Сарматская сабля Татьяна Алексеевна Мудрая
        Россказни Михала Папени #2
        Тациана Мудрая
        Сарматская сабля
        Из россказней Михася Папени, домотканого археолога
        В это зловредное лето я, уже защитив свой диплом, нанялся на раскопки в республике Саха. По слухам, в районе вечной мерзлоты отыскалось кой-какое по-настоящему древнее вооружение, в частности, на редкость хорошо сохранившийся кыйах, классический якутский ременный доспех с нанизанными на них железными бляхами, и - что особенно удивляло - непонятно откуда сюда проникший сарматский клинок. Оттого в сии места хлынули орды новых завоевателей. На сей раз довольно мирных, однако же как следует задвинутых на холодной стали всякого рода и вида, а также на доспехах, конном уборе и прочих симпатичных вещах, которых в здешнем краю отродясь было немерено. Якуты - народ воинственный, колдовской и, как вытекает изо всего этого, всегда умел как следует обращаться с железом.
        Погода стояла тоже соответственная: жарища градусов под тридцать, аж сосновые стволы вокруг трещали. Мне говорили, что это норма и что рядовой местный житель, прибывая летом или весной в столицу нашей бывшей всеобщей родины, сразу начинает ныть: «И как вы можете существовать в этакой холодрыге?» А зимой, я слыхал, эти местные у себя дома существуют в режиме коротких перебежек - из подъезда в подъезд. Несмотря на шубу, шапку из конского меха и такие же торбаза.
        Ну что скажешь? Закалка не та, что в прежние времена.
        Среди моих младших сотоварищей, что собирались по вечерам у моего личного костерка, гуляли обычные археологические байки - про богатейшие захоронения, мамонтовые могильники, под завязку набитые драгоценной костью, и, естественно, про алмазы. Причем пари держу: если бы кто-нибудь из них в самом деле натолкнулся на стеклистого вида камешек, по уши заляпанный грязью, то ничего ровным счетом бы не заподозрил. И никто из нас его бы не надоумил - по той простой причине, что это означало бы спешное свертывание вполне многообещающих раскопок.
        Пока, правда, мы наталкивались в основном на лошадиные скелеты, да и те местной чингизхановской породы. Кони якутские - это, скажу я вам, нечто: в холке почти как пони, по зиме обрастающие густой шерстью, верткие и злые, как дьявол. Как-то мне пришлось увидеть горстку аборигенов, которые взвихрились нам навстречу из леса: мохнатые всадники в высоких шапках, шубах и торбазах, которые вроде как несли своих мохнатых коников между ног. Должно быть, тут исторический фильм снимали.
        Ну так вот: единственной нашей землекопной и археологической радостью были ископаемые кости и зубы ископаемых лошадок. Один такой, здоровенный и буро-желтый, друзья поднесли мне в подарок за россказни. Ну конечно, это было воровство у государства, но вежливое: не грубый разбой, а тихое умыкание. Поэтому я привязал к зубу веревочку, повесил его на шею - он порядком ее оттянул - и спрятал подальше за пазуху.
        Перечитал написанное и подумал: нет, радость моя никогда не ходила одиноко.
        Второй была моя Слава.
        Высокого, тощего студентика родом из Якутского Государственного университета я приметил в первый же день: длинноносый и кареглазый, прямые черные волосы скручены сзади в хипповый хвост, а спереди спускаются на лоб короткой челкой, на обеих щеках милые ямочки - и веснушки. Такие крупные, каких я за всю жизнь не видел, они растекались по бледной сливочной коже, будто крап по игральной карте, покрывали тонкие руки по самые ногти и вроде бы даже всё тело. И шли ему безумно - так же точно, как розовая улыбка полных губ. Сильный, жилистый, неунывающий, певучий, точно жаворонок по весне. Словом, всем был бы хорош парень, но вот незадача: девушка.
        Это выяснилось сразу же, когда мы разожгли совместный костер в лесу, близ берега небольшой местной речки, и рядом с ним, наконец, представились друг другу по всей форме.
        - Михась Папеня. Гомель, - протянул я руку.
        - Бронислава Островская. Город Якутск, - она рассмеялась, увидев, как ошеломленно повисла в воздухе моя мозолистая лапа, и пожала ее. Ну конечно, ей, как даме, полагалось подать руку первой, а я, растяпа…
        - Какое имя красивое. Ты, случаем, не родственница Николая Островского, который закалялся как сталь?
