Юрий Никитин Главный бой
        Глава 27
        Верховный хан Жужубун остановил коня на вершине холма. Дул пронзительный степной ветер, резкий и вольный, привыкший к просторам. Тучи неслись быстро, а по земле также стремительно проносились тени, похожие на табуны скачущих коней. Сердце стучало часто, горячая кровь вздымала мышцы, колотилась в череп и требовала отмщения. Вот уже десять лет проклятый князь русов держит его сына Дюсена заложником! Но одиннадцатого не будет...
        Внизу у подножья холма нескончаемым потоком двигались конные войска. Под стягом Улангена шли отважные уланичи, равных которым нет в стрельбе из лука. Чуть левее двигаются доблестные конники из племени Степного Орла, прославившее свое имя и род хана Орлегана дерзкими набегами на соседей. Еще ближе к холму прошли на самых мохнатых и выносливых конях гелочаре, что могут сутками неслись, не меняя коней, без еды и питья, но рука их так же сильна, а глас остер.
        По другую сторону холма двигаются войска еще девяти ханов, что приняли участие в походе. А два самых сплоченных и вооруженных войска: свое собственное и отважного хана Сургена, ушли далеко вперед, захватывая казачьи заставы русов, поджигая их и захватывая малые города и веси.
        Жужубун широко улыбнулся, вспомнив удачу с Отроком. Тот выгнал послов из своего города, но сам провел бессонную ночь за веточкой засохшей полыни. Рано утром незадачливые послы не успели оседлать коней, как распахнулись врата роскошного дворца, оттуда выехал на простой степняцкой лошадке всадник, в котором не сразу признали знатного правителя: в ветхом халате степняка, конь под бедной войлочной попоной, пальцы всадника без перстней, лицо осунулось, побледнело, а глаза красные и воспаленные от бессонной ночи.
        Сзади простучали копыта. Верховный шаман остановил коня рядом. Одутловатое лицо с тяжелыми набрякшими веками ничего не выражало, только по прямой спине и развороту плеч Жужубун понял насколько доволен шаман.
        - Из племени Отрока, - проговорил он, словно прочел мысли хана, - явилось только два десятка воинов, но само имя...
        Хан кивнул:
        - Да, имя хана Отрока стоит много! Все уже знают, что оставил богатое королевство... ну, пусть воины думают, что оставил ради Великого Похода. Эти два десятка из его племени нужно показывать почаще перед войсками. Пусть все считают, что в Походе все двенадцать племен.
        - Я уже распорядился, - сказал шаман.
        - Тебе бы полководцем быть, - проворчал Жужубун. - Но все верно. Пусть нас одиннадцать племен, а не двенадцать, какая разница? Сейчас Киев можно брать голыми руками. И одного племени много. Шайтан, наш поход начали готовить давно! Очень! А этот таран на колесах для нашего похода повезли еще весной... И колдуна откуда-то привезли...
        Шаман уязвленно сказал:
        - Но главное узнал я. Только я сумел прочесть Древнее Пророчество!
        - Ты уверен, что понял верно?
        Шаман ответил с некоторой сухостью в голосе:
        - Я могу повторить слово в слово. Там сказано, что только хану Жужубуну дано будет разбить киевские врата.
        - Хорошо, - выдохнул хан, - хорошо... Теперь скажи еще раз о моем сыне.
        Шаман поморщился, уже повторял сотни раз, но ответил незамедлительно, уважая отцовское горе:
        - Пророчество гласит, что десять лет твой сын будет томиться в неволе. Но одиннадцатого - не будет.
        Внезапно ужасная мысль подбросила хана в седле. Даже под слоем грязи было видно, как побледнела смуглая кожа. Прерывающимся голосом переспросил:
        - Ты уверен, что понял верно? А вдруг это значит, что умрет на одиннадцатом году? Среди оседлых народов болезни ходят как тучи над степью. Из-за скученности они мрут как мухи целыми племенами!
        Конь под ним волновался, вздрагивал, пытался встать на дыбы. Шаман сказал успокаивающе:
        - Хан, разве я когда-то врал?
        - Не врал, - огрызнулся хан, - но мог же неверно истолковать? Все пророчества такие запутанные и туманные...
        - Только для невежд, - ответил шаман. - Но при чем тут пророчества? Мне было видение: ты стоишь на холме у киевских высот, к тебе на красивом гнедом коне скачет твой сын... я не думал, что он такой богатырь!.. вы обнимаетесь, он силен, красив, свободен...
        Снизу донесся многоголосый крик. В шевелящейся массе взлетали шапки, а лес блестящих клинков походил с высоты холма на вздыбившуюся шерсть железного кабана. Хан милостиво помахал рукой, а вполголоса сказал, не скрывая улыбки:
        - Пусть хан Отрок теперь кусает локти!
        - Да, пожалеет, - согласился шаман. - Он, когда отказывался, просто не думал, что откажется только один.
        - Думаешь, если позвать еще раз, пошел бы?
        - Уверен.
        Хан подумал, махнул рукой:
        - Не стоит. Пусть все видят, что хан Жужубун дважды в поход не зовет. Теперь - великий хан Жужубун!
        *********
        Густой туман только-только начал отрываться от земли, сбиваться в комья. Со стен Киева видно далеко, сам город на холмах, окружен высокий валом, на котором еще и стены. А выше стен - сторожевые башни.
        Владимир зябко повел плечами, ссутулился, сунул пальцы под мышки. Утренний ветерок шевелил длинный черный чуб, что как змея свесился набок за ухо. Кольчуга из тонких колец холодит через толстую вязаную рубашку, стылый утренний воздух пробирается во все щели, морозит кожу, старается прогрызться вовнутрь.
        С городской стены, да еще насыпь, видно только море тумана, сквозь которое мутно проступают багровые пятна. Если у каждого костра по шесть-семь человек... хотя можно зажечь и ложные огни, чтобы напугать... но в любом случае такого великого войска к Киеву еще не подступало.
        Ступеньки заскрипели, следом вскарабкался Волчий Хвост. Долго молча всматривался в разрывы густого тумана. Сопел, покряхтывал, возился за спиной, словно устаивался на ночь.
        - Это еще не все войско, - проронил он, наконец. - Не все...
        - За пару недель подтянутся, - заметил Владимир. - Черт бы подрал!.. Что за муха покусала?
        - Рука Востока, - сказал Волчий Хвост. - Все ромеи проклятые...
        Владимир, не отвечая, пристально следил за туманом. Там промелькнул всадник, исчез, затем выметнулся на чистое место, понесся к городским стенам. Слева по стене послышался скрип натягиваемых луков. Ночные стражи перед самой стеной дождались ворога...
        - Не стрелять! - велел Владимир на всякий случай. - В одиночку на крепости не бросаются.
        Всадник проскакал вдоль стены, крича, что есть слово к князю русов. Владимир выставил плечо в красном княжеском плаще, рявкнул:
        - Тебе, какого еще князя надобно? Говори!
        Степняк развернул коня, даже в посадке чувствовалось недоверие, ибо богатыря на городской стене легче представить на горячем коне в гуще боя, чем на троне, но опомнился, прокричал:
        - Великий хан Жужубун требует, чтобы ты, каган русов Вольдемар, освободил из плена его сына Дюсена!
        Владимир вскинул ладонь. Голос прогремел мощный, привыкший повелевать большими массами войск:
        - Великий хан получит ответ сегодня же вечером!
        Конь танцевал под степняком, грыз удила, бешено вращал глазами. Всадник прогарцевал взад-вперед, словно унимая коня, но чувствовалось, что сбит с толку слишком быстрым ответом. Но на него смотрели как со стен города, так и с холма, где виднелись ханские кони, и всадник гордо выпрямился, прокричал:
        - Я приду за ответом! Но если мы не получим доблестного Дюсена целым и невредимым, мы сравняем с землей этот город, мы сроем стены, а на пепелище вырастет трава для наших коней!.. А ваши женщины будут носить в чреве наших детей!
        Владимир задумчиво смотрел ему вслед. Волчий Хвост хмуро пробурчал:
        - Что, у тебя уже есть ответ?
        - А что, заметно?
        - Да уж больно быстро ответил!
        Владимир скупо улыбнулся:
        - Ответ был готов уже пару лет. Если не больше.
        - Ого!
        - Да-да, я был готов.
        - И что же ответишь?
        - А отдадим им Дюсена, - ответил Владимир хладнокровно. - Целым и невредимым.
        Воевода помолчал, хмуро кусал длинный вислый ус. Пробурчал с неудовольствием:
        - Вообще-то нам Дюсен давно не нужен. Надобность в заложнике отпала, понятно. Но как бы эти не решили, что мы их боимся!
        - Кто-то решит, - хладнокровно согласился Владимир. - Ну и что? Меня не интересует мнение этих свиней.
        - Они ж свиней не едят! Как и хазары.
        - Ну, баранов. Зато другие скажут: сын хана освобожден, честь рода восстановлена, наследник возвращается домой с победой... стоит ли судьбу испытывать дальше? Нам не помешает маленький раскол в их стане.
        Воевода покачал головой:
        - У меня надежды на раскол нету. Все ханы приняли участие в походе! Такого давно не было.
        - Не все, - сказал Владимир. - Один, звать его Отрок, отказался. Остальные - да, слетелись на вороны на дохлую корову. Попробуем внести раскол чуть больше. Если какой-то хан и не решится увести войска, то хотя бы не станет лезть первым на стену.
        Волчий Хвост посмотрел на князя украдкой. Если не зреть его сильную сухощавую фигура воина, не вслушиваться в молодой и сильный голос, то сразу мысленно зришь себе древнего старца, много пожившего, повидавшего, равнодушного к молве, к вопросам чести, по-старчески заботящегося только о выгоде своих внуков и правнуков, кем являются все русичи и прочие народы, населяющие Киевскую Русь. Что с нормальным человеком делает служба в проклятом Царьграде!
        *******
        Всю ночь с той стороны городских стен стонали тяжело груженные телеги, ревел скот, ржали кони. С утра Владимир заметил, что печенежского войска словно бы прибавилось вдвое. Среди прибывших он отметил пестро одетых смуглых воинов горных племен, одетых в остроконечные клобуки жителей приморских степей, а также множество отрядов из рослых всадников с длинными золотыми волосами. Это тоже степняки, тоже печенеги, хотя кто знает, кем они были по крови, эти загадочные здоровяки, больше похожие на мурманов, что к коням и близко не подходят, даже запрягать не умеют...
        От рева скота гудит и дрожит воздух. Все это войско надо кормить, а запасы из окрестных сел успели свезти за киевские стены, угнали скот, забрали даже гусей, кур и уток. Десятки отрядов носились вокруг Киева, но опасались углубляться в дремучие леса, а оттуда охочие люди уже нападали на смельчаков, убивали, грабили и уводили в добычу низкорослых степняцких лошадок.
        Туман все еще клубился внизу, но далеко впереди выступила черная вершина холма. Владимир рассмотрел троих всадников, вскоре со стороны степи поднялись еще пятеро. Ханы, возглавляющие поход, явно выбирают место удара, распределяют силы, договариваются, кто начнет первым, кто поддержит, кто возьмет добычи больше...
        Однако в княжеском тереме и на галереях по-прежнему гремел удалой пир, словно чуть ли не к самым стенам подступило войско. Но теперь князь, оставив пирующих, все чаще бывал на на сторожевых башнях. Часами рассматривал далекий вражеский стан, прикидывал, что-то бормотал про себя. Хмурое молодое лицо, уже кое-где изрезанное морщинами, а где и шрамами, становилось все мрачнее.
        Воеводы поднимались на башню, тоже смотрели на стан печенегов, но их больше тревожил сам князь. Впервые его видели растерянным, в черных глазах проскакивало нечто похожее на страх. Узнав о таком, заявился сам Белоян. Деревянные ступени жалобно трещали, прогибались под его могучим телом. Когда Белоян взобрался на самый верх, Владимиру почудилось, что и сама башня закачалась, застонала.
