Юрий НИКИТИН
        ИМОРТИСТ
        Предисловие
        Одна из великолепнейших бомб для разрушения любого строя и самого общества - юмор, стеб, приколы. Такая бомба - удивительная, долго действующая, с тяжелой степенью радиации плюс бактериологического заражения. Человек, приобщившийся к шуточкам, вдруг с несказанным облегчением понимает, что вообще-то вышучивать и высмеивать можно все: дураков, умных, женщин, правительство, попов, религию, армию, понятия целомудрия и верности, словом - все-все.
        А вышутив, постебавшись, и сам начинаешь относиться к этим «священным» обязанностям, как то: служить в армии или переводить старушек через улицу, со здоровым скептицизмом. То придумали сурьезные неулыбчивые люди, что значит - ограниченные, а вот я, остроумный, замечающий несостыковки, могу послать эти обязанности туда, где им и место, то есть далеко-далеко. Я - выше всяких обязанностей, вот я какой крутой и независимый, аж у самого дух захватывает от собственной смелости ума, раскованности и дерзости мысли.
        Но еще старик Аристотель сказал: «Привычка находить во всем только смешную сторону - самый верный признак мелкой души, ибо смешное лежит на поверхности». Мудрый Ж. Жубер добавил: «Выставить в смешном виде то, что не подлежит осмеянию, - в каком-то смысле все равно, что обратить добро во зло».
        Наш Гоголь, который сам начинал с приколов и шуточек типа «Майской ночи», да и «Ревизор» или «Мертвые души» - тот еще стёб, заметил очень-очень деликатненько:
        «Нужно со смехом быть очень осторожным, - тем более, что он заразителен, и стоит только тому, кто поостроумней, посмеяться над одной стороной дела, как уже вслед за ним те, кто потупее и поглупее, будут смеяться над всеми сторонами дела».
        Свою оценку безудержному приколизму дали Катулл: «Нет ничего глупее, чем глупый смех», Лабрюйер: «Склонность к осмеянию говорит о скудости ума», Ницше, как всегда, предельно резок: «Когда человек ржет от смеха, он превосходит всех животных своей низостью», а Ф. Честерфильд оскорбительно вежлив: «Частый и громкий смех есть признак глупости и дурного воспитания», но мы ведем свое мышление от Вольтера, великого осмеивателя, приколиста, ржуна, который сумел сокрушить тиранию и все такое...
        Этот самый Вольтер сказал пророчески: «Что сделалось смешным, не может быть опасным». Добавим - вообще не только опасным, но вообще ничем не может быть, а если и вынырнет из дерьма, в котором мы его утопили, то мы его снова туда со здоровым подсказывающим за кадром гоготом... Не только тиранию луев, но и верность, честь, любовь, дружбу, преданность, отвагу...
        Самый серьезный удар любой стройке, будь это строительство коммунизма или железной дороги, наносят разлегшиеся на зеленой травке бездельники. Они, наблюдая за работающими, отпускают колкие шуточки, а те, усталые и думающие о Деле, не могут ответить достойно, голова и руки заняты, злятся, из-за чего выглядят еще потешнее, и здоровый гогот победно гремит вокруг стройки. И вот уже то один, то другой из строителей бросают это дело, уходят к лежунам, что так хорошо устроились с пивком и вяленой рыбкой. Вот теперь и они, чтобы стать такими же продвинутыми и крутыми, присоединяются к шуточкам над теми, кто все еще работает.
        Так хорошо ни хрена не делать и ни за что не отвечать, лишь посмеиваться над теми, кто все еще верен дружбе, доверяет жене, готов защитить друга, даст в долг, и, главное, как безопасно над таким прикалываться! А заметили, что нигде и никогда не смеются над бездельниками, а только над работающими, над теми, кто учится, строит, изобретает, создает?
        Словом, эта книга для тех. кто работает, учится, создает. А тем, кто лежит на травке и мечтает получить миллион на халяву, насобирав нужных крышечек из-под пепси, лучше взять че-нить полегче. Благо, таких книг с облегченным текстом и для облегченных на голову - море!
        ЗЛОЙ
        ЮРИЙ НИКИТИН
        
        
        
        Звезды указывают путь, но на нем не настаивают. Часть первая ГЛАВА 1
        Обычно виселицу рисуют в виде буквы П, с высокими ножками и узкой перекладиной, но в реальности поперечная балка получилась втрое длиннее столбов. Петли свисают одна. подле другой, едва не соприкасаясь. Восемь, все похожи на капли воды в момент отрыва от водопроводного крана. Внизу на длинной лавке со связанными руками восьмеро. Кто-то стоит тупо, опустив голову, двое улыбаются, строят рожи огромной толпе, окружившей помост. Не верят.
        Вокруг помоста не меньше чем сотен пять омоновцев, все в железе, в касках, закрывающих лица темным стеклом, вооружены до зубов, не люди, а киборги. Красная площадь переполнена, с высоты Кремлевской стены хорошо видно, как народ теснится даже в переулках. Воздух тяжелый, влажный. Дождь прошел рано утром, но тяжелые тучи товарными составами с углем несутся по плоскому небу над плоской землей, а мы все здесь как муравьи между молотом и наковальней.
        На помост поднялся человек в темном костюме. Шум начал затихать, человек подошел к краю, мы видели, как поднес ко рту микрофон. Громкоговорители разнесли по огромной площади зычный голос:
        - Начиная с этого дня, казнить будут публично!.. Здесь, в Москве - на Красной площади, а в регионах - на главных площадях.
        Рядом со мной Вертинский откинул крышку сверхтонкого ноутбука. На экране возникла запруженная площадь, он сделал несколько переключении, перебирая камеры. Виселица и люди на скамье появились крупным планом. Ловко орудуя тачпадом, он вывел на экран лица людей на скамье. Я зябко передернул плечами. Сколько ни разоблачай Ломброзо, но старик прав. Абсолютно прав. Чтобы из этих зверей попытаться сделать хотя бы подобие людей, нужно вбухать на такое гнилое дело миллиарды в особых исправительных академиях. Лицемеры скажут, что так и надо, жизнь человека бесценна, но для этого пришлось бы обречь на голод и нищету и без того небогатое население края.
        Я видел в глазах стоящих на скамье убийц и садистов не столько страх, сколько неверие. Третье тысячелетие на дворе, двадцать первый век, и вдруг - виселица. Да еще не тайком, как в США с их газовыми камерами и электрическими стульями, в каких-то штатах вообще исподтишка вкалывают смертельные инъекции, а вот так - на главной площади! И где - в России, что всегда трусливо шла «за Европой», слепо копировала умирающую систему юриспруденции с ее гребаной архигуманностью ко всяким отморозкам!
        Человек в черном костюме сильным толчком выбил скамью из-под ног. Толпа ахнула, как один человек. Люди с петлями на шеях закачались, пытаясь удержаться. Скамья опрокинулась с грохотом. Перекладина заскрипела, прогнулась под внезапной тяжестью. Восемь человек болтаются в петлях, как мухи в коконах паутины, слышны хрипы, кто-то сумел дотянуться до пола, кончики ботинок скребут доски. Только один сразу застыл и вытянулся, петля переломила шейные позвонки, а другие все еще бьются в судорогах, трепыхаются, раскачиваются, стукаясь друг о друга.
        Судебный пристав объявил громко, голос звучал профессионально уверенно, зычно, раскатываясь по всей площади:
        - Приговор приведен в исполнение!.. Тела казненных останутся до вечера. В двадцать один час их снимут. Напоминаю, тела казненных родственникам не возвращаются. Трупы будут сожжены, а прах развеян. До двадцати одного часа всяк может подняться на помост и убедиться, что исполнение приговора вовсе не липа, как иногда пускают слушок...
        Он коротко поклонился, отступил. Я наблюдал, как уходит этот человек, донельзя смущенный, никогда такого не было, никогда в таком не участвовал, и хотя всеми фибрами души жаждал, чтобы преступников казнили прямо на площади, но вслух никогда не осмеливался сказать о такой дикости даже на кухне.
        Мы с Вертинским стояли, укрывшись от посторонних глаз со стороны площади, на участке Кремлевской стены, обращенной к Красной площади. Атасов, Тимошенко и Седых негромко переговариваются в двух шагах, я искоса вижу их взгляды, поглядывают то в нашу сторону, то на виселицу. Когда-то, совсем недавно, отсюда наблюдали, прячась от стрел татар и поляков, московские ратники, готовые к битве. Вертинский на казнь смотрит равнодушно, на лице ноль эмоций, юрист высшего класса с многолетним опытом, насмотрелся всякого, а когда наконец поморщился, то явно не из-за повешенных... это собак жалеем, кошек, а люди давно всем осточертели, поморщился же явно при виде выступающего далеко впереди на победном пути агромадного камня-валуна придорожного, на котором твердым почерком написано что-то вроде: «Без вариантов!»
        Я судорожно вздохнул. Сейчас эти четверо - моя основная группа, ядро будущего правительства. А все остальное как в зыбком тумане.
        Вертинский прищурился, голос приобрел оттенок повышенной значительности:
        - Бравлин, а не бежит ли мэр впереди паровоза?
        Атасов приблизился, грузный и широкий, такой и Великую Китайскую стену так займет, что хрен какая колесница протиснется, сказал тяжелым густым басом, хрипловатым, словно всю ночь дежурил на холодном ветру и пил только ледяное пиво:
        - Смелый человек, очень даже смелый.
        Я сдвинул плечами:
        - Ну и что?.. Он осмелился взять на себя ответственность за работу городских судей. Судью, что вынес этот приговор, вопреки всем нашим нормам, надо не снимать с должности, а поставить в пример. Они уже, сообразуясь с духом имортизма, начинают сами перестраивать свою работу. Разве не этого мы добивались?
        - Но инициатива с мест, - сказал Вертинский с намеком, - может быть... гм... не вполне квалифицированной.
        Я сказал досадливо:
        - Дорогой Иван Данилович, это вы глаголете или заговорила ревность юриста? Значит, надо срочно засадить за разработку новых законов лучших в нашей отрасли! Юриспруденцию давно пора пересмотреть, срочно пересмотреть!.. Пока же будете мусолить статьи, судьи пусть выносят приговоры, сообразуясь не с марсианскими законами, а с теми... которых ждут защищаемые им жители.
        - Но мэр этим ходом сразу привлек и внимание, и симпатии, - заметил Вертинский уже многозначительно. - Наблюдается некоторый перехват инициативы...
        - Да, но разве он сделал неверно?
        - Рисковый мужик, - произнес Вертинский задумчиво. - Очень рисковый...
        - Рисковый, - согласился я. - А мы какие?
        Подошли Тимошенко и Седых, растрепанные, похожие на кабинетных эйнштейнов, выдранных грубой дланью из тиши обсерваторий на переднюю линию битвы. Тимошенко тут же спросил заинтересованно:
        - Вы с ним знакомы?
        - Откуда? - удивился я. - Он не преподавал в наших университетах, я не отирался в коридорах власти.
        Седых молча указал на дальние вспышки блицев. Корреспонденты лезли друг другу на головы, спеша запечатлеть самые драматичные моменты, а операторы телевидения ловили в кадр дергающиеся тела повешенных.
        - Вся западная пресса, - заметил он мрачно. - Вон, я их морды знаю... Растиражируют... Сегодня же посыплются ноты протеста!.. Нет, сегодня будут составлять и выгранивать фразы, а завтра послы оборвут телефон.
        - Им какое дело, - вяло пробормотал я, хотя понятно, им как раз и есть дело, еще какое дело. - Нам важнее, чтобы увидели по всей России. Чтобы поняли, время безнаказанности тю-тю. Исправительных лагерей с санаторным режимом больше не будет.
        Вертинский сказал нервно:
        - Не слишком ли большой шок?
        - Люди этого жаждали, - сказал я твердо. - Все жаждали!.. Да только всяк хотел, чтобы кто-то другой взял на себя такое решение.
        - А что скажут на кухнях?
        - Важнее, что скажут сами себе, - возразил я.
        - Ты посмотри на них!
        Я сказал настойчиво:
        - Они просто еще не могут поверить. Сейчас будет давка, всяк захочет подняться на помост и пощупать трупы. Очередь выстроится до ГУМа, а там пойдет по переулкам. А когда увидят, что это не муляжи...
        Он зябко передернул плечами:
        - Бр-р-р-р!
        - Иван Данилович, - напомнил я, - пора. Пора за новое законодательство. Даже дикое и стихийное христианство быстро ввели в рамки, создав Церковь! Государство не может без ясного законодательства. А так как мы не собираемся наживаться на толковании законов или угождать Западу, то законодательство сделаем простым и ясным. Понятным каждому. Лучшие законы рождаются из обычаев. Законов должно быть немного, но исполняться должны строжайше.
        Все умолкли, со стороны площади шум стал мощнее, с недоброго неба словно упала тень двойной плотности, слышались отдаленные раскаты. Вертинский вздохнул, покачал головой, Атасов указал в сторону помоста, где толпа опасливо напирала на двойной кордон из омоновцев.
        Миром правят хамы, мелькнула у меня злая мысль, хотя изначально замышлялось совсем не так, совсем не так... Первая и основная развилка возникла, когда Сим пошел по пути имортизма, выбрав веру в Цель, ибо такая вера наполняет жизнь высоким смыслом, Хам и Яфет выбрали вечное бунтарство, красивое и гордое: мир создан по случайности, а цели задаем мы - люди. Все трое породили массу племен и народов, создали могучие государства. Особенно в этом преуспел Яфет, отважный, могучий, очень чувствующий красоту, самый блистающий умом, телосложением и дерзостью творений.
        Яфет - это простор, это завоевание огромных пространств, воинские победы, это создание культурных ценностей. Сим - это этика и мораль, Яфет гораздо лучше Сима и Хама чувствует красоту, эта его черта сильнее всего отразилась в создании эллинской культуры, пронизанной ощущением красоты и гармонии. Яфет - это человек, лучше всего пригодный для завоевания мира, в то время как Сим - человек с внутренними исканиями, внутренней борьбой добра и зла. В идеале Яфет должен был бы слушаться Сима в области морали, а Сим должен был чтить Яфета за его красоту и все, что он может сделать с категорией красоты. Ошибка Яфета в абсолютной уверенности, что «красота спасет мир». Ошибка Сима в том, что отстранялся от могучей мощи Яфета, замыкался в своем внутреннем мире, в своих исканиях, а основной конфликт произошел, когда многие греческие государства, сражаясь между собой, попутно пытались и потомков Сима заставить принять свою культуру... Это была самая тяжелая война, ибо у греков не только острые мечи, но и высокая культура, которая сломала абсолютное большинство иудеев, и те отказались от своей морали, своего
бога, ставили статую Зевса Олимпийца, жарили свиней в храмах и ели их, забывая даже свой язык.
        Яфет, как ни крути, родоначальник современной литературы, поэзии, музыки, спорта, философии, ваяния и прочая, прочая, прочая. Однако культура сама по себе не имеет самостоятельной ценности: Гитлер был прекрасным художником, Гейдрих виртуозно играл на скрипке, а Буш мог отличить одну картину от другой, так что культура все-таки должна быть служанкой у госпожи этики.
        Для нас, имортистов, вся Вселенная, пространство и время, звезды, планеты и человек созданы не в результате случайности. В акте творения мироздания лежит неведомая нам Цель. Мы не можем доказать ни того, ни другого, в этом и проявляется первый выбор человека: верить в случайность или в Цель. В любом случае приходится верить, но этот выбор определяет весь дальнейший путь человека.
        Наука, культура, искусство - это все дело рук детей Яфета, наделенных острым пытливым умом и тонким чувством прекрасного, но без духовных ориентиров сынов Сима, яфетиды постепенно сбились с пути и стали служить потомству Хама, намного более многочисленному, горластому, нахрапистому, живущему сегодняшним днем, а это значит, что их цели и жизненные интересы понятнее, ярче, заметнее и убедительнее.
        Яфетиды, умные и талантливые, однако без нравственного стержня симидов, недолго делали прекрасные статуи и величественные храмы для ублажения духа, недолго занимались чистым искусством, чистой наукой: дети Хама быстро уговорили их послужить и более примитивной части человека, то есть заняться такой деятельностью, что дает более быстрый и сильный отклик.
        С тех пор все, что придумывали яфетиды, приспосабливалось хамидами, чтобы тешить самую примитивную часть в человеке, самую низменную, самую животную, самую скотскую. Хамиды завладели миром целиком и полностью, симиды затерялись где-то на крохотном участке, влияние их ничтожно, массы потомков Хама их просто не замечают, а когда замечают - пренебрежительно посмеиваются. Другое дело - яфетиды - это талантливейшие слуги, изобрели автомобиль, телевизор, мобильники. компьютеры для байм, создали Интернет для просмотра порносайтов, постоянно изобретают и создают для массы хамидов особо гигиенические прокладки, оптоволоконную связь, чтобы порнофильмы перебрасывать через спутники прямо на жидкокристаллические панели огромных телеэкранов, создают новые системы ценностей для детей Хама: что-де нет ничего важнее на свете, чем свой желудок и гениталии, не надо быть героем, высмеять и оплевать все - хорошо, круто, нет любви, а только секс, траханье, и если трахаться всем и со всеми, не обращая внимания на пол, возраст и даже биологический вид, то все в мире будет о'кей, даже прекратятся войны между народами и
ссоры в семьях...
        Вертинский смотрел хмуро, кутался, подняв воротник, ветер не по-летнему холодный, пронизывающий, а мы торчим на Кремлевской стене, как банки из-под пива, расставленные для состязания в меткости.
        - Первый шаг иммортализма, - пробормотал он.
        Я прикусил губу. Вертинский, единственный, кто не принял смену иммортализма на имортизм, по-прежнему упорно называет иммортализмом. Мне самому очень не хотелось менять, но меня сперва достали знатоки, откопавшие в истории, что имморталиэм, оказывается, уже придумали сто лет назад, а потом еще серьезнее достали всякого рода деятели, требовавшие соблюдать каноны того древнего иммортализма.
        Я отыскал в пыльных архивах все о том старом иммортализме, подивился: молодцы ребята, но все-таки у меня другое, другое. Вас нельзя брать даже как фундамент, потому что ваш иммортализм от простого и понятного всем нежелания умирать, а этого мало даже для философской системы, тем более ничтожно мало для религии. Мало ли что человек не хочет умирать? Родина велит - откинешь копыта как миленький, еще и язык высунешь. Да и вообще только у самых примитивных животных и демократов личная свобода и собственные прихоти превалируют над общественными. В моей же системе человек должен жить вечно, обязан быть бессмертным, это его долг перед обществом и Богом, а не личное желание. Только бессмертные могут выполнить предначертание Творца. Смертный просто не в состоянии добраться до Творителя, он должен постоянно совершенствоваться, перестраивать свое тело, то есть изменять не только природу вокруг себя, но и свою природу, природу человека!
        Но самое главное - в том их научном иммортализме ни слова о Творце, что сразу же превращает иммортализм в игру ума для немногих, кто вдруг осознал свою смертность и до свинячьего писка страшится умереть. Мне по фигу, что кто-то раньше меня сказал «а», в лучшем случае сказавшие это будут в роли Иоанна Крестителя, но не хочу, чтобы народ путался в совершенно разных вещах, называя их одним и тем же именем.
        Наши знания ограниченны, как и опыт, потому есть ли Бог, нет ли Его, для меня вопрос открыт. Я предпочел бы, чтобы Он был, это придает смысл жизни, но вообще-то, по большому счету, неважно мое отношение к Богу: общее у имортизма с любой религией самое главное, базовое: мы хотим спастись от смерти и обрести жизнь вечную. К тому же обязательно не где-нибудь в аду на раскаленной сковородке, а, так сказать, жизнь правильную, праведную и достойную.
        Человек был сотворен по образу и подобию Бога, значит, тоже создан бессмертным. Во всяком случае, был таким до изгнания, но это не значит, что таким и останется. Если мы идем к Богу, то вернем себе и бессмертие.
        Помню, как я полгода назад пришел в нашу комнатку, ее начали использовать как первый штаб нашей новой религии, оказал с порога:
        - С этого дня всякого, кто скажет «имморталист», будем бить колодой по шнобелю!..
        - Колодой для рубки дров? - уточнил Атасов. - Или мяса?
        А Тимошенко сразу деловито поинтересовался:
        - А что взамен?..
        - Что-нибудь абсолютно новое, - сказал я сварливо. - Достали, придурки... Ну, к примеру, этергизм... Вроде бы звучит энергично.
        - Этергизм, - повторил Атасов. - Этер - это от eternity, да?.. А гизм... что-то знакомое, слышится ржание боевых коней, звон мечей, рев боевых труб, плещется знамя Гизов... или гезов...
        - Да нет, - сказал я с неловкостью, - просто «этергизм» звучит недостаточно зычно. Надо еще звук... Или «итергиэм»? Да, итергизм - лучше. Слово кажется ненашенским, абсолютно новое, никто раньше не слышал, но когда притрется, то станет обыденным, как «метрополитен». А со временем еще и освятится, как нечто... нечто особенное. Мы же, как профи, знаем, почему два веселых политика разного полу в хорошем подпитии придумали праздновать женский день именно в марте и именно восьмого числа! Люди попроще за эту анатомическую особенность зовут женщин даже не восьмерками, а двустволками, но подлинный смысл сакральной цифры быстро утерян, все отмечают этот день с очень серьезными лицами даже на самом высоком уровне! То же самое будет и с итергизмом. Для людей попроще это слово будет звучать, как вечевой колокол, таинственно и богозовуще, а для нас, итергистов, это просто удобный и емкий термин.
        - Итергисты? - переспросил Атасов с интересом. Повторил, едва шевеля губами, прислушался, как оно перекатывается из одного полушария в другое. - Непривычно... но я не старая бабка, что в штыки любое новое слово!.. А свое неумение выговорить новый термин объясняет борьбой за чистоту русского языка. Неплохое слово.
        Седых покачал головой, глаза сверкали неодобрением.
        - Несерьезно, - проговорил он осуждающе. - Несерьезно, друзья. Нельзя вот так с ходу. Надо бы собрать совет, долго мыслить, спорить, ящик пива оприходовать... а еще лучше - водки. И тогда, за долгой умственной работой, временами переходящей в мордобой, придумали бы. А потомкам рассказали бы что-нить о Совете мудрецов...
        - Так и скажем, - отрезал я нетерпеливо. - Ты ж видел, с каким серьезным видом отмечают Восьмое марта? То ли еще будет с итергизмом!
        А Тимошенко сказал задумчиво:
        - А мне, как поэту и христианину, нравится именно «тернист». Здесь и намек, что путь наш тернист, и на терновый венец, что возложили на чело нашего Спасителя... Атасов поморщился, сказал сварливо:
        - Вашего, вашего спасителя! Меня никто не спасал, и не хочу, чтобы меня вот так спасали. Без спросу. Я атеист!
        - Но ведь ты ж принял имортиэм? - спросил Тимошенко с коварством в голосе. - А это ж религия...
        - Ну и что? - огрызнулся Атасов. - В имортизме сказано, что это мы, когда станем крутыми, пойдем к Творцу и сами его спасем!.. Эта религия по мне!
        Я улыбнулся невольно, вызвав подозрительный взгляд Вертинского.
        - А вы, Богдан Северьянович, что скажете? - спросил я Тимошенко.
        Он тяжело вздохнул, развел руками:
        - Бравлин, что вами движет? Если только опасение, что идеология, всецело созданная вами, будет приписана другим людям, то тогда... нет, даже тогда нет угрозы вашему приоритету. Там иммортализм, а у вас - имортизм. Отзвук знакомого... кстати, очень-очень немногим знатокам знакомого слова, но - только отзвук! Мы уже привыкли к имортизму. Это наш термин. С ним пойдем и с ним перестроим человеческое общество!.. Так что я всеми фибрами и жабрами за наш прежний термин... Да вы посмотрите на остальных!
        На меня смотрят серьезно, готовые принять мое решение, я сейчас что-то вроде пророка... нет, уже первосвященника, это уже пророк, получивший реальную власть, от меня зависит очень многое, но я не могу не учитывать желаний своих верных соратников, я все же сын Яфета, и я сказал со вздохом:
        - Хорошо... да будет именоваться имортизмом.
        - А кто назовет иначе... - проговорил Атасов многозначительно.
        Тимошенко хохотнул:
        - Ого, наш дражайший Павел Павлович метит на должность директора ФСБ!
        - Тогда уж святейшей инквизиции, - поправил педантичный Седых.
        Ветер дул все сильнее, пронизывающе. Над площадью медленно пролетел ярко разукрашенный рекламами кока-колы вертолет. Из распахнутых дверей едва не вываливались телевизионщики, поспешно снимая происходящее на площади. Я стиснул зубы, представляя, как все это сразу появляется через спутники на телеэкранах во всем мире, как в шоке собираются семьи, останавливается работа, на улицах замирает движение.
        Я заговорил громко, стараясь сделать голос сильным и уверенным, теперь наш раскочегаренный паровоз уже не остановить:
        - Приятно смотреть на такое, но надо возвращаться к нашим баранам. На семнадцать двадцать совещание с основными министрами. Завтра поговорю с остальными на расширенном Совете... Еще никто не надумал принять на себя какой-нибудь пост?
        Они переглянулись, Атасов тут же перевел взгляд на площадь и с преувеличенным вниманием рассматривал виселицу, Седых торопливо выудил платок и принялся тереть стекла очков, глаза сразу стали жалобными и беспомощными, как такого человека в правительство, жестоко, а Вертинский сказал после паузы:
        - Соблазнительно, конечно... Как же иначе: одержали победу, а добычу хватать не начали? Но, Бравлин, управлять отраслями должны специалисты, а специалистами - мудрые. Мы и есть мудрые. Пусть не будем так на виду, как министры обороны или КГБ...
        Седых уточнил живо:
        - Министр КГБ, напротив, в тени-с!
        - Ну ладно, как некоторые из правительства, - поправился Вертинский, - что постоянно маячат по жвачнику. Зато пользу принесем.
        Атасов обернулся и сказал с мудрой иронией:
        - Мы, в отличие от олигархов, помним, что все равно оставить придется все. Даже тело. Так стоит ли тужиться, хапая? Нет, лучше побудем при тебе Тайным Советом.
        Мы спустились по специальному трапу, это еще и сигнал полусотне снайперов на крышах ГУМа, Покровского собора и Музея революции, что можно покидать пост. Или хотя бы расслабиться. Аккуратно уложенная брусчатка блестит после дождика, я велел не разгонять тучку, дождик - хорошо, у входа в здание уже топчется целая группа агентов охраны с зонтами наготове. ГЛАВА 2
        Мы довольно бодро поднялись по ступенькам, теперь это наше здание, наш Кремль, как и вся Россия, мы победили на выборах, пусть с крохотным перевесом, но победили, противники нас не приняли всерьез, а пока соберутся...
        - В большой кабинет? - поинтересовался Вертинский.
        - Нет-нет, - сказал я торопливо.
        Он засмеялся:
        - Господин президент, не торопитесь с ответами! Иначе чего-нить брякнете, не успев, скажем, сформулировать. Речь государственного деятеля должна быть медленной и плавной, а мысль должна уйти на два абзаца вверх и выстраивать слова в эдакие безликие и безугольные фразы...
        - О, Господи!
        - Что делать, за вами теперь глаз да глаз. Как свой, так и весьма чужой.
        Я остановился перед дверью в малый кабинет, работник охраны тут же распахнул дверь, я кивнул Вертинскому:
        - Прошу!
        Меня не пугают роскошные залы, но в небольшом рабочем кабинете чувствую себя намного уютнее. Всего два стола, составленные буквой Т, простой ковер с незамысловатым рисунком, пять стульев, не столько роскошные, сколько удобные и функциональные, мой стул спинкой упирается в стену, над головой государственный герб в виде рыцарского щита с красным полем, на котором двухголовый мутант с зависшей над головами короной. Головы таращат глаза в разные стороны, ну это у нас всегда, крылья растопырены в ужасе, будто падает камнем с огромной высоты, лапы раскинуты в стороны, в одной палка, в другой - булыжник, но с каменного века они облагородились, украсились бриллиантами и стали называться непонятно скипетром и державой...
        Справа и слева от меня два прапора, в смысле - знамени. Справа - красно-сине-белый, это российское, слева - то же самое, но с золотыми вензелями, завитушками, пышной золотой бахромой - мой личный. В смысле, для России можно и попроще, а для правителя, словно для негритянского вождя прошлых веков, надо поярче, побогаче, попышнее. Правда, в самом углу, но, возможно, этот угол и есть самый что ни есть красный.
        Обычно я сидю вот в этом кресле между флагами, люблю чувствовать за спиной стену, никто не подкрадется сзади и не гавкнет над ухом, но, когда с кем-то требуется поговорить по делу больше чем две-три минуты, я пересаживаюсь на стул у основания Т, тогда с собеседником напротив друг друга. Уже не просителя принимает высокий начальник, а говорим, как соратники. Даже без «как», просто соратники.
        Коваль проинструктировал, чтобы ни в коем разе не садился на правой стороне стола, там оказываешься ближе к окну. И хотя оно всегда плотно закрыто шторами, особыми, что гасят любые попытки перехватить разговоры, но если можно выбрать более безопасное место, почему не сесть туда? Впрочем, я и сам предпочитаю слева, так за спиной стена в двух шагах, а перед глазами шкаф с книгами и дверь. У мужчин же психика собак в конуре: всегда садятся лицом к входу.
        Вертинский бросил шляпу в кресло, сел в другое. Неслышно ступая, вошла статная женщина с подносом в обеих руках, от фарфоровых чашек пошел аромат крепкого кофе. Вертинский жадно ухватил чашку, на секретаршу не повел взглядом, не Моника, хотя, конечно, хороша, кто спорит. Я оглянулся:
        - А где Седых и Тимошенко?
        - В библиотеку улизнули, - ответил Вертинский. - Отстали, как школьники от строгих учителей, смылись...
        - У нас есть что посмотреть, - согласился я. - Сам бы порылся.
        Чашку взял не глядя, в виски стучит кровь, настойчивая мысль пошла уже по кругу, как слепая лошадь на мельнице: путь дальнейшей гуманизации общества, начатый еще французскими утопистами-вольтерьянцами, исчерпал себя, исчерпал. Окончательно исчерпал. По планете разливается грязная волна никакой не гуманизации, а нелепой пародии, из-за которой возненавидишь и весь гуманизм: все эти политкорректности, демонстративное траханье на людных улицах, процветающие секс-шопы возле оперных театров...
        Нет! За топор не просто пора, а давно пора. Необходимо! Даже раньше надо было, пока можно было отрубить гниющий палец, а не руку. Мне с идеей имортизма удалось всадить острие топора в самую суть проблем, а теперь, получив всю полноту власти, уже все мы, имортисты, беремся за топоры. Снова и снова повторяю себе и другим, чтобы не струсить, не отступить: пришло Время топора. Час топора. Время перемен. А так как с переменами затянули, все уже чувствуют, но никто не решается первым, то эти перемены теперь оч-ч-ень крутые. И с кровью. Мэр столицы, зная нашу программу, с которой мы пришли к власти, самостоятельно ввел публичные казни в столице, стараясь хоть как-то сдержать разгул преступности. При чрезвычайных обстоятельствах - чрезвычайные меры.
        Александра, так ее, кажется, зовут, вновь появилась очень тихо, поднос опустился на стол так, словно стол из бархата. Передо мной возникли на двух блюдцах расстегаи, сандвичи, крохотные бутербродики с.мясом и сыром. Я поблагодарил кивком, Александра постояла пару мгновений, чуть дольше, чем требовалось, но я уже смотрел на экран монитора, и она исчезла так же тихо, как и вошла.
        На экране высветилось окошко броузера, я вошел на головной сайт имортизма, сейчас их уже тысячи, цифры на счетчике мелькают с бешеной скоростью.
        Форум пришлось разбить на несколько подконференций, уже по отдельным аспектам имортизма, там ведутся жаркие споры, но и тогда ветки разрастаются так, что уходят в бесконечность, а не у всех толстые каналы, надо бы резать на страницы...
        Я быстро просматривал новости, чувствуя себя Карлом Марксом, Томасом Мором и Кампанеллой, которые вдруг получили всю полноту власти. Одно дело умничать на кухне, критикуя, конечно же, тупейшее правительство и подсказывая этим идиотикам в Кремле, как надо и что надо, другое дело - внезапно оказаться у руля. Да еще на корабле, что с пробоинами ниже ватерлинии, со сбитыми парусами, спившейся командой, в то время как буря все крепчает...
        Вертинский отсиделся, поел все бутерброды, я боковым зрением видел пятно его фигуры, начал бродить взад-вперед, рассматривая обстановку, любопытный, наконец я ощутил его теплое дыхание на шее.
        - Страшно?
        - Еще как, - признался я. - Взгляните, Иван Данилович, что творится!
        Я привычно обращаюсь к нему на «вы», он был моим преподом в универе, он пока что на «ты», но, замечаю, все чаще переходит на «вы», стараясь проделать это понезаметнее, я же все-таки не студент, а президент страны...
        - Держись, - произнес он. В голосе старого юриста были нежность и бессилие чем-то помочь. - Держись, ты к этому шел.
        - Да, конечно, - ответил я бодро, перед всеми надо быть героем всегда, но внутри разрастается холодная тяжесть. Не шел я к этому, не шел! Я мудро и красиво теоретизировал, умничал, создал изящную и высокопарную систему, в которой миром правят умные люди, а неумные занимаются работой попроще. Естественно, куда идти, что строить, какие книги писать и какие фильмы снимать - определяют в моей схеме только умные люди, а не большинство, ибо все знаем, какого сорта это самое большинство. Я сам чувствовал, что эта модель слишком правильная, безукоризненная, чтобы стать жизнеспособной, но то ли сумел подвести очень прочный фундамент, то ли в самом деле население обожралось происходящей дрянью... но - революция свершилась!
        Я знаю только две революции, что действительно тряхнули и изменили мир, это - Великая Октябрьская в России и Великая исламская в Иране, последствия которой все еще недопонимают. И вот мы свершили третью... самую грандиозную. Понимали аятолла Хомейни и Ленин, что могут прийти к власти? Я, честно говоря, оказался не готов. Как и всякий русский интеллигент, всегда готов к постоянному брюзжанию и маниловщине, изничтожающей критике этих идиотов в Кремле, окруживших себя идиотами помельче, у которых тоже идиоты в услужении, и так до самого низа, а там этот народ-идиот, косорукий и тупой, спившийся и вымирающий, который все делает через задницу, и только вот мы, русская интеллигенция, соль и совесть нации, ее цвет и драгоценность, ее чудо и золотце... Нет, эти русские интеллигенты выдвигали порой и прекраснейшие идеи. проекты, но у них не хватало ума и, главное, энергии не то чтобы довести до конца, но даже отшлифовать, придать законченную форму, чтобы восприняло как можно больше народу.
        Ничего не попишешь, мы всегда чуточку не готовы к новой жизни. Трезвая данность в том, что я - президент России, вокруг меня небольшая кучка сторонников, большая куча тех, кто понимает и поддерживает пассивно, и огромное бескрайнее море... не скажу, быдла, но простого и очень простого народа, который с восторгом принял заброшенную нам с Запада идею, что вовсе нс обязательно карабкаться вверх, учиться, совершенствоваться, каторжанить себя тренировками или учебой, а можно расслабляться, балдеть, оттягиваться, релаксировать, отрываться, кайфовать, просто жить, развлекаться, требовать от верхов хлеба и зрелищ, то есть футбола, хоккея и дурацких телешоу, причем чем тупее - тем кайфовее, и каждый ответственен, это же надо такое брякнуть, только перед собой, что значит: а пошли вы все на хрен - родители, воспитатели, учителя, армия, культура, правила поведения!
        Сейчас даже не Юса наш единственный противник, миазмами юсовости пропитан мир, хотя, конечно, единственное место, откуда эта дрянь льется волнами высотой с небоскреб и затопляет мир, - это территория за океаном. Эту гадину мы должны раздавить, как раздавили ее полторы тысячи лет назад, тогда она называлась Римской империей, а нас точно так же называли дикими и непредсказуемыми варварами.
        Перед глазами возник глобус, теперь я должен видеть его чаще, чем миску супа. На экране, словно откликаясь на невысказанные мысли, засветилось небо, видны в полете крылатые ракеты, вздыбливается земля, рушатся многоэтажные здания, заваливая обломками автомобили, разбегающихся прохожих. Да, вчера войска США подвергли жесточайшей бомбардировке Сомали, сегодня еще бомбят, а через пару дней обещают оккупировать страну полностью. И, конечно же, восстановить там режим демократии.
        Если судить по их словам, то победно несут знамя демократии и гомосексуализма все дальше и дальше по планете. Вот уже за Ираком пал еще один деспотический режим, но... тем, у кого на плечах голова, а не другое место, видно, что это всего лишь отчаянные попытки контратаки на отдельном, как принято говорить, участке необъятного фронта. На самом же деле США в глухой обороне, их позиции трещат, они отступают, как раньше говорили, «на заранее подготовленные позиции», а на самом деле отступают в полном беспорядке и в черном унынии. Ислам побеждает вовсе не крылатыми ракетами, которых у него нет, а своей идеологией, убежденностью, пассионарностью.
        Президент Джексон, что пришел после Миллера с его шимпанзиными амбициями, сделал мудрый, хотя и запоздалый шаг: резко уменьшил присутствие своих войск за пределами США, а тем, которые остались, велел держаться ниже травы тише воды, не выпячивать свою американскость, ибо с недавнего времени все американское стало пользоваться не всеобщей любовью и преклонением, как рассчитывал Миллер, а откровенной ненавистью.
        На волне этого решения полностью убрали юсовские патрули вокруг квартала посольства США в Москве. Патриоты из РНЕ сами организовали охрану по всему периметру, ибо всякая мелочь, что раньше страшилась косо посмотреть в сторону американцев, теперь рвалась громить само посольство, жечь их машины, разносить ограду, забрасывать двор и здание если не гранатами, то хотя бы камнями и бутылками с чернилами. Сотрудники посольства боялись выходить за ограду, на эрэневцев смотрели со страхом и непониманием: из врагов вдруг превратились в защитников. На английское посольство никто по-прежнему оскорбительно не обращает внимания: мол, чего пинать пуделя, накрепко привязанного удавкой к американскому бронетранспортеру?
        Я помню, как назойливо и вроде бы всякий раз демонстративно показывали юсовских вояк на джипах, на бронетранспортерах, что фактически оккупировали Москву. Показывали по новостным каналам, по итоговым, даже в финансовые сводки ухитрялись вкраплять кадры, как юсовский бронетранспортер движется по главной улице Москвы, а русские тупо глазеют, все до одного со спитыми мордами, косорукие, вислобрюхие. Те, которые матерятся и сжимают кулаки, - фашисты, а те ублюдки, что приветствуют радостным воем, - демократы, истинные общечеловеки, гомосексуалисты, педофилы и прочие будущие члены демократического сообщества.
        Юсовские войска остались только в Прибалтике, там слезно умоляют не выводить, авось русский медведь устрашится и не захватит эти земли снова. Юсовцы остались с немалой неохотой и в великой растерянности. Совсем недавно, во времена СССР, и в России обожали все американское, чуть не молились на Вашингтон, а теперь даже дети смотрят с такой ненавистью, что как бы и в Прибалтике не повторилось...
        Послышался тихий звонок, Вертинский приложил руку к уху, лицо стало серьезным. Кивнул невидимому собеседнику:
        - Хорошо, передам Бравлину...
        - Что там? - спросил я.
        - Да все еще в библиотеке, - ответил он с ухмылкой. - Ты же велел подумать над учреждением Высшего Совета, что-то вроде политбюро нашего движения, вот и ломают головы. К тому же споткнулись на проблеме казней...
        Я насторожился, взглянул в упор:
        - А при чем здесь Высший Совет и казни? Он смолчал, глаза оставались непроницаемыми. Я взглянул на часы, до общего сбора министров еще с полчаса, сказал резко:
        - Пойдем посмотрим.
        Кремлевская библиотека, конечно, поменьше Ленинки, но здесь обходятся без художественной литературы, а вот большинство актов и законодательств, которые опасно доверять даже спецхранилищам, найти можно.
        Тимошенко, Седых, Атасов и еще с десяток самых активных и продвинутых деятелей имортизма с комфортом расположились в первом зале, на столах горы бумаг, роются, как свиньи в корнях дуба, только что не хрюкают от наслаждения. А может, и хрюкали, просто умолкли и повернули головы на стук двери.
        Я прошел, сел за ближайший стол, Вертинский медленно двинулся вдоль стеллажей, жадно высматривая реликты. Я оглядел всех исподлобья. Неприятным голосом спросил:
        - А что, кто-то из вас в самом деле против публичных казней?
        Они торопливо переглядывались, молодые и немолодые, увенчанные академическими званиями и селфмэйдменовские. Здесь как бы две группы: первая - молодые и яростные, что совершили эту революцию, слово «молодые» относится не к возрасту, вторая - немолодые прожженные управленцы, профи, способные примениться к любому режиму, любой смене власти. Они приняли имортизм еще при старом режиме потому, что обещает обществу больше, чем иные системы, я этих людей ценю не меньше, они немало сделали для нашей победы на выборах.
        Первым голос подал, как ни странно, один из первых, кто перешел из дочеловеков в имортисты, Атасов.
        - Я не против, - сказал он осторожно, стараясь приглушить зычный голос, - но теперь мы взяли власть!.. Наша задача - удержать ее... Простите, я не то говорю, власть нам, как просто власть, на фиг... дерьма в ней больше, чем конфет, но мы теперь должны, как бы сказать, прислушиваться к мнению других стран... как раньше прислушивались к мнению соседей, коллег, даже собутыльников.
        Я слушал, рассматривал его пристально, могучий самец, великолепный экземпляр хомо действующего, хотя таким не выглядит. Массивный, похожий на грушу, даже лицо груша: узкий лоб, расширяющиеся скулы и тяжелая нижняя челюсть. От глаз одни щелочки, взгляд нарочито умиротворенный, темные мешки, мясистый нос, толстые губы, даже фигура все та же груша: узкие плечи и все расширяющееся книзу, до карикатурной задницы.
        Он говорил, покряхтывая, словно от вороха болезней, но ведь, гад же, каждый день проплывает в своем бассейне по два километра, а это побольше, чем трусцой одолеть десять. Но поесть любит, не скрывает, даже бравирует, у человека должны быть слабости напоказ, чтобы лучше прятать нечто более серьезное. Если даже Атасов начинает трусить, то это пугающий симптом...
        Он умолк, смешавшись. Я постучал карандашом по столу.
        - Ну-ну, - поощрил я с иронией, - продолжайте, господин... или товарищ, пора бы уже определиться, словом, Павел Павлович.
        Атасов развел руками. В роли члена правительства или одного из Высшего Совета он чувствовал себя, как корова в казино, но я ввел в Совет, как одного из первых, и он добросовестно старается быть полезным и после победы.
        - Я хочу сказать, - промямлил он совсем жалко, что ну никак не вязалось с его кингконговой фигурой, - что в какой-то мере мы не должны уж чересчур...
        Он снова смешался, умолк. Я подождал, за столом начался тихий говорок. Я постучал снова, наступила тишина, все взгляды скрестились на мне.
        - Я помню, - сказал я неожиданно для всех мягко, а то что-то последние дни чересчур зол, вот-вот интеллигенция заговорит о зловещем оскале имортизма, - весной, уже солнце вовсю жарит, а народ все еще в зимнем... А я решался одеться полегче первым. Иду по улице в рубашке или в пиджаке, а навстречу все в пальто, шубах, дубленках. Задыхаются от жары, на меня смотрят во все глаза. Заранее знаю, что дома скажут своим: уже ходють! И завтра все те, кто меня видел, выйдут в пиджаках вместо шуб. А послезавтра на костюмы перейдут те, кто видел тех героев.
        Седых спросил осторожно:
        - Хочешь сказать, что и остальные страны... могут последовать?
        - А ты не веришь?
        Он сдвинул плечами, голос прозвучал несколько колеблющийся:
        - С победой Октябрьской революции у нас с нетерпением ждали мировой. Не повторить бы ту же ошибку...
        Я поморщился:
        - Последуют, но не так явно. Просто в России все всегда резче, круче, кровавее. Но мир изменился, жаль, мало кто это заметил. Во многом наша победа обязана именно Западу. Нет-нет, бомбардировка Югославии, захват Ирака, давление на другие страны - это другое. Я имею в виду всю эту дрянь, что не только заполонила Запад, но и добилась победы! Добилась признания своих прав. То, что было немыслимо в начале двадцатого века или даже в середине, сейчас вот оно! Жвачник нельзя включить, чтобы не увидеть, как гомосеки трахаются. Знаете же, на Западе живут нормальные люди, только благополучие в квартирном вопросе испортило...
        Вертинский поежился, я перевел на него взор, он знаками показал, что нем, как рыб о кухонную плиту. Или уже вовсе на сковороде.
        - Извращенцев, - сказал я с нажимом, - всякий здоровый человек осуждает. И не прочь в глубине души, чтобы они все, гады, исчезли. Но вслух не говорит: политкорректность! Даже через силу улыбается и жмет руку. С публичными казнями еще круче и нелепее. Каждый или почти каждый в глубине души желал бы, чтобы преступников наказывали жестче. А за тяжкие преступления чтоб вообще казнили. Но вот вслух... А почему молчит? Оказывается, мешают... ха-ха!.. французские гуманисты позапрошлого века и их прекраснодушные принципы. Представляете, даже не прошлого века, а позапрошлого! Из того времени, когда гомосеков на кострах жгли, а ворам рубили руки. Крупному ворью - головы. Сейчас же, вспомните, все критерии размыты, а правила отброшены! Все. Не только для гомосеков. Мир должен пожрать... или пожать?.. то, что посеял. На ниве вседозволенности и распущенности взрастают оч-ч-ч-чень разные цветы.
        Тимошенко сказал осторожно:
        - Наш цветок, по моему глубокому убеждению, будет... всего лишь шокирующим, непривычным для остальных цветов клумбы. Но его примут. Вот как Бог свят примут!
        - Еще как примут, - ответил я и жестко улыбнулся. - На казни будут с детьми ходить, как в цирк! Мороженое будут продавать, квас, пепси...
        - Может быть, вход сделать платным? Все же копейка в казну...
        - Нет, - отрезал я. - Эти зрелища должны быть бесплатными. Как и вход в Третьяковскую галерею.
        Несмотря на жесткие слова, налет приколизма уловили все, с готовностью заулыбались, задвигались. Когда слишком страшно или неуютно, мы поспешно шутим, острим, придумываем анекдоты. И сразу безрадостная жизнь становится уютнее.
        Я взглянул на часы, поднялся.
        - Ладно, пойду президентить. Или президентствовать?.. Вам легче, хитрецы.
        Тимошенко сказал льстиво вдогонку:
        - На здорового верблюда и груз... побольше, побольше. ГЛАВА 3
        Я вернулся в свой рабочий кабинет, теперь это мой. Кресло с готовностью приняло седалище. Тут же слева от руки вспыхнул небольшой экран, появилось лицо Александры.
        -Господин президент, - проговорила она, тщательно выговаривая слова, - к вам Волуев, руководитель администрации президента РФ...
        - Эт моей, что ли?
        - Да, если вы считаете себя президентом, - ответила она ровным голосом, потом подпустила в него чуть тепла: - Или вы просто поигрались?
        - Проси, - сказал я и добавил подозрительно: - Но, как я помню, мне предыдущий президент сказал при передаче дел, что у этого рукадмина право входить без предварительного запроса?
        - Правила устанавливаете вы, - пояснила она. - Тем более... у вас могут быть очень революционные правила.
        - Да, - согласился я, - но это пока оставим как есть. Вертинский одобрительно хмыкнул, вернулся в кресло и потянулся за газетой. Почти сразу же дверь отворилась, руководитель администрации явно ждал прямо за дверью от Александры кивка, в кабинет вошел настолько тщательно одетый и наимиджмейкерный господин, что мне стало бы стыдно, будь я... словом, из массы, сейчас же я лишь рассматривал его с любопытством, человека-невидимку, который почти никогда не появляется в кадрах хроники.
        - Господин президент, - произнес он, остановившись по протоколу строго в четырех шагах от моего стола.
        Вертинского он не замечал, хотя стоит рядом с его креслом, однако мне показалось, что на холеном лице промелькнула едва заметная гримаса неодобрения.
        - Да, господин Волуев, - ответил я. - Что у вас?
        - Пока рутина, - ответил он вежливо. - Взгляните-ка... На мой стол опустилась пачка листов на прекрасной бумаге, с гербами, золотыми полосками. Волуев выпрямился и почтительно ждал, как образцовый дворецкий. Впрочем, даже должности простых слуг при королях становились высшими чинами, так, «маршал» раньше был просто слугой при короле.
        Я поковырялся, разгребая листы без всякого почтения, это не почетные дипломы, а всего лишь поздравительные телеграммы в связи с избранием на пост президента России. Глаза быстро выхватывали заголовки, за спиной сочувствующе сопел и вздыхал Волуев. Пока что поздравления только от правительств, что сами выглядят несколько «экспериментальными», а то и вовсе от террористических или близких к ним. Некоторые заслуживают внимания, но пока что нет ни одной от стран... гм, с мнением которых считаются.
        - По моим данным, - произнес Волуев над ухом, - сейчас разрабатывается текст в кабинете министров Италии, а также в канцелярии президента Франции. О Германии пока неизвестно, но, полагаю, там тоже тщательно готовят форму поздравления для такого особого случая, а отправят не раньше, чем получим поздравление от шести-семи стран Европы.
        - Что насчет Англии?
        - Оттуда традиционно поздравят последними. Я усмехнулся:
        - Если, конечно, вообще поздравят.
        - Да, господин президент, - согласился он ровным, голосом, - не исключено, что предпочтут хранить настороженное молчание. Мы сами дали им повод... Я имею в виду казнь на Красной площади. Нехорошая примета.
        Челюсти мои стиснулись сами, я сказал зло:
        - Прекрасная!.. Что бы ни говорили перед телекамерами, гораздо важнее, о чем скажут на кухне. А вы сами знаете, что скажут.
        - В Англии?
        - Даже в Англии.
        Он кивнул.
        - Знаю. Но человека настолько приучили думать одно, а говорить другое, что как бы и на кухне не начали говорить то, что... говорить надо. Не им надо, конечно, а неким, как у нас говорят многозначительно, силам.
        Я поморщился, буркнул:
        - Вы еще оглянитесь по сторонам, оглянитесь... С телеграммами все?
        - Почти, - ответил он ровно. - Пришли еще от организации басков, а также из Ольстера...
        - ИРА или от правительства?
        Он ответил с легким пожатием плеч:
        - Понятно, от кого. Все правительства помалкивают, слишком уж нестандартная ситуация в России. Пока мямлят, что им-де надо доказательства, что выборы прошли без подтасовок, все тип-топ, но придраться трудно, их же комиссии присутствовали на выборах! Подтвердили и законность, и легитимность, и отсутствие нарушений. Первой из европейских стран поздравления на высшем уровне поступят из Ирландии и Франции, это я вам голову даю наотрез. Вот-вот отправит поздравления президент Португалии. В числе последних, чуть опередив Англию, пришлет поздравления премьер Нидерландов, у него все будет очень коротко и сухо, причем выразит уверенность, что Россия и дальше пойдет демократическим путем...
        Он говорил ровным голосом, но глаза горели победным торжеством, пришедшие к власти имортисты не знают сложного механизма власти, дипломатии, межгосударственных отношений на высшем уровне. Мы для Волуева что-то вроде победившей партии большевиков, что ворвались в дом правительства, выгнали министров на фиг со словами: «Кончайте базарить, караул устал!», а теперь пытаемся сообразить, что же делать с захваченной такой огромной властью.
        Вертинский опустил газету, на лице написано, что все понимает, сказал саркастически, в голосе звучала плохо скрытая угроза победителя:
        - Демократическим, да не прежним. Сейчас даже не дерьмократия, а вообще сортир...
        - Так и ответить? - спросил Волуев холодновато и таким ровным голосом, словно говорил робот последнего поколения.
        Вертинский скривился:
        - Надо бы. Но пока стоит просто поблагодарить за поздравления. Верно, Бравлин? Теми словами, которые приняты в этом старом веке.
        - Который вы оставите, - сказал Волуев, - как бабочка оставляет высохшую шкуру куколки. Знаем-знаем, мы все читали вашу программу.
        Вертинский усмехнулся с торжеством:
        - Теперь понимаете, что читали недостаточно внимательно? Я вздохнул, взглянул на часы.
        - В котором часу заседание правительства?
        Волуев сказал педантично:
        - Правительства больше нет. Премьер-министр Медведев передал мне для вас просьбу об отставке.
        - Почему не лично? - спросил я. - Ладно-ладно, я не говорил, что знаю все тонкости. Во всяком случае, придут все?
        - Я оповестил всех, - уклончиво ответил Волуев, - кого вы внесли в список. А уж что решат для себя господа министры...
        - Посмотрим, посмотрим, - ответил я с той же многозначительностью, хотя сердце упало.
        Нужно бы, мелькнула трусливая мысль, конечно же, сперва провести встречу с силовыми министрами. Силовые и есть силовые, на силе вся цивилизация, все общество, даже если оно ах какое культурное, изысканное и даже русскоинтеллигентное. На силе или угрозе применения силы. От силовых министров в первую очередь зависит, удержусь у власти или же слечу вверх тормашками. Однако стратегически неверно встречаться с ними первыми. Оппозиция сразу заявит злорадно, что имортизм опирается на штыки, а это слишком пакостное обвинение. И хотя все на свете опирается на штыки, вон США любое свое решение продавливает только крылатыми ракетами или угрозой их применения, однако как-то сумели внушить одураченному миру, что их штыки - это не штыки вовсе, а вот в России все только штыки, хамство, грубость и полнейшая косорукость, из-за чего русским давно пора как-то исчезнуть, самоустраниться, перестать существовать, чтобы более цивилизованные народы заняли эту территорию...
        Как же, сказал я зло, так вам мусульмане и дадут ее занять. Опасно мечтать так... незрело.
        - А на завтра договоритесь с силовиками, - распорядился я.
        Волуев вскинул брови, в запавших глазах мелькнули искорки.
        - Не рано?
        - Понимаю, - ответил я, - но часть реформ надо начинать с них.
        - Хорошо, господин, президент. Завтра в двенадцать вам будет удобно?
        Я подумал, покачал головой:
        - Лучше бы пораньше. Часов в девять. Они к этому времени проснутся?
        Он кивнул, скрывая улыбку:
        - Лишь бы вы проснулись, господин президент. Казидуб и Мазарин - жаворонки, а Ростоцкий приучил себя вставать рано.
        - Прекрасно, - сказал я. - Тогда согласуйте с ними...
        - Лучше не согласовывать, - сказал он со значением. - Пусть сразу ощутят, что новый президент будет президентом, а не... другим человеком.
        - Понимаю, - сказал я снова. - Тогда на девять. Без опозданий. Но и мое время распределяйте так, чтобы времени хватило поговорить с ними с толком и с расстановкой.
        - Все будет сделано, господин президент, - ответил он. - Это моя работа.
        А ведь он в самом деле без политических амбиций, мелькнуло в голове. Счастлив, что умеет управлять сложнейшей канцелярией, что дураки-президенты меняются, порой вовсе мелькают, как спицы в колесе, а он не дает развалиться государственному аппарату управления...
        - Вы хорошо работаете, - произнес я голосом крупного деятеля и отца народов. - Хорошо работаете, Антон Гаспарович!
        Он церемонно поклонился, бросил быстрый взгляд исподлобья:
        - Желаете взглянуть на зал, где будет проходить совещание?
        - Желаю, - ответил я. - Вы правы, я ни хрена не запомнил из того, что мне говорили при передаче дел. Или почти. И в лабиринте помещений могу запутаться.
        - Прошу вас, сюда...
        Большой зал - не церемонный Георгиевский, где все в золоте и прочих атрибутах пышности прошлых веков, здесь все строго, чинно, настраивает на работу.
        В большом рабочем кабинете стол длинной подковой с сильно вытянутыми дужками, это, по сути, один стол, мое кресло на вершине подковы, остальные расставлены через равные промежутки. Еще мой предшественник велел установить у каждого на рабочем месте по ноутбуку с дисплеем максимального размера, вот они выстроились, как солдаты нанотехнического века, непривычные в таком архаическом здании, толстые провода тут же уходят в столешницу, эти ноутбуки с места не сдвинуть, да и служат только экранами, да и вообще я не уверен, что министры умеют ими пользоваться, но хотя бы можно не передавать листки по рядам, как в сельском клубе.
        Я обогнул стол, у окна остановился и слегка отодвинул штору. Во двор Кремля въезжают черные мерседесы, вольво, даже джипы с затемненными окнами, словно прибыли крестные отцы. Охрана привычно занимает места, двери распахиваются, словно у огромных металлических жуков оттопыриваются жесткие надкрылья, появляются сильные, уверенные люди, налитые энергией, настоящие хозяева жизни, племени, подлинные вожаки, всегда готовые к схватке за кормушку, за власть, за самок, за расширение ареала для размножения.
        Волуев не сдвинулся с места, он наблюдал такое сотни раз, и сейчас, понимаю, внутренним взором видит, как из машин выходят, словно из боевых доспехов, эти волосатые самцы, поводят по сторонам налитыми кровью очами, из-за неплотно стиснутых зубов рвется предостерегающее рычание, а самцы помоложе тут же становятся в позы подчинения.
        Это все еще гусеницы, мелькнула горькая мысль, толстые зеленые гусеницы. Хоть уже пару раз перелинявшие, а кто и три, но все еще гусеницы с простейшими гусеничными ценностями. Вся беда в том, что я их прекрасно понимаю, у меня самого были все те же ценности. Вообще-то, всякий, сколько бы линек ни прошел, понимает всех тех, у кого эти линьки впереди. Но тот, кто не прошел ни одной, понимает только нелинявших. Кто перелинял один раз, понимает уже два стаза: долиньковых, линьковых, но не понимает тех, кто перелинял большее количество раз.
        Конечно-конечно, от тюрьмы, сумы и линьки зарекаться нельзя: может быть, мне предстоит еще линька. Но знаю и то, что пока еще не встретил человека, интересы и ценности которого бы не понимал. А это значит, никто не линял больше меня. Из тех, с кем я общался.
        Хлопали дверцы, машины отъезжали на расчерченные квадраты, а хозяева жизни обменивались рукопожатиями, кто-то даже обнимался, останавливались поговорить, кто-то сразу направлялся по ступенькам в отныне мою резиденцию. Что-то не чувствую в себе такой вот крутости, мощи, ауры вожака, а я ведь сейчас занял место вожака вожаков!
        Хотя, конечно, я занял его не благодаря мощи и напору, как обычно захватываются места у рычага или кормушки, а с помощью простой идеи, что мы, сильные и здоровые, должны отбросить этот ложный стыд демократов...
        - Что-что? - переспросил голос за спиной. - Или это вы, простите, репетируете тронную речь?
        Я оглянулся. Волуев поклонился, будто лебедушка на хрустальной глади озера, ему бы только подносы носить с тремя рядами наполненных до краев рюмок, ни одна капля не прольется. Он снова чуть поклонился, перехватив мой взгляд, но в глазах прыгают непонятные искорки.
        - Пытаюсь определить для себя суть демократии, - ответил я.
        - А классические определения вас не устраивают?
        - Где демократы сами о себе? Вроде того, что обожают повторять наши идиоты: «Демократия - плохой способ управления, но все остальные - еще хуже»?
        - Да, угадали.
        - Мы уже не демократы, хоть и вышли из... народа, как говорится. По мне, демократия - это естественное для культурного и благородного человека чувство стыда перед менее умным и талантливым. Короче, сильного перед слабым. Ситуация, возведенная из быта до государственной политики. Когда аристократ приглашает своего кучера к себе за стол и старается не морщиться, а даже улыбается, когда тот жрет, чавкая и вытирая жирные пальцы то о скатерть, то о рукав аристократа, а пилот скоростного пассажирского лайнера, чтобы не обидеть простого человека из пассажиров, пускает его порулить...
        Волуев сказал с нервным смешком:
        - Вот-вот!.. Именно порулить. К сожалению, при демократии, даже кому вести самолет, выбирают голосованием. Или по очереди, чтоб никому не обидно. А умеешь водить самолет или только оленей - неважно... Господин президент, я распорядился господ министров проводить именно в этот зал. Если хотите, можно всех переместить в малый, хоть там и тесновато...
        - Намек понял, - ответил я. - Давай, в самом деле, сдвинемся куда-нить.. А то стоим, как слуги, ожидающие хозяев. Еще не так поймут.
        - Именно так и поймут, - заверил Волуев. - Сюда, господин президент... Вот здесь комната отдыха для президента.
        Он вошел вслед и захлопнул дверь. Достаточно просторно, есть стол, три кресла, кушетка, дверь в туалет и ванную, а также еще одна дверь, наверняка запасной выход. На столе открытый ноутбук, большой жэкашный экран на стене, напротив стола.
        - Ого, - сказал я. - Ив моем кабинете такая комнатка, и здесь?
        Волуев скупо усмехнулся:
        - Иногда, когда дебаты сильно затягиваются, господин президент может... уединиться. Здесь вот туалет, душ. Видите? Простенько, но со вкусом. А один из предыдущих президентов держал здесь особый шкафчик с водочкой. И очень часто во время заседаний... э-э... уединялся, после чего выходил весьма повеселевшим.
        - И не делился, - укорил я.
        Слышно было, как зал постепенно заполняется гулом, голосами, слышен топот могучего стада. Я выждал чуть, предложил с неловкостью:
        - Пойдем, не будем заставлять их ждать.
        Он взглянул на часы:
        - Минутку, господин президент. В вашем деле многое зависит от мелочей. Даже если вы свободны, не показывайте этого. Президент всегда занят великими делами!.. Опаздывать сильно тоже не стоит, но у вас еще три минуты в запасе.
        - До заседания?
        - Нет, до выхода президента. Это, знаете ли, тоже не просто.
        Не спрашивая разрешения, коснулся кнопки на клаве ноутбука. Вспыхнул головной экран, камера высветила большой зал. Я поморщился, словно бы подсматриваю, но, с другой стороны, я сторонник внедрения телекамер всюду: на перекрестках, в супермаркетах, школах, на стадионах, у входов в метро, так что можно, можно.
        Лица этих людей, командоров отраслей хозяйства всей страны, уже знаю по теленовостям, но сейчас всматриваюсь заново, с напряжением и тревогой, с этими людьми работать... если решу работать, или же этих людей надо отстранять, что тоже непросто, я человек мягкий и всячески избегаю конфликтных ситуаций.
        - Основных министров вы знаете, - сказал за моей спиной Волуев, - ну там Медведева, Удовиченко, Леонтьева... они часто мелькают по жвачнику.
        Я выловил взглядом Медведева, премьер-министра, крупного, с массивным дагестанским лицом, тяжелой нижней челюстью и коротенькими редкими волосами, почти не скрывающими залысины. Крупный нос, крупные глаза, толстые губы, выступающие скулы. Весь массивный, но это заслуга широких костей, а не накопленного жира, я невольно прикинул, что его череп вряд ли расколешь одним ударом молота, как пытались когда-то с вырытым из могилы черепом Эгиля - песнопевца и великого викинга. Хорошее лицо: грубое, сильное, внушающее доверие, хотя смотрит без улыбки, оценивающе.
        А вот Леонтьев, весь в широчайшем смайле, даже красный галстук улыбается, однако же что-то в нем такое, предостерегающее, мол, пальца в рот не клади, откусит, неважно, союзник или соперник.
        - Министр финансов, - произнес Волуев, правильно истолковав мой взгляд. - Леонтьев Леонид Израилевич. Умен, ряд теоретических работ, высоко оцененных на Западе. Десять лет прожил в США...
        - А этот вертлявый с ним рядом?
        - Шмаль Панас Типунович - министр труда. Его недавно назначили, запомнить трудно. Министров труда меняют что-то больно часто... К ним подошел Безруков - зам премьера-министра...
        - Этого знаю, - сказал я, поправил себя: - По телевизору видел.
        - И Удовиченко, видите, какой красавец? Говорят, в отпуске побывал на Западе в закрытом центре омоложения-
        Я посмотрел на него с удивлением:
        - Ну и что?
        - Да как-то... Не принято, чтобы мужчина так уж следил за своей внешностью. Вон там в уголочке сиротливо остановился Крутенков Тихон Ульянович - министр энергетики. Видите, в больших очках? Прекрасный работник, исполнительный, без амбиций... Чеботарев - тишайший рыбовик, Желуденко - это все наши недра, флегматичный по натуре, острить не умеет и шуток не понимает, но память у него абсолютная, работу делает, как никто...
        - А этот худой и вытянутый, как цапля? Чем-то болеет? Лицо его знакомо...
        Волуев скупо улыбнулся:
        - Его недавно показывали по телевизору. Скандал был. Больно желчный, умеет ответить так, что даже ведущие теряются... Шторх - министр нефтеперерабатывающей промышленности. Вот к нему подошел Грабовский - министр путей сообщения. Работает недавно, но сумел наладить работу, как не делали уже лет двадцать...
        Он быстро называл и называл фамилии, имена, давал быстрые характеристики, как в отношении работы, так и чисто житейские: эксцентричен, капризен, взрывной, раздражительный и так далее, а я смотрел па экран, как они все входят по одному и парами, иногда мелкими группами, большой зал сразу стал тесным. Нет, в состоянии вместить и в десятки раз больше, но... обычных людей, а это... это вожаки. Могучие, матерые, у каждого свое стадо. Все стали вожаками благодаря собственной мощи, заставили других признать их власть, сейчас же входят с улыбками на крупных лицах, но у каждого внутри готовность к бою, к защите своего стада.
        И не только к защите, мелькнула мысль. Каждый из вас готов увести стадо другого. Это у всех лидеров в крови, это понятно, тут бы мне самому не сплоховать, я же лидер... э-э... несколько другого плана.
        Эти вожаки, министры, даже внешне отличаются от людей, которых встречаешь на улице, в городском транспорте, в супермаркетах. Там все какие-то мелкие, даже строительные рабочие, которым по должности положено играть мускулами, худосочные дохлики в сравнении с Медведевым, Безруковым, его замом, или Удовиченко, вице-премьером. Если выставить сто министров против ста рабочих, строящих метро, то министры задавят их, как немощных котят. То же самое и с депутатами Госдумы: быки, как на подбор, а если и увидишь где заморыша или даже женщину, то, понятно, чтоб не обвинили в расизме...
        В сторону телекамеры повернулся Леонтьев, министр финансов, я перехватил его внимательный взгляд, невольно отшатнулся. Леонтьев похож на капитана бейсбольной команды: крепкий, накачанный, с прекрасным загаром и белозубой улыбкой по триста баксов за зуб, рукопожатие энергичное, крепкое, полгода назад я бы сразу поставил на нем жирный крест: чересчур следит за собой, картинный политик, у любого, увы, всего двадцать четыре часа в сутках: сколько потрачено на бег трусцой и тренажерные залы - столько украдено от всего остального. Политике же, как и любви или искусству, надо отдаваться полностью... лишь недавно узнал, что загорает под лампой, а распускает слухи, что лето проводит на модных курортах, примерный семьянин, что значит - на жену внимания не обращает, но поддерживает слухи, что все по бабам, все по бабам, такие нам почему-то интереснее и симпатичнее, с утра до поздней ночи в министерстве, даже выходные и праздники, но, по слухам, что распустил о себе сам же, живет на две, даже на три семьи.
        - Пора, господин президент, - произнес Волуев. - Но не лучше ли...
        Мы вышли через заднюю дверь, там недвижимо сидит скромный мужчина с черным чемоданчиком на коленях, по другую застыл работник охраны, настолько широкий, словно три боекомплекта надел один на другой.
        Я остановился перед дверью.
        - Кстати, там, в моем кабинете... Нет, в комнатке отдыха, что за кабинетом, сидят четверо из моей старой команды. Пригласите их со мной.
        Волуев вскинул брови:
        - В качестве... кого?
        - В качестве моих людей, - отрезал я, слегка подпустив в голос железа.
        Он чуть повел головой, один из незаметных служащих тут же сорвался с места. Вертинский, Атасов и Седых появились буквально через минуту, сильно встревоженные. Седых сказал издали:
        - Тимошенко ушел знакомиться с архивами... Но его, догадываюсь, приведут, приведут. Что-то случилось?
        - Будете командой поддержки, - ответил я.
        - В смысле? - переспросил, не поняв, Седых.
        - Что, не видел, как орут болельщики на стадионе? А девочки в красных юбочках пританцовывают?
        - А-а-а, - сказал Седых, - это мы с удовольствием. Еще и споем, если надо.
        Атасов перекрестился:
        - А я уж решил, что нас в расход.
        Мы прошлись по недлинной дуге, заходя с парадного входа, передо мной распахнули дверь, я вошел, сдерживая дрожь и улыбку на лице. Министры обернулись в мою сторону, я величественно и вместе с тем дружески повел дланью в сторону огромного стола:
        - Прошу занять места. ГЛАВА 4
        На столе нет кувертных карт, пусть садятся по-старому, ничего не хочу менять в таких мелочах. Сам без торопливости, хотя привык двигаться быстро, подошел к креслу во главе стола и опустился на сиденье. Все нужно проделывать неспешно, это не только придает величавость, но, главное, дает возможность успевать обдумывать быстро меняющуюся ситуацию, придумывать контрловушки.
        Вертинский, Атасов и Седых скромненько заняли места у окна как можно дальше от стола. Там, по-видимому, садятся какие-то мелкие служащие из эскорта.
        А эти министерские слоны и медведи рассаживаются, как и я, тоже без торопливости, прощупывая взглядами меня, слишком уж молодого, себя ощущают одной дружной и сплоченной стаей. И потому, что уже определились с иерархией, и потому, что появился новый зверь в стае, который претендует на то, чтобы быть вожаком. Но одно дело победить на выборах, другое - завоевать авторитет здесь, среди себе подобных.
        Я не подобен вам, произнесло во мне отчетливо, и я сказал неожиданно легко:
        - Дорогие друзья! Знаю, большинство из вас поддерживало моего соперника на выборах. Думаю, лишь из неверия в победу партии имортистов, а не потому, что вам не нравятся наши цели. Так что считаю вас союзниками, сторонниками, единомышленниками. И, ориентируясь на это, ожидаю плодотворной работы. До сего дня правительство было озабочено, как удержаться у власти и успеть нахапать побольше, а все население, даже высший слой, жили по принципу: после нас хоть потоп, мир летит в пропасть, остановить никак, гуляй же, Вася, пока можно, люби, покуда любится, хватай, пока хватается...
        Они слушали внимательно, но я видел на их лицах ожидание ответа на самый главный вопрос: разгонят или нет? Или даже: будут сажать, даже расстреливать тех, кто нахапал, пользуясь служебным положением? Про имортистов ходят самые страшные слухи, а виселица на Красной площади показала, что самые страшные слухи - еще не самые страшные...
        - Расстреливать не будем, - сказал я, - будем вешать хапальщиков и взяточников. Но что нахапано до сегодняшнего дня, увы, то нахапано. За это отвечает мой предшественник. Но с сегодняшнего дня - виселица без замены штрафом или укоризненным покачиванием головы. Плюс - полная конфискация всего имущества. При нынешней системе отслеживания платежей не помогут и все племянники, на которых счета и виллы. Все окажутся на улице с протянутой рукой. Запомнили? Собственно, это основное, что я хотел сказать. Во всех помещениях будут установлены видеокамеры, что зафиксируют все-все. Предупреждаю, наблюдение будет вестись и дома, и на улице. Увы, приходит новый мир, когда все тайное становится публичным. Если кто желает покинуть службу, не соглашаясь с подобными условиями работы, никто не осудит. Хотя вы понимаете, тотальное наблюдение входит в быт вне зависимости от общественного строя...
        Говорил и видел в глазах у кого восторг, таких двое-трое, и то много, явно примешано что-то помимо имортизма, у остальных же либо тщательно упрятанный страх, либо откровенное неверие, что удержимся больше недели. А то и уже завтра придут на службу, а им скажут со смехом, что никаких имортистов или ваххабитов нет и не было, мало ли что снилось, можно снова разворовывать казну, брать взятки, наслаждаться полной властью над беспомощностью существ, заполняющих страну...
        - Чтобы была ясность, - добавил я, - скажу, что кару за нахапанность решили установить с сегодняшнего дня вовсе не из милосердия. Просто нужна четкая дата. Если отодвигать ее в прошлое, то неясностей слишком много.
        - Совершенно верно, господин президент! - угодливо поддакнул Шмаль, министр труда, понимая, что даже самая грубая лесть все равно нравится даже женщинам, а мужчины настолько грубые твари, что одну лишь грубую и улавливают. - Имортизм под вашим руководством и даст нам всю необходимую ясность. Глаза, так сказать, откроет.
        - Мы вошли в двадцать первый век, - сказал я, стараясь никак не реагировать, ибо за моим лицом следят, если решат, что мне лесть понравилась, такое начнется, - век высоких технологий и бурной ломки социальных отношений. Но структура власти до смешного копирует старые отжившие системы. При имортизме, естественно, все меняется... Нет-нет, все остаетесь на своих местах и продолжаете работу. Но отныне учреждается Высший Совет Имортов. Это власть, так сказать, над властью. Высший Совет - прежде всего духовные лидеры. Они всего лишь намечают направления, куда. должно двигаться общество, намечают цели. Вы же - руководители отраслей: военной, сельскохозяйственной, научной, преподавательской и всего-всего, что делается, изобретается, выкапывается из земли или зарывается в нее же.
        Кроме того, - сказал я почти с некоторым злорадством, - предусмотрено создание Высшего Совета... не из имортистов. Если хотите - Совета Мудрецов. Как вы понимаете, в него ну никак не войдут столь любимые народом клоуны и ведущие телешоу. Сочувствую населению, однако в Совет приглашены крупнейшие ученые. У этого Совета лишь функции советника президента, однако члены этого Совета в немалой степени будут определять облик нашей страны. Да, да, придется жить по уму. А для потехи, как уже сказано, - час. Час, а не все время.
        В помещение вошли техники, начали устанавливать скрытые видеокамеры. Я смолчал, что еще более скрытые, что пишут непрерывно день и ночь, установили три дня тому, и кое-что интересного уже насобирали. Как и то, что некоторые чиновники приходили тайком и что-то добавляли в бумаги, что-то изымали.
        Волуев скромно примостился спиной к окну за отдельным столом. Там, по идее, должен сидеть секретарь во время подобных заседаний, дабы всегда под рукой с нужной справкой, ссылкой, данными, но Волуев настолько завалил его своими бумагами, папками, заставил телефоном с массой дополнительных функций и всякими канцштуками, что хрен его оттуда кто выгонит. За спиной синие шторы, красиво гармонизующие с коричневой мебелью, тонкие и элегантные, а плотные коричневые раздвинуты, так что от окон проникает некоторый свет.
        В особых случаях, как я слышал, могут повесить еще и красные шторы, но что за случаи, я не удосужился спросить.
        Справа от меня Медведев, он премьер-министр, это его место, пока я не решил, есть ли необходимость перетасовать министерскую колоду.
        - Кто-то, - продолжал я, - напуганный приятным новшеством, предпочтет уйти в частный бизнес, это его право. Но и там, предупреждаю, будет контроль. Наступает век, повторяю, когда видеокамеры будут везде.
        Ничто не дрогнуло в их лицах, это для простолюдинов приход тотального наблюдения - новость, а эти такие новинки прогресса отслеживают заранее, готовы, уже вырабатывают систему знаков, ее видеонаблюдение не заметит или хотя бы не сможет использовать в качестве обвинения. А пока, чтобы затормозить, купленные ими журналисты везде кричат о нарушении священных прав простого человека, о недопустимости вторжения в частную жизнь и о том, что лучше не заметить одного террориста, тайком изготовляющего в центре Москвы атомную бомбу, чем подсмотреть частную жизнь десяти ни в чем не повинных граждан.
        В груди сдавило, а затем что-то озлилось внутри меня, ожесточилось, я проговорил с неожиданной для себя твердостью:
        - При демократических режимах в. подобных случаях принято правительству в полном составе уходить в отставку. Мол, хороших специалистов президент снова призовет обратно. Но в России и демократия особая: никто в отставку не подаст, а попытайся вас отстранить - по гаагским трибуналам затаскаете... Но чтобы не было двусмысленностей, объявляю, что все вы с этого момента свободны от своих обязанностей. Это поможет вам свободнее высказывать свои взгляды. И вообще - резать правду-матку мне в глаза, какой я замечательный и какой чудный режим пришел к власти.
        Настоящие царедворцы, никто не дрогнул лицом, только глаза у некоторых беспокойно задвигались, да Медведев сжал громадные кулаки. Остальные молчат, как пленные партизаны. И хотя программу имортистов знают, но хотят сперва вызнать, насколько серьезно победители будут следовать предвыборной чепухе.
        Телеоператоры прошлись по кругу, снимая начало заседания, Волуев сделал им знак удалиться. Они сделали вид, что не заметили, телекамеры нацелены на государственных мужей, лица у всех строгие и значительные. Волуев шикнул, погрозил пальцем, операторы поспешно убежали, приседая под тяжестью телекамер и причиндалов.
        - В общем, - продолжил я, как только захлопнулась дверь, - я всех вас знаю, как знает любой гражданин России. Практически все вы - хорошие работники, но я не знаю, как вы работали при другом режиме. А сейчас давайте знакомиться заново.
        Они поднимались по одному, представлялись, и каждый, я видел это с раздражением и злостью, старается произвести как можно более благоприятное впечатление на меня и окружающих, излучает доброжелательность, уживчивость, готовность прислушаться к мнению собеседника и тут же в корне изменить свою точку зрения...
        Я слушал внимательно, как слушают и Вертинский, Седых, Атасов. Дождавшись конца представления последнего, министра финансов Леонтьева, я кивнул в сторону имортистов:
        - Господа Вертинский, Седых, Атасов. Вы будете удивлены, но они не рвутся к постам, кресел занимать не желают... Правда, они привели меня к этому креслу, потому право на часть пирога имеют, верно?.. Пока что они будут присутствовать на заседаниях в качестве советников и наблюдателей. Возможно, кому-то из вас придется уйти, тогда заменю кем-то из них... Если, конечно, уговорю. А теперь давайте поговорим о ситуации в стране.
        Шмаль сказал живо:
        - Скажу за всех, что при имортизме работали бы куда больше! Аднозначно.
        Справа и слева поморщились, мол, какой грубый, самого президента перебивает, но лица выражали полное согласие. Да, конечно, еще бы, и больше, и лучше, и вообще слава имортизму.
        Я кивнул:
        - Надеюсь. Ведь вы и в эту эпоху, когда можно расслабляться и получать удовольствие от жратвы, пьянки и траханья окрестных баб, предпочитаете получать удовольствие от карьеры, лоббирования чьих-то интересов, подсиживания коллег... не стесняйтесь, это тоже лучше, чем смотреть телешоу и дрючить жену соседа. А заодно и в работе что-то да делаете, ведь валовой прирост в два процента большей частью обязан вам, продажа нефти в последние два года только падала... Так что я не стану пока... пока!.. проводить чистку. Всех вас возвращаю на свои места, покажите себя, как умеете и что умеете. Основные трудности у нового правительства возникнут с рядом структурных изменений. Должен сказать, очень серьезных...
        - Знаем-знаем, - заверил почти весело Шмаль. - Фабрики по производству помады снести на фиг, построить Музей изячных искусств!
        - Ничего сносить пока не будем, - заверил я, - но свой завод по производству компьютеров нам нужнее, чем десять упомянутых вами фабрик. И если возникнет проблема выбора...
        - Понятно-понятно!
        Медведев сказал тяжелым раскатистым голосом крупного государственного деятеля:
        - Господин президент, мы, в общем-то, знакомы с вашей программой.
        Я уточнил:
        - С программой моей партии.
        - Да-да, простите. С программой вашей партии. Впечатляет, да... настолько, что мы даже кое-что позаимствовали для своего кандидата. Увы, не успели, додумались только за неделю до выборов. Уж больно мы, русские, медленно запрягаем. Но теперь самый важный вопрос...
        Он подобрался, как тяжелый грузный бык перед решающим ударом. Я тоже сосредоточился, как матадор, готовый как отпрыгнуть в любую сторону, так и метнуться вперед, чтобы острием шпаги точно в уязвимый пятачок за большими мясистыми ушами.
        - Давайте ваш вопрос.
        - Насколько точно вы, господин президент, собираетесь следовать заявленной программе?
        Все молчали и смотрели настороженно, как звери из темных нор на яркий слепящий свет.
        - Вопрос, - ответил я, - действительно важен. Я рад, что задан раньше других прощупывающих вопросов. Не будем размениваться на мелочи, не станем принюхиваться, хитрить, искать какие-то ходы. Этот вопрос мне уже задавали и... будут еще задавать. Пока не увидят, да-да, пока не увидят. Сейчас же со всей ответственностью заявляю, что собираемся осуществить программу имортизма до последней буквы, до последнего знака препинания!
        Никто не сдвинулся с места, настоящие царедворцы. Морды каменные, тяжелые веки чуть приспущены, пряча взгляды, под глазами многоярусные мешки, что придает вид глубоких мыслителей. Наконец Медведев подвигался в кресле, словно раздвигал стенки своим динозаврим панцирем, пророкотал:
        - Но вы представляете... последствия?
        -Не совсем, - признался я. - Да и никто не представляет. Мы только видим, как и вы, что страна серьезно больна. Уже в коме! Да что там страна, весь мир в таком... гаком, что даже не знаю! И никто не знает, но видят все: если так будет продолжаться, роду человеческому придет пушистый полярный зверь. У нас хватило духу это сказать первыми. И взяться вытаскивать человечество из ямы.
        Медведев чуть наклонил голову.
        - Все человечество... Если у вас такая религия, то почему УЫ полезли еще и в политику?
        - Потому, - отрубил я, - что имортизм - это все. Это и вера, и религия, и наука, и предписание чистить зубы утром и на ночь. Мы начали отсюда, с России. Вы, наверное, уже знаете, что ячейки имортизма возникли во множестве стран?
        Медведев покосился на коллег, все молчат, как воды в рот набрали, на него смотрят, как на прежнего лидера, он им и был последние пять лет, сдвинул могучими плечами, сейчас покрытыми толстым слоем ухоженного мяса.
        - Коммунистические партии у них тоже... даже раньше, чем у нас, в России. Однако же строить коммунизм подкинули нам, чтобы мы надорвались... Не повторится ли с имортизмом?
        - Это смотря как будем работать, - ответил я. - Давайте прямо сейчас, без раскачки, наметим хотя бы вчерне, что нужно, чтобы вывести страну из ее позора. Вытаскивайте блокноты, ноутбуки, у кого что, начнем работать.
        Послышался шум, все задвигались, начали доставать из портфелей, чемоданчиков, сумок - сверхтонкие компьютеры, пальмтопы, даже наладонники, укладывали перед собой, мощные ноутбуки, установленные у каждого на столе, дают с полметра свободного пространства, хватит.
        Леонтьев, который управился раньше всех, наклонился через стол и спросил нерешительно:
        - Господин президент... можно мне осмелиться задать один вопрос?
        - Наверное, можно, - ответил я, - а там решайте сами.
        - Господин президент... насколько я понял, ваша вера... ревнива? То есть надо ли нам поголовно переходить в имортизм, чтобы сохранить не только наши должности, но и головы, имущество, коз на даче, счета в швейцарских банках... Я вот, к примеру, вовсе атеист недобитый...
        Все снова затихли, я ощутил себя на перекрестье, острых и даже, сказал бы, пронизывающих взглядов.
        - Этого не требуется, - ответил я. - Быть имортистом или нет - вопрос сугубо личный. Для страны важнее, чтобы вы работали с наибольшей отдачей. И пользой. Главное - с пользой! А насчет атеизма... Мудрый Овидий, хоть вроде бы безголовый поэт, предложил в свое время: если боги для нас выгодны, то будем в них верить! Очень практичное замечание, невероятно мудрое для поэта. Мы - рационалисты, для нас не так важно: есть Бог или нет, давайте, в самом деле, поступим, как практичные люди: выгодно ли нам? То есть что лучше для человека: признать Бога существующим или же решить, что его нет?
        - Ну-ну, - сказал Леонтьев осторожно, - так как должны поступить практичные люди?
        - Будем же верить, - сказал я, - если не можем уразуметь, это заявил Августин, один из отцов церкви. Мы пока что не можем уразуметь ни Вселенную, ни того, кто ее создал или что ее создало, так что самое рациональное - верить. У нас нет доводов ни в сотворенность мира Богом, ни в самосотворенность Вселенной, так что в любом случае приходится во что-то верить. Но вера в Цель для сильного ума - это стержень, на который нанизываются все поступки, не говоря уже о ценностях. Ученый должен верить, во имя чего исследует мир. Человек должен знать, во имя чего живет. Сейчас атеисты справедливо и с некоторым пренебрежением указывают, что вера - это костыль для слабых и простых людей... это верно тоже, кстати о птичках, это большой плюс вере, а вовсе не минус, вы не согласны?.. Но вера также и незыблемая интеллектуальная позиция абсолютного большинства лучших умов человечества. Правда, все они толковали веру в Творца каждый по-своему, но факт остается фактом: все они не зря брали Его в помощники! Те ученые, у кого такой помощник был или есть, работали и жили лучше, чем те, у кого его не было.
        Слушали в молчании, только Медведев кивнул, сказал глубокомысленно:
        - Ну... это да.
        Вертинский задвигался, привлекая внимания, добавил живо:
        - Вера вопрошает, разум обнаруживает, сказал тот же святой Августин, прозорливо поставив веру впереди, но и мощь разума не унизив. Ведь именно разум обнаруживает, ставит все на место, как тяжелые камни в несокрушимую стену знаний. А как вам слова Мухаммада, что для Аллаха чернила ученого и кровь праведника одинаково ценны?
        В кабинете ощутилось некоторое оживление, Медведев покрутил большим мясистым носом, тяжелые, как у Вия, веки приподнялись, блеснули острые лазерные точки.
        - Сейчас бы его ваххабиты на костер за крамолу!
        Я развел руками:
        - Не будем за ваххабитов, скажем за себя: Бог от нас, имортистов, ничего не требует, ни к чему не обязывает. У нас полная свобода воли. И полная свобода выбора. В том числе в главном: идти к Нему, то есть поставив выше понятных запросов плоти запросы интеллекта, что и есть, собственно, мы, или же ублажать ту оболочку, в которой живем?
        Медведев, медленно оживая, похлопал ладонью по вздувшемуся животу, слышно, как бурчит, переваривая, как бродят газы, требуя выхода. Шмаль повел носом, а затем очами, поискал форточку. Леонтьев указал глазами на кондишен, Крутенков, министр энергетики, осторожно выбрался из-за стола, его толстенькие розовые пальцы выудили из кармана очки, протер, прежде чем водрузить на переносицу, затем, всмотревшись в шкалу, сдвинул рычажок на максимальную вытяжку отработанного воздуха.
        Я кивнул на Крутенкова.
        - То обстоятельство, что теперь в моде атеизм и люди не верят в Бога, не значит, что они ни во что не верят. Наоборот, как раз теперь они верят любой ерунде, ибо свято место пусто не бывает. Вон Тихон Ульянович верит даже в демократию, вы можете себе такое представить?
        Крутенков смутился, покраснел, развел руками, лицо беспомощное, пытается объяснить, что его не так поняли, что в недавнем интервью на телевидении под демократией имел в виду не обязательно свальный грех и потакание плоти, но и свободу выбора, однако Леонтьев и Медведев рядом с ним заржали так громко и насмешливо, что он наконец рассердился и, с грохотом поднявшись из-за стола, демонстративно перешел на другую сторону к тишайшему Чеботареву и флегматичному Желуденко. ГЛАВА 5
        Медведев, уже не по-медвежьи быстро сориентировавшись, докладывал о состоянии в нефтяной отрасти, в машиностроении, о финансовых потерях из-за нехватки энергии в Приморье, тут же осторожно предлагал варианты решения. Я слушал, присматривался к нему с интересом, непростой хозяйственник, очень непростой. Все годы работал, как и должен работать премьер-министр при сугубо демократическом правительстве, но, получается, то ли сам втайне разрабатывал варианты для силовых решений, то ли они настолько очевидны, что не надо даже особо напрягаться, чтобы сразу рассказать, что и как надо делать... Нет, слишком детально продумано. Непрост этот премьер, непрост.
        Он перехватил мой оценивающий взгляд, насторожился:
        - Что-то не так?
        - Все так, - успокоил я. - У вас прекрасный план вывода страны из кризиса.
        Он хмыкнул:
        - Не поверите, но вон у Леонида Израилевича, это наш министр финансов, если еще не запомнили, есть варианты и покруче. Правда, только в своей сфере.
        - Я рад, - сказал я с чувством. - Я рад, что вы... чувствовали.
        - Мы же политики, - фыркнул Медведев. - А политики - это такие птицы, что приближение большой бури чуют задолго.
        Шмаль все вертелся, его никто не замечает, сказал очень живо:
        - Может быть, введем в состав правительства хоть одну женщину?
        Медведев удивился:
        - На фига?
        Но остальные посмотрели на меня вопросительно.
        Я скривился:
        - Тогда уже и одного негра. То есть татарина. Для политкорректности. Дорогой Панас Типунович, вы такой, оказывается, общечеловек?
        Шмаль засмущался, забормотал:
        - Да нет, не совсем...
        - Он в пятнах, - сообщил Леонтьев. - Как лабрадор!
        - Это далматинцы в пятнах, - поправил тихонько скромно сидящий с другой руки толстенький человек, я уже успел забыть его имя и должность, - а лабрадоры просто в грязи любят валяться...
        Шмаль сказал торопливо:
        - Я что, я хотел только, чтобы меньше собак вешали!..
        - На одну собаку из ста будет меньше, - согласился я. - Но стоит ли возиться, снимая одних, в то время как будут вешать других? Начнем даже в этом отличаться от остальных правительств, что как спицы в колесе: одинаковые и мелькают так, что в глазах одна серость... Нет уж, умерла так умерла. Без оглядок на старый мир.
        На обед дружной толпой двинулись в кремлевскую столовую. Стыдно сказать, я в ней оказался впервые. Хотя чего стыдиться, я появлялся здесь ненадолго, когда принимал дела у предшественника, старался побыстрее исчезнуть из все еще вражеского, хоть и разгромленного, лагеря.
        Сейчас я шел уже по своему лагерю, здесь все принесли мне вассальную присягу, от охраны до самой мелкой челяди. В столовой Медведев и остальные барски шутили с официантками, поварами, те отвечают тоже раскованно, весело, но на меня посматривают опасливо, все-таки президент, хуже того - какой-то непонятный имортист, язык сломаешь, пока выговоришь, непонятно, чего ждать, но в душ надо па всякий случай сбегать и презервативами запастись...
        Мои соратники по имортизму втихую смылись, оставив меня с членами кабинета. Со мной за стол, осмелев, испросили разрешения присесть Медведев, Леонтьев и Шторх, худой, подтянутый министр нефтеперерабатывающей промышленности. Зачем-то пригласили и стесняющегося Крутенкова. Тот сел на самый краешек и тихохонько ел, не поднимая глаз от тарелки. Некоторое время ели молча, присматриваясь друг к другу. Потом Медведев осмелел и посоветовал Леонтьеву не нажираться, тот ехидно заметил, что закуска без водки называется едой, посоветовал самый простой и дешевый способ обеспечить себе вкусный ужин - отказаться от обеда.
        Шторх улыбнулся и сказал, что вся жизнь - борьба! До обеда - с голодом, после обеда - со сном. Я раздвинул слегка губы, демонстрируя, что быть имортистом - вовсе не значит не понимать шуток, тем более таких... компактных, в смысле, плоских, чтобы укладывалось в голове побольше.
        Некоторое время ели молча, а когда насытились и перешли к десерту, Медведев вовсе оживился, начал комментировать работу столовой, отпустил пару тяжелых, как он сам, шуток насчет внешности официанток, зато Леонтьев все серьезнел, словно сосредоточенно пожирал не сладкое, а карлсбадскую соль, поинтересовался негромко:
        - Господин президент, а вы в самом деле полагаете, что в пашем учении так уж необходим Бог?
        - Да, - ответил я вежливо. Но вежливый ответ не бывает из одного слова, я добавил: - Да, уверен.
        - А не опасаетесь, что обязательность Бога... если можно так сказать, да-да, именно обязательное наличие Бога, может оттолкнуть... более молодое поколение?
        - Не только молодых, - ответил я с неохотой. - Оттолкнет многих. Мы, простые люди, - гордые, независимые. Самолюбивые... мы сами по себе - боги! И других не признаем. Что, собственно, естественный этап развития...
        Крутенков впервые поднял глаза и посмотрел на меня, тут же застеснялся и снова уронил взгляд с такой поспешностью, что в роскошном сырнике образовалась вмятина. А Леонтьев воскликнул:
        - Этап? Вы полагаете - этап? Но большинство всю жизнь остаются на этом, как вы говорите, этапе!
        - Тоже естественно, - ответил я, стараясь, чтобы голос звучал весело. - Не все становятся генералами, верно? Не все - министрами.
        Леонтьев, все больше загораясь, спросил живо:
        - Но где? Где Бог?.. Покажите мне его! Покажите, я тут же уверую! Покажите хотя бы следы его деятельности... нет-нет, не указывайте на этот мир, на солнце и звезды, покажите показания приборов, которые зафиксировали бы хотя в каком-нибудь нейтринном или нейтронном излучении... я поверю ученым-атомникам, поверю астрономам...
        Я сказал очень мягко:
        - Глупо и жестоко отрицать за человеком право верить в то, чего он не может доказать. Тот, кто по природе ищет утешения и любви, которая поддерживала бы его и подбадривала, тот не требует доказательств и не нуждается в них. Вообще-то, Леонид Израилевич, вы лучше избегайте тех, кто старается подорвать вашу веру. Эта черта свойственна мелким людям. Великий человек всегда верит.
        - Ну да!..
        - Вам привести фамилии?
        - Не надо. Я тоже приведу фамилии великих, которые не верили. А потом мы сцепимся, доказывая друг другу, кто из них великее! Я просто хочу сказать, что любая вера... мягко говоря, устарела. Нужно ее оставить неграмотным крестьянкам. Даже не колхозникам, а крестьянкам.
        Из-за соседних столов прислушивались, старались не звякать вилками, чтобы не пропустить ни слова. Я заговорил медленнее, чуть громче:
        - Тот факт, что люди больше не верят в Бога, не означает, что ни во что не верят. Наоборот, верят всему, раскройте газеты, где последние страницы пестрят объявлениями великих магов, колдунов, ясновидящих, шаманов, гороскопами... Свято место пусто не бывает: убрали Бога - пустота заполнилась таким хламом, что просто стыдно за вроде бы интеллигентных людей, что называют друг друга козлами и обезьянами, это вроде бы восточный календарь, а в другое время - скорпионами и овцами... Из греческой мифологии, да? Что, скажете, не верят? Это так, для красоты?.. И бабки-гадалки по Центральному телевидению? Кашпировский, какой-то астролог со жгучим взором, так действующим на старых бабок?
        - И что же... - спросил Медведев упрямо. - Без веры в Бога нельзя жить даже в наш век Интернета? Я все-таки воспитан на старых добрых традициях бритвы Оккама... Кстати, кто такой этот Оккам?
        - Монах, - ответил Шторх живо. Взглянул на меня быстро и добавил: - Имортист... наверное.
        Я прямо взглянул Медведеву в глаза. Мимо нас проходила официантка, тоже замедлила шаг, прислушиваясь, а Шмаль и еще трое министров за соседним столом, перестали даже звякать вилками.
        - Знаете, Игнат Давидович... я не ошибся с отчеством? Если не так, поправьте... один из отцов церкви, Августин, сказал, что вера состоит в том, что мы верим Тому, чего не видим, а наградой за веру является возможность увидеть то, во что верим. Не слишком сложно?
        Он кивнул:
        - Да уж как-то усвою. Хотя и странно, что даже в те древние времена бывали умные люди. Без Интернета, а какие выводы делали!.. К сожалению, меня приводит в ужас и смущение то безнадежное одиночество, на которое обрекает меня современное мировоззрение атеиста, но, с другой стороны, не могу не сказать, что в облике атеиста я чувствую себя крутым и независимым, а вот верующим... гм... Ну-ну, скажите, господин президент, что-нить умное, вроде того, что атеизм - это тонкий слой льда, по которому один человек может пройти, а целый народ ухнет в бездну...
        Я покачал головой:
        - Зачем? Умное в этом случае бесполезно. Атеизм - это молодость. Это горячая кровь. Это юношеское непризнание авторитетов. Это вполне понятное бунтарство, через которое мы все проходили.
        Он неторопливо прихлебывал густое шестипроцентное молоко, белая кромка оставалась на толстых мясистых губах. Лицо как гранитная глыба, крупное и массивное, исполненное силы, в глубоко сидящих глазах мелькнула искорка удовлетворения: у него-де все еще горячая кровь, юношеское бунтарство и все такое приятное для стареющего самца под шестьдесят лет.
        - И вы? - спросил он после паузы.
        - И я, - ответил я просто.
        - А теперь? - спросил он с интересом. - Вы нам показались таким... деловым!
        - Я и сейчас деловой. Даже больше, чем раньше. Истинная вера человека направлена не на то, чтобы дать ему покой, так только дураки думают, а чтобы дать ему силы на труд! Человек должен быть или верующим, или ищущим веры, иначе он пустой человек. Вера - это согласие воли с совестью. Сущность всякой веры состоит в том, что она придает жизни такой смысл, который не уничтожается смертью. Я не могу спорить с теми, кто все еще не верит... Я говорю «все еще», потому что неверие - это изначальное состояние в наше интернетное время, а уверование - это следующий шаг. Это переход от детского бунтарства к зрелости.
        Шмаль с готовностью хихикнул, кивнул Леонтьеву и Крутенкову на Медведева, приглашая полюбоваться на бунтующую дитятю в шестьдесят лет от роду. Медведев сдвинул плечами, собрался было что-то сказать, но передумал, как раз принесли десерт, он крякнул и взял в руки широкий нож. Если нам лишь по кусочку торта, то ему целиком, однако Медведев, к моему разочарованию, не стал жрякать целиком, а красиво и умело нарезал узкими ломтиками. Шторх сказал завистливо:
        - Вот же зверь, жрет такое - и не толстеет!
        - Может быть, - предположил Леонтьев, - у него глисты?
        - Господа, - сказал я укоризненно. - Не за столом же! Пора выдавливать из себя демократа...
        - Да, - сказал Леонтьев, - демократией при имортизме и не пахнет. Хотя мне эта религия... или это не религия?.. словом, эта хрень нравится. Если Богу от меня ничего не надо, то почему бы Ему не присутствовать... в той политической партии, к которой я принадлежу? А я принадлежу, ессно, к победившей, я же политик... Но если серьезно, мне в самом деле нравится имортизм. За то, что отвергает эту лабуду насчет всеобщих и равноправных выборов. Толпа не имеет права выбирать вожака. Вожаками сами становятся самые сильные, самые умные, самые изобретательные. А что выберет толпа, понятно... Но все-таки, господин президент, у вас есть готовый ответ для тех, кто утверждает, что им для самосовершенствования никакого Бога не нужно? Что их это унижает? Не было бы Бога, они бы сразу в имортизм с дорогой душой... и так далее!
        Я ответил невесело:
        - Да просто ничего не отвечу. Со всеми надо говорить на понятном им языке. А они... еще не понимают. Это мальчишки, хорошие самоуверенные мальчишки. Даже если им по сорок лет. Их гордость, видите ли, задета! Пусть идут к цели сами, разве мы против? Да только не дойдут, вот в чем беда. Те, которые идут с Богом в своих рядах, пройдут дальше. Повторюсь, недаром у всех народов есть поговорки, что у тех, кто берет Бога в помощники, любая работа идет лучше и быстрее. Что и понятно: идти в трудный путь одному или отрядом? Вон даже анонимные алкоголики стараются держаться вместе. У них и устав свой есть...
        На край стола опустился поднос, ловкие женские руки быстро переставили две чашки с кофе, одну с чаем и один фужер с ядовито-оранжевым соком. Шторх объяснил с виноватой улыбкой:
        - Я, наверное, уже имортист... Вот здоровье берегу.
        - Поневоле, - сказал Леонтьев ядовито.
        - Поневоле, - согласился Шторх.
        Я посмотрел вопросительно, Медведев объяснил:
        - Доигрался. Ему пузырь удалили!.. Раньше надо было пить, а сейчас зачем?
        - Какой пузырь? - спросил я. - Плавательный?
        - Ну да, он же нефтяник.
        Шторх сказал с неудовольствием:
        - Все вы, господин президент, какие-то примеры странные приводите! Мы не анонимные, так сказать. Просто я их, этих отказников от Бога, хоть и смутно, понимаю.
        - А что, - удивился я, - их понять трудно? Им всем кажется, что присутствие Бога как-то стеснит. Но в чем? Как?.. Если у них полнейшая свобода воли и полнейшая ответственность за свои поступки, то... как?
        Шторх смолчал, Леонтьев спросил задумчиво:
        - Может быть, просто обидно, что выше их самих кто-то есть? Или что-то?.. Задета человеческая гордость?
        Я взглянул на часы, обед заканчивается, не стоит распускать команду, задерживаясь больше положенного, поднялся.
        - Выше человека, дорогой Леонид Израилевич, можно поставить очень многое. Например, любовь. А рыцари еще выше любви ставили честь, верность. Так что Бог... впрочем, вы правы, Бог в этом случае, в самом деле, связывает, обязывает. Но тогда им, с требованием полной свободы от Бога, прямой дорогой в демократы! И даже дальше, дальше...
        Я положил салфетку, за спиной грюкали стулья, стучали опустевшие тарелки. Министры сбивались в группки, переговаривались, я шел обратно в одиночестве, но сердце радостно стукнуло и доложило, что некие мостики проложены, меня начинают понимать и, что главное, принимать.
        По дороге из столовой услышал, как Леонтьев сказал Медведеву вполголоса:
        - Вижу, что снова для России важен размах, а не результат.
        Тот бросил в мою сторону опасливый взгляд, заговорил тише, но его рокочущий бас все равно перекрывал даже разговоры идущих толпой министров за нашими спинами:
        - Не скажите... Размах - да, без этого у нас никак, широка русская душа, но и результат... гм... не на последнем месте. Вы забыли, что Коммунистическая партия Советского Союза - это не тот некий монстр, что возник только в темной и дикой России! У вас, в Штатах, Коммунистическая партия Америки была очень сильна, а если взять Европу, то там коммунистические партии были самыми сильными отрядами оппозиции, так ведь? В Азии коммунисты вообще в ряде отдельных, если можно так выразиться, стран взяли власть. И в Африке коммунисты, и в Индии, и... да везде-везде! Так что не надо, что результаты у нас хреновые. А теперь имортизмом тряхнем... уже тряхнули этот дряхлый мир.
        Я сделал зарубку, что Леонтьев, оказывается, жил в Штатах так плотно, что Медведев к нему как к американцу даже сейчас. А вторую зарубку, что Медведев уже инстинктивно на стороне имортизма...
        Неспешно, как водится после сытного обеда, рассаживались за столом, грюкали стульями, а тут отворилась дверь, и с блаженными улыбками праведников - сейчас бы сказали: идиотов - вошли в наш деловой жестокий мир политиков и чиновников Тимошенко и Седых. Оба выглядели как перипатетики среди отдыхающих после кровавой битвы гуннов.
        Тимошенко всплескивал белыми пухлыми ручками, ахал, Седых что-то увлеченно доказывал, волновался, забегал вперед и суетливо заглядывал в лицо. С ходу направились ко мне, я увидел, как поморщился Медведев, а Леонтьев с неловкостью за меня отвел взгляд в сторону.
        Я ощутил некоторую досаду, мои соратники забывают, что я уже не только создатель имортизма, а президент, у которого, помимо изысканного теоретизирования, существуют и жесткие обязанности. А теперь эти обязанности на первом плане.
        - Бравлин, - сказал Седых счастливо, я увидел, как снова поморщился Медведев, впрочем, с некоторой ревностью, для них я пока что «господин президент», не скоро некоторых допущу до по батюшке, а вот так, по имени, пока только со старыми соратниками. - Бравлин, тут наш дорогой друг еще один аспект имортизма отыскал...
        Он пихнул Тимошенко в бок, тот поморщился, сказал нерешительно, явно с неохотой, как говорят о неприятном, но о таком, что сказать надо:
        - Имортизм решит и еще одну проблему... Она еще за горизонтом, но мы первыми увидим ее грозный восход из-за края земли. Сейчас наступление на проблему бессмертия уже началось, хотя наступающие еще даже себе не признаются, что замахиваются на такое... гм... Пока это еще только атаки на старость, продление активного образа жизни, долголетие, клонирование, опыты со стволовыми клетками... Техника грызет этот гранит с другой стороны, предлагает миниатюрные чипы, что сперва будут поддерживать жизнь человека, а потом и перестраивать по его воле, лечить, исправлять, предотвращать. Имортизм же даст базу.
        Седых уловил первым, спросил в упор:
        - Ты имеешь в виду, что при демократии эту проблему не решить прежде всего в этическом плане? Либо бессмертие всем, ведь у нас равенство, либо никому?
        - Да. Глупо и нелепо наделять бессмертием пьяного слесаря со склонностью к криминалу и антисоциальным действиям. А такие люди, прекрасно понимаем, будут всегда. Такова биология. Бессмертие станет привилегией только имортистов. Мне совсем не нужен среди бессмертных пьяный и матерящийся уголовник.
        Я сказал с неудовольствием:
        - Богдан Северьянович, Денис Гаврилович! Да сядьте же, пожалуйста... Не могу же я стоять перед вами, я ж президент, однако, но вроде бы из вежливости должен, а после такого обеда...
        Оба наперебой заизвинялись, отступили к своим прежним местам, оказавшись за спиной Леонтьева. Тот оглянулся на них, сказал, выворачивая шею:
        - Вроде бы и бесчеловечно обрекать его на... смерть, а это именно обрекать, если имортистам дать бессмертие, но, с другой стороны, кто мешал моим одноклассникам стать академиками? Так нет же, какие пьянки устраивали еще в школе! Каких девочек трахали прямо в коридорах! Даже учительницу, была у. нас одна прелестница, начиная с седьмого класса... Я придурком был для всех: после уроков оставался на лабораторные занятия! Был еще один такой, тоже не пил, не курил, учительшу не трахал - только качался в спортзале, а когда закрывали на ночь, бегал в потемках с гантелями... Теперь восьмикратный чемпион мира, рекордсмен, вся квартира в кубках и золотых медалях. Кстати, теперь и отыгрывается: пьет лучшие вина, трахает не простых учительниц, а элитных актрис...
        Удовиченко зевнул, сказал философски:
        - Не завидуйте, дорогой Леонид Израилевич, не завидуйте. Хотите, одну актрисочку пришлю? Молоденькая, свеженькая, изумительная фигурка с вот такими здесь и вот здесь... честно-честно!.. И готова на все, только бы протекция от того, кто в молодости грыз гранит или качался...
        Леонтьев отмахнулся.
        - Еще Наполеон сказал, что великие натуры избегают сладострастия, как мореплаватель рифов. Мне достаточно и того, что мы все это можем. Больше и лучше, чем тогда, когда были личинками. Хотя, впрочем, как-нибудь на выходные... В самом деле, говорите, вот такие сиськи?
        - Клянусь! - ответил Удовиченко. - Природа, как справедливо заметил господин Седых, - я правильно запомнил? - выпускает большое разнообразие двуногих. У некоторых просто изумительные параметры. Если жизнь лишить счастья, радости, удачи, то останется один лишь смысл. В смысле, имортизм. Но почему-то тогда вообще жить не хочется...
        - Земля - завшивленный Колобок, - отпарировал Тимошенко, - а самая грозная вша - демократ. Он, видите ли, счастье, радость и удачу видит только в клубах для гомосеков да в телеконкурсах. А то, что счастье и радость бывает не только при чесании гениталий, ему даже ни в лом ногой! Вы уж, милейший Остап Корнилович, выбросьте из головы такую дурь...
        - Выбросить дурь из головы нетрудно, - ответил Удовиченко, - но жалко! У людей заторможенный эффект. Постигают обычно только следующие поколения, а мы стараемся зажечь сырые бревна сейчас... А бревна-то вообще с гнильцой! Надо бы подсушить сперва.
        Седых прислушивался к их спору, отрубил:
        - Некогда! Полейте бензинчиком. Нет бензина - крутым кипятком. Но разжечь надо теперь, завтра будет поздно. ГЛАВА 6
        Надо бы с раздражением, но это придет позже, а пока что я с облегчением смотрел, как эти двое эйнштейнов влезли в кабинет с какой-то непонятной для министров хренью, что ничего не дает ни сельскому хозяйству, ни нефтяникам, теоретики, мать их, отбирают ценное время, а президент никак не погонит соратников... возможно, уже бывших, зачем они ему теперь, эти болтуны?
        С другой стороны, вот в таком живом разговоре лучше всего составлю о каждом свое мнение. Так что мои имортисты хоть и нечаянно, но сработали, как заправские шпионы-провокаторы. Хотя, кто знает, может быть, и не совсем так уж нечаянно.
        Леонтьев проговорил задумчиво:
        - Сейчас наши интеллектуалы наконец-то перестали тянуть простого человека вверх, к светлому будущему, но заодно и перестали просвещать и учить. Вовсе перестали, а сказали: есть выбор, вот там сорок телеканалов с порнухой, бесконечными «Выиграй приз», боевиками, а вон там на пятой кнопке телеканал «Культура». Никто тебя не заставляет смотреть что-то насильно, как раньше, выбирай сам. Хочешь быть элитой - карабкайся, хочешь оставаться быдлом - оставайся.
        Удовиченко кивнул, сказал предостерегающе:
        - Но человек - такая скотинка, что обязательно предпочтет что-нибудь эдакое... Господин президент, признайтесь, у вас есть букмарки на порносайтах?
        - Есть, - ответил я, запнувшись на секунду: припоминал. - Есть!.. А что делать, не святой, не аскет, не монах. Но все-таки стараюсь карабкаться на эту сверкающую вершину.
        - И я стараюсь, - ответил он невесело, - но все-таки очень уж мерзостная скотина уговаривает меня не вылезать из болота. И не одна. А демократы этой скотинке очень уж способствуют. Прямо лебезят перед нею, заискивают, стелются, стараются угадать, что же ей еще восхочется, чтобы успеть угодить раньше, чем сделает кто-то другой. Понимаешь, в чем беда: никто не старается угодить той моей части, что нескотинья...
        Леонтьев хохотнул, он с удовольствием следил за мыслью Удовиченко, наслаждался, что хорошо понимает, чувствует нюансы и нюансики. Остальные посматривали то на них, то на меня. Я терпеливо наблюдал, давая размяться после обеда, после сытной еды мысль всегда сперва двигается очень неповоротливо.
        - Не много ли захотел? - спросил Леонтьев Удовиченко. - Во-первых, ей угодить трудно, это не пинок под зад или банановая шкурка под ногами. Во-вторых, с нее навару мало, в то время как двуногого скота везде полно, а рубль или голос двуногого приравнены к рублю и голосу благородного... не правда ли, нелепость? Так что зачем стараться создавать симфонию, когда за песенку из четырех нот и двух слов платят в тысячи раз больше?.. Даже в сотни тысяч, что вообще-то трудно представить, но это так.
        - Да, но...
        Он посерьезнел, голос стал строже и задумчивее.
        - Что «но»? - спросил Леонтьев.
        - Есть одна зацепка, - ответил Удовиченко.
        - Какая?
        - Меня не оставляет ощущение, что эти развлекатели быдла что-то важное упустили.
        Шторх бросил на меня быстрый взгляд, испрашивая разрешения, сказал саркастически:
        - Ну да, можно поскальзываться еще и на апельсиновой корке. И на мандариновой!.. А если по дороге на работу упасть в ведро с краской, а потом, поднимаясь, ухватиться за платье проходящей мимо женщины и сорвать его... Тут же подсказывающий гогот за кадром.
        - Нет, другое, - возразил Леонтьев. - Даже самой серой и тупой скотинке иногда бывает что-то нужно и для души. Мало, но надо. Если перекормить этими «Угадай и стань миллионером!», то взбунтуется. Как взбунтовалась, когда перекормили балетами да операми. Мне кажется, наша элита, стараясь накормить простолюдина дерьмом, не замечает, что упускает нечто очень важное...
        Шторх подумал, сказал:
        - Вообще-то имортизм - та же реакция на перекормленность всякой дрянью. Но это реакция высоколобых, которым настолько осточертело быть уравненными с быдлом, что пытаются взять власть в свои белые руки. А насчет простого народа, гм...
        Медведев, которому это уже надоело, приподнялся, оглядел всех тяжелым взором асфальтового катка.
        - Простой народ должен работать. А мы сейчас должны выработать новый план реорганизации промышленности. Если господин президент не против, я хотел бы заслушать Тихона Ульяновича, нашего министра энергетики. Что там насчет нехватки электростанций в Приморье?
        Я постарался сдержать улыбку. Медведев уже освоился, как настоящий медведь в родном лесу, начинает, будучи хозяином леса, наводить порядок.
        Ничего, он - хозяин леса, а я царь зверей...
        Солнце опускалось, воздух в кабинете становился плотным и тяжелым. Фигуры членов правительства деформировались, как воск на открытом солнце в. июне, лица раскраснелись. Медведев и Крутенков то и дело вытирались платками, даже Шторх в конце концов достал нечто среднее между простыней и скатертью, изящно промакивал лоб, но капли мутного пота срывались с кончика носа, стекали по щекам, падали с подбородка на стол.
        Я взглянул на часы, охнул:
        - Заработались мы, однако... вы всегда так? Или только со мной?
        - Это мы так подлизываемся, - объяснил Шмаль. - В порядке подхалимажа. А на самом деле мы все по саунам с голыми бабами. Вон Леонтьев прямо в кабинете турецкую баню соорудил!
        - А у вас в кабинете все пауками заросло, - обвинил Леонтьев.
        Я поднялся, потянулся, потрещав всласть суставами.
        - На сегодня все!.. Мы и так, чувствую, поработали, как никогда раньше... Не отнекивайтесь, вижу. Завтра продолжим с того места, на чем остановились. Если у кого-то ночью возникнут новые идеи... я имею в виду, как мир сделать лучше, а не смыться в Швейцарию за тайным банковским счетом, буду рад и возьму на заметку.
        Они поднимались, сразу повеселевшие, словно до этого покорно ждали работы за полночь, прощались, пожимали руки, заглядывая в глаза, отступали к двери. Крутенков, который единственный за столом во время обеда не промолвил ни слова, только прислушивался и смотрел на меня печальными и добрыми, как у коня, глазами, задержался у двери. Леонтьев последним пожал мне руку, пожелал доброй ночи и вышел, а Крутенков переступил с ноги на ногу, вид несколько смущенный, я тоже остановился, и он, ощутив мое внимание, сказал торопливо:
        - Господин президент... есть и еще одна причина, почему человек обращается к Богу... Вы о ней не упомянули. Запамятовали, очевидно. Такой человек, как вы, не мог не знать...
        - Продолжайте, - сказал я настороженно.
        - Извините, причина глубоко личная... однако личное, как мы все знаем, у всех у нас, человеков, перевешивает высокие гражданские мотивы... Уж такие мы свиньи бессовестныя...
        - Какие же? - спросил я вежливо.
        - Я, знаете ли, - заговорил он путано, торопливо, выпуклые близорукие глаза часто-часто мигали, он даже зарделся слегка, что уж совсем удивительно для человека такого возраста, - не то чтобы из неблагополучной семьи, но... из средней, так сказать. Отец - слесарь, мать - ткачиха. Помню, все учили меня жить, а я бунтовал, мечтал поскорее избавиться от их опеки... Когда призвали в армию, пошел с радостью, а после уже не стал возвращаться в родной дом: жил в общежитиях, работал слесарем, каменщиком, параллельно учился на вечернем отделении горного института... Потом женился, развелся, растут дети, я менял работы, получил кандидатскую, докторскую... на службе все выше и выше, а про тот домик и родителей даже вспомнить противно и стыдно было. Затем дети выросли, поженились, у них свои дети... Малость и я понянчился, но не по мне это - сидеть с внуками. - Я человек все же деятельный... И вот как-то начал все чаще вспоминать про отца, про мать. Раньше, когда жил в их доме, я воспринимал их как тиранов, что требуют от меня непонятно что, всегда глупое и нелепое. Потом, когда ушел из дома и вольно жил когда
в общаге, когда у жен, а потом и сам начал покупать квартиры, для меня родители оставались неприятным воспоминанием. О них не вспоминал, не думал вовсе. Честно-честно! А если и вспоминал, то очень редко - в моменты резких взлетов карьеры, в день защиты докторской или когда купил в центре Москвы огромную квартиру в элитнейшем доме... А потом, знаете ли, начал вспоминать все чаще и чаще. Я вас не слишком утомил?
        Я смотрел с интересом, ответил с сочувствием:
        - Пожалуйста, продолжайте.
        - Вспоминал, вспоминал... А потом взял и поехал в ту далекую глухую провинцию. Прибыл на роскошном лимузине, а они все так же в том же стареньком домике, что когда-то казался мне просторным, теперь я увидел, какая это крохотная и чахлая лачуга! Они обрадовались, по-детски чисто и светло обрадовались, как обрадовалась бы моя собака, если бы дожила... Да и они оба, как две старые дружные собаки, стали мельче, поусохли, совсем не те грозные и вечно чего-то требующие. Не скажу, что я всплакнул, но что-то в груди защемило. Некоторое время пощемило, да... Потом я сказал им решительно, что хватит им здесь сидеть, забираю их в Москву. Всполошились, как же все это добро бросят, но теперь я чувствовал себя старшим, не слушал их, домик отдал даже не родственникам, а хорошим соседям, что жили с моими родителями в дружбе и часто помогали то дров наколоть, то воды принести от колодца...
        - Теперь они в Москве? - поинтересовался я. - Простите, если...
        - Нет-нет, оба живы и здоровы, - заверил он. - Конечно, я не взял их в свою квартиру, это было бы слишком, вдруг да снова начнутся трения... да и привык я, знаете ли, встать ночью голышом и пройтись в туалет...
        - У вас один туалет? - удивился я. Он усмехнулся:
        - Нет, но кухня одна. А я и туда иногда топаю голым, чтобы достать из холодильника пивка или соку. Когда что восхочется! Словом, я привык к свободе и уже не могу себя стеснить. Для родителей сперва снял, а потом и купил приличную двухкомнатную квартиру в соседнем районе. Не слишком близко, чтобы ко мне не зачастили в гости, но и не слишком далеко, чтобы мог навестить их, если что... Вот так и живем. Знаете ли, мне стало комфортнее, теплее! Я пытался разобраться, что это за чувство, сперва думал, что это во мне говорит вся та же мальчишечья гордость и чувство удовлетворенной мести: смотрите, каким я стал крутым и богатым! Не вы мне, а я вам оказываю покровительство!.. Потом сообразил, что для меня, академика и лауреата международных премий, это мелковато, что-то другое, выше... Ведь если по уму, то на фиг они мне, двое стариков?.. Только лишние деньги, лишние хлопоты, лишнее время... Но когда отвез их в медцентр на обследование, поймал себя на корыстной мысли, что я хочу, чтобы они жили как можно дольше потому, что тогда и я вроде бы проживу дольше!.. Сейчас как бы стоят между мною и смертью,
защищают меня. Надежный такой барьер. А когда умрут, мне надо будет прибавить к моему возрасту еще двадцать три года, во столько моя мать родила меня, это и будет срок моей смерти. На самом деле это не абсолютно точно, но в целом, понимаете, расчет верен. И вот я вроде бы пекусь о них, посылаю к ним врачей, заставляю регулярно проходить медицинские осмотры... Хотя почему «вроде бы»? Я в самом деле о них пекусь. Я чувствую себя намного комфортнее, когда они есть, чем если бы знал, что их нет... или буду знать, когда их не станет. Сейчас я по ощущениям - сижу себе в своем теплом уютном доме, а когда родителей не станет - сам выйду из дома и пойду, не останавливаясь, к темной бездне, именуемой смертью... Понимаете?
        - Кажется, да, - ответил я задумчиво. - Когда родители живы, мы все чувствуем себя комфортнее.
        - То же самое, - сказал он тихо, - и в отношении к Богу. Мы сперва бунтуем, атеистничаем, это нормальное проявление, как вы верно сказали, взросления. Как взросление людей, так и всего человечества. Но потом возвращаемся к Богу, потому что с Ним... теплее. Защищенное. Что мне от моих родителей? Помощь, деньги?.. Я сам им помогаю. Так же мне ничего не надо от Бога. Я не приношу Ему жертвы, не молюсь, не кланяюсь, не прошу хоть щепочки... Но мне намного лучше, когда я знаю, что Он есть. А если подумать и представить, что Его нет, я чувствую неясную печаль и пустоту в груди. И не так уж хочется куда-то идти. А в груди возникает вот именно нынешнее демократическое: гуляй, Вася, один раз живем!.. трахайся, расслабляйся, балдей, оттягивайся, кайфуй... Мое отношение к Богу такое... ох, как это покоробит верующих!.. как к своим родителям, к которым я всю жизнь еду... в провинцию. Чтобы не от них взять, как привыкли просить у Бога, а чтобы им дать свою сыновью любовь, заботу и помощь.
        Он раскланялся, совсем застеснявшийся, улыбался так, словно просит не принимать всерьез, это он сказал просто так, это тоже стеб, у нас везде стеб, мы все живем в сплошном нескончаемом стебе, но я покачал головой, наши взгляды встретились.
        - Мы все идем к такому Богу, - сказал я. Поправился: - Те, кто уже... гм, взрослые лягушки, академики. А кто еще головастики, те бунтуют против родительской опеки... Наверное, их не переубедить, должны созреть. Жаль, конечно. Хотелось бы всех с собой разом... Но это как пробовать учить высшей математике людей, которые не усвоили еще простейшей арифметики.
        Он развел руками, заулыбался смущенно и недоверчиво, в самом ли деле я его так правильно понял или по-дипломатьи говорю нужные и царственные слова, как должен вести себя мудрый правитель, отступил к двери. Я придержал ему створку, а когда он чересчур интеллигентно проскользнул в щель, чтобы не затруднить меня, даже не как президента, а просто как человека, делающего услугу, закрыл за ним и вернулся к столу.
        Вера, мелькнуло в голове одно из высказываний отцов церкви, есть способность духа. У животных ее нет, у дикарей и неразвитых людей вроде юного слесаря Леонтьева - страх и сомнения. Она доступна только высоким организациям, каким вот стал Крутенков, именно тогда он и обрел веру. Тот же отец церкви Августин сказал пророчески: вера вопрошает, разум обнаруживает. Что значит, мы все-таки обнаружим своего постаревшего, но бессмертного родителя на краю стремительно расширяющейся Вселенной. Надо идти. Он там, и это истинно: вера не требует доказательств.
        В кабинет заглянула Александра. Вообще-то мне полагается ее сменить, как и все окружение, у всякого кандидата в президенты уже все заранее расписано, кто из его соратников какой пост займет, даже это вот секретарство кому-то должно быть обещано, так делается всегда, но я же имортист, и соратники у меня такие же дурни, никто в правительство не рвется, напротив - попробуй затащить - упрутся, как ослы, все хотят быть только мыслителями...
        Она постояла в нерешительности, обескураженная моим пристальным взглядом, сказала негромко:
        - Да, господин президент... Вы что-нибудь хотите?
        - А что ты можешь? - спросил я.
        Она прямо взглянула мне в глаза, легкая улыбка скользнула по ее красиво очерченным губам фотомодели.
        - Все, господин президент. Все, что умеет женщина... но я внимательно читала вашу программу, уже знаю, что вам недостаточно бросить кость. Вы предпочитаете схватить за горло всего оленя, верно?
        - Верно, - согласился я.
        - Я знаю всех, кто вхож в этот кабинет, - сказала она деловым тоном, - знаю их сильные и слабые стороны. Знаю, кто работает ради денег, кто ради славы, а кто в самом деле настолько идеалист, что хочет помочь стране. Таких, правда, совсем мало, а большинство таких, что умело все это совмещают. И деньги подворовывают, и о стране заботятся, как ни странно. Кроме того, я владею всеми видами оружия, вплоть до тяжелого, а также у меня черный пояс...
        - По камасутре?
        - И по камасутре тоже, - ответила она с легкой улыбкой. - Так что, когда понадобится уравновесить гормональное давление, я всегда рядом. Но я мастер спорта и по боевому самбо. Если вдруг оплошают все телохранители во дворе и по ту сторону дверей...
        Я сказал поспешно:
        - Надеюсь, это не понадобится. А сейчас свари мне кофе... Это умеешь?
        - Умею, - ответила она. Помедлив, добавила осторожно: - Ваш предшественник очень любил кофе. Даже слишком. Безумно. Это общая черта президентов?
        - Аль Капоне тоже любил крепкий кофе, - сообщил я.
        - И что вы в нем находите?
        - Предпочитаешь чай? - спросил я. - Думаю, у меня с предшественником больше общего, чем только кофе. Наверное, мой распорядок рабочего дня не будет отличаться от заведенного. А идеология... это уже из другой оперы.
        Она чуть кивнула, не спуская с меня внимательного взгляда.
        - Господин президент, я знакома с идеологией имортизма. Так что меня можно использовать не только для нужд ниже пояса... и ублажения желудка. Я уже сказала, что очень хорошо знаю всех, входящих в этот кабинет, а их очень много. И могу подсказывать, кто никогда не подойдет к имортизму, кто всегда будет врагом, а кому нужен только малейший толчок, чтобы он стал... от ушей и до кончика хвоста вашим.
        Некоторая неловкость зависла в воздухе, мне почудилось, что щеки Александры чуть зарделись от такой откровенности, но я не дрогнул ухом, заставил себя чуть улыбнуться и сказал дружески:
        - Вот за это спасибо!.. Но кофе все-таки сделай.
        - Сейчас?
        -Да.
        - Не поздно, господин президент?
        - Свари, - сказал я, - и топай домой. Я сам все закрою. Ключ оставить под ковриком?
        Она улыбнулась, уже исчезая за дверью:
        - Господин президент, у нас рабочий день ненормирован.
        Через пять минут я уже прихлебывал горячий кофе, в другой руке мышь, колесико прокрутки мерно продвигает по экрану текст с фотографиями. Проглядывая фамилии тех, кто сегодня участвовал в разговоре за этим столом, я попутно просматривал их досье, заново всматривался в лица. Все они много дали бы за это досье, здесь рядом с теми хвалебными автобиографиями, которые они писали, сухой документальный комментарий: что, где, когда и как на самом деле. И почему. И сколько откуда отщипнул.
        Служба сыска работает неплохо, но я уже президент, а не простой обыватель, потому не хватаюсь за голову с воплем: почему они все еще ходят нерасстрелянно? Потому что тогда останусь один такой вот чистенький. Воровали все, даже Крутенков, против фамилии которого я поставил «имортист», тоже отщипнул от одного крупного и нелепого госзаказа. Видимо, решил, раз деньги все равно пропадут, хоть часть уворовать на благое дело: построил особняк себе и купил квартиру родителям и еще три - старым друзьям, все трое афганцы, один из них вовсе инвалид, не может добиться даже пособий на лечение... И сейчас поддерживает их материально.
        Остальные министры воруют кто от неуверенности в завтрашнем дне, кто из спортивного азарта, кто из жадности. В конце списка я нашел еще одного, Грабовского, министра путей сообщения, этот уворовал едва ли не больше всех, на украденное с риском для жизни создал мощную финансовую структуру и все получаемые деньги вкладывает в поддержку отечественных театров, дает деньги на съемки отечественных фильмов, а это суммы немалые...
        Я поставил и против его фамилии галочку, надо будет познакомиться поближе. Уже слыхал о таких, кто, отчаявшись перестроить все общество, пытается облагородить хотя бы малую грядку в этом запущенном огороде. Сейчас же можем объединить усилия, ведь мы теперь - власть. А они, сами того не подозревая, имортисты. Стихийные имортисты, сказали бы люди, знакомые с понятиями стихийного материализма или идеализма. Крутенков и Грабовский живут по принципам имортизма, как и многие из дисциплинирующих себя высоких. умов живут по его принципам, но жизнь проходит в постоянном сражении с косным окружением, с обычаями, привычками, модой, что неизмеримо сильнее всех законов-
        Имортизм же дает возможность объединить усилия. Человек, не мыслящий жизни без духовной дисциплины, с изумлением и радостью видит, что он не одинок. Люди, подобные ему, наконец-то сделали то, что давно должны были сделать: объединились, выработали общую программу и, более того, взяли власть в свои руки! И отныне человеческое общество пойдет, управляемое не животными инстинктами, не амбициями политиков, что тоже всего лишь двуногие животные, а наконец-то мудростью.
        Так что Крутенков наш, точно наш. И Грабовский наш. И многие другие, еще не сознающие себя имортистами, с радостью увидят, что их время пришло.
        Я ткнул в сиреневую кнопку на клаве.
        - Александра, отыщи, пожалуйста, Вертинского... Как отыщешь, сразу же сообщи.
        Я не успел отключиться, как ее голос деловито и вместе с тем щебечуще произнес:
        - Он в кремлевской библиотеке этажом ниже. Вызвать?
        - Пригласи, - поправил я. Добавил с восхищением: - Ты просто чудо. Такая молниеносность!
        - Стараюсь, - ответила она скромно. - Через пять минут будет здесь. Прямо к вам или пусть ждет?
        - Прямо ко мне, - разрешил я. ГЛАВА 7
        Недостаточно, сказал я себе почти вслух, во всяком случае, пошевелил губами, что довольно нелепо, если за мной кто наблюдает, недостаточно просто объявить себя имортистом, надо что-то делать практически полезное для имортизма. Просыпаясь, мы всегда делаем выбор: чем заняться? Нужно всегда принимать во внимание будущее имортизма: что из планируемого идет в русле имортизма, что ему вредит?
        Имортизм - это религия, направленная на ускорение научного и технического прогресса. И хотя будущее строится вроде бы только руками инженеров, однако же без Цели они могут зайти далеко и не в ту сторону, так что стойкая Вера необходима.
        Имортизм - это всеобщая религия, в ней не обязательно быть альтруистом, можно работать ради своего процветания, но обязательно, чтобы результатами вашего успеха смогли пользоваться все желающие.
        К сожалению, все религии дают ощущение значимости и цели нашего бытия, однако подавляют интеллект, а прогресс вообще готовы остановить вовсе. Имортизм же ориентирован именно на интеллект и прогресс человеческого общества, на ускоренное технологическое развитие.
        Имортист стремится к все большему развитию интеллекта, мудрости, к накоплению знаний, неограниченному сроку жизни. Все препятствия, которые мешают развитию имортиста: политические, культурные, биологические, религиозные - считаются подлежащими устранению.
        Вертинский появился малость растрепанный, мне он показался взволнованным, лицо раскраснелось, глаза бегают, я поинтересовался:
        - Надеюсь, вас не под конвоем?
        - Почти, - отмахнулся он и вздохнул с завистью: - У вас там много... интересного. А я, знаете ли, буквоед. Интересно, какими зигзугами ходит мысль, что выдает подлинные шедевры юридической глупости... А что это у вас такое лицо, будто зуб болит?
        - Это я каноны имортизма повторял, - признался я. - Чтобы не забыть. Садитесь, пожалуйста. Хотите кофе?.. Александра, принесите, пожалуйста, сливок... Прекрасно, Иван Данилович, дело в том, что как раз и надо в самом срочнейшем порядке совершить... сотворить, как правильно, провести реформу всей юриспруденции! Это я вам уже говорил там, на Кремлевской стене, помните? Так вот, приступайте. И все нынешние дурацкие законы пересмотрите, две трети надо выбросить вовсе, остальные перекроить...
        Его плечи передернулись.
        - Нынешние или дурацкие?
        -Дурацкие, - сказал я. - А что, вы сомневаетесь?
        - Нет, но...
        - Так делайте!
        - Да, но... Как-то я себя не представляю в роли законотворца.
        - Зато хорошо представляют себя те, - сказал я недобро, - которым бы только общественные туалеты чистить. Они и составляют, пока умные да совестливые мнутся и стесняются. Насоставляли, спасибо! Помните, Гельвеций утверждал, что реформу нравов надо начинать с реформы законов? Старик говорил красиво, но тут дал маху. Реформу нравов начинают с создания веры, религии, учения или просто моды, а закрепляют уже в законах. Что мы и должны сейчас сделать.
        Его лицо посерело.
        - Знаете, Бравлин, я все же интель старого склада. Умом понимаю вас, даже сердцем... но вот разрабатывать законы для всех... гм. Да еще явно же драконовские законы. Я, знаете ли, больше уповаю на нравственность.
        Я кивнул, ответил убеждающим тоном:
        - Да, нравственность справедливого человека вполне заменяет ему законы. Но таких немного... или такие, скажем, не все. А для всех, нравственных и не очень, должны быть законы. А так как законы пишутся для обыкновенных людей, то должны основываться на простых правилах здравого смысла.
        Он нервно хохотнул:
        - Вы загнули, господин президент! Умно и сложно сказать всякий может, а вот просто... гм...
        - Что может быть проще, чем «око за око, зуб за зуб»? Истинные законы должны быть основаны не на идеале, как вот сейчас прекраснодушные идеалы общечеловеков, а на том, что было, что есть и что может быть. Везде и во все времена законы размножались по мере того, как развращались нравы. Возрастающее число болезней требует и возрастающего числа лекарств. По числу законов впереди планеты всей идут США. Чем ближе государство к падению, тем больше в нем законов.
        Он смотрел подозрительно.
        - Хотите сказать, что законов должен быть минимум?
        - Да.
        Он замолчал, сосредоточенно размешивал сливки. В чашке медленно, а потом все быстрее и быстрее вращалась целая галактика, спиральные молочные рукава вытягивались, истончались, рассеивались. Не какая-то безликая галактика, каких триллионы, а наша родная Галактика Млечного Пути. Вертинский, подобно Господу Богу, остановил ложечку, закрутил мировое движение в другую сторону, и галактика рассеялась в пространстве. Наступила тепловая смерть.
        - Эта задача, - проговорил он негромко, - вообще не по плечу. Сделать универсальные законы? Так не бывает.
        - Вы знаете, - сказал я мягко, - что бывает. Именно ими руководствуемся в быту. Повторяю, око за око, зуб за зуб... Невежество старого законодательства общечеловеков завело юриспруденцию в тупик. Мы просто выводим свое стадо опять на дорогу! Желания и чаяния человечества облекаем в форму простого и понятного закона. Надо только помнить, что законодатель, вводящий законы, противоречащие законам природы... преступен. Да, преступен, каким бы прекраснодушным ни казался! Достойными людьми, Иван Данилович, будем править при помощи идей, недостойными - при помощи эшафотов на Красной площади. И на площадях других городов.
        Он проговорил с нервной улыбкой:
        - Наказание преступников должно приносить пользу. Когда человек повешен, он уже ни на что не годен.
        - Как раз годен, - ответил я жестко. - Повисит до вечера - сто тысяч таких же... романтиков большой дороги, насмотревшись, присмиреют. Позорно не наказание, а преступление. Наказанный преступник - пример для всех негодяев. Извините, что напоминаю прописные истины, но цель наказания - предотвращение зла, оно никогда не может послужить побуждением к добру. Всякий разумный человек наказывает преступника не потому, что был совершен проступок, а для того, чтоб не совершался впредь. Им и другими.
        Он молча допил кофе, потом вылил в чашку остатки сливок и тоже вылакал с великой охотой. Остаться перекусить отказался, поздно, успеть бы домой вернуться до ночи. Я напомнил, что теперь за ним закреплена правительственная машина, пусть не стесняется пользоваться. С шофером, так что отговорка насчет отсутствия прав не катит. До свидания, Иван Данилович, привет супруге и внукам. Жду завтра с новыми идеями... Нет, не спешу, но это все должны были сделать несколько лет назад. До свидания, до свидания, до завтра.
        На часах половина двенадцатого ночи, голова тяжелая, раскалилась, как валун в огне. Всего день я в законном президентстве, но хребет от перегрузки трещит и вот-вот хрястнет. Из глубин естества, как из темного болота воздушный пузырь, медленно поднимается отчаяние: по силам ли человеку или даже группе раскачать и вытащить из дерьма огромную страну, многочисленный народ, что уже сам, похоже, потерял волю к жизни? Что делать с этим гребаным обществом, где любого нормального мужчину размер его пениса волнует неизмеримо больше, чем судьба космических исследований? Даже если он сам - работник службы космоса? Мы тоже хоть и имортисты, но нормальные мужчины и женщины, однако ставку сделали на то, что умом все все-таки понимают: так не должно быть! Мы же люди, а не только самцы. Пенисы пенисами, но у людей что-то должно быть повыше и поважнее этих делов. Это только у скотов - Великая Американская Мечта: засесть в Белом доме и заставить любого входящего сосать...
        И все же, все же цивилизация не так уж и прогнила, как можно подумать, глядя на телепередачи и дурацкие шоу. По крайней мере, в России, но, думаю, примерно так же и по всему западному миру. За партию имортизма проголосовало даже не в десятки раз, а в сотни больше, чем мы ожидали. Это значит, что стремительное скатывание в скотство достало уж очень многих. Конечно, сами имортисты - капля в море, даже не все интеллектуалы разделяют наши взгляды, а уж простой народ так и вовсе не понимает, а то и не знает о них, но слышал, что мы за чистку рода человеческого. Сборища наркоманов в подъездах и засранные лифты достали даже самих опущенных слесарей, все требовали вешать гадов, потому и отдали нам голоса... За чистку, а еще и за то, что мы пообещали быстрый рывок к долголетию и даже бессмертию.
        Правда, теперь вот, увидев виселицу, ошалели. Большинство ликует, но кто-то испуганно затих, начинает сворачивать свои даже вполне законные делишки. Надо спешить, пока не опомнилось всемирное скотство и не вступилось за сохранение скотства в России...
        Поколебавшись, я вызвал Александру:
        - Еще не спишь? Отыщи, пожалуйста, Романовского. Это ведущий на телеканале «Культура».
        - Знаю, - ответила она. - Его зовут Владимир Дмитриевич, сегодня ведет беседу о кварках... Передача начнется через полчаса.
        - О кварках? - удивился я. - Впрочем, любые кварки к культуре ближе, чем конкурс «Кто дальше плюнет».
        Я слышал в динамике, как мелодично переливаются звонки, огоньки загораются и гаснут, переходя с цифры на цифру, отключился, некоторое время рассматривал файлы, в динамиках щелкнуло, послышался негромкий голос Александры:
        - Господин президент, требуется ваше вмешательство. Мне, увы, не верят... Жена на страже. Больно недоверчивая.
        Еще бы, подумал я. Какая женщина позовет мужа в двенадцать ночи по звонку другой женщины? Я взял трубку.
        - Здравствуйте. Это Бравлин Печатник, президент. Понимаю, и мне не поверите, мой голос еще не звучал под первое января с новогодним поздравлением... да и хватает шутников, подделать нетрудно. И все-таки, если позовете Владимира Дмитриевича, это будет правильное решение.
        Чувствовалось, что женщина колеблется, наконец послышались шорохи, мембрану закрывают ладонью, приглушенный голос, снова шорох, ее голос произнес с неуверенностью:
        - Подождите минутку...
        В чувствительную мембрану слышно, как трубку осторожно опустили на стол, шелест удаляющихся шагов, негромкий голос: «Володя, подойди... Вроде бы сам Печатник. Да, президент... Да кто знает...»
        Через несколько мгновений в мембране короткий шелест, трубку стиснули пальцы, раздался спокойный, бархатистый, несколько ленивый барский голос:
        - Да, Романовский слушает.
        - Это Бравлин Печатник, - сказал я. - Владимир Дмитриевич, я понимаю вашу осторожность, но все же сразу перейду к делу. Я предлагаю вам нелегкую работу министра культуры.
        В трубке после недолгого молчания послышался смешок:
        - У нас есть министр культуры.
        - Не смешите, - ответил я. - Это не министр, а клоун, мечтающий стать шоуменом. Нужен именно министр. Именно культуры.
        Снова смешок, голос Романовского чуть потеплел, но все еще оставался тем же отстранение барским, выдерживающим дистанцию:
        - Последнюю передачу я вел о проблемах озерных поэтов. А сейчас готовлю о возможностях генетики. На дальнем прицеле - нанотехнология, проблемы стволовых клеток...
        Я сказал твердо:
        - Прекрасно. Знаю даже, что через двадцать минут у вас передача о кварках... Очевидно, в записи? Как видите, президент все видит... Надеюсь, не думаете, что культура заключается только в органной музыке?
        После паузы голос в трубке произнес:
        - Черт знает что такое... Похоже, вы в самом деле тот... кто наделал шуму. Чтобы просто разыграть, друзья использовали бы что-нибудь попроще. Предложили бы должность завотделом, а то и завсектором. Для правдоподобия. Хорошо, господин президент, если нужно мое решение сейчас, то... принимаю.
        Из трубки вырвался смешок. Я ощутил некую недоговоренность, переспросил:
        - Что-то не так?
        - Да слишком неожиданно, - ответил голос уже более раскованно, но с тем же предостережением, что дистанцию пока что сокращать рано, он-де аристократ, а имортисты - еще хрен знает что такое, может быть, просто перекрашенное в другой цвет быдло. - Вы не поверите, но я трижды пытался организовать с вами встречу на телевидении. Еще когда вы были... не президентом, скажем так. Вас не тревожил, сперва надо было договориться с руководством телеканала, а там сразу вставали на дыбы... Ну, мол, фашизм или новая разновидность фашизма, вы же знаете этих людей! Я тезисы имортизма выучил наизусть... нет-нет, это не в порядке подхалимажа, если приглашаете на такой пост, то уже знаете, что я за щука, просто я пытался доказать своему руководству, что ваше учение очищает общество, а не загаживает... Но кому нужно очищение!
        - Нам, - ответил я. - Мы в авгиевых конюшнях не по колено, как бродил Геракл, а по ноздри. Глотать начали. Приступайте к работе. С этой минуты. Не только канал «Культура» в вашем ведении, все телевидение - область культуры. Завтра приедете в свое министерство, там подготовят все бумаги. Успехов!
        И положил трубку.
        - Александра!
        Она возникла на пороге буквально через секунду. Я еще раз окинул ее внимательным взглядом. Прекрасное тренированное тело, но, голову даю наотрез, с мужчинами у нее не очень: слишком умное лицо, проницательные глаза, высокие гордые скулы, некоторое высокомерие и аристократичность в облике. Таких мужчины избегают, все мы трусливо предпочитаем че-нить попроще, полегче, посговорчивей. И чтоб нами всегда восхищались.
        - Извини, - сказал я, - в твоем досье сказано, что ты здесь уже восемь лет. Значит, ты ухитрилась повидать трех президентов и с десяток премьер-министров...
        - Двенадцать, - сказала она.
        - Что? Ах да, целых двенадцать... да, помню тот позор, ту бесстыдную чехарду, когда... Словом, как ты сумела ужиться со всеми?
        Она смело взглянула мне в глаза.
        - Делала свое дело и не лезла в чужие. Свое дело знаю и делаю хорошо.
        Я кивнул:
        - Не сомневаюсь. У меня к тебе, Александра, такое предложение... Нет-нет, не раздевайся, я предлагаю тебе взять на себя пост начальника канцелярии президента. На свое место посадишь девочку или мальчика, которых выберешь сама, а тебе пора все свои знания применять на полную катушку.
        Она подумала, поинтересовалась осторожно:
        - А что с Ткаченко? Нынешним начальником канцелярии?
        - Он слишком... - сказал я, - слишком... влез в интриги. Я понимаю, все интригуют и подсиживают, в этом две трети жизни политиков, но он интригам отдался весь. И восхотел слишком многое. Так что он уже уволен. Место свободно, ты никого не спихиваешь, не выковыриваешь из кресла.
        Она не спускала с меня испытующего взгляда.
        - Это несколько неожиданно, господин президент... Я как-то ожидала, что вы постараетесь всех заменить своими людьми. Так принято.
        - А ты и есть мой человек, - ответил я. Ее глаза оставались вопрошающими, я пояснил: - Всех умных и хороших людей я рассматриваю как своих. Они и будут моими, пока не станут творить подлости... Так что у меня достаточно простой рецепт, чтобы удержать тебя в рядах моих людей.
        Глаза чуть сузились, однако губы одновременно чуть раздвинулись в улыбке.
        - Хорошо сказано. Трудно поверить, что это не из предвыборной речи. Но, говорят, политики прикидываются даже перед отражением в зеркале?
        - Я пока еще не политик. Так как?
        - Принимаю, - ответила она. - Я справлюсь. Честно говоря, добрые две трети документов для Ткаченко готовила я. Если не все три. Мне все знакомо. Не беспокойтесь, господин президент, я не подведу. И я в самом деле... ваш человек.
        Я отпустил ее милостивым движением головы. Подумал с горькой иронией, что теперь в самом деле стала моим человеком: эта должность - и власть, и высокое жалованье, и привилегии. Правда, если не захочет еще большего и не примет предложения работать против меня от того, кто пообещает еще больше.
        Вот и становлюсь политиком, мелькнула невеселая мысль. Начинаю подозревать направо и налево. И уже начинаю искать пути, чтобы суметь вписать имортизм в эту гниль, именуемую современным обществом. А то, мол, нас, имортистов, будут считать прямо зверьем...
        Мать-мать-мать, сказал я про себя, но, похоже, очень громко, спохватился, как бы Александра не прибежала на зов. До чего же в нас въелась эта идиотская общечеловечность!.. Ну конечно же, Моисей, Иисус, Мухаммад, Лютер, Ленин с точки зрения современного юриста - преступники. Им можно вменить в вину убийства, организацию покушения на государственные устои, массовое уничтожение людей и, конечно же, материальных ценностей.
        Взять для примера того же Моисея. Для начала он убил египтянина, бежал, женился, вернулся в Египет, где устроил массовые теракты: вода по его слову превращалась в кровь, жабы покрывали все и губили урожай, людей и скот поражали мошки, мухи, саранча, мрак укутал всю землю, и, наконец, - куда уж страшнее! - он уничтожил всех первенцев в семьях по всему Египту. Измученный фараон принял все требования террориста: шестьсот тысяч человек сторонников Моисея вышли из Египта, нагрузившись чужим золотом и драгоценностями, то есть взяв богатый выкуп. Потом, правда, фараон, как и положено храброму правителю, возглавил антитеррористический отряд, но Моисей сумел и от погони уйти, и преследователей погубить, а с трупов поснимали, как записано в Книге, еще массу драгоценностей.
        Затем Моисей не раз жестоко и без суда, вернее - по своему суду, карал тех, кто пошел за ним. И за отступничество, и за споры, и за все-все... Так что Моисея наши юристы приговорили бы к двумстам тысячам лет тюремного заключения строгого режима, смертной казни через повешение, расстрелу и удушению.
        Точно так же с Христом, Мухаммадом... И не были бы написаны ни Пятикнижие, ни Евангелие, ни Коран. Да, не были бы написаны, живи мы по тем нормам, которые сейчас нам навязали марсиане. Но - великие идеи безжалостны!
        Жизнь Иисуса известна лишь в детстве, он исчезает на семнадцать лет, а появляется уже как дезорганизатор жизни общества, устраивает скандалы в храме, опрокидывая столы и выгоняя, избивая при этом уважаемых членов общества, сплачивает вокруг себя группу, в которой пользуется непререкаемым авторитетом, сейчас это было бы названо бандой. Он занимался рэкетом и оказывал психологическое воздействие на людей с целью получения материальных и прочих благ. Такая организация сейчас немедленно привлекла бы пристальное внимание ФСБ, ЦРУ или любых особых органов, на территории чьей страны проходила бы их деятельность. И смертная казнь наступила бы намного раньше, чем при власти римлян.
        Так что все это фигня насчет, ах-ах, общечеловеческих законов. Эти законы нужны скотам, они и созданы для скота. А сильная личность формируется и проявляется именно вопреки традиционным нормам. Имортизм не первый, кто ломает все общепринятые... так и хочется сказать крепкое слово насчет этой гребаной «общепринятости», но, ладно, промолчу...
        Нравственные цели Моисея, Христа, Мухаммада, Бравлина - настолько грандиозны, неординарны, что не простолюдинным общечеловекам измерять их своими мышиными мерками. Сейчас, правда, как я уже говорил, ни Моисею, ни Христу, ни Мухаммаду не удалось бы проявить себя и создать свое вероучение. Но я, Бравлин Печатник, покрепче: я отыскал путь, каким удается достучаться до имеющих уши даже в наше преподлейшее время, где юристы, журналисты и особые отделы тех самых органов сумеют столько налить грязи, опорочить, извратить, исказить и смешать с грязью все благородные идеи и в конце концов опустить до нижепоясного уровня современного интеллигента, что уверен, будто все знает, все понимает, обо всем информирован.
        Но есть странное утешение, даже опора, а вместе с тем и великая мудрость, что однажды Бог избрал для создания партии, очень схожей по структуре с имортистами, самый жалкий и рабский народ, какой только мог найти на всем белом свете! Они даже не пытались изменить свою рабскую жизнь, прозябали, не желали свободы, где пришлось бы самим решать что-то в жизни, трусили от одной мысли, что придется самим что-то решать, за них все решали надсмотрщики... «Но Бог избрал немудрое мира, чтобы посрамить мудрых, и немощное мира избрал Бог, чтобы посрамить сильное; и незаметное мира и уничиженное и ничего не значащее избрал Бог, чтобы упразднить значащее, - для того, чтобы никакая плоть не хвалилась пред Богом».
        Это пример того, что к вершинам можно подниматься из самого дна, а Россия, как ни плюй в нее с позиций русского интеллигента, - все-таки еще не дно, далеко не дно. Пример создания из жалких, ленивых и трусливых рабов сильной партии - повторяемый, настойчивый. Пример не случайный, ибо нам всегда мешают то Фаберже, то солнечные пятна, то неблагоприятные числа в лунном календаре древних майя.
        Не однажды эта новообразованная партия пыталась отказаться от тяжелого строительства коммунизма и вернуться к прежней ленивой жизни общечеловеков с их культом расслабления, кайфа, чревоугодия и траханья всего, что попадется. Моисей ярился, что люди снова и снова обращаются к самым разным богам, что обещают жисть полегче. «И сказал Господь Моисею: возьми всех начальников народа и повесь их Господу перед солнцем... и сказал Моисей судьям Израилевым: убейте каждый людей своих, прилепившихся к Ваал-Фегору»...
        Ладно, виселицу мы уже поставили. Милиция получила больше прав, правда, пока негласно, в правилах еще нет, но уже с человеческой грязью можно не церемониться...
        Я стоял посреди каменистой пустыни, в сторонке двигалось огромное стадо овец, моих овец, все откормленные, жирные, сытые, но страх и отчаяние переполняли мою грудь, ноги дрожали, я едва сумел пролепетать в смертельном ужасе:
        - Господи!.. Но почему я?..
        Голос из огненного куста прогремел с такой мощью, словно со мной говорила сама небесная твердь:
        - Потому что я избрал тебя!
        Я вскрикнул еще жалобнее:
        - Кто я, чтобы мне идти к фараону?
        - Я буду с тобой, - прогрохотал нечеловеческий голос. - Иди!
        Я пошатнулся, чувства не могут вместить присутствие вселенских сил, но я собрался с силами и возразил:
        - Господи! Человек я не речистый, и таков был и вчера и третьего дня, и когда Ты начал говорить, я тяжело говорю и косноязычен.
        Голос прогрохотал еще объемнее, теперь со мной говорило небо, земля, вся Вселенная, меня объял ужас, а в череп били тяжелые неумолимые слова:
        - Кто дал уста человеку? Кто делает немым, или глухим, или зрячим, или слепым? Не я ли? Итак, пойди; и я буду при устах твоих и научу тебя, что тебе говорить!
        Я чувствовал, что возразить нечего, я ничтожно мал против исполинских сил, хотя странное дело: овцы пасутся спокойно, ни одна не убегает, даже не подняла голову, прислушиваясь, и мне становится до ужаса понятно, что вселенский голос гремит в необъятной вселенной моей души. Меня соединяет нить с Верховным, с тем, кто все сотворил и дает нам цель, я открыл рот, закрыл, и хотя я сейчас в каменистой пустыне под чистым синим небом, а вдали виднеются шатры бедуинов, где меня ждет моя жена и двое здоровых красивых детей, но я все-таки еще и я, демократ и общечеловек, и я услышал собственный голос, похожий на голос упрямого осла:
        - Господи! Пошли другого, кого можешь послать... Земля вздрогнула, качнулась, пошла волнами, как будто я стоял на поверхности бескрайнего моря. Над головой оглушительно затрещало, сухо и опасно, я невольно пригнулся, остерегаясь осколков камня, хотя понимал, что если разломится небесная твердь, то посыплются не мелкие камешки.
        Вселенский голос, что шел со всех сторон разом, прогремел с великом гневом:
        - Разве нет у тебя Аарона брата, Левитянина? Я знаю, что он может говорить вместо тебя. Ты будешь ему говорить и влагать слова в уста его, а я буду при устах твоих и при устах его и буду учить вас, что вам делать. И будет говорить он вместо тебя к народу; и так он будет твоими устами, а ты будешь ему вместо Бога. И жезл сей, что будет обращен в змея, возьми в руку твою: им ты будешь творить знамения...
        Да не хочу я нести твое слово, билась у меня в черепе невысказанная мысль, я же не дурак, я же знаю, что это такое, быть оплеванным не только со стороны дураков... о, если бы только дураки!.. но и умные не поймут, будут хохотать и крутить пальцем у виска. У меня е-сть жена и дети, есть соседка, к которой хожу тайком от жены, есть две дочери соседа с той стороны реки, обе улыбаются так многозначительно, что моя кровь в чреслах кипит, я в мыслях что только с ними не проделал... И вот все это бросить, идти с твоим словом, терпеть насмешки, что в наше время хуже, чем проклятия?
        Сердце колотилось все сильнее, ужас и отчаяние нахлынули с такой силой, что меня выбросило в другой мир, где я скорчился на постели, дрожа и всхлипывая, на теле холодный пот, хотя ночи теплые.
        В комнате чернота, а за окном свет уличных фонарей, донеслись звуки встревоженной сигнализации, но вскоре оборвалось, так электроника реагирует на запрыгнувшую на капот кошку.
        - Да что у меня за видения, - проговорил я со стоном. - Жуть какая... Уже и забыл, когда это голые бабы снились...
        Закутался получше, подтянул колени к подбородку. В разгоряченный мозг пришла успокоительная мысль, что на днях что-то видел по жвачнику, не то боевик на тему бегства из Египта, там классный супермен в роли Моисея, как раз дядюшка Арнольд по возрасту созрел для такой роли, этот Моисей всех крушил и ломал о колено голыми руками, а на другом канале распинали Христа, а он пел и плясал в стиле панк-фак... ГЛАВА 8
        Прозвенел будильник, я похлопал ладонью, пытаясь приглушить, но звук не прекращался, пришлось открыть глаза. Господи, да это моя родная комната, вон компьютер, вон картина прямо над столом...
        Не увиливай, сказал я своему подсознанию. Я - имортист! От этого уже никуда не деться. Я имортист, я призванный, я сказал слово Откровения, оно разошлось по Интернету, и вот я уже президент огромной страны. А кому много дано, с того много и спрашивается, чмо.
        Я поспешно встал, раздираясь между жаждой немедленно влупить по чашечке, а лучше - чашище крепкого горячего кофе, и необходимостью заняться гимнастикой: пора, друг, пора, животик не просто выпирает, но уже через ремень норовит, норовит. Пока что хожу, подтягивая мышцами. Но когда устаю или забываю, то выдвигается, словно поршень.
        Все-таки выбрел на кухню, щелчок на электрочайнике, пока вода закипит, я успею хотя бы десяток-другой понагибаться, главное - начать, не нужно надрываться, иначе мышцы живота неделю болеть будут с непривычки. И чашку заранее приготовлю, заодно и сахарницу с ложечкой... нет, эта вот вместительнее, хоть тоже чайная... Почему обязательно чайная, а нет кофейных?
        Задумавшись, машинально засыпал коричневый порошок, пахнет обалденно, красивая горка опускается торжественно и трагически, словно всемирное наводнение стремилось затопить Арарат, но все-таки затопило, некоторое время двигались темные струи, наконец на поверхности начала формироваться плотная коричневая корка, аромат стал сильнее.
        Я дождался, когда проклюнулись первые пузырьки, снял, на дне чашки уже белеет сахар, горячая пахнущая струя ударила в снежно-белые крупинки, и только тогда я вспомнил, что собирался позаниматься гимнастикой. Идиот, разиня!.. Правда, можно и сейчас, в желудке еще ничего нет, но... кофе за это время остынет, а пить его надо обязательно горячим, иначе что за кофе, это помои, а не кофе...
        С облегчением плюхнулся за стол, всегда сумею с собой договориться, всю жизнь договаривался, хотя пакостное чувство оставалось тоже всегда...
        - Но сейчас, - произнес я вслух, - я же имортист... имортист, даже иморт. Я был дочеловеком, а какой спрос с полуживотного? Я был, как и все... Ну, хотя бы внешне старался не засвечиваться... Я был, как все...
        Горячий кофе окончательно разогнал сон, мысли побежали бодрые, упругие, от них сама собой отлетала шелуха, как пересохший хитин от молодых сильных имаго. Среди юных и горячих, но незрелых еще на голову, существует наивное убеждение, что лидер сам должен быть сосредоточием тех качеств, которые проповедует. Когда-то, когда весь мир был юным и не очень умным, придумали красивую на то время формулу: «Врачу, излечися сам!», и те, кто остался на уровне интеллекта древних греков, повторяют ее даже сейчас. Типа, что ни один врач не имеет права лечить, пока сам не избавится от всех болячек, пока не сбросит лишний вес, не бросит пить и курить, не выведет бородавку на морде лица... Это требование личного примера разрешает спортивными тренерами работать только олимпийским чемпионам, поднимать в атаку не солдат, а сперва - генералов, маршалов со всем Генштабом, президента со всем кабинетом министров...
        Но мы не такие наивные, мы знаем более верную и трезвую формулу: «Делай, как я говорю!», к которой смиренно Добавляем от имортизма: «...а я тоже постараюсь делать в меру моих сил».
        Я допил кофе, от булочки мужественно отказался, пошел в большую комнату и десять раз отжался от пола. На большее попросту не хватило сил, полежал щекой на ковре, приходя в себя, а последние десять минут перед выходом потратил на отжимание от края стола, выглядит не столь спортивно, но с чего-то начинать надо, от сидения за компом я растерял все мышцы, сейчас же плечевой пояс разогрелся докрасна, словно кожу ошпарили кипятком.
        Еще пару минут, чтобы сполоснуться в душе, оделся, бросился к двери... перед выходом, как водится, посмотрел в глазок, отпрянул: на площадке трое плечистых молодцев, а еще один внимательно смотрит в окно на улицу и соседние дома. У одного из молодцев в руках «дипломат», я сразу узнал так называемый ядерный чемоданчик. Ясно, это и есть тот самый ядерный офицер, что всюду таскает за мной устройство, с помощью которого могу начать ядерную войну, запустить ракеты с атомными боеголовками изо всех шахт, с подводных лодок, передвижных установок, что и в этот момент двигаются через тайгу, постоянно меняя и место и маршрут.
        Я открыл дверь, улыбнулся, словно на меня со всех сторон нацелены телекамеры, а я, как царь ацтеков! должен олицетворять здоровье и счастье страны:
        - Доброе утро!
        - Доброе утро, господин президент, - ответили они хором.
        Я спросил вежливо:
        - Надеюсь, прибыли только что?
        Один из охраны коротко поклонился.
        - Возможно, вы еще не успели заметить меня, господин президент. Я - Коваль, начальник службы вашей охраны. Должен сразу сказать, господин президент, что крайне настоятельно рекомендую... да что там рекомендую, требую, чтобы вы немедленно переселились в Кремль. Уже за сегодняшнюю ночь мы предотвратили пятнадцать попыток проникнуть в ваш дом. Из задержанных - семнадцать человек были вооружены так, что любой спецназ позавидует!
        - Пятнадцать попыток, - пробормотал я, - а задержано больше семнадцати...
        - Шли группами по три-пять человек, - ответил он. - Остальные - одиночки. То ли хулиганье, то ли посланные на прощупывание охраны...
        Лифт распахнул двери, один охранник сразу отправился вниз. Коваль дождался, когда прибудет грузовой, двери раздвинулись, там крупный человек в хорошо сшитом костюме взглянул на меня в упор и отодвинулся к стене. Коваль отступил, пропуская меня. Последним вошел ядерный чемоданчик.
        Консьержка, всегда такая любопытная, на этот раз затаилась в глубине комнатки, похожая на робкого зайца. Солнце ударило по глазам, воздух свежий, резкий, у подъезда подводная лодка на колесах, шофер не сдвинулся с места, дверцу передо мной распахнул один из телохранителей.
        - Господин президент...
        - Благодарю, - сказал я.
        Плечистые молодцы неслышно скользят справа и слева на расстоянии, дабы пресечь нежелательное, это недолго, моя дурь видна даже мне, сегодня же переселюсь на жительство в Кремль.
        Машина эскорта понеслась вперед, вторая потащилась за нами, а на все три ни у кого не хватит динамита, нас может остановить разве что танковая колонна: с одиноким танком, к примеру, справимся силами оставшихся двух автомобилей.
        Чуть ли не впервые в жизни располагаюсь на заднем сиденье. У мужчин рефлекс садиться рядом с водителем, если уж не самому за руль. Это женщина предпочитает места сзади, чтобы успеть подновить макияж, у них, напротив, рефлекс забиться в пещеру поглубже, в самый дальний и темный угол, осознавая свою сверхценность и уникальность для продления рода, а мы всегда за горизонт, где уцелевшие добудут нечто и принесут в себе, чтобы отправить эту находку в виде детей в будущее...
        - Не сюда, - велел я. - На втором светофоре сверни налево.
        Когда выехали на узкую улочку, шофер оглянулся за указанием, но Коваль опередил меня:
        - Сейчас прямо, там будет знак сужения дороги. За ним повернешь направо... Я не ошибся, господин президент?
        - Все-то ты знаешь, - пробурчал я. - Убивать пора.
        - На службу не опоздаете?
        - У меня еще нет строгого расписания, - объяснил я.
        Он повернулся в мою сторону, шея побагровела от прилива крови.
        - Не знаю, - сказал он предостерегающе, - надо ли вам вот так - с первых же дней. Президент постоянно под прицелом сотен глаз. Долго мы не сможем хранить в тайне... Да и смогли бы, но что насчет старух, что там постоянно толкутся то у подъезда, то на детской площадке?
        - Сейчас солнце по ту сторону, - ответил я. - Они выползут во второй половине дня.
        Он хмыкнул, но смолчал. Сердце щемило все сильнее, я вдвинулся поглубже, тоскливо зыркал по сторонам. Дома плывут навстречу, покачиваясь, как айсберги. Нет, это мы покачиваемся в креслах на волнах вздыбленного жарой асфальта, а дома проплывают мимо огромные и величественные. Совсем недавно я здесь бывал, нелепые стычки с соседом Тани, считавшим себя ее бойфрендом, моя тоска, мое отчаяние... Но и сейчас, когда подъезжаю на правительственном лимузине, мои тоска и неуверенность все так же со мной.
        Машина, повинуясь указаниям Коваля, подползла к подъезду. Он выскочил, быстро просканировал острым взглядом окрестности, а второй телохранитель открыл дверцу с моей стороны.
        - Ждите, - велел я. - Не думаю, что мне удастся задержаться... надолго-
        Выбравшись, в самом деле не обнаружил на лавочке привычно перемывающих кости проходящим старушек, как я и сказал Ковалю - прохладно, понабегут, когда солнце сдвинется на эту сторону дома. Однако шикарную машину уже заметили от кафе напротив, да и в окно кто-нибудь посмотрит. Так что мой визит к замужней женщине в отсутствие ее мужа незамеченным не пройдет, не пройдет...
        У подъезда крупный мужчина с невыразительным взглядом открыл передо мной дверь. Понятно, охрана в машине сопровождения успела сюда раньше. Когда я миновал предбанник и прошел, поздоровавшись, мимо консьержки, возле лифта ждали двое мужчин, один с небольшим чемоданчиком в руках, молчаливый и с бесстрастным лицом, а второй, огромный, как гора, молча придержал подрагивающие дверцы. Я буркнул «спасибо», вошел, за мной проскользнул человек с чемоданчиком и встал у стены. Я отвернулся к дверям, надо привыкать к виду ядерного чемоданчика, его стараются носить за пределами моего зрения, хотя всегда чуть ли не на расстоянии вытянутой руки, но сейчас, на случай, вдруг да застряну в лифте, а в это время сообщат о начале ядерной атаки на Россию...
        Этажи ползли медленно, неторопливо, офицер с чемоданчиком, похоже, старается не дышать вовсе, дабы не мешать моим государственным мыслям, я же тупо и абсолютно бездумно дожидался, когда последует толчок, пол вздрогнет, двери разойдутся в стороны, а я выйду на площадку, где квартира единственной на свете женщины, которую люблю.
        Таня открыла по первому же звонку, лицо испуганное, глаза расширились.
        - Бравлин!.. Тебе же нельзя!
        Я вошел, закрыл дверь, ноздри уловили запах ее кожи, ни на что не похожий. У меня, как у зверя, обоняние в определенных случаях обостряется до остроты, немыслимой даже для зверя.
        - Мне все можно, - ответил я.
        - Но ты же теперь президент! Что ты творишь? Вообще, нам надо прекращать все это...
        - Что? - спросил я.
        Она отвела взгляд в сторону.
        - Ну... что мы делаем. Такое... не для президента!
        Она выглядела как никогда грустной и растерянной. Я обнял ее, она тут же прильнула, сердце мое затрепетало совсем не по-мужски, а в груди разлилась тоска.
        - Я не просто президент... - ответил я. - Танюша, почему я не могу тебя забрать прямо сейчас?
        Она с трудом отстранилась, я сам видел, ей трудно отодвинуться, щеки красные, глаза блестят влажно, а нос уже чуточку распух.
        - Потому что... так нельзя!
        Таня торопливо выложила на стол содержимое косметички, появилось на свет зеркальце, Таня наклонилась к нему, всматриваясь, то ли подправить помаду, то ли подвести ресницы. Лицо стало серьезное, сосредоточенное.
        - Не смотри, - сказала вдруг, не оборачиваясь.
        - Почему?
        - Просто не люблю. Стесняюсь, патамучто!
        - Ух ты, - сказал я, - бедолага... Кстати, ты супруга президента банка, а у него, как я полагаю, целый штат не только докторов, так здесь врачей называют, но и специалистов по всей этой трехомудии.
        Когда она открывает сумочку с косметикой, у меня всегда появляется желание связать ей руки. Хотя, конечно, косметика в абсолютном большинстве женщину украшает, кто спорит. Предыдущая моя подружка, Констанция, если бы не пользовалась косметикой, гм... У нее землистая кожа, серо-желтый оттенок, к тому же с крупными порами, а после того, как накладывала первый слой, кожа становилась изумительно ровного золотистого цвета, нежная и шелковистая на ощупь. А уж потом Констанция рисовала на этой поверхности всякое-разное, подводила и удлиняла ресницы, добавляла румяна на скулах, приглушала, оттеняла...
        ...но у Тани кожа и так нежнейшая, детская, словно Таня выросла в деревне на парном молоке и свежем твороге, чистом воздухе и румяных яблоках, и когда тоже накладывает первый слой крема, а потом рисует - у нее получается яркая красивая женщина, но теряется прежняя очаровательная юная девушка.
        Это меня и злило, ибо с Констанцией все просто: без косметики - страшила, с косметикой - красавица, а Таня просто из одной красавицы - юной и чистой девушки, бесподобной по редкой чистоте и прелести, превращается в блестящую красавицу, которых, увы, миллионы. Совместить то и другое не удается, это просто невозможно. Наверное, в облике накрашенной красотки она ярче и заметнее, зато без косметики видна ее юность, чистота, что в наше время дороже любой красоты, которую можно купить за баксы, создать с помощью подтяжек, дерьмолифтинга, пластики, эпиляции, силикона, золотых нитей и прочей-прочей дряни, с мужской точки зрения, которым непонятны страдания женщин по поводу еще одной появившейся морщинки или седого волоса. Я взглянул на часы, повел ее в комнату, усадил на диван.
        - Твой муж все еще работает там же в банке?
        На миг возникло опасение, не уловит ли она по моему тону, что с ее мужем связано нечто нехорошее. Таня всегда отличалась невероятной, просто сверхчеловеческой чуткостью. Мне показалось, что она насторожилась, однако лишь вздохнула и отвела взгляд. Наша культура выдает иногда странные зигзаги: при всей сексуальной свободе, когда обнаженная женщина на улице уже не нарушение, сейчас эти раскрепощенные эксгибиционистки скорее выполняют ту же функцию на улице, что и букеты свежих цветов, фонтаны или гирлянды воздушных шариков, однако... в семейном плане Таня удивительно старомодна. Ее прабабушка пришла бы в ужас, узнав, что ее правнучка преспокойно занимается сексом с мужем, его приятелями, боссом, коллегами, а если троллейбус долго простоит в пробке, то и с кем-то из молодых парней в салоне, однако к собственно семейным ценностям относится со священным трепетом, исполняет их истово, как в каком-нибудь девятнадцатом веке, чтит родителей и мужа, а также родителей мужа, полностью отдается семье, единственной дочурке и жаждет завести детей много-много, чтобы сидеть возле них клухой и всем вытирать носы.
Она инстинктивно держится за эту единственную твердыню, цепляется за нее обеими руками, ибо весь мир если и сошел с ума, то эти ценности - единственная опора в таком урагане.
        - Н-нет, - ответила она с запинкой, - его повысили... Сильно повысили, судя по тому, что за ним теперь приезжают на бентли.
        - Ого, - удивился я. - Даже не па шестисотом?
        Она наморщила носик.
        - Шестисотые - это ширпотреб! На них ездит народ попроще, рангом намного ниже. Бентли - это пропуск в элиту.
        - Гордится?
        - Доволен, - ответила она уже сдержаннее. - Но работы, судя по всему, очень много. Бравлин, я понимаю, что ты хочешь сказать... Если теперь вот с высоты нашего опыта, моего опыта, то мне вообще не стоило выходить замуж!.. Но откуда я могла знать, что встречу тебя? Да и к тому же тогда у меня не было бы такой чудесной дочурки... Нет, я не могу сказать, что у меня плохо, у меня как раз такая жизнь, что все подруги умирают от зависти!.. Муж у меня красивый и умный, мне ни в чем не перечит, мои желания не стесняет, а мои поступки... не ограничивает. И потому я ему верна... да, верна в том забытом смысле, что не предам. А то, что я...
        Она запнулась, я договорил:
        - Да, это все равно что почесаться. Или выпить стакан кока-колы. Я не об этом, попятно. Твой муж ценит в тебе то, что и я, - твою бесценную душу. Из-за этой жемчужины дивной красоты мы и теряем головы. Таня, но... как же мы?
        Она грустно улыбнулась:
        - А ты посмотри с позиций имортизма.
        Она выговаривала это слово медленно, тщательно, чуть ли не по слогам, в то время как мы давно сократили себя с имортистов до имортов.
        - При чем здесь имортизм?
        - Разве вы не стараетесь поступать только рационально?
        - Да, - ответил я. - Да...
        - Ну так где логика?
        Я сдвинул плечами.
        - Не знаю. Имортизм на самом деле порождение не логики, а чего-то более правильного... но настолько огромного, что просто не втиснуть в слова. Если по логике, я не должен с тобой встречаться, даже по канонам старой морали не должен... я же вторгаюсь, разбиваю семью и все тому подобное. Но почему я не чувствую себя виноватым?.. Значит, по самому большому счету я прав.
        Она грустно улыбнулась:
        - Говорят, даже Чикатило себя считал глубоко правым.
        - Я не Чикатило, - ответил я серьезно. - Я в самом деле всегда подвергаю каждый свой поступок, даже каждую свою мысль - строжайшей проверке на излом. Ну просто инквизитор! И делаю только то, против чего не протестует тот высший закон, что внутри нас. Мне кажется, это все-таки то, что называется любовью.
        Таня невесело засмеялась:
        - Говорят, что невинную девушку растлевают бесстыдными речами, женщине легкого поведения вроде меня кружат голову почтительной любовью: в обоих случаях - неизведанным плодом.
        - Так отведай, - сказал я почти серьезно. - Я отведал...
        - Ну и как?
        - Горько, - признался я. - Ангелы зовут это небесной отрадой, черти - адской мукой, а люди - любовью. Все-таки такая горечь слаще любой сладости.
        - Говорят, что истинная любовь похожа на привидение: все о ней говорят, но мало кто ее видел. И еще, что любовь подобна кори: чем позже приходит, тем опаснее.
        - В любви, - сказал я уклончиво, - всегда есть немного безумия.
        Она засмеялась:
        - Ницше? Но он же сказал, что и в безумии всегда есть немного разума?
        - Он ошибался. И любить, и быть мудрым невозможно. Я поднял голову, наши взгляды встретились. Она застыла на миг с раскрытым для колкости ртом, в ее глазах что-то изменилось, лицо дрогнуло, затрепетали веки, она чуть-чуть отвернула голову вправо, потом влево. Если бы чуть чаще, можно бы сказать, что покачала отрицательно, а так... даже не знаю, что это значило.
        - Что случилось? - спросил я тихо.
        - У тебя лицо, - проговорила она, - такое...
        - Да, что с ним...
        - Как в тот, первый день... Нет, не в самый первый, а когда мы снова увиделись. В кафе.
        Она запнулась, я гадал, что она хотела иди могла бы сказать, по по телу прошел легкий озноб, инстинкты сказали раньше, точнее, они все знают лучше. Ее лицо стало чистым и открытым, я увидел в нем ее жажду, которую не могут погасить ни муж, ни босс, ни осе ее мужчины, с которыми легко общалась на вечеринках, на службе, в транспорте или по дороге на работу.
        В ее глазах я увидел, что она все то же самое увидела в моем лице. У меня раньше было много женщин, но теперь я уверен, что их не было ни одной, а был так, туман, пар, тусклые миражи.
        - Я пойду поставлю кофе, - сказала она поспешно.
        Удержать не успел, выскользнула из моих рук, через мгновение на кухне зазвенело, забрякало, послышался шум льющейся из крана воды, а может, и не из крана, в такие дома везут в бутылях из артезианских скважин. Зажужжала кофемолка. Я подошел к окну, с высоты двенадцатого этажа моя машина кажется камбалой, затаившейся на серой ленте асфальта.
        Таня вышла из кухни причесанная, словно успела заскочить и в ванную, строгая, как икона, но круглое милое лицо оставалось не по-иконному живым, в больших светло-коричневых глазах глубокая грусть. Я смотрел тоскливым поглощающим взглядом, видел, как настораживается все больше и больше, а левая грудь ее начала подрагивать под тонкой блузкой. Я подошел ближе, кончики моих пальцев бережно коснулись ее подбородка.
        - Не надо, - выдохнула она.
        - Почему?
        - Мы снова попадемся, - сказала она тихо. - Нам не нужно это... сумасшествие.
        - А что нужно?
        - Ты сам знаешь... Нам это приносит только боль и страдания.
        - Это выше, чем тихие радости...
        Она не успела возразить, я наклонился, мой рот прижался к ее губам. Похоже, она не ожидала, что я сделаю это, просто стояла и позволяла себя целовать, потом вздрогнула, я ожидал, что постарается отстраниться, однако ее руки крепко ухватились за мои плечи, ногти впились в кожу сквозь ткань.
        Я целовал се не страстно, не жадно, а бережно, с жаром в теле и холодком в груди, ощущая страх от предчувствия, что сейчас все это кончится. Ее спина уже оказалась прижата к стене, мои ноги сумели раздвинуть ее, наши животы соприкоснулись, прижались, как это бывало раньше... наши тела раскалились, разряды молний проскакивали между нами, опутывали незримыми электрическими цепями. Мои руки сами по себе подняли ей блузку, обнажая маленькие упругие груди, а ее быстрые пальцы щелкнули пряжкой моего ремня, я услышал характерный звук расстегнувшейся «молнии» на брюках.
        По ту сторону двери послышались шаги, кто-то постучал негромко, но настойчиво. Она торопливо отпихнула меня, блузка опустилась сама. Я не мог шелохнуться, ее руки задернули «молнию», а ремень я кое-как застегнул сам. В дверь после паузы постучали снова. Я все старался выровнять дыхание, Таня отвернулась и пошла к окну, а я сказал сиплым голосом:
        - - Да, войдите.
        Дверь отворилась, на пороге вырос Коваль. Не глядя в сторону Тани, тоном, не допускающим возражений, сказал с отмеренной долей почтительности:
        - Господин президент, позвольте напомнить - через сорок минут у вас очень важная встреча с силовыми министрами. Опаздывать нельзя.
        - А сколько отсюда до Кремля?
        - Тридцать минут. Еще пять до вашего кабинета.
        - Так у меня еще пять минут в запасе, - сказал я с досадой.
        - Да, но... если для вас перекроют все дороги.
        Я обернулся к Тане:
        - Прости! Бегу. Ненавижу, когда перекрывают ради одного человека все движение...
        В ее глазах были грусть и боль, а также понимание, что все равно не успею до Кремля как хочу, не привлекая к себе особого внимания, так же не получится и вот у нас, чтобы и овцы целы, и волки сыты, а еще чтоб трава осталась такой же зеленой.
        В машине я поинтересовался:
        - И ты знаешь о встрече?
        Он кивнул, прямой взгляд, открытое лицо.
        - Господин президент, мы держим постоянный контакт с канцелярией. И Волуев, и Александра постоянно нас снабжают информацией... в пределах, конечно, в пределах. Президент не должен помнить обо всех мелочах, это наша работа.
        Машина неслась, все набирая и набирая скорость. Я буркнул:
        - Да-да, я сам назначил на девять утра.
        Коваль вперил взгляд в лобовое стекло, машина несется с предельной скоростью, движение не перекрыто, но далеко впереди мчатся две милицейские машины, останавливая движение, сгоняя к обочине, перед нами такой же точно черный лимузин, изображает президентский автомобиль, все отлажено по давно расписанному сценарию, а я в нем, имортист или не имортист, играю отведенную мне роль...
        Встреча мне предстоит важная, предельно важная. Силовые министры в нашей стране - не просто военный министр, министр внутренних дел и министр госбезопасности. У нас, как в банановой республике, силовики запросто могут смахнуть с карты любое правительство. Я в огромной мере завишу от того, как они посмотрят на меня, однако то ли измучился за короткий разговор с Таней, то ли наступило некое отупение, но я поднимался по ступенькам, сопровождаемый Ковалем, а в висках стучало совсем не то, что я должен сказать силовикам, чего они ждут от меня или что я должен им навязать.
        Имортисты, билась в виски трепетная мысль, единственные люди на Земле, кто ещё не забыл, зачем Бог сотворил человечество! Или кто, скажем точнее, снова вспомнил. Только мы идем по Его дороге, чтобы однажды выйти на край Вселенной и подставить и свои плечи под всю тяжесть мира. Однако имортистом быть в этом мире трудно, очень трудно. От мирской суеты уходили Будда, Моисей, Христос, Мухаммад, доныне люди уходят в монастыри, дабы простые люди не мешали постоянно общаться с Богом. Что делать, мы, имортисты, живем среди этих простых и даже очень простых людей. Мы должны жить среди них, дабы и своим примером зажечь в их душах почти угаснувшие искры, однако свои души и помыслы обязаны сохранить в чистоте.
        Да, у нас, имортистов, больше ограничений, чем у других людей. В смысле, простых людей, так называемого народа, а то и вовсе - избирателей. Как, к примеру, у военнослужащих, что, помимо прочих общих обязанностей, еще и должны носить особую одежду, приветствовать друг друга при встречах, первыми бросаться на защиту... Да, имортизм - прежде всего добавочная нагрузка, обязанности, а не льготы.
        Сейчас мы, имортисты, образуем нечто новое в человеческом обществе: не секту, не партию, а новый народ с новыми нравственными императивами. Мы - первые люди, осознавшие и признавшие, что мы всего лишь души, исчезающие как пар при неизбежном прекращении бытия материальных тел, в которые всажены. И которые целенаправленно стремятся сперва продлить существование своих тел, а затем и сделать их вечными, ибо только бессмертные могут стать хозяевами Вселенной. Имортисты добровольно принимают на себя добавочные обязательства в отличие от всех остальных народов, которые просто живут, живут просто, никаких нечеловеческих высших целей перед собой не ставят.
        Стыдно, конечно. Теперь, когда самому открылась истин; во всей полноте, с сожалением смотрю на остальных людей простых, даже очень простых и совсем простейших, хотя многие из них не только с высшими, как они это называют, образованиями, но и со званиями, чинами, титулами, которые получили от таких же простейших существ. И вся эта огромная масса в семь миллиардов человек живет просто, очень просто, подчиняясь законам тропизма...
        Что ж, мы, имортисты - новая ступень эволюции. Мы - понявшие. ГЛАВА 9
        Впереди милиционер перекрыл движение, мы пронеслись на красный свет автоматического светофора, дурак, не понимает, кто проехал. Коваль проследил с благосклонностью, бросил в крохотный микрофон пару коротких слов, выслушал ответ, лицо не изменилось, заговорил так же тихо, но я услышал:
        - ...пусть начальник канцелярии президента... хорошо, тогда пусть займется руководитель администрации президента...
        Я перехватил его острый взгляд, брошенный в мою сторону. Проступили рифленые желваки, разговор оборвался. Я старался вспомнить, что в моем штате есть кто, еще не только не привык, но и не запомнил: начальник канцелярии президента, руководитель службы президента, глава пресс-центра президента и множество других лиц, которые должны меня обслуживать, то есть получать инструкции и следить за их выполнением. Вообще-то, я наивно думал, что я должен давать распоряжения министрам, главам силовых структур, а то и вовсе премьер-министру, а тот уже сам раздаст рядовым министрам, кому что делать конкретно, но, похоже, я слишком мало понимаю в этой сложнейшей структуре...
        Нахлынуло чувство тревоги и неуверенности, как будто вступаю голым и безоружным в дремучие места Амазонки. Для кого-то кремлевские коридоры - самое то для интриг, продвижек, но не для меня, теоретика, у меня другое поле деятельности... И какого хрена я послушал тот глас и взялся выводить тупое и ленивое стадо рабов, которым и так было хорошо?
        Из груди вырвался вздох, телохранитель впереди не шелохнулся, но я ощутил стыд и мгновенное раздражение. Что это раскисаю, ведь я не только для них всех - огромная и непонятная сила, появившаяся непонятно откуда, я в самом деле эта самая сила, что проламывает омертвевший хитин, выбирается наружу, а вокруг на веточках либо еще куколки, либо вовсе весело жрущие зеленый лист гусеницы, что и не подозревают о будущей метаморфозе... если доживут, конечно.
        Машина влетела в Кремль на такой скорости, что, зацепись крылом в узких Боровицких воротах, нас бы перевернуло раз двадцать, побивая всех Гиннессов.
        У ступеней дверцу распахнули сразу двое, прикрывая меня огромными телами. Я взбежал к дверям резво, стараясь облегчить им работу, да и опаздываю, нехорошо.
        При моем появлении из-за стола поднялась Александра, сегодня еще красивее, чем вчера, просто роскошно красивая, с крупной приподнятой грудью, глубокий вырез, узкая талия нерожавшей женщины, и обезьяна во мне тут же моментально дорисовала, даже подала как набор слайдов целую вереницу картинок, как я ее пользую на этом столе, возле стола, в ее же кресле...
        - Здравствуйте, Александра, - произнес я благожелательно, почему-то перейдя на «вы», добавил с улыбкой маститого государственного деятеля: - Вольно, вольно...
        Однако, проходя мимо, я показал ей кулак. Она ответила чарующей улыбкой, в которой ясно читалось: надо, господин президент. Надо. Я скривился, мол, знаю, что надо, но я же человек, а человеку все всегда не так, как бы карта ни выпала.
        Телохранитель распахнул передо мной дверь, но пока створка не встала за мной на место, отгородив кабинет от ее апартаментов, я чувствовал на спине пристальный взгляд женщины. Взгляд женщины ощущается иначе, со временем начинаешь чувствовать различие.
        Они встали у стены все трое, строго по рангу: массивный Казидуб, военный министр, высокий подтянутый Ростоцкий, министр внутренних дел, и серокардиналистый Мазарин, министр госбезопасности. Я переступил порог с заготовленной улыбкой, они слегка вытянулись, я так и не понял: шутка или всерьез, сказал с порога:
        - Прошу меня извинить, слегка опоздал.
        - Президент не опаздывает, - бухнул Казидуб, - а задерживается.
        Я пошел с протянутой рукой, у всех ладони сухие, крепкие, горячие, только у Мазарина рукопожатие несколько нервное, словно бы успевающее быстро-быстро просканировать все линии жизни, скопировать и занести в мозговой файл.
        - Прошу к столу, - сказал я.
        Кресло приняло меня в объятия, сделанное под старину, но с учетом особенностей моей спины и поясницы, в которых вообще-то нет ничего особенного, стандарт, однако медики в первый же день ринулись всю мебель приводить в соответствие, так сказать. Силовики рассаживались неспешно, но без медлительности, сразу ощутилась их скрытая сила, за спиной каждого либо элитные милицейские части, либо суперкомандос, а то и вовсе танки и самолеты.
        Я изо всех сил старался не показать свое беспокойство, даже страх. В моем мире все-таки больше людей непосредственных, у которых что на душе, то и на лице, а эти вот, Ростоцкий и Мазарин, с их моложавыми лицами немолодых подтянутых деятелей, из другого мира, где у всех искренние улыбки, крепкое рукопожатие, даже смотрят все одинаково: с вниманием в глаза собеседнику, все бы хорошо, если бы не у всех одинаково, что выдает принадлежность к одному клану, чьи лица, как у бойцов антитеррора, всегда закрыты масками.
        Я быстро рассматривал их, картинки на дисплее не передают ни запаха, ни ощущения мощи, исходящих от этих людей. Грузный бегемотистый Казидуб, вид отдыхающего пенсионера на лавочке в скверике, он и сейчас отдыхает, только его великолепный мозг, хранящий горы секретов, никогда не отдыхает и трудится вне зависимости от того, где находится и чем занят мозгоноситель.
        Ростоцкий, похожий на терминатора, такой же высокий, крепко сбитый, с неподвижным лицом и холодным прицеливающимся взглядом, говорит очень мало, неприятный металлический голос лишен окраски. Я был удивлен, прочитав в его досье, что он успел покуролесить в не такой уж и давней молодости, трижды был женат, куча детей, пил, употреблял тяжелые наркотики, но затем его качнуло в другую крайность: готов расстреливать не только поставщиков, но и самих наркоманов. Хотя, возможно, он и прав, как временная мера годится, чтобы расстреливали и употребляющих наркотики. Для общества они почти все потеряны, а угроза от них велика: наркоман ради дозы идет на любое преступление. Лечить же их сил и средств не хватает, страна бедная, а наркоманов чересчур много. Вот уменьшим хотя бы массовыми расстрелами, вылезем из этой ямы, тогда и начнем лечить одиночек.
        Мазарин же прямой, как световой луч, с резкими чертами лица, взведенный, как курок, глаза холодные, похожие на осколки льда. Сейчас не сводит с меня взгляда, решает, как держаться.
        Казидуб положил на стол папку, накрыл ладонями и сказал гулким голосом:
        - Сразу хочу сказать, господин президент, что мы все... я говорю также от имени Игоря Игоревича и Ростислава Иртеньевича... вот они сидят, в самом деле рады, что на президентских выборах победили вы. Мы, честно говоря, не верили в вашу победу... Слишком уж невероятно, чтобы к власти пришли просто умные люди, но... вы это сделали! Мы с Игорем Игоревичем и Ростиславом Иртеньевичем тоже считаем себя людьми умными... это, конечно, шутка, но в каждой шутке только доля шутки, так что мы - ваши люди. Располагайте нами, как своими бойцами!
        Ростоцкий улыбнулся одними глазами.
        - Мы ваши люди, - повторил он ровным голосом. - Помимо службы, помимо долга.
        Мазарин, что явно предпочел бы отмолчаться, сказал вынужденно:
        - Присоединяюсь. Полностью.
        Он вытащил из папки листок и протянул мне через стол. Я бросил взгляд на дату, всего четверть часа назад госсекретарь США выступил с очень резким заявлением. Неоправданно резким, как тут же оценили независимые журналисты. В России к власти пришел фашизм, русский фашизм, не больше и не меньше, и долг всего цивилизованного человечества... С полчаса объяснял, что должно делать все цивилизованное человечество под руководством США, намекал на санкции против стран, что не присоединятся к крестовому походу против России, сулил льготы при разделе добычи. А добыча на этот раз просто сказочная: огромная территория России, привольно раскинувшаяся на треть Европы и половину Азии. Под собственно Россию можно оставить небольшой участок вокруг Москвы в пределах московского княжества двенадцатого века, остальное - странам, что исповедуют священные принципы демократии и гомосексуализма...
        Мазарин сказал негромко:
        - Прогнозируется, что заявление госсекретаря вызовет небывалый энтузиазм в среде гомосеков, извращенцев и прочих демократов. По городам пройдут манифестации в поддержку. В некоторых штатах США этих демонстрантов встретят...
        - ...наши люди, - мрачно пошутил Ростоцкий.
        - Нет, - сказал тем же тоном Мазарин, - их встретят немногие здоровые силы, что еще остались в том больном обществе. Хотя Ростислав Иртеньевич в какой-то мере прав, все здоровые силы на планете - наши люди. Стычки и драки прогнозируются небольшие. Полиция и национальная гвардия теперь вмешиваются сразу же, вмешиваются быстро и решительно. Сопротивляющихся разгонят, а извращенцы продолжат путь к Вашингтону, требуя покончить с Россией.
        - А им, конечно же, пойдут навстречу, - буркнул Казидуб, однако его шутка прозвучала горько и чересчур серьезно. - Ладно, я вот что хочу сказать вам, господин президент, за нас всех... С коммунизмом у нас ничего не получилось. Слишком высокая цель для простого человечка - счастье человечества!.. А вот с имортизмом может пройти. Все-таки во главе угла ставим шкурные интересы... А прикрыть их высокими словами сможем всяко. Строители коммунизма уже во втором поколении растеряли энтузиазм, хоть и видели еще цель, а вот третье поколение потеряло из виду и цель... Здесь же все наоборот: чем дальше будет уходить общество от сегодняшнего дня, тем ближе осуществление самый сокровенной мечты человечества - быть бессмертным!..
        Он выглядел мрачным, немолодой, очень немолодой человек, все еще крепкий, как горный кряж, но по нормам ему уже в следующем году надо оставлять службу по возрасту.
        - В том числе и сокровенной мечты обывателя, - добавил Ростоцкий. - Чтобы из столетия в столетие жрать, жрать, жрать, чтобы трахаться и трахаться, не теряя потенции, а потом так же тысячу лет, миллион, сто миллионов лет...
        Мазарин усмехнулся одними глазами.
        - Хорошего червячка вы закинули в пруд, - сказал он тоном профессионала по забрасыванию червячков на крючке. - Поймались парни и в белых шляпах, и в черных!.. Прекрасная работа.
        - Спасибо, - поблагодарил я сдержанно.
        На дисплее вспыхнул огонек, я коснулся клавиши. Строгое лицо Александры заполнило экран.
        - Господин президент, - проговорила она ровным мелодичным голосом, - вам подать кофе, что вы заказывали?
        Кофе я не заказывал, но ощутил внезапно, как мне его не хватает.
        - Да, - сказал я с чувством облегчения, - тащи... И еще...
        Она прервала:
        - Я знаю их вкусы, господин президент.
        Экран погас, Ростоцкий перевел взгляд на меня.
        - Западная Европа, - сказал он, - подсунула нам свою сокровенную мечту о коммунизме, чтобы мы погибли при ее реализации. Именно так с Россией едва не получилось... но все-таки мы выбрались из обломков с новой мудростью. С имортизмом. Вы уж простите, что и мы, трое держиморд, примазываемся...
        Я улыбнулся как можно добродушнее, светлее, сейчас у нас идет взаимная пристрелка, притирка, оценка друг друга, они спешат высказать свое положительное отношение к имортизму, что значит - готовы сотрудничать всерьез. Я именно тот президент, который возьмет на себя ответственность, когда перегнут палку с «при попытке к бегству», «оказал вооруженное сопротивление» и всеми этими понятными эвфемизмами, когда очень нужно отправить на тот свет мерзавца, против которого нет ну никаких улик.
        Вошла Александра, на широком подносе дымящаяся чашка кофе, я уловил его божественный аромат, в желудке жадно квакнуло. Кроме кофе, высились две бутылки с прозрачной жидкостью, тонкостенные стаканы, горка бутербродов и еще одна чашка с кофе, поменьше.
        Казидуб помог ей перегрузить на стол, она кивнула с улыбкой, благодаря, ушла. Я ухватил большую чашку, Казидубу досталась поменьше, а Ростоцкий элегантно откупорил бутылку и налил в бокал минеральной воды. Взглянул вопросительно на Мазарина, тот качнул головой.
        Я сделал большой глоток, горячий ком прокатился по пищеводу. Я сказал с горячим сочувствием, ничуть не переигрывая:
        - Не стыд и уныние вы... мы должны испытывать! А чувство гордости, что строили Великое, и - горечи, что не удалось построить. Ведь для всего человечества строили! Так и было на всех лозунгах: «Коммунизм - светлое будущее всего человечества!» Да, не получилось, весь мир прыгал вокруг и кричал, потрясая бутылками коньяка и колбасой: дураки, ничего не получится!.. Все люди - свиньи!.. Все - свиньи!.. Все - от Фрейда, потому ничего не получится! Лучше больше жрать, трахаться, лежать на солнышке, чем строить Великое!.. В конце концов мы отступились, выстроив огромный дворец лишь по половины. И жить в нем нельзя, и труд какой вложен... Теперь ломаем, чтобы на его месте построить множество обычных мелких жилищ. И не надо стыда, что не получилось. Другие даже не пытались, духа не хватило. Хуже того, из мелочной зависти всячески вредили, мешали, пакостили... Да, мы не смогли устоять, когда весь мир хором доказывал, что умный в гору не пойдет!
        Мазарин проговорил медленно, серые глаза смотрели не на меня, а в меня, я, несмотря на частые глотки горячего кофе, чувствовал холодок в кишках:
        - Всегда и везде человечеством управляли умнейшие, мудрейшие, сильнейшие. Во всех странах, во всех эпохах. Даже там, где на престоле оказывался дурак, уйма умнейших людей правили его именем. И лишь в те редкие периоды, когда дурак в самом деле обретал власть, королевство немедленно гибло под натиском народов с более умными правителями. Сейчас же наступил короткий по меркам истории странный период, когда власть в самом деле захватила толпа. Во всяком случае, во всех странах Европы. Нет, не захватила, просто у сильных взыграло чувство вины, такая вот странная аберрация психики, и сильные дали народу власть, а сами тоже, морщась, запели с ними похабные песни, стали смотреть ток-шоу. Стыдно друг перед другом, но как быть, сейчас все так делают... в смысле, абсолютное большинство, а эти умники, чтобы не выделяться, тоже смотрят или хотя бы делают вид, что смотрят футбол и сериалы, где все только и делают, что трахаются, трахаются, трахаются, ведь на другое дебилы просто не способны, да и дебилы-зрители не поймут ни сложности сюжета, ни умелые композиции, если эти композиции не из голых баб и потных
мужиков.
        Казидуб допил кофе из своей крохотульки, с огорчением понаклонял чашку во все стороны, размазывая темную кашицу по стенкам. Кустистые брови приподнялись, ощетинились, ставши похожими па тесный строй копейщиков, изготовившихся встретить атакующую конницу.
        - А мне вот другое понравилось, - заговорил он медленно, неторопливо, - ненависть всего мира в последние два-три десятка лет умело направлялась на СССР. Концентрировалась и направлялась. Как снаружи, так и изнутри. Но вот СССР внезапно вышел из этого противостояния... Если хотите, можете утверждать и дальше, что СССР проиграл холодную войну, пусть это тешит чью-то демократическую душу, но мы, политики, понимаем, что наши правители проделали мудрейший и хитрейший трюк! Распустив СССР, тем самым убрали мишень. Из могучего противника превратились в разочарованных и обнищавших строителей, которым так и не удалось построить не то Вавилонскую башню, не то Баальбекский храм, не то восьмое чудо света. Но...
        Он с самым хитрым видом вскинул палец, оглядел всех из-под тяжелых массивных, как у рептилии, век. В кабинет вошла Александра, на подносе блюдце с ломтиками лимона. Он артистически тянул паузу, вскидывал брови, шевелил губами, взгляд становился острым и внимательным, но это, оказывается, он следил за своими руками, осторожно отрывающими тонкую желтую шкурку. Потом очень серьезно положил ломтик в рот. Ростоцкий буркнул с лицемерным сочувствием:
        - Склерозим помаленьку? Вы говорили о бабах, Михаил Потапович. О том, как вчера ходили в баньку с Фаиной Петровной и ее подругой... Как ее, говорите, звали?
        Казидуб с тем же хитрым видом покачал головой, проглотил лимонную дольку и продолжил:
        - Мудрый ход в том, что мировое общество, дотоле не сводившее подозрительных взглядов с СССР, вздохнуло с облегчением, повело очами по сторонам и... ужаснулось, увидев дракона на том месте, где раньше видели рыцаря на белом коне! Оказывается, за это время, постоянно указывая всем на СССР, США превратились в чудовище куда более могучее, отвратительное, ни с кем и ни с чем не считающееся ради своих простеньких животных целей: жрать побольше, работать поменьше, грабить всех, куда дотянутся руки. А руки отросли, отросли... И вот сегодня уже весь мир, в том числе и Европа, с ужасом и отвращением смотрит на США, которым совсем недавно не просто симпатизировало, а чувствовало неподдельную любовь... И хотя это еще не наша победа, однако камни летят не в наш огород.
        Александра принесла еще поднос, заполненный подогретыми булочками и парующими рогаликами. Я следил с настороженным вниманием, разыгрывается непонятный мне ритуал, все его знают, все трое силовых министров в этом кабинете чувствуют себя как дома, я хоть и хозяин, но пришлый хозяин, я даже не знаю, у какого стула подпилена ножка.
        Ростоцкий поднялся, в руках крохотный лазерный диск.
        - Господин президент, позвольте?
        Я кивнул, Ростоцкому и комп мой привычнее, чем мне, он умело вставил диск. По экрану пронеслись светлые полосы, тут же черно-белое изображение показало, как внизу пробежал человек, ворвался в магазин. Съемка велась с высоты, явно видеокамера установлена на столбе. Жаль, вид со спины, лица не разглядеть, только фигура, но по ней определять - чересчур сложно. Следующее изображение уже из помещения магазина. Человек с черным чулком на голове вбежал с пистолетом в руке, быстро ограбил кассу и выскочил. Теперь лицом к телекамере, однако чулок на голове не дал рассмотреть лицо. Вскочил в поджидавшую машину, та сразу рванула с места. Хорошо виден номерной знак, Ростоцкий нарочито остановил изображение, увеличил. Я кивнул:
        - Что дальше?
        - Номера могли быть фальшивыми, - сказал он, - хотя не у такой мелочи... Но самое интересное дальше.
        Мелькнул черный квадрат, явно монтировали пленку впопыхах, дальше снятая с вершины придорожного столба панорама Ленинского проспекта, обилие машин с одной стороны и такое же с другой. Ростоцкий подвигал пультом, выделил кусок изображения, увеличил, еще и еще, пустил в замедленном. Съемка под углом сверху, отчетливо видно скорчившегося в машине человека, он торопливо стащил с лица чулок поднялся, запыхавшийся и со взъерошенными волосами, огляделся дико, заулыбался, что-то сказал водителю.
        Ростоцкий сместил изображение, показывая номер машины. Внизу бежали цифры, показывающие время с точностью до сотых долей секунды.
        - Их проследили до Солнцева, - сказал он. - Взяли на въезде. Просто солнцевским оперативникам позвонили предупредили. Пригласили понятых, так чтобы с соблюдением всех процедур старого мира. Что теперь? ГЛАВА 10
        Казидуб опустил пожеванный ломтик, мне показалось, что он даже дышать перестал, Мазарин же застыл со стиснутыми челюстями, взгляд его, острый, как заточка, впился мне ь лицо. Я старался держать лицо неподвижным, как у фараона, но мысли носились, как муравьи на горячей сковородке.
        - Мы закладываем прецедент для нового судопроизводства, - проговорил я холодноватым голосом. - Подобных случаев множество, все эти орлы получают смехотворно крохотные сроки, едва-едва успевают пройти в лагере курсы краткосрочного повышения квалификации... и выходят уже настоящими убийцами.
        Ростоцкий молча кивал, Казидуб и Мазарин смотрели неотрывно. Я закончил тем же холодноватым голосом:
        - Провести суд по самой ускоренной формуле. Осудить и расстрелять. С показом по телевидению... в ночные часы и с комментариями. Что получим от расстрела? Ну, в первую очередь в голову лезут цифры, на сколько сократится количество лагерей, надзирателей, тюремных врачей, поваров и прочего обслуживающего персонала, однако это все ерунда... Да, ерунда в сравнении с тем, что отныне частный бизнес будет знать, что грабителей расстреливают, что мирным жителям в ночное время можно пройти Москву из конца в конец и не быть ограбленным. Но больше всего имеет цену сладостное ощущение, что эти гады-хапальщики получают по заслугам...
        Ростоцкий проговорил торопливо, впервые растеряв невозмутимость:
        - Потому что все меры по заключению в тюрьмы, по мнению населения, недостаточны...
        - Да, - согласился я, - ибо преступники выходят и не просто воруют снова, а, как я уже говорил, выходят куда более... опрофессионаленными. И уже не простыми воришками. Да и мстят тем, кто помог их засадить. А здесь решение окончательное. Нам очень нужна поддержка населения. Да что там именно нам! Им самим нужна еще больше. Должны ощутить, что власти ценят их намного выше, чем ворье, как делали все предыдущие режимы... Ценит и оберегает! Только надо провести все через судебную процедуру. Быструю, ясную, прозрачную, чтобы даже у самых явных врагов не было сомнения в том, что казнили виновных. Пусть нападки будут только за жестокость наказания. Но тут-то мы выиграем, симпатии населения на нашей стороне!
        Они смотрели на меня испытующе, словно я был абитуриентом, а они не меньше чем деканы, к которым я попаду. Казидуб проговорил с некоторым сомнением в голосе:
        - Но имортизму вроде бы наплевать на мнение простого населения?
        Я вскинулся:
        - Как это наплевать? А откуда же браться имортам?.. Да и чем выше к нам доверие, тем крепче власть, успешнее экономика, железобетоннее оборона... Древние говорили: неумен тот, кто может совсем избавиться от врага и медлит с этим! Да, мы должны казнить ворье. Казнить жестоко, ибо когда вот так, неказненные, ездят на мерсах и строят особняки при зарплате среднего школьного учителя - это удар по устоям доверия к власти. Дело не в самих ворах, потери от них не так уж и велики, но удачливого вора видят тысячи и говорят с горечью: ну что у нас за государство, что за страна, что за власть, мать ее, что не могут остановить это?..
        - Это больше зависть, - проронил Казидуб.
        - Ну и что? - возразил я. - Пусть зависть. Но видят, что можно воровать, можно оставаться безнаказанным и жить припеваючи, шиковать, покупать виллы на Сейшелах! А это унижает тех, кто не ворует. Неважно, что большинство не ворует вовсе не из высокой морали, а из боязни попасться. Однако, когда воров будут расстреливать, а их виллы отбирать... даже если предусмотрительно записаны на племянниц, то остальной народ с облегчением вздохнет. Да, и со злорадством! Но это укрепит их позицию неворования! А так одни преступления прокладывают путь другим, это аксиома. Общая суть законов в том, что они должны искоренять пороки и насаждать добродетели, так ведь? А искусство законодателя в том, чтобы выгода, извлекаемая злодеем из его преступления, была совершенно несоизмерима с тем страданием, которое ему за это угрожает. Но когда на воле жизнь омерзительная и бедная, а в тюрьме кормят и учат, как воровать лучше, то любой вор без страха идет на очередные курсы повышения квалификации!
        Все трое перевели дыхание, Казидуб потянулся за булочкой, Мазарин же сказал потеплевшим голосом:
        - Господин президент, вы нам сильно облегчаете работу. И вообще - жизнь. Но себе копаете могилу.
        - Штаты со своей сворой тут же накинутся, - предупредил Ростоцкий. - Вам мало того, что вас уже мешают с дерьмом из-за той виселицы?
        Казидуб вздохнул:
        - А мы все еще не успели модернизировать нашу оборону.
        Мазарин сказал быстро:
        - Единственное, что могу предложить я, это утечка сверхсекретных сведений насчет биологического оружия.
        - А это что за черт?
        - Что на территории США заложены контейнеры со смертельными вирусами. Если по России будет нанесен удар, то эти контейнеры автоматически раскроются.
        Лицо Ростоцкого вытянулось.
        - Надеюсь, шутите? Мы сразу попадем в список стран-изгоев. Весь мир будет нас ненавидеть и желать нам гибели!
        - Мы опровергнем все слухи, как грязную ложь. Но их ведомство будет знать, что это не шутка.
        Я спросил медленно:
        - А эти контейнеры... они в самом деле... существуют?
        Все трое разом замолчали, все-таки как много в них общего, наконец Мазарин прямо взглянул мне в глаза.
        - Господин президент... вы в самом деле хотите знать такое?
        Я подумал, покачал головой:
        - Нет. Не стоит вникать в ваши профессиональные мелочи.
        Александра заглянула в кабинет, цепкий взгляд сразу оценил обстановку, через пару минут вошла с небольшим серебряным подносом, там дымилась большая чашка, я уловил аромат крепкого душистого чая. Некоторое время слышалось сосредоточенное сопение Казидуба, звяканье ложечки, однако я чувствовал, как в кабинете очень медленно сгущается атмосфера. Так бывает, когда на залитое солнцем пространство наползает тяжелая грозовая туча. Здесь, внизу, еще не видят, она двигается там, куда не смотрим, под ногами пока еще солнышко и скачут кузнечики, однако незримое уже давит, тяжелее дышать, что-то гнетет, растет ощущение беды, и тщетно растерянно шаришь очами по сторонам и близлежащим окрестностям.
        Казидуб сказал чуточку виновато:
        - Господин президент, вы уж простите нашу бесцеремонность... Так уж повелось, мы здесь всегда перекусывали. Я встаю рано, очень рано, успеваю проголодаться, а наш министр внутренних дел, наоборот, спит, как крот, для него сейчас как раз время просыпаться... а Мазарин просто жадный. На халяву что угодно съест. И выпьет.
        Все трое посматривали испытующе, понятно, сейчас пока что идет простой треп, устанавливаются взаимоотношения, идет проверка друг друга на вшивость.
        - Что с внешней политикой? - поинтересовался Казидуб. - Да, я внимательно читал программу имортизма, с которой вы на выборы... но что теперь? Насколько будете соблюдать?
        Я развел руками:
        - В каком болоте мир, если в который раз спрашивают? Неужели разрыв между словом и делом стал нормой? Неужели нет людей, что выполняют обещанное? Реформа календари не сокращает срок беременности: Юса все равно умрет, вне зависимости от того, пришел у нас к власти имортизм или не пришел. США выбрали легкую жизнь, легкие пути, но легкие пути ведут в тупик - это наше кредо. Тот, кто хотел легкой жизни, не пошел за Моисеем из благодатного Египта в жестокую и безводную пустыню. Да, имортизм тоже многих отпугивает, но многие великие истины были сначала кощунством...
        Мазарин усмехнулся тонкими бескровными губами:
        - А то, что называем прогрессом, не представляет ли собой замену одной неприятности другой?
        Казидуб спросил с подозрением:
        - Это вы об имортизме?
        - Да ладно вам цепляться-то, - ответил Мазарин с предостережением в голосе. - Знаю, что слово не воробей, вылетит неосторожное - вернется трехэтажное. Я хочу сказать, что, начиная новое дело, надо быть готовым даже к тому, что все получится. Как мы уже знаем, имортизм через Интернет пошел шириться по США и Европе... Новый, так сказать, призрак...
        Казидуб вздохнул:
        - Призрак бродит по Европе... а гадить ходит в Россию Может быть, надо было имортизм подбросить только Западу? Пусть сломают, гады, шею при попытке построить?
        - На этот раз у нас верная карта, - заверил я. - Хорошо смеется тот, кто...
        - А не два туза? - спросил Казидуб скептически. - Тот, кто смеется последним, смеется, быть может, и лучше всех, но приобретает репутацию дурака.
        Все трое повеселели, начали перебрасываться шуточками, тяжелая атмосфера не ушла, а как бы стала меньше замечаться. Так поступаешь, когда с неприятностью справиться невозможно, стараешься делать вид, что ее нет вовсе. Политика страуса, что прячет голову, но оставляет беззащитным зад.
        Я сказал шутливо, стараясь попасть в тон, но вместе с тем медленно выбредая из теплого болота к твердому берегу серьезности:
        - Пожалуй, мы - самая юморная страна в мире. Вернее, юморной народ. Юморение у нас по всякому поводу и без повода. Каждый нормальный ныне должен получать по емэйловой рассылке с десяток отборных анекдотов и выплескивать их по дороге на работу: в лифте, на троллейбусной остановке, в транспорте, при встрече с коллегами. Теперь это свидетельство нормальности, лояльности и демократичности.
        Казидуб поморщился:
        - Помилуйте, у нас была Советская власть! Кто пикнет - того к ногтю. Ирония была единственной отдушиной для мыслящего человека. Высмеивалась вся партийная дурь, а уже заодно - все на свете. Попутно. Когда начинаешь иронизировать, то остановиться трудно. Патриотично настроенные люди могут быть только при подлинной демократии!.. И настоящие коммунисты - только при демократии. Во всяком случае, сразу видно, что настоящие. Не ради льгот и возможностей получили партийный билет. Потому на Западе практически нет тонкой иронии, нет юмора с двойным дном, нет ядовитых намеков - там не от кого прятаться.
        - Потому там жирный гогот, - сказал Мазарин с отвращением. - А весь юмор, это когда поскальзываются на банановой кожуре, в одежде падают в ванну с мыльной пеной и получают пинка под зад!
        - Да, - согласился Ростоцкий. - Им не приходилось истончаться в иронии, чтобы наш дорогой Игорь Игоревич не ухватил за штаны да не утащил на цугундер... Издержки свободы. Но не самые плохие, верно? Лучше отсутствие тонкого юмора, чем присутствие диктатуры?
        Все трое смотрели на меня, словно ожидали только им известного сигнала. То ли масонского, то ли три зеленых свистка к атаке.
        Я сдвинул плечами:
        - Я вообще-то о другом. Это проклятое юморение по инерции высмеивает все и вся. Уже нет ничего святого... а общество не может развиваться без святого! Что-то да должно быть свято. Ирония и сарказм хороши, когда что-то есть еще, несокрушимое. Когда нужно побыстрее разрушать старое здание, чтобы строить новое.
        - Но когда нет этого нового?
        - Оно есть, - ответил я серьезно. - Мы называем это имортизмом. Это очень серьезно. И это, в самом деле, спасение для человечества как вида. Но мы и его по инерции высмеиваем! У нас уже сложился дурацкий стереотип: если человек серьезный, то - дурак, урод. Если хохмит, острит и сыпет во все стороны приколами и анекдотами, то - мыслящий, тонкий, всепонимающий, душа общества! Но пока что ни один юморист ничего никогда не создал, это забыли?.. Будда, Христос, Мухаммад, Кромвель, Лютер, Ленин - они все были очень серьезными, очень.
        Мазарин тонко усмехнулся:
        - Не планируете им выдать партийные билеты имортистов?.. А то я слышал, их готовы зачислить и в фашисты, и в общечеловеки...
        Я поморщился:
        - Люди простенькие, ограниченные, но с большими претензиями, не в состоянии осмыслить, что в мир пришли новые силы. По старинке пытаются подогнать их под понятия фашизма, хоть и в другой обертке, тоталитаризма или аристократизма. Нет, мир меняется стремительно, а фашизм ушел вместе с граммофонами и патефонами. А они все твердят тупенькое, что ничто под луной не ново, что ветер возвращается на круги своя... Это верно было в древности, там одно столетие похоже на другое... да что там столетие, тысячелетиями ничто не менялось! - сейчас же только глобализм и аптиглобализм чего стоят! Пусть попробуют найти им аналогии в древнем обществе! Или хотя бы недавнем. Не-е-ет, повое время - новые песни.
        - И новые люди, - обрубил Казидуб.
        Лицо его внезапно стало тверже, он подобрался, как лев перед прыжком. Я ощущал тяжелые тучи прямо над головой, в кабинете становилось трудно дышать, несмотря на мощные кондиционеры со всевозможными насадками. Ростоцкий и Мазарин тоже ощутили изменение, умолкли, застыли, медленно повернули головы к Казидубу. Тот заговорил тяжелым голосом:
        - Господин президент, начинается интенсивный отток капитала на Запад...
        Я прервал:
        - Простите, разве это новость?
        Он покачал головой:
        - Вы не поняли, простите. Я говорю о предсказанном интенсивном оттоке. Он сопровождается одновременным выездом крупнейших олигархов, они прекрасно понимают ситуацию. Это значит, что через два-три года на Россию будет совершено нападение.
        Я стиснул челюсти. Спрашивать, кто нападет, глупо, американские крылатые ракеты уже размещены на Украине, в Польше, по всей Прибалтике, по кавказским республикам и среднеазиатским, даже Казахстан предоставил американцам военные базы. Перед непосредственным нападением наверняка разыграют что-то вроде нападения русских на их Пирл-Харбор, взорвут и затопят свой авианосец или пару линкоров, как взорвали свои же две башни Торгового центра, чтобы вызвать бурю в СМИ и поддержку своего населения, а затем уж...
        - Постойте-постойте, - сказал я, - но ведь перед нападением на Россию они должны будут, по всем прикидкам наших специалистов, провести генеральную репетицию в другой стране?
        Он протянул мне листок бумаги с цветными линиями графиков.
        - Ознакомьтесь. Вы знаете, что сейчас готовят нападение на Сомали. Вам не показалось странным, что у нищего Сомали нашлись средства, чтобы закупить у нас самые мощные и новейшие системы ПВО, я имею в виду знаменитые комплексы С-300, «Буки» и «Тунгуски»? Да, конечно, мы ухватились за возможность выручить несколько миллиардов долларов, на эти деньги построили несколько военных заводов, однако вы же понимаете общую стратегическую линию? США через третьи страны и целую сеть финансирования и своих лиц в правительстве Сомали сумели не только дать им деньги на вооружение, но и указали, какие именно купить! Я поинтересовался осторожно:
        - Зачем это? Наши С-300 неуязвимы, вы сами говорили. Зачем Штатам нападать на страну, защищенную такими комплексами?
        Мазарин угрюмо молчал. По его лицу видно, что знает, но возразить нечего.
        - Абсолютно неуязвимых нет, - ответил Казидуб. - С-300, как и простой солдат, уязвим в момент перезарядки. Первую волну крылатых ракет или самолетов собьет, но вторая накроет уже сам комплекс. Генералам Пентагона нужно просчитать соотношение потерь, попытаться свести их к минимуму, чтобы в следующий раз штурмовать еще более укрепленную оборону... да, уже здесь.
        Я сказал невесело:
        - У нас почти нет времени на развертывание производства вооружения. Что можем в этот краткий период?..
        Он прямо взглянул мне в глаза.
        - Господин президент, вам придется отказаться от ядерного чемоданчика.
        Ростоцкий опустил взгляд, Мазарин же, напротив, впился в мое лицо острым скальпельным взглядом. Я ощутил себя так, словно с меня прилюдно сняли одежду, а кто-то приставил к голой спине острое и очень холодное лезвие ножа.
        - Объясните, - попросил я. Казидуб криво усмехнулся:
        - Мне нравится это ваше «объясните» вместо обвинений в государственной измене. Дело в том, что ядерный чемоданчик был создан в те старые годы, когда на развертывание сил для нападения нужны были месяцы. Да, в те далекие годы перед началом войны все корабли должны выйти в море, подлодки стягиваются к берегам противника, а летчики днюют и ночуют на аэродромах, греют движки и находятся в постоянной готовности сесть в кабины, задраить колпаки и разогнаться вдоль взлетной полосы. Да, такая подготовка к войне заметна хорошо... Но ее не будет, господин президент. Сейчас мир иной! Уже достигнута постоянная мобилизация сил. Не на уровне мобилизации, а на уровне, так сказать, естественного состояния армии. Теперь не будет никакого предварительного развертывания сил, господин президент! США готовы нанести удар по России... или любой другой стране в любой момент. Мы не увидим, повторяю, предварительного развертывания войск, ибо все необходимое уже в нужной для нанесения удара точке. А это значит, не будет времени, чтобы вам среди ночи сообщили о начале нападения, а вы, сонный и не понимающий, что происходит,
позвали дежурного офицера с ядерным чемоданчиком, кое-как открыли все секретные замочки, а потом активировали нужные коды для системы запуска. Ядерный чемоданчик был создан во времена, когда с момента старта до подлета к нашим границам оставалось пятьдесят шесть минут! Теперь, господин президент, у нас нет и двух минут.
        Молчание было тяжелым, гробовым, я после паузы спросил таким же тяжелым голосом:
        - И что вы предлагаете? Он прямо посмотрел мне в глаза.
        - Первое - вы уже делаете. Народ ощутил, что еще нужен. И что Россию еще можно спасти. Второе... этот ваш имортизм. Не знаю, насколько это серьезно, но... он работает, дает надежду, так что я - ваш человек с потрохами. Или это я уже говорил? Ладно, повторю. От меня такое не часто услышишь. Третье касается именно ядерного чемоданчика. Вместо этого явно устаревшего рудимента нужна автоматическая система оповещения и... это очень важно!.. автоматическая система ответного удара. Объясняю, как только первые вражеские ракеты нанесут удар по первым нашим шахтам, срабатывает вся... повторяю, вся наша система ракетно-космических сил. Все ракеты до единой уходят в сторону США и наносят удар по ее территории. Да, прорвутся немногие, но с десяток крупнейших городов США превратятся в развалины. А всю страну окутает радиоактивное облако. То, что я вам говорю, должно быть принято как наша новейшая военная доктрина! Мы сами должны позаботиться, чтобы ее нюансы знали все юсовцы, все тамошние избиратели, что имеют право голоса. А также все их дети, что могут повлиять на голоса родителей.
        Он вздохнул:
        - Простите, господин президент, главное я сказал. У меня здесь еще целый набор пунктов как насчет системы раннего предупреждения о крылатых ракетах, о скорострельных автоматических ПВО для защиты ракетных шахт, они должны сбивать все в радиусе пяти километров, даже не запрашивая «свой-чужой», так и расчеты модернизации старых ракет. Просто продлить срок их жизни, иное нам пока не до жиру. И даже еще одна вещь, о ней даже как-то говорить не принято...
        Ростоцкий сказал хриплым каркающим голосом:
        - Да уж не жмитесь, Михаил Потапыч. Здесь все стервятники, хоть многие и поневоле. Поймем. Он развел руками:
        - Я говорю о несимметричном ударе. Мазарин прав, мы должны позаботиться о возможности бактериологического оружия.
        - А, это, - протянул Мазарин до жути спокойно. - С этим уже решили. Поехали дальше.
        Только сейчас я ощутил, что в кабинете, несмотря на страшные слова, гроза как будто прошла мимо, а то и отгремела незаметно для нас, в чьих душах бушуют бури куда там атмосферным, стратосферным или даже космическим. А Казидуб поинтересовался убийственно спокойно:
        - А как намереваетесь доставить в США?
        Ростоцкий указал глазами в сторону Мазарина.
        - Спросите уважаемого Игоря Игоревича. Думаю, уже доставлено. А там на местах разрабатывается новое. Главное, чтобы в ответ на удар по России там не замедлили привести его в действие. И чтобы об этом в Штатах все знали. Это тоже фактор сдерживания.
        Казидуб потер ладони, раздался скрип, словно весло двигалось в уключинах.
        - А ведь хорошо, - сказал он с удовольствием, в то же время как будто с некоторым недоумением. - Но... неужели наконец-то дожили? Неужели обожрались дрянью не только мы, лучшие из лучших, а самый лучший - конечно же, я, но и этот чертов простой народ? Избиратели, электоратели? Мне жутко стыдно, что я голосовал не за вас, господин президент, а за вашего противника, Оглоблева. У него шансы были намного выше, а уж лучше он, чем этот гребаный демократ Цидульский!.. До сих пор дивлюсь вашей победе!
        Мазарин сказал хитренько:
        - Господин президент с его командой очень сладкого червячка забросили для наживки. Как же, бессмертие для всех!..
        Я ощутил подвох, сказал настороженно:
        - Да, для всех. А что не так? Для всех, кто идет в гору, а не катится с горы.
        Мазарин сказал с торжеством:
        - А это и есть тот пунктик мелким шрифтом, что лохи не замечают в умело составленных договорах!.. Кто будет отбирать-то? Кого в элиту бессмертных, кого в газовую печь?
        - Газовых печей не будет, - объяснил я. - Зачем матерьял портить? Есть хлев, пусть живут дальше, как жили. До глубокой старости и естественного конца. А кому вручать бессмертие... так все на виду. Конечно же, тем, кто жизнь отдавал науке, искусству, творчеству, работе, кто жил достойно, а не тем, кто с утра стоит у пивного ларька и провожает глазами каждую задницу с единственной мечтою трахнуть.
        Мазарин кивнул, сказал оживленно:
        - В имортизме, как понимаю, есть несколько простейших истин. Первая: невозможно тащить к звездам все человечество. Или к Богу, один хрен. Вторая: но тащить надо. Третья: тащить надо, не опускаясь самим до уровня простолюдья. Четвертая: помнить, что во все века на одного умного рождалось сто... гм... простых людей, и не пытаться процент умных увеличить. По крайней мере, без генной инженерии. Нам достаточно и одного умного на тысячу, чтобы человечество развивалось успешно. Сейчас же тенденция такова, что умные стыдятся своей умности и начинают усиленно сползать пониже, чтобы быть «как все». И еще одну проблему решит имортизм... Пока она еще на горизонте, лишь немногие способны ее разглядеть, тем более еще не видят, что несет на самом деле... но скоро замаячит во весь исполинский рост! Я говорю о всех этих разговорах о клонировании, генной инженерии и возможности бессмертия.
        - Ну-ну! - поощрил Казидуб.
        - Мы не можем пустить ни бессмертие на поток, - сказал Мазарин, - ни даже клонирование. Это ничего, что я говорю «мы»?
        - Считайте себя имортистом, - разрешил я великодушно.
        - Спасибо. Я имею в виду, глупо поддерживать до бесконечности жизнь идиотов с помощью выращивания для них отдельных частей или замены больных органов. Демократия демократией, но бессмертие должны получать лучшие! Но при демократии это невозможно, такой хай поднимется...
        Ростоцкий криво улыбнулся, сказал невесело:
        - Более того, в порядке политкоррёктности первыми бессмертием придется наделить идиотов, неизлечимо больных, уродов и прочих демократов. Так ведь? Вот в такую дыру загнали цивилизацию эти гребаные... Да, с ними пришлось бы кончать так или эдак, это тупик. Хуже, чем тупик, - гибель рода человеческого!
        - Ага, - нервно возразил Казидуб. - Попробуй скажи что-нить против демократии! Не отмоешься.
        Я предложил со злой иронией:
        - Попробуйте действовать на опережение. Обвиняйте их в том же самом. И вообще, если приперты к стене и не находите доводов, а страстно хочется не просто возразить, а сокрушить оппонента, то прибегните к изобретенному демократами отличному способу, проверенному и доказавшему свою убойную силу. Скажите громко с изумлением в голосе: «Да вы фашист!» - и неважно, о чем была дискуссия: о политике или способах рыбной ловли на блесну, сокрушенный оппонент сразу умолкнет, начнет жалко оправдываться, что-то мямлить, краснеть и бледнеть, а вы можете гордо расправить крылья и поливать его сверху пометом, время от времени бросая язвительные замечания, типа «расист», «националист», «патриот», «а еще в шляпе».
        Ростоцкий покачал головой:
        - Нет.
        - Что именно?
        - Не катит.
        - В каком пункте?
        - В самой сути. Вы же сами - забыли, да? - еще раньше высмеяли эти штампованные приемчики. Теперь всякий, кто такое вякнет, пугается, когда вокруг начинают ржать, как здоровые брабантские кони... Интересно, что это за такие кони?
        - Наверное, как наш Казидуб, - предположил Мазарин. - Он еще тот... конь.
        Казидуб поднялся, поморщился, ухватившись за поясницу. Я смотрел с сочувствием, у крупных людей с излишней массой почти всегда проблемы с позвоночником, да и вообще с суставами и связками. Казидуб прошелся вдоль стола, Мазарин сосредоточенно щелкал по клавишам, сортировал файлы. Ростоцкий допивал кофе.
        - Красиво, - послышался голос Казидуба. ГЛАВА 11
        Он остановился перед картиной на стене в массивной рамке. Полоска моря занимает совсем немного места, все остальное пространство - великолепнейший закат: багровые тучи, оранжевые разрывы, золотые громады с пурпурными краями.
        Казидуб полюбовался. Вздохнул:
        - Красиво... Великолепно. Просто сказочно!.. Вот так же точно наблюдаем закат самого красивого и великолепного заблуждения человечества... Да-да, заблуждения, основанного на благородной и наивной вере, что раз все люди - от Бога, то все равны, и все имеют право голоса. Не просто право голоса пожаловаться, а даже определять облик общества, в котором живут. Все предыдущие века и тысячелетия, где управляли вожди, были названы жестоким и неверным временем, всем дали равные права, равные возможности, равные голоса... И вот простолюдины, все эти конюхи, лакеи, комедианты и прочая чернь - начали править...
        Он потемнел, как будто потолок, откуда льется свет, застлала грозовая туча. Ростоцкий сказал сочувствующе:
        - Михаил Потапыч, заблуждение в самом деле было прекрасным и благородным! Недаром же охватило все молодые государства Европы. Устояли только старые, древние, неторопливые, все видавшие, в том числе и демократию в каких-нибудь своих областях и мелких королевствах. Теперь вся Европа, пострадавшая от неудач демократии больше, чем Россия от попытки построить коммунизм, в глухой обороне. США в этом случае тоже пристегиваю к Европе, ибо те недоумки за океаном не больше, чем вымахавший сын-переросток, крепкий мускулами, но слабый на голову.
        Ростоцкий слушал невнимательно, по лицу видно, что мыслями далеко, спросил невпопад:
        - Господин президент, так как насчет видеокамер в присутственных местах? Нужно чуточку отщипнуть от какой-то статьи в бюджете! Демократы начнут жаловаться, что ущемляются свободы, зато сколько преступлений не просто раскроем, но и предотвратим! Народ, зная, что могут следить и записывать на пленку... хотя у нас все пишется на хард, будет вести себя куда скромнее!
        Казидуб повернулся от картины, лицо в багровых тонах, сам весь как в червонном золоте, в глазах красные огни, заявил громыхающим голосом:
        - А что? Эти фэйс-контроли везде и всюду позволят поддерживать основной принцип имортизма, верно? Не простое уклонение от зла или неучастие во зле, а активное творение добра! К примеру, если мог перевести старушку через улицу, но не перевел, то хоть и неподсуден по старым за то, что бабка под машину, но подсуден по законам имортизма...
        Мазарин перебил:
        - Ну так и сразу под суд! Представляю, что начнется... Если бы у нас рубили руки за воровство, уже рубили бы протезы! А ты - за какую-то бабку...
        Казидуб смотрел исподлобья, как матадор на быка, возразил:
        - Тогда можно сперва что-то вроде штрафов. Даже таких, виртуальных. Мог перевести старушку, а не перевел - получи минус. Мог остановить мальчишку, что пишет на стене матерное слово, но прошел мимо - еще минус. И всякий раз это должно обнародоваться.
        - Так сколько это же будет, заколеблешься про всех читать...
        Ростоцкий сказал живо:
        - А можно пока начать только с депутатов Думы. А потом постепенно расширять, расширять круг... На их помощников, на директоров крупных предприятий, на банкиров, на генералов.
        Казидуб перебил, оживляясь:
        - Это если по стране! Но если брать район, то мне по фигу, перевел ли старушку господин Говнюк в Новодрищенске. А вот переводят ли старушек в моем городе, районе и не дают ли рисовать скверные слова на стенах моего дома, это мне интересно! И всем жильцам моего дома. Так что камеры фэйс-контроля вполне могут приносить пользу даже на самом низком уровне.
        Мазарин кивнул, потянулся, сладко хрустнув суставами.
        - Это уже ближе к реальности. А то совсем уж размечтались! Мы силовые министры или мечтательные поэты? Как же, старушек переводить... Маньяки школьников насилуют прямо на улицах, а менты будут на старушках очки зарабатывать. Главное, чтобы не начали смягчать наказания! Больше всего страшусь, что демократы нас заклюют со своим общечеловечизмом. Ты, Ростислав Иртеньевич, не жмись, говори сразу, из-за чего начал. Кроме разрешения, тебе ведь нужны и деньги, верно? И специалистов армию... Ростоцкий сказал:
        - Были бы деньги!
        Он смотрел с надеждой, я ответил осторожно:
        - Вряд ли в казне сундуки полны золотом. Но мы на днях соберемся, чтобы перераспределить в стране очень многое. Понятно же, что камеры фэйс-контроля куда нужнее, чем... ладно, умолчу.
        Александра чуточку приоткрыла дверь, на лице тревожное ожидание.
        - Что там? - спросил я.
        - Прибыл министр иностранных дел, - сообщила она. - Правда, теперь уже не министр. Вы ему назначили. Он поинтересовался, не случилось ли чего, уже лишних полчаса... А прежний президент всегда минута в минуту.
        Я не успел ответить, Казидуб поднялся, развел руками:
        - Наша вина! Засиделись, засиделись, бессовестно, просто бесстыдно пользуясь добросердечием господина Печатника.
        Ростоцкий тоже поднялся, но Мазарин бросил быстрый взгляд на Александру, на меня, предложил:
        - Примите при нас. Честно. У нас добрые отношения, а он увидит, что мы на вашей стороне.
        А Казидуб громыхнул:
        - Верно-верно. Не пренебрегайте и таким крохотным камешком на чаше весов.
        Я поколебался с ответом, не люблю, когда подсказывают и направляют, но Александра перехватила взгляд главного фээсбэшника, исчезла. В кабинет вошел не то прусский барон, не то английский лорд, может быть даже, бельгийский князь, я озлился на себя за такие сравнения, у нас своих князей и графьев хватало, как гуси ходили, да истребили начисто, не начинать же эту дурь по новой...
        Статный, рослый, представительный, как говорят о мужчинах уже не только женщины, но и политики, тоже по-женски признавшие, что имидж - это все, с породистым лицом, и в его возрасте, что «за шестьдесят», сохранивший и хорошую фигуру, и выразительное лицо, где не дал отразиться ни болезням, ни даже порокам.
        Я засмотрелся на его белые-белые брови, про такие говорят, что как припорошенные инеем, но у Потемкина не припорошенные, а сам иней: густой, плотный, нависающий плотными карнизами. Такие брови я видел раз в жизни, в детстве на улице, на человека оглядывались, даже сейчас Казидуб и Мазарин, дружбаны Потемкина, все равно в первую очередь посмотрели на эти удивительные брови, они как бы подчеркивали значительность вообще-то вполне нормального лица.
        Помню, у моего отца брови тоже вдруг начали расти, волосы стали толстыми и блестящими, какая-то гормональная перестройка, но отец регулярно состригает лишнее, вернее, в парикмахерской девушки сами ему состригают, это как бы естественно, все равно что побриться, но ведь вошло же в моду выглядеть небритым, так что и с такими бровями человек добивается некоего эффекта. По крайней мере, Потемкина слушают, видимо, внимательнее, чем если бы он был с бровями стандартного размера.
        Он коротко взглянул на меня» словно прочел мои мысли, я торопливо отвел взгляд, дабы не давать ему понять, что я раскусил его в таком вообще-то невинном трюке для привлечения внимания, а он остановился, отвесив короткий поклон. Я протянул руку, он принял с истинно княжеским достоинством, я сказал тепло:
        - Гавриил Дементьевич, рад вас видеть в добром здравии. Я хотел бы просить вас снова принять на себя бремя министра иностранных дел...
        - И сразу начинать работать, - добавил Казидуб.
        Он обменялся с Потемкиным крепким рукопожатием, подошли Ростоцкий и Мазарин, все начали пожимать руки, Мазарин сказал многозначительно с настойчивостью в голосе:
        - Впрягайтесь без раскачки. Мы уже работаем.
        Потемкин посмотрел на меня с недоверием:
        - И как вы их сумели запрячь?..
        - Имортизм, - ответил я.
        Он поморщился:
        - Придурки... Я их в свою партию аристократов записал!.. Так нет же, за Оглоблева проголосовали. Если вы всерьез, господин президент, то я охотно вернусь к прежней работе.
        - Почему я могу быть несерьезным?
        - Ну, все-таки я ваш соперник в борьбе за президентское кресло.
        - Борьба закончена, - сказал я, - начинаем разгребать конюшни. А лучше вас дипломата нет во всей России. Говорят, даже на планете.
        Он сдержанно улыбнулся:
        - Возможно, они несколько переоценивают. Отчасти, в мелочах.
        Я указал на дверь в малую комнату для отдыха:
        - Я как раз набросал проект изменений вашей деятельности... Не лично вашей, понятно, а министерства. Взгляните, если есть желание, а мы пока закончим с людьми плащей и кинжалов. И также танков.
        Ростоцкий спросил обидчиво:
        -А я?
        - А вы... наверное, с полосатой палочкой в руке?
        Я проводил Потемкина в комнату для отдыха, там у меня тоже ноутбуки, своя связь, услышал, как за спиной жизнерадостно сказал Казидуб:
        - Бежит зебра, смотрит на Ростислава Иртеньевича и говорит себе: «Что же это такое у него в руке?» Га-га-га!
        Усадив Потемкина, я вернулся к силовикам, все еще застряли посредине кабинета, живо беседуют, явно уходить не хочется, в кои-то веки ощутили в президенте настоящего вожака-самца, что хочет обиходить не только себя и троих баб вокруг поблизости, но все огромное стадо, именуемое даже не Россией, а человечеством.
        На столе раздался звонок, я подошел и коснулся мыши. На экране вспыхнуло в окошке лицо Александры. Я зумил на полный экран, она ощутила или увидела, улыбнулась, голос прозвучал почти весело:
        - Господин президент, прибыл Романовский.
        Я взглянул на календарь, взгляд быстро просканировал длинную цепочку встреч, разговоров.
        - Ах да, этот как раз минута в минуту. Может быть... Ладно, Александра, пригласите. Мне кажется, он достаточно зубастый, да и стоит сразу познакомиться с людьми, с которыми придется работать в одной команде.
        - Хорошо, господин президент!
        Силовики наблюдали за мной с одобрением. Дверь отворилась, вошел Шаляпин, таким я его представлял. На самом деле, конечно, вошел Романовский, но почему-то именно таким и так, по моим представлениям, вошел бы Шаляпин. О Шаляпине знаю, что он «барин». В Романовском все барское, начиная от весьма солидного барского облика и барских манер до походки, движений. Поклонившись, представился, голос тоже прозвучал, как если бы барин учтиво представлялся другим барам:
        - Владимир Романовский к вашим услугам. Владимир Дмитриевич, так сказать. Имею честь...
        - Это Казидуб и Мазарин, - представил я. - Один занимается военными, другой - носит кинжал под плащом. А это Ростоцкий, он...
        - Носит полосатую палочку, - подсказал Казидуб и жизнерадостно захохотал. - А зебра, знаете ли...
        Романовский взглянул на Казидуба с одобрением, как смотрел бы генерал на бравого лейтенантика.
        - Люблю военных людей. Что отличает военного от остальных двуногих? Прежде всего - это умение петь в любое время и в любом месте! Вы какие песни поете, Михаил Потапович?
        Казидуб указал на меня:
        - Какие велит наш обожаемый... это я в порядке подхалимажа тоже, президент. Я же военный, значит - служу. Это вы, демократы, поете, что у вас душа в трусах изволит. А вы будете, значит, культуркой баловаться?
        - Предпочитаю коньячком, - ответил Романовский. - Если хороший, естественно. А вы что, интеллигент?
        Казидуб отшатнулся:
        -Я?
        - Ну не я же, - ответил Романовский с достоинством. - Чего это культурой интересуетесь? Интеллигент - это паразит, вырабатывающий культуру, значитца, вы интеллигент.
        - А, вот вы о чем, - протянул Казидуб. - Да я знаю, у многих засракулей бактерии - единственная культура, но я больше специализируюсь по дворцу культуры Североатлантического военного блока, ДК НАТО, очень уж близко от наших границ поет...
        - Все понятно, - сказал Романовский. - А что это у вас в армии за засракули?
        - В армии? - изумился Казидуб. - Засракуль - это заслуженный работник культуры! А что, чистота русского языка вам не...
        Романовский отмахнулся:
        - Культурному и образованному человеку, как мне, к примеру, чистота русского языка глубоко по... здесь дам нет-с?.. Словом, глубоко. А вы соратники господина Печатника или же остатки старого кабинета?
        Мазарин, что с усмешкой наблюдал за их пикировкой, пояснил вежливо:
        - Господин президент даже врагов умеет превращать в друзей. А нас и не пришлось перевербовывать. Имортизм страшноват... но обещает очень уж многое! А как он вам?
        - Вам ответить как, вежливо или честно?
        - Да уж что Бог на лапу положит...
        - Идея хороша, - ответил Романовский туманно, - да грех велик. Грех велик - но идея хороша... Чтобы начать с нуля, до него еще надо долго ползти вверх. Но если ползти к тому, что хочет простой народ, а не куда надо, то из нас получатся те же американцы, то есть существа, не только способные зарезаться в процессе бритья, но и удавиться в процессе завязывания галстука. А я на них насмотрелся, тошно мне, господа!.. Не люблю ничего общественного, особенно - мнения, питание и туалеты, а в Америке - все общественное, все для простого рабочего человека, прям коммунизм для ощупывания, и чем ты проще, тем больше свой... Имортизм же - это аристократия... ну ладно-ладно, аристократия духа. Ума, воли и духа. Хотя все это все равно дух, и ничего больше. У меня нет комплекса вины перед простым народом, как у дворян-разночинцев, я сам вышел из народа, потому что по восемь часов в день работал на заводе слесарем, а потом еще по шесть - учился в институте. А затем, пока мои сверстники за бутылочку да по бабам, я кандидатскую, докторскую... Так что теперь не собираюсь у них спрашивать, какие памятники ставить,
какие симфонии наяривать, куда страну вести и каким аллюром! Была полная свобода выбора: хочешь быть быдлом - оставайся им, не хочешь - учись и совершенствуйся. Так что вполне справедливо, что те, кто вкалывал больше, теперь указывают тем, кто лежал на печи и чесал свой Гондурас...
        Из комнатки тихонько вышел Потемкин, глаза блестят любопытством, шепотом поинтересовался, означает ли сокращение финансирования института Африки, что мы прекращаем работу в том регионе, я терпеливо объяснял политику имортизма, оба мы слышали, как Казидуб сказал поспешно:
        - ...брюхо! Брюхо чесал, Владимир Дмитриевич. А то вы какой-то уж слишком народный интеллигент! Того и гляди - в глаз с раззуденного плеча... Как сказал великий психолог Фрейд... а он что-то точно сказал, но не помню слов. Так что добро пожаловать в имортисты. Это ничего, что мы без господина президента, он хоть и беседует с иностранным министром, но его уши усе слышат.
        Я отправил Потемкина за комп обратно в комнатку отдыха, подошел к троице силовиков и новоиспеченному министру культуры.
        - Что вы тут мое имя всуе?
        Мазарин сказал почтительно:
        - Да вот тут Владимир Дмитриевич высказал глубокую мысль, что выбранный президент обмену и возврату не подлежит. Из этого следует, что у нас есть время, есть!
        Романовский взглянул на меня испытующе:
        - Господин президент будет полнейшим идиотом... если не сказать хуже - демократом, если разрешит проводить выборы по старой системе... В смысле, когда в таком важном деле, как выборы верховного вождя, будут принимать участие кухарки и пьяненькие слесари. И при которой голос кухарки будет приравнен к голосу академика. Ну не дурь ли?
        Он откинулся назад всем корпусом и, морщась, крутил головой, приглашая нас полюбоваться такой ну просто невозможной дурью, как всеобщие равные выборы. Такой дурью, которую можно вообразить только в пародийном ужастике, в суперантиутопии, но в жизни такое никогда никому просто не придет в голову, слишком уж нелепо.
        - Выборы будут, - пообещал я, - но, конечно же, у нас, как у нового поколения, уже нет чувства вины перед «простым народом», который мог стать непростым, но не захотел. А это значит, что выборы будут проводиться только среди непростых. Кого включать в непростые, решим позже, но рабочих, укладывающих асфальт, освободим от этой тягостной обязанности.
        - И бомжей, - сказал Романовский твердо, он уже чувствовал себя в роли законодателя. - И наркоманов.
        - И хоть единожды отсидевших, - добавил Мазарин.
        - И кухарок, - сообщил Романовский. - Правда, придется уточнить значение этого термина. Вот только имортист... иморт...
        - Что вас тревожит? - спросил я любезно.
        - Да вдруг подумалось, - ответил он, - что недалекие умом, я о тех самых, что за словом в карман не лезут из-за их малости, должны сразу же ринуться, стукаясь литыми... а то и пустотелыми головами от усердия, искать всякие дурные ассоциации. Ведь с каждым годом в язык вламывается тысяча новых слов и семь тысяч новых значений для старых! Это дает, знаете ли, весьма широкие возможности для остроумия низшего уровня.
        - Жонглирование?
        - Абсолютно точно. Видов остроумия, как известно, двенадцать, из них жонглирование или смещение понятий - самое простое, понятное даже дебилам. Ну, к примеру, старое «Гей, славяне!» сейчас у дураков вызывает хохот, ибо появилось такое словечко, как «гей». К имортистам прицапывались?
        Я усмехнулся:
        - Да, конечно. Но отступились быстро. Умные с нами, а дуракам такое слово даже вышептать трудно.
        Он вздохнул с облегчением:
        - Эт хорошо. А то, знаете ли... Все, что можно вышутить, уже не свято. Сам, знаете ли, грешен, люблю над дураками поиздеваться... а заодно и над всем остальным человечеством, тем самым как бы доказывая свое превосходство, но есть и святые вещи... Когда смеются над Богом, я таких готов поубивать, хоть и понимаю, что эти половозрелые дяди всего лишь младенцы разумом.
        Силовики поглядывали на Романовского ревниво, тот уж очень по-хозяйски взялся обустраивать Русь, а над этой проблемой столько сломало шей народу, что все куликовские и прочие пунические войны покажутся детскими разборками. Я сам смотрел с интересом, последний раз видел его на телеэкране, когда принимал двух академиков разных школ. Те яростно спорили о происхождении Вселенной, едва не вцеплялись один в другого, а Романовский попыхивал сигарой, сумевши вальяжно расположиться в весьма модернистском кресле, где киборгу сидеть или терминатору. Но Романовский и тогда выглядел едва ли не в толстом домашнем халате, перед ним на низком столике хорошее шампанское, сборник стихов озерных поэтов и какая-то хрень в вазочке, изображающая цветок.
        Сейчас же, несмотря на барскость манер, все-таки взвинченный, малость исхудавший, как мартовский кот, глаза недовольные. Я чувствовал, что мы уже прошли необходимые формальности знакомства и взаимной притирки, потенциальные имортисты чувствуют друг друга на уровне инстинктов, поинтересовался:
        - Что это вы, Владимир Дмитриевич, такой злой?.. Вы ж теперь член правительства, а они все улыбаются, улыбаются, улыбаются…
        Он вскинул брови:
        - Зачем?
        - На всякий случай, - объяснил я. - Чтобы какой папарацци не застал с кислой рожей. Ведь появись такое фото Леонтьева с подзаголовком: «Взгляд министра финансов на положение в России...», это вызовет снижение каких-то котировок...
        Он криво усмехнулся:
        - Я думал, вам наплевать на мнение простого народа.
        - Вы наше мнение знаете, - ответил я. - А как вы... относитесь к этому самому простому народу? Ведь вы же демократ? Значит, должны его любить, лелеять и постоянно им восхищаться? Говорить о его достоинствах?
        Казидуб довольно гоготнул. Романовский вспыхнул, сказал резко:
        - Вы, господа хорошие, что же - думаете, я это все возьми да и забудь? И побирающегося на улицах в конце жизни и карьеры Рембрандта? И умирающего в безвестности Кальмана? И Оффенбаха в нищете? И Шварца в нищете? И Зощенко, работающего помощником сапожника? И Лимонова в тюрьме? И разрушенный храм Христа Спасителя? Нет уж, так дело не пойдет. Хамов и хамское поведение я знаю, помню, и помнить и знать собираюсь в дальнейшем. Я бы и простил, наверное, если бы они не были так последовательны и постоянны в своем хамстве. Хамы - голос народа. Честь и величие народов созданы индивидуальными, частными лицами. Как правило, вопреки воле народа. Преступления всех народов, каждого по отдельности, настолько многочисленны и чудовищны, что о достоинствах того или другого народа говорить - абсурдное святотатство. Народ продает своих великих не за тридцать сребреников - за десять грамм алкоголя, за незначительную похвалу, а иногда просто так. Поскольку хамье всегда завидует достойным. Не потому, что хочет стать достойным, а исключительно из желания унизить достоинство. Хамье ненавидит великих, и втройне - великих,
принадлежащих к той же нации, стране или этносу. Мое кредо: голос хамья слышать надо, даже слушать, но никогда ему не следовать! ГЛАВА 12
        Из комнатки с моим компом вышел, то ли привлеченный громкими голосами, то ли с появившимися идеями, Потемкин. В руке блокнот с записями, ручка наготове, в лице решимость отстаивать какие-то ведомственные привилегии, но заслушался Романовского, сказал с восторгом:
        - Господин Романовский, ну позвольте я вам членский билет в свою партию выпишу! Позвольте представиться еще раз, а то господин президент как-то меня не тем боком повернул, которым мне приятнее к восхищенным зрителям. Я - Потемкин, председатель партии аристократов, как нас называют вкратце. А полностью нас называют...
        Казидуб гоготнул, тут же сделал серьезное лицо:
        - Нет-нет, Гавриил Дементьевич, продолжайте, продолжайте! Я даже не намекну, как вас называют. И полностью, и вкратце.
        Потемкин надменно проигнорировал плебейское инсвинирование, сказал Романовскому так же любезно:
        -Хотите, потесним старичков, вам номер сделаем поменьше, так аристократичнее!
        Романовский чопорно поклонился:
        - Господин Потемкин, я счастлив, что вы в этом правительстве. Я глубоко уважаю ваши идеалы и взгляды, даже если не в полной мере их и разделяю. Все-таки вы граф, прямой потомок Потемкина-Таврического, а я всего лишь потомок какого-то дикого викинга, рэкетира.
        - Ага, - сказал я Потемкину злорадно. - Он все-таки больше имортист, чем аристократ.
        - Я не знаю, кто я, - нервно огрызнулся Романовский, - но я за то, чтобы на этой планете правили умные люди! Я, собственно, не очень люблю евреев, но вот первый премьер-министр Израиля, их отец и основатель, как и ветхозаветный Моисей, никогда не делал уступок народу, который вел. Никогда! Не потакал, не подлаживался, не льстил, не шел на поводу. Я выписал из воспоминаний о нем одну его фразу и повесил на стену в кабинете: «Я не знаю, чего хочет народ, но знаю, что полезно для него». Это он сказал Моше Даяну. Правление Бен-Гуриона, так же как правление Моисея, сопровождалось частыми столкновениями с этим, мать-перемать, простым до жути народом, но эти крутые парни, я говорю о лидерах, сумели вести это тупое стадо и делать то, что надо, а не то, что хочет простой народ!
        Казидуб спросил с понятным интересом и где-то глубоко затаенным одобрением:
        - Не любите евреев?
        - Не люблю, - признался Романовский. - За то, что делают из них каких-то сверхчеловеков. На самом деле это было тупое и ленивое стадо, что, едва вышло из Египта, сразу же стало роптать, что этот косноязычный идиот ведет их хрен знает куда, они жрут по дороге черт знает что, голодают, в то время как там, в Египте, вдоволь ели мясо, рыбу, вдоволь было самых разных овощей и фруктов, острого лука, что возбуждает аппетит еще и еще, так что ешь до отвала, всякий раз ощущая удовольствие...
        Казидуб шумно, словно земснаряд, сглотнул слюну, вопросительно посмотрел на часы, как так насчет обеда, перевел взгляд на Романовского. Я тоже смотрел внимательно, Романовский затронул очень болезненную струнку. Моисей в самом деле приходил в отчаяние, ведомая им толпа галдела все громче, многие хотели вернуться обратно. В Египте хоть иногда по их спинам и гулял кнут надсмотрщика, но он точно так же гулял и по египтянам: как по спинам работников, так и по головам и плечам знатных сановников, если плеть брал фараон, а он брал и бивал, бивал, как позже наш российский фараон Петр Первый. Но зато в том оставленном рабами Египте еды вдоволь, а работы мало, на самом деле мало. Жизнь безмятежная, обильная, сытая, работали меньше четверти дня, остальное время ели, купались в реке, нежились под солнцем или забирались в тень под широколистные пальмы. Увы, обратно дороги нет: море отрезало дорогу, однако народ волнуется, проклинает вожака, готов идти в обход моря, только бы вернуться в Египет к спокойной сытой жизни рабов. Идея избранности кажется непомерно тяжелой, да хрен с нею, избранностью, лучше
вернуться к прежней жизни, там хорошо и спокойно, а проблемы за тебя решают другие, с них и спрос, а здесь давайте поставим прежнего идола, принесем ему прежние жертвы, это поможет нам вернуться к бездумному и спокойному существованию...
        Непросто, скажем так помягче, удержать эту толпу рабов, заставить идти дальше, питаться впроголодь, терпеть лишения. Это рабы, все удовольствия у них тоже рабские: нажраться, выпить вина, потрахаться, увильнуть от работы, поспать, тайком сходить к жене соседа, и как трудно им вдалбливать истины о Высоком! Не просто трудно, вообще невозможно, Моисей водил по пустыне до тех пор, пока не перемерли все, помнившие старую жизнь в Египте, а в новую вошли только те, кто родился в пустыне и с малых лет слышал только проповедь имортизма... тьфу, заветов новой жизни.
        С имортизмом же намного труднее, не уведешь ни в какую пустыню. Приходится проповедовать здесь, а вокруг небольшой и колеблющейся группы кандидатов в имортисты - десятки, сотни, тысячи и миллионы сытых пьяных рож, что уговаривают побалдеть, полежать, оттянуться... В уши ворвался злой голос Романовского:
        - Думаете, сразу были эти... избранные? Вот так сразу такими и родились? Да Моисей уже спустился с горы, держа в руках заветы Творца, а эти скоты, едва он отвернулся, уже жрали и совокуплялись, как... хуже, чем скоты, сделали золотого тельца и поклонялись ему! Пророк в ярости разбил скрижали завета, разбил золотого тельца и приказал своим партийцам перебить вернувшихся в скотское состояние! Три тысячи было убито вот так сразу, как кот... скажем, чхнул. Три тысячи, знаете ли, это серьезное кровопускание, куда там сталинскому террору!.. А потом еще, как сказано, Господь добавил кары, наведя на племя чуму. Вот то была чистка так чистка! Так что очень непросто было выковать из быдла народ, но удалось же?.. Но удалось потому, что не только словом, как сейчас призывают демократы - еще не все передохли, гады, до чего страну довели, - но воспитывали еще огнем и мечом!
        -А также чумой, - подтвердил Потемкин, - и прочими карами. Те всегда обрушивались, едва народ делал шаг вправо или влево. А у нас народу всегда потакали. Теперь имеем такое быдло, что... нет, смолчу, а то стены покраснеют. И еще призываем друг друга гордиться этим... мать-перемать, народом. Вам, Владимир Дмитриевич, надо пообщаться с Лютом. Это вообще апологет аристократии как единственно верного гегемона... Как я услышал, вы будете заниматься культурой?
        Они обменялись рукопожатием, Романовский ответил уже с меньшим жаром:
        - Да чем угодно, но только поскорее остановить это растущее стадо быдла! Затопчут, уже затаптывают остатки не то что культуры, вообще человека в человеке!
        - Остановим, - пообещал Потемкин. - У нас столько злости накопилось... а сотня имортистов стоит миллиона из этого жрущего стада, что смотрит телешоу! Остановим. И загоним обратно в стойла.
        - В хлев, - поправил Романовский.
        - Что? - переспросил Потемкин.
        - В хлев, - повторил Романовский. - Стойло и хлев хоть и близкие понятия, но все же свиней загоняют в хлев. Что скажете, господин президент?
        Они снова церемонно обменялись рукопожатием, раскланялись, аристократы хреновы, я буркнул:
        - Вы и так уже все за меня решили, где уж мне пристраиваться? Но, на мой взгляд, выпирают термины «аристократия», «избранные»... Разберитесь сперва. Лучше, думаю, делать акцент на избранности. Ведь избранность избранности рознь! Если избранники навроде королевских дворов Англии, Бельгии и Брунея, те особы купаются в золоте, есть плейбои, у которых свои яхты, самолеты, богатейшие виллы, где закатываются вечеринки на тысячу персон с участием лучших музыкантов мира и с приглашенными кинознаменитостями... Есть президенты транснациональных компаний, чья реальная власть выше президентской, есть избранники судеб в искусстве, спорте, литературе... Я хочу сказать, что нужно очень четко обозначить критерии избранности имортистов. Ладно, у меня сейчас встреча с представителями нефтегазодобывающего комплекса. Не буду вас задерживать...
        Их лица преисполнились сочувствия. Романовский прерывисто вздохнул, а Потемкин поднялся и крепко пожал мне руку:
        - Держитесь, господин президент. Я понимаю, насколько это вам... Не скажу, что обязательно противно, но все же это дело, которым имортисту заниматься не хочется. Однако вы не только имортист, но еще и президент огромной страны.
        - К черту, - ответил я вяло.
        Силовики обменялись со мной долгими рукопожатиями с потряхиванием ладони, видимо, это означает более высокую степень дружелюбия, искренности и поддержки. Все хорошо идет, подумал я устало. Все на моей стороне. Все хорошо. Даже как-то слишком…
        Потемкина оставил в маленькой комнатке за компом, если возникнут вопросы, спрашивайте, Гавриил Дементьевич, сразу, не стесняйте себя, прикрыл дверь, пусть не отвлекается, силовики и Романовский отбыли, сам минуты три посидел в одиночестве. Мысли поскользили, как муха па лысине, о культуре и прочих цветочках, затем нырнули к тревожному обмену мнениями о военном положении в мире. Похоже, чем больше вникаю в эту проблему, тем яснее, что новейшая теория «бесконтактной войны» придумана человеком, который вообще не покидал квартиру даже там, в Штатах, не выходил па улицу, не получал по морде от пьяного негра, а только сидел за пультом мощного компьютера и упивался полнейшей властью над виртуальными людьми. Что скажет, то и делают, канальи. Велит принимать позу подчинения от вот такого щелчка пальцами - принимают, велит стать в позу римлянина, завязывающего сандалии, когда ткнет пальцем вот в эту горячую клавишу, - тут же выполняют все беспрекословно и даже с ликующими воплями и бросанием чепчиков.
        Как будто он не с Россией собрался, Мальбрук походный, воевать, а с отколовшейся Калифорнией, где, кстати о птичках, белых уже, не просто меньшинство, а быстро тающее совсем уж сексуальное меньшинство: испаноговорящих, которые относят себя не к белым, а к «бронзовым людям», там пятьдесят семь процентов, да плюс двадцать три процента негров... Но это их проблемы, а пока можно сказать с уверенностью, что мы не Калифорния, а скифы мы, и азиаты - мы!.. Если вот так в мгновение ока разрушить всю нашу связь, остановить работу компьютеров, отключить мобильники, разбомбить все железнодорожные станции и ПВО, мы это заметим разве что на третий день, а поражение, конечно же, не признаем, так как не увидим. А когда им вынужденно придется эти земли оккупировать, то начнется партизанская война... Не такая героическая и красивая, как у чеченцев, но нас побольше, и можем с нашей бесшабашной и безбашенной ментальностью хоть сибирскую язву запустить в водопровод, хоть холеру, хоть взорвать станцию переливания крови - пусть им, гадам, будет хуже!
        Правда, основную ставку эти хитрозадые вояки все же делают на то, чтобы еще раз попытаться убедить Россию в том, что она снова побеждена, как уже удалось ей доказать, когда она была еще не Россия, а СССР. Правда, второй раз не пройдет или пройдет вряд ли, так что сейчас вся мощь информационного оружия нацелена на то, чтобы доказать, что Россия не противник, никаких недоразумений, тем более - войны, между Россией и США уже давно нет, мы не противники, а партнеры. Ну, те самые, как Леня Голубков из МММ и простодырое население...
        Но инфооружия у США хватает, как и талантливых полководцев: другая армия дипломированных пропагандистов, не менее оснащенная, умело доказывает России, что даже и новая война между Россией и США уже была, была, и эта война тоже... проиграна Россией. Так что извольте в позу подчинения, а мы, как цивилизованная страна, особо унизительных требований не предъявим, мы ж демократы, мы вас планируем использовать, как пушечное мясо в предстоящей схватке с Китаем...
        Парадоксально, но штатовцы, делая упор на новейшие технологии, все-таки терпят поражение на самом суперновейшем поле сражения! Да, на этом самом, на поистине необъятном поле Интернета! Уж его-то, несмотря на все попытки, ну никак не удается подчинить ни Штатам, ни даже всему западному миру. Интернет слишком велик и воистину свободен. Там каждый может сказать свое слово, и если это слово имеет ценность, сразу же обрастает комментариями, цензуры нет, и даже если туда сразу же бросить толпу пропагандистов, их убедительные аргументы все равно подвергаются беспощаднейшему анализу, плюс знатоки тут же приводят противоположные версии с других сайтов, дают липки, все легко проверить, мысль тут же освобождается от шелухи... Нет, не становится кристально ясной, как у Господина Бога, но иммунитет у инетчика к пропаганде велик, а опыт юзера позволяет от сайта-деэинформатора одним кликом мышки перенестись на сайт разоблачителя слухов, в голове сразу же настанет хотя бы некоторое равновесие.
        На необъятном столе высится кувшин из тонкого прозрачного стекла, заполненный до половины оранжевым соком, рядом блестят гранями два тонкостенных, стакана. Налил один до половины, сок прохладный, необычный, выпил с жадностью и налил еще. Александра заботится, думаю, еще не отравила: помимо прочих проверок о благонадежности, за всеми действиями следят десятки телекамер, ее пальцы ни на миг не остаются без фиксации.
        Тронул мышь, скринсейвер исчез, Александра вскинула голову.
        - Да, господин президент?
        - Когда это ты ухитрилась занести?
        - Ах, господин президент, вы совсем меня не замечаете!
        - Если ты человек-невидимка... Что за сок?
        - Это врач президента порекомендовал... весьма настойчиво, - ответила она с некоторой тревогой. - А что? Обыкновенный морковный...
        - Да? - удивился я. - Ловлю себя на неизжитом низкопоклонничестве перед гнилым Западом. Решил было, что какой-то хрюкт экзотик из самых дальних заокеанов. Спасибо!
        - Это вам спасибо, - ответила она и добавила с женским ехидством: - Что не ударили.
        Экран погас, взгляд опустился на листок, где я, пренебрегая возможностями компа с его встроенным тестовым редактором, все еще записываю законы, правила и требования к имортисту. Все пишется вперемешку, потом все надо перенести в файл и разнести по основным частям. Сейчас же это пока основные столбы с еще не снятой корой и даже не обрубленными сучьями, а не ровная стена несокрушимой веры и учения, точнее - вероучения. Тоска берет, когда вспомнишь, что Коран был написан одним человеком, в таком виде существует и доныне... но стоит напомнить, что сам Мухаммад не считал ислам отдельной религией, а всего лишь подправленным и очищенным иудаизмом. А подправлять и подчищать намного проще, чем создавать действительно новое...
        Итак, что у меня на этом листке, где буквы уже потерлись на изгибах... Ага, вот...
        «1. Мы понимаем, кто мы и где находимся. То есть в этом отрезке времени, на этом участке пространства, в этих телах. И покинуть не можем ни эту эпоху, ибо путешествия во времени пока что неосуществимы, ни этот участок Вселенной - нет технических средств, ни наши тела, срок жизни которых ограничен.
        2. В отличие от «просто людей» осознаем чудовищную несправедливость оказаться в телах смертных существ. В этих условиях нелепо тратить драгоценные секунды жизни на удовлетворение только примитивных утех своего животного тела, отодвигая на задний план утехи высшего плана.
        3. Понимания примата духа над плотью мало, нужен постоянный самоконтроль, ибо скотинка из нас так и прет, в последнее время для благовидности использует все демократические лозунги «свободы». Все свои желания нужно контролировать, всякий раз спрашивать: кому это нужно, мне - человеку или же мне - животному.
        4. Увы, все мы намертво всажены в тела животных, покинуть их невозможно. Хуже того, зависим от их функциональности. Следовательно, нужно держать тела в добром здравии, кормить и поить, но не забывать, что это мы - хозяева, а не они хозяева над нами.
        5. Упорно и безостановочно идти к Богу, то есть развивать науку и технику, совершенствоваться, подчинять животные страсти и, не в ущерб нашей телесной оболочке выдавливать животные страсти.
        6. Исходя из того, что наши жизни полностью зависят от телесных оболочек, в которые мы всажены, должны стремиться продлить существование этих тел. Для. этой цели развивать науку и технику, уделяя особое внимание долголетию, протезированию, клонированию, а затем и достижению долголетия (бессмертия). Ибо истинно, что ничто вечное не может быть создано смертными, а с достижением бессмертия сможем наращивать мощь, копить знания и мудрость с тем, чтобы однажды выйти на край Вселенной и принять часть ноши на свои плечи.
        7. В повседневной жизни имортист должен руководствоваться простыми и понятными правилами:
        а) каждый день и каждый час должен быть направлен на совершенствование, а не на развлечения для «простых людей»,
        б) не читать книг дочеловеческого уровня, не смотреть телепередач для «простых людей»,
        в) для общения выбирать имортистов, так легче поддерживать друг друга в трудной дороге наверх, чем постоянно бороться с желаниями «простых людей».
        Примечание: обезьяна в нас сильна, все вышеперечисленные правила, увы, редкий имортист сможет выполнять в полной мере. Признавая реалии, имортизм допускает зигзаги, то есть позволяет иногда уступать давлению животного начала. Все и всегда не могут быть святыми и подвижниками, в каждом из нас сильно животное, и попытка постоянно держаться в абсолютной чистоте может качнуть маятник в обратную сторону с такой силой, что обрушит все здание. Главное, понимать движущие нами страсти, разделять их на чистые и нечистые. И следовать по избранному пути к Творцу».
        Налил еще сока, допил, в голове чуть прояснилось. В этом неромантичном соке что-то есть... Чувствуется, что писал иногда спокойно, иногда в раздраженном состоянии, а то и вовсе после стычки с демократами, потому и выпад в их адрес совсем не то чтобы уж не к месту, но слишком заметен. Даже очень слишком. В таких основополагающих законах не имеет быть отражение настроений Моисея или Мухаммада, когда спускались с гор, а подошвы в водянках от попавших в башмаки камешков... Пророк должен быть величественным, невозмутимым, прозревающим вдаль на века и тысячелетия пути и заблуждение своего человечьего стада. У него не может быть плоскостопия, несварения желудка, хреновых советников или плотских желаний.
        Собственно, любой пророк - полная противоположность мне, однако же я, все-таки будучи пророком, понимаю, что и Моисей жил в теле обезьяны, и Мухаммад, и Ньютон, и всем хотелось трахаться, жрать от пуза и щупать жену соседа, однако же сумели жить так, что их траханье и щупанье осталось там, во тьме веков, и забылось, а к нам дошли величественные образы, исполненные силы и достоинства, нечеловеческой выразительности и мудрости...
        Будем иморталить, сказал я себе со вздохом. Вслушался, повторил уже тверже: будем иморталить! Никаких слабостей!.. Ну, по крайней мере, стараться допускать их поменьше. Уже битый, знаю, что зарекалась свинья гивно исты, но... хорошо уже то, что зарекалась, другие ведь и не зарекаются даже, а эта, может быть, и вовсе старалась выползти из свинства, может быть, даже выползла и указала другим светлый путь в техногенное будущее с нанотехнологией и генетикой?
        Если и указала, мелькнула мрачная мысль, то ее тут же затоптали. Не потому, что нашедшего верный путь затаптывают первым, а потому, что в юсовском свинстве каждый из нас, чего греха таить, чувствует себя очень даже комфортно. Все можно, все разрешено, демократия, даже Бога убрали, чтобы не мешал и не мозолил глаза излишними требованиями. Так что всякий, указывающий путь из родного болота, раздражает. Очень даже. Настолько, что всегда затопчем с радостью и ликованием, а в оправдание скажем че-нить мудрое из подсунутого экспертами по удерживанию стад в болоте. ГЛАВА 13
        С нефтяниками встреча прошла быстрее, чем ожидал: про сто знакомство, общий разговор о перспективах, я пообещал выделить больше средств на ремонт изношенных трубопроводов.
        Когда они ушли, я заглянул к Потемкину, он стучит по клавишам быстро, как профессиональная машинистка. Вообще-то, такое хорошее знание клавиатуры вовсе не свидетельство профессионализма ученого, писателя или политика. Tе все печатают медленно, двумя пальцами. Мысль приходит неспешно, слова разворачиваются вдумчиво, тут и двумя пальцами тюкаешь, словно в замедленной киносъемке. Это у машинистки пальцы порхают, как фонтанчики над лужей, ей задумываться и выгранивать формулировки ни к чему, однако Потемкин все же ухитряется выстраивать слова правильно, убедительно, судя по тем распечаткам, что кладет на мой стол.
        Я видел, как он в нетерпении придвигал лицо к экрану, там пляшет цветной калейдоскоп лиц его подчиненных, губы Потемкина двигаются быстро, почти выплевывая резкие слова. В его министерстве сейчас разворошенный муравейник. Я не случайно оставил поработать полдня здесь, чтобы сразу же корректировать со мной перестройку финансирования, ускоренного развития одних направлений и задавливания других.
        Он не видел меня в дверном проеме, я постоял еще пару мгновений, присматриваясь к нему с любопытством. Сильный, красивый, так и просится слово «породистый», словом, великолепный самец, яркий представитель человеческого рода, сильный и могучий зверь, что в других условиях стал бы вожаком стаи и, конечно же, дал бы многочисленное потомство, такое же живучее, здоровое, красивое, сильное, с хорошо развитыми мышцами, костяком и рефлексами.
        Он поднял голову, лицо утомленное, глаза слегка покраснели, а мешки под ними потяжелели.
        - А, господин президент... Задали вы мне задачку, задали...
        Я вошел, поинтересовался:
        - Как там? Все понятно?
        - Да понять все нетрудно, но вы уж слишком замахнулись... а я, дурак, и рад...
        - В самом деле? - спросил я. - Вы так увлеченно работали, в глазах неземная радость и просветление на челе. Я был уверен, у вас на руках по меньшей мере фул-хаус.
        - Что?.. А, баб в стрип-покере раздеваю? Россия, господин президент, сейчас почище всяких стрип-покеров. Как угодно ее можно нагнуть, даже противно.
        - А вам надо, чтобы сопротивлялась?
        - Да хоть понимала бы, что с нею делают! А то, как пьяную бабу... Не весьма достойно.
        Я опустился в соседнее кресло. Надо бы воспринимать как соперника, он и был соперником на выборах, выступив во главе партии аристократов, так их называли, хотя полное название куда корректнее, с длинным, как у доисторического ящера, хвостом, а когда его партию называли вслух, я слышал, как стучат по ступенькам не то кости, не то ороговевшие чешуйки. Проиграл он, понятно, с треском, что и понятно. У нас, имортистов, нашлась такая сладкая морковка для быдла, как грядущее долголетие, а затем и бессмертие, что позиции уступили даже правящая и коммунисты, а партия аристократов всего лишь упирала на бесспорный факт, что править должна элита. Но масса народа - это масса, это хаос, беспорядок, это животные страсти и плотские желания, аристократия же - примат духа над плотью, такие люди, понятно, в меньшинстве, даже в абсолютнейшем меньшинстве, и то чудо, что сумели создать партию, это заслуга самого Потемкина, но я последние полгода с великим сочувствием и неловкостью смотрел, как он на ток-шоу доказывал тупейшему быдлу, что только аристократия в состоянии создать и удержать в рамках государство,
основанное на необходимой обществу духовности, в смысле - примате таких понятий, как честь, совесть, верность, благородство, над такими привлекательными для простонародья траханьем, жратвой, пьянкой и бездумным весельем.
        - Понятно, понятно, - согласился я. - Вам бы графиню, да?
        - Отнюдь, - возразил он. - Отнюдь, ваше величество. В постели что графиня, что ее служанка... Но вот служанка и после постели - служанка, а графиня и на пианине, и на фортепиане, и везде, где ее захочешь. Чем и ценна элита, Ваше Величество, что она может и ползать подобно черни, но может и парить, аки орлы над соплеменными. Но, будучи аристократией, предпочитает парить!
        - Долго ли? - заметил я. - Аристократии свойственно вырождение.
        - Речь не о наследственной аристократии, - возразил он живо. - При Сталине партия была орденом меченосцев, а ее члены, по большей части, примером для подражания. Великий Магистр сего Ордена Меченосцев, я говорю о дорогом генсеке Иосифе Виссарионовиче, уже создал такой механизм - успешно обеспечивавший как выбраковку отработанных аристократов, так и вербовку новых, желающих пополнить сей слой... И знаете, довольно успешный был механизм. На нем чаемое духовное государство почти полвека продержалось. Потом, правда, все равно загнила аристократия, за благами погналась. Но это уже без Сталина... А вы, судя по вопросу, хотите к нам записаться?
        - Разве что на следующих выборах, - ответил я. - А как вам теперь, ведь имортизм аристократию отрицает как класс?
        Он покрутил головой:
        - Господин президент, существование народа без элиты, аристократии - в принципе невозможно. Новая аристократия формируется автоматически из вождей победившей партии. То есть тех, кто больше всего способствовал уничтожению старого строя и победе нового. На практике видим, что при таком отборе в аристократию входит наиболее жизнестойкая, энергичная и интеллектуально развитая часть племени, развитая в том числе и в морально-нравственном плане. Словом, лучшие люди. Если указывать пальцем, то это вы... и я.
        - Разве аристократы указывают пальцем?
        - Так ведь победили не аристократы, значит - пляши по-имортьи?
        - А умеете? Он усмехнулся:
        - Нужда заставит... А если серьезно, ваша программа мне в самом деле нравится. Это без подхалимажа, сами понимаете. Мы, как партия аристократии, возникли намного раньше вашей. Тогда об имортизме слыхом не слыхали, иначе многие бы оказались в вашем лагере. Все-таки наши платформы хоть и очень разные, но цели - одни и те же.
        - Я знаю, - ответил я. - Потому и очень надеюсь на вашу поддержку.
        Он замученно улыбнулся:
        - Разве не видите, я тружусь так, как будто победила моя партия?
        - Она в самом деле победила, - сказал я просто.
        Сегодня я, к великому облегчению Коваля, остался ночевать в Кремле. Мои апартаменты готовили спешно, что-то там и сегодня таскают, перестраивают, я же свалился прямо в кабинете. Не за столом, правда, пора осваивать эти весьма кстатейные комнаты для отдыха, вот в ближайшей я и прилег на кушетке, а когда открыл глаза, из-под двери уже пробивалась полоска света.
        Нехорошо, конечно, свалился прямо в одежде, это же буду вонючий, мятый, торопливо перебежал в ванную, помылся кое-как, так и не разобравшись с этими наворотами, когда струи воды бьют то сверху, то с боков, то снизу, постоянно меняя диапазон от ледяной до кипятка.
        Солнце просвечивает через плотно задвинутые шторы, так и хочется открыть все окна, июнь как-никак, но здесь кондишен, терпи на обезжиренном воздухе. Что шапка Мономаха в самом деле тяжела, чувствую теперь каждый день с того дня, как завершился подсчет голосов и кресло президента перешло ко мне. Еще с утра сердце начинает колотиться, будто бегу в гору, в горле пересыхает, метаболизм просто бешеный, мысли скачут и щелкают лбами, как бильярдные шары. Я, вообще-то, здоров как бык, у меня и отец здоров, и мать в порядке, да что там отец и мать: мой дед пьет и ходит по бабам, бабушка не ждет лифта, а поднимается пешком на свой седьмой этаж, однако уже чувствую, как в моем сложном организме пахнет горелой изоляцией, это вспыхивают и превращаются в пепел те, что не восстанавливаются, в желудке скоростными темпами зарождается катар, гастрит, а то и язва, а во всем здоровом рабоче-крестьянском организме начинается всякое от нервов, стрессов и прочей несуществующей фигни.
        Не поднимаясь, набрал номер, начал считать гудки. После пятого положу. Хоть и положено после седьмого, но это если незнакомым, где могут оказаться престарелые, а Таня из любого конца квартиры порхнет, как бабочка. Обычно она сразу к телефону, как пчела на сладкий цветок... нет, положу после четвертого.
        - Алло? - донесся ее быстрый голос после второго гудка.
        - Привет, - едва выговорил я. - Доброе утро... Как ты?
        - Со мной все нормально, - прозвучало в мембране, - хоть весь дом гудел сутки. И еще жужжать будет неизвестно сколько. А как у тебя? Государственного переворота не случилось?
        - Из-за тебя?
        - Из-за твоего неуместного визита.
        - Неуместным считаешь ты?
        - Ну... как тебе сказать... Во всяком случае, неуместным считают очень даже многие. Начиная с моего мужа, хотя на самом деле польщен, свинья, и кончая твоими министрами.
        - Мои даже не заметили, - заверил я. - Это в тихом болоте такое заметно, а у нас настоящие бури!.. Таня, все равно мне маловато... когда ты так далеко. Это смешно и недостойно взрослого и очень даже мыслящего человека, но, мне кажется, часть моих указов и повелений были бы другими... окажись ты рядом.
        Она поинтересовалась хитрым голосом:
        - Злее? Или мягче?
        - Не знаю, - ответил я искренне. - Но у меня такое ощущение, что, будь ты в пределах моей длани, сопи ты у меня за спиной, а ночью если бы закидывала на меня лапки и спала на моей груди или на спине, как маленькая жабка, весь мир бы достиг Царствия Небесного чуточку скорее. Нелепо, если по уму, но я чувствую, что это так...
        - Рационалист, - произнесла она чересчур негодующим голосом, - так вот как ты хочешь приспособить меня?
        - Да, - ответил я. - Я знаю, не будь у Мухаммада его Фатимы, он не сумел бы сделать имортизм... тьфу, ислам таким ярким и привлекающим народы. Но она была рядом, и потому его душа пела и выгранивала чеканные строки...
        - Мир другой, - прошептала она в трубку, - только мы... все такие же древние. А надо быть вногуидущими!
        - Вногуидущими, - спросил я, - это вот так: любить меня... если ты вправду любишь, но жить с другим человеком?
        - А разве так важно, - спросила она, - с кем занимаешься сексом? Сам знаешь, взрослые люди таким пустякам не придают особого значения. Но у меня здесь дочь, что обожает отца. У меня родители мужа, они в соседнем корпусе, мы обычно ужинаем вместе... Если отсюда уйду совсем, я доставлю огромное, просто огромное несчастье всем! А потешу только свое сердце...
        Я не сказал, что еще больше - мое, не понравилось само слово «потешу», что за термин, когда о таком божественном чувстве еще Августин сказал: люби - и делай что хочешь. Он не сказал «верь», а сказал именно «люби», ибо в этом слове и божественный смысл, еще выше, чем в «верь», и откровение, и божественная воля, что в любви сокрыто гораздо больше, чем мы знаем, чем предполагаем и чем даже надеемся.
        - Ты чего молчишь? - спросила она. - Думаешь над поставками ракетного оружия в Индию?
        Я горько усмехнулся:
        - Что ракетное... Я уже забросил куда более мощное оружие. В Индию, Европу, Китай, Штаты... даже по России пошло. Что тебе сказал муж, когда узнал?
        - О твоем визите? Удивился, конечно. Я тебе говорила, у нас отношения весьма свободные. Я знаю о его женщинах, он знает о моих связях. Он вовсе не возражал еще тогда, когда ты не был... даже кандидатом в президенты. Помнишь? Ты мог бы приходить к нам свободно. Даже в его присутствии. Сейчас же он, как я говорила, польщен. Не тем, правда, что я вот такая, ведь президент может выбирать бабе по всей России... да и за рубежом, но и тем риском... ну, сам понимаешь, ты очень уязвим. В смысле, твоя репутация уязвима.
        Ее голос дрогнул, я ощутил, она вдруг поняла, что я в самом деле уязвим не только в смысле репутации. Ее дом окружен сотнями домов повыше, на все крыши не посадишь охрану. Где-то может оказаться как раз не наш снайпер.
        За дверью послышались шаги, приглушенные голоса. Я сказал Тане грустно:
        - Извини, вот и поставки оружия в Индию... Позвоню позже.
        - Не рискуй, Бравлин!
        Я положил трубку, душевая работает исправно, душ Шарко, в наличии три вида бритв и куча кремов, а на случай, если президент окажется любителем экзотики, припасена электробритва от самой модной компании.
        Закончив туалет, я оделся и вышел. В моем кабинете все так же пусто, хотя голоса я слышал отчетливо. Едва успел опуститься в кресло, в кабинет заглянула Александра, сказала почему-то шепотом:
        - Доброе утро, господин президент!.. К вам просится руководитель департамента управления делами президента.
        Она смотрела вопросительно, по моему виду поняла, что понятия не имею, о ком речь, сказала торопливо:
        - Господин Петров очень важный человек в вашем аппарате! Он уезжал на три дня по вашему же поручению...
        Я наморщил лоб, припоминая, перед глазами мелькают сотни лиц, накладываются одно на другое, все одинаковые по выражению, в каждом присутствует необходимая чиновничность, высокая степень чиновничности, государственная, из-за чего все смазываются, рожу футболиста или оперного певца сразу бы вычленил...
        - Не помню, - признался я. - А ты тогда кто?
        - Я - начальник канцелярии президента, - сказала она. - Если, конечно, вы меня еще не сменили. Вы, мужчины, такие непостоянные!..
        - Спасибо, - пробормотал я, - что во мне еще замечают мужчину. Польщен. А этот, значит, руководитель департамента управления делами президента?.. Ну-ну, если бы я еще понимал различие... Вы что, друг другу хвосты заносите на поворотах?
        Она мило улыбнулась:
        - Господин президент, на самом деле работы хватает. Вы еще не вникали, не знаете. Парите себе там в заоблачной выси... Вы ведь отдаете приказы, а у нас никто не бросается их выполнять, вот в чем дело! Наши службы еще и для того существуют, чтобы проследить за выполнением, кроме всего прочего...
        - А что делал Петров? Как я понимаю, выполнял распоряжения предыдущего президента, - предположил я. - Ведь я не задавал ничего особенного. Верно?
        - Существует такое понятие, как преемственность власти, - напомнила она. - Как и нерушимость некоторых договоров, обязательств и так далее. Хотя многое вам придется подтверждать заново.
        - Зови, - велел я. - И не забудь чашку кофе.
        Она ужаснулась:
        - Натощак?
        - Если родина требует, - ухмыльнулся я. - Замечательная отговорка, да?..
        - Сок сельдерея прочищает мозги тоже, - сообщила она, не сдвигаясь с места. - Еще лучше.
        - Ты на полставки и у наших медиков, да?.. Ладно, к кофе принеси и булочку. Это смягчит, смягчит.
        На экране появилось лицо Александры.
        - Господин Волуев вернулся с выполнением одного деликатного дела.
        - Волуев? А чего это он у тебя испрашивает разрешения? - удивился я. - А, понятно, ты теперь по иерархии старше?.. Поздравляю.
        - Спасибо, господин президент, - ответила она, нимало не смутившись.
        Волуев вошел без подобострастия и чинопоказухи, как вошел бы рядовой инженер в кабинет завсектором. Сдержанно поклонился, доложил бесстрастно, взгляд его покоился на мне, не прилипая, но и не соскальзывая:
        - Господин президент, мне удалось расколоть блок правых демократов и левых демократов, но часть из грушечников выводят своих людей завтра на демонстрацию.
        - А правые и левые?
        - Те участвовать не будут, - ответил он, глядя мне в глаза. - Именно из-за грушечников. У них планируется отдельная, через неделю. Но по отдельности справиться будет легче.
        - Еще бы... Грушечники выйдут всем составом?
        Он тонко улыбнулся, серые веки поднялись, он прямо взглянул в глаза:
        - Нет, только самые яркие течения. Вы понимаете, о ком я...
        - Нет, простите.
        Я держался с ним все еще отстранение, все-таки старый кадр, выполнял хрен знает что, а у нас тут революция, не до преемственности, он же говорит со мной, как будто не замечает, что перед ним уже не тот человек, что отправлял его с этим шеридановым заданием.
        - Удалось, - объяснил он, - убедить в первую колонну поставить самую ударную силу: объединения гомосексуалистов, зоофилов, всероссийское общество лесбийской любви, педофилов, геронтофилов... и всех остальных, нетрадиционных. Как вы понимаете, это обеспечит интерес к самой демонстрации, на это я и напирал, однако даст и нам некоторые козыри...
        Я подумал, кивнул угрюмо:
        - Да. Если только правильно воспользуемся.
        - Господин президент, это демократы.
        - Да, я понимаю.
        - Надо, чтобы эта демонстрация стала ударом по всей демократии. Ее надо принимать и воспринимать не как протест сексуальных меньшинств, а как демократов вообще. По всем каналам телевидения надо подавать это как колонны идущих демократов! Ни слова о гомосексуалистах. Нужно так и называть их - демократы. Только демократы.
        Он излагал спокойно, деловито, как будто двигал на обширной компьютерной карте людские массы, какие-то вел к победе, какие-то бесстрастно сметал с карты в небытие. Похоже, с момента подсчета голосов он уже проработал суть имортизма, понимает наш общий курс. Возможно, этот курс ему даже импонирует. Во всяком случае, прием предложил не совсем честный, зато весьма болезненный для демократов... Впрочем, почему не совсем честный? Еще ни одна диктатура не позволяла сексуальным меньшинствам заявлять о своих правах! Все перверсии - порождения демократии.
        - Хорошо, - сказал я. - Держите это под контролем. Нужно будет предупредить Ростоцкого...
        - С вашего разрешения, господин президент, я это уже сделал.
        - Да? Вы оперативны, спасибо.
        - Моя работа, - ответил он скромно. - Какие будут, указания?
        Я подумал, сдвинул плечами.
        - Наоборот, это я жду от вас предложений по перестройке работы вашего аппарата и... вообще всей этой громадной машины. Как вы уже поняли, с демократией и прочим лицемерием покончено. А раз так, то у нас те возможности, о которых все правители только мечтали. Начинайте!
        - Спасибо, господин президент, - ответил он несколько озадаченно. - Спасибо и... да, я пошел, пошел, пошел... ГЛАВА 14
        Я откинулся на спинку стула, веки опустились. Не для меня это постоянное напряжение, я привык к более спокойному течению жизни... Как тот родственник богатого мадиамского шейха, что преспокойно пас себе несметное стадо сытых здоровых овец и однажды услышал глас, повелевающий ему идти в другую страну и уводить оттуда толпу ленивых и тупых рабов. Понятно, что психически здоровый пастух, привыкший к безмятежной и привольной жизни, сразу же возопил: почему я, Господи? Призови кого-нить другого!
        - Почему не призвал кого-нить другого, - повторил я, не поднимая веки. - Я же ученый, а не политик... Нет, я богослов, а не политик... Или скажем так: я же имортист, а не политик! Да, вот теперь в точку...
        Голос изнутри меня отчетливо произнес: беда в том, что должен кто-то делать такую работу. Вы, чистые, гнушаетесь работой политика, а потом возмущаетесь, что вами правит дурак...
        Солнечные лучи, проникая сквозь бронебойные стекла, теряют убийственный ультрафиолет, зато тепловой мощи хватило чуть ли не накалить мое кресло. От жара потекли мышцы, я блаженно превратился в медузу на берегу, а стройные ряды мыслей, марширующие, как на параде, чуть ли не чеканящие шаг, сломали строй, поползли кто куда.
        Сим, Хам и Яфет, всплыла ленивая мысль, это от них раскол. Хам - горячее ощущение жизни, буйство плоти, приземленность желаний, Сим - копание в своих ощущениях, внутреннем мире, Яфет - ощущение прекрасного, жажда знаний...
        Тогда впервые и произошло самое серьезное столкновение прекрасной утонченной греческой культуры и очень простой, как ни посмотри, культуры потомков Сима...
        Все верно, огонь не гаснет, когда от него разгораются другие: когда разошлись три брата, Сим, Хам и Яфет, все трое понесли факелы, рассеивающие мглу невежества. Больше всего, понятно, добились успеха братья Хам и Яфет. От Хама пошли наиболее могучие цивилизации, что естественно, самые известные из которых вавилонская и американская, от Яфета тоже не меньше сотен народов и культур, из которых самой известной и прекрасной, пожалуй, эллинская... ах да, эта мысля уже ползала здесь, так что ползи дальше, не задерживайся...
        Симу повезло меньше, намного меньше. На свою беду, он не удовольствовался такими простыми радостями, как Хам и Яфет, его потомство долго мучилось жаждой непонятного, высокого, несбыточного, в то время как потомки Хама и Яфета копали и строили, прокладывали дороги, разводили скот, строили города, проводили каналы.
        Сотни, даже тысячи лет прошли, прежде чем расплодившееся потомство братьев пришло в соприкосновение друг с другом. К тому времени даже смутная память о родстве забыта, это разные страны с разным укладом, языком, а главное - мировоззрением, жизненными целями. Самая простая и свободная цивилизация сложилась у потомков Хама. Ее можно определить как цивилизацию... ну, скажем помягче, желудка. Люди жили простыми доступными радостями. И боги у них простые: орлы, львы, крокодилы, шакалы, рыбы, быки, а если и люди, то с птичьими или звериными головами.
        У Яфета потомки формировали свое мировоззрение по схожему пути, разве что их боги приняли человеческие тела, особенно это явно выразилось в эллинской культуре. Стремление к красоте выразилось в ее обожествлении, все боги - прекраснейшие, без всяких изъянов, мужчины и женщины.
        Ошибкой потомков Яфета было желание навязать потомкам Сима свое мировоззрение, свою философию, свои взгляды, идеалы. Ошибка потомков Сима в их желании замкнуться в крохотном мирке, заниматься только внутренним миром человека, ибо со стороны прекрасной греческой философии, со стороны всего остального громадного мира идет столько соблазнов, что просто невозможно от них отгородиться полностью; да и не нужно это делать, ведь, к примеру, не только вся современная философия, но и весь взлет науки и технического прогресса начались от исканий Яфета... Имортизм - это религиозность Сима, научная страсть Яфета и животная сила Хама, однако не в противоборстве, а в четком закреплении каждого на своем месте. Когда побеждает мировоззрение потомков Хама, мы видим это жрущее, срущее и постоянно трахающееся человечество, они даже воевать не хотят, для них нет ничего дороже собственных жизней, потомки Яфета воевать всегда готовы, как и навязывать всему миру свои взгляды, но к чему это приводит, лучше всего видно на примере восстания Маккавеев.
        Потому единственно верное, когда и наука, и культура, не говоря уже о всех животных позывах, находятся в полном и навсегда закрепленном подчинении у души, духовности, у той части нашего Я, что постоянно связана с Высшим Существом. Это и есть имортизм. Имортизм - это значит, что в нашем существовании есть Цель. В существовании каждого из нас, как в существовании пространства, времени, материи. Мы узнаем эту цель, когда придем. Однако идти должны сами, нас не принесет туда, как приливной волной!
        Более того, у нас вовсе не вечность впереди: всемирные потопы и тунгусские метеориты, то меняющие ось планеты, то убивающие динозавров, - лишь предупреждения! Уже несется через пространство тот обломок, что разнесет планету вдрызг. Мы должны успеть уложиться в отведенное время. Мы не знаем, сколько нам отпущено, потому лучше поторопиться, чем потом в бессилии наблюдать, как в небе вырастает страшная красная звезда.
        Сейчас мир, увы, не во власти потомков Яфета. Да, греческая культура была высокой, утонченной и прекрасной, за этой прекрасностью мы как-то старались не замечать, что там даже боги занимаются педерастией, педофилией, инцестом, где внук сожительствует с бабушкой, брат с сестрой, что все они сплошные зоофилы, даже бог богов Зевс - ах какой красавец-мужчина на скульптурах! - трахал не только замужних женщин на земле, но и коров, коз, кобыл - да и жеребцов, птиц, рыб, а над запертой Данаей занимался мастурбацией... а уж что напивался, как последняя свинья, и напоминать не стоит.
        Сейчас даже потомки Яфета уступили потомству Хама. При всем своем отрицании высокой духовности яфетиды не опустились бы до швыряния тортами и подсказывающего хохота за сценой, это все для простейшего понимания хамского народа, как и все ток-шоу, как практически все телевидение, киноиндустрия. Сейчас потомки Хама расплодились и заселили весь мир. А потомство Яфета... да что там Яфета, абсолютное большинство из потомства Сима, как уже бывало не раз, тоже охотно приняло тот образ жизни, что попроще и полегше. В самом деле, когда выбор: поработать или расслабиться и полежать в холодке, - что выберет абсолютное большинство? Тут уж неважно, чьи потомки!
        Но точно так же, как греческая философия однажды едва-едва не завоевала всю территорию, заселенную потомками Сима, так сейчас потомство Хама завоевало своим заокеанским образом жизни весь мир, всю планету. Огоньков осталось не так уж и много, тем ответственнее наша задача. Мы, имортисты, должны зажигать свои огни среди всех народов, будь это потомки Хама, Сима или Яфета, зажигать на всех континентах.
        Сейчас очень тяжелое время для имортистов, потомство Хама побеждает даже не силой оружия, хотя им тоже пользуется охотно, но своей хамской философией: плюй на все и береги здоровье, умный в гору не пойдет, главное в жизни - мои плотские наслаждения...
        Нас, помнящих цель, осталось не так уж и много, однако в России мы взяли власть, а в других странах мы, хоть и на задворках, однако это мы создаем философские, экономические системы... да, собственно, создаем все. Так было всегда, но всегда создавали мы, умнейшие, а пользовались... мягко говоря, не самые умные. А мы, умнейшие, почему-то им служили. Нет, с этим покончили... Больше никогда-никогда нами не будут повелевать те, кто ниже нас.
        Звякнуло, на экране появилось лицо Александры.
        - Господин президент...
        - Да, - проговорил я, - да, Александра.
        - По вашему вызову прибыл Колупаев.
        - Вводи, - пошутил я и одновременно кликнул по названию файла с досье на Колупаева, всмотрелся в фотографию.
        Данные собраны в три подгруппы: подробно, кратко и самая что ни есть выжимка. Я заглянул в выжимку, скривился: та же вода, что и везде.
        Александра тихо доложила о прибытии Колупаева. Я кивнул, она ввела в кабинет высокого поджарого человека, я вышел навстречу, он остановился и дождался, когда подам руку. Ладонь сухая, горячая, пальцы крепкие, а рукопожатие теперь ничего не говорит, всем ставят имиджмейкеры одной школы. Выше ростом, чем мне казалось, когда видел в новостях на телеэкране, широк в плечах, крупное квадратное лицо, широкие скулы, глаза смотрят из-под надежного укрытия. Выбрит до синевы.
        Я указал на кресло по ту сторону стола, мы сели и посмотрели Друг на друга. Сейчас наступает важный момент, который я так не люблю, он называется психологической оценкой, но я не верю в эту галиматью, это для серых одинаковых людей, а чем выше и развитее человек, тем он труднее поддается оценке. По всем оценкам и тестам я выгляжу слабым, у нас почему-то интеллигентность и вежливость засчитываются как слабость, уступчивость, но если я уступлю дорогу ребенку или щенку, это не значит, что я буду уступать всем и каждому.
        - Господин Колупаев, - сказал я, - у нас для разговора всего пять минут, это несолидно, но что делать, такой график. Я читал ваши работы, некоторые идеи до сих пор у меня в голове, как вбитые гвоздями. В Петербурге освободилось место директора Института геополитических проблем. Я просил бы вас занять этот пост...
        Я сделал паузу, Колупаев смотрит спокойно, себе цену знает. Тем более понял, что настоящую цену ему понял и я.
        - Да, господин президент.
        - Принимаете?
        Он кивнул, не раздумывая:
        - Если только даете мне карт-бланш на кадровые перестановки.
        Я встал, протянул ему руку:
        - Поздравляю! Приступайте к работе. Ваши труды, честное слово, очень важны для нас.
        Я проводил его до двери, Александра улыбнулась одобрительно: вот так быстро надо всегда. Я виновато пожал плечами: увы, стремлюсь, но получается редко.
        - Премьер-министр, - сказала она негромко. - Поднимается от входа.
        - Зови сразу, - разрешил я.
        Медведев появился, как борец сумо, массивный, грозный, полный силы, разве что в безукоризненно сшитом костюме, при тщательно подобранном галстуке и ботинках.
        - Господин президент...
        Я указал на кресло, в подобных случаях садятся не рядом и не напротив друг друга, а оставив между собой угол. Медведев опустился с грацией прирученного медведя, на столе появилась папка с бумагами.
        - Я подготовил, как вы и велели, кое-что по реформе всей структуры управления.
        Я полюбопытствовал:
        - Народ еще не разбегается?
        Он вяло отмахнулся:
        - Сколько волка ни корми - в лес-то смотрит, но со двора ни ногой. Какой министр не мечтает стать олигархом? Разорвать российский замкнутый круг неимоверно сложно. Проще - разворовать... Хорошо, что наши законы не имеют обратной силы. Плохо, что не имеют и силы прямой. Вот посмотрите схемку, а здесь расчеты... Нам вообще незачем столько министерств, все нужно централизовать. Завтра-послезавтра можно бы внести в Думу, но желательно, чтобы вы просмотрели.
        Я кивнул:
        - Хорошо. Но вы уж обтешите его так, чтобы мне работать не пришлось. Должен я получать удовольствие от президентства?
        Он с самым сокрушенным видом покачал головой:
        - Хорошо, господин президент. Кто не рискует, тот не пьет нитроглицерин. Хоть будущее всегда предпочитало держаться от нас подальше, но на этот раз... мы его достанем! Как говорится, за правое дело стой слева. Ах, господин президент! Мне ли вам говорить, что экраны кино и телеэкраны заполнили фильмы о благородных киллерах и проститутках, о романтичных мафиози, девочки в школах мечтают о карьере валютных проституток!.. А мы все опасались выступить против, как бы нас не осудила какая-то интеллигенция! А где та интеллигенция, когда со страной творят хрен знает что?.. Так что делайте свое дело смело, господин президент. Мы - трусы, сами не решились, но за вами пойдем смело. Двигайтесь как танк, крушите любое сопротивление. Да его и не будет.
        Я сказал без улыбки:
        - Разве что побурчат на кухнях.
        - Это у нас умеют, - согласился он с прежним жаром. - Но кто, как не она, эта сраная интеллигенция, размыла и утопила в дерьме все строгие нормы? Все рамки, границы? Все идеалы?.. Вот теперь пусть и жрет то, что получила. Отныне над миром во весь зловещий рост встает Скиф - сильный, здоровый, не отягощенный никакими старыми догмами. Ни французских утопистов, ни современных политкорректных гомосеков.
        Он говорил горячо, излишне горячо. Я молчал, еще не ощутив, то ли в самом деле накипело, изливает душу, то ли старается завоевать мою симпатию, войти в число самых близких сторонников.
        - Вы правы, - сказал я наконец. - Это не мы, а они сами уничтожили старый мир... Это они заставили нас оставить своих овец в богатом краю и заняться этим тяжким делом спасения мира... Так пусть же теперь получат свое, недоумки... А вы, Игнат Давыдович, имортист или еще нет?
        Он с неловкостью улыбнулся:
        - Да уже вроде бы...
        - Хорошо, - сказал я, - пусть будет даже только вроде. Если мы имортисты, то законы старого мира - не для нас. А это даже не законы, а лохмотья.
        В кабинет вошел Волуев, молча положил передо мной папку с одним-единственным листочком и молча удалился. Медведев деликатно отвел взгляд в сторону, но я читать не стал, о содержимом догадываюсь, а с премьером надо закончить в том ключе, чтобы не сомневался: все реформы, что задумали, сбудутся. И все реформы - во благо.
        - Перестраиваем под другого человека, - сказал он осторожно, - но... не маловато ли их? Я горько усмехнулся, развел руками:
        - Маловато. Да и не самые бойкие это люди, к сожалению. Мы уже об этом говорили, но всякий раз придется напоминать, что еще в школе практически в каждом классе выделяется кто-то, кто упорно учится или тренируется, все это даже не из-под палки, что совсем уж удивительно, а сам по себе! Нравится вот извращенцу даже после уроков грызть гранит науки или каторжаниться железом в подвале, когда можно взять пивка и так сладко тискать податливых девочек на лавочках прямо на детской площадке!
        Медведев скупо усмехнулся, но взгляд отвел, я так и не понял, осуждает или же сам с пивком тискал одноклассниц вместо осточертевших уроков.
        - Ряды, - продолжил я, - этих грызущих гранит и наращивающих мускулы со временем быстро редеют. Непросто выдержать натиск агрессивного общества с требованием пить: «Мы же пьем, а ты чем лучше нас?», ходить по бабам: «У тебя че, что-то не в порядке?» - и ездить в дурацкие турпоездки: «Ты че, мы ж расширяем кругозор!» К тому же СМИ ведет настоящую кампанию против этих одиночек, возвеличивая человека толпы: играющего в лотереи, собирающего крышки из-под пепси, где может оказаться выигрышный миллион, оттягивающегося, балдеющего, ничем не забивающего голову.
        Медведев наклонил голову.
        - Но вся экономика, - пророкотал его сдержанный баритон, - ориентирована, так сказать... даже мировая!.. именно на этого дебила. Чтобы больше покупал эту пепси.
        - Говоря образно, - сказал я, - имортисты - это те уцелевшие, кто наконец-то собрались и учредили свою партию! А сейчас создаем условия, чтобы защитить и уберечь тех одиночек, что вот сейчас переступают порог детского сада, школ, институтов. Чтобы считались не изгоями, недоумками, слабаками, а теми, кем являются на самом деле - хозяевами планеты. А эти, которые крутые и уверенные, собирающие крышечки, - всего лишь здоровый рабочий скот. А скот должен знать свое место.
        - Абсолютно согласен!
        - Заодно и те неглупые, но слабые, что могли бы заниматься наукой, но в угоду моде красят волосы в зеленый цвет, вдевают серьги во все места и вместе с придурками идут оттягиваться, дабы не выделяться, с имортизмом получили надежную поддержку и возможность выдавить из себя демократа и стать людьми, детьми Бога. А вы знаете, Игнат Давыдович, если уж честно, то для руководства нашей индустриальной экономикой вполне хватает тех одиночек! В нашем механизированном мире без быдла вообще можно обойтись... Сейчас это кажется дико, но ведь многие дикие идеи, стоило их внедрить, тут же дали плоды!
        Он поинтересовался:
        - Это вы о виселицах?
        Я поморщился:
        - Да что вы все уперлись в них?.. Прямо журналист. Да пусть даже о виселицах. Какой везде лился расхожий бред, что ужесточение наказаний якобы не уменьшает количество преступлений!.. Не уменьшает, если срок наказания ужесточить на полгода-год при, скажем, десятилетнем сроке заключения, хотя не уверен. Кто знает, из какого пальца и пальца ли высосали эту дурь? Но вот мы начали проводить жестокие казни, как сразу же отрезало по крайней мере девяносто девять процентов всех преступлений!
        Он кивнул, сделал пометку в блокноте.
        - Это стоит напомнить обществу. И не раз.
        -Да все и так увидели, - возразил я.
        - Этого мало, - сказал он. - Надо напоминать. Это прокладывает дорогу дальше. Кстати, по вашей доктрине, кто может быть имортистом?
        Я сдвинул плечами, но Медведев смотрел серьезно и требовательно, я подтянулся, вопрос не случаен, сказал тоже очень серьезно:
        - Всякий, кто следует Заповедям имортиэма. Для этого достаточно лишь однажды сказать вслух: «Я - имортист!» Это можно сделать в обществе или без свидетелей, роли не играет, ибо все мы связаны в один вселенский организм, и тот, кто должен услышать, услышит. Однако сказать надо. Как многие не понимают, что молитва нужна не Богу, а самому молящемуся, так и фраза «Я - имортист!» должна произноситься каждое утро. Не для Бога, не для свидетелей, а для самого произносящего, который тем самым задает себе нравственный коридор, в котором пойдет, не отвлекаясь на примитивные радости детей Хама.
        Он улыбнулся, от глаз пролегли всего два лучика, и то непросто на такой дубленой коже-
        - Спасибо, господин президент. Думаю, завтра с утра я скажу эту формулу.
        - Не откладывайте на завтра то, - сказал я и умолк в ожидании, что собеседник тут же брякнет что-то типа «...что можно вообще не делать» или «...ту, что можешь уже сегодня», даже «...не откладывай на завтрак то, что можно сожрать за ужином», однако Медведев не попался, сказал с немедвежьей грацией:
        - Вы правы, господин президент. Не стоит откладывать на завтра то, от чего можно получить удовольствие сегодня.
        После его ухода я несколько мгновений сидел, откинувшись на спинку, пытался заставить себя мыслить быстро и четко над текущими делами президента, но мозг, сволочь, привычно повел полуабстрактную мысль о нужности или ненужности Бога для человека. Нет, что нужен - это однозначно, какое глупое слово, а нужно то, что каждый должен решать сам, без всякого принуждения или даже подталкивания.
        Для простого и даже очень простого человека, который и стремится остаться как можно более простым, здесь нет проблемы: конечно же, нет! И потому - гуляй, Вася, один раз живем. Оторвемся по полной, а после нас ХОТЕ» потоп, хоть синее пламя, хоть небо в крапинку.
        Для непростого или того, кто из простости стремится к усложнению своего «я», ибо в сложном больше радости, вопрос есть, и очень серьезный. Какая из дорог дает больше простора, развития, усложнения? Путь нынешний, его видим, о нем говорить много не стоит, или же путь имортизма, который предусматривает обязательность Бога, создавшего Вселенную?
        Имортизм - это прежде всего дисциплина. Дисциплина ума, воли, подчинение своих животненьких и весьма скотских начал тому, чего у животных нет. Одно дело знать, что Вселенная возникла случайно, что все мы - случайность, другое - что мир создан по Плану, во всем - Замысел, и Творец тоже по-своему встает по утрам, чистит зубы и, превозмогая «не хочу, я же Бог», делает обязательные утренние упражнения, а потом принимается за работу.
        Мне, к примеру, легче существовать во всем этом хаосе, зная, что это не хаос, что мир только от непонимания кажется хаосом, а на самом деле есть и План, и Замысел а от меня зависит, помогать осуществлять этот Замысел или же лечь на зеленой траве, как коза, кот или лягушка, и насмешничать над строителями.
        Конечно, вот так с травки, насмешничая, я буду выказывать свою крутость, как же, богоборец, но это детское богоборство, очень детское. Эту детскость не замечают только сами дети, которые повторяют гордо какую-нибудь расхожую и очень детскую глупость, как, к примеру, что Кольт сделал людей равными. Увы, никогда ни под дулом кольта, ни под жерлом пушки не станут равными учитель и школьник, студент и профессор, академик и слесарь, или попросту - умный и дурак. Или мягче - грамотный и неграмотный.
        В современном обществе - свобода, никто никого не тащит наверх силой. Можно даже начальное образование упразднить в духе свободы: хочешь - будь грамотным, не хочешь - никто да не смеет заставлять человека в демократической стране учиться читать и писать!
        Однако же, признавая неравенство, конечный продукт распределяем по затраченным усилиям: академику - тысяча голосов, зарплата выше крыши, виллы на всех побережьях и почти неограниченные суммы на опыты, инженеру - пять голосов, шикарная квартира и достойная зарплата, а неграмотному слесарю - стандартное жилье, обычная зарплата и запрет принимать участие в выборах глав государств или даже глав районов.
        Вздохнул, мечты-мечты, где ваша сладость, когда вот такие проекты составляешь, отвечаешь только перед такими же утопистами, а я президент, что значит - должен жить и действовать в сугубой реальности...
        Александра по моему зову возникла мгновенно, будто прошла сквозь дверь, у нее же черный пояс, замерла с вопросительным выражением на лице и во всей фигуре.
        - Александра, - сказал я, - позови, пожалуйста, этого... как его, ну, который с мускулами под пинджаком!
        - Коваля? - догадалась она. - Начальника вашей охраны?
        - Да, - сказал я с досадой. - Догадываюсь, что без его санкции я и в туалет не могу?
        Она улыбнулась:
        - Господин президент, у вас очень уютная комната для отдыха, где можно делать все-все, не ставя в известность ни Коваля, ни кого бы то ни было. Это я так, намекаю... а сейчас, как догадываюсь, вы не прочь покинуть на какое-то время Кремль?
        -Да.
        - К той женщине?
        Она говорила ровным спокойным голосом, ни иронии, ни издевки, просто заполняет строчку в своем дневнике. Я покачал головой, глаза все-таки увел в сторону, неловко, я же не мальчишка, чтобы вот так, нарушая все святые узы, да не брака, я не женат, а святые узы главы государства...
        - К будущему директору Центра стратегических исследований. Если он, конечно, примет мое предложение.
        Она вскинула высокие брови:
        - А что, есть такие люди, что могут отказаться?
        - Не знаете ученых...
        Дверь распахнулась, быстро вшагнул Коваль, цепким взглядом окинул весь кабинет, ухитрившись не пропустить, как догадываюсь, ни одной детали. Я спросил в недоумении:
        - Как ты его вызвала?
        - Ах, господин президент, надо ли вам знать все мелочи работы челяди? Я ухмыльнулся:
        - Ты права. Господин Коваль... кстати, как вас по батюшке?
        - Олесь Бердникович, - ответил он. - А зачем вам? Называйте просто...
        - Да по матушке как-то неудобно бывает, - объяснил я. - Ладно, понял, Олесь...
        - Можно даже «Лесь». Лишь бы лосем не звали.
        Я взглянул на его горбоносый профиль, подавил улыбку и сказал очень серьезно:
        - Хорошо, Лесь, я намерен съездить после обеда... или вместо него, худеть надо, в Академию наук...
        Он спросил деловито:
        - Цель? Маршрут?.. Господин президент, я работаю на вас, так что мне можно и нужно все без утайки. Если вы даже козу изнасилуете по дороге или в салоне лимузина, я буду нем, как глубоководная рыба.
        Александра слегка раздвинула красные, как у вампира, губы в легкой улыбке.
        - Я там пробуду недолго, - сказал я сварливо. - Буду уговаривать одного академика возглавить один важный пост.
        - Хорошо, - сказал он отчетливо, - будет сделано, господин президент. После обеда маршрут к зданию Академии наук.
        По глазам неподвижной Александры догадался, что сейчас уже десятки людей спешно бросились проверять этот маршрут, в то время как другие напряженно вслушиваются в дыхание их начальника, страшась пропустить хоть слово.
        - Идите, - сказал я сварливо. - До обеда еще далеко. Работайте, работайте! ГЛАВА 15
        На моем столе как будто из пространства появлялись свежие распечатки новейших данных. Человек-невидимка Волуев появлялся в кабинете, просочившись сквозь дверь, а исчезает тут же у стола, как только видит, что у меня нет больше вопросов.
        Мои личные рейтинги высоки, как ни у одного из предыдущих президентов России. Даже в сравнении с президентами западных стран отрыв огромный. Роли это, конечно, не играет, мы власть быдлу больше не отдадим, это показатель разве что податливости простого народа жестким реформам.
        Последние годы у нас Штатам симпатизировали только за то, что там по пять пожизненных, а то и расстрелы неисправимым гадам, но сейчас и по этим показателям переплюнули: надоело все это, когда банда ублюдков преследует Джеки Чана, а он красиво отбивается, никого не покалечив, и убегает целым. Пришло время не убегать, а отстреливать эти отбросы. Невзирая, кто из них прирожденный убийца, а кто пришел просто побегать следом. Тот, кто бегает в банде, рано или поздно сам становится убийцей. Так что виноват! Всю банду - под корень.
        Потому и дергаются в петлях прямо на центральной площади преступники. Люди прошлого мира, которых не стоит брать в новый, заодно предостерегут колеблющиеся или слабые души, не дадут им ступить на скользкую дорожку.
        Имортизм всколыхнул общественное сознание, а когда к далекой манящей цели, именуемой «бессмертие», добавились ясные и простые, понятные всем меры, обеспечивающие ускоренный путь к этому бессмертию: убийц и бандитов судить по сокращенной программе, ни один да не избегнет расстрела, жестокие меры за вандализм, за разбитые стекла в транспорте, вспоротые сиденья, матерные надписи на стенах, - это не просто всколыхнуло, это перевербовало, несмотря на ее громкое и показное сопротивление, даже самую что ни есть гуманнейшую интеллигенцию, что вдруг ощутила сладость безопасности, когда не надо ночью выходить с собакой встречать возвращающуюся с вечерней смены дочь...
        Эти меры обеспечили полнейшую поддержку всех: от простых слесарей до академиков и мафиози, что давно уже стали респектабельными бизнесменами и от простого рэкета брезгливо открестились.
        Я быстро просматривал листки, сердце учащенно бьется, к горлу, как выдавливаемый снизу поршнем, поднимается тугой ком. Неужели, неужели мы сумели? Судя по этим бумагам, Россия снова преподнесла сюрприз: народ, что уже превратился в разочарованный и спивающийся сброд, поверил в руководство, а следом - в себя, в свои силы и, конечно, в Россию. А мы, имортисты, уже ведем, в самом деле ведем эту горланящую толпу, на ходу превращая ее в партию, как уже до нас однажды сделал Моисей, ведем через палящую и безводную пустыню к дальним зеленым долинам абсолютного имортизма, обетованной страны бессмертия.
        Я встал, но поймал себя на мысли, что пытаюсь увильнуть от работы, заставил себя сесть, только с силой потер лоб и уши, чтобы прилила кровь к голове, а то все стремится к тому месту, которым думают демократы.
        Итак. Действовать без правил - самое трудное и самое утомительное занятие на этом свете. Потому недостаточно прекрасной и возвышенной идеи имортизма - нужно расписать чуть ли не каждый день, каждый час, чтобы не оставить щелочку для животного.
        Сейчас же у меня перед глазами вот этот листок на стене:
        «Заповеди имортизма:
        1. Тело твое - не ты сам, а сосуд, в котором живешь.
        2. Заботься о теле своем больше, чем об одежде, ибо тело сменить пока что не можешь.
        3. Отдели себя от животного в себе и следуй желаниям духа своего.
        4. Не останавливайся - ты еще далек от Бога.
        5. Делай, что делаешь, закрой уши для дочеловеков».}
        Это лишь костяк, скелет, основа. Для меня достаточно, как и для немногих имортистов, что, подобно мне, не будем скромничать, аки горы, вершинами уходящие за облака, но для нормальных людей, что хотят быть имортистами, нужны законы и правила на каждый час, на каждую минуту! Враг силен, он пролезает в каждую щелочку...
        Волуев появился снова, доложил бесцветным голосом:
        - Заключен договор на поставку в Россию семи миллионов телекамер скрытого наблюдения. Разумеется, все фирмы мира не наскребут столько, но обещали за год справиться...
        - Хотя бы скидки за опт получили? - спросил я скептически.
        - Прослежено, - заверил Волуев. - Кроме того, помимо телекамер скрытого наблюдения, я, с вашего разрешения, велел установить наблюдение за сайтами. А также перехват радиопереговоров. В доктрину имортизма, как я понял, входит полное наблюдение даже за частной жизнью человека?
        Я кивнул:
        - Верно. Но, мне кажется, вы поторопились. Есть более острые проблемы, чем наблюдать за частной жизнью...
        Он покачал головой:
        - Осмелюсь возразить, господин президент! Именно сейчас, когда имортизм идет на ура, на взлете, так сказать, когда преступность выметается железной метлой, народ готов заплатить даже такую цену за безопасность. А потом, когда заживет лучше, уже не позволит всевидящему глазу государства подсматривать за его личной жизнью. Я намекнул господину Романовскому, что пора начинать пропагандистскую кампанию...
        - Какую? - спросил я, насторожившись.
        - Что, как это ни гадко, но выживаемость вида человеческого важнее, чем сегодняшние взгляды на то, что прилично, а что неприлично.
        Он поджал губы, похожий на строгого пастора пуританской церкви, взгляд суров, настоящий кандидат в аскеты.
        Я взглянул с сочувствием, отвел взгляд. Имортист - это не святой человек, свободный от всех животных недостатков. Увы, это все тот же потомок... уже и не разобрать - Хама, Сима или Яфета. Отличие от других собратьев в том, что пытается выкарабкаться из болота, подняться со дна, не останавливается при неудачах, снова и снова выдавливает из себя скота, идет по дороге к своему Великому Отцу, хотя ох и трудна эта дорога, когда по обе стороны дороги бордели и телешоу, а крутые каскадеры говорят насмешливо: ты че, не мужчина разве? Выпей с нами, потрахайся, нажрись так, чтобы три дня блевать, - красота! Это по-мужски, это по-нашему!.. Да и дороги видимой нет, темный лес, только и видишь изредка взблескивающую за ветками далекую звезду...
        Александра приоткрыла дверь и, сунув голову в щель, пропела:
        - Господин Вертинский...
        - Пропусти, - сказал я. - Он же в списке лиц, которые могут проходить ко мне, минуя бюро пропусков, верно?
        - Но не минуя меня, - возразила она. - Он же злой, как крокодил... Ой!
        Дверь открылась шире, вошел Вертинский, придерживая Александру под локоть.
        - Простите, - проговорил он галантно, - но я крокодил, крокодилю и буду крокодилить!
        - Проблемы? - спросил я. Он хмыкнул:
        - Если у вас нет проблем - значит уже померли. Так что радуйтесь, проблем все больше. Здравствуйте, Антон Гаспарович.
        - Прямо ликую, - буркнул я. - А где их все больше?
        Александра ускользнула бдить и охранять, Волуев остался, в глазах поблескивают искорки. Мне показалось, Вертинский ему не очень нравится.
        - Везде, - ответил Вертинский. - В частности, не перегибаем ли с нравоучениями для... э-э-э... молодой аудитории?
        - В какой части?
        - Да везде, везде... Сомневаюсь, что надо вот так... гм, круто. И ригористично. Не надо забывать, что даже самые талантливые и рвущиеся к звездам тоже порой упивались, аки свинтусы, задирали девкам юбки... Не будем ли похожими на старых пердунов, что с возрастом, уже не в состоянии сами грешить, ополчились на молодых? И учим их уму-разуму, как учит любой выживший из ума старый хрыч, что сам себе шнурки не завяжет?
        Я усмехнулся:
        - Во-первых, еще можем грешить, еще как можем. Но дело не в том. Разве мы, именно мы не отказывались в молодости от безудержных пьянок, чтобы грызть гранит науки, качать мышцы, в то время как сверстники чуть ли не силой тащили нас к девчонкам, где и выпивка, и доступный секс, и вообще весело?.. Мы именно потому здесь, в правительстве, что отказывали себе в простейших удовольствиях для вот этого, великого удовольствия перестраивать мир!.. Да и женщины, если правду сказать, теперь все наши, а те дружбаны, тащившие нас на пирушки, так и остались слесарями... и девки у них все те же... простенькие. Как коровы, только визгу и ужимок больше. Вы понимаете, о чем я?
        - Да, о том, что с молодыми будет потруднее, - ответил Вертинский невозмутимо. - Увы, все так. Но если вдолбим в их головы, что большинство - всегда не право, а демократия держится именно на мнении и желании большинства, то лучшие из молодых ухватятся за нас. Так они... мы!.. выстаивали в одиночку, а теперь получат оружие.
        - Только бы захотели им воспользоваться.
        - А почему нет?
        - Да так... Всяк боится всяких партий, движений, религий... Боится и не доверяет.
        Я помотал головой:
        - Погоди, что-то я начинаю терять нить. Иван Данилович, вы опасаетесь, что не сумеем донести нашу программу до молодежи? Побойся Бога, да среди проголосовавших за нас больше половины молодежи! А за Цидульского, к примеру, две трети - пенсионеры... Так что молодежь уже на нашей стороне.
        Он покачал головой, глаза недобро блеснули:
        - Бравлин, им нужно расписать от и до. Это ж молодежь, склонная к свободе! Если не запрячь и не взнуздать, то из имортизма такого натворит...
        Он внезапно умолк, лицо изменилось. Я чувствовал, что его озарила некая глобальная идея, сейчас погружается в его плоть, завладевает, на лице сперва отрешенное выражение, но вот ноздри затрепетали, чуя богатую добычу, кожа на скулах натянулась, а в глазах загорелись красные огоньки, словно там отразился закат солнца.
        - Что? - спросил я. - Что взбрело в голову?
        - Взбрело, - согласился он отстраненным голосом. - Но пока рано... Извини, Бравлин, я потом зайду, хорошо? Когда отграню мысли.
        - Ну хорошо, - ответил я с удивлением и некоторой тревогой. - Но помните, и мысли могут быть ядовитыми!
        Он попрощался несколько суетливо, исчез. Волуев повернулся ко мне всем телом, будто у него шея в гипсовом воротнике.
        - Надеюсь, не я ему помешал?.. Так вот, возвращаясь к телекамерам скрытого слежения. Как государственный человек я вижу все преимущества, но как человек старой эпохи чувствую себя такой свиньей... даже свинтусом грандиозусом.
        - Это пройдет, - утешил я.
        - Как?
        - Вместе с нами. Для нового поколения будет нормально и вполне естественно, что каждое слово и каждое движение фиксируется. Зато никакой маньяк не успеет создать в своей укромной кладовке микрочип, что уничтожит человечество. Или генетический вирус, что расщепит нас всех в протоплазму.
        Он морщился, крутил носом, наконец сказал со вздохом:
        - Ладно, по крайней мере одна польза, пусть даже пользочка, уже есть... Раскрыты четыре заговора, и предотвращены пять покушений на президента - это немало, верно? И это за такой кратчайший срок!
        - Это поможет нам удержаться у власти, - согласился я угрюмо. - А потом систему наблюдения сделаем тотальной. И человечество будет жить вечно!
        - Но имортизм проклянут!
        - Только старшее поколение... поколение прошлого. Антон Гаспарович, вы же сами сказали, что без тотального наблюдения за всеми человечеству не выжить.
        - Знаю, - согласился он. - Но пусть лучше за такой прогресс отвечают эти страшные и не до конца понятные имортисты!.. Ладно-ладно, это у меня нервное. Все мы в ответе. Я пошел готовить ваш визит за кордоны.
        - Не рано ли? - спросил я опасливо.
        Он скупо усмехнулся:
        - Визиты готовятся очень долго. Сперва по дипканалам достигается договоренность о визите, определяются сроки и уровень, уточняется множество деталей, половина из которых крайне щекотлива для обеих сторон... Словом, это будет не скоро. Но готовить надо уже сейчас, вам необходимо устанавливать личные контакты. Увы, у нас еще феодальный мир, и личные контакты значат больше, чем ум, знание и вес в обществе.
        Он поклонился, отступил.
        - Спасибо, утешил, - сказал я.
        Дверь закрылась, я несколько секунд постоял перед огромным панорамным окном, наслаждаясь тишиной и покоем. После недавнего дождика крыша напротив блестит, с карнизов тянутся огромные капли. Я видел, как истончались, тонкая перемычка наконец обрывалась, мне казалось, что слышу всякий раз тонкий-тонкий звук, будто в соседней галактике у охотников лопаются тетивы. Капли, нарушая законы гравитации, ударялись о темные стекла, распластывались и нехотя стекали длинными и словно бы застывающими бугорками.
        До обеда в кавалерийском темпе провел встречу с президентом Армении, эта страна как-никак стратегический партнер России, в отличие от Азербайджана или Грузии, подписал бумаги, вместе попозировали перед корреспондентами, несколько теплых слов перед прессой, снова улыбки, рукопожатия, демонстрация взаимного довольства. Собственно, все подготовлено нашими министрами еще месяцы тому, потом долго утрясалось, а сегодня всего лишь скрепили подписями и сообщили о заключении продления и расширения. И выразили надежды.
        Встреча с президентом Узбекистана продолжалась чуть дольше, чем было запланировано. Товарооборот должен вырасти, русский язык получает статус государственного, Россия вывозит остатки боеприпасов, последние три эшелона со снарядами, снова рукопожатия, улыбки перед вспышками телекамер.
        Закончилась встреча, я вздохнул, взглянул на часы, в Академию наук не успеваю, придется к Броннику домой... Волуев вошел тихонько, шепнул:
        - Зельдман в Георгиевском зале.
        Я кивнул:
        - Ну-ну. И что?
        Он сказал так же негромко:
        - Уже на месте.
        - Понятно, - сказал я несколько раздраженно, - я тоже вроде бы. В смысле, на месте. Или нет?.. Что я должен делать? И кто это?
        - «Доярку и кузнец» видели?
        - Да, конечно... Господи, тот самый? Да не может быть! На это кино еще мой дедушка в детстве бегал. Черно-белый, даже не помню, немой или уже со звуком...
        - Со звуком, - заверил Волуев. - Один из первых.
        - Сколько же ему? Лет двести?
        - Всего девяносто. Юбилей.
        - А как будто из другого мира!.. Значит, тот самый джигит? Кузнец?
        Волуев кивнул:
        - Он самый. Только не думайте, что его на носилках принесли. Он все еще лезгинку танцует и за бабами ухлестывает.
        Я послушно пошел за ним, охранники почтительно распахнули перед нами двери. Яркий свет, золото обстановки блестит особенно торжественно и ярко. Высокий крупный мужчина, заложив руки за спину, рассматривал картины. При нашем приближении живо обернулся, я увидел крупное мясистое лицо, как сказал бы Потемкин, аристократичное, этакий стареющий и очень медленно грузнеющий барон, давно уже оставивший битвы... Впрочем, Волуев сказал, что все еще по бабам, так что не оставил, не оставил...
        Я поспешил к нему, протянул руку. Слева от меня появилась красавица в полувечернем платье, букет цветов, обворожительная улыбка, а у Волуева в руках толстая папка почетного диплома и крохотная коробочка.
        Зельдман косился на красотку чаще, чем смотрел на меня, я сказал с чувством:
        - Честное слово, только для этого стоило стать президентом, чтобы лично поздравить вас с юбилеем!.. Вся страна смотрела на вас, переживала, женщины заливались горючими слезами при виде вашей трудной судьбы кузнеца...
        Он принял открытую коробочку, где блистал золотом орден, девица с великим удовольствием вручила ему букет, обняла и поцеловала. Я еще раз пожал руку, указал на открытую дверь в соседнее помещение:
        - Видите вон там стол? И те рожи, что выглядывают?..
        - Да, но...
        - Слетелись на запах выпивки, - сообщил я. - Вот такое у нас правительство, увы...
        Волуев замыкал шествие, за небольшим столом уже сидели Вертинский, Седых, Тимошенко, как их успел отловить и усадить за стол Волуев, ума не приложу. Зельдмана и девицу усадили вместе, она тут же принялась за ним ухаживать, очень умело: не как за пенсионером, а как за красавцем-мужчиной, которому до кипятка в мочевом пузыре хочет понравиться.
        Седых с ходу начал травить анекдоты, я выпил минеральной воды, извинился, что впереди еще много работы, сослался на великие государственные дела и покинул теплую компашку.
        Коваль ждал посреди зала, я бросил на ходу:
        - Поехали! А то из этого беличьего колеса никогда не выскочить.
        Коваль бросил пару слов в микрофон, вмонтированный в верхнюю пуговицу, тут же у дверей появились двое атлетов, похожие на манекенщиков.
        - Машину подают к подъезду, - сообщил Коваль.
        Я кивнул, его крупное скальное лицо ничего не выражает, этот самец натаскан на полное и безоговорочное подчинение вожаку, здесь - президенту. Не лично человеку, а существу, что занимает кресло президента. Он знает, что если с президентом что-то случится, то племя постигнут беды: голод, огненный дождь, гражданская война, чума и всякие библейские неприятности, потому охраняет это двуногое всеми фибрами души.
        Мы шли через залы, охранники вытягивались и замирали. Двое из команды Коваля шли впереди, он сбоку и на полшага сзади, что-то шептал в микрофон. Не демократ, не коммунист, не фашист, не грушечник - просто примерный служащий.
        Мозг мой ни на секунду нельзя оставлять без работы. Мысль сразу же начинает ходить зигзугами, с демократов и коммунистов переключилась на имортистов, а как же иначе, поскакала, как блоха, по дефинициям, потом попробовала уточнить термины. Если мы, иморты, - люди, тогда Коваль, его команда и вообще все, кто этого не понимает, еще не люди. Долюди, так сказать. Либо они люди, а мы тогда уже сверхлюди. Наверное, все же не стоит все человечество зачислять в недочеловеки, обидятся, да и несправедливо, ведь сумели подняться над уровнем животных, но тогда мы, иморты, для отличия, уже сверхлюди. Прецедент есть, еще первые христиане именовались для отличия от прочих двуногих сверхчеловеками. А потом, когда христианство распространилось и «сверхчеловечество» стало массовым явлением, термин ушел в тень, а то что-то слишком сверхчеловеков много, нельзя обесценивать слова и понятия, как это сплошь и рядом делают демократы.
        Когда имортизм станет массовым, о нем можно будет забыть как об имортизме. Правила новой жизни войдут в плоть и кровь. Иначе просто будет невозможно, дико. Развлекаться так, как развлекаются сейчас, будет то же самое, что сейчас среди людного дня сесть, спустив штаны на Тверской, и дефекалить на тротуаре перед Моссоветом.
        Люди службы охраны высыпали наружу, автомобиль подкатил в тот же миг, когда я вышел из подъезда. Дверца распахнулась, я с удовольствием опустился в просторном салоне на мягкое, но не чересчур мягкое, сиденье.
        - Господин президент? - спросил шофер.
        Коваль сел с ним рядом, буркнул:
        - Я же тебе сказал маршрут. Память отшибло?
        - Да вдруг какие изменения...
        - А тебе по дороге не надо машину заправить? - поинтересовался Коваль недобрым голосом. - Или сменить колесо?..
        Мимо моего окна поплыла стена здания с крупными каменными блоками. На выезде через Боровицкие ворота парни в зеленом откозыряли, машина вынырнула из-под темной арки на залитую золотым солнцем площадь.
        Толпы народа с фотоаппаратами, одни с гидами, эти из дальних стран, другие из недавних братских республик, а ныне суверенных, массы приехавших с разных концов России, как сказал один из самых почитаемых в России демократов - огромное стадо овец... или свиней, с заоблачных высот русской интеллигенции не разглядеть, а среди них мечутся несколько пастухов. Каждый гонит в свою сторону. Часть овец упрямо топчется на месте, другие же с блеянием идут, куда гонят. Одному пастуху удается отогнать в свою сторону больше овец, другому - меньше, третий ухитрился по дороге часть овец отбить еще и у соседа, так что в конце долгого спора, когда каждый уже со своим стадом, идет долгий подсчет: у кого овец... или все же свиней?.. больше, тот и победил. Победитель забирает всех свиней... или овец?.. которых сумел отогнать на свою сторону, а также всех тех, кто не пошел ни вправо, ни влево. Победитель становится Верховным Пастухом. Это называется российскими выборами. На любом уровне, от районного до всероссийского. И к этому привыкли, это считается нормой, нормальностью.
        Но тут он в стремлении как можно сильнее оплевать свой народ не обратил внимания, что так везде. Даже мы пришли к власти таким традиционным способом, но уже не оставим теперь власть... И пусть подлые души вопят, что это-де нечестно, но фиг вам участвовать в выборах, власть хамов отныне упразднена, отныне правят дети Яфета.
        Лимузин на огромной скорости несся по асфальтовой ленте шоссе. Я раздумывал над предстоящими визитами за кордон, взгляд скользил по ближним и дальним домам, зацепился за яркие луковки церкви, блестят золотом, на фоне серых зданий в самом деле выглядят неплохо, попы стараются привлечь прихожан теми же методами, что и деятели шоу-бизнеса.
        Тимошенко, взглянув на эти церкви, конечно, сразу же заговорил бы о фаллических символах, о проникновении языческих элементов в христианство и что православие вообще сплошь язычество, лишь чуть-чуть прикрытое тонкой тканью чужой веры...
        Я смотрел на эти колокольни, да, очень похоже, торчащие из земли эти самые штуки навстречу небу, гимн языческой мощи плоти, все такое, понятно, однако... однако на кончике каждого напружиненного фаллоса - крестик! Это очень важно, очень. Это даже намного важнее, чем если бы все языческое было уничтожено, сметено с лица земли, растерто и забыто.
        Нет, именно языческие фаллосы, Олицетворяющие самую могучую и древнюю страсть, и... смиряющие плоть христианские кресты! Уже тогда, в начале мира, имортисты старались надеть узду на этого сраного общечеловека, гребаного демократа. И православные церкви с их куполами, фаллосы-колокольни очень хороши как напоминание, что плоть надо смирять, смирять, смирять! Плоть должна быть в подчинении у нашей воли, нашего духа... ГЛАВА 16
        Несмотря на то, что о встрече было договорено, меня некоторое время рассматривали через камеры видеодомофона, я терпеливо дождался щелчка, дверь приоткрылась. Я вошел, прекрасно понимая, что сотрудники службы моей охраны уже в доме, один наверняка стоит возле консьержки, кто-то дежурит на том этаже, где я выйду, да и лифт ходит сейчас под надзором.
        Однако в кабинку лифта я вошел один, а когда лифт поднялся на нужный этаж, я вышел на совершенно пустую площадку. Это, конечно, не означает, что на лестнице черного хода, вон дверь, пусто. Четыре двери, над каждой крохотная телекамера, я подошел к той, где номер двести семьдесят пять, нажал кнопку звонка. Через минуту послышались шаги, дверь отворилась.
        Немолодой человек, лет за пятьдесят, сдержанно поклонился:
        - Я племянник Сергея Владимировича. Помогаю с монографией. Позвольте, я вас проведу...
        - Да, сделайте любезность.
        Прихожая огромная, в старом стиле, добротная, отделана со вкусом. Племянник провел меня в кабинет, поклонился и сказал извиняющимся тоном:
        - Я оставлю вас, простите...
        Бронник поднялся из-за стола навстречу, крупный, с фигурой кавалергарда, седой, даже брови седые, а это признак очень преклонного возраста, но сухощавый и подтянутый, как Багратион или Барклай де Толли. Он разглядывал меня с холодноватой учтивостью, даже не предложил сразу сесть и, только когда я сам посмотрел на кресло с этой стороны стола, сделал вид, что спохватился:
        - Садитесь, пожалуйста!.. Простите, что я не откликнулся на ваше любезное приглашение посетить вас в Кремле. Знаете ли, много дел, настоящих дел.
        Я осторожно опустился в кресло, не глубоко, это по-барски, и не на краешек, это поза подчинения, почти лакея, посмотрел так же холодновато-учтиво, ответил в тон:
        - Говорят, что если гора не идет к Магомету, то и фиг с нею. Но я предпочитаю классический вариант, потому сам пришел. И все еще надеюсь уговорить вас принять пост директора Центра стратегических исследований.
        Ни одна жилка не дрогнула на сухощавом лице этого аристократа. Из глубины своего кресла, а он сел основательно, рассматривал меня спокойно, вежливо, голос его прозвучал со всевозможной учтивостью:
        - Бравлин, простите, я не перепутал ваше имя?.. а зачем это мне?..
        - Вы противоречите своим же установкам, - сказал я. - Я говорю о максимальной пользе. Да, ваша монография обогатит... десять-двадцать ученых. Да, ее прочтут несколько сот специалистов, даже пара тысяч просто любителей сплетен. Но на посту, который я вам предлагаю, вы сможете оказывать влияние на судьбы сотен миллионов... даже миллиардов!
        Ни тени улыбки не мелькнуло на его строгом лице. Брови не дрогнули, глаза смотрят все так же холодновато, но у меня появилось ощущение, что где-то в глубине своего ледника он сдержанно улыбнулся.
        - Вы уверены...
        - Сможете!
        - Нет, я о другом. Вы уверены, что сможете продержаться на своем посту хотя бы месяц?
        Я покачал головой:
        - Если честно, не уверен. Я сам поражен, что мы победили на выборах. Я к этому был не готов. Но раз уж так получилось, если судьба дала шанс, пусть слабенький, то не стыдно ли упустить?
        Наши взгляды встретились, несколько долгих мгновений ломали друг друга, наконец он проговорил:
        - Мне, признаться, не совсем ясна позиция нового правительства.
        - По какому вопросу? - спросил я.
        - По основополагающим, - ответил он. - Насколько соответствуют истине те предвыборные лозунги, на которых вы пришли к власти?
        - Будете смеяться, - сказал я холодно, - но я готов положить жизнь, чтобы не отступить от них ни на шаг.
        - Я не буду смеяться, - произнес он суховато. - А ваши сподвижники?
        - Такие же сумасшедшие.
        Глаза его оставались стальными, серыми. У Седых, его ровесника, точно такие же серые, но всяк их назовет водянистыми, выцветающими от старости, а у этого именно под цвет стального клинка. И выправка, как он только не забывает Держать спину прямо, неужели гравитация не гнет, как меня, как других?..
        - Значит, - проговорил он в задумчивости, - уже припекло и таких, как вы.
        - А какие мы?
        Он смерил меня холодноватым взглядом:
        - Красивые, молодые, благополучные. С хорошо работающим желудком, здоровым половым аппаратом, кишечником. А женщины ныне доступные...
        - Да все доступное, - ответил я легко, - не только женщины. Но ведь не нами сказано: «пока сердца для чести живы...», так что давайте поработаем на вид, а не только на отдельных особей. Вы нам нужны. Хотите обдумать мое предложение?
        Он покачал головой:
        - Нет. Человечество и так уже зависло на одной руке над пропастью. А руки дряблые. Располагайте мною.
        Я поднялся, в коленках хрустнуло, Бронник тоже поднялся. Я сказал решительно:
        - Вы можете прибыть в любой день и час. Можете отправиться со мной прямо сейчас. Если, конечно, не забоитесь.
        Он вскинул брови:
        - Забоюсь?
        -Да?
        - Простите, чего?
        - Покушение на президентов - постоянная угроза. Рискуют и те, кто находится близко.
        Он улыбнулся:
        - Это звучит, как вызов моей отваге. В таком случае, если в вашей машине найдется место...
        Коваль с двумя из охраны ждали на площадке, я видел, как его губы постоянно шевелятся, а работники службы охраны посматривают вниз из окон. Я увидел на лице Коваля тень облегчения, похоже, удивился и обрадовался, что мы так быстро.
        - Бронник Сергей Владимирович, - представил я его. - Директор Центра стратегических исследований. Имеет доступ ко мне в любое время.
        Коваль кивнул, острые глаза бросили на Бронника цепкий взгляд.
        - Наверное, тогда «...исследований и воздействий»? Я - Коваль, начальник охраны.
        Мы подошли к лифту, я сказал Ковалю благожелательно:
        - Приятно видеть мудрого человека на посту охранника. Никто еще не знает, но Центр стратегических исследований будет играть намного более заметную роль, чем раньше.
        Коваль скупо улыбнулся, но я видел, что он польщен до мозга костей. Бронник на улице с интересом посмотрел на черную машину:
        - На этой? С виду совсем... ну, обычная. Только подлиннее.
        - Да она и есть обычная, - ответил я равнодушно. - Я разницы не вижу. Правда, бензин жрет, как танк. Наверное, и весит столько же. Говорят, противотанковой ракетой не подбить...
        - А крылатой?
        Я усмехнулся, все знают, кто любит швыряться издали крылатыми ракетами.
        - На крылатую ракету мы рванем ядерные чемоданчики. За это время завезли уже во все их крупные города. Узнают, что мы не Афганистан и не Ирак.
        С заднего сиденья хорошо видно все, что снаружи, но для смотрящего с той стороны стекла по цвету не отличаются от кузова. Машина вырулила на улицу, Бронник тут же интерес к машине потерял, спросил:
        - А как среагировали все эти «совести нации», что принимают ордена и гранты от врагов нашей страны?
        Я скривился:
        - Больное место...
        - Почему?
        - Потому что эти сволочи сумели убедить очень многих, что они и есть честь и совесть нации. И когда унижают Россию, то вроде бы каким-то таинственным путем делают это ей во благо!.. Еще когда мы только выступили со своей программой на выборах, уже тогда эти «совести» подняли бешеный вой. Ну с ними понятно, на корню куплены за доллары, им платят за то, чтобы помогали растоптать Россию, но такой же вой подняли и те, кто не числился во всяких там правозащитниках. Да, писатели и прочие литераторы. Даже громче, чем устроители всяческих дурацких шоу для дебилов! Странно, да? Те тоже кричали, но на телевидении, где аргументацией служат гримасы, сальные шуточки, задирание юбок ассистенток, зато писатели вовсю оттянулись в газетах и журналах. Мол, слова улетают, написанное остается.
        - Я слышал их по телевидению.
        - Да, я тоже. Это все эти, бывшие, что когда-то писали, а теперь только выступают! То рассказывают, как их угнетала Советская власть, то предостерегают от фашизма, шовинизма, национализма и прочего патриотизма.
        Он сказал холодновато:
        - Это подавалось и доныне подается как защита человеческих ценностей. Но когда надо ответить, в чем же эти ценности, тут напускают столько туману из высокопарных слов с свободе самовыражения, о вольности духа, о жизни во всех ее проявлениях, что мне просто неловко за все-таки неглупых и образованных людей. Кстати, я наслышан о вашем имортье, виноват, имортизме. Выглядит он настолько заманчиво, что просто... я чувствую какой-то подвох. Серьезное политическое учение не может быть таким упрощенным...
        Я поправил мягко:
        - Это не совсем политическое.
        - Экономическим его тоже не назовешь, - возразил он, - а морально-этическим называть боюсь, слишком высокие слова.
        - Да, - согласился я, - нас приучили бояться высоких слов, стыдиться высоких мыслей. Вот сейчас говорю это, а сам готов поставить этакий смайлик, как бы извиняясь, что ну прямо Аркадий Аркадиевич!.. Или добавить какую-нибудь глупость, что зовется приколом, так раньше назывались шутки...
        - А теперь они называются шутки юмора, - сказал он, - знаю-знаю. Но можете не бояться, пойму. Я тоже прошел, как догадываетесь, обязательную стадию высмеивания и вышучивания. Я пойму. Возможно, пойму.
        Я развел руками:
        - Как ни смешно звучит, но в основе имортизма лежит все тот же этический монотеизм. Тот самый этический монотеизм, что лежит в основе всей западной цивилизации. Законы морали ничем не отличаются от физических законов, то есть отражают объективную реальность. К примеру, не зря же все ходят со смайлами на роже, ибо человек с улыбкой нравится всем, а презрительный жест или даже взгляд вызывают злость хоть у немца, хоть у китайца. Господь Бог или Большой Взрыв, выбирайте любое, создал гармоничный мир, гармоничный во всем: от простейшего движения атомов и галактик и до соуживаемости видов на планете.
        Он вставил:
        - Есть одно исключение. Человек может жить в гармонии, а может и не жить.
        - Очень хорошо подмечено, - согласился я, - тогда сразу перейдем к человеку. Да, мир живет в гармонии, а человек может как нарушить гармонию, так и вовсе разнести весь мир вдрызг. Но человек - уникальное существо. Созданный по образу и подобию Творца, он сам творец! Только он наделен свободой выбора, он может по своему выбору стать либо сотоварищем Творца и продолжить процесс созидания мира, либо опуститься в скотство.
        - Гм, - сказал он в сомнении, - нет ли здесь бреши? Творец мог бы сам завершить процесс творения. Или он предоставляет человеку возможность поучаствовать, как мать разрешает ребенку мыть посуду, подметать, подавать на стол? Из соображений педагогики или чтобы порадовать его чувством сопричастности к стазу взрослых?
        Я покачал головой:
        - Заманчивый вариант, что-то вроде мечты русских интеллигентов о Старших Братьях по разуму, что прилетят, покормят, вытрут носы, бесплатно покажут кино... Или то же самое в духовной литературе: мол, ни один листок не упадет с Дерева без воли Творца, так что и не рыпайся что-то сделать по своей воле, все предопределено, Господь в любом случае спасет, научит, вытрет нос, покажет кино... мультики, конечно, или шоу для простых, даже очень простых. Увы, не так. Хотя почему «увы»? Творец дал нам не чувство сопричастности, когда все как бы понарошку, а реальную власть в реальном мире. Он создал мир и сказал человеку: «Смотри, какой замечательный, чудесный мир Я построил для тебя. Береги его, не разрушай. Ведь если ты его разрушишь, некому будет его восстановить». А мы сейчас живем так, как будто мы все еще дети, за которыми Творец смотрит ежесекундно и всегда готов спасти, вытереть нос...
        - И показать кино, - засмеялся он, - нет-нет, продолжайте!
        Я сказал, несколько смутившись:
        - Да, мне уже говорили, что повторяюсь, простите.
        - Я понимаю причины, - прервал он. - Сам в таких случаях, когда нужно вдолбить... Пожалуйста, продолжайте. Извините, что прервал нить ваших мыслей.
        - Да я уже заканчивал, вы меня ничуть не сбили. Краеугольный камень имортизма в том, что Создатель мир еще не создал! В смысле, начал создавать, но... только начал. На седьмой день создал человека, сказал: «Смотри, урод, какой прекрасный уголок я создал... а теперь берись и сделай всю Вселенную таким же прекрасным садом. За руки тебя держать не буду. Если разрушишь, то разрушишь, поправлять не буду. Ты во всем зависишь от меня, как остальные звери и птицы, но у тебя, в отличие от них, есть свобода выбора... На что обратишь свою свободу, то и получится».
        Он слушал с большим интересом, прервал торопливо:
        - Но свобода выбора и у зверей! Всякий раз выбирают: поискать ли еду или же поспать еще, драться за самку или не драться...
        - Да, но это простой выбор, вне морали. Ведь звери, что бы ни делали, аморальных поступков не совершают, это дело человека. Человек не уровнем интеллекта отличается от животного, как наивно думают, ведь тогда сумасшедших надо поставить ниже животных, верно?.. Понятие свободы и выбора абсолютно бессмысленно без самого главного - цели. Если у человека нет цели, откуда он может понять, поступает ли он свободно, по своей воле, или же им манипулируют, его подталкивают умелые пиарщики? Сейчас ему внушают, что главнейшая его цель в жизни - собрать сорок пробок от пепси и получить на халяву роскошный автомобиль или дамскую сумочку. А, какова его истинная цель?
        Мы выехали по длинной дуге на Окружную, Бронник сказал задумчиво:
        - Истинная цель - партнерство с Творцом. Продолжение того великого дела, которое он начал. Вы хорошо все объяснили, но для простого народа надо бы еще проще. Как вот сперва марксисты в России изучали «Капитал», а потом сократили все до одной фразы: «Грабь награбленное!»
        Я покачал головой:
        - Все дело в том, что имортистами становятся именно непростые. Простые да слабые на голову пусть продолжают собирать пробки да этикетки от пепси. Мы делаем ставку на... других. Трудно объяснить в простых терминах... хотя в имортизме я пытался говорить как можно проще, ведь даже интеллектуалы сейчас очень сильно упростились, мыслят и говорят короткими периодами...
        Он прищурился, поинтересовался:
        - Полагаете, мне нужно говорить просто? Я спохватился, сказал с раскаянием:
        - Простите, но одна из черт, отличающих гения, - способность о сложных вещах говорить просто. А раз уж я претендую на создание имортизма... Молчу-молчу! Просто, если взять весь нынешний идеал человека, то он сосредоточен в сиюминутных простейших удовольствиях. Уже никто не скрывает, что его цель - жратва, алкоголь, шикарная берлога и простейшие радости вроде трахаться со всеми встречными, спать от пуза, поменьше работать, побольше получать, отдыхать, расслабляться... словом, весь этот сегодняшний набор, что преподносится средствами массовой информации как времяпрепровождение нормального человека. На досуге, если считает себя интеллигентом, может ходить в театр, писать изячные стихи, с презрением поплевывать на простонародье, что читает детективы. Но и у такого интеллектуала цель жизни - неограниченные блага материальные, как у плебса...
        Он наклонил голову, глаза посматривали исподлобья, испытующе.
        - Это констатация, - заметил он. - С этим никто не спорит. Любой скажет с презрением, что это нехорошо, что человек должен быть выше животного, что должен жить во имя чего-то высокого...
        - Скажет, - согласился я, - и на этом остановится. Ибо во имя коммунизма уже жили, еще раньше жили во имя торжества христианства. На Востоке находится немало людей, которые живут во имя идей истинного ислама, но интеллектуала, как вы понимаете, ничто из этого перечня не устраивает. Однако интеллектуал поймет - если напомнить! - что все человечество живет, как эта вот скотинка в галстуке, что озабочена только тем, как ухватить от жизни побольше да получить максимум удовольствия. Все человечество ничем не отличается от животного, что живет и действует только во имя прокорма и расширения своего ареала для копуляции. Все эти грандиозные стройки веков, все изобретения, все эти компьютеры, генная инженерия, Интернет и прочие чудеса - только для того, чтобы еще больше жрать, еще свободнее и безопаснее трахаться. То есть человечество абсолютно не приподнялось над общим животным уровнем...
        - Ну, это перебор!
        - Чуть-чуть приподнялось, - согласился я, - но только за счет большей жизнеспособности. Ведь так называемый разум человека служит всего лишь удовлетворению животных потребностей! А этого для человека маловато... уже маловато. Мы не в эпохе катастроф, когда даже мудрецы думают только о том, как спастись на тонущем корабле и доплыть до ближайшего берега. Правда, еще не все живут богато в материальном плане, но когда человечество достигнет и этого уровня...
        Он хмыкнул:
        - Тем или иным способом.
        Я наклонил голову:
        - Вы правы, тем или иным. Даже если придется половину этого биологического вида... вычистить. Но немалая часть человечества уже сейчас живет в условиях полного материального благополучия, верно? Однако даже они не понимают, что у человечества должна быть цель выше, чем у животных. И что просто поддерживать самопрокорм на достаточно высоком уровне, как сейчас, - это все равно оставаться животными. Хоть и владеющими Интернетом. Ведь наука и культура у нас сейчас полностью поставлены на обслуживание животного начала в человеке. Пока что все мы - разумные животные. Уникальное явление - разум - ничем в масштабах человечества не проявляется. Природа поступила бы нелепо, вычленив в животном разум, но предоставив ему возможность лишь занять доминирующее положение среди остальных животных, создать рай для бездельников и так существовать из тысячелетия в тысячелетие, пока очередной астероид не сотрет с лица планеты, как раньше стер не оправдавших надежды динозавров!
        Он улыбнулся:
        - А если это в самом деле так?
        - Тогда у нас тем более уникальный шанс, - возразил я, - не воспользоваться им уже сверхдурость. Хотя, конечно, я полагаю, что у человечества имеется и особая высшая цель.
        Он кивнул:
        -Да-да, я читал. Прийти к Богу... но не по-христиански со склоненной головой, и пасть на колени, а то и приползти на коленях, а прийти как повзрослевшие дети, чтобы принять часть его работы на свой... ладно, свои плечи.
        - Вы прочли верно.
        Он сказал с одобрением:
        - Мне нравится ваша постановка вопроса. И ваш ответ. Вопрос вообще-то вечный, его уже ставили... да и будут, наверное, ставить. Имеется ли у человечества высшая цель? Или даже - высшие цели? Предназначил ли Господь Бог или природа Большого Взрыва некое назначение в картине мира после этого Взрыва... а он еще длится, обломки все еще разлетаются, превращаются в галактики, звезды! Возможно, назначение человека - чтобы спасти потом Вселенную от тепловой смерти? Стать антиэнтропийным заслоном?.. Вы намерены резко увеличить исследования космоса? Я кивнул, ничуть не удивившись:
        - Да, конечно. Даже не столько из-за этих дальних целей. Астероиды все чаще подходят к Земле, примериваются для удара. Сильный удар нашу планету разнесет вдрызг, слабый - столкнет с орбиты, а это либо огненная смерть в недрах Солнца, либо замерзание при минус двести семьдесят три. Падение крохотного астероида вызывает такие катаклизмы, как всемирные потопы и гибель почти всего живого, из подобных случаев вспоминаем только один, за его красочность, когда исчезли динозавры, но таких ударов было немало... Пусть уж на планетах будут запасные стартовые площадки человечества!.. Но, конечно, основная цель - это подставить плечо Господу Богу.
        Он спросил с интересом:
        - Вы верующий?
        - Не в традиционном смысле, - ответил я. - Я верую, что разум создан не случайно. Что мы должны, обязаны жить для более великого, чем только жрать да трахаться... хотя и это не будем забывать, но мы, люди, не случайны!.. мы необходимы природе, Вселенной для работы, для ее спасения от гибели. Мы созданы Вселенной для ее управления, преобразования и, как вы точно подметили, для спасения Вселенной от неизбежной тепловой смерти. Да, мы закроем пару сотен фабрик и научно-исследовательских институтов по производству особо увлажняющей помады и перефорвардим высвободившиеся средства на работы по освоению космоса. Пора строить космические базы. Причем не так, как это подается даже в научной прессе: не подобно древнему расселению по континентам, когда шла борьба за новые места для размножения и прокорма, а будем подготавливать базы управления природой...
        - Но мы сами - природа!
        - Сама себя познающая, как считают сейчас. Добавим, что еще и сама собой управляющая. И управляющая остальным миром... в меру своих сил, что все растут. ГЛАВА 17
        Александра улыбнулась нам, глаза оставались томными и зовущими, ее такой и принимают, устраивает всех, в том числе Коваля и ребят из секретной службы. Александра владеет смертоносной техникой рукопашного боя, как она сама сказала, а со слов Коваля - с завязанными глазами всаживает всю обойму в карточного туза, а также не промахивается, стреляя в прыжке, кувырке, отбивая одной рукой удары инструктора.
        Сейчас ее взгляд скользнул по Броннику, задержавшись на интимном месте, что могло бы показаться сексуальным призывом, но это был всего лишь аналог ощупывания и охлопывания на предмет скрытого оружия.
        Мы вошли в мой кабинет, Бронник зябко повел плечами:
        - Да-а-а, в окружении таких красавиц... удается ли работать?
        Я удивился:
        - Работа при чем?
        - Эта красотка даст сто очков Монике Левински...
        Я сдержанно усмехнулся:
        - Дорогой Сергей Владимирович! Конечно, красивые стройные женщины - это класс, но для траханья я предпочитаю что-нить потолще. Как хохол, которому нужно обязательно подержаться за толстый живот. Траханье - древнейший инстинкт, а этот инстинкт мощно говорит, что свою личинку надо запустить в хорошее место, где много корма. Так оса откладывает яичко в толстую муху, жирного жука или толстую-претолстую гусеницу, чтобы растущей личинке было чем кормиться. Не секрет, что для ребенка организм матери - всего лишь набор строительного материала, из которого он лепит свой организм, из-за чего у нее портятся зубы, ибо кальций идет на кости, катастрофически быстро расходуются минералы и металлы...
        Он уже уселся в глубокое кресло, глаза блестели от любопытства, слушает очень внимательно, я раскрываю интимное, а о человеке больше всего можно узнать именно по отношению к интимному.
        - Так вот инстинкт, - продолжил я, - которому миллиарды лет, во мне говорит громко и ясно. Какого хрена уступать эстетической хреновине, которой от силы несколько тысяч лет? А то и намного меньше, стоит вспомнить коровистых красавиц Рубенса! Вот где можно было, как хохлу, обеими руками...
        Он сдержанно засмеялся:
        - Чем больше вас узнаю, тем больше уверываюсь, что поступил правильно, сев с вами в машину.
        Я коснулся кнопки вызова:
        - Александра, еще не спишь?.. Принеси, пожалуйста, чего-нибудь перекусить. А также... Сергей Владимирович, что пьете?
        Он сдержанно улыбнулся:
        - В этом я уже имортист - только воду. И соки. Люблю, знаете ли, ясную голову. И здоровую печень. А вы?
        - На пути, - ответил я с неловкостью.
        Он покачал головой:
        - Странно, да? Создатель имортизма, а не в белом.
        - Белые крылышки потом пририсуют, - сказал я. На край стола опустился поднос, Александра переставила тарелочки с вегетарианской едой, а также для меня бутерброды с сыром и мясом. Улыбнулась Броннику, перед ним появился хрустальный бокал, бутылка с минеральной водой. Мне поставила прозрачную чашку с морковным соком. Я скривился, предпочел бы кофе, Александра покачала головой, ведет счет, а медики, видите ли, не советуют.
        Бронник проследил за нею очень внимательно, но заговорил не раньше, чем она вышла и закрыла за собой дверь:
        - Вы делаете ставку на элиту, на интеллектуальную элиту. Это понятно. Ну, а как быть с простым народцем? Который и раньше требовал panem et circenses, а сейчас, когда его уравняли в правах с элитой, он и вовсе стал качать права. Это, знаете ли, массы! Я слышал, что недовольные вашей элитарной политикой собираются выдвинуть против вас самый неоспоримый аргумент...
        - Какой?
        Он удивился:
        - Не знаете? Поговаривают о митинге, что соберется прямо на Красной площади, где вам и выдвинут требования... Это, знаете ли, не виселица на Красной площади, про которую везде в лапти звонят! Хоть и ужаснуло всех, но многие втайне одобрили. А кто и вслух. Но против митинга уже так не попрешь...
        Я сказал медленно:
        - К простому человеку можно относиться по-разному. Русские разночинцы увидели в нем не просто человека, а сосредоточение всех нравственных ценностей, которое не развратило богатство. Дальше эту благородную, но ошибочную идею подхватили марксисты и, совершив революцию, начали воспитывать простого человека, тянуть его за уши в бла-а-агародные. Ну там: среднее образование для всех, каждая кухарка должна уметь управлять государством, указывать интеллигенции, что писать и сочинять, а ученым - что открывать, а что закрывать...
        Он усмехнулся:
        - Помню то время.
        - Так вот, чрезмерная забота о неустанном повышении своего культурного уровня не просто тяготила, но и раздражала. Вызывала протест. Коммунисты переоценили уровень простого человека, это все еще редкостная свинья, нельзя за одно поколение вытащить его из грязи. На это понадобится сто поколений, да и то... Я скорее поверю в переделку его генной структуры опытными генетиками. Словом, как только удалось избавиться от опеки и неустанного карабканья на высокую гору культуры, человек с удовольствием покатился вниз, прямо в болото демократии, там с наслаждением перемазался грязью, захрюкал от удовольствия, закричал счастливо, как это здорово, оказывается, быть свиньей, варваром, Конаном, скотиной. А творческая элита, стараясь угадать его желания и заработать на них, поспешно выпускает фильмы и баймы, где героями являются гангстеры, мафиози, киллеры, проститутки, гомосеки, извращенцы, бандиты, уголовники, сутенеры...
        - Да, это пользуется большим спросом, - сказал он и помрачнел, - очень большим.
        Я усмехнулся:
        - Не стесняйтесь признаться, что сами предпочитаете то, что проще. Это в каждом из нас. Никто не будет неделями биться в байме над трудной загадкой, когда можно воспользоваться чатами и пройти все левелы бессмертным и не заботящимся о количестве патронов. Высокая литература слишком многого от нас требует.
        - Слишком?
        Я поправился:
        - Просто требует. А западная литература всего лишь развлекает. Потому ее рейтинг у нашего человека выше... Следует понять, что мы, человечество, оказались внезапно на вершине горы голыми и босыми... и продуваемыми всеми холодными ветрами. Вся теплая одежда старых философий, учений, даже религий - растворилась, как сырой туман под ударами ветра из третьего тысячелетия. Мы - голые! У нас ничего не осталось, а демократия, фашизм, тоталитаризм, теократия - пустые слова, даже сухая шелуха слов, что потеряли значение... А если попытаться им следовать - это принесет гибель роду человеческому.
        - А что имортизм?
        - Для имортизма самое важное - человечество должно продолжать свою биологическую и социальную эволюцию! Это - единственно важное, а все остальное: границы государств, целостность стран, личные права и свободы, благополучие - второстепенны, настолько второстепенны, что не заслуживают даже упоминания.
        - Ого!
        Я спросил горячо:
        - Разве не так?
        - Так, но...
        - В чем для вас «но»?
        - У вас программа несколько... звездная, что ли. В смысле, на звезды смотрите, в то время как политики должны смотреть под ноги. Так вырыть другому яму, чтобы тот не сумел использовать, как окоп.
        Я засмеялся, день тяжелый, но заканчиваю его победным аккордом: Бронник не зря футуролог номер один на планете: все его расчеты и предсказания сбываются с удивительной точностью. За рубежом устали переманивать к себе, теперь упирают на то, что весь мир един, человечество едино, и он должен работать на всех, а не только на регион, занимающий... занимавший шестую часть суши.
        - Сергей Владимирович, - сказал я, - теперь мы, как никогда, нуждаемся в вашем ясном уме. Но дело не только в спешном изменении всех сценариев, которые вы сделали...
        Он прервал:
        - Я покажу вам свои последние сценарии, а то не поверите. Я не только предсказал появление новой религии, что поведет за собой весь мир, но и указал, где она появится... А едва так и случилось, я начал разрабатывать сценарии...
        Он замялся, испытующе посмотрел на меня.
        - Любые ресурсы! - сказал я твердо. - Любые мощности, любое количество сотрудников.
        - Вы не ошибаетесь, - проговорил он с расстановкой, - что придаете такое большое значение Центру стратегических исследований. В распространении имортизма открываются такие перспективы... такие, что просто дух захватывает! Но есть и тревожащие провалы.
        - Приступайте немедленно, - попросил я.
        - Уже приступил.
        Еще в первый же день мне указывали, что нехорошо-де допускать к личной переписке бывшего президента посторонних лиц, а они все посторонние, кроме вступившего в должность нового президента, но... иные времена - иные песни: сугубо личную президент взял с собой, а что касается личного общения с главами иностранных держав, так это мне решать, кому что читать.
        Вертинский с моего позволения даже остался ночевать в Кремле, настолько ушел с головой в эти кремлевские тайны, и, когда я, почистив зубы, принялся за утренний завтрак, он позвонил, сообщил задыхающимся от возбуждения голосом, что отыскал такое, такое отыскал, что...
        - Вам нужно обязательно посмотреть! - настаивал он.
        - Я в левом крыле, - сообщил я. - Можете присоединиться к завтраку, хотя свою долю не отдам. Как там: завтрак лопай сам...
        Минут через пять он уже ворвался в столовую, охрана лишь переглянулась, промчался к моему столу.
        - Там просто бессовестные пакты, - выпалил он. - Это возмутительно!
        - Молотова -Риббентропа?
        - Хуже, намного хуже!.. Я вот принес...
        Я отмахнулся, постарался, чтобы голос звучал твердо:
        - Иван Данилович, я давно уже не юрист. Меня не интересует, кто у кого сколько украл. Слон мышей не ловит. Ройтесь с целью, чтобы найти нечто для пользы имортизма, а не для «восстановления справедливости» а-ля демократишен.
        В столовую вошел Потемкин, взгляд его не сразу отыскал нас среди флагов и гербов, наконец узрел, остановился с государственным выражением на лице. Вертинский сказал с неловкостью:
        - Мы вместе рылись...
        Я помахал Потемкину, он подошел, церемонно поклонился. Я указал на свободный стул.
        - Вы что же, спать не ложились?
        - Немножко вздремнули, - сообщил Потемкин скромно. - Но от чашки крепкого кофе отбиваться не стал бы. Приходится наверстывать, я ведь на период предвыборной борьбы покидал пост...
        Он поставил рядом с тарелкой наладонник, разложив его, как кувертную карточку. На экране с высоты памятника Пушкину волнуется толпа, втискиваясь в слишком узкое по утрам жерло подземки, по проезжей части сплошным потоком автомобили, останавливаются, снова двигаются с черепашьей скоростью...
        Вертинский покосился на переливающееся всеми цветами изображение, из груди вырвался короткий смешок:
        - Самое удивительное, что мы едва ли не единственное в мире правительство, что не солгало избирающим. Не солгало! И в то же время... они хрен получат то, что наобещано. Ситуевина, с имортизмом, как с той девкой, что в полк... Каждый берет то, что доступно его уровню. Доступно, увы, немногое... Всерьез верят, что бессмертие получат... все! У нас же демократия, равенство, все делим на общество, то есть отнимаем у работающих и даем всем этим наркоманам, уголовникам...
        Потемкин сказал с неудовольствием:
        - Что это вы поворачиваете как-то странно? По-вашему, обманем? Господин президент, это ничего, что я уже и себя присобачиваю к победившей партии? Ничего подобного, не обманем! Бессмертие получат все. Все... достойные.
        - Ага! - злорадно каркнул Вертинский.
        Я ел молча, бифштекс подали настолько мягкий и нежный, что не пришлось даже пользоваться ножом, отделяю вилкой, как котлету, зубы впиваются с жадностью, горячий сладостный сок брызгает на язык и в небо, зубы поспешно разминают мясо, мышцы забрасывают мягкий теплый ком в широкую трубу, ведущую вниз, а зубы уже погружаются в новый.
        Потемкин жадно пил кофе, возразил после паузы:
        - А что не так? Все достойные, вне зависимости от взглядов, пола, формы глаз. Недостойными я полагаю тех, кого полагаете и вы. Кого считает недостойными весь мир: наркоманов и уголовников. Можно добавить всех полуживотных, кто просто существует и ничего не делает для общества.
        Вертинский спросил коварно:
        - А можно ли считать полуживотным слесаря, который все-таки вытачивает из года в год одну и ту же деталь, нужную в автомобилестроении?
        - Если делает по зову сердца, - ответил Потемкин в затруднении, - то надо еще подумать. А если надо на что-то жратаньки, а так любую работу ненавидит, всю жизнь бы пил да трахался, то на хрена он в бессмертии?.. А почему молчит господин президент? Он что, не танцует? Он что, Фаберже?
        Я сказал в некотором раздражении:
        - Не видите, жру я. И вообще, не увязайте и меня в свое увязанье не тащите. Мы пришли к власти на вере избирателей, что с партией имортов вот-вот достигнем бессмертия. Это - главное. Это не ложь, с нашей партией бессмертие в самом деле получим намного быстрее, чем с любой другой. А вот теперь не спеша и через какое-то время будем внедрять мысль, что для имортизма надо всего-таки помыться и почиститься. Грязных не берем. Хоть какой-то минимальный ценз будет... ну, скажем, обязательность высшего образования.
        Вертинский презрительно фыркнул. Я сказал еще раздраженнее:
        - Это пример, Иван Данилович, пример, чтобы вам было доступнее. После ликования придет некоторое отрезвление, но приманка все равно настолько огромная, что абсолютное большинство с головой ринется в самоусовершенствование. Мы на какое-то время получим такой стерильный и правильный мир, что самим придется по ночам ходить грабить, чтобы хоть как-то сделать общество понормальнее.
        Мне подали кофе, а им обоим по салатику, Вертинскому сразу и роскошный омлет с ветчиной, некоторое время ели молча.
        Наши отличия, подумал я, видны еще во младенчестве, заметны в возрасте детского сада, а в школе проявляются особенно ярко. Абсолютное большинство той массы, что составит «простой народ», кое-как из-под палки выучивает уроки, а то и вовсе, списывая друг у друга, переползают из класса в класс, а все остальное время заполняют развлечениями. Однако в каждом классе находится один-два человека, которые упорно работают над собой... суконным языком сказано, сразу отбивает любое желание работать... но они именно работают! Один учится всерьез, втайне мечтает создать антигравитационный двигатель или открыть тайну бессмертия, а другой забил на все учения, зато качается все свободное время, готовится стать супер-пупер-чемпионом, рекорды которого никто и никогда не побьет. Он тоже мог бы бренчать в подъезде на гитаре, трахаться и расслабляться, как же - переработались! - но вместо отдыха сам добровольно проливает реки пота, изнуряет себя, без отдыха и расслаблении, отказавшись от курева и выпивки... нашел себе радость слаже!
        Проходят годы, и вот один из них в самом деле чемпион, хоть и не супер-пуперный, второй - молодой ученый, бизнесмен или что-то еще деятельное, что радость находит не в дурацком расслаблении и старческом кайфовании, а в работе. Так почему мы, имортисты, должны ориентироваться на вкусы и желания не этих одиночек, которым род человеческий обязан прогрессом, а на полуживотных, что вот-вот превратятся в животных вовсе? Только потому, что они тоже электоратели, и от них зависит, ведь их большинство, кому быть президентом? Так понятно же, что выберут того, что пообещает им еще больше panem et circenses, больше свободы, разрешит трахаться и в церкви, а сопли разбрасывать по всем стенам!
        Нам удалось прийти к власти чудом, эти полуживотные в большинстве на выборы поленились даже явиться, а все, воодушевленные нашей программой, пришли и проголосовали, но в следующий раз все может получиться иначе...
        - Не будет, - произнес я вслух. - В любом стаде вожак ведет туда, где трава гуще, вода слаще, зима мягше, а вовсе не туда, куда хочет стадо.
        Вертинский и Потемкин смотрели с интересом: если президент заговорил сам с собой, то либо говорит с Богом, либо его пора в психушку.
        Вертинский проворчал:
        - Бравлин, что ты еще опасное задумал?
        - Взрывоопасное, - добавил Потемкин, - или только пожароопасное?
        - Надеюсь, - ответил я, - удастся спустить на тормозах. Как я уже сказал, всего лишь ограничить... э-э... повысить избирательный ценз. Ну, скажем, несудимостями и обязательностью высшего образования.
        Вертинский присвистнул:
        - Да, всего лишь!.. Да это ж основную массу населения оставить вне избирательных урн!..
        Потемкин сказал озабоченно:
        - Мне понятна подспудная мысль господина президента... не такая уж и подспудная, кстати. Всех раздражает, что кухарка руководит государством, а она им действительно руководит, постоянно выбирая того или иного президента, депутатов, губернаторов. Но какой хай поднимут правозащитники!
        Я сказал:
        - Лишь бы не сами кухарки. Надеюсь, вздохнут с облегчением. Раньше приходилось отрывать время у дач, огородов. А правозащитникам тайно польстит, что включены в число вершителей судеб. Что вообще-то справедливо, они хоть и против нас, но люди грамотные, энергичные, преданные своим ложным языческим золотым тельцам, политкорректности и прочему матьегозаногизму... Их пропустим через первый барьер, пропустим.
        Вертинский скупо усмехнулся:
        - Через первый... Но здесь есть очень серьезные подводные камни.
        - А как без них?
        - Погоди-погоди! Мы пришли к власти на волне возмущения, что вся мощь нашей цивилизации брошена на изготовление все более совершенных и сверхсовершенных фаллоимитаторов, а это не есть хорошо. И что какое бы новшество ни придумали ученые, его сразу же захватывают дебилы... Могли ли предположить создатели телевидения, мечтавшие о добром и вечном, что их творение превратят в жвачники, где пойдут косяками дебильные шоу? На этой волне мы и победили. Так вот теперь начинаем сворачивать всю эту дурь... не буду перечислять, а спешно разворачивать сеть... чего? Не сядем ли в лужу? Тысячу дурацких боевиков проще наклепать, чем снять один умный фильм или написать умную книгу!
        Потемкин сказал хладнокровно:
        - Просто у обывателя резко сузится выбор. Вместо тысячи боевиков, что ежемесячно выбрасываются на прилавки, он увидит не больше десятка книг. Все равно у него будет выбор, десять книг все равно не прочтет.
        Я уже насытился, приятная тяжесть в желудке, хотя йоги твердят, что этого допускать не стоит, принесли десерт, я отделял ложечкой ровные ломтики пирожного, от чашки кофе струится нежный аромат, голова уже чистая и ясная, мозг ржет и бьет копытом, готовый разнести стойло, просит работы.
        Появился и сел за соседний стол Безруков, зам премьер-министра, он недавно увлекся здоровым образом жизни, купил пасеку, на работу является покусанный, опухший, но с азартом рассказывает, что даже пчелиный яд полезен, пусть кусают, зато теперь у него собственный мед, без халтуры и подделок, свой прополис, перга и маточное молочко, и если бы не вредили всяческие клещи, он бы уже привез с десяток бидонов отборнейшего меда...
        Шмаль, министр труда, взялся расспрашивать, тоже восхотел здоровой жизни, Безруков рассказал ужасы, как клещи отгрызают у пчел крылья, и те помирают, другие клещи у пчел выпивают кровь, этих клещей столько, что улей не просто хиреет, а гибнет вовсе. Приходится ульи опрыскивать особой смесью, чтобы гибли только клещи...
        Я рассеянно подумал про маленьких сборщиков меда, создавших удивительное сложнейшее общество, вспомнил про мед, это же эликсир жизни, мысль вяло перекинулась к человечеству, те же пчелы, а вот мы, власть, должны следить, чтобы пчелам не вредили клещи и прочие гады, не отбирали мед, который нужен и пчелам, и нам, власти. Собственно, мы со своими двуногими клещами должны поступать так, как поступаем с шестиногими, что пробираются в пчелиные ульи. Пчелы должны быть защищены! А клещи... Что за болезненный выверт зачитывать права и затевать дорогостоящую юридическую процедуру? Давайте смотреть правде в глаза: человечество расплодилось на свете как-то слишком уж, медицина подгадила: спасает всех, даже безнадежных уродов. Надо, надо количество этих гомо, которые далеко не всегда сапиенсы, а скорее - клещи, уменьшать. Но не стоит это важное дело пускать на самотек, так могут оказаться затоптанными и талантливые дети. А вот отстрел клещей-отморозков без суда и следствия принесет обществу только пользу. Не секрет, что большинство из них законченные дегенераты, которые уже по генетическому типу
предрасположены только к разрушительным тенденциям. И лучше отстреливать еще вначале, когда расписывают стены домов матерными словами и срут в лифтах, чем потом, когда зверски убьют десяток семей в поисках выпивки.
        На пороге появился Романовский, огляделся. Я улыбнулся, а Вертинский, перехватив мой веселый взгляд, приподнялся и помахал рукой.
        Романовский подошел вальяжный, довольный, бросил на край стола с десяток скрепленных листков.
        - Желаю всем здравствовать и доброго утра, кстати. Надыбал интересную информацию! Вице-президент Академии наук Герасименко...
        Вертинский снова посмотрел на меня.
        - Ничего, если я приглашу Владимира Дмитриевича перекусить червячка?
        Романовский скривился:
        - Какие гадости жрете!.. Это даже не французы с лягушками, а вообще... Мне, кстати, отсюда пирожки да кулебяки носили. Вкусно, честно говоря, здесь готовят. Да только пузо через ремень отвиснет...
        - И вы всю ночь здесь трудились? - весело удивился Вертинский. Взглянул на меня с укором: - Ну вот, а вы всех собак на нас вешали! Хоть одну нацепите на господина Романовского!
        - Да, господин Романовский, - сказал я. - Пока еще кто-нибудь не явился на последний свободный стул, оседлайте его своим... Так что там Герасименко?
        Романовский, не смутившись, он никогда не смущался, придвинул стул, сел, возложив локти на край стола, чем вызвал легкий фырк и поднятие бровей представителя партии аристократов Потемкина.
        - Этот Герасименко, - сказал Романовский напористо, - умнейший мужик, убедительно доказывает, что если всю мощь нашей цивилизации направить на решение проблемы бессмертия, то уже через двадцать пять лет возраст любого из живущих можно бы продлить до двухсот лет! А через сорок лет было бы достигнуто бессмертие. Круто?.. Как говорят теперь в правительстве, подражая шоуменам, наверно, завидуя, полный улет! Правда, пока для немногих само бессмертие. Каждого проходилось бы пропускать через сложнейший медицинский суперкомпьютер, но еще лет через десять бессмертие стало бы достижимо для каждого. Более того, каждый сможет выбирать тот возраст, в котором остановиться!.. Более того, можно прожить до старости, затем снова обновить организм до подростка... Здорово?
        Вертинский морщился, неловко за такие статьи, зато Потемкин насторожился, настоящий политик, взглянул остро.
        - Погоди-погоди, - сказал он. - Товарищи, не надо Владимира Дмитриевича забрасывать стульями. Академик Герасименко не тот человек, чтоб чокнулся на страхе смерти. Скорее он будет им выгодно торговать... Насколько я понял, Владимир Дмитриевич, вы хотите поймать на крючок...
        Романовский кивнул:
        - Верно! Эта малозаметная в Интернете статья может изменить ход истории... ничего, что я так напыщенно? Игната Давыдовича нет, я его заменю пока. Нет-нет, работать не буду, но поговорить я могу. Особенно когда с пафосом. Дело в том, что все, не достигшие сорока лет, после прочтения сей статьи почувствуют, что могут дожить до этого дивного времени! А ощутив, изалкают! Или возалкают. Дескать, стоит только прожить еще эти двадцать лет, и твою жизнь продлят до двухсот. А там уже рукой и до подлинного бессмертия!.. Здорово? Кто не захочет такой перспективы?.. Но существует одно «но». Герасименко сразу указывает, что это достижимо лишь в случае, если вся мощь нашей науки и техники будет направлена в эту сторону. На решение долголетия и бессмертия, а не на открытие новой прокладки с крылышками и особо модного тампакса со встроенной видеокамерой.
        Потемкин сказал быстро:
        - Хотя я и не Шмаль, но скажу точно: в России каждый третий - пенсионер, но все-таки две трети - это две трети.
        - Да и пенсионеры, хоть и не доживут, - возразил Романовский, - захотят, чтобы их дети дожили. Не какие-то там далекие правнуки, к тому времени род может пресечься, а именно вот эти дети, что сейчас приходят к ним, родителям, и просят червонец на бутылку. Хоть и свиньи, но все-таки свои свиньи, родные. Родная кровь, так сказать! Эту статью надо напечатать во всех популярных изданиях! Устроить обсуждение по телевидению.
        - Организовать, - сказал Вертинский.
        - Что? - не понял Романовский.
        - Организовать, - повторил Вертинский, - а не устроить. Пора вам обучаться азам государственного управления, вы же министр культуры, а не хрен собачий. Устроенное, простите, может выйти боком самим устроителям. А вот организованное...
        - Тогда вы и возьметесь?
        Вертинский покачал головой:
        - Я - нет, дел много, но есть мастера, у них комар носа не подточит. Все будет проведено по высшему классу!.. Прямо с улицы нахватают простых людей для участия в дискуссии, но эти люди скажут именно то, что надо... Да вы не прикидывайтесь. Вижу, пытаетесь свалить черную работу на мои плечи! Как будто у себя на телевидении не организовывали нужные вам результаты всенародных опросов!
        Романовский сказал невозмутимо:
        - Но я должен был попытаться?
        Я взглянул на часы, поднялся.
        - Мой рабочий день начнется через десять минут. Пойду-ка я от вас, шибко умных. А вы шли бы по домам, а то Кремль скоро в спальный район превратите. Часть вторая ГЛАВА 1
        С утра в приемной важного вида сановники, я почему-то все время видел их с широкими генеральскими лентами через плечо, у одних голубые, у других - красные, мундиры усеяны звездами из золота, усыпанными бриллиантами, все ордена размером с блюдце, на плечах - эполеты... Треть этих важных лиц я сам вызвал, остальных - мои управляющие департаментами, то есть Александра и Волуев.
        Они еще не сговорились, кто при изменившемся раскладе старше, запускали вызванных ими по очереди, я принимал, выслушивал, давал ЦУ, так прошло время до обеда, наконец Волуев зашел сам и сказал многозначительно:
        - - Демонстранты уже накапливаются.
        - Сколько им двигаться к Центру?
        - Не меньше двух-трех часов.
        - Что докладывает Ростоцкий?
        - Просит не беспокоиться. И в самом деле, господин президент, наш министр внутренних дел на вас просто молится. Ему пытались всобачить в кабинет портрет Георгия Победоносца - отказался, икону Сергия Радонежского - отверг, а вот ваш портрет сам повесил на самое видное место!..
        Я спросил с недоверием:
        - Без всякого принуждения? Точно?
        - Клянусь!
        - Ах да, за ним же тоже телекамера...
        - Обижаете, господин президент, - сказал Волуев с укоризной. - Вы ж ему такую власть дали! Последней свиньей бы себя показал... А само видеонаблюдение всех банков, офисов и концернов, которые вы разрешили объединить в одну систему под руководством МВД?.. Да еще послабление насчет применения огнестрельного оружия... Нет, он костьми ляжет, но сделает все, чтобы удар был показательным. Он все понял, господин президент!.. Кстати, можете посмотреть на некоторые сборища. Их уже снимают.
        Я включил головной экран. Изображение прыгало, оператор явно пробирается в толпе, наконец выбрался на свободный пятачок, на экране мелькает цветное пестрое, словно деревенские петухи насиловали павлина. В кабинет ворвался шум, так на массовке все говорят вразнобой одну и ту же фразу, затем камера перестала мазать из стороны в сторону, я увидел толпу молодых и немолодых мужчин, веселых, взбудораженных. Большинство обнажены до пояса, несколько человек вообще в плавках, почти все обвешаны цепями, волосы выкрашены в зеленый, синий, фиолетовый, голубой, у многих длинные пряди убраны в кокетливые хвостики.
        То один, то другой вскидывал над головой плакат, что-то выкрикивал, я не успевал разобрать слова. Распорядители, немолодые мужчины, сбивались с ног, выстраивая их в колонну. Наконец первыми поставили крепких парней, эти держат плакат со стандартной надписью, способной любому заткнуть рот: «Фашизм не пройдет!», кто же посмеет возразить, ну кто скажет, что да, фашизм пройдет, фашизм - это хорошо? За ними на точно таком же длинном транспаранте начертано размашисто: «Нет - фашизму!», а чуть дальше: «Имортизм - угроза человечеству!»
        Волуев сказал быстро:
        - Все идет по плану!..
        - Что именно?
        - Вы же знаете, господин президент, если не удается революцию подавить, то надо ее... возглавить. Мы не могли помешать этой демонстрации состояться, но за два часа в колонне все перемешается. Вперед выбьются вон те парни, видите? Оба голые, выкрасились в голубой цвет, мол, да - голубые!
        На транспаранте парней пламенели буквы: «Свободу нетрадиционным!», за ними еще двое: «Долой однообразие в сексе!»
        - Как вы их... сумели?
        - Передал, что в выпуски новостей попадут только те, кто будет идти в переднем ряду. Их портреты будут во всех изданиях мира. Даже в «Плейбое». И вообще станут героями, большие бабки поимеют.
        Я сжал челюсти, в висках застучали молоточки. Демократия - последнее убежище подлеца, это уже знают все, но еще не все увидели, что демократия еще и последнее прибежище извращенцев. Но вот они, извращенцы, идут, протестуя против ясного и понятного желания жить с Богом в сердце... или как это Высшее ни назови, они же настаивают и добиваются, чтобы мир погрузился в пучину мерзости, где содомский грех, за который Творец стер с лица земли два города, - далеко не самый смачный.
        - Быстро же они на имортизм среагировали!
        - У них хорошие режиссеры, - заметил он спокойно. - Быстрые. Цепкие, ничего не упускающие. И, главное, богатые.
        Я пожал плечами:
        - Вы, я вижу, убежденный экономист.
        - Разве не экономика правит миром?
        - Нет, - ответил я. Повторил: - Нет. Уже... нет.
        Он кивнул:
        - Да, конечно, вы пришли к власти вопреки всем прогнозам. Но это значит лишь, что олигархи поставили не на ту карту. По сути дела, имортизм обещает суперприбыли и олигархам. Правда, не всем. Тем, кто делает состояние на выпуске фаллоимитаторов, - вы враги, а кто вкладывает деньги в развитие науки и техники - вы просто манна небесная. Хотите взглянуть на зоофилов? Они пойдут отдельной колонной...
        Я буркнул:
        -Лучше на лесбиянок... Нет, эксгибиционисток, это интереснее.
        Он поморщил лоб, вспоминая:
        - Мне кажется, они так и не собрались. Планировалась совместная колонна с ну диетами, но вы не стали запрещать появление обнаженных женщин в общественных местах, так что им вроде бы протестовать особенно не из-за чего. А мужчин-нудистов не набирается для отдельного шествия. Им предложено примкнуть к гомосексуалистам, но вчера еще в объединенном комитете шли жаркие дебаты. Видимо, они пойдут вслед за гомосексуалистами, но отдельной группой и под своими лозунгами.
        Я сказал раздраженно:
        - И там свои партии, свои трения, свои союзы!
        - Весьма крупные, - сообщил он с таким видом, будто для меня это невероятная новость. - После того, как им еще сделали рекламу... мол, талантливые люди - обязательно извращенцы, то уже и грузчики стали объявлять себя геями. Не лидерами, а именно геями! Меня беспокоит только то, что в этих колоннах наряду с настоящими извращенцами идут и просто нормальные ребята... Одни косят под гомосеков из-за моды, другие вообще пришли побузить... Как с ними?
        - Извините, Антон Гаспарович, - буркнул я. - Но что-то не чувствую в себе жалости. Ну вот ни капли!
        Он отправился в комнату связи, я зло смотрел на экран, куда из пяти точек подают картинки митингов, подготовку грандиозного шествия. Все походит на красочное начало грандиозного карнавала. Как где-то в далеком Рио-де-Жанейро, там тоже улицы заполняют толпы трансвеститов, гомосексуалистов, мазохистов, все поют и пляшут, совокупляются прямо на улице с козами и ламами.
        Человек, который не в состоянии творить или принять участие в творчестве, все же не признает собственную ущербность, это было бы против природы человека. Он будет оплевывать любую стройку и будет находить все новые доводы, чтобы оправдать это оплевывание. Мол, здоровое выживет, а слабое помрет, так моя ядовитая слюна помогает прогрессу.
        Увы, на граните слюна только зашипит и испарится, а вот нежный цветок сожжет. Да и вообще слабый росток, что мог бы вымахать в огромное могучее дерево, дающее приют и защиту от солнца, нуждается в защите, а не топтании сапогом. Однако на имортизм обрушились все, начиная от примитивненьких дурачков, что не идут дальше острот вроде «имморты - им морды», до высоколобых колабов, старающихся объяснить появление имортизма как некую новую разновидность фашизма. И неважно, кто из них напрямую получает за это баксы из штатовских служб, а кто действует по дурости, они-де защищают демократию, все стараются затоптать нежный росток, выращенный интеллектуалами и для интеллектуалов.
        Правда, карта этих бита, ибо, не встречая сопротивления, разжирели и отупели на прошлых победах, а криками «Фашизм, фашизм!» теперь никого не испугаешь, это что-то такое же древнее, как кентавромахия или борьба египтян с гиксосами. Хуже другие, практичненькие, простые люди, исполненные житейского здравого смысла простолюдинов. Эти знают, что из десяти начинаний только одно удается, и потому заранее над всем хохочут и указывают пальцем на придурков, у которых шансов на успех один к десяти. А то и меньше, если ставка высока.
        Но мы пойдем, несмотря на хохот и улюлюканье простолюдинов. А потом всех их поставим... кого в позу пьющего оленя, кого в шеренгу, а немало и сразу отправим в переработку на мыло, чтоб не позорили род людской. Волуев заглянул, сообщил:
        - Первая колонна выступила!
        - Пусть идут, - ответил я. - Где они?
        - Пока только на Острякова и Супруна. Но еще две колонны формируются на Липовой аллее, Летней аллее и Морской аллее. А по Московской аллее идет еще один митинг гомосексуалистов, эти соединятся с колонной педофилов. Те будут двигаться по Ленинградскому проспекту. Нет, не сольются, пойдут отдельными параллельными колоннами. Тем самым, как они заявили, символизируя и самобытность своих... э-э... перверсий, и в то же время общность справедливой борьбы против несправедливости властей.
        - Пусть идут, - повторил я.
        - Может быть, распорядиться насчет усиленных отрядов милиции?
        Я взглянул с удивлением:
        - Наше ли это дело? Пусть Ростоцкий занимается своим делом, мы - своим. Заодно посмотрим, как он справится с новыми полномочиями.
        Гомосексуализм, мелькнула мысль, педофилия и прочие сексуальные извращения возможны только при демократии, так что все извращенцы - убежденные демократы. Эта аксиома верна и в обратную сторону: все демократы - извращенцы, ибо скажи, кто твой соратник по партии, и я скажу, кто ты. Кто не останавливает порок, тот поощряет его распространение.
        Через час я наблюдал уже на всех экранах многоцветье, словно радуга упала на Тверскую, захватив проезжую часть и выплескиваясь на тротуары. Передние демонстранты несут на шестах во всю ширину улицы транспарант, но не красный, как ожидалось инстинктивно, а голубой. И хотя красного цвета хватает, но плакаты и транспаранты голубые, а буквы кричаще желтые. Народ жмется к стенам домов, как в узком ущелье, где катит грозная волна.
        Мы в малом зале совещаний наблюдали за демонстрацией на большом экране, а еще несколько экранов показывают голову, хвост, реакцию прохожих, отдельных демонстрантов. Подошли члены моего Тайного Совета: Вертинский, Седых, Тимошенко, Атасов, а Волуев, устав щелкать пультиком, переключая на большой канал с малых, с почтительнейшим поклоном вручил его мне.
        - Как вам нравится?
        - Красивый карнавал, - признал я, - как в Лимпопо или Бразилии, где крокодилы и бананы... Неужто одни гомосеки?
        - Нет, конечно, - заверил он. - В этой колонне почти в полном объеме трансвеститы, вуайеристы, скотоложники, фетишисты, некрофилы, педофилы, а также нудисты...
        Седых спросил с ехидцей:
        - А почему «а также»?
        Тимошенко хохотнул нервно:
        - А дорогой Антон Гаспарович считает их вполне приличными людьми. И не желал бы их присутствия в таком дурном обществе.
        Волуев пожал плечами:
        - Не вижу ничего особенно дурного, когда красивая женщина ходит обнаженной, пусть даже вовсе голой. Зато сразу видно, если ли у нее на теле следы от уколов.
        - Материалист, - сказал Седых с отвращением. - Обнаженная женщина... это красиво само по себе! А он - уколы... Тьфу на вас, Антон Гаспарович. Тьфу-тьфу!..
        - А где лесбиянки? - спросил Тимошенко очень заинтересованно. - Лесбиянки где?
        - В следующей колонне, - сообщил Волуев с видом гостеприимного гида. - Параллельно с трансвеститами. Они идут плечо к плечу, символизируя... да-да, символизируя. А следом садисты и мазохисты, тоже рука об руку. Их объединяют в одну группу садомазохистов, но это неправильно. Садомазохисты - это отдельная группа.
        Тимошенко восхитился:
        - Все-то он знает, везде побывал, все попробовал!.. Вот жизнь у человека!
        Я смотрел хмуро, почти не слушал, в черепе вертелось одно и то же: демократия - спасение для педофилов, гомосексуалистов, зоофилов, мазохистов, копрофагов и прочих нетрадиционных натур. Перед всей мерзостью и гнусью, что есть в человеке, культура ставит запрет, не дает вырваться на свободу. Свободу, свободу от всего дает только демократия, либерализм. Общечеловеческие ценности - это те ценности, что общие у человеков. Достаточно ли это доступно, чтобы поняли даже тинейджеры?.. Если что-то трудно, надо повторять и повторять, все простые человеки не любят мыслить, пробовать адаптировать еще. Общее у человеков... то самое, что ниже пейджера. Или поясного ремня. На этом уровне, чтобы общечеловекам было понятно, теперь строится политика, экономика, пишутся книги, создаются картины, произведения искусства, снимаются фильмы, а сложнейшая компьютерная технология создается в первую очередь для того, чтобы в виртуальных мирах трахать всех баб, а также мужиков, собак, кошек, свиней, рыб, осьминогов и все, что можно вообразить. И по-всякому.
        - Не завидуйте, - сказал Волуев нравоучительно, - Нехорошо-с!
        - Дык я ж не вашей ученой степени завидую, - возразил Тимошенко. - А вот вашей эрудиции в знании всех злачных мест... Хоть один адресок дадите?
        Кровь била в виски, мысли толкутся вокруг этой нелепейшей демонстрации, способа доказать всему миру правоту своих поступков, но в глазах Волуева вопрос, с укоризной покачивает головой, а взглядом указывает на часы. Подходит время важной встречи, не забыли, господин президент?
        Я вздохнул, пора на разговор с президентом Молдовы. По протоколу, он сейчас въезжает в Кремль, мне надлежит встретить его на третьей ступеньке у входа, дважды расцеловаться, но не по-брежневски, а обнимаясь дружески и слегка соприкасаясь щеками, после чего отправимся в Георгиевский зал, где и пройдет запланированная еще полгода назад встреча, посвященная проблемам увеличения товарооборота, статуса русского языка, окончательному вывозу последних боеприпасов, срок которых уже вышел и, следовательно, продать на сторону нельзя...
        Волуев двигался неслышно рядом, шепнул:
        - Не хмурьте чело, господин президент!.. Государственному деятелю это противопоказано. На вас смотрють!.. Хотите, чтобы курс рубля упал?
        - Лучше скажи, как уронить доллар.
        - Увы, только мимикой не отделаться... Не забудьте, после молдаванина запланирована на семь минут церемония награждения Подбельского!
        - Это дирижера?
        - Он скрипач!.. Тот самый!
        - Не пропустить бы демонстрацию, - пробормотал я.
        - Хотите поприветствовать с трибуны? Не спешите, им еще час до Центра. Пешком, выносливые, гады. ГЛАВА 2
        Встречи на высоком уровне, которые я провел за эти дни, это встречи с президентом России, а вовсе не со мною, Бравлином Печатником, там все было согласовано, утрясено, договорено, уточнено, а нам оставалось только улыбаться перед камерами, долго и с улыбками пожимать руки, театральными жестами передавать друг другу протоколы о сотрудничестве и снова улыбаться в объективы.
        Семь минут награждения уложились именно в семь минут, я наконец вышел из зала, чувствуя на лице примерзшую улыбку, никогда так долго и часто не улыбался, рот болит от непривычных упражнений, я ж не юсовец, это у них там самые накачанные мышцы.
        - Вернетесь в малый зал? - поинтересовался Волуев. - Туда передают всю информацию о демонстрации.
        - Да, конечно. Члены моего Совета там?
        - Нет, они засели в гостиной. Жарко, велели подать ящик нарзана, о чем-то спорят.
        Я свернул в гостиную, Тимошенко, Седых и Атасов развалились в креслах, Вертинский прохаживался, как обычно на лекциях, я услышал его убеждающий голос:
        - Не было в прошлом тех жестокостей, о которых жужжат в уши либералы. Не было!.. Да, печенеги или половцы уничтожали целые деревни, сжигали дома и жителей убивали поголовно, не разбирая, кто из них стар и млад. Да, христианствующие крестоносцы стирали с лица земли целые города мусульман, убивали и насиловали без разбора, заодно и подвергли ужасающему разгрому христианский Константинополь... однако люди того времени смотрели на мир более цельно, чем мы сейчас! Это мы ныне в страшной ловушке нашего мировоззрения. Мол, каждый человек - это целый мир, потому, дескать, надо к нему так и относиться, верно? А для жителей того времени все люди были только частицами своих миров: степного, оседлого, христианского, исламского... Даже Константинополь олицетворял чужой мир, ибо принадлежал враждебному православию, и крестоносцы честно и без угрызений совести постарались ослабить его, как могли, во славу и возвышение своего католического мира!
        Я остановился в дверях, Волуев за моей спиной. Они не замечали нас, Седых смотрел пристально на Вертинского, признал:
        - Интересный взгляд.
        - Верный! - сказал Тимошенко благодушно, добавил: - Почти.
        - Может быть, - согласился Седых. - Готов согласиться... Да, согласен. Но, зная Ивана Даниловича, я бы не сказал, что он вот так просто выдал верную идею и на этом остановится. У него каждая идея есть ступенька к следующей.
        Вертинский польщенно хохотнул, поклонился, как циркач, удачно исполнивший номер:
        - Ну тут же все ясно!.. Наша цивилизация во многом начинает оглядываться на предшественников. Мы сейчас, я говорю о цивилизации, в тупике. А тупики полезны тем, что можно остановиться, осмотреться... А потом вернуться и пройти последний отрезок пути уже иначе. Сейчас мы чересчур далеко зашли на пути признания индивидуальных свобод... А, простите, Бравлин!.. Господа, как-то неприлично сидеть, когда президент вот так...
        Я сделал усаживающий жест, прошел в комнату и сел. Демонстрации двигаться к Центру еще почти час. Минимум сорок минут.
        Атасов сказал предостерегающе:
        - Ну-ну, полегче! Я тебе своих свобод не отдам!
        Вертинский сказал торопливо:
        - Погоди, никто твои свободы отнимать и не собирается. Может быть, даже расширим и закрепим... Но это не значит, что мы должны и дальше воспринимать таким же образом свободы граждан чужих стран, особенно - враждебных. Мы должны рассматривать те государственные образования и страны как нечто цельное. Понимаешь? Как наши отважные крестоносцы рассматривали исламский мир. Они не убивали и не насиловали людей других стран, другого цвета кожи и вероисповедания - они просто наносили ущерб враждебным образованиям, ослабляли их мощь, взамен утверждали свою. Так понятнее? Мир был более цельным, дорогой друг! Люди тогда были частицы того или иного общества, а не миры сами по себе, как сейчас!
        Седых сказал скептически:
        - А что плохого в том, что люди сами по себе? Разве это не будущее? Без всяких мелких миров, а все в одном большом мире?
        Вертинский покачал головой:
        - Это прекрасная мечта сродни построению коммунизма. Человек такая тварь, что сама по себе жить не может. Едва ослабевают старые скрепляющие общества, человек тут же начинает создавать свои, новые. Так на территории вполне благополучных вроде бы стран возникают то мелкие секты, что грозят превратиться в новые территориальные образования, то экстремистские группы, что стремительно завоевывают симпатии и вот-вот возьмут власть вполне легальным путем. Как вам новейшая теория происхождения Древнего Рима из такой вот группы экстремистов? Крупный научный труд убедительно доказывает...
        Их голоса постепенно сливались в монотонное жужжание, я в какой-то момент незаметно отключился, подумал, что коренное отличие имортизма от любой другой религии... и от всех религий мира в том, что ориентируется не на забитых неграмотных старушек, а именно на интеллектуалов. А вот черни, на которую опирается любая религия, имортизм просто непонятен.
        Человеку, для которого высшая цель - трахнуть жену соседа, имортизм чужд, далек, даже враждебен. Мне это надо помнить, чтобы не разевать варежку в патетическом недоумении: как же так, почему не понимают? Почему не принимают имортизм толпами? Да потому, что на этот раз толпа в расчет не принимается. Роль толпы была важна в те эпохи, когда, объясняя на пальцах, армии дрались палками да мечами. Тогда побеждал тот, на чьей стороне толпа больше. Сейчас же, когда один летчик способен сбросить пару атомных бомб повышенной мощности, что испепелят не только армию, но и десяток городов, нам куда важнее, чтобы этот летчик был имортистом. И чтобы имортистами были конструкторы, что рассчитывают самолет. И ученые, что открывают новые возможности полета.
        А толпа, она и в Африке толпа. Пусть остается. В кабинете все чаще оглядывались на меня, я перевел дух, в голове то цифры из соглашения с Молдавией, то будущая реакция мировой прессы на демонстрацию... ладно, демократов, все мельтешит, шуршит, хлюпает...
        - Поосторожнее с этими историческим трудами, - сказал я устало. - Все зависит от точки зрения автора, а она, в свою очередь, зависит от... возраста.
        - Возраста? - не понял Седых. - При чем здесь возраст?
        - При том, что это в математике дважды два всегда равняется четырем. В истории же любая личность оказывалась то ангелом, то злодеем, то снова ангелом. Но в целом я могу предложить такую замеченную мною тенденцию... Молодые историки постоянно «разоблачают» все благородные деяния, доказывают, что в основе тех или иных поступков лежат фрейдистские мотивы, жадность, корысть, трусость, что ничего святого нет, а все якобы благородные мотивы в национально-освободительных войнах или еще каких-то канонизированных историей случаях - брехня, подделка, а на самом деле... и далее все тот же набор из фрейдизма. У них Матросов поскользнулся на льду, войну мы выиграли благодаря заградотрядам, крестовые войны велись из-за жажды пограбить, везде было и есть только свинство, предательство, трусость... Улавливаете? И потому нам тоже можно трусить, предавать, подличать и все такое общечеловеческое... Историк же в зрелом возрасте, переболев периодом разоблачительства, предпочитает видеть в истории больше примеров благородства, подвижничества, иначе не объяснить взлета нашей цивилизации с ее довольно высокой - я без
шуточек! - культурой... Ладно, вы как хотите, я пойду в большой зал. Нехорошее дело впереди.
        Тень прошла по их лицам. Знают, понимают, одобряют, но предпочитают, чтобы ответственность нес кто-то другой. К примеру, я. Только я.
        Мы - имортисты, сказал я себе с нажимом по дороге в большой зал. С этого понятия начинается имортизм, ибо все имортисты, несмотря на все крайние различия между ними, в главном действуют как единый организм, как общий сгусток воли и мудрости. Нас всех ведет единая идея - стать могучими бессмертными существами, что станут настоящими властелинами Вселенной и придут к ее Творцу, чтобы помочь ему уже как партнеры.
        Потому имортистов уже сейчас следует признавать и принимать как нечто единое и бессмертное. Не только потому, что, по идеологии имортизма, следует возродить к жизни тех, кто многое сделал для победы имортизма, но не дожил до нее, но и сегодняшних имортистов. Да, мы - единый организм в том понимании, в каком говорим, к примеру, о физике, которая раньше, во времена Архимеда, состояла только из механики, а теперь если механика, то квантовая, а сама физика как минимум атомная...
        А тех, что сейчас двигаются сюда с лозунгами в защиту Демократии, можно воспринимать тоже как единую сущность, простирающуюся еще от языческих богов, где вся эта грязь красиво воспета в боге богов Зевсе. Но мы - монотеисты, наша Вселенная создана сразу огромной, светлой и без всей этой грязи. А если грязь завелась позже - уберем.
        «Уберем, - повторил я почти вслух, не давая себе дрогнуть, заколебаться. - Великие идеи безжалостны».
        В зале, кроме Ростоцкого, находился также Мазарин, за длинным столом сидели руководители городских ведомств, от аварийных служб до санитарных.
        Ростоцкий первый заметил мое приближение, вскочил, отрапортовал:
        - Колонна вступит на Красную площадь через десять минут.
        - Чему быть, - сказал я мрачно, - того не миновать. Признаться, я ожидал, что вы там... ближе к событиям.
        Он покачал головой, глаза были усталые, но взгляд тверд.
        - Мои офицеры получили все необходимые инструкции.
        - А непредвиденные случаи?
        - Мы учли все, - ответил он чуть суховато.
        Я повернулся к экранам. На всех пяти все то же карнавальное шествие, музыка, пляски, буйство красок. На миг даже мелькнула трусливенькая мыслишка: а пусть себе идут! Время такое, чтобы трахались и на улице.
        - Сколько там?
        Ростоцкий ответил тихо:
        - Не меньше трех тысяч...
        Я переспросил:
        - Всего-то?
        Он вздрогнул, неприятно пораженный жесткостью в моем голосе.
        - Господин президент, если начнем стрелять... - он поперхнулся, торопливо поправился, - когда начнем стрелять, погибших будет очень много. А это все-таки не преступники, которых застали на месте совершения... преступления. Это просто протестующие. Недовольные... Они вон и не подозревают! Поют, танцуют...
        Я посмотрел на него, на молчаливого Мазарина, в виски больно стучит тяжелая, как расплавленное олово, кровь. Не понимают. Приняли имортизм, но еще не понимают, что это такое. Умом понимают, но не прочувствовали, что значит следовать великой идее.
        - Три тысячи, - сказал я. - Романовский вовремя напомнил, что когда Моисей спустился с горы, держа в руках заветы, он увидел вот этих... протестующих. Соорудили золотого тельца, отринув высокие идеи, пели и плясали вокруг него, я о тельце, не о Романовском, избрав себе бога попроще. И тогда он, Моисей, разбив в гневе скрижали, велел истребить этих вот протестующих. Истребил их три тысячи! Полностью. Полностью, Игорь Игоревич!.. А потом, помню, еще и еще добавлял.
        Он побелел лицом, глаза расширились, а щека нервно задергалась. Я видел, убеждает себя, что три тысячи для Моисея - это большая потеря, у него и так оставалась горстка людей, а для России три тысячи - меньше плевка, но въевшаяся под кожу, пустившая корешки в плоть мысль, что убивать - нехорошо, пугала неотвратимостью.
        - Моисей истребил три тысячи своих, - напомнил я жестко. - Тех, кто решился оставить теплый и сытый Египет, пошел за ним. А мы, Игорь Игоревич, сейчас должны истребить чужих. Эта зараза - не наша.
        Он прошептал:
        - Понимаю, великие идеи безжалостны... Но среди этих идиотов есть и просто безалаберные подростки, что примкнули просто так. Из мелкого озорства.
        - В Содоме и Гоморре, - напомнил я, - не все были извращенцы. Но Бог не стал выискивать одиноких праведников, что мирно уживались с такими соседями. Как вы помните...
        - Да, - ответил он тихо, - теперь там Мертвое море.
        Колонна двигалась по Тверской, телекамеры показывали уже выход на Манежную, демонстранты оживились, чаще размахивали флагами, а те немногие, кто все еще шел в одеж-де, сбросили ее и, повесив на древки флагов, размахивали над головой.
        Ростоцкий сказал зло:
        - Но что делают, что делают!
        - Вы о чем? - спросил тихонько Волуев.
        - Вон те, видите, просто зеваки!.. И тоже идут с ними рядышком! Хохочут, дурни...
        Волуев бросил взгляд в мою сторону, сказал суховато:
        - Демонстрация не санкционирована властями города.
        - Да я знаю, - сказал Ростоцкий тоскливо. - Знаю. Потому и...
        - Вы лучше другое оцените, - сказал Волуев деловито. - Каков ход, каков ход!.. Одним выступлением эти извращенцы сразу становятся в ряды борцов за демократию.
        Мазарин приблизился, сухой и подтянутый, произнес брезгливо:
        - А разве они ими не были? Только при демократии вся эта дрянь может выплыть наверх. Знаете ли, думаем, что выплыла правда, но по запаху слышим, что ошиблись...
        Ростоцкий произнес хмуро:
        - А сегодня они станут еще и мучениками за свободу, за право выражения личности... что они там еще требуют?
        Волуев взглянул на меня быстро:
        - Да много чего требуют... А они станут?
        - Чем?
        - Мучениками.
        - Тот, - сказал я, - кто передумает и выйдет из колонны до Красной площади, не станет. Во всяком случае, сегодня.
        Демонстранты двигались с веселыми воплями, строили рожи редким прохожим, бросали бутылки в стекла автомашин, плевались жвачкой, то один, то другой выходили из рядов и мочились на деревья, а один мочился прямо в рядах, на ходу, поливая мощной струёй ноги впередиидущих. Те обернулись, поднялся хохот, уже и сами последовали примеру, а юная и очень хорошенькая девушка в красной шапочке и крупных серьгах, единственная одежда, если не считать кольца в носу, присела, потужилась, ее старательно обходили, стараясь не наступить, наконец она поднялась, оставив приличную кучку аккуратных коричневых колбасок.
        Ростоцкий выругался, а Мазарин с интересом наблюдал, как демонстранты замечали мину слишком поздно, дальше шли, шаркая подошвами, смех и хохот звучали громче. Кто-то нагнулся, зачерпнул горсть и швырнул в спину идущих впереди. Хохот стал громче, еще восторженнее.
        Ростоцкий сказал с некоторой растерянностью:
        - Так это же совсем дети...
        Волуев передернул плечами, голос прозвучал хрипло, будто кто-то его взял крепкими пальцами за горло:
        - Да... Все-таки их надо бы как-то перевоспитывать. Ну как с ними можно жестоко? Они же сами не ведают, что творят, куда идут...
        - Прости им, Боже, - сказал я ему в тон. - А теперь аминь. Игорь Игоревич, готовы?
        Ростоцкий кивнул:
        - Как только скажете.
        Но в глазах у него было «если только скажете». Волуев, Мазарин и остальные поглядывали на меня с сочувствием. Наверное, лицо у меня еще то лицо. Я кивнул на боковой экран:
        - Как только последние пройдут входы в метро.
        - Там уже заслоны, - сообщил Ростоцкий, а Волуев попросил: - Если можно, лучше бы на главный.
        Я тронул пальцем кнопку, на большом экране появилась Красная площадь, вон из того переулка должны появиться эти сексменьшинства, как их называют, но к черту эти политкорректные термины, скажем прямо, оттуда на площадь выплеснется та дрянь, что появляется только в гниющем обществе. Все то же самое было в Риме, из-за чего туда так легко вошли варвары и христиане.
        Помост с виселицей уже убрали, подмели, все чисто и чинно. Я втайне надеялся, что одного устрашающего примера будет достаточно, хотя умом понимал, народ не поверит сразу: увы, мать учения - повторение, а для тех, кто в танке, - зубрежка. Правда, для повторений не обязательно всякий раз на Красной площади, можно на площадях других городов, незачем всю эту дрянь свозить в Москву.
        - Они полагают, - сказал Волуев, - что просто вышли побалдеть, расслабиться.
        - Побалдеть, - повторил Ростоцкий невесело, - расслабиться...
        Расслабиться, сказал я себе, это недавнее «распуститься». Если раньше всегда говорили: не расслабляйся, не распускайся, то теперь наконец поняли, что всех тащить в высшее общество невозможно. Есть люди сильные, есть слабые. Сильные и так не будут расслабляться и распускаться, им нравится качать мышцы, учить языки, грызть гранит науки, создавать, творить, работать, и есть то слабенькое и тупенькое большинство, что при первой же возможности бросает работу, учебу и любую нагрузку, тут же ударяется в отдых, запой, разгул.
        Плохо только, что опять в крайность. То всех тащили в светлое будущее, то теперь оставили в болоте. Тоже всех. Но там оставлять надо тех, у кого на лбу написана жажда расслабления и бездумного балдежа, их большинство, пусть там и живут, а вот сильным надо все-таки помогать выкарабкиваться. И быстрее выкарабкаются, и больше их будет. Такая помощь много сил не потребует, зато можно не обращать внимания на эту прожорливую толпу, мол, дай нам panem et circenses, да побольше, побольше... А завопят, что мало, выставить пулеметы и дать понять, что вообще-то нам эта жрущая и гадящая в подъездах протоплазма и не нужна...
        Ростоцкий проговорил с тоской:
        - Ну что же они... не видят, что ли?
        - Как вы быстро голубем стали, - сказал я недобро.
        Он буркнул, не отрывая взгляда от экрана:
        - Одно дело - теория, другое...
        По краям площади, как обычно, армейские грузовики защитного цвета. За все годы советской власти и послеперестроечные так привыкли к ним в период демонстраций, что уже и не замечаем. Да и сейчас все то же, разве что солдаты держатся вольнее, курят, слоняются вокруг машин, остальные оперлись о бамперы и колеса, подставили солнцу почти детские лица. В тяжелых бронебойных доспехах, в стальных касках, защищающих и лица, словно у зубных врачей, они кажутся не то водолазами, снаряженными на дно Тихого океана, не то космонавтами для высадки на Меркурий.
        Из переулка показалась яркая радужная толпа. Голые тела, раскрашенные во все цвета, пестрые одежды, как будто стая павлинов неспешно выходит на площадь.
        Дрожь прошла по моему телу. Справа и слева Ростоцкий, Волуев, подошел Вертинский, за ним притащился Атасов. Смотрят с жалостью, гуманисты хреновы. Жалко эту протоплазму. С нею, мол, идут и те, кто просто так... Но какого же хрена просто так с теми, кто идет по Тверской голым и срет на ходу, а не с теми, кто сейчас сидит в Ленинской библиотеке, кто в аудитории слушает лекции о строении атома, кто сажает деревца вокруг дома?
        Я сказал хриплым голосом:
        - Игорь Игоревич! Вам нужно, чтобы это сказал я? Так вот я говорю, приступайте!..
        Ростоцкий коротко бросил в крохотную пуговицу микрофона:
        - Ястреб, говорит Сова. Начали!.. Да, ты не ослышался!
        В голосе прозвучала ярость. Не поворачиваясь к нам, уставился на экран, но я заметил, как задергалась щека. Солдаты у грузовиков засуетились, ринулись к машинам. Оттуда подавали автоматы, затем и последние выпрыгнули, моментально растянулись в цепь, еще больше марсианские, нечеловеческие, застыли, словно чугунные тумбы, выкрашенные в зеленоватый с серыми пятнами цвет.
        Последние из демонстрантов вышли на площадь, ряды давно смялись, теперь это одна огромная яркая толпа, что заполонила едва ли не половину огромной площади. За моей спиной охнул Ростоцкий:
        - Сколько же их... Даже больше, чем три тысячи.
        - - Может, - подал голос Вертинский, - не стоит так уж... жестко?
        - Раньше надо было, - сказал Волуев и взглянул на меня. - При гангрене спасает только ампутация.
        - Надо было раньше, - сказал и Мазарин. - Тогда бы отрезали разве что пальчик... А то и просто прижгли бы. Каленым железом или йодом.
        Ростоцкий повернулся ко мне, в глазах вопрос. Я рыкнул зло:
        - Не стоит тянуть. Площадь хорошо оцеплена?
        - Уже три часа, - ответил он. - Ни один посторонний не пострадает.
        - Мне важнее, - отрезал я, - чтобы ни один не ушел. Это и будет неотвратимостью наказания. Начинай!
        Ростоцкий отвернулся к экрану, бросил коротко:
        - Ястреб, фаза ноль!.. Что-о?.. Выполняй, а после операции ко мне в кабинет.
        На экране ровная цепь солдат колыхнулась, все сделали шаг вперед. На кончиках коротких автоматов засверкали искры. Злые, короткие, словно на кончиках электродов при электросварке. В помещении стало тихо, каждый затаил дыхание. Все происходило бесшумно, Волуев добавил громкости, мы услышали слабый треск выстрелов, он сливался в монотонный шум, будто от дождя, а на площади наконец-то раздались крики, народ заметался, Волуев добавил увеличения, стали видны размалеванные тела, их как будто прошивают быстрой иглой швейные машинки, оставляя пунктир, быстро заполняемый кровью. ГЛАВА 3
        Волуев сдвинул изображение. Стала видна цепь солдат с другой стороны площади. Сюда в первый момент метнулась огромная многотысячная толпа, но смертоносный шквал свинца останавливал, швырял обратно. Каждый второй в цепи остановился, выдернул рожок, быстро вставил другой и снова открыл огонь. Шум странного дождя стал сильнее, заглушал крики, вопли, стоны. Через некоторое время другая половина солдат заменила пустые рожки на полные, по команде офицера сделали два шага вперед, не прекращая поливать свинцом все еще огромную, но уже тающую, как айсберг, толпу.
        Я заметил, что солдаты выпускают время от времени очереди даже по лежащим. Ростоцкий, бледный как мел, перехватил мой взгляд, слегка кивнул. Мол, вы же дали приказ патронов не жалеть, раз уж подворачивается удобный шанс разом очистить Москву от скверны. Я кивнул в ответ, все правильно. Терапия опоздала, пришло время хирургии.
        Солдаты длинной цепью медленно двинулись вперед. Теперь уже все шагали по телам убитых и раненых. Время от времени автомат у кого-нибудь коротко дергался, пули прошивали головы.
        Вертинский произнес с сожалением:
        - Женщин жалко...
        - И мне, - ответил я, - но это уже загаженный генофонд. Плодить и дальше уродов - куда больше?
        - Да нет, я о тех, кто примкнул просто из хулиганства.
        - Но здоровых?
        - Да.
        - Этих жаль, - согласился я. - Я бы их в лагерь на бессрочность, где заставил бы каждый год рожать. Шлюшество не передается по наследству. Дети могут вырасти и учеными, и деятелями церкви, и, прости Господи, бандитами или журналистами.
        - С грязной водой выплескиваем и ребенка, - сказал Вертинский сожалеюще.
        - Пусть не плещется в грязной воде, - отрезал я. - Никто не мешал сидеть в библиотеке, ходить по музеям, играть на скрипке или читать учебник по химии. Пришел сюда добровольно?.. Солидарен с этой дрянью? Получи!
        Солдаты прошли до конца площади, все пространство осталось покрыто телами. Сейчас они выглядели бледными, словно полиняли, мелкими и плоскими, будто надувные куклы, откуда выпустили воздух. С большегрузных машин спрыгивали мужчины в рабочей одежде, забрасывали трупы в кузовы. Ростоцкий передернул плечами, отвернулся. Лицо оставалось таким же белым, а под глазами повисли темные мешки.
        - Это будет шок, это будет шок, господин президент!.. Я доверяю вашему чутью, однако... это было настолько жестоко, что ужаснет всех. Боюсь, ужаснет даже ваших сторонников. Или тех, кто мог бы им стать.
        - Уверены? - буркнул я.
        - Да, господин президент, - сказал он с жаром. - - Такого не было даже при Сталине. Разве что Кровавое воскресенье девятьсот пятого года... еще при царе. Тогда точно так же расстреляли демонстрацию...
        Я покачал головой:
        - Не стоит в прошлом искать аналогий. В прошлом не было подобных проблем. Даже хоть чуть похожих. А насчет поддержки общества, Игорь Игоревич, вы ошибаетесь. Мир изменился.
        - Но... настолько?
        - Даже больше, чем настолько. Только одно осталось: никакие режимы не могут держаться без поддержки общества. Долго! Даже в старину не держались, какую бы лапшу нам ни вешали на уши насчет деспотических режимов гитлеров. Гитлер победил на выборах, а все свои важнейшие предложения выносил на всенародный плебисцит. Даже режим Ивана Грозного и тот поддерживался народом, ибо люди больше боялись бояр, а в грозном царе видели заступника. При нашем прошлом режиме абсолютное большинство населения было за смертную казнь, за ужесточение наказания, но - мать-перемать! - кучка идиотов упорно держалась каких-то из пальца высосанных понятий, что и привело страну к краху, а режим, ессно, полетел к чертям. Сухие данные статистики: введение смертной казни сократило преступность почти втрое. Расширение статей, подпадающих под смертную казнь, сократило еще впятеро. Но сейчас видите, с каким ликованием народ принял даже такую крайнюю форму, как казнь через повешенье. Та же статистика бесстрастно гласит, что самых отчаянных даже смертная казнь не особо пугает, если она... традиционная, то есть расстрел, электрический
стул, газовая камера или смертельная инъекция. Но вот казнь в петле отпугнула даже этих! Так что подобная казнь очень гуманна не только по отношению к добропорядочным членам общества, но и к потенциальным преступникам, не давая им... рискнуть.
        Мазарин сказал осторожно:
        - Можно мне... пару цифр?
        - Можно, можно, - разрешил я. - Особенно если это номера победителей завтрашних скачек.
        - Размечтались, - отмахнулся он. - Нам еще долго будет не до скачек. Семь процентов наркоманов от общего числа населения, по оценке ООН, - предельный уровень. Дальше - быстрая и необратимая деградация общества. Сейчас в России шесть и девять десятых. Вы уверены, что мы не опоздали принимать экстренные меры: расстрелы продавцам и пожизненная каторга наркоманам?
        Они все встали так, чтобы экраны с уборкой трупов за их спинами, добрые, значит, не могут пролитую кровь зреть, даже ястреб Ростоцкий враз оголубел, как только пришлось самому руководить расстрелом перверсников, только я лицом ко всем пяти экранам... Ну что ж, я - президент, мне смотреть надо. Я должен видеть все.
        - Вы все еще не замечаете, - сказал я с таким нажимом, что они переглянулись, - что наступило время великой жестокости! Можно даже с прописных: Время Жестокости!.. Великой Жестокости!.. Время опередило нас, господа. Жестокость востребована, мы уже готовы к ней, мы за обедом не случайно преспокойно смотрим прямые репортажи с автокатастроф, бомбардировки, кровавейшие боевики и фильмы о серийных маньяках, крупно на весь экран расчленяющих тела... Мы сами, особенно наши дети, убиваем и убиваем в реалистичнейших баймах тысячи людей, взрываем машины, дома, бомбим, разносим все ядерными ударами!.. Но, как заведенные попугаи, продолжаем вякать о какой-то жестокости!
        Они слушали в молчании, отводили взгляды. Вертинский вздохнул, сказал невесело:
        - Сермяжная правда в ваших словах, господин президент, есть... но беда в том, что о жестокости скажут не тети Мани на лавочке, а президенты весьма крупных и влиятельных стран!.. Да, поймут ваши мотивации, позавидуют даже... там, глубоко внутри, но вслух с праведным негодованием заклеймят, заклеймят... А газеты подхватят.
        Атасов поддержал:
        - Эти газеты я бы все сжег вместе с издателями и журналистами! Но это у меня только праведный вопль, а решать приходится с холодной головой.
        Я кивнул на дверь из зала:
        - Пойдемте решать. Понятно, что такая акция незамеченной не пройдет. Начинайте готовиться. Игорь Игоревич и Ростислав Иртеньевич кое-какие меры уже предусмотрели, но давайте подключайтесь все.
        Мне казалось, что как только я закинул свои тезисы об имортизме в Интернет, о нем узнал весь мир. Так наивно надеется каждый, открывая свою страничку и помещая фотографии себя, любимого, а также краткую автобиографию, а потом недоумевает: ну почему народ не ломится ко мне, ну совсем не интересуется мною?
        Нет, я не настолько наивен, с Интернетом дружу с первых его дней, знал, на какие сайты закинуть сразу, на каких форумах дать линки, так что про имортизм узнали быстро, узнали многие, а затем и практически все, кто бывает в Сети, за исключением совсем уж отмороженных, кто посещает только порносайты.
        Однако Россия по подключенности к Интернету обогнала только Республику Зимбабве, там сейчас гражданская война, все электростанции взорваны, и потому меня в самом деле знает только высоколобая верхушка, а военные, которые к ней не принадлежат, засыпали меня вопросами.
        Это было на другой день после расстрела гомосеков. Все СМИ начали было привычно сотрясать воздух о преступлениях власти против народа, но как-то быстро умолкли: хоть какие деньги ни получай из-за океана, но когда министр культуры Романовский одним росчерка пера закрывает целые телеканалы, то оставшиеся предпочли крутить «Лебединое озеро».
        За рубежом крик только начался, будет хуже, кто-то обязательно сделает представление в международный трибунал или еще в какой-нибудь юсовский суд, я поручил Волуеву следить за новостями, а сам на встрече по поводу годовщины Кантемировской дивизии в большом зале для собраний произнес краткую, но прочувственную речь. Генералы и высшие офицеры встретили бурными продолжительными аплодисментами, перешедшими в положенную мне по рангу овацию. Я покровительственно улыбался и помахивал ручкой, справа налево и слева направо, не слишком быстро и не слишком медленно, а как должен делать отец народа.
        Я стоял за трибуной, офицеры расположились в зале, стояли в проходах, от звезд рябило в глазах, я изумился, заметил среди множества генералов и полковников одного лейтенанта, подумал, что неправильно прочел погоны, но все верно: ни одного капитана, даже майоров вроде бы нет, а лейтенант есть!
        Он как будто зацепился за мой взгляд, вскинул руку и, прежде чем на него успели шикнуть, выпалил:
        - Господин президент, почему в имортизме обязательна вера в Бога?
        Я в затруднении посмотрел в юное лицо лейтенанта, не поймет же, но с каждым надо говорить в меру его понимания, я ответил с мягкой улыбкой:
        - Верующий - более надежный человек. Верующий в имортизм - вдвойне.
        - Почему вы считаете, что имортизм победит во всем мире?
        - Он не с дерева свалился, - объяснил я. - Он возник... как реакция на то, что христианство не осуществило своей задачи в мире. И коммунизм не осуществил!.. Но к Цели человечество прийти должно. Это и вызвало к жизни имортизм, это естественная реакция всепланетного человеческого организма.
        Сидящий рядом полковник тихонько цыкнул, лейтенант умолк, а сам полковник поинтересовался:
        - Как относитесь к тому, что имортизм практически запрещен во всех странах?
        - Если подумать, - сказал я, - то вы признаете, что имортизм прав, но не по тем законам, которым решили повиноваться во всем мире. Это вчерашние законы! Вы будете жить по другим.
        Лейтенант живо спросил:
        - Имортизм - это законы завтрашнего дня? Я покачал головой, отказываясь попадать в такую простую ловушку:
        - Нет, сегодняшнего.
        Другой полковник оглянулся за разрешением на сидящего рядом генерала, задал вопрос:
        - Господин президент, но, несмотря на кампанию против имортизма в ряде стран, общества имортизма все растут! Чем вы объясняете? Если на Западе мир чистогана, то что заставляет людей становиться под удар, объявляя себя имортистами?
        Я развел руками:
        - Имортизм на Западе для кого-то послужил той самой огненной идеей, что повела в бой за правильное устройство общества, но для большинства лишь послужила искрой, воспламенившей быстро нарастающее недовольство. На Западе большинство уже чувствовало, что «дальше так жить нельзя», а имортизм показал не только, в каком дерьме сидим, но и лесенку, по которой можно выбраться. К тому же мы никогда не рассматривали ни Запад, ни отдельно США как некую монолитную силу Тьмы. Там разные люди, как в Древнем Риме жили очень разные люди. И когда Рим рухнул, а с ним и вся громадная мировая империя, то эти новые люди создали Новый Рим, центр древнего имортизма... я говорю о христианстве. И этот новый Рим, согласитесь, не хуже того, древнего, погрязшего в разврате, убийствах, предательствах, пороках...
        Полковник спросил почти с детской обидой:
        - А почему у нас сократилось количество каналов телевидения? Вон на Западе их все больше...
        - Телевидение, - ответил я, - первая действительно демократическая культура. Она доступна каждому, согласны? Она полностью управляется теми или, точнее, тем, что люди хотят, чего желают. Но в этом как раз и есть самое ужасающее, самое омерзительное и потому самое смертоносное для человечества - чего хотят простые люди.
        Полковник умолк, а рядом сидящий генерал сказал с удовольствием, громко:
        - Да уж. Они не имортизма хотят, это точно.
        Еще один из полковников поинтересовался:
        - А как вы относитесь к тому, что многие видные деятели церкви выступили против имортизма?
        - Надо ли жаловаться на прекрасный небесный свет только потому, что летучие мыши не могут выносить лучей солнца? Лучше пусть тысячи летучих мышей ослепнут, чем ослабнет из-за них имортизм.
        Вскинул руку полный офицер с непонятными значками на петлицах, что-то совсем редкое, явно из каких-то особых подразделений технических войск.
        - Господин президент, почему такое стремление к бессмертию?
        - Оно вроде бы естественно, - ответил я несколько озадаченно, - но, кроме бытового стремления, есть и философская база: смертные не могут создать ничего бессмертного! Это аксиома. Как бы мы ни говорили о бессмертных произведениях искусства, это всего лишь тщеславное мнение смертных, живущих очень короткие отрезки времени. Даже когда говорим о бессмертии всего искусства - это тоже самообман тщеславных смертных. Невольный самообман, человек в самом деле верит в то, что если искусство просуществовало до сегодняшнего дня, то оно просуществует и завтра. Но смертные не могут предвидеть послезавтрашнего дня. А послезавтра на место примитивного искусства придет нечто новое, более высокое и сложное, ибо смертный не успевает даже чему-то научиться, как уже умирает от старости, зато бессмертный может творить сегодня, завтра и продолжать творить всегда. Его произведения в самом деле будут бессмертными, ибо он по-иному смотрит на жизнь, он понимает, что будет присутствовать при изменении русла рек, при высыхании океанов, при заселении планет и галактик...
        Наступило молчание, они все еще переваривали сказанное, первым усвоил тот самый единственный лейтенант, вскинул руку:
        - Господин президент, к чему может привести переделка человека в бессмертного?
        - Хороший вопрос, - сказал я впервые. - Одним из социальных последствий такой трансформации сознания может быть то, что жизнь и свобода будут высшими общественными ценностями. Это, в свою очередь, может привести к ликвидации войн и всех форм насилия над личностью. Вы удовлетворены?
        А взглядом я ему добавил, что умно, отвечают только тому, кто умно спрашивает. Лейтенант расплылся в счастливой улыбке. Этот молодой лейтенантик, мелькнула мысль, задает непростые вопросы, очень непростые. Сказывается очень солидная база, только где он ее приобрел, не по чину умен, не по званию грамотен, лейтенантству обучают не в военных академиях, а в Урюпинском военном училище на базе ПТУ и по его учебникам. Впрочем, наступает время, когда вершителями судеб будут люди, не получившие классического образования в вузах и универах. Вершителями, правителями, создателями и всеми теми, кто правит миром. В политике, науке, искусстве.
        Раньше не было другой возможности получить образование, как собраться в некой комнате и слушать вождя или назначенного вождем человека. Потом появились книги, они помогали получать образование и дома, но лишь вспомогательно, а само образование - с ним также взгляды, мораль, отношение - вдалбливалось в этих помещениях, называемых школами, вузами, лицеями, академиями, гимназиями. Ибо учебники учебниками, по крайне необходим контакт со знающим человеком, который разъяснял бы трудные места, толковал, давал задание, следил за выполнением...
        Конечно, все это останется и впредь, но лишь для массового человека, для среднего, на котором держится общество. А самые развитые, которым тесно в таких вот инкубаторах для массового интеллигента, уже сейчас получают информацию и любые знания из Интернета. Контакт со Знающим Больше остался: по Интернету можно вступить в контакт с гораздо более знающими, чем школьный или универский препод, выслушать их советы, мнения, сопоставить, выбрать правильное или более правильное в меру своего понимания.
        В инкубаторах массового знания воспитывают одинаковых по мышлению и по методам специалистов. Они все говорят одинаково, по крайней мере - в очень узком диапазоне, иначе и быть не может, только гигантам мысли изредка удается проломить стену и успеть помыслить чуточку незашоренно. С развитием Интернета таких вот, стоящих не в обществе, а как бы вне общества, вне его рамок, будет все больше. Именно эти люди будут определять развитие общества во всех сферах. Масса по инерции еще долго будет называть их недоучками, ехидно указывать, что у них нет диплома о высшем образовании, в то время, как у нее, этой массы, по два диплома на каждого из стада, потом крамольная истина о стоящих вне общества восторжествует и вскоре станет трюизмом: да, конечно, а что, кто-то думал иначе?
        Полковник в переднем ряду подвигался, то ли устраивая широкий зад поудобнее, то ли пытался поудобнее расположить геморрой, вскинул руку:
        - Господин президент, что насчет угрозы со стороны Китая?
        Справа и слева одобрительно зашумели, тоже задвигались, даже подались в мою сторону. Я торопливо подбирал нужные слова. Образование и даже богатый жизненный опыт, что позволяет корректировать глупости, на которые нас толкает высшее образование, все-таки иногда дают досадные промахи. Как вот в данном случае. Когда свой менталитет, свое восприятие ситуации автоматически переносят на окружающее.
        Русские только и делали за всю свою историю, что расширялись, захватывали новые просторы, присоединяли к России, и не могут поверить, что китайцы вот уже пять тысяч лет смирно живут в четких границах, которые сами себе установили. Именно сами себе! Ведь никто им не мешал, к примеру, Дальний Восток присоединить к Китаю намного раньше нас, первые русские «открыватели» побывали на Амуре всего сто с небольшим лет назад, а китайцы там охотились и добывали женьшень тысячи лет!
        Та же самая вполне понятная взрослому и достаточно образованному человеку ситуация с деторождением. Члены моего правительства достаточно взрослые и образованные, но это уже пример неумения правильно распоряжаться знаниями, вовремя извлекать из памяти нужные факты, сопоставлять, делать выводы.
        - У нас есть более насущные угрозы, - ответил я. - О Китае как об угрозе пока что забудьте. ГЛАВА 4
        Зачастили дожди, но, к счастью, короткие, летние. В синем небе прямо на глазах возникают облачка, темнеют, наливаются тяжелой чернотой, и вот уже гремит гром, блистают молнии, а крупный дождь хлещет толстыми, как веревки, струями.
        Но едва успевает народ разбежаться под укрытия, тучи рассеиваются, снова солнце, а обильные лужи на асфальте чуть ли не кипят, спеша испариться.
        Сегодня Тимошенко, самый молодой из нашего Высшего Совета, с утра выглядит подавленным, лицо бледное, под глазами темные круги. Хуже того, смотрит на текст, но душа, я же вижу, далеко, да и мозг, похоже, не воспринимает того, на что смотрит.
        Я тихонько отвел в сторону, поинтересовался:
        - Что-то с Валентиной случилось? Ты как бомба со взведенным механизмом!
        Тимошенко вздрогнул, ответил торопливо и сердито:
        - Бомба? Нет, со мной все в порядке.
        - А мне показалось...
        - Перекрестись, Бравлин, - посоветовал он раздраженно. - И вообще, не твое это дело, понял?
        - Показалось, - продолжил я, - что у вас начало складываться снова. Но потом твое ненаглядное сокровище так неожиданно фыркнуло и вильнуло хвостом, как золотая рыбка во глубине вод...
        - Да ты поэт, - сказал он еще злее. - То-то, думаю, почему все так западают на имортизм! А оно просто хорошо написано, поэтически!.. Нет, в самом деле, с Валентиной у меня все на том же уровне.
        - В смысле, не улучшилось?
        - Но и не ухудшилось, - ответил он уже не так бурно. - Она хочет, чтобы все так и продолжалось. Понимаешь? А я... я хочу отношений намного более интимных!
        Он с яростью, так несвойственной для его интеллигентнейшего облика, ударил кулаком по столу. В нашу сторону оглянулись было, но тут же опустили головы, а голоса стали громче. Лицо Тимошенко перекосилось, в кротких глазах полыхало пламя. Я сочувствующе промолчал. Прекрасно подходят друг другу по конституции, как теперь говорят, по анатомии и физиологии, по темпераменту и по сексуальному опыту, даже по привычкам, часто трахаются как в постели, так и везде, где вспыхивает искра, будь это на заднем сиденье авто, на садовой лавочке или на улице, но если Валентине этого вполне достаточно, то Тимошенко жаждет более интимной близости, жаждет любви, а Валентина, то ли обожглась раньше, то ли просто трусит, все еще не решается...
        - Терпи, - посоветовал я. - Как-то да повернется в нашу сторону. Не может быть, чтобы не повернулось! Ведь мы же правы.
        - Если бы, - сказал он горько, - если бы всегда побеждали те, кто прав!
        - Теперь будет так, - ответил я.
        Он замолчал, посмотрел на мое лицо, вздохнул:
        - Эх, Бравлин, ты стал... как из бронзы! Даже не человек вроде...
        Я кивнул:
        - Иногда и мне так кажется. И тогда мне становится стыдно, что само слово «человек» стало синонимом скота. Когда говорят, что ничего человеческое не чуждо, то почему-то имеют в виду именно скотские жраловку, траханье, трусость, подлость, но никак не жажду сидеть ночами за умными книжками! Если человек только скот, то я лучше буду скуччым, но правильным. И успею через полста лет скучно ступить на Марс, чем через десяток весело умереть от шестого инфаркта, вызванного перееданием в алкогольном синдроме.
        Он вяло отмахнулся:
        - Да ладно тебе... Я тоже могу, сам знаешь, часами про высокое и вечное часами, аки тетерев нестреляный... Да только жизнь, она, стерва, идет себе да идет...
        Мы оглянулись, от круглого стола нарастали голоса, а Потемкин откинулся всем корпусом, руки уперлись в края, выпрямился и сказал несколько высокомерно:
        - Батенька, только не надо нам про демократию! На самом деле все было не так, как вовремя сумели переврать средневековые Вольтеры. Даже в раздемократичненой Греции, даже Элладе, простите за грубое слово, при всей ее демократии правила все-таки аристократия. Всегда!
        - Но простите, - вякнул рядом тишайший Атасов.
        - А вот не прощу, - громыхнул Потемкин злорадно. - Хоть на коленях просите!.. В самой Спарте на две тысячи спартанцев, а если считать с детьми и бабами, то на семь тысяч, приходилось шестьдесят тысяч периэков и двести тысяч илотов! Как вам такая демократия, когда право голоса имели только спартанцы?
        - Но это спартанцы, - возразил Атасов, - это же фашисты, а вот в Афинах...
        Потемкин покачал головой, прервал бесцеремонно, Атасова все прерывали, у него вид такой, будто сам умоляет, чтобы его прервали:
        - В Афинах тоже правом голоса обладали только граждане, а эта элита держала в подчинении толпу, превышающую ее в семьдесят раз!.. Это круче, чем если мы лишим права голоса всех уголовников, сумасшедших, наркоманов и педерастов!..
        Они оглянулись в нашу сторону, я сказал громко:
        - И слесарей!..
        - И даже если отстраним от урн слесарей, - прорычал Потемкин, - и всех без высшего образования, у нас не будет семидесятикратного перевеса, как в любимой вами Элладе! Кстати, гомосеки оттуда ломанулись. Так и называлось тогда - «греческая любовь».
        Я подтолкнул Тимошенко в спину:
        - Включайся! А то без тебя верх возьмут демократы.
        Подошел неслышный Волуев, словно муравей, напомнил:
        - Господин президент, скоро награждение.
        - Опять? - спросил я.
        Он развел руками:
        - Привыкайте, господин президент. Это будет чуть ли не каждый день. Но времени почти не занимает... Всего лишь пожать руку, сказать несколько слов, текст вот на бумажке, но можем и подсказывать в ухо, у нас электроника на высоте... А то и скажем за вас, а вы только улыбайтесь и губами шевелите. Под фанеру многие говорят...
        Я буркнул:
        - Ладно, пойдемте. В Екатерининском? Нет, там готовят зал под собрание, а мы в Георгиевский.
        На пути к залу он кратко сообщил, что к награде представлен академик Василевский, он открыл формулу лекарства, что избавляет от инсулиновой зависимости, диабет побежден, его во всех странах избрали в почетные академики, завалили званиями, но у нас он представлен к дохленькой медали в связи с восьмидесятилетием. К счастью, в этом году будет прибавка к пенсии, он не будет так нуждаться...
        Я стиснул челюсти, медленно мы двигаемся, очень медленно. Хоть мы, имортисты, кони быстрые, но страна больно тяжелая, и ускорить ее движение, да еще изменить курс непомерно трудно...
        Академик уже ждал в Георгиевском зале, его фотографировали, совали под нос микрофоны, но, едва мы с Волуевым появились в дверях, все внимание обратилось к нам, о юбиляре забыли.
        Я взял медаль из футляра, в самом деле что-то дохленькое, свою челядь награждаем пышнее, подал академику медаль, одновременно протягивая другую руку для пожатия. Он торопливо схватил ее, пожимал осторожно, кланялся, я же поклонился царственно и державно, сам чувствуя фальшь и лицемерие во всем, озлился, сейчас надо сказать пару покровительственных слов...
        - Сейчас надо сказать пару покровительственных слов, - произнес я, внутри начала подниматься злость, - как это всегда делается... Как делается с пещерных времен, когда вождь определял порядок кормления, и в ныне существующей феодальной системе, когда феодал от своих милостей раздает со своего стола объедки всяким там менестрелям, ныне писателям и артистам, а также алхимикам, теперь - ученым. Менестрелям за то, что льстиво воспели его подвиги, а алхимикам за поиски философского камня и эликсира вечной молодости...
        Академик несколько съежился, глаза стали испуганные. Моя речь явно выходит за все ворота, да и корреспонденты сперва замерли, потом задвигались быстрее, стараясь не упустить момент то ли сенсации, то ли скандала.
        - Я прекрасно понимаю, - сказал я с той же растущей неловкостью, - что это вы должны вот здесь, в Георгиевском зале, принимать всяких там королей, президентов, канцлеров и прочих султанов! Принимать... милостиво или не милостиво, и раздавать им пряники в виде вот этих орденов, медалей, почетных грамот, званий... Вы - творец, а все эти президенты - лишь нанятые слуги для управления хозяйством, которое создаете и множите вы, ученые и люди культуры.
        Академик развел руками, в глазах ужас, он пролепетал:
        - Господин президент, как можно?..
        - Не только можно, - ответил я уже с откровенною злостью. - Это нужно... Это единственно верно!.. Мы, президенты, не имеем права вручать награды вам, творцам!.. Это вы, как высшие существа, должны вручать награды нам... Ладно, вы - последний, кому вручил награду президент страны. А в следующем году награды будете вручать вы. Может быть, не вы лично, это сами решите в своем кругу мудрецов, но люди вашего стаза будут вручать людям нашего стаза!.. А пока простите нас за эту пока что еще длящуюся несправедливость. Не все, к сожалению, делается в один день. Еще раз поздравляю вас!
        Я с силой сжал его пальцы, стараясь вложить все отношение к этой нелепой церемонии, когда конюх покровительственно похлопывает по плечу Менделеева. Академик поднял голову, наши глаза встретились.
        - Вы меня не поняли, - сказал он так тихо, что я спросил невольно:
        - Что?
        - Вы не поняли, - сказал он громче, в тихом интеллигентном голосе появились новые нотки. - Вы не поняли...
        - Что-то важное? - спросил я.
        Со стороны корреспондентов засверкали фотовспышки. Академик произнес, глядя мне в глаза:
        - Я принимаю эту награду не из рук правительственного чиновника... будь он президент или глава всемирного правительства. Я принимаю из рук создателя имортизма! А это выше, чем все короли, фараоны, шахи и президенты.
        Вспышки заблистали ярче. Кто-то из телевизионщиков начал пятиться к двери, спеша выбраться первым из зоны подавления всякой электромагнитной деятельности и передать сенсацию, я еще раз сдавил пальцы юбиляра, сказал с чувством:
        - Спасибо!.. Как хорошо, что вы меня поняли.
        - Я вас понял, - ответил он негромко.
        Вспышки провожали его до двери, он держал диплом с медалью в левой руке, чуть отставив в сторону, перед ним открыли двери, а на той стороне сразу заблистали вспышки фотокамер менее знатных корреспондентов.
        Ко мне бросились толпой, как стая хищных голодных баранов на сытого откормленного волка, заблистали блицы, а самый шустрый, у него и фамилия такая - Быстрик, торопливо выбросил в мою сторону микрофон на длинной ручке:
        - Господин президент, вам не кажется, что вот нам, культурным и достаточно интеллигентным людям... весь ваш имортизм - это не больше чем фашизм?
        Я не успел ответить, рядом громко удивился Волуев:
        - Кто-кто?
        - Фашизм, - торопливо и громко повторил журналист, - фашизм! От того, что вы его назвали имортизмом, он не перестал быть фашизмом.
        Просто сказать, что сейчас не конференция, вопросы зададут позже, когда президент выберет время, уже поздно. Момент потерян, сейчас это прозвучит так, будто глава имортистов дрогнул, испугался, а земля под ним зашаталась.
        Волуев тоже понял, он даже не посмотрел на меня, но я ощутил его напряжение, смолчал, а он спросил настороженно:
        - А что же в нем фашистского?
        - А все, - ответил журналист хладнокровно.
        - Но что конкретно?
        - Все, - повторил журналист тупенько, но с чисто журналистской настойчивостью.
        - Но все-таки?
        - А вы не видите?
        - В упор не вижу, - отрезал Волуев. - Поясните. Если можно, то на пальцах, вот такой я... простой народный интеллигент.
        - Но-но, - проговорил журналист скучающим голосом. - Господи, это же сама основа имортизма! Провозгласить себя избранными, а все остальные... недочеловеки, живущие во тьме? Что вам еще надо? Какое еще нужно определение фашизма?
        Волуев с шумом перевел дыхание. Лицо разгладилось, в глазах заблестели веселые искры.
        - Фу-у-у. - проговорил он с великим облегчением. - Что вы не сразу так вот... я уж начал пугаться! Я ж вас иногда и местами очень даже уважаю, вы ж человек у нас известный, все о вас говорят почтительно с того дня, как вы первым уговорили депутатов выступить в своей программе голыми!.. Даже ведущие ток-шоу на вашем канале о вас говорят почтительно, а директор вообще снимает шляпу. Если против имортизма ничего больше, окромя этого пронафталиненного обвинения, то его делу жить и побеждать по всей планете и ее окрестностям, включая соседние галактики! Если так смотреть, то все религии - фашизм, будь это иудаизм, христианство или ислам! Все провозглашают избранными только себя, а остальное человечество - недочеловеками. Так? Так. Христиане так вообще первые три века называли себя сверхчеловеками. Куда уж фашистее!..
        Журналист обернулся ко мне, в глазах укор, спросил быстро:
        - Господин президент, вопрос был к вам! Почему бы вам не прийти к нам в студию и не выступить в моем шоу с рассказом об имортизме?
        Я спросил холодновато:
        - Вас как зовут?
        - Славик, - ответил он.
        Я сделал вид, что услышал впервые, переспросил:
        - Как-как?
        - Славик, - сказал он громко. - Славик Быстрик!
        - Понятно, - ответил я. - Но если вас зовут Славиком, то и шоу ваше для Вовиков, Петиков, Васек, Гошек, Димок... так ведь? Простите, я уже давно, очень давно вышел из такого возраста. Я общаюсь с людьми, которые уже успели обзавестись не только полными именами, но и отчествами.
        Он остановился, глаза расширились, но не успел подобрать ответ, как рядом другой спросил живо и очень отчетливо, как будто диктуя текст глуховатой стенографистке:
        - Господин президент, однако избранность имортистов не отделяет ли их от простых людей? Не возмутятся ли эти простые честные люди, что их оставляют в положении тупой черни?
        Я покачал головой:
        - А почему не возмущаются сейчас, что их соседи по школьной парте получили высшее образование, а они нет? Почему не завидуют тем, кто, несмотря на дождь и слякоть, все же продолжает бег трусцой, в то время как они, обнявшись с бутылочкой, в сорок лет дохнут от инфарктов?.. Кто вам не дает стать имортистом?..
        - Да, но само слово «избранные»...
        - Это та избранность, куда не очень-то стремятся. Вон первые «избранные» вели себя как стадо баранов, как скот, как самые жалкие рабы, то и дело бунтуя против законов Творца, что приносил Моисей! На фиг нам такая избранность, орали они и потрясали кулаками перед носом несчастного имортиста, если из-за этой долбаной избранности надо больше работать, чем у тех же египтян, от которых ушли!.. Ты нам дай такую избранность, чтобы мы лежали и балдели, расслаблялись и кайфовали, а работали и трудились все остальные народы!..
        Волуев сказал ехидно:
        - А что, к тому идет...
        - Я говорю серьезно, - сказал я с укором. - Мы, имортисты, берем на себя львиную часть работы. И потому, что работа - высшая радость, и потому... что работу делать надо. Когда Моисей вел галдящую толпу ленивых рабов, он втолковывал им, что трудно быть избранными, но... надо ими быть! В смысле, кому-то на земле надо быть избранными, взявшими на плечи главную ношу. Если всё другие народы отлынивают, отворачиваются, прячут головы в песок, то кто-то в конце концов поднимается и берет ответственность на себя. Не потому, что лучше других, а потому, что другие на каждом привале то золотого тельца сварганят, то ящерице поклоны бьют, то через левое плечо плюют, чтобы плохого бога отогнать... Конечно же, имортистом быть труднее, чем просто двуногим существом, что просто живет, добывает пищу, размножается, смотрит за потомством, а потом уходит в землю, так и не осознав, что с ним уходят навсегда в землю дивные сокровища, так и оставшиеся нераскрытыми, что сам он не жил, а только просуществовал бездумно от и до! Но мы будем жить трудно, но достойно-
        Журналист поинтересовался:
        - Вы стараетесь идти по стопам Моисея?
        - Он сумел из говна, - ответил я, - что вывел из Египта, сделать людей, а у нас уже были люди, чистые и самоотверженные люди, строившие коммунизм, однако мы из них сумели сделать говно, да еще какое редкостное говно!..
        Я перевел дыхание, сказал уже тише, но с тем же накалом:
        - Пришла пора снова выводить из этой бесконечной толпы рабов, в которую превратилось человечество, новых... э-э-э... избранных. Сейчас даже Израиль, о котором мечтал Моисей, стал бесконечным Египтом, Египтом на всех материках и островах планеты. Уже из него надо выводить рабов, что не желают ими оставаться... Волуев сказал громко:
        - Простите, господин президент, добавлю, что в Израиле на той неделе отгремел всемирный слет сексменьшинств. Голые лесбиянки танцевали перед синагогой и жрали сало. В Вашингтоне гомосеки устроили перед Белым домом многотысячную демонстрацию с требованием предоставить им особые права на том веском основании, что они - наиболее продвинутая часть человечества. Остальные же, которые традиционной ориентации, просто серый мусор, тупой скот, должны лишь покорно трудиться, а править должны лучшие, нетрадиционные...
        Я спросил с интересом:
        - И что, разогнали?
        - Как можно? - изумился Волуев. - Это фашистов или коммунистов бы сразу, а то и по кутузкам бы рассовали. А у гомосеков вежливо и с поклонами приняли их петицию и обещали выделить в правительстве места специально для гомосексуалистов. И обязательно предоставить один или два министерских портфеля. Возможно, министра обороны или культуры. Нет, министра обороны, кажется, для представителей вуайеристов...
        Журналисты смеялись, торопливо записывали, десятки черных объективов смотрели в нашу сторону, похожие на жерла минометов.
        Я поинтересовался:
        - О ком речь?
        - Это которые подглядывать любят, - пояснил Волуев.
        - А-а-а, тогда министра обороны. Он любит подглядывать, как наши солдаты офицерских жен трахают. А портфель министра культуры - движению лесбиянок.
        Журналист удивился:
        - Почему?
        - Да так... - пояснил я, - красиво. Все-таки женщины, а женщины - всегда красиво.
        Он спросил:
        - Да, как насчет обнажения женщин в общественных местах?..
        Я с досадой стукнул кулаком в раскрытую ладонь другой руки.
        - Вот и мы тут же скатываемся до стаза рабов! Как же, куда приятнее пообсуждать гомосеков! И поосуждать, мол, зато мы какие белые да пушистые... Уж давайте выбираться из этого бесконечного Египта. Уходить нам некуда, все палестины заняты, мы должны создать свой народ... вернее, человечество в человечестве. Как из стада обезьян когда-то выделились люди, так и мы должны вычлениться и не возвращаться... хотя, Дарвин об этом умолчал, очень многие возвращались. Мы все понимаем, таких было большинство. Но из тех, что ушли трудной дорогой человека, образовалось нынешнее человечество. Из нас, крохотной группки имортистов, уже начинает прорастать отдельными зернами новое человечество... Так давайте же держаться!
        Волуев кивнул, указал пальцем в потолок:
        - Он ждет!..
        Я добавил:
        - Ждет и надеется. Ему одному там хреново. Все, вопросы закончены!
        Волуев сделал знак удалиться, один выкрикнул торопливо:
        - Господин президент, а как вы относитесь к так называемому «еврейскому вопросу»? Или скажете, что такого вопроса не существует?
        Я с досадой пожал плечами. Опять эти умельцы смогли задать вопрос, без ответа на который уйти нельзя, будет расценено как бегство.
        - Разве имортисты похожи на страусов, прячущих головы в песок?
        - Так как же? - спросил он настойчиво.
        - Существует, ессно.
        Он даже подпрыгнул от неожиданности и в предвкушении сенсации, оператор за ним едва не стоптал его, стараясь поймать меня крупным планом. Еще чаще засверкали вспышки.
        - В чем он?
        - А вы не знаете? - ответил я укоризненно. - Не прикидывайтесь. Любой человек в любой стране видит, что евреев в их правительстве и бизнесе невероятно много. И совсем нет среди подметальщиков улиц. И даже среди рабочих, ремонтирующих улицы, нет. В то же время в правительстве Израиля совсем нет немцев, русских, негров, французов, англичан...
        Он в полном восторге, поймав наконец сенсацию, спросил, затаив дыхание:
        - И как вы собираетесь решить этот... больной вопрос?.. А вы ведь собираетесь решить, верно? Любое молодое учение берется решить все вопросы, не так ли?
        - Так, так, - ответил я. Добавил: - Читайте азы имортизма! Читайте внимательно. Лучше всего - заучите, ведь вам отныне жить в мире имортизма. Я не стану повторяться, это плохой тон. До свидания, господа. Конференция закончена. ГЛАВА 5
        Казидуб противился, но я настоял, чтобы началось неспешное перебазирование противоракетных комплексов с русско-китайской границы поближе к кордонам с Западом, что придвинулся угрожающе близко.
        - Сам видишь, - сказал я настойчиво, - что уже не только Прибалтика с Польшей лезут в НАТО, но даже Украина... эх, и не стыдно же!.. На Украине, кстати, скоро появится штатовская военная база, договор уже подписан...
        - Но нельзя оголять и китайскую границу, - возразил он. - У них создаются собственные ракеты, скоро догонят по мощности штатовские...
        Я покачал головой, быстро подбирал слова, еще не зная, как объяснить военному человеку, что Китай - единственная в мире страна, которая может применить несколько необычную систему захвата территорий.
        Сколько себя помню, если кто и высказывал опасения насчет Китая, то это обязательно по поводу того, что «вот перейдут они границу и всей массой хлынут на наши земли». Всегда боялись именно того, что китайцы перейдут границу и захватят нашу территорию.
        Опасались этого всегда, я помню повести и романы еще дореволюционного времени, еще девятнадцатого века, где описывался мир, захваченный китайцами. Весь мир, вся планета! Китайцы - господа, а все остальные нации - рабы.
        Сейчас опасения усилились в связи с тем, что во Второй мировой многие европейские страны потеряли миллионы человек самого трудоспособного и воспроизводящего населения, а Россия - сосед Китая, вовсе на краю демографической катастрофы, в то время как население Китая неуклонно растет, да не просто растет, а стремительно, хотя там и говорят о сдерживании народонаселения...
        И все же опасаться надо не того, что китайцы хлынут в Россию. Гораздо раньше Китай перейдет границы так, как перешло в наступление заокеанское образование, названное США. В наше время «технологий следующего поколения» вовсе не обязательно посылать в наступление конные или танковые армии. Мир можно захватывать и успешно грабить до последней рубахи по «новейшим технологиям», как это показали США.
        И в этом отношении Китай даже более грозная фигура, чем тупые и наглые США. Китай не делает таких ошибок, как США: не провозглашает себя гарантом мира и не навязывает свои ценности, не посылает войска за пределы своих границ. К нему трудно придраться, можно только в бессилии сжимать кулаки и видеть, как угрожающе быстро растет и наливается супермощно эта великая... в самом деле великая держава.
        Она нейтральна. Она провозгласила политику невмешательства. Добрососедства.
        Но это только в сказках хорошо, когда сосед - горный великан, что мельничьи жернова полагает падающими на него песчинками, а дубина его из цельного ствола столетнего дуба.
        Такой великан всегда защитит, если нагрянут злые люди... Но в реальности мы все предпочитаем дружить и вообще общаться с равными. Чересчур богатый или чересчур сильный вызывает инстинктивное отторжение, и здесь не зависть, как можно подумать вначале, а здоровый инстинкт сохранения рода.
        - Если китайцы вздумают перейти границу, - сказал я, - то они перейдут ее по всей русско-китайской границе толпами китаянок с детьми на руках. И будет их человек так это под двести миллионов. Побольше, чем у нас вообще в России! Осядут там же в Приморье, и тут уж не только наши С-300, но даже знаменитые «Тополи» не помогут. Так что начинайте неспешное перебазирование! Это приказ. На той границе они все равно проржавеют без пользы.
        Он ушел, все еще недовольный и сомневающийся, я взглянул на часы, нет, перекусить не успеваю, сейчас к Кремлю подъезжает, если уже не прошла под аркой Боровицких ворот, машина с Иесафатом, премьер-министром Израиля. У него, правда, визит не только не официальный, а даже не рабочий, когда быстренько решается какое-то одно дельце, а то и вовсе просто подписывается заранее согласованное министрами, он вообще проездом, транзитом в Европу, в России же крохотная остановка, как съязвил Казидуб: некоторые гуси в полете ну никак не могут опорожнить кишечник, приходится садиться на луг и елозить гузном по траве.
        Заглянул Волуев, доложил тихонько:
        - Премьера Иесафата ведут сюда...
        - Здесь и переговорим, - кивнул я.
        - Потемкин уже прибыл!
        - Не держи в приемной.
        Потемкин вошел бодрый, на ходу потирал руки, на лице хмурое удовлетворение.
        - Сегодня совершен теракт в Иерусалиме, - сообщил он. - Взорван автобус с пассажирами, погибло девять человек, семнадцать ранено. В ответ израильтяне обстреляли с вертолетов два палестинских города и танками разрушили с Десяток домов, где могли скрываться террористы...
        Волуев зябко повел плечами, сказал пророчески:
        - Самая большая жуть начнется, если они замирятся!.. Это будет такая гремучая смесь, весь мир содрогнется и встанет на колени. А не встанет, поставят. Если не на колени, то в другую позу.
        Потемкин подумал, буркнул:
        - Вообще-то они от одного отца пошли, только от разных матерей. Развилка началась на Аврааме, он сперва родил Измаила от молодой и красивой, но, увы, бедной служанки Агари, а потом Исаака от старой, но зато богатой Сарры. После чего служанку выгнал из дому, а та пошла скитаться с младенцем. Хотя бы вычеркнули из своих хроник эту душещипательную историю, как бедная Агарь металась по пустыне в поисках воды для плачущего от жажды младенца!.. А так в память об этом сотни, тысячи арабов со всех стран приезжают в те места и мечутся от одного края долины к другому в память о тех страшных днях, когда там бегала отчаявшаяся мать!
        - Но Бог у них один, - заметил Волуев. Пояснил мне, как малограмотному: - Это же он, чтобы спасти младенца, послал не то дождь, не то родник, уже не помню. И младенец вырос в героя и дал начало арабскому народу, как его младший на несколько месяцев брат - еврейскому. Так что, повторяю, если они вдруг помирятся... ох, какая жуть начнется! Потому все страны и разжигают у них конфликт всеми способами. А нам тоже надо бы...
        - Да, - сказал я, - пока они заняты междоусобной дракой, весь мир и старается ухватить кое-какие лакомые куски на Ближнем Востоке... А тем временем новый могучий волк появился, надо объединяться, иначе заокеанский зверь сожрет нас всех поодиночке.
        Дверь распахнулась, рядом с Иесафатом, приотстав на полшага, шел моложавый человек с седыми висками и удивительно черными бровями. Сам Иесафат прошел бы отбор в истинные арийцы: высокий блондин, голубоглазый, нордический тип лица, фигура викинга, в то же время его спутника хоть сейчас в турецкий бурнус и на верблюда: черноволос, смугл, с горбатым носом, хищными орлиными глазами навыкате.
        Мы с Иесафатом обменялись рукопожатием, он кивнул в сторону своего спутника:
        - Иосия, мой министр иностранных дел. Русским языком владеет хуже, но - владеет.
        Иосия поклонился:
        - Мое почтение, господин президент. Я коренной израильтянин, с детства жил в русском квартале. Так что язык знаю не по университету...
        Акцент чувствовался сильный, но в то же время заметно, что словарный запас у министра иностранных дел немалый, и владеет им свободно.
        Я сделал широкий жест в сторону кресел:
        - Прошу садиться. Отдохните после дороги... и перед новой дорогой. Сейчас принесут что-нибудь перекусить. Если ваши вкусы не изменились...
        Иесафат кивнул с мягкой улыбкой:
        - Не изменились, я ем по-прежнему все. Иосии запретили есть рыбу, но он все равно ест.
        - Бить не пробовали? - поинтересовался Потемкин.
        Иесафат критически оглядел спутника:
        - А это мысль, знаете ли... Уже ради этого стоило сделать кратковременную остановку в Москве.
        - Ну вот видите, - сказал Потемкин бодро, - один пункт выполнили! Будет что доложить на кнессете. Кстати, мы тут как раз обсуждали жуткие последствия всемирной паники, если вы вдруг да замиритесь с арабами! Представляете потрясение на всех биржах?
        Иесафат внимательно прислушивался, брови поползли вверх, проговорил с горьким смешком:
        - Да, конечно... Мы сейчас не дипломаты, потому нам можно весьма откровенно. Все верно, это тряхнуло бы весь мир, но что делать, мы в таком узком коридоре! Если сделаю хоть муравьиный шажок к замирению, арабы поймут это как слабость, оппозиция сразу же забросает мое правительство Дохлыми кошками, в моей партии сразу же образуется раскол... причем большая часть качнется к моим противникам. Я не продержусь на посту и двух дней!
        Волуев сказал негромко, с неким подтекстом:
        - А так ли уж надо держаться за пост? Пусть даже за высокий? Ведь должность человека, как странно заявляет наш президент, вот он перед вами, еще выше... Простите, я говорю тоже не как политик, а у нас же сейчас неофициальный завтрак, да?.. Кстати, там несут уже или заснули?
        Иесафат сказал с тоской:
        - Если бы я не видел, кто придет на мое место!.. Вы же знаете, что в моей стране с ее строгими нравами уже начали устраивать ежегодные слеты и съезды сексуальных меньшинств, уже по всему Израилю свинину продают не только на рынках, но даже в магазинах, правоверные евреи подвергаются публичному осмеянию и оскорблениям. Но если придет к власти Корзон, а он придет, если хоть чуть покачнусь, то рухнет все, что делает Израиль Израилем. Наша страна превратится в еще один штат США. А нам превратиться, к сожалению, гораздо проще, чем вам. Вы сами понимаете почему.
        Я кивнул:
        - Понимаем. И даже понимаем, откуда наибольшая опасность для Израиля.
        Он насторожился:
        - Откуда?
        - Со стороны США, - ответил я. - Сейчас, когда Штаты утвердились в захваченном Ираке, они из этой страны создали сверхгигантскую военную базу, откуда и диктуют волю всему исламскому миру. Но не только исламскому. С Ираком граничит Израиль, а именно он и станет самым крепким орешком на пути к мировому господству США... Уже все арабские страны падут, уже Китай смирится и допустит на все свои предприятия инспекторов... не ООН, а США!.. но Израиль все еще будет защищать свой храм с последней горящей свечой...
        Он слушал с каменным лицом, но в глазах слегка дрогнуло, и голос чуточку осел:
        - Тьфу-тьфу, господин президент!.. И хорошо, что вы о нас такого высокого мнения, и плохо, если нам в самом деле придется сражаться...
        - Как уже сражались, - напомнил я. - С эллинистами. Лицо его потемнело, словно вспоминал глубоко личное, когда соотечественники истребляли соотечественников по всей стране, а крови лилось столько, что ручьи вышли из берегов.
        Две девушки под бдительным присмотром Александры внесли на подносах высокие чаши, запахло крепким бульоном, а когда подняли салфетки, взорам открылось такое нежное мясо, что и я ощутил зверский голод.
        - Пища богов, - сказал Иесафат, - оказывается, в полете мы голодали.
        - Нас прямо-таки морили голодом, - поддержал его министр иностранных дел. - Так что не обессудьте, если мы здесь все пожрем, включая и край столешницы... Если не ошибаюсь, это что-то из греческой кухни?
        - Точно, - согласился я. - А вы, оказывается, чревоугодник?
        - Увы, - согласился Иосия, - есть такой грех. Люблю все греческое, такое утонченное и красивое... И весь эллинский культ прекрасного, утерянный сейчас...
        Иесафат вздохнул, но смолчал, уже отрезал куски мяса и отправлял в рот. Лезвие моего ножа все еще пилило нежную розовую плоть, я кивнул, сказал, колеблясь, стоит ли вот так прямо между рогов кувалдой, но ведь визит не официальный, даже не рабочий, а так, пробегом, к тому же у нас есть нечто общее, могу позволить сказать чуточку откровеннее, чем если бы другому деятелю...
        - Вы лучше знаете греческую цивилизацию, - сказал я, - знаете утонченную эллинскую культуру с ее поэзией, философией... Это только на мой взгляд имортиста она была мерзостью хуже, чем даже вавилоно-американская! Нет, хуже не мерзостью своей, а воздействием. С юсовским мировоззрением проще, там всем правит бал то, что ниже пояса, но даже такое примитивное оказало немалое воздействие на сынов Сима, что не очень-то хотели возвращаться из вавилонского пленения, верно? Ездре понадобилось немало сил, чтобы собрать хотя бы малую кучку добровольцев и вывести из богатого и сытого Вавилона в бедный и голодный Израиль.
        Иосия перестал есть, смотрел настороженно, Иесафат молча отправлял мелко нарезанные кусочки мяса в рот, но глаза его следили за мной неотрывно.
        - А ультрагуманистическая философия эллинов, - сказал я вежливым голосом, даже улыбнулся, чтобы они могли расценить мои слова и как шутку, если так будет удобнее, - объявившая человека самым совершенным из творений Бога, единственным центром Вселенной, мерой всей вещей, и вовсе была страшна своей красивостью и ложной гуманностью. Человек охотно творит из себя кумира, считает себя высшей общечеловеческой ценностью, и потому все виды человеческой деятельности: наука, искусство, промышленность - бросаются на проектирование, разработку и производство прокладок с крылышками, а удовлетворение низменных потребностей простого человека становится всеобщей философией... это даже не греческие идеалы, это еще ниже - идеалы потомства Хама, что сейчас почти полностью перебралось за океан и там расплодилось до невозможности.
        Иосия нахмурился и начал копаться в мясе, Иесафат проговорил негромко:
        - Мы слушаем вас, господин президент.
        - Да то, что скажу, не ново, не ново... Мир погрязает в пучине духовной скверны!... Какие затертые слова, их уже и не воспринимаешь, а ведь это в самом деле случилось. Но по мне, так греческая культура - это полнейшее дерьмо, у них все боги трахались друг с другом, не обращая внимания на пол и возраст, трахались с животными, рыбами, птицами, занимались кровосмешением - уже этого достаточно, чтобы я не рассматривал их как... вообще не рассматривал!
        Иесафат хмыкнул, посмотрел на Иосию. Тот помрачнел и наклонился над тарелкой.
        - Так его, господин президент, - посоветовал Иесафат. - А то прям колаб в моем правительстве!
        - Что самое трудное было для Моисея? - спросил я. - Нет, вовсе не тяготы сорокалетних скитаний в пустыне! Труднее всего было из обленившихся рабов создавать свободных людей, отвечающих за свои поступки. Вот уже вроде бы выковал из них имортистов, выдавил скотов, но все равно за время скитаний десятки возмущений и восстаний, попыток вернуться в бездумное рабство, а один заговор - Корея, Дафана и Авирона - перешел в восстание двухсот пятидесяти священников, что едва-едва не привели Моисея к поражению и гибели! Спасло только вмешательство небес: разверзлась земля, огонь поглотил отступников. Всю дорогу эти ведомые к коммунизму противились, пытались побить его камнями и даже в самом конце странствий, уже в виду Палестины, отказались туда идти... Разве не так?
        Иесафат вздохнул, отвел глаза в сторону. Снова вздохнул:
        - Эх, господин президент... Все верно, однако... однако мы в такой дыре, что уже и не знаю, как удержаться, не дать погасить свечу. Нет у нас ни Моисея, ни Ездры, ни даже Бен-Гуриона... Страна уже эллинизировалась, как вы говорите очень вежливо, а если точнее - овавилонилась. А наши маккавеи все еще сидят в наглухо закрытых от жизни храмах и выясняют сложнейшие теологические вопросы, которые могут понять не больше десяти человек на планете...
        - Что ж, прекрасно, - сказал я вежливо.
        - Господин президент, вы же превосходно понимаете, - уличил он. - Маккавеи тогда вышел из кельи на свет, увидел непотребство и убил наглеца, что встащил свинью на жертвенный камень и собирался ее зарезать. И сразу началось очистительное восстание!
        - Станьте этим маккавеем, - сказал я. - А как иначе?
        Он сказал уныло:
        - Вы им стать сумели, а я... кишка тонка.
        - Моисей отказывался даже перед лицом Бога, - напомнил я.
        - Мне бы вашу волю, - проговорил он невесело.
        - Вы даже не представляете, как пробовал отмазываться я!
        Иесафат со спутником отбыли, у них здесь просто транзит, ничего официального, хотя телевизионщики и наснимали несколько километров, как мы улыбаемся и трясем друг другу руки.
        Со второй половины дня в большом зале постоянно толклись люди. Впрочем, на просителей похожи мало, крупные, откормленные, широкие в кости, с грохочущими голосами, размашистые и властные, как ни пытались это скрыть и стать ниже ростом. Александра время от времени приводила кого-нибудь, сама объясняла, в чем проблема. Умница, все схватывает на лету, а заботы этих управленцев знает, кажется, лучше их самих. Главное, она требовала, чтобы они знали доктрину имортизма назубок, там уже есть все основные правила и указания, а президент сейчас выступает только как толкователь.
        Я выслушивал, давал указания, сам удивлялся, что все-таки разбираюсь, со всеми сложными случаями отправлял к Медведеву.
        - У нас есть премьер-министр, верно?.. Он свое дело знает.
        - Господин президент, но... его указания сейчас в корне... прямо в корне противоречат тому, что он говорил месяц назад!
        Я поинтересовался:
        - И какие его распоряжения вам нравятся больше?
        Чиновник, глава госкомхоза, отводил глаза, пожимал плечами, вздергивал брови, но я не сводил с него взгляда, наконец он промямлил с неохотой:
        - Мало ли что нравится... Понятно, что нынешние нравятся больше! Но это же вся работа рухнет.
        - Работайте, чтоб не рухнула, - сказал я строго, президент должен быть строг, но справедлив. - Сейчас у вас больше власти. Так пользуйтесь же! Пользуйтесь. У вас стало не меньше рычагов, а больше.
        Хороший признак, с первого же дня, как я победил на выборах, аналитики отметили оживление на рынках, в бизнесе, производстве. Еще впереди оставался длинный период, пока старый президент передавал мне дела, но начали открываться новые фирмы, с заводов перестали уходить люди. Вертинский внимательно следил за изменениями, поговаривал, что нашу программу знает, оказывается, намного больше людей, чем мы рассчитывали. И хотя это вовсе не программа выхода страны из кризиса, но в ней увидели лестницу, ведущую из болота... вообще.
        Сейчас же, когда я в кресле, активность все нарастала. В моей приемной появлялись то председатель Промышленной палаты, то глава Союза предпринимателей, то руководители нефтяных и газовых концернов. На меня смотрели как на своего, я сам заметил с некоторым удивлением, что говорить с ними легко и просто, практически все, что они приносили, я подписывал без дискуссий, разумные предложения, да еще изложенные ясным языком, - все просто, и не понимал, почему, выходя из кабинета, они переводили дух и переглядывались с немалым недоверием.
        Что в стране много изменилось, показали два малозначащих вроде бы в масштабе страны эпизода. Первый был отмечен в районе Новых Черемушек. Сотрудники ОМОНа загнали в тупик троих бандитов, те успели укрыться за бетонным забором, отстреливались, с трех сторон гаражи, не подойти, сил мало, бандиты орут, что не сдадутся, перебьют всех на фиг, но обещают по сто тысяч долларов каждому из омоновцев, если те дадут им уйти. Один из бойцов начал уговаривать своих, что этих гадов все равно отпустят вскоре после ареста, у них все адвокаты купленные, а им эти деньги еще как пригодятся... Командир послал этого дрогнувшего за подмогой, сам немного погодя вышел навстречу прибывающему отряду милиции, чтобы повести их другой дорогой. Но оставшиеся двое омоновцев поддались на обещание бандитов отстегнуть им по сто тысяч... Когда командир с пополнением прибыл, ему сообщили, что бандиты «убежали». Всем прибывшим было ясно, как и командиру, профессионалы, что бандиты никак убежать не могли, тут же полегли бы под пулями этих двоих... но закон, скорее всего, примет версию двух мерзавцев, те получат свои двести тысяч. А
потом будут свысока поплевывать на честных, но, увы, бедных сослуживцев.
        И тогда командир велел им сложить оружие, пять шагов вперед, кругом и... Отряд, огонь! Прибывшие и сам командир были в такой ярости, что иссекли тела бывших соратников пулями в кровавое месиво, хотя через полчаса каждый говорил в потрясении, что никогда бы такого не сделал со своими товарищами.
        Этот случай не просто всколыхнул страну, не просто закипели страсти. Юристы, хоть и работали круглые сутки, еще не успели разработать новые статьи, известно только, что все «ужесточится», никто не знал насколько, но все слышали, что отныне пойдет не по придуманным кем-то и для кого-то законам, а для людей и по сути. Отдельные голоса протеста потонули в оглушающем реве всенародного одобрения.
        Второй случай был совсем простым, рядовым, даже бытовым, обычным. В лес возле новых микрорайонов загнали старый авто, захламляя лес, да еще и сожгли. В том лесу уже чернеют остовы старых автомобилей. Жители своими силами провели рейд. Отыскали и заставили милицию привлечь к ответственности нарушителей. В Мытищинском районном суде за такое дали полгода тюрьмы, в Новом Косино - три года. Разные сроки, ну и что? Жители тех районов одобрили действия своих судей.
        Судьи ощутили, что у них в самом деле развязаны руки. И что судить надо так, чтобы это было полезно обществу, а марсианские законы оставить марсианам. И - загудела страна! Когда за расписанные матюгами стены и загаженные лифты подростков стали отправлять в колонии, в городах, как по волшебству, стало чисто, дворники остались без работы, с тоской бродили по тротуарам и собирали листочки, упавшие с деревьев.
        Вертинский жадно следил за мировыми новостями, приносил в клюве самое важное. Во всех странах накалились страсти, США требуют признать имортизм враждебным демократическим устоям общества учением, фашистским по сути, авторитарным и тоталитарным, однако там же, в США, прошли демонстрации протеста, вылились в потасовки с полицией, а ряд крупных организаций выступили с заявлениями, что если в России девяносто восемь процентов одобрило практику публичных смертных казней, то что тогда называть демократией?
        - Вот тут они попляшут, - сказал он злорадно, потирая руки. - У нас и есть эта гребаная демократия... что есть власть народа!
        - Выигрываем время, - согласился я. - Но те, у кого есть головы, уже разобрались, что демократией у нас и не пахнет.
        - Но как же глас народа?
        - Этот глас все использовали, как хотели. И мы пользуем. Сейчас с одобрения народа перебьем бандитов, что насилуют их дочерей в темных подъездах, к радости предпринимателей уничтожим рэкет и вымогательство, к ликованию промышленников начнем расстреливать чиновников за казнокрадство, а кончится тем, что простой народ возопиет: а где же обещанное халявное пиво?
        Он положил передо мной свежую распечатку.
        - Вот знаток сразу вспомнил, что Муссолини первым делом уничтожил мафию. Народ ликовал, до него все страдали от рэкета, а при фашизме в Италии снова стало возможным молодой девушке пройти через всю страну хоть ночью, и никто ее не обидит.
        Я напомнил:
        - А что сказал Черчилль?
        - Ну, мы-то понимаем, что это зависть. Хотя язык у этого писателя, лауреата Нобелевской премии по литературе, подвешен хорошо, ничего не скажешь. Его фраза «Большая мафия уничтожила малую» стала крылатой.
        Он вздохнул:
        - Это мы понимаем. Но не народ.
        - Народу надлежит пахать и сеять, - напомнил я, - а также строить дороги. Определять политику он отныне не будет. Забудьте о том, чтобы нравиться народу! Помните, Романовский привел прекрасные слова Бен-Гуриона: «Я не знаю, чего народ хочет, но я знаю, что ему нужно!»
        Он поморщился:
        - А почему именно Бен-Гуриона?
        - А потому что еврей, - пояснил я. - Основатель Израиля как-никак!.. Величина. Главное же, что еврей. Это же самое говорил и Сталин, слово в слово, но разве дадут с цитатой от Сталина даже рот открыть? В дерьме утопят. А против еврея никто не пикнет, все так же страшатся обвинений в антисемитизме, как негра теперь нельзя назвать негром. Так что смелее цитируйте израильских политиков, мудрецов, премьер-министров, древних пророков, Библию, даже Тору... это книга такая. Говорят, толстая.
        Он внимательно посмотрел на меня, покачал головой:
        - Господин президент, вы даже не представляете, какая толстая. Но вы не только имортист, но и... гм... политик. В самом... да-да, самом верном значении слова!
        - Можете не говорить, в каком, - сказал я быстро. - Стоит только посмотреть на ваше лицо. Лучше бы вы уксуса литр залпом... А то и лимонов ящичек. ГЛАВА 6
        Заглянул Казидуб, бодрый и веселый, сообщил, что наконец-то довели до полевых испытаний новый «Тополь», абсолютно неуязвимый и вообще невидимый для американских радаров, а мощь его такова, что в одиночку сможет уничтожить все города на побережье или сбросить в океан всю Калифорнию.
        - А когда испытания? - спросил я.
        - Сегодня, - доложил он ликующе. - Потому я и к вам, господин президент!
        Заглянула Александра:
        - Господин президент...
        -Да?
        - К вам Мазарин.
        - Зови, - велел я.
        Мазарин вошел тихой бесшумной походкой, я позволил ему пожать свою руку, поинтересовался:
        - Что-то случилось?
        - Ничего особенного, господин президент. Но сегодня у нашего военного министра испытание последней модификации «Тополя», интересно взглянуть. Говорят, он велел поставить на Камчатке спичечный коробок на скалу.
        Казидуб сказал сварливо:
        - Ничего от этого шпиона не спрячешь! Позвольте, господин президент, я сам ваш экран настрою. Никто не знает частоты, на которой мой оператор...
        - Я знаю, - сказал Мазарин.
        - А вот овощ тебе! - ответил Казидуб победно. - Если знаешь, попробуй! Тот код мы держим так, чтоб его воровали. А сами засекаем тех, кто интересуется.
        На экране появилось звездное небо, потом верхушки озаренных светом луны высоких сосен. Медленно нарастал тяжелый вибрирующий звук, деревья задрожали, некоторые начали валиться в направлении экрана. Блеснул слабый свет, показался тяжелый танк, он-то и валил деревья, за ним легко катила поджарая, как гончая, самоходка на высоких колесах. Стволы пулеметов и скорострельных пушек смотрят во все стороны. За нею двигается длинное тело, похожее на увеличенный в размерах отрезок трубы нефтепровода, с той лишь разницей, что оконечность походила на головку фаллоса, такая же закругленная, блестящая.
        - Вот он, наш «Тополь», - сказал за спиной Казидуб с гордостью. - Последняя модификация. Этот шпион прав, я велел поставить на полигоне, это на Камчатке, спичечный коробок на камень... если не попадут, головы посрываю!
        Лицо его оставалось абсолютно серьезным. Ракета двигалась на удобном лафете, по восемь колес с каждой стороны, чудовищная такая сороконожка. Но не такая уж и жуткая, как кажется на первый взгляд, у самоходки по четыре колеса, так что «Тополь» всего длиннее вдвое, зато его, если верить Казидубу и его спецам, невозможно ни засечь, ни сбить. Но такой пока в одном экземпляре, второй только-только заканчивают на оборонном заводе глубоко под землей.
        - У Штатов таких нет, - сказал Казидуб.
        - У них хватает много чего другого, - заметил Мазарин холодновато. - Они могут воевать против всего мира в одиночку.
        - Да, но станут ли?
        - Это другой вопрос, - сказал Мазарин. - Но мощь их просто неимоверна. А как вы думаете, господин президент?
        Снова создалось ощущение, что силовики проверяют, прощупывают, все еще сомневаются в моих силах удержать власть. Или это у них постоянное, в их волчьей стае плошать нельзя...
        Они смотрели неотрывно, молчали, я тоже хотел бы отмолчаться, но не удастся, развел руками:
        - Зачем вам мой совет, когда дело касается танков?.. Страны можно разрушать иначе.
        Мазарин насторожился:
        - Что вы имеете в виду?
        - Советский Союз, - произнес я с неохотой, - рухнул вовсе не потому, что его военная мощь ослабела. Ого, никогда еще наша армия не была так сильна, как в момент развала...
        Казидуб прервал рассерженно и одновременно умоляюще:
        - Господин президент! Советский Союз не рухнул, не рухнул, не рухнул! Мы просто отказались от устаревшей доктрины. Сами. Вы же видите, теперь все камни летят в США, а мы тем временем крепим мощь. Посмотрите на этого красавца!
        Я вскинул руки в жесте сдачи немецкого солдата белорусским партизанам:
        - Согласен-согласен! Но я не о том. Сейчас военная мощь США непомерна, как никогда. Из этого все дураки на свете, в том числе сами Штаты, поголовно делают вывод, что их страна неуязвима. Нет-нет, я не показываю на вас пальцем... я вообще на вас не показываю, это ваш Игорь Игоревич на вас смотрит как-то странно. Можете, конечно, поинтересоваться, что это он в вас такое необычное увидел. По-моему, вы всегда такой... бодрый. Так вот, поговорите с нашим директором Центра стратегических исследований. У него есть очень интересные разработки и прогнозы. И в том числе насчет мощи США, что вовсе неадекватна мощи их армии, военно-воздушного и военно-морского флота!
        - В каком смысле неадекватна?
        - В смысле идиота, сильного мускулами, но слабого на голову, - пояснил я любезно.
        Мазарин улыбнулся одними губами, глаза оставались такими же замороженными.
        - Господин президент, - объяснил он Казидубу, как объяснял бы, наверное, тому самому слабому на голову, - указывает на простую истину, что даже высокая техника в руках извозчиков и кухарок не сможет себя показать в полной мере... а у профессора и лопата стреляет. Верно, господин президент?
        - Верно, - подтвердил я кисло, не люблю, когда мои слова трактуют или даже разжевывают. - Что делать, верно.
        Казидуб проговорил в сомнении:
        - Откуда вы набрали этих кухарок да прачек? В США все автоматизировано. Все с высшим образованием.
        Мазарин смолчал, перевел взгляд на меня, Казидуб тоже уставился на меня за объяснениями, я ответил вынужденно:
        - Михаил Потапович, современные интеллигенты, все эти люди с высшим образованием, с дипломами, - это всего лишь те, кто два века назад был конюхом, шорником, грумом, извозчиком, садовником, молочником... Да-да, та же самая ступенька социальной лестницы! Но тогда как-то не приходила в голову такая дурь, как этих людей привлекать к управлению страной!
        Казидуб фыркнул:
        - Конюхи с высшим образованием? А кто же тогда нынешние слесари, укладчики асфальта, строительные рабочие, фермеры?
        Я не успел ответить, очень охотно вклинился Мазарин:
        - А они и тогда работали на фермах! Кузнечили, рубили лес, верно я понимаю, господин президент? Согласитесь, Михаил Потапович, в замок конюхами брали все-таки самых умелых, знающих! Как и лучших кузнецов, оружейников. Сейчас сказали бы, наличие диплома обязательно. Так что давайте проведем прямую параллель: современные инженеры - это дипломированные кухарки, конюхи, кузнецы и прочая челядь.
        - Почему только инженеры? - обиделся Казидуб.
        - Простите, - сказал Мазарин торопливо, - это я так, еще без выгранивания. Господин президент мог бы сказать лучше, четче. А я спешу поперед батька, очень увлекательно, оказывается, успеть понять мысль и на ходу ее развивать! В целом, полагаю, мысль ясна. Оттого, что кухарка в замке умеет лучше готовить суп, чем кухарка в деревне, вовсе не значит, что замковую кухарку можно допускать до управления замком. Нет уж, пусть занимается своим делом. Это если у нас. А в Штатах пусть управляет государством, сенатом, конгрессом, пусть!.. И армией пусть управляет, мы обеими руками за такую демократию. Там, в Америке.
        В наш Высший Совет Имортизма входят семь человек, семеро мудрецов, но в Москве только Атасов, Вертинский, Тимошенко и Седых, а Каменев и Рогов далеко за пределами: один в Питере, другой в Новосибирске. Да и оставшаяся четверка, пренебрегая высоким званием, обычно торчит в своих академиях, так что я и сегодня вечером пригласил Бронника и Романовского. Оба ничуть не сконфузились в высоком обществе: Романовский вообще, как мне кажется, не умеет конфузиться, а Бронник со всеми держится с убийственной вежливостью аристократа.
        Время ближе к полуночи, рабочий день давно закончен, ко мне в кабинет можно сползтись только на добровольной основе, хоть и по моему приглашению, ессно. Александра, несмотря на свой высокий... наверное, высокий пост, лично принесла соки, минеральную воду, обезжиренные ломтики мяса, овощной салатик, безошибочно угадав вкусы Бронника, исчезла. Надо поинтересоваться, что у нее за личная жизнь, если вот так с раннего утра до поздней ночи всегда на месте...
        Раз уж рабочий день закончен, то все сняли рабочие спецовки, что значит: Романовский развалился в самом просторном кресле, Седых, заложив руки за спину, стоит ко мне спиной и рассматривает книги в шкафу, а Бронник, поймав мой взгляд, заговорил размеренно, непривычно суровым голосом, все-таки я привык, что он старается облекать мысли в мягкую форму хорошо воспитанного, даже прекрасно воспитанного, а потом еще и дотесавшего свое воспитание в тренировочном общении с герцогами и графинями:
        - Не дело!.. Не дело, когда ведущий дурацкого ток-шоу для дебилов получает в десятки... да что там в десятки - в сотни раз больше, чем ученый, который в самом деле для страны создает новые лекарства, новые сорта стали, компьютеры или более урожайную пшеницу!.. Такая цивилизация обречена. Она должна погибнуть. Она обязана погибнуть!
        Седых поморщился:
        - Да что вы вопите? Конечно, погибнет, кто спорит? Как точно так же погиб Рим...
        Бронник обернулся, сказал саркастически:
        - А мы будем сидеть и ждать, пока он погибнет? Само ничто не гибнет. Обязательно, подгнив основательно, разваливается под ударами соседей. Но будем ли это мы или это сделают талибы?.. Кто разрушит сгнившую западную цивилизацию... какое слово испоганили!.. кто на ее месте станет строить новый мир? Будет это мир имортизма или мир фанатиков-исламистов?
        Седых сказал рассудительно:
        - Вы не совсем верно представляете этих... ваххабитов. Как будто они вот такими и останутся на веки вечные. Это все равно что считать, что христиане, разрушив Рим, так и остались бы такими же дикими и фанатичными невеждами! Мы все стараемся мерить годами своей жизни, а история меряет эпохами. После разгрома гниющего Рима настала эпоха выкорчевывания старых взглядов, затем эпоха выработки новых ценностей. Невежды зовут это Темными Веками, эпохой Средневековья, но мы-то знаем необходимость той ночи, без нее бы не настало наше утро науки и техники!
        Романовский изволил податься в кресле вперед, лицо от такого непомерного усилия покраснело, а бычья шея вообще побагровела.
        - А мне по фигу мерянье эпохами! Сейчас все ускорилось. Год - уже эпоха. Мы можем без всяких Темных Веков и Средневековья перейти с развалин западного мира в имортизм. Это талибам надо все разрушить, потом лет триста пожить на развалинах, пока не придут к необходимости развития дальше, а я хочу... и могу!.. вот прямо сейчас. В чем я согласен с талибами целиком и полностью - это расстреливать без суда и следствия ведущих телешоу и телепрограмм вроде: «Кто перднет громче!» и «Герой дня без штанов». Человек и так в дерьме, а его еще и заталкивают туда глубже, еще и уверяют, что там ему и место, что там и так жить клево, рулез, кайф!.. Господин президент, мы что-то будем делать в этом направлении?
        Я огрызнулся:
        - Прекрасно знаете, что будем. Это, кстати, записано в нашей программе, в том числе и в предвыборной. Но вы ее, конечно же, не читали?
        - Не читал, - признался Романовский. - А когда бы я это читал?
        - Ах да, вы же работать изволили, а мы все гусей пасли...
        - Работали, - согласился Романовский. - А вообще, если на взгляд простого человека, чем вы отличаетесь от тех же талибов?
        Я смолчал, он вопросительно взглянул на Седых.
        - Ну, многим... - ответил тот нехотя. - Например, имортистам не обязательны бороды.
        - Отшучиваешься? Но ваши запреты на работу фабрик по производству помады... это то же самое, что запрет талибов на пользование Интернетом!
        Седых подумал, кивнул:
        - Ты прав, прав, Владимир Дмитриевич. Молодое учение всегда начинает с запретов. Это называется очищение от скверны... Вспомни, христианство началось с отрицания всех земных благ. Вообще всех! Это был такой перегиб, что... но сколько было подвижников-аскетов! А героями были те, кто годами не мылся, не стриг ногти, не трахался, то есть переход в новый мир через отрицание старого.
        Он кивнул на телеэкран, где беззвучно тек людской поток по Тверской, мелькнули обнаженные тела двух прогуливающихся женщин.
        - Как вам это?
        Романовский пожал плечами:
        - Да фиг с ними. Если честно, разве все мы не голые под одеждой? Мне, к примеру, голые бабы не мешали заниматься наукой или спортом. Как, впрочем, одетые с ног до головы не помешают думать о них день и ночь, распалять воображение, истекать слюной и спермой, добиваться их и трахать, трахать, трахать... Но, возвращаясь к талибам, скажу, что имортизм должен быть, знаете ли... красив! Иначе на хрен он кому нужен? За пределами красоты нет ни религии, ни науки. А имортизм, как я понял... вроде бы это и то, и другое вместе? В упряжке?
        - Нет, - сказал Седых раздраженно.
        - А как?
        - Как лимонный сок и коньяк в коктейле.
        Романовский поморщился:
        - Что у вас за вкусы, дикари-с... Ладно, совершенная красота всегда отмечена либо холодностью, либо предельной дуростью. Так что имортизм - это красота с человеческим лицом, то есть с чуточку ущербным, чтобы быть человечнее.
        - Имортизм, - возразил Седых, - это факел в темноте. Факел, освещающий путь в бессмертие... Ведь всякий, кто не верит в будущую жизнь, - мертв и для этой. Для меня убежденность в вечной жизни вытекает, из понятия деятельности и принесения пользы. Поскольку я действую неустанно до самого конца, то природа обязана предоставить мне иную форму существования, ежели нынешней больше не удержать моего духа.
        Романовский медленно покачал головой, словно двигал стрелку метронома:
        - Э, нет. Не то. Жизнь - это детство нашего бессмертия. Тут говорили об индивидуальном искуплении, я о нем слышал с детства и никогда не задумывался о его сути. Но сейчас мне кажется, что тезис об индивидуальном искуплении - красивая брехня. На самом деле безгрешность души нужна не самому человеку, а именно обществу. Общество, состоящее из безгрешных индивидуумов, в состоянии опустить расходы не только на полицию и тюрьмы. Это вообще будет безопасное общество.
        Бронник слушал внимательно, помалкивал, Седых фыркнул:
        - Когда? При коммунизме? Или полной и окончательной победе имортизма... в отдельно взятой стране?
        Романовский развел руками, указал глазами в мою сторону, вот, мол, от кого больше всего зависит, но он втянул язык совсем как улитка, но разница в том, что улитка втягивает его под раковину, а президент втянул совсем в другое место.
        - Знаете, чуть не забыл: джентльмены, у меня настойчивая просьба насчет казино. И насчет ресторанов высшего уровня. Мне кажется, из семи тысяч можно без ущерба треть к такой матери, из казино две трети - к эдакой.
        - Свои любимые оставит, - проворчал Седых. - Где хоть раз выиграл.
        - Клевета, - отпарировал Романовский с достоинством. - Эти надо в первую очередь, по второму разу все равно не повезет. Конечно, я люблю посидеть на веранде, глядя на великолепный закат багрового, как текила, солнца... но текилу я презираю, это напиток мужиков. В правой руке должен быть бокал с хорошим шампанским...
        - Французским?
        - Шампанское может быть только французским, - ответил Романовский надменно, - все остальное - не шампанское, а безобразие. И вообще, что за безобразие, Денис Гаврилович, вы меня все время прерываете!.. Так я никогда и глотка не сделаю. Так вот, все казино - дрянь, но я понимаю, что смахнуть их в мусорную корзину разом все... для нашего одемократьенного народца это слишком. Потому - две трети. Это высвободит примерно восемьсот миллионов евро в месяц только по Москве. Надо ли вам напоминать, что бюджет крупного научно-исследовательского института в десятки, а то и сотни раз меньше?
        - Ну, это вы загнули, - возразил Седых, он в последнее время всегда ревниво возражал Романовскому. - Если взять Институт ядерных исследований...
        - Это исключение, - ответил Романовский великодушно, - вы ведь тоже исключение из вполне интеллигентных людей, но я ведь вам пока еще не отказываю в разумности?.. Вот Институт тонких технологий просит всего два миллиона евро в год!.. А они новые материалы создают, что мир перевертывают! Стоит ради их благополучия закрыть несколько казино?
        Я поинтересовался с интересом:
        - Но в казино люди деньги несут... и оставляют там добровольно! Все восемьсот миллионов евро. А как вы их изымете для институтов?
        - Это задача для нашего любезного Сергея Владимировича, - ответил Романовский с апломбом и поклонился в сторону безмолвного Бронника. - Уж ен-то придумает!
        Бронник сказал иронически:
        - А правда, господин Романовский, что, когда в руках молоток, все вокруг кажется гвоздями? Романовский ответил барски:
        - Ах, дражайший Сергей Владимирович, если вас куда-то посылают, значит вы еще на что-то годитесь! И вы не устаете доказывать, на что именно годитесь. Пусть среди казино будет меньше конкуренции. Меньше денег будут тратить на рекламу...
        Седых заметил мирно:
        - Там, где нет конкуренции, спится лучше, но живется хуже. А вы, господин президент, что-то сегодня все отмалчиваетесь?
        Я ответил мирно:
        - Настоящий лидер должен быть всегда позади. Это вам объяснит любой пастух.
        Романовский захохотал:
        - Хорошо смеется тот, кто добивает последним! Так сокращаем поголовье казино? Или все под нож?
        Я предупредил:
        - Но только так, чтобы не вызвало слишком уж резкого протеста. Мы и так уже закрыли фабрику по производству фаллоимитаторов, еще завод, выпускающий надувных баб, а сегодня я велел прекратить все банковские операции и закрыть счета фирмы «Норд-Окс». Да-да, той самой, что выпускает мазь, якобы повышающую потенцию в десятки раз.
        - Брехня, - сказал Седых с негодованием. - Ничего не повышает! Зря только девяносто баксов...
        - Вот видите, тем более нужно закрыть! Мало того, что пару миллиардов евро зарабатывают на этом дерьме, так это дерьмо еще и не действует на нашего дорогого Дениса Гавриловича!
        Бронник наконец вышел на середину кабинета, обронил медленно, но веско:
        - Нанотехнологии. Вот ключ ко всему.
        Седых поморщился:
        - В этой области отстали, безнадежно отстали.
        - Все равно, - ответил Бронник неумолимо. - Если не бросим на их развитие всю нашу мощь, мы проиграли. Окончательно.
        В кабинете как будто повеяло морозом, все застыли, даже дышать вроде бы перестали. Я провел быстрым взглядом по их лицам. Да, все прекрасно понимают, что мы на пороге нанотехнологического мира, и первый, кто его перешагнет, вступит в эру всемогущества.
        Первое, что делает нанотехнология, это перечеркивает такие важнейшие сегодня энергоносители, как нефть и газ. С развитием нанотехнологии гораздо рентабельнее создать устройства для сбора солнечной энергии. Это обойдется в десятки раз дешевле, а арабские страны, а с ними и Россия, пусть идут... и еще раз идут.
        Доступ к Солнцу не перекроешь, как сейчас нефтяной кран, так что война будет не за нефть, а... ну, другие войны будут. Очень другие, странные, опасные и непредсказуемые, ибо обнаружить запасы такого оружия из-за его миниатюрности практически невозможно. Даже фабрики по его производству не обнаружить, они могут располагаться в чемодане. Однако одна такая фабрика может наделать оружия столько, что уничтожит население полностью. Вчистую.
        Хорошо это или плохо, но все страны уравняются в военной мощи, это как если бы все обладали неограниченными запасами ядерного оружия, и ни у кого не было бы ядерного зонтика. Скорее всего, это очень плохо.
        Плохо потому, что сейчас на создание мирового правительства никто не пойдет, все мы только люди со своими амбициями, это могут только имортисты, а их все еще недостаточно, чтобы взять весь мир под контроль.
        Сейчас граждане США чувствуют себя в наибольшей безопасности: и страна такая большая, с огромным экономическим потенциалом, и армия хоть куда, и сами за океаном... но именно США и будет первой мишенью всех маленьких государств, мощь которых при развитии нанотехнологии сравняется со штатовской.
        Если же войны глобальной и всеобщей, что уничтожит человечество, не произойдет, тогда на карте мира появится великое множество карликовых государств, сформированных по условным признакам: «русские язычники», «ортодоксальные христиане», «шииты», «аристократы», «курды», «любители аквариумных рыбок», причем каждое образование, в свою очередь, будет раздроблено на множество княжеств, как, к примеру, «русские язычники» разделятся на поклоняющихся Велесу, Перуну, Макоши, Роду, а то и вовсе Ящеру или - не к ночи будь помянут - Радегасту.
        Сейчас приоритетное, как ни крути, все то же спешное распространение идей имортизма. При нем в голову не придет такая глупость, как воевать по столь важному вопросу, с какого конца разбивать яйцо. Или кто главнее: Христос или Мухаммад.
        Мы должны создать мир, в котором никогда гениальный математик Галуа не погибнет в двадцать лет на нелепейшей дуэли, то же самое и Пушкин, и Лермонтов, и... тысячи тысяч гениальнейших людей, чья жизнь позволила бы нам уже стать бессмертными титанами и двигать звездами.
        Создать мир, в котором гений Леонардо не будет выполнять заказы на постройку механических игрушек для власть имущих, а великий Архимед не погибнет от меча неграмотного легионера в тот миг, когда, возможно, открывал величайшую тайну мироздания! Для всех, в том числе и для убивающего его легионера.
        В кабинете уже двигались, негромко переговаривались, Романовский снова запросил санкции на истребление мыльных порноопер и дурацких шоу, где ведущие получают больше крупных ученых, а Бронник заговорил медленно и веско:
        - Господин президент, как я понял, уже дал вам карт-бланш на такое деяние. Здесь есть еще одно важное соображение... Помимо общей, как говорится, справедливости, есть и сугубо практическое возражение. Еще на подходе к бессмертию будут периоды продления жизни за счет дорогостоящей подсадки искусственно выращенных органов, микрочипов и прочей хреновины. И что же получится? Крупнейшие ученые будут умирать от болезней и старости, а ведущие ток-шоу тем временем продлят свои жизни до бесконечности, пока не придет пора бессмертия? Все понимают, что это нелепость, однако она свершится... при демократии в ее нынешнем виде.
        . - А имортизм - уже не демократия?
        Бронник сдвинул плечами:
        - При множестве сходных черт - всего же скорее «нет», чем «да». Демократия - это власть народа, то есть толпы, быдла. Диктатура - власть одного человека или одной партии, теократия - власть церкви, плутократия - власть олигархов, аристократия - власть лучших... Пожалуй, понятие аристократии ближе, но под аристократией, к сожалению, подразумевается происхождение, родословная. Пожалуй, ближе всего - идеократия. Власть идеи. Сумеют господа из шоу «Кто громче...», не в таком обществе будь сказано, создать что-то полезное для человечества, для возвышения, а не снижения, милости просим в общество будущего. Нет - оставайтесь в своем пердящем... простите великодушно!.. веке. ГЛАВА 7
        Романовский ревниво поморщился, такие вульгарные слова вправе употреблять только он, министр культуры и вообще светоч, проговорил с сильным французским прононсом, высокопарно, растягивая слова:
        - «La terre est couverte de gens qui ne meritent pas qu on leur parle»... что, если перевести на нижегородский, означает: земля покрыта людьми, не заслуживающими того, чтобы с ними говорили. Вы не поверите, но это сказал родоначальник Демократии западного типа и прародитель общечеловечества... Да-да, сам Вольтер!
        - Вот сволочь, - ругнулся Седых. - Что же он тогда так за демократию? Он же аристократ недобитый!
        - Королей надо было свалить, - объяснил Бронник. - Когда короли были еще реальной силой. Тормозили прогресс, гады. Объясняю на пальцах, раскладка была такова: сперва были долгие столетия королей, когда у власти стояли «высокорожденные», это как ты отбираешь на выставках собак по породе, чтоб обязательно от элитных производителей и не меньше двадцати поколений знатной родословной. Это начали тормозить прогресс, ибо знатные - не обязательно умные и талантливые. Нужно было дать дорогу к власти просто умным, вне зависимости от знатности, для этого Вольтеры сбросили королей и объявили демократию. Начался бурный рост всего-всего, в том числе науки, культуры... Но засилье простого народа неминуемо привело к такому уродству, как общечеловечность... Подчеркиваю, неминуемо!.. А следующая неминуемая фаза - превращение в скот, жрущую и трахающуюся на улицах протоплазму. Словом, после демократии возможен только переход к имортизму, когда у власти по-прежнему любые из вида хомо сапиенс; вне их знатности или любого другого ценза, критерий один... ну, это еще уточним, а направление вам понятно, зато голос быдла
отныне никакой роли не играет. И Вольтер в первых рядах бы топтал общечеловечность и рвал бы на себе волосы, в том числе и на голове, что допустили такое, бичевал бы и жег глаголом... Да наш Печатник и есть наш Вольтер, только без парика.
        Седых хмыкнул:
        - А будет быдло мычать за своими дебильными шоу, наш господин президент разрешит построить виселицы не только в Центре, но и во всех префектурах...
        - Во всех микрорайонах, - сказал Бронник с иронией.
        - А что? - удивился Седых. - Плохо? Пусть стоят, как... украшение. И живое напоминание. Ну, пусть не совсем живое. Как наглядная агитация за здоровый образ жизни.
        Я поморщился, все употребляют имя мое всуе, сказал предостерегающе:
        - Вы что-то заигрались со словом «быдло». Одно дело здесь, но вы скоро начнете им размахивать и в выступлениях...
        Седых спросил невинно:
        - А что не так?
        - Да как-то оскорбительно, - ответил я, - для простого человека, который объявлен основной ценностью. Вон как целые армии приходят в движение, чтобы защитить какое-нибудь ничтожество, а правительства шлют ноты и экстренно созывают ООН.
        Романовский удивился:
        - Оскорбительно? Ничего нет оскорбительного. Никто никого не заставляет быть быдлом. Полнейшая свобода выбора! Что есть быдло? Лично я под этим словом понимаю человека, который в жизни ни к чему не стремится и ничем не интересуется, помимо каких-то чувственных наслаждений: балдежа, выпивки, блуда, у которого все темы для разговоров сводятся к тому, кто где сколько и как выпил, кто как и где побалдел, с кем переспал и тому подобное. Лозунг быдла: «будь попроще», то есть не интересуйся ничем, что нельзя выпить-сожрать-поиметь. Прискорбно, но в такую категорию приходится отнести большую часть окружающих. Есть простая, ясная формулировка, ей нонче около ста лет будет, правда, автор натыкал туда и сюда в ней лишних слов, но мы их уберем для ясности, а кто автор - не скажу. Кстати, там не быдло, у автора, а просто - масса, но это так, ничего страшного. Так вот, «быдло» - люди, равнодушные к высшим проявлениям человеческой деятельности.
        Бронник неприятно улыбнулся:
        - Вы уж, Владимир Дмитриевич, не скромничайте, не скромничайте...
        Романовский неспешно поднял брови, посмотрел на Бронника из кресла снизу, как на любопытное для науки насекомое, что шуршит крыльями опасно близко к лампе.
        - В чем?
        - Я насчет авторства...
        - А там была другая фамилия, - нагло заявил Романовский.
        - Да знаем-знаем все ваши псевдонимы, - ответил Бронник с неприятной улыбкой.
        Романовский сдвинул плечами:
        - А это как вам угодно. Кстати, Аристотель, Платон и Марк Аврелий - тоже я. В любом случае, как члену клуба не-быдлов, мне бы хотелось, чтобы нас было больше. С удовольствием приму всех, кто просится. У каждого человека есть все шансы быть не-быдлом. Что скажете, господин президент?
        Я отмахнулся:
        - Скажу свое. Человек обязан освободиться от презренной плоти и стать существом из чистой энергии. Тот, кто воспевает прелести существования человека в смертном теле, - слуги Тьмы, Хаоса, Небытия. Тот, кто доказывает, что человек должен оставаться смертным, - служит дьяволу. Вот вкратце. Ну как?
        - Возвышенно, - согласился Бронник, но в голосе звучало сомнение, - не слишком ли? Имортисты тоже предпочитают язык попроще.
        - Я хочу напомнить, - сказал я сварливо, - что «по образу и подобию» значит именно то, что значит. Человек... подобен Богу! И потому обязан идти вверх к Богу, а не вниз к скоту.
        - Хорошо, хорошо... А еще проще?
        - Может быть, вообще показать знаками?
        Бронник отшатнулся:
        - Не надо. Догадываюсь, что вы не родились президентом и что знаки у вас могут тоже... чрезмерно выразительными.
        Седых откинулся в кресле, усталый, с покрасневшими глазами, сказал с удовольствием:
        - У нас сложный мир - высокотехнологичный, развитый, с высокой культурой... Но не во всем, не во всем. Разрыв с быдлизмом увеличивается из-за того, что процесс пищеварения, скажем, тот же, что и у кроманьонцев, как и процесс дефекации. Или сексуальный акт...
        - Не скажите, - возразил Романовский. - В сексе много чего напридумано! Вот, к примеру...
        Седых скривился:
        - Оргазм одинаков при любой позе. Так что культуре - культурное, а тому, что не поддается культуре...
        - Некультурное, - весело сказал Романовский.
        Седых кивнул с самым мирным выражением па интеллигентнейшем лице.
        - Да... гм... соответствующее. Преступления - отсутствие культуры и отсутствие понимания потребностей и запросов общества. Потому преступления надо отсекать от общества... вместе с его носителями. И зря здесь начали усложнять, уже видно, что все эти глупости насчет отмены смертной казни чересчур опередили свою эпоху. Да, чересчур! Вы же видите, что не отмена, а именно ужесточение сразу же практически покончило с преступностью. Добропорядочные граждане довольны, а неустойчивые, что могли бы по скользкой дорожке, посмотрели, как дергается в петле их предшественник... и предпочли скучную работу токарем вместо очень недолгой жизни вора. И слава Богу...
        Все, что он говорит, знакомо, соскучившийся по интеллектуальной работе мозг сразу уцепился за последнюю фразу, я словно услышал голос свыше «Не употребляй имя Творца всуе», задумался о его сути, ну да, этот запрет мне прост и ясен: будь силен сам, сам справляйся с трудностями, сам иди к победам, не призывай Бога по каждому поводу, не призывай даже в важных случаях, ибо, если подумать, то и в тех важных случаях можно обойтись без Его имени, без Его упоминания и без приписывания Ему каких-то заслуг в своей карьере, своих достижениях, своих успехах. Бог не вмешивается, когда ты о чем-то Его просишь! Но Он вмешается, когда сам сочтет, что тебе нужна помощь. Правда, на это рассчитывать не стоит. Возможно, Он сочтет, что такому неумехе, который не хочет лишний раз руками подвигать, лучше позволить утонуть, пусть даже возле самого берега.
        Я вздрогнул от насмешливого голоса Романовского:
        - У нашего президента что-то брови сошлись на переносице... У меня уже мурашки по спине бегут!
        Я посмотрел на отдыхающих со слабой улыбкой:
        - Вы правы. У меня тоже бегут. Вспомнил заповедь «Не поминай имя Божье всуе», вроде бы так звучит? Что это значит не в том значении, как толкуют малограмотные священники, а на самом деле?
        - Ну-ну, - сказал Романовский и подмигнул соратникам, - что же это значит? В истинном толковании, которое знаете только вы?
        Я проигнорировал издевку, сказал невесело:
        - А именно то, что хотят атеисты. Полную свободу от Бога! Чтобы человек жил, не призывая Бога, не надеясь на Бога, не умоляя Бога, не полагаясь на Бога... Чтобы жил; словно Бога вообще нет. Чтобы жил, надеясь только на свои силы. И знал: никто не поможет, на фиг Богу эти беспомощные?.. Это потом церковь придумала насчет убогеньких, понадобились голоса сторонников, а на самом деле Богу нужны как раз сильные, решающие все сами. Если хотите знать. Бог как раз делает ставку на атеистов, у них больше силы и гордости.
        - Но атеисты все-таки отрицают само существование Бога, - осторожно напомнил Седых.
        Я отмахнулся:
        - Да, все отрицаем в молодости. Те, кто «остается молодым», чтобы не сказать резче, отрицают до конца жизни. Не мы перелиняли не по разу, уже превратились в имаго?
        - Да вроде бы, - сказал Седых с сомнением.
        Я взглянул на часы, охнул, поднялся, сказал строго:
        - Марш по домам!.. Утром о вас можно будет ноги вытирать, а мне нужны орлы. Чтоб выспались... ну, в оставшееся время.
        Начали торопливо подниматься, Бронник сказал с виноватой улыбкой:
        - Уж извините, господин президент, но так редко удается пообщаться с умными людьми, что мы все просто... дорвались!
        В газете смаковали случай изнасилования, довольно обычный, но с необычными последствиями. Шел сильный дождь, вечером городской транспорт ходит реже, молодая женщина торопилась домой и приняла предложение подвезти ее на машине.
        В салоне двое подвыпивших мужиков, принялись лапать и по дороге изнасиловали. Водитель тоже попользовался, пока его за рулем подменял другой.
        Вышли отлить, а тут муж, что с зонтиком в руках вышел встречать промокшую жену, всех троих - камнем. Насмерть. Героев настолько развезло, что даже сопротивляться не могли, только поцарапали. Абсолютно все: милиция, судьи, адвокаты, прокурор - старались помочь парню, подвести хотя бы под статью насчет аффекта и временного умопомешательства, тогда получит всего три года, но не получается, парень утверждает твердо, что как сейчас в здравом уме и памяти, так и тогда был, а что убил - не жалеет. Всем понятно - десять лет строгого режима.
        И вдруг судья, уже немолодой человек, оправдал подсудимого. Полностью. Если бы парня посадили, прошло бы незамеченным, мало ли у нас убийств и изнасилований, но тут поднялся с одной стороны радостный крик, с другой - возмущенные протесты правозащитников и юристов. Понятно, мощный рев народа победил, каждый обыватель с ужасом прикидывал, что так же могут изнасиловать и его жену или дочь, так что парню едва ли не орден требовали дать, а протесты юристов уступили «общественному мнению», ведь у нас демократия.
        Судья буквально слово в слово повторил мои слова двухлетней давности: «Хватит лицемерить! Марсианские законы - для марсиан!.. Для людей - пользующиеся поддержкой людей». После этого судья ждал мученической смерти... или не ждал, может быть, и он - прожженный политик, я теперь всех подозреваю, сам себе дал повод, но мученичество не пришло: имортизм уже у власти. Более того, пока законы не разработаны, решено пользоваться системой прецедентов, как до сих пор в Англии, где из-за сырости и лондонских туманов спят долго, законы разрабатывают вот уже несколько столетий, там даже Конституцию никак не примут вот уже двести лет...
        Ростоцкий появился по моему звонку моментально, словно стоял под дверью. А может, и стоял, чиновники высокого ранга не пробьются в первый ряд без этого сверхъестественного чутья на зов владыки.
        - Ростислав Иртеньевич, - сказал я, моя рука широким, уже почти свойственным мне царственным жестом описала полукруг, гостеприимно охватывая весь кабинет, но указала точно то кресло, в которое ему надлежит опуститься. - Как идут дела с кадровой перестройкой?
        - Успешно, - ответил он с готовностью. - Как только вышло разрешение применять оружие первыми, сразу прекратился отток из милиции! Более того, многие начали возвращаться.
        - Точно?
        - Даже из коммерческих структур, - добавил он с гордостью.
        - Великолепно.
        - Даже прибавки к жалованью не требуют... пока еще.
        - Потребуют, - утешил я. - А нам надо быть к этому готовыми.
        - Представляю, как сейчас крутится Леонтьев!
        - Да, - согласился я, - ему не сладко. Но он поет на работе, иной раз ночует в кабинете. Ему самому нравится, когда работы много, когда масштабы, масштабы... И вот еще, Ростислав Иртеньевич. Все тысячелетия человечество ополовинивали войны. Сейчас войн, больших войн, нет. Но необходимость в периодической чистке есть, даже усилилась. Так что необходимы не локальные конфликты, в которых инстинктивно ищется выход, когда от голода и холода вымирают самые слабые и человеческий род малость очищается, а настоящие чистки общества: от наркоманов, преступников, извращенцев. Мы все говорим об этом, говорим, но... Начинайте!.. Разработайте план, я жду на подпись. Недели хватит?.. Да зачем неделя, двух дней с головой...
        По его лицу я видел, что на любые планы отпускаются месяцы, но он дисциплинированно смолчал, кивнул. Потом решил, что кивка недостаточно, перед ним президент, а не постовой с улицы, сказал учтиво:
        - Как скажете, господин президент.
        - Да так и скажу. Еще посмотрите, что можно сделать с расплодившимися психлечебницами. Ну, вы сами понимаете, о чем я... а высвободившиеся деньги лучше бросить на поддержку многодетным семьям... если это не семьи алкоголиков или наркоманов. И не дебилов, эти вообще плодятся, как крысы, а демократы уже требуют им отдать половину бюджета! Кроме того, подумайте и разработайте программу резкого сокращения числа тюрем и лагерей. Тоже, надеюсь, понимаете, что я имею в виду. Не будем ждать, когда смертная казнь по многим группам преступлений резко сократит количество робин гудов.
        Он широко улыбнулся:
        - Господин президент, уже сократила!.. Совершенно нет новых поступлений. Так поступают только мужички, по пьяни избившие жен... Да и те теперь совсем редко. Притихли.
        - Еще есть вопросы?
        - Да, господин президент. А что насчет настоящих преступников?
        - Понимаю, - сказал я. - Понимаю и ваш вопрос, и то, что у вас под вопросом. Помните, как поступил Сулла?.. Он спас республику. Единственный, кого вычеркнул из расстрельных списков по просьбам родителей, был юный Юлий Цезарь. Тот самый, который потом и погубил ее.
        Ростоцкий кивнул:
        - Намек понял. Если кто-то из моих работников вычеркнет хоть одного, я его самого туда внесу. В смысле, такого работника.
        Я пристально посмотрел в его бесстрастное лицо:
        - Только так и надо.
        - Уверяю вас, это всерьез. Наши ряды должны быть чистыми.
        Я нажал кнопку вызова, на экране появилось внимательное лицо Александры.
        - Привет, - сказал я. - Мазарин далеко?
        - Нет, - ответила она незамедлительно, - в двух часах езды. Если воспользуется вертолетом - будет через сорок минут.
        - Спасибо, - сказал я. - Отбой.
        Экран погас, Ростоцкий внимательно просканировал мое лицо из-под прищуренных век.
        - Затруднение?
        - Не очень. Но есть дело....
        - У меня с ним через два часа встреча, - сказал Ростоцкий. - Планируем совместную акцию силами обоих ведомств.
        - Да? Отлично. Тогда подбросите ему от меня еще одну задачку. Впрочем, можете и сами подключиться к ее решению. Для начала мне нужен список лиц, что подали в Гаагский суд.
        Ростоцкий переспросил:
        - Кого именно?
        Я едва не поморщился, но делать этого не стоит, Ростоцкий - прекрасный исполнитель, но, во многие изменившиеся приоритеты так и не врубается, за что винить уж никак нельзя, не имортист, ясно, но если будем ориентироваться и опираться на одних имортистов, останемся с голым скелетом: без мяса, кожи и, главное, без жил. А Ростоцкий - жила, причем становая.
        - Личности не важны, - сказал я терпеливо. - Понимаете? Всех, без исключения. Объясняю. Первый круг обороны - семья. Ячейка общества, да?.. Да не смеет жена на людях критиковать мужа, это может сделать, вернувшись домой. Или по дороге домой. А в гостях или на приеме должна делать вид, что у них все хорошо. Если даже муж что-то соврет, она не должна тут же при всех посторонних его высмеивать, опровергать, спорить. Повторяю, это можно сделать, когда вернутся из гостей. Второй круг обороны - общество, наша страна. Сами можем как угодно ругать и критиковать страну и ее строй, высмеивать или насмехаться, но, если то же самое посмеет сделать чужой, мы должны ощетиниваться и давать отпор... или мы уже не жизнеспособная нация. Третий круг обороны - человечество. В смысле, будем защищать хоть русских, хоть американцев, если нападут, скажем, марсиане или какие-нибудь жукоглазые с Сириуса... Вот я слышал, что некий Казаренко, пройдя все судебные инстанции здесь, в России, подал в суд за рубежом. Сейчас неважно, на кого он подал в суд, важно - куда. Оп виноват в том, что жалуется чужим на своих. Это уже
предательство!.. Предателей всегда и везде уничтожают.
        Он кивнул, вытащил наладонник и быстро сделал пометку.
        - Хорошо, я сегодня же подам вам полный список.
        Я удивился:
        -Вы?
        Он скромно улыбнулся:
        - Мы с Мазариным стараемся разгружать друг друга от задач, которые можем выполнить сами.
        - Я имел в виду... так быстро?
        - Все в базах данных, - сообщил он довольно. - Теперь трудно что-либо скрыть. Зато легко отыскать.
        - Вот и отлично, - сказал я. - Действуйте, Ростислав Иртеньевич!
        Уже от двери он обернулся, спросил нерешительно:
        - А собранные материалы... куда? Вам на стол?
        Я отмахнулся:
        - Зачем лишние бумажные потоки? Сразу в службу ликвидации.
        Палец мой еще не оторвался от клавиши с надписью Enter, но по дисплею уже метнулась тень, высветилась просторная комната с картинами на стене, спинка высокого кресла, очень дорогого, кричащего о богатстве и могуществе владельца. Показалось быстро приближающееся пятно, сфокусировалось в бесконечное милое лицо, у меня дрогнуло сердце, сладко защемило в груди.
        - Здравствуй, - сказал я тихо. - Здравствуй, Таня... Ее лицо на миг раскрылось мне навстречу, как цветок после ночи раскрывается солнцу, но глаза тут же сузились, в голосе прозвучала настороженность:
        - Как ты узнал наш телефон? Мы только вчера переехали...
        - Почувствовал, - ответил я, она и сама уже ощутила, что такой вопрос можно задать только от неожиданности. - Как новая квартира?
        - Чересчур, - ответила она. - Или весьма-весьма...
        - Таня, как давно я тебя не видел...
        - Бравлин!
        - Нет-нет, я не начинаю снова. Просто...
        - Бравлин, - повторила она предостерегающим тоном, - не начинай. Пожалуйста, не начинай...
        Она села наконец прямо перед экраном, телекамера передает все оттенки, разрешение высокое, изображение на весь экран, преимущество толстого канала, я всматривался жадно, щем внутри нарастает, странное ощущение, вот-вот побегут слезы, хотя, казалось бы, из-за чего президенту огромной страны реветь при виде женщины.
        - Таня, - сказал я, - не хочу с тобой встречаться тайком, как встречался Ульянов со своей старой любовью Леной, из-за которой и взял себе такую партийную кличку. Почему бы тебе на этот раз самой не навестить меня?
        Она удивилась:
        - Где? Дома?.. Но ты вроде бы перебрался в Кремль...
        - А ты не знаешь, где в Москве Кремль?
        Она слабо улыбнулась:
        - В школе была там на экскурсии.
        - Ну вот и отлично, - сказал я в том же шутливом тоне. - Найдешь дорогу.
        - И что, к тебе вот так и прут?
        - Не все, конечно...
        - А как я к тебе приду? - спросила она недоверчиво. - А-а, ты меня оформишь практиканткой? Как Монику Левински?
        Я горько усмехнулся:
        - Таня, просто приди. При входе назови свое имя, этого достаточно.
        Она покачала головой:
        - Я слышала, у вас это очень непросто. Все могут короли, но...
        - Они в самом деле все могут, - возразил я. - По хрену эту демократию! Мы сами определяем, что можно, а что нельзя. Что может быть естественнее, что встречаются двое, когда один любит, а второй... вроде бы неравнодушен тоже?
        - Ты в самом деле неравнодушен? - спросила она.
        - Это ты вроде бы неравнодушна, - обвинил я, - но все равно не увиливай. Придешь?
        Она вздохнула, глаза затуманились, тут же заблестели влагой. Веки покраснели, она смотрела на меня жадно и тоскующе. Из груди вырвался вздох:
        - Приду. Сам знаешь, что приду. ГЛАВА 8
        Я не находил себе места, как сквозь сон помню череду людей, их вводила Александра, я разбирал жалобы, словно простой управдом, брал на контроль, выделял фонды из президентского запаса, переадресовывал, обещал разобраться, наконец Александра приоткрыла дверь, взглянула как-то странно.
        - Господин президент...
        - Да, - сказал я. - Да!.. Зови.
        Она выскользнула, а вместо нее тихо вошла Таня. Я любовался ее чистой одухотворенной красотой. Аристократка... Такие трепетные и чистые существа, результат удачнейших комбинаций генов, появляются и в самых глухих деревнях, но высший свет выхватывает их из любой глубинки, абсорбирует, ибо редкий из тех, у кого есть большие деньги, женится на еще больших, это фигня для романов, на самом деле богатые предпочитают брать в жены красивых, потому высший свет в Целом красивее и породистее простонародья.
        Не знаю, родилась ли Таня у богатых и красивых родителей, или же она и есть результат дивной комбинации генов, но сейчас она аристократка и по внешности, и по духу, и по положению.
        - Прости, - сказал я, - что не встретил...
        - С цветами у Боровицкой башни?
        - Где скажешь...
        Она бросилась ко мне, тут же остановилась, не зная, как вести себя в кремлевских апартаментах. Я раскинул руки, но она и тогда не сдвинулась с места, бледное лицо и чуть припухшие глаза, вздернутый подбородок, страх и одновременно вызов во всей фигуре.
        - Таня, - шепнули мои губы, - ох, Таня...
        Сам подошел и обнял, тут же прильнула всем телом, стараясь влезть в меня, раствориться, спрятаться от чужого неуютного мира.
        - Как без тебя бывает холодно...
        - А мне? - спросил я. - Таня, мужчинам еще больше, чем женщинам, нужна поддержка. А лучшая поддержка - это женщина, сопящая за спиной. Всегда чувствуешь, что отступать некуда. Ведь мы всегда воюем...
        Она послушно ступала рядом, стараясь попадать в ногу. Я усадил ее в кресло, тронул кнопку вызова. Появилось лицо Александры, подчеркнуто нейтральное, как у красивого, но неодушевленного робота.
        - Да, господин президент?
        - Не пускай ко мне никого в ближайшие полчаса.
        - Хорошо, господин президент.
        В ее голосе звучало неодобрение, но в то же время готовность исполнить приказ в любом случае, даже если Казидуб ворвется во главе танковой колонны.
        Я услышал подавленный всхлип, Таня вытерла зарождавшуюся слезу, прерывисто вздохнула:
        - У меня сегодня был долгий разговор с... мужем.
        Она чуть запнулась перед последним словом, с каждым днем дается все труднее, я поторопился спросить:
        - И что он сказал?
        - Ну, две трети тебе неинтересно...
        Я снова торопливо кивнул, хотя как же неинтересно, прямо сгораю от любопытства, но мы то, что выказываем, а не то дерьмецо, чем заполнены внутри, и потому тут же согласился:
        - Да-да, но что в оставшейся трети?
        - Катюша, - ответила она убитым голосом. - В оставшейся трети, как сам понимаешь, Катюша. Все остальное - мелочи, тебе просто неинтересно.
        Голос мой прозвучал неестественно ровно, словно он, голос, шел отдельно от меня по натянутой проволоке над пропастью:
        - И... что?
        - Я рассказала все о нас. Впрочем, он и так знал. Я и раньше не скрывала, ты знаешь. Да он и не обращал внимания на такие пустяки, как секс на стороне. Это раньше из-за таких дел скандалили, а еще раньше вообще убивали, если не врут. Но когда я сказала, что у меня с тобой серьезно, он встревожился. Насчет любви, по-моему, он и сейчас не верит, ну кто в наше время любит, однако ты президент, а это значит - у любого сможешь отнять хоть фирму, хоть женщину.
        Я поморщился:
        - Неужели он такое сказал?
        - Нет, но это говорят в его окружении. Слишком многим известно, что мы с тобой встречались еще в то время, когда ты только-только создавал свою религию.
        - И что говорят?
        - Да ерунду всякую...
        - Какую?
        - Я ж говорю, всякую. Но это его окружение, его мир. Их прогнозы обычно сбываются. Во всяком случае, насчет котировок па бирже или прогнозов добычи нефти...
        Она невесело усмехнулась, я крепче прижал, ее щека легла на мою грудь.
        - А что насчет Катюши?
        - Я заикнулась, что нам всем, возможно, было бы лучше, если бы я... словом, перешла к тебе. Катюшу, понятно, взяла бы с собой.
        - Буду счастлив, - вырвалось у меня, - но как...
        - Конечно же, он о таком даже слушать не захотел. Извини, но его слова ранили меня очень больно...
        - Я его убью!
        - Нет, он прав. Ты сам поймешь, что он прав. Он сказал, что если я уйду, то и так накажу его... без всякой вины с его стороны. А если еще заберу и ребенка, то это будет наказание вдвойне. Ведь он, прости, Бравлин, очень любит и меня и Катюшу!.. И он ну ничуть не виноват, что я встретила тебя. Я просто не могу так... Он сказал также, что я могу родить еще, а вот у него уже не будет больше детей... никогда.
        Голос ее прервался, слезы прорвали запруду и хлынули по щекам блестящими дорожками. Я сжался, молчал, сказать нечего. Все, что ни брякни, глупо или бестактно. Молча обнял, она прижалась всем телом, рыдала горько и безутешно. Мы - хорошие люди, во всяком случае, стараемся поступать всегда правильно и достойно. Будь он подонком, я бы с легкостью наплевал на его гражданские права. Я не демократ, чтобы соблюдать права всякой дряни, но он нормальный достойный человек, сын своего времени, однако не скатился ни в какие гнусности, хороший работник, хороший сын и хороший муж, а также хороший отец. Он будет страдать, когда заберу Таню, а если еще и ее дочь - страдать больше. Вообще, если говорить только о Катюше, то я ее люблю, так сказать, опосредованно, как дочь моей Тани, а он любит ее, как свою дочь, его плоть и кровь...
        Я прошептал, не зная, что сказать:
        - Таня, я уже сказал однажды, что у меня никогда не будет других женщин.
        Она шепнула мне в грудь:
        - Ты сам знаешь, что у меня тоже... как отрезало с другими, даже с мужем. Глупо, конечно, но я никому не даю к себе притронуться, как монахиня какая... Дура, знаю, но я берегу и лелею свою дурость...
        На дисплее беззвучно замигал огонек. Я коснулся клавиши, возникло лицо Александры.
        - Господин президент, через семь минут у вас встреча с главой Центробанка.
        - Да, - ответил я после паузы, - помню...
        - А следом, - добавила она, - с группой предпринимателей из Франции. Они уже прибыли, их стараются занять, показывая Кремль...
        - Через семь минут, - сказал я, - я приму главу Центробанка в большом зале. Если не ошибаюсь, приглашены также министр экономики и министр финансов?
        - Да, господин Леонтьев уже прибыл.
        - Я буду, - ответил я.
        Таня поднялась, в глазах печаль, но сумела выдавить улыбку.
        - Труба зовет, господин президент?
        - Помаши белым платочком вслед, - ответил я.
        - Нет, ты уж вызови гвардейца, пусть проводит к моей карете. Твою репутацию, господин президент, надо беречь.
        Через неделю в Большом давал единственный концерт знаменитый Пуанакан, он все реже выходит на сцену, это его последний, возможно, последний, я находился в президентской ложе, рядом со мной нефтяной магнат из Венесуэлы, его власть выше, чем президентья, этот нефтяник оказался настоящим ценителем прекрасного пения, слушает, закрыв глаза и растекаясь от наслаждения, а я слушал краем уха и шарил взглядом по партеру.
        Как будто магнитом мой бинокль потянуло на левый край, а когда в окуляре бинокля появилась женская спина с затейливо взбитой прической, я ощутил легкий электрический удар. И только потом сообразил, что это и есть Таня, а рядом с нею не просто сосед по ряду, а ее муж, отец ее ребенка.
        Не пялься, сказал трезвый голос в моей голове, завтра с утра приемы послов, а также две делегации иностранных предпринимателей на самом высоком уровне, ближе к обеду встреча с госдеятелями Франции, Германии, Саудовской Аравии, Украины... Прибыли прощупать, понятно, хотят знать о новом правительстве России из первых рук, от своих доверенных людей...
        Еще надо проверить, как идет разработка новой военной доктрины. Сформулировать ее нетрудно, но ко дню ее обнародования надо, чтобы вся ракетная и противоракетная система стояла на автоматике, а пока что чемоданчик носят за мною.
        Пора сказать шокированному миру правду, что террористы - это святые люди, что жертвуют собой, чтобы спасти мир. Они не дают человечеству сгнить окончательно! Такое не скажет ни один государственный деятель, защищающий старый мир, но мы... понимаем отчаяние этих людей, что не видят пути, однако не могут сидеть спокойно и смотреть, как мир уже не просто сползает, а катится в пропасть, потому берутся за автоматы.
        Где тут место для любви, для Тани? Не обман ли слабы; чувств, чтобы сбить с дороги, заставить сесть, отдохнуть. расслабиться, получать наслаждение? Как поступить правильно?
        Из глубин сознания донесся тихий, словно из глубин веков, голос: я не советую тебе у разума справляться о дороге. Иди, доверившись любви, ее совет надежнее стократ.
        - Спасибо тебе, - прошептал я. - Спасибо... Запнулся, не вспомнив имя этого древнего поэта, а может быть, вовсе и не поэта, а такого же, как и я, вознесенного на вершину власти и потому раздираемого противоречиями, в это время нефтяник оглянулся, в глазах блестят слезы восторга на щеках мокрые дорожки, сказал прерывающимся голосом:
        - О, ес-ес... Грациос!
        Я покосился на певца, тот закончил арию, раскланивается, зал рукоплещет стоя, на сцену несут корзины с цветами, букеты, толпами поднимаются поклонники и поклонницы.
        - Да, - сказал я. - Грациос.
        На следующий день Волуев бесстрастно сообщил, что за кончились выборы председателя Конституционного суда. Перевесом в один голос избрали Дядькина, я хорошо помню это аморфное существо с феноменальной памятью, хранящее в мозгу все на свете юридические казусы, глупости, прецеденты, законы и поправки к ним. Настоящий виртуоз юриспруденции, способный доказать любому, что черное уже не черное, а ослепительно белое, существо, беззаветно влюбленное в свою профессию, как в искусство, как в чистое абстрактное искусство, ничего не имеющее с делами людей, вечно занятых чем-то мелким и приземленным. Он занимался юриспруденцией, как художник-абстракционист, нимало не заботясь о том, понимает ли его работу «простой народ», но что позволительно математику, то непростительно для столяра, конструирующего очередное стойло для коней или коров. Волуев сказал предостерегающе:
        - Господин президент, у вас такое лицо... Вы же не на Куликовом поле! Сделайте взор милостивым. Державным, но милостивым. Убрать Дядькина вот так прямо сейчас не сможете, причин нет, так что улыбайтесь, поздравьте. Можете сказать несколько протокольных слов. Завтра он явится на прием... Или послезавтра, как скажете. Но принять его надо. Комильфо. Или, как говорят в Думе, такова селяви.
        Я сказал раздраженно:
        - Вот так и делай революцию в умах!.. А сами по протоптанным тропкам?
        - Мы уже давно сошли с протоптанной, - напомнил он. - Одно только дело с телеканалами чего стоит!
        Я нахмурился, смолчал, так вышли в малый парадный зал, где нас уже ждут Медведев, Леонтьев, Мазарин, редко появляющийся Бронник, еще более прямой, сдержанный, с холодным отстраняющим взглядом. Возле него никто не стоит, чувствуют дистанцию аристократа. Почти одновременно со мной из двери напротив появился Романовский, торопливо поклонился издали, встал в ряд, чтобы получить свою, долю из раздачи рукопожатий.
        Волуев прав, наибольший крик в СМИ и разговоры в обществе вызвало закрытие трех телеканалов, где с утра до вечера шли шоу, подобные бессмертному «Кто дальше плюнет?», и всевозможная порнуха. Наименьший, как ни странно, - зачистка Москвы и крупных городов от бомжей, нищих, воров и прочего отребья, засоряющего улицы. Правда, вялый крик испустила либеральная интельщина, мол, сейчас бомжей, потом - цыган, затем - евреев... без евреев, понятно, ничего на свете нельзя ни сказать, ни решить, ни даже пукнуть, потом банкиров, и, наконец, понятно, соль нации и душу мира - их, интеллигенцию...
        Но этот воплик остался без отклика: абсолютное большинство не ассоциировало себя ни с бомжами, ни с цыганами. Все прекрасно понимали, что от грязных, завшивленных полуживотных, загаживающих подъезды, до них, чистых и приличных жителей, - дистанция вселенского размера. Но из-за телеканалов поднялся неистовый крик, начались странные телодвижения, сдвинулись финансовые потоки. Утечку за рубеж вот так просто и беспричинно мы перекрыли, из-за чего смятение усилилось.
        Я прошел вдоль ряда, пожал руки, скоро накачаю кисть, как эспандером, сказал «вольно», все остались на местах, только Романовский, оглядевшись, отступил и тут же устроился в большом кресле. Оставшиеся смотрели на меня с немым вопросом, а Медведев, как лидер правительства, сказал:
        - Господин президент, с телеканалами... не слишком ли круто? Крики и карканье не затихают! Может быть, шоу уберем, а порнуха пусть?.. Только обяжем этих гадов соблюдать здоровый образ жизни! Ну, в смысле, чтоб без всякой однополости, а самки с самцами, а не наоборот. Ладно, наоборот тоже можно...
        - Может быть, - добавил Леонтьев с надеждой, - лесбиянок все-таки оставим?.. На мой взгляд, смотреть совсем не противно...
        Я перевел взгляд на Бронника. Он чуть сдвинул плечами, поинтересовался:
        - Тогда уж и гомосексуалистов? Исходя из того, что пусть друг с другом, нам больше бабе останется? Нет уж, нет уж, дорогие друзья, всех под корень, так всех!.. Даже эксгибиционистов, если они, конечно, не женщины. Кстати, почему министр культуры молчит?
        Все оглянулись, я тоже посмотрел в ту сторону. Романовский уже вальяжно откинулся в кресле, ему бы роскошный халат и трубку в зубы - вылитый Обломов.
        - Я, дамы и господа, - заговорил он таким барским тоном, что у Медведева сразу вздыбилась шерсть на загривке, а потом, полагаю, и по всему телу, - вообще не понимаю, какое отношение имеет весь этот ваш тупой бардак к министерству культуры. Министерство сие должно, в принципе, заниматься только и исключительно меценатством, изящно и ненавязчиво поддерживая по своему усмотрению те или иные тенденции и пытаясь сохранить то, что, на его взгляд, сохранению подлежит.
        Медведев поинтересовался злым голосом:
        - Например?
        - Например, ежели у мещан вдруг пропала охота ходить, подражая людям достойным, в оперу, и от этого опере не на что стало жить, стало быть, нужно снабжать главные оперные точки страны приличными, чтоб самим потом стыдно не было, субсидиями, равно как и пересматривать репертуары не оправдывающих себя театров. И сколько бы ни тявкали по этому поводу ханжи от образованщины, которую вы именуете почему-то интеллигенцией, а они и рады, атональная музыка себя не оправдала, из авангардной стала сначала старомодной, а сегодня и вовсе пошлой. В тех оперных театрах, чей репертуар включает произведения Берга, Шостаковича или Шнитке и не включает ни одной, по крайней мере, оперы Верди, Вагнера, Чайковского и Пуччини, администрацию следует увольнять. Еще лучше - расстреливать за наглое невежество и некомпетентность. Это все - дело министерства культуры, и именно этим делом заниматься этому министерству не дают, поскольку те дети банкиров, которые хотели проявить свои значительные дарования на ниве искусства и не смогли даже, из-за тупости и ничем не оправданной вальяжности, дописать первую страницу рассказа или
картину маслом до половины, занимают сегодня все административные посты в этом самом министерстве, и уволить их нельзя, поскольку кто же вам, господа, даст после такого увольнения денег на следующую избирательную кампанию?
        Бронник первый сообразил, что мы все выслушиваем сидящего Романовского, как провинившиеся школьники, нахмурился и отправился к самому дальнему креслу. Мазарин и Леонтьев сели рядом, я выбрал место посредине, все-таки президент, не хвост собачий, последним сел Медведев. Волуев отошел к столику у окна.
        Медведев ерзал в продолжение всей барственной и вальяжной речи, морщился, кривил рожу так, словно криком кричал глазной зуб, а когда, наконец. Романовский умолк, чтобы набрать в грудь воздуха, сказал кровожадно:
        - Да вы, господин Романовский, вроде бы проспали величайшую революцию в истории?
        - Все они величайшие, - ответил Романовский царственно.
        - Но вы вроде бы не заметили, - сказал Медведев с тяжелейшим сарказмом, - что мы, имортисты, взяли власть? И отдавать ее больше не намерены, дабы, говоря вашим вычурным языком... в заднице бы им только работать!.. нам ваши дети банкиров с интеллектом и образованием слесарей-водопроводчиков не указывали, какие оперы ставить. И денег на следующую избирательную кампанию не потребуется! А вот так просто не потребуется.
        Романовский сдвинул плечами:
        - Не потребуется так не потребуется. Только мне что-то не верится... Обжигался я весьма, скажем так, весьма. А вот не старый еще местами, а обжигался. Так вот, повторяю, дело вовсе не в министерстве культуры. Тут все проще - индустрия и экономика. Запрещать нужно частные автомобили, а не телепередачи. С телепередачами все проще. Следует запретить показ рекламы по телевидению и заодно обусловить конкретную плату, не за пользование каналом, а за просмотр каждой передачи. То есть перевести теле на чисто коммерческую основу, чего нет ни в одной стране мира, и не из-за злых умыслов, а по тупости. Этим способом можно решить все проблемы с так называемым негативным влиянием телевидения. И чтоб счетчик рядом с каждым ящиком стоял - включаешь, а он наглядно показывает крупным планом, сколько ты, глазы растопыривший, уже должен по телесчету за месяц.
        Медведев замедленно кивнул:
        - Идея, в принципе, хороша. Но только нужно увеличить количество бесплатных передач. Всяких там обучающих... вечному, полезному: уроки вышивания или техника секса...
        - Соревнования, - сказал Романовский, высокомерно игнорируя такую помощь, - типа кто дальше плюнет, никто не будет смотреть за деньги. Сейчас смотрят, поскольку бесплатно, а бесплатно - потому что рекламодатель все оплатил. А каналу все равно, что показывать. Поэтому процветает засилье чьих-то оголтелых перманентно предменструальных племянниц, пишущих неандертальские сценарии, людей с явно нездоровой психикой, которых почему-то считают особенно одаренными, и просто кретинов, которые думают... слово-то какое, что народу полезно иногда посмотреть фильм постсталинской эпохи, в коем доярка, перевыполнив романтический план, полюбила, на свою головушку безутешную, идеологического тракториста, которому именно ее почему-то совершенно не хочется иметь в данный момент, и все исстрадались в тени справедливого обкома с дорическими колоннами, они же сталинский ампир. Все это моментально уйдет само собой, как только окажется, что за просмотр каждой передачи зрителю нужно платить отдельно. Причем значительную сумму. Например, треть цепы билета в кино. Человек тысячу раз видел, как у его подъезда на улице натужно
и глупо ругаются две несвежие женщины средних лет, бижутированные по-пролетарски. Но он останавливается в тысячу первый раз и смотрит, потому что бесплатно. Заставили б платить - удивился бы и пошел бы себе дальше, может, даже в оперу. Дай-ка я, думает, послушаю, чего они там наяривают нонче, мабуть, даже Вагнера, что-то я давненько не наслаждался эстетически. Или в оперетту, вон в Питере какой театр, только администрацию пора расстреливать, поскольку слишком привыкли к дотациям. Две оперетты Кальмана за весь сезон. Остальное какая-то дичайшая муть, чуть ли не рок-мюзиклы.
        Мазарин, что до сих пор не проронил ни слова, улыбался и мерно кивал, Медведев спросил с удивлением:
        - Игорь Игоревич, вам нравится чушь, что порет этот, с позволения сказать, министр культуры в перьях?
        - Мне нравится, - ответил Мазарин с удовольствием.
        - Правда? - удивился Медведев.
        - Да, - сообщил Мазарин и снова с удовольствием улыбнулся, лицо осветилось, словно из темных туч упал солнечный луч, - он так часто повторяет «расстреливать». Наш человек!
        Романовский вздернул левую бровь, но проигнорировал инсинуации, продолжал тем же раздражающим до колик в желчном пузыре Медведева голосом:
        - Далее, как только у телеканалов упадут от такого расклада доходы, может даже до нуля, они моментально займутся своим прямым делом, то есть поиском сценаристов и вообще людей с богатой выдумкой, способных предоставить телеканалам материалы, которые можно действительно продать, а не вставлять за здорово живешь в промежутки между показом готовых к загрязнению экологии драндулетов и довольных морд владельцев универмагов, плюс там и сям голая пэтэушница с глубинным вселенским вакуумом во взгляде, предлагающая купить с корпорационно-жертвенной скидкой только что снятый с нее потный нейлоновый лифчик. А уж если компания собралась продавать продукцию, то ее найдут, достойную, хорошего качества, особенно если ей запретили гипнотизировать этой продукцией аудиторию с помощью того же теле. Посмотрел бы я, как будет дядя Федя, не который истеричные романы писал, а который батарею в доме чинит так, что потом трубы лопаются по всему району на хрен, будет платить половину месячной зарплаты плюс премиальные за просмотр всех подряд эпизодов сериала про доблесть бандитов и щедрость ментов. Он будет ждать, когда
ему покажут действительно интересное. Не исключено, что недель шесть уйдет у него на привыкание, но телевизор он все-таки включит, не все же время слушать Аиду да жену мудохать. И предложение не заставит себя ждать, поскольку таланты есть всегда, давить их только не надо рекламой своей жлобской.
        Леонтьев наклонился к Мазарину и шепнул громко:
        - А он управляем! Про расстрелять уже ни слова.
        Романовский вздернул вторую бровь, облил обоих ледяным презрением и закончил уже почти мирно, но все так же отечески, словно Лев Толстой группе крестьян из выигранной им в покер деревни:
        - Могут, естественно, интернационально воспротивиться большие компании, ну так что же, пусть действительно выпускают самую лучшую зубную пасту в мире, а не просто капают на мозги ежечасно по ящику, что она, мол, лучшая, покупайте, зомби плоскостопые! Тогда им тоже нужно будет просто - объяснить, поскольку вначале было слово, со слов все и начинается. Объяснить, что с их методами телемесмеризирования вся страна не через год, а завтра будет не пригодна ни к какой умственной деятельности, ни к полезной, ни к даже вредной, и покупать их пасту станет просто некому, равно как и некому будет платить зарплату, а все будут только получать пособия по умственной отсталости, финансировать которые будет Китай.
        Медведев сидел с ним рядом, жмурился, как сытый довольный кот, что уже и рыбу спер, и сметану пожрал, но отыскал еще один лаз в кладовку, где та-а-акие запасы, а когда Романовский умолк, закряхтел блаженно, потянулся:
        - Хорошо!.. Хорошо говоришь, Владимир Дмитриевич. Мелодично, знаете ли... Заслушался! Правда, слов не запомнил, но мелодия до сих пор в ухах и между ними звенит. Не изволили пробовать на рояле?.. Да-да, скользко, самому не нравится. И бабе, наверное, любишь таких, чтоб и на фортепиано, и на рояле, и везде, где скажешь и как захочешь?.. Словом, как творческая натура, ты не совсем врубился... а если честно, хотя зачем тебе честно, ты ни хрена не понял. То, что ты предложил, было бы круто и революционно полгода назад, когда имортизма еще и в помине не было. Или когда наш господин президент еще только-только свои знаменитые апрельские тезисы в блокнотик заносил... Теперь же вся власть в наших руках, как мягко напомнил наш Игорь Игоревич. Так что берись круче, еще круче! В самом деле можешь расстреливать. Без всяких аллегорий. Пистолет тебе уже выдали? Это как только услышишь: «демократ», чтоб пальцы сразу к рукояти... Как у американца при слове «Россиян. Дураков у нас много, каждый год по миллиону новых рождается. А умного не расстреляешь, у тебя этот... вкус есть. Дураков же, извращенцев и демократов
не жалко, они сами откуда-то берутся.
        В зал заглянул Шторх, округлил глаза:
        - Вы еще здесь? А в столовую свежую селедку привезли.
        Я взглянул на часы:
        - В самом деле, пора пообедать, а у меня встреча...
        - ...с деятелями судоходной промышленности, - подсказал Волуев.
        - Вот-вот, - вздохнул я, - с деятелями. Так что надо перекусить, как говорит наш министр культуры, червячка.
        Романовский негодующе фыркнул:
        - По-русски вроде бы «заморить червячка»?
        - Заморить червячка, - пояснил Медведев, - чаще помогает путана, чем повариха. Вы же слышали, мир меняется!
        - Слышал, - буркнул Романовский. - Ранняя птичка получает червячка, второй мышке достается сыр, а Россия всюду получает от пениса уши.
        Мы уже дружной гурьбой двигались в направлении к столовой, я слышал, как Медведев пробормотал:
        - А хорошо, что в правительстве нет женщин! А то с таким министром культуры... ГЛАВА 9
        Наверное, вид у меня либо злой, либо слишком государственный, ко мне за стол решился сесть только Медведев, остальные сгрудились по четверо, в столовой витает дух сытости и довольства жизнью.
        Я вяло отделял ребром вилки кусочки нежного мяса, игнорируя три ножа возле тарелки. Вообще, в этой столовой их вчетверо больше, но, к счастью, в современном мире больше трех одновременно не кладут, как и больше трех вилок: президенты и премьеры не всегда из королевских семей, а в зрелом возрасте в лом запоминать, какой нож для мяса, какой для закусок, какой для рыбы и какие для сыра, фруктов, масла, мучных блюд. Мне и один нож ни к чему: если мясо нежное и легко отделяется, словно котлета, то и есть надо, как котлету, без ножа.
        В Иерусалиме, как только что передали агентства, хасиды ухватились за имортизм и потрошат, выискивая зерна и рассматривая со всех сторон, пробуя стучать то деревянным молоточком, то кувалдой, а кое-где подкладывают и под сверхмощный пресс, живо обсуждая предложенную концепцию Вселенной, но их рассуждения сразу же ушли в такую заумь, что приученный к жвачке простой народ Израиля, включая и профессуру, тут же потерял всякую нить, а с нею и малейший интерес.
        К тому же Израиль облюбовали для всяческих съездов и конференций сексуальные меньшинства, а так как их на земле уже намного больше, чем народу в Израиле, то во времена съездов ортодоксальные евреи при виде совокупляющихся на улице людей с животными приходят в отчаяние, им кажется, что вернулись времена засилья эллинской культуры, а то и вавилонского плена.
        В сенате США вчера закончились бурные дебаты, имортизм решено поставить вне закона. Главную роль сыграл поступок сенатора Джексона, и хотя его сразу после гибели объявили сумасшедшим, но косвенно власти признали имортизм серьезным противником. В университетских городках при известии о запрете начались волнения, туда бросили большие полицейские силы. Не хватило, пришлось вызвать национальную гвардию, но разъяренные студенты под руководством профессоров вытеснили и гвардейцев. В конце концов с ближайшей военной базы вызвали войска с тяжелыми бронемашинами, бронетранспортерами.
        В газетах и на телевидении США идет яростная полемика, немногие требуют соблюдать свободу слова, однако пик взлета Штатов как факела свободы миновал, и большинство настаивает, чтобы с имортистами поступали, как с террористами Бен Ладена. В конце концов университет удалось взять, не обошлось без стрельбы и разрушения ряда зданий. Около двух тысяч студентов и трехсот преподавателей арестованы. Занятия прекратились, ибо немногие, кто приходил на лекции, получили обидные клички предателей, а демократы такой конфронтации предпочитают избегать, так что вскоре аудитории опустели.
        В научно-исследовательских центрах, в таких гигантах, как Майкрософт или Ай-би-эм, об имортизме говорили на работе и дома, на прогулках и деловых заседаниях. Никакие кружки создавать не решались, просто своих узнавали по прищуренным глазам, мимике, понимающей усмешке, а потом начали вырабатывать свои секретные знаки для опознавания.
        Аятолла Убалла-бек выступил с заявлением, что имортизм, по сути, не противоречит Корану, а его зачатки можно обнаружить в бессмертном законе, ниспосланном Аллахом человечеству через своего избранного пророка Мухаммада. Это вызвало шум и брожение в богословской среде, вскоре аятолла Гасан-оглы и аятолла Обстул-бей выступили с совместным заявлением, что изучать имортизм для правоверного - ложный путь, ибо Аллах всю мудрость изложил в Коране, для истинного мусульманина это единственно верная тропа к совершенству.
        В столовую вошел Вертинский, отыскал взглядом нас, подошел, не помешаю ли, спасибо, сел и потер с самым довольным видом руки, словно хирург после удачной операции.
        - А мир мы раскололи, - сказал он так довольно. - Раскололи... до самой задницы. Сегодня в США зарегистрировали еще два общества имортистов. Нет-нет, не в университетских городках! Одно в Детройте, другое - в каком-то городишке в Огайо. Сенатор Карбен тут же... лапушка, мне тарелку борща и большой кусок мяса с гречкой! Запить? Да что-нибудь по твоему выбору, но только к этому «запить» принеси блинчиков в сметане... Так вот, сенатор Карбен тут же потребовал их запретить, да не блинчики, а общества имортистов! А мэрам городов велел дать указания всячески препятствовать распространению этой... противоамериканской заразы. Кардинал штатовской церкви выступил за полный запрет имортизма, как учения, противного церкви, но папа римский призвал не нагнетать страсти, а подробнее изучить сущность имортизма, для чего назначил синклит или конклав, че там у них, кардиналов.
        - Зарубят, - сказал Медведев пророчески, - как Бог свят зарубят!.. Не потерпят конкуренции.
        От меня ждали руководящего гласа, я промычал с набитым ртом:
        - Подождем. Кто знает, какой финт выкинет папа. Вдруг да интересы человечества в самом деле поставит выше своего кармана?
        - Ну да, - возразил Медведев. - Как будто папа - не гусеница!
        - Многие гусеницы уже готовы к окуклению. Или окукливанию, надо спросить у Романовского.
        - Лучше не надо, - поспешно сказал Медведев. Опасливо оглянулся на дальний стол, где массивный Романовский подавлял как массой, так и красноречием всех троих состоловников. - Папе-то зачем перестраиваться? Бабочкой надо все заново, а в гусеницах он самый главный! Нет уж, останется гусеницей.
        Вертинский мягко упрекнул:
        - Во всем вы, дорогой Игнат Давидович, ищете экономические мотивы...
        - А этим старым миром все еще двигает экономика, не слышали?
        Вертинский хмыкнул:
        - Слушайте пиарщиков больше! Я слышал так и вовсе демократичное мнение, что миром двигают подавленные сексуальные мотивы... Нет бога, кроме Фрейда!
        Бронник остановился, спросил взглядом разрешения присоединиться, я кивнул, он осторожно опустился на последний свободный стул. Перед ним тут же поставили широкую тарелку с горячим красным борщом. Вертинский одобрительно хмыкнул.
        -О чем двигаем бровями? - поинтересовался Бронник нейтральным голосом. По его лицу, по-прежнему бесстрастному, я все-таки прочел, насколько ему хочется включиться в разговор, такое бывает у некоторых академистов, что вдруг видят, как можно теоретические разработки применить на практике.
        - Хотя бы не ушами, - ответил я.
        - А пробовали?
        - В школе умел, - ответил я хвастливо.
        - И я умел, - вздохнул Медведев. Судя по его застывшему лицу, он и сейчас попытался пошевелить, но лишь чуть-чуть подвигалась кожа на лбу.
        - Что-то теряем, - сказал Бронник философски, - что-то находим. Что говорит ислам насчет имортизма?
        - Как раз об этом думаю, - ответил я. - Самые последние сообщения уже не в. нашу пользу. Муфтии спохватились, напомнили правоверным, что все, что не ислам, - от дьявола. Шайтана, по-ихнему.
        - А не Иблиса? - переспросил Вертинский.
        - Ну вот еще, - вступился за Бронника Медведев и, хотя вступился на всякий случай, так как не знал, кто такой Иблис, поспешно перевел разговор: - Они от нас берут только автоматы Калашникова да стингеры. Лучше с исламом потом, что с Европой? Я слышал, во Франции уже и в правительстве имортисты?
        Я отправил последний ломтик мяса в рот, прожевал, наслаждаясь нежным вкусом, еще бы три таких куска сожрал и пару еще съел бы, но так быстро наберу на кремлевских харчах излишний вес, проклятие современного сытого мира...
        - Ну и что?
        - Наши люди, - заявил он уверенно.
        - Это ничего не значит, - ответил я. - Увы... Наш мир двулик, а люди так и вовсе... троемордые. В чьей машине едешь, тому и поддакиваешь.
        - Да-да, - сказал он со вздохом, - да-да, это называется политикой. Ну, в Европе понятно, а с исламом?
        От соседнего столика, попросив у меня взглядом разрешения, пересел Леонтьев с тарелкой в руках.
        - Простите, но почему у вас молчит директор стратегических исследований?
        Я повернулся к Броннику:
        - Да-да, почему молчите?
        - Жру - ответил он коротко и добавил, чтобы его поняли: - Как принято говорить в правительстве. Ислам - это Восток. А Восток побеждал всегда. Единственный раз, когда удалось нанести ему поражение, правда, пиррово, это на Каталанских полях. Тогда объединенная коалиция во главе с римлянами остановила Аттилу. Но всего лишь остановила. А когда монголы победно шли по Европе, уничтожая по дороге венгерские войска, германские, только слух о выборах нового верховного хана заставил их в нескольких милях от беззащитного Рима повернуть обратно. А экспансия ислама на Европу, когда уже был захвачен весь Пиренейский полуостров, когда мусульмане обирали Францию? Их остановил только раскол в ранее монолитном исламе на суннитов и шиитов, ожесточенная гражданская война. Так и сейчас...
        Медведев, уже осоловевший от тарелки борща и огромной Порции бифштекса, сказал жирным голосом, растягивая слова по древнемосковской привычке:
        - Па-азвольте, па-азвольте! Разве не США наносили удары по Ираку, сейчас наносят по Сомали и другим арабским странам? А это, знаете ли. Восток! Или вам принести глобус для наглядности?
        - Не надо, - отмахнулся Бронник. - Вы что, не понимаете? Бомбардировки США и весь их флот в Персидском заливе - это отчаянная контратака, заранее обреченная на неудачу. Да, можно разбомбить не только Ирак, но и всю Саудовскую Аравию. И соседние страны. Но ислам, как рак, уже пустил метастазы по всему миру, в том числе и в самих США. Исламские диаспоры множатся по Европе, скоро потребуют автономии. Не получат - возьмут сами! Они умеют жертвовать всем, включая жизнь, а европеец страшится отказаться от лишней порции секса с женой соседа! Таких приходи и бери голыми руками. Это трусы.
        Медведев проворчал:
        - Что-то уж очень мрачную картину рисуете.
        - Нет, - сказал Бронник сухо, - это все так. Вы сами знаете, только головы в песок... чтобы не видеть, что будут делать с вашими задницами. Я бы тоже смолчал, если бы не видел, что есть нечто, что в самом деле может остановить победное шествие ислама... Да-да, это мы. Имортисты!.. Господин президент, это ничего, что и я...
        Я развел руками:
        - Кто меня об этом только не спрашивает! Вам членские билеты выдать, что ли? Так нет у нас членских билетов. У всех партий есть, а вот у нас нет.
        - Упущение, - произнес Медведев решительно. - Какое-то отличие имортистов от... от остальных должно быть обязательно. Самую лучшую примету сделали партийцы Моисея - обрезание. Это не партбилет, которым можно когда размахивать гордо, а когда и трусливо закопать ночью в саду!.. Даже не значок на лацкане нужен, а что-то... что-то...
        Он замолчал, щелкнул пальцами. Вертинский сказал рассудительно:
        - Как ни революционируй себя, но мы выросли в мягкохристианском мире. Так? И такие страсти-мордасти, как обрезание, уже не пройдут. Можно, конечно, к примеру, надрезать мочку уха... или верх, чтобы всем было видно...
        - Под волосами видно не будет, - сказал Леонтьев и продемонстрировал свои уши, прикрытые волосами до половины, - мочку - это да, это заметнее.
        - Обрезание лучше, - вздохнул Медведев. - Никто не видит, но зато каждый моисеевец все время помнит, к какой партии принадлежит. А это важно в нынешней кутерьме, когда программы похожие, можно и перепутать. Да и перебегать из партии в партию труднее, все равно будут подозревать шпиена.
        Леонтьев, подумав, бухнул:
        - Может быть, татуировка?
        - Как блатюки? - поинтересовался немедленно Вертинский.
        Леонтьев огрызнулся:
        - Предложите лучше! А то выгавкивать все горазды.
        - Если татуировка от Рональда Дрюкина, - проговорил Медведев рассудительно, - то это престижно, этим хвастаются даже депутаты...
        - Сколько такая татуировка стоит? - возразил Вертинский. - То-то. Надо что-нибудь дешевое, доступное, массовое, но требующее некоторой жертвы...
        - Как обрезание, - вздохнул Медведев. - Как они, гады, опередили, а? Вот сволочи. Перебить их всех, на хрен, а обрезание сделать только своим, имортьим!
        Вертинский сказал с некоторым оживлением:
        - Насчет жертвы вы в точку. Человек должен помнить, что при вступлении в ряды имортистов отказывается от многих простеньких, но весьма приятных животных благ. И символически при вручении партбилета должно быть...
        - Обрезание, - бухнул Медведев и снова вздохнул.
        - Молотком по пальцу, - подсказал Леонтьев. Вертинский вздохнул, обвел столовую все еще красными от бессонницы глазами:
        - Мне кофе несут или как?
        - Имортистам положена минеральная вода, - елейным голоском напомнил Леонтьев.
        - В жопу, - огрызнулся Вертинский. Вздохнул: - Хорошо, что правительство без женщин. Я ж не демократ, чтобы в их присутствии... Я постепенный имортист! Без рывков. А то дыхания не хватит.
        - Дыхания? - переспросил Медведев. Обратился ко мне: - Господин президент, для имортистов надо ввести необходимость физической нагрузки! Хотя бы одно-единственное упражнение, но зато - ежедневно. Это чтоб вааще в ритуал. Придется подниматься утром хотя бы на пять минут, но раньше, чем обычно. Зато - имортист! Сразу почувствуешь себя им самым.
        - А упражнение одно для всех? - поинтересовался Леонтьев с самым серьезным видом.
        - Нет, конечно, - обиделся Медведев. - У меня со спиной проблемы, мне лучше нагибаться, чтобы закрепатуренные мышцы хоть чуточку растянуть, а вам насчет животика неплохо бы...
        - Тогда я выберу упражнение лежа, - сообщил Леонтьев. - Буду шевелить пальцем.
        - Ну вот всегда так! Если даже вот такие с виду умные люди начинают ерничать, то чего ждать от простолюдинов?
        - И уже видим, - ехидно сказал Вертинский, - почему курс рубля не растет.
        Медведев посмотрел на одного, на другого, пробурчал:
        - Ладно, сдаюсь. Взрослым особям такое, вы правы, чересчур. Выросли мы в гниленьком мире, привыкли к темному запаху дерьмеца. Но самые яростные, непримиримые могут надрезать себе ухо... или как-то еще выявить свою принадлежность к имортистам! Это будет молодежь, естественно, но из нее будут коваться кадры будущих правителей. Как вот два бывших террориста, воевавших друг с другом сперва автоматами, сейчас воюют в качестве глав государств Израиля и Палестины. А нас уже только могила выпрямит.
        Бронник проговорил негромко:
        - Не скажите. Я вижу, вы удивили нашего президента... да и многих, многих. У вас звериной силы на десятерых. До-о-олго вы ее копили!
        Медведев хмуро усмехнулся:
        - Не взорваться бы.
        После обеда экстренное сообщение: несколько семей чеченцев захватили только что выстроенное здание класса «люкс» в центре Москвы. Забаррикадировались, представителей строительной фирмы, а потом и милицию послали к шайтану. Заявили, что их родной город разбит, дома уничтожены, теперь вот будут жить здесь, и ничего им не сделают, у них дети, в каждой семье по двенадцать детей, существуют международные гарантии, за них Америка вступится...
        Ростоцкого отыскал по мобильной связи только через полчаса. Он уже, оказывается, занимается этой проблемой, попросил меня не беспокоиться, это дело не ранга президента, это разве что на уровне мэра города, а то и вовсе префекта.
        - Хорошо-хорошо, - ответил я торопливо. - Действуй!
        - Будет сделано, господин президент.
        - С учетом реалий нашего времени, - напомнил я на всякий случай.
        - Непременно, господин президент, - ответил он с легким нетерпением. - Не беспокойтесь по пустякам! Мы давно истосковались по реализации этих реалий...
        Я отключил связь, Волуев уже смотрит от дверей, в глазах вопрос.
        - Господин президент...
        - Что у тебя за гадости?
        - Нормальный рабочий день, - ответил он с недоумением, - а вы желаете только награды раздавать да по плечу похлопывать? Через десять минут у вас встреча с главой всеисламского комитета всех мусульман мира.
        - А что он хочет?
        Волуев чуть-чуть раздвинул губы:
        - Чтоб мы все отдали исламу. Но, если серьезно, просто , налаживает личные контакты. Попытается прощупать, что от вас можно поиметь. Расскажет намекающе о стремительно растущей мощи исламского движения, с которым вынуждены считаться даже правительства Штатов, Европы...
        Я сдвинул плечами:
        - Войска Штатов захватили центр исламского мира. Он это знает?
        Волуев ухмыльнулся:
        - Но как обезвредить собственных исламистов? Не лишать же права голоса? Тогда уже не демократия...
        В кабинет вошел Вертинский, потирая руки. Волуев покосился ревниво, я чересчур расширил список лиц, которые могут входить вот так в мой кабинет, а Вертинский спросил живо:
        - А где, кстати о слониках, Романовский?
        Волуев взглянул на часы:
        - Если не ошибаюсь, сейчас на своем телеканале «Культура».
        - Теперь все телевидение, - напомнил Вертинский, - его огород.
        - Но он по привычке на «Культуре». Должен был ознакомить состав с новыми требованиями...
        Я сказал торопливо:
        - Быстро включите! Кто знает, что он там скажет. Человек он... с непредсказуемостью.
        На большом экране появилось изображение стреляющего мускулистого Дюка, сменилось картинкой двух идиотов, швыряющих друг в друга тортами, потом еще какие-то перестрелки, наконец Волуев с опозданием отыскал канал «Культура». Непривычно суровый Романовский говорил четко, глядя с экрана прямо в глаза зрителем:
        - ...Мы, имортисты, пришли в мир не только совершенствоваться, но и совершенствовать мир. Мир, в котором герой живет впроголодь, а изображающий его каскадер купается в славе и роскоши, не кажется нам правильным. И мы беремся его изменить. Отныне ученый, своими трудами приближающий человечество к избавлению от болезней; изобилию, долголетию, не будет нищенствовать в безвестности, а устроитель ток-шоу «Кто плюнет дальше?», который тянет зрителей обратно в пещеры, не будет владеть эфирным временем, а тем самым - и табулярасными умами. Все, господа, Темные. Века Демократии заканчиваются. Начинается рассвет имортизма.
        Он начал собирать листки, но оператор настолько ошалел, это ж накроется вся хлебная работа показывать скандалящих баб в прямом эфире, что опустевший стол был в кадре еще с полминуты, пока не вырубили с главного пульта, пустив рекламу особо пахнущих прокладок.
        Вертинский с восхищением покрутил головой:
        - Хорошо вмазал! Внушаить.
        - Даже не похоже на Романовского, - заметил Волуев.
        - Ну что вы, - вступился Вертинский. - Он может быть серьезным, может...
        - Только редко, - сказал Волуев. Добавил: - И когда какой, не поймешь.
        Вертинский взглянул на часы, посоветовал:
        - Переключите на первый канал. Сейчас там новости... Я начало посмотрел...
        - А что там такого, чего мы не знаем?
        - Посмотреть стоит, - сказал Вертинский загадочно.
        Волуев вывел изображение на три экрана, укрупнил, Вертинский сразу же начал вполголоса материться: по красивой ухоженной улице старинного городка с вымытыми нарядными домами двигалась пестрая толпа. Полуголые, а кое-где и вовсе голые мужчины с прилепленными женскими грудями кривлялись и приплясывали, у многих в руках яркие плакаты и даже транспаранты. Волуев увеличил изображение, Вертинский начал материться громче: везде лозунги в поддержку заявления госсекретаря.
        Впереди шел толстый и совершенно голый мужик, размалеванный под женщину, с крупными розовыми грудями из пластмассы, длинными женскими волосами, то ли парик, то ли натуральные, рядом с ним второй, с мегафоном в руке, мощно выкрикивал короткие хлесткие фразы, в конце каждой толпа трансвеститов дружно подпрыгивала и дико орала.
        Волуев добавил звук, мы услышали:
        - С Россией должно быть покончено!
        - ...покончено окончательно!
        - Да здравствует США - наша страна!
        - Да здравствует США - оплот свободы и демократии!
        -Да здравствует наша всеамериканская организация... будущее всего демократического мира!
        Вертинский проворчал:
        - Это трансвеститами станем, что ли?
        Волуев объяснил голосом знающего человека:
        - Это не трансвеститы... те идут со второго ряда.
        - А кто эти?
        - Педофилы. Треть из них - священники. Ну, вы сами знаете, что в их среде весьма и весьма... Да-да, весьма процветает. Даже цветет пышным цветом, можно сказать, махровым! А этот, с рупором, заместитель председателя их общины. У них свой банк, свои фонды, свои газеты, свой канал на телевидении. Словом, сила! Так что все кандидаты в президенты всегда стараются заручиться их голосами. А лучший способ доказать, как понимаете...
        - Не понимаем, - заявил Вертинский брезгливо и коротко взглянул в мою сторону за поддержкой. - Поясните, уважаемый Антон Гаспарович.
        - Выносливые мужики, - заявил Волуев. - Это же всеамериканский марш! Идут через всю страну, а это чуть поболе, чем от Мытищ до Красной площади. Когда дотопают до Вашингтона, вручат требование президенту немедленно ввести войска в Россию и установить там... что значит, здесь, демократический строй, где они могли бы... ну, свободно...
        - Ага, - сказал Вертинский саркастически, - щас, вот так прямо и начнут войну! Мы подкинули Америке свою юмбу имортизма. Пока не обезвредят, к нам не полезут.
        Волуев подумал, сказал намекающе:
        - Да? А если попытаются загасить очаг пожара, а не отметающие от него искры?
        В комнате сразу похолодало. Я взглянул на часы, до встречи с лидером исламского мира двадцать секунд, кивнул Волуеву, и мы двинулись через анфиладу залов. ГЛАВА 10
        Под утро привиделось, что стою в непроглядной ночи на вершине огромной скалы, над головой смутно проступают подсвеченные неземным огнем края облаков. Такие видел однажды в детстве на картине Доре, иллюстрация то ли к «Божественной комедии», то ли к «Потерянному раю», но поразила так, что и наяву не раз видел эти титанические образы, и сейчас вернулось это ощущение всеподавляющей мощи, вселенских масштабов, а когда всмотрелся, это оказались не подсвеченные облака, а края звездных туманностей, разлохмаченные титаническими взрывами сверхновых, а ночь оказалась не просто ночь, а бездна космоса...
        Леденея от ужаса, взглянул под ноги, но и там нет тверди, как нет и моих ног, нет моего тела, я вишу во Вселенной, лишенный сосуда, в котором обитаю на планете Земля. Страх помутил мысли, не помогло даже спасительное, что без тела зато не замерзну в космосе, меня не разорвет, сейчас я бессмертный, но это же хуже смерти, когда я заблудился и уже никогда-никогда не отыскать крохотную песчинку - родную Галактику, а в ней из ста миллиардов звезд отыскать ту, что зовется Солнцем.
        - Ты вернешься! - прогремел нечеловеческий голос, я ощутил, что говорит вся Вселенная, говорит изо всех сторон, а также изнутри меня. - Ты поведешь!..
        - Господи, ну почему ты выбрал меня! - прокричал я в страхе. - Почему?.. Неужели нет больше умных, талантливых, знающих? Не чувствую я в себе силы вести все человечество из юсовского Египта. Сам могу быть имортистом, но чтоб других...
        - Другие... - грянул яростный голос, и я понял, что Творец тоже может быть в ярости, гневе, разочаровании, - другие выбрали дорогу полегче... Остался только ты!..
        - Но придут следующие, - сказал я, торопливо сглотнул ком в несуществующем горле, добавил: - Для тебя время значения не имеет...
        - Но имеет для вас, людей, - прозвучал громовой голос, я со страхом и жалостью услышал в нем усталость, - для вас будет уже поздно...
        Я успел увидеть целый поток крупных астероидов, что несутся через пространство, и вложенный в меня инстинкт предупредил, что наступит грозный час, когда ударят в планету, на которой мой вид, мои люди, я только начал поднимать их с постелей, чтобы вести из сытого и болотного мира на берегу Нила в знойную пустыню имортизма.
        Чернота космоса стала бледнеть, я на скомканной постели, тело все еще сотрясается и съеживается, вселенский ужас медленно покидает плоть, в ушах еще звучит трубный глас.
        Голова с утра тяжелая, крепкий кофе не помог, а пробовать всякие там взбадривающие таблетки не рискую, консерватор, хоть и имортист. А может, имортист потому, что консерватор? Сидеть бы сейчас в удобном кресле, отдыхать, хоть еще и поработать не успел, но взгляд скользит по широкому листу календаря, там отмечены даты, некоторые обведены фломастером в два-три круга, так мне заметнее, чаще вспоминаю, настраиваюсь, мозг за кадром подбирает данные, доводы...
        Конечно, у меня календарь есть не только в компьютере, несколько человек из службы канцелярии президента работают, можно сказать, живыми календарями: держа перед глазами даты, намеченные встречи, тщательно раздвигая их по времени, чтобы не только не наползали одна на другую, но и поддерживали мой настрой в течение всего длинного рабочего дня: вслед за трудным разговором с президентом Молдовы сразу же награждение знаменитого скрипача высшим орденом и рукопожатие самого президента, встреча с патриархом церкви, который будет настаивать на замене политруков в армии на священников, затем пресс-конференция для иностранных корреспондентов по проблемам нефтепровода в Западную Европу...
        Отец категорически отказывается переезжать в квартиру получше. Заявил, что это сын у него - президент, а он как был пенсионером, так и остался, с каких это заслуг такие льготы, а за чужой счет не станет... И не спорь, сынок, ты хоть и не чужой, но у меня своя гордость, живу только на то, что зарабатываю сам. Но ты не обижайся, можешь приходить в гости со своим пирогом, с конфетами, даже шампанским. А ушицу я сварю сам...
        Я взглянул на часы, с преогромным трудом преодолел сильнейшее желание хорошо перекусить, вообще позавтракать, пожрать от пуза, со вздохом упал на пол и отжимался до тех пор, пока не разогрелся, как Батарадз в драке, руки задрожали, упал лицом в тонкий ковер.
        Мы с чувством полнейшего интеллектуального превосходства хихикали над фразой тупого Митрофанушки из «Недоросля», где он заявляет: «Не хочу учиться, хочу жениться», но это всего лишь более ранний вариант нашего «Принимайте меня таким, каков я есть», то есть вот такое я говно и вовсе не стремлюсь становиться лучше, ибо для этого надо учиться, стараться, горбатиться, отжиматься хотя бы от пола, мало будет времени на бабе, кайф, расслабоны, оттяг...
        Звякнул телефон, я тронул клавишу, появилось лицо Александры, в глазах сразу же появилась тревога:
        - Господин президент, что с вами?..
        - Ничего, - буркнул я, - а в чем дело?
        - Вы весь мокрый!
        - А каким я должен быть, - огрызнулся я. - Слабый я вот такой, понятно?.. Десять раз отжался и морду еле поднял.
        От динамиков возле монитора донесся вздох облегчения:
        - Фу-у-у... а то когда у вашего предшественника такое лицо, то сразу вызывали врачебную бригаду.
        - Брысь, - сказал я, - у вас что, дистанционные датчики моего пульса?
        Она смолчала, исчезла, я с холодком понял, что, вполне возможно, так оно и есть. У президента нет ничего личного, от него слишком много в стране зависит, чтобы ему позволили что-то сохранить в качестве личного или даже интимного.
        Сердитый и встревоженный, одно дело высочайшим указом вводить тотальное наблюдение, другое - самому оказаться наблюдаемым, потащился в ванную, встал под душ, уже наловчился пользоваться всеми прибамбасами, потом побрился, сходил перекусил.
        Засилье тупости, продолжал мозг вести начатую мысль, привело к захвату ею всего, что создано светлыми умами: по телевидению идут пошлейшие шоу, компьютерные технологии используются для создания новых игр и зрелищ, а самые большие деньги отпущены на создание виртуальных женщин.
        Уже ясно: с таким человечеством до звезд никогда не добраться. Даже до ближайших планет - вряд ли. Но мы сумели обывателя поймать на сладкий крючок имортизма, чтобы он надеялся на продление своей сытенькой ничтожной жизни до бесконечности, чтобы и потом все так же смотреть шоу, жрать от пуза, трахать виртуальных женщин, что будут становиться все реальнее, все ощутимее, все виртуознее...
        Чтобы достичь этой цели, обывателю приходится на какое-то время отдать ученым и деятелям культуры те места, которые сейчас занимают шоумены и поп-звезды. Он полагает, что это ненадолго, мы ведь обещаем, что имортизма достигнем при жизни уже этого поколения, но дело даже не в том, что при жизни этого вряд ли достигнем, хотя, конечно же, когда-то достигнем... дело в том, что, наученные горьким опытом, хрен отдадим судьбу рода человеческого в зависимость от большинства голосов. Большинство... да всем понятно, что представляет из себя большинство.
        Отныне и навеки человечеством будут править только лучшие умы, а не те клоуны, что лучше сумели угодить большинству. Это нужно повторять и повторять, потому что пока эта мысль кажется слишком крамольной, а ее надо сделать обычной, само собой разумеющейся, чтобы именно ее считали единственно верной, а все остальное - бредом пьяной кухарки.
        И в то же время нельзя вот так одним махом выгнать дебилов, а на их руководящие места посадить людей умных, культурных. Всем им требуется внимание и забота, без нее растут только сорняки вроде шоу-бизнеса. Но им тоже надо уделять внимание, иначе эти сорные травы, бурно разрастаясь, быстро захватят и соседнее поле культуры, затопчут и вытеснят деликатные и нежные цветы литературы, театра. Вообще затопчут искусство. Увы, культурные растения нужно беречь, подкармливать, укрывать от града и непогоды, а сорнякам никакой заботы не надо, растут сами, это и называется рыночная экономика, когда все развивается само, без опеки государства.
        После короткого завтрака, тоже пришлось взять себя за горло и напомнить, что это я ем то, что желаю, а мой желудок не указ, я вышел из личных апартаментов, улыбнулся Александре:
        - Господи, ты хоть когда-нибудь спишь?
        - Ах, господин президент, - ответила она с преувеличенной томностью, - вы еще спросите с кем?
        - Смотри, - пригрозил я, - а то в самом деле возьму и спрошу! А потом разжалую этого смельчака и в Сибирь по этапу... Что у нас на сегодня?
        Она взглянула на листок с распорядком дня.
        - С утра не густо, но в приемной уже дожидаются Леонтьев и Ростоцкий.
        Я поморщился:
        - Что это они с утра?.. Наверное, вчера целый день сачковали.
        Сам подошел к двери, приоткрыл, Леонтьев нервно вышагивает взад-вперед, а Ростоцкий спрашивает его с преувеличенной серьезностью:
        - А правда, что это раньше было обрезание, а теперь просто замораживают и обламывают?
        Я поморщился, осторожно прикрыл дверь. Неисчерпаемый объект шуток и приколов, но если вдруг по какой дури или вывиху взглянуть серьезно, то этот обряд - всего лишь ежедневное напоминание, что люди приняли участие в доведении созданного Богом тела до совершенства, то есть отредактировали его творение. Подправили Бога. А сейчас редактируют дальше: вставные зубы, протезы, сердечные клапаны, вживленные чипы... Точно так же идет работа и над душой, ее тоже редактируют, прививая новые ценности, отгранивая старые.
        Эллины же считали, что каким Зевс создал человека, таким он и должен оставаться. Естественность - идеал, не фига человеку в это соваться со своей тупой харей. Этот спор длится и сейчас: запретить или не запретить генетику? Не знаю, как кому, но мне лично больше нравится гордая, даже наглая позиция потомков Сима. Мы не рабы, как христиане или мусульмане, мы - соратники. Пусть пока в песочнице, нам позволяют не так уж и вмешиваться, но скоро-скоро развернемся и с генетикой, и с нанотехнологиями. И тогда уж точно придем к Господу Богу и скажем: привет! Извини, что задержались, но уж больно много соблазнов было, а еще больше - ложных путей и лжепророков. Если бы не вычленили из всего-всего, что есть в мире сейчас, самое нужное, именуемое имортизмом, то и сейчас еще копались бы в песочнице. С вот такими бородами до пупа.
        Путь, который предложил Моисей, вообще-то открыт для всех, к примеру - негры как-то целыми толпами объявляли себя его людьми и, пройдя необходимые ритуалы, становились ими. Но все-таки такой путь жестковат для простого человека, потому для слабых и ленивых выпущен упрощенный и облегченный вариант, именуемый христианством. Христианином стать намного проще, да и быть совсем легко, ритуалов мизер, дисциплина только для видимости. Еще более упрощенным вариантом христианства, совсем уж демократичным, стала такая ветвь, как православие, где вообще сохранились все золотые тельцы, названные только уже не тельцами, а иконами, все языческие обряды, а самим христианством в повседневной жизни даже не пахнет, что так раздражает и приводит в уныние господина Романовского.
        - Пусть приготовят машину, - сказал я Александре, - после обеда.
        По плану у меня предусмотрено посещение подмосковного колхоза... или фермерского хозяйства?.. Не понял еще, зачем, буду показывать, как доить, что ли... Ладно, Волуев объяснит. А пока зови этих ранних пташек. Я в своем рабочем кабинете.
        Ушел, зная, что Александра слегка помедлит, чтобы мне успеть сесть за стол и принять позу великого мыслителя, озабоченного судьбами мироздания.
        В кабинете сразу ощутил, что в обстановке нечто изменилось, веет королевским духом. Не сразу заметил, что на моем столе настольная лампа обрела массивную ножку из великолепного малахита, изумрудные искры причудливо прыгают внутри камня. Вообще-то ножкой трудно назвать эту ограненную глыбу, в ней можно спрятать атомную бомбу, что-то помпезное, имперское, времен Екатерины, если не самого Петра.
        Теперь увидел, что это не просто настольная лампа из малахита, такое называется то ли набором, то ли еще как-то: массивная статуэтка, то ли чернильница, то ли еще какая-то хрень, еще три изделия из малахита, все сделано с великим тщанием, что обычно умело заменяет талант, но на фиг мне эти держатели для гусиных перьев, зачем эта массивная малахитовая подставка для часов, у меня на запястье добротные надежные часы, а это подставка для часов Кулибина...
        - Откуда это? - спросил я. Александра отрапортовала:
        - Все проверено! Опасности не обнаружено.
        - Хороший ответ, - сказал я сварливо. - Не «нет», а «не обнаружено», что может значить - «хорошо спрятано». Я спросил, откуда?
        - Из Грановитой палаты, - сообщила она. - Наши дизайнеры полагают, что это необходимо.
        - Для чего?
        - Для имиджа.
        - То есть пустить пыль в глаза?
        - Теперь это называется имиджем, - пояснила она. - Целые отрасли возникли на почве имиджмелогии! Научно-исследовательские институты наоткрывали, преподаватели уже есть, тысячами выпускают имиджмейкеров...
        Я выругался молча, а вслух сказал:
        - Институты закрыть, а эти штуки отнести обратно.
        Дни заполнены напряженнейшей работой с раннего утра до поздней ночи, а то и до утра, но я с болезненным интересом продолжал следить за этой демонстрацией сексуальных меньшинств, что стали в западном мире могучей силой. После знаменитого расстрела на Красной площади, встреченного с восторгом по всей России, да и в остальном мире принятого с великим энтузиазмом, средства массовой информации как взбесились, поливая грязью как правительство России, так и весь народ, склонный, как видите, к фашизму, конечно же, к фашизму!
        Правда, тут же пошли анекдоты, оружие пролетариата, где все смишники выглядели сборищем педофилов и скотоложников, где проводятся конкурсы, кто педофилее и скотоложее, это чуть сбило волну, анекдоты убедительнее передовиц, но все-таки марш извращенцев потрясал воображение.
        Четверо суток сто тысяч демонстрантов шли праздничной толпой, похожей на карнавал, по дороге к ним присоединялись толпы местных трансвеститов, педофилов, так же обрастали вуайеристами, садистами, мазохистами, фетишистами, зоофилами и прочей дрянью.
        К концу недели их насчитывалось уже полмиллиона, а сколько этой гнуси, спрашивал я себя потрясение, осталось сидеть дома, только с сочувствием следят за более энергичными соратниками?
        Гомосексуалисты несли над колонной гигантские воздушные шары в виде розовых фаллосов, но их переплюнули зоофилы: гнали с десяток коз, свиней, овец и время от времени демонстрировали на них, к восторгу столпившихся на тротуарах зрителей, среди которых я заметил множество семейных пар с детьми, приемы совокупления с животными.
        Седых, который был за то, чтобы обнаженные женщины дефилировали не только по улицам Москвы, но и заходили в таком виде в транспорт, посещали магазины, зарычал от ярости при виде голых восьмидесятилетних старух, что медленно двигались через центральную площадь под вспышками фотокамер ликующих телевизионщиков. Это в колонну влилось общество геронтофилов, потом старух посадили на автомобиль с открытой платформой, повезли, а трое молодых парней на ходу демонстрировали профанам, какая это прелесть - совокупляться со старухами. И со стариками, естественно.
        Только в штате Юта, известном мормонскими устоями жителей, демонстрации сторонников однополой любви и вуайеристов встретили сопротивление местных жителей. В помощь демонстрантам были переброшены крупные полицейские силы из Нью-Йорка, Лос-Анджелеса и Чикаго, где треть полицейского корпуса уже были зарегистрированы как гомосексуалисты. Злые языки утверждали, что многие записывались гомосексуалистами только для продвижения по служебной лестнице, но факт остается фактом: полицейские этих штатов при защите педофилии, эксгибиционизма и трансвеститов проявили себя очень активно, протестующих оттеснили щитами, заодно избивая дубинками, а когда к тем присоединились жители соседнего городка Гунд, забросали дымовыми шашками и бомбами со слезоточивым газом, а затем выпустили по толпе с полсотни резиновых пуль. Трое были убиты, двенадцать серьезно ранены, но скандал быстро замяли, ведь пострадали не демократы, а фашисты, настоящие фашисты, что пытались преградить дорогу истинным демократическим ценностям.
        На очередном заседании правительства Ростоцкий сказал с удивленным смешком:
        - Господин президент, вы единственный из президентов, кому вовсе не требуется ждать ритуальные сто дней, чтобы отметить разительные успехи!..
        - В чем именно? - поинтересовался я.
        - Да во всем, - ответил он с тем же удивлением. - Исключая, правда, международную обстановку. Там, увы, отыгрались за все наши успехи. Если же начинать по числам, то наипервейший эффект дали виселицы на городских площадях...
        Он говорил, говорил, я смотрел на его возбужденное лицо, думал, что это же так просто, почему никто не додумался раньше, а если и додумывался, почему не сделал? Ведь раньше убийство было чем-то из ряда вон выходящим, в том числе и в искусстве, сейчас же за обедом смотрим прямые телепередачи из района боевых действий, где горят дома, танки несутся по улицам, вечером перед сном смотрим вместе с детьми фильмы, где убивают спокойно и без эмоций как преступники, так и главные герои. Это значит, что нас не испугает ни вид крови, ни тела повешенных. Мы к этому уже подготовлены. Но как только стали вешать в реальности, сразу и преступность упала чуть ли не до нуля, и экономика ожила: предприниматели поверили, что за них заступятся не на словах.
        Леонтьев поерзал, сказал осторожно:
        - Но ведь мотивы законодательства... Ростоцкий прервал победно:
        - Мы - политики, Леонид Израилевич, а не прекраснодушные мечтатели! Нам нужны законы, чтобы работали. Понятные всем законы. Я не последний дурак на свете, но я не понимаю, что значит: «Ударят по правой щеке - подставь левую», и тем более не понимают остальные сто миллионов моих сограждан. Недаром же появились советы вроде: подставь левую, а когда замахнется, ты его ногой в пах! Или другой: когда замахнется - поднырни под руку и в челюсть, в челюсть!
        Он коротко хохотнул, Леонтьев нехотя признал:
        - Да, наши законы слишком уж... похоже, в своем стремлении поскорее стать совершенными оторвались от реальности. Человечек вот все еще не понимает эту гениальную сентенцию...
        Ростоцкий сказал подозрительно:
        - Это вы на меня показываете? Помойте сперва свой палец. С мылом. Хотя бы хозяйственным. Сами-то понимаете? Да ни хрена, только умную морду лица имиджуете. Законы должны быть понятны. Даже слесарю из моего подъезда, есть у нас один... И - адекватны. Какое доверие к власти, если требуют наказать убийцу, а его отпускают?.. Или дают смешной срок, за который не успеют даже ногти отрасти?.. Не-ет, теперь назад уже не повернем. Господин президент, у меня вот проект реформы всей пенитенциарной системы, а наш министр финансов старается от нее оставить... одни копыта!
        - В бюджете денег на такие мероприятия не предусмотрено, - отрезал Леонтьев. - Господин президент, Наполеон сказал, что война должна сама кормить себя, потому у нас зэки сами себя содержат, да еще и беломорканалы роют! Это я к тому, что не у меня надо отщипывать, я сам рассчитываю на долю халявы...
        Перед обедом заглянул Шторх, министр нефтяной промышленности, а также Удовиченко, вице-премьер, первый заместитель Медведева. Удовиченко принес на подпись пару важных бумаг, проследил, чтобы я поставил дату и вписал свое имя в нужную строчку, отбыл, Шторх задержался дольше: строгий, подтянутый, очень интеллигентный и со сдержанными манерами, он мне нравился как исключительной работоспособностью, так и умением видеть проблемы, что выходят гораздо дальше его нефтяного огорода.
        Я быстро просмотрел план перестройки промышленности, утвердил, еще раз напомнил, что мы, имортисты, пришли всерьез и надолго, так что надо заботиться и о капитальном ремонте: не удастся оставить преемнику, как вот оставили нам...
        - Надеемся, - ответил он сдержанно. Взглянул мне в глаза, повторил чуть раскрепощеннее: - Очень надеемся, господин президент!
        На экране беззвучно двигались колонны демонстрантов, он скосил глаза, чуть раздвинул губы в улыбке:
        - Это у вас с абсурдопереводом?.. Не выключайте, через полчаса обещают чемпионат США по дебилдингу.
        Я отмахнулся:
        - Там сплошной дебилдинг... Если Бог не уничтожит Штаты, ему надо извиниться перед Содомом и Гоморрой...
        Он собрал бумаги в папку, визит можно считать законченным, поинтересовался чуть-чуть саркастически:
        - Господин президент... а вы в самом деле верите, что Содом и Гоморру уничтожил гнев Господа Бога?
        Я помолчал, ответ вроде бы ясен, мы же цивилизованные люди, но посмотрел на его спокойное, исполненное интеллектуального достоинства лицо, полное неосознанного юношеского бунтарства, именно неосознанного, вздохнул, вряд ли поймет, но попытаться надо, такие люди очень хороши, терять или отпускать в стан противника очень жаль, сказал как можно нейтральнее:
        - Я понимаю вас, Орест Модестович. А вот понимаете ли вы нас?
        Он спросил в той же сдержанной манере, когда задиристость почти незаметна:
        - Но все-таки, все-таки?
        - У простых людей, - ответил я, - на все вопросы бытия есть простые и ясные ответы. Уже классический пример, что если подойти к любой пивной точке, то мужички за кружку пива вам объяснят просто и доходчиво, как вывести страну из валютного кризиса, как увеличить добычу нефти, как помириться с Украиной, как лечить рак... Объяснят просто! Все будет понятно. А вот профессора всегда почему-то отвечают на те же самые вопросы так длинно и путано, что просто зло берет!..
        Он засмеялся, я услышал победные нотки, он предложил снисходительно:
        - Хорошо, тогда объясните длинно и путано. Я все равно пойму, вы же знаете.
        - Надеюсь, - вздохнул я. - Ладно, вы правы в том, что есть две точки зрения. Богословская и научная. Какой придерживаться?.. Ответ кажется ясным. Сейчас все грамотные, все атеисты, все знают, что никакой тверди небесной, где сидит Бог, нет. Зато есть время от времени падающие на планету метеориты. Иногда очень большие. Однако этот ответ сродни простым и ясным ответам грузчиков у пивнушки. Понимаете, Орест Модестович... почему-то мы до сих пор самым маленьким говорим, что их аист приносит или в капусте находим... Умирающим говорим бодрым голосом, что еще поправятся, а когда кто-то за столом опрокинет тарелку с супом, не поднимаем довольный гогот и не указываем пальцем, как принято в Штатах, а делаем вид, что ничего не случилось, даже вообще не замечаем... От того, что эти города уничтожены вулканом или гигантским метеоритом, ничего уже не изменится, согласны? А вот если они уничтожены Гневом Господним...
        Он дернулся, я договорил поспешно:
        - ...или будем говорить, что уничтожены Им, то в мире может измениться очень многое. Понимаете?
        Он наморщил лоб, в глазах появилось подобие напряженной мыслительной работы, но, может быть, просто чересчур внимательно следил за моими пальцами.
        - С трудом. Это преамбула, да?
        - Да, - согласился я, - преамбула. Давайте напомню, вы же знакомы с основами ислама, теперь все с ними знакомы, время такое, напомню о ночном путешествии Мухаммада. Помните, однажды ночью перед ним явился Бурак, небесный конь, а Мухаммад, будучи не робкого десятка, вскочил ему на спину. Конь тут же развернулся и прыгнул, Мухаммад успел только увидеть, что копытом сшиб кувшин с водой, но тут же земля оказалась далеко внизу, заблистали звезды, они неслись через одно небо, другое, третье, и так очень долго, пока не оказались на самых высших небесных сферах. Он успел увидеть рай и ад, читайте об этом подробности, сами знаем где, девяносто тысяч раз беседовал с Богом, потом еще очень многое случилось с ним там, в небесном чертоге, а когда наконец вернулся на землю, то постель еще не остыла, а вода из опрокинутого кувшина все еще продолжала выливаться...
        Шторх терпеливо выслушал, так как ждал очень важное, но я замолчал, он довольно усмехнулся:
        - Да, споры ведутся с тех давних времен. Древние быль еще те прагматики!.. Две трети мудрецов доказывали, что это невозможно, треть мямлила насчет всевозможности для божественной силы, это все неубедительно, сами понимали, а в прошлом веке заговорили о различных измерениях времени, петлях пространства и прочих кашпировских. Сейчас же вообще такую науку припрягают, диву даюсь!.. Но все-таки, господин президент, к чему это?
        - А к тому, - ответил я тихо, - что не о том спорят. Совсем, ну абсолютно неважно, успел он за такой срок или не успел! Сон это был, глюки, накурился ли травки или же в самом деле был у самого Бога!.. Неважно случившееся. Важно только его, Мухаммада, переживание, восприятие. Ибо из этого восприятия выросло то, что изменило карту мира, изменило людей... О Коране слыхивали? Правда?.. А ведь Коран вырос из того небесного путешествия. Об этом подумайте! Вот в Иране сейчас возникла новая очень энергичная и агрессивная ветвь ислама - буракисты...
        - По имени коня?
        - Назвал же Македонский по имени павшего коня город, - сказал я, - Буцефалия, слыхал? Почему молодые исламисты не могут взять имени святого коня пророка? Напомню, они взяли за основу один из моментов того, что увидел Мухаммад за время ночного пребывания у Бога... А мудрецы спорят, мог или не мог долететь!
        Шторх смотрел на меня неотрывно жутко блестящими глазами, мне даже стало не по себе, вдруг передернул плечами:
        - Бр-р-р-р!.. Господин президент, вы - страшный человек. Не поверите, захотелось пасть на колени... или хотя бы опуститься на одно и поцеловать вам руку.
        - Как сюзерену?
        - Как папе римскому.
        - Папе римскому целуют туфлю, - напомнил я. Он хмуро улыбнулся:
        - До такой степени мое благочестие и благоговение перед мудростью президента не опускаются. Я твердо знаю, что самый умный я, а вам пока что просто везет. Вы уж простите, что я так разоткровенничался, со мной это впервые... Просто вы меня потрясли, оказавшись на такой высоте...
        - Или на глубине, - сказал я с двусмысленной улыбкой.
        - То есть в заднице? Нет, господин президент, это мы все в заднице, не понимаем ваши замыслы, даже идущие рядом, плечом к плечу. Все берем от имортизма только крохи, а он может дать намного больше.
        Я вздохнул, повел плечами. Напряжение, сковавшее спину, начало медленно отпускать мышцы.
        - Так берите же, - сказал я почти с болью. - Берите! И развивайте так, чтобы и другие могли брать. Я не такой железный, как многим кажется. Помните, как Бог заставлял Моисея идти в Египет? А тот в ужасе упирался всеми конечностями, падал на колени, вопил: почему я? Почему я? Избери кого-нить другого!.. И сколько Бог ни требовал, Моисей все изворачивался, не хотел бросать свою простую и беззаботную жизнь пастуха.
        Шторх смотрел уже с сочувствием, губы слегка дрогнули в скупой усмешке:
        - Но вы, господин президент, пошли.
        Я огрызнулся:
        - Всего лишь повиновался зову!
        - Как и в прошлый раз, - обронил Шторх. Глаза стали темными, проговорил медленно: - Как и в прошлые разы... Спасибо, господин президент. Вы ответили очень убедительно. И очень ясно, зря пугали многозначностью. Неважно, что уничтожило Содом и Гоморру, важны уроки, какие можно из этого извлечь. ГЛАВА 11
        Я со своим Тайным Советом разрабатывал стратегию имортизма в новых условиях, что значит, имортизм у власти. На этот раз присутствовал Волуев, подавал осторожные и очень практичные советы. Заглянул с новыми идеями по перестройке культурных программ Романовский, похудевший и сбледнувший, но глаза горят, уже почти верит, что власть хоть на отдельно взятом клочке планеты, но действительно взяли умные люди. Не верит, похоже, что надолго удержимся, потому старается успеть как можно больше, сместить шоуменов, поставить на их место хотя бы просто умных людей, не вдаваясь в их политические пристрастия: как-то автоматически предполагается, что все умные с нами, что в целом верно, хотя умные не значит - хорошие, некоторые умные тут же старались так повернуть дело, чтобы продать все на свете и с набитым карманом шмыгнуть в Америку, рай для таких оборотистых, до этого не додумались бы недалекие шоумены.
        Волуев поинтересовался доброжелательно:
        - Как дела с кадровой чисткой? Расстреляли много?
        Романовский отмахнулся:
        - Там угроза посмотреть баланс страшнее.
        - Вас еще не заклевали? - осведомился и Вертинский. - Там же одни космополиты безродные, а вы патриот... или не патриот?
        Романовский смерил провокатора холодноватым взором, ледяной нужно еще заслужить, а для таких вот в самый раз холодноватый, даже безразлично прохладный, но ответа ждал и Волуев, так что Романовский заговорил с барской ленцой:
        - По моему разумению, что есть единственно верное на свете, патриотизм сродни коньяку. Хороший коньяк в правильной дозировке способствует хорошему пищеварению, приятному запаху и высокому уровню жизни и понимания искусства. Мужчина, никогда не пьющий коньяк, вызывает жалость. Мужчина, выпивающий два литра коньяка в день, несостоятелен, неизящен, мелок и противен, и проявления его сущности отвратительны и глупы.
        Волуев ядовито улыбнулся и очень выразительно посмотрел на красный нос Вертинского. И хотя мы все знаем, что у Вертинского всего лишь аллергия, но все равно изощряемся, походя, в шуточках.
        - Патриотизм, - продолжил Романовский тем же нравоучительным тоном, - в правильной дозировке способствует здоровью общества, достойному уровню гражданской гигиены, достаточно высокому уровню жизни и понимания искусства. Патриотизм есть расширенный и видоизмененный под воздействием окружающей среды инстинкт собственника, сознание, что то, что вокруг, принадлежит отчасти и мне тоже.
        - Ого! - сказал Вертинский.
        - Человек, - закончил Романовский, - ни разу не испытавший патриотических чувств, вызывает жалость. Мужчина, брызжущий слюной и ненавидящий всех, кто не принадлежит к его компании, просто потому, что такое поведение одобряется власть имущими, которым думающие люди не нужны в принципе, несостоятелен, неизящен, мелок и противен, и проявления его сущности отвратительны и глупы. Вам достаточно такое определение патриотизма... или определение моего к нему отношения, или же добавить?
        - Догнать и еще добавить, - сказал Волуев кровожадно. Вертинский отшатнулся, замахал руками:
        - Нет-нет, упаси Господи!.. Теперь я понимаю, вы и нашим, и вашим. Политик, значит. Демократ даже в чем-то главном. Правда, демократ должен пить водку. Русскую, паленую, безакцизносборную. И обязательно - много, чтобы походить на русского интеллигента, что желает сблизиться с народом, понять его чаяния и запросы.
        Романовский поморщился:
        - Придется повторить уж не в первый раз мою фразу про весь этот бардак, о народах, патриотизме и прочих прелестях. Величие, честь и слава народов созданы индивидуумами, чаще всего вопреки воле этих народов или же при полном пренебрежении и равнодушии со стороны этих народов. Народы, ежели в массе, беспринципны, трусливы, продажны, мелочны и абсолютно безответственны. А также чванливы, хвастливы, наглы и жестоки.
        Седых мерно наклонял голову. Романовский скосил глаз, подождал, но Вертинский не спорил, но вроде бы и не слушал, Романовский рассерженно повысил голос:
        - Преступления каждого отдельно взятого народа настолько многочисленны и чудовищны, что о достоинствах говорить просто стыдно.
        Вертинский ехидно ввернул:
        - А как же юсовский менталитет? Вы вроде бы поколесили по Юсе, от нее в восторге... Романовский сказал обидчиво:
        - Не вешайте мне, пожалуйста, на нос проамериканский менталитет. В массе американцы не менее обидчивы и хамоваты, чем русские, им просто со сдерживающим началом повезло. В том смысле, что христианство эту страну не покидало рывком, и подозреваю, что так легко, как русские, они бы его не отдали. Ежели зараз и с ходу. Впрочем, это тоже домыслы досужие - может, и отдали бы. Словом, для меня ваш имортизм - не что-то упавшее с Марса. Я, можно сказать, стихийный имортист, что значит, вот такой я замечательный, сам все придумал, живу по законам имортизма, только не оформил это в такие вот ваши чеканные, как в бронзе слова. Или вычеканенные?
        Ближе к концу дня на прием явился Казидуб. Мы договорились о встрече еще вчера, сейчас я как раз утрясал цифры бюджета с Медведевым, кроме нас, в дальнем кресле расположился Вертинский и просматривал на экране ультратонкого ноутбука последние новости с мировых бирж. Медведей взглянул на часы, охнул, потом поднял взгляд на меня, в глазах вопрос, я усадил обратно, Александра заглянула по моему вызову, я сказал торопливо:
        - Займи нашего Кутузова минут пять еще, хорошо? Ты подобрала себе в штат девушек, которые могли бы его развлечь чем-нибудь?
        Она игриво, чисто по-женски, улыбнулась:
        - Я подобрала в штат деловых мужчин. А Казидуба, такого представительного мужчину...
        - Ну-ну?
        - Я и сама могу занять с удовольствием!
        И ушла, лукаво стрельнув в меня огненными глазами и нарочито покачивая крутыми бедрами. Медведев даже не проводил взглядом, что надо бы из вежливости, нельзя не замечать красивую женщину, глаза его с самым несчастным видом сканировали текст, где я красным карандашом делал поправки.
        - Вы уверены, господин президент... что это пройдет?
        - Не на все сто, - ответил я бодро, - но... уверен.
        - Но все в кабинете думают, что это нереально...
        - Коли все думают одинаково, - утешил я, - значит, никто особенно и не думает. Учитывайте изменения в нашем обществе! Сейчас многое воспринимается по-другому.
        Он сказал уныло:
        - После того, что правительство сделало с народом, оно обязано на нем жениться.
        Я отмахнулся:
        - Обязано... Я слышал, что грамотные юристы советуют Герасиму не топить Муму, а просто подать на нее в суд. Но мы выходим из государства юридического... можно так сказать?.. То есть из живущего по высосанным из пальца законам, где на Муму подают в суд, а просто берем просторный мешок и камень потяжелее... Потому эти цифры реальнее, хотя взяты интуитивно, а не получены в результате расчетов. Поймите, расчеты ваши по старым таблицам, а их, этих таблиц, уже практически нет... Как и того общества, из которого эти таблицы. Россия уже другая.
        - Ну да, - проговорил он еще печальнее, - как же, как же - миром правят инстинкты! Потому вы, хитрые ребята, для нового скачка в развитии цивилизации выбрали нечто, что основано на инстинктах.
        Я улыбнулся:
        - Можно сказать и так. Кто говорит о врожденных инстинктах, кто о врожденном чувстве общности со Вселенной, звездами, Богом... Верующим в Бога, как вы сами знаете, мы доверяем больше. Верующим в имортизм - вдвойне. В делах веры слабость нашего разума больше нам помогает, чем его сила, и наша слепота ценнее нашей прозорливости.
        - Как вера в Христа или ислам?
        - Берите выше, - разрешил я. - Это... имортизм! Новая ступень на лестнице эволюции. И, одновременно, на лестнице к Богу. Вас зря так уж пугает эта глобализация. Она случится, от этого никуда не деться, но пройдет она совсем не так, как ожидается. Приход имортизма дал возможность России уйти с честью. Во всяком случае, она исчезает с карты мира, как и другие страны и государства. Не будь имортизма, Россия исчезла бы под давлением и внешних сил, и умело внедренных вовнутрь противоречий. А так весь мир постепенно покрывается крохотными ячейками имортизма, что разрастаются очень быстро... А для имортистов нет русских, американцев или евреев. Естественно, нет этих древних образований, как Россия, Франция, США или Голландия. Все - имортисты, а остальные - долюди.
        Он слушал с явной тоской, проронил:
        - Кстати, сегодня утром бывший премьер-министр Норвегии, сейчас он в оппозиции, заявил в прессе, что процессы в России заслуживают уважения, а сам имортизм необходимо изучить и начинать принимать... Это первое признание деятеля такого ранга! Открытое признание.
        Я спросил с интересом:
        - И что вам это говорит?
        - Ну, я не всегда был премьером... Как бывший посол в Швеции, добавлю, что я встречался с ним неоднократно, имел с ним личные и весьма доверительные беседы. Скажу сразу, что это прожженный политик. Он не сказал бы об имортистах и доброго слова, если бы не чувствовал, что в его стране растет их число. Он просто спешит возглавить эту новую волну. Так что имортизм жив, будет жить и победит пне зависимости от того, подавят юсовцы сейчас его в России или нет, будут снова гомосеки демонстративно трахаться на людных улицах или нет.
        - А если победит имортизм, - сказал я, - то часть проблем, терзающих нас сегодня, отпадет. А та часть, что останется...
        Он вздохнул:
        - К ним надо готовиться. Увы, список у меня велик. Начиная с проблем энергетики и кончая такими мелочами, как открывать или не открывать новые клиники для обмороженных бомжей. Я имею в виду, если зима будет такой же суровой, как прошлая. Или просто на ночь будем открывать станции метро, чтобы там грелись?..
        В дверь заглянула Александра:
        - Господин президент, нам еще по чашечке чая с министром обороны?
        - Нет, - сказал я, - давай его сюда, а то мы решаем такие вопросы, что выть хочется.
        Казидуб вошел энергичной походкой боевого генерала, я поднялся и протянул царственную длань. Казидуб рывком выбросил вперед руку, пожатие крепкое, энергичное, что и ожидается от военного, повернулся к Медведеву и крепко до хруста пожал руку ему.
        Когда он обошел с протянутой рукой всех присутствующих, я указал Казидубу на кресло, он послушно сел, лицо очень серьезное, а Медведев тихохонько опустился на свое место.
        - Как думаете, - поинтересовался я у Казидуба, - пускать бомжей зимой в метро или не пускать? Вот над чем наш премьер голову ломает!
        Казидуб буркнул:
        - А кто их туда загонять будет? Особо выделенные отряды милиции? Или мне отрядить первую парашютную дивизию? В прошлую зиму, насколько помню, силой отлавливали и увозили в больницы. Уже ноги отмороженные, а от медицины отказываются...
        Я повернулся к Медведеву:
        - Вы понимаете, что говорите? Или что это говорит в вас? Природа посылает мороз, чтобы помочь нам убрать человеческий мусор, а мы всячески противимся! В прошлом году миллионы и миллионы рублей были выброшены только на то, чтобы ловить этих опустившихся людей... уже почти полуживотных, везти их силой в больницы, отмывать, бить на них вшей, лечить... а зачем? Чтобы снова загаживали город? Не лучше ли эти деньги отдать молодым семьям, которые нарожают сильных и здоровых детей?.. Да будь у нас даже лишние деньги, все равно этим людям надо дать умереть! Более того скажу... нас никто не слышит, надеюсь, от сорняков и мусора мы должны избавляться сами. Пора наконец помогать природе, а не противиться, как делали раньше.
        Медведев переспросил с осторожностью:
        - Значит, ничего не планировать?
        Казидуб сказал деловым голосом вселенского бухгалтера:
        - Планируйте, как, помимо тех двух десятков, что замерзнут, под эту дудку еще пару тысяч всяких человеческих отбросов то ли заморозить, то ли как-то еще заморить...
        Я напомнил:
        - До зимы еще далеко, чего это о ней вспомнили? До зимы хорошо бы поубавить население за счет всякой дряни... Все мы понимаем, что для спасения рода человеческого нужны меры резкие и решительные! Но пока писали свою программу, были такие крутые и смелые, а как дорвались до власти...
        Вертинский, что тихохонько сидел в сторонке и не отрывал взгляд от экрана ноутбука, завозился, кашлянул, привлекая внимание, поднял голову. Взгляд исподлобья, сказал с укором:
        - Осмелюсь напомнить, дорогой господин президент, что никто из нас к этой гребаной власти не рвался! Никто. И если бы не пошли страна и весь мир под откос, мы бы охотнее занимались наукой, чем этим... в самом деле грязным делом. Но давайте скажем прямо: хоть раз к власти пришли действительно умные и честные люди... не скальтесь, Игнат Давыдович, это я и о вас тоже... ага, ухмылочка-то с хари слетела!.. Так вот, надо хоть и морщиться, но работу делать. Потому что другие сделают намного хуже. И потому что дураки набитые, и потому что в первую очередь будут стараться карман набить, потом набить кладовки родни, а уж потом будут думать, как бы удержаться у власти на следующие сроки.
        Казидуб морщился, эти штатские, что даже строем ходить не могут, а умничают, всегда говорят длинно и непонятно, спросил, как рубанул топором:
        - Господин президент, как у вас с планами посетить... Восток? Или Азию?
        Я помедлил с ответом:
        - По дипломатическим каналам сейчас идут переговоры. Ну там о датах, сроках, уровнях, перечне обсуждаемых вопросов, а также тем, которые надо всячески избегать... А что у вас за интерес?
        - Жизненный, - ответил он со вздохом.
        - Лично для вас?
        Он усмехнулся:
        - Я же теперь имортист! А это значит: прежде о человечестве, потом о себе. Просто пора не откладывая думать над объединением в единый военный союз. Не с НАТО, нас туда никогда не пустят. Да и самим нам, честно говоря, сейчас нужнее геополитический блок, если хотите, с Китаем. Этого до свинячьего писка страшатся США. Объединимся в союз с Китаем, затем к нам присоединятся Индия, Пакистан, те арабские страны, где еще нет полной власти США. На деньги арабских шейхов и Китая можно строить ракеты на взаимовыгодной основе: «Одна ракета шейхам, две - себе». То же самое с Китаем. Ему ракет нужно много, его экономическая мощь растет стремительно, но сам строить такие ракеты не сможет еще лет двадцать. Если этот союз будет заключен, то американская мечта о мировом господстве рассеется, как гнилой туман на восходе солнца.
        Он говорил, говорил, говорил о том, что необходимо сделать прямо сейчас, что необходимо сделать срочно, что необходимо срочнее срочного, что нужно сделать первостепенно, а что нужно было сделать еще вчера, я стискивал челюсти, голова от усталости гудит, а разочарование подкралось такое острое, что в глазах потемнело.
        Я же первый на свете имортист, я разрабатываю путь, но которому должен идти род людской, а мне о том, как удобнее драться одним людям с другими, я должен оперировать устаревшими для меня понятиями, потому что они вовсе не устарели для абсолютного большинства, большинство живет предстоящим конфликтом России и США, в то время как для меня все это далекое прошлое, чуть ли не феодальный или рабовладельческий век.
        Каково было, мелькнула горькая мысль, Томасу Мору, что детально разработал свою гениальную «Утопию», а работать вынужден был всего лишь канцлером Англии!.. И занимался опостылевшими вопросами войны между тогдашними карликовыми государствами, примитивной экономики, варварской политики, дикарской этики... За что и поплатился, ведь казнен был всего лишь за то, что не позволил королю развестись с одной женщиной и взять другую. За то же самое и был через пятьсот лет возведен католической церковью в святые, горькая ирония - первый коммунист планеты - в святые...
        Медведев поморщился, сказал Казидубу плачущим голосом:
        - Ну что вы нас пугаете, что пугаете?.. Ну почему вдруг ядерный удар, все эти страсти?.. Почему Штатам не паразитировать на России и дальше, как вот сейчас, когда мы и туда вывозим миллиарды долларов, и мозги туда утекают, и сырье наше туда идет?.. Думаю, что так им выгоднее.
        Казидуб покачал головой. Лицо мрачное, на лбу бугрятся не складки, а целые защитные валы, между ними же расположились глубокие рвы. Глаза блестят, как бойницы, откуда выглядывают дула заряженных пушек.
        - Выгоднее, но - рискованно.
        - Почему?
        - Нет времени.
        Медведев удивился:
        - У Штатов? Я не ослышался? Это у Штатов, что становятся сильнее с каждым годом?
        Казидуб бросил отчетливо:
        - Это мы становимся сильнее. И еще Китай, который уже совсем скоро перестанет хранить гордое молчание. И Россия, и Китай усиливаются, ничто им помешать не может, в то время как Штаты могут подрубить под корень, очень многие случайности, из которых падение курса доллара - самая простая и зримая. Штаты не могут больше ждать, когда Россия сгниет, а яблоки сами упадут дяде Сэму в карман. Во-первых, Россия уже перестала гнить, началось выздоровление. Во-вторых, как я уже говорил, им собственное будущее весьма и весьма. В смысле, тревожно. В этой ситуации им надо поспешить установить мировое господство, пока еще могут. Захватить все ресурсы планеты! Маргарет Тэтчер заявила, что «россиян следует сократить до пятнадцати миллионов человек, обслуживающих скважины и рудники». Удар по России был нанесен массированный: политический, финансовый, информационный, экономический, технологический, пропагандистский, это привело к нынешнему краху, но дальше падение замедлилось, остановилось, началось медленное выползание из ямы. А раз уж те методы уничтожения России себя исчерпали - у них остался еще один: военный.
        Медведев спросил недоверчиво:
        - Полагаете, все-таки решатся? Несмотря на то, что у них у самих черт знает что творится?
        - Именно потому, - отрубил Казидуб. - Вместо того чтобы давить имортизм по ячейкам, они могут попытаться сразу уничтожить страну победившего имортизма.
        - Не поможет, - ответил я просто. - Правда, Россию уничтожить - сейчас все еще могут. Но имортизм уже пошел по всей планете. Его не остановить.
        Вертинский сказал негромко:
        - Мы на горе всем буржуям мировой пожар раздуем... Мдя...
        Казидуб сказал раздраженно:
        - Их военные этого еще не понимают. Даже президент, еще тот идиот, не понимает. А раз так, мы должны постараться дать максимальный отпор.
        - А сможем?
        - Честно или вежливо?
        - Ну-ну!
        - Вы правы, нас сейчас даже Зимбабве скрутит в бараний рог, если мериться военной силой. В смысле, если равнять только пехотные войска, где боевой дух ниже ватерлинии. Но США можно остановить угрозой сровнять с землей половину их страны. Это мы можем, даже с хреновым боевым духом. Кнопки нажимать - это не под танк, обвязавшись гранатами! А штатовцы такие, любят загребать без потерь... Россия у них как кость в горле. Как бы ни приписывали себе победы над Гитлером или Наполеоном, но прекрасно понимают, кто им сломал хребты. Потому сейчас Штаты всеми силами стараются противодействовать возрождению России, для этого здесь действуют мощные пятые колонны, а купленные демократы с восторгом продолжают втаптывать Россию в грязь, стараются не дать ей подняться. Однако даже с этой толпой колабов Россию контролировать не удается, именно всю Россию, ибо Россия - не только экономика и финансы, но и множество институтов и образований, где бурлят та-а-а-акие процессы!.. Взять хотя бы возникновение имортизма, кто мог предвидеть? Потому обязательно последует военный вариант захвата господства над миром. Россия, как
всегда, загораживает дорогу. Как раньше загораживала собой Европу от кочевых орд, так теперь загораживает весь мир от Юсы...
        Вертинский сказал с осторожным сомнением:
        - Неужели у Штатов нет других противников на дороге к мировой власти?
        - Есть еще Китай, а также Индия, Пакистан, Северная Корея... Но будем реалистами, Индия и Пакистан - не соперники, им разве что друг с другом драться, о Северной Корее умолчим, самим не смешно?.. а вот Китай может стать очень серьезным противником... лет через двадцать-тридцать. Да только дядя Сэм ему не даст и пяти. Захватив Россию, выставит на границе с Китаем полмиллиона крылатых ракет, а Китай с его полутора миллиардами населения - крохотная страна. Накрыть его одним залпом проще простого.
        - Что, дяде Сэму не терпится ударить по Китаю? Но для этого надо срочно занять Россию?
        Казидуб сказал зло:
        - Эту территорию, как говорят демократы! Эту территорию. Уже сегодня в Казахстане, в Прибалтике, на Кавказе и в среднеазиатских республиках США начинают установку самых новейших мобильных крылатых ракет дальностью в шесть» тысяч километров. Планируется, что их разместят не меньше сорока тысяч штук, хотя все эксперты дают голову наотрез, что для уничтожения всей военной мощи России достаточно будет двадцати тысяч. Однако, помимо этих ракет в первом эшелоне удара примут участие тридцать тысяч крылатых ракет морского базирования, а также десять тысяч - воздушного. ГЛАВА 12
        Он докладывал бесстрастно, холодным голосом профессионального военного, для которого смерть всегда рядом, для которого умереть всегда легко и просто, а у меня сердце заныло, холодной иглой пронзило всю грудную клетку. Я размечтался, как имортизм поведет человечество к звездам, иным мирам, как вскроют другие измерения, как бессмертный человек своими глазами увидит и расползание материков, и старение Земли, и расселение его внуков по Галактике...
        - Надо держаться, - сказал я. - Надо держаться.
        - Надеетесь на чудо, господин президент?
        - И на чудо тоже, - ответил я.
        - Какое? - полюбопытствовал Казидуб.
        - Не знаю, - ответил я честно. - Но чудо будет. Бог своим партийцам отпускает строго отмеренное чудо. Чтоб не чересчур много, но в то же время, чтобы хватило. Пусть и в обрез.
        - Ого! На чем же зиждется... правильно я выговариваю?.. зиждется ваша уверенность?
        Я помедлил с ответом, Казидуб, уже сказав главное, расслабился чуть, а заморенный Медведев вовсе умоляет всем своим видом передохнуть.
        - На эволюции, - ответил я, - вселенской эволюции... Вам любой ученый скажет, что мир постоянно усложняется. Не только наше общество, духовный мир человека или наполнение его все более высокотехнологичными вещами, но и сама структура пространства: кристаллы растут, усложняются, из простых галактик образуются сложные, появляются новые элементы, новые свойства космоса... нет, не потому, что у нас не было достаточно сложных приборов - мир в самом деле усложняется, как растущий организм. Впрочем, так и есть, Вселенная стремительно расширяется, растет, усложняется. Вершина усложнения - жизнь. Вершина жизни - разумная жизнь. Вершина разумной жизни - та, что ведет жизнь не к уничтожению, не к загниванию, даже не просто к замкнутому существованию, а требует выхода в космос, на самые дальние рубежи... Если хотите, можно назвать это нашим стремлением к Богу. Если не хотите, не называйте или называйте как-то иначе, суть от этого не изменится. Пока что этим критериям отвечает только имортизм. Так что вселенские силы... опять же называйте их как вам удобнее, стараются нам помочь.
        Все замолчали, потом Казидуб крякнул неестественно громко:
        - Ну, если на США обрушится метеорит не меньше того, что пробил дыру в Аризоне... я не слишком всплакну. Хотя, конечно, дурней жалко. Они ж все-таки тоже наши. С другой стороны, сколько этих, что мешали древним имортистам, мы перебили в те древние века?
        Медведев поерзал, сказал несчастным голосом:
        - Господин президент, я не теолог, не принимаю сигналы из космоса, я всего лишь битый жизнью и реформами практик. И еще, господин президент, сразу предупреждаю, от меня не ждите умных мыслей... Но я воспринимаю умное от других, умею отличить от дури. И еще меня называют хорошим исполнителем.
        Я смотрел с любопытством в его крупное костистое лицо, что, должно быть, как каменная глыба, впрочем, так и есть, но на этой глыбе постоянно меняются оттенки, словно под потолком крутит, лопастями вентилятор, рассыпает блики и тени.
        - Да, я тоже слышал.
        - Так вот, - проговорил он. - С вашего разрешения, я начну продумывать, как отодвинуть простолюдина... слово-то какое! «Простые люди» говорим и не стесняемся, а «простолюдины» - как будто оскорбить, верно? Так вот, как отодвинуть этих простых людей от принятия решений... ну, как бы это сказать, касающихся общества. Не только их шкур, а... вообще. Когда мы жили под диктатом зверя, как говорят, я слышал песни о любви, Москве, стране, конях, снова о любви, а сейчас по всем телеканалам, по радио и всем танцплощадкам слышу только один вопль: «Давайте трахаться!» Идиоты, да трахайтесь сколько влезет, это же такое простое дело, зачем об этом кричать? Мы, помню, в женском общежитии, гм... Но, слезая с еще потных девок, уже думали о самолетах, космосе, дальних звездах... А сейчас, господин президент, назовите песни, вы их, как и я, слышите отовсюду, про любовь, про наш город, про мужскую дружбу?
        Я добросовестно, попытался вспомнить, но в памяти всплывали только песни старых лет.
        - Вы только поосторожнее с такими терминами.
        - Какими? - спросил он настороженно.
        - Устаревшими, - ответил я с горькой издевкой. - Теперь понятие крепкой мужской дружбы как истолкуют? То-то.
        Он вспыхнул от возмущения, это было примечательно, что такой огромный человек с крупным и свирепым лицом может краснеть, я даже залюбовался.
        - Вот... вот видите!
        - Я вас понимаю, - сказал я. - Более того, поддерживаю всеми фибрами. Правда, это вы сами выступили с инициативой, не так ли?
        Он слегка растерялся, развел руками:
        - Нет, я только исполнитель. Но это прямо сказано в вашей программе имортизма! В смысле, я так понял.
        - Правильно поняли, - ответил я. - Но вы даже не представляете, что это за трудная задача. Это и есть сам стержень имортизма. Решения должны принимать только... скажем, умные и достойные. Всех, у кого на плечах голова, а не гениталии, достал нынешний вывих прогресса: все века и тысячелетия мы ориентировались на умных и достойных людей, старались быть такими же, благодаря чему и двигалась цивилизация... а сейчас вдруг мы, умные, должны ориентироваться на орущих и приплясывающих дебилов! Да еще старающихся стать еще дебилее, тупее, опуститься ниже, смеяться гаже... Эх, Игнат Давидович, иногда волосы встают дыбом, когда вижу, против чего мы выступили!
        Он взглянул испуганно, в голосе появились незнакомые умоляющие нотки:
        - Держитесь, господин президент, держитесь! На вас вся надежда. Если не вы, то кто?.. Остальные умные сидят на кухнях и, как и при Советской власти, критикуют, упиваясь тем, что они сами еще не докатились... Но мы знаем, что докатятся. Это лишь вопрос времени. Вниз катиться легче, чем карабкаться наверх.
        Казидуб буркнул:
        - К сожалению, даже идеи коммунизма, как и капитализма, опирались в конечном счете тоже на материальные блага мещанина. Но капитализм обещал товарное изобилие не потом, как при коммунизме, а прямо щас, потому наш человек плюнул на великую стройку и вернулся в капитализм.
        - Дык он и при капитализме ноет, - сказал Медведев с раздражением. - А раз ему и здесь плохо, то марш в стойло!
        Волуев заглянул в кабинет осторожно, по моим глазам видно, что мы трое в эмпиреях, напомнил деликатно:
        - Господин президент, в Георгиевском зале уже собрались.
        - Кто?
        - Высшие офицеры. Скалозубы, аракчеевы - как их называют демократы. Даже унтерпришибеевы. Ждут-с!
        - А что с ними?
        - Очередное присвоение званий, - объяснил он. - Генералитет высшего состава. По традиции их представляют президенту.
        - Иду, - сказал я со вздохом, - иду, куда денусь...
        Служба охраны, как автоматы, неслышно распахивали передо мной двери. Георгиевский зал открылся, как сцена Большого театра: огромный, сверкающий, яркий, светло изукрашенный. Сразу же заблистали вспышки фотокамер, как если бы стрелки встречали налетающую конницу: один ряд стреляет лежа, другой над их головами - с колена, а третий палит в полный рост.
        Генералы уже в шеренге, не по росту, правда, стоят хорошо, не выпячивают животы, хотя и не «вольно», но и от «смирно» не близко, некое сдержанное достоинство старших феодалов перед королем. Уважительность и вместе с тем ощущение, что чего-то да стоят, у них свои баронства, замки, майораты и княжества: не по наследству получили, а завоевали умом, настойчивостью, волей, пролитой кровью и защитой Отечества.
        Я пошел вдоль ряда, ритуал известен: посмотреть в глаза, пожать руку. Стараться, чтобы пожатие было твердым, это интеллигенту можно сунуть вялую ладонь, похожую на дохлую рыбу, а здесь ценится крепкое рукопожатие, короткие фразы, прямой взгляд.
        Краем глаза видел небольшую переносную трибуну с микрофоном. Все понятно, от главы требуется речь. Пожав последнему руку, я улыбнулся отечески, как-никак отец народа, прошел к трибуне, передвинул микрофон, это дает время собраться, чем-то да занят, все фиксируется десятками телекамер, да не узрят, что президент застыл, как Ванька-дурак, краснеет и бледнеет, начинает что-то мямлить. Я не любитель выступать, но, оказавшись в этом мире и в этом теле, нужно постараться вести себя достойно.
        - Считается, что при имортизме воевать будет не с кем, - произнес я дружески, - это верно только наполовину. Это на Земле не с кем, но вне... Я имею в виду, что надо будет строить боевой флот космических кораблей на случай агрессии из космоса. Нужно будет держать высокопрофессиональную армию для захвата чужих планет, для десантов, нужны будут специалисты для орудийных расчетов... Да что я вам рассказываю, вы лучше меня знаете, что армия в будущем должна быть сильнее, чем сейчас!
        Лица их оставались каменными, лишь у некоторых заблестели глаза, самые молодые. Я сказал самое главное: сокращения военных расходов не будет, армии - быть, дело их жизни не пропадет.
        - А нам нужно срочно наращивать технологическую мощь, - сказал я. - Мы и так засиделись, покрывая плане ту заводами по производству фаллоимитаторов, надувных баб, кремов для повышения потенции, а научно-исследовательские институты у нас почти целиком перешли на создание новых сортов губной помады и прочей хрени. Мы, имортисты, сбросим эту шелуху. Уже ускоренными темпами начали строить новое общество... Да, будет трудно, будут жертвы. Но мы к ним готовы.
        Они слушали очень внимательно, подобрались, еще больше подтянули животики. Нет, такие не пробегут стометровку, это чересчур демократические генералы. Ничего, возьмемся и за них....
        - В Штатах взорвался «Шаттл», - сказал я, - и там сразу на пять лет прекратили все исследования, идиоты! Как будто можно останавливать наступление из-за гибели семи человек. При завоевывании новых континентов гибли тысячи, десятки, а то и сотни тысяч. И что? За любые открытия, за любые завоевания человек всегда расплачивается. Как правило - жизнями. Но смелость часто бывает следствием чувства понимания сверхценности общества, тогда как трусость всегда - следствие ложного преувеличения ценности собственной жизни!
        Я перевел дыхание, закончил:
        - Поздравляю вас с высоким званием. Многие из вас пробовали начинать новую жизнь: кто с понедельника, кто с начала месяца, а кто откладывал до Нового года. Так вот, вся страна начала новую жизнь! И вы - тоже.
        Я сошел с трибуны, в глазах рябит от вспышек фотокамер, а на стенах как будто отражается поверхность залитого солнцем моря. Волуев пропустил меня и тут же встал на дороге, широко раскинув руки:
        - Президент сказал достаточно. Все вопросы - ко мне.
        Я услышал голоса:
        - А что с модернизацией тяжелой техники?..
        - Будут ли давать квартиры в Москве?
        - Насколько повысят довольствие в этом году?
        - Изменится ли система продвижения по службе?
        Только один спросил не о своей шкуре, мелькнула мысль. Охранник распахнул дверь, я шагнул в прохладный воздух продуваемого мощными вентиляторами широкого коридора. О генералах как-то сразу забыл, мысль вернулась к объяснению, что дал Казидубу и Медведеву, почему именно так уверен, что Бог, мироздание или Сверхсущество нас защитит и поможет. Надо было им сказать, что Бог говорит с нами всеми. Постоянно. Ежеминутно, ежесекундно. Как с имортистами, так и с остальными. Для Бога нет имортистов или неимортистов, как нет эллина или иудея, академика или грузчика. Все - его дети, со всеми говорит, но... не все его слушают, хотя слышат все. Да, слышат все. Мы видим это в том, что иногда даже в самом закоренелом преступнике просыпается нечто человеческое, однако суть в том, идет ли человек по пути к Богу, или же борется с ним, опуская себя в животные страсти и плотские желания.
        Я слышу, вот в чем дело. Я улавливаю его нетерпеливое желание, чтобы мы росли, взрослели, выбирались из песочницы и шли к нему. Но он не говорит это нам напрямую, у нас полная свобода воли. И он не помешает нам разрушить этот прекрасный мир, который создал для нас, землян...
        Волуев буднично доложил, что по дипломатическим каналам продвигаются договоренности о визитах президента, то есть моих визитах, а также премьера и министра иностранных дел. Об официальных визитах, рабочих, транзитных и, конечно же, частных, неофициальных. Это значит, что скоро, а может и не совсем, мне предстоит оторвать быстро расползающуюся задницу от мягкого кресла, пересесть в машину, а затем в скоростной лайнер. Я не большой любитель куда-то ездить, но что поделаешь, живем в таком мире, где важно не только идти вместе к единой цели, но приходится еще и укреплять личные связи, так это называется.
        Вообще-то дикарство, но только мы, имортисты, понимаем, что живем все еще в средневековье. Важно рукопожатие, пришедшее из каменного века, важны церемониалы, распустившиеся пышным цветом в рабовладельчестве, а особенно - в эпоху позднего рыцарства, совместные обеды, где на таких пирах под песни менестрелей и вопли шутов сговариваемся напасть на замок ослабевшего соседа, разграбить, изнасиловать его жен, дочерей, служанок, коз и свиней.
        Но еще до поездок за дальний рубеж, в Западную Европу и на Восток, предстоит встреча президентов Белоруссии, Украины, России - о создании нефтегазового концерна с Германией и Францией. Потом встреча с премьер-министром Израиля, что некоторых удивляет, какого хрена, Израиль черт-те где, куда важнее переговоры с непосредственными соседями: среднеазиатскими республиками, прибалтийскими, но как-то забывают, что треть населения в Израиле по-прежнему говорит по-русски, дискуссии в кнессете нередко ведутся тоже на русском, а почти все члены правительства дают нашим телевизионщикам интервью тоже на русском.
        Вообще-то, евреи такой же тупой и ленивый народ, как и все остальные двуногие на Земле, но им повезло в том, что у них всегда, это надо подчеркнуть, всегда были мудрые лидеры. Начиная от Моисея, который вел эту галдящую ораву, не считаясь с их требованиями демократических свобод и общечеловеческих ценностей, и заканчивая современными лидерами, что твердо и непреклонно делают то, что нужно, а не то, что хочется большинству. Большинству понятно что хочется, еврейское оно большинство, русское или негритянское: жрать, трахаться, отлынивать от работы, жить на халяву.
        Помню из истории, что однажды уж совсем почти общечеловеческие ценности задавили Израиль и сравняли его с остальными демократическими городами заселенного мира. Это когда под американским протекторатом Вавилона жили богато и счастливо, в мире и спокойствии, жрали и трахались, работали мало, ибо климат хорош, кормиться легко, морозных зим не бывает. Но и тогда нашелся лидер, не помню его имени, пришел в ужас, что Израиль погиб, но так погиб, что никто и не замечает, что в руинах, а эти руины на глазах ничего не подозревающего народа... нет, не народа, а уже населения, погружаются в пески, это же самая коварная гибель из всех гибелей... И тогда пророк, как Нагульнов, стал силой отделять чистых от нечистых, разлучал смешанные семьи, разбивал на площадях и даже в домах статуи идолов, бил тех, кто забыл родной язык и предпочитал на английском, его тоже били, ему сопротивлялись, его калечили, но он выходил на площадь и, шатаясь от слабости, выкрикивал окровавленным ртом: люди, опомнитесь! Вы же люди, а не юсовцы...
        Да, вот оно, краеугольное: у иудеев никогда не было демократии!.. Демократия - это для других, а они добровольно брали на себя повышенные обязательства, добровольно становились в строй, подтверждали древнюю присягу, которую их Далекие предки принесли еще Моисею. Ну, если честно, не совсем добровольно, но все-таки их загоняли в строй, свои же лидеры, а не иностранные. Те как раз и соблазняли их полной свободой и демократией, торжеством нижепоясных, что значит, общечеловеческих ценностей! А если загоняли свои лидеры, то, значит, лидеры умели находить нужные слова.
        Голова раскалилась, я встал, походил по кабинету. Я тоже нашел нужный путь и нужные слова, чтобы объяснить этот путь. Но мне придется еще труднее, чем Ездре, так вроде бы звали того пророка, что выдирал обамериканившихся израильтян из цепких лап Вавилона. Тому было на что ссылаться, хотя бы на древние заветы, а здесь... с нуля? Ни фига, буду и я ссылаться когда на Ездру, когда на Маркса, а когда и на себя, самого великого и мудрого, ибо что понятно пока что мне, потом станет понятно и всему миру. И вообще, все мудрые люди, что пытались вытащить человечество из болота и вести по пути прогресса, - древние имортисты. Не зря же Мухаммад записал в древние пророки ислама и Авраама, и Ездру, и самого Христа. Я сделаю то же самое, да и самого Мухаммада туда же - в имортисты. Да, он тоже имортист, ибо указал путь человечеству, воспламенил души диких неграмотных бедуинов, вывел из пустыни на просторы мира и победил своей идеей самосовершенствования две трети тогдашнего мира.
        Имортизм, по сути, вечен. Просто скотское начало в нас стало и началом, и кончалом. Искра имортизма тлеет настолько слабо, что уже и не верится в возможность воспламенить факел, разгоняющий тьму. Искра, - это то, что есть в иудаизме, исламе, христианстве, науке, культуре, искусстве, а факел - это имортизм, вобравший в себя весь жар древних пророков и сегодняшнее взросление человечества.
        Во рту пересохло, хотел пойти приготовить кофе, но вспомнил, что у меня теперь целый штат. Тело мое куда требовательнее, чем я сам, это ему нужно есть и пить, отдыхать, трахаться, ему нужен массаж, все это я ему должен давать, так как сильно завишу от этой капризной и похотливой сволочи, но когда-то придет та стадия имортизма, когда я не просто стану бессмертным, но освободюсь от этой скорлупы, даже от оболочки, я стану свободен и... ух, как развернусь...
        - Александра, - позвал я, - сделай кофе, ладно?.. И чего-нить пожевать. Вредного.
        - Страшно, - ответила она честно. - Ваш личный врач обязательно спросит, что вы жрякаете. Тем более на ночь.
        - Какая ночь, - запротестовал я, - я еще задержусь часика на два...
        - Надо прекращать кушать, - ответила она неумолимо, - за три часа до сна.
        - Это если желудок дохлый, - пояснил я. - А мой камень переварит.
        - В Писании сказано: завтрак съешь сам, половину обеда отдай другу...
        - ...а ужин раздели с хорошенькой женщиной, - подхватил я.
        - Ах, господин президент, - сказала она томно, - я не решаюсь расценивать это как предложение, так что пошла готовить кофе. А вы меня как-то прикройте от гнева ваших медиков.
        - Договорились, - сказал я. - Вот уже у нас есть союз собаки и кошки против повара.
        Она исчезла, я подошел к окну, небо темнеет, багровый закат медленно перетек в лиловость, а страшно пылающие тучи сплющились и застыли, похожие на гигантские веретена. Это мой мир, в нем мои люди. Я их вожак, вожак не потому, что победил на выборах, в задницу эти выборы, я вожак потому, что рожден им быть, я чувствую в себе силы, чувствую нечеловеческую мощь, мне ли расходоваться на мелкие пьянки-гулянки, простеньких самочек, что ложатся под каждого, мне ли довольствоваться радостями своего тела, когда сам я неизмеримо выше и могу просто немыслимо много?
        Еще Моисей начал отбирать в свою партию настоящих имортистов. Там, в Египте. Набралась едва ли десятая часть от общего числа сородичей, их-то и увел, а остальные остались в Египте демократами и общечеловеками. А потом в скитаниях по пустыне он то и дело проводил чистку партийных рядов, то истребляя мечом, как в случае с первым принесением им прямо от Бога заповедей, когда сказал «Кто за Бога - ко мне!», а остальных, их было подавляющее большинство, поразило не то моментальной чумой, не то сибирской язвой.
        Да и потом, когда такие сладкие язвы общечеловечества как соблазнительная эллинская культура или роскошь вавилонского образа жизни, массами уводили народ из рядов древних имортов, находились лидеры, что удерживали самых стойких, а от них, как от огонька, снова разгоралось пламя.
        Это, собственно, уже никакие не иудеи, те преспокойно меняли одного своего Бога на множество прекрасных эллинских, вавилонских, американских, клали на свой язык и культуру, но, начиная с Моисея, через тернии к звездам шла партия с единым Уставом, спаянная жесткой дисциплиной, ритуалами, ограничениями типа «Тебе этого нельзя, ты же - коммунист!» и верой в то, что когда-то построят это самое светлое будущее для всего человечества. Да-да, именно для всего, так в древнем уставе КП - Торе и записано.
        Мудрые лидеры укрепили учение, привязав его к одной национальности, тем самым добавив очень важную особенность: даже сейчас, когда мир вроде бы един, а как отчаянно народы сражаются за свой язык, свои обычаи, свою национальность! Казалось бы, какого хрена не отказаться от своих редких языков, не принять один, пусть тот же английский? Нет, курды умрут, но от курдского языка не отступятся. В Дагестане больше ста народов, у всех свои языки, сотни лет живут в составе России, но пока что ни один народ не пожелал расстаться с родным языком и каждый помнит, что он - кумык, авар, тат, лезгин, но никакой не русский... Так что привязка имортизма к определенному племени была мудрым шагом, это помогло сохранить учение, без этого давно бы погасло, и так едва-едва уцелевало в страшных бурях...
        Но теперь, когда благодаря Интернету огни мгновенно зажигаются всюду по планете, было бы что зажечь, уже нет необходимости ограничиваться такими узкими рамками. Имортистом может и должен становиться всякий, кто духовное ставит выше телесного, кто следует по этому пути, не давая нечистым помыслам захватить власть. ГЛАВА 13
        Александра бесшумно внесла на подносе большую дымящуюся чашку с черным кофе, мои ноздри уже жадно втягивали взбадривающий аромат, а глаза пожирали два огромных расстегая.
        - Я не слишком превысила свои полномочия? - спросила Александра.
        - Не слишком, не слишком, - заверил я. - Еще как не слишком!.. Да ставь же быстрее, что у тебя за танцы!
        Не дожидаясь, пока опустит поднос, ухватил чашку, пальцы обожгло, хлебнул, опалил губы, но стерпел, даже не зашипел.
        - Задавая вопрос, - сказала она с улыбкой, - женщина обычно задает ответ. Кофе, господин президент, по вкусу, а сахар по совести... Надо сочетать приятное с еще более приятным!
        - Ну, как тебе, - спросил я, - новая должность?
        - Иногда счастье сваливается так неожиданно, что не успеваешь отскочить в сторону, - ответила она с мягкой улыбкой. - К тому же понятно, что если я нашла подкову, значит кто-то ее откинул...
        Я поглощал быстрыми глотками, в расстегай впился зубами, когда чашка опустела больше чем наполовину.
        - Может быть, - спросила она с сомнением, - еще одну принести? А утром, если проснетесь, примете еще одну... Это же вредно! Такое на ночь...
        - Мне ничего не вредно, - заверил я.
        Она покачала головой:
        - А не лучше ли вам здесь... в соседней комнате, например, установить что-нибудь спортивное? Для здоровья?
        Я отмахнулся:
        - Если бы спорт улучшал здоровье, у каждого еврея дома была бы перекладина.
        Она потупилась с нарочито удрученным видом.
        - А правда, господин президент, что, заткнув женщину за пояс, получаешь моральное удовлетворение, а если повезет, то еще и физическое?
        - Не буди во мне зверя, - предостерег я, - особенно зайца! А то проснется и убежит. Я и так здесь как в лесу. Какие там тренажеры?
        Она сказала с улыбкой:
        - Ваш предшественник любил повторять, что если проблему нельзя решить - ее следует проигнорировать. А если кажется, что все вокруг против тебя, надо помнить: есть еще один решающий голос - голос президента-
        Я кисло скривился:
        - Счастливый... Игнорировал, игнорировал, а теперь они все разом на мою голову... Знаешь, сделай еще одну чашку. Покрепче.
        - С молоком?
        - Нет.
        - Тогда со сливками.
        - Черный, - прорычал я.
        - Хорошо-хорошо, - сказала она, отступая к двери. - Но... самую маленькую.
        И закрыла дверь раньше, чем я успел возразить. Горячий и крепкий кофе погнал кровь быстрее, мысли пошли выстраиваться ровнее, сцепливались во вполне логичные, хоть и абсурдные построения. Как сказано: «Я Бог всех обитателей мира, и все же связал Мое имя только с Израилем». Еврейский народ оказался особым образом противопоставлен всему остальному человечеству, как, к примеру, Коммунистическая партия со своим уставом и партийной дисциплиной - остальному советскому народу. Принцип избрания в партию иудеев и коммунистов один и тот же: отбираются самые достойные, а остальные... остальные - просто люди, просто демократы. Раньше эти простолюди охотно уходили в эллинскость, еще раньше - в вавилонянство, а на самой заре предпочитали оставаться в Египте, вместо того чтобы начинать трудный путь через пустыню, а затем через уже упомянутые тернии.
        Тот же принцип дихотомии, принцип избрания, лежит в доктрине Коммунистической партии, и весь мир описывается в тех же принципах святого и будничного. И так же точно, как в программе Компартии записано, что в будущем придет эра коммунизма для всего человечества, так и иудаизм при всей малочисленности из-за жестких требований, предъявляемых к человеку, твердит, что в будущем все больше людья будет прозревать от гнили демократизма и американского образа жизни, что будничный мир уступит святости, а та распространится на весь мир. Конечно, святость будет иметь другие одежды, непривычные для Моисея и других имортистов того времени, но она будет, она уже пришла - мы зажигаем кувшин масла имортизма, которому гореть вечно!
        Чашечку кофе, даже маленькую, что-то не несут. Вряд ли забыли, Александра не из тех, кто забудет даже мелочь, тем более - в первые же недели работы в новой должности, здесь скорее действует строгий наказ директора Центра по охране здоровья президента. Охраняют, берегут, рекомендуют больше отдыхать и развлекаться. Несчастные нормальные хорошие люди! Не понимают еще, что работать не так скучно, как развлекаться... Но нам, презренным, больше нравится до конца жизни находиться в детской песочнице! Самый несчастный из людей тот, для кого в мире не оказалось работы, но это понять может только имортист. Как и то, что даже работа задаром лучше веселья.
        Голова как чугунная, буквы и цифры на экране вижу все так же хорошо, но только руки стали почему-то великоваты, я все придвигался и придвигался, пока не сообразил, что скоро вообще уткнусь носом в холодную поверхность люминесцентного экрана. На часах одиннадцать, это уже поздний вечер, плавно переходящий в ночь.
        Встал, разминая затекшую спину, надо массажиста пригласить для разминания мышц, за предыдущим президентом Целый штат врачей ходил... В соседнем зале, к моему изумлению, сидели за столом Медведев, Шторх, Вертинский, а четвертый, Романовский, с сигарой в небрежно откинутой длани, уютно расположился в глубоком кресле, рядом на изящном столике восемнадцатого века массивная серебряная пепельница, украшена золотом, тоже что-то антикварное, но стряхивал туда пепел с такой небрежностью, словно она из глины, а вот он - сам царь Мидас...
        Медведев увидел меня в дверях, тут же оглянулся на Романовского, сказал наставительно:
        - Владимир Дмитриевич, вы как с культуркой обращаетесь?.. Мне это варварство как серпом по Фаберже, когда вот так грубо!.. лучше уж на ковер...
        - Хорошему Фаберже, - отпарировал Романовский невозмутимо, - ничего не мешает. Господин президент, эти три подхалима только делают вид, что работают! Я их уловки уже часа три созерцаю.
        - Видите? - обратился ко мне Вертинский. - Сам признался!
        - Меня хлебом не корми, - сообщил Романовский, - дай роскошно пожить. Вы, дорогой Иван Данилович, если жаждете сделать глупость, торопитесь: вон те двое опередят!
        Я прошелся по залу, сел, откинулся на спинку и в изнеможении откинул руки на широкие подлокотники. Медведев сказал сердито:
        - Господин президент, он нас обижает!.. Я бы все давно сделал, да тут вирус завелся...
        - А кофе на клавиатуру тоже вирус пролил? - спросил Романовский саркастически. - Вообще-то, вы правы, Игнат Давыдович, вовремя смороженная глупость делает обстановку более теплой, чем не вовремя испеченная мудрость. Мне вот отсюда видно ваше резюме на экране, что-де стабилизировались темпы роста спада российской экономики... Вот сижу и думаю, представляете? Над чем бы ни работал наш Иван Данилович, всегда получается оружие. Да еще такое, что бьет по своим! Стабилизировались темпы роста спада... круто? Это только в нашем русском министерском языке, это я как министр культурки, как говорит разлюбезный Игнат Давыдович, говорю!.. Вот и думаю, стоит ли свеч этот геморрой?..
        Шторх тоже посмотрел на Романовского поверх очков обжигающим взором, пожаловался:
        - Господин президент, его хотя бы приспособить кофе варить! Ну, ни к чему не удается полезному, доброму, вечному!
        - Меня и так постоянно преследует мерзкое чувство перевыполненного долга, - сообщил Романовский.
        Медведев буркнул:
        - Вы страдаете манией величия, Владимир Дмитриевич!
        - Великие люди манией величия не страдают, - возразил Романовский, - они ею наслаждаются. Вы никогда не говорили с гением? А я так часто с собой разговариваю. А вы, дорогой Игнат Давыдович, назвались клизмой - полезайте, полезайте... Видите, господин президент, только прилег, а уже заколачивают!
        Я проговорил устало:
        - По непроверенным, но заслуживающим доверия агентурным данным, вы уже три часа созерцаете...
        - Так это же какой труд! - запротестовал Романовский. - Я же не просто созерцаю, я мыслю!.. А этим существам нужно, чтобы я микроскопом гвозди... Хотя, конечно, если микроскоп хороший, можно и гвозди, но ведь не оценят юмора, грубые... Грубые, серые, материальные. В смысле, нерелигиозные, представляете чудовищ?
        Вертинский фыркнул, Медведев презрительно скривился, Шторх вообще не снизошел до реакции на выпад. Я поинтересовался:
        - А вы, Владимир Дмитриевич? С вашим бунтарским инстинктом трудно признать Творца, не так ли?
        Романовский негодующе фыркнул:
        - Человек, господин президент, рождается с религиозным инстинктом! Без веры и законченной картины представлений о Вселенной человеков не бывает. Это можно называть принципами, кругозором, а можно, как это делает Орест Модестович, вообще никак не называть. Типа, люблю копаться. Это понятно и почтенно, но вот только любовь к копанию на ровном месте несостоятельна, и поэтому следуют оправдания - мол, человек сам себя должен переделать, это такая ступень мраморная, с перилами и барельефами, дальнейшей эволюции. То есть Орест Модестович предполагает, что, когда человек себя изменит и при этом выживет, там, в будущем, другой человек, на порядок выше, будет заниматься чем-то туманно-радужным, типа возни с измененными и перешедшими на следующую ступень эволюции мышами. Опять похвально, но чем будет руководствоваться тот, следующий, эволюционно ступивший на мрамор, человек? Ведь светлые идеалы уже достигнуты. А у него будут свои светлые идеалы и так далее. В принципе, об этом можно писать страницами и томами. И это - псевдорелигия. Вертинский перебил строго:
        - Простите, вас занесло не в ту степь. Вы говорите о каком-то шаманстве, а мы сейчас создаем Церковь имортизма...
        - Церковь?
        - Ну да. Имортизм уже есть, теперь нужна жесткая структура. Чем остались бы разрозненные христианские секты без Церкви?
        - Новых религий, - заявил Романовский, - не бывает. Не бывает потому, что религиозный инстинкт - ровесник человечества. Вера была всегда, и дело было лишь в правильной интерпретации того, что человек чувствует по этому поводу. Имортизм не имеет начала и конца, ибо вечен. Он существует в момент сотворения мира и в момент конца света - одновременно. Как и три знакомые нам ипостаси Создателя - Творец, Учитель и Дух Святой.
        Вертинский спросил ядовито:
        - Именно такие?
        - Какие удалось увидеть, - отпарировал Романовский. - Станем умнее, увидим больше.
        Он говорил очень серьезно, выглядел серьезно, даже вальяжную позу переменил, я ощутил, что на этот раз обошелся без шуточек, на такие темы не шутят, а кто шутит - тот бравирующий независимостью подросток, ему еще взрослеть, умнеть, начинать понимать что-то помимо того, что уже знает, и уверен, что окончательно постиг всю мудрость мира.
        - Ай да Пушкин, - проворчал Медведев, - ай да son of the bitch! Когда петух утром кричит «ку-ка-ре-ку», он, в общем-то, прав. На путях истории дорожных знаков нет, так что лучше идти с Богом, чем идти на... навстречу пожеланиям трудящихся. Ладно, вы как хотите, а я пошел, пошел...
        Он поднялся, поморщился, отсидел то ли ногу, то ли поясницу.
        - Уютно у вас, - пожаловался он. - Потому и засиживаюсь... А дома уже обнюхивают, следы помады ищут! Ну да, на работе задержался, еще что расскажи...
        На следующий день проснулся с пренеприятнейшим чувством, что вокруг меня сгущается некое зло, а я порхаю, аки мотылек, беспечный такой, как наши зубоскалы на эстраде. Взглянул на небо - чистое, синее, высокое, но ощущение все равно такое, будто свинцовые тучи прямо над головой, все ниже и ниже, воздух превращается в студень, клейкую массу, даже пространство и время пронизаны чувством надвигающейся беды.
        На соседнем столе в моем рабочем кабинете самый простой глобус, обычный, школьный. Кажется, достался по наследству от предшественника, я чуть было не выбросил, люблю все сверхсовременное, однако в этом глобусе что-то есть, есть... Смотрю и вижу планету, просто планету. А на ней - человечество, которое мало кто воспринимает как человечество, а больше как блоки: НАТО, исламский мир, Китай, Индия... Россию в этой таблице присобачить некуда, от нее обычно отмахиваются, словно эту территорию вот-вот займут другие народы, так что неча о ней зазря языки трепать.
        Еще больше простого народу, кто и до таких высоких абстракций, как блоки или страны, не дотягивается: для них есть, скажем, русские и черножопые, а все остальные как будто не существуют. А то и русские вроде бы не существуют как русские, а есть москвичи, конечно же - зажравшиеся, петербуржцы - высокомерные бедняки, волковатые тамбовцы, хитрованы рязанцы, уголовный Ростов...
        Но я - президент, я должен видеть всю планету целиком, чтобы не давать потеснить на ней Россию. И вообще, видеть земной шар целиком, человечество целиком, тем более что оно, человечество, в самом деле едино, разница лишь в том, что в разных местах ведет себя по-разному в силу где географии, где климата, где особенностей развития. Как человек, который отвечает за все человечество целиком... ладно, как один из тех, кто отвечает за все население планеты целиком, я не могу и не должен страдать от того, что где-то отдельная особь прищемила пальчик или разбился самолет с сотней-другой особей.
        Зато я должен смотреть, чтобы не разбилось на крутом вираже истории ни само человечество, ни такие массы людей, что замедлит прогресс. Одновременно должен высматривать пятна загнивания, чтобы успеть прижечь вовремя, не дать распространиться заразе на весь род людской. Для этого, в частности, вот это пятно на той стороне океана, так называемое западное общество, должно быть уничтожено целиком и полностью, ибо оно - общество Зла. Общество победившего Зла. Ведь на том же самом Западе совсем недавно было бы дико и безнравственно подумать, что можно быть уважаемым человеком и... наемным убийцей, проституткой, гомосексуалистом, спекулянтом!
        Но вот пошли по экранам косяком фильмы о благородных киллерах и замечательных проститутках, а в баймах, что намного популярнее и обладают большим воздействием, в стратегических или тактических, предлагается играть хоть за закон, хоть против закона. Шансы победить абсолютно равны, силы одинаковы, игроку, по сути, все равно. Сперва, правда, почти все выбирали играть за «плохих парней», с удовольствием расстреливали полицейские участки, самих полицейских, давили колесами грузовиков и танков женщин и детей, разносили школы, больницы, кинотеатры и выбегающие оттуда толпы народа.
        Потом... потом стало по фигу. Играли хоть за спецназ, хоть за террористов: те тоже, оказывается, хорошие парни. Исчезла грань между хорошим и плохим, нравственным и безнравственным. Правда, в реале эта роль пока что подменяется законом, что, понятно, не успевает за быстро растущим прогрессом, в том числе и в области человеческих отношений. Но что такое закон, как не та же фигня, которую мы не только привыкли обходить, но и делаем это с гордостью, показывая свою круть, отвагу, хитрость, умение! Главное же, Запад сумел разрушить тот закон, что сидел внутри нас и уныло бубнил, что этого нельзя, это нехорошо, а мы подчинялись: этот закон в самом деле все видел, все замечал и грыз за малейшее отступление!
        Вспыхнул экран, Александра всмотрелась в мое лицо, решая заговорить или тихохонько исчезнуть, сказала ровным голосом:
        - Господин президент, господин Вертинский уже в приемной.
        - Что у него?
        - Вы ему назначили еще неделю назад, - напомнила она.
        Я посмотрел на часы, через полчаса важный разговор с премьером о добавочном финансировании наукоемких технологий, надо бы успеть подготовиться, но если я сам назначил время, то не фиг пятиться.
        - Зови, - сказал я обреченно. - Впрочем, чего это он... Всегда приходил, когда хотел...
        - Не знаю. Звать сейчас?
        - Да. И распорядись, чтобы принесли охлажденного сока. Что-то жарко.
        - Хорошо, господин президент. Какого сока?
        Я пошевелил пальцами, наморщил лоб:
        - Такой оранжевый... ты его в прошлый раз приносила! Но побольше, побольше.
        - Хорошо, господин президент, - пропела она.
        Экран погас.
        Дверь распахнулась, Вертинский вошел бодрым пружинистым шагом, на удивление бодрый, подтянутый, подбородок выдвинут, приподнят, будто летит вперед, весь как взведенная пружина, но не при виде опасности, а просто сам по себе переполнен энергией, готов обрушивать направо и налево ураганы, тайфуны, трясти землю и вызывать цунами.
        - Счастлив видеть вас, господин президент!
        Рукопожатие его все такое же энергичное и короткое, невербально сообщающее, что хозяин этих пальцев силен и бодр, готов свернуть горы. Я указал на кресло, он выждал, пока я опускался в свое, еще не остывшее от моей задницы.
        Я молчал, всматриваясь, не понимая, что меня так смутно тревожит. Вертинский старше меня, по крайней мере, лет на пятнадцать, последние годы все грузнел, полнел, как и положено в нашем мире, но за последний месяц заметно подтянулся, женщины в таких случаях начинают злорадным шепотом о подтяжках, дерьмолифтинге и прочих ухищрениях, но мужчинам для такого же эффекта достаточно бывает просто встряхнуться, выпрямить спину, втянуть живот, перестать выходить на улицу в трениках.
        Вошла Александра, на подносе два больших поллитровых стакана и запотевший кувшин с оранжевым соком. Вертинский покосился одним глазом, как хамелеон, но промолчал.
        - И я рад вас видеть, Иван Данилович, - проговорил я. - Вы никак спортивную секцию начали посещать?
        Он отмахнулся:
        - Какие секции! Но режим пересмотрел, пересмотрел. Внес некоторые изменения, что верно, то верно. От коньячка отказался, жареное мясо травкой заменил... Не поверите, за две недели семь кило сбросил!.. Семь кило дурного мяса, что висело на мне... Это я, как говорил классик, себя под иморгизмом чищу.
        - Я и вижу, что весь сияете... Тогда прошу стаканчик сока. Морковный! Говорят, полезнее апельсинового.
        Александра выставила стаканы и кувшин строго между нами, ушла. Вертинский взял стакан спокойно, уверенно, раньше бы поотнекивался, а если бы и взял, то с недоумением дул бы на пену, морщился, сейчас же попросту отпил сразу половину стакана.
        - Спасибо, прекрасный сок. А сияю потому, что, пока шел по коридору, еще одна идея пришла...
        - Ну-ну, дерзайте, - предложил я, слегка заныли зубы, подумал было о пародонтозе, но с чего вдруг, что-то нервное. - Что за идея такая?
        Он сказал с удовольствием, улыбаясь широко, как раньше не делал:
        - Не стоит ли нам, имортам, все-таки ввести некие опознавательные знаки? Ну, типа, пионерский салют, два пальца или один - средний - кверху, гвоздика за ухом, морковь в петлице, большой палец в ременной петле брюк... Чтобы имортист мог узнать в скопище народа своего? Нас мало, надо поддерживать друг друга, как завязавшие алкоголики! С кем поведешься...
        Я кивнул, не сводя с него взгляда. Вертинский слишком оживлен, говорит очень громко. Он всегда был тихим интеллигентом в компаниях и только в залах суда, когда требовались напор и жизнерадостность, бывал оживлен и всегда говорил громко, энергично, постоянно жестикулировал, к вербальному общению добавлял язык хореографии, а то и тактильный, как у муравьев, хорошо хоть не пользовался феромонами... собственного изготовления, а только всевозможными мужскими духами, хотя я до сих пор не могу понять, как это могут быть духи мужские, не больше, чем помада или тушь для ресниц. Но... сейчас? Зачем сейчас, я не судья, которого надо склонить на свою сторону.
        - Неплохая идея, - одобрил я осторожно. - Думаю, со временем, возможно, и появятся эти знаки...
        Он возмутился с таким юношеским пылом, словно это он был моложе меня на пятнадцать лет:
        - Почему со временем? Давайте сейчас!
        - Проскочили этап, - объяснил я.
        - Когда?
        - Когда взяли власть, - сказал я терпеливо. - Тайные знаки нужны для тайных обществ. А мы - открыты. Не обмениваются же особыми приветствиями члены партий...
        - В некоторых, - возразил он живо, - обмениваются!
        - Я же не говорю, - пояснил я, - что не стоит этого делать. Просто острой необходимости нет. Уже нет. Проскочили. Хотя вы правы, ведь приветствуют же при встрече друг друга военные! Всегда приветствовали друг друга рыцари. А у паладинов вообще были свои особые знаки. Так что, конечно...
        Я умолк, посмотрел ему в лицо, но Вертинский снова ничего не сказал, я взял высокий стакан с соком, кончики пальцев приятно обожгло холодом. Вчера Александра попыталась подавать сок теплым, чтобы я не простудил горло, но на такую жертву я не пошел, иморт хренов, по мне, лучше уж рискнуть однажды схватить ангину и дня три поглотать таблетки, чем ежедневно пить вместо сока тошнотворное пойло. Ну, пусть не пойло, это я перегнул, но все же...
        Вертинский тоже отпил сока, глаза на миг стали настороженными, он сделал вдох... и после короткой заминки сказал:
        - Если разделить все, что создается цивилизацией для обезьяны в человеке и что для собственно человека, то даже не иморт, а просто здравомыслящий придет в ужас. Все, ну почти все работает на скота в человеке! И даже то, что создавалось для «разумного, вечного», как телевидение или компьютеры, служит скоту, судя по телепрограммам и баймам, что единственные способствуют разработке более скоростных процессоров, более емких хардов, мощных акселераторов... А уж если взять товары народного потребления... Ну, скажите, человеку нужно ли триста тысяч оттенков различных вин? Восемьсот сортов сигарет?..
        Я кивнул, ответа вроде бы и не требовалось, говорятся очевидные вещи, по крайней мере - для нас очевидные, но из вежливости сказал:
        - Да-да, люди ушли не по той дороге... Как Дон Жуан, что начал искать божественную гармонию в женщинах.
        Он с готовностью хохотнул:
        - Не понимая, что все бабы одинаковы! Сегодня я слышал в новостях, что наш патриарх желает возвести в сан святой какую-то свою родственницу. Да еще и построить церковь в ее честь! Меня прямо воротит от этой толстой наглой рожи. Как же, святейший... Вы заметили, как он себя величает? Все эти святые на иконах, которым молятся, - просто святые, а он - святейший!.. Чуть-чуть ниже самого Бога, а то и вовсе, гм, вровень. Или даже выше. Ведь Бог свят, а патриарх - святейший!
        Он допил сок, вопросительно взглянул на кувшин, на меня. Я кивнул, он тут же наполнил стакан, потянулся с кувшином к моему, но я покачал головой.
        - Хотя народ, - сказал он, - поддерживает правительство, правительство не должно поддерживать народ. Это аксиома. Право - это всегда то, что истинно и справедливо. Законам слишком мягким редко повинуются, законы же слишком суровые редко приводят к исполнению. Мы должны не просто приводить их в исполнение, но такие казни я предлагаю показывать по телевидению! Да, жестоко, но слишком в обществе укоренилось мнение, что даже тех, кто должен быть казнен, просто ссылают куда-то на урановые рудники или на засекреченные заводы;
        - Ничего нет жестокого, - возразил я. - Простой человек... да и не простой, с удовольствием смотрит, на казни. С удовольствием!
        - Да-да, - подтвердил он с готовностью. - Казнокрадам - расстрел, виселица или кол, а семья - на улицу. Ибо полная конфискация. ГЛАВА 14
        Напряжение нарастало, он все никак не мог перейти к делу, с которым явился, говорил очевидные вещи, уже много раз пережеванные, я терялся в догадках, нехорошее предчувствие скребло загривок.
        - Мы знаем, - заговорил он убеждающим голосом, - что входим в тот крохотный процент, что способен генерировать новые идеи или творчески переосмысливать старые. Еще около десяти процентов способны эти идеи воспринимать. Остальные девяносто процентов могут только пассивно принимать или не принимать идеологические разработки... К счастью, обычно народ тупо слушает и возвращается к своей работе и к воспитанию детей. Почему «к счастью», понятно, нам еще одно строительство коммунизма, и о России можно будет забыть уже в этом поколении, а следующее русских будет перечислять наравне со скифами, гиксосами и хазарами. Однако же начало имортизма показало, что это совпало с интересами, желаниями, подсознательными стремлениями народа. Даже не просто своего народа, а народов. Как всегда, русская интеллигенция, отстаивая свое исключительное право поплевывать и на власть, и на народ, а любить и восторгаться только собой, имортизма не поняла и не приняла.
        Я сдвинул плечами:
        - Тем хуже для нее.
        Вертинский хмыкнул, сказал вкрадчиво:
        - Уже то, что самые подлейшие и разрушающие наше государство книги издают на Западе, награждают премиями, медалями, а самих авторов называют... как называют?
        Он старался перетащить меня из моей колеи в другую, я все не мог уловить, к чему он ведет.
        - Если загибать пальцы, - ответил я, - то Аверинец - совесть нации, Молофеев - гордость русской литературы, Бродский - великий поэт, деревянный рубль воняет, кто ответит за слезинку невинного ребенка, русские - аморальная нация, насилием ничего решить нельзя...
        Вертинский кивнул, благодаря, сказал с жаром:
        - Ага, так вот уже то, что их на Западе превозносят, заставит каждого думающего понять, за что.
        Я обронил:
        - Ну, нам-то все давно понятно. Столыпинские галстуки им всем нацепить бы. Впрочем, нацепим. Пришло время. Время Топора.
        Вертинский подхватил с прежним жаром:
        - Писателя, которого взахлеб переводят за рубежом и подают как лучшего писателя России, - к стенке! Это предатель внутри страны, разрушающий ее изнутри, клевещущий на нее и помогающий ее разрушать врагу!
        Я наклонил голову, вот такие и разрушили коммунизм, доводя его идеи до абсурда. Начиналось с простодушных энтузиастов вроде Нагульнова, а потом пошли косяки хитроумных чиновников. Последним их деянием был сухой закон при полном ничтожестве в кресле генсека. Вертинский не простодушный энтузиаст, но и не похож на хитроумного чиновника... или похож? Что-то в нем есть от чиновника, но в то же время это в самом деле могучий деятель. Из числа тех, кто приходит уже в свершившуюся революцию или же переходит на ее сторону, а затем быстро захватывает там лидирующие позиции. К сожалению, такое уже случалось практически во всех революциях, во всех великих стройках...
        Задумавшись, я слушал его сильный уверенный голос вожака:
        - Если предоставить свободу человеколюбию и милости, система законов разрушится вся! Потому с правозащитниками надлежит поступить как с разносчиками чумы: немедленно изолировать и сжечь. Вообще не надо бояться делать то, что не умеем. Надо помнить, ковчег был построен любителем. Профессионалы построили «Титаник».
        Он говорил правильно, даже слишком правильно. И все это зачем-то мне, как будто возвращает мои же слова. То ли старается зачем-то уверить, что целиком и полностью мой человек, дышит моим воздухом и говорит моими словами, то ли просто ловит момент, чтобы перейти к какому-то щекотливому вопросу, явно неприятному мне, иначе уже давно бы все сказал, не тот он человек, чтобы вилять вокруг без особой необходимости.
        - Знаменательно, - воскликнул он с восторгом, - что имортизм в первую очередь пустил корни в среде высоколобых! Любых, будь это люди бизнеса, искусства, политики, науки. Впрочем, это объяснимо, ибо при нынешнем уровне цивилизации даже так называемый бедный класс в состоянии работать пять часов в день, а то и вовсе не работать, а жить на немалое пособие, а все остальное время кайфовать, балдеть, расслабляться, отрываться...
        Я кивнул, не отрицая, он продолжал с еще большим энтузиазмом:
        - Уровень жратвы для банкира и слесаря один и тот же, официантка от кинозвезды в постели ничем не отличается, как и виски за тыщу баксов за бутылку от виски за один доллар, а если и отличается, то не настолько, чтобы для этого вкалывать дни и ночи, лезть на вершину, отказывать себе в ежедневных удовольствиях, так ведь? Так. Но вот те, кто вкалывал в юности, оказались готовы отказаться от ежедневных утех плоти снова ради возможности покорить еще одну вершину... достижение которой обещает так много! Я просто не ожидал, честно говоря, что имортизм вот так победно попрет, аки танк рыкающий.
        Я должен был быть польщенным, я и чувствовал себя польщенным, но все же предостерег, надо было по атмосфере в кабинете как-то реагировать, чтобы не слишком, но и не чересчур нейтрально, трудное ремесло политика балансировать на полутонах:
        - «Демократия» переводится с греческого как «власть народа». Администрация США в течение последних лет доходчиво поясняет остальному миру, о каком именно народе идет речь. И каким идеалам необходимо следовать человечеству, а то...
        - Да, правду лучше всего говорить из танка... Но если уж тонуть - то на «Титанике»! Нет-нет, у меня и мысли нет, что потонем. Наоборот, мы в самом деле прем, как конница молодого ислама, когда малые отряды с легкостью захватывали целые страны.
        Он говорил искренне, я чувствовал, однако что-то настораживает в такой напористой искренности, я кивнул:
        - Да-да, пока что ответный удар только готовится.
        - Ну так уж и удар! Чем они могут ответить?
        - Мы просто захватили мир врасплох, - сказал я спокойно. - Разве не так? Все смотрят в сторону крылатых ракет, сибирской язвы, высокоточных бомб... Но на той стороне уже спешно готовят контрудар.
        Он засмеялся несколько принужденно:
        - Но не смогут же крылатыми ракетами? Пришлось бы разнести и свои университеты. А профессуру вообще в распыл... Нет, мы ударили как раз в нужное время. С коммунизмом случилась беда лишь потому, что начали строить слишком... рано. Идеалы слишком высокие, из далекого будущего, а человечек, увы, из прошлого. То же самое и сейчас, только еще хуже. Да-да, намного хуже. Коммунизм строили в отдельно взятой стране, это кончилось катастрофой для этой отдельно взятой, но сейчас «общечеловеческие ценности» пытаются распространить на весь мир. Вот это будет подлинная катастрофа, ибо они абсолютно нежизнеспособны, хоть и красивенькие. Но тот, кто наивно пытается их принять сейчас, просто не понимает, что в мире общечеловеков абсолютное преимущество получают мерзавцы, которым эти ценности ниже гениталий...
        Снова голос звучит искренне, лицо тоже искреннее, я могу различить в голосе или выражении лица малейшую фальшь, другое дело - не всегда могу истолковать причину, сейчас же Вертинский говорит искренне, хотя повторяет мне мои же слова, как будто ждет, что я опущу щит, открывая уязвимое место.
        - Да, конечно, - ответил я и добавил как бы без всякой связи с предыдущим: - Мои результаты мне давно известны, я только не знаю, как я к ним приду.
        Это если и озадачило его, то лишь на миг, что означает, весь этот затянувшийся разговор лишь преамбула к чему-то неприятному, что, вполне вероятно, вовсе не вытекает из этого разговора. Возможно, этот разговор лишь яркий плащ, которым машут перед мордой быка, а острая рапира прячется за спиной.
        - А вы не читали, - спросил он с глубоким сочувствием в голосе, - разгромную статью Винниченко на имортизм? Довольно убедительно!
        Я поморщился:
        - Не читал. И не собираюсь. Поймите меня правильно, из противников меня интересуют лишь последовательные враги имортизма, а этот Винниченко просто личный враг. Я его не знаю, но встречал статьи, где он набрасывался на любой мой тезис, о чем бы я ни говорил! А я, вы знаете, в молодости был весьма плодовит по части идей, даже взял патенты на дюжину изобретений. Так вот этот Винниченко критиковал все, что я делал, доводами не брезговал, хватал любые, сам себе противоречил, этим стал мне неинтересен, и читать его статьи я перестал. Так что его больше не упоминайте, нам более интересны настоящие, идейные. Из их критики можно что-то почерпнуть, чем-то укрепить наше пока что хрупкое здание...
        - Да? Я тоже ощутил в его доказательствах... что-то глубоко личное. И слишком часто он срывался на крик, это настораживает. Как и общая запальчивость. Хотя в одном он почти угадал. Действительно, имортизм... слишком ясен. Да-да, этим и недостаточно привлекателен для... масс. Кто хочет казаться толпе глубоким, заботится о темноте. Ибо толпа считает глубоким все то, чему не может видеть дна. Взять, к примеру, все те глупости, что выдаются под знаком таинственных и непостижимых восточных учений! Или же пророчества Иезекиля, Нострадамуса, туманные откровения Евангелия, древних пророков! Ни черта не поймешь, а значит - понимай в меру своего суждения о своей значимости. Знаете ли, интеллигенция не примет имортизма...
        - Потому, что все ясно?
        - Да. И поэтому.
        - А почему еще?
        Сердце мое стукнуло чаще, подсказывая, что вот и приблизились к настоящей цели визита-
        - Самые смелые люди становятся трусами, - сказал он, - если у них нет строгих установившихся взглядов. Потому Юса обречена. Но, к сожалению, обречены и многие из тех, кто мог бы пополнить ряды имортизма. Их отпугивают предельный ригоризм, пуританство, кальвинизм суждений, формулировок. Это умные и порядочные люди, но все еще по старинке мягкие, аморфные, интеллигентные. Их отпугивают наши людоедские лозунги и цели.
        Я поинтересовался с вниманием:
        - Даже цели?
        - Нет, - поправился он поспешно, - цели одобряют! Вы знаете, что одобряют, но они не считают, что цели оправдывают средства. Это хорошие люди, не хотелось бы их терять...
        Он умолк, все еще не решаясь сказать главное. Я молчал, не помогая и не останавливая. Волнуется, иначе не допустил бы проколов, назвав тех людей аморфными. Аморфные принимают любую форму, это опора любого общества, а эти вовсе не аморфные, пока что в настороженном нейтралитете, за что спасибо тоже...
        - Ценить людей, - выговорил он с трудом, - надо по тем целям, которые перед собой ставят. Для меня сейчас цель... удержать этих людей в нашем лагере.
        - Они в нашем лагере не были, - напомнил я.
        - Да-да, - снова поправился он с великой поспешностью, - они только могли бы в нем оказаться. Но я предвижу и то время, когда в наших рядах пламень начнет слегка подугасать... это всегда случается с энтузиазмом, что не подкреплен чем-то более весомым, такова селяви. Одни, конечно, останутся пламенными борцами на всю жизнь, это чегевары да хоттабы, другие остановятся пофиделить, третьи и вовсе откажутся от экспорта имортизма, хотя в своей стране от его принципов не отступят... Вот я, предвидя такое время... а оно наступит, вы сами знаете!.. хотел бы... гм...
        Холод вошел в меня с силой острого клюва айсберга, что пробил грудь «Титанику». В сердце кольнуло болью, в глазах на миг потемнело.
        - Говорите, - проговорил я безжизненным голосом. - Говорите, Иван Данилович.
        - Вы понимаете, о чем я...
        -Да, - ответил, я. - Но как человеку надо сказать вслух громко и отчетливо: «Я - имортист!», чтобы стать им, так и вам надо сказать вслух, чтобы стать раскольником.
        Он отшатнулся, шокированный:
        - Каким раскольником? Я просто... просто хочу уберечь имортизм от будущих неприятностей!
        - Как? - спросил я в лоб.
        Он слегка смешался, но мы сидим друг напротив друга, я не отвожу взора, он проговорил с натужной бодростью:
        - Я имею в виду, что наше могучее дерево имортизма даст две ветви. Просто обязано дать!
        - В смысле?
        - Я имею в виду, - сказал он торопливо, - что одна ветвь будет более радикальная, другая... гм... с человеческим лицом, как раньше говорили насчет гуманного коммунизма. Это чтобы привлечь те слои, о которых я говорил. А то еще и тех, кого пугает непримиримость имортизма!
        Говорил он теперь ясно, уверенно, уже собравшись, смотрел мне в глаза, но в лице оставалось нечто, заставляющее ожидать нового удара в спину. Странное ощущение, сидим лицом к лицу, а жду удара между лопаток.
        - Могучее дерево? - переспросил я. - Иван Данилович, где вы узрели дерево, да еще могучее? Пока это еще росток... Правда, с дивным запахом и цветом, потому и потянулись люди и народы, но затоптать еще можно... наверное. Вы собираетесь поступить как Эбн Альсоди Сабай?
        Он переспросил настороженно:
        - Кто это?
        - Один ученый раввин, - объяснил я. - Из иудаизма перешел в ислам, после чего создал в нем особую веточку шиитов, что-то предложив толковать по-другому. Не иначе чтобы привлечь все слои, которых пугала непримиримость ислама. Создать веточку ислама с человечьим лицом? И вскоре ислам, расколотый на эти две ветви, начал борьбу внутри своей партии, и... разом прекратилось исламское завоевание мира! Европа вздохнула свободно, ведь к этому времени ислам уже захватил Испанию, весь Пиренейский полуостров, наступал на франков, а Карл Великий... или кто там тогда был, отступал с боями чуть ли не до Киева... Еще через пару сот лет, когда ислам совсем изнемог в той гражданской войне, началось освобождение Европы от ислама. А кого спасаете вы, Иван Данилович?
        Он вздрогнул, отшатнулся, глаза забегали, торопливо выставил перед собой ладони:
        - Бравлин! Какие странные аналогии проводите!.. При чем тут ислам? Я хочу как лучше!
        - Хотелось как лучше, - ответил я, - а получилось в штаны? Скажите честно, Иван Данилович, что хотите? Я все-таки не верю, что вот так уж жаждете похоронить имортизм.
        Он замотал головой:
        - Бравлин, мне страшно вас слушать! Да я предан имортизму больше... больше вас! Я в самом деле очень искренне жажду, чтобы в имортизм вошло как можно больше народу. В том числе и... умеренные.
        - Кого называете умеренными?
        - Тех, того зовем слабыми. Умными, но слабыми. Кто понимает достоинства имортизма, но у кого нет силы, чтобы вести достойный образ жизни.
        Я подумал, кивнул:
        - Понятно. Верю. А возглавлять эту ветвь будете, ессно, вы. Не так ли? Что вполне достойно?
        Он засмеялся, развел руками, я смотрел требовательно, он засмеялся громче, еще шире развел руками, потом свел, затем снова развел, я не спускал глаз с его лица, и он наконец выговорил с натугой, стараясь, чтобы выглядело весело и непринужденно:
        - А разве это не будет только справедливо?
        Я наклонил чуть голову, не сводя с него взгляда.
        - Да, конечно...
        Он явно воспрянул духом, глаза заблестели, спросил быстро:
        - Так я начинаю разрабатывать? Э-э... некоторые смягчающие положения?
        Я покачал головой:
        - Сперва мы должны решить на собрании иммортбюро, нужно ли. Понимаю, вы все равно можете действовать вопреки всем запретам, однако собрание проведем. И решение будет.
        Его лицо вытянулось:
        - Мы же понимаем, каким оно будет! Крепить ряды, бдить, не расслабляться, вовремя пресекать заползающую заразу гуманизма... Нет, собрание поставит на мне крест.
        - Так что же вы хотите?
        - Вашей поддержки, - ответил он живо. - Если вы скажете, что необходима фракция, где условия имортизма несколько смягчены, к вашему мнению прислушаются. Особенно если скажете в кулуарах. В коридорах! А когда у нас будет хотя бы три-четыре человека, можно выступать и на собрании, предлагая создать небольшую веточку...
        Я сказал холодновато:
        - Извините, Иван Данилович, я свое мнение уже сказал. Если у вас все...
        Поднялся, не дожидаясь его ответа, он вынужденно встал, Я вышел из-за стола, наши взгляды сомкнулись и тут же расцепились, отпрянув. Нам предстоит борьба, это чувствуем оба, но ни он, ни я не хотим начинать эту борьбу прямо сейчас.
        Слово «ислам» обычно переводят как «покорность», но можно перевести и как «обязательство», что, на мой взгляд гораздо точнее. Принимающие ислам берут на себя дополнительные обязательства, более тяжелые, чем окружающие их «простые люди» и «простые народы». Те стонут и от более легких и понятных обязательств: работать, почитать родителей, защищать семью, жить в мире с соседями... и даже от этих стараются избавиться, куда уж брать на себя другие, дополнительные!
        Но даже слова «покорность» не следует страшиться, если слово не вырвано из контекста, а звучит целиком: «Я - хозяин своей воли и раб своей совести». Совсем другой смысл, совсем...
        Ну ладно, пусть будет «обязательство», это понятнее, то же самое, что и Завет, такая аналогия все ставит на свои места. Вступавший в комсомол или в партию коммунистов тоже принимал на себя обязательство быть лучше, чем окружающие его люди. А чтобы не было иных истолкований, в Уставе Торы, Корана, Компартии четко прописано, что значит «лучше». И в каждом предусмотрено строжайшее наказание даже за попытку раскола, за одну мысль о расколе, это же означает гражданскую войну, это стоп всем победам...
        В виски кольнуло, я с силой потер ладонями, машинально подумал о новой чашке кофе, решил, что слишком быстро перехожу в стаз наркоманов, встал и прошелся по кабинету.
        В кабинет тут же заглянула Александра:
        - Господин президент...
        - Что? - спросил я сердито.
        - Ничего не случилось? - спросила она встревоженно.
        - Господи, - вырвалось у меня, - да перестаньте шпионить! Я просто разминаю бедные старые кости.
        - На это у вас есть свой массажист, - отпарировала она. - Дежурит вместе с медиками через две комнаты отсюда. Но могу и я... Ладно-ладно, только не бейте, уже исчезаю!
        Дверь захлопнулась, я постоял в тиши, собираясь с мыслями. С исламом столкновение начинается, кто бы подумал, и на этом идеологическом фронте. Аятоллы забеспокоились не зря, имортизм начинает перехватывать у него лучшие ценности, присваивать. Как и перехватывать самых фанатичных, но жаждущих прогресса бойцов.
        - Мы вершина, - сказал я вслух, - вершина!.. Вершина. Бог говорит сам через наши тела! Мы, которые говорим это, ближе к Богу, ибо он говорит с нами, зовет нас, ждет, чтобы мы встали с ними и тоже начали работать...
        Гений, вспомнилось чье-то, есть кровно осязаемое чувство короткости со всей Вселенною, родства с нею. По сути, это понимание родства со Вселенной, с Богом и. делает человека гением, а уж имортистом - наверняка.
        На дисплее загорелся огонек, Александра спросила опасливо:
        - Господин президент... если я не отрываю вас от великих мыслей, то, может быть, примете премьер-министра? Говорит, ему назначено. Я проверила, в самом деле, он должен уже сидеть у вас за столом и что-то докладывать...
        - Зови, - велел я и предупредил: - Но есть не давай!
        - А пить?
        - И пить, - ответил я сердито. Подумал, сказал мягче: - Разве что твоего патриотического сока... но не сразу, не сразу! Часть третья ГЛАВА 1
        Медведев появился, как дрессированный медведь на велосипеде: грузный, в то же время ловкий, с точными движениями, взглядом охватывающий пространство, в котором предстоит выплясывать на велосипеде и без велосипеда. Я встретил на середине кабинета, так принято, обменялся рукопожатием, поинтересовался:
        - Подобру ли, поздорову?
        - Спасибо, - ответил он, - знаете, господин президент, интересная особенность...
        - В чем?
        - На этот раз мир взялись спасать люди среднего возраста!
        - А что в этом необычного?
        Он покачал головой:
        - Разве не заметили, кто обычно берется спасать мир? Либо подростки, «пока сердца для чести живы», либо старики. Первые еще жертвенно-благородны и не обременены, а другие - уже не обременены, уже вырастили детей, а то и внуков, теперь могут обратить благосклонный взор и на человечество в целом, среди которого будут жить их внуки, правнуки, праправнуки. Природа распорядилась мудро: подростков можно принести в жертву на благо вида, ибо они еще не создали семей, а стариков уже можно, они уже выполнили свое прямое предначертание по продлению и выращиванию рода.
        Я кивнул, указал ему на стол с двумя стульями по обе стороны.
        - Понятно, Игнат Давыдович, понятно. Среднему возрасту не до спасения человечества: с головой в семейных заботах, в поддержании семьи, выращивании молодняка, устройстве его в жизни? Спасать будет либо после того, как выпустит всех в полет и освободится, либо...
        Я сделал паузу, Медведев сказал с медвежьим оживлением:
        - Вот-вот, об этом «либо». Либо угроза нависнет такая реальная, что ее ощутит даже средний возраст! И поймет шкурой, что если не спохватиться, оставить это пацанам i старикам, то не для кого будет выращивать детей. Им жить придется на огромной помойке, заполненной уродами, наркоманами, гниющими на ходу от СПИДа и других болезней двуногих.
        Он по взмаху моей царственной длани послушно занял указанное место. Лицо стало государственным, отрешенные от будничных дел, но вместе с тем донельзя торжественным, с некой обреченностью, как будто вот сейчас он мне правду-матку прямо в мои бесстыжие глаза, его тут же на плаху, но зато потом поставят всюду золотые памятники в полный рост, а меня выроют из могилы, как Кромвеля, и вздернут на висе лицу.
        - Господин президент, - сказал он осторожно, - мы как-то упустили за массой важных дел одну мелочь, что вообще-то далеко не мелочь...
        - Что это?
        - Надо решать, что делать с винно-водочной продукцией.
        - У вас какие-то проблемы? - спросил я.
        - Да, - сообщил он. - Я тут подготовил некий проект закона о кое-каких ограничениях, но на меня ка-а-ак набросились! Романовский, видите ли, полагает, что надо запретит! выпуск водки, а вот коньяк оставить... именно тот оставить который он сам пьет, как лошадь, это я не ябедничаю, это г сведению, пусть не брешет насчет умеренно... Леонтьев вообще говорит, что лишь через его труп: по его словам, вся наша экономика держится на продаже водки... Вам надо вмешаться, господин президент!
        Он говорил, говорил, я смотрел на его круглое лицо и дрожащие от обиды губы, в черепе вяло уплывали мысли о великолепном ходе Эбн Альсоди Сабае, что так мастерски остановил наступление ислама, расколов его и заставив обе половинки враждовать чуть ли не до всеобщей гражданской войны, а взамен пришла странная мысль, которая никогда меня не посещала. Вот сейчас, когда я президент огромной страны, тем более - имортист, я должен понять и охватить всю ситуацию в целом. Почему человек пьет? Не потому ли, что человек - единственное существо, которое осознает, что существует? И что оно - смертно. Уже это способно наполнить таким ужасом, что человек тут же свихнется, если сразу же не приложится к бутылке и не затуманит мозг до полного затемнения. Но и помимо мыслей о смерти, до которых додумываются совсем немногие, всем приходится думать о будущем, чего никогда, понятно, не делают рыбы, птицы или даже высшие приматы. Никто не планирует, что будет делать, как поступать, реализовывать задуманное. Это совсем новое явление - думать, природа его только-только изобрела. Брака много, чуть ли не вся популяция, за
немногими-исключениями, должна идти в брак, но современная медицина спасает даже безголовых уродов, а гуманность, мать ее, позволяет глушить и туманить мозг остальным, хотя, по миллиардолетним законам природы, туманщики деятельности мозга должны отбраковываться точно так же, как отбраковываются смертельно больные и нежизнеспособные.
        Ладно, поможем природе, совсем изнемогает, ибо человек, тварь ленивая и дрожащая, всегда находит способ обойти запреты и залезть в лужу еще глубже и грязнее вчерашней. Сумели же партийцы ислама, спаянные железной дисциплиной, принять запрет на алкоголь? С завтрашнего дня обнародуем запрет на пьющесть. По крайней мере, сможем это сделать. Вон в США вводили сухой закон, в России дважды или трижды... Правда, сейчас можем поступать жестче. Теперь не старые времена слюнявой демократии, сейчас США бомбит суверенную страну, не считаясь ни с какими международными комиссиями, а все остальные молчат в тряпочку. Так что будем делать то, что надо, а не то, что народ хочет. Для начала изымем из бытия всех алкоголиков, что на учете. Это припугнет просто пьяниц и послужит предостережением обычным пьющим. И заодно еще разок напомним, что человеческий мусор оставим в прошлых веках, в новый мир не потащим.
        - Что скажете, господин президент?
        Я очнулся, выныривая из горячечных мыслей, что становились все злее и злее, где в красочных видениях я весь этот мусор просто закапывал живыми в землю, чтоб, значит, хотя бы на удобрения сгодились.
        - Давайте, - предложил я, - сперва определим отношение к алкоголю. Само стремление к нему - естественная и нормальная реакция животного организма на возникновение разума. Было так удобно и уютно жить на одних инстинктах, и вдруг человек... вычленился из мира! И увидел с ужасом, что мир огромен, необъятен, а человек в нем жутко одинок. И человек за все отвечает. В ответе, значит. Когда он в стазе животного, то он ни за что не отвечает, ни о чем не заботится и, главное, не планирует своего будущего. А человек обязан думать о будущем, планировать и, самое ужасное, отвечать за свои поступки. Даже человек разумный и непьющий предпочитает, чтобы его жизнь планировал начальник на работе, жена, теща, Советская или иная власть, армия, ГАИ... против всего этого он будет, ессно, возмущаться, но еще хуже для него, если право решать предоставят ему. Или он хотел бы получить себе такое право, как выговаривает себе уже несколько веков русская интеллигенция: все критиковать, но ни за что не отвечать, всех судить, но самой оставаться неподсудной.
        Он сказал с неудовольствием:
        - Все-то вы, господин президент, не упускаете случая лягнуть русскую интеллигенцию! А ведь и сами...
        - Что-о-о?
        - И сами, - продолжил он бесстрашно, - русский интеллигент!
        - Я иморт, - ответил я мрачно. - Этим все сказано. Так вот, возвращаясь к стремлению к алкоголю, можно сказать, что это естественная реакция и желание вернуться в прежнее доразумное состояние. Но природа не случайно выпустила огромное количество особей со способностью к разумной деятельности...
        Медведев перебил:
        - Простите, вы сказали, со способностью...
        - Да, верно. Мы пока что лишь наделены способностью к разумной деятельности, но пока еще не самой разумной деятельностью. Пока что идет отбор, пока что из миллионов особей только единицы готовы вступить в мир будущего. Потому мы сейчас просто обязаны помочь эволюции удалять экземпляры, что стремятся к доразумности. Всех, увы, не перебить, да и рискованно - можем остаться на обезлюдевшей земле, - но начинать все же надо. Прежде всего следует начать с полных алкоголиков, а это прижучит просто пьяниц. Когда возьмемся за пьяниц, спохватятся и перестанут пить всякие там, кто пропускает рюмочку перед обедом.
        - И останутся одни иморты?
        Я усмехнулся:
        - Я говорю про общие тенденции. Вытаскивать трусливого человека из доразумности очень трудно. В этом завидую исламу. Там просто - нельзя! Кто пил - тех перебили тысячу лет назад. А нам придется начинать с агитации... за которой будут стоять лагеря и службы ликвидации. Никаких лечебниц по вытягиванию спившихся животных к человеческому уровню! У нас свобода: хочешь - пей, хочешь - нет. И тот, и другой отвечают за свои поступки.
        Он смотрел на меня с прежним напряжением:
        - Господин президент, вы мне ответили как философ. А теперь скажите то же самое как президент.
        Я сказал терпеливо:
        - Если какой человек не в состоянии выдержать бремя сознания бытия, бремя разумности, то надо ему помочь расстаться с разумом и, конечно, с жизнью. Неразумные быки или коровы нужны сельскому хозяйству, но кому нужен человек-идиот?.. Подготовьте запрет на все дурманящее мозг. Кто не может без страусиности, того в расход. Здесь я выражаюсь ясно?
        Он несколько раз торопливо кивнул, не сводя с меня настороженного взгляда:
        - А как запрет на выпуск алкоголя?
        - Начинайте с сокращения, - посоветовал я. - Иначе начнут пить политуру и грызть замазку с окон. И одновременно разверните показ по телевидению, как закрываем лечебницы «по реабилитации». И покажите, не стесняйтесь, почему именно закрываем. А Романовскому передайте, что хорошие коньяки перестанем выпускать последними. Еще успеет ужраться.
        Последние круги от расстрела демонстрации гомосеков улеглись как в России, так и на Западе, лишь в США этот вопрос постоянно дебатируется в прессе, на телевидении, подогревая юсовское быдло, дважды поднимался в сенате, обсуждался в конгрессе.
        Даже ужесточение наказаний, что даже в Европе, как ни странно, приняли с пониманием, в США вызвало бурю: вешать, расстреливать - позор, бесчеловечно, дикарство! И полный молчок, что в их стране ежегодно убивают в тюрьмах народу гораздо больше.
        Я закончил прием промышленников Сибири, они выходили, пожимая мне руку и обещая приложить все усилия, зашел Волуев, аккуратно опустил на край стола пачку бумаг. Увидел, что я повернул голову и изволил заметить, передвинул ко мне чуть ближе, дабы я не утруждался.
        - Свежие распечатки, - сообщил он. - Сенат США не утвердил начала войны с Россией, однако президент отдал приказ готовить войска к вторжению...
        Бронник закрыл ноутбук, в глазах вопрос: нужен ли и дальше как консультант, я кивнул на Потемкина, тот лучше чувствует, когда уходить, когда оставаться:
        - Это больше по вашей части: предсказать, что нужно делать и как уцелеть под напором этой Темной Империи. Бронник сказал нехотя:
        - К сожалению, от нас слишком мало чего зависит.
        - Но кое-что зависит, - добавил Потемкин. Волуев поинтересовался:
        - А про забастовку докеров знаете? Во всех юсовских портах отказались грузить тяжелую военную технику! Нет, вовсе не из-за любви к нам. Просто чуть ли не в каждом городе сейчас какие-нибудь да столкновения. Имортисты своим появлением нарушили хрупкое равновесие. Черные ощутили угрозу, бросились бить слишком умных. К ним присоединились латинос, эти тоже не любят ни учиться, ни ученых. Полиция защитить не смогла, студенты и ученые забаррикадировались в университетском городке. Пришлось вызвать национальную гвардию, а потом - неслыханное дело! - войска дли подавления беспорядков. Словом, сейчас Штатам очень даже не до нас.
        - Думаю, долго будет не до нас, - сказал Потемкин со сдержанным злорадством. Опомнился, сказал деловито: - Но телеграмму с соболезнованиями послать надо. И выразить в соответствующих словах сочувствие и все такое.
        - Я распоряжусь, - ответил Волуев. - У меня есть заготовки на такие случаи. Я поинтересовался:
        - Даже на случай беспорядков?
        - На все случаи, - подчеркнул Волуев с гордостью суперпрофессионала.
        - Обойдемся без дилетантов, - обронил Потемкин.
        - Штаты - это Древний Рим, - сказал Бронник, - и с ними происходит то, что стряслось с Римом. Надеюсь, никто не льет слезы? Но история не повторяется, у нас есть еще ислам, которого тогда не было! А с ним не так-то просто. Этих ребят не переубедишь, как нашему господину президенту удалось за раз перемагнитить самых высоколобых в Юсландии.
        Потемкин оглядел всех глубоко запавшими глазами. Во взгляде было неодобрение, когда уперся им в Бронника.
        - О чем шумите, витии? Современный ислам сам себя загнал в очень глубокую дыру! Не знаю, как выберется... Думаю, что не выберется вовсе. А то, что уцелеет, уже не будет исламом. Главная ошибка в том, что выступили сразу против всего мира. Хотя Китай или Австралию вроде бы не трогают, но уже то, что объявили войну сразу Юсе, России и евреям...
        Потемкин прервал:
        - Погодите-ка, погодите! Вы что ж это евреев вычленяете в отдельную силу?
        - Он имеет в виду Израиль, - предположил Волуев.
        - Нет, - отрезал Бронник, - именно евреев. Фундаменталисты как раз и заявляют о том, что собираются покончить с еврейским засильем во всем мире!.. Но одновременно сделали фатальную ошибку, приравняв русских и американцев к евреям. Если бы, скажем, объявили, что их целью только евреи, разве не пользовались бы гораздо большей симпатией? Нет, не опускайте глазки долу и не шаркайте ножками, дыра будет. Скажите честно, разве не стали бы многие помогать тайно или явно в России и даже в США?.. А так исламисты по дурости взрывают дома в России и США, из-за чего те, кто мог бы стать союзником, в гневе требует разбомбить к чертовой матери все эти арабские страны!.. Так что ислам, наш самый серьезный противник, сейчас в глубокой заднице. В смысле, не соперник в борьбе за умы и души.
        Потемкин спросил коварно:
        - За умы или за души?
        Бронник сказал с холодноватым осуждением:
        - Разве я сказал неточно? Поясняю для тех, кто в танке и спит там на теплом моторе: ислам - для души. Христианство - для души. Математика - для ума. Имортизм - для ума и души разом. Как это ни грустно, но стратегической , правды для развития человечества куда больше в Талибане, моджахедах и прочем исламском фундаментализме, чем в современном безыдейном мире, заполненном политкорректностью, что в переводе на нормальный язык означает: «Плюй на все и береги здоровье» и «После нас хоть потоп». Потому и стал ислам так привлекателен именно в последнее время. Многие видят в нем выход из наших проблем...
        - Но это же...
        - Вот именно, «это же»! Стыдно, что современный человек, знающий все-все философии, теории, открытия, потери и заблуждения нашего времени... как и прошлых веков, ищет спасения в исламе. Увы, ислам не меняется с момента написания Корана, прости, получения его пророком Мухаммадом из рук самого Аллаха. Это было полторы тысячи лет назад!
        - Имортизму придется столкнуться с исламом в схватке за власть? Господин президент, вы согласны с той ахинеей, что несет ваш директор Центра стратегических исследований?
        Я с неохотой развел руками, их спор слушал краем уха, а в голове все еще шла будущая дискуссия с Вертинским.
        - Вообще-то, - сказал я медленно, - рассчитываю на одно очень важное высказывание Мухаммада... О нем как-то забывают или умалчивают... Но этот величайший из пророков сказал: «Чернила ученого так же ценны для Аллаха, как и кровь мученика». Это сказано гениально и поистине пророчески. На Западе сильный крен в сторону чернил, там сейчас чернила вообще все, а в исламе, будто наперевес, сильный крен в сторону... Хотя какой крен? На Западе вообще забыли о самопожертвовании за идею, а на Востоке забыли о чернилах! Мухаммад же как будто все это предвидел, сказал настолько точно и пророчески...
        Бронник засмеялся:
        - Завидуете, господин президент? Он еще сказал очень коротко, емко, образно. Любую мысль можно утопить в многословье, а когда вот так ярко, то это же ограненный алмаз... да куда там алмазу! Ограненная мысль ценнее и красивее. Так что формулы имортизма надо еще тесать и тесать, чтобы действовали не только на умы, но и на сердца, души и даже спинной мозг!
        - Спинной мозг, - согласился Потемкин, - да, это вообще высший пилотаж!
        Я поднялся, потянулся, спина затрещала, позвонки с трудом занимают прежнее положение.
        - Еще одно соображение, - сказал я.
        Волуев сказал незамедлительно:
        - Слушаем вас, господин президент!
        - Пора, - сказал я, - перестать отмечать победы при Куликовской битве и под Бородином. И все подобные... это на будущее. Ну что за победы, когда при Куликовской мы победили всего лишь небольшое войско одного из мелких ханов, после чего другой хан пришел и сжег как Москву, так и все ее окрестные села и городишки? А Дмитрий Донской убежал и где-то прятался... Или под Бородином, где Наполеон наголову разбил русское войско, уничтожив половину, а остальные разбежались, потом неделю их собирали! А Наполеон даже не двинул в бой старую гвардию, обошелся новобранцами!
        - Но, господин президент...
        Я сказал резко:
        - Праздновать надо победу над Наполеоном вообще, ибо в этом победа нашего более высокого духа! Мы - не смирились, как смирилась Европа. Мы продолжали убивать захватчика, где вилами, где косой, а где и ножом в спину. Несмирение - это и есть победа. Это и надо отмечать. А победы на полях сражений... не надо смешить народ. Надо, в самом деле, взять пример с иудеев: у них этих побед масса, но ни одной не отмечают. Заметьте - ни одной.
        - Ага, - огрызнулся Потемкин, - только плачутся, что их всюду обижают!
        - Ну, - сказал я, - на свете только два народа, что постоянно плачутся на обиды: евреи и русские. Остальные не жалуются, а работают, стиснув челюсти и засучив рукава.
        Они заговорили разом, перебивая друг друга, пошли споры, я отошел в сторону, чуть отодвинул штору, наблюдая за вымощенным плитами двором, чистым, блестящим после поливки из шлангов.
        При всей уникальности нашей истории, при всем том, что я сам же призываю не искать в истории «уроков», все же подобное происходящему в России, да и в мире, уже было в древности, причем - в точности. Такое же случилось в Палестине во времена царствования греков. Просвещенные эллины не посягали на физическую свободу евреев, они привыкли побеждать более высокой культурой. Они умело экспортировали в Иудею эллинизм, его философию, ценности Эллады: преклонение перед физическим совершенством человека, красотой и силой разума. Эллинизация протекала, как водится у культур, считающих себя выше, мягко, очень мягко. Никто не стоял с ножом у горла, запрещая чтение Торы, просто взамен подсовывали сочинения прекрасных греческих философов, драматургов, поэтов. Если бы эти дикие русские... то бишь евреи, приняли греческие общечеловеческие ценности, они бы стали полноправными гражданами огромного эллинистического мира, что после завоеваний Александра Македонского раздвинулся до немыслимых пределов. Никто бы не притеснял евреев, да они и перестали бы быть евреями, стали бы общечеловеками американского образца…
        Этого оказалось достаточно, чтобы среди евреев масса охотно приняла эллинскую культуру, начали строить гимназии, в которых по греческой моде и обычаям занимались упражнениями обнаженными, устраивали на площадях городов эротические танцы, совокуплялись с животными, убеждали ошалевший народ, что пришло время перейти на более высокую ступеньку культуры, ведь пришла эпоха сексуальной революции и общечеловеческих ценностей.
        В массовом порядке строились по всей Иудее жертвенники греческим богам, где обэллинившиеся евреи приносили жертвы. Когда верных старой религии осталось совсем немного, Антиох решил ускорить процесс и велел перебить тех, кто верен Торе. Евреи-эллинисты охотно и со смехом выдавали сородичей, они же помогли грекам войти во двор святилища, обгадили масло и менору, с торжеством закололи свинью на жертвеннике и внесли ее в Святая Святых. Там они ее сварили, именно евреи-эллинисты радостно съели ее, радуясь победе. В Храме была установлена статуя Зевса Олимпийского.
        Не знаю, но при всей симпатии к древним эллинам, к греческой мифологии я бы сам тогда взялся за оружие: людей заставляли молиться существу, который оскопил родного отца, который подличал направо и налево, прятался от жены со своими адюльтерами, обманом проникал к замужним женщинам, чтобы в отсутствие мужа потрахаться под его личиной...
        И все-таки большая часть эллинистов не просто предпочла приносить жертву греческим богам, но и начала воевать против своего же народа. Когда престарелый священник со своими сыновьями поднял восстание, эллинствующие евреи укрылись в Акре, неприступной крепости, и Маккавеи не могли ее взять. Там эллинисты укрывались два года, пока не подоспела военная помощь из Греции.
        Кстати, прекрасные слова нашел для боевого клича престарелый Матитьях, возглавивший восстание: «Тот, кто за Бога, иди за мной!» Это были слова Моисея перед началом борьбы с теми, кто точно так же откачнулся от суровых заповедей имортизма Моисея и поклонился золотому тельцу. Тогда точно так же пришлось совершить жестокое кровопускание среди своих... которые уже стали не своими. Так что, вооружившись этими «уроками истории», надо укрепиться духом и без колебаний разить заокеанские нечистоты, рядящиеся под высокую общечеловеческую культуру траханья на улице и швыряния тортами. ГЛАВА 2
        Приближается день города, Волуев собрал в Кремль столичную знать, в том числе и власть, ибо Москва имеет свое правительство, оно даже пишется с прописной: Правительство.
        Все поместились в Георгиевском зале, там десять рядов роскошных стульев, а на свободном месте обычно торчат две трибуны, с которых выступают главы государств, но в менее торжественные дни там ставят круглый стол на дюжину человек. Вообще-то стол овальный, в форме утиного яйца, но все его привычно называют круглым, так что самые знатные, то есть представляющие власть, сели за круглый стол, а остальные расположились в зале в качестве зрителей.
        Я не стал садиться ни на остром конце, ни на тупом, как известно, одни разбивали с острого, другие с тупого, наметил взглядом место сбоку, так к народу ближе, да и безопаснее.
        На этот раз на совещании присутствовал даже мэр города, эдакий крепкий дядя, массивный и с широкой костью, умеющий держать удар. Среднего роста, очень плотного сложения, кругломордый, игрок таранного типа. Небольшое брюшко, но скорее за счет добавочных отложений жирка, что к концу затянувшегося до ночи рабочего дня сгорает, как в топке, но это видят уже только домашние. Глаза прищуренные, цепкие, лицо простецкое и вместе с тем жесткое лицо военачальника, привыкшего отправлять в бой миллионы, половина которых может погибнуть, но чтоб победа была!
        С лысиной, блестящей, как колено, он не стесняется появляться под юпитерами, когда от нее зайчики скачут, как бенгальские огни, хотя обычно носит кожаную кепку, сшитую вроде бы простецки, но всегда по самой последней моде. Когда у него ехидно интересовались, почему не шапка, он первый говорил: дык горит же, проклятая!
        Когда я приблизился, одаривая каждого в шеренге рукопожатием, он снял кепку, я подал руку и сказал с нарочитым подозрением:
        - Что это вы кепочку-то сняли, как перед покойником? Это на что намекиваете?
        - Дык я ж из великого почтения, - ответил он с подчеркнутой уважительностью.
        - Евреи, - сказал я строго, - входя в храм, кепочки не снимают!
        - Дык я ж вроде не еврей... - сказал он, задумался, добавил нерешительно: - Вроде бы... хотя кто из нас не еврей?..
        - Хоть вы и не совсем еврей, - сказал я еще строже, - но я разве не бог?
        Мы засмеялись, наконец разомкнули руки, он надел кепку, а я перешел к его соседу и пожал тонкие трепетноланьи пальцы. Волуев двигался со мной синхронно, готовый подсказать, кто есть ху, будто я Брежнев в последний год царствования.
        - Здравствуйте, Евпраксий Иванович, - сказал я. - Ценю вашу работу по новой организации микрорайонов бизнес-класса.
        Трепетная лань зарделась, в то же время глаза стали умоляющими: не шучу ли, ведь его работу раздолбали на всех научных форумах, хоть шуму наделала, собранные данные опровергнуть не удалось, все силы были потрачены, чтобы дать иное, более политкорректное толкование. Я царственно улыбнулся, шагнул к следующему, этого тоже знаю только по работам, протянул руку:
        - Поздравляю! Оценил вашу мужественную защиту по реконструкции Бульварного кольца. Особенно вашу стойкость перед натиском общественности.
        Он уловил по моему тону, как я отношусь к общественности, заулыбался с облегчением, до сих пор его клюют за аристократизм и пренебрежение мнением простого народа, населяющего центральную часть города с того времени, как вся знать переселилась в Южное Бутово, где престижные дома, суперэлитные комплексы, конноспортивный парк, густой лес, озера и чистейший воздух.
        Волуев взглянул на часы, так тренер сверяет пульс своего подопечного с секундомером, сказал отрывистым шепотом:
        - Пора на трибуну!.. Не укладываемся.
        Я послушно отправился на трибуну, оглядел зал, смотрят с ожиданием, без подобострастия, эти понимают, что именно они, ученые и люди культуры, - чего-то стоят, а я всего лишь чиновник, нанятый исполнять обязанности ровно на четыре года...
        - Дорогие друзья, - сказал я.
        Волуев тут же незаметно ускользнул и буквально через пару минут начал от двери стукать пальцем по циферблату часов и возводить очи горе.
        Я закончил поздравительную речь, пожелал успехов, откланялся и с радостной улыбкой уступил место мэру. По дороге к кабинету Волуев торопливо пересказывал новости. Международные - все то же, а вот у нас под носом, в подмосковном лесу, - ЧП. Отряд ОМОНа провел облаву в подмосковном лесу, где любят по выходным отдыхать горожане. Хотя бойцы навидались всякого, но и они дрогнули, когда еще на подходе к лесу начали встречать собачников, что ведут хромающих и плачущих собак с изрезанными лапами, велосипедистов, эти пешком с велосипедами, у тех спущены шины, вон мужчина несет ребенка на руках, ноги неумело обмотаны тряпками, красные пятна крови расплываются, ткань тяжелеет, кровь начинает капать на землю, на туфли испуганного и разъяренного отца.
        Встретили двух старушек, чистых, опрятных, интеллигентных, что выходили из леса, сгибаясь под тяжестью двух раздутых мешков. Поинтересовались, что купили так рано, да еще в лесу, интеллигентные старушки показали содержимое мешков: битое стекло!
        Собираем, объяснили они, каждый день собираем стекла, сил уже нет, что же это с людьми творится?
        Омоновцы начали потихоньку звереть, вошли в лес, рассеялись цепью, вскоре отловили первых героев, что разбивали бутылки и разбрасывали на тропках, бросали осколки в озеро, по кустам, дорожкам.
        Немногие горожане, что рисковали прогуливаться по лесу, собрались вокруг задержанных, орали на вандалов, требовали сурового наказания. Командир отряда сказал мрачно:
        - На этот раз наказание будет. Отряд, товсь!
        Не верили ни задержанные, ни сами горожане, однако автоматы плюнули стальным огнем, задержанные превратились в трупы. Командир сообщил по рации о случившемся, просил прислать труповозку. Нет, не для людей, для перевозки падали.
        - Так как, - спросил Волуев, - это уже, по-моему, чересчур?
        Я стиснул челюсти, даже замедлил шаг, выдавил с усилием:
        - Да, но... не надо останавливать. Скоро устаканится. Пусть выплеснутся эмоции. Да и шок будет настолько силен, что и в лесу перестанут, как перестали пачкать в лифтах, как боятся разрисовывать стены, бить стекла в телефонных будках!
        Волуев в сомнении покачивал головой, но смолчал, впереди в приемной слышится быстрый возбужденный голос Вертинского, торопливый, просто захлебывающийся от желания поделиться знаниями с тупыми туземцами. Волуев прислушался, подмигнул мне, ухмыляясь весьма злорадно. Вертинский узнал о возможностях лечебного голодания, проверил на себе, пришел в восторг, теперь голодает уже второй раз и, как всякий неофит, всех старается приобщить к прелестям очистки, сброса лишнего веса, балласта,
        Волуев приоткрыл дверь, отступил, пропуская меня. Мы вышли и остановились за спиной Вертинского, тот тараторил, как черт стучит по коробке, жестикулировал, глаза восторженные, слова вылетают разгоряченные, стараясь обогнать друг друга:
        - Да вы поймите! Я сбросил десять кило, а это... представьте себе, что несете в руке сумки с десятью кило мяса!.. Ну как? Тяжело?.. А это не просто десять кило, которые надо носить! Постоянно носить!.. Это десять кило дурного мяса, абсолютно лишнего мяса, которое надо обслуживать!.. Снабжать кислородом, витаминами... э-э... кровью, наконец!
        На нас посматривали, только Вертинский не догадывался, что слушателей прибавилось, Волуев отодвигался от меня, влезая в поле зрения, проговорил очень серьезно и торжественно:
        - Углеводами, дорогой Иван Данилович! Про углеводы забыли.
        Вертинский, не заметив иронии, сказал с жаром:
        - Вот-вот, углеводами и всякими там аминокислотами!.. Спасибо, Антон Гаспарович. Попросту говоря, жрать для того, чтобы кормить это дурное и совершенно лишнее мясо, из-за которого и так хожу с одышкой, по лестнице уже ни-ни, жду лифта...
        Волуев посмотрел на меня через его плечо, вкрадчиво забросил:
        - Вы забыли про очищение организма.
        Вертинский взглянул на него с благодарностью:
        - Вы правы, дорогой Антон Гаспарович, как вы правы, хоть и фашыст унутри! А то я, когда волнуюсь, о самом важном забываю. Главная же польза голодания даже не в потере веса. В чем, спросите вы? Ну спросите же!
        - В чем? - спросил Волуев любезно.
        - А в том, - сказал Вертинский торжествующе, - что организм очищается от шлаков. От скверны, от накопившихся гадостей. При таком умышленном голодании в организме рассасываются спайки, излечиваются даже застарелые болезни!
        Он горячился, размахивал руками, бледное лицо окрасилось слабым румянцем. За последние два месяца выглядеть он в самом деле стал не только изящнее, что нам с его изящества, но и помолодел, поздоровел, двигается быстрее, энергичнее, а главное, пашет, как вол, как два молодых вола.
        Я наконец поинтересовался коварно:
        - Иван Данилович, а чего ж вы так против очистки нашего общества? Ведь это тоже организм. И после очистки заживет лучше, станет здоровее.
        Вертинский резко обернулся, подпрыгнул, словно я над самым ухом сказал громко «Гав!», поперхнулся, сказал совсем жалким голосом:
        - Ну что вы так подкрадываетесь? Я ж так заикой стану! Я не против оздоровления, Бравлин... Я против оздоровления варварскими методами.
        - А как будто вам не говорили, - сказал я вкрадчиво, - что вы поступаете варварски по отношению к организму? Нет чтобы сесть на диету и цивилизованно худеть по сто грамм в месяц! Признайтесь, говорили? И родня, и друзья, и даже медики?
        Вертинский насупился, но на него смотрели со всех сторон, он пробурчал:
        - Ну, знаете ли... Не все ваши аналогии так и аналогичны. Так вообще черт-те до чего можно доаналогизироваться! Мой организм - это мой организм, что хочу, то и вытворяю! А общество - это совокупление... совокупность других организмов. Чужих. Я не имею права ими вот так, как своим.
        - Почему? - спросил я. - Нас для того и выбрали на вершину власти. Чистку проводить надо. Вы вчера жаловались, что на беззаконие нельзя отвечать беззаконием? Хорошо, применяйте законы, но только трактуйте старые статьи правильно. Прежнее законодательство можно применять сразу по двум статьям: старое гражданское или уголовное и статья о терроризме или борьбе с государством, ибо карманник не только ворует кошелек у доверчивой старушки, но и наносит ущерб государству, его авторитету, его способности защитить граждан, его авторитету на международной арене...
        - Ого!
        - Так что, - закончил я, игнорируя иронию, - можно даже с нашим марсианским законодательством давать преступникам те сроки, которые устроят общественность.
        Волуев хмыкнул:
        - Два месяца по уголовному и пять лет по обвинению в терроризме?
        - А лучше семь, - посоветовал я мягко.
        - Круто, - сказал он с явным удовлетворением. Однако не удержался, во всех нас сидит этот проклятый рефлекс уесть собеседника: - Помнится, при Гитлере была полностью искоренена преступность. Да и при Сталине...
        Я поморщился:
        - Знаете ли... От того, что Гитлер и Сталин носили брюки, я не стану ходить без штанов. Мне по фигу, с кем и в чем совпадают мои слова и поступки. Другой мир, другое время. А вы со своими штучками...
        -Да-да, простите, это так, привычное...
        - Сдерживайтесь, - сказал я полушутливо. - Сдерживайтесь, Антон Гаспарович. Выдавливайте из себя демократа. А то, чувствую, начнете старую песню демократов: нельзя казнить убийц, потому что потом очередь дойдет до грабителей, нельзя казнить грабителей, потому что следующими будут карманники, нельзя казнить карманников, потому что очередь дойдет до евреев...
        Он удивился:
        - А евреи при чем?
        - А они при всем, - ответил я. - Разве не заметили, что в подобных случаях их обязательно приплетут?
        Он поморщился, но, встретившись со мной взглядом, улыбнулся с неловкостью и кивнул.
        Я наконец добрался до своего кабинета, однако мысль пошла по указанному пути, начала сразу же ветвиться, как дерево в степи. С евреями случилось то же самое, что и с США. Пока существовал СССР, мы дружно его ненавидели и желали рассыпаться, а его основному противнику, США, желали поскорее победы, чтобы себе, значит, полной свободы и безоговорочной демократии. Не знаю, что такое безоговорочной, но звучит красиво. Но вот получили ее по самые ноздри, а когда волна, то хлебаем больше, чем можем проглотить. И теперь дружно всем миром ненавидим США. Уже не только бывший СССР, что теперь называется Россией, но и недавние союзники США ненавидят их всеми фибрами. За то, понятно, что сильнее. Сильных никто не любит, именно за это и СССР не любили, а вовсе не за строительство коммунизма.
        С упразднением СССР евреи обрели добавочную мощь, которая им только повредила. И без того ее им хватало больше некуда, а теперь так и вовсе страх перед всемирным еврейством настолько велик, что каждый деятель или тот, кто хотел бы им стать... да что там деятель, даже простенький инженерик, который ни на что не претендует, и тот дюжину раз упомянет где-нибудь в Интернете, откуда проще всего черпать данные для досье, что в его генотипе намешаны линии русского, поляка, немца, тут можно подставлять любую нацию, но обязательно - заметьте! - такой человечек упомянет и еврейскую линию. И хотя проверить и проследить практически невозможно, это где-то со стороны многочисленных дедушек или прадедушек, а они тоже могли быть Ивановыми, но таким образом человечек дает сигнал всем: я по происхождению не могу быть фашистом, нацистом или антисемитом, не трогайте меня, я - божья коровка, премудрый пескарь, я человек мирный, и душой и мыслями я где-то с вами, я ж тоже этот... общечеловек, во!
        Но те, которые не общечеловеки, а бунтари по рождению, которые еще совсем недавно бросались евреев защищать и громче всех говорили, что если сегодня резать дебилов и цыган, завтра - румын, послезавтра - евреев, то потом дойдет очередь и до нас, русских интеллигентов, сегодня умолкли в сомнениях, для русского интеллигента сила - уму могила, если сильный, значит - враг, а сейчас в мире нет никого сильнее евреев...
        США уже не спасти, да их и спасать не из-за чего, нет у них действительно ничего стоящего, чего нет лучше и чище в Европе, но бросить в ту же мясорубку и евреев - потеря будет слишком велика. Ведь на самом деле евреи вовсе не та жирная плесень, что во всех странах захватила финансовые потоки, все теплые местечки, все хлебные лавочки, этих не жалко. Это те разжиревшие рабы, что не пошли за Моисеем, а остались в Египте. Это те, что через столетия остались в Вавилоне и плюнули на призыв Ездры вернуться в голую и разоренную Палестину. Это те «эллинисты», что с восторгом жрали свинину в храме и воздвигли там статую Зевса Олимпийского.
        Евреи - это организация или партия, что упорно несет через тьму веков и тысячелетий светильник... Получили от Бога, как утверждают, или же сами зажгли, что намного достойнее, это неважно, важнее то, что хотя сейчас эти светильники горят повсюду, в каждой стране и на каждом континенте, но как-то боязно: вдруг да снова Тунгусский метеорит, чума или Всемирный потоп - все эти светильники могут и погаснуть, ведь любой нормальный народ в первую очередь бросится спасать шкуры, имущество, коз, так что евреев надо бы как-то уберечь уже сейчас. Уж эти ненормальные с пейсами точно огоньку погаснуть не дадут, пронесут через холодную тьму, чтобы от него можно было зажечь другие и снова возродить цивилизацию.
        Волуев вошел на цыпочках, как мне почудилось, выложил последние новости: в Польше чеченская диаспора, размножившись, начала требовать автономии, а самые горячие головы - отделения. Начались теракты, бои. В США президентом большинством голосов избран негр. Белое население волнуется, кое-где берутся за оружие. Негров поддержала часть мексиканцев и пуэрториканцов, но часть примкнула к белым, а часть осталась нейтральной, зато с удовольствием ринулась грабить магазины. Во внешней политике США не до бомбежки арабских стран, да и к нам вряд ли так уж быстро пошлют колониальный корпус. Университеты заражены имортизмом, жители этой страны не все стали юсовцами, кто-то сохранил в себе американскость, быстрое оскотинивание великой страны бесит, приводит в отчаяние, а тут по всему Интернету как свежий ветер пронеслись тезисы имортизма...
        Имортизм накрыл всю планету. Нет, не победным плащом, но о нем заговорили. После взрыва в юсовском сенате все возникшие кружки имортистов в юсовских универах тут же закрыли, а их участников подвергли жесточайшей процедуре проверки. В Англии и подобных пристегнутых к юсовской колеснице странах тоже все материалы по имортизму спешно изымались.
        Нелепость, конечно, в Интернете они всюду, достаточно зайти на сайт нейтральной страны и скачать оттуда всю инфу, но власти до того растерялись, что начали сразу тащить и не пущать, чем окончательно обгадились. Об имортистах заговорили как о новых талибах и ваххабитах, хотя, конечно, одни готовы рубить головы тем, кто пользуется Инетом, а другие - за то, что им не пользуются.
        Драконовские меры, понятно, обозлили молодежь. В имортизм поперлись даже те, кто «брал от жизни все», кто долго там не задержится. Среди имортистов были замечены сынки кинозвезд, видных бизнесменов, даже много самих кинозвезд и бизнесменов.
        - Ого, - сказал я, - это симптом... Когда ученые - понятно, но чтоб киноактеры? Их плейбоистые сынки?
        - У них серьезная проблема, - подсказал Волуев очень серьезно. - С одной стороны, всем, живущим в роскоши, жаждется продлить до бесконечности свое роскошное существование, но с другой - как отказаться от бездумного греко-римского образа жизни?
        - По-моему, - буркнул я, - здесь без вариантов.
        - Почему, - ответил он, - вариант есть. Человечество посадить на жесткую диету имортизма, чтобы смогло сделать рывок, а самим, я говорю о золотом миллиарде, продолжать прежний образ жизни... А потом воспользоваться плодами работы имортистов!
        - Ну, миллиард, это вы хватили, Антон Гаспарович...
        - Да, - согласился он, - это я просто указал адрес. Один миллион из этого миллиарда - достаточно. Остальными бы пожертвовали. Увы, их свои же юсовцы разорвут в клочья! Мол, мы будем строить коммунизм... тьфу, имортизм, а вы на нашем горбу в рай въедете?
        Я посмотрел на него пристально. Волуев не по дням, а по часам теряет облик бесстрастного и холодновато-исполнительного чиновника.
        - Что в странах ислама?
        - Некоторое замешательство, - отрапортовал он. - Сперва просто игнорировали, ибо ислам - основа всего, но в странах светского ислама появились кружки, где подали появление имортизма как... некое ответвление в исламе.
        - Ответвление?
        - Одно из толкований Корана, - поправился он. - Но для большинства же мусульман достоинство имортизма в том, что он явно направлен против ненавистных юсовцев. Потому на первых порах к нему отнеслись скорее доброжелательно, чем как к противнику, а когда ощутили угрозу, имортизм уже зацепился в среде высоколобых, технарей высшего класса, ученых, бизнесменов.
        Я сказал скептически:
        - У меня на них надежды нет.
        - И у меня, - вздохнул Волуев. - Но вы ведь на исламские страны и не рассчитывали?
        - Скажу честно, - признался я, - я рассчитывал прежде всего на Россию. Именно здесь мессианские настроения в крови...
        Он улыбнулся торжествующе, словно это он придумал и ловко внедрил в жизнь имортизм, поклонился и отбыл в свою канцелярию: пора готовить мой визит во Францию.
        Беда в том, что остальной мир совершенно не враждебен имортизму, как по стратегическому замыслу было бы крайне неплохо: лучшие умы инстинктивно бы сопротивлялись, вырабатывали бы защитные механизмы, но, увы, самая большая угроза имортизму идет со стороны вполне милого и доброжелательного окружения. То есть большинства. А большинство, как известно, исповедует нехитрые принципы: умный в гору не пойдет, плюй на все и береги здоровье, нервные клетки не восстанавливаются и прочее, а в отношении соседей звучит: а, тебе больше других надо?.. А, ты хочешь быть лучше нас?.. Ты не такой, как мы, значит - урод!..
        Увы, страх оказаться непохожим на других останавливает даже самого смелого. Демократия как строй, уничтожила все остальные формации, человечество превратилось в такую серую однородную массу, что просто не может быть долго в этом состоянии - обязательно вырастет нечто новое, и будет чудо, если это новое не окажется кровавым и страшным!
        Имортизм - неизбежная ступень эволюции человеческого сознания. Это выразилось в выгранивании новых идей существования, новых правил бытия, а затем это приведет и к биологической эволюции. Конечно, не стихийной, для этого пришлось бы ждать миллионы лет, просто новые правила отделят имортистов в группу, что в процессе постоянной работы над собой сперва продлит жизнь, затем обретет индивидуальное бессмертие. ГЛАВА 3
        Через два дня визит в другую страну, причем - во Францию, которую я люблю с детства, а «Марсельезу» знаю наизусть еще со школы. Не полагаясь на Волуева, не всегда же он сможет подсказать, проштудировал последние данные по Франции, не все из них ложатся даже на стол французского президента, сделал зарубку в памяти, что одиннадцать миллионов мусульман прошлого года превратилось в семнадцать этого, а имортистов в течение года стало в двести раз больше, сейчас уже - полмиллиона, почти все - в высших научных и преподавательских кругах, а часть даже в правительстве.
        Перелет прошел в переговорах по телефону, справа и слева я все время видел хищные силуэты боевых машин, истребители сопровождения вели до самой границы, там передали немецким, а те вели до границ Франции.
        Это мой первый визит в качестве главы государства, к тому же не простой визит, то есть частный, неофициальный, когда приезжаешь вроде бы просто пивка попить, на отдых, что действительно значит насчет пивка, или на лечение, что тоже означает по пивку, нет, я лечу с официальным, что есть высший уровень. Это означает и прием по высшему классу, начиная с торжественной встречи в аэропорту с участием почетного караула, гимнами, проживанием в особой резиденции, официальным приемом с обменом речами и множеством других церемоний. Конечно же, надо будет осматривать Париж, но, главное, все должно закончиться подписанием документа о дружбе, сотрудничестве и взаимных поставках. По крайней мере, надеюсь, что получится. Наши министры иностранных дел много поработали, чтобы отредактировать документ так, чтобы нам оставалось только поморщить для телекамер лбы, изображая глубокие раздумья, а потом лихо подмахнуть бумаги, обменяться рукопожатиями и папками с документами.
        Самолет еще катился по бетонной полосе, но я уже разглядел красную ковровую дорожку, две переносные трибуны с торчащими камышами микрофонов, там выстраивались разноцветные военные: сухопутчики отдельно, летчики отдельно, а моряки так и вовсе в сторонке, будто и не родня вовсе этим двуногим.
        По трапу я сошел в сопровождении Волуева, за ним целая толпа экспертов, советников, переводчиков. У трапа встретил Этьен Пфайфер, президент Франции, крепко пожал мне руку, улыбался сдержанно, по-президентьи, но, когда расцепили ладони, улыбка растянула рот до ушей.
        - Приветствую вас, господин президент, - сказал он с удовольствием, - в моей прекрасной Франции и в моем дорогом Париже! Должен сказать, не мог дождаться встречи с вами, ибо встряхнули вы мир, встряхнули...
        - Разве не пора? - поинтересовался я.
        - Ох, давно пора, - ответил он с шутливой сокрушенностью. - У нас такое творится... Позвольте вот сюда.
        Грянул оркестр, под грохот барабанов и рев труб мимо проходили сухопутчики, летчики и моряки. Если бы приехал Медведев или Казидуб, их бы встретили только сухопутчики, а Потемкину, как министру иностранных дел, вообще повезло: его встречают без всяких почетных караулов, для него это простые будни - прыгать из страны в страну, укреплять нити, связывающие страны.
        Затем мы пошли по широкой красной дорожке, длинный строй высокопоставленных военных, смотрятся хорошо, поджарые, надо бы нашим подтянуть животики... ничего, имортизм возьмется и за это, смотрят с нескрываемым интересом. Я ведь не просто победивший на выборах удачливый претендент, сумевший половчее построить предвыборную агитацию, а представитель непонятного пока что имортизма, я здесь нечто вроде аятоллы и Мартина Лютера, хотя я стараюсь представить себя в облике Вольтера, призывающего раздавить гадину демократии.
        Этьен шел рядом, лицо торжественное и задумчивое, играет его любимая песня, то есть государственный гимн Франции, когда-то и наш гимн, в смысле, когда мы воздвигали баррикады, шли на штурм царского дворца, дрались в окружении против интервенции четырнадцати держав... Теперь же у нас нечто рыхлое, туманное, а слова к этому безобразию не знают даже депутаты Госдумы. Да и я, честно говоря, не пропою от начала и до конца, собьюсь.
        Как хорошо, мелькнуло у меня в голове, если бы Таня шла сзади, их с женой Этьена окружал бы целый рой переводчиков, советников и прочих камердинеров, к нам доносился бы их беззаботный смех, у жен президентов программа проще: понравиться друг Другу, завязать контакты на личном уровне, перейти на «ты» и отыскать общие интересы в своей чисто женской сфере. Конечно, им по программе визита придется посетить университет, Благотворительный фонд, Дом Инвалидов, но, думаю, они и там смогли бы щебетать о тряпках, серьгах и особо влажной помаде.
        Впереди чернела вереница правительственных лимузинов, у всех флажки на капоте, однако Этьен на ходу наклонился к моему уху:
        - Если господин президент пожелает... мы можем внести изменения в протокол.
        Его рука обвела полукруг, я увидел в той стороне изящный вместительный вертолет. Со всех сторон окружали рослые парни в хорошо подогнанных костюмах, личную охрану президентов легко узнать с первого же взгляда.
        - Прекрасно, - ответил я. - Если в Париже не дежурят исламские боевики со стингерами на плечах, то почему бы и нет? Увидим Париж с высоты птичьего полета!
        - Именно это и хочу вам показать, - сказал он с улыбкой.
        Наши взгляды встретились, оба прекрасно понимаем друг друга. По крайней мере, в этом вопросе понимаем. Здесь нет исламских боевиков, потому что Франция, уже вся в мусульманских анклавах, не принимает участия в международных акциях против исламских государств. Франция да еще Германия, на территории которой множество районов с населением из турков и курдов. Потому удары исламских боевиков направлены против тех, кто с ними ведет борьбу: на Россию и Штаты. Даже Англию почти не трогают, понимая, что если остановить хозяина, то пудель в испуге забьется под крыльцо.
        По удобнейшему трапу поднялись в чрево, настоящая удобнейшая квартира для жилья, а не вертолет. Мы сели по одну сторону стола, кресла удобные, мягкие, но не чересчур, все-таки для деловых поездок, а не бордель с девочками. Этьен заговорщицки подмигнул:
        - Наши советники займутся бумагами, а мы посмотрим на город... Это чисто мужской взгляд, верно?
        - С удовольствием!
        Пол мягко качнулся, строй блестящих ребят почетного караула пошел вниз. Этьен улыбнулся:
        - Это первый у меня такой вертолет. Ни тряски, ни грохота!
        - Готов поверить, - сказал я, - что у вас изобретена антигравитация!
        - Да, - кивнул он, - в нашей стране теоретическая физика традиционно сильна. Хотя, конечно, утечка мозгов серьезно замедляет ее темпы...
        Я развел руками:
        - Они бегут не к нам. Увы, у нас та же проблема. Если не сильнее, чем у вас.
        Мы улыбались вежливо, эту часть разговора можно подверстать к графе не просто «обменялись мнениями», а «нашли полное взаимопонимание». Без объяснения, впрочем, по какому вопросу. Просто по ряду вопросов нашли полное взаимопонимание.
        - Все мы живем во взаимопроникающем мире, - проговорил я. - В моей стране многие из высоколобых перестали смотреть французские фильмы, когда на смену тонкому, изящному французскому юмору, неповторимому и отточенному, пришли эти кривляющиеся клоуны... Как их, а, Луи де Фюнес, и не стыдится позорить частицу «де», тоже мне - дворянин, Пьер Ришар... Правда, общая посещаемость французских фильмов возросла. Понятно, за счет извозчиков, которым именно такой юмор понятен. Он кивнул, в глазах грусть:
        - Что делать, это и есть издержки демократии. Голосуют, как у вас говорят, рублем. Но сейчас, я слышал от своего атташе по культурным вопросам, положение выравнивается?
        - Точно, - сказал я торопливо, - как раз и хотел об этом сказать! Причем без потери посещаемости, что удивительно. Даже нашим извозчикам осточертели голливудские боевики, похожие один на другой, как желуди с одной ветки. Уже все ржут над их штампами, дуростью, хотя, если честно, смотрят, гады, а французские фильмы... заметьте, без всякого выделения им какой-то форы, за последние три-четыре года удвоили, а в столице и вовсе утроили свое присутствие!
        Он засмеялся, с удовольствием потер ладони одну о другую, словно прямо в вертолете пытался разжечь огонь.
        - А знаете, чего это нам стоило? Французское киноискусство едва не рухнуло. Мы поступили не совсем, так сказать, демократично, чем вызвали недовольство за океаном: поддерживали свое кино финансами, а в кинотеатрах ограничили показ американских фильмов. До дебатов в парламенте доходило, правительство обвиняли... в чем вы думаете?
        - В фашизме, - ответил я уверенно. - Старый козырь дураков, которым размахивают так часто, что сами же и деноминировали.
        - Вы правы, в фашизме. И еще во многих нехороших вещах. Заодно, чтоб жизнь медом не казалась. Но - выжили. Теперь даже наши извозчики, как вы их называете, наконец ощутили, хотя пока что смутно, что наше кино все-таки выше классом. Хотя голливудское, при всей пустоте, все же зрелищнее. Но мы, правительство, решили не поддаваться этому требованию народа: panem et circenses, хотя, конечно, это отступление от демократии... Кстати, как вам это зрелище?
        Я придвинулся к окну. Внизу совершенно бесшумно проплывает центр Парижа, так тихо, словно мы двигаемся на воздушном шаре. Ощущение такое, словно несметная стая белоснежных лебедей опустилась на синюю гладь бескрайнего озера: ветерок весело треплет бело-сине-красные флаги России на всех столбах, домах, у входа в магазины. Вообще, нет такого места, куда бы могли прикрепить флаг и не прикрепили.
        - Невероятно, - ответил я искренне. - Честно говоря, не ожидал. Спасибо! Ей-ей, щас выроню скупую мужскую слезу.
        - Не надо, - предупредил он весело. - Прожжет пол, а потом кто знает, что натворит... А посмотрите вон туда! Видите массивное здание красного цвета? Из красного кирпича, но оно не случайно такое красное!
        - Почему?
        - Это здание Коммунистической партии Франции. Как вы знаете, это была самая крупная коммунистическая партия Европы.
        - А сейчас?
        - Не поверите, но и сегодня самая-самая, хотя уже не столь мощная. Правда, в других странах вообще завяли. Ваш генсек Сталин был первым, кто принял дела России близко к сердцу, кто принялся укреплять именно ее, а не пытаться совершить мировую революцию, как пытались Ленин и Троцкий. Наша компартия была создана еще при Ленине, но разрослась при Сталине. Когда весь мир принялся поддерживать и помогать первому в мире государству, взявшему курс на построение справедливого строя! Весь мир, в смысле, лучшие люди всех стран тогда поддерживали СССР, мы об этом говорим с гордостью. Во всех странах вслед за Францией создавались коммунистические партии, что вели пропаганду идей коммунизма...
        Я слушал внимательно, переспросил:
        - Проводите параллель? Имортизм победил в России, а в остальных странах обломает зубы?
        - Насчет других не знаю, - ответил он легко, даже слишком легко, - но у нас, увы, имортизм не пройдет. Хоть и говорят, что Франция - полицейское государство, но для французов имортизм - слишком далеко от демократии.
        - А если люди выберут сами? - спросил я.
        - Фашизм тоже выбрали сами, - возразил он живо. - И Гитлер не захватывал власть, его избрали на честных и открытых выборах абсолютным большинством голосов! Но по фашизму нанесен удар такой колоссальной силы, что теперь на все, что нужно опорочить, достаточно указать пальцем и крикнуть: «Фашизм!», чтобы моментально было уничтожено, смешано с грязью, оплевано. Неважно, что фашизмом можно назвать и ловлю бабочек, срывание цветов, любование вечерними закатами... к примеру, приплести, что Гитлер был неплохим художником и часто рисовал закаты солнца. Как вы понимаете, для меня идеи имортизма очень привлекательны, но я - политик, более того - выражаю волю избравшего меня народа. А народ сами понимаете из чего состоит и чего жаждет... Потому вам так и завидую!
        - Серьезно?
        - А как иначе? Я, если хотите, имортист. Честно-честно. Но я не вижу, чтобы я смог набрать в правительстве хоть сколько-то голосов в поддержку вашей заманчивой идеи...
        Я засмеялся:
        - Все-таки заманчивой?
        - Конечно, - ответил он убежденно. - Вообще-то, я не сомневаюсь, что имортизм победит! Это неизбежно. Во Франции уже возникают кружки, общества, даже просто движение за внедрение идей имортизма - тоже неплохо.
        Я сказал многозначительно:
        - Странно, что идеи имортизма не возникли именно в США, Германии, Франции. Особенно во Франции, где уровень культуры просто заоблачный.
        Этьен засмеялся:
        - Коммунизм, судя по теории, должен был победить в США, Германии, Франции и других промышленно развитых странах, верно? Западное общество слишком погрязло в болоте сытости и потребительства. Только две страны сохранили высокий потенциал духовных исканий: Израиль и Россия. Моя Франция, увы, барахтается, борется за выживание. Я имею в виду в духовной сфере. Да в последнее время мощный всплеск в исламских странах. Так что вы сейчас как стремительно растущий ребенок, на которого... скажем помягче, с немалым подозрением смотрит вооруженный до зубов гигант из-за океана... Он вас может прихлопнуть одним ударом. И прекрасно понимает, что имортизм будет развивать не подброшенные им дурацкие телешоу, а высокие технологии. И уже через несколько лет соотношение сил может измениться очень резко... У нас надежды на движение имортистов не только в России, а как раз в США. Я поинтересовался коварно:
        - На американских имортистов?
        Этьен покачал головой:
        - Провоцируете? Прекрасно знаете, что нет американских имортистов. Как нет русских или французских. Есть - имортисты.
        Я сказал с кривой усмешкой:
        - Да, конечно... Правда, полторы-две тысячи лет назад были римляне, греки, сирийцы, германцы, персы и - христиане. Это уже через полтыщи лет сами христиане, утратив пыл и начиная жиреть, стали ощущать себя также римлянами, греками, сирийцами, германцами, персами... То же самое было с исламом. Всего двести лет назад, даже полтораста, начали ощущать себя еще и узбеками, сирийцами, египтянами, турками... Надеюсь, имортизм продержится дольше.
        Вертолет прошел по длинной дуге над центром, впечатляет, потом потянулись окраины. Я догадывался, что идем к загородной резиденции, там мне надлежит отдыхать, хотя вряд ли наотдыхаюсь, программа заполнена до отказа, каждая минута жестко расписана.
        Этьен проговорил с убеждением:
        - Имортизм - это не просто вера, как ислам или христианство. Это еще и разум. А разум всегда говорит, что надо делать лучшее... а не то, что хочется желудку или гениталиям. Видите, я говорю как истинный имортист?.. Надеюсь, нас во Франции будет становиться все больше и больше.
        Далеко впереди и внизу начал вырастать прекрасный замок, как будто сошедший со страниц рыцарских романов. Мне почудилось, что вон там по дороге скачут в сверкающих доспехах рыцари, на шлемах развеваются плюмажи, за плечами трепещут по ветру красные плащи с большими белыми крестами, впереди несется на огромном белом жеребце статный рыцаре с опущенным забралом и длинным копьем.
        Никакого окружающего замок рва с болотной водой, нет поднимающегося моста: замок среди зеленой долины, ровной, как бильярдный стол, а могучие деревья стянуты в декоративные рощи, чересчур ухоженные и красивые, как будто каждое дерево рисовал Тициан.
        Вертолет медленно опускался. Я все любовался замком, Этьен сказал весело:
        - Старина! И как далеко от имортизма, верно?
        - Верно, - ответил я, - но... не от Франции.
        - Как это?
        - Суть имортизма, - сказал я, - можно охарактеризовать словами: отречемся от старого мира, отряхнем его прах с наших ног! Нам не нужно златого кумира... у нас его чаще называют златым тельцом, вам знакомы эти слова?
        Этьен при словах гимна едва ли не встал навытяжку, глаза заблестели, он порывисто пожал мне руку:
        - Спасибо!.. Да-да, понимаю, а я и другие - это те, кто устал от долгой и тяжелой дороги через пустыню, сел отдохнуть, понежиться, и бога себе поставил старого, привычного, с каким всегда можно договориться, а то и высечь его, если не так посмотрит...
        - Все мы время от времени останавливаемся, - ответил я, - и садимся перевести дух. Иной раз - даже у золотого тельца. Но главное, по какую руку Моисея встанем, когда он, гневный, спустится с горы и крикнет: «Кто за Бога - ко мне!»
        Вертолет приземлился на необъятной лужайке прямо перед замком. Пилот и сотрудник охраны выскочили первыми, к вертолету уже везли парадный трап, хотя до земли всего две ступеньки. Мы выбрались, перед замком выстроен еще один почетный караул, на этот раз в укороченном составе. Солдаты красиво промаршировали, Этьен взял меня под локоть, я понял, что официальная часть встречи наконец-то закончена.
        Двери распахнули, такие разве что ведут в церковь, но эти открыли вход в просторный холл. Российский флаг комично вписывается между старинными штандартами и гербами этого, без сомнения, старинного замка, маленькие флажки торчали по балюстраде широкой лестницы, я догадался, что мои основные апартаменты наверху.
        Я подошел к окну, присмотрелся:
        - А где же Эйфелева башня?
        Этьен развел руками:
        - Господин Печатник, окна вашего особняка смотрят в другую сторону. Да и вообще отсюда не видно.
        Он говорил очень серьезно, то ли не понял юмора, то ли, наоборот, очень хорошо понял и старался меня переюморить.
        - Да? - удивился я. - А я привык думать, что Эйфелева башня видна из каждого окна.
        - Почему?
        - Судя по фильмам...
        - Я слышал, что в России засилье американских фильмов, - произнес он с шутливым ужасом, - но неужели… настолько?
        - Я приложу все силы, - пообещал я, - чтобы сократить квоту на американские, зато поднять на французские. Безобразие какое! Обманывают простых трудящихся. И еще более простых президентов. Мне тут поесть дадут?
        - Господин Печатник, - произнес он с тем же ужасом, - неужели вы сможете завтракать... вот в такое ужасное время?..
        - Чем ужасное?
        - Но время завтрака уже миновало!.. А до обеда еще далеко!
        - Прилетев во Францию, - ответил я с достоинством, - я не стал французом. Я остаюсь патриотом России, а это значит, что жру все, жру всегда, никакой пост мне не указ, у нас такое особое православие, с национальными особенностями!
        Он развел руками:
        - Желание гостя - закон. Я показал бы себя плохим хозяином, если бы, накрыв для вас стол, не присоединился к этому... послезавтраку.
        - Более того, - подсказал я вежливо, - насколько я натаскан во французском этикете, хозяин должен хватать с блюда гостя каждый кусок и жрать, жрать, жрать, чтобы из ушей лезло, тем самым доказывая, что не отравлено. С вином, кстати, то же самое.
        Он вздохнул:
        - Надеюсь, это не распространяется на женщин, их тут немало, на которых падет ваш благосклонный взор...
        - А что, уродины?
        - Нет, но жена у меня строгая. Старые принципы, знаете ли. К тому же она из провинции...
        - Из Вандеи?
        - Представьте себе. А я - якобинец!
        - Любовь зла, - посочувствовал я. - Так что надо этим пользоваться. У меня жены нет, но есть женщина... кстати, еще тот зверь! Всегда страшусь обидеть.
        Мы обменялись понимающими улыбками, мимо проплывали стены в картинах, Этьен вел меня к дальней двери в большом зале, и хотя дверь там притерта, как пробка во флаконе с дорогими духами, я все равно уловил ароматы хорошо прожаренного мяса и наваристого супа. Этьен отворил дверь с улыбкой, наш разговор после приземления вертолета слушают десятки ушей, и по одному намеку о желании перекусить тут сразу же бросились накрывать стол.
        Навстречу пахнуло прекрасными запахами обильного стола, под стенами выстроились четверо добрых молодцев с салфетками на сгибе левого локтя. Красномордый мужик в белом переднике как раз ставил на середину стола что-то невообразимо пахучее, ароматное, я только видел золотистую кожу, торчащие кверху культяпки, кожа блестела, потрескивала под пальцами, ноздри мои жадно затрепетали.
        - Спасибо, Жюльен, - сказал Этьен довольно. - Вы свободны. Если понравится ваш послезавтрак, получите орден Почетного легиона. Если нет - гильотина в соседней комнате ждет вас. ГЛАВА 4
        Повар убежал в комичном ужасе, хватаясь за голову, за ним удалились молчаливые стражи-официанты. Мы сели за стол, я в самом деле ощутил, что голоден, желудок беспокойно возится, задирает голову и с надеждой заглядывает в недостаточно широкую трубу пищевода, даже привстает на задние лапы, чтобы ухватить падающий кусок поскорее.
        - Вы можете вести себя, - разрешил Этьен, - в соответствии с русским этикетом.
        - Спасибо, - поблагодарил я. - А в чем его особенности?
        - Да кто кого сгреб, - объяснил Этьен с невинной улыбкой, - тот то... и ест.
        - Хорошее правило, - согласился я. - В самом деле, что нам Франция? Я успею стать французом, когда наемся. По-русски наемся. То есть нажрусь.
        - Хорошее правило, - одобрил Этьен. - У нас говорят: ужин не отдавайте врагу, а делите с хорошенькими девушками.
        - Знаю-знаю. Во, Франции вообще все люди делятся на две категории: хорошенькие девушки и остальные уроды.
        Я работал ножом и вилкой, потом оставил эти извращения, я же русский, мне можно, выдрал зажаренную ногу и помирал ее с превеликим удовольствием. Этьен с таким же удовольствием посматривал, как я ел, сам жрякал аккуратно, церемонно, пользуясь тремя видами ножичков и вилочек. Но я уже имортист, человек будущего, а нам в этом царстве всеобщего и полного имортизма по фигу эти сложности этикета за столом, будем усложнять себе и другим жизнь в более высоких сферах, чем пузо.
        Неслышно и очень вовремя появилась миленькая официантка, убрала пустые тарелки. От нее струилось милое тепло, я буквально увидел, как она заботливо стелет постель, взбивает подушки, ее пальцы выдергивают шпильки из высокой прически, и волосы тяжелым водопадом падают вдоль обнаженной, а как же иначе, спины...
        Этьен проследил за моим взглядом, улыбка пробежала по губам.
        - Как много девушек хороших... но тянет что-то на плохих, - сказал он философски. - У нас говорят, что если жизнь не прожигать - она сгниет. Не очень вяжется с имортизмом, верно?
        - У этих острословов, - заметил я, - тест на IQ обычно показывает отрицательный результат. К старости начинаешь понимать, что... так ничего и не понял, пока поддавался тяге на, гм, плохих. И вообще поддавал.
        Мы оглянулись на официантку, она уходила, почти непроизвольно двигая приподнятыми ягодицами. Этьен усмехнулся:
        - Каждый подумал в меру своей распущенности, но все подумали об одном и том же.
        - Увы, мы не от ангелов, - сказал я с сокрушением. - По Дарвину - из обезьяны, по Библии - вообще из глины. Нам бы только сладкое всю жизнь... Но сладостями, печеньем и конфетами нельзя вырастить из детей здоровых людей. Подобно телесной пище, духовная тоже должна быть простой и питательной.
        Он развел руками:
        - Это аксиома! Но... вы удивительная страна, если сразу после построения коммунизма пытаетесь взяться за новое возрождение рода человеческого! Нет-нет, я в имортизме вижу только благо. Но он настолько хорош, а мы настолько... гм, не буду за столом. Прежде чем лезть на новое покорение Эвереста, сперва надо выбраться из... озера, отмыться, отдохнуть, укрепиться молитвой... в имортизме есть молитвы?.. Нет?.. А жаль, ритуальные слова укрепляют решимость идти вперед и не сворачивать. Подумайте над этим! Может быть, просто дать заказ сильнейшим поэтам?
        - Поэты за нас, - сообщил я. - А прозаики разделились... Самые коммерчески успешные предпочитают оставаться в прошлом демократии. Это в основном среднее поколение. А старики и молодежь - обеими руками за имортизм.
        - Ну, молодежь, - вздохнул он. - У нас она тоже самая радикальная. И тоже требует смертной казни даже для карманников...
        Я чуть отпил вина, разговор постепенно сворачивал на стезю, что найдет отражение в принятых документах, в совместно заявленной декларации, и я ответил уже с некоторой осторожностью, подбирая слова:
        - Молодежь требует на митингах, интеллигенты обсуждают смертную казнь на кухнях и тоже, знаете ли... Правда, на улице стыдливо молчат. Но когда у нас начали применять смертную казнь, не дожидаясь принятия соответствующих законов, интеллигенты тоже ликовали. Естественно, молча. Вслух - вяло осуждали.
        Его глаза были очень внимательными, пальцы покрутили тонкую ножку фужера, опустили на стол.
        - Не слишком ли... резкие перемены?
        - Время покажет, - ответил я. - Но мы надеемся, надеемся... Мы можем это сделать! Мы, пережившие грандиозную эпопею со строительством коммунизма... и узревшие, что человек попросту не готов строить такое прекрасное здание. Что ему еще рано, рано, рано! Что прекрасного порыва хватило только на первые годы, но всю жизнь на порыве может прожить один человек, да и то редчайший подвижник, но не весь народ... То же самое с прекрасными юридическими нормами общечеловеков. У них еще нет такого грандиозного краха, как со строительством коммунизма, ибо осторожные европейцы выбрали себе проект поскромнее, но их юридические нормы ждет то же самое... Во всяком случае, мы уже перестали их признавать. Да, в силу их оторванности от реалий.
        Юридические нормы общечеловеков зиждятся на фундаменте французских гуманистов. Мол, человек рождается добрым, а иным его делает нехорошее общество. Три «ха-ха»: после французов пришел Фрейд и сказал нечто неприятное, но более близкое к реальности...
        Он кивнул. Лицо медленно мрачнело, губы сжались в плотную линию.
        - Увы, - сказал он, - будь человек изначально добрым, не пришлось бы его с рождения и до смерти ограждать, как волка, красными флажками. А то с каждым днем законов все больше и больше. Для нас, юристов... вы ведь тоже по образованию юрист?.. рай, но человечество в тупике. Все больше народа это понимают. Вы с этим имортизмом правы, нужен откат к базовым ценностям. Но вам очень непросто после краха строительства коммунизма...
        - Знаю, - сказал я горько, - уныние и депрессия охватили не только Россию и страны, входившие в Советский Союз. Во всем мире идеалисты получили щелчок по носу. А с крахом общечеловеческих ценностей такое повторится во всемирном масштабе... Нет, могло бы повториться, если бы, как в случае с коммунизмом, - крах, и все! Но здесь крах под натиском более живой идеи. И, признаемся, во многом еще более шкурной. Как же, кто не захочет жить вечно?
        Этьен засмеялся. Хмурое лицо чуть посветлело, он сказал со злорадством:
        - А кто не захочет, тот недостоин жить и сейчас, верно?
        - Во всяком случае, - ответил я ему в тон, - его жизнь под вопросом. И решать: жить ли ему и на каких условиях, будут так же, как вон ваша мэрия сейчас решает проблему бродячих собак в городе. Мол, надо с ними и гуманно, но и чтоб не мешали жить людям... Нет, об этом не стоит в совместном меморандуме. С вашей стороны достаточно, будет выражения простой озабоченности, а я пообещаю взять под личный контроль разработку нового законодательства и.. взять за пример законодательства других стран.
        - Ого! - сказал он. - Это только декларация?
        - Нет, - ответил я. - Как будем считать США? Цивилизованной страной? У них существует казнь и на электрическом стуле, и удушение, и газовая камера, и смертельные инъекции... Я уж не говорю про пожизненные сроки без права апелляции или просто великолепные сроки вроде пяти пожизненных заключений или восемьсот лет тюрьмы и потом триста лет лагерной жизни... Просто у нас в России были самые гуманные, если их можно так назвать, законы. За преступления, за которые в Штатах казнят на электрическом стуле, у нас давали три месяца тюрьмы и выпускали через две недели за хорошее поведение. Сейчас же шок только потому, что у нас слишком резкий переход от нашей слюнтявости к вашей европейско-штатовской жесткости. Так что пусть наши секретари внесут пункты в совместное заявление, что Россия строит свое законодательство на общеевропейской основе.
        На следующий день я поприсутствовал на заседании обеих палат французского парламента, затем была встреча с парламентариями, затем встреча в мэрии. Я извинился, что создаю неудобства на дорогах. В конце дня мне предстоял доклад перед академиками, а перед этим - осмотр библиотеки Мазарини и прочие приятные вещи, если бы не весьма тревожное положение в России.
        К зданию академии простелили красный ковер, прямо к ступеням и выше, к парадной двери, по обе стороны - красочные, как попугаи какаду, жандармы. Или не жандармы. Но что-то очень красивое. В программе значился еще Институт Пастера, ну да ладно, там уже имортисты, поймут, что мне нужнее крепить узы с теми, что еще не совсем имортист, хотел бы стать, уже все понимает, но трусит или колеблется.
        Успели вместе с президентом слетать в Бордо, дегустация вин, прекрасные зеленые поля ухоженных виноградников - красота, а в свою резиденцию вернулся далеко за полночь. Потемкин в нижнем зале с кучей советников бодро диктовал машинистке, на мое появление радостно, заулыбался:
        - Прекрасно, господин президент, просто прекрасно!
        - Что именно?
        - Вы просто двужильный! Столько выпить, и все на ногах.
        - Ноги в самом деле гудят, - согласился я, - но откуда знаете, сколько я пил? Это же простое слабое вино...
        - Челядь все знает, - ответил Потемкин. - Мне донесли, донесли...
        - Ох уж эти люди Мазарина, - вздохнул я. - Вы чем занимаетесь?
        - Проект совместной резолюции.
        - Не рано?
        - А в нее все время вносим поправки. Зато все будет учтено, ничего не забудем.
        Волуев подошел ближе, деликатно напомнил:
        - Господин президент, вы не забыли, что сегодня даете ужин в честь господина Пфайфера?
        Я ответил легкомысленно:
        - Да я бы и обед дал, что-то есть хочется...
        - Господин президент, - сказал он с укором, - ужин намного торжественнее и значимее, чем обед!
        - Это я понимаю, - согласился я, - еще со студенчества. Когда приглашаешь красотку, стараясь, чтобы ужин плавно переходил в завтрак... о, думаю, подготовка идет полным ходом?
        - Да, господин президент. Уже составлены списки приглашенных, разосланы приглашения, сейчас вот тщательно продумывают систему рассадки гостей, здесь появились нюансы и непредвиденные сложности, составляем схему проведения приема... Вы как, предполагаете толкнуть речугу или хотя бы тост на приеме?
        Я подумал, сказал:
        - Вообще-то да. Непристойно молчать, как рыбой по льду.
        Волуев оживился, протянул руку и пошевелил пальцами:
        - Давайте.
        - Что?
        - Речь. Или тост, что у вас будет?
        - Тост, - ответил я. - А что, и меня будете проверять на матерные слова?
        - Господин президент, - сказал Волуев, речь его текла плавно и величаво, - если на приеме предполагается тост, то хозяин приема ну просто обязан послать гостю копию своего будущего тоста. Это не просто вежливость, имортистам на нее плевать с высокого дерева, но - дипломатический протокол! Гость должен успеть приготовить ответ. Кстати, ответ он тоже пришлет, дабы, сами понимаете, никаких неожиданностей.
        Я кивнул:
        - Понимаю, понимаю. Ладно, составлю.
        Волуев улыбнулся, покачал головой:
        - Да составлять не надо. Тост начинается с приветствия в адрес гостя, общие положения то есть, что именно стало поводом для такой вот милой встречи, далее идут строем пожелания главе государства и его сопровождающим процветания страны и счастья народу... Это даже мне писать не надо. В общепринятую форму всего лишь подставим имя французского президента. Только и делов! Нет-нет, господин президент, самодеятельность не приветствуется. В дипломатическом протоколе шаг вправо, шаг влево - повод к войне!.. Ну почти, почти. А в ответ вас поблагодарят за оказанное гостеприимство, выразят одобрение взаимной заинтересованностью во встрече и заверения во взаимности дружественных чувств, добрые пожелания главе государства... в этом месте пресс-секретарь французского президента подставит ваше имя, пожелания процветания народу и стране, тоже подставит, какой именно... да, еще нюанс... Речи заранее переводятся на соответствующий язык и раскладываются перед каждым участником приема. Чтоб тугоухие не переспрашивали.
        Я хмурился, спросил язвительно:
        - Все?
        - Еще нет, - сказал он, наслаждаясь ситуацией. - Стороны заранее должны согласовать друг с другом возможность экспромта. Экспромт желательно тоже заранее распечатать и передать почетному гостю... Это все, господин президент. Да, разве что не забудьте, что официальный тост произносится после десерта, когда всем налито шампанское. Также не рекомендуется сморкаться в скатерть, вытирать пальцы о волосы, рассказывать дамам матерные анекдоты. И, конечно, шубу в трусы не заправлять ни в коем случае!
        Я сказал с досадой:
        - Ладно, я не собираюсь нарушать протокол. Если что забуду - толкните. Или покашляйте. Можете гусем загоготать, я пойму.
        Он пробормотал:
        - Боюсь, и другие поймут. Еще как поймут! По-своему. Вот вам списочек гостей. Нет-нет, это очень важное мероприятие, так что вы просмотрите, утвердите и распишитесь. Здесь с запасом, ибо шесть с половиной процентов приглашенных обычно не приходят. Ну, кто заболел, у кого критические дни, кого скрутил ревматизм... возраст политиков далек от студенческого, так что за столом тесно не будет.
        - И очень удобно отказываться, - заметил я, - ссылаясь на болячки. Скорее бы дотянуть до пенсии!
        - Мы можем придумать вам какую-нибудь гадость, - предложил он с готовностью. - К примеру, воспаление желчного пузыря. Что всегда приходит неожиданно, весьма удобно.
        Я поморщился:
        - Какое-то несолидное заболевание... Еще бы сказал, дизентерия! Нет чтобы инсульт или инфаркт...
        - Инсульт или инфаркт оставляют следы, господин президент. А дизентерией... простите, воспалением желчного хоть каждый день отмазывайтесь от работы.
        - Ладно, - сдался я, - вижу, халтурить еще труднее, чем работать. Подписывать против каждой фамилии или можно оптом?
        - Оптом, - разрешил он. Проследил за моей рукой, сказал вкрадчиво: - Только не забывайте, что здесь церемониал обслуживания начинается с дамы, сидящей справа от вас. Вы уж, пожалуйста, не хватайте руками, для этого есть специальные ложки и вилки. Нет, своими ложками и вилками нельзя... и еще нельзя грести по два куска. А то кому-то не хватит.
        - Что, здесь такие бедные?
        - Нет, господин президент, но у глав государств все завтраки, обеды, фуршеты и все прочее - лишь ритуалы. Нажраться можно и у себя в кабинете, закрывшись на ключ и выключив телекамеры, но за столом с гостями вы ни на шажок... Еще нельзя начинать есть, пока не начнет дама справа от вас. И вообще обе дамы: справа и слева. Во Франции принято перед трапезой читать молитву, к счастью, про себя. Я думаю, понимаете почему. В этом случае все сидят молча, склонив головы. Для вас это последняя возможность проверить, застегнута ли ширинка. Дальше ваш чистый просветленный взор должен быть устремлен вперед, на устах приветливая улыбка, вы должны излучать радушие и благоволение, беседовать с гостями, но ни с одним не больше двух минут, и так по кругу, пока не обойдете всех. У меня вот тут списочек. Кому что говорить, а чего говорить ни в коем случае нельзя...
        Я взглянул на длинный лист в его руке:
        - Я всего не запомню!
        - Тогда просто улыбайтесь. Кстати, надо забыть чисто русскую привычку упаивать гостей до усрачки. Первый наш президент любил провозглашать такие тосты, от которых нельзя было отказаться, так что нестойкие засыпали мордой в салате, а выносливые - в десерте. А наш-то и рад: всех перепил! А с ним пусть не до войны дело, но какие-то контракты не подписывали, самого в гости перестали приглашать...
        - Да ладно, - ответил я. - Как имортист, могу и вообще не пить.
        - Нельзя, господин президент, - сказал он твердо. - Как говорится, с французами жить - коньяк и вино пить, а с немцами - шнапс. Не перепутайте только, а то Вторая мировая покажется пустячком...
        На другой день я с утра посетил Марсель, город корабелов, по программу на верфи и осмотр кораблей сократил, вместо этого заглянул в местный университет. Волуев предупредил, что здесь имортистов вообще не завелось, как-то не прижились на соленом морском ветру, это звучало как вызов, я встретился с профессурой, закатил студентам лекцию, коснулся корней имортизма, постаравшись задеть присущие французам чувства достоинства и ответственности, а когда закончил, студенты и преподаватели долго аплодировали стоя.
        Перед дорогой обратно в кабинете у ректора небольшой фуршет, можно заморить червячка, я и заморил, думаю даже, убил его двумя тяжелыми кусками очень соленого овечьего сыра, вымоченного в особых соусах. Пить не стал, однако с бокалом шампанского стоял и всем любезно улыбался, комильфо, подошел ректор, поинтересовался:
        - Господин президент... или вас лучше звать аятоллой?.. Вы едва ли не единственный на свете человек, которому удалось создать не то что новую партию, но даже новое вероучение... и привести его сторонников к власти! Это то же самое, если на выборах победил бы Томас Мор или, простите за сравнение, Карл Маркс!
        - Такой человек есть, - напомнил я. - Мухаммад создал свое учение, распространил, набрал сторонников и пришел к власти, создав Халифат.
        - Но вы надеетесь побить его рекорд?
        Я не понял, что за рекорд он имеет в виду, однако ответил так же шутливо-бодро:
        - Да, конечно! Каждый надеется, что плоды его ума и воли переживут все на свете. Как сказано в книге, «и Его царствию не будет конца»!
        Жена ректора, как же без нее на приеме любого уровня, спросила кокетливо:
        - Господин президент, а когда вас посетила такая странная идея... идея имортизма?
        Несмотря на игривый голосок, глаза смотрели серьезно, да и сам ректор с преподавателями обратился в слух, я подавил импульс отшутиться, ответил медленно, подбирая слова:
        - Когда? Мне кажется, с самого раннего детства. Как будто глас свыше... А чиста конкретна вспоминаю возмущение в школе, когда услышал, как по жвачнику какая-то жирная скотина жирно исполняла «Трус не играет в хоккей», а потом «Каскадеры, каскадеры»! Но тупой народ подпевал в полном восторге, даже отпаде или улете, как бы теперь сказали. Мне было ясно как божий день, что герой воюет, а в мирное время спасает на пожарах или от бандитов, ведь там легко погибнуть, а чтобы играть в хоккей или в кино изображать героя, вполне можно быть законченным трусом. В хоккей играют за бабки, а вот спасают людей из огня... Тогда еще меня приводил в ярость этот чудовищный перекос, когда герой может умирать в нищете и безвестности, а актер, играющий этого героя, купается в славе и роскоши, живет в роскошных особняках, а общество... здесь самое страшное!.. общество ориентируется на этих имитаторов, а не действующих героев. А потом, естественно, начал думать, как этот чудовищный перекос убрать, как взамен утерянных ценностей создать новые...
        - Создать? А не проще было отыскать в прошлом? В уже созданном?
        Я слегка развел руками, не забывая про бокал шампанского:
        - Увы, старые ценности перестали восприниматься как ценности. Сами видите, их старательно высмеивают тупоголовые... а высоколобые не вступаются! Даже трусливо подхихикивают.
        Ректор помрачнел, поник:
        - Да, есть у нас такая гнусная черточка...
        Подошел высокий статный мужчина, имени не помню, один из деканов, проговорил сдержанно:
        - Традиционное французское веселье все чаще уступает горестному недоумению. Нет, не там внизу, в народе, а в среде высоколобых. Не думаю, что я один возмущался свинством в обществе, но мы - капли в море дурости. И хотя мы те капли, что в дерьме не растворяются, однако друг друга нам не увидать, слишком нас мало, а дурости много. Но теперь, когда мы заговорили об имортизме, осмелеют и заговорят все одиночки, на которых держится это дерьмовое общество.
        Мы сомкнули бокалы, отпили по глотку, мы же не исламисты, однако всего лишь по глотку, ибо уже и не прошлые долюди, что с радостью выжрут всю бутылку.
        - Держится общество все-таки на аристократах, - договорил декан, он показался мне очень похожим на Потемкина. - Без нас это давно стало бы скотным двором.
        Я промолчал, что Франция и с нынешними аристократами, как и весь мир, очень быстро превращается в скотный двор. Я не знаю, говорят ли иносказательно про аристократов, есть же аристократия духа, рабочая аристократия или военная, но ту прежнюю родовитую аристократию давно свели до роли клоунов, шутов. Мы помним, что частица «де» отличала дворян от простолюдинов: д'Артаньян, де Голль, еще был гениальный физик де Бойль, один из потомков королей, те аристократы отличались не только этой приставкой, но и благородством манер и поведения, ныне это клоуны, строящие рожи простолюдинам и бьющие друг друга в зад для вящего хохота: де Фюнес, де Ниро, Ди Каприо и прочие дешевые шуты гороховые.
        Так что аристократия нового поколения должна формироваться заново. Она может оформляться и даже существовать и помимо имортизма, просто имортизм дает необходимую опору, ориентиры. Нет, это не навязанные кем-то ориентиры, это те ориентиры, которые каждый из нас хоть раз в жизни да принимал и клялся им следовать. Ну, там написанные на листочке и вывешенные на видном месте в комнате: во столько-то вставать, делать зарядку, заниматься наукой, бросить курить...
        Но когда сам себе даешь эти клятвы, то нарушать намного легче: самому с собой всегда нетрудно договориться, однако в коллективе опоры больше. Не случайно же создаются общества завязавших алкоголиков или бросивших курить - важно чувствовать рядом плечо подобного себе. И не надо кривить рыло при упоминании алкоголиков или наркоманов! Если подумать, то мы еще те нарки, еще те алкоголики, чревоугодники, влагалищники...
        Одна из женщин, очень красивая и элегантная, подошла с обворожительной улыбкой на полных губах:
        - Ах, господин президент, мы с такой благодарностью отмечаем, что за последнее время резко увеличились закупки французских фильмов...
        - Жозефина де Арман, - представил ее ректор, - доктор философии, автор монументального «Кризиса современных империй».
        Я поклонился, несколько ошарашенный:
        - Я читал ваш труд, можете проэкзаменовать, но... на титульном листе там «Ж. Арман», я представлял здоровенного дядю с пронизывающим взором и бородищей в стиле Карла Маркса...
        Она засмеялась, польщенная, на щеках выступил румянец, глаза заблистали:
        - Ах, как вы недооцениваете женщин!
        - Чесс слово. Увидев вас, я решил, что вы звезда французского кино... и тут же понял, что закуплю все фильмы с вашим участием. Но вообще-то французское кино в Россию пришло массово еще при моем предшественнике. Ощутили, что объелись Голливудом, где американцы постоянно спасают мир от всего-всего, но чаще - от русских. Но, вы правы, начинаем вытеснение подделки под культуру действительно культурой. В Европе она все еще сохранилась... кое-где.
        Оно смотрела в мое лицо с жадным любопытством:
        - В самом деле надеетесь, что... удастся удержаться? Или это акт отчаяния?
        - И то, и другое, - ответил я. - Ведь любой строй силен поддержкой не только своих избирателей, но и поддержкой соседей.
        Она намек поняла, засмеялась:
        - После этой речи, которой вы буквально воспламенили аудиторию, научная и культурная элита Франции с вами! Но это меньше процента от общей массы народа. Да плюс несколько процентов из народа попроще, которым импонируют идеи долголетия и бессмертия. Естественно, чтобы пить и ходить... как это у вас говорят, по женщинам.
        - Нам нужны все эти проценты, - сказал я серьезно. - Человек, который начинает борьбу с собой, чего-то да стоит.
        Ректор прислушивался внимательно, в то же время зорко посматривал по сторонам: преподаватели - народ вольный, строем ну никак не желают, на одном из столов уже опрокинули бутылку коньяка в салат, в другом конце слишком громко смеются, просто гогочут, как будто не люди, а американцы какие...
        Мне он сказал сокрушенно:
        - Я теперь буду обеими руками за имортизм! Ведь на самом деле, несмотря на взлет в науке и технике, мы все еще проедаем наследие предков!.. Я уверенно смотрю в завтрашний день: лучше не будет! Можете себе представить, господин президент, чтобы во времена Ньютона имена даже самых известных комедиантов звучали громче его имени? Во времена Эйнштейна?.. Мы в детстве, помню, хорошо знали не только имена, но и все биографии тогдашних лучших людей человечества, как тогда считали, это - Нильс Бор, Ландау, Оппенгеймер, Резерфорд, Энрико Ферми, Норберт Винер, Фред Хойл... и много-много еще имен назову, но все они - ученые, изобретатели!.. Это они заложили фундамент сегодняшнего рывка в науке, а мы летим пока по инерции, но перигей уже пройден, вот-вот начнется стремительное падение...
        Жозефина зябко повела плечами:
        - Страсти какие говорите.
        - Да, - сказал ректор с нажимом, - падение в каменный век. Ведь сейчас герои, на которых равняются, не ученые, а ведущие ток-шоу. К чему придет общество, когда по стране ведется чудовищный конкурс, где отбирают лучших из лучших... в фотомодели? Знаете, ученые - тоже люди, если это для вас новость. Если им за фундаментальные исследования не платят, зато за разработку более удобной формы пепельницы автомобильный концерн предлагает большие деньги, то любой гений будет делать пепельницу, ведь за спиной голодная жена, дети...
        Я слушал, не веря ушам, как будто я сам это говорю. Все-таки умные люди приходят к одинаковым выводам даже на разных концах планеты. Причем облекают их в одинаковые слова, что дает надежду на быстрейшее взаимопонимание. ГЛАВА 5
        Последний день визита был посвящен церемонии подписания совместных договоров. Помимо главного, стратегического, о взаимных поставках и долговременном сотрудничестве, наши министры подготовили еще два десятка договоров, Потемкин сиял, Леонтьев довольно потирал руки, я ослеп от постоянных вспышек фотокамер.
        Президент Пфайфер заехал за мной в резиденцию, никакого завтрака, сразу же в лимузин, поехали теперь в его дворец, где свершится подписание всех договоров.
        Мы катили по Елисейским Полям, я сказал с неловкостью:
        - Ну что вы делаете, зачем перекрыли движение?
        - У вас же в России перекрывают!
        - Так я же сейчас во Франции...
        Этьен сказал весело:
        - Да и я заодно прокачусь по-русски! Примажусь. Очень Щекочущее чувство, когда для тебя замораживают жизнь на всем протяжении пути. Хорошо быть русским президентом. Это почти что царем, да?
        - Да, - сказал я горько, - это и хреново.
        Он удивился:
        - Почему?
        - Полагаете, хорошо быть царем рабов?.. А если не рабы, то и ты уже не царь.
        - Увы, - сказал он со вздохом, - потому-то восточные деспотии и разваливались. Рабами управлять приятно, но для страны - гибельно. Потому так важно, чтобы побольше свободных, а из свободных - побольше имортистов. Здесь наши взгляды абсолютно сходятся. Об этом надо обязательно упомянуть в совместном меморандуме. Даже особо отметить полное совпадение взглядов. Отличия у нас начинаются только в способах реализации. Мы предпочитаем путь эволюции, вы - революции. Но об этом говорить в совместном коммюнике не стоит, я думаю.
        - Не стоит, - согласился я. - Еще как не стоит. Просто мы считаем, что для спасения уже не каких-то позиций, а всего человечества нужны крутые и решительные меры. Даже жестокие!..
        Он подумал, кивнул:
        - Ладно, с этим прояснили. Теперь немного о международных делах. Что вы скажете, к примеру, о Китае?
        Вопрос меня немного удивил, я не сразу сообразил, к чему меня подталкивают, пожал плечами:
        - Полагаете, что нас должна устрашить быстро растущая мощь Китая? Ведь они наши соседи... Уже и Штаты усмотрели в Поднебесной будущую угрозу их планам... Наивные!
        Он удивился:
        - Разве не так? А вы угрозы со стороны такого огромного соседа изволите в упор не видеть?
        - Изволю, - ответил я хладнокровно. - Именно в упор. Издали, кстати, тоже.
        Он спросил с великим интересом:
        - Но как же?.. А статистические данные?..
        Я покачал головой:
        - На примере внезапно возникшего имортизма вы еще не убедились, что вовсе не экономика правит миром, как вас пытаются уверить юсовцы и их прихвостни? Китаю до мощи заокеанской империи расти еще двадцать-тридцать лет. Это крохотный срок, согласен. Да еще для такой медленно эволюционирующей страны, как Китай. Но все процессы убыстрились, все! Во всем мире. Сейчас все несется, как сорвавшийся с цепи злой пес, глаза вразбег: кого бы укусить! Угроза исламской экспансии куда серьезнее, чем улиточно-ползущий к своей будущей невероятной мощи Китай. Еще не верите? Ислам - наступательная религия, в арабском мире мощный пассионарный толчок, ислам захватывает позиции по всему миру. Да и во Франции укрепляется, вы об этом, возможно, самым краешком какого-нибудь из ухов слышали?
        - Увы, - вздохнул Этьен. - Наслышан. Это наша заноза... но это не для коммюнике, понятно. Для коммюнике мы все живем в мире и согласий, а мусульмане успешно интегрируются в нашу жизнь.
        - Китай... - сказал я медленно, - он никогда не наступал. Никогда. Пять тысяч лет в своих границах. И даже если вздумает когда-то выйти, столкнуться придется не с США, как сейчас предсказывают, а с исламом. Но, думаю, еще раньше Китаю придется перейти в глухую оборону. И снова отгородиться Великой Китайской стеной... на этот раз уже от исламского окружения.
        Он смотрел на меня хитро, погрозил пальцем:
        - Почему промолчали про имортизм?
        - Из скромности, - ответил я в таком же легком тоне, восстанавливая французскость беседы, а то что-то слишком соскользнули в вагнеровскую немецкость. - Понятно же, что на самом деле миром править будет имортизм.
        Он весело расхохотался, жизнерадостный и раскованный, по внешности и повадкам - вылитый француз, типичнейший, почти лубочный, но не стоит забывать, что и Наполеон, и де Голль тоже были французами от макушки до пят, однако под налетом беззаботной беспечности у них был точный расчет, и оба знали, что стране необходимо.
        Это союзники, сказал я себе наконец. Как бы пока что ни противились, но союзники не только в отдельных обществах имортистов, как в США или в Англии, но и целиком, как народ. Один из важнейших столбов, на которых держится религиозное учение, - способность объединять вокруг своей идеи людей разных по национальности, происхождению и прочим данным. На этом поле терпят крах как фашизмы, так и коммунизмы: одни принимали в «свои» по крови, другие - по пролетарскому происхождению. Так же не живучи идеи белого большинства или негритянского экстремизма, и, конечно, иудаизма, ибо там не изжита главенствующая идея, что у неевреев вообще нет души. Даже самая пугающая потенциалом страна - Китай, и та замкнута на своем китаистве, и только имортизм абсолютно свободен для всех, ибо его религия - духовное начало в человеке, его ум и воля. Для имортизма уж точно нет ни эллина, ни иудея, ни китайца.
        Сам по себе имортизм - самая мирная религия, какая только может существовать. Для нее есть только один путь - развивать духовное начало в человеке, то есть философию, науку, культуру, искусство, технику, избегать всего того, что может помешать двигаться без помех по пути развития, по пути к Богу.
        Но когда человеческое общество зависло над краем пропасти, когда возникла угроза самому роду homo sapiens, за оружие взялись даже те, кто никогда за него не брался: ученые, люди культуры, философы. Имортизм - и есть то оружие, что защищает действительно лучших людей, а весь мусор человеческий, которого стало угрожающе много, велит... словом, с мусором поступить так, как принято с ним поступать.
        - Ого, - прервал мои раздумья Этьен, - смотрите, сколько российских флагов!
        - Это же ваше пожелание, - укорил я.
        - Ничего подобного, - запротестовал он. - Это все мэр Парижа! У меня нет над ним власти, вы еще не знаете нашу систему!
        - Передайте ему от меня поклон.
        - Я ему передам, - ответил он угрожающе. - Меня так ни разу не встречал!
        Машина подкатила к массивному особняку, спроектированному рукой мастера прошлых веков, передняя стена в колоннах, на крыше горгоны и драконы, красная ковровая дорожка от самой проезжей части и прямо к этому президентскому дворцу через широкие мраморные ступени.
        Мы вышли навстречу вспышкам фотокамер, улыбались, делали дружественные жесты, как ацтекские цари демонстрировали свое прекрасное настроение, ведь от нашего здоровья зависят и урожаи в наших странах, наконец Этьен сказал, сохраняя всю ту же приветливую улыбку для тележурналистов:
        - Все-все, дальше у нас самое главное блюдо... Простите, позвольте пройти...
        Но во дворе предстояло пройти еще через две шеренги видеокамер и фотовспышек, а когда вошли в главный зал, где нас уже ждали наши министры, эксперты и переводчики, там половина зала состояла только из корреспондентов наиболее привилегированных изданий, ведущих телеканалов и крупнейших провайдеров.
        Пожимали руки, обменивались грамотами, папками с договорами, снова трясли руки, а потом с двух трибун по очереди говорили заранее согласованные до каждой запятой речи.
        Затем отвечали на вопросы, Пфайфер блистал остроумием, он же француз, я, в свою очередь, поддерживал имидж русского медведя-философа, тяжелого, с запутанной логикой, упирающего в человеке больше на духовность, чем на его мозги.
        Из всей этой каши я помню, что говорил:
        - ...чтобы оправдаться в собственных глазах, мы убеждаем себя, что не в силах достичь цели, но на самом деле мы не бессильны, мы безвольны... Мир живет в настоящем, но прошлыми идеями, только имортисты помнят о будущем и живут в нем и для него... Нет, вы не правы, человек, обладающий верой, не стоит на месте, тем более - не опускается, ибо вера постоянно совершенствует, преображает, делает сильнее, лучше, очищает мозг и дает ему новое оружие познавать мир...
        - Господин президент, почему такое неприятие смерти? Ведь умирали всегда, это и во всех религиях почти что обязанность человека!
        - Смерть, - ответил я, - ограничивает свободу, означает отсутствие выбора: жить или умереть, и поэтому подлежит устранению. На этом стоит имортизм.
        - Господин президент, а зачем человеку такое насилие над собой?
        Я сдвинул плечами:
        - Нет победителя сильнее того, кто сумет победить самого себя. Величайшая победа есть победа над собой. А вы все знаете, что в человеке очень много того, от чего стоило бы избавиться! Так что ждем вас в движении имортистов.
        Если в старину передвигались на лошадях, а для путешествия из Петербурга в Москву требовалось два-три месяца, то и новости не могли двигаться быстрее, что понятно. Религиозные и философские доктрины - тем более их надо было повторить не раз, а потом долго осмысливать в одиночку.
        Интернет же позволил имортизму разлететься по планете моментально, а сейчас мы следили за быстрым разрастанием первых общин имортистов и появлением новых. Если раньше одному имортисту было не выжить в селе, где все, скажем, пьют, то через Интернет он находит сотни только что бросивших пить, делающих утреннюю зарядку и даже ежедневно чистящих зубы. Это поддерживает, Волуев ежедневно клал на стол сводку о постоянном росте имортизма по всему миру.
        Больше всего их оказалось, как ни странно, в США. Волуев дивился, я находил закономерным: точно так же и христианство расцвело не там, где возникло, а в Риме, насквозь прогнившем развращенном Риме, где необходимость в новой очищающей религии ощутилась особенно остро.
        Да и насточертела эта доставшая всех политкорректность, а в имортизме дебила не только перестаем называть «человеком, мыслящим по другим категориям», а гомосека - «человеком нестандартной ориентации», тем самым как бы поднимая их на уровень выше нас самих, но наконец-то и все своими именами, и вообще начинаем чистить род людской от мусора.
        Медведев с Леонтьевым прикинули, что уже в первые годы правления имортистов, если бы такое случилось в планетном масштабе, мировую экономику нетрудно было бы поднять до такого уровня, что сумели бы легко прокормить и десять миллиардов человек, а потом и сто миллиардов. К тому же это будут здоровые работающие миллиарды, а не бездельничающие недоумки, что тяжелым бременем висят на любом обществе, но все равно требуют для себя больше денег, льгот, circenses, мест в правительстве... не будет и множества обществ, что занимаются развлечением этих дебилов, устройством в лучшие лечебницы, охраной их прав и выколачиванием из общества для них привилегий.
        Александру Македонскому не удалось создать всемирную империю, его армия была пешей, двигалась с боями медленно. У Чингисхана и Аттилы была конница, но и ей не перебраться через океан, тогда еще не подозревали, что там есть земли. Ленину и Дзержинскому тоже не удалось раздуть мировую революцию, а коммунизм не построить иначе, как строить сразу на всей планете.
        У нас положение оказалось лучше: Интернет помог забросить семена имортизма в самые глухие уголки. Из семи миллиардов один миллиард подключен к Интернету, из этого миллиарда миллион познакомился с имортизмом в течение первого месяца. Тысяча стала имортистами, но это не просто один из тысячи, это сливки общества, лучшие из лучших. Вокруг них начали собираться сторонники, из тысячи быстро образовался миллион...
        Я лихорадочно просчитывал простенькие реакции этих существ, называющих себя людьми, везде выходило, что если имортизм будет распространяться такими же темпами, то США и НАТО не успеют доставить войска к нашим границам. Послать - пошлют, но вот доставить и заставить их действовать - не успеют. Однако беда в том, что темпы распространения резко упали. И будут снижаться еще и еще. Большинство населения никогда не признает имортизм. Да мы и не рассчитывали, что имортистов наберется больше, чем один на тысячу. Сумеем ли выстоять с той горсткой, что разбросана по всему миру?
        Волуев зашел, рот до ушей, оглянулся на Вертинского, тот стоит у стены, заложив руки за спину, и рассматривает огромную карту мира. Они обменялись кивками, Волуев бросил мне на стол еще теплый после принтера лист:
        - Полюбуйтесь!
        Я поморщился:
        - Ты что казенную бумагу расходуешь?.. На нее березку спилили! Я мог бы и в файле посмотреть.
        - Извините, господин президент. Все забываю, что вы человек из продвинутых, а я к вам как к ламеру. Не в порядке подхалимажа, но ваш предшественник компьютером называл монитор и всегда старался сесть от него подальше. Излучение, дескать...
        Он говорил еще что-то, но мои глаза отыскали строчки в новостях, что там за океаном в штате Юта имортизм начали принимать чуть ли не массово. Уже не только высоколобые, как в университетских городках, но и простые люди, очень даже простые...
        Волуев следил за движениями моих глазных яблок, пояснил оживленно:
        - В том штате семьдесят пять процентов - мормоны. Не пьют, не курят, не употребляют даже чая и кофе. Но спортом занимаются. Уже и так наполовину имортисты! Но это еще не все, господин президент!
        - А что еще?
        - Они не только выдвинули своего человека на пост губернатора. Они еще и заявили, что требуют досрочных перевыборов, что вообще-то противоречит их конституции... Но мормоны сами по себе - упрямый народ, а тут еще наша доктрина, что имортам, дескать, по фигу законы старого мира. Пусть, дескать, этими лохмотьями утрутся или даже подотрутся те, кто в нем остается, а мы, вот такие солнышки, пойдем в светлое будущее победившего ком... имортизма!
        - Именно имортизма?
        - Да, они выдвинули на пост губернатора профессора молекулярной биологии Макса Айронфиста, называющего себя имортистом. Он создал кружок по изучению имортизма еще в прошлом году, за это время кружок разросся в могучее общество со своим банком, счетами, филиалами, а сейчас Айронфист выступил со своей программой...
        - Что-то особое? - спросил я.
        - Нет, кроме названия, где присутствует слово «Юта», а так - наша программа. Мормоны сперва приняли в штыки, но прочли, прониклись, заявили, что отдадут свои голоса Айронфисту. А они люди твердые, как сказали, так и сделают...
        Вертинский слушал вполуха, уже передвигался у карты мира, по-старинному втыкал булавочки с красными флажками, любовался. Волуев покрутил носом, слишком уж допотопно, наши программисты специальную программу создали для этих целей, на большом экране можно масштабировать, сказал задумчиво:
        - Вы правы, господин президент, самые крупные общины имортистов начали создаваться там, где наиболее... прогнило. Не буду указывать пальцем, но даже в не до конца прогнившей Франции, к примеру, имортистов за последний год стало на сто двадцать тысяч больше...
        Вертинский обернулся, сказал кровожадно:
        - Вы в процентах, пожалуйста, в процентах! Волуев фыркнул:
        - Зачем?
        - В попуга... в процентах больше!
        - Предпочитаю точные цифры, - отрезал Волуев. Посмотрел на меня за поддержкой: - И господин президент предпочитает.
        Вертинский обратил укоряющий взор в мою сторону:
        - Вот видите? Очковытиральщик! Или втиралыщик? Неважно, в любом случае пыль в глаза и дух в ноздри. Конечно, в прошлом году их было всего двадцать тысяч, так что за год шестьсот процентов роста!.. А если взять позапрошлый год, когда ни одного... Ладно-ладно, вы поняли. А вот в Штатах их за первый год под миллион! Простите, если наступлю на больную мозоль, но это больше, чем у нас, в России...
        Волуев буркнул:
        - У них и коммунистов было больше. Как и в Германии или Франции. Но власть взяли именно в России! Ох, не к добру это...
        - Что не к добру?
        Волуев с неопределенностью во взоре пошевелил пальцами в воздухе, то ли вязал магическую криптограмму, то ли проветривал их после того, как почесал в районе развилки.
        - Да это все...
        Мне надоело слушать их перепалку, хлопнул ладонью по столу, поднялся, чувствуя во всем теле злую бурлящую энергию, что криком кричит, просит выхода.
        - Ну что, беремся за главное?
        - Наливайте, господин президент, - подхватил Вертинский с готовностью.
        Волуев бросил холодный взор на перебежчика в стан простонародья.
        - В первый год в Штатах было под миллион, - констатировал он. - Сейчас там около семи миллионов. Это вся научная и техническая элита, небольшая часть культурной... Треть политиков, да-да, они понимают неизбежность имортизма как результат взросления всего человечества, есть у нас данные и по отраслям, профессиям. Медики лидируют...
        Я прервал:
        - Это частности. Прогнозы на этот и следующий год?
        Волуев раскрыл ноутбук, на большом экране сразу появились таблицы, графики. Он посмотрел на наши лица, развел руками:
        - Мне трудно без цифр, но ладно... попробую. На этот год можно не прогнозировать, его осталось меньше четырех месяцев. Вторжение в Россию с ее расчленением стало весьма проблематичным. Слишком много стран против, но Штатам это до лампочки, гораздо важнее то, что слишком многие против в самих США. И не слесарей да негров: когда надо - Белый дом с их мнением не считается, а именно высоколобых из высших сфер. Не из симпатии к русским, в гробу они всех нас видали, но имортисты не хотят воевать против имортистов. Это значит ослаблять свой же мир. Общий мир имортистов. Другое дело - Восток...
        - Ну-ну, - сказал Вертинский, оживляясь, - что там?
        - Доктрина имортизма в действии, - ответил Волуев просто. - Великие идеи безжалостны!.. Это пережиток детской и наивной политкорректности, когда полудикий вождь сидит на нефтяной скважине, где половина всех запасов нефти планеты, а могучие страны с поклонами уговаривают его продать за любые деньги и любые блага эту нефть, ибо без нее они просто погибают! А если учесть, что и саму нефтедобычу они там организовали, дикарь этого никогда бы не сумел... Словом, планета принадлежит имортистам. И все ее запасы.
        Вертинский буркнул:
        - Это и есть тот случай, когда страны сбросят излишек... да что там излишек, можно все свои крылатые ракеты и умные бомбы использовать в этой последней войне! Больше они не понадобятся. А для отражения возможного вторжения инопланетян будем разрабатывать оружие совсем другого рода.
        Сегодня я не выдержал, вышел навстречу жаркому августовскому солнцу, подставил лицо лучам, в то время как глаза жадно ловили все появляющиеся фигурки со стороны ворот.
        Недавно политые каменные плиты блестят, в крохотных лужах отражается небо. Я засмотрелся на нестерпимо блестящие золотые луковки церквей, а когда опустил взгляд, от ворот в мою сторону катил автомобильчик, скорость все сбрасывал, а когда подъехал ближе, остановился, словно в нерешительности.
        Вместо того чтобы открыть дверцу со стороны водителя, я дернул с правой стороны, в лицо пахнуло перегретым воздухом.
        - Привет, - сказал я и сел, чувствуя радость и печаль одновременно.
        Автомобильчик после моего лимузина показался крохотным. Таня предпочитает крохотные, такие проще парковать на улице. В этой металлической коробчонке, прогретой солнцем, наполненной жарким воздухом, я еще сильнее ощутил волны тепла, исходящие от ее разогретого сильного тела. Она искоса посматривала, как я втянул вторую ногу, а у меня по телу прошла странная дрожь, совсем не то, что называется сексуальным возбуждением, не то, хотя моментально мелькнула картинка, как мы в этом же автомобильчике занимались уже и на заднем сиденье, и на переднем и как раньше она деловито приводила в норму мой гормональный баланс во время езды по оживленной городской улице. Не ради чего-то там экстремального, хотя теперь есть даже такие клубы, а просто в порядке дружеской услуги, чтобы очистить мозги для философии.
        Идиот, подумал я мрачно. О чем мыслишь, скот? Перегрелся, слишком много жареного мяса поел или в организме недостает каких-то минералов?
        - Как я по тебе соскучился! - сказал я. - Еще в самолете, когда летел из Франции, тебе звонил... ты почему не отвечала?
        - А ты хотел бы, чтобы я тебя встретила в аэропорту?
        - Хотел бы, - ответил я уныло. - Где твой пропуск?
        - Возьми в бардачке, - ответила она.
        - Как он открывается?
        - Ты прав, с трудом.
        Я подергал, стукнул пару раз, крышка бессильно отвалилась, словно усталая собака вывалила язык. Мне на колени посыпалось множестве мелкой дряни, что возят только женщины: патроны с разнообразной помадой, десяток видов дезодорантов, три щеточки, одна со сломанной ручкой, коробочка с тушью для ресниц, пакетик с печеньем, половинка шоколадки.
        - Извини, - сказала она поспешно и принялась торопливо собирать с моих колен и запихивать обратно. - Все собираюсь навести порядок... все собираюсь...
        Легкие быстрые пальцы, я помню их прикосновение, это у меня уже в крови, и сейчас, когда касалась, меня, я ощутил жар, горячая кровь устремилась, имортист я или не имортист, к причинному месту. Я тупо уставился на них, но, когда кончики ее пальцев коснулись сквозь тонкую ткань брюк причинного места, я перехватил ее за кисть, сказал с мукой:
        - Таня... Зачем ты мучаешь меня?
        - Бравлин, - проговорила она с трудом. - Это совсем не просто...
        - Для тебя?
        Она уловила упрек, нахмурилась, глаза чуточку сузились, напоминая, что не надо путать секс и даже любовь с семейными обязанностями. Сейчас это не бог весть какие ценности, однако она их сохранила, тем более что у нее в самом деле чудесный муж, чудесная дочь и престарелые родители мужа, о которых она привыкла заботиться, как о своих.
        - Не стоит нам сидеть здесь, - проронила она, напоминая, что мы все равно под прицелом десятков пар глаз. - Как ты думаешь?
        - Это тебя бы в президенты, - ответил я.
        Она не стала дожидаться, пока я открою ей дверцу, вышла сама, уверенная и самостоятельная женщина, в самом деле способная управлять не только собой, но и обстоятельствами, я подхватил ее под локоть и повел по ступенькам в здание.
        Охрана делала вид, что их нет, что они просто камни, и все по дороге застывали, пока я вел эту женщину, не имеющую допуска в самое сердце России, Кремля и даже имортизма.
        Александра взглянула стеклянными глазами, я провел Таню в свой кабинет и плотно прикрыл дверь. Она остановилась, осматриваясь, здесь многое изменилось за последние Дни: начали появляться роскошные вещички, то ли из Государственного музея, то ли обворовали Пушкинский, надо велеть раз и навсегда, чтобы прекратили. Величие создается не этими вот позолоченными или пусть даже золотыми штуками хотя имитируется - и довольно успешно! - да, часто.
        - Обустраиваешься, - проговорила она тихо.
        - Без тебя - пустыня, - ответил я.
        От нее пахло чисто и невинно, наверняка задействованы самые высокие технологии для создания такого запаха, а потрудились химики в ранге академиков... но пахнет в самом деле нежно, зовуще, как будто это четырнадцатилетняя Наташа Ростова, а не современная уверенная в себе женщина, для которой трахаться с мужчинами что сделать глоток кока-колы.
        Ее теплые карие глаза, участливые и добрые, смотрели на меня с грустью и любовью. Коротко подстриженные волосы красиво обрамляли милое личико, пухлые губы стали еще ярче, наливаясь жарким огнем.
        Я наклонился к ее губам, она порывисто отстранилась, сама устыдилась своего жеста, сказала нервно:
        - Извини, я очень спешила успеть к своей свекрови. У нее опять приступ, а никто не может их снимать, кроме меня... Она говорит, что у меня аура. Словом, что-то целебное от меня. Не знаю, я ничего не чувствую, но если она верит, если ей это помогает... Я что-то не то говорю? Я такая растерянная, я иногда сама не понимаю. Что говорю... И вообще, все так запуталось, что я просто не знаю... Мой психоаналитик говорит, что у меня сбой в гормональном балансе, но это брехня, у меня с гормонами всегда в порядке, сам знаешь... хоть я теперь ни с кем, вот такая дура...
        Она разволновалась, говорила торопливо, сбивчиво, выбалтывала те глупости, что совсем ни к селу ни к городу, большие карие глаза стали совсем встревоженными, а затем и вовсе жалобными.
        - Да-да, - сказал я как можно теплее, - у тебя с гормонами... Таня, ну иди же сюда. Или что-то случилось?
        Она посмотрела на меня непонимающими глазами, а потом как будто ухватилась за соломинку, выпалила:
        - Да!
        - Что, что случилось?
        - А ты... ты меня не поздравил с днем рождения!
        Я растерялся:
        -Что?.. А-а...
        - Вот тебе и «а-а», - сказала она с превеликой обидой, мне даже показалось, что в глазах блеснули слезы. - Всем дарят цветы, конфеты, всяких там игрушечных мишек, а ты даже... и после этого еще говоришь, что любишь?
        Я поспешно ухватил ее, прижал к своей груди. Она некоторое время противилась, как же, женская обида, но я удержал, хотя и чувствовал, что ее холодок не растопил.
        - День рождения, - сказал я, - это когда было?.. Да, помню, помню... Да, людям нужен праздник, нужна красная дата в календаре. Или хотя бы просто дата, которую обведут красным карандашом. Или фломастером. И будут к этой дате готовиться, покупать подарки, а в этот день не будут... по крайней мере постараются быть приветливыми и заботливыми со своими женщинами. Во всяком случае, постараются хотя бы не обижать. Но как мне, как мне выделить эту дату, когда я и так тебя люблю и люблю безмерно? Когда никакие даты в календаре, установленные в качестве официальных праздников по стране, не могут меня сдвинуть в ту или другую сторону?
        Мой голос вздрагивал, я сам чувствовал в нем обиду, еще большую, чем у нее, хотел остановиться, как же: несерьезно, смешно даже, двое взрослых и неглупых, очень даже неглупых людей меряются обидами, но эта обида сама говорила во мне, поднималась из глубин моей совсем не имортальей сути, отпихивала локтями разумные доводы и говорила, говорила, баловалась...
        Таня перестала вздрагивать, затихла, я чувствовал, как наконец-то прислушивается, что вообще-то непросто, обычно кушаем и слышим только себя, а ее ладони на моей груди перестали упираться, я прижал ее крепче, и она прильнула вся, всем телом и, как я ощутил, всей своей сутью.
        - Извини, - проговорила она наконец совсем тихо. - Это я так... нервничаю, завожусь на ровном месте... Не знаю, что со мной творится. У вас, мужчин, проще...
        - Чем же проще? - спросил я с болью.
        - У вас - работа.
        - Как видишь, одной работы не хватает!
        - Но ты же... имортист?
        - Я тоже так думал, - ответил я. - А теперь получается... нет, все равно я не потомок Хама. Я имортист, а то, что я не могу жить без тебя, значит лишь, что любовь нам, высшим, необходима. Нам - любовь, дочеловекам - секс, каждому да воздается свое, от каждого да потребуется тоже свое...
        Она отстранилась чуть, вскинула лицо с блестящими дорожками слез. Губы тронула горькая улыбка.
        - Добавляешь новую строчку в свой Устав Имортиста?
        - Мы все время его пополняем. И еще долго будем пополнять. При всей ясности целей имортизма всегда найдутся умельцы, что истолкуют неверно. Таких, понятно, будет больше. Лишь треть из них - дураки, хоть и с дипломами, а две трети - хитрецы, что спешно начнут приспосабливать высокое учение для своих мелких хамских целей.
        Она прижалась ко мне, тихая и ласковая, я умолк. ГЛАВА 6
        Вечером, когда рабочий день закончен, давно закончен, ночь на дворе, я в своем кабинете разбираю файлы и бумаги, на завтра - трудный день, на послезавтра - еще труднее, а потом вообще кошмары какие-то, из-за неплотно прикрытой двери вроде бы голоса. Я нажал клавишу вызова, поинтересовался:
        - Александра, это кто там засел у тебя? Почему не знаю?
        - Ваши, - ответила она, ничуть не оробев от моего нарочито грозного окрика. - Инициативная группа. Или Высший Совет...
        - Но я слышу вроде бы голос Романовского...
        Она сдержанно улыбнулась:
        - Ну как же без него! Он как-то быстро вошел в вашу группу. Я имею в виду господ Вертинского, Седых, Тимошенко... Дружат с ним и силовики. Иногда ссорятся, потом снова дружат.
        Я взглянул на часы, охнул:
        - Они что, ждут приема?
        - Нет, господин президент.
        - Почему не гонишь домой?
        - А им лучше работается, когда они вот так, как термиты, голова к голове.
        Я приоткрыл дверь, атмосфера в приемной Александры, я бы сказал, скорее богемная, чем брейншторминговая: галстуки распустили, а то и пиджаки сбросили, за вторым столом над бумагами трудятся в поте лица только Вертинский и Седых, Тимошенко ходит взад-вперед и, кряхтя, ощупывает обеими руками поясницу, отведя назад локти и страдальчески искривившись, а Романовский по-барски расположился в стратегически удобно поставленном кресле, все перед ним как на сцене, а он - режиссер, когда грозный, а когда ну прямо донельзя милостивый.
        В руке у него листок бумаги, взгляд скользит по строчкам, меня не заметил, хотя дверь напротив, голос звучит с привычным ленивым пренебрежением:
        - На это никто не пойдет, дражайший Богдан Северьянович, поскольку тупых не убедить ни в чем, на то они и тупые. Типа еще более дражайшего господина Седых, который сволочей видит за океаном постоянно, есть такая болезнь, дальнозоркость, когда вблизи ни хрена не видно, а вдалеке что-то смутно проглядывает, наверняка какая-нибудь сволочь.
        Тимошенко суетливо возразил:
        - Но меня-то вы почти убедили!.. Вы, так сказать, рискнули даже репутацией министра культуры, вступившись за неизвестного вовсе поэта...
        Романовский произнес еще ленивее:
        - Когда это я боялся за свою репутацию? Боязнь за репутацию есть доказательство несостоятельности последней. На реноме свое мне плевать. Мнение, ежели не лень, могу высказать по поводу любого произведения искусства. А известное оно или неизвестное... Да и знай я, что это были вы, разве я сказал бы иначе? Все равно по одному стихотворению судить трудно. По-моему, у автора есть талант, какой величины - судить не берусь, по одному стихотворению судить, и так далее. Дали б мне еще одно, о другом и другим размером, - сказал бы точнее. Кажется, это стилизация, и кажется, финала Серебряного века, и, судя по тому, что там какие-то перепевы есть Ахматовой -Цветаевой, автор, наверное, женщина. Но не уверен. Ах да, простите великодушно... Есть очень смутная вероятность, что это действительно какой-то Серебряный век, но сомнительно. Все-таки в Серебряном веке... как-то... ужи эти, в смысле уж, в глаза так не бросались... Так что, наверное, недавнее. Хотя давайте-ка его сюда, я пересмотрю, может, я чего не так помню.
        Я шелохнулся, меня заметили, поднялись, как школьники, но с такой же школьно-бунтарской неохотой, я буркнул «вольно», взял стул и подсел к столу; Седых тут же подсунул черновик проекта реорганизации финансирования научных исследований, я принялся просматривать, а за спиной журчал барский говорок министра культуры:
        - Вот эта строка у вас вообще прелесть... Мне нравится слово «стремглав». Я люблю слова, которые решительно ничего в наше время не означают. Вроде бы стремглав - это быстро. Далее не уточняется. Крепко сжав, а не сжимая - сначала сжала, а потом ка-а-ак вылетит! Стремглав. При этом она на ходу выхватывала стрелу. Вылетая стремглав. Летит и выхватывает. До этого сжав маленький лук. Вылетает, стало быть, из хижины... кстати, описания хижины нет. Упущение! Предполагается африканского типа, двадцатого века, с соломенными крышами, как в боевике с Бельмондо... правда, там крыльцов... крыльцев… нету. И замирает на крыльце. То вылетает, то замирает. Вылетание стремглав, стало быть, способствует такому вот замиранию, инерция, стало быть, слабая, а значит, стремглав - это быстро, но не очень. Замирая, она успевает растеряться и присвистнуть. Это не женщина. Это суперженщина. Если она, намерившись, сжав, вытаскивая, собирается всех мочить, и все это стремглав, то, пока трех не укокошит, не остановится... замирая и присвистывая, - а эта остановилась. Обычные женщины не умеют мгновенно перестраиваться. Когда их
заставляют это делать, они, как правило, очень скандалят и произносят неприличные слова...
        Я оглянулся, Романовский умолк, Тимошенко перестал бродить, оба уставились на меня вопрошающе. Я сказал сварливо:
        - Так вот как вы проводите драгоценное государственное время?
        Романовский вскочил, вытянулся:
        - Обед, господин президент!
        Я поинтересовался в недоумении:
        - Где?.. В Гватемале?
        - В России обед не еда, - напомнил Романовский, - а время дня. Тьфу, я имел в виду, это в Бразилии сейчас обед, а у нас время вроде бы потехи. Или она только на час?
        - Нет у нас ни часа, - возразил я сурово. - Забыли о происках мировой закулисы? Надо бдить, а также тащить и не пущать. А вы стишки обсуждаете!
        Романовский морщился, эти слуги вечно перевирают непонятные им слова высшего света, объяснил великосветским тоном:
        - Я этим неучам объяснял, что я не считаю, что люди, не умеющие грамотно писать, имеют право на публичное выражение своих мыслей в статьях. Поскольку грамотно писать научиться может каждый, невелика наука. И в безграмотности я вижу только одно - безнадежно-беспробудное хамство. Мол, и так сойдет, посмотрите, чего я тут удумал. Для имортиста это недопустимо, хоть он и трижды лауреат Нобелевских премий по математике, а формулами может описать... во слово!.. всю Вселенную.
        Он передохнул, давая возможность вставить слово, но они смотрели, как сурки на большого толстого змея, и он продолжил:
        - Я также не считаю, господин президент, что можно наезжать на христианство походя, ничего о нем не зная, в статье, которая не имеет к нему отношения. Позвольте вам лично, Богдан Северинович, в присутствии президента напомнить, что сегодняшней вседозволенностью в брехании цивилизованный мир косвенно обязан именно христианству. Попробуйте невинно наехать на ислам в мусульманской стране! Как христианин, владеющий пером, я считаю своим первостепенным долгом защищать христианство в меру своих сил и возможностей. И этот свой долг, защиту христианства - кто как может, я считаю понятием, во многие миллионы раз более важным, чем все вопросы, затронутые человеком, написавшим вышеупомянутую статью, вместе взятые.
        Вертинский и Седых переглянулись, разом посмотрели на меня. Я кивнул успокаивающе, Романовский на то и поэт, чтобы перегибал палку, а под христианством он имеет в виду совсем не то, что подразумевает папа римский. Он пока не хочет признаваться, но его христианство - имортизм чистейшей воды, к которому Романовский пришел сам, только не отгранил, не вычленил из других образов, не сформулировал, но уже живет по его неписаным законам-
        - Все это здорово, - сказал я, - а что с реорганизацией телевещания?
        Романовский поскучнел, сказал уныло:
        - Господин президент, это же брехня, что умного много, а хорошего мало! Умного как раз кот нарыдал. Всякий раз убеждаюсь, когда пробую заменить эти дурацкие ток-шоу... Но чем? Пока что запустили по всем каналам старые умные фильмы. Еще две недели продержимся. От силы - месяц. А потом? «Лебединое озеро» крутить? Так народ на вокзалы ломанется, решит, что у нас опять, а то и снова переворот за переворотом. Остальных из бомбоубежищ не выколупаешь. Ждут, когда Америка бомбить будет. Теперь же все демократы прячутся. Я набросал вот за время обеда... в самом деле, хорошее слово!.. кое-какие изменения...
        Волуев взял из его руки листок, всмотрелся, сказал раздраженно:
        - Как курица задней лапой!.. Что-то у вас почерк дрожит, Владимир Дмитриевич! Так и печень посадить можно.
        - Почерк не может дрожать, - ответил Романовский покровительственно. - Почерк есть устоявшаяся манера выводить буквы на бумаге. По этой же причине не может дрожать произношение, цвет волос и глаз и размер ноги. Ах милая, как дрожит твой размер ноги!.. Вы буковки читайте, буковки, а не любуйтесь на хореографию моего изящного письма. Хотя понимаю, в моем почерке есть талант и великого художника...
        - Как Нерон, - буркнул Волуев. - Вы хоть в Бога-то верите?
        Романовский изрек:
        - Все люди рождаются с инстинктом верить, то есть неверующих не бывает в принципе. Но выбор велик. Можно верить в то, что Бога нет. Можно в коммунизм, феминизм, счастье для человечества в розоватом от умиротворенного пищеварения генетиков будущем, в науку, в искусство, во власть и так далее. Все эти поверья создают у человека иллюзию понимания Вселенной, то есть выстраивают для него некую индивидуально подогнанную систему мировосприятия, которая никогда ни к чему особенно выдающемуся не приводит. Христианство же действительно включает в себя абсолютно все представления о Вселенной, доступные человеку в его земной ипостаси. То есть все остальное просто глупо. Раньше это было менее заметно, но в наше время уж действительно - имеющий уши да слышит, имеющий очи да лицезреет. И еще короче, об одном уточнении. Вера в науку, власть и так далее, то есть вера атеистическо-материалистического толка, тоже вышла из христианства, в том виде, в каком оно сегодня есть. Эта вера примитивна, она для особо ленивых, кому неинтересно мозги напрягать. Тимошенко с великой охотой возразил:
        - Не только. Вот наш президент доказывает, что это от молодости.
        Романовский повернулся ко мне:
        - Молодости? А-а, в смысле, молодость, вне зависимости от возраста?.. Вежливый эвфемизм, чтобы дурака называть не дураком, а человеком, мыслящим по своим стандартам?.. Или даже - нетрадиционно мыслящим по аналогии - нетрадиционными ориентациями? Согласен, согласен...
        Он произнес это с таким раздражающим высокомерием, словно делал мне агромаднейшее одолжение, временно признавая во мне двуногое, с коим стоит иногда общаться. Я смотрел на помрачневших Седых и Вертинского, веселился втихую, понимая их растущее раздражение.
        - Ладно, перестаньте, - сказал я успокаивающе. - Если уж на то пошло, то потребность человека в разговоре с Богом действительно не исчезнет никогда. Потому имортизм немыслим без веры в ждущего их на краю Вселенной Бога, в неустанном движении к нему, в самосовершенствовании, ибо в этом и есть Его воля, Его надежда. Его страстное желание. У человечества есть Цель!.. А без Цели оно даже не человечество, а стадо разумных баранов, что умеют говорить, создавать компьютеры, пользоваться Интернетом, а завтра они же поставят алтари языческим богам Терабайту и Терагерцу, начнут приносить кровавые жертвы, окропляя кровью младенцев и девственниц суперкомпьютеры...
        Тимошенко зябко передернул плечами:
        - Ну, господин президент, вы и ужаснивец!
        - Да, - сказал Седых невесело, - сейчас это нелепо, но завтра может случиться, если в обществе нет таких великих ориентиров. А у нашего общества, признайтесь, помимо имортизма, ориентиров нет вообще. Так, простой тропизм, как у простейших...
        На время настала пауза, все затихли, а я с огромной силой вдруг ощутил, что, в самом деле, все есть Бог: звезды, планеты, время, пространство, люди, рыбы, атомы, все создано по единым законам, и законы морали абсолютно подобны законам физики и точно так же отражают реальность. Все во Вселенной наполнено гармонией, мы знаем прекрасно, что будь Солнце чуть теплее или холоднее, тяжелее, легче - жизнь на Земле была бы невозможна. Все живет в дивной гармонии, созданной Творцом...
        ...и только человек в состоянии всю эту гармонию нарушить! Казалось бы, странно: Творец создал мир гармоничным, а человек... гм... негармоничен?.. Или негармоничен сам Творец, ведь человек по его образу и подобию? Дело в другом: только человека создал по образу и подобию, а это значит, со способностью творить, создавать, что, конечно, включает в себя и способность разрушать.
        Вертинский поднял голову, глаза затуманенные, спросил вяло:
        - Как это нет ориентиров? А клоун Вадик Перехохман, что собирает многомиллионные аудитории перед телеэкранами? А дебил, как его фамилия, забыл, что задирает юбки женщинам, у него собственная программа... тоже гребет гонорары такие, что академикам и не снились? Это и есть ориентиры для молодежи.
        Я сказал раздраженно:
        - Что, все еще не убрали? Что-то наш министр культуры либеральничает. Я же сказал, гнать их в шею сразу же, без рассуждении о правах дебилов и для дебилов! Ну что за... слов не нахожу, когда вот так с экрана внаглую призывают делать жизнь с человечков, наиболее удачно пристроившихся в обществе?.. Не с героев, а с каскадеров, которые этих героев играют! Не с изобретателей, придумавших телевизор, а с клоунов, что корчат рожи с экрана и огребают, как сказал верно Иван Данилович, такие деньги, что изобретателю и не снились!.. Почему любой пророк всегда оплеван, почему его тут же забрасывают камнями, затаптывают, топят в дерьме, а мелкие людишки с пустыми душонками всегда герои дня?
        Седых сказал невесело:
        - Для простого человека неважно, как человек выбился «в люди». Если мелькает на экранах, дает интервью - значит, «один из лучших людей общества», мать его за ногу такое общество...
        Тимошенко подошел, похлопал по тонкому и острому, как у птицы, поникшему плечу соратника:
        - Успокойтесь, Денис Гаврилович. Не мать, а мы его за ногу, да с размаха о столб пустой головой. Владимир Дмитриевич уже работает над этим... Работаете, Владимир Дмитриевич, или стихи болотных поэтов читаете?
        - Озерных, - огрызнулся Романовский раздраженно. - Озерных, туповатый вы... человек, хотя у меня возникают некоторые сомнения насчет вашей принадлежности к этой высокой расе.
        Я вскинул руки в общем прощании, а уже с порога посоветовал Александре:
        - Гони, не оставляй их здесь ночевать. А то все ковры заблюют.
        Мазарин запросил срочной встречи, прибыл немедленно, меня встревожило его очень серьезнее лицо с потухшими глазами.
        - Что-то случилось, Игорь Игоревич?
        - Да, - ответил он раздраженно. - Пятая колонна работает очень активно. По всей Москве, да и по России тоже возникают стачечные комитеты. В основном, конечно, в Москве. Все привыкли, что Москва решает, а все остальные только наблюдают и бурчат. Готовится всероссийский митинг протеста, многотысячные, если не миллионные, шествия на Москву, а затем и всеобщая забастовка...
        Я полюбопытствовал:
        - В самом деле возжаждали вернуть мексиканские сериалы?
        - Их тоже. Вообще хотят снятия всех запретов, ограничений.
        В виски стрельнуло, я переждал, сказал почти спокойно:
        - Это должно было произойти, но не так рано... Через несколько лет разве что. Почему сейчас?
        - Правильно догадываетесь, - ответил Мазарин. - Очень богатая рука спонсирует беспорядки. Будь те чуть поменьше по размаху, я бы только радовался. Даже сам бы силами своих служб вызвал бы подобное, чтобы обезглавить, пока не пустили корни... Увы, партии грушечников и народовольцев полностью работают на подготовку к мятежу. Даже часть коммунистов клюнули, все левое крыло готово идти на баррикады... если их кто-то построит.
        - Что, уже и коммунисты сами не хотят строить?
        - Так у нас уже не прежние, а капиталистические коммунисты!
        - Соберите штаб, - посоветовал я.
        - Уже создали. Начальником, естественно, Ростоцкий, я со своими людьми буду в тени, что так удобно при неудачах и неудобно при раздаче слонов, Бронник и Медведев приняли горячее участие...
        - Даже Медведев?
        Он кивнул:
        - Вы даже не представляете, какого сторонника нашли! Он прирожденный хозяйственник, а какой хозяйственник потерпит чего-то лишнее, вроде казино или завода по выпуску фаллоимитаторов с вибраторами от Intel? Так что он ваш с потрохами!..
        Снова помрачнел, я поинтересовался мягко:
        - Тяжело? Что именно?
        - Господин президент, вы же все понимаете, вижу. Мы с вами, еще не зная друг друга, на разных концах помогали рушить старую систему... в том числе и это жуткое КГБ, что не столько за внешним врагом, сколько за своими! И вот сейчас я в роли такого же душителя! И хоть понимаю, что мы правы, но гадко, гадко... Тем более что те, кто уже готовит выступление, искренне уверены, что именно они выступают за свободу, за правду, за человечность, а вот мы - монстры!
        - Великие идеи безжалостны, - сказал я. - К нам безжалостны тоже. Пользуйтесь всеми возможностями, что вам предоставляет ваш аппарат. На крики из-за океана не обращайте внимания. США первые перестали обращать внимания на Европу, на ООН, на ЮНЕСКО, на все-все международные комиссии, суды и гаагские трибуналы. Мы просто следуем их примеру.
        - Хорошая отмазка!
        - Вообще ссылайтесь на великие примеры, - посоветовал я. - А любую крамольную мысль приписывайте Ньютону, Эйнштейну, а еще лучше - персонажам из Библии.
        - Спасибо за мысль, господин президент! Меня совершенно не мучит приоритетство.
        - Действуйте.
        С неделю я не покидал Кремля, решая вопросы, принимая делегации, разбирая конфликты между отраслями, а перед выходными ко мне в рабочий кабинет тихохонько проскользнул Седых, весь сплошное смущение и воплощение неловкости, проговорил негромко:
        - Бравлин, не знаю, как и сказать...
        Я молча смотрел на его желтое морщинистое лицо, Седых раньше не отличался особой щепетильностью, скорее напротив, даже очень не отличался, а сейчас елозит глазами по полу, по столу, едва не сшибая на пол бумаги.
        - Давай, - сказал я обреченно. - День прошел всего с двумя-тремя крупными неприятностями и десятком мелких, а это для президента такой страны, как Россия, просто неестественно хорошо, верно?
        - Не знаю, - ответил он. - Мне повезло: ни шапки Мономаха на голову, ни даже кардинальской мантии... тьфу-тьфу!
        - Да ты хоть сядь, - посоветовал я, - а то переступаешь с ноги на ногу, как перед маркизой, у которой конюшня сгорела, и все такое дальше.
        Он жалко улыбнулся, кивнул, начал оглядываться, все выбирая, где сесть, что тоже для него непривычно, никогда не смотрел на формальности, наконец уселся поближе, пугливо оглянулся, еще больше понизил голос:
        - Всего лишь хотел предупредить, что... Вы знаете, Бравлин, как мне это гадко делать! Чувствую себя последним дерьмом, в то же время надо в это дерьмо влезть... Пусть не по уши, но и до колен - противно, знаете ли... Словом, наш дорогой Вертинский упорно говорит насчет ветви имортизма «с человечьим лицом». Вроде бы все и правильно по его словам, но что-то у меня гадкое предчувствие. А он уже готовит некую программу. Это тот же имортизм, только сильно смягченный, как он говорит. Для тех, как он объявил, кто готов бы влиться в ряды имортизма, но отпугивается максимализмом...
        Он мялся, краснел даже, весь несчастный, как-никак Вертинский числится в его закадычных дружбанах, еще с университетской скамьи вместе, последнюю корку и ту пополам, а сейчас как будто доносит, как Павлик Морозов, на друга за ради идеи.
        Я сказал горько:
        - Но вы, похоже, не очень-то верите в искренность такого объяснения?
        Он замялся, встал, снова сел и лишь тогда промямлил:
        - Не знаю, как и сказать...
        - Да так и скажите.
        - Я в самом имортизме не вижу обязательности максимализма, - ответил он с трудом. - Имортизм велит быть человеком в той мере, в какой человек способен им быть... Кто не может прыгнуть выше, того не принуждают прыгать... выше. Обязательно лишь общее требование: не спускаться с горы, когда можешь не спускаться!.. Так что не вижу необходимости в каких-то смягчающих правилах. Мне показалось... Бравлин, мне это трудно выговорить, уж поверьте, но попытка создания фракции - это сознательный раскол имортизма. Я понимаю, в каком неловком положении оказываетесь и.вы...
        Я стиснул челюсти, от злости в глазах потемнело. Если бы только неловком! Попробуй я раскрыть рот, сразу скажут, что зажимаю внутрипартийную критику, всю власть жажду подмять под себя, все решения - только от себя, к мнению соратников не прислушиваюсь, ведь каждый просто уверен, что именно он вещает вечные истины, а все остальные - дураки набитые, слушать их можно только в том случае, если их слова и выводы совпадают с мнением его, единственного и замечательного гения всех времен и народов...
        - Не знаю, - выдохнул я. - Не знаю, что и сказать.
        Он помялся, развел руками:
        - Я тоже не знаю. Но что-то надо!
        - Наверное, - ответил я тяжело. - Просто мне в такой ситуации бывать не приходилось тоже. Я просто не знаю.
        - Сочувствую, Бравлин.
        Я быстро пробежал мысленным взором по основным вехам имортизма, зацепки что-то нет, переспросил:
        - А в каком месте пытается расколоть?
        Седых ответил уныло:
        - У меня создалось впечатление, что ему все равно где. Лишь бы отколоть веточку и возглавить. Естественно, привлечь к ней внимание имортистов, а затем захватить полную власть. Если не получится, то хотя бы остаться генералом в своем... суннитстве или шиитстве, как там назовет. Пока что бьет на то, что молодежь не примет идеи Бога...
        Я возразил безнадежно:
        - Но у нас это лишь символ...
        - Многие против любого упоминания о Боге! Даже как о символе. Бунтующие дети рвут связи с родителями раз и навсегда... как они считают. И не хотят о них даже слышать. Потому, дескать, чтобы не отпугивать от имортизма молодых и талантливых, надо-де создать отдельно имортизм для молодых, которые еще не созрели. Конечно, им не говорить, что еще зеленые. Наоборот, сказать, что они - наиболее свободная и вольномыслящая часть человечества, без всяких догм и шор на глазах, смело и открыто глядящая в космос... Польстить - молодежь на лесть ловится легко, их за один комплимент можно увести хоть в огонь, хоть в дерьмо по нижнюю губу.
        Я задумался, во рту такая горечь, словно желчь поднялась по горлу и вот-вот польется из пасти.
        - Боюсь, у него может получиться...
        Он воскликнул испуганно:
        - Но как же?.. Мы не готовы...
        - Ислам тоже не был готов.
        - Но он успел хотя бы укрепиться. До раскола прошло несколько поколений! А мы откинем копыта, если нас расщепят еще в колыбели!
        Я развёл руками в полной безнадежности:
        - Не знаю, честно говорю. Христианство пытались расколоть еще при жизни Христа, но его мученическая смерть заткнула всем рты, о других течениях стало даже говорить неловко. Расколы начались намного-намного позже... Не знаю, что нас спасет... но мне кажется, мы, имортисты, - последний шанс природы на спасение. Господь Бог ли, Вселенский Разум или просто Вселенная, но они нами стараются удержать человечество на краю пропасти, а затем и увести в более безопасные и приспособленные для творчества земли. Вселенная пытается спастись!.. Для этого она вызвала к жизни нас, имортистов! ГЛАВА 7
        В субботу я созвал заседание имортбюро на моей загородной даче. Вертинский прибыл едва ли не раньше всех, держался со всеми очень дружески, очень общительный, оживленный, совершенно сменивший, как сейчас сказали бы, имидж. Или стиль поведения, как говорили совсем недавно. Мне показалось, что он еще больше помолодел, словно в самом деле прибег ко всякого рода подтяжкам плюс ему вкололи пару литров адреналина.
        Шашлыки делали в саду под деревьями, но повар с подсказки работников службы охраны настоял, чтобы все подавалось на веранде, там громадный стол, цветы, там соответствующая атмосфера и прочие дизайны.
        Кроме самых ближайших соратников: Вертинского, Седых, Атасова и Тимошенко, прибыли еще с десяток видных деятелей, с которыми дрались еще с юсовцами, когда те медленно, но верно захватывали Москву, а потом мы по мере сил двигали имортизм в массы, вели пропаганду в Интернете.
        Сейчас мы обнимались, трясли руки, снова обнимались и хлопали друг друга по спинам. Вертинский, снова демонстрируя необыкновенную энергию, первым взялся наливать рюмки, ибо официантов мы отослали, разговоры не для чужих ушей, шутил и каждому находил комплимент, ведь мы, мужчины, на лесть еще более падкие, чем женщины.
        Он все чаще посматривал на невысокого коренастого человека, академика, как я его помнил, талантливого ученого и достаточно известного деятеля, депутата созывов, участника конференций, энергичного и деятельного человека, я к нему всегда относился с симпатией, но сейчас их переглядывание настораживало.
        Каменев, из Питера. А вон тот, Рогов, директор Института геополитических оценок, этот из Новосибирска. Я только по наивности полагал, что достаточно и одного Центра стратегических исследований, а оказывается, таких центров вагон и маленькая тележка. А среди нашего имортбюро их двое, даже жаль, что не мог захватить Бронника, он в Совет не входит...
        Когда подняли первый бокал шампанского за хозяина, я поправил, что все-таки первую за имортизм, за его победы, многие смутились, слишком уж пошло было по накатанной колее, словно мы все еще дочеловеки, Вертинский первый нашелся, рассмеялся, вскинул бокал выше всех:
        - Да, конечно! Бравлин прав, у нас нет ничего выше имортизма. И вообще, если честно, ничего нет.
        А что есть, добавил я мысленно, то не стоит даже упоминания. Бокалы сталкивались с легким хрустальным звоном.
        Я не мог удержаться, чтобы не поглядывать на Вертинского в ожидании удара, однако разговор перекидывался с одного воспоминания на другое, я уже начал терять бдительность, как вдруг Вертинский сказал громко:
        - Раз уж мы собрались для выработки стратегии имортизма, я предложил бы послушать Николая Николаевича Каменева. Он проделал огромную работу...
        Электрический ток пробежал по моим нервам. Я задержал дыхание, стараясь остановить на лице все ту же доброжелательную улыбку хозяина. Каменев покачал головой:
        - Иван Данилович, Иван Данилович!.. Ну зачем же портить такое прекрасное застолье? В кое-то веки собрались, когда еще так?.. Это потом, когда перейдем в гостиную... надеюсь, она у Бравлина-президента тоже есть, как была у Бравлина-ученого.
        Все заулыбались, приятно сравнивать старую гостиную в моей двухкомнатной квартире с нынешними апартаментами в президентском особняке, где без карты легко заблудиться. Да еще и всевозможные пристройки здесь, где тоже можно устроить какое-нить барбекю.
        Дальше снова пили и ели дружно и весело, можно сказать даже - оттягивались, но я дважды перехватил острый и очень оценивающий взгляд Вертинского.
        Потом меня вызвали к телефону, Волуев взволнованно сообщил, что на Совет Безопасности ООН вынесен проект резолюции по деспотическому режиму в России, Штаты лоббируют проект о совместном вторжении войск НАТО, я поинтересовался, зачем это вдруг им понадобилось НАТО, ведь последние годы действовали без каких-либо союзников, разве что тащили на коротком поводке английского пуделя, Волуев резонно возразил, что одно дело высадиться в Ираке или Сомали, другое - в России. В России и вся штатовская рать растворится, как до того растаяли непобедимые дотоле наполеоновские и гитлеровские рати, к тому же страшит возможность ответного ядерного удара, а в этом случае пусть будут мишени и поближе, чем за океаном...
        - Словом, - звенел голос в трубке, - они намерены таскать каштаны чужими руками! Но уже трети Чрезвычайной Ассамблеи выкрутили руки, треть подкупили обещаниями льгот, кое-кому уже перевели безвозмездную помощь... Одной только Польше бросили в протянутую лапу семнадцать миллиардов долларов... Я ругнулся:
        - Семнадцать в прошлом году утекло из России в Штаты! Что говорит Потемкин?
        - Строит козни, как и положено. Ссорит, разбивает коалиции, доказывает невыгодность в перспективе... Но Штаты жмут, господин президент! Желаю хороших выходных, но....
        - Буду думать, - пообещал я и повесил трубку.
        Возвращаясь, услышал голоса в гостиной. Значит, уже перебрались, там уютнее даже коньячком пробавляться. Свернул, все вольготно расположились в глубоких креслах, даже Вертинский в свободной позе отдыхающего человека, который ничего не замышляет, полон безмятежности и покоя.
        В середине гостиной Каменев держал пламенную речь, начало я пропустил, но и от того, что услышал, по спине пробежал озноб.
        - ...мы не должны, - звучал его убеждающий голос, - не должны так уж твердолобо, поймите! Будем реалистами, хорошо? Одно дело - когда эти прекрасные лозунги бросали в жизнь, другое - когда получили власть. Нет, я ни в коем случае не предлагаю, как вон ехидно усмехается Иван Данилович, тут же начинать хватать и хапать самим, но реальность такова, что... да кому я объясняю, разве не видите, что, когда говорили и писали об имортизме, мы были в беспроигрышной позиции оппозиционеров! А сейчас должны показать, на что способны. А чтобы показать, надо у власти удержаться.
        Седых проговорил с настороженной ленцой:
        - Это понятно. Что ты предлагаешь?
        - Смягчить, - отрубил Каменев. - Это не отступление, нет. Вспомните, когда коммунисты захватили власть, а немцы вот-вот должны были взять Петроград и вообще задушить революцию, Ленин настаивал на сепаратном мире. Большинство коммунистов выступили против, во главе их крыла был Дзержинский, который доказывал, что пусть погибнут, но не отступятся от идеалов, зато потом, когда-нибудь, из пепла российской революции возродится феникс общемировой... Тогда против был только Ленин, и его часть партии оказалась в явном меньшинстве. Именно Ленин и его сторонники были меньшевиками, но постепенно Ленин сумел по одному переубедить членов их тогдашнего политбюро, и на очередном пленуме они победили, с Германией подписали сепаратный мир, уступили ей часть земель, пустили чужие войска на Украину, зато выжили, пережили гражданскую войну, а тем временем Германию добили союзники, все вернулось обратно. Было признано, что Ленин поступил как великий политик...
        Я поморщился, в те далекие времена политика себя еще так не запятнала. Ко мне повернули головы, когда я переступил порог и подошел ближе.
        - Смягчить, - спросил я медленно, - в какой части?
        Каменев оживился, сказал с подъемом, громко, на случай, если на дальнем конце стола Рогов и Тимошенко, увлеченные разговором, не слышат:
        - В том-то и дело, что ни в какой! Имортизм остается не прикосновенным ни в одной строчке. Как Коран. И различных толкований быть не должно, а то начнется...
        Я ощутил облегчение, это не раскол, это касается тактики, а не стратегии, да и вообще это всего лишь политика, а не идеология, спросил уже без враждебности:
        - Так в чем же?..
        - Оставив нашу идеологию, - сказал он победно, - мы должны слегка смягчить нашу политику! Хотя бы в таких пустяках, как публичные казни. Это дало прекрасный эффект, все мы знаем, преступность не просто резко упала, она насчитывает сейчас какие-то сотые доли процента! Никто в здравом уме не решается брать взятки, воровать, комбинировать на таможне. Население вздохнуло с облегчением. И отомщены, и ощутили, что именно они живут правильно, а те, кому втайне завидовали, - болтаются на веревке. Но страны, которые могли бы стать нашими союзниками, шокированы...
        Он сделал паузу, а Седых вставил негромко:
        - Страны, но не население...
        Каменев отмахнулся:
        - Не вижу разницы. Страны и население ведут вожаки. Слово вожака - слово всей страны.
        Вертинский сказал:
        - Николай Николаевич прав, премьеры Англии, Испании и Голландии уже выступили с резкими протестами, а премьер Франции выразил серьезную озабоченность...
        - Но не выступил против, - заметил Седых. - Еще бы, во Франции еще тот полицейский режим!.. И традиции де Голля не все забыты. Но Николай Николаевич прав в том, что премьеры этих стран говорят только то, что говорит население. Они как флюгеры, только это помогает им удерживаться у власти...
        - Как и вообще политикам.
        - Да, - согласился Вертинский, - как и вообще. Что скажешь, Бравлин?
        Пробный камень, понял я. Атака с двух сторон. Какая-то часть имортистов примет аргументацию Каменева, начнутся разговоры. Возможно, чтобы заручиться поддержкой против сторонников Каменева, я соглашусь на создание ветви имортизма «с человеческим лицом». Это значит, что на Западе его тут же признают единственным представителем режима России, пусть и не демократичным, но хотя бы не таким людоедским, как мой, бравлиновский...
        А падение, как и подъем, начинается с одного-единственного шага. Предавший имортизм в малом предаст и в большом. Предателю никогда не скажут, что он предатель, напротив - назовут героем, истинным патриотом, спасающим Россию от деспота.
        Тугой ком в желудке разросся, холодит внутренности, скоро кишки заледенеют вовсе. Я с трудом раздвинул грудную клетку, странный спазм, нервничаю слишком уж...
        - У нас странная ситуация, - сказал я медленно. - А если бы Христос не был распят?.. Как бы пошла история?.. С его умом, волей, талантом и умением убеждать новое учение завоевало бы мир намного раньше. Еще при его жизни, как подобное случилось с Мухаммадом, хотя Мухаммад начал намного позже, в сорок лет... Как бы пошла всемирная история, если бы к власти пришел Христос?..
        Наступило ошарашенное молчание, не все сразу врубились, аналогия не прямая. Только Седых после паузы хмыкнул:
        : - Вообще-то, признаю, аналогия не совсем дикая. У нас та же ситуация. Если бы Христос пришел к власти, получил рычаги управления, ему пришлось бы действовать очень круто. Он тоже заставил бы площади городов виселицами. Помните, ростовщиков и менял выгонял из храма, лупя их по головам и спинам тем, что попалось под руку - веревками, но, став правителем... гм... он эти веревки использовал бы иначе.
        - Это верно, - согласился дотоле молчавший Атасов.
        Тимошенко сказал с нервным смешком:
        - Первый холокост случился бы еще при его жизни. Он велел бы истребить всех евреев.
        - Почему? - удивился Вертинский.
        - Иудеи больно умничают, все подвергают сомнениям, на все требуют доказательств. А по Христу - надо верить. Слепо. Просто верить. Без всяких доказательств. Потому его проповедь в синагогах, откуда он начал, успеха не имела. Разозленный, он ушел в простой народ, сумел разжечь их новыми идеями, а на иудеев затаил злобу...
        Седых кивнул, сытый и благодушный, словно речь шла не о людях, а о персонажах байм.
        - Ладно, истребил бы иудеев или нет, хрен с ними... Хотя нет, жалко, Леонтьев мне сто баксов должен, пусть живет. Дело в том, что Христу пришлось бы действовать не только словом, но и топором. Да, Христос с топором - дико, да?.. Но я напомню одного из более поздних, Савонарола, слыхали? Это и есть Христос, он и внешне был на Христа похож, как вторая капля воды! Так вот он повторял все проповеди Христа, но продвинулся в них успешнее предшественника, даже получил власть во Флоренции. И полетели в огонь предметы роскоши, драгоценности, были сожжены гомосеки, лесбиянки, извращенцы...
        Тимошенко нахмурился, сказал раздраженно:
        - Не надо про Савонаролу. Ты льешь воду на мельницу Каменева, тот сейчас ехидно напомнит, чем Савонарола кончил. Ситуация в том, что, если бы мы не получили власть, мы бы остались прекрасным порывом, чистым и светлым учением... или это вера?.. незапятнанным и все такое, как и верь Христа. Ну, не сама вера, а остались бы такими сам Христос и его апостолы. Но, что делать, власть сама свалилась нам с руки. Мы только прикоснулись к яблоне, а яблоко уже падает нам в длани. Да, друзья мои, придется брать в руки топор! Одно утешение, что Христос топор бы взял!.. Взял бы, взял, проследите логику событий. Так что и нам придется брать топор... мы его уже взяли, кстати, теперь надо идти. Мы знаем путь, мы правы, а все эти больные, которых большинство… да пойдут они в задницу! Это я о том, если не поняли, как надо поступать с разными попытками смягчить нашу политику. Сейчас на нас весь мир смотрит с надеждой! Мы делаем то, о чем они только мечтают, но вслух боятся признаться! Но как только мы начнем смягчать, все будут разочарованы. И скажут, что вот и у этих не хватило пороха, симпатии к нам сразу будут
потеряны. Или резко пойдут па убыль. А в западном обществе все держится на симпатиях, за них сражаются все политики...
        Мне показалось, что он бросил недовольный взгляд не столько на Каменева, сколько на Вертинского.
        - Не важно быть умным, - буркнул Седых, - важнее быть симпатичным?
        - Разве не так?
        - Так, так...
        Каменев перевел раздраженный взгляд с них на меня. Я наблюдал за остальными, у него здесь есть сторонники, чувствуется, не считая Вертинского, который стоит за кулисой.
        - Бравлин, - произнес Каменев с нажимом, - я все же предлагаю... даже настаиваю, чтобы мы пересмотрели нашу политику... Всего лишь политику, а не идеологию! Иначе нас сомнут. Уже весь мир против. Нельзя перегибать!
        Все молчали, Вертинский кивнул, он все еще старался не встречаться со мной взглядом, но, когда заговорил, голос звучал твердо:
        - Поддерживаю. Мы ничего не выиграем, если останемся твердолобыми.
        - В чем твердолобость? - спросил я безнадежно.
        - В слепом следовании букве, - отрезал он. - Мы же не талибы, не ваххабиты? Напротив, мы - интеллектуалы, элита. На знамени у нас записано, что править должна интеллектуальная элита... а поступаем, как будто судьи шариата? А как вы, Павел Павлович?
        Атасов вздрогнул, выходя из тягостных раздумий. Глаза забегали по сторонам, но отыскал в себе силы поднять взгляд, посмотрел мне в глаза.
        - Да, Бравлин, они правы. Я посмотрел все сценарии Бронника, все разработки наших институтов геополитики, стратегии, планирования - все отмечают, что Запад концентрирует силы для броска на Россию. Все под эгидой, понятно, США, но зато начинается постепенная переброска войск к нашим границам.
        Я указал пальцем через плечо:
        - Кто-нибудь видит там человека с ядерным чемоданчиком? Нет. Это значит, что вся система переведена на автоматику.
        Атасов сказал невесело:
        - Да, весь мир об этом уже гудит. Но это в случае ядерного нападения. А если границу перейдут сотни тысяч немцев, французов, поляков, бельгийцев - сможем ли мы защитить Россию? Спрошу иначе, станем ли защищать? Что-то я не шибко уверен в нашей армии. Теперь не сороковые годы, никто в штыковую за Родину не пойдет...
        Наступило тягостное молчание. Я стиснул виски ладонями. Проще всего сказать: кто с мечом к нам придет - тот получит в орало, но Атасов прав, прав, прав... Мир един, и теперь границы государств уже не считаются священными. Сейчас цивилизованным считается не тот, кто свято блюдет неприкосновенность чужих границ, это моральная императива прошлого века, а если где-то начинается, скажем, массовая резня, то наш долг, как и всех остальных, срочно ввести свои войска, остановить массовые убийства, если надо - силой, после чего тут же уйти...
        Да только из России хрен кто уйдет, это не пустынная Монголия, да и та годится как полигон для испытаний оружия. Европа уже встала на дыбы, по всем каналам крутят репортажи с места событий, как на Красной площади вешают, как в Красноярске расстреливают, как во Владимире рубят головы на плахе. Правда, избегают показывать ликующий народ, взамен бесконечно крутят ролики с выступлениями «русской интеллигенции», что гневно осуждает этот «разгул дикости и насилия». Все эти «русские интеллигенты» слезно умоляют ввести в Россию войска. Желательно юсовские. А дальше чтоб бесплатно кормили и бесплатно кино. То же самое panem et circenses, но только выраженное в высокопарных и туманных фразах об обществе изобилия и свободы.
        - Ты прав, - сказал я. - Ты прав. Но так же правы были и те, кто старался вернуться к старому доброму золотому тельцу... Я не знаю, сумеем ли устоять, но я чувствую, что должны стоять.
        - Всего лишь чувствуешь? - спросил вместо Атасова Седых.
        Вертинский прятал в глубине глаз торжество. Я кивнул:
        - Да.
        - Я считал, что мы, имортисты, полагаемся во всем на разум.
        Голос его прозвучал резковато, я посмотрел с болью, неужели и он против, снова кивнул:
        - Да. Чувствую. Верю. Это даже выше, чем разум, это на глубине инстинкта... которым мы связаны с Богом. Мы должны держаться! ГЛАВА 8
        Это совещание ничего не дало, зато наметило почву для раскола. После неприятного разговора долго шутили, рассказывали занимательные истории, вышли на просторнейший двор и, вспоминая молодость, сами жарили шашлыки, но оса-, док, думаю, остался на душе у каждого.
        С понедельника начали поступать сведения, что на ряде заводов подготавливаются стачечные комитеты, а среди предпринимателей брожение: часть стоит за новую власть, но немалая часть, чьи предприятия по выпуску вибраторов были закрыты или чья деятельность сведена к минимуму, активно готовили выступление.
        Я разложил бумаги на столе, всматривался, стараясь уловить закономерности в этой акции, что обещает стать массовой. Похоже, мы где-то допустили просчет. В случае с падением СССР неверие в коммунизм нарастало медленно, все подтачивалось и подтачивалось, я ожидал, что подобное будет происходить и сейчас, мы будем успевать как-то реагировать: то ли подбрасывать новые порции морковки, то ли делать уступки, но, увы, на самом деле массы вполне склонны разочаровываться и вот так разом, без всяких переходов.
        Или же, сказал внутренний голос, кто-то очень умело нанес инфистский удар. Даже не один, а мы, самовлюбленные ослы, просмотрели, проморгали. Эти сыновья Хама вовсе не такая уж и тупая сила... хотя да, это тупая сила, Но все-таки сила, немалая сила. Одна надежда теперь, что это разочарование не разложит и не настроит против нас силовые структуры. Дело не в Казидубе, Ростоцком и Мазарине, не в генералитете, что на нашей стороне, но основная масса силовиков - те же простые и даже очень простые люди, они отдают детей в те же школы, что и противники с той стороны баррикад, их жены дружат и выгуливают вместе собак, вместе ходят в кино и смотрят одни и те же передачи наших противников.
        Беда наша в том, что защита государства победившего имортизма лежит на плечах людей, которым этот имортизм вообще-то по фигу. Конечно, они хотели бы прямо щас долголетие и бессмертие, но вот идти к нему не хотят, как и те, кто сейчас готовится строить баррикады по всей Москве. Судя по новостям из регионов, в других городах еще тихо, кое-где прошли жиденькие митинги, этим и закончилось. Все верно, все не только начинается, но и завершается в Москве.
        Началось, как и водится, с бешеной кампании по телевидению. Мазарин и Ростоцкий были в ярости, обвиняли Романовского, прошляпил, но тот не прошляпил: в самом деле закрыл несколько каналов, из уволенных работников создал еще один мощный коллектив творческих людей, но, как уже говорилось, это брехня, что умного много, а хорошего мало: умного тоже оказалось настолько мало, что и на вещание на одном канале не хватит.
        Так вот однажды утром как будто все разом переменили мнение, заговорили о гнусности имортизма, заговорили о бесчестных правителях, что ведут страну к пропасти, даже о необходимости оказывать сопротивление такой власти, дабы, конечно же, спасти страну и заново обустроить Русь.
        Нет, конечно, большая часть телевидения в наших руках, однако той трети, что оставалась, как теперь выяснилось, в оппозиции, хватило, чтобы люди начали бросать работу, выходить на улицы, то и дело возникали стихийные митинги.
        В Медведкове многотысячный митинг стихийно перетек в мощную демонстрацию. Ко мне прибыли Ростоцкий и Мазарин, мы наблюдали и на телеэкранах это яркое шествие, когда веселая и хорошо одетая толпа двигается по тротуару, постепенно соступая на проезжую часть. По припаркованным машинам сперва стучали кулаками, мол, загораживают дорогу, гады, а потом, входя в раж, били ногами, наносили прицельные удары по стеклам, сбивали зеркала. Разогревшись, шли уже как катящаяся по улице лава из молодого вулкана, зазвенела витрина, со звоном посыпалось стекло. Испуганные вскрики потонули в здоровом веселом гоготе.
        Лишь на одном канале промелькнуло, как владелец магазина выскочил навстречу чересчур веселым и раскинул руки. Это некоторых отрезвило, но брошенный издали булыжник расколошматил зеркальную витрину.
        За демонстрантами двигалась огромная масса автомобилей, ни одного жигуленка или москвича, только дорогие роскошные иномарки, а также могучие грузовики, разукрашенные яркими транспарантами: требуем открыть казино, стриптиз-бар, интим-салон и прочее, прочее, хотя могли бы не перечислять все долго и нудно, а написать просто и ясно: раnem et circenses, что понятно каждому.
        Прохожие испуганно жались к стенам. Многие, впрочем, тут же вливались в поток, ломать и крушить в реале - еще круче, чем разносить все в шутерах, по всему телу такая сладость.
        Ростоцкий сказал раздраженно:
        - Эх, раньше бы чуть установить эти чертовы камеры!
        Мазарин откликнулся ехидно:
        - При Иване Грозном?
        - О, тогда бы вообще... Но вот сейчас смотрим на эти сборища, а поделать ничего не можем - слишком уж народу! Тот случай, когда и телекамеры не помогут.
        Мазарин кивнул:
        - Да, всего бы на пару недель раньше... А лучше на месяц. Тогда бы еще в зародыше выявили первые пятнышки гнили. А сейчас что?
        Оба обернулись ко мне. Я покачал головой:
        - Ничего.
        - Почему? - спросил Мазарин. Глаза холодно блеснули. - Бездействие - признак слабости.
        - Иногда - признак силы. Кроме того, я не верю, что пойдут на Центр.
        - Устрашатся?
        - Да. Расстрел извращенцев был совсем недавно.
        Ростоцкий смотрел на нас, в сомнении покрутил головой.
        - То извращенцы, а это - добропорядочные граждане. И чего они требуют, вы слышите? Всего лишь возвращение на телеэкраны мексиканских сериалов, всего лишь заново открыть фабрику по производству надувных баб... к тому же доказывают, что уволенные так и не смогли найти себе работу...
        - Брехня, в Москве требуется триста тысяч рабочих!
        - Хе, им надо такую работу, чтобы получать, не напрягаясь. Но это не криминал, верно? Таких стрелять не станешь.
        Я долго смотрел на веселое дикарское шествие. Из человека высвободили зверя, ясно. Пока что обезьяну, что еще не настоящий зверь, не убийца, вон даже только что вспыхнул первый подожженный автомобиль, толпа этих обезьян разбежалась, весело приплясывая, вот-вот рванет, но морды веселые, ликующие, праздник, все круче, чем Татьянин день или День города, когда тоже фейерверки, шутихи, бенгальские огни...
        - Нет, - сказал я, - их кто-то направляет. Только теперь о телекамерах знают, вожаки стараются не выделяться. Как Дмитрий Донской, помните, что надел свои доспехи на друга, чтобы того убили, а сам переоделся в простого ратника?
        С воем примчались пожарные автомобили, перед ними встали хохочущей стеной молодые парни и девчонки, напрасно пожилой мужчина в брезентовой куртке умолял расступиться, ведь горит же, будьте же людьми, некоторые вовсе пригибались, делая вид, что бросаются под колеса, и водитель с побелевшим лицом поспешно подавал машину назад.
        - Им весело, - сказал я горько. - Не видите? Это еще долюди!.. Весь мир полон долюдей, нас совсем горстка!.. Зато атомных бомб - горы, но я не уверен, что все бомбы в руках людей умных.
        Демонстрация постепенно рассеивалась, до Садового кольца дошли единицы, а там почти все группами разбрелись по многочисленным барам, кафе, ресторанам и по оставшимся стриптиз-шоу, которые мы пока еще не закрывали.
        Ростоцкий сказал многозначительно:
        - Вы заметили?
        - Тугие бумажники? - переспросил Мазарин.
        - Да.
        - Заметно, - согласился Мазарин. - Впервые в мире видим восстание...
        Ростоцкий сказал пугливо:
        - Тьфу-тьфу на ваш язык!
        - ...ну не восстание еще, а вот такие формы протеста, со стороны богатых против... бедных! Да и насчет восстания вы не спешите плеваться. Мои источники сообщают, что завтра-послезавтра начнут строить баррикады.
        - Бог с вами!
        - Ага, со мной, - согласился Мазарин. - Так что мы имеем первое в мире восстание не бедных, а богатых. Именно против бедных, здорово?
        Ростоцкий пробормотал:
        - Такого еще не было.
        - Да, это войдет в анналы.
        - Курьезов?
        - Я имел в виду анналы истории, и курьезов - да, наверняка.
        В кабинет заглянула Александра, глаза круглые:
        - Господин президент!..
        - Что стряслось? - спросил я нетерпеливо.
        Она протянула мне листок, Мазарин взял первым, осмотрел, словно проверял на наличие быстродействующих ядов, посерьезнел, подобрал и передал мне с таким видом, будто гранату с выдернутой чекой.
        Всего две строки, но меня облило холодом, словно голым выбросили в мертвый космос.
        Ввиду чрезвычайно сложного положения в движении и в стране инициативная группа требует срочного созыва Генерального Совета имортистов.
        - Что скажете, господин президент?
        В горле запершило, я ответил сипло, словно говорил против сильнейшего ветра:
        - А что мы можем? Съезд состоится.
        - Что делать нам?
        - Мы должны быть готовы, - ответил я. - Мы, имортисты, не должны идти на поводу... даже если это наши же соратники решили остановиться в походе, изготовить золотого тельца и зажарить барашка в его честь.
        - Я все понял, господин президент. Можете не продолжать.
        Они удалились чуть ли не на цыпочках, я остался один, сидел, упершись ладонями в стол. Голова трещит, я чувствовал, как мое сильное здоровое сердце уже с усилием гонит кровь в мозг, там все переполнено этим жидким огнем, вот-вот череп разлетится, как паровой котел от внутреннего давления, начал вставать из-за стола, пусть крови к голове идти дальше...
        На край столешницы капнуло красным. Не понял, всмотрелся в эту кляксу, что не расплескалась, а так и осталась на поверхности стола нашлепкой с выгнутой спинкой. Беззвучно сорвались еще две капли, и только сейчас уловил, что по верхней губе, щекоча, что-то сползает.
        В испуге лапнул себя за лицо, ощутил теплое и мокрое, отодвинул руку, глядя вытаращенными глазами на окровавленную ладонь.
        Мои руки в беспомощности хлопали себя по карманам. Носового платка, конечно же, нет, сопливым себя не считаю, последний насморк был лет семь назад, а кровь из носа только в детстве, да и то, когда нарвался на здоровенный кулак...
        Выскочил в ванную, в зеркале отразилась испуганная морда, но красная, как кусок свежеотрубленного мяса. Белки глаз тоже покраснели, вон лопнувшие сосудики, из раздутых ноздрей носа мерно стекают по проложенной дорожке крупные тяжелые капли, уже застывающие на ходу, не красные, а багровые, почти коричневые.
        Ни хрена себе, мелькнуло в голове потрясенное. Давление уже начало крушить плотины! Наверное, я все-таки дурак, не могу так это с легкостью решать сложные проблемы, мне нужно все напряжение сил, да и то барахтаюсь, как лягушка в топком болоте...
        Имортизм, как и любая вера вообще, вовсе не утешение для слабых, мол, в будущем им воздается то, чего недополучили сейчас. Имортизм - твердая позиция интеллектуалов, ученых, мыслителей, творческих людей. Да, сейчас, когда первая волна восторга схлынула и стало понятно, что с дерева имортизма сами по себе не падают ни изобилие, ни бессмертие, наблюдается разочарование и некий возврат к позиции: гуляй, Вася, один раз живем, а после нас хоть потоп!
        Нет, мы собираемся жить и дальше, не только в потомстве, но и сами, потому закрываем фабрики по производству особо пахнущих шанелью прокладок и финансируем институты, работающие над оздоровлением, долголетием, продлением жизни, бессмертием. Да, мы в меньшинстве, как и всякие пастухи, а стадо по-прежнему превосходит нас численностью. Ну и пусть превосходит, впервые пришел строй, когда решает не большинство баранов. И мы будем держаться, как бы ни напирали эти бараны, этот плебс. Будем держаться даже тогда, когда сами же наши соратники, как я уже сказал Мазарину, на трудном пути из Египта восхотят остановиться, оттянуться, побалдеть, а на место истинного Бога поставить золотой фаллос...
        Тяжелые, как горы, мысли толклись в черепе, сшибались с пушечным грохотом, я вздрагивал, как в лихорадке, неотрывно следил за экранами. Баррикады выстроили еще в трех местах, но дальше наступило странное затишье, словно мятежники еще не решали: идти ли на захват телецентра или же двинуться прямо в Кремль, чтобы смести этих высоколобых ублюдков, что убрали из телепередач всю порнуху, все секс-шоу и такие прикольные соревнования по плевкам и забрасыванию друг друга дерьмом.
        Ввиду срочности делегаты Генерального Совета имортизма съехались в Москву уже через три дня. Для заседаний отвели самый красивый и парадный зал Кремля: Екатерининский, где происходят массовые награждения или крупные чествования.
        Я первые пару часов с утра разбирал проблемы с переводом на новые режимы работы нефтяной отрасли, утверждал разработку залежей никеля и олова в Приморье, там вокруг комбинатов надо строить целые города, чтобы остановить отток местного населения, Волуев наконец появился в дверях, постучал ногтем указательного пальца по циферблату наручных часов.
        - Иду, - сказал я. - Иду! Уже собрались?
        - Да, господин президент.
        - Пойдем. Мне стульчик оставили?
        - Вы в президиуме, господин президент!
        - Сейчас я не президент, - ответил я. - Это мои соратники.
        - Все равно президент, - подчеркнул он. - А кто создал имортизм?
        Зал блистал, залитый огнем сотен и тысяч электрических ламп, свет дробится в хрустальных люстрах, играет на золотой окантовке множества кресел, две трети мест занято, все присутствующие как будто получили дополнительный заряд бодрости, глаза блестят, лица светятся счастьем. Хоть и знают, что назревают большие неприятности, но при демонстрации такого могущества как-то не верится, что нас можно сокрушить или хотя бы потеснить...
        Я торопливо оглядел зал, прежде чем переступить порог, сердце сжимается в предчувствии неприятностей. Генеральный Совет в полном составе. Есть еще и Высший Совет движения, это то же самое, что Политбюро, а Генеральный Совет в данном случае идентичен Пленуму ЦК КПСС, очень удобная, кстати, структура, но наши имортисты, понятно, поспешили дистанцироваться даже от таких названий, а мне было все равно, хоть меджлисом назови или вечем.
        Вертинский, как опытный организатор, сразу взял ведение собрания в свои руки, быстро провел голосование по выбору в президиум собрания, это рутина, но проделал так умело и безукоризненно, что его же единогласно утвердили председателем.
        Я сидел скромненько за столом, нас поместилось всего семеро: Вертинский, Атасов, Седых, Тимошенко, а также Кульнев и Рогов, которые так много сделали для победы нашего движения на выборах. Я оказался между Седых и Тимошенко, как раз посредине, как бы символизируя центральную власть, в то время как Вертинский с самого краю, что тоже символично, однако с его места ближе всего к трибуне, что в наше время всесилия СМИ немаловажно...
        Имортисты в зале по большей части для меня незнакомые, да и не такие уж публичные мы люди: все предпочитаем работать, создавать, творить, а не с легкодоступной болтовней как можно чаще показываться по жвачнику.
        Вступительные речи прослушал, стоило только посмотреть на лицо Вертинского, чтобы понять: все это ерунда, смазка лыж, а схватка впереди, уже приближается...
        И все равно меня почти застало врасплох, когда Вертинский с трибуны заговорил о концепции «мягкого имортизма», о необходимости такого течения или ветви, назовите как хотите, в могучем потоке уже всемирного имортизма. Зал затих, слушают очень внимательно, лишь немногие выражают некоторое недоумение, но очень сдержанно: вскинув брови, слегка морщатся, бросают осторожные взгляды на соседей: как реагируют они?
        Вертинский излагал кратко, емко, умело, все звучало настолько убедительно, что у меня внутри все сжалось, а в гортани появился ком. А что, если... если он прав? Все мы - люди, жесткие условия выносим только при острой необходимости, а сейчас нет вроде бы катастроф, катаклизмов, когда необходимо сцепить зубы и отказываться от сладкого, иначе можно вообще потерять жизнь...
        Все-таки я вздрогнул, Вертинский в конце речи повысил голос и заговорил уже четко, резко, умело применяя интонации властного лидера:
        - Я настаиваю, настаиваю на разработке концепции варианта «мягкого имортизма»! Сам я, напоминаю, имортист. Я не стал разрабатывать втайне...
        Седых спросил с подозрением:
        - Но какие-то наработки уже есть?
        Вертинский сдвинул плечами:
        - Как юрист вы знаете, что я могу ответить. Но я говорю честно: да, есть. И очень даже получаются сильные тезисы. Напоминаю, не во вред имортизму, а именно в его поддержку! Мы, вооруженные исторической перспективой не только наших предков на деревьях, но и взлетом, а затем и падением разных блестящих учений, можем заранее принять меры... Все мы знаем закон, что революции задумывают гении, совершают авантюристы, а пользуются ими сволочи, и что после всесокрушающей волны всенародного энтузиазма любая революция идет на спад. Авантюристы, то есть энтузиасты, то ли вымирают, то ли сами превращаются в сволочей, не знаю, но очень скоро все начинают бурчать на излишнюю суровость революцьенной морали, жестокость законов и неулыбчивость правителей. Вот для этого спада я и разрабатывал вариант мягкого имортизма, который я назвал имотернизмом...
        Седых снова поинтересовался:
        - Что за зверь?
        - Имотернизм, - сказал Вертинский с воодушевлением, - в нем что-то от «через тернии к звездам», не находите? Кстати, так или примерно так и намеревался назвать имортизм наш господин президент, когда он еще не был президентом. Хотя здесь «имо» от латинских: «immortality», a тернизм от «eternity». Как видите, даже по названию он практически идентичен имортизму. Да и по сути все то же, только…
        - Тех же щей, - перебил Седых, - да пожиже влей?
        - Не совсем так, - возразил Вертинский. - Тех же щей, но со сметанкой!.. И с кусочком обжаренного сала. Хоть и вредно для печени, зато как вкусно... ух!.. Таким образом мы предотвратим выход основной массы народа...
        Седых раскрыл рот, но Тимошенко опередил:
        - Основная масса в имортизм и не входила!
        - Я имею в виду, - поправился Вертинский, - основной массы имортистов. Должен сказать сразу, я уже ознакомил с вариантом мягкого имортизма, точнее, уже имотернизма, всех... или почти всех членов правительства. И, конечно же, Высшего Совета.
        Это удар, я об этом не знал, все проделали за моей спиной, я поинтересовался как можно сдержаннее:
        - А почему не опубликовали? Не выложили, к примеру, в Интернет?
        Он развел руками:
        - Успеется. Я все же надеюсь, что мы создадим такую партию цивилизованным путем.
        - Как?
        Он снова развел руками:
        - Да попросту разделимся. На правых и на левых. Таким образом, повторяю, охватим гораздо больше населения. И в немалой степени предотвратим будущий... неизбежный!.. отток от строгих заповедей имортизма.
        Я смотрел в его глаза и видел скрытое торжество. Нет, он не предлагал остановить движение вверх, всего лишь настаивал на спокойном, так сказать, движении: медленнее, с частыми остановками для отдыха, с песнями у костра, плясками, бутылочкой водочки для сугрева... Понятно, что народ выберет. А имортисты - тоже, увы, народ. Те парни уже десяток лет шли за Моисеем, да и то при первой же возможности...
        - Мягкий вариант, - поинтересовался Седых, - он в чем?
        Вертинский заговорил, а я молчал, откинувшись на спинку стула. Слабость и отчаяние навалились с такой силой, что захотелось исчезнуть из этого мира. Вообще провалиться сквозь землю, а еще лучше - превратиться в пар, рассыпаться молекулами, атомами, чтобы не обращать на себя внимание. Перед глазами стало темно, в ушах зазвенело, будто потерял сознание, а затем я увидел разгорающийся свет, будто меня очень быстро несло навстречу костру.
        Я опускаюсь с горы, обе руки оттягивает тяжесть, во все стороны залитая кровавым светом заката каменистая пустыня Костры горят, хотя багровое солнце еще над краем пустыни светит ярко, только зловеще. Я спускаюсь торопливо, сорок дней и ночей писал там, на горе, в уединении, чтобы не мешали мелочными заботами. Я писал, когда светило солнце и когда светила луна, когда дул холодный ночной ветер и хлестал злой дождь. Писал, напрягая глаза при свете скрытой облаками луны и ярких звезд. Я устал, изнемог, меня шатало от голода, но вот законы составлены, я назвал их заповедями, а плиты - скрижалями, я несу их, спотыкаясь и едва не падая от усталости, снизу доносится музыка, с каждым шагом все слышнее, громче, назойливее. Массы народа в просторных одеждах, одни сидят и возлежат вокруг костров, другие пляшут, среди них я с ужасом и гневом увидел полуобнаженных и даже... обнаженных женщин. Порыв ветерка донес сильный запах вина, тут же я рассмотрел распластанных на земле вконец упившихся, другие же обнимали полуголых женщин, кто-то уже совокуплялся, нимало не смущаясь присутствием пьяных собутыльников, среди
совокупляющихся я с гневом усмотрел и мужчин с мужчинами.
        У костров ритмично бьют в ладоши, выкрикивают веселое, а полностью обнаженная женщина, озорно блестя живыми глазами, танцует бурный и красивый танец, нечто среднее между танцем живота и свадебной пляской. Сочные груди призывно колышутся, кожа от усилий увлажнилась, блестит, на треугольном мыске волос внизу живота собрались крупные, как жемчужины, капли. Босые ступни ритмично стучат в прокаленную солнцем землю, женщина в ритм танца вертит бедрами, ягодицы вздернуты, кожа молодая и красивая, глаза блестят, она вся дышит молодостью и здоровьем...
        Я продолжал спускаться, вот слева внизу большой костер перед странным черным камнем, который я назвал бы жертвенником, если бы только мог допустить такое кощунство. На камне нечто крупное, оранжевое, блеск от него таков, что заслезились глаза. Я хотел вытереть слезу, но руки не поднимаются, на сгибе каждой несу по каменной плите с драгоценными символами. Народ толпится перед тем черным камнем, все на коленях, бьют поклоны, блеск все сильнее, я проморгался... сердце завопило от боли, словно мне в грудь воткнули раскаленный штырь.
        На камне блещет под заходящим солнцем отлитый из чистого золота круторогий бык! Это же Апис, священный бык, которому поклоняются в Египте, в стране, из которой я уже сколько лет пытаюсь вывести свой народ, но они несут его с собой в своих сердцах и рабских душах и в пустыню! Египет, вселенский центр рабства, разврата и упадка, уже обречен, но его бог хитер, старается ускользнуть от гибели и находит поклоняющихся ему среди других народов...
        Ярость и отчаяние сотрясли меня с такой силой, что застучали зубы. Я взглянул на скрижали, что внезапно потяжелели так, что руки едва не отламываются в локтях, холод сковал мое тело: все знаки исчезли! На моих руках только тяжелые плиты из камня. Я с криком вскинул руки. Не помню, то ли плиты вывалились из моих ослабевших рук, то ли я сам в гневе разбил их, ибо недостойны священных слов эти полуживотные, что с такой легкостью вернулись к своему скотскому состоянию, то ли я швырнул их оземь для того, чтобы схватить молот и ринуться в праведном гневе на идола, которому поклоняется предавший меня народ...
        - А почему молчит наш президент?
        Я вздрогнул, красное зарево чуть померкло, отражается на окнах и на стене, а люди уже не в просторных одеяниях бедуинов, а в прекрасно сшитых костюмах, хотя лица все те же, я узнал и брата своего Аарона, и молодого горячего Навина... всех-всех я уже видел раньше, одни со мной вышли из Египта, других узнал уже в этом нелегком пути.
        Лица всех были обращены ко мне. В глазах Седых и Тимошенко я увидел беспокойство, Атасов смотрит вовсе в глубоком замешательстве, словно меня уже давно пытался вывести из транса.
        - Что я... - проговорил я и ощутил, что голос мой хриплый и колеблющийся, словно я и правда сорок суток провел на вершине горы вдали от людей, голодал, меня жгло солнце, хлестали дожди и пронизывал свирепый ветер, - что я... скажу... Вы знаете, что я скажу... Лишь повторю, что уже сказал однажды... Но сперва я хочу увидеть, кто поддерживает раскол.
        Вертинский сказал живо:
        - Это не раскол!
        - Не раскол, - подтвердил Атасов угрюмо. - Это... необходимость.
        - Поддерживаю, - сказал один из президиума.
        - Я тоже полагаю, - сказал еще один осторожно, - что следует рассмотреть возможность создания смягченного варианта имортизма. И господин Вертинский, который так много сделал для... для того, чтобы имортизмом был охвачен весь мир, вполне может возглавить эту партию.
        Я спросил глухим голосом:
        - Прошу поднять руки. Кто за создание, помимо партии имортистов, еще и партии имотернистов?
        Вертинский поднял первым, Каменев почти не отстал, в зале поднялись еще три руки, потом еще две, Атасов огляделся, с колебанием поднял руку, опустил, но наткнулся на твердый взгляд Вертинского, снова поднял и уже не опускал. Вертинский перевел взгляд на меня.
        - Что скажет президент?
        - Лишь повторю, что уже сказал однажды, - сказал я. - Давно сказал...
        На лице Тимошенко проступило понимание, а Седых всмотрелся в мое лицо, опустил голову и бросил несколько слов в микрофон в пуговице. Но остальные смотрели с ожиданием, а на лице Вертинского я усмотрел некоторое замешательство вперемешку с тщательно упрятанным торжеством.
        - И что же, господин президент? - спросил он настойчиво.
        - Возложите каждый свой меч на бедро свое, - проговорил я медленно и ощутил, что эти слова уже говорил однажды, - пройдите по стану от ворот до ворот и обратно и убивайте каждый брата своего, каждый друга своего, каждый ближнего своего.
        Тяжелая ярость продолжала жечь грудь. Я поднялся, все оставались застывшими и ошеломленными, помнят эти слова, сказанные три или больше тысяч лет тому, а главное, по какому поводу. Седых поднялся тут же, наши взгляды встретились. Он слегка наклонил голову. Министры и члены Совета поднимались, очень медленно и растерянно, а я, кипя гневом, быстро покинул зал и вернулся в свою комнату. ГЛАВА 9
        На видеозаписи хорошо видно, кто как реагировал на доклад, на прения, кто голосовал за раскол. Аналитики еще рассматривали в замедленном движении лица депутатов, а служба охраны уже вывела Вертинского, Каменева, Атасова и еще около десяти человек, загрузили в микроавтобусы с затемненными стеклами.
        Седых промолчал, понял все, у него есть это странное свойство, как будто заглядывает вперед, но Тимошенко пришел в ужас:
        - Вертинского? Бравлин, опомнись! Он стоял с тобой плечом к плечу с самого начала!.. Когда еще не было никакого имортизма!.. И потом он был начальником твоего избирательного штаба!.. И Атасов был с самого начала!.. А Лют пришел из РНЕ, где он руководил Сопротивлением...
        В кабинете, кроме них двоих, сидят нахмуренные и очень озабоченные Бронник и Потемкин, я предложил их ввести в состав Высшего Совета на место выбывших. Оба только слушали, иногда поглядывали искоса, чаще отводили взоры и елозили ими по мебели, но когда я встречался с ними взглядами, видел горячее сочувствие.
        Я выкрикнул с болью:
        - Жалеете?.. Думаете, я не жалею?.. Но я жалею как человек... и прощаю как человек! Однако не могу простить как имортист, для которого выживание вида человеческого настолько приоритетно, что... что. все остальное просто микроскопично! Вы представляете, что случится? Вы знаете, что все завоевания ислама моментально прекратились, как только Эбн Альсоди Сабай сумел расколоть ислам на шиитов и суннитов. Начались гражданские войны, разборки, перевороты, расколы начали множиться, возникать все новые секты и движения. Но ислам к моменту раскола хотя бы успел укрепиться!.. А что начнется сейчас?
        Тимошенко возразил с неуверенностью:
        - Сильные останутся в имортизме. Слабые уйдут в это... ну, ту степь... Но это все же наши! Не хамье, не быдло.
        - А из той степи перейдут в еще более простые и легкие, - сказал я горько. - Мы же битые, все... Неужели не понимаешь, что если будет оставлена лазейка к отступлению, то...
        - Ею тут же воспользуются? - спросил Тимошенко с негодованием. - Ничего подобного!
        - Пусть не тут же, - ответил я. - Но когда лазейка все время перед глазами, когда есть возможность отступить, то в минуты слабости гораздо легче соступить, мы все через это проходили. Нам всем нужны рамки, дисциплина! Даже мне... Думаешь, мне имортистом быть легко? Я просто человек, я не подвижник, не подвижник!.. Есть фанатики, для которых работа в кайф, а развлечение - пустая трата времени, но я, признаюсь, из самого сырого теста!.. Я работаю через «не хочу», я работаю, потому что работать надо, имортизм я тоже принес только потому, что никто не брался его нести... И потому я знаю, хорошо знаю, да что там хорошо, я прекрасно знаю, как зудит оставить работу и прилечь или пойти по бабам!.. Как хочется иной раз переключить канал с умной передачи на дурацкий боевичок, да чтоб еще с порнухой, где прекрасную графиню грубо трахают в задницу!.. Да не граф, а простые солдаты! Но я держусь, я держусь... Еще и потому, что прячу от себя клубничку, сжигаю за спиной мосты, перекрываю дороги не только к отступлению, но и к возможности сойти на обочину, прилечь, отдохнуть, глядя, как мимо идут более
преданные... я их тут же в порядке самозащиты обзову тупоголовыми фанатиками и начну оснащать свою позицию железобетонными доводами!
        Они притихли, в кабинете гремел только мой голос, я сам со стыдом уловил в нем истерический надрыв, да и что улавливать, если я весь сейчас - истерика чеховской барышни. Бронник отводил глаза, то ли неловко за себя, то ли за меня стыдно, я же сорвался, у меня ни грамма логики - один крик, никогда вот так не признавался в своей слабости, трусости и отсутствии в себе железного волевого стержня.
        На другой день, когда мы встретились в кабинете, Бронник и Потемкин все так же отводили взгляды, но я видел, что, когда смотрят в мою сторону, глубокого сочувствия не поубавилось. Разве что к сочувствию приплюсовывается и сострадание. Тарас Бульба убил собственного сына, Стенька Разин выбросил за борт персидскую княжну, мне пришлось пустить под нож ближайших соратников... Демократ тут же вставит злорадно, что Гитлер вот так же прирезал соратника по партии Рема с его штурмовиками. Да, все верно. И Сталин казнил тех соратников, что раскалывали партию. Не казни он их, не сумел бы провести ускоренную индустриализацию, Гитлер с легкостью смял бы Россию, как до этого в мгновение ока разгромил всю Европу. А до Сталина и Гитлера точно так же устраняли быстро и безжалостно противников Иван Грозный и Петр Первый... Точно так же было по всей Европе, Азии, Японии, Африке, Гондване, Атлантиде... Великие идеи безжалостны! А великие люди умеют заставить себя делать «как надо», а не «как принято»... Но кто всякий раз кивает на Жестокость Сталина и Гитлера, пусть вспомнит, сколько раз проводил чистку среди своих
ближайших сторонников Моисей!.. Напоминаю еще и еще раз: за ним из Египта пошли только его сторонники, его партия. Остальные люди его языка и крови остались в Египте жить да поживать безбедно и без будущих тягот скитаний в пустыне. Но даже и среди своих сторонников, что шли за ним через пустыню, он время от времени проводил чистки огнем и мечом.
        Они рассаживались тихие, как мыши. Я сказал твердым голосом:
        - Продолжим заседание. На чем остановились?
        Никто не сказал ни слова, все понимают, какое заседание мы продолжаем. Бронник поднялся, строгий и подтянутый, откашлялся:
        - Я начал было доклад о состоянии дел в космической промышленности. И вообще о проблемах высоких технологий.
        Я кивнул:
        - Продолжайте с того же места.
        - Оборонная система в том виде, в каком существует, умерла. Этот огромный неповоротливый монстр съедал треть всего промышленного и экономического потенциала, людских ресурсов, а лучшие ученые ломали головы над средствами более эффективного уничтожения людей. Сейчас такая военная машина никому не нужна, ибо война между народами с вовлечением огромных людских масс стремительно ушла в прошлое. Не нужны ни огромные танковые армии, ни эскадрильи стратегических бомбардировщиков, ни исполинские авианосцы. Мир становится единым, а для подавления мелких мятежей, что еще некоторое время будут вспыхивать, вполне достаточно имеющихся мобильных сил быстрого реагирования. Таким образом, весь огромный научно-исследовательский потенциал, ранее занятый разработкой новых видов вооружения...
        Потемкин прервал:
        - Простите, но горькая истина в том, что именно войны двигали научно-промышленный прогресс! Как с этим? Окажемся в застое?
        - Вы абсолютно правы, - сказал Бронник. - Все новинки научно-технической мысли... так можно сказать?.. шли в военное производство, а уж потом кое-как приспосабливались и для гражданских целей. Сейчас же мы выбрасываем это громоздкое и очень прожорливое звено - развитие военной техники. А когда она понадобится...
        Казидуб спросил коротко, по-солдатски:
        - Когда?
        Бронник пожал плечами:
        - Даже я не знаю. Мы еще не столкнулись с инопланетянами! А военная техника на следующем этапе понадобится только для отражения угрозы из космоса. Хотя, полагаю, гораздо раньше нашему космическому флоту придется встречать на дальних орбитах астероиды, угрожающие Земле, расстреливать их или сталкивать с опасных орбит.
        Мазарин хмуро поинтересовался:
        - Что с опасностью нанотехнологий?
        - Есть надежное средство, - ответил Бронник быстро. - Вы его уже приняли на вооружение. Да, пройдет немного времени, и фабрика, производящая смертоносное оружие, будет помещаться в чемодане! Но система тотального наблюдения, как ни проклинай ее, гарантирует безопасность. Да, придется смириться, что кто-то может увидеть, как вы тужитесь в клозете, однако такое наблюдение спасет вашу квартиру и от злоумышленников и от соседа, что тайком изготавливает атомную бомбу или выращивает споры сибирской язвы.
        Ростоцкий вздохнул так тяжело, что прогнулся потолок и завыло под полом.
        - Знали бы, чего нам стоит устанавливать эти системы!..
        - Надо, Ростислав Иртеньевич!
        - А вы попробуйте, - посоветовал Ростоцкий злобно, - когда к вам ломятся целые демонстрации с протестами, а петиции со всех концов страны... Не все же у нас имортисты! А когда касается вот таких делов, то некоторые имортисты оказываются не совсем имортисты, они, оказывается, всего лишь примкнули к сильнейшим.
        Он умолк, бросил быстрый взгляд на меня. Бронник тоже на мгновение замялся, у всех явно промелькнула одна и та же мысль насчет примкнувших из корысти.
        Мазарин сказал с горечью:
        - Мы малость прошляпили... Работали по старым схемам, а мир... как будто с горы кувырком, не уследишь, где голова, где ноги. Пока мы перекрывали наркопотоки да торговлю контрабандным оружием, в Россию просочились как туман через сито, целые иностранные легионы...
        Ростоцкий подпрыгнул:
        - Вы о чем? Какой Иностранный легион?
        - Да не тот, не классический... Только сейчас понятно, почему это богатенькие буратины из стран Запада хлынули в нашу землю обетованную. Мы-то думали, что прут лицезреть страну победившего имортизма!.. Приобщиться, как сказать, к первоисточнику. Как всякий правоверный мусульманин, что должен хоть раз в году отпаломничествовать в Мекку. Теперь понятно, почему такая мощная волна протеста... А в СМИ господин Романовский не сумел все удержать под контролем, хоть и с пистолетом ходит. А вы, Ростислав Иртеньевич, говорите, что деньги перестали играть роль в нашем обществе!.. да, они не играют роль только потому, что сами пишут и роли, и либретто, и музыку. А танцуем все мы, мать-перетак...
        Ростоцкий посерьезнел:
        - Эти туристы тоже с мятежниками?
        - Сперва прятались в тени, только снабжали деньгами, а сегодня уже и сами вышли на улицы. Агитируют!
        - Почуяли победу, - предположил Ростоцкий.
        - Похоже...
        - Что будем делать?
        Я ощутил их вопрошающие взгляды, сказал рассерженно:
        - А что изменилось, что в рядах бунтующего быдла оказались тысячи иностранных туристов? Они ехали в чужую страну и подписывались соблюдать ее законы. Нарушают - получите! Только и того, что мы снова в меньшинстве. К сожалению, это как раз тот случай, когда большинство может нас просто затоптать.
        Мазарин сказал задумчиво:
        - Винтовка, как сказал великий Мао, порождает власть... А винтовки пока что у нас. Как и пулеметы. Главное, чтобы солдаты оставались солдатами, а не ассоциировали себя с теми, кто по ту сторону баррикад.
        Казидуб спросил понимающе:
        - Как я понимаю, на милицию, на ОМОН и прочие разгонятельные структуры уже надежды нет?
        - Милиция живет теми же заботами, что и весь простой люд, - огрызнулся Ростоцкий. - С одной стороны, очень довольна, что дали намного больше власти, а жалованье повысили впятеро. С другой стороны - много неудобств. И бабулек у метро нельзя больше шмонать, и рекламы с тампаксами стало вроде бы даже недоставать... Словом, с милицией ясно только то, что с нею неясно. Точнее, не со всеми ясно, хотя за большую часть я ручаюсь.
        Казидуб сказал с мрачным удовлетворением:
        - Ну, а я ручаюсь за всех своих!
        - Только не позволяй вылезать из танков, - предостерег Мазарин холодно.
        Можно бы все увидеть на экранах, но я все-таки одной ногой в прошлом веке: велел подать вертолет, через час внизу уже проплывала десятиполосная дорога: пять в одну и пять в другую, посреди разделены бетонным бортиком. От покатых крыш машин в глаза бьет нестерпимый блеск, словно внизу течет река из ртути.
        - Допустимая скорость, - сказал Ростоцкий, он сидел рядом с огромными наушниками на голове, - сто километров, но сейчас там и сорока не дают...
        - Сорока? - фыркнул я. - Мне приходилось здесь вообще стоять в пробках...
        - Да, пора уже и Окружную расширять снова... Вон они, господин президент!
        Окружная осталась позади, а по широкому шоссе со стороны Бутова двигалась внушительная толпа. Грузовики обгоняли их, дудели, требуя сдвинуться ближе к обочине.
        Я подивился первым же увиденным демонстрантам: с внушительными рюкзаками, что поднимаются выше голов, это такие рюкзаки, что с металлическими прутьями, в моей молодости таких не было, да мы в любые походы ходили налегке, а нынешние туристы тащат с собой не только палатки и спальные мешки, а чуть ли не персональные туалетные комнаты.
        У некоторых в руках плакаты с требованиями, я не всматривался особенно, и так понятно, везде это panem et circenses в той или другой словесной форме, а что на одних «убрать», а на других «дайте» - это лишь разные формы жажды существовать бездумно, на многочисленные пособия, что в угоду Западу выдавливает из себя обескровленная Россия. А для этой бездумности надо еще и заново открыть все эти телешоу «Кто дальше плюнет», «Герой дня без штанов», «Как трахаться тайком от мужа»...
        Ростоцкий, наблюдая рядом, сказал хмуро:
        - Это те, кто двигается уже вторые сутки... На МКАДе присоединятся колонны из городов-спутников. Там же раздадут новые плакаты и знамена.
        - Да, оттуда тащить будет легче, - согласился я.
        - Это еще что, - сообщил он совсем раздраженно. - Запас, флагов и плакатов подвезли ближе к Центру, чтобы и самые ленивые могли взять в руки и помахать перед объективами западной прессы.
        Пока что демонстранты шли к городу компактными группами, когда большими, когда малыми, чувствовалось, что их больше объединяет общность работы или времяпрепровождения, а во всенародное шествие, как было задумало, сольются уже в центре столицы. Босенко указал на одиночек, такие тоже попадались, эти-то какого черта, мелькнула у меня мысль, такие вот не склонные тешить свое безделье. Эти и после работы или учебы отправляются не на пьянку, а с рюкзаком на просторы Севера или па склоны Эвереста. Вот что значит жажда побузить, надерзить, проорать что-нибудь оскорбительное в адрес правительства, которое, конечно же, тупое, беспомощное, прогнившее и насквозь продажное... А режим, ну да, преступный, как же иначе?
        - Многовато, - заметил я. - Сколько, по вашим оценкам, присоединится в самом городе?
        - Господин президент, - сказал Босенко, уклоняясь от прямого ответа, - вы не обратили внимания, как я вижу, на эти автобусы? Это тоже с ними, сердешными борцами против гнусного режима.
        Мазарин заметил холодновато:
        - И в легковых автомобилях тоже.
        Вертолет снизился, я заметил, что в обгоняющих автомобилях обычно по пять человек, что вообще-то редкость. Видимо, даже те, кто не участвует в демонстрации, подвозит уставших и отставших бедолаг.
        - Сочувствуют, - сказал я. - Кому сочувствуют?
        Мазарин буркнул:
        - А когда занимали денег на покупку килограмма мяса? А вот на бутылку водки всегда дадут.
        - Да, это наш менталитет...
        - Какие меры? - спросил я.
        - Пока никаких, - ответил Ростоцкий. Добавил торопливо: - Никаких заметных. Игорь Игоревич убедил.
        Мазарин кивнул молча. Я поинтересовался:
        - Почему?
        - А зачем злить? - ответил он ровным голосом. - Знаем по опыту, что никто не раздражает сильнее, как перегородившая дорогу жиденькая цепочка омоновцев, спрятавшихся за огромными прозрачными щитами.
        Я кивнул, все верно, для такой толпы хоть три или пять рядов омоновцев покажутся реденькой цепочкой. Прорвут, сами захмелеют от собственного всемогущества: оказывается, это так просто - сметать с пути даже эти откормленные морды в тяжелых бронежилетах, этих тупорылых кабанов, защищающих продажную и коррумпированную власть, что сама и есть мафия. А раз так, то надо переть прямо на Кремль без остановок, сметем и там все на фиг, наведем порядок, установим такую народную власть, чтобы по жвачнику шли только боевики, порнуха и телешоу, а телеканал «Культура» отдать сексменьшинствам...
        Ростоцкий сказал зло:
        - Но вот что бы я убрал, так эти все забегаловки на колесах!.. Знали же, заранее выехали навстречу, расположились по обе стороны дороги... Посмотрите, посмотрите!.. Разве не видите, что бесплатно гамбургеры раздают?
        Я присмотрелся, он не ошибся, милые девушки в фирменной одежде от «Макдоналда» быстро выхватывали огромные гамбургеры и чизбургеры и протягивали идущим по проезжей части. Оттуда отвечали радостным воодушевленным ревом.
        - А что можем предъявить? - осведомился Мазарин. - Они не вольны задирать цены, это да, а вот раздавать себе в убыток... такой статьи пока что не придумано. Гуманитарная акция!
        - Не знаю, - ответил Ростоцкий затравленно. - Но они выехали по сигналу! По всей Москве так. В Юго-Западном районе, в Восточном, точно так же на Севере и Юге. Везде западные фирмы двинули навстречу демонстрантам передвижные ларьки с едой, напитками.
        - А водку? - спросил я.
        - А вот водку подвозят наши, - ответил Ростоцкий недобрым голосом.
        - Солидная организация, - заметил я.
        - Да, это они умеют. Бизнесмены! Я горько усмехнулся:
        - Даже странно, столько денег выбрасывают на подготовку этой демонстрации протеста. Мы как-то привыкли, что бизнес свои деньги считает!
        - Он и считает, - ответил Ростоцкий угрюмо. - Просчитал, что, вложив в это опасное мероприятие пару миллионов долларов, получит миллиарды! Бизнес умеет идти на риск.
        Я долго молча смотрел на текущую внизу человеческую реку. Пилот по указанию Ростоцкого повел машину над соседним шоссе, там двигаются такие же энтузиасты, немалая часть из них просто любители побузить, побить стекла в дорогих витринах, пусть кому-то будет хуже, поджечь автомобили, желательно - самые дорогие...
        - Поворачивай, - велел я наконец.
        - Увидели достаточно?
        - Да. Для того чтобы постараться показать бизнесу, что в такие игры с имортистами играть не стоит, очень не стоит.
        Но, несмотря на уверенный голос, я чувствовал себя препаршиво. И вовсе не был уверен, что бизнес деньги выбросил на ветер. ГЛАВА 10
        Однако и в Кремле, занимаясь текучкой, я велел не выключать экраны, лишь приглушил звук. Все телекомпании Москвы, а также крупнейшие телеканалы мира ведут прямую трансляцию, возбужденные дикторы трещат ликующе, что никогда еще Москва не знала такого бурного выражения протеста, что с таким массовым выражением воли народа новому правительству придется считаться, а если попробует игнорировать, то волна протеста сметет его, как прошлогоднюю листву...
        - Это уже подстрекательство, - обронил Волуев. А Ростоцкий сказал вдруг громко:
        - Смотрите, смотрите!.. да нет, вот сюда!
        Левый экран показывал роскошный белый лимузин, тот остановился у бровки, выскочили два рослых крепких парня, один быстро и профессионально огляделся, второй распахнул заднюю дверцу.
        Из салона появился высокий атлетически сложенный мужчина, сразу же заулыбался всему миру, такие постоянно оказываются в поле зрения фотообъективов. Вдали уже показалась запрудившая всю проезжую часть колонна. Атлет кивнул шоферу, тот поспешно дал газ, и лимузин помчался прочь.
        Когда колонна приблизилась, атлет вступил в первый ряд, его встретили восторженными криками, передали знамя. Он пошел впереди колонны, как знаменосец.
        - Это кто такой? - спросил я настороженно. - Что за Зигфрид?..
        Ростоцкий хохотнул, Мазарин сказал с сарказмом:
        - Ганс Лайон Олдмайер... Вообще-то Васька Потапов, но с нашей демократической свободой менять имена тут же выбрал, что покрасивше.
        - Глупо и претенциозно, - буркнул Потемкин.
        - Дык это для вас, - возразил Мазарин, - но не для Васьки... и не прочих васек. Что, господин президент, не слыхали о таком?
        - Нет, - буркнул я.
        Мазарин сказал издевательски:
        - Зря, его знают даже больше, чем вас. И портретов его отпечатано больше. И пишут о нем чаще! Как же, сам Олдмайер, чемпион генобридинга клуба «Спартак»! Ну того самого, что проводит выставки... нет, не собак, у тех свое общество, а у этих выставки по экстерьеру человеков. Ну там прикус, правильный костяк, соответствие стандартам...
        Ростоцкий вклинился:
        - Уже не чемпион. Требования ужесточились, не знали? Это называется переходом от любительства к профессионализму. Пока что требования родословной распространяется на родителей, но на следующий чемпионат нужны справки, что дедушки и бабушки здоровы. Но Олдмайер безуспешно уговаривает их пройти полное комплексное исследование, обещая оплатить и доставить их на лимузине туда и обратно. Старики отказываются наотрез, мотивируя, что если какая хворь из неизлечимых их подстерегает, то лучше о них не знать, так спокойнее.
        Мазарин кивнул, продолжил с некоторой ревностью знатока, что не позволил себя опередить:
        - Олдмайер плакал от ярости, предки тормозят карьеру, а в этом мире так легко подложить свинью, вон Фриц Цюрлиц из «Макдоналдса» представил справки, что у него не только третье поколение в полном ажуре, но и прадеды в полном порядке! И хотя это не проверишь, его прадеды уже почили, а справки любые можно организовать, когда в дело идут большие бабки, но все-таки он хоть чем-то потрясает, а там поди проверь, а здесь хоть сразу делай липу... А такое рискованно, вдруг да конкуренты как-то сумеют уговорить деда пройти исследование, а там окажется, что он болел в детстве свинкой?
        Я смотрел с раздражением, желчно осведомился:
        - А сами откуда знаете?
        Ростоцкий слегка смутился, Мазарин развел руками:
        - Работа такая, все знать... Да и когда жена приносит журналы по диетам или шейпингу, там всегда какая-нибудь подобная информашка...
        - И вы ее читаете?
        - У меня скорочтение, - объяснил Мазарин. - Только посмотрел, сразу прочел. И память хорошая.
        Я буркнул в сторону Ростоцкого:
        - У вас тоже, конечно, эта самая скоротечная память... Ладно, и кто же их приводит на поводке, жены?.. Собак еще проверяют на интеллект, а этих?
        Мазарин развел руками:
        - Вы правы, в первые годы проводился отбор еще и по интеллекту. Настолько жалкое зрелище, ибо сила - уму могила, как будто абсолютное здоровье и ум не совместимы, что в конце концов возобладало другое мнение очень влиятельных экспертов... что в современном демократическом обществе с его всесторонней системой образования вовсе не требуются даже малейшие предпосылки к интеллекту, ибо налаженная система образования позволяет любому здоровому члену общества получить практически любое образование, любую профессию, вплоть до самых уважаемых и влиятельных в обществе: обозревателей теленовостей, дизайнеров прокладок, конструкторов тюбиков для губной помады, художников по нанесению татуировок на половые органы и парикмахеров по интим-прическам.
        В комнату заглянула Александра:
        - Господин президент, там военный министр...
        - Что ему?
        Она ответила удивленно:
        - Наверное, как обычно... желает получить ЦУ. Ведь вы у нас не просто президент!
        Остаток дня прошел в напряженном ожидании, все следили за мощнейшей демонстрацией, что и не демонстрация уже вовсе, на задний план ушли даже три крупнейшие катастрофы в Европе, вспыхнувшая гражданская война в Перу и накалившиеся отношении Англии с Ирландией.
        Спать я отправился за полночь, долго не мог заснуть, перед глазами то разверзались звездные глубины мироздания, то вдруг без всякого перехода видел призрачное лицо Тани, звезды таинственно мерцали в ее глазах, поблескивали на зубках, покачивались, как грозди бриллиантов, в ушах, сверкали в роскошных диадемах на лбу, в драгоценном колье...
        К утру стало известно, что передовые отряды расположились на ночь у самой МКАД, к ним начали присоединяться из ближайших городских кварталов, пришли группки из городов-спутников.
        Я начал бриться, по жвачнику какая-то жирная тупая скотина завывала по-цыгански жирным тупым баритоном: «Я душу дьяволу продам за ночь с тобо-о-о-о-й..-», полагая, видимо, что это ах как круто, отдать какую-то там хрень за траханье ах какого тела, ах с какой роскошной жопой... как бы все это смотрелось в анатомическом театре, добавил бы хирург Базаров.
        Хорошо бы послать на тот телеканал взвод солдат и пострелять всех на фиг, да только не поймут, за что, да и те, кому это показать и даже объяснить на пальцах, - тоже не поймут. Их тоже бы пострелять, но тогда, в самом деле, пахать землю и асфальтировать дороги некому будет.
        Так что ладно, пусть поет эту дурь для асфальтоукладчиков с Украины, просто будем сокращать эти каналы... если нас не сметет эта демонстрация, а платить этим придуркам надо, как придуркам, а не спасителям человечества. А пока что они получают, как спасители Галактики...
        Но мысль уже пошла, сперва медленно, затем все убыстряясь, наконец понеслась, подминая железным катком общечеловеческие ценности. Поет даже не потомок Яфета, тот просто трахался любо-дорого, не продавая душу, а продавать душу всего лишь за ночь траханья - это ценности Хама, это его мировоззрение, его жизнь, для хамья нет ничего выше, чем нажраться, потрахаться, оттянуться, побалдеть, снова нажраться и потрахаться - других ценностей просто нет...
        Добрившись, торопливо завтракал, явился Волуев, извинился на нарушение, я покосился раздраженно на его застывшее лицо.
        - Какая еще неприятность?
        - Пока прежняя, господин президент, - ответил он с почтением. - Есть, конечно, и другие, но эта пока самая крупная... Толпа только что возобновила движение. За ночь возросла на треть, с виду совершенно неорганизованная, так сказать, стихийный протест простого народа против очередных вывихов преступного режима... у нас режим всегда преступный, не забыли?.. Впереди знамена, как и везде в колонне, плакаты с надписями и карикатурами, толпа постепенно разогревается, выкрики все злобнее. Громить витрины и припаркованные у обочины автомашины начинают сразу, еще до подвоза ящиков с водкой...
        - Что известно о планах?
        - Часть останется митинговать на площади перед Останкинским телецентром, там очень удобное место, все остальные будут стягиваться в Центр.
        - А здесь что?
        Он сказал тоскливо:
        - Любой мегаполис - очень хрупкая система!.. Нарушить его работу - раз плюнуть. Им достаточно лишь перегородить улицы. Уже чуть ли не катастрофа. А если они всей массой... Господи, страшусь подумать!
        В кабинете я включил все экраны. Да, демонстранты только-только перешли Окружную дорогу, причем сразу с четырех направлений: севера, юга, востока и запада, а теперь, суди по их движению, все нацелены клювами в Центр.
        Четыре мощные колонны демонстрантов двигаются по направлению к Центру. Одна со стороны Ленинского проспекта, другая - с шоссе Энтузиастов, третья - от Можайского шоссе, а четвертая, самая внушительная, от делового центра на проспекте Мира. По дороге к ним присоединяются работники банков, служащие многочисленных фирм, зарабатывающие на обслуживании населения, которое, в свою очередь, предоставляло услуги им.
        В мой кабинет медленно стягивались члены правительства. На задний план отошли дела международные, даже грядущая интервенция американских войск, еще когда случится, а демонстрация вот уже сегодня, да еще такая, что может опрокинуть наш режим задолго до интервенции. Или хотя бы расчистить для нее дорогу.
        Медведев сидел за круглым столом, уронив голову на руки, что-то мычал, Мазарин толкнул его в плечо:
        - Не спи, замерзнешь.
        Медведев поднял голову. Лицо за ночь обрюзгло, постарело, под глазами мешки в три яруса.
        - Хреново... Хоть презерватив на голову натягивай, чтоб все видели, как мне... хреново. Господин президент, что-то конкретно делать будем? Любая революция должна уметь себя защищать!
        Я сдвинул плечами:
        - Да, конечно. Но бывает, что защититься трудно.
        - Почему?
        Я снова сдвинул плечами, посмотрел в серьезные лица министров. С усилием выдавил улыбку:
        - Главный соперник имортизма вовсе не США или демократия, как считают простые люди. Это то же самое, что полагать, будто целью создания христианства было навредить Римской империи!.. У имортизма соперник намного страшнее, огромнее, неистребимее... это - хтонность.
        - Хтонность?
        - Да, хтонность.
        - Э-э... э-э... - проговорил Медведев несколько растерянно, даже с преувеличением, огляделся по сторонам и в комичном непонимании развел в полной беспомощности огромные, но уже белые пухлые руки. - Э-э-э... хтонность, да?.. Ну хоть слово-то не длинное, как ипсидикситизм или дезоксирибонуклеаза... А в чем та хтонность-то выражовывается? Может быть, я сам уже, тьфу-тьфу, в этой самой хтонности по колено. А то и, не при дамах будь сказано, по самое место, где мажут блендомедом?
        - Да, - сказал я, - да!.. вы правы, это лучше смотреть на примерах. Для доступности. Как, по-вашему, Робин Гуд и мальчишка, что пишет на стенах матерные слова, - не одного поля ягода?.. А вы за кого: за трех мушкетеров или за гвардейцев кардинала?.. Нет-нет, не отвечайте по зову сердца, оно хтонно, а сперва подумайте. Вы в самом деле за трех героев, что при первой же встрече перессорились и обязательно убили бы друг друга, если бы не полиция, то есть гвардейцы? И чем они ее отблагодарили, как не тем, что завязали с ними драку, кого-то ранили, кого-то убили? И чем они жили дальше, как не боролись против умнейшего человека Франции, что учредил Академию наук, Академию искусств, реорганизовал армию, снес на фиг феодальные замки, откуда рыцари-феодалы грабили проезжающий мимо люд, запретил дуэли, ибо отдавать жизнь надо только за родину, а не за косой взгляд?
        - Гм, - ответил он, подумав, - вы сами знаете, на чьей я стороне. На чьей мы все стороне.
        - Да, ваши симпатии на стороне трех мушкетеров. Да, вы предпочитаете Робин Гуда законопослушному шерифу. Да, вам нравятся победно шествующие по экранам косяки благородных киллеров, у которых такая интересная, оказывается, жизнь в сравнении со всякими там инженерами, учеными!.. Да, вы с восторгом смотрите про проституток, которые, оказываецца, ну такие благородные, такие благородные!.. А все эти приличные девочки, отличницы - ну просто говно какое-то! И Ричард Гир женится, конечно же, на панельной девке. Наверное, за то, что она «делает все», а выпускницы института благородных девиц не обучены делать это «все».
        Он хмыкнул, буркнул:
        - Время такое.
        - Вы, конечно же, в баймах выбираете сторону Зла и там в упоении расстреливаете полицейских, просто прохожих, давите их колесами, взрываете дома, насилуете женщин, с наслаждением разносите все и вся... Да, кстати, разработчики байм уже не дают выбора: зная ваши предпочтения, сразу одевают вас в шкуру маньяков, киллеров, террористов, мутантов, зомби, вампиров, извращенцев... Разве не этого жаждет ваше темное начало?.. Разве не включаете режим God и а1lammo, чтобы полная безнаказанность в любом деянии, любом преступлении, будь это расстрелянный в упор из гранатомета ребенок или музей изобразительного искусства?
        Медведев помялся, развел руками:
        - Да, этого во мне... ну, скажем, мягко, по кадык.
        - У всех у нас его по кадык, - ответил я с горечью, удивившей меня самого, ведь, казалось бы, уже насмотрелся, навидался, напробовался. - Но мы давим в себе этого скота, а вся наша, мать ее, культура направлена на то, чтобы выпустить из человека этого скота! Вот и схлестнулись сейчас эти две силы: дисциплины и своеволия... Слишком уж много этого своеволия, Игнат Давыдович!.. Я все надеюсь, и все мы надеемся, что не придется применять оружие. Ведь когда против так много... это уже не просто кучка хулиганов, это даже не бунт или мятеж, а это... восстание. А настолько ли мы кардиналы ришелье и нотингемские шерифы, чтобы стрелять в робин гудов и д'артаньянов?
        Никто не ответил, а Медведев, в которого я вперил взор, виновато развел руками:
        - Хорошо бы, чтобы настолько... но не знаю, не знаю...
        Я сказал горько:
        - Я не знаю, как заставить человека жить праведно, чтоб не силой. Чтоб он сам, добровольно...
        Вошел Казидуб, нахохленный, хмурый, похожий на большую толстую сову.
        - А, - сказал Мазарин насмешливо, - поздняя пташка! Глазки, видите ли, протирает...
        Казидуб буркнул:
        - ...а ранней уже клювик начистили. С вами, Игорь Игоревич, идти в разведку все равно что сразу сдаться! Там, где раки только зимуют, мы, к вашему сведению, живем круглый год. Многое можно заставить человека сделать по собственному желанию, что значит - добровольно. Проголосовал же этот человек за имортизм?
        - Некоторым мало праведно жить, - возразил Мазарин, он развел руки: - Они ж, заразы, хотят еще и кушать... А имортизм так это туманно намекнул, что вот-вот можно будет не просто жрать, но жрать - вечно.
        Казидуб покачал пальцем из стороны в сторону:
        - Не надо делать удивленных движений руками! Можно кушать сытную и здоровую пищу, а можно жрать хрен знает что экзотическое, пойманное на дне Тихого океана, вредное и противное, но зато редкое, за чем гонялись двенадцать экспедиций! Надо есть редко, но мало. Или мыть руки вместо еды. Вы уж тут не тушуйтесь, смело принимайте компромиссное решение, мол, кормить народ будем, но - полезно! Не перекармливая. И без всяких буржуазных излишеств, вроде коньяка наполеоновских времен в длани господина Романовского.
        Мазарин взглянул на Казидуба искоса:
        - Вот уж воистину: редкий трамвай доплывет до середины Днепра. Скажите, Михаил Потапович, вы в мультфильмах не снимались? Больно на Бэтмена похожи... Мы все погрязли в чистоте и уюте, отказываться от такого демократического непотребства будет непросто, видно по этому всплеску праведного народного гнева. А всякое решение старых проблем порождает новые. У нас из-за казидубов бег по граблям вообще стал национальным видом спорта. А то опять будет: хотели как лучше, а получилось под себя...
        Казидуб с самым нравоучительным видом помахал перед лицом Мазарина пальцем:
        - Человек может отдать за свободу все. Даже свободу. В этом и заключается искусство политика. Так трахнуть народ, чтобы он еще и твои портреты на стены вешал! Вон на недавних выборах в Испании...
        Мазарин досадливо отмахнулся:
        - Ну что говорить про испанцев, если у них мужики - Хуан, Хулио, Педро да Гомес, а бабы - Кончита и Хуанита? Давайте лучше о наших баранах.
        Медведев насупился:
        - Это вы о ком так неуважительно? О великом русском народе?
        - Почему неуважительно? О русских везде уважительно. Даже надпись на вратах в Царствие Небесное гласит: «Инвалиды и русские - без очереди». А в Палате мер и весов хранится бутылка русской водки, как эталон единицы измерения работы и заработка! ГЛАВА 11
        Со стороны Останкинского пруда двигалась не только самая многочисленная толпа, но и самая агрессивная, что понятно - почти сплошь молодняк, счастливый, что их ведут лично кумиры: Рэнд - чемпион мира по плевкам в длину, Роланд Прекраснолицый - чемпион Европы по плевкам в цель, Хрененко - ведущий ток-шоу «Кто кого трахнет быстрее?», а также с десяток поп-звезд, за которыми двигались молчаливые, хоть и улыбающиеся менеджеры, им наша деятельность подрезала крылья и лишила возможности пополнять швейцарские счета на сотни миллионов долларов ежемесячно.
        Интеллигенция, как обычно, оказалась разодранной на две неравные части: меньшая осталась дома из-за симпатии к имортизму, но большинство решило выйти на демонстрацию протеста. Неважно, что правительство действует в целях расцвета именно интеллигенции, но уж очень силовыми методами, а это как-то не так-то, надо бы, чтоб иначе, не так, а как, пока непонятно, но зато понятно, что не так, вот для этого и надо выйти на улицу с плакатами, где воспарят гневные надписи: «Не позволим!..», «Не допустим!..», «Полную открытость и полную свободу выбора!» Медведев сказал со злостью:
        - Эх, когда смотрю на демонстрации в какой-нибудь зачуханной Германии, душа радуется!.. Как только демонстрация фашистов - навстречу сразу же антифашисты, когда колонна глобалистов - их уже ждет заслон антиглобалистов. Полиция только наблюдает за дракой да потом подбирает орлов с самыми разбитыми харями. Или как гомосеков пуритане пиз... словом, выражают им неодобрение. Красота! Я даже записал для себя в отдельный файлик. Уже внукам показывал.
        - Ну и как внуки? - поинтересовался Потемкин.
        - Одобрили, - ответил Медведев с гордостью. - У меня здоровые внуки.
        - А сейчас они где? - поинтересовался Леонтьев. - В какой демонстрации?
        Медведев сказал оскорбленно:
        - Вы за своими смотрите!.. И вообще, что-то собираетесь делать или пусть идут? Так они ж и Кремль сметут, как песочный домик! Это и есть простой народ, который... прост, несмотря на свои банки, особняки, яхты, самолеты. И жизнь им нужна простая: жрать и трахаться без помех. А мы им, сволочи такие вот, мешаем, куда-то к звездам тянем, а звезды им и на хрен не нужны. Вот сейчас и зазвездят нам...
        Шмаль сказал нерешительно:
        - Там орлы Ростоцкого и Мазарина уже разворачиваются на перекрестках. Эти ребята дадут отпор...
        - Дадут ли, - переспросил Романовский задумчиво, - если на них попрут тысячи и тысячи? Да еще впереди молодые бабы! Голые!
        Шмаль засомневался так явно, что даже голос завибрировал:
        - Если голые, то... гм... у меня бы рука не поднялась. Что угодно, но только не рука с автоматом. Но если Родина даст приказ...
        Ростоцкий поморщился:
        - Прошли те времена, когда Родина отдавала приказ, а мы отвечали: есть! Теперь даже рядовой солдат, выслушав приказ, начинает размышлять: а как этот приказ согласуется с принципами свободы личности, а не является ли это реакцией подсознания на скрытые мотивы детских страхов, на комплекс Эдипа и подавленные воспоминания о жестоких родителях?.. Так что у меня надежды мало на одемократьенную милицию и даже армию.
        Казидуб сказал оскорбление:
        - Но-но, только не надо ля-ля про нашу непобедимую и победоносную! Вы лучше смотрите за своими... с масками на мордах. Где они по ночам подрабатывают?
        Ростоцкий отмахнулся:
        - Уже не подрабатывают, милиция и войска госбезопасности уже третий месяц получают зарплату по новым ставкам! Также выплачены все задолженности, выданы премии...
        - Это другое дело, - заметил Леонтьев. - Пока имортизм не расправил крылья над планетой, голос экономики еще слышнее всех других дисциплин.
        Мазарин поднялся тихонько, чтобы никого не тревожить, медленно обогнул стол, я сразу понял, что направляется ко мне, но Мазарин даже прошел чуть мимо, не знаю, что за прием. Лишь потом развернулся и сказал совсем тихо:
        - Мои люди расставлены, а снайперов я загнал на крыши. Но...
        - Что беспокоит? - спросил я, сердце сжалось, ощутил, что министра госбезопасности беспокоит то же самое, что и меня.
        Мазарин сказал тревожно:
        - Боюсь, сейчас у нас не выгорит... как с расстрелом гомосеков.
        - Почему?
        - Масштабы, - объяснил он. Добавил хмуро: - К тому же здесь не гомосеки, которых хоть и признавали полноправными членами общества... но дулю им в кармане держали. Признавали потому, что вроде бы нельзя не признать, неприлично. А когда их перебили, сказали лицемерно: ах, какая жестокость, но втайне все рады. А сейчас против нас идут в самом деле добропорядочные граждане. Во всяком случае, с точки зрения западного общества, они самые что ни есть добропорядочные, куда более добропорядочнее тех, что опять затеяли какую-то великую стройку. Всем нам нравятся такие соседи, которые ничего не строят. Даже на своем участке. А то хоть строят только у себя, но стук молотков слышно.
        Первую баррикаду начали возводить уже на второй день, сперва из мусорных баков, урн, притащили лотки, наконец пригнали с десяток стареньких грузовиков и перегородили улицу. Это случилось на противоположном от вчерашней демонстрации конце Москвы, я, работая в кабинете, время от времени поднимал голову, взгляд всякий раз наталкивался на эту перегородившую улицу стену. Ее тут же и начали скреплять металлическими прутами, моментально появились электросварщики, заблистали яркие огоньки. Молодые парни и девчонки с веселыми криками и улюлюканьем выламывали решетки из заборов, забивали ими проходы между машинами, а также между машинами и стеной.
        Милиция и отряды ОМОНа вяло пытались воспрепятствовать, но я видел, что происходит самое опасное: у милиции нет никакой охоты защищать то, от чего успели устать уже сами.
        Мазарин прокомментировал:
        - Они обеими руками за ужесточение наказаний для преступников, но в то же время требуют оставить все порнофильмы на телеканалах, все развлекательные шоу... не понимают, что одно с другим не просто связано, а сцеплено намертво!
        - А где Ростоцкий? - поинтересовался я.
        - Отправился лично... Я пытался отговорить, но не послушал.
        - Зачем отговаривали?
        Он указал на другой экран:
        - Видите на карте Москвы красные точки? Это места, где планируются еще баррикады. Он везде не успеет. Чья-то очень мощная рука направляет все это... Нет-нет, чувствуется тщательно продуманный план. Баррикад минимум, но все в таких местах, чтобы вызвать пробки, устроить хаос, а в неразберихе попробовать изменить курс. То ли заставить нас его изменить, то ли оттеснить и взяться самим...
        На головном экране, где выросла первая баррикада, было видно, как в полусотне шагов распахнулась дверь шикарного ресторана, появилась доверху уставленная блюдами тележка. Ее осторожно толкал одетый в черный костюм официант. Швейцары продолжали придерживать двери открытыми, появилась еще тележка.
        Первый прикатил свою к группе панков, те расступались, кто-то крикнул что-то насмешливое. Официант выпрямился:
        - Кушать подано, господа!
        Один из панков поинтересовался:
        - Ты че, дядя?.. Ты ничего не перепутал?
        - За счет фирмы, - пояснил официант. - Славным борцам... да, славным борцам. Так сказал босс!
        Панки с опаской рассматривали содержимое столика. На трех этажах широкие блюда с жареным мясом, лангустами, бутерброды с красной и черной икрой, пять бутылок виски. Ресторан считается одним из самых дорогих, и даже вот там просто вроде бы бифштексы, но хрен знает из какого кенгуру они сделаны, месячной зарплаты на хватит...
        Девчонка под ведьмочку вскрикнула обрадованно:
        - Ну, если босс велел!.. Я возьму себе этих кальмаров!
        - А я коньячку под семгу, - сказал панк поспешно.
        Толкаясь и с воплями, они поспешно разбирали блюда, дорогое виски разливали в пластмассовые стаканчики. Подъехал еще столик, там тот же набор, только вместо виски оказались отборные выдержанные коньяки. Мазарин бросил:
        - Я возьму владельца в оборот, но у него наверняка приготовлены отмазки. Вроде того, что откупался, чтобы не разбили ему стекла, не подожгли двери...
        Я выговорил сквозь стиснутые челюсти:
        - Они все учли. Особенно расстрел гомосеков! Тогда не просто сошло, а еще и приветствовали в народе... а сейчас против нас сумели поднять тот самый народ... да, тот самый, что так весьма одобрил чистку общества...
        Мазарин взглянул в глаза, тотчас же уронил взгляд. По лицу пробежала судорога, желваки вздулись и застыли. Выпрямился, в глазах снова непроницаемое выражение.
        - Господин президент, как вы решите, так и будет. Да, против народа мы не сможем выставить автоматчиков...
        Я ответил хриплым голосом:
        - Не спешите. Я еще не сказал последнее слово.
        Баррикады начали строить все ближе и ближе к Центру. Волуев просил обратить внимание, что туда подвозят на грузовиках еду из ресторанов, шампанское, красную рыбу. Все верно, хотя такого еще никогда не было: мятеж богатых против бедных. Происходит восстание богатого плебса, шоу-бизнеса, а также той части сферы обслуживания, что обслуживает саму себя, то есть одна часть обслуживает другую, а над двумя баррикадами протянули транспаранты с протестами против сухого закона.
        Продвигаясь к Центру, разгромили научный центр, куда перебросили деньги, отобранные от фабрики по производству особо ароматичных презервативов и от закрытия научно-исследовательского института по проблемам исследования роста волос. Таких институтов только в России восемнадцать, закрыли пока два, но это дало сразу триста миллионов долларов. Обнищавшие ученые воспрянули духом. Академик Аноздреев даже заявил для прессы, что для науки в России открываются великолепнейшие перспективы. Настолько грандиозные, что, вполне возможно, уехавшие па Запад ради заработка начнут возвращаться...
        Семьсот миллионов евро, что, как в черную дыру, проваливались в разработку новых щеточек для подкрашивания ресниц, переброшены на запуск в серийное производство протонных пушек для уничтожения раковых опухолей. К этому времени уже любой рак излечить возможно, однако на всю Москву пока только одна такая установка, а это значит, что одна на всю Россию.
        Появился Романовский, заметно похудевший, злой, раздраженный.
        - Господин президент, - выкрикнул он, запыхавшись, - это настоящее восстание!
        - Да ну, - спросил Ростоцкий саркастически.
        Романовский зло оскалил зубы, лицо осунулось, но в глазах росло безмерное удивление.
        - Такого еще не было... - проговорил он медленно. удивление перерастало в изумление. - такого еще не... Вы хоть понимаете, что происходит?
        - Что? - спросил Волуев с холодным аристократизмом Мазарина.
        - Впервые в мире восстание... богатых!
        Волуев хрюкнул, отвернулся, но замолчали и остальные, не столько озадаченные, Романовский лишь повторил слова, что уже здесь звучали, сколько еще не понимающие, как с этим справиться.
        Ростоцкий сказал с интересом:
        - А ведь вы правы, Владимир Дмитриевич... Может быть, впервые в жизни, но вы попали в точку. Говорят, если сто миллионов обезьян начнут печатать на компьютере... Действительно, восстали богатые против бедных. Рад, что и вы это заметили... с ваших-то высот Марианской впадины!
        - Против умных, - поправил Волуев.
        - Если умные, - отпарировал Романовский, - значит, бедные. Мир встал с ног на голову: богатые начинают строить баррикады!.. Это же надо? Парижская коммуна массово переворачивается в гробах, Карл Маркс вертится в котле с кипящей смолой, как дельфин, а Ленин так вообще как пропеллер...
        В свою очередь, опасаясь разгрома университета и университетского городка, студенты под руководством профессоров, среди которых были замечены два лауреата Нобелевской премии, семь академиков и с десяток членов-корреспондентов, уже второй день строили свои баррикады. Сперва перекрыли дороги в университет и общежитие, затем соорудили баррикады на стратегически важных подходах к альма-матер.
        Усиленные наряды милиции охраняли здания телестудии, туда изо дня в день стягивались группки митингующих, в конце концов всю площадь запрудили, как в половодье вешними водами.
        Я уединился в своем кабинете, сжал голову ладонями, горит, как будто только что вынули из огня, даже пальцы жжет. Что я могу сделать, чем могу предотвратить катастрофу? Я не герой, не титан, не сверхчеловек...
        Перед глазами потемнело, в черепе шум, затем зазвучали странные голоса. Не сразу я услышал, а затем и увидел диковинную картинку из далекого, очень далекого прошлого.
        Из захваченной Палестины по всему миру пошли слухи о великом подвиге группки рабов, которых вожак сумел превратить из ленивых и нелюбопытных животных в сильных и гордых людей, дал им твердые законы, что не позволяют скатываться обратно в скотское состояние. И теперь это не народ, а единый отряд, спаянный общей верой, общей дисциплиной, общим порывом.
        Мудрый царь Арабистана, который тоже постоянно думал о благе народа, но не находил пути, как сделать сам народ лучше, с завистью слушал эти вести. Наконец вызвал лучшего Живописца и велел отправиться в Палестину, добиться приема у Моисея и сделать его самый точный портрет. Художник сумел отыскать полевой стан Моисея уже перед самым переходом через реку Иордан, уговорил Моисея попозировать ему, ибо это на пользу всем живущим людям. И, закончив портрет, вернулся на родину.
        Царь собрал всех советников, показал им портрет и предложил определить по нему характер Моисея, привычки, наклонности и попытаться узнать, в чем же его необыкновенная сила, что сумела убедить разленившихся рабов покинуть благодатный Египет и уйти в голодную и холодную пустыню.
        Советники, не сговариваясь, сказали в один голос:
        - Властелин наш!.. Это портрет человека жестокого, властного, не терпящего возражения. Он свиреп, к людям безжалостен, он падок на женщин, он распутник...
        - Что? - вскричал царь. - Да вы, олухи, понимаете, о ком говорите?
        - Но, ваше величество...
        - Вон, идиоты!.. Эй, стража, отыскать мудрецов, живущих в нашем городе! Привести их сюда.
        В тот же день привели всех мудрецов и судей во дворец, царь показал им портрет Моисея и спросил:
        - Каков характер этого человека? Каковы привычки, что у него за натура? В чем его сила?
        Мудрецы, уже зная, что он выгнал советников чуть ли не палкой, рассматривали портрет долго, внимательно, наконец сказали:
        - Человек, изображенный здесь, любит бражничать и распутничать, он ленив и тщеславен, падок на лесть, сам он лжец, жестокостью превосходит палача...
        - Хватит! - вскричал царь в бешенстве. - Вы не знаете, о ком говорите!.. Вон отсюда!
        На другой день во все концы страны поскакали всадники, собирая в столицу лучших мудрецов страны, что случалось крайне редко. И вот этим лучшим он задал тот же вопрос. Лучшие мудрецы, недаром лучшие, взяли на обдумывание сутки, долго совещались, наконец сказали:
        - Человек на портрете зол и раздражителен, жесток и высокомерен, хитер, ленив, распутен, порочен, вероломен… Вообще трудно отыскать порок, который не был бы в той или другой степени присущ этому человеку...
        Вызвал царь художника, тот поклялся женой и детьми своими, богами и честью, что нарисовал абсолютно точно. Мудрецы же доказывали, что художник ошибся, на портрете вовсе не Моисей, совершивший такой великий подвиг. Наконец царь велел подготовить ему колесницу, собрал свиту и отправился лично в дальний поход, чтобы узнать правду и пообщаться с великим человеком.
        Дивились люди Моисея таким гостям. Провели их к шатру Моисея. Царь взглянул и увидел, что художник нарисовал Моисея абсолютно точно. Поклонившись, царь рассказал Моисею о споре между советниками и художником, закончил словами:
        - Я был уверен, что художник у меня полный никчема, ибо мудрецы мои всегда умели по внешнему облику определять внутреннюю суть человека, его характер, привычки, наклонности, даже вкусы. Но сейчас я вижу тебя, признаю, что художник нарисовал точно, так что мудрецы мои не мудрецы, а люди ничтожные и глупые....
        Моисей слушал внимательно, а когда заговорил, лицо его осветилось внутренним светом:
        - Великий царь, у тебя прекрасный художник, у тебя прекрасные мудрецы, да будут долгими их годы!.. И сам ты прекрасный человек, ибо не погряз в развлечениях, а доискиваешься истины. Со стыдом, но и с гордостью признаюсь, что прав и художник, и мудрецы. Да, все эти пороки, которые увидели на портрете мудрецы, присущи мне от природы... Более того, скажу только тебе, во мне пороков намного больше, чем они узрели... Однако я долго и упорно выдавливал из себя скота, которому присущи все эти низости, пересиливал, боролся, отступал и снова бросался в бой, пока не одолел, а то, ради чего я боролся и к чему шел, теперь стало моей второй натурой... Хотя нет - первой натурой! Этим я горжусь больше, чем если бы родился сразу чистым и беспорочным.
        Жар постепенно уходил из черепа, я очнулся, отнял ладони от головы и огляделся. Заснул, что ли, как хорошо, что не заглянула Александра, это же позор какой: за столом сплю, как престарелый Брежнев...
        Сердце заколотилось часто и сильно, ребра вздрагивали от ударов. Да какого черта я снова начинаю стонать, я ведь еще тогда сумел выдавить из себя скота, еще тогда, еще тогда!.. И сейчас, когда я в этом теле, выдавлю снова, опыт прошлых жизней... или скажем мягче, опыт истории все-таки пригаживается! ГЛАВА 12
        На экранах хорошо видно, как тяжелые танки с оглушающим грохотом входят с севера в столицу. Над городом проносятся армейские вертолеты, их угловатые очертания бросают на залитые солнцем улицы пугающие тени.
        Танки не пошли к Центру, заняли позиции напротив баррикад. Там сперва присмирели, затем начались крики, размахивания флагами, в танки полетели бутылки.
        Я сказал Казидубу сердито:
        - Чего ждешь? Пока полетят коктейли Молотова?.. Как их делать дома на кухне, полно описаний в Интернете!
        Он посмотрел на меня с надеждой:
        - Жду вашего слова, господин президент.
        - Действуй, вот мое слово.
        Казидуб бросил несколько слов в микрофон, и тут же пер вый танк, в который бросали, шевельнулся, придвинулся к баррикаде, повел огромной башней. Исполинский ствол задел борт грузовика, сдвинул, потащил, а вместе с ним и сцепленные с ним другие грузовики, наклонил, опрокинул, а из-за баррикады сыпанули, как горох, защитники, отбежали, побросав флаги и знамена.
        Медведев явился в кабинет к назначенному часу, под рукой папка с документами, покосился на экраны, сказал торжественно:
        - Настал для нас великий час испытаний?
        Казидуб удивился:
        - Для нас?
        Романовский поддержал оскорбленно:
        - Мы - орлы, дядя! Не сдрейфили бы наши сторонники.
        - И они не сдрейфят, как вы изволили выразиться, - сказал Медведев невесело. - Нет, не отступят!.. Но нас очень мало. А те силы, призванные защищать... смогут ли? Ведь они тоже такие же в душах своих, как и те, от кого защищать обязаны. По закону обязаны, но эти законы написаны людьми. А что люди написали, то можно и переписать...
        Казидуб бухнул, как бросил в тихую воду большой камень:
        - Они защищают то, что написано самим Богом!
        - Вот сейчас и проверим, - сказал Медведев упрямо, - как смогут защитить. А в чудеса я, простите, не верю. И в казни египетские.
        Баррикаду разворотили, танки остались на месте, а мятежники начали сооружать другую на перекресток дальше от Центра. Работали быстро, ловко, умело, с энтузиазмом. Я смотрел со злостью и тоской: ну почему если ломать, то откуда и сила берется, а вот просто работать на созидание - так ни времени, ни духу не хватает?
        Мы с Медведевым корректировали цифры бюджета на следующий год, экраны я не выключил, только убрал звук, на трех камеры показывают скопление праздных людей, радостных и размахивающих американскими флагами, на головном идет заседание внеочередного, экстренного заседании ООН по правам человека. Медведев наконец взмолился:
        - Господин президент, да включите же наконец звук!.. Сейчас должны рассматривать вопрос России! Неймется этим гадам, опять какую-то мерзость замыслили...
        - Мало нам старых...
        Я коснулся пульта, в помещение ворвался сильный властный голос, гипнотизирующий напором, убежденностью:
        - ...ительно решить вопрос России! Мы обязаны перед всем человечеством остановить этот чудовищный процесс, что начался в России и сопровождается истреблением части населения...
        Медведев фыркнул:
        - Пока никого пальцем не тронули!
        - Это он повторяет со дня расстрела извращенцев, - успокоил я, но Медведев почему-то не успокоился, напротив, заволновался больше, побагровел, глазами начал вращать, как филин, защищающий дупло.
        - Мы снова отправимся в крестовый поход одни, - гремел оратор, я узнал Фрица Гиммлера, уполномоченного от США, - или с теми союзниками, кто поддержит нас, если снова ООН начнет свои бесчисленные проволочки...
        Он говорил полных три часа, приводил цифры, цитировал документы.
        Среди делегатов нарастало замешательство. Я видел по их лицам, что в душе практически каждый на нашей стороне... хотя бы частью души, однако же мы взялись чересчур круто, резко, грубо. Европа предпочитает терапию, а то и вовсе гомеопатию, а мы сразу же за хирургические инструменты... Представителю США трудно возразить, он прав, но так уж сразу бомбить Россию тоже чересчур, сперва надо пробовать другие средства. К примеру, удушающие... А пока что лучше этот вопрос вообще отложить для дальнейшего рассмотрения и уточнения...
        Медведев часто сбивался, глаза то и дело косились в сторону экранов. Там такое творится, а мы преспокойно занимаемся планами на далекое будущее, в то время как нас могут смести либо штатовские войска, либо свои же ублюдки с криками: «Panem et circenses!»
        - Не отвлекайтесь, - посоветовал я наконец. - Надо идти, как мы идем. Если идем правильно, мы победим...
        - Как?
        - Бог поможет нам, - ответил я серьезно.
        - Как?
        - Не знаю, он найдет способ, чтобы это не выглядело чудом.
        Он спросил хмуро:
        - А если все-таки нас сметут?
        - Значит, дорога наша неверна.
        Я всю жизнь доказывал, что смешно ссылаться на уроки истории, ну какие можно извлечь уроки, скажем, из тактических построений армии Ганнибала против римлян? Однако же сам то и дело возвращаюсь к тому героическому периоду, когда вот так же убеждением, подкрепляемым огнем и мечом, создавалась партия, что может служить примером.
        Если посмотреть не глазами Ездры-пророка, а как бы со стороны, то увидим, что вавилонский плен на самом деле не выглядел таким уж пленом. Все иудеи, уведенные в плен, сохранили все-все, что у них было, там богатые остались богатыми, сохранив даже рабов и слуг, бедные - бедными, однако и бедные и богатые иудеи в Вавилоне с удивлением ощутили, что там жизнь богаче, ярче, интереснее, насыщеннее, демократичнее, общечеловечнее. Никто их не притесняет, культура на два порядка выше, так что все вскоре ощутили прелести жизни, которые не испытывали на родине.
        Но вот персидский царь Кир разрешил иудеям вернуться па родину. Лишь малая часть решила вернуться, да и то понуждаемая увещеваниями, угрозами и побоями Ездры-пророка, остальные же настолько прижились, разбогатели, что на фиг из Штатов возвращаться в бедную нищую Иудею, когда здесь такая высокая культура, свобода, демократия?
        Немногие вернувшиеся начали отстраивать разрушенный храм Яхве. Нет, первые просто поселились и жили, а храм начала восстанавливать вторая группа во главе с Зоровавелем, его прислали из диаспоры с деньгами и наказом отстроить храм на собранные оставшимися в Вавилоне богатыми иудеями деньги. Храм кое-как отстроили, хотя две трети денег разворовали, как и камень, предназначенный для постройки храма. Прошли годы, новый персидский царь Артаксеркс послал в Иудею уполномоченного Ездру, велев ему взять управление Иудеей в свои руки.
        Ездра приехал... и почернел от горя. Оставшиеся в Иудее уже почти забыли, что они те самые подвижники, покинувшие Египет ради свободы, ради единства со своим богом. Большинство из них женились на иноплеменных бабах, культ родного бога забыт вовсе, повсюду идолы, даже родной язык забыт, только старики еще помнят, а босоногая детвора вся лопочет по-чужому. Да и поклоняются местные охотнее богам соседей и своих новых жен, богам добрым и демократичным, чем своему требовательному и довольно злому. Ездра начал было наводить порядок именем Яхве, то есть потребовал, чтобы мужья оставили иноплеменных жен, чтобы говорили между собой только на еврейском, а иноплеменных жен и даже детей - изгнать к такой-то матери...
        Понятно, что за такое его побили и обозленные жены, и рассвирепевшие мужья. Побили и едва не вытолкали за врата, но Ездра не был бы евреем, если бы не прибыл из Персии с хорошо вооруженным отрядом прекрасно обученных коммандос. Мечами, пиками, казнями - убедил соблюдать договор с Яхве: браки с нееврейками признал недействительными и расторг, иноплеменных женщин изгнал из Иудеи вместе с детьми-полуевреями. Плач и стон стояли, как пишут все летописцы, по всей Иудее, и это продолжалось несколько лет. Как только не проклинали жестокосердного Ездру, но он добился своего, восстановил все законы Моисея...
        Но, если честно, если бы он не проливал кровь щедро и безжалостно, разве сумел бы сохранить парод с тем же партийным уставом, который принес Моисей?
        Только решительные и крайне жестокие меры спасли от растворения в общечеловеческом море более культурной и развитой цивилизации... какой она считалась, да и до сих пор считается большинством недоумков. Он не просто вернул к прежним порядкам, он создал парод заново, снова из такого же говна, что вывел Моисей из Египта. Навязав жестокие принципы, каноны, Ездра непроницаемой стеной отгородил иудейство от язычества. Мне, конечно, по фигу, уцелели бы вообще иудеи или нет, но они несли ценнейшую идею, потому Ездре надо отдать все пряники и медали, он их спас, вернее, воссоздал по старым чертежам заново, в то же время я не жалею, что исчезла якобы прекрасная греческая культура, в которой даже бог богов трахался со всеми встречными, а сама Вселенная возникла в результате инцеста.
        Да что там вавилоняне... Александр Македонский завоевал Иудею, после чего там распространился греческий язык, греческие обычаи, включая и греческую любовь, греческие нравы и греческую систему воспитания, намного более продвинутую, гуманную и красивую, чем иудейская. Понятно, что вся иудейская верхушка тут же охотно забыла своего бога, свой язык, свои обычаи и приняла все греческое. И по ее подсказке в иерусалимском храме поставили статую Зевса Олимпийского, стали приносить ей жертвы, а о своем суровом и требовательном боге постарались забыть...
        И снова едва-едва не угасла искра, но пророки встали за свое родное, не такое демократичное и общечеловечное, как прекрасное греческое, но... более духовное, более высокое. К счастью, Сирия тогда отчаянно дралась с Римом, было не до покоренной Иудеи, так что удалось уничтожить огречившуюся верхушку и снова огнем и кровью вводить свой язык, свои обычаи, рушить прекрасную мраморную статую Зевса Олимпийского, ибо это всего лишь идол... А если не идол, то что за бог - верховный бог! - который не пропускал ни одной красивой бабы?
        Я плохо знаю историю, но, наверное, это была величайшая победа. Горстка повстанцев одерживала множество побед, сумела освободить Иерусалим и полностью изгнать чужеземных захватчиков... почему бы не праздновать, как мы празднуем Куликовскую битву или сражение под деревней Бородино? Но эти странные люди не обвели красным в своем странном календаре ни одной даты, хотя побед силой оружия, как ни странно для нас, у них немало. Но они учредили праздник возжигания светильника, ибо, когда в оскверненном храме нужно было зажечь светильник, во всем Израиле нашелся только один кувшин чистого масла. По правилам же, светильник должен гореть постоянно, однако кувшинчика вряд ли хватит даже на сутки. Можно, конечно, не зажигать, это понятно и правильно, или можно сразу начать готовить свежее масло, на это уйдет всего восемь дней... но нетерпеливые повстанцы зажгли светильник... и тот горел восемь дней, пока приготовили и привезли новое масло! Вот ради этого чуда и учрежден самый крупный праздник, праздник возжигания светильника.
        Им повезло, крупно повезло: этой суетливой, галдящей и неумной толпой всегда руководили умные люди. А у этой раздемократичненной толпы хватало то ли ума, то ли чего-то еще, хоть и ворчать, но своих лидеров слушаться. Эти лидеры и установили праздник возжигания светильника, указывая, что, какие бы беды и разорения американского образа жизни ни нахлынули на мир, как бы юсовцы ни стремились разрушить подлинные ценности, все равно отыщется хоть «один чистый сосуд с маслом», хоть один человек, который будет стоять и светить, пока не получат «новое масло».
        Важно и то, что повстанцы сразу зажгли светильник, а не стали благоразумно ждать, пока изготовят масла столько, сколько нужно. Не следует откладывать на понедельник или утро Нового года новую жизнь, нужно сегодня же, вот прямо сейчас начинать ее, надо прямо сейчас встать и сказать отчетливо и громко: «Я - имортист!» - и начинать жить по новым заповедям, а Творец поможет тебе, подбавит масла, если идешь к нему, а не от него.
        Могли же вовсе не найти масла? И в нарушении заповеди не виноваты: таковы, мол, обстоятельства, на которые мы всегда так охотно ссылаемся в повседневной жизни. Или нашли бы целый склад с маслом - тоже не было бы внутренней борьбы, что показала бы нам, чего стоим на самом деле. Тот единственный кувшинчик масла показывает, как важно, чтобы мы выполняли заповеди имортизма без принуждения и с сохранением полнейшей свободы выбора.
        Все из рук валится не только у меня: по всей Москве возникают баррикады, к тому же все средства информации настойчиво напоминают, что штатовские войска вокруг России уже в состоянии полной боевой готовности. Отменены не только отпуска, но и увольнительные, все ночуют возле машин.
        Казидуб в Кремле не появлялся, тоже проводит ночи в командном пункте стратегических войск, клянется, что сам лично запустит все ракеты, если только радары засекут хоть одну вражескую...
        Похоже, это уже знают, он умеет организовывать утечку информации, так что к нашим берегам направляются эскадры с морскими пехотинцами. Штаты рассчитывают, что наши войска будут сдаваться без сопротивления, а в этом случае применять ядерное оружие покажется чересчур даже имортистам.
        В самих же Штатах разгорелись выступления против интервенции. Потемкин отнесся к ним скептически, никогда еще протесты не останавливали эту Империю Зла, ни свои, ни чужие, но я ухватился и за эту соломинку, обратился с призывом ко всем имортистам мира не дать дочеловекам погасить наш светильник.
        В Нью-Йорке демонстранты перегородили улицы, полностью перекрыв движение, в Вашингтоне митингующие осаждали Белый дом, но, что было по-настоящему серьезно, ведущие эксперты по аэронавтике, специалисты по сверхсовременным видам вооружений вспомнили, что они прежде всего ученые, и тоже оставили рабочие места. Нет, они не вышли на улицы вместе с митингующими, но вслед за профессором Норбергом, лауреатом Нобелевской премии по физике, направили в Вашингтон протесты и прошения об отставке.
        Поступок американских коллег послужил примером. В Англии профессора массово оставляли работу, научно-исследовательские институты замерли, студенты уже осаждают правительственные здания, и в это время произошло знаменательное событие в ливерпульских доках...
        Чудом уцелел диск, выброшенный взрывом из искореженной и обгоревшей видеокамеры, специалисты восстановили ход событий, поступок четверки молодых студентов из вполне аристократических семей казался немыслимым, его пытались трактовать так и эдак, но все же поле для догадок слишком узкое: они снимали свои последние часы жизни подробно, надеясь, что флэш-память уцелеет.
        После реконструкции событий это выглядело так: они сумели пробраться в наиболее богатый бензином и топливом для кораблей терминал в доках. Охрана была поручена автоматике, специалисты головами ручались, что муха не пролетит незамеченной, но не учли, что студенты под руководством своего преподавателя Криса Ричардсона тоже специалисты по электронике. Они сумели пройти первые два уровня защиты, тщательно заминировали, используя уже знания, полученные из Интернета, к этому времени сработала сигнализация, прибыла охрана, но остановилась у входа, как только Крис, старший в группе, пригрозил немедленно взорвать емкости с бензином.
        Пока прибывали специализированные части антитеррора, закончили минировать остальные емкости. На кадрах хорошо видны лица парней: красивые и одухотворенные, глаза сияют, как звезды, сами не ожидали, что из простых существ, способных только на учебу да траханье сокурсниц, сумеют подняться до высот самопожертвования.
        Вот Крис прислушался, доносятся завывания сирен, сейчас с ними начнут переговоры, а тем временем элитные части подберутся ближе, снайперы возьмут их на мушки...
        Перепачканное лицо Криса оставалось бледным, даже желтым, как у покойника, но глаза блистали. Норманну, его лучшему другу, показалось, что они разгораются все ярче и ярче.
        - Ну что, братья, - произнес Крис дрогнувшим голосом, - кажется... пришел и наш час?
        - Похоже, - согласился Джон, он передернул плечами. - Но, Боже, я не думал, что так рано!
        - Отец наш знает, - сказал Генрих, третий, - кого и когда позвать.
        А четвертый, Эрих Райт, склонный к торжественности и патетике, проговорил громко, с подъемом:
        - И придет Страшный Суд, Жуткий и Последний... Да разверзнутся могилы, да вопрошат Судии почивших: как ты жил и что сделал для людей?.. И будут все судимы окончательно и бесповоротно.
        Крис сказал буднично:
        - Не все, абсолютное большинство останется там навеки, в том числе и эти герои, что сейчас беснуются с той стороны, взяв нас в такое кольцо, будто с нами танковая дивизия... Они останутся, а мы встанем. И мы еще побываем и на далеких звездах, и в дальних галактиках. Взрываю?
        - Погоди, - попросил Генрих. Он подошел к переговорному устройству, громкий голос разнесся над тройной цепью солдат: - Отойдите подальше!.. Как можно дальше!.. Взрывная волна многих из вас просто убьет, остальных покалечит.
        Эрих выглянул в окно, рискуя поймать пулю, крикнул:
        - Не уходят!
        - Что-то стали храбрые... - проронил Джон.
        - Да просто не верят, что мы на такое решимся, - возразил Генрих с горечью.
        Их взгляды встретились. И я бы раньше не поверил, прочел он в глазах друга. Совсем недавно мы были одними из них. Господи, как стыдно...
        Джон вдруг сказал дрогнувшим голосом:
        - Взрывай!.. А то во мне из темноты поднимается этот животный страх перед бездной... Я же не рожден имортистом, во мне слишком силен этот, простой...
        Крис кивнул, положил руку на взрыватель. От дальнего окошка крикнул Генрих:
        - Прибыли первые пожарные машины!.. Это ничего не даст при пожаре, но, если промедлим... могут не дать ему разгореться!
        - Понял, - ответил Крис. Не убирая руки, повернулся к друзьям, сказал ясным голосом: - До скорой встречи!
        Вся тысяча темных окон многоэтажного здания вспыхнула, словно в нем заработала гигантская электросварка. Белый плазменный свет тут же перешел в красный, багровый, все рамы на этажах вылетели под одновременным ударом красного, клубящегося, до жути похожего на ядерный взрыв. Бетонная коробка здания рассыпалась в стороны, а крыша, прежде чем рухнуть, поднялась на волне взрыва на высоту еще такого же здания.
        Тяжелые стены с жутким грохотом валились на машины, давили скорчившихся за ними людей. Огненная волна понеслась стеной, машины несло некоторое время, словно грязные щепки в половодье.
        Утром всю Англию тряхнули новости, что ночью злоумышленники открыли все запасы топлива, приготовленные для выхода флота в океан, и подожгли. Теперь пожар, что нанесет колоссальный ущерб, придется гасить неделями, а эскадра так и не выйдет в море, не присоединится к победоносному флоту США...
        Искореженную и оплавленную видеокамеру подобрали далеко за доком, совершенно случайно, а парнишка, что вытащил пластинку флэш-памяти, не думал, что уцелела, но, когда подсоединил через юэсби к компу, ахнул и немедленно позвонил в телестудию. Запись показали раньше, чем власти успели наложить запрет, и увиденное тряхнуло Англию сильнее, чем колоссальные материальные потери при пожаре.
        Вся четверка из обеспеченных и крайне богатых аристократических кругов, что им еще надо, спрашивали люди на улицах, дома, в офисах. Это же лучшие рестораны, собственные виллы, яхты, а то и самолеты, можно летать на тропические острова оттянуться, в Лас-Вегас - поиграть в казино, на яхту приглашать кинозвезд... Что им еще надо? Зачем?
        Старая Европа не только отказалась присоединиться к крестовому походу, она еще и закрыла воздушное пространство для стран, готовящих вторжение в Россию. Польша и Прибалтика заколебались: готовые во всем следовать за сильным, то есть за США, тем не менее зависят от благосклонности стран Европы, без них не пробиться в НАТО...
        Первой дрогнула Польша, заявила, что не допустит высадки войск со своей территории, Прибалтика выступала с противоречивыми заявлениями, во всех трех странах начались волнения, но еще больше все следили за событиями, что разворачивались на территории США.
        Весь мир обошли кадры с горящим автобусом, что перегородил улицу Нью-Йорка. С этого началось пассивное восстание, так его называли, нью-йоркских имортистов. Они не вступали в схватки с полицией и национальной гвардией, но, будучи в массе своей высокопрофессиональными специалистами, с первого же дня сумели парализовать жизнь огромного мегаполиса. А горящий автобус был лишь символом, больше ничего поджигать не пришлось: город был надежно лишен электричества, тепла, подвоза топлива и продуктов.
        Военные базы поддерживали образцовый порядок только на своих огороженных территориях, но военные не добывают у себя нефть и не преобразуют ее в бензин, а вот топливо поступать перестало. Когда президент обратился к военным, чтобы взяли под контроль жизненно важные для страны объекты, это привело лишь к появлению множества вооруженных до зубов десантников на электростанциях и на дорогах, однако высоколобых в военной форме не хватало, чтобы поддерживать их в рабочем состоянии.
        А где хватало, саботаж продолжался все равно, из чего высшее командование решило, что и свои яйцеголовые сочувствуют имортизму. Начались аресты в своей среде.
        Перелом наступил с заявления бригадного генерала Гревса. Он собрал журналистов и сказал, что считает имортизм самым подходящим мироустройством, в том числе и для США, и потому свою военную часть на подавление протестующих выводить не будет.
        Из Пентагона пришел приказ лишить Гревса звания и подвергнуть аресту, но Гревс ответил, что на вверенную ему базу он никого не допустит, а приказы командования прошлой эпохи игнорирует.
        Потемкин почти не появлялся в Кремле, сперва галопом по Европам, крепил узы там, попрыгал по Латинской Америке, составляя новые блоки, оттуда ринулся в Азию, лишь на пару часов заскочив в Москву, рассказал торопливо то, что не хотел доверять даже сверхзасекреченным каналам, а из Азии сделал затяжной прыжок в Канаду. ГЛАВА 13
        Плечи оттягивает рюкзак, сорок килограммов взрывчатки. А у Мустафы и Абдуллы по шестьдесят, за спиной их хриплое дыхание. Еще по сорок у Карима и Гасана. Машина отдаляется с каждым шагом, дальше надо скрытно, иначе охрана моста, какая ни липовая, поднимет тревогу. Скорее всего, не успеет, эти английские свиньи напились и спят, вымирающий народ, все в этой дряхлой Европе вымирающие, но рисковать нельзя, на карте очень многое. Очень.
        В ночи послышался стук колес, очень громкий, отчетливый. Абу Сайд прибавил шаг, сейчас охранники оглушены; можно бы подойти и перебить, как цыплят, но, увы, не успевают, а с таким грузом не побегаешь. К счастью, поезда через каждые пять минут, а год назад здесь проходило не больше двух в час. И составы были покороче, в пять-шесть платформ, а теперь тащат по тридцать-сорок. Местные свиньи сейчас перебрасывают чуть ли не все свои войска куда-то далеко. Там, на краю страны, грузят на корабли и увозят через море, готовятся воевать в чужих краях. Самое время взять власть на всем этом острове в руки правоверных сынов Аллаха. Даже если не удастся, как сказал мулла Омар, они сумеют добиться от англичан существенных уступок: либо автономии на земли, где живут мусульмане, либо полного отделения, как отделена сейчас Ирландия или Шотландия. Будет еще арабская страна, самая молодая на свете, ей еще нет названия, хотя пора и придумать...
        Огромный железнодорожный мост выгибался над бесконечным темным ущельем, как рождественская дуга: яркий, освещенный сотнями лампочек, а по Англии экономные жители берегут электричество. Тяжелый грохот доносился, казалось, из-под земли: с моста будет видно, что внизу не ущелье, а такое же полотно в два ряда, там составы один за другим, везут лес, технику, трубы, мазут, дизельное топливо, зерно, и с такими же равными промежутками идут поезда с живой силой, как говорит мулла и добавляет со смешком, пока еще живой!
        Пару минут переводили дыхание, за спиной Абу Сайда Мустафа и Абдулла вытаскивали из чехлов снайперские винтовки. Простые армейские, облегченного типа, с глушителями. Прицельная дальность полкилометра, но больше и не нужно, мост уже в двухстах метрах. Можно подобраться в темноте и ближе, только две свиньи расхаживают вдоль полотна, остальные сгрудились в будочке, жрут водку, никчемный народ. Даже не поймут, как не понимают свиньи, почему и от чьей руки умирают.
        Абу Сайд покатал в голове это красивое сравнение: свиньи не понимают, почему умирают, не могут же такую ужасную вещь подумать на то ласковое существо, что обслуживало их, приносило еду, убирало нечистоты, поило водой и всячески услуживало? Так и мы, молодые и сильные, только прикидывались, что убираем за вами нечистоты, сволочи. Сейчас наступит час расплаты. Вы все умрете, сволочи, гады, гяуры, пожиратели падали, неверные собаки...
        Грудь бурно вздымалась, кровь ударила в голову. Он с усилием заставил себя успокоиться, спросил тихо:
        - Готовы?
        - Да, - ответил Абдулла и добавил сварливо: - Зачем я в такую даль ночные очки пер?.. Свиньи ходят по самым освещенным местам!
        - Перетрудился? - спросил Абу Сайд с усмешкой.
        - Усталому ишаку и ухо тяжелое, - ответил Абдулла. - И вообще, зачем все шли? Ты и сам бы один справился.
        - Благодарю, - сказал Абу Сайд. - Сколько их там? Четверо?.. Конечно, справился бы. Один джигит стоит десяти белых. Но мне нужны были ослы для перевозки груза.
        - Двое на мосту, двое в будке.
        - Погоди, - сказал Абу Сайд.
        Мустафа и все за ним послушно замерли, не слышно даже дыхания. Абу Сайд сверился с часами, все точно, выучка его мюридов отменная, идут с точно рассчитанной скоростью. За две недели в лагере боевиков получили больше, чем за два года службы в английской армии. В армии только маршировали и учились красиво отдавать честь старшим, а в лагере учились врываться в их дачи и резать этих жирных свиней.
        - Сейчас пойдет тяжелый состав, - пояснил Абу Сайд. - Свиньи должны будут выйти, чтобы их увидели...
        Абдулла сказал с сомнением:
        - Будем стрелять, пока грохочет состав?
        - Да.
        - Но у нас с глушителями...
        - Дело не в грохоте. Земля трясется, мост дрожит, все мелькает, если один из них упадет даже рядом, другой не заметит.
        - Но состав закроет от нас тех, кто на другой стороне.
        - Ненадолго, - успокоил Абу Сайд.
        Издали донесся грохот приближающегося поезда. Вскоре ощутилось едва слышное дрожание почвы. Далеко в ночи мелькнул огонек, исчез, через пару долгих минут показался уже ближе, ярче, не исчезал, разделился на два мощных прожектора, разгоняющих тьму далеко впереди. Абу Сайду он казался дивным шайтаном, порождением ночи, чудовищным зверем из преисподней, рычащим грозно и попирающим землю.
        - Ничего, - прошептал он мстительно. - Скоро еще более грозный шайтан...
        Справа и слева выдвинулись Мустафа и Абдулла. Карим и Гасан держались оба слева, их выкрашенные в темный цвет винтовки не отражали лунный свет, абсолютно невидимые. Абу Сайд только услышал сухие щелчки, боевики приступили к выполнению, не ожидая дополнительной команды, все уже было обговорено.
        Абдулла вдруг ругнулся:
        - Ну до чего же эти свиньи ленивые!..
        - Это же франки, - напомнил Мустафа с ненавистью.
        - Спят небось, - предположил из темноты Карим.
        Последний вагон стремительно удалялся. Сухо треснули еще два выстрела. Крохотная фигурка на той стороне железнодорожного полотна подпрыгнула и рухнула навзничь. Но из будки никто не появился, а известно, что мост охраняют восемь человек, по четыре на каждом конце.
        - Мы учли и это, - процедил Абу Саид.
        Он поднял гранатомет, прицелился и выстрелил в одно движение. Его боевики, уже не скрываясь, вскочили во весь рост и бросились к мосту. Ракета, оставляя огненный след, понеслась к караульной будке. Вернее, виден был только огненный след, а сама ракета неслась незримая, невидимая, смертоносная и почти бесшумная...
        Взрыв, почти без грохота, вспышка на миг ослепила. Абдулла на бегу крикнул со злым смехом:
        - Они грог лакали!.. Это он горит, узнаю по пламени.
        - Ты его узнаешь и по запаху, - ответил Мустафа с намеком.
        Горящие обломки падали на землю, золотые искры брызгали во все стороны, ярко освещенное электрическими лампами и горящими досками место приближалось, Абу Сайд хватал воздух широко распахнутым ртом, бежать с сорокакилограммовым рюкзаком все же нелегко даже для тренированного мюрида, по бокам слышалось хриплое дыхание Мустафы и Абдуллы. Карим с Гасаном чуть приотстали, совсем молодые, не умеют беречь силы, а потом выкладываться для последнего рывка.
        От будки осталось только бетонное основание да торчащие из пола обломки досок. Два изуродованных взрывом ракеты трупа лежали в радиусе пяти шагов. Еще два - в двадцати шагах по сторонам полотна, где их и застали пули. Карим и Гасан перешли на шаг, Карим на ходу наступил каблуком на лицо молодого солдата, во лбу аккуратная дырка, закупоренная сгустком крови, глаза удивленно вытаращенные, челюсть отвисла.
        На груди Абу Сайда тревожно затрепетал мобильник.
        - Джон слушает, - ответил Абу Сайд.
        - Джон, - донесся пьяненький голос. - Как девочки? Подвалим сегодня или отменяется?
        - Все о'кей, - ответил Абу Сайд. - Олл райт.
        Он отключил мобильник, усмехнулся. Ибрагим, что действует сейчас на той стороне длиннющего моста, увидел фейерверк, тревожится. У него свиньи оказались пошустрее, вышли и показались проезжающему поезду, на случай, если в нем едет какое начальство. А здесь явно старослужащие, им на все наплевать, прекрасно знают, что если кто и заметит, что стражи не видно, даже не обратит внимания. Вот и вышли, свиньи, прямо в ад.
        - За дело, - велел он, но боевики уже и так побросали оружие, подхватили рюкзаки и понеслись к мосту.
        Абу Сайд снял свою ношу, помимо взрывчатки, у него и автомат с двумя дисками, принялся быстро, но без спешки вынимать аккуратно связанные брикеты ядовито-красного цвета.
        Они пробежали по освещенному месту, звякало железо, крючки зацеплялись быстро, надежно, каждое движение отработано, темные фигуры скользнули в черноту под мост. Абу Сайд бежал вдоль полотна, по обе стороны вздымаются гигантские конструкции из металла, похожие на раскоряченные лапы неземного насекомого. Весь мост производит впечатление несокрушимой мощи, его не люди делали, руки людские не в состоянии делать такое, это все дьявол, помощь дьявола, сам Аллах велит уничтожить это творение...
        Навстречу мигнул огонек, по залитым электрическим огнем шпалам навстречу бежал Ибрагим. Абу Сайд помахал рукой, мол, все благополучно, крикнул:
        - Пришлось будку разнести!
        - Не утерпел? - спросил Ибрагим жадно. Высокий, красивый, с горбатым носом и огненными орлиными глазами, он был самым молодым в своей группе, но в то же время прирожденным командиром. - Никто не ушел?
        - В самом деле пришлось, - объяснил Абу Сайд. - Свиньи не хотели выходить на холод.
        - И ты их заставил! - засмеялся Ибрагим.
        - По частям, - усмехнулся Абу Сайд. - Завтра приедут спецы из Лондона, будут индефи… инденфи... словом, опознавать по составу крови, мочи, кала...
        - Завтра уже им будет не до этого, - напомнил Ибрагим.
        Они торопливо устанавливали два своих заряда, что должны расколоть мост надвое, Ибрагим первым услышал подрагивание моста, сказал быстро:
        - Не успеваем.
        - Это внизу, - сказал Абу Сайд. - Там идет эшелон с углем.
        - Запах чуешь?
        - Я учил расписание, - напомнил Абу Сайд, - а ты к Фатиме ходил.
        - Ш-ш-ш!..
        - Да Мустафа далеко, не услышит.
        Ибрагим посмотрел вниз, в далекую черноту, где на большой скорости проносились огоньки. Абу Сайд видел, как плечи мюрида передернулись, словно на лютом морозе.
        - Знаешь, - признался он, - я по самым высоким горам скакал, как горный козел, чуть ли не с закрытыми глазами! Пропасти перепрыгивал, в какие только бездны не смотрел, но там все привычно: горы, сотворенные Аллахом, А здесь мы тоже на высоте, но все это железное, страшное, я боюсь этих железных столбов, я не понимаю, зачем они такие! У меня дрожь в теле, кровь стынет, признаюсь, как старшему брату по вере.
        Они не смотрели друг на друга, быстро и умело закрепили взрывчатку, точно рассчитав направление взрыва, Абу Сайд начал подниматься наверх первым, только тогда сказал участливо:
        - Признаюсь, как брату по вере, что и мне страшно здесь, а кровь стынет. Мы не боимся крови, не боимся убивать и быть убитыми, но, когда я вижу, сколько железа под ногами, по сторонам и над головой... зачем туда уходят эти железные столбы?.. я цепенею от страха. Мы выполняем волю Аллаха, уничтожая Зло.
        - Абу Сайд, - сказал Ибрагим благодарно.
        Абу Сайд вскинул руку:
        - Тихо!.. Так и есть, поезд. Гяуры снова научились ездить, не опаздывая.
        Некоторое время бежали плечо к плечу навстречу поезду, Сайд посматривал боковым зрением на Ибрагима, тот бежит легкими, почти воздушными прыжками, теперь взрывчатка надежно упрятана под опорой, впереди в их сторону несется огромное грохочущее чудовище, побледнел, но держится рядом. Молодец, мелькнула мысль, из птенца вырастет орел.
        - Все, - сказал он, - а то машинист заметит.
        Разом метнулись в сторону, укрылись по другую сторону металлических опор. Под ногами крохотный уступ, ровно столько, чтобы поставить подошвы, а дальше черная бездна, где далеко внизу тоже грохочущие чудовища, сопят, ревут, пускают пар и гремят железом, стучат тяжелыми металлическими колесами по таким же металлическим рельсам. Горы, такие безжизненные с виду, кажутся полным жизни цветущим раем в сравнении с этим грохочущим ядовитым адом.
        Мост начал подрагивать, задрожал, наконец затрясло, Сайд испугался по-настоящему, раньше мост выглядел настолько несокрушимым, что его ничто не могло заставить вздрогнуть, но трясется, стонет, железо кричит от страха, молит о пощаде, а огненный шайтан несется в дикой ярости, грохочет, наполняет Вселенную стуком, лязгом...
        Рядом Ибрагим, прижавшись щекой и всем телом к опоре, что-то кричал, Сайд видел раскрытый рот, безумно вытаращенные глаза, грохот разрывал барабанные перепонки и разламывал череп. Огромное стальное тело с огненными глазами показалось на той стороне моста, выросло в мгновение ока, грохот и лязг стали невыносимыми, мост завибрировал чаще, подошвы начали опасно скользить к краю. Сайд ухватился сильнее, но неведомая сила отдирала пальцы, тело слабело, в него вошла сила шайтана и ломала кости, превращала волю в мягкую мокрую глину.
        - Аллах, - взмолился он, - к силе твоей взываю!.. Не дай гяурам даже такой маленькой победы...
        Зубы стучали, ныли, в кости вошла боль и выжигала там костный мозг. Пальцы скользили, отлеплялись, Сайд снова хватался, дикий ураган налетел со всех сторон и старательно отдирал от опоры. Он зажмурился, сцепил челюсти, зубы остро заныли, ледяной ветер сушил кожу, заворачивал веки, рвал как мундштуками губы, а в черепе грохот и боль, глаза вот-вот лопнут, хотя изо всех сил зажимал их веками, не выпускал...
        Грохот внезапно оборвался. Оборвался здесь, быстро удаляется, а вместе с ним исчез и ледяной ветер. Сайд услышал всхлипывание. Ибрагим стоял на соседней опоре, лицо повернуто в его сторону, бледный свет, вознесенный на самую вершину железного столба, освещает желтое лицо с двумя темными ручейками из ноздрей.
        Сайд хотел крикнуть, что все закончилось, но в горле послышался только хриплый клекот. Он прокашлялся, тело все еще трясет, но мост уже застыл спокойный и величавый, руки с трудом оторвались от балки, с трудом перелез на другую сторону, передвинулся к Ибрагиму.
        - Пора, - хрипло шепнул он. - Все кончилось, друг мой...
        Ибрагим открыл глаза, на бледном лице казались особенно огромными, темными, как горные озера в безлунную ночь. В них было отчаяние.
        - Дай руку, - сказал Абу Сайд.
        - Не могу, - прошептал Ибрагим едва слышно. - Не могу шевельнуться.
        - Сможешь, - пообещал Абу Сайд. - Держись, вот моя рука.
        Ибрагим едва не сорвался, пытаясь сделать первый шаг. Абу Сайд подхватил, удержал, помог перебраться на эту сторону невысокого металлического барьера.
        - Я... не могу двигаться... - прошептал Ибрагим.
        - Все сможешь, - заверил Абу Сайд. - Следующий поезд - через пять минут. А потом будет тот, который нам нужен. Надо спешить.
        Ибрагим двигался как человек, пролежавший в леднике тысячу лет. Движения скованные, он и шел, как дряхлый старик, но Абу Сайд тормошил, понукал, стучал по спине и плечам, ободрял, сам тоже приходил в себя, по обе стороны тянутся эти бесконечные опоры, вознесенные к самим звездам, вызов и оскорбление Аллаху, сперва они двигались медленно, потом ускорились, в конце концов Ибрагим уже бежал рядом, дыхание хриплое, в глазах все еще страх, что постепенно заменяется глубоким стыдом.
        Абу Сайд посматривал на часы, сказал с облегчением:
        - Успеваем. Вытри лицо...
        - За... чем? - спросил на бегу Ибрагим, но ладонью провел, увидел темные пятна, испугался, сорвал с головы платок и поспешно вытер щеки, лоб.
        - Из носа, - сказал Абу Сайд. - Это ничего, это пустяк.
        Ибрагим взглянул на бегу в его сторону и протянул платок:
        - Прости, но у тебя... тоже.
        Они ускорили бег, мост снова начал подрагивать. Ибрагим начал задыхаться, прохрипел:
        - Не могу...
        - Наддай, - крикнул Абу Сайд. - Успеем!
        - Не могу, моя кровь уже в лед... А второй раз не смогу...
        Абу Сайд чувствовал, что и сам не выдержит вторично этот леденящий ужас и чувство полнейшей беспомощности, безысходности и ощущение себя песчинкой под копытами огненного шайтана.
        - Во имя Аллаха! - закричал он яростно. - Мы должны!.. Мюриды мы или слабые женщины?
        Он ухватил Ибрагима, тащил, тот несся, как усталый олень, прыгал через шпалы, Абу Сайд страшился даже подумать, что, если хоть кто-то из них споткнется, огненный шайтан раздавит, сомнет, сожрет, и на суд Аллаха некому будет прийти и засвидетельствовать верность его заветам.
        Далеко впереди мигнул свет. По обе стороны бежали и пропадали за спиной эти чудовищно огромные металлические столбы, далеко впереди показались крохотные фигурки Мустафы и Абдуллы, призывно махали руками. Оба оглянулись на приближающийся поезд, разом прыгнули с освещенной насыпи и покатились в темноту.
        - Брось меня, - прохрипел Ибрагим. - Беги сам...
        - Нет...
        - Я больше не могу...
        - Тогда и я останусь, - твердо сказал Абу Сайд. - И тоже погибну бесславно.
        - Зачем ты...
        Однако нашел в себе силы ускорить бег, впереди ярко блеснули огненные глаза громадного шайтана. Поезд вышел из-за поворота и, привычно сбрасывая перед мостом скорость, вышел на прямую. Абу Сайд с отчаянием видел, что не успевают, состав сомнет их раньше, чем успеют добежать до края моста, Ибрагим стонал, хрипел, но каким-то чудом наддал еще, несся с обезумевшими глазами, даже опередил Абу Сайда, они устремились навстречу огненному ревущему чудовищу, оно приближалось, налетело, ударило всей страшной мощью, но Абу Сайд в последний миг успел дернуть Ибрагима в сторону, покатились с высокой насыпи оглушенные, почти потерявшие сознание, ударяясь о камни, столбики, наконец их охватила темнота, затрещали ветки.
        На расстоянии протянутой руки послышался нервный смешок:
        - Ну вы и джигиты... Такие игры!
        Абу Сайд прохрипел:
        - Это все Ибрагим... Говорит, давай еще подождем, давай еще дадим фору паровозу... Лихой он у нас!.. Герой...
        Рядом трещали ветки, там сопело, кряхтело, кашляло, потом донесся слабый голос Ибрагима:
        - Но успели же?
        Абу Сайд улыбнулся в темноте. Из этого юного мюрида вырастет орел. Слышен был легкий металлический щелчок, затем голос Ибрагима:
        - Мэри, это я, Джон. Газон подстрижен, электрик уже прибыл, так что я готов отправляться домой.
        Тишина стояла такая, что Абу Сайд услышал едва слышный голос из мобильника:
        - Все понял, иду к тебе.
        Ибрагим сказал:
        - Скажи моим баранам, что я на этой стороне хлева. Скоро увидимся.
        В тишине ждали напряженно, потом с высоты ночного неба донесся рокот мотора. Абу Сайд повернул фонарик вверх, зажег трижды. Рокот стал слышнее. Абу Сайд снова мигнул, сказал негромко:
        - Всем в вертолет, быстро!
        Абдулла спросил быстро:
        - Неужели не увидим?
        - Быстрее, - поторопил Абу Сайд. - Поезд пойдет через три минуты!
        Боевики поспешно выбирались из кустов, Абу Сайд ощутил крепкое рукопожатие Ибрагима, теперь у него верный друг, который за него жизнь положит: спас от стыда, что для мужчины страшнее ада. Привыкшие к темноте глаза видели, как на фоне звезд скользнула крупная тень, пронзительно свистит ветер в бешено работающих лопастях винта.
        Вертолет опустился, раскорячившись как стрекоза, боевики поспешно запрыгивали, там уже сидели четверо из группы Ибрагима. Ибрагима ощупывали, радовались. Из-за шума винта не слышно приближающегося поезда, блеснули яркие огни, поезд мчится быстрее, чем предыдущий, хотя явно тяжелее, все-таки танки и бронетранспортеры весят побольше, чем строительная техника, да еще четыре вагона с солдатами элитных частей. Абу Сайд смотрел на часы, Ибрагим не выдержал, прошептал:
        - Пора...
        - Пусть влетит на мост.
        - Он и так влетит, - сказал Ибрагим моляще, - его уже ничто не остановит!
        - Зато может успеть затормозить тот, что внизу... Думаешь, почему выбрали именно это время?
        Он протянул еще три бесконечно длинные секунды, поезд грохотал уже на середине чудовищно длинного моста, палец вдавил кнопку дистанционного взрывателя. Ничего не произошло, Абу Сайд с похолодевшим сердцем нажал еще, потом еще. И тут рядом ахнул Ибрагим, разом вскрикнули все боевики.
        Взрывы на таком расстоянии почти незаметны, слишком малы, но опоры, рассчитанные на пятикратную перегрузку, не выдержали одновременный взрыв десяти зарядов в самых критических точках и. вес тяжелого состава: вся середина моста, нет, уже весь мост, от берега и до берега, медленно пошел вниз, как будто тонул в плотной воде. Сверхтяжелый состав еще мчался, края достиг в момент, когда рельсы с мостом вместе уже провалились метров на пять, если не на все десять. Локомотив ударился в бетонную стену с такой мощью, что земля вздрогнула. Абу Сайду показалось, что вертолет испуганно взмахнул лопастями, как стрекоза крыльями.
        - Есть! - сказал Абдулла восторженно.
        - Об этом напишут в учебниках, - добавил Мустафа. Абу Сайд ждал напряженно, наконец снизу выметнулся оранжевый сноп огня, поднялся, как атомный гриб, до неба, озарив его в зловеще красный цвет. Несмотря на треск лопастей, слышны были глухие взрывы, это рвались цистерны с бензином, на которые рухнул эшелон с военной техникой.
        - Все, - сказал Абу Сайд с сожалением. - Уходим. Налетят их спецчасти, мы и так обнаглели, смотрим, как в цирке...
        Он дал знак пилоту подниматься, Ибрагим прокричал весело:
        - Если проворонили такое... то теперь им нас не поймать!
        - Английские свиньи беспечны, - согласился Абу Сайд, - но нельзя попасться по дурости, как думаешь?
        Но сам чувствовал брезгливое презрение к этим животным, что поедают себе подобных. Раньше сотнями угоняли у них машины и перегоняли в горячие точки, вот летают на украденном вертолете, в любой другой стране под дланью Аллаха уже поймали бы и казнили, в крайнем случае - дали бы всем по семьсот лет каторги на каменоломнях без права сокращения срока, но в Европе, если и попадутся, то после долгого суда легко вывернуться, если хорошо заплатить адвокату, но даже если не повезет, то осудят на пару лет, а потом досрочное освобождение... Вон Абдулла уже трижды судим за убийства, изнасилования, в последний раз схватили, когда срезал уши с убитого им офицера, но по суду получил всего пять лет, отбыл один, освобожден по амнистии...
        Вертолет сделал полукруг, подойдя к пожару опасно близко. Его увидели, развеселившийся Ибрагим даже хотел пострелять по людям сверху, Абу Сайд не дал, они этот вертолет принимают за свой, даже радуются, что так быстро помощь пришла. Внизу разлилось море огня. Цистерны с бензином продолжали взрываться, всякий раз выплескивая широкий огненный фонтан.
        - Они трусливы и податливы, - сказал Абу Сайд убежденно. - Это когда-то отважно сражались с нашими прадедами! Сейчас это сплошная гнусь и слизь.
        - Аллах отдаст все эти земли нам, - торжественно заявил Карим.
        - Мы уже начали выполнять волю Аллаха, - добавил Мустафа.
        Вертолет набирал высоту и уходил в сторону, а пятно оранжевого огня внизу продолжало шириться, превращаясь в огненную реку. ГЛАВА 14
        Снайперы, расположенные на крыше зданий, истомились в ожидании. Мазарин выслушал доклад о штурме мятежниками телецентра, о захвате мэрии, повернул ко мне побледневшее лицо:
        - Ваши распоряжения, господин президент?
        - Жребий брошен, - сказал я. - Рубикон пройден. Открыть огонь!.. Сперва снайперский. Если не поможет, тогда уж танки...
        Мазарин бросил несколько слов в микрофон. Все мы не отрывали взглядов от экранов. Волуев добавил увеличения, мы рассматривали толпу. Я высматривал тех, кого первыми поразят снайперы, инструкции им даны четкие: отстреливать в первую очередь вожаков, но стрелять до тех пор, пока толпа не начнет рассеиваться.
        В выбитые двери и окна вламывались толпы: озверевшие, враз одичавшие, ликующие, толпа напирала, Ростоцкий сказал торопливо:
        - Ничего-ничего, там ребята оборону держат!.. Я велел впустить, даже позволить выбить дверь, чтобы яснее был виден факт нападения. А то потом распишут, что полиция набросилась на мирно гуляющих на площади граждан...
        На открытой платформе дернулся и начал опускаться человек. Его попытались поддержать, тут же другого невидимый кулак бросил на кабину. Я увидел красную полосу на лице.
        - Началось, - сказал Мазарин. - Это уже мои...
        Спустя несколько минут толпа, напирающая в сторону провала на месте дверей, как бы застыла, я догадывался, что навстречу начали ломиться обезумевшие от страха герои, что рассчитывали на беспрепятственный погром телестудии.
        В толпе падали, сраженные пулями снайперов, вернее, просто откидывались навзничь из-за тесноты, их некоторое время еще несло в сплоченной массе, но быстро замечали, что в голове дыра, кровь хлещет, начались крики ужаса, я стиснул кулаки и молил Бога, чтобы эти олухи поскорее поняли, что демократия кончилась, везде кончилась, не только у нас, она во всем мире кончилась, и то, что на Западе с простым человеком нянчатся, вовсе не значит, что ему доверят власть, там за бугром их за такие вещи расстреляют точно так же, только там их еще и пресса обольет грязью, а здесь только проклятая власть виновата... но-виновата или нет, а бесчинства придется прекратить, если не слушаете увещевания, послушаете плеть.
        Я смотрел на экраны, сердце стучит сильно и яростно, но в груди боль, я все еще человек, я совсем недавно из гусеницы. Еще слишком хорошо понимаю, что такое быть гусеницей, понимаю, как это быть гусеницей, когда уверен, что именно ты прав, потому что это ты - венец творения.
        Моисей, Мухаммад - оба ссылались на то, что священные заветы получили непосредственно от Творца. Ирония в том, что я тоже заветы имортизма получил от Творца, но, если об этом скажу, поднимут на смех: в третий раз, мол, даже не смешно.
        Но что делать, Творец со всеми говорит, как наш разум говорит со всем нашим телом, хотя никогда - с отдельными клетками, пусть не брешут. Наиболее чувствительные клетки смутно улавливают этот высший голос: одни не реагируют, другие истолковывают неверно, так, к примеру, возникает рак, что всего лишь неверное развитие клеток, и лишь немногие понимают более или менее верно, хоть и очень смутно, и начинают выполнять указания: поднять или повысить температуру, обеспечить приток крови...
        Я тоже уловил Высший Зов и сейчас следую ему, как поступили раньше Моисей и Мухаммад. То есть как поняли: вряд ли Творец говорил им то, что те пересказали своими словами. Скорее всего, оба приняли и по-своему передали одну и ту же Его мысль или желание. Оба вовлекли в разные слова и формы, но, похоже, поняли правильно, ведь я облекаю в слова, по сути, примерно ту же мысль. Или желание.
        А когда несколько человек в разных странах и даже эпохах слышат одно и то же, это уже, как говорится, подтвержденное экспериментальное доказательство. Как существования Творца, так и Его воли, Его заинтересованности в том, чтобы мы повзрослели наконец и пришли к Нему.
        - Теперь будем ждать реакции Запада, - сказал Медведев мрачно. - Это ж какой повод!
        Мы вошли в кабинет, там стоял Волуев, в руках пульт, на всех экранах поднимаются клубы дыма, мелькают люди в десантных комбинезонах, иногда с тяжелым урчанием проползают тяжелые танки. Я рассмотрел надписи на английском, немецком, французском, а Медведев еще не понял, что это не Москва, смотрит угрюмо... или все-таки понял, а угрюмо потому, что и заокеанские земли, как европейские, - тоже наши, а каждый взорванный дом или убитый человек - удар и по нам, по России, как частице, пусть даже очень немалой, этого огромного цивилизованного мира.
        На боковом экране жарко вспыхнула политая бензином пирамидка из старых автомобильных покрышек, черный удушливый дым сразу же перекрыл видимость, головной танк в нерешительности остановился.
        Ростоцкий сказал раздраженно:
        - Это не имортизм, это мальчишество какое-то!
        - Там и мальчишки резвятся, - сообщил Мазарин. - Имортисты всем забавы нашли по душе.
        Я стиснул кулаки, стараясь делать это незаметно, едва не молился страстно и неистово, ибо то, что вчера у нас творилось всего лишь в Москве, сейчас во всех крупных городах США, в Париже и трех других городах Франции, в Берлине и Дрездене, а также во всех столицах европейских государств.
        Волуев повернул ко мне голову, я увидел бледное лицо с покрасневшими от бессонницы глазами.
        - Господин президент, я без специалистов скажу, что интервенции в Россию не будет.
        За нашими спинами появился Потемкин, мне показалось, что стал еще выше, осанка княжеская, с такой въезжают в покоренные города и страны.
        - Во всех столицах, - проговорил он очень ровным голосом, в котором звенело мальчишечье ликование, - имортисты вышли на улицы и полностью парализовали жизнь! Вы полагаете, их цель всего лишь остановить интервенцию? Три ха-ха, как сказал бы наш господин Скалозуб Михаил Потапович. Баррикады построили высланные ими мальчишки, а сами они в своих кругах уже заявили, что отныне власть в их странах переходит к ним, имортистам!
        Медведев вздрогнул, с силой потер ладонью лоб. Посмотрел дикими глазами, снова потер, мне почудился скрип, словно терли крупным наждаком по каменному валуну.
        - И что теперь? - спросил он почти жалобно. - Это же все наши бюджеты надо менять!.. Если теперь ни русских, ни французов - одни имортисты? А как же грозные и непобедимые США?..
        Они вперили взгляды в меня, я отмахнулся:
        - Да какие там США? О них можно вспоминать как о Древнем Риме. Даже находить какие-то доблести, как отыскиваем в том римском обществе. Или как приписываем уничтоженным индейцам доблесть, красоту, благородство, даже сверхъестественную мудрость и магию, хотя вообще-то дикари были еще те! Уничтожение их было правильным делом переселенцев...
        Медведев повторил с прежней растерянностью:
        - Так как же? Россия - это такая машина, надо прямо щас начинать куда-то поворачивать, чтобы через год стало заметно, повернули хоть чуток али все так же...
        Я отмахнулся, глаза мои смотрели сквозь стены и пространство, туда, где на Востоке медленно поднимается широколицый гигант с непроницаемым лицом.
        - Повернем... Но теперь другая опасность. Хоть и очень далеко пока...
        Медведев встревожился, остальные смотрят вопросительно.
        - Какая, господин президент? - спросил Потемкин очень уважительно.
        Никогда таким голосом не спрашивал, словно это теперь только я стал для него князем, а то и вовсе императором.
        - Китай, - ответил я с трудом.
        Он высоко вскинул брови, на удлиненном высокомерном лице появились признаки сильнейшего удивления.
        - Не вы ли говорили, господин президент, что Китай нам никак не опасен, что нет чужой территории, где находилась бы нога китайского солдата? Это что, фигня?
        - Не фигня, - возразил я. - Так в самом деле. Из-за чего Китай неуязвимее. Это Россия да США перли на всех парах, бездумно захватывая и подминая под себя, как два могучих катка. Когда СССР рухнул, США решили, что вот теперь им все можно, поперли в одиночку грести и подминать, на том и поскользнулись. Тогда я все время говорил, что Китай не опасен, а опасаться надо США. А всем вам почему-то казалось, что Китай вот-вот перейдет наши беззащитные границы и хлынет всей массой, захватывая Дальний Восток, а нам надо будет просить помощи у США!.. Я тогда говорил и сейчас говорю, что Китай нам не опасен... и не будет опасен еще очень долго!
        Медведев почесал затылок, сказал просительно:
        - Нет, уж скажите проще. По-людски. Что тревожит сейчас?
        - То, что Китай с падением США вскоре станет самой могучей державой мира, меня не тревожит. Китай живет многие тысячелетия, он уже привык, что на окраинах его империи, что находится, конечно же, в середине мира, возникают и исчезают многие страны, государства, народы... Потому Китай не станет сразу вот так демонстрировать свою мощь.
        Он смотрел с недоумением:
        - А в чем опасность?
        - Китай ведет себя безукоризненно, - сказал я. - Никуда не лезет, ничьи земли не захватывает. Своего мнения никому не навязывает. Он просто медленно, но без спадов укрепляет свою экономическую мощь. Укрепляет и укрепляет. Укрепляет и укрепляет. У него уже сейчас полтора миллиарда населения... Полтора миллиарда одной национальности! Это все китайцы. Это не загадочные россияне, в которые входят и чеченцы, и татары, и еще сто пятьдесят народов. Это даже не Англия, Франция, Германия и прочие бывшие монолитные страны, где сейчас треть населения - негры, арабы, где ислам стремительно теснит христианство!.. Китай - монолит. Это меня и страшит... Понимаете?
        - Начинаю догадываться...
        - Китай чересчур безукоризнен... Да, возможно, становлюсь чересчур подозрительным. Но я начинаю бояться Китая! Его огромной мощи. А кого боятся, того начинают ненавидеть. Кого ненавидят, тому вредят. Против того начинают замышлять... Я подозреваю Китай в том, что их имортисты... там, кстати, уже полмиллиона имортистов!.. все равно останутся китайцами. В смысле, в первую очередь китайцами, а уж потом - имортистами.
        - Это возможно?
        - Разве с коммунизмом не так? - напомнил я. - Это в других странах он интернациональное движение, не признающее рас и наций. Но только не в Китае. В Китае свой коммунизм - китайский.
        Лицо Медведева стало наконец обеспокоенным, но Волуев и Мазарин хитро переглянулись, да еще Ростоцкий заулыбался, все трое смотрели на меня с новым выражением удивления, почти и еще чего-то, чему я не стал подыскивать названия. В глазах Волуева прочел, что заокеанского монстра еще не успели похоронить и сплясать на его могиле, это же обмыть надо, а нашему президенту это такая малость, это вчерашний день, он уже планирует, чтобы к планетам и звездам уходили экипажи землян, а не землян и китайцев...
        - Да, - согласился Волуев, - США уже не США, как и Россия через десяток-другой лет перестанет быть Россией... ну, там нанотехнологии и успехи генетики создадут из нас единое постобщество, а вот китайцы... гм...
        Александра заглянула в кабинет, на лице непонятное выражение, позвала тихонько:
        - Господин президент! Можно вас на минутку?
        Я сказал с неудовольствием:
        - Я очень занят!
        - Там у ворот ваша женщина, - ответила она. - Я взяла на себя смелость пропустить ее в Кремль. Не знаю, правильно ли, но сейчас она поднимается... я думаю, по ступенькам. Нет-нет, в ваш рабочий кабинет, не сюда...
        Бумаги вывалились из моих ослабевших пальцев, заскользили по льдистой поверхности стола. Во рту появилась горечь, в горле ком, я с трудом просипел:
        - Дорогие друзья, начинайте жить и действовать в новом мире... Может быть, даже летосчисление сменим... К постобществу так к постобществу... А я... я отлучусь...
        Александра вышла, тихо прикрыв дверь, я почти выбежал следом, стены замелькали по обе стороны, словно я несся подобно метеору, в висках стучит кровь, сами собой складывались слова: ты хочешь все выстроить правильно, рационально, так получи же!.. Да, любовь - это не быстрый секс, это чаще страдания, чем взлеты к звездам, хотя и взлеты... да, взлеты тоже есть, недоступные тем, кто страшится знать что-то выше быстрого секса. Кто боится страданий, тот обходит поля, где бродит любовь, по широкой дуге. Однако я скажу тебе, любительнице детей, самое точное и перепроверенное наблюдение мировой медицины... У пар, поженившихся по любви, а не по каким-то другим, более уважаемым причинам, как то: богатство, карьера, продвижение по службе, тихая жизнь, наследство... так вот у этих пар дети всегда вырастают талантами, гениями! Даже если родились в нищете. Они перекраивают мир, совершают революции, открывают законы мироздания, строят невиданные самолеты или рисуют неслыханные картины... Потому что секс - это инстинкт продления рода, а любовь - самая точнейшая ювелирная подгонка генов, душ или чего-то совсем
тонкого, тончайшего, несравнимого с простейшей подгонкой плоти к плоти!
        Я опомнился, очутившись в своем кабинете, хотел сесть, не смог, что-то подбросило, я заметался вдоль стены, в голове не прерывается стремительный поток горячих, просто раскаленных мыслей: в природе ничто не возникает случайно или зря!.. Любовь возникла не просто для размножения, а чтобы рождались Лучшие. Те самые, что поведут племя вперед и вверх к звездам. Потому первобытные племена любви еще не знали, она просто не была востребована обществом, главной целью которого просто выжить, распространиться, заселить как можно большую площадь обитания, снова дать многочисленное потомство, заселить не только удобные для жизни долины, но и леса, степи, пустыни...
        И только потом природа создала такой дивный инструмент, как любовь, дабы создавать не просто людей, а особых людей, в которых гены создадут некий сплав, некую мутацию, и ребенок будет не простым, а с новыми свойствами, доселе невиданными...
        Она будет слушать, приоткрыв от удивления рот и широко распахнув дивные карие глаза. И хотя я нигде не читал такого о любви, эту хрень я сам придумываю на ходу, но почему бы и нет, наверняка так и есть, а я, имортист, действительно изрекаю великие истины уже потому, что кому их изрекать еще, как не тому, кто твердо идет по дороге, ведущей к Богу?
        И любви отныне быть, потому что она - необходима для совершенствования вида. Крайне необходима. Еще одна грань на чудесном алмазе имортизма.
        Дверь распахнулась, Таня влетела с разбегу, остановилась, глядя счастливыми и в то же время тревожными глазами.
        - Ничего не говори, - предупредила она быстро. - Понял? А то ты слишком умный. Бравлин, теперь я знаю, почему нервничала... Почему набросилась тогда. Мол, гад, не поздравил с днем рождения!
        - Почему?
        Она ответила тихо:
        - Теперь смогу оставить Катюшу... У нас с тобой будет ребенок, Бравлин. На всякий случай я прошла тесты. Да, господин президент, если ты готов принять нас двоих...
        Я раскрыл объятия, она влетела в них, как голубка, улетающая от ястреба, прячется в гнездо.