Окно в прошлое Лев Николаевич Могилев
        Изобретен аппарат, способный заглядывать в прошлое.
        «Альманах Ангара» № 4.
        Лев Николаевич Могилев
        Окно в прошлое
        В тебе - всему начало и предел,
        Само же ты - и вечность, и мгновенье!
        Ты - лира малых и великих дел,
        Истории миров и поколений!
        Три сущности в тебе одном слились.
        Все сущее ты воплотило разом.
        И лишь одно тебя быстрее - мысль.
        И лишь одно могущественней - разум.
        В газете «Вечерний Ленинград» от 17 августа сего года появилась статья, которая надолго взволновала читателей. В ней сообщалось о смерти профессора Воробьева, случившейся при загадочных обстоятельствах. Газету эту мне прислал по почте мой давний товарищ Николай Шаров.
        «Виктор,-писал он,-не сомневаюсь, что мое письмо и статья огорчат тебя. Да, старик уже не сможет прислать тебе отзыв на автореферат. У нас тут столько разговоров, догадок, предположений… Идет судебное следствие. Впрочем, я в этом деле понимаю меньше кого-либо. Почитай сам…»
        Прочтя статью, я надолго задумался. «Как далеки они все от истины! - размышлял я. Он стал жертвой собственного гения. Неведомое надвинулось на него. Из каких глубин оно вышло? Какими путями?»
        Николай угадал: печальное известие меня очень огорчило, и на то были свои причины. Профессора Воробьева я знал давно. Мне довелось слушать его лекции по философии, когда я учился на биологическом факультете Н-ского университета. Специальное образование Воробьев имел в области физики. Это был изумительный лектор и, несомненно, светлый ум в науке. Профессор был далек от стереотипного изложения материала. Каждая мысль его являлась нам, как откровение.
        И вот через пятнадцать лет я вновь встретился с этим человеком. С этой встречи и началось наше близкое знакомство. Я получил командировку в Ленинград для ознакомления со специальными фондами зоологического музея. Должен оговориться, что меня интересовали некоторые ископаемые формы панцирноголовых; материал рассматривался в одном из разделов моей диссертации.
        Палеонтология всегда увлекала меня. Еще в детстве, затаив дыхание, рассматривал я великолепную книгу Аугусты и Буриана, со страниц которой на меня глядели страшные доисторические чудовища. Открыв эту книгу, я мысленно переносился в бесконечно далекие времена. Я опускался в загадочные глубины кембрийского моря, где медленно-медленно ползали по дну неуклюжие трилобиты, колыхались скудные водоросли и плыли студенистые медузы. Я видел дно силурийского моря, похожее на сказочный луг, где пламенели тысячи морских лилий. Я видел бурые болотистые равнины и красные скалы девона, непроходимые мрачные дебри каменноугольного периода.
        В окне голубело приветливое июньское небо, а мне казалось, что оно закрыто туманом. Сквозь туман проступают силуэты огромных древовидных папоротников, а над ними - багровый шар солнца. Издавая громкий треск прозрачными полуметровыми крыльями, пролетает гигантская меганевра.
        Но вот картина меняется… Широко разлилась первобытная река. Тихо несет она свои прозрачные зеленовато-голубые воды. Вокруг - глухие юрские леса, уходящие вдаль до самого горизонта. Стройные силуэты пальм, гингко, араукарий легко обозначены на теплом фоне утреннего неба. Ближе - обширная поляна, обильно поросшая папоротниками, плаунами, хвощами. Сочные стебли хвощей местами поднимаются из воды у берега. Над лесом встает солнце - не наше, знакомое, приветливое, а жгучее солнце юры. И над сырыми лесными трущобами, над болотами, над топкими берегами колышется розовое марево. Запах прели, неведомых трав и листьев…
        Из воды на болотистый берег вылезли бронтозавры. Хвост одного из чудовищ, подобный толстому бревну, наполовину погружен в воду. Змеиная шея с маленькой плоской головкой вытянута ввысь. Капли тумана скользят по крутым мускулистым бокам. На спине играет золотистый отблеск. А высоко в небе, раскинув перепончатые крылья, парят птеродактили.
        А с каким увлечением проникал я в тайники доисторического мира, склонившись над книгами Конан-Дойля, Рони-старшего, Обручева и Ефремова!
        И вот после долгих лет учебы, мне пришлось профессионально заняться палеонтологией. Мне довелось не раз бывать в экспедициях под жгучим солнцем Средней Азии и Монголии, под холодным ветром Забайкалья Тяжелый изнурительный труд. Бесконечные переходы, короткие привалы у костра, свинцовая тяжесть в ногах… И всему этому награда - маленькие осколки костей, замаскированные породой, камни с едва заметными отпечатками древних насекомых и растений. Да, тот, кто мало знаком с этой областью исследований, едва ли знает цену подобного рода находкам!
        Какой страстностью, каким уменьем, какой смелой научной фантазией нужно обладать, чтобы создать, как это делал Кювье, из маленьких обломков костей чудовищные образы ископаемых животных! Уменье в малом видеть многое…
        Я собрал интересный научный материал, обобщением которого был занят последнее время. Я просиживал в музее целыми днями. Вооружившись лупой и терпением, я внимательно просматривал образцы. Работа увлекала. Вечером, усталый, но удовлетворенный, я шел прогуляться по набережной прекрасного города. Легкая свежесть, подымающаяся от Невы, строгие очертания одетой в гранит набережной и дворцов, выстроившихся на берегу - все это благотворно действовало на меня. Город жил своей сложной жизнью. Облокотившись на каменный парапет, я подолгу смотрел на движение темной воды, а надо мной, как символ вечности, возвышались огромные молчаливые сфинксы.
        Во время одной из таких прогулок мы и встретились с профессором. Он не узнал меня и в ответ на мое приветствие механически приподнял шляпу. Но мне очень захотелось напомнить ему о себе. Я заговорил.
        - Виктор Григорьевич, вы, конечно, забыли меня… Я ваш бывший ученик…
        Профессор оживился, глаза его весело блеснули из-под пенсне.
        - Мой ученик? Очень приятно! А, позвольте, когда вы у меня учились?
        - Давно… Пятнадцать лет назад!
        - Да, порядочно-таки…
        - Слушал ваши лекции по философии… На втором курсе…
        - Так-так… А сейчас где работаете?
        - Аспирант того же университета; на кафедре исторической геологии.
        - Так… Простите, как ваша фамилия?
        - Петров… Виктор…
        - Помню, помню… А по батюшке?
        - Григорьевич.
        - Тезка?! Как же. помню, помню!
        - Я - биолог. А вот сейчас специализируюсь в области палеонтологии.
        - Прекрасно! Очень рад за вас.
        Я. конечно, понимал, что профессор поддакивает мне из вежливости. Мог ли он запомнить меня из тех тысяч студентов, что прошли перед его глазами? В то время я. помнится, ничем не привлек его внимания… И все же слова профессора были мне очень приятны. Разговорились. Воробьев предложил прогуляться по набережной. Я охотно согласился. Вечер был прекрасный. На далеких шпилях плавилось закатное солнце. От воды тянуло свежестью. Рыбаки-любители, пристроившись на гранитном парапете, терпеливо караулили свою добычу.
        Теперь я хорошо разглядел профессора. Да, он постарел! Его красивые, когда-то волнистые волосы стали жиденькими и седыми. Вокруг глаз бесчисленными лучами разбежались морщинки. Лицо заострилось, стало маленьким. Кожа отливала старческой желтизной. И все же это был он! Все в нем изменилось и осталось прежним: и неровная беспокойная походка, и быстрый внимательный взгляд, и манера говорить четко и отрывисто.
        Многое рассказал я ему о своей работе, о своих планах на будущее. Воробьев слушал с живым интересом. Задал ряд вопросов, которые показали мне, что он отнюдь не безразличен к моей научной теме.
        - Да, завидую я вам, молодым! - с сожалением сказал он, - эх, старость, старость!
        - Виктор Григорьевич! Вы еще такой бодрый!
        - Бодрый-то бодрый, а вот здоровье…
        Мне стало неловко, что я так много говорил о себе. Видя мое смущение, профессор дал понять, что нисколько не обижен.
        - Пустое! Это - закон, и нечего пенять на время. Я вот уже десять лет на пенсии. Ну и что ж! Опускать поводья? Нет! Я еще кое на что гожусь! Да что там… Поговорим-ка лучше о палеонтологии… Вот вы сказали, что не только факты, но и смелая научная фантазия позволили воссоздать облик далекого прошлого… Согласен. Но…
        - Да, вот фантазия… Это много… Очень много! Но бывает, что бессильны и факты, и фантазия. Живое мироощущение - вот что нужно человеку. Живое мироощущение! Вы много раз бывали в Ленинграде?
        - Всего два раза.
        - Вспомните о ваших первых впечатлениях. Вы, конечно, имели возможность ознакомиться с достопримечательностями этого города по книгам, картинам, фотографиям, киножурналам. Но разве они могли передать то, что вы увидели своими глазами? Нет! Никогда! Когда стоишь около этих колонн, ощущаешь шероховатость их камня, их тяжесть, их вышину… О, это совсем другое! Мне довелось побывать в Греции, в Афинах, на берегах Эгейского моря… Видел акрополь… Древние камни, в которых живет человеческая душа! Стоишь, смотришь, чувствуешь саму вечность. Нет узких рамок времени - вечность! Попробуй - опиши! А представьте себе, что вы внезапно перенеслись в доисторическую эпоху… скажем, в меловой период… Идете по древнему лесу… Что вы видите? Что обоняете? Что слышите? Что ощущает ваша кожа?
        - Да-а, Виктор Григорьевич…
        - Вот то-то и «да»!
        Профессор оживился. Я с необычайной четкостью представил его за кафедрой таким, каким он был пятнадцать лет тому назад. Вот он протянул к аудитории свою маленькую сухую Руку, и нам кажется, что в этой руке зажаты тысячи нитей, ведущих к чудесным тайникам.
        Смеркалось. За рекой зажглись огни, отражаясь в ней длинными неровными полосами. Пора было расходиться. Подавая мне руку, профессор пригласил меня к себе.
        - Нет, нет! - воскликнул он, видя, что я принимаю его приглашение, как дань вежливости, - я хочу, чтобы вы обязательно зашли ко мне. Живу один… бирюком… Дочка с мужем в дальних краях. Адрес мой: К-ский проспект, 18. квартира 7, второй этаж, вход со двора. Время для визита лучше вечернее. Так часов с семи… Всего хорошего!
