Легенда дьявольского перекрестка Виктор Никитин
        "ЛЕГЕНДА ДЬЯВОЛЬСКОГО ПЕРЕКРЕСТКА"
        РОМАН
        ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
        ГЛАВА ПЕРВАЯ
        
        Дул непереносимо холодный ветер, от которого не спасала одежда - вьюга пронизывала ее насквозь. Казалось, что ветер прохватывал само тело, отнимая оставшееся тепло. От налипшего снега шерстяной плащ Виллема стал просто неподъемным. Он сковывал движения, мешал изможденному путнику.
        Снег обжигал лицо, настырно лез в глаза, залеплял нос и рот, сбивая и без того тяжелое хриплое дыхание Виллема. Каждый шаг давался путнику с большим трудом. При малейшем движении он проваливался по колено в рыхлый наст, качался, будто пьяный и, чтобы не завалиться набок, опирался на снег руками. Он уже не шел, а, скорее, полз неизвестно куда по все увеличивавшимся сугробам.
        Вокруг Виллема с оглушительным ревом несся невероятных размеров снежный смерч, путавшийся в кронах деревьев, с треском ломавший ветви. Его границы было просто невозможно определить. Куда не направь взгляд, повсюду один сплошной белый вихрь, в центре которого ворочался, копошился, цепляясь за свою опостылевшую жизнь, маленький человек.
        Нестерпимый холод очередной волной атаковал Виллема, и он с равнодушием осознал, что не чувствует пальцы ног. С тем, что пальцы на руках давно скрючились, как сухие прутья хвороста, он смирился еще раньше, когда пытался первый раз выбраться из оврага на дорогу.
        Ему по-прежнему казалось, что шанс выкарабкаться остается. Эх, если бы не потеря шапки! Порывом ветра ее сорвало с головы, и Виллем даже слышал, что шапку отбросило куда-то совсем недалеко. Но тщетно он пытался отыскать ее, шаря вокруг себя. Поземка, подобно белой ткани, колышущейся на ветру, и острые крупинки снега, мчащиеся точно в глаза, не позволили найти головной убор.
        Виллем чуть отряхнул плащ от снега, подтащил его кверху и закутал голову.
        Когда час назад он шел через поле, ему казалось, что вот-вот он достигнет лесной части дороги и там будет серьезно защищен от ветра и снега. А теперь? Да вот же он, лес! Но и здесь не стало легче, ведь деревья больше не спасали от усилившейся вьюги, напор которой все еще продолжал нарастать.
        Проклятая дорога ускользнула от Виллема. Некоторое время назад он то ли оступился на краю, то ли запнулся обо что-то, но, подвернув ногу, скатился в овраг. Он до сих пор пытался вернуться на дорогу, боясь в какой-то момент убедиться, что окончательно потерял ориентацию, сбился и кружит на одном месте. Все, что ему оставалось, так это продолжать двигаться, не примиряться с непогодой, бороться за награду, которой ему будет тепло постоялого двора. А для этого определенно следовало собраться с силами и продолжать свой путь.
        Постоялый двор, о котором Виллем разузнал еще в Хорншторфе, должен был располагаться где-то неподалеку. Небольшой трактир с маленькими, но уютными гостевыми комнатами, с шумными пьянчугами - это в любом случае лучше смертельной ночевки в лесу под завывание неудержимого ветра. В конце концов Виллем, изнуренный холодом, с радостью согласился бы заночевать в конюшне или даже в сарае постоялого двора. Главное, что поблизости от людей.
        Виллем наткнулся на склон и, воодушевленный этим, на четвереньках пополз вверх, полагая, что отыскал дорогу. Стылыми руками он не почувствовал, что ухватился за рыхлый ком снега, который тут же рассыпался. Потеряв опору, Виллем завалился набок, уткнувшись лицом в снег, перевернулся и кубарем полетел вниз. От удара он закашлялся, но попытался подняться. Ноги захлестнулись одна за другую, и Виллем с оханьем рухнул в снег, где остался лежать, чтобы хоть немного перевести дух.
        И даже здесь Виллем не потерял самообладания, подумав, что теперь-то он точно выберется. Этот склон явно вернет его на дорогу. Не может не вернуть. Нужно лишь запомнить направление, отдышаться как следует и аккуратно подняться. Да, осталось совсем немного.
        Виллем принялся вспоминать причину, побудившую его покинуть Хорншторф среди бела дня, чтобы взглянуть в лицо стихии, вселявшей ужас. Он лежал и раздумывал: была ли опасность реальной, или она лишь почудилась ему, как человеку, уже привыкшему бежать от тайных палачей, нигде не задерживаясь, не заводя ни с кем серьезных знакомств, скрываясь за чужими именами и рассказывая о себе вымышленные истории.
        Если преследователи узнали его, то непременно схватили бы. Сразу. И его личность, и его судьба с того момента стали бы для всех настолько же очевидными, насколько и ужасными.
        Утром он переписывал несколько документов для мелкого лавочника в Хорншторфе, когда почувствовал на себе пристальный взгляд. Оглядевшись, Виллем увидел странного на вид горожанина, глаза которого откровенно пугали, потому как и зрачок, и радужная оболочка были одинаково черными. Он молча стоял на улице и наблюдал за Виллемом через окно, потом его тонкие анемичные губы медленно расползлись в отвратительном и настораживавшем подобии улыбки. Показав свои кривые гнилые зубы, незнакомец ушел.
        Виллем все-таки решил, что имел дело с обыкновенным местным дурачком, пялящимся на всякого с одной и лишь ему известной целью, но когда направлялся в трактир через городской рынок, ему отчетливо показалось, что за ним кто-то тайно следует. Трижды он резко оборачивался, вызывая у торговцев на рынке недоумение, и все три раза ему удавалось разглядеть только кусок плаща преследователя, ускользавшего от взгляда. Это стало последней каплей. Поспешно собравшись и даже не получив расчет у лавочника за переписанные документы, Виллем бежал из Хорншторфа навстречу непогоде. У него не было ни малейших сомнений в правильности такого поступка. Если его действительно узнали, то с минуты на минуту несомненно бы поймали, чтобы убить в каком-нибудь тихом закутке. Если не узнали, то могли смело схватить для короткого разбирательства, которое так или иначе закончилось бы для Виллема плачевно. Так что, какой из вариантов не рассматривай, они оба имели одинаково неприятные финалы.
        Виллем поднялся, крепко ругаясь и вытряхивая снег из-за шиворота, из рукавов. Пройдя совсем немного, он вновь провалился по колено и упал на локоть так, что кисть левой руки оказалась у него перед глазами.
        Подскочив, он встал на колени и впился взглядом в свои руки.
        Пальцы истончились на морозе, суставы стали казаться непропорционально огромными, а ногти при мертвенной белизне кожи были красными, словно вишня. Но вовсе не это вызывало у Виллема ужас и трепет. Его кожа постепенно приобретала невероятную прозрачность и истончалась на глазах. Затем она пошла трещинами, как высохшая краска на холсте художника, тут же рвалась и невесомыми лоскутами уносилась с ветром. Обнажившаяся плоть откалывалась бледно-розовыми льдинками, падала и вмиг терялась в быстро нараставшем снежном насте.
        Издав нечеловеческий вопль, Виллем посмотрел на белые косточки пальцев, соединенные меж собой кусочками прозрачного льда, трескавшегося от малейшего движения.
        Снег залепил лицо Виллема, забил его все еще открытый рот, но путнику было уже все равно. В какой-то момент он перестал чувствовать что бы то ни было и чуть погодя потерял сознание. Вьюга принялась спешно заметать тело, но тут из стены несущегося снега появилась рука, выхватившая замерзавшего из сугроба.
        Виллем не слышал, как молодой мужской голос произнес над ним:
        - Горазды же вы орать, сударь!
        
        ГЛАВА ВТОРАЯ
        
        Подъехав к трактиру "Рыжий лис", Михаэль Бреверн спешился и под уздцы подвел лошадь к коновязи. Его более чем устраивало то, что заведение располагалось в узком изогнутом проулке недалеко от городской площади - минимум лишних глаз, если вдруг кому-то из семейства Шельдеров взбредет в голову его разыскивать.
        Личных вещей у Михаэля было немного, и все они умещались в седельной сумке. Проснувшись утром и решив, что с него достаточно, Михаэль быстро собрался и, не говоря никому ни слова, неприметно покинул дом своего недавно умершего друга. Он уже мог бы оставить городские ворота Зеенвица далеко позади, но, увидев вывеску трактира, решил, что кружка чего-нибудь крепкого сможет рассеять его дурные мысли и скрасить неблизкий путь до Даммена.
        У коновязи стояли две грязные понурые кобылы, меж которых Михаэль и пристроил свою лошадь, сильно выделявшуюся статью даже среди таких же представителей датской породы как у него.
        Михаэль Бреверн настолько погрузился в свои мысли и переживания, что не заметил коренастого бюргера, остановившегося рядом и уже давно с улыбкой наблюдавшего за ним.
        - Здравствуйте, господин Бреверн, - наконец-то обратил на себя внимание мужчина. - Собрались перекусить?
        Михаэль с недовольным видом обернулся, но тут же смягчился, узнав господина Фадена, и протянул руку для приветствия.
        - Если вы намерены отобедать, - продолжил Фаден, пожимая руку, - то спешу предупредить: здесь не самая лучшая кухня.
        - Выпить здесь дают? - спросил Михаэль и, дождавшись утвердительного кивка собеседника, закончил: - Сейчас мне ничего другого и не нужно.
        Господин Фаден поднял голову к небу, по которому медленно плыли большие серые тучи, однозначно предвещавшие скорый снег. Поежившись от холодного ветра, он заметил:
        - Думаю, что погода располагает именно к тому, чтобы выпить. Здесь бывают неплохие молодые вина. Если не будете возражать, я бы составил вам компанию.
        Возражений не последовало, и мужчины вошли в трактир.
        Убранство его было самым обыкновенным для такого рода заведений в не очень больших городах. Михаэль, побывавший по своим торговым делам во множестве городов не только Мекленбургского герцогства, но и всей империи, ничему не удивился: высокие узкие окна, через которые дневной свет лишь угадывается, каменные стены, побелка которых в следах копоти, камин в дальнем углу, где вечно экономящие владельцы мучают два-три полена-долгожителя.
        Трактирный зал оказался невелик - всего-то семь столов. У первых пяти разместились широкие лавки, а вот у двух столов в глубине зала, там, где камин намекал на тепло, стояли довольно удобные стулья с высокими спинками. И далеко не каждый гость этого заведения мог надеяться на то, что его положение окажется соответствующим этим приличным местам.
        Вошедшему Михаэлю пришлось сразу же пригнуться, чтобы не задеть лбом чучело головы кабана. Недоуменно оглядевшись, он заметил еще несколько подобных чучел, прибитых в зале к деревянным балкам, но узнать животных не удалось. Не иначе, как мастер-чучельник в этих краях был поклонником голландца Еруна ван Акена и имел свой взгляд на внешний вид животных, разительно отличавшийся от общепринятого. Впрочем, в трактир вряд ли кто-то ходил лишь для того, чтобы посмотреть на отрубленные головы зверей.
        За столом у двери трое горожан что-то шумно обсуждали, пили, закусывая сардельками, не столько поджаренными, сколько высушенными на печи. Они не прервали своей беседы, не снизили тона, когда без какого-либо интереса посмотрели на Михаэля. Однако стоило в поле их видимости появиться господину Фадену, как они вскочили со своих мест и, учтиво поклонившись, поздоровались.
        "Далеко не мелкая фигура этот Фаден", - подумалось Михаэлю Бреверну. - "Выгодное дело - строить на земле, недавно пережившей разорение войной".
        Они не были особо знакомы, но Михаэль знал, что Фаден занимался строительством едва ли не по всему герцогству, а по нынешним временам чаще всего именно герцог Мекленбургский был его нанимателем. И если строительство приносило доход, то личная связь с герцогом многократно увеличивала и прибыль, и вес в обществе.
        Откуда-то прибежал хозяин трактира. Запыхавшийся и раскрасневшийся, будто только спрыгнувший с кухарки, он спешно вытирал руки о серый передник и беспрестанно здоровался с Фаденом.
        У хозяина была странная манера двигаться рывками и разводить руки в стороны, при этом сильно поднимая плечи. Могло показаться, что он готовится сейчас же броситься в драку, хотя от низкорослого грузного мужчины с короткими ножками этого невозможно было ожидать.
        Согнувшись в угодливом поклоне, он провел гостей к столу неподалеку от камина. Он всем своим видом показывал, что их появление есть некая великая милость, оказанная ему.
        Михаэлю понравилось место, куда их определил хозяин трактира: не слишком близко к камину, где может помешать чад, но и не далеко, чтобы гостям было тепло. Оставалось лишь надеяться, что огонь разведут хоть немного посильнее.
        Получив заказ, хозяин убежал, на ходу громко отдавая указания своим помощникам.
        - Густав Шельдер был не последним человеком в городе, - проговорил Фаден, наполняя бокалы вином. - Его смерть - большая трагедия не только для семьи и друзей, но так же и для всего Зеенвица. Еще раз примите мои соболезнования, господин Бреверн.
        Они подняли бокалы, помолчали, склонив головы, будто присматриваясь к цвету поданного вина. Фаден сделал небольшой глоток, а Михаэль одним махом опорожнил бокал и тут же потянулся за бутылкой.
        - Супруга и дети Густава не смогли мне пояснить, из чего сложились его долги, - сказал Михаэль. - Может быть, вы расскажите?
        - Это не секрет, - качнул головой Фаден. - Перед войной у Густава было довольно много заказчиков на лес, что позволяло ему смело смотреть в будущее. Например, я постоянно закупал у него материалы для строительства. В окрестностях ему принадлежало много участков лесозаготовок, много лесопилок. Одних складов у Густава было шесть. Война, к сожалению, лишила его всего. Во-первых, многие его работники остались там, на севере, гнить в земле, иные также потеряли все и отправились на поиски лучшей жизни в далекие края, а новые работники зачастую приносят больше убытков, чем пользы, пока не научатся делу, к которому приставлены. Во-вторых, северную часть герцогства нужно отстраивать чуть ли не заново. А это очень большие затраты. И чтобы как-то взять их под контроль герцог расторг прежние договоры на лесозаготовку, по сути отобрав ранее проданное и прибрав добычу древесины к своим рукам. Теперь он устанавливает цены, выгодные ему и, разумеется, герцогству.
        Про себя удивившись такой откровенности собеседника, Михаэль долил Фадену вина, поднял бокал и произнес:
        - В глупости нашего герцога не упрекнешь. За него и выпьем!
        Звякнули бокалы, мужчины выпили до дна, после чего Фаден продолжил:
        - Кредиторы Густава множились с каждым днем, а он ничего не мог поделать, кроме того, что возвратить деньги, однако часть средств уже была пущена в оборот и могла вернуться не скоро. Он сильно переживал, но, видимо, поставил перед собой рамки, по которым не следовало брать в долг, еще более увеличивая число кредиторов. И вот настало время, когда Густаву стало нечем расплачиваться. Ни денег, ни имущества, только надежды. Я был одним из первых, кто увидел его в состоянии безумия. Это случилось прошлым летом. Он шел по улице от своего дома в сторону ратуши. На нем были лишь ночная сорочка и колпак. В руках он нес какой-то изодранный листок с нечитаемыми каракулями и схемами, который сам называл письмом к герцогу с предложениями о том, как следует обустроить его владения, чтобы всем жилось счастливо. За несколько дней до этого я видел Густава. Он был сер лицом, понур, но это был Густав Шельдер. А тогда по улице шел грязный и босой сумасшедший. Я не сразу понял, что же все-таки с ним происходит, следствием чего был его вид. И, наконец, осознав, всерьез полагал, что у меня разорвется сердце от
переживания за него.
        Михаэль достал платок и вытер проступившие слезы.
        - Я благодарю Господа, - сипло прошептал Михаэль, - что не видел этого своими глазами, что не застал старого товарища в таком состоянии. Он ведь приходил в себя время от времени. Не представляю, каково ему самому было жить с этим.
        - Да, - подтвердил Фаден. - Периодически бред отступал. Однако стоило Густаву понять происходящее с ним, вспомнить о причинах помешательства, как он впадал в прострацию, далее следовал короткий сон, и перед нами вновь представал душевнобольной.
        Они некоторое время сидели молча, держа в руках наполненные бокалы и даже не шевелясь. Хозяин трактира подал жаркое, принес еще пару бутылок вина. Не удостоенный со стороны гостей ни единым словом, он быстренько скрылся из виду.
        Наконец Михаэль стряхнул с себя оцепенение и попросил:
        - Пожалуйста, давайте не будем продолжать эту тему.
        - Согласен, - кивнул Фаден. - Господин Бреверн, я хотел поинтересоваться, но считал это несколько бесцеремонным...
        - Смело спрашивайте.
        - При нашей первой встрече вы обмолвились, что в мекленбургских землях впервые оказались двадцать лет назад. Откуда же...
        - Да, около двадцати лет назад, - прервал его Михаэль. - Моя родина малоизвестна и лежит так далеко, что я не удивлюсь, если она сейчас принадлежит французам, итальянцам или туркам. Не удивлюсь, если ее из-за незначительности перестали отмечать на картах. Так что даже упоминать ее не буду, так как вы вряд ли что-нибудь о ней слышали.
        Вежливо посмеявшись и поняв, что Михаэль Бреверн не хочет поднимать тему своего происхождения, Фаден осторожно поинтересовался:
        - Как же вы познакомились с Густавом Шельдером?
        На мгновение Михаэль погрузился в собственные воспоминания, едва заметно улыбаясь им. Наконец он ответил:
        - Итак, я только-только начинал свое дело. Впрочем, тогда я еще ничего не купил и ничего не продал, а пребывал исключительно в разъездах, чтобы завести знакомства, найти новые интересные товары и определиться с предметом своей будущей торговли. Так я оказался в каком-то обшарпанном питейном заведении Мекленбурга, - Михаэль неожиданно прервался, обводя взглядом трактирный зал, а затем шепнул: - Знаете, а этот трактир удивительно напоминает то место, о котором я рассказываю. Точь-в-точь. Разница только в том, что у местного хозяина обе руки целы.
        Мужчины рассмеялись, а когда успокоились, Михаэль Бреверн, взъерошив свою шевелюру с редкой проседью, продолжил:
        - Мне едва исполнился двадцать один год, и я, получив некоторое состояние, удачно ускользнул от какой-либо опеки. Я был предоставлен сам себе и потому нередко ввязывался в пьяные дурачества малознакомых мне личностей. Так получилось, что в том заведении я сильно повздорил с одним из посетителей, завязалась драка, которая обязательно бы закончилась для меня плачевно, если бы не заступничество и помощь Густава. Это сейчас я похож на человека, сотворенного по образу и подобию, а в молодости я более всего походил на нескладного лягушонка. Густав же никогда таким не был. Всего на полтора года меня старше, а крепок телом, широкоплеч, мужественен. Ну, разве что в росте я ему не уступал.
        Рассказ Михаэля, яркий и вдохновенный, был полон анекдотичных подробностей и грустных деталей, важных мелочей и уточнений по поводу каких-то сущих пустяков. При этом по его лицу и по интонациям в голосе было очевидно, что воспоминания греют Михаэлю душу. Он подолгу держал веки закрытыми. Ему было приятно заглянуть в дальние уголки памяти, где Густав еще жив, молод и называет его другом.
        Он рассказывал, как без малого десять лет вел совместные дела с Густавом, торговавшим тогда тканями, как при любом удобном случае они обменивались письмами и подарками, встречаясь не реже трех раз в год, что не так уж и мало, учитывая разделявшее их расстояние. Потом, после женитьбы Густава, рождения у него сына, встречи стали реже. Михаэль, серьезно занимавшийся в ту пору расширением своей торговли на севере герцогства, не смог прибыть ни на свадьбу друга, ни на крестины его сына, о чем сейчас сильно переживал, будто это могло отсрочить кончину Густава или облегчить его последние дни.
        Михаэль упомянул, что письма и встречи прекратились, когда его товарищ решил полностью переключиться на торговлю лесом. В последние годы он ничего не слышал о Густаве, тем не менее часто его вспоминал. И вот месяц назад ему сообщили о смерти старого приятеля после долгой болезни. Бросив все, Михаэль тотчас направился в Зеенвиц, чтобы хотя бы поклониться могиле Густава.
        Семья покойного встретила Михаэля недружелюбно, поначалу приняв его за очередного кредитора. Их отношение коренным образом изменилось только тогда, когда Михаэль без упреков и споров заплатил по всем долгам Густава Шельдера и долгам его семьи, которые образовались уже после смерти друга и оказались немалыми.
        - Теперь же я не в состоянии оставаться в доме Шельдеров, - закончил свое повествование Михаэль. - Их постоянное и утомляющее выражение своей признательности просто сводит меня с ума.
        - В конце концов эти их чувства можно понять, - отметил Фаден. - Разорившаяся семья, похоронившая кормильца, оставшаяся без достойных друзей, но с большими долгами, стояла на краю отчаяния, не ожидая помощи. Внезапно, подобно рыцарю в сияющих доспехах, появляетесь вы. Простите за такое сравнение, но для них вы сейчас немногим менее значимы, чем сам Спаситель.
        - Насколько я знаю, - решил проявить осведомленность Михаэль, - вы из собственных средств назначили вдове Шельдер пенсию.
        Господин Фаден отмахнулся:
        - Не такие уж и крупные суммы.
        - Что ж, будем считать и мои затраты на кредиторов Густава не очень крупными суммами. В любом случае мне пора возвращаться к собственной жизни. Спутники, с которыми я прибыл сюда, уже заждались меня в Даммене. Я почтил память друга, исполнил все прочие обязательства и решения об отъезде уже не изменю.
        - Боюсь, как бы не подвела погода, - сказал Фаден, оборачиваясь к окну, словно через его мутные стекла действительно можно было увидеть улицу.
        - Путь не так долог, как кажется. К тому же успею протрезветь.
        Разлив остатки вина и призывно подняв бокал, Фаден провозгласил прощальный тост за преданность и щедрость Михаэля Бреверна. Они выпили, а через пять минут уже стояли у коновязи, пожимая руки, приглашая друг друга в гости.
        - Если все-таки ненастье застигнет вас в дороге, остановитесь на постоялом дворе старика Вернена, - предупредил господин Фаден. - Это на перекрестке с дорогой на Хорншторф.
        - Спасибо.
        Михаэль Бреверн легко вскочил в седло, махнул рукой Фадену и направился к городским воротам. С невероятно легким сердцем он покидал город. Все переживания, вся неуютность оставались позади. Даже густой снег, поваливший из низкой темно-серой тучи, и холодный ветер его не тревожили.
        
        ГЛАВА ТРЕТЬЯ
        
        Из-за наметенного снега колеи на дороге совсем не было видно. Ветер шумел, завывал где-то высоко, но небеса и даже верхушки деревьев скрывались за плотными полосами стремительно несущегося снега. Не обращая на вьюгу никакого внимания, пегая кобыла спокойно и уверенно тащила за собой крытую повозку.
        Хорсту Келлеру практически не приходилось править удивительно умной лошадкой, и потому он был целиком занят своими тяжелыми размышлениями о причинах и цели поездки в Зеенвиц, о недешевом размещении в городе и о возможной стоимости услуг порекомендованного им нового доктора.
        Весной его жена сильно простудилась и несколько недель провела в постели, будучи не в силах подняться. Доктор обошелся семье недешево, однако дал хорошее лечение, позволившее Эльзе пойти на поправку. А через месяц она стала жаловаться на ноющую боль в ногах.
        Приступы поначалу были редкими, но каждое следующее проявление непонятной болезни оказывалось все сильнее. Доктор из Даммена заверял, что это незначительное последствие простуды, которое со временем обязательно пройдет.
        Недуг тем не менее не отступал, и, отказавшись от услуг доктора, Хорст по совету соседей обратился к лекарке, о которой ходила худая слава. Впрочем, рассказывая о ней жуткие слухи, люди все же сходились во мнении, что ее лечение помогло всем, кто просил старуху о помощи.
        И в самом деле, прописанная Эльзе мазь принесла наконец долгожданное облегчение.
        К сожалению радость Хорста и Эльзы была недолгой. Мазь оказывала свое положительное воздействие на все меньшие и меньшие промежутки времени, а не так давно совсем перестала снимать боль, и пришлось просить у лекарки что-то обладающее большей силой.
        Вот и сейчас Эльза мучилась в повозке, изредка проваливаясь в беспокойный сон. Она поглаживала свои больные ноги, охала, постанывала и тут же просыпалась. Женщина давно перестала жаловаться мужу, лишь иногда горько шутила, что Хорсту было бы проще придушить ее подушкой во сне, чем неутомимо возиться с той, кому уже вряд ли удастся вернуть здоровье.
        Стоило показаться постоялому двору старика Вернена, как Хорст обернулся к жене, чтобы разбудить ее. Но Эльза проснулась сама.
        - Постоялый двор, - заявил Хорст.
        Эльза пересела поближе к мужу.
        - Думаю, нам стоит остановиться в трактире, - сказала она. - Вернен с нас много не возьмет, а если я поговорю с его женой, то можем рассчитывать на бесплатную комнатку.
        - Ну, комнату в трактире мы еще в состоянии себе позволить, - улыбнулся Хорст. - Но я хотел тебе предложить все-таки доехать до Зеенвица.
        Эльза вскинула брови:
        - Ты в своем уме? Вьюга усиливается.
        - Нам остается проехать чуть больше мили, - возразил Хорст. - И еще неизвестно, какой будет погода вечером и ночью. Как бы снег не повалил. Тогда мы в ближайшие дни не только до Зеенвица не доберемся, но и к себе не сможем вернуться.
        Эльза мягко взяла Хорста за руку, прижала к своей груди и тихим голосом попросила:
        - Давай остановимся здесь. Миля это действительно немного, но поверь, я не вынесу. Каждое движение вызывает дикую боль.
        Хорст обнял жену, нежно поглаживая ее по спине. Его лицо уткнулось в пряди шелковистых волос Эльзы, выбивавшихся из-под чепца. От них приятно пахло чем-то родным, теплым, приятно и до дрожи беспокоившим душу.
        Ему думалось, что сейчас Эльза преувеличила свои ощущения. Устав в дороге, она просто решила остановиться в тихом, спокойном местечке, и он не сердился на нее за это.
        У Хорста было припасено множество доводов в пользу личного мнения, но он поцеловал жену, подмигнул ей и ответил:
        - Как скажешь, родная.
        Лошадь неспешно прошла через открытые нараспашку ворота и остановилась перед входом в трактир. Пока Эльза собирала в повозке вещи, чтобы потом их было проще снять и перенести, Хорст направился в трактир, где позвал хозяев. Вернулся он с крайне озадаченным выражением на лице.
        - Пусто, - обронил он.
        - Немудрено, - сказала Эльза. - Старые постояльцы разъехались, а новые в такую непогоду не нагрянули. Видать, это мы с тобой непутевые.
        - Ты не поняла. Там вообще никого нет. Ни гостей, ни Вернена, ни его жены.
        - Ты успел все осмотреть
        - Нет, конечно. Но на мой крик никто не откликнулся, а я прождал там довольно долго.
        Эльза указала мужу на сумки и ответила:
        - Пойдем-ка внутрь. Там разберемся. Вернен с женой могли проводить гостей и, не ожидая новых постояльцев, решили заняться своими делами.
        - Какими делами можно... - начал было возражать Хорст с несвойственным ему напором.
        - Обычными, - прервала его Эльза со смешинкой в голосе. - Теми делами, которыми занимаются мужчины и женщины, когда остаются наедине.
        - Думаешь? - не поверил Хорст. - Верненам ведь уже лет по пятьдесят или даже больше.
        Они вошли в трактир, где им все было знакомо, пусть Хорст и Эльза не были здесь постоянными гостями. Стены были обиты деревянными давно немытыми досками, два ряда столов с крепкими лавками тянулись в сторону большой печи, справа от которой крутая лестница вела на второй этаж, к комнатам для постояльцев. Лестница была широкой, потому что под ней располагались два закрытых кабинета для - случись такое - важных гостей, не пожелавших бы сидеть у всех на виду.
        И только теперь Хорст почувствовал, нечто неуловимо странное в этом, вроде бы, знакомом помещении. Непостижимо, но что-то здесь изменилось, что-то казалось находящимся явно не на своем месте. Тот же воздух и те же привычные предметы окружали его, а вот от странного ощущения некоего наваждения невозможно было отделаться. Он осторожно дотронулся до столешницы. Нет, все было реально, ничего страшного не произошло. А стол плохо протерт: липкий и в крошках. На одном из столов стояла сковорода с какими-то объедками, на соседнем - две пивные кружки. На скамье у печи, куда старый Вернен обычно присаживался, чтобы передохнуть, валялись скомканный фартук и какая-то мокрая тряпка.
        - Ну, и где все люди? - прошептал Хорст на ухо жене.
        Подойдя к печи, в которой догорал огонь, танцуя среди головешек, он подбросил пару поленьев, после чего заглянул в кабинки под лестницей. Никого.
        Повернувшись к жене, он внезапно понял, что же ему показалось странным и явно занявшим здесь неположенное место. Они сами! Он и Эльза были здесь некстати, были лишними.
        Ему стало жутковато, и он обратился к Эльзе:
        - Мне кажется, что нам не следует здесь оставаться.
        - Что за глупости? - отмахнулась Эльза, присаживаясь поближе к печи. - Здесь есть все, что нам сейчас нужно: кров, тепло и еда. Сегодня я отсюда никуда не поеду. Вот увидишь, Вернены скоро объявятся.
        - Там кто-то есть? - испуганно прокричали сверху, и тотчас со второго этажа до зала донесся стук обуви. Незнакомец бежал со всех ног.
        По голосу Хорст даже не смог понять, какого пола был кричавший, но вопрос отпал сам собой, когда на лестнице появился полноватый безумно суетливый господин лет пятидесяти в черном камзоле с атласными лентами, из-под которого виднелась белоснежная сорочка, украшенная кружевами. Застучали по лестнице красные туфли с кожаными ремнями, инкрустированными какими-то камнями. Хорст не разбирался в драгоценных и полудрагоценных камнях. Будучи обыкновенным мельником, все, что он мог сказать о камнях, так это подходят они для мельничного жернова или нет.
        Эльза не смогла сдержать улыбки при виде спустившегося господина. Ей представилось, что это и не человек вовсе, а слегка обмятый хлебный мякиш, на который зачем-то напялили дорогие одежды.
        - Если уж вы затеяли здесь постоялый двор, - менторским тоном, не терпящим возражений, начал мужчина, - то будьте любезны оказываться на своих местах, когда к вам прибывает постоялец.
        Хорст открыл рот, чтобы дать важные пояснения, но этот говорящий хлебный мякиш замахал у него перед лицом руками и продолжил:
        - По пути сюда я натерпелся невероятного страха и подвергся нападению волков. Я остался без кареты, и только Богу известно, сколько пробежал на своих двоих. Я ожидал встретить здесь радушие, а вместо этого уже битый час мотаюсь по всем помещениям и строениям вашего постоялого двора, тщетно пытаясь найти хоть одну живую душу.
        Вероятно, мужчина не закончил бы своей речи, если бы Эльза не хлопнула по столешнице ладонью, резко и звонко. Тараща глаза, мужчина осекся. Только теперь он обратил внимание на хлопья таявшего снега, лежавшие на одеждах Келлеров и их сумках, сваленных у столов.
        - Так нашли еще кого-нибудь? - спросила Эльза.
        - Никого, - чуть не подавился словом мужчина. - А вы разве не владельцы этого...
        - Нет, - поспешил ответить Хорст, - мы не хозяева.
        - Простите, - булькнул мужчина, отшагнув от Хорста и торопливо поправляя якобы сбившуюся одежду. - Я был непозволительно резок. Меня зовут Пауль Рейхенштейн, нотариус аббатства Адденбах.
        
        ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
        
        - Не знаю, как вас и благодарить, - не без усилий выговорил Виллем, кутаясь в непродуваемый шерстяной плащ своего спасителя. - Позвольте представиться: я - Виллем Рангер.
        Это были первые слова, сказанные им молодому спутнику, вызволившему его из снежного плена. Точнее сказать, не первые, но пока единственные выраженные осмысленно.
        Когда Николаус фон Граусбург вытаскивал замерзшего Виллема на дорогу, растирал его застывшие конечности и лицо, тот по очевидным причинам вообще ничего не говорил. Когда же Николаус пытался влить в его с трудом открытый рот горькой настойки, Виллем, уже укутанный в походный плащ, пришел в себя и без остановки стал выкрикивать проклятья в адрес какого-то господина Дикмана и его псов, пущенных по следу. Полностью погруженный в свой бред, он ровным счетом ничего не понимал из окружавшего его мира. То горланя, то причитая, он царапался и даже пытался укусить Николауса.
        - Меня зовут Николаус фон Граусбург, - представился спутник, перехватывая поводья покороче.
        Теперь он шел не впереди, а рядом с седлом, пристально всматриваясь в смуглое и костлявое лицо Виллема в надежде, что оно изменилось и приобрело больше черт вменяемости. Спасенному на вид было хорошо за тридцать, хотя Николаус сильно удивился бы, узнав, что Виллему Рангеру на самом деле лишь двадцать шесть. Выглядел он изможденным. Со своими серыми и унылыми глазами он напоминал какого-то древнеримского раба, изнуренного наказаниями.
        Одежда Виллема представляла собой жалкие обноски. Его плащ был так дыряв, что, скорее всего, не спасал от холода, а представлял угрозу, создавая сквозняки между прорехами. Если кому-то пришло в голову сравнивать спасенного с церковной мышью, то последняя однозначно показалась бы богачом.
        - Я плохо ориентируюсь, - озабоченно крутил головой Виллем. - Скажите, пожалуйста, в какую сторону мы направляемся?
        - На постоялый двор. Меня ждет там важное дело. По такой погоде, наверное, и вам придется там остановиться.
        - Это ничего, - сказал Виллем, а про себя возблагодарил небо, что не возвращается обратно в Хорншторф. - Главное, что с вашей помощью все страшное, что могло со мной приключиться, осталось позади.
        Виллем внимательно присмотрелся к спутнику.
        Тому было лет двадцать, старше он никак не выглядел. Красивое лицо имело тонкие изящные черты, свойственные скорее десятилетнему мальчугану, чем взрослому дворянину, который держит путь в одиночестве, положившись лишь на свою шпагу. Одет Николаус был довольно просто, хотя и недешево. Очевидно, что основным требованием Николауса к одежде была ее повседневная практичность, а отнюдь не изысканность.
        - Странный привкус во рту, - посетовал Виллем.
        - Настоящий богемский биттер. Думаю, в большей степени именно его целебным свойствам вы обязаны своим спасением.
        - Вы из Богемии?
        - Заезжал ненадолго. Сам я родился и живу в Граусбурге. Уютное, но мало чем примечательное местечко далеко на северо-востоке. Слышали о таком?
        - Нет, не приходилось, извините, - покачал головой Виллем и спросил: - Вы купец?
        Николаус с укором посмотрел на седока:
        - Нет. С чего вы так решили?
        - Вы сказали, что на постоялом дворе вас ожидает важное дело, а там, насколько мне известно, важными делами занимаются приезжие купцы. Удобное расположение у постоялого двора, большой сарай, который торговцы используют как склад. Если привозить товары на рынок Зеенвица и размещать их все сразу в городе, то, говорят, в трубу можно вылететь.
        - Что ж. Кажется логичным, но нет, я не купец.
        Они не стали продолжать эту тему и провели значительную часть пути в молчании, предоставив друг другу возможность думать о своем. Виллем мысленно радовался тому, что убирается подальше от своих предполагаемых преследователей, радовался разыгравшейся не на шутку метели, даровавшей ему иллюзорную защиту и позволившей чуть-чуть запутать следы.
        Николаус переживал по поводу ожидаемой вести. Находясь в Хорншторфе, он рассчитывал покинуть его лишь завтрашним утром, но странным образом его разыскал какой-то так и не представившийся господин, сообщивший, что отец Николауса через своих знакомых передал ему некое важное известие. Эти люди ожидают Николауса на постоялом дворе Вернена, но вынуждены завтра же отправиться в дорогу, вне зависимости от того, разыщет их сын старшего фон Граусбурга или нет. Поэтому молодому человеку не оставалось ничего иного, как выехать навстречу ненастью.
        Когда сквозь метель вдали уже проглядывались крыши постоялого двора, Николаус поинтересовался:
        - Уместно ли мне будет спросить, кто такой господин Дикман, и в чем таком он перед вами провинился, что заслужил от вас таких выражений, каких я не слышал даже от своего конюха?
        Виллем заметно напрягся, не зная, какие откровения допустил, находясь в беспамятстве.
        - Я что-то говорил о нем? - осторожно переспросил он.
        - О нем нет. Но фамилия звучала отчетливо, а эпитеты, которыми вы его награждали, просто пугали.
        - Неприятный человек этот Дикман. Существо из прошлой жизни, наверняка считающее меня исчадьем ада, но никогда не признающее таковым себя, - отмахнулся Виллем.
        - А что там с его цепными псами? Их вы тоже не жаловали.
        На последний вопрос Виллем решил не отвечать, накинув край плаща так, что закрыл лицо.
        Сперва Николаус принял Виллема за не вполне нормального человека, ведь только ненормальный отважится пуститься в путь пешком по такой непогоде. А вот сейчас он отчетливо осознал, что Виллем - несчастный человек, поставленный перед необходимостью бежать то ли от призраков, то ли от реальной угрозы. Неизвестно, что за тайну скрывал Виллем, но он производил впечатление порядочного человека, вызывал симпатию. И Николаусу, несмотря на молодые годы, уже приходилось самому сталкиваться с обвиняемыми во всех смертных грехах людьми, которые на поверку оказывались кристально честными и грубо оболганными.
        Ворота постоялого двора были распахнуты. Прямо от них путников ожидал невзрачный на вид двухэтажный трактир, справа располагалась конюшня, а слева - внушительных размеров сарай, где, если потеряться, пожалуй, выход отыщешь лишь через несколько дней.
        Николаус помог Виллему спешиться и снял сумки с седла. Оба уже направлялись к трактиру, когда услышали окрик приглушенный воем вьюги. По дороге на Зеенвиц в сторону постоялого двора, борясь с порывами ледяного ветра, двигался всадник.
        Михаэль Бреверн быстро спешился и подошел к Николаусу, позади которого Виллем опасливо косился на незнакомца, стараясь спрятать свое лицо.
        - Доброго вечера, господа, - без лишних мудрствований начал Михаэль. - Не подскажите ли, в каком состоянии путь до Даммена?
        - Вам стоит спросить людей в трактире. Наверняка есть те, кто прибыл оттуда. Мы сами приехали из Хорншторфа, - Николаус указал рукой на север. - Но думаем, что на дороге до Даммена нет ничего хорошего. Снежная буря, как мне кажется, пришла именно с той стороны.
        - Да тут не разобрать, откуда она пришла. Хотелось бы знать, когда закончится, - небрежно бросил Михаэль Бреверн, направляясь к воротам.
        Некоторое время он наблюдал за поворотом дороги, ведущей в нужном ему направлении. Михаэлю не удалось рассмотреть ничего, кроме начисто заметенной просеки, которую и дорогой-то назвать сейчас было невозможно. Вернувшись к ожидавшим его путникам, он спросил:
        - А что это за заведение? Найдутся места?
        Виллем, все это время внимательно оценивавший незнакомца, не нашел в нем признаков какой-либо опасности для себя и развел руками:
        - Заведение самое обычное. Мы сами знаем о нем лишь с чужих слов, так что каких-то рекомендаций дать не можем. А места там определенно имеются.
        - С чего такая уверенность, простите? - решил уточнить Михаэль.
        - Не думаю, что зима в этих краях располагает к рискованным путешествиям через леса. Да и в таких размеров трактире всегда есть пустующие комнаты.
        Михаэль Бреверн замялся в нерешительности, раздумывая над тем, продолжать ему свой путь до Даммена или нет. Он оценивающе посмотрел вверх, в надежде увидеть хотя бы клочок вечернего неба, однако его взгляду открывались только широкие полосы мчащегося и кружащего над трактиром снега.
        - Будем надеяться, к завтрашнему утру это безобразие закончится, - рассерженно проговорил он и сдернул с коня седельную сумку.
        - Давайте я займусь лошадьми, - предложил Виллем обоим господам, - пока вы будете располагаться.
        - Буду признателен, - согласился Николаус. - Обещаю, что когда присоединитесь к нам, вас будет ждать горячий ужин, а к нему еще немного богемского биттера.
        Когда Виллем уже подходил к конюшне, Михаэль Бреверн тихо сказал Николаусу:
        - Прежде я подумал, что это ваш слуга, но из вашего с ним обхождения понял, что ошибаюсь.
        - Нет, Виллем - мой случайный попутчик. Я нашел его замерзающим и привез сюда.
        - Надо быть весьма умственно одаренным, чтобы при такой метели решиться отправиться в дорогу пешком, - ухмыльнулся Михаэль, но тут же добавил: - Я хоть и верхом, но тоже не блистал умом, выезжая из Зеенвица. Пока городские стены были еще в поле зрения, я передумал и уже поворачивал коня обратно, благо в Зеенвице мне бы не отказали в ночлеге. Но тут на беду встретился какой-то крайне неприятный господин, шагавший навстречу, который легко убедил меня продолжить путь. Он заверил, что, окажись я под защитой близкого леса, так даже не почувствую бури и легко доберусь до Даммена, якобы откуда он сам благополучно добрался. Еще он сказал, что по каким-то известным ему приметам определил скорое прекращение снега и ветра. Я никогда не был столь доверчив. Натерпелся же я страху, а когда понял, что лучше уже не станет, поворачивать было слишком поздно. Хорошо, что меня предупредили насчет этого постоялого двора.
        Ласково разговаривая с лошадьми, Виллем распахивал ворота конюшни, когда Николаус и Михаэль вошли в трактир.
        
        ГЛАВА ПЯТАЯ
        
        Облокотившись на сухое дерево, около сарая с ухмылкой стоял горбун. Последние полчаса он пристально наблюдал за всем, что происходило во дворе у трактира, точно зная, что никем из путников не может быть обнаружен. Возникнув здесь вместе с супругами Келлерами, горбун успел увидеть и появление Николауса с Виллемом, и приезд Михаэля Бреверна.
        Рядом с ним раздался приглушенный хлопок, и ткань пространства разъехалась, будто разведенные в стороны оконные занавески. Ухмылка быстро слетела с уст горбуна, он дернулся, резко оборачиваясь и встречаясь взглядом с высоким черноволосым юношей, лицо которого уродовали два безобразных шрама.
        - Все собрались? - спросил горбуна появившийся.
        - Да. Они в трактире, а еще один в конюшне занимается лошадьми. С минуты на минуту должен присоединиться к остальным.
        - Точно?
        Горбун наморщил лоб:
        - А какой у него выбор? У них у шестерых вариантов нет, кроме как оставаться в трактире.
        Юноша был гораздо выше горбуна, из-за чего ему пришлось наклониться, чтобы ухватить неприятного ему собеседника за нижнюю челюсть и с силой притянуть к себе. Горбун протестующе заскулил, а его странные глаза - черные от центра зрачка до края радужки - в ужасе забегали из стороны в сторону. Плечи горбуна походили на косую перекладину, и левая рука, которой он вяло отмахивался от напористого юноши, выглядела вдвое короче правой.
        - Колдовской обряд требует присутствия всех шестерых в одном месте и в одно строго определенное время. Мы серьезно положились на тебя в этом деле. Ты ведь нас не подведешь?
        - Нет, - промямлил горбун. - Разумеется, нет. Это ведь и в моих интересах тоже.
        До обоих донесся надменный женский хохот:
        - То-то же. Ну, отпусти его. Он неплохо поработал сегодня.
        И вновь поблизости раздались тихие хлопки. Вновь пространство задрожало, исказилось и через образовавшиеся просветы вышли еще трое незнакомцев.
        - Все в сборе? - обратился к юноше со шрамами крепкий мужчина лет сорока с абсолютно седой головой и удивительно загорелым лицом.
        В ответ юноша кивком указал на Виллема, который, закрыв конюшню, бегом рванул к трактиру. По-прежнему стоя у сухого дерева, таинственные люди проводили его взглядом и, не сговариваясь, медленно направились следом.
        - Они собрались в зале, - забегая вперед, сказал горбун. - Мы не можем так просто там появиться.
        - Скройся! - резко шикнула на него женщина. - Они не смогут нас увидеть.
        Невероятно худой мужчина, длинный и прямой, как палка, замешкался, обернулся и неожиданно крикнул, указывая куда-то назад:
        - А вот и наш старый знакомый! Впервые вижу его так близко.
        Словно повинуясь команде, все разом обернулись сначала на кричавшего, а затем к воротам постоялого двора. В облаке снежной крупы там стоял человек. Он был одет то ли в черный плащ с длинным ворсом, то ли в огромную медвежью шкуру, шерсть которой металась на ветру. Его лица было не разглядеть, лишь два огромных глаза сверкнувших, подобно полированному агату черного цвета, без сомнения были обращены к ним.
        - Эй, ты! - гаркнул седовласый. - Даже не вздумай вмешиваться! Твое время еще не пришло!
        - Вмешиваться не в его силах, - спокойно заметила женщина, потеряв интерес к темной фигуре.
        Худой мужчина в дорогих одеждах, делающих его схожим с палкой, опутанной атласными лентами, двигаясь спиной вперед, продолжал с неприязнью смотреть на того, кто откровенно его пугал. Он прошептал, ни к кому конкретно не обращаясь:
        - Убрался бы он со своими нергалами.
        Услышавший это юноша только хмыкнул, но никаких замечаний от него не последовало. Обернувшись, он увидел, как фигура их противника медленно истаивает.
        Наблюдавший за этим горбун радостно застучал кулачками, ловя на себе брезгливые взгляды остальных колдунов, однако стоило ему повернуться к двери в трактир, как он испуганно вскрикнул.
        Черный человек стоял точно перед горбуном. Он склонился к нему так, что их носы едва не соприкоснулись, и шепнул:
        - Я наблюдаю за вами.
        Резким рывком женщина грубо оттащила дрожащего в испуге горбуна. Тот не устоял на ногах и, как деревянная игрушка с кривым основанием, завалился набок. Вызывающе дерзко женщина подошла к черному человеку и заглянула в его немигающие блестяще-черные глаза. С глупой попыткой угрозы в голосе она выдавила из себя:
        - Ты не властен над нами.
        Женщина, несомненно, боялась его. Боялась, как и все колдуны, этим ненастным вечером появившиеся из разломов в материи мира. Но именно она, стройная и невообразимо привлекательная, находила в себе силы умело скрывать свой страх. Сейчас ее дерзость рождалась из тайных знаний, которыми она стала располагать совсем недавно и в которых ощущала свое близкое спасение. Лишь открытые ей знания могли отсрочить последнюю встречу с этим сверхъестественным существом, стоящим перед ней в образе человека в плаще из длинных вороновых перьев, колышущихся на ветру.
        Тихо отошедший в центр двора юноша привлек к себе внимание, крикнув:
        - Посмотри-ка сюда!
        Стоя с разведенными руками, он принялся что-то шептать, еле шевеля губами. Затем он сжался в тугую пружину, напрягаясь до такой степени, что тело затрясло мелкой дрожью. Шрамы, оставшиеся белыми, теперь еще сильнее выделялись, еще сильнее уродовали его молодое красное от напряжения лицо. Внезапно юноша прокрутился на каблуках, замер, и все увидели в его руках громадную птицу, тщетно пытавшуюся вырваться. Она очень походила на ястреба, но была крупнее, а во взгляде ее оранжевых глаз отчетливо читался разум.
        Крючковатым желтым клювом птица вцепилась в перчатку, острые ее когти били ловцу в грудь. Однако все это не причиняло ему ничего, кроме незначительного беспокойства.
        Он перехватил птицу поудобнее, зажав ее лапы и мощные крылья под рукой, и смахнул левую перчатку.
        - Твои нергалы здесь ущербнее птиц. Тупые твари, которые ничего не могут, - засмеялся юноша. - Так что проваливай!
        Он положил руку на шею птицы, где беспорядочно топорщилась полоска бледно-рыжих перьев, и тут же свернул ей шею. Тело нергала полетело в сугроб, однако не достигло его, буквально рассыпавшись в воздухе. Такая неудача огорчила юношу, но он не пожелал подать виду, лишь закусил губу. Человек в черном плаще тоже не выразил ни малейших эмоций.
        - Я и нергалы будем рядом, - сказал он, сделал небрежный пас, и в тот же момент из пустоты, хлопая крыльями и надрывно клекоча, вырвался ястреб с приметной полоской бледно-рыжих перьев на шее.
        Проследив за полетом уносившейся прочь птицы, никто не заметил исчезновения человека в черном.
        
        ГЛАВА ШЕСТАЯ
        
        Все путники собрались в трактирном зале. Хорст возился у печи, разводя огонь и постоянно интересуясь у Эльзы состоянием ее здоровья, от чего та уже устала и была порядком на взводе. Крупный и суровый по виду мельник был чист, опрятен, одет бесхитростно и потому ничего не смущался. Даже своего нелепого стеганого жилета, теплого и удобного, но создававшего не совсем ровное первое впечатление. А вот Эльза при этом была одета во все самое лучшее, что могли себе позволить люди с достатком выше среднего. Рядом друг с другом пара выглядела странно, и никто бы не предположил, что эти двое - муж и жена.
        Виллем отряхнул залепленный снегом плащ и возвратил его Николаусу, оставшись в одежде, грубо залатанной совершенно неподходящими кусками маркой материи.
        Едва появившись в трактире, Николаус и Михаэль разом поняли, что здесь происходит что-то неладное. Хорст поспешил рассказать им, что во всем трактире нет ни хозяев, ни гостей, кроме них самих, и куда подевались все люди, так и остается загадкой.
        Встрявший Пауль Рейхенштейн представился нотариусом аббатства Адденбах и принялся тут же рассказывать историю о нападении на его карету стаи громадных волков. Самих зверей он не видел, в чем чистосердечно признался, но с легкостью бывалого охотника, к каковым никогда не относился, определил размеры по вою и шуму, которые волки издавали, прыгая по карете. Этот маленький толстый человек, преисполненный сознанием собственной важности и пытавшийся придать себе изрядной напыщенности, каким-то странным образом не вызывал стойкой антипатии. Он докучал, привлекал внимание всех и был недоволен, когда занятый делом Хорст вернулся к печи. И при этом ни у кого из собравшихся не проявлялось к Паулю ни малейшей неприязни. Может быть, этому способствовали его рост, фигура и тонкий мальчишеский голос.
        - Отвратительный субъект, - брезгливо сморщился высокий худой колдун, обходя Пауля, и направляясь к Эльзе Келлер. - А женщина выглядит нездоровой.
        - Отвратительный, нездоровая, - безобидно передразнил юноша, усаживаясь на стол. - Нам не дружбу с ними водить.
        Горбун подбежал к колдунье, осторожно коснулся ее рукава и то ли игриво, то ли с заискиванием кивнул в сторону Келлеров:
        - Эти двое - муж и жена. Представляете? Уже почти десять лет.
        Колдунья отмахнулась и, не наградив горбуна даже взглядом, подошла к седому колдуну.
        - Неважно себя чувствую, - пожаловалась она негромко. - Устроить бурю в нескольких мирах сразу - это на грани моих возможностей.
        - Ты молодец. До завершения обряда еще есть время. Займись собой. Я ведь учил тебя, как восстанавливать силы?
        С этими словами лицо седовласого мужчины едва заметно изменилось. Его напускная суровость на короткий миг сменилась на ласковость. Колдунья ответила с улыбкой на алых и таких влекущих губах:
        - Да, мой господин, ты многому меня научил.
        Едва услышав теплое общение колдуньи и седовласого мужчины, горбун оживился. Как ни пытался он скрыть нахлынувших в одночасье неприятных переживаний, у него ничего не получалось. Кулаки его были сжаты так, что костяшки побелели, а сам, кажется, даже стал немного выше ростом, пытаясь распрямиться. Не были для него секретом непозволительно близкие отношения между этими двумя, но всякий раз, когда в их голосах слышалась бархатная нежность, он не назодил себе места.
        Недостижимой целью была эта изящная дама с длинными пальцами, украшенными всего-то двумя перстнями - один указывал на завоеванное ею положение в обществе, второй на богатство. Горбун думал, что будь у него малейшая возможность, он бы осыпал ее драгоценностями в таком количестве, которое не снилось ни одному государю Европы на пике его могущества. Но колдунья оставалась неприступной крепостью. Она была холодна по отношению к нему на протяжении всего времени их знакомства, и неизменно бросала многозначительные взоры на этого седовласого колдуна, мнящего себя достигшим куда большего, чем легендарный араб Абдулла Альхазред, и в знаниях о сокровенном сравнившимся с самим Соломоном-царем. В действительности же горбуну он представлялся точной копией Клода Фролло, почившего более ста тридцати лет назад, но по-прежнему почитаемого в кругах чернокнижников и алхимиков. Как и Фролло, противник горбуна в любовных делах был полностью седым, смуглолицым, не обделенным физической силой, которую, как и любой флегматик, демонстрировал редко.
        Что до горбуна, то сам себя он давно смиренно воспринимал ничтожным уродцем, на которого прекрасная дама его сердца не смотрит и из снисхождения. Да, он мог бы создать вокруг себя иллюзию прекрасного незнакомца, ищущего женских внимания и ласки. На самом деле он так нередко поступал. Но быть влюбленным в колдунью, которая намного сильнее тебя самого, - незавидная участь. Согбенного карлика она всегда будет видеть согбенным карликом. Этого не изменит никакая магия.
        - Да, намучился я со своим заданием - сказал горбун, желая хоть на минутку оказаться в центре внимания. - Приложил все силы и умения. Все утро пугал этого Виллема-писаря, мотаясь за ним следом, чтобы он побыстрее покинул Хорншторф. Хотя это было скорее нудно, чем сложно. Потом я нашел Николауса, явился к нему в образе заезжего купца и рассказал, мол, ожидает тебя на постоялом дворе важное послание от отца. Тот, как примерный сынок, поспешил сюда. И ведь надо было подгадать, чтобы Виллем и Николаус встретились. У меня это получилось. А вот с Келлерами у меня давние контакты. Я заранее постарался, и женщина сама упросила мужа остановиться здесь.
        - А как получилось так, что толстяк очутился на постоялом дворе самым первым? - поинтересовался высокий худой колдун.
        Отчего-то все не давал ему покоя Рейхенштейн. Колдун даже сидел рядом с ним, не спускал глаз, словно, ожидая от него какой-то выходки, которая могла поставить их долго и кропотливо подготавливавшийся обряд под угрозу. Впрочем, Пауль ничего дерзкого не предпринимал и продолжал бурно и на высоких тонах повествовать о том, как несколько раз обошел трактир, никого не встретив.
        - С нотариусом вышло смешно, - отозвался горбун. - Я сотворил волков и натравил на его карету. Возницу загрызли и сбросили, а лошади с перепугу опрокинули карету и убежали. Так нотариус сидел внутри ни живой, ни мертвый пока, видимо, не сообразил, что быстрее окоченеет, чем дождется помощи. Выбрался он на дорогу еще до того, как буря вовсю разыгралась, ноги в руки и побежал. Я опасался, что он захочет вернуться в Зеенвиц, куда было ближе, но нотариус от страха до этого и не додумался. А вот с торговцем Бреверном получилось сложнее всего. Я встретил его неподалеку от города, когда он уже намеревался поворачивать обратно в Зеенвиц. Стоило больших усилий убедить его продолжить путь, потому что он с трудом поддавался внушению. Чуть я ослаблял свой напор, как он возвращался к своему мнению, и я был вынужден начинать заново.
        - Тебе повезло, что он был пьян, - констатировал юноша.
        - Почему? - обиделся горбун.
        - Потому что будь он трезвым, твое внушение вообще бы не удалось.
        - Я так не думаю.
        - И ты так думаешь, и все так думают. По силе характера и возможности противиться внушению этот торгаш мало уступает нашему господину, - юноша кивнул в сторону седовласого.
        Горбун свел брови, с неприязнью глядя на Михаэля Бреверна, утомившегося от общения с нотариусом и сейчас явно боровшегося с неприятными последствиями употребления вина перед отъездом.
        - Я все сделал правильно, - настаивал карлик, поблескивая от негодования своими черными глазищами. - Без меня ни одна из наших жертв не добралась бы к назначенному времени до придорожного трактира или направилась в противоположную сторону. Я промчался через шесть миров, чтобы собрать все воедино.
        - Да-да, - проронил юноша. - Без госпожи не было бы этой бури, без меня этот постоялый двор сейчас был бы полон народу.
        Его поддержал до этих пор молчавший и тенью бродивший по трактирному залу колдун в синей накидке с капюшоном, края которого были призваны скрыть язвы и раны на его лице.
        - А без меня вы бы до сих пор не знали о перекрестке миров, и в этот самый час, сотрясаясь от ужаса, ждали бы смерти и не самой приятной встречи с дьяволом. Кроме того, - он указал на себя и худого колдуна, - именно мы открыли проходы, иначе все шесть жертв добрались бы до постоялых дворов в совершенно разных мирах, и нам не было бы от этого никакого проку. Именно мы открыли перед каждым путником ворота в этот мир, и сделали это так, что никто из них ничего не заметил.
        Наконец разговором заинтересовался седовласый колдун.
        - Достаточно хвалиться и обвинять других. Сегодня каждый из нас сделал все необходимое для общей цели. Займите свои места, и приступим. Перекресток миров не появится здесь сам по себе.
        Колдуны разошлись по трактирному залу, заняв каждый свое заранее определенное место. Пятеро остановились у стен, и тотчас между ними пролегли вспыхнувшие зеленые нити холодного огня. Пульсируя и извиваясь, они сложились в пентаграмму. Седовласый колдун поправил одежды, зашвырнул куда-то свои перчатки и встал точно в центре магического знака.
        Он резко поднял руки, от чего рукава его одежд сползли вниз. По крепким сильным рукам седовласого зелеными змеями вились нити огня.
        Гортанным скрипучим голосом он произнес нечто невнятное, и зеленый огонь соскользнул с пальцев. Нити переплелись в клубок, который скоро сжался и с глухим стуком задрожал, словно нечто пыталось вырваться изнутри. Затем шар огня с треском разломился, оставив после себя парящим в воздухе увесистый фолиант в переплете из гладкой белой кожи. Со щелчками отомкнулись замки книги, опускавшейся в руки колдуну. Фолиант медленно раскрывался, его толстые страницы шелестели, переворачиваясь по собственной воле, и в звуке этого шелеста, если прислушаться, можно было угадать вкрадчивый шепот невидимых человеческим зрением потусторонних существ.
        Едва книга коснулась ладоней колдуна, как он стал громко и разборчиво читать нараспев ритуальное заклинание. Язык, на котором эта, без сомнения, дьявольская молитва была написана, являл собой нечто столь древнее и чуждое человеку, что даже Адам и Ева никогда не были ему свидетелем. Древнее наречие было мягким и ласковым, вязко оно лилось из уст колдуна подобно струйке молока с медом, оказывая успокаивающее и завораживающее действие на всех собравшихся. Это был язык ангелов, из всех смертных знакомый лишь узкому кругу посвященных.
        Наконец седовласый колдун начал играть интонациями в голосе, читая то звонко и резко, то тихо и мелодично. Внезапно задрожал воздух, и каменные стены трактира словно поплыли, дрожа, а потолок поднялся выше и стал неразличим.
        Закрыв книгу, колдун прижал ее к груди с нежностью, как если бы опасался причинить ей боль, и продолжил заклинание пронзительно громким криком.
        Расставленные на столах свечи удлинились и стали скручиваться спиралями. Их свет медленно тускнел, пока неожиданно не вспыхнул ярче прежнего. В ту же секунду в печи громко ухнуло, и сноп искр рванул наружу, обдав Эльзу Келлер с ног до головы.
        Седовласый замолчал, и колдуны настороженно осмотрелись. Потолка не было. Стены трактира по-прежнему дрожали, а пробегавшая по ним рябь, будто на поверхности воды, на короткие мгновения делала их полупрозрачными. За стенами метались тучи снега, гудел ветер, а позади всего этого не было совершенно ничего. Только пустота, не имевшая границ точно так же, как не имевшая какого-либо цвета. Пустота окружала маленький клочок пространства, вырванного из реальности, отделенного от любого из измерений. Перекресток миров, созданный колдунами и на протяжении нескольких часов складывавшийся из частей иных реальностей в единое целое, окончательно оформился и захлопнулся, словно ловушка.
        
        ГЛАВА СЕДЬМАЯ
        
        Михаэль Бреверн расспрашивал толстого коротконогого нотариуса:
        - Вы точно все здесь осмотрели?
        - Все закоулки. До того как приехали Келлеры, я битых два часа кружил по трактиру, снова и снова заглядывал в помещения.
        - А как же остатки еды, вещи?
        - Скажу вам больше: в кухне выкипела похлебка и сгорела полная сковорода мяса, но сгорела так давно, что от запаха гари не осталось ни следа.
        - В комнатах наверху я обнаружил чьи-то вещи и одежду, - отметил Хорст, разнося по столам толстые невысокие свечи на глиняных подставках.
        - Наверху, - подскочил Пауль. - Наверху я видел нечто странное. Даже не странное, а откровенно пугающее. В одной из комнат постель была примята таким образом, будто в центре только что лежал человек, укрывшись одеялом. Стоило мне приблизиться и дотронуться до края постели, как она приобрела обыкновенный вид, а одеяло, могу поклясться, само собой...
        - Само собой застелило кровать?
        - Да, застелило! - фыркнул Пауль, в негодовании приближаясь к сидящему за столом Михаэлю, который даже в такой позе, казалось, возвышался над бедным истеричным нотариусом. - Вы хотите уличить меня во лжи, сударь?
        - Как же вас теперь уличишь, постель-то уже приобрела обыкновенный вид.
        - Прошу, господа, увольте меня от общения с Михаэлем Бреверном.
        Ему не ответили, и растерянные путники расселись за столы, отодвинув от себя остатки еды и кружки с чем-то недопитым бесследно сгинувшими постояльцами. Только Хорст по-прежнему суетился у печи.
        Нотариус не мог обходиться без внимания и принялся описывать свои злоключения с нападением на карету. Он уже в конец всем надоел повторением одного и того же момента с разрываемым на части возницей, когда слово как-то перешло к Хорсту Келлеру.
        Хорст представился мельником из этих мест, хорошо знакомым с хозяином и хозяйкой постоялого двора. На это путешествие его толкнула беда, приключившаяся с Эльзой.
        - Супруга приболела. Чего мы только не перепробовали, но наши местные врачеватели хуже коновалов - у самих сопли до колен, зато других от простуды лечат. А тут услышали о молодом докторе в Зеенвице, у которого и знать не гнушается лечиться. Говорят, многим помог. Берет, правда, за свою работу немало, но ценник устанавливать - это его дело. Нам главное, чтобы лечение помогло.
        Хорст, поглаживая Эльзу по плечам, подчеркнул, что здоровье жены для него важнее, да и пока они в состоянии расплатиться, экономить на самом важном не следует.
        - Господь не подскажет, что случится завтра. Обо всем следует заботиться самому. Лучше потратиться сегодня, имея монетку в кошельке, - закончил он, - чем остаться назавтра нищим и немощным от болезни.
        Затем внимание переключилось на Виллема. Все путники заметили в его речи акцент - легкую особенность в произношении, никак не свойственную мекленбургским жителям. Задать же вопрос напрямую решилась только Эльза Келлер.
        Виллем немного повилял, скорее, для приличия, чтобы подчеркнуть скромность, но потом признался, что родом из южного княжества, а в мекленбургских землях оказался случайно, никуда определенно не направляясь. Неохотно он рассказал, что некоторое время служил в городском совете писарем, но бургомистр за что-то невзлюбил его и вынудил убраться подальше.
        - Должно быть, дело в неразделенной любви и кознях со стороны бургомистра, - вздохнула Эльза Келлер, когда Виллем наотрез отказался пояснять хоть что-то о своем изгнании.
        - Нигде я особо не пригодился. Там, где есть подходящая для меня работа, уже имеются свои писари, а там, где писарей нет, сама грамота не пригодится человеку за всю его жизнь.
        - Мы пожинаем плоды раскола, - горестно всплеснул руками Пауль Рейхенштейн. - Важные должности и умные грамотные люди уже не нужны в империи. Вот господа, результаты церковного разобщения, оставленного нам еретиком Лютером. И толи еще будет, если ересь Кальвина проникнет к нам и устоится.
        Николаус недоуменно посмотрел на нотариуса и заметил:
        - Довольно странными выглядят ваши слова для Мекленбурга.
        - Почему? - озадачился Пауль.
        Сделав Паулю и Николаусу предостерегающий знак, Михаэль не позволил истории Виллема прерваться, и тот закончил:
        - Не найдя своего угла, я кочую по всей Империи уже который год, живя лишь нескончаемым путешествием и услугами писаря. Бывает, что в моей сумке не оказывается ничего съестного, а письменные принадлежности не очень питательны и расстраивают работу моего желудка. Поверьте, друзья, я пробовал. Тогда я берусь за то, чему плохо обучен, но за что платят: копаю, чищу, мою, разгребаю и тому подобное.
        - Это грустно, - ответил Николаус. - Моей мечтой с детства было именно нескончаемое путешествие, наполненное историями встретившихся мне людей. Я хотел рассказывать удивительные новеллы, услышанные ранее и получать плату чужими приключениями. Наверное, воздушные замки, построенные в детстве, ломать болезненнее всего.
        - А откуда вы? - оживился Виллем и раздосадовано хлопнул себя по бедрам. - Надо же, вы спасли меня от гибели, а я только сейчас этим поинтересовался.
        - Постойте, - обратился к Николаусу Михаэль Бреверн. - Позвольте мне угадать ваше происхождение?
        - А что? Попробуйте проверить свою наблюдательность.
        - Итак, приступим. Первое, на что я обратил внимание - ваш конь. Граусбургскую породу, которую иногда не совсем верно называют мекленбургской, я ни с какой другой не спутаю, поверьте. Крепкая и выносливая, послушная и преданная хозяину, к тому же приученная к военным баталиям. О такой лошади мечтает каждый вояка, но отнюдь не у каждого найдутся на нее средства. А у вас, Николаус, такой конь имеется. Еще я обратил внимание на ваш походный плащ. Искусная работа. Искусная и мне хорошо знакомая. Такими плащами славятся мастера на севере герцогства. Это не пыльник какой-нибудь. С легкостью заменяет плед, а в долгих переходах и постель. Недешевое изделие, скажу я вам. Эти две догадки помогли мне определить в Николаусе дворянина с севера, каким-то образом связанного с военной службой, но не военного. Не сочтите за грубость, но военного человека вы даже отдаленно не напоминаете. При этом дворянство ваше не высокого титула, иначе мы были бы знакомы. Когда же Виллем возвращал вам плащ, я мельком увидел малоприметный узор, складывающийся в изображение вепря пронзенного стрелами. А это довольно известный
герб. Правда, мне показалось, что стрел там всего три, хотя должно быть, если не ошибаюсь, пять. Герб этот около ста лет назад, в далеком 1529 году, был пожалован простому незнатному пехотинцу, одному из солдат герцога Мекленбургского, вместе с титулом риттера, то есть рыцаря.
        - И правом управления старой крепостью, - улыбнулся Николаус, которого наблюдательность и умозаключения Михаэля Бреверна смущали и сильно удивляли одновременно.
        - Да, и правом управления старой крепостью.
        Буквально завороженный повествованием Хорст подошел ближе и на вдохе выпалил:
        - Дальше-дальше, господин Бреверн. Не тяните.
        - Уважаемый предок не менее уважаемого Николауса...
        - Мой прадед, - подсказал юноша.
        - Прадед, конечно, - согласился Михаэль и продолжил: - В 1529 году он участвовал в освобождении Вены от турок, командуя небольшим отрядом. Пять стрел пробили его доспехи, серьезно ранив. Оперенья торчали в разные стороны, однако мужественный прадед Николауса мало того, что продолжил командовать своим отрядом, так еще и одним из первых вошел в Вену, которую турки все-таки сдали. По окончанию битвы за Вену и по излечению героя он был награжден титулом и правом управления крепостью.
        - Ну, не томите, - снова заулыбался Николаус, восхищенный проницательностью и познаниями Михаэля.
        - Итак, - Михаэль Бреверн поднялся, чтобы громогласно представить всем присутствующим молодого человека. - Прошу любить и жаловать Николауса фон Граусбурга, владетельного риттера, по всей видимости, возвращающегося от герцога Мекленбургского, который подтвердил его права на титул и владения.
        После этих слов Николаус поднялся и поклонился всем своим новым знакомым.
        - Все верно, - сказал он. - Ну, кроме того, что стрел, поразивших моего прадеда, согласно преданию, было три, и на родовом гербе их тоже три. Плюс к этому уточнение: владельцем крепости Граусбург и окрестностей является мой любимый отец. Он сейчас болен, и поэтому именно я ездил к герцогу, чтобы подтвердить право владения землями. Крепость у нас никто не отнимает, а вот насчет земель мы вынуждены уже долгое время спорить с более именитыми и богатыми соседями.
        Все случайные гости постоялого двора были восхищены умом Михаэля. Все, кроме Пауля Рейхенштейна, не могли отвести от него восторженных взглядов. Еще бы, не всякий может так точно подметить мельчайшие детали, не заметные и не очевидные для окружающих, а потом, так мастерски сопоставив и проанализировав полученное, выдать итог.
        - Вы сказали, - обратилась к Михаэлю Эльза Келлер, - что Николаус имеет отношение к военному ремеслу, не являясь при этом военным. Разве допустимо ему наследовать титул риттера?
        - Его род не первое поколение занимается разведением одних из лучших лошадей, которых поставляет нашему герцогу. Их скакуны от рождения приучены к сражениям.
        - И немало пополняем казну не только с управления никому не нужной крепостью.
        И лишь нотариус переводил задумчивый взгляд с Николауса на Михаэля и обратно, о чем-то серьезно размышляя. Наконец он спросил, обращаясь к юному фон Граусбургу:
        - Простите, а когда это турки умудрились захватить Вену?
        Ответить Николаусу не дал Михаэль, заговорив с Рейхенштейном:
        - Как я посмотрю, вы слишком долго прожили взаперти в своем аббатстве, если не слышали о турецком нашествии, произошедшем в прошлом веке. Во время рассказа Виллема я не позволил себе его прервать в ответ на ваше высказывание о Лютере, которого вы назвали еретиком. Однако сейчас полагаю необходимым сообщить вам, что вы рассуждаете о том, чего не знаете и никогда не знали, о том, что вам попросту не понять.
        Пауль приосанился, расправил плечи и возразил с деланым спокойствием:
        - Это мое мнение и мнение всех просвещенных людей современности. Пусть ваша ересь остается только вашим уделом, а я, хоть и церковный нотариус, но не священник, и не намерен возвращать вас к истинной вере, которая единственная в силах спасти вашу заблудшую душу. Надеюсь, однажды вы осознаете это самостоятельно. И я любезно прошу вас больше со мной не общаться.
        - Отлично. Я согласен больше не иметь с вами никаких разговоров, но только повторите, пожалуйста, откуда вы ехали и где потеряли карету?
        - Я ехал из Зеенвица, и примерно на полпути до этого непонятного трактира на меня напали волки, - развел руками Пауль, как будто показывая, что неоднократно рассказывал об этом и уже утомился. - Они разорвали слугу, управлявшего каретой. А когда...
        - Скажите, где осталась карета? - прервал его Михаэль, подводя ближе к сути.
        - Там же, - удивился нотариус. - Прямо на дороге. Я, наверное, больше часа боялся выбраться из нее и все звал кого-нибудь. А когда выбрался, то кинулся со всех ног сюда, намереваясь найти среди людей защиту, которой так и не получил.
        - Карета? - с нотками сомнения переспросил Виллем, не ожидавший, что окажется втянутым в спор со своим небольшим, но важным пояснением.
        - Я выехал из Зеенвица позже вас, - начал Михаэль, - и могу со всей безусловностью утверждать, что на дороге нет кареты. А еще там нет никаких следов нападения волков, никаких разорванных и обглоданных трупов.
        - В нашей местности уже лет десять никто не рассказывал о волках, нападающих на людей, а тем более на экипажи, - проронил Хорст, и глянул на Эльзу, которая утвердительно закивала.
        - Так что, господин Рейхенштейн, признавайтесь, была ли вообще у вас карета?
        Виллем решительно поднялся и потянул руку вверх, привлекая всеобщее внимание:
        - Думаю, что была. И была, и есть. Она стоит в конюшне. Я ее сам видел. Ее и двух пегих лошадей, о которых упоминал господин нотариус.
        - Вы принимаете меня за сумасшедшего? - утомленно поинтересовался Пауль.
        - Мы не можем проверить историю с постелью, которая заправляется сама по себе, но можем все вместе осмотреть карету, что стоит в конюшне. Вы только опишите свою заранее, а потом сравним.
        Путники направились к выходу из трактира, когда заметили, что освещение в зале стало тусклым и продолжало стремительно меркнуть. Поначалу все приняли это за обман зрения, вызванный скопившейся за трудный день усталостью, так вдруг накатившей и затуманившей взор. Машинально они потянулись к глазам.
        Протерев веки, Хорст изумленно наблюдал, как принесенные и разожженные им толстые свечи истончаются и вытягиваются, медленно закручиваясь в высокие спирали. Но едва он собрался крикнуть и обратить внимание других на происходящее, как огонь на кончиках свечей полыхнул ярко, до рези и слез в глазах.
        И тут же громыхнуло в печи. Сидевшую у нее Эльзу как из пушки обдало искрами и дымом так, что Хорст потерял ее из виду. Начисто забыв обо всем на свете, кроме жены, он бросился к ней, защищая от уже миновавшей угрозы.
        
        ГЛАВА ВОСЬМАЯ
        
        Скоро выяснилось, что Эльза совсем не пострадала, лишь измазалась в саже и была сильно напугана. От неожиданного потрясения она долго ничего не могла сказать, все смотрела в никуда, широко раскрыв глаза, бессмысленно шевеля бескровными губами и беспрестанно ощупывая свое платье.
        Не меньше, чем Эльза, был напуган и Хорст, которого колотило все то время, что он нянчился с супругой. Окончательно придя в себя, она даже начала фыркать на мужа, выражая недовольство его излишним вниманием, но затем и сама переключилась на заботу о Хорсте.
        Когда суета вокруг женщины улеглась, и стало возможно отвлечься каждому на свои дела, Пауль и Михаэль незамедлительно вернулись к старому конфликту.
        Максимально подробно описав известные приметы кареты, нотариус позволил себе усомниться в том, что его экипаж может находиться в конюшне при трактире. Также Пауль рассказал, что в действительности карета ему не принадлежит.
        - Я скромный служитель аббатства, и не по моим доходам иметь собственную карету. Ее мне любезно предоставил для поездки барон Кюнне, с которым я состою в давних дружеских отношениях. На дверце должен быть изображен герб барона, а под ним выполнен вензель с литерами "Б.Б.К." - "барон Бернхарт Кюнне".
        Виллем, которому была адресована последняя фраза нотариуса, лишь пожал плечами, давая понять, что в полутьме конюшни не мог как следует рассмотреть таких деталей.
        Предоставив Келлерам возможность заниматься друг другом, остальные путники вышли из трактира во двор, где спешно направились к конюшне. Ветер здесь и не думал успокаиваться. Разбушевавшись не на шутку, он сбивал с ног и не позволял разомкнуть веки. Снегопад уже прекратился, однако теперь ветер носил плотные тучи колючих ледяных хлопьев, поднимая их с земли.
        В конюшне было темно, тихо и довольно тепло. Спать здесь, конечно, вряд ли бы кто согласился, но только по той причине, что сейчас любая комната трактира пустовала. Крепкие стены из толстых хорошо подогнанных досок не пускали сюда непогоду и даже ее рева. Во мраке застучали копыта, послышалось короткое ржание. Это, почуяв людей, завозились лошади.
        Принесенная Виллемом масляная лампа маленьким желтым огоньком достаточно освещала разве что саму себя. Николаус скользнул во тьму, пошарил по стенам. Что-то звякнуло, и в руках юного фон Граусбурга ярко вспыхнул факел, от которого он сразу запалил второй и протянул его Виллему.
        Зрение Пауля раньше всех приспособилось к свету. Увидев воочию темную карету, пристроенную в углу конюшни, он остановился как вкопанный, не решаясь подойти ближе. Та же форма и в точности такой же цвет. Тот же рычаг тормозного механизма с деревянной рукояткой, обмотанной зеленой тряпкой.
        В представлении Пауля одних этих признаков вполне хватало, чтобы достоверно отличить доверенный ему экипаж от какого-либо иного. Но с другой стороны Пауль отдавал себе отчет в том, где и при каких обстоятельствах оставил карету. Она просто не могла очутиться здесь. И нотариус не верил собственным глазам, сокрушаясь, что не удосужился как следует запомнить тех пегих лошадок, которые его везли.
        И Пауль лихорадочно соображал, пытаясь отыскать любое мало-мальски логичное объяснение всему происходящему с ним в настоящее время.
        Логично было предположить, что некто обнаружил карету на дороге, немало с ней помучился на ледяном ветру, поставил на колеса и пригнал на постоялый двор. Тогда куда делся этот некто? Почему не отметился в трактире, где Пауль непременно его бы увидел? Впрочем, такая версия никуда не годилась, ведь Рейхенштейн за несколько минут до приезда семьи Келлеров заглядывал в конюшню и не видел там ни кареты, ни лошадей. Пусть освещение тогда уже было скудным, а сам Пауль находился на взводе, но он не мог не заметить своего экипажа. Наверное, не мог.
        Однако покосившись на Михаэля Бреверна, пристально наблюдавшего за ним, Пауль впервые задумался о состоянии своего рассудка и сумел выдавить из себя сиплое:
        - Это она, господа.
        На негнущихся ногах Пауль, все яснее осознававший себя тихо помешанным, последовал за Николаусом, предложившим получше рассмотреть экипаж. Мало ли желтых карет в этих краях. Огонь факела, услужливо поднесенного к двери, высветил герб и вензель барона Кюнне. На что Пауль Рейхенштейн даже не стал реагировать - для него все было определено.
        - Я знал одного человека из Берлина, который на дрянной проселочной дороге выпал из кареты, когда заснул, - сказал Михаэль и, увидев укоряющий взгляд Николауса, поспешил добавить: - В этом нет ничего постыдного.
        - Да, но я не спал и ниоткуда не выпадал, - вяло сопротивляясь, ответил Пауль и попросил: - Господа, давайте уже уйдем отсюда. Оставим это место, и я буду обдумывать случившееся позже и исключительно в одиночестве.
        - Господин нотариус, вы говорили про трещину на сундуке для багажа, - напомнил Николаус, вопреки воле Пауля все еще настроенный обследовать карету.
        - Приметная такая, - кивнул нотариус. - Глубокая, грубо заделанная и наспех замазанная краской. Она должна быть на крышке сундука.
        Мужчины обошли карету, осмотрели сундук, с легкостью обнаружив трещину точно в указанном месте и полностью совпавшую с описанием.
        - Кто бы сомневался! - часто закачал головой Пауль и направился к выходу из конюшни. - Пойдемте отсюда.
        - Давайте хоть вещи ваши заберем, - предложил Виллем, открывая незапертую крышку сундука, - раз уж мы все равно тут.
        Стоило нотариусу заглянуть внутрь, как он изменился в лице: рот широко распахнулся в изумлении, глаза округлились, в них то ли блеснула надежда, то ли отразились признаки окончательного безумия. Пауль буквально простонал:
        - Это не мой багаж.
        - Час от часу не легче, - едва не закричал Михаэль. - Вы уверены?
        Вовсе не заметив интонации в голосе Бреверна, Пауль принялся за объяснения:
        - Чертовщина какая-то! Я сам размещал багаж перед выездом, не доверяя вознице. У меня было две больших коричневых сумки, а эти красные мне не принадлежат. Посмотрите сами, господа.
        - Они явно женские, - вставил Виллем, вытаскивая сумки из сундука.
        Михаэль Бреверн подошел ближе:
        - Будьте добры, Виллем, откройте их.
        Сверху на сумки налетел Пауль, схватился за ручки и был настроен защищать чужое имущество, как оказалось, еще и свою честь:
        - Простите, я не позволю открывать их. Это выглядит крайне непристойно.
        - Подождите, Пауль, - начал Михаэль. - В вашей карете посторонние вещи, и ваш долг, как честного христианина, вернуть их настоящему владельцу, которого мы сможем узнать, только открыв сумки.
        - Господин нотариус, Михаэль прав, - вступил Николаус. - Хозяйка будет вам только благодарна.
        Недолго обдумав сказанное, Пауль резко вскочил, глянул на Бреверна, на молодого фон Граусбурга и, решительно обратился к Виллему:
        - Открывайте!
        В первой сумке, самой большой, но при этом самой легкой, нашлись четыре красивых коробки со шляпами. Не очень дорогими, не очень изящными дамскими головными уборами, но из тех, что определенно не подошли бы церковному нотариусу Паулю Рейхенштейну. Он не смог их опознать, так как прежде не видел, да и никогда особенного внимания на женские шляпы не обращал, пожалуй, как и большинство мужчин. Во второй сумке лежали женские платья, опознавать которые Пауль наотрез отказался, ведь среди них находилось и нижнее белье. А вот на небольшую мягкую сумку, лежавшую внутри, ему взглянуть пришлось.
        Это была мягкая сумочка из бархата с золотым шитьем и золотым же шнурком. На сумочке был изображен плывущий лебедь, из-под крыла которого выныривал озорной птенец.
        - Баронесса Вильгельмина Кюнне! - вскричал нотариус. - Лебедь с птенцом - это ее знак.
        Подошедший Виллем протянул ему тряпичную куклу, изображавшую худенькую девчонку с разведенными ручками, на голове которой торчали вверх две заслюнявленные косички. Виллем спросил:
        - Узнаете? Лежало в карете.
        Пауль бережно взял куклу, повертел в руках, но было очевидно, что он сразу ее узнал.
        - Это игрушка младшей дочери барона.
        - Нет ни намека на мужские вещи, - подытожил Николаус, когда осмотр был окончен. - Выходит, баронесса Кюнне с ребенком путешествовала в карете, в которой одновременно с этим, но каким-то образом отдельно от них вы ехали из Зеенвица?
        Развернувшись, будто двигался на ходулях, Пауль направился прочь, на ходу обронив, ни к кому не обращаясь:
        - Я совершенно ничего не понимаю. Все должно было проясниться, но напротив - лишь запуталось.
        
        ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
        
        Оставшись в трактирном зале наедине с супругой, Хорст принялся готовить для Эльзы лекарство знахарки. Запасы истощились до предела, но, оценив состояние женщины и взвесив в руке пару-тройку жалких щепоток травяного сбора, он бросил в глиняную кружку все целиком и залил кипятком. Нужно было дать лекарству завариться и хорошенько настояться, тогда оно отдаст всю свою целебную силу.
        Прежнее тягостное ощущение неестественности окружающего мира усилилось, неподъемным мешком навалилось на Хорста. Каждое движение рук, ног, головы представлялось ему таким неловким, словно он управлял собственным телом на расстоянии, используя некий механизм. Он мог лишь угадывать те ощущения, которыми обычно откликалось здоровое тело.
        Воздух чудился ему настолько плотным, что даже препятствовал движениям. Как только в зале нечто незримо изменилось, странный запах заполнил все свободное пространство. И Хорст узнал его. Так пахнет в глубокой яме, до этого некоторое время иссушаемой летним зноем и почти лишенной затхлости, где ты всюду видишь проявление мелкой жизни, копошащейся между полуистлевших костей давно умерших существ. И там, на дне ямы, присутствует этот самый запах, смешанный в равных частях из запахов жизни и смерти.
        Хорст задумчиво взял со стола нож, слегка уколол палец, потом второй. Не сильно, не до крови. Озадаченная поведением мужа Эльза приподнялась, тихонько встала и подошла к Хорсту именно в тот момент, когда он острием ножа резанул ладонь левой руки наискосок.
        Эльза вздрогнула:
        - Что ты делаешь?
        Хорст не ответил и озадаченно смотрел, как в ладони скапливается кровь, как стремительно она заполняет складки кожи. Он безмятежно наблюдал за каплями крови, падавшими все чаще и чаще в подставленную снизу ладонь правой руки. Никакой боли, только легкое прикосновение от лезвия ножа да едва заметный зуд по краям раны.
        Эльза принялась заматывать руку мужа своим платком, а тот медленно и плавно водил головой из стороны в сторону, подобно лунатику.
        - Зачем ты это сделал?
        - Хотел проверить одну догадку, - все-таки ответил Хорст.
        - Интересно, что можно проверить таким вот образом?
        Дождавшись, когда Эльза закончит с перевязкой, он обвел руками весь зал и тихо сказал:
        - Хотел проверить, что я не сплю, а все это не часть моего сна.
        Сначала Эльза кивнула головой, словно такое объяснение ее устроило и не вызвало никаких вопросов, но тут же со всего маха влепила мужу звонкую пощечину.
        - Вот тебе доказательство того, что ты не спишь! Дурак, ты же до смерти меня напугал!
        - Перестань, - Хорст схватил жену за руки и привлек к себе. - Перестань и послушай. Неужели ты не чувствуешь, что здесь вокруг происходит что-то странное? Мы будто посередине какой-то иллюзии.
        - Что ты несешь? - неодобрительно глянула на него Эльза и отстранилась
        - О-о, боюсь, пропажа людей не самое страшное, что тут творится. Дай Бог, чтобы они успели убежать отсюда, поняв, что очутились в гиблом месте. Как только мы вошли сюда, я уже почуял неладное. Кожей почуял! Затылком! А когда неожиданно стемнело, прямо перед тем, как полыхнуло из печи, мне померещилось, что стены стали подобны мутному стеклу закопченного окна, и за ними я увидел, как колышется мрак. Это была нескончаемая мгла, дышащая и шевелящаяся, будто некая живая сущность. По мгле, как по покрывалу, рассыпались искры, но я пригляделся и понял, что это никакие не звезды, как подумалось поначалу. Это распахнулись глаза необъятно огромного существа, которое смотрело на нас всех.
        Приблизившись, Эльза подышала на руку, а затем ощупала лоб Хорста. Тот резко отвел ладонь жены, поймал ее и прижал к груди.
        - Посмотри на свечи, - холодным голосом велел он. - Ты ведь видела, какие я расставлял на столах. А эти? Они ведь совсем другие.
        - Признаюсь, я не особо обращала внимание на свечи, но ты говоришь сущую глупость.
        - Вот же коробка из-под них! - не выдержал Хорст, указывая на исцарапанную жестянку. - Ты сама нашла ее где-то в хозяйских шкафах. Те, что горят сейчас, просто-напросто не поместились бы в нее. Я ставил и зажигал толстые и невысокие! А эти полная им противоположность: тонкие, витые и высокие. Эльза, ты когда-нибудь вообще видела у Верненов витые свечи?
        Подумав немного, женщина ответила:
        - Вообще-то нет. Хотя в каких-нибудь богатых домах они не редкость, наверное.
        - Где богатые дома и где трактир Верненов? - вспылил Хорст. - Да Вернены, небось, даже издали не видели богатых домов с их витыми свечами!
        Бешено стучало сердце Хорста, просто выскакивая из груди. Лицо раскраснелось, покрылось испариной, и пот широкими полосами струился по нему, некрасивыми каплями повисая на бровях и ресницах. Хорста колотило. Кровь пульсировала в венах, стучала в висках. Его зрачки расширились, а взгляд был пристальным и несокрушимо жестким.
        В горле Хорста пересохло и царапало, сухой язык скоблил шершавое небо. Он посмотрел по столам в поисках забытой кем-нибудь кружки хотя бы с одним глотком пива или вина.
        - Сейчас, - вызвалась помочь Эльза, мгновенно поняв, в чем дело. - В шкафу у старика Вернена был бочонок вина. Видимо, очень хорошее, если он его припрятал отдельно от других.
        - Все равно, - кашлянул Хорст. - Хоть винный уксус, лишь бы булькало.
        Погремев в шкафу посудой, Эльза передала мужу кружку, и Хорст, немедля прильнул к ее краю, с жадностью выпил все до самого дна, даже не осознавая вкуса напитка.
        Он не успел поставить кружку, как перед глазами все отвратительно поплыло. Чтобы не свалиться с ног, Хорст вцепился в жену, повис на ней и отключился еще до того, как Эльза уложила его на лавку, бережно пристроив под голову что-то из своих вещей.
        Опустившись на ноги, нывшие и разрывавшиеся от боли, она поцеловала мужа в губы, пригладила его взъерошенные волосы, с радостью наблюдая, как лицо Хорста заметно светлеет, и краснота спадает. Он спал. Спал мирно и не видел снов.
        - Ты слишком много работал, слишком много уделял мне внимания, - тихо проговорила Эльза, поглаживая мужа по щеке. - Теперь моя очередь принять заботы о своей болезни. Надеюсь, когда проснешься, ты не вспомнишь, что я дала тебе своего лекарства. От этого снадобья бывают провалы в памяти. Я знаю, но так было нужно. Поверь, все будет хорошо. Спи и ни о чем не переживай.
        С трудом поднявшись на ноги, Эльза подошла к маленькому окошку, выходившему во двор. Остальные мужчины уже возвращались из конюшни, но шли неспешно из-за резкого ветра. Уже собираясь отойти, она заметила неясные очертания фигуры человека, вроде бы стоявшего у сарая. Впрочем, она не была достаточно уверенна в том, что видела именно человека, а не стала жертвой обмана зрения, сплетенного непогодой. Сперва она решила, что, вероятно, это дерево, но тут же усомнилась в догадке. В том месте, где ей привиделся человек, насколько она помнила, располагались вторые ворота в сарай, и дерево там расти не могло. Припав к окну, Эльза, измученная ожиданием, причина которого была известна лишь ей, прошептала:
        - Это ты, добрый господин? Я все сделала, как мне было велено. Когда же ты придешь и зачем здесь эти чужие люди?
        В ту же секунду ветер со свистом и воем поднял снег вверх, тот взвился столбом, непроницаемым для взора. Миг, и все развеялось, но никакого человека у ворот не было и в помине.
        
        ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
        
        Мужчины молча вернулись в трактир, также молча расселись за столами, даже не сразу разглядев, что Хорст крепко спит спокойным сном. Эльза поспешила сообщить, что муж ее сильно вымотался в дороге, и стоило ему выпить вина, как его сморило окончательно.
        - Может быть, Хорста лучше устроить в какой-нибудь комнате, в нормальной удобной кровати? - участливо спросил Виллем.
        - Не беспокойтесь, - отмахнулась Эльза. - Ему не впервой и вполне удобно. А если решите поговорить, то не сдерживайтесь и не шепчитесь - его теперь не поднять и не потревожить ни грохотом пушек, ни трубным зовом самого архангела Гавриила.
        До этого пребывавший в подавленном состоянии Пауль стряхнул с себя маску безразличия и уточнил у Эльзы:
        - Подскажите, будьте добры, где вы нашли вино?
        Эльза указала на распахнутые дверцы шкафа, в котором стоял полный бочонок припрятанного хозяином молодого вина. Она попросила Николауса поднять его повыше, а сама протерла два весьма вместительных кувшина и со знанием дела наполнила их. Оживившиеся мужчины, не сговариваясь, перебрались за один стол, где Эльза уже расставляла перед каждым кружки. Никого ни о чем не спрашивая, Пауль лихо наполнил посуду, и немедленно опустошил свою кружку, как человек долго мучимый жаждой. Далее он внимательно проследил за тем, чтобы остальные, исключая Эльзу Келлер, сделали то же самое.
        - Не уверен, что вам приходилось что-либо слышать о человеке по имени Каспар Рейхенштейн, - начал нотариус, повторно разливая вино. Кто-то промолчал, кто-то отрицательно помотал головой, этим отвечая Паулю, и он продолжил свою историю: - А ведь Каспар Рейхенштейн это мой отец - владетель земель от Вестендорфа до Голдрейна. Дворянин. Пусть не самый именитый, пусть провинциальный со всеми вытекающими из этого последствиями, но очень состоятельный. То есть когда-то был очень состоятельным.
        Отец рано остался без родителей, умерших от оспы, и попал под опеку дяди, который был человеком властным, не терпевшим иного мнения, кроме своего. И это нисколько не мешало ему быть безмерно глупым и до крайности суеверным. Опекун отца мог самоотверженно спорить со словами святых отцов Церкви, если не знал, с кем именно спорит, и при этом мог искренне верить, например, что никакого Нового Света в помине нет, а это лишь грандиозная мистификация, откровенный обман, устроенный сообща англичанами, испанцами и французами, дабы по меньшей мере ложью возвеличиться над нашей империей. Удивительно неразумный был человек. Разве он мог чему-то научить моего отца? Что мог дать, кроме своего скудоумия, которое, как общеизвестно, чуть менее опасно, чем чума, но гораздо заразнее?
        Однако когда опекун умер, отец невероятно переживал его кончину. Я думаю, в первую очередь потому, что мой родитель внезапно осознал свое полное одиночество и неготовность принять в полном объеме бремя взрослой жизни. Вы можете предположить, что он вышел в свет и стал самостоятельно постигать мир, и в таком случае ошибетесь. Отец продолжил жизнь отшельника, заточившего себя самого в мрачный каземат, как некогда научил его дядя.
        Мой отец вел столь убогий образ жизни, что такого, пожалуй, старался избегать даже самый бедный крестьянин в самом захудалом селении. Ни друзей, ни элементарного общения, которого достоин дворянин. Продолжайся его жизнь в таком вот духе, и я, чего доброго, никогда бы не появился на свет.
        Надо отметить, времена, о которых я веду речь, были ознаменованы мощнейшей волной противостояния между протестантами, стремительно набиравшими силу, и католиками, эту силу столь же стремительно терявшими. Отец сторонился этого конфликта всеми мыслимыми способами. Конечно, он считал себя верующим человеком, но на самом деле более всего подчинялся религиозным предрассудкам. Конфронтация беспокоила его лишь постольку, поскольку он опасался, что придет время личного ответа, когда его наконец спросят: "С кем ты Каспар? Чью сторону, чью веру полагаешь своей?"
        Именно выбор пугал его. Выбор там, где он не разбирался в сути предмета ни малейшим образом.
        И в одночасье все переменилось, как по щелчку пальцев некоего могущественного чародея. Хотя... отчасти это можно назвать правдой, ведь тут в истории жизни моего отца действительно появляется чародей.
        Как рассказал отец, однажды он проснулся с четким ощущением присутствия в его спальне кого-то постороннего. Открыв глаза, он немедля встретился взглядом с молодым гостем, стоявшим у изголовья кровати. На вид незнакомцу было не больше двадцати пяти лет. Он был белокур, и тонкие невесомые пряди волос лежали на голове в кажущемся беспорядке. Лицо гостя в целом было невыразительным и непримечательным, но вот его глаза заслуживают отдельного разговора.
        Синие и ясные глаза были невероятно большими, на пол-лица. Они не просто блестели, как поймавшие солнечный свет стеклянные шарики в глазницах кукол. Они излучали завораживающее свечение.
        Одет незнакомец был просто, даже небрежно, и можно было со всей уверенностью сказать, что он уже достаточно долго не менял платье, в котором предстал перед моим отцом. Таинственный визитер, непостижимым образом оказавшийся в спальне за запертой дверью, назвался пилигримом и магом по имени Нави. Он сказал, что одной лишь силой мысли перенесся к моему отцу из далекой Индии - края несметных богатств и всесильных чародеев.
        Нави сходу заявил, что живет на свете уже две тысячи лет, за которые стал свидетелем грандиозных событий, рождений и гибели не одной сотни великих людей.
        Как раз с этого и началось падение рода Рейхенштейнов, ведь Нави, к сожалению, не пришлось долго убеждать моего отца. Каспар Рейхенштейн с чрезвычайной легкостью поверил словам незнакомого человека, потому что сам очень хотел верить. Все, о чем он спросил мага, когда первоначальное потрясение прошло:
        - Почему я?
        - В этом содержится великий замысел, - Нави резко оттопырил указательный палец и поднял его вверх. - Это часть Провидения Всевышнего. Ответь, почему ты носишь имя Каспар?
        - Моего отца звали Каспаром, и его отца звали так же. Сколько существует род Рейхенштейнов, так было заведено, что старший из сыновей носит это имя.
        - Да, это мне известно. Но знаешь ли ты, кем был первый из твоего рода с именем Каспар?
        - Разумеется, знаю. Первым был рыцарь Каспар Гуго Адальберт - племянник Карла Великого, императора Запада.
        - Прости ему его невежество, - закатил глаза Нави, поднимая руки, чтобы со всем пафосом обратиться к небесам. Он высокомерно посмотрел на собеседника и проговорил: - Знай же, глупец, что родоначальником всех Рейхенштейнов был Каспар-волхв, царь Севера, пришедший с тремя другими владыками частей света поклониться новорожденному Иисусу. Знай еще и то, что тебе уготовано повторить путь своего предка, повторить его славную судьбу.
        И далее Нави поведал моему отцу главную причину своего появления.
        В самое ближайшее время, сообщил он, произойдет Второе пришествие, и три новых волхва, три новых царя должны подготовить мир к этому знаменательному событию. Пока волхвы Мельхиор и Бальтазар еще не найдены, Каспар Рейхенштейн должен пройти надлежащее обучение, которому силы тьмы уже всячески пытаются воспрепятствовать.
        Со слов мага выходило, что безопасность моего отца была под угрозой, так как его намеренно травили, не первый день подмешивая в еду и питье яд. В ответ на недоумение Каспара, который неплохо себя чувствовал, был бодр и не выказывал явных признаков расстройства здоровья, Нави заявил, что яд действует медленно. Накапливаясь в организме, он разрушает его и постепенно затуманивает сознание. Якобы на тот момент разум отца уже был отравлен и потому не замечал не то что явных козней недоброжелателей, но и элементарного воровства со стороны прислуги.
        - Самое страшное, - продолжал пугать Нави, - ожидает далее. Грядет долгая и мучительная смерть, а твое состояние не позволит принять последнего причастия.
        Серьезно задумавшийся Каспар неожиданным образом обнаружил целый букет различных расстройств, о наличии которых у себя прежде не предполагал. Он отметил, что зрение его стало слабее, чем в детстве и в ранней юности, что стоило ему быстрым шагом пройтись по этажам замка, как начинало колоть в боку, и дыхание сбивалось на хрип. Он вспомнил также, что без малого год каждое его утро начинается с кашля и слабой боли в груди.
        Как после этого он мог не поверить Нави и его бредням?
        Рассуждай он трезво, то быстро бы понял, что зрение его ухудшается в силу возраста и дурной манеры экономить на освещении. Отец, будь он хоть немного более благоразумен, конечно же, связал бы свой унылый образ жизни, лишенный какой-либо физической активности, с болями в боку и хриплым дыханием. Свой утренний кашель непременно связал бы с тем, что в комнатах, где он чаще всего проводил время, больше года не делали уборки и не открывали окон.
        Но мой отец не был обучен здравомыслию. Он умел и любил доверяться, не прекословить и следовать туда, куда его ведут.
        - Теперь опасность миновала, и виновные уже мною наказаны, - констатировал Нави. - Я здесь, чтобы спасти тебя и провести по предначертанному пути, дабы после пришествия Спасителя ты удостоился чести сесть по правую руку от Него.
        И с этого началось обучение моего отца, которое заключалось в следующем.
        Каспар просыпался задолго до рассвета и немедленно погружался в изучение Библии. Пока все в замке еще спали, он раз за разом читал и перечитывал давно известное, пока не заучил наизусть и не стал с легкостью называть страницы и даже строки, где содержались те или иные изречения из Священного писания.
        Проснувшийся Нави завтракал в своих покоях, куда приглашался и Каспар, но не для того, чтобы принять пищу, а чтобы подробно изложить магу все прочитанное. Отцу вообще разрешалось принимать пищу раз в сутки, и трапеза его была невероятно скудной даже с точки зрения нищего бродяги или монаха-аскета.
        Затем Нави вел с отцом долгие изнурительные беседы, сложно и многословно повествуя о том, чего же в конечном итоге должен достичь Каспар. Изредка для него устраивались послабления, которые явно носили характер случайных. Они были связаны с тем, что магу самому хотелось блеснуть перед Каспаром своими познаниями, явить ему свое магическое искусство. В такие минуты чародей рассказывал о своем далеком учителе, живущем неимоверное количество лет и прекрасно помнящем своего деда Ноя и своего отца Иафета. Также Нави любил путанно рассказывать об индийском путешествии Иисуса Христа, целью которого была встреча с учителем. Нави с гордостью говорил, что лично общался со Спасителем, делил с ним хлеб и вино.
        Кроме этого маг показывал Каспару и свое тайное мастерство. Чаще всего он двигал предметы по столу усилием воли или пристальным взглядом тушил свечи, но иногда демонстрировал нечто по-настоящему невероятное. Перед этим в комнате обязательно появлялась жаровня, в которой Нави сжигал какие-то приторно-сладкие благовония, затем он садился напротив Каспара и мягким голосом читал молитвы на непонятном языке. Несколько раз мой отец видел, как изо рта мага выскакивали огненные шары, и Нави принимался ловко жонглировать ими. Несколько раз отец видел, как маг отрывался от пола и парил по всему замку, а потом возвращался в комнату.
        Но однажды Каспар стал свидетелем поистине чудесного явления. После очередного полета Нави тяжело сидел на стуле, потом поднял красные от усталости глаза на Каспара и предложил ему самому отправиться в полет. Маг глубоко вдохнул над жаровней и тут же выпустил струю дыма от благовоний в лицо моему отцу. Тот закашлялся, в глазах потемнело, но стоило зрению вернуться к нему, как он ощутил, что парит, и вовсе не над полом. Отец с удивлением и исключительным спокойствием осознал себя летящим над собственным замком.
        На той невероятной высоте, на которой очутился Каспар, порывами дул холодный ветер, до боли трепавший волосы и сушивший лицо. Пригнав громады рокочущих туч, ветер спрятал за ними солнце.
        Отец не чувствовал страха. Напротив, он ощущал небывалую легкость, необычайный прилив сил и безмятежность. Привыкнув к полету и освоившись с движениями, он взмыл вверх и пробил плотный заслон из черных туч.
        Наконец поднявшись так высоко, что уже нельзя было различить под собой ни земли, ни туч, Каспар остановился. И тут на фоне диска солнца он увидел сверкающий хрустальный город, построенный то ли на огромном облаке, то ли на острове, парящем над миром. Город показался ему пустым, и он направился к замку, возвышавшемуся в самом центре этого рая.
        У ворот замка Каспара встретили два вооруженных гиганта, в которых мой отец легко узнал ангелов по белоснежным крыльям за их спинами, по блещущим золотом пластинчатым доспехам, выполненным на манер древнеримских. Лиц ангелов невозможно было различить из-за того, что головы этих божественных созданий окружало нестерпимо яркое сияние.
        Ангелы опустили и скрестили мечи, преграждая Каспару путь в замок. И едва он решился что-то сказать, как услышал над собой грохочущий голос:
        - Слишком рано, Каспар Рейхенштейн! Уходи, еще слишком рано!
        Голос был пугающим, но одновременно с этим в нем определенно слышалась теплота отеческой заботы. И Каспар решил, что разговаривал с самим Владыкой Вседержителем. С того момента он еще больше укрепился в своем доверии к Нави.
        Между тем состояние здоровья моего отца постоянно ухудшалось, и отравление недоброжелателями не имело к этому никакого отношения. Его более чем напряженный образ жизни дал бы фору любому яду. Каспар вставал, когда все спали, крайне мало ел и имел право отойти ко сну в час, когда иной добрый крестьянин уже занимался по хозяйству. Целый день он был тяжело загружен чтением, утомительными размышлениями, нудными беседами с магом и молитвами. Бесконечными молитвами. Закономерным результатом этого стало то, что однажды мой отец просто не нашел в себе сил подняться с постели, а еще через несколько дней, полностью истощенный, он впал в глубокое забытье.
        Было очень тяжело просыпаться, и о том, чтобы сразу подняться на ноги, не шло и речи, так как Каспар чувствовал будто его тело истерзали, растоптали и скрутили веревками. Лежа совершенно неподвижно, он задыхался, обливался липким холодным потом и с немалым усилием смог разомкнуть веки.
        За тот период, что мой отец провел в беспамятстве, он потерялся в ходе времени и не мог даже определить, утро сейчас или вечер.
        Комната была скудно освещена парой лампад, в колышущемся свете которых Каспар увидел двоих мужчин в мышиного цвета монашеских одеждах. Монахи, сидевшие у постели с раскрытыми книгами в руках, читали, но Каспар мог только угадывать это по характерным движениям губ, так как из-за слабости он был лишен слуха. В его ушах звучал непрекращающийся монотонный гул, иногда нарушаемый тихим протяжным звоном.
        Каспар старался обратить на себя внимание монахов, но те были слишком погружены в себя, а он сам вследствие слабости был не в состоянии что-либо проговорить или пошевелиться. Волна ужаса и напряженности захлестнула Каспара, угрожая отнять оставшиеся душевные силы.
        Только когда монахи закончили с чтением и закрыли свои книги, один из них увидел, что мой отец пришел в себя, и нехотя подошел к изножью кровати.
        В гробовой тишине он стоял, не говоря ни слова, не издавая ни единого звука, не выражая никаких эмоций. Монах пристально пялился на Каспара так долго, что стало откровенно жутко, но при этом отец не мог оторвать взгляда от стоящего рядом.
        Затем качнулся воздух в спальне, и Каспар ощутил легкий сквозняк. Переведя взор на дверь, он обнаружил вошедшего старика в скромном длиннополом облачении аббата. Этого человека Каспар узнал и торопливо силился понять, что же в его доме понадобилось Отто Шульце, настоятелю небогатого монастыря Вессберг, имевшего мизерных размеров владения на границе с землями Рейхенштейнов.
        Лицо аббата несло печать усталости, слегка подрагивающие руки покоились на груди. Он подошел и с неискренней улыбкой сказал:
        - Отдыхайте и набирайтесь сил. Скоро вам предстоит о многом рассказать мне и сделать важный выбор.
        
        ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
        
        Качая в руке опустевшую кружку, Пауль Рейхенштейн примолк.
        Был уже поздний вечер, и значит, с момента, когда путники собрались вместе, прошел не один час. От выпитого вина и усталость чувствовалась иначе: кто-то клевал носом, хотя и не терял нити повествования, а кто-то, как, например, сам рассказчик и Виллем, держался уверенно, будто и не был утомлен событиями уходящего дня.
        Воспользовавшись паузой, Михаэль Бреверн не стал никого тревожить и тихонько направился на поиски вина. Откуда-то из подсобных помещений трактира он принес два бочонка, которые водрузил на стол, придвинув к стене. Теперь каждый наливал себе сам, сколько считал нужным и так часто, как желал.
        В отсутствие Бреверна хорошо захмелевший Николаус нашел свиной окорок, как умел, нарезал его и подал к общему столу на большом плоском блюде.
        Теперь и Эльза Келлер присоединилась ко всем. Она наполнила вином стеклянный фужер - хозяйский или предназначенный для важных гостей - и обратилась к рассказчику:
        - Пожалуйста, господин Рейхенштейн, продолжайте. Что случилось дальше?
        Нотариус кивнул, опрокинул в себя очередную порцию вина и продолжил историю:
        - Почти две недели мой бедный отец провел в беспамятстве и окончательно пришел в себя через трое суток после первой встречи с аббатом Шульце. Все это время за ним ухаживали монахи, хранившие гробовое молчание, не дававшие никаких ответов на осторожные и многочисленные расспросы Каспара.
        С момента когда рассудок вернулся к отцу, он сразу заметил, что в собственном замке находится на положении узника. Впрочем, не ускользнуло от него и то, что его тюремщики не очень на таковых походили и даже сами напоминали арестантов.
        Когда же состояние Каспара улучшилось, с ним впервые заговорили. Явившиеся в очередной раз монахи принесли одежду, обувь и приказали поскорее собираться на беседу с аббатом. В тоне их речей отчетливо слышалось слепое преклонение перед Отто Шульце и полное презрение к моему отцу.
        Аббат расположился в старом кабинете дяди Каспара, в который со времени похорон никто не заглядывал. Как могло показаться на первый взгляд, там мало что изменилось, однако отцу стали постепенно бросаться в глаза некоторые детали, не сильно его обрадовавшие.
        Стол аббата Шульце был буквально завален документами, и Каспар лишь сейчас поразился огромной площади столешницы, несмотря на то, что видел ее не в первый раз. Каспара подвели к креслу, и аббат, не отвлекаясь от бумаг, жестом указал ему сесть. Желая подвинуться ближе, отец попытался переставить кресло, но выяснил, что сделать это было невозможно, так как каждая ножка была намертво привинчена к полу.
        Не дожидаясь действий отца, монахи сами усадили его на место и отошли к двери.
        - Епископ передал мне высочайшее поручение провести церковное расследование инцидента, произошедшего в вашем имении, - буркнул аббат, по-прежнему не поднимая лица. - Скажу больше, Император и Понтифик в курсе случившегося и весьма опечалены свершившимися здесь преступлениями против людей и Господа.
        - Я разве что-то...
        Отец не успел закончить фразу. Резко выпрямившись, аббат сел ровно, положив руки на столе параллельно друг другу, и грозно сверкнул глазами. После такого логично было ожидать бури гнева, но ее не последовало.
        - В отличие от епископа я рад вашему выздоровлению, - холодно сказал Шульце. - Признаюсь, мне не очень хочется проводить следствие в отношении вашей особы, но как рядовому слуге Церкви обсуждать приказы мне не по чину. Каспар, подождите еще чуть-чуть, я разберусь с поступившими бумагами, и мы приступим к нашему долгожданному общению.
        С этими словами аббат бережно раскрыл некую папку и погрузился в чтение, предоставив моему отцу возможность подумать и осмотреться внимательней.
        На стене справа Каспар увидел странного вида бледно-розовые пятна, которых раньше там не было. Их явно пытались затереть, на что указывала сильно поврежденная штукатурка, но с этой задачей не смогли справиться. Конечно, их сделали менее заметными, но зато больше по размерам. При этом темные красные точки в центре каждого пятна сделались еще очевиднее. Наконец-то поняв, что это за следы, и после каких именно действий они могли остаться, Каспар перевел глаза на глухую стенку письменного стола, за которым сидел аббат.
        Из-за неровности досок стенка стола справа не касалась пола, и в образовавшемся таким образом зазоре отец увидел что-то маленькое, желтоватое. Сощурившись и присмотревшись как следует, Каспар различил крупный зуб, выбитый вместе с куском челюстной кости.
        Не зная, куда еще отвести глаза, мой несчастный отец взглянул себе под ноги, но и там его взору открылось неприятное. Внутри словно все оборвалось, стены и пол зашатались, а глаза застил мрак. В трещинах досок Каспару открылись следы высохшей крови тех, кто сидел в этом же кресле, что и он, тех, кто раньше него удостоился чести побеседовать с аббатом.
        Шульце закончил ознакомление с документами, сдвинул все, что могло ему мешать, к краям столешницы и освободил перед собой пространство, словно намереваясь писать. Он глянул на Каспара и в его лице увидел то, что не могло не обрадовать. Мой несчастный отец всем своим видом выражал смирение и трепет, готовность беспрекословного подчинения. Молча закивав своим мыслям, старик попытался улыбнуться, но из этого ничего не вышло. Лишь разъехались в стороны уголки губ, как если бы аббат пытался проглотить нечто, что самим присутствием во рту вызывало рвотный рефлекс.
        - Вы даже не догадываетесь, любезный Каспар, во что умудрились вляпаться, - сказал Отто Шульце. - Тот, кого вы полагали святым, на деле оказался преступником, редким исчадием ада. Он изворотлив, как змей, и ядовит, как тарантул, хотя ловко выдавал себя за невинного ягненка. Он подобен обезьяне, путешествующей с бродячим актером. Та умело прикидывается милой и потешной, но специально обучена залезать в карманы и кошельки зевак, чтобы лишить их подчас последнего гроша.
        К счастью преступный путь для вашего знакомца окончен. Мы установили, кто из вашего окружения участвовал в его играх и какую роль исполнял. Вот только относительно вас, Каспар, вопрос еще не решен. Надеясь на вашу предстоящую откровенность, я и сам буду откровенен, весть о том, что вы выжили и выздоровели, немало расстроила некоторых моих начальников. Не стану называть имен, но кое-кто делал большие ставки на вашу смерть от тех отрав, которыми вас так щедро пичкал этот подлец Нави.
        Да, некоторая проблема сейчас связана с тем, что вы выжили, но, по моему скромному мнению, она не такая уж и значимая. Нави очень много поведал нам о ваших отношениях, разговорах, размышлениях. Выгораживая себя, пытаясь хоть как-то объясниться, он, разумеется, многое исказил или даже выдумал. Еще больше о вашем поведении мы узнали от слуг. Этих не пришлось ни уговаривать, ни запугивать. Они были хорошими свидетелями для моего расследования, скажу я вам. Честными и непредвзятыми свидетелями, - с этими словами сам аббат слегка поморщился и мельком глянул на стену с затертыми следами крови. Удовлетворенно пришлепнув губами, он продолжал: - И вот теперь, когда передо мной несколько томов показаний виновных и заблудших, еретиков-хулителей и истых католиков, я нахожусь в замешательстве. Видите ли, любезный Каспар, этих свидетельств достаточно как для того, чтобы признать вас чернокнижником, колдуном и за это придать сожжению на костре. И их же достаточно для того, чтобы провозгласить вас святым, который был долгое время искушаем демонами в человеческом обличье, но выдержал столь серьезное испытание, не
сдался, не предал Веру. Так вот, Каспар, Церковь, чью волю я представляю, устраивают оба этих варианта. А вас? Какое развитие событий устроит лично вас?
        И так несчастный Каспар Рейхенштейн столкнулся с тем, чего страшился больше всего на свете. Конкретный вопрос аббата Шульце требовал от него такого же конкретного ответа, а для этого нужно было найти в себе силы и сделать выбор.
        Приступ паники атаковал моего отца, холодный пот выступил на лбу, скатился и повис крупными каплями на бровях. Он ощутил себя стремительно затягиваемым в быстрый водоворот, который неминуемо утащит его на самое дно, откуда нет спасения, где нет возможности вздохнуть. С трудом Каспар совладал с собой. Собрав волю в кулак, он запретил себе падать в обморок, хотя был к этому готов.
        Аббат, видимо, получал удовольствие, наблюдая, как мой отец меняется в лице, краснеет, бледнеет, смахивает пот трясущимися пальцами, как его взор плывет, а все тело раскачивается, грозя выпасть из кресла.
        Многое не складывалось в единую картину, которая была бы понятна Каспару, а перед ним никто и не собирался раскрывать всех карт. Сам он боялся о чем-то спрашивать, страшился даже самой мысли уточнить что-то у старика-аббата.
        Все, что ему сообщил Отто Шульце, было тем необходимым минимумом, который позволил бы отцу ответить на поставленный перед ним вопрос. И вот вкратце то, что стало ему известно.
        Конечно же, Нави не был магом, живущим века. Он был самым настоящим авантюристом, пусть незаурядным, но все-таки мошенником. Прибыв в земли Рейхенштейнов с полупустой сумой, он тут же принялся наводить всевозможные справки о моем отце, желая втереться к нему в доверие, напугать, лишить возможности рассуждать взвешенно и серьезно, а потом уже вить из него веревки. И сделать это оказалось проще простого.
        В первую очередь Нави разработал свой коварный план, затем подкупом, шантажом и угрозами обрел союзников в лице кое-кого из слуг моего отца. Разумеется, никакой силой мысли он не переносился в отцовскую спальню. К чему, если у тебя в кармане лежат ключи от всех покоев замка? Никто не травил Каспара, кроме самого Нави, регулярно подмешивавшего в еду и питье неизвестные снадобья. Когда это требовалось проходимцу, отец испытывал возбуждение, легкость, прилив сил. В иных случаях подлец тайно потчевал его своими средствами, вызывавшими слабость, сон или даже паралич. Демонстрируя свои якобы магические практики, он травил Каспара сборами ягод, грибов и каких-то запретных трав, при вдыхании дыма от которых человек испытывает сильнейшие галлюцинации.
        Наконец, когда Нави втерся в доверие, и воля моего незадачливого батюшки была подавлена, полностью подчинена нуждам мошенника, план мага перешел в финальную стадию. Нави завладел всем имуществом Рейхенштейнов, по сути единолично, ведь отец со всем соглашался, а того, с чем мог не согласиться, попросту не замечал.
        От имени Каспара Рейхенштейна Нави ссужал деньги, отбирал и перераспределял наделы, отдавал в управление, закладывал, повышал сборы для одних и отменял для своих ставленников. Представьте себе, это ничем не прикрываемое воровство длилось почти полгода, из которых мой милый родитель помнил от силы месяц. Остальное время он пребывал в состоянии сомнамбулы, неосознанно, но собственными действиями направляясь к неизбежной своей гибели.
        Двух правил не учел Нави: нельзя обижать подельников, когда делишь награбленное, и нельзя отпихивать от кормушки того, кто слишком многое знает, кто во многое посвящен.
        Повар отца, который был в курсе всех дел афериста едва ли не с первого дня появления Нави в пределах владений Рейхенштейнов, потребовал большей доли. Вполне логично. Еще бы, быть главным пособником и вторым лицом в столь грандиозном обмане, но при этом не иметь возможности урвать кусок покрупнее.
        К тому моменту Нави окончательно зарвался и уверовал в свою безнаказанность, а потому без сожалений и сомнений изгнал повара. У него даже не промелькнуло мысли устранить повара, как досадную помеху, докучливую мошку, и этим обезопаситься. Очень скоро Нави в этом раскаялся.
        Повар, надо отметить, не блистал сообразительностью, не предвидел последствий своих шагов. Намереваясь любым доступным способом напакостить своему обидчику и нисколько не заботясь о собственной безопасности, он сразу же направился к тем, кто в его глазах олицетворял власть куда большую, чем Каспар Рейхенштейн. Да, он выложил все козыри, излил душу, во всем сознался, вывел всех на чистую воду, но он же и пострадал первым. Его удавили еще до того, как схватили Нави.
        Все то, о чем порассказал повар, заинтересовало многих, и каждый, кто был осведомлен об истории, мечтал извлечь из нее собственную выгоду. И так с подачи влиятельных светских и духовных лиц было организовано церковное расследование, которое поручили аббату Отто Шульце.
        Вы спросите, почему расследование было именно церковным, хотя касалось разбирательства элементарной авантюры? Дело в том, что наше княжество стояло в те времена на краю гражданской междоусобицы. Католики с одной стороны, протестанты - с другой. И первые несли поражение за поражением по всем фронтам: именитые владетели открыто переходили на сторону протестантов, не говоря уже о простом люде, которым идеи Лютера казались ближе других воззрений. Кое-кто из господ-лютеран поспешил отпраздновать полную победу и успел секуляризировать церковные земли и имущество. Империя не желала этого допускать и прощать, но не имела даже флага, под который со всей готовностью встали бы последние из сторонников нереформированного католицизма.
        И вдруг Империи и Церкви преподносится этот дар в лице моего злосчастного предка и тех бедственных событий, что свалились на его голову. Нельзя было не воспользоваться. Тем более что Империя и Церковь ничего не теряли, ничем не рисковали. С одинаковой легкостью и достоверностью они могли объявить Каспара Рейхенштейна отступником и сторонником Лютера, чернокнижником, пожирателем детей, назначить ему ужасную кару и сжечь или же назвать его святым, мучимым дьяволом, однако не предавшим истинной веры и тем спасшимся. Их интересам в равной степени отвечали оба варианта.
        Мой отец остановил свой выбор на том, что гарантировало ему жизнь. Ему и, безусловно, мне.
        Незавидная участь постигла Нави, полагавшего, что умело играет с судьбой, а на самом деле рывшего себе могильную яму. Лично меня никто не убедит, что он не заслужил кары, которая ему была в конце концов определена. Его обвинили во всех тяжких грехах, которые только можно себе представить. Даже мелкие его поступки, никому фактически вреда не причинившие, были тысячекратно усилены, очернены до невозможности. И все его действия так или иначе связывались с кознями дьявола и, естественно, предательством протестантов.
        Имя Нави прочно стало ассоциироваться с дьяволом и вероотступниками. Любой, кто хотя бы видел этого мошенника, неминуемо попадал под подозрение, был вынужден оправдываться и всеми способами доказывать, что не имеет отношения к дьявольским интригам и предателям Веры. Пожалуй, вся Империя пережила новый виток охоты на ведьм.
        Со временем из имевшего место инцидента была полностью вымарана основная ее нить, и теперь каждому добропорядочному гражданину ясно, что Нави не хотел обогатиться за чужой счет, а был никем иным, как самим дьяволом. Мой родитель при этом в глазах людей превратился в мученика, спасенного Верой, молитвой и решительностью Церкви в борьбе с силами тьмы.
        Однажды рожденный миф изменил все и всех. В конечном итоге, как мы все прекрасно знаем, протестанты потерпели поражение, а Каспара Рейхенштейна вынудили отказаться от всего, кроме титула, обязав проживать вдали от людей, запретив с кем бы то ни было общаться и порекомендовав забыть пережитое, не вспоминать столь важный эпизод из его жизни. В результате аббатство Вессберг, некогда занимавшее всего-то маленькую улочку в одноименном городке, заполучило значительную часть владений моих предков.
        Так нотариус закончил свой рассказ и затих, положив подбородок на сжатые кулаки. Никто не проронил ни слова, только Николаус фон Граусбург и Михаэль Бреверн переглянулись. В истории Пауля некоторые утверждения никак не давали им покоя, просто подталкивая задать два вопроса: что это за аббатство Вессберг, и какое поражение могли потерпеть протестанты на едва ли не полностью протестантском севере Империи?
        
        ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
        
        Думая каждый о своем, путники долгое время хранили молчание, пока Эльза после тяжелого вздоха наконец-то не обратилась к Паулю:
        - Ваш отец глубоко несчастный человек. Пережить такое было бы очень трудно.
        - Будь папа жив, он бы с вами категорически не согласился, Эльза. Он считал себя счастливейшим человеком в мире. Жил он уединенно, на полном содержании монастырской братии, женился на женщине, которая грамотно вела домашнее хозяйство, обстирывала его и изумительно готовила. А в чем-то ином отец и не нуждался. Свою часть договора с Церковью он исполнял крайне ответственно: никому и никогда ни слова, ни полслова, ни пространного намека.
        - Даже вам? - изумился Виллем.
        - Представьте себе, даже мне. Все, что я рассказал вам, мне самому стало известно из бесед с матерью да от одного старого монаха. Мою маму аббат Отто Шульце по сути нанял, чтобы иметь возможность всюду и всегда приглядывать за отцом, поэтому она обладала кое-какой информацией, а монах участвовал в том церковном расследовании и располагал сведениями, что называется из первых уст, - Пауль потер переносицу, тихонько постанывая, потом обвел взглядом всех собравшихся и спросил: - Знаете, почему я решился поведать вам историю падения рода Рейхенштейнов? Потому что сегодня я внезапно напомнил себе собственного отца. Я этого боялся всю жизнь. Боялся больше всего на свете.
        - Напомнили? - переспросил Николаус. - И чем же?
        - Его безумием. Да, мой отец, Каспар Рейхенштейн, был, пожалуй, самым счастливым человеком, но только потому, что он не сумел перенести навалившихся на него невзгод и помешался рассудком. Он не справился с обманом, с шантажом, с угрозами. Представляете, он даже не сделал своего осознанного выбора, перед которым был поставлен аббатом Шульце?! Он просто рехнулся - убежал единственным доступным для него способом.
        И похоже, что сегодня помешался я сам. Эти волки с их лютым воем, разорванный возница около опрокинутой кареты! Эти чудеса с пустым постоялым двором, вещами баронессы и ее дочери в карете, в которой я ехал! Голова не выдерживает! Знаете, все то время, что я рассказывал вам об отце, постоянно думал, а не грезитесь ли вы мне, вы все. Может быть, я лежу с перерезанным горлом у трупа возницы? Может быть, умер или еще продолжаю медленно умирать? А вдруг на самом деле я и не покидал Адденбахского аббатства и брежу, как самый обыкновенный безумец, связанным по рукам и ногам в темной келье, запертой со стороны коридора? Господа, что думаете по этому поводу? Чудитесь вы мне или нет?
        Взглядом и поведением нотариус не походил на буйно помешанного, но на всякий случай Михаэль Бреверн поднялся предельно медленно, пристально наблюдая за реакцией Пауля. Тот оставался адекватным, конечно, подавленным, но нормальным. Михаэль положил свою крепкую руку на плечо Пауля:
        - Не знаю, сгодятся ли вам в качестве доказательств реальности происходящего мои заверения на словах, однако хочу на это надеяться. Дорогой Пауль, лично я не сомневаюсь, что вы находитесь в здравом уме. И сразу же желаю принести вам извинения по поводу своего прежнего недостойного поведения. Извините, с моей стороны впредь не последует никаких нападок.
        - А по поводу постели, которая застилается сама собой? - без какой-либо обиды спросил нотариус.
        - Вам может показаться странным, но теперь я вам абсолютно верю. Я убежден, что вокруг нас творится нечто невразумительное. Не буду никого пугать, к тому же среди нас дама, и не стану посвящать вас в ход своих размышлений.
        - Почему же? - с претензией поинтересовалась Эльза.
        - Во-первых, размышлений как таковых и нет. Просто рожденные наблюдательностью наметки, которые мне и самому себе изложить затруднительно. Я не смогу их внятно сформулировать, а пытаясь изложить вам, лишь еще больше запутаюсь, - Михаэль поджал губы, наморщил лоб. - Во-вторых, эти мысли настолько невероятны по своей сути, что я бы предпочел вообще в этом направлении не думать.
        Нотариус как-то механически потрогал лоб говорившего, чем вызвал легкие смешки у всех собравшихся, включая Михаэля Бреверна.
        - Вы в порядке, друг мой? Судя по температуре, да, однако течение ваших мыслей вызывает опасения.
        Бреверн гоготнул, похлопал Пауля по плечу и предложил:
        - Мы все серьезно утомились. И раз так, не пора ли лечь спать? Во-первых, мы зависим от погоды и времени суток; во-вторых, самостоятельно все равно ничего не решим.
        Коротко обсудив идею, путники пришли к выводу, что Михаэль совершенно прав. Виллем выразил полное согласие, указав, что утро прочистит их мозг, а молодой фон Граусбург справедливо подметил, что ночью не стоит ждать ни возвращения запропастившихся невесть где хозяев, ни появления новых постояльцев. Вопрос вызвала необходимость отапливать трактир в то время, как все будут спать. Виллем оказался знаком с устройством печи, расположенной здесь, от которой по всем помещениям расходились кирпичные рукава и трубы, несущие тепло. Всего-то нужно было определить дежурных, чтобы за всю ночь два-три раза наполнить печь дровами. Нести дежурство первым вызвались все мужчины, и пришлось бросать жребий.
        Путники поднялись из-за стола и гуськом направились к лестнице, спрашивая друг у друга, кто какую комнату присмотрел, какую выберет, имеются ли запоры на дверях. Эльза проверила мужа и, удостоверившись, что тот крепко спит, и состояние его не вызывает никаких опасений, поднялась наверх, обогнав задержавшихся Михаэля и Николауса.
        - Спокойной ночи, фрау Келлер, - учтиво произнес юноша, когда Бреверн ухватил его за полу камзола и этим заставил обернуться.
        - Во время рассказа господина Рейхенштейна вы, Николаус, частенько смотрели на него с изумлением. Могу я узнать, почему?
        - Господин Бреверн, никому из нас вы не раскрыли своих мыслей. Я говорю это не в упрек, а только потому, что мотив вашей скрытности мне очень хорошо понятен. Я в таком же, как и вы, затруднительном положении, мешающем толково изложить мысли.
        - Хорошо, - согласился Михаэль, - Но тогда давайте попробуем вместе? Если хотите, я начну первым.
        - Пожалуйста. К тому же сам я не знаю, как и с чего начать.
        В глазах Бреверна мелькнул огонек, ясно дающий понять степень его возбуждения. Он говорил тихо, почти шепотом, но говорил быстро, с напряжением и напором, словно адвокат по сложному делу, раздосадованный тем, что нежданно-негаданно осип перед самым процессом:
        - Пауль высказался о протестантах и их поражении в нашем герцогстве так, словно это факт, и сомневаться в нем нет причин. Сперва меня просто подмывало спросить его, знает ли церковный нотариус, что герцог Мекленбургский благочестивый протестант, родившийся в семье благочестивых протестантов.
        - Меня ввело в некий ступор само утверждение Пауля, что он является церковным нотариусом Адденбаха - дополнил Николаус. - Признаться, я никогда не был там, но осведомлен, что там нет католического монастыря.
        - Конечно. Здесь может быть лишь одна непреложная истина: старый герцог Мекленбургский отобрал монастырские владения в Адденбахе, и такое положение вещей сохраняется неизменным до настоящих дней лет тридцать, по крайней мере.
        - А Веллесберг? Какое, скажите мне, аббатство в Вессберге?
        - Разумеется, никакого, - ответил Михаэль, сжав кулаки. - Шведы в Вессберге постарались на славу.
        - Но с другой стороны, - едва дослушав Михаэля, продолжил юный фон Граусбург, - я не могу уличить Пауля во лжи. Да, он говорит несусветные вещи, утверждая, кроме прочего, что старые католики одержали победу в Империи, но - и я в замешательстве от такого несоответствия - Пауль говорит правду. Не могу толком объяснить этого. Пауль не обманывает нас, и он явно не сумасшедший. Я с детских лет помешан на всякого рода историях, рассказах о приключениях, анекдотичных случаях и с течением времени научился довольно легко угадывать, обманывает человек или говорит правду. У одних рассказы получаются дырявыми и рваными. А это указывает на то, что не все продумано в их байках. У других истории изобилуют ненужными уточнениями и деталями. Это говорит о том, что рассказчик хорошо продумал сказку, но, убеждая слушателей в достоверности, он украшает ее излишними подробностями, как старьевщик покрывает декоративным лаком неказистую безделушку, желая выдать ее за произведение искусства. Да и сумасшедших я повидал достаточно, причем самых разных. Я родился и вырос на пересечении множества дорог, на нашу ярмарку всегда
приходило огромное количество самых разных людей из самых разных местностей, и в поисках новых историй мне приходилось общаться со многими. Так что, опираясь на опыт, я не могу назвать господина Рейхенштейна сумасшедшим.
        - Согласен с вами, Николаус. И здесь у меня есть кое-какой вывод. Думаю, что Пауль Рейхенштейн по какой-то пока неясной нам причине сам свято верит в свой рассказ.
        В коридоре второго этажа трактира негромко скрипнула половица, мужчины на лестнице резко обернулись на приглушенные, едва ли не крадущиеся шаги и увидели Виллема. Он тут же остановился в недоумении:
        - Вы разве не спите?
        - Уже расходимся, - откликнулся Николаус. - Решали, кто из нас будет дежурить у печи следующим.
        - А вы отчего не спите? - полюбопытствовал Михаэль.
        Заметно застеснявшийся Виллем опустил взор и виновато заулыбался, но не заставил долго ждать ответа:
        - Вспомнил, что на столе оставался хороший кусок свиного окорока и решил не дать ему испортиться.
        Все трое рассмеялись, и Михаэль, отойдя, чтобы не мешать проходу, сделал приглашающий жест в сторону стола, где действительно оставался нарезанный окорок.
        - Конечно-конечно, Виллем. Проходите и не думайте нас стесняться.
        - Ну, в моем положении стесняться вредно и чревато серьезными волнениями в животе, - продолжал улыбаться Виллем, направляясь к столу. - Неизвестно, где в следующий раз удастся перекусить и вкусно, и бесплатно.
        Тем временем Николаус изменился в лице. Его посетила некая мысль, продолжая следовать которой, он спросил:
        - Виллем, будьте добры, скажите, что вы слышали об аббатстве Вессберг?
        - Да ничего, - коротко отозвался тот, наливая себе вина в кружку.
        Николаус торжествующе обратился к Михаэлю, намереваясь подчеркнуть, что никакого аббатства в известном ему Вессберге нет, однако Виллем неожиданно продолжил:
        - Монастырь как монастырь. Обычный. Земельные владения у аббатства и вправду внушительные. Насчет этого господин Рейхенштейн не преувеличил. Кстати, очень жаль его отца, да и его самого тоже жаль.
        - Какой монастырь? - поперхнулся Михаэль. - В Вессберге?
        Виллем часто закивал, не придав значения интонациям в вопросах Бреверна:
        - Я пытался там получить хоть какую-то работу, но никого из местных мои навыки не впечатлили.
        - Да что вы такое говорите? - буквально взорвался Михаэль, от чего Виллем чуть не подавился, а фон Граусбург испуганно посмотрел на купца. - Вессберг был уничтожен девять лет назад! Шведы не оставили от него камня на камне!
        - Простите? - удивленно переспросил Николаус. - Уничтожен? Как может быть уничтожен город, в котором мой род на протяжении нескольких лет и до сего дня ведет дела? Да, никакого монастыря там нет, но Вессберг не уничтожен. Здание монастыря было отнято у Церкви, и герцог передал его для нужд университета. И никаких шведов там в помине не было!
        На этом Михаэль на какое-то время впал в ступор и ухватился за перила лестницы, будто опасался упасть. Он прикрыл глаза и, тяжело опускаясь на ступени, еле слышно прошептал:
        - Что за бред творится на этом дьявольском перекрестке?!
        Высказавшись и теперь уже не обращая ни на кого внимания, Виллем увлеченно жевал окорок, не забывая отхлебывать вино, вкус и сладость которого хотел запомнить на всю жизнь.
        "Не самый плохой день, - думал бродяга-писарь. - Ведь имел все шансы погибнуть, а вот теперь в тепле, уюте и отличной компании набиваю брюхо".
        
        ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
        
        Рассказ нотариуса не смог полностью завладеть Эльзой Келлер, поскольку ее мысли то и дело сбивались, а взгляд сам собой скользил в сторону мужа, мирно посапывавшего на лавке. Она испытывала смущение и досаду, полагая, что предала Хорста, не объяснившись с ним в свое время, не признавшись, а теперь еще и опоив. Впрочем, поведанная Паулем Рейхенштейном история помогла Эльзе немного забыться, отвлечься от терзавших ее сердце чувств. На душе стало спокойнее, самую малость. Но гнетущее волнение вновь накатывало и теперь грозило быть непреодолимым.
        Женщина вошла в комнату, которую давно определила за собой в качестве места для ночлега. Судя по отсутствию вещей, застеленной постели и тонкому слою пыли на полу, спальня пустовала достаточно долго.
        Усевшись на край кровати, Эльза прикрыла лицо руками и тихо заплакала.
        У нее невероятно сильно ныли ноги. Такой боли она еще никогда прежде не переживала и теперь была совершенно уверена, что лекарство старухи ей бы нисколько не помогло. Но эти страдания были самыми меньшими из ее бед.
        У Эльзы невыносимо болели спина и низ живота, о чем Хорст не знал и не догадывался. Скрывая то, что ее болезнь усилилась и распространилась, она испытывала немыслимые страдания. Хорст ни в коем случае не должен был увидеть, заметить обострение болезни. Но и в этом, по мнению Эльзы, не заключалась ее самое большое горе.
        Главной трагедией для нее было то, что пришлось так несправедливо обойтись с собственным супругом, любимым и единственным близким человеком. Она всерьез опасалась, что Хорст запаникует, его совершенно оправданное беспокойство возьмет верх над здравым смыслом и заставит покинуть трактир, вынудит бежать в метель лишь бы подальше от этого таинственного места. Эльза задумалась, случись такое, смогла бы она сохранить свой мучительный секрет, удержалась бы о того, чтобы рассказать мужу правду о цели их остановки здесь. Нет, не смогла бы. И открывшееся Хорсту, скорее всего, сказалось бы на его решимости не лучшим образом.
        Эльза полусидела-полулежала на кровати, откинувшись на невысокую подушку и ожидая спасительного сна, в чьей власти было лишить ее тягостных размышлений и, возможно, подарить встречу с загадочным господином в золотой маске, по научению которого она и оказалась сейчас на брошенном людьми постоялом дворе. Все визиты незнакомца происходили исключительно в ее снах, но в то же время ей было доподлинно известно, что увиденное ею там имело место на самом деле, было абсолютно реально.
        В первый раз господин в золотой маске явился к ней три недели назад. Эльза спала, а когда проснулась и открыла глаза, щурясь от яркого солнца, проникавшего в окно, не сразу заметила мужчину в дорогой темного цвета одежде, который наблюдал за ней, сидя в углу. Сделав знак сохранять тишину, он подошел к кровати, и Эльза зажмурилась. Она ощутила теплое прикосновение мягкой руки к своей щеке, и высокий статный господин пожелал ей доброго утра. Он сказал, что не причинит Эльзе зла, и ей нечего опасаться, что на некоторое время он даже лишил ее боли и с горечью должен признаться, что не в состоянии излечить недуг женщины полностью, во всяком случае сейчас.
        Хоть Эльза и вправду почувствовала себя лучше, но присутствие в спальне постороннего угнетало. Испугавшись, она крикнула, позвав Хорста. Точнее, хотела крикнуть, ведь из горла донесся только тихий хрип, будто она до этого уже сорвала голос. Оглядевшись, Эльза увидела, что мужа рядом нет: ни в постели, ни в спальне.
        - Все это происходит в твоем сне, - успокоил Эльзу господин в золотой маске. - Здесь тебе нечего бояться. Здесь только ты и я, а мир вокруг будет таким, каким мы вместе пожелаем его видеть.
        И в следующий миг комната, залитая утренним солнцем, сменилась на зал какого-то дворца, освещенного сотнями ярких свечей в серебряных канделябрах, ведь за окнами был или поздний вечер, или раннее утро. Эльза никогда прежде не видела таких восхитительных роскошных покоев, за которыми следовала череда не менее дивных залов. Ее фантазия, сколь бы богатой она ни была, никогда еще не рисовала ей ничего хотя бы отдаленно похожего. И тут она снова испугалась, вспомнив, что стоит в чепчике и ночной рубашке. Но это было вовсе не так.
        На Эльзе было просто потрясающее платье с тонкой и длинной талией, недозволенно глубоким декольте и тугим корсетом, каких она отродясь не носила и не видела. У платья имелась пышная тройная юбка, две из которых заканчивались длинными и тяжелыми шлейфами. Верхняя юбка была декорирована драгоценными камнями, золотыми и серебряными нитями, а вторая, чуть выбивавшаяся снизу и с боков, была обшита изысканными кружевами.
        Ожидая увидеть свои натруженные руки и обломанные ногти вполне привычными, Эльза обомлела. Белые, как мел, они выглядели ухоженными.
        Однажды, в ходе какого-то не примечательного разговора, Хорст объяснил Эльзе, что фантазия человека всегда ограничена его личным опытом. Никто не в силах выдумать что-то такое, чему не был свидетелем сам, не видел этого, не слышал из чьих-либо подробных рассказов и так далее. Эльза не могла вспомнить, о чем же был тот их разговор, а вот слова мужа сами выплыли из памяти. Те воспоминания в какой-то мере убедили Эльзу в реальности окружавшего ее, ведь сама она ни за что не выдумала бы этого роскошного зала с сиянием сотен свечей, этого платья со шлейфом, мешающим ходить.
        Господин в золотой маске появился в конце анфилады и направился к ней. Эльза более не боялась незнакомца.
        Он поведал причину ее стремительно развивающейся болезни, смертельный характер недуга и невозможность излечения теми скудными средствами, которые доступны простым смертным. Тем не менее шанс справиться с болезнью имелся, и только господину в золотой маске было под силу этот шанс реализовать. От Эльзы требовались лишь согласие и беспрекословное повиновение. Она не сразу решилась ответить "да", ведь еще одно условие незнакомца запрещало женщине рассказывать обо всем мужу.
        В то утро Эльза проснулась во второй раз и, немного поразмышляв, была готова принять все за причудливое сновидение, порожденное снадобьем старухи-лекарки, как увидела лежавший на столе лоскут кружева, прикрывавший Библию. Раньше там не было и не могло быть ничего, кроме потертой книги, подаренной на свадьбу. Поднявшись, Эльза покрутила лоскут в руках и обнаружила, что этот кусок кружев от рукава того платья, в которое она была облачена в своем видении.
        В спальне трактира Эльза, не разуваясь и морщась от боли, осторожно закинула ноги на кровать. Сон не приходил. Она просто закрыла глаза, прислушиваясь к завыванию вьюги за окном и постукиванию ставней.
        Горбун, все это время остававшийся невидимым для Эльзы, мечтательно смотрел на нее, представляя себе совсем другую женщину - прелестную колдунью, ради обладания которой он готов был продать душу дьяволу еще раз, и еще. Он молча поднялся со стула у окна и сквозь дверь вышел в коридор второго этажа.
        - Кто в этой комнате? - спросил высокий худой колдун, словно он стоял здесь и дожидался появления горбуна ради этого вопроса.
        - Фрау Келлер.
        - Наш господин недоволен тем, что некоторые из жертв все еще не спят. Очередная часть ритуала не может быть начата, пока они бодрствуют.
        - Так усыпи их, - удивился карлик. - Это же в твоих силах?
        - Разумеется, но мне понадобится помощь.
        Карлик-горбун кивнул, давая понять, что готов помочь, и направился вслед за высоким колдуном, уже шагавшим к лестнице.
        
        ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
        
        Довольному Виллему чудилось, что он никогда так вкусно и сытно не ел. Действительности это не соответствовало. Конечно же, ел, и бывало даже лучше, все-таки происходил он не из самых низов общества и до свалившихся на него невзгод в лице бургомистра и сплетенных им козней вел вполне достойный образ жизни, позволявший не отказывать себе в хорошей еде и добром питье.
        Виллем откинулся назад и сел, привалившись к стене. В полнейшем отрешении поднялся со ступеней Михаэль и, не прощаясь, не удостаивая никого взглядом, направился на второй этаж. Он что-то бормотал себе под нос, время от времени жестикулировал, подчас бурно, и наконец скрылся в темноте. Николаус, пребывавший в крайне задумчивом состоянии, не заметил отлучки Бреверна. Сдвинув брови, он сосредоточенно рассматривал свои ладони.
        - Никак не могу вспомнить его настоящего имени, - посетовал Виллем.
        Молодой фон Граусбург вздрогнул и посмотрел на писаря так, словно не ожидал его тут увидеть.
        - Имени кого? - равнодушно спросил Николаус.
        - Нави, о котором рассказывал господин нотариус.
        - Он только так его и называл. Нави. Или я что-то пропустил?
        - Нет, не пропустили, - откликнулся Виллем. - Но я как-то слышал историю об этом Нави, и в ней сообщалось, кроме прочего, его настоящее имя.
        Николаус замер на короткий отрезок времени, а затем оживился, вскочил на ноги и сел за стол напротив Виллема.
        - Ну-ка, давайте поподробнее.
        - Особо нечего рассказывать, но если хотите, то извольте, - качнул головой писарь. - Я еще ребенком слышал об этом мошеннике Нави и представить себе не мог, что однажды встречусь с человеком, на жизнь которого он оказал такое сильное воздействие.
        - От кого вы слышали историю?
        - От нашего священника, а тому рассказал другой священник, а тот в свою очередь узнал ее от какого-то монаха, который бывал в окрестностях Вессберга и случайно встретился там с неким солдатом. Вот тот-то и поведал историю о Нави, сообщив его настоящее имя.
        Особо не выбирая из кружек, собранных на краю стола, Николаус схватил одну, наполнил вином и велел Виллему начинать.
        - По происхождению Нави был поляком, и его имя так сложно для уха и памяти немца, что проще запомнить и повторить невероятно длинные полные имена испанцев со всеми нескончаемыми лентами их титулов, чем заучить и выговорить польские имя и фамилию, пусть и не самые длинные.
        Я начну историю с короткого упоминания о войне, которую в прошлом веке против Москвы вели Швеция вместе с Речью Посполитой. Нави удачно занимался шпионажем, но и тогда был знатным прохвостом, так как продолжительное время работал на обе стороны конфликта, умело извлекая двойную выгоду и не задумываясь над определением слова "честь". Но, как говорится, сколько веревочке не виться... Русские первыми изобличили Нави, и тому пришлось спешно бежать к шведам, которые к моменту появления шпиона в расположении их частей из собственных источников знали, кто он такой на самом деле. Без лишних расспросов Нави был схвачен и помещен под стражу в ожидании скорого трибунала и заранее определенной казни. У него при себе не было ни денег, ни мало-мальски ценных вещей. Сапоги и те у бедолаги отобрали. Однако в конце концов Нави удалось сбежать. Немыслимо, но он сбежал.
        Как, спросите вы? Стражники, приставленные охранять задержанного, и даже их командир, опытный и неподкупный офицер, заверяли потом, что для побега Нави применил чудовищное чародейство.
        Стражники неотлучно находились на посту, когда в строении, где разместили тюрьму, запахло гарью и почему-то падалью. Обойдя все помещения, стража определила источником гари и смрада комнату, в которой содержался Нави. Зайдя туда, солдаты увидели чародея парящим в центре помещения, ноги его были объяты пламенем, но сам Нави жутко хохотал, раскрывая рот так, что периодически запрокидывал голову далеко назад, как не способен сделать нормальный человек. Изо рта Нави во все стороны разлетались белесые бабочки, рассыпавшие от крыльев вонючую пыльцу. Чародей скинул камзол, одним резким рывком сорвал рубашку и вспорол себе брюхо. Представьте только, он сделал это собственными ногтями, которые перед этим превратились в длинные изогнутые ножи, наподобие тех, что используют рыбаки для потрошения крупных рыб. Смрадная гниль, черви и истлевшие потроха высыпались на пол. Глаза Нави лопнули с отвратительным звуком, и из глазниц полезли мерзкие сколопендры, с отвратительным похрустыванием тершиеся друг о друга своими уродливыми телами.
        От увиденного одному из стражников стало так дурно, что он не смог совладать с собой, и его болезненно выворачивало наизнанку желчью, глаза застилали слезы. Второй не смог дышать от ударившего в нос зловония и вскоре потерял сознание. Бывший при стражниках начальник караула вспоминал потом, что дух по всей тюрьме стоял настолько отвратительный, что дай ему тогда понюхать прелого чеснока с гнилой рыбой, он бы воспринял их вонь как тончайший аромат нежной розы, только-только сорванной с куста. Сам он не нашел в себе сил справиться с отвращением перед увиденным и опрометью выбежал из здания, но еще долго его преследовали дьявольское видение и смрад.
        Чары развеялись, и нетрудно догадаться, что Нави не обнаружили в его узилище. И мертвым его тоже никто считать не торопился, невзирая на утверждения стражи о вспоротом животе и вывалившихся внутренностях.
        Была проведена серьезная проверка. Казалось бы, логично предположить, что Нави подкупил каким-то образом солдат и их командира, но, поверьте, никто так не думал. Более того, в расположение части вскорости прибыли священники, взявшие разбор инцидента в свои руки. Они также не обвинили никого из солдат. По-моему, это отличное доказательство того, что Нави действительно имел сношения с дьяволом и обладал некими знаниями, запрещенными Церковью и здравым смыслом. Разве нет?
        Николаус фон Граусбург приготовился ответить, но вовремя догадался по выражению лица рассказчика, что вопрос был риторическим и ответа не подразумевал. Виллем продолжал:
        - Следы Нави терялись. Ходили слухи, что он появлялся при дворах сильных мира сего. Его новым местом жительства объявляли поочередно все без исключения столицы Европы, Азии и черного континента. Кто-то утверждал, что Нави все-таки не ушел далеко и был схвачен, после чего доставлен ко двору Йоханна Третьего, на ту пору короля Швеции. Говорившие так и сами расходились во мнениях: одни убеждали слушателей, что Нави был подвергнут пыткам, признался в колдовстве, после чего его казнили, другие заявляли, что его и вправду пытали, но не убили, а вынудили добросовестно служить шведскому трону. Находились и те, кто доказывал, будто Нави надолго ушел от людей в дикую местность где-то на севере Московии, чтобы углубить и развить свои познания в дьявольских науках, а вернуться спустя века, уже обретшим неимоверную мощь. И, вероятно, все эти знатоки откровенно лгали, донося глупые измышления и сплетни, так же далекие от реалий, как и священная для мусульман Мекка далека от истины христианского учения.
        На самом деле Нави скитался, нигде не прибившись и не найдя выгоды, которую всегда и во всем привык высматривать, как лиса в траве привыкла искать неосторожных полевых мышей. Едва ли не на грани нищеты он повстречал Каспара Рейхенштейна, на беду и гибель их обоих. Это конец моего повествования и начало истории, рассказанной Паулем, а ее вы, дорогой Николаус, уже прекрасно знаете.
        - И как давно вы слышали о Нави? - после долгой паузы поинтересовался Николаус.
        - В детстве. Мне было, наверное, около семи или восьми лет.
        - Вы услышали это в своих родных местах? Там, на юге?
        - Да, - сказал Виллем. - И мне кажется немного странным, что ни вы, ни Михаэль Бреверн ни разу не слышали о Нави и его афере, столь же грандиозной, сколь и губительной.
        - Это ставит меня в тупик, - ответил Николаус, поворачиваясь к лестнице в надежде увидеть там Бреверна, поддержка и логика которого ему сейчас ой-как требовались.
        Юношу качнуло в бок, он уронил голову на грудь и со всего маху рухнул на пол, даже не выставив руки вперед, чтобы смягчить падение. Виллем этого не видел. Он крепко спал, как и Николаус. Спал, как и все несчастные путники, ставшие заключенными в трактире, где по воле колдунов, подчиняясь их продолжившемуся черному ритуалу, складывались всевозможные нематериальные составляющие множества миров. Дьявольский перекресток наполнялся воспоминаниями о том, чего не было, но могло произойти, памятью о не случившемся и о тех вещах, свидетели которых давно обитают среди мертвых.
        
        ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ
        
        Не прошло и четверти часа с того момента, как заложники постоялого двора погрузились в сон, и Хорст проснулся. Он едва оторвал от лавки тяжелую голову, которую наполняли сумбур и шум.
        Во рту сильно сушило, хотелось пить, и мужчина, с трудом усевшись, огляделся. Никак не получалось сфокусировать зрение, все плыло и покачивалось, не позволяя в полумраке разглядеть спящих Виллема и Николауса. В ушах стоял монотонный гул, похожий на тот, что является свойством любого набитого до отказа питейного заведения, где ближе к концу недели обычно собирается бездна народу, чтобы согрешить в пьянстве и не только.
        С трудом взяв контроль над силящимися закрыться глазами, Хорст встал. Он не мог вспомнить, где находится, как здесь очутился и какого черта умудрился так крепко надраться. Язык и небо были сухи, как пожухлый осенний лист, как древнее полено, что лежит в самом низу дровницы не первый год и грозит занозить руку. Но Хорст не ощущал привкуса алкоголя во рту или перегара, что было странно.
        "Только бы Эльза не увидела меня в таком состоянии", - подумал Хорст, направляясь в сторону шкафа.
        Он напрочь забыл, что уже видел этот шкаф раньше, открывал его, доставал из него коробку со свечами, вино, а сейчас шел к нему машинально, даже не задумываясь. Все, что привлекало его внимание в эти минуты, - бутылки с вином, стоявшие на верхней полке. Если бы он остановился, напряг память, то, может быть, вспомнил, где пребывает, как и с кем добрался до трактира. Он мог бы вспомнить, что совсем недавно на верхней полке шкафа никакого вина не было.
        Достав ближайшую бутылку, ногтями соскоблив воск, Хорст попытался выбить пробку, но из этого ничего не вышло. То ли руки ослабли, то ли пробка была слишком глубоко посажена, то ли разбухла древесина, из которой она была выстругана, но даже у такого крепкого мужчины, как Хорст, ничего не получилось. На столе неподалеку он увидел нож, который подхватил правой рукой. Рукоять легла в ладонь, и Хорсту не понравилось то, что он при этом почувствовал. Внезапно он осознал, что уже держал этот нож в руках и... Нет, только это воспоминание. Что было дальше, он не помнил, но стоило взглянуть на перевязанную платком кисть левой руки, как от сердца сразу отлегло. Никого не убил, не изранил.
        Определенно он уже познакомился с этим лезвием, причем он сам и сжимал его в руке. Распутав платок, Хорст коротко взглянул на порез, который, казалось, говорил, что появился отнюдь не по неосторожности или случайности.
        Платок принадлежал Эльзе. В груди у Хорста все сжалось. Значит, она уже в курсе и, видимо, знает больше, чем он.
        "Хватило же ума так напиться!" - мысленно сокрушался мужчина. - "Тем более напиться сейчас, когда Эльза болеет, и с каждым днем ей все хуже. Пусть она не признается, стараясь меня не расстраивать, оберегая от горькой правды, но я-то все замечаю".
        Ножом Хорст приготовился сбить горлышко бутылки, и тут у него просто адски заломило во лбу, застучало в висках. Он вспоминал. Перед глазами пролетели сборы в дорогу до Зеенвица, выплыли из глубин сознания отзывы о молодом докторе. Потом он вспомнил вьюгу, повозку, раскачивавшуюся от порывов ветра, свою умную лошадку, оступавшуюся в снежных наносах, и наконец этот пустой трактир и путников в нем. А потом Хорст по какой-то непонятной причине заснул.
        "Я не помню, чтобы я выпивал", - подумалось ему. - "Мы познакомились здесь, разговорились".
        Он решительно поставил так и не откупоренную бутылку вина на полку и закрыл дверцы шкафа, после чего вернулся к лавке и набросил на себя шаль, которую Эльза подложила ему под голову. В голове по-прежнему шумело, взгляд не мог преодолеть колыхавшуюся муть. Запах любимой женщины, исходивший от шали, успокаивал, баюкал, потихоньку замедлял ход мыслей.
        - По-моему, мне снилось лето, - успел проговорить Хорст перед тем, как вновь провалиться в сон и перенестись куда-то, где было тепло и спокойно.
        Он открыл глаза, точно зная, что мир вокруг него есть ни что иное, как видение, путаное и головоломное. Без какого-либо удивления мельник обнаружил себя стоящим на ногах в крохотном переулке явно чужого города. Неровная линия теснившихся, едва ли не наползавших друг на друга домов заканчивалась унылой лачугой, в единственном окне которой мерцал огонек.
        Была тихая летняя ночь, и в этом темном проулке Хорст каким-то непостижимым образом догадывался, что расположенная к востоку центральная площадь городка с недостроенной церковью сейчас залита светом полной Луны. Он ничего не узнавал, просто не мог узнать, ведь никогда прежде здесь не бывал. Прекрасно отдавая себе отчет, что находится внутри сновидения, Хорст поражался отсутствию хотя бы малейших признаков иллюзорности окружающего мира. Нет, все вокруг было удивительно реальным, а сердце подсказывало, что город не просто знаком Хорсту. Это была его родина, где покосившаяся лачуга - его дом, его милая колыбель, давно оставленная и забытая им.
        Хорст отошел к ближайшему дому, спиной оперся о стену и отчетливо почувствовал каждый стык каменных блоков, каждый их выступ, каждую щербинку. Тотчас в окне лачуги качнулся свет - кто-то невидимый пронес через комнатку свечу. Не имея возможности разглядеть этого человека, Хорст отчего-то ясно представил себе образ матери, которой абсолютно нечего было делать в чужом доме, стоявшем на окраине чужого города.
        Он это прекрасно понимал, однако отчетливо рассмотрел маму, на считанные секунды выглянувшую в окно. Никаких сомнений не осталось: эта женщина была его матерью, и в столь поздний час она не спала, ожидая своего милого сына.
        По щеке Хорста побежали тонкие ручейки горячих слез. Испытывая острое желание сорваться, вбежать в убогую развалюху и скорее обнять матушку, Хорст в то же время был парализован ужасом, ведь в мире за этим чудовищным сном его мать умерла четыре года назад.
        От промчавшегося прохладного ветерка, который принес с собой запах затхлости и плесени, Хорст поморщился, и все его тело нервно передернуло. Он уже был готов поспешить к матери, как под ногами загудело, мостовая мелко и часто завибрировала, а складывавшие ее камни местами довольно высоко приподнялись.
        Из щелей лениво заструился сизый дым, имевший тяжелый дух, перехватывавший дыхание. Он свился в подобие полупрозрачной змеи, которая ползла к Хорсту. Когда тот не совладал с собой и бросился было бежать, дым фонтаном выстрелил вверх, перехватил жертву за грудь, туго стянув руки, и опрокинул навзничь. Обдав зловонием могилы, нечто приблизилось к лицу Хорста, и он застонал, увидев перед собой призрака. Его безобразный лик был перекошен: вся левая сторона вдавлена внутрь, одна глазница пустовала и была разворочена до виска, а разрубленная нижняя губа лохмотьями висела на подбородке.
        - Ты должен нам еще пять жизней, - грозно просипел призрак.
        Хорст попытался набрать в легкие немного воздуха для вздоха или, скорее, для крика, но немедленно услышал душераздирающий визг. Он узнал его. Это звала на помощь его любимая Эльза.
        
        ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ
        
        Измученный острыми впечатлениями и переживаниями, навалившимися на него за весь этот бурный день, Пауль Рейхенштейн заснул, стоило приложить голову к подушке. И сон его был очень беспокойным.
        В горячем поту нотариус метался по кровати, будто его било в сильном приступе лихорадки. Он непрерывно постанывал, страдая от неясных образов, рождавшихся во сне, то и дело взбрыкивал ногами, хватался за воздух и отбивался, как если бы убегал и боролся с пригрезившимися противниками, набросившимися с дурными намерениями.
        Это продолжалось достаточно долго, пока Пауль не зашептал охранительную молитву, услышанную им в далеком детстве и непонятно как всплывшую в памяти именно сейчас, да еще и во сне.
        И беспокойство постепенно сходило на нет, липкий пот по телу уже высыхал, превращаясь на морщинистом лице в неприятную тонкую пленку, когда из соседней комнаты, занятой Эльзой Келлер, раздались душераздирающие вопли, переходившие то в вой, то в сдавленное всхлипывание.
        Пауль Рейхенштейн проснулся так стремительно, как будто его резким рывком выдернули из полумрака на яркий свет. Нотариус не сразу вернулся к действительности, поначалу полагая, что шум ему мог и померещиться, однако топот в коридоре и окрики с первого этажа трактира растормошили, заставили подняться и выйти. Дверь соседней комнаты была распахнута настежь, около нее толпились мужчины, и только Хорст Келлер сидел на коленях у постели супруги, тщетно пытаясь ее успокоить.
        Эльзу трясло, она рыдала, явно сорвавшись в истерику, и, по-видимому, даже не слышала слов мужа.
        - Что случилось? - спросил Пауль у Михаэля Бреверна, стоявшего рядом и тершего виски.
        - Должно быть, кошмар, - ответил Михаэль. - Мне тоже приснился какой-то бред. Короткий запутанный сон, но ощущение такое, будто я целую жизнь прожил.
        Николаус резко обернулся со словами:
        - И у меня то же самое.
        Пауль и Михаэль тут же заметили свежие ссадины на лице юноши.
        - А с вами-то что приключилось? - поинтересовался Михаэль, как-то подозрительно покосившись на Виллема.
        - Похоже, потерял сознание от усталости. Рухнул, как подкошенный, прямо на пол, - отмахнулся Николаус. - Но толком этого не помню. Кстати, господин Бреверн, Виллем рассказал мне кое-что, связанное с историей господина нотариуса, и мне бы хотелось с вами этим поделиться.
        - Конечно, - ответил Михаэль. - Давайте спустимся в зал.
        - Да, господа, - обратился Хорст ко всем мужчинам, - не могли бы вы оставить меня наедине с женой?
        Коротко, но основательно Николаус изложил Бреверну суть рассказа, поведанного Виллемом, когда они остановились у лестницы, обозревая пустой трактирный зал, словно пытались в нем что-то найти.
        - Друг мой, - заинтригованно спросил Михаэль, обращаясь к молодому фон Граусбургу. - Вы пришли к каким-то выводам в связи с этой историей?
        - Нет, к сожалению, - сокрушенно развел руками Николаус. - Никаких выводов. Ничего толкового на ум не идет.
        - Господа, - вмешался Пауль, - если бы я знал, что ваше обсуждение трагедии моего рода настолько затянется и затянет вас всех, включая теперь и Виллема, то подумал бы трижды, прежде чем делиться своими воспоминаниями. Почему они кажутся вам столь важным? С чего?
        - Ну-у, - протянул Николаус. - Мне почему-то видится в ней некий сложный в применении ключ к тайнам происходящего с нами. Или вы, Пауль, уже запамятовали о карете в сарае, которая одновременно и ваша, и не ваша? Разве вам не хотелось бы узнать, что на самом деле происходит?
        - Я уверен, что раскрытие такого рода загадок мне не по зубам. Да и к чему искать ответы, если даже сами вопросы пугают до смерти? - спросил Пауль. - Так можно докопаться и до дьявола, и разве станет от этого легче?
        Николаус спорить не стал, хотя и думал, что при других обстоятельствах непременно кинулся бы переубеждать нотариуса. Он обратился к Виллему, зажигавшему свечи в зале:
        - А вы так и не вспомнили настоящего имени Нави? Может быть, Пауль чем-то сможет помочь?
        Бродяга-писарь отрицательно покачал головой и продолжил обходить зал, расставляя свечи на каждом столе, от чего уже скоро в помещении не оставалось ни одного темного уголка.
        - О, Виллем, - посоветовал Пауль, - и не мучайте себя воспоминаниями. Мне стоило большого труда заставить себя забыть имя этого гнусного проходимца.
        Михаэль Бреверн остановился, как вкопанный. Прикрывая веки и потирая переносицу, он прислонился к перилам, чтобы не упасть. С усилием, но так, чтобы Виллем мог отчетливо слышать его, купец проговорил:
        - Настоящее имя Нави Влодзимеж Качмарек.
        Виллем едва не упал, от неожиданности запнувшись за ножку стола, мимо которого проходил.
        - Вы абсолютно правы, - удивился он. - Именно так его и называли.
        Пауль тяжело опустился на стул и печально произнес:
        - Да, Влодзимеж Качмарек. Тьфу, язык можно сломать. Но, Михаэль, я апеллирую к вашим способностям делать верные логические умозаключения: как вы могли вспомнить это проклятое имя, если никогда прежде и о человеке-то таком не слышали?
        - Разрази меня гром, я не имею ни малейшего понятия, откуда в моей голове эти знания! Это чьи-то чужие мысли, не мои! - Бреверн осторожно спускался вниз, часто моргая, потому что воспаленные глаза саднило, и смотреть на ожидавших его выступления было больно. - Я не знал Нави и никогда ничего о нем не слышал. Получается, что одной загадкой стало больше, и Николаус прав лишь отчасти: ключ у нас есть, но он только один, и мы все равно не имеем возможности им воспользоваться, потому что не знаем как.
        Подоспевший Николаус помог Михаэлю дойти до стола, хотя купец храбрился и убеждал товарищей, что с ним все в порядке.
        - Присядьте, Михаэль, а вы Виллем составьте нам компанию, - позвал юноша. - Предлагаю кое-что обсудить сообща. Когда господина Бреверна посетило неожиданное просветление, которому по идее неоткуда было взяться, у меня родилась совершенно идиотская версия происходящего.
        - Ну, не спешите так, - не согласился Михаэль с грустной усмешкой. - По-настоящему идиотские версии появляются лишь в моей голове. Так и что у вас?
        - Друзья, рискну предположить, что мы шестеро, встретившись здесь, каким-то непостижимым образом передали друг другу часть себя, - сказал Николаус, постучав указательным пальцем по своему лбу, - часть своих воспоминаний, даже если эти воспоминания касаются анекдотов или чего-то услышанного от других.
        - Хорошо, - проговорил Михаэль. - Но это не объясняет, почему те или иные исторические события мы описываем совершенно по-разному.
        - По-разному? - переспросил Пауль.
        - Как знать, это ведь может объясняться чем-то другим, - ответил Михаэлю юноша и переключился на нотариуса: - Пауль, вечером вы и Келлеры уже ушли, когда мы втроем сопоставили некоторые факты из общих разговоров и пришли к мнению, что история мира, излагаемая каждым из нас, подчас выглядит как истории совершенно разных миров.
        - А-а, - согласился Пауль. - Этот нелепый рассказ о завоевании турками Вены.
        - Да, например, завоевание Вены.
        И юноша поведал нотариусу обо всем, что было предметом разговора в трактире с момента, когда Пауль Рейхенштейн удалился в свою комнату. Закончился этот экскурс не так, как следовало ожидать: Пауль сидел за дальним столом спиной к остальным и бросал свои язвительные насмешки, даже не оборачиваясь.
        - То есть вы хотите сказать, что Вессберг разрушен шведами? Вам самому-то не смешно? Нет?! А должно бы.
        - Ну не так же, - уже вяло протестовал Николаус. - Это утверждение принадлежит Михаэлю, а Вессберг, известный мне, существует, и фон Граусбурги закупают там для своих лошадей, пожалуй, лучший фураж на севере. Но в Вессберге, опять же в том, что известен мне, нет католического монастыря.
        - Конечно-конечно. Там университет. Вы говорили. Я помню, - отрезал Пауль и обратился к писарю: - Виллем, а чем вы меня позабавите?
        - Ничем, господин Рейхенштейн. Я полностью на вашей стороне.
        - Так ли? - вскинул брови Михаэль. - А как же битва не на жизнь, а на смерть между католиками и протестантами, новый виток охоты на ведьм? Виллем, неужели вы и тут согласитесь с господином нотариусом?
        Было ясно, что писарю не очень хотелось отвечать, да и вообще весь спор, затеянный не к месту, не нравился ему, однако серьезный взгляд Бреверна вынудил дать ответ:
        - Здесь господин Бреверн прав. Я ведь не из этих мест, Пауль, и в Мекленбургском герцогстве недавний гость, однако мне никогда прежде не доводилось слышать ни о каком новом витке охоты на ведьм. Мы ведь не испанцы какие-то! И я также не могу согласиться с вашими словами о победе католиков, несмотря на то, что готов был бы отпраздновать ее вместе с вами, поскольку сам являюсь католиком и тяжело переживаю современное религиозное разобщение. Могу подтвердить, Пауль, что на севере германских владений сохранились аббатства, и я более чем уверен, что при одном из них вы служите церковным нотариусом, но тем не менее вынужден признать, что большинство жителей северных княжеств Империи это протестанты.
        На эти слова Рейхенштейн обернулся, но лишь за тем, чтобы оборонить с желчью в голосе:
        - Прекратите нести вздор, Виллем. Вы падаете в моих глазах.
        Гневную тираду прервал Михаэль Бреверн, направившийся к нотариусу. Он тихо сказал:
        - Помните, Пауль, я был с вами непозволительно резок в начале нашего знакомства? Не повторяйте моей ошибки. Когда здравый смысл восторжествовал надо мной, я принес вам искренние извинения, при этом неприятный осадок от былого недостойного поведения так и оставил след в моем сердце.
        - Не надо этих нравоучений, прошу вас, - скривился Рейхенштейн, однако по всему было видно, что сказанное Бреверном запало ему в душу.
        Виллем не счел себя обиженным, но вот желание что-то доказать Паулю, объясниться взяло верх.
        - Господин Рейхенштейн, по вашему выходит, что мы лжем?
        - Не знаю, - коротко ответил Пауль. - Мне все равно.
        - Но подумайте, пожалуйста, если мы действительно обманываем вас, то для чего? Какую цель преследуем?
        - Понятия не имею. Я не читаю мыслей других людей, и то, какую цель или цели вы трое преследуете, известно только вам. Может быть, вы таким образом развлекаетесь, так сказать, коротаете время в позабытом полупустом трактире.
        - Развлекаемся, сводя людей с ума, - горько рассмеялся Михаэль. - Да уж, мы такие.
        Николаус фон Граусбург подхватил настрой Бреверна и добавил:
        - Из разных концов Империи мы прибыли в это злосчастное место исключительно для того, чтобы позабавиться, играя на нервах господина нотариуса.
        На некоторое время все умолкли, даже избегая встречаться взглядами, пока Виллем не возобновил тему, спросив:
        - Господин Рейхенштейн, вы ведь не станете отрицать, что на постоялом дворе с нами творится какая-то чертовщина?
        - Не стану.
        - А у вас есть мнение на этот счет?
        Нотариус собрался с мыслями, затем приосанился, словно готовясь прочесть доклад какому-нибудь высокому чину, и выдал, как по-писаному:
        - Друзья, мы все переживаем непонятное наваждение, путающее нашу память фактами и событиями, которых не было в действительности, или же они имели место в настоящем, но не там, не так, не с теми людьми и при совершенно иных обстоятельствах.
        Никто не пропустил мимо ушей того, что Пауль назвал их друзьями. Он сам, наверное, и не обратил на это внимания, а Михаэль, Николаус и Виллем в момент отбросили от себя какие-либо намеки на обиду по отношению к Рейхенштейну.
        - Вот, - протянул Михаэль с улыбкой. - Это уже достаточно дельное мнение. И эту версию следует обязательно обмозговать. Пойдемте-ка за общий стол, Пауль, и прекращайте дуться.
        - Да-да, идемте, - позвал Николаус. - Тем более мне есть, что вам рассказать, пока к компании не присоединились Келлеры. Я собирался начать сразу, но наш спонтанный спор спутал карты.
        - А что вы намеревались рассказать? - возвращаясь к общему столу, осторожно спросил Пауль, словно от ответа зависело, будет он присаживаться или нет.
        - Кое-что видится теперь доказательством моей версии о том, что мы восприняли память друг друга. Не стану ходить вокруг да около. Думаю, вы сами все сопоставите и поймете, когда я закончу. Итак, когда фрау Келлер закричала во сне и разбудила нас, я вбежал в ее комнату сразу после Хорста и краем уха услышал, что именно так сильно напугало бедную женщину. Она всхлипывала, причитала, но суть перепугавшего ее видения я уловил четко.
        
        ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ
        
        Как ни старался Хорст и к каким только ухищрениям не прибегал, жену успокоить не получалось. Ее колотило не переставая, она громко рыдала, передавая и мужу свое запредельное волнение, с которым не могла справиться самостоятельно.
        Не найдя выхода в объятьях и ласковых причитаниях, Хорст крепко прижал жену к груди и смешным голосом ни с того, ни с сего затянул колыбельную, сперва путая слова и промахиваясь с мотивом, потом все увереннее и увереннее.
        Он полагал, что Эльза вновь заснет, стоит ей немного успокоиться, как обыкновенно случается с долго капризничавшими детьми, но этого не произошло. Его ожидания не оправдались. Убаюканная незамысловатой песенкой Эльза довольно скоро прекратила рыдать, чуть погодя закончились всхлипывания и нервная дрожь. Лишь слезы, повисшие на густых ресницах, мелкими бусинками обрамляли темно-бирюзовые глаза красивой женщины.
        Вскоре уже Эльза держала руки Хорста в своих руках, целуя их точно так же, как он совсем недавно целовал ее светлые волосы.
        Хорст продолжал петь. За первой колыбельной последовала вторая, за ней - третья, потом он стал напевать простенькие мелодии без слов, поражаясь тому, как много их знает и помнит.
        Детей у Келлеров не было. Своего первенца они потеряли несколько лет назад вследствие случайности, в которой каждый винил себя, не перекладывая друг на друга груз ответственности.
        У Эльзы тяжело протекала беременность, а роды были очень долгими и мучительными. Повитуха, проведшая в доме Келлеров без малого сутки, несколько раз выходила к Хорсту, переживавшему и не находившему себе места. Сокрушенно она предупреждала, что ребенок может родиться с травмами. Выйдя к Хорсту в очередной раз, она печально прошептала, что нет никаких шансов помочь ребенку появиться на свет живым, и остается лишь бороться за Эльзу. Теперь уже ее жизнь находилась под угрозой.
        Всю ночь безутешный Хорст провел в молитвах, а к утру его ожидала ошеломительная новость. Все сложилось как нельзя благополучно: Эльза родила крепкого мальчугана и сумела сама выкарабкаться с того света. Только несколько позже выяснилось, что Эльза больше никогда не сможет забеременеть. Она осталась бесплодной. Впрочем, поразмыслив немного, Хорст не обнаружил в этом ничего запредельно скверного, ведь многие супруги живут и вовсе бездетными, а у них есть малыш, их Эберхард, их Эберт.
        Им с Эльзой вполне хватало и одного белобрысого сорванца, подчас устраивавшего такие проделки, до которых и дюжина детей постарше не додумалась бы. Но кто-то наверху, однажды внявший молитвам Хорста, решил забрать у Келлеров их маленькое счастье, когда Эберту было семь.
        Придавая большое значение грамоте, Хорст определил сына в приходскую школу в таком возрасте, когда другие дети еще озорничают днями напролет, не задумываясь об учебе.
        Возвращаясь из школы, Эберт упал в ручей, где вымок до нитки и испачкал одежду тиной и песком. Он побоялся попадаться на глаза матери в таком виде, отлично помня, как буквально на днях она отчитывала его за то, что он умудрился углем измарать выходную рубашку. Вместо того, чтобы бежать в теплый дом и обо всем честно рассказать, Эберт расположился за коровником, ожидая, пока его аккуратно расстеленные на соломе вещи не высохнут.
        Это было в конце сентября, а к первому числу следующего месяца Эберта не стало. Несмотря на то, что простуду заметили сразу, она все-таки успела перейти в воспаление легких, так и сведшее маленького Келлера в могилу.
        Умирая, он все плакал и просил родителей не ругать его за промокшую одежду.
        - О чем ты думаешь? - притихшим голосом спросила Эльза, приподнимая голову.
        Не желая тревожить ее упоминанием об умершем ребенке, Хорст вынужденно солгал:
        - О тебе, красавица моя.
        Эльза села перед мужем ровно, смахнула слезы, а затем вновь взяла Хорста за руки со словами:
        - Мне следует тебе кое в чем признаться.
        Она помедлила, не зная, с чего и как нужно начать эту трудную исповедь. Эльза опасалась не столько самого признания, сколько возможной реакции Хорста на рассказ о мужчине в золотой маске, о том, что они отнюдь неслучайно отправились в Зеенвиц, и это именно по воле незнакомца из снов они были вынуждены остановиться на постоялом дворе старика Вернена.
        - Не в чем тебе признаваться, любимая, - внезапно огорошил супругу Хорст. - Мне давно все известно.
        - Правда? - оторопело застыла Эльза.
        - Конечно, известно. Острота моего зрения оставляет желать лучшего, особенно в сумерках, но я все еще довольно наблюдателен и точно не ополоумел. Милая моя, я даже боюсь представить себе, какие по силе страдания выпали на твою долю. Мне прекрасно видно, что твое состояние ухудшается, болезнь развивается, и ты с трудом выносишь боль. Это очень заметно, и я отлично понимаю причины твоего желания скрыть от меня правду. Не подумай, будто я осмелюсь ругать тебя за такой поступок, в конце концов, если бы мне пришлось оказаться на твоем месте, поверь, я сделал бы то же самое. Милая Эльза, будь уверена, к утру погода вернется в прежнее русло, изменится к лучшему, и мы сразу же двинемся в Зеенвиц. Не сомневайся, молодой доктор поможет тебе обязательно. Не может не помочь.
        Эльза сидела, боясь пошевелиться, чтобы ненароком не перебить Хорста. Так просто все у него складывалось после того, как отвар лишил его памяти о затмении, случившемся в трактирном зале, о странных свечах и прочем. И женщина решила, что пусть пока так оно и будет. Пожалуй, незачем разрушать представления мужа о происходящем в трактире.
        Словно камень упал с плеч Эльзы, но все невысказанное огнем пекло в ее груди, и она решилась подробнее рассказать о своем сне.
        - Мне снилось, как, ломая ветки, я продираюсь сквозь вечерний лес, ничего даже близко не узнавая вокруг себя. На плече висела сумка, и мне было известно, что в ней лежал травяной сбор, который бы лишил меня неких сложных проблем. Выйдя из леса, я столкнулась с мерзкой старухой, которая подошла ко мне вплотную, осклабилась беззубым ртом и заговорщицки шепнула, что я беременна. Отскочив от нее, я посмотрела на себя внимательно и не обнаружила никаких признаков беременности, хотя откуда-то точно знала - старая ведьма права.
        Там, во сне, я действительно ждала ребенка и... Хорст, умоляю, только пойми меня верно, - Эльза запнулась, перевела дух и заглянула в глаза мужа. - Во сне я не хотела это дитя.
        - Ну-ну, - поспешил успокоить Хорст. - Это лишь сон, и тебе не стоит связывать его с нашим мальчиком.
        - Спасибо, милый. Дальнейшее я помню довольно смутно и урывками. Хорст, мне снилось, будто начались роды, прямо посреди осеннего поля, под проливным дождем, и я увидела этого ребенка, то есть то существо, которое во сне я считала новорожденным ребенком.
        
        ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ
        
        - Родившееся существо можно было назвать кем угодно, но только не человеком! - закончил Николаус, которого все слушали так внимательно, что низко склонились к столу и ловили каждое слово.
        Первым из ступора вышел Пауль, откинувшийся на спинку стула и с легким укором сказавший:
        - При всем уважении, Николаус, но вы поступили не совсем корректно, изложив нам сон Эльзы Келлер. Все-таки это настолько личное. Окажись я в вашем положении, то ни в коем случае не стал даже слушать, не то что кому-то передавать услышанное.
        Виллем, обдумав фразу нотариуса, кивнул, а вот Михаэль Бреверн заметил:
        - Подождите, Пауль. Николаус молод, но, полагаю, у него достаточно представлений о приличиях. Наверное, Николаус сделал какие-то умозаключения из услышанного, если рассказывает нам сон фрау Келлер.
        - Я с вами согласен, Пауль, - ответил молодой фон Граусбург. - При других обстоятельствах мой поступок следовало бы расценить как бестактный, однако мой рассказ и впрямь важен для понимания разыгравшихся вокруг нас событий.
        - Тогда попробуйте объяснить эту самую важность, - настаивал Рейхенштейн, не сдавая позиций. - Мне и самому привиделся кошмар, но что он может...
        - Многое может, Пауль, - подскочил Николаус. - Я уверен, что на многое наши глаза откроются. На самом деле сон Эльзы Келлер - реальная история, которую я слышал давным-давно.
        Пауль пожал плечами:
        - - Эльза тоже могла ее слышать. Она даже могла узнать ее от того же человека, что и вы, Николаус. Все объяснимо. Ничего странного, ничего удивительного. Разве никому из нас не снились вещи, о которых мы раньше читали в книгах или слышали?
        - О да. Когда мне в детстве прочитали отдельные места из Книги Самуила, я несколько ночей подряд сражался с Голиафом, - повеселел Виллем. - То есть как сражался? Голиаф со мной сражался, а я пытался от него убежать.
        Приглаживая свои редкие усики, потом вновь взлохмачивая их, Николаус молчал, гадая, как бы изложить свои доводы более понятно, но к какому-либо решению так и не пришел. Ему было трудно растолковать собравшимся свои выводы, не описав для начала то, на чем они были основаны. И юноша предложил:
        - Давайте договоримся: я просто расскажу историю о давно умершей девушке, после чего выдам вам свое умозаключение.
        - Сдается мне, нам так и не удастся избежать вашего рассказа, - коротко хохотнул Рейхенштейн. - Лично я не стану возражать, если вы, Николаус, не будете забывать о благопристойности.
        Никаких возражений не последовало, и все мужчины уставились на фон Граусбурга выжидающе.
        Он начал:
        - Некогда в Саксонии жила прекрасная и наивная девушка, чье имя стерлось из памяти обитателей тех мест. Ее отцу принадлежал большой участок плодороднейшей земли, позволявший семье жить в достатке. Многие хотели завести с ними дружеские отношения или даже породниться, и зажиточность семейства не играла здесь ключевой роли. Среди соседей эта семья имела вес и уважение в первую очередь из-за честности, порядочности и неутомимого трудолюбия, а старшие отличались еще и глубокой религиозностью. Но последняя их черта периодически переходила за рамки простой набожности, превращая и мужчин, и женщин в черствых поборников морали.
        Как иногда бывает, ребенок, воспитанный без примеров зла и непристойности перед глазами, огражденный, подобно цветку в оранжерее, от неприятностей реального мира, вырастает излишне простодушным, доверчивым, совершенно неподготовленным к козням, подстерегающим на каждом шагу. И наша несчастная девушка выросла именно такой.
        Год, в котором произошла трагедия, выдался урожайным, и глава семейства нанял работников, чего обычно не делал, обходясь собственными силами. Среди работников был парень, ровесник нашей героини. Они приглянулись друг другу, а в сердце юной красавицы впервые в жизни вспыхнули взрослые чувства. И, между нами говоря, это романтическое чувство принесло с собой другое, не столь возвышенное - желание близости, не ограничивающейся невинными поцелуями в укромном уголке.
        Молодой человек оказывал девушке знаки внимания, которые та с радостью принимала, но преследовал он вполне заурядную цель: получить запретное, сорвать выросший в теплице бутон. Впрочем, в этом девушка оставалась непреклонной и всякий раз отвечала решительным отказом на настойчивые попытки парня добиться своего.
        Так бы все и оставалось довольно невинным, если бы не добрые намерения, обернувшиеся во зло. Как-то отец застал парочку целующейся и, не желая, чтобы это заходило в область недозволенного, примерно наказал дочь и пригрозил работнику, что основательно проучит его и выставит вон без расчета.
        Отец не оскорблял девушку, не допустил в ее адрес обидной брани, всего лишь выпорол вожжами. С той минуты ею без остатка овладел гнев. Гнев и желание отомстить отцу тем способом, который чудился девушке единственным доступным. На тот момент ей нравилась ее задумка.
        Теперь уже пришлось добиваться согласия молодого человека, которого отнюдь не прельщала перспектива остаться без работы и оплаты - пожалуй, самое меньшее, что ему грозило. Однако девушка добилась согласия, и на ее беду все случилось.
        Связь длилась не один день, и они безоглядно наслаждались друг другом, получая дополнительное удовольствие от осознания того, с какой легкостью могут нарушать правила. В своем грехе глупая девушка видела наказание для отца, но если бы она тогда догадывалась, как сильно ошибается.
        Закончилась уборка урожая, и парень исчез, испарился, не сказав и пары прощальных слов обманутой любовнице. Та же быстро поняла, что ждет ребенка. И для бедной девушки рухнул весь мир.
        Никому не открывшись, она полностью ушла в себя, наконец осознав глубину своего падения и свалившееся на нее горе. Прекрасно зная нравы своих родных с их чрезмерным религиозным рвением, несчастная скрывала признаки беременности, туго затягивая втайне сшитый пояс, берясь за самую тяжелую работу и все чаще небрежно причитая, что полнеет. Любыми приемами она пыталась избежать разоблачения, опасаясь стать изгоем в семье, нежеланным ее членом, которого рано или поздно прогонят прочь. Но бесконечно так продолжаться не могло.
        Неизвестно, кто мог подсказать девушке старинный рецепт избавления от ребенка, и неясно, как она рассчитывала совершить задуманное в одиночку. Скорее всего надеялась, что стоит ей сделать решающий шаг, и родным не останется ничего другого, кроме как смягчить свои сердца, помочь дочери и скрыть все от посторонних.
        Ближе к середине осени девушка отправилась в лес, в самую мрачную и дикую его часть, где не без труда собрала необходимые ингредиенты для особого настоя. Уже возвращаясь домой, она столкнулась с тощей старухой, одетой в обветшалые лохмотья, едва державшиеся на ее костях.
        - Ты уже придумала имя для своего мальчика? - ни с того ни с сего проскрипела старуха, будто треснувшее дерево на ветру. - Наверное, назовешь в честь его сбежавшего папаши?
        Девушка оторопело смотрела на ведьму, пытаясь отыскать разумное объяснение ее осведомленности, а та потянула носом воздух, косясь на холщевую сумку.
        - В твоей суме я чую ядовитые грибы, коренья и черный мох, что растут только в заповедной части леса. Если все это высушить, перетереть в пыль и настоять на вине, то... - старуха ухмыльнулась, ощерив редкие гнилые зубы. - Хм, так тебе, похоже, не нужен малыш, и ты надумала избавиться от него?
        - Проваливай! Сгинь!
        Развернувшись, девушка со всех ног бросилась бежать, но ведьма крикнула вослед:
        - Стой!
        И повинуясь чужой воле, девушка остановилась недвижимо. Замерев от ужаса, не смея посмотреть назад, она слушала, как шаркает ногами приближавшаяся колдунья.
        Обойдя девушку и почмокав губами, старуха попросила:
        - Не бойся, милое дитя. Я так долго живу вдалеке от людей, что забыла, каким должно быть доброе общение. Пожалуйста, выслушай меня.
        От внимания глупышки не ускользнуло, как изменилось лицо старухи, став мягче и приветливее, да и глаза пожилой женщины засияли добротой и заботой. Говорила она с теплотой и искренним переживанием за судьбу, вроде бы, совершенно незнакомого человека.
        - Ты затеяла нехорошее. Убить еще нерожденного ребенка такой большой грех, что ты никогда не вымолишь прощения. Никакими праведными делами, никакими молитвами. По сравнению с теми бедами, что ожидают тебя впереди, если ты решишься осуществить задуманное, твои сегодняшние горести - ничто. А кроме того, вытравить плод не так-то просто. Приготовить и выпить настой - вовсе не самое главное. Без посторонней помощи тебе не обойтись. Иначе истечешь кровью и умрешь.
        - Ничего другого мне не остается, - слабо запротестовала несчастная.
        - Не говори так, - утешала старуха. - В моих силах забрать малыша, не лишая жизни ни его, ни тебя. Плод уже достаточно созрел, и если ты разрешишь его взять, он будет мне любимым сыночком.
        - Мне без разницы, кем он тебе будет, но если это действительно в твоей власти, то помоги мне, - поспешила ответить девушка, как будто не придавая своим словам значения, не видя в них вреда и не думая о последствиях.
        - Тебе достаточно сказать, что отдаешь мне ребенка. Все остальное я сделаю сама.
        - Изволь, - кивнула девушка. - Ребенок твой. Можешь забирать его, когда угодно.
        Тотчас лицо старухи вновь изменилось, но на этот раз его черты стали резкими и отвратительными. Грубо расхохотавшись, ведьма принялась танцевать вокруг вмиг охваченной страхом девушки, двигаясь так несуразно, словно ее кости, обтянутые пергаментной кожей, болтались соединенные нитками. Затем она отступила, как-то вся сжалась и пропала, растворившись в воздухе. Остался лишь ее рокочущий несмолкаемый хохот, который преследовал убегающую девушку до тех пор, пока она не оказалась в пустом поле неподалеку от родного очага.
        Чтобы чуть перевести дух, девушка замедлила бег и тут же сложилась пополам от боли, буквально разрывавшей ее чрево. Громыхнуло в сером небе, и хлынул ливень.
        Девушка каталась по земле в немыслимых муках, которые казались ей предсмертной агонией. Она извивалась, корчилась, дергалась в конвульсиях и кричала, кричала, кричала, захлебываясь хрипом. Может, сам дьявол не позволял ей потерять сознание, вынуждая переносить поистине адскую боль.
        Она разродилась прямо там, в поле. Вяло шевелящийся комочек плоти, не издавая ни единого звука ни при рождении, ни после, шмякнулся в грязь, перемешанную с кровью его матери.
        Мало-помалу боль отхлынула, но только для того, чтобы уступить место трепету и ужасу, явившимся, когда новорожденный стал карабкаться наверх и очень скоро очутился на животе девушки. Он подполз к материнской груди, разорвал одежду и припал к соскам, в которых все равно не было ни капли молока. И он принялся высасывать кровь.
        Девушка не сразу нашла сил приподняться. На ней сидело мерзкое осклизлое существо, чьи маленькие остроконечные уши, рожками торчали у самой макушки. Поросячьи глазки звереныша бегали из стороны в сторону, а он не отрывался от груди, продолжая насыщаться кровью с явным наслаждением. Заглянув в лицо матери, он приподнял верхнюю губу, демонстрируя свои мелкие зубки, ровные, белые и острые, как лезвие. Он рыгнул и помахал трехпалой лапой, на которой сквозь слипшуюся шерсть проступили коготки.
        До наступления ночи девушку нашли и отнесли домой. Она была без сознания довольно долго, потом столько же металась в бреду. Всего однажды она пришла в чувства и, рассказав обо всем, умерла.
        - Занятно, - похвалил Пауль с ехидцей, стоило Николаусу замолчать.
        - Это не все.
        - Простите, - осекся нотариус, округлив глаза.
        - Занятна не только история. Я вспомнил ее, стоило Эльзе Келлер заговорить о своем видении. Однако обстоятельства, при которых этот случай стал мне известен, всплыл в моей памяти одновременно с тем, как Михаэль назвал настоящее имя мошенника Нави. Так вот, господа, десять лет тому назад отец взял меня в Саксонию, где в одном крупном городе его старинный приятель служил казначеем. Поездка была сложной, но увлекательной, а встреча теплой и радушной. Вечером мужчины крепко выпили, и друг моего отца рассказал историю о несчастной трижды обманутой девушке. Так вот, господа, - вздохнул Николаус после паузы. - Готов поклясться на Библии, я никогда в жизни не бывал в Саксонии, и у моего отца нет и никогда не было приятеля-казначея в тех землях.
        Виллем открыл рот и удивленно охнул:
        - Тогда откуда...
        - Вот тут и должна выстрелить моя версия происходящего, согласно которой, мы шестеро как-то умудрились обменяться своими воспоминаниями. И среди нас должен быть человек, который побывав в Саксонии десять лет тому назад, слышал рассказанную мной историю.
        - Вы назвали девушку трижды обманутой? - послышалось с лестницы.
        Мужчины резко обернулись, а Николаус, увидев спросившего, вскочил и принялся торопливо и путано извиняться. На лестнице, поддерживаемая Хорстом, стояла Эльза Келлер.
        - Вам не в чем извиняться. Вы ничем меня не задели. Прекратите, - улыбнулась женщина, когда Николаус стал путаться еще больше, и размотать клубок из его слов стало совсем невозможно. - Лучше ответьте, почему трижды обманутая? Ведь ее обманули любовник и ведьма, то есть двое.
        Николаус продолжал смущаться, и ответить пришлось Михаэлю Бреверну:
        - В первую очередь глупая девушка сама себя обманула.
        - А-а, - протянула Эльза. - Николаус, я правильно поняла, что согласно вашей версии воспоминания о поездке в Саксонию, городском казначее, которые непонятно как появились у вас, должны принадлежать кому-то из нас?
        - Верно.
        - Ничего подобного у меня не бывало, - ответил Бреверн.
        - У меня и подавно, - добавил Пауль.
        Все отрицательно закачали головами.
        - Извините, Николаус, ваша версия не выстрелила, - проговорил Хорст.
        - Однако не отчаивайтесь, - поспешил успокоить юношу Рейхенштейн. - Да, никого из нас ничто не связывает с Саксонией, но одной версией стало меньше, а это уже кое-что.
        - Это, конечно, не относится к сути дела, - сказал Эльза, присаживаясь за стол, - но вообще-то мой отец родом из Саксонии. Поссорившись с семьей, он задолго до моего рождения вынужденно перебрался в герцогство Мекленбургское, о чем никогда не сожалел. Поведанная вами история именно та, что я видела во сне, и заверяю вас, я слышу ее впервые.
        - Все мы видели сны в этом чертовом трактире, - задумчиво произнес Михаэль. - И они что-то несут в себе. Определенно. Что-то, чего мы пока не понимаем.
        - Так давайте поделимся ими, если никто не против, - предложил Хорст. - Если желаете, начните с меня.
        - Не буду возражать при условии, что в видениях, которые каждый из нас переживал, нет бесстыдства, - кивнул Пауль. - После Хорста могу продолжить я.
        Все согласились, и мельник во всех доступных ему подробностях описал свой сон о чужом городке, матери у окна и призраке. Когда он закончил, жена пихнула его в бок.
        - Только не говори мне, что не знаешь эту легенду о грешном расхитителе могил.
        - Клянусь, никогда прежде не слышал, - запротестовал Хорст.
        - Ну, может быть, кто-то из подружек рассказал мне ее в юности? - пожала плечами Эльза.
        - Не томите, фрау Келлер, - взмолился Виллем.
        - Хорошо. Я начинаю.
        
        ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ
        
        Подземелье под трактиром, рожденное черной магией, представляло собой точную копию зала, но без столов, стульев и скамеек. В тяжелых резных креслах, больше похожих на троны, удобно расположились колдуны, отдыхавшие, восстанавливавшие силы перед заключительным этапом страшного ритуала.
        Нарушая тишину и спокойствие помещения, тонущего во мраке, колдун в синем капюшоне беспрестанно блуждал вокруг кресел, пока юноша со шрамами не вскочил и не закричал:
        - Прекратите бродить тенью! Меня это раздражает. А ваш унылый вид портит мне все нервы и откровенно бесит!
        - Хватит! - резко прервал его седовласый, поднялся и, подойдя к колдуну в капюшоне, проникновенно заговорил: - Успокойтесь, друг мой. Вижу, вас все еще гложут сомнения, правильно ли мы поступаем?
        - Мне нет дела до других. Вопрос в том, правильно ли поступаю я? - чернокнижник сделал ударение на последнем слове и так вскинул подбородок, бросив взгляд на собеседника, что капюшон слетел с его лысой головы.
        Открывшееся даже уродливому горбуну показалось безобразным. Уши колдуна были отрезаны, ноздри вырваны, а лицо покрыто незаживающими язвами - раны, оставленные огнем, клещами и кислотами. Складывалось впечатление, что этот человек искупался в лавовых озерах преисподней и чудом уцелел. Но нет, его нынешний облик был сотворен людьми, имевшими большой опыт по части пыток, истязаний, причинения увечий и казней.
        Седовласый отпрянул от представшего перед его взором, однако взял себя в руки и продолжил монотонным голосом убеждать:
        - Посмотрите, во что вас превратили. Разве этого не достаточно для вашей мести? Для нашей общей мести?
        - Никто из тех, кого мы назначили жертвами, не причастен к этому, - уродливый колдун указал на свое лицо криво сросшимися после переломов пальцами. - Это сотворили палачи, а люди, расположившиеся в зале над нами, не имеют к испанской инквизиции никакого отношения. Настоящие обидчики уже давно наказаны и дожидаются меня в аду.
        - Мы с вами очень похожи, дружище, - вздохнул седовласый, играя так, что даже самый заядлый театрал и самый искушенный критик не усомнились бы в искренности колдуна. - И вы, и я жаждали знаний. Только и всего. Не власти и богатств, не женщин и удовольствий, нет. Мы стремились открыть тайное, постичь сокровенное, увидеть подлинное величие мира и проникнуть в его суть. Разве такое может быть преступным? Разве заслуживает того наказания, что уготовано нам свыше? Однако завершив ритуал, мы будем свободны и все начнем с чистого листа. Представьте, как много новых знаний ожидает нас, сколько всего неизведанного.
        - Никакие знания, однако, не смогли защитить меня, - проронил уродливый колдун и добваил: - Преступны не наши прошлые стремления, а то, что мы заключили сделку с врагом рода человеческого. И здесь не имеют значения цели, которые мы преследовали.
        На его плечи в ту же секунду легли могучие ладони седовласого. Колдун спросил жестко и напрямик:
        - Вы с нами или нет?
        - С вами. Что мне еще остается?
        - Да бросьте вы уже эти сопли, - вмешалась женщина, до того внутренним зрением внимательно изучавшая обстановку в трактирном зале. - Лучше посмотрите на наших бедных ягнят. Послушайте, какую занимательную безделицу рассказывает жена мельника. Они, похоже, всерьез решили, что пересказывая друг другу сны, отыщут способ вырваться из магических оков, нашего перекрестка.
        Колдунья устроилась в кресле чуть комфортней, руки вытянула вперед и всем телом напряглась, достигая сосредоточенности в уме и действиях. Стоило ей обратить ладони кверху, как над ними запрыгали мелкие искры, мерцавшие лиловым светом. Покачиваясь, они укрупнились и стали хаотично танцевать, иногда разлетаясь в разные стороны, иногда прижимаясь друг к другу, а иногда сталкиваясь и слипаясь.
        - Вам не стоит тратить силы, - предупредил седовласый колдун.
        На это женщина, всеми способами стремившаяся произвести на седовласого впечатление, не ответила. Она лишь повела бровью - мол, не переживайте, сил у меня вполне достаточно. Закрывая глаза, колдунья пропела что-то, почти не размыкая губ, и аккуратно дохнула на кружащиеся огоньки. Те поплыли прочь, складываясь в прозрачную сферу, внутри которой отчетливо прорисовывалось убранство трактирного зала.
        Сфера развернулась, укрупнилась, а картина в ее середине вытянулась, приобретая объем, передавая движения и голос Эльзы Келлер.
        - Если я правильно помню, - говорила фрау Келлер, - этого паренька все звали Скворцом. Видимо, было в нем что-то от этой птицы, внешность или поведение. Он родился и вырос в городе Арнсфельд, что неподалеку от Бранденбурга. С детства Скворец не отличался положительными качествами, а вот отрицательных у него было с избытком. В целом, все считали его пустоголовым бездельником, мучившим собственных родителей тем, что постоянно влезал в неприятности, разбираться с которыми предлагал отцу и матери.
        Когда парень стал взрослее, бед от него только прибавилось. Он каждый день находил для себя приключения, а разрешал возникшие проблемы всегда одинаково - убегал к родителям, всякий раз делая вид, что осознал ошибки, исправился. И ему верили. Верили, даже когда приносимые им беды стали очень крупными, нисколько не похожими на проказы-шалости, и рассчитываться с их последствиями тоже приходилось по-крупному.
        Отец Скворца погиб в результате несчастного случая, и тогда жители Арнсфельда ожидали, что пришло наконец-то время несмышленому бездельнику взяться за ум. Они ошибались.
        Единственный человек, которого парень побаивался, с кем хоть немного считался, единственный, кто мог ненадолго урезонить зарвавшегося юнца, ушел из жизни. И Скворца понесло. Его совсем не заботили ни мнение матери, ни ее судьба.
        Он прибился к некой шайке, состоявшей из воров, мошенников и карманников, по-мелкому промышлявших в окрестностях Брандербурга. Никакого веса в новой компании Скворец не имел, а держался в этом, с позволения сказать, обществе лишь потому, что лучше прочих знал, где и на что можно потратить деньги, добытые преступным путем.
        Случилось так, что первое же дело, на которое шайка решилась взять с собой Скворца, оказалось провальным. Компании воров почти в полном составе пришлось уносить ноги, да так спешно, что в их карманах не звенело ни единой монетки. Удивительно, как приятели сами не расправились со Скворцом, ведь именно он и был виновником неудачи и необходимости бегства.
        Бежав из родных мест, шайка с течением времени добралась до окрестностей городка Духенов. Дотуда от самого Бранденбурга тянулась цепочка преступлений, и если раньше банда полагала, что пусть мелкими кражами не разбогатеть, но за них, во всяком случае, не вздернут на виселице, то теперь развязала себе руки и перешла к грабежам и разбоям. Поговаривали даже, что кое-кто из этой мерзкой компании не останавливался перед убийствами.
        Один разговорчивый житель Духенова, не подозревавший ничего дурного, за кружкой-другой пива рассказал беглым преступникам местную легенду об усыпальнице древнего князя и несметных сокровищах, сокрытых в том кургане и якобы расположенной совсем рядом с городом. Болтун был изрядно пьян, он смеялся и смешил своих новых знакомых. Только один из слушателей не веселился со всеми - Скворец.
        Предание гласило, что в давние времена, когда все люди разговаривали на одном языке, в тех краях высилась исполинская Ледяная стена. Редкая птица долетала до ее середины. У подножья ледника обитал народ гигантов, который ничего не созидал своими усилиями, а промышлял охотой и бесконечными набегами на многочисленных южных соседей. Веками тянулось противостояние, непримиримая вражда, пока у племен юга, разоренных, но не сломленных, не закончилось терпение. Они объединились, дабы раз и навсегда устранить северную угрозу.
        Начавшаяся война быстро подтвердила одну простую истину: даже если ты воин-гигант со стальным мечом, ты неминуемо падешь от камней, брошенных тысячей карликов-пахарей.
        Когда исход был фактически ясен, уцелевших гигантов прижали к Ледяной стене, и их князь приказал дать последний бой, отчаянный и кровавый, чтобы старики, женщины и дети смогли вырваться из окружения и уйти в дремучие леса на востоке.
        Для победы их было слишком мало. Князь понимал это и пытался спасти то немногое, что оставалось от его рода. Но сложилось иначе, и в брешь, пробитую в рядах неприятеля, никто не шагнул. Не думая о возможности спастись, даже дети подняли оружие павших и продолжили битву. Это были дикие времена диких народов, чьи нравы и помыслы нам подчас не понятны.
        Гиганты были повержены, уцелели единицы, а их князь погиб. Оставшиеся в живых, решились на безумный шаг. Они вознамерились преодолеть Ледяную стену и найти себе прибежище за ней, где все можно было начать заново. Но перед этим у изгиба священной реки они похоронили князя в огромном кургане, сложив у саркофага все мало-мальски ценное, что имело племя, и что вождь должен был забрать с собой в загробный мир для всех погибших соплеменников. Семеро лучших воинов вызвались вечно охранять могилу и несметные сокровища, после чего были замурованы в усыпальнице живыми.
        Оставшиеся гиганты, взяв припасы, веревки, клинья и теплую одежду, начали свое восхождение. Не известно, удалось ли им преодолеть стену. Поднимались они так долго, что еще с месяц их было нетрудно заметить невооруженным глазом, потом вниз доносились крики гигантов, переговаривавшихся между собой, звон вбиваемых в лед клиньев. Порой сверху падали те, кто сорвался или замерз насмерть.
        Излагая предание, выпивоха из Духенова указывал на холм к северу от города, уточняя, что это и есть тот самый курган, насыпанный гигантами, потому как именно его огибает река, существовавшая тут с сотворения мира и упомянутая в легенде.
        Ни один из членов шайки не воспринял услышанное всерьез, а вот глаза Скворца запылали свойственным ему азартом.
        Он спросил:
        - Если место клада известно, неужели никто не пытался им завладеть?
        - Пытались, конечно. Но могилу же охраняют семеро воинов, - вроде бы подивился невнимательности Скворца выпивоха. - И те, кто победил гигантов, и язычники, пришедшие сюда гораздо позже, считали это место запретным. Все опасались пробудить князя и его стражу.
        - Теперь эти места не являются запретными, - не унимался парень. - Вряд ли кто-то будет опасаться, что давно сгнившие язычники воскреснут и причинят вред.
        - Напомню тебе, что эта байка живет здесь потому, что ее так нравится слушать проезжему люду, - махнул рукой рассказчик. - Разумеется, нет-нет да и появляются искатели приключений, которым горожане с радостью продают лопаты, кайлы и тачки, но копатели тратят время. Никто ничего и никогда не находил внутри нашего холма, кроме мозолей и сорванных поясниц. Так что не забивай себе голову пустяками, а лучше купи-ка мне еще выпить.
        Желание отыскать сокровищницу завладело Скворцом полностью. Он не мог ни есть, ни пить, ни спать, постоянно расспрашивал местных жителей, что-то уточняя у них, изучал все без исключения близлежащие холмы. Тот, на который ему указывали, интереса у парня не вызывал, так как был перекопан вдоль и поперек без какого-либо результата.
        Надо заметить, отец Скворца был отличным землемером и, кроме того, умело определял по внешним признакам скрытую в толще недр воду. Кое-что из знаний отца Скворец в свое время перенял, который через пару недель поисков обнаружил неприметную возвышенность, густо поросшую лесом. Внимание парня привлекло высохшее русло реки, некогда действительно огибавшей холм, но оставившей от себя обычный овраг.
        В воодушевлении вернувшись к приятелям, рассказав об открытии, Скворец принялся уговаривать банду вооружиться инструментами и откопать клад. Воры, изначально не поверившие в легенду, ответили отказом, а когда Скворец стал упорствовать, поучили его кулаками крепко и, как полагали, навсегда.
        Обиженный на всех и вся парень раздобыл лопату, добрался до кургана и самостоятельно принялся за дело. Злость и ожидание несметных богатств подталкивали его копать изо всех сил, не прерываясь на отдых. И к исходу первого же дня он наткнулся на плиту, закрывавшую вход в древнюю могилу. С трудом сдвинув ее с места, Скворец пролез внутрь и увидел широкий темный проход. Когда-то коридор был очень высоким, наверное, под стать росту гигантов, со временем через потолок прорвались корни кустов и могучих деревьев, спутались между собой.
        Внутри отвратительно пахло падалью, и Скворцу приходилось дышать урывками, плотно прижимая к лицу рукав и стараясь ухватить горячий воздух от факела, перебивавший вонь.
        Под ногами лежал тысячелетний слой пыли, в котором поскрипывали и хрустели невидимые косточки каких-то животных, что родились под землей и тут же закончили свой короткий век.
        По мере продвижения Скворцу стали попадаться деревянные ящики, лари и бочонки, оказавшиеся настолько ветхими, что опадали мельчайшей трухой просто при приближении к ним, а не от прикосновений. Некоторые были пусты, некоторые явили грязные рваные тряпки. Парень не сразу понял, чем же некогда были лохмотья, лежавшие около развалившихся в прах ящиков и набросанные горами вдоль коридора. Это все, что века оставили от дорогих мехов и некогда бесценных тканей.
        Скворцу встречались и железные предметы, но они были так сильно изъедены ржой, что невозможно было хоть примерно назвать, чем эти предметы были раньше.
        Парень с горечью решил, что старания были напрасными, и все ценное в усыпальнице уничтожило само время задолго до его вторжения. Тут он задумался: самую прекрасную сталь ржавчина превращает в ничто, медь окисляется, опадая жирными зелеными струпьями, серебро темнеет так, что его нелегко определить среди куч хлама и мусора, но вот золото только тускнеет, а драгоценные камни остаются и вовсе неизменными. Такая мысль воодушевила Скворца, вызвала прилив уверенности, прогнала уныние и усталость.
        Наконец он достиг большой круглой комнаты, в центре которой на возвышении стоял каменный саркофаг. Очищая крышку от мусора, Скворец зацепил что-то и смахнул на пол. Предмет глухо звякнул и откатился к стене, самой дальней от входа.
        Факел оказался бесполезен, так как пол в комнате был покрыт толстым слоем мягкой пыли, и незадачливый кладоискатель зашарил руками, опустившись на колени в самую грязь. Вскоре он нашел загадочный золотой медальон на толстой цепи. Щедро усыпанный сапфирами и изумрудами, медальон был испещрен знаками непонятной письменности, на его лицевой стороне изображался диковинный мохнатый зверь с загнутыми кверху клыками, далеко торчавшими изо рта, с длинной трубой вместо носа.
        Повесив медальон на шею, Скворец увидел у стен развалившиеся сундуки, содержимое которых не мог не узнать: толстые прутья почерневшего серебра, напоминавшие ветки, выпавшие из вязанок хвороста, драгоценные камни, похожие на разноцветных жуков, спрятавшихся среди овальных слитков чистого золота.
        От изумления и восторга у Скворца перехватило дыхание и закружилась голова. Он бросился собирать все, до чего мог дотянуться, не задумываясь над тем, как сможет все это донести или хотя бы вытащить за пределы усыпальницы.
        Внезапно боковым зрением парень заметил скользнувшую справа серую тень. Подскочив от неожиданности и высоко вскинув факел, Скворец огляделся, но ничего подозрительного не обнаружил. Он не испытывал страха ни раскапывая древнюю могилу, ни проникая в нее, ни сейчас. Причина этого таилась отнюдь не в его бесстрашии, а в его неверии в привидений, восставших покойников. И тех, и других он считал исключительно плодом воображения глупых сказочников, которые вечно пересказывают одно и то же, являя слушателям свою доверчивость и рассчитывая, что те будут такими же. Да и какие могут быть восставшие покойники? Из чего восставать, ведь от них даже костей не осталось за минувшие тысячи лет.
        И тут до Скворца долетел сквозняк, который поднял пыль и мусор и с силой швырнул ему в лицо.
        - Вы слышали? Слышали? - завопил Виллем и подпрыгнул на стуле.
        Эльза Келлер вздрогнула, прервав историю, а писарь уже несся по лестнице на второй этаж, забыв объясниться. Мужчины поднялись.
        - Мне тоже послышалось что-то неясное, - проговорил Пауль. - Я, правда, не придал этому значения: думал, что пригрезилось.
        - А я ничего не слышал, - сказал Михаэль, с нескрываемой досадой, - но нехорошо оставлять Виллема одного. Простите нас, фрау Келлер, мы обязательно дослушаем вас, как только разберемся, что и кому пригрезилось.
        
        ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ
        
        Каким бы неуклюжим не выглядел Виллем, догнать его сразу не вышло. Он врывался во все спальни по очереди, бегло осматривался и следовал дальше, хотя было не совсем понятно, что вообще можно умудриться разглядеть в отсутствии света.
        Келлеры оставались внизу, остальные при колеблющемся огне свечей крались по коридору. Первым шел Николаус, который в левой руке нес свою шпагу, прихваченную по настоянию нотариуса. Как и Бреверн, юноша не слышал никакого постороннего шума со второго этажа, никакой угрозы не ощущал, а потому и шпагу держал небрежно, не собираясь вынимать ее из ножен.
        - Я услышал шелест, - принялся рассказывать Виллем, когда мужчины подтянулись. - Решил сначала, что просто-напросто померещилось, но сразу же шелест повторился и стал куда как отчетливее.
        - Шелест? - переспросил скептически настроенный Николаус.
        - Да. Такой, будто ветер беспрестанно гоняет ворох опавших листьев.
        - Что-то похожее и я слышал. Хотя не уверен. Может быть, мыши? - предположил Пауль Рейхенштейн.
        - Слишком громко для мышей, да и для крыс, пожалуй. Извините, господа, - пожал плечами Виллем, - я затрудняюсь более обстоятельно описать звуки, которые услышал, и их природу.
        Все четверо обошли комнаты, и когда оставалась только спальня Пауля, нотариус шагнул вперед, намереваясь войти внутрь первым. По пути он похлопал писаря по груди и искренне восхитился:
        - А вы смелый человек, Виллем. Смелый и решительный.
        - Почему? - вытаращил глаза тот.
        - Ну как же? Поднимаясь сюда, я первым делом предположил, что в трактире притаился разбойник или даже убийца, расправившийся с хозяевами. Он хотел дождаться удобного случая, чтобы тихонько улизнуть, но чем-то зашумел.
        Глаза Виллема округлились еще больше, он стал оторопело пятиться и вздрогнул всем телом, когда натолкнулся спиной на Николауса. По всему выходило, что мысли о разбойниках и убийцах его голову до этого момента не посещали.
        - Пойдемте-ка вниз, - предложил Виллем. - Ничего мы здесь не найдем.
        - Загляну в свою комнату, - ответил нотариус. - А вдруг?
        - Мне так неловко, что я всех потревожил, оборвал Эльзу Келлер на полуслове. Расшумелись мыши, и сейчас-то я в этом не сомневаюсь. Да и звук был, скорее всего, не таким уж и громким, просто история фрау Келлер обострила мои чувства.
        Пауль приоткрыл дверь в последнюю комнату, посмотрел в образовавшуюся узкую щель и, развернувшись в сторону лестницы, поспешил догонять мужчин, которые уже спускались следом за Виллемом. Стоило отворить дверь чуть пошире, и света от уносившихся прочь свечей Паулю хватило бы для того, чтобы рассмотреть сидевшего на кровати худого жилистого мужчину с крючковатым носом, глубоко посаженными глазами, длинными темными волосами, спадавшими на черный плащ со странным ворсом. Этот мужчина ни от кого не скрывался. Он гладил сидевшую рядом огромную птицу, та время от времени отклонялась и расправляла крылья с довольно громким шелестом.
        Они не прятались. Они ожидали известного лишь им часа.
        Внизу все заняли привычные места за столом. Виллем порывался снова принести извинения присутствующим, но его успокоили, потому что не терпелось услышать продолжение заинтересовавшей всех истории о расхитителе древней сокровищницы и ее стражах.
        - Так вот, - рассказывала Эльза. - Долетел сквозняк, который поднял пыль и швырнул Скворцу в лицо. Но это был не более чем сквозняк, и с нашим героем ничего страшного не случилось.
        Скворец не хотел ни с кем делиться, но прекрасно понимал две вещи: во-первых, ему не удастся тайно выгрести все подчистую, во-вторых, он жаждал доказать обидчикам свою правоту, убедить их в своем исключительном уме.
        К тому времени как он выбрался из кургана и удачно продал часть похищенного у мертвецов, банда покинула Духенов и в полном составе вернулась в Арнсфельд. Явившегося туда вскорости Скворца было просто не узнать, разве что замашки остались прежними. Одет он был ярко и безвкусно, вызывающе броско и немыслимо дорого, то есть примерно так смотрится овца, нечесаная и нестриженая, зато наряженная в розовое платьице с рюшами и фестонами. В представлении паренька именно так выглядели люди, привыкшие ни в чем себе не отказывать. Он, безусловно, видел состоятельных бюргеров, прекрасно помнил их манеру одеваться, но с некоторых пор считал их ничего не понимающими скупердяями.
        Приятели налетели на новоявленного щеголя жадными сороками, и он с готовностью продемонстрировал оставшиеся трофеи, попутно рассказав о своих нелегких поисках и находке. Надо ли говорить, что Скворец мигом вырос в глазах подельников, которые ловили каждое его слово, настойчиво выпытывали подробности.
        Шайка недолго совещалась и решила уже следующим днем отправляться за сокровищами погибших гигантов. Отпраздновав со своими успех и начало общего дела, Скворец проведал маму, рассказав ей совершенно иной, заранее выдуманный вариант событий. Не раскрывая ни капли правды, он убедил мать, что наконец-то образумился, нашел честное занятие в Духенове, которое будет неплохо его кормить. А что еще нужно матерям? Радости в глазах любимого чада, его веры в успех вполне достаточно, чтобы почувствовать себя самой счастливой на свете.
        Дав обрадованной матери обещание обязательно вернуться, Скворец с дружками выдвинулся на разграбление древней усыпальницы. Несмотря на то, что воры очень хорошо подготовились, они даже близко не представляли себе, что ожидает их на самом деле.
        Собрав в кургане и вынеся на поверхность все, за что можно было получить хотя бы гнутый медяк, члены банды решили осмотреть высокий каменный гроб князя, надеясь найти и там много ценного. Скинув крышку, они увидели истлевший скелет в золотых доспехах. На каждом пальце покойника болталось по перстню, а самый крупный с внушительных размеров красным алмазом был надет на указательный палец левой руки. Сразу три вора потянулись за ним, замешкались, злобно переглядываясь, и тут же кинулись за добычей, толкаясь, кусаясь, плюясь и изрыгая непотребную брань.
        Это было самое обычное явление в среде воров при дележке награбленного, и потому никого не удивило. Все сохраняли спокойствие даже тогда, когда в руке одного из ссорившихся засверкал нож. Короткий удар в горло заставил жертву захрипеть, схватиться за рану. Агонизирующее тело, рухнуло, повиснув на краю саркофага и заливая все вокруг кровью.
        Убийца бросил на третьего неприятеля долгий взгляд с прищуром, приблизился, демонстративно надевая на палец перстень с красным алмазом. Он намеревался сказать что-то горделивое и надменное, но в это мгновение стены кургана содрогнулись, затрясся пол. Каменное крошево посыпалось сверху, взлетела и заклубилась пыль, запрыгали предметы, разбросанные по полу.
        Похватав факелы, грабители отступили, прижимаясь к выходу и наблюдая, как по стенам медленно ползли серые тени, которые походили на струи сизого дыма. Они сливались, расползались, исчезали в трещинах, чтобы вынырнуть в других местах. А потом тени сгустились, сложились в семь покачивающихся фигур, сошедших со стен.
        Черный свод над головами грабителей затрещал, лопнул и обвалился, погребая под собой полдюжины человек. Осколки каменных блоков и земля выстрелили в коридор, словно из пушки, сбив Скворца с ног и отбросив далеко в коридор. Последнее, что он видел - быстро сужавшееся пятно солнечного света там, где заваливало выход на поверхность.
        Когда парень пришел в себя, то первым делом выяснил, что спасло ему жизнь. Это были мощные корни дерева, которые обрушились вместе с потолком, помешав камням и земле раздавить человека.
        Едва Скворец обрадовался удаче, как обнаружил, что корни сильно прижали его, не позволяя пошевелиться. Но настораживало не только это. Он задался вопросом, как может видеть свою тюрьму практически целиком, если в ней должна царить непроглядная тьма. Покрутив головой, Скворец заметил порхающие над ним синевато-белесые огоньки вроде тех, о которых рассказывают моряки и люди, встречавшие нечто похожее в болотистых лесах.
        Откуда-то пахнуло могилой, причем так, как не пахло даже в комнате с саркофагом. Потревоженные мигающие огоньки заметались, и вдруг сквозь них проявилась фигура призрака. В ней нельзя было толком различить ни тела, ни конечностей - одно сплошное марево, и оно медленно подплывало к похолодевшему от ужаса Скворцу.
        Колышущееся облако остановилось, и в нем проступили черты, позволявшие определить некое подобие лица. Не дав парню времени на еще больший испуг, призрак заговорил.
        - Неисчислимо количество тех, кто приходил сюда. Раньше пытались добраться до тела князя и осквернить его, потом вторгались за оставленными здесь сокровищами. И каждый, кто сунул сюда нос, был уничтожен нами без остатка, - ни жестов, ни мимики нельзя было разобрать в фигуре из перетекающего дыма, но по интонациям было понятно, что призраку приятны эти воспоминания. Он смолк на короткий срок, а продолжал уже с горечью: - Наш народ давно перебрался в загробный мир. Жертвы, которые приносили гиганты, пока были живы, питали нас, дабы мы, семеро воинов, продолжали стоять на страже. Последний из племени прожил долгую жизнь, но и он умер много веков назад. Состарившись и одряхлев, он принес в жертву самого себя, дав нам возможность еще какое-то время пребывать в вашем мире, охранять покой князя. Годы лишили нас тел, ослабили нашу древнюю магию, однако не изменили обета, данного вечными стражами своему народу. Четыре стихии все еще подчиняются нам, и если мы пожелаем, то сейчас же рухнет все, что держится за корни деревьев, растущих над тобой. Если мы пожелаем, высохшая некогда река вернется вновь,
поднимется из-под земли, чтобы утопить тебя. Из-под земли мы можем призвать тяжелый газ, который тебя удушит. Но ведь тебе не хочется умирать в этом глухом завале? Тебе, наверное, вообще не хочется умирать? Тогда в наших силах сохранить твою никчемную жизнь, но при одном условии: ты должен помочь защитить покой князя. Каким будет твой ответ?
        - Я согласен! - закричал Скворец, оглушив самого себя и сорвав горло. - Согласен на все! Я верну сокровища!
        И сделка была заключена. Но оказалось, что сокровища не имели для призраков никакого значения. Они не ставили условием их возвращение, поскольку в загробном мире драгоценностям нет места. Там они ничего не стоят, и если бы воры не стали вскрывать саркофаг, не осквернили бы останки князя кровью нечестивца, семеро стражей позволили бы им уйти целыми и невредимыми.
        Призраки освободили Скворца, вручили ему неизвестно откуда возникший кинжал необычной формы и отправили в мир людей с единственной целью: найти и уничтожить всех, кому известно о настоящей могиле князя хоть что-нибудь.
        Скворец был вором, обманщиком, бездельником и глупцом, но он не был убийцей, и не был готов примерить на себя эту роль. По этой причине в первую очередь Скворец попытался убежать, однако из этого ничего не вышло, ведь стражи действительно управляли стихиями.
        Вода в реке, которую переходил парень, поднималась столбом и превращалась в неописуемых тварей, стремившихся схватить его. Земля под ногами шла трещинами, и из них со всполохами пламени появлялись стражи с требованиями и угрозами. Однажды Скворец хотел убежать подальше от своего родного городка, но ветер поднял тучи песка, окружил со всех сторон, отнимая дыхание, и когда отступил, парень обнаружил себя стоящим в окрестностях Арнсфельда. Где бы ни брел Скворец, трава и листья шептали, повторяя принесенную им клятву, зеркала показывали не его отражение, а тех, кому предстояло умереть от кинжала гигантов.
        Все это сводило с ума, помраченный рассудок не давал сопротивляться, и в один из дней парень сдался.
        Только что Скворец с жаром рассказывал своим подельникам о богатствах склепа, ловил на себе восторженные взгляды, теперь же пришел за каждым из них, чтобы умертвить. Одного за другим поджидала расправа. Всегда одинаково - кинжал молниеносно входил в сердце и проворачивался.
        Сначала Скворец глубоко переживал творимое собственными руками, потом все изменилось, что-то застыло, замерзло в душе парня. Убийства превратились в обыденность, и Скворец перестал вести им счет.
        Все члены шайки были уничтожены. Настал черед их родных и близких, любого, кому хоть в общих чертах было известно об истинном расположении усыпальницы князя древних гигантов. Скворец убивал случайных свидетелей и даже тех, кто просто мог подумать на него, заподозрить в нем убийцу. Со временем грех стал частью парня, и он учинял очередную резню, уже ни над чем не задумываясь.
        Следующим летом Скворец вернулся в Арнсфельд, он направлялся к матери, как и обещал заранее. Была лунная ночь, до дома оставалось совсем немного, когда явившийся призрак потребовал от него пять последних жертв, и одной из них вечные стражи определили мать Скворца. За несколько месяцев до этого она была в Духенове, желая проведать сына, и, конечно же, там о нем никто не знал. Расспросами ей удалось выяснить, чем же в действительности Скворец занимался в чужом городке, с кем он приезжал туда. Дома она с ужасом узнала, что все дружки сына пропали или зверски убиты. И ей все стало ясно.
        Скворец продолжал охотиться на тех, с кем его ничто не связывало, и пришел в отчий дом холодным осенним утром, отлично понимая, зачем. Еще не взошло солнце, городские улицы были безлюдны. Неуловимой и бесшумной тенью Скворец остановился у двери, точно зная, что та не заперта, и мама с нетерпением ожидает своего заблудшего сына даже в столь ранний час.
        Он вошел. Мать, подремывая, сидела за столом у окна. Завидев сына, она вскочила и кинулась на шею к сыну, горячо целуя его, прижимая к себе, пытаясь о многом спросить и рассказать, но захлебываясь от избытка чувств. Затем она вздрогнула, выгнула спину, ее глаза расширились от нестерпимой боли. Это кинжал пронзил ее большое сердце. Женщина теперь уже с трудом обхватила лицо сына, притянула к себе и, поцеловав в последний раз, умерла.
        Положив труп на пол, Скворец с горечью подумал, что последнее убийство не доставило ему радости выслеживанием и сложностью исполнения в отличие от предшествующих. Внутренняя пустота, которая обычно заполнялась розысками, охотой и убийствами, в этот раз осталась пустотой, темной и гнетущей. Он страшно расстроился, гадая, что же сделал не так.
        Послышались медленные шаги за спиной, Скворец обернулся, чтобы увидеть мертвых стражей, уже давно обретших плоть. Все семеро стояли перед ним, уперев головы в потолок. На них были сверкающие доспехи, в руках они сжимали длинные мечи, неподъемные для обычного человека.
        Все это время, сам о том не подозревая, Скворец не просто убивал посвященных в тайну тысячелетнего захоронения, а приносил жертвы. Кровь убитых превратила стражей в восставших мертвецов, одетых в мясо и кожу. Ничто не напоминало о том, что год назад они представляли собой колышущийся туман, синевато-белесые тени. Их силы возродились и умножились.
        Бледный, изнуренный Скворец смотрел на гигантов без эмоций, будто покойник, открывший глаза, лежа в гробу. Он спросил, почему убийство этой незнакомой ему женщины не доставило никакого удовольствия.
        Ему не ответили. Гиганты подошли ближе, сомкнули круг, закрыв собой парня, который более всего походил на фигурку, неряшливо вылепленную из воска. А потом все исчезли.
        Если кто-то оказывается проездом в Духенове, тамошние жители обязательно предложат посмотреть Ведьмин пруд. Он расположен неподалеку от города, и еще недавно на его месте находился невысокий холм, исчезнувший как по взмаху волшебной палочки. Вода в пруду черна и непрозрачна, будто в торфяных болотах, а поверхность ее спокойна даже в самую ветреную погоду, в самые ненастные зимы.
        Вокруг Духенова продолжают искать могилу древнего князя, перекапывая и срывая напрочь холмы - безрезультатно. Склеп пропал. Считается, что духи воинов скрыли его навсегда. Сгинул и Скворец. Люди, рассказывавшие мне эту историю, не могли сойтись во мнении: стал ли он восьмым стражем или погиб, и его останки покоятся на дне Ведьминого пруда.
        
        ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ
        
        Эльза завершала повествование, постепенно понижая голос, и закончив, сразу глянула на мужа, как будто сейчас он должен был вскинуться и вспомнить, где и от кого услышал вместе с женой эту легенду. Хорст не реагировал, зато Михаэль кротко потянул руку вверх, словно робкий ученик, желавший что-то уточнить у вредного и злоехидного учителя.
        - Могу предугадать ваш вопрос, господин Бреверн, - шутливо заметила Эльза. - Вы хотите узнать, от кого стала известна история Скворца, если все действующие лица мертвы и по воле гигантов должны были умереть? Так вот, жители Духенова уверяют, что в ночь перед появлением Ведьминого пруда дух Скворца приходил в последний раз, чтобы покаяться и сознаться в содеянном.
        - Приходил к кому?
        - К тому старому пьянчужке из трактира в Духенове, с рассказа которого и начались все неприятности. С того, чья история о гигантах, их князе и сокровищах послужила отправной точкой событий, унесших десятки жизней. Скворец, если это на самом деле был он, а не проявление белой горячки или дьявольского наваждения, просил старика предостеречь людей от дальнейших поисков, чтобы в будущем более никто не повторил его судьбу.
        - Знаешь, - проговорил Хорст, - я так и не вспомнил твою байку. Мне и места, о которых ты говорила, не знакомы. Разве что название Арнсфельд похоже на... м-м, крутится на языке, и никак не могу припомнить. Кажется, приходилось слышать что-то наподобие.
        Путники еще пообсуждали легенду о Скворце, высказывая свои рассуждения о том, можно ли было побороть призраков, призвав на помощь веру и молитву, изменилось бы хоть что-нибудь, если бы отчаявшийся Скворец решился на самоубийство. Больше всего споров вызвал вопрос Николауса: выдумана эта история или нет? Ни к каким выводам путники так и не пришли, даже церковный нотариус усомнился в эффективности молитвы в случае, когда к ней прибегли бы нечестивые воры в борьбе с многовековым злом, родившимся задолго до Спасителя.
        Как-то само собой Пауль Рейхенштейн перешел к изложению своего сна, при этом начал с довольно самоуверенного утверждения:
        - Вынужден несколько огорчить вас, друзья, поскольку в моем сне нет тайн, нет ничего напоминающего легенду. Разгадывать вам ничего не придется. Конечно, увиденное было неприятным, пугающим, и я ни за что не хотел бы пережить такое видение снова, однако это всего-навсего проекция приключившегося со мной в реальности. Мне снилось позднее лето, через ломкий кустарник я бежал, спасаясь от преследовавших меня волков. Их было трое - крупный с огромной серой гривой и двое поменьше, впрочем, острые зубы тех, что поменьше, не давали особо расслабиться. В какой-то момент они нагнали меня, и, откровенно забавляясь, сбили с ног. Покатился я кубарем, успев увидеть не только загонявших меня хищников, но и армаду круживших над ними демонов.
        - То есть вы и во сне продолжали переживать свое дорожное происшествие с нападением волков? - спросил Виллем, явно раздосадованный отсутствием новой увлекательной истории.
        - Так бывает, - сказал Бреверн.
        - Два года назад чуть не сгорела моя мельница, - проговорил Хорст. - Потушили быстро, никакого серьезного ущерба мне тот пожар не причинил. Тут бы плюнуть и растереть, да я по сей день нет-нет и увижу во сне, что бегу со всех ног к полыхающей мельнице, а прибегаю все равно на остывшее пепелище.
        - Если со мной закончили, то кто следующий? - довольно потер руки Пауль.
        - Давайте, наверное, я, - вздохнул Михаэль Бреверн. - Просыпаясь по утрам, каждое свое видение уже помнишь смутно, а с течением дня от него и вовсе остается только муть. Как бы я обычно ни старался вспомнить что-то из снов по прошествии времени, ничего не выходило. А в этот раз все происходившее было настолько живым, ярким, естественным, что я могу назвать любые детали в мельчайших подробностях, хотя суть сна мне все так же не понятна. Самого себя я наблюдал со стороны, будто невесомой пушинкой крутился рядом, то выше, то ниже, то удаляясь, то подлетая ближе.
        Я с трудом узнал себя в лысеющем полноватом бюргере, впрочем, гораздо моложе меня нынешнего. Во сне меня совершенно ничего не удивляло: ни наличие красавицы-супруги, ни пятеро детей, ни дом с его пошловатым убранством. Поначалу все казалось мне обычным, даже ужин в окружении семьи, которой у меня нет. Потом откуда-то возникли страшные летучие создания, спасаясь от которых, я выбросился из окна.
        Уголки губ Михаэля Бреверна, подобно жиру на раскаленной сковороде, поплыли вниз, он развел руками. Склонив голову набок, чтобы лучше видеть за столом каждого, Виллем обвел их лица взглядом. Внимательные слушатели теперь молчали, и писарю пришлось поинтересоваться:
        - Господин Бреверн, во сне вам не попадались на глаза большущие напольные часы?
        Михаэль не сильно напрягал память, поскольку тут же хмыкнул и закивал:
        - Самих часов я не заметил, но слышал их чудовищно гулкий бой все то время, что отбивался от страшилищ.
        Виллем снова скуксился, потому как ожидания его не оправдались, и вместо того, чтобы слушать занимательную легенду, ему придется ее рассказывать.
        - Прошлое лето я провел в северной части земель, принадлежащих Мюнстерскому епископству - работал на ферме неподалеку от города Гельзенкиркен. Мой разборчивый почерк и способность складывать буквы в слова, а слова в предложения пригодились лишь однажды, когда хозяин попросил написать и доставить в город письмо, - неловко усмехнулся Виллем. - Проезжая по центральной улице, я обратил внимание на трехэтажный дом. Штукатурка на его стенах сильно потрескалась, кое-где некрасиво отвалилась, стекла окон помутнели: снаружи от грязи, внутри - от пыли. То есть в свое время дом был просто роскошным, но теперь сильно обветшал и требовал не то, что хорошего ухода с вложением немалых капиталов, а воскрешения.
        Двери парадного входа распахнулись, и трое крепких мужчин буквально выбросили на улицу напольные часы, крышка которых откинулась, позволяя определить отсутствие внутри часового механизма, гири и цепи для нее. Нахлынула прорва народу, и, удаляясь, я слышал обсуждение, как следует поступить с этим чертовым устройством. Собравшиеся как только не именовали часы, вот только "чертово устройство" - единственное выражение, которое можно привести в нашей приличной компании.
        Собственных дел у меня был полон рот, и я отправился вручать послание. Отыскав адресата, я двинулся в обратный путь, не задерживаясь, а поскольку Гельзенкиркен был мне мало знаком, то пришлось чуть поплутать по закоулкам. Вынырнул я у того самого заброшенного дома.
        От толпы горожан и след простыл, дверь дома была мало того, что заперта на висячий замок, так еще и заколочена чрезмерно большим количеством досок. Неприятное похрустывание доносилось до слуха всякий раз, как моя кобылка переставляла ноги. Из седла толком ничего не было видно, и мне пришлось спешиться.
        Вам нужно подключить все свое воображение, чтобы представить, что сотворила со старинными часами толпа, в которой никак не угадывались животная ярость и неистовство фанатиков.
        - Разбили? - всплеснула руками Эльза Келлер.
        - Не то слово, - помотал головой Виллем. - Циферблат из толстого листа железа был разорван, искорежен, скручен в нечто несусветное. Казалось, такое невозможно было сделать голыми руками, без специального инструмента, однако позже я узнал правду. Это совершили всего двое разгневанных мужчин голыми руками. Латунные стрелки оказались истерты башмаками горожан буквально в порошок. То, что хрустело под копытами лошади, напоминало мертвые высохшие тела хрупких насекомых, которые ломаются с характерным звуком. Труха. Не более чем труха. Только это и были виденные мною часы - все, что осталось.
        Я бы поверил, что такое реально учинить дюжине дровосеков с топорами, но часы были сломаны безоружными людьми. У меня нашлись основания полагать их буйными сумасшедшими, как я и поступил, пока вечером не узнал, что конкретно ими двигало.
        Вернувшись на ферму, я рассказал обо всем хозяину. Тот был вне себя от радости. Он заулыбался, закрутился юлой, потом велел работникам собраться и при всей своей скупости выкатил нам бочку пива, дабы и мы отпраздновали счастливое городское событие. Должен признаться, пиво было кислым и вонючим, приходилось задерживать дыхание, прежде чем отхлебнуть.
        Тогда-то управляющий фермой, с которым я наладил отличные отношения, и посвятил меня в историю о купце из Гельзенкиркена.
        - Ты видел часы на городской башне? - спросил управляющий, когда, отказавшись от пива, мы оба угощались какой-то крепкой настойкой.
        - Нет, ни разу не проезжал через площадь, - ответил я. - Но их вечерний бой долетает и досюда, так что...
        Управляющий приложил к моим губам свой кривой заскорузлый палец, заставив замолчать и зашептал:
        - В часах на городской башне нет механизма, предназначенного для боя. То, что мы вынуждены слышать каждый вечер на протяжении двенадцати лет, исходило из проклятого дома проклятого купца Манхегена. Это били именно его часы. Даже когда добрые горожане застопорили их ход, вырвали цепь и сняли гирю, часы продолжали идти как ни в чем не бывало, продолжали бить на всю округу, словно ровным счетом ничего не произошло. Сегодня их уничтожили, но, помяни мое слово, уже завтра вечером мы вновь услышим их чертов гул, разносящийся на многие мили. Тебе еще повезло, что ты не притрагивался к ним. Дурной знак.
        
        ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ
        
        Писарь Виллем сделал глубокий вдох, давая понять, что история его не будет короткой:
        - Господин Манхеген был очень молод, когда местом жительства избрал для себя Гельзенкиркен. О его происхождении никто из горожан ровным счетом ничего не знал, не раскрылась тайна и после описываемых мною событий.
        В город он уже прибыл состоятельным молодым купцом, чьих начальных средств с легкостью хватило бы на безбедную и насыщенную жизнь бездельника. Однако по складу характера Манхеген оказался весьма и весьма деятельным юношей. Взявшись за торговлю всевозможными тканями, скоро он уже открыл настоящий швейный цех, куда сманил самых лучших мастеров. Пока оба детища процветали, Манхеген не думал почивать на лаврах и занялся перепродажей необработанных драгоценных камней. Занятие переросло в создание ювелирной мастерской. Да какой! Она мало в чем уступала таким же из крупных городов, а кое-кому могла дать фору.
        Было похоже, что молодой купец вовсе не прилагает усилий, а деньги сами текут к нему в руки, так как у той денежной реки просто не было другого течения. Кто-то шутил, будто в волосах Манхегена обитает добрый гений, постоянно нашептывающий ему гениальные идеи, а в кошельке прячется бес с миниатюрным станком для чеканки полновесной монеты.
        Многие именитые, влиятельные лица с готовностью и широкими объятиями приняли дружбу молодого человека, отличавшегося прекрасными манерами и пытливым неординарным умом. Местные жители, благосклонно посматривали на красавца Манхегена, мечтая о том, какую завидную партию он бы составил их дочерям. Думали так и досадливо хлопали по бедрам, сожалея, что народили одних сыновей.
        Сам Манхеген берег свою любовь, свои связи и состояние для одной-единственной - для прелестной девушки по имени Гретта.
        С вашего позволения, не стану называть ее фамилии, поскольку распространение этой истории не радует ее родственников и бросает на них тень.
        Семья Гретты имела высокое происхождение и находилась в родстве со многими из числа сильных мира сего. Каких-либо иных причин для гордости у них не было, но, как часто бывает при отсутствии средств, такая гордость безосновательно сменилась в холодное высокомерие.
        Абсолютно ничего своего они не имели, существуя за счет кое-каких подачек от богатых родственников. Усадьбу в пределах Гельзенкиркена им предоставил один из дядюшек, давным-давно перебравшийся по службе в столицу Империи. Ни для кого из жителей города не было секретом, что даже одежды передавались им в дар от богатых родных. Иными словами кроме громкого имени семья Гретты более ничем не располагала, и при этом все ее члены старательно избегали общения с горожанами, а тем более с крестьянами, так как это якобы не соответствовало их уровню. Следует отметить, что их нисколько не смущало проживание с прислугой под одной крышей, к тому же в соседних комнатах. Не смущало, что прачка развешивала на просушку их исподнее рядом со своим, а ели они за тем столом, который чуть позже занимали работники, принимавшиеся за ту же самую пищу.
        Попытка Манхегена посвататься к милой Гретте не озадачило родителей девушки, а откровенно взбесило. Отец ответил решительным отказом сразу, как ему стала понятна суть затеянного юношей визита.
        Чтобы добиться своего, Манхегену пришлось задействовать практически всех своих знакомых, хотя ранее он этого всячески избегал. Даже состоятельные родственники семьи Гретты подключились, избрав сторону юноши. Безрезультатно. Отец Гретты оставался непреклонен.
        Поговаривали разное: мол, купец от тоски едва не залез в петлю или же собирался похитить свою возлюбленную, чтобы скрыться от мира и жить в маленькой хижине на берегу безымянной реки. Кто-то верил в такие сказки, кто-то по скудоумию соглашался, но те, кто хоть немного знал Манхегена, оспаривали пустую болтовню.
        Одно было неоспоримо - юноша тяжело переживал неудачу в любви, не знал, как разделаться с нерушимой преградой и прямо-таки почернел от горя. Но на горизонте забрезжил лучик надежды.
        Манхеген находился в Мюнстере, где его мысли все равно были далеки от деловых, и потому работа не заладилась. Он отправился в питейное заведение, чтобы вино смягчило его душевную боль. Там к нему подсел пожилой незнакомец, тут же взявший быка за рога.
        Ему было хорошо известно сложное положение, в котором очутился купец, и в этом не было ничего сверхъестественного, ведь о нем мало кто не знал в землях Мюнстерского епископства. Старик также поведал, что Манхеген исчерпал все возможности переломить ситуацию. Оставался только один радикальный способ добиться благосклонности гордой семьи Гретты и, как следствие, руки и сердца девушки.
        Молодой человек длительное время находился в таком состоянии, когда готов принять любую помощь и от кого угодно, если эта помощь сулит достижение поставленной цели.
        Незнакомец представился Гюнтером. Он занимался починкой часов, в чем очень преуспел, хотя это и не было его основным занятием. Часовщик убедил Манхегена, что умеет воздействовать на людей, направляя их помыслы и поступки в нужное ему русло. А разве не это было так необходимо пылко влюбленному юноше?
        Манхеген потребовал от Гюнтера заверений в том, что его искусство никак не связано с колдовством, и старик подтвердил свою честность и непричастность к магии прочтением молитвы. Купцу этого оказалось достаточно.
        По прибытию в Гельзенкиркен старик от имени Манхегена составил письмо на имя отца Гретты, в котором просил прощения за свои попытки сблизиться с его дочерью, клятвенно заверял, что впредь ничего подобного со своей стороны не допустит. Также в письме содержалось приглашение на воскресный ужин, за приготовление которого был ответственен известный мюнстерский повар. Ознакомившись с текстом послания, Манхеген разозлился не на шутку. Разговаривая с Гюнтером, он просто рвал и метал:
        - Я не для этого приглашал вас! Не для этого заплатил вам немалые деньги! О каких извинениях может идти речь, когда моей целью является женитьба?
        Старик оставался безмятежен, как морское дно во время сильнейшей бури:
        - Успокойтесь. Я, конечно, человек пожилой, но не глухой. Так что не кричите и выслушайте внимательно. Я уже приступил к исполнению обещанного вам. Задействовано все мое мастерство, а письмо и его содержание - хитрость, связанная с необходимостью каким-то образом зазвать семью Гретты в гости, так сказать, на нашу территорию, где мои способности не будут ничем ограничены и раскроются в полной мере. Кого может привлечь обед, пусть и от известного повара, обслуживающего лучшие дома Мюнстера? Разве что мать Гретты, младшую дочь. Да и они согласились бы только при условии, что вы покинете столовую. А вот извинения раскаявшегося юнца - совсем другое. Обратите внимание, в каких выражениях составлено послание. Ведь читая его, так и представляешь вас в образе напакостившего щенка, который поджатым хвостом, умильной мордочкой и прочим своим видом лучше любых слов просит прощения. Поверьте, отец и мать Гретты захотят увидеть вас в этом образе лично, и приглашение не останется без ответа.
        Хотя объяснение не убедило и не совсем понравилось Манхегену, он сменил гнев на милость и подписался под извинениями и приглашением, позволив Гюнтеру впредь поступать, как тот сочтет нужным, если это пойдет на пользу.
        Письмо произвело должный эффект на всех членов семьи Гретты, изначально надеявшихся увидеть Манхегена в роли неловкого подростка, расшаркивающегося перед важными особами. Пока отец девушки размышлял, стоит ли отвечать, а если да, то как именно, Гюнтер был занят другими заботами.
        В доме купца стояли великолепные напольные часы старинной работы, которыми Манхеген перестал пользоваться, потому что определять время по ним было не просто затруднительно, а невозможно. После завода они сбивались, отставая или сильно убегая вперед. Изучив часы, Гюнтер вызвался настроить их. Старик сказал, что хотел бы видеть в часах не деталь интерьера, а нечто большее.
        После некоторых раздумий и совещаний семья Гретты дала согласие на визит вежливости в дом Манхегена. В каждой строке письменного уведомления - менее официально их послание назвать нельзя - читались редкая спесь и самолюбование, не имеющее под собой оснований.
        Воскресным вечером жители Гензелькиркена были обескуражены, увидев важных особ направлявшимися к Манхегену. Будучи не посвященными в намерения юноши и его странного нового знакомца, горожане головы сломали в догадках.
        Гости и хозяин, умело изображавший покорность, расположились за столом, только старик стоял позади Манхегена, выдавая себя за личного слугу. За ужином купец ничего не говорил, кроме подобающих в такой обстановке комплиментов в адрес дам. Так его научил Гюнтер, искусству которого молодой человек всецело доверился.
        Никто не планировал обманывать гостей с обещанием изысканной кухни от известного мюнстерского повара - ужин он приготовил отменный и лично контролировал смену блюд, попутно отвечая на неиссякаемый поток вопросов от дам, долго лишенных общения и известий из большого города.
        Когда подали десерт, и сладкими креплеными винами наполнились бокалы, когда семья девушки в мыслях уже собиралась к себе, повар и слуги, за исключением Гюнтера, выскользнули из дома. Так было велено заранее.
        Стоило закрыться входной двери, как рука Гюнтера легла на плечо Манхегена, и безмолвствовавшие до той поры напольные часы внезапно ожили, загудели. Гулкий бой раскатился по всему зданию.
        - Мне удалось починить их, - поспешил разъяснить старик, едва завидев недоуменный взгляд Манхегена. - Теперь они всегда будут отмерять время с удивительной точностью, и вам не потребуется их подводить.
        Часы, их ход были в высшей степени безразличны Манхегену, как и все мироздание, ведь его мысли крутились только вокруг прекрасной Гретты, что бы там ни утверждал покойный Коперник. Юноша был не в силах находиться так близко к возлюбленной и при этом не иметь возможности прикоснуться к ней, излить свои чувства, обменяться взглядами и теплыми словами нежности.
        Он более часа ожидал, что Гюнтер откроет рот, заговорит с главой семьи и проявит свое хваленое мастерство в убеждении, но тот молчал, как замшелый надмогильный камень. Теперь же Манхеген счел фразу старика началом активных действий и сказал, обращаясь к отцу Гретты:
        - Знаете, мой компаньон Гюнтер хотел вам кое-что поведать.
        Ни один мускул не дернулся на лице мужчины. Он сидел недвижимо, уподобившись статуе, раскрашенной каким-то сумасшедшим затейником. Его рука незыблемо висела в воздухе с куском десерта, крошки от которого падали на одежду, на тарелку, рассыпались по столу. Жена тщательно пережевывала угощение в тот момент, когда ударившие часы заставили ее окаменеть со сжатыми челюстями и некрасиво вытянутыми вперед потрескавшимися губами. На красавицу Гретту загадочное оцепенение напало, когда она, опустив глаза и изящно держа бокал двумя пальчиками, язычком пробовала вино, словно котенок, впервые в жизни лакающий из миски коровье молоко. А ее младшая сестренка застыла в одной позе, любуясь своим отражением в чаше с ягодой, поданной вместе со сладким.
        Вскочив со стула, Манхеген яростно отпихнул его ногой к стене, чуть не разломав, резко повернулся к старику, еле удерживаясь, чтобы не схватить его за грудки.
        - Что здесь, черт возьми, происходит? - с бешеным взглядом процедил он сквозь зубы.
        На это Гюнтер мило улыбнулся и, нисколько не страшась, встал к молодому человеку поближе.
        - Мне кажется, или вы как-то иначе представляли себе воздействие на чужую волю?
        - Чем вы опоили их? Или что-то подложили в еду?
        - Какой абсурд! - замахал руками старик. - Вы ели и пили то же самое, но с вами-то все в порядке, если не принимать во внимание пароксизм крайне неприятного гнева.
        - Что вы с ними сотворили? - произнес по слогам Манхеген, уже протягивая руки, чтобы взять Гюнтера за горло. - Отвечайте немедленно!
        - Я остановил их мысли, - честно признался старик. - Вроде как заморозил. Дело в том, что человеческие тела редко двигаются сами по себе, то есть не осмысленно. Даже во сне, даже в бреду исключительно наши мысли руководят телом. Мысль вообще первоисточник всего. Держите себя в руках, господин Манхеген. Ничего страшного и тем более непоправимого не происходит. В их бессознательном состоянии мое внушение пройдет, как по маслу, а идеи и мысли, которые я внедрю в их умы, станут неотделимы от их собственных. Они ничего не заметят: ни внушения, ни его последствий в виде возможного конфликта между тем, что думали раньше и как станут смотреть на вещи с этой минуты.
        - Ничего не заметят? - продолжал метать громы и молнии купец.
        Старик кивнул в сторону отца Гретты, кусок десерта в руке которого по-прежнему осыпался.
        - Не заметят. Разве что удивятся, что кусок стал поменьше.
        - Гюнтер, немедленно сделайте, как было!
        С лица старика медленно сползала надменная улыбка:
        - Хорошо. Как скажите. Только должен предупредить, я не верну выплаченных мне денег, и никто из семьи вашей возлюбленной никогда не изменит своего мнения о родстве с купцом Манхегеном. Если такой поворот вас устраивает, все безотлагательно вернется на свои места.
        Юноша нахмурился и отступил, понимая, что Гюнтер прав. У Манхегена нет иного способа изменить мнение семьи Гретты, да и такого шанса, как сейчас, вероятно, уже не выпадет.
        Гнев исчез из голоса молодого человека, он почти молил:
        - Хотя бы Гретту избавьте от этого состояния. Меня пугает ее жуткое состояние.
        - По-моему, она очень мила в этой позе, - пожал плечами старик.
        - Прекратите вынимать из меня нервы и играть на них, как на арфе. Извольте-ка соблюдать наше соглашение. Оживите Гретту и считайте это приказом.
        - Оживить Гретту?! Мне хотелось избежать этой темы. Очень жаль, что не получится, - Гюнтер поцокал языком и всплеснул руками. - Не хочу разочаровывать вас, господин Манхеген, но мне нужно воздействовать и на ее мысли. Очень важно изменить течение ее суждений о вас, о браке с вами. А иначе задуманное нами не будет исполнено в полной мере.
        - О чем вы, Гюнтер?
        - Взгляните на это милое дитя, - старик подошел к Гретте и склонился так низко, что коснулся носом ее волос. - В эту прелестную головку с пеленок упорно вбивали идею о благородности. Девушка давно усвоила несложный, в сущности, урок, что она - благородная дама, и только человек столь же благородных кровей может быть действительно ее достоин. Допустим, я освобожу ее от оцепенения, а затем без затруднений внушу родителям безмерно положительное отношение к вам. Очнувшись, они непременно согласятся на свадьбу, более того, я не сомневаюсь, что отец и мать сами станут навязывать вам в супруги свою дочь. И Гретта привычно подчинится их воле - в хорошем воспитании, знаете ли, тоже бывают издержки. Только вот в браке таком и речи не может идти о счастье. Она быстро пресытится вами и станет ожидать того, кого сочтет настоящей ровней. С вашими разъездами, рискну предположить, она рано или поздно найдет кого-нибудь куда беднее и глупее вас, но чей статус будет на ступеньку выше, чем у купца Манхегена.
        - Что за чепуху вы несете? - спросил молодой человек не столь уверенно, сколь обиженно. - Я ведь общался с Греттой и не один раз. Мне отлично известно, что она любит меня.
        Старик отрицательно помотал головой, явно не соглашаясь с последним утверждением юноши, и все же не решаясь высказаться вслух.
        - Она всего лишь любопытствует, как всякое невинное дитя, столкнувшееся с неизведанным, - наконец проговорил Гюнтер. - Да, Гретта весьма увлечена вами, однако это не любовь и даже не влюбленность. Посмотрите, как она пробует то дорогое вино, что доставил из Мюнстера повар. Девушка наслаждается новым вкусом, ранее незнакомыми чувствами приятного огня в желудке и легкости в голове. Так же и с интересом к вашей особе. Кстати, в отличие от вас, у вина гораздо больше шансов, что в конце концов Гретта его полюбит.
        Как бы ни хотелось Манхегену выступить с отповедью, дескать, все обстоит совсем не так, старик представил невероятное, юноша, тем не менее, понимал, что крыть ему нечем. Резон сказанного Гюнтером был очевиден. Тем больнее стало осознавать верность и предельную логичность неприятных выводов. Сам Манхеген, как бы глупо это ни звучало, не помышлял о том, что Гретта может не любить его. Любовь ослепила его, помрачила рассудок, не иначе.
        Покидая столовую, Манхеген велел Гюнтеру приступать. Сидя в полумраке смежной комнаты, молодой человек слышал нашептывания старика, Тот тихим авторитетным тоном обращался ко всем членам семьи с подобием проповеди, в которой вовсю восхвалял юношу, выпячивая его достоинства, а в явных недостатках отыскивая добродетель. Когда Манхегену наскучило разбираться в шепоте старика, он погрузился в личные переживания.
        Вскоре отступили горечь и обида, их место занимала уверенность, а Манхеген на минутку заглянул в счастливое будущее, где царили покой, нежность, уют и безграничная любовь. На душе потеплело. Отлегло.
        Он повернулся к не до конца закрытой двери, ведущей в столовую. В узкую щель виднелись напольные часы с лакированной передней крышкой, скрывавшей механизм. С некоторым удивлением юноша обнаружил, что в лакированной поверхности отражается происходившее вокруг стола.
        Шепча что-то неразборчивое, Гюнтер подходил к матери с подносом в руках. Как показалось Манхегену, на подносе лежало нечто живое и довольно подвижное. Он не мог различить, единое это существо, конечности которого извиваются кольцами, или множество тварей, копошащихся и сжимающихся в тугой комок. Поначалу молодой человек решил, что это обман зрения, рожденный причудливыми бликами на крышке часов. От напряженного вглядывания юноша перестал дышать. Он привстал, надеясь рассмотреть получше, что же так осторожно поднимает с подноса Гюнтер, и увидел.
        Тварь смахивала на червя, только была значительно крупнее, в палец толщиной и имела пару тонких лапок возле четко очерченной головы с длинными, будто переломанными усиками. Очутившись у лица женщины, существо принялось бешено извиваться, потом вцепилось в нос и резво вползло через ноздрю. Манхеген набрал полную грудь воздуха, чтобы закричать. Чья-то рука накрыла его руку, и юноша... открыл глаза.
        - По всей видимости, мы наскучили хозяину, - хохотал отец Гретты.
        Ему игриво вторила мать девушки:
        - Бедный мальчик задремал? В годы нашей молодости сил хватало не только отужинать со всеми, а еще и поворковать в уединенном уголке.
        Родители смеялись, подмигивая друг другу, их младшая дочь потешно хлопала в ладоши, не понимая сути шуток, а уголки губ Гретты подергивались. Она явно хотела засмеяться и сдерживалась что было мочи, глядя на Манхегена одновременно и с укором, и с любовью.
        В первую очередь молодой человек пристально огляделся вокруг и не нашел ничего, внушающего подозрения. Гости доедали десерт, маленькая девочка налюбовалась отражением и заглядывала в чашу с ягодами, выбирая среди них покрасивее, посвежее и посочнее. Те же тарелки, блюда, то же убранство - все на своих местах. Манхеген покачался из стороны в сторону, прислушиваясь и проверяя стул, который почти сломал о стену, однако тот был вполне устойчив и не подавал ни малейших признаков поломки.
        Юноша уже был готов сойтись на том, что в самом деле задремал и умудрился пережить дурацкое видение, как заметил отсутствие Гюнтера. Его нигде не было, при этом очевидными оставались две вещи: резко изменилось поведение гостей, их отношение к молодому купцу, стало быть, старик отлично справился со своей задачей.
        
        ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ
        
        - Как рассказал мне управляющий фермой, - продолжал Виллем, - ужин состоялся воскресным вечером, а уже утром в среду во всеуслышание было объявлено о предстоящей свадьбе купца Манхегена и красавицы Гретты. На целых три месяца Манхеген обременил себя заботами о приближавшемся торжестве, не пытаясь выхватить из плотного графика жизни ни минутки на отдых. Захлестнувшая молодого человека радость по поводу исполнения его мечтаний и скором обладании возлюбленной не должна была ничем омрачаться, и он изнурял самого себя, не позволяя в спокойной обстановке вспомнить тот необъяснимый эпизод, остановиться и задуматься.
        Неожиданно исчезнувшего Гюнтера не помнил никто из слуг. Вообще никто не помнил, кроме Манхегена. О том, что старик не является плодом фантазии одного человека, свихнувшегося на почве пламенной и неразделенной любви, свидетельствовали исправные часы и короткое личное письмо, в котором Гюнтер сообщал о завершении своей роли и необходимости немедленно удалиться во избежание подозрений и слухов. Тонкую настройку часов он назвал своим скромным подарком в честь неизбежно грядущей брачной церемонии.
        Из головы купца достаточно долго не выходила маленькая приписка в конце прощального послания, гласившая:
        "Берегите мой подарок, господин Манхеген. Берегите! Отныне вы всегда будете слышать их бой. Пусть он станет для вас знаком, что нет никаких причин для беспокойства. Потому постарайтесь сделать так, чтобы они никогда не останавливались".
        Потом все неразгаданное отошло на второй план, забылось. Быт, приятные домашние хлопоты и счастливая семейная жизнь одержали верх над нераскрытыми тайнами. Со временем Манхеген привык к часам настолько, что слышал их тяжелый бой, где бы ни находился, как бы далеко от дома не уезжал. В один и тот же вечерний час. По его мнению, ничего мистического в этом не было - просто привычка.
        После женитьбы юноша взялся за строительство роскошного особняка на главной улице Гельзенкиркена, куда в дальнейшем перевез всю семью супруги, которая теперь души не чаяла в зяте с этой его трогательной опекой.
        Годы промелькнули, как один день, принося и сменяя много светлых и печальных событий. Перед годами Манхеген был бессилен. Он погрузнел, стал лысеть, меньше внимания уделял внешнему виду, а в торговых делах перестал идти даже на самые малые риски. Все от того, что он целиком посвятил себя семье и в ней лишь видел смысл своего существования. По правде сказать, семья платила ему взаимной любовью.
        Купец стал отцом пяти шустрых сорванцов с неуемной энергией и множеством затей. Внешностью они явно пошли в мать: красивые, ладные и послушные, если на них вовремя прикрикнуть. Дед, то есть отец Гретты, подарил мальчишкам манеры высокочтимых особ, а от бабки, то есть матери Гретты, они унаследовали любовь к дорогим подаркам, без которых Манхеген не имел обыкновения возвращаться к детям из своих бесконечных разъездов.
        Глава семьи искренне верил, что сыновья переняли от него ум, деловую жилку и купеческую хватку. Хотя, в силу возраста и детской безалаберности проверить ожидания не получалось.
        Безмятежная жизнь семьи Манхеген не казалась идиллией, она в самом деле была таковой, и у горожан обоснованно вызывала зависть. Хорошо еще, что это противоречивое чувство имело чаще всего белый цвет. Но у всего есть начало, и есть конец, так что однажды и такой идиллии суждено было закончиться.
        С самого утра моросил неприятный дождь, изредка прекращаясь, чтобы ненадолго уступить очередь густому туману. К вечеру существенно похолодало, пошел мокрый снег. С очередной деловой встречи купец торопился домой и, кутаясь от ветра, с нетерпением ожидал тепло и уют семейного очага, а также горячий ужин в окружении родных.
        В столовой на втором этаже к его приходу собрались все. Присоединилась даже младшая сестра Гретты, не так давно вернувшаяся из какой-то дальней поездки. Все переговаривались, шутили, обменивались свежими новостями и обсуждали услышанные за день сплетни. Манхеген, сильно продрогший на улице, наконец-то согрелся и сомлел. Осоловелыми глазами он с удовлетворением и удовольствием наблюдал за членами своей большой семьи.
        Он ждал, что вот-вот родные примолкнут, будучи прерванными боем часов, и не сразу заподозрил неладное. Только присмотревшись к циферблату, как следует, Манхеген увидел, что стрелки показывают неверное время. Да, часы остановились. Еще утром старшие сыновья не смогли поделить игрушку и, не на шутку сцепившись, повалили часы, сломав их.
        Угадав, куда смотрит купец, тесть небрежно протянул:
        - Ничего страшного.
        - Ничего страшного, - согласился Манхеген, и в тот же миг стул под ним разломился.
        Купец неловко упал на спину, больно ударившись затылком, от чего в глазах свет померк.
        - Ничего страшного, - поддакнула Гретта и издала странный неприятный звук, представлявший собой нечто среднее между стрекотом кузнечика в траве и скрежетом резака по металлу.
        Зрение постепенно возвращалось. Манхеген приподнялся, увидев, что развалившийся под ним стул тот самый, на котором он сидел много лет назад, вечером, перед исчезновением старика Гюнтера. Обломки стула выглядели невероятно старыми, с желто-коричневым налетом на сколах, как любая деревянная вещь, надолго оставшаяся без ремонта.
        Гретта протянула мужу руку, от которой оторвались невесть откуда взявшиеся цветочные лепестки, с цоканьем упавшие на пол. Манхеген сжал протянутую ему ладонь, когда рассмотрел все пять лепестков и узнал в них ногти, бледно-розовые, со следами крови по краям.
        - Ничего страшного, - вместе со всеми повторила поднимавшаяся со своего стула мать Гретты, и тот же неприятный стрекочущий звук вырывался из ее гортани.
        Пальцы жены были вялыми, мягкими и холодными. Кисть захрустела, и кожа с чавканьем слезла с нее подобно перчатке, обнажив бескровную пузырящуюся на воздухе плоть. Надвинувшийся тесть широко лыбился во весь рот. С его лица кожа ползла вниз, напоминая плавящийся на свечах воск. Она собиралась в большую каплю на подбородке, свисала на причудливо изогнутую шею. Трое сыновей подбежали к Манхегену, шумно закружились с громкими криками:
        - Это мы сломали твои часы, папочка! Это мы сломали!
        В их голосах не осталось ничего детского, ничего знакомого. Это был, скорее, скрежет, от которого волосы вставали дыбом, и в котором лишь отдаленно угадывалась человеческая речь.
        С каждым прыжком дети теряли лоскуты кожи. Сначала ногти, а потом пальцы и ошметки плоти летели в разные стороны, попадая на парализованного купца. Четвертый из сыновей дополз до края стола. Его глаза вывалились из глазниц и болтались на тонких ниточках нервов, шлепая по щекам и оставляя на них сукровицу. Он уткнулся своим раскисшим лицом в затылок отцу. С коротким воплем купец качнулся в сторону, ребенок открыл рот, и его изжеванный язык с хлюпаньем упал отцу на брюки. Тот вскочил, отшвырнул от себя эту мерзость и столкнулся с тестем, который уже лишился лица и потерял нижнюю челюсть.
        С криком ужаса Манхеген отпрянул. Мать Гретты, несколько раз пытавшаяся ухватить его за одежду, поскользнулась и рухнула на пол, зацепив свою младшую дочь с племянником на руках. Плоть, к тому времени превратившаяся в слизь, не выдержала удара об пол и фонтаном выстрелила вверх, разлетелась и залила все вокруг. Наступив на отброшенный язык, купец не удержал равновесия и закувыркался, заскользил в вонючей слизи.
        Передвигаясь медленно и неповоротливо, члены семьи пытались добраться до Манхегена, теряя части своих тел, все ближе склоняясь к полу до тех пор, пока полностью не утратили мышц и не превратились в груды неподвижных костей.
        Воцарилась тишина, нарушаемая лишь монотонным шумом непогоды за окнами. В голове Манхегена не было ни единой мысли, так как он просто-напросто не успел осознать все случившееся. И в этот момент сломанные часы принялись бить, сотрясая своим гулким боем весь дом, проникая глубоко в каждый предмет обстановки и в тело самого купца. Его выворачивало наизнанку, в голове плыло, в висках стучали молотки, и острый комок подступил к горлу, словно душа намеревалась вырваться прочь.
        Ничего, кроме резко накатывавшего боя, Манхеген не слышал, однако что-то почувствовал, приподнялся на локтях и увидел, как ворошатся кости мертвецов. С каждым ударом часов они шевелились все резче и увереннее, рядом сгустками собиралась слизь и прирастала к костям, соединяя их между собой.
        Распростершись на скользком полу, купец пополз вон, но убежать у него уже не получилось. С тем самым жутким и отвратительным стрекотом в воздух поднялось девять крылатых тварей отталкивающего обличья и явно дьявольского происхождения.
        Чуть позже некоторые из горожан видели их вблизи и все же не сумели толком описать, потому как те не имели никакого подобия с кем-либо или чем-либо из реальности. Даже в самых буйных фантазиях такой несуразной мерзости не примерещится.
        Существа имели две пары костяных крыльев, усеянных изогнутыми шипами, несколько длинных лап, заканчивавшиеся не пальцами или когтями, а огромными костяными крюками. Толстые черные волосы обрамляли их безглазые морды, которые более всего походили на вытянутые и обвисшие соски.
        Неясно, выбросился Манхеген из окна сам, выкинули его твари, или же он выпал, потому что поскользнулся. Жители города, потревоженные всепроникающим боем часов, вышли на улицы, в тот миг, когда купца, летящего из окна на мостовую, подхватили адские твари и подняли высоко в черное небо. Носясь по всему городу, они до утра следующего дня колотили его о крыши и стены домов и еще живого насадили на острый шпиль церкви. А потом куда-то убрались навсегда.
        Это поразительно, но купец не сразу умер. Ни от причиненных увечий, ни от ужаса, хотя лично мне хватило бы и сотой части того, что он пережил. Его сняли и перенесли в дом городского лекаря, где он сбивчиво поведал о произошедшем. Через сутки у Манхегена приключился приступ: кожа стала пузыриться и слезать, вылезли и лопнули глаза. Лекарь, который уже несколько раз слышал историю о гибели семьи купца и сам ее неоднократно пересказывал другим горожанам, хоть и испугался, понимая, к каким последствиям ведет начавшийся процесс, но быстро нашелся. Он вызвал свидетелей, при них перерезал Манхегену горло, без промедлений перенес тело во двор, где и сжег.
        Пару месяцев дом купца стоял заброшенным и заколоченным, а потом кто-то решил или разрешил обратить имущество покойных, находившееся в доме, в доход города. Вынесли и распродали все. Часы забирали несколько раз, и они непостижимым образом всегда возвращались в пустой угол столовой комнаты семьи Манхеген.
        Гельзенкиркен каждый вечер содрогается от громкого боя часов. До сих пор. Их уничтожали всевозможными способами, из них вынимали механизм, священники предавали их огню, читая молитвы, однако решению проблемы это нисколько не помогло.
        Кстати, летом того же года в окрестностях Бремена за отравлением колодцев был пойман колдун. Кроме прочего под пытками он признался и в том, что много лет назад ему удалось вселить в людей личинки неких созданий, вызванных им к жизни посредством сложных алхимических опытов. Превращая людей в демонов, он даже не преследовал какой-то конкретной цели, объяснив свои злодеяния простым интересом и желанием пошалить. В те времена колдун любил называть себя Гюнтером.
        Рассказав об этом, крепко выпивший управляющий фермой сунул мне под нос свои руки. Он еле держал свою хмельную голову.
        - Знаешь, кто попытался уничтожить проклятые часы первым? - спросил управляющий, хлюпая носом. - Их бой как-то вывел меня из себя, и я взялся за топор. Вероятно, часы почувствовали, для чего я заявился. Одного прикосновения к ним оказалось достаточно, чтобы у меня навсегда скрутило пальцы и раздуло суставы.
        Жители Гельзенкиркена считали, что никаким даром убеждения чертов алхимик и колдун Гюнтер не обладал. Он вселил в тела живых людей адских тварей, которые уничтожили все человеческое, едва оказались внутри. Твари завладели телами и развивались, играя с Манхегеном в игру, позволявшую им оставаться в безопасности. До определенной поры они росли и даже плодились - достаточно вспомнить детей Манхегена, которые, вероятней всего, уже родились с сущностью летающих демонов, умело прятавшихся за милыми обликами белокурых ангелочков. А что до часов, то, так или иначе, им было суждено остановиться, чтобы демоны знали: настало время выходить в мир, где с ними никто не сможет совладать.
        
        ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
        
        Писарь замолчал, из чего слушатели поняли, что история закончилась.
        - Виллем, существа, которых вы описали, полностью совпадают с теми, что я видел во сне. Как ни стараюсь, я упорно не могу припомнить, чтобы кто-то рассказывал мне историю купца Манхегена, - сказал Михаэль Бреверн, чуть подумал и добавил: - И эта фамилия - Манхеген - ни о чем не говорит, однако приходилось слышать о городе с таким названием.
        Словно спохватившись, Пауль Рейхенштейн вытаращил глаза и хмыкнул:
        - Надо же, при нашем с вами знакомстве, господин Бреверн, мне подумалось то же самое.
        - Что вы имеете в виду?
        - Я тоже никогда в жизни не слышал вашей фамилии, но город с названием Бреверн мне знаком, - Пауль сосредоточился и наморщил лоб. - Если мне не изменяет память, город Бреверн есть в Швабии.
        - В Северном Пфальце, - машинально ответил Михаэль и тут же осекся, после чего поспешил развернуться к Виллему, будто сказанное нотариусу было маловажным и никого не могло заинтересовать. - Виллем, и вы всерьез восприняли эту легенду?
        - Да, - утвердительно кивнул писарь. - Не стану утверждать, что в полной мере разделяю предположения горожан. Скорее всего, в их рассуждениях есть рациональное зерно, а все остальное - плевела, домыслы и страшилки. В правдивости самой истории о купце лично мне сомневаться не приходится. Согласен, какие-то детали, изложенные управляющим, являются догадками и выдумками, однако в целом, я убежден, так оно все и было. Добавлю еще, что вечером следующего дня над Гельзенкиркеном и его окрестностями снова раздался ставший таким привычным всепроникающий гулкий бой, а спустя еще две недели я вновь увидел часы целыми и невредимыми. Толпа горожан в очередной раз ломала их, чтобы выбросить обломки в реку.
        - Помогло? - спросила Эльза Келлер.
        - Нисколько.
        - Спасибо, Виллем, - сказал Николаус фон Граусбург.
        - За что, - непонимающе захлопал ресницами писарь.
        Николаус развел руками, то ли демонстрируя готовность приобнять Виллема, то ли в поисках подходящих слов. Потом он пояснил:
        - За историю, конечно же. Одна из лучших легенд, что мне довелось слышать за последние пару лет. Поверьте, друзья, уж в чем-чем, но в историях такого рода я разбираюсь неплохо. Просто выслушал их невероятное количество. Когда ты живешь в Граусбурге, где лошадей больше, чем людей, где конюхи на полном серьезе называют происками дьявола все книги, за исключением Библии, нет других развлечений, кроме поиска новых легенд, преданий, сказок и откровенных анекдотов. Для меня и сами эти поиски с детства стали чем-то особенным. Куда я только не попадал ради того, чтобы послушать очередную байку. Однажды отец очень строго наказал меня прямо посреди ярмарки. Я ослушался его запрета и убежал к старому цыгану, который рассказывал истории о своих бесконечных путешествиях по дальним странам. Ох и трещала тогда моя голова! Вот сейчас вспоминаю и вроде бы ощущаю отцовские подзатыльники.
        Николаус рассмеялся и пригладил волосы на затылке, будто и в самом деле крепкие руки отца только что испортили его прическу.
        - Интересные, видать, истории рассказывал цыган? - поинтересовался Хорст.
        Лицо Николауса стало кислым, как от ноющей зубной боли, он поднял глаза вверх, собираясь с мыслями.
        - Странно, толком не помню, что именно рассказывал цыган. Его истории были ошеломительными, захватывающими, будоражили мое детское воображение, но по какой-то причине не отпечатались в памяти, - парень сжал губы, постучал себя пальцем по лбу, словно указывая Хорсту на виновника невозможности ответить на вопрос, а потом сказал: - Ну да ладно, друзья, давайте-ка продолжим и позвольте уже мне рассказать сон. То, что мне пригрезилось, было на удивление ярким, и, проснувшись, я принял увиденное за проекцию ранее услышанной легенды. Однако заверяю вас: ничего подобного.
        Итак. Сбиваясь на сдавленный хрип, я тяжело дышал, и бешено колотившееся сердце, кажется, норовило выскочить через рот из груди. Лежа на спине в высокой траве, я глядел в пронзительно-голубое небо, напрочь лишенное облаков. Яркий свет жаркого солнца, обычного для середины лета, больно резал глаза.
        Я испытывал острое желание вернуться в благословенные годы беззаботного детства, когда вот так же обессилено валялся на лугу, утомившись от беготни, нескончаемых забав с неуемными приятелями. Одновременно с этим мне было известно, что я - крепкий взрослый мужчина, могучий и безжалостный воин, который вот-вот поднимется.
        В нос бил запах лошадиного пота. К нему примешивался другой, смутно знакомый. Я понял, что это за запах, когда приподнялся и увидел свои одежды насквозь пропитанными кровью. Впрочем, это обстоятельство не вызывало у меня ни малейших опасений, потому как кровь принадлежала ненавистным чужакам, моим личным врагам.
        Кое-как поднявшись на ноги, я обнаружил перед собой стройные ряды многотысячного войска, над которым развевались знакомые знамена мекленбургского герцогства. Солдаты из первых шеренг с широко открытыми от возбуждения глазами кричали и махали руками, вроде бы предлагая мне обернуться. Я посмотрел назад.
        Моему взору открылось еще одно войско, столь же многочисленное, но куда менее организованное, в рядах которого царили смятение, хаос, неимоверный разброд. Над ними ветер лениво трепал боевые знамена шведов.
        С полсотни солдат бежали в мою сторону с обнаженным оружием в руках и с перекошенными в лютой злобе лицами. Никаких сомнений в их намерениях у меня не было. Приближение солдат не сулило ничего хорошего.
        Я был измотан, до крайности, и прекрасно понимал, что бегство к своим - единственный шанс спастись. С трудом переставляя ноги от усталости, я попытался бежать, когда путь преградил статный конь без седока. Черный как ночь жеребец гарцевал передо мной, изгибал шею точно лебедь, и его тугие мышцы перекатывались под кожей частыми волнами. Настоящий боевой конь.
        Мне следовало бы поскорее занять пустое седло и помчаться к своим, однако я этого не делал, так как черного жеребца боялся гораздо больше, нежели спешивших ко мне шведов.
        Оттолкнув коня, я стал выкрикивать в его адрес проклятья. Он отскочил в сторону, поднялся на дыбы и опрокинул меня на землю. Последнее, что запомнилось перед пробуждением, - это мощный удар в грудь копытами со сверкающими на солнце подковами. Я уверен, что, пробудившись, кричал бы на весь трактир, если бы не трудности с дыханием и не острая боль в груди. Будто по мне и в самом деле прошелся конь.
        Не моргая, Михаэль Бреверн длительное время пристально смотрел на Николауса, словно никогда не видел его раньше, а теперь изучает, пытаясь понять, кто он, или тщетно стараясь прочесть его мысли.
        Все замерли в сосредоточенном ожидании, как дети у постели умирающего родителя замирают в тишине, чтобы не перепутать сиплый стон с протяжным последним вздохом. По выражению лица Бреверна было ясно: ему отлично известна некая история из жизни, связанная с привидевшимся младшему фон Граусбургу. Вместе с тем путники знали, что никому другому тайна сна Николауса не открылась. И все удивленно пялились на Михаэля, недоумевая, отчего же тот медлит, не решаясь начать повествование.
        Михаэля мучили сомнения, а он терзал собственный подбородок, то пощипывая его, то поглаживая. Он продолжал рассматривать Николауса, раздумывая, стоит ли поделиться историей, обстоятельства которой для него очевидны и реальны, но обязательно вызовут у остальных потрясение.
        Шведы и относительно недавняя битва под Раненбрегом, которые так озадачили Николауса, Пауля, чету Келлеров и Виллема, для Бреверна не были сном или балладой, выдуманной бродячими музыкантами. Для Бреверна кровопролитная десятилетняя война со шведами была кошмаром, но кошмаром, случившимся в реальном мире, при его жизни, на его глазах.
        - Боюсь, мы снова столкнулись с необъяснимым, - наконец произнес он. - Если я расскажу вам истоки сна Николауса, то вы мне не поверите, и мы вернемся к тому же, с чего и начали.
        - Какие-то события не совпадают? - угадал Пауль Рейхенштейн.
        - Верно, - кивнул Михаэль, про себя подумав, что не какие-то, а, пожалуй, все. - То есть для меня они совпадают, но не для тех, кого удивляют солдаты под шведскими знаменами на землях Мекленбурга. Есть еще кое-что. Во сне черный конь растоптал... м-м, Николауса. В моей истории - нет.
        - Давайте, Михаэль, рассказывайте. Позже обдумаем все вместе, - предложил нотариус.
        Бреверн какое-то мгновение нервно барабанил пальцами по столу, затем сказал:
        - Пожалуй.
        В последний раз он бросил осторожный взгляд на фон Граусбурга, опасаясь по ходу повествования случайно назвать героя своей истории Николаусом. Имя молодого воина, прогремевшее в битве под Раненбрегом, на самом деле было тем же, что носил младший фон Граусбург, и, как неожиданно вспомнилось Михаэлю, тот юный рыцарь каким-то совершенно непостижимым образом и был Николаусом фон Граусбургом.
        
        ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ
        
        Прежде чем начать, Михаэль Бреверн предупредил слушателей, что они могут поразиться его рассказу, и попросил:
        - Каким бы невероятным не казалось вам мое повествование, я бы не хотел, чтобы меня прерывали. И помните, эта история - чистейшая правда, ставшая известной благодаря источникам, заслуживающим полного доверия.
        Путники единодушно согласились, а Пауль Рейхенштейн закивал:
        - Конечно-конечно.
        Михаэль перевел дух и приступил:
        - В северо-восточных областях герцогства есть ничтожный клочок земли, постепенно приходящий в запустенье. Принадлежит он небогатым дворянам, приобретшим свой невысокий титул в прошлом веке, но не деньгами, связями или интригами, а геройством своего предка. Кроме титула тот получил и владения, настолько скромные, что в иной год не позволяли прокормиться. Вечно существуя на границе с крайней нуждой, род и вовсе разорился, когда грянула война со шведами.
        Старшим ребенком в семье был мальчик, которого я стану именовать Альбрехтом, дабы вы, друзья мои, не смогли протянуть ниточек и связать с истиной свои предположения, которые появятся или уже появились. Пусть дворянский род останется неназванным.
        То, о чем я расскажу далее, известно из личных дневников Альбрехта, из воспоминаний его сослуживцев и очевидцев битвы со шведами, произошедшей около полутора лет назад неподалеку от Раненбрега.
        Мальчик не выделялся внешностью, был хилым, тонконогим и неуклюжим. Просто удивительно, каким образом Альбрехт попал в услужение к барону Хельмуту Шварцмайеру, проще говоря, стал пажом. Еще более непостижимым является то, что служба пажа подразумевает специальное воспитание и обучение особому поведению, манерам, воинским дисциплинам, а Альбрехт никогда не отличался сообразительностью, бойким нравом и готовностью измениться в лучшую сторону.
        Попытки вырастить из него гвардейца успехом не увенчались. Занимаясь фехтованием, он регулярно умудрялся калечить самого себя, а перейдя к стрельбе, довольно серьезно ранил учителя.
        Немногим лучше обстояли дела с верховой ездой, так как Альбрехт очень любил лошадей, души в них не чаял. Однако и для кавалерии он предназначен не был. Возможно Альбрехт побаивался высоты и скорости, возможно переживал за лошадей, полагая, что мучает их, катаясь в седле. В общем, мальчишка не мог и не хотел заставлять коня под собой пуститься рысью, не говоря уже о галопе. Уютнее всего он ощущал себя рядом с лошадью, а не на ней.
        Ни одна из дисциплин, предписанных пажам, не давалась Альбрехту, и спустя год барону доложили, что из трусоватого, глупого и неповоротливого ученика, невозможно создать солдата, как нельзя неловкого утенка научить быть соколом.
        Альбрехта намеревались со дня на день отправить к родителям. Он переживал предстоящую разлуку с обожаемыми лошадьми и зашел в конюшню попрощаться.
        - Нравятся мои лошадки? - громко спросил из полутемного угла старый конюх, кинул упряжь на дверцу стойла и заковылял к Альбрехту.
        - Очень. Вот только меня отправляют домой, и я их больше не увижу.
        - Увидишь других, - подмигнул конюх, дескать, тебе ли унывать, но, заметив, как мальчишка нахмурился, поинтересовался: - Ты, вроде, не из безлошадных бедняков? Неужели дома тебя не ожидает пара резвых жеребцов?
        - Таких, как здесь, я вообще никогда не встречал и не встречу, - ответил Альбрехт, с трудом проглатывая застрявший в горле комок. - Да и матушка строго-настрого запрещала мне приближаться к нашим лошадям.
        Конюх высоко вскинул густые седые брови и изумился:
        - Отчего так?
        Мальчишка замялся и буркнул в ответ:
        - Каждый раз у нее находились новые причины. Чаще всего она говорила, что от коней дурно пахнет, и они не бывают дружелюбными.
        - Хм, - покрутил ус конюх, - может быть, с лошадьми действительно что-то не так?
        - Не-е-ет, - протянул Альбрехт. - Лошади как лошади. Обычные. Просто мама их не любит.
        - А ты?
        Подняв взгляд на старика, Альбрехт вместо ответа широко и тепло улыбнулся.
        Посмотрев по сторонам, проверяя, нет ли вокруг лишних ушей, конюх поманил мальчика за собой. Они подошли к стойлу красавца-жеребца датской породы, конь развернулся, подошел и положил свою караковую морду на край дверцы, умными глазами поглядывая на людей.
        - Не серчай на маму, - шепнул старик заговорщицки. - Ей такое простительно, ведь и не каждый конюх посвящен в великую тайну лошадей.
        - Тайну?
        Конюх выставил указательный палец вверх и потряс им со словами:
        - Не просто тайну, а великую. Видишь ли, маленький господин, люди давно стали воспринимать лошадей как нечто само собой разумеющееся, но по-прежнему не причисляют их к скоту. Это не быки, не коровы и тем более не овцы со свиньями. Во все времена и у всех народов лошади были священными животными, и вовсе не потому, что без них человек не покорил бы безграничный мир. А все дело в том, что в лошадях есть великая и непостижимая нам сила, позволяющая людям становиться лучше. Нечто освобождает внутри нас все хорошее, правильное, делает это более явным. Достаточно поверить и прикоснуться.
        Старик жестом велел Альбрехту положить ладонь на морду коня. Против ожиданий мальчика, тот не отпрянул, а наклонился чуть пониже, вроде бы указывая, куда именно следует положить руку.
        - Все твои лучшие качества, как бы глубоко они не скрывались, обнаружатся.
        С ладонью, словно приклеенной ко лбу жеребца, Альбрехт стоял долго. Он не шевелился и даже крепко закрыл глаза, чтобы ни на что не отвлекаться, но не ощущал внутри себя ничего, что должно было обнаружиться, никаких лучших качеств, никаких сил.
        Он убрал руку, прислонился к дверце и понуро свесил голову.
        - Это потому, что я ни на что не способный дурачок.
        Взяв мальчика за плечи, конюх встряхнул его и серьезно сказал:
        - Ерунда. Ты просто не приглянулся воспитателям, вот они и говорят всякое.
        - Нет, - всхлипнул Альбрехт. - Меня и дома все считают маленьким недоумком.
        Бедняга не сдержался и расплакался, хоть ему и было очень стыдно перед малознакомым стариком. Слезы текли по щекам в три ручья, и мальчик размазывал их по лицу, шмыгал носом. Конюх осмотрелся и приобнял Альбрехта.
        - Нужно попробовать еще раз. С первого никогда не получается.
        Он взял руки мальчика и положил их на морду пододвинувшегося жеребца.
        Может быть повлиял внутренний надрыв или еще что-то, но расстроенный мальчик ощутил тепло, исходившее от коня, гораздо острее обычного. Тепло пульсировало сначала на кончиках пальцев, потом в кистях, медленно путешествуя вверх. Альбрехт видел глаза коня, обращенные на него, и в них читались уверенность, сочувствие, готовность и желание помочь, наряду с ясным пониманием происходящего. Тепло распространилось по всему телу, разлилось дрожащей волной, за ним пришли легкость, покой и умиротворение.
        Слезы еще не высохли на веках Альбрехта, когда он со счастливым выражением на лице бежал в свою комнатку, будто намереваясь рассказать кому-то о свершившемся чуде, об открытой ему великой тайне. Провожая его взглядом, старик улыбался. И он знал, что никому мальчик не выдаст секрета. Некому.
        За день до своего отъезда Альбрехт стоял у ворот, представляя, как с тяжелым сердцем будет покидать замок, и он первым встретил дюжину лошадей, присланных Хельмуту Шварцмайеру. Их вырастили специально для барона и теперь на единой цепи гнали во двор. Конюхи, поджидавшие табун, пересчитали лошадей и немало удивились, увидев одинокого жеребца, важно вошедшего вслед за остальными. Он был тринадцатым.
        Если двенадцать лошадей принадлежали к мекленбургской породе, имели светло-гнедой окрас и несли на себе тавро барона Шварцмайера, то тринадцатый был антрацитово-черным, значительно крупнее остальных и был начисто лишен клейма или каких-либо следов от него. Его порода осталась загадкой.
        Пышная грива черного коня блестела, как масло, его хвост походил на густой дым, ниспадающий толстыми струями.
        Едва конюхи принялись обсуждать неожиданный гостинец, как появился незнакомец, который не представился и с ходу сообщил, что этот конь предназначен только для Альбрехта и послан его отцом ко дню рождения сына. Страннику кинулись было объяснять, что уже завтра мальчик покинет замок барона, но незнакомца и след простыл.
        Барону доложили о происшествии, и тот высоко оценил важно прохаживавшегося по двору жеребца, повелев отправить Альбрехта восвояси как не оправдавшего надежд, а коня оставить в качестве компенсации за траты, которые понесла казна Шварцмайера в связи с воспитанием нерадивого мальчишки.
        Словно услышав это и поняв сказанное, конь встал на дыбы и заржал, неистово замолотив копытами в воздухе, от чего сразу несколько работников распрощались с жизнями: двоим конь проломил черепа, третьего мощным ударом отшвырнул прочь с раздробленной грудиной и торчащими наружу ребрами.
        Конь истошно ржал, преследуя разбегавшихся в панике людей. Скривившись, барон посмотрел на это, от досады заскрипел зубами и приказал:
        - Разберитесь с этим исчадием ада.
        Он не успел уйти, когда увидел Альбрехта, выскочившего перед черной бестией, оставлявшей по всему двору кровавые следы от копыт. Мальчишка повис на шее жеребца, и конь, негодующе хрипя и пытаясь задрать голову, остановился.
        По всему было заметно, что Альбрехт смертельно боялся, но неимоверным усилием воли, победил в схватке со страхом. Когда конь опустил голову, мальчишка поцеловал его в лоб и забормотал что-то невнятное, успокаивая то ли лошадь, то ли себя. В какой-то момент свидетелям этого зрелища почудилось, будто конь склонился к уху Альбрехта и шепнул ему что-то в ответ. Впрочем, в дневниковых записях Альбрехта упоминаний об этом нет.
        А потом мальчишка вскочил на спину жеребца и гордо погнал его по двору, уверенно держась без седла, стремян и поводьев. Он подвел коня к лестнице, и тот, подогнув правую переднюю ногу и отставив левую далеко вперед, низко поклонился спускавшемуся по лестнице барону.
        Увиденное так сильно поразило Хельмута Шварцмайера, что он распорядился оставить Альбрехта и продолжить его обучение, дав храбрецу последний шанс. Приглянувшегося жеребца барон уже счел своим собственным и велел передать его одному из лучших рейтаров. Жеребец проявил норов и, вмиг сбросив ненавистного наездника, после чего едва не растоптал его. Больше рейтар к коню, прозванному Бестией, не подходил, а сам жеребец перестал подпускать к себе кого-либо, кроме Альбрехта и конюхов. К последним он тоже относился враждебно, но хотя бы позволял им заниматься работой. Старый конюх первым заметил в Бестии недоброе, пытался сообщить и не успел.
        По давно заведенному и неизменному порядку старик всегда приходил в конюшню первым и отпирал ее. В свой последний день он не просто шел, а бежал к конюшне, не жалея своих слабых старческих ног, так как изнутри доносилось ржание без малого тридцати лошадей. Стоило открыть ворота, как табун обезумевших коней рванул прочь, не разбирая дороги. Сотня копыт забила старика, превратила его в кровавое месиво.
        Так и не удалось выяснить, кто и почему не запер стойла, и что так взбудоражило лошадей. Лишь один конь не покинул своего места, оставаясь совершенно невозмутимым. Это был Бестия.
        
        ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ШЕСТАЯ
        
        В мрачном полупустом подземелье колдуны продолжали наблюдать за происходившим над ними. Храня молчание, ничего не обсуждая, они внимательно слушали истории, которые путники рассказывали наверху. Только один раз седовласый сделал замечание колдунье, по его мнению, впустую расходовавшей магическую силу, когда она развернула картинку на всю стену. Теперь казалось, что трактирный зал и его подземную копию ничто не разделяет, а при желании из одного помещения можно перейти в другое.
        Красивая колдунья действительно тратила немалые силы. Она это прекрасно чувствовала сама, но не желала ни перед кем признавать своей слабости. В первую очередь перед своим бронзоволицым учителем.
        Долгое молчание нарушил колдун, скрывавший изуродованное лицо за капюшоном:
        - Мне поведали эту историю сразу после возвращения в Империю. Да, точно. Примерно год тому назад.
        - В моем мире она тоже имела место, - оживился горбун в кресле. - Насколько я знаю, у историй из двух наших миров совпадает абсолютно все, кроме концовок.
        Тут вмешался высокий худой чернокнижник, ранее особо не отличавшийся разговорчивостью.
        - Не только концовками. Я и наш несчастный друг, - он указал на колдуна в капюшоне, - принадлежим одному и тому же миру. Однако я был очевидцем того, что ему известно только с чужих слов. В тот момент, когда неуклюжий мальчишка оседлал черную Бестию, я стоял рядом с бароном Шварцмайером, с началом войны со шведами пригласившим меня на службу по части моих тайных дел. Купец обронил, якобы многим показалось, что конь что-то шепнул на ухо мальчику, но что именно, никто не знает. Так он в корне не прав. Я знаю, ибо все слышал. Это не было шепотом и заняло отнюдь не мгновение, просто для всех посторонних темные силы замедлили ход времени едва ли не до полной остановки. Лишь я оказался выше этого.
        Бестия заговорил с мальчишкой и, признавшись в своей демонической сути, предложил сделку. Он пообещал легко и без усилий найти в мальчике малейшие задатки воина и превратить его со временем в несокрушимого рейтара, чье имя будет грозно греметь не только над Империей, но и над всей Европой. И малолетний дурачок согласился без каких-либо дополнительных условий. А вот в другом мире он согласился на сделку не полностью. Конечно, с одной стороны он с готовностью принял дары от демона в обличье Бестии, но решил, что большая часть этого существа продолжает оставаться лошадью, с которой возможно будет совладать в будущем, которую когда-нибудь ему удастся обуздать. Именно поэтому завершение истории в двух мирах не совпадает.
        - Если я правильно понял, тот, кого купец называет Альбрехтом, на самом деле Николаус фон Граусбург? - спросил юноша у худого колдуна.
        - Так и есть.
        - И он действительно стал величайшим воином своего времени?
        - Неуязвимым и несокрушимым, - отозвался горбун. - Прямо как вы.
        - И он действительно убил шведского короля?
        - Да, - ответил колдун в капюшоне. - На этом-то его величие, неуязвимость и несокрушимость закончились. Владыки современного мира, посылающие на смерть тысячами, не останавливающиеся перед убийством младенцев, уничтожающие ученых каждый день и каждый же день изобретающие все новое и новое оружие, решили, что Николаус поступил бесчестно, убив одного из них. По их мнению, неподдающемуся никакой логике, почти две сотни тысяч воинов с обеих сторон могли сложить головы в битве под Раненбрегом, но королей, герцогов, графов и прочих высокочтимых особ эта участь коснуться не имела права. Ныне имя Николауса пытаются предать забвению, его поступок выдают за подлость, недозволенное коварство, и все же его вряд ли когда-то забудут. Какие же мы странные создания, если...
        - О-о-о! - простонал юноша, демонстративно затыкая уши. - Прекратите! Прекратите болтать о логике, о странных людях и нести прочий вздор! Поймите уже, наконец, что ваш бред здесь никому не интересен, а меня он просто-напросто раздражает.
        
        ГЛАВА ДВАДЦАТЬ СЕДЬМАЯ
        
        Глядя в какую-то точку на середине стола, Бреверн ни разу не поднял глаз, чтобы ненароком не встретиться с кем-то взглядом, в первую очередь с Николаусом фон Граусбургом, завороженно слушавшим рассказ, часто хмурившим брови и морщившим лоб.
        Михаэль Бреверн продолжал:
        - К девятому году войны барон Хельмут Шварцмайер был назначен генералиссимусом всей германской армии, противостоявшей шведам на севере Империи. Под его непосредственным командованием сражался молодой воин, о котором с первых его битв уже слагали легенды как о бесстрашном рейтаре, исключительно в первых рядах атаковавшим неприятеля, подчас превосходящего в силе. О нем говорили: бьет без промаха, разит насмерть. Расскажи кому, что этим героем и был прежний неумеха Альбрехт, не поверили бы. То мастерство, что он демонстрировал в схватках с врагами, казалось, нельзя было воспитать упражнениями, с ним обязательно следовало родиться. В те дни умения Альбрехта восхищали окружающих, но его истоки были ото всех скрыты. Сейчас это уже не составляет тайны, поскольку широкому кругу лиц многое стало известно из дневников Альбрехта.
        Никто не смог совладать с норовистым жеребцом, хотя различные воины барона пытались неоднократно. Он подчинялся только мальчишке и беспрекословно выполнял любые его команды, будто был щенком, что искренне радуется играм с детьми. Так Бестия и достался Альбрехту.
        Оставшись наедине, мальчик прикоснулся к лошади и ощутил неописуемый прилив сил, который с небывалым жаром распространился по всему телу. Затем он словно заполучил некое внутреннее зрение, которым со всей ясностью увидел, какие действия должен предпринять для того, чтобы стать величайшим рейтаром. Он увидел первоклассного воина, которым станет.
        Многие пажеские дисциплины Альбрехту так и не дались, но он всех удивлял виртуозным владением оружием, знанием стратегии и тактики, выездкой капризного жеребца, исполнявшего под седлом мудреные трюки, доселе никому не приходившие в голову. А вот хорошие манеры и общее поведение Альбрехта со временем ухудшились. Он стал дерзким, буйным, своенравным и мнительным настолько, что всюду представлял себе недоброжелателей.
        К началу битвы под Раненбрегом Альбрехту еще не исполнилось и двадцати, однако барон доверил ему командовать небольшим отрядом рейтаров, каждый из которых был намного старше.
        В сражении отряду отводилась второстепенная роль: находясь в засаде на левом фланге, они должны были вступить лишь в случае, если шведская пехота начнет теснить германские войска и достаточно углубится. Получая приказ, Альбрехт не возражал, но, очевидно, уже тогда остался недоволен распоряжением, которое не позволяло ему явить свою доблесть в бою. Он никак не желал мириться с мыслью, что в очередной баталии может лишиться славы.
        Две армии сошлись на поле, выстроившись друг напротив друга, словно пологие берега прямой и тихой речки. Отряд Альбрехта был скрыт в роще за холмом, с которого - если осторожно подняться - было отлично видно расположение шведских войск. С того места рейтары разглядели походную палатку с колыхавшимся рядом штандартом Густава II Адольфа - сине-бело-красное полотнище в виде щита с изображением золотой вазы в центре.
        Альбрехт проворно сбежал с холма и направился к своему коню. Он хранил молчание, ничего не объясняя и не отдавая приказов. Бестия оскалил большие крепкие зубы, от нарастающего нетерпения радостно стучал копытами, а потом поспешил навстречу хозяину, будто угадав его намерения и всецело их разделяя. Альбрехт сбросил свои латы, под недоуменные возгласы рейтаров срезал доспехи, закрывавшие грудь и голову коня. Он отказался от привычного эстока, длинного, узкого и предназначавшегося для пробивания доспехов, оставив себе рейтарский меч. Второй такой же прикрепил к седлу и вооружился несколькими трехзарядными рейтарскими пистолетами.
        Вскочив в седло, Альбрехт стиснул зубы, хохотнул своим мыслям и рванул коня вперед.
        Шведы не сразу заметили быстро мчавшегося на них всадника, а те, что заметили, приняли его за кого-то из своих. Подскакав на дистанцию прицельного выстрела, Альбрехт открыл огонь. С каждым метким залпом шведская пехота теряла одного бойца, и чтобы прикрыть образовавшиеся бреши, туда хлынули мушкетеры, уже готовые стрелять. Однако Альбрехт перехитрил всех и, резко сменив направление, ворвался в шеренги пикинеров, безуспешно пытавшихся перестроиться.
        Заряды закончились, и Альбрехт, отбросив пистолеты, принялся орудовать обоими эстоками, буквально танцуя в рядах ошеломленного противника. Практически не глядя, он колол и рубил направо и налево, умело управляя Бестией одними коленями и умудряясь не увязнуть в схватке. Через стрелков, через пикинеров, артиллерию и подоспевших всадников, Альбрехт пробивался к своей главной цели, и Бестия помогал ему, топча врагов.
        Шведские командиры и мысли не допускали, что рейтар сможет добраться до ставки короля, и потому сохраняли хладнокровие до тех пор, пока не осознали со всей отчетливостью: Альбрехта уже ничто не остановит. Было поздно спасаться.
        На ходу подобрав пику, отброшенную кем-то из убитых, рейтар пригвоздил ею к земле одного из шведских военачальников, когда тот бежал, только обнажая меч. Еще двоим он срубил головы, не сбавляя скорости.
        Король вбежал в шатер, и Альбрехту пришлось спешиться, чтобы продолжить преследование. Оставшийся в одиночестве жеребец тоже показал себя прекрасным воякой.
        В ходе короткого поединка Густав Адольф был заколот, Альбрехт же отделался ранением бедра, полученным от кого-то из охранников короля. Когда рейтар приковылял к Бестии, вокруг того валялось видимо-невидимо бездыханных трупов со следами копыт на телах и доспехах. Альбрехт велел коню нести его к своим.
        Рана, которую он счел недостойной внимания, была куда как серьезна. Едва покинув расположение вражеских войск, рейтар почувствовал, что стремительно слабеет. Закружилась голова, должно быть, от потери крови, и всадник свалился с Бестии.
        Он поднимался очень тяжело, как если бы все тело было налито свинцом. Германские солдаты орали ему нечто невразумительное, пока не догадались показать знаками, что стоит обернуться. Рейтар огляделся, увидев кинувшихся в погоню шведов, но не мог и шагу ступить. Ниже колена он совсем не чувствовал правую ногу, в то время как бедро разрывалось от нестерпимой боли. Бестия подошел, мотая головой и приглашая вернуться в седло. Альбрехт обнял коня, дотронулся до его лба и отблагодарил за все долгим поцелуем.
        Солдаты неприятеля были уже в нескольких шагах, и как утверждали позднее, они стали свидетелями разговора между рейтаром и его конем.
        Бестия говорил, что отныне и навеки Альбрехт останется непревзойденным воином, и подобных ему мир никогда не увидит. Затем он предложил хозяину уйти, покинуть этот мир насовсем и очутиться там, где у Альбрехта вновь появятся сильные противники, вечно сражаться с которыми - истинное наслаждение для настоящего рыцаря.
        Парень согласился и с трудом забрался в седло, Бестия на глазах у многотысячной толпы взмыл в воздух.
        Рассказывают, перед ними возникла плотная дымная туча, разросшаяся чуть ли не в полнеба, около которой конь и его наездник рассыпались в антрацитово-черную пыль. Затем туча поднялась ввысь и пропала.
        Коварное убийство короля и его военачальников еще до начала боя обе стороны позже сочли грандиознейшим преступлением. Барон Хельмут Шварцмайер, как допустивший вероломство, был разжалован, лишен всех чинов, а вскоре и вовсе убит неизвестными по дороге домой. Место имперского генералиссимуса занял наш с вами герцог, и он, как многие нынешние владыки, строго карает за распространение истории о проклятом рейтаре по имени Альбрехт.
        - Разве Густав Адольф мертв? - удивился Пауль Рейхенштейн, рассудив, что рассказ Михаэля Бреверна закончен.
        Ему ответил Хорст:
        - Конечно, мертв, но точно не при тех обстоятельствах, о которых говорит нам господин Бреверн. Помнится мне, он из-за юношеской самоуверенности возглавил кавалеристскую атаку, и та плохо для него закончилась.
        Михаэль Бреверн вздохнул, возвращая интерес к себе.
        - Кроме этого варианта рассказывают историю, более соответствующую тому, что видел Николаус в своем сне. Она отличается тем, что Альбрехт отказался последовать за Бестией в другой мир с какими-то мифическими великими соперниками. Он громко кричал, проклиная коня и тот день, когда самонадеянно решил, что сможет рано или поздно обуздать мрачные силы жеребца. У него ничего не вышло, он сам подчинился дьявольскому созданию. Альбрехт оттолкнул коня и смело направился к настигшим его шведам, чтобы принять смерть от их оружия, однако Бестия не позволил ему исполнить задуманное. Он подскочил, поднялся на дыбы и, повалив рейтара на землю, раздавил его копытами насмерть. Только после этого конь исчез вместе с дымной тучей. Вот теперь точно конец истории.
        За столом вспыхнуло шумное обсуждение, через несколько минут переросшее в бурные споры.
        - Как у истории с сотнями, с тысячами очевидцев, у истории, которая была заявлена господином Бреверном как совершенно правдивая, может быть две взаимоисключающие концовки? - не понимал Виллем.
        Пауль Рейхенштейн на это отмахнулся:
        - В этом нет ничего удивительного: кому-то что-то привиделось, одни рассказчики что-то додумали, а другие приукрасили. Меня больше волнует, как Густав Адольф в одно и то же время может быть убитым и счастливо править Швецией?
        - Кстати да, - согласился писарь, собираясь напомнить Рейхенштейну о карете баронессы Кюнне, в которой путешествовал нотариус, но сдержался.
        - Я говорю вам, он мертв! - не выдержал Хорст, и его супруга утвердительно закачала головой. - Правда это произошло при других обстоятельствах.
        - А мне показалось странным, что господин Бреверн назвал затяжной войной тот давний конфликт со шведами, который продлился-то меньше года, - объявила Эльза Келлер. - И как я заметила, вы, Виллем, с этим соглашались.
        - Разумеется, - ответил Виллем. - Как же я мог не согласиться, если война длилась десять лет? Слава Господу и здравому смыслу, вовремя подсказавшим саксонцам, что им неплохо было бы помочь Империи и выступить вместе с остальными германцами.
        - Вот те на! - выпучил глаза Пауль. - Помимо шведов, у нас появились еще и саксонцы?
        Путники продолжили бурную дискуссию, а Михаэль не обращал никакого внимания на происходящее за столом. Он молчал, не давал ответов и был полностью погружен в себя. К нему подсел Николаус и заговорил, поняв, что не будет услышан никем из спорщиков:
        - Моя мать приходится барону Шварцмайеру дальней родственницей. Сестрой или племянницей, сейчас уже никто не разберется. Когда я был еще совсем юнцом, родители намеревались отправить меня к нему на воспитание, но потом передумали. Михаэль, назовите мне настоящее имя Альбрехта.
        Купец проигнорировал просьбу, и даже не шелохнулся, делая вид, что не слышал Николауса.
        - Пожалуйста, скажите, - не унимался юный фон Граусбург. - Я уверен, это важно, чтобы понять суть творящегося вокруг нас беспорядка. Хотя бы намекните. Фамильный герб рода Альбрехта - вепрь, пронзенный стрелами?
        Нехотя, еле уловимо Михаэль Бреверн кивнул, и Николаус откинулся на спинку, шумно выдыхая воздух. Остальные были так сильно заняты разбором истории о рейтаре, что ничего ровным счетом не замечали, не слышали.
        - Нам нужно вместе найти этому объяснение, - предложил Николаус, вновь обращаясь к Бреверну. - Давайте отталкиваться вот от чего. Выходит, если бы обстоятельства в мире сложились иначе, и жизнь моих предков была бы иной, то все произошло бы именно так, как в вашем рассказе. И что нам дает понимание этого?
        Он замолчал, вопросительно и с надеждой глядя на купца, который хлопнул молодого человека по плечу и отметил с вымученной улыбкой:
        - Ничего не дает. Но я искренне рад, Николаус, что на самом деле вы живы.
        
        ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВОСЬМАЯ
        
        Молодой чародей со шрамами на лице вовсю веселился, забавляя самого себя комментариями по поводу горячих споров путников в трактирном зале.
        - У них же сейчас мозги закипят, и черепа взорвутся, как закрытые котлы с кашей! - заливался он над своей очередной удачной шуткой.
        Никто не заметил, как колдунья закатила глаза и устало уронила голову на грудь. Только когда картинка поплыла, распалась на ромбы и серебристые квадраты, чернокнижники разом обратили на нее взоры. Седовласый подхватил сползающее с кресла тело, и принялся хлестать женщину по лицу, приводя ее в чувства. Было очевидно, что он злится по-настоящему: желваки на его щеках заходили вверх-вниз, во взгляде читался гнев. Впрочем, и самообладания он не терял. Едва женщина осмысленно глянула на него, как он, не прибегая к обвинениям и укорам, спросил с нотками подлинного переживания в голосе:
        - Как вы?
        - Я была неправа, что не послушала вас. Извините.
        - Все будет хорошо. Вы восстановите силы. Вы справитесь, - утешал седой мужчина, беря холодные пальцы колдуньи в свои руки.
        Картинка развалилась на мелкие кусочки и стала похожа на старинную бледную фреску. Она обвалилась, но ни один из ее обломков не достиг каменного пола, растворившись в воздухе с тихим хрустом битого стекла.
        - Эй-эй! А как же история этого придурковатого писаря? - непонятно у кого поинтересовался юноша. - Если честно, мне очень понравилось коротать время, слушая сказки и наблюдая за этими недотепами.
        Колдун, скрывавший уродство за капюшоном, откашлялся и сказал:
        - Я тоже воспринял память, передавшуюся писарю, поэтому знаю, что ему приснилось.
        - А история из его сна? - живо полюбопытствовал худой колдун.
        - Ее я тоже знаю. Во сне писарь видел себя мчащимся по сельской дороге, очень узкой и продолжающей сужаться. Ветки стали хватать его за одежды, за волосы, ухватили за сапоги и сдернули с лошади. Далее он увидел себя лежащим у огромного дерева, корни которого не просто удерживали его, а высасывали из него все соки.
        - Ну же, - не выдержал юноша со шрамами. - Начинайте уже.
        - Хорошо. Вот вам история Виллема Рангера, которого безрассудно любили, но он любил только себя.
        Виллем был единственным ребенком в семье, где мама, как и положено, занималось домом, а отец был средней руки кожевником, чьи товары пользовались большим спросом. Родители рано заметили склонности мальчика к грамоте и стремились развить в нем эти способности, считая, что они в любом случае пригодятся ему в будущем. Виллема отдали в приходскую школу по достижению им подходящего возраста, хотя многие родители неразумно затягивают с этим.
        Представьте себе, через год они получили первый повод для гордости. Священник, преподававший в школе, пришел к ним в дом, чтобы лично сообщить, что более ничему не может научить Виллема, потому как тот великолепно усвоил весь курс обучения за столь короткий срок. Священник также посоветовал способствовать дальнейшему образованию мальчика. Со своей стороны он составил рекомендательное письмо, с которым Виллема взяли бы в любую школу, главным образом в гимназию при каком-нибудь монастыре.
        Подходящая гимназия нашлась неподалеку, и учредивший ее монастырь с готовностью принял нового ученика, придя в восхищение от результатов устной проверки знаний мальчика.
        Через полтора года история повторилась, когда выяснилось, что и монастырская школа не может дать Виллему необходимого ему обучения. Дело в том, что он впитывал знания, как высохший лесной мох жадно впитывает дождевую воду. Он никогда не останавливался там, где другие ученики считали себя постигшими суть учебного предмета. После занятий его товарищи были предоставлены сами себе и уделяли все это время играм, а он радостно спешил в библиотеку, получая неимоверное удовольствие от знаний, которыми его вознаграждали книги. Учителя в школе шутили, что Виллему достаточно прикоснуться к обложке толстого фолианта, и его содержание он постигнет без каких-либо дополнительных усилий.
        Мальчик вернулся домой и несколько лет помогал отцу в ремесле, сильно этим тяготясь. Нет, он никогда не отлынивал от работы, всегда был готов помочь, и помощь эта исходила от чистого сердца. Вот только душа его по-прежнему требовала знаний, ведь уже полученных ему было недостаточно. Родители ясно видели влечение сына к учебе, справедливо оценивали его талант и недолго совещались, прежде чем отправить Виллема в Штутгарт, в известную гимназию, принадлежащую одному могущественному католическому ордену. Стоимость обучения и проживания складывалась в деньги колоссальные для их провинциального местечка, однако отец и мать с готовностью сделали этот шаг, рассудив, что сами они живут только ради сына.
        Виллем произвел неизгладимое впечатление на новых учителей. В дальнейшем он достиг больших успехов в учебе, завел хорошие знакомства и после окончания гимназии отправился покорять Гейдельбергский университет, бывший в ту пору, вне всякого сомнения, величайшим университетом Европы. Вот только родительский капитал таких расходов потянуть не мог.
        Наотрез отказавшись возвращаться домой или подыскать себе работу поближе к родителям, которым в силу возраста уже требовалась забота со стороны сына, Виллем остался в Гейдельберге. Удержаться в университете ему не удалось. Не имея крыши над головой и денег, ему приходилось жить впроголодь даже тогда, когда он устроился в университетскую типографию. И жизнь могла сложиться иначе, если бы не его стремление постоянно быть в кругу близких ему по духу людей - студентов. А это, должен вам заметить, не самая хорошая компания.
        К тому же связался парень с той категорией молодых людей, которых можно коротко описать словами: оторви и выбрось.
        Постепенно жизнь Виллема превратилась в один сплошной загул с непрекращающимися пьянками и драками, прелюбодействами и азартными играми. И опаснее всего то, что это ему нравилось. Он часто оказывался в долгах, мошенничал и имел неприятности с властями.
        Мать Виллема скоропостижно скончалась, и это горе подорвало здоровье отца. Тот писал сыну письма, умоляя навестить родной дом хоть ненадолго, но Виллем был так сильно занят веселыми попойками, что игнорировал эти просьбы. Даже известие о смерти отца он принял совершенно равнодушно, вспомнив о нем только спустя несколько месяцев, когда ему потребовалось срочно вернуть долги неким крайне серьезным людям.
        Взять денег было неоткуда, и Виллем отправился на родину, намереваясь выручить звонкую монету с причитавшегося ему наследства. Однако выяснилось, что родители довольно давно продали кожевенное ремесло, чтобы обеспечить учебу сына, а оставшееся после их смерти по решению городского совета было роздано жителям, которые бескорыстно ухаживали за отцом Виллема в последние годы его жизни, понесли траты на церемонию погребения и содержание могил.
        Согласиться с таким поворотом событий молодой человек никак не мог, поскольку все его стройные планы рушились в одночасье. И тогда он затеял судебную тяжбу с местным советом, который якобы жестоко нарушил его право на наследство.
        Представитель городского совета заявил, что Виллем фактически отказался от наследства и не вправе претендовать на него по прошествии полугода. Во-первых, он проигнорировал по меньшей мере два письма, в которых ему сообщалось о скорбном событии. Во-вторых, один из жителей города, находясь по делам в Гейдельберге за шесть месяцев до визита Виллема на родину, встретил его и передал печальную весть о кончине отца. Этот свидетель предстал перед судьей и, кроме прочего, поведал, как Виллем грубо оттолкнул его, сказав, что ему нет никакого дела до чьей-либо смерти, а после зашагал прочь.
        Допрос свидетеля состоялся вечером, и потому суд отложил рассмотрение дела до утра следующих суток, пообещав первым делом предоставить Виллему возможность объясниться.
        В тот момент Виллем, должно быть, облегченно вздохнул, так как не имел ничего возразить на весомые заявления свидетеля.
        Он и не думал утруждать свою фантазию выдумыванием возражений на официальные письма совета о смерти отца. Пусть в действительности он получал их, но ведь суд об этом не знал. Поэтому его ложь о том, что письма не достигли адресата, должна была быть принята судом в качестве вполне серьезного противовеса утверждениям ответчика. Другое дело живой свидетель, которого Виллем встречал в Гейдельберге на самом деле.
        В угнетенном состоянии Виллем забрел в трактир, не переставая мысленно повторять все сказанное свидетелем в зале суда. Такой правдивый и такой неудобный свидетель.
        Не успел он заказать ужин и кружку пива, как к его столу подсел рослый детина, примерно одного с Виллемом возраста. Он представился Морицем, и скоро выяснилось, что они вместе учились в гимназии Штутгарта, которую Мориц так и не сподобился закончить.
        Как мог Виллем напрягал память, но даже намека на какого-то Морица в его голове не проскакивало. Впрочем, это не представлялось Виллему чем-то важным, а немного погодя он и вовсе перестал об этом думать, считая Морица на редкость приятным собеседником. Еще бы, ведь детина так пренебрежительно отзывался о горожанах и суде, глубоко проникся проблемой Виллема и искренне желал ему выиграть тяжбу.
        Неизвестно, какая по счету кружка пива развязала Виллему язык, и он откровенно изложил Морицу суть своего затруднения, закончив так:
        - И завтра мне предстоит назвать свидетеля лжецом или убедить суд в том, что этот человек просто обознался.
        Мориц скривился:
        - Нет, так ничего не выгорит. Какой бы путь из этих двух ты не выбрал, судья потребует свидетеля поклясться на Священном писании, и тупоголовый деревенский осел наверняка это сделает. Поверь, дружище, я сам не раз участвовал в столь же каверзных делах, и клятва перед Богом, как ни крути, побьет твою карту. Другое дело, если отталкиваться от уже произнесенных слов и как-нибудь их вывернуть, - Мориц быстро и звонко защелкал пальцами, прищурился, что-то напряженно обдумывая, и попросил: - Ну-ка, повтори мне дословно слова свидетеля, когда он встретил тебя.
        - Он сказал, что у него для меня трагическое известие, что умер отец.
        - Именно так и сказал: "У меня для тебя трагическое известие. Отец умер"?
        - В точности так.
        - А ты ответил: "Проваливай! Мне нет до этого никакого дела!"?
        - Верно, - согласился Виллем, с надеждой глядя, как расцветает ехидная улыбка на лице Морица. - Из этих фраз может сложиться что-нибудь полезное для меня?
        - Еще бы, - вскрикнул Мориц. Он сел рядом с Виллемом и принялся напутствовать его в полголоса: - Завтра ты подтвердишь, что такая встреча имела место, подробно расскажешь, что в тот период переживал страшное безденежье, очередной переезд и затруднения с работой, а потому твои мысли были заняты поисками решений своих проблем. Ты скажешь, что, возвращаясь домой, столкнулся с человеком, которого не узнал и принял за слегка подвыпившего прохожего. Он неожиданно пристал к тебе и зачем-то стал рассказывать о собственном горе: о смерти его отца. Его. Запомни. Именно его отца.
        Сползая со скамьи, на которой сидел, Виллем в восхищении выдавил из себя:
        - Гениально! И как просто.
        Мориц неожиданно охладил его пыл, сказав:
        - Подожди, не все так просто. Есть одна загвоздочка. Судья ведь не в состоянии проверить истинность сказанного тобой, а потому, вероятнее всего, предложит тебе поклясться на Библии, что все сказанное - правда.
        Виллем приуныл и задумался. Очень ему не хотелось шутить с клятвопреступлением да еще такого священного свойства. С другой стороны этот несложный жест был единственным, что отделяло его от долгожданного наследства. Виллем стал взвешивать все за и против, но так и не мог решиться, когда вмешался Мориц:
        - Взгляни на это несколько иначе: мало того, что ты сполна получишь причитающиеся тебе денежки, так вдобавок лихо утрешь носы этим деревенским выродкам.
        Последний аргумент тут же положил конец сомнениям Виллема, он принял окончательное решение, представляя себе вытянутые лица земляков в момент вынесения судом вердикта.
        За отличный совет и поддержку он не уставал благодарить Морица, обещать тому награду. Будто бы зная, что сулить златые горы Виллем любил и умел, но редко исполнял обещанное, Мориц отвечал:
        - Пустяки. Сущие пустяки, дружище. Мне самому советы ничего не стоят, а в знак признательности, если ты выиграешь в споре, завтра угости-ка меня здесь же кружкой-другой пива.
        Надо ли говорить, что на следующий день Виллем одержал победу. Изложив свою версию, он по требованию судьи поклялся на Священном писании и таким образом вернул свое право на наследство за вычетом какой-то законной мелочи.
        Днем он встретил Морица в том же трактире, за тем же столом, однако выглядел не очень весело.
        - Что за раздраженность на твоем лице? - осведомился Мориц, заказывая еду и питье для двоих. - Где широкая улыбка победителя?
        - Да какая, к чертям, улыбка? - мгновенно закипел Виллем. - На лестнице суда каждый горожанин, что приехал поглазеть на процесс, плевал мне под ноги и называл клятвопреступником, потерявшим душу и все самое святое.
        - Да, обидно, - констатировал детина. - Но ты лучше забудь, а для этого давай-ка надеремся в стельку.
        К вечеру выпито и съедено было так много, что хозяин трактира, каждый раз принося новые порции пива и закусок, выглядел все более и более довольным, подсчитывая выручку. Виллем же в свою очередь впервые в жизни не тяготился тем, что платит за стол именно он. Выпивка развязывала языки постепенно, тем не менее хорошего разговора упорно не складывалось, потому что Виллем любую тему поворачивал к описанию того отвращения, с каким на ступенях здания суда на него смотрели земляки.
        Трактир пустел, расходились завсегдатаи и даже те из них, кто милому дому предпочитал это заведение, никогда не имел семьи и никуда не спешил. Наконец оставшись с Виллемом наедине, если не считать сбившегося с ног хозяина, Мориц не выдержал и возмутился:
        - Да чего ты, черт тебя дери, добиваешься, постоянно вспоминая плевки горожан? Тебе доставляет удовольствие накручивать самого себя?
        Виллем пьяно икнул, махнул рукой и опечалился:
        - Вот и ты меня не понимаешь. Завтра я приеду в родительский дом и останусь с этими неотесанными болванами один на один, с их ненавистью, с их отвращением ко мне. А они будут пялиться на меня, как на какую-нибудь непотребную девку, в большой церковный праздник забредшую в их церковь. А ведь меня вовсе не пугают ненависть и отвращение. Знаешь, что меня пугает?
        - Что же?
        - Они будут смотреть на меня с чувством... м-м... с чувством превосходства, словно поражение в судебной тяжбе не играет роли, никак не сказалось на них, никак их не волнует, потому что они изначально выше и меня самого, и моей победы.
        Мориц сразу посерьезнел.
        - Виллем, но ведь ты не сможешь вскрыть им черепа и изящным серебряным ножом изменить ход их мыслей.
        Тот ничего не ответил, только заскрипел зубами и потребовал еще пива.
        - Нет, - категорически заявил Мориц и велел хозяину поскорее рассчитать их и выпроводить восвояси, поскольку намечалось некое очень важное дело.
        Уже очутившись на улице и ежась от прохлады позднего вечера, Виллем уставился на детину и спросил:
        - Какие у нас дела на ночь глядя?
        - Я знаю, какую свинью подложить твоим обидчикам. О-о, это будет такая пакость, что они никогда ее не забудут. Можешь довериться мне, пока ты будешь в своем родном Фреттене, никто из горожан и не подумает глянуть в твою сторону с пренебрежением.
        - И как? - то ли спросил, то ли икнул Виллем.
        Мориц осмотрелся, приложил палец к губам, после чего заговорил тихо:
        - На полпути отсюда к Фреттену имеется старое дерево, по непонятной причине еще не сгнившее окончательно. Оно стоит на поляне неподалеку от дороги и распространяет на всю округу неприятный запах. Так вот, если отломить от этого дерева кусок и бросить в источник питьевой воды, то у всех, кто эту воду хотя бы пригубит, вскорости жутко скрутит животы. Прохватит такой понос, что жители дня три, как минимум, не смогут слезть с горшков, опасаясь обделаться при малейшем движении.
        Затея Виллему понравилась, и он лишь уточнил, не слишком ли опасными могут оказаться последствия.
        - Я тебя умоляю! - повел плечами Мориц. - Какая может быть опасность от гнилушки в колодце, кроме той, о которой я тебе рассказал? Нашими деревенскими шутниками этот способ мести проверен неоднократно. Или ты думаешь, что щепа от трухлявого дерева может кого-нибудь убить?
        - Нет, конечно, - деланно хохотнул Виллем и согласился на предложение Морица.
        Мало кто может быть более непредсказуем, чем пьяные мужчины, и мало кто может их остановить, особенно если те настроены самым решительным образом. И тут неважно, отважились пьяные на подвиг или посмели сотворить какую-нибудь гадость.
        Спустя пару часов Виллем и Мориц уже крошили гнилое дерево, собирая щепки, а еще через пару часов забросали дурно пахнувшей трухой все колодцы и водоемы Фреттена, откуда жители привыкли брать питьевую воду. Перед рассветом, в самую темень Виллем добрался до родительского дома и, не раздеваясь, рухнул куда-то, где с пьяных глаз ему почудилась постель.
        - Мне нужна помощь! - встревоженно крикнул седовласый колдун, и рассказчик смолк, тут же подскочив на помощь.
        Прекрасная ведьма не шевелилась, дышала прерывисто, с трудом, словно ей не хватало воздуха. Магическим пасом горбун материализовал между креслами стол, на который все вместе осторожно перенесли тело женщины, ставшей теперь похожей на безвольную тряпичную куклу.
        - Ей нужна наша сила, - причитал седовласый. - Сама она, к сожалению, не способна восстановиться. Все израсходовала впустую!
        Он явно был вне себя от бешенства, хотел сорвать на ком-нибудь свою злость, но держался, не давая гневу выхода, ведь слишком многое поставлено на кон, и отсутствие хотя бы одного из колдунов неминуемо приведет к гибели всех.
        - Встаньте вокруг и направьте часть своей силы на меня, - скомандовал колдун, - а я передам ее Эльзе.
        Чернокнижники послушно выполнили наказ седовласого, и только самый молодой из них злобно хмурился.
        - Господин Рангер, мне интересно, где же разошлись ваши судьбы с героем прерванного повествования? - одними губами спросил горбун.
        - Я выбрал Кёльнский университет. К тому же меня никогда не ограничивала необходимость вернуться к родителям: они умерли еще до начала моей учебы в университете. Был мор, и тогда в родном Фреттене в живых осталось менее половины горожан.
        - А где разошлись судьбы с тем Виллемом Рангером, что сидит наверху?
        - Чуть раньше. В гимназии церковного ордена, которую тот Виллем не смог закончить. Его отец отравился мышьяком, который использовал при выделке кож, и ослеп. Виллему пришлось отказаться от учебы и работать, чтобы содержать семью.
        Седовласый колдун рявкнул на мужчин:
        - Прекратите разговоры! Соберитесь и сфокусируйте свои силы на мне.
        
        ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ
        
        В трактирном зале Виллем сидел напротив четы Келлеров, и Хорст подробно излагал историю, связанную со сновидением писаря. Полуоткрытый рот Виллема застыл в напряжении, выражая крайнюю степень изумления. Хорст не помнил имени того, о ком говорил, однако писарь с легкостью понял, что речь идет о нем самом. Вот только это была не его жизнь, не Виллема, несмотря на совпадения во многих деталях и названиях. Он знал это, но успокоение не приходило.
        Хорст продолжал, полагая, что открытый рот Виллема символизирует восхищение рассказом:
        - После столь бурно проведенной ночи парень не смог подняться ни утром, ни в полдень. Он бы и вечер провел на полу среди вороха пыльного тряпья, маясь от похмелья, но услышал с улицы непонятные звуки. Естественное любопытство возобладало, и он, всклокоченный и помятый, кое-как покинул дом.
        Встретили его подозрительно безлюдные улочки, по которым он нетвердой походкой пошагал к центру Фреттена. Продолжительное время он не слышал ни малейших звуков, будто глубоко в уши попала вода, оглушив его. Не доносилось человеческих голосов, криков птиц и скотины, даже листва и та не шелестела. Казалось, мир остановился, замер, умер, но этого еще никто не успел осознать, и только негодяй-клятвопреступник оставался по-настоящему живым и понимающим происходящее.
        Позади фыркнула лошадь. Виллем обернулся и увидел свою позабытую кобылу, плетущуюся за ним. В этот момент память возвратилась к парню, он вспомнил свои ночные деяния, вспомнил о тех последствиях, которых ожидал от отравления воды кусками гнилого дерева. До него донесся невнятный чавкающий звук, за которым последовал отчаянный стон, что-то лопнуло с громким хлопком, и где-то на камни выплеснулась жидкость. В сознании негодяя все более-менее встало на свои места. Он ухмылялся, представляя себе жителей города в эти самые секунды мучающимися поносом, слушающими непрекращающееся бурление в животах, складывающимися пополам от приступов острой боли.
        Ведя кобылу под уздцы, парень размышлял, когда и где он расстался с Морицем, намеревался ли тот, ожидать его во Фреттене или вернулся к себе? Если он оставался в городе, то где именно?
        Выйдя на площадь, он остолбенел от дикого, непередаваемого ужаса, заставившего его вмиг покрыться липким потом. Площадь была завалена не трупами, а их безобразными кусками, как если бы спятивший мясник искромсал свиные туши и разбросал их. Широкая река черной крови собиралась из ручьев, бежавших между грязных камней мостовой.
        По дорожке, ведущей от церкви, спускалось нечто невероятное, ранее без сомнения представлявшее собой человека. Теперь это было гротескное существо - страшная пародия на Божье творение. Пол его оставался загадкой, в разрешении которой не помогали даже остатки одежд. Руки и ноги существа походили на тонкие лапки насекомого, серая в сине-багровых пятнах кожа стягивала деформированные кости и выкрученные суставы. Позвоночник, проступавший наружу, был изогнут назад, и голова оказалась откинута. Это происходило потому, что все внутренности человека, вернее того, во что он превратился, собрались в животе, раздувшемся огромным бурдюком.
        Существо не падало, хотя по всем законам мироздания ходить и держаться на ногах не могло. Да оно и жить-то не могло.
        - Вот дьявол, - пробормотал парень. - Что это такое?
        Искалеченный человек оступился и рухнул вперед, от чего живот лопнул, и полусгнившие внутренности вонючим потоком хлынули во все стороны.
        Лошадь отпрянула, и негодяй еле удержал уздечку, думая, что кобыла запаниковала от увиденного. Он заблуждался, а когда понял ошибку, было поздно. Справа к нему подходил горожанин - точно такой же, как взорвавшийся мгновение назад, с высохшими конечностями и раздавшейся утробой. Ступив поближе, он застонал, переходя на рев, ухватился за клятвопреступника и разлетелся на куски, обдав все вокруг смрадными нечистотами.
        Негодяй гнал лошадь из города, по-прежнему отплевываясь, отряхиваясь и понимая, что от мерзости и вони ему не избавиться. Дорога, знакомая с детства, вдруг стала сужаться. Ветви деревьев ожили и пытались подцепить его за одежды, за волосы, за ноги. Наконец, когда дорога превратилась в узкий мрачный тоннель из частых деревьев и непролазных кустов, им это удалось. Парня смахнуло с лошади.
        Не чувствуя от страха боли, он пополз, порываясь подняться, продрался через кусты и побежал, низко пригибаясь к земле, словно опасаясь, что деревья вынули из почвы свои корни и преследуют его.
        - Боже! Боже мой, спаси и сохрани! - прогорланил он и принялся читать молитву о спасении.
        Слева раздался дьявольский хохот. Там стоял Мориц, однако теперь в его облике было намного меньше человеческого, чем в тех ходячих трупах, что бродили по Фреттену и разлетались ошметками.
        - Ты призываешь того, чьим именем решил подтвердить свою ложь? Наивный, наивный мальчишка! Как бы ты не бежал, от возмездия убежать невозможно.
        Что-то до боли сжало стопы, и парень упал, переломав ноги. Взвыв, он посмотрел прямо перед собой, где на поляне, среди сухой травы, возвышалось гнилое дерево. Это его корни повалили негодника и волокли к стволу необъятной толщины. Он увидел, что дерево представляет собой сотни или даже тысячи человеческих тел, сросшихся воедино, ноющих в муках, широко разевающих рты, желающих утолить жажду. Десятки полуразложившихся губ потянулись к его телу, и черные зубы впились в плоть. А Мориц стоял рядом, наслаждаясь страданиями и...
        - Хватит! - с истеричным криком вскочил Виллем. - Кто дал вам право? К чему эта глупая неуместная шутка?
        Путники недоуменно переглянулись. Николаус фон Граусбург поднялся, готовый в любую минуту вмешаться, что-то предпринять, однако понятия не имел, что и в отношении кого нужно предпринимать. Только Михаэль проник в суть переживаний Виллема.
        - Успокойтесь, друг мой, - начал было он, но писарь подскочил к шпаге Николауса, сцапал ее и, определенно, вынул бы из ножен, если бы перевязь хитрым образом не опутывала ножны и эфес.
        Бреверну стоило больших усилий вырвать шпагу и вернуть ее под присмотр Николауса.
        - Я ничего не рассказывал вам о себе! - кричал Виллем. - Ни названия своего родного города, ни мест, где учился! Ничего! Откуда вы столько обо мне знаете? И кто дал вам право так глумиться над моей жизнью, над жизнью моих родителей? Я никогда не предавал их! Несмотря на то, что многие прочили мне великую карьеру, я бросил учебу только ради того, чтобы быть рядом с ними, заботиться о них. Признавайтесь, Хорст, зачем вы распространяете эти оскорбительные выдумки?
        Хорст и Эльза ошарашенно воззрились на Виллема, собираясь что-то возразить, но тот уронил руки вдоль тела, обмяк всем телом, его глаза остекленели. Писарь дернулся, как если бы хотел схватиться за голову, но не мог, и рухнул на колени, которые неизбежно разбил бы, если бы не Михаэль Бреверн.
        Купец усадил Виллема на скамью, подоспевшая Эльза приложила ко лбу писаря смоченный в холодной воде платок и принялась поглаживать его дрожащие руки.
        - Дорогой Виллем, не ищите в повести Хорста злого умысла, - пояснил Николаус. - Он в любом случае рассказывал не о вас конкретно.
        - Когда мы спали, то пережили видения, в которых кто-то или что-то продемонстрировал каждому из нас некие варианты наших судеб. Наше настоящее разнится с ними, но было бы именно таким, если бы мир сложился чуточку иначе, если бы мы были капельку другими.
        - История Альбрехта, поведанная господином Бреверном, - сказал молодой фон Граусбург, - это вариант моей судьбы.
        - Я так понимаю, даже два варианта? - высказал предположение Пауль.
        - Даже два, - согласился Михаэль. - А история купца, которую изложили вы, - вариант моей жизни, где я выбрал иное место жительства и оказался не столь рассудительным.
        Виллем растерянно хлопал глазами, смахивая с ресниц невесть откуда накатившие слезы.
        - Этого не может быть, - выдавил он через силу.
        - Да, пожалуй, не может, - ответил Михаэль. - Сперва я решил, что все происходящее - мое личное сумасшествие, потом понял: нет, оно общее для всех нас, запертых непогодой в чертовом трактире на этом дьявольском перекрестке. Теперь же я полагаю, что помешательство здесь и вовсе ни при чем.
        - Виллем, - добродушно смеясь, обратился Пауль Рейхенштейн, - считайте, что вам еще повезло: на ваш сон хотя бы нашлась история. Я вот, например, чувствую себя незаслуженно обделенным, потому что никому из вас, друзья, незнакома история из моего сна. Это обидно.
        - Мне знакома ваша история, - донеслось из темного угла около входной двери. - Если для вас это принципиально, почту за честь изложить ее вам.
        В свете свечей через трактирный зал прошествовал худой жилистый мужчина с крючковатым носом, глубоко посаженными глазами, длинными темными волосами, спадавшими на черный плащ со странным ворсом. Следом за ним неловко семенил ястреб, постукивая когтями по полу.
        
        ЧАСТЬ ВТОРАЯ
        
        ГЛАВА ТРИДЦАТАЯ
        
        Ястреб восседал на столе перед озадаченными и настороженными Келлерами. Можно было бы сказать, что он важно возвышался, если бы птица не косилась на блюдо с кусочками заветренной ветчины и периодически не посматривала на супружескую пару с неутолимым голодом в глазах, словно с нетерпением дожидаясь разрешения.
        - Не обращайте внимания на этого вымогателя. Сейчас он не представляет опасности, - поспешил успокоить всех невесть откуда взявшийся мужчина, минут десять простоявший в гробовой тишине в центре зала.
        Собиравшийся что-то ответить Хорст не смог выдавить из легких нужной порции воздуха для короткой фразы и просто кивнул, на всякий случай пододвигая к ястребу ветчину, вроде бы предлагая, но не настаивая. Птица коротко глянула на своего господина, одновременно с этим бережно подтягивая к себе блюдо.
        В целом же в трактире сложилось захватывающее зрелище, как на полотнах, где все застыли в абсурдных позах, тем не менее призванных показать полноту чувств и эмоций, не передаваемых ни образами, ни словами. Виллем выглядывал из-за Николауса, замершего со шпагой и готового вот-вот броситься в атаку, стоит только Михаэлю подать сигнал, убрав ладонь с его плеча. Пауль Рейхенштейн с оценивающим прищуром изучал таинственного незнакомца, однако был готов кинуться вверх по лестнице в любой момент. Эльза и Хорст сидели за столом, вообще не зная как реагировать на человека в плаще, явившегося в сердце снежной бури с птицей в качестве компаньона.
        А мужчина продолжал стоять, и его лица не покидала милая улыбка, свойственная человеку, постигшему все секреты мира, но оказавшемуся среди редких дураков.
        Первым опомнился Михаэль, излишне резко спросивший:
        - Кто вы, черт возьми, такой?
        Глаза незнакомца забегали, он явно растерялся и ответил неуверенно:
        - Какой, однако, сложный вопрос. Дело в том, что обычно я появляюсь перед людьми, которые уже прекрасно знают, кто я, черт возьми, такой. Некоторые меня ждут с нетерпением.
        Эльза медленно потянула ладошку к поджатым губам, другой рукой больно вцепилась в мужа и простонала:
        - Это дьявол. Хорст, это же Люцифер!
        Проглотив последний кусочек ветчины, ястреб издал звук, похожий на смешок.
        - Нет-нет. Я не дьявол и уж тем более не Люцифер. Он, конечно, повелитель всех дьяволов, искуситель, враг рода человеческого, но, как ни крути, он владыка преисподней. Не подумайте, что я желаю вас оскорбить, но являться лично к смертным вашего уровня Люцифер не станет, - незнакомец развернулся к купцу и чуть поклонился ему со словами: - Даже к такой персоне, как вы, Михаэль. Он вполне доволен своим существованием в мрачных владениях, доволен полученной властью, и на людские миры Люциферу глубоко плевать.
        После сказанного фон Граусбург почему-то решил отойти от товарища подальше, а писарь сдвинулся на край лавки. Михаэль Бреверн ничего этого не заметил.
        - Мы разве знакомы? - удивился он.
        - И да, и нет. Объяснить довольно сложно.
        - А давайте-ка вы прекратите эти неуместные игры, перестанете ходить вокруг да около и все-таки представитесь нам! - вспылил Бреверн, решительно забирая у Николауса его шпагу и направляясь к незнакомцу.
        Тот сделал шаг назад, предупредительно выставил руки вперед.
        - Хорошо-хорошо. Я просто думаю, как это сделать приемлемо.
        - Как приемлемо представиться?! - Михаэль принялся демонстративно распутывать перевязь на эфесе шпаги. - Вы что, сударь, издеваетесь?
        - Всего-навсего не хочу, чтобы вы попусту волновались. Я сейчас попытаюсь объясниться, - бесстрастно ответил незнакомец. - Усилиями бесчисленного количества людей у меня бессчетное множество имен, ни одно из которых не отражает моей сути. Лично мне нравится называться Малахом Га-Маветом, но вы сохраняете спокойствие, не переживаете видений, потому что это имя вам ни о чем не говорит. В вашем воображении отсутствует что-либо ассоциирующееся с этим именем. Хотя... господин Рангер, пожалуй, мог бы кое-что вспомнить из уроков древних языков в иезуитской школе, из самых азов. Вы все без исключения знаете обо мне: читали в разных книгах, слышали в бабушкиных сказках, видели на картинах, рожденных нелепыми человеческими страхами и нескладными фантазиями. Стоит мне назвать имя, которое вам шестерым было бы понятно, как вы увидите меня таким, каким каждый из вас меня представляет. Именно это чревато для людей потрясением.
        Михаэль резко и искусно извлек шпагу из ножен, направил ее острие на визитера и проговорил:
        - Вы точно не Господь Бог. Будь вы самим Люцифером, с Божьей помощью и этим клинком мы как-нибудь справимся с вами. Так что говорите свое имя.
        - Я... - мужчина подмигнул Михаэлю и назвался: - Я - Смерть.
        Протяжно заскулив, Эльза Келлер невольно зажала рот рукой, когда мужчина исчез. Вместо него в центре зала неприятно лыбилась сутулая старуха в кривом балахоне, сшитом суровыми нитками из явно детских саванов. Ее редкие седые волосы были испачканы землей. Так выглядела Смерть в страшилках, которые в далеком детстве любила рассказывать мать Эльзы.
        Хорст видел скелет с косой в руке, почему-то ступавший неуклюже, как-то боком, при этом громыхая костями. Мельник и не помнил, откуда в его голове взялся этот глупый образ. Объятый трепетом Пауль Рейхенштейн застыл неподвижно, глядя на молодую женщину с мертвенно-бледной кожей, парившую над столами. Она размахивала серпом, рукоять которого была изготовлена из длинной берцовой кости. Такой он видел Смерть на панно в одном из старинных монастырей.
        Словно принужденный чужой волей Бреверн опустил шпагу, так как вряд ли мог причинить вред стоявшему перед ним двухметровому рыцарю, полностью закованному в тяжелые сверкающие доспехи, каких, наверное, уже нигде и не встретишь. Забрало приподнялось, и ледяные глаза мертвеца уставились на купца с оскалившегося черепа.
        Виллем ухватился за Николауса, с ужасом разглядывая шаркающего к ним старика со слипшимися длинными волосами, которого он помнил по изображению в некой церковной книге.
        В свою очередь Малах Га-Мавет не отводил смятенного взора от юного фон Граусбурга, который по непонятной причине наблюдал его истинный облик и даже на несколько секунд покинул трактир, это злое место. Ничего подобного с Малахом Га-Маветом прежде не случалось: живые никогда не видели его настоящим. Он громко хлопнул в ладоши, от чего путники импульсивно моргнули, и вот перед ними вновь стоял мужчина в черном плаще. В следующий миг он быстрее молнии переместился к Николаусу, чем немало усилил потрясение окружающих.
        - Я не встречал таких способностей у живых людей, даже у самых сильных чародеев древности, даже у святых, которым было открыто сокровенное, - признался Малах Га-Мавет, внимательно изучая юношу. - Может, так действует приближающаяся гибель? Нет, она ведь не в состоянии изменить ваш разум, покуда саму гибель вы еще не осознаете.
        - О чем вы? - напрягся фон Граусбург. - Вы явились за мной, потому что сегодня я должен погибнуть?
        Посмотрев куда-то вверх, будто испрашивая одобрения, Малах Га-Мавет медлил, затем он ответил:
        - Сегодня утром я заберу с этого перекрестка несколько обреченных душ. Так предрешено, уж простите.
        Потеряв сознание, Эльза Келлер откинулась на спинку стула и обмякла.
        
        ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ПЕРВАЯ
        
        Понуро сидя на ступенях лестницы, Николаус исподлобья следил за перемещениями Малаха Га-Мавета, за которым с осанкой заправского солдата, вымуштрованного и деловитого, важно прохаживался ястреб. Юноша молчал, но хладнокровным его нельзя было назвать. В голове теснились гнетущие мысли, вопросы без ответов. Юношу одолевали скорбь и сумбур. Досадно умирать в столь молодом возрасте, думал он. Умирать вообще обидно, и неприятно вдвойне, когда ты в расцвете, но толком еще ничего не видел.
        Мало-помалу Эльза приходила в себя, а пока бездумно смотрела то на сидевшего рядом Хорста, то на писаря. Теперь уже Виллем прикладывал мокрый платок ко лбу женщины.
        - Он сказал, как это произойдет? - спросила Эльза. - Вьюга усилится, нас заметет, и мы задохнемся?
        Хорс погладил руки супруги и ответил:
        - Нет, он не сказал.
        - Мне кажется, - не к месту встрял Виллем, - это будут разбойники. Они убили хозяев постоялого двора, а теперь вернутся, чтобы расправиться со мной... и со всеми нами.
        Келлеры недобро поглядели на писаря. От сверлящих негодующих взоров он подавился словами и не стал продолжать.
        Пауль Рейхенштейн казался безразличным ко всему окружающему. Прижавшись щекой к холодной стене, он беседовал сам с собой:
        - Бесспорно, мое прежнее предположение правильно. Видимо, в действительности я уже умер, скорее всего, замерз в опрокинутой карете, так и не дождавшись спасения. А может быть, меня разорвали волки. Не так уж, в сущности, и важно. Да, я умер, а это некое место, где умершие ожидают призыва на высший суд. Точно. Хотя, это место больше походит на пародию. Хм, может статься, что я лишь на пороге смерти, и значит...
        Михаэль Бреверн прокручивал и прокручивал в голове последнюю фразу Малаха Га-Мавета. И внезапно его осенило. Сорвавшись с места так, что потревожил ястреба, Михаэль рванул к двери, ведущей наружу, и крикнул:
        - Николаус, он сказал, что утром должен забрать наши души с перекрестка! Вы понимаете? С перекрестка!
        - Верно, - в озарении просипел Николаус, поднимаясь на ноги.
        Спустя пару секунд он уже стоял около Бреверна, оживленно обсуждая какую-то хитрую затею и посматривая на безучастного Малаха Га-Мавета. Хорст потянул Виллема за рукав и шепотом осведомился:
        - Что они там придумали?
        Писарь с силой хлопнул себя кулаком по колену, будто сожалея, что такая здравая и вполне очевидная идея не пришла в его голову. Он пояснил Келлерам:
        - Вероятно, они полагают, если уйти с постоялого двора, удалиться от перекрестка подальше и переждать утро, то Смерть не сможет нас забрать. Он ведь ясно выразился: забрать души с перекрестка, и это предрешено.
        Эльза кивнула в сторону Малаха Га-Мавета:
        - Наверное, стоит его предупредить о такой затее?
        На нее с интересом посмотрел сам ангел смерти, спросивший:
        - Простите, а вам в трактире не попадались бокалы из прозрачного стекла? И еще нам понадобится пиво.
        - Зачем? - Хорст злобно глянул на Малаха Га-Мавета. - Предпочитаете напиться перед тем, как кого-то убить.
        - Во-первых, я никого не убиваю. Ваше представление об ангеле смерти категорически неверно. Люди гибнут сами, по вполне естественным для вас причинам. Я всего лишь собираю души и доставляю их по назначению. Во-вторых, пиво нужно не мне, а вам, но не для того, чтобы пить.
        - Сдается мне, от вас мы ничего не добьемся, - огорчилась Эльза и предложила мужу и Виллему присоединиться к Михаэлю и Николаусу.
        Распахнув дверь, купец ступил в непогоду. В теплом, уютном трактире не чувствовалось, как усилилась вьюга: ветер стал злее, крупинки снега острее кошачьих коготков резали незащищенные одеждой части тела. Сделав только три шага, Михаэль услышал окрик Виллема, просившего подождать его. Голос доносился издалека, как если бы людей разделяла целая миля, что удивило Михаэля, но он списал это на ненастье.
        Он обернулся и стал выискивать глазами писаря, как вдруг тот толкнул его в спину и сказал:
        - Я боюсь, нам не выжить в такую лютую метель.
        - Есть шансы. Главное - уйти поглубже в лес и развести огонь. Я пойду в конюшню. Там была длинная веревка, которой всем нужно будет обвязаться, чтобы не потеряться в пути. Когда мы осматривали карету, мне показалось, я видел санки и несколько досок. Их тоже обязательно следует взять с собой. Разведем огонь и как-нибудь дотянем. А вы, Виллем, вернитесь в трактир, пусть все соберутся у двери с минимумом вещей и будут готовы немедленно выдвигаться.
        - Хорошо, - отозвался писарь и пошел обратно, но Михаэль ухватил его.
        - Куда вы, Виллем?
        - В трактир, - непонимающе пожал плечами писарь.
        - Но трактир там, - указал Михаэль в противоположную сторону, прекрасно помня, как развернулся, когда услышал призыв Виллема от дверей.
        - Нет, - запротестовал Виллем. - Я же только что пришел оттуда. Трудно заблудиться в двух с половиной шагах.
        - Ну, допустим. Когда вернетесь, сразу же крикните мне, и я пойду в конюшню, а вы ждите, - велел Михаэль.
        Писарь растворился в пелене мечущегося снега, и скоро раздался далекий-далекий крик, сигнализирующий, что Виллем достиг здания. Купец уже стоял, как ему казалось, лицом к конюшне, вот только крик Виллема донесся почему-то спереди. Михаэль не верил своим ушам, но еще раз развернулся на сто восемьдесят градусов и пошел.
        В трактире Виллем прикрыл за собой дверь и только после этого по-настоящему осознал, до чего же холодно снаружи. Он подробно описал задумку Михаэля, на которую Келлеры после сомнений согласились, лишь бы не оставаться наедине с Малахом Га-Маветом. По-прежнему пребывавший в прострации Пауль заметил:
        - Идти так идти. Дальше, чем я уже зашел, все равно зайти не получится.
        На ощупь отыскав дверь в конюшню, Михаэль потянул ручку на себя, и его обдало волной тепла. Он не успел толком задуматься над этим, как нос к носу столкнулся с Виллемом.
        - Мы уже готовы, - отрапортовал писарь.
        Вместо ответа купец яростно выругался, не объясняя никому причину расстройства, махнул рукой и вновь исчез за пеленой пурги. На этот раз он отсутствовал дольше, и вошел в трактир с окоченевшими членами, в одежде, сплошь залепленной снегом, с широко открытыми безумными глазами.
        - Чертовщина! - завопил он, кидаясь к Малаху Га-Мавету. - Это ваших рук дело?
        Ангел смерти усмехнулся:
        - Вот еще один досужий вымысел. Здесь ничего не может быть делом моих рук, потому что я не наделен даром творить или хотя бы незначительно изменять сотворенное кем-то. Для этого я не предназначен, поскольку рожден с единственной целью - собирать души мертвых. Это все, в чем вы всерьез можете меня обвинить.
        В бессильной злобе Михаэль скрипел зубами, сжимал и разжимал кулаки до хруста в пальцах. Закрыв глаза, он с шумом выдохнул.
        - Что-то не так, Михаэль? - аккуратно спросил Николаус.
        - Все не так. В какую бы сторону я ни шел, как бы бесконечно долго не пробирался через чертову метель, я ни разу не достиг конюшни или сарая. Это оказалось невозможным. Через четыре шага я просто возвращаюсь к двери трактира. Снова и снова.
        Сначала Виллем, потом Николаус, а потом они вместе проверили сказанное Михаэлем Бреверном, всякий раз не достигая ожидаемой конюшни, а возвращаясь в трактир к остальным. Они выбились из сил и очень замерзли.
        В зале воцарилась тишина, путники разбрелись и уныло смотрели себе под ноги, словно там надеялись отыскать выход из сложившейся ситуации. В человеческом облике Малах Га-Мавет не выносил сквозняков. Он поежился, поплотнее закрывая дверь в зиму, и обратился к присутствующим со всей благожелательностью, на которую был способен:
        - Когда я говорил о перекрестке, то имел в виду вовсе не пересечение дорог. Весь этот маленький кусок мира - трактир и четыре шага от него - представляет собой изолированную сферу, за которой нет ровным счетом ничего, кроме пустоты. Именно он и является перекрестком миров. В его границах вы заперты.
        - Почему вы сразу не сказали? - едва не расплакалась Эльза. - Вынудили нас...
        - Вынудил вас удостовериться лично. Скажи я вам о сфере, из которой нет выхода, вы бы поверили? Полагаю, нет, не поверили бы, - ангел смерти согнал со стула ястреба и уселся. - Когда я представился, у всех вас наверняка появилось такое множество вопросов, что решись я ответить на каждый из них, то проговорил бы до Страшного суда. Так и где же ваши вопросы сейчас?
        - И вы ответите на них? - нахмурился Николаус. - Или предложите снова удостовериться лично?
        - По мне второй вариант предпочтительнее, и потому я поступлю не так, как желаете вы, но и не так, как хочу я. Я поступлю логично. Давайте сядем за стол, и я вам расскажу все, что знаю об этом месте, о перекрестке миров. Ну же, занимайте стулья, а Михаэль принесет тот бочонок пива, что попался ему на глаза, когда он искал вино.
        Бреверн вскинул бровь, поняв, что Малах Га-Мавет присутствует на постоялом дворе очень давно, незримо следя за ними, но тут же передумал удивляться - ему внезапно стало безразлично. На просьбу купец никак не отреагировал, пока к нему с важным видом не подошел ястреб и не заклекотал, мол, давай, делай, что тебе велели, а не то получишь.
        - Хорст, пожалуйста, прихватите из нижнего отделения шкафа такой пузатый стакан из желтоватого стекла, - попросил ангел.
        - Один? - переспросил мельник, и Малах Га-Мавет утвердительно кивнул. - Зачем вам пиво, если вы сказали, что никому не придется его пить?
        - Сейчас узнаете, - весело отозвался ангел смерти, наблюдая, как Бреверн ставит бочонок на стол. Он выдул пылинки из стакана, переданного ему Хорстом, дождался, пока путники усядутся, и начал: - Давным-давно у меня был хороший приятель среди живых. Он был из древних греков, и многим из вас хорошо известен как выдающийся мыслитель. Разумеется, грек до своего смертного часа не знал, кто я такой, и считал меня всего-навсего хорошим и внимательным слушателем. В своих философских рассуждениях он преимущественно излагал мне идеи о человеке, о двух его частях: теле и душе. Прелюбопытные вещи говорил, не во всем верные, конечно, но всегда весьма занятные. Однажды я решил поспорить относительно его утверждения о разделении души на три составляющие, так он закипел от ярости, обозвал меня ослом. Чтобы как-то успокоить грека, отвлечь и доказать ему, что я чуточку умнее осла, мне пришлось развлечь его рассказом о едва ли не бесконечном числе Вселенных, о людях, чьи поступки не просто изменяют этот мир, а порождают отдельные и самостоятельные миры. Грек упорно не хотел меня понять, а я с трудом мог объяснить,
не используя что-нибудь в качестве наглядного пособия. И оказалось, что доброе пиво с его пышной пенной шапкой идеально подходит для иллюстрации множественности миров. Позвольте я продемонстрирую.
        Отвлекитесь от стеклянных стенок стакана, представьте себе, что их нет, а сам стакан есть извечное и непостижимое Ничто, в котором некогда обитал Господь. Это и было все мироздание той доисторической эпохи. И вот Господь изрек Слово, повелев родиться миру в том виде, в котором он привычен для вас: с сушей и морями, солнцем и другими небесными телами, с животными и растениями. Но потом Он сотворил людей, наделив вас истинно свободной волей, даровав желания, страсти, способность созидать и разрушать, исходя из этой самой свободной воли. Людей Он сотворил по образу и подобию своему, в отличие от меня, а вдыхая жизнь, наделил вас способностью творить безграничное. Каждый ваш шаг, каждый поступок, даже необдуманный, но влекущий определенные последствия, порождает новый мир. Вот так теперь выглядит мироздание.
        Малах Га-Мавет наполнил стакан пивом, пузырьки газа устремились вверх, обгоняя друг друга, разлетаясь, сталкиваясь и слипаясь. Они собрались в толстый слой пены, едва не переваливавшей через край.
        - Любой пузырь в этой пене отдельный мир. Каждый раз, когда человек делает выбор, он порождает для себя новый путь, по которому следует, а значит, порождает новый мир. При этом и старый никуда не исчезает, тот, в котором человек передумал или, может быть, не нашел в себе сил что-то изменить, - ангел смерти щелкнул пальцем по стеклу, и на глазах завороженных путников несколько тянущихся вверх пузырьков разбежались, а два лопнули, превратившись в четыре. - Бывает и наоборот. Есть удивительно схожие Вселенные, разница в которых может заключаться в сущей мелочи, и если эта деталь, это отличие каким-либо образом устраняется, то миры схлопываются, становясь единым целым.
        - Каждый поступок творит новую Вселенную? - переспросил Николаус. - Каждая мысль?
        Малах Га-Мавет раздраженно скривился:
        - Нет, мысль не формирует миров, что бы вам ни говорили профаны и откровенные аферисты. Вы только подобны Богу, и человеческая мысль это просто мысль. Она не создает ни материю, ни тем более новую реальность. Материализовать мысль без приложения толики реальных сил - идея фикс лентяев и тупиц. Запомните это.
        - Вряд ли стоит такое запоминать, если учесть, что жить нам остается до утра, - пробурчал Хорст, и Эльза прижалась к нему.
        - С чего вы это взяли? - изумился Малах Га-Мавет.
        Бреверн крякнул, а нотариус рассмеялся, холодно и истерично.
        - Вы же сами сказали, что заберете наши обреченные души.
        - Я ведь не имел в виду конкретно вас шестерых.
        - А здесь есть кто-то еще?
        - Конечно, - развел руками ангел смерти. - Но давайте будем разбираться по порядку.
        
        ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ВТОРАЯ
        
        Ветер протяжно завывал, атаковал стены трактира, впрочем, путники не слышали этого, потому что внимали каждому слову Малаха Га-Мавета. Наверное, так же народ слушал проповеди священников в церквях и на городских площадях, когда Черная смерть свирепствовала в Европе.
        Повествованием ангела смерти объяснялось многое, все нелепости, странности, с которыми столкнулись путники, собравшись на постоялом дворе. Он рассказал о мирах, где никто из них никогда не появился на свет, где судьбы их предков, судьбы их миров сложились совершенно иначе.
        - Все вы, - рассказывал ангел, - принадлежите к разным мирам. Разве что чета Келлеров явилась из одной реальности. Есть Вселенные, где Мекленбург разделен на два герцогства, одно из которых полностью обезлюдело. Есть миры, где шведы остаются верными союзниками Империи, а в других они с огнем и мечом прошлись по мекленбургским землям, вырезав все германское население. Где-то война с ними все еще продолжается и в общей сложности продлится никак не меньше тридцати лет.
        Помимо родных для вас миров существует много иных со своими Келлерами, Бревернами, Рейхенштейнами, Рангерами и фон Граусбургами. И вовсе не обязательно, что копии людей имеют одинаковые судьбы. Нередко они носят другие имена и фамилии, их внешности сильно разнятся.
        Постепенно Малах Га-Мавет добрался до сновидений своих слушателей, пояснив, что во снах они восприняли участи своих двойников из схожих миров, пережили самые страшные моменты из их жизней. Где-то там Николаус погиб под копытами демонического коня, Виллем стал клятвопреступником и дорого заплатил за это. Там Михаэль пал жертвой алхимика и собственной неразборчивости, Хорст выбрал путь расхитителя древних гробниц, Пауль был растерзан демонами, а Эльза погибла из-за обмана зловредной ведьмы.
        - В параллельных мирах кое-что вообще не зависело от вас, вашего выбора и ваших действий, - продолжал Малах Га-Мавет. - Например, в большинстве Вселенных Эльза и Хорст никогда не встретились, не поженились, потому что их родители или более далекие предки в свое время переселились очень далеко друг от друга. Эльза Мозер превратилась в прекраснейшую, обворожительную даму, разбившую десятки мужских сердец, а Хорст где-то стал все тем же мельником, где-то содержателем притона, где-то главным управляющим хозяйством при знатном семействе. И всюду Хорст слывет дамским угодником.
        Выяснилось, что довольно часто судьбы двойников разительно отличались от жизней путников. Их сильно удивил тот факт, что Михаэль, известный в большинстве миров как купец, в единичных Вселенных был имперским князем и близким другом императора. Существовал мир, в котором предок Николауса не удостоился дворянского титула, а, получив неплохое вознаграждение, осел в австрийском городке Эзельдорф. Отец Николауса прославился как честный и справедливый городской судья. Самому Николаусу было чуть за десять, когда он погиб, спасая в осеннюю стужу соседскую девочку, упавшую в реку. В летописи Эзельдорфа он отмечен как Николаус Бауман.
        В одном из миров не существует Виллема-писаря, вместо него в университете Нанта живет и здравствует самый молодой преподаватель теологии и канонического права, которого учтиво именуют профессором даже седовласые авторитеты в научной среде.
        Смущенный нотариус решился напомнить о себе, и Малах Га-Мавет рассказал о Пауле Рейхенштейне, одиннадцать лет наводившем ужас на богачей в землях от Вестендорфа до Голдрейна, некогда принадлежавших его отцу, казненному по обвинению в ереси. Пауль стал мстителем, предводителем крупного восстания, унять пожар которого не удавалась очень долго.
        - О людях многое говорит тот факт, что большое количество человеческих миров стоит на краю гибели. Вы планомерно истребляете друг друга, стирая с лица земли города, страны, целые народы, уничтожаете природу, удаляясь все дальше от того, что ваши прародители видели в Эдемском саду. Вы будто бы соревнуетесь с дьяволом в изобретении все новых и новых козней, только делаете это во вред самим себе. И при этом я не знаю ни одной Вселенной, где бы Адам и Ева по-прежнему наслаждались заповедными райскими кущами, - Малах Га Мавет призадумался, пытаясь сформулировать мысль. - В людях, по всей видимости, что-то изначально было заложено не так. Не могу назвать это изъяном, ошибкой Создателя, но что-то точно не так, как следовало бы в моем представлении. Может быть, вы слишком свободны в помыслах и делах? Не знаю. Единственные райские места остались только там, где Ною так и не удалось построить ковчег.
        После ряда пространных рассуждений монолог ангела смерти приблизился к рассказу о перекрестке миров, и путники разом обратились в слух, не желая ничего пропустить.
        - Из разных миров, очень похожих на ваши, - начал Малах Га-Мавет, - явились великие чернокнижники. В разное время при разных обстоятельствах и по разным причинам они заключили сделки с дьяволом, предложившим беспредельные знания, недоступные простым смертным, в обмен на их души и служение Люциферу. Сроки этих сделок истекают сегодня утром, что для колдунов означает смерть. Но при этом договоры с падшими - это всегда отказ от Бога, и, следовательно, никто из колдунов не предстанет перед Господом на суд. Я должен забрать души грешников и доставить прямиком в преисподнюю, ведь за свое отступничество колдуны не достойны даже последнего суда.
        Зная, что итог будет только таким, один из чернокнижников с первых же дней углубился в древнейшие книги старых чародеев, вознамерившись отыскать способ избежать возмездия или хотя бы отсрочить его. И такой способ был им найден.
        Необходим ряд ритуалов, обязательно проводимый шестью сильными колдунами. В конце последнего из обрядов их копии из альтернативных действительностей будут умерщвлены, я соберу их души и доставлю в лапы Люцифера. Первый из ритуалов предполагает создание вот этой реальности, не предусмотренной мирозданием, и потому закрытой для посторонних людей и даже ангелов, не считая меня и моих ястребоголовых нергалов. Перекресток образуется из сложения осколков множества миров, и вы очутились здесь по приглашению колдунов, потому что именно вы являетесь их копиями, которые, как они считают, должны быть принесены в жертву ради продолжения их существования. Чернокнижники и сейчас тут. Ожидают подходящего времени, чтобы приступить к заключительному этапу.
        - Где они? - решительно спросил Николаус, готовый идти и разобраться с колдунами лично.
        - Извините, не могу сказать, - ответил Малах Га-Мавет. - Я уже говорил, что моя воля значительно отличается от вашей. Теоретически я могу сопереживать людям, но не в состоянии вмешиваться в ваши дела.
        - Но ведь вы помогаете нам? - изумился Михаэль Бреверн. - Для чего, если не для того, чтобы таким образом вмешаться?
        - Я? Помогаю?
        - Ну, вы прилетели сюда...
        - Это мое предназначение. Я - собиратель душ.
        - Вы рассказали нам о перекрестке миров и колдунах.
        - Вынужден огорчить вас. Не обольщайтесь моей откровенностью, ведь в происходящем, помимо долга, я имею свой интерес, который может быть понятен, разве что Николаусу.
        - Мне? - переспросил фон Граусбург.
        - Скажите, Хорст, сколько зерен пшеницы помещается в обычный мешок? - осведомился Малах Га-Мавет.
        Келлеры непонимающе переглянулись, Хорст ответил:
        - Никогда не считал, да и мельники используют свои меры.
        - А сколько крупинок муки в таком же мешке? - не унимался ангел.
        - Да просто громадное число, какого и в природе-то, наверное, нет.
        - Вот столько же и я обитаю среди множества миров сторонним наблюдателем с весьма ограниченной волей. Я беспрестанно и апатично собираю души, имея единственное развлечение: я коллекционирую интересные истории интересных людей, ваши, к примеру. Это довольно увлекательно, не правда ли, Николаус?
        - Раньше мне так казалось, - кивнул юноша. - Очень хотелось самому стать участником какой-нибудь истории, а теперь нет. Теперь хочется домой, к родителям и моим потрепанным книгам.
        - Так вы будете утверждать, что ваши откровения не являются помощью нам? - вернулся Михаэль к прежней теме. - С нами бы расправились в назначенный час, как со скотом, который древние приносили в жертву, но сейчас, когда мы вооружены представлениями о происходящем, то можем подготовиться, чтобы дать отпор.
        - Мельник с больной супругой, нотариус, торговец и два книжных червя, - Малах Га-Мавет указал на Виллема и Николауса, - будут давать отпор величайшим из колдунов современности? Думаю, вы их и найти-то не сумеете, если они сами этого не захотят.
        Михаэль Бреверн посмотрел на ангела смерти с самым неприязненным видом, и был бы не прочь схлестнуться с ним в рукопашной, если бы не понимал, что ни к чему хорошему это не приведет.
        - Значит, у нас нет другого выхода, кроме как сидеть и ждать своей смерти? - всхлипнула Эльза. - Разве Господь может допустить такую несправедливость?
        Малах Га-Мавет пожал плечами:
        - Однажды сотворив вас, он предоставил вам свободу и за редким исключением предпочитает не вмешиваться. Происходящее сейчас к исключительным ситуациям не относится.
        Положив подбородок на руки, Пауль Рейхенштейн, поглощенный хаосом собственных мыслей, долго сидел в мрачной задумчивости, вроде бы и не вникая в общий разговор. Потом он выпрямился и вопросительно глянул на ангела.
        - Почему мы? Если я верно все понял, среди бесконечного многообразия наших копий выбраны именно мы. Так почему, черт возьми?
        - Правильный вопрос, - Малах Га-Мавет ткнул пальцем в нотариуса, и с довольным выражением лица обвел всех взглядом. - А еще вам стоит задуматься, почему дьяволу выгодно изменить условия сделки, получив совсем не те души, что предусматривались?
        - Может, отчего-то мы представляем для него несколько большую ценность? - предположил Михаэль Бреверн. - К тому же рано или поздно колдуны все равно попадут в преисподнюю.
        Николаус фон Граусбург нахмурил брови, упорно не понимая мысль Бреверна, встреченную ангелом смерти утвердительным кивком. Какая в них могла быть ценность? Какая ценность могла быть в нем самом?
        - Мы что, настолько чисты и безгрешны? - спросил он, конкретно ни к кому не обращаясь, и тут же ответил: - Или дьявол сводит с нами какие-то личные счеты? Сомневаюсь.
        - И напрасно, - рассмеялся Малах Га-Мавет. - Вспомните, Николаус, старого цыгана, к которому вы бегали, чтобы послушать его байки. Теперь каждый из вас может вспомнить все вычеркнутое когда-то из вашей памяти, достаточно как следует напрячься.
        В висках застучало, и Николаус крепко сдавил лоб, прикрыв глаза. Словно по чьей-то неслышной команде медленно всплывало прошлое. На мгновение ему привиделось широкое лицо старика, сидящего в тени шаткой кибитки. Из его крупного носа черными пучками торчали волосы, на щеках сосуды проступали бледно-фиолетовой сеткой. Цыган скалил желтые зубы и угрожающе потрясал кулаком.
        Ошарашенно покрутив головой, юноша признался:
        - Похоже, я однажды оскорбил дьявола, отказавшись от сделки с ним.
        - Вот эту историю я с удовольствием выслушаю, - воскликнул Малах Га-Мавет, ерзая на стуле и устраиваясь поудобнее.
        
        ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ТРЕТЬЯ
        
        - Для меня слово "торжество" всегда ассоциируется с двумя событиями, - приступил к своей исповеди Николаус. - Во-первых, с днем рождения, когда мне непременно дарили книги; во-вторых, с сезонной ярмаркой в Граусбурге.
        Традицию проводить ярмарки ввел мой дед, скорее всего не предполагая, что они сыграют важную роль в развитии наших скромных владений. Представьте только, каждую весну и каждую осень у стен Граусбурга собирается большое количество купцов, ремесленников, крестьян, и все что-то продают и покупают, выменивают и заключают сделки на будущее. Порой от стен крепости до границ с землями соседей все вокруг занимает удивительная граусбургская ярмарка с товарами в тысячу наименований и с неповторимыми торговцами.
        Сколько себя помню, я души не чаял во всякого рода историях и старался не упустить ничего нового. Без моего присутствия не оставалось ни одно представление бродячих артистов, затаив дыхание, я слушал байки путешественников, читал и перечитывал все книги, до которых мог дотянуться. О, книги! По сей день для меня они остаются лучшими подарками. Я проглатывал их пачками, но они не могут сравниться с живыми рассказами живых людей.
        Торговля не возбуждала моего интереса, меня всегда увлекали люди, приходившие со всей округи и из дальних земель, чтобы поторговать и поторговаться. Нравы в моей семье царили строгие, но довольно простые, позволявшие мне лет с семи-восьми шататься, где только заблагорассудится. И я бродил по рядам огромного рынка, среди складов, выискивая сказки, которые бы захватили мое воображение. И вот когда мне было тринадцать, на осенней ярмарке я повстречал загадочного цыгана.
        Скрипучая кибитка с пестрым и рваным пологом стояла в лагере бродячих артистов и музыкантов, к которым цыган прибился по дороге в Граусбург. Грубое лицо с крупным сплюснутым носом, ввалившиеся мутные глаза с вечными синяками под ними, руки, сплошь покрытые черными рисунками и письменами, выдавали в цыгане человека, много чего пережившего на своем веку.
        Спектакли артистов по вечерам привлекали уйму народа, но в первую очередь потому, что в перерывах на покатую сцену выходил пожилой цыган со своими фокусами. Сопровождая выступления пошловатыми шутками, он заставлял предметы исчезать и появляться в неожиданных местах, в его ладонях за полминуты вырастали цветы, он читал мысли зрителей, приводя их в неистовый восторг. После спектаклей представление цыгана не заканчивалось. Он шел к своей кибитке, разводил костер и, развалившись на разноцветных подушках, разбросанных по узорчатому ковру, рассказывал умопомрачительные истории о своих странствиях в дальних краях. Выдумщик из него был столь искусный, что многочисленные слушатели, ни разу не сомневаясь в вымысле рассказанного, внимали цыгану с упоением и не прерывали его.
        Цыган поведал, как в высоких горах Китая ему приходилось видеть опасного дракона с уродливой головой, большим костистым воротником и пастью, усеянной острыми зубами. Понимая, что обычным оружием с этим чудесным животным не справиться, группа людей, среди которых был и цыган, намеревалась притаиться и под покровом ночи тихонько спуститься в долину. Однако дракон обнаружил их по запаху и успел проглотить двоих, прежде чем цыган догадался, что существо обладает разумом и понимает человеческую речь. В конечном итоге заверениями в своем дружелюбии он умудрился успокоить чудовище, чем спас и себя и товарищей.
        Старик вспоминал приключения, которые пережил в необъятных пустынях Аравии, где стоят города, давно покинутые людьми и ныне облюбованные злыми духами и кровожадными джиннами. Он рассказывал о диких островах в Индийском океане, где древние люди, дабы не погибнуть в окружении безжалостных хищников, сошлись с падшими ангелами и дали начало ужасному роду полулюдей-полудемонов.
        Часто говорил цыган о неспокойных водах вокруг Ирландии, где ему доводилось слышать внушающие ужас звуки, доносившиеся из глубин. По заверениям старика, у берегов Ирландии с первых дней сотворения мира располагается гигантский город, населенный древними чудовищами. Он скрыт в холодной морской пучине до начала Страшного суда, но иногда мечущийся на дне Левиафан ревет от нетерпения, выдавая местоположение города.
        Бывал цыган и в африканских саваннах, где видел последнего уцелевшего животного, называемого в Библии тахашем. Шкура его, обычно белоснежная, на рассвете и закате имеет цвет радуги. Из центра его лба торчит острый витой рог, и тахаша можно было бы принять за известного в наших преданиях единорога, если бы не способность этого животного менять свое обличье. В любой момент он мог превратиться во льва или носорога, чтобы напасть на неосторожных людей, мог стать орлом или другой крупной птицей, чтобы скрыться в небесах от опасности.
        Описывал цыган и ледяной континент, лежащий южнее Африки. Неподалеку от берега там возвышается серебряная пирамида, и все три грани ее украшены диковинной росписью. Никто из спутников старика не решился войти в строение циклопических размеров, хотя это легко сделать. Кто-то из проводников рассказал им предание о том, что внутренности пирамиды представляют собой лабиринт, построенный таинственной расой и только раз в сто лет используемый для ритуальной охоты.
        Я полюбил эти небылицы, а теперь склонен считать их по большей части правдивыми.
        Каждый день до глубокого вечера я пропадал у кибитки цыгана, очаровываясь его историями, погружаясь в них с головой. Когда я находился там, мира вокруг меня как будто не существовало, ведь его место занимала фантазия. Ничего мирское меня не трогало, кроме необходимости ожидать продолжений всякий раз, как цыган уходил спать.
        Поздно, очень поздно я возвращался домой, что не могло не взволновать мою матушку. Ослушавшись их наказа не задерживаться после окончания ярмарки, я снова сидел среди публики, пришедшей к старику. Отец прислал за мной слугу, который, конечно, не мог утащить меня силой и потому не придумал ничего лучше, чем встать со мной рядом и противно занудствовать. Он мешал мне слушать, и я вспылил, обругал его. Слуга ушел, но за ним явился мой разгневанный отец, который сильно отшлепал меня. В первый и последний раз он сделал это на глазах у посторонних.
        Я был строго наказан и заперт в своей комнате, где пару дней практически постоянно сидел на жестком каменном подоконнике и из узкого стрельчатого окна наблюдал за внутренним двориком. От обиды ничего не хотелось, даже книги не прельщали, да и о каком чтении могла идти речь, когда на глазах наворачивались слезы, стоило мне представить, что прямо сейчас где-то совсем близко старый цыган выдумывает очередную небылицу и забавляет ею бродяг.
        Во дворике кто-то откашлялся и спросил:
        - Может, прогуляешься со мной?
        Этот зычный мужской голос, этот акцент я без труда узнал. Ко мне наведался сам цыган в потертых кожаных штанах и неизменной куртке без рукавов. Таким я привык его видеть, таким он остался в моей памяти.
        - С радостью, но дверь заперта, - ответил я. - И слугам запрещено выпускать меня из комнаты.
        - Да ну, - отозвался цыган, и я не сразу понял, что это не вопрос, а явное предложение проверить двери.
        Ни один замок на моем пути не был закрыт, никто из слуг не глянул в мою сторону. Стоя у двух запряженных лошадей, старик дождался моего появления, лихо поднялся в седло и тронулся. Я оседлал вторую кобылу и последовал за цыганом, уверенный в том, что не смогу выехать за ворота, однако меня так никто и не остановил.
        Никем не замеченные мы пересекли мост, обогнули по широкой дуге ярмарку и обозы торговцев. Бросив взгляд на цыгана, я увидел его пребывающим в распрекрасном расположении духа.
        - Как же ваши вечерние посиделки?
        - Не думаю, что сброд, обычно собирающийся вокруг меня, сильно переживает по поводу перерыва в наших свиданиях, ведь открывается долгожданная перспектива выпить побольше, потискать подольше девок из тех, что всегда носят свой товар при себе. Вчера я заметил, что ты не пришел, и решил проведать своего самого преданного и благодарного слушателя.
        Я засмущался, не находясь с ответом. В голову настойчиво лезли только комплименты и просьбы рассказать что-нибудь, что запомнилось бы мне на долгие годы нашей неминуемой разлуки. Ни единого проклятого слова не смог я из себя выдавить, не обращая внимания, как далеко мы уже удалились от дома.
        - Очень жаль, что вчера тебя не отпустили, - продолжал цыган. - Я рассказывал не выдуманную байку, а историю одного бедного пастора, произошедшую совсем недавно. Она весьма понравилась публике, понравится и тебе.
        Мы съехали с дороги, увели лошадей в сторону леса и сели под широколистным деревом с низко склоненными ветвями, хорошо защищавшими нас от предзакатного солнца и возможных взглядов посторонних.
        - Расскажите, пожалуйста, - взмолился я. - Мне не терпится узнать эту историю.
        Старик потрепал мои волосы и без лишних слов приступил к рассказу:
        - В Хаммельсбутте, что не далеко от Бремена, до недавнего времени жил пастор, носивший апостольское имя Пауль, но отличавшийся отнюдь не апостольским пристрастием к материальным благам. Община, в которой он служил, не могла дать ему того, чего он жаждал, ведь хотел Пауль всего, что позволило бы сполна насладиться жизнью здесь и сейчас, а не за порогом вечности.
        Как-то пастор сидел дома и размышлял: а неплохо было бы попасть под опеку какого-нибудь богача, приблизиться к людям, сверкающим золотом и драгоценными камнями. Тут же он разочарованно вспоминал окружавший его народ, по большей части бедный, и приходил к мнению, что сам не будет интересен состоятельным особам. Печаль Пауля была необорима, когда в дверь деликатно постучали, и на пороге выросла фигура мужчины средних лет, одетого строго, дорого и со вкусом. По внешнему виду пастор сразу догадался, что визитер явился издалека, ведь в окрестностях Хаммельсбутта таких прежде не бывало даже проездом. Не иначе, как незнакомец прибыл из благословенных краев, где деньги падают с небес, только шляпу подставляй и почаще работай локтями, отталкивая соперников.
        Визитер представился купцом по фамилии Вильхельм, прибывшим в эту часть страны из Праги по важным делам, в которых ему весьма пригодится помощь пастора Пауля.
        - В чем же может заключаться моя помощь как пастора?
        На искреннее изумление Вильхельм ответил:
        - Видите ли, иногда я даю ссуды нуждающимся людям, когда же подходит срок возврата долгов, заемщики, за редким исключением, активно протестуют. И даже бывали случаи нападения на меня с оружием, к сожалению.
        - Ростовщичество, как я понимаю? - осуждающим тоном заметил Пауль, на самом деле очень заинтересовавшийся предложением и просто набивавший себе цену. - Это немного не вяжется с представлением людей о пастырях, коим я являюсь, а потому может крепко ударить по мне другим концом палки.
        - Согласен. И меньше всего я бы хотел стать причиной ваших убытков, поэтому кое-что придумал. Было бы неплохо, если бы вы первым наведывались к моим должникам, убеждая их в том, что исполнение добровольно принятых обязательств угодно Господу. Было бы еще лучше, если бы ваши слова имели характер коротенькой проповеди. Не могли бы вы, скажем, на примерах из Святого писания обосновать перед должниками необходимость честно и в полной мере платить по долгам?
        - Легко, - самодовольно ответил пастор.
        Мужчины договорились о цене, о содержании Пауля на период поездки, о времени, которое тот должен потратить на участие в деле Вильхельма. Готовиться к своей странной миссии пастору не пришлось, так как ему с запасом хватало и знаний Библии, и красноречия, а потому уже на следующий день экипаж с двумя компаньонами тронулся в путь.
        Первым делом они наведались к зажиточному крестьянину, жившему недалеко от Хаммельсбутта и знакомому Паулю. Оставив Вильхельма дожидаться около кареты, пастор нашел хозяина и приступил к проповеди. Крестьянин внимательно слушал, не понимая, к чему Пауль завел разговор о долгах и небесных карах за отказ их платить, однако, увидев карету и стоявшего рядом купца, спохватился и разрыдался. Бросившись перед Вильхельмом на колени, он молил не лишать его единственной радости в жизни, просил забрать все имущество, ввергнуть в вечные адские страдания, но оставить в покое сына.
        Пауль не стал вникать в то, о чем голосил крестьянин, и успел проникнуться еще большим уважением к купцу за его суровую непреклонность. Когда же крестьянин схватился за длинные деревянные вилы и бросился к Вильхельму, Пауль не на шутку перепугался. Спрыгнувший возница - крепыш-парень с не выражающим каких-либо эмоций лицом - отобрал у нападавшего вилы, опрокинул его на землю и хорошенько поучил ударами тяжелых сапог. Тем временем Вильхельм ненадолго вошел в дом, а вернулся, ведя за руку взволнованного мальчишку лет десяти, которого усадил в карету.
        Компаньоны укатили. Отнятый мальчик быстро заснул, словно и не был за минуту до этого охвачен страхом.
        - Я думал, речь идет о возврате денег, - проговорил Пауль, обращаясь к довольному купцу.
        - Нет. Наш заём заключался не в деньгах, и не в деньгах подлежит возврату. А вас смущают условия моих сделок? Если да, то не стесняйтесь, скажите, и мы расторгнем наш договор.
        Пастор замялся и уточнил:
        - И вы не заплатите мне?
        - Боюсь, что нет, и даже буду вынужден потребовать обратно выплаченный задаток.
        Такой ход событий Пауля никак не устраивал. Он мог бы оспорить в суде необходимость вернуть задаток и, вероятнее всего, выиграл бы, но тогда все бы узнали о его деятельности, недостойной пастора.
        Он ответил купцу:
        - Условия ваших сделок меня не касаются. Да и эти люди, как я понимаю, отлично знали, на что шли.
        - Конечно, - закивал купец и с доброй улыбкой глянул на спавшего мальчика. - Кроме того я ведь не пожираю этих малышей, а дарю им будущее. Я выучу их своему ремеслу, и когда-нибудь они станут достойными продолжателями моих дел.
        - Торговли?
        - И торговли тоже, - еще шире улыбнулся Вильхельм.
        Путешествие продолжалось до позднего лета. Они навещали крестьян, лавочников, ремесленников, состоятельных горожан при важных должностях. Всех не перечислить. Пауль постоянно оттачивал свое ораторское искусство, и его способность убедить должников приносило свои плоды. Бывая в крупных городах, Вильхельм куда-то уводил детей, возвращаясь в одиночестве, и пастор не задавал никаких неловких вопросов, считая, что это может не лучшим образом сказаться на оплате его услуг.
        Когда же поездка подошла к концу, карета купца остановилась на пригорке, откуда открывался вид на дом Пауля, и деловые товарищи увидели выбитую дверь, высаженные окна, следы огня на стенах. Во дворе сидело трое решительно настроенных мужчин, которые явно поджидали пастора.
        - Что это все означает? - завопил Пауль, не рискнув направиться к дому.
        - Вы напрасно назывались своим настоящим именем, - рассмеялся Вильхельм. - Поэтому-то ваш дом так легко нашли. Мои должники при всем своем желании не способны причинить мне вреда, а вам вполне могут. Более того, мне кажется, что именно это они и собираются сделать.
        Хозяйничавшие во дворе мужчины не заметили экипаж, поскольку не были способны его видеть, но узнали пастора и с криками кинулись к нему. С замиранием сердца Пауль повернулся к купцу.
        - Вы поможете мне? Умоляю, защитите меня!
        - При одном условии, - ответил купец. - Если вы пойдете со мной.
        - Но куда?
        - Туда же, где обитают собранные нами дети.
        За спиной Вильхельма коротко полыхнуло, замелькали искры, и вырос шар алого цвета с черными лентами дыма. Передняя часть сферы свернулась внутрь, открывая тоннель, обдавший Пауля жаром и неприятным влажным запахом. Из глубин слышались протяжный вой и душераздирающие крики. Стенки колыхались, от чего тоннель походил на широкую кровоточащую дыру в теле агонизирующего животного.
        - О Боже, да кто вы такой? - просипел пастор, пятясь назад.
        - Блеск моих монет, должно быть, ослепил вас, а звон оглушил. Неужели вы так и не догадались, что я - самый настоящий дьявол? - купец открыл рот и показал свой длинный тонкий язык, раздвоенный на конце, как у змеи. - Я могу защитить вас, Пауль, при условии, что вы пойдете со мной и согласитесь впредь служить мне.
        - Это достойное предложение, - заметил свесившийся с козел возница.
        Вместо ставшего привычным крепкого глуповатого молчуна Пауль увидел перед собой лицо полуразложившегося трупа, жевавшего собственные губы. Не разбирая дороги, пастор побежал.
        - Убью! - кричал первый мужчина-преследователь, здоровенный, как конь-тяжеловоз.
        Двое других мужчин были менее могучего телосложения и менее выносливыми. Рассмотревшего их дьявола передернуло от недовольства и предположения, что неповоротливые крестьяне могут, чего доброго, не догнать свою жертву. Он махнул рукой в сторону ломкого кустарника перед троими мужчинами, и тот вспыхнул. Едва заметив это, преследователи один за другим перепрыгнули преграду, а приземлились уже каждый на четыре мощные лапы. Теперь противниками Пауля стали волки: крупный с огромной серой гривой и двое поменьше.
        С шумом крыльев и оглушительным гвалтом из тоннеля вырвалась туча демонов с землистой кожей и мордами, в которых лишь отдаленно угадывались некогда милые лица детей, отданных дьяволу. Исчадия ада, кружа над волками, радостно наблюдали, как те настигли пастора Пауля, долго забавлялись с ним и в конце концов разорвали на куски.
        Когда цыган закончил свое повествование, он тяжко вздохнул и приуныл, чего я вовремя не уловил, а принялся нахваливать старика за рассказ.
        - Никогда не решался потревожить вас вопросами, но теперь не сдержусь.
        - Спрашивай, - развел руками старик.
        - Откуда вы знаете истории, свидетелем которых не были? Этой, к примеру.
        Цыган хотел что-то ответить, но я резко обернулся, заслышав за спиной шаги. Я увидел карету, в точности такую, которую цыган только что описывал. Я увидел мертвеца, сидевшего на козлах и отрешенно жевавшего верхнюю губу. От экипажа к нам размеренным шагом шел статный господин в шикарном костюме. Это был дьявол, любивший представляться купцом Вильхельмом из Праги.
        - Историю твоему другу рассказал я, - проговорил он.
        Наклонившись к моему уху, цыган шепнул:
        - Извини, Николаус. Он заставил меня завлечь тебя сюда, ведь я тоже его должник.
        
        ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
        
        С минуту Николаус напряженно вспоминал, выуживая из памяти искусственно забытые детали, а потом продолжил:
        - С шорохом листвы ветви дерева, под которым мы сидели со стариком, приподнялись и раздвинулись, отгородив нас от дороги. Когда я вскочил, дьявол очутился за моей спиной и сильными пальцами сдавил мне шею, не позволяя убежать. Да я и сам не мог пошевелиться, потому как практически не ощущал тела. Казалось, будто меня по горло зарыли в сырую почву, сковавшую любые движения. Все дальнейшее походило на некую картину, изображавшую кары, постигшие грешников в аду.
        Ветки того же дерева, длинные и гибкие, схватили старика и подняли вниз головой. Руки цыгана едва-едва касались земли. Отвратительный мертвец, пачкавший все вокруг каплями мерзостной гнили, принялся пытать моего пожилого спутника, заголосившего на всю округу.
        Я попытался повертеть головой в надежде, что кто-нибудь услышит крики и придет к нам. Тогда эта глупость виделось мне единственной возможностью спастись, словно дьявол действительно испугается встревоженного прохожего и в страхе уберется в преисподнюю.
        Он уловил ход моих рассуждений и отметил нагло:
        - Нас никто не увидит и не услышит, никто не потревожит, даже если остановится на ночлег прямо тут. А кроме того, я никого и ничего не боюсь в мире смертных.
        Гниющий палач мучил ни на миг не замолкавшего старика, причиняя тому чрезвычайно болезненные раны, специально выбирая на теле цыгана самые чувствительные места. Не в силах смотреть на страдания, я, тем не менее, не мог закрыть глаза, как ни старался. Веки не подчинялись моим командам. Я хотел взмолиться к Господу о помощи и спасении, но в памяти не осталось ничего, кроме библейских хвалебных песен, которые не возымели действия на могущественного демона. Явно насмехаясь надо мной, он даже подсказывал мне слова псалмов, когда я их забывал.
        - Не понимаю, чем старик так тебя зацепил, что ты считаешь его своим другом? - недоумевал дьявол. - Конечно, он гениальный рассказчик, в чьи побасенки охотно верят и легковерные, и скептики, прежде не полагавшиеся и на собственные мысли. Он талантливый артист, отлично умеющий передать слушателям чувства, которых сам никогда не испытывал. Вместе с этим он ничтожный трус и хвастун, нигде не бывавший и пересказывающий истории настоящих искателей приключений, истинных первооткрывателей. И еще. Старик - бессовестный предатель. Знаешь, какую работу он выполнял для меня?
        - Не верь ему, Николаус, - простонал цыган и закричал от новой раны, причиненной мертвецом.
        Дьявол не удостоил ни малейшим вниманием обращенную ко мне просьбу.
        - Историями о якобы своих странствиях он смущал умы подростков, таких же, как ты. Те без оглядки бежали навстречу ожидаемой одиссее, не помышляя ни о чем, кроме как о небывалых похождениях, героем в которой будут они сами. Как бы ни было скверно их прежнее существование, после побега они сталкивались с еще большими лишениями, не говоря уже об опасностях, поджидающих повсюду доверчивых детей. Вот тогда, словно по сценарию забытой мистерии, на сцене появлялся я. Кто-то продавал мне душу за возможность вернуться в чудное спокойствие покинутого дома, кто-то был рад, что его не загрызли, или он не замерз, а кто-то терял душу, приобретая взамен корку хлеба и глоток воды. К каждому я находил персональный подход и утаскивал к себе. Здесь, как с рыбалкой, где для любой рыбины обязательно находится сеть с ячейкой подходящего размера. То же самое предстояло и тебе, но я быстро догадался, что мне следует идти по иному пути, ведь ты вылеплен из другого теста. Твой пожилой друг стар, дряхл и ему осталось ой как недолго коптить небо, а мне нужна достойная замена. Ты и есть наилучшая замена. Ты и сейчас неплохой
рассказчик, но со временем все твои способности раскроются в полной мере.
        - Я никогда не соглашусь на это! - решительно ответил я.
        - Тогда давай и дальше наслаждаться этим великолепным зрелищем.
        Дьявол махнул мертвецу, отдавая заранее обусловленный приказ. Палач ножом сделал очередной разрез на животе старика, затем глубоко погрузил туда крюк, каким обычно пользуются мясники для переноски туш. Старик заорал так сильно, что в ушах у меня зазвенело. Мертвец провернул крюк, и цыган забился, крича еще громче. Я с тех пор не слышал ничего похожего и до того не предполагал, что человек способен издавать такие звуки.
        - Это все можно прекратить, - пояснил дьявол, вроде бы даже ласково. - Пытка закончится, я излечу твоего друга, и вы оба будете служить мне. У старого цыгана еще достаточно времени, чтобы поднатаскать тебя в искусстве придумывать и излагать небылицы так, чтобы в них свято верили. Ну как, согласен?
        Только после сказанного демоном я понял, в чем собственно заключался его подход ко мне. Дьявол знал, что я ни за что не пойду на договор с ним, если он посулит мне богатства, власть и наслаждения, или же станет причинять немыслимую боль. Он намеревался принудить меня к заключению сделки, заставив смотреть на мучительную гибель моего товарища, которую я мог прекратить, произнеся одно только слово.
        Палач продолжал вращать орудие пытки, рана на животе жертвы расширилась, и из нее стали выпадать кишки, повисая у лица старика. Я вновь попытался закрыть глаза, но не смог опустить веки. В ушах у меня звенело, но я не мог поднять рук, чтобы прикрыть их. Да и как это могло помочь старику? Так или иначе, для него существовало два выхода, и, прекрасно осознавая это, он стал упрашивать меня сделать выбор в пользу его жизни. Желая прекратить страдания цыгана, я готов был произнести запретное в таких случаях "согласен", как уловил легкое дуновение ветерка на своем нестерпимо горящем лице. От него пришло секундное облегчение, и вдруг я самым серьезным образом задумался над происходившим на моих глазах.
        Как мог цыган заявиться в замок и вывести меня никем не замеченным? Пусть он гениальный рассказчик и, может быть, бессовестный предатель, добровольно передавший себя в руки дьявола, но отпереть двери и отвести взгляды десятков слуг ему не под силу. Сделать это мог лишь сам демон. Весь путь до леса, на протяжении всего рассказа о пасторе Пауле старик вел себя абсолютно естественно, улыбался и шутил. Да, он мог не знать о готовящейся для него казни, но общавшийся с дьяволом не может не помнить о его змеином коварстве.
        Тогда же я впервые усомнился, в том, что старик, каким бы выдумщиком и рассказчиком он ни был, мог придумать и великолепно поведать столь сильные и увлекательные истории. Для этого любому человеку необходимы знания и опыт, каковых обычно не достает бродягам из нищего племени вечных скитальцев.
        Эти идеи, роившиеся и путавшиеся в моей голове, немного меня расслабили, и из какого-то далекого закоулка разума примчалась рациональность, мало согласовывавшаяся с моим возрастом. Я глянул на изувеченного цыгана, продолжавшего кричать и просить меня согласиться на сделку с дьяволом ради спасения нас обоих от неминуемой смерти. Руки старого цыгана безвольно болтались во все стороны. Одна из них была сломана в двух местах, и отломки костей торчали бело-розовыми шипами. Стопы его были перекручены и вывернуты назад, живот вспорот. Вдруг я осознал, что ни один человек на свете не вынесет такой боли - уже давно бы умер.
        Сделанный мною вывод теперь кажется не таким уж и бесспорным, но тогда я уверовал в него и больше не боялся ошибиться с ответом.
        - Ты можешь мучить старика хоть до скончания времен, подвергать его изощренным пыткам, - предложил я. - Мне, возможно, даже понравится лицезреть все это, потому что тот, кого я прежде считал своим другом, на самом деле такой же дьявол, как и ты.
        В следующий момент демон исчез из-за моей спины, мертвец опустил руки, в которых не оказалось ни ножа, ни крюка. Сначала я опасался, что он пойдет точно на меня и схватит, однако ничего подобного не произошло. Он отошел от старика и обмяк, привалившись к стволу дерева. Труп стал выглядеть, как ему и положено. Подвешенный вверх ногами цыган задергался, вывалившиеся из утробы кишки, конечности и все тело превратились в клубок копошащихся змей, которые с неприятными чавкающими звуками плюхались на землю.
        Цыган и дьявол, любивший называться Вильхельмом, оказались одним и тем же злым духом, устроившим для меня абсурдную иллюзию. Демон в образе цыгана поднялся с перекошенным в бессильной злобе лицом и направился ко мне. От его шагов тряслась земля, и у меня задрожали колени.
        - Ты даже не представляешь, что я с тобой сделаю! - угрожающе шипел он.
        - Думаю, что ничего, - заикаясь от ужаса, ответил я. - Если бы это действительно находилось в твоей власти, то не устраивал бы столь бездарного спектакля, вынуждая меня заключить с тобой сделку от испуга и из чувства сострадания.
        - Когда-нибудь мы обязательно встретимся, - прорычал дьявол. - Ты все равно будешь принадлежать мне, и в следующий раз игра будет идти только по моим правилам.
        Будто холодные снежинки с острыми краями укололи меня в глаза. Непроизвольно моргнув, я стоял некоторое время зажмурившись, а затем увидел себя на том же месте под деревом, и меня слепило яркое предзакатное солнце. По моим внутренним часам оно уже давно должно было опуститься за горизонт целиком. Лошадей не было, и я, едва ощутив, что способен двигаться, со всех ног бросился в Граусбург, желая сразу же поведать о случившемся и по дурости своей надеясь, что мне поверят.
        Впрочем, о том случае я рассказываю сейчас впервые, потому что забыл о нем.
        
        ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ПЯТАЯ
        
        Николаус закончил, и спустя пару секунд тишину трактира нарушили аплодисменты Малаха Га-Мавета.
        - Отличный рассказ, - похвалил он. - Вам удалось хорошо описать суть дьявола, заключающего сделки. Он не может никого заставить, принудить и потому использует ложь, порой весьма сложную, и иллюзии, иногда парализующие человеческую волю. Надо же, Николаус, в тринадцать лет вам удалось совладать с могущественным демоном. Это что-то, скажу я вам, - ангел смерти посмотрел на Пауля Рейхенштейна и спросил: - Господину нотариусу ничего не напоминает разорванный в клочья пастор?
        - Напоминает мой сон, - коротко отозвался церковный нотариус.
        Виллем кашлянул.
        - Да что там сон, - вставил он. - История о дьяволе, собиравшем с должников души их детей, это та реальность, от которой я так долго пытаюсь скрыться. Бегу я не от дьявола, а от бургомистра Дикмана, натравившего на меня отъявленных бандитов, идущих по следу подобно своре волкодавов, будто настоящим преступником являюсь я, а не сам Дикман. Но ответьте, ангел, почему я, как и Николаус, не помню о происшествии, которое должно было отпечататься в моей памяти навечно? Только по ходу повествования Николауса я вспомнил о своей встрече с дьяволом, предлагавшим мне сделку, а до этого позабыл обо всем, кроме не совсем внятной ненависти к бургомистру и страхе перед его подручными.
        - У сложных явлений редко бывает одна причина, - сказал Малах Га-Мавет. - С одной стороны таково свойство человеческой памяти, с другой - это неотъемлемое свойство темных сил, значительная часть могущества которых в том, что они тайны и стараются оставаться неочевидными для людей до определенного момента. Каждый человек хотя бы раз в жизни бывает искушаем дьяволами, но немногие помнят об этом. Это происходит от того, что ваш разум предпочитает поскорее забыть о запредельном ужасе встречи, дабы не свихнуться окончательно. Дьявол же стирает воспоминания о себе в первую очередь потому, что не прочь испытать человека еще раз, иметь шанс еще раз предложить сделку при более удобном случае. Откажется человек во второй или в десятый раз, дьявол явится в одиннадцатый, уже при иных обстоятельствах и с другими предложениями. Следует быть святым Антонием, который был искушаем двадцать лет, чтобы уметь противостоять демонам. А во вторую очередь дьявол вымарывает из людской памяти упоминания о своем предыдущем визите, дабы не мешать несведущему человеку грешить самостоятельно. Увидев дьявола, узнав условия
договора с ним и грядущие последствия, вы воочию убеждаетесь в его реальности, в существовании ада, и, следовательно, в реальности возмездия, ожидающего всякого, кто примет посулы темной силы. Людская натура такова, что вы не боитесь того, в чем не совсем уверены, возможность чего лишь допускаете и убеждены, что худшего итога как-нибудь да можно будет избежать. А вот отвергнув договор с дьяволом, но помня о нем и грозящих карах, человек каждое свое дело обязательно станет согласовывать с представлениями о праведности и греховности. Этого дьяволу совсем не нужно. Вместе с тем есть люди, прекрасно помнящие приход к ним демонических искусителей. И чаще всего они не имеют отношения к святым. Просто дьявол не открыл им своей сущности, спрятавшись за личиной случайного прохожего, дальнего родственника или же близкого человека. Например, господин Бреверн до сих пор свято верит, что Матиас из Богемии, останавливавшийся в доме его опекунов, был самым настоящим нищенствующим францисканцем.
        - Матиас? - удивился Михаэль.
        - Странно, что, обладая таким богатейшим воображением и ясным, логическим мышлением, вы, Михаэль, сами не догадались, что за тварь скрывалась за этим именем, - упрекнул Малах Га-Мавет.
        - Вы уверены? - переспросил купец, которого одолевали сомнения. - Он вовсе не собирался купить мою душу.
        - Дьявол не всегда покупает. Вам он сделал предложение, которое рано или поздно привело бы вашу душу в его лапы. И в некоторых мирах ваши копии, Михаэль, приняли это предложение, за что очень скоро расплатились сполна, - тут же ангел смерти изобразил на лице оживление, заметно повеселел и с беззаботным видом обратился к путникам: - Мне кажется, я разъяснил все, что вам требовалось знать, а теперь посмотрите на Виллема. Вы видите, как он сгорает от нетерпения изобличить своего обидчика, этого бургомистра Дикмана? Ну же, не будем заставлять его ждать. Приступайте, Виллем.
        - Чего ради? - возмущенно заявил тот, не собиравшийся никому ничего рассказывать. - После всего приключившегося с нами у меня такое состояние, что хочется сесть в углу, никого не видеть и печально помалкивать.
        - А еще лучше закрыть глаза, а открыть их где-то далеко от этого проклятого перекрестка миров, - добавила Эльза Келлер. - Пусть на краю света, лишь бы подальше отсюда.
        Помрачневший Хорст смотрел на Малаха Га-Мавета недобро, сжимая в своей ручище тяжелую кружку, словно намереваясь обрушить ее на голову категорически неприятного ему ангела. Он сказал:
        - Я вот тоже не понимаю, чего ради Виллему что-то рассказывать? Пусть и я кое-что припомнил...
        Его перебил Малах Га-Мавет:
        - Вспомнили мельника Бруно Остерманна?
        Вместо ответа Хорст поднял раскрытую ладонь и выставил ее перед ангелом смерти, прося не перебивать его.
        - Никому не нравится ваш настрой, - сказал он. - Думаю, что выражу общее мнение: ваше отношение к чрезвычайно опасной проблеме, в которую мы были втянуты против нашей воли, возбуждает к вам стойкую неприязнь. Вы воспринимаете все, как игру, как развлечение. Для вас это все сплошная потеха, а нас где-то совсем рядом ждут убийцы. В нашем положении смеяться совершенно не хочется. Так какой нам резон веселить вас своими историями, дожидаясь смерти?
        Он был прав: его слова отражали мнение всех собравшихся за столом. Путники подобрались, уставившись на Малаха Га-Мавета с немым укором и надеждой на ответ.
        Ангел смерти пожал плечами.
        - Вам ведь все равно нечего делать. Или вы тут мечи собрались точить да мушкеты заряжать, рассчитывая ими победить колдунов? Я уже говорил, но, видимо, остался не понят. Моя воля сильно ограничена, я родился не имеющим острых желаний. Поэтому не в моей власти помочь вам. Однако задумайтесь, каждый из вас некогда преодолел искушение принять сделку дьявола, который сильнее и хитрее всех колдунов мира вместе взятых. Так, быть может, помощь лежит в ваших историях?
        - Ладно. Давайте, Виллем, - сказал Хорст и этим вновь выразил общее мнение.
        
        ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ШЕСТАЯ
        
        - О моем детстве и родителях, от многого отказавшихся ради меня, довольно подробно рассказал Хорст, - излагал Виллем-писарь. - Однако я, в отличие от своей копии из иной реальности, был до конца предан отцу и матери, никогда не обманывал их, всегда отвечал им любовью. Мне не удалось завершить образование в иезуитской гимназии, поскольку отец ослеп, и я был вынужден как можно скорее отправиться домой. Потеря моим батюшкой зрения стала не самым большим горем для семьи. Вместе со зрением он утратил веру в себя, лишился надежд, разочаровался в жизни и со временем превратился в пессимистичного, вечно недовольного брюзгу.
        Из меня, понятное дело, вышел прескверный кожевник, которому не помогали ни советы отца, ни поддержка работников из мастерской. Одному из них я в конечном итоге и продал кожевню. Отец сильно переживал по этому поводу. Еще бы не переживал! Однако я уверен в правильности своего поступка, ведь отец расстраивался бы куда серьезнее, каждый день наблюдая, как неотвратимо разрушается то, что создавалось его руками и упорным трудом.
        Не знаю, какой погодой природа одарила ваши миры шесть лет назад. Не удивлюсь, если благоприятной. У нас же зима выдалась ветреной и невероятно морозной. Земля превратилась в единый кусок льда, по прочности, наверное, не уступавший граниту. Потом были слякотная весна, дождливое холодное лето и неурожайная осень. Наши края наводнили нищие бродяги с голодными глазами и урчащими животами. Они слонялись, повсюду выискивая добычу, как кружат вороны в поисках падали. Это в тот год в моем родном местечке люди впервые стали запирать сараи и дома на основательные крепкие замки.
        Родители отправились на рынок в соседний город, чтобы кое-что продать и прикупить запасов к предстоящей зиме, которую многие заранее окрестили немилосердно жестокой и долгой. Живыми я их больше не видел. Тела обнаружили через неделю в ужасном состоянии, и у меня не хватило мужества взглянуть на них в последний раз. Убийц так и не нашли.
        С тех пор дом перестал быть милым и уютным. В поисках новой жизни, нового пристанища, в поисках утерянного себя я отправился в дорогу. В пути через Хессен счастливый случай свел меня с судьей из города Дармсбах. Тогда я не думал, что случай не такой уж и счастливый и станет причиной крупных неприятностей, расхлебать которые мне и поныне не под силу.
        Судья Нойманн пригласил меня к себе в качестве секретаря, и я с радостью согласился. Работа оказалась интересной, во всяком случае, более увлекательной, чем та, что доставалась прежде. В Дармсбахе я прижился, значительно разгрузил судью, полностью взяв повседневную рутину с мелкими обращениями горожан на себя. Не хочу бахвалиться, но я действительно был в городе на хорошем счету, настолько, что местный мясник, неприветливый молчун, не позволял мне самостоятельно носить из его лавки покупки, а всегда отправлял со мной своего младшего сына.
        Разумеется, такое несказанное везение не могло длиться целую вечность. Собственный суд в Дармсбахе прекратил свое существование по распоряжению ландграфа - сложная ситуация с кучей правых и виноватых. Не стану углубляться, отмечу лишь, что это было связано с нарушенными правилами наследования, нескончаемыми претензиями и спорами, возникшими после смерти бывшего владетеля Хессена. Я остался не у дел, но судья, имевший в обществе Дармсбаха немалый вес, буквально вынудил бургомистра Дикмана назначить меня главой секретариата в городском совете. Поначалу я ликовал и продолжал бы торжествовать, если бы с первых дней не столкнулся с неприязнью.
        Дикман возненавидел меня всеми фибрами своей коварной и завистливой души, начисто лишенной таких добродетелей, как честь, достоинство и благородство. Неприятный человек с неизменным жадным взглядом, отвратительно пресмыкающийся перед сильными мира сего и безостановочно унижающий всех, кто стоит хотя бы на ступеньку ниже него и потому превращающихся в его глазах в безответный скот. И внешность соответствовала внутреннему содержанию: костлявый, нескладный. Бургомистр одевался с иголочки, дабы подчеркнуть достаток и положение, вот только любая одежда, даже сшитая в точности по фигуре, на нем висела, как мятый мешок.
        Истоки его антипатии ко мне долгое время оставались непостижимыми. Я прослужил почти год, прежде чем выяснил, что же так раздражало Дикмана. Причина враждебности бургомистра открылась мне через третьих лиц, с которыми Дикман обыкновенно любил выпивать и пускаться в не совсем трезвые откровения.
        Он не был местным жителем, происходил из южных земель и детство с юностью провел беднее монаха-отшельника. По его собственному выражению, выбираясь со дна, где родился, он стерпел столько обид, снес столько тумаков и наглотался такого количества грязи, что хватило бы на всех жителей Дармсбаха, да еще осталось бы. Гордясь тем, что выбился в люди только своими силами, бургомистр считал меня везунчиком, которому все дается легко, даром или откровенно за его счет. Столь несправедливый домысел вызывал в его сердце страшную ненависть ко мне. При этом Дикман каялся, что не может смотреть на меня, поскольку я сильно напоминал ему его самого в юности.
        Не знаю, может быть, со временем он бы сменил гнев на милость или хотя бы на безразличие, однако дьявол не предоставил нам обоим такого шанса.
        Однажды гость нашего города, крупный купец, желавший перебраться в земли Хессена, задержался в дороге и не успел днем встретиться с бургомистром. Он наткнулся на меня у выхода из здания городского совета и был очень огорчен тем, что разминулся с Дикманом на какие-то полчаса. Гость стал уговаривать меня проводить его к бургомистру и, как подобает, представить. Обещал за беспокойство щедро отблагодарить. Я проводил бы его совершенно бесплатно, но решил признаться, что не могу пойти на это вследствие натянутых отношений с главой города.
        - Да что вы? - округлил глаза купец. - Судья Нойманн так хорошо отзывался о вас, Виллем. Я думал, что у такого прекрасного юноши недоброжелателей не бывает в принципе.
        Купец был прекрасно осведомлен обо мне от покинувшего Дармсбах судьи. Тут уже подошла моя очередь удивляться:
        - Вы знакомы с судьей Нойманном?
        - Еще бы, - сказал мой собеседник и довольно подробно поведал о жизни моего старого начальника после переезда, о том, как сильно нахваливал меня судья. Затем он добавил, многообещающе подмигнув: - Держитесь меня, молодой человек. Я решил связать самым прочным образом свое дело с этими местами и довольно долго пробуду в хессенских владениях. Так что мне крайне нужны грамотные специалисты, прилежные работники, да и просто хорошие знакомые и друзья.
        Приятный, нисколько не надменный и без жеманства, купец мне определенно нравился. С каждой минутой нашего разговора я проникался к нему все большей симпатией. Он обращался со мной как с равным, хотя по его одеждам, украшениям и манерам было очевидно, что он птица очень высокого полета.
        Надо ли вам говорить, друзья мои, что купца, который в прямом смысле слова очаровал меня, звали Магнусом Вильхельмом, и прибыл он из Праги? Думаю, выглядел он таким же, каким предстал перед Николаусом.
        Когда возница с туповатым выражением на лице подал нам карету, купец признался с широкой улыбкой на губах и сверкающими от возбуждения глазами:
        - Я так давно не бывал здесь, что все вокруг кажется мне очередным новым миром, где в людях есть что-то исключительное. Это так увлекает.
        И только сейчас разъяснения ангела смерти открыли мне подлинный смысл той фразы, что обронил дьявол.
        Я согласился показать дом Дикмана, точно зная, что меня не пропустят дальше входной двери, ведь даже мое имя в семье бургомистра было под запретом. К тому и шло, поскольку слуга, увидев меня, сильно изумился и загородил проход. Однако тут вмешался Вильхельм, пригрозивший слуге всеми мыслимыми и немыслимыми карами, в случае если тот незамедлительно не пропустит к Дикману нас обоих. Тон, с которым купец общался со слугой, не позволял усомниться, что наговорить Вильхельм может всякого, правдивого и не очень, при этом совесть его нисколько не будет тревожить.
        Семья бургомистра в полном составе уже гремела посудой в столовой. Ужин был в самом разгаре. Скользнув за дверь первым, слуга представил гостей, и если купца он назвал полностью, то обо мне упомянул как о провожатом.
        Сначала Дикман увидел меня и вскочил со стула, покраснев от злости, но сразу же побледнел, подавился воздухом и сдавленно закашлял. Такую реакцию вызвал у него державшийся позади меня Вильхельм.
        - Все вон! - гаркнул бургомистр, опершись руками о столешницу. Домочадцы и слуги не поняли его приказа, вынудив Дикмана обвести всех взглядом и повторить так громко, что стеклянная посуда на столе зазвенела: - Вон, я сказал!
        Через секунду в столовой не осталось никого, кроме меня, Вильхельма и Дикмана. Стало понятно, кто здесь истинный хозяин положения. Словно провинившийся ребенок под пристальным взглядом строгого учителя, Дикман стоял, не смея выговорить ни слова, и по всему было заметно, что ему хочется сорваться с места, убежать подальше, забиться в темный угол, но духу не хватало. А купец тем временем важничал, прохаживаясь по комнате, изучая мебель и столовые приборы, будто в них и заключался его интерес. Один я не понимал в происходящем ничего, сгорая под косыми взглядами бургомистра, полных одновременно и ненависти, и ужаса.
        - Пятнадцать лет, Дикман. Минуло долгих пятнадцать лет с момента нашей последней встречи, и могу отметить, ты провел их именно так, как мечтал когда-то, - сказал купец, жестом приглашая нас присесть за стол. Бургомистр проигнорировал предложение, продолжая стоять и трястись от напряжения. - Свою часть сделки я выполнил: помог тебе стать важной персоной, разбогатеть, жить той жизнью, которую ты бы сам не достиг из-за своего происхождения и отсутствия природных талантов. Я пришел взыскать долг, забрать несомненно причитающееся мне. Отдай мне его?
        - Кого? - хрипло выдавил из себя Дикман.
        - Предупреждаю: не нужно со мной играть, корчить из себя дурака, прятать принадлежащее мне. Позови своего сына и отдай его мне.
        - Сына? - переспросил я. - Отдать сына?
        - Закрой свой паршивый рот! - закричал бургомистр.
        Я уверен, он бы накинулся на меня с кулаками, если бы нас не разделял стол, если бы ему не требовалось пройти в непосредственной близости от дьявола.
        Вильхельм злобно посмотрел на Дикмана и одним только взглядом велел ему заткнуться и сесть. На этот раз бургомистр обреченно опустился на стул, руки плетьми повисли вдоль тела. Лицо его осунулось и стало белее мела, губы дрожали, а глаза превратились в темные провалы.
        - Ты не в состоянии что-то изменить. Тебе ведь прекрасно известно, что так или иначе я заберу твоего сына.
        Кивнув в мою сторону, Дикман спросил тихим, потухшим голосом:
        - Зачем он здесь? Хотел сделать мне побольнее, взяв свидетелем того, кого я на дух не переношу?
        Вильхельм презрительно фыркнул.
        - И в мыслях не держал. Просто раз уж одна сделка подошла к завершению, самое время подыскать нового клиента, и я бы хотел, чтобы он изначально был в курсе предстоящего. Так пусть Виллем видит то, чего всенепременно достигнет, - дьявол демонстративно щелкнул ногтем по стоявшему перед ним подносу с золотым рисунком. - И пусть обязательно запомнит цену.
        - Я обитал в нищете, в убогих трущобах, побираясь среди толп таких же бедняков, - неожиданно запричитал бургомистр, в голосе которого слышалось раздражение, обида и слезливые нотки. - У меня просто не было иного выхода.
        - Мне не интересно говорить на эту тему, - оскалился дьявол. - Мне следует помнить лишь то, что ты сам призвал меня и предложил сделку, прося безбедного существования, которое получил, а теперь пытаешься выкрутиться. Извини, не получится.
        С бургомистром приключилась настоящая истерика: упав на колени, он рыдал и задыхался от слез. Никогда я не видел его в таком виде и не забуду, как он боялся подползти к дьяволу, хотя явно намеревался расцеловать его сапоги. От страха он даже глаз не поднимал, умоляя оставить его сына в покое. Дикман рассказывал, как любит своего первенца, как готов ради него на все, чего потребует Вильхельм. Внезапно его осенило:
        - Я откажусь от должности бургомистра. Если пожелаешь, я приложу все усилия к тому, чтобы со временем Виллем заменил меня на этом посту. Только, ради всего святого, не забирай моего сына!
        Вильхельм склонился к Дикману и с издевкой ответил протяжно:
        - Нет.
        - Не просто так, - затараторил бургомистр, размазывая по лицу слезы, сопли и слюни. - Не просто откажусь от должности, а отдам тебе жену! Только оставь мне сына.
        - Я не собираюсь отнимать того, что дал тебе, так что оставайся бургомистром, сколько тебе вздумается. Мне эта должность не нужна. А что касается твоей милой супруги, - Вильхельм расхохотался, - сдается мне, что ты из беды желаешь извлечь выгоду, посредством меня избавляясь от опостылевшей старой жены?
        - Это самое что ни на есть серьезное предложение, - снова едва не разрыдался Дикман.
        - Нет. Уговор есть уговор, и он касался твоего мальчишки, а не жены, - дьявол прищурился и добавил: - Странно, обещая ради спасения сына все, что угодно ты не предложил мне того, что нажил.
        За долгий период бургомистр впервые посмел взглянуть на Вильхельма и обрадовано заголосил:
        - Да! Я отдам тебе все! Забирай!
        - И то, что припрятано в тайнике на чердаке? - с презрительной усмешкой осведомился дьявол. - Отдашь те сбережения, о которых не знает и жена?
        Бургомистр обомлел. Он сдался. Встав к нам спиной, Дикман некоторое время стоял мучимый сомнениями, а потом пошел за сыном. На ходу он спросил:
        - Как я объясню, что отдал сына?
        - Это не моя забота, - ответил купец. - Ты ведь не спрашивал, как объяснить окружающим свой стремительный взлет к власти и богатству?
        Уже ухватившись за дверную ручку, Дикман резко развернулся к нам. Нижняя челюсть его дрожала, слюна висела на перекошенной губе, но бургомистр улыбался. Это была улыбка безумного человека, только что придумавшего умопомрачительную гадость. Он ссутулился, вытянул трясущиеся руки и обратился к дьяволу:
        - Я знаю, чем заинтересовать тебя. Дай мне отсрочку! Дай мне еще пятнадцать лет, а взамен по прошествии этого срока забери обоих детей!
        - Нет, - холодно отозвался Вильхельм.
        - Хорошо, десять лет! Пять! Хоть сколько-нибудь и назови цену отсрочки! По-жа-луй-ста, - по слогам произнес бургомистр.
        Увидев, что Вильхельм отрицательно мотнул головой, он побежал на дьявола, схватив со стола нож.
        
        ГЛАВА ТРИДЦАТЬ СЕДЬМАЯ
        
        Вспоминая и увлеченно рассказывая историю своего столкновения с дьяволом, Виллем Рангер вошел в раж, передавая пережитое жестами, мимикой и соответствующими интонациями:
        - Еще один до глупости дерзкий рывок, равный нескольким обычным шагам, и Дикман добрался бы до Вильхельма, вонзил бы в него лезвие по самую рукоять, если такие фокусы проходят с демонами, - увлеченно вспоминал писарь. - Но он не успел.
        Выбросив руку вперед, дьявол растопырил пятерню так, что пальцы буквально изогнулись в обратную сторону, после чего бургомистр налетел на невидимую преграду, расквасив и свернув набок нос. Нижняя губа лопнула, и по подбородку побежали струи густой крови. Вильхельм небрежно отмахнулся, словно прогоняя назойливого комара, и тотчас Дикман шумно отлетел, крепко приложившись к стене. Показалось, будто он на некоторое время завис в воздухе, и только потом рухнул на пол с грохотом, никак не свойственным его тщедушному телу.
        На этом экзекуция не завершилась. Лицо дьявола приобрело грубые черты, глаза потемнели, и в них четко читались исключительное отвращение к человеку, отважившемуся поднять на него руку.
        Вильхельм пальцем указал на Дикмана, и обмякшее тело приподнялось, подчиняясь беззвучной команде. Дьявол резко сжал кулак. Повиснув перпендикулярно полу, тело дернулось, на одежде бургомистра проступили следы колоссально больших пальцев. От этого Дикман быстро пришел в себя и заорал. То есть по открытому рту, брызгам кровавой слюны и выражению лица в целом было понятно, что бургомистр вопит, однако до нас не доносилось ни звука, как если бы Дикман был запечатан внутри узкого алхимического сосуда с плотной пробкой.
        Лишь тогда дьявол вновь обратился ко мне:
        - После увиденного вы вряд ли готовы к сделке, но не спешите с отповедью, прошу вас. Не спешите отвергать мое предложение, ведь ничего подобного лично вам не грозит. Я уверяю вас. Просто Дикман мне изначально крайне не симпатичен. Вы - совсем другое дело. Виллем, вы и без меня прекрасно осведомлены о том, что слова "договор" и "договариваться" не просто однокоренные, а могут взаимно обуславливать друг друга. Да, я заключаю сделки и ставлю условия, впрочем, ничто не мешает вам заявить свои требования. Чаще, чем вам может показаться, я иду на кое-какие уступки, если чувствую к человеку расположение. Поверьте, к вам я благосклонен.
        Я старался показать свое самообладание, ответив твердо. Не получилось. Потому что меня с головой выдали руки, трясущиеся, как при старческих хворях, и сиплый сильно подрагивающий голос:
        - Спасибо за дифирамбы в мой адрес. А теперь можно я пойду.
        - Вынужден отказать, Виллем. Мне нужен ответ - да или нет. Без ответа вы никуда не уйдете, - дьявол улыбнулся мне, будто сообщая старому приятелю о мелкой досаде, и вновь рассуждал: - Я могу ничего не потребовать от вас через пятнадцать, двадцать или восемьдесят лет. Пусть наша сделка не будет иметь срока. Мне не нужны души ваших детей и богатства. Пусть все в вашей жизни идет своим чередом и без обманов с моей стороны или каких-либо козней со стороны других демонов. Я смело иду на такие невероятные послабления, поскольку вижу в вас огромнейший потенциал, который может оказаться для меня очень важным.
        - И что же такого важного вы видите?
        - Мне известно, чего вы жаждете, но никогда не сможете заполучить без меня. Это не богатства и власть, как в случае с бестолковым, алчным и завистливым Дикманом.
        - Знания, - кивнул я, даже не испугавшись, что соглашаюсь с прочитавшим мои мысли дьяволом. - Знания, которых еще не постиг человек.
        - Да, Виллем. Вы правы. Конечно же, не могу обещать вам всеведения. Это не открыто и самому Люциферу, который, будучи всеведущим, скорее всего, никогда бы не восстал. Однако в моих силах дать вам тайные книги, чудом сохранившиеся в вашем мире огня, меча и инквизиции. Человек вашего склада ума, человек столь выдающихся способностей легко разберется в написанном там. Кроме того с моей помощью вы встретитесь с величайшими мудрецами современности и с теми, с кем вас разделило само время. Вам ведь будет о чем с ними поболтать? Виллем, вы проживете жизнь, о которой мечтали, опередите свою эпоху, превзойдете всех гениев и навсегда войдете в историю. Потрясающие перспективы, не правда ли?
        Признаюсь откровенно, когда Вильхельм замолчал, я еле сдержался, чтобы не ответить согласием. Представить только! Такой шанс. Тысячи смертных жертвовали жизнями ради знаний, во имя науки, порой совершая грандиозные открытия, порой ничего не достигая и разочаровываясь, порой гоняясь за химерами и впадая в ересь. Но даже те, кто упорно боролся с истиной, восхваляя заблуждения, были на голову выше меня. И вот мне предоставляется возможность встать рядом с ними, возможность достичь куда большего. В какой-то момент я почти убедил себя, что моя душа в такой сделке - вполне подходящая плата, допустимая цена. Мне хотелось думать, что я совершаю это ради людей, в конце-то концов.
        Что-то кольнуло в груди, и я спросил:
        - Довольно щедрый подарок, но не связан ли он еще с каким-нибудь условием с вашей стороны?
        - Забыл предупредить, - сконфузился Вильхельм, немного наигранно хлопнув себя ладонью по лбу. - Большая часть ваших открытий так или иначе должна быть связана с войной и оружием. Вам многое предстоит открыть и изобрести - все самое сокрушительное, самое смертоносное. Мне придется весьма пристально следить за этим, уж не обессудьте.
        Никогда не садитесь играть с дьяволом в кости, сколь бы не прельщали вас ставки, сколь бы уверены в выигрыше вы не были. Вы проиграете, ибо в конце обязательно выяснится, что играли вы в карты.
        Я ответил отказом и сразу попытался встать, чтобы немедленно удалиться. Ничего не вышло. Словно пригвожденный, я сидел на стуле, недоуменно глядя на Вильхельма.
        - Вы получили ответ, так отпустите же меня!
        - Не так скоро, дорогой Виллем, - жеманно растягивая гласные, сказал дьявол. - Слегка подкорректирую наш договор и предложу снова.
        - Ответ будет все тем же! Позвольте мне уйти.
        С издевкой посмотрев на меня, Вильхельм и признался:
        - Мне не хочется оставаться ни с чем.
        - Ни с чем? Вы ведь заберете у Дикмана его сына.
        - Заберу при любом раскладе, но для меня вы - заветная цель. Я так много сил приложил, чтобы узнать вас как следует и получше разыграть эту партию. В конечном счете все это представление с бургомистром устроено только для вас.
        - Ничего не выйдет, - настаивал я.
        - Как знать, - выразительно повел бровями Вильхельм, однако вместо ожидаемой усмешки на его лице я увидел зловещую гримасу, подсказавшую, что дьявол припас козыри в рукаве. - Я упоминал тайник бургомистра на чердаке. Помните?
        - Да, помню. Какое отношение он имеет ко мне?
        - Собранные там деньги пахнут кровью.
        - Увольте меня от этих подробностей.
        Вильхельм сделал вид, что не расслышал и продолжил:
        - Видите ли, Виллем, у господина Дикмана есть некая заветная часть жизни, о которой никто и не догадывается. В окрестностях Дармсбаха так много дорог, по которым беспрестанно купцы с четырех сторон света перевозят свои товары, что лет семь-восемь назад это навело Дикмана на любопытную мысль о легкой наживе. Вы наверняка слышали о банде разбойников, промышляющих где-то неподалеку? Не могли не слышать. Они появляются нечасто, но всегда нападают только на крупных торговцев, на этакие ходячие денежные мешки. Так вот, это ваш господин бургомистр сколотил банду. Он же снабжает ее ценными сведениями: кого и где следует ограбить, когда следует залечь на дно. Он же имеет самую крупную долю в награбленном. Трижды Дикман и сам выходил на охоту за купцами, с которыми вот-вот мило вел беседы и просил заезжать к нему в гости. Так что в тайнике он держит огромную сумму, вполне достаточную, чтобы купить весь Дармсбах и заселить его грабителями и убийцами.
        - К чему вы это мне рассказываете? - осторожно осведомился я, не предполагая, к чему ведет дьявол.
        С чрезвычайно важным и надменным видом Вильхельм поднялся. Обойдя стол, он направился ко мне, прекрасно сознавая преимущество своего положения и намеренно играя на моих нервах. Он остановился так близко, что заставил меня запрокинуть голову и в ужасе смотреть на него снизу вверх.
        - Дикман просил у меня отсрочку, и теперь я склоняюсь к тому, чтобы предоставить ее. Я ничего не потеряю, потому что через пятнадцать лет заберу у бургомистра и его сына, и его внука. А кроме того, условием для отсрочки будет обязанность Дикмана направить по вашему следу всех разбойников, которых он только сможет нанять. И я уверен, он наймет их столько, что превратит вашу жизнь в кошмар. Вам нигде не заполучить покоя. Земля уже горит под вашими ногами, а свора кровожадных цепных псов Дикмана жадно втягивает воздух, беря ваш след. И больше всего в придуманной мною схеме прелестно то, что Дикман сам определит смыслом своей жизни вашу поимку и ваше убийство. Даже соответствующая сделка о предоставленной ему отсрочке - причина второстепенная. Помня, что вы посвящены в его сокровенные тайны, он проникнется к вам еще большей ненавистью, станет считать вас своим заклятым врагом. А со временем Дикман и вовсе убедит себя, что вы и есть источник всех его бед. И когда-нибудь, рано или поздно, шайка бандитов в очередной раз настигнет вас, загонит в угол, но вы к тому времени устанете настолько, что не
сможете отыскать пути отхода, при этом безумно желая жить. Наверное, тогда я снова появлюсь перед вами и еще раз предложу сделку. Готовы к началу охоты?
        
        ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ВОСЬМАЯ
        
        - Той же ночью я навсегда покинул Дармсбах, чтобы бежать, никогда не останавливаться и повсюду озираться в страхе. Тогда я скверно представлял себе, что конкретно ожидает меня в нескончаемо долгой попытке уйти от погони, несмотря на предельно подробные описания дьявола.
        Только дослушав Виллема, путники заметили, что Эльза Келлер тихонько всхлипывает. Желая хоть немного утешить писаря, она положила ладонь на его руку.
        - Как же это жутко. Вы так несчастны, Виллем, но вы так мужественны и непреклонны. Неужели нет никаких способов навсегда скрыться от убийц-преследователей? - женщина вопросительно посмотрела на Малаха Га-Мавета.
        - В этом я не специалист, - ответил тот. - Наверное, если уйти в иную реальность...
        - А это возможно? - оживился Виллем, на лице которого читались нетерпение и внезапно вспыхнувшая надежда.
        - Это непросто, но возможно. К примеру, кое-кто из колдунов, затащивших вас на перекресток миров, умеет создавать переходы в другие реальности. Это, разумеется, требует сложного ритуала и объединения усилий.
        Михаэль Бреверн приподнялся и энергично потер руки.
        - Давайте решать проблемы, исходя из их важности и по мере их поступления, - сказал он. - Пока разбойники бургомистра Дикмана никому из нас не угрожают. Ангел смерти сообщил, что в историях наших сношений с дьяволом есть то, чем мы можем вооружиться в противостоянии с колдунами. Виллем, у вас будут какие-то предположения на этот счет?
        Писарь смущенно заерзал в кресле, так что ответ его стал всем совершенно очевиден. Михаэль перевел взгляд на Николауса, потом глянул на нотариуса. И тот и другой грустно пожали плечами и не высказались с догадками по причине их явного отсутствия.
        - А вы уверены, что эти истории действительно что-то нам дадут? - спросил Хорст, обращаясь к Малаху Га-Мавету. - Что мы можем узнать из наших воспоминаний, кроме обстоятельств случившегося не в мирах этих проклятых колдунов, а в наших собственных? Что мы можем узнать, кроме наших же характеров?
        - Я уверен, - коротко кивнул ангел. - Рассказывая и анализируя истории, вам стоит помнить, что колдуны - ваши копии. Пусть многие выглядят иначе, кое-кто старше или моложе вас настоящих, но в любом случае это вы.
        - Сумасшедший дом, - констатировал Пауль, теребя кружева сорочки, выбивавшиеся из-под рукавов камзола. - Было бы куда проще, если бы вы нам сказали напрямую.
        - Да, проще, - согласился Малах Га-Мавет. - Но, во-первых, я физически не в состоянии так поступить, во-вторых, не могу отказать себе в удовольствии выслушать приключения каждого из вас. Так сказать, из первых уст. Ну, и кто будет следующим рассказчиком?
        - Подождите, - прервал его Николаус. - Слушая Виллема, у меня родился вопрос. Вот смотрите, дьявол заключал сделку с Дикманом, где ценой был на тот момент еще не родившийся сын бургомистра. Обратите внимание, именно сын, а не дочь. В дальнейшем он изменил условия и поднял ставки до сына и внука Дикмана. То есть откуда-то дьявол точно знал, что у Дикмана будут дети, будет именно сын, у того в свою очередь тоже родится ребенок и непременно мальчик.
        - Так в чем вопрос? - не понял ангел смерти.
        - Неужели демоны знают будущее?
        Задумчиво и неспешно Малах Га-Мавет поднял глаза вверх, подбирая слова, а затем ответил:
        - В этом нет ничего сверхъестественного. Для меня нет. Людям же такая способность обязательно покажется предвидением, дьявольским прорицанием, магическим предсказанием будущего.
        - А на самом деле? - не унимался Николаус.
        - На самом деле это сложный прогноз и не более того. Я тоже обладаю этим свойством. Кстати, еще ни один человек никогда не задумывался, откуда мне известно, когда, где и чью душу забрать, однако я или мои нергалы всегда оказываемся в нужном месте в нужное время, - восседавший на соседнем столе огромный ястреб, услышав, что хозяин упомянул о нергалах, то есть и о нем в том числе, величественно приосанился, поднял голову и деловито прошелся, поглядывая на путников. - Людям гораздо легче представить, что я и есть причина смерти, что я являюсь, дабы убить человека и унести его душу. Человеческий разум крайне поразительная штука. Получая какую-либо информацию, вы делите ее - осознанно или нет - на важную и не представляющую интереса. Первую применяете в повседневной жизни нужным для вас способом, вторую с течением времени бесцеремонно выбрасываете из памяти. Ангелы же - а демоны пусть и падшие, но все-таки ангелы - аккумулируют все знания из всех миров обо всех людях и событиях. Мы обладаем поистине грандиозным запасом сведений обо всем и ничего не забываем. Когда нам нужно, мы анализируем накопленное,
сопоставляем с реальным временем, с местом и людьми, чтобы сделать соответствующий точный прогноз. Моя работа в этом плане, конечно же, много сложнее, чем у демона, заключающего сделки и собирающего души. Так и дьявол, ставший известным вам как купец Вильхельм, из мельчайших деталей соткал свое представление о рождении у бургомистра именно сына, о появлении у него именно внука. Например, он мог знать, что в роду Дикмана обыкновенно рождаются мальчики, мог заранее видеть уже родившегося мальчишку в одном из миров, и так далее и тому подобное. Я ответил на ваш вопрос, Николаус?
        - Вполне, - ответил юный фон Граусбург.
        - Тогда продолжайте свои исповеди. Может быть, Михаэль займет нас историей о Матиасе?
        - Пожалуй, - вздохнул Михаэль Бреверн, откидываясь на спинку стула. - И должен предупредить сразу, что вам откроются некоторые тайны моей семьи и тайна моего происхождения. Об этом никто и никогда не должен узнать. Я повторяю: никто и никогда. Обещайте мне хранить молчание.
        Путники дружно закивали, подтверждая, что ни словом, ни намеком не передадут услышанное посторонним.
        - Конечно-конечно, - поспешил заверить Пауль Рейхенштейн, заинтригованно глядя на купца.
        - Более двадцати лет назад я сам дал обещание, что не разглашу секрета своего семейства, однако сейчас считаю свое признание вполне уместным, учитывая обстоятельства: никто из вас не принадлежит к моему миру, и найти оружие против колдунов мы сможем, лишь проанализировав наши откровения.
        
        ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ
        
        - Моей родиной можно назвать уже упомянутый господином Рейхенштейном город Бреверн, расположенный в Северном Пфальце, - Михаэль улыбнулся нотариусу и слегка склонил голову в знак почтения. - Там я прожил до шестнадцати лет, и останься еще на парочку, то пустил бы основательные корни. Однако Михаэль Бреверн появился на свет в другом месте и при рождении носил иное имя. Я унаследовал фамилию, которая, полагаю, вам всем прекрасно известна. Город моего веселого детства, моей ничем не омрачавшейся юности - уютный и тихий Бреверн. Часто вспоминая о нем, душа рвется вернуться туда хотя бы на денек. Это мне категорически запрещено, я даже не имею права приблизиться к границам Северного Пфальца.
        Моим воспитанием занималась чета Краузе, Петер и Хельга. У них было трое своих детей старше меня по возрасту - мальчик и две огненно-рыжие конопатые девчонки. В возрасте трех-четырех лет я наверняка называл Краузе мамой и папой, но потом Петер рассказал мне, что их семья только опекает меня. Это не скрывалось ни от кого из горожан. Всем охотно поясняли, что мои настоящие родители трагически погибли, когда мне едва исполнилось два года, и вот дальние родственники приняли на себя ответственность по моему воспитанию.
        Краузе были воистину прекрасными людьми, добрыми и отзывчивыми, заботившимися обо мне не меньше, чем о собственных детях, при этом строгими, не позволявшими излишних вольностей.
        С малых лет мне не давало покоя некое видение, застрявшее в памяти занозой, вызывающей пульсирующий зуд на грани с болью. В этом видении я был совсем маленьким, и грузная женщина качала меня на качелях, навевая сонливость нудным напевом:
        - Козлик скачет по лужайке,
        С пастушком играет:
        Рожками его бодает,
        Тут же убегает...
        Откуда-то из туманного облака, как обычно бывает в детских воспоминаниях и снах, появился молодой мужчина, определенно позвавший меня, но не как Михаэля. Соскочив с доски качелей, я с радостным воплем понесся навстречу через весь большой двор, мощенный крупным брусом, участками просевшим довольно глубоко. Запнувшись и вскрикнув, я полетел вперед, готовясь к падению, содранным коленям и ладоням, но не упал. Крепкие руки подхватили меня, подняли. Сверху вниз, словно паря в воздухе, я смотрел в серьезное лицо мужчины, едва заметно выказывающего признаки испуга. Мне не приходилось сомневаться в том, что это и есть мой отец. Его глаза сияли жизненной силой и уверенностью. Почему-то мое видение казалось семье Краузе неуместным. Они вроде как побаивались его, списывая все на ничего не значащие детские сны, навеянные услышанными сказками.
        Краузе дали мне отличное образование, нанимая специально для меня дорогостоящих учителей. Тогда я впервые стал догадываться, что мне либо покровительствует некая обеспеченная персона, либо кто-то оставил состояние, предназначавшееся исключительно на мои нужды. Опекунов об этом я никогда не спрашивал, поскольку быстро уяснил, что все равно не дождусь правдивых ответов о моих родных, моих возможных таинственных доброжелателях.
        Когда мне исполнилось пятнадцать лет, Петер Краузе впервые вывез меня в Гайден - столицу Северного Пфальца. Причины поездки мне не сообщались, как и то, почему он не взял никого из своих детей. Весь путь мы проделали, храня молчание, в молчании прибыли в мрачный особняк незнакомого мне господина, который взял меня за руку и оставил в полном одиночестве в проходной комнате на втором этаже. Из нее можно было попасть в три другие комнаты через дверные проемы, занавешенные на тот момент тяжелыми портьерами. Мне запретили подходить к широкому окну, ведущему во внутренний двор, и усадили в центре комнаты так, что я смотрел в пустой угол.
        В этом нелепом положении я, должно быть, пробыл около часа. То с одной стороны от меня, то с другой колыхались занавеси, то тут, то там образовывались узкие просветы, и через них за мной кто-то наблюдал. Было очевидно, что меня тайком рассматривают, изучают. Это было неприятно, но и одновременно вызывало немалый интерес, который подстегнул мою юношескую фантазию. От нечего делать я представлял себя потомком знаменитого капера, за поимку которого всеми королями мира была назначена крупная награда. Долгие годы он странствовал по морям, доверив единственного сына своим самым преданным товарищам. В моем воображении он не так давно погиб при невыясненных обстоятельствах, и вот теперь каперское братство призовет меня найти и покарать убийц отца. Потом я представил, что каким-то невероятным образом являюсь претендентом на внезапно опустевший императорский трон, и верные слуги все это время скрывали меня от опасностей разоблачения. Поскольку я не смог выстроить четкую картину того, кто такие верные слуги, и зачем они меня от кого бы то ни было скрывали, то развивать эту линию не стал, углубившись в новую
идею, согласно которой незадолго до моего рождения звезды сложились так, что указали на рождение нового пророка - меня, разумеется.
        Можете смеяться над этими фантазиями, только помните, что в ту пору мне было всего пятнадцать лет.
        Я вынырнул из мира иллюзий, когда услышал стук подков, звуки разворачивавшейся во внутреннем дворике кареты. Напрочь позабыв о требовании не покидать стула, я кинулся к окну. Во дворе незнакомец крепко обнимал Петера Краузе, после чего вскочил на подножку кареты и поднял взгляд точно на меня. Это был тот самый мужчина, который во снах спасал меня от падения, разве что сильно постаревший. В глазах отца я не смог разглядеть знакомой мне уверенности.
        Распахнув окно настежь, я высунулся по пояс, нисколько не опасаясь упасть вниз, не задумываясь об этом, и сделал первое, что взбрело мне в голову - громко запел:
        - Козлик скачет на лужайке,
        С пастушком играет...
        Отец резко перевел взор в сторону, однако я успел увидеть поблескивавшие капли слез, катившиеся по его щекам. Все так же не поднимая глаз на меня, он скрылся в полумраке тут же тронувшейся кареты. Как экипаж покидал двор, я не видел, потому что вбежавшие слуги оттащили меня от окна. Я не сопротивлялся, лишь бормотал, называя себя полным дураком, спутавшим предлоги в хорошо мне знакомой детской песенке. Отчего-то мне казалось тогда, что спой я "козлик скачет по лужайке", а не "на лужайке", и все сложилось бы иначе: отец бы улыбнулся и поднялся в комнату, чтобы остаться со мной навсегда.
        Всю обратную дорогу до Бреверна мы с Краузе не обмолвились ни единым словом. Петер нервничал, а я был погружен в собственные мысли и не переставал корить себя за то, что не выдержал легкого испытания, не угадал пароль для свидания с отцом, хотя прекрасно понимал: это был не экзамен, а последняя встреча, в которой никто из нас ничего не мог изменить.
        Краузе наотрез отказались пояснять мне случившееся и просили поскорее выбросить увиденное из головы. Когда я уже готовился ко сну, Хельга проскользнула в мою комнату и тихо, чтобы никто, кроме меня, не услышал, сообщила:
        - Скоро ты все узнаешь. Наберись терпения и не торопи события. Это может оказаться опасным.
        - Хорошо, - ответил я, с горечью понимая, что время секретов не завершено, но и чувствуя радость, ведь мое долгое ожидание истины скоро заканчивалось.
        Через несколько месяцев в дом Краузе прибыл со свитой пожилой господин, представившийся Лукасом Зайделем, управляющим делами княжеского рода, который мне ни при каких обстоятельствах нельзя вам назвать. Сбылось обещанное Хельгой. Зайдель не проявил ни малейшего интереса к Краузе, а от меня не отходил ни на шаг, все выспрашивая различные подробности о моей жизни. Он явно старался произвести на меня благоприятное впечатление и, надо отметить, превосходно владел умением расположить к себе человека. В конце концов между нами установились в высшей степени доверительные отношения, и я делился с Зайделем откровениями, которые вряд ли поведал бы своим опекунам.
        Более всего мне нравилось прогуливаться в окрестностях городка вдвоем с Зайделем, когда я мог, не стесняясь его свиты, блеснуть эрудицией, рассказать о Бреверне, о Пфальце. И я, как обещал, не торопил события, достойно ожидая ответов, на мучавшие меня вопросы. В одну из прогулок мы остановились на горе, возвышавшейся над лесом, откуда открывался прекрасный вид на город. Помню, я рассказывал своему престарелому спутнику о том, что в детстве у меня никак не получалось взобраться на самую вершину, а он ни с того ни с сего проговорил:
        - Михаэль, твой отец - имперский князь, богатейший и знатнейший человек Империи, а я - его преданный слуга, направленный к тебе, чтобы предложить выбор.
        Он назвал мне княжеский род, к которому я принадлежал, назвал мое настоящее имя.
        Известие оглушило. Когда ты пятнадцать лет живешь, плодя в уме умопомрачительные фантазии, лишенные не то что изящества, но и стройности, элементарной логики, когда творишь иллюзии и образы, примеры которых о каперском братстве или новом пророке я вам уже приводил, а затем узнаешь истинное положение дел, то трудно сохранить самообладание. В мечтах ты можешь видеть себя цезарем Земли и повелителем Солнца. В мечтах ты с легкостью принимаешь все это, лихо восходишь к блистающему трону, по пути уже отдавая направо и налево распоряжения просто фантастической важности. В реальности же тебя вводит в ступор то, о чем ты давным-давно догадывался сам.
        - О каком выборе идет речь?
        Не знаю, почему в тот миг именно это стало интересовать меня прежде всего.
        - О выборе между жизнью и смертью, - ответил Лукас Зайдель, и его дряблая старческая рука на удивление крепко схватила меня за локоть.
        Мне не составило бы труда вырваться и убежать, но путь был отрезан, поскольку из леса к нам направлялись слуги Зайделя, вооруженные шпагами и кинжалами, которых обыкновенно при себе не носили.
        
        ГЛАВА СОРОКОВАЯ
        
        - По-моему, вы обещали рассказ о монахе Матиасе, - чуть поморщился Малах Га-Мавет, когда Михаэль Бреверн сделал паузу, чтобы промочить горло.
        Эльза и Хорст шикнули на него и одновременно вздрогнули от осознания своего поступка. Рассказ купца так увлек, что они напрочь забыли, кто сидит с ними за одним столом. Маловероятно, что, будучи в здравом уме, они бы осмелились выражать претензии самому ангелу смерти.
        - Это важно, - ответил Михаэль Малаху Га-Мавету. - Вам, вероятно, все известно о моем происхождении, известны подробности встречи и предмет общения с Матиасом, однако мои друзья ничего об этом не знают. Для понимания того, что именно предлагал мне монах, обязательно следует знать эти обстоятельства.
        - Ну, хорошо, - надул щеки Малах Га-Мавет и сложил руки на груди. - Буду ждать, раз эти обстоятельства обязательно следует изложить.
        Самообладание покинуло Пауля Рейхенштейна, и он не выдержал, вспылил:
        - Да вообще, если вам все досконально известно, а кое-что и вовсе наперед предсказано вашим ангельским анализом, к чему вам наши истории? Что за нелепая забава? Сумасбродство. Это чистейшей воды сумасбродство!
        Ангел смерти сначала нахмурился, потом сделал обиженный вид.
        - Да ничего подобного, - сказал он. - Мне просто нравятся истории, рассказанные живыми людьми, очевидцами. Терпеть не могу узнавать все из вторых рук: лишаешься эмоций рассказчика, выразительных взглядов, многозначительных шепотков и лукавых подмигиваний. Для меня истории из уст непосредственных участников - высшее наслаждение.
        - Тогда сидите и наслаждайтесь, никому не мешая, - огрызнулся Михаэль, шумно выдохнул и продолжил: - Друзья мои, давайте условимся сразу: никаких истинных имен вы от меня в дальнейшем не услышите. Пусть все действующие лица останутся неназванными, а если кто-то из вас угадает их по причине сильной схожести наших миров, то пусть оставит эти знания при себе.
        Итак, меня и Зайделя окружили. Не сразу я понял, что вооруженные люди с холодными лицами древних статуй, прекрасных и безразличных, были приданы Зайделю в первую очередь для того, чтобы я сам не наделал глупостей: не кинулся на старика с кулаками или камнем, не пустился наутек. Мы вернулись к подножию горы, где слуги сложили костер, поставили неподалеку от него два складных стула. Я совсем немного, но успокоился. Едва усевшись, Зайдель начал свой долгий, продолжавшийся до вечерних сумерек монолог, в котором изложил историю моей семьи и ближайших родственников, моего рождения. Рассказал он и о причинах моей разлуки с отцом. Вкратце передам вам основное.
        Отец в двадцать три года унаследовал княжество и титул имперского князя после скоропостижной кончины моего деда. Мечтая многое реформировать, переиначить на современный манер, он с головой погрузился в заботы о владениях, доверенных ему Господом и императором. Вот только судьба заманила его в коварную ловушку, сыграла неприятную шутку, изменившую не только мою семью, но и наложившую определенный отпечаток на историю всей Империи. Проезжая через один из городов княжества, отец случайно повстречал девушку и с первого же взгляда потерял голову от любви. Он не мог думать ни о ком и ни о чем - только о желанной прелестнице. Отец влюбился без памяти, до приступов меланхолии, сменявшихся безудержной веселостью, до самоистязания и бессонницы, как могут влюбляться лишь безусые юнцы, впервые пробующие серьезное чувство на вкус.
        Моя мать, отличавшаяся благоразумием, нескоро ответила взаимностью, поскольку ее род не выделялся знатностью и богатством, в силу чего она сама никак не подходила на роль жены князя. На роль любимой женщины, любовницы - да. Несомненно, общество высокородных было бы готово принять ее в таком качестве, но не как жену из низов. Отцу были безразличны чьи бы то ни было мнения, кого-то он сумел переубедить, с кем-то порвал все связи и отношения. Он твердо решил жениться на той, кого любил всем сердцем. Решил и женился. Тут и основательная ссора с собственной матерью, моей бабушкой, его не остановила.
        Будучи хрупким и несмышленым малышом, я разрушил этот счастливый и короткий брак, ведь именно мое рождение убило мать. Отец был безутешен и не переставал оплакивать гибель обожаемой супруги. Постепенно к переживанию утраты добавилась столь сильное безразличие к окружающему миру, что многие врачи сочли молодого князя тяжело больным человеком и пытались лечить израненную душу вонючими притирками, холодными примочками и ядовитыми мазями. Однако в реальность его вернула война, которую из ложной благопристойности сейчас принято называть междоусобным конфликтом.
        Зайдель уверял меня, что, выступая в защиту свободного города, осажденного другим князем, мой отец не искал какой-либо выгоды для себя или княжества, а пошел на это, пытаясь таким образом отвлечься от постигшего его горя. Я сомневался в этом тогда, сомневаюсь и сейчас. Мне не приходилось слышать, чтобы владетельные господа вели войны, опустошая казну и посылая на гибель тысячи своих людей, только чтобы развеяться, забыть о смерти возлюбленной таким оригинальным образом. Эта тема века назад отлично подходила для баллад менестрелей, но не срастается с правдой жизни. С другой стороны, я ведь могу заблуждаться, потому как чужая душа недостаточно освещена даже для самых проницательных взглядов. К тому же я абсолютно не знаю характер своего отца, не знаю, какие помыслы им двигали.
        Мне не повезло родиться в эпоху противоборства между князьями. Между теми, кто по идее обязан складывать единую, нерушимую и могущественную Империю, а вместо этого стремится разорвать ее на куски.
        Причиной моих последующих злоключений стал имперский князь, владения которого на севере примыкали к княжеству отца. Назову-ка я его Дитмаром Праведным. Как-то так его и звали, хотя праведности в нем было куда меньше, чем в любом самом лютом разбойнике и убийце.
        Предки Дитмара Праведного славились как отменные вояки, и их армией восторгались со времен крестовых походов. Это войско не раз и не два спасало Империю от внешних и внутренних врагов, но редко приносило князьям что-то, помимо трат. Дитмар первым счел такое положение вещей крайне несправедливым, ведь могучий ударный кулак, не принося ему ощутимой пользы, служил общим интересам, которые он полагал если и не чужими, то ему лично не очень близкими. Прекрасно понимая, что никто из соседей и тем более свободных городов не сможет противопоставить его армии что-то достойное, он повел нечестную игру, по сути различными путями фактически превращая соседних господ в своих вассалов. Не со всеми срабатывал шантаж силой, и тогда уже армия вторгалась, чтобы через унижение и страх научить подчинению князей, герцогов, ландграфов и даже епископов.
        Князь Дитмар был к тому же не обделен интеллектом. Однажды он использовал спор о границах между двумя герцогствами, чтобы вероломно захватить одно из них, а второе полностью подчинить себе, не присоединяя к собственным владениям. Сразу после этого он сделал императору щедрые подношения, разумеется, за счет завоеванных земель и сообщил, что во славу и во благо Империи завершил конфликт, который так долго тревожил и тяготил императора. Надо отметить, что императора тот спор о границах никогда не заботил, но в этом он по очевидным причинам признаваться не стал.
        Дитмар своевольно ограничивал торговлю в свободных городах, диктовал условия имперским городам, и на тех и на других распространил действия судебных решений своего княжества. Он одновременно мог выступать в защиту католиков и протестантов, воюя в разных уголках Империи за совершенно противоположные идеи.
        Куда же смотрел император, и почему неприличия Дитмара Праведного терпели? Ответ прост. Во-первых, чтобы сопротивляться ему, нужно было объединиться, а в нашем государстве, к сожалению, до сих пор царит разобщенность. Во-вторых, в самом начале нечестных дел Дитмара император поддался иллюзии, что прекрасно может контролировать происходящее и даже управлять буйным князем для решения внутренних проблем. Когда он осознал, что в его руках нет и никогда не было поводьев от этого норовистого жеребца, оказалось поздно. Кстати, я склонен полагать, что мой отец ввязался в конфронтацию по просьбе императора, а вовсе не потому, что его тревожила судьба вольного города, осажденного армией Дитмара.
        Вмешательство отца спасло тот вольный город, и, как иногда случается, сменившаяся власть со временем предпочла отвернуться от своего спасителя, чтобы дружить с недавним врагом, охотно исполнять его волю, потому что так удобнее и выгоднее. Мой отец потерял всех своих союзников, его казна стремительно пустела, а армия держалась исключительно на преданности своему князю и желании отомстить неприятелю за ранее павших товарищей и разорение, сопутствующее любой войне. Трудный период для княжества. Мой отец едва не потерял все, что имел, однако помощь пришла оттуда, откуда ее совсем не ждали.
        Герцог Вайстрауд никогда не обладал достаточным политическим весом в Империи, хотя его герцогство процветало и частенько выступало этаким кошельком для императора. У герцога не было своей постоянной армии, но ведь мы живем в такое время, когда войны ведутся по принципу "побеждает тот, у кого хватает денег дожить до победы". Так вот, у герцога Альфреда Вайстрауда было все необходимое, чтобы дожить до победы - у него было немалое состояние. А еще у него была дочь, хотя в народе он и получил прозвище Бездетный.
        В обмен на помощь герцог рассчитывал приобрести желанное политическое влияние в Империи, которого его род был лишен. Он был готов сей же час финансово поддержать моего отца, пополнить его армию большим количеством знаменитых швейцарских и бельгийских наемников, новым вооружением, провиантом. У Альфреда Вайстрауда было только одно небольшое условие: скрепить пакт о дружбе и военной помощи следовало браком с его дочерью и передачей права наследования их общим детям. Эту схему портил лишь я - старший сын имперского князя от первого брака, которого невозможно было ни ограничить в наследовании, ни тем более лишить такого права.
        Зайдель утверждал, что мой отец раздумывал над предложением очень и очень долго, не менее полугода. Раздумывал до тех пор, пока армия Дитмара не перестала осаждать крепости с изможденными, уставшими и вымотанными солдатами отца, а просто брала их с ходу. Кроме того, сам император высоко оценил предложение Альфреда Вайстрауда и в свою очередь оказывал на моего отца сильное давление, настаивая на том, чтобы условие герцога было непременно принято. Он сообщал, что отказ Вайстрауду приведет к появлению нового противника в лице уже герцога, приведет к полному поражению княжества в войне, когда даже жизнь моему отцу никто гарантировать не сможет. Он заявлял, что победить Дитмара возможно, только израсходовав все ресурсы княжества, на что император не был готов пойти. И мой отец сдался, получив от герцога Вайстрауда гарантии моей неприкосновенности.
        Мою мнимую смерть организовал Зайдель, при этом и меня самого он не преминул превратить в символ нового витка войны: во всеуслышание объявили, что меня закололи на прогулке наемные убийцы, подосланные лично Дитмаром Праведным, и моя смерть должна быть отмщена. В действительности же я был отправлен в Северный Пфальц, где и жил в Бреверне под одновременным присмотром людей отца и герцога. Имелись опасения, что Вайстрауд предпримет попытки устранить меня, тем самым обезопасив будущее дочери и ее детей, однако герцог оказался человеком чести и не нарушил обещаний, данных моему отцу. В свою очередь и отец сдержал свою часть уговора, преступив обязательства только однажды: вопреки обету он навестил меня в Гайдене, когда я пытался спеть ему старую детскую песенку из распахнутого окна. Это был единственный раз, и он оказался тяжелым для нас обоих.
        Война с Дитмаром закончилась перемирием, длящимся до наших дней. Герцог умер, когда старшему из моих братьев исполнилось одиннадцать, и тот в столь раннем возрасте стал правителем герцогства. Младшему брату тогда было девять лет, а ныне он управляет владениями моего покойного отца.
        Поведав об этом, старик Зайдель предложил мне два варианта развития событий. Если бы я решился громко заявить всю правду о себе, стал бы претендовать на титул и наследство моего отца, то уже не мог бы рассчитывать на мнимую гибель. Меня бы убили на самом деле. Второй вариант предусматривал получение нового имени, крупной суммы денег в качестве отступного и переезда в северные земли Империи по достижению мною шестнадцати лет. Я должен был навсегда забыть, кто я и откуда, никому не раскрываться и никогда даже близко не приближаться к местам, где появился на свет.
        Я спросил Зайделя, не проще ли было вообще ничего мне не рассказывать или умело солгать? Он ответил отрицательно и с усмешкой взглянул на меня, как умудренный опытом старик смотрит на подростка, который с умным видом брякнул необычайную глупость.
        - Рассказать следовало обязательно, ведь неизвестность и подозрения вечно толкают на поиски истины, - пояснял Зайдель. - И в этих поисках может произойти все, что угодно. Ты можешь обрести ложное представление о случившемся, проникнуться ненавистью ко всему и вся, погибнуть, но и уничтожить многое вокруг. Ты можешь натолкнуться на доброжелателей, желающих во что бы то ни стало видеть торжество справедливости, торжество истины в ущерб покою и миру. Можешь наткнуться на коварных подстрекателей, которые используют тебя в своих интересах. Что же касается умелой лжи, она обязательно бы всплыла и вышла нам боком. Солгать в подобной ситуации, пусть и весьма умело, можно через десятилетия, через века, но не тогда, когда еще живы свидетели, когда ходят по миру те, кто видит повсюду сплошные заговоры и тайны.
        Вы все - первые люди, кому я рассказываю о том, что являюсь истинным наследником имперского князя. И этот рассказ делает очевидным мой выбор из вариантов, предложенных Зайделем: я выбрал жизнь, согласился на деньги и переезд. Разумеется, не все им сказанное я принял на веру.
        
        ГЛАВА СОРОК ПЕРВАЯ
        
        - И правильно сделали, что не стали безоглядно верить словам Лукаса Зайделя, - несколько утомленным голосом прокомментировал Малах Га-Мавет. - Например, он сильно преувеличил честность Альфреда Вайстрауда. В том, что вы живы, следует благодарить вторую жену вашего отца, а отнюдь не герцога, который однажды подослал к вам отравителя. Помните, как вы заболели в возрасте восьми лет и неделю провалялись в горячке? Дочь герцога, узнала об этом, и заявила, что ни при каких обстоятельствах не допустит вашего убийства. В моем представлении такой поступок не логичен, учитывая ее стремление устранить возможные преграды для своих сыновей, хотя что я понимаю в людях? Ничего не понимаю и уже отчаялся понять. А еще Зайдель не признался вам в том, что до самой смерти вы будете находиться под пристальным наблюдением. Многие из тех, кого вы называли друзьями, искренне симпатизировали вам и это не мешало им были соглядатаями на службе у ваших братьев, посвященных в семейную тайну. Один из таких друзей был нанят лично Зайделем и несколько месяцев преследовал вас, пока ему не представился удобный случай завести
тесное знакомство. Этого друга звали Густавом Шельдером, спасшим вас от вероятной смерти. Находясь в Зеенвице, вы так горько его оплакивали. Михаэль, переходите уже к истории о поддельном монахе. У вас не так много времени, чтобы делиться всеми откровениями.
        Михаэль Бреверн хотел то ли что-то уточнить, то ли возразить, но сдержался и промолчал, отчего-то вспомнив Густава, своего умершего товарища, и его заливистый смех, который теперь стал казаться лицемерным и неприятным. Он только грустно покачал головой, продолжая:
        - Как мне тогда показалось, получив ответ и удовлетворившись им, Лукас Зайдель решил, что его миссия выполнена, и потерял ко мне всякий интерес. Отправляясь в края, куда мне путь был заказан, он не попрощался со мной, не махнул рукой, хотя бы и безразлично, не удостоил кивком. Просто сел в карету и отбыл прочь в наилучшем расположении духа, оставив меня наедине с переживаниями и тягостными размышлениями.
        А спустя некоторое время, за месяц до моего шестнадцатого дня рождения, в Бреверне появился францисканец по имени Матиас. Он прибыл в обществе двоих немногословных дурно одетых и грязных крестьян, по какой-то необходимости направлявшихся в ту же сторону, что и монах. Ни они, ни Матиас не имели за душой ни гроша и потому были вынуждены объединить свои усилия, поскольку в такой компании имели гораздо больше шансов найти у местного населения постой и получить кусок хлеба с кружкой кипятка. Кто-то наполнялся жалостью к бедным крестьянам, которых нелегкая доля погнала в дальнюю дорогу, а кто-то, глядя на них и брезгливо морщась, проникался сочувствием к нищему францисканцу, вынужденному путешествовать в неподобающем окружении.
        Был вечер, и шел проливной дождь, а я сидел под дырявым навесом около конюшни, стремясь оттянуть момент, когда придется вернуться в дом. После отъезда старика Зайделя, я стал совершенно по-иному смотреть на семью Краузе. Меня очень и очень не скоро покинуло это невнятное смешанное чувство признательности и отвращения к своим опекунам. Горько это сознавать, но так оно и было.
        Скрип крестьянской телеги я услышал издали, но не мог видеть ее из-за сплошной стены ливня. Потом она выплыла из пелены дождя, и первым, за что зацепился мой взгляд, было правое переднее колесо, мотавшееся из стороны в сторону с жутким звуком, способным вызвать зубную боль, и грозившее развалиться в следующей же дорожной выбоине. Я задумался, а доедет то колесо, если б случилось, в Вену? Рассуждал я вполне всерьез и в итоге решил, что доедет, а вот до Праги точно не доберется.
        Телега остановилась на углу дома, из нее выбрался молодой человек в коричневом монашеском балахоне и мерным шагом, не обращая внимания на разверзшиеся небесные хляби, направился к крыльцу. По-видимому, Краузе услышали нежданных гостей, потому что Петер выглянул за дверь, приметил монаха и вышел к нему навстречу.
        Меня особенно поразило, что в телеге, сильно смахивавшей тогда на полузатопленную рыбачью лодку, двое путников сидели неподвижно, пока их не окликнул первый гость и не велел поспешить в конюшню.
        Не знаю, какой разговор состоялся между Матиасом и Петером, но Краузе согласились предоставить гостям приют. При чем монаху предложили отдельную комнату в доме, от которой тот не отказался, несмотря на свою принадлежность к нищенствующему церковному ордену. Вдобавок он попросил у Хельги пару дополнительных подушек и плед. Крестьяне все два дня отдыха провели в конюшне, куда монах изредка приносил еду. Сейчас я не уверен, что смогу вспомнить лица тех крестьян. Не отпечатались они в моей памяти.
        Через день семья Краузе отправилась навестить старшую дочь, к тому времени уже успевшую выйти замуж и ожидавшую рождение первенца. Я не поехал с опекунами по вполне простительной причине, связанной с легким расстройством здоровья. В очередной раз возвращаясь со двора, я поднялся в свою комнату и остолбенел, успев полным недоумения голосом задать естественный вопрос:
        - Извольте объяснить, что вы здесь делаете?
        В центре комнаты спиной к двери стоял монах-францисканец, который, услышав мой вопрос, развернулся. Солнечный свет от окна мягко обнял фигуру, превратившись в свечение вокруг головы Матиаса. Не скрою, могло сложиться впечатление, что он сам был источником этого приятного глазу сияния. Когда Матиас развел руки в стороны, и расправились просторные рукава его балахона, он сделался похожим если не на ангела, то на птицу точно.
        Монах приставил указательный палец к губам, велев мне замолчать, и прислушался.
        - В доме никого нет, - отметил я. - Но работники заняты делами в сарае и окажутся тут сию секунду, стоит мне их позвать.
        Матиас кивнул, а затем встал передо мной на колени, сложив руки у груди, будто готовясь к молитве, и сказал, не глядя на меня:
        - Я не замышлял ничего дурного. Мое появление в этом доме отнюдь не случайно. Мне известна тайна вашего происхождения, открыто ваше подлинное имя. Церковь направила меня с миссией к одному из ваших братьев, дабы я служил ему, однако в пути мне было дано откровение свыше, согласно которому я ослушался церковного приказа и прибыл сюда, чтобы с этого дня верой и правдой служить вам, быть вам опорой, наставником, слугой и вечным другом.
        Матиас назвал мое настоящее имя, продемонстрировал свои рекомендательные и сопроводительные письма, адресованные моему отцу, после чего не оставалось никаких сомнений в том, что он действительно посвящен в секрет моего рода и поведанное им является правдой. Мне пришлось выслушать утомительно долгий монолог монаха с заверениями в его самых благих намерениях по отношению ко мне, прежде чем он добрался до сути дела.
        Он рассказал, что Церковь поручила ему стать духовным наставником юного герцога - одного из моих младших братьев. Незамедлительно монах отправился во владения моего отца и проделал довольно долгий путь, пока его не поразило странное недомогание. Еще немного, и он бы уже видел границы княжества, к которому стремился, но в один прекрасный день услышал голоса, повелевшие ему повернуть лошадь и направляться в Северный Пфальц. Якобы там его заждался истинный наследник имперского князя.
        Поначалу Матиас принял это за шутку, которую решили с ним сыграть его попутчики. Короткое наблюдение за ними показало, что те не имеют причастности к голосам, продолжавшим отдавать приказы. Тогда это мое воображение, решил монах и чуть успокоился.
        - Поезжай в Северный Пфальц! - не унимались голоса. - Не мешкай! Достигнув столицы, именуемой Гайденом, следуй точно на юг мимо деревни Нигель вдоль реки Шуони к городу Бреверн. Так велит тебе Господь!
        Испуганный Матиас откровенно счел себя сумасшедшим, который настолько сильно переживал по поводу доверенной ему миссии, что создал собственную путаную иллюзию, где выдумал даже названия селений. Именно первый испуг подвигнул монаха спросить попутчиков о названиях, которых он раньше никогда не слышал. Ответы вызвали не просто вторую волну испуга, а настоящий ужас, ведь следовавшие с ним люди знали и Гайден, и Нигель с Бреверном, и даже речушку Шуони с ее небольшим водопадом. А кто-то из попутчиков даже бывал в тех местах, о которых Матиасу нашептывали голоса.
        На очередном привале, когда все другие люди мирно спали, Матиас удалился в поле и стал молиться с просьбой, чтобы на него снизошло откровение, более явное, чем шумные голоса в его голове. И такое откровение было ему дано. В темном небе мелькнула вспышка, со свистом до земли опустился столб яркого света, а когда рассеялся, монах увидел огромных размеров трон, сверкавший золотом.
        Трон был пуст, но из-за него некто невидимый громогласно провозгласил:
        - Не внявший словам ангелов пусть доверится собственным глазам!
        В тот же миг какая-то сила рывком вырвала сознание Матиаса из тела, подхватила и с немыслимой скоростью понесла через мрак в неизвестном направлении, пока он не очутился в незнакомом замке. Стояла глубокая ночь, но в спальне, где оказался монах, двое подростков что-то бурно обсуждали. Не сразу Матиас догадался, где находится и что за мальчишки перед ним.
        Те наперебой делились недовольством собственным отцом, негодуя по поводу того, что фактически он является безраздельным правителем и княжества, и герцогства, не давая им ни малейшей свободы. Всякими непотребными словами ругали они не только отца, но и мать, заодно обсуждая, когда лучше переметнуться на сторону вечного противника своих родителей, который, как мнилось мальчишкам, поможет им обрести долгожданную волю. Они заранее готовились отдать врагу небольшие части своих владений, лишь бы поскорее вступить в наследство, самим превратиться в князей. При этом возможная смерть родителей, по всей видимости, нисколько их не огорчала.
        В следующее мгновение все переменилось, и монаху открылось недалекое будущее. Бездыханное тело князя, изрубленное и пронзенное стрелами, лежало у стен разрушенного и полыхающего замка. Пьяные солдаты, чье веселье более всего напоминало забаву умалишенных, за ноги волокли по мосту окровавленный и изуродованный труп супруги убитого князя. К мосту подъехал седовласый мужчина, скалившийся в подобии улыбки. Матиас признался, что никогда прежде не видел его, но в тот момент божественная сила, открывшая грядущие события, услужливо сообщила, что монах наблюдает самого Дитмара Праведного.
        Тот произнес, спуская с коня ребенка - мальчика лет десяти:
        - Очень долго, сынок, я ждал этого дня и теперь торжествую по праву. Я едва не утерял надежду на победу, однако враг сам помог мне. Взгляни.
        Дитмар указал сыну на двоих мальчишек, распластанных на мосту, избитых и все еще живых. Именно их разговоры Матиас подслушал немногим ранее. Они плакали и голосили, как несмышленые дети, и просто взревели, прося о пощаде, когда Дитмар велел сыну взять в руки меч.
        - Запомни, сын, удел предателя - не исполнение его мечтаний, а всего лишь ожидание кары. Умей пользоваться такими, как они, но вознаграждай их только одним способом - смертью.
        С этими словами Дитмар Праведный приказал сыну отрубить головы пленникам. Мальчик был слишком мал для предложенного ему меча, слишком неопытен в обращении с ним, и потому понадобилось много ударов, чтобы нанести каждому из приговоренных действительно смертельные раны. Младшему из сыновей князя мальчик голову отрубить не смог, а просто размозжил ее, старший долго мучился, пока не догадался вывернуть шею, и очередной удар перерубил артерию.
        Неожиданно к Дитмару подъехал старик, сказавший:
        - Господин, на этом ненавистный нам род не пресекся. Остается еще один княжеский сын, и у него, к сожалению, прав на эти земли гораздо больше, чем у вас.
        - Да, мой верный Лукас, я прекрасно это знаю, - сказал Дитмар Праведный. - Но ведь ты не напрасно ешь хлеб с моих рук и скажешь, где находится мой последний враг?
        - В Северном Пфальце, господин. Он скрывается под именем Михаэля Бреверна, - ответил Лукас Зайдель. - Вам стоит только обмолвиться, и мои люди перережут ему глотку.
        Все происходящее было настолько реально, а смысл подслушанных речей так понятен, что Матиас начисто забыл о своем бесплотном виде и ринулся на всадников. Он не добрался ни до кого из них, мир стал черным, монах ощутил бесконечное падение и открыл глаза. Лежа в поле, он видел полуденное солнце, висевшее точно над ним.
        Выяснилось, что в забытьи францисканец пролежал ночь, утро и половину дня. Возможно, сочтя Матиаса мертвым, негодные попутчики обобрали его до нитки, оставив лишь балахон да рекомендательные и сопроводительные письма, спрятанные поближе к телу.
        Пережив ночное откровение, монах продолжил слышать голоса ангелов и более не сомневался в данном ему повелении. Преисполненный веры он устремился в Северный Пфальц, чтобы отыскать истинного князя и изменить грядущие события.
        
