Беловежский дуб Татьяна Алексеевна Мудрая
        Россказни Михала Папени
        Тациана Мудрая
        Беловежский дуб
        Июль 1863 года был дождливым. Эти дожди превратили дорогу в подобие знаменитых полесских болот, что простирались ныне по всей здешней земле, захватывали леса и подступали едва ли не к самой пуще, но старый рыдван еще кое-как удерживался на раскисших вдребезину колеях. Только раненый, которого немилосердно трясло на рессорах, то и дело поправлял очочки, фатальным образом падающие с носа, или слегка сжимал левой рукой правое плечо, чтобы уберечь его от столкновений либо со стенкой, либо с молоденькой и хрупкой сиделкой. Обложиться подушками или хотя бы улечься поудобней и вытянуть ноги в присутствии дамы казалось ему непристойным.
        - Ничего, пане Ромуальд, - приговаривала она при каждом особо сильном толчке, пытаясь хоть как-то придержать своего подопечного. - Едем не первый день, до границы уж немного осталось.
        - Зовите меня лучше кузеном, пани Эльжбета, - сказал он, машинально прихорашивая роскошные чёрные усы. - Надо всё время репетировать, а то невзначай у самой цели проговоритесь, кто я есть на самом деле.
        - Да кому тут подслушивать? Вон Апонас вам подтвердит, что тут одни жабалаки нашу речь понимают, а уж они русским не выдадут.
        Апонас Телещук[1 - Фамилия Тележук найдена в повести Ожешко «Гекуба», однако показалась мне отчасти неверно огласованной переводчиком, отчасти смешновато звучащей и оттого исправлена. Может, и зря.] был их пожилой кучер, на морщинистом лице которого время как бы отгравировало страдания и муки трёх мужицких поколений, сменивших друг друга на его памяти. Невозмутимый, немногословный и верный - именно потому и взяли с собой именно его, а не кого-нибудь помоложе и лучше умеющего управляться с парой пегих «лесных» коников, попавших в запряжку, кажется, и вовсе по недоразумению. Сфинкс, который хранит загадку многовекового прошлого, тяготеющего над настоящим и опрокинутого в будущее, подумала про него Эльжбета как бы чужими словами, куда более взрослыми, чем она сама.
        - Жабалаки? - переспросил «кузен».
        - Местные царевны-лягушки, если этот образ вам ближе, - улыбнулась она. - Только до превращения: оттого с виду они не очень-то пригожи.
        - Как вся эта земля.
        - Как вся моя земля, - акцент на личном местоимении был совсем незначительным. Мелкий дождь барабанил по крыше экипажа, стирая слова, небесная хмарь прятала выражение глаз.
        - Простите, пани. Это на мне сказались неудачи.
        «Я всегда мечтал о независимости своей родины. Освобождение Польши от господства России - вот истинное благо нашей страны. Но я никому не давал совета восставать. Я видел все трудности борьбы без армии и вооружения с государством, известным своей военной мощью. Но, видя невозможность отступления и обреченность восставших, согласился с их просьбой, так как счел, что поляк обязан не щадить себя, когда другие жертвуют всем», - подумал он, но говорить вслух не стал. Ни к чему впадать в пафос перед одной из тех женщин, которые самоотверженно помогали его людям, - доставали провиант, мотали бинты, ухаживали за ранеными и принимали в свои дома опасных гостей. И вот теперь лучшая из них везёт его, раненого, больного лихорадкой, к польской границе.[2 - Юная Элиза Ожешко в самом деле прятала у себя в усадьбе и в каплице и отвозила то ли больного, то ли раненого Траугутта к польской границе. Остатки его войска могли, по его же совету, действительно скрываться в Беловежской Пуще.]