        Он сел в подошедший как раз автобус, я же продолжал свой путь пешком.
        За работой незаметно прошла неделя, но я помнил приглашение профессора Воробьева и решил навестить его. В условленный час я без труда отыскал его дом. Это было красивое трехэтажное здание старинной постройки с лепными украшениями по фасаду. На лестничных окнах еще сохранились богатые витражи, местами замененные простыми стеклами. На мой звонок дверь открыла пожилая полная женщина с простым добродушным лицом.
        - Дома ли Виктор Григорьевич? - осведомился я.
        Она утвердительно кивнула.
        - Виктор Григорьевич, к вам!
        - Да, да! Иду!
        Профессор вышел ко мне в простом домашнем костюме, но, как всегда, подтянутый.
        - Пришли! Очень рад! - весело проговорил он. протягивая руку.
        - Марья Семеновна, вы уж будьте любезны чайку нам…
        Я осмотрелся. Помещение было мрачноватое, с высокими потолками.
        - Проходите же! - сказал профессор. Он провел меня прямо в свой кабинет. Это была длинная, узкая, довольно темная комната с одним окном, выходившим во двор. Вдоль стен на черных -полированных стеллажах рядами выстроились книги. У окна-большой письменный стол черного дерева, рядом - два кресла, обитые кожей, уже потертой; на стене - в узкой рамке великолепный карандашный набросок со скульптуры Антокольского «Умирающий Сократ»; на тумбочке в углу - гипсовый бюст Льва Толстого.
        - Садитесь, - профессор указал на одно из кресел, - располагайтесь!
        Он заметил, что я с интересом присматриваюсь к бесчисленным рядам книг.
        - Мое сокровище, - не без гордости сообщил он, - много интересного, мудрого… Естествознание, искусство, философия…
        В могучем строю книг я видел красные, корешки ленинских томов.
        - Немало, немало собрано… Годы ушли на это,- пояснил профессор, - а вот посмотрите: Эмпедокл, Кант, Спиноза… Даже Беркли и Шопенгауер!
        - А как же, без них нельзя! - продолжал он, заметив мое удивление, - вот Беркли, например… Читали вы его?
        - Н-нет…
        - Какой же- вы материалист! Философию нужно знать всесторонне. Такая, знаете, наука… Ладно, не буду вас смущать. Есть у меня и библия, и учение йогов и… Да. что там, - многое! Вон там -беллетристика: Толстой, Салтыков, Достоевский, Франс… Есть кое-что и по физике, и по биологии… Последнее вам конечно, наиболее интересно!
        Он порылся на одной из полок и извлек оттуда довольно объемистый том.
        - Эго - по вашей части…
        Передо мною было великолепное издание основ палеонтологии.
        - Оно, конечно, устарело, - пояснил профессор, - но дело не в этом… Обратите внимание на иллюстрации. Каково, а? Великолепно! Какая четкость рисунка! А краски? Мы вот говорили о научной фантазии… Ну и как, есть у художника, фантазия?
        - Изумительно!
        - И все же не то… Вот я вам покажу…
        Профессор вновь углубился в поиски, которые на сей раз были весьма продолжительными. Наконец, он положил передо мной большой альбом в тисненом кожаном переплете.
        Я видел, что -профессор с нетерпением ждет, когда я открою первую страницу. Видимо, в альбоме было что-то необычное. И действительно, открыв альбом, я увидел великолепные цветные фотографии. Не буду говорить о их технических достоинствах. Меня заинтересовало другое. На фотографиях были какие-то довольно странные пейзажи. Приглядевшись, я не мог сдержать восклицания:
        - Так ведь это же переснято с книги!
        - С рисунка, вы хотели сказать? - хитро прищурился профессор.
        - Ну, конечно, с рисунка! Не мог же фотограф спять доисторический пейзаж с натуры!
        - Не мог, не спорю… Но и не с рисунка. Между прочим, этот фотограф - я.
        - Вы?!
        - Я.
        Глядя на мою недоверчивую улыбку, профессор сам улыбнулся.
        - Удивлены? Но я пока не буду рассеивать ваши сомнения. Давайте-ка лучше посмотрим дальше.
        Листая этот странный альбом, я все больше удивлялся. Один пейзаж сменял другой, и все они были необычными. Вот древний лес. Несомненно, это - древовидные папоротники. На другом снимке - желтые утесы. Синее, ядовито-синее море. Пустынный берег. А вдали на воде вырисовывается какой-то неясный силуэт. То ли лодка, то ли обломок дерева. Нет, ни то и ни другое. Животное! Ну конечно! Дельфин? Но где же спинной плавник? А! Вот - знакомое: из густой зелени подымается длинная шея с маленькой головкой. Диплодок!-
        Профессор молча наблюдает за мной. В глазах*- хитринка. Просмотрев альбом, я вопросительно уставился на него. Я ждал пояснений, но он, видимо, не торопился или даже не собирался их давать.
        - Пожалуйте чай пить, - раздался голос Марии Семеновны.
        Профессор провел меня в столовую. За чаем он говорил на безразличные темы, явно избегая интересующего меня вопроса. Он расспрашивал меня о работе, об университетской жизни, о прежних своих сослуживцах, о моих семейных делах. Шутил, каламбурил, ну, словом, всячески испытывал мое терпение.
        - Курите? Нет? Хорошо! А я вот грешу! Всю жизнь собираюсь бросить -не получается!
        Я томился, я страдал от жгучего любопытства, я не мог думать ни о чем другом, кроме загадочного альбома.
        - Виктор Григорьевич!
        - Э, батенька, постойте, постойте! Всему свое время.
        Я убедился, что сегодня никакого разъяснения не получу. Время позднее. Пора домой. Да и хозяин, хоть и не показывал вида, конечно, утомился. Все-таки возраст! Я стал прощаться. Воробьев не удерживал меня, ко, провожая до дверей, настойчиво приглашал меня к себе.
        Идя домой, я был весь во власти сегодняшних впечатлений. Альбом не давал мне покоя. Что за альбом? Что за странные снимки? Не пойму! Быть может, профессор побывал на Коморских островах? Там ведь сохранился реликтовый лес. Чепуха! Как я мог подумать такое! Рельеф местности ведь совсем не тот. Можно, конечно, порасспросить его о путешествиях, в которых довелось ему побывать. А, быть может, это увеличенный микромир? Трава, например, при большом увеличении напоминает тропический лес… Нет - не подходит. Профессор сказал, что снято не с рисунка и не с натуры. Да и к чему профессору мистификация. Я достаточно хорошо знал Виктора Григорьевича, чтобы заподозрить его в этом.
        Признаюсь честно: два дня я не мог сосредоточиться на работе. Я ловил себя на одной и той же навязчивой мысли: что за альбом? И чем дальше, Тем больше меня охватывало предчувствие тайны, которой владел профессор. Мною овладело беспокойство. Захочет ли он поделиться со мной? Неужели загадка останется загадкой? Но тогда зачем же было искушать меня! Я ловил себя на том. что прежде времени упрекаю профессора. Оставалось только ждать, и я с нетерпением дожидался вечера. Сегодня мне предстояло вновь побывать у Воробьева.
        И вот я нажимаю кнопку звонка. Марья Семеновна улыбается мне, как старому знакомому. Виктор Григорьевич приветливо встречает меня.
        - Точен. Люблю это. Между прочим, нашей молодежи не хватает именно этого. Человек всегда должен быть обязательным. Обещал - умри, но сделай! Золотая черта. Ее надо укоренять… Проходите, прошу!
        Когда я погрузился в знакомое кресло, мне стало необычайно хорошо и уютно. Воробьев прогуливался по кабинету, дымя папироской.
        - Как дела? Что нового?
        - Работаю, Виктор Григорьевич… Дел много…
        - А я вас отвлекаю…
        - Что вы!
        - Сегодня мне хотелось бы поговорить на далекие темы. Вы знаете, что я по образованию физик. Мне пришлось работать в области теоретической физики, но р последние годы мне хотелось все более и более обратиться к эксперименту. Он был необходимой проверкой некоторых моих предположений. Ученым часто не хватает философских посылок в работе. Это, конечно, не узкий эмпиризм, но известного рода ограниченность. В каком смысле? А в том смысле, что иногда полезно забежать далеко вперед, так сказать, обгоняя факты.
        Профессор на минуту замолчал, я же тщетно старался предугадать ход его мысли.
        - Как же мне яснее рассказать вам, а? - он вопросительно посмотрел на меня. - Трудно перейти от общих теоретических посылок к конкретным фактам… Век энциклопедистов канул в прошлое… Нужно сказать и о том, что каждому поколению ученых присущ определенный способ мыслить, вернее, способ мыслить определенными категориями. И, к сожалению, все, выходящее за рамки этого способа мыслить, часто воспринимается отрицательно. Замечу: вовсе не потому, что нет соответствующих доказательств, а потому, что и доказательства не могут быть как надо восприняты. Вот так-то… Согласны?
        - Боюсь соглашаться и не соглашаться…
        - А вы не бойтесь! Боязнь часто мешает нам ухватить истину, как Иванушка ухватил жар-птицу за хвост. То, о чем я вам буду говорить, покажется, быть может, странным. Но не торопитесь сомневаться! Так вот, возьмем время, как физическую и философскую категорию. Не буду давать общеизвестные определения… Применяя в нашей повседневной практике время, как систему отсчета, мы не сомневаемся в объективности наших показателей. Час, минута, секунда, любой другой промежуток времени объективны, поскольку определяют как протекание наблюдаемых материальных процессов, так и протекание физиологических процессов восприятия. В то же время само восприятие субъективно. Практика определяет истинность наших знаний… Но я скажу о другом… Дело в том, что субъективное ограничено физиологическими возможностями. И вот человек, используя точные приборы, значительно расширил эти возможности. Он может судить о движении элементарных частиц, что находится далеко за рамками его восприятия. Он может говорить о расстояниях до звезд и галактик, о скорости света… Но какой бы совершенный прибор человек ни использовал, какой бы косвенный
показатель ни применял, все равно конечным этапом восприятия является субъективное. В чем же гарантия истинности наших знаний? - В нашей способности сопоставлять. Но вернусь к понятию «время». Мы ведь делим время на прошлое, настоящее и будущее… А что такое - «настоящее»?
