ты, кстати, зря иронизируешь.
        - Это для поддержания разговора.
        - Я вот что зашла, - она закурила ещё одну сигарету, - как ты себя чувствуешь в центре внимания?
        - Если честно, хреново. Такое чувство, будто на меня глазеют через прицел.
        - Так и есть.
        - Да, но пока я нужен.
        - Ты прав.
        - Что ты имеешь в виду?
        - Ты хоть и золотой ключик, но одноразовый.
        - Как презерватив?
        - Пусть будет презерватив, если тебе так угодно.
        - И что?
        - А то, что после того, как ты откроешь дверь…
        - Меня снимут и выбросят.
        - Ты догадливый.
        - Я как завидная невеста на выданье. Вокруг ухажёры, ухажёры, ухажёры, а в результате… Всё равно со мной это сделают.
        - Ты прав.
        - И что, нет никакого выхода?
        - Теоретически ты мог бы уйти туда. Там другие правила. Но вместе с тобой туда ворвётся эксперимент, и там будет, как здесь.
        - Веселая перспектива.
        - Я хочу, чтобы ты это понял.
        - Я понимаю.
        - И что ты думаешь?
        - Не знаю. Сейчас можно думать всё, что угодно, но в нужном месте и в нужное время… Не знаю.
        - А ты подумай.
        - Я подумаю.
        - И ещё. Твой финал нельзя предсказать.
        - Что?
        - После того как с тобой закончит эксперимент, ты достанешься сортировщику, а что с тобой сделает он…
        - Послушай… А зачем вообще это надо тебе?
        - Я - лазутчик с той стороны.
        - Это понятно. Непонятно другое. Ну, сломаешь ты меня, он же всё равно эту дверь откроет.
        - Необязательно. Если бы та сторона была его фронтальной целью, тогда дело другое. Но эксперимент… Он как большая амёба с миллионом щупальцев. Одно из них упёрлось в нашу дверь.
        - Вы надеетесь, что он постучится-постучится и свалит?
        - Если ты не откроешь ему дверь.
        - А что со мной будет, если я не открою ему дверь?
        - То же самое, что и если откроешь. Для тебя это не имеет значения.
        - То есть в любом случае… Смерть - это единственная штука, в которой можно быть уверенным.
        - Не скажи.
        - Ты знаешь альтернативу?
        - Ты говоришь о смерти, как о чём-то финально-конкретном. А это домысел, как и все разговоры о том свете.
        - Уж лучше, чем попасть к Господу на небеса.
        - Почему?
        - Посмотри вокруг. Это его творение. К тому же его любовь… Особенно по отношению к Иову, который попросту имел неосторожность попасться на глаза. К тому же дело не только в нём. Ему нужны только те, кто готовы ради него прирезать собственных детей, и если это любовь… Такой любви мне не надо. Если он своего сынулю не пожалел, то почему он должен жалеть меня? От таких, как он, надо держаться подальше.
        - Возможно, ты и прав.
        - В любом случае, это ещё одна не очень удачная спекуляция, как, собственно, и все остальные.
        - Ладно, - она посмотрела на часы, - мне пора.
        - Ещё один вопрос. Последний.
        - …?
        - Сколько мне осталось?
        - Извини, но я не кукушка. Я правда не знаю.
        - Жаль.
        - Мне тоже.
        Глава 6
        Телефон звонил долго, бесконечно долго. Сначала меня надо было разбудить, затем преодолеть терпение, чтобы я всё-таки захотел встать и поднять трубку, затем…
        - Привет, - весело сказала Жанна.
        У нас с ней, оказывается, были совершенно свободные, без каких-либо обязательств, отношения, поэтому она совершенно спокойно отнеслась к моему роману с Лариской, тем более что себя она тоже особенно верностью не утруждала.
        - Привет.
        - Ну ты и дрыхнешь! Медовый месяц?
        - Я один.
        - А…?
        - Ушла домой.
        - Понятно. Тут такое дело… Андрея убили. Ты его не помнишь. Но раньше вы были друзьями, так что…
        - Понял. Когда похороны?
        - В два.
        - А сейчас?
        - Около десяти.
        Я посмотрел на трубку, что называется, как баран на новые ворота и положил её на рычаг. Похороны. Черт, ещё один ребус. Как я понял или как мне казалось, случайности из моей жизни были практически исключены, а следовательно… В общем, какой-то Андрей по дороге в мир иной должен занести мне послание. Кто-то совершенно не желает пользоваться услугами почты.
        Было ещё три часа, так что я с удовольствием принял горячую ванну (но бриться не стал), вкусно позавтракал жареной картошкой, которую сам себе и пожарил, выпил чашку, затем ещё одну душистого, крепкого, свежего чая… В общем, собирался я долго и с удовольствием.
        На улице было мерзко. Промозгло, сыро, и ветер. А вчера ещё выпал снег. И это вторая половина марта!
        - Заходи, - буркнула Жанна.
        Открыв дверь, она вернулась к телефону - я как всегда вовремя.
        - Кофе будешь? - предложила она, закончив разговор.
        - Кофе или мутную бурду для лентяев?
        - Скорее, мутную бурду.
        - Тогда чай.
        - У меня пакетный и зелёный.
        - Давай зелёный. Потому что пакетный - это не чай.
        - Так что там произошло? - спросил я, осторожно глотнув горячего чаю.
        - Андрей… Шёл, видно, ночью. В общем, его кто-то грохнул по голове так, что мозги разлетелись.
        - Пораскинул чувак мозгами. Ограбление или пьяная драка?
        - Не похоже. У него ничего не пропало. К тому же его лишь разок двинули по голове, и всё. Как будто специально хотели грохнуть.
        - Было за что?
        - Да там дохрена было за что. Тут ничего удивительного. Но всё равно. Не верится.
        - Я, говоришь, его знал?
        - Вы с ним дружили, но в последние лет пять…
        - Поссорились?
        - Не то чтобы поссорились. Скорее, разошлись.
        - Ясненько.
        - А ты вообще пропал. Не звонишь, не заходишь… Чем занимаешься?
        - Сижу дома безвылазно.
        - Что, так хороша?
        - Не знаю.
        - Или любовь с первого взгляда?
        - Не знаю…
        Я действительно не знал, что ей ответить. Это была страсть, всепоглощающая страсть. Все мои желания, буквально все, были сконцентрированы на Лариске. Но я не влюблялся, я вспоминал любовь, вспоминал Лариску, вспоминал тоску, когда она вдруг исчезла из моей прошлой жизни. Это было сумасшествие, многократно усиленное к тому же тиканьем странных шестидесятиоднозначных часов, которые отмеряли мой лимит времени. Но как я мог рассказать это Жанне, которая полностью принадлежала этой действительности, и мой рассказ…
        - Не знаю, - ещё раз повторил я.
        - Мне кажется, или я слышу сожаление в твоём голосе?
        - Не знаю…
        - Ты как в том анекдоте про дурдом.
        - Острое слабоумие на почве… А, хрен с ней, с почвой!
        - Пойдём?
        - Пойдём.
        - Ты её любишь. Любишь, но боишься признаться.
        - Ты-то откуда знаешь?
        - Я не слепая.
        - И не глухая, и не хромая…
        - Перестань.
        - Нет, почему ты так уверена?
        - Потому. А вот почему ты…
        - Мне сейчас ох как не нужно влюбляться!
        - Влюбляться нужно всегда. Это никогда не вредно.
        - Иногда лучше быть одному.
        - Это весна. Пора любви и шизофрении.
        - Зимняя какая-то весна.
        - Какая есть.
        - Подожди. Надо бы цветы…
        Базарчик находился в двух шагах. Четыре гвоздички. Две от меня, две от Жанны.
        Во дворе возле гроба толпилось несколько человек. Высокий и тощий, как гриф от штанги, поп что-то бубнил, уставившись в потрёпанную старую книгу. Мы положили цветы на скамеечку возле гроба и отошли в сторону.
        - Привет, - к нам подошёл теперь уже единственный Могильщик, - жалко идиота… Как собаку… Мало того, что грохнули на главной улице чуть ли не напротив ментовки, так он ещё несколько дней в сугробе… Грохнули, и снегом сверху.
        - Никаких догадок, кто, за что? - спросил я.
        - Да кто угодно. Он в последнее время вообще чудил. С наркоманами связался. С такими, кончеными. Баб каких-то водил. Ты бы этих баб видел…
        Он закурил сигарету.
        - Пойдём, может, куда-нибудь посидим? - предложил я.
        - А на кладбище?
        - Холодно. А ему всё равно уже. К тому же мы вроде как попрощались.
        - Пойдём, - согласился Могильщик.
        - А ты? - спросил я у Жанны.
        - Да тоже, наверно, с вами.
        - Тогда двигаем.
        - Вы куда? - спросил нас мужчина с лицом ветерана алкоголического труда.
        - Мы сейчас.
        - Скоро туда…
        - Мы сейчас.
        - Хорошо.
        - Родственник? - спросил я у Могильщика.
        - Дядька. Трындец полный.
        - Заметно.
        В «Сайгоне» (у нас тоже был свой «Сайгон» - небольшой подвальчик, стилизованный под джунгли, где вполне нормально можно было провести какое-то время суток) никого почти не было. Публика обычно собиралась вечером, а после одиннадцати «Сайгон» превращался в клуб знакомств.
        - Что будем? - спросил Могильщик, когда мы устроились за столиком.
        - Коньяк. Здесь есть коньяк?
        - И даже неплохой. - Могильщик был завсегдатаем.
        - Тогда коньяк и лимончик.
        Могильщик поднял руку, как старательный первоклассник на уроке, и к нам почти мгновенно подошла невзрачная официантка. Она была настолько буднично-серой, что буквально просилась на какой-нибудь натюрморт между заголовком дешёвой газеты, пригоревшей яичницей и чашкой холодного жидкого кофе.
        - Коньяк и лимончик.
        Она молча кивнула и растворилась в воздухе. Но не надолго. Буквально через пару минут наш заказ был на столе.
        - Ну, давайте, не чокаясь.
        - Послушайте, - сказал Могильщик, доставая замусоленный блокнот:
        ««Сайгон», «Сайгон», «Сайгон»… Опять «Сайгон»… Одно и то же… Все время одно и то же. Она не пришла. Она не приходит вот уже который раз, и поэтому рядом со мной какая-то (замалёвано так, что нельзя прочесть)… Мы пьём водку и какой-то сок. Я пишу. Её это немного забавляет и немного достаёт. Она не приходит. Она никогда не приходит, и мне приходится торчать со шмарами в этой дыре, чтобы, когда кончится пойло, пойти… Не важно, куда, но всегда за одним и тем же, как будто, кроме выпивки и жратвы, больше ничего нет. Особенно раздражают сообщения о предстоящей войне. Почему так? Почему всегда так? Почему они всегда ведут себя так и никогда по-другому? Неужели в этом твой замысел, Боже? Водка подходит к концу, а я ещё не закончил. Ладно, последняя порция и точка. Вернее, многоточие или кровоточие… Как у Наумова или Башлачёва, точно не помню.
        Эта дрыхнет. Получила своё и спать, словно больше ничего в этом ёбаном мире не происходит и не происходило никогда. Плодитесь и размножайтесь, а на остальное забейте, как на… А как же быть тогда с воротами, которые, мать их, повсюду? КАК? А за воротами - лес. Настоящие джунгли или тайга, или и то и другое вместе взятые. Огромные деревья, а на каждой ветке черепа. Настоящие человеческие черепа. И вой вместе с хрустом костей. А там, на горе, основание когда-то величественного храма, вершина которого навсегда превратилась в миф.
        Город я познал давно. Именно познал, как библейские мужи познавали своих жён. Он вошёл и познал её в зверином естестве бытия… Ночь, звёзды… Ночь щерится поруганным ртом Луны. Я есмь бог, мать вашу! Я и Город. Из улицы в улицу… Левушка-рёвушка, прогрессор хренов, только обесшекненный и с «Ж» по всей харе… А в венах течёт кайф. Глаза кипят. Я есмь бог! Слышите, ублюдки хреновы? Я есмь бог! Я чист. Никакой химии, даже пива и сигарет. Город не терпит грязи. Кладёт он на тех, кто… Сегодня я волк. Тело напряжено, уши торчат. А запахи… Боже мой! Ночь. Можно не опасаться… Иногда промелькнёт двуногий мешок тухлятины, прижимаясь к забору и излучая страх, что твой синхрофазотрон. Откуда им знать? Знать им откуда? У них математика и здравый смысл. Ну их! Пусть смердят себе где-нибудь там, а здесь Город. Город и Лес по ту сторону сна… Сад смерти. Это мы рыскаем в поисках врат. Сад смерти. Карьер. Горы мусора, который лениво дымится, заслоняя небо зловонием. И столбы. Двухметровые ржавые столбы щерятся в небо. И их сотни. Слава тебе, о человек! А за окном кислотный дождь и пепел. Пепел падшей планеты, так и не
познавшей любви, и остатки тех снов, которые уже никогда… И вот бредём мы целую вечность по колено в гноящейся совести. Наши помыслы - яд. В наших сердцах - смерть. И дом… Мертворожденное дитя конвульсирующих стекла и бетона. Чёрный оскал беззубой пасти окон. И река, втиснутая в бетонные берега. Её ноги сбиты в кровь. Она закрывает лицо руками… Но приходит мать-Ночь и гладит её ласковыми руками, расчёсывая с пробором лунной тропы. Здравствуй, мать-Ночь. Пусть спят двуногие бурдюки смерти. Пусть снится им покой и похоть, сочащаяся на подушку. Имеющий душу, да учует. Он живой, этот Город, что бы ни говорили эти ублюдки! Вовеки веков, аминь или в бога душу мать, что в принципе одно и то же. Здравствуй, мать-Ночь. Я есмь бог, врата проходящий. Как утаить мне песнь за пазухой? Как обмануть вечно пьяного архангела с небритым лицом, что стоит на страже? Как пронести эту бьющую ключом жизнь в мир смерти и тлена, именуемый Днём? Как обойти мне этого парня и его вездесущих псов? Или нет. Пусть летит моя песнь… И была ни была. Поднимаю лохматую морду и целую в лицо эту вечно пьяную развратницу со странным именем
Небо, прямо в её ненасытные губы.
        - Ау-у-у-у-у-у-у-у! Ау-у-у-у-у-у-у-у-у-у-у! - разносится среди каменных нор, где жмутся в подушки двуногие трупы.
        Я ЕСМЬ БОГ, ЧТО БЫ ЭТО НИ ЗНАЧИЛО».
        - Шиза какая-то, - первой высказалась Жанна.
        - Он сам этого хотел. Говорят, у него в подвале нашли петлю, так что если бы ни это, он бы сам… - сообщил Могильщик.
        - Говорили же… А он…
        - Давай не будем о покойнике. Лучше ещё по одной, - предложил я.
        - Не чокаясь, - поддержал Могильщик.
        - Пусть земля ему пухом, - сказала Жанна, и мы выпили.
        Я есмь бог… Во как это бывает. Несанкционированное проникновение, а в результате, смерть. Слишком далеко ты зашёл со своими химическими экспериментами (он так и не смог найти себе допинг по вкусу и перепробовал всё, на что был способен), слишком многое ты увидел, а увидев, не понял, а не поняв, начал шуметь и как результат пораскинул мозгами прямо на свежий снег. Вот, значит, что мне хотели сказать мои тайные доброжелатели, устроившие моё присутствие на этой попойке в третьеразрядном кабаке…
        - Не чокаясь.
        - Третья и последняя.
        - Царствие ему небесное…
        Глава 7
        И снова был огонь. На этот раз огромный, в два моих роста костёр горел ночью посреди лесной поляны. У костра было трое: три молодые, красивые женщины, совершенно лишённые одежды. Как и в тот раз я не мог их рассмотреть, но то, что они молодые и красивые, знал наверняка. Одна из них протянула мне чашу с терпким, приятным напитком. Горячим, но не обжигающим. Когда с напитком было покончено, она взяла меня за руку и повела за собой в лес. На этот раз к огромному старому дереву, от которого при нашем появлении отделилось бесформенное марево.
        Когда мы приблизились, марево буквально заглянуло мне в душу. Сначала оно спрашивало, интересовалось, затем начало рассказывать. Оно говорило долго и обстоятельно, говорило с моей душой, и я, моё сознание, не понимало ни слова. Я мог чувствовать сам факт диалога, наблюдать его эмоциональный фон, но содержание было для меня недоступно. Когда разговор закончился, марево вернулось в ствол.
        - Теперь ты знаешь всё, что нужно, - сказала моя спутница, и меня вновь, словно со дна морского, мощная сила вытолкнула из сна.
        - Проснулся? - рядом со мной сидела Моргана.
        - Ты всегда приходишь в чужие дома без стука?
        - Нет. Только когда этого требуют обстоятельства.
        - И какие у тебя для этого обстоятельства сегодня?
        - Тебя нельзя было будить во время контакта.
        - Что?
        - То, что ты принимаешь за ту сторону, на самом деле тамбур или лабиринт - сложная конфигурация пространственно-временных образований, или, как любят говорить наши фантасты, параллельных миров. Часть из них заселена людьми.
        - Поэтому эксперименту трудно попасть на ту сторону?
        - Поэтому ему нужен универсальный ключ, способный отворить сразу ТЕ врата.
        - То есть я.
        - Сварить кофе?
        - Это было бы здорово.
        - А ты пока одевайся.
        - Ты так и не сказала, какими судьбами. Не думаю, что ты заглянула просто на огонёк.
        - Мы обеспокоены. У тебя стойкий контакт с… Я даже затрудняюсь тебе сказать, с кем. Это ещё одно практически не изученное явление.
        - Ты же говорила, что это тамбур.
        - Не совсем. Тамбур - это нечто другое… В крайнем случае, не делай резких движений.
        - Как у Стругацких.
        - Это серьёзно. Если что… В общем, делай то, что от тебя хотят.
        - И никто не пострадает.
        - Не пострадаешь ты. И перестань. Это серьёзно.
        - Я понимаю. Дурацкая привычка паясничать, когда страшно.
        - Это хорошо, что тебе страшно.
        - Ты не один? - Лариска зло посмотрела на Моргану.
        Дверь была открыта.
        - Привет. Это…
        - Я знаю. Это она убила моего отца.
        - Я делала то, что должна.
        - И это тебя прощает?
        - Я не извиняюсь. Так было надо. Он, кстати, это понимал, иначе…
        - Иначе вы бы убили меня.
        - Не только.
        - Спасибо за откровенность.
        - Нас никто не спрашивает в этой игре. Это правила.
        - Чего ты хочешь?
        - Она зашла предупредить, - вмешался я в их диалог.
        - С чего это ты такая добренькая?
        - Я не добренькая и не злая. В прошлый раз Карл поставил на силу и провалился. Я играю с открытыми картами.
        - Какое благородство.
        - Мне совершенно плевать на так называемую мораль. Мне плевать, хорошо или плохо то, что я делаю. Это не моё дело. Моё дело сделать всё правильно, иначе…
        - Иначе ты автоматически превращаешься в подопытного кролика?
        - Он просто ликвидирует помехи.
        - Как в фильмах про мафию. Ничего личного, - вставил я.
        - Хорошо, что до тебя это дошло, - ответила мне Моргана.
        - Свари ещё кофе, - попросил я её, чтобы хоть как-то сменить тему.
        - Ты не выставишь её за дверь? - зло спросила Лариска.
        - Хочешь, чтобы опять к тебе пришли те, другие? - спросил её я.
        - Ну и пошёл ты нахуй!
        Она бросилась к двери.
        - Стой! - я схватил её за руку.
        - Отпусти!
        Она оттолкнула меня и выбежала за дверь.
        - Лариска! Мага!
        Я побежал за ней, но она успела поймать машину…
        - Стой! - Моргана крепко держала меня за руку.
        - А не пошла бы ты!
        - Заткнись, дурак. - Она ударила меня по лицу. - Он убирает препятствия, или ты ещё не понял?
        Он убирает препятствия, и Лариска только что…
        - Если с ней что-то случится, я покончу с собой. Ты поняла?
        - Тогда позволь ей уйти.
        - Ты что?!
        - Спокойно, сынок…
        Отец абсолютно не замечал, что он с большим трудом вписался в поворот, и ещё бы чуть-чуть…
        - Ты что, не видишь?
        - Ничего. Правда, я слегка пьян…
        После этих слов машина выскочила с дороги и, как в компьютерных гонках, какое-то время шла по полю, не сбавляя скорости. А скорость была…
        - Осторожно!
        Мы промчались буквально в сантиметре от столба.
        - Всё хорошо, сынок, всё нормально.
        - Что нормально? Ты совсем охренел?
        - Тихо мне, говнюк!
        - Останови!
        Дорога тем временем становилась опасной. Слева начинался обрыв, но отец, казалось, его не замечал.
        - Останови! - вновь крикнул я, но он меня словно не слышал.
        Тогда я открыл дверь и выпрыгнул из машины. Меня несколько раз крутануло по асфальту, который оказался тёплым и мягким. Машина же с отцом, в очередной раз не вписавшись в поворот, рухнула с обрыва в пропасть. Резко завыли сирены…
        Проснулся я от долгого телефонного звонка. Голова раскалывалась. Во рту было… Ещё бы: коньяк, водка, вино, пиво, помноженные на дурь. Телефон продолжал звонить, и каждый его вопль отзывался в моей голове болью. «Надо всё-таки подойти», - решил я.
        - Да.
        - Быстро одевайся и уходи, - взволнованно приказала Моргана.
        - Что?
        - Одевайся и уходи.
        - Куда?
        - Куда хочешь. А лучше всего к кафе возле поворота.
        - Зачем?
        - Проснись, дурак! Они уже идут!
        - Кто?
        - Никто! - Она повесила трубку.
        И тут до меня дошло: идут за мной. Они! Похмелье исчезло в одно мгновение. По жилам растеклось приятное ощущение, как тогда, когда меня чуть не убила сосулька. Огромная. Она упала с крыши многоэтажного дома и пролетела буквально в миллиметре передо мной, забрызгав очки и выпачкав пальто. Тогда я тоже испытал этот кайф. Я быстро оделся и помчался, не переходя, правда, на бег, к придорожной забегаловке. Быстрым шагом до неё было около получаса. Я был почти на месте, в каких-то пятидесяти метрах от кафешки, когда прогремел взрыв. Маленький, изящный автомобиль Морганы превратился…
        Я рухнул на землю от накрывшего меня абсолютного бессилия. Моргана… У меня на глазах…
        - А теперь медленно поднимайся. И без глупостей, - услышал я за спиной.
        Глава 8
        Дым был повсюду. Даже здесь, в храме, где воздух всегда был удивительно чистым, свежим, приятным для дыхания. Здесь тоже был дым. Он клубился в воздухе, играл с огнём асбестовых светильников, резал глаза, заставляя их слезиться, першил в горле. Дым и запах, специфический запах горящего человеческого жилья вместе с телами смельчаков, подаривших ценой своих жизней шанс тем, кто успел спрятаться в храме.
        Нет ничего страшнее ожидания, когда от опьянённой кровью толпы тебя защищают единственные ворота, пусть даже оббитые металлом. Любые ворота можно сломать, и тогда… К счастью, они принялись грабить и поджигать дома, сараи, складские помещения, но потом они вернутся, они обязательно вернутся, и тогда…
        Ожидание было настолько напряжённым, что дым казался его материальным воплощением. Да и что может лучше воплотить подобное ожидание, как не сгущающийся дым: последнее, что оставалось от родного жилья и тех братьев…
        Только Отец казался или был совершенно безмятежным. Он сидел, скрестив ноги, точно в центре храма, на идеально гладком и идеально ровном полу, на котором ничто не могло оставить даже царапину. Ничто из известных людям вещей, потому что на полу был особый рисунок, состоящий из линий-канавок радиусом полтора сантиметра в сечении и специальных круглых углублений радиусом один метр и глубиной три сантиметра.
        Круг Отца находился точно в центре шестиконечной звезды, образованной двумя равносторонними треугольниками. Звезда, в свою очередь, была вписана в равносторонний треугольник, вершинами которого служили углубления для Старших Детей. Им тоже надлежало быть безмятежными, и они изо всех сил старались сохранять спокойствие, что получалось у них из рук вон плохо. Старшие Дети сидели лицом к центру храма. Треугольник был вписан в квадрат, вершинами которого служили углубления для Младших Детей. Они сидели спиной к центру и не скрывали своих чувств. Внешней границей рисунка был круг, за которым стояли Внуки - человек двадцать напуганных крестьян. Весь рисунок был буквально пронизан множеством лучей, расходящихся из отцовского углубления к внешнему кругу. В канавках горело асбестовое масло, но, несмотря на то, что канавки были соединены с углублениями, в углубления масло не попадало. Кроме рисунка на полу храм освещали асбестовые горелки, густо расположенные вдоль стен, - правильной полусферы с небольшим отверстием сверху, через которое в храм должен был проникать луч луны.
        Ожидание неприятно затягивалось, дым становился всё более ядовитым. К тому же толпа, закончив свои дела в поселении, созрела для основного блюда, которым были забаррикадировавшиеся в храме люди. Они пытались высадить двери при помощи тарана, и каждый мощный удар приближал развязку. Это было похоже на обратный отсчёт, где цифра ноль означает…
        Наконец, серебристый луч прорезал полумрак храма, и храм буквально взорвался всполохами света. Заблудившись среди бесконечных своих отражений, свет метался по храму, словно испуганная птица, создавая невообразимую по красоте картину, в центре которой был Отец, светящийся, казалось, своим собственным светом.
        Отец закрыл глаза и начал песню. Он пел на более древнем, чем вся наша жизнь, языке. Песня врывалась ураганом в души всех, кто был в храме, переворачивала всё в душе, крепла и возрождалась голосами тех, кто её слышал.
        Лунный луч задрожал и начал расти. Сначала он поглотил Отца, затем Старших детей, затем вдруг сразу заполнил весь храм и через мгновение исчез вместе со всеми, кто находился в храме.
        Долго ещё пустой храм сотрясали удары, прежде чем двери, не выдержав натиска человеческой злобы, рухнули. Толпа, предвкушая новую кровь, ворвалась в храм, и… Люди остановились в нерешительности. В храме не было ничего. Совершенно ничего. Ни золота, ни богатства, ни чужеверцев… Только голые стены и пол. Азарт сменился паникой. Люди бросились было к выходу, но там, где раньше была дверь, появилась стена. Вопль отчаяния потонул в грохоте обрушившихся стен.
        И сразу после этого на землю опустился туман. Густой, всепроникающий туман, в котором исчезало всё, даже крики испуганных людей. Утром туман рассеялся, и вместе с ним исчезло всё, что могло бы напомнить о существовании храма: развалины, чёрные остовы сгоревших домов, священный сад, поля, близлежащие деревни, жители которых осквернили храм… Исчезло всё, включая и прошлое, словно никогда ничего здесь и не было…
        Они были гостями. Всегда и везде они были гостями - странниками, чей путь протянулся из бесконечного вчера в бесконечное завтра, и каждая остановка была не более чем коротким привалом. Никто не знает, где и когда существовал первый храм и был ли он вообще. Никто не знает, сколько было Отцов и сколько было перемещений. Время (и не только оно) старательно очищало память.
        Когда в очередной раз обстоятельства заставляли их вновь отправляться в путь, они запирались в храме, и луч света переносил их в практически точно такой же храм. Только без орнамента на полу.
        Храм всегда был полусферой. Всегда на стенах горели асбестовые лампы, в которых вечно горело, не сгорая, асбестовое масло. Храм всегда стоял на вершине горы, и всегда его окружал священный вечноцветущий сад.