        - Страшишься? - спросил он напрямик. - Скажи правду, я ведь не воевода. Мне можно говорить все.
        - А если сомнут? - сказал вдруг Владимир. - И тогда на месте Киева пепелище?.. Понимаешь, моя беда в том, что повидал белый свет!.. Это для тебя падение Киева - крушение всего мира. А я знаю, что если печенеги сотрут с лица земли это народившееся государство, то мир вообще-то и не заметит... Слишком велик! Ну, будут на севере вместо русов какие-то печенеги. Вернее, вместо государства русичей - государство печенегов. Какая-нибудь Печенежская Русь... ну, не Русь, понятно, Печенегия...
        - Печенежская Печенегия?
        - Ну, Киевская Печенегия или Днепровская... Царьграду от этого ни горячо, ни холодно. А уж арабам и прочим дальним народам, так и вовсе. А вот я, все это понимая, не чувствую потому ужаса, что Киев будет взят и стерт с лица земли! Ведь жизнь продолжится...
        Белоян свирепо прорычал:
        - Но уже не наша жизнь! А печенежская...
        - А тридевятому царству не все ли равно? И вообще, людству?
        Белоян посопел, сказал увесисто:
        - Нет, княже. Нет и еще раз нет. И вовсе не потому, что это мой народ, мое племя. А потому, что мы очень много взвалили на свои плечи.
        - Мы? А печенеги - нет?
        - Нет, - ответил Белоян. - Я знаю их богов. Разумеешь, всяк стремится просто жить, просто уцелеть, просто найти травы для своих коней, земли для себя, будущее для детей... Это понятно, это нормально, это по-людски. Так живут и печенеги. Но иные племена... редкие!... уже имея все, однако уходят из сытого и богатого мира. Ибо многие видят неправедность, но только самые избранные богом находят силы уйти... и начать жизнь заново.
        - Я каждое утро начинаю заново, - проворчал Владимир.
        1617- То свою, - возразил Белоян, - а то жизнь племени, всего народа... а значит, и всего мира! Самый великий герой, от которого мы ведем род, князь Рус, ушел из сытого и богатого царства, ибо нашел другой путь к праведности... Но для этого надо было уйти в лес и начать жить, отринув старые законы, старые заповеди и старых богов. А когда племя окрепло и само стало покорять другие народы, из его рода вышел великий Вандал, ушел с двумя женами в степь, где от него пошли многочисленные народы. А так повторялось много раз! Княже, Рюрик не просто так пришел. Не за добычей или в поисках славы. Он искал место... он искал чистый народ, где можно начинать строить царство небесное на земле! Где все будут жить праведно, правильно, по законам совести и чести. Не посрами его заветы... Когда-то да найдется сволочь, что начнет хапать и подличать, но пусть это будешь не ты, не твои дети...
        - А как праведно? - спросил Владимир раздраженно.
        Белоян сокрушенно развел руками:
        - Ведать бы...
        - Ну, хоть примерно!
        - Княже, боюсь... что если наши прародители и знали, то это потеряно... а еще больше подозреваю, что никто не знал, как надо, а видел только, как не надо. А если так, то еще долго Руси искать, пробовать, ошибаться, снова искать...
        Владимир отмахнулся, уже потеряв интерес к высокому:
        - Тут выжить бы сейчас. Сегодня! А уж потомки как-то справятся. Как думаешь, продержатся Жидовские врата еще дня три-четыре?.. Мне обещана подмога от вятичей.
        - Дня три-четыре? - удивился Белоян. - Да если печенеги ударят, рухнут сегодня к вечеру!
        - Не рухнут, там уже гору мешков с песком наперли, - отмахнулся Владимир. - И камней холм навалили. Но все стены не укрепишь... Стоит одной гадине прознать, где у нас слабые места...
        Глава 30
        С городских стен было видно, как из дальних степей катили все новые и новые волны кочевых народов. Рев скота, ржание коней заглушали голоса мрачно наблюдающих стражей, и чтобы услышали тебя услышали в двух шагах, приходилось кричать. От неумолчного скрипа колес мурашки бегали по коже, люди и скот надвигались плотными волнами, а среди них крытые повозки ханов плыли как серые щепки.
        Одиннадцать таких повозок насчитал Волчий Хвост, что значило: всех степных ханов сумел призвать в Великий Поход и поставить под свое знамя неистовый хан Жужубун. Сам он разбил свой шатер на вершине холма, откуда наблюдал за всем кочевым войском, а также за киевскими вратами.
        Владимир почти не покидал городских стен. Сам проверял, как приготовили бочки с горючей смесью, камни, крюки, бадьи с варом, шесты, для отпихивания осадных лестниц. Воеводы ходили следом, придирчиво вслушивались, но великий князь не зря побывал в дальних странах как викинг и как разбойник: распоряжался умело, толково, со знанием дела и знанием особенностей как племени полян, которые стали ядром создания нового народа, так и степняков, с которым не один год и воевал, и дружил, и заключал союзы.
        Отряды степняков все прибывали, перекрыть дороги в Киев пока сумели не все. Слишком вольно раскинулся город на семи холмах, к тому же разлегся на берегу широкого как море Днепра, а там берега, горные кручи. Печенеги старались держась на всех дорогах хотя бы легкие отряды, а Владимир тем временем рассылал гонцов в окрестные города, требовал собрать всех, кто способен держать в руках оружие.
        - Еще с недельку, - определил Волчий Хвост. Он как княжий хвост держался за князем, подавал советы, тут же передавал наказы гридням-вестовым. - С недельку еще не перекроют все пути-дорожки к городу. Но потом стиснут кольцо так, что мышь не проскользнет, комар не пролетит!
        ******
        Старый, как и он сам, конь взнес великого хана на вершину днепровской круги, остановился, отсапываясь. Жужубун приложил руку к бровям козырьком, всмотрелся.
        Широк Днепр, но в самое жаркое время лета вода спадает, здесь можно перейти вброд. Сейчас как раз самые жаркие дни. И хотя речная вода всякую весну речные отмели намывает заново, да и за лето передвигает, где-то песка становится больше, где-то вымывает омуты, но все же войско переправится здесь... И вряд ли многие утонут.
        На том берегу, отступив от воды настолько, что можно высадить и разместить огромное войско, гордо высится на высоком земляном валу высокая массивная стена. В глазах рябит от многочисленных срубов, городней и нависающих над ними заборов. Каменные воротные башни смотрят мрачно и неприступно. Как в башнях, так и на стенах, понятно, полно заготовленных загодя камней, лежат аккуратно связанные пучки стрел и легких дротиков. Хитер и умен киевский каган, воин умелый, но на этот раз столкнется с подлинной силой...
        Он еще раз окинул взглядом высокий земляной вал. Похоже, кроме всего там обломки кос, вкопаны бороны зубьями кверху. Ничего не забыл киевский каган, оборону держать умеет.
        Деревянные стены ненавистного Киева высятся настолько гордо, неприступно, что Жужубун ощутил порыв тут же послать войска на приступ. С ним явился только малый передовой отряд, но и в этом отряде народу больше, чем в предыдущих набегах. И больше, чем во всем Киеве!
        Вообще-то он хоть повидал и повыше стены: из камня, и покрепче, но брать города не любил. Не то, что не умел, научиться можно всему, но не любил. При первой же возможности брал богатый выкуп и уходил с победой. Но на этот раз цель его похода совсем другая!
        К берегу вышли всадники удалого Редужая, отважного хана из рода легендарного воителя Ману, который получал оружие из рук богов. Редужай, сам могучий батыр, всегда первым вступал в бой и последним выходил из схватки. Он же горячее всех обвинял Жужубуна в трусливой осторожности, медлительности, страхе перед киевским каганом.
        Сейчас Жужубун видел, как крохотная фигурка отважного хана первым погнала коня в воду, тот сразу пошел, пеня волны. За ним потянулись самые отважные, а затем, осмелев, в воды Днепра вошли и остальные всадники.
        Со стен что-то выкрикивали, там метались кияне, размахивали руками. Отряд удальцов переправился на вражеский берег. Воины отряхивались как огромные псы, вода разлеталась сверкающими брызгами. А сам Редужай, оставив отряд верным помощникам, повернул коня и снова бросился в волны.
        Уже не выбирая брод, он переправился через реку, как и надлежит герою, галопом понесся на холм, где к Жужубуну подъехали еще трое всадников из числа знатных ханов.
        Жужубун с одобрением всматривался в крохотных всадников, что лихо проносились вдоль вала, вызывая град стрел. Иной возвращался с легкими ранами, но гордый и сияющий: успел первым сразить с киянами.
        Хан Чулунган подъехал тихий и неслышный, его подслеповатые глаза долго всматривались в противоположный берег.
        - Через три дня здесь будет уже половина войска, - проронил он. - Или через четыре.
        Жужубун взглянул на небо:
        - Не нравится мне вот те облачка. Если пойдут дожди, то и за неделю не подтянутся.
        - Шаман обещал, что дождей не допустит...
        Жужубун усомнился:
        - Тучу отвести - еще понимаю. Но чтоб запретить дождям? Ладно...
        Внизу застучали копыта, на холм довольно бодро поднимался Редужай на еще блестящем от днепровской воды коне.
        С холма хорошо было видно залитые солнцем врата. Две каменные башни высились угрюмо и надменно, в щелях поблескивало. Затем створки ворот распахнулись. По четверо в ряд начали выезжать всадники. Все как один в сверкающих на солнце легких доспехах поверх кольчужных рубашек, все с длинными саблями вместо их неуклюжих тяжелых мечей... молодец их князь, вовремя меняет оружие, все в конических шлемах, с которых соскальзывает даже меч, не только печенежская сабля...
        Всадники выехали на простор, отъехав за сотню саженей от ворот, все еще распахнутых. Жужубун узнал младшую дружину, основную ударную мощь киевского князя. Выше только старшая, но там одни богатыри, которые уже стали боярами, воеводами, быстро набирают дурного мяса на бока, жир на брюхо, начинают двигаться все медленнее, на коня садятся все реже, а все чаще их видно за княжеским столом, чем на заставах, в боях и схватках...
        К Жужубуну подъехали ханы, великий шаман, степные богатыри, но почтительно остановились сзади. Кони всхрапывали, нервно переступали с ноги на ногу, легкие копыта, не знавшие подков, постукивали глухо.
        - Разобьем, - быстро предложил Редужай, молодой и горячий хан. Его глаза живо блестели, - И сразу ворвемся в их город!.. Врата открыты!
        Жужубун смолчал. Врата закрыть успеют, но пока еще не прибыло столько сил, чтобы смять силы киевского князя в открытом бою. Тот знает, что под стены Киева прибыло одиннадцать ханов с их передовыми отрядами, пусть самыми лучшими и быстроногими. А основная масса подходит только сейчас, растянувшись по Степи на сотни верст...
        - Людям надо дать размяться, - напомнил Редужай.
        Жужубун наклонил голову:
        - Ты прав, доблестный Редужай. Возвращайся к своим людям. Ударь, покажи свою удаль. Заодно и киян проверим.
        За спиной весело простучали копыта. Слышно было, как Редужай унесся с холма, донеслись крики воинов. Жужубун, не отрываясь, разглядывал киян. Все на рослых конях, гораздо более могучих, чем печенежские, сами рослые и широкие, с толстыми могучими руками. Головы укрыты шлемами, а кольчужные сетки опускаются сзади и с боков на спину и плечи. На плечах блестят самые толстые пластины из булата, туда чаще всего приходятся удары, но и на груди поверх кольчуг нашиты широкие железные бляхи, копьем не пробить, саблей не прорубить...
        - С ходу не одолеть, - сказал он вслух. - Но если на одного кинутся трое, пятеро, семеро... то какой богатырь устоит?
        - Радужай сомнет этих земляных червей, - сказал кто за спиной с непередаваемым презрением. - Киев уже наш!