        - Настоящее… Ну… это все, что мы ощущаем в данный момент. Мне кажется, любому ясно…
        - Вот именно «кажется». А на самом деле все не так уж ясно и просто. Очень уж мы привыкли мыслить Привычно, не затрудняя себя. Настоящее… А какой эталон времени принять для него? Час? Минуту? Секунду? В этом понятии - условность. Мы говорим: «сегодня». Но ведь день - довольно большой промежуток времени. Он может восприниматься, как настоящее, лишь по отношению к большим промежуткам времени, например, неделе, месяцу, году… Возьмем час… Как быть в этом случае? Ведь различные часы дня для нас субъективно неравноценны! По отношению к текущему часу одни будут составлять прошлое, другие - будущее. То же рассуждение применимо к минуте, секунде, терции… И выходит, мы можем охарактеризовать настоящее любым ничтожно малым промежутком времени! Для возникновения ощущения требуется определенное время, зависимое от скорости протекания физиологических процессов: прохождения импульса по нервному волокну, клетке, синапсу… Отсюда я делаю, может быть, странный для вас вывод: область нашего ощущения распространяется на настоящее, прошлое и будущее, то есть охватывает некоторый интервал времени, следовательно, и
существуем, простите за тавтологию, одновременно на этом отрезке времени.
        - Но ведь «ощущать» и «существовать» - различные понятия!
        - Кто же спорит с этим! А еще что скажете? Нечто вроде апории Зенона, правда?
        - Да, мудрено…
        - Постараюсь пояснить на примерах. Представьте племя пигмеев, жизнь которых - одно мгновение. Для нас это мгновение - настоящее, а у них в этом мгновении сосредоточено прошлое, настоящее, будущее. Следовательно, сфера нашего ощущения времени значительно шире, чем у этих пигмеев. Другой пример… Вы. конечно, помните оригинальный рассказ Герберта Уэллса «Новейший ускоритель». Допустим, можно ускорить физиологические процессы в тысячи раз. Тогда и ощущения наши соответственно ускорятся. Если бы это служилось, мы за одну секунду успели бы пережить много приключений и увидеть много удивительного.
        - Но ведь это немыслимо!
        - В том плане, как представил автор, - да, а вообще… Вспомним о теории относительности Эйнштейна. Наука говорит, что длительность процессов зависит от скорости движения тела. Давайте же полетим в фотонной ракете к туманности Андромеды… Первую половину пути мы будем лететь с ускорением, вторую - с замедлением, а в середине пути наша скорость достигнет субсветных величин. На такой полет потребуется, как говорят ученые, 27 собственных лет или полтора миллиона лет по земному летоисчислению. И вот представьте, хотя это трудно представить, что мы с огромной все возрастающей скоростью движемся в космос. Далекие точки звезд сбегаются в сторону нашего движения. Их цвет и форма причудливо изменяются: в центре скопления они фиолетовые, ближе к краю - синие и красные. А мы несемся сквозь мрак, сквозь вечность…
        Профессор увлекся. Он то расхаживал по кабинету, то останавливался передо мной. Папироска у него в руке давно потухла.
        - Как же мы будем ощущать себя во времени,- продолжал он, - что будет для нас настоящим? Сфера нашего ощущения во времени неизмеримо расширится. Мгновение будет заключать в себе годы земной жизни, в нем будут спрессованы судьбы земных поколений, их надежды, мечты, свершения… Не правда ли, удивительно?
        - И удивительно, и даже страшно!
        - В своем романе «Машина времени». Герберт Уэллс высказал очень интересные мысли… Но когда читаешь эту книгу, невольно встает вопрос: может ли человек целым и невредимым перенестись из одного времени в другое? - Едва ли! Ведь человек, как материальная система, может существовать только в определенных рамках времени… Но есть явления, которые, как я считаю, существуют в бесконечно широких рамках времени - это электромагнитные и гравитационные явления. Скорость их распространения - предел скорости. А можно ли создать такую электронную систему, которая, взаимодействуя с нашим мозгом, бесконечно расширила бы во времени границы нашего восприятия?
        - У меня создалось впечатление, Виктор Григорьевич, что свои философские построения вы делаете, исходя из субъективной оценки времени…
        - Э, дорогой мой, вы совершенно неправильно меня поняли! Речь идет о соотношении субъективного и объективного. Чае, минута, секунда в нашей системе отсчета строго объективны. Но можем ли мы во сне или в беспамятстве судить о времени? Человек может при определенных физиологических состояниях переживать чрезвычайно емкие мгновения. Так, например, за одну минуту он может испытать массу сновидений… Эти примеры, на мой взгляд, еще раз заставляют задуматься над Такими субъективными характеристиками времени, как «настоящее», «прошлое», «будущее». Какой показатель избрать для настоящего? Как установить границу между прошлым и настоящим, настоящим и будущим? В этих понятиях условность… Вот, например, яркая вспышка света… Для того, чтобы свет достиг сетчатки, требуется ничтожно малый промежуток времени, а чтобы зри • тельный импульс достиг по нерву мозга, нужен значительно больший промежуток времени. Следовательно, процесс ощущения и вызвавший его фактор разобщены во времени. Настоящим для нас в этом случае будет сам физиологический процесс, а не то, что он отражает. Но давайте отбросим это небольшое
расхождение во времени… Что же получается? Единственным мерилом настоящего является совпадение во времени окружающего с физиологическими процессами нашего ощущения. А ведь мы связываем настоящее и сущее! И выходит: существует лишь то, что совпадает во времени с физиологическими Процессами нашего ощущения. Вот и поставили мы себя в центр вселенной…
        Воробьев загадочно улыбнулся.
        - А, быть может, существует и то, что не совпадает во времени с нашими ощущениями, а? - обратился он ко мне.
        Я лишь пожал плечами.
        - Время представляется мне, - продолжал он, - как нечто великое, объемное, как пространство… Мы. люди, в меру своих ограниченных физиологических возможностей, ощущаем лишь маленький «кусочек» этого великого, именуя его «настоящим».
        - Это трудно постижимо, Виктор Григорьевич! Как палеонтолог, я привык довольно просто оперировать со временем, отсчитывая его миллионами и даже сотнями миллионов лет…
        - Согласен. Но ведь в этом и суть научного познания!
        Профессор закурил папироску.
        - Утомил я вас наверно…
        - Что вы! Так интересно!
        - Ладно уж… Вот я вам покажу… - Он взглянул на часы. - Ох-хо-хо. заговорились! Давайте-ка сменим кабинет на столовую.
        Выпив чашку кофе, я поспешил откланяться. Разумеется, я получил очередное приглашение.
        После этого я побывал у профессора несколько раз. Мы много беседовали. Признаюсь, рассуждения профессора смущали меня. Они были так необычны, так не согласовывались с привычными представлениями о действительности, что рождали естественное, чувство недоверия. Я не раз ловил себя на мысли, что передо мной человек, одержимый маниакальной идеей, воспоминание о загадочном альбоме рождало тревожное ожидание.
        Скажите, разве у вас не появлялось желание отрешиться от неумолимой логики вещей? Разве мир не являл вам в часы размышлений свою загадочную романтическую сторону? Да в сущности и не плохая вещь - романтика… В ней - свое очарование. Она не только противоречит науке, но и во многом помогает ей.
        И вот Настал, наконец, один из самых замечательных вечеров моей жизни. Мы сидели в столовой у открытого окна. Теплый августовский ветерок чуть-чуть шевелил штору. С улицы доносился неумолчный шум большого города. Сгущались сумерки, но Воробьев предложил не зажигать огня.
        - Люблю я, знаете, сумерки. В них что-то благотворно действующее на нервы.
        Он встал и. облокотившись на подоконник, загляделся в окно. Я видел его узкую чуть сутулую спину с выступающими лопатками. Его небольшая сухая фигура силуэтом рисовалась на фоне окна. Только прядь волос на виске блестела в слабом свете.
        - Ну вот, уважаемый тезка, - заговорил он через минуту. - сегодня я решил показать вам свое сокровенное. Я достаточно надоел вам за последние дни рассуждениями. Боюсь, что у вас сложилось обо мне нелестное мнение. Вот и спешу оправдать свою философию.
        Он провел меня в смежную с кабинетом комнату, единственное окно которой было плотно закрыто тяжелой шторой. Комната скупо освещалась электролампочкой, подвешенной у самого потолка под розовым абажуром. В ней не было другой обстановки, кроме двух кресел и низкого полированного шкафчика, над которым к стене был прикреплен большой матовый экран в красивой овальной раме. Профессор усадил меня в кресло напротив экрана, а сам подошел к шкафчику.
        - Поскольку вы не физик, - заговорил он, - я не буду утруждать вас техническими пояснениями, а сразу перейду к демонстрации своего изобретения.
        Он открыл дверцы шкафчика, и я увидел два отделения - верхнее и нижнее, - облицованные материалом, напоминающим фарфор. Оба отделения освещались электролампочками. В нижнем находилось какое-то электронное устройство. Я видел радиосхемы, блоки печатных схем и множество других совершенно непонятных для меня деталей. В верхнем отделении было нечто совершенно для меня непонятное: на бесчисленных, пересекающихся под разными углами тросиках были укреплены тысячи прозрачных, сверкающих всеми цветами радуги кристаллов. Отделение напоминало ларец с драгоценными камнями. Там находились также тончайшие спирально закрученные проволочки, какие-то ампулы, наполненные цветной люминисцирующей жидкостью, и многое другое, что я не сумел запомнить. Я подозревал, что профессиональный секрет профессора заключен именно в верхнем отделении. Так и оказалось.
        - То, что вы видите, - результат моей многолетней работы. Вот здесь, - профессор указал на верхнее отделение. - находится основная часть прибора. Ну а сейчас без лишних рассуждений начнем.
        Он закрыл дверцы шкафа и склонился над небольшим пультом, расположенным под экраном. Долго настраивал какие-то рычажки, переводил стрелки, нажимал кнопки. Наконец экран засветился бледно-голубым светом.
        - Виктор Григорьевич! - воскликнул я, - а ведь мне ясно! Догадываюсь… Это - новая, и, конечно, наиболее совершенная модель телевизора.
        - Не торопитесь! Прошу вас, не торопитесь с заключениями, - обернулся ко мне профессор, - вы, батенька, еще ни о чем не догадались!
        Он выключил в комнате свет и, пользуясь освещением от экрана, продолжал настраивать прибор. Я же сидел, озадаченный его словами и, затаив дыхание, следил за каждым его движением.
        И вот в -центре появилось яркое желтое пятно. Оно быстро увеличивалось. Оно охватило всю площадь экрана, залив комнату солнечным светом. И вдруг… Я привстал от неожиданности. Экран исчез. В раме открылась широкая перспектива.
        Передо мной берег моря. Оно густо-синее. Белые гребешки волн. Ослепительно-голубое небо дышит полуденным жаром, но его, кажется, смягчает влажный морской ветерок. Совсем близко, на песке, большой ноздреватый камень, нагретый солнцем.