        «А уж войско у меня было - если вдуматься, сплошная издёвка над профессиональным военным-„севастопольцем“! Мелкая шляхта, бывшие чиновники, помещичьи служащие и крестьяне. Куда меньше крестьян, знающих местность, чем было нужно. И все - вооружены жалкими охотничьими ружьями, пистолями и копьями из крестьянских кос, прямо как в Тридцатилетнюю Войну. Нас и звали почти так же: косинеры. Немудрено, что почти все бои с царскими войсками мы проиграли. Оборванные, голодные, отступали мы по лесам и болотам на Пинщину, а по нашим пятам шли казаки. До деревни Колодное, где всему пришёл конец».
        - Кончено дело, пане и пани! - донеслось с облучка одновременно с его мыслями и жёстким ударом в днище кареты. - В колее застряли. Теперь, если Вазила конский не сподобит, так и не выберемся. Вот что: вы извольте из кареты выйти, чтоб ещё глубже не всосало, а я попробую коней взбодрить. Только пускай отдохнут маленько.
        - Ох, там же сплошная морось, - с тревогой проговорила пани Эльжбета. - А вы больны.
        - Ничего, - ответил Апонас добродушно. - Не льёт, а только сеется. Накиньте вон белый абрусец на головы, так и Чёрная Панна по ваши души не явится.
        «Абрусец» - то была огромная скатерть дорогого камчатного полотна - можно сказать, единственное, что уцелело от невестина приданого, которое муж промотал до последней нитки. Хотя нитки тоже ушли - на корпию раненым, усмехнулась про себя Эльжбета. Хорошо мы в дорогу снарядились, однако.
        А Апонас продолжил:
        - Счастье ещё, что мы уже в пущу заехали. Видите неподалёку дуб? Под ним укроетесь. Красавец. Хозяин. В грозу и то молнии стороной обходят.
        Хозяин, однако, стоял в широкой луже по самые корни, а башмачки пани отличались весьма тонкой, если не сказать - истончившейся от старости подошвой. Пока она медлила, спутник бережно подхватил ее и, слегка поморщившись, перенёс на сухой островок близ корней.
        - Пане Ромуальд! - задохнувшись от сладкого возмущения, сказала она, едва утвердившись на ногах. - Как можно… С вашей-то рукой.
        - Я её нисколько не разбередил, - смирно ответил тот. - Опора на здоровые части тела. В переноске раненых у меня опыт не меньше вашего, милая пани.
        Оба рассмеялись.
        - О, через сию вековечную крону и в самом деле ничто не пробьётся, - воскликнул он тем временем. - Давайте наш белый парус под собой в ширину расстелем.
        - Лучше потом, - отозвалась она. - Ноги от сидения затекли, хоть распрямить их немного. А сама вещь дорогая, приметная - может быть, пригодится для лучшего. Постоим пока, ладно?
        Тем временем руки ее почти незаметно для Ромуальда поддерживали его за спину, проверяя, не сползла ли повязка.
        - Вы такая хрупкая, а вам достаётся, - проговорил он с жалостью.
        - Что вы, к такому очень легко привыкнуть. Я ведь по натуре, а не только по нужде любительница приключений. Не раз меня и моих подруг застигали дорогой звёздные или пасмурные ночи, не раз в синюю предрассветную пору наши возы и повозки проезжали мимо какого-нибудь низенького дома, перед порогом которого рдели на грядках яркие цветы и из которого к нам неслись знакомые голоса, звавшие нас задержаться, отдохнуть. Это было так хорошо, так весело - поприветствовать их и ехать дальше. А какие бывали чудные восходы солнца, какие разгорались на небе розовые зори, когда мы, невыспавшиеся после ночи, проведенной в бдениях, пили из глиняных кружек пенистое молоко, пили возле грядок с пышными настурциями и пионами.
        - Вы умеете рассказывать, пани. Стоило бы такое записать.
        - Э, пустое, - ответила она. - В таких лилейных ручках, как у меня, никакое перо не удержится.
        Она повернула к нему открытую ладонь - всю в янтарных бугорках мозолей и мелких сухих морщинках.
        - Прямая хлопка. И не скажешь, что меня воспитывали в монастыре.
        - Ну, это как раз… - начал он.
        - Никаких книг, кроме светских. Никаких дел милосердия, - будто в пансионе для благородных девиц. А в шестнадцать лет, едва выйдя оттуда, я выскочила за первого, кто согласился увезти меня из дома. На втором свидании.