        За садом их уже ждали дома, поля, огороды. Иногда они находили домашних животных, но это случалось крайне редко.
        Когда приходила НОЧЬ (первая из редких ночей, когда луна могла заглянуть в храм), Отец входил в храм, садился точно в центр и ждал. Первый луч света объяснял всё. Он же и создавал рисунок на полу храма, определяя их дальнейшее существование на новом месте.
        Повинуясь велению света, Отец назначал Детей и Внуков. Старшие Дети были приближёнными Отца. На них опускался свет мудрости. Младшие Дети были учениками. К ним приходило умение. Внукам же надлежало заботиться о крыше над головой и хлебе насущном. Несмотря на такое строгое разделение, никто не считался высшим или низшим.
        Они не поклонялись богам, не верили в демонов и не были религиозными в обычном понимании этого слова. Они служили ЕМУ. Без подобострастия, без поклонения и заискивания, которые так милы человеческим богам. ОН был разумен и имел волю, которой и пытались следовать они. Что надлежало им делать, ОН говорил через Отца. Храм служил им средством коммуникации.
        Когда им приходилось жить рядом с людьми, они делали вид, что служат одному из человеческих богов, соблюдали все правила и ритуалы и были, казалось, ярыми последователями веры. Они контролировали каждый свой жест, каждое слово, чтобы никто не мог даже заподозрить ересь или обман. Для всех остальных они были самыми обычными людьми, не хватающими с неба звёзд, но и не бедными, людьми, живущими своим трудом, немного праведниками, немного грешниками, как и подобает нормальным людям.
        Новое место было похоже на рай. Тёплый, но не жаркий климат, плодородная почва, чистейшая река, лес. Куда хватало глаз, простирался лес. Настоящий дремучий лес, в котором было темно, как ночью. Вокруг храма, как обычно, цвёл удивительной красоты сад, немного, правда, запущенный. Дома были небольшие, но вполне пригодные для жилья. Сразу за домами начинались поля. И всё это окружал лес.
        Жизнь быстро вошла в привычную колею. Отец и Дети давно уже перестали стареть, и никто не знал, сколько им лет. Внуки были обычными смертными. Они рождались, болели, старились, умирали. К рождению и смерти они относились одинаково спокойно. Детей растили все вместе, окружая их вниманием и заботой, но не баловали - приучали с детства к суровым законам жизни. Когда кто-то умирал, его тело перевозили на лодке через реку. Там покойника оставляли возле ствола одного из деревьев, и дерево сразу же запускало корни в мёртвую плоть. Дерево поедало человека за несколько часов, а ещё через сутки на ветке появлялся человеческий череп. Так и стояли те деревья с черепами вместо листвы.
        - Отец! Отец!
        Это был один из Младших Сынов. Мало того, что он осмелился войти в дом Отца (это было неслыханно), он ещё имел наглость его разбудить!
        - Отец!
        - Что ты здесь делаешь?
        - Прости, Отец, но обстоятельства заставили меня нарушить порядок.
        Это был любимый Младший Сын, на редкость чуткий и способный ученик, превратившийся в Сына совсем недавно. До этого он был обычным Внуком, но странная смерть одного из Детей…
        - Говори, - приказал Отец.
        - У меня было видение.
        - Ты уверен?
        Видения не были большой редкостью. Практически весь их миропорядок основывался на видениях - так с ними разговаривал ОН. Обычно видения были у Отца, иногда у Старших Детей, но у Младшего Сына… Это было за гранью возможного. Однако этот Сын никогда не стал бы обманывать Отца.
        - Говори.
        - Я видел лес. Не такой, как у нас, а совершенно другой… Словно это был прародитель всех лесов. Я брёл меж деревьев, подчиняясь настойчивой воле, находящейся вне меня. Спустя какое-то время я вышел к костру, возле которого сидели люди. «Что ты здесь делаешь?», - удивились они. «Не знаю», - признался я. «Проходи к огню». Я сел на землю возле костра, и его пламя… Оно согревало меня изнутри. Огонь согревал мою душу. Это было странно и в то же время необычайно хорошо. «Слышишь? В тебе растёт семя», - сказал мне кто-то из них, и я тут же почувствовал, как в моей груди зародилось нечто необычайно светлое. «Огонь разбудил твоё семя, но кто привёл тебя к нам?» «Не знаю, - ответил я. - Кто-то сильный и в то же время добрый». «Странно. Обычно они делают всё, чтобы спрятать от вас пути». «Кто «они»?» «Тебе всё равно не понять. Будь осторожен. Никто не должен последовать за тобой». После этих слов меня словно бы выбросило из сна, и я понял, что это важно, что это чрезвычайно важно.
        - Хорошо. Завтра я пойду в храм, а ты возвращайся к себе и никому не говори, что был у меня сегодня.
        - Да, Отец… - Он остановился у двери.
        - Говори.
        - Я знаю, что это неправильно, но, знаешь… После этого сна я задумался…
        - Скажи, что тревожит тебя.
        - Я больше не верю, что мы поступаем правильно.
        - Тебе кажется, мы делаем что-то не так?
        - Не совсем так. Мне кажется, что ОН… Не надо ЕМУ служить, - сказав это, он вышел за дверь.
        В небе светила почти полная луна. Завтра она войдёт в храм…
        - Уходи.
        - Что?
        - Уходи.
        На этот раз Отец сам пришёл к нему ночью, крадучись, как вор.
        - Ты что-то видел там, да?
        - Ты прав. В чём-то ты прав.
        Наступила долгая пауза.
        - Что произошло?
        - Сначала всё было как обычно. Потом… Я не знаю, как объяснить… Мы как перекати-поле - колючка, которая катится по степям и пустыням, оставляя за собой след из семян. Куда бы мы ни пришли, мы приносим ЕГО, и сейчас мы стоим перед дверью… Они не хотят ЕГО у себя, как не хотят никого из нас.
        - Но почему я должен уйти?
        - Потому что ты ключ, способный открыть врата. Потому что иначе тебя убьют. Потому что… - Он тяжело вздохнул.
        - Но что же будет со всеми вами, если я уйду?
        - То, что и должно быть.
        - ОН не простит тебя.
        - ОН в любом случае меня не простит. Уже за один этот с тобой разговор.
        - Прости, Отец, мне не надо было к тебе приходить.
        - Уходи. И ни о чём не жалей.
        - Но куда?
        - Пусть ноги сами тебя несут. Прощай.
        Когда Отец вышел, он, как мог, в темноте собрал вещи, которых было совсем немного, и вышел из дома. Луна была огромной, низкой и совсем ещё круглой. Было светло почти как днём. Не оглядываясь, он быстро пошёл прочь, туда, где между деревьев виднелась чуть заметная тропинка. Он шёл почти всю ночь, повинуясь проснувшемуся в нём внутреннему инстинкту, как рыба, гуляющая чуть ли не по всем морям и океанам, но всегда возвращающаяся на нерест в определённое место.
        Дорога вывела его к правильному, выложенному одинаковыми камнями кругу около пяти метров в диаметре. Он оставил вещи за кругом, а сам сел точно в центр, скрестив ноги, и закрыл глаза…
        Ещё только рассвело, а у дома Отца собралось всё поселение. Несмотря на нетерпение, люди не решались потревожить его в доме. Они громко переговаривались на улице, пытаясь за разговором скрыть своё волнение. Наконец, Отец вышел из дома. Как всегда, он был совершенно спокоен и безмятежен.
        - Отец, мы ждём от тебя объяснений, - сказал Старший сын, выходя чуть вперёд из толпы.
        - Какие объяснения ты хотел бы получить?
        - Не надо, Отец, ты прекрасно знаешь, о чём идёт речь.
        - Ты тоже прекрасно всё знаешь. Так какие объяснения тебе ещё нужны?
        - Ты прав. У меня действительно было видение. ОН говорил со мной. Говорил о тебе. ОН сказал, что ты всех нас предал. ОН подарил нам ключ от… А ты заставил Младшего Сына воспользоваться им в тайне от нас. На что ты обрёк нас, Отец?
        - Теперь это уже не имеет значения.
        - С каких это пор наша судьба перестала иметь для тебя значение?
        - Не для меня. Для НЕГО.
        - Для НЕГО?! Ты выжил из ума, Отец!
        - Наоборот. Я никогда так хорошо не понимал ситуацию, как сейчас.
        - Тогда объясни нам свой поступок.
        - Ты никогда не думал, зачем мы ЕМУ? Зачем он заставляет нас всё время покидать насиженные места и уходить всё дальше и дальше?
        - ОН спасает нас от опасностей. И вместо того чтобы…
        - А ты никогда не думал, что это ОН создаёт все эти опасности?
        - Он делает нас сильней.
        - Но зачем?
        - Скажи, если ты это знаешь.
        - ОН стратег, величайший из великих стратегов. Но для воплощения его стратегий необходимы мы, люди. Именно мы, путешествуя среди миров, покоряем для НЕГО вселенную. Мы его войско, покоряющее города.
        - Не вижу…
        - Вот именно. Эта дверь последняя. За ней другая сторона жизни, совсем не похожая на нашу. Там мы никому не будем нужны. Это наше последнее пристанище.
        - Ты боишься смерти?
        - Я боюсь, что ОН…
        Отцу не дали договорить. Двое молодцев скрутили ему руки, предварительно сильно ударив по лицу, чтобы прекратил он богохульные речи. Он не сопротивлялся.
        - Ты знаешь, что мы должны будем сделать, - сказал ему Старший Сын, когда Отец оказался рядом с ним.
        Отец только улыбнулся разбитым ртом.
        На этот раз было новолуние.
        В центре храма, где обычно сидел Отец, стояла чаша в форме цветка. Детей в храме не было. Внуки стояли за кругом и пели молитву-заклинание. Под эту песню Младшие Дети внесли в храм специально изготовленный для ритуала деревянный стол с привязанным к нему Отцом. Отец лежал на спине, а его руки ниже локтей и ноги ниже колен свисали со стола. Он был, как обычно, спокоен. Стол поставили рядом с чашей так, что между столом и чашей был удобный проход. Под руки и ноги Отцу тоже поставили большие широкие чаши, больше похожие на маленькие тазы. Расставив всё по местам, Младшие Дети заняли свои углубления. Пение прекратилось. Это послужило сигналом Старшим Детям. Первым вошёл в храм Сын, обвинивший Отца. Чуть сзади шли другие Старшие Дети. Тот, что шёл справа, нёс старинный меч, выполненный ещё из бронзы, которая, тем не менее, была прочнее стали. Идущий слева Сын нёс ножны. Войдя в круг, они остановились. Первый Старший Сын взял меч, остальные двое встали у изголовья и у ног Отца. Ловким движением Старший Сын отсёк Отцу правую руку. Кровь хлынула в чашу. Внуки запели молитву. Пока они пели, Сын неподвижно
смотрел на кровоточащую рану. Затем он так же ловко отрубил по очереди вторую руку и ноги. Лицо Отца оставалось спокойным, словно это происходило с кем-то другим. Когда кровь перестала течь, Младшие Дети перелили её в главную чашу и подали Старшему Сыну. Он сделал большой глоток и передал чашу дальше. После того как все сделали по глотку, оставшейся кровью наполнили канавки на полу храма.
        Когда рисунок окончательно наполнился кровью, она вспыхнула ярким зелёным пламенем. В следующее мгновение храм начал рушиться без всяких на то причин. Многие погибли под обломками храма, а те, кто выбрался оттуда живыми… Их уже ждали страшные чудовища. Огромные двуногие твари, покрытые густой шерстью. Их большие головы были совершенно лысыми. Голые страшные черепа, обтянутые толстой кожей, с большими острыми зубами в огромной пасти, с оттопыренными ушами и огромными выпученными глазами. Издав боевой вой, они кинулись на людей.
        Всю ночь продолжалось пиршество, а когда из-за горизонта появился первый солнечный луч, земля дрогнула. Река исчезла. Вместо неё появился обрыв. Развалины храма превратились в белесый туман, который вскоре растаял совсем. А там, где были поля, выросли огромные, вековые деревья. От былого поселения остались только круг, выложенный камнями, основание храма и роща с черепами вместо листьев.
        Глава 9
        Луна была огромной, совершенно круглой и низкой.
        - Так и просится в песню, - сказал себе Александр.
        Он сидел возле своей хижины и смотрел в небо. Была весна, самый конец весны, когда чувствовалось приближение лета, но было ещё не очень жарко, да и растительность выглядела совсем яркой. Александр нехотя встал, помахал луне рукой и вошёл в дом. Подумав, он решил не зажигать огонь. Лунного света было вполне достаточно.
        Александр лёг на своё ложе из сухой травы, накрытой старым, но чистым плащом, закрыл глаза и привычно расслабил тело…
        Он никогда не учился этой премудрости. Сын лавочника, Александр с самого детства помогал отцу, пока с ним (с Александром) не случился припадок. Совершенно без всякой на то причины он рухнул как подкошенный. В следующую секунду он отделился от тела. Он видел себя, лежащего на полу, видел, как его пытаются привести в чувство, как бьют по щекам, как брызгают в лицо водой…
        Он какое-то время бродил по улицам недалеко от дома. Невидимый для других, сам же прекрасно всё видел и слышал. При желании Александр мог бы войти в любой дом, подслушать любой разговор, выведать любые тайны, но он немного боялся своего нового состояния. Появилось настойчивое желание вернуться назад.
        Очнувшись, он решил, что это был сон, но позже, выполняя поручения отца (отец часто посылал его по делам в город), Александр смог убедиться, что всё произошло на самом деле и он действительно гулял по городу.
        Несмотря на то, что такие припадки случались с ним чуть ли не каждый месяц, понадобилось несколько лет, чтобы научиться самому покидать тело. Сначала он каждую ночь гулял по городским улицам, навещал спящих людей, чаще молодых и красивых девушек. Он был невидим, а следовательно, неуязвим. Только раз его заметил не совсем ещё проснувшийся горожанин, но Александру удалось быстро скрыться с места преступления. Это был его первый урок: среди людей попадаются те, кто обладает особыми талантами, и надо вести себя осторожней.
        Ему потребовалось совсем немного времени, чтобы понять: достаточно загадать какое-нибудь место, и в следующее мгновение можно оказаться там. Ещё несколько лет ушло на путешествия.
        Одно ему не давало покоя. Часто во время прогулок он натыкался на нечто, совершенно не вписывающееся ни в какие представления о действительности. Сначала он списывал это на сон, но позже пришло понимание, что кроме привычной, обыденной реальности есть другая, волшебная и невообразимая. Она дразнила его, играла в прятки, доводила до отчаяния и вновь дарила надежду.
        - Я ухожу, - сказал он родителям однажды утром.
        - Сегодня ты мне нужен в лавке, - ответил на это отец.
        - Ты не понял, отец. Я ухожу навсегда.
        Сказав это, он покинул дом. Немного еды и немного денег - вот всё, что он взял в дорогу с собой. Там, куда он направлялся, Александр часто бывал во время ночных путешествий, а когда пришло решение покинуть дом, он разведал дорогу. Александр шёл к маленькому пруду в степи, расположенному вдали от человеческих путей. Там он решил посвятить всё своё время поискам иной реальности.
        Александр построил себе небольшую хижину. Жил он просто, питался тем, что давали степь и небольшой лесок, расположенный рядом…
        Александр лежал на спине и наблюдал за тем, как к нему подкрадывается сон. Сон всегда приходил по-разному. Всегда одинаково и в то же время каждый раз иначе. Каждый раз тело становилось тяжёлым, а мысли туманными. Каждый раз сначала была дремота и сразу за ней - дверь, в которую надо было прошмыгнуть до того, как сон полностью завладеет сознанием. Каждый раз за дверью его ждало путешествие. Но каждый раз всё было немного иначе. Это как солнце, которое всегда одно, но каждый день немного другое, как небо, как звёзды или луна…
        Такого с ним ещё не было! Не успел он войти в нужное состояние, как огромная неведомая сила, словно штормовая волна щепку, подхватила его и понесла сквозь не ведомые до этого момента дали. Его выбросило на ровную площадку на вершине горы. Это был идеальный монолитный круг с вырезанным рисунком, состоящим из геометрических фигур, образованных кругами, соединёнными канавками. С вершины или на вершину горы вела дорога, с одной стороны которой был дремучий лес, а с другой - обрыв, за которым росли деревья с человеческими черепами вместо листьев. Была ночь, но луна светила так ярко, что всё было видно почти как днём.
        Александра словно бы кто-то взял за руку и ввёл в центральный круг. Там он сел, скрестив ноги, и закрыл глаза. Буквально через минуту на него опустился лунный луч, разбудивший его собственное сияние, в котором…
        - Кто ты? - спросил Александр, когда понял, что он не один.
        - Я кто угодно и в то же время никто. Я лук с натянутой тетивой, и мне нужна стрела, чтобы пустить её в цель. Я тот, кого ты искал, - услышал он голос в своей голове.
        - Это ты принёс меня в это место?
        - Да.
        - Это твою силу я испытал на себе?
        - Силу? - Он расхохотался. - Ты понятия не имеешь, что такое сила.
        - Что тебе нужно?
        - Мне нужен проводник моей воли, солдат, воин.
        - Хочешь взять меня в услужение?
        - Это ты хочешь служить мне.
        - Почему?
        - Потому что я - воплощение всего, о чём ты мечтал.
        - Что я должен буду делать?
        - Для начала построй мост. Ты уже знаешь, что надо делать. Ты всегда будешь знать, что надо делать. Слушай меня и не прекословь.
        Голос стих. Александр поднялся на ноги. Начинался рассвет. Александр скорее почувствовал, чем увидел, что кто-то наблюдает за ним из леса.
        - Выходи! Я знаю, что ты там! - крикнул Александр на всякий случай и уже в следующее мгновение пожалел о своём поступке.
        Из леса медленно вышло несколько тварей, ужасней которых Александру видеть не приходилось. Двуногие, с мощными волосатыми телами, контрастирующими с совершенно лишёнными растительности головами.
        - Не бойся. Мы не причиним тебе вреда, - сказала тварь, - по крайней мере, без его приказа.
        - Чего, в таком случае, вы хотите? - выдавил из себя Александр.
        - Мы хотим договориться с тобой.
        - Договориться? О чём?
        - Мы, как и ты, служим тому, кто тебя пригласил. Мы охраняем храм.
        - Это место - храм?
        - Да. Раньше он был другим. Но произошло предательство. Храм рухнул. Мы были призваны покарать предателей. Теперь мы будем заботиться о тебе. Но ты тоже должен заботиться о нас.
        - Как?
        - Мы хищники, и нам нужна кровь. Ты должен будешь регулярно выпускать нас на охоту.
        - Хорошо. Но я не знаю, как и что делать.
        - Ты всё уже знаешь. Просто выполняй то, что должно.
        Громкий крик вернул Александра в привычную для него действительность. Он вновь был в своей хижине. Недалеко кричала птица. Было уже около полудня. Александр вдруг отчетливо осознал, что птица прилетела специально за ним и он должен последовать за ней.
        - Иду! - крикнул он птице, словно она могла понимать его речь. - Соберу только вещи.
        Немного воды и пищи - вот всё, что ему было нужно.
        Увидев его, птица ещё раз крикнула, отлетела немного в сторону, села на землю и уставилась на Александра.
        - Иду.
        Так они и шли. Иногда, указав дорогу, птица улетала на несколько часов. Возвращалась она всегда с чем-нибудь в клюве: это была еда, которую она бросала возле Александра на землю. Вода в степи встречалась довольно часто, так что особых лишений ему испытывать не приходилось. На шестой день они вышли к пересохшей речушке, дно которой было усеяно большими круглыми камнями. Птица громко крикнула, сделала несколько кругов над головой Александра и улетела по своим делам.
        С первыми лучами солнца Александр принялся за работу. Надо было спешить. У него был в запасе один только день, а надо было выложить из камней достаточно большой круг. Александр работал до изнеможения, делая короткие перерывы, когда было совсем уже невмоготу. Закончил он перед закатом.
        Отдыхал он сидя, из страха заснуть или потерять сознание. Он сидел возле последнего камня и смотрел на заходящее солнце. Когда диск полностью скрылся за горизонтом, Александр перебрался в центр круга, сел, скрестив ноги, и закрыл глаза.
        Проснулся он от шороха листьев.
        - Привет, - услышал Александр знакомый голос.
        Он сидел в точно таком же круге. Была ночь, лунная-лунная ночь. Луна была почти такой же яркой, как солнце. Вокруг был лес. Александр сидел у подножья храмовой горы. Сразу за кругом сидели монстры.
        - Никогда не видел такой луны, - вырвалось у Александра.
        - Ты ещё и не такое увидишь.
        - Давно я здесь?
        - Не очень.
        - Странно. Мне кажется…
        - Это всё путешествие, - перебил его монстр.
        - Да, конечно.
        - Всё нормально? Пришёл в себя?
        - Да. Всё хорошо.
        - Тогда позволь нам заняться своим делом.
        - Конечно…
        Александр поднялся на ноги и покинул круг. Монстры издали победный клич, от которого Александра бросило в пот, и разом кинулись в круг. Когда их ноги касались камней, они (монстры) ярко вспыхивали серебристым светом и исчезали, словно сгорали в лучах луны. Александр лёг на землю возле круга и мгновенно заснул.
        Вернулись они, когда уже начало светать. Усталые и счастливые, они радостно переговаривались на своём гортанном языке. Они улыбались, что совсем не делало их более привлекательными.
        - Держи, - один из них протянул ему свёрток.
        - Что это?
        - Пирог. Не знаю, правда, с чем, но ещё горячий. А это вино. Мы уже сыты, так что это всё тебе.
        - Спасибо.
        - Не за что. Ты заботишься о нас, мы о тебе.
        - Ты уверен? - Аукк скептически посмотрел на Александра.
        - Думаешь, я не справлюсь?
        - Тебе придётся выдерживать наш темп.
        - Я знаю.
        - При всём уважении. Ты человек, а мы… Наши тела более приспособлены для физических нагрузок.
        - Ты прав. Сам бы я никогда не пошёл на это.
        - Поэтому я и волнуюсь.
        - Такова его воля. Или ты сомневаешься?
        - Нет, но что стоит за этим его желанием…
        - В любом случае…
        - В любом случае ты пойдёшь с нами. Мы оба это знаем.
        - Тогда…
        - Переливая из пустого в порожнее, мы пытаемся себя убедить, что что-то можем. По крайней мере, на словах.
        - Умение говорить есть умение сомневаться.
        - Я бы предпочёл умение молчать.
        Уже около двух лет Александр жил в мире храма. Днём он трудился: надо было возделывать поле, обустраивать дом, заниматься другими делами, которых в хозяйстве всегда полно. Вечера коротал с Аукком (ударение на первом слоге) - предводителем дромов (монстров), очень смышлёным и интересным собеседником с превосходным чувством юмора и склонностью к философии. Ночи он проводил в храме. Он садился на своё место в центре храма, закрывал глаза и мгновенно проваливался в небытие. По крайней мере, утром он не мог ничего вспомнить из того, что случалось ночью. И если бы не изменения, можно было бы предположить, что он просто проваливается в глубокий сон после тяжёлого трудового дня.
        Александр менялся с каждым днём. Он и раньше был статным, крепким мужчиной, теперь же в нём крепли иные, нечеловеческие сила и мощь. Он помолодел. Исчезла седина. Полностью исчезли болезни и следы былых ран. Сознание приобрело невиданную ранее ясность. А глубоко в душе зрело новое понимание. От прежнего Александра не осталось практически ничего. Он стал сильным, быстрым, разумным. Его чувства полностью контролировались разумом, а разум был направлен на служение Хозяину.
        Хозяин требовал пополнения, поэтому Александр должен был идти с дромами.
        - Ладно, пора собираться, - сказал Аукк, заканчивая разговор.
        Погода была ужасной. Небо было затянуто низкими, грязно-серыми облаками. Шёл мелкий холодный дождь. И только ветер радостно резвился, играя с холодными каплями. Судя по засохшей траве и голым, без листьев, деревьям, была поздняя осень. Александр сразу же промёрз буквально насквозь.
        - Ничего, набегу согреешься, - подбодрил его Аукк.
        - Далеко?
        - Километров десять. Осилишь? - Аукк ехидно оскалился.
        - Пошли.
        Дромы взяли высокий темп, и Александр сначала еле поспевал за ними. Но, когда у него поплыло перед глазами и он уже решил, что не в силах больше бежать, на его спине словно бы выросли крылья. Появилось состояние, похожее на лёгкое опьянение. Тело стало сильным и лёгким. Теперь каждый шаг приносил ему блаженство. Захотелось кричать, и крик вырвался как бы сам собой, без малейшего участия со стороны Александра. Это был дикий, полный силы и радости крик освобождённой природы. Дромы подхватили его клич. Тогда Александр на бегу сорвал с себя одежду и отшвырнул её прочь.
        - Хозяйство бежать не мешает? - поинтересовался Аукк, который совсем не устал.
        - Плевать.
        - Смотри, не потеряй.
        - Плевать!
        Где-то совсем рядом залаяли, а затем завыли собаки. Это был вой, полный ужаса и тоски.
        - Они нас боятся до чёртиков, хотя мы никогда их не обижаем.
        Показалась деревня. Несколько небольших домов, огороженных высоким деревянным забором. Дромы закричали вновь. Из-за забора полетели стрелы. Жители стреляли метко, но дромы были достаточно быстрыми и ловкими, чтобы в них можно было попасть.
        Забор преодолели в один прыжок. Полилась кровь. Легко уворачивась от мечей и топоров защитников деревни, дромы наносили им смертельные удары: ломали спины, отрывали головы, разрывали грудь. Александр дрался наравне с другими. Он лихо управлялся с двумя топорами, которые подобрал здесь же, на поле боя. Сражение длилось не более пяти минут.
        Женщины и дети прятались в одном из погребов, вырытых специально на этот случай.
        - Выходите, - приказал Александр - но они только испуганно смотрели на него из укрытия.
        Двое дромов прыгнули в подвал и начали выгонять оттуда пленных.
        - Вы пойдёте с нами, - распорядился Александр.
        Голый, весь в крови, он был ещё более страшен, чем дромы.
        Пока дромы наслаждались трапезой, пленным разрешили собрать кое-какие вещи.
        - Отныне вы будете жить здесь, - сказал Александр пленным, когда они прибыли на место, - вы все - свободные люди. Над вами стоит только бог, чей храм находится на горе. Вы будете служить ему и только ему. Никто вас больше не тронет. Дромы помогут вам построить дома. С этого момента они ваша защита и опора. Пока поживёте под открытым небом - здесь тепло и безопасно. Еду готовьте сами. Продукты есть.
        Так появилось первое поселение у подножия храма. Почувствовав себя в безопасности, люди быстро обживались на новом месте. Климат здесь был более подходящим, жизнь - более лёгкой, а набеги в те времена случались постоянно. Деревня росла как на дрожжах. Отчасти оттого, что рождаемость была высокой, а дети рождались крепкими, смышлёными и здоровыми, отчасти за счёт новичков, периодически пригоняемых с охоты.
        Александр открыл специальную школу, где сначала сам, а потом и с другими преподавателями, похищенными из разных частей света, обучал наиболее одарённых детей всем премудростям, известным тогда человеку. Выпускники его школы уходили в мир, где становились воинами, политиками, священниками, учёными, мистиками, магами… Они легко занимали ключевые посты во всех сферах жизни, включая преступный мир. Контролируя всё, они практически не вмешивались в обычную человеческую жизнь, участвуя в ней, поскольку к этому обязывал мундир. Они служили Хозяину, чётко следуя его воле. Остальное было несущественно.