        Видение было настолько отчетливым, что создавалась полная иллюзия открытого окна. Я различал каждую песчинку, каждую шероховатость, каждую трещинку на камне. Я видел комки зеленых водорослей, присохших к нему, маленькие раковины, попавшие в углубления… Я с изумительной ясностью видел, как отступающая волна оставляла на песке влажный след. Я был настолько поглощен всем этим, что голос профессора заставил меня вздрогнуть.
        - Нравится?
        - Это… это…
        - Ладно уж! Давайте-ка лучше смотреть…
        Вдали над морем появилась темная точка. Она быстро приближалась. Вот уже это не точка, а, видимо, птица. Она неуклюже машет большими крыльями.
        Странная птица!
        - Смотрите! - Воробьев схватил меня за рукав, - он летит прямо на нас. Сейчас мы его…
        В это время загадочный летун круто повернул и стал удаляться.
        - Уходит! - воскликнул Воробьев и начал быстро настраивать прибор.
        И вот море наступает на нас. Кажется, я смотрю из рубки стремительно идущего парохода. Быстрее… быстрее… Гривастые волны уходят глубоко под меня. Берег позади, за спиной. Мы нагоняем летуна. Вот уже можно различить его длинную шею, перепончатые крылья. Вот… Но что это?! Четкая видимость внезапно пропала. Экран подернулся голубым туманом. Огромная тень косо скользнула по нему и исчезла.
        - Ах ты, сорвалось! - искренне огорчился профессор.
        Экран стал меркнуть и наконец совсем погас. Воробьев зажег свет. Он вновь колдовал над пультом. Временами из шкафа доносилось легкое жужжанье, затем оно умолкало. Экран не зажигался.
        - Вот ведь, подумайте, досада какая! - с виноватой улыбкой оглядывался на меня профессор.
        Я молчал, боясь помешать ему разговором. Долго настраивал он свой удивительный аппарат. Долго ждал я, затаив дыхание. И вот труд профессора и мое терпение были вознаграждены: на экране вновь появилось слабое голубое сияние.
        - Наконец-то! - воскликнул Воробьев, удовлетворенно потирая руки. Он прошелся по комнате и закурил папиросу.-
        - Пожалуй, возьмем другой квадрат… Несколько правее… - рассуждал он сам с собой, словно забыв обо мне.
        Я, конечно, не понимал, о чем он говорит, и сидел тихо, как школьник. И вот он снова погасил свет, и вновь передо мной открылось удивительное окно.
        На сей раз картина была несколько иной, море сместилось влево, прямо перед нами уходила вдаль береговая коса, ярко сверкающая под солнцем, а вправо, у самого горизонта, едва заметной полоской виднелся лес.
        - Да, далековато, - рассуждал Воробьев, - ну что ж, попробуем.
        Он перевел несколько стрелок на пульте, и лес начал приближаться. Я различал вершины деревьев. Пальмы?… Огромные перистые листья, прямые,, как колонны, стволы. Лес вырастал причудливой зеленой стеной.
        Верхушки ближних Деревьев скрылись из поля зрения.
        Толстые чешуйчатые стволы уходили ввысь. Между ними - темные густые заросли. Огромный, как кружево изрезанный лист наплыл на экран. Мы прошли сквозь него, и вновь открылось причудливое переплетение стеблей и листьев. Я хорошо различал их матово-зеленую поверхность, покрытую бурыми пятнышками. Широкие синие тени легли на землю от стволов. Почва была топкая, болотистая. Многочисленные полузаросшие, подернутые зеленью озерки виднелись тут и там. Мы медленно двигались вперед сквозь стволы, сквозь густые заросли папоротников и хвощей. Я видел легкое колебание воздуха, насыщенного теплыми испарениями. Я ощущал эти испарения в своих легких и на своей коже. Чем глубже проникали мы в лесную чащу, тем темнее становилось вокруг. Солнечный свет не мог пробить вершины. Лес напоминал сумрачный готический храм. Исполинские стволы лепинодендронов и каламитов были густо обвиты плетями лианоподобных папоротников. Их тонко изрезанные листья напоминали кружева.
        Зловещая тишина первобытного мира. Нет конца этому удивительному лесу. Нет конца нашему необычайному путешествию! Сколько прошло времени - не знаю! Но вот вдали показался солнечный просвет. Непроходимая чаща раздвинулась, и перед нами блеснула гладь большого озера. Лес темной стеной обступил его по берегам. Султаны огромных мечевидных листьев отчетливо выделялись на фоне неба. Ветерок поднимал на воде легкую рябь.
        - Глядите! - профессор тронул меня за рукав и указал на противоположный берег. Густая стена низкорослых растений расступилась. Среди ветвей мелькнуло большое животное.
        - Только бы не упустить!-заволновался Воробьев. Его руки механически бегали но пульту, а взгляд не отрывался от экрана. Мы пересекли озеро наискось, как раз по направлению к тому месту, где заметили загадочное существо. А оно словно чувствовало наше присутствие и все более углублялось в заросли. Щелкнул переключатель. Лес стал поворачиваться по кругу до тех пор, пока угол нашего зрения не изменился приблизительно на сто восемьдесят градусов.
        - Теперь мы будем двигаться ему навстречу, - шепнул Воробьев.
        Мы приближались к зарослям с другой стороны. Вновь наплывали на экран большие узорчатые листья, вновь наш взгляд упирался в сплошную зеленую стену. Мне стало не по себе. Ощущение, что я действительно пробираюсь по этому страшному лесу навстречу неведомой опасности, было настолько сильным, что я невольно огляделся по сторонам. Но вокруг - только стены маленькой комнаты, освещенной экраном. И вновь взглянул я на неведомый мир. Мы внезапно увидели его обитателя: из-за расступившихся ветвей и листьев появилась голова чудовища. Она быстро надвинулась, заполнив все поле зрения. Профессор едва успел повернуть рычажок, и наше движение прекратилось.
        Я видел ржаво-бурую складчатую кожу, покрытую наростами и бородавками, тусклые широко расставленные глаза. Казалось, это сам первобытный мир смотрит на нас. Огромная широко разрезанная пасть усажена многочисленными коническими зубами. Я инстинктивно откинулся на спинку кресла. Одно движение - и чудовище бросится на меня!
        А профессор был вне себя от восторга.
        - Красавец! Черт возьми, какой красавец! - приговаривал он. - А где же фотоаппарат? Тьфу! Забыл… Вы посидите…
        Он бросился вон из комнаты, а я остался с глазу на глаз с ужасным соседом. Но его, видимо, не удовлетворяло мое общество. Он внезапно двинулся на меня и… расплылся по экрану.
        - Виктор Григорьевич! - закричал я, - сюда, скорей! Он исчез!
        - Что?! Что случилось?!
        Воробьев вбежал с фотоаппаратом, но было уже поздно. От зверя не осталось и следа. Воробьев склонился над пультом. Нервничая, переключал он один рычажок за другим. Напрасно… Лес на экране метнулся косо вниз, затем все заполнило яркое синее небо и погасло. Воробьев зажег свет и бессильно опустился в кресло.
        - Прозевал, - сокрушенно произнес он, - такой редкий случай, подумайте! Эх…
        Я сочувственно молчал. Так мы сидели несколько минут. Наконец профессор заговорил.
        - Давайте, дорогой мой, кончим на сегодня. Я что-то устал. Переволновался лишнее, видимо,… Теперь не засну.
        Я взглянул на часы: был первый час ночи. Пора собираться! Все еще не спуская глаз с экрана, я поднялся с кресла. От долгого сиденья затекли ноги. Профессор проводил меня до дверей и, устало улыбнувшись, пригласил зайти в ближайшие дни. По дороге домой я был во власти необычайных впечатлений этого неповторимого вечера.
        Эти впечатления не оставили меня и дома. Лежа в постели, я живо вспоминал их мельчайшие подробности. Яркие картины неведомого мира проплывали перед закрытыми глазами. Да видел ли я все это? Может быть, приснилось… Нет!
        В течение недели я никак не мог выбрать время, чтобы посетить профессора Воробьева, и тем больше мечтал об этом. Близился срок окончания командировки. Через десять дней нужно уезжать. Уезжать!
        Наконец, я вновь посетил профессора. Старик, как и прежде, был искренне рад моему приходу. Он не стал испытывать мое терпение и сразу пригласил меня в свою удивительную комнату.
        - Разрешите на сей раз без лишних комментариев, - сказал он, когда я занял свою наблюдательную позицию, - интереснее будет, не теряя времени, возобновить наше путешествие.
        - Конечно, Виктор Григорьевич!
        Воробьев настраивал аппарат, а я ждал с нетерпением. И вновь засиял экран. Свет погашен. Окно в неведомое открыто перед нами.
        Желтая песчаная долина залита лучами палящего солнца. Вдали, как башни полуразрушенного замка, поднимаются покрытые трещинами, сильно выветренные утесы. Барханы, как волны, бороздят песок. Там и тут голубеют маленькие, наполовину высохшие озерца. На их берегах - скудная растительность - низкорослые хвощи и папоротники. Как свечи, поднимаются двухметровые плеуромеи, увенчанные красными шишками, дальше, у скал, видны небольшие хвойные деревья, напоминающие ели. Унылая безотрадная картина! Мы тихо скользим над песчаными волнами.
        Неожиданно мое внимание привлекли следы на песке. Они напоминали отпечатки человеческих рук.
        - Виктор Григорьевич, взгляните!
        - Вижу, - отозвался Воробьев.
        - Неужели хиротерий?!
        - Возможно. Очень даже возможно!
        Мы устремились по следу. Он прихотливо петлял между барханами, то опускаясь к водоему, то огибая скалы. Наконец мы приблизились к большой скалистой возвышенности. У отвесных невысоких каменных стен были осыпи. След затерялся среди камней. Нужно сказать, что профессор при помощи своего пульта очень ловко управлял движением: мы изменили направление и стали медленно двигаться вдоль подножия скал, внимательно высматривая след. И вот на песке мы вновь заметили его. Он вел к глубокой расщелине. Мы углубились в расщелину. Справа и слева подымались высокие каменные стены. Между ними узкой полоской сияло небо. Проход был завален острыми камнями. Я мысленно порадовался, что избавлен от необходимости ступать по ним. Миновав расщелину, мы вновь увидели знакомую пустынную местность.
        - Где же след? - удивился профессор, - исчез! Давайте-ка, вернемся…
        Мы движемся в обратном направлении. Ничего нового!