        - Радужай, - сказал другой, - наш герой...
        - Радужай!
        Жужубун, помолчал, сдерживая гнев, наконец сказал ровным голосом:
        - Конечно же, он сомнет... Если не сомнет, какой он воин? Если погубит своих людей, какой он полководец?
        Земля задрожала. Внизу из-за холма начала разворачиваться огромная лава скачущих коней. Это выдвигались остальные воины Редужая, лучшие из лучших, которых привел с собой, оставив остальное войско добираться и добираться, к тому же те тащат дивные стенобитные машины, что тайно передали им ромеи...
        Храбрый Редужай несся впереди, но, взглянув на вершину холма, откуда наблюдает великий хан, нехотя придержал коня. Вожак должен быть впереди, но не должен отрываться от своих воинов настолько, чтобы те в первые же минуты боя остались без полководца!
        Его огромный отряд собрался в тугую массу, пошел на замершую дружину этих городских червей, что живут в отвратительной вони за высокими стенами, прячутся от свежего ветра степей!
        Глава 33
        Киевские дружинники разом ухватились за луки. Более рослые, чем печенеги, массивные, они и луки себе делали под стать: почти вдвое больше печенежских, стрелы точно вдвое, бьют прицельно, дальше.
        Сейчас все так же разом выхватывали стрелы из заплечных колчанов, бросали на тетиву и, резко выбросив вперед руку с древком лука, отпускали оперенные концы. Печенеги, сцепив зубы, стремились поскорее миновать этот дождь стрел. Стрелять и они умеют, в чем-то лучше славян, но их луки поневоле короче и легче, стрелы - тоже, все-таки стреляют с коней, не с земли. Славянские стрелы всегда бьют дальше, и этим кияне воспользовались сразу...
        Тяжелые стрелы били в головы, лица, поражали коней. Раненые хватались за поводья, стараясь удержаться в седлах, затопчут, но кони падали, бились в судорогах, взбрыкивали, мешая другим. Падали всадники, а кони рушились на землю уже десятками. Воздух сотрясал дикий лошадиный крик страха и боли, вопли людей.
        Кияне торопливо выпускали стрелу за стрелой, уже не прицельно, а в эту несущуюся на них конную лавину. Падали как передние всадники, так и в середине лавы, падали уже сотнями, валились в кровавую кашу, остальные кони спотыкались о тела упавших, падали и калечились, увеча и седоков. Над полем стоял многоголосый крик страдания и боли.
        Передние ряды, где из каждого десятка осталось не больше двух-трех человек, замедлили бег, стали придерживать коней, ожидая остальных. Кияне снова как-то разом вскинули к небу луки. Воздух грозно гудел, словно с неба падала туча железных шмелей.
        Жужубун, стиснув губы, видел, как солнце померкло, а темная туча стрел по дуге пошла вниз. Даже на холме слышно было как стучат о щиты, но какой удалец успевал поймать две-три стрелы в щит, получал еще две в ноги, а пронзенный стрелами конь тут же с жалобным ржанием валился на бок.
        - Они их побили стрелами! - закричал кто-то за спиной Жужубуна. - Позволь, я поведу своих людей!
        - И ляжешь вместе с ними, - ответил Жужубун резко.
        - Но хан...
        - Верховный!
        - Но верховный хан! Они все гибнут...
        - Уже погибли, - ответил Жужубун угрюмо. - Помочь не успеешь, только повторишь их судьбу.
        Оставшиеся в живые печенеги Редужая ухватились за луки. Стрелы взвились частые, но Жужубун с бессильной злостью видел, что лучше бы так и мчаться в бой с саблями в руках... Не надо останавливаться, видно же какие жалкие соломинки летят навстречу железной туче со стороны киян! Они еще хороши против таких же степняков, у которых все доспехи - это дырявый халат, но не против окованных железом щитов и железных доспехов.
        Кияне, как он видел, даже не закрывались щитами. Один или два откинулись на конях, получив удар стрелой в лицо, зато на месте огромного отряда отважного Редужая уже сплошное месиво бьющихся в агонии коней, кричащих в муках людей, застывших тел, густо утыканных длинными стрелами.
        - Это была проверка, - сказал Жужубун резко. - Редужай пожертвовал собой, разведав силы киян. Не забывайте, что это всего лишь одиннадцатая часть наших войск сейчас... и тысячная, когда подойдут все силы!
        Не оборачиваясь, ловил разговоры. Голоса все еще потрясенные, слишком легко кияне перебили отборный отряд, но с другой стороны, верховный хан прав: Редужай сам напросился на схватку. Жужубун его не посылал. А когда пошлет в бой сам мудрый воитель Жужубун, тогда будут киян бить точно так же, как те побили отважного, но не очень умелого Редужая...
        Киевские дружинники постояли еще некоторое время, словно утверждая победу, затем разом развернули коней и умело, не создавая толчеи, втянулись в ворота крепости.
        Створки захлопнулись, на стене народу стало еще больше. Многое грозились кулаками, делали непристойные жесты, так свойственные черному люду. Жужубун смотрел со спокойным хладнокровием. Силы города конечны, а Степи - нет. Рано или поздно любой город начинает страдать от недостатка еды и воды, от нехватки людей, что все же погибают на стенах.
        Что ж, он возьмет их город намного раньше. Как только подвезут стенобитные машины, он отрубит стены, а его воинство ворвется в город...
        Солнце поднялось за плечами выше. Ворота Киева заблестели, словно в самом деле, выкованы из чистого злата. Жужубун всматривался в них пристально, как вдруг створки, словно повинуясь взору, послушно раздвинулись.
        Выехал рослый всадник на огромном коне. Створки тут же закрылись. Степные удальцы помчались в его сторону, на ходу выдергивая сабли. Кто-то начал размахивать над головой арканом.
        Всадник пустил коня легкой рысью в сторону холма. Удальцы налетели кучей, всадник легко отмахнулся. Жужубун не поверил глазам: сразу двое вылетели из седел. Конь всадника перешел на галоп. За спиной Жужубуна тревожно задвигались телохранители, выдвинулись вперед.
        - Нет, - сказал Жужубун. - Кто бы этот богатырь ни был, он хочет говорить.
        Всадник держался в седле легко, словно степняк, но доспехи на нем блистали дорогие, ромейские, только шлем русский, да конь не степной, а крупный, как арабский скакун, дорогой и явно неутомим в скачке.
        Но холм конь поднимался так же легко, как и несся по равнине. Жужубун всматривался в молодое безусое лицо богатыря. Сердце застучало тревожно и счастливо. Он боялся поверить глазам, ведь это его собственное лицо, только на тридцать лет моложе...
        Всадник придержал коня, подъехал шагом. Телохранители застыли с обнаженными саблями, Жужубун видел как они бросают быстрые взгляды то на него, то на молодого героя.
        - Сын мой, - вырвал из груди Жужубуна крик. - Сын!
        Богатырь улыбнулся, словно солнце осветила его хмурое лицо. Они раскинули руки, обнялись, не слезая с коней. Телохранители со стуком бросали сабли в ножны. Глаза их не отрывались от отца и сына. Мало кто из богатырей сравняется ростом и дородностью со старым Жужубуном, но этот молодой витязь на полголовы выше, в плечах шире, а сила в нем чувствуется непомерная...
        Шаман пробурчал громко:
        - Старый дурак... А кто обещал с меня шкуру содрать?
        Жужубун крикнул счастливо, не выпуская из рук плечи богатыря:
        - Эй, дайте ему меру золота!.. Все точно: я на холме, сын прискакал на добром коне...
        Конь под Дюсеном весело помахивал гривой, гордясь таким всадником. Жужубун смотрел с любовью.
        - Это все твое войско? - спросил Дюсен.
        - Не все! - ответил Жужубун обидчиво. - Это только передовой отряд. Остальное еще подходит.
        - Нет, я хотел спросить, это все войско твое?
        - Да, сын мой. Ты - сын верховного хана! Вся власть в Степи передана мне. Никогда еще в одной руке степного властелина не собиралась такая неслыханная мощь. Тысячи и тысячи молодых героев и богатырей приняли участие в Великом Походе. Но не только они... Все мужчины, кто может держаться в седле, двинулись на Киев. Скоро ты узришь это несметное войско! В стойбищах остались только женщины, старики и дети.
        Дюсен с восторгом смотрел на восток. Там до самого горизонта тянутся шатры, а костры гореят так часто, словно полыхает степь. Ветер донес запах огромного войска, ржание коней, слышный гул множества топающий ног и копыт.
        - Все время подходят новые силы, - сообщил Жужубун. - Завтра уже можно будет дать настоящий бой.
        Дюсен некоторое время смотрел на исполинское войско, затем огонь в глазах погас, плечи опустились. Жужубун с удивлением видел, как помрачнел его сын-богатырь.
        - Отец, - сказал Дюсен медленно, - если ты, в самом деле, шел за мной... то зачем этот бой завтра?
        Жужбун оглянулся на огромное поле, где не видно земли под рядами войск. На лице проступило на миг смущение, затем гордо выпрямился:
        - Ты посмотри, какую силу привел!.. Мы не надеялись, что проклятый киевский каган струсит настолько, что отдаст тебя без боя. Все-таки слава о нем идет, как о коварном, но отважном воине... Мы собирались взять город и сжечь дотла, разметать головни, тебя вытащить связанного из подземелий... Кто же знал, что киевский князь, устрашившись нашей мощи, поспешно отдаст тебя сам? Сын мой, я не могу повернуть такое огромное войско. Да пусть свершится предначертание... Да, мы на рассвете пойдем на приступ. Мы возьмем город, сожжем, развеем по ветру, мужчин и женщин зарежем на месте, а в полон возьмем только детей и молодых девушек. В неволе забудут родной язык, станут печенегами. А на месте Киева будут пастись стада и табуны... Не будет больше Киевской Руси, а будет отныне и навеки Великая Печенежская Орда. Нет, Печенежский каганат...
        Дюсен молча оглядывал поле. Отсюда с холма обзор широк, но куда не падал взор, везде бесчисленные костры, везде остроконечные юрты, везде группки всадников, объединенные родовым знаком, везде блестит оружие.
        - Да, - сказал он, наконец, - с этим войском Киев взять можно...
        Жужубун изумился:
        - Что значит, можно?.. Возьмем обязательно. Без особых усилий. Но, сын мой, я не вижу в твоих глазах ликования. Почему? Ведь это я, создающий первую империю печенегов, а ты - первый, кому ею править!
        - Мне?
        - Да, сын мой. Пользу извлечь можно отовсюду. Ты сидел за столом самого киевского кагана, слушал его речи, видел и запоминал, как говорит с воеводами, знатными людьми, послами, как умеет переламывать в свою пользу важные дела... Ты все это запомнил, сын мой! По глазам вижу. И ты будешь лучшим правителем, чем я. Я - последний из кочевых ханов, а ты будешь первым, кто начнет править городами и землями.
        Дюсен ощутил, как плечи расправляются шире, а тело наливается нечеловеческой мощью. Кровь прилила к сердцу, приятный жар потек по телу. Да, он давно подумывал, но никогда не произносил этого вслух, что надо бы хоть часть своего народа посадить на землю, научить пахать и сеять. Но вот его отец, старый и мудрый хан, никогда не покидавший Степи, ничего не зревших кроме ее просторов, вдруг проник мудростью в суть вещей и говорит то же самое!..
        - И еще, сын мой, - проговорил Жужубун чуть тише. В голосе стареющего отца Дюсен уловил тень смущения: - У нас появился могущественный союзник! Такая удача выпадает только раз в тысячу лет. Кем я буду, если не воспользуюсь на благо своего народа?
        - Что за удача? - спросил Дюсен.
        - В нашем племени возродился могучий колдун. Его повергли тысячу лет тому трое героев... из этих же мест. Теперь он жаждет отомстить. Если не им, то их потомкам! Он в нашем войске, сын мой. Он пообещал сегодня же свершить настолько кровавую жертву, что на его зов явится самый страшный из тех утерянных во тьме веков богов...