        Глава 10
        Зима выдалась необычайно морозной и снежной. Мело начиная с конца ноября. Это уже больше чем два с половиной месяца. «Хорошо, что я всегда запасаю еду и дрова заранее», - подумал Карл Дюльсендорф и радостно улыбнулся сам себе. Приятно было вот так сидеть возле печки и беззаботно смотреть на огонь. Особенно после тяжёлого, но весьма благотворного трудового дня. Карл был алхимиком. Он не искал философский камень или вечный эликсир. Его не интересовали золото и вечная жизнь. Он не искал ни славы, ни почестей, ни богатства. Вот уже более двадцати лет он искал причину, побуждающую мир вертеться именно так, а не иначе. Именно тогда, двадцать с лишним лет назад, он впервые столкнулся с тем, что кто-то начисто переписал весь его опыт, исправил прошлое, сделал работу над ошибками, превратив в ничто более десяти лет трудов Дюльсендорфа. Но этот кто-то допустил серьёзную ошибку. Он оставил в памяти Дюльсендорфа смутные воспоминания. И его тренированный по древней методике мозг смог восстановить утраченную информацию, а вместе с ней и понимание того, что этот некто обязательно вернётся, чтобы уже окончательно
или набело переделать свою работу. Дюльсендорфу понадобилось несколько часов, чтобы собрать вещи и уйти из города в лес, как можно дальше от людей да и от самого себя.
        Следующие двадцать лет ушли на поиски следов тех, кто так бесцеремонно вмешался в его жизнь. Двадцать лет Дюльсендорф, словно следопыт, открывал для себя удивительно величественный танец двух сил: одной - пытливой, волевой, ищущей постоянно новые варианты решений, и другой - исправляющей ошибки, устраняющей последствия, переписывающей само прошлое, словно бумажный лист. Это было самое увлекательное из приключений. Тем более что с каждым годом Дюльсендорф всё ближе и ближе подбирался к этой паре.
        Сегодня…
        В дверь уверенно постучали.
        - Кто бы это мог быть? - спросил себя вслух Дюльсендорф. - Входите, там не заперто, - крикнул он погромче, чтобы путник или путники могли его услышать.
        Их было трое. Высокие, крепкие, судя по движениям, молодые. Закутанные по самые глаза. Одного такого было бы вполне достаточно, чтобы… Карл отогнал дурные мысли. Случится то, что случится, так зачем заранее себя настраивать…
        - Добрый вечер, господа. Хотя не думаю, что его можно назвать добрым. Какими судьбами в лесу?
        - Здравствуйте, Дюльсендорф.
        - Мы знакомы?
        - Лично нет, но заочно…
        - Как это понимать?
        - Вы слишком долго за нами следили, чтобы самому остаться незамеченным.
        - Не понимаю вас, господа.
        - Мы служим тому, кого вы всё это время разыскивали.
        - Почему я вам должен верить?
        - Покажи ему личико, Аукк.
        Один из вошедших, самый крепкий, скинул плащ.
        - Невероятно! - вырвалось у Дюльсендорфа.
        - Мы не столь экзотичны, - продолжил всё тот же незнакомец, - если, конечно, не учитывать, что мне более четырёхсот лет.
        - Как вы можете это доказать?
        - Никак. Пока никак. До тех пор пока мы с вами не прибудем на место.
        - Куда вы собираетесь…
        - Не волнуйтесь. Там всегда тепло. К тому же в любой момент вы можете вернуться.
        - Вы…
        - Нет, Дюльсендорф, мы не причиним вам вреда. Для этого было бы достаточно одного Аукка. Он хочет с вами говорить.
        - Кто «он»?
        - Если вас интересует имя, то у него его нет. Если что-то ещё, то мы сами ничего не знаем.
        - Как же вы служите тому, о чём ничего не ведаете?
        - Все служат тому, о чём ничего не ведают. Государь, бог, Отчизна… Всё это не более, чем достаточно расплывчатые слова, смысл которых каждый понимает по-своему.
        - Но…
        - Он сам всё расскажет. Собирайтесь. У нас мало времени.
        - Идти сейчас?! Это безумие.
        - Добро пожаловать в безумие, Дюльсендорф. И постарайтесь поскорее избавиться от своего жалкого рассудка. Он как костыль для здоровых ног.
        - Что я могу взять?
        - Что хотите. Но лучше не брать ничего. У нас есть всё, что вам понадобится.
        Спорить в любом случае было бесполезно. Дюльсендорф в последний раз окинул взглядом свой дом, надел плащ, и они вышли в холодную, снежную тьму.
        - Далеко? - жалобно спросил Дюльсендорф.
        - Не более десяти минут.
        - И на том спасибо.
        Ветер бросал в лицо снег жменями. Карл согнулся и ещё сильнее закутался в плащ.
        - Ничего, Дюльсендорф, скоро согреешься.
        - Хорошо бы.
        Первым шёл Аукк. Он уверенно вёл отряд сквозь ночную метель. Дюльсендорф плелся следом за ним.
        - Пришли.
        Они остановились возле правильного круга, выложенного большими крупными камнями. Несмотря на ветер и снег, камни были совершенно чистыми.
        - Прошу.
        Дюльсендорф вошёл в круг…
        Приятное тепло, щебет птиц, шелест листьев. Он был в летнем лесу у подножия горы.
        В свои неполные тридцать пять Марк Израилевич Цветиков был ценным специалистом и без пяти минут доктором наук. Чуть ли не каждый день ему делали предложения одно заманчивей другого, а несколько раз даже приглашали в Москву на весьма престижные места. Уезжать Цветиков не спешил. Ему нравилось жить в родном городе, да и головы в Москве летели значительно чаще.
        Немного подумав, он выпил стакан газировки с сиропом и взял пломбир. Мороженое он обожал фанатически. В поле зрения была пустая лавочка. Как по заказу. Чуть дальше ворковала юная парочка, совершенно не обращая внимания на гневные взгляды и недовольное ворчание стариков и мужеподобных баб.
        «В сущности, мы такие же мухи и тараканы, - подумал Цветиков, - точно так же выползаем погреться на солнышке, почистить лапки, перехватить что-нибудь вкусненькое, а если повезёт, то и обзавестись кем-нибудь противоположного пола».
        - Не помешаю?
        Возле лавочки стоял худощавый мужчина с бутылкой пива в руке. Одет он был со вкусом.
        - Ради бога, - ответил Цветиков не совсем приветливым тоном.
        - Извините, что побеспокоил, но мне с вами надо поговорить.
        - Мы знакомы?
        - Ещё нет.
        Краем глаза Цветиков увидел двух крепких парней, прогуливающихся недалеко от них. Внутри неприятно похолодело. Неужели его билет оказался «выигрышным» в этой острожной лотерее? Но за что? Хотя у них всегда найдется за что. Как говорится, человек уже рождается со своей пятнашкой.
        - Позвольте представиться: Карл Дюльсендорф.
        - Марк Цветиков, - механически представился Цветиков.
        - Я знаю, кто вы, Марк Израилевич. Так вы позволите?
        - Да, да, конечно…
        - Вот и хорошо.
        «Сейчас он покажет удостоверение, и… Или нет? Или они себя так не ведут? Да откуда мне знать, как они себя ведут!» - Цветиков нервничал всё сильней.
        - Да не волнуйтесь вы так, Марк Израилевич, мы не те, за кого вы нас приняли.
        - Да я и не…
        - Волнуетесь, Марк Израилевич, ещё как волнуетесь. И я бы даже сказал, боитесь. И правильно делаете, что боитесь. Вы привыкли думать своей головой, а это в наше время чертовски опасно.
        - Давайте только без этих дешёвых провокаций.
        - Это не провокации. Это мысли вслух. Я из тех немногих, кому это всё-таки позволено.
        - Давайте, может быть, к делу. - Цветикову не нравился этот разговор.
        - Хорошо. К делу, так к делу. Мы действительно пришли за вами. Но мы не они. Мы не карающий меч революции. Это было бы слишком мелко.
        - И кто же вы?
        - Мы группа эксперимента.
        - Какого ещё эксперимента?
        - Самого значительного в истории вселенной.
        - И кто его ставит? Военные?
        - Его не ставят. Ему служат.
        - Мистицизм какой-то.
        - Учитывая ту окраску, которую приобрело это слово, должен сказать нет. Позвольте угостить вас пивом и кое-что рассказать.
        - Тогда лучше лимонадом.
        - Не любите пиво?
        - Люблю, но не сейчас.
        - Хороший ответ.
        Дюльсендорф чуть кивнул, и один из крепких парней как бы невзначай повернул к ларьку.
        - Они нас слышат?
        - Им это знать необязательно.
        - Значит…
        - Отсюда вы пойдёте с нами. Но я хочу, чтобы вы это сделали добровольно и не без удовольствия.
        - Но у меня работа, дом… Меня ждут, в конце концов.
        - Не волнуйтесь, мы всё уладим. На работе всё будет устроено. Вам даже не надо будет писать заявление. Мы всё сделаем сами. А дома, извините за откровенность, вас никто не ждёт.
        - Но…
        - Может, вы для начала выслушаете меня?
        - Хорошо.
        - Сейчас это эксперимент. Слово, которое ничего не говорит, как и любое другое. Существует он очень давно. Возможно, столько же, сколько и вся вселенная. Что это или кто это - не знает никто. Мы имеем дело только с его проявлением в виде направленной воли, воплощение которой и есть наша задача. Со своей стороны эксперимент делает всё, чтобы это воплощение стало как можно эффективней. Он предельно разумен и рационален. Никаких чувств, никакой морали. Только цель и её воплощение.
        - Ну а вам это зачем?
        - Эксперимент не даёт выбора.
        - Выбор есть всегда.
        - Если ты оказался у него на дороге, он либо использует тебя, либо устраняет.
        - То есть, он держит вас всех в страхе?
        - Отнюдь нет. Это мы держимся за него. Сколько мне, по-вашему, лет?
        - Я плохо определяю возраст.
        - А вы попробуйте. Хотя бы с точностью до ста.
        - Это шутка?
        - Нет. Среди нас есть и те, кто живёт уже более тысячи лет.
        - Бессмертие взамен за службу.
        - Проще продлить нашу жизнь, чем искать замену.
        - Ладно. Что вы конкретно хотите от меня?
        - Посильный вклад в дело эксперимента.
        - Что означает «посильный вклад»? Я, знаете ли, больше люблю точные формулировки.
        - С этим вы скоро разберётесь. Поверьте, я не пудрю вам мозги, как, наверное, кажется со стороны. Дело в том, что некоторые вещи невозможно описать при помощи точных формулировок.
        - Но оперирование понятиями, которые невозможно определить в принципе…
        - Скоро вы и не к такому привыкнете.
        Несмотря на весь кажущийся абсурд, слова Дюльсендорфа казались убедительными и весомыми. Цветикова интуитивно притягивало к эксперименту - загадочному явлению с прозаичным названием. С другой стороны, перспектива похоронить себя заживо в закрытом ящике…
        - Насколько это закрытый проект?
        - Смотря, что вы имеете в виду. Если секретность, то абсолютная. Любая информация, включая сам факт существования эксперимента, является закрытой. Что же до образа жизни… После инструктажа вы сможете свободно передвигаться по необъятным просторам нашей Родины. А если потребуется, то и не только. Соглашайтесь. В другом месте, возможно, у вас было бы больше славы и денег, но нигде не было бы так интересно. И потом, вы слишком много знаете, чтобы свободно разгуливать по земле.
        Дюльсендорф посмотрел на часы.
        - Ну так что?
        - Карл! У нас проблемы!
        Судя по голосу, Цветиков был на грани паники.
        - Что случилось?
        - Она ушла! Приезжай срочно! Машина уже в пути.
        - Кто она? Куда…
        Трубка ответила короткими Гуками.
        - Что за, блин! - выругался Дюльсендорф.
        Была глубокая ночь.
        Дежурная «Волга» уже ждала под окнами.
        - Поехали, - сказал Дюльсендорф, садясь на переднее сиденье.
        Он давно уже успел пожалеть, что втянул Цветикова в это дело. Перспективный специалист оказался слишком правильным, чтобы уметь рисковать и принимать решения. А рисковать приходилось собственной жизнью. Эксперимент ни с кем особо не церемонился.
        - Какого чёрта?! - набросился он с порога на бледного от волнения Цветикова.
        - Она ушла!
        - Кто? Куда?
        - Она…
        Дюльсендорф понял, о ком идёт речь, и его сердце радостно забилось.
        - Что произошло?
        Цветиков принялся что-то мямлить, и Дюльсендорфу пришлось на него накричать, чтобы тот вновь обрёл дар связной речи.
        Объект 271… Хотя нет, все началось значительно раньше, когда проводился эксперимент над трудными подростками. Тогда одному из них удалось ускользнуть совершенно невообразимым образом. Побег был невозможен, однако ему удалось бесследно исчезнуть, несмотря на более чем серьёзные поиски. Ещё более невозможным стало его возвращение через несколько лет. Он превратился в настоящего воина из легенд: быстрого и неуловимого, способного найти и уничтожить любого противника. Объектом 271 была его дочь. Семнадцатилетняя красавица, добровольно согласившаяся на участие в эксперименте. Да, что ни говори, а Цветиков уговаривать научился. Это он добился её согласия, рассказав ей всю правду об отце. Ту правду, которую он знал.
        Она исчезла из изолятора - каменного мешка, куда не проникали ни свет, ни звук. Исчезла после того, как была жестоко изувечена, а увечить здесь умели. Здесь только и делали, что уничтожали в человеке всё: тело, душу и дух, уничтожали полностью, раз и навсегда, в надежде, что кто-то сможет, в силу своих скрытых резервов, уйти, открыть дверь, выйти отсюда живым. Будь Цветиков хоть немного догадливей, он бы сейчас пил шампанское и праздновал победу. Но Цветиков знал только то, что должен был знать. К тому же он оказался слишком чванливым, чтобы…
        - Я всё улажу, - бросил ему Дюльсендорф, - сиди тихо, и всё будет хорошо.
        Цветикову совсем необязательно было понимать суть происходящего. К тому же Дюльсендорф в глубине души радовался смятению Цветикова. Ведь тот мнил себя пупом земли.
        - Ты уезжаешь?!
        - Да. Подготовь подробный отчёт. К утру чтобы был.
        - Но… - Цветиков был как маленький ребёнок, которого мамочка пыталась оставить одного дома на пару минут.
        - Делай, что говорят, - осадил его Дюльсендорф и вышел из лаборатории.
        - К Моргане, - сказал он шофёру, садясь в машину.
        - Надеюсь, у тебя достаточно веская причина для визита в пять часов утра?
        Моргана была заспанной и недовольной.
        - Когда я тебя беспокоил по пустякам?
        - Хорошо. Кофе будешь?
        - От твоего кофе невозможно отказаться.
        - Когда начинать варить?
        - Можешь прямо сейчас.
        - Ты далеко?
        - Почти у ворот.
        - Посигналишь.
        За те несколько минут, которые понадобились Дюльсендорфу, чтобы доехать до дома Морганы, она успела привести себя в порядок и сварить кофе.
        - Ты само совершенство, - сказал ей Карл, делая маленький глоток горячего напитка.
        - Я знаю.
        Она улыбнулась своей очаровательной улыбкой.
        - Я к тебе из-за объекта двести семьдесят один. Она исчезла.
        - Что значит исчезла?
        - Эти идиоты надругались над ней, а потом засунули её в изолятор. Когда за ней пришли, камера оказалась пустой.
        - Когда это произошло?
        - Несколько часов или дней назад.
        - А поточнее?
        - Точнее сказать не могу. Они пришли за ней, когда решили, что наверняка…
        - Мониторинг?
        - Этот урод…
        - Этот урод, как и прочие другие, делал только то, что говорил ты.
        - Моргана…
        - Кто знал о реальной задаче эксперимента?
        - Ты же понимаешь…
        - Я понимаю. И ты пойми. Дурака тебе надо искать в зеркале.
        - Я не плакаться к тебе приехал.
        - Тогда не трать моё время на этот светский чёс.
        - Хорошо. Мне нужна твоя помощь.
        Она вопросительно подняла брови.
        - Я хочу, чтобы ты отследила её путь.
        - В таких условиях…
        - Моргана, милая, для тебя нет ничего невозможного.
        - Я попробую.
        - Мне надо сейчас.
        - Подожди.
        Она сняла телефонную трубку и набрала номер.
        - Это я… Да… Срочно…
        Она положила трубку.
        - А я своих охламонов не могу приучить, чтобы вот так же чётко и по делу.
        - Посиди. Мне надо одеться.
        - Можно ещё кофе?
        - Его надо варить, а у нас нет с тобой времени.
        - Я подожду на улице.
        - Послушай, Моргана, зачем тебе всё это? - спросил её Дюльсендорф, когда они сели в машину.
        - Ты о чём?
        - Ну, все эти ритуалы, кровавые жертвы.
        - Каждый делает то, что от него требует эксперимент.
        - Я не об этом. Ты взрослая, серьёзная женщина, рождённая в двадцатом столетии. Зачем тебе эти игры? Я имею в виду ритуал и всё прочее.
        - Это моя работа.
        - Я понимаю, когда надо оболванить кретинов, но в таких случаях, как сейчас…
        - Ты зря недооцениваешь ритуал. Это нечто вроде театрализованного технологического процесса. Причём неизвестно, где проходит граница между шоу и таинством, так что…
        - Хочешь сказать, что ты на полном серьёзе веришь в магию и прочую чушь?
        - Что за вопросы, Карл?
        - Я пытаюсь подходить к этому с позиции здравого смысла.
        - С позиции здравого смысла… С позиции здравого смысла всё, что мы делаем, выглядит как минимум нелепо. Попробуй объяснить здравомыслящему человеку, что ты служишь некоей высшей силе, в результате чего благополучно дожил до более чем преклонного возраста.
        - Это совсем другое дело.
        - Не скажи. К тому же ритуал способствует более лёгкому вхождению в нужное психофизическое состояние. Людям свойственно ритуализировать свою жизнь. Даже в мелочах мы стараемся следовать определённым выработанным правилам поведения, так почему я должна отказываться от него там, где важной может быть каждая ерунда? И всё только ради какого-то жалкого здравого смысла, который годится разве что на рынке, когда надо купить морковь.
        - Не понимаю.
        - Поэтому тебе недоступны целые области… - Моргана замялась, подыскивая нужное слово.
        - Думаешь, мне стоит это освоить?
        - Важно, что ты обо всём этом думаешь.
        Машина остановилась возле плачевного вида продовольственного склада, нуждавшегося в основательном ремонте.
        - Надо сказать, чтобы ребята навели марафет, а то уже слишком бросается в глаза, - сказал Дюльсендорф.
        Моргана ничего не ответила.
        Крепкий мужчина с автоматом на груди ловко открыл перед ними дверь. Внутри царило такое же запустение, как и снаружи. Тусклая лампочка без абажура, полупустые полки с какими-то банками и мешками, осыпающаяся штукатурка…
        Один из стеллажей бесшумно отъехал в сторону. За ним была кабинка лифта.
        Дюльсендорф пропустил Моргану вперёд, затем сам вошёл в кабинку.
        - Вниз, пожалуйста.
        - Как скажете, мэм.
        - Надеюсь, вам понравилось путешествовать в нашем лифте? - спросил он, когда лифт остановился.
        - Спасибо. - Она сунула ему в карман долларовую купюру.
        - Может, бросить всё да податься в лифтёры? - мечтательно произнёс Дюльсендорф.
        - Ты для этого слишком амбициозен, - ответила Моргана.
        - Увы.
        За лифтом начинался длинный просторный коридор, выложенный мраморной плиткой. Работа была выполнена мастерски. Освещали это произведение современного зодчества расположенные на стенах асбестовые горелки.
        Коридор заканчивался огромной, просторной залой, выложенной белым мрамором. У дальней стены залы было небольшое возвышение: круглый бассейн радиусом метра полтора. Посреди бассейна «рос» грандиозный цветок лотоса из абсолютно прозрачного кристалла. Внутри лотоса горел огонь, заставляющий светиться и без того прекрасный цветок.
        В центре залы стояло сооружение, похожее на советский знак качества, только без внешнего пятиугольника. К нему был привязан человек. Рядом на специальном столике лежал ритуальный кинжал, созданный ещё в бронзовый век, и золотая чаша, украшенная красными камнями.
        - Ты всегда кого-нибудь убиваешь, когда тебе надо поразмыслить?
        - Раньше не было кровавых жертв, да и ему ничего этого не нужно.
        - Тогда зачем?
        - Всё это нужно нам. Такова человеческая природа, что только вкус смерти заставляет нас правильно смотреть на вещи.
        - Тебя трудно обвинить в филантропии.
        - Только не в сравнении с тобой.
        Дюльсендорф хотел ещё что-то сказать, но Моргана жестом его остановила.
        - Подожди здесь.
        Сказав это, она скрылась в одном из смежных помещений. Дюльсендорф сел на пол. На приготовления ушло не более десяти минут, за которые Моргана облачилась в длинный красного бархата плащ с капюшоном, полностью закрывающим лицо. Ни слова не говоря, она подошла к привязанному человеку, медленно подняла кинжал и чашу, затем трижды обошла вокруг него. После этого она вскрыла вены у него на руках и ногах. Часть крови она собрала в чашу, остальная по специальным желобкам потекла в бассейн. Пока текла кровь, Моргана молча стояла напротив жертвы, затем, когда жертва умерла, она сделала большой глоток и протянула чашу Дюльсендорфу. Остатки крови она вылила в цветок, который сразу же сменил свою окраску. Не выпуская чаши из рук, Моргана опустилась на колени перед цветком и закрыла глаза. Прошло более часа, прежде чем она поднялась.
        - Она там, - устало сказала она Дюльсендорфу.
        - Она пробила стену?!
        - Она там, и она хочет вернуться. А теперь уходи.
        - Я подключаюсь к эксперименту.
        - В качестве кого?
        - В качестве испытуемого.
        - Что?! - Цветиков посмотрел на Дюльсендорфа так, словно вдруг у того выросли рога или третье ухо.
        - Ты проведёшь меня по полной программе.
        - Надеюсь, ты шутишь.
        - Отнюдь нет. И никаких поблажек.
        - Карл, она единственная из нескольких сотен.
        - Решение окончательное.
        - Ты рехнулся, Карл.
        - Не больше, чем те учёные, которые ставили эксперименты на себе.
        - Но зачем?
        - Чтобы понять.
        - Что ты хочешь понять? Ты же умрёшь.
        - Это стоит того.
        - Не понимаю.
        - И не поймёшь. Тебе нужны аксессуары, тогда как мне… ну да ладно.
        - И когда ты думаешь?..
        - Немедленно.
        - К чему такая спешка? Мне нужно адаптировать программу, и потом…
        - А ты никогда не думал, что скажешь её папочке, когда он тебя спросит. А он спросит. Так что до его появления нам надо успеть.
        Глава 11
        - Нет, Карл, нет и ещё раз нет!
        - Моргана!
        - Я сказала, нет!
        - Почему никто не хочет понять, что это победа!
        - Победа?!
        - Мы пробили брешь.
        - Она, Карл, только она.
        - Но ведь я тоже смог уйти из изолятора.
        - Не надо, Карл, ты же сам всё понимаешь…
        - Поэтому я и настаиваю на продолжении.
        - Карл…
        - Послушай, Моргана…
        - Нет, это ты послушай. Уничтожена лаборатория. Погибли люди. Погибла твоя беременная жена и дочка Цветикова. Тебе мало?
        - А ты предлагаешь остановиться сейчас, когда уже заплачена такая цена?
        - Это не цена, Карл, это аванс или задаток.
        - Мы должны быть там.
        - Нас не хотят там видеть.
        - С каких пор тебя волнует ещё чьё-то мнение?
        - С тех самых, Карл. Разуй глаза. Если в течении стольких лет им удавалось противостоять эксперименту… Не надо недооценивать противника.
        - Знаешь, что значит жить по звездам? Это означает слушать ситуацию и делать то, что диктует жизнь.
        - Только сейчас тебе диктует кто-то другой.
        - Ты должна мне помочь, Моргана.
        - Что тебе ещё надо?
        - Имена. Я знаю, ты сможешь.
        - Это убьет всех нас, Карл.
        - Он сделает это намного раньше.
        - Хорошо, Карл, Я сделаю всё, что смогу.
        - Когда?
        - Приходи завтра. Лучше вечером. Давай часов в восемь.
        - Договорились.
        Ровно в восемь Дюльсендорф был у Морганы. С цветами и коньяком.
        - Что за нежности, Карл?
        - Свари для начала кофе.
        - Проходи. Располагайся. Я сейчас.
        Минут через двадцать появился столик с горячим кофе, рюмками и лимоном.
        - Я вижу, ты тоже любишь неправильно пить коньяк.
        - За это и выпьем.
        - Признайся, ты знал.
        - Что?
        - Это ведь ты не давал его трогать.
        - Давай без диалогов из сериалов.
        - Хорошо, Карл. Итак. Существует три ключа. Господин Каменев, твой старый знакомый и друг, дочь одного из наших и посторонний. С последним она сама связалась оттуда.
        - Не помешаю? - спросил Дюльсендорф, приоткрыв дверь в кабинет исполнительного директора одного из филиалов одной из принадлежащих эксперименту фирм.
        Как и многие другие пробившиеся в господа холопы пролетарско-крестьянского происхождения, исполнительный директор всячески старался подчеркнуть свою принадлежность к новобуржуазному классу, выдавая тем самым свою плебейскую сущность. При виде Дюльсендорфа важно-деловое выражение на его лице сменилось на приветливо-подобострастное.
        - Прошу вас, господин Дюльсендорф. Чем могу быть полезен?
        - Мне нужна ваша дочь.
        Лицо исполнительного директора заметно побледнело.
        - Вы шутите?
        - Мне не до шуток.
        - Вы хотите… - Он запнулся, боясь произнести то самое слово.
        - Мне нужна помощница и ученица.
        - Но какое отношение…
        - Мне нужна Света.
        - Я поговорю с ней.
        - Поговорите. Только хорошенько поговорите. Отказа я не приму.
        Исполнительный директор хотело было что-то возразить, но передумал и только беспомощно взмахнул руками.
        - Не буду вас больше задерживать.
        В ту же ночь Света вылетела из отчего дома на вертолёте отца.
        Утром злой Дюльсендорф стремительно ходил по кабинету исполнительного директора из угла в угол.
        - Нет, нет и ещё раз нет! - кричал директор. - Как вы не можете понять, это моя дочь! Я не отдам её вам! Вы страшный человек, Дюльсендорф! Вы загубили собственную жену и теперь хотите уничтожить мою дочь!..
        Он кричал, местами переходя на визг. Было видно, что ему очень страшно. Дюльсендорф, ни слова не говоря, метался, как зверь в клетке.
        - Вы получите её только через мой труп!
        - Как вам будет угодно, - бросил Дюльсендорф в лицо исполнительного директора и, словно закрепляя свои слова печатью, сильно и с удовольствием ударил того по лицу, - как вам будет угодно, - повторил он, выходя из кабинета.
        А ещё через неделю исполнительный директор сидел с мешком на голове в заброшенном складе.
        - Вы! - удивился он, когда мешок был снят.
        - Да, мой друг. - Дюльсендорф оскалился в ничего хорошего не предвещающей улыбке.
        - Но ведь вы…
        - А вот здесь вы ошибаетесь. Увы.
        - Что вы хотите?
        - Отдайте её нам.
        - Нет! Только не это! Делайте со мной всё, что угодно, только её не трогайте. - На его лице был ужас.
