Олег Овчинников
        Арахно. В коконе смерти
        Арахно - 1
        Аннотация
        Психологический триллер о двух противоречивых состояниях человеческой души: АРАХНОфилии и АРАХНОфобии, что означает, соответственно, любовь к паукам и страх перед пауками. А что вы чувствуете, когда видите этих созданий? Ужас, отвращение или, может быть, нежность и умиление? Возможно, в светлой уютной квартире крохотный паучок, забившийся в щель в подоконнике, и способен вызвать добрые чувства, но огромная, невидимая во тьме, а потому всемогущая тварь, обитающая в глубокой пещере, - никогда.
        И горе тому, кто оказался с этой тварью наедине!
        Глава первая. Аля
        Левый локоть - вперед, да подальше. За ним колено. Теперь подтянуться всем телом - аккуратно, чтобы брюхо не волочилось по земле. И, наконец, последняя часть марлезонского балета: бережно, если не сказать трепетно, точно мамину хрустальную салатницу, обеими руками подтащить к себе правую бесполезную ногу. Все. Загнуть первый палец.
        Три глубоких вдоха сквозь зубы, и... левый локоть - вперед.
        "Поздравляю с началом утреннего променада!" - усмехнулась Аля. Усмешка вышла горькой, как разжеванное натощак кофейное зерно, и кривой-из-за веревки, размочаленный конец которой она сжимала в зубах. Кстати, какого лешего она тянет за собой эту пыльную капроновую пуповину? Свой короткий, но такой изматывающий ежедневный маршрут Аля могла бы проползти и с закрытыми глазами. Да что там - не раз уже проползала. Все равно, как ни таращь глаза, без фонарика ничего не разглядишь в окружающей мгле, а последний комплект батареек она берегла. Так для чего веревка? Наверное, по привычке. Кроме того, капроновый кляп неплохо заглушал стоны, которые иначе убегали куда-то вдаль, отражаясь от тесных стенок и свода, а потом вдруг возвращались, когда уже не ждешь, странным образом усиленные и пугающие до жути.
        Аля поморщилась и продолжила свой нелегкий путь.
        Локоть, колено, все остальное и - фарфоровую вазочку с изящной позолоченной ручкой - правую ногу. Загнуть палец.
        Локоть, колено, брюхо и - тончайшие крылышки ночной бабочки - уродливую ногу. Загнуть палец.
        Локоть, колено, пузо и - растрескавшийся тысячелетний черепок под нежной кисточкой археолога - эту чертову ногу!
        Аля и представить себе не могла, что это может быть так тяжело - загибать пальцы.
        Локоть, колено, подтянуться и - ласковые... ласковые как... На семнадцатом ползке - она успела загнуть все пальцы на обеих руках и снова отогнуть семь - это все-таки случилось. На ее пути оказался камень, крошечный булыжничек, неуверенно, точно расшатавшийся зуб, сидящий в своем гнезде. Нога проволоклась по нему, ненароком сковырнув, подпрыгнула на остром крае и ударилась коленкой об пол. Боль тупой спицей вошла в колено, в трех местах прошила изуродованную голень, брызнула искрами из разом промокших глаз. Так что Але на миг показалось, что в погруженном в вечную тьму тоннеле кто-то включил верхний свет. В течение нескольких мгновений она могла отчетливо видеть его неровные тесные стены в грязно-розовых прожилках обнажившегося карста и, если бы не слезы, разглядела бы все, вплоть до мельчайшей выщербинки в каменном полу и глубоких незаживающих царапин на трех так и не разжавшихся пальцах.
        Потом свет померк, боль осталась, и Аля тихонько заскулила от безысходного отчаяния. За что ей все это, а? Ну за что?
        Она позволила жалости удерживать верх над собой несколько тягучих минут. Потом глубоко вздохнула. Посильнее сжала в зубах обтрепавшийся конец веревки. И... двинула вперед левый локоть. Да подальше.
        Через тридцать четыре ползка надо будет свернуть. В стене по правую руку откроется ниша, низкая, по колено нормальному человеку, так что если не загибать пальцы, можно проползти мимо. А разворачиваться в тесном тоннеле с ногой, торчащей в сторону, как чертежная лапка циркуля, это совсем другая история!
        Вынужденная монотонность действий не раздражала Алю, напротив, в ней присутствовало что-то успокаивающее. Она не мешала ей думать. Не мешала вспоминать о тех днях, когда все в ее жизни было хорошо. Пусть скучновато порой, зато спокойно. Милый Боженька, как же мало ценила она маленькие радости обыденной жизни! И как много отдала бы сейчас за возможность просто помыть голову с ромашковым шампунем, закутаться в домашний халат, вдеть босые ноги в тапочки, выйти на... А вот это странно. У них ведь никогда не было балкона. И все равно в своих повторяющихся мечтах она постоянно видела его, словно фрагмент подсмотренного случайно чужого сна - уютный балкон с фигурной решеткой ограждения и подвешенными к перилам деревянным ящиками с какой-то зеленью. Она выходила на балкон, вдыхала глубоко, до боли под ребрами, пьянящий прохладный воздух, улыбалась солнышку, красному и уже частично скрытому далеким горизонтом - потому что вечер. И ветер ласково трепал ее пахнущие ромашкой волосы.
        Как же ей не хватало этого сейчас! И как же она не догадалась, что лишится всего этого-тогда, месяц с небольшим тому назад. В тот памятный день, когда, вернувшись от мамы, она застала Антона в финальной стадии сборов, деловито подтянутого и довольного, как самовар.
        - Антош, опять? - с притворной строгостью спросила она.
        Он ничего не ответил, лишь сделал рукой приглашающий жест, предлагая ей самостоятельно оценить масштабы приготовлений.
        Та-ак... Аля обвела взглядом комнату. Вещи и вещички, давно знакомые и те, которые она видела впервые, были аккуратно разложены на столе, на диванном покрывале, прямо на полу.
        Два спальника. Один видавший виды, другой совсем новый, веселенькой расцветки, наверняка предназначенный для нее. Раньше им хватало и одного, причем внутри оставалось еще пространство для нехитрого упоительного маневра. Но за последний.год Тошка заметно округлился в талии, не то что располнел, но по-хорошему заматерел. Стал уютнее. Теперь, когда он с гантелями в руках подходил по утрам к зеркалу, в нем отражались уже не четкие квадратики пресса, а несколько крупных складок, подчеркнутых належанными за ночь красными полосками. В принципе, под полосками угадывались все те же квадратики, как угадываются под гребнями песчаных дюн силуэты башен засыпанного временем города, но в целом тенденция была очевидна - Тошка крупнел. Да и ей последнее время требовалось больше личного пространства. Так что два спальника-это, пожалуй, правильно.
        Дальше. Походный котелок, не круглый, а вытянутый, с одной вогнутой стенкой - под спину. Совсем новый, судя по всему, только что отдраенный от заводской смазки. Взамен того, что утонул в Малой Вьюжке. Из котелка торчит верх пластиковой пятилитровой канистры. Рядом - их старенький "Шмель", с которого Тошка еще перед первым и единственным своим восхождением снял тяжелый кожух. "Не пригодится", - авторитетно пообещал муж. Кожух и правда не пригодился, да и сам примус можно было не брать - ради легкой двухчасовой прогулки.
        Упаковка (пять коробков) обычных спичек. Еще две плоские пачки охотничьих, таких, что не гаснут даже в воде.
        Сухое горючее. Четыре колбаски в фантике из вощеной бумаги. Каски со смешными лампочками на лбу и уходящими на затылок проводками. Два ручных фонарика с петлей для запястья. Десяток батареек "Орион".
        Две пачки чая - "Бодрость" и со слоном. Большая алюминиевая кружка, одна на двоих. Фляжка в брезентовом чехле. Набор столовых приборов на две персоны.
        Шесть банок сгущенки с бело-голубой этикеткой. Двенадцать банок тушенки -настоящей, с широкоскулой буренкой на боку, а не с сомнительного качества китайской продукцией. Аля вспомнила, как не смогла сдержать смех, прочтя на этикетке импортной банки слово "тушонка". А потом опять же не смогла объяснить пожилой продавщице, что ее так развеселило. Так, с опечаткой, "тушонка" представлялась ей этакой маленькой тушкой. Крошечной коровкой, выращенной специально под размер банки.
        Два консервных ножа - с запасом, чтобы гарантированно не оказаться в ситуации героев Джерома К. Джерома или недавно вышедшей кинокомедии про "Спорт-Лото". Солидный Тошкин нож с множеством выдвижных лезвий - в нем были даже маникюрные ножнички и пилочка для ногтей.
        Две аптечки: полезная, где лежат бинт, вата, йод, аспирин, активированный уголь и прочая необходимая мелочевка, и бесполезная, которую Тошка в свое время привез со сборов и теперь повсюду таскает с собой, заявляя с ухмылкой: "На случай атомной войны!"
        И одежда не по сезону теплая. И две пары резиновых сапог. И посверкивающее пряжками и карабинами незнакомое снаряжение. И много чего еще.
        - Ну. И куда на сей раз? - спросила Аля и немедленно убрала от груди скрещенные руки, одновременно оттолкнувшись плечом от дверного косяка. Слишком уж эта поза и интонация вопроса напоминали ее мать. И это пропахшее нафталином словечко "сей"... - Ты что задумал, Тош? А коньяк зачем? Мне же нельзя.
        - Двадцать грамм можно, - заверил Антон. Он лихо открутил золотистую крышечку, как хомячок подвигал носом над бутылочным горлышком и изобразил лицом краткий миг блаженства. - Отпразднуем, когда заберемся за пазуху к матушке-Земле! - объяснил он и с сожалением отставил бутылку на стол.
        "Пять звездочек"! - ужаснулась Аля. Да и прочее: котелок, второй спальник... Это сколько же денег ушло? Целая прорва!
        - Так куда? - повторила она.
        - Погоди, скоро узнаешь. У нас поезд через четыре часа.
        "Ах да, еще же билеты!" - мысленно присовокупила Аля и так же мысленно вздохнула. А на что, позвольте спросить, они будут жить до следующей зарплаты? Или Тошка по секрету от нее получил премию? И все равно, вбухивать все деньги в какую-то очередную авантюру... В то время как ей уже хотелось, просто-таки не терпелось, купить каких-нибудь трогательных мелочей с кружавчиками и рюшечками.
        - На вот, - Антон протянул ей рюкзачок, скорее детский, чем женский, с забавной аппликацией на кармане. - Для всяких твоих женских штучек, - пояснил снисходительно.
        "Бережет!" - удовлетворенно отметила Аля.
        Свой рюкзак упаковывал долго, доставал и перекладывал вещи раза три. Наконец застегнул. Не влезли только котелок и канистра. Установленный на край дивана рюкзак оказался ростом с Антона.
        - Какже ты это все?.. - растерялась Аля. Но Тошка уже присел спиной к дивану, вдел руки в лямки и поправил мягкие наплечники.
        - Нормально. Запас карман не тянет, - бодренько заявил он, вставая с рюкзаком. Пошатнулся, ухватился рукой за стол и заметил с удивлением: - Но мамочка моя! Как же он оттягивает плечи!
        Снял рюкзак, ослабил завязки. По новой перераспределил вещи. На этот раз уместилось все, даже котелок. Правда, пришлось вынуть две банки тушенки и сгущенку, а коньяк из бутылки перелить во фляжку. Водрузив на плечи махину рюкзака, Антон подвигал шеей, сделал пару кругов по комнате и, видимо, остался доволен.
        - Ну вот, совсем другое дело. Теперь хоть тундра, хоть тайга, хоть соленый Тихий океан - все пройду! И ты давай, давай, собирайся, - поторопил он Алю. - Все скоропортящееся и быстро сгорающее возьмем на месте.
        Аля собиралась второпях. Покачала головой, разглядывая свой полевой костюм: пуговицу на брюках, по-хорошему, стоило бы перешить. Но когда, когда? А, в поезде разберемся! Покидала в рюкзачок кое-что из "женских штучек", только самое-самое, что успела: зубную щетку, недавно начатый тюбик болгарской пасты "Крест", расческу, мыло, иголки с нитками. Ну и конечно Любимую Книжку, с ней Аля не смогла бы расстаться даже на три дня.
        Рюкзак получился легким - не рюкзак, а школьный ранец. Опять же эта легкомысленная аппликация... Рядом с Тошкой, согнувшимся под тяжестью груза, точно рабочий муравей, Аля первое время чувствовала себя неловко. Потом успокоилась и даже загордилась слегка: неси, неси, тебе положено. Мущ-щина!
        Только в вагоне, пристраивая в багажный рундук полупустой рюкзачок, пожалела мимоходом: сгущенку-то можно было взять. Сейчас бы с чайком... И тушенку, две банки, для кого оставила? Вон сколько места еще.
        Аля снова вспомнила импортную "тушонку" и прыснула в кулак. Поймала недовольный взгляд Антона, еще не отдышавшегося после пробежки по перрону с трехпудовой нагрузкой за плечами, и заставила лицо посерьезнеть. Что-то она и впрямь расхихикалась сегодня. Как девочка!
        Пять недель спустя при воспоминании о забытых дома на столе банках с коровами: двумя коричневыми и одной бело-голубой, ей уже не хотелось смеяться. Честно говоря, хотелось лечь и умереть, только мгновенно и безболезненно. Или впиться зубами в запястье и в сотый раз проклясть собственную глупость. Это же надо - оставить целых три банки! За каждую из которых сейчас Аля отдала бы... "А что, собственно?" - спросила она себя, прерывая поток самообвинений. Руку? Палец? Нет, все жалко! Лучше уж ногу - правую, бесполезную, чтобы не мешала ползти.
        Она волочилась за Алей как неродная. По ровному полу еще ничего, если все делать правильно и не спешить, а вот о том, чтобы спуститься или подняться с такой ногой по склону, даже ничтожно малому, она не могла подумать без содрогания. К сожалению, ее каждодневный маршрут - от Лежбища до Семикрестка, от Семикрестка до Поилки и назад - в нескольких местах вынуждал Алю карабкаться по пологой стенке колодца или спускаться в каверну. Неглубокую, но, Боженька, миленький, за что же ей такое?
        Заранее настроившись на боль, предвкушая ее готовыми в любой момент дрогнуть и искривиться губами, Аля крепко сжала в зубах конец каната и процедила, не обращая внимания, что голос ее звучит глухо и невнятно, словно у столетней старухи:
        - Милорд! Предложите даме хотя бы руку!
        Всего каких-то полметра. Максимум сантиметров семьдесят. Развернуться спиной к краю каверны, спустить вниз здоровую ногу, нашарить ступней опору и медленно, цепляясь руками за боковые выступы, перенести на нее вес тела. После чего, как водится, взять больную ногу в руки и бережно, точно переливающийся на солнце мыльный пузырь, которого стоит коснуться и на руках останется только липкая мыльная пена... Ничего сложного - на словах не сложнее, чем слезть с лошади. На деле ей редко когда удавалось проделать этот маневр без боли. Но сегодня, по счастью, был как раз один из таких редких дней.
        - Благодарю вас, милорд! - пробормотала она, еще не веря до конца, что один из сложных этапов пути пройден без потерь. Хотя, как знать, может, каверна просто копит силы в ожидании ее возвращения? Спуск получился безукоризненным, а вот удастся ли ей так же легко подняться назад? - Вы очень мне помогли. Скажите, где я могла видеть вас раньше?
        Если бы Тошка был рядом, подумала вдруг, он бы помог? Руку хотя бы подал? Или смотрел бы со стороны на ее неловкие трепыхания, на эти черепашьи бега наперегонки с болью, находя в них повод для едкой насмешки?
        Ей ужасно нравился прищур его умных карих глаз. И густые черные волосы, в попытке пригладить которые лишилась своих зубов не одна расческа. И как он пересказывал ей то, что сам только что вычитал в какой-нибудь умной книге - авторитетно и убедительно, как по писаному, но вместе с тем так увлеченно, так страстно, что она сама невольно заражалась его мальчишеским азартом. И как, то и дело повторял "Мамочка моя!" - темпераментно, как в цветных итальянских фильмах, которые их не признающий полутонов "Рекорд" делал черно-белыми. Но кое в чем, ей приходилось это признать, Тошка был несносен.
        Вот и в тот раз, когда она едва не растянулась во весь рост, не сделав и десятка шагов в глубь пещеры, он хоть и пришел к ней на помощь, стиснув в нужный момент тонкие локти, но при этом не упустил возможности вставить колкое замечание.
        - А под ноги не пробовала смотреть? Или ты думаешь, для тебя в скале ступеньки прорубили? Может, еще и свет электрический провели? Не-ет, - помотал головой, пока сквозь внешнюю язвительность не проклюнулось давно вынашиваемое восхищение, и продолжил глуховато-торжественным голосом: - Здесь все первозданное, дикое, неисследованное! Не исключено, что до нас с тобой тут вообще не ступала нога человека. Представляешь? Это же мамочка моя что такое! Ты только подумай, Алька, ни единого человека! Разве что лапа пещерного медведя или льва. Да ты не бойся, не бойся, они все еще в плейстоцене вымерли. А пещерный лев вообще только по названию пещерный, жил-то он по большей части на равнинах и в предгорьях. Но по сторонам на всякий случай посматривай, - тонкие губы изобразили зловещую усмешку. - Ведь, как известно, обитатели пещер в большинстве своем характеризуются слепотой, депигментацией и гигантизмом.
        В его карих глазах с искорками отразилось ее лицо - бледное, не на шутку встревоженное. Затем в них промелькнуло удовлетворение, и Аля без труда догадалась о его причине. Конечно, теперь она наверняка воздержится от самостоятельных вылазок во время привала, не отстанет и не рискнет углубляться в боковые проходы, а будет внимательно следить, чтобы впереди, на расстоянии оклика всегда маячила надежная спина мужа. Похоже, именно этого и добивался Антон, пугая наивную женщину львами и медведями. Он улыбнулся и звучно щелкнул ее по прикрытому каской затылку.
        - Эх ты, трусишка!
        Сработал выключатель, и широкий луч фонарика осветил худое строгое лицо в ореоле трехдневной щетины: Антон принципиально не брился НА ВЫЕЗДЕ, считая, что именно борода превращает обычного мужчину в бесстрашного покорителя природы. Он зажмурился на свет и отвернулся. Включил собственный, как он его называл, налобник и уверенно пошел первым, раздвигая сумрак лучом, внимательно поглядывая под ноги и по сторонам. Первые сотни метров пути обещали быть легкой прогулкой. Пол более-менее ровный, уклон небольшой - не пещера, а просто-таки аккуратная штольня! Страховка и прочие приспособления понадобятся позже.
        Аля двинулась было за мужем, но замешкалась, оглянулась назад, к ярко очерченному силуэту входа в пещеру. Луч ее фонарика немедленно побледнел и растворился, окунувшись в толщу дневного света. Там, снаружи, осталась неподвижная изнуряющая жара казахстанской степи. Здесь, внутри, было заметно прохладней, но тоже пока сухо. Тошка обещал, что со временем влажность возрастет, но для этого надо спуститься вниз не на один десяток метров. Аля облизала сухие губы и еще немного побалансировала на границе света и тени. Двигаться дальше не хотелось. Изнутри пещера напоминала пасть великана, готовую проглотить все, что пошлет ей провидение.
        - Антош, - позвала Аля, обнаружив, что осталась одна. Звук шагов мужа доносился откуда-то издалека, еще немного - и он совсем растворится в гулкой, обволакивающей тишине пещеры. Луч фонарика заметался по провалам и выступам черных стен, повторяя движения Алиной головы. Антона не было видно: то ли свернул куда-нибудь, то ли попросту не хватало мощности фонарика.
        - Анто-он! - позвала она снова, значительно громче, и неуверенно двинулась в глубь пещеры, на этот раз не забыв сперва посмотреть под ноги.
        Из того, что муж рассказал о здешних обитателях, Алю больше всего напугали не слепота и даже не гигантизм, а трудное в написании слово "депигментация". Она, учительница младших классов, и то не была уверена, что не наделает в нем орфографических ошибок. К тому же, незнакомое слово казалось зловещим. Со слепым гигантом Аля бы еще как-нибудь справилась, но с депигментированным... Нет уж, лучше не пробовать!
        - Анто-ош! - хрипло позвала она в предпоследний раз. И снова, изо всех сил: - Анто-ошка-а-а-а-а!!! - и закашлялась в конце. Разбуженное криком эхо еще некоторое время бродило по ходам и лазам, недовольно о чем-то бурча.
        Все, на сегодня хватит.
        Она всегда звала его ровно семь раз. По числу ответвлений Семикрестка, включая то, что засыпано обвалом, и то, из которого она только что приползла и откуда ее Антошка уж точно не появится. Звала, потом ждала, жадно ловя ухом каждый далекий шорох, каждый намек на звук, но улавливала только неровный стук собственного сердца и громкий шелест стесненного дыхания. Она все еще надеялась - непонятно на что, но с каждым днем все слабее.
        Как всегда не дождавшись ответа, Аля отцепила фонарик, до этого болтавшийся на поясе рядом с пустой фляжкой, зажмурилась и повернула колпачок на рукоятке против часовой стрелки до щелчка. Она сразу же прикрутила колпачок в обратную сторону: импортный фонарик позволял плавно регулировать яркость, но все равно вспыхнувший посреди вековечной тьмы лучик света успел проникнуть сквозь сомкнутые ресницы, заглянуть под веки - прямо в глаза, отвыкшие от такого бесцеремонного обращения. Теперь, Аля точно это знала, первые несколько минут ей придется смотреть на окружающее сквозь двойную призму из собственных слез и плавающих перед глазами светящихся кругов.
        Строго говоря, тут не на что было смотреть. Аля и без света помнила наизусть интерьер пещеры и все равно всякий раз, добравшись до Семикрестка, зажигала фонарик, ощущая, как с каждой секундой по капле вытекает энергия из драгоценных батареек, и водила бледным лучиком по сторонам. Наверное, в глубине души она надеялась, что Тошка окажется здесь, что он все-таки вернулся, нашел дорогу назад и каким-то чудом дополз, а теперь лежит где-то рядом, возможно, на расстоянии вытянутой руки, без сознания или просто слишком слабый, чтобы откликнуться на ее зов. Слишком слабый, чтобы хотя бы прошептать.
        Но его никогда не оказывалось рядом. Только невидимый свод пещеры, до которого не добивал экономный пучок света, да гладкость ноздреватых серых стен, пробуждающая воспоминания об уютном кирпичике пемзы, лежащем на краю ванны, да пугающая и одновременно манящая темнота расходящихся тоннелей.
        Семь путей начинались здесь. Семь путей разбегались отсюда в разные стороны. Из этой проходной пещеры размерами чуть меньше школьной столовой или спортзала, но значительно больше учительской, где еще пару месяцев назад Аля пила чай и делила нехитрое угощение вроде домашнего "курабье" и конфет со своими коллегами.
        Если отбросить направление, ведущее от Семикрестка назад к Лежбищу, а также рудиментарный огрызок заваленного хода, то путей оставалось всего пять. Как пальцев на руке. Аля так и заучивала их-по названиям пальцев, и до сих пор пользовалась этими названиями, хотя давно уже знала все здешние ходы-переходы как... как, собственно, и положено знать свои пять пальцев. Например, самый правый ход, то есть мизинец, вел к Поилке, безымянный палец - прямиком в Колонный Зал, средний и большой пальцы закольцовывались на манер принятого среди иностранцев жеста "ОК", что значит, "все хорошо", а вот указательный - и с ним было далеко не все хорошо - в конце концов выводил к Обрыву.
        Посветив по очереди в каждый из тоннелей, словно детский врач со смешным зеркальцем на лбу, который последовательно заглядывает в уши, ноздри и горло малыша, Аля выключила фонарик. И через полминуты включила снова, поярче: ей показалось, что в проходе безымянного пальца в районе первой фаланги взгляд наткнулся на что-то непривычное. Что-то, чего она не замечала там прежде, сильно напоминающее силуэт прислонившегося к стене сидящего человека. Аля устремила в ту сторону луч фонарика и взгляд своих слезящихся, сильно сощуренных глаз, и сама устремилась следом, не замечая того, сделав три или четыре ползка, слава Богу, безболезненных... И только здесь остановилась, не удержав в груди горький вздох разочарования. Всего лишь неровность в скале. Неуклюжий выступ в изгибающейся стене высотой в половину человеческого роста, кстати сказать, не в первый раз сыгравший с ней эту злую шутку.
        Злясь на себя, Аля щелкнула колпачком на рукоятке фонарика, закрутив его по часовой стрелке до упора. Подождала минуту, успокаиваясь и... щелкнула снова. А вдруг там, за выступом... - мелькнула несмелая догадка. Слишком несмелая, чтобы оформиться до конца.
        Но нет, конечно же, никого там не было. Только скала, гладкая и пористая, как щека великана, увиденная глазами Свифтовского Гулливера, и выступ в ее основании, похожий на огромный уродливый нос. Все остальное - коварная игра света, тени и болезненного воображения.
        На этот раз Аля не только отключила фонарик, но и прицепила его к поясу, подальше от соблазна. И все равно долго еще не могла заставить себя отвести взгляд, уже не видящий, от входа в тоннель безымянного пальца.
        Ей нужно было не туда, а в соседний, иначе говоря, в мизинец, причем не мешкая. Жажда уже высушила губы, а кончик языка воспалился от постоянного облизывания, так что эти шестьдесят три ползка с двумя поворотами и долгой остановкой в конце ей следовало сделать как можно быстрей.
        Но что-то как будто принуждало ее застыть в этой напряженной позе и снова и снова вглядываться в черноту в том месте, где меркнущий луч фонарика высветил напоследок овальную арку входа, и злополучный выступ справа, и спешащие друг навстречу другу стены. Что-то влекло ее туда, в тоннель безымянного пальца. Того самого, на котором замужним женщинам полагается носить обручальное кольцо. Вспомнив об этом, Аля непроизвольно сжала правую ладонь в кулак. Медленно разжала. Свое она оставила дома, чтобы не потерять и уберечь от царапин. Да и пальцы в последнее время стали какие-то неуклюжие, распухли, как сосиски, без мыла уже и кольцо не наденешь. А мыло под землей - большая роскошь, в модуль жизнеобеспечения не вписывающаяся, так Тошка сказал. А еще он сказал: "Кстати, ты в курсе, что первое мыло древние индийцы получили случайно, когда сплавляли вниз по Гангу тела своих кремированных родичей?"
        Это воспоминание подействовало на Алю, как порция свежей соли на старую рану. Если и не взбодрило (взбодрить ее сейчас смогла бы разве что ванна, полная белоснежной пены и горячей воды, ванна, над которой поверх осточертевшей стиральной доски возвышался бы поднос с парой яблок, кружкой молока и бутербродом из половинки трехкопеечной булочки с маслом и сыром; о большем Аля и не мечтала) то, по крайней мере, вывело из прострации. Не время витать в облаках, раздраженно одернула себя Аля, время ползти. Что бы ни говорил по этому поводу А. М. Горький.
        Поэтому она поползла, решительно, даже зло, но в то же время экономя силы, четко просчитывая каждое движение. И на этот раз, проползая мимо, даже не обернулась в сторону тоннеля, ведущего в Колонный Зал. В то место, где ей в последний раз было хорошо. Им обоим было...
        В тот день - вполне возможно, что где-то там наверху, в сотнях метров над их головами, в безлюдном царстве ковыля и саксаула как раз стояла глубокая ночь, но поскольку оба они не спали, для них это был как бы день - так вот, в тот день они оказались здесь случайно. Можно сказать чудом. Тогда Семикрёсток еще представлял собой действительно Семикресток, и они успели уже изучить большинство исходящих из него путей. И тот, что вел к озеру-колодцу, в котором Тошка искупался, несмотря на ледяную воду, а потом полночи изводил Алю монотонной зубовной дробью и каждые сорок минут дрожащим голосом просил коньяка. И тот, что заканчивался обрывом, до дна которого они не досветили фонариком, не докричались через сложенные рупором ладони, а брошенный вниз камешек отозвался гулким эхом только на счет "И-и-и шесть!" И совсем короткий, упирающийся в уютный сухой тупичок, в котором они провели две ночи и окрестили Лежбищем. И, наоборот, длинный и довольно трудный путь, по которому они пробирались часов семь, стараясь не думать о том, как будут возвращаться, а в итоге неожиданно для себя снова оказались на
перекрестке семи дорог. Слава тебе, Боженька, на том же самом. Тошке, правда, все равно пришлось вернуться наследующий день, нырнуть в ответвление большого пальца и спустя без малого треть суток вынырнуть из среднего-чтобы отмотать веревку, которой они накануне отмечали пройденный путь. А Аля все это время ждала его в Лежбище, свив себе настоящее гнездо из двух спальников, закутавшись в них с головой и в слепящем свете налобника мечтая также, с головой, уйти в Любимую Книгу, чтобы не чувствовать полного - на многие километры в любую сторону -одиночества и не вздрагивать каждый раз при звуке далекой капели, падающей с высокого потолка в огромное черное блюдце Поилки. А еще - не думать о том, что это Лежбище, эта уютная пещерка-альков неподалеку от водоема, в центре которой Аля соорудила свое гнездышко, вполне вероятно, раньше служила берлогой какому-нибудь доисторическому пещерному медведю... или даже льву, который, в отличие от своих соплеменников, не пожелал селиться на равнинах или в предгорьях.
        В результате к исходу дня Тошка вконец вымотался из-за дороги, а она - от страха и ожидания, и никто на другое утро, мягко говоря, не горел желанием исследовать последнее, седьмое ответвление Семикрестка. Тоннель безымянного пальца или просто безымянный тоннель, как называла его Аля.
        Но они все-таки решились. Собрали в кулак остатки воли, сложили в несерьезный Алин рюкзачок остатки скоропортящейся еды и пошли. Отправились налегке, все лишнее оставили в Лежбище. Потом подумали, переглянулись, ослепив друг друга светом налобников, и оставили там же большую часть необходимого, включая специальное снаряжение для спуска и подъема по крутым склонам. "Если своим ходом не пройдем, значит, не судьба, вернемся", - пообещал Тошка, и Аля с радостью его поддержала. Только предложила взять с собой хотя бы один спальник, на случай привала.
        И стоило ради этого так долго готовиться? - с сарказмом, к которому примешивалась большая доля облегчения, думала она пять минут спустя. Их вылазка грозила закончиться, едва начавшись. Уже через сорок метров просторный тоннель стал ходом, теперь Аля могла одновременно коснуться обеих его стенок, просто разведя руки в стороны. Спустя короткое время для этого стало достаточно развести в стороны локти.
        Когда ход сузился настолько, что через него приходилось уже буквально протискиваться, Аля попыталась было высказаться за возвращение, но прикусила язык. Ее остановила мысль о том, что весь этот поход, а в особенности сегодняшняя вылазка, возможно, станет последним ее безрассудным поступком на ближайшие несколько лет. Да-да, несколько лет принудительной рассудительности, жизни по режиму и строгого ограничения в питании. Поэтому, когда ход в свою очередь на глазах превратился в лаз, Аля не стала возмущаться, а просто опустилась на четвереньки и целеустремленно поползла следом за Тошкой. Что бы ни ожидало ее впереди, унылый тупик или забытая сокровищница древних царей, она собиралась насладиться своим последним приключением сполна.
        Скорее, все-таки тупик, разочарованно подумала Аля, когда ее каска второй раз чиркнула по низко опустившемуся потолку.
        - Еще метров десять, ну пятнадцать - и разворачиваемся, - решил Антон.
        - Хорошо, - согласилась она и на всякий случай чуть приотстала. В тесном лазе и так было уже не развернуться двоим.
        Вскоре впереди послышалось сопение. Тошка сопел громче, чем обычно по утрам, размахивая гантелями перед зеркалом.
        - Что там? - окликнула Аля. Со своего положения она могла видеть только ноги Антона в черных непромокаемых сапогах. Сапоги ерзали вперед-назад, совершая быстрые движения без какой-либо системы и видимого смысла.
        - Сейчас... Погоди... - донеслось до нее с некоторым опозданием и как-то глухо, словно Тошка засунул голову в аквариум или разговаривал с ней из другого помещения.
        "А что, если он застрянет в этой кротовой норе? - испугалась Аля. Как же я вытащу его обратно? За ноги?"
        Но вот исчезли и они. Только черный кружок сузившейся до предела горловины тоннеля. Свет налобника просто тонул в черноте, ничего не высвечивая.
        - То-ош? Ты где? - опасливо позвала Аля.
        Долгoe время никто не отвечал. Потом в черном кружке показалось Тошкино лицо, его горящие, широко распахнутые глаза и сбившаяся набок каска.
        - Алька! Немедленно ползи сюда! - вслед за головой в тоннель просунулась рука, закрутилась нетерпеливым пропеллером в зовущем жесте. - Ты не представляешь!.. - произнес Тошка возбужденно и почему-то громким шепотом.
        Заинтригованная, Аля поспешила вперед по сужающемуся раструбу лаза. "А если застряну я?" - мелькнула запоздало паническая мысль. Однако она не застряла. Тошка не позволил, аккуратно принял на той стороне, помог подняться на ноги.
        Да, здесь было достаточно просторно, чтобы выпрямиться в полный рост. А еще здесь можно было танцевать, а также бегать и прыгать в высоту... с шестом. Аля запрокинула голову, пытаясь хотя бы приблизительно оценить размеры помещения, в котором оказалась, и, видимо, именно от этого движения сам собой вдруг раскрылся ее рот. Ужас как неприлично!
        Она бросила быстрый взгляд на мужа - он смотрел на нее с хитрой довольной улыбкой, - не найдя слов, покачала головой и снова медленно закружилась на месте, осматриваясь.
        Конусы света от их налобников пронизывали темноту, перекрещивались, возбужденно плясали на поверхностях смутно угадываемых предметов, совсем как лучи прожекторов в заставке "Мосфильма". Того и гляди выхватят из окружающей тьмы какую-нибудь циклопических размеров статую. А что, Аля бы совсем не удивилась. Конечно, не работа скульптора Мухиной, но какой-нибудь застывший сказочный великан замечательно вписался бы в интерьер пещеры. Не учительская, и даже не спортивный зал - огромная зала, которой место разве только в сказке или в средневековом замке. В заброшенном замке, чьи обитатели куда-то ушли... или уснули...
        Аля глубоко вдохнула - воздух пах влагой и простором - и сказала только:
        - Мамочка моя!
        Или это сказал Тошка, а она с ним лишь безоговорочно согласилась? Ах, не ищите последовательности в словах и поступках восхищенной женщины!
        - Нравится? - тихо спросил Антон, и она, плотно сжав губы, несколько раз кивнула. - Пойдем!
        Он взял ее за руку, и они пошли прочь от высоченной, немного нависающей над их головами стены к центру пещеры. Впрочем, тут все такое огромное, подумала Аля, что сразу и не разберешь, где он, центр.
        Ей казалось, что она очутилась в каком-то музее. Забралась в червоточину безымянного тоннеля, сузившегося в конце до размеров слухового окошка, и выбралась наружу где-то в запасниках Эрмитажа... или даже Лувра. Мысль об этом вызвала у нее короткий и приятный приступ головокружения. Или она просто слишком энергично крутила шеей, стараясь увидеть сразу все и жалея только об одном: почему все-таки никто не догадался провести сюда электрический свет? Но, милый Боженька, как же все сверкает!
        И Тошка шел рядом, светил фонариком, как указкой, и рассказывал обо всем, что она видела, не хуже музейного гида. Она слушала вполуха, иногда рассеянно повторяла что-то совсем уже непонятное. Сталактиты, сталагмиты... Господи, да какая разница, когда кругом такая красота! Ах, оказывается, разница в том, что одни свисают с потолка, как сосульки, а другие как бы произрастают из земли? Надо же... А они хрустальные? А вот это как называется? Ну когда от пола и до самого потолка, как колонна? Сталагнат? Ох, совсем запутал бедную девочку... Или дразнишься? А, признавайся! Нет? А вот эта - почему такая? Ну вроде как мутная.
        Хрустальная бахрома свисала с потолка, хрустальная трава поднималась ей навстречу с каменного пола, хрустальные сосульки, разделенные высотой пещеры, тянулись друг к другу и иногда дотягивались, чтобы слиться в подобие хрустальной колонны. Колонны нравились Але больше всего. И они не стали нравиться ей меньше даже после того, как Тошка - счастливый тем, что у него наконец-то появился повод выплеснуть на нее целый ушат почерпнутых из умных книжек знаний, - объяснил, что на самом деле колонны состоят не из хрусталя, а... Впрочем, она тут же забыла название. И мутные среди них попадаются, из-за взвеси карбоната кальция. По той же причине возникает осадок - видишь белесый налет? - во всех этих лужицах у нас под ногами. Воду в них еще называют горным молоком. Что? Пить? Конечно можно. Она, правда, едва ли приятная на вкус, но совсем не вредная. А зубы от кальция становятся только крепче.
        Но Аля не стала пробовать воду. Боялась разочароваться из-за пустяка и этим смазать все впечатление от Удивительной экскурсии.
        До чего же они разные! - восхищалась она, шагая между колонн, проводя ладонью по их гладким влажным бокам. Есть искривленные и безукоризненно прямые, в обхват рук и совсем изящные, сросшиеся недавно и оттого напоминающие приталенный силуэт песочных часов и те, которым до срастания осталась сущая малость - каких-нибудь десять сантиметров. Разве не чудо?
        Аля заглянула к себе в душу и увидела, что абсолютно счастлива. И от собственных ощущений, и оттого, что Тошка доволен, как монах-отшельник, на огонек к которому заглянул долгожданный слушатель. И она готова была слушать мужа сколько угодно, пока у него не устанет язык или не иссякнет поток заботливо собранной информации, кивать ему, когда по нему видно, что он ожидает кивка, задавать уточняющие вопросы.
        - Скажи, а вот этот... Ну, как ты там говорил...
        Но Тошки уже нет рядом. Он неожиданно сорвался и убежал куда-то в сторону, мимоходом тронув ее за локоть и пообещав:
        - Я сейчас.
        Потом вернулся, вертя в пальцах какой-то камешек размером с куриное яйцо.
        - Что это? - как ребенок при виде новой игрушки, оживилась Аля. Еще немного, казалось ей, и она просто лопнет от восторга. - Что-нибудь драгоценное?
        - Наполовину, - кивнул Антон. - Это оникс, полудрагоценный камень. Причем, обрати внимание, он не серый, не розовый и даже не зеленый, а черный. То есть, перед нами собственно оникс или, иначе говоря, агатовый. Держи!
        Аля взяла на ладошку тяжеленький бесформенный камешек и послушно изобразила понимание. Хотя, если честно, тусклость камня и его черный в серую полосочку цвет, фактурой напоминающий хозяйственное мыло, не сильно ее впечатлили. Она бы скорее предпочла, чтобы он оказался розовым. Или зеленым. И хотя бы немножечко отполированным.
        - И что это означает? - спросила она, не зная, что дальше делать с камнем.
        - А это означает, разлюбезная моя супруга, что мы с тобой забрались черт знает как глубоко. Черные слои оникса залегают глубже всех остальных. Так что над нами сейчас, - Тошка задрал голову и прищурился, будто бы пытаясь взглядом пронзить многотонную толщу гранита и определить на глазок расстояние до поверхности, - не одна сотня метров карстовых пород.
        Аля посмотрела вверх, на далекий свод пещеры и зажмурилась. Ее качнуло. Все эти метры, тонны и карстовые породы внезапно навалились на нее, надавили на плечи и грудь так, что потемнело в глазах.
        Это продолжалось всего пару секунд, но Тошка заметил.
        - Что с тобой? - озабоченно спросил он, крепкими ладонями сжав ее плечи.
        - Ничего. Голова закружилась. Уже ничего.
        Он все равно настоял, чтобы она присела, выбрал место посуше, расстелил спальник, усадил. Аля села, опершись спиной о твердую гладкость какого-то стала... Как же его? И почему они все так похоже называются? Сталагната, что ли?
        Антон опустился на корточки перед ней, заглянул в глаза, совсем как доктор, только вместо зеркальца на лбу - мощный фонарик, и, кажется, остался доволен увиденным. Снисходительно дернул за нос. "Ох уж эти мне ваши женские штучки!" - прочла Аля в его взгляде.
        А он сел рядом, неловко обхватив руками за плечи. Сидеть так было не очень удобно, но Аля ничем не выразила недовольства. Заботится - значит волнуется, значит любит. "Чего же тебе еще, подруга?" - спросила себя Аля и задумалась над ответом.
        - Красота-то какая, а, Аль? - сказал Тошка, и луч его фонарика прочертил широкую дугу в темноте. - Красотища! Пусть Снежная - самая глубокая, а Оптимистическая - самая длинная, но разве в них ты найдешь такую красоту? Да что там, даже Урултаю с его хрустальным залом до здешних красот мамочка моя как далеко! И все это - только для нас с тобой, представляешь?
        Ничего не зная об Урултае, Аля осторожно спросила:
        - А почему тут никого, кроме нас, нет?
        - Так не знает никто, - пожал плечами Тошка. - Или боятся. Тут же полигон... Помнишь, я тебе показывал: забор, колючку... Да и до поселка ближайшего - полдня пыль топтать. А если дождь, то и за день не доберешься. Это нам с тобой повезло с попуткой. Да и вообще... Ты хоть чувствуешь, как нам с тобой повезло?
        Аля чувствовала. Потому-то и ответила на собственный вопрос, пусть с опозданием: "Ничего. Ничего больше не надо. Все, что нужно, у меня уже есть".
        Тошка решительно поднялся, точно от избытка чувств не мог долго сидеть на одном месте, протянул ей руку.
        - Ну, отдохнула? Идем!
        И они долго еще бродили между колонн, где-то спокойно, взявшись за руки, где-то - цепляясь друг за дружку и потешно скользя, не считая времени и не экономя на восторженных междометиях, пока Тошка не остановился со словами:
        - Вот здесь, пожалуй, и обоснуемся. А? Чем не праздничный стол?
        В одном из углов пещеры, которая все-таки оказалась небезграничной, посреди сталагмитовой рощи образовалась небольшая полянка. В центре ее из гладкого слюдяного пола поднимался пологий холм, похожий на спину не до конца закопанного мамонта. Он был невысоким, по пояс взрослому человеку и очень гладким, словно вылизанным временем.
        - Есть хочешь? - с усмешкой спросил Тошка. Она громко демонстративно сглотнула. Еще как!
        - Но сначала предлагаю накатить по чуть-чуть, - он отвинтил колпачок фляжки, глянул на жену немного смущенно. - Для аппетита.
        Аля, как водится, поломалась для вида - но недолго: ломаться долго в таком чудесном месте было просто невозможно - и, озорно блеснув глазами, позволила Тошке уговорить себя.
        - Ну, разве что для аппетита.
        - Да, для аппетита, - радостно подтвердил Антон. - Давай зато, что мы в конце концов оказались здесь.
        Аля взяла протянутую рюмку, вернее сказать, выкрашенный зеленой краской алюминиевый колпачок, проглотила залпом пахучий коньяк и даже не поморщилась. Только непрошеная слезинка одиноко скатилась по левой щеке.
        - За то, что мы здесь оказались, - выдохнула она.
        - Да, - кивнул Тошка и отхлебнул прямо из фляжки. - А теперь давай угощайся. Налетай, пока горячее.
        Это была шутка: примус вместе с остатками надоевших консервов и круп оставили в Лежбище. С собой взяли только "свежатинку", никаких консервантов, если не считать обрубка сервелатной волшебной палочки по 9.80 за кило. Только мятый картофель в намертво въевшемся мундире, мягкие огурцы, вялые веточки кинзы и петрушки, лук, некогда зеленый, а теперь пожелтевший; с особым подозрением ели яйца. Но ничего, вроде бы обошлось без жертв. Нашлось даже молоко в литровом пакете-пирамидке. Купленный в местном магазине, где он проходил по прейскуранту под забавным названием "кумыс говяжий". Пакет сперва затерялся где-то среди прочих припасов, а этим утром неожиданно обнаружился. Конечно, за неделю пребывания под землей молоко успело превратиться в простоквашу, но и простокваша очень даже пришлась ко столу.
        - Налегай, налегай на колбасу, - командовал заботливый Тошка, скармливая ей горбушку черного хлеба с кружочками сервелата. - Все равно завтра домой, не обратно же тащить.
        - Да? А если я объемся и в лаз не пролезу? - сопротивлялась Аля. - Если застряну в стене, как Винни-Пух?
        - Ничего, не застрянешь. Мы тут, наверное, задержимся. Переночуем, а завтра с утра уже двинемся. Ты не против?
        Нет, она была не против.
        Оставшийся после пиршества мелкий мусор аккуратно завернули в целлофан и убрали обратно в рюкзачок. Мусорить в Колонном Зале казалось кощунством.
        Кстати, именно тогда пещера получила свое название. В тот день они исходили ее вдоль и поперек, все, что смогли, увидели, все, до чего дотянулись, потрогали и постарались запомнить. Тошка раз пятнадцать обругал себя за то, что не взял в поездку свой "Зенит". "Кто же знал, - однообразно сетовал он. - Кто знал..." Впрочем, вспышки к фотоаппарату у него все равно не было.
        В конце концов их путь завершился у знакомого холма.
        - Давай устраиваться, - сказал Тошка и стал деловито разворачивать спальный мешок. - Завтра тяжелый день. Пока наверх выберемся, пока до поселка доплетемся, а потом еще на вокзал... Ох-ох-оооох! - Он зевнул.
        - Мы что, будем спать здесь? - удивилась Аля. - На столе?
        - Это не стол, а подходящий элемент ландшафта. Сухой и более-менее ровный. А что тебя смущает?
        - Да... ничего, - Аля неопределенно помотала головой. Никаких аргументов против вроде бы не приходило на ум. - Просто странно.
        - Ничего странного. Давай уже, ложись, - сказал Тошка, помог Але снять каску и выключил налобник. - Я тоже, сейчас...
        Примус остался далеко, по ту сторону безымянного тоннеля, поэтому когда в темноте послышался тихий перестук спичек в коробке, Аля подумала, что Антон собирается сжечь перед сном таблетку сухого горючего, как уже пару раз делал в Лежбище. Конечно, для того, чтобы действительно прогреть огромную пещеру таких таблеток понадобилось бы, наверное, миллион, но, как правило, хватало и легкого запаха дыма, чтобы почувствовать, как теплеет вокруг. Психологически теплеет. Однако Тошка удивил ее: вместо круглой таблетки достал откуда-то настоящую свечу. Оказывается, в своей потрясающей предусмотрительности он догадался захватить и ее. Лежа на спине, Аля заворожено наблюдала, как свеча медленно проплывает над ней, склоняется над обломком черного оникса, чтобы пролить над ним несколько парафиновых слез, а потом сама утверждается сверху. Только теперь Аля обратила внимание, что этот невзрачный камешек непонятной формы идеально годится на роль подсвечника. Сразу стало психологически тепло и так... романтично.
        В ту ночь они с грехом пополам забрались в один спальник. В последний раз.
        Потом Тошка заснул, только часто ворочался, пытаясь отыскать удобную позу, и периодически всхрапывал, когда сделать это не удавалось. Ему было не слишком комфортно на твердом ложе и в непривычной тесноте. А Аля долго еще лежала с закрытыми глазами, перебирая в уме большие и маленькие радости прожитого дня.
        В этой пещере, казалось ей, обязательно должны обитать гномы. Или какие-нибудь еще сказочные персонажи, но обязательно добрые. Среди них она чувствовала себя Белоснежкой.
        О том, что у сказки не всегда бывает счастливый конец, Аля не думала. И вообще, ни одна тревожная мысль не посетила ее за весь этот день, ни единое дурное предчувствие.
        В частности, ей не приходило в голову, что минеральные образования, украшающие стены и пол пещеры сильно смахивают на зубы. Гигантские и очень крепкие, потому что за тысячи лет непрерывного роста они ни разу не испытывали недостатка в кальции. Ее также не озаботил тот факт, что холм, на вершине которого она лежала рядом с мужем, больше, чем на спину закопанного мамонта, походил на алтарь. А ведь, как, без сомнения, объяснил бы Тошка, если бы Але удалось его растолкать, первоначально алтарь представлял собой не что иное как жертвенник. То есть место для ритуальных жертвоприношений. Наконец, она так и не смогла сообразить, что же так насторожило ее в Тошкином предложении улечься спать на месте недавнего пиршества. Между тем причина ее настороженности была весомой и очевидной. Суть в том, что люди, как правило, не имеют привычки лежать на столе. По крайней мере, живые люди.
        Но ни о чем таком Аля, разумеется, не думала. Она ощущала лишь приятную усталость и покой. Слушала капель с потолка и, чтобы все-таки заснуть и завтра не клевать носом всю долгую дорогу до вокзала, считала про себя невидимые мутноватые капли.
        Кап... Кап... Кап...
        Теперь она считала тройками. Шестьдесят три замечательно делится на три, без остатка, и Аля загибала палец - либо отгибала, если загибать становилось нечего - уже не всякий раз, когда подтягивала к себе правую ногу, а только после трех подтягиваний. Так было легче считать. Ползок, другой, третий - загнуть палец и полежать немного, переводя дыхание. Двадцать одна остановка - и привал. Вернее сказать, водопой.
        Строго говоря, она могла бы обойтись без счета вообще, на всем участке пути от Семикрестка до Поилки нет никаких посторонних ответвлений, куда она могла бы по ошибке свернуть, а само озерцо-колодец чувствуешь издалека, но она все-таки считала. По привычке и потому, что счет помогал ей, если можно так выразиться, скоротать время в пути.
        Длинные вязаные перчатки со срезами на кончиках пальцев, предохранявшие ладони и запястья от порезов и ссадин, Аля давно потеряла. Сняла для какой-то надобности, а потом забыла надеть. Или это сработала подсознательная брезгливость? Ну и пусть. Все равно пользы от двух размочаленных, не поддающихся стирке тряпочек - чуть. А вот комбинезон действительно, не только по названию, но и на деле оказался защитным. Хотя и в определенных пределах. К примеру, оба рукава на предплечьях и брючина в районе здорового колена от постоянных вылазок истончились и грозили вскорости протереться до дыр. Но пока что все было терпимо. Да, относительно терпимо.
        Аля покрепче закусила конец веревки, который не переставала сжимать в зубах всю дорогу от Лежбища, чтобы не рассмеяться. На глубине двухсот с чем-то метров, рассудила она, посреди изгибающегося греческой буквой "кси" тоннеля, в кромешной темноте ее смех прозвучал бы несколько... несколько неуместно.
        "Нуты, подруга, совсем, - высказала она себе. - Еще немного - и ку-ку! Начнешь разговаривать сама с собой".
        И тут же огрызнулась в ответ:
        "Да? А с кем еще?"
        Действительно, с кем еще? Кроме нее, тут вроде бы нет никого из посторонних, а жаль. Она бы им, пожалуй, объяснила, чем ее так рассмешило словечко "относительно". О да! Она вообще могла бы много чего порассказать на эту тему.
        Относительно? Ха! Все на свете относительно. Первым до этой простой мысли дошел Эйнштейн, правда, интуитивно, поскольку был теоретиком. Ему бы сюда, в пещеру, хотя бы на недельку. На практику, мрачно думала Аля. Уж она бы объяснила ему - на пальцах, что такое настоящая теория относительности. А то вот некоторые думают, что относительное - это все, что не безусловно. А что безусловно-то? Где оно, безусловное? Ну-ка, приведите примеры!
        Вот, допустим, когда стертый локоть саднит, а под сломанный ноготь на мизинце камешек острый впился и так глубоко, гад, что без пинцета не достать, это как, противно? Угу, а вот и нет! На самом деле - дико приятно. Потому что синяк на локте и заноза под ногтем так занимают сознание, что можно за целый час ни разу не вспомнить, что у тебя четыре перелома голени, причем один из них - открытый.
        Или взять зубную пасту. Например, болгарскую. Марки "Крест". По рубль сорок за тюбик. Вот она - зачем нужна? Скажете, зубы чистить? Как бы не так! Для чего их чистить, если два последних дня ничего не ел? Нет, с пастой надо по-другому. Нужно сперва выдавить на дно кружки примерно четверть тюбика, растолочь двумя столовыми ложками и высыпать туда же последнюю таблетку "аскорбинки" из аптечки, залить все водой и размешать. Потом поморщиться и выпить. А что? Если бы в пасте было что-нибудь вредное для здоровья, ее бы стоматологи детям не рекомендовали. А так выпил кружечку - и на полдня ни о какой еде думать не можешь, настолько питательным вышло блюдо. А уж каким свежим после него становится дыхание...
        Так что все на свете относительно, все. То, что в обычной жизни кажется чем-то бесспорным, при определенных условиях выворачивается наизнанку и становится своей противоположностью. Подвиг оборачивается подлостью, от верности остается ревность, а предательство... Да, пожалуй только предательство останется собой, как ты его ни крути. Что же до всего остального...
        Взять хотя бы ту ночь в Колонном Зале. Когда она лежала посреди пещеры в окружении хрустальных колонн - ни дать ни взять спящая красавица, разве что сна не было ни в одном глазу - и жалела о том, что сказка так скоро сказывается, еще чуть-чуть, и конец. И не будет больше этой красоты, и Тошка, весь день счастливый и по-особенному нежный, снова станет серьезным и подтянуто деловым: через неделю у него заканчивается отпуск. Как же ей не хотелось отсюда уходить...
        И ведь не ушла в итоге.
        Той ночью ей казалось, что минувший день запомнится на всю жизнь, волшебный день, сказочный. А прошло всего ничего - и все ее детские восторги поблекли, как цветастый платок после тридцати стирок, а вспоминается чаще всего не сталагмитовая роща и не свеча на подставке из оникса, а тот эпизод, когда она запихивала в себя сухую горбушку с жирными кружочками сервелата. Чуть не давилась, а запихивала. Не выбрасывать же...
        Или, не ходя далеко, взять вот этот самый момент, который сейчас. Пять минут назад вроде бы изнемогала от голода и жажды, из сил выбивалась, а вот поди ж ты - разошлась, развела философию на ровном месте, так что и про ногу забыла, и про усталость, поползла с ветерком, как здоровая. Впрочем, здоровая бы, наверное, пошла... А может, это близость воды придает Але сил?
        Она еще раз хихикнула в темноте. На этот раз - не сдерживаясь.
        Зигзаг тоннеля подошел к концу, за размышлениями Аля не заметила, как миновала последний поворот, тем не менее пальцы ее продолжали машинально отмерять пройденное расстояние. Ладони стали кулаками, кулаки - снова ладонями, осталось только загнуть последний палец - и она у цели. Звон капели, при полном отсутствии прочих звуков разносящийся поразительно далеко, здесь становился громким и отчетливым. А еще он становился приятным. Поток воды с потолка не был водопадом. Отдельные капли падали слишком редко и независимо друг от друга. Только кое-где они собирались в короткие струйки, ленивые и неторопливые капли поджидали отстающих, чтобы потом всем вместе удариться о водную гладь с характерным "пл-л-л-лимк!" Так красиво! Первые дни после выхода к Семикрестку Аля могла слушать мелодию капель часами.
        Но она не была готова слушать ее неделями! Каждую минуту! Даже в Лежбище, на расстоянии ста с лишним загнутых пальцев отсюда, измотанная вылазкой, истерзанная болью и безрадостными мыслями, Аля иногда подолгу не могла заснуть. Звук льющейся воды или его иллюзия, результат самовнушения, слуховая галлюцинация - жаль, Тошки нет, он бы подсказал правильное название - просачивался каким-то образом через затычки в виде грязных пальцев, сквозь барабанные перепонки, прямо в мозг. Порой он преследовал Алю даже во сне. Но иногда звону капели удавалось пробудить в ее душе хотя бы часть былого очарования. Обычно это случалось в моменты, предшествующие утолению жажды.
        Поилка представляла собой идеально круглый водоем около пяти метров в диаметре. Просачивающаяся сквозь невидимые щели в коническом потолке вода заполняла естественную воронку с высокими белыми краями. Влажный, отполированный брызгами гипс блестел в свете фонарика, как фаянс, отчего сама Поилка приобретала сходство с огромным блюдцем. Однако воронка была достаточно глубокой - в своем отчаянном тридцатисекундном заплыве Тошка не смог достать дна - так что при ближайшем рассмотрении Поилка оказывалась не блюдцем, а скорее горловиной врытого в землю кувшина. Но все равно не верилось, что такое сооружение создано не руками человека, а самой природой, объединенными усилиями двух самых скоротечных стихий: времени и воды.
        Спуск к водопою Аля давно научилась находить на ощупь, без ущерба для батареек. В одном месте вода, веками точившая камень, действовала особенно целенаправленно, край пятиметрового гипсового блюдца был здесь не то что бы отколот - сточен, и это давало возможность приблизиться к самой кромке по пологому влажному скосу. Главное - вовремя остановить скольжение, чтобы не плюхнуться в воду, как тюлень. Аля остановилась вовремя, сделала упор на запястья и левое колено, вытянула шею и раскрыла губы так, словно собиралась поцеловать свое невидимое отражение.
        Первый глоток был как ожог. Аля, покуда могла, грела воду во рту, гоняла от щеки к щеке, пока не онемели зубы и не окоченел язык, потом проглотила, и вода колко прошла вниз по горлу, как будто царапая изнутри мелкими льдинками. Второй глоток напоминал по вкусу березовый сок. Третий был сладок, как газировка с сиропом. Аля пила долго, мелкими глоточками, не торопясь. Жалела, что не может, как верблюд, напиться про запас или унести с собой больше воды, чем умещается в стандартную походную фляжку. Но жалела несильно, больше по привычке, и не то что бы очень искренне. Канистру, даже если бы ее удалось отмыть от керосина, Аля все равно бы не дотащила до лагеря, равно как и котелок, проделать весь путь с полной кружкой в руке также было нереально, а никаких других подходящих емкостей в наличии не было. К тому же, если б не эти регулярные "прогулки по воду", Аля просто не представляла себе, чем еще она могла бы заполнить свой досуг.
        Утолив первую жажду, она ополоснула ледяной водой лицо и шею. Потом долго, пока холод не пробрал до костей, мусолила друг о дружку заскорузлые ладони, оттирала въевшуюся между пальцами грязь. Потом, чтобы хоть чуть-чуть высохнуть и согреться, с минуту энергично сжимала и разжимала кулаки, словно повторяла перед строем гавриков привычное "мы писали, мы писали". Потом сполоснула и наполнила водой фляжку. Потом снова пила.
        Обратная дорога всегда давалась труднее. Сказывалась накопившаяся усталость и то, что путь к Лежбищу по большей части шел в горку, пусть с едва заметным уклоном, но Але много и не требовалось. Отяжелевшая фляжка елозила по спине из стороны в сторону, свежеотмытые пальцы, как их ни береги, быстро возвращали себе защитный покров из пыли и грязи, но это было не самым обидным. Хуже, что к концу пути Аля выматывалась так, что готова была за один прием выпить всю воду, которую принесла с собой. Конечно, ничего подобного она себе не позволяла. Один колпачок максимум. Если совсем невмоготу, то два. И еще один маленький глоточек из горлышка, только язычок смочить. Не больше.
        Единственное преимущество обратного пути, своеобразное послабление с известной долей издевки заключалось в том, что по дороге к Лежбищу Але уже не нужно было загибать пальцы. Возвращалась она по собственным следам, то есть по веревке, которую теперь сматывала в моток, растягивая между ладонью и локтем правой руки. Моток, который Тошка так и не приучил ее называть бухтой. Местами веревка ухитрялась свиться петелькой или завязаться в узелок, тогда приходилось останавливаться и распутывать ее при помощи зубов и изломанных ногтей. И вообще ползти без счета получалось гораздо медленнее. По крайней мере, так казалось. Может быть, оттого, что теперь она двигалась не навстречу своей призрачной надежде, а от нее?
        На смятое ложе из двух спальных мешков и каких-то заношенных до неразличимости тряпок Аля упала в изнеможении. Вылазка на Семикресток, к Поилке и назад процентов на триста покрывала ее суточную потребность в движении. Она открутила колпачок и понюхала воду во фляжке. Нет, ни намека на коньяк. А жаль. Пары капель на двадцать грамм воды ей сейчас вполне хватило бы, чтобы забыться не рваным кошмаром, как обычно, а нормальным, желательно без сновидений, сном.
        Почему-то не засыпалось. Рука сама потянулась к рюкзачку, из нарядной обновки быстро превратившемуся в грязную ободранную тряпку, ослабила тесемки, нырнула внутрь. Вот Любимая Книжка, пухлый, потрепанный том. Первые несколько ночей после ухода Тошки Аля читала ее перед сном, чтобы успокоиться, при огарочке свечи, оплывшей до состояния аморфного обмылка, в котором она не замечала уже ничего романтического. Потом фитилек догорел до конца, но Аля все равно иногда доставала книгу и перелистывала страницы в темноте, припоминая самые любимые, давно заученные эпизоды.
        Но сегодня ей не хочется ничего припоминать, поэтому нераскрытая книга ложится в сторону, а рука зачем-то снова ныряет в горловину мешка, так уверенно, как будто лучше своей хозяйки знает, что делает. Интересно, что? Неужели ищет что-нибудь съедобное? Ха, это же бессмысленно! Последняя банка тушенки выскоблена еще три дня назад, так что и пятнышка жира не осталось на сизоватой внутренней поверхности. Да и сам рюкзачок Аля перетряхивала уже не раз и не два, даже выворачивала наизнанку - безрезультатно, ни горсточки риса не обнаружилось на пыльном дне, ни одинокого кофейного зернышка. Но, словно забыв об этом, ее рука зачем-то продолжает шарить внутри, настойчиво и деловито перетасовывая узнаваемые на ощупь предметы: зубная щетка в пластмассовом чехольчике, пустая мыльница, расческа, несколько мертвых батареек и снова зубная щетка - похоже, она шарит по кругу. А сухие напряженные губы почему-то повторяют без звука и без конца: "Боженька, пожалуйста..." Только "Боженька, пожалуйста...", больше ничего. Они не просят ничего конкретного, просто внимания, просто знать, что он есть, что помнит о ней, а
значит, есть шанс, что все это когда-нибудь кончится. Зубная щетка, бесполезная без пасты, золотистые гробики батареек, расческа...
        Действия, лишенные смысла. Почти как в тот раз, когда ей почудился запах бутерброда, доносящийся из тоннеля большого пальца. Отчетливейший запах сдобной булки и вареной колбасы, это-то ее и смутило. Не подсохшей черной горбушки, прикрытой кружочками сервелата, чей запах оголодавший мозг мог извлечь из хранилища памяти - нет, из тоннеля определенно пахло небрежно отломленным куском булки, поверх которого уложен аккуратный кружок колбасы по три пятьдесят, не слишком тонкий, в самый раз. Она поползла за ним по тоннелю, забыв о веревке, о ноге, обо всем на свете, ползла не меньше четверти часа и чудом вернулась назад. Спасибо тебе, токсикоз!
        Но на этот раз Але почему-то кажется, что все будет иначе. Все будет по-честному, без обмана и не закончится жесточайшим разочарованием. Расческа, мыльница - Аля даже встряхивает ее в руке, и некоторое время слушает тиши ну, несъедобные батарейки... Какой в ее действиях смысл? И... чего не хватает в списке личных вещей? Секундочку... а где нитки? Она ведь брала с собой нитки и даже один раз воспользовалась ими - в поезде, чтобы перешить пуговицу на ставших чересчур тесными брюках. Простейший наборчик: прямоугольник из твердого картона с несколькими засечками для ниток разных цветов плюс пара иголок, одна большая, другая поменьше. Разумеется, Аля не могла положить нитки и иголки вместе с прочими вещами, чтобы не уколоться. Она убрала их...
        Пара батареек выпадает из разжавшейся ладони, нелегким звяканьем присоединяется к россыпи своих братьев-близнецов. То, что неосознанно ищет Аля, находится не здесь. Ее рука оставляет в покое основное отделение рюкзачка и обращает внимание на откинутый клапан, вернее, на небольшой плоский кармашек с его внутренней стороны. Расстегивая две маленькие пуговички, удерживающие карман в закрытом состоянии, рука почти не дрожит. А когда мизинец все-таки натыкается на острие одной из игл, Аля даже не вздрагивает: Ей плевать на укол, плевать на дорожный швейный набор - отнюдь не нитки семи разных расцветок интересуют ее. Картонка с нитками и иголками летит в сторону, а рука на глубину ладони погружается в кармашек-плоский, но не совсем плоский! - и почти мгновенно возвращается назад, сжимая в горсти бесценное сокровище.
        Три упаковочки сахара, по два прямоугольных кусочка в каждой, с бегущим поездом на этикетке. Их принес проводник вагона, в котором Аля и Антон ехали на юг, наверное, уже больше месяца тому назад. Маленький улыбчивый старичок поставил на стол четыре стакана кипятку в гремящих подстаканниках, затем достал из кармана форменного кителя четыре пакетика с чаем и столько же пачечек сахара. Потом по-особенному улыбнулся, взглянув на Алю, на ее запавшие глаза и сложенные на животе руки и добавил к продуктовой кучке пару вафель в красной обертке.
        - Вам следует хорошо питаться, - заметил он, прежде чем покинуть купе. Милый старичок.
        Когда затерянный в степи полустаночек вырос за окнами вагона на пятнадцать минут раньше расписания и Аля с Антоном, мигом стряхнувшие с себя душное оцепенение трехдневного пути, бросились распихивать по карманам неприбранную мелочевку - поезд здесь стоял всего три минуты, - Аля машинально сгребла со стола гостинцы, оставшиеся от последнего чаепития, и сунула в отделение для ниток. В тот момент она и представить себе не могла, насколько ей повезло в том, что Тошка всегда пил чай без сахара, а сама Аля, исключительно чтобы покапризничать, отказалась от вафли.
        Вполне возможно, сегодня этот каприз спасет ей жизнь. Или только отсрочит неминуемое на два-три дня. Разве это имеет значение? Из всех существующих возможностей в данный момент Алю волновала только одна. А именно: запихнуть в рот все и сразу, вместе с оберточной бумагой и фольгой, а потом сидеть, перемалывая зубами восхитительное месиво и не замечая, как сладкая слюна скапливается в уголках глупейшей улыбки. Как же ей хотелось наброситься на нечаянное лакомство!
        Но Аля устояла, справилась с первым порывом, решительно прогнав из головы образы волка, перегрызающего горло овце, и лисицы, спешащей куда-то с куриной тушкой в зубах, и заменив их безобидной картинкой с ленивым котом, который лежит, разглаживая лапкой усы, и только краем глаза поглядывает, как мечется из угла в угол обреченная мышка. Его гарантированная добыча.
        Только один кусочек сахара! - разрешила себе Аля. И не больше пятой части вафли! Ты поняла? Максимум четверть!
        Она положила на язык кусочек сахара - и буквально изошла слюной. Старалась только лизать, но сахар в поездах дальнего следования, кажется, специально делают таким, мягко говоря, не быстрорастворимым, чтобы хватило на подольше, так что Аля в конце концов поддалась соблазну, и вот захрустел, заскрипел на крепких зубах сахарный песочек. Затем она размочила водой окаменевшую вафлю, долго, до челюстных судорог, перемалывала во рту сладковатую кашицу, потом проглотила, захлебываясь слюной и благодарностью. "Спасибо тебе, Боженька. Теперь я точно знаю, что ты есть. - Не удержалась, правда, и от мягкого упрека. - Но почему же... Почему ты напоминаешь нам о себе так редко? И все равно... спасибо".
        Все. А теперь - никаких движений хотя бы полчаса. Пусть жирок завяжется, подумала Аля и удовлетворенно хохотнула, так что эхо ее хрипловатого смеха отразилось от свода и вернулось к ней как напоминание о лучшиx временах.
        Засыпала она сладко, безмятежно, лелея в душе надежду, что хотя бы в эту ночь ее покой не нарушат чудовища.
        Глава вторая. Толик Голицын
        "Хранитель знаний.
        У меня на книжной полке
        Поселился паучок.
        Слева Фаулз, справа Фолкнер,
        Между ними Усачев,
        Маркес, Борхесе Кортасаром,
        Стейнбек, Селинджер-старик,
        Три романа Жоржа Санда
        И еще один мужик.
        Сто томов Агаты Кристи,
        Сто Марининой томов,
        (Если спросят пионеры,
        Я скажу: всегда готов!
        Обменяйте их в утиле
        На "Графиню Монсоро"...)
        Полкой выше - Гете, Шиллер,
        Оба Манна и Дидро.
        Что до пенсии заквасил,
        Что по десять раз прочел -
        Все дополнил и украсил
        Этот юркий паучок.
        Так опутал паутиной,
        Что ни книжки не достать...
        Вот еще одна причина
        Мне поэмку дописать."
        (П. С. Усачев,
        журнал "Вторая молодость", №5,2003.
        Тираж 15000 экз.)
        "Шестьдесят девять, - за неимением секундомера азартно считал Анатолий. - Семьдесят. Семьдесят один. Семьдесят два. И... вот!"
        Златовласка наконец выдохнула, сложив уста буквой "о", так что исторгнутое ее легкими дымное облачко получилось тонким и протяжным, как завывание профессиональной плакальщицы. Ресницы нереальной длины трепетнули, прищурившись на столбик пепла, пизанской башенкой скопившийся на устремленном вверх конце сигареты, а легкое постукивание золотистого, в тон волосам, ногтя обрушило его прямиком в пепельницу. И снова равнодушный взгляд в окно, на сумеречное небо цвета куриной слепоты. Прикидывает размер сверхурочных? Наверняка.
        Блестящие оливки глаз чернявой, фаршированные озорным любопытством, напротив, были обращены на собравшихся. Она то переводила взгляд-локатор с одного лица на другое, ни на ком подолгу не останавливаясь, то заинтересованно стреляла одиночными в авторов коротких реплик с мест. Сейчас выскочки помалкивали, говорил один хозяин кабинета, и чернявая смотрела исключительно на него, преданно, снизу-вверх.
        Хозяин... Почему-то никакое другое слово не кажется подходящим, чтобы описать отношения этого маленького заросшего мужчины к сидящим по обе стороны от него дамам. Ни начальник, ни шеф, ни работодатель... Есть что-то хозяйское в том, как он мимоходом оглаживает спинку кресла Златовласки или касается плеча чернявой и нетерпеливо перебирает воздух пальцами в ожидании поданной бумажки, электронного органайзера или похожей на карточную колоду стопки визиток. Настоящий хозяин...
        "Куда ему такие? - сокрушался про себя Анатолий. - За что? Такому сморчку - и такие бестии! Он же стоя ниже, чем они сидя. И как вырядился, пижон! Бородка как приклеенная, очки, кожанка... Нет, господин Щукин, ты не Василий, ты Базилио. Стопроцентный котяра! Но зачем ему сразу две кошечки?"
        Тут чернявая, точно почувствовав интерес к своей перроне, перестала пожирать хозяина глазами и немного исподлобья взглянула прямо в лицо Толику. Тот моргнул от неожиданности, изобразил головой движение, которое при желании могло быть расценено как снисходительный кивок, и подумал с мстительным удовлетворением: "Настоящие бестии!", прежде чем отвел глаза.
        Дружный хохот окружающих прогнал задумчивость. Толик машинально подхихикнул, не особо интересуясь чему.
        Последним отсмеялся толстячок с недельной поросячьей щетиной вокруг лысины, сидящий через два человека от Толика.
        - А колорадские жуки вас не интересуют? - давясь смешками, спросил он. - А то я как-то в четвертом классе сочинил поэмку. "Гуманитарная помощь" называлась. Типа "колорадский жук, мой заморский друг, не жидись, для крошки принеси картошки" и еще чего-то там, на три страницы в линеечку. - Он снова отрывисто хохотнул. Голова, похожая на бильярдный шар, посыпанный по краям мелким перчиком, дернулась в последний раз и застыла на мясистой шее. - Извините, шучу.
        - Ничего. Мы ценим юмор, - успокоил Щукин и сухо похвалил весельчака: - Даже неплохо... для четвертого класса. К сожалению, у нас несколько иной профиль.
        - Что за клоун? - спросил Толик, наклонившись к Борису. Их локти на соседних подлокотниках доверительно касались друг друга, а свой интерес он по давней школьной привычке маскировал ладошкой, прикрывая ею нижнюю половину лица.
        - Турбореалист, - шепнул Борис. - Писатель с большой буквы П. То ли Петрушкин, то ли Покрышкин, точнее не скажу.
        - Но не Пушкин?
        - Исключено. Даже не похож.
        - Я дико извиняюсь, - подала голос невысокая перигидрольная блондинка, сидевшая в метре от Щукина, у левой излучины составленной из столов Т-образной конструкции, - но предложенная вами тема мне крайне неприятна. Я даже помыслить об этом не могу без содрогания, не то что обсуждать вслух.
        - Искренне жаль, - посочувствовал Щукин. - Вот видите, даже вы, люди с высоким ай-кью и богатым жизненным опытом, подходите к вопросу с однобокой, однозначно негативной оценкой. Что тогда говорить о простых обывателях? - Он вздохнул, потупив свои нелепые солнцезащитные очки. - А между тем в основе вашей предубежденности, по сути, нет ничего, кроме недостаточной информированности и предрассудков, сформировавшихся тысячелетия назад в головах наших недалеких... пардон, далеких предков. Я, ни в коем случае, не призываю вас верить мне на слово и не надеюсь, что вы в одночасье из противников превратитесь в сторонников. Но хотя бы подумать на эту тему мы можем? - Щукин вопросительно улыбнулся нервной блондинке, и улыбка повторила контур усов и короткой бороды.
        Блондинка пожала выдающимися ключицами и перестала делать вид, будто готова в любой момент вскочить и вылететь за дверь, а если не пустят-то в окно.
        - В таком случае, факты, господа. Голые научные факты, - хозяин кабинета перебрал в воздухе струны невидимой скрипки, и на его ладонь послушно легла тонкая пачка печатных листов в прозрачном файле. - Итак, заблуждение первое...
        - А кто эта крашеная красавица? - шепотом поинтересовался Толик.
        - Клара Кукушкина, маргинальная поэтесса, - ответил Борис, не задумываясь, как будто ожидал вопроса. - Подписывается тремя "К". Обесцвеченная и невесомая, как и ее стихи. Давай уж я тебя и с остальными познакомлю, - вызвался он, сообразив, что прислушиваться к веским доводам очкарика можно и одним ухом. - Валерку с Ником ты знаешь. Турбореалиста П...шкина теперь тоже.
        - Может, он Пышкин? Или Плюшкин? - предположил Толик.
        - Не отвлекайся. Рядом с ним еще один важный пузан - в очках. Это Степан.
        - Который?
        - В нашем цехе один Степан.
        - О!
        - Не "О!", а, как минимум, "ООО". С ограниченной ответственностью... Поговаривают, раскадровку батальных сцен для него восемь бывших полковников КГБ пишут. Только это все треп, Степа и сам неплохо справляется. Да и откуда у КГБ боевые звездолеты? Дальше... Этого я сам не знаю. А вон старичок, видишь, левым профилем повернутый? Это Самойлов.
        - Хрестоматийный детский писатель?
        - Угу. "Мама мыла... с мылом", - процитировал Борис, добавив от себя конкретики. - С первого класса на зубах навяз. Хуже ириски. Справа от него...
        - Знаю, знаю. Телевизор пока смотрим. Они что же, и музыку собираются заказывать?
        - Пусть заказывают, лишь бы платили. Но, сдается мне, их интересует не только музыка. Видишь тех парней слева от Кукушкиной? На подоконнике?
        - Теперь вижу. Ну и прикид! Особенно у патлатого.
        - Вот-вот. То ли нищие художники, то ли дизайнеры по костюмам. Работают в духе этого... Пьера на букву "К".
        - Кардена?
        - Сам ты... Пьера Кюри! Все опасные для здоровья эксперименты ставят в первую очередь на себе. Следующие двое, если не ошибаюсь, пиарщики не из дешевых. Тот, что с ногами в кресло залез, - Прокопчик. И это не псевдоним.
        - Тоже из наших? Про что пишет?
        - А ты в фамилию вслушайся. Вот приблизительно про это и пишет. Нечистоплотный журналюга, извини за тавтологию. Творит по принципу "утром в Инете, вечером в газете". Прет из сети все, что плохо запаролировано, даже править иной раз ленится. Как-то раз по запарке сдал статью, не читая, а автор оригинала возьми да окажись женщиной. "Я долго думала, прежде чем решилась...", и все в таком духе. А когда пытается писать сам, выходит еще хуже. В своем стремлении удивить читателя доходит иной раз до ручки.
        - Шариковой?
        - Роликовой! Погоди, вот я тебе сейчас процитирую. Есть у меня один его перл в коллекции. - Борис пошевелил бровями и прицелился указательным пальцем в потолок. - О! "Отдельные градины своими размерами превосходили лошадиное яйцо"! Нормально?
        - Д-да, занятно... А рядом кто? С бородкой.
        - О-о, это, брат поручик, малоприятная личность. Погоди, он сам встает. Послушаем, что скажет...
        - По-моему, вы наговорили уже достаточно, чтобы мы все убедились если не в справедливости ваших слов, то по крайней мере в серьезности намерений, - сказала малоприятная личность, теребя в руках зеленую вязаную беретку. - Вам бы, молодой человек, крем от загара чукчам продавать или снимать инсулиновую зависимость по фотографии. Лично мне после вашей увлекательной речи хочется подняться завтра раненько, взять банку с дырявой крышечкой да и махнуть на четырнадцатый километр, где новая "Птичка" обосновалась. Или в ближайший зоомагазин отправиться и прикупить десяточек зверюшек, незаслуженно обделенных любовью человечества.
        - Достойный порыв, - прокомментировал Щукин.
        - Я одного не понимаю. Я-то за каким лешим вам понадобился? Чем литературный критик может помочь вашему благому начинанию?
        - Как литературный критик хотя бы не мешайте, - улыбнулся Щукин. - Но как литературовед с тридцатилетним стажем...
        В этом месте Анатолий снова отвлекся. Златовласка, чьи лицо, прическа и фигура, несомненно, обладали магнетической способностью притягивать мужские взгляды, величественно покинула кресло и в три шага - цок, цок, цок - приблизилась к окну. Там она встала, асимметрично приложив вывернутые ладони к стеклу и отведя локти назад, так что под тонкой тканью яркокрасного делового костюма отчетливо проступили лопатки. Словом, приняла живописную и несколько изломанную позу, свидетельствующую о скуке и желании оказаться не здесь.
        - Видал? - Борис легонько толкнул Толика локтем и игриво пошевелил бровями.
        В ответ Анатолий только поджал уголки губ и покачал головой, давая понять, что "Да-а. Тут уж ничего не попишешь..."
        - Э-эх, поручик... - вздохнул Борис, что в данном случае означало: "Мне бы твои годы".
        Они были знакомы уже третий год, пуд соли на двоих, может, и не осилили, но уж белого крепкого наверняка приняли не меньше гектолитра и теперь в общении друг с другом легко обходились малым набором слов, приберегая все красивости и курносости для своих юных почитательниц, которые... наверняка же где-то есть. Должны быть. Просто на глаза почему-то не показываются. Может, оттого, что живут не в столице, а в далекой глубинке? В глухой степи, где-нибудь за МКАД? Да, в глубинке - наверняка.
        Их знакомство завязалось в книжном магазине, в очереди за автографами, где Борис их размашисто раздавал, а Толик, собственно, и образовывал очередь.
        - Как подписать? - строго спросил маститый автор, глядя поверх раскрытой титульной страницы на нерешительно мнущегося паренька.
        - Напишите просто... Толику, - попросил паренек, вдруг застеснявшись своей простой и, пожалуй что, малоросской фамилии. Рядом со звучным, воспетым в белогвардейском романсе именем "Борис Оболенский", заявленным на обложке книги, словосочетание Анатолий Галушкин смотрелось куце.
        "Ничего, вот закончу роман, - успокоил себя Толик, - и возьму псевдоним. Что-нибудь такое же яркое. Скажем... Голицын!"
        - Сам пишешь что-нибудь? - определил наметанный глаз Оболенского.
        - Так... - окончательно стушевался Толик. - Немножко.
        "Просто Толику. От собрата по цеху", - быстро накарябал Борис поперек страницы и этим купил Анатолия с потрохами.
        В дальнейшем, когда признанный писатель принял над молодым автором негласное мягкое шефство, сами собой возникли и прижились обращения "Поручик" и "Корнет". И хотя, помимо панибратства, крылось в них явное нарушение субординации - ведь согласно дореволюционной табели о рангах выходило, что Борис по званию младше Анатолия, - такое положение вещей устраивало обоих.
        Свой общегражданский паспорт с настоящими именем и фамилией Борис Оболенский показал Толику гораздо позже, по сильной пьяни, предварительно потребовав, чтобы поручик трижды побожился, что не будет смеяться. А уже минуту спустя Анатолий, загибаясь от хохота, катался по ковру и благодарил небеса за то, что воспитан агностиком.
        Реальное имя не совпало с вымышленным ни в единой букве, а полная шипящих фамилия лже-Бориса недвусмысленно указывала на его принадлежность к древней богоизбранной нации. Ничего себе белогвардеец!..
        - А-а скажите, господин Щ-щ-щ-щ-щ... - неожиданно заговорил долговязый и угловатый, как складной метр, субъект, сидящий по левую руку от