        - Вы никогда не жаловались вслух.
        - На что? Красавец, прекрасный танцор, беспечный кутила, в мои дела не вмешивается - одна охота, гости да карты на уме.
        - Кутила - Вазила, - донеслось вдруг сверху. - Вы вроде Вазилу хотели видеть? Нет его, однако поспешает. Со всех ног… Или, вернее, копыт.
        Откуда ни возьмись, с нижней ветки свесился чешуйчатый хвост наподобие русалочьего, но потоньше и без раздвоения на конце, и закачался перед глазами.
        - Ой, - только и сказала Эльжбета. - Цур меня…
        - Мурр, - отозвались сверху.
        Звучно брякнуло какое-то изделие из дорогого металла - колокольцы не колокольцы, цепочка не цепочка. И прямо под ноги шляхетской паре спрыгнул…
        Огромный, глянцево-чёрный кот с человечьей мордой. Вокруг его талии была закручено нечто вроде литого слуцкого пояса, конец которого терялся в густой зелени. Поклонился, стащив с ушей невидимую магерку, и подмёл перед собой страусиным пером.
        - У лукоморья дуб зеленый, златая цепь на дубе том, - странно хихикнув, продекламировал Ромуальд. - Никак трясця со мной такие шутки шутит? - Там чудеса, там леший бродит, русалка на ветвях сидит…
        - Зараз видно, что в Свислочской гимназии одному русскому языку обучался, - проворчало существо. - Кошкалачень я, но никак не простой заурядный кот. Наш Царь-Дуб - вот он взаправду лукоморский. Стоял себе посреди моря на острове и вздумал с частицей того моря сюда перебраться. И русалки на нём - не русалки…
        - Вужалки мы, - хихикнули сверху. - Змеиные королевны.
        Снова тоненько звякнуло, и к людям склонились две прехорошенькие мордашки. Голубые глаза смеялись, длинные белокурые волосы окутывали тело до самой талии, так что нагота, вполне, кстати, очевидная, была прикрыта романтическим флёром. В ушках болтались золотые серьги вроде цыганских, на каждой из ручек звенело по коралловому браслету. Бёдра были обтянуты подобием лосин[3 - Вначале в тексте было якобы чужеродное «лосины» - отражение в глазах Траугутта известнейшей русской моды времен Крымской войны. Он, «по легенде», слегка русский. Но поскольку это слишком гламурно - заменила громоздким описательным оборотом. Оставляю за собой возможность переправить назад.], только иссиня-чёрных. А ещё ниже извивался змеиный хвост, гибкий и сильный.
        - Что, ласкавы мы до вас? - спросили они хором. - Если нет, можем и в ужа перекинуться. А если вельми захотим - в паненку.
        - Милы, прелестны, даже слишком, - ответил Ромуальд. Отчего-то он куда легче пани Эльжбеты справлялся с ситуацией.
        - А тогда подарите нам рубиновые пацерки на шею, пане Ромуле.
        - Откуда у меня самоцветы возьмутся?
        - Да вы только согласитесь, пан вельможны, - с некоей солидностью в голосе произнёс кот. Незаметно для всех он перевернулся в шляхтича: парчовый контуш поверх жупана был подпоясан тем самым поясом из беспримесной золотой нити, кунья «рогатывка» несла на себе пышное перо с блескучим аграфом, вот только остроносые сапоги были надеты словно не на ту ногу да заместо карабели что-то иное и весьма подозрительное оттопыривало полу верхней одежды. - Согласие дайте - а остальное выйдет само из себя… то бишь само по себе.
        При этом он с комически грозной миной крутил ус.
        - Даю, - с легкой усмешкой ответил Ромуальд. - Забирайте.
        При этих словах нечто тонкое, как лезвие бритвы, и тёмно-пурпурное потянулось из его плеча со слегка болезненной щекоткой, взвихрилось (бинт, что ли, подумал он), заплелось в жгут, разделилось пополам - и пало на обе стройные шейки нарядными бусами.
