Пассажир своей судьбы Альбина Нури
        Мать до последнего пыталась отговорить Федора от поездки - у нее было дурное предчувствие. Но парень слишком сильно хотел уехать и начать самостоятельную жизнь, поэтому, конечно, не стал прислушиваться к уговорам. Началось все как обычно: стандартное купе, приятные попутчики. Но с каждым часом поезд пугал Федора все больше: неожиданно сменились соседи, на пути следования не было стоянок, а странный проводник запретил ему покидать купе. В довершение всего Федор узнал, что состав не имеет машиниста и сойти по собственной воле невозможно. У этого поезда нет конечной станции и промежуточных остановок, а неумолимый проводник сам решает, когда и где окончится дорога для каждого пассажира…
        Альбина Нури
        Пассажир своей судьбы
        
        Глава 1
        Мать каменным изваянием застыла в дверях комнаты. Я спиной чувствовал ее негодующий взгляд: между лопаток так и жгло. Мне не требовалось оборачиваться, чтобы увидеть, что она стоит там: взгляд скорбный, как у великомученицы на иконе, губы поджаты, руки скрещены на груди, ноги - на ширине плеч, будто она собралась делать наклоны во время утренней гимнастики, и вся фигура выражает крайнее возмущение.
        Старательно делая вид, что не замечаю ее присутствия, я продолжал запихивать вещи в сумку. Если бы мать захотела помочь, то давным-давно уложила бы все самым аккуратным образом, еще и свободное место осталось бы. Но она категорически против моей поездки, так что приходилось корячиться самому. Получалось плохо, и я точно знал: обязательно забуду засунуть что-то нужное, зато потащу с собой кучу ненужного хлама.
        Мать молчала, точно зная, что я знаю, что она стоит в дверном проеме. А я знал, что она это знает и… В общем, все как обычно.
        Иногда мне казалось, что каждый из нас считает другого диким зверем: кружит рядом, и даже периодически сужает круги, но опасается злого нрава хищника и поэтому не решается пойти на сближение. В последнее время нам не удавалось поговорить так, чтобы к концу разговора не разругаться в пух и прах.
        О том, что я собираюсь ехать, мать узнала неделю назад, и с той поры скандалы и ссоры не прекращались. Сейчас прозвучит последний аккорд: мой поезд отходит через несколько часов.
        - Ты понимаешь, что ломаешь собственную жизнь? - не выдержала она.
        - Почему поехать к отцу означает сломать себе жизнь?
        Я ответил как можно спокойнее. Во-первых, чтобы не обострять ситуацию, а во-вторых, потому что понимал, что мой невозмутимый тон сильнее всего ее бесит.
        Да-да, вот такая двойная философия. И да - вот такая я сволочь. Но просто действительно достала эта ситуация. Честно.
        День был в самом разгаре - половина второго. В раскрытое окно ломилось лето: ветерок трепал занавеску, на детской площадке кричали малыши, кто-то громко смеялся, хлопали дверцы автомобилей. Мы живем на втором этаже и волей-неволей в курсе всего, что происходит во дворе.
        Квартира однокомнатная, поэтому мы с матерью постоянно на виду друг у друга. Скрыться можно только на кухне и в ванной. Может, будь у нас большой дом, где просторно и много места, мы не мозолили бы глаза друг другу и не раздражались до зубной боли.
        А может быть, все равно находили бы поводы для недовольства и ругани.
        - Ты уже взрослый человек, прекрати вести себя как избалованный мальчишка!
        Я решил, что глупо стоять к ней спиной, бестолково перекладывая в сумке носки и трусы, и обернулся.
        Так и есть: поза, лицо - все красноречиво говорит, что мать разозлилась всерьез и отступать не намерена. Но она ошибается. Мне уже не десять лет, чтобы мамочка могла запереть меня дома и лишить прогулки.
        - Правильно. Мне скоро двадцать, и я хочу сам решать, что мне делать. Хочу - и буду.
        Глупо прозвучало, согласен. Не хватало еще ножкой топнуть. Мать это заметила и немедленно ринулась в атаку:
        - Неужели ты не соображаешь, что, насолив мне, ты сделаешь хуже себе самому! Послушай, Федор, мы можем все обсудить. - Она подошла ближе. - Мы не всегда понимаем друг друга, но это не повод принимать скоропалительные решения!
        Я смотрел на нее сверху вниз, хотя мать у меня довольно высокая и крупная. Но я пошел в отца, а тот почти двухметрового роста. Прошли времена, когда я прибегал с улицы, получив по шапке от соседских мальчишек, утыкался носом ей в живот и ревел. Мать успокаивала меня, но никогда не шла выяснять отношения с теми, кто меня обидел. Я понимаю, что это правильно, что матери не должны вмешиваться в дела детей, но в глубине души так хотелось, чтобы она вышла во двор и наваляла всем, кто посмел меня тронуть, а заодно и с их родителями разобралась.
        Будь отец рядом, может, он защищал бы меня. Или тогда вообще никто из дворовых хулиганов не посмел бы косо на меня глянуть?
        Кроме роста, всем остальным я похож на мать. Смотрю на нее - и вижу свои светло-карие глаза, нос с горбинкой и непослушные жесткие волосы, которые я стригу почти под ноль, а она красит в каштановый цвет, потому что виски уже совсем седые.
        В детстве мать казалась мне самой красивой на свете. Все дети считают свою маму самой красивой, но моя мать была по-настоящему яркой, эффектной женщиной. Я не знаю, были ли у нее мужчины после развода с отцом - если и были, то она их тщательно от меня скрывала. Одно бесспорно: пожелай она, легко вышла бы снова замуж. Но мать не хотела, и мне кажется, я знаю почему.
        Она ждала, что отец попросит у нее прощения и вернется. Только он этого так никогда и не сделал. Хотя, видимо, тоже хотел все исправить, потому что не женился.
        А может, я ошибаюсь, и все дело в том, что скоротечный брак напрочь отбил у обоих желание делить жизнь с кем бы то ни было.
        - Какая разница, понимаем мы друг друга или нет? Я же не от тебя уезжаю. Просто хочу понять, как жить дальше.
        Мать всплеснула руками и метнулась к окну, словно собираясь призвать соседей в свидетели.
        - Вы посмотрите! Понять он хочет! Разве для этого надо ехать за тридевять земель?
        Отец живет в поселке Улемово, недалеко от Улан-Удэ. Ехать туда из Казани поездом почти четверо суток. Перелет я даже не рассматривал, мечтал проехать на поезде через всю страну. Это казалось романтичным, значительным, что ли. В дороге можно читать, размышлять, глядеть в окно, а мимо будут проноситься чужие города, поля, леса, реки.
        - Выходит, надо. - Сейчас я говорил спокойно, не чтобы ее позлить, а желая объяснить. - Мне нужно осознать, чего я хочу. Когда живешь в привычной обстановке, это невозможно. Здесь рутина, привычные маршруты. А там будут новые лица, новые места.
        Мамино лицо сморщилось, губы задрожали. Господи, этого еще не хватало!
        Она села на стул возле окна и спрятала лицо в ладони.
        - Не надо, мам, - попросил я. - Это запрещенный прием.
        - А оставлять меня одну - не запрещенный прием? - Она вскинула на меня заплаканные глаза и выкрикнула: - Обо мне ты подумал? Как я тут буду, одна, без тебя?!
        Распахнутая дверца шкафа вдруг с грохотом захлопнулась, и мы оба подскочили от неожиданности.
        - Что такое? - испуганно спросила мать.
        - Сквозняк, наверное. - Я пожал плечами. - Помоги уложить вещи, пожалуйста.
        Мне хотелось отвлечь ее, отогнать подальше слезливое настроение, но я просчитался. Просьба осушила слезы, но вызвала очередную серию упреков:
        - Ты даже вещи не можешь нормально собрать! Неприспособленный, несамостоятельный! А если тебе помощь понадобится? Думаешь, отец разбежится помогать? Как же, держи карман шире! Это он по телефону такой… рассудительный! Конечно, не воспитывал, не растил! Натрепал всякой чуши, а ты и побежал к нему, высунув язык!
        - Перестань! Ничего он не трепал! Он, если хочешь знать, даже отговаривал!
        - Вот спасибо-то, благодетель! - Мать вскочила со стула и картинно поклонилась. В углу, которому она кланялась, стоял телевизор, и в другой момент это выглядело бы смешным. - Еще бы он не отговаривал! Зачем ему такие хлопоты?
        Здрасте, приехали! И так плохо, и эдак нехорошо, вечно одно и то же!
        - Тебя не поймешь, - с досадой сказал я. - Ладно, не хочешь, не помогай. Сам справлюсь.
        Мать подлетела ко мне, решительно оттеснив плечом в сторону, и принялась складывать свитера, белье и обувь.
        - Зачем ты бросил университет? Можешь нормально объяснить? Ты хоть отдаленно представляешь, чего мне стоило тебя туда устроить?
        Я с грехом пополам проучился в энергетическом университете два курса. Точнее, промучился. Ни одной интересной мне лекции, ни одной сессии без «хвостов». В зачетке - сплошные тройки, поневоле начнешь считать себя тупицей. Мне никогда в жизни не хотелось быть энергетиком, но у матери имелись связи в этом вузе, поэтому она меня туда и «поступила».
        Закрывая в июне очередной долг, я понял, что еще три года не выдержу. Меня тошнило от одного вида университетской высотки, что торчит неподалеку от берега Казанки. Я плелся туда, проклиная все на свете, и в первую очередь - свою слабохарактерность и уступчивость.
        - Не хочу там учиться. И никогда не смогу работать по специальности, - обреченно сказал я, предвидя новую порцию укоров.
        - Но ведь тебя же в армию заберут! - Голос матери зазвучал растерянно, почти умоляюще.
        - Значит, пойду в армию, - упрямо проговорил я. Мать хотела возразить что-то, но я не позволил. - До осеннего призыва еще полно времени. Я подумаю и решу. Может, вернусь обратно в энергоунивер («Ни за что на свете!»). Или в другой институт поступлю. Что ты заранее нагнетаешь! Я же не навсегда еду. Поживу какое-то время с отцом и решу.
        Она распрямилась, закончив с вещами, которые теперь лежали ровными стопками. Сверху, как я и предполагал, оставалось еще немного места. Теперь мать смотрела прямо на меня.
        - Знаю я, что ты себе в голову вбил. Писателем собрался стать. Что это за профессия такая ненормальная? Да это вообще… не профессия никакая!
        - Конечно, и Толстой, и Гоголь, и Чехов - все идиотами были! Один энергетик Чубайс гений.
        - Прекрати ерничать! - громко и жестко бросила мать, уперев руки в бока и сдвинув брови к переносице. Всю жизнь терпеть не мог, когда она так делала. - Ты же не можешь на полном серьезе считать себя гениальным писателем! Пушкиных с Лермонтовыми, да даже и… - мать нетерпеливо пощелкала пальцами, - Донцовых каких-нибудь - по пальцам пересчитать! А остальные, кто не пробился? Их, может, миллион! Хочешь всю жизнь впроголодь прожить? По издательствам бегать с рукописью под мышкой и ждать, пока кто-то соизволит тебя напечатать?
        - Да почему ты никогда в меня не веришь?! Откуда знаешь, что у меня ничего не выйдет, что я неудачник и ничего не добьюсь? - Я чувствовал, что сейчас наговорю лишнего, но уже не мог заставить себя замолчать. - Ты заранее все за меня сама решила, составила подробный план, расписала на десять лет вперед и ждешь, что я буду жить именно так! А если я не хочу жить по твоему распорядку? Ты об этом подумала? Может, мне нужно что-то другое? Кто тебе дал право за меня решать?
        - Федор, я…
        - Что «Федор»? Ну, что? Скажешь, я не прав? Ты хоть раз в жизни поинтересовалась, что я пишу? Захотела почитать?
        - А тебе важно было мое мнение? - выкрикнула она.
        Соседи, наверное, притихли и прислушивались.
        - Представь себе, важно! Между прочим, это довольно неприятно, когда родная мать считает тебя ничтожеством!
        - Но я никогда не считала… - начала было она.
        - Вот поэтому, наверное, отец и сбежал от тебя! Ты никогда ему не верила, никогда не поддерживала! - договорил я.
        И тут же пожалел, что сказал это, но сделанного не воротишь. Вдруг стало тихо-тихо, даже за окном вроде бы смолкли все звуки. Мы с матерью стояли друг напротив друга и тяжело дышали, как загнанные лошади. Я чувствовал, что сказанное навсегда легло у наших ног, и вряд ли получится поднять эту тяжесть, выбросить прочь из души и из памяти.
        Мать, не говоря ни слова, отвернулась от меня, как будто я ее ударил. В каком-то смысле так оно и было. Она никогда не рассказывала мне, почему они с отцом развелись, и я понятия не имел, почему он бросил нас, уехал на другой конец страны. Но это явно была тяжелая для нее история, и слова мои, как ни крути, были ударом ниже пояса.
        «Вот если бы она сейчас заплакала, я бы, наверное, не выдержал и остался!» - пришло мне в голову. Но мать поступила так, как всегда поступала, когда ее обижали. Выражение лица стало суровым, отрешенным, и она холодно проговорила:
        - Делай что хочешь. Решил ехать - езжай. Видеть тебя не могу.
        Мать круто развернулась и вышла из комнаты. Идти у нас, как я уже говорил, особо некуда, поэтому она скрылась на кухне и притворила за собой дверь. Дверь была со стеклянными вставками, так что я видел ее силуэт: мать неподвижно сидела на табурете возле стола.
        Меня тянуло пойти и успокоить ее, попросить прощения и попрощаться по-человечески, но я опасался, что все начнется сначала: уговоры, слезы, укоры. Так и на поезд опоздаешь.
        Я застегнул молнию на сумке, проверил документы, взял с вешалки ветровку и, поколебавшись, направился к входной двери, как вдруг за моей спиной раздался жалобный звон. Обернувшись, я обнаружил, что с полки упала статуэтка.
        Изящную фигурку ручной работы я купил в Елабуге и подарил матери на день рождения: накопил, когда работал летом на мойке. Хрустальная лошадка гарцевала на подставке, на спине ее сидела горделивая наездница в длинном платье по моде девятнадцатого века.
        Опять, что ли, сквозняк? Вроде и ветра нет, да и статуэтка тяжелая, ее так просто не сдуло бы. Замерев возле порога, я стоял, уставившись на то, что осталось от хрупкой вещицы. Осколки рассыпались по полу, не было больше ни красавицы-наездницы, ни тонконогого благородного скакуна.
        Открылась дверь кухни. Я знал, как мать дорожит моим подарком, и сейчас буквально оторопел, предвидя ее реакцию. «Надеюсь, она не подумает, что это я!» - промелькнуло в голове.
        - Моя Дама! - потрясенно прошептала мать. - Как Дама могла разбиться? Она стояла далеко от края!
        Я ждал, что мать бросится собирать осколки, примется причитать над ними, но вместо этого она, не взглянув больше в сторону разбитой статуэтки, подошла ко мне. Взгляд ее был пристальным, настойчивым, и было в нем что-то еще. В тот момент я не смог сообразить, что именно, и только потом понял: это был страх. Страх - и еще что-то.
        - Тебе не надо ездить, - тихо сказала мать.
        - Мам, не начинай, прошу тебя!
        - Ты не понимаешь, - она покачала головой. - Дело не во мне и не в тебе. У меня дурное предчувствие. Это поездка добром не кончится. Дама не могла упасть просто так!
        - Перестань, пожалуйста. - Я обнял ее и прижал к себе. - Что за суеверия? Ты же никогда не верила в такие вещи.
        - Не верила, а теперь точно знаю, что говорю, - сказала она, уткнувшись мне в грудь.
        - Прости, мам. Я не должен был говорить тебе про отца.
        - Да брось, - отмахнулась она, хотя еще несколько минут назад остро переживала обиду, я же видел. Но больше это ее не волновало. Мать подняла голову, взгляд ее был напряженным и тревожным.
        Честно скажу, мне стало не по себе.
        Я сразу запретил матери ехать провожать меня на вокзал: ни к чему эти долгие прощания, когда не знаешь, что сказать, что сделать. Но тут мне вдруг захотелось, чтобы она поехала со мной. «А еще лучше, чтоб отговорила ехать!» - сказал голос внутри меня. Ага, как же, возразил я сам себе. Выдержать такой прессинг, чтобы в последнюю минуту повернуть назад! Что может быть глупее?
        - Не переживай, мам. Я позвоню, хорошо? Буду часто звонить, обещаю. - Я осторожно убрал ее руки. - Мне пора, а то опоздаю.
        Поцеловав мать в щеку, я вышел из квартиры. Щека была мягкая, как тесто, и вся ее фигура казалась поникшей, а лицо - постаревшим и безжизненным. Мне было немного жутко видеть такой свою энергичную, боевитую мать, и я поспешно отвернулся, заспешил к лестнице.
        Она больше не сказала ни слова, даже не попрощалась, продолжая стоять и смотреть. Будто фотографировала меня, приберегала на память, чтобы потом легче было воскресить мой облик перед мысленным взором.
        Позже я постоянно вспоминал этот пылающий, горестный и вместе с тем болезненно сосредоточенный взгляд и удивлялся, почему он не смог остановить меня, удержать дома.
        Глава 2
        В подъезде едва уловимо пахло гарью. Зимой какой-то придурок поджег детскую коляску, что стояла на первом этаже, и весь подъезд заволокло едким черным дымом. Запах въелся в стены и до сих пор не выветрился.
        Случилось все ночью. По правде сказать, я был напуган и растерян, хотя и сумел это скрыть. Не знаю почему, но у меня что-то вроде фобии: боюсь открытого огня, пожара. Даже посиделки возле костра не люблю - вдруг огонь разгорится слишком сильно, и ситуация выйдет из-под контроля.
        Тогда, в подъезде, все обошлось. Пожарные приехали быстро, потушили пламя, которое толком и разгореться не успело, а после еще обходили квартиры, спрашивая, все ли в порядке.
        Никто не угорел и не отравился газом, в остальном же ничего в порядке не было: жильцам пришлось отмывать стены и лестницу. Мыли, конечно, женщины, а мужчины таскали воду. Я выливал вонючую темную жижу в унитаз и думал: узнать бы, кто это сделал, и заставить его языком каждую ступеньку вылизывать!
        Из-за всей этой катавасии я забыл позвонить Неле, и она разозлилась.
        Злилась Неля часто, а особенно бесило ее то, что данный факт, как ей думалось, меня совсем не волновал. Она считала, что я черствый и бессердечный, что мне нет дела до ее переживаний. Неля ошибалась: мне совершенно не хотелось ругаться, но не удавалось найти подходящих слов, чтобы убедить ее в этом.
        Мы постоянно ссорились, Неля периодически со слезами бросала трубку, выбегала из кафе или оставляла меня одного в кино или парке, заявляя, что все кончено. Но отношения тянулись почти полтора года, пока не разорвались окончательно. Случилось это больше месяца назад, когда я впервые заикнулся, что хочу бросить универ и уехать к отцу.
        Мама недолюбливала Нелю, но в одном они были солидарны: я безответственный идиот, который не думает о будущем и гоняется за журавлями, разбрасываясь полузадушенными в кулаке синицами.
        Неля вспомнилась некстати - я запретил себе о ней думать. Поначалу это было сложно, потому что в голове не прекращался нескончаемый монолог: я раз за разом, отыскивая все новые аргументы, доказывал Неле, почему она не права, а я прав. Это продолжалось, пока однажды утром я не проснулся с мыслью, что больше не хочу ничего ей объяснять. Но воспоминания все равно оставались довольно болезненными (хотя с каждым днем все менее), поэтому думать о Неле я не любил.
        А сейчас и без того проблем хватает.
        Выходя из подъезда, я споткнулся на лестнице и едва не упал.
        - Шею не сломай, - раздался насмешливый голос.
        Гульназ-апа, соседка с первого этажа. Ее окно прямо возле подъездной двери, и она, кажется, вообще никогда от него не отходит. Живет Гульназ-апа прямо под нами и, разумеется, отлично слышала нашу с матерью перепалку. Теперь весь дом будет знать, что я уехал к отцу, а мать не хотела меня отпускать.
        В душе шевельнулось раздражение: соседские бабки нам с матерью теперь все кости перемоют. Может, сказать старой ведьме что-то, чтобы отбить желание молоть языком? Нет, только хуже сделаешь.
        - Здравствуйте, - буркнул я.
        - Далеко собрался? - не отставала Гульназ-апа.
        Сама напросилась.
        - Вы же подслушивали, так чего спрашивать?
        Пока соседка подбирала слова для ответа, я уже завернул за угол дома.
        Прежде чем отправиться на вокзал, зашел в магазин и купил бутылку водки. Уже на кассе подумал: а вдруг в вагон со спиртным не пустят? Но не тащить же ее обратно? Засунул на самое дно сумки и побежал на остановку.
        Автобусом было бы быстрее, но я предпочел поехать на трамвае.
        Движение по рельсам, когда нельзя свернуть куда вздумается; вагончик, который со звоном катится вдаль - во всем этом есть нечто мистическое. Неотвратимость, предопределенность пути казалась мне странно притягательной. Ты делаешь выбор, забираясь на подножку, - а дальше уже ничего от тебя не зависит: ты следуешь туда, куда проложены пути.
        Но при этом в любой момент можешь соскочить, если покажется, что ведут они не в ту сторону, - и это вселяет надежду.
        Ладно, ерунда все это.
        - Несколько дней ехать! Трястись через всю страну! Что там делать-то, в поезде этом? Водку пить?
        Мамино умение думать о хорошем, видеть во мне только лучшее всегда меня умиляло. Интересно, почему сразу водка? Что я, алкаш подзаборный? Когда я задал ей этот вопрос, мать махнула рукой и заявила, что знает меня как облупленного. И это притом, что она и пьяным-то меня видела всего два раза! Я разозлился, и мы в очередной раз поцапались.
        Но бутылку я все равно купил. Не потому, что хотелось напиться, а просто потому… Понятия не имею почему! Чтоб была.
        «Получается, мать оказалась права?» - с ехидцей осведомился внутренний голос, но я приказал ему не лезть не в свое дело.
        Трамвайный вагон был полупустым. Я сунул в уши наушники, включил музыку и уселся у окна - ехал и глядел по сторонам.
        Туристы любят Казань: она отличается от других российских городов необычным сплавом восточной пышности, размаха и западной лаконичности. Я люблю Казань и горжусь ею, но сейчас город, в котором я прожил всю жизнь, казался мне немножко чужим. Он уже не принадлежал мне, как и я - ему.
        Люди шли по улицам, переходили через дороги, ныряли в подземные переходы. Они спешили, были заняты - их ждали дела, а меня здесь уже ничего не держало. Город отталкивал меня, отторгал, выдавливал из себя, и это причиняло боль. Мне казалось, я только в эти минуты по-настоящему увидел его, разглядел, впустил в сердце.
        Казани больше тысячи лет, и мне вдруг показалось, что за всю эту тысячу не было здесь человека, который был так растерян, как я сейчас. В одном мать точно права: я хотел того, чего мне почти наверняка не получить. А принять то, что имею, не мог.
        Впрочем, с этим я уже свыкся. Прислушавшись к себе, понял, что чувствую себя так паршиво в основном потому, что плохо расстался с матерью. Вроде и не поругались - хуже бывало. Но ее стойкое нежелание отпускать меня угнетало. Поневоле начинаешь сомневаться: а туда ли я еду? Оно мне точно надо?
        Раньше думалось, что стоит мне вырваться из-под ее опеки, как я испытаю невиданное облегчение. Меня выводили из себя нравоучения, нотации и бесконечные придирки: не то сказал, не туда положил, не вовремя вернулся. Количество «не» зашкаливало! Неумеха, недотепа, невежливый, невнимательный, неаккуратный и прочая, и прочая. На ближайшие три месяца (а может, и на больший срок) я избавлен от этого давления, так где же она - легкость?
        На вокзал я примчался, как говорится, впритык, за несколько минут до отправления поезда. Длинная толстобрюхая зеленая змея замерла у перрона, и люди с тюками и чемоданами загружались в ее чрево. Мой вагон - четырнадцатый, ближе к хвосту.
        Пробегая мимо скамеек на перроне, я обратил внимание на надпись на одной из них, надпись гласила: «Любовь моя Владик». Некоторые люди не могут спокойно пройти мимо любой мало-мальски подходящей поверхности, чтобы не оставить автограф. Я где-то читал, что это тяга к увековечиванию себя, желание оставить хоть какой-то след. Интересно, когда писали «Владик», что имели в виду - парня с таким именем или город Владивосток?
        На перроне стояла проводница, невысокая полная женщина с шапкой мелких кудряшек, выкрашенных в красно-коричневый цвет. Круглое лицо было усыпано коричневыми веснушками. Я подал ей билет, она чиркнула по мне усталым равнодушным взглядом и пропустила в вагон. Водка осталась со мной: никто не собирался устраивать обыск.
        Я поднялся по железным ступенькам и, уже стоя в тамбуре, обернулся. На секунду мне показалось, что в толпе провожающих мелькнуло лицо матери. Я начал приглядываться, стараясь отыскать ее, но безуспешно: мешали чужие плечи, головы, руки.
        «Да не она это. Откуда ей тут взяться?»
        - Молодой человек, вы долго будете стоять? - нетерпеливо проговорила какая-то женщина. Из-за меня она не могла пройти в вагон и сердито топталась на месте.
        В моем купе уже был пассажир.
        Прежде мне было некогда задумываться о том, кем окажутся попутчики, но, открывая сейчас раздвижную дверь, я запоздало обеспокоился этим вопросом.
        Вдруг моим соседом окажется быдловатый мужик, тупой качок или классическая «я же мать» с круглосуточно орущим, избалованным отпрыском? Или вредная бабка, которая невзлюбит меня с первого взгляда и примется выносить мозг? Или…
        - Я Костя, - сказал сидящий у окна парень в синей футболке. Он был примерно моего возраста и совсем никакой не качок: щуплый, невысокий, узкоплечий. Лицо открытое, располагающее - надеюсь, мы поладим.
        Завидую я таким общительным: видит человека впервые в жизни - и никакого стеснения. Улыбается, руку тянет. Лишь бы только не болтал без умолку.
        - Далеко едешь? - спросил Костя.
        - До конечной.
        - Я до Тюмени.
        У меня нижняя полка, у него, как выяснилось, верхняя, надо мной.
        - Ничего, если я у тебя внизу посижу?
        - Сиди.
        Дверь отъехала в сторону, и в купе вошел коротко стриженный мужчина угрюмого вида. Я вздрогнул: мужчина был похож на одного преподавателя из универа, который срезал меня на экзамене с особенным сладострастием. Мгновением позже я понял, что это не Расимов, но инстинктивная неприязнь, зародившись во мне, никуда не делась.
        «Расимов» молча сунул нам для приветствия сухую широкую ладонь, забросил свои вещи в ящик под полкой и тут же вышел в коридор.
        Что-то мне сегодня все чудится: то мать, то препод. Так все-таки она это была или нет? Вытащив из кармана телефон, я набрал ее номер. Сразу надо было позвонить, и почему раньше в голову не пришло? Но мобильный матери оказался выключен.
        - Меня моя тоже не проводила, - сочувствующим тоном сказал Костя.
        Он сидел, свесив руки между колен, и следил за моими манипуляциями с телефоном.
        - Кто? - не понял я, на секунду удивившись, откуда он знает про Нелю, и едва не пустившись в объяснения, что между нами все кончилось еще до того, как я купил билет. - А, нет, это не девушка. Я матери звонил. То есть хотел позвонить.
        Она это была или нет, теперь уже было не важно: поезд дернулся, закряхтел и медленно пополз вдоль перрона. Провожающие дружно нацепили натужные зубастые улыбки, принялись кивать и махать руками.
        Женщина с трагическим лицом говорила что-то, широко разевая рот и тряся головой.
        Маленькая девочка с торчащими в разные стороны короткими хвостиками побежала за поездом, мать ринулась следом, схватила ее за руку.
        Мне до конца не верилось, что я все-таки уеду, пока поезд не тронулся с места. Казалось, кто-то меня остановит, что-то пойдет не так, и придется с побитым видом вернуться домой. Однако сбылось, исполнилось.
        - Поехали! - жизнерадостно сказал Костя.
        А у меня на душе вдруг стало так гадко, так неудержимо потянуло обратно, что захотелось выпрыгнуть в окно, и черт с ним, с Улемово. Удачная идея съездить к отцу, повидаться с ним, а заодно придумать, что делать дальше, показалась претенциозной, глупой и мелодраматичной.
        Мне никогда не приходилось так далеко ездить - тем более одному. Да и вообще мало где приходилось бывать. Когда был маленьким, ездил с матерью в Сочи и Геленджик. После выпускного мы с одноклассниками скатали в Питер. В Москве пару раз был - опять же с матерью, а еще ездил к ее двоюродной сестре в Воронеж. А теперь вот еду туда, где меня, в общем-то, никто не ждет.
        Отец - а что отец? Жил же он без меня все эти годы, не кашлял. А тут вдруг я свалюсь ему на голову.
        Поезд набирал ход. Осталось позади красное здание вокзала - красивое, немного вычурное, постройки позапрошлого века. Промелькнули замершие в ожидании вагоны на запасных путях, фигурки путевых рабочих в ярких жилетах, какие-то серые, унылого вида постройки. Казань удалялась от меня все дальше, выпрыгивать из вагона уже бесполезно.
        Было жарко, и Костя приоткрыл окно. От ветра волосы его вздыбились, как панковский гребень.
        В купе вернулся «Расимов». Уселся напротив нас, уставился в окошко. Четвертое место пока пустовало.
        - В туалет еще нельзя, - не то спросил, не то подумал вслух Костя.
        - Санитарная зона, - не глядя на него, произнес «Расимов». Голос у него оказался сухой и скрипучий, как речной песок.
        Мне захотелось остаться одному. Достал бы ридер, почитал: я скачал туда несколько книг, до которых никак не доходили руки. «Надо было груши купить», - запоздало подумал я и вспомнил про водку. Нас как раз в купе трое. Что за пошлость!
        Щелчок и грохот - дверь скользнула влево, и на пороге возникла красноволосая проводница. Расположившись рядом с «Расимовым», она занялась нашими билетами.
        - А белье когда можно взять? - спросил Костя.
        - Минут через сорок, - ответила женщина. Интонация, как у моей матери: вроде спокойная, но чувствуется взвинченность. Неосторожное слово - и взорвется.
        Костя, похоже, не имел опыта общения с такими взрывоопасными, поэтому продолжал допрашивать проводницу: когда закончится санитарная зона? А чай нам принесут? Когда откроется вагон-ресторан?
        - Молодой человек, вы меня отвлекаете. У меня от вас уже голова болит, - сдерживаясь из последних сил, проговорила она.
        Когда проводница вышла, Костя сказал:
        - Надо же, какие мы нервные! - И засмеялся. Его, видимо, ничто не могло выбить из колеи и лишить оптимизма. Интересно, что это - недалекость ума или высшая степень мудрости?
        Я пожал плечами.
        - Думаешь, ты тут один такой? - по-прежнему не глядя в нашу сторону, сказал «Расимов». - Все со своими претензиями лезут. Один спросит, другой… Язык небось на плече за целый день.
        - Работа у нее такая, - не смутившись, ответил Костя. - Как говорится, кто на что учился.
        - Балабол, - усмехнулся «Расимов». - А ты на что?
        - По диплому инженер. А по жизни - менеджер по продажам.
        - Продавец, значит. И чем торгуешь?
        - Бытовой техникой.
        Надо же, получается, Костя старше меня: отучился, работает. Правильно говорят: маленькая собака до старости щенок.
        - Я вот недавно телевизор купил, - оживился «Расимов». - С большим экраном. Давно такой хотел. Включил - там картинка приплюснутая!
        Костя принялся объяснить, что нужно изменить в настройках. Мне стало скучно, и я уже не слушал. Вытащил мобильник и увидел, что пришла эсэмэска. Абонент появился в Сети. Значит, у матери отобразился мой пропущенный вызов. Чего же не перезванивает?
        Я встал и вышел в коридор, на ходу набирая ее номер.
        Гудки потекли мне в ухо, но ответа не было. Характер выдерживает, не желает говорить или не слышит?
        - Да, Федя, - раздался наконец настороженный голос. Слышно было не очень хорошо. - Ты как?
        - Еду, - сказал я.
        - Попутчики нормальные?
        - Нормальные. Парень молодой и еще мужик один.
        Интересно, сколько «Расимову» лет? Кажется, больше сорока, но меньше пятидесяти.
        Мать молчала, я тоже.
        - Не волнуйся. Все отлично. Завтра позвоню.
        - Хорошо, - голос звучал с непривычным смирением и грустью.
        Похоже, до сознания матери наконец дошел факт моего отъезда, и она покорилась неизбежному. Больше не воюет, приняла свое поражение. Вот только у меня вместо радости возникло чувство, что чего-то не хватает. Вражеская армия подняла белый флаг, и тут оказалось, что размахивать победными знаменами хочется вовсе не так, как раньше.
        - Мам, ты что, приходила на вокзал? - спросил я и понял, что мне ее жалко.
        В трубке загудело, заскрежетало, я отодвинул мобильник подальше от уха. Мимо прошла женщина в пестром халате и домашних тапочках. Некоторые люди с ходу начинают обживаться. Наверняка на столике ее купе уже красуются жареная курица и яйца с огурцами.
        Гудение стихло, воцарилась тишина, а через секунду прохладный механический голос известил меня о том, что связь потеряна и абонент находится вне зоны действия Сети. Я вздохнул и вернулся в купе.
        Костя и «Расимов», обсудив, по всей видимости, достоинства и недостатки плазменных телевизоров, переключились на другие темы. Они синхронно повернули головы в мою сторону, и Костя проговорил с обычной своей улыбкой:
        - Ты куда пропал? Мы с Камилем ужинать собираемся. Будешь?
        Значит, «Расимова» на самом деле зовут Камилем. Столик между ними был все так же пуст.
        - У меня есть пирожки и водка, - сказал я.
        Глава 3
        Я проснулся от яркого света. Он бил прямо в глаза, как прожектор. Терпеть этого не могу, нормально выспаться способен только в непроницаемом мраке, поэтому всегда на ночь задергиваю шторы. Мой диван стоит в небольшой нише, отгороженной ширмой, так что попадание утренних солнечных лучей исключено. Что же тогда?..
        Вспомнилось через мгновение. Я же не дома, а в поезде. Поезд ехал: меня легонько покачивало из стороны в сторону. «Ту-дум-ту-дум, ту-дум-ту-дум», - стучали колеса. Я вытянул затекшие ноги и повернулся на бок. Так-то лучше. В смысле, чуть темнее.
        Интересно, сколько сейчас времени? Проснулись ли уже Костя с Камилем? Не слышно ни храпа, ни сонного дыхания. А впрочем, не интересно ничуть. Видимо, еще очень рано. Я не выспался, поэтому снова задремал и незаметно для себя погрузился в сон.
        Второй раз я проснулся уже не от того, что свет помешал. Приоткрыв один глаз, увидел, что за окном вообще никакого солнца: сумрачно, пасмурно. Потемневшее мрачное небо припало животом к земле, давило влажной тяжестью. «Наверное, сейчас дождь начнется», - подумал я.
        Странно, но в купе, кроме меня, никого не было. Куда подевались попутчики? Наверное, в коридор вышли. Или в туалет.
        Самое интересное, что верхняя койка была аккуратно застелена, на полке лежало что-то яркое, похожее на женскую резинку для волос. Видимо, ночью в купе появилась новая пассажирка. Раз ее пока нет, надо бы одеться.
        Я сел, отбросил простыню и нашарил ногами кроссовки. Еда и посуда, стоявшие на столике, были заботливо прикрыты белым вафельным полотенцем. С уголка притулилась полупустая бутылка минералки - кажется, Костя вчера из вагона-ресторана принес. Взглянув на воду, я понял, что хочу пить. Схватил бутылку, осушил ее в несколько жадных глотков. Вот так сушняк, виновато подумал я, а вроде не так уж много выпили с вечера.
        У Камиля было три бутылки пива, и у Костика - две. Плюс моя водка. На мужскую компанию из трех человек вообще не считается. Ужинали тоже в складчину: Костик выложил на стол хлеб, огурцы с помидорами и вареные яйца. Камиль достал мясо с картошкой, заботливо завернутое в фольгу, и кызылык - конскую колбасу. Не прогрызть ее, но все равно вкусная. Еще у него были с собой перемячи с мясом, овощи, сыр и бледная, аккуратно нарезанная на куски, пахнущая лавровым листом и укропом курица. Все в стратегических количествах.
        - Жена собирала, - пояснил он.
        Мои резиновые пирожки, купленные в пекарне при магазине, так и остались сиротливо лежать на столе: на фоне кулинарных шедевров Камиля спросом они не пользовались.
        За столом мы сидели втроем часов до одиннадцати, а после Камиль собрался спать. Мы с Костей решили, что ложиться рано, была даже мысль отправиться в вагон-ресторан, но потом мы ее отбросили: лень. Разморило - сколько съели-то!
        Постепенно разговор стал угасать, к тому же Камиль вертелся и ворочался. Похоже, мы мешали ему своей болтовней. Стало как-то неудобно: человек нас угостил по-королевски, а мы ему спать не даем.
        Да и разговаривать было, в сущности, не о чем. Все темы - от политики до женщин - мы уже перебрали, поэтому Костик полез на свою полку, я тоже улегся. Поначалу было неудобно, никак не удавалось найти приемлемую позу на узкой лежанке, в нос лезли запахи кызылыка и курицы, да еще и Камиль принялся храпеть, но в итоге я тоже заснул и спал не просыпаясь.
        Хотя нет, один раз все же проснулся - буквально на пару минут. Поезд остановился на какой-то станции, но не мягко и плавно, как обычно, а чересчур резко. Я чуть не свалился с полки, но глаза так и не открыл. Помню, вместо запахов еды купе наполнил какой-то другой запах, не слишком приятный - вроде того, как пахло у нас в подъезде, когда колясконенавистник совершил свой коварный поджог - но плохой запах быстро выветрился. Повернувшись со спины на бок, я снова заснул. Больше меня уже до утра ничего не беспокоило.
        Я натянул футболку с джинсами, обулся, скатал постель в рулон и придвинул к боковой стенке, у входа. Захочется подремать - расстелю. На столике был полный порядок: стаканы в подстаканниках и какая-то снедь, завернутая в пакеты. Интересно, куда подевалась грязная посуда и остатки нашего вчерашнего пира? Мы ведь ничего не убирали, решили, что это может подождать до утра.
        Глянув под стол, я не увидел там и пустых бутылок. Наверное, кто-то из ребят встал пораньше и выбросил, а заодно прибрался. Или, может, новая пассажирка. У женщин (по крайней мере, тех, кого я знал) склонность к уборке заложена генетически. Мать не могла пройти мимо грязного стакана или брошенной на спинку стула рубашки. Если бы увидела тот бедлам, который мы оставили с вечера, в обморок бы упала. А потом встала и прибралась, попутно высказывая все, что думает по этому поводу.
        Вероятно, и незнакомка-попутчица, обнаружив наш свинарник, все вычистила, выбросила, вымыла. Немного неудобно, конечно, но, с другой стороны, мы же ее не просили, сами бы все убрали, когда встали.
        Кстати, где же все-таки Костя и Камиль? Костя должен выйти в Тюмени вроде бы ближе к вечеру. Название станции, до которой ехал Камиль, я позабыл, но зато помнил, что доехать до нее мы должны в час дня. Еще подкалывали вчера Камиля, мол, куда столько еды - всего-то и надо было поужинать и позавтракать.
        - Понимали бы чего, сосунки, - с медвежьим добродушием отозвался тот. - Жена на то и нужна, чтобы заботиться о муже. Пусть лучше я не съем и выброшу, чем голодным останусь. Тем более к матери еду. Разве нормальная жена допустит, чтобы свекровь упрекнула, сказала, будто ее сына в черном теле держат?
        Детей у Камиля не было. То есть сын был, но от первого брака, и общаться с ним первая жена запретила. А со второй женой потомством обзавестись не получилось.
        - Жену надо вот где держать, - сказал Камиль и показал нам кулак.
        Но на самом деле это еще вопрос, кто кого держал. Супружница дважды сумела до него дозвониться, и хотя говорили они по-татарски и мы с Костей почти ничего не поняли, но по интонации было ясно: никакая она не покорная мусульманская жена. «Ярый, ярый, яхшы, джаным. Ладно, хорошо, душа моя», - успокаивающе бормотал Камиль, а звучный женский голос в трубке на чем-то настаивал и вроде бы сердился.
        Говорят, мужчины женятся на своих матерях. То есть жена, как правило, напоминает мать. Если это правда, то мне уготована участь Камиля: кивать, соглашаться, не говорить лишнего, чтобы не будить зверя, и вечно ходить в виноватых. В памяти всплыли образы девушек, с которыми я встречался. Список короткий, но, если подумать, все они действительно были вздорными и своенравными.
        Жили Камиль с женой где-то под Казанью, в частном доме. Он подробно и нудно рассказывал, в чем сложности содержания баранов, как надо ухаживать за курами и выращивать помидоры.
        - Это что у тебя? Помидоры? - презрительно косился он на Костины томаты. - Тьфу это, а не помидоры! От них знаешь какой запах должен идти? Не знаешь! И кожура разве такая должна быть? Нежная, тонкая, но упругая. А у этих что? - вопрошал он, грозно воззрившись на владельца неправильных овощей. - Дубовая кожа, бычья!
        Костик смеялся и объяснял, что купил их на рынке и вообще в помидорах разбирается, как свинья в апельсинах.
        Я поражался, как сильно изменился Камиль после нескольких глотков алкоголя. Пока трезвый был - слова щипцами не вытянешь, а тут надо же, разговорился. Есть такие люди: когда пьяный и когда трезвый - будто два разных человека, которые даже незнакомы между собой.
        Камиль с Костей болтали без умолку, у меня даже голова разболелась. Когда поезд остановился на какой-то станции, я вышел на перрон подышать.
        - Десять минут стоим, - предупредила проводница.
        Время шло к восьми вечера, вечерело. Воздух был прохладным, по земле ползли синеватые тени. Солнце еще не укатилось за горизонт, но краски дня уже поблекли.
        Станция была небольшая - крошечный городишко с незапоминающимся названием. Вокруг полно народу: бабули в платочках продавали пассажирам вишню, крыжовник и вареную картошку; спешили куда-то вокзальные служащие с озабоченными лицами; дворник шаркал метлой, возил ею туда-сюда, и жесткие прутья оставляли в пыли царапины.
        Из соседнего вагона на перрон неловко спрыгнул мужик в спортивных штанах и рубашке с короткими рукавами. Он был пьян - не до синевы, но ощутимо, и, спрыгивая, подвернул ногу. Зашипел, выругался сквозь зубы. Потом зачем-то отряхнул штаны, огляделся по сторонам и направился в мою сторону.
        - Закурить есть? - спросил он. Глаза были пустые, невыразительные, как пуговицы.
        - Не курю. А у тебя пачка в кармане.
        - А ты откуда знаешь? - Он икнул и сдвинул брови к переносице.
        - Вижу. - Я ткнул пальцем: пачка выпирала из кармана рубашки.
        - А, ёшки-матрёшки! Извини, братан.
        - Миша! Миша, ты чего там? - пронзительно закричала какая-то женщина, высунувшись в окно. - Вернись в вагон! Останешься еще!
        Миша вздрогнул от неожиданности и выронил пачку, заругался уже в голос.
        Я отошел подальше, чтобы не слушать их перебранку.
        Вдалеке виднелась улица: двухэтажные дома, деревья, машины.
        А ведь и здесь живут люди! Обычные люди: умные и глупые, злые и добрые, подлые и прекраснодушные. Живут самой настоящей, невыдуманной жизнью, и страдают, и не знают, что будет завтра, и изменяют друг другу, и волнуются, что денег мало…
        Я давно заметил, что, приезжая в другой город, почему-то начинаю думать, будто у местных жителей все иначе, не как у меня, проще и легче. И сразу хочется круто поменять жизнь, бросить все и остаться тут.
        У меня есть один друг. Вернее, был - так правильнее. Сережка Васильев. Забавный парень. Увлекающийся. Один раз так увлекся, что с моей тогдашней девушкой переспал, Ксюшей. Я, правда, больше мучился из-за Сереги, чем из-за девушки: Ксюшу эту я знал от силы три месяца, а с Серегой мы росли вместе, в школе за одной партой сидели. Такое предательство простить нельзя - что это за друг? Ладно, до Ксюши мне дела, по сути, не было, а если бы было? Если бы на ее месте другая была, та, кого я по-настоящему бы любил? Вдруг бы я пошел и повесился с горя?
        В общем, Серега как увидит красивое место - на природе где-нибудь, так обязательно скажет: «Вот бы построить здесь дом и жить!» Так и мне иногда думалось, что в другом городе все у меня было бы по-другому, удачливее и лучше…
        Но не здесь все-таки. Слишком уж тут провинциально и глухо. Дыра какая-то, даже не точка на карте, а соринка.
        Залезая на подножку, я умудрился выронить мобильник. Что за гадство!
        «А если это тоже дурной знак? Как моя Дама?» - ожил в голове взволнованный голос матери.
        Я подобрал разбитый сотовый, прошел в вагон, и проводница захлопнула дверь. Стоя в коридоре, я осмотрел пострадавший телефон. Через мертвый, погасший экран шла трещина, похожая на восклицательный знак. Я нажал на кнопку, пытаясь включить аппарат, потом еще раз, жал и жал, но экран оставался безжизненным и темным. Бесполезно. Я понятия не имел, можно ли его починить. Но полагал, что выгоднее купить новый. Телефон у меня не бог весть какой навороченный, а ремонт вроде бы стоит дорого.
        Но пока нечего об этом думать. Приеду в Улан-Удэ, разберусь. Главное, что сейчас делать? Без телефона - почти катастрофа. Я не помню наизусть практически ни одного номера, кроме экстренных служб да еще, как ни странно, Сереги Васильева. Запомнил потому, что его номер очень простой - 2 -888 -444. Ни матери не позвонить, ни отцу. Хотя отец знает, когда я приезжаю, будет встречать.
        Да вдобавок - отсутствие интернета. Без него я, как любой современный человек, чувствую себя голым и беспомощным. Я вздохнул и убрал погибший телефон в карман.
        В купе было все то же - разговоры, еда, выпивка.
        - Ну, что там? - спросил Костя.
        - Ничего. Воздух свежий. Давай наливай.
        Так где же все-таки Костя? На полке над моей головой не было ни матраса, ни подушки, ни вещей. Я приподнял свою полку и заглянул вниз. Странно. Мы ведь вчера запихнули туда его сумку вместе с моей. А сейчас моя на месте, а Костина исчезла. Украли, что ли, когда я ночью в туалет ходил? Так ведь я не ходил вроде. Или забыл? Но не настолько я был пьян, чтобы не помнить.
        Ладно, вернется - спрошу. Сойти с поезда он точно не мог. До Тюмени еще ехать и ехать. Я посмотрел на полку Камиля. Там было постелено: на матрас натянута серая простынка, сверху - клетчатое шерстяное одеяло.
        Куда они ушли вдвоем?
        Точно! И как я раньше не сообразил? Опохмелиться решили! Пили больше меня, особенно Камиль, вот башка и трещит с утра. Меня решили не будить, а сами пошли в вагон-ресторан.
        Ладно, нужно сходить умыться, избавиться от противного кислого привкуса во рту. Зеркало, утопленное в двери, отразило помятую физиономию с полосой на щеке. Отлежал, как сказала бы мать. Хорошо, что щетины еще нет, можно не бриться. Я взял туалетные принадлежности и вышел в коридор.
        Вагон ощутимо качало из стороны в сторону: поезд набрал хороший ход, до ближайшей станции, видимо, далеко. Где мы едем, интересно? В противоположном от туалета конце вагона на стене висит схема маршрута, нужно будет потом посмотреть.
        За окном моросил дождь - причем, скорее всего, давно. Сейчас путь лежал вдоль разбитой проселочной дороги, на которой тут и там виднелись пятна луж. Рядом с дорогой была стена кустов и деревьев. Понурые, поникшие, они напоминали растерянных людей, что горбятся и ежатся под дождем, не зная, куда спрятаться, и ветви их похожи на опущенные вдоль тел руки. Такое ощущение, что из лета мы въехали в осень.
        В коридоре никого не было, туалет открыт и свободен.
        В поездах всегда на редкость противная вода: запах у нее специфический, кажется, туда подмешали какую-то гадость. Весь прыщами покроюсь за эти несколько суток от такой воды. Но не будем капризничать. Это, в принципе, мелочи.
        Я нажал ногой на педаль, клапан открылся, внизу замелькали шпалы. Кое-как приведя себя в божеский вид, я повернул замок и открыл дверь.
        Возле окна стоял мальчик лет десяти, черноволосый и смугловатый.
        - Здрасте, - сказал он. Надо же, какой вежливый.
        - Привет, - ответил я.
        Коридор снова оказался пустым. За дверями одного купе что-то жужжало: фен, наверное. Пройдя чуть дальше, я услышал, как хнычет ребенок, и женщина - наверное, мать - пытается его успокоить:
        - Прекрати капризничать, потерпи немножко! Ты же мальчик. Хочешь планшет? Или вишню?
        - Не хочу я твою вишню! Дай мороженое!
        Ага, возьми и выкати ему мороженое! И голос еще такой назойливый, как комариный писк. Бедная мамаша, и как у нее терпения хватает? Дать бы ему подзатыльник, чтобы нервы не трепал.
        Я не стал слушать, что она ответит, и прошел дальше, думая, как мне все же повезло с попутчиками. Сегодня, без спиртного, Камиль еще и молчать будет, так вообще красота. Можно будет спокойно «Фабрику офицеров» Ганса Гельмута Кирста почитать.
        Должно быть, Костя с Камилем уже вернулись из ресторана, думал я, открывая дверь своего купе. Люди внутри действительно были. Сидели на полке, мирно беседовали, угощались яблоками.
        Вот только это были не Камиль и Костя.
        Глава 4
        - Вам кого? - спросила пожилая женщина.
        Или, может, не такая уж пожилая: точно определить, сколько ей лет, было сложно из-за ее полноты. В жизни не видел таких колоссально широких теток. Многоярусные подбородки, груди-арбузы, ноги-колонны. Короткие волосы выкрашены в каштановый цвет. А лицо довольно приятное, открытое.
        Девушка лет двадцати пяти, что сидела рядом, почти прижавшись к столу, стрельнула в мою сторону глазами и слегка покраснела.
        - Это мое купе, - озадаченно проговорил я, не понимая, в чем дело.
        Ошибки быть не могло: номер я еще мог бы перепутать, но вот наклейку с Человеком-Пауком, что красовалась возле дверной ручки, - ни за что.
        - Мам, это, наверное, парень с нижней полки, - тихо сказала девушка, отложив в сторону надкусанное яблоко.
        - А, ну конечно! Спящая красавица! - зычно сказала толстуха и заулыбалась, заколыхалась телесами. - Мы уж гадали, заболел, что ли? Спит и спит! Сели, вещи разложили, на стол все ставим - хоть бы хны! Мне бы такой сон!
        - Мам! - прошипела девушка и покраснела еще сильнее.
        - «Мам» да «мам»! Что я такого особенного сказала?
        - А где Костя и Камиль? - глупо спросил я.
        - Это еще кто? Друзья твои? Сошли, а тебя тут оставили?
        Женщина хотела пошутить, но мне было не до смеха. Девушка, видимо, поняла это по выражению моего лица и легонько тронула мать за плечо:
        - Погоди, мама. Что-то случилось?