        - Странно… А все же попробуем…
        Воробьев поколдовал над пультом. И вот мы стали быстро подниматься. Глазу открылась широкая панорама: бесчисленные озерца, каменистые возвышенности, песчаные поля, на которых разбросаны островки скудной растительности. Набрав высоту метров пятьдесят, мы стали двигаться над местностью, внимательно обозревая ее.
        - Ничего такого не видите? - спросил Воробьев.
        - Нет.
        - Где же он? Недаром этот ящер всегда был загадкой для ученых. И остатков не найдено… А! Глядите! Да вон же, у скалы!
        Я увидел животное, быстро перебегающее от камня к камню. Оно было необычайно подвижно. Оно передвигалось легкими прыжками, поминутно меняя направление.
        - Теперь-то не уйдет!-радостно воскликнул Воробьев и перевел рычажки. Мы помчались вниз прямо к нашей «добыче». Вот уже совсем близко, вот уже рядом! Мы резко застопорили. Наконец-то можно было хорошо разглядеть загадочного обитателя этих пустынных мест! Он, словно специально для нас, задержался у большого камня, около которого была скудная растительность. С величайшим интересом наблюдал я за ящером. Собственно говоря, его даже трудно было назвать ящером. Большая необычайно подвижная голова, крупные глаза, тонкое мускулистое туловище, заканчивающееся длинным хвостом; лапы длинные, сильные с широко расставленными пальцами, напоминали человеческие руки. При ходьбе животное выгибало спину. Хвост оно не волочило по земле, а приподнимало. Хиротерий, а мы считали, что это именно он, присев на задние лапы, бойко обрывал передними молодые папоротниковые листья. При этом он забавно вращал головой.
        - Как обезьяна! - удивился я.
        - Вот именно! Правда ведь занятный, а?
        - Удивительный!
        - Вот мы его сейчас… Ну посиди, посиди минутку, дорогой!
        Щелчок фотоаппарата, второй, третий… Ящер, казалось, насторожился.
        - Спугнете, Виктор Григорьевич!
        - А ведь и правда спугнул, - засмеялся Воробьев, когда ящер отбежал метров на десять, - ничего, пусть бежит!
        Он щелкнул аппаратом вдогонку беглецу и отошел от пульта.
        - Думаю, здесь нам больше делать нечего…
        Выключив экран, он тщательно, минут десять, настраивал аппарат.
        - Продолжим?
        - Конечно! - с энтузиазмом воскликнул я.
        И вновь перед нами горящие под солнцем пески. Колючие кустарники, одинокие пальмы. Далеко у горизонта - красноватая цепь скал. Жаркое, подернутое туманом испарений небо. Не на чем остановиться глазу. Неожиданно по песку скользнула большая тень, и в тот же миг мы увидели огромное животное, напоминающее треножник. Оно стремительно передвигалось по пустынной местности. Мы помчались вдогонку. Я видел, как эта многотонная живая масса взвивалась вверх от пружинистого толчка хвоста и ног. Земля неслась нам на-встречу, а гигантские прыжки уносили, чудовище все дальше и дальше. Мы прибавили скорости. Казалось, горячий ветер бьет нам в лицо. В этой бешеной гонке мы пересекли песчаную равнину и приблизились к скалам. Ящер на минуту задержался, припав носом к земле. При этом он широко расставил задние ноги, опираясь на них и на свой мощный хвост.
        Передние конечности были у него очень слабо развиты. Я мог довольно хорошо рассмотреть его: толстая бурая морщинистая кожа, огромная несколько сдавленная с боков голова с пастью, вооруженной множеством зубов. Это была настоящая боевая машина. Тиранозавр рекс! Владыка динозавров! Вот он напружинил свои мощные когтистые ноги. Толчок, и страшная сила подняла чудовище вверх и обрушила его на десять метров дальше. И вновь бешенная гонка. Вдали на фоне песчаного холма мелькнули тени. Несколько траходонов замешкались у холма. При виде врага они неуклюжими прыжками пытались скрыться, но поздно: грозный ящер всей своей тяжестью обрушился на одного из них. Что произошло дальше, трудно рассказать. Я видел великую драму первобытного мира. Много необычайного увидел я сегодня. Картины сменялись одна за другой. Профессор был очень доволен: он сделал много удачных снимков.
        - Вы только представьте, дорогой тезка, - сказал он мне, - какие широкие перспективы открывает перед наукой мой аппарат. Он дает нам целостность впечатления о доисторическом мире. И это не заменишь никаким описанием, никаким рисунком. Я предлагаю вам сейчас совершить полет, а потом… потом… видно будет.
        И вот начался головокружительный подъем. Все выше и выше… Мы поднялись на высоту не менее трехсот метров. Необозримая панорама. Крутой наклон изображения создавал впечатление, что мы смотрим в люк. По мановению руки профессора мы полетели со скоростью самолета. Пересеченная местность, темные массивы леса, желто-бурые пятна открытых пространств. Бесчисленные озера с причудливо изрезанными берегами отражали синие клочки неба. Овраги, нагромождения камней, одиноко вздымающиеся выветренные скалы.
        Мы приближались к морю. Вот оно раскинулось насколько видит глаз. Белая каемка прибоя, за нею - ржаво-коричневая полоса взмученной воды, переходящая в малахитовую зелень, а затем в темную синеву. Легкая морщинистость морской поверхности говорила о том, что на море немалое волнение. Мы летели над морем. Под нами, широко развернув огромные крылья, как сказочный ковер-самолет, проплыл птеранодон. Ниже его - еще несколько ящеров, как тени, скользили над водой, выслеживая добычу. В волнах на мгновение показывалась спина какого-то морского чудища и исчезала.
        - Приготовьтесь, - сказал профессор, - и мы стремительно полетели вниз. Ощущение падения было настолько сильным, что я на секунду закрыл глаза. Море мчалось на нас темной колышащейся массой. У самой поверхности мы резко затормозили. Отсутствие физической инерции создало неприятное противоречивое чувство. Голова кружилась. Волны своими гребнями почти доставали экран. Ближе… Ближе… Вот одна расплылась по экрану. Зеленая бездна открылась перед глазами. Вода сомкнулась. Она была прозрачна. Взгляд беспрепятственно проникал на десятки метров в глубину. Мы опускались. В верхние слои воды обильно проникал солнечный свет, разливая вокруг зеленое сияние, но, по мере спуска, он быстро слабел. Зеленоватые тона сменялись голубовато-синими. Я исключительно живо чувствовал плотную массу воды. Надвигались сине-лиловые сумерки. В стороне сквозь легко колеблющуюся толщу угадывались подводные скалы. Вот они приблизились темной стеной. На них густо лепились анемоны.
        Их длинные щупальца колыхались, как бороды. Скалы ушли в сторону, а мы опускались все глубже и глубже. В густой призрачной синеве проносились огромные тени. Одна из них стремительно надвинулась на нас. Я увидел длинную голову, большую зубастую пасть… Чудовище круто развернулось. Мелькнул гладкий широкий бок; черный серп плавника, длинный, наподобие пилы, гребень вдоль спины. Оно так же стремительно исчезло.
        - Что за зверь? Неужели ихтиозавр?
        - Скорее тилозавр… А вообще, трудно судить! Быстро исчез…
        Внезапно я увидел нечто, заставившее меня содрогнуться… В темной призрачной дали тихо двигались белые человеческие фигуры. Они двигались длинной цепочкой. Белые саваны окутывали их, длинные белые полосы колыхались в воде. Легкое голубое свечение исходило от этих призраков.
        - Горгоны! - воскликнул я, в суеверном ужасе отшатнувшись от экрана.
        - Да, горгоны, - тихо повторил профессор.
        Только вблизи иллюзии рассеялись. Это были странные, неизвестные нам морские существа, плавающие в вертикальном положении и по форме отдаленно напоминающие человеческую фигуру. Их тонкие очень длинные щупальца усиливали впечатление. Мы стали жертвами панголии. Не знаю, были ли это медузы, или плавающие формы полипов, сифонофор… Мне они были неизвестны. Воробьеву также. Они тихо погружались, мы - за ними. Глубина надвигалась. Невыразимый, страшный мрак. Он поглощал нас. Он поглощал все вокруг. А бледная голубая цепочка тонула все глубже и глубже, мне казалось, что не будет конца этому спуску. Нет предела этой раздвигающейся чернильной бездне. Я чувствовал огромное давление и мертвящий холод воды. Мне было трудно дышать.
        - Довольно! - взмолился я наконец.
        - Ну что ж, довольно, так довольно! - откликнулся Воробьев.
        Мы стали подниматься.
        «Вот так же, - размышлял я, - из бездны, из вечного мрака первобытных морей наверх, к солнцу, стремилась жизнь. В жизни - вечный импульс движения к свету, и ничто не остановит ее в этом движении!»
        Эти мысли не оставляли меня и по дороге домой. Я тихо шел по проспекту. Выйдя на набережную, я подошел к парапету. Внизу блеснула вода. При виде ее черной с маслянистым блеском поверхности по спине невольно пробежал холодок. Я вспомнил наше путешествие в бездну моря. Да, такое не забудешь и через много лет! Сколько интересного, нет - потрясающего, таит в себе этот экран! И тут мне с горечью вспомнилось, что послезавтра я должен уехать. Уехать! Остановиться на пороге неведомого мира, только краем глаза заглянув в него! Завтра меня ожидали многочисленные дорожные хлопоты. Но предвкушение последнего вечера у профессора, на который я имел приглашение, радовало меня. Да, не все еще кончено! Еще раз загляну я в чудесное окно и, может быть, увижу самое удивительное…
        День выдался беспокойный. Нужно было сходить в институт Геологии отметить командировочное удостоверение. Нужно было сходить на билетную станцию. Совершенно необходимо было пройтись по магазинам, сделать по поручению домашних и друзей кое-какие покупки. Я вспомнил, что не приобрел всего намеченного из научной литературы. Кстати, мне еще нужно было отправить почтой посылку с литературой. Ох, сколько разных дел! Я без конца колесил по огромному городу, помногу раз пересаживался с трамвая на автобус, с автобуса - на троллейбус, с троллейбуса - на метро.
        К полудню я уже крепко устал. А сколько еще беготни впереди!
        Наспех пообедав в маленькой уютной столовой, я вновь с головой окунулся в шумный уличный поток. В одном из магазинов, когда я безуспешно пытался разобраться р шарфиках (поручение моей дражайшей половины - вещь для меня совершенно непосильная!), меня окликнули по имени. Обернувшись, я увидел товарища с женой - оба мои бывшие однокурсники.