        - Вы бесполезны, мой друг. С позиции эксперимента вы - шлак или отработанный материал. Вы не более чем мусор, а мусор, знаете ли, надо выносить, иначе он начинает вонять и распространять заразу. Другое дело, она. Во втором поколении они иногда способны творить чудеса.
        - Что вы хотите с ней сделать?
        - Ничего. Я хочу вернуть другую. Кому, как не вам, знать, что категория бонус - это не что иное, как результат ошибочного понимания неких пространственно-энергетических структур, если я, конечно, не ошибаюсь. Так что ничего плохого её не ожидает, в отличие от вас, мой друг. - С этими словами Дюльсендорф выстрелил в своего собеседника.
        - Обыщите его, - приказал он Редактору (убийце), вытирая платочком следы крови, попавшие на него при выстреле.
        Редактор достал из внутреннего кармана убитого записную книжку и отдал её Дюльсендорфу.
        - Есть! - воскликнул Карл, найдя нужную запись. - Пошлите по этому адресу нашего златоуста. Мне нужно её добровольное согласие.
        - Вы так и будете прятаться, господин Каменев, или, может быть, всё-таки соизволите показаться на глаза? - прокричал он, когда все ушли.
        - Как видите, господин Каменев, я тоже заинтересован в том, чтобы вернуть вашу дочь, - продолжил он, когда тот вышел из своего укрытия.
        - Что вы собираетесь для этого сделать?
        - Открыть ворота. Что же ещё?
        - Что вам нужно?
        - Ключи. Только ключи открывают запоры, даже если в роли ключа выступает динамит. - Он довольно засмеялся.
        Лицо Каменева светилось ненавистью.
        - Полно вам, господин Каменев, нельзя же так, в самом деле. Вы должны быть веселы и здоровы, иначе вы будете плохим ключом.
        - Кого ещё вы видите в роли ключей?
        - Вторым ключом будет дочь вот этого мерзавца, ну а третий ключ она обнаружит сама. И ещё. Нашего Редактора в последнее время мучает один и тот же кошмар. Думаю, вам стоит этим заинтересоваться.
        - Я нашла его!
        - Моргана, ты…
        - Не перебивай. Она сама на него вышла. Во сне.
        - Шутишь?!
        - Записывай адрес…
        - Кто он?
        - Ничего примечательного. Не Аполлон. Тридцать с копейками. Трагически женатый. Без детей. Любовница… Кстати, знаешь, кто у него любовница?
        - Не томи.
        - Дочка нашего Редактора.
        - Что?!
        - Она самая.
        - Хочешь сказать?..
        - Она не при делах. У них любовь. Настоящая простая любовь. Без интриги и второго дна.
        - Ты уверена?
        - Насколько я могу быть уверена.
        - Потому что если Редактор…
        - Не волнуйся. Это сокращает жизнь.
        - В нашей профессии только продляет. Спасибо, Моргана. Считай, что я твой должник.
        Дюльсендорф положил трубку.
        Вот оно, значит, как. Один лабиринт, три крысы, три беговые дорожки… Хотя нет. Он точно такая же крыса, бегущая по своему треку. Задача четвёртой крысы финишировать одновременно с теми тремя - кусочек сыра либо для всех, либо ни для кого… Грузинский хор какой-то… Хор глухих грузин, которые не слышат никого, даже себя. И он должен сложить из этого песню.
        - По коням! - крикнул он во весь голос.
        На этот раз Дюльсендорф сам сел за руль.
        - В парк.
        Карл часто разговаривал с собой.
        Было совсем ещё холодно. Кроме Карла и пары молодых наркоманов, ожидающих своей порции кайфа, никого не было.
        - Вы ко мне? - услышал он за спиной голос Каменева.
        Дюльсендорф нервно поежился. Каждый раз Каменев появлялся словно из-под земли, и каждый раз это пугало Дюльсендорфа.
        - Я узнал правила игры. Двери откроет ритуал. Ключей трое. Каждый из вас…
        - Каждый из нас?
        - А вы думаете, почему он так вас хранит?
        Каменев не ответил.
        - Каждый из вас должен согласиться на добровольное участие в ритуале, иначе это будет лишено смысла.
        - Поэтому вы украли у меня дочь?
        - Если бы мы знали, кто она…
        Несколько минут они шли молча.
        - Знаете, Каменев. А ведь если разобраться, мы с вами чуть ли не друзья.
        - С вами нельзя дружить, Дюльсендорф. Ваши друзья довольно таки регулярно отправляются на небеса, причём достаточно экзотическими способами.
        - Вы не так поняли. Мы прогуливаемся. Честные и откровенные. Даже не пытаемся разыгрывать симпатию. Я знаю, что вы меня уничтожите при первом же удобном случае. То же самое я сделаю с вами. Чем не дружеская искренность?
        Светлана задумчиво курила в кабинете отца (домашнем). Прошло несколько месяцев после его смерти. На душе теперь всё чаще была ватная пустота, иногда прорезаемая острыми приступами боли. В кабинет вошёл мужчина средних лет - вылитый доктор Айболит из детского фильма.
        - Здравствуйте. Моё имя - Цветиков. Марк Израилевич Цветиков.
        «Бонд. Джеймс Бонд», - пронеслось в голове у Светы.
        - Я сослуживец вашего отца… Бывший.
        - Я никогда не видела вас раньше.
        - Это потому, что я сослуживец в большом смысле этого слова. Мы вместе служили одним и тем же идеалам, лежащим в основе нашей компании.
        «Только высокопарных дураков мне не хватало», - подумала Света.
        - Я пришёл к вам принести соболезнования, предложить помощь и всё такое, но не только.
        - Когда вы хотите, чтобы я убралась?
        Как выяснилось, Свете не принадлежало ровным счётом ничего из того, что она считала своим. Всё имущество принадлежало фирме.
        - Я хочу вам предложить нечто другое. Я хочу принять вас на службу. Тогда всё останется за вами.
        - Что я должна буду делать?
        - Отомстить.
        - Смеётесь? Какой из меня мститель.
        - Очень даже подходящий.
        - Но…
        - Выслушайте. Вашего отца убил человек, называющий себя Каменевым. Сейчас он находится под покровительством… - Цветиков замялся, - считайте, что высших сил. До тех пор пока он не выполнит своей миссии, мы не можем его трогать.
        - И только я смогу к нему подойти. - Светлана нервно рассмеялась.
        - Согласен. Звучит достаточно глупо. Пока вы не знаете главного.
        - Я его дочь, воспитанная родителями в неведении относительно своего происхождения. В нём проснутся родительские чувства, и тогда… - Она провела пальцем по шее.
        - Рад, что у вас сохранилось чувство юмора. Но если вы согласитесь проехать со мной к одному человеку, у вас сохранится как минимум довольно-таки крупная сумма денег.
        - Когда?
        - Сейчас.
        - Мне надо переодеться.
        - Конечно. Оденьтесь, как на выезд на шашлыки. Куда-нибудь на природу.
        - Джинсы с кроссовками подойдут?
        - Будут в самый раз. Я подожду в машине.
        «Как можно ездить на такой дряни!», - подумала Света, садясь в новую «Волгу» Цветикова. Он сам был за рулём.
        - Куда едем?
        - На встречу с одним человеком.
        - Понятно. Детективный сериал, серия пятнадцать.
        - Здесь нет ничего детективного. Некоторые вещи требуют определённого рода наглядности.
        - Ага. Лучше раз увидеть…
        - Вроде того.
        На одной из автобусных остановок к ним в машину подсел худой мужчина в возрасте.
        - Познакомьтесь. Это и есть Карл Дюльсендорф.
        - Очень приятно. Света.
        - Карл.
        - Что вы хотели мне рассказать?
        - Не сейчас.
        Не сейчас, так не сейчас. Пустота съедала большую часть эмоций, и Света, скорее, двигалась по инерции, нежели руководствуясь разумом или чувствами.
        Машина остановилась возле железной дороги. Света хорошо знала этот район. Раньше, до того, как стать богатыми и респектабельными, они долгое время жили возле железной дороги. Что они собираются здесь показывать? Дюльсендорф открыл ей дверь и подал руку.
        - Спасибо.
        - Пойдёмте, - пригласил Дюльсендорф.
        - А он? - спросила Света, видя, что Цветиков остаётся в машине.
        - У него нет допуска.
        Они пошли вдоль путей и уже через несколько метров очутились в заброшенном железнодорожном тупике. Света никогда здесь раньше не была, как не было здесь (она знала наверняка) никакого тупика. Конечно, за те годы, что она не появлялась на железке, могло измениться очень многое, но всё указывало на то, что тупику очень много лет. Рельсы, покрытые толстым слоем ржавчины, лежали среди густой травы. Кое-где между шпал росли молодые деревья. Вокруг без всякой системы стояли железнодорожные вагоны. Некоторые были разрушены почти до основания, другие - совсем как новые, а некоторые из них были даже подключены к линии электропередачи.
        - Где мы?
        - Это историческое место. Я бы назвал его сном города. В той реальности, к которой ты привыкла, его не существует.
        - Бред, - вырвалось у Светланы.
        - На самом деле, реальность многогранней, чем нам кажется. Сейчас мы организуем чай, и я всё тебе расскажу. Прошу.
        Карл открыл дверь в одном из вагонов и включил свет.
        - Это мой дом. Бедно, зато безопасно.
        Внутри вагон был перестроен в некое подобие двухкомнатной квартиры со всеми удобствами.
        - Любишь чай с дымком? - спросил Дюльсендорф Светлану.
        - Ни разу не пила.
        - Ты многое потеряла.
        Он взял самовар и вышел из вагона. Светлана села на диван и закрыла глаза. Ей ничего не хотелось делать.
        - А вот и чаёк.
        Дюльсендорф принялся хлопотать над столом. Самовар, чашки, варенье и даже домашний пирог.
        - Я иногда пеку, - сказал он не без гордости за своё творение.
        Пирог был действительно превосходный.
        - Дело было несколько лет назад. Мы работали над масштабным экспериментом. Среди испытуемых была одна совсем ещё юная особа. Так получилось, что она исчезла по ту сторону реальности. Твой отец был причастен к этому эксперименту. За это его и убили. Убийца - отец этой девушки.
        - Это все я уже слышала.
        - Хорошо. Перейду к главному. Существует некая сила, которая стремится попасть по ту сторону реальности. Девушка, которая исчезла в результате эксперимента, показала, что есть дверь, ведущая туда. Мы узнали, что дверь открывается тремя ключами. Один из них - ты, другой - убийца твоего отца. С третьим тебе предстоит познакомиться. До тех пор пока дверь закрыта, вы находитесь под покровительством этой силы. Но как только мы её отворим, ты сможешь отомстить.
        - А если я не хочу мстить?
        - В любом случае, у тебя небогатый выбор. Тебе не повезло, ты - ключ. Так что в покое тебя не оставят.
        - Допустим, я согласна.
        - В таком случае, будь дома в следующую субботу. Мы за тобой заедем.
        В зале было душно. В центре, на приспособлении, похожем на знак качества, висел распятый человек. В десяти шагах напротив него в нарисованном мелом кругу по-японски сидела Света. Сразу за ней были люди. Двенадцать человек с факелами в руках и масками на лицах. Свете было плохо. Всё тело болело. Перед глазами плыло. К горлу подкатывала тошнота. Люди нараспев читали молитву, каждое слово которой стремилось разорвать её голову на куски. Наконец молитва стихла. В наступившей тишине к распятому человеку подошла женщина со странным именем Моргана. В руках у неё был старинный кинжал. На какое-то время Светлана потеряла сознание.
        - Пей, - услышала она, едва её глаза приоткрылись.
        Светлана сделала глоток. Это была кровь. Как ни странно, но её не вырвало - вместо этого она почувствовала облегчение и сильное желание спать.
        - Несите её, - услышала она, проваливаясь в сон.
        Потом Света падала целую вечность в бесконечно тёмный, бесконечно глубокий колодец. Время остановилось. Пространство сжалось до размеров колодца, где всюду была смерть. Света летела вниз, и её тело медленно превращалось в труху. Сначала свернулась и отлетела кожа. Затем чернота стала пожирать кусками ткани, оставляя лишь совершенно чистые, голые кости, которые в следующий момент вечности исчезли, рассыпавшись в прах. Тела больше не было, и её сознание, её мысли и чувства существовали в этом колодце как бы сами собой. Но и это длилось недолго. После короткой передышки темнота пожрала всё. Даже сама тьма исчезла. Света превратилась в ничто.
        В следующее мгновение она была в удобном кресле перед экраном телевизора. В другом кресле сидела неопределённого возраста женщина в шляпе с вуалью, которая не давала рассмотреть её лицо.
        - Смотри внимательно, - сказала она Светлане.
        По узкой дороге между обшарпанными строениями промышленного типа ехали две машины: лимузин и джип сопровождения. Вспышка, и джип превратился в факел. Ещё два выстрела, уже из стрелкового оружия, остановили лимузин. К машине подбежали люди в камуфляже. Они открыли заднюю дверь и грубо выволокли из машины… Света вскрикнула. Это был её отец.
        - Тише, - прошептала ей в самое ухо незнакомка, - они не должны нас заметить.
        Света так и не поняла, кто такие «они», но решила не спрашивать.
        Отцу тем временем надели на голову мешок, после чего его грубо отправили в багажник машины, которая, проехав буквально несколько метров, въехала в один из складов. Там с головы отца сняли мешок. После короткого разговора, который Света не могла слышать, отцу выстрелили в голову.
        - Если ты мне поможешь, я покажу тебе убийцу отца.
        - Я знаю его. Это Каменев.
        - Каменев здесь ни при чём. Они хотят, чтобы, открыв дорогу, вы накинулись друг на друга.
        - Кто «они»?
        - Твои новые друзья.
        - Я…
        - Я тоже когда-то попалась к ним на крючок.
        - Чего ты хочешь?
        - Открой ворота, потом делай всё, что захочешь. Иначе у тебя всё равно ничего не получится.
        - Хорошо.
        Незнакомка посмотрела в самую Светину душу.
        - Смотри.
        Камера сместилась. Теперь Света могла видеть того, кто говорил с отцом. Это был Дюльсендорф.
        В следующее мгновение она уже сидела за столиком в ресторане. Она не видела ничего за пределами своего столика, как часто бывает во сне. Напротив неё сидела забавного вида корова и что-то ела, ловко орудуя ножом и вилкой.
        - Привет, - сказала она и подмигнула Светлане.
        - Привет.
        - Я вижу, вы договорились. Очень рада. Думаю, мы тоже сможем договориться.
        Света пожала плечами.
        - Как ты уже, наверно, поняла, существует как минимум две реальности. И то, чему служат твои новые покровители, мечтает прибрать к рукам наш мир. Это мы когда-то разделили Мир, отсоединившись от вас, когда вы выбрали свой путь развития. Но мы периодически посылаем вам ключи, чтобы те, кто хочет жить иначе, смогли присоединиться к нам.
        - Та женщина с вуалью. Она у вас?
        - Да.
        - И у вас здорово?
        - Это смотря кому.
        - Но если она пытается от вас уйти…
        - Она ещё не готова. К тому же её отправили к нам силой. Мы - это альтернатива. У вас нет того, что есть у нас, и наоборот.
        - Что ты хочешь мне предложить?
        - Мы готовы принять только вас двоих. Тебя и… скоро вы познакомитесь. Но он не должен ничего знать о нашей договоренности.
        - А мы разве договорились?
        - Думаю, да.
        Глава 12
        - Моргана, - прошептал он в трубку, которая давно уже кричала короткими гудками, - Моргана…
        Она с самого начала не хотела участвовать в этом проекте. Как знала… Или догадывалась. Она наверняка догадывалась или чувствовала… Как врач, чей близкий человек болен неизлечимой болезнью… Каково это на самом деле - видеть финал и не иметь возможности что-либо изменить?..
        Трубка выпала из руки и упала на пол.
        - Моргана…
        Он любил её как родную дочь… Да она и была ему как родная дочь… Как тайная родная дочь… Служение эксперименту несовместимо с привязанностью к кому-либо. Здесь как в разведке: близкие - это в первую очередь мишени.
        - Посмотри, Володя, какая прелесть!
        Галина. Совсем ещё молодая и необычайно красивая. Держит на руках кроху. А вокруг сияние, как на иконах святых. Тогда они приехали в приют за очередной «партией» детей. Галина, чистая душа, даже представить себе не могла, для какой цели они собирают крошек по всем яслям и детским домам. Галина «чувствовала», и эта её способность помогала находить, как тогда казалось, именно тех самых детей, которые в скором будущем… Тогда Галина и поразила его в самое сердце. Она всегда вспоминалась именно такой, светящейся, с крошечным ребёнком на руках. Даже после более тридцати лет воровской, тайной от остальных любви.
        - Сейчас посмотрим, как тебя звать. - Не отпуская девочку, Галина взяла её историю. - Моргана. Славное имя.
        - Нравится?
        - Ещё бы!
        - Забирай, - сказал он, удивляясь самому себе.
        - Что, серьёзно?
        Галина была бесплодной, и, как многие бесплодные женщины, очень хотела детей.
        - Забирай. Я всё улажу.
        - Володя, ты…
        Это был их первый поцелуй.
        Так любовь подарила ей жизнь… Вторую жизнь… Тогда он чудом выкрутился сам - эксперимент не прощает неповиновения и самодеятельности, но позже, когда Моргана обнаружила дар…
        - Не ходи, - сказала она вдруг.
        - Куда? - не понял он.
        - У тебя ведь встреча?
        - Да…
        - Тебя хотят убить…
        Тогда ей было десять лет.
        - Кто тебе сказал?
        - Одна тётя.
        - Какая?
        - Она сказала не говорить.
        У него хватило ума послушать ребёнка и послать вместо себя Редактора.
        С самого детства у неё были ЭТИ сны: лес, костёр, возле костра люди… Они играли с ней, учили тайнам огня и леса, учили разговаривать с деревьями и травами, учили «видеть». Свою единственную любовь она встретила всё у того же костра.
        - Тебе придется с этим смириться.
        Она рассказала ему об эксперименте. Они лежали в густой траве, отдыхали после неистовой страсти и блаженства.
        - От меня требуют… Они хотят, чтобы я служила чему-то ужасному.
        - Тебе придётся с этим смириться.
        - Но я…
        - Они уничтожат тебя.
        - Думаю, иногда смерть…
        - Они уничтожат в тебе всё человеческое, сломают тебя как личность. И только после этого… Смерть не всегда приходит достаточно быстро. Иногда её приходится ждать. Ждать так, как не ждёшь ничего другого.
        - Я не смогу.
        - Сможешь. Частично поможем мы, частично - эксперимент.
        - А если он сделает меня совсем другой?
        - Не сделает.
        - Обещаешь?
        Вместо ответа он нежно поцеловал её в губы.
        - Мы подарим тебе ритуал. Это будет твоя палочка-выручалочка…
        Ритуал… Они собрались у костра. Все вместе. С Морганой их было двенадцать. Семь женщин и четверо мужчин. Все необычайно красивые, каждый своей, неповторимой красотой. Пламя металось, неистовствовало, гудело… Никогда ещё Моргана не видела, чтобы огонь был таким.
        - Пламя - это твоя душа, - сказала жрица-Мать, - смотри как можно больше в огонь, и, может быть, ты обретёшь душу.
        - Ты всегда говоришь загадками?
        - Это потому, милая, что иначе об этом вообще невозможно сказать.
        Они стояли кругом вокруг костра. Жрица-Мать и Моргана были внутри круга. Жрица-мать произнесла СЛОВО. Пламя замерло и устремилось вверх. Тогда все запели. Они пели песнь тишины, не произнося ни слова, беззвучно они пели эту сокровенную песню, и у Морганы всё плыло перед глазами.
        - Пойдём, - сказала ей жрица-Мать.
        Она взяла Моргану за руку и повела прямо в огонь. Языки пламени расступились, словно давая пройти, затем радостно сомкнулись вокруг них. Моргана приготовилась к боли, но вместо этого огонь принёс ощущение блаженство и любви. Огонь уносил её на крыльях, а из глаз текли слёзы.
        - И помни, - услышала она в самом сердце, - что бы ни пришлось тебе делать, всё предопределено. Человеческая душа похожа на луковицу, где каждый новый слой - это маска, которую мы часто принимаем за собственное лицо. Отсюда боль и страдания. Когда придёт время, ты отбросишь маски. Пока же помни…
        После этого сна Моргана провалялась больше месяца с температурой. Врачи так и не смогли поставить диагноз… Никто не знал об этой стороне её жизни…
        Моргана… Какая нелепая смерть…
        Телефонный звонок был как гром среди ясного неба.
        - Владимир Геннадиевич?
        - Да.
        - Я иду к вам. И ещё…
        - Что? Говори! - Сердце заныло.
        - Моргана…
        - Что с ней?!
        - Она погибла.
        - Как?!
        - Это не мы… Она ехала на встречу с объектом, и…
        - Сколько у меня есть времени?
        - Шестьдесят минут. Больше дать не могу. Извините.
        - Спасибо.
        - Не за что. Не знаю, имеет ли это значение… Это одна из самых неприятных миссий…
        - Спасибо.
        Шестьдесят минут… Трубка вырвалась из потерявшей волю руки.
        - Моргана…
        Шестьдесят минут. Вполне достаточно, чтобы не торопиться. Он принял душ. Побрился. Открыл бар, но передумал. Решил ограничиться кофе.
        - Милая девочка, никто не готовил так кофе, как ты, - сказал он себе вслух.
        Чашка кофе и две сигареты.
        Неплохо бы подстричься, но времени больше нет. Он открыл шкаф. Достал форму полковника-гусара. Придирчиво осмотрел. Оделся. Снова посмотрел на себя в зеркало.
        - Ненавижу сюрреализм, - сказал он, доставая из ящика стола свой «ТТ».
        Он тщательно проверил пистолет, зарядил…
        - Моргана… - произнёс он в последний раз.
        Он вошёл без стука… Хотя какой может быть стук в подобных ситуациях. Но всё равно было что-то неприятное в том, как он это сделал. Барин в первом поколении… Скорее всего, так. Маленький, лысый толстячок, похожий на отражённого в кривом зеркале знаменитого Вуди Аллена. Маленький хам уровня незначительного чиновника. На вид. Таким он хотел выглядеть в глазах других. Специалист по внештатным ситуациям, бывший разведчик или контрразведчик. Один из лучших.
        - Здравствуйте, - сказал вошедший, - я - Александр Сергеевич.
        Он всегда называл своё имя, хотя никакой необходимости в этом не было. Фигуры его ранга знали в лицо, а те, кому этого знать не полагалось, даже и не догадывались о его существовании.
        В комнате было трое. На железной, по-армейски идеально застеленной, аскетической кровати лежал человек в гусарском мундире. Крови не было. По крайней мере, того количества крови, которое бывает, когда кто-нибудь стреляет себе в голову. В комнате убрали, и убрали хорошо. Пистолет лежал рядом на тумбочке. Уже без обоймы. Возле кровати в удобных кресла сидели двое крепких парней. Одному на вид было лет тридцать, другому около сорока пяти. Они курили папиросы, набитые дорогим табаком, который любил курить покойный. Трубки, а у него была большая коллекция трубок, они взять постеснялись. Табак… Он всегда угощал табаком. Сидящие не обратили на вошедшего никакого внимания.
        - Что за чёрт! Какого…! Вас зачем сюда прислали?!
        - Он застрелился, - ответил тот, кому было около сорока пяти.
        - Что значит застрелился?! Что происходит?! Почему он в этом дурацком наряде?! Вы что себе позволяете?! - Александр Сергеевич сорвался на крик.
        Больше всего на свете он терпеть не мог, когда кто-то манкировал своими обязанностями, особенно в условиях ЧП. Здесь же вместо того, чтобы… устроили уборку с отпеванием. Кретины!
        - Это я ему позвонил, - сказал после паузы тот, кому около сорока пяти.
        - Славненько. Подставить под удар всю операцию.
        - У нас есть договорённость. Негласная традиция. Вам этого не понять…
        - Традиция?! А если б он вместо того, чтобы пустить себе пулю в голову…
        - Он человек чести.
        - Ну да, старая гвардия и всё такое. Хорошо. Это ещё понять можно. Но какого хрена вы тут расселись?!
        - Пусть лучше это будут ваши люди.
        - Что за, мать вашу, сентиментальность?!
        - Мы с ним воевали ещё под Ватерлоо.
        Ну да. Они тут все графья Монтекристо, а он… Вот бы этих графьев да к стенке, а ещё лучше в кабинет, на Лубянку, в году так…
        - Убирайтесь.
        Когда за ними закрылась дверь, он достал мобильный телефон:
        - Можно начинать.
        Через несколько минут дом наполнился людьми. Выносили всё, что могло напомнить о бывшем хозяине. Сначала вынесли и погрузили в фуры вещи и мебель. Кровать вместе с покойным тоже оказалась в одной из машин.
        - Это тебе будет хорошим саркофагом, - сказал Александр Сергеевич, провожая покойника.
        А люди срывали обои, снимали полы, выламывали окна и двери. Только плиты и голые стены… Строительный мусор погрузили уже в открытые прицепы.
        - Погрузка закончена, - доложил бригадир.
        - Вперёд.
        Взревели моторы. Три взвода охраны (бережёного бог бережет) заняли свои места. Патрульные машины сопровождения включили мигалки, и колонна тронулась. Часа через два они свернули с дороги, а ещё через тридцать минут благополучно пересекли границу охраняемой запретной зоны. Фуры и прицепы согнали в кучу. Машины и охрана спешно покинули территорию базы. Ударили огнемёты, и фуры вместе с погруженным в них барахлом превратились в огромный костёр.
        В доме тем временем хозяйничали люди со сканерами в руках. Неторопливо, сантиметр за сантиметром, они просвечивали всё, что ещё осталось. Наконец, проверка закончилась.
        Дом опустел, и только Александр Сергеевич задумчиво курил в одной из комнат.
        - Звали?
        В комнату вошёл небольшого роста, щуплый мужчина лет сорока.
        - Заходи, - с опозданием сказал Александр Сергеевич.
        - Что я должен искать?
        - Что-нибудь.
        - А более точно?
        - Не знаю. Что-то здесь должно быть.
        - Хорошо. Я попробую. - Вошедший закрыл глаза. Некоторое время они молчали.
        - Ничего.
        - Ты уверен?
        - Ничего, - повторил он.
        - Плохо. Очень плохо.
        Глава 13
        - Когда-то давным-давно Цветущая Долина была раем на земле. Окружённая со всех сторон горами, она была надёжно защищена от природных катаклизмов, эпидемий, войн и прочих несчастий, которые постоянно обрушиваются на головы людей в других местах. Климат был тёплый, земля плодородная, леса, богатые зверем и птицей, а водоёмы - рыбой. Жил там народ богатый и весёлый, особенно не обременяющий себя трудом. Правил Цветущей Долиной очень праведный Господин. Была у Господина мечта сделать и народ свой праведным, идущим дорогою добродетели и сторонящимся греха. Но как ни бился он над этой задачей, ничего у него не получалось. Ни увещевания, ни просвещение, ни собственный пример, ни подвиги святых - ничто не могло заставить людей отвернуться от греха. Осерчал тогда Господин. Решил он бороться с грехом огнём и железом. Ввёл жесточайшие законы, сурово наказывающие за малейший проступок. Поднялся тогда над Цветущей Долиной плач, но всё равно продолжали люди грешить. Даже страх смерти не мог уберечь их от греха. Отчаялся было Господин, но пришёл во дворец к нему странник. «Я знаю, как избавить людей от греха», -
сказал он Господину. «Проси за это что хочешь», - ответил ему Господин. «Лично мне ничего от тебя не нужно. Но ты должен знать, что обратной дороги не будет. Не пройдёт и десяти лет, как в Цветущей Долине исчезнет грех». «Говори, что я должен сделать?» «Открой тюрьмы, отмени наказания, распусти суд. Тебе это будет не нужно. Вместо этого раздай своим людям волшебные сумки, которые всегда будут у них за плечами. И как только совершит кто-нибудь грех, в его сумке появится камушек величиной с горошину». «Ты смеёшься надо мной!», - разозлился Господин. «Ничуть. Сделай так, как я сказал, и не пройдёт и десяти лет, как Долина избавится от греха». Послушался Господин странника. Три дня и три ночи ликовал народ, прославляя доброту Господина. А через десять лет превратилась Цветущая Долина в Долину Камней. Всех погребли под собой камни. Никого не осталось в живых.