        Да, определенно случилось. Но вот что? Хотел бы я знать.
        Войдя в купе - не стоять же в дверях, - я сел на свою полку напротив новых попутчиц.
        - Я сел на поезд в Казани. Камиль и Костя тоже. А сейчас их почему-то нет.
        - Так сошли, говорю же, - женщина ударила себя ладонями по бедрам, удивляясь моей бестолковости.
        - Нет, это невозможно, - я замотал головой. - Костя едет в Тюмень, к брату, он говорил. Зачем ему выходить раньше? А Камиль… Я забыл, до какой станции он едет, но он сказал, что выходить ему в час дня.
        Произнося это, я сообразил, что, возможно, сейчас уже больше тринадцати часов. Так что все объяснимо: Камиль сошел, а мать с дочерью сели! Что до Кости… Да всякое может быть. Может, передумал ехать. Может, ему позвонили и попросили вернуться. Что толку голову ломать? От души немного отлегло.
        Женщина и девушка молчали, причем женщина больше не улыбалась. Они словно видели всю ту мыслительную работу, что шла в моей голове, и ждали, к каким выводам я приду.
        Я полез за телефоном. С вечера положил в маленькую сумку с документами и деньгами, засунул под подушку. Не знаю, воруют ли сейчас в поездах, но предусмотрительность никому еще не вредила. Уходя умываться, взял сумку с собой, и сейчас она висела через плечо.
        Доставая разбитый мобильник, я надеялся на чудо: бывает же, что сломанная вещь по непонятной причине чинится сама собой. Однако в данном случае волшебства не случилось. Нажав на кнопку раз-другой, я оставил бессмысленные потуги.
        - Телефон вчера выронил. Он сломан, не могу включить. Вы не знаете, сколько сейчас? Времени, я имею в виду.
        Мать и дочь переглянулись, словно не вполне понимая, о чем их спрашивают. Потом девушка спохватилась и потянулась за мобильником, который лежал на столе. Телефон был старый, кнопочный - неужели кто-то продолжает пользоваться такими?
        - Может, включится, конечно, но вряд ли. Батарейка села, - виновато проговорила девушка.
        Она повертела в руках серый аппаратик, похожий на головастика.
        - Не работает. И зарядника нет. Дома оставили.
        - Ладно, ничего страшного, - натянуто улыбнулся я.
        Хотя ситуация нравилась мне все меньше и меньше.
        - Вы не голодный? - робко осведомилась девушка.
        Я хотел ответить отрицательно, но тут же понял, что хочу есть. Придется прогуляться до вагона-ресторана. Однако девушка меня опередила:
        - Мы как раз хотели пообедать, да, мама? Будете с нами?
        Отнекиваться я не стал. Может, в другой ситуации и отказался бы, но сейчас был слишком растерян. Идти никуда не хотелось - хотелось сидеть тут, рядом с этими женщинами, одна из которых явно мне симпатизировала, и вести незначительные разговоры, отвлекающие от проблем. Поэтому я с благодарностью согласился.
        Девушка убрала полотенце, которым был прикрыт столик. Под полотенцем чего только не оказалось - выпечка, сладости, фрукты. А еще суп в банке, металлические миски с салатами и вторыми блюдами, мясная нарезка… Культ еды какой-то. Я невольно покосился на толстую женщину.
        Девушка принялась наполнять пластиковую тарелку едой, а после протянула ее мне:
        - Кушайте, не стесняйтесь, - улыбнулась она.
        - Дай-ка мне картошки с курой, - велела дочери женщина.
        Было вкусно, только чересчур сытно, жирно: много масла и майонеза, обилие приправ и специй. Как сказала бы мать: смерть для желудка.
        Вспомнив про мать, я вздохнул. Она небось каждые пятнадцать минут набирает мой номер и уже сходит с ума, когда слышит, что абонент не отвечает. Костерит меня, наверное, на все лады: думает, я отключил телефон, а включить забыл. Психует: обещал позвонить, а сам молчу.
        - Вам не нравится? - спросила девушка.
        По-видимому, она так решила, взглянув на мою кислую физиономию.
        - Очень нравится, спасибо, - спохватился я.
        - Тебя как звать-то? - спросила женщина.
        Жевала она, почти не прикрывая рта, и шумно сглатывала. Это было неприятно, и я старался не глядеть в ее сторону.
        - Федор.
        - А я Тамара Юрьевна. Но лучше без «Юрьевны». Мы люди простые, - она хохотнула, и изо рта вылетел кусочек огурца.
        Я выдавил вежливую улыбку и сделал вид, что не заметил.
        - Катя, - представилась девушка.
        За своими переживаниями я как-то не успел к ней приглядеться. Ну, девушка и девушка, сидит и сидит. Участливая, вежливая. Теперь же, посмотрев на нее внимательнее, счел, что она мне, пожалуй, нравится. В смысле, чисто внешне. Я даже удивился, что прежде не разглядел, какая она хорошенькая.
        У Кати были большие серо-голубые глаза и длиннющие ресницы - кажется, не накрашенные. Лицо сердечком, с маленьким ртом и подбородком, а волосы - просто чудесные: густые, каштановые, с рыжинкой. Кажется, что в них запутался солнечный зайчик.
        «Господи, что еще за метафоры?»
        Сообразив, что уже давно пялюсь на нее, я поспешно отвел глаза.
        - Откуда сам-то? - спросила Тамара.
        - Из Казани, - ответил я и, чтобы отмести дальнейшие расспросы, добавил: - К отцу еду, в Улемово.
        - Не слышала про такое, - покачала головой Катя.
        - Развелись? - бесцеремонно поинтересовалась Тамара. - С матерью-то?
        - Мама! - вновь укоризненно проговорила Катя и бросила на меня испуганный взгляд.
        - Дело житейское, - отмахнулась ее мать и вытерла губы салфеткой. - Мы с Катюшиным отцом тоже разбежались. Года не прошло. Она и не помнит, какой он есть, папаша-то.
        - Да, родители развелись, - коротко ответил я.
        Тамара пустилась в рассуждения о бывшем муже и нелегкой доле матери-одиночки. Я кивал из вежливости, а сам смотрел в окно.
        Мы проехали по мосту, перекинутому через небольшую речушку. Серая вода была покрытая рябью - моросил дождь. Дальше тянулись луга и перелески, никакого следа человеческого жилья. Интересно, когда ближайшая станция? Выйти бы на перрон, размяться, проветриться.
        Вроде давно уже едем без остановок. Поезд-то не скорый, а пассажирский, поэтому должен, как сказал вчера Костя, останавливаться у каждого столба.
        Говорят, есть люди с обостренным чувством времени: они точно знают, который час, сколько минут прошло от такого-то события. Я к ним не отношусь, но точно могу сказать, что с момента моего пробуждения минуло не меньше полутора часов.
        С другой стороны, может, поезд останавливался, пока я спал, а теперь движется к ближайшему населенному пункту. Не в чистом же поле останавливаться?
        - Спасибо, - проговорил я, отодвигаясь от стола.
        - На здоровье. - Катя забрала тарелку из моих рук.
        - Да, теперь вот к ней и едем, - сказала Тамара, и мне пришлось изобразить понимающую улыбку, хотя я прослушал, о чем она говорила, и понятия не имел, к кому это - «к ней». Да и какая разница?
        Катя начала прибираться на столе, и я вышел, чтобы не мешать. В дальнем конце коридора возле окна стоял мужчина лет сорока или старше. Он повернул голову в мою сторону, поглядел пару секунд, мотнул головой - видимо, в знак приветствия, и снова уставился в окно. Я кивнул в ответ, хотя он этого увидеть уже не мог, и тоже стал смотреть на проносящийся мимо окон поезда пейзаж.
        Любоваться было особо нечем, и я почти не видел, куда смотрю, занятый своими мыслями. Собственно, это были даже не мысли, а их обрывки, которые беспокойно вертелись в голове.
        Стоя здесь, на вытертой тысячами подошв ковровой дорожке, возле грязного окна, я чувствовал себя покинутым и одиноким. Еще и погода нагоняла тоску: деревья печально клонились под дождем и ветром - непогода разыгралась не на шутку. Листва на некоторых деревьях уже пожелтела, еще немного - и листья облетят с веток.
        Краем сознания я понимал какое-то несоответствие. Что-то не то было во всей этой картине, но я не мог понять что, и от этого тревога усиливалась.
        - Не помешаю?
        Я и не слышал, как подошла Катя. Подошла и встала рядом.
        Она слегка касалась меня плечом, и ощущение определенно не было неприятным. На душе стало светлее - пусть бы она подольше не уходила. Вот только я не знал, о чем с ней говорить. Банальные вопросы задавать не хотелось, а умные в голову не приходили.
        - Тебе грустно, - проницательно заметила Катя. - Мне тоже.
        - Почему?
        - Потому что у меня никого нет. И это никогда не изменится.
        В ее голосе прозвучала такая жгучая, бесконечная тоска, что я сразу понял: она не кокетничает, как это часто делают девчонки. Эти слова Катя произнесла не для того, чтобы я принялся ее разубеждать. Она просто констатировала факт, и от безнадеги в ее голосе у меня по коже побежали мурашки.
        Я повернулся к ней и неловко хмыкнул, окончательно смешавшись, не представляя, что на это ответить. Катя не смотрела в мою сторону.
        - Тебя что, парень бросил?
        «Вот дурак! Нашел что сказать! Сейчас она пошлет меня к черту, чтоб не лез не в свое дело, и будет права».
        Но Катя не стала меня посылать.
        Вместо этого поглядела мне в глаза, улыбнулась и спросила:
        - Хочешь меня поцеловать?
        - Что?
        - Ты симпатичный, - сказала она. - И вроде неглупый. Слышал же, что я сказала. Или повторить?
        «Вот так поворот!» - мелькнуло в голове. Но рассуждать и тянуть время в такой ситуации означает выглядеть полным шизиком.
        Я склонился к ней и прикоснулся к ее губам. Губы оказались мягкими и податливыми. Обняв Катю, я прижал ее к себе, и она не отстранилась, наоборот - прильнула жадно, обвила мою шею руками, как будто боялась, что я могу убежать.
        Целовать Катю оказалось приятнее, чем Нелю. У той были тонкие, сухие и оттого немного колючие губы. Она постоянно обкусывала их, когда нервничала, а нервничала она часто. К тому же она часто красила губы помадой, которая на вкус напоминала растительный спред.
        У Кати губы были свежие, полные, упругие. А пахло от нее чем-то знакомым и дурманящим: садовыми ирисами, сладкой карамелькой, осенними листьями…
        «Листья! Почему они пожелтели?» - сверкнуло в голове, и я резко отстранился от Кати, пораженный этой мыслью. Посмотрел в окно, но мы ехали мимо поля, и деревьев не было видно. На тех, которые попадались, все листья были зеленые, как и положено летом. Но ведь в том перелеске они определенно выглядели как в сентябре! Или мне показалось?
        - В чем дело? - спросила Катя.
        - Да так, не обращай внимания.
        Очарование момента ушло. Вернулась смутная тревога, назойливое ощущение окружающего несоответствия… Несоответствия чему? Нормальному ходу вещей?
        Странное, щекочущее чувство. Как будто ты смотришь на происходящее, но не можешь разглядеть того, что нужно. Не видишь вещей такими, какие они на самом деле.
        Мне пришла на ум одна история из глубокого детства. Считается, что дети не помнят себя в возрасте трех-четырех лет, но я ту историю отлично помню. Мать, скорее всего, забыла, а я - нет.
        Я ужасно не любил ходить в детский сад, потому что друзей там у меня не было, воспитательница постоянно кричала на нас, в манной каше были комочки, а еще заставляли спать днем и делать поделки. Другие дети охотно лепили, вырезали и клеили, а у меня руки вставлены не тем концом, ничего путного не получалось, и я вечно был среди отстающих. В общем, любить детсад мне было не за что, и я, не успев оказаться в группе, тут же начинал ждать, когда за мной придет мама.
        Под вечер, когда детей разбирали по домам, я обычно садился к окну и неотрывно глядел на улицу. Высматривал маму. Однажды она заглянула в группу и увидела меня возле окна.
        - Федюша, окна выходят на другую сторону, ты меня никак не сможешь увидеть, - сказала она. - Бесполезно ждать.
        Наверное, это показалось ей забавным. Взрослых часто смешат выводы и поступки маленьких детей.
        Но она не понимала двух вещей: во-первых, того, насколько сильно это расстроило меня, малыша. Отнятая надежда, ни больше ни меньше: мое окно в мир оказалось заколоченным. Мне почти двадцать, но это детское отчаяние до сих пор живо где-то внутри меня.
        А во-вторых, это я понял уже позже, главное - сильно стремиться к чему-то, хотеть и верить. И тогда однажды окажется, что окно прорублено в нужной стене.
        Я не знаю, почему мне вспомнилась сейчас та история. Я будто снова стал ребенком - беспомощным, замершим в ожидании. Но мама не придет и не прогонит монстров, не заберет в тихое уютное место, где никто не тронет. Придется как-то разбираться во всем самому.
        Мужчина, который, оказывается, все еще стоял в противоположном конце коридора, закашлялся. Кашель был надрывный, тяжелый, с присвистом. Бедняга согнулся, прижав руку к груди, и никак не мог подавить приступ. Я уже хотел подойти и спросить: может, надо помочь - лекарство принести или воды, но мужчина отошел от окна и скрылся в своем купе.
        Мы с Катей остались одни. Моя рука по-прежнему лежала у нее на талии, я прижимал девушку к себе, а она смотрела на меня, запрокинув голову, будто ждала, что я снова ее поцелую. Вместо этого я сказал:
        - Ты очень красивая.
        - Правда? - словно бы удивилась она.
        - Тебе что, не говорили?
        - Говорили, но я не верила.
        - Зря. Это в самом деле так.
        Она склонила голову и лукаво улыбнулась:
        - Даже красивее твоей девушки?
        Все женщины одинаковы. Им обязательно нужно услышать, что они на свете всех милее, что соперницы - толстые прыщавые уродины. Да и потом, Катя, видимо, таким нехитрым способом решила проверить, есть ли у меня кто-то.
        Мне стало досадно: могла бы просто спросить - напрямую. А еще лучше - вообще не заговаривала бы на эту тему. Зачем сразу, с места в карьер, оценивать брачные перспективы? Прущий из всех щелей инстинкт гнездования только отталкивает мужчин - очевидно же.
        - У меня нет девушки, - сухо ответил я.
        - Ты что, обиделся? Я не хотела выспрашивать.
        - Не обиделся, еще чего. Просто не хочу об этом говорить.
        - Хорошо, не будем, - легко согласилась она.
        Я вспомнил, что хотел посмотреть схему движения поезда, узнать, когда ближайшая остановка, и сказал об этом Кате.
        - Зачем тебе нужно знать, когда будет остановка? - спросила она, и я уловил едва заметное недовольство в ее голосе. - Разве тебе не нравится ехать?
        Глава 5
        Схемы пути на месте не оказалось. Пластиковая ячейка, где ей полагалось быть, висела пустая.
        - Черт! - выругался я. - Куда она делась?
        Я поглядел на Катю, а она отвела глаза, как будто сама стащила схему.
        - Связи нет, где мы едем - непонятно, сколько времени - тоже не знаем. Превосходно!
        - А я знаю, сколько времени, - раздалось сзади.
        Мы с Катей синхронно обернулись и увидели мальчика. Того самого, с кем встречался сегодня возле туалета.
        - У меня есть часы! - с гордостью сказал он.
        - Так который час? - спросила Катя.
        - Шестнадцать часов сорок пять минут, - торжественно отозвался мальчик.
        - Спасибо, - Катя улыбнулась и потрепала его по волосам. - Далеко едешь?
        - В Улан-Удэ, к дедуле с бабулей.
        - Ты не знаешь, давно поезд останавливался? - неожиданно для себя спросил я.
        - Останавливался? - в голосе ребенка слышалось удивление.
        - Ну, станция когда была? И какая станция? Ты не запомнил?
        Мальчик смотрел на меня не отвечая, словно я говорил на незнакомом ему иностранном языке.
        - Наверное, не запомнил, - вздохнула Катя, и мне почудилась скрытая издевка в ее голосе.
        - Мне к маме нужно.
        Мальчик развернулся на пятках и умчался прочь.
        - Странный какой-то, - сказал я, и вдруг меня осенило: - Можно же у проводницы спросить! Чего я мучаюсь?
        Катя хотела сказать что-то, но не успела. Я прошел мимо нее к купе, где обитала проводница, и постучал. Потом еще раз, и еще. Никто мне не открыл и не ответил.
        - Наверное, вышла куда-то.
        - Может быть, - тихо отозвалась Катя.
        - Попозже подойду еще раз.
        Что сказать, что сделать - я не знал. Чем тут займешься? Куда пойдешь? Коридор, купе, туалет, вагон-ресторан - вот и все маршруты. Но в купе идти не хотелось. Есть - тоже не хотелось. Опять, что ли, к окну?
        - А давай поищем пустое купе, - предложила Катя.
        Я хотел спросить зачем, но, глянув ей в глаза, сразу догадался. Она вновь приникла ко мне с такой жадностью, будто хотела пить. Необычная девушка, мелькнуло в голове. Я не привык, чтобы женщины так явно проявляли инициативу - обычно бывало наоборот. А тут - ни уговоров, ни ритуальных танцев с прелюдиями, ни букетов-конфет.
        Но в этот момент как-то не очень хотелось задумываться, анализировать.
        - Так пойдем поищем? - повторила Катя, и я кивнул.
        Первое же купе оказалось свободным. Ни людей, ни вещей.
        «Пока поезд не остановится, никто сюда не придет - разве что проводница вздумает заглянуть, - подумал я. - Да и шут с ней!»
        Мы заперлись изнутри и набросились друг на друга, как будто это был последний секс в нашей жизни. Мне кажется, я никого и никогда еще не хотел так сильно и неудержимо. Катины глаза ярко блестели, как будто она вот-вот заплачет. Девушка не закрывала их, наоборот, смотрела на меня неотрывно, напряженно. Взгляд был одуряющий и немного сумасшедший.
        Все произошло так стремительно, спонтанно и неожиданно, что, когда закончилось, я подумал: это вправду было? Мне не пригрезилось?
        Мы оторвались друг от друга, и я, испытывая неловкость, ждал, что Катя сейчас примется ластиться ко мне, говорить сладкие слова о том, как чудесно все было, или же примется уверять, что она «не такая», с кем попало в постель не прыгает, просто мои обаяние и сексуальность свели ее с ума.
        Но Катя в очередной раз меня удивила. Более непредсказуемой девушки мне встречать не приходилось.
        - Ты не мог бы выйти на минутку? Мне нужно привести себя в порядок.
        - Хорошо, - сказал я, хотя не понял, что она имела в виду.
        Волосы у нее были слегка растрепаны, но в остальном, на мой взгляд, выглядела Катя прекрасно. Она сидела на полке и застегивала блузку, не глядя в мою сторону. Даже, кажется, прятала глаза. Может, стыдилась своего порыва? Напрасно. Я не стал думать про нее хуже.
        - В коридоре тебя подожду, - проговорил я и вышел, чтобы не смущать девушку. Пускай побудет одна, соберется с мыслями.
        Снова заняв привычную позицию возле окна в коридоре, я обнаружил, что дождь закончился. Стекло горело от прикосновения солнца, которое клонилось к закату. Передо мной опять были поля и перелески, чуть поодаль виднелась невысокая гряда бархатисто-зеленых холмов.
        Я лениво скользил взглядом по картинам, проплывающим за окном. Ничего не изменилось: нет связи и интернета, мне по-прежнему непонятно, где мы едем и когда ближайшая станция, но сейчас беспокоиться об этом не хотелось.
        Случайный секс со случайной девушкой - в моей жизни явление редкое. Если совсем честно, это произошло у меня во второй раз. А первый был таким, что я зарекся повторять. Но сейчас чувствовал по отношению к Кате не гадливость и брезгливость, а теплую, благодарную нежность. Кроме Кати, в этом движущемся по рельсам мирке у меня никого не было.
        За спиной послышался звук отодвигаемой двери, и я обернулся, думая, что подошла Катя. Однако это снова оказался мальчик: его купе было рядом с тем, которое мы облюбовали.
        В руках у мальчика была грязная посуда.
        - Мама велела отнести помыть, - пояснил он, улыбнулся мне, как старому знакомому, и пошел в сторону туалета.
        Но не успел пройти пары шагов, как поезд качнуло, и вилки-ложки с тихим звяканьем посыпались на пол.
        Я подошел, присел на корточки и принялся собирать их.
        - Спасибо, - сказал мальчик.
        - Уронил все-таки? Говорила же, все сразу не бери, а тебе лень два раза ходить!
        Мать мальчика в длинной розовой футболке с надписью «Все девочки как девочки, а я Принцесса!» вышла из купе и заспешила к нам: в правой руке - губка для посуды, в левой - флакон моющего средства.
        У «Принцессы» были узкие глаза, лунообразное лицо и плоский нос. Бурятка, наверное, предположил я. Сын был похож на мать, но симпатичнее. Женщина взяла столовые приборы у меня из рук и принялась благодарить так горячо, как будто я вынес ее ребенка из охваченного огнем дома. Мать с сыном пошли дальше, она продолжала вполголоса выговаривать ему за непослушание.
        Я вернулся на свой пост возле двери «нашего» купе. Откинув сиденье у окна, уселся поудобнее. Катя выходить не спешила.
        Меня охватило странное умиротворение, показалось даже, что я задремал с открытыми глазами, словно провалившись куда-то. Мысли лениво плавали в голове, как клецки в бульоне, и я не мог заставить себя додумать до конца ни одной их них.
        Похожее состояние бывает, когда сидишь на особенно скучной лекции. Читал у нас политологию некто Адам Сергеевич Молодуха. Смешная фамилия, а человек - скучнейший. Как примется на одной ноте нудеть, так и тянет монотонно полтора часа. Пытаешься сосредоточиться, ухватить мысль преподавателя, но все бесполезно. Чем больше усилий прикладываешь, тем сильнее сгущается туман в голове, и остается только одно желание: положить голову на скрещенные над столом руки и заснуть.
        Университет, лекции, сессии - все это казалось настолько далеким, что потеряло всякий смысл. Два года, глупо выброшенные из жизни, потраченные на добывание ненужных знаний и оценок, ссоры и примирения с Нелей, скандалы с матерью… Я почти ничего не сумел написать за это время. Человечество-то вряд ли многое потеряло из-за этого творческого простоя, но я считал себя обворованным.
        Больше такого не повторится: я стану расходовать свое время рационально, ни за что не буду делать того, к чему не лежит душа. Думая об этом, я понимал, что сейчас, когда меня еще не прибило ни к одному берегу, давать такие обещания легко.
        Куда же Катя запропастилась? Прошло уже не менее получаса, как я торчу в коридоре, будто гриб на Красной площади. Давно уже вернулись с чистой посудой в свое купе мальчик с матерью; солнце опустилось еще ниже, припадая к линии горизонта, как зверь, готовый к прыжку. Чего она там возится? Что бы ни подразумевалось под словами «привести себя в порядок», за это время, по-моему, уже пластическую операцию можно сделать.
        Поколебавшись, я встал, подошел к двери и легонько постучался. Катя не отвечала.
        - Кать, это я, Федор! У тебя там все нормально? - спросил я, но ответа не получил.
        Я прислушался - изнутри не доносилось ни звука. Не успев как следует забеспокоиться, я снова стукнул в дверь, на этот сильнее, и громко позвал Катю. Никакой реакции.
        - Там пустое купе, - раздался женский голос.
        Обернувшись, я увидел, что из соседнего купе выглядывает «Принцесса».
        - Оно не занято, - пояснила женщина.
        - Знаю, но… туда девушка зашла. Я ее жду.
        Объяснения звучали нелепо, и я вновь постучал и окликнул Катю. «Принцесса» пожала плечами и спряталась в свое купе, как белка в нору.
        Не дождавшись ответа, я предупредил:
        - Все! Я вхожу!
        И двинул дверь вбок.
        Купе было пустым. Пластиковый столик, затянутые зеленой искусственной кожей полки. Занавески, некогда бывшие белыми, а теперь посеревшие от времени. Немытое, исхлестанное дождями окно, вытертый половик.
        - Катя? - позвал я, хотя видел, что здесь никого нет.
        Прятаться она не стала бы, но я от растерянности шагнул в купе, приподнял полки, заглянул наверх, где лежали свернутые в рулон матрацы.
        Я чувствовал себя как фокусник-иллюзионист, который обнаружил, что трюк с исчезновением девушки в ящике сработал не так, как нужно. Она зашла внутрь, дверь за ней закрылась, а когда открылась, оказалось, что девушка пропала. Вот только в ящике не было двойного дна, не было отсека, куда она могла бы спрятаться. Девушка пропала по-настоящему и сейчас, по-видимому, пребывала в неведомом призрачном мире, откуда ей не найти выхода.
        - Что происходит? - прошептал я, потирая лоб ладонью. - Куда она подевалась?
        Спокойно, спокойно. Всему есть разумное объяснение. Я же видел, Катя была смущена и, чувствуя смятение, видимо, проскользнула мимо меня, не желая встречаться.
        Но как это могло произойти, если я все время торчал возле двери, словно цепной пес? «Нет, не все время», - поправил внутренний голос.
        Да, точно, я отходил помочь «Принцессе» и ее сыну. По всей видимости, Катя выбралась как раз в этот момент.
        Что за детская выходка? Я что, по ее мнению, должен был до вечера тут сидеть как дурак и сторожить пустое купе?
        Я чувствовал себя ужасно глупо и немного злился на Катю. Нужно пойти к себе, проверить, там ли она. Скорее всего, она вернулась к матери, где же ей быть? Если Катя полагает, что я стану навязывать ей свое общество против ее желания, то может не беспокоиться. Не хочет - не надо, слова не скажу. Могу сделать вид, что мы вообще незнакомы.
        «Быстрее бы уж приехать, что ли. Ну и поездочка!»
        Дойдя до своего купе, я бросил взгляд на Человека-Паука и вошел внутрь, приготовившись холодно посмотреть на Катю и демонстративно отвести взгляд, давая понять, что намерен ее игнорировать.
        Однако реализовать свое намерение мне не удалось. Кати в купе не оказалось.
        Ее мать лежала на своей полке, закинув левую руку за голову. В правой она держала потрепанную белую книжку в мягком переплете. На обложке был изображен красавец восточного вида, который склонился над пышногрудой блондинкой. Оба они были в костюмах по моде девятнадцатого века; декольте из последних сил сдерживало рвущуюся наружу пышную грудь дамы. «Долгожданная ночь любви», - прочел я. Любовный роман, из тех, что, кажется, продают на развес, как картошку. «Неужели можно читать такую муть? Это же вывих мозга!»
        Тамара опустила руку с книгой на живот и выжидательно уставилась на меня. Я застыл на пороге, нахмурившись и думая, куда могла пойти Катя. Придется спросить у ее матери. Может, она знает.
        - Тамара, скажите, а где Катя?
        Женщина продолжала смотреть на меня, не меняя выражения лица.
        - Просто мы были вместе, а потом она… - Я замялся. - Потом Катя отошла, и я не спросил куда. Она сюда не возвращалась? Не сказала, куда собирается?
        Тамара села, опираясь свободной рукой о столик, тот жалобно скрипнул.
        - Это что, шутка такая? - спросила она.
        - Какая шутка?
        «Господи, Катя что, успела рассказать ей, что между нами произошло?! Теперь ее мамаша в ярости, и я должен буду жениться на обесчещенной девице!» - пронеслось в голове.
        - Извините, так вы знаете, где Катя, или нет? - спросил я, стараясь говорить максимально вежливо и спокойно. - Если нет, то…
        - Откуда тебе известно про Катю? - чеканя слова, звенящим голосом проговорила Тамара.
        Так, тетка-то, похоже, поплыла. Что значит - откуда?
        - Вы что, издеваетесь? Это же я, Федор! Вот мое место, - я указал рукой на полку, на которой по-прежнему лежала моя сумка. - Мы же пару часов назад все вместе сидели, обедали! Вы с Катей меня угощали, потом я вышел, и она тоже.
        Я говорил и видел: что-то не так. Кровь отливала от лица женщины, и оно на глазах становилось белым, как подушка, на которой Тамара только что лежала. Губы ее затряслись, щеки задрожали, на глаза набежали слезы.
        В этот момент я заметил то, чего не разглядел поначалу, и это настолько потрясло меня, что я не мог выговорить ни слова.
        Тамара выглядела совершенно не так, как в начале нашего знакомства. Это была та же женщина - и вместе с тем не та! Мощная, колоссальная женщина-гора уменьшилась в размерах, сдулась, как воздушный шар, из которого выпустили воздух. Она была все так же широка, но похудела не меньше чем на тридцать килограммов. Лицо Тамары обвисло складками, щеки не были такими полными, как раньше, морщины стали гораздо глубже, груди лежали плоскими блинами. Взгляд ее потух, а короткие волосы, прежде крашенные, теперь были совершенно седыми.
        Но этого не могло быть! Невозможно так измениться за несколько часов… Да что там часов! Даже за несколько дней так не изменишься!
        Я прижался спиной к стене, отшатнувшись от женщины, пораженный своим открытием. Тамара же, в свою очередь, глядела на меня выпученными от ужаса глазами, словно увидела привидение.
        - Не понимаю, зачем ты это делаешь, - прошептала она. - Кто ты такой…
        Я не мог выдавить ни слова. Но это был и не вопрос.
        - Откуда ты знаешь Катю? Вы были знакомы? - А вот теперь Тамара спрашивала.
        - Да, - только и сумел пробормотать я.
        Она покачала головой, прикрыв глаза. Прозрачные слезинки, скатившись по ее щекам, исчезли в уголках губ.
        «Ту-дум-ту-дум, ту-дум-ту-дум», - пели свою песню колеса, унося поезд все дальше.
        - Катя умерла два года назад. Погибла, - безжизненным голосом проговорила Тамара.
        Мне показалось, я падаю куда-то, переворачиваюсь вверх тормашками в тающей пустоте.
        - Не может быть, - прошептал я. - Невозможно!
        «Я же видел ее полчаса назад. Мы с ней…»
        К горлу внезапно подкатила тошнота, я испугался, что меня сейчас вырвет, и буквально вывалился из купе, едва сумев задвинуть за собой дверь, пытаясь отсечь от себя то дикое, невыносимо страшное, что только что услышал.
        Глава 6
        Вода с шумом лилась в маленькую металлическую раковину. Я стоял, склонившись над ней в три погибели, зачерпывая воду пригоршнями и плеская в лицо. Рвотный позыв прошел, меня больше не тошнило, но собрать мысли в кучу по-прежнему не удавалось.
        Я разогнул спину и поглядел на себя в зеркало.
        Лицо было красным и мокрым, а глаза - растерянными и испуганными. Капли воды блестели в волосах, губы беспомощно кривились. Смотреть на себя было почему-то неприятно и даже страшновато, поэтому я прислонился лицом к стене, прячась от собственного отражения.
        - Что происходит? - проговорил я.
        Тамара могла нести этот вздор про смерть Кати, потому что была больной на всю голову - шизофреничкой, умалишенной. На лбу ведь такое не написано, и не удивительно, что я сразу не понял. На самом деле Катя, разумеется, жива-живехонька. Может, сидит в соседнем вагоне, прячется от меня.
        Мысль была разумной, она успокаивала, однако не выдерживала никакой критики. Опровергала ее изменившаяся внешность Тамары: похудевшее тело, постаревшее лицо, седина в волосах.
        Тогда что же получается? Из нас двоих сумасшедший - я? Выходит, я видел то, чего не было и быть не могло: наше общение за едой, разговоры с Катей, то, что случилось между нами в купе…
        Стоп! Но если Кати никогда не было в поезде и она всего лишь порождение моего расстроенного сознания, то как я вообще мог узнать о ее существовании? И потом, мальчик ведь тоже ее видел, говорил с нею!
        Нужно найти мальчика. Спросить у него, видел ли он Катю, вернее, был ли я один, когда мы разговаривали с ним, или же рядом со мной была девушка.
        «А если он скажет, что девушки не было?»
        Позвонить бы матери. Она бы подтвердила, что в роду у нас психов нет и я тоже нормальный. Я услышал бы ее твердый, немного резковатый голос, и мне бы полегчало. Какие бы баталии ни разворачивались между нами, я все равно знал, что она меня любит и постарается помочь.
        Заезженная фраза о том, что, когда человеку плохо, он бежит к маме, сколько бы лет ему ни было, оказалась очень верной. Собственно, это легко объяснимо, ведь мать - понятие магическое, потому что незыблемое, вечное, как луна и небо.
        Ты есть, потому что есть она. Она уже жила, когда тебя еще не было, а значит, должна быть всегда. Под ее взором ты поднимался на ноги и начинал овладевать элементарными навыками и речью. Чтобы чувствовать уверенность, человеку необходимо сознание того, что мать есть где-то в мире, и окажется рядом, если вдруг станет нужно.
        Мне сейчас нужно, но ее нет…
        Казалось, я потерял опору. Ни позвонить, ни поговорить хоть с кем-то, ни в интернет выйти, чтобы убедиться, что в мире все по-прежнему, планета не сошла с орбиты и все также плывет сквозь тысячелетия, подставляя Солнцу то один, то другой бок. Есть все - мессенджеры и соцсети, суета торговых центров и автомобильные потоки на бесконечных дорогах, фастфуд и пафосные рестораны, ошалевшие от каникул дети и новые хиты на радио…
        Мир нормален, а значит, нормально и мое место в нем. Оно сохраняется за мной, я сойду с поезда и займу его. Снова буду думать, как жить дальше, и писать втихомолку свои стихи и очерки, мучаясь от сознания несправедливости мироздания.
        «Когда-нибудь эта поездка кончится, и все снова будет как прежде», - решительно сказал я себе, но вслух произносить эти слова поостерегся: если они повиснут в воздухе, то будут слишком похожи на неизвестно кому адресованный вопрос.
        Я повернул замочек на двери туалета. С детства (не знаю, по какой причине!) во мне жил страх (перерастающий в уверенность), что однажды в подобной ситуации замок не откроется. Произойдет это в общественном месте, и я окажусь в глупейшей ситуации, запертый в туалете, а работникам придется выламывать дверь, чтобы вызволить меня из заточения.
        В этот раз ничего подобного не случилось, я вышел и собрался уже пойти в купе, где ехали мальчик и его мать, бурятская принцесса в розовой футболке, как вдруг одна из дверей с грохотом отворилась, и в коридор выбежала женщина с перекошенным от ужаса лицом.
        - Помогите! - крикнула она, прижимая руку к горлу. - Вася… Вася умирает!
        - Что случилось? - по инерции спросил я, хотя она уже сказала, что именно.
        Женщина метнулась ко мне. Глаза у нее были круглые, как плошки, большие и немного выпуклые. Она так яростно таращилась, что я испугался, как бы ее глаза не выскочили из орбит. Вцепившись в меня ледяными влажными пальцами, женщина снова запричитала:
        - Сердце! Говорила ему… - Что она говорила, так и осталось неясным. - Без сознания!
        От нее пахло потом, я поморщился и невольно отстранился.
        Женщина ослабила хватку, и я смог сделать шаг вперед к двери, откуда она выскочила. На нижней полке лежал мужчина в серой майке и шортах. Глаза его были закрыты, одна рука свешивалась к полу, вторая лежала на груди.
        Единственного взгляда на бледное лицо с посиневшими, сжатыми в нитку губами было достаточно, чтобы понять: дело плохо.
        - У вас что - нет каких-то таблеток? Лекарства?
        - Нету ничего! - снова затрепыхалась женщина, обдавая меня душной волной острого неприятного запаха. - Помогите!
        Из других купе на ее крики начали выходить пассажиры.
        - Человеку плохо… Врача… Помирает вроде… Батюшки! - покатилось по коридору.
        Люди ахали, качали головами, перешептывались. Некоторые спешно ретировались, другие же застывали в коридоре, по-гусиному тянули шеи в нашу сторону, подходили ближе.
        - Нужен врач! - властно прогудел краснолицый пожилой мужчина, проталкиваясь к купе, где лежал пострадавший. - Есть здесь доктор?
        Люди завертели головами, оглядываясь друг на друга. По всей видимости, врача не было.
        Жена больного, почувствовав в мужчине того, кто может взять на себя решение проблемы, позабыла про меня, повисла на нем, залопотала что-то бессвязное.
        - Проводника позовите кто-нибудь! - продолжал краснолицый. - У сотрудников аптечка должна быть!
        Кто-то побежал, начал барабанить в дверь служебного купе.
        - Пойду в соседний вагон, спрошу, может, там есть врач, - сказал я.
        В спину мне летели чьи-то слова, толпа гудела, и я поймал себя на мысли, что все это успокаивает. Нет, не то успокаивает, что человеку плохо, а то, что в вагоне полно народу - обыкновенных, нормальных, живых людей. И все они, как и я, едут в далекий город Улан-Удэ.
        После, когда все уляжется и несчастному окажут помощь, можно будет поговорить с кем-то из них, взять телефон, попробовать выйти в интернет и написать матери на почту. Или позвонить Сереге Васильеву - шут с ней, с ссорой! - попросить его объяснить матери, что у меня телефон сломан.
        А кому еще я мог бы позвонить? Ну, если бы помнил наизусть все номера? Полно знакомых, с кем можно потрепаться, но никого, к кому захотелось бы обратиться в такой ситуации, как сейчас. Одним твои проблемы будут в тягость, кто-то сделает вид, что чересчур занят, чтобы помочь, а иные пообещают, но ничего предпринимать не станут, даже не почешутся. На Серегу я все же мог бы положиться. Хоть он и гад, конечно.
        Я вышел в тамбур. Там было прохладно, и стук колес слышался гораздо громче. Открывая двери соседнего вагона, я подумал, что мне придется сейчас барабанить во все купе подряд, спрашивая, нет ли доктора, но оказалось, что этот вагон - плацкартный.
        Ехать несколько суток и в купе - дело утомительное, но трястись в плацкарте… Это как мыться в общественной бане: сколько ни прикрывайся тазиком, твою задницу все равно видно со всех сторон. Особенно, конечно, «повезло» тем, кто ехал на боковушках. Даже крошечного закуточка - и то нет.
        Зайдя в вагон, я замер, глядя на этот людской муравейник. Как к ним ко всем обратиться? «Товарищи пассажиры»? «Граждане»? «Господа»? А может - «люди добрые»? Так и не выбрав подходящего варианта, я решил не заморачиваться.
        - Эй! - во весь голос гаркнул я. - У нас там, в вагоне, человек умирает! Среди вас есть медики? Кто-то может помочь?
        - Помереть, что ли, помочь? - тут же вступил какой-то остряк. - Это они могут! Пять лет в институтах учились!
        Кто-то засмеялся.
        Но в основном народ реагировал правильно. Неравнодушно.
        - Товарищи! Врач или медсестра есть? - повторила мой призыв пожилая женщина.
        Другие подхватили, заговорили, принялись спрашивать, окликая друг друга. Пару минут спустя я увидел, что ко мне по проходу спешит худощавая женщина в очках. На вид ей было около пятидесяти, волосы туго стянуты в хвост. В руках она сжимала сумку - видимо, там были медикаменты.
        - Пойдемте, - отрывисто проговорила женщина. - Где больной?
        - Вы врач? - зачем-то спросил я, хотя это было очевидно.
        Женщина смерила меня суровым взглядом. Стекла очков строго поблескивали.
        - Старшая медсестра хирургического отделения. Довольно с вас? Или диплом показать?
        - Нет, я просто…
        - Теперь мы можем идти?
        - А… да, конечно, - неловко проговорил я и повернулся к ней спиной. - Это тут, рядом. - И оглянулся через плечо, убеждаясь, что она идет следом.
        - Спасибо, - запоздало поблагодарил я.
        Но она не удостоила меня ответом, вместо этого спросила:
        - Что с ним? Это ваш родственник?
        - Нет, просто едем в одном вагоне. Я из туалета вышел, а его жена…
        - Ясно, разберемся, - оборвала она.
        Да уж, сердитая дама. Вот говорят, слово лечит. А такая целительница как глянет, как припечатает - сам себе операцию сделаешь, лишь бы ее лишний раз не побеспокоить. Зато по виду вроде опытная, должна помочь.
        В моем вагоне было тихо. Коридор оказался абсолютно пустым, здесь никого не было - ни одного человека, и это выглядело странным. Даже невозможным. Только что в коридоре толпились и гомонили люди, а теперь толпа рассосалась, все разошлись по своим купе.
        Сердце екнуло: куда же все подевались? Ни женщины с глазами-блюдцами, ни краснолицего вождя. Может, больной умер? Но тогда народу было бы еще больше…
        Возможно, кто-то другой нашел врача и мужчине уже оказывают помощь? Скорее всего, так и есть.
        Медсестра, которая не видела скопления пассажиров, не выказала удивления, только нетерпеливо спросила:
        - Что вы застыли? Где пострадавший?
        Я запомнил, куда идти - четвертое купе, если считать от туалета, и направился прямиком туда. Постучал костяшками пальцев и, не дожидаясь ответа, открыл дверь. Вернее, попытался, потому что она оказалась заперта.
        - Что за хреновина? - пробормотал я, но тут дверь отъехала в сторону.
        То, что я увидел, потрясло меня настолько, что первые минуты я молчал, не в силах открыть рот.
        Открыла мне женщина, которая десять минут назад взывала о помощи и была на грани истерики. Теперь же лицо ее было абсолютно спокойным, большие рачьи глаза смотрели удивленно - и не более того. Ни паники, ни слез. Да оно и неудивительно.
        Чего ей было бегать и рыдать, если ее муж, которого я своими глазами видел лежащим без сознания, теперь преспокойно сидел возле окна. На столике высился двухлитровый баллон пива, стояли три стакана. На газете лежала вяленая рыба, распространяя по всему купе характерный запах. В руках у женщины, ее мужа и еще одного мужчины, тоже сидевшего за столом, были игральные карты.
        Люди мирно потягивали пивко и перекидывались в картишки, коротая долгий путь. А я стоял на пороге и сознавал, что эта мирная картина вызывает у меня необоримый, выкручивающий мозг ужас.
        - Где пострадавший? - снова осведомилась медсестра, все еще стоящая позади меня.
        Женщина, что лежала на верхней полке с журналом в руках, хохотнула:
        - Пострадавший? В каком смысле?
        Поскольку я все еще не обрел дара речи, медсестра ответила за меня:
        - Молодой человек обратился за помощью, сказал, что у вас в вагоне умирает человек. Я медработник.
        - Может, кто и помирает, а мы еще на тот свет не собираемся, - сказал мужчина, ради которого я побежал за врачом.
        - Поживем пока, - подхватила его жена.
        Оба они рассмеялись, и мужчина разразился хриплым натужным кашлем.
        Да он это! Никакой ошибки быть не могло! Я же сам видел…
        - Я же сам видел, что вы лежали вот тут! - я ткнул пальцем в сторону лавки. - А вы бегали по вагону, кричали, что он умирает! Тут была куча народу, все видели!
        Что, если всё подстроено? Если это заговор против меня - бывает же такое? Они сговорились, чтобы свести меня с ума, и теперь нарочно морочат, прикидываются, разыгрывают невероятные сцены!
        Но зачем? В чью голову это пришло? Кому могло понадобиться?
        Может, матери? Она ведь не хотела, чтобы я ехал. Только я и сам прекрасно понимал, что это не могло быть правдой. Да и невозможно такое сыграть!
        Люди, которые смотрели на меня, как на опасного сумасшедшего, выглядели совершенно искренними. Они действительно недоумевали, что за чушь городит ворвавшийся к ним в купе человек. Сидели, играли в карты - и тут на тебе!
        - Ты что куришь, парень? - спросил мужчина, перестав кашлять. В его голосе звучало насмешливое участие.
        Женщина, усевшись возле мужа, покачала головой.
        - Такие молодые, а уже…
        - Да что «уже»! Говорю вам, я видел!
        Я растерянно обернулся и наткнулся на ледяной взор медсестры. Она смотрела на меня, как на мерзкую мокрицу, которая свалилась в ее тарелку.
        - Очевидно, это считается забавным в вашем кругу? Вы полагаете это смешным и, должно быть, довольны своей выходкой?
        - Я похож на человека, который чем-то доволен?! - взорвался я, оттолкнул плечом стоявшую в проходе медработницу и вылетел в коридор.
        - Не курю я ничего! И не пью, ясно вам?!
        Шарахнулся в одну сторону, потом в другую, да так и замер, вцепившись в поручень под окном. Схватился так крепко, словно боялся, что меня оторвет от него и унесет в космические дали.
        Стоял и смотрел прямо перед собой, пытаясь привести мысли в порядок. В ушах звенело, меня всего колотило, и я не сразу понял, что кто-то тронул меня за плечо. Это оказалась медсестра.
        Мы были одни: мнимый больной и его родственники скрылись в купе, не забыв прикрыть за собой дверь.
        Женщина смотрела пристально и внимательно. Теперь она уже не казалась рассерженной фурией, в глазах таились понимание и сострадание.
        - Не обманывал я вас. Не разыгрывал, - сказал я и услышал, как сильно дрожит мой голос.
        - Я знаю, - спокойно ответила она. - Вижу.
        - Что со мной такое? - спросил я, как будто она могла ответить.
        - Нужно взять себя в руки. Лечение…
        - Мне не нужно лечение! - перебил я. - Я здоров. Меня в армию вот-вот заметут. Скажите лучше, что творится в этом поезде?
        Снова вспомнилось, что мы едем без остановок уже который час.
        - Почему он нигде не останавливается? Неужели никто не видит, что это ненормально?
        Лицо женщины стало вдруг отрешенным, глаза затуманились. Она некоторое время смотрела куда-то поверх моего плеча, а потом сказала:
        - Это дорога. Дорога, понимаете? Нужно ехать, молодой человек. Раз вы в поезде, значит, нужно ехать.
        Проговорив эти непонятные слова, медсестра резко развернулась на сто восемьдесят градусов, словно солдат на плацу, получивший команду «Кругом!», и, чеканя шаг, зашагала прочь из вагона. Ушла так быстро, что я не успел ни остановить ее, ни расспросить.
        Глава 7
        Я остался один, и идти мне было некуда. Вернуться в купе не мог: от мысли, что придется сидеть там, рядом с Тамарой, бросало в дрожь. Но ведь до Улан-Удэ еще больше двух суток пути, не могу же я простоять все время в коридоре.
        Пустое купе! Точно, вот что нужно делать - просто занять его, пока не появились законные владельцы, а там видно будет.
        Но, как ни крути, придется зайти к себе за вещами. Я вздохнул: идти не хотелось. Только ведь и после не захочется, ни через полчаса, ни через час. Лучше уж отстреляться по-быстрому: раньше сядешь - раньше выйдешь.
        Решительно отворив дверь, я зашел в купе. Тамара сидела возле стола. Раскрытая книжка домиком лежала на одеяле: страстный брюнет все так же склонялся над своей возлюбленной.
        Перед Тамарой стояла пластиковая тарелочка, на которой высилась внушительная горка салата. Не могу точно сказать, сколько прошло с того момента, как мы (втроем, я ведь точно помню!) обедали. Наверное, уже несколько часов, но голода я не чувствовал.
        Не говоря попутчице ни слова, я взял сумку и хотел было молча выйти, как Тамара окликнула меня:
        - Ты куда с манатками-то, Федь? Тебе ж еще о-го-го сколько ехать!
        Я в замешательстве смотрел на нее. На лице женщины не было ни малейшего следа растерянности или настороженности. Она обращалась ко мне как ни в чем не бывало, по обыкновению тут и там прилепляя к словам частицу «то». Как будто того ужасного разговора про Катю и не было между нами! Или Тамара о нем уже позабыла? Но тогда, может, эта женщина и вправду не в себе, и Катя все-таки где-то в поезде?
        А может, Тамара притворяется, не хочет напоминать?
        Окончательно запутавшись, не зная, что ответить, я стоял столбом, прижимая к себе сумку.
        - Перекусить собрался, хочешь со мной? У тебя ж и нет ничего из еды-то!
        - Нет, спасибо, я не голодный, просто…
        - Чего в сумку-то вцепился? - перебила Тамара. - Оставь, чего ты? Не украду твои пожитки-то!
        Итак, дело ясное: она не придуривается, не делает хорошую мину при плохой игре. Она либо в самом деле ничего не помнит, либо… Либо я окончательно и бесповоротно сбрендил, помнить ей нечего, потому что ничего не было.
        Так или иначе, торчать здесь и таращиться на нее не имеет смысла.
        - У меня друзья в другом вагоне, я к ним пойду, - скороговоркой отбарабанил я и сразу вышел, чтобы она не успела меня остановить.
        Вновь, в который уже раз за день оказавшись в коридоре, я подумал, не отыскать ли мне «Принцессу» и ее сына. Но потом передумал. Хватит развлекать общественность несуразными выходками. Все, что мне нужно: нормально отдохнуть, выспаться, дождаться прибытия поезда в Улан-Удэ.
        Я подошел к двери пустого купе и приготовился зайти туда, как вдруг услышал, что внутри кто-то есть. Рука сработала быстрее головы: я не успел остановиться, обдумать все, как уже тянул дверь в сторону, повернув ручку.
        «Сейчас я увижу в купе себя и Катю!» - мелькнула дикая мысль.
        Там были не мы - разумеется. Однако и пустым помещение тоже не было.
        Все четыре полки оказались заняты. В купе ехала компания парней и девушек. Как на подбор, загорелые, в шортах и майках, все они сгрудились возле стола. На одной из верхних полок лежала гитара в чехле. Наверное, на Байкал собрались.
        - …стой где стоишь! - громко сказала одна из девушек, очевидно, договаривая начатую фразу.
        Поверх светлых кудряшек она надела яркий ободок с бабочкой. Девчонки в нашем классе обожали такие, вспомнил я. Лет десять назад эти разноцветные ободки были у каждой второй. Однажды я нечаянно отломил синюю бабочку у своей соседки по парте, и она плакала так горько, будто я сломал ей руку.
        - Это она не вам! - засмеялась вторая, весело глядя на меня. Черноволосая, черноглазая, она была бы очень симпатичной, если бы не скошенный подбородок. Улыбаясь, она чересчур широко открывала рот, так что улыбка походила на гримасу.
        - Извините, - сказал я. - Думал, что здесь свободно.
        - У тебя что, билета нет? - спросил парень, что сидел рядом с черноволосой, обнимая ее за плечи.
        Его подруга одновременно с ним сказала:
        - «Свободно»! А мы думали, нас на весь вагон слышно!
        Откуда же они здесь взялись? Может, я не в то купе зашел?
        Да нет, купе то самое, я не мог ошибиться. И никого здесь не было и быть не могло, ведь поезд нигде не останавливался!
        - Вы не знаете, когда следующая станция? Скоро мы остановимся?
        - Надеюсь, что нет, - закатила глаза кудрявая. - И так торчим на каждом полустанке по полчаса. Пешком быстрее дойдешь.
        - Так ведь давно уже едем без остановок, - брякнул я, не успев задуматься над словами.
        Ребята недоуменно переглянулись.
        - Странный ты какой-то, - сказал доселе молчавший парень.
        - Но симпатичный, - кокетливо улыбнулась девушка с ободком, и они с подружкой захихикали.
        Я решил, что пора мне уходить: компания явно не растворится в воздухе, поэтому придется поискать другое пустое купе. Но потом подумал, что раз уж пришел, можно спросить у них про интернет.
        - Не одолжите планшет или телефон? Мне бы в Сеть на пару минут выйти.
        Никто из четверых не ответил: они смотрели на меня, будто не вполне понимая, о чем я говорю.
        - У меня мобильник сломан, - пояснил я на всякий случай.