        - Виктор! Ты здесь! - говорил он, тряся мою руку. Давно? Больше месяца? Ну и подлец! Сколько времени живет и ни разу не заглянул к нам! Залез в свою науку по самые уши…
        - Понимаешь, Коля…
        - Ха-ха-ха! Витя, как всегда, оправдывается, - засмеялась его жена Верочка.
        - Не знаю я его, что ли! Ты, дружище, поди, кроме института нигде и не был? Про наши музеи, поди, и слыхом не слыхал?
        - Каюсь…
        - Ты и в кино-то наверно ни разу не был?
        - Каюсь, каюсь…
        - Тьфу! Даже слушать противно! И как это Лена с тобой до сих пор живет? Ума не приложу! Вот, погоди, сегодня же напишу ей, чтоб разводилась, пока не поздно.
        - А знаешь, Витя, какие у нас сейчас картины хорошие идут! - бойко заговорила Верочка, - вот, на-гример, в панораме… «Голубые просторы»… Неужели не видел? Чудо! Мы три раза ходили…
        - Что он видел!…
        «Эх, - думал я, - знали бы вы, что я видел! Вы даже представить не можете!»
        Мне очень хотелось сделать хотя бы маленький намек, но, разумеется, без ведома профессора я не мог и помышлять об этом.
        - Когда едешь-то?
        - Завтра, в одиннадцать…
        - Ну так вот что, давай-ка сегодня вечером к нам. Адрес не забыл?
        - Конечно, нет. Но, понимаешь ли…
        - Отговорки? Ну и человече…
        Видя мое непонятное упорство, супруги, наконец, отступились.
        - Шут с тобой, - махнул рукой Николай, - известное дело - ученый сухарь! Значит, с одиннадцатичасовым? Ладно. Провожать придем.
        Я не без облегчения простился с ними. И вновь беготня. Время приближалось к пяти, а дела еще оставались. На мое несчастье, я встретил еще одного знакомого. Сослуживец отца, человек почтенный, но, увы, предрасположенный к многословию. Он буквально прилип ко мне, закидывая меня вопросами о том, что его касалось и не касалось. Уговорил меня посидеть на скамейке бульвара. Я с тоской выполнил его просьбу. Машинально отвечая на его многочисленные вопросы, я тревожно поглядывал на часы. Неумолимые стрелки! Как же быть? Ах ты… Я решился.
        - Извините меня, я должен поспеть в одно место…
        - Что вы! - воскликнул собеседник, - это я прошу прощения! Задержал вас. Да ведь так давно не виделись. Счастливо вам! Привет Григорию Ивановичу. Надеюсь, помнит еще меня.
        Он пожал руку, и мы, наконец, расстались.
        «Хороший старик», - подумал я с облегчением и как ветер помчался и трамвайной остановке. Через десять минут я был дома. Половина седьмого! Выпив на ходу стакан холодного чая, я отправился к профессору. Точно в семь я был у него.
        - Значит, едете?… - сказал Воробьев, когда я занял свое привычное место.
        - Еду…
        - Счастливого пути. А жаль… Я бы вам еще многое показал…
        - Эх, Виктор Григорьевич, как бы продлить командировку! Ну хоть на неделю!
        - Служба!
        - Так ведь неделя, всего одна недели!
        - Не будем бесполезно сокрушаться… Я вот отрегулировал одну систему… Система смещения изображения во времени… Хочу попробовать. Не возражаете?
        - Конечно, нет!
        - Тогда начнем.
        Пока он настраивал прибор, я осматривался вокруг. Хотелось запомнить каждую мелочь этой маленькой комнаты. На стенах - темно-красные обои с рисунком дубовых листьев, на окне - тяжелая темно-красная бархатная штора, под потолком - маленький розовый абажур, посредине комнаты - два уютных старых кожаных кресла, у стены - аппарат. Вот и все. Нет, не все!
        Я рассматривал красивую овальную раму экрана. Она была из черного дерева и украшена резьбой. Раньше в ней, очевидно, было зеркало, а потом уж профессор приспособил ее для экрана. Экран отливал серебристой муаровой поверхностью. Как он устроен? Бесполезно гадать.
        «Последний вечер, - думал я с сожалением, - последний… Что откроет он мне?»
        Если б знал я, что он будет самым последним, неповторимым!
        - Начнем?
        - Да, да, пожалуйста!
        Свет погас, вспыхнул экран.
        - Признаюсь, сам не знаю, что мы сейчас увидим, - сказал Воробьев, - может быть, ничего не увидим!
        Действительно, в течение нескольких минут по экрану пробегали лишь темные волнистые линии, да вспыхивал»! желтые искры. Никакого изображения не было. Я уже по-настоящему начал опасаться, что мы ничего не увидим. Но, к счастью, опасения были напрасны. Все яснее и яснее сквозь беспорядочную игру теней и света стала проступать какая-то перспектива. И вот она неожиданно ясно развернулась перед нами.
        - Что это?! - воскликнул я с изумлением.
        - Не знаю, - растерянно сказал Воробьев.
        Странный пейзаж! Огромная равнина, освещенная багровым закатным светом. Ржаво-красная потрескавшаяся почва. Вдали, у горизонта, черные зубцы скал. Небо местами затянуто тяжелыми тучами. Но что самое удивительное - растительность. Повсюду, прямо из земли, как языки пламени, поднимались ярко-красные двухметровые ножевидные листья. Они придавали местности зловещий вид. Казалось, это картина художника, задавшегося целью поразить воображение зрителя мрачным мотивом. Мы тихо двигались по равнине к скалам. Листья одно за другим наплывали на экран. Я видел, как с них на землю, искрясь, падают капли сока. Края листьев острые, как лезвие ножа. Скалы вырастали темными громадами. Вот они надвинулись на нас. Черные базальтовые глыбы, между ними - нагромождение острых камней. Местами проглядывает почва. И все те же листья… Чем дальше продвигались мы, тем угрюмей становилась картина. Дикий каменный хаос. Все безжизненно. Я недоумевал.
        - Виктор Григорьевич, поясните…
        - Увы…
        - Ведь это не земной вид!
        - Наберемся терпения, посмотрим…
        - Быть может, это Марс?
        - Не знаю… Едва ли!
        - Но тогда…
        - Не спешите, не спешите с заключениями!
        За скалами блеснула гладь большого озера. На его берегах росли невысокие деревья. Но что за деревья! От низких толстых стволов, одетых словно войлоком, как щупальца, расходились в разные стороны длинные перекрученные ветви. Они, извиваясь, ползли по земле и походили на огромных змей. Вместо листьев на них виднелись многочисленные наросты бурого цвета, напоминающие присоски спрута.
        - Может быть, это животные, как вы думаете? - не удержался я от вопроса.
        - Едва ли. А впрочем… Смотрите!
        Я увидел, что ветви тихо, но заметно движутся. Вот одна из них стала изгибаться, закручиваться, за ней - другая, третья…
        Неожиданно наше внимание привлекло другое интересное явление. По земле пробиралось огромное насекомое, правильнее сказать, членистоногое, так как в его систематической принадлежности я не был уверен. Величиной оно было с ладонь. Толстое мясистое членистое брюшко грязно-зеленого цвета. Относительно маленькая голова, вооруженная сильными челюстями. На ней - длинные перистые, необычайно нежного строения усики. Шесть сильных, но коротких, членистых ног. Чтобы лучше рассмотреть, профессор приблизил его вплотную к экрану. Дальше произошло нечто совершенно невероятное. Настолько невероятное, что, я не выдержав, схватил профессора за руку.
        - Виктор Григорьевич! - почти закричал я, - смотрите, смотрите же, оно ползет по внутренней стороне рамы!
        Профессор не отвечал. Он впился глазами в загадочную тварь, которая, неторопливо перебирая лапками, двигалась по овалу. Своими усиками это существо почти касалось экрана. Воробьев протянул к нему руку. И тут… Конечно, никто не поверит моему рассказу, ведь я и сам не верил собственным глазам! И когда зрительно между рукой и этим существом оказалось сантиметров десять, оно внезапно остановилось и приняло оборонительную позу: крепкие челюсти раскрылись, брюшко загнулось кверху. Профессор отодвинул руку, насекомое приняло обычную позу. Он вновь придвинул руку - тот же эффект!
        - Тьфу ты… Наваждение какое-то! - не выдержал Воробьев, - совершенно ничего не понимаю!
        - Может быть…
        - Тсс… Смотрите-ка!
        Насекомое как будто пыталось переползти на - нашу сторону рамы. Мы напряженно следили за каждым его движением. Вот оно, неуклюже перебирая лапками, повернулось к нам. Вот оно коснулось экрана и в тот же миг расплылось по нему и исчезло. Мы вопросительно глядели друг на друга. Мы абсолютно ничего не понимали!
        - Как же это, Виктор Григорьевич…
        Профессор словно очнулся ото сна.
        - Что мы делаем, - воскликнул он, - оно же уползет!
        Он быстро протянул руку к пульту, и мы в тот же момент отодвинулись приблизительно на метр. Насекомое беспомощно барахталось на спине. Оно сильно выгибало брюшко, стараясь перевернуться. Наконец это ему удалось, и оно поползло в сторону. Профессор осторожно уменьшал расстояние. Тридцать, двадцать, десять, пять, один сантиметр… Опять расплылось! Опять ничего нет!
        - Что за черт! - в первый раз за все время выругался Воробьев; он был необычайно взволнован.-Может быть, нам показалось… Может быть… Нет, нет, артефакт! Придумал! Проделаем опыт…
        Он выбежал из комнаты и через несколько секунд снова был в ней с маленьким электрическим фонариком в руке. Фонарик давал тонкий направленный луч света. Вновь поймав в поле зрения насекомое, он направил луч на экран, и я увидел, как маленький желтый зайчик побежал по земле. Вот он коснулся насекомого и скользнул по нему. Оно остановился двигая усиками, затем попятилось, явно стараясь избежать яркого света.
        - Смотрите внимательней: есть ли тень!
        Я придвинулся к экрану. Зайчик ловко нагнал насекомое, и я совершенно ясно увидел на земле тень.
        - Вот она, Виктор Григорьевич!
        - Вижу! Но ничего не понимаю! Постойте… Если электромагнитные и гравитационные явления существуют в чрезвычайно широких рамках времени, то вот вам и иллюстрация к моим словам!
        - Выходит, оно ощущает направленный свет!
        - Да.
        - Оно видит нас?!
        - Да, да! Видит!
        - Невероятно!
        - Согласен, но факты неопровержимы.