        - Это орденская лента ваша была, - пояснил «пан Котович». - Анна на шее. Какую вы за усмирение братьев-венгров получили ещё отроком. А почему такого неподобающе густого цвета - сами изволите примыслить.
        - Благодарим, - хором вмешались в его резиньяцию вужалки. - Теперь отдарочки на подарочки пойдут. У нас в подземельях…
        В этот миг душное тепло клубом повалило из-под ног, и девицы слегка вздрогнули.
        - Это сам старый Жыж, не всуе будь помянут, - тихо проговорил Котович. - Добро, что не пробежал - тихо, степенно прошёл. Иначе бы всё огнем попалил: и траву, и кусты. Кроме самого Дуба.
        Тут всё утихло. На просохшей луговине щедро поднялись и выросли цветы - багряные гвоздики вперемежку с крупными пурпурно-белыми колокольчиками, собранными в нежную кисть.
        - Что, богаты наши скарбницы? - рассмеялись вужалки. - И ещё оделить можем.
        - Полно вам хвалявацца девки, - донёсся глуховатый баритон. - Лучше уж я того пана в своё удовольствие оделю.
        Прямо из-под дальних корней вылезло нечто закутанное до самых пят в грязную продымлённую рванину, всю в пятнах смолы - то ли мужик, то ли старая, неопрятная баба. В руках у него чистым лунным серебром сверкала монетка.
        - Ай, Копша, Копша, - в ужасе крикнули змеевы дочки. - Не бери из этих рук, пане Ромуле, - мёртвыми сохранено и из могилы добыто!
        Но существо с размаху швырнуло свой обол в Ромуальда, так что тот инстинктивно перехватил его правой рукой.
        Рублевик исчез, как не бывало его.
        И призрак боли в раненом плече - тоже.
        А Копши как и не было на свете…
        Только колыхнулась трава и с беззвучным стоном склонились к земле асфодели.
        Шляхтич крякнул и опять стал бесхитростным котом - только слуцкий пояс вокруг талии остался. Вужалки в горести закрыли лица, пригнули головки и разметали по плечам светлые косы.
        - Бедные вы мои, - вздохнула Эльжбета, - вы ведь хорошего пану желали?
        - А они и исполнили, - проговорил Траугутт. - Погибель за рыцарем по пятам ходит, враг в кустах придорожных его путь блюдёт, зато гонор обитает в сердце. Хватало у меня всегда и того, и другого, и третьего, а теперь ещё здоровье в придачу. И прежнее уныние меня оставило. Довольно с меня этих даров.
        - Слышите, паненки? - проговорила она. - Утрите слёзы - вот вам от меня платочек. Расчешите спутанные кудри - вот гребешок. Правда, и то, и другое стоит ломаный грош - вы уж меня простите.
        Однако платок в руках одной из вужалок заискрился слёзной радугой, а гребень, которым другая провела по волосам, вмиг сделался как из червонного золота.
        - Благодарим тебя, пани, - сказали они. - Вовек не получали мы таких щедрых даров. В награду за это кликнем мы нашего дзядка. Не время ему по пуще расхаживать: один купальский день минул, другой не скоро наступит. Но уж ладно - не истратил он с той поры ни цветочка. Расстилай скорей вашу скатерть - вот уже идёт он и скоро явится!
        Узорная камка окончательно сползла с плеч и раскинулась по лугу самобранкой.
        Далеко впереди зажглось зарево, поплыло низко над землёю вместе с дивным пеньем - и прямо к ним.
        Кругленький, низкорослый старикан - весь в белом и коричневый брыль на голове - был точь-в-точь похож на осанистый гриб-дубовик. На сгибе руки он нёс корзину, плетённую из лыка, вот из неё-то и полыхало на всю округу. Улыбаясь, он сунул руку прямо в огонь и бросил на полотно диковинный цвет, похожий сразу на восточный мак и рыжую королевскую лилию.
        И ушёл, тихо напевая себе под нос.