        Дюсен медленно поднял голову. Глаза их встретились. Жужбун, ощутив неладное, откинулся всем корпусом, брови его взлетели на середину лба.
        - Отец, - проговорил Дюсен медленно, - я не стану сражаться против Киева.
        - Сын... - проговорил Жужубун потрясенно. - Что... что с тобой? Я вижу перед собой молодого льва, но лев... это лев! Он убивает, он наслаждается криками жертв, он ликует при виде крови врага. Или ты...
        - Отец, - ответил Дюсен трудно, словно незримая рука держала его за горло, - я не стану сражаться против Киева, потому что...
        - Потому что там у тебя есть друзья? Скажи, мы их пощадим.
        -... потому что это и мой город, - закончил Дюсен с трудом. - Я их ненавидел, я говорил о том, что хочу вырваться из плена, что мне бы только хорошего коня, да еще одного на смену... но на самом деле меня никто давно не держал! Я пил и ел за столом великого князя, со мной все обращались как с равным. Никто уже и не знал, что я - заложник. Ведь печенегов на службе князя - каждый десятый из его богатырей! Меня тоже все принимали за героя на его службе. Пока, понятно, я не начинал рассказывать, как мне горько быть в плену и как мечтаю вырваться... Вот и вырвался, дурак!
        Он снова окинул взглядом широкое поле с бесконечными юртами. Здесь начиналось его детство, но теперь он не может себе представить дня, чтобы не умылся поутру, не сменил пропотевшую рубашку на чистую, чего никогда не делают его кочевые сородичи.
        - Сын мой, - повторил потрясенно Жужубун, - но узы крови!.. Узы крови?
        - Любой зверь знает узы крови, - сказал Дюсен глухо. - И лютый волк, и робкая курица одинаково бросаются на защиту своего цыпленка. Но только человек... и то не всякий!.. способен ощутить высшие узы товарищества. Я видел эти узы, скрепляющие дружину героев, где печенег сидит за столом с викингом, торк с франком, вятич с арабом, прусс с берендеем... я, дурак, смеялся тогда над этой пестротой... Но все они братья ближе и роднее, чем, если бы просто по крови. Я еще не стал им братом явно... но я не могу их предать...
        Смуглое лицо Жужубуна посерело. Тяжелые веки поднялись, глаза были затуманены мукой. Он раскрыл объятия, словно звал рука прильнуть к его груди, но вместо этого сам Дюсен принял отца, в печальной сыновней ласке гладил по спине, плечам.
        - Сын мой, - прошептал Жужубун потрясенно, - как ты повзрослел... Как ты повзрослел!
        - Отец, - попросил Дюсен, - позволь мне вернуться.
        Жужубун с трудом оторвал голову от широкой выпуклой груди сына, где мощно бухает огромное молодое сердце. Это он сам, там течет его кровь, горячая и свежая, которая даст много сынов, внуков и правнуков.
        - Ты герой, - ответил Жужубун печально. - Ты должен поступать как герой. Поступки простых людей не для тебя... Но все-таки помни о своем отце, который уже стареет... Помни о своем народе! Горький запах полыни заставил хана Отрока бросить богатства и власть, вернуться в нашу бедную голую степь. А ведь он там был куда богаче и знатнее, чем ты, сын мой единственный...
        - Отец!
        - Да, сын мой.
        - Отец, меня в Киеве держит вовсе не его богатство.
        - Прости, сын. Я не то сказал.
        - Отец, - проговорил Дюсен с мукой, глаза заблистали, словно в них набегали слезы, - я люблю тебя. И я не знаю, как поступить, чтобы не запятнать ни честь свою, ни твою честь, ни имя своего народа!
        Глава 34
        У городских ворот беседовала группка знатных воинов, воевод. Выделялся Претич. Работный люд спешно подвозил на телегах мешки с песком. Их укладывали в три ряда крест-накрест, подперев врата. Вряд ли печенеги так же глупо подставят головы еще раз под длинные стрелы киян, а в равной схватке терять людей негоже, если со стен можно бить на выбор, как толстых ленивых гусей.
        Из сторожевой башни заорали. Претич насторожился, но кричали беззлобно. Один из вартовых помахал вниз, чтобы отворили боковую калитку. Претич сам выглянул, заметил, как с холма в сторону их ворот мчится одинокий всадник. За спиной разговоры умолкли. Он чувствовал как все смотрят с любопытством, но ни одна рука не потянулась за оружием.
        Из пыльного облака вынырнул высокий воин в блистающих доспехах. На голове сверкал конический шлем. Лица не видно, наклонил голову, разрезая встречный ветер, но когда топот копыт затих, все узнали Дюсена.
        Претич отступил, дал всаднику, пригнувшись, кое-как протиснуться, не покидая седла. Всегда надменный Дюсен, теперь был бледный, в глазах растерянность, как у беспомощного ребенка, попавшего в чужой дом.
        - Ну, как, - поинтересовался Претич, - повидался с отцом?
        - Повидался, - ответил Дюсен сердито. - Где мне встать: на стене или у городских врат?
        ****
        Дюсен крался неслышно как степной пардус. И хотя день тих, в небе ни облачка, но двигался как тень, даже трава под ним словно бы не мялась.
        Кленовый Листок шла торопливо, часто оглядывалась. Еще когда миновала городские врата, в испуге едва не выронила лукошко: страж за спиной громко кашлянул, словно переломил бревно. Печенежский стан за холмами, отдельные всадники проскакивают к городской стене, но в лес, как знала, ни один степняк никогда не сунется. И потому что с конем в лесу делать нечего, и потому, что печенеги смертельно боятся лесных славянских богов. Но все же, когда вошла в лес, смотрела не под ноги, где изящные ступни давили красные сочные ягоды, а по сторонам...
        Сердце Дюсена сладко и тревожно ныло. Красавица и здесь, когда ее не видят, еще прекраснее в своем божественном испуге. Сколько видел молодых девушек, что сразу начинали горбиться, если знали, что их никто не зрит, тут же выпускали старушачьи животы, а их прекрасные личики перекашивались темной злобой! А Кленовый Листок божественно прекрасна и в лесу, как прекрасна в отцовском тереме, на улицах Киева.
        Ноздри жадно раздувались, ловили запахи. Чудилось, что улавливает ее аромат, чистый и светлый.
        Кленовый Листок все еще шла вглубь леса, пугливо посматривая по сторонам, а у него уже шерсть встала дыбом, в горле зародилось звериное рычание, а рука метнулась к ножу на поясе.
        Слева из-за деревьев показался рослый витязь, зачем-то в доспехе, только русые кудри падают на плечи свободно, ветер их колышет, голубые глаза беспокойно шарят по сторонам. Дюсен узнал Ратьгоя, сильнейшего богатыря в младшей дружине. Сыном незнатного боярина, затем воеводы, родни сильной не имеет, но его уже приметили за честь, воинскую доблесть и отвагу, уже за княжеским столом среди лучших...
        Дюсен видел, как лицо Ратьгоя внезапно озарилось радостью. Если бы это была свирепая радость насильника, Дюсен был бы счастлив, можно ринуться на спасение, повергнуть, уничтожить, разорвать на куски... но этот голубоглазый вспыхнул как верхушка дерева под утренним солнцем, пошел вперед торопливее, позвал негромко:
        - Листок... Листок!.. Не пугайся, я здесь...
        Волна звериной ярости ударила в голову Дюсена. Рука метнулась к рукояти ножа. Кончики пальцев стиснули с такой страстью, что стальным клинком ощутило себя все тело. Перед глазами пронеслась горячечно кровавая сцена, как он зарежет этого наглеца, и эту тихоню, что тайком ходит в лес к мужчине...
        Кленовый Листок ахнула. С болью и яростью он видел, как ее нежное лицо окрасилось румянцем, словно алая заря проступила на бледном небе. Глаза вспыхнули как звезды. Ее тело подалось вперед, она пробежала как лань через поляну, а с другой стороны вышел Ратьгой.
        - Листок, - проговорил он с нежностью, - как я страшился, что ты не придешь!
        Сердце Дюсена кричало от боли, грудь едва не разорвало от боли, когда увидел, как они смотрят друг друга в глаза. Пальцы прикипели к рукояти. Вот сейчас... Как только этот наглец обнимет ее, сразу же прыжок, замах ножа, удар в шею, а вторым ударом так же торопливо, чтобы не раздумать и не увидеть ее прекрасное лицо, клинком ей под левую грудь...
        - Ну почему бы я не пришла, - ответила она с мягким упреком. - Ты же знаешь, Ратьгой... Хотя не надо было тебе этого делать. Отец следит за мной день и ночь.
        - Листок, - сказал Ратьгой дрожащим голосом, - я люблю тебя больше жизни, больше всего на свете!.. Помнишь, мы еще с детства мечтали, что никогда не расстанемся. И вот я верен детской клятве, а ты...
        Она ответила с невыразимой мукой в голосе:
        - Как ты можешь такое говорить? Ты же знаешь, что мое сердце отдано тебе!
        - Но тебя выдают замуж за этого степняка!
        Ее голос дрожал от слез:
        - Это верно. Что наши малые судьбы, когда речь о племени? Такой брак свяжет два народа... Но выдают меня, но не мое сердце! А сердце останется с тобой...
        - Но как же ты будешь в таком браке?
        Дюсен застыл, страшась услышать ответ, Голос ее прозвучал тихий и печальный:
        - Дюсен - доблестный витязь. Он вспыльчив, жесток, но он честен. Я хотела бы такого брата, но сердце... сердце мое с тобой. Дюсену будет принадлежать моя рука, мое тело, но не сердце! Я тебя люблю, только тебя. Я знаю, что на чужбине быстро завяну, засохну и умру как березка, которую лишили корней, но никто не узнает настоящей причины моей смерти. И даже смерть моя пойдет на пользу племени, ибо на погребении встретятся снова князья и ханы.
        - Но ты будешь обманывать и Дюсена!
        - Он ничего не узнает. Все, что ждет от жены, получит.
        Он протянул руки, но Листок с печальной улыбкой покачала головой:
        - Нет. Только муж коснется меня...
        - Но, Листок, - простонал он в муке. - Листок!.. Позволь хотя бы взять тебя за твои белы руки!.. Позволь поцеловать в твои сахарные уста...
        Она отступила на шаг. В глазах была печаль.
        - Прости, но первый поцелуй тоже принадлежит Дюсену. Негоже нам нарушать законы, кои установлены не людьми, а богами.
        - Но поцелуй! Никто не узнает!
        Она покачала головой, в печальном голосе проступила сила:
        - А мы?
        Перед глазами Дюсена в красном тумане с грохотом рушились деревья, скалы, гремел гром и страшно блистали молнии.
        Кленовый Листок сделала шаг назад. Ратьгой в отчаянии протянул к ней обе руки. Отступая, она легонько коснулась его пальцев самыми кончиками своих пальчиками, Дюсен задохнулся от ревности, а Ратьгой вспыхнул, привстал, словно намереваясь взлететь, но девушка уже повернулась и быстро пошла обратно.
        Оба, и Дюсен и Ратьгой, провожали ее взглядами, задерживая дыхание. За деревьями в последний раз мелькнул ее легкий силуэт, хрустнула напоследок веточка, в звенящей тишине неуместно громко вскрикнула лесная птаха.
        *********
        Солнце поднялось из-за края земли, но костры по необъятному печенежскому стану еще горели. С крепостной стены они выглядели как опрокинутое на землю звездное небо. Владимир с самой высокой сторожевой башни молча прикидывал сколько там воинов, всякий раз сбивался со счета, а потом и вовсе махнул рукой. В любом случае придется отсиживаться за стенами. Хотя первая стычка далась очень легко. Даже очень.