        ГЛАВА СОРОК ВТОРАЯ
        
        Михаэль Бреверн перевел дух и продолжил рассказывать, как Матиас проделал большую часть пути пешком, как благодарил Всевышнего за то, что ему довелось быть именно францисканцем, которые приучены к лишениям дальней дороги, к замене пищи молитвой.
        Монах решил не обращаться к Церкви за помощью и, имея хорошую возможность встретиться со знакомым священником, мимо города которого проходил, не стал этого делать. Подобного запрета ангелы не налагали, однако рассуждал Матиас довольно здраво. Во-первых, он не знал, как толково объяснить случившееся с ним, а если бы упорствовал, раз за разом пересказывая видение и данное ему откровение, то монаха легко сочли бы буйно помешанным. Во-вторых, что-то подсказывало Матиасу опасность преждевременного разглашения существования Михаэля, законного наследника имперского князя. В-третьих, монах банально страшился случайным образом проболтаться предателям или даже прямым пособникам Дитмара Праведного, маскировавшимся под добропорядочных богобоязненных служителей Церкви. Если уж правая рука князя, Лукас Зайдель, испытанный, казалось бы, самой жизнью не единожды, в будущем явит себя как коварный изменник, то кому в этом мире можно довериться, кроме Господа?
        Монах шел, потом плелся, и молитвы перестали придавать ему сил. И все же он был услышан: Матиас встретил крестьян, ехавших по своим делам через Северный Пфальц, к которым присоединился. Если бы сбитые в кровь донельзя уставшие ноги монаха обрели вдруг собственный разум и голос, то в скрипучей и шаткой телеге крестьян они бы громко исполнили небесам дюжину панегириков.
        - Изложенное Матиасом не оставляло оснований для сомнений в том, что он самым серьезным образом посвящен в тайну, ставшую не так давно известной и мне, - говорил Михаэль Бреверн внимательно слушавшим его путникам. - Тем не менее рассказ совершенно незнакомого францисканца вызывал во мне крайнюю внутреннюю напряженность. Ему было откровение, он пережил предупреждение о грядущем, но что следовало делать мне? Мне-то не слышался гремящий голос Метатрона, ангелы не нашептывали подсказок, куда идти и как поступать. В тот период я смутно представлял себе, где находится княжество моего отца, и тем более не имел никакого собственного суждения о том, как должен заявить о себе и принадлежащих мне правах. Вместе с тем я ведь дал слово, что раз и навсегда забуду о своем происхождении, тихо-мирно переберусь в далекие края, где превращусь для всех в состоятельного незнакомца, не торопящегося слиться с обществом и стать своим человеком для местных жителей.
        Я детально описал Матиасу причины своих колебаний, ход мыслей и услышал в ответ:
        - Мой юный господин, вы тревожитесь над решением ложной дилеммы, когда задаетесь вопросом: соблюсти веление Господа или выполнить обещанное людям. Чтобы разобраться, просто задумайтесь, что главнее в этой ситуации: слово, данное предателю вашего отца, или воля нашего Господа?
        - Воля Господа, - не мешкая, заявил я. - Тогда объясните, какую роль определил Он для меня, и что нас ожидает впереди.
        - Последнее, что поведали мне голоса тысяч ангелов, было требованием заставить вас покинуть это место, этот приют, давным-давно обернувшийся тюремной камерой, ни от кого не защищающей и в первую очередь не защищающей от тюремщиков. По дороге на север, к вашим владениям, мой юный господин, мы должны поведать вашу историю всем, кого только встретим.
        - И нас обоих сочтут сумасшедшими, - перебил я монаха. - Причем весьма опасными сумасшедшими, подбивающими народ на бунт.
        - О нет! - протянул Матиас. - В ниспосланных мне снах я видел, как великое множество народа, от простолюдинов до людей в высшей степени благородных, на городских площадях и лесных полянах внимают вашему рассказу о себе, внимают моей истории о божественном откровении, а затем следуют за нами, чтобы одолеть вероломного Дитмара.
        - Тогда объясните, должен я лишь спасти княжество своего отца и герцогство моего младшего брата от лжи, измены, разорения и посягательств извне, либо должен прийти туда, чтобы стать новым князем? Что вам говорили ангелы об этом?
        Матиас взял мои ладони в свои и улыбнулся:
        - Оставьте эти мысли ненадолго. Просто помолитесь вместе со мной, чтобы и вам открылся божий замысел. Из моих уст вам стало многое известно, но куда больше вы узнаете сегодня ночью, а по утру, мой юный господин, вы проснетесь без тени сомнений и непременно осознаете тот путь, что предначертан Всевышним.
        Я встал на колени и беззвучно молился рядом с францисканцем, путая слова, забывая выражения, потому что мысли мои витали далеко, голову занимали думы об иных местах, о людях и ангелах, о сне, в котором придет уяснение происходящего и понимание предначертанного.
        Мы молились до тех пор, пока домой не вернулись Петер и Хельга Краузе. Сказавшись сильно приболевшим, я запер дверь, расправил постель и нырнул под одеяло, несмотря на достаточно ранний час. Мне хотелось поскорее заснуть, чтобы проснуться уже наделенным знаниями. Я обманулся в своих ожиданиях. Сон никак не шел. Чуть позже в доме стало спокойно и тихо, весь мир за окном комнаты понемногу погрузился в ночную темень и смолк, только мне не спалось, хотя я и перебрал все известные способы борьбы с бессонницей.
        Когда я уже отчаялся поймать хотя бы дремоту, намеревался встать и, дождавшись пробуждения Матиаса, сообщить ему, что получил откровение и согласен следовать вместе с ним на север, меня неожиданно сморило.
        Все дальнейшее я с самого начала воспринимал как сон, но видение казалось куда более реальным, чем даже дневной разговор с Матиасом.
        Я стоял на высоком холме, будучи не в силах сопротивляться изрядной усталости, истомившей тело, и был не просто изможден, а опустошен внутренне, как, должно быть, священник после проникновенной проповеди, в которую вложил всю душу. Слева от меня стоял Матиас и указывал вперед, где медленно вырастала туча пыли. В той стороне пока не было заметно ничего, кроме этой серой пыльной массы, но я прекрасно знал, что так надвигается бесчисленное войско свирепого Дитмара, которое скоро заполнит собой большие пространства от горизонта до горизонта.
        Усталость покинула тело, и решимость наполнила сердце, стоило мне обернуться и увидеть позади себя безраздельно преданную армию из уверовавших в меня солдат, еще вчера торговавших на рынках или пахавших землю, развозивших дорогие товары по богатым городам, служивших не ради интересов господ, а исключительно ради жалования. И в ту минуту каждый из них был готов отдать за меня свою жизнь, погибнуть в схватке с умелым и беспощадным противником во имя торжества истины.
        Потом я участвовал в бою, сражался наравне со всеми, и не один воин пал, защищая меня собой от разящего удара сверкающего клинка, от пули и картечи. Мое воинство редело, однако никто не дрогнул, не отступил, не пустился наутек. Никто не преувеличил тяжесть своих ран, чтобы выйти из битвы. Я наблюдал, как бьется лишившийся руки, и как бросается на неприятеля ослепший на оба глаза.
        Мысли о поражении накатывали на меня волнами, и, стараясь отыскать среди трупов то, за что следует продолжать смертоубийство, я увидел монаха-францисканца, сражавшегося бок о бок со мной. Его лицо было рассечено до кости, дыра в щеке обнажала красные от крови зубы, и при этом монах заразительно смеялся.
        - Взгляни на север, мой юный господин! - крикнул он.
        Я перевел взгляд туда, где к нам мчалась конница. Всадники стреляли и тут же обнажали клинки. Первым гнал крупного боевого коня мой отец, спешащий мне на подмогу.
        Далее следовала череда оживших картинок: поверженный и скованный Дитмар, разрубленный на части Лукас Зайдель, обнимающий меня отец, не способный удержать своих слез, ссылка моих младших братьев и провозглашение меня наследником объединенного княжества. Я помню людей, восставших против Дитмара, доверившихся мне и Матиасу. Они ликовали на площади и несли нас на руках, в запредельном восторге целуя наши сапоги.
        - Теперь ты узнал, что предначертано тебе Господом! - кричал Матиас. - Так оно и будет! Так каков же твой выбор, мой юный господин? Готов ли ты идти и забрать принадлежащее тебе?
        Я уже открыл рот, чтобы ответить очевидное "да", и осекся, вдруг осознав, что никакое это не откровение. Не было в этом умопомрачительно правдоподобном видении ничего от Бога. В нем отсутствовало жестокое повеление, подобное тому, что получил Авраам, который безропотно отправился в землю Мория, взошел на священное место и был готов в самом деле принести в жертву Исаака - любимого сына. В видении не было мужчин, явившихся в лесной чаще, чтобы предостеречь праведника о предстоящем наказании Содому и Гоморре. И не было никакого иносказания, как во снах Иосифа о преклоняющихся снопах и звездах.
        Мое откровение - страшное, но красивое и воодушевляющее - представляло собой фантазию, которая с легкостью может завлечь мальчишку моего возраста. Не более того.
        Матиас ждал ответа, и по мере того, как толпа опускала его на землю, мне становилось безумно жалко его. Он-то, как я считал тогда, во все поверил.
        - Это не откровение, Матиас! - проорал я, стараясь перекричать торжествующий народ. - Нас обоих обманули! Это наваждение от дьявола!
        - Нет, не может быть! - не согласился монах. - Доверься мне. Просыпайся и идем со мной! На север!
        - Нет, - покачал головой я, и сон сразу рассыпался.
        Я проснулся, соскочил с кровати и побежал, чтобы увидеться с Матиасом и поделиться с ним своей догадкой. Однако в спальне его не оказалось, да и конюшня пустовала. Монах вместе с крестьянами покинул Бреверн навсегда.
        - Видимо, Матиас присутствовал внутри моего видения, услышал сделанный мной выбор, и чего-то другого ему уже не требовалось, - сказал Михаэль, подводя свою историю к завершению. - Ранним утром он уведомил семью Краузе, что покидает их, поблагодарил и в расстроенных чувствах отбыл. Спустя два-три дня в лесу у водопада кто-то нашел крестьянскую телегу с отвалившимся колесом, правым передним. Рядом лежали два трупа - те самые крестьяне, спутники францисканца. Самого Матиаса нигде не оказалось. С чего-то было решено, что ему удалось скрыться от напавших разбойников. Тогда многие очевидцы утверждали, что крестьяне выглядели весьма странно, будто пролежали после смерти не пару дней, а неделю, а то и больше. Пытаясь переложить тела, мужчины, нашедшие крестьян, неосторожно оторвали от трупов их сильно разложившиеся конечности. Пришлось похоронить покойников там, где их и обнаружили.
        По достижении мною шестнадцати лет, опекуны стали сменяться один за другим, я постоянно переезжал, путешествуя по всему северу Империи, пока в двадцать лет не получил обещанную мне сумму целиком и не осел в мекленбургских землях.
        Я часто вспоминаю визит францисканца, спрашиваю себя, как сложилась бы моя жизнь...
        - Вы бы погибли сами и обрекли на гибель тысячи доверчивых людей, раскололи бы всю Империю и ввергли ее в войны с внешними врагами, - ответил Малах Га-Мавет. - Дьявол, приходивший к вам под видом монаха Матиаса, известен с очень давних пор. К примеру, в начале тринадцатого века во французском местечке Клуа простолюдин по имени Стефан организовал Крестовый поход, вошедший в историю как Крестовый поход детей. Без малого пять тысяч человек со всей Европы, среди которых подавляющее большинство составляли подростки, отправились к Гробу Господню в Иерусалим, а очутились на невольничьих рынках. Все потому, что настоящий пастух Стефан утонул в пруду, а его телом завладел дьявол. Это именно дьявол, известный вам под человеческим именем Матиас, подвигнул тысячи детишек бросить дома и пойти навстречу смерти.
        - Меня иногда посещали мысли, близкие к вашему утверждению, - задумчиво проговорил Михаэль. - Однако я всегда приходил к выводу, что Матиас был всего лишь обманутым человеком, поддавшимся искушению дьявола.
        - Почему? - удивился ангел смерти. - Вы не верите моим словам?
        Вмешался Пауль Рейхенштейн, который участливо закивал:
        - Мне тоже кажется очевидным, что Матиас был человеком, не чернокнижником и вовсе не дьяволом.
        - Что за глупость? - всплеснул руками Малах Га-Мавет. - С чего вам вообще может так казаться?
        - Дьявол не способен молиться, - с жаром стал объяснять церковный нотариус, - не способен упоминать священного имени Господа. Не в состоянии он осенять себя крестным знамением и носить одеяния францисканца. А исходя из рассказа Михаэля, Матиас исполнил все это.
        - Да, - согласился Михаэль. - Нас так учили.
        - Ну, я же сказал: глупость. Одной из причин многих людских ошибок является то, что вы все пытаетесь измерить понятными вам мерками. Этаким портняжным метром с давних времен вы измеряете явления, в принципе не поддающиеся вашему пониманию. Вы говорите, что созданы по образу и подобию Его, вкладывая в эти слова собственный смысл, греющий ваши полные сомнений души. Ведь говоря так, вы на самом-то деле провозглашаете, что имеете мало общего с окружающим миром, например, с тем деревом или той собакой, потому что вы - образ Всевышнего. Это свойство человеческой натуры: пытаться возвыситься хоть в чем-то, выделиться из животного мира. Вы не допускаете мысли, что вездесущее и всемогущее существо вообще может не ограничиваться какой-то формой. У Бога по большому счету нет нужды в каком-либо образе вообще. Он - ослепительный столб света и одновременно три странника, пришедшие к Аврааму. Он - невидимка, боровшийся с Иаковом, и одновременно он же - Спаситель, родившийся среди людей. Его образ и форма связаны только с особенностями людского восприятия.
        Вам хочется верить и надеяться, что в руках людей есть некие символы, имеющие вполне материальное воплощение, способные дать защиту от дьявола. Вы вкладываете сокровенный смысл в элементарное, не делая это элементарное сколь-либо значимым оружием против сил тьмы. Дьявол, говорите вы, не может молиться и упоминать имени Господа. Почему? Молитвы придуманы людьми для людей, а истинное имя Бога скрыто даже от ангелов, если вообще допускать, что у всемогущего первоначала Вселенной есть имя. И молитвы, и имена, которыми вы называете Всевышнего, - не более чем людские символы. И крестное знамение, и крест с одеяниями священников и монахов - людские символы, которые сами по себе не устрашат даже самого слабого из демонов.
        Однако люди все-таки не беззащитны. Ваше единственное оружие против дьявола - это исключительно ваша вера в свет и добро, ваше внутреннее убеждение, что с божьей помощью вы можете совладать с кознями абсолютного зла.
        
        ГЛАВА СОРОК ТРЕТЬЯ
        
        - Своей встречи с дьяволом я не помнил до того момента, пока ангел смерти не сказал, что каждый из нас помнить об этом должен, - признался Хорст Келлер и, несколько смущенно улыбнувшись, добавил: - Сказать по чести, я был бы рад никогда не вспоминать о том столкновении, и прямо-таки счастлив, что в свое время все позабыл. Воспоминания такого рода и зацикливание на них ни к чему хорошему не приводят. В лучшем случае меня бы пугали чужаки и мельницы.
        - А в худшем? - вкрадчиво уточнил Виллем-писарь, когда Хорст смолк, не продолжив своей мысли.
        Мельник помрачнел, помедлил, и все-таки ответил:
        - В худшем я бы тронулся рассудком и рано или поздно свел счеты со столь пугающей жизнью.
        - Вы все-таки решились поведать нам историю о Бруно Остерманне? - спросил Малах Га-Мавет. - Отлично.
        Хорст сразу приступил к своему рассказу, проигнорировав ангела смерти:
        - Я родился и долгое время прожил с семьей в Дорвине, что лежит на западе Мекленбургского княжества. Там мой отец владел ветряной мельницей, обслуживавшей не один лишь Дорвин, а всю большую округу. Мне едва исполнилось двенадцать, когда отца задавила лошадь, и мы с матерью потеряли кормильца. Сперва мельницу взял в управление один из старых помощников отца, но он оказался нечист на руку: все время плакался, что работает себе в убыток, задерживал плату за пользование мельницей или вовсе не платил. Под конец года он потребовал, чтобы мы возместили ему якобы произведенную замену жерновов и ремонт коробов под зерно. Терпение матери закончилось, и помощнику отказали в управлении мельницей. Разразившийся спор тогда едва не довел нас до суда, но тут появился Бруно Остерманн - переселенец откуда-то с востока. Он уладил конфликт и за баснословную сумму купил у матери мельницу целиком и без остатка. Свой щедрый жест он объяснил вполне логичными мотивами: желанием побыстрее и полегче сойтись с местными жителями, а кому это проще сделать, если не мельнику, снабжающему людей мукой.
        Неподалеку от мельницы он возвел для себя отличный дом с рядом надворных построек, причем строительство заняло недели полторы-две, что восхитило жителей Дорвина. Я же только сейчас осознал, что тогда следовало не изумляться, а задуматься об истинной сущности того, кто способен построить дом за столь короткий срок.
        У Остерманна было двое своих работников, прибывших в Дорвин вместе с ним, поэтому нанимать кого-то в помощь он не стал. По старой памяти я частенько бывал на мельнице, и Остерманн приветливо меня встречал, показывал свои владения, хвалился действительно новыми жерновами и ларями для хранения зерна и муки. Мы всякий раз мило беседовали, он забавно шутил и иногда учил меня премудростям искусства мельника.
        Когда мы затрудняемся с определением характера человека, не считая его образцом для подражания, но и не смея назвать плохим, то говорим, что данный человек своеобразен. Так может быть охарактеризован и мой отец. Не плохой, по своей сути, а своеобразный: он любил меня всем сердцем, но был довольно жестким, скупым на похвалу. Еще он считал меня слишком тяжелым в обучении. Этим всем отец разительно отличался от господина Остерманна и нисколько не удивительно, что, поссорившись однажды с матерью, я убежал на мельницу, где ожидал обязательно встретить понимание, сочувствие и поддержку.
        Причина конфликта с мамой была такой мелкой и дурацкой, что мне стыдно говорить вам о ней. Добираясь к Бруно Остерманну, я успел как следует остыть и непременно повернул бы обратно к дому, если бы не заметил, что на мельнице кто-то есть. Это не могло не привлечь моего внимания, не могло не озадачить, ведь уже был настолько поздний вечер, что я опасался разбудить господина Остерманна.
        Совершенно не таясь, я вошел внутрь готовый поклониться и поздороваться с хозяином, однако меня никто не ждал и моего присутствия не обнаруживал. Я же напротив видел все, что творилось в главном помещении мельницы. Работники Остерманна, слегка покачиваясь и тупо глядя себе под ноги, стояли у жерновов, изредка оживали, чтобы смести в горку золотые монеты, выпадавшие из-под вращавшихся камней. Увиденное заставило меня спрятаться.
        Один работник за чем-то наклонился, перегнулся через жернов и тут же выпрямился, недоуменно глядя на оторванную кисть, державшуюся на тонкой, как пергамент, полоске кожи. Прежде я никогда не видел таких серьезных травм, однако представлял себе реакцию раненого совершенно иначе. Работник же просто рассматривал болтавшуюся кисть, и когда она оторвалась окончательно, перевел взгляд на нечто за жерновом и полез левой, еще неповрежденной рукой. Отчетливо раздался хруст ломаемых костей, и жернова заклинило. Второй работник даже не замечал абсурдной ситуации, происходившей в паре шагов от него.
        В помещение ворвался Остерманн и, как вихрь, подлетел к работникам. Образ доброжелательного горожанина был отброшен им за ненадобностью, и я узнал его только по одежде и голосу. Лицо Бруно Остерманна стало темным, будто у мавра, приобрело резкие черты, которые сами по себе вселяли леденящий душу ужас.
        Первому работнику он отвесил звонкий подзатыльник, второго освободил от жернова и встряхнул. А потом он излил на бедолагу поток настолько грязных ругательств, что они вызвали бы оторопь и у солдат, привыкших к крепким словечкам командиров.
        Мельник что-то произнес невнятно, и на миг мне показалось, что оба работника неживые. Мне почудилось, что это мертвецы, кожа на лицах которых походила на серую ткань, плотно обтянувшую черепа. И я на короткий отрезок времени ясно ощутил запах падали.
        Оторванные кисти безразлично пялившегося перед собой работника приросли сразу же, как только Остерманн приставил их к подобающим местам и еле слышно произнес заклинание. Уже спустя минуту оба мертвеца вернулись к сгребанию золотых монет из оживших жерновов, а я решил, что увидел достаточно, и стал спиной пробираться к двери.
        Я не забыл о мешках с мукой около ступеней и аккуратно переступил через них, даже не глядя. Так же не глядя, обошел скрипучие доски, но стоило мне повернуться, как я со всего маху врезался во что-то лбом. Это был старый ручной фонарь, который по вечерам вешали недалеко от входа. Он слетел с крючка, бухнулся на пол и загрохотал, скатываясь по ступеням.
        - Взять! - зычно взревел Бруно Остерманн.
        Мертвецы с необычайной легкостью и быстротой очутились у двери, преградив мне путь к отступлению. Впрочем, мешкал я недолго, ведь животный страх толкал меня к рискованным и опасным поступкам. Я побежал к шаткой приставной лестнице, ведущей на крышу мельницы. Мертвецы преследовали меня и почти догнали, когда я выбирался наружу. Я оттолкнул лестницу и опустил крышку люка на голову своего преследователя, уцепившегося за край крыши. Мельничные крылья крутились медленно, и я, ни секунды не раздумывая, прыгнул на лопасть, проплывавшую мимо меня.
        Издали трудно оценить истинные размеры предметов, их пропорции. Это общеизвестно. Еще труднее сделать такие выводы, стоя слишком близко к объекту наблюдения. Со мной вышло так же. Я сотни раз, задрав голову, смотрел на мельницу, стоя под ее вращавшимися крыльями, и всегда мне казалось, что спрыгнуть с них на землю ни для кого не составит труда. Оказалось, я очень сильно ошибался.
        Было холодно, ветер свистел в волосах, словно в яростную бурю, и от этого скорость воспринималась мной как запредельная, не снившаяся даже всадникам, привыкшим к быстрым скакунам. Поначалу я даже не распознал земли под собой и потерял способность ориентироваться в пространстве. Мне чудилось, что разожми я не вовремя пальцы, как взлечу, поднимусь ввысь и рухну с высоты самых высоких деревьев.
        Кому-то, наверное, будет трудно представить себе степень моего отчаяния, которое все-таки подтолкнуло меня к прыжку, но я стал свидетелем черной магии, колдовства, видел злобного колдуна и состоявших у него на службе зловещих мертвецов. Никакого иного выхода у меня не было: либо вернуться через крышу прямо в лапы Остерманна и его неживых подручных, либо рискнуть и прыгнуть. В падении меня перевернуло спиной вперед, и я крепко ударился о землю. Боль пронзила все тело, но тут же стихла. Подняться мне уже не пришлось. Теряя сознание, я заметил торопившегося ко мне мертвеца, того, которому крышкой люка напрочь снесло верхнюю часть черепа.
        Очнулся я, лежа в постели, и первым делом принял все случившееся за дурной сон. Сердце мое билось спокойно, да и дыхание, пусть и сдавленное, было в норме. Оглядевшись, я понял, что пришел в сознание в незнакомой комнате чужого дома, а позже выяснил, что практически полностью парализован. Ни ног, ни тела я не ощущал, словно от меня осталась одна только голова. Лишь моя левая рука не утратила чувствительность, хотя я и не мог ею пошевелить. Слезы потекли из моих глаз, и я долго не мог их унять.
        В общей сложности неделю я провел в комнате, беспрестанно плача и моля о помощи. Два раза в день ко мне наведывались те, кого я никак не ожидал увидеть в доме Остерманна. Приходившие кормили меня жидкими кашами, поили, а затем меняли постельное белье и обмывали мое вялое тело от скопившихся нечистот, ведь я был лишен возможности контролировать естественные потребности своего организма.
        В первый день таким помощником был наш священник. Во второй явилась вдова Закс - противная старуха, нелюбимая никем из жителей Дорвина. На третий день я перенес сильнейшее потрясение, поскольку ухаживать за мной пришла Агнес Крокер - пятнадцатилетняя девушка, в которую все мальчишки города, включая и меня, были влюблены. Никто из них в моем присутствии не проронил ни слова, не ответил на мои мольбы о помощи. Они заканчивали свои дела и нежданно ожившими немыми истуканами покидали дом Бруно Остерманна. Провожая их взглядом, я видел, что входная дверь, через которую они возвращались в мир, находится в одном-единственном шаге от моей комнаты, и слезы вновь бежали из моих глаз, ведь дверь к свободе была для меня недостижима.
        Меня, разумеется, искали. Едва заслышав во дворе кого-нибудь из горожан, я принимался кричать, срывая горло, и каждый раз поразительным образом оставался неслышным. Посетители приходили в дом Остерманна, останавливались на пороге, точно напротив комнаты, где я вопил и призывал увидеть и услышать меня. Вечером первого дня мельника навещала и моя мать. Она расспрашивала Бруно Остерманна обо мне, а тот, сочувственно качая головой и цокая языком, отвечал, что не видел меня и готов поучаствовать в поисках. Мама несколько раз отводила мокрые от слез глаза, заглядывала в комнату и не могла не заметить меня, но отчего-то не замечала, так же, как и не слышала.
        Набираясь мужества, я звал самого господина Остерманна, понимая, что если и просить у кого-то милости к себе, то именно у него. Он посетил меня по собственной воле вечером третьего дня и начал разговор так:
        - Ты, не сомневаюсь, называешь меня проклятым колдуном, некромантом и тут допускаешь первый из промахов, ведь я не кто иной, как дьявол. А ответом на вопросы, каким образом ты остаешься невидимым и неслышным для окружающих, и отчего же мать не увидела тебя и не услышала твоих криков, будет то, что я - повелитель иллюзий. Такова моя особенность. Даже этого дома в сущности нет, и от фундамента до громоотвода он лишь тень реальности, мираж, безобразно собранный из кучи камней и ломаных досок. Все приходящие ко мне попадают в иллюзию, которой я умело руковожу. Химеры творятся мною для каждого в отдельности и для всех скопом, в зависимости от необходимости, от конкретной ситуации, от того или иного человека, встретившегося со мной. Тебя никто не слышал по той причине, что в созданной иллюзии я не отвел тебе места. Вместо этой кровати наведывавшиеся ко мне видели сундук, шкаф или ночную вазу, твоя же мать увидела здесь не спальню сына, а чулан без окон, захламленный не пойми чем. Мои обманки могут быть столь тонки и сложны, что люди никогда не догадаются о них. Священник, вдова Закс и девица Крокер,
которые мыли тебя и кормили, и близко не воспринимали своих действий, полагая, что заняты по хозяйству в собственных домах. Или взять моих работников, хорошо известных в округе. Являясь высушенными временем покойниками, не способными к речи, они видятся жителям Дорвина крепкими мужчинами. Эта иллюзия так изящна, что некоторые женщины даже заглядываются на них, а ваш священник считает моих мертвецов отличными собеседниками.
        Бруно Остерманн говорил и говорил своим приятным звучным голосом, рассказывал обо всех иллюзиях, которые он создал, находясь в Дорвине, и переживал, что его тяжкий труд никем не может быть оценен по достоинству, чего ему больше всего хотелось. В этом и заключалась суть его откровенности: он жаждал похвалиться и получить награду в виде восхищения от человека, одного из немногих, кто посвящен в тайну.
        Его надежд я не оправдал, поскольку представлял перед глазами темное лицо мавра с неприятными чертами, да и не было мне никакого дела до тонкости миражей, изящества иллюзий и сложности теней реальности.
        - Верните меня к маме, пожалуйста, - взмолился я. - Обещаю никому не рассказывать об увиденном. Просто позовите людей, которые занимаются поисками, и скажите, что нашли меня в роще. Пожалуйста, я так хочу к маме.
        - Малыш, я и не намеревался ограничивать твою свободу, - страдальчески всплеснув руками, сказал Остерманн, однако в его голосе угадывалась фальшь. - Ты обязательно вернешься к матери. Даже не вздумай переживать по этому поводу. Проблема в другом. Разве я могу отпустить тебя калекой, если учесть, что в моей власти вернуть тебе былую подвижность?
        - Вы это сделаете для меня? - переспросил я, не веря своим ушам, но изо всех сил желая поверить.
        Я поймал себя на мысли, что передо мной сидит тот самый Бруно Остерманн, безобидный, улыбчивый и милый, еще недавно с упоением показывавший мне свою мельницу, восторженно отзывавшийся о Дорвине и его обитателях. Мне стоило большого труда заставить себя думать о нем, как о дьяволе.
        - Конечно, сделаю, - приторно сладко улыбнулся Остерманн. - И поверь, это самое малое из того, чем я могу помочь тебе.
        - В обмен на мою душу?
        Дьявол вопросительно вскинул бровь, в его глазах я прочел явное непонимание:
        - Зачем мне твоя душа?
        И тогда я крепко призадумался, а действительно, зачем дьяволу моя душа. Ответа в голову не приходило. Конечно, я много раз слышал едва ли не с пеленок, что, предаваясь в руки дьявола, человек лишается божьей благодати, никогда не войдет в ворота рая. Слышал и о том, что дьявол собирает души, чтобы мучить грешников в преисподней целую вечность. Однако в тот момент, лежа прикованным к кровати, такие доводы священников и россказни бабушек виделись мне несерьезными.
        Застеснявшись своих размышлений, я обиженно отвел взгляд.
        - Отдыхай, малыш, - по-доброму сказал Остерманн. - Я оставлю тебя в покое, чтобы ты самостоятельно решил, готов ли принять мою помощь, за которую я никогда и ничего от тебя не попрошу.
        
        ГЛАВА СОРОК ЧЕТВЕРТАЯ
        
        - Простите, что перебиваю, - тихо обратился к Хорсту Келлеру Николаус, когда мельник взял короткую паузу, - но вы в конечном итоге пришли к какому-нибудь выводу о том, для чего все-таки дьяволу нужны человеческие души? Просто меня очень давно занимает эта тема.
        Хорст развел руками:
        - К сожалению, нет, хотя и много думал над вопросом.
        Путники, сидевшие за столом, все, как один, покосились на Малаха Га-Мавета, а тот обескуражено посмотрел на зрителей.
        - Может быть, снизойдете до разговора? - спросил Михаэль Бреверн. - Приоткроете завесу?
        - Какую завесу? - ангел смерти нетерпеливо постучал пальцами по столу. - Вам ведь господин Келлер уже пояснил, что человек потеряет божью благодать, не попадет в рай.
        - Но зачем это? - настаивал молодой фон Граусбург. - Если для того, чтобы, завладев душой, мучить ее в кипящей смоле и, скажем, жарить языки клеветников на сковороде, то это глупо. В это верят разве что малые дети.
        - Вам так рассказывают ваши священники, - ответил Малах Га-Мавет, - и такого объяснения вполне достаточно. Еще говорят, что дьявол испытывает зависть к человеку, который более любим Всевышним, и, приобретая людские души, тем самым стремится насолить Господу.
        - Это так и есть? - поинтересовалась Эльза Келлер, готовясь услышать утвердительное "да".
        - Господь любит всех одинаково, иначе бы Он не был всеблагим и всепрощающим. И человеческий род, и всех ангелов, включая падших, он любит в равной степени. Поэтому дьяволам не за чем охотиться за душами, чтобы насолить Творцу. Среди людей мне доводилось слышать теорию о том, что падшие ангелы заполучают человеческие души, как бы соревнуясь между собой, кто завладеет большим количеством, а мучают грешников в аду исключительно с целью поразвлечься. Так вот эта версия куда ближе к правде.
        - Демоны так развлекаются? - открыл рот Пауль Рейхенштейн. - Вы серьезно?
        - Разумеется, не серьезно, - на этот раз деловито сказал Малах Га-Мавет. - Ангелам, падшим и тем, кто не предал Господа, открыта вся Вселенная. Так неужели вы думаете, будто мы не в состоянии отыскать для себя развлечений вне людского мира и обязательно должны кого-то мучить? Настоящий ответ упирается в столь высокие материи мироздания, что человечеству потребуются века, чтобы докопаться до истины, понять и принять ее как должное. Я вовсе не хочу обидеть вас, но с учетом уровня вашей философии и логики, свойственной людям, мой ответ действительно останется для вас непостижимым. Так что вам будет проще согласиться с услышанным в детстве от родителей, а еще лучше довериться словам отцов Церкви и не ломать голову над пустяковыми вещами.
        В трактирном зале повисла тишина, нарушавшаяся потрескиванием фитилей сильно оплывших свечек.
        Первым оживился Николаус и с долей самоиронии спросил:
        - И что, в аду не варят в котлах и не тычут в ошпаренные бока вилами?
        Ангел смерти поддержал его настрой, ответив:
        - Знаете, ни разу не приходилось видеть в аду подобных картин.
        - Тогда что же там? - грустно осведомился Виллем, будто бы нацеливался попасть именно туда и смирился с участью.
        - Я мог бы рассказать, хотя понять это вам будет все так же сложно, да и рассказ займет слишком много времени, которого у вас нет. Ограничусь только утверждением, что людские представления о смерти, о Высшем суде, о рае и аде часто неверны с самого начала. Однако не отчаивайтесь, ведь с естественным ходом дней каждый человек рано или поздно отыщет истину. Не думайте об этом сейчас. Давайте-ка дослушаем Хорста.
        Слово перешло к мельнику, и он вернулся к своей истории:
        - Все последующие дни, остававшиеся мне в доме Остерманна, связались в одну не прекращавшуюся ни на миг иллюзию, в которой по воле дьявола грезились варианты моего будущего. Первым был мир, где я практически все время жил в ошеломляюще красивом доме, в глубине леса недалеко от тихой неглубокой реки, полной рыбы. Стены моего жилища были ярко-синими, крыша - красной на грани с оранжевым. Окна его были разными по величине, и на втором этаже комнат находилось втрое больше, чем на первом. Посмотришь на дом, и возникнет резонный вопрос, как он не падает, не обрушивается, будучи настолько скособоченным?
        Я окружил себя игрушками и всевозможными предметами для развлечений, ходил на рыбалку, бегал по лесу. Зима и слякотная осень обошли этот мир стороной, его безопасность была безусловной, и все потому, что он находился целиком в моем воображении, полностью ему подчинялся. Я решал, чему быть в этой сказке, а чему нет. Однако в мире сна были и ограничения. Так я не мог создать себе друзей, не мог провести туда свою маму или любого другого человека. Я пытался создать иллюзию людей, но ничего не получалось, поскольку каждый раз выходили копии меня самого, стиравшиеся мной без всякой жалости. Только то могло появиться внутри иллюзии, что не составляло для меня никакой загадки, укладывалось в мое восприятие и отвечало моим представлениям. Например, как ни старался, я не смог сотворить увлекательную книгу с потрясающими иллюстрациями, ведь для этого мне обязательно следовало увидеть ее и прочесть в реальности.
        Чем дольше я находился в этом воображении, тем больше ненавидел созданный собой мир, все чаще замечая его отличия от живого.
        Рыба из реки и ягоды из леса не насыщали тело, чистая и холодная вода из ручья у дома не утоляла жажду. Для того чтобы питаться, мне приходилось два-три раза в сутки возвращаться в действительность, где я лежал на скомканной постели обездвиженным и бессильным существом, и матушка ухаживала за мной, участливо расспрашивая, как я провел время в своей иллюзии. Делясь с ней впечатлениями, по большей части выдуманными, я по-разному бодрился, но внутри меня либо душила отчаянная боль, либо томило уныние, вместе с которым появлялось ощущение, что мама чувствует мои страдания, переживая их даже сильнее меня.
        Я видел, как она быстро состарилась, замкнулась вокруг меня, порвав все связи с родными и близкими. У нас перестали появляться гости, и понемногу моя ненавистная иллюзия в лесу у тихой речки перестала чем-то существенно отличаться от реальности. Однажды я понял, что когда матушка умрет, тогда и та незначительная разница между миром реальным и призрачным, что еще оставалась, исчезнет окончательно, и я стану молить кого угодно, чтобы мое одиночество, мои мучения наконец-то прекратились.
        Вторым вариантом будущего оказался мир, где в моем теле, высушенном наподобие святых мощей, едва теплилась жизнь. Ее огонька было достаточно только для того, чтобы поддерживать созданный в границах Дорвина мираж. Благодаря иллюзии для всех я был Хорстом Келлером, выросшим в высокого и красивого молодого мужчину, активным и деятельным, но по какой-то причине не покидавшим родной город. Все оттого, что на самом деле Хорст Келлер живым трупом лежал в потаенной комнатке родительского дома, обложенный солью и спеленатый хорошо выдубленными кожами - это предотвращало разложение, а также посягательства мышей и крыс, успевших ранее отгрызть мне мочку левого уха и кончик носа. Вид этого был так неприятен, что я стер его из восприятия собственной матери, едва овладев искусством воздействовать на разум людей.
        Во мне был открыт талант творить химеры для окружающих, порождать фантомы и навязывать ложные представления, которые люди легко принимали за свое давнее и глубоко личное мнение. И все так же я был привязан к телу, потому что мое воздействие ограничивалось им.
        Я мог придавать камням вид золотых самородков, однако в этом не было смысла, ведь стоило их вывезти за пределы Дорвина, как иллюзия рассеивалась, и золото оборачивалось в серые камни. Я мог превращать обыденные блюда в изысканные яства, и мои гости полагали бы подгоревшее жаркое каким-то деликатесом, о котором знали по далеким слухам, но горелое мясо вызывало у моих знакомых проблемы с животами. Я мог бы выбрать себе в жены самую прекрасную из женщин, искажением реального задурив голову всем и каждому, однако вряд ли из меня, не обладающего плотью, получился бы стоящий супруг. И хуже всего было то, что я сам являлся иллюзией, фантомом, прекрасно понимающим свою неспособность создать что-то собственными руками, обычным человеком жить в материальном мире с его поражениями и победами.
        Направляясь по делам, поднимая в веселой компании кружку пива и целуя маму, я вспоминал, что в этот самый момент настоящий Хорст Келлер лежит в холодной комнатке, ставшей ему гробом, и весь Дорвин для него - опостылевший склеп. Все чаще мне казалось, что действительность - сон, и он завершится очень скоро, стоит допустить до моего тела губительный влажный воздух и мышей с крысами. То и дело я ловил себя на мысли, что когда-нибудь не стану запирать потаенную комнату, устало сяду перед домом в кресле и буду ожидать, когда реальность, как ей и положено, поглотит обман, без остатка разрушив воздушные замки и меня вместе с ними.
        Моим проводником в третьем мире стал сам Бруно Остерманн, показывая таким образом, что этот вариант сложнее, и именно его он мне рекомендует. Эта иллюзия отличалась от предыдущей моим реальным существованием, где темная магия смогла вернуть мне возможность в облике уродливого хромого горбуна ходить на своих ногах. Там я создал для себя образ молодого человека без малейшего изъяна. Там я жил в красивом особняке, за строительство которого заплатил немалые деньги, и деньги эти были самыми что ни на есть настоящими, потому что дьявол обучил меня не просто создавать иллюзии, но и встраивать их в материю реальности.
        Как-то дом показался мне достойным хорошей веранды с высокими окнами, и я свалил кучу камней у западной стены. Мне было достаточно пожелать, чтобы они сложились, соединились между собой, образовав пристройку. Во всем этом самым непростым было повлиять на сознание моей матери, убеждая ее, что строительство велось месяц и вот наконец закончилось.
        Драгоценности, еду и питье, да все, что угодно, я мог уверенно творить из мусора и грязи, не опасаясь, что они когда-нибудь рассыпятся пожухлой листвой, деревянной трухой или разольются протухшей водой. Материя по моему желанию изменялась, чтобы уже никогда не принять прежнюю форму.
        И при таком могуществе я оказался не в состоянии изменить собственное ущербное тело. Для этого мне требовалось очень много сил, которых нельзя ни накопить, ни взять в долг. Разве что я мог за неприемлемую цену купить эти силы у дьявола, научившего меня вводить в наш мир тени реального, миражи и обманки.
        Мои глаза со временем отчего-то сделались черными от центра зрачка до края радужки и острой резью реагировали на яркий свет. Вместе с этим я видел, как изменяюсь внутренне, готовясь однажды призвать к себе Бруно Остерманна и обратиться к нему с просьбой дать мне добротное тело.
        - Вы действительно ничего не потребуете взамен? - спросил я дьявола, вернувшись из его иллюзии на шестой день.
        - Абсолютно ничего, - кивнул он. - Если пожелаешь, то впредь ты меня никогда не увидишь.
        Любой из предложенных вариантов решал мои проблемы, был для меня ценнейшим подарком, нужно было лишь определиться с предпочтением. Но меня неотступно терзали сложные размышления, препятствовавшие выбору. Я не намеревался слепо доверяться нечистой силе, которая, не требуя никакой платы, так или иначе все равно возьмет свое. Дело осложнялось тем, что периодически я переставал воспринимать дьявола как дьявола, он становился для меня спасителем в облике человека, мельника с человеческим же именем Бруно Остерманн.
        Кроме того я с беспокойством и настороженностью задумывался, к чему меня может привести способность управлять людьми и творить иллюзии, которые превращаются во вполне материальные предметы? Ведь если разобраться, то я обманывал рабочих, расплачиваясь за строительство особняка золотыми монетами, которые на самом деле были ничего не стоящей речной галькой. Даже близких людей я обманывал и вводил в заблуждение, навязывая им свои мысли, внушая чуждые им идеи и образы. Обретя могущество и великую силу, смогу ли я остановиться на краю между дозволенным и недозволенным?
        - Пусть я останусь убогим калекой, пусть ослабею окончательно и умру, но я не приму подарка от дьявола, - в конце концов ответил я.
        - Как знаешь, - вроде бы равнодушно сказал Остерманн. - Посмотри на это.
        Передо мной открылось последнее видение, в котором я лежал в покосившейся кровати на провонявшей и грязной постели. В маленькой комнатке одиноких нищих царили затхлость и смрад. Моя мама - ветхая старуха с трясущимися руками - шаркала ко мне с тарелкой вареных овощей, не переставая ругать кого-то из соседей. Ее взгляд был потухшим, как у отчаявшегося безумца, искривленными пальцами с узловатыми суставами она черпала варево и запихивала мне в рот, а когда я откашливался, больно хлестала меня по щекам и выговаривала все свои обиды скрипучим голосом злобной ведьмы. Потом мама покидала комнату. Я глядел в черный от копоти потолок, умывался горячими слезами и жалобно просил Бруно Остерманна вернуться ко мне и вновь предложить сделку. Конечно, он отказывался приходить, и я ревел еще сильнее, желая убить себя, но не имея такой возможности.
        - Пусть так, - проглотив комок в горле, сказал я.
        - Как хочешь, - угрожающе заметил дьявол и после паузы засмеялся. - Однажды ты все-таки попадешь в мои заботливые лапы.
        Он исчез, а я с удивлением обнаружил, что мои глаза закрыты. Распахнув веки, я обнаружил себя лежащим в траве рядом с мельницей, и на востоке показывались первые лучи солнца. Послышались быстрые шаги, и меня кто-то рывком поднял на ноги.
        - Хорст! - рыкнул на меня городской священник. - Я никогда не наказывал детей розгами, но, видит Господь, ты этого заслужил! Твоя мать искала тебя всю ночь. Где ты был, маленький негодник?
        Всего-навсего ночь. Не неделю. Виновато опустив взгляд, я стоял, переминаясь с ноги на ногу, но не от замешательства и выражения чувства вины, а потому что мог ходить. Разве что спина чуть-чуть побаливала, да ломило плечи.
        
        ГЛАВА СОРОК ПЯТАЯ
        
        - Произошедшее со мной вскоре стерлось из памяти и вернулось лишь сейчас, на дьявольском перекрестке, - принялся пояснять Хорст. - Мужчины, нашедшие меня утром, прибежали потому, что услышали, как разрушился дом Бруно Остерманна, с грохотом завалившись вовнутрь. От него остались только камни и поломанные доски, под которыми обнаружили раздавленные тела двух работников. Мельника не отыскали и пришли к выводу, что он был слишком глубоко погребен под завалом либо размозжен и размят на куски.
        - Черные-черные глаза, - задумчиво произнес Малах Га-Мавет, зачем-то глядя на Эльзу Келлер. - От центра зрачка до края радужной оболочки.
        - Вы о том, каким бы стал Хорст? - спросил Виллем.
        - Да. Материализуя иллюзии, он должен был давать выход магической силе через глаза, и в дальнейшем они приобрели бы именно такой вид.
        - А что за горб? - осведомился Николаус. - Каким образом в видении Хорст наблюдал себя горбатым и хромым, хотя в действительности даже не повредил спину?
        - Так было задумано дьяволом, - вставил Михаэль Бреверн. - Он вовсе не желал излечивать нашего бедного друга, напротив, он бы ухудшил его состояние с тем, чтобы иметь возможность в дальнейшем предложить сделку: душа взамен на способность ходить и иметь достойный облик. Хорст поступил совершенно правильно, что не поддался на уловки дьявола.
        Малах Га-Мавет с уважением взглянул на купца и кивнул. Затем он поочередно посмотрел на Эльзу и Пауля и спросил: - Кто из вас будет следующим рассказчиком? И не тяните, пожалуйста. Это в ваших же интересах, поскольку времени на воспоминания уже очень мало, а на какие-либо ремарки так и вообще нет.
        Эльза предупредительно поняла руки ладонями вперед:
        - Боюсь, мне нечем поделиться со всеми, ведь я никогда не встречалась ни с дьяволом, ни с человеком, который на поверку оказался бы исчадием ада.
        - Ну-у, - протянул ангел смерти, на этот раз бросив взгляд на женщину с хитрым прищуром, - с этим нам еще предстоит разобраться. Тогда пусть господин нотариус не откладывает и поскорее приступает к своей истории.
        - Хорошо, - ответил Пауль Рейхенштейн. - Не стану повторяться со своей скучной биографией и ограничусь скупым пересказом приключившегося со мной в девятнадцатилетнем возрасте. И да, мой случай, как и у Михаэля, не стирался из памяти, потому что я только теперь получил возможность сопоставить все факты, позволяющие утверждать, что имел дело именно с дьяволом. Как и Михаэлю, мне бы не хотелось раскрывать подлинные имена участников тех событий и название местности.
        Итак, в девятнадцать лет я приступил к службе в аббатстве Адденбах в должности помощника церковного нотариуса. Во владения нашего епископства входила громаднейшая и малозаселенная территория, включавшая в себя ряд островов в Северном море, граничивших с землями датчан и шведов, а потому имевших большое значение для Империи. На одном из островов - я буду называть его Швенценом - располагался древнейший на германском севере монастырь. Про его настоятеля шутили, что он стар, как мир, и, должно быть, лично видел сотворения Адама, нашего праотца.
        Никогда Швенцен не огорчал епископство дурными вестями, но в одночасье все перевернулось с ног на голову, когда с острова сбежал монах по имени Томас и просто чудом смог добраться до епископа. Он поведал, что настоятель Мартин со своими приближенными творит в монастыре невероятные ужасы: кельи братьев на первом этаже он превратил в одиночные камеры, а подвал - в обширную пыточную. Все это сделано якобы для того, чтобы разоблачить демонов, скрывавшихся среди монахов. Церковь собрала особую комиссию, уполномоченную провести самое тщательное расследование инцидента, которая по дороге в Швенцен остановилась в Адденбахе.
        Сана я никогда не имел. В то время начался первый виток внутренней реформы должностей, и церковных нотариусов стали по большому счету воспринимать как светских лиц, выполняющих для Церкви функции строго определенного характера. Как-то поутру я явился по службе в аббатство и был тут же приглашен к членам комиссии. Мне пояснили, что один из писарей, направлявшийся в Швенцен вместе со всеми, простудился, и ему будет лучше остаться в Адденбахе до выздоровления. Меня попросили заменить его в расследовании, и просьба эта была мягкой, нисколько не похожей на приказ. Я согласился без длительных раздумываний, и сделал это скорее потому, что мне предоставлялся шанс увидеть новых людей, посетить иные места и стать свидетелем занимательных событий. Не стану скрывать, тогда мне чудилось, что ничего более увлекательного в моей жизни никогда не случится. Ох, лучше бы и не случалось.
        Мне хотелось, чтобы приключения начались немедленно, едва мы покинем Адденбах, но ничего подобного. Я абсолютно никого не знал из членов церковной комиссии, а знакомиться со мной чуть ближе никто не намеревался. Все вели себя крайне чопорно, подчеркнуто серьезно и даже между собой перебрасывались короткими фразами, которые и общением-то назвать затруднительно. А я изнемогал от нетерпения, желая поскорее во всех подробностях узнать, что такого ужасного стряслось на острове.
        Пообщаться мне довелось лишь с Томасом, которого не собирались брать в монастырь Швенцена, однако он настоял, пояснив, что остальным монахам будет важно увидеть его целым и невредимым, и это развяжет им языки лучше всяких внушений и назиданий.
        Возраст брата Томаса приближался к пятидесяти годам, его голова блестела огромной лысиной, но блеклые слезливые глаза, казалось, принадлежали унылому мальчишке, каждый день получающему тумаки и привыкшему с малых лет сносить оскорбления. С ним было нелегко разговаривать, я бы даже сказал, утомительно. Причинами тому явились его врожденная неуверенность и иррациональный страх перед людьми, которые обеспечивали ему защиту.
        Томас посвятил монастырю большую часть своей жизни, найдя там покой, которого не имел в детстве и юности. Сильнее, чем он, обитель в Швенцене и уединенную монашескую жизнь любил только настоятель, отец Мартин. О нем Томас отзывался как о прекрасном благовоспитанном человеке, добром и внимательном, сделавшем много хорошего для братии и до недавних пор служившем образцом для всеобщего подражания. Невозможно представить никого лучше отца Мартина, утверждал Томас и сразу же грустнел, добавляя, что пару лет назад все изменилось коренным образом. Словно крепкую опору выбили из-под ног монастырской братии, и жизнь стала напоминать ночной кошмар, невнятный и непрекращающийся.
        На острове с начала весны до первых чисел лета жили рыбаки с материка. Когда косяки рыбы уходили от наших берегов, то и рыбаки снимались с места и отправлялись туда, где их сети ожидали отличного улова. Так было заведено с очень давних времен, и всегда перед отбытием рыбаки говорили монахам прощальные слова, просили от настоятеля доброго напутствия. Но в тот год они пропали. Вот только вчера от стен монастыря виднелся дым костров около их простеньких лачуг, вчера еще ветер доносил с берега крики мужчин, а сегодня от рыбаков не осталось и следа, будто и не приплывали они три недели назад на Швенцен.
        Монахи удивились, но готовы были забыть об этом, понимая, что по большому счету для рыбаков важнее зов моря, чем какая-то монастырская братия, живущая молитвами и одиночеством. Однако во время отлива кто-то смог разглядеть на отмели у берегов острова две рыбацкие лодки, одна из которых была перевернута и имела крупные пробоины у самого киля. Никто не понимал, что произошло, и тем ли рыбакам принадлежали разбитые лодки, так что братии оставалось лишь отслужить службу.
        Сразу после этого непонятные вещи стали происходить и в монастыре. Без видимых причин настоятель приблизил к себе некоторых монахов, примечательных разве что своей силой, и отдалил тех, кому доверял раньше. Вскоре всех просто потрясло известие о предательстве со стороны брата Ханса. Якобы кто-то видел его разговорившим ночью с невидимым собеседником. Якобы, будучи схваченным, он без препирательств легко признался в сговоре с дьяволом, приносившим ему дорогие мясные блюда в обмен на мелкие пакости, которые Ханс устраивал на кухне и в кладовой, портя и переводя продукты.
        Надкушенный кусок колбасы был продемонстрирован как доказательство получения платы от темных сил, а подгнившее зерно и подмокшая мука выдавались за подтверждение совершенных братом Хансом гадостей. Тогда преданность отцу Мартину была еще сильна, ему беззаветно доверяли, потому-то монахи и не усомнились в проведенном настоятелем дознании. Их совсем ничего не смущало.
        После Ханса схватили Ральфа, потом Алоиза и Якоба, чуть позже Йозефа и Габриэля. Их всех обвинили в сношениях с дьяволом, приходившим к ним в ночной тьме и предлагавшим недозволенное правилами монастыря и Церкви: то еду и крепкое питье, то свидания с женщинами, то способность общаться с мертвыми, то еще что-то, от чего братия сознательно отказывалась долгие годы. Вальтер, к примеру, как-то за общим завтраком признался, что видел чудесный сон, в котором он беседовал со своей умершей матерью. Этого оказалось достаточно, чтобы настоятель назвал брата Вальтера послушником дьявола, намеренно призвавшим нечистого.
        Не на шутку монахи встревожились, когда Ханс и Вальтер умерли в своих кельях запертыми снаружи, когда их похоронили то ли ранним утром, то ли поздним вечером, чтобы избежать посторонних глаз.
        Подручные отца Мартина подозревали всех и каждого, полагая, что одни монахи уже связали свои души с дьяволом, а другие вынашивают коварные планы, как бы это сделать в будущем. Со временем братия разделилась на тех, кто по-прежнему верил настоятелю, твердо и слепо, и на тех, кто приспосабливался к условиям обитания. Последние считали отца Мартина спятившим, но ради собственной безопасности подсматривали, подслушивали и доносили. Кто-то вынашивал планы бегства с острова, и их хватали незамедлительно.
        - Как же уцелели вы? - спросил я Томаса.
        Он не ответил, отвел взгляд и разрыдался. Уверен, ему уже задавали этот вопрос и получили ответ, но меня перестал интересовать выбор брата Томаса.
        Все новые монахи попадали в одиночные камеры, все новых послушников дьявола изобличали и подвергали изощренным пыткам, чтобы вырвать признание. Однажды Томас нашел на берегу добротную бочку, не разбитую волнами, и спрятал ее. Вторую бочку он выкрал из кладовой и, соединив парой досок с первой, сделал нехитрый плот, на котором нужно было обязательно привязываться, чтобы не свалиться в воду. Трусость перед холодным морем еще долго сковывали Томаса. Он отважился рискнуть, когда монахи стали попадать в пыточные за косой взгляд и безобидное, но слишком громкое слово, когда кого-то из них раз в неделю приходилось хоронить. В ночном море он беспрерывно молился, и Господь явил милость, спас, вынеся его к торговому суденышку.
        За разговорами с Томасом время текло почти незаметно. Высаживаясь на берег Швенцена, никто из членов комиссии и охраны не ожидал сразу же столкнуться с настоятелем. Перед нами предстал изможденный старик, похожий на восставшего из мертвых, и грязный, словно вылезший из могилы, затопленной дождями. Столь старых людей мне никогда не приходилось видеть. Этой еле передвигавшей ноги развалине по виду было никак не меньше сотни лет.
        Возможно он заметил наш корабль и вышел встречать. Ветер дул со стороны монастыря, из-за спины отца Мартина, и все без исключения прибывшие почувствовали запах разложения.
        Глаза настоятеля, в которых горел желтый блеск всех известных человечеству хворей, округлились, стоило отцу Мартину увидеть ковылявшего по песку Томаса. Захрипев, старик собирался поднять руку, чтобы указать на что-то, и упал замертво.
        Даже не в тот день мне стало известно, что дряхлому настоятелю на момент смерти было всего семьдесят.
        
        ГЛАВА СОРОК ШЕСТАЯ
        
        - Ни один замок в монастыре не был заперт, все засовы отодвинуты, крючки подняты, двери и окна распахнуты настежь, - продолжал свой рассказ Пауль Рейхенштейн. - Такой святая обитель простояла не один день, на что указывал помет птиц, попадавшийся на полу, на скудной мебели и в самых неожиданных местах. Ветер гулял по строениям и помещениям, однако не прогонял непередаваемо тяжелый смрад, царивший в монастыре повсюду. Его никто не спутал бы с вонью немытых тел, старья, нечистот или испорченных продуктов. Природа зловония была всем очевидна - трупы. Множество покойников.
        Долго искать источник смрада не пришлось. Умершие находились в трапезной за двумя длинными столами. Монахов отравили во время обеда, и некоторое даже не успели дожевать пропитанную ядом пищу. На лицах мертвых отпечаталось замешательство, словно перед смертью они спрашивали сами себя: как же так? Десяток трупов нашли в незапертых кельях, а двоих монахов - в пыточной.
        Я слышал об инквизиции, методах и инструментах, к которым ее служители прибегали и прибегают до сих пор, но представить не мог, что нечто подобное шагнет на наши земли, приживется в нашем епископстве. Конечно, орудия истязаний были примитивными, изготовленными без всякого мастерства. Впрочем, так ли важно несчастным, которых мучают испанскими сапогами или на дыбах, качество изготовления инструмента пытки?
        В общей сложности удалось обнаружить без малого сотню тел и сорок могил разной давности, при чем брат Томас уверял, что это далеко не все захоронения, потому как многих монахов хоронили тайком, стараясь не оставить никаких следов.
        Проведя короткое разбирательство, зафиксировав инцидент и составив необходимое количество актов, комиссия пришла к однозначному выводу: отец Мартин сошел с ума и вследствие обострившейся болезненной подозрительности замучил множество ни в чем не повинных людей, а побег Томаса, возможно, вызвал у него приступ ярости, при котором он решил расправиться с остальными монахами.
        Легко и просто расставив точки над "i", члены комиссии засобирались на материк, потому что никто не горел желанием задерживаться на острове, в одночасье превращенном в могильник. Все предполагали переночевать на корабле, как делали два дня до этого, однако разыгравшаяся буря спутала карты и вынудила нас остаться на берегу, благо к тому моменту трупы были захоронены, и непереносимый запах развеялся.
        Мне досталась келья рядом с библиотекой. За день я вымотался и мечтал поскорее погрузиться в сон, не задумываться над тем, кому принадлежала эта жалкая комнатка прежде, какие жуткие размышления и откровения помнят ее стены. Вытянуться на короткой кровати было невозможно, и я кое-как умостился, согнув колени и высоко поджав ноги. Едва укрывшись одеялом, я погрузился в дремоту, но окончательно заснуть мне так и не удалось, потому что из угла у двери кто-то заговорил со мной.
        Келья была настолько маленькой, что, лежа на краю постели, я мог запросто коснуться рукой противоположной стены, а если бы вытянул ноги, то носочком дотянулся бы до позднего визитера. Но паника захватила меня, и я не мог ни шелохнуться, ни тем более вступить в разговор. Человек и не думал таиться, потому что явно желал быть услышанным. Говорил он громко, самоуверенно сверх всякой меры и ничего не страшась, а бояться ему стоило, ведь он рассказывал мне подлинную историю жизни отца Мартина - исток того кошмара, что случился на Швенцене. И эта история не понравилась бы никому из участников церковного расследования.
        - Отец Мартин был еще совсем мальчишкой, - начал свою повесть таинственный незнакомец, - когда в его городе, на центральной площади казнили колдуна. Этот человек был хорошо известен горожанам, у всех имелись о нем исключительно положительные отзывы, так что никто не подозревал в нем последователя темных учений. Перед лицом вечности, испытывая на костре заключительные земные муки, колдун сохранял удивительное спокойствие. Пламя лизало его ноги, а он удрученно рассматривал толпу. Огонь добрался до груди, волосы на голове вспыхнули и сгорели без остатка. И этому колдун не уделил никакого внимания. Он набрал в грудь обжигающе горячего воздуха и прокричал, чтобы наверняка быть услышанным всеми: "Несчастные глупцы, плачьте и умывайтесь слезами, посыпьте головы моим пеплом, ибо вы не понимаете, что творите! Мои книги, брошенные вами в основание костра, есть труды сотен лекарей, врачевателей древности, мыслителей и философов, превзошедших всех нынешних вместе взятых. Сегодня вы сожгли надежды на собственное благоденствие, отказались от счастья. Так что запомните этот момент и скорбите о нем впредь
беспрерывно. Еще недавно я пугался огня, сейчас же рад в его пламени покидать мир безграмотной черни. Каждый из вас, кого постигнет болезнь, каждый, кто в невероятных муках будет покидать этот свет, пусть вспомнит мои слова. Пусть вспомнит, что от его доносов или с его молчаливого одобрения погибли великие знания, способные подарить всему человечеству излечение от тяжких болезней, дававшие каждому шанс отсрочить смерть. Знайте, глупцы, что я горюю по векам, прожитым мной не в свое удовольствие, не ради личной выгоды, а в неутомимых попытках помочь вам. Ваши тупые святоши обвинили меня в ереси и колдовстве, в участии в сатанинских ритуалах, поклонении Люциферу. Терзавшие меня так и не вырвали из моих уст угодного им признания и не стали очевидцами истины. Мое настоящее имя Гай Корнелий Лентул, и я появился на свет в старом Риме за полтора столетия до рождения нашего Спасителя. Многие годы я искал секрет долголетия и оздоровления и нашел его в сложных изысканиях, проделав колоссальную работу, пройдя нелегкий путь проб и ошибок. Семнадцать веков, наполненных знаниями, сгорают перед вами. Ликуйте,
проклятые, ликуйте сегодня, ведь завтра вам предстоит выплакать глаза от горя".
        В голосе колдуна звучала неподдельная тоска и в то же время чудились торжествующие нотки. Он умолк, жаркий огонь поглотил его. Когда сгоревшее тело вынимали из остатков кострища, кому-то показалось, что колдун поднял руку вверх, указывая на небо и шепча в адрес горожан неприятное.
        Лица ночного гостя, все еще таившегося в углу у двери, мне различить не удавалось, однако, могу поклясться, он широко улыбался, в продолжение рассказа поведав мне о гибели практически всех горожан в течение полугода после казни Гая Корнелия Лентула. Родной город отца Мартина был осажден неприятелем. Кто-то из жителей умер от голода, кого-то унес мор, третьи стали жертвами своих же соседей, от безысходности превратившихся в кровожадных разбойников. И только в память мальчика по имени Мартин врезались слова, произнесенные колдуном на казни. Как знать, может быть, именно они придали ему сил, чтобы выжить, уцелеть во что бы то ни стало.
        - Поиски кусочков, обрывков знаний, сохранившихся после смерти колдуна, стали смыслом его существования, - говорил из угла кельи незнакомец. - Немногие труды древности спаслись от излишне ретивых защитников веры, да и те сохранились в виде списков-копий или простых упоминаний. Настойчивый отец Мартин знал, где следует искать первым делом. И вот когда большинство необходимых фолиантов было им собрано и изучено, он отправился на остров Швенцен, где в монастырской библиотеке сохранились два последних необходимых ему свитка.
        Двенадцать лет понадобилось простому монаху Мартину, чтобы получить доступ к секретной части книжного хранилища, для чего пришлось стать настоятелем монастыря, и в этой глуши строя козни, плетя интриги и идя по головам. Все книги, сочинения, манускрипты, свитки и фолианты лежали перед ним, и, погружаясь в их содержание, отец Мартин ликовал. Радость его была непродолжительной, поскольку вскоре он понял, что без дневников и записей старого римлянина, самого Гая Корнелия Лентула не сможет собрать разрозненные сведения воедино.
        Какой бы неразрешимой не виделась задача, сколь бы глубоким не было огорчение, отец Мартин не сдался, не опустил рук. Пусть римлянин, проживший семнадцать веков, все это немыслимо долгое время шел к разгадке, но ведь он еще раньше докопался до возможности продлевать жизнь, излечиваться от опасных недугов. Десятилетия потратил настоятель, чтобы хоть немного приблизиться к знаниям своего разочаровавшегося предшественника. Отцу Мартину было пятьдесят, когда секрет, как он считал, был им полностью разгадан.
        В организме каждого человека присутствует субстанция, обладающая свойствами жизненной силы, жизненной энергии. Присутствует незримо и явно не ощутимо. У одних нехватка ее начинается еще до рождения, в утробе матери, а иные и в старости горазды на отважные и сумасбродные подвиги, лишь бы израсходовать избыток энергии. Силу эту возможно передавать от человека к человеку, тем самым излечивая последнего и продлевая его дни. С превеликим трудом отцу Мартину удалось выяснить, каким образом следует обнаруживать жизненную энергию в доноре, как собрать ее и передать нуждающемуся. Неизвестно, каким способом пользовался Гай Корнелий Лентул, так что, вероятно, безумный настоятель монастыря открыл собственный.
        Страх, боль, отчаяние и унижения оказались лучшими средствами для выявления жизненной силы, а любое достаточно острое оружие превосходным инструментом для ее извлечения и сбора. Первый эксперимент был проведен с рыбаками и вышел неловким, едва ли не провальным. Те мало испугались, а напротив, попытались активно защищаться, и собрать энергию получилось только с тех, кто умер в мучениях. Тогда же отец Мартин и сообразил, что страх и пытки служат гораздо лучше, чем мгновенная смерть.
        Но что-то постоянно выходило не так, как задумывалось настоятелем. Он и его приспешники после приема чужой жизненной энергии заметили, что им перестали докучать ломота, подагра, одышка, простуды и прочее, что они стали выглядеть бодрее и свежее, однако с каждым днем требовались все большие порции. Стоило пропустить прием, как состояние здоровья резко ухудшалось. И уже нельзя было останавливаться на достигнутом. Они попались в ловушку, из которой не видели выхода, кроме как истязать все большее число монахов.
        Неудержимое беспутство продолжалось и продолжалось. Только побег брата Томаса, посвященного в тайну отца Мартина, изменил положение вещей.
        Теперь никто не скажет со всей определенностью, на что рассчитывал настоятель. Видимо, он решил, что, добравшись до людей, Томас выдаст его с головой, и расправился с опасными свидетелями его грехопадения, надеясь вывернуться из ситуации. Его запасов жизненной силы не хватило, чтобы дождаться нашего прибытия. Он умер, и ты все видел своими глазами.
        После сказанного незнакомец наконец-то зашевелился в углу, кремень стукнул о кресало. Слабый огонек заплясал на дне плошки с маслом, и его света мне было достаточно, чтобы различить в ночном госте самого брата Томаса. Все еще переживая из-за неожиданного посещения и рассказа, я спросил дрожащим голосом:
        - Брат Томас, для чего ты поведал мне эту страшную историю?
        - Никому, кроме тебя, не могу раскрыть ее, - ответил монах, как-то невероятно быстро преобразившийся в коренастого, рассудительного мужчину, выглядевшего гораздо младше своих лет. Ни тени от неуверенности и прежнего страха не было на его лице. - Если правда станет известна кому-то из членов комиссии, они уничтожат все, что собрал и восстановил отец Мартин, все древние труды, несущие человечеству освобождение и истинное спасение. Ты нужен мне со своей молодостью, со своим пытливым умом. Вместе мы бы смогли обойти ошибку отца Мартина. Один я не справлюсь.
        - Так чего именно ты хочешь от меня?
        - Я спрятал книги и записи. Следуй за мной. В библиотеке я все покажу тебе и объясню.
        Совершенно уверенный в том, что заинтересовал меня донельзя, Томас покинул комнатку, и было слышно, как он тихо позвякивает ключами, отпирая дверь в библиотеку. Я вскочил с постели и засобирался, благо уже был одет, как почувствовал холод, исходивший от стен, от пола. Казалось, что не просто резко изменилась погода, а перепутались времена года, и за летом сразу пришла злая зима.
        Накинув одеяло на плечи, я вышел в темный коридор, освещавшийся всего-то двумя факелами. Дверь в библиотеку была приоткрыта, но я не успел войти, потому что кто-то ухватил меня за запястье левой руки и развернул к себе.
        Признаться, тогда я думал, что если и выживу, если мое отчаянно колотившееся сердце не разорвется от нахлынувшей жути, то к утру стану совершенно седым. Передо мной ссутулился старик Мартин, вернее, его призрак.
        - Не верь, - прошипел он, как бы задыхаясь, будто его грудь придавило камнем. - Не верь Томасу. Умоляю тебя, мальчик. Не поддавайся на его уговоры и обещания. Он - обманщик. И вся кровь, пролившаяся в монастыре, только на нем.
        - Он рассказал мне все, - зашептал я, осторожно высвобождая руку из цепких ледяных пальцев.
        - Правда. Это правда, - низко склонил голову призрак. - Но к ней примешана порция отборнейшей лжи. Я грешен и понесу достойное наказание, однако чужих прегрешений я на себя брать не желаю. Ты видишь в Томасе доброхота и страдальца, однако это именно он научил меня, как добывать из людей их жизненные силы. Он придумал мучить и убивать. Это он перебил рыбаков, нарочно оставив разбитые лодки там, где их легко заметили. Так Томас начал сеять семена страха среди братии. И это именно Томас оборудовал пыточную камеру. Когда же мы поняли, что всех монахов не подчинить нашей воле, а энергии требует все больше и больше, именно Томас предложил перебраться на материк и уже там устроить кровавое пиршество, не зная недостатка в жертвах. Мы спорили с ним, пытаясь переубедить, ведь все-таки не до такой степени очерствели в стремлении продлить никчемные жизни. Испугавшись, что он сам займет место в камере пыток, Томас сбежал, а вернулся лишь за тем, чтобы заполучить мои записи и нового помощника.
        В моей бедной голове, буквально раскалывавшейся от обилия информации, все перемешалось, и я не знал, кому можно довериться, а чьи слова следует отбросить, как пустые и ничего не стоящие. Наконец наилучшим выходом я признал тот, что обязывал меня самому все изучить и во всем разобраться с максимальной непредвзятостью.
        Тишину нарушил нетерпеливый зов монаха и шорох перебираемых им бумаг, спрятанных в некоем тайнике. Призрак настоятеля поднял на меня воспаленные глаза и все понял.
        - Сотворенное мною будет мною же и уничтожено, - твердо заявил он и, пролетев сквозь меня, сквозь дверь, ворвался в библиотеку.
        
        ГЛАВА СОРОК СЕДЬМАЯ
        
        - На протяжении нескольких лет, - заканчивал свою историю Пауль Рейхенштейн, - я безрезультатно убеждал себя, что переживал те события во сне, что разговор с братом Томасом мне померещился после всех увиденных непотребств, царивших в монастыре Швенцена. Когда дверь захлопнулась с грохотом, я кинулся к ней, навалился всем телом, но она не поддавалась. Из-за нее доносились редкие нечленораздельные крики, смысл которых мне разгадать не удалось. Мои стуки и призывы разбудили всех, кого только возможно было. Одеваясь на ходу, полусонные люди высыпали в коридор, недоуменно глядя на меня. Каких-либо звуков из библиотеки они уже не слышали, и потому смотрели на меня недоуменно. Кто-то откровенно насмехался, заявляя, что мне, как сопливому ребенку, обмочившемуся в кроватке, привиделись кошмары от пережитого за минувшие дни. Однако страх пронял всех, стоило из-под двери потянуть дымом, а когда снизу полыхнуло пламя, языки огня подпалили обувь стоявших слишком близко, многих затрясло, будто в лихорадке. Некоторые кинулись выламывать дверь, но глава комиссии, присоединившийся к нам когда в книгохранилище уже
трещали и падали полыхающие шкафы, велел всем быстро хватать личные вещи и собираться на берегу, подальше от стен обители. Он даже сказал что-то вроде "Так угодно Господу, не стоит вмешиваться в Его планы". Утром мы покинули гибельный остров, все, кроме брата Томаса, которого сочли сгоревшим. Можно было предположить, что питая лютую ненависть к своей обители, он подпалил монастырь, замыслив разрушить его таким образом раз и навсегда. А что, хороший вывод для комиссии, хотя в ее итоговый отчет меня, безусловно, никто не посвящал. Как оформили расследование, мне не известно. И, само собой, о случившемся я никогда не рассказывал до сего дня... то есть до сегодняшней ночи.
        - Вы сильно удивлены, узнав, что этот брат Томас на самом деле был воплощением дьявола? - осведомился Николаус, глубоко взволнованный повествованием.
        Нотариус вскинул руки:
        - О, не то слово!
        Малах Га-Мавет весело ухмыльнулся:
        - Вы будете куда больше поражены, узнав, что отец Мартин - настоящий гений своего времени.
        - Нисколько не поражен, - ответил Пауль. - Ему удалось откопать массу стариннейших сведений, систематизировать их, прийти к некоторым результатам и добиться того, о чем подумать страшно, но что определенно будоражит воображение и достойно уважения. Пусть у него и был мощный толчок со стороны того римлянина...
        - Римлянина? Сумасшедшего Филиппа, вы хотели сказать? - откровенно потешался ангел смерти. - Да-да, вы поражены, и не отрицайте. Гай Корнелий Лентул не топтал своими сандалиями бренную землю. Тысячи Гаев, сотни Корнелиев и Лентулов, но в вашем родном мире Гай Корнелий Лентул никогда не рождался и не умирал. Горожанин Филипп, на костре назвавшийся этим именем, - всего-навсего городской сумасшедший. Те древние книги, о которых он сокрушался на площади, не попадали ему в руки, поскольку их и не существовало.
        - Позвольте, - не поверил Пауль. - Настоятель собрал коллекцию...
        - Он собрал коллекцию ереси и искусных подделок, которые, конечно, придали его гению четкий импульс, но на этом их роль заканчивалась. Все открытия о жизненной энергии, ее течениях в человеческих телах, возможности передачи другим людям принадлежат самому Мартину Шпееру, отцу-настоятелю монастыря Швенцен.
        Малах Га-Мавет признал свой экскурс логически завершенным и переключился на Эльзу Келлер. Заметив взгляд, та пожала плечами и с достоинством проговорила:
        - Я ведь уже предупреждала, что со мной не происходило ничего подобного. Ни демоны, ни люди, в которых я не распознала сатанинское отродье, в моей жизни не присутствовали.
        - Так ли? - поднял брови ангел смерти. - А те сверкающие глаза, черные от центра зрачка до края радужки, вам разве не знакомы?
        - Дались вам эти глаза, - ответила Эльза, теряя терпение.
        - Еще как.
        - Какое отношение ко мне может иметь горбун из чужого мира? Вы ведь имеете в виду того человека, который в отличие от моего Хорста принял сделку с дьяволом и поплатился за это не только уродством?
        - Да. Но, милая Эльза, не воспринимайте его горбуном. Помните, что, став повелителем иллюзий, он мог играть с вашим воображением, вашим зрением и прочими чувствами, как ему заблагорассудится.
        Эльза поежилась, наконец-то осознавая сказанное.
        - Не может быть, - выдавила она из себя и тут же онемела.
        Потихоньку все встало на свои места, пришло ясное понимание, а вместе с ним переживания за чувства обманутого супруга.
        Вот сейчас Хорст и узнает, что их остановка на перекрестке дьявола задумана самой Эльзой. Не важно, от кого станет известно: признается она, или выдаст ангел смерти, сведущий если не во всем, то во многом. Гораздо важнее, что со стороны это так похоже на предательство, на заранее подстроенную смертельную ловушку. Вряд ли она сможет оправдаться. А если Хорст вспомнит, как Эльза специально опоила его, стоило ему увидеть и испугаться творившейся чертовщины, стоило ему решиться на побег с постоялого двора.
        В первую очередь женщину страшила не необходимость признаться, к чему она была всецело готова, а сложность с выбором подходящих слов. И Эльза нашла в себе силы, под одобрительный кивок Малаха Га-Мавета сказав убитым голосом:
        - Хорст, мне невероятно стыдно за содеянное, но я должна тебе кое-что рассказать о нашей остановке в трактире Верненов.
        И во всех подробностях она поведала, не смущаясь присутствия остальных путников, о явлении к ней мужчины в золотой маске, о его словах и обещаниях, о том, что до последнего момента не могла связать своих встреч в видениях с чудовищными обстоятельствами, навалившимися на всех заложников перекрестка миров. Она не старалась оправдаться, говорила без прикрас и недомолвок, про себя моля Бога, чтобы Хорст все-таки понял ее.
        Хорст слушал ее исповедь с самым серьезным видом и не перебивал. Затем он прижал зареванное лицо Эльзы к своему плечу, ободряюще похлопал ее по спине и стал успокаивать, нежно поглаживая по волосам.
        - Не волнуйся, милая. Все хорошо. Все обязательно будет хорошо, - говорил он. - Ты поступила неправильно лишь в том, что ничего мне не сказала с самого начала, когда мы могли что-нибудь придумать вместе. Но в этом я тебя не виню. Вообще ни в чем, слышишь? Ты ведь хотела не взваливать на меня очередные тяготы, надеялась решить все самостоятельно. Ты не виновата в том, что оказалась обманутой. И не переживай по тому поводу, что мы очутились на дьявольском перекрестке. Не этим, так каким-то другим способом колдуны затащили бы нас сюда. Я в этом уверен. На то они и колдуны. И я не сержусь, что ты опоила меня. В том моем состоянии я бы запросто наломал дров, приумножил неприятностей так, что всем бы хватило. Даже если в начале нашей общей беды мы и имели возможность выбраться с постоялого двора, в чем я, откровенно говоря, сильно сомневаюсь, нас бы убила метель, только усилившаяся к ночи. Не расстраивайся, любимая Эльза. Меня сейчас куда больше интересует, говорил ли тебе горбун в этих чертовых видениях что-то конкретное о твоей болезни, о ее лечении?
        Всхлипнув и смахнув слезу, Эльза отрицательно покачала головой.
        - Можете спросить меня, - позволил Малах Га-Мавет. - Поскольку к происходящему вокруг вас это имеет лишь опосредованное отношение, я, так и быть, отвечу.
        Хорст с превеликим трудом подавил в себе желание вскочить и с руганью наброситься на ангела смерти. По мнению мельника, да, пожалуй, и всех запертых в трактире, его поведение было непростительно вызывающим и предосудительным. Прекрасно отдавая себе отчет о характере сложившейся ситуации, Малах Га-Мавет словно потешался над путниками, распалял их неуместными фразами и интонациями, нарочно провоцировал на грубость.
        Видимо, почувствовав настроение мужа, Эльза любовно взяла его руки в свои, еще влажные от вытертых слез.
        - Будьте так добры, - попросила она, - скажите, что знаете о моей болезни.
        - Та болезнь, на которую вы с Хорстом списываете свои последние печали, отступила довольно давно, и от нее не осталось ничего, кроме неприятных воспоминаний. Если вам удастся выбраться из переплета невредимыми, не забудьте как следует отблагодарить доктора. Он редкий по здешним местам мастер своего дела, как бы вы с Хорстом не считали. Его лечение избавило ваше тело от опасного воспаления, но не от боли, которая уходила чуть медленнее недуга. С течением времени она бы отпустила, однако вы поспешили обратиться к сомнительной знахарке, которая ничего не знает, ничего не умеет, разве что с дельным видом потчует больных дурными снадобьями. Старуха лечит все на свете средствами, в состав которых входят одни и те же ингредиенты: опьяняющие и ядовитые грибы и растения, высушенные и перетертые потроха животных, даже зола и песок. Кое-кто отказывался от такого лечения из естественной брезгливости, хоть и видел мою тень у изголовья постели. И такие люди были совершенно правы. Широко известно, что некоторые вещества имеют свойство встраиваться в организм человека, становиться с ним единым целым, а потом
нормальная жизнь без таких компонентов просто не мыслима. Например, вино. Употребляй его чаще обычного и отравишь собственное тело, мало-помалу уничтожишь собственное сознание. Ваш случай такой же. Организм, Эльза, привык к снадобьям старухи и требовал еще и еще, больше и больше. Ваш разум взбунтовался, не получая ожидаемого, и стал обманывать. Запомнив ту сильную боль, что вы переживали в самом начале, он стал проигрывать ее снова и снова, как иногда умеет подробно и четко воспроизводить милые сердцу переживания из далекого прошлого. Именно разум вынуждал вас употреблять, с позволения сказать, лекарство знахарки каждый день и помногу.
        Внимательно слушая Малаха Га-Мавета, Хорст начисто позабыл свои прежние претензии и обиды к нему. Он не утерпел и спросил, перебивая ангела смерти и, как показалось Эльзе, напрасно забегая вперед:
        - Нам хвалили молодого доктора из Зеенвица, Хейнриха Шютце. Он может помочь Эльзе?
        - Лучше всего вам поможет старый доктор из Даммена, от услуг которого вы отказались, к сожалению. А Хейнриху Шютце следовало выбрать иную стезю. Из него получился бы великолепный музыкант, может быть, величайший композитор. А врач, - Малах Га-Мавет помялся и поморщился. - Врач из него так себе.
        В этот миг где-то сверху протяжно загудело, затрещали стены, да так, что по углам трактирного зала пыль громко посыпалась на пол. Ястреб вскочил, подсобрался, словно готовясь к драке, и перелетел на плечо ангела смерти, который медленно поднимался со словами:
        - Начинается. На какое-то время нам придется расстаться.
        Путники с обреченными напуганными лицами, не совещаясь между собой, так же встали. Виллем спросил:
        - И что дальше?
        - Ждите. Вас призовут, и проигнорировать этот призыв вы не сможете, - ответил Малах Га-Мавет, становясь прозрачным и постепенно исчезая. - Ждите и помните, что имеете дело пусть и с колдунами, но все же со своими копиями. Так что, пытаясь победить их, думайте, что сражаетесь с собой.
        