        Подобных историй он знал бесконечное множество. Иногда мне казалось, что он сам их придумывает. Каждый вечер мы устраивались возле вечного огня, и он начинал посиделки одним из своих рассказов. Старичок, божий одуванчик. Он был невысоким, щуплым, с редкими седыми волосами и куцей бородой.
        - Я давно уже отказался от имени, так что можешь называть меня как хочешь, - сказал он, когда мои конвоиры оставили нас одних.
        - Тогда я буду звать вас Сторожем.
        - Сторожем, так Сторожем. Хотя какой из меня сторож.
        - Всё ж таки вы меня здесь охраняете.
        - Не смеши, - он засмеялся заразительным весёлым смехом, - тоже мне нашёл сторожа. Ты ж меня одной соплёй перешибёшь.
        Он скромничал. Было в нём что-то от настоящего война или от совершенного бойцового петуха из дзенской легенды.
        Он жил в одном из бесчисленных закоулков между мирами. Дом, колодец, вечный огонь во дворе. Огонь вырывался прямо из земли. Без дыма, без какого-либо запаха. Горел себе и горел.
        - Здесь можно встретить и не такое, - только и сказал он в ответ на мои вопросы.
        Никаких достижений цивилизации, таких, как канализация, водопровод, газ, электричество, у него, разумеется, не было. Зато были тишина, свежий, чистый воздух, колодец с прекрасной водой, вечный огонь и вечный июль. Настоящий рай для тех, у кого аллергия на холод и человеческие муравейники.
        К тому же всё, что надо, росло здесь само собой и практически не требовало к себе большого внимания.
        Днём мы возились в своё удовольствие «по хозяйству», состоящему из небольшого огорода и избушки Сторожа, а вечером устраивались возле вечного огня. Его взгляд, казалось, растворялся в огне, тело начинало раскачиваться в такт пламени, а губы принимались за очередной рассказ. При этом сам Сторож был где-то далеко и одновременно повсюду. Рассказывал в основном он. Спрашивать он ни о чём не спрашивал, а сам я в рассказчики не набивался.
        - Иногда для того, чтобы произошло нечто значительное, достаточно лёгкого толчка, какой-нибудь мелочи, ерунды. Так, Лао-Цзы увидел падающий сухой лист, Гаутама - знаменитую четвёрку, Васнецов - ворону на снегу… Моим толчком стала банальнейшая ситуация: лучший друг и жена. Заигранный сюжет, неправда ли? Я никогда не был особо ревнивым, да и людей старался не наделять высосанными из пальца сверхкачествами. А тут… Я вдруг сразу перестал хотеть жить. Нет, никаких мыслей о самоубийстве у меня не было. Исчезла сама воля к жизни. Жена пыталась мне что-то там объяснять, но я молча отстранил её, закрылся у себя в комнате и лёг на кровать. Я лежал на спине, смотрел в потолок и ничего не хотел. Хотя нет. Я стремился к небытию. Банальная смерть меня не устраивала - никто не знает, что ждёт тебя после. Я хотел небытия. Абсолютного небытия с самого момента моего сотворения. Я хотел быть раз и навсегда вычеркнутым из Творения. Постепенно моё тело расслабилось, стало тёплым, тяжёлым. Затем в нем появилась лёгкость. В конце концов, я перестал ощущать свою плоть. Я был чистым сознанием, стремящимся к смерти.
Постепенно исчезли мысли и чувства. Исчезло само мышление. Вместо него возникло странное явление бытийности. Вместо мыслей теперь была ситуация, жизнь, существование. Я не знаю, как можно описать подобное состояние. Передо мной появилось лицо. Это была моя жизнь. Моя, мать её, жизнь. Достаточно было сорвать его, уничтожить, и… Мне не надо было даже прилагать усилия, чтобы разнести его на мелкие кусочки… Жизнь оказалась маской. Обычной дешёвой маской, под которой скрывалась другая. Я рвал маску за маской, проживал жизнь за жизнью, пока страшное откровение не настигло меня: то, что мы считаем жизнью, на самом деле не более чем маска, одна из бесчисленных масок, которые мы обречены проживать. Маска скрывает маску, и так до бесконечности. В конечном счёте, вечные муки ада, вечное блаженство небес, вечная череда рождений и смертей сходятся в единой точке вечности, и именно вечность приносит самые непереносимые муки. Что может быть мучительней вечности! И если нас породил Создатель, то далеко не любовь руководила его решением. Боль и неспособность поделиться болью вечного существования. Существования,
которое невозможно остановить! И только смерть, абсолютная смерть есть истинное блаженство, но он, как и мы, к сожалению, бессмертен, поэтому и мы, как он, вынуждены испытать ужас вечности. Такое было мне откровение. Как ошпаренный я вскочил на ноги. «Должен же быть, мать его так, выход!», - закричал я. И вслед за теми, кого история знает как великих искателей, а люди почитают богами, я решил положить жизнь на поиски выхода или смерти, абсолютной смерти без компромиссов и переигрываний, без начала и конца, смерти, которая и есть истинное блаженство. Решение появилось само. Мне предложили работу на метеорологической станции, и уже на следующей неделе я сидел в небольшом кукурузнике, увозившим меня прочь от людей.
        - Но ведь вечное блаженство - это несколько иная категория…
        - А ты знаешь вечность? Или ты познал блаженство?
        - Нет, но…
        - Твоя философия - это колебание воздуха.
        - Как и любая другая, включая вашу.
        - Если бы не одно «но». Я не философствую. Я рассказываю о том, что пережил сам, тогда как ты… Поздно уже.
        Сказав это, он поднялся на ноги и пошёл в дом. Я последовал за ним.
        - Привет! - рядом со мной в кресле (откуда у Сторожа кресло?) сидела замечательная корова и сосала чупа-чупс.
        - Привет.
        - Давно не виделись.
        - А мы разве виделись?
        - Да. И неоднократно.
        - Не припоминаю.
        - Ты прав.
        - Относительно чего.
        - Твоё «не припоминаю» - чертовски верное замечание. Ты именно не припоминаешь. Человеческий мозг фиксирует всю информацию, которая поступает через органы чувств. Увы, но забыть мы ничего не можем. Это с одной стороны. С другой стороны, если мы будем всё это помнить в обывательском смысле этого слова, у нас перегорят пробки и мы дружно залаем на низколетящие самолёты. Посему матушка природа не поскупилась на некоего цензора, который сортирует информацию, допуская до нашего осознания лишь маленькую толику того, что хранится в кладовых мозга.
        - Ты говоришь о коровах или о людях?
        - Я не корова. Я часть того самого, что ты никогда не осознаёшь.
        - Но сейчас же я тебя осознаю.
        - Не совсем так. Сейчас ты подключён к дополнительному ресурсу.
        - Контакт с иными цивилизациями?
        - С той стороной.
        - Так ты…
        - Я с дипломатической миссией, так что вставай и пошли.
        - Куда?
        - Пойдём.
        Мы вышли из избушки и…
        Куда ни глянь, всюду были пеньки. Ни веток, ни листьев…
        - Смотри внимательно.
        Действительно. Одно дерево все ещё росло. Это было кривое, словно скрученная артритом конечность, создание, растущее среди камней.
        - Это любимое дерево Джуан-цзы, - пояснила корова.
        - Он ловил под ним бабочек? - спросил я.
        - Нет, но он всегда рассказывал ученикам историю о том, как в лесу вырубили все деревья, и только одно, самое кривое, растущее в малодоступном месте продолжало стоять. Смотрите, - говорил он ученикам, - это дерево выжило только потому, что оно никому не нужно. Станьте бесполезными, и только в этом случае вы обретёте свободу.
        - Да, но я хочу чего-то другого.
        - Чего?
        - Мне нужны покой и беззаботность.
        - Увы. Тебя угораздило стать ключом. С одной стороны, это, конечно, почётно. С другой, ты как выставочный экземпляр на презентации презервативов. С каким бы почётом к тебе ни относились, тебя наденут именно на то, затем засунут именно туда, а после этого снимут и выкинут.
        - По-моему, это уже было.
        - Тебя уже надевали на…
        - Разговор о презервативах.
        - Ну да, конечно же, Моргана…
        Корова располагающе улыбнулась.
        - Ты знаешь Моргану?
        - Ты знаешь Моргану. А я - часть твоего подсознания. Ты забыл? Ладно, ещё увидимся. Не скучай.
        - Ну и как она тебе? - спросил меня Сторож за утренним чаем.
        - Кто?
        - Корова.
        - Откуда вы… - У меня перехватило дыхание.
        - Не волнуйся. Чужие сны да и мысли я читать, к счастью, не умею. У тебя лицо сегодня особенное. Такие лица бывают только после общения с ней.
        - Вот скотина! А мне она сказала, что часть моего подсознания.
        - Возможно, так и есть. Зачем ей врать?
        - Но ведь вы её тоже знаете.
        - Ну и что?
        - Разве это не говорит…
        - Это ни о чём ещё не говорит. К тому же людям свойственно похожим образом представлять себе информацию. У нас даже сны примерно у всех одинаковые.
        - Это потому что реальность вокруг у всех одинаковая.
        - Я не об этом. Я о значении символов, которое у многих людей совпадает. Иначе не было бы трактователей снов.
        - А что вы о ней думаете?
        - Не знаю. Я о ней не думаю.
        - Но ведь к вам она тоже приходила.
        - Ну и что.
        - Ну и что?!
        - Ты же не удивляешься тому, что деревья не только высасывают из земли воду, но и поднимают её на такую высоту.
        - Сравнили хрен с пальцем.
        - Тебе привычны деревья, мне - корова и вечный огонь. Но ни ты, ни я понятия не имеем о том, что это такое и почему так работает.
        - Если так рассуждать, то мы вообще ни о чём не имеем понятия.
        - Поэтому меньше умничай и больше живи. То, что говорит корова… Это как спички. Можно обогреться, приготовить еду, прикурить сигарету, поковыряться в зубах… Да мало ли. А можно и хату спалить.
        - Но ей самой зачем всё это?
        - А зачем это всем им?
        - Кому?
        - Всем. Зачем вообще всё это?
        - Не знаю.
        - И я не знаю.
        - Вы так обрываете, словно закрываете тему.
        - Признание собственного незнания, во-первых, позволяет избавить себя и других от ненужного трёпа, а во-вторых, приоткрывает глаза на мир.
        - Только приоткрывает?
        - Отношение к миру как к данности - это необходимое, но далеко ещё не достаточное условие.
        Под вечер появились мои похитители: Гриша и Семён. Нормальные, в принципе, ребята. Гриша - высокий, атлетически сложенный мужчина лет двадцати пяти, с добрейшим лицом. Большой домашний сенбернар, да и только. Семён тоже высокий, но худой и жилистый. «Верста смеха», - представил его Гриша.
        - Собирайся, - сказал мне Гриша, несмотря на то, что мне нечего было собирать, - пришло время кое-кого навестить.
        - Кого? - спросил я, не ожидая, что мне ответят, но мои похитители дали мне более чем исчерпывающую информацию о Юрии Тимофеевиче - так звали человека, ради встречи с которым мы и проделали весь этот путь.
        Юрий Тимофеевич был зажиточным крестьянином. Большой кирпичный дом, «УАЗик», полгектара огород, в котором, как рабы на плантации, трудилось его многочисленное семейство. При советской власти работал он в колхозе «не пришей рукавом». Тащил с колхоза всё, что было можно. Этим и жил. Держал корову, коз, свиней, птиц. Благо, советской власти как таковой в колхозе не было - жить было можно. Когда, как и почему он стал параязычником (его собственный термин), не знал никто. Был он мужик с виду открытый, весь на виду, но за словами следил, так что открытость его была особым видом скрытности. Но как ни скрытничал Юрий Тимофеевич, заговорили о нём сельчане. То корова у него вдруг чудесно выздоровеет, то кто-то из детей руку сломает, а через неделю опять бегает как ни в чём не бывало. Стали к нему обращаться за помощью. Превратился он в местного шамана. Ходили к нему по каждому поводу, но и не обижали. С пустыми руками не обращался никто. Появились единомышленники, а потом и вся деревня переметнулась в параязычество.
        Добрались мы к нему уже за полночь. От дома Сторожа до лифта - правильного из камней круга несколько метров в диаметре - было, наверно, минут двадцать ходьбы днём. Ночью же добирались мы больше часа. Никогда больше я не встречал таких ночей - абсолютная тьма: ни луны, ни звёзд, ни огней… Шли, как большая «голубая» семья, взявшись за руки. Как только ребята ориентировались в этой тьме? Зато лифт был виден издалека. Он светился собственным белесым светом и был похож на кости большого доисторического животного.
        - Прошу, - пригласил Семён Гришу первым войти в круг.
        - Только после вас.
        - Нет, я настаиваю.
        - Прошу вас…
        Пререкались они минут пять. Первым не выдержал Семён. Дойдя до середины круга, он исчез.
        - Теперь ты, - сказал Гриша.
        - Что надо делать?
        - Пройти круг.
        - Просто пройти?
        - Ну, можешь пройти сложно.
        В центре круга я вдруг увидел звезды и полную луну. Было светло, как обычно бывает в полнолуние, но после кромешной тьмы… Я даже зажмурился.
        Здесь всё было своим. Степь, ветер, небо. Пахло водой. Скорее всего, недалеко была речка или озеро. Рядом с кругом стоял видавший виды «Запорожец», к багажнику которого были привязаны спиннинги. Всё это было настолько родным, своим, близким…
        - Никогда не думал, что буду страдать ностальгией.
        - Это не ностальгия. Это эйфория возвращения, - пояснил Гриша.
        - Она бывает у всех, - добавил Семён.
        - У вас тоже?
        Вместо ответа они рассмеялись.
        - Садись, - сказал мне Семён.
        - Черт! Даже «Запорожец» машиной кажется.
        - А чем тебе не нравится «Запорожец»? - обиделся он.
        - Сейчас мне нравится всё. Даже рэп.
        - Запомни, салага, в рыбацко-сельской действительности «Запорожец» - незаменимая вещь. Маленький, неприхотливый… Проходимость бешеная. Проползёт там, где любые «Волги» с «Жигулями» застрянут. А воровать с полей… - Он причмокнул губами, словно пробовал редкий деликатес. - Его и загрузить можно, и на руках перенести, и бросить, если что, не жалко.
        Ода «Запорожцу» продолжалась всю дорогу, благо, ехать было недолго. Минут через пятнадцать послышался собачий лай, и мы въехали в небольшую, но зажиточную деревню. Дома, по крайней мере, те из них, что я видел, были большие, добротные, облицованные «итальянским» кирпичом.
        - Приехали.
        - Ужинать и спать, - распорядился Юрий Тимофеевич.
        Я как-то и не возражал. К тому же перспектива принять настоящий горячий душ, поесть человеческой пищи, затем лечь в постельку, мягкую удобную постельку… У Сторожа спать приходилось на каких-то тюфяках.
        Весь день я отъедался, отсыпался, купался в реке. Сходил даже в местную парикмахерскую, где меня почти неплохо подстригли. В общем, я был счастлив. Почти. Ожидание грядущего было тем гвоздём в ботинке, который нет-нет, да и давал о себе знать.
        Вечером мы выехали в степь. Возле большого «пионерского костра», который ещё не горел, собралась почти вся деревня. Кто-то играл на гармошке, кто-то выплясывал. Повизгивали девчонки. Из рук в руки передавались бутылки с горячительными напитками. При нашем появлении все как-то стихли и стали немного серьёзней.
        - Выпей. - Юрий Тимофеевич протянул мне стакан с неприятно пахнущей, густой как сироп жидкостью.
        - Что это?
        - Пей.
        Для чего-то зажмурившись, я залпом в три глотка осушил стакан и приготовился к самым неприятным последствиям. На удивление, пойло пошло легко. По телу растеклось приятное тепло, как после хорошего коньяка. На душе стало легко и спокойно, словно душа примирилась сама с собой.
        - Поджигай.
        Мне дали факел, и я сунул его в самое сердце башни из соломы и веток. Костёр вспыхнул, словно был облит бензином. Я отошёл на безопасное расстояние и повалился в траву. Постепенно взгляд зафиксировался на огне. Концентрация была настолько сильной, что всё остальное просто перестало для меня существовать. Время остановилось. Свет стал густым и тягучим, как молодой мёд. Кто-то заиграл на одной из народных дудочек (ничего не смыслю в музыкальных инструментах). Мелодия была простой, и в то же время она была словно сотканной из моей души. Огонь тем временем начал менять форму и очертания. Он обретал характер и волю, он становился кем-то, личностью, существом. Огонь танцевал под эту мелодию. Он был счастлив.
        - Пойдём. - Пламя протянуло мне руку.
        Я инстинктивно отшатнулся.
        - Не бойся. Я не причиню тебе зла. Пойдём.
        Огонь взял меня за руку и привлёк к себе.
        - Пойдём.
        Страх исчез. Словно загипнотизированный я стоял среди огня и не чувствовал боли.
        - Танцуй со мной.
        - Я не умею.
        - Здесь не нужно умение. Просто танцуй.
        И я превратился в… Я был словно птица, но я не был кем-либо из живущих или когда-то умерших. Я мог ходить, летать, плавать, проходить сквозь стены… Идеальный наблюдатель, наверно, будет единственно возможным определением этого состояния. Я был в железнодорожном тупике. Между вагонами стоял стол, на котором красовался шикарный медный самовар. За столом сидели шестеро: Карл Дюльсендорф, Света и ещё четверо агнцев. Я знал их, несмотря на то, что видел впервые. Затем я увидел себя среди вагонов. Мы не были сильно похожими внешне. Посторонний человек не принял бы нас даже за братьев. Но мы были единым целым. Я мог видеть, слышать, чувствовать всё, что и он. Я знал каждую его мысль.
        - Хлебни на дорожку, - предложил мне Дюльсендорф…
        Когда я, прыгнув в проход, с силой ударил себя ритуальным ножом в сердце, тьма окутала всё вокруг. И в этой тьме я увидел, как мой поступок привёл в движение границы миров. Они закрывались, рушились, вырастали и исчезали вновь…
        - Пойдём.
        Огонь принял вид человека.
        - Куда ты меня ведёшь?
        - Я хочу показать, как должно было быть.
        От его слов мне почему-то стало вдруг грустно.
        - Я что-то сделал не так?
        Огонь не ответил. Он привёл меня на лесную поляну, в центре которой горел костёр.
        - Это для тебя, - сказал он, - но ты не бойся. Больно не будет. Смотри. - Он прикоснулся ко мне, и я испытал чувство небывалой радости. Я горел, не сгорая. Я рождал пламя, не сгорая в нём. Это было неописуемое чувство…
        Были прекрасные летние сумерки. Солнце вот-вот должно было сесть за горизонт как раз там, где река соединялась с небом. Мы медленно прогуливались вдоль реки.
        - Иногда бывает так, что поражение и победа принимают форму своих антиподов. Читал Акутагаву Рюноске? - спросила Моргана, закуривая сигарету.
        - Давно.
        - Помнишь историю о табаке и дьяволе?
        - Честно говоря, нет.
        - Когда Франциск прибыл в Японию, с ним вместе приехал и дьявол. Христиан в Японии ещё не было, а следовательно, некого было искушать. От нечего делать решил дьявол заняться сельским хозяйством. Посадил табак и начал за ним ухаживать. Случилось так, что, когда табак вырос, проходил мимо обращённый в христианство купец. Заинтересовался он диковинными растениями. Начал расспрашивать дьявола, что да как. В конце концов, заключили они сделку, что если купец угадает, как называются эти растения, то и поле, и урожай перейдут к нему в собственность, а если нет - гореть его душе в аду. Пригорюнился купец. Тем более что как он ни пытался, не мог узнать название растений. И уже в последнюю ночь пришёл он на огород к дьяволу вместе с телёнком, разломал оградку, пустил телёнка в огород да ещё и огрел хлыстом, чтобы тот резвее носился. Услышал дьявол, что кто-то носится по его огороду, выскочил да как заорёт: «Какая скотина топчет мой табак!». Так купец перехитрил дьявола. Акутагава ставит проигрыш дьявола под сомнение. Да, потерял он душу какого-то купца, зато сколько душ благодаря проигрышу принадлежит
табаку?
        - Что ты хочешь этим сказать?
        - Подумай. - Моргана загадочно улыбнулась.
        - Подожди, - дошло вдруг до меня, - но ведь ты…
        - И да, и нет. Я нашла дверь.
        - Но ведь я видел…
        - Огонь?
        - Твоя машина вместе с тобой… Они убили тебя!
        - Никто меня не убивал. Не всегда очевидные вещи являются правильными. Ты каждый день видишь, как солнце встаёт на востоке и садится на западе…
        - Только не надо лекций про оптический обман.
        - Да, но что бы ты видел, если бы это не было обманом? И в чём тогда разница?
        - Подожди. Но тогда…
        - Что тогда? Да, был взрыв, было обгоревшее тело. Моё, настоящее. Ну и что?
        - Ты так спокойно говоришь об этом.
        - Вот именно. Я говорю с тобой. Посмертно. Посмотри на меня. Насколько я мертва?
        - Но зачем?
        - Твоё похищение… чем не повод? К тому же я не хотела мешать этим людям.
        - Ты?!
        - Запомни: мы, словно комедианты, все носим по несколько масок, но не имеем лиц.
        - Значит, ты сама устроила этот взрыв…
        - Я прошла через дверь. Как твой друг.
        - Так он там?!
        Она кивнула.
        - Это та дверь, которую должен открыть я?
        - Ты должен открыть парадный вход, тогда как мы пользуемся плохо закрытой форточкой.
        - Расскажи мне о них.
        - Ты не сможешь понять. Да я и не знаю, как рассказать об этом. Подожди. Скоро ты всё узнаешь сам.
        - Но эксперимент, почему он не избавится от посторонних?
        - Та сторона достаточно сильна, чтобы…
        - Я о параязычниках и прочей шпане.
        - Они как тараканы. Сколько ни трави, всех не перетравишь.
        Моргана затушила окурок ногой.
        - У меня такое чувство, будто Господь решил вдруг позабавиться и столкнул всех их вместе. Эксперимент, драконы и прочая шушера… Все заняты. Все плетут интриги, сражаются, убивают. Прекрасная ширма для того, чтобы спрятать действительно нужных людей.
        - Ты о ком?
        - Лягушка откладывает тысячи икринок, в результате выживают единицы, которые дают потомство. С точки зрения эволюции, необходимы только те особи, которые выживают и дают потомство. Остальные статисты. Неудачные варианты или чей-то корм. То же самое и люди. Только мы должны дать… пусть будет метафизическое потомство, других слов всё равно нет. Мы должны породить нечто действительно важное. Настолько важное, что мир до сих пор продолжает терпеть человечество вместе со всеми его бесчинствами.
        - Тогда зачем вся эта возня?
        - Мы - бродячий театр, дающий спектакль для чуть не умершего от скуки бога.
        - Хреновый, надо заметить, театр.
        - Другого нет.
        - Жаль.
        - Не жалей. Другой ещё не значит лучший.
        - Подожди. Но тебе там нравится.
        - Ещё не знаю. Там всё по-другому. Совершенно всё.
        Солнце полностью опустилось за горизонт.
        - Мне пора.
        - Мы увидимся?
        - Не знаю. Да, чуть не забыла! У тебя есть шанс.
        - Какой?
        Она не успела ответить. Абсолютная, безграничная тьма окутала всё вокруг. Я проснулся.
        - Скажи, а почему ты не стремишься на ту сторону? - спросил я Сторожа за завтраком.
        Это был наш прощальный завтрак.
        - А зачем?
        - Но ведь другие зачем-то рвутся. А ты…
        - Где бы я ни был, это буду я, так что какой смысл что-либо менять?
        - Но ведь для чего-то ты убежал сюда?
        - Тогда я этого не понимал.
        - А сейчас?
        - Сейчас мне уже всё равно.
        - Тогда почему не вернёшься домой?
        - А зачем? Везде едино.
        - Странный ты человек.
        - Возможно…
        - Жаль, что мы больше не встретимся.
        - Кто может гарантировать что-либо в этом мире. Чаю?
        - С удовольствием. Так ты смирился?
        - С чем?
        - С тем, что ничего нельзя сделать.
        - Я этого не говорил.
        - Но…
        - Важно, кто ты.
        - И кто я?
        - Не ищи, и найдёшь. Не стучи, и откроется.
        - Почему параязычники? - Корова забавно наморщила лоб.
        Мы сидели в маленьком кафе на улице: несколько столиков, милая барышня-официантка, зонтики с рекламой пива. Это была тихая, утопающая в зелени улица только для пешеходов. Миниатюрный уголок Европы в нашем диком краю. Я пил пиво, мягкое холодное пиво. Корова пила коньяк.
        - Почему параязычники? Математики в таких случаях говорят: от противного. Сначала они были язычниками. Потом, пообщавшись с ныне здравствующими язычниками, переименовали себя в неоязычников. Оказалось, есть и такие. Пришлось переименовываться в параязычников.
        - Это всё ясно, но почему именно язычники, причём не простые, а с… выгибонами, - нашёл я подходящее определение без мата.
        - Возвращался как-то Юрий Тимофеевич домой. Ездил он куда-то по каким-то делам, нам это сейчас не важно. Ездил он на колхозной лошадке, запряжённой в колхозную же телегу. Я, как животное не тягловое, в телегах ничего не смыслю. Был Юрий Тимофеевич немного поддатый. Не сильно, а так, для пущего оптимизма, так что происшедшее с ним вряд ли можно считать результатом употребления водки. К тому же водка была хорошая, не то, что сейчас, да и закусил он знатно. Было темно, но ещё не поздно. Управлять лошадкой не было никакой необходимости. Она сама хотела быстрее домой. Делать было нечего, и Юрий Тимофеевич лежал на скудных остатках соломы и смотрел в звёздное небо… Даже и не думай сюда подходить.
        К кафешке нетвёрдой походкой уверенно рулил какой-то Полиграф Полиграфович местного разлива. Но едва он попытался войти на территорию, как перед ним возникли двое из ларца внушительного сложения.
        - Ты куда?
        - Я? - искренне удивился Полиграф.
        - Ну не я же.
        - Я просто. Иду.
        - Ну и иди. Только мимо иди.
        - Я…
        - Иди уже.
        - Вот это называется сервис. А то вечно в большевистские времена подселят пару таких в приличный дом, и хоть вешайся. С ними же ничего невозможно сделать. Только стрелять. - Корова допила залпом коньяк.
        - Ещё? - спросила возникшая как по команде официантка.
        - Пожалуй.
        - Одну минуточку.