        - А те чудовища… Неужели и они?…
        - Возможно…
        Я вспомнил, как на меня из глубины экрана глядел динозавр, и мысль, что он видел меня, заставила содрогнуться. Наше открытие наводило на мысль, что мы можем быть не только наблюдателями, но и невольными участниками удивительных событий. В этом нам вскоре и пришлось убедиться.
        Наше путешествие продолжалось. Одна картина сменяла другую. Мрачная местность позади. Высокой темной стеной надвигался лес.
        Когда мы приблизились к нему, я был поражен размерами деревьев. Нет, это были не секвойи. Огромные гладкие полированные стволы темно-красного цвета лишь у самой верхушки были украшены пучком стреловидных листьев. Толщина стволов, как я определил на глаз, достигала метров пяти-шести. На пальмы эти деревья тоже не походили. Между ними росла густая трава, достигавшая в высоту двух - трех метров. Это была совершенно непроходимая зеленая стена. Но наш аппарат, как известно, позволял беспрепятственно проникать сквозь каменную толщу, сквозь толщу воды. Один за другим наплывали на экран огромные двухметровые листья. Одни из них Напоминали листья банана, другие - папоротника, третьи - лопуха. Под ними - сырой зеленый полумрак. Почва поросла высоким бурым мхом. Из него местами, как шапки, торчали большие ноздреватые грибы. Кое-где блестело зеленоватое зеркало воды. Казалось, мы никогда выберемся из этого зеленого лабиринта.
        - Посмотрите, - тихо сказал профессор, - вон там, видите?
        Густая трава колебалась: в ней двигалось что-то большое. Мы осторожно нагоняли его. Ближе… Ближе… Вот показалось -длинное извивающееся чешуйчатое тело огромной змеи. Плоская голова, а у самой головы - маленькие слабо развитые ноги! Пресмыкающееся, извиваясь, ползло по земле. Профессор достал фонарик и направил на эту гадину яркий тонкий луч. Чудовище остановилось. Медленно-медленно поворачивало оно голову в нашу сторону. Вот оно уставилось на нас тупым невидящим взглядом. Тонкий лучик скользнул по его голове и яркой искрой вспыхнул в его глазах, глубоко посаженных под квадратными щитками. Чудовище резко отдернуло голову. Изо рта высунулся длинный раздвоенный язык. И вдруг оно стремительно бросилось в нашу сторону. Это было так неожиданно, что я вскрикнул и откинувшись на спинку кресла, выбросил вперед руки. Но страшный враг исчез. На экране была лишь трава.
        - Уф, - вырвалось у меня с облегчением, - что если бы оно проскочило сюда!
        - Да, не очень приятно, - сказал Воробьев, - но, к счастью, между нами стоит непреодолимая преграда времени. Миллионы и миллионы лет!
        - Как это интересно! - продолжал он, спустя ми-нуту, - подумайте только, мы можем вести активное наблюдение! Мы можем ставить смелый эксперимент, не подвергаясь опасности!
        - Но, Виктор Григорьевич, кто знает, какие неожиданности готовит ваш аппарат. Я что-то не очень уверен, что все это совершенно безопасно! Я бы гораздо спокойнее чувствовал себя, если б между нами и экраном была толстая решетка.
        - Нет, нет! Уверяю, опасности тут никакой! Помните, я говорил, что такая материальная система, как животный организм, может существовать лишь в очень узких рамках времени. А вот свет - другое дело! Мы видим свет, отраженный миллионы лет назад. Стало быть и обитатели того времени видят свет отраженный нами!
        - Непонятно! В нашем распоряжении прибор. А у них?…
        - Совершенно верно. - улыбнулся профессор, - они до этого еще не додумались. Но дело, видимо, не в приборе… Он - принадлежность нашего времени. Дело не в конкретно-материальной части прибора, а в той сложной системе явлений, которую он порождает. Вот она-то, очевидно, и имеет место на границе разных, весьма далеких времен.
        - Как это трудно постижимо!
        - Согласен. И, знаете, особенно потому, что это ломает наши привычные представления о природе вещей и явлений, выходит за рамки нашего способа мыслить.
        Воробьев взглянул на часы.
        - Э, дорогой мой, скоро десять, а мы еще не испробовали систему смещения изображения во времени!
        Он выключил экран и минут пять перестраивал что-то на пульте. Прибор тихо жужжал. Вновь зажегся экран, и на нем возникли очертания тех же листьев и стволов; но теперь они гляделись нечетко, условно. Они поминутно менялись, смещались в сторону, становились прозрачными, сквозь них вырисовывалось что-то совсем другое, незнакомое. Это была холмистая местность, покрытая изумрудной зеленью. Она была туманной, как мираж. Сквозь нее, в свою очередь, проступали едва различимые силуэты гор. И все это колебалось, струилось, менялось. Мы двигались сквозь этот мир видений, и я чувствовал, что теряю ощущение реального. Временами картины становились яснее, но и они сохранялись на экране недолго, уступая место другим призрачным картинам; вот смутно обрисовалась горная долина. Профессор протянул руку к пульту. Другие изображения стали отслаиваться, растворяться. Долина проступала все более и более четко. Она была окружена высокими горами. Вершины сверкали вечными снегами на голубом фоне неба. Склоны долин покрыты темно-зеленой растительностью. По верхнему краю они были освещены солнцем, внизу же легла
темно-фиолетовая тень. И из самой глубины к свету, к солнцу поднимались диковинные цветы гигантских размеров. Они напоминали лилии. Их белые, словно восковые, венчики красовались на длинных зеленых стрелах. Я на глаз определил, что длина такой стрелы равнялась двадцати пяти - тридцати метрам! Диаметр цветка достигал, очевидно, метров пяти - шести. Удивительное зрелище! Казалось, мы попали в страну великанов. Цветы-гиганты виднелись по всей долине. Земля густо поросла высокой травой. Мы двигались вниз по склону. Я увидел, что от цветка к цветку перелетает крылатое существо, напоминающее огромную, соответствующую размерам цветов, бабочку. Но это не бабочка и не птица, не рукокрылое и не летающий ящер! Неизвестно что! Оно легко скользило по воздуху, лишь изредка взмахивая широкими, отороченными пушистой белой бахромой, серыми крыльями.
        Подлетев к цветку, оно садилось на него и складывало крылья вдоль спины. В таком положении и в полете профессор.сумел его сфотографировать. Но только издалека. Как ни стремились мы приблизиться к нему, это нам не удавалось. Профессор нервничал. Мы гонялись за загадочным летуном от цветка к цветку, но каждый раз, когда оставалось метров десять, он стремительно взмывал вверх и исчезал из поля зрения.
        - Не могу больше, - совсем измучил! - сказал наконец Воробьев, - это, наверное, сам сатана!
        Мы решили прекратить бесплодную погоню и двигаться дальше. Углубились в горы. Вокруг возвышались каменные громады. Дикое безотрадное зрелище! Ничего живого! Все мертво! Камень. Камень, а выше - снег! Профессор вновь включил свою систему времени. Прибор загудел, каменные стены стали прозрачными, и сквозь них блеснула водная гладь. Но и за ней угадывалось что-то. Мы вновь вступили в страну призраков.
        И вот наше внимание привлек один предмет. Это был гладкий полированный металлический конус. Он четко рисовался на фоне непрерывно сменяющихся туманных картин, ярко отражая солнечный свет.
        - Это еще что такое?! - воскликнул профессор. Он быстро включил систему смещения во времени. На экране возник красивый лесной пейзаж. Конус исчез бесследно!
        - Фу ты! Одно другого лучше! - Воробьев вопросительно посмотрел на меня. - Вы понимаете что-нибудь?
        - Увы, ничего!
        - Вот и я тоже! Здесь, видите ли, какая-то очень интересная загадка! Вот мы сейчас…
        Вновь гудит аппарат, вновь сменяются призрачные картины, и вновь с удивительной четкостью возникает на экране блестящий металлический конус.
        - Виктор Григорьевич, возможно, на экран проектируется какая-нибудь деталь самого аппарата?
        - Уверен, что нет.
        - Но тогда что же это?
        - Не знаю…
        От частого переключения прибор разрегулировался и Воробьеву пришлось его выключить. Экран померк. Профессор включил свет и закурил. Синие колечки дыма поднимались к потолку. Мы сидели молча.
        - Виктор Григорьевич, - заговорил наконец я, - все, что я видел - поразительно! И вот поэтому меня удивляет, что о вашем изобретении нигде не написано. Люди не знают… А ведь оно имеет колоссальное значение… Так ведь?
        Воробьев грустно улыбнулся и пожал плечами.
        - Может быть и имеет… - сказал он. - А насчет того, что не написано, ошибаетесь.
        Он прошел в кабинет и вернулся оттуда с газетой в руках.
        - Вот прочтите-ка, - он указал на статью с броским заголовком: «Чудо профессора Воробьева». В ней сообщалось:
        «Мы обратились к видному специалисту в области радиоэлектроники профессору Демину с просьбой поделиться своими мыслями по поводу изобретения профессора В. Г. Воробьева. Уже давно в неосведомленных кругах ходят слухи, что профессор Воробьев сконструировал аппарат, позволяющий якобы заглянуть в далекое прошлое нашей планеты. Вот что ответил нам профессор Н. П. Демин»:
        «Профессора Воробьева я знаю много лет. Человек, несомненно, талантливый, эрудированный в области философских и естественных наук. На лекциях и ученых собраниях он являл аудитории ум живой и увлекающийся. Последнее и сослужило ему плохую службу. Мы были свидетелями его метафизических высказываний по поводу общеизвестных философских категорий. Так, Воробьев стремился по-новому истолковать физическое и философское понятие времени. В результате голых умозаключений он пришел к абсурдному выводу, отрицающему время, как объективную реальность. Он пытался доказать возможность одновременного существования разновременных систем. Даже неискушенному человеку ясно, что такая формулировка не выдерживает никакой критики. Она и звучит-то нелепо! Произвольно дробя время на отрезки, Воробьев прямым путем шел к махистскому выводу об исчезновении времени.
        Мы не раз указывали Воробьеву на его заблуждения, но он упорствовал в них. Он даже хотел запланировать соответствующую научную тему, но ученый совет, разумеется, ее не утвердил. После ухода Воробьева на пенсию, я мало слышал о нем. Он переехал в Ленинград и почти прекратил связь с нашим университетом. Лишь совсем недавно до меня дошли слухи, что он сконструировал необычайный аппарат, который и продемонстрировал ряду лиц. Слухи повторялись все чаще и чаще. Сейчас я имею довольно ясное представление о «чуде» профессора Воробьева, хотя и не видел этого «чуда».