        Ребята продолжали молчать.
        - Связи тут, что ли, нет?
        Неужели они боятся, что я украду телефон и сбегу с ним?
        Однако, как выяснилось, дело было в другом.
        - Ты про интернет говоришь? - осторожно спросил один из парней.
        - Да.
        Я не мог взять в толк, что их так удивляет. Или они родом из такой глуши, где еще до сих пор не слышали про айфоны, смартфоны и планшеты?
        - Но как с телефона можно выйти в Интернет?!
        Он что, издевается? Нет вроде бы. Недоумение в голосе неподдельное.
        Но если никто из них и вправду не слышал о возможности выхода в Сеть с мобильного устройства, то это может означать только одно…
        То, чего не может быть. Не может! Они шутят надо мной. Разыгрывают.
        - Ладно, нет так нет. - Я вернулся обратно в коридор и поспешил прочь. Думал, они будут останавливать меня, но в купе за моей спиной было тихо.
        Я отдалился на несколько шагов, и мне внезапно пришло в голову вернуться назад и снова зайти в купе, где расположилась веселая компания. Появилась парадоксальная, ирреальная уверенность в том, что если я сейчас открою ту дверь, то купе снова окажется пустым. Кудрявая девушка в ободке, который вышел из моды больше десяти лет назад, ее черноволосая подружка и их приятели - все они исчезнут.
        Пропадут из этого временного пласта, чтобы оказаться там, где им и полагается быть, где люди еще не знают о возможности зависать в интернете и обходятся без компьютера.
        Мгновение, когда я осознал это, было жутким - одним из самых жутких в моей жизни. Я сразу же понял, что ни за что на свете не открою ту дверь, чтобы проверить свою догадку. Потому что если ребята действительно исчезли, то я сойду с ума. Нельзя столкнуться с подобным и сохранить ясность рассудка.
        Что же творится? Почему поезд, самый обычный пассажирский поезд с зелеными вагонами, вдруг превратился в портал между мирами, между прошлым и будущим?
        А сам я - где тогда нахожусь? Что, если во времени образовалась дыра и я по какой-то причине угодил в нее, провалился, застрял и барахтаюсь, безуспешно пытаясь выбраться?
        Или дело не во времени, а в том, что все, кого я видел, - вовсе не живые люди, а призраки, воспоминания о тех, кто ехал в этих вагонах прежде?
        Но ведь они едят, пьют, смеются. Они видят меня, говорят со мной и - я вспомнил Катю - не только говорят. Разве привидениям не полагается быть бестелесными и прозрачными? Катина кожа под моими руками была теплой, ее плоть пламенела под моими прикосновениями, губы отвечали на поцелуи - разве это похоже на призрачное явление потусторонней сущности?
        Голова шла кругом. Я вышел в тамбур - здесь было прохладнее. Прислонился затылком и спиной к стене и стоял, пытаясь решить, что мне делать. Все эти мысли, что атаковали меня… Я верил и не верил. Какая-то часть меня, самая трезвомыслящая и здравая часть, упорно продолжала искать логическое объяснение происходящему.
        Что, если я сплю? Ущипнув себя, я почувствовал боль и увидел покраснение. К тому же у меня зачесалась коленка - во сне ведь такое невозможно?
        Вспомнился фильм «Астрал» про мальчика, который во сне мог покидать собственное тело и однажды заблудился в астральном мире. У меня, конечно, никогда не было подобных способностей, да и верить фильмам ужасов как-то несерьезно, но все-таки - вдруг тело мое преспокойно лежит, спит в купе, а несчастное сознание, душа шарахается по всему поезду?
        Еще немного, и я могу спятить, на полном серьезе. Мне нужно прилечь, отдохнуть, поспать. Может, когда я проснусь, все снова станет нормальным?
        Но ведь не в тамбуре же укладываться на ночлег. Придется снова поискать пустое купе. Я решил, что попытаю счастья в другом вагоне. Сразу врываться не буду, постою, послушаю, и если за дверью тихо, войду. Окажется, что там есть пассажир - попрошу прощения, скажу, что ошибся.
        Приняв решение, я отворил дверь соседнего вагона.
        Он оказался не плацкартным, как тот, что прицеплен с другой стороны. Передо мной был длинный коридор, закрытые двери купе, вытертая дорожка на полу, несвежего вида занавески - все, как в моем вагоне. Я даже подумал бы, что это и есть мой вагон, если бы не знал, что тот остался у меня за спиной.
        Поправив сумку на плече, я двинулся вперед. Шагать старался тише и незаметнее, изо всех сил прислушиваясь.
        «А если кто-то увидит, как я крадусь, и примет меня за вора?»
        Тишина за дверями не была неживой. Играло радио, кто-то кашлял, смеялся, предлагал «слезть и покушать», мать уговаривала ребенка не баловаться и быть хорошим мальчиком…
        Я прошел через весь вагон, но так и не сумел найти себе пристанища. В коридор вышел маленький согбенный старичок, похожий на Добби - эльфа-домовика из фильмов про Гарри Поттера. Он подозрительно зыркнул в мою сторону и потрусил к туалету.
        Хватит тут отсвечивать. Нет здесь пустых купе. Передо мной встал выбор - продолжать поиски в других вагонах или вернуться в свой. Перспектива безрезультатно мотаться по поезду пугала даже больше очередной встречи с Тамарой.
        Ну и шут с ней. Не съест же она меня? Приду, лягу, отвернусь к стене и попробую заснуть. Не буду обращать на нее внимания.
        Старикан, похожий на Добби, вышел из туалета. Ладони его были влажными, и он тряс ими, стараясь подсушить.
        - Вы из какого купе, юноша? - прокаркал он неожиданно пронзительным, резким голосом.
        - Я вагоном ошибся.
        Развернулся и пошел прочь. Не хватало еще, чтобы старик нажаловался проводнице.
        Вернувшись в свой вагон, я увидел мужчину в форме железнодорожника. Он выходил из купе проводников и, закрывая дверь, смерил меня непроницаемым взглядом. В гости, наверное, заходил, к нашей проводнице.
        - Скажите, пожалуйста, когда будет ближайшая станция?
        - А вы из какого купе? - осведомился проводник.
        Говорил он негромко, но голос был мощный. Не говорил, а гудел.
        Отвечать вопросом на вопрос не слишком вежливо, но делать замечание проводнику как-то сразу расхотелось. Было в его внешности нечто, отбивающее всякую охоту лезть с нотациями. Высокая плечистая фигура, узкая щель вместо рта, квадратный подбородок. Светло-карие глаза смотрят холодно и сурово.
        Проводник поглядел на сумку, что висела на плече, и мне вдруг захотелось, чтобы ее там не было. Слишком осуждающим и недовольным был его взгляд.
        Странно, конечно, но я понял, что боюсь этого человека. Вот только почему? Ничего плохого не делаю. Разве есть закон, запрещающий покидать свое купе и ходить по вагонам - хоть бы и с сумкой наперевес? Не с автоматом Калашникова же я прогуливаюсь!
        - А какое это имеет значение? - ответил я нарочито дерзко, чтобы придать себе смелости и показать этому типу, что мне нет до него дела.
        - Я спросил, из какого вы купе? - вновь прогудел проводник. В монотонности, с какой он произнес эту фразу, было что-то зловещее. Сразу становилось ясно: он имеет право спрашивать, и лучше не выпендриваться, а ответить.
        Что я и сделал, решив больше не испытывать судьбу. Проводник коротко кивнул, прикрыв глаза, и проговорил:
        - Идите к себе.
        - Но я не понимаю, что случится, если я…
        - Идите к себе. Отдыхайте. Во всем должен быть порядок, это ясно? Пассажирам предписано находиться на местах согласно приобретенным билетам.
        Наверное, я мог бы возразить или повторить свой вопрос про станцию, но не стал этого делать. Есть такая штука - инстинкт самосохранения. Так вот в ту самую минуту он включился и приказал мне заткнуться.
        Проводник дернул подбородком и, задев меня плечом, прошел мимо, к выходу из вагона. Плечо было странно твердым, как будто тело под синей формой вылеплено из камня.
        Мне показалось, что проводник задел меня нарочно, мы могли бы запросто разминуться. Но, возможно, я ошибался, здесь ведь действительно узко.
        Постояв еще минутку, я двинулся к своему купе. Выбора нет - вновь встретиться с проводником и вызвать его недовольство мне не хотелось.
        - Придется «занять место согласно приобретенному билету, - пробурчал я себе под нос.
        Тамары внутри не было - хоть это радовало. Нет, она не пропала бесследно, как Костя и Камиль. Ее продовольственные запасы и книжка в мягкой обложке - все оставалось на месте. По всей видимости, женщина отправилась в туалет.
        Я быстро разобрал постель, снова сунул сумку в отделение для багажа и улегся. Хотел уже отвернуться к стене, как планировал, но что-то в пейзаже за окном привлекло мое внимание. Не понимая еще, что конкретно это было, я не отрывал взгляда от окна.
        Вроде бы все, как обычно: жиденький лесок, через который просвечивает поле, пролетающие вдалеке птицы, бесконечная линия электропередачи, провода - словно тонкие полоски в тетрадке в линеечку…
        Когда я сообразил, что показалось мне необычным, то чуть не упал с полки. Если бы стоял, точно грохнулся бы на пол.
        Солнце! Вот что меня потрясло! Нежно-золотистое, в легкой туманной дымке, оно освещало благодатными лучами все вокруг и одновременно насмехалось надо мной.
        Оно больше не было закатным - а ведь еще совсем недавно готовилось уйти за горизонт, будто усталый малыш, который, нарезвившись, усаживается в манеж. Когда я в последний раз смотрел в окно, небо темнело, наливаясь густой синевой, вскоре должны были наступить сумерки, а вслед за ними и ночь.
        Теперь же, не в состоянии поверить собственным глазам, я наблюдал, как светило восходит на небосклон, выплывая из небытия. На моих глазах рождался новый день. Вместо заката, вопреки всем законам природы, наступал восход.
        Ночь так и не опустилась на землю.
        Или же ночь наступила в свой черед, как положено, но что-то помешало мне заметить это? Выходит, я непонятно каким образом перешагнул часов десять - и оказался в новой точке бытия. Совсем не там, где рассчитывал очутиться.
        Глава 8
        Самый отвратительный звук на свете - когда звенит будильник. Неважно, что ставить на сигнал: пиликанье, дзинканье, музыку какую-нибудь бодрую, оптимистичную. Именно этот звук и возненавидишь.
        С вечера никак не мог заснуть: для меня это обычное явление, если завтра предстоит важное событие. Стоит сказать себе, что нужно лечь пораньше и выспаться - все, можно быть уверенным: до трех ночи глаз не сомкну.
        Вертелся, в планшет пялился, воду пил, как верблюд. Не заметил, когда уснул, а утром, услышав дребезжание будильника, готов был год жизни отдать, только бы еще немного поспать.
        Но нельзя. На поезд мне, конечно, еще не скоро, ближе к вечеру. Однако вчера, когда начал укладывать вещи, которые собирался взять в поездку, обнаружил, что у сумки сломался замок. Да и маловата она. Не то чтобы у меня такой уж огромный гардероб, но все-таки…
        В общем, нужно купить новую сумку. Через две остановки от моего дома есть гипермаркет, пойду и куплю. А потом стану укладываться.
        Стараясь двигаться бесшумно, я поднялся с дивана. Мой диван стоит в небольшом углублении в стене. Вместо собственной комнаты - ниша, вот такая иллюзия уединения. Когда стану нормально зарабатывать, сразу возьму ипотеку или хотя бы комнату сниму.
        Жить в одной комнате с матерью давно уже осточертело.
        Да и ей, думаю, тоже. Вот она и цепляется ко мне по всякому поводу. Но ничего, скоро я уеду, и мы отдохнем друг от друга.
        «Вот останешься одна, будешь скучать по мне! Пожалеешь: зачем придиралась, зачем ругала?»
        Подумал, и самому стыдно стало. Двадцать лет уже, что за бредовые, подростково-страдальческие мысли!
        Решив не завтракать, чтобы не греметь посудой, я прокрался в ванную, умылся и оделся. Когда вышел оттуда, посмотрел на диван, на котором спала мать. Она всегда укутывалась с головой, натягивала на себя одеяло или простыню, как сейчас. Глядя на белый кокон, я всегда думал: ей же душно там, дышать нечем, я бы так не смог. Когда был маленький, спросил ее, зачем она с головой ныряет в одеяло, мать засмеялась и сказала, что иначе нос мерзнет.
        Но теперь я знаю, что нос тут ни при чем, а просто она по жизни такой человек - прячется от проблем, от людей и от себя самой. Ей надо закрыться, зарыться поглубже, чтоб никто не мешал себя жалеть.
        Нет, она не нытик, личные проблемы на людей не вешает, сама карабкается. Но очень уж закрытая, натуральный человек в футляре. Никого к себе не подпускает и думает, что все с ней несправедливо обошлись: я, отец, сослуживцы, подруги (которых и нет, кроме тети Оксаны, да и та в Рязани живет). Да и жизнь несправедлива, в любой момент может ударить, отобрать что-нибудь, унизить, поэтому надо держать ухо востро, защищаться и прятаться в окопах.
        Я постоял, послушал, как она тихонько сопит в своей матерчатой утробе, и вышел из квартиры. Может, мать и не спала уже, у нее чуткий сон, но предпочла сделать вид, что еще не проснулась. Готовит силы к битве. Спокойно собраться и уехать она мне ни за что не даст, попытается остановить, хотя и знает в глубине души, что бесполезно.
        До магазина я решил пройтись пешком. Тепло, солнечно - в такую погоду не хочется толкаться в душном автобусе, когда каждый норовит сунуть тебе под нос свою подмышку.
        Шел неторопливо, нога за ногу, а все вокруг бежали, спешили куда-то. Даже у пенсионеров озабоченные лица, даже малыши сосредоточены на том, чтобы успеть в детский садик.
        Эх, бедолаги! Настроение у меня было отличное, я любил весь мир и испытывал странную, теплую жалость к людям, которым некогда разглядеть, как хорошо вокруг. Пейзаж, конечно, тот же, что и вчера, и месяц назад, и год, но правду говорят: точка зрения зависит от места, с которого смотришь.
        Оттуда, где я сейчас находился, все виделось в радужном свете. Никогда у меня на душе не было легче, чем в тот момент, когда я забирал документы из университета. Как будто из тюрьмы вышел! Даже армия не казалась чем-то пугающим. Все теперь пойдет иначе, я больше ни одного дня не буду заниматься тем, чем не хочу, и общаться с теми, кто мне не по душе. Не то чтобы я часто насиловал себя, делая это, но решил, что никогда и не стану.
        Не люблю эти мотивирующие книжки, в которых авторы учат любить себя и хвалить, радоваться каждому дню, улыбаться своему отражению в зеркале. Может, это и правильные советы, но невыполнимые. А раз невыполнимые, то что толку их давать?
        Но одно там правильно пишут: если делаешь то, что нравится, все обязательно получится. Когда долбишься в дверь, а она никак не хочет открываться, значит, тебе не сюда, не твоя это дверь. Раз меня тошнит от одного вида учебника по физике, какой из меня энергетик?!
        Понимаю, конечно, что писатель - профессия штучная. По блату стать топовым автором невозможно, даже если у тебя есть миллионы на раскрутку. Как там Авраам Линкольн говорил? «Можно обманывать часть народа все время. Можно обманывать весь народ некоторое время. Но нельзя все время обманывать весь народ».
        Применительно к сочинительству: если как следует раскрутят, распиарят какого-то писателя, то люди, повинуясь рекламе, побегут и сметут с прилавков его творение. Но потом прочтут и плеваться будут, а за второй и третьей книгами уже не пойдут. Хоть издатель из штанов выпрыгни, но раз автор не «зацепил», никто свои кровные в магазин не понесет. Примеров тому - масса.
        Да, пробиться сложно, но зато есть надежда: буду писать хорошо - начнут меня рано или поздно издавать. Отсутствие связей и денег не помешает!
        В этом месте мои размышления обычно принимали более пессимистичный оборот. Будущие покоренные вершины, откуда виден лежащий у моих ног книжный рынок, подергивались туманом и сияли не так ярко. А все из-за крошечной прибавки - «рано или поздно». Потому что, скорее всего, - «поздно».
        По крайней мере, до этой минуты никто меня нигде печатать не спешил, а кушать хочется всегда. Буду сидеть, писать шедевры, как Мартин Иден, а кормить и одевать меня кто станет? Мать вряд ли на это пойдет. Она простить не может, что я универ бросил, а если никуда не устроюсь и не пойду в другой вуз, сяду за письменный стол, то она меня живьем съест.
        Какой парадокс! Если работать и ничего не писать, то как жить? А если не работать и писать, то жить на что? Это я не сам придумал, вычитал где-то.
        Обычно, как начинал думать об этом, впадал в тоску. Но не сегодня. Нынче ничто не могло испортить мне настроение: скоро должна начаться новая жизнь, нечего тащить в нее прошлые сомнения.
        Я сам не заметил, как дошел до торгового центра. Огромное здание - и все здесь гигантское. Парковка, окна, эскалаторы, количество магазинов, кафе и людей. Отовсюду манят и зовут. «Иди скорее, будь умницей: купи какую-нибудь модную побрякушку, поешь, прокатись в прозрачном лифте, обуйся, повесь на шею цепочку, подари девушке цветы, посмотри новый фильм, посмейся и забудь, что хреново живешь…»
        «Отвяжитесь, я не ваш клиент!» - хотелось крикнуть в рекламные нарисованные лица. Мне нужна всего лишь сумка, чтобы сложить свои манатки и уехать отсюда, - и ну вас всех с вашими призывами!
        На входе установили крутящуюся дверь - прежде ее не было. Раньше тут стояли раздвижные: подходишь - распахиваются. Сезам, откройся. Теперь же посетители заходили в небольшой отсек партиями человек по десять и топтались на месте, ждали, пока площадка повернется, и они окажутся внутри.
        Я тоже подождал, потоптался, оказался.
        Все кругом переливалось и сверкало, в уши лилась музыка, пахло духами - рядом с входом парфюмерный бутик. Людские потоки волнами обтекали меня с двух сторон, плыли дальше. Покупатели деловито рассортировывались по магазинам, шли к эскалаторам, стояли в очередях перед банкоматами. Как же много народу!
        «Будний день, а никто не работает?» - проворчал я про себя.
        Только пришел - уже уйти хочется. Не люблю я эту суету, когда все на зомби похожи: идут, куда их приманивают, покупают вещи, которые им вовсе не нужны. Задерживаться в этом человеческом улье я не собирался.
        Сумку купил хорошую - вместительную, без лишних прибамбасов. К тому же со скидкой. Но по правде, она и со скидкой была дороговата. Если бы мать со мной пошла, взяли бы не эту, а другую, подешевле. И не здесь, а на рынке.
        Но мне казалось неправильным экономить. Сумка станет талисманом будущей жизни. Хочешь, чтобы деньги водились, не покупай плохонький, дешевый кошелек. Здесь тоже так, наверное: хочешь лучшего будущего, нечего ехать в него с бросовым чемоданом.
        Или не в сумке дело, и я тоже поддался на призывы, действую по законам общества потребления?
        Задумавшись об этом, я подошел к вертушке на входе. Передо мной переминалась с ноги на ногу девушка в сиреневом сарафане. Лысый мужик прижимал к уху телефон и рычал в него:
        - Я же сказал, чтоб без меня пока не отгружали! Чего-чего! Чтоб не отгружали, говорю!
        Мы вошли в отсек, площадка поползла, неся нас к выходу на улицу.
        На обратном пути я тоже собирался обойтись без автобуса, но погода неожиданно испортилась. Небо посерело, нависло над землей. Набежавшие тучи укутали солнце, обхватили его мягкими влажными лапами. Стало намного прохладнее, в воздухе запахло сыростью. Вот-вот дождь начнется.
        Я заколебался - идти на остановку или отправиться домой пешком? Вымокнуть не хочется, но, с другой стороны, дождя не обещали, может, разгуляется еще.
        - Чего это мы застыли? Не знаешь, куда пойти?
        Какой-то парень задел меня, пробегая мимо, и обернулся через плечо. Широко осклабился и вдобавок подмигнул. Я нахмурился - ухмылка была игривая, и еще это подмаргивание… Он что, гей?
        Парень засмеялся и побежал дальше.
        Псих какой-то, ей-богу. Сколько придурков вокруг.
        Вдалеке небо совсем темное: похоже, там уже льет дождь, а может, и гроза. С той стороны слышалось угрожающее, утробное рычание, как будто чудовищный монстр ворочался в своей берлоге, просыпаясь в дурном настроении. «Бегите по домам, ничтожные людишки, прячьтесь, а то догоню, настигну, исхлещу ледяными струями ливня, сорву покровы, поражу огненным мечом! Кто не спрятался, пеняйте на себя!»
        Однажды, я тогда еще маленький был, мы с ребятами, как обычно, пошли на Казанку. Часто ходили в каникулы купаться и загорать на пляж недалеко от издательства и парка развлечений.
        Там было здорово. Во-первых, мне очень нравилось валяться на песке, смотреть на издательскую многоэтажку и мечтать, что когда-нибудь я буду там работать: в этом здании расположены редакции многих ведущих татарстанских газет и журналов, а я в ту пору хотел стать журналистом, даже писал заметки в школьную газету.
        А во-вторых, я любил парк с его весельем, музыкой, аттракционами, ларьками, аллеями и немного пугающей, таинственной историей. Сначала, когда его только создали, парк назывался «Шурале». Не знаю точно, правда ли это, но говорили, что там происходили разные нехорошие вещи: то поломка оборудования, то несчастный случай. В итоге решили, что негоже парку развлечений носить имя лесного чудища, черта лукавого. Переименовали в «Кырлай» - так называлась родная деревня «татарского Пушкина» - Габдуллы Тукая. Стоило переименовать, как все прекратилось.
        Но суть не в этом. В очередной раз, когда мы с мальчишками пришли на пляж, началась гроза. Ветер поднялся, холодно стало, пришлось собираться домой. А потом кто-то - кажется, Серега, вечно от него одни неприятности! - возьми да и скажи, что дождь вроде стороной проходит, небо уже светлеет. Чего туда-сюда мотаться? Лучше переждать, а если дождь все же начнется, то под грибком спрятаться.
        В общем, остался я лежать на песке - почему-то один. Гроза началась внезапно: шквал ветра налетел на пляж, как будто поезд на станцию метро, понес на своих синих крыльях песок, бумажки, фантики. Река вспучилась, волны вставали на дыбы, как разъяренные псы на задние лапы. Небо сделалось совершенно темным, чернильным, и молния…
        Молния вдруг с треском пронзила землю, ударила в двух шагах от меня. Мне показалось, что кто-то воткнул копье рядом со мной, чуть-чуть не достав до головы. От ужаса меня сначала будто пригвоздило к песку, а как отошел немного… Боже, как я орал! Потом неделю говорить не мог, мать даже к фониатру меня водила.
        С тех пор как отрезало - на пляжи не хожу. Не могу, и все. К издательству - особенно. Да и журналистом быть перехотел.
        Вся эта история вспомнилась сейчас, и радости не прибавила. Нужно быстрее добраться до дому. Я ускорился. Бежал и бежал вперед, обгоняя редких прохожих. Люди попрятались кто куда, улица опустела.
        Заворачивая за угол одного из девятиэтажных домов, что стояли вдоль дороги, я случайно бросил взгляд в сторону витрины. Посмотрел и отвел глаза, некогда было разглядывать.
        Мозг не сразу отреагировал на то, что мимолетом зафиксировало зрение. А когда сигнал поступил куда следует, я замер на месте, словно молния вновь ударила, но только на этот раз попала прямо в меня.
        Отражение в зеркале - в нем было что-то ненормальное. Очень, очень странное. Я замедлил шаг, ноги вдруг сделались тяжелыми. Вновь поглядел направо, но витрина кончилась, теперь я шел вдоль глухой стены.
        «Не делай этого! Иди дальше! Тебе показалось!» - предостерегающе взвыл внутренний голос, но я уже шел обратно.
        Мне нужно было вновь взглянуть на свое отражение. Нужно было найти его, потому что в прошлый раз я себя не увидел.
        Вот и витрина. Я стоял перед ней, потрясенно вглядываясь в стеклянную поверхность. Силуэт, который отражался в ней, не был моим. Я смотрел на себя, но себя не видел!
        Но ведь дома я смотрелся в зеркало, и в витринах торгового центра тоже видел собственное отражение. Я даже стоял перед зеркалом в бутике, когда покупал эту сумку, будь она неладна!
        А потом… Что случилось потом?
        «Ты прошел через вертушку, - подсказал голос в моей голове. - Вошел туда Федором, молодым балбесом и мечтателем, а вышел…»
        Изнутри, из зазеркалья, на меня смотрела девушка. Силуэт, что отражался там, был женским. Я невольно оглянулся, но рядом никого не было. Тогда я поднял руку - и девушка-отражение тоже подняла руку. Я наклонился вбок - и тонкая фигурка послушно изогнулась.
        «Чего это мы застыли-то? Не знаешь, куда пойти?» - вспомнился развязный голос и оценивающий, с наглецой взгляд. Тот парень заигрывал со мной, потому что… Потому что я превратился в девушку?!
        Глава 9
        На мне - на той девчонке, что я видел в отражении, - были узкие джинсы, футболка и тапочки-балетки. Высокая, темные волосы, короткая стрижка. Лица толком не разглядеть, но мне казалось, ее черты напоминают мои. Повернувшись в профиль, я увидел знакомую горбинку на носу. Не описать, что творилось в моей голове, когда я смотрел на незнакомку! Немыслимое безумие!
        Первой мыслью, что посетила меня, было вернуться в супермаркет и вновь пройти через вертушку. Я не успел обдумать все как следует - просто рванулся обратно, не размышляя о причинах случившегося, даже не уверенный до конца, что это вправду происходит со мной. Просто бежал, как раненый, насмерть перепуганный зверь, которого преследуют охотники.
        В происходящем не было ни смысла, ни логики. Это невозможно было ни понять, ни объяснить: в нормальном мире люди не превращаются в кого-то другого, не теряют себя, свою личность и облик, пройдя через дверь.
        Я понятия не имел, правильно ли поступаю, пытаясь вернуться, но… Но если земля перед вами вдруг пойдет трещинами и у ног разверзнется бездна, вы не будете думать о геодезии, природных катаклизмах, причинно-следственных связях, а просто ринетесь туда, где вам видится спасение.
        Бежал я так быстро, что в боку закололо. Видимо, от избытка адреналина во рту был противный медный привкус, и горло пересохло - его будто выстлали изнутри колючками. Пришлось немного замедлить шаг, выравнивая дыхание.
        Оглядевшись по сторонам, я обнаружил много необычного и пугающего в окружающем пейзаже. Во-первых, супермаркет, до которого я силился добраться, находился гораздо дальше, чем мне запомнилось.
        Я видел рекламный баннер, призывающий посетить этот райский уголок: он торчал на противоположной стороне улицы. Супермаркет располагался рядом с ним, однако почему-то оказался далеко впереди, до него было не меньше двух кварталов.
        Или что-то сделалось с перспективой - она сместилась или я стал плохо видеть. Но на этом странности не заканчивались. Тротуары сузились - по ним с трудом можно было пройти - и робко лепились к проезжей части, которая внезапно стала намного шире.
        А вот автомобилей почти не было. Обычно они сплошным потоком несутся в противоположных направлениях, улица бурливая и шумная, как горная река. Сейчас же улицу окутывала тишина, и проезжая часть была пуста. Редкие машины проезжали торопливо, словно боясь привлечь к себе лишнее внимание.
        Дома надвинулись с двух сторон, грозя расплющить редких прохожих. Настолько редких, что это тоже казалось невозможным. Буквально час назад, когда я шел за своей злополучной сумкой (она по-прежнему была при мне, упакованная в оберточную бумагу, засунутая в фирменный пакет - хоть что-то осталось прежним), на улицах было полно народу.
        Впрочем, безлюдье можно объяснить приближением дождя. Все остальное объяснению не поддавалось.
        Я медленно шел по опустевшей, тихой улице, и супермаркет, маячивший на горизонте, этот мираж в пустыне, с каждым шагом удалялся от меня. Я сунул руку в карман, чтобы достать мобильник, но телефона не было - как не было и кармана. Одежда была не моя, и сам я собою не был.
        Другой человек в чужом, незнакомом городе, в параллельном измерении… И как спастись из этого кошмара?
        Но спустя секунду оказалось, что кошмар только начинается.
        Я не был абсолютно одинок в этом искаженном, безмолвном мире: впереди шли еще несколько человек. Они двигались в том же направлении, что и я, и по их виду и поведению я понял: они растеряны не меньше моего.
        Женщина в ярко-алом платье чуть ниже колен шла быстро, размахивая руками и поминутно оглядываясь по сторонам. В какой-то момент она подвернула ногу, оступилась, но не обратила на это внимания, не остановилась, а пошла дальше, заметно прихрамывая.
        Мужчина неподалеку от нее вел за руку маленькую девочку - они жались друг к другу, и время от времени он склонялся к ней и говорил что-то. Слышался его взволнованный громкий голос, но слов было не разобрать. Девочка мотала головой из стороны в сторону, отказываясь соглашаться с ним, и время от времени останавливалась, топая ногами. Мужчина тянул ее за собой, и она снова шла.
        Чуть дальше, впереди, по нашей и противоположной сторонам улицы тоже шли люди. Все они двигались маленькими разрозненными группами по два-три человека или поодиночке, на расстоянии друг от друга.
        Что, если все они, как и я, оказались в этом вывихнутом, вывернутом наизнанку мире и теперь не могут узнать себя и тех, кто рядом? Может быть, они тоже стараются добраться до точки, которая развернула их в неизвестном направлении и отправила сюда?
        В этом случае, возможно, нам имеет смысл держаться вместе, обсудить то, что случилось. Вдруг у кого-то есть соображения о том, что происходит, и мы сообща сумеем найти выход из положения?
        Ободренный этой мыслью, я прибавил шагу, но добежать до незнакомки в красном, которая была ближе всех, не успел.
        С противоположной стороны улицы неожиданно раздался дикий вопль. Я резко повернулся туда - кричала женщина. Стояла на месте и кричала так, что все остальные замерли, как и я, в ужасе глядя на нее. А она вытягивала руку куда-то вбок, указывала на пустое место впереди себя и продолжала заходиться в крике.
        Я подошел ближе к проезжей части, чтобы рассмотреть, на что она указывает, и тут…
        Женщину окутало некое подобие густого черного тумана. Дергающийся силуэт ее был виден внутри этого туманного кокона, но вопли звучали тише, будто темная пелена заглушала, растворяла в себе звуки. Теперь несчастная кричала как сквозь ватное одеяло и, продолжая биться и рваться, вдруг стала медленно, плавно подниматься в воздух. Некая сила отрывала ее от земли, увлекая ввысь, и это было завораживающее, нереальное зрелище. Чем выше она взмывала, тем тише становились ее крики, тем плотнее сгущался мрак, окутавший всю фигуру. Вскоре ее уже нельзя было разглядеть.
        А потом чернота вдруг развеялась, как дым от костра на ветру, и пропала бесследно. Несколько минут - и нет уже ни женщины, ни темной дымки.
        Застывшие по разные стороны дороги люди как по команде ринулись вперед, побежали в сторону супермаркета. Все побежали - и я побежал, не думая, не рассуждая.
        Нельзя останавливаться, билось в мозгу. Ни единой мысли, ни одного чувства больше не было: ни жалости к пропавшей женщине, ни жалости к себе самому. Одно только желание - мчаться вперед, успеть спрятаться, не дать черному туману проглотить себя! Спастись!
        Сумку, купленную недавно, но уже в другой жизни, я отшвырнул в сторону, чтобы не мешала. Теперь несся налегке, обогнал и женщину в красном, которая подволакивала ногу, и мужчину с ребенком. На какой-то миг мы поравнялись и посмотрели друг на друга. Девочка плакала, во взгляде мужчины плескалось отчаяние.
        - Что происходит? - пропыхтел я и не узнал собственного голоса. Немудрено, ведь это был не мой голос - женский, чуть низковатый, грудной.
        Мужчина покачал головой, ничего не отвечая. Не знал, а может, не хотел тратить силы на разговор. Я припустил сильнее, и вскоре мужчина с ребенком остались позади.
        Вот только было ли это правильно - мчаться вперед?
        Я бежал и бежал, пока люди, что неслись впереди, не начали один за другим оказываться в столбе черного вихря. Они взмахивали руками, принимались кричать, пытались вырваться, но безуспешно. По очереди, словно темные бескрылые птицы, поднимались они над землей и таяли, растворялись в бледном воздухе.
        Их слизывало с улицы, и те, что оказывались ближе, в панике метались, вопили, резко меняли направление. Я озирался по сторонам - нельзя оставаться здесь, это опасно! Что бы то ни было, оно нашло нас, и теперь расправляется с нами, забирая одного вслед за другим!
        - Бежим во дворы! Надо уходить с улицы! - вне себя заорал я чужим, женским голосом, срываясь на визг, и шарахнулся в противоположную от проезжей части сторону.
        Парень, оказавшийся поблизости, хрипло закашлялся, глядя на меня. Взгляд у него было чумной, как у лошади, на которую налетел пчелиный рой.
        - Некуда бежать! - натужно выкрикнул он.
        Я и сам уже видел, что некуда. Дома сомкнулись, как великаны, ставшие плечом к плечу. Просветы между ними исчезли. Теперь это была сплошная кирпичная стена, поднимавшаяся ввысь, намного выше, чем мне помнилось. Линия домов тянулась вдоль дороги, конца и края ей было не видать.
        Не в силах отвести взгляда, я стоял и смотрел, как балконы и окна на моих глазах втягивались внутрь стен, проваливались куда-то, и на их месте оказывалась гладкая поверхность. Глухая и плоская.
        - Невозможно, - прошептал я.
        Но все было именно так. Бежать больше некуда. Нет там впереди никакого супермаркета, нет спасения. Я застрял в этом призрачном мире, среди таких же брошенных и потерянных скитальцев.
        Я стоял и смотрел на стену, ни на что уже не надеясь. Когда за моей спиной раздался вскрик, обернулся, не испытывая никаких чувств, точно зная, что увижу.
        Парня, который стоял в двух шагах от меня, настигла чернота. Он силился сказать что-то, пристально глядя на меня из окутавшей его мглы, хрипел и извивался, испытывая, по-видимому, смертные муки, и я, не отдавая себе отчета в том, что делаю, протянул к нему руку.
        Темное марево, пожиравшее парня, оказалось холодным, как туман, что стелется над рекой. Моя рука коснулась его, и мне почудилось, будто я тронул водную гладь, погрузил ладонь в прорубь.
        Отдернув руку, я отшатнулся, но было поздно.
        Черные языки весело побежали по моей коже, поднимаясь от кисти к плечу, рука леденела, немела, пропадала, растворяясь, как в кислоте. Я завопил, пытаясь другой рукой стряхнуть с себя черноту, но добился лишь того, что темная дымка перекинулась и на вторую ладонь, устремилась к локтю.
        Продолжая кричать, я волчком завертелся на месте и увидел, что ноги мои больше не имеют опоры. А вскоре и ног своих не разглядеть не смог - на их месте клубилась черная завеса. Неведомая сила тащила меня наверх, впитывая, вбирая в себя, и противостоять этому было невозможно.
        Дернувшись из последних сил, как и все мои горемычные предшественники, я закрыл глаза и…
        …И подскочил на диване, услышав свой собственный вопль. Дыша тяжело и с присвистом, как астматик, сел на постели. Белье было влажное от пота. Я облизнул губы, они были солеными, а лицо мокрым. Я плакал во сне! Рыдал от страха, как маленький ребенок, и кричал. Подойти ко мне, разбудить, оказалось некому: матери, видимо, не было дома.
        Да, вспомнил я, она сказала, что утром сходит на работу на пару часов, а потом вернется, чтобы проводить меня (читай - уговорить остаться!). Последняя попытка заставить непутевого сына взяться за ум.
        Постепенно приходя в себя, я бешено озирался вокруг. Мой дом, моя комната, где все знакомо. Вещи, мебель на своих местах. Вот диван, стол, телевизор, а в открытое окно рвется лето.
        Возле шкафа стояла дорожная сумка, которую я начал собирать вчера вечером, да так и не собрал. В магазин за ней я сходил два дня назад: ни за что не стал бы откладывать покупку на последний момент.
        Вопреки всякой логике, понимая уже, что мне лишь привиделся кошмар, я вскинул руки к лицу, потом резко отбросил одеяло, посмотрел вниз.
        Слава богу, ничего не изменилось. Я снова был самим собой.
        Господи, приснится же такое! Наверное, от волнения: не каждый день решаешь изменить свою жизнь и уехать из родного города.
        Никогда раньше мне не приходилось видеть столь отчетливых сновидений. Лишенное всякого смысла, оно тем не менее было последовательным, развивалось, длилось долго, и каждая деталь ясно отпечаталась у меня в сознании. Я помнил каждый свой шаг, держал в памяти звуки, запахи, голоса и лица. А ощущения! Мне еще не доводилось испытывать во сне таких ярких ощущений - страха, боли, отчаяния.
        Продолжая раздумывать об этом, я отправился в ванную, встал под прохладный душ, стараясь смыть кошмарный сон с себя, со своей кожи.
        В голову пришла мысль: а что, если это вправду никакой не сон? Может, я умудрился каким-то образом очутиться в параллельной вселенной? Или в астральном мире? Взял и выскользнул из своего тела, побывал в темном царстве, где живут потерянные души…
        Меня передернуло. Поневоле задумаешься: вдруг бы я там застрял и у меня не получилось бы вырваться, возвратиться обратно в нормальную жизнь?
        Закончив с водными процедурами, я вернулся в комнату, собрал диван, налил кофе, приготовил бутерброд. За привычными делами, погружаясь в рутину, я старался забыть о сновидении, и постепенно у меня получилось. Конечно, сон не забылся полностью, но померк, отдалился и уже не казался таким реальным, не пугал и не заставлял возвращаться к нему мыслями снова и снова.
        Зазвонил сотовый. Наверное, мать.
        Я взял мобильник в руки и взглянул на экран. Оказалось, что звонит не мать, а Неля. Надо же, с чего вдруг? В последний раз мы разговаривали около двух месяцев назад, когда расставались. Неля объявила, что больше не в состоянии терпеть мои выходки и бросает меня. Решительно и бесповоротно.
        К тому времени я точно знал, что не люблю Нелю, что это не та девушка, на которой я хочу жениться и которую мечтаю видеть рядом с собой всю жизнь, днем и ночью. Поэтому я воспринял известие о расставании с облегчением, униженным и оскорбленным себя не чувствовал. Если бы Неля не бросила меня, пришлось бы самому разорвать нашу связь, и тогда бы не удалось избежать слез, истерик и проклятий в мой адрес.
        А так все вышло удачно. Неля считала себя роковой женщиной, способной вышвырнуть из своей жизни мужчину после двух лет отношений, чуть не на пороге загса (как она, вероятно, полагала). С гордым и холодным видом кидая мне в лицо заученные фразы, красивые и круглые, как бусины, она выглядела неприступной и довольной собой.
        Может, я ошибаюсь, но, по-моему, в глубине души Неля не собиралась окончательно рвать со мной. Была уверена, что я люблю ее, и рассчитывала, что примусь уговаривать повременить. Даже если не на следующий день, то потом обязательно начну бегать за ней, пытаясь вернуть обратно.
        Коли так, Неля крупно просчиталась.
        Я с покорным видом согласился с ее решением, а после ни разу не позвонил и не дал о себе знать. Неля с энтузиазмом выкладывала в соцсетях снимки из ночных клубов в компании с подругами и какими-то парнями. То она поднимала бокал с вином, улыбаясь загадочно и соблазнительно; то позировала в романтической позе на набережной, то фотографировала себя в примерочной магазина…
        Мы не заблокировали друг друга, и Неля, видимо, надеялась, что я пойму, какое сокровище потерял. Но, глядя на нее, так отчаянно демонстрирующую свою красоту, радость и счастье, я радовался, что теперь все это не имеет ко мне никакого отношения.
        Было время, когда эта девушка казалась мне милой, интересной и притягательной; в какой-то момент я даже думал, что влюблен. Но то время прошло.
        - Привет, - сказала она.
        За небрежностью тона легко угадывалось волнение. Я поздоровался в ответ и стал ждать, что за этим последует.
        - Говорят, ты уезжаешь? - выпалила Неля.
        - Кто говорит?
        - Какая разница?! Знаю, и все!
        Значит, я прав. Все эти маневры в соцсетях направлены были на то, чтобы я раскаялся и приполз обратно.
        Голос ее звучал смесью агрессии и печали. Похоже, Неля всерьез огорчена моим отъездом. Хотя она и была мне, по большому счету, безразлична, но внутри зашевелилось что-то напоминающее удовлетворение.
        «Так тебе и надо, дорогая! Щелкнули тебя по носу? В другой раз думать будешь, правильно ли себя ведешь. Нагромоздила кучу планов, как меня приструнить, чтобы впредь слушался и выполнял команду «к ноге» по первому требованию, а в итоге что вышло?»
        Но потом злое чувство отступило. Не по-мужски это, да что там - не по-человечески радоваться, когда другому плохо. А Неле явно плохо. К тому же мне не хотелось сейчас препираться с нею.
        - Да, уезжаю, - коротко ответил я.
        - Послушай, но это же…
        Она горячо и сбивчиво заговорила о том, какая это ошибка - бросить университет, потерять два года. И про армию упомянула, и про риски, и про грядущую мою неустроенность. Мне не хотелось слушать, и было непонятно, каким боком это ее касается?
        Может, сказать, что уезжаю из-за нее? Сделать человеку приятное. Мол, не вынес разлуки, тяжело сознавать, что она больше не со мной, и бла-бла-бла. Неле бы понравилось. Но тогда она, чего доброго, скажет, что готова помириться и дать нашим отношениям шанс.
        - Что ты молчишь?
        Оказывается, она закончила свою тираду и задала какой-то вопрос. Я собрался промямлить что-нибудь наугад, но тут обернулся к окну, и слова застряли в глотке.
        Что это? Может, обман зрения?
        Я подошел ближе, пригляделся. Окна нашей квартиры выходили во двор. Сколько себя помню, я всегда видел там одно и то же: кусты сирени, а чуть поодаль - клен, детскую площадку, горки-качели, лавочки, припаркованные машины. Напротив - другие дома, похожие на наш, как близнецы: пять этажей, застекленные балконы, бесконечные ряды окошек.
        Сейчас ничего не было. Ни двора, ни соседних домов. Ни людей, ни машин. Только ровное, пустынное пространство. А вместо солнца, которое только что вовсю жарило с небес, - тусклый серый день.
        - Федя! Я, кажется, к тебе обращаюсь! Ты что, уснул? - надрывался в трубке голос Нели.
        - Извини, не могу сейчас говорить, - прошептал я и отшвырнул мобильник.
        Сомнений быть не могло: я снова оказался в своем сне! Вместо домов - глухие кирпичные стены, а поодаль виднеется и дорога, по которой я пытался убежать от черного тумана, и люди - крошечные, жалкие фигурки, бестолково мечущиеся в поисках спасения.
        Мозг отказывался воспринимать увиденное. Я зажмурился. Спокойно! Нужно глубоко дышать и считать до десяти.
        - Раз, два, три, - с закрытыми глазами считал я вслух, - четыре, пять… - «Сейчас я открою глаза, и все будет как прежде». - Шесть, семь… - «Это морок, это от волнения из-за дурацкого сна». - Восемь, девять… - «Просто воображение разыгралось!» - Десять.
        Открыв глаза, я не сдержал крика.
        Окна почти не было. На моих глазах свет меркнул и гас, окно затягивалось, как старая рана, зарастало каменной кладкой. С каждой секундой я погружался в темноту и безумие.
        - Нет, выпустите меня! - закричал я и бросился вперед, принялся колотить по оставшемуся еще мизерному кусочку стекла.
        Я стучал, молотил кулаками, но стекло не поддавалось, не разбивалось и даже не трескалось, становясь все меньше и меньше, пока не исчезло окончательно. Я ослеп. Мой мир погрузился во мрак.
        Глава 10
        Ткнувшись лбом в твердь перед собой, я открыл глаза. Лицо горело, дышать было больно, сердце колотилось с такой силой, будто хотело вырваться из грудной клетки и засиять, освещая кромешную тьму, как сердце Данко.
        Я поспешно ощупывал стену перед собой. Странно, на каменную она не похожа - скорее пластик. И почему я не стою, а лежу? И вдобавок стук… Что за стук? Меня покачивает, и вроде бы рядом чье-то дыхание, хотя в квартире я был один.
        Сознание возвращалось постепенно, будто я выныривал на поверхность пруда, пробиваясь сквозь толщу мутно-зеленой воды. В голове потихоньку прояснялось. Память, кусок за куском, как хозяева кидают мясо дворняге, подбрасывала мне одну деталь за другой: я вспоминал, где нахожусь и что со мной.
        Теперь все понятно. Не знаю, плакать или смеяться, радоваться или горевать, но все встало на свои места. Меня качает, потому что я еду в поезде. Лбом треснулся не о заложенное кирпичами окно, а об стену: лежу на боку на своей полке. Вокруг темно, потому что ночь все-таки наступила.
        Закряхтев, я перевернулся на спину, вытянул слегка затекшие ноги. Покупка сумки, поход в магазин, превращение в девушку, черные хищные сгустки, звонок Нели, непроницаемая каменная стена вместо окна - это была лишь иллюзия. Но какая живая! Какая яркая! Одна картинка вложена в другую наподобие матрешек. Я пробкой выскакивал из первого фрагмента и попадал во второй…
        А что, если и сейчас я все еще сплю? В какой же мир мне тогда «выпадать» из поезда? Куда просыпаться - как бы странно это ни звучало?
        На всякий случай я ущипнул себя за руку. Щипок вышел чувствительный, да и лоб слегка побаливал - об стенку я тоже приложился не слабо. Боль есть, в туалет хочется, так что я реальном мире, можно не сомневаться. Надо поскорее забыть об увиденном кошмаре. Мне и наяву хватает загадок, ничего удивительного, что снятся такие дикие, нелепые сны.
        Что стемнело - это хорошо, даже отлично. Светило зашло-таки, и, значит, в природе все нормально. Видимо, я от всех испытанных потрясений слегка поплыл, перепутал закатное солнце с рассветным. А потом лег и сам не заметил, как заснул.
        Поезд мчался сквозь ночь, стуча колесами. Была ли остановка, пока я спал? Мне хотелось верить, что да, но раз уж проверить данный факт невозможно, то лучше и не думать об этом.
        Я приподнялся на локте, выглянул в окно. Оно было занавешено, я отодвинул ткань и присмотрелся. Темень, ничего не рассмотреть, как ни старайся.
        Жуткая, губительная все же штука - темнота. Если долго вглядываться в нее, начинает казаться, что там, в глубине, обитают неведомые чудовища - настолько ужасные, непостижимые, что при одном лишь взгляде на них можно лишиться разума.
        «Твой перепуганный взор для них - маяк в вечной ночи. Твой страх и трепет призывают их из бездны, и они выползают наружу, цепляясь за ее края когтистыми лапами. Приближаются, подступая все ближе. Смотрят на тебя, ухмыляются кровожадно. Слюна капает с острых клыков, глаза горят неутолимой жаждой. Броситься и утащить за собой, забрать туда, откуда нет возврата, - вот что им нужно. Еще немного - и ты не успеешь отвести взгляд…»
        Хватит пугать себя! Что за детский сад! Я моргнул и откинулся на подушку. Надо попытаться снова заснуть. Спать и спать, пока не наступит утро, - брать пример с Тамары, которая сладко похрапывает на своей койке в метре от меня.
        «Ххх-пфф, ххх-пфф», - слышится с ее стороны.
        Мирно, бесперебойно, словно машина работает. Верхние полки, наверное, пусты: оттуда никаких звуков не доносится. Я закрыл глаза, пытаясь заснуть, но теперь, когда начал прислушиваться к Тамариному сопению, оно стало раздражать. Странное дело, минуту назад и внимания не обращал, а сейчас будто ничего в мире не существует, кроме назойливого «ххх-пфф». Как уснешь под эту музыку?
        Толкнуть Тамару вбок? Может, повернется на бок и перестанет. Или лучше встать и выйти в коридор, прогуляться до туалета. А к тому моменту, как вернусь, возможно, она прекратит храпеть.
        Так и сделаю. Я сбросил простыню и собрался встать, но тут же замер на месте.
        В коридоре кто-то был. Даже не услышав, я каждой своей клеткой почувствовал чужое, чуждое присутствие. Осторожно, старясь не производить ни единого звука, лег обратно и натянул простыню до подбородка.
        «Чудовище все-таки пробралось в вагон!» - подумал я, не успев приказать себе успокоиться. Подумал - и принялся убеждать себя, что это глупости, снова мое больное воображение.
        Только ничего не получалось, и сердце снова набатом загрохотало в груди. Нет, это не казалось глупостью: я готов поклясться - что-то надвигалось, наползало на меня.
        Неожиданно Тамара резко, как пылесос, втянула в себя воздух. Ее «ххх-пфф» оборвалось, она почмокала губами и повернулась на бок, как я и хотел. Полка под ее немалым весом застонала.
        Теперь в купе воцарилась тишина, и все, что творилось в коридоре, стало слышно отчетливее. Сомнений не оставалось: там, снаружи, кто-то бродил. Раньше это было просто ощущение, но сейчас я собственными ушами слышал тихие, но при этом тяжелые шаги.
        Мне стало так страшно, что каждый волосок на теле поднялся над кожей, словно высокочувствительная антенна, и всеми этим антеннами я ощущал, как нечто враждебное приближается к нашей двери.
        Она ведь заперта? Пожалуйста, пусть будет заперта!
        А если нет?
        Тогда нужно срочно ее запереть. Проверить и запереть, пока это «нечто» еще далеко!
        Беда в том, что я никак не мог заставить себя встать. Словно прилип спиной к полке, вжался в матрас. Тело окаменело от страха, и пошевелиться было невозможно.
        Стучали колеса. Тамара пробормотала что-то во сне. Я лежал, обливаясь холодным потом, продолжая пялиться в темноту и прислушиваться к поступи в коридоре.
        Через какое-то время я понял, что это не просто шаги. Была определенная последовательность звуков: существо (человеческое или нет?) шагало, потом замирало на мгновение. А после иногда сразу делало следующий шаг, а иногда слышался легкий скрежет отодвигаемой двери. Затем снова тишина, дверь возвращалась на место, а ночной посетитель двигался дальше.
        Получается, он обходит вагон, осматривает одно купе за другим. Время от времени заглядывает внутрь - зачем? Наверное, если дверь заперта, это означает, что люди внутри мирно спят, так что он проходит мимо. Если же дверь оказывается открытой, визитер заглядывает внутрь: хочет убедиться, что все пассажиры на местах. Выискивает, кто из них не спит, чтобы… Чтобы заставить заснуть?
        Потому что во всем должен быть порядок - так он сказал мне вчера. Я не знал, откуда мне это известно, но теперь был уверен, что по коридору бродит проводник. Вспомнился его облик - совершенно обычный, но вместе с тем неуловимо угрожающий, мрачный. В голове зазвучал гудящий голос, воскрешающий в памяти мысли о холодном северном ветре, что завывает за окном студеными ночами.
        Проводник, который ходит ночью по вагону, будто вожатый в лагере, проверяющий, все ли ребятишки лежат в своих кроватях, - разве это не абсурд? Разве не полагается проводникам, как всем остальным людям, спокойно спать, пока нет остановки?