        - Папараць-кветка, - прошептала пани Эльжбета. Её руки сами тянулись к волшебному цветку, но душа робела.
        - Чего стоишь - мигом режь руку да папоротник в неё вживляй! - воскликнул кот. - Все клады твоими станут.
        - Какие-такие клады? Пан Ромуальд, возьмите на счастье, - робко прошептала Эли.
        - Оно и так у меня есть, - проговорил он почти так же тихо, поднимая цветок.
        И после минутной паузы:
        - Когда женатый любит замужнюю, это режет острей ножа и обжигает пуще пламени.
        Повернул её правую руку ладонью вверх и крепко поцеловал.
        А потом приложил папоротник к следу своих губ и крепко стиснул вокруг него кулачок.
        Пани только ахнула - от боли или радости? Огонь то был, похожий на раскалённое злато, или рана от стрелы, прошедшей насквозь сердце?
        А когда разжала пальцы, ничего не было: ни пореза, ни ожога, ни самого цветка. Ни даже той красы на поляне.
        - Теперь золото будет литься прямо с кончика вашего пера, милая пани, - сказал Ромуальд. - Не только из уст.
        - А вы?
        - Понимаете, я тут много передумал, пока ехал с вами бок о бок. Когда меня позвали участвовать в скороспелом восстании и возглавить отряд, обречённый на то, чтобы его разбили, я колебался, прежде чем дать согласие. Успешный царский офицер, сделавший карьеру в Венгрии и на Крымской войне. Вдовец, потерявший в придачу к любимой жене еще и младших детей. Молодожён, который взял в дом благородную няньку для своих старших. Это узы и путы, дорогая пани. И горечь поражения - тоже узы и путы. Но сейчас они окончательно сброшены.
        Он помедлил.
        - Вы хотели перевезти меня через границу, чтобы я спасся. Но в уме я держал иное - на той стороне мне предложили власть. Фактически - военного диктатора. Сами панове Ярослав Домбровский и Константин Калиновский предложили.[4 - Диктатором стать ему предложили, но уже гораздо позже, когда в Польше поднялась вторая волна восстания.] Я было отказался - но теперь… теперь попробую. Можно свести воедино все подпольные группы. Договориться с крестьянами лучше, чем это было сделано здесь. Превратить Жонд Народовый в сильную регулярную армию. Обратиться за помощью к французам и Гарибальди. Я не буду камнем на пшеничном поле - что бы ни настало дальше. Победа или…
        - Та монета, - тихо сказала пани.
        - Античный рок, - он усмехнулся в ответ. - Скрещенье и свершенье судеб. Знаете, что я понял вот прямо здесь? Не всякая победа выражена во внешних знаках. Не вся слава достается победителям: нередко лучшей ее частью завладевают побеждённые.
        - Готово, пан и пани! - послышался голос. - Выволокли коняки карету на сухое место, благо и дождить перестало, и землица насквозь прогрелась.
        - Поедемте, пане Ромуальд, - она взяла его под локоть, но руку ее учтиво отстранили.
        - Нет. Я очень кстати вспомнил, что приказал моим людям при отступлении: укрыться в глубине пущи и пробираться в Польшу поодиночке. Наверняка есть такие, кто ждёт меня в каком - нибудь из здешних сёл. Вот они и будут моими спутниками.
        «Да, спутники у тебя всяко будут», - прошелестел дуб, заботливо укрывая вужалок в своей кроне.
        - Прощайте, пани, - Траугутт повернулся и пошагал в глубину леса молодым, упругим шагом.
        Кот и женщина долго смотрели ему вслед.
        - За это придётся много заплатить, ох, много! - сказал тот. - И ему, и тебе, пани. Его подвесят за шею, да и ты неведомо каким чудом в живых останешься. Постылого мужа за твою вину сошлют в дальние края, туда же загонят и любимого братца. Разорённую усадьбу потеряешь, каплицу едва с земли не сотрут, где ты будущего пана диктатора от ищеек прятала. Но вернёшься под родной, отчий кров, где о твоем рождении первый в году соловей возвестил, и там проживёшь остатние годы. По всему здешнему краю курганы с крестами станут, как после Чёрной Смерти, а под каким из них твой коханый закопан - так и не узнают вовеки. Одна Слава о нём и братьях его возглашать будет во все страны.