        - Нет, - она покачала головой. - Мы от корня Павла. Только не Павки Корчагина, естественно. Павла Островского, ссыльного шляхтича и в далеком прошлом - благородного разбойника. Как у Александра Сергеевича Пушкина в романе.
        - Пушкин Дубровского живописал, - ответил я со смущением.
        - Ну да, только знаешь, как его роман сначала назывался? «Островский». Это ему лучший друг Нащокин всю правду рассказал - имение у него тогда было в Белой Руси. Только чем дальше, тем Александру Сергеевичу больше своевольничать хотелось: поэт - он ведь и в Африке поэт. А еще мой предок в 1830 году против русских пошел, понимаешь? За былую Жечь Посполиту и золотые шляхетские вольности. Такое не прощается, знаешь ли. Ни Пушкину, ни его герою.
        Род наш был древний: едва ли не со времен Ягайла. Знатный и нищий: одно малое именьице Рованичи Игуменского уезда, что под Минском, близ нынешнего Червеня. И на то бумаг не имелось: во время грозы двенадцатого года все сгорели. Иного предлога русским властям и не нужно было: объявили моего предка безземельным шляхтичем и пустили по миру вместе с верными крестьянами. Сначала-то они только подьячих грабили.
        - Но не жгли в запертом доме, верно? - проговорил я. С детства ненавидел эту сцену.
        - Нет, конечно. Дед Павел знаешь какой был? Ну, прапрапрадед… Гонористый, храбрый, высокий, и высокая душа в серых глазах горит. Непокойная, яростная. И влюбчивая… Как по улице пройдет - все паненки шеи себе сворачивают, чтобы на него лишний раз полюбоваться. А лет ему тогда было чуть поболее двадцати, и красавец, как на иконе. Такой разве может не по чести, а по мести поступить, будто подлый писарский крючок, крапивное семя? Это же значит - вровень с нелюдью стать.
        - А грабить упомянутую нелюдь - это, значит, в строку.
        - Да не нужны были ему деньги! У богатого лишек отнимет - а нищему даст.
        - Ну, это я уже понял. А Маша троекуровская, похоже, нужна оказалась? Он ведь, по слухам, тоже учителем нанимался. К одному богатому шляхтичу.
        Вспомнил я о том некстати: Славка возмущенно поджала губы.
        - Как он мог влюбиться? Он же мою маму за себя взял. Когда его пан Помарнацкий признал и жандармам выдал, так ни одна шляхтянка за него не вступилась.
        - Вот-вот. Совсем как та Маша, - вставил я.
        - Рассказывают, что вот уже схватили его, привезли в Витебск в тяжелых ножных цепях, ведут в охранное управление - а он посередине улицы идет и смеется, шутит с конвойными. Всё ему нипочем было! И железо. Прямо посреди Офицеровой улицы, на глазах у стражей, скрутил его и разорвал на мелкие части.
        - Ну что же, - ответил я, - легенда как легенда.
        - Это быль, Михась. О том до сих пор полицейские записи сохранились. Пушкин их, по слухам, так и вставил в роман, ни одной запятой не переменив.
        Теперь я вспомнил кое-что еще.
        - Погоди, Бронислава. Твоего предка ведь из Витебска в Псков перевезли, и бежал он уже из тамошней тюрьмы. Как писали: «Неизвестно куда отлучился». Точно-точно. Будто в лавочку за сигаретами.
        - Вот и не коси под неуча, - недовольно ответила Славка. - А то: «Знать не знаю, ведать не ведаю».
        Так я, кстати, никогда ей не говорил.
        - И как в воду скрылся.
        Вот это я ей в самом деле сказал.
        - Не «как», а на самом деле, - ответила моя Слава. - Смотри!
        Что уж она сделала - не знаю. Вроде как слегка повела рукой у меня перед глазами - и ночная темнота будто сделалась прозрачной и серебристой, как в канун полнолуния. Да это он и был - нет, серебряный таз уже выкатился в зенит и светил оттуда во всю свою силу…
        Старый парк. Ветхий панский дом с обрушенной крышей. Следов пожара нет, но стены потемнели от плесени, крыша провалена посередке - снега тут много зимой выпадает. Как в популярной песне: позабыт, позаброшен, государственному восстановлению не подлежит. Ну, язва я такая, что поделать…
        - Тут подвал имеется, - говорит за спиной невидимая Бронислава. - А в нем - потайной ход. Длиной в километр с добрым гаком. Ты как думаешь, мой дед зря сюда вернулся?