        Аппарат якобы дает доказательства теоретическим положениям профессора Воробьева. Что же он собой представляет? Неискушенные зрители видят на экране события давно минувших геологических эпох. Не вставая со стула, они воочию знакомятся с каменноугольным и юрским периодами. Они с удивительной легкостью переносятся на полтораста, двести, пятьсот миллионов лет назад! Зрители потрясены. Действительно, кто видел такое?
        Я не собираюсь давать эмоционально насыщенного описания этого «чуда», а выскажу лишь свое мнение. Можно простить профессору Воробьеву его заблуждения и сомнения. Не сомневается тот, кто не мыслит. Можно простить ему желание убедить других в своей правоте. Но нельзя простить, что в своих «доказательствах» он стал на путь фальсификации фактов.
        Неужели действительно при помощи этого аппарата можно увидеть далекую жизнь сквозь многовековую толщу времени? Конечно, нет! Аппарат, очевидно, представляет остроумное сочетание телевизора и кинопроектора. Нет сомнения, что Воробьев успешно использовал мультипликацию. Ему нельзя отказать в изобретательности и работоспособности. Прибор его интересен с технической стороны, так как дает очень эффектное цветное и объемное изображение…»
        - Но ведь это же возмутительно! - воскликнул я, отбросив газету.
        - Почему? - улыбнулся Воробьев. - Какие у вас основания верить мне, а не ему? Ведь вам я тоже не дал никаких доказательств, не объяснил принципа устройства прибора…
        - А то, что я видел, - горячо запротестовал я, - а то, что сегодня видел? Ведь это же… Нет, нет! Я верю вам!
        - Спасибо, - сказал Воробьев и, взглянув на часы, забеспокоился. - Вам же ехать завтра!
        Был первый час ночи. Я встал с кресла и подошел к этому чудесному старику.
        - Виктор Григорьевич! Я обязан вам незабываемыми впечатлениями.
        - Ох, пожалуйста без патетики! Вот приезжайте на будущий год.
        - Обязательно! А, быть может, мы и сами сможем пропутешествовать в прошлое?
        - Нет, нет! Не найдем мы дороги в прошлое никогда!
        Мне послышалась грусть в его голосе. Он заметил мое легкое удивление и продолжал:
        - Не удивляйтесь моим словам… Вы, молодежь, в своем юношеском эгоизме всегда стремитесь вперед, в будущее. И стремитесь, стремитесь! Это - прекрасно!
        - Ну мне-то уж тридцать шесть!-перебил его я.- Какая уж там молодежь…
        - Э, мне бы столько! - сказал Воробьев. - Так вот, поверьте нам, немолодым… Разве не простительно мне любить прошлое хотя бы потому, что с ним связана моя молодость? Хотя бы потому, что в нем начало сегодняшних свершений? И все же думаю, что если бы смог перенестись в прошлое своей жизни, то, может быть, сумел бы придти в настоящее лучшей, более плодотворной дорогой.
        - И это говорите вы!
        - Да, я. Но довольно об этом… Так вот, дорогой тезка, пишите. Адрес известен. Приедете-не обойдите.
        Я старался запечатлеть все, до самой мелочи. Воробьев стоял передо мной, маленький и сухой, и близоруко щурился из-под пенсне. Я сердечно простился с профессором и Марьей Семеновной и вышел на лестничную площадку. Дверь в удивительный мир закрылась за мной. И навсегда…
        Перед отъездом, конечно, следовало бы отдохнуть, но этою не получилось. Вернувшись к себе в гостиницу, я быстро прошел в свой номер, разделся и лег в постель. Но спать не хотелось. Вновь нахлынули на меня впечатления сегодняшнего вечера… Но к этим впечатлениям примешивалось что-то неприятное… Ах, да! Эта статья Демина… Первоначально она вызвала во мне искреннее возмущение. Но сейчас, в тишине и темноте, она, как ядовитая капля, медленно растворялась в душе. А может быть, я - один из тех легковерных, о которых писал Демин? Л может быть, я наивно глядел на ловко устроенный фокус? Ведь Воробьев не раскрыл мне своей тайны… - Нет! Как только подумалось такое! Я всегда с удовольствием бывал в цирке, смотрел на выступления иллюзионистов. Мне нравилось их остроумие, нравилась их ловкость. Но я не мог избавиться от насмешливо-снисходительного отношения к их мастерству. «Как все просто и узко, - думал я, - по сравнению с теми загадками, которые ставит перед человеком научное познание! Какими сложными путями идет наука! Какие необычайные тайны открывает она человеку!»
        Так неужели то, что я видел, чем восхищался, не имеет никакого отношения к науке? Я живо представил себя в маленькой темной комнате перед волшебным экраном. Я вновь ощутил священный трепет перед лицом неведомого. И вновь слышится рядом взволнованный голос профессора: «Посмотрите, посмотрите… Вот он! Приближается… Ушел! Ах досада!»
        Он брал меня за руку, он наклонялся к экрану, он быстро настраивал что-то на своем пульте. Так неужели все это было ловко разыгранной сценой? Где же ответ?
        Я представил себе профессора Демина. Вот он, высокий, плечистый. Голос звучит громко, уверенно. Чем возразить ему?
        И внезапно мне вспомнилось сказанное профессором Воробьевым в одну из наших первых встреч: - «Каждому поколению ученых присущ определенный способ мыслить. И, к сожалению, все выходящее за рамки этого способа мыслить, часто воспринимается отрицательно».
        А может быть, это и правда так? - думал я. - Найду ли ответ? Пойму ли все? Не знаю…
        С утра начал сборы в дорогу. Не буду утомлять читателя скучными описаниями предотъездной суеты. Вздохнул с облегчением, когда занял свое место в купе. Поезд тронулся. Из окна вагона я видел высокую нескладную фигуру Николая, который стоял под руку с Верочкой, размахивая шляпой. Они скрылись в вокзальной суете. Замелькали столбы, застучали колеса. Поезд миновал границу станции.
        Прошел год. Все мое время было отдано диссертации. Близился срок защиты. О поездке в Ленинград нечего было и думать! Тот, кто побывал в моем положении, конечно, поймет меня. Целыми сутками, до боли в глазах, я правил машинописный текст, проверял таблицы, схемы, графики, подчищал рисунки, подклеивал фотографии. И, казалось, чем больше я трудился, тем больше оставалось не сделанного. Несмотря на это, я улучил время и написал профессору Воробьеву письмо, в котором известил его о полной невозможности приехать. Вскоре получил ответ.
        «Очень сожалею, - писал он, - что не встретимся в этом году. Что поделаешь! Желаю вам успешно защитить. Пришлите автореферат. Я сижу все время дома. Прогулки пришлось отменить: слабоват стал. Но дела не оставляю! Кое-что пронаблюдал. Много раздумывал. Сделал некоторые выводы… Не пугайтесь! Длинной философии не будет. Помните ли вы последние наши наблюдения? Странные виды, еще более странные животные… Помните самое удивительное - наш контакт с обитателями этого загадочного мира? Быть может, мы наблюдали не прошлое, а настоящее. Быть может мы видели жизнь другой планеты? Тогда все просто и понятно! Но ученый не должен гнаться за легкими объяснениями. Я, как вы помните, применил систему смещения изображения во времени, исключающую единственность наблюдаемых событий. Мне стало очевидно, что нужно искать другое объяснение.
        Трудно передать вам, как волновала меня эта загадка, сколько дней и ночей провел я над бесплодными, казалось, размышлениями. Я уже почти потерял надежду разгадать тайну. И вдруг возник вопрос: мы наблюдали прошлое, но какое? Я вспомнил поэтическое слово «Лета», символ вечного течения и вечного изменения. Река… Вдумайтесь, сколько мудрого в этом сравнении! Бесконечно далекий исток и бесконечно далекое устье. Мы плывем по этой реке, мы изменяемся, изменяется все вокруг. А если б человек поплыл против течения к истоку? Что нашел бы он там? Впрочем, бесполезно пытаться в письме высказать эти мысли. Надеюсь, что в будущем году, а возможно и в этом, поговорим с вами на эту тему, поспорим… Вот и все… Хотя, нет еще! Не могу скрыть: задумал один опыт. Какой - пока не скажу. Жду его с некоторым страхом. Мне думается, он не безопасен. Всего вам доброго!
        Ваш В. Г. Воробьев».
        Профессор вложил в конверт цветную фотографию: белая линия; на ней, сложив крылья, сидит насекомое, напоминающее ручейника; фон - далекие снежные горы. Кажется, ничего особенного! Да, ничего особенного для всех, кроме меня.
        Я немедленно послал профессору ответное письмо, а через три месяца - автореферат. Однако ответа не получил. После защиты диссертации, которая прошла довольно успешно, я вновь написал профессору. И опять молчание! Обеспокоенный этим молчанием, я написал Николаю. Просил зайти к Воробьеву и узнать о его здоровье. Николай не заставил долго ждать. И вот сейчас передо мною лежит его письмо и газета «Вечерний Ленинград», в которой напечатано о смерти профессора Воробьева, случившейся при загадочных обстоятельствах. Я еще раз перечитал статью, стараясь увидеть за се строками подлинный смысл происшедшего. Вот они эти строки:
        «Эго случилось 10 августа, в 8 часов утра. Гражданка М. С. Котова, домработница профессора В. Г. Воробьева, обнаружила труп профессора в небольшой комнате рядом с его кабинетом. Испугавшись, Котова вызвала одновременно и скорую помощь и милицию. Скорой помощи, естественно, не потребовалось, зато нашлось дело для следователя и врача-эксперта.
        Профессор, уже окоченевший (умер он, очевидно, часа в два-три ночи), сидел в кресле перед экраном прибора, похожего на телевизор. Голова его была неестественно откинута на спинку кресла. На побелевшем лице застыла гримаса ужаса. Остекленевший взгляд был обращен на экран. На лбу и шее Воробьева было несколько маленьких темных пятен.
        После тщательного осмотра врач-эксперт пришел к заключению о насильственной смерти, но на месте происшествия установить причину ее не смог.
        Осмотр помещения не дал ничего определенного. Правда, на письменном столе найден листок бумаги, на котором бегло, почерком Воробьева было написано:
        «Кажется, нащупываю контакт. Они меня видят… Эх, будь, что будет! Попробую еще раз…»
        Текст этой записи совершенно непонятен. Ведется следствие. Решено создать специальную комиссию по изучению прибора».
        Вот и все, о чем сообщалось в этой статье.