        Внизу у ворот толпился вооруженный люд. Волчий Хвост орал, размахивал мечом, выстраивал и подравнивал. Владимир хмурился, затея еще раз попытать счастья не очень нравилась, печенегов все больше, второй раз уже так не попадутся...
        Волчий Хвост проорал, выпячивая грудь:
        - Запомнили, сукины дети?.. Ни шагу от стен! Кто ослушается хоть на шаг, я не только наплюю на его кости, но и дом его разорю, дабы не смел подводить боевых другов!
        Врата заскрипели, масса поспешно хлынула на простор. На этот раз Волчий Хвост решил испытать в бою пеших, все молодые да зеленые, настоящего врага не нюхавшие.
        Владимир видел сверху, как без нужды суетятся, перебегают с места на место, выстраиваются хоть и быстро, но с немужской поспешностью. Правда, выстроились быстро, подравняли ряды.
        Печенеги, завидя противника уже по эту сторону стен, заорали и ринулись нестройной лавой. Напрасно умелые военачальники кричали и пытались наладить атаку. Киян горстка, к тому же пешие, по виду - молодые, здоровые, таких рабов можно дорого продать в земли Востока...
        Волчий Хвост заорал, выпучив глаза. Разом поднялись луки, воздух задрожал, завыл, сотрясаемый множеством тяжелых стрел. У пеших луки еще длиннее, а стрелы убойнее. С земли стрелять сподручнее, туча тяжелых как дротики стрел пошла вверх по очень длинной дуге.
        Печенежская лава еще не набрала скорость, как стрелы обрушились железным градом. Раненые кони ржали, поднимались на дыбки, мешая другим, падали, о них спотыкались, падали, ломая ноги и сбрасывая всадников. Стрелы все падали и падали, тяжелые и с острыми, как бритва кончиками, над конской лавиной стоял неумолчный крик страха и боли. Однако лава еще неслась, хоть и сильно замедлила бег, а стрелы все били и били, бросая под ноги скачущих сильных молодых батыров...
        Волчий Хвост уже раскрыл рот, готовясь приказать спрятать луки и хватать приготовленные копья, но печенеги совсем замедлили ход, начали огибать киевских воинов, в их руках тоже стали появляться луки.
        Он с напряженным вниманием смотрел как огромная лава, не решившись сходу ударить в пеших, догадались, проклятые, пошли на рысях мимо. Луки уже у всех, видно что натянут тоже почти разом, стрелы коротенькие, легкие...
        Послышался долгий змеиный свист. Сердце трепыхнулось и застыло, словно брошенное с размаха на лед. Разом потемнело, словно солнце закрыла туча, а затем весь мир накрыли странные сумерки.
        Печенежские всадники, разом выпустив тучу стрел, поспешно доставали из колчанов стрелы, бросали на тетивы, быстро оттягивали до уха и посылали одну за другой в сторону киевского войска.
        Плотная темная туча стрел взбиралась по длинной дуге как гора, она и весила как гора, а когда стрелы достигли верхней точки и пошли по той же дуге вниз, на войско киян, Волчий Хвост чувствовал как все тело застыло в смертном страхе, поспешно, встряхнулся, напомнил себе, что видел подобное уже сотни раз, и ничего, не только жив, но и стал воеводой. Совсем не зазря.
        Кияне разом присели и закрылись щитами. Поле перед крепостными вратами покраснело, словно внезапно зацвело маками. Послышался дробный частый стук, будто с неба обрушился ливень, перешел в грохот. Красные щиты потемнели, став похожими на спины рассерженных ежей.
        Некоторые воины, укрывшись за щитами соседей, торопливо били щитами оземь. Стрелы с хрустом обламывались, но падающие с неба тут же находили цель, в рядах вскрикивали, падали, толкая соседей, подставляя их тоже под железный град.
        Остальные выжидали терпеливо. Стрелы щелкали и по шлемам, что торчали над щитами. В третьем ряду молодой Веселун, один из внуков Претича, рискнул чуть-чуть приподнять голову, сделав себе щелочку для глаз над краем щита, десяток стрел простучали по шлему. Щит все еще вздрагивал от частых щелчков, а две стрелы вонзились в узкую щель, попав в глаз и в переносицу.
        Не дожидаясь, когда стрелы истощатся, печенежская конница пошла быстрым шагом, все время набирая скорость. Лучники прекратили стрельбу, иначе стрелы поразят незащищенные спины своих удальцов, вот-вот врубятся в эти коленопреклоненные ряды...
        Разом, словно вздохнула земля, войско киян качнулось, поднялось. Кое-кто спешно сбивал торчащие стрелы, другие пренебрегли такой мелочью, выставили копья и уперли в землю.
        - Копья! - заорал Волчий Хвост слегка запоздало. - Ровней ряд! Ровней!
        - Не высовываться, - прокатилось по рядам. - Держать ряд...
        Доскакав на расстояния броска дротика, всадники завизжали, нагоняя страх, у каждого из руки вылетело короткое метательное копье, и, выставив пики, ринулись на пешие ряды воинов. Дротики, вонзившись в щиты, пригибали их к земле, кияне с проклятиями поспешно срубывали, обламывали, а конница уже налетела, ее встретил лес длинных копий с длинными заточенными остриями.
        Послышался новый зловещий свист. Кровь застыла в жилах. На этот раз свист шел со стороны стен города. Там черно от народа, у каждого в руках дергается лук, сотни рук одновременно хватают из колчанов стрелы, оттягивают тетивы, стреляют, почти не целясь...
        Яростный бой шел в первых двух линиях. Копейщики выбивали длинными копьями всадников, те стремились успеть срубить наконечники. А туча тяжелых стрел сыпалась на задние ряды печенегов.
        Волчий Хвост рубился в переднем ряду. По нему стучал как по крыше дождь, но сам он глыба камня, да еще в кольчуге, а поверх кольчуги плотные булатные доспехи. Так что кроме пары кровоподтеков пока не отыщешь на теле отметин, а его длинная сабля вышибла из седла уже с десяток удалых да горячих.
        - Держать ряд! - порявкивал он время от времени. - Дерр-р-ржать!
        По шлему щелкнуло с такой силой, что будь у него хвастливый ромейский шлем с их гребнями да выдавленными орлами, уже сорвало бы с головы. И подбородочный ремень не удержал бы, но конический шлем, гладкий как зеркало, не дал зацепиться острию.
        Ряды печенегов таяли, как грязный весенний снег под лучами жаркого солнца. Со стен стрелы летели все так же часто, а Волчий Хвост, уловив растущее замешательство степняков, заорал:
        - Два шага вперед!.. Бей!.. Еще шаг!..
        На стенах тоже заорали, видя как ряды пеших качнулись и двинулись по телам печенегов. Волчий Хвост шагал впереди, рубил, командовал, успевал замечать, кто как бьется, кого похвалить, кого обругать. По нему били как по мишени, стреляли из луков, бросали дротики, тыкали копьями, секли саблями. Но массивный воевода, неумолимо двигался вперед, и хотя в руке не меч, а сабля, зато почти вдвое длиннее печенежской, да и рубил с такой силой, что порой рассекал всадника вместе в конем.
        Остатки печенегов попятились, а потом, не выдержав, повернулись и в панике ринулись обратно.
        Волчий Хвост тут же заорал:
        - Строго стоять!.. Поворот кругом!.. Быстрее, равлики бесовы!.. К воротам быстро - но не бегом! Кто побежит - удавлю своими руками!
        Он махнул людям, что висели сверху на воротах. Пара голов исчезла, а створки ворот начали отворяться.
        Волчий Хвост, отступал последним, пятясь и прикрывая собой молодняк, что с этого дня уже будет считаться умелыми бойцами.
        **
        Перед полуднем степняки ринулись на первый приступ. Владимир хмуро смотрел, как коренастые приземистые люди соскакивают с коней и, размахивая саблями, бегут вверх по склону. Зимой бы его полили бы водой, дабы застыл, по льду не взобраться, но сейчас на стенах едва удерживаются тяжелые валуны...
        Слева послышался тяжелый выдох. Двое воинов подкатили огромную округлую глыбу, напряглись. Та качнулась, беззвучно рухнула за стену. Через пару мгновений донесся тяжелый удар. Валун понесся по земляному валу, твердая как камень земля гудела, даже блистали короткие искорки: в вал при насыпке вбили немало таких глыб. Справа и слева со стен спихивали такие же камни, те неслись страшной цепью. Степняки с легкостью уворачивались, но глыбы несло как страшную цепь, они давили, размазывали по земле, оставляя раздавленные тела в красных лужах.
        Владимир довольно рыкнул, когда один из степняков, в редком для них ромейском доспехе, с дорогой саблей, отпрыгнул от камня, но тут же попал под другой. Тот отшвырнул его с дороги, а когда уже бездыханное тело упало на землю, но нему прокатился третий, размером с крупного барана.
        Почудилось даже, что слышит хруст костей, но какой хруст: воздух дрожит от леденящего душу визга степняков и грозного медвежьего рева защитников крепостных стен!
        Большая группа самых отважных и нетерпеливых притащила огромное бревно. Торец блестит железом, значит - готовили заранее. Начали мерно бить в ворота, сверху тут же полетели булыжники. Другие удальцы закрывали таран и его людей широкими щитами. Булыжники в деревянные щиты били со стуком, в окованные металла - со звоном, кого-то валили наземь, таких оттаскивали, павших спешно заменяли, а бревном без передыха грохали в створки ворот. И хотя с этой стороны врата подперты целой стеной мешков с песком, все же на душе скребут кошки...
        Печенежские лучники, не слезая с коней, стреляли в защитников на стенах, но лишь немногие стрелы долетали, зато лучники со стен били всадников на выбор.
        Все городские врата, кроме Берендейских, уже были подперты бревнами и завалены каменными глыбами, заложены мешками с песком. Возле Берендейских тоже сложили гору мешков, набитых тяжелым речным песком, но одни ворота защищать легче, да и кровь молодых богатырей играет, целыми группками исчезают в ночи, а возвращаются с мешками отрезанных ушей.
        А если ночью выскальзывал целый отряд, то со стен вскоре видели, как пожар охватывает печенежский стан, там мечутся обезумевшие кони, бегают человеческие фигурки, а их бьют и режут какие-то демоны.
        Сегодня утром к воротам прибыли еще две подводы, привезли песок, а также заодно и целиком зажаренного лося для защитников врат. Дружинники с веселым гомоном отрезали сладко пахнущие куски, даже черный люд, таскающий мешки, взял за ножи и пошел срезать мясо с толстых костей.
        Со стороны центра города послышался тяжелый конский топот. Показался скачущий по узкой улочке огромный всадник на громадном коне. Копыта звенели громко, искры вылетали целыми снопами, но сам был как вырубленный из скалы подобие человека, и конь тоже выглядел каменным и цельным, даже грива не развевалась при скачке.
        А Дюсен в самом деле чувствовал себя единым целым с конем, в железе с головы до ног, тяжелый и мрачный как поросшая мхом скала. Он мчался по улицам Киева с тяжелым грохотом, почти ничего не видя перед собой, в глазах кипели злые слезы.
        По эту сторону ворот толпы черного люда таскали как муравьи мешки с песком, но укладывали в сторонке, врата должны быть свободны для своих, это уже опосля, когда уже и носа не высунуть, когда вот-вот ворота падут, тогда быстро заложить с этой стороны...
        Двое воевод, Волчий Хвост и вечно хмурый Макаш, трое из дружинников распоряжались народом. Со стены к ним спустился человек в красном плаще. Только князь носит красный плащ, дабы вои зрели, что князь с ними, Дюсен вспыхнул от злой радости, заскрежетал зубами и грубо направил коня прямо на воевод.
        Макаш и Волчий Хвост несколько отступили, а Владимир сверкнул своей открытой белозубой улыбкой, что так красила его хищное лицо:
        - А, Дюсен... Что ты верхом? Вроде бы все сейчас на стенах...
        - Я не все! - ответил Дюсен грубо. - Я не твой народ!..
        Воеводы зароптали, а Владимир посерьезнел, голос стал тверже:
        - Дюсен, ворота заперты. С той стороны могут набежать, а тут не готовы...
        - Тогда я полезу через стену! - заявился Дюсен вызывающе. - Но я не останусь с твоим вшивым народом!
        Он с наслаждением бросил ладонь на рукоять тяжелой сабли. Сейчас будут крики, звон железа, он нырнет в сладкий горячечный бой, будет блеск железа. Его тело будет принимать и наносить удары, потом боль, надо ее принять достойно, а когда падет на землю, надо сохранить лицо героя, не дать исказиться в гримасе труса, что страшится смерти...
        Но воеводы стояли молча и только смотрели, а Владимир вздохнул и сказал:
        - Сейчас ворота откроют.
        Не веря своим глазам Дюсен видел, как из петель вытащили тяжелый брус. Створки врат пошли в стороны. Полностью распахивать не стали, но всадник проедет, не задевая стременами.
        Дюсен оскалил зубы, умереть не дали, с такой злостью стегнул коня, что тот завизжал от боли и незаслуженного оскорбления, стрелой метнулся в щель. Дюсен едва успел увернуться от удара о толстый торец врат, их вынесло на простор, вдали море костров и холм, на котором говорил с отцом.
        Сердце стучало часто, едкая горечь разъедала сердце.
        Воеводы и Владимир бросили последний взгляд вслед скачущему всаднику, затем створки с глухим стуком сдвинулись, в широкие петли вложили бревно.
        - Что с ним? - спросил Владимир задумчиво.
        - Я думал, ты все знаешь, - ответил Волчий Хвост злорадно.
        - Если бы его повели деньги, власть, слава, - проговорил Владимир медленно, в голосе прозвучала непонятная тоска, - или еще какие-то мелочи... я бы понял и окрутил бы его как цыпленка. Он бы и глазом не моргнул, как уже лизал бы мне сапоги!..
        Волчий Хвост насупился:
        - А что же его ведет?
        - Рок.
        - Рок? Что за рок?
        - Знать бы, - проговорил Владимир совсем тихо, смертельная тоска и боль изломали прежде сильный и звучный голос, - знать бы...
        Волчий Хвост взглянул на изменившееся лицо князя, прикусил язык. Если бы князь знал, как одолеть этот самый рок, сам бы первым освободился...
        Наверное.
        Если бы захотел.
        Дюсен собирался упасть на грудь отца и расплакаться, но когда они обнялись, отец весь поместился в его объятиях. Седеющая голова Жужбуна на его груди, а сам он высится над отцом как скала над оседающим в землю под собственным весом камнем.
        - Сынок, - повторял Жужбун растроганно, - твоя кровь все же заговорила в тебе...
        - Отец, - повторял Дюсен. Из груди рвались рыдания, он душил их так, как душил бы самого лютого врага, - отец... У меня ведь нет никого, кроме тебя, отец...
        - Ты прав, сын мой, ты прав. Только я... и твое племя. Твой народ!
        Он отстранился, наконец, и, запрокинув голову, всматривался в повзрослевшее за последний день лицо сына. Тот из юноши за одну ночь превратился в зрелого мужа.
        - Куда мне встать, отец?
        Жужбун помедлил:
        - Ты у меня единственный сын... единственный наследник, которому я передам власть, свой народ, свои богатства, свои земли... Я очень хочу тебя сберечь, сын мой! Ведь у меня никого больше нет... Но я не могу прятать тебя за спинами других воинов: наш древний род всегда был на виду, всегда в первых рядах. Иди в головной сотне... но, умоляю тебя, будь осторожен. У меня кроме тебя ничего нет!
        Голос его был умоляющим, душераздирающим. В глазах Жужубуна впервые был виден страх. Он смирился с ролью сына, как заложника, но сейчас, когда увидел его молодым и сильным богатырем, равного не найти во всем огромном войске, страх впервые закрался в душу, укрепился, а сейчас накрыл такой ледяной волной, что волна дикого ужаса ударила в голову.
        Дюсен открыл рот, намереваясь утешить стареющего отца, но увидел в глазах отца такой страх за него, что проглотил простые слова. В самом деле, разве бы он сам не отдал бесчисленные стада, богатства, власть над племенем или над всем белым светом за любовь Кленового Листка?
        После полудня печенеги снова пошли на приступ. На этот раз из Берендейских врат навстречу выплеснулись конные дружинники. Печенегов вел могучий и блистающей силой молодой сын верховного хана Дюсен, который долгие годы томился заложником у злобного киевского кагана.
        Все видели, что Дюсен выделяется как ростом, так и угрюмой красотой, свирепым мужеством, удалью, умением управлять конем, настоящим зверем, огромной саблей, которой можно разрубить наездника верблюда вместе с животным.
        Дюсен первым врезался в ряды киян, а все печенеги успели увидеть, с какой яростью он опрокидывал их, топтал конем, рубил саблей, рассекал до пояса страшными богатырскими ударами. Затем все смешалось, земля гудела, от конского топота, а воздух звенел и рвался от дикого ржания раненых коней и умирающих воинов.
        - За Степь! - страшно закричал Дюсен. - За Степь!!!
        Он с яростью и наслаждением обрушивал саблю. Встретив особенно рослого и крупного противника, привставал на стременах и свирепо бил сверху, стремясь рассечь пополам, до самого седла, чтобы печенеги видели, какого героя получили, а кияне - какого потеряли.
        - За Степь, - повторял он люто с каждым ударом. - За Степь!.. Жечь города... Всех... всех... на горло!..
        Он не знал, почему выбрал такой клич, но нужно драться за что-то, принадлежать чему-то, ибо только в этом сила, только так можно силы не только терять, но и черпать, а жалок и ущербен человек, который бьется против чего-то... не ?за¦, а ?против¦...
        В ряду киевских дружинников мелькнул огненно рыжий, словно шкура молодой белки, плащ. Он развевался на плечах молодого и очень быстрого витязя, Дюсен сразу узнал Вьюна: дружили с того дня, как Дюсена привезли в Киев. Вьюн был огненно рыжим подростком, весь в веснушках, даже плечи и спина в этих коричневых смешинках, за что дразнили нещадно даже девчонки. Он сблизился со степнячком, ибо тому тоже доставалось как чужаку. Когда повзрослели и вошли в младшую дружину, дружили так же тесно, Вьюн был тем единственным, которому Дюсен доверил даже самую мучительную тайну, что сердце его заключено в Кленовом Листке, а ее сердце - в камне.
        Вьюн на глазах Дюсена поверг троих степных удальцов. В отличие от большинства дружинников, он предпочитал саблю, разве что по своей немалой силе велел выковать себе на вершок длиннее. Четвертый отшатнулся и рухнул с коня, зажимая обеими ладонями разрубленное лицо.
        В разгаре схватки Вьюн, словно ощутил его присутствие, повернул голову. Их взгляды встретились. Только мгновение оба рассматривали друг друга, затем Дюсен повернул коня. Во рту было гадко и горько. Он чувствовал, что Вьюн готов с ним сразиться, что Вьюн будет биться на смерть, так как, в самом деле, сражается не против печенегов, а за Киев... В то время как он, со своим кличем, на самом деле все же не ?за¦, а ?против¦.
        Со всех сторон звенело железо, страшно ржали кони. Дважды в грудь и в спину звонко щелкало. От железных пластин стрелы отскакивали мелкие и блестящие, как речные рыбки. Он остановил коня только на другом конце бранного поля, закричал громовым голосом, воодушевляя уставших. Повел в бой, сшибся со стеной красных щитов, проломил и глубоко вклинился в плотные ряды пешего ополчения.
        За ним ринулось около сотни удальцов. В боевой ярости, он рубил, топтал конем, повергал ударами огромной сабли, сам кричал звучным страшным голосом, не давая остыть в себе священной ярости, когда прав, когда правота заставляет противника трепетать, делает его тело мягким как вода, а меч выпадает из ослабевших пальцев.
        Ополченцы таяли как рыхлый тяжелый снег под лучами весеннего солнца. Стены Киева приближались, он рубил во все стороны, продвигался и продвигался, пока чей-то отчаянный вопль не заставил оглянуться. Из сотни молодых смельчаков осталось меньше половины, да и тех сумели остановить, отрезали от него, как и от всего войска. Между ним и его людьми не меньше двадцати саженей, заполненных озверелыми орущими лицами, сверкающими топорами и мечами.
        Он с тоской снова посмотрел на стены Киева. Как темные муравьи суетятся существа с огромными камнями наготове, вздымается дым из бочек с кипящей смолой, он даже помнит, куда встащили старые мельничные жернова... Если не простой валун, но мельничный жернов наверняка оборвет его муки, а душа освобожденно взовьется в небо...
        - Дюсен! - долетел отчаянный крик. - Дюсен!
        Стыд ожег щеки. Они не на помощь звали, они страшатся, что слишком близко подойдет к опасным стенам.
        Развернул коня, опрокинул троих, повисших на узде. Богатырский конь копытами проломил кому-то череп, ржанул и пошел через людскую массу, как лось через молодой кустарник. Дюсен без устали вертелся в седле и рубил во все стороны, теплая кровь брызгала с лезвия сабли, пока не прорвал кольцо. На него бросались с удвоенной яростью. Плечо разогрелось так, что заныли жилы, а суставы скрипели при каждом взмахе.
        - Возвращаемся! - прокричал он. - К холму, все к холму!
        Один из удальцов, с хлещущей кровью из разрубленного плеча, крикнул с великим облегчением:
        - Наконец-то!.. Тебя же со стен...
        - Дурак, - крикнул второй.
        Не договорив, он опрокинулся, лицо пересекла глубокая рана. Дюсен закричал от гнева и стыда: они ж не на помощь звали - за него страшились, свои жизни презрев, и с этой мыслью с утроенной яростью рубил и сокрушал, прорубывая дорогу в стене пеших киевских ратников. Многие сильные мужи Киевщины нашли смерть от его страшной сабли, многие падали под копыта коней, обливаясь кровью и, проклиная князя, что на погибель войску русичей вскормил и воспитал такое чудовище.
        Когда пробились к своему войску, с ним оставалось меньше дюжины. Забрызганные свежей кровью, с пылающими от гнева лицами, они были как молодые львы, что попировали среди стада молодых и жирных овец.
        ******
        Дюсен снова рубился в гуще схватки, сабля пощербилась от частых ударов, а толстые пластины доспехов от зарубок стали похожи на колоды для рубки мяса. Он дрался зло и умело, весь уйдя в искусство защищаться и бить в ответ, когда вдруг увидел шагах в семи хана Уланбега, бледного и с отчаянными глазами. Тот сражался с двумя киевскими ратниками. Старый степной барс был все еще силен, на помощь не звал, хоть левая рука бессильно болтается вдоль тела, сабля мелькает только в правой, со спины к нему набегает еще один, оскаленные зубы, разинутый в крике рот...
        Дюсен, коротким ударом рассек горло своему противнику, молниеносно выхватил из его пальцев короткий боевой топор, коротко и сильно размахнулся... метанию топоров научился в Киеве, тяжелое лезвие со свистом завертелось в воздухе. Уланбег уже сразил одного, перед ним остался только один, могучий и сильный, уже занес карающий меч, а в это время сзади набегает еще один...
        - За спиной! - страшно закричал Дюсен.
        Уланбег мгновенно повернулся, инстинктивно поднимая саблю для защиты. Меч киянина опустился, звон, и, смертоносное лезвие меча скользнуло по лезвию сабли в сторону. В тот же миг булатное лезвие топора, брошенного Дюсеном, с силой ударило киевского воина между лопаток. Дюсен слышал звон разрубаемых кольчужных колец, хруст плоти и треск костей. Лезвие погрузилось наполовину, перерубив хребет.
        Воин рухнул вниз лицом, но сумел перевернуться на бок.
        А Дюсен, вырвавшись из поредевшего кольца, бросился к Уланбегу. Старый богатырь, орудуя одной рукой, сумел потеснить киевлянина, а когда тот споткнулся и взмахнул рукой, чтобы удержаться, успел нанести прямой удар в живот. Дружинник согнулся и упал, подхватывая выпадающие кишки.
        Уланбег повернулся к Дюсену. Грудь его бурно вздымалась, кровь текла и по правой стороне головы, на груди три раны, но глаза улыбались:
        - Твой отец будет счастлив, что у него такой сын!
        А Дюсен, холодея как смерть, смотрел на сраженного им в спину воина. Тот лежал на боку, шлем от удара о землю скатился, огненно рыжие волосы разметались, пачкаясь размокшей в крови землей.
        А Вьюн слабо улыбнулся. Его синеющие губы прошептали:
        - Ты не виноват... Ты меня не видел...
        - Твой плащ! - вскрикнул Дюсен. - Где твой... Зачем ты снял...
        Веки Вьюна медленно опустились. Уланбег взглянул на бледное как смерть лицо сына друга, отступил. В глазах старого воина было глубокое сочувствие. Ему подвели коня, помогли сесть и увели бегом, поддерживая шатающееся в седле тело.
        - Что я наделал... - прошептал Дюсен в отчаянии. - Что я наделал!..
        Со всех сторон крики становились громче. Со стороны киевских ворот выметнулись всадники на тяжелых конях. В бой вступила передохнувшая княжеская дружина. Степняки начали отходить.
        Слезы подступили к горлу. Дышать стало трудно, мир заволокло дымкой, а из горла вырвался страшный звериный крик:
        - Что я наделал?.. Убейте меня!
        Земля дрожала, прямо на него неслась лавина закованных в железо коней и всадников. Он видел только опущенные шлемы, однажды только в прорезь личины сверкнули глаза, затем всадники с грохотом пронеслись мимо. Там был лязг, крики, ржание, звон, а следом за всадниками бежали пешие, на лицах ярость, в руках простые плотницкие топоры, киевский князь бросил в бой даже простолюдинов...
        - Убейте! - закричал Дюсен в муке. - Убейте!
        На него набежал здоровенный мужик с поднятый топором, Дюсен видел широко разинутый в реве рот, услышал только завывание, безумные глаза. Затем этого мужика пронесло мимо, потом еще и еще. Он выронил саблю, опустил бессильно руки. Мир качался, перед глазами мелькали размытые силуэты, но спасительного удара все не было.
        Рыдая, он раскинул руки, пытаясь выхватить кого-нибудь, кричал:
        - Убейте!.. Убейте меня!.. Я только что убил Вьюна!..
        От его рук уворачивались, пробегали мимо. Он как сквозь толстые стены слышал звон железа, крики ярости, хотя это происходило в двух шагах, иногда схватки завязывались совсем рядом. Он в отчаянии и бессильной муке смотрел по сторонам, но избавления не приходило, и, наконец, в душе страшно и отчетливо прозвучал глас.
        В страхе вскинул голову. В середке чистого неба появилась черная тучка, снизу ее подсвечивало оранжевым, словно туча была каменной, а под ней полыхало незримое пламя. Из тучи вырвались яркие прямые лучи, пересекли весь небосвод. В этом был для него знак, Дюсен застонал от бессилия понять...
        Вьюн был тяжел как могильная плита. Дюсен бережно поднял, понес, прижимая к груди. Горячие слезы прожигали кожу, оставляя вспухшие дорожки, капали, голова и ноги вечно непоседливого Вьюна бессильно болтались.
        Из пелены начали проступать высокие врата. Мелькали всадники, лица, в черепе больно отзывались хриплые людские голоса. Он с недоумением понял, что это врата Киева, хотя вроде бы собирался отнести тело Вьюна к себе в шатер.
        Сделал усилие повернуть, но одеревеневшие ноги сами несли прямо в раскрытые врата. Застывшие как у мертвеца руки прижимали к груди убитого друга, убитого предательским ударом в спину, убитого его рукой... Звериный крик-рыдание вырвалось из груди. Его шатало, по сторонам снова бледные пятна лиц этих существ, проползла деревянная стена, кто-то протянул руки в длинных белых рукавах, но он только крепче прижал тело к груди, мотнул головой, разбрасывая горючие слезы, пошел, пошел во внутренности этого проклятого города...
        Со стороны Хазарских врат тоже донеслись крики, шум, конское ржание. Претич прислушался, сказал с беспокойством:
        - Не проломили там стену?
        - Врата заложены бревнами, - напомнил Волчий Хвост. - Да и мешками с песком...
        - Я говорю о стене, - сказал Претич сварливо. - Жужубун - зверь умелый. И хитрый. Он мог послать туда отряд с тараном, чтобы стучали и шумели, а сам послать войско с другой стороны.
        Владимир сказал напряженно:
        - И все-таки надо послать туда дружину.
        - Княжескую?
        - Моя только вышла из боя, - ответил Владимир хмуро. - А младшая отдохнула. Пошли ее.
        - Да стоит ли?
        - Стоит, - ответил Владимир. Помолчав, добавил: - Там Дюсен встал на место погибшего Вьюна... Эх, что мы с хорошим парнем сделали...
        Жужубун в самом деле и старый степной волк, и хитрый жук, и все такое, но у него под рукой оказалось такое громадное войско, что на этот раз не стал особенно хитрить и от избытка мощи велел брать город с двух сторон. К тому же ромеи снабдили такими хитроумными осадными машинами, что стены можно рушить в любом месте.
        С высоты бросали камни, валуны, лили кипящую смолу, однако это таранное бревно двигалось на колесах, а сверху блестел железом навес. Его не удавалось поджечь, а укрытые под такой крышей люди мерно раскачивали бревно. Оно с первого же раза ударило с такой мощью, что стена затряслась как молодое деревцо в бурю. Люди наверху хватались за зубцы, иначе их ссыпало бы наземь как спелые груши.
        Со второго удара затрещало. Снаружи хрипло и мерно кричали в такт ударам. По эту сторону к стене сбегались ратники, от надежно заваленных камнями ворот примчалось с десяток воинов в полотняных рубахах, но с хорошими боевыми топорами.
        Стена тряслась, как камыш в бурю. Наконец раздался страшный треск, на уровне пояса от земли два бревна переломились. В страшную дыру, ощеренную расщепом, просунулось тупое рыло тарана. Огромное, окованное железом, где только и нашли дуб в три обхвата, оно посмотрело пугающе, тупое и безглазое, со скрежетом убралось, затем по ту сторону стены раздался ликующий крик.
        Стена зашаталась от новых ударов. Таран переламывал бревна рядом, расширял проход. От ворот набежал еще малый отряд, подняли крик. На подмогу спешили со всех сторон, но все простые мужики с плотницкими топорами, рогатинами, даже кто-то примчался с вилами.
        Степняки в проход лезть не спешили. Окованный железом таран неутомимо долбил, рушил, ширил. С той стороны орали и злобно корчили рожи, пугали, показывали как будут вспарывать животы, рубить головы, сдирать кожу, а с этой стороны ополченцы угрюмо молчали, сопели, покрепче сжимали рукояти топоров.
        Когда рухнул участок стены, куда могли проехать разом трое всадников, степняки ринулись на приступ. Натиск был так силен, что ополченцы полегли почти сразу, а набегающие с разных концов вооруженные люди падали под свирепыми ударами отборного отряда.
        Дюсен мчался тесными улочками к месту пролома в составе малой дружины. Претич определил его не только в младшую дружину, но и место в строю дал то, которое всегда занимал Вьюн. А старый Людота, молча сочувствуя несчастному, заменил его побитые доспехи, что уже стали похожи на колоду для рубки мяса, на новенькие, только что откованные. Саблю заново заточил и закалил так, что теперь она рубила даже камень, не оставляя на остром как бритва лезвии ни малейших зазубрин.
        Печенеги смяли остатки защитников, врывались в дома, спеша пограбить первыми. На пороге их встречали старики и дети с топорами в руках, даже женщины хватали рогатины, везде стоял торжествующий визг, крик.
        Никто не заметил когда прямо из-под земли поднялись два всадника. Один в полных доспехах, второй в легкой кольчуге, но когда завертел гигантской дубиной, размером с оглоблю, печенегов разбросало как глиняные горшки. Второй вскинул меч, прокричал славу Киеву, встал посреди пролома. Его пытались сбить как саблями, топорами копьями, в него метали арканы, бросали боевые молоты, швыряльные ножи, но он стоял как скала, а меч его сразу воздвиг перед собой гору трупов.
        Но таран обрушил еще часть стены. Открылся вид на невообразимое войско. Теснясь, всадники в мохнатых шапках врывались через расширившийся пролом с торжествующим криком. Кто-то все еще пытался сразить двух неизвестных, остальные обошли их по широкой дуге с диким криком степняков:
        - Ура!!!
        Но из города навстречу печенегам мчался на злом коне во главе малой дружины Волчий Хвост. По правую руку летел на темном коне таком же темный Дюсен. Он вскинул меч, за его спиной грянул дружный клич киян:
        - Слава!!!
        Они сшиблись как две брошенные навстречу друг другу каменные лавины. Грохот, лязг железа, крики воинов и ржание коней, мечи и сабли блистали как выпрыгивающие из реки рыбки. Кияне охватили печенегов широким полукругом, не выпуская в город. Степняки сражались отчаянно, но закованные в железо отборные воины дружины рубили их как прутья лозы, теснили, повергали, шагали по трупам, и только за пару шагов от пролома печенегам удалось уравновесить силы. На место павших степняков становились новые, а когда падал сраженный киянин, то и без того малая горстка таяла...
        Дюсен рубился яро, о защите не думал, нельзя жить такому человеку, вообще нельзя жить с такой виной и такой болью в душе... когда и любимая женщина, и лучший друг... Шлем гудел от частых ударов, с плеч слетела булатная пластина, обнажив кольчугу, но его огромная сабля сеяла смерть, и не один печенег пал, захлебываясь кровью, от руки человека, раздираемого верностью двум народам.
        Волчий Хвост все чаще оглядывался, его шлем сидел косо, с левой стороны зияла глубокая зарубка, из-под шлема вытекала узкая струйка крови. Поймав взгляд самого молодого из дружинников, прохрипел:
        - Дуй обратно к князю!.. Если не даст подмоги, печенеги ворвутся и разбегутся по всему Киеву.
        - Слушаюсь, - ответил дружинник обозлено. - Исполню.
        Он повернул коня, поскакал, и почти сразу же с той стороны конский топот вырос до грохота сотни подкованных коней. Со стороны центра выметнулся большой отряд огромных всадников, на таких же огромных конях. Все как один в остроконечных шлемах, закованные в дорогой булат, они неслись как стадо туров, что сметет все на своем пути.
        - Слава!!!
        Дюсен узнал воинов из старшей княжеской дружины. Здесь не было знатных богатырей, чьи имена гремели по Руси и за пределами, но и эти страшны своей нечеловеческой силой. Впереди несся с вытянутым вперед огромным мечом молодой витязь в сверкающем золотистом доспехе. Он привстал на стременах и подался вперед, едва не падая через голову в жажде поскорее дотянуться до врага. На кончике шлема трепетал крохотный алый яловец, конская грива и хвост развевались по ветру.
        Часть печенегов обошла воинов Волчьего Хвоста сбоку, и старшие дружинники ударили в них с силой брошенной скалы. Ратьгой рубился как молодой лев среди волков. Он и был похож на льва в своей золотистой одежде, а печенеги в серой выглядели обозленными и отощавшими волками.
        Из домов выбегали жители, бросали в печенегов камни. Кто-то умело сунул скачущему коню между ног древко лопаты, конь рухнул, всадник полетел через голову, грохнулся о мощеный деревом тротуар, остался недвижим. Еще двое горожан выскочили из дома и остервенело били павшего поленьями. Выбежала женщина с безумными глазами и с длинным ножом для разделки рыбы.
        Дюсен ощутил, что его начало трясли, едва увидел скачущего Ратьгоя. В усталое тело влилась сила, наполнила, вздула мышцы. А сейчас, когда Ратьгой умело и быстро рубит его соплеменников, он уже не смог сдержать страшный крик, что сам по себе вырвался из его груди:
        - Эй!.. Иди ко мне, Ратьгой!.. Если ты, в самом деле, так силен!
        От его страшного голоса вздрогнули люди, а кони присели в страхе. Ратьгой сокрушил еще троих, прежде чем понял к кому крик, попятился, с ошеломленным видом огляделся по сторонам. В него метали стрелы и топоры, его рука непроизвольно вскидывала щит, стрелы разлетались в щепы, топоры отскакивали со звоном, а щит даже не вздрагивал в сильной руке.
        Дюсен заставил коня попятиться, выбираясь из схватки. Ратьгой наконец узнал, в прорези личины голубые глаза блеснуло холодной яростью. Дюсен даже застонал от наслаждения, когда конь его кинулся на врага, самого лютого из врагов, а страшная сабля взвилась над головой.
        Они сходились в трех шагах от смертного боя, где лилась кровь, наземь падали хрипящие, смертельно раненые люди, где враги вцеплялись друг другу в глотки и так погибали, пронзенные копьями других воинов.
        Сошлись яростно и неукротимо, сразу обрушив лавину ударов. Никаких хитростей, уловок, воинских приемов, оба слишком ослепленные яростью, ненавистью. Грохот от богатырских ударов заглушил крики и ржание схватки у пролома, а когда под ударом тяжелой сабли Дюсена лопнул щит, от страшного треска присели кони, а люди схватились за уши.
        Вторым ударом Дюсен отколол верхний край щита. Закованная в железо фигура Ратьгоя не шатнулась, длинный меч высекал искры, сшибаясь с его саблей, щит Дюсена дергался, от него летели щепки, булатные заклепки, полосы. Внезапно Ратьгой отбросил свой измочаленный щит, от которого осталась едва треть, ухватило меч обеими руками.
        Они не замечали, что схватка у пролома медленно затихала, пока не остановилась вовсе. Кияне и печенеги, тяжело дыша и не выпуская из рук мечи и топоры, стояли друг напротив друга полукругом, не соприкасаясь краями, а в середине два богатыря вели страшный бой, бой богатырей и героев. Грохот от ударов по щитам разносится как раскаты грома, а когда герои сталкивались сами, слышался гул от удара, словно одна гора ударилась о другую.
        Едва меч Ратьгоя блеснул в обеих руках, Дюсен зарычал подобно льву, его изрубленный щит полетел под копыта коню. Сабля и меч сшиблись в воздухе. Раздался грохот, словно столкнулись две наковальни. В прорезь личины голубые глаза, уже затуманенные усталостью, ненавидяще пожирали врага. Дюсен сделал поворот, без размаха ударил противника. Ратьгой, вместо того, чтобы попытаться парировать удар, сам обрушил меч на соперника, готовый умереть, но только убить этого... который посмел... которому отдает предпочтение...
        Дюсена тряхнуло, в голове раздался треск и долгий протяжный звон. Он понял, что шлем устоял, потому что видел, как от его сабли слетели сразу три пластинки с груди Ратьгоя. Любого другого воина он уже рассек бы, сердце вывалилось бы из разрубленной груди, но Ратьгой только всхрапнул, отшатнулся, его руки поднялись вверх сперва чуть замедленно, удар все же потряс, но затем меч начал обрушиваться на Дюсена со страшной силой, быстро и часто, словно это была на полоса тяжелого булата, а легкий хлыст.
        Дюсен сам рубил страшно и сильно, врага надо уничтожить, а на свои раны обращать внимание не по-мужски. А Ратьгой уже чувствовал, что все тело покрыто ранами. Он быстро слабел, а этот проклятый степняк как будто становится сильнее, разрастается, превращается в великана. И хотя доспехи иссечены его мечом, хотя кровь из многих ран, но проклятая сабля как будто растроилась, обрушивается со всех сторон...
        Собравшись с силами, он вскинул меч над головой и обрушил самый страшный удар, вложив в него все силы. Степняк, как он и ожидал, подставил саблю, раздался треск и звон, руки тряхнуло... И внезапно им стало легче.
        Не веря своим глазам, он вскинул голову. Его пальцы стискивали пустоту. Меч взлетел на высоту дерева, медленно перевернулся в воздухе... Степняк дико всхрапнул, глаза полезли из орбит, потом на гнусной роже проступила отвратительная жабья ухмылка. Обрекающий взгляд упал на застывшего Ратьгоя. Сабля пошла вверх для последнего смертельного удара.
        Ратьгой вскрикнул в гневе и отчаянии, метнулся в прыжке на врага. Конь его шатнулся от могучего толчка, а Ратьгой повис на Дюсене, пытаясь ухватить за горло, но пальцы соскользнули, обхватил плечи. Земля вздрогнула от их падения, но ни стона не вырвалось из их сведенных ненавистью грудных клеток.
        Покатились, обхватив друг друга, наконец, Дюсен двумя страшными ударами тяжелых кулаков пригвоздил противника к земле, поднялся. Его сабля блестела на земле в двух шагах. Когда он поднял и повернулся к противнику, тот уже сумел подняться на колени. Личину согнуло, по щеке текла широкая алая струя.
        - Ратьгой, держи!
        Ратьгой поймал брошенный ему дружинниками его родной меч. Дюсен выждал, пока враг поднялся, скрипнул зубами в ярости, вспомнив, что этот холодный как северная рыба человек разговаривал с Кленовым Листком как со своей собственностью, зарычал и двинулся вперед, вращая саблей.
        Ратьгой встретил натиск молча. Некоторое время слышалось только тяжелое дыхание, хрипы. Меч и сабля сталкивались со зловещим звоном, от которого у окружающих стыла кровь, а колени становились ватными. Бились гиганты, никто бы не выдержал такой удар, но эти только морщились, а в ответ ударяли еще злее.
        Дюсен вращал саблей с легкостью, что изумляла самого. Силы откуда-то прибывали, он чувствовал свирепую радость, а в теле нарастала мощь, что вымывали усталость. Меч Ратьгоя все чаще отскакивал от его сабли, наконец, киянин отступил на шаг, чтобы не упасть, и с этой минуты Дюсен понял, что он сильнее, и что победит. Понял это и Ратьгой, лицо перекосилось, а в глазах зажглась бессильная ненависть. Пот градом катился по его бледному лицу, внезапно исхудавшему, с синевой под глазами.
        - Что, - прохрипел Дюсен, - не нравится?.. Это тебе не перед мальцами красоваться силой...
        Ратьгой вскрикнул, занес меч обеими руками и рубанул по прямой. Он чувствовал, что после таких слов печенег не отступит, не увернется. Дюсен вскинул саблю навстречу с такой скоростью, что они столкнулись ровно посредине. Раздался звенящий стон, треск. В глазах блеснуло. Мелкие полоски булата завертелись в воздухе. Ратьгой ошеломленно смотрел на рукоять меча в своих руках. От длинного лезвия остался кусок не длиннее ладони.
        Дюсен захохотал и с маху ударил противника кулаком в лицо. Железную личину согнуло, из-под нее потекла темно-красная струйка. Дюсен ударил снова, услышал хруст сломанного носа. Кровь брызнула тонкими струйками, а Ратьгой покачнулся и завалился на спину.
        - Ну, вот и конец спору, - сказал Дюсен.
        Ошеломленный, со стекающей полоской крови со лба, Ратьгой лежал на спине, глядя расширенными глазами на страшного врага. Левая рука лежала рядом с телом, отказываясь двигаться, в правой обломок меча, а огромный и свирепый как бог воины печенег навис прямо на ним. В глазах свирепое счастье, ликование, в правой руке огромная кривая сабля, видны зазубрины на лезвии, рассечет пополам...
        Издали донесся тонкий крик. Оба вздрогнули, узнав жалобный и безнадежный голос Кленового Листка, похожий на плач попавшей в когти хищной рыси горлицы:
        - Пощади!
        Дюсен лишь свирепо улыбнулся. Глаза его держали лицо Ратьгоя, но замечали напряжение в руках, шевеление тела, угадывая, куда тот дернется, шелохнется. Снова прокричала Кленовый Листок, подбежала и остановилась в двух шагах, заломив руки и заливаясь слезами.
        Дюсен повернул голову и смотрел в ее прекрасное лицо. Слезы безостановочно бежали из ее чистых глаз, оставляя на бледных белых как алебастр щеках мокрые дорожки. Руки прижала к груди, сжав в кулачки, грудь дергалась в рыданиях.
        Ратьгой, не веря удачному моменту, привстал и с силой ударил обломком меча в живот врага, там приподнялась полоска кольчуги, обнажив простую вязаную рубаху, а еще глубже должна быть печень...
        Дюсен словно не понял, что поражен, смотрел как зачарованный на Кленовый Листок. Рать гой нажал изо всех сил, всадил по самую рукоять, а когда тело Дюсена непроизвольно дернулось, ощутил, что достал, наконец, ненавистного врага в печень, и теперь того ничто не спасет.
        Кленовый Листок тоже все поняла, вскрикнула. Дюсен смотрел на нее, странно улыбаясь. Кровь ударила такой мощной струей, что вытолкнула из раны обломок меча. Ратьгой без сил откинулся навзничь, кровь врага хлестала ему прямо на грудь, брызгала в лицо, он чувствовал ее соленый вкус, и понял сладость крови заклятого врага.
        Наконец Дюсен упал на колени, повалился на бок. Кленовый Листок подбежала с плачем, упала перед ним на колени. Дюсен поднял голову, лицо было уже бледное, сразу исхудавшее, прошептал синеющими губами:
        - Как... назовешь...
        Он сам с усилием закрыл глаза, лицо застыло, и свернутое тело разогнулось. Он лежал во весь рост, и Ратьгой смутно удивился, каких же огромных людей рождает земля, и насколько ему повезло, что завалил такого исполина.
        Он с трудом поднялся, внутри хрипело и кололись изломанные ребра, прохрипел:
        - Он же мог меня убить...
        - Да, - ответила она блеклым голосом.
        - Почему не сделал?
        Она не ответила. Но уже понимала, какое великое имя даст сыну.
        Глава 41
        Дружинники и печенеги молча смотрели на забрызганное горячей кровью поле схватки. Посредине лежал могучий Дюсен - сын верховного хана Жужубуна, печенег по крови, русич по выучке, киянин по духу, самый несчастный человек на свете... таким он себя считал, но сейчас лицо его преобразилось, стало красивым, мужественная улыбка раздвинула и осталась на твердых мужских губах.
        В небесах раздались протяжные серебристые звуки. Высоко в синем небе пролетели журавли. И кияне, и печенеги поняли, что сами боги, наблюдавшие за схваткой, берут несчастного героя к себе, в свою дружину, для своих набегов, для защиты от набегов отрядов других богов.
        Высокий хмурый печенег проговорил с печалью:
        - Мы заберем его.
        Дружинники переглянулись, кое-кто покрепче сжал рукояти мечей. Волчий Хвост кивнул:
        - Да. Он был великим воином.
        А кто-то сказал негромко, но услышали все:
        - Он пал за самое великое... за любовь.
        Степняки, взяв тело героя на плечи, пошли к пролому. Волчий Хвост вытер красное от крови лезвие, со стуком бросил в ножны. Голос был сиплым от усталости:
        - Передых. Согнать людей, пусть заложат пробитую стену. Сегодня крови больше не литься.
        - Почему? - спросил кто-то из молодых.
        - Сын, - буркнул воевода. - Единственный... наследник. Отец в горе, потом похороны, скачки, обряды... Но завтра даже солнце покраснеет от брызг пролитой крови!