        Любой пассажир имеет право хоть до утра проторчать в коридоре - проводнику не должно быть до этого дела. Однажды (мы тогда с матерью ехали на юг) у девочки, которая тоже путешествовала со своей мамой, среди ночи разболелся зуб. Она рыдала так, что перебудила всех вокруг. Ее мать побежала в купе к проводнице, чтобы спросить, когда будет ближайшая станция, можно ли выйти и купить таблетки, и еле достучалась, потому что проводница дрыхла без задних ног.
        Шаги приближались. Если я собираюсь проверить, заперта ли дверь, и запереть ее, то это нужно сделать немедленно, другого шанса не будет.
        «Но проводник может услышать возню с замком! - панически заорал внутренний голос. - Он ведь уже совсем близко!»
        Не услышит, если щелкнуть замком в тот момент, когда он открывает или закрывает другую дверь. Мысль была здравая, и это придало сил.
        Я вновь откинул простыню, встал босыми ногами на коврик, который когда-то, наверное, был мягким. Теперь ворс стерся, и коврик облысел. Пробравшись к двери, я положил ладонь на замок.
        Прохладный металл студил кожу. Дверь оказалась не заперта, и я возблагодарил небо за то, что мне хватило решимости встать и проверить это. Прислушавшись, я стал ждать.
        Со стороны, если бы кто-то мог видеть меня, наверное, я являл собою уморительное зрелище: здоровенный лоб испугался злого дядю проводника и крадется на цыпочках, стараясь не дышать.
        Но я ничего забавного в происходящем не видел и никогда в жизни не был более сосредоточен на том, что мне предстояло сделать. Слух мой обострился - возможно, еще и потому, что глаза почти ничего не видели.
        Шаг - приготовиться! Звук отъезжающей двери - мой шанс. Дверь заскользила, и в тот же миг - потрясающая синхронность! - замочек защелкнулся, обещая сохранить мою тайну, уберечь меня от проводника.
        «Все порядке, я смог, справился, все хорошо», - уговаривал я себя, тем же маневром отходя от двери и возвращаясь в постель. Лег на бок, лицом к стене, и замер. Закутавшись в простыню, лежал и дрожал, как щенок, выброшенный из дому в дождливую погоду.
        Проводник подходил все ближе, но теперь бояться мне было нечего (а может, этого не стоило делать изначально, я сдуру навоображал себе всякой ерунды?). Он должен был убедиться, что дверь заперта, и пройти мимо.
        «Убирайся! Вали отсюда!» - кричал я про себя, вкладывая в эти слова всю силу убеждения, на какую был способен. По-моему, мысли были такие громкие, что позволяли себя услышать.
        Шаги замерли возле нашей двери.
        Я перестал дышать. Ладони непроизвольно сжались в кулаки, все тело задеревенело.
        «Пройди мимо! Пройди мимо!»
        Но проводник медлил. Стоял там, за дверью, и не желал двигаться дальше. Мысленным взором я видел его: форменный темно-синий костюм, застегнутый на все пуговицы, гладко выбритый подбородок, ледяной немигающий взгляд, устремленный прямо перед собой. Губы, так плотно сжатые в узкую линию, что почти исчезли с лица.
        Он стоял, смотрел и - видел меня сквозь дверь? Меня - скорчившегося, сжавшегося в комок на своей полке, трясущегося от страха и дурного предчувствия, уже не отличающего сна от яви…
        «Все это тоже может оказаться сном? Может же?»
        А в следующую минуту дверь легко отодвинулась в сторону. Отъехала, словно не была заперта, словно я не дрожал от ужаса, пытаясь как можно тише и незаметнее закрыть ее на замок!
        Запоры и засовы нипочем тому, кто действительно хочет оказаться внутри, подумалось мне. Сам не понимаю, как удалось сдержаться, но только я не издал ни звука и не оглянулся на дверь.
        Темное купе затопил желтоватый свет: в коридоре были включены лампы. Веки мои дрожали, и я был рад хотя бы тому, что лежу не на спине, а на боку, да и простыня натянута высоко, так что проводник может видеть лишь мою макушку.
        Вот только если он вправду способен прозревать сквозь преграды, то эти уловки просто смешны, он отлично знает, что я не сплю.
        Застывшая в дверях фигура не шевелилась. Ни единого звука не раздавалось, даже Тамара будто бы перестала дышать. Собственного дыхания, как и дыхания проводника, я не слышал тоже. Только деловитый стук колес нарушал тишину.
        Дверь все не закрывалась, но и внутрь проводник не ступал.
        «Чего он ждет?» - тоскливо думал я.
        От входа тянуло холодом, как будто в коридоре было открыто окно. Только я отлично понимал: дело вовсе не в распахнутом окошке. Будь это так, наверняка ощущалось бы дуновение ветра, да и перестук колес был бы громче.
        Источником стылого, мертвенного холода был проводник. Как от обогревателя идет тепло, так от него, будто от айсберга, исходила стужа.
        «Если он не уйдет прямо сейчас, - подумал я, - у меня нервы не выдержат. Вскочу, чем бы это ни обернулось, брошусь к нему, вытолкну наружу и захлопну дверь. Что я, суслик трусливый?»
        - Трусить и бояться можно. Даже нужно, иначе был бы хаос безрассудства. А еще нужно знать: всему свое время. Каждый ждет своего часа. Надо только ждать. Ждать.
        В первый момент я не понял, что по-настоящему слышу эти слова, что голос этот - знакомый, низкий голос - звучит наяву. От неожиданности, вконец растерявшись, я повернул голову.
        То, что теперь проводник видит: я не сплю, больше меня не волновало. Он и так все знает, знает даже, о чем я подумал.
        Проводник стоял в прямоугольнике света, который стекал с его темной фигуры, как талая вода по весне стекает с крыши. Он был таким, каким я его и представлял: вросший в пол, руки по швам, на лице нет и намека на улыбку или живое чувство.
        Несколько мгновений мы в упор смотрели друг на друга, но я не видел его глаз. Лицо проводника оставалось скрытым в густой тени, вместо глаз видны были лишь черные провалы глазниц, которые казались пустыми. Затем он вскинул руку - так, словно хотел ударить наотмашь, и резким, нарочитым, демонстративным движением вернул дверь на место.
        Она с грохотом захлопнулась, оставив снаружи и проводника, и освещенный коридор. Купе погрузилось во тьму настолько плотную, что она казалась ослепительней яркого света. Раздался хрусткий щелчок - защелкнулся, запираясь сам собою замок.
        Этот звук я слышал отчетливо, а дальше - тишина.
        Я провалился в нее, как в прорубь.
        Глава 11
        Коридор. Окна, занавески, сиденья, вытертая дорожка. Я снова торчал здесь, как солдат на посту. Занял привычное место и стоял, впившись взглядом в заоконный пейзаж. Любоваться нечем: картины, что мелькали передо мной, не отличались разнообразием. Это было все равно, что смотреть на серую стену - взгляд соскальзывает, сосредоточиться невозможно.
        Погода снова была сырая. Мелкий, унылый дождик крапал, забивая в поверхность луж крошечные гвоздики. Почему не видно птиц? Вообще как давно я в последний раз их видел?
        Я уже ни в чем не был уверен. Шел на ощупь, как ежик в тумане. Сколько времени я еду? Вроде бы прошло две ночи, значит, третьи сутки. Но самое главное, я понятия не имел, куда мы движемся. Можно успокаивать себя, полагая, что ночью поезд останавливается, но что толку врать себе? Этот состав идет без остановок. В какие же дали он мчится?
        Я уже давно заметил, что мы ни разу не проехали мимо хоть какого-то, самого маленького, населенного пункта, не говоря уже о крупных городах, которые должны быть на пути следования. По обеим сторонам вагона, хоть все глаза прогляди, не видно ни деревушки, ни дачного поселка, ни домика, ни будки смотрителя на полустанке, да и самих полустанков нет. Никаких признаков человеческого жилья - мы едем по совершенно безлюдной местности.
        Но ведь такого не может быть!
        Однако это есть. И никому не кажется странным, кроме меня. Я встречал людей, таких же пассажиров, но уже ни о чем их не спрашивал. Знал, что бесполезно, и зарекся задавать вопросы.
        Сегодня утром я проснулся и обнаружил себя в одиночестве. Тамары не было. Действуя на автомате, я прибрал постель и пошел умываться.
        Возле туалета стояла женщина с помятым лицом. Волосы небрежно забраны в хвост, на щеке - след от подушки. На плече у нее висело полосатое полотенце, в руках она держала мыльницу, зубную щетку и тюбик зубной пасты. Покосившись на меня, женщина отвернулась к окну.
        - Извините, - откашлялся я.
        Она лениво повернула голову в мою сторону и проговорила:
        - Я крайняя, после меня еще двое. Я на них тоже занимаю. За нами будете.
        - Понимаю… Я не о том.
        «А о чем? Какой вопрос задать, чтобы она не решила, будто я опасный маньяк? Спросить, когда она села в поезд? Останавливался ли он хоть где-то в ближайшие сутки? Куда мы едем и скоро ли Улан-Удэ?»
        - Который час? - решился я.
        Женщина пожала плечами.
        - Около девяти, наверное.
        - А вы… - Я хотел поинтересоваться, когда будет ближайшая станция - такая формулировка казалась мне нейтральной. Но так и не договорил.
        Одна из дверей с шумом отодвинулась, и из купе вышел мужчина с мальчиком-подростком.
        - Наконец-то! - недовольно проговорила женщина. - Сколько можно копаться! Возятся и возятся.
        Никто из них не ответил. Оба протиснулись мимо меня к женщине, а она продолжала выговаривать им, пенять на нерасторопность.
        - Чего завелась-то? - вяло спросил мужчина.
        Сын не глядел на родителей, повернувшись к ним спиной.
        Во всем этом не было бы ничего необычного, если не учитывать, из какого купе появились отец и сын. Точнее, в каком купе ехала вся семья.
        Дело было в том, что вчера в этом купе находились мужчина-сердечник и его попутчики.
        Не говоря ни слова, не давая себе задуматься, я быстро прошел по коридору к купе, в котором ехали мальчик с матерью - «Принцессой», и отодвинул дверь.
        Все четверо пассажиров были внутри: они завтракали. Слева сидела пожилая пара, напротив - две женщины помоложе. Обернувшись в мою сторону, старуха замерла с солонкой в руке. На пальце сверкало кольцо с крупным красным камнем.
        - Вам кого, молодой человек? - строго спросила старуха неожиданно звучным, красивым голосом.
        - Извините, кажется, ошибся, - кое-как ответил я и закрыл дверь.
        - Постучать не удосужатся! Бескультурье! - раздалось изнутри. - Кто их воспитывает!
        - Сонечка, так и родители такие же.
        Я побрел обратно. Женщина, видимо, уже зашла в туалет, муж и сын молча ждали своей очереди.
        Мне казалось, я тяжко болен. С трудом волочил ноги, ставшие неподъемно тяжелыми, и больше всего на свете хотел лечь, закрыть глаза, отгородившись шторами век от всех и вся. Мир обезумел, превратился в кошмар, проснуться и выбраться из которого не получалось.
        Конечно, можно было подумать, что троица, за которой я занял очередь, села в поезд ночью, пока я спал. А прежние обитатели купе сошли - только и всего. Поэтому их и нет.
        Только вот мальчик и его мать «Принцесса» сойти не могли. «В Улан-Удэ, к дедуле с бабулей», - вот куда они едут. Мальчик сам сказал это, когда Катя его спросила. Мы должны были выйти одновременно, на конечной станции.
        Но я-то еще ехал, и поезд не делал остановки. Никакого Улан-Удэ не было в помине!
        «А может, они по какой-то причине перешли в другое купе?» - с надеждой пискнул внутренний голос.
        Но я поставил крест на глупой вере в чудо. Не будь всех прочих изменений и трансформаций, свидетелям которых я стал за последние несколько десятков часов, возможно, так и оказалось бы. Но сейчас…
        Можно пройти по всему вагону, открывая все двери подряд, одну за другой, заглядывая в каждое купе. Я не увижу ни одного знакомого лица! Никого из тех, кто встретился мне вчера или позавчера, сегодня в поезде не окажется.
        Зная это абсолютно точно, я вдруг успокоился. В моем спокойствии было что-то ненормальное, ведь в поезде творилось нечто, чему я не мог найти объяснения. Да что там, я уже даже не был уверен, что все происходит наяву. Может, я снова сплю, и реален не этот вагон и грязные, исхлестанные дождями окна, а тот жуткий мир с серыми каменными стенами вместо домов и испаряющимися посреди улицы людьми.
        Но несмотря на это, меня охватило сонное тюленье состояние. Видимо, просто не хватало душевных сил, чтобы нервничать и тревожиться.
        В первую сессию я завалил химию и чуть не поседел от переживаний. А когда следом за химией не сдал физику и экологию, то воспринял это почти равнодушно. Мать обозвала меня толстокожим чудовищем и заявила, что в жизни не встречала «таких пофигистов».
        Она не поняла: я до дрожи в коленях боялся завалить сессию - отсюда и апатия. Как говорила нам учительница по литературе, повторяя за критиками и литературоведами: если бы Наташа Ростова не любила так сильно Андрея Болконского, то не изменила бы ему с Анатолем Курагиным.
        Прежде такое высказывание казалось мне полным идиотизмом. Но выходит, это не так уж глупо. Иногда чувства и эмоции настолько сильны, что переживать их в полной мере - самоубийственно.
        Итак, я был тих и безмятежен, хотя и знал, что это ненадолго и мое сознание лишь копит силы для следующего броска в сторону паники и истерии. Не спеша умылся, повозил по зубам зубной щеткой, а потом некоторое время стоял и пялился в зеркало на свою физиономию.
        Глаза напоминали монетки: непроницаемо-пустые, тусклые, неопределенного светло-орехового цвета, а в остальном - лицо как лицо. Вампирские клыки не выросли, рог на лбу - тоже. Даже прыщи не появились. Побриться бы, да неохота.
        «Щетина растет, значит, время идет», - подумал я, не понимая, какой вывод нужно сделать из этого факта.
        Вернувшись в купе, я, невзирая на свое спокойствие, был поражен: там оказалась Тамара. Она сидела на своей полке, склонив голову, и искала что-то в сумочке.
        Стоп! Но мы ведь, кажется, договорились: в поезде сменились все пассажиры. Выходит, все, да не все. Тамара никуда не делась, так, может, и прочие мои выводы ошибочны? На самом деле все отлично, я просто что-то напутал. Перепсиховал, слишком много выпил с Костей и Камилем.
        Мать с мальчиком, которые едут до Улан-Удэ, и вправду перешли в другое купе. А та троица села в поезд ночью, сменив семью сердечника…
        «Но как быть с приступом: был он или нет? А Катя? А оказавшееся занятым пустое купе?»
        Я помотал головой, будто пес, вылезший из воды, и решительно поздоровался с соседкой, не желая ничего анализировать.
        - Доброе утро, - проговорила она, не прерывая своего занятия. - Отлично выспалась. Не мешала тебе? Муж-то, покойник, жаловался, что я храплю, как трактор.
        Мне хотелось наговорить ей добрых слов, уверить, что спит она тихо, как мышка, а «покойник» ее бессовестно врал, но я не успел этого сделать, потому что подошел к столу и увидел на нем листок бумаги. Обычный листок в клеточку, чуть по?же тетрадного. Я взял его и поднес к глазам, хотя необходимости в этом нет: зрение у меня стопроцентное.
        На листочке был обрывок недописанного стихотворения, всего восемь строчек:
        Стонут красные вагоны,
        Мерный стук колес,
        В пятнах луж стоят перроны,
        Седина берез,
        Вдалеке проносится
        Стая серых птиц,
        Сквозь стену доносится
        Кашель проводниц.
        - Откуда это? - проговорил я, все еще ничего не понимая.
        Тамара отложила сумку, пристроила рядом с мощным бедром, затянутым в ядовито-розовые бриджи. Поглядела на меня и улыбнулась - слегка неуверенно, точно предполагая, что ее собираются разыграть.
        - Так твои писульки-то! Ты чего, Федя?
        - Когда я мог?.. - договорить не получилось.
        - Когда-когда! Вчера-то весь вечер сидел, черкал, переписывал. Я аж удивилась.
        Тамара продолжала улыбаться, даже не подозревая, что каждым своим словом безжалостно стреляет мне в голову. Голова моя была теперь как решето - внутри свистело и завывало.
        - Ты чего, Федя? - встревоженно спросила она. - Не заболел, нет?
        Промычав что-то невразумительное, я упал на полку. Соседка взяла добытую в недрах сумки авторучку и принялась за сканворд, больше уже не обращая на меня внимания.
        Я сидел, глядел на листок со стихотворным обрубком и понимал, что мое защитное спокойствие смыло, унесло очередной волной страха и смятения.
        «Писульки» были мои - в этом нет сомнений. И почерк мой, и листок вырван из моего блокнота. Очевидно, я и стих написал. Вернее, начал писать, бросив на середине. «Черкал», как сказала Тамара. Закончив, переписал то, что более-менее понравилось, на чистовик, а черновики выбросил. Я всегда именно так и делаю. Рассказы пишу на компьютере, а стихи - от руки. По-другому они у меня не выходят. Может, конечно, и так тоже не получается ничего путного, но это уже другой разговор.
        Значит, вчера вечером я сидел тут и писал стихи.
        Но по моим собственным воспоминаниям, ничего такого не было! А что было? Я поговорил с проводником, вернулся сюда, увидел, что солнце восходит, вместо того чтобы клониться к закату, лег на живот, уткнулся носом в подушку, чтобы больше ничего не видеть и, наверное, незаметно для себя уснул. Потом были сны, напоминающие фильм ужасов, жуткий визит проводника… Или это мне тоже приснилось?
        Во всяком случае, стихов я не писал точно!
        А Тамара говорит, что писал. Да что Тамара! Вот они, стихи, - строчка к строчке. Буквы и слова бодро маршируют, перешагивая через клеточки. Да и тема - как говорится, навеяло. Про поезд.
        Быть может, я действительно заболел, как предположила Тамара? Отсюда и ночные кошмары, и провалы в памяти. Поэтому я не контролирую себя, не узнаю людей и вижу одних вместо других.
        В это не верилось, ведь до поездки ничего такого со мной не было. Но если я здоров и дело не во мне, тогда что у нас получается?
        А вот что: для Тамары вчерашний вечер с моими стихотворными потугами был, для меня же его не было. По неизвестной причине мы прожили его по-разному.
        Либо - это только что пришло мне в голову! - пока какая-то часть меня ехала в купе с Тамарой, вторая металась по странному городу в образе девушки, а потом оказалась замурованной в квартире. В этом случае время, проведенное в поезде, удлиняется…
        Господи, какой же бред! Какая непостижимая чушь! Временные разломы, параллельные вселенные, блуждания между мирами - всему этому место в кино!
        - Спор двух французов, четыре буквы. Федь, не соображу! - сказала Тамара, вырвав меня из размышлений о том, псих я или нет.
        - Пари, - машинально ответил я.
        Она пожевала губами и обрадовано кивнула:
        - Точно! Подходит!
        Я вымученно улыбнулся, поднялся и вышел в коридор.
        Вышел - и стою уже, наверное, больше двух или трех часов. Мимо время от времени проходили люди, которых я не узнавал и у которых не решался ничего спрашивать.
        Проводник не показывался, и я был этому рад. Тамара пару раз выглядывала, звала меня в купе, спрашивала, чего я торчу тут как привязанный. Я упорно отнекивался и не шел, хотя сам не понимал почему: она была единственным знакомым человеком, да вдобавок относилась ко мне с теплом и заботой.
        Время тянулось - или, может, мчалось? Кто ж его знает. Поезд летел, вагоны покачивались, меня влекло куда-то, и я не мог этому сопротивляться.
        - Иди, Федь, пообедаем! - снова высунулась из купе Тамара. - А то с голоду помрешь.
        А ведь она права, подумалось мне. Нужно сходить в вагон-ресторан. Пройдусь, проветрюсь, может, узнаю что-то. Сколько можно сторожить окно?
        Невзирая на уговоры Тамары, я взял сумку с деньгами, документами и бесполезным мобильником и отправился на поиски вагона-ресторана. От возможности действовать, занять себя хоть чем-то, предпринять что-то настроение немного улучшилось.
        Но вмиг опустилось на прежний уровень, потому что в дверях вагона, стоило мне приблизиться к ним, возник проводник. Лицо его было неподвижным и странно плоским, нос и губы казались нарисованными на белом холсте.
        Преградив выход, проводник впился в меня безжизненным взглядом, от которого желудок перекувырнулся, а сердце подскочило к горлу. Слишком свежо было воспоминание о минувшей ночи… Даже если все случившееся - не более чем сон, химера.
        Проводник ничего не говорил, и мне пришло в голову, что, стоя так, мы оба выглядим глупо. Будто два барана на узком мосту, которые не могут разойтись, потому что ни один не желает уступить другому дорогу.
        - Разрешите пройти, пожалуйста, - сказал я.
        Прозвучало твердо и спокойно, сам не ожидал.
        Проводник разлепил губы и протрубил:
        - Я ведь, кажется, говорил вам, что пассажирам надлежит находиться на местах согласно приобретенным билетам.
        - Да, говорили. Но я голоден, ясно? Есть хочу! По-моему, если схожу в вагон-ресторан пообедать, это не нарушит ваш порядок!
        Мой задиристый тон его не смутил, выражение лица не изменилось. Проводник продолжал стоять, не меняя позы. Я уже представил, что он сейчас схватит меня за локоть и потащит в купе, как нашкодившего мальчишку.
        Вместо этого проводник, не произнеся более ни слова, посторонился и пропустил меня.
        Путь был свободен.
        Глава 12
        Оказавшись в тамбуре, я некоторое время просто стоял, прижавшись спиной к стене и закрыв глаза. Грохот колес, бьющий по барабанным перепонкам, не раздражал, а успокаивал. Мы все же едем - и путь этот где-то окончится, пусть я и не был теперь уверен, что попаду туда, куда планировал.
        Неожиданно вспомнился фильм, который я смотрел несколько лет назад. Ни названия не помню, ни концовки, ни актеров. В памяти осталась сюжетная завязка. На земле случился Апокалипсис, почти все население вымерло (а может, превратилось в зомби?). Горстка выживших находится в поезде, и поезд этот бесконечно курсирует по городам и весям - едет туда, куда проложены пути, куда ведут рельсы.
        Не это ли случилось со мной? Может, я из тех счастливчиков, которым повезло выжить и теперь мое дальнейшее существование связано с поездом? Бог его знает, как я проспал конец света, но, возможно, такова реакция мозга. Я мог увидеть что-то настолько ужасное, что держать это в памяти опасно для жизни, и сознание взамен услужливо подсунуло мне удобоваримую картинку: вот я ссорюсь с матерью, выхожу из дому, сажусь в поезд, он трогается с места, и я мчусь в свое новое будущее…
        Не являлись ли мои сны, больше похожие на видения, отголосками того кошмара? Или не отголосками, а осколками, частями произошедшего в реальности? Возможно ли, что так и выглядят сейчас города: бесцветные, глухие стены без окон, безлюдные улицы, черные вихри, пожирающие последних выживших…
        «Проводник сейчас выглянет, увидит, как ты стоишь тут, прилепившись к стене. Ему это не понравится, и он…»
        Мысль придала ускорения. Я открыл глаза и торопливо подошел к двери следующего вагона. Открывая ее, я не удержался и оглянулся.
        Дверь моего вагона оказалась открытой. Проводник стоял в проеме и смотрел на меня. По тонким губам змеилась хищная улыбка. Фигура была темной, почти непроницаемой, лицо же светилось молочной белизной, и казалось, будто оно висит в воздухе отдельно от тела.
        Такими бледными бывают, наверное, лица людей, которые вынуждены долгое время проводить в темноте, не видя солнечного света. Краски выцветают, сырой мрак высасывает их, выпивает, кровь в жилах становится жидкой, водянисто-светлой.
        Бескровное, белое лицо - лицо узника, заключенного или, может… вурдалака? Проводник подслушал мои мысли. Рот его приоткрылся, нижняя челюсть выдвинулась вперед, меж губ блеснули клыки - слишком длинные, слишком острые, чтобы быть человеческими.
        Непроизвольно, не отдавая себе отчета, я зажмурился, будто ребенок, увидевший буку в темном углу спальни. Вжал голову в плечи и замер, ожидая самого страшного, что сумело за доли секунды нарисовать воображение.
        А когда открыл глаза, никого рядом со мною не было - ни проводника, ни кого-либо еще. Дверь была плотно закрыта.
        «Если бы открылась, ты бы услышал это, болван!» - сказал я себе.
        Господи, привидится же такое! С этим надо что-то делать. Иначе я помру прежде, чем поезд доедет до места назначения, где бы оно ни было.
        Я решительно шагнул в соседний вагон. Оказавшись внутри, захлопнул за собой дверь и, не останавливаясь, пошел дальше.
        Мужчины, женщины, старики, дети - я прорезал один вагон за другим. Вгрызался в них, как нож в масло. Быстрым солдатским шагом шел вперед, не останавливаясь и не заговаривая ни с кем, пока наконец не оказался где хотел.
        По правде сказать, раньше я не бывал в вагонах-ресторанах и понятия не имел, как они выглядят. Когда ездили с матерью - на юг, в Питер или в Москву, - она всегда брала еду с собой, из экономии. Сейчас денег у меня тоже было немного, но я и не собирался транжирить.
        Я вообще пришел сюда только затем, чтобы уйти оттуда. Мне пришло на ум, что это звучит, как строчка из стихотворения. Кажется, даже удачная. Или, наоборот, безвкусная.
        Иногда, когда раздумываешь над афористичными фразами, на первый взгляд они кажутся мудрыми, точными, глубокими. А повторишь несколько раз - и в глаза начинают лезть претенциозность, нелепость. Сразу замечаешь отсутствие смысла за элегантной оболочкой. Не всегда, конечно, но бывает.
        В ресторане, кроме меня, был всего один человек. Он сидел с левой стороны, лицом ко мне, но в мою сторону не смотрел, отвернувшись к окну.
        Под потолком и на гардинах почему-то висели новогодние шары и гирлянды, хотя праздник уже полгода как прошел. Видно, вешать их трудно, вот и решили не убирать, чтобы не мучиться. Странно, конечно. Хотя не менее странно, чем все остальное.
        Дорожки на полу не было - вероятно, из практических соображений. Стены обшиты пластиком, который безуспешно пытался прикинуться деревом. Вся обстановка выдержана в бежево-шоколадных тонах: на окнах висели бежевые шторы, столы застелены бело-коричневыми скатертями.
        Терпеть не могу коричневый цвет, он нагоняет на меня тоску. Красный и оранжевый действуют на нервы, от желтого болят глаза. Я бы не возражал, будь мир вокруг сине-зеленым, с вкраплениями черного, белого и фиолетового.
        Ладно, выбирать не приходится. Главное, что здесь аккуратно и тихо.
        Да и какая разница - коричневый, малиновый, голубой… В любом случае через несколько минут глаза привыкают и перестают замечать. Все можно перестать замечать, ко всему привыкнуть: и к себе - к любому, и ко всякому отношению. И к любви, и к ее отсутствию.
        Я медленно шел по проходу между столами, раздумывая, куда сесть. Плохо, когда выбор слишком большой: что бы в итоге ни предпочел, обязательно будет казаться, что упущенная возможность была лучше.
        Мужчина за столом повернул голову, отведя взор от окна. Не то увидел, что ему было нужно, не то потерял надежду разглядеть. Обернулся и вроде бы обрадовался мне: лицо как-то прояснилось.
        Наверное, ему около шестидесяти или все семьдесят, просто он хорошо сохранился. Волосы абсолютно белые, а глаза ярко-голубые, ничуть не выцветшие, как это часто бывает у стариков. Да его и стариком невозможно назвать: статный, прямой, морщин совсем немного.
        Мне захотелось заговорить с ним. Показалось, что он добрый, умный, а может, даже еще и остроумный. Если мне повезет.
        Я надеялся, он пригласит меня сесть рядом - и он пригласил.
        - Присаживайтесь! Что ж мы будем в разных углах, как пни на поляне торчать?
        - Спасибо. - Я занял место напротив.
        - Меня зовут Петром Афанасьевичем, а вас?
        Я назвался, и мы обменялись рукопожатием.
        Стол перед нами был пуст - только салфетница да солонка; в небольшой продолговатой вазе пригорюнилась ветка пихты.
        - Вы уже поели?
        - Нет, только что заказал. Жду.
        Какое-то время мы оба молчали, приглядываясь друг к другу. Мне хотелось о многом поговорить, но одновременно с этим страшно было начинать разговор. Возможно, я слишком многого ждал и от Петра Афанасьевича, и от нашей беседы. Обидно было бы разочароваться.
        Открылась дверь - видимо, там была кухня. В зал вышла женщина в черной строгой юбке и белой блузке. Немолодая и некрасивая: глаза маленькие, нос большой. Темные волосы острижены почти под ноль, как у тифозных больных. Не то чтобы я часто видел тифозных больных, но читал, что стригут их коротко: противоэпидемическая мера.
        В руках официантки был поднос. Она поставила его на стол и принялась сноровисто сгружать тарелки. На меня она внимания не обращала.
        Петр Афанасьевич заказал винегрет, борщ и гречку с подливой. Расставив тарелки, женщина, похоже, собралась уходить. Меня это задело: я что, пустое место?
        - Мне бы тоже позавтракать, - проговорил я.
        - Пообедать, - поправила она, глядя в сторону. - Уже половина первого. Продерут глаза к полудню и являются. А ты корми.
        Ничего себе - такое неприкрытое и очевидное хамство! Петр Афанасьевич смотрел на меня, будто ждал, как я отреагирую.
        - Я, кажется, не домой к вам пришел. Здесь ведь ресторан? Вот и…
        - Что будете? - перебила она, не реагируя на мои слова.
        Мне хотелось заказать то же, что и Петр Афанасьевич. Еда в его тарелках выглядела аппетитно, к тому же винегрет - мой любимый салат. Но вместо этого я неожиданно для себя спросил:
        - Рыба есть у вас?
        Терпеть не могу рыбу, никогда ее не ем. Зачем спросил - сам не знаю.
        - Нету, - процедила официантка.
        - Жаль, - сказал я. - Рыба полезная. В ней фосфор. Для костей хорошо.
        Официантка наконец удостоила меня взглядом. В глазах читалось плохо скрытое бешенство, и у меня на душе потеплело. Один - один.
        - Выделываться будем или заказывать? Народу полно, убегаешься за день, чуть не падаешь, ноги гудят. Так еще нервы мотают.
        Я невольно оглянулся по сторонам. «Убегаешься?» Что-то не похоже на наплыв посетителей. Но не будем нарываться на скандал.
        - Принесите мне то же самое, - я показал на тарелки Петра Афанасьевича. - Пожалуйста.
        Женщина ничего не ответила, развернулась и отошла от стола.
        Я посмотрел на Петра Афанасьевича и увидел, что тот улыбается. В первый момент подумал: он смеется надо мной. Мол, ершистый мальчишка, задирает тетю, обижается на неуважительное отношение. Но потом понял, что в его улыбке нет злой насмешки, и улыбнулся в ответ.
        - Она меня теперь целый час ждать заставит. Нарочно.
        - Будем надеяться, что нет. Разогреет и принесет. Я пока тоже не стану есть, подожду вас.
        - Ешьте, зачем ждать! - запротестовал я.
        - Что же я буду челюстями работать, а вы - смотреть? Мне кусок в горло не полезет. Да и потом - все равно горячо.
        Мы проезжали поле. Огромное пустое пространство, черное, словно выжженное. Где трава? Такое впечатление, что за окном не макушка лета, а ранняя весна. Мне вспомнились пожелтевшие листья на деревьях, которые я видел… позавчера, кажется. Или вчера?
        - Не стоило бесить ее. А вдруг она мне в чай плюнет? - задумчиво проговорил я.
        Петр Афанасьевич рассмеялся и покачал головой.
        - Не стоит об этом думать. Она бы могла это сделать в любом случае, даже если бы вы засыпали ее комплиментами. Захотела бы - и сделала.
        - С какой стати?
        - Чтобы совершить дурной поступок или даже преступление, не всегда нужен веский аргумент, мотив. Иногда достаточно повода. Однажды мужчина убил свою жену из-за компота. Она сварила вишневый компот, да процедила неаккуратно. Одна ягода попала ему в стакан, а он пил залпом и поперхнулся. Потом выплюнул вишню и задушил жену. После говорил: «Я решил, что она меня убить захотела, нарочно ягоду оставила, чтобы я подавился». Абсурд? Разумеется. Мужичка уволили с работы, он пришел домой злой как черт, а тут жена со своим компотом. Будь она само совершенство, думаете, он не сорвал бы на ней зло? А не на ней, так на ком-то другом бы отыгрался. Такова наша природа. Не всех, но многих.
        - Вы что, в полиции работаете?
        - Не угадали. Я патологоанатом.
        С трудом удержавшись, чтобы не присвистнуть, я с новым интересом поглядел на своего собеседника. Впервые вижу человека, который избрал своей профессией вскрывать трупы. Он что, с детства об этом мечтал? Как люди становятся патологоанатомами, работниками морга, могильщиками? Но вопрос, конечно, был глупый, и я ни о чем не спросил.
        Официантка принесла мой обед быстро, прошло всего минут пять. Я поглядел на еду в тарелках, и в животе у меня заурчало: оказывается, я голоден, и еще как. С чувством поблагодарив женщину, получил в ответ брюзгливое «На здоровье!» и взялся за вилку.
        Винегрет был вкусный и нарезан мелко, как мне нравится. Когда овощи в салате будто топором порублены, у меня пропадает аппетит. Один раз Неля взялась угощать меня, так я кое-как осилил пару ложек. То, что немилосердно пересолено, я еще стерпел бы, но огромные куски вареной картошки и морковки в оливье меня добили. В голове всплыла фраза, неизвестно кем и когда сказанная: «Не могу есть небрежно приготовленную пищу».
        Тарелки, в которых нам принесли винегрет, тоже нареканий не вызывали: нарядные, кремового цвета, с цветочным узором по краю. Я привык есть из хорошей, красивой посуды: у матери пунктик на этот счет. Она подбирает посуду тщательно, может часами бродить по магазинам, где ее продают. Никаких тарелок, блюдечек и чашек вразнобой - только из одного сервиза. Стоит появиться малейшей трещинке или сколу, как посуда отправляется в мусорное ведро.
        - На каникулы едете? - спросил Петр Афанасьевич. - Вы ведь студент, я прав?
        - Был студентом. А теперь - свободное плавание.
        - Бросили?
        Я кивнул.
        - Еду к отцу, в Улемово. Это возле Улан-Удэ. Он там живет после развода с матерью.
        Он спрашивал, я отвечал. В тот момент все казалось нормальным, вполне обыденным, но я знал: это не так.
        - Послушайте, Петр Афанасьевич, вы ничего необычного не замечали?
        - В каком смысле? - Он доел винегрет и отставил тарелку в сторону.
        - Поезд не делает остановок. Уже много часов. Потом еще люди… Они деваются куда-то, а на их месте оказываются другие. И проводник. Он ходит ночами по вагону и заглядывает в купе, да и вообще ведет себя… Странно как-то.
        Петр Афанасьевич безмятежно улыбался, глядя на меня. Глаза у него были ясные, как небо, и ни одна тучка не набегала на эту синь.
        - Что вас удивляет, Федор? Это Сибирь, здесь не так много населенных пунктов, как в средней полосе, например. Поэтому подолгу едем без остановок. Проводник следит за порядком - работа у него такая. А что люди меняются, так ведь это поезд. Кто-то садится, кому-то пора выходить. Выходит, остановки все же есть, верно?
        Он говорил правильные и разумные вещи, но это был обман. Я только не понимал: он специально обманывает меня или же обманывается сам.
        Петр Афанасьевич принялся за борщ. Для него тема была закрыта. Настаивать значило бы выставить себя дураком: он ведь уже сказал - по его мнению, все в пределах нормы.
        - Вот вы сказали, что бросили вуз. Какой же?
        - Энергоуниверситет, - рассеянно ответил я, продолжая думать о своем.
        Говорить на эту тему я не люблю. Надоело. Обычно вслед за вопросом про вуз следует: и чем же не устроила прекрасная денежная профессия энергетика? Как будто не читали в детстве: «все работы хороши, выбирай на вкус», и не понимают, что на мой вкус эта хорошая работа не годится.
        Но Петр Афанасьевич удивил, спросив о другом:
        - Что же вы теперь станете делать? Я так понимаю, выбрали не ту дорогу и теперь ищете новую?
        Неужели это так заметно?
        Мне внезапно подумалось, что глупо было отправляться в поселок с непонятным названием Улемово, к отцу, которого никогда не знал, чтобы решить, как жить дальше. Это для романа сгодится, а для реальной жизни - вряд ли.
        Когда мать говорила, что не стоит ехать, я сердился. Но теперь подумал: вдруг она права? Для чего я засунул себя в железную громыхающую коробку и теперь еду, как в сказке - туда, не знаю куда?
        Еда перестала казаться вкусной. Аппетит пропал.
        - Вы что-то погрустнели, - проницательно заметил Петр Афанасьевич.
        - Борщ недосолен.
        - Да? По-моему, вкусный.
        Ел он аккуратно, не схлебывая и не чавкая, то и дело промокая губы салфеткой. Я повернулся к окну: теперь мы проезжали лес, который выглядел так, как ему и полагается выглядеть летом.
        - Я хочу быть писателем.
        - Это мне знакомо. В художники метил, - буднично ответил Петр Афанасьевич.
        Значит, вот как становятся патологоанатомами: не сумев сделаться художниками. Вместо того чтобы создавать свое, принимаются препарировать созданное Всевышним.
        - Что же вы пишете? Публиковались где-то?
        - Сначала стихи писал. Даже на конкурсе молодых поэтов второе место занял. Но больше стихов не пишу… - Я вспомнил листок, что до сих пор лежал в моем кармане, и поморщился. - Почти. В основном рассказы, повести. В студенческой газете кое-что печатали, а один рассказ - в журнале «Моя Казань».
        Я, как мог, старался сохранить невозмутимый равнодушный тон, но не удалось: слишком уж гордился этой публикацией.
        - О, так это здорово! - оживился Петр Афанасьевич. - «Моя Казань» - отличный журнал, я его время от времени читаю. Раз напечатали, значит, хорошо у вас выходит!
        По правде сказать, не всегда то, что печатают, так уж хорошо. Он и сам, ясное дело, это понимает. Ходит же, наверное, в книжные магазины, видит, что там продается. Но за то, что он так горячо поддержал меня, я проникся к Петру Афанасьевичу теплым чувством. К тому же он еще прибавил:
        - Так, может, вам в Москву надо? В Литинститут?
        Про это я тоже думал. Хотя один писатель, мы с ним в редакции журнала познакомились, сказал, что не надо. Писателя звали Ленар Сахапов. Писал он хорошо, свежо и интересно, а выглядел и жил гораздо хуже.
        - Стоит теорию освоить - все, конец! - говорил Ленар. - Ничего своего уже не напишешь. Не сумеешь. Хотя, может, и без института не сумеешь тоже, но тут уж точно. Начнешь умничать, смыслы скрытые искать, воображать из себя… Скучно тебе станет. Теория в башке будет щелкать, а надо, чтобы чувство жило, чтобы полет был. Невозможно душу наизнанку по правилам вывернуть, а без этого, брат, писателю никак. Сухота одна.
        Я не знал, верить ему или нет. Можно ли научить человека писать? Бывает ли в сочинительстве навык? Танцоров, певцов или тех же художников учат основам мастерства, так почему писателей нельзя?
        Пока так и не решил, где правда. Кстати, сам Ленар в Литинституте учился, но бросил. По его словам, понял - «перо мертвеет». А главред «Моей Казани» утверждал, что Ленар попросту загулял, запил, вот его и отчислили.
        - Писательский труд самый сложный, по-моему, - сказал Петр Афанасьевич. - Со словом непросто работать, ох, как непросто! Ну, что я вам говорю, вы и сами знаете. Как там у Анны Ахматовой?
        Я не знал, что Ахматова писала по этому поводу.
        - Погодите, я вам прочту. - Он полез в задний карман брюк и чуть смущенно пояснил: - У меня, знаете ли, всегда с собой записная книжка. Давняя привычка. Цитаты люблю из книг выписывать, высказывания разные - что понравится. Иногда и собственные идеи кое-какие… - Петр Афанасьевич говорил и быстро листал небольшую по формату, но толстую коричневую книжечку. - Ага, вот нашел. Послушайте. «У поэта такой трудный материал: слово. Помните, об этом еще Баратынский писал? Слово - материал гораздо более трудный, чем, например, краска. Подумайте, в самом деле: ведь поэт работает теми же словами, какими люди зовут друг друга чай пить…» Как верно, а? Сложнее, чем краска! И разницы нет - поэт, прозаик. Вы согласны?
        Я кивнул. Согласен, конечно, с чем тут спорить? Петр Афанасьевич убрал свою книжку обратно и снова взялся за еду.
        - А сейчас над чем работаете? - полюбопытствовал он.
        - Роман пишу, - признался я, хотя редко говорил об этом. - Заканчиваю.
        - О чем же?
        Я видел, что это не пустая вежливость, что ему вправду хочется знать, и записал еще одно очко в его пользу. Мало кто так остро и живо реагировал, когда я решался упоминать о своих литературных опытах.
        - Это на стыке жанров. Детектив, загадочная история, преступление, но вместе с тем про жизнь.
        - Про жизнь - это хорошо. Как называется ваш роман? Название ведь есть у него? Или пока не придумали?
        - «Ловушка», - сказал я. - Возможно, потом я назову его по-другому, но пока так. Мой герой попал в сложную ситуацию, оказался в плохом месте и не может выбраться. Его обвиняют в том, чего он не делал, никто ему не верит…
        Я осекся. Судьба моего героя - звали его Артуром - была в чем-то схожа с тем, что сейчас творилось со мной.
        - Отчего вы замолчали? - спросил Петр Афанасьевич.
        - Гречка стынет, - отрывисто сказал я. - Как потом холодное есть?
        Петр Афанасьевич легонько пожал плечами, и мы взялись за кашу. Литературная тема больше не казалась важной, вместо этого она неожиданно стала опасной. Мне почудилось, что написанное в рукописи странным образом пересекается с происходящим. Словно мы как-то связаны с Артуром, и он не выдумка вовсе, а реальный человек, заключенный мною на страницы недописанного текста, брошенный в тяжелой ситуации, откуда я пока так и не нашел для него выхода.
        Артур бьется там, как я бьюсь здесь. Мечется, ищет спасения, натыкаясь на чужое лукавство и бессердечие, точно так же, как и я сейчас мечусь и мучаюсь.
        Глава 13
        Угрюмая официантка убрала грязную посуду и принесла нам чай в пузатом чайнике с цветочками на боку, дольки лимона на блюдечке, сахар и по куску яблочного пирога. На выбор предлагался еще клубничный, но на клубнику у меня аллергия - весь покрываюсь пятнами, как леопард, и чешусь. Петр Афанасьевич решил из солидарности тоже не есть коварную ягоду.
        Поначалу она хотела принести чай в стаканах, но Петр Афанасьевич попросил в чайнике, чтобы мы могли подлить себе сами, когда захочется. Солнечно-желтый лимон блестел от сока, и при одном взгляде на него сводило челюсти. Кислый, наверное, ядреный. Я бы предпочел выпить чаю с молоком, но не хотелось ни о чем просить официантку. Пирог выглядел не очень аппетитно: заветренный, да и начинки мало, а тесто толстое. Надо бы наоборот. Чего хорошего - жевать булку?
        - Вы не слишком молоды для романа? - спросил Петр Афанасьевич, размешивая сахар в чашке.
        Я слегка опешил. Думал, мы уже закончили говорить о литературе. Он увидел, что тема перестала меня радовать, и заговорил о другом: дети, внуки, природа-погода. Сначала я слушал вполуха, потом как-то втянулся, даже интересно стало, но сейчас не мог точно вспомнить, о чем он рассказывал. И вот нате вам - снова про роман.
        Только теперь Петр Афанасьевич говорил как-то иначе: отрывисто, раздраженно, даже неприязненно. Я не знал, что ответить, поэтому полез в бутылку:
        - А вы думаете, что хороший роман может написать только старик? Знаете, как говорят: мудрость приходит с возрастом, но иногда возраст приходит в одиночестве.
        - Почему сразу старик? - поморщился Петр Афанасьевич и, избегая смотреть в мою сторону, повернул голову и устремил взгляд куда-то вбок. Теперь на меня глядело его крупное ухо. Из уха торчали пучки волос, и мне стало противно. - Но ведь чтобы делиться чем-то - мыслями, чувствами, идеями, - надо же их иметь! А какие мысли и чувства могут быть без жизненного опыта? Откуда взяться идеям - без должного осмысления? Допускаю, что вы умны и одарены сочинительским талантом, но ведь все это должно настояться, вызреть, перебродить в вас. На это нужны годы, а вы еще мальчишка! Самонадеянный мальчишка!
        Что можно было ответить на это? Начать оправдываться? Сказать, что мысли и идеи у меня вполне зрелые? Привести в пример других писателей? Говорить о том, что Лермонтов, Есенин или, скажем, «татарский Пушкин» - Тукай умерли, будучи не намного старше меня, успев написать за свою короткую жизнь столько гениальных вещей?
        К черту все! Мне вдруг стало скучно и досадно. Я не злился на Петра Афанасьевича. Нет, злился, но не за то, что он сказал сейчас, а за то, как повел себя полчаса назад, когда демонстрировал интерес ко мне и моим занятиям литературой. К чему был этот цирк?
        - Возможно, вы в чем-то и правы, - обронил я, отпив из чашки. Чай был ароматный. Ни сахара, ни лимона я в него не добавлял. - Но про самонадеянного - это вы зря. Иллюзии о собственной гениальности мне чужды. Никогда этим не страдал. Но считаю, что человек имеет право делать то, к чему стремится его душа. Если мне нравится сочинять, то кому и что я должен? Вам, может быть? Почему бы мне не писать? Почему не работать над собой, не стараться улучшить стиль и почерк? Если бы я сказал, что выжигаю, выпиливаю лобзиком, пишу музыку, вы не стали бы высокомерно утверждать, что я чересчур молод для всего этого, что замахнулся на то, что мне не по зубам!
        Я чувствовал, что горячусь, и все это неуместно и неумно, но не мог заставить себя замолчать. Наверное, произнося эти слова, я спорил не только со случайным попутчиком, которого вижу в первый и последний раз, но и с собственной матерью, которая думала в точности так же, как Петр Афанасьевич.
        - Роман - это забег на длинную дистанцию. Он хорош тем, что к нему можно возвращаться! И потом, нужно писать о том, что знаешь. Даже если при этом выдумываешь и фантазируешь. Почему же у меня в мои двадцать не может быть того, о чем я хорошо знаю, что понимаю? Почему вы полагаете, что этот мой опыт - опыт молодости, живой молодости, а не воспоминаний о ней! - не будет интересен? А даже если и так, если я и брошу свой роман, решу, что он глупый и никчемный! Разве то, что я писал его, работал над ним, - разве это не нужно, не ценно и вовсе ничем мне не пригодится? Почему же не надо писать, если я верю, что именно этим хочу в жизни заниматься?
        Я, пожалуй, мог бы распространяться на эту тему и дальше, но Петр Афанасьевич перебил меня. Фраза его прозвучала как удар. Шарахнула под дых и лишила воздуха.
        - Потому что это желание завело вас сюда.
        Сказал - и замолчал, глядя на меня. Я не выдержал, отвел глаза, посмотрел на стол. На скатерти была крошечная дырочка.
        - И что? Это просто поезд.
        - Он никуда вас не привезет.
        В голосе не было никаких эмоций. Ни боли, ни злорадства, ни страха. Так мог бы говорить автоответчик - констатируя факт, ничего более.
        - Так не бывает, - упрямо сказал я, решившись снова взглянуть на Петра Афанасьевича.
        Он казался старше, чем пять минут назад. Глаза провалились, морщин прибавилось, щеки обвисли, как у бульдога. Разумеется, это только казалось: просто солнце теперь прицельно било прямо в окно, высвечивая недостатки.
        - Вы понятия не имеете, что бывает, а что нет, - усмехнулся Петр Афанасьевич и тяжело, как слон в зоопарке, качнул головой. - Если не видите, что происходит в поезде, если не замечаете ничего, так вы просто слепой или глупец.
        В горле у меня запершило, я закашлялся и схватился за горло.
        - Но вы же сами сказали, что все нормально! Я спрашивал вас! Почему тогда вы врали?
        Мне бы радоваться, что я не сумасшедший, что мне не мерещилось, только радости никакой не было.
        Петр Афанасьевич причмокнул губами и наклонился ко мне через стол, словно собираясь поделиться секретом.
        - Этот поезд - странная штука. Вы еще убедитесь. Он проезжает такие места… - Он снова мотнул головой. - За окном в одно и то же время может быть лето и зима, весна и осень. Вы увидите цветущий луг, а через десять минут - листопад. Белый день в следующий миг оборачивается предзакатными сумерками. Ночь вдруг превращается в утро, вечер - в полдень. А пассажиры! Они живы и мертвы одновременно. Им пять и пятьдесят в одно и то же мгновение. Люди в здешних вагонах проживают свои жизни по многу раз, просыпаясь сегодня младенцами, а завтра - глубокими старцами. Однажды я вышел из своего купе и встретил занятного молодого парнишку примерно вашего возраста. Мы поговорили о чем-то, потом он остался в коридоре, а я пошел в соседний вагон - и увидел его там. Только он был уже почти старик…
        - Это невозможно! - громко сказал я. - Вам показалось!
        Петр Афанасьевич продолжал говорить, не слушая меня и перейдя на «ты»:
        - Ты попал в круг, мальчик. Теперь ты заперт. Никому не под силу вырваться из круга. А знаешь, почему? Потому что у кольца нет конца. У круга нет начала. Он нигде не начинается и нигде не может закончиться. Поезд будет курсировать по кругу вечно, и мы вместе с ним, как блохи на собачьем хвосте!
        - Прекратите нести чушь! - выкрикнул я и ударил ладонью по столу. Посуда протестующе звякнула. Из двери кухни высунулась стриженая голова официантки.
        - Зачем вы это делаете?
        - Делаю что? Говорю тебе правду? Так ведь ты вроде писателем себя мнишь! Правда и честность - это твой хлеб. Даже выдумка должна быть правдивой или хотя бы казаться таковой, чтобы читатели верили. Будь как Ремарк - знаешь такого? Не гладь по шерстке, не закрывай глаза на беду.
        - Хватит читать мне лекции! Что вы вообще…
        - Ты хороший мальчик. Открытый, чистый, - гораздо тише произнес Петр Афанасьевич и улыбнулся той самой улыбкой, какой улыбался вначале. - Ты нравишься мне. Прости, что напугал. Хорошо?
        Я молчал, потому что понятия не имел, что ответить.
        - Ешь, пей, с девушками знакомься, пиши свой роман - и постарайся, чтобы он был хорош. Времени на это будет достаточно. Во всем есть плюсы. Пусть этот поезд никогда не остановится и не доставит тебя к отцу… Да и вообще никуда не доставит, но зато тебе больше не нужно принимать решений. А значит, ты не наделаешь ошибок и не будешь платить за них. Приходи сюда обедать, будем разговаривать о книгах. Может, почитаешь мне что-то - я с удовольствием послушаю. Возможно, мы не всегда будем узнавать друг друга, и поэтому станем говорить об одном и том же, но и это неплохо. Я с радостью буду знакомиться с тобой еще и еще…
        - Нет, что это… Что вы говорите?! - Я прижал ладони к ушам, не желая слушать.