        ГЛАВА СОРОК ВОСЬМАЯ
        
        Некоторое время путники мрачно смотрели туда, где только что стоял Малах Га-Мавет с гигантской птицей на плече. Теперь там было пусто, и от этого у всех без исключения заложников перекрестка появилось ощущение беспомощности. Внезапно оказалось, что одним своим присутствием надменный и саркастичный ангел смерти дарил им поддержку и некое успокоение, скорее всего, сам того не желая.
        Путники с трепетом ожидали начала кошмара, представляя его каждый по-своему. Вот сейчас сойдутся стены, и чернокнижники, так и оставшись невидимками, погребут жертв под завалами из камня и дерева. Или же глубокая трещина расколет пол, открывая проход прямиком к преисподней с его черным хохочущим властелином. А может, духи зла и вечного мрака, появившись в яркой вспышке, окружат их, куда-то утянут за собой, где среди воплей тысяч грешников разорвут на части.
        Рисование в воображении подробностей предстоящего никому не придавало уверенности, а потому они бросили это занятие, сконцентрировав внимание на гнетущей тишине: ни звуков ненастья, ни скрипа ставен, ни стука крупинок снега по окнам. Кому-то привиделось, что за стенами стерлось абсолютно все, и пустота захватила некогда необъятные пространства.
        Эльза прижалась к Хорсту, но у того не нашлось слов, чтобы утешить ее. Он поцеловал жену в висок, пообещав себе, что не позволит никому из колдунов причинить вред Эльзе.
        - Похоже, времени действительно не осталось, так не будем тратить его попусту, - неожиданно произнес Михаэль Бреверн.
        - Заточим наши мечи и облачимся в доспехи? - вяло поинтересовался Хорст, вовсе не собираясь спорить с Бреверном или насмехаться, но полагая, что у них крайне мало шансов выстоять против чернокнижников.
        И тут же Михаэль подарил ему надежду, сказав:
        - Создание перекрестка миров, как объяснял ангел смерти, весьма сложный процесс и не каждому чародею под силу. Из колдунов, затащивших нас на этот жертвенник, только некоторые умеют соединять кусочки реальности в столь малую и постоянно стягивающуюся сферу. И одного умения им недостаточно, требуется подпитка энергией от других участников ритуала.
        - С учетом того, что сфера сжалась до границ трактира, - подхватил размышления купца молодой фон Граусбург, - выходит, магическая сила колдунов истощается. Ее может остаться только на конечную стадию их черного обряда.
        - Но мы не знаем и даже не предполагаем, на что хватит остатков их сил, - засомневался Пауль Рейхенштейн, хоть и готов был полностью довериться вполне разумным доводам Михаэля и Николауса.
        - Здесь тоже следует вспомнить напутствие ангела смерти, сказавшего, что колдуны - наши копии, - с расстановкой проговорил купец, судорожно сжимая и разжимая кулаки. - Что нам это дает?
        - Давайте попробуем отталкиваться от тех предложений, что нам сделал дьявол, и допустим, что наши копии из иных миров эти сделки заключили.
        - Другой я - повелитель иллюзий и, возможно, умеет их материализовывать, - оживился Хорст.
        - Стало быть, друзья, нельзя в полной мере доверять тому, что мы увидим, каким бы реальным увиденное не казалось, - вывел Михаэль. - Относительно моей копии можно допустить, что он - могущественный богатый человек, хорошо знающий воинское искусство, раз не погиб в ходе восстания за княжество отца. А вот о его колдовских умениях нам ничего не известно, к сожалению.
        - Должно быть, моя копия, - вставил Николаус, - искусный воин. Так что никому из нас не стоит геройствовать, и, столкнувшись с самым молодым из чернокнижников, сразу звать на помощь, не пытаясь сражаться один на один.
        Не к месту вспомнив о чести, нотариус вознамерился запротестовать, но остановил себя, поймав на мысли, что сейчас ни о какой дуэли речи нет, да и противостоять бесчестному колдуну необходимо всеми доступными средствами, которые оставил Господь.
        - С моей копией имеется неясность, - в свою очередь сказал Пауль. - Дьявол так и не успел предложить мне что-то конкретное, так что нам не известно, какие учения постигал колдун.
        - Думаю, велика вероятность, что он овладел знаниями о лечении тяжелых ран, смертельных болезней и продлении жизни, - заметил Виллем. - Почему-то мне кажется, именно к тому у вас все и шло. А его магическая сила, кроме сказанного, может заключаться еще и в том, что он осведомлен, как отнимать жизненную энергию у живых людей и передавать другим. А вот другой я, думаю, многознающий, искушенный в различных науках человек, но, в отличие от остальных, может и вовсе колдовскими силами не обладать - теоретик, так сказать, изначально стремившийся знать, а не уметь. Надо полагать, именно он и есть основной носитель секрета об открытии дьявольского перекрестка.
        Путники согласно закивали, а потом переключили внимание на Эльзу Келлер, уныло пожавшую плечами. О ее копии никто ничего не знал и не мог выдвинуть предположений, хоть на чем-то основанных. В следующий миг до них донесся гул, далекий и потому вызвавший тревогу.
        Поначалу шум был тихим, едва различимым, словно лавина только-только сошла с покатого склона хребта и не разогналась, не собрала снежную массу в сокрушительную мощь. Однако этот невнятный звук пугал сильнее грохота пушечной канонады. Постепенно гул нарастал, приближался, а вместе с ним легкая вибрация тронула трактир. Задрожали стены, чуть затрещали балки и деревянные опоры потолка, по полу заплясал мелкий сор, подпрыгивая невысоко и разлетаясь, вновь подпрыгивая и разлетаясь уже подальше.
        Будто по команде путники взялись за руки и образовали круг, боязливо глядя друг на друга.
        - Немного нелепо звучит, - дрожащим голосом сказал Пауль Рейхенштейн, - но я рад, что встретил всех вас.
        - Да, звучит нелепо. И как-то слишком похоже на прощание, - ответил Виллем, отчаянно храбрясь. - Вы это бросьте.
        Михаэль Бреверн кашлянул и посмотрел на нотариуса, отнюдь не сурово, как все ожидали, а с легкой улыбкой.
        - Поддержу Пауля, - громко сказал он, стараясь перекричать гул, усилившийся до грохота. - Друзья, я тоже рад, что выпала возможность познакомиться с вами. Вы чудесные люди. Ни в коем случае не сдавайтесь! Нам важно верить в нашу победу.
        - У нас все получится! - прокричал Хорст.
        - Разумеется! - добавила Эльза и обратилась к юному фон Граусбургу: - Николаус, помните, едва представившись нам, ангел смерти сказал, что вы первый, кто увидел его в истинном обличье.
        - Да-да, - подхватили остальные.
        - Как он выглядит на самом деле?
        - Стоило ему назвать себя, как трактирный зал на некоторое время исчез. Никого из вас не было рядом, он и я стояли друг напротив друга у края какой-то скалы, возвышавшейся посреди бескрайнего моря. Огненные шары летели с небес безостановочно и со взрывами падали в воду, в месте падения превращая ее в пар. Я видел ангела смерти исполински огромным в окружении неисчислимого количества ястребоголовых птиц, и рядом с ним они не выглядели такими крупными. Лик ангела был ужасен тем, что ничего не выражал, не выказывал никаких чувств, а глаза его - это две черные бездны тартара. Он распахнул крылья, и тень от них закрыла всю скалу без остатка. Каждое перо в его крыльях имело свой собственный глаз ярко-оранжевого цвета. И откуда-то мне было совершенно точно известно, что они живые, будто отдельные, самостоятельные существа на теле ангела, что они смотрят всюду и на все сразу.
        Пол остался на месте, и в то же время путникам показалось, что он стремительно ушел из-под ног. Они услышали протяжный свист, как при падении с большой высоты, почувствовали поток воздуха, скользивший по лицам, все еще понимая, что остаются недвижимы.
        Стены трактира закачались, громко затрещали и рухнули пылью. Николаус и Михаэль видели, как разлетелся стол, где остались шпага молодого человека и трехгранный стилет купца, спрятанный в потайном кармане плаща. Слишком поздно спохватились.
        Погружаясь в темноту в окружении какофонии неприятных звуков, путники сильнее сжали руки.
        
        ГЛАВА СОРОК ДЕВЯТАЯ
        
        Слегка запрокинув головы, чернокнижники стояли вокруг жаровни с диковинными благовониями, которые, как утверждал Виллем-колдун, помогают сконцентрироваться, обостряют память и придают ясность уму. Благовония удалось разыскать и приобрести с большим трудом. Для этого седовласому Бреверну пришлось приложить немало сил, подключить связи и потратить внушительную сумму. Как князь, вместе с недругами покоривший и всех толстосумов, он мог себе такое позволить, а как колдун, затеявший чудовищный ритуал ради своего спасения, просто обязан был это сделать.
        Огонь на дне жаровни вертелся, угасал и ненадолго вспыхивал, выхватывая из мрака сосредоточенные лица чародеев, певших заклинания. Колдуны то кричали, то переходили на шепот, всегда следуя подсказкам, которые Бреверн давал каждому.
        Купца из помещения наверху он напоминал в самых общих чертах: выглядел моложе и подтянутее, хотя и был полностью седым, в нем чувствовались властность, уверенность и нежелание отступать перед чем-либо. Кроме того он обладал способностью убедить практически любого человека даже в самом невероятном. Если в этом свойстве и заключалась магия, то самую малость - все зависело от внушаемости объекта, готовности верить и доверять. Ведь не так давно именно седовласый Бреверн убедил примкнуть к нему Виллема-колдуна, поначалу смирившегося с судьбой и отказывавшегося расплачиваться за ошибки другими людьми.
        Иногда сквозь пение заклинаний слышался чуть сдавленный хохот Николауса фон Граусбурга, которому нравилось происходившее. Чародей-воин давно отрекся от родины, добровольно остался без близких и путешествовал от междоусобицы к междоусобице, от войны к войне, чтобы получать удовольствия в кровавых битвах. На юношу из трактирного зала он нисколько не походил, в крайнем случае, на его старшего брата, потрепанного жизнью и забывшего о чести, пристойности, манерах. Услышав истории о своих копиях, проживших короткие, но такие насыщенные жизни, он стал испытывать досаду по поводу того, что в свое время просил у дьявола полной независимости, свободы от любых обязательств, верного оружия и доброго коня, а не чего-то большего. Он даже не подумал потребовать неуязвимости. Лишь теперь осознав свой промах, Николаус-воин стал питать страшную неприязнь к юному фон Граусбургу, словно именно тот был всему виной.
        На боку у Николауса-воина висела тяжелая шпага, с эфесом, отшлифованным рукой до яркого блеска. Некогда рукоять складывалась из сотен переплетенных нитей, которые скручивались между собой, поднимались десятком дужек, соединявшихся в замысловатую гарду. В отличие от этого клинка шпага седовласого колдуна была короче, значительно легче и вместе с тем много дороже, потому что являла собой замечательное произведение искусства.
        Чернокнижник Пауль Рейхенштейн, магические способности которого Виллем-писарь угадал совершенно правильно, вовсе представлял собой полную противоположность нотариусу, дожидавшегося своей участи наверху. Колдун при очень высоком росте был немыслимо худ, как фигурка из связанных веточек и пучка травы. Он мнил себя гораздо умнее того, кого избрал своей жертвой, ведь если нотариус только на перекрестке миров догадался, кем являлся злонамеренный брат Томас, то он-то понял это еще в келье монастыря Швенцен.
        А вот колдунья была точной копией Эльзы Келлер, вплоть до двух маленьких родинок на мочке левого уха. Такое сходство казалось еще удивительнее, если принять в расчет, что жизни двух этих женщин не совпадали между собой ни в чем, начиная с даты и обстоятельств рождения. И горбун Хорст Келлер мог только мечтать, чтобы красавица Эльза была его супругой.
        На потолке возникло и исчезло свечение, после чего тела чародеев обволок холодный синий огонь. Колдуны стояли в том же порядке, что и их жертвы, содрогаясь всем телом от вибрации, вторившей гулу.
        Вот-вот гул должен был перейти в грохот, и чернокнижники не сразу ощутили, что каменные блоки под их ногами медленно поднимаются, повинуясь приказу горбуна.
        Снова на потолке обозначилось пятно света, но на этот раз не пропало, а стало увеличиваться в размерах, пульсируя в такт заклинаниям. Достигнув стен и испачкав их мелкими каплями, свечение заструилось вниз, перетекло по полу и собралось большим озерцом у жаровни, выедая камень, подобно едкой кислоте. Затем свечение поднялось в воздух тонкими ломаными линиями, рассеялось, и в подземелье внезапно стало тихо.
        Бреверн-колдун на нечеловеческом языке выкрикнул сложную фразу, после которой все задрожало, и на получившемся подобии алтаря в яркой вспышке появились все шесть путников - шесть жертв, предназначенных дьяволу.
        Колдуны улыбались, не скрывая своего ликования.
        Писарь Виллем первым открыл глаза и, толком не оглядевшись, сразу попытался приподняться. Из этого ничего не вышло. Он лежал в каменном желобе ногами к остывавшей жаровне и не мог двинуться, при этом не был ни связан, ни парализован. Просто он не чувствовал тела, а лишь догадывался о его существовании и некогда заурядной возможности управлять им. Странные, ни с чем несравнимые ощущения переживал не только писарь, но и прочие путники.
        Нотариус живо представлял себя покойником, которого забыли предупредить о постигшей его смерти. С каждой секундой ему все отчетливее казалось, будто битва с колдунами состоялась и осталась позади, в прошлом, но он сам вычеркнул ее из памяти из-за вполне ожидаемого поражения.
        Купец и молодой фон Граусбург заметили, что лежат, широко раскинув руки. Они ощутили или, скорее, смутно угадали легкое тепло, исходившее от рук других путников, не попадавших в поле зрения, но, несомненно, лежавших рядом. А Хорст не переставал удивляться, прислушиваясь к нелепому чувству: воспринимая наощупь камень, он не мог разобраться, чем именно ощущает исходивший от него холод. Ладонью? Если да, то какой руки? Может быть, затылком или через одежду? Внятных ответов не было. Ни с чем подобным ему еще не доводилось сталкиваться.
        Только Эльза оставалась безразличной к переживаниям такого рода, поскольку внимательно вслушивалась в голоса людей, которых пока не видела.
        - Почему на них нет оков? - резко спросил седовласый князь Михаэль Бреверн.
        Горбун, восторженный от того, что у них все получилось, осекся, стер ликование с лица и поспешил с ответом:
        - Я сейчас же все исправлю.
        У запястий и щиколоток жертв через каменные плиты стали пробиваться вполне материальные стальные стержни, однако стоило им изогнуться наподобие скоб, как они тут же окутались белой дымкой, напоминающей фату. Послышался тихий звук осыпающегося песка, и от стержней не осталось ни следа. Горбун напрягся, вытянул шею, у него на лбу вздулись и запульсировали вены. Он поднял руки, словно священник, благословляющий благодарную паству, и повторил магический прием, который должен был приковать путников. На этот раз материализовать металл не получилось. Не возникала даже иллюзия оков.
        Сделав глаза круглыми, горбун рассеянно признался:
        - У меня не осталось силы.
        - Думаю, ничего страшного. Главное-то мы исполнили? - попытался успокоить самого себя Пауль-колдун и обратился за уточнениями к Виллему, откинувшему капюшон и не скрывавшему своего уродства ни от кого.
        Колдун Виллем не успел ответить, седовласый Бреверн налетел на Эльзу с упреками в том, что это вследствие ее беспечности и легкомыслия остальным пришлось поделиться с ней своими силами. Скользнув по лицам колдунов взглядом, не предвещавшим ничего хорошего, он закончил злобную тираду жестоким обвинением:
        - Из-за бездумного хвастовства женщины нас всех может постичь неудача! Вы это понимаете?
        - Все будет, как и задумано, - в крайнем смущении залепетала Эльза, открывшая для себя подлинный характер человека, к которому питала симпатию на грани с влюбленностью - чувством, прежде ей не знакомым.
        - Госпожа Эльза, жертвы по-прежнему подчинены вашим чарам и находятся в оцепенении? У вас хватит сил удерживать их? - осторожно поинтересовался у Эльзы горбун.
        Колдунья часто закивала. Горбун ласково взял ее за руку, пытаясь утешить, но Эльза не позволила.
        - Еще раз посмеете заговорить с госпожой в таком тоне...
        - И что? - равнодушно спросил Бреверн и отвернулся от горбуна, давая понять, что мнение кого бы то ни было его не волнуют.
        Шипя змеем и брызжа слюной, горбун подскочил к седовласому, которого с полчаса назад именовал не иначе, как "мой господин".
        - Только попробуйте - тогда узнаете!
        Бреверн оттолкнул от себя недомерка, успев подумать, что нет опасности в ссоре с колдуном, серьезно исчерпавшим свои магические силы, однако в дальнейшем придется поосторожничать.
        - Эй, прекратите! - гаркнул колдун Николаус, подхватив едва не распластавшегося горбуна. - Сейчас не подходящее время, мне кажется.
        Его слова услышали, но мало кто обратил на них внимание.
        - Такого поворота событий вы мне не обещали, когда уговаривали открыть тайну перекрестка миров и ритуала, - негромко проговорил Виллем-колдун, с нескрываемым злорадством глядя на седовласого.
        - Не действуйте мне на нервы, - отмахнулся колдун.
        - Скажите, только честно, свой талант внушения вы применяли и ко мне?
        Бреверна аж передернуло. Он посмотрел по сторонам, удостоверяясь, что никем не будет услышан и сказал:
        - Никакого ответа я вам не дам. Уясните себе лишь то, что Пауль в состоянии излечить вас, вернуть вам нормальный облик, а он у меня вот где, - седовласый колдун показал ладонь и сжал ее в кулак до хруста в костяшках, после чего глянул на колдуна Пауля, едва ли не трясшегося в приступе малодушия. - Займите свои места и прекратите пустую болтовню.
        - Мне показалось, что вон тот, - шепотом проговорил Николаус-воин, жестом обращая внимание Эльзы на лежавшего внизу писаря, - пошевельнулся.
        - Показалось, - холодно ответила колдунья. - Не более того.
        Находившийся в каменном желобе Виллем судорожно силился преодолеть страх и вспомнить, от чего это оцепенение кажется ему знакомым. Он ворошил в памяти недавние и основательно подзабытые рассказы, прочитанное в книгах, пока не отыскал описанный каким-то старинным лекарем занимательный симптом, названный им сонным расслаблением. Иногда человек, только проснувшись, не может пошевелиться, при этом находясь в полном сознании. Пробудившийся начинает паниковать, задыхаться, исходить потом, его сердце бешено колотится. От этого состояние лишь ухудшается, и все может закончиться смертью.
        Разобравшись с диагнозом, Виллем стал усиленно припоминать, что писал лекарь о том, как справиться с таким явлением. Прочитанное было таким далеким, и писарю с трудом удавалось восстанавливать картину в целом.
        Учась в гимназии церковного ордена, Виллем помогал монахам, переписывавшим рецепты из множества медицинских трактатов и зарабатывавшим продажей этих рецептов. Теперь он вспомнил и комнату, в которой писал, и даже обстоятельства дня, предшествовавшие его полезному занятию, однако что-то действительно важное никак не шло на ум.
        "Нужно восстановить дыхание", - подсказывала ему логика. - "Следует унять сердце".
        
        ГЛАВА ПЯТИДЕСЯТАЯ
        
        Ему удалось подчинить тело: постепенно оно приходило в норму, вело себя все привычнее и привычнее. Это, конечно, отнюдь не произошло само по себе. Знание приходило медленно и тяжело, как прорастает через каменистую почву тонкий зеленый росток. Сначала к пальцам вернулась чувствительность, затем к рукам и ногам, потом по телу разлилась ломота. Вот только сильно ныла шея, словно затекла от долгого пребывания в неудобном положении.
        Вскоре Виллем полностью восстановил контроль над организмом и принялся приводить в порядок суматошно кружившие в голове вереницы мыслей, осторожно осматриваясь. Зрение подтвердило догадки: колдуны находились рядом и могли пристально наблюдать.
        Виллему было страшно. Страшно настолько сильно, что он гнал от себя, как обычно прогоняют злобного пса, всякую идею о сражении с чародеями, определенно стремившимися предать его мучениям и самой болезненной смерти. Страх был столь силен еще и потому, что писарь ощущал свое полное одиночество, хотя и видел практически всех своих новых друзей лежащими так близко.
        Да, они находились рядом, однако обездвиженными не смогли бы прийти к нему на помощь в случае опасности. А такой случай, что-то подсказывало Виллему, обязательно наступит. Выходит, для начала он должен помочь всем. От этого зависела и его жизнь, и жизни остальных путников.
        Боясь быть услышанным, но собрав волю в кулак и уняв страх, он тихонько позвал:
        - Друзья, я знаю, вы меня слышите. Вы не можете шелохнуться, не можете сбросить оцепенение, как ни пытаетесь, и не понимаете, что происходит. Похоже, у меня получилось справиться с этим несчастьем. Вам нужно проделать следующее. Ваши тела считают, что вы спите, и не позволяют бодрствующему разуму взять верх. Представьте, что вы только очнулись от неприятного сна. Прежде всего восстановите дыхание, чтобы оно стало спокойным. Это очень важно.
        Виллем прислушался к тому, как путники задышали, делая глубокий вдох и на время задерживая выдох. Они действительно услышали его и вняли первому совету. Писарь продолжил:
        - Пока ни в коем случае не заставляйте свое тело двигаться. Действовать нужно от обратного: сосредоточьтесь на тех ощущениях, которые только связаны с движениями. Вспоминайте. Это может показаться сложным, но сконцентрируйтесь как следует. Вспоминайте, как бросали камни в речку, а потом ее вода холодила руку, как обожгли пальцы, как вздрагивали от испуга, как поранили ногу об острый камень. Выуживайте из памяти самые яркие впечатления, даже если они будут не самыми приятными. Вспоминайте, как неслись сломя голову и приложились лбом о низкую притолоку.
        Казалось бы, чего проще? Вроде бы, нет ничего сложного в том, чтобы вспомнить ощущения, которые переживал, а иные - размеренный шаг или бег, поворот кисти или сгибание руки - не единожды. Однако это и в самом деле представляло для путников проблему. Не так-то просто выполнить.
        Седовласый колдун монотонно читал ряд заклинаний, изредка поглядывая в паривший перед ним фолиант из далеких дочеловеческих эпох. Участия других ему не требовалось. Чернокнижники выглядели забывшими прежние обиды, склоки разных дней и по разным темам. Безмятежность царила среди них, некое удовольствие от всего проделанного, поскольку ритуал подходил к завершению. Следовало лишь дослушать последнее из заклятий, дождаться нужного времени и спуститься вниз, чтобы ритуальным кинжалом по очереди перерезать всем жертвам глотки или проткнуть их сердца - не суть важно.
        - Они похожи на цыплят, - ухмыльнулся Николаус-воин, подмигнув колдуну Виллему. - На тех, что кухарка изловила во дворе и притащила на кухню в плетеной корзине. Сидят они там и глупо пялятся, как тетка точит нож, которым и отмахнет их дурные цыплячьи головы. Не находите?
        Изуродованный инквизицией Виллем ничего не ответил, поскольку пропустил мимо ушей и неприятные слова, и нарочито развязный тон фон Граусбурга. Он напряженно смотрел на желоб с лежавшими там путниками, и ему мерещилось, как тончайшие сизые нити магии, тянувшиеся от колдуньи к каждой из жертв, стали натыкаться на невидимую преграду, разрушаться и отскакивать поблескивающими бисеринками, терявшимися меж камней пола.
        Не заметив отсутствия реакции на сказанное, Николаус ткнул в худого писаря в латаной-перелатаной одежонке и снова засмеялся:
        - А вон тот напоминает мне какого-нибудь воришку-неудачника, которому вот-вот отрубят голову, но он нисколько не переживает по этому поводу, поскольку смирился со столь незавидной участью, рад ей и испытывает облегчение от того, что палач избавит его от пыток, длившихся до этого не один месяц.
        Вряд ли Николаус хотел задеть и обидеть колдуна Виллема, указав на писаря, то есть его же копию из иного мира. А если и хотел, то цели своей не достиг, потому что все внимание колдуна было приковано к Эльзе, резко изменившейся в лице. Она ощущала, как истекавшая от нее магическая сила таинственным образом терялась где-то, однако не видела, где исчезала и почему.
        - А писарь?! - подхватил Пауль-колдун, - Он вообще выглядит как этакий воплощенный абсурд.
        - Сам ты воплощенный абсурд! - внезапно раздался снизу не совсем уверенный голос писаря, поднимавшегося на ноги. - Иди сюда и скажи мне это в лицо.
        Чародею фон Граусбургу личного приглашения не требовалось. Он выхватил из ножен клинок и сделал выпад в сторону писаря, несмотря на то, что их разделяло весьма приличное расстояние, после чего расхохотался и стал спускаться.
        - Он очнулся! - закричала колдунья, и в следующую секунду ее загородил горбун, будто путники с оружием в руках уже были готовы наброситься на чернокнижников.
        И одновременно с этим стены подземелья затряслись, каменная кладка, производившая впечатление очень древней, но несокрушимой, пошла трещинами, и в ее основании блоки местами повыскакивали. Со стен и свода посыпался песок, пыльные облака выметнулись из глубоких щелей в полу, зависли, разрастаясь. Будто бы из этих облаков вырвались ястребоголовые нергалы, которые принялись безостановочно и очень шумно кружить под потолком, издавая пронзительный клекот.
        Седовласый князь вытаращил глаза, словно был застигнут врасплох наступившим завершением начатого им ритуала. Все же он быстро взял себя в руки и крикнул, обращаясь к колдунам:
        - Время пришло! Убейте их всех!
        Выхватив шпагу, он спрыгнул в желоб и кинулся на писаря.
        - Вот и все, - произнес Виллем одними губами, с ужасом наблюдая за вооруженными колдунами, приближавшимися к нему с двух сторон.
        Внутри у него что-то оборвалось, горячая волна прокатилась в животе, рванула через грудную клетку к горлу. Его друзья все еще лежали, не в силах подняться. Глаза писаря были прикованы к шпаге седовласого колдуна, удивительно красивой и, как ему показалось, очень острой.
        Перешагивая через покорно лежавшие тела, князь надвигался на жертву и уже приготовился выпотрошить ее одним резким взмахом шпаги, как вдруг всплеснул руками и повалился. В падении он развернулся, чтобы быть готовым поскорее и удобнее вскочить, и крайне удивился. Оказалось, что упал он от крепкого хвата за лодыжку. Это пришедший в чувства Хорст Келлер, через которого князь безразлично переступил, ухватил его за ногу и дернул на себя.
        Виллем взглядом и короткой улыбкой поприветствовал поднимавшегося мельника и тут же отпрыгнул в сторону, уступая дорогу разящему клинку Николауса-воина.
        Хорст не позволил седовласому подняться, навалился на него, фиксируя руку с оружием и протягивая свои толстые крепкие пальцы к горлу колдуна. В этот миг его расширенные от напряжения глаза встретились с темными и полными ненависти глазами князя. Все поле зрения мельника заняли прыгающие вспышки света, а когда они прошли, Хорст непроизвольно отпрянул от противника, потому что и не человек это был вовсе, а клубок копошившихся змей. Впрочем, одна из холодных скользких тварей, которую мельник сжимал у самой головы, крепко держала в пасти шпагу.
        С каждым кругом нергалы спускались чуточку ниже, и вот уже колдун Пауль, стоял, вжав голову в худые плечи, трясясь от страха. Он прекрасно понимал, что должен как можно скорее отправиться вниз и убить тех, кто еще не пришел в себя, но не мог пересилить свой страх.
        - Что-то не так, мой дорогой князь? - спокойно, без намека на издевательство поинтересовался Виллем-колдун у седовласого, которого мельник и не думал отпускать.
        - Какого черта вы там стоите? - сопел князь. - Быстро помогите мне. Живо!
        Перетрусившему колдуну Паулю показалось, что в спину ему несется стая нергалов с громким шелестом крыльев. Согнувшись и сжавшись в комок, он прыгнул вниз, боясь оказаться в желобе между тел путников, которые могли подняться в любой момент. Он не рассчитал высоты и больно ударился о каменные плиты. Ноги подкосились. Он устоял, хотя и повалил жаровню, которая скатилась в желоб. Ее подставка упала точно между юным фон Граусбургом и Михаэлем Бреверном. Они только-только обрели возможность двигаться, и оба, как по команде, посмотрели на подставку жаровни, рассыпавшуюся на прутья.
        Размахивая длинной шпагой, Николаус-воин играл с писарем, то ускоряя шаг, то замедляясь, то делая вид, что вот сейчас загонит его в угол. Он наслаждался своей властью и ужасом Виллема, пока сзади до него не донеслись голоса юноши и купца, спешно вооружавшихся импровизированными шпагами.
        - Я смотрю, господа не прочь порезвиться перед смертью, - загоготал колдун, жестом приглашая их к бою. - Ну что ж, это ваш выбор.
        Хорст выкручивал голову змее, стараясь завладеть клинком, и поздновато заметил, как другая тварь поднырнула под руку и уколола кинжалом в правый бок. Если бы не толстый стеганный жилет мельника, рана была бы куда серьезней. Горбун на возвышении обессиленно опустился к ногам колдуньи и крикнул, обращаясь к князю:
        - Больше не могу, мой господин.
        Иллюзия развеялась - князь собрался из сотен склизких змей и вновь попытался нанести Хорсту удар кинжалом. Тот отскочил, но прежде с такой силой приложил кисть, сжимавшую шпагу, о пол, что оружие выскочило из руки и со звоном покатилось к нотариусу, все еще пытавшемуся взять контроль над собственным телом.
        Вскочившая на ноги Эльза Келлер поспешила на помощь мужу, но путь ей преградила колдунья. Та просто с неимоверной скоростью перенеслась вниз. Вот она стояла наверху, а теперь уже с перекошенным от ярости, поистине безобразным лицом дряхлой ведьмы, схватила свою копию за шею. Все тело Эльзы тут же пронзила нестерпимая боль, распиравшая изнутри и, кажется, сжигавшая внутренние органы. Она едва не потеряла сознание, однако нашла возможность сопротивляться.
        Воин не фехтовал. Он танцевал, изящно, филигранно и красиво. В его движениях отсутствовал любой намек на грубую силу, несмотря на фигуру, комплекцию. Действовал колдун Николаус тонко, со знанием дела, прямо-таки ювелирно, ни на секунду не полагаясь на удачу. Ни юноша, ни купец такого мастерства никогда прежде не встречали. Да им и слышать-то не приходилось о существовании подобного мастера в обращении с холодным оружием.
        Впрочем, одному лишь клинку колдун не доверял. Уходя от ударов, проводя контрудары, он особым образом действовал левой рукой так, что на короткие отрезки времени превращал ее в довольно длинный огненный хлыст. Тот с шипением рассекал воздух, выжигал ровные линии на камнях пола и пару раз самым концом задевал одежду юного фон Граусбурга. Одного прикосновения такого хлыста было бы, пожалуй, достаточно для того, чтобы запросто разрубить человека и одновременно с этим обуглить раны.
        Эльза не могла справиться с колдуньей. Лицо побагровело, нестерпимая боль заполнила ее до краев, не позволяя помыслить ни о чем другом - только об острой, разрывающей ее на куски боли. Эльза где-то глубоко в подсознании понимала, что ее жуткие страдания есть результат внушения, что боли как таковой нет, и она окончательно уйдет, стоит от нее абстрагироваться. Но каждый новый импульс боли заставлял ее отбрасывать спасительную мысль.
        Увидев это, Виллем поднял шпагу седовласого колдуна и уже готов был нанести удар, прикончить проклятую ведьму, как та стремительно переместилась, очутившись слева от него, и всего-навсего коснулась его плеча. Сокрушительная боль взорвалась, словно пороховая бочка или целый пороховой склад, распространившись от плеча по всему телу. В ушах загудело, перед глазами запрыгали искры, и писарь перестал отдавать себе отчет в том, стоит ли он на ногах или лежит на полу. Несмолкаемая боль даже вынудила его задуматься, а не умер ли он вдруг. Но когда зрение восстановилось, он понял, что по-прежнему жив и превратился в слабого, беспомощного очевидца безумной схватки. К нему медленно спускался колдун с жестоко изуродованным лицом.
        В какой-то момент Эльза Келлер решила, что сейчас распрощается с жизнью. Боль вновь захватила ее, но тут же затушевалась воспоминаниями о сыне и распалившимся желанием во что бы то ни стало выжить. Она подумала, что стоит ей сдаться, как гибель будет вопросом времени, а за этим не останется ничего, кроме вечного ада. Никакого Высшего суда. Прямиком в преисподнюю за чужие грехи. Ей уже не представиться возможность встретить своего маленького мальчика на небесах, где он терпеливо дожидается родителей в окружении добрых ангелов, но без любимой мамы. Эльза испугалась, что никогда уже не взглянет на сыночка, испугалась сильнее, чем новой атаки ведьмы, сильнее, чем гибели всех путников. И боль отступила.
        Эльза перехватила удерживавшие ее руки колдуньи, сжала их и вывернула, чтобы освободиться. Ведьма ненадолго отступила и, переместившись за спину женщины, сразу же вцепилась ей в волосы. Сначала она собрала остаток сил и атаковала Эльзу, внушая ей физическую боль, а когда это не принесло ожидаемого результата, повалила и занесла кулак для мощного удара.
        Жена мельника ровным счетом ничего не почувствовала, лишь услышала короткое шипение и распознала неприятный запах подгоревшего мяса.
        Язвительно посмеиваясь над обоими противниками, Николаус-воин одним четким, доведенным до совершенства движением отразил и выпад купца, и размашистый удар юного фон Граусбурга. Михаэль Бреверн был так близко от него, что колдун выпустил из руки огненный хлыст, обрушивая его сверху вниз туда, куда купец просто обязан был отскочить. Вместо этого магическое оружие, с шипением разворачиваясь из плотно сжатого жгута, буквально срезало лицо колдунье, ушло ниже, отсекая левую руку по локоть.
        - Госпожа! О нет! - оглушительно заверещал горбун, не услышав с каким глухим стуком падает тело его возлюбленной.
        Словно в ответ ему, клекот ястребоголовых слуг ангела смерти стократно усилился.
        
        ГЛАВА ПЯТЬДЕСЯТ ПЕРВАЯ
        
        Надсадно кашляя и все еще четко ощущая на шее холодные пальцы погибшей колдуньи, Эльза Келлер понемногу приходила в себя, когда мимо нее промелькнул горбун, забывший о хромоте и ни на что не отвлекавшийся, кроме тела своей госпожи. Колени его подогнулись, он рухнул к трупу и завыл от нестерпимой тоски, лишившей колдуна рассудка.
        Ни на колдунье, ни около не виднелось ни капли крови, поскольку смертоносный огненный хлыст Николауса-воина прижег раны. Но и при этом нужно было быть явно не в себе, чтобы счесть колдунью не мертвой, а лишь раненой.
        Горбун застыл, его полный безумия взгляд зашарил по темному подземелью, ни на ком из людей подолгу не задерживаясь.
        - Рейхенштейн, - прошептал он себе под нос и затем зычно крикнул: - Где Рейхенштейн? Он должен излечить госпожу! Рейхенштейн!
        Седовласый князь не видел гибели колдуньи - только почувствовал. Впрочем, предпринимать каких-то решительных действий он не мог, поскольку один на один схватился с мельником. Колдун осторожничал, ибо был вооружен коротким ритуальным кинжалом, в то время как Хорст Келлер завладел его шпагой. Мельник имел самое отдаленное представление о фехтовании, и тем обиднее и нелепее была бы смерть князя от собственного острого клинка, который сжимала рука деревенского рохли.
        Крик горбуна, искавшего колдуна Пауля, отвлек князя, и он едва не поплатился за это. Пытаясь пронзить седовласого, Хорст сделал выпад, каким в его представлении должен был выглядеть этот вариант атаки. Не отыскав глазами худого чародея, горбун обратился к князю, и в его голосе явственно звучали нотки, свойственные зареванному ребенку, жалующемуся отцу на своего обидчика:
        - Господин, посмотрите, Рейхенштейн где-то спрятался. Пожалуйста, прикажите ему вылечить госпожу Эльзу.
        - Оставь ее, идиот! Она мертва, - отрезал седовласый князь, уворачиваясь от очередного неловкого, но сильного удара Хорста Келлера.
        - Н-н-нет, - промямлил горбун. - Нет же. Не мертва. Вы можете приказать Рейхенштейну. Я знаю. Так прикажите.
        Лицо колдуньи, на котором запечатлелось выражение злобы и ненависти к Эльзе, лежало на коленях горбуна. Он смотрел в него, ласково разговаривал с ним, будто бы не замечая, что на теле его госпожи от линии волос до подбородка была только черная пережженная и спекшаяся масса. Отрубленная левая рука и вовсе не вызывала у него какой-либо заинтересованности.
        - Прикажите Рейхенштейну, умоляю, - ныл он.
        - Ее уже нет. Забудь и помоги мне разделаться с остальными! - велел князь.
        - Но ведь нужно именно шесть чародеев. А без госпожи нас пятеро.
        - Дьяволу нужно шесть жертв, и одной из таковых она сама стал, - сипел князь, задыхаясь. - Сколько будет чародеев не столь важно.
        - И ты никак не поможешь моей госпоже? - с каким-то опасным равнодушием уточнил горбун и бережно положил труп на пол.
        - Ей нельзя помочь, идиот! - взъярился седовласый колдун.
        Горбун приподнимался, пока в его сознании медленно разрасталось ожесточение, а потом с душераздирающими воплями набросился на ничего не подозревавшего князя. Повиснув на плече и крепко держась за руку, сжимавшую кинжал, он принялся безостановочно молотить колдуна ногами, попадая в живот, по почкам, в печень, в пах. Седовласый взвыл, перед глазами у него замаячили большой россыпью крупные звезды, а горбун не унимался: рвал волосы, кусал за шею и лицо, колотил по всему телу, куда мог дотянуться.
        Колдун Николаус, похоже, не заметил, что кого-то убил, или просто не придал этому значения, будучи целиком и полностью поглощенным поединком. Кроме схватки для него сейчас ничего не существовало во всем мире. Он не пропустил ни единого удара, зато шпагой и огненным хлыстом превратил одежды своих противников в лохмотья, да такие, что купцу пришлось избавиться от разодранного камзола, мешавшего движениям. Оставив Михаэля в одной рваной рубахе, воин долго развлекался тем, что аккуратно срезал с нее кружева воротника и манжет.
        Больше всего не повезло юному фон Граусбургу, умений которому не хватало. Зато глупой отваги у него оказалось с большим запасом, как у котенка, вознамерившегося легко выплыть из ведра с водой.
        Стальной прут в его руке погнулся и покрылся зазубринами. Юноша тяжело дышал, выбился из сил, однако из схватки не выходил. Самонадеянно решив, что наконец-то улучил отличный момент, когда Михаэль снова пошел в атаку, молодой риттер, впервые в жизни схлестнувшийся с соперником всерьез, ступил колдуну за спину. Он присел, собираясь ранить воина в бедро, однако тот никого не терял из виду и раскусил задумку юноши.
        Провернувшись на каблуках, двумя быстрыми взмахами клинка воин отбросил юного фон Граусбурга далеко назад, оставив ему на вечную память о себе два длинных пореза: на щеке и на кисти. Колдуну ничто не мешало нанести более глубокие раны либо сразу поразить жизненно важные органы, но, по-видимому, ему очень хотелось продолжать эту занимательную игру.
        - Николаус?! - в испуге крикнул купец Михаэль, не разглядевший подробностей.
        - Все в порядке. Царапины, - ответил юный фон Граусбург, размазывая по лицу густую кровь.
        Отчаявшись дотянуться до горбуна кинжалом, при этом то и дело уворачиваясь от наскоков Хорста Келлера, седовласый князь отошел от мельника как можно дальше, выбрал самое неровное место на треснувших каменных плитах. Горбун вцепился зубами в ухо колдуна и по-звериному рывками стал дергать в стороны. Князь заревел громче и, подпрыгнув, со всего маху упал на пол, подминая окончательно спятившего чернокнижника.
        Раздался хруст ломаемых позвонков, потом этот жуткий звук повторился еще раз, когда седовласый стал подниматься, опираясь о мертвое тело то руками, то ногами. Во рту горбуна осталось окровавленное ухо.
        Выпрямившись, князь гневно посмотрел на Хорста, грязно выругался и перешел в яростное наступление.
        Стоя около писаря и наблюдая за развернувшейся битвой, Виллем-колдун оставался совершенно безучастным. Его копия продолжала лежать на полу, поджав ноги и придерживаясь за живот, который разрывало от боли. Видимо, он сильно приложился при падении и отшиб внутренние органы.
        - Да что с тобой такое случилось? - процедил он сквозь зубы, глядя в искаженное увечьями лицо чародея.
        Тот присел на корточки и ответил:
        - Со мной случилась сарагосская инквизиция. Сначала меня долго уговаривали преподавать в университете Сарагосы, а стоило мне проявить интерес к старинным иудейским книгам, которых в университетской библиотеке великое множество, как поспешили объявить чернокнижником. Чудовищная подлость с их стороны. Если бы можно было подробнее поведать тебе мою историю, ты бы подумал, что я еще легко отделался. Видишь ли, мне повезло иметь хороших свидетелей, опровергших обвинение в том, что я - скрытый иудей. Если бы этот пункт обвинения доказали, меня бы быстро казнили, без каких-либо прочих разбирательств.
        - Ты хочешь рассказать мне об этом? - удивился писарь.
        - А ты готов меня выслушать? - оживился Виллем.
        - Ты точно не моя копия, - замотал головой писарь. - Чья угодно, но не моя. Я никогда не стал бы таким черствым и глупым.
        - Я не глуп, - запротестовал чародей, прежде всего тщательно обдумав, с каким из утверждений не следует соглашаться.
        - Глуп, - утвердительно закивал писарь. - Ты глуп, если выбрал себе такую участь, и доволен ею. Посмотри, что происходит вокруг тебя, а ты остаешься равнодушным. Для тебя нет ничего, кроме знаний, новых и более глубоких. Вот только они, похоже, интересуют тебя сами по себе. Не то, что знания могут дать миру и людям, а сами знания. Это похоже на разгадывание загадок детьми, когда взрослые умиляются и веселятся, но понимают, что для них самих разгадывание таких загадок не имеет смысла. Тебе противно все окружающее, как недостойное твоего внимания или же что-то хорошо изученное, широко известное, лишенное тайны. Как ты еще себе не стал противен?
        - Не противен. Во всяком случае, пока.
        - Что?
        - Понимаешь, дьявол выполнил свою часть сделки и дал мне источники, откуда возможно едва ли не бесконечно черпать знания. И я черпал, долгое время не осознавая, что напрасно не попросил у дьявола умений. Знания переполняют меня, огромное количество познанного и открытого моему разуму жжет нестерпимым пламенем изнутри, но не обнаруживает выхода. Знания без умений это даже не ничто, это невыносимая мука, которую я переживаю утомительно долгое, слишком долгое время. Я прекрасно понимаю, что князь, этот противный молодой воин и другие колдуны использовали меня...
        - А ты использовал их!
        - Да, я изложил князю секрет дьявольского перекрестка, то, каким образом его можно открыть, какие миры следует объединить, но сделал это лишь для того, чтобы единственный раз в жизни увидеть, как мои знания воплощаются во что-то реальное.
        - И подверг опасности ни в чем неповинных людей? - простонал писарь, потому что ноющая боль в животе не позволила ему кричать.
        Виллем-колдун пожал плечами:
        - Я все рассчитал, и для меня это допустимый риск, при котором ваши шансы погибнуть или умереть одинаковы. Что же касается ритуала, если он каким-то фантастическим образом завершится удачно, я очень удивлюсь.
        - То есть ты знал, что из ритуала у вас ничего не получится и все равно рисковал чужими жизнями? - продолжал упорствовать писарь. - Не поверю, и не дури мне голову!
        - Это же эксперимент, традиционный научный эксперимент по всем правилам и под моим пристальным наблюдением. Неужели ты думаешь, что мы первые колдуны, сотворившие перекресток между мирами? Мы даже не сотые. Я ведь и сам откуда-то должен был это узнать, где-то вычитать. Так вот, из тысяч ритуалов, когда чернокнижники пытались обменять себя на кого-то, ни один не достиг цели.
        - И ты решил провести эксперимент, чтобы лично убедиться? А то, что мы сейчас погибнем, тебя нисколько не волнует?
        - Я ведь тебе уже ответил, - огорченно проговорил Виллем-колдун. - Для меня это допустимый риск, при котором ваши шансы погибнуть или умереть одинаковы.
        - Ты безумец, каменный и бесчувственный, - тихо заметил. - Дьявол не получит души после твоей смерти, потому что у тебя ее попросту нет.
        Затем он отвернулся, чтобы больше не видеть бездумного, крайне самоуверенного Виллема, и прижал руки к животу.
        Огненный хлыст перерубил стальной прут купца, укоротив его почти наполовину. Сам Михаэль подволакивал ногу, по бедру которой вскользь прошелся тот же хлыст. Он прекратил активные действия и ограничился тем, что отвлекал колдуна, пока юный фон Граусбург стойко сдерживал Николауса-воина, остервеневшего в пылу схватки. Откуда у последнего было столько сил или откуда он ими подпитывался, можно лишь было догадываться. Невероятно быстро переместившись к еле переводившему дух донельзя уставшему юноше, колдун нанес ему укол в плечо и тут же прямым ударом ноги отпихнул спешившего на помощь Михаэля.
        Колдун надвигался на повалившегося юношу, ощерившись в отвратительной улыбке. Между его губами растянулись матово-белые полоски слюны, Николаус-воин фыркнул и сказал:
        - Пожалуй, тебе достаточно. С тобой я закончу прямо сейчас.
        Он вздрогнул, застыл и, как-то удивленно ойкнув, стал поворачиваться. Одежда на груди была цела, но стремительно окрашивалась потоком крови. Недоуменно посмотрев на юношу, потом на купца, колдун перевел взгляд на седовласого князя, избивавшего Хорста и отмахивавшегося от Эльзы, как от назойливой мухи.
        - Господин, это же не серьезная рана, да? - с детскими интонациями в задрожавшем голосе спросил воин, осел на колени и замертво упал вперед.
        Из его спины торчала чья-то шпага, пробившая сердце.
        - Ты ошибся, - шепнул Виллем-колдун онемевшему писарю, отбрасывая пустые ножны. - У меня есть душа.
        Князь перестал душить мельника и грубо оттолкнул Эльзу. Он стоял и молча смотрел, как к нему, еле держась на ногах, с разных сторон плелись путники. Михаэль Бреверн извлек из трупа шпагу, молодой фон Граусбург поднял свежий стальной прут, Хорст с окровавленным лицом подползал к оброненному клинку, а Эльза уже подобрала ритуальный кинжал. Седовласый оценивал, с кого следует начать, кем стоит прикрыться, а кого можно окончательно измотать, не вступая в поединок. Его резвые расчеты прервал Виллем-колдун:
        - Нергалы, князь. Вы совсем забыли про них. Взгляните.
        Ястребоголовые твари больше не кружили над головами, а смирно сидели по стенам на каменных выступах, не сводя глаз с людей.
        - Чувствуете? - продолжил уродливый чародей. - Время вышло, и нам пора.
        - Черта с два! - прогремел угрожающий бас князя, остановившего свой выбор на женщине и теперь ринувшегося в последнюю атаку, чтобы хоть у кого-то отнять жизнь.
        Он не добежал. Нергал с приметной полоской бледно-рыжих перьев на шее взлетел, на этот раз абсолютно бесшумно, спикировал и, выставив вперед лапы, пронесся сквозь тело колдуна. В его когтях пульсировал сгусток чистой энергии неприглядного серого цвета, внутри которого перекатывались чернильно-черные полосы.
        Ястреб скрылся из виду, издав на прощанье клекот, давший команду остальным нергалам. Кто-то проскочил сквозь тела мертвецов, вырвав их души, другие поднялись пестрой воронкой и направились в сторону самого темного угла подземелья, где чернокнижник Пауль сжался в судорожно трепетавший комок, закрыв глаза, и шептал что-то от страха. Его невозможно было узнать.
        Виллем-колдун приблизился к нему и сел рядом, сказав:
        - Вот и все. Время расплачиваться за ошибки.
        Неисчислимое множество крылатых существ, похожих на гигантских ястребов, накрыло два тела и спустя короткое время взвилось вверх, оставив перекрестку миров только пустые оболочки чародеев.
        
        ГЛАВА ПЯТЬДЕСЯТ ВТОРАЯ
        
        - Кто-нибудь, помогите мне подняться, - едва не заплакал нотариус Пауль Рейхенштейн, как только нергалы улетели.
        Путники подошли и первым делом осмотрели нотариуса, выглядевшего бледным сверх всякой меры, испуганным, но уже не паникующим. Пока Николаус и Михаэль помогали ему встать на ноги, а Эльза заботливо поправляла его одежду, местами прожженную углями от опрокинувшейся жаровни, он торопливо и жалобно объяснял, что не смог справиться с оцепенением, несмотря на все советы писаря. Даже когда погибла колдунья, и нотариус ощутил, что чары спали, у него все равно не получилось совладать с собой.
        - Мне было так жутко, - жаловался Пауль. - Сначала от осознания беспомощности, потом, начав чувствовать тело, но по-прежнему не управляя им, стало жутко и омерзительно от того, что подвел вас и не сражаюсь рядом. Чем больше я переживал, тем шире распространялась во мне предательская слабость.
        - Вам не в чем оправдываться, - похлопал его по плечу Хорст.
        - Есть, конечно, есть. Может показаться, что я струсил...
        - Никто так не думает, - прогрохотал голос Малаха Га-Мавета.
        Покрытая сетью трещин стена выбросила тонкие струйки густого дыма, которые спутались в фигуру, распростершую огромные крылья. Дым рассеялся, ангел смерти направился к путникам, складывая крылья в черный плащ и укутываясь в него.
        - После смерти колдунов перекресток разрушается гораздо быстрее, - предупредил он. - Очень скоро те части, из которых он сложен, вернутся в свои реальности, и здесь ничего не останется, как в пузыре воздуха на поверхности воды, готовом лопнуть в любой момент.
        - Значит, нужно убираться отсюда. А где Виллем? - растерянно спросил Пауль Рейхенштейн, озираясь.
        Корчившийся писарь с серо-синим лицом, представлявшим собой маску боли, выглядел весьма плачевно. Каких-то ран на нем не обнаружилось, но всем было очевидно, что он получил очень серьезные травмы внутренних органов.
        - Вот, упал. Неудачно. Сам не пойму, - еле выговорил Виллем, сопровождая оханьем и стоном каждое слово в своих коротких фразах. - Не пойму, как так получилось.
        - Виллем! Виллем, - закрутилась около него Эльза Келлер, боясь прикоснуться, чтобы не вызвать новых приступов боли.
        - Мне, наверное, стоит собираться с вами? - вымученно улыбнулся писарь, обращаясь к ангелу.
        Путники перевели взгляды на Малаха Га-Мавета и испытали прилив облегчения, когда тот ответил:
        - Не спешите.
        - Вот видите, Виллем, - принялся утешить писаря Николаус. - Все обойдется.
        - Мы встретимся через три дня, - не заметив слов юного фон Граусбурга, заканчивал ответ Виллему ангел смерти. - Может быть, и через два. В том случае, если вас решат отвезти к лекарю, дорогу вы не перенесете.
        Воцарилась гробовая тишина, кажется, даже стены подземелья перестали издавать треск и шорох. Напряжение нарастало, и первой сдалась Эльза, разрыдавшись в объятьях мужа:
        - Как же это, Хорст? Почему?
        - Вы знали, что так получится? - спокойно спросил Михаэль Бреверн у Малаха Га-Мавета.
        - Не совсем знал.
        - Предполагали, - угадал Николаус. - Этот ваш стройный и строгий анализ.
        - Да, - ответил ангел. - Анализ всех вероятностей.
        - Предполагали с самого начала? - уже не так спокойно поинтересовался купец.
        - Нет, что вы. Трудно заранее прогнозировать что-то, касающееся перекрестка миров. Но стоило вашей схватке с колдунами начаться, участь Виллема не составляла для меня тайны.
        Писарь попытался обернуть все в шутку и, приподнявшись на одном локте, улыбнулся, насколько позволяло его состояние:
        - Рано списывать меня на берег. У меня еще два дня. А то и целых три.
        - Неужели ничего нельзя сделать? - сокрушался нотариус, забегав вокруг ангела смерти. - Вы не можете нам помочь, я помню, но хотя бы дайте подсказку.
        - Хм, - задумался Малах Га-Мавет. - Здесь мало что зависит от меня.
        - Маленькую подсказку, - стал умолять Пауль со слезами на глазах и таким видом, будто вот-вот встанет на колени перед ангелом.
        - Не нужно, господин Рейхенштейн, - попросил писарь, со стоном и вздохами укладываясь обратно на пол. - Не сегодня, так завтра. Вы ведь помните, в какой я пребываю ситуации. Поверьте, я давно готов к такому повороту. Не самый худший вариант.
        Малах Га-Мавет поймал нотариуса, мельтешившего перед ним, развернул его, указав на стену, где тут же камень осыпался коричневой коростой, очистив некое подобие дверного проема. За ним находился пустой трактирный зал, искрившийся перламутром, будто смотрели на него через стенку рыбьего пузыря. Все предметы искажались, преломлялись, становились то крупнее, то мельче, но это определенно был трактир. Тот самый. Оттуда чуть пахло подкисшим молоком и чем-то жареным.
        - Там ваш родной мир, Пауль, - сказал ангел смерти.
        - Но как же Виллем? - в отчаянии спросил Пауль, не сдержав слез.
        - Пауль, вы помните Элиаса Кнабенхофа?
        Рейхенштейн помедлил, что-то основательно обдумывая, затем непонимающе уставился на Малаха Га-Мавета и ответил:
        - Разумеется.
        - Он сейчас спокойно спит в трактире. Все-таки раннее утро.
        Внезапно лицо Рейхенштейна озарилось радостной улыбкой, он весь вспыхнул и засиял, словно звезда в мрачном небе.
        - Вы уверены, что Элиас спасет Виллема? - уточнил он у ангела.
        - Полагаю, да.
        - Друзья, Элиас Кнабенхоф - мой старинный приятель. Он отличный доктор с огромнейшим опытом. Сам барон Кюнне - другой мой товарищ, о котором я вам рассказывал, - пригласил Элиаса в Адденбах. Тот лечит барона от сложной формы подагры, - сказанное и самому нотариусу прибавило решимости и уверенности в успехе, он опустился к писарю, торжественно провозглашая: - Держитесь, Виллем, не время отчаиваться.
        Последнее предложение казалось комичным от того, что, произнося его патетично, Пауль Рейхенштейн тем не менее не прекращал плакать.
        - Вы можете идти, если никто не будет возражать, что Виллем первым покинет перекресток, - проговорил Малах Га-Мавет, посмотрев на путников и остановив пристальный взгляд на Николаусе фон Граусбурге.
        - Разумеется, никто. Какие тут могут быть возражения?
        - Николаус, вы согласны? - переспросил ангел, понуро глядевшего себе под ноги юношу.
        - Конечно, - махнул тяжелой головой молодой риттер и обратился к Паулю: - Поспешите, господин Рейхенштейн. Виллему нельзя терять время.
        Счастливо улыбавшегося писаря подняли на руки Хорст и Николаус, маленький и коротконогий нотариус, возбужденно бегал вокруг, требуя нести раненого осторожнее, еще осторожнее. У качающейся перламутровой завесы Виллема поставили на ноги, и его подхватил Рейхенштейн. Все тепло попрощались, и ангел смерти сказал в спину Паулю, когда тот уже сделал шаг в свой мир:
        - Барон Кюнне никогда не признается сам, но вы должны знать: то назначение, что ожидает вас в Адденбахе - его рук дело.
        Пауль Рейхенштейн изумленно обернулся, открыл рот, чтобы крикнуть что-то в ответ, но не успел, потому что края проема в стене сомкнулись, и проход в иную реальность закрылся.
        - О чем это вы? - не поняла Эльза.
        Ангел смерти, увидев требовательные взгляды оставшихся путников, был принужден рассказать.
        - Пауль с гордостью представился церковным нотариусом, хотя уже месяц таковым не является. Церковь повсеместно исключает эту должность, не предоставляя ничего взамен, а вместе с должностью нотариуса господин Рейхенштейн потерял средства к существованию и дом, из которого аббатство его выселяет. Он отправился к епископу, чтобы найти какое-нибудь решение проблемы, но возвращался ни с чем. Однако пока он был в отъезде, барон Кюнне ходатайствовал перед герцогом об учреждении светской должности нотариуса и добился своего. Так что у Пауля есть работа, будут деньги и, думаю, с крышей над головой барон ему обязательно поможет.
        - А жизнь Виллема и в самом деле вне опасности? - не унималась с расспросами Эльза Келлер.
        - Да. Не тревожьтесь. Разбойники бургомистра Дикмана теперь до него точно не дотянутся, а в мои планы Виллем Рангер еще долго не будет вписан, - сказал Малах Га-Мавет и указал Келлерам на открывшийся за ними проем.
        Все тот же трактирный зал, разве что у входной двери вместо стульев, ставших такими знакомыми, располагались две лавки. Женщина в возрасте чуть за пятьдесят возилась у большой печи, не замечая перехода и наблюдавших за ней путников.
        - Как же быть с нашей лошадкой? - вздохнул и задумчиво произнес Хорст, вроде бы спрашивая самого себя. - Где ее теперь искать?
        Ангел смерти кивнул в сторону прохода:
        - Там. Все, что принадлежало вам в ваших мирах, уже там.
        По всему было заметно, что с плеч Хорста буквально камень свалился. После теплого прощания и горячих объятий он стоял довольный, потом взял жену за руку и потянул ее за собой в сторону трактира, однако Эльза остановила его, помялась и снова спросила Малаха Га-Мавета:
        - А нам вы ничего сказать не хотите? Ну, чтобы не пришлось кричать в спину, как Паулю.
        - А-а, - протянул ангел смерти. - Даже если это будет весть о несчастье?
        - Пожалуй, лучше не надо, - напрягся мельник. - Пойдем-ка, Эльза.
        - Нет, я хочу услышать. После пережитого за минувшие сутки меня мало что напугает.
        - В любом случае, помните, что мои прогнозы всего лишь ожидаемые вероятности, - начал Малах Га-Мавет. - Если вы вернетесь в Даммен и обратитесь к своему доктору, подробно описав, чем вас пичкала старая знахарка, он непременно поможет.
        - Как-то не похоже это на несчастье? - удивился Хорст.
        - В конце зимы в Даммене случится эпидемия болезни, иногда называемой в ваших мирах итальянской лихорадкой, - сказал ангел. - Я приду, чтобы забрать из вашего городка восемнадцать человек. Беда обойдет вас стороной, но останется много сирот. Вы приютите маленьких детей умерших соседей, и со временем они станут считать вас своими родителями. Эти дети - несчастье и сущее наказание. По крайней мере, так о них сейчас говорят, а какими Келлерами они станут в будущем, будет зависеть от вас.
        Еще раз попрощавшись со всеми, Келлеры ушли. Михаэль Бреверн предупреждающе поднял руки и выпалил заготовленное:
        - Мне никаких откровений и напутствий не нужно. Просто откройте дверь, и я уйду.
        - Хорошо. Я и не собирался предсказывать и поучать. Хотел лишь предложить мир, не так давно освободившийся от могущественного князя.
        - От того седого колдуна? - скривился купец. - Зачем мне это?
        - Там вы можете занять положение, которого были достойны по рождению.
        Михаэль подошел почти вплотную к Малаху Га-Мавету и без страха или хотя бы трепета заявил:
        - Вы тысячелетиями собираете человеческие души, однако я вижу, не смогли их постичь. Мы, то есть люди, мало чего достойны по факту своего рождения. Мы любим мечтать, доверять фантазиям и носиться сломя голову за миражами, но так или иначе наше положение зависит только от того, что мы делаем. Только это имеет значение. Мне не нужна реальность, где я стал князем, потому что я вовсе не князь, я этого не достигал, не стремился к этому. Должно быть, я - купец, не более того. И мне важнее то, чего я добился сам, а не занял у чужой жизни.
        Он ушел. Николаус проводил Михаэля, не проронив ни слова, а потом обернулся к ангелу смерти, на плече которого уже сидел нергал. Ястребоголовый жадно глядел на юношу, как хищник обычно смотрит на добычу. Малах Га-Мавет распахнул крылья настолько широко, что задел стены.
        - Ты мог уйти первым и тогда бы выжил, - проговорил он.
        - Я понял, но тогда умер бы Виллем, - кротко ответил юный фон Граусбург, закатил глаза и упал навзничь.
        
        ГЛАВА ПЯТЬДЕСЯТ ТРЕТЬЯ
        
        Николаус потрясенно рассматривал собственное мертвое тело, возле которого находился. Изучал внимательно, так, словно никогда его прежде не видел. Хотя в некотором смысле он действительно его не видел. Таким. Ведь это не то же самое, что смотреться в зеркало, а больше напоминает разглядывание куклы, выполненной из воска и имеющей твою внешность: всегда отыщешь отличия, а если не найдешь, то придумаешь.
        В целом юноша переживал странное состояние и непонятные ощущения. Он осознавал свою гибель, свою смерть, но одновременно с этим понимал, что продолжает существовать, то есть жить. Впрочем, что-то неуловимое и неназываемое из него ушло навсегда, и Николаус чувствовал определенную легкость от отсутствия каких-то переживаний, связанных с завтрашним днем. И тяжесть внутри также присутствовала. Она была вызвана жестоким требованием навсегда оставить мир живых, разлучиться с родными и близкими, не сказав им чего-то очень важного. Чего именно? Кто знает.
        Юноша чувствовал, что парит над полом, не касаясь ничего вокруг себя, а по колыхавшемуся свечению и бликам, отражавшимся от стен и фигуры Малаха Га-Мавета, догадывался, что коренным образом изменил свою форму, став чистой энергией, не обремененной плотью.
        Откуда-то пришло знание о причинах своей гибели, до этого представлявшей собой догадку. Николаус подлетел к шпаге воина, присмотрелся.
        - Это не обычная сталь - колдовская, - уточнил ангел смерти. - Сложный яд ее неотъемлемая часть. Прежний владелец называл свою шпагу Аваддоном, хотя она не всегда истребляла, иногда все ограничивалось лишь мучениями и увечностью. Ты, к примеру, выжил бы, если бы поспешил.
        - Но я умер, - с прискорбием констатировал фон Граусбург.
        - Это был твой выбор. Ты сам отказался от жизни, уступив Виллему Рангеру право первым покинуть дьявольский перекресток. Теперь он жив, а ты нет.
        - Тогда я уже умирал и сразу понял суть вопроса, который ты мне задал. Не мог же я осознанно обменять жизнь другого человека на свою? Уверен, что Виллем поступил бы точно так же, знай он известное мне.
        - Должен тебе признаться: я не сказал Михаэлю Бреверну правды. Он решительный и отчаянный мужчина, порой даже слишком. К тому же, увидев умирающего Виллема, он был на таком взводе, что запросто мог кинуться на меня, а я такого поведения не терплю и редко прощаю.
        - И в чем же ты солгал?
        - Я с самого начала знал, что колдуны потерпят поражение. Никогда раньше при подобных обстоятельствах чернокнижники своего не добивались, но, думаю, очень потешали дьявола своими поисками и попытками. Иногда они почти достигали своих целей и успевали приносить жертвы. Про эту ночь мне было доподлинно известно одно: кто-то из шести путников обязательно погибнет. Один из шести. Хлыст мог зацепить Эльзу Келлер. Кинжал мог не напороться на толстую стежку в жилете Хорста и пронзил бы мельнику печень. Опрокинутая жаровня только чудом не высыпала все угли на нотариуса, одежда которого непременно бы вспыхнула от этого. В другой вероятности, которая так и не воплотилась в реальность, загоревшийся Пауль Рейхенштейн мог ослепить горбуна, глаза которого слишком восприимчивы к вспышкам света. Колдун накинулся бы на тебя или Михаэля и убил бы. Просто огромное количество возможных исходов, и во всех выживал только тот, кто уходил с перекрестка миров первым.
        - И что меня ожидает теперь? - спросил Николаус фон Граусбург.
        Малах Га-Мавет замолчал - надолго. Крылья его опустились, он смотрел вниз, как если бы заметил на полу что-то чрезвычайное интересное. На самом деле он сгорал от нетерпения излить душу, но не решался и не находил нужных слов. Наконец он выдавил из себя:
        - Ты не хочешь услышать мою историю?
        Николаус оторопел.
        - А тебе не с кем ею поделиться?
        - Есть, однако ангелы не понимают ее и не хотят понимать, а люди никак не могут объяснить мне ее более-менее толково.
        - А я смогу?
        - Я надеюсь.
        - Тогда начинай, - ответил юный фон Граусбург и порадовался тому, что в новой для себя форме сохранил способности смеяться и утаивать свои смешки.
        - Где бы мне ни довелось побывать, я всегда могу сказать, что там грустно и одиноко, - эта фраза Малаха Га-Мавета могла показаться Николаусу ритуальной, если бы не прозвучала поразительно искренне. - Я не был откровенен с тобой и твоими новыми друзьями, когда утверждал, что ангелы могут найти себе развлечения вне людского мира. Дело в том, что ангелам не нужны забавы. Мы созданы для определенных ролей, за пределами которых никаких интересов для нас не существует. Пусть передо мной открыта вся Вселенная, и за сотую долю секунды я могу промчаться через тысячи тысяч параллельных реальностей, долгое время меня там ничего не привлекало. Мне было многое знакомо и еще больше открыто для исследования, но ничего не завораживало настолько, чтобы увлечься.
        Века назад со мной случилось кое-что, серьезно пошатнувшее мое восприятие. Я должен был забрать маленького ребенка из горящего дома, и мой расчет вероятностей был гениален в простоте, поскольку иных вариантов, кроме гибели младенца, не было. Однако пришлось забирать какую-то грязную бродяжку, абсолютно ничем не примечательную, вороватую и очень нечестную. Мать ребенка с причитаниями билась в истерике у полыхающего дома. Соседи сочувствовали ей и утешали друг друга, а кто-то восторженно смотрел на пожар. Никто не решился войти в огонь, а никому и ничем не обязанная попрошайка, которую не так давно прогоняли вон, пошла за младенцем. Она спасла его и погибла.
        Отнюдь не это изумило меня, потому что не все шаги могут быть просчитаны с помощью моего анализа. Иногда развитие событий не укладывается в привычные для меня схемы человеческого поведения, но к этому я привык.
        Меня удивило то, что бродяжка проделала одно и то же во всех мирах, где существовали она и ребенок. Не было исключений. Везде, где она имела возможность спасти младенца, бродяжка это сделала.
        Потом я долго расспрашивал попрошайку о причинах, побудивших ее на такой поступок. Она отвечала: его нужно было спасти. Я говорил ей, что ребенок был не ее, и они даже не были знакомы, но бродяжка недоуменно смотрела на меня, отвечая, что это никакого значения не имеет. Я спрашивал ее: в чем заключалась мотивация? Она только пожимала плечами.
        Я так и не понял ее. И тогда мне стали интересны люди, их истории. Мне казалось, что выслушав чей-то рассказ, проследив за чьим-то существованием или став очевидцем яркого случая, я сам проживал крохотный отрезок чужой, но захватывающей жизни. Это увлекало, но я постоянно сталкивался с необъяснимым. Я видел множество разных людей. Кто-то жертвовал собой, чтобы спасти ничего не стоящую в моем представлении честь. Даже не свою, а сюзерена или семьи. Кто-то убивал, уподобляясь кровожадному хищнику, поедал собственных детей, предавал жуткой смерти собственных родителей. Кто-то убивал исключительно ради получения удовольствий, непостижимых для остальных. И тогда я отчаялся вас понять. Получается, моего тонкого ума, всех накопленных знаний и способности анализировать для этого явно недостаточно. Другие ангелы давно бы успокоились, сказав самим себе, что это не их роль, что они столкнулись с областью непознаваемого, однако я так поступить не в состоянии, потому что загадка-то останется и не даст мне покоя.
        Тогда я предположил, что мне просто необходим спутник - человек, сведущий в различного рода историях, имеющий личный опыт и неплохо разбирающийся в людях. Вот только выбор мне не давался, пока я не встретил тебя. Ты единственный из живых, кому удалось увидеть мой истинный облик, и не только. Ты таинственным образом стал свидетелем момента моего рождения. Это ли не знак, чтобы свой выбор я остановил на тебе?
        - Ты хочешь, чтобы твоим спутником стал я? - спросил Николаус фон Граусбург.
        - Сегодня показало, что лучшего компаньона я вряд ли найду. Все это, разумеется, если ты согласишься. К тому же могу предложить тебе...
        - Я не буду ставить никаких условий.
        - Отлично, - улыбнулся обнадеженный Малах Га-Мавет. - Отлично.
        
        ГЛАВА ПЯТЬДЕСЯТ ЧЕТВЕРТАЯ
        
        Пролетка неспешно катила по улицам, давая возможность господину Пажитному поглазеть на примечательные и столь любимые им городские пейзажи. Извозчик обожал этого клиента. Каждый будний день он дожидался Иллариона Терентьевича у его дома ровно в десять минут одиннадцатого, а затем сорок минут они в любую погоду тихонько ехали по Санкт-Петербургу, в полном молчании, буквально создавая и распространяя вокруг себя атмосферу умиротворения и благолепия.
        Лошадка размерено трусила по обыкновенному утреннему маршруту, копыта стучали о брусчатку, и в звуке этом чудилось успокаивающее тиканье часового механизма.
        Илларион Терентьевич приветствовал попадавшихся на глаза знакомых, прикасаясь двумя пальцами правой руки к краю цилиндра. Ради близких друзей и именитых лиц он поднимал головной убор и делал вид, что привстает с удобного диванчика дрожек. Встретив по дороге какую-нибудь прелестную даму, он не отводил от нее взгляда, то теребя усы, то приглаживая роскошную бороду.
        По всему было понятно, что господин Пажитный человек с положением, даром что крестьянский сын.
        Пролетка остановилась у трехэтажного дома с балкончиками, под которыми висела длинная и широкая вывеска, выглядевшая так дорого, что на нее просто просились слова "Его Императорского Величества" или, по крайней мере, "Всероссийский". Однако там было написано "Издательский дом братьев Пажитных".
        - Доброго здоровьица, Илларион Терентьевич, - поклонился на входе секретарь и, провожая издателя, затараторил: - С самого утра вас посетитель дожидается. Уж я ему сразу сказал, мол, Илларион Терентьевич никак раньше двенадцати часиков не примет. А он говорит, извольте, торопиться не в моих правилах, укажите, где мне будет позволено дождаться. И идти-то ему некуда, что ли? Чаю на него пришлось извести два стакана. Хлещет, как ломовой ямщик водку: хряп, и не крякнет даже. Еще на эклеры ваши косится, но я их за окно выставил и ему решительным образом отказал.
        - Да брось ты галдеть, право слово, - вставил наконец-то Пажитный, важно шествуя по коридорам второго этажа в сторону своего кабинета. - Скажи хоть, кто посетитель?
        - Да барон этот. Немец Габсбург.
        - Габсбург? - чуть не поперхнулся издатель, все-таки угадав, о ком идет речь. - Нет, до таких персон братья Пажитные пока не доросли. А что же он хочет?
        - Эмм... сказал, что должен предупредить о чем-то.
        - Так расспросил бы и отпустил себе?
        - Я барона?
        - Окстись, Гриша, какой он барон?
        - А разве нет?
        - Ни в коем разе. Я специально справлялся, так никто про него ничего не ведает.
        Лицо секретаря стало более уверенным после этой новости, потому как уже два часа он ломал голову над тем, соответствует ли его откровенно мещанское поведение присутствовавшему рядом с ним дворянину.
        Коротко поздоровавшись с заждавшимся посетителем и оставив секретарю свою одежду, Пажитный вошел в кабинет, бросив через плечо:
        - Григорий, через пять минут буду готов принять.
        Григорий поклонился хлопнувшей двери.
        Холодное и невыразительное приветствие, которым удостоил Илларион Терентьевич посетителя, осталось в далеком прошлом и должно было стереться из памяти быстро, поскольку стоило молодому человеку через пять минут войти в кабинет, как Пажитный с благодушным возгласом выскочил из-за стола и, протягивая обе руки, побежал к гостю.
        - Здравствуйте, дорогой мой человек, здравствуйте. В этих стенах всегда рады видеть авторов. Прошу-прошу, присаживайтесь, - издатель манерно прикрыл руками уши посетителя и крикнул: - Григорий, подай нам чаю!
        - Нет-нет, - ответил молодой человек. - Боюсь, чаю мне достаточно, да и не успею я. Заскочил только за тем, чтобы...
        - А я, признаюсь, не ожидал вашего визита, - перебил его веселый господин Пажитный и бросил в сторону двери: - Григорий, чаю не нужно!
        Говорил гость с ярким немецким акцентом, не всегда правильно расставляя интонации во фразах и порой отсекая окончания там, где без них слова теряли или меняли свой смысл. В Санкт-Петербурге и вообще в России немецкий акцент давно никого не смущал, как минимум два века. Нужно ли такому удивляться, если в должности градоначальника столицы русского государства второй год пребывал немец по фамилии Вайль?
        - Мне необходимо отбыть по делам, так что хотелось бы решить один вопрос по поводу публикации моей рукописи.
        - По поводу публикации... решить вопрос... - снова перебил гостя издатель, поднимая со столешницы редакторскую справку и выборочно зачитывая: - Рукопись прошла редактуру. Согласовано с Иваном Терентьевичем. Будет сдана в печать. Подходит для распространения с лотков.
        - Хорошо, - ответил посетитель, поерзав. - Я хотел уточнить, все ли вас устраивает в изложении. Дело в том, что русский язык, такой выразительный и красивый, один из моих любимых, и все же он мне, как не трудно догадаться, не родной. И если имеются какие-то недочеты, я бы хотел заплатить за правку вашим редакторам и корректорам. Сам я сейчас буду занят и поэтому не смогу внести исправления или нанять кого-то для этих целей.
        Илларион Терентьевич скосил глаза на справку, зашевелил бровями и наморщил лоб. В издательстве был единственный корректор, и тот занимался исключительно вычитыванием договоров и исходящей корреспонденции. Издательский дом серьезно подходил к книгопечатанию и книготорговле, при этом владельцы прекрасно понимали, литературу какого сорта они издают. Среди изданий были "шедевры", продававшиеся дешевле папирос, и для них, как и для папирос, вряд ли требовался корректор.
        - Так нас, вроде, все устроило, - несколько рассеянно произнес Пажитный. - Хотя, если вы намерены...
        Он остудил ум и стал было прикидывать, как отбить стоимость печати за счет самого автора, но пресек такие размышления, ведь это обязывало, а Илларион Терентьевич обязательств не любил - за них могли и спросить.
        - Хорошо, - повторил гость. - Я ненадолго вернусь в Санкт-Петербург в начале следующего месяца, обязательно забегу к вам. Так что если некие недоработки с моей стороны будут выявлены, не стесняйтесь исправить их и выставить мне счет.
        - Договорились, - развел руками Пажитный и заулыбался, решив, что на всякий случай проконсультируется с братом, стоит ли связываться с этим странным предложением денег от самого автора. Он заглянул в редакторский отчет, увидел подчеркнутое красным карандашом и поинтересовался: - Точно ли вы изволите издаться как инкогнито?
        - Да, - без колебаний ответил молодой человек.
        - Мне вот тут подсказал редактор, - кивнул на листок Илларион Терентьевич, - что неплохо было бы издать книгу под вашим настоящим именем. Читателю бы понравилось. Этакая тайна, знаете ли. А вдруг, вдруг действительно автор произведения и главный герой есть один и тот же человек? Вдруг описанная история не плод воображения, и писатель - тот самый погибший Николаус фон Граусбург, отправившийся в бесконечное путешествие вместе с ангелом смерти и заглянувший в наш мир, чтобы поделиться своей историей?
        - Наверное, это бы понравилось читателю, но я все же не рискну. Так что либо инкогнито, либо псевдоним: что-нибудь русское и на ваше усмотрение.
        - Псевдоним, - записал Илларион Терентьевич. - Подумаем. Подыщем.
        По-дружески тепло провожая Николауса, Пажитный спросил:
        - Куда же вы отправляетесь, если не секрет?
        - В Петербург, - как-то между прочим сказал юноша.
        - Чем же вас не устраивает этот Петербург? - расхохотался издатель, подмигивая секретарю. - Да вы оригинал. Кстати, напрочь вылетело из головы. Редактор по своему усмотрению кое-что уже исправил в тексте. Так, незначительная деталь.
        - Что именно? - оживился Николаус, останавливаясь.
        - Имя ангела смерти.
        - Ни в коем случае. Что вы?
        - Видите ли, оно неудобно для читателя, - нисколько не оправдывался Илларион Терентьевич. - К тому же одно дело упомянуть в книге Авраама и Иосифа, но совсем другое - присвоить ангелу смерти имя, происходящее из иудейских верований. Обязательно найдется кто-нибудь шибко грамотный, этому знающему не понравится, он возопиет, как младенец на крещении, и чего доброго пожалуется. Мы маленькое издательство и всячески пытаемся избегать конфликтов, которые дорого обходятся. Сейчас такие времена, что и за меньшие вольности могут весь тираж изъять, да еще долго придется объясняться. А на книге вашей поставят крест раз и навсегда. Сомнительное удовольствие, разве нет?
        - Извините, - уперся Николаус, - изменение имени никак нельзя допустить.
        - Отчего же? - изумился Пажитный, показывая за спиной кулак фыркнувшему секретарю.
        - Потому что именно это имя предпочитает ангел смерти.
        Секретарь фыркнул громче и на этот раз угроз от издателя не получил. Илларион Терентьевич, туповато глядя на молодого человека, ухватил ус нижней губой, затащил в рот выбившийся волосок и принялся его мусолить, покусывая. Кое-как он выдавил из себя по слогам:
        - Вы в этом точно уверены?
        В комнате стало жарковато, и Пажитный непроизвольным движением оттянул воротничок. Ему показалось, что под потолком пролетела тень, потом прошмыгнула по полу и перескочила на обои. Илларион Терентьевич присмотрелся как следует и заметил неладное: стена будто пошла трещинами, через которые пробивалось свечение неясной природы. Тут же захрустели обои, за ними посыпалась штукатурка, и куски стены с шумом полетели на пол под мощным напором струй густого дыма. Пажитный услышал, как обломки стены застучали по его обуви и отскочили под стол секретаря. Он поднял глаза, уже не обнаружив на стене никаких повреждений.
        Илларион Терентьевич открыл рот, еще не зная, что скажет, да так и остался стоять. Ноги предательски задрожали, подогнулись в коленях, а пятки жгло, притом что его самого кидало то в холод, то в жар, то опять обдавало морозцем. Голова закружилась.
        Рядом с юным риттером Николаусом фон Граусбургом стоял Малах Га-Мавет. Он расправил крылья, обернул ими молодого человека, и оба исчезли.
        Пажитный протер глаза и, можно сказать, вернулся в сознание, лишь когда секретарь осведомился:
        - О-о, уже проводили? Желаете чаю, Илларион Терентьевич? С вашими любимыми эклерами. В глазури.
        - Гриша, - осторожно, словно боясь словами поцарапать горло, начал Пажитный, - а это сейчас что было?
        - Где? - не понял секретарь, но решив, что речь идет об ушедшем посетителе, отмахнулся: - Ой, Илларион Терентьевич, очередной сумасброд. И с кем только вам не приходится дел иметь. Ведь не позавидуешь. Кому порасскажи, чего доброго не поверят.
        - Не поверят. Это точно, - пробубнил себе под нос издатель, подойдя к окну и выглядывая на улицу, с надеждой ожидая увидеть там отъезжающего юношу. - Значит, ангел смерти предпочитает именно это имя?
        На широком карнизе стояло небольшое блюдо с четырьмя пирожными, прикрытыми салфеткой, а около него сидела огромная, смахивающая на ястреба птица, на шее которой беспорядочно топорщилась полоска бледно-рыжих перьев.
        
        декабрь 2013 - июнь 2014