        Ну конечно. Через всю страну пилил, чтобы главное разбойничье сокровище отрыть. Так я и сказал моей гидессе. Или подумал, а она угадала.
        - Я же говорила тебе - не корыстен он был. Любил лишь добрых коней да отменное оружие.
        - Я пан Ковальский… тьфу, Островский, а она - пани Островская, - перефразировал я Сенкевича.
        - Саблю-баторовку, времен короля Стефана Батория, у него стражники еще в поместье Помарнацкого отобрали.
        - Он же учителем притворялся.
        - Почему - «притворялся»? С его-то образованием? Дед, чтобы тебе знать, иезуитский коллеж кончил с отличием, это тебе не пылким французом перед русской барышней выкаблучиваться. И шляхтич - он даже на черной земле шляхтич. А его корабеля….
        - Душа самурая.
        - Смейся. Тут у него старинная жигмунтовка в стене была замурована. От всякой мрази и сырости завернута в промасленную тряпицу. Знаешь, что такое жигмунтовка?
        - Клинок имени короля Сигизмунда Третьего по прозвищу Ваза. Тот швед, что по совместительству на престоле Речи отметился, и оттого вышел описанный паном Генриком многолетний потоп. Почти как у Габриеля Маркеса, только еще хуже.
        - Примем за объяснение. Михась, ты чего такой зловредный?
        - Я? Да я с одного страха шуткую. Темно здесь, одни глаза чьи-то в темноте светят. Вовкодлака или иного перевертыша.
        В самом деле: я уж и забыл, где нахожусь, у сибирского костерка или в белорусской усадьбе.
        - Так мы эту самую жигмунтовку ищем, что ли?
        - Чудак, ее там давно уже нет. Предок ее вытащил и с собой унес.
        - Под воду.
        - Помнишь, значит? Ход тянется под озером и упирается в древний кладбищенский костел.
        Голос моей подружки становится еле слышен.
        - А костел, Михась, в те времена стоял на краю болота. Помнишь, когда пан Павло из Пскова бежал? Нет? В марте. Двенадцатого числа по старому стилю. Еще подмерзало по ночам. Днем зыбь таяла, а по ночам ледяной коркой затягивалась.
        Ее шершавая от черенка лопаты ручка плотно ухватила мою.
        И я увидел воочию…
        …Топкая равнина. Болото в кочках прошлогодней сухой травы. Полусгнившие развалины костела. Тяжкие могильные плиты, обросшие мохом, под сенью раскидистого дуба. Полная луна сверкает на плоских камнях, точно лед, посреди осоки разбивается на зеркальца.
        И прямо к нам, повинуясь неслышимому свисту, как и почти двести лет назад, широкой иноходью мчатся дивные кони. Белая, в рысьих пятнах, шкура мерцает живым серебром, прозрачно-голубые гривы и хвосты развевает невидимый ветер, дикие глаза горят прозрачным, переливчатым пурпуром.
        - Дрыкганты, - говорит Бронислава. - Царственные призраки его возлюбленных чубарых коней. Его загубленных врагами коней, понимаешь? Их, я так думаю, перестреляли. когда громили усадьбу: в руки чужому такие лошади живыми не даются. Дед Павел сюда за ними пришел. И они его взяли с собой.
        - Куда - на тот свет, что ли?
        - Да почти что в этом роде. В Якутию.
        И снова робкое тепло костерка, и дремучая сибирская, резкая ночь, выстудило звезды и выморозило луну. Неужели нынче лето? Или всё та же давно прошедшая весна?
        - Сюда же его бы и так, глядишь, выслали. В Сибири, а уж тем более в Якутии тех времен, похоже, сплошные поляки жили, - ответил я.
        - Сибирь как парафраз великой суммы испытаний, - философски заметила Бронислава. - У нас в Якутске поляки появились вообще аж в семнадцатом веке, после войн царя Алексея Михайловича. Пленных туда ссылали, понимаешь? Только не думай, что все наши иностранные гости были страстотерпцами. И кандалы часто носили, по секретному указанию властей, бутафорские. Легко снимающиеся. И культуру поднимали, точно пахотную землю. Вот, например, Бенедикт Дыбовский, действительный член Императорского Русского Географического Общества.
        - Это марка, - согласился я.
        - Вацлав Серошевский, который в своей книге описал и тем самым сохранил обычаи великого этноса, торжественно перечисляла она. - Эдуард Пекарский - представляешь, он составил первый якутско-монгольско-русский словарь, в Ленинской библиотеке в открытом доступе до сих пор, наверно, стоит, целую полку собой занимает. Второй Даль: лучше него не было и не будет. Опора нынешнего якутского языка.