        - Так вот, - продолжила свой рассказ корова. - Ехал он так домой. Никого не трогал, даже примус не починял. Захотелось вдруг ему остановить лошадку. Вот невмоготу ехать дальше, и всё. Остановился он, слез с телеги, прошёлся. Захотелось поссать, извиняюсь за такие подробности. Поссал. Не полегчало. Вдруг буквально в нескольких шагах от него, совсем рядом что-то вспыхнуло яркими разноцветными огнями и - в небо. Юрий Тимофеевич настолько ошалел, что застыл как вкопанный. Он словно бы замер, причём весь, включая мысли, чувства, эмоции… Всё остановилось. И такое снизошло на него блаженство… Ничего похожего не испытывал Юрий Тимофеевич. Когда он очнулся, никого рядом с ним уже не было. Штуковина улетела, лошадь, испугавшись вспышки, умчалась прочь.
        - Очередная история про инопланетян?
        - Да при чём здесь инопланетяне! Вечно ты не дослушаешь и начинаешь городить… - Корова от души выматерилась и продолжила: - Неизвестно, что это была за фигня. Да и не в ней дело. Толчком к этому может быть всё что угодно. Пошёл Юрий Тимофеевич пешком. А вокруг трава, небо, звёзды. Дрянь какая-то в траве орёт. Красота. И всё это настоящее, живое, говорящее на языке жизни, только он никогда раньше его не слышал. А тут словно пробки из ушей вытащили. Идёт Юрий Тимофеевич, матерится, плачет от счастья. Когда эйфория закончилась, уже дома, на следующий день, задумался Юрий Тимофеевич. С одной стороны, он был готов поклясться, что всё, что он пережил, было на самом деле, с другой, его комсомольско-атеистическое воспитание не позволяло принять что-либо, отдающее мистицизмом и не имеющее рационального объяснения. Вернее, рациональное объяснение было, но только одно: тише мыши - едет крыша. Записываться в дураки ему совсем не хотелось. Решил он ничего никому не говорить, да разве такое утаишь. Заметили люди, что что-то с ним не так, начали перешёптываться. Тут ещё его любимая корова заболела. Ветеринар так
ему и сказал: режь, пока не поздно. А у него рука не поднимается. Что делать? Подошёл он тогда к корове, взял её морду в руки. Стоит рядом с ней. Гладит по голове и плачет. И тут словно кто шепнул ему, что надо делать. Пошёл он в степь, насобирал каких-то травок, заварил… Отпоил корову. Буквально через месяц сынишка его сломал руку. И так неудачно сломал. До больницы хрен знает сколько. И снова как кто-то шепнул ему, что в больнице будет только хуже. Сделал он всё как надо, и через месяц сын был точно как новый. Поехал он тогда за тридевять земель к попу, туда, где его никто не знает. Тот, естественно, начал про Библию твердить. Понял Юрий Тимофеевич, что никто на его вопросы ответа не даст, что надо всё самому. По крупицам, у каждого дерева, у каждой травинки выпытывать. А там стоит только копнуть… Потом появились ученики, единомышленники. Хочешь, не хочешь, а понятийный аппарат создавать надо.
        - А Сторож?
        - Сторож… - корова хитро улыбнулась, - Сторож - это Сторож. Ещё тот конь, надо сказать. Его просто так, голыми руками… Ну да не о нём разговор.
        Корова махнула хвостом, и мы очутились в тёмной, набитой до отказа всякой всячиной комнате. В нос ударили запахи пыли и затхлости. Окна здесь были закрыты в несколько слоёв поклеенными друг на друга газетами. Вентиляционные отверстия были либо наглухо забиты, либо вообще отсутствовали. Чего здесь только не было! Посуда, мебель, ковры, книги, газеты, одежда, еда, напитки… Все мыслимые и немыслимые предметы были свалены в одну кучу и густо сдобрены пылью и паутиной. Еда давно уже была испорченной, масло или вино (теперь уже невозможно было понять), придавленное каким-то сейфом, растеклось по комнате. Вещи тоже давно уже были ни на что не годными. Даже на помойку такое стыдно было бы выкидывать.
        - Только не вздумай чихать. Поднимешь пыль, и… - прошептала корова.
        - Ну и свинарник!
        - Это ты.
        - Что?
        - Это ты изнутри. Твоя личность или то, что ты привык считать собой.
        - Хочешь сказать, что я не более чем куча старого дерьма?!
        - Очень немногим людям дано это понять. И даже среди них только единицы способны на то, чтобы сделать генеральную уборку.
        - Такие как Сторож?
        - Сторож давно уже развалил свою комнату и вышел на свежий воздух. Он теперь под открытым небом, и весь Мир стал его домом.
        - Так он на той стороне?
        - Не болтай глупости. Знаешь, иногда я жалею, что вообще связалась с тобой. Временами ты полный идиот. А когда ты не идиот, ты кретин.
        Странно, но я совсем на неё не обиделся. В глубине души я был с ней даже согласен.
        - Помнишь, что тебе сказал сторож? Только не глупи. Ещё одна глупость, и я пошлю тебя к ёбаной матери.
        - А он понял?
        - Почти. Он в шаге от полного понимания, и он волен в любой момент сделать этот последний шаг.
        - Так какого хрена он медлит?
        - Из-за таких тупых ублюдков, как ты. Полное понимание похоже на смерть, хотя это принципиально иное явление. Он же остался в шаге от финишной или, если говорить точнее, от стартовой черты, чтобы хоть кому-нибудь показать дорогу. Судьба подарила тебе величайший шанс: свела тебя с человеком понимания, но ты даже не соизволил прочистить уши. Ты был слепоглухонемым.
        - Ещё один человек, которого я разочаровал…
        - Его невозможно ни разочаровать, ни очаровать. Он как солнце: светит для всех и ни для кого. Если бы не эта дурацкая затея с вратами… Твоя проблема… каждый человек на своём пути тысячи раз упускает шанс. Это как в детстве, в песочнице. Удача, как песок, убегает сквозь пальцы, и в конечном счёте в руке остаётся одно лишь кошачье дерьмо. Ну да на трепню у тебя больше нет времени. Смотри.
        И я увидел на стене знакомые часы с шестьдесят одним делением. Они заметно обветшали и запылились. Некоторые цифры на циферблате вообще невозможно было разглядеть. Часы шли, но шли натужно, механизм работал с каким-то скрежетом. Он вздыхал, стонал, охал, словно запыхавшийся инфарктник, поднимающийся пешком на десятый этаж. Иногда часы замирали, и по несколько секунд стрелки оставались неподвижными, иногда, чтобы наверстать время, стрелки перескакивали через два, а то и три деления сразу.
        - Они вот-вот станут. Это твой последний шанс. Если ты не поймёшь, они пойдут назад. Тогда ты всё упустишь.
        Всю дорогу Гриша врубал меня в параязычество. Вернее, пытался врубить. Мне же было настолько не до него, что я даже не пытался остановить этот словесный поток. Третий день мы брели по какому-то проклятому богом болоту, которое с академической точки зрения и болотом, наверно, нельзя назвать. В лучшем случае, надо было брести по колено в воде. В худшем, приходилось лезть напрямик через камыши, которых здесь была тьма. Иногда приходилось плыть, что с нашей амуницией было бы невозможно, если бы не пустые пластиковые бутылки. Они держали не хуже спасательных жилетов. Одеты мы были почти что в скафандры: плотные брюки, заправленные в высокие армейские ботинки на шнурках. Такие же плотные куртки, застёгнутые на все пуговицы. На головах подобие танкистских шлемов, только без наушников. Иначе идти было нельзя из-за какой-то кусачей сволочи: то ли клещей, то ли змей, то ли ещё какой ядовитой чертовщины. Шли вчетвером: Юрий Тимофеевич, Семён с Гришей и я.
        Наконец, мы выбрались из болота. Под ногами было некое подобие дороги. Справа было заброшенное поле, слева - лесополоса, превращённая в полосу захоронения бытовых отходов.
        - Фактически мы на финишной прямой, - сообщил мне Семён.
        - Тихо! - приказал Юрий Тимофеевич.
        Он по-собачьи начал нюхать воздух и крутить головой. Мы замерли, кто где был.
        - Можешь выходить! - крикнул он в никуда.
        Глава 14
        Старенькие «Жигули» свернули с довольно-таки прилично асфальтированного шоссе, притормозив возле указателя «х. Красный» на участок повышенной травматизации с вызывающе издевательским названием дорога. Машина запрыгала на кочках, пару раз зацепив днищем особенно сильно торчащие глыбы засохшей земли, которые щедро наворотили тракторы и грузовики.
        - Правда, что красный хэ, - пробурчал маленький лысый толстячок, похожий на отражённого в кривом зеркале знаменитого Вуди Аллена, сидящий за рулём «Жигулей».
        Минут через тридцать ёрзанья с первой на вторую он подъехал к умирающему хутору, добрая четверть домов которого была бесхозной из-за его жутко неудачного географического положения.
        Машина остановилась возле пятого (от начала улицы), довольно приличного дома.
        - Вот блядь! - выругался Александр Сергеевич, наступив в самый центр свежей кучи коровьего дерьма. - А ещё главная улица.
        Несмотря на то, что улица действительно была главной, названия её давно уже никто не помнил.
        Войдя во двор, Александр Сергеевич первым делом вымыл под колонкой туфли (благо, вода здесь была постоянно), после чего без стука вошёл в дом. Ни заезжать во двор, ни запирать машину он не стал.
        - Привет, Алёша, - крикнул он, входя.
        - Здравствуйте. - Навстречу ему из чрева дома вышел крепкий молодой парень лет тридцати.
        - Как ты тут? Не скучаешь? - спросил гость, садясь в старое, но удобное кресло.
        - Что с ней?
        Александр Сергеевич вздрогнул. Он так и не смог привыкнуть к тому, что Алексей мог вот так, сходу понять, в чём суть дела. К тому же он терпеть не мог предисловия и резал всегда, что называется, в лоб.
        - Знаешь… её больше нет.
        - Как?
        - Бомба в автомобиле.
        - Кто?
        Она ехала на встречу с объектом, когда… В общем, её убили, а его похитили.
        - И вы хотите…?
        - Необходимо найти объект и ликвидировать похитителей. Мы не можем себе позволить оставлять безнаказанными подобные выпады против нас.
        - Дайте мне тридцать минут.
        - Хорошо.
        Волк. Красивое, сильное, выносливое животное с высоко организованной нервной системой. Идеальный охотник, идеальный воин, способный конкурировать даже с таким биологическим монстром, как человек. Образ жизни семейный. Пары образуются надолго. Практически на всю жизнь. Живут волки стаями. Основу стаи составляют родители и дети этого года. Иногда к стае примыкают одинокие молодые волки. Количество волков в стае обычно не превышает 10-12 особей. Иногда, в трудные времена, несколько стай объединяются в большие сообщества, чтобы сообща противостоять невзгодам. Такие сообщества насчитывают до сорока с гаком волков. Подобные объединения существуют недолго. Как только жизнь становится лучше, волки вновь распределяются по стаям. Волков смело можно назвать домоседами. Если ничто их не гонит с обжитого места, они живут и охотятся в одном районе и не любят менять логово. Логовом им служат благоустроенные естественные убежища или норы других животных. Сами волки редко занимаются капитальным строительством, предпочитая уже готовое жилье. Возле логова ведут себя осторожно да и охотиться стараются в нескольких
километрах от дома. Волк - ночное животное, но иногда бывает активен и днём. Во время охоты волки работают единой командой, четко разделяя обязанности. Общаются при помощи воя и языка жестов.
        В мифологии волкам отводится особое место. В языческой Европе и у славян образ волка тесно связан с культом плодородия. Во время жатвы последний сноп часто посвящался волкам. Причём в разных местах к волку относились по-разному, проявляя от доброжелательного уважения до открытой неприязни. В шаманских практиках образ волка тесно связан с магией. Многие воины вместо кольчуг надевали на себя медвежьи или волчьи шкуры, перевоплощаясь во время битвы в зверя. Отсюда, наверно, и пошли легенды об оборотнях.
        Он был легендарным волком. Настоящим матёрым зверем значительно крупнее овчарки. Семидесятикилограммовый красавец (обычно волки весят 32-50 килограмм) с опалённой мордой и простреленным ухом. Он умел обходить капканы, укрываться от пуль, обманывать охотников, а в голодное время мог на глазах у хозяев прямо со двора утащить невезучую собачонку…
        - Я готов.
        Он был в потрёпанных джинсах и старенькой футболке.
        - Ты не запираешь? - спросил Александр Сергеевич, когда Алексей просто прикрыл дверь.
        - Ко мне никто не залезет, а если залезут… - Он недобро усмехнулся. - Они меня здесь инстинктивно побаиваются.
        - Здесь всё, - сказал Александр Сергеевич, протягивая ему папку.
        - Мне не нужно.
        - Ознакомься.
        - Зачем? Меня интересуют совсем другие вещи.
        А ведь он так и остался зверем! Дикий лесной волк в обличии человека. Говорящий, ходящий на задних лапах, умеющий читать и пользоваться ножом и вилкой и от этого ещё более страшный зверь. По спине Александра Сергеевича прошёл лёгкий холодок. Им нравится тешить себя тем, что они превратили его в человека, тогда как на самом деле… На самом деле он был созданной для охоты машиной, способной улавливать всё, даже этот страх. Александр Сергеевич почувствовал бессильную злобу. Чёрт! Как только Моргана с ним управлялась? Хотя, что тут удивительного? Моргана - женщина, самка, сука, одним словом. Одна из тех сук, что были отобраны, как и этот зверь. Поэтому они так легко и спелись.
        - Сначала к нему, - сказал Алексей.
        - Что?
        - Я бы хотел заехать к Моргане, но, думаю, там уже ничего нет.
        - Согласно…
        - Поэтому едем к нему, - оборвал его Алексей.
        Вот скотина! Ни слова лишнего. И ни малейшего намёка на то, что я тут перед ним как на ладони. Александр Сергеевич представил себя в виде таракана на бесконечной глади стола. Тараканом, над которым занесён для удара тапочек, и нет ни одной щели, чтобы… Это сравнение совсем не прибавило ему настроения.
        - Нам лучше там не светиться.
        - Нас никто не увидит.
        Александр Сергеевич представил себе, как зверя пускают по его следу, и ему стало окончательно не по себе. Этот найдет где угодно и сделает всё, как надо. Спокойно, без суеты и лишних движений… Надо взять себя в руки, приказал он себе, чего-то я вдруг разнервничался в последнее время. Всё этот чёртов проект. Сколько уже людей погибло.
        - Остановите здесь, - сказал Алексей, когда до дома объекта оставалось метров двести.
        Александр Сергеевич послушно припарковал машину.
        Алексей сложил руки на колени, закрыл глаза и начал слушать. Он постепенно сближал свои чувства до тех пор, пока они не превратились в единое целое, включающее в себя всё. Это суммарное, шестое чувство и должно было вывести его на след. Когда Алексей понял, что дорога чиста, он вышел из машины и пошёл вперёд немного по-индейски, пружинящей походкой. Он легко открыл дверь и вошёл в квартиру объекта. Обычная «хрущёвка». Ничего особенного. Холостяцкий бардак. Было видно, что квартира брошена в спешке. Он прошёлся по комнатам, зашёл на кухню, сел за стол…
        Моргана. Он услышал её запах. Она бывала здесь довольно часто, сидела за этим столом, варила кофе. Её кофе ни с чем нельзя перепутать. Здесь была и другая, которая пахла враждой. Они не любили друг друга. Но не из-за него. Потусторонняя ревность былых обид. И было что-то ещё, что-то еле заметное, чего он не мог разобрать. Когда всё до мельчайших оттенков было впитано и рассортировано в памяти, он вышел из квартиры и медленно пошёл к машине.
        - Туда, - сказал он, садясь внутрь.
        Когда они подъехали к забегаловке, там уже всё было чисто. Даже асфальт, и тот отмыли. Все хотели поскорее забыть о происшедшем. По официальной версии взорвалось плохо установленное газовое оборудование, которого у неё отродясь не было. Он вышел из машины и, полуприкрыв глаза, медленно прошёлся вдоль дороги.
        Обилие запахов захлестнуло его. Лишние люди, лишние машины, лишние события… И из этого обилия информации ему надо было выделить ту, которая ИМЕЛА НЕПОСРЕДСТВЕННОЕ ОТНОШЕНИЕ К ДЕЛУ. Он остановился, закрыл глаза и вновь объединил все чувства в одно. И опять что-то еле уловимое, воспринимаемое на границе между чувствами и иллюзиями, витало в воздухе.
        - Актуальность данного проекта заключается в том, что нам всё чаще приходится сталкиваться с задачами, требующими для своего решения наличия целого ряда навыков, которые мы с вами практически безвозвратно утратили вначале в результате эволюции, а затем уже и в результате цивилизации. Прибегать к помощи животных не всегда бывает возможно, к тому же контакт между человеком и животным на уровне обмена информации настолько малоэффективен, что его не стоит даже принимать в расчёт. Использование дромов невозможно по двум причинам: во-первых, дромы слишком экзотически выглядят для наших мест; а во-вторых, у дромов практически нет опыта общения с людьми. Мы, как вы понимаете, не в счёт. Поэтому целью нашего проекта является создание высокоразвитого существа, наделённого как лучшими человеческими качествами, так и всем необходимым арсеналом животного. История знает ряд случаев, когда животные воспитывали человеческих детей. Эти воспитанники психологически были такими же животными, как и их приёмные родители, и никакие попытки превратить их обратно в людей не привели к успеху. Поэтому первое, чему мы
уделяли пристальное внимание, это создание методики воспитания или очеловечивания. Так в результате многолетней работы появилась терапия Клаймана. Подробно на ней мы останавливаться не будем. Скажу только, что в результате терапии мы фактически внедряем в испытуемого те или иные личностные качества, с легендой или без. Объектом эксперимента будут дети обоих полов возрастом до одного года. К сожалению, нам придётся довольствоваться сиротами или теми детьми, от кого, в силу разных причин, отказались родители. Не лучший, надо сказать, контингент. Дети будут отбираться сериями по пятьдесят человек с интервалом в десять лет. Количество серий будет определено решением основной задачи проекта. Другими словами, мы собираемся работать до победного конца. После первичного отбора дети будут переданы на воспитание в семьи дромов, где их будут воспитывать, как настоящих дромов: сильными и здоровыми. Именно дромы должны будут заложить ту психическую основу, на которую мы будем накладывать последующие личностные слои. Затем, в возрасте десяти лет, дети будут изъяты из семей и переведены в лабораторию, где в течение
месяца в них будет внедрена животная матрица, после чего на шесть месяцев они будут выпущены на свободу в естественную среду обитания. Естественную, разумеется, для матричного животного. После этого, в случае удачного вторичного отбора, наступит вторая фаза, или очеловечивание. На этой стадии терапия будет совмещена с обучением методом контакта с живыми людьми. Эта стадия эксперимента, если повезёт, тоже должна будет продолжаться от пяти до десяти лет. Вот, собственно, и всё.
        Закончив доклад, Владимир Геннадиевич закурил сигарету и сделал большой глоток прямо из бутылки. Пиво было свежим и не совсем холодным, как он и любил. Они были на пикнике. Озеро, песчаный берег, трава. Метрах в трехстах от них начинался сад. Водители чуть поодаль натирали до блеска «Волги». Им совсем не надо было слышать, о чём говорили трое мужчин и две женщины возле костра, на котором жарилось мясо. Как сказал бы шутник: картина Репина «Начальство на отдыхе». На отдыхе же начальство было только для посторонних глаз. Шло закрытое совещание Комитета.
        - Какие есть вопросы к докладчику? - спросил высокий худой мужчина кавказского типа. На вид ему было под пятьдесят.
        - Скажите, милый Владимир Геннадьевич, а зачем все эти сложности? Я имею в виду сначала дромов, потом животных. Масло масляное получается, извините за сравнение, - взяла слово миловидная женщина лет сорока.
        - Не скажите, Ольга Николаевна. При всех своих достоинствах дромы имеют один важный недостаток: у них нет опыта общения с людьми, тогда как объект, в конце концов, должен будет действовать исключительно среди людей.
        - Тогда почему вы не откажетесь от дромов?
        - Это невозможно. Детей надо выращивать, воспитывать, прививать им определённые качества. Не думаете же вы, что можно вот так подложить пятьдесят младенцев в логово волка? Человеческое вмешательство на данном этапе эксперимента принципиально недопустимо.
        - Скажите, а почему выбор пал на волков? - спросил тучный мужчина с обрюзгшим лицом.
        - Тому несколько причин. Во-первых, волки - это своего рода евреи леса. Подобно еврейскому народу, они долгое время уничтожались практически повсеместно, но умудрились выжить. Волк знает психологию людей, умеет уходить от пуль, умеет обходить капканы, может на глазах хозяев утащить даже собаку с цепи. Волки - наши серьёзные конкуренты. Уже только это является неплохим основанием для выбора. С другой стороны, между волком и человеком существует некая духовная связь. Недаром чуть ли не у всех народов в языческих культах присутствует волк. Да и мифы об оборотнях появились не на пустом месте. Были воины, которые вместо доспехов надевали волчьи шкуры и, если не физически, то, по крайней мере, духовно, перевоплощались в животных.
        - Какие планируются потери? - вновь взяла слово Ольга Николаевна.
        - Поясните.
        - Я хотела бы знать, каков шаг на успех. Другими словами, сколько должно погибнуть детей на каждого удачного воспитанника?
        - Я думаю, если мы получим хотя бы одного удачного воспитанника, эксперимент можно считать удачным.
        - Какие планируются затраты? - спросила вдруг казавшаяся безучастной, сухая, похожая на вяленую тарань дамочка лет пятидесяти пяти.
        - Как я уже сказал, мы не можем прогнозировать количество серий.
        - Тогда скажите, в какую сумму нам обойдётся каждая такая серия?
        - Честно говоря, вопросы финансирования выходят за пределы моей компетенции, но, если хотите, мы пришлём вам подробную смету.
        - Это будет весьма любезно с вашей стороны.
        - Тогда во вторник. Нормально?
        - Вполне.
        - Вы не могли бы более подробно остановиться на критериях отбора детей? - поинтересовался милый, похожий на библиотекаря или архивариуса старичок.
        - Как я уже говорил, это должны быть дети из детских домов или роддомов…
        - Извините, что перебиваю, но я не об этом. Меня интересует, по каким критериям будет отдаваться предпочтение тем или иным детям, если так можно спросить?
        - Критерием будет субъективный выбор одной из наших лаборанток, показавшей высокий уровень интуитивного видения.
        - Спасибо.
        - Ещё есть вопросы? Нет? Тогда я позволю себе спросить: во время доклада, говоря о второй фазе, вы сказали «если повезёт». Не могли бы вы прокомментировать эти слова?
        - После первой фазы объекты должны будут успешно пройти через испытание. Испытание достаточно серьёзное, настолько серьёзное, что, возможно, нам не с кем будет проводить вторую стадию эксперимента.
        - Какое именно испытание вы планируете?
        - Испытание на выживание. Мы планируем настоящую охоту по всем правилам искусства.
        - Облава на детей?
        - Именно.
        - А вам не кажется, что возраст тоже стоит всё-таки учесть?
        - Нам нужен идеальный боец. К тому же для животного десять лет - срок немалый.
        - Но они же всё-таки человеческие дети.
        - Согласен. Поэтому мы создаём достаточно гибкую методику для данного проекта, которая позволит вносить серьёзные поправки.
        - У меня больше вопросов нет.
        Его номер начинался с цифры 6. Шестая серия. Пятьдесят лет упорного труда, 250 детских жизней…
        Его номер был 628. Он не был ни сиротой, ни брошенным родителями ребёнком. У него были мать и отец. Настоящие молодые родители, которые с нетерпением ждали появления на свет своего первенца.
        - Какой чудесный малыш! - воскликнула Галина, услышав его плач.
        Дело было в одном из маленьких районных роддомов, куда они приехали посмотреть на очередного кандидата в Маугли. С первого же взгляда было ясно, что ребёнок (тот, за которым они приехали) никуда не годится, разве что в банку с формалином и на полку какого-нибудь анатомического музея. Они уже собрались уезжать, когда в одной из соседних палат заплакал ребёнок.
        - Какой чудесный ребёнок! - воскликнула Галина. Её глаза засветились.
        - Можно вас на пару слов? - Владимир Геннадьевич взял под руку врача и вышел с ним во двор.
        Минут через десять они увозили нужного малыша, а врач как мог успокаивал безутешную мать, припавшую к холодному детскому тельцу.
        - Какой чудесный малыш! - старый одинокий Кахтр был просто в восторге. Он буквально плакал от умиления, глядя на маленькое, кричащее создание. - Теперь я понимаю, что значит быть отцом!
        - В таком случае, зря ты его взял, - сказал распределяющий детей дром.
        - Почему?
        - Потому что его всё равно убьют, как убили всех остальных. Ещё ни один не выжил.
        - Этот выживет.
        - Ты так уверен?
        - Мне есть, что ему передать.
        - А ты уверен, что он…
        - Я уверен в том, что сделаю для него всё.
        - В любом случае его у тебя заберут.
        - Ну и что? Главное, что он выживет. Он станет самым лучшим и выживет…
        И действительно, все своё время Кахтр посвящал воспитанию ребёнка.
        - Ты выживешь, - говорил он, натирая тельце младенца специальной мазью из трав, от которой тело приобретало силу и ловкость, - ты будешь лучше других, - приговаривал он, опуская голого младенца в снег или в холодную прорубь (благо, где-нибудь всегда бушевала зима). По ночам он пел для ребёнка свои шаманские песни, от которых переворачивался разум, а чувства приобретали особую ясность.
        Малыш действительно рос самым лучшим. И к десяти годам, благодаря стараниям Кахтра, он уже мог участвовать в охоте если и не наравне с дромами, то не уступая ни в чём взрослому, тренированному мужчине.
        По ночам Кахтр шептал ему слова Мудрости и отпаивал эликсиром.
        - Ничего, что сейчас ты не понимаешь, - приговаривал он, - твой мозг впитает всё до последней капли, и потом, когда это будет нужно, ты вспомнишь всё.
        Раз в неделю Кахтр приводил малыша к деревьям, у которых вместо листьев были человеческие головы. Он сажал малыша под дерево и заставлял его сидеть неподвижно, пока корни (у деревьев были очень чуткие, подвижные корни) полностью не оплетали его тело.
        - Сиди, слушай и ничего не бойся, что бы ни происходило, - напутствовал его Кахтр, сажая под дерево.
        Сначала малышу было страшно и щекотно. Потом он привык к этим ласковым прикосновениям совершенно чужой плоти. Когда же корни образовывали вокруг него плотный кокон, он проваливался в странное, не похожее ни на что состояние небытия. В этом состоянии он мог впитывать то, что говорили деревья. Кахтр называл это общением с духами.
        - Когда-нибудь ты поймёшь и это, - говорил он малышу по дороге домой.
        Когда ребёнок подрос, Кахтр отвёл его в очень странное место: мир абсолютной тьмы. Твёрдая тьма под ногами и зыбкая тьма вокруг.
        - Где мы? - В голосе ребёнка было удивление. Он давно уже научился проникать глубоко в сердце собственного страха, туда, где было истинное бесстрашие.
        - Это не имеет значения. Ты должен будешь пожить здесь какое-то время. Тебе нужно стать тьмой. Раствориться в ней, слиться с ней, принять в себя. Ничего не делай. Только смотри во тьму.