        - Пусть будет, - проговорила она с упрямством. - Пускай сбудется. И хорошее, и дурное вровень.
        - Ох, негоже так, - кот повертел круглой башкой, очевидно, высматривая своих «паненок». - Без обороны тебя оставляем. Вот, возьми, что ли, и от меня подарунок.
        Решительно смотал с себя пояс, сложил поплотней и вручил свёрток Эльжбете:
        - Сохрани. Хотя эта украса и без того ни в тебе не растворится, ни из дому не пропадёт.[5 - Слуцкий пояс в самом деле существовал - родовое достояние Павловских. Мне показалось интересным обыграть сие обстоятельство.] Будешь жить долго-предолго, измараешь плодами своего гения тысячу стоп лучшей писчей бумаги, бедна будешь, славна будешь. По всей Польше, по всей России и всей Литве.
        Апонасу удалось развернуть их экипаж без большого труда, и теперь они возвращались домой. Дождь утихомирился, чудесное видение потускнело и казалось юной женщине сном - прикорнули у ствола мирового древа и задремали на том абрусе, изрядно теперь смятом и даже как будто со следами золы. Впереди маячила мужицкая спина, чуть сгорбленная, будто не карету, а простые деревенские «колёса» с перекинутой поперёк осей суковатой доской волочили его коники по распутице или соху по неподатливой пашне: день ото дня, год от года.
        «Неужели правда, что я научусь сочинять истории? - с некоей печальной улыбкой в душе подумала пани. - Тогда первая из них будет про таких вот крестьян, „хлопов“ или „хамов“. Повесть о тех, кому нужен был клочок пашни, чтобы прокормиться, а не наши вечные шляхетские подвиги - оттого и не пускали они моих подруг в свои хаты. О тех тихих героях, кто возделывает землю, удерживает на своей спине хмурое небо и украшает их оба многоцветием своих сказаний».
        …Что за птицы такие машут широким крылом под самыми облаками - огромные, серые? - спросила кучера госпожа Элиза Павловская, по мужу Ожешко.
        - То не птицы, то гарцуки[6 - Из задействованных фольклорных персонажей определенно «существуют» вужалки, Жыж и Купальский Дедок, сказки о Вазиле имеются, но сам он, как копша, гарцуки, жабалака и кошколачень, признаётся плодом почтенной мистификации.], пани, - ответил он. - Духи злого ветра. Быть вскорости великой непогоде.
        Copyright: Тациана Мудрая
        notes
        Примечания, что в рассказе соответствует истине и что - натяжки
        1
        Фамилия Тележук найдена в повести Ожешко «Гекуба», однако показалась мне отчасти неверно огласованной переводчиком, отчасти смешновато звучащей и оттого исправлена. Может, и зря.
        2
        Юная Элиза Ожешко в самом деле прятала у себя в усадьбе и в каплице и отвозила то ли больного, то ли раненого Траугутта к польской границе. Остатки его войска могли, по его же совету, действительно скрываться в Беловежской Пуще.
        3
        Вначале в тексте было якобы чужеродное «лосины» - отражение в глазах Траугутта известнейшей русской моды времен Крымской войны. Он, «по легенде», слегка русский. Но поскольку это слишком гламурно - заменила громоздким описательным оборотом. Оставляю за собой возможность переправить назад.
        4
        Диктатором стать ему предложили, но уже гораздо позже, когда в Польше поднялась вторая волна восстания.
        5
        Слуцкий пояс в самом деле существовал - родовое достояние Павловских. Мне показалось интересным обыграть сие обстоятельство.
        6
        Из задействованных фольклорных персонажей определенно «существуют» вужалки, Жыж и Купальский Дедок, сказки о Вазиле имеются, но сам он, как копша, гарцуки, жабалака и кошколачень, признаётся плодом почтенной мистификации.