        - Или вот Юзеф Ковалевский, который на якутской базе основал ученую монголистику, - продолжала она свой монолог.
        - Александр Чекановский, Ян Черский - геологи и исследователи земель.
        - И многие другие граждане бывшей Речи по всей Сибири занимались биологией, этнографией, геологией. Культуртрегеры.
        На этом мудреном словце я кашлянул с неким оттенком юмора:
        - Геологией - это значит, кое-кто и золотишком разживался. Или алмазами.
        - Бывало, - коротко заметила Слава, не очень довольная тем, что я прервал ее рацеи. - Вот тебе и новая школа с библиотекой в Рованичах.
        - Вернулся, значит.
        - Так все считали, - ответила она. - Отчего нет? Дед знаешь как по родине скучал? Корни в Беларуси, но цветы и плоды - в Сибири.
        - Так я и поверил, что он у вас одни цветочки выращивал - этот бунтарь по натуре. Кто окультуривает - а он факт аборигенов бунтовал. И белые русины воинственный народ, и якуты - ветвь от корня Чингизова. Сходно друг с другом коней уважают.
        - Для поляка и белоруса конь - лучший друг, а у якутов вообще раньше самого человека на свет появился. Только войны разные бывают, - улыбнулась Бронислава. - Дед ведь там влюбился. Моя бабка была православная и в то же время - сильная шаманка. И доспех воинский носила.
        - По какой же вере их обвенчали?
        - Не знаю, только дед Павло говорил, что у него два кольца обручальных. На сердечном пальце левой руки, том, от которого прямо к сердцу жилка тянется, - брачное, на большом правой - кольцо гарды, палюх еще его звали: жигмунтовку его драгоценную крепче в бою держать. Один палец - для сабли, другой - для венца, чтобы доле моей не бывало конца. Это он о счастье своем такие стихи сложил…
        - И скоро он домой вернулся? И как - снова по воздуху?
        - Ну, это секрет, - рассмеялась Бронислава. - Ходят слухи, что любимая дедова жена воскресила его любимых коней. Восставила во плоти, как говорится. Помесь лошади и пардуса: белый или темный волос на черной шкуре, такие же грива и хвост, отметины по всему телу. Да еще храп розовый, как у белорожденного альбиноса. И нрав дикий - в точности как у привычных нам монголо-якуток.
        - И во что ему это колдовство встало? - отчего-то спросил я.
        - Корабелю свою этой земле подарил, чтобы шляхетский гонор на ней не переводился. Он ведь был сармат - и сабля его по-настоящему звалась сарматкой. Сарматской.
        Я помолчал, переваривая информацию. И тут до меня дошло все то, что пыталась мне внушить эта коварная особа:
        - Ты хочешь сказать - это здесь, в республике, ту самую Павлову саблю вырыли? Да какой из него, прости Боже, древний кочевник!
        - Не тебе о том судить, пся кошчь, - проговорила она вроде как шутливо, чтобы меня не обидеть; только вот высокий смысл ее слов был куда как заметен. - Лишь истый сармат вправе судить о сарматстве другого.
        - И вообще ты все карты перемешала и перетасовала, а сдать лишние забыла. Никто ведь не слышал, что потомки Островского якутам сродни, а их под Минском - как той травы болотной. И дрыкганты совсем иной стати, чем ваши яростные малютки. Неправда, хотя из кусков чистой истины пошита.
        Тут меня осенило, на кого это похоже.
        - Постой-погоди. Ты же мой давний знакомец - тот, кого я Тадзем прозвал.
        - Ты прозвал, а не я назвался.
        - И ты хоть и девушка, а не…
        - Вот. Сразу решил, что я и есть твоя суженая-ряженая, из сладкого теста пряженая? Шиш тебе. В аспирантуру еще поступи и ее закончи, а потом уже на брачные узы покушайся, недоучка.
        Бронислава мигом поднялась с места и ушла в лесную темноту, горделиво покачивая бедрами и долгим хвостом.
        Но знаете что?
        Почти сразу оттуда донеслось вкрадчивое цоканье лошадиных копыт. Кобыла шла уверенной иноходью прямо к здешней речной воде…
        И, можно пари держать, была светлой чубарой масти.
        Ведь на дворе было полнолуние, верно?
        Copyright: Тациана Мудрая