        После этих слов были удаляющиеся шаги Кахтра и абсолютная тишина. Тьма, тьма и ничего, кроме тьмы. Он никогда ещё не встречал такой совершенной тьмы. Оставшись один, он лёг на спину и принялся всматриваться во тьму. Он смотрел пристально и одновременно доверчиво, приглашая тьму заглянуть к нему в глаза, а потом и в саму душу. Взгляд, подобный воде, принимающей в своё лоно пловца. Его тело, обученное годами тренировок, быстро расслабилось до такой степени, что он буквально перестал его замечать. Давно уже не было того зуда, который возникает у обычных людей при попытке сохранять неподвижность. Давно уже не было ни желания вскочить, ни попыток ума убежать в сон или в фонтан мыслей. Все это было в далёком прошлом, как и страх темноты или страх смерти. Была тьма, было умение ждать, было расслабление и готовность принять тьму, что бы ни стояло за этим словом. Сначала появилась жажда, потом голод. За годы тренировок он научился обходиться без пищи или воды. Труднее было с другими потребностями. Волей-неволей ему приходилось вставать. Он отходил на несколько десятков шагов, делал дела и возвращался на
место: туда, где его оставил Кахтр. На третий или четвёртый день (чувство времени давно уже исчезло, и он приблизительно определял время по состоянию организма) зачесались, а потом и заболели глаза. Тьма раздражала их, как мыло. И вот наступил момент, когда тьма сначала осторожно заглянула к нему в глаза, а затем хлынула внутрь. Она проникала в каждую клетку его организма, в каждую мысль, в каждое чувство. Тьма наполнила всё его существо, и он начал растворяться в ней, как снег в горячей воде. Наконец, он превратился в тьму. Это было неописуемое ощущение абсолютной расслабленности, абсолютной свободы даже от себя самого, даже от смерти. Тьма была по ту сторону смерти, и смерть была не властна над ней. Так он впервые столкнулся с бессмертием.
        - Запомни эту тьму, - услышал он голос Кахтра, - запомни и сохрани её в своём сердце. Пойдём.
        Он помог мальчику подняться на ноги и повёл за собой.
        - Я специально пришёл за тобой ночью, чтобы твои глаза смогли хоть немного привыкнуть к свету. Но всё равно, когда мы будем выходить, зажмурься. То, что было бы тьмой для других, для тебя будет ярким светом.
        И точно. Едва он дошёл до середины круга, яркая вспышка резанула его по глазам. Он вскрикнул, закрыл глаза руками и медленно сел на землю. В следующее мгновение внутренняя тьма мягким компрессом легла ему на глаза. Только через несколько минут он смог убрать от лица руки и открыть глаза.
        - Пойдём прогуляемся, - поднял его как-то Кахтр утром с постели.
        - Что-то случилось? - спросил мальчик, посмотрев на дрома.
        - Пойдём.
        Какое-то время они шли молча, потом Кахтр, так, судя по всему, и не найдя нужных слов, сказал:
        - Нам придётся расстаться.
        - Когда?
        - Сегодня. Через пару часов они будут здесь.
        - Мы ещё увидимся?
        - Не знаю. Тебе предстоит очень тяжёлое испытание. Пока что никому не удавалось пройти этот путь до конца. Ты должен справиться. Иначе… Главное, не волнуйся. Я дал тебе намного больше, чем полагалось, да и говорить с тобой об этом мне было нельзя. Ну да это уже не имеет значения. Я научил тебя почти всему, но одну вещь тебе придётся освоить самостоятельно: ты должен научиться сливать все чувства в одно. Наблюдай за чувствами, что бы ни случилось. Помни о тьме. Храни её. Запомни: тьма и единое чувство будут твоим основным оружием. И ещё. Там, где ты будешь… Большинство является не тем, за кого себя выдаёт. Научись видеть суть, а не форму.
        Его привезли в один из лабораторных корпусов, больше похожий на санаторий для высокопоставленных чинов. Там его долго осматривали с головы до ног люди в белых халатах, после чего отправили в небольшую комнату с удобной кроватью. Кроме кровати там были стул и тумбочка, а окно было закрыто мощной кованой решёткой. Оставшись один, он лёг на кровать, расслабил тело и сосредоточился на чувствах. Вскоре принесли еду: что-то незнакомое, но очень вкусное. Больше до утра его не беспокоили.
        Утром он проснулся от странного немного неприятного запаха. Комната наполнялась газом, от которого делалось нехорошо. Первым его побуждением было задержать дыхание, но, вспомнив напутствие Кахтра, вновь сосредоточился на чувствах. Он наблюдал за собой до тех пор, пока не потерял сознание.
        Очнулся он внутри прозрачной камеры, которая практически повторяла форму его тела. Нос и рот закрывала специальная маска, через которую подавался воздух. К рукам, ногам и голове были прикреплены многочисленные провода. Послышалось тихое гудение, и камера начала медленно наполняться тёплой водой. Когда вода заполнила камеру, погас свет. То, что для обычного человека стало бы настоящим кошмаром, для него было благословением. Его вновь оставили одного, да ещё в условиях, наиболее приятных для расслабления. Он закрыл глаза и сосредоточился на своих ощущениях. Ему потребовалось не более пяти минут, чтобы перестать ощущать тело. Ещё две минуты, и мысли последовали за плотью. Вода прекрасно играла роль кокона, который для него создавали деревья. Он вновь был в состоянии небытия, как там, дома…
        Тело рефлекторно дёрнулось, и он почувствовал, как что-то чужеродное начало заползать внутрь. Это был сложной конфигурации электромагнитный сигнал, который должен был напрочь стереть его память. Сигналу невозможно было противостоять, тем более что любое сопротивление только облегчало задачу. Он это понял и сделал то, что никто ещё до него не делал. Он сознательно пошёл навстречу сигналу, объединился с ним, слился в единое целое. Тьма обволакивала его сознание, но это была ЕГО тьма, и то, что должно было быть уничтожено, просто расступалось перед натиском врага. Тогда и произошло то, о чём говорил дром: все его чувства слились в единое целое, в шестое чувство, которое вместе с сознанием покинуло тело…
        Он видел как бы со стороны, как враг, так и не найдя объект агрессии, покинул его сознание, как люди в белых халатах вытащили его из камеры, как долго потом сканировали его мозг. Он видел, как его погрузили в вертолёт, как выгрузили в далёком лесу и аккуратно опустили в пещеру. И только там он позволил себе прийти в сознание.
        В пещере недалеко от него лежал волк. Это был матёрый самец, который долгое время был грозой округи. Состарившись, он решил выйти к людям - волк не может совершить самоубийство. Но вместо охотников его взяли экспериментаторы. Вместо пули он получил железную клетку и сытный рацион. Мальчик настолько хорошо чувствовал волка, что практически стал с ним единым целым.
        В этом и заключался так называемый секрет терапии: в пещере странным образом происходило слияние сознаний всех, кто оказывался там в одно время. Превращение в зверя происходило достаточно просто: сначала промывались мозги до полного уничтожения памяти и личностных свойств, затем несколько дней в пещере с животным.
        Вот только с ним процедура дала сбой. Электромагнитный сигнал не только не уничтожил его сознание, но наоборот сделал его более гибким и сильным.
        Волк тяжело дышал. Он хотел покоя. Абсолютного покоя. Он умер быстро и безболезненно - мальчик легко остановил его сердце усилием воли, впитав предварительно до последней капли всё то, что раньше было волком.
        Так, скорее, вопреки, чем благодаря технологии проекта на свет появился человек по рождению, дром по воспитанию и волк по слиянию. Чего можно ждать от подобной гремучей смеси, не знал никто.
        Вернувшись домой, Алексей плотно поужинал, выпил минеральной воды без газов (другие напитки он обычно не признавал), после чего спустился в глубокий подвал. Подвал был двухэтажный, сухой, с хорошей вентиляцией. Здесь не было ни банок, ни обычного для подвалов домашнего хлама. Даже полок, и тех не было. Голые стены и земляной пол. Подвал был устроен так, что туда не проникали ни свет, ни звук. Александр разделся, выключил свет и лёг прямо на земляной пол. Он лежал и смотрел в темноту. Тело расслаблялось, мысли замедляли свой бег, чувства успокаивались. Он превращался во тьму…
        Моргана приезжала к нему дня за три до смерти. Было уже за полночь, когда возле дома остановился её аккуратный автомобиль. Она вошла без стука, не говоря уже о телефонном звонке. Такие вещи не позволялись никому, но Моргана…
        - Не помешала? - спросила она.
        - Ты никогда не мешаешь.
        - Ночь всё-таки.
        - Забыла, кто я?
        - Как поживаешь?
        - Как обычно… Ты чем-то встревожена?
        - Да нет, устала просто… Давай я сварю кофе. А потом… хочу ночную прогулку.
        - Как скажешь.
        Моргана варила кофе, а он смотрел… Действительно, было что-то не так. Она изо всех сил пыталась быть такой, как обычно, но он… Он чувствовал любую фальшь, и она это знала. Это могло означать только одно: картина благополучия предназначалась кому-то ещё, третьему, незримому участнику их встречи, которому совсем не надо было знать…
        - Готово.
        Моргана ловко разлила кофе по чашкам.
        - Жаль, что у тебя нельзя курить.
        - Извини. Это я не могу позволить даже тебе.
        - Это я так, бурчу.
        - Куда бы ты хотела пойти?
        - Никуда. Вернее, куда глаза глядят. В последнее время было много работы. Слишком много работы для мозга и почти ничего для тела. Пора восстановить равновесие.
        Ночная деревня была словно вымершей. Нигде не горел свет. На улицах (какое неподходящее названия для почти непроходимых участков между домами) не было ни души. Даже собаки предпочитали молчать. Моргана взяла его под руку.
        - Тихо как.
        - Здесь всё затихает с заходом солнца.
        - Ни пьяной молодежи, ни мотоциклистов…
        - Здесь почти никто не живёт…
        Во дворе одного из заброшенных домов под огромной ивой стояла лавочка.
        - Давай посидим?
        - Пойдём.
        - Надеюсь, здесь ты мне позволишь курить?
        - Моргана, я…
        - Знаю. - Она провела рукой по его голове.
        Моргана долго вертела сигарету в руках, словно не знала, что с ней делать. Наконец, она закурила, выпустила из носа дым… Сигарета так и осталась тлеть в руке. Моргана задумчиво смотрела на огонёк сигареты, словно была совершенно одна. Алексей не мешал. Сигарета давно успела потухнуть, когда Моргана бросила на землю окурок.
        - Знаешь, - сказала она, - мы можем больше не увидеться… Не перебивай. Ты сам всё поймёшь. И тогда… В общем, я хочу, чтобы ты понял… здесь всё не такое, как выглядит. И ещё… Они не виновны.
        - Кто они и в чём не виновны?
        - Ты поймёшь. Скоро ты сам всё поймёшь. И тогда… - она закурила новую сигарету, - тогда выполни мою просьбу.
        - Говори.
        - Не спеши выполнять приказ. Хорошо?
        - О чём ты?
        - Сейчас тебе лучше не знать. Иначе… Когда нужно, ты сам разберёшься… во всём.
        - Хорошо. Будем считать, что тебе видней.
        - Вот именно. Мне виднее. Да, если спросят… Я приезжала. Этого от них не утаить. Была уставшей и немного нервной. Но не более. Ты понял? - Она пристально посмотрела ему в глаза.
        - Как скажешь, Моргана, как скажешь.
        - А теперь проводи меня до машины.
        Вот, значит, о чём была речь…
        Его всегда забавляли попытки авторов детективных романов объяснить гениальность своих героев высоким развитием логического аппарата. Лучшие из них, правда, описывали практически медитативное поведение главного героя, будь то Шерлок Холмс, Пуаро или…
        Алексей прекрасно понимал, что логика - это не более чем инструмент шлифовки, эффективный, когда уже определены объекты приложения сил, когда уже глубинное погружение в суть вещей позволило определить внутренние связи явлений, «не форму, а суть», когда общий вид решения уже всплыл на поверхность сознания и остаётся только доработать детали.
        Всё дело в том, что решение поднимается на поверхность только во время мёртвого штиля, когда ни одна мысль не тревожит сознание, а для этого…
        На четвёртый день он открыл глаза. Несколько дыхательных упражнений, легкая гимнастика, чтобы тело смогло «вновь ожить». Выбравшись из подвала, он первым делом накинулся на воду, затем приготовил себе еду, затем…
        Чем больше он вслушивался, тем больше ему не нравился тот еле заметный след, который он обнаружил на месте преступления. Он так и не смог понять, с кем или с чем имеет дело, и от этого ему было не по себе. Это было чьё-то незримое присутствие, чьё-то вторжение в его мир, вторжение, на которое он не знал, как реагировать.
        С остальным было всё ясно. Он знал, кто. На вопрос «Где?» должна была ответить луна. Через неделю. В полнолуние. Неделя ожидания или свободного времени. Всё зависело от того, как к этому отнестись. Он предпочёл отдых. Неизвестно, с чем ему придётся встретиться там, впереди. Всю неделю он только и делал, что ел и спал.
        В ночь полнолуния он надел лёгкий спортивный костюм, кроссовки и вышел из дома. Дойдя до края деревни, он перешёл на бег. Надо было найти особое место, определённое луной. Луна не везде разговаривала со своими друзьями. Сосредоточившись на чувстве волка, он прибавил шаг. Десять минут хорошего бега (на этот раз место встречи было недалеко от деревни), и он был на вершине небольшого холма. Пять минут на то, чтобы прийти в себя, ещё пять минут на отождествление с волком… Уроки Кахтра не прошли зря: отождествляясь, он всё равно оставался собой.
        Александр долго вслушивался в ночь, пока не услышал тот самый, доступный только избранным тварям сигнал. Довольно зарычав, он скинул с себя всю одежду. Вещи он сложил на земле и сел на них по-японски. Теперь надо было познать ночь, настроиться на неё, почувствовать её характер… Это было похоже на первую ночь с любимой…
        Когда всё было готово, он задрал вверх голову и завыл. Это была песня, посвящённая луне. Песня, которую много веков назад сложили волки. Он пел, вкладывая в каждый звук всю свою душу, все свои чаяния и надежды, все помыслы. Нужно полностью обнажиться перед луной, иначе она не станет слушать песню. Он пел, потом замолкал, чтобы вслушаться в ночь, затем снова пел…
        Наконец он услышал приятное покалывание в области сердца - так стучалась к нему луна. Александр закрыл глаза и полностью отдался королеве ночи…
        Он видел деревню, видел дом, видел, как туда добраться… Там были запахи, которые он искал. Все, кроме того… С ним луна ничем не могла помочь. Ей он тоже не был знаком.
        Поблагодарив луну, он поднялся на ноги, оделся и медленно пошёл домой. Можно было не спешить. Вернувшись, он снял телефонную трубку.
        - Выезжайте, - сказал он.
        Чувство опасности. После слияния с волком оно стало ещё более тонким. Добавился опыт общения с людьми, и не просто опыт, а опыт врага, изгоя, опыт зверя, бросившего людям вызов и одержавшего над ними верх. Он лежал в пещере и чувствовал опасность сразу у входа. Но надо было выходить. Если мяса волка на какое-то время ещё бы хватило, хотя большую часть туши он уже съел, то отсутствие воды делало дальнейшее пребывание внутри невозможным. Собравшись с силами, он осторожно выглянул из пещеры. Опасность была нигде и повсюду. Он не мог точно определить, откуда она исходит, и это было неприятней всего. В любом случае, выбора у него не было. Не успел он сделать и нескольких шагов, как острая боль пронзила его спину чуть выше лопатки. Перед глазами всё поплыло, и он потерял сознание.
        Очнулся он в лесу. Голова раскалывалась. Во рту было настолько сухо, что казалось, будто язык потрескался, как сухая земля. Вода была рядом, он чувствовал запах. С трудом поднявшись на ноги, он заковылял к воде. Идти было недалеко. К счастью, его оставили всего в нескольких метрах от небольшой речки. Вода была чистой и совершенно холодной. Напившись, он вошёл по шею в воду и долго стоял там, пока в голове не стало совсем ясно. После холодной ванны захотелось есть. Поймать пару крыс не составило никакого труда. Не густо, но на первое время вполне. Не успел он закончить трапезу, как вновь появилось чувство опасности. На этот раз она сжималась вокруг него кольцом. Послышался собачий лай. А ещё он почуял людей. Людей было много. Они были вооружены. Они хотели его смерти.
        Охота! Первым пришёл в себя волк, но зверь был бессилен в этой ситуации. Один неправильный шаг, и… Собрав всю свою волю, он отбросил страх, сел по-японски и закрыл глаза. Темнота уже ждала. Постепенно чувства начали собираться в одно, которое только и могло найти выход. Есть! Он вскочил на ноги и побежал к воде. Пройдя по дну несколько десятков метров, он ухватился руками за нависшие над водой ветки дерева и ловко полез наверх. Он так быстро карабкался, что ему могла позавидовать любая обезьяна. Очутившись почти на верхушке, он раскачал дерево и прыгнул как можно дальше в сторону. С первого раза было трудно правильно рассчитать прыжок, и он чуть не сорвался на землю. Всё же ему удалось схватиться за толстую ветку почти что в самом низу. На отдых времени не было. Так, перепрыгивая с ветки на ветку, он уходил как можно дальше от того места, где могли обнаружить его следы.
        Когда появились охотники (он двигался им навстречу), он плотно прижался к стволу дерева и сидел так, боясь даже дышать. Повезло. Охотники прошли мимо. Теперь он был за кругом.
        Надо было спешить. Узнав, что он вышел из окружения, охотники могли поменять район поиска. Он быстро спустился на землю и… Острая боль пронзила его спину. На это раз он успел понять, что источник боли находится внутри.
        Очнулся он внутри уже знакомого саркофага. На лице была всё та же маска, а к голове, рукам и ногам были прикреплены многочисленные провода. Послышалось гудение, и камера вновь начала медленно наполняться водой. Погас свет.
        Он был готов к новой битве. Тело практически сразу расслабилось, а чувства слились воедино и растворились в темноте. Появился электромагнитный сигнал. На этот раз он был более мягок. Сигнал рассказывал, а не убивал. И вместе с сигналом в его сознание вливалась новая составляющая: его превращали в человеческую личность. Ему оставалось только впитывать информацию…
        Проснулся он в совершенно белой комнате на чистой постели. Проснулся человеком, двенадцатилетним мальчиком, Алексеем, собой.
        В дверь постучали.
        Почуяв собак, он сбавил скорость. Алексей чуял их за несколько километров. Нужно было остановиться и немного поспать. Выбрав место, он уверенно свернул с просёлочной дороги в посадку, которые есть практически возле каждой дороги. За посадкой никто не ухаживал, и под бурьяном могло быть всё, что угодно, но лучше все-таки разнести машину (теперь она ему была не нужна), чем оказаться у всех на виду. Чужаки здесь, судя по всему, встречались нечасто. Повезло. Интуиция не подвела и на этот раз. Он вышел из машины, осмотрелся, на всякий случай закидал её ветками - благо, тут этого добра было навалом. Теперь самое время было поспать. Начинался день.
        Проснулся он на закате. Выбравшись из машины, он сладко потянулся, сделал несколько физических упражнений, затем достал из багажника сумку, где лежали еда и термос с чаем. Поужинав, он бросил объедки в багажник, после чего достал из кармана мобильный телефон.
        - Я на месте. Можете забирать.
        Он выбрался на дорогу и побежал в сторону деревни. Для него эти несколько километров были пустяком. Ему легко удалось приблизиться незамеченным к нужному дому. Людей по ночам здесь на улицах не было, а собак он давно уже научился заговаривать. Собаки не обращали на него внимания - этому он тоже научился у дромов. В нескольких окнах горел свет. Одно из них было открыто. Были слышны голоса.
        Алексей осторожно заглянул внутрь. В просторной комнате за большим столом ужинали человек пятнадцать. Пожилая женщина, судя по всему, хозяйка, несколько молодых людей с жёнами или близкими подругами, дети… Тех, кто ему был нужен, за столом не было. Не было их и в деревне - так говорила интуиция, которой он доверял на все сто.
        Пора.
        Он запрыгнул в окно. Когда хозяева успели что-либо сообразить, все, кто мог оказать сопротивление, лежали на полу. Пара сотрясений, пара переломов, несколько ребер… Он мог убить всех голыми руками (оружия он не признавал), но он не стал этого делать. ОНИ НЕВИНОВНЫ. Эти слова Морганы не выходили у него из головы.
        - Тихо, - приказал он начавшим было плакать детям, и они замолчали.
        - Мне нужен ваш гость. Только гость. Где он?
        - Послушай, - заговорила пожилая женщина, - муж говорил…
        Она тряслась и заикалась от страха.
        - И что он говорил?
        - Он говорил… Ты всё равно своего добьёшься… Я скажу… только детей… - Она боялась произнести это слово.
        - Мне не нужны ваши дети, как и никто из вас. За вами придут другие, если вы вовремя не уберётесь. Я не стану вас трогать. Мне нужен только он.
        - Они ушли.
        - Куда?
        - Муж не говорит. Там, за деревней, есть круг…
        Она говорила правду. Они здесь действительно ничего не знали. Он это чувствовал.
        - Ты покажешь мне дорогу, - его выбор остановился на симпатичной девочке двенадцати лет, - а вы бросайте всё и убирайтесь. Они здесь будут через пару часов.
        Алексей схватил девчушку в охапку и выпрыгнул в окно. Странно, но он действительно чувствовал симпатию к этим людям, которых приказано было убить. На улице он посадил девочку себе на шею и побежал. Ему не надо было её ни о чём спрашивать. Он прекрасно чувствовал, куда надо бежать.
        Минут через двадцать они были на месте. Там Алексей опустил девочку на землю и посмотрел ей в глаза.
        - Домой не ходи. Ты не успеешь. Иди туда, где вы прятались с отцом. Помнишь? Там тебя не найдут. Домой не ходи. Поняла?
        - Да, - прошептала она в ответ и побежала прочь.
        - Удачи, - тихо сказал он ей вслед.
        Проснулся он в совершенно белой комнате. В голове был полный сумбур. Все его сущности подняли бунт против такого грубого вмешательства, перемешались, спутались в единый клубок ядовитых змей, злобно шипящих друг на друга. От этого зверинца голова была готова разорваться на тысячи кусков. Он лежал, обхватив голову руками и тихо стонал. Больше он ни на что не был способен.
        В комнату вошла молодая, лет двадцати, среднего роста девушка. Она была очень милой, хотя многим бы не понравился слишком властный взгляд её удивительных глаз. Эти глаза светились запредельным огнём, словно кто-то, совсем не из нашего мира, смотрел её глазами.
        - Здравствуй. Меня зовут Моргана. Я буду тебя курировать, - сказав это, она немного покраснела.
        Алексей никак не отреагировал.
        - Можно я закурю? - спросила она, садясь на белый стул, стоящий возле белоснежного стола. - Ах да, ты не знаешь, что это такое. Ладно, я закурю, а ты, если не понравится, скажешь. Хорошо? Или подашь знак.
        Моргана достала из сумочки (слава богу, не белой) запечатанную пачку папирос и зажигалку. Она распечатала пачку и, не найдя пепельницы, бросила оторванный кусок картона в стакан. Позже там оказалась и потухшая спичка.
        Воздух наполнился неприятным, тяжёлым дымом, который щекотал в носу и першил в горле. Алексей закашлялся, отчего его голову словно пронзили сотни раскалённых игл. Он громко застонал.
        - Извини, извини, я не буду курить. - Моргана потушила папиросу и открыла окно. - Сейчас здесь проветрится. Послушай… Если ты меня слышишь, подай знак.
        Его правая рука дёрнулась несколько раз.
        - Хорошо. Теперь послушай. Здесь никто не спрашивает согласия. Я тоже совсем не хочу в этом участвовать. Единственная разница… В общем, если хочешь выйти живым из этой богадельни, постарайся вести себя поактивней.
        Сквозь шум и головную боль он почувствовал искреннее участие и желание помочь.
        - Я… не… и… - только и смог он сказать.
        - Ты говоришь! Замечательно. Я понимаю, тебе плохо, ты хочешь поспать. Сейчас тебе сделают укол, и ты сможешь уснуть, а когда ты проснёшься, станет немного легче.
        Он вновь пошевелил рукой.
        - Вот и хорошо. Я пойду, но скоро вернусь. Возможно, ты ещё будешь спать.
        Она осторожно поднялась со стула и вышла из комнаты. Не успела закрыться за ней дверь, как в комнату вошла некрасивая медсестра со шприцем в руке и два здоровенных санитара.
        - Подержите его, - сказала медсестра, не скрывая страха и брезгливости.
        Санитары сильно придавили его к кровати, отчего стало больно во всём теле. Он инстинктивно попытался освободиться, но они навалились ещё сильней.
        - Смотри! Брыкается, зверюга, - сказал один из санитаров, и они громко заржали.
        - Держите его лучше, - вмешалась медсестра.
        - Как умеем.
        Она грубо вонзила в него иглу и быстро вколола лекарство.
        - Всё, хороший мальчик, лежи. Теперь тебе надо поспать…
        Она говорила ему всякую ерунду, как здоровой чужой собаке, и медленно пятилась к двери. Санитары шли следом. Они старались не показывать, что боятся, но у них получалось из рук вон плохо.
        Они не успели дойти до двери, когда Алексей провалился в глубокий, тяжёлый сон без сновидений.
        - Как самочувствие? - спросила Моргана, входя в комнату.
        - Лучше.
        - Не думала, что ты заговоришь после пяти уколов.
        - Рот как чужой.
        - Это с непривычки.
        - Что со мной делают?
        - Ты об уколах или вообще?
        Он не ответил.
        - Если об уколах… Без них твой мозг бы просто не выдержал. А вообще… Им понадобился супер, и ты попался под руку.
        - Но я не хочу быть супером.
        - Наши желания никого не волнуют. Ты либо делаешь то, что от тебя требуется, либо погибаешь. Или, или. Третьего не бывает.
        - Но зачем?
        - Не знаю. Здесь лучше не знать лишнего. На лучше, держи. - Моргана протянула ему большой спелый апельсин.
        - Что это?
        - Сейчас, подожди.
        Она почистила апельсин, разломала его на дольки.
        - Бери по одной и ешь. Вкусно?
        - Очень.
        Моргана вспомнила неприличный анекдот и слегка улыбнулась.
        - Я забавный?
        - Я не поэтому. Так, вспомнила… Ты ещё не поймёшь.
        - Ладно.
        - Сегодня нам неплохо бы погулять. Сам подняться сможешь?
        - Попробую.
        Голова ещё кружилась, да и тело было слабым, но ходить можно было вполне.
        - Куда пойдём?
        - Во двор. Пока только во двор.
        Они вышли из комнаты, прошли по пустому белому коридору.
        - Ты как предпочитаешь? Пешком или на лифте?
        - Объясни.
        - Извини. Я постоянно забываю.
        - Тогда на лифте. Что такое пешком, я уже знаю.
        Они вошли в кабинку лифта. Моргана нажала на кнопку, и кабинка медленно поехала вниз.
        - Здесь всего пять этажей, поэтому лифт такой медленный.
        - А я на каком?
        - Ты на третьем.
        Было раннее лето. Пели птицы. Вовсю цвели цветы. Летали бабочки. Да и зелень имела совсем ещё свежий вид. Алексей остановился на ступеньках и сильно вдохнул через нос. Голова закружилась немного сильней, но всё равно было приятно.
        - Нравится? У нас тут здорово.
        - За нами смотрят? - Это был не вопрос, а уверенное утверждение человека, который знает, о чём говорит.
        - Откуда ты знаешь?
        - Я чувствую.
        - Здесь везде камеры… Но как ты узнал?
        - Когда мне что-то нужно, я просто узнаю.
        - А ты забавный. Ты как решето. Знаешь, что такое решето?
        - Не помню.
        - Это такая штука с дырочками. Так и ты.
        - Штука с дырочками?
        - Именно. Ты находишь камеры, но не знаешь, что такое лифт. Умеешь считать, но не знаешь, что такое решето.
        - Когда в меня засунули это… оно было кусками.
        - Хочешь сказать!.. Невероятно! Ты что, чувствовал… - От волнения Моргана поперхнулась и закашлялась.
        - Только немного. Потом я потерял сознание.
        - Всё равно это… Ты не проголодался?
        - Я бы поел.
        - Отлично. Тогда пойдём.
        - «Столовая», - прочитал он по слогам надпись на двери, - нам сюда?
        - Входи.
        - «От себя»… Это как?
        - Это туда. - Моргана толкнула дверь.
        - А когда сюда?
        - Когда сюда, пишут: на себя.
        Столовая была маленькой, на десять столов. Пахло вкусно. Людей почти не было. Только за тремя столиками сидели небольшие группы людей.
        - Садись.
        - Слушаю вас. - Возле них возникла официантка.
        - Для нас готово?
        - Спецзаказ?
        - Да.
        - А вы что будете?
        - Давайте то же самое. Там хватит?
        - Я посмотрю.
        - Хорошо.
        - Ты, наверно, хотел бы чего-то существенного, но после принудительного питания лучше ограничиться кашкой. Пусть желудок привыкнет к еде.
        - Эти люди… они все смотрят на нас.
        - Не обращай внимания. Просто…
        - Просто они только слышали, но никто не видел.
        - Откуда ты знаешь?
        - Я же говорил.
        Принесли реденькую овсянку, сваренную на воде, но со сливочным маслом.
        - Будем учиться есть. Бери ложку вот так… Теперь аккуратно набирай, и в рот. Как я…
        Вскоре они подружились. Моргана была рядом с ним практически целыми днями, бережно заделывая дыры в решете, - так они называли процесс первичной адаптации. Поняв, что он, подобно князю Мышкину, мог видеть внутреннюю сущность вещей, она не пыталась быть неискренней. Её открытость сочеталась с природным тактом в довольно редких пропорциях, что делало её более чем милой. С другой стороны, Моргана была единственным (знакомым) человеком, кто не испытывал страха, ненависти или неловкости рядом с мальчиком. Моргана была немного дрессировщицей, Алексей немного зверем.
        Проснулся он от довольно-таки сильного чувства. В последнее время…
        В первый раз это произошло пару недель назад. Всю ночь ему снилась Моргана. Они были вдвоем. Что происходило во сне, и происходило ли вообще что-нибудь, он не помнил. Тогда он тоже проснулся от совершенно нового, щемящего душу чувства. Его член был напряжён, как тетива лука. Сильно хотелось в туалет. Прежде чем он успел встать, его трусы стали мокрыми. Это была не моча, а совсем другая, липкая жидкость. Запасной простыни не было, и ему пришлось спать на голом матрасе.
        - Ничего страшного, - сказала ему Моргана, - это бывает со всеми. У девочек ещё хуже. Ты взрослеешь, и больше ничего.
        На этот раз было нечто иное. Его словно бы кто-то теребил и тащил куда-то за руку. За окном светила полная луна. Она была огромной и совсем-совсем близкой. Он смотрел на луну, луна тоже смотрела на него. Луна проникала в самую сущность Алексея. Он был совершенно обнажённым и беззащитным перед её взглядом. Это состояние приносило неведомое ранее блаженство. Алексей вернулся в постель, расслабился, собрал воедино все свои чувства. Сомнений не было, его ждала луна. Она приглашала на свидание. Он прислушался. Никого. Алексей осторожно поднялся с постели, не включая свет, надел тапочки и тихонько вышел из комнаты. Коридор был пуст. Лифты не работали. Алексей бесшумно побежал вверх по лестнице. Дверь на чердак, украшенная надписью «Проход запрещён!», была заперта. Что ж. Шуметь, так шуметь. Сильным ударом ноги Алексей сорвал дверь с петель, и она с грохотом рухнула на пол.
        - Стой! Стрелять буду! - услышал он испуганный окрик охранника.
        Охранник не успел даже опомниться…
        Вперёд, на крышу! Крыша была плоской, обычной крышей высотного дома. Луна висела прямо над головой. Алексей сел по-японски и завыл. Он вкладывал в вой всю свою душу, всего себя. Временами он сам превращался в вой.
        Несмотря на то, что он всецело отдался вою, какая-то часть его существа видела всё, что происходило вокруг. На всех этажах загорелся свет. Торопливо открывались оружейные комнаты. Люди заряжали оружие. Кто-то схватил телефонную трубку, и где-то далеко зазвонил телефон.
        - Слушаю, - сказал раздражённый мужской голос.
        - У нас ЧП!
        - Где он?
        - На крыше. Один охранник….
        - К чёрту охранника! Поднимай всех, но ничего не предпринимайте.
        - Все уже подняты. Люди ждут приказа.
        - Ничего не предпринимайте! Слышите? Ничего!
        - А если он…
        - Ни в коем случае! Ни при каких обстоятельствах!
        - Слушаюсь.
        Трубка ответила короткими гудками.
        Вой закончился так же внезапно, как и начался. Алексей поднялся на ноги. Его тело дёрнулось, и начался танец. Всё это происходило совершенно помимо воли Алексея, без малейшего участия с его стороны. Это был опасный, смертельный танец. Танец, больше похожий на бой.
        Он видел, как на крышу высыпали вооружённые люди, как кто-то кричал и махал руками. На него смотрели с ненавистью, с интересом, с ужасом, с восторгом, смотрели во все глаза, смотрели через прицел… Ему было всё равно. Луна танцевала в его теле, а всё остальное…
        Танец закончился так же внезапно, как и начался. Алексей рухнул на пыльный рубероид. Он был настолько слаб, что не мог даже пошевелиться. Внутри растекался абсолютный покой.
        К нему кинулись люди, но Моргана преградила им путь:
        - Всем стоять! Пристрелю любого, кто попытается к нему подойти.
        - Ему нужна помощь, - возразил ей кто-то.
        - Я сама помогу. Когда будет нужно. А теперь уходите. Слышите!
        - Я не могу встать, - прошептал он, когда ощущение блаженства медленно растворилось, подобно утреннему туману.
        - Я помогу.
        Моргана подняла его с пола.
        - Сможешь идти?
        - Не знаю.
        Медленно они вернулись в комнату, и только там Моргана позволила себе вопрос:
        - Что это было.
        - Не знаю, - ответил он, проваливаясь в глубокий сон.
        Когда он проснулся, в комнате на белом стуле сидел Владимир Геннадьевич.
        - Это луна. Я знаю. С завтрашнего дня у тебя будет свободный доступ на крышу. Скажи охраннику, и тебе откроют. Не надо больше ничего ломать и никого калечить. Хорошо?
        - Я не хотел.
        - Я знаю. Это на будущее.
        Со временем он превратился в идеального охотника, в безжалостного убийцу, способного выследить и уничтожить любого как в городских условиях, так и на любом природном ландшафте. Его превратили в настоящего агента 007, в боевую единицу, которая с виду ничем не отличалась от любого нормального человека. Он легко входил в любую роль, начиная с бомжа и заканчивая светским львом. Он мог спокойно довольствоваться ничем, но знал толк в том, что мы называем роскошью. Знал шесть языков, умел правильно вести себя в любой компании, владел любым видом оружия, но предпочитал работать безо всего, только голыми руками.
        С ним работали десятки учителей по пятнадцать - двадцать часов в сутки, и если он не сошёл с ума, то только благодаря своему умению прятаться в темноте, которая была единственным бальзамом для уставшего, перегруженного мозга, который загружали по принципу: чуть больше, чем он способен вместить.
        Единственное, чего никто не учитывал, так это учения Кахтра, который передал ребёнку свой навык шамана: настоящего шамана дромов. Это знание всё ещё спало в его подсознание, и никто, ни одна живая душа не знала, чем может обернуться его пробуждение.
        - Завтра тебе предстоит серьезный экзамен, - сообщила Моргана.
        Они сидели на скамейке и пили лёгкое вино, передавая бутылку по кругу: Алексей, Моргана и Владимир Геннадьевич.
        Моргана заметно нервничала.
        - Экзамен… Какой именно? Опять убегать от убийц, рисовать электрохимический ряд напряжений или спрягать очередные дурацкие глаголы?
        - На этот раз тебя ждёт кое-что посерьёзней, - вступил в разговор Владимир Геннадьевич.
        - Что именно.
        - Кино любишь?
        - Смотря какое.
        - Очень даже стандартное. Вас пятеро. Пять обучающих групп. Абсолютная автономия. Завтра всех вас одновременно высадят на остров. Вернётся только один.
        - Завтра будет завтра, а сегодня давайте пить хорошее вино и наслаждаться вечером. Тем более что этот вечер может стать для меня последним…
        Он был совершенно спокойным, и это было спокойствие осознания ситуации, спокойствие трезвого ума, немного заправленного алкоголем, спокойствие человека, если не знающего, то понимающего всё значение того, что должно было произойти. Это читалось в глазах Алексея.
        - Тебе надо собраться, подобрать арсенал. - Владимир Геннадьевич посмотрел на часы.
        - Мне ничего не нужно.
        - Ты это брось. Там будут серьёзные люди. Такие же, как ты.
        - Мне ничего не нужно.
        - Хорошо. Как знаешь.
        Остров встречал недружелюбно. Несколько квадратных километров суши, окружённой со всех сторон водой, скрывал густой туман. Было не более трёх градусов выше нуля, что при почти стопроцентной влажности и порывистом ветре было очень даже неприятно.
        - Я знаю это место как свои пять пальцев, так что приземлимся в лучшем виде, - прокричал пилот.
        Алексей не ответил.
        - Спрыгнешь? - вертолёт висел метрах в двух над узкой полосой песчаного пляжа, за которой начинался лес.
        - Без проблем.
        Пилот помог открыть дверь, и Алексей легко спрыгнул на землю. Ветер сразу забрался под одежду, но Алексей, привыкший за свою жизнь и не к такому, не обращал на него внимания. Вертолёт скрылся в тумане, и Алексей остался один. Он сделал несколько глубоких вдохов, словно пробовал туман на вкус и сел на землю. Его чувства привычно слились в одно, тело расслабилось, ум остановился. Всё внимание было сосредоточено на тумане, как тогда, в далёком детстве на темноте. Сначала надо было почувствовать туман, а потом… Его сознание медленно растворялось в тумане, превращалось в туман, сгущалось над островом. Он чувствовал их: четыре человека, четверо убийц, вооружённых самым лучшим оружием. Только Алексей прибыл на остров безо всего: даже ножа у него не было. Они сразу начали действовать. Кто по-звериному, кто больше вёл себя как человек. Они не были ни людьми, ни дикими хищниками, чьё сознание передалось им в пещере. Порождения уэлссовского кошмара, помноженные на современную технологию. И только Алексей был в полной мере собой: дромом, человеком, волком, шаманом.
        Стратегия появилась сама из того же тумана в виде геометрической фигуры: четырёхугольника и свободной точки. Временно уйти со сцены, чтобы те четверо в полной мере могли насладиться красотой битвы. Стать невидимкой было легко. Сотни лет дромы использовали эту технику для охоты на людей, с тех самых пор, когда люди научились давать сдачи в открытом бою. Заговаривать собак (они все были волками) он тоже умел. Слившись с ландшафтом, Алексей наблюдал за противником, стараясь подталкивать их в нужном направлении.
        Двое тем временем обнаружили друг друга. Они были сильны в том, что касалось искусства прятаться, и, несмотря на то, что были всего в нескольких шагах друг от друга, так и не могли друг друга заметить. Несколько часов они топтались на месте в тщетной попытке распутать сложный клубок следов. Победил более выдержанный. Второй совершил ошибку, и этого было достаточно, чтобы пуля разнесла ему череп. Первый поспешил убраться. Несмотря на то, что пистолет был с глушителем, даже такого звука было достаточно.
        Третий, тот, что услышал звук, был первоклассным следопытом. Он мог распутать любой, даже самый замысловатый след. Он совсем ненадолго задержался возле трупа. Идти по следу было настоящим наслаждением. Противник был искусен. Он просто и в то же время виртуозно пытался сбить третьего со следа, но тот всё равно не терял нить. Вскоре след перестал быть запутанным. «Решил, наверно, что ушёл», - подумал третий. Он был в предвкушении атаки, когда меткий выстрел уложил его в нескольких шагах от цели. Первый был хорош, очень хорош. Он был бы намного лучше Алексея, если бы не Кахтр. Алексей с любовью вспомнил старого дрома.
        Четвёртый предпочёл оборону. Найдя подходящее место, он за несколько часов создал настоящую крепость. Теперь можно было спокойно ждать нападения. Его планы сорвал запах дыма. Кто-то развёл костёр. Кроме них на острове никого не было, следовательно… Он быстро собрал вещи и двинулся в сторону костра. То, что он увидел, напрочь выбило его из колеи. Возле большого костра грелся человек. В том, что это один из них, сомнений не было. Человек наслаждался теплом, и не надо было быть семи пядей во лбу, чтобы понять, что он был совсем без оружия. Третий вскинул винтовку. Прогремел выстрел. Третий упал с аккуратным отверстием между глаз. В отличие от него, первый умел считать. Он пришёл несколько раньше и решил подождать…
        Второй выстрел легко ранил Алексея в руку. Рана была не опасной, но из неё капала кровь. Прекрасно. Что было сил он кинулся к небольшому болотцу посреди острова. Первый бежал за ним. Его насторожило то, что противник вёл себя совершенно неадекватно: дураков здесь быть не должно. А это значит… Но думать дальше времени не было. Противник находился в поле зрения, и только особый шаг дрома позволял ему уходить от пуль. Успокаивало также и то, что он был совсем без оружия.
        Началось болото. Расстояние между ними несколько сократилось, но о том, чтобы стрелять, не могло быть и речи. Воды было уже по пояс, когда Алексей неловко взмахнул руками и скрылся под водой. Такой шанс упускать было нельзя. Первый приготовился к стрельбе. Алексей не появлялся. «Неужели утонул?», - подумал первый. Сильный удар по ногам сбил его с ног. Обе коленки были раздроблены, а в следующее мгновение второй удар раскроил ему череп.
        В просторной, выложенной белым мрамором зале было душно и пахло гарью. Было почти темно - залу освещал практически только цветок лотоса из цельного, совершенно прозрачного кристалла. Он «цвел» у дальней стены залы в центре круглого бассейна около трёх метров в диаметре. Посреди залы стояло приспособление, похожее на знак качества. На нём был распят человек. В десяти шагах от него был нарисованный мелом круг, где по-японски сидел Алексей. За его спиной стояли двенадцать человек в одинаковых костюмах с одинаковыми масками на лицах и одинаковыми факелами в руках. Они нараспев читали молитву, каждое слово которой горячей иглой вонзалось в его мозг. Голова кружилась. Перед глазами всё плыло. Алексей пытался отключиться от происходящего, но не мог. Это место было сильнее его. Наконец, молитва резко оборвалась. В наступившей тишине к распятому человеку подошла Моргана с ритуальным ножом в руке. За мгновение до того, как нож должен был убить жертву, Алексей понял, что погибнуть должен был далеко не тот бедняга, который висел на кресте, он был давно уже мёртв, а нечто очень ценное в душе Алексея.
Фактически ритуал предназначался для того, чтобы убивать некую суть, без которой человек переставал быть самим собой и превращался в… Нечто, спящее до этого момента, вырвалось из глубин подсознания, укутав Алексея коконом, похожим на тот, что создавали деревья с черепами вместо листьев. Нож прошёл совсем рядом. Алексей остался жив.
        - Пей.
        Алексей механически сделал глоток и сразу же узнал вкус человеческой крови. Она была ещё теплой. Кровь вернула его к жизни. Он поднял глаза и встретился взглядом с Морганой. Она была живой! Моргана тоже увидела в нём жизнь. Она чуть заметно улыбнулась. Теперь у них был общий секрет. Перед глазами вновь поплыло, и он провалился в глубокий сон.
        Больше всего ЭТО походило на фотонегатив. Чёрное здесь было белым, и наоборот. В абсолютно белом пространстве было тёмное пятно, в центре которого горел совершенно чёрный огонь. По мере удаления от огня пятно светлело, и края его ровно переходили в белое пространство. Возле огня сидел Кахтр.
        - Привет, сынок.
        - Привет.
        Они обнялись.
        - Рад, что нам дали с тобой повидаться. При жизни не получилось, так хоть теперь.
        - Ты умер?
        - Да. Несколько лет назад. А ты отказался от бессмертия?
        - Что?
        - Ритуал должен был победить смерть.
        - Мне показалось, что он, наоборот, отнимает у меня нечто важное.
        - Ты прав. Для того чтобы не умереть, надо перестать жить.
        - Я правильно поступил?
        - Послушай. У меня мало времени. Поэтому… Я знаю, у тебя масса вопросов, но это всё ерунда. Ты должен отыскать главный вопрос. Найди главный вопрос…
        - И что?
        - И пошли его нахуй! Ты понял? Ты меня понял?
        Вновь всё исчезло, и Алексей погрузился в абсолютную тьму.
        В Красном бригада строителей произвела такое же впечатление, как, наверно, посадка марсианского корабля. За последние годы в хуторе дома только ветшали или разваливались от времени. Слишком уж далеко он стоял от караванных дорог, чтобы стать дачным посёлком, а совхоз, организованный в советские времена лишь для того, чтобы занять работой местное население, благополучно скончался от перестройки. Все кто мог перебрались в более благополучные районы. В Красном остались лишь старики и конченые алкоголики. И тут на тебе.
        Сначала появление покупателя восприняли как шутку, но потом, поняв, что этот сумасшедший действительно готов заплатить деньги за то, что давно уже перестало быть кому-нибудь нужным, устроили настоящий парад домов. Выбор пал на пятый от начала главной улицы дом. Когда с документами было улажено, он заглянул к соседям.
        - Я всё равно здесь буду ломать, так что, если кому что нужно, - берите. Всё бесплатно.
        Давно местные мародеры не видели такой халявы. Унесли всё, даже то, что никому, по идее, и не было нужно.
        Новый хозяин продолжал чудить. Взять хотя бы подвал. Глубочайший, этажа на четыре под землю. Не подвал, а бункер или вход в метро. Зачем нормальному человеку такой? А если и нужен, зачем сверху делать всего два этажа?
        Новый хозяин, судя по всему, нигде не работал: для этого ему надо было регулярно выезжать из Красного. Домом он тоже не занимался. Только косил иногда траву, растущую во дворе. Всё свободное время он рыскал вокруг хутора по степи без всякой на то видимой цели. В знакомые ни к кому не лез, но и никем не брезговал.
        Местные алкоголики его побаивались особенно после того, как один из них попытался у него что-то украсть. Новый хозяин ждал незадачливого вора у того дома. Он не стал ни ругаться, ни бить его, ни вызывать милицию. Он просто посмотрел вору в глаза, а тот от страха испачкал штаны. Больше непрошеных гостей у него не было.
        Со временем его окрестили художником. По крайней мере, эта версия давала хоть какое-то объяснение его чудачествам и позволяла соседям спать по ночам спокойно.
        А позже заговорили о том, что вернулся волк.
        Из-за волка Алексей и поселился в Красном. Это был его волк, который жил теперь в нём. Именно здесь, в этих степях, жил когда-то четвероногий разбойник.
        - Тихо! - приказал Юрий Тимофеевич.
        Он по-собачьи начал нюхать воздух и крутить головой. Мы замерли, кто где был.
        - Можешь выходить.
        Его вычислили! Алексей не мог, не хотел в это верить.
        - Перестань, - продолжил Юрий Тимофеевич, - я это знаю, ты это знаешь… Брось.
        Алексей вышел из укрытия и быстро приблизился к Юрию Тимофеевичу. Он остановился, когда между ними осталось не более полутора метров. Они посмотрели друг другу в глаза.
        Алексея бросило в жар. Это было уже слишком! То, что он считал своим с Морганой секретом, было и у Юрия Тимофеевича. Но если у них в душах тлели искры жизни, в душе Юрия Тимофеевича пылало пламя. А ещё от него исходило то еле заметное присутствие, которое не давало Алексею покоя с самого начала этого дела.
        - Мне нужен только он, - сказал Алексей, пытаясь хоть как-то сохранить самоконтроль.
        - Мы не делали этого.
        - Я знаю… Она сказала… Пойдём.
        Он схватил меня за руку и потащил за собой. Мы отошли не более чем на сотню метров, когда он остановился.
        - Жди здесь, - приказал он мне и быстро побежал назад.
        Казалось, Юрий Тимофеевич его ждал. По крайней мере, он не сдвинулся с места.
        - Не ходите туда, - крикнул ему Алексей, - слышите? Не ходите!
        Юрий Тимофеевич поменялся в лице.
        - Я предупредил. Но не знаю. Я сделал всё, что мог.
        Алексей словно бы извинялся перед ним.
        - Спасибо, - прошептал чуть слышно Юрий Тимофеевич.
        - Возможно, они ещё живы.
        - Спасибо. Ты…
        Алексей не дал ему договорить. Он резко развернулся и побежал в мою сторону.
        Глава 15
        Всюду, насколько хватало глаз, цвели розы. Они были всевозможных оттенков: от предельно привычных до совершенно невозможных. Посажены они были без всякого порядка, и эта хаотичность делала розовый сад ещё более привлекательным. По крайней мере, для меня.
        Среди цветочного великолепия стоял стол, за которым сидели оба Могильщика, Мага, Моргана. На этот раз девочки были настроены дружелюбно даже по отношению друг к другу. Невдалеке корова жарила шашлыки. В воздухе вкусно пахло.
        Меня усадили за стол между Морганой и Магой. Первый Могильщик наполнил пивные бокалы симпатичным светлым пивом.
        - За встречу.
        - Классное пиво.
        - Это секретный рецепт коровы.
        - Она сама его варит?
        - Она много чего делает сама.
        - Вот тварь, а говорила, галлюцинация.
        - Увы. Она может говорить только то, что собеседник способен понять.
        - Что ты этим хочешь сказать?
        - Только то, что сказал. - Второй Могильщик не подкалывал. И на том спасибо.
        - Подождите… Вы что, уже… все?!
        - А ты как думал. Чистота и порядок - вот девиз больших людей, когда речь заходит о свидетелях.
        - Можешь не волноваться, - корова появилась с кастрюлей, полной прекрасно пожаренного мяса, - им здесь хорошо.
        - А здесь, это, собственно…?
        - Позволь, я намекну. - Корова забавно вставила копыто в рот и весьма профессионально просвистела «На границе тучи ходят хмуро…».
        - Тогда с днём пограничника, что ли, - сказал я и отхлебнул добрых полбокала.
        - Волнуешься? - спросила корова с набитым ртом.
        - Скорее, сожалею.
        - О чём?
        - Если я правильно всё понимаю, завтра здесь пройдут танки.
        - За это можешь не волноваться. Неужели ты думаешь, что ОНИ настолько глупы, чтобы ничего не предпринять в качестве контрмеры?
        - Ты имеешь в виду снайпера в нужном месте?
        - У них другие методы.
        - Агитация энд пропаганда?
        - Умно, ничего не скажешь.
        - Это потому что все вы ходите вокруг да около.
        - Это потому, что ты сам всё должен понять.
        - Но ведь я могу оказаться и слишком тупым.
        - На этот случай в тебе давно уже есть тумблер.
        - Все та же идея снайпера.
        - Не совсем. Тебе даётся шанс понять.
        - А им это зачем?
        - Им достаточно того, что это нужно тебе.
        - И вновь возвращаемся туда, откуда начали. Что мне завтра делать?
        - Всё что хочешь.
        - Не слишком ли большая свобода?
        - Свобода футбольного мяча во время матча. Тоже, кстати, есть свои взлёты и падения.
        - А как же твои слова, что всё бессмысленно?
        - Всё и так бессмысленно. У существования нет никакой цели кроме существования, так что…
        - Нет, подожди, давай пока попробуем без философии.
        - Здесь столько же философии, сколько и в оправлении естественной нужды.
        - Ты меня ещё больше запутала.
        - Не тебя. Твой так называемый разум, или раздувшийся синтез человеческих заблуждений.
        - Но…
        Изнутри врата выглядели как бескрайний луг. Впереди луг скрывала белесая дымка - там уже начиналась территория драконов. Сзади. Сзади был эксперимент со всей его мерзостью. Как он выглядит, я не знал - мне ни разу не пришло в голову оглянуться. Вперёд и только вперёд! Как танк или армия из одного человека. В действительности я был страшнее любой армии. Стоит мне дойти, и целый мир, такая же огромная вселенная, как и наша, навеки исчезнет под сточными водами эксперимента. И самое обидное, что в любом случае меня ждала смерть.
        Я буквально чувствовал себя под прицелом. С одной стороны, тумблер, с другой… Похоже, выбора у меня действительно не было как такового. Голова тупо гудела от перенагрузки. Мысли были… Словно какой-то шутник отпер все клетки в зоопарке и сильно напугал зверей. И вот теперь они носятся, запертые в общем периметре, ломают всё на своём пути, топчут друг друга, бьются о стены. От подобного броуновского движения голова готова разлететься на куски.
        А я даже не крыса в лабиринте (та хоть может соображать), я таракан на тараканьих бегах, и если таракана после бегов ждёт уютная коробочка, угощение и поощрительный приз, то меня в любом случае должны раздавить каким-нибудь грязным сапогом сорок шестого размера. Умирать мне совсем не хотелось. Хотелось жить, просто спокойно жить, без какого-либо предназначения, можно даже без миллионов в банке, без классных тёток и дорогих машин. Можно даже просто работать, выпивать иногда с друзьями пива, водить девчонок домой… жить!
        Решение пришло внезапно.
        - А пошли вы все! - крикнул я изо всех сил и рухнул в траву.
        Я лежал и смотрел в небо. Был ясный солнечный день, и небо было удивительно чистое и глубокое. Наверно, потому, что здесь никогда не было ни человека, ни промышленности. Правильно всё-таки ребята отгородились забором. Нас только впусти, мы и там всё загадим-перегадим и будем ещё этим гордиться, как до сих пор гордимся всеми своими мерзостями.
        Синева действовала успокаивающе. Мысли постепенно начали отмирать. На душе появился покой. Внутри меня просыпалось такое же бездонное небо. Больше не надо было никуда идти. ПОНИМАНИЕ оказалось слишком простым, слишком лежало на поверхности, чтобы можно было вот так просто понять, поэтому и пришлось нестись как угорелому, падать, сбивать в кровь коленки и локти до тех пор, пока совсем не сдохла дыхалка, чтобы упасть в траву и посмотреть наконец-таки на небо, просто посмотреть на небо, без всяких мыслей, желаний, устремлений… Синее небо, а по обе стороны - смерть… Мне вдруг стало смешно до слёз.
        Я хохотал как ненормальный, хохотал, как когда-то давно в детстве, когда ещё не знал, что можно вести себя правильно или не очень, хохотал от всей души, забыв про всё, наплевав на всё, спустив всё в метафизический унитаз и умыв руки. Я хохотал, а в небе мирно парил дракон.
        «Хорошая кукушка», - подумал я.
        03.11.03

 
Книги из этой электронной библиотеки, лучше всего читать через программы-читалки: ICE Book Reader, Book Reader, BookZ Reader. Для андроида Alreader, CoolReader. Библиотека построена на некоммерческой основе (без рекламы), благодаря энтузиазму библиотекаря. В случае технических проблем обращаться к