        Он улыбался улыбкой, в которой были жалость и мудрость, а еще - смирение, и от этого коктейля мурашки бежали по коже. Неожиданно меня осенило, и я торжествующе завопил:
        - Машинист!
        - Что - машинист? - спросил Петр Афанасьевич.
        - Нужно добраться до него! Пускай остановит поезд!
        Мой собеседник тихо рассмеялся, но быстро стал серьезным и произнес, тщательно проговаривая каждое слово:
        - Запомни, Федор. В поезде нет машиниста. Есть только Проводник. - Петр Афанасьевич произнес это слово, как имя собственное, с большой буквы. - Проводник следит за порядком. Только он знает, когда наступает время для каждого из нас. Лучше бы тебе не сердить его. Понимаешь меня?
        - Вот теперь, кажется, понимаю. Поезд без машиниста, Проводник… Ага, конечно! А я - королева Великобритании. Вы опасный сумасшедший! Чокнулись на своих трупах. Вам лечиться надо!
        Произнося это, я опустил глаза и невзначай бросил взгляд на кусок пирога, что лежал передо мной. Первой мыслью было: хорошо, что я его не пробовал. Да и как я мог бы такое съесть?
        Выпечка была не просто испорчена - с момента, когда пирог вытащили из духовки, прошло много времени. Засохший, покрытый отвратительными зелеными пятнами бархатистой плесени, со склизкой почерневшей массой вместо…
        «Никогда больше не смогу даже посмотреть в сторону яблочного пирога!»
        Но это было еще не все. Замызганная, посеревшая от грязи скатерть грозила вот-вот расползтись от ветхости. Наверное, если тронуть ее, она рассыплется в руках, подобно пеплу. Крошечная дырочка, которую я недавно приметил, была теперь намного больше, она разрослась по поверхности, пожирая ткань, как ржавчина разъедает металл.
        Тупо глядя на все это, я позабыл о Петре Афанасьевиче и его безумных словах. А потом, где-то на задворках сознания, возникла мысль: почему же он-то на это не реагирует?
        «Не смотри на него! Не смей на него глядеть, кретин!»
        Но я уже посмотрел.
        Вместо Петра Афанасьевича, который минуту назад сидел за столом и пил чай, передо мной был его труп.
        Он был мертв уже давно - много-много дней прошло с тех пор, как сердце перестало гнать кровь по венам и сосудам. Грязные лохмотья, бывшие когда-то свитером, клоками свисали с костей. Белоснежная шевелюра пожелтела, как выгоревшая на солнце бумага. Губ больше не было, крупные зубы, похожие на ядра орехов, оголились в подобии ухмылки. Один глаз провалился, и глазница была заполнена губчатым веществом, похожим на начинку яблочного пирога, что все еще лежал в тарелке. Второй глаз, мутный и водянистый, уставился прямо на меня. Некогда яркая голубизна была затянута белесой пленкой, но мне казалось, он все видит.
        В ноздри ударил запах - густая, сладковатая вонь разложения, увядших листьев, пыли и запустения. В полнейшей тишине раздалось хриплое карканье, и я не сразу сообразил, что это мой собственный крик. Шарахнувшись от стола, я попятился к проходу, не отрывая взгляда от мертвеца. Мне чудилось, что он смотрит на меня, укоризненно качая головой, и его жуткий оскал становится шире. Я почти слышал, как он зовет меня обратно: «Куда же ты, мой мальчик? Зачем прерывать такую чудную трапезу?»
        Бежать, бежать отсюда!
        Только вот ноги не шли. Я врос в пол, как дерево врастает корнями в землю, и не мог уйти, лишь беспомощно вертел головой. Колени дрожали, ноги были слабыми, непослушными, как это бывает во сне, когда изо всех сил стараешься идти быстрее, но оказывается, что даже с места не двинулся.
        Зал вагона-ресторана ожил вокруг меня. Он больше не был пустым - да и был ли пуст хоть когда-то? «А пассажиры! Они живы и мертвы одновременно», - всплыло в памяти.
        За всеми столиками сидели люди - взрослые, дети, старики. Мужчины и женщины заказывали блюда, передавали друг другу солонки и хлеб в плетенке, подносили ко рту ложки, пробовали салаты и десерты, смеялись, разговаривали, покашливали, одергивали расшалившихся ребятишек. Звякали о края тарелок столовые приборы, открывалась и закрывалась дверь на кухню, кто-то со стуком поставил стакан на стол…
        Голова закружилась, казалось, я сейчас потеряю сознание. Прижав ладони к вискам, словно боясь, что череп может треснуть, я завертелся на месте, озираясь по сторонам. Никто не обращал на меня внимания, все были заняты едой. Сквозь общий гул до меня доносились обрывки разговоров:
        - …дерут за стакан земляники, представляешь?
        - Не ёрзай, кому сказала! Заляпаешь платье и…
        - …дикость какая-то…
        - На следующей станции я сто процентов куплю…
        - Девушка, я же русским языком просила вас…
        - …просто не могла поверить! А Нинка говорит…
        Полная блондинка визгливо расхохоталась, запрокинув голову. Маленькая девочка в розовом трикотажном платье расплакалась, сердито отталкивая руку матери, которая пыталась накормить ее супом.
        Зал сверкал и переливался светом, включены были все лампы, а за окном царила тьма - оказывается, уже наступил вечер. Отовсюду наплывали ароматы готовящейся, подаваемой на стол, разложенной по тарелкам еды: жареная рыба, тушеный картофель, мясной рулет - все сразу.
        Мимо меня проскользнула официантка с подносом - не та, давешняя, а совсем молоденькая, не старше меня, в короткой юбке и с задорными кудряшками. Кстати, стриженая сердитая тоже была здесь: строчила что-то в своем блокноте, принимая заказ у пожилой четы интеллигентного вида.
        «Народу полно. Убегаешься за день, чуть не падаешь, ноги гудят…» - вспомнилось мне. Теперь это было похоже на правду.
        Меня словно било током: все нутро дрожало, лицо горело, ныли кости и мышцы - даже те, о существовании которых я не подозревал. Может быть, температура поднялась. Хотелось заорать погромче, заставить их прекратить издеваться надо мной…
        Но кого - «их»? Люди в зале просто ужинали, им не было до меня дела. Если примусь вопить и топать ногами, они решат, что я хулиган и пьяница, и примутся осуждать меня, одергивать и делать замечания.
        Тогда, наверное, тех, кто устроил эту фантасмагорию, привел в действие некий адский механизм и поместил меня в центр его, замыслив свести с ума, уничтожить!
        Казалось, я прозрачный, плоский и невесомый, словно сорванный с ветки осенний лист. Меня кружило, несло куда-то, и я не мог этому противиться. Я не знал, было ли все на самом деле: пропавшие пассажиры, отсутствие остановок… Где и как я провел эту ночь - и была ли ночь, а может, она только надвигается на землю, наползает сизым туманом сумерек?
        Действительно ли Петр Афанасьевич говорил чудовищные вещи про поезд без машиниста или мы мирно беседовали об отвлеченных вещах и книгах? Сейчас я стоял спиной к столику, за которым мы сидели, и боялся оглянуться.
        Были мы в зале одни с самого начала или все эти люди находились тут, когда я появился? Пришел я поужинать или мы с Петром Афанасьевичем завтракали, а за окном искрилось солнечным светом летнее утро?
        «Мамочка, где я? Что происходит? Что творится со мной?»
        - Федор!
        Когда прозвучало мое имя, я не сразу понял, что обращаются ко мне. Мало ли Федоров на свете? Я не связал этот окрик с самим собой. Но голос раздался еще раз, громче и настойчивее. До меня наконец дошло, что звали меня, и я обернулся.
        Петр Афанасьевич восседал за столиком - тем самым, откуда я только что выскочил. С того места, где я стоял, столик был хорошо виден: круглобокий чайник с чашками, кристаллы сахара в хрустальной сахарнице, золотистые полукружья лимона, аккуратно нарезанные куски яблочного пирога - свежеиспеченного, с аппетитной корочкой. Петр Афанасьевич, живой и здоровый, голубоглазый и седовласый, приветливо улыбался и махал рукой, подзывая меня.
        - Что вы там застыли, Федя? Заблудились, что ли? Идите скорее, чай стынет!
        Ни за что на свете, под угрозой жизни не смог бы я в ту минуту приблизиться к столу, сесть и как ни в чем не бывало заговорить с Петром Афанасьевичем. И уж тем более не сумел бы пить чай с пирогом.
        Промычав что-то невнятное, я рванулся к выходу. Люди, кажется, оглядывались, говорили что-то мне вслед. Возмущенно клокотала стриженая официантка, Петр Афанасьевич растерянно окликал меня по имени.
        Или, возможно, все это звучало лишь в моем воображении, а на самом деле за спиной был пустой зал, полный пыли, старой рухляди и гниющих отбросов.
        Зал, полный жутких теней и чужих воспоминаний.
        Глава 14
        - Если в бочку с медом сунуть ложку дерьма, будет целая бочка дерьма. И не спорь!
        - Я не спорю, Димон, но и ты пойми! А платить кто будет - Пушкин? Безвыходная ситуация.
        - Ни хрена не безвыходная! Бабка моя рассказывала, как мать ее ночью на мороз выкинула. Засунула в сугроб. Прокормить не могла, лишний рот, ну и… А бабка выжила - там не простой сугроб оказался, а навозная куча. Тепло было. Утром мать пришла - девчонка живая. Решила, что это знак.
        - К чему ты это?
        - К тому. Вот там, в сугробе, была безвыходная ситуация!
        - Чего у тебя все про одно - то дерьмо, то навоз.
        - А потому что жизнь такая.
        В тамбуре курили двое подвыпивших мужичков, и на секунду, когда я увидел их, испугался, как бы они не остановили меня, не заговорили. Общаться сейчас я ни с кем не мог. Всюду были обман, иллюзия, сплошной ужас.
        Страх и отчаяние гнали меня, как охотничьи псы гонят волка. Вагон за вагоном, купе и плацкарт, без остановок… Не глядя по сторонам, я несся вперед, двери хлопали мне вслед, и хлопки казались издевательскими аплодисментами. Мне нужно было добраться до машиниста. Больше я ни о чем не думал, не позволял себе думать.
        К тому моменту, как наткнулся на этих философов в вытянутых трениках, я промчался уже через восемь вагонов. В боку резко закололо, меня согнуло, как от удара, и я был вынужден остановиться, сделать передышку. Пытаясь прийти в себя, облокотился на стену. Мужики поглядели на меня слегка осоловевшими глазами и продолжили беседу.
        Я не слушал, о чем они говорят. Не до того было: остановившись, я вновь принялся размышлять, и окружающая действительность обрушилась на меня, как поток горячей лавы, ошпаривая мозг. В голову, как ни гони их прочь, лезли мысли о случившемся в вагоне-ресторане. Сознание мое раздвоилось: призрачные голоса, перебивая друг друга, нашептывали каждый свое.
        Один уговаривал пойти в купе и прилечь, отдохнуть до прибытия поезда - он старался убедить меня, что я болен, сошел с ума.
        Второй торопил: беги дальше, выясни! Поговори с тем, у кого есть ответы. Тебя дурят, водят за нос - нужно узнать, кто за этим стоит!
        Был еще и третий голос. Поначалу слабый и невнятный, он набирал силу с каждым пройденным вагоном.
        «Все бесполезно, - говорил он. - Тебе некуда идти. Нет никакого машиниста, Петр Афанасьевич прав. Остановись, что толку ходить по кругу, как цирковая лошадь?»
        А если это правда? Люди часто пропадают, выходят из дома и не возвращаются, и никому - ни родным, ни полиции не удается отыскать их следов. Исчезновение списывают на преступников, маньяков и бандитов. Но вдруг все иначе? Что, если они, как и я, по какой-то неведомой причине попадают в круг, оказываются запертыми там, откуда не могут вырваться?!
        Кто знает, сколько их - кругов: на земле, в воздухе? Может статься, Бермудский треугольник и другие аномальные зоны - это как раз такие круги. Ты ступаешь нечаянно, застреваешь внутри, и пути обратно уже никогда не будет… Никогда!
        Петр Афанасьевич, возможно, прав: надо привыкнуть к этой мысли и перестать метаться. Здесь, в поезде, всегда будут еда и вода. Тут сухо и тепло, есть крыша надо головой и даже неплохой вид из окна.
        Хочешь - пиши стихи или заканчивай роман; хочешь - читай, разгадывай сканворды, играй в карты. Будет желание поговорить, пообщаться - в вагонах полно народу. Можно с девушкой познакомиться. А можно и не только познакомиться. Интересно, рождаются ли в поезде дети?..
        Да, возможно? человек, с которым ты успел подружиться, через пару часов уже не вспомнит твоего имени. Ну и что? Сегодня забыли тебя, завтра забыл ты. Не так уж плохо, даже удобно: ведь вместе с хорошим забывается и плохое, это избавляет от желания мстить и вражды. Сегодня вы поссорились, а завтра можете начать сначала, не помня обид.
        Каждый день начинается новая жизнь: без груза прошлого, без зыбкой неуверенности будущего. «Вечно молодой, вечно пьяный», - как в песне поется. Не пьяный, конечно, но мне всегда будет двадцать.
        Не думать о хлебе насущном, ничего не бояться, делать что вздумается и не нести ответственности за поступки - может, это рай?..
        О господи, такое и в кошмарном сне не приснится!
        Скрючившись, я хватал ртом воздух. Все три голоса слились в один, в ушах стоял звон, казалось, вагоны не стучали, а исходили криком. Не в силах больше терпеть, я стиснул зубы и застонал.
        - Парень, тебе плохо, что ли? - спросил один из мужчин.
        От него пахло пивом, рыбой и луком. Наверное, ел селедку и запивал какой-нибудь «Балтикой». Внезапно я ощутил дикий порыв схватить его за плечи и трясти до тех пор, пока голова не отвалится и не покатится по полу. Если бы таким способом можно было добиться правды, я бы это сделал.
        Но он не знал ответов - да и вопросов себе не задавал.
        - Все нормально, - выдавил я.
        Помутнение прошло, и теперь мне хотелось, чтобы он поскорее убрался допивать свое пиво, и дружка своего прихватил.
        - Ну, смотри. Нормально так нормально.
        Мужчина похлопал меня по плечу и пошел в свой вагон. Его приятель, тот, что рассуждал про бочку с медом, тоже ушел прочь.
        Снова я остался в одиночестве. Боль в боку постепенно отпускала. Что это был за спазм? Впрочем, какая разница? Главное, что боль прошла, и теперь я могу идти дальше.
        Сколько еще осталось пройти? Мне никак не удавалось сообразить, далеко ли я от первого вагона. Хорошо хоть, что легко установить, вперед иду или назад: двигался я в ту же сторону, куда едет поезд, а значит, направление верное.
        В поезде вроде бы вагонов двадцать. Б?льшую часть я, судя по всему, прошел. Еще немного - и буду на месте.
        «А если нет?! Что, если…» - снова вступил третий голос, но я приказал ему заткнуться. Нужно идти дальше, и скоро я смогу убедиться, что все в порядке.
        Девятый вагон - в смысле, девятый по счету из тех, что я прошел, выскочив из ресторана.
        Слышал где-то, что у японцев самой тяжкой пыткой считается пытка надеждой. Вот я бегу, верю в чудо, в то, что добрый машинист объяснит мне, что к чему, и подтвердит: через два часа поезд придет в Улан-Удэ. Я выйду на перрон, меня встретит отец, которого я не знал и не помнил, но которого сейчас хотел видеть больше всего на свете, и все пойдет-покатится своим чередом. Все будет как раньше, разве что в поезд я больше ни за что никогда не сяду. А так - снова начнется обычная жизнь, скучная и прозаическая, но такая желанная и недосягаемая.
        Открывая дверь в следующий вагон, я страдал от неизвестности и надеялся на счастливый, нормальный исход так сильно и так страстно, что было жутко: если в итоге не сбудется, то сердце не выдержит, лопнет.
        Десятый вагон. Одиннадцатый.
        За окном - день. Пасмурный, серый, поэтому трудно понять: только что наступило утро или скоро начнет вечереть. Главное и удивительное (хотя пора бы ничему не удивляться), что не ночь. А ведь когда я был в ресторане, наступил вечер. Выходит, все опять поменялось, перемешалось, стрелки часов повернули вспять.
        «Не забывай, - робко напомнил первый голос, - может быть, все идет как надо, а ты позабыл, перепутал».
        Двенадцатый вагон оказался плацкартным.
        Люди, люди… Сидят, лежат, едят, спят, хохочут, перебрасываются словами, как мячиками. Сколько же людей на свете - плохих, хороших, добрых, злых… А обо мне все забыли. Даже мать. Мне кажется, она уже не помнит, что у нее есть сын.
        О попавших в круг, наверное, всегда забывают. Или, напротив, ищут и молятся? Все-таки скорее второе. А иначе откуда столько объявлений на столбах и стенах - «Помогите! Пропал человек!».
        Пропавшие человеки смотрят с отпечатанных на черно-белом принтере фотографий печальными собачьими глазами. Непохожие сами на себя, они молча кричат, зовут и не могут дозваться. Ветер гладит их бумажные щеки и лбы, дождевые капли помогают плакать, а солнце сушит горькие слезы.
        Может, мать сейчас тоже ходит и расклеивает эти объявления - свидетельства того, что ее сын канул в небытие? Хотя нет, конечно. Не клеит она ничего. Какой смысл искать человека в Казани, если он сел в поезд и укатил в Сибирь?
        Она ведь сама это видела. Теперь я был уверен, что мать стояла там, на вокзале. Спряталась, чтобы я не заметил, и смотрела на меня издали. Думала, наверное, какой же я дурак, куда меня понесло, ведь и Дама разбилась - предупредила, чтоб не ездил…
        Правильно ты думала, мама, правильно.
        Вспомнилось, как она смотрела на меня перед отъездом, когда мы стояли в прихожей. Уже не пытаясь отговорить ехать, мать лишь глядела мне в глаза - тогда я не понял, что читалось в этом исступленном взгляде. Понял только теперь, что сердцем она видела не меня - тогдашнего, а меня - сегодняшнего. Чувствовала мою грядущую боль и муку, чувствовала уже в тот момент, и злилась на себя, потому что не могла предотвратить, оградить, избавить меня от страданий.
        А вот и тринадцатый вагон. Несчастливое число! Можно подумать, до этого все числа были счастливые. Обычный коридор - сколько я их уже перевидал. В последнее время в моей жизни только коридоры, тамбуры, купе и окна.
        Шел я медленнее, чем раньше, как будто ожидая, что одна из дверей может открыться, а оттуда внезапно выскочит кто-то и набросится на меня. Впереди, почти посередине коридора, стоял мужчина средних лет. Зачесанные назад густые каштановые волосы напоминали львиную гриву. Мужчина скользнул по мне взглядом и отвернулся.
        Я почти поравнялся с ним, как вдруг стало темно. Свет за окном не меркнул постепенно, становясь из серого черным, а просто погас, и все, как будто кто-то вывернул лампочку. Охнув от неожиданности, я замер на месте. Даже ногу забыл опустить на пол, так и застыл.
        - В тоннель въехали, - раздался мужской голос - тяжелый, солидный бас. Мне показалось, что я уже слышал его раньше. - Сейчас свет дадут.
        И вправду, тут же, как по команде, включилось освещение. Мне стало немного стыдно: ничего сверхъестественного, всего лишь тоннель, а я чуть не заверещал от страха.
        - Вот и дали, - сказал я с вымученной улыбкой.
        Мужчина вопросительно смотрел на меня, будто чего-то ждал. Низкий бархатистый голос, львиная грива… Откуда я его знаю?
        - Федор. - Я протянул ему руку.
        - Александр.
        Мне понравилось его рукопожатие, оно было быстрым и энергичным. Не люблю вялых, как дохлые рыбины, ладоней. А еще некоторые, бывает, вцепятся в тебя и трясут руку по полчаса, как щенок треплет хозяйскую тапку.
        - Моросит и моросит, спасу никакого нет.
        - Что? - не понял я.
        - Дождь, говорю, моросит весь день, - пояснил Александр. - Что за погода? Пролил бы уж как следует - и жара. А так не поймешь, лето или осень.
        - А сейчас лето? - брякнул я.
        Александр, слава богу, подумал, что я шучу.
        - Вот и я уж сомневаюсь! - хохотнул он, при этом уголок рта дернулся вбок.
        По кривой ухмылке я его и узнал. Все встало на свои места: это же дядя Саша, сосед с нашего этажа! Гривастый, басистый, он много, часто не по делу говорил, но зато всегда был готов помочь - как Чип и Дейл. Мать иногда просила соседа то кран починить, то полку прибить, и частенько говорила, что теперь и обратиться не к кому, потому что дядя Саша…
        Я вытаращил глаза, глядя на мужчину, который назвался Александром. Который и был Александром, я не мог ошибиться! Был, но никак не мог быть, потому что дядя Саша умер, когда я перешел в одиннадцатый класс.
        День, когда его увезли в больницу, я запомнил очень хорошо. Шел из школы и увидел «Скорую» возле подъезда. Подумал еще: за кем приехали? Вошел в подъезд, стал подниматься по лестнице. Подошел к своей двери и увидел, что соседняя, где жили дядя Саша с женой, открыта, и оттуда выходят врачи.
        Не просто выходят, а тащат носилки, а на них - человек. Узнать в нем жизнерадостного дядю Сашу было сложно: бледное, покрытое испариной лицо, было искаженно от боли; ни вечных шуток-прибауток, ни басистого смеха.
        Следом за носилками шла тетя Оля с заплаканными глазами.
        - Он что, умер? - спросил я.
        Врач сердито цыкнул на меня, тетя Оля горестно всхлипнула.
        - Типун тебе на язык, Федька! Жив. Сердце.
        - Чего тогда вперед ногами выносите?
        Повисла пауза. Через секунду один из медиков сказал:
        - А в самом деле!
        Тетя Оля заахала-запричитала, все засуетились, попытались развернуть носилки, но в тесной прихожей получалось плохо, они упирались в стену то одним концом, то другим. Пришлось пятиться назад в комнату, браться по новой. Я стоял в дверях своей квартиры, медлил, не уходил домой. Когда носилки пронесли мимо меня (уже правильно, развернув в нужную сторону), больной приоткрыл глаза.
        - Спасибо, - одними губами прошептал он и хотел улыбнуться, но тот, кто обычно тянул за веревочку, на этот раз схалтурил, и фирменной дяди-Сашиной ухмылочки не вышло.
        Когда я увидел соседа в следующий раз, он лежал в гробу - восковой, пожелтевший, строгий. Хоть в итоге и вынесли его из квартиры как положено, да смерть, видно, не отпугнешь, не обманешь. Приманили - она и не отвязалась больше.
        Тетя Оля, не знаю уж почему, каждый раз при виде меня принималась всхлипывать и качать головой, и мне это порядком надоело. К счастью, через какое-то время она продала квартиру и переехала.
        - Ты чего, Федор? Рот-то прикрой, муха залетит! - И снова знакомый хохоток, и снова короткая ухмылка, словно кто-то дернул за веревочку, привязанную к углу рта.
        Я настолько опешил, что от неожиданности даже не испугался.
        - Дядя Саша?
        - Можно и так, конечно. Странный ты какой-то. Не пьяный? Вроде запаха нету.
        - Тетя Оля тоже… с вами?
        Дядя Саша продолжал улыбаться.
        - Я такой тети не знаю, Федор.
        - Ваша жена. Как ее зовут? - Я понимал, что выгляжу в его глазах полным идиотом, но не мог прекратить расспрашивать.
        - Машей зовут, - охотно ответил дядя Саша. - Если ты ей про тетю Олю скажешь, житья мне не даст. Ревнивая, жуть! Двадцать пять лет вместе, а все не успокоится. А я говорю…
        - Извините, вы не в Казани живете? - перебил я. Тот дядя Саша, которого я знал, мог говорить часами, если его не остановить.
        - В Казани? - озадаченно нахмурился он, но через мгновение лоб его разгладился. - Все, теперь ясно! Ты меня с кем-то спутал, Федя.
        - То есть вы не из Казани?
        - В жизни там не был. Как родился в Воронеже, так и живу.
        Получается, и вправду ошибся, перепутал? Но эти два человека были похожи, как горошины в стручке. Не отличишь. Внешность, голос, манеры, интонации, шуточки…
        Возможно, у дяди Саши есть брат-близнец? Никогда об этом не слышал, и потом, разве родители станут одинаково называть обоих сыновей?
        Или мальчиков разлучили в детстве и вырастили разные люди, так что они друг о друге знать не знают? Но это из области мексиканских сериалов.
        - Наверное, вы правы, - с трудом выговорил я. - Обознался, извините.
        - Ты что, какое «извините»? С кем не бывает! Может, зайдешь? Мы тут с Машей, и дочка с мужем с нами. Познакомлю, они почти как ты возрастом.
        Конечно, познакомит - на то он и дядя Саша. Сама общительность и радушие. Только прежде никакой дочери у него не было. У них с тетей Олей вообще не было детей. А с Машей, выходит, есть.
        Дядя Саша говорил и говорил, а мне казалось, я сейчас умру. Вот прямо тут же, в эту самую минуту упаду на пол. Да оно и к лучшему - ведь тогда все закончится. Я уже дошел до ручки.
        - Так что? Идем? - Оказывается, он тянул меня в свое купе, не переставая улыбаться и болтать.
        - Извините, - выдавил я, отводя его руку. - Мне пора.
        - Как хочешь, - немного обиженно ответил дядя Саша и посторонился.
        Проходя мимо него, я с трудом удерживался, чтобы не броситься бежать. Дядя Саша и без того не знаю что обо мне подумал.
        А потом решил - какая, к черту, разница, что он думает?
        И сломя голову ринулся прочь.
        Глава 15
        Четырнадцатый, пятнадцатый - я промчался через эти вагоны не останавливаясь, не оглядываясь.
        Не успев затормозить, толкнул старушку, которая несла банку с кипятком. Хорошо, что банка была неполная, вода не пролилась, но бабуся все равно заругалась мне вслед, не слушая моих торопливых извинений.
        Никто не преследовал меня, да я и не убегал, а, скорее пытался догнать. Вернее, добраться до правды: истина ждала меня в вагоне машиниста.
        Встреча с дядей Сашей вызвала новые вопросы - хотя куда уж больше, их и так выше крыши. Но теперь появилась очередная версия происходящего. Варианты и предположения множились, обрушивались на мою несчастную голову.
        Итак, я только что встретил мертвеца.
        Однако на покойника Александр похож не был: он дышал, разговаривал, шутил. У него была другая биография и иная жизнь с женой, дочерью, зятем. Получается, он умер в моем мире, привычном и нормальном, откуда меня по какой-то причине выбило, и появился в поезде.
        Может, этот Александр - двойник того, которого я знал? Астральная копия. Я понятия не имел, что такое «астральная копия», но определение казалось достаточно запутанным и мистическим, чтобы объяснить случившееся.
        Но если это так, если дядя Саша мог жить сразу в нескольких мирах, вселенных - в чем там еще, то и я, выходит, тоже могу! Возможно, мой двойник уже давно добрался до Улан-Удэ, пока я здесь ломаю голову над происходящим.
        Хорошо, но ведь Александр, которого я встретил, понятия не имел о существовании того дяди Саши, который был моим соседом. А я помню всю свою казанскую жизнь.
        «Возможно, это временное явление, и скоро ты тоже позабудешь. Ты уже и сейчас до конца не понимаешь, где сон и где явь», - рассудительно заметил один из голосов, поселившихся в моей голове.
        Проходя через очередной тамбур (впереди был уже семнадцатый вагон), я не удержался и ударил кулаком по стене. Не рассчитал силы удара: боль была сильной, я даже испугался, не сломал ли руку.
        Пошевелил пальцами и кистью - нет, не сломал. Спасибо и на том.
        Постояв минуту, я открыл очередную дверь.
        «Может, там, за ней, то, что мне нужно?»
        Нет, снова нет. Передо мной простирался очередной коридор очередного вагона. Разочарование было не таким сильным, как раньше, я привык к нему, но вдруг ощутил себя мучеником, обреченным на истязания.
        «Иду, как Христос на Голгофу», - глупо подумал я и поморщился: нелепица, к тому же и кощунственная. Хотя вообще-то я неверующий.
        Как бы то ни было, мне нужно идти вперед - сейчас это мой путь. Весь жизненный выбор сузился до этой тропки вдоль закрытых дверей и пялящихся на меня равнодушных окон.
        Я шел, и мне казалось, что в действительности я стою на месте, а двери и окна по обе стороны движутся, убегают мне за спину. Как знать, может, все именно так и было.
        Провалилась же Алиса в кроличью нору, в перевернутый вверх тормашками мир, в Зазеркалье, где пироги сначала раздают гостям, а потом уж режут. Мне тоже достался кусочек: я должен прямо сейчас съесть его и лишь потом узнать, мал он или велик, свеж или испорчен. Мой ли это кусок, или я взял чужое по ошибке.
        Одна из дверей купе оказалась открытой. Непроизвольно заглянув внутрь, я увидел девушку в короткой летней юбке и белом лифчике, стоявшую прямо напротив входа. В руках у нее была блузка, которую она намеревалась надеть. На полке позади нее сидела еще одна девица и красила губы.
        Заметив меня, девушка в лифчике ничуть не смутилась. Я резко отвернулся, а она рассмеялась резким, как пощечина, смехом и кокетливо проговорила:
        - Какие мы стеснительные! Надо же!
        Ее подруга тоже захохотала. По-видимому, я казался им смешным чудаком. Почему, интересно? Или они ждали, что я, узрев плохо прикрытые прелести (кстати, весьма скромные), немедленно ввалюсь к ним в купе?
        - Не зайдешь?
        По всей видимости, ждали. Вопрос прозвучал громко, девушка выглянула в коридор. Но я не обернулся и не замедлил шага.
        В другое время, будь я в другом состоянии, может, и остановился бы.
        А может, все равно прошел бы дальше.
        Я не ханжа, аксиому «дают - бери, бьют - беги» знаю. Только должна же быть в девушке хоть какая-то загадка? Хоть один вопрос, на который мне захотелось бы ответить?
        Стараясь не обращать внимания на язвительные замечания и эпитеты, которыми награждали меня веселые подружки, я пересек коридор и зашел в туалет. Мне требовалось сделать передышку, умыться холодной водой.
        Семнадцать вагонов. Я прошел семнадцать вагонов. Пролетел навылет, как пуля. Но на самом деле за моей спиной их должно остаться намного больше, ведь двигался и вел отсчет я не от самого последнего.
        Помня, в каком состоянии отправился на поиски вагона-ресторана, я не мог сейчас быть ни в чем уверен. Но все же, кажется, обычно вагон-ресторан располагается примерно в середине состава.
        А раз так, я давно уже должен был прийти к началу. Однако не пришел.
        «Ты же знаешь, почему, верно? Тебе ясно сказали: нет никакого машиниста…»
        Этого не может быть. Поезд не может ехать сам по себе, кто-то должен им управлять.
        «Сейчас ты убедишь себя в том, что обсчитался?»
        Я рывком открыл дверь туалета, а следом - еще одну, в тамбур. Успокоиться не удалось, стало только хуже. Но стоять на месте я не мог. Меня влекло дальше - так волна уносит пловца в открытое море.
        Хватит анализировать. Пока есть силы, я буду идти вперед. Человек, который идет, рано или поздно куда-то приходит.
        Так сколько еще впереди? Один? Два? Максимум - четыре вагона? Где-то я читал, что в составе пассажирских поездов обычно бывает двадцать два вагона. Не знаю, так ли это. Но если так, то осталось пройти не больше пяти…
        Я прошел еще восемь.
        Пот противными струйками стекал по спине, лоб тоже был влажным, ноги и руки тряслись, в груди сжималось так, что становилось невозможно дышать, и перед глазами мелькали мушки, как будто я долго лез в гору. Я чувствовал резкий, кислый запах, который шел от меня, - запах страха и отчаяния. Никакой дезодорант не в состоянии замаскировать такой запах.
        Пройденное мною расстояние было не таким уж большим: непонятно, почему я чувствовал себя настолько измотанным. Наверное, от постоянного ожидания: нет ничего хуже, чем ждать и догонять. А я постоянно, каждую минуту, ждал, что все закончится, и догонял свой шанс на спасение.
        Я чувствовал себя хомячком, бегущим в колесе, шустро перебирающим лапками на потеху публике, или единственной в мире говорящей лошадью из старого анекдота. Ее подвешивали под купол цирка, а потом сбрасывали вниз. Рухнув, лошадь говорила: «Господи, когда же я сдохну?!»
        Но, измученный, уставший, я тем не менее не хотел останавливаться. Не мог признаться себе, что все напрасно. Не верил уже, что дойду до машиниста, как давно не верил, что окажусь в Улан-Удэ… Да и есть ли на свете такой город?
        Я просто шел, пока мог.
        Открывая следующую дверь, я ожидал вновь увидеть перед собой вагон - купейный или плацкартный. Но то, что увидел, ошеломило меня.
        Слабое, негодное слово. Но сгодится и оно, потому что все равно ни в одном языке мира не найдется слова, которое могло бы описать мое состояние, когда я увидел то, что открылось моим глазам.
        Застыв на пороге, вцепившись в ручку двери, я смотрел перед собой и не понимал: я вижу это или мой больной, сумасшедший мозг веселится, выдавая дикие картины, рисуя одну иллюзию за другой.
        Это галлюцинация. Должно быть галлюцинацией! Я скорее признаю себя чокнутым, как мартовский заяц, чем…
        - Федя, что вы в дверях стоите? Заходите!
        Но ведь бывают и слуховые галлюцинации, не только зрительные.
        - Дайте пройти! - Кто-то постучал меня по плечу.
        Подскочив на месте, я обернулся и увидел стриженую официантку. Она сердилась: ей нужно было зайти внутрь, а я загораживал проход.
        - Вас нет! Вы мне кажетесь, - прошептал я, слишком ослабевший, чтобы выбирать выражения и сдерживаться.
        - Ага, конечно, - с тихой злобой прошипела официантка и, протиснувшись мимо, прошла в зал. - Зальют глаза, нажрутся, а потом куролесят! - донеслось до меня.
        Журавлиной походкой, на негнущихся ногах я подошел к столику, за которым устроился Петр Афанасьевич. К нашему с ним столику. Вон и сумка моя лежит, и нетронутый яблочный пирог на тарелке, и чай подрагивает в чашке. Я машинально протянул руку и потрогал бок чашки. Он был чуть теплым.
        Кроме нас и официантки в зале сидели другие люди. Я не мог вспомнить - те же, что были, когда я в панике выбегал отсюда, или другие. Бросив взгляд на окно, я увидел, что сейчас светло - утро или день…
        Да какая разница, какое сейчас время суток или даже время года?! Нет никакого «сейчас»! Как нет «вчера» и «завтра». Зачем я упорно цепляюсь за приметы обычного мира, за эти маяки, на которые мы с детства привыкаем ориентироваться? Живем от одного рубежа до другого, движемся день за днем короткими перебежками, как спортсмены на дистанции. Зимой ждем весну, потом лето. Ночью лежим в кровати и думаем о завтрашнем дне. Едва начиная день, спешим быстрее дожить до вечера. Смотрим на часы, считаем минуты от чего-то до чего-то… Торопить время - какая грандиозная глупость и ужасная расточительность!
        Но сейчас даже ненужный отсчет потерял всякое значение. Какие ориентиры могут быть в мире, где ничто не имеет ни конца, ни начала? Где нет ничего нормального и даже само понятие нормы исчезло?
        - Присаживайтесь, - сказал Петр Афанасьевич. - Вы странный какой-то. Хорошо себя чувствуете?
        Я видел, что он взволнован и озадачен.
        - Скажите… - Голос сорвался на фальцет, сломался, как у подростка. Откашлявшись, я продолжил: - Петр Афанасьевич, давно я вышел отсюда?
        - Минут десять, наверное, - после секундной паузы ответил он. - Может, чуть больше.
        - Я сказал, куда иду?
        Мой вопрос явно удивил его. Наверное, Петру Афанасьевичу хотелось спросить, не ударился ли я головой, если позабыл, куда ушел десять минут назад, но воспитание взяло верх, и он не стал спрашивать.
        - Сказал, дескать, в туалет схожу. Вас долго не было, я подумал, встретили кого-то из знакомых. Чай остыл.
        Долго… По моим собственным ощущениям я шарахался по составу около двух часов. Но чему удивляться: время в поезде идет иначе. Я отодвинул стул, сел. Долил горяченького из чайника, сделал глоток. Покосился на пирог, но понял, что не смогу его попробовать. Да и есть не хотелось. А вот выпить…
        - Петр Афанасьевич, помните, как вы мне про машиниста говорили?
        На лице его отразилось почти комичное изумление. Вряд ли он мог бы сыграть его. Старик, конечно же, ничего не помнил: сейчас он разговаривал со мной мягко, уважительно, совсем не так, как в конце той беседы. Мне просто нужно было услышать подтверждение.
        - А что я сказал? - осторожно поинтересовался Петр Афанасьевич.
        - Ничего особенного. Сказали, что машиниста нет, и поезд движется по кругу, из которого никому не вырваться. Он проезжает одни и те же места и нигде не останавливается. А еще сказали, что нельзя злить Проводника.
        - Нет машиниста? - протянул вконец замороченный Петр Афанасьевич. - Как я мог сказать такую глупость? Состав не может двигаться сам по себе, кто-то должен им управлять!
        Я усмехнулся и сделал новый глоток.
        - Почему же глупость? Никакая не глупость. Я лично в этом убедился. Вы ошиблись только в одном. Поезд не просто движется по кольцевому маршруту. Поезд - это и есть круг, кольцо. Я обошел его и снова вернулся сюда, к вам.
        Петр Афанасьевич смотрел на меня испуганно и вместе с тем жалеючи, как на душевнобольного. Наверняка он решил, что я тронулся умом. Меня это не беспокоило. Когда мы увидимся в следующий раз, он и не вспомнит о нашем разговоре. А может, не вспомнит и меня. Мы заново познакомимся, будем мило общаться, и так день за днем, день за днем…
        Мне захотелось вскочить и начать громить мебель. Вместо этого я сказал:
        - Извините меня, Петр Афанасьевич. Просто неудачная шутка.
        - Да? - Он неуверенно улыбнулся, словно спрашивая, можно ли уже начинать смеяться.
        - Конечно. Только шутка. Простите, а вы водку пьете?
        - Я же медик, - с достоинством ответил Петр Афанасьевич. - Разумеется, пью.
        Официантка подошла к нашему столу и проговорила, обращаясь исключительно к Петру Афанасьевичу:
        - Вы готовы рассчитаться? Или еще что-то закажете?
        Видимо, я настолько раздражал ее, что она решила меня игнорировать.
        - Пожалуй, мы больше… - начал Петр Афанасьевич, но я не дал ему договорить:
        - Скажите, а водка есть у вас?
        Женщина выкатила на меня глаза, как будто я попросил ее раздеться и станцевать у шеста. Похоже, я окончательно пал в ее глазах.
        - Мы бы хотели выпить по рюмочке, - поддержал меня Петр Афанасьевич, рискуя тоже потерять уважение официантки. - Будьте добры.
        - Пиво, вино, шампанское, вермут, - скороговоркой произнесла она, махнув рукой влево.
        Проследив за этим движением, я посмотрел в ту сторону. Бар. Когда я пришел сюда в первый раз, его не было. Еще одна метаморфоза.
        Новогодние украшения исчезли, зато появился бар, окна стали чище, да и в целом - я только что обратил внимание - все стало как-то иначе. Что конкретно, уловить не мог, поскольку прежний интерьер постепенно выветривался из памяти. Кажется, все было в коричнево-бежевых тонах? Или нет? Сейчас, во всяком случае, превалировал синий цвет. Не исключено, что через какое-то время занавески, сиденья и шторы в вагоне-ресторане будут бордовыми. Ну и шут с ними. Какое мне дело до штор?
        Я не видел выхода, я впал в отчаяние - есть ли смысл отрицать? Самое ужасное, что еще немного, и я привыкну к этому состоянию и больше уже не стану сопротивляться. Резьба и так почти сорвана.
        - Так что принести? - ворвался мне в уши голос официантки. Оказывается, она спрашивала уже не в первый раз, и терпение ее грозило лопнуть.
        Ах, да, конечно. Выпивка. Я же хотел напиться. Есть вероятность, что это поможет какое-то время продержаться. Нужно ли держаться - другой вопрос. Но раз я продолжаю верить, что нужно, значит, еще не все потеряно.
        Парадокс, если вдуматься: я собираюсь отключить разум, чтобы сохранить его. Потерять свое «я», растворить его в вине, чтобы сберечь хоть ненадолго. Ладно, хватит жонглировать словами.
        Мы с Петром Афанасьевичем посовещались и сделали заказ.
        Глава 16
        - Эй, вставай! Просыпайся! - уговаривал меня кто-то и при этом тряс за плечо. Голос был женский, молодой, незнакомый.
        Глаза не желали открываться.
        Где я? Кто со мной? Вспомнить пока не удавалось. Мне снился какой-то странный сон. Вроде бы я ехал в поезде и все никак не мог добраться до места… Что это было за место?
        Мне чудились люди, лица. Кто-то говорил со мной, и вспоминать об этом разговоре было неприятно. Еще в том сне я постоянно куда-то бежал, открывал бесчисленное количество дверей. Все время ждал чего-то, надеялся найти нечто важное, но мне не удавалось.
        - Вставай же, говорю тебе, мне на работу надо!
        Что это за девушка? Кто она такая? Если ей нужно на работу, при чем здесь я? Видимо, я ночевал у нее. Ничего, совсем ничего не помню…
        Состояние мое было похоже на похмелье, только без тошноты: голова ватная (хотя и не болит), горло саднит, слабость, дикая жажда, когда душу продашь за стакан холодной воды. Хотелось отвернуться к стенке, чтоб никто не трогал. Как хорошо укачивает - почему, кстати, укачивает? Не важно, после разберемся. Поспать бы пару часиков.
        - Пожалуйста, Федор!
        Ну, вот опять. Поспать, видимо, не получится.
        С невероятным трудом открыв глаза, я прищурился, пытаясь осмотреться. Глаза болели от яркого света, который бил прямо в лицо. Кровать стоит напротив окна, а комнатенка крошечная, узкая.
        Кровать, столик, окошко…
        Черт! Я рывком сел и треснулся головой о верхнюю полку.
        - Аккуратнее! Башку расшибешь!
        В голове моментально прояснилось, воспоминания вернулись - все и сразу, как будто по щелчку. То ли от удара такой эффект, то ли я просто окончательно проснулся.
        Вовсе это не «комнатенка крошечная». Это купе. А про поезд, двери, и людей - никакой не сон.
        На соседней нижней полке напротив меня сидела девушка. Симпатичная, молоденькая, лицо милое и смутно знакомое. Где-то я видел эти светлые кудряшки… Точно!
        - Ты же официантка? В вагоне-ресторане, да? - спросил я.
        И только спросив, сообразил, что запросто могу за свой вопрос схлопотать по морде. Я быстро глянул на себя и увидел, что футболки на мне нет. Пошевелил ногами под простыней. Штанов нет тоже.
        «Я с ней переспал? Или ничего не было? Можно ли переспать с женщиной и начисто забыть об этом? Если был сильно пьяный, то можно, наверное. Не знаю, со мной такого не случалось. Но ведь не спросишь же у нее! Я и так уже спросил…»
        Весь этот поток промчался через мои мысли в считаные секунды. Должно быть, вид у меня при этом был забавный, а то, о чем я думал, отразилось на лице, потому что девушка усмехнулась и качнула головой - туда-сюда, отрицая что-то.
        - Эх ты, дядя Федя - съел медведя! У официантки, между прочим, имя есть. Забыл, значит, как меня зовут?
        - Извини, я…
        - Надя.
        - Извини, Надя.
        Надежда - какое хорошее имя. Но сейчас в нем заключалась некая ирония. Ведь моя надежда, помучив меня, успела умереть.
        - Плохо тебе? - участливо спросила Надя. - Водички дать?
        Я кивнул. Пить хотелось, но в целом чувствовал я себя уже почти нормально. Она взяла со стола бутылку минералки и протянула мне:
        - Развею твои опасения. Ты со мной не спал.
        Чуть не подавившись водой, я почувствовал, что краснею. Надя снова усмехнулась.
        - Ты не мог вспомнить, в каком вагоне едешь, и я тебя сюда притащила. Нужно же тебе было где-то ночевать. Мы тут с еще одной девочкой, ее сейчас нет.
        Я не стал уточнять, где девочка, меня это мало волновало.
        - Мне на работу пора. - Надя встала. - Я выйду, ты одевайся. И пойдем со мной, я тебя кофе напою. - На простыню полетели мои джинсы и футболка. - Вот твои вещи.
        Девушка Надя вышла из купе, оставив меня одного.
        Одежда была несвежая, надевать ее было не слишком приятно. Но мне и в голову не пришло идти искать свое купе, чтобы переодеться.
        Натягивая футболку и джинсы, я ни о чем не думал. Устал озадачиваться, строить предположения. О вчерашнем дне, вернее сказать, о том, что случилось после того, как официантка принесла нам с Петром Афанасьевичем бутылку белого вина, я ничего не мог вспомнить. Да и не старался. Все равно окажется, что либо пил не с ним, либо это было не вчера. Вполне вероятно, Петр Афанасьевич меня не помнит: встречу его сейчас, а он мимо пройдет, не обернется. Или вовсе нет никакого Петра Афанасьевича, патологоанатома и несостоявшегося художника.
        Спустя некоторое время мы с Надеждой пришли в вагон-ресторан, и она усадила меня за столик.
        - Подожди минутку, сейчас кофе пить будем. Мы еще не открылись, никто не придет.
        Перед тем как оказаться здесь, я заглянул в туалет. Умывался, приводил себя в порядок и решал, что делать дальше. Может быть, пора начать обживаться в поезде?
        Сидя за столом в ожидании завтрака, я бездумно смотрел в окно. Видел ли я прежде места, которые проплывали мимо? Был ли мне знаком этот пейзаж - цветочный луг, синенький лесок вдали? Останавливались ли мои глаза на корявом старом дереве, что растет посреди лужка?
        Черное, почти лишенное листьев, оно выглядело на редкость неуместным на пестрой цветущей поляне. Казалось, озорной великан вырвал его с корнем из земли, притащил из лесу, где оно росло и набирало силу, да и воткнул сюда, желая позабавиться. Теперь вот бедное дерево торчит на поляне - нелепое, никому не нужное, вдали от братьев и сестер. Чахнет, умирает, отбрасывая уродливую, кривую тень.
        - Вот и я. Ты с молоком пьешь или черный?
        Я не заметил, как подошла Надя. На подносе у нее теснились чашки, молочник, сахарница, тарелки с бутербродами и булочками. Ловкими и уверенными движениями сгрузив это добро на стол, Надя уселась напротив меня.
        - С молоком и с сахаром, - ответил я. - Спасибо.
        - На здоровье. Вежливый, смотри-ка. - Она лукаво улыбнулась, но мне стало не по себе. Надя намекает, что вчера я давал жару и был куда менее вежлив? - А я так и подумала, что с сахаром и молоком.
        - Почему?
        - Все мужчины сладкоежки, - важно ответила она, и мне стало смешно.
        Показалось, что все нормально, ничего особенного не происходит: еду себе в Улан-Удэ, сижу в ресторане, завтракаю, болтаю с хорошенькой девушкой, которая строит мне глазки. Ощущение покоя, такое простое и ясное, теперь было особенно сладким из-за своей обманчивости, зыбкости. От того, что могло рассыпаться, исчезнуть в любой момент.
        Оно и пропало после моего неосторожного вопроса:
        - Ты давно тут работаешь?
        - Всю жизнь, - ненадолго задумавшись, ответила Надя. - Всегда тут работала.
        От фразы повеяло холодом и безнадежностью. Всегда. Вечно.
        Наверное, она произнесла иначе, но я услышал именно так.
        Вместо того чтобы перевести разговор на другую тему, я продолжил расковыривать болячку.
        - Сколько тебе лет?
        - У женщин о возрасте не спрашивают, - улыбнулась Надя.
        Но в ее взгляде (или мне привиделось?) таилось нечто иное. Неуверенность, непонимание.
        Глядя в Надины густо подведенные карие глаза, я понял: она не могла ответить, потому что не знала сколько. Потеряла счет времени, как потерял его и я, и все другие пассажиры.
        Мы смотрели друг на друга со стороны, должно быть, напоминая влюбленную пару. Однако никогда еще я не был дальше от всякой романтики и сентиментальности, чем в эту минуту.
        Как пишут в таких случаях, сам воздух в ресторане вдруг стал казаться наэлектризованным. Чиркни спичкой - полыхнет. По лицу Нади пробегали волны: она морщила лоб, между бровей появлялась вертикальная морщинка, губы кривились и подрагивали, будто она силилась сказать что-то, но не могла подобрать слов или решиться заговорить.
        Простой вопрос вырвал ее из той пучины, где она пребывала бог знает сколько времени, и теперь Надя отчаянно старалась найти в своей памяти хотя бы далекие отголоски прежних событий.
        На какой станции она села в поезд? Давно ли это было? Всегда ли носила белый накрахмаленный фартучек и кружевную наколку в волосах, или же в давние времена занималась чем-то иным, а не бегала с подносом от стола к столу?
        Я ждал, когда Надя произнесет хоть слово, но она молчала. Не знаю, долго ли мы так сидели, но постепенно лицо ее стало разглаживаться. Напряженное ожидание сползало с него, как с тела змеи сползает старая кожа, и на место ему приходила всегдашняя отлакированная, глянцевая безмятежность. Больше никаких вопросов, никаких сомнений.
        Никогда в жизни я не бил женщин, но тут мне захотелось дать ей пощечину. Желание сшибить, стереть с милого Надиного личика бессмысленную улыбку стало невыносимым, и я вцепился в край столешницы, стараясь сдержаться.
        К счастью, в этот момент в дверь постучали.
        - Ой, засиделась с тобой! - Надежда легко вспорхнула со стула. - Нам же открываться пора!
        Она шла к двери и на ходу успевала поправлять одежду, улыбаться мне, приглашать непременно зайти на обед…
        Не человек, а автомат. Машина, красивая кукла, запрограммированная на четко обозначенные действия, поступки, реакции. Минутный сбой чуть было не сломал механизм, но это прошло, и она вновь функционирует.
        Так ли все на самом деле? Или я просто выдумал? Ничего она не пыталась вспомнить, да и нет в ее прошлом ничего особенного. Но так или иначе, я не мог больше смотреть на нее и говорить с ней не мог.
        Милая Надежда, на миг воскресив в моей душе призрачную тень надежды на спасение, тут же и похоронила ее. Я не мог простить ей такую жестокость, пусть и неосознанную.
        Скомкано попрощавшись, я пошел к выходу. Девушка не понимала этой поспешности. Она тянула ко мне руки и взгляды, а мне чудилось, что Надя старается остановить меня, опутать липкой паутиной. Я ненавидел ее доброжелательный тон, призывный взгляд, гибкое, манящее тело, чужое красивое лицо.
        В зал вошли люди - супружеская пара с маленькой дочкой.
        - Доброе утро! - приветливо поздоровалась девочка и широко улыбнулась. Передние молочные зубы у нее выпали, отчего улыбка казалась ущербной и при этом беззащитной.
        «Что вы здесь делаете?! Вы хоть понимаете, что попали в ловушку и уже не сможете вырваться?» - захотелось мне крикнуть в лицо девочке и ее родителям.
        Но я, конечно, промолчал. Шарахнулся от них, побежал к двери. Они - и Надя, и эта семья обреченных - смотрели мне вслед, и глаза у всех были круглые, глупо-удивленные, как у рыб.
        Оказавшись в тамбуре, я прижал ладони к лицу. Куда мне теперь идти? Некуда. Но оставаться на месте я не мог тоже, и, отдышавшись пару минут, машинально открыл дверь в соседний вагон.
        Возле туалета стояла девушка. Она наградила меня подозрительным взглядом и отвернулась. Не останавливаясь, я прошел мимо. Сделал несколько шагов, уже не пытаясь понять, был я здесь или нет, и остановился у окна, ничего перед собой не видя.
        Дверь одного купе была открыта, оттуда лилась громкая музыка. Хрипел Высоцкий:
        Не страшны дурные вести,
        Начинаем бег на месте,
        В выигрыше даже начинающий.
        Красота! Среди бегущих
        Первых нет и отстающих,
        Бег на месте общепримиряющий…
        «Бег на месте, - мысленно повторил я вслед за ним. - На месте».
        Мать права, знаки действительно бывают. И эта песня - один из знаков.
        Куда бы я ни шел, ни бежал, я все равно топчусь на месте. А значит, единственный мой шанс на спасение - вырваться из поезда. Пусть даже придется прыгать на ходу. Лучше разбиться, покалечиться, но снова попасть в нормальный мир, чем вечно курсировать по кругу в компании полуживых-полутрупов.
        Я двинулся вперед по коридору. Мог бы вернуться, но не хотел проходить мимо девушки. От вагона-ресторана тоже хотелось оказаться как можно дальше.
        «Как я открою двери? Они, наверное, заблокированы, закрыты, и отпереть их может только проводник».
        Однако решать вопрос с ключами мне не пришлось. Того, что предстало моим глазам в тамбуре, я и представить не мог. Ко всему был готов, но к такому…
        Дверей не было. Точнее, они имелись, но были замурованы - как окна в моем сне (если это действительно был сон). Не в силах поверить своим глазам, я подошел ближе, спустился по ступенькам, протянул руку и коснулся того места, где должна быть дверь. Нет, не почудилось. Ступеньки вели в тупик, упирались в гладкую металлическую поверхность на месте двери.
        Я обернулся - с противоположной стороны то же самое.
        «Успокойся, - приказал я себе, - паниковать еще рано. Возможно, дверь отсутствует только в этом вагоне. Нужно сходить в другой вагон, проверить».
        Я пошел, хотя и чувствовал: все бесполезно. В следующем вагоне двери не окажется, как и во всех остальных. Вспомнить, были ли они прежде, пока я метался по поезду в поисках головного вагона с кабиной машиниста, не удавалось. Вроде я не замечал ничего особенного. Наверняка обратил бы внимание на отсутствие дверей… Или не обратил бы?
        Двери не было и в другом вагоне тоже. Можно, конечно, обойти весь поезд, но я был уверен в бессмысленности этого занятия.
        Стоило мне захотеть вырваться наружу, двери исчезли (даже если они и имелись когда-то). А может, их и вовсе не было, вместо них была лишь имитация, подделка.
        Из поезда нет выхода. Оказавшись здесь, ты не сможешь уйти. Я понял это отчетливо и ясно. Но верить отказывался.
        Хорошо, пусть дверей нет. Но ведь есть окна, которые можно разбить. И есть еще кое-что, о чем я внезапно вспомнил, - стоп-кран. Можно рвануть его, а затем выбить окно и выпрыгнуть.
        Я оглянулся в поисках стоп-крана: вроде он должен находиться как раз в тамбуре. Но здесь его не было. Может, они не в каждом вагоне? Что ж, придется проверить, но есть ли в этом смысл? Скорее всего, стоп-крана не окажется, как не оказалось дверей.
        В тамбур вышел немолодой полноватый мужчина. В руках он держал пачку сигарет и зажигалку.
        - Вы не знаете, стоп-кран бывает в каждом вагоне? - спросил я.
        Голова мужчины напоминала глобус - гладкая, круглая, лысая.
        - А зачем нужен стоп-кран? - спросил он.
        Куда логичнее было бы, начни этот человек интересоваться, с какой целью я спрашиваю. Еще он мог бы заподозрить во мне хулигана и прочесть лекцию о том, что срывать стоп-кран без веских оснований запрещено, что это повлечет за собой травмирование пассажиров, а мне грозит штрафом.
        Но он не сделал ни того, ни другого, вместо этого задал абсурдный вопрос.
        - Вы не знаете, для чего нужен стоп-кран? - переспросил я.
        Мужчина продолжал смотреть на меня. Я жалел, что заговорил с ним, но не мог повернуться и уйти. Дело было не в вежливости. Ноги не шли: я должен был услышать, что еще он скажет.
        - В нашем поезде не может быть стоп-крана, - наконец ответил мужчина. - Разве вы не понимаете?
        Говорил он тихо, словно боялся, что нас услышат, и не хотел этого допустить.
        - Почему? - тоже понизив голос, спросил я.
        Не знаю, кто дергал меня за язык. Что бы он ни ответил, от этого будет только хуже.
        - Поезд никогда не останавливается.
        - А если кому-то нужно будет выйти?
        - Выйти? - Он так вытаращил глаза, что я испугался, как бы они не вывалились из глазниц ему на щеки. - Но ведь все знают, что из поезда нельзя выйти! Никто не может сделать этого по собственной воле.
        - Поэтому здесь нет дверей?
        Мне было жутко - от его ответов, от его тона, но прекратить расспросы я был не в состоянии.
        - Тем, кто в поезде, не нужны двери. Вы, видно, недавно здесь.
        - Не понимаю…
        - Позже разберетесь. Даже если вы покинете поезд, вы все равно останетесь в поезде.
        Мужчина произнес эту невозможную, лишенную обычной, привычной логики фразу с непоколебимой уверенностью. Для него это была аксиома, не вызывающая сомнений.
        - Вам лучше бы прекратить нарушать правила, - добавил мужчина. - Проводнику это не понравится.
        - Проводнику? Вы так говорите, как будто он… - Я не мог подобрать нужного слова. - Кто он такой? И с чего вы взяли, что я нарушаю правила? Вы меня впервые видите!
        Мужчина проигнорировал эту тираду. Он вообще как будто перестал замечать меня. Щелчком выбил сигарету из пачки и сунул в рот. Чиркнул зажигалкой, прикурил и затянулся.
        - Эй! - окликнул я его. - Вы меня слышите?
        Мужчина обернулся ко мне и посмотрел так, словно только в эту секунду разглядел, что находится здесь не один.
        - Чего тебе, парень? - спросил он.
        - Мы же с вами только что… - начал я и осекся.
        Ничего мы с ним не обсуждали. Он не отвечал, я не спрашивал. И про стоп-кран не говорили, и про поезд, и насчет проводника он меня не предупреждал. Во всяком случае, для него все обстояло именно так.
        - Извините, - сказал я.
        Мужчина равнодушно кивнул, продолжая курить.
        Он даже не подозревал о том, что минуту назад своими словами лишил меня остатков веры.
        Глава 17
        Мой собеседник давно докурил и ушел, а я все стоял в тамбуре, покачиваясь в такт движению поезда, слушая заунывный перестук колес.
        Раньше я считал, что это веселый, бодрый, вселяющий оптимизм звук. Колеса переговариваются с рельсами на неведомом языке, жизнерадостно приветствуя каждый новый километр пути. Под этот хлопотливый быстрый говорок пассажиры мчатся вдаль, навстречу чему-то хорошему.
        Теперь перестук казался похож на грохот молотков, вколачивающих гвозди в крышку моего гроба.
        «Выхода нет, - громыхали колеса, - выхода нет».
        В тамбур снова вышли люди. Парень и девушка. Они потянулись друг к другу, собираясь поцеловаться, и тут заметили меня. Он недовольно нахмурился, она слегка смутилась.
        Интересно, как они отреагируют, если я стану задавать им вопросы? Будь у меня малейшая надежда на то, что эти ребята помнят, как оказались в поезде, при каких обстоятельствах и давно ли это произошло, я обязательно начал бы расспрашивать.
        Только я уже знал: никто из пассажиров не поможет мне разобраться в происходящем. А раз так, незачем торчать тут, как бельмо на глазу, мешать парочке миловаться.
        Я пошел в вагон. Даже не колебался, как сказочный Иван-царевич, куда податься - направо или налево. Мне было все равно: я и так уже все потерял.
        Оказавшись в коридоре - в тысячный уже раз, - я привычно притулился возле окна. Огромный, удивительный мир, в котором я, как мне когда-то казалось, никак не мог найти себе места, сузился до этого коридора. Этого - и его многочисленных зеркальных копий, через которые я прошел и еще пройду.
        «Быстрее бы забыть прежнюю жизнь, - подумал я, - принять как данность, что навсегда останусь здесь, и больше не дергаться».
        Пассажиры выходили из купе, шли - кто в туалет, кто в тамбур, кто постоять в коридоре, размять спину от долгого сидения-лежания в купе. Они не обращали на меня внимания, и были вполне довольны жизнью.
        Мирок, в котором они существовали, казался мне адом, потому что я знал, что за его пределами течет другая, больше не доступная мне жизнь. Но эти люди были уверены, что все в порядке, поэтому ни о чем не тревожились.
        А ведь так всегда и бывает, подумалось мне. Пока не догадываешься, насколько все убого, пока не знаешь, что может быть иначе, живешь себе и живешь, в ус не дуешь. Но стоит получить возможность сравнивать, осознать, что существуют варианты лучше и достойнее, как в душе начинается разлад. Не хочется довольствоваться малым! И тогда уж либо царапаешься, карабкаешься изо всех сил и выбираешься в лучшее, либо остаешься, где был, но спокойствия тебе уже не видать.
        Я прижался лбом к стеклу. Оно было прохладным, холод успокаивал. Поезд ехал через ельник, деревья стояли вдоль железной дороги, сомкнув ряды, как суровые стражи. За окном шел дождь, капли дождя разбивались о стекло и ползли вниз.
        Если закрыть глаза и не обращать внимания на покачивание, можно убедить себя, что находишься дома. Стоишь возле окошка, расплющив нос о стекло, а за окошком - двор, кусты сирени, автомобили, качели, лавочки…
        Играют в футбол мальчишки, а мне нельзя: болит горло, гнойная ангина, высокая температура. Я сижу дома. Слабость такая, что меня качает из стороны в сторону, и тело кажется невесомым. Шея моя замотана теплым маминым шарфом, я одет в пижаму с корабликами, которая мне маловата. Руки торчат из слишком коротких рукавов тонкими прутиками, вид у меня сиротский и жалкий.
        Если мама увидит, что я поднялся с кровати и босиком стою на холодном полу, то непременно отругает.
        Есть я не могу - в горло словно насыпали битого стекла, глотать невозможно. Мама варит мне морсы и компоты, поит меня с ложечки, как маленького. Она взяла больничный и сидит со мной, хотя, конечно, в одиннадцать лет я могу лечиться и сам. Но она беспокоится, говорит, «сердце не на месте», если я больной и несчастный останусь один. Я ничего не отвечаю на это, но в душе счастлив, что она рядом. Мама постоянно подходит к моей кровати, кладет на лоб прохладную ладонь, и жар как будто спадает. Она целует меня в щеку, гладит по волосам, называет галчонком - не знаю почему. Пройдет время, и я забуду это прозвище, и она позабудет его тоже…
        А вот и мама: я вижу ее за окном. Она возвращается из аптеки, смотрит на наши окна и замечает меня. Сначала хмурится - подумала, наверное, что я не надел домашние тапочки и теперь замерзну и заболею еще сильнее. Но потом улыбается, и я знаю, что она рада мне. И я тоже рад, и в эту минуту чувствую такую острую любовь к ней, что где-то в груди становится больно и жарко. Мама машет мне рукой, и я машу в ответ и думаю, как же все на свете хорошо и правильно…
        - Молодой человек!
        Пронзительный голос вырвал меня из прошлого. Кажется, я немного задремал. Женщина стояла рядом и смотрела на меня вытянутыми к вискам, темными и блестящими, как чернослив, глазами. Она была маленького роста - едва доставала мне до плеча. Голос неприятный, но лицо приветливое.
        - А я уж подумала, плохо тебе, - сказала она и похлопала меня по руке.
        - Все нормально.
        - Ты иди к себе, поспи, - посоветовала она напоследок, скрываясь в своем купе. - Чего к окошку припал!
        Что-то в словах женщины наталкивало меня на мысль. Я не мог уловить ее, ухватить за хвост и додумать до конца. Окно, стекло…
        Когда наконец смог понять, какая идея пытается пробиться на поверхность сознания, то в первый момент опешил. Если все пойдет, как надо, я смогу вырваться. Но шанс, что все получится, ничтожно мал, а вот вероятность переломать руки-ноги-шею или разбиться насмерть - велика.
        Да, об этом я и думал: разбить стекло и выпрыгнуть в окно. На полном ходу, потому что поезд не останавливается. Дождаться удобного момента, чтобы он хоть немного замедлил ход, не получится. Ловить придется другой момент - такой, чтобы в коридоре было поменьше народу и никто не попытался меня остановить. Или не побежал за проводником.
        Я осторожно оглянулся по сторонам. Чем же разбить стекло?
        «Незачем делать это здесь, на виду у всех. Иди в туалет, закройся изнутри, чтобы никто не смог помешать. Разобьешь окно тем, что под руку попадется, - мусорным ведром, держателем для туалетной бумаги. А может, удастся попросту открыть его». - Голос, что прозвучал в моей голове, был спокойным и рассудительным.
        Слышать голоса, наверное, плохо. Может, это один из признаков сумасшествия, но я в последнее время незаметно привык к их присутствию. Тем более голос говорил сейчас правильные вещи и рассуждал здраво.
        Более не раздумывая, чтобы не растерять решимости, я направился в сторону туалета. Мне повезло: очереди нет, дверь открыта, проход свободен.
        Закрывшись изнутри, я попытался открыть окно. Торопливо обшарил раму, хотя и видел уже, что нет на ней ни ручки, ни задвижки. Должны они быть или нет? Неважно, не будем зацикливаться на мелочах.
        Я сразу нашел, чем разбить стекло: взгляд наткнулся на мусорный бочок. Металлический, цилиндрической формы, он выглядел достаточно тяжелым. Я разобью стекло и днищем уберу осколки, чтобы не пораниться. Все, что останется, - набраться смелости и прыгнуть с мчащегося поезда. Теперь мы ехали вдоль поля, я видел насыпь. Можно не только сломать что-то, но и пораниться о камни.
        «Нужно было взять куртку. Она смягчила бы удар».
        Мысль запоздала, да к тому же я понятия не имел, где мой вагон. Решив не раздумывать больше на эту тему, я взялся за бачок.
        Увесистый. Ну, с богом!
        Резко выдохнув, я размахнулся и, что было сил, саданул бачком в окно. В ту же секунду раздался звон, часть осколков посыпалась на пол, но в основном все они оказались снаружи.
        В лицо мне рванулся свежий ветер, напоенный влагой, дождевые капли упали на лицо - и в душе все запело: свобода! Это был ее запах, ее вкус. Вот она, только руку протяни, такая близкая! Жадно вдыхая ртом и носом, я не понимал, как мог не замечать, насколько вкусным, сладким может быть воздух.
        Я ждал, что в дверь забарабанят, что меня попробуют остановить, и мысленно пообещал себе не позволить этого. Готов был драться за свою свободу: этим же самым бачком, пробившим мне путь на волю, проломить череп любому, кто попытается мне помешать.
        Но никто не стучал, не кричал, не требовал открыть дверь. Скорее всего, за ней никого и не было. Что ж, тем лучше. Можно считать, повезло.
        Я повернулся к окну. Рама ощетинилась острыми обломками стекла, и я начал лихорадочно сбивать их днищем бачка, сшибая на пол и на улицу, как придется. Вскоре оконный проем показался мне достаточно безопасным, чтобы в него можно было пролезть, и я приготовился к прыжку.
        Поставил бачок на пол, уперся ладонями в раму. Страшно не было, я даже не думал о том, как сильно рискую, собираясь выпрыгнуть из поезда на полном ходу.
        Я напружинил тело, сосредоточился и готов уже был сделать рывок, как что-то стало происходить. Именно «что-то» - я не мог дать определения этому. Воздух, еще секунду назад острый и пьяняще-свежий, снова стал душным, мертвым. Он больше не вливался мне в легкие вольным потоком, вызывая к жизни. Это не был аромат лесов и полей. Так пахнет в помещении, которое давно не проветривалось.
        Да что воздух! Пространство передо мной тоже изменилось: преломилось, подернулось туманной дымкой. Я видел перед собой некое подобие телевизионных помех, только вместо «снега» были искривленные, искаженные полосы. Слышалось тихое потрескивание, будто от статического электричества.
        Пока я старался понять, что происходит, на плечо мне опустилась рука. Надавила каменной тяжестью, пригвождая к полу. Холод волнами исходил от нее, и тело мое застывало, будто погружаясь в ледяной колодец.
        - Вам лучше вернуться в свое купе, - произнес проводник за моей спиной.
        Я медленно повернулся к нему лицом - и весь мир повернулся вместе со мной по часовой стрелке.
        Маленьким я любил ходить в кукольный театр. Во время некоторых представлений куклы разыгрывали очередную сценку, а потом круглая площадка, на которой они находились, поворачивалась. Происходила смена декораций. Из волшебного леса куклы перемещались в сказочный дворец, восточный базар превращался в пещеру, таящую несметные богатства.
        Сейчас со мной произошло нечто подобное. Не было больше туалета с разбитым окном. Я не стоял возле него, лелея надежду на спасение, не готовился к прыжку. Декорации поменялись. Передо мной и позади меня тянулся длинный коридор, справа было целое, нетронутое окно, под ногами - ковровая дорожка. Двери, двери, двери…
        Там, за дверями, находились люди - как овцы в теплых загонах. А пастух стоял почти вплотную ко мне. Непроницаемое лицо не выражало ни единой эмоции.
        - Вы слышите? Вам следует немедленно пойти в купе, - повторил проводник, и это не было просьбой.
        Еще не до конца придя в себя от случившегося, я смотрел на него, бессильно свесив руки вдоль тела. Растерянный, уничтоженный внезапным и окончательным крахом своей затеи.
        - У меня с вами много проблем. - Проводник покачал головой, и в его глазах появилось сожаление. - Это нехорошо.
        «И что же теперь? Убьете меня, чтоб не путался под ногами? Давайте! Чего тянуть!»
        Это была даже не мысль, а что-то вроде мысленной вспышки. Я не до конца осознал, сформировал ее в мозгу, но проводник каким-то чудом сумел ее уловить. Приблизив свое лицо к моему, он растянул узкий рот в улыбке.
        - Всему свое время. - Гулкий, низкий голос проводника завораживал, парализовывал волю. - Вы так стремитесь покинуть поезд! Но не понимаете, что рельсы проложены в нужном направлении. Поезд везет вас по вашему пути.
        - Мой путь? - спросил я, на этот раз вслух. - Разве он в том, чтобы кружить и кружить на месте, как дворовый пес за своим хвостом?
        Проводник чуть смежил веки, досадуя на мою непонятливость.
        - Когда будет нужно, траектория изменится. Доверьтесь мне. Я ваш проводник.
        Это прозвучало так, будто он сказал: «Я ваш духовник» или «Я ваш отец». Загадочная и вместе с тем несуразная фраза. Но каким-то внутренним пониманием, глубинным и тайным, я понял, что имел в виду проводник.
        Мое подсознание знало это. Знали сердце и печень, каждый сосуд и мельчайший капилляр, каждая клетка. Однако сознанию эта истина была недоступна, и получалось, что я знал и не знал в одно и то же время.
        - Иди к черту! - заорал я, не узнавая собственного голоса, который сорвался на визг. В этом выкрике звучали слезы, его переполняло такое отчаяние, что мне стало страшно, и не хотелось слышать себя, но я все равно кричал: - Убирайся! Вон! Вон!
        «У тебя истерика», - сухо констатировал кто-то внутри моей головы.
        - И ты убирайся к хренам собачьим! - прокричал я, прижимая ладони к ушам, теперь уже обращаясь к непрошеному советчику.
        Все, что накопилось на дне души за жуткое время, проведенное в поезде, внезапно поднялось к горлу и теперь выливалось мутной, зловонной жижей. Я рычал и выл, как раненый зверь, заткнув уши, зажмурив глаза. Мне было плевать и на проводника, и на то, услышит ли меня кто-то, и что обо мне могут подумать. Сорванная криком, расцарапанная глотка болела, лицо горело от слез, которые жгли, подобно кислоте, вычерчивая на щеках пылающие дорожки.
        - Тсс, тише, тише, - ласково уговаривал меня кто-то. - Хватит, тише.
        Голос был женским.
        - Вот же бьется-то! Как мышонок. Погляди-ка, и мокрый весь! Федя! Проснись!
        С трудом разлепив веки, убрав от лица сведенные судорогой руки, я повел глазами по сторонам. Кто говорит со мной? Почему меня уговаривают проснуться, если я не сплю? Ведь я стою в коридоре, а рядом…
        Мой взгляд наконец сфокусировался, и оказалось, что надо мной склонилась какая-то женщина. Именно склонилась, потому что я лежал на полке в купе, а она стояла рядом и глядела на меня. На лице - тревога и недоумение.
        И никакого проводника поблизости.
        - Ну, слава богу, - с облегчением сказала она, поймав мой взгляд. - Очнулся, буян.
        Я ошибся: это вовсе не «какая-то женщина». Это Тамара.
        А из-за ее мощной спины выглядывала взволнованная Катя.
        Глава 18
        Я вжался в стену, стиснув простыню, которой был накрыт.
        - Выспался, а? Соня.
        Тамара села на свою полку. Катя осталась стоять.
        Ушла бы Тамара куда-нибудь, а лучше - провалилась бы в тартарары. Мне необходимо было сейчас остаться одному, но неугомонная женщина не желала оставить меня в покое.
        Облизнув сухие губы, я спросил:
        - Который час? - Это не имело никакого значения, но я должен был перестать таращиться на Тамару, как солдат на вошь, иначе она не успокоится, будет выспрашивать, бесконечно комментировать мое поведение и мой вид, отпускать шуточки.
        Говорил я сипло, почти шептал: разодранное криком горло побаливало.
        - Так одиннадцать почти, - охотно ответила Тамара. - Мы-то уж позавтракали. И как люди могут до обеда спать? Никогда не понимала. Я, хоть выходной, хоть проходной, как штык встаю!
        - Я не спал, - зачем-то оправдался я.
        Тамара громко расхохоталась.
        - Видели мы, как ты «не спал», да, Катюшка?
        Девушка неуверенно улыбнулась, но ничего не сказала.
        Тамара, похоже, собралась выдать собственную версию того, что происходило и этим утром, и прошлым вечером, но я не мог больше ее слушать. Невыносимо, всему ведь есть предел!
        Сейчас она откроет рот и скажет что-то, и снова станет очевидным, что я оказался в кошмаре: попал в пересечение нескольких реальностей, по которым путешествую я сам и мои двойники. Или же спятил, страдаю раздвоением личности, галлюцинациями. Или потерял память.
        - Мы, наверное, скоро приедем, - ляпнул я первое, что пришло на ум. - Нужно встать и одеться.
        На лицо Тамары набежало облачко, но тут же унеслось прочь.
        - Стесняешься, что ли? Тю! Чего я там у вас не видала-то?
        Она собралась прибавить еще что-то в том же духе, но тут вступила Катя:
        - Мам, пожалуйста!
        - Ой, да ладно! - Тамара поднялась с лавки. - А то я не понимаю, чего вы меня гоните. Мешаю вам. Дело-то молодое.
        Катя покраснела. Тамара, по-утиному переваливаясь с боку на бок, пошла к выходу из купе.
        - С женщиной вчера разговорилась, Наташей. Хорошая, уважительная. Тоже когда-то на фабрике работала, до пенсии. Пойду к ним. Они с мужем к сыну со снохой едут.
        Тамара отодвинула дверь и выкатилась в коридор.
        - Смотрите мне, чтоб без глупостей, - сказала она напоследок и скрылась наконец из виду.
        Я думал, что почувствую облегчение, когда Тамара уйдет, но неловкость никуда не делась. Каковы воспоминания Кати? Что имела в виду ее мать: может, я ей уже предложение сделал?
        «Брось, какая разница?» Даже внутренний голос (точнее, один из голосов) звучал безжизненно и безнадежно.
        - Не обращай внимания на маму, Федь, - негромко сказала Катя, садясь на то место, где сидела Тамара. - Вечно она выдумывает.
        - Что же она выдумала про нас?
        Может, Катя рассказала матери про то, что случилось в пустом купе? Если, конечно, оно случилось.
        Катя снова покраснела и нахмурила брови.
        - Мама хочет, чтобы я встретила кого-то и вышла замуж. Втемяшила в голову, что я теперь останусь старой девой. То есть после того, как мы расстались с моим… - Она порывисто вздохнула. - Я же тебе говорила.
        Разумеется, ничего такого я не помнил. Или Катя не говорила. Или говорила, но не мне. Но все это было не важно. Я задавал вопросы, оттягивая неизбежное. В голове звучали слова проводника.
        Безнадега. Вот что было у меня на сердце, а вовсе не думы о Кате.
        - Мама считает, клин клином вышибают. Говорит, мне надо отвлечься, что я должна общаться с молодыми людьми, и я…
        Девушка говорила еще что-то, но мне не хотелось ее слушать. Решение, которое я принял потому, что уже не мог поступить иначе, зрело во мне, росло и крепло. Чтобы выполнить его, мне понадобятся силы, а пустые разговоры лишали сил, мешали сосредоточиться.
        «Что, если попробовать еще раз? В последний раз?»
        - Катя! - резко сказал я, обрывая ее на полуслове. Она, кажется, в очередной раз извинялась за свою мать.
        - Да?
        - Ты понимаешь, что тут происходит?
        - Где - тут? - Она сделала удивленное лицо, но мне подумалось, что это лишь маска. А на самом деле она отлично все поняла.
        - В поезде, - терпеливо проговорил я. - Мы никуда не едем.
        - Что значит не едем? Едем, конечно. Федя, о чем ты говоришь?
        Я смотрел на нее. Славная девушка, красивая. Только за ночь на подбородке вскочил прыщик, который она попыталась замазать. Но прыщик - такая мелочь. В сравнении с тем, что сказала мне ее мать: «Катя умерла два года назад. Погибла».
        Теперь вот сидит тут, жива-живехонька, хоть и с прыщом. Замуж хочет. И Тамара - снова в теле, никаких следов горя на лице.
        Я почувствовал, что не выношу их обеих. Убил бы даже, если бы мог. Но я не могу. Да и убивать нужно не их. По сути, в чем они виноваты? Да и насчет того, что Катя врет, я, наверное, ошибаюсь. Ничего она не знает, не понимает. Как и все здесь, кроме меня.
        - Забудь. Шучу просто.
        - Я так и подумала. Ты смешной.
        Да уж, что есть, то есть.
        - Извини, Кать, но не могла бы ты выйти на пару минут? Мне правда одеться нужно.
        - Да, конечно, - засуетилась она, вскакивая. - Одевайся.
        Катя направилась к двери, но внезапно стремительно развернулась ко мне и обвила руками, будто желая поцеловать. Я отшатнулся от неожиданности, но она не обратила внимания. Наклонившись к моему уху, отрывисто прошептала:
        - Ты прав. Я знаю. Но все равно ничего нельзя сделать. Не получится. Надо привыкать.
        Так же резко отстранившись от меня, она шагнула к выходу и взялась за ручку.
        - Я побуду в коридоре, - спокойно сказала Катя, стоя в дверном проеме.
        Лицо у нее было таким безмятежным, что я засомневался: не показалось ли мне? Может, она и не шептала ничего?
        Я отмахнулся от вопросов. Какая разница - было или нет? Хуже это, что кто-то еще знает правду, или лучше? Ведь она ничего не собирается предпринимать, если и знает; и мне советует сдаться.
        Только вот я не думаю, что сделать совсем уж ничего нельзя. По крайней мере, один выход у меня остался - причем выход в прямом смысле.
        Я все-таки покину поезд. Знаю, как это сделать, - и сделаю.
        Свою одежду я нашел аккуратно повешенной на плечики возле двери. Джинсы - ладно, сойдут, решил я, натягивая их на себя, а вот футболку, пропахшую едким запахом пота, надевать противно. Я мечтал о горячем душе, жаль только, не получится.
        Убрав постель, я достал свою сумку. Вытащил из багажного отсека, поставил на полку. Вроде бы только-только укладывал вещи, раздражаясь на мать и переругиваясь с ней, - а будто целая жизнь прошла, и я успел измениться настолько, что почти не помню себя прежнего.
        Скомкав грязную футболку, я засунул ее в угол и достал свежую. Нашарил аккуратно уложенные матерью носки.
        «Правильно, надо переодеться в чистое, учитывая, что мне предстоит», - с грустной иронией думал я, одеваясь.
        Сборы заняли не более пары минут, а после я сел, бездумно глядя в окно. Чего ждать, если все решено? Я готов на что угодно, лишь бы не сходить с ума, обходя вагоны в поисках ответов, не видеть пассажиров, чьи лица - гримасы, насмешки над нормальными человеческими лицами. Не говорить с ними, живыми и мертвыми одновременно. Не слушать страшных слов проводника. Не видеть искусственных, однообразных пейзажей за окном.
        Не сознавать, что муке не будет конца.
        Что угодно, только не это.
        Я взял со стола нож, осторожно потрогал узкое серое лезвие, сверкнувшее тусклым блеском. Острое, то, что надо. Тамара, для которой еда была культом, зорко следила, чтобы нож был наточен, а вся посуда и столовые приборы были в порядке.
        Имейся у меня возможность избрать другой способ, я бы воспользовался им. Таблетки были бы лучше всего. На нож, который должен был принести избавление, я все же смотрел со страхом: с детства не выношу вида крови. А вот боли никогда не боялся. Наверное, потому что толком ее и не испытывал. Никто не причинял мне физических страданий: меня не били, я не ломал ни рук, ни ног. Ангина и головная боль не в счет.
        Интересно, насколько быстро все случится? Мне было не страшно умереть - теперь уже нет. Хотя еще совсем недавно я боялся смерти. Наверное, потому, что сам себе казался бессмертным, отрицая сам факт существования смерти.
        Все люди так думают, особенно молодые: «Кто угодно может умереть, но только не я! Вот же они - мои глаза, руки, голова. Я вижу этот мир, я его воспринимаю телом, он весь - мой и для меня, и если меня не станет, разве что-то останется?»
        Только смертельно больные да глубокие старцы знают правду. Им приоткрываются двери в вечность, и они видят все иначе. Теперь и я тоже знал: смерть всегда рядом. Оглянись - и вот она, стоит по правую руку. Ждет, когда придет черед.
        Сложно поверить, но сейчас я звал, призывал ее. Как бы мне хотелось просто взять и умереть! Только это было бы слишком просто. Такое счастье мне не светит.
        Пусть самой смерти я не боялся, но вот умирания - процесса перехода, страшился еще как. Но отказываться от своего намерения не собирался.
        Я решил вскрыть вены на руках. Конечно, мне могли помешать - откачать, спасти. Может, лучше пойти в туалет, закрыться там - тогда уж точно никто не помешает? Пожалуй, так и сделаю.
        Ужасно закончить жизнь в вонючем толчке в поезде… Но если быть честным, моя жизнь уже кончилась: разве это призрачное существование можно назвать жизнью?
        Я засунул нож за пояс джинсов и вышел из купе. Катя послушно ждала в коридоре, как и обещала. На секунду мне захотелось поцеловать девушку, но я передумал.
        - Все, готов! - Голос мой прозвучал на удивление бодро. - Пойду прогуляюсь. - Я махнул рукой в сторону туалета.
        Катя улыбнулась и зашла в купе.
        Шагая по коридору, я чувствовал, что приближаюсь к концу. Эта мысль не казалась ни высокопарной, ни смешной. Я знал, что вот-вот отмучаюсь, еще немного - и все прекратится. К тому же еще я испытывал странную гордость: все-таки мне удалось перебороть ситуацию, найти способ вырваться.
        Говорят, самоубийство - это проявление слабости. Всегда считал, что это полная чушь. Скажите такое японским самураям! Совершая сеппуку, они как раз показывали свою храбрость и верность сюзеренам. Пренебрегали смертью, презирали страх.
        Я не самурай, конечно, но и в моем случае это не слабость, а сила. Слабые предпочли забыть, а я не хотел отдавать своего права помнить.
        Закрывшись в туалете, подергал дверь: хотел убедиться, что никто не сможет раньше времени открыть ее.
        «А если проводник откуда ни возьмись окажется здесь, как в прошлый раз?»
        Но я был уверен, что этого не случится. Я ведь пытался покинуть не его владение - поезд, а свое собственное - тело. Тут он не властен.
        Пора. Незачем тянуть. Я опустил крышку унитаза, сел. Поудобнее взялся за нож и приготовился полоснуть по левой руке. Один разрез, потом перехватить нож в другую руку, повторить то же самое с правой. А потом уже останется закрыть глаза и ждать.
        Страшно, боже мой, как же страшно! Одно усилие - и все кончится. Как там у Цветаевой? «И будет жизнь с ее насущным хлебом, с забывчивостью дня. И будет все - как будто бы под небом и не было меня…»
        Я прижал прохладное лезвие к коже. Как будто жадный зверек приник к моему запястью острыми зубами, готовясь укусить. Раз, два…
        Поезд резко тряхнуло. Настолько резко, что меня швырнуло вперед, и я, кое-как удержавшись, едва не уткнулся носом в стену напротив. Нож вылетел из руки и приземлился на пол под окошком.
        «Что могло случиться?» - раздумывал я, поднимая его.
        Авария? Но неужели этот адов поезд может попасть в аварию? Дорожные происшествия происходят лишь в нормальном мире. Сходить, что ли, посмотреть? Хотя зачем?
        Снова взяв нож в руку, я понял, что настроение… сбилось. Я уже почти оказался в ином измерении, но меня вырывали оттуда, переместив обратно. Теперь будет гораздо сложнее настроиться и исполнить задуманное.
        Но помимо этого было еще кое-что. Только я никак не мог сообразить, что же.
        «Не так, все стало не так!»
        Я медленно поднялся и завертел головой, озираясь по сторонам, словно что-то здесь могло навести меня на нужную мысль. Замерев, я стоял, прислушиваясь невесть к чему, и в этот миг понял.
        Тишина - полная и окончательная. Вот что меня насторожило! Перестука колес больше не было. Как не было и покачивания, к которому я привык, как младенец в утробе привыкает к плавным покачиваниям из стороны в сторону при ходьбе матери.
        Нет колебания, нет перестука… Невероятно, невозможно поверить, но теперь мы в прямом смысле никуда не ехали.
        Поезд остановился.
        Глава 19
        Стоя вплотную к двери, я старался понять, что происходит в коридоре. Но снаружи было тихо, никаких звуков. Мне не удавалось унять бешеное сердцебиение, хоть немного успокоиться и здраво оценить ситуацию. Минуты бежали одна за другой, а я все стоял, сжав кулаки, припав к двери лбом, и трясся как в лихорадке.
        Неужели мы приехали в Улан-Удэ и сейчас на перроне меня ждет отец? Тогда почему я медлю? Потому что не верю, не могу уже поверить во что-то хорошее после всего пережитого. Что ждет меня снаружи? Вдруг эта остановка - очередной подвох?
        «Но ведь если ты не выйдешь отсюда, то и не узнаешь, так ли это!»
        Надо открыть дверь и посмотреть. В любом случае хуже не будет. Взявшись за нож, собираясь вскрыть вены, я перешел некий рубеж, за которым смерть уже не страшит, а видится избавлением. Чего тогда бояться? Право выбора останется при мне, я всегда смогу вернуться сюда и довести начатое до конца.
        С богом! Сезам, откройся! Поворачивая металлический замочек, я подумал: «Только не сломайся! Сейчас это было бы особенно несправедливо».
        Замок поддался легко, дверь отворилась. Я выглянул наружу. В тесном «предбаннике» возле туалета никого не было. Коридор, что лежал передо мной, также был пуст.
        Обычно на станциях люди снуют туда-сюда: одни покидают вагон, другие спешат занять места, теснятся возле купе со своими баулами, громко переговариваются друг с другом. Ничего подобного я сейчас не наблюдал.
        Возможно, поезд вовсе не стоит - мне опять померещилось? Я посмотрел в окно и убедился, что это не так. То, что я видел, вселяло оптимизм. За окном простирались бесконечные линии железнодорожных путей: рельсы скрещивались, пересекались, уводили в разных направлениях. Наш поезд притулился возле перрона, чуть поодаль замер бесконечный грузовой состав, левее виднелся мост.
        Но главное - люди! Нормальные, обычные люди! Как же я был рад их видеть, я их почти любил! И пожилую матрону, которая махала кому-то полной рукой, украшенной браслетами, и плешивого дядьку, нагруженного чемоданами, и смешную девчушку с торчащими в стороны крошечными косичками, и юную красотку на шпильках, больше уместных в ресторане или театре.
        Они шли по перрону, поднимались по лестнице на мост, сторожили вещи, подзывали кого-то, нетерпеливо оглядывались по сторонам. Должно быть там, среди них, мой отец. Ждет меня и думает, где я застрял!
        Я рванулся по коридору, как будто за мной гнались. В известной степени так и было: поезд был полон призраков, и все они протягивали ко мне руки и завывали, стремясь удержать, оставить здесь. Мне чудились их зловещие и вместе с тем печальные голоса. Катя, Тамара, Петр Афанасьевич, «Принцесса» с сыном, проводник… Им было меня не удержать. Я несся к выходу как ошпаренный.
        Бежал - и не мог не заметить, что все купе пусты. Все до единого. Пассажиры покинули их, внутри были лишь скатанные в рулоны матрасы на полках, пустые столы да прикрытые занавесками окна. Я не знал, что бы это могло значить, и не желал задумываться. До сих пор мне не удалось понять, что происходит в поезде, разобраться в парадоксах, так что и тут ничего не получится. Зачем голову ломать?
        Пробежав по инерции мимо своего купе, я краем глаза отметил, что здесь все выглядит немного иначе. Мозг не зафиксировал, в чем отличие, но я приостановился и вернулся. На полке лежали мои вещи: большая сумка с вещами и маленькая - с документами и бумажником. Кто-то заботливо приготовил их, мне оставалось лишь взять.
        Зайти в купе было страшно: вдруг это ловушка? Шагну внутрь, а двери захлопнутся, как капкан! Взявшись левой рукой за косяк, я всем телом потянулся вперед и правой рукой прикоснулся к сумке.
        Обычная кожаная дорожная сумка сейчас казалось опасной, как гремучая змея, которая готовится раскрыть смертоносную пасть и вонзить в мою плоть острые, как лезвия, зубы. Выдохнув и сжав челюсти, я тронул ее и…
        И ничего не произошло. Пальцы не встретили ничего необычного. Толстобокая, набитая вещами сумка продолжала мирно стоять на полке. Дверь не затворилась, похоронив меня в купе, как в могиле. Поезд не тронулся с места.
        Подхватив свои вещи, я зашагал к выходу. В купе, где обитал проводник, тоже было пусто. На секунду замедлив шаг, я задержался возле служебного купе. Интересно, куда подевался жуткий тип?
        «Ни черта тебе не интересно! Катись уже отсюда».
        Отличная идея, подумалось мне, я двинулся дальше и спустя пару мгновений вышел из поезда.
        «Я вышел из поезда» - какая простая фраза. Но как же мало было надежды, что мне удастся произнести ее! Я стоял на перроне и не верил, что чудо произошло. Я был свободен! Не знаю почему (может, потому что я был готов умереть?), но меня отпустили! Мне хотелось танцевать, петь и кричать от радости. А еще - дышать полной грудью, снова и снова жадно наполнять легкие задымленным, напоенным запахами табачного дыма, духов, лета, бог знает чего еще, но таким живым и настоящим воздухом.
        Оглушенный внезапным счастьем, ликующий и торжествующий, как отпущенный на свободу узник, я почти ничего не видел вокруг. Мое пожизненное заключение неожиданно отменили, даровав свободу - было, чему радоваться.
        Лишь спустя некоторое время, когда волнение чуть улеглось, я принялся осматриваться, выискивая взглядом отца. Его не было, и я ощутил первый приступ беспокойства.
        Потом начал пристальнее вглядываться в то, что меня окружало, и беспокойство сменилось легкой паникой. Это место - вокзал, перрон, мост… Все казалось почему-то знакомым, хотя я никогда не был в Улан-Удэ. У меня появилось ощущение, что если я подойду вон к той скамье, то на ней окажется надпись: «Любовь моя Владик».
        Проверять я не пошел.
        «Но с чего, собственно, ты взял, что это именно Улан-Удэ? - прозвучал в моей голове вопрос. - Поезд мог остановиться где угодно!»
        - Извините, какой это город? - спросил я проходящего мимо мужчину, но он ничего не ответил.
        - Скажите, это Улан-Удэ?
        Девушка, к которой я обратился, беспокойно оглянулась, посмотрела на меня и тоже промолчала, заспешив прочь.
        Спустя секунду я понял причину этого странного поведения.
        Здание вокзала, которое я разглядел вдали! Не удивительно, что все казалось знакомым, а девушка отшатнулась от меня, как от чумного: искать Улан-Удэ в сердце Татарстана…
        Поезд привез меня в Казань. Я находился на вокзале родного города, откуда уехал… Когда же это было? Сколько дней прошло?
        Медленно, еле волоча ноги и сумку, которая стала слишком тяжелой, я двинулся вперед. Что толку спрашивать себя: как это могло быть? Многое из того, с чем мне довелось столкнуться в последнее время, было немыслимым, ирреальным.
        Итак, в Улан-Удэ я не попал. Но это и хорошо. Все, что мне требовалось обдумать, я обдумал. Незачем ехать в далекое Улемово, чтобы искать ответы на вопросы «кто виноват?» и «что делать?».
        Попасть домой - вот что мне сейчас нужно. Увидеть свой двор, войти в знакомый подъезд, подняться по лестнице. Открыть дверь квартиры и ступить на порог. Мать, конечно, удивится, что я вернулся. И обрадуется.
        Я тоже буду ей рад. Еще как рад.
        Внезапно чувство, что мне нужно оказаться дома, стало таким сильным и настойчивым, что я ускорил шаг, побежал.
        Здание вокзала и привокзальная площадь остались позади, я направился было к трамвайной остановке, но передумал. Трамваи похожи на поезда: меня бы, наверное, замутило от одного вида стальных рельсов и бегущего по ним вагона. Я твердо пообещал себе, что больше никогда не сяду в поезд - никогда и ни за что. Потом, со временем, может, рискну прокатиться в трамвае, и даже спущусь в метро, но это время еще не настало. Определенно нет.
        Если идти пешком, до дому я доберусь через час-полтора. Пускай: торопиться вроде некуда. Но что-то подсказывало: есть куда! Или это выдумки, просто подстегивало желание быстрее добраться до дому?
        Я решил, что пока пойду, а если устану, сяду в автобус. Автобус ведь не трамвай. С другой стороны, то же замкнутое пространство, та же вынужденная беспомощность: грузишь свое тело в железную коробку, покорно трясешься, пока тебя везут до места назначения.
        Раздумывая об этом, я быстро шел вперед. Погода отличная - лето, солнце. Это навело на новый вопрос. Хорошо, с пространством разобрались, а как насчет времени - какое сегодня число?
        Впереди я заметил киоск: куплю свежую газету и узнаю. Ускорив шаг, я нечаянно толкнул женщину, которая шла, ведя за руку маленького ребенка.
        - Прошу прощения! - извинился я, но женщина ничего не ответила. А вот ребенок - мальчик лет двух или трех - посмотрел на меня и заревел.
        - Что такое, Маратик? - Мать присела перед ним на корточки.
        - Извините, - повторил я, но они не обращали на меня внимания. Мальчишка самозабвенно заливался слезами, мать успокаивала свое чадо.
        «Господи, можно подумать, я его отлупил как сидорову козу! Хотя, может, испугался от неожиданности», - подумал я и побежал дальше, вскоре оказавшись возле киоска и приготовившись достать мелочь.
        Однако покупать ничего не пришлось. Свежие выпуски некоторых татарстанских газет красовались на виду, под стеклом. Вроде это называется приоритетной выкладкой. Я приблизился к стеклу, чтобы разглядеть даты выхода изданий. А когда увидел, оторопел.
        - Нет, - вслух сказал я. - Не может быть.
        Сегодня - двадцать восьмое июня. Тот самый день, когда я сел в поезд.
        Выходит, поезд привез меня в прошлое?!
        Отойдя от киоска, я встал у обочины, силясь собраться с мыслями. Внезапно меня осенило: может быть, мне предоставляется шанс?! Шанс все исправить! Возможно, все, через что пришлось пройти в поезде, служило лишь одному: загадочная высшая сила давала мне понять, что не стоит ехать. В сознании вихрем пронеслись уговоры матери, ее слова о том, что она не может остаться одна, без меня. Мало ли чем может обернуться мой отъезд?
        Итак, поездка в Улемово была ошибкой, и когда я осознал это, меня вернули в исходную точку. Тогда получается, все, что мне нужно сделать, - это принять верное решение. Не уезжать!
        Правильными были мои умозаключения или нет, но они принесли облегчение. Необходимо прийти домой, разобрать вещи и сказать матери, что я никуда не еду. Отцу позвонить, и… Я больше не был праздношатающимся. У меня появилось множество важных дел, и я поспешил вперед с удвоенной энергией.
        На одном из городских зданий были часы. Я взглянул на огромное электронное табло: одиннадцать тридцать шесть. Матери еще нет дома: она с утра ушла на пару часов на работу. Нельзя было не пойти, не помню уже почему. Вернулась она в тот день (в этот день, сегодня!) примерно в половине первого. Нужно опередить ее, оказаться дома раньше. Значит, придется сесть в автобус.
        Это уже не казалось страшным и тревожным. Уверенность в том, что теперь все складывается, как надо, крепла во мне. Я перешел дорогу, направившись к автобусной остановке.
        Мимо в обе стороны шли люди, я смотрел на них новыми, чистыми глазами, и прохожие казались красивыми, умными, приветливыми. У каждого были свои дела и думы, свои праздники и будни. Они несли себя в будущее, и мне хотелось поведать им о том, как легко заблудиться и оказаться в тупике, хотелось предостеречь их. Я снова почувствовал, что меня захлестывает необычное, певучее чувство любви ко всем людям вместе и к каждому в отдельности.
        «Расскажу, обязательно расскажу вам, - думал я. - Теперь знаю, о чем будет мой роман».
        Мне повезло: ждать автобуса не пришлось. Он подоспел сразу же и оказался пустым. Ехать - всего пять остановок, так что я не стал проходить далеко в салон, пристроился в углу. Поставил у ног сумку и вытащил проездной, приготовившись оплатить проезд.
        Кондуктор - молодой патлатый парень - сидел возле средней двери. Пальцы его порхали по экрану смартфона. Подняв голову, он посмотрел на вошедших пассажиров и, неохотно засунув мобильник в карман, пошел взимать плату.
        Вместе со мной в автобус вошли две девушки лет семнадцати. Кондуктор, перекатывая во рту жвачку, направился в их сторону. Я отвернулся к окну. Как подойдет, заплачу.
        Улицы оказались свободны - ни пробок, ни заторов. Мы ехали быстро, за окном все было родным, знакомым, виденным сотни раз, но это не мешало мне всматриваться с первозданным удивлением, изучая, обнимая взглядом привычные картины.
        Окна были раскрыты, и я с удовольствием подставлял лицо теплому ветру. Мне не терпелось попасть домой, и в то же время я наслаждался тем, что видел и чувствовал. В эти минуты я, как никогда остро, ощущал всю полноту жизни.
        Следующая остановка - моя. Я подхватил сумку и шагнул к двери. Кондуктор ко мне так и не подошел: снова уселся на свое место и впился взглядом в экран. Не хочет - как хочет. Что я за ним, бегать должен? Сам виноват, что я зайцем проеду. Не испытывая ни малейших угрызений совести - а чего, собственно, угрызаться, если человек не хочет нормально выполнять свою работу? - я вышел из автобуса.
        Отсюда до дому - рукой подать. Я шел и глазел по сторонам. Позади у меня был долгий путь, а ведь нет ничего приятнее, чем вернуться домой после затянувшихся странствий.
        Никогда раньше я не был так рад видеть свою пятиэтажку. Войдя в подъезд, ощутил знакомый, эфемерный запах гари. Поднялся по лестнице, оказался перед знакомой дверью. Бережно прикоснулся к ней, будто к невиданному сокровищу, и полез за ключами.
        В этот момент хлопнула дверь подъезда, раздались торопливые шаги. Кто-то спешно поднимался по лестнице, и я был уверен, что знаю - кто. Улыбнувшись, я приготовился к тому, как удивится мать, увидев меня стоящим возле двери квартиры с сумкой наперевес.
        Это в самом деле оказалась она: шла быстро, слегка дотрагиваясь пальцами до перил, и смотрела себе под ноги, не замечая меня. На ней было летнее синее платье с рукавами-фонариками и крупными желтыми цветами по подолу, которое очень ей шло.
        Мать вдруг показалась мне моложе и беззащитнее, чем виделась прежде, и сердце мое болезненно сжалось. Я словно разглядел ее настоящее лицо, которое она от меня прятала, и это было лицо заблудившегося, несчастного ребенка, который боялся жизни куда больше, чем я сам.
        Мне захотелось обнять ее, успокоить, сказать, что ей больше не о чем волноваться, что я передумал и никуда не еду. О многом хотелось поговорить, но горло сжалось неожиданным спазмом, и удалось выдавить одно лишь слово:
        - Мама…
        Глава 20
        Оставив позади последнюю ступеньку, она подошла к двери. Ко мне.
        Теперь мать смотрела прямо перед собой, не удостаивая меня взглядом. Она вообще не подала виду, что услышала, как я позвал ее. Такое поведение вполне в ее духе: игнорировать, когда сердится, делать вид, что я пустое место, и смотреть сквозь меня, как будто я стеклянный.
        Такое случалось сотни раз. Но сейчас мне стало страшно. Поначалу я не осознал почему.
        Мать подошла к двери, сняла с плеча сумку, открыла молнию на боковом кармашке, достала связку ключей.
        - Мама! - снова проговорил я.
        Она не отреагировала.
        - Слушай, мам, знаю, ты сердишься, но я как раз хотел сказать тебе…
        Мать вставила ключ в замочную скважину, повернула, и все это в полном безмолвии, не повернув головы в мою сторону, не бросив сердитого взгляда, ничем не выдавая, что замечает мое присутствие.
        - Не молчи, пожалуйста!
        Голос мой понизился до шепота - я и сам не заметил. Меня затрясло, накатила такая слабость, что я запросто мог упасть, поэтому привалился плечом к стене.
        Я понял - теперь понял все. А может, понял раньше, но лишь сейчас сумел признаться себе. Сколько можно отрицать очевидное?..
        Мать не игнорировала меня. Не делала вид, будто меня нет. Она действительно не замечала никого на лестничной площадке!
        Перед мысленным взором замелькали картинки: я задаю вопрос мужчине на перроне, но он молча проходит мимо; девушка смотрит невидящим взглядом, но при этом лицо у нее испуганное, как будто ей что-то померещилось; мама с малышом: она не реагирует на мои извинения, а малыш смотрит на меня и вроде бы видит, но пугается и плачет; кондуктор не подошел за платой не потому, что лентяй и растяпа, а потому что подходить было не к кому…
        Господи, но как… Как я мог превратиться в невидимку?!
        А если я умер? Умер и стал призраком?
        Мать справилась с замками, вошла в квартиру. Я потащился следом, пока она не захлопнула дверь.
        «А может, двери мне без надобности? Если я привидение, значит, умею проходить сквозь преграды… Но ведь я опирался на стены, чувствовал их и не просачивался внутрь помещений. Держался за поручни в салоне автобуса, спускался и поднимался по лестницам».
        Занятый этими мыслями, ошарашенный, потерянный, я вяло следил, как мать запирает входную дверь, кладет сумку на тумбочку в прихожей, разувается, надевает домашние тапочки, идет в комнату.
        В этот момент раздался шум. Я встрепенулся, не ожидая никаких звуков в тихой квартире, где нет никого, кроме нас матерью, и тут же сообразил, что это шум воды, сливаемой в унитаз. Следом послышалось, как кто-то открыл кран и начал мыть руки.
        Кто?! Кто там может быть? Грабитель? Абсурд! Зачем вору, который пришел грабить квартиру, идти и мыть руки?
        Дверь ванной открылась, и оттуда вышел человек.
        Оказавшись в поезде, пройдя через настоящий ад; поняв пять минут назад, что невидим и, возможно, мертв, я решил, что со мною уже произошло все самое немыслимое. Но вселенная продолжала испытывать меня на прочность.
        Глядя на человека, который вышел из ванны и, как ни в чем не бывало, направился в комнату, я физически ощущал, как остатки здравого смысла покидают меня. Такого слепящего, невыносимого ужаса я не испытывал ни разу. Даже не думал, что могу испытать и при этом остаться в живых.
        - Привет, мам, - сказал Федор, скрывая волнение за легкостью тона.
        - Добрый день, - ответила она, проходя в ванную мимо него.
        Мимо меня! Я стоял и смотрел на себя самого!
        Двойник занял мое место…
        На какое-то время я, по всей видимости, потерял сознание, перестал соображать. Провалился в темную холодную яму, а когда выбрался обратно, мать и Федор, оказывается, успели поссориться.
        Я смотрел на… Как его называть, если он - это я?
        Огромная, кошмарная волна паники и ужаса, что затопила меня, отхлынула, и я понемногу начал осмысливать происходящее, пытаться рассуждать.
        Приглядевшись к Федору, я обнаружил, что отражение в зеркале, которое привык видеть, отличалось от того, что я видел сейчас. Нет, черты лица те же, но я казался себе более брутальным и мужественным. А со стороны, оказывается, выглядел иначе.
        Высокий, конечно, и плечи широкие, но ершистый взгляд, задиристые манеры, оказывается, делали меня похожим на мальчишку-подростка. Я заметно сутулился, и усмешка получалась какая-то нелепая - неуверенная, извиняющаяся и одновременно дерзкая. И зачем вечно почесывать переносицу?
        Федор склонился над раскрытой сумкой. Укладывал в нее вещи, делая вид, что не замечает матери, которая стояла за его спиной. Она переминалась с ноги на ногу, желая, но не решаясь заговорить, и я точно знал, что она вот-вот не выдержит. Так и вышло.
        - Ты понимаешь, что ломаешь собственную жизнь? - громко спросила мать.
        Меня бросило в жар: вот зачем я оказался здесь именно в этот день, в это время! Пусть все не так просто, как думалось поначалу, но я тем не менее должен исправить ошибку: не пустить самого себя в тот поезд!
        Федор еще дома, так что у меня есть шанс.
        Но ведь они не слышат, что я говорю. Затруднительно общаться с людьми, которые даже не подозревают о твоем присутствии…
        Я заметался по квартире: постоял возле телевизора, приблизился к креслу, выглянул в окно. Совершенно обычные, привычные ощущения. Воспринимал я себя как нормальный, живой человек, а не бестелесный образ.
        Прошел в кухню, взял чайник с плиты, подержал его на весу, опустил на место. В комнате на лязганье не отреагировали, шума не услышали.
        Попробуем еще раз. Снова приподняв чайник, я шарахнул его на плиту изо всех сил. Грохот был такой, что все соседи должны сбежаться! Я обернулся, ожидая, что мать и Федор примчатся в кухню, испуганные и озадаченные: что могло произойти?
        Но они продолжали переругиваться в комнате. Если бы слышали, точно бы пришли. Выходит, не слышат… Я-то их слышу, а они меня - нет.
        Как же тогда я сумею привлечь их внимание? Как заставлю Федора усомниться в принятом решении?
        Чувствуя полнейшее бессилие и вновь подступающее отчаяние, я разозлился. На Федора, который в этот момент нес какую-то ересь, пытаясь доказать свою «взрослость». На злую, обидчивую судьбу, которую так легко прогневать. На фантастическую, безнадежную ситуацию, в которой оказался.
        Я ураганом пронесся по кухне, круша все, что под руку попадалось. Рыча, как дикий зверь, смел со стола солонки и перечницы, расшвырял фрукты из вазы - апельсины оранжевыми шариками поскакали по полу. Ударил кулаком по дверце холодильника - осталась довольно глубокая вмятина.
        Эмоции захлестнули, хотелось кричать, ругаться, орать что угодно, лишь бы меня услышали. Но слова застревали в глотке. Их было так много, что они столпились у входа, как пассажиры автобуса в час пик, не желая пропустить друг друга. Все, на что меня хватило, было по-детски беспомощное:
        - Вот вам! Получите!
        Мать и Федор не реагировали, не удивлялись, не пугались. Не слышали, как я бесновался. В их измерении было по-прежнему тихо. В эти минуты они были сосредоточены друг на друге: только их словесная перепалка имела значение.
        Выскочив в комнату, я устроил погром и там. Сдернул шторы с окна, опрокинул телевизор. Дверца платяного шкафа была открыта, и я захлопнул ее.
        - Что такое? - быстро проговорила мать, поглядев в ту сторону.
        - Сквозняк, наверное, - неуверенно сказал Федор.
        Я замер. Неужели удалось? Я захлопнул дверцу! Секунду назад шкаф стоял с раззявленным ртом, а теперь был закрыт. И сделал это я! А они услышали, увидели! Все остальное - занавески, плазма - было на своих местах, я не смог причинить им сколько-нибудь заметного вреда, а вот с дверцей почему-то получилось.
        Мать с Федором, отвлекшись ненадолго, снова принялись спорить. Я должен попытаться еще раз, сконцентрировав всю энергию! Подойдя к матери, я положил руки ей на плечи, сосредоточился.
        «Мама, мамочка! Не отпускай меня! Не отпускай своего сына. Если он переступит порог дома, то никогда уже не вернется! Слышишь - никогда! Ты больше не увидишься с ним, и изменить это будет невозможно. Можно выжить на войне, на опасной работе. Но если человек окажется в том проклятом поезде, выхода не будет. Ты не увидишь Федора, никогда не увидишь, если отпустишь!» - говорил я, стараясь вложить в эти слова всю силу убеждения.
        - Да почему ты никогда в меня не веришь? Откуда знаешь, что у меня ничего не выйдет, что я неудачник и ничего не добьюсь?!
        Федор кричал, а я знал, что он едва не плачет. Знал, как ему - мне! - больно. Но не мог отвлекаться, продолжал нашептывать матери то, что могло заставить ее остановить сына.
        Сначала она не реагировала, но в какой-то момент я почувствовал: слышит! Не ушами слышит - сердцем… Мать подобралась, напряглась, забеспокоилась, стараясь уловить что-то. Она хмурилась - между бровей появилась морщинка. Я видел, как мама старается сказать что-то, и сама не понимает, что. Даже слов Федора - выстраданных, печальных - она почти не воспринимала, хотя он говорил то, что годами лежало у него на сердце.
        - Между прочим, это довольно неприятно, когда родная мать считает тебя ничтожеством!
        «Нет, нет!» - ворвались мне в сознание ее мысли. В эту минуту я каким-то непостижимым образом узнал, что мать читала все написанное мною: стихи, рассказы, очерки. Втайне, потихоньку брала мои тетрадки, открывала их и… Я чувствовал сейчас, что тогда чувствовала она!
        «В жизни бы так не смогла! Надо же… Неужели это он, Федька?»
        Удивление, гордость, радость.
        «Сказать бы ему об этом… А как скажешь? Как похвалишь, если тут же станет ясно, что лазала в стол, искала. Почему сам-то не показывает? Не доверяет, видно».
        Обида, горечь, боль.
        - Но я никогда не считала…
        Федор смотрел на мать. На лице его, покрасневшем, несчастном, были написаны все чувства, много лет не дававшие ему покоя.
        Как это верно, что у каждого - своя правда! Мы не готовы слушать других, потому что слишком громко говорим сами.
        Я знал, о чем думает Федор, и знал, что сейчас он скажет непоправимое. Подскочил к нему, забарабанил кулаками по спине и плечам.
        - Заткнись, придурок! - орал я что есть мочи. - Замолчи! Ради бога! Ради себя самого!
        - Вот поэтому, наверное, отец и сбежал от тебя! Ты никогда ему не верила, никогда не поддерживала! - сказал Федор.
        Мать сникла. Дернулась, как от пощечины. Федор понял, что ляпнул не то, и пожалел в ту же минуту. Но слово и в самом деле не воробей.
        Обессиленный, уничтоженный, я отошел от них и упал в кресло.
        Сидел, следя за тем, как мать ушла в кухню и закрыла дверь, а Федор, постояв в нерешительности, застегнул молнию на сумке, проверил документы, а потом подхватил свои вещи и побрел в прихожую.
        «Может, еще не все потеряно?» - подумал я. Дело плохо, но раскисать нельзя, ведь другой возможности у меня не будет. Скользя взглядом по знакомой до мельчайших деталей комнате, я посмотрел на Даму.
        Отлично помнил, как подарил ее матери. К сожалению, это не было простым и добрым поступком, совершенным из желания доставить радость близкому человеку.
        Однажды мать разворчалась, что я невнимательный и бессердечный, а вот у ее коллеги сын - золото. «Сумку не дает поднять! «Мамочка» да «мамочка». Не надышится на мать, а ты…»
        Всегда бесило, когда она принималась сравнивать меня с другими - причем сравнения эти неизменно оказывались не в мою пользу. И учусь я не так, и поведение хромает, и занимаюсь всякой ерундой. Но в тот раз ее высказывания меня особенно задели. Я, значит, невнимательный, черствый, а она-то сама?
        В общем, покупая Даму, я решил утереть нос этой коллеге с ее ангелочком. Почти все деньги, что у меня были, потратил на эту статуэтку. Если честно, она мне и самому понравилась - легкая, воздушная наездница на летящем, грациозном коне.
        Я ждал, что мать будет довольна - ей нравились подобные вещи. Но она отреагировала так, что мне стало совестно: ведь я желал не обрадовать ее, а преподать урок.
        Мать взяла статуэтку в руки так, будто это была невиданная драгоценность, прижала к себе, опустив голову. А когда посмотрела на меня, я увидел, что она плачет. Ее растрогало, что я не пожалел для нее денег, преподнес именно то, что ей самой хотелось бы получить.
        - Сама бы никогда ее не купила, - призналась она. - На себя ведь жалко. Да и вещь-то, по сути, бесполезная. Не посуда или демисезонные сапоги, без нее можно обойтись. Такую Даму, - мать сразу придумала ей имя, - только в подарок получают. Если есть, кому подарить.
        В общем, у меня в душе был раздрай. Вроде и рад, что мать счастлива, и гложет ощущение, что обманул ее. Красавицу Даму, которая сначала так понравилась мне, я с той поры недолюбливал.
        А сейчас понял, что она может помочь.
        Подойдя к статуэтке, я взял ее и бросил об пол. Закрыл глаза, а когда открыл, увидел, что она стоит как стояла: прелестная наездница по-прежнему гарцует на своем коне. То, что прежде было так легко сделать, оказалось непосильным, невыполнимым.
        Я попытался вызвать у себя злость и ярость, как тогда, когда мне удалось захлопнуть дверцу шкафа. Но ничего не вышло: на сердце была только грусть. Глядя на Даму, я думал, что если бы мог вернуть все назад, то многое сделал бы по-другому, и подарок подарил с другими чувствами.
        - Прости, мам, - сказал я. - Мне так жаль, что мы мало понимали друг друга. Прости, что подвел. - Я протянул руку и дотронулся до статуэтки. - Если все получится, я подарю тебе что-то действительно хорошее.
        Произнося эту последнюю фразу, я собрал в комок все, что было в душе, всю любовь и надежду, и смахнул Даму с полки.
        Раздался тихий печальный звон. Разбитая фигурка лежала на полу. Я поспешно перешагнул через осколки и пошел в прихожую, где стоял оторопевший Федор. Мать вышла из кухни - к входной двери мы подошли одновременно.
        - Моя Дама! - прошептала она. - Как Дама могла разбиться? Она же стояла далеко от края!
        - Я сделал это, мам. Разбил твою Даму. Так было нужно, - сказал я, взяв ее за руку. - Пожалуйста, услышь меня, мама! Федор не должен уезжать.
        Говоря о себе в третьем лице, я не находил это странным. В тот момент мы были разными людьми, находились по разные стороны бытия. И я сегодняшний был мало похож на себя - вчерашнего. Федор был моложе на целую вечность, проведенную мною в поезде.
        Лицо матери исказилось от страха. Видимо, я все же смог до нее достучаться, и сейчас она балансировала на грани двух миров, не сознавая, что происходит. Ее разум не мог осмыслить моих слов, кожа не ощутила прикосновения, но душа - крылатая, бессмертная душа, не знающая границ, - восприняла все и застонала-заплакала.
        - Тебе не надо ездить, - с мукой в голосе тихо проговорила мать.
        - Мам, не начинай, прошу тебя!
        Я застонал: как, скажите, как Федор мог не заметить ее страданий?!
        - Ты не понимаешь. - Мать не собиралась сдаваться. Теперь мы с ней были на одной стороне, и я, затаив дыхание, ждал. - Дело не во мне и не в тебе. У меня дурное предчувствие. Эта поездка добром не кончится. Дама не могла упасть просто так!
        - Правильно! Правильно, мама! Ты умница!
        До Федора, похоже, наконец-то дошло, что происходит нечто странное. Поведение матери, интонации, с какими она говорила, были необычны. Он должен, обязан был сбросить сумку с плеча и остаться дома!
        Но вместо этого Федор тоже подошел к матери, обнял ее, прижал к себе. Я отшатнулся, наблюдая, как он успокаивает ее, уговаривает не быть суеверной, извиняется за свои слова об отце. Она еще пыталась переубедить сына, но уже готова была отступить, признавая поражение: у нее нет веских аргументов, а его слова звучат разумно.
        Подняв голову, мать смотрела на Федора горящим, измученным взглядом. Знает: все напрасно, он сейчас уйдет. А Федор, которому было не по себе от всего этого, пообещал звонить и вышел из квартиры.
        Вышел, не подозревая, что уже не вернется.
        Мать стояла на пороге и глядела ему вслед. Федор не видел, что она плачет, но я знал: на сердце у него тяжело. Может, обернись он, заметь ее слезы, вернулся бы, но…
        Мне хотелось остаться дома, рядом с матерью, но я не мог. Дело было даже не в том, что пойти за Федором - необходимо, поскольку оставался еще крохотный шанс каким-то способом задержать его. А в том, что меня властно, необоримо тянуло за ним, словно я был прочно к нему привязан.
        Здесь, дома, мне было бы хорошо и спокойно. Место, откуда так хотелось сбежать, теперь манило со страшной силой, я всей душой желал задержаться тут, но понимал: это желание несбыточно. Федор уходит - и мне тоже придется. В таких случаях говорят: жизнь бы отдал за возможность остаться. Но жизни у меня, похоже, больше не было, поэтому и отдавать нечего.
        - Я люблю тебя, мама, - сказал я, отдаляясь от нее. - Очень люблю.
        Мы с Федором шли по лестнице друг за другом. Я смотрел ему в спину и думал, что пытаться уговаривать его - бесполезно. Тут мне пришло в голову, что я, возможно, сумею остановить его другим способом.
        Федор открыл дверь подъезда и вышел на крыльцо. В этот момент я вихрем налетел на него сзади, толкнул что было сил, почти не веря, что получится. Если уж Даму сбросить сразу не получилось, то уж спихнуть со ступенек живого человека - и подавно. Но если Федор полетит с лестницы, пусть и короткой, сломает ногу или хотя бы вывихнет, подвернет, растянет, то точно никуда не поедет.
        Однако мне и тут не повезло. Едва не свалившись, Федор споткнулся, заплясал на верхней ступеньке, взмахнул руками, как дирижер, но чудом смог удержаться. Он не упал, и мой план пошел прахом.
        Больше уже ни на что не надеясь, я плелся за Федором - по двору, потом в магазин, к трамвайной остановке. Наверное, можно было попробовать толкнуть его еще раз, но силы мои были на исходе. Я еле волочил ноги, чувствуя, что слабею с каждой минутой.
        Взглянув на свои ладони, обнаружил, что кожа моя сделалась бледной до прозрачности. Казалось, я ослаб после долгой тяжкой болезни, и больше мне уже не выздороветь. Вероятно, это происходило потому, что я выплеснул слишком много энергии.
        В трамвае Федор уселся возле окна и, устроившись поудобнее, заткнул уши наушниками, отгораживаясь от внешнего мира. Лицо его было серьезным, озабоченным, но при этом растерянным. Он испытывал беспокойство, его не отпускало сознание того, что он делает что-то не то, совершает ошибку, но точка невозврата была пройдена. Как лыжник, что несется с горы, он развил хорошую скорость и не мог затормозить, остановиться, пока не окажется внизу. Ни от него, ни от меня ничего уже не зависело.
        Я плюхнулся на свободное сиденье неподалеку от него. Без толку пытаться как-то воздействовать на Федора. Может статься, на вокзале мне придет в голову удачная мысль, поэтому пока лучше отдохнуть, набраться сил.
        «Хоть бы поломка, что ли… Или ток на линии отключили, чтобы трамвай остановился, не мог ехать дальше, - тоскливо думал я. - Что угодно, лишь бы Федор опоздал».
        Только я знал как дважды два: ничего не случится.
        Потому что мне суждено войти в тот поезд.
        Благополучно доехав до нужной остановки, Федор направился к зданию вокзала. Я обреченно шел вслед за ним, как теленок на заклание. Восстановить силы мне не удалось: наоборот, слабел с каждым шагом, спотыкаясь и чуть не падая. Федор спешил навстречу судьбе, летел, как мошка на яркий свет.
        Длинный состав, похожий на замершую змею. Толчея на перроне, лавка, где накорябано признание в любви Владику. Федор повернул голову, прочел, и губы его тронула усмешка.
        Четырнадцатый вагон, и возле него на перроне - пухленькая кудрявая проводница с усыпанным веснушками круглым лицом. Потом она пропала неизвестно куда, оставив вместо себя зловещего монстра…
        Федор, который дергался из-за купленной водки, успокоился, когда проводница пропустила его в вагон. Поднявшись в тамбур, он обернулся.
        Меня молнией пронзило: он увидел мать! То есть не мог понять, увидел или показалось. Как же я мог забыть - она ведь, скорее всего, где-то здесь!
        Поезд еще не тронулся, а значит, есть несколько минут, в течение которых мать может вмешаться в ход событий и остановить Федора. Собрав остатки сил, я принялся разглядывать толпу на перроне. Так она все-таки пришла или нет?
        Кто-то постоянно закрывал мне обзор. Люди как специально стояли стеной, не давая мне ничего разглядеть. Задыхаясь, чувствуя, как колотится сердце и дрожат ноги, я поднялся на цыпочки, пытаясь разглядеть мать в толпе.
        Неожиданно плотный людской поток отхлынул назад, распадаясь на две части, и в конце открывшегося узкого коридора я увидел ее. Она стояла боком ко мне, вцепившись в ремешок сумки и глядя на окна поезда, высматривала Федора, которого проглотило неведомое чудовище.
        Я ринулся к матери. Так часто бывает во сне: шагаешь неестественно медленно, преодолевая непонятное сопротивление, а ноги вязнут, словно идешь по песку или глубокому снегу.
        К тому моменту, когда я добрался до матери, пот лил с меня градом, перед глазами стоял туман, ноги и руки тряслись. Я не мог сообразить, где бросил свою сумку. Вроде бы, когда садился в трамвай, она была при мне… Или я оставил ее в квартире? Да при чем здесь какая-то сумка!
        Мысли путались, я чувствовал себя древним старцем.
        «Наверное, скоро умру», - подумалось мне.
        Но разве я могу умереть, если нахожусь сейчас там - в вагоне?
        Как бы то ни было, похоже, мое время пребывания здесь, в нормальной человеческой реальности, подходило к концу. Это невозможно объяснить, но я чувствовал, что растворяюсь в душном июньском воздухе, как кусок сахара в стакане с кипятком. Эмоции, чувства мои тоже постепенно растворялись вместе с телом. Еще чуть-чуть, и я не смогу испытывать их, но это должно стать облегчением: я бесконечно устал бояться, страдать, впадать в отчаяние.
        Мать стояла рядом, по-прежнему глядя вперед, на поезд, который с минуты на минуту должен был отправиться в путь.
        - Мама, - прошелестел я, опуская голову ей на плечо, обхватив ее обеими руками, как утопающий - своего спасителя. - Мама, я здесь, с тобой.
        Нет, я больше не стремился уговорить ее задержать Федора. Наконец я осознал, зачем на самом деле пытался добраться сейчас до матери: вовсе не для того, чтобы она помогла остановить Федора, а чтобы проститься навсегда, посмотреть на нее в последний раз, прикоснуться.
        Беззвучно, бессильно плача, я вдыхал знакомый с детства запах ее кожи и волос, такой бесконечно родной, дарящий утешение. Каждый ребенок знает: если мама рядом, все будет хорошо. Она способна отвести любую беду, ее любовь безгранична, в ней живет волшебство.
        Вырастая, мы часто забываем об этом, и только лишаясь той чудодейственной силы, осознаем, насколько она велика и животворна.
        Я надеялся, что мать поможет мне принять то, что мне предстоит.
        Поезд тронулся: вздрогнул, дернулся, словно пробуя силы, и медленно заскользил вдоль перрона. Федор был там - и я тоже.
        «Даже если вы покинете поезд, вы все равно останетесь в поезде», - всплыли в памяти слова. Я не смог оказаться снаружи, не сумел вырваться из круга, внутри которого был заперт.
        Глава 21
        Валентина ходила в больницу каждый день, чаще всего - два раза, утром и вечером: долгие часы просиживала возле кровати Федора, помогала ухаживать за ним, убиралась в палате.
        Доктора, медсестры, санитарки, вахтеры - все ее знали, здоровались, провожали сочувственными взглядами. Это была хорошая больница - одна из самых лучших в Казани. Но и здесь не могли помочь ее сыну.
        «Все безнадежно», - отчетливо читалось в глазах медперсонала. Но чем сильнее ее пытались в убедить, тем больше Валентина верила в обратное. Ничто не могло поколебать ее уверенности, заставить похоронить надежду.
        - В любой момент он может… Ну, вы понимаете, - сказал как-то доктор. - Нужно быть готовыми.
        - Никогда в жизни я не буду к такому готовиться! Вы меня слышите? Никогда! - отрезала Валентина. - И прошу вас, больше не говорите об этом.
        Сначала состояние Федора называли критическим. Затем - крайне тяжелым. Потом формулировка изменилась на «стабильно тяжелое», да так и застряла на этом определении.
        Дни шли, бежали торопливыми шажочками в сторону осени. Миновал июнь, приблизился к расцвету июль. Срослись кости сломанной руки, зажили ссадины и ушибы, синяки пожелтели, как осенние листья, и сошли с лица и тела. Но Федор так и не очнулся, не пришел в себя.
        Кома - состояние, до конца не изученное, объясняли Валентине. К сожалению, современная медицина не может толком ни объяснить его природы, ни вылечить. Существуют более тридцати видов комы, и точный прогноз дать сложно. Ясно одно: с каждым днем, проведенным в этом состоянии, шансы вернуться к жизни тают.
        Сон разума, как известно, рождает чудовищ. Кто знает, с какими демонами боролся Федор? Где, в каких мирах день за днем шла та невидимая битва? И на чьей стороне преимущество?
        Думать об этом было тяжело, страшно, но мучительные, не имеющие ответа вопросы неотступно преследовали Валентину. Вглядывалась ли она в неподвижное лицо сына, ехала в больницу или сидела за столом, пытаясь поесть, закрывала ли глаза, ложась вечером в постель, - Валентина постоянно задавалась вопросом, где сейчас пребывает Федор, насколько ему трудно и плохо.
        А хуже всего было то, что она ничем не могла помочь.
        Однажды Валентина услышала, как молоденькая санитарка, стоя возле кровати Федора, назвала его живым трупом. Подлетела и отвесила девушке пощечину. Никогда прежде не позволяла себе ничего подобного, но тут в глазах потемнело, кровь в голову бросилась.
        В одной статье Валентина прочла, что людей, находящихся в коме, называют запертыми. Словно узники, заключенные в оковы собственного недвижного тела, они не в силах покинуть пределов своей тюрьмы, но при этом слышат все, что происходит рядом с ними. Чувствуют, понимают, горюют, но не могут дать знать об этом, не могут пробиться сквозь стену.
        Правда ли это - кто скажет, кто ответит точно? Но Валентина была уверена, что Федор, там где он был сейчас, слышит все - как услышал он и эти жестокие слова! Они могли напугать ее мальчика, лишить веры, отдалить его возвращение.
        - Да вы что! - заверещала девчонка. - Придурочная! Он у вас дышит через трубки, все равно рано или поздно мозг умрет! Овощем станет, даже если и очнется!
        - Замолчи! - с отвращением бросила Валентина. - Твой-то мозг, как видно, давно уже в отключке. - И прибавила: - А если еще раз тебя около сына увижу, овощем станешь ты. Это я тебе гарантирую.
        Придя в больницу, Валентина привычными, доведенными до автоматизма движениями надела белый халат и бахилы, убрала под шапочку волосы. Мельком глянула в зеркало, отметив, что все сорок четыре прожитых года ясно видны на лице, и платье висит мешком - похудела почти на десять килограммов. Надо бы подстричься, сменить гардероб, да разве есть охота заниматься этим?
        Отвернувшись от зеркала, Валентина тут же и думать забыла о том, как выглядит. Поднялась на лифте на нужный этаж. Четыре шага - и она в коридоре, еще двадцать - и вот уже нужный поворот в короткий коридорчик, куда выходит дверь реанимационной палаты. За этой дверью - Федор.
        Кома - с древнегреческого «глубокий сон». Он спит, ее мальчик. А раз так, то однажды наступит день, когда Федор проснется.
        Перед дверью был ряд стульев. На одном из них сидел Игорь. Увидев Валентину, он встал и улыбнулся.
        Когда они впервые за шестнадцать лет увиделись в коридоре областной больницы, куда вместе с другими пострадавшими доставили Федора, Валентина поначалу подумала, что ей почудилось.
        Бывший муж изменился, но не до такой степени, чтобы его нельзя было узнать. Морщин прибавилось, а волос, наоборот, стало меньше, на лбу появились залысины. Он раздался в плечах, ссутулился, стал иначе одеваться, но в целом остался прежним. Тот же глуховатый голос, та же привычка потирать переносицу от волнения, которая передалась Федору.
        - Игорь? - выдохнула она. - Как ты здесь оказался?
        - Ты же сама мне позвонила, - удивился он. - Да и потом, я знал, в каком поезде он едет.
        Теперь Валентина вспомнила, что сразу набрала номер Игоря и, срываясь на крик, смогла выговорить лишь несколько ужасных слов: «катастрофа», «столкнулись», «сошел с рельсов». Дальнейшее она помнила смутно. Куда-то бежала, ехала, плакала, тряслась от страха. Все последующие часы превратились в сплошную череду ожидания, ужаса, боли.
        Авария произошла ночью. На маленькой станции грузовой поезд столкнулся с пассажирским. В одном из выпусков новостей причиной катастрофы назвали «человеческий фактор».
        Валентина понимала значение этого определения, но оно казалось ей таким абсурдным, что занозой засело в мозгу.
        «Какой же он человеческий? Десятки погибших, сотни пострадавших - это жестоко, бесчеловечно».
        Кто-то замешкался, сделал не то, что следовало. Не туда направил, не успел, забыл или перепутал… В результате столкновения несколько вагонов сошли с рельсов, вспыхнул пожар. Пассажирам, что ехали в передней части состава, повезло: они были быстро эвакуированы и не пострадали.
        Сын ехал в четырнадцатом вагоне. Как потом оказалось, выжили там всего шестеро. Среди них - Федор, получивший тяжелую черепно-мозговую травму.
        Спустя какое-то время Валентина сумела взять себя в руки, но в первые дни совершенно потерялась. Обычно деятельная и решительная, она была выбита из колеи, дезориентирована, не могла до конца осознать случившегося.
        Ей говорили: «иди» - она шла. Велели присесть - послушно садилась. Требовалось подождать - ждала. Почему-то все время боялась, что сделает или скажет что-то не то, и это плохо отразится на Федоре: его станут не так лечить, нарочно причинят страдания, откажутся выхаживать.
        Игорь вел себя совсем иначе. Собранный, сконцентрированный, он находил нужных людей, советовался, обсуждал, предлагал деньги, принимал решения. В зависимости от обстоятельств бывал вкрадчив, настойчив, требователен.
        В итоге после всех его манипуляций Федора удалось перевезти из маленькой заштатной больнички, где не было ни нормального оборудования, ни специалистов, в клинику, где он находился сейчас. Останься Федя в той глухомани, возможно, уже случилось бы непоправимое.
        Игорь же добился и того, чтобы их свободно пропускали к сыну. Поначалу пытались запретить, но он выяснил, что примерно год назад Минздрав разработал новые правила посещения больных. Правила эти открывали родственникам доступ в отделения интенсивной терапии во всех больницах страны. Согласно этому циркуляру, родным разрешалось подолгу находиться возле больного, помогать медикам ухаживать за ним, поддерживать чистоту.
        Сегодня с утра шел дождь и дул холодный, почти осенний ветер. На Игоре была синяя водолазка с длинным рукавом и черные джинсы. В такой одежде он казался моложе и худощавее. Игорь снимал жилье неподалеку от больницы и приходил сюда пешком - тоже ежедневно, как и Валентина.
        Она подошла к бывшему мужу, и они обнялись. Еще пару месяцев назад такое и представить себе было невозможно.
        - Ты уже был у него? - спросила Валентина.
        Игорь кивнул.
        Задавать вопросы о самочувствии сына не имело смысла. Будь в его состоянии хоть какие-то изменения, Игорь бы сразу сказал.
        - Я пойду схожу.
        - Иди, иди.
        Ей показалось, он хотел добавить еще что-то, но колебался.
        - Что-то случилось?
        - Ничего. Просто нужно поговорить. Навести его, а я подожду.
        Валентина скрылась за дверью палаты.
        - Здравствуй, сынок, - сказала она, подходя к кровати.
        Федя выглядел почти прежним, только лицо осунулось и побледнело. Когда она впервые увидела его лежащим на больничной койке, опутанным трубками, с перебинтованной головой и вытянутыми вдоль тела руками, не смогла сдержаться.
        Плакала-то она все время, но тут завыла, захрипела. Казалось, сердце сейчас лопнет в груди. Хотелось биться головой о стену, умереть хотелось, только бы не видеть этого, не знать такого горя…
        «Лучше бы я вот так лежала, сломанной куклой! Если бы могла, Феденька, забрала бы себе твою болезнь! Все бы отдала, только бы ты поднялся, живой и здоровый!»
        Она снова и снова вспоминала тот день, когда Федор уехал из Казани, сел в тот проклятый поезд. Сын укладывал свою сумку, а она пыталась уговорить его остаться. Никак не могла найти подходящих слов, делала только хуже и злилась на себя за это.
        Странный был день. Валентина не знала, в чем она, странность, но ощущала ее. Не разумом и даже не чувствами - всем телом, спинным мозгом. Не интуитивно, а инстинктивно понимала: есть нечто необычное в самом воздухе, в пространстве квартиры, которое вдруг стало казаться незнакомым, чужим.
        Дверца шкафа захлопнулась сама собой, а потом разбилась Дама: каким-то образом свалилась с полки, хотя стояла далеко от края. В другое время она расстроилась бы до слез, так дорог был ей подарок сына. Но в тот момент Валентина ощутила, что где-то бьется, ломается нечто другое, более важное. Будто до нее пытались достучаться, докричаться, а она не могла разобрать смысла тайных знаков, понять, что они означают.
        Точно знала: кто-то был с ними рядом в тот роковой день. Присутствие этого «кого-то» не пугало, но отдавалось в сердце ноющей болью, от которой душу выворачивало наизнанку. Позже Валентина узнала, что это был лишь отголосок, слабое эхо предстоящей боли - жестокой, не отпускающей ни на мгновение, удушающей и жгучей… Наверное, к ней приходил ангел-хранитель, посланник с другой стороны, желающий предупредить о том, что ей предстоит.
        Валентина поцеловала сына в щеку, взяла за руку и села на стул, что стоял у изголовья. Обычно она принималась говорить с Федором, представляя, что он слушает. Рассказывала обо всем подряд, что в голову приходило. Врачи говорили, что какая-то информация могла оказать неожиданное воздействие, заставить его среагировать. Нужно было нащупать что-то, что связало бы его с миром, который он покинул - временно, конечно же.
        Однажды Валентине пришло в голову принести в больницу Федины стихи и рассказы. Повинившись перед сыном, что тайком брала их, она принялась зачитывать вслух то, что он когда-то написал.
        Хвалила, восхищалась, делилась впечатлениями, а в конце обязательно прибавляла: «Вот выздоровеешь, станешь писать еще лучше! Поступишь учиться в Литинститут, закончишь свой роман. Да и вообще много всего сумеешь написать и издать, и книжки твои с полок будут разлетаться в считаные часы! У тебя появятся миллионы читателей и поклонников, за автографом будет выстраиваться очередь, как за хлебом в голодный год…»
        Валентина должна была сказать ему это раньше. Намного раньше. Сделать все, чтобы научиться понимать сына, дружить с ним и вставать на его сторону. Ибо кто, если не она, не мать?
        Но ее мысли всегда были заняты другим: проблемами на работе, оплатой счетов, нехваткой денег… Она боялась, что Федора заберут в армию, злилась, что он нехотя учился и в конце концов бросил вуз, переживала, куда Федя сможет устроиться, чем станет зарабатывать на жизнь. Даже в тот день, который она не могла, не хотела называть последним, они разговаривали об этом.
        Не о том, оказывается, нужно было беспокоиться. Не о том говорить.
        Сегодня Валентина тоже хотела почитать сыну вслух и уже вытащила из сумки очередную тетрадку, но слова не шли с языка. На душе было тяжело, хуже, чем обычно. Возможно, виной тому был сон.
        Она видела его уже несколько раз. Сон повторялся с небольшими вариациями, и Валентина не могла решить, что он означает, но при этом была убеждена: снится это неспроста. Сновидение несет в себе нечто важное, и если она поймет, что именно, то сумеет помочь Федору. А если нет…
        Повинуясь неясному порыву, Валентина наклонилась к самому лицу сына, не выпуская его ладони из рук, и прошептала:
        - Феденька, что мне делать? Сегодня снова тебя видела. Ты опять говорил про круг. Жаловался, что не можешь выбраться… - Валентина закрыла глаза, пытаясь максимально сосредоточиться, протянуть мысленную нить от своего сознания к сознанию сына. - Еще о проводнике что-то говорил и про то, что хочешь домой… Сынок, дай мне знать, помоги понять! Я не могу до тебя достучаться.
        Она говорила еще что-то, пытаясь прислушаться к своим ощущениям, уловить - может, Федор подаст ей знак, но ничего не происходило.
        - Извините, - прозвучало над ухом.
        Валентина вздрогнула и открыла глаза, обернувшись.
        - У нас процедуры, - сказала медсестра.
        Ее звали Венерой, и она нравилась Валентине больше остальных. Внимательная, спокойная, эта женщина источала тепло и участие.
        - Да, конечно.
        Вставая со стула, Валентина неожиданно для себя призналась:
        - Я его во сне видела. Федю. Не в первый раз уже. Он приходит и будто просит о чем-то, только я никак не пойму о чем.
        Венера глядела с сочувствием, но молчала.
        «Зря я это сказала, - подумала Валентина. - Что она может ответить?»
        Но Венера ответила:
        - Знаете, что я думаю? Они - те, кто в коме, - как бы на границе. В сумеречном мире. И не здесь, и не там. Наверное, это тяжело. Надо уж или сюда, или…
        - Хотите сказать, он просит отключить эти аппараты? Хочет уйти?
        Теперь Венера не казалась такой уж милой и понимающей. От ее слов веяло зловещим холодом. А чего удивляться? Работая в таком месте, наверное, чего только не увидишь, не услышишь. Сердце должно одеться в броню, чтобы продолжать биться бесперебойно.
        - Не знаю. Пообщайтесь со священником, - сказала медсестра. - Простите, но мне нужно…
        - Да-да. Это вы меня извините.
        Игорь, как и обещал, ждал в коридоре. Пока шли по коридорам, спускались в лифте на первый этаж, выходили из больницы, молчали, погруженные каждый в свои мысли. Оказавшись на улице, Валентина спросила:
        - Ты о чем поговорить хотел?
        Он почесал переносицу и слегка покраснел.
        - У тебя, наверное, отпуск скоро закончится?
        - Через три дня, - равнодушно сказала Валентина. - Я написала заявление, мне отгулы положены. Потом административный возьму.
        Она работала в фармацевтической компании. Игорь понимающе кивнул: сложно думать о работе в такой ситуации.
        - Спасибо, что не говоришь, мол, лучше бы вышла, отвлеклась. От этого не отвлечешься, ты же понимаешь.
        Он понимал. Как понимал и то, о чем она не сказала: все, чем прежде была полна жизнь, перестало иметь значение, а еще был суеверный страх. Отвлечешься от Феди, от мыслей о выздоровлении, и тем самым предашь его, навлечешь беду.
        - Тебе тоже ехать пора в Улемово.
        - Пора. - Он помедлил немного, словно не решаясь продолжить, и добавил: - Но я никуда не поеду.
        Они медленно шли по больничному двору, и Валентина, услышав это, резко остановилась и повернулась к Игорю:
        - Что значит «не поеду»?
        - То и значит. Я написал заявление на увольнение, квартиру на продажу выставил через агентство, машину тоже… Решил остаться в Казани. С вами. То есть я не напрашиваюсь, не говорю, что возьму и к тебе завтра жить перееду, я же знаю…
        Валентина недослушала. Ее тело опередило ум, который еще не успел осознать сказанного, не начал анализировать, искать плюсы и минусы, бояться и предполагать, и она шагнула к Игорю, обняла и прижалась к нему, как когда-то, давным-давно.
        Игорь тоже обнял ее, и больше уже ничего не нужно было говорить. Все между ними было решено, так зачем обсуждать, тратить слова? Они стояли так - долго стояли, и люди оглядывались на них, удивляясь и любопытствуя. Кто-то улыбался, кто-то качал головой.
        Спустя некоторое время они нехотя оторвались друг от друга, пошли дальше, держась за руки.
        Машина Валентины была на стоянке.
        - У тебя есть что-то срочное на сегодня? - спросила она. - Я хотела сходить в церковь. Пойдешь со мной?
        - Ты уже сходила один раз, - напомнил он.
        Это было, когда Федю перевезли в Казань. В Бога Валентина не верила, хотя пекла куличи и красила яйца на Пасху, иногда постилась - для здоровья, праздновала Рождество. Но это не шло от души, просто выполнялось автоматически.
        Церковь располагалась недалеко от больницы, и прихожане в основном были либо больные, либо их родственники. На душе у Валентины было тяжело, и тяжесть эта пригнула ее к полу. Не думая, не рассуждая, она опустилась на колени и сидела, сама не зная, сколько времени. Ни одной мысли не было в голове, она даже не могла нормально сформулировать, о чем просит Всевышнего. Горе наполнило все ее существо, получалось лишь сидеть, раскачиваться из стороны в сторону и плакать.
        Потом, поднимаясь с колен, она обратилась все-таки к тому, к кому приходила:
        - Если ты есть, то и так знаешь, о чем прошу. Все про меня знаешь. Помоги, если можешь.
        Больше Валентину в храм не тянуло - не было такого порыва. И Бог не спешил выполнять ее просьбу.
        - Сядешь за руль? - попросила она и, когда Игорь вырулил с парковки, рассказала про свой сон. - Медсестра посоветовала со священником поговорить. Я подумала, может, она права. Вдруг такое бывает и… - Валентина замялась, - и что-то означает.
        Игорь пожал плечами, но возражать не стал.
        - Тебе он не снится?
        - Снится. Маленьким, - отрывисто сказал он.
        Взрослым Игорь своего сына не знал. Валентина пожалела, что задала этот вопрос. Простой и естественный, он тем не менее был слишком жесток.
        - Прости, я…
        - Не извиняйся, - мягко перебил Игорь. - Мы приехали.
        В церковь они отправились вместе. Священник, моложавый мужчина с жидкой бородкой и светло-голубыми глазами, выслушал рассказ Валентины и, задумавшись на пару секунд, бодро заговорил, перемежая речь церковными оборотами. Рассудительный и благостный, он вел к тому, что Федор, очевидно, хочет уйти, и не нужно искусственно поддерживать в нем жизнь, раз он уже готов к переходу.
        Священник говорил и смотрел на них своими водянистыми глазами, взгляд которых был безмятежен и бестрепетен. Хорошо, наверное, вот так сразу отвечать на любые, самые сложные вопросы. Пребывать в убеждении, что знаешь ответы; быть на «ты» с Создателем, понимать, чего он ждет.
        Или священник только думает, что понимает это? Что слышит Бога?
        - Но если земной путь Федора окончен, почему тогда Всевышний сам не призывает его? - спросил Игорь.
        Священник снова заговорил, но Валентина больше не хотела слушать.
        - Вы ошибаетесь, - громко сказала она. - Мой сын просил о другом. Я чувствую, я знаю.
        Наспех попрощавшись со священником, они вышли на улицу.
        - Зря мы сюда приходили, - вздохнул Игорь.
        Валентина не стала спорить.
        Пока шли к автомобилю, она вдруг подумала: скоро что-то должно произойти. Все события сегодня были неслучайны, они выстраивались в единую четкую линию. Действие развивалось, как в грамотно написанной пьесе: поэтапно, от акта к акту планомерно ведя куда-то. Ружье, висящее на стене, непременно выстрелит. Что-то произойдет - и даст ориентир, поможет понять, в каком направлении нужно двигаться.
        Только вот хорошее случится или опять плохое?
        Глава 22
        Они сидели на жестких стульях возле дверей палаты. Ждали лечащего врача. Игорь посмотрел на Валентину и снова, в который уже раз, подумал о превратностях судьбы. Одна трагедия развела их на долгие шестнадцать лет, вторая - вновь соединила.
        «Валентина, звезда, мечтанье! Как поют твои соловьи…» - когда-то, еще совсем мальчишкой, цитировал он Блока, обращаясь к своей любимой. Никогда не звал ее ни Валей, ни Тиной. Первое звучало слишком обыденно, во втором чудилось что-то вязкое, мутное, нехорошее.
        Поженились рано - еще студентами. Его родители были против, ее мать - тоже. Тогда они с Валентиной переживали, расстраивались, но теперь, когда и ее, и его родные уже умерли, все сгладилось, позабылось.
        Позже отец с матерью приняли сноху, звонили, присылали подарки, приезжали из Ульяновска, откуда Игорь был родом, постоянно звали в гости. А вот теща с зятем так и не примирилась: постоянно фыркала, отпускала едкие замечания и воротила нос. Хотела, чтобы Валентина вышла за медика, а не за инженера, и не оттаяла, даже когда родились дети.
        Близнецы. Федя и Фая.
        Обычно близняшки бывают привязаны друг к другу, но настолько сильная связь между крошечными детьми казалась невероятной, почти сверхъестественной. Игорь с Валентиной всякий раз поражались тому, как их сынишка с дочкой, не умея говорить, общаются и понимают друг друга. Словно два маленьких инопланетянина, они порой были закрыты для других, отгорожены от мира, но при этом отлично ладили между собой. Если одного не было рядом, другой плакал и беспокоился, стоило же малышам оказаться вместе, они принимались играть, не нуждаясь ни в чьем обществе.
        В тот день, когда этажом выше произошел взрыв газа и начался пожар, дети были в квартире одни. Испугавшись, они забрались в шкаф, там их и нашли пожарные. Федя и Фая держались за ручки, тесно прижавшись друг к другу. Федя был жив. Фаечка задохнулась.
        - Как ты думаешь, о чем доктор хочет поговорить с нами? - спросила Валентина. - Скорее бы уж. Вся изнервничалась.
        - Все будет хорошо, - сказал Игорь и устыдился банальности этой фразы. Неловко ткнулся губами ей в висок. - Скоро узнаем.
        Сам он думал, что, пожалуй, уже знает.
        Две недели назад, в тот самый день, когда они с Валентиной говорили со священником, когда снова решили жить вместе, Федор пошевелил рукой и открыл глаза. Некоторое время спустя выяснилось, что он может дышать самостоятельно, и его отключили от аппарата искусственной вентиляции легких.
        Сказать, что они с Валентиной воспрянули духом, - ничего не сказать. С минуты на минуту ждали, что Федор очнется, придет в себя, вернется к ним. Уверяли друг друга, что все скоро будет как прежде. Валентина даже в церковь начала ходить: вдруг именно это и помогло, этого от нее и ждали!
        «Кто ждал? - думал Игорь, но вслух ничего не говорил. - Бог? Федор?»
        Но время шло, а ничего больше не происходило. Их мальчик лежал неподвижный и бледный, глаза его были по-прежнему закрыты, он никак не реагировал на происходящее во внешнем мире, снова уйдя куда-то вдаль.
        - Пройдусь, - сказала Валентина, поднимаясь со стула. - Не могу больше.
        Игорь остался сидеть, глядя на закрытые двери палаты.
        Вчера ему позвонили: нашелся покупатель на квартиру и машину. Скоро он снова станет казанцем, северная страница жизни будет окончательно перевернута.
        В начале июля, когда Федора только-только перевезли в эту больницу, Игорь пришел навестить его и уже собрался войти в палату, как услышал со стороны запасной лестницы судорожные, приглушенные рыдания.
        Он направился туда. За молочно-белыми дверями скорчился женский силуэт. Валентина. Игорь принялся успокаивать ее, говорить что-то утешительное, но она не слушала.
        - Он так боялся пожара… И тесных помещений… - говорила она, пытаясь подавить рыдания. - Надо же, чтобы так случилось! Все вокруг горело, а он был в этой коробке…
        - Прости меня, прости, - шептал Игорь, прижимая ее к себе, тоже уже плача.
        Валентина сказала как раз о том, о чем он и сам постоянно думал, ощущая вину - неподъемную, горькую, не дающую жить. Невыносимо, мучительно сознавать, что он второй раз стал причиной… Уже второй раз!
        - За что простить? - Она подняла покрасневшее, распухшее от слез лицо.
        - Федор ведь ехал ко мне. Если бы не я, ничего бы не случилось. И тогда, в тот день, когда дети… - Голос его прервался, договорить Игорь не смог.
        - Перестань! - Валентина слегка ударила его ладонью по груди. - Никогда не смей так думать! Он сам решил, и… Я побольше твоего виновата. Это ведь он от меня на край света готов был сбежать. Мы не очень-то… ладили с ним, - упавшим голосом договорила Валентина.
        Игорь видел, до чего трудно ей было сказать это, и в тот момент понял, как они похожи. Не только они с Валентиной, а в целом - все люди, прошедшие через трагедию. Каждый винит себя. А виноватых нет и быть не может.
        - Нам надо перестать мучить себя, - тихо сказал Игорь. - Да и вообще, не о себе нужно думать, а о нем. Это неправильно, это эгоизм - считать, что все всегда на тебе сходится, и плохое, и хорошее.
        Валентина еще всхлипывала, но он видел, что ей становится легче. Наверное, он сумел подыскать нужные слова. Только это были слова для нее - для него же они пока не годились. Внезапно, решив, что больше никогда не сумеет заговорить об этом, Игорь спросил:
        - Ты сказала, Федя боялся огня и замкнутого пространства. Как ты думаешь, он… помнит что-то?
        Валентина прислонилась к стене, отстранившись от него.
        - Нет. Ему ведь и трех лет не исполнилось, в этом возрасте дети себя обычно не помнят. Но потрясение было слишком сильное. На подсознательном уровне воспоминания сохранились, вот и вылезали в виде страхов. Это мне психиатр говорил. - Она вздохнула. - Феденька почти до школы часто видел кошмар, как будто окна в доме замуровываются сами по себе. Просыпался, плакал, кричал, что «окна зарастают». Я брала его на руки, шла с ним к окну. Он смотрел, трогал стекло ладошкой. Только потом успокаивался, засыпал у меня на плече. Еще иногда ему чудилось, что людей забирают черные вихри. Снилось, будто он бежит, а чернота ест людей, до него уже добирается…
        Валентина замолчала, погрузившись в воспоминания. Игорь ждал, что еще она скажет.
        - Постепенно сны прекратились. Федя подрос, пошел в школу. Больше не будил меня криками. А потом стал совсем взрослый. Если и были у него кошмары по ночам, он, видимо, справлялся сам. Я в помощницы больше не годилась.
        - А Фаечка? - вырвалось у Игоря. Он и сам не знал, какой ответ хочет получить, спрашивая о погибшей дочке.
        Общее горе не сплотило их с Валентиной, наоборот, развело в разные стороны. Возможно, они были слишком глупы, чтобы вести себя правильно. А может, просто молоды. Ведь молодость жестока и не знает компромиссов; милосердие ей тоже часто неведомо, потому что она стремится к безупречности.
        Валентина открыто винила Игоря: в день трагедии она была на работе, с детьми сидел муж. Уложив детей спать, он отправился в магазин - близко, через дом. Его не было пятнадцать минут, и за эти короткие мгновения вся жизнь переломилась пополам.
        Игорь готов был душу отдать, умереть, только бы перемотать время назад, как пленку, чтобы оказаться в нужный момент рядом, суметь спасти детей. Он и сам обвинял себя, не искал оправданий, но жена, видя, как он мучается, не утешала, а кричала, что ненавидит.
        Не могла простить, хотя оба знали: на месте Игоря могла оказаться и Валентина, ведь они постоянно это практиковали - ходили за покупками, пока дети днем спят. Такой выход казался разумным: есть ли смысл таскаться с малышами по магазинам, стоять в очередях?
        Могли оказаться в такой ситуации оба - но оказался-то он…
        Жизнь стала невыносимой, и чем дальше, тем хуже. Крики и обвинения сменились ледяным молчанием. Игорь видел, что неприятен жене, что она едва выносит его присутствие. Если он случайно дотрагивался до нее, Валентина дергалась и сжималась, точно ее коснулось что-то особенно мерзкое - жаба или змея. Даже общение с сыном не приносило радости: Феденька постоянно плакал, видимо, тоскуя по сестричке, и успокаивался только на руках у матери. К тому же Игорь стал бояться, что сделает что-то не то и не так, навредит малышу, поэтому избегал сына. Он пропадал на работе, старался прийти домой как можно позже, начал попивать.
        В итоге раздавленный горем Игорь сказал жене, что хочет уйти от нее. Она ответила, что так будет лучше, совместного будущего у них нет, нужно начать жизнь с чистого листа.
        - Федя совершенно забыл Фаечку - дети быстро забывают, - проговорила Валентина. - Тот же психиатр советовал позволить ему забыть, велел не рассказывать, что у него была сестра. По крайней мере, пока он не подрастет. Я все собиралась рассказать, на могилу к Фаечке сводить, да так и не собралась. Правда, один раз случилось кое-что… - Она замялась, подбирая слова. - Ему было лет двенадцать, может, чуть больше. Он рассказал, что утром, когда умывался, посмотрел в зеркало, а там вместо него отразилась незнакомая девочка. То есть не совсем незнакомая. У девочки было его, Федино, лицо. «Она была так похожа на меня! - говорил он. - Как будто это я превратился в девочку».
        - Что ты ему ответила?
        Валентина пожала плечами.
        - А что тут скажешь? Что еще не проснулся, вот и почудилось. Тем более это с тех пор не повторялось.
        - Наша память непредсказуема, - задумчиво проговорил Игорь.
        - Знал бы ты, как я жалела! - вдруг с мукой в голосе выкрикнула Валентина. - Как раскаивалась, ругала себя последними словами! Только поздно.
        - Я тоже.
        - Ты не понял, - Валентина спрятала лицо в ладонях и помотала головой. - Раз уж мы сейчас про вину и прощение… Так уж надо до конца. В смерти Фаечки ты виноват не больше меня - я всегда это знала, даже тогда. Мне было плохо, ужасно плохо, я была зла на весь мир, и особенно - на себя. Думала, не заслуживаю ничего хорошего, должна наказать себя, уничтожить то, что еще у меня оставалось. Я не понимала, что любовь можно увеличить, разделив, а горе, если поделить на двоих, можно чуточку уменьшить. - Глаза Валентины были сухими, опаленными болью. - Не ты, а я перед тобой должна извиняться. Из-за меня ты уехал, семьи не стало, Федя рос без отца. Прости. Если сможешь, конечно. Давно уже надо было прощения попросить, только духу не хватало. Но я все равно рада, что сказала это тебе. Хотя бы сейчас.
        Игорь хотел ответить и не смог. Валентина давно ушла, а он все стоял и стоял на лестничной площадке, и в глубине души зарождалось понимание, что многолетний толстый лед между ними все-таки может быть сломан.
        Валентина устала наматывать круги в коридоре и вновь присела рядом. В этот момент дверь палаты открылась, и они оба, как солдаты по команде, не сговариваясь, вскочили и замерли плечом к плечу, глядя на доктора.
        - С Федей… - сказали хором и так же синхронно умолкли.
        Врач замахал руками: мол, все хорошо.
        - Нам с вами нужно обсудить некоторые моменты. Дело в том, что Федор находится здесь уже почти два месяца, - проговорил он, - и мы не можем сказать, сколько месяцев или лет он пробудет в теперешнем состоянии. Мы сделали все, что могли. Пациент самостоятельно дышит и…
        - Но ведь он нуждается во врачебном уходе, - сказал Игорь. - Вы не можете выбросить его на улицу!
        - Никто не говорит, что его выбросят! Но и вы поймите. Необходимые манипуляции можно проводить и в другом месте, а здесь…
        - Вы хотите избавиться от нас, потому что уже не надеетесь, так? И боитесь, что в случае… - Валентина задохнулась, но перевела дыхание и продолжила: - В случае чего мы вам испортим показатели?
        Доктор возмутился и стал уверять их, что это не так, что Валентина передергивает и не хочет спокойно разобраться. Они все втроем принялись говорить - горячо и нервно, перебивая один другого, потому что ни один не был уверен в правоте своих слов. Игорь участвовал в разговоре и в то же время будто смотрел на происходящее со стороны.
        Все было пусто, все бесполезно…
        Он лежал там, за закрытой дверью, его сын, его маленький мальчик, ставший уже взрослым и испытавший за свою короткую жизнь так много боли. И они с Валентиной, и этот уставший после ночного дежурства врач, отличный профессионал и порядочный человек, и весь персонал огромной клиники - никто не мог вызволить Федора из небытия. Словно железной дверью с огромными замками он был отгорожен от мира загадочной и неподвластной медицине болезнью. Был заперт, посажен на цепь.
        - Мы с вами ходим по кругу! - досадливо сказал Валентине врач.
        По кругу… Эти слова внезапно показались Игорю важными. Было в них что-то особенное, но что? Он нахмурился, пытаясь уловить их значение, и в этот момент Валентина вдруг осеклась на полуслове и тоже сказала:
        - По кругу, - и глянула на Игоря.
        Стало тихо. Никто больше не спорил. Валентина с Игорем смотрели друг другу в глаза, будто стараясь прочесть неразборчиво написанный текст.
        - Мой сон, - прошептала она. - Федор говорил, что хочет выбраться из круга! Он говорил, что хочет вернуться домой и не может. Никак не может.
        «Вот оно, то самое, важное!» - подумал Игорь.
        - Мы заберем его, - твердо сказал он. - Заберем сына домой.
        - Я говорил не об этом, - начал доктор, - а о том, что существуют специализированные…
        - А мы - как раз об этом, - перебила Валентина. - Мы с мужем хотим забрать сына домой. Подпишем все, что нужно. Я знаю, как ухаживать за Федором. Чего не знаю, тому научусь.
        Она назвала Игоря мужем, и слова эти произнеслись сами собой, так легко и естественно, что не было сомнений в их правильности.
        Доктор снял очки и близоруко сощурился. Помолчал, снова вернул очки на переносицу и сказал совсем другим тоном, безо всякой казенщины:
        - Понимаю, что вы чувствуете. Просто хочу предупредить. Никто не может дать гарантии, что ваш сын когда-нибудь придет в себя.
        - Федор может вернуться к нам, а может остаться там, где он сейчас. Пятьдесят на пятьдесят. Разве это так уж мало? Но если кто-то из нас всегда будет рядом - постоянно, а не урывками! - то шансов на исцеление все-таки больше, верно?
        Доктор неопределенно качнул головой.
        - Я не хочу больше оставлять сына одного. Никогда. Даже не понимаю, почему раньше не сообразил… - голос Игоря задрожал, и Валентина тихонько сжала его руку, - что Федор не должен оставаться в одиночестве.
        - Возможно, вы правы. Дома и стены помогают, - задумчиво сказал доктор. - Но вы должны быть готовы: даже если он очнется, то вряд ли будет прежним. Таким, каким вы его знаете.
        - Значит, мы познакомимся заново. - Валентина улыбнулась давно забытой, какой-то особенно светлой, девичьей улыбкой.
        - Что ж, раз вы все решили, я подготовлю документы.
        Врач ушел, оставив их одних.
        - Мы ведь правильно поступаем? - спросила Валентина.
        - Уверен, что да. Если физическая оболочка окажется дома, то, может, и душа нашего мальчика сумеет вернуться из своих странствий.
        Игорь говорил это не просто в утешение. Никогда он не был так уверен в своих словах, как сейчас. Все вокруг - больничный коридор и растения в кадках, стены и стулья, голоса и лица людей, - все стало иным, обрело новый смысл, иные формы и очертания. То, что наводило тоску, на чем еще недавно не хотелось останавливать взора, заиграло другими красками, открываясь с неизведанной стороны.
        Нет, тут же догадался Игорь, все осталось прежним - изменилось его отношение.
        «Новая надежда родилась, - подумал он, - в этом все дело».
        На темном, непроглядном небосклоне ему вдруг удалось разглядеть новую звезду. И пусть говорят, что пытка надеждой - самая страшная пытка. Раньше Игорь тоже так думал, но теперь понял: да, надежда - это самое сложное, что только может быть на свете, но лишь она дает силы жить. Без надежды не может быть будущего, а, значит, без надежды не может быть и самой жизни.
        Екатерина Барсова. Проклятие Титаника (Главы из романа)
        Пролог. Сквозь время
        Посмотрите подольше на море, когда оно капризничает или бушует, посмотрите, каким оно бывает прекрасным и жутким, и у вас будут все истории, какие только захотите. О любви и опасностях, обо всем, что жизнь может принести в вашу сеть. А то, что порой не ваша рука управляет штурвалом и вам остается только верить, так это хорошо. Джоджо Мойес. «Серебристая бухта»
        Все было как обычно, и тем не менее он почувствовал странное беспокойство. Это беспокойство не исчезало, и он не знал, что с ним делать.
        Капитан «Титаника» Эдвард Джон Смит был опытным моряком и знал, что поддаваться панике на море - последнее дело. Капитан должен внушать чувство уверенности, спокойствие, потому что в его руках не только корабль, в его руках судьбы людей, вверенные ему на время. Но сам себе он не хотел признаваться, что с утра его мучает головная боль и боль эта не проходит. Он был несуеверным человеком, но почему-то ему хотелось поскорее закончить этот рейс, несмотря на то что он обещал быть самым громким и знаменитым за всю историю мореплавания. «Титаник» подавлял своим великолепием, ошеломлял тем, что он, казалось, бросает вызов океану, дерзкой стихии. На нем было все, что можно только пожелать, - никогда еще людям не предлагалось путешествовать с таким комфортом и в такой роскоши.
        Корабль был непотопляемым, капитан слышал это со всех сторон, что настораживало. Здесь крылся какой-то подвох. Какая-то неправильность. В море нельзя быть ни в чем уверенным. Это стихия, неподвластная людям.
        Но рейс закончится через несколько дней, и если он постарается, то получит «Голубую ленту Атлантики» - приз за быстрое судоходство. И плавание на «Титанике» останется позади, станет еще одной вехой в его биографии, о которой Смит станет вспоминать, когда выйдет на пенсию. Он был самым известным капитаном в Северной Атлантике. Триумфальное плавание на «Титанике» должно было завершить его карьеру и стать последним рейсом.
        На корабле был один груз, о котором он старался не думать. Мумия в деревянном ящике около капитанского мостика. Сначала он не понял, в чем дело, а потом ему объяснили, что ее нельзя везти в трюме, как обычный груз. Она слишком ценная. Капитан поморщился, но сделал так, как его просили. Он был обязан выполнять пожелания пассажиров «Титаника». На судне плыли самые богатые и знаменитые люди мира, чье слово являлось законом, и он должен был делать то, о чем его попросят.
        Смит старался не думать о том, что находится в ящике, ведь, когда он думал об этом, на него нападало странное оцепенение, а перед глазами возникал легкий туман.
        14 апреля в девять часов вечера, стоя на капитанском мостике, Смит обсудил со вторым помощником погоду. Сильно похолодало. Радиограммы передавали о скоплении льдов на их пути. Ситуация была рискованной, но корабль казался надежным, а риск - постоянный спутник моряков. Капитан хотел поскорее уйти в каюту и забыться сном. Никогда у него не было рейса, когда бы его так мучили головные боли и внезапно нападала слабость, которую он был вынужден от всех скрывать.
        В этот день слабость появилась с самого утра. Как во сне он смотрел на телеграммы, предупреждавшие о льдах. Нужно было снизить скорость, но все внутри противилось этому. Он не узнавал сам себя…
        Он уснул… И во время сна перенесся на мостик. И с ужасом почувствовал дрожь и вибрацию, исходящие от ящика. Он понял, что сейчас произойдет нечто ужасное, хотел крикнуть, проснуться, предупредить вахтенного, но не мог. Он видел безлунное небо с яркими звездами, темную маслянистую воду, айсберг, выросший на пути корабля внезапно, словно ниоткуда, который шел прямо на корабль… Язык Смита был скован, он зашелся в немом крике, и вскоре резкий толчок сотряс лайнер.
        Он открыл глаза: «Какой ужасный сон».
        Но ему требовалось подтверждение, что весь этот кошмар - всего лишь сон.
        Капитан быстро выбежал из каюты на мостик.
        - Что это было?
        И услышал в ответ:
        - Айсберг, сэр.
        Катастрофа длиной в сто лет
        Бог не играет в кости со Вселенной. Альберт Эйнштейн
        - Мы уезжаем отдыхать. Только подумай, в нашем распоряжении шикарный лайнер «Астория», - сказал Ульяне бойфренд и выжидательно посмотрел на нее.
        Отдых - это здорово. Тем более - неожиданный. Димка сюрпризами ее нечасто баловал и вдруг - расщедрился. Ульяна с улыбкой посмотрела на него и вскинула руки вверх:
        - Ура!
        - Ура! - подтвердил он. - Если честно, я и сам не верю. Роскошный лайнер, каюта - первый класс. Премировала родная редакция меня таким способом впервые за все время, что я пахал на нее. Наконец-то оценили мои труды по достоинству.
        - Вот видишь, а ты говорил, что тебя затирают.
        - Затирают, затирают, только поняли, что меру нужно знать, иначе восходящая звезда российской и международной журналистики Дмитрий Дронов уйдет в свободное плавание. А за честь иметь его публикации на своих страницах будут драться «Фигаро», «Таймс».
        - Надеюсь дожить до этого времени, - поддела его Ульяна.
        - Доживешь, доживешь, куда ты денешься. - Дмитрий говорил на ходу, засовывая бутерброд в рот и отпивая кофе из кружки.
        - Я рада, - сказала Ульяна. - А то ты совсем скис…
        Но он, похоже, ее уже не слышал…
        Дмитрий был доволен, таким Ульяна его не видела давно. Когда они познакомились год назад, Дмитрий произвел на нее впечатление вечного нытика. Нет, он был в меру обаятелен, имел чувство юмора - было видно, что он старается изо всех сил произвести на нее впечатление.
        Они познакомились на вечеринке, организованной рекламной компанией, где работала Ульяна. А Дмитрий был журналистом в газете «Глас города» - издании, которое бесплатно рассовывали по почтовым ящикам, его обожали читать пенсионеры. Там было все про город: как он расцветает и хорошеет на глазах; какие здания и дороги собираются строить и ремонтировать, как градоначальник денно и нощно заботится о горожанах и как повезло им, что они в нем живут. Как сказал Дмитрий, когда их представили друг другу: мы «распространяем сплошной позитив в эпоху всеобщего уныния. Кстати, милая девушка, это самый востребованный товар на сегодняшнем рынке. Позитива, вот чего нам всем не хватает». Свой позитив молодой человек подкреплял спиртным, лившимся на халяву, а также канапе с красной икрой, которые регулярно исчезали у него во рту.
        Коллега Ульяны Зоя Владимировна, рыжая стерва, разведенка с десятилетним стажем, бросала на нее взгляды, полные ненависти. Очевидно, она строила планы на Дмитрия, а Ульяна невольно разрушила их.
        - Слушайте, - прошептал Дмитрий, наклонившись к ней, - эта рыжая так на меня смотрит, я ее боюсь. Давайте удерем с вечеринки, здесь уже все приелось, хочется на свежий воздух.
        Ульяна обвела взглядом небольшой зальчик, который был арендован ее начальником Виктором Степановичем для привлечения журналистской братии с целью «установления полезных и взаимовыгодных контактов», как было написано в пресс-релизе, и решила, что уже можно и на воздух.
        Стоял апрель. На улице была приятная весенняя прохлада.
        Дмитрий шел и молчал. Спустя три месяца он признался Ульяне, что боялся ляпнуть что-то невпопад или выглядеть в ее глазах тупым и неловким. Они дошли до метро, и тут он предложил Ульяне прогуляться еще. Она подумала: соглашаться или нет, и неожиданно для себя сказала «да». Они прошли пешком до Александровского сада, и здесь Дмитрия словно прорвало. Он вдруг стал необычайно красноречивым и остроумным. Он сыпал анекдотами и разными журналистскими байками. Судя по его рассказам, выходило, что он чуть ли не главный редактор, хотя его роль в газете была намного скромнее. Но это выяснилось значительно позже и мимоходом. Ульяна скептически улыбалась: она была девушкой разумной, и вешать лапшу ей на уши не стоило. Но этот застенчивый молодой человек, изо всех сил старающийся выглядеть храбрым львом, чем-то ей понравился. Он напоминал нахохлившегося птенца, который трясется перед крадущейся кошкой, но изо всех сил старается выглядеть отчаянным смельчаком. Да и потом, ей наскучило собственное одиночество. После смерти родителей она жила одна. Отец умер от инфаркта три года назад. Через год умерла мать.
        Тот мир, в котором она жила и который казался ей незыблемым, постоянным и устойчивым, вмиг разбился, как хрупкая фарфоровая статуэтка, по неосторожности уроненная на пол. Ульяна хорошо помнила день, когда умер отец.
        Это был декабрь, выпал первый снег - робкий, неуверенный. Он таял и выпадал снова. Папа должен был прийти с работы, он приходил всегда в одно и то же время - в половине седьмого. А в тот раз не появился. Мама спохватилась в половине девятого.
        - Папы до сих пор нет, - сказала она с беспокойством. - Звоню ему на сотовый - он не отвечает. Что случилось, не пойму, он обычно сразу берет трубку, а сейчас - «абонент недоступен». Пойду посмотрю.
        - Куда? - спросила Ульяна. - Может быть, он на работе…
        Отец работал в гуманитарном институте, располагавшемся в старинном здании в центре Москвы. Что было потом, Ульяна смогла восстановить спустя некоторое время со слов матери: по ее сбивчивым объяснениям.
        …В институте отца не оказалось, вахтерша тетя Люся пояснила, что Константин Николаевич ушел вовремя, как всегда, не задерживаясь и пожелав ей хорошего вечера. «Правда, в последнее время он был слишком задумчивый, - после недолгой паузы сказала тетя Люся, - но я приписывала это возрасту». - «Ах, какой возраст, - отмахнулась мама. - Шестьдесят четыре года всего лишь… Разве это много?»
        По наитию мать стала кружить вокруг института, она заходила во дворы, улочки и все время звонила… Но абонент по-прежнему был «недоступен». И вдруг ей пришла мысль позвонить по старому телефону. У отца был еще один мобильный, со старым он не расстался, брал его с собой. Родители вообще неохотно расставались со старыми вещами, они называли их реликвиями с «историей» и говорили, что в каждой такой вещи живет душа владельца…
        Уже темнело. Крупными хлопьями валил снег, на расстоянии вытянутой руки ничего не было видно, и вдруг мать услышала тонкую мелодию - Шопен. Звук был приглушенным, но слышным. Едва-едва. И она пошла наугад на эту мелодию. Из-за снега, валившего отвесной стеной, звук пробивался с трудом, то появляясь, то исчезая. Ульяна представила, как мать раздвигает руками летящие хлопья, пытаясь уловить мелодию, звучавшую то глухо, то отчетливо… Это была смертельная игра в прятки… Звук становился все слышней, и мама поняла, что идет правильно. Она нырнула под арку и остановилась во дворе. Сквозь пелену снега тускло светились окна в домах, они расплывались у нее перед глазами. От колкого снега мать боялась задохнуться, кружилась голова, взмахнув руками, она чуть не упала, и в этот миг ее рука нащупала что-то твердое. Это был ствол дерева, росшего во дворе. Мелодия уже раздавалась почти рядом и вдруг заглохла. Видимо, садился заряд батареи старого мобильного. «И меня охватил страх, - рассказывала мать, - я поняла, что могу потерять Костю в любой момент, а он где-то рядом. И тут я ударилась коленкой о доску».
Справа что-то смутно чернело… Она сначала увидела рукав пальто, и теплая волна прилила к сердцу. Костя! «Это был твой отец, Уля, понимаешь». - Она смотрела на дочь потемневшими глазами, вспоминая, как радость сменилась робкой надеждой, а потом - отчаянием.
        «Я тронула его за рукав, - вспоминала мать, - но он даже не шевельнулся. И меня посетила глупая мысль, что он просто замерз, я взяла его руку и поднесла к губам, он накренился ко мне, и я поняла, что случилось непоправимое, ужасное, только все еще отказывалась в это верить.
        И тут я закричала… собственный крик отдавался у меня в ушах, а я все кричала, пока ко мне не подошли люди… Дальнейшее не помню. Приехала «Скорая».
        Мать говорила, спешно проглатывая слова, самое главное она сказала, остальное было неважно…
        Ульяна помнила, как приехала мама с двумя незнакомыми людьми - они согласились помочь ей доехать, как она легла ничком на кровать, отвернувшись к стене, не сказав ни слова, а эти незнакомые Ульяне люди наконец рассказали, что случилось…
        Ульяна не верила их словам, ей казалось, что произошла чудовищная ошибка и сказанное относится не к ее отцу, а к другому человеку. И папа жив и сейчас позвонит в дверь и пробасит:
        - Долго же ты мне не открывала, Уля!.. Закопалась, барышня, чем занималась?
        Мама немного отошла только к концу недели. Словно в тумане прошли похороны, поминки, справили девять дней.
        Дома все оставалось в том виде, как при жизни отца, мать не трогала ни его вещи, ни письменный стол.
        «Сердечная недостаточность», - вынесли свой вердикт доктора. «Он раньше никогда не жаловался на сердце, - задумчиво сказала мать, когда после поминок они сидели на кухне и пили чай. - Хотя, может быть, терпел боль и не говорил мне об этом. Он с молодых лет был стойким и терпеливым. Почему он умер на скамейке? Что он делал в том дворе? Как туда попал?»
        Документы были при отце, но мобильный пропал. Старый сотовый просто не заметили, оказывается, он провалился в подкладку кармана. «Кто-то успел ограбить его, - сказала мать, - до чего низко пали люди, они даже не вызвали «Скорую». Может быть, его можно было еще спасти». - «Он мог выронить мобильный и потерять его на дороге». - «Вряд ли, твой отец был аккуратным человеком, ты это знаешь, и потерять телефон… - мама покачала головой, - на него это не очень похоже… Хотя твой отец в последнее время несколько изменился. Стал каким-то… странным. Часто уходил в себя. Но я приписывала это тому, что в институте собирались проводить очередное сокращение. Он очень переживал по этому поводу. Не хотел остаться без работы. Он, историк, любил свое дело… - Ульяна услышала легкий вздох. Неожиданно мать тряхнула волосами. - Я хочу разобрать его вещи».
        Она решительно прошла в комнату и потянула ящик письменного стола. Бумаги мать разбирала молча, сосредоточенно, когда Ульяна предложила свою помощь - отказалась. «Не надо, - сказала она, откидывая со лба светлую прядь, - я сама».
        Отец был выше среднего роста, седые волосы, аккуратная щеточка седых усов, а мать - легкая, стремительная, тонкая кость, светлые волосы, которые всегда развевались вокруг лица подобно легкому облачку. «Мой одуванчик», - ласково называл отец жену.
        «Жаль, что я не в мать, - часто думала Ульяна. - Высокая, крупная кость… - вся в отца. Правда, глаза у меня мамины - светлые. А характер взяла от обоих. Упрямство мамы и деликатность, мягкость папы. От него же привычка резать правду-матку, невзирая ни на что, и никак мне от этой привычки не избавиться…»
        Ульяна сидела на кухне и пила чай, пойти спать, когда мама разбирает бумаги папы, ей казалось кощунственным. Она может понадобиться ей в любую минуту… Та позвала ее примерно через полчаса:
        - Уля! Смотри, что это?
        Ульяна выросла в дверях. Мать сидела на диване в домашнем халате и смотрела на нее ввалившимися от бессонницы и переживаний глазами.
        - Вот, - она махала в воздухе двумя билетами. - Билеты в Тверь. Он ездил туда дважды и ничего мне об этом не сказал. Только подумать, у твоего отца были от меня секреты, и это после стольких лет, что мы прожили вместе. - Она закусила губу. - Уля! - Слезы брызнули из ее глаз. - Да что же это такое! Может, у него появилась женщина, он хотел от меня уйти, ездил к ней тайком в Тверь, не знал, как мне все это объяснить, и поэтому его сердце в конце концов не выдержало.
        Ульяна подошла, села рядом с ней и погладила ее по голове. Только сейчас она обратила внимание, как высохла и похудела ее мама за это время, в волосах блестела седина, которую раньше она регулярно подкрашивала, а теперь стало незачем. И руки стали похожими на тоненькие веточки. Ульяна обняла и прижала маму к себе.
        - Ну что ты, какая женщина. Папа тебя любил…
        - Я знаю. - Мама вытерла слезы тыльной стороной ладони. - Я знаю, но откуда эти билеты, - он же никогда ничего от меня не скрывал.
        Ульяна кивнула. Ее родители были на редкость дружной парой, никогда не ссорились, все делали вместе и не имели секретов друг от друга… по крайней мере до последнего дня.
        - Это какое-то недоразумение…
        - Нет. Два билета. И еще… - она запнулась… - я только сейчас вспомнила: последнее время он стал уходить в себя, не откликался на мои вопросы, несколько раз я входила сюда, когда он работал, и Костя торопливо прикрывал листы журналом. Я тогда еще удивилась, подумала: он что, занимается какой-то сверхсекретной работой? А он, наверное, переписывался с той женщиной.
        - Ма! Ну, о чем ты? Выброси это из головы. Папа любил только тебя.
        Мать крепко сжала губы и ничего не ответила.
        - Сейчас я бы из него всю душу вытрясла, - сказала она сердито. Она словно негодовала на отца, что он умер вместе с какой-то тайной, которую так и не открыл ей, что у него было нечто, чем он не захотел делиться с ней…
        После смерти отца мама утратила волю к жизни. Раньше Ульяна думала, что слова «воля к жизни» - пустой звук, но оказалось, что воля - это нечто вполне осязаемое. Вроде железного каркаса, который скрепляет все, нет воли, и человек рассыпается на глазах. Мама все делала по инерции, она жила, повинуясь привычному ритму, но мыслями была где-то далеко, там, где обитал ее обожаемый Костя….Однажды Ульяна зашла в кухню и увидела, как мама чему-то смеется, покачивая головой.
        - Мам! Ты что? - спросила Ульяна, подходя к ней ближе.
        Та посмотрела на нее, и ее взгляд стал пустым.
        - Ничего, - ответила она. - Вот Костя сказал… - и осеклась.
        Мать умерла осенью. Щедрой солнечной осенью, когда густым золотисто-багряным ковром были усыпаны все тротуары в городе, и дворники только успевали сметать с дорожек листья.
        Она ушла во сне ночью. Утром Ульяна подошла к кровати и увидела, что она умерла легко, ей даже показалось, что мама сейчас откроет глаза, улыбнется и скажет:
        - Улечка! Приготовь, пожалуйста, завтрак. И мой любимый кофе с молоком. Только молока налей погорячее и побольше, как я люблю…
        После смерти родителей Ульяна впала в оцепенение. Она работала в маленькой конторе, где платили сущие гроши, денег не хватало, перспектив никаких, знакомые и подруги все незаметно рассосались. Она погрязала в трясине, откуда не могла выбраться.
        И вот однажды, спустя полгода после смерти матери, весной Ульяна подошла к зеркалу, как она всегда делала перед выходом на улицу, и поразилась своему виду. На нее смотрел абсолютно старый человек, с тусклым взглядом, сутулой спиной и бледным лицом. Она смотрела на себя будто со стороны, как на чужую. И поняла: то, что она видит в зеркале, - ей категорически не нравится. У нее были длинные волосы, которые она любила распускать по плечам. Но сейчас, глядя на себя в зеркало, она поняла, что ей нужно сделать.
        Она взяла ножницы и отрезала волосы, а потом засела в интернете на целый день и нашла себе работу. То ли постарался ее ангел-хранитель, то ли было счастливое расположение звезд, но место она нашла на удивление быстро, в хорошем офисе и с приличной зарплатой. А главное - работа оказалась творческая, то, что нравилось Ульяне. Она участвовала в создании рекламы. Заказчики попадались разные, но к каждому Ульяна старалась найти подход, пыталась увидеть нечто интересное - даже в самом безнадежном проекте. Ульянина реклама нравилась и заказчикам, и ее начальнику. Обычно она допоздна засиживалась в офисе, когда уже все рассасывались по домам. Она просто не могла признаться себе в том, что в пустой дом идти не хочется.
        Так прошло полгода. Ульяна не притрагивалась к вещам родителей, но в начале марта решила разобрать их. Одежду родителей она рассортировала на две стопки. Одну собиралась отдать в благотворительный фонд, другую - оставить на память.
        В старой папиной кожаной куртке она нашла пропуск в тверскую историческую библиотеку, выписанный на его имя. Опять Тверь, подумала Ульяна и нахмурилась. Может быть, у отца действительно появилась женщина в Твери, и она работает в библиотеке? Пропуск был датирован октябрем прошлого года. Это было за два месяца до смерти отца.
        Ульяна повертела пропуск в руке, она хотела разорвать его в клочья и выбросить в мусорное ведро, но почему-то не сделала этого. Она аккуратно разгладила пропуск и положила его в одно из отделений своего кошелька. Надо бы, когда станет тепло, съездить в Тверь и зайти в эту библиотеку. Может быть, я узнаю, что папе понадобилось там. Или все-таки лучше не ворошить прошлое? Пусть папа останется без малейшего пятнышка. А вдруг здесь дело не в женщине, а в чем-то другом?..
        Жизнь шла по накатанной колее: дом - работа - дом, когда она встретила Дмитрия…
        И вот они идут по ночной Москве и молчат.
        - В-вас проводить? - Когда Дмитрий сильно волновался, он начинал слегка заикаться. - Наверное, родные уже волнуются.
        - У меня нет родных. Все умерли.
        Наступило молчание.
        - П-простите.
        - Ничего.
        Несмотря на возражения Ульяны, Дмитрий все-таки проводил ее до дома, а на следующий день позвонил и предложил сходить в кино. Фильм, на который они пошли, был совершенно дурацким американским боевиком, из тех, где все вокруг стреляют, мутузят друг друга, а роковые красотки занимаются сексом при каждом удобном случае.
        После кино они отправились в буфет. Дмитрий принес Ульяне кофе и воздушное безе, и только она откусила от него кусочек, как он предложил ей жить вместе.
        - Так будет лучше, - убеждал ее он. - Вы совсем одна, вам нужен уход.
        - Я еще не старая. - Ульяна не знала, плакать ей от этого предложения или смеяться.
        - Но присматривать-то за вами надо.
        - Я не породистый кот и не рыбка в аквариуме.
        - Ерунда! - солидно ответил Дмитрий. - Вы девушка легкомысленная и можете наломать дров.
        - Откуда вы знаете?
        - Все девушки такие, - отмахнулся он.
        Ульяна хотела возразить, что она жила как-то без него все эти годы, проживет и дальше, но вместо этого она встала и выпалила:
        - Не трудитесь меня провожать. Всего хорошего.
        Но Дмитрий был настойчив, он звонил по нескольку раз в день, несмотря на то что она вешала трубку, наконец подкараулил ее около работы с букетом цветов, извинился и протянул два билета в театр.
        - Надеюсь, в буфете между антрактами вы не будете делать мне никаких предложений? - спросила Ульяна.
        Дмитрий завоевывал ее постепенно: шаг за шагом - медленно, но неуклонно. Осада крепости велась по всем правилам. Ульяна постепенно привыкла к нему, и через два месяца он переехал к ней со всеми своими нехитрыми пожитками. Дронов был из Рязани и снимал квартиру где-то в Гольянове, ездить на работу ему было страшно неудобно, а на жилье получше не хватало денег. Вопреки «распространяемому позитиву» платили в газете мало, считая, что хватит и этого. Но все это Ульяна узнала позже. Дмитрий сразу поразил ее своей прагматичностью. Он тушил свет и не давал зря жечь электроэнергию, воду в кране закручивал до упора, из продуктов никогда ничего не выбрасывал, потом собирал остатки еды, заливал их майонезом и получался «дроновский салат», так он называл это «блюдо». Порвавшиеся носки не выбрасывал, а аккуратно штопал, одежду покупал практичную и неяркую. Машиной не обзавелся, потому что считал, что автомобили жрут слишком много бензина, а метро и другим общественным транспортом зачастую добираться удобнее. Ульяна зарабатывала больше Дмитрия, что было тяжелым ударом по его самолюбию. Он ворчал и говорил, что
творческим людям всегда живется труднее, а сейчас рулят «эффективные манагеры». Время такое…
        Ульяна чувствовала, что она незаметно превращается в тихую серую домохозяйку, которая на всем экономит и боится лишних трат. На Новый год все в Ульяниной конторе уехали отдыхать: кто в Альпы кататься на зимних лыжах, кто - в Турцию или Таиланд.
        Дима же приехал в десять часов вечера после корпоративной вечеринки с елкой.
        Ульяна подозревала, что елка была подобрана на елочном базаре или выброшена кем-то за ненадобностью. Один ее бок был ощипан, а макушка - срублена.
        - Живое дерево, - топтался в коридоре Дмитрий. - И пахнет хвоей. Хвоя и мандарины - приметы Нового года. Кстати, я успел забежать в магазин и купить килограмм мандаринов.
        - А шампанское?
        - Уже не было. Купил красного вина. А чем это пахнет? - спросил он, поводя носом.
        - Гусем с яблоками.
        Ульяна вспомнила свой прошлый Новый год, который отмечала с девчонками. Они уехали в Суздаль, сняли там небольшой коттедж в лесу и оторвались на славу. Когда ударили куранты, они, не сговариваясь, выбежали на улицу и стали что-то кричать, хохотать, петь песни. Ульяна помнила, как Маринка выписывала немыслимые акробатические па вокруг елки, а потом упала в снег и расхохоталась:
        - Ой, девчонки, как же здорово!
        Их компания вскоре распалась. Маринка через месяц познакомилась с чехом, они поженились, и она уехала к нему в Прагу, а Татьяна ухаживала за парализованной капризной бабкой, и ей стало ни до чего.
        Но несмотря ни на что, Ульяна себе все-таки признавалась, что привыкла к Дмитрию, и, пожалуй, с ним все-таки лучше, чем одной. Хотя иногда она задумывалась: неужели ей суждено прожить с Дроновым всю жизнь? По ее мнению, они были слишком разными людьми…

* * *
        В самолете Ульяне досталось место у иллюминатора, она смотрела, не отрываясь, на пенистые облака, проплывавшие мимо.
        Она с трудом оторвалась от неба и открыла рекламный буклет. «Круизное судно «Астория» (Astoria) было построено на верфях Финкантьери в Сестре-Поненте (Генуя, Италия). Сразу после спуска на воду оно заняло 8-е место в десятке самых больших круизных судов в мире. Строительство лайнера обошлось заказчику в 450 миллионов евро.
        После окончания строительства корабля в европейских СМИ о нем писали: «Спущен на воду новый флагманский пассажирский лайнер итальянского туристического флота «Астория» - самый большой круизный корабль Европы. Водоизмещением 112 000 тонн, принимающий на борт 3780 человек, лайнер стал самым крупным пассажирским судном, когда-либо ходившим под итальянским флагом».
        Длина 12-палубной «Астории» составляет 290 метров, на судне имеется 1500 кают, 5 ресторанов, 13 баров, 4 бассейна. Свои услуги туристам предоставляют оздоровительный центр, концертные залы, магазины и парикмахерские. Команда лайнера и обслуживающий персонал составляют около 1020 человек.
        Вас ждет незабываемое путешествие… Добро пожаловать на лайнер «Астория».
        - Ну как? - спросил Дмитрий, отрываясь от своего ноутбука. - Впечатляет?
        - Здорово!
        - Я так и думал, что это нечто грандиозное, - пробормотал он, снова утыкаясь в какой-то журналистский материал.
        Каюта была уютной и комфортабельной.
        Они не стали распаковывать вещи, переоделись и вышли на палубу. Публика, как заметила Ульяна, была интернациональная. Англичане, французы, итальянцы. Также слышалась и русская речь.
        Было тепло, но с моря дул легкий ветер, и она вернулась в каюту, чтобы взять теплый длинный шарф, в который можно было завернуться и согреться.
        Когда она вышла на палубу, Дмитрий стоял, облокотившись о борт, и смотрел направо. Проследив за его взглядом, Ульяна заметила, что он смотрит на невысокого мужчину, который шествовал под руку с блондинкой, девушка чему-то смеялась, демонстрируя безупречные зубы, и прижималась к своему спутнику.
        - Это твои знакомые? - спросила Ульяна, подходя ближе. Ей показалось, что Дмитрий смутился.
        - Ты что? Я просто засмотрелся, пока ждал тебя, что-то ты долго ходила. Это, Уля, только начало нашей новой жизни. Скоро все изменится.
        - Тебе поручили новую колонку?
        - Вот что. - Дмитрий отстранился от нее и принял серьезный вид. - Мои дела - это журналистские секреты. И раньше времени обнародовать их не стоит. Сама понимаешь, конкуренты не дремлют. Я человек суеверный, поэтому заранее о своих новых планах говорить не хочу. Когда наступит время - все скажу. А пока извини - молчок.
        Раньше вроде никакой секретности и конкурентности не было. Но может, и правда на горизонте ее бойфренда замаячило что-то денежное. Журналисты - народ, который зависит от многих факторов. От удачи, умения оказаться в нужное время в нужном месте, от расположения сильных мира сего, от быстроты реакции, важности темы… Отсюда и суеверие, чтобы не сглазили и не обошли.
        «В конце концов, вывез же он меня в это замечательное путешествие. И на том спасибо». Ульяна поежилась и прижалась к Димке.
        - Что-то холодновато.
        - Ничего! Терпи, мне нужно сейчас один материал обработать. Ты подожди меня, погуляй пока одна по палубе. Я скоро.
        Народу на палубе прибывало. То там, то здесь раздавался смех.
        Ульяна облокотилась о перила и посмотрела на воду. А потом вверх. Красивый закат: яркие хвосты разметались по небу: золотистые, оранжевые, ярко-красные, бирюзовые. Эти всполохи отражались в море, и блестящие струйки вспенивали воду. Красота! Почему она раньше не ездила в круизы? И вообще почти никуда до встречи с Димкой не ездила, только один раз в Турцию, и все.
        Ей надоело стоять на палубе, и она решила спуститься вниз, познакомиться с кораблем. В коридоре Ульяна наткнулась на человека, показавшегося ей знакомым. Тут она вспомнила, что это мужчина, на которого смотрел Дмитрий, когда она подошла к нему на палубе. Ничем не примечательное лицо, средних лет, сухощавый, на лице - загар.
        Он шел от рубки капитана, дверь в которую была приоткрыта, у Ульяны возникло искушение заглянуть туда. Капитан представлялся ей человеком с окладистой седой бородой, как в фильме про «Титаника» - мужественный и подтянутый. Настоящий морской волк.
        Ульяна снова поднялась наверх, погуляла по палубе, потом позвонила Дмитрию, он сказал, что скоро все закончит и присоединится к ней. Через пятнадцать минут Дима показался в ее поле зрения нахмуренный и чем-то озабоченный. По его словам, у него жутко разболелась голова, чувствует он себя неважно и поэтому быть галантным кавалером при всем желании не может, пусть Ульяна на него не сердится. Несмотря на ее попытки как-то растормошить Димку, он по-прежнему оставался насупленным и на ее вопросы отделывался краткими междометиями.
        Потом Димка внезапно сказал, что хочет пораньше лечь спать, так как он устал: день был суматошным - перелет, то-се… Ульяна может оставаться на палубе и гулять, сколько ей вздумается. Но оставаться одной в шумной веселой толпе Ульяне не хотелось, и она спустилась вместе со своим бойфрендом в каюту.
        Раздевшись, она уснула, между тем как Дмитрий что-то строчил на компе, несмотря на то что десятью минутами раньше уверял ее в том, что буквально спит на ходу.
        Они с Дмитрием позавтракали, кроме них за столиком сидели пожилая англичанка, которую звали Мэри, и мужчина, представившийся как Герберт. Хорошее знание английского позволяло Ульяне общаться со своими соседями. Выяснилось, что Мэри уже много раз плавала по Средиземному морю, а мужчина как-то неопределенно мотнул головой, и Ульяна решила к нему ни с какими вопросами не приставать. Может, у человека голова болит или он вообще немногословен.
        Дмитрий же сидел и вертел головой в разные стороны.
        Случайно перехватив его взгляд, Ульяна с удивлением обнаружила, что он пялится все на того же мужчину, что и в прошлый раз. Тот был не один, с той же молодой девушкой-блондинкой, она заразительно смеялась, а он накрыл своей рукой ее ладонь. «Поймала папика», - подумала Ульяна. Сейчас это в порядке вещей, молодые девушки ловят богачей и живут за их счет. Мужчина выглядел как человек с солидным достатком. Часы «Rolex Daytona» стоили немало. Ульяна это знала, совсем недавно ее компания участвовала в их рекламе. Так что подлинная стоимость «ходиков» ей известна.
        Но что Димка в нем нашел? Может, и вправду он его знает? Он - журналист, у него куча знакомых, с которыми он мимолетно сталкивается, пересекается на разных фуршетах-банкетах, пресс-конференциях и съездах… Его синяя записная книжка вспухла от телефонов и адресов. Контакты и связи журналиста - его золотая жила, которую нужно неустанно разрабатывать, любил говаривать Дмитрий.
        После завтрака Ульяна фланировала по палубе, вид на побережье был красоты сказочной: скалы, городки, прилепившиеся к ним, разноцветные домики…
        Остановились они в городе Савона, откуда планировалась экскурсия в Геную.
        Еще до поездки Ульяна обзавелась путеводителем, чтобы при удобном случае можно было заглянуть в него и почерпнуть информацию.
        Оставаться в Савоне предполагалось пять часов, а потом снова в путь. Курс на Марсель! В программе значилось посещение замка Иф, куда Александр Дюма поместил своего знаменитого персонажа - графа Монте-Кристо. Ульяна представляла, какие красочные она сделает фотки и как потом будут ахать-охать ее подружки.
        Правда, Маринка сейчас в Чехии, а Татьяна ухаживает за парализованной бабкой, с грустью подумала Ульяна. Ну ничего, Маринке она пошлет снимки по электронной почте, а с Татьяной встретится в кафе, угостит ее кофе со сливками и пирожными. Надо же отвлечь подругу от мрачных мыслей.
        Когда они сошли на берег, экскурсовод бойко провела их по основным достопримечательностям Генуи. Они осмотрели старинные дворцы и церкви - дворец Сан Джорджио на площади Карикаменто, дворец Мелограно на пьяцца Кампетто, кафедральный собор Сан Лоренцо, палаццо Дукале и церковь Джесус.
        Генуя была городом света и тени, резкий переход от светлых, залитых солнцем площадей к темным улицам - узким, наполненным прохладным полумраком, поражал контрастом. Город карабкался на скалы, на улицу выходили лифты, которые поднимали людей вверх. Здесь царил дух древности, печали и покоя. Вечная соперница Венеции когда-то выиграла у нее пальму первенства, но теперь Генуя находилась вдали от основных туристических троп.
        А потом у них появилось свободное время, и Ульяна потянула Дмитрия в сторону старого города, но он схватил ее за локоть и потащил за собой, ничего не объясняя.
        - Куда мы?
        - Все - потом. Не задавай лишних вопросов. Я тебя умоляю.
        Они едва не бежали, впереди шла нестройная кучка туристов, среди них Ульяна, к своему удивлению, опять увидела того самого мужчину, за которым Дмитрий, казалось, наблюдал уже не в первый раз.
        - Дим! - устало сказала она. - Ты не мог бы мне объяснить, почему…
        - Быстрее! - подстегнул ее жених, и они рванули почти со спринтерской скоростью.
        - Так мы ничего не увидим… - посетовала Ульяна. - Мне кажется, что старые города в таком темпе не осматривают, это напрасная трата времени.
        Оттого, что она бежала - из нее в бодром темпе выдавливалось: «го-ро-да-не-ос-мат-ри-ва-ют».
        Дмитрий вдруг неожиданно резко потянул ее за руку и втащил в какой-то магазин.
        - Тише! - прошипел он.
        Это был магазин сувениров, но, похоже, Дмитрия подарки не интересовали. Он подошел к витрине и уставился на улицу. Проследив за его взглядом, Ульяна увидела в магазине на противоположной стороне улицы все тех же мужчину с блондинкой. Они делали покупки.
        - Дим… - начала Ульяна, но он сердито посмотрел на нее.
        - Все - потом.
        Когда мужчина со своей спутницей вышли на улицу, Дмитрий потянул ее за руку, и они снова понеслись галопом по генуэзским улицам.
        На площади Дмитрий встал неподалеку от преследуемых и сделал вид, что его интересуют сувениры. Хлынувшие туристы на какое-то время закрыли мужчину с его спутницей. Когда же туристы рассосались, Дмитрий напрасно вертел головой: его «подопечные» исчезли.
        Спустя десять минут они сидели в кафе и ели пиццу, и Дмитрий сердито объяснил Ульяне, что у него «редакционное задание». Мол, этот мужик связан с наркотрафиком, и его, как журналиста, попросили «попасти его». Задание секретное, и распространяться о нем он не имеет права.
        Ульяна, уткнувшись в пиццу, делала вид, что поверила. Хотя ей казалось, что здесь что-то не так. Но по Димкиному виду она поняла, что к нему с расспросами лучше не подступать.
        Вернувшись на лайнер, Ульяна почувствовала усталость и осталась в каюте.
        Дмитрий какое-то время был с ней, но потом сказал, что хочет выйти и подышать свежим воздухом.
        - Иди! - бросила она.
        Оставшись одна, Ульяна подумала, что отдых, о котором она мечтала, превращается в нечто скучное и непонятное из-за странного поведения Дмитрия. «Не может он обойтись без своих «редакционных заданий», - злилась она, - ну и ехал бы один. При чем здесь я?»
        Лежать в каюте ей надоело, и Ульяна решила найти Димку. На палубе его не оказалось, она спустилась вниз, дошла до конца коридора и повернула обратно. Дверь рубки капитана была приоткрыта, оттуда слышался женский голос. Говорили, кажется, на итальянском языке. Раздался игривый смешок. Наверное, какая-то не в меру ретивая пассажирка решила заглянуть к капитану и разговорилась с ним. Но это не ее, Ульяны, дело…
        Она дошла до конца коридора и обернулась. К ее удивлению, из рубки капитана вышла та самая блондинка, спутница мужчины, за которым следил Дмитрий. Ульяна быстро отвернулась, чтобы блондинка не заметила, что она за ней наблюдает.
        Ульяна поднялась на палубу, кругом царило непринужденное веселье, слышались громкие голоса.
        Она спустилась в каюту, но долго там находиться не смогла и снова вышла на палубу.
        На мостике стоял капитан, веселый, улыбающийся. Наверное, на него так благотворно подействовало общение с блондинкой, отметила Ульяна. Все-таки итальянец, темпераментный мужчина. «Мачо, - с иронией подумала она. - Но девица-то какова, крутит с двумя мужиками. Приехала с одним и не стесняется откровенно флиртовать с другим».
        Тем временем капитан решил подойти ближе к берегу, чтобы поприветствовать своих друзей…
        Он стоял, чуть расставив ноги, и самолично отдавал приказы рулевому, было видно, что он в хорошем настроении. Но тот выполнял приказы с замедленной реакцией, что бросалось в глаза.
        Корабль шел прямым ходом к острову…
        Справа и слева выросли небольшие рифы.
        Нехорошее предчувствие кольнуло Ульяну. Она увидела верхушку скалы, выступающую перед кораблем, и в ту же минуту сильный удар сотряс лайнер. Над водой разнеслись аварийные сигналы. Корабль накренился, но спустя минуту выправился.
        Ульяне показалось, что все выдохнули с облегчением, увидев, что опасность миновала. Корабль теперь держал курс в море. Неожиданно он стал крениться на другой борт, и судно понесло обратно к острову. Ульяна стояла оцепенев, не в силах двигаться. Раздался толчок, она дернулась вперед и чуть не упала. «Астория» села на мель.
        Кто-то рванул Ульяну за руку, и она очнулась. Толпа бежала в каюты.
        Когда она очутилась в коридоре - погас свет, пришлось включить мобильный, люди вокруг чертыхались и ломились вперед.
        Ульяна распахнула дверь каюты. Было темно, Дмитрий посветил мобильным ей в глаза, и она вскинула руку, заслоняясь от света.
        - Что-то случилось? Я уже хотел бежать к тебе…
        Она не успела ничего ответить, по громкой связи объявили:
        «Из-за отказа электрической системы свет временно отключен. Наши техники работают над устранением проблемы. Ситуация под контролем. Сохраняйте спокойствие. Не волнуйтесь и не паникуйте».
        - Похоже, это авария, - коротко бросила Ульяна, садясь рядом с Дмитрием. - Мы сели на мель.
        - Повезло, - сказал Димка, захлопывая ноутбук. - Разрекламированное чудо техники, и на тебе. Прямо «Титаник-2».
        - Не говори так, - передернула плечами Ульяна. Ей стало холодно, и она обхватила себя руками, пытаясь согреться. Вместо того чтобы утешать ее, Дмитрий нагоняет панику… - Интересно, скоро все закончится?
        - Что именно? - осведомился Дмитрий. - Наше пребывание на корабле или что-то другое?
        Ульяна пересела на свою койку. Глупая ситуация: сидеть в темноте и ждать непонятно чего. Как бы не случилось серьезной аварии - тогда вообще непонятно, что будет с ними со всеми…
        Дмитрий нажимал на кнопки сотового, пытаясь установить с кем-то связь.
        По рации раздался голос капитана: «Корабль не затонет, я скину якорь, потребуется буксир. Дамы и господа, у нас небольшие проблемы с генератором питания, оставайтесь на своих местах, все под контролем». Затем в динамиках раздался женский голос: «Мы скоро починим электрогенератор. Все будет в порядке. Я прошу вас вернуться в свои каюты»…
        Ульяна перевела Дмитрию спич капитана.
        - Мы и сидим в каютах, к чему нас призывают-то? Кстати, наверное, лучше выйти на палубу и посмотреть, в чем там дело. А то мы сидим здесь как кролики, - мрачно сказал ее жених.
        Они замолчали, Димка то открывал ноутбук, то хватался за сотовый.
        - Все работаешь? - пыталась подколоть его Ульяна.
        Он бросил на нее раздраженный взгляд, и она опять замолкла. Сидеть в темноте было не очень-то уютно. Похоже, починка корабля затянулась… В голову лезли тревожные мысли. Почему-то в памяти возник любимый фильм «Титаник»… Но она сразу одернула себя: они, слава богу, не в ледяном Атлантическом океане, да и берег близко… А Димка мог бы найти какие-нибудь слова утешения. А то сидит, уткнувшись в свои гаджеты с мрачным видом, и на нее не обращает никакого внимания. Нет, все-таки они очень разные люди.
        - Ты спишь? - не поднимая головы, спросил он.
        - С открытыми глазами.
        - Я бы на твоем месте попробовал соснуть. А то обстановка нервирует. Глядишь, пока дрыхнешь, все отремонтируют. Проснешься, а мы плывем…
        Снаружи раздались крики, и Дмитрий выдохнул:
        - Кажется, все намного серьезней, чем нас пытается уверить капитан-кретин.
        - Дим! Давай выйдем на палубу, - предложила Ульяна.
        - Ладно, пошли, - буркнул он, захватив с собой комп. Ульяна кинула свои вещи в большую сумку.
        Дальнейшее напоминало сон… Некоторые пассажиры надели спасательные жилеты и стояли на сборных пунктах. Ульяна и Дмитрий искали взглядом капитана, но его не было. Краем сознания Ульяна отметила, что нигде не видно и мужчины, за которым следил Дмитрий, нет и его спутницы-блондинки. Интересно, куда они подевались, задавала себе вопрос Ульяна. Сидят в каюте? Ждут, что ситуация разрешится сама собой? Или они решили вообще не обращать внимания на аварию? Она для них вроде мелкой поломки автомобиля, которую непременно отремонтируют спешно вызванные механики?
        - Может быть, нам тоже надеть спасательные жилеты? - предложила Ульяна.
        Но Димка ничего не ответил.
        - Ты хорошо плаваешь?
        - Не-пло-хо, - отчеканила Ульяна.
        Паника усиливалась. Стюарды-азиаты, одетые в жилеты, пробежали мимо них и спешно, отпихнув женщин и детей, плюхнулись в спасательные шлюпки. Ульяна истерично рассмеялась.
        Корабль накренило в другую сторону, и она уцепилась за рукав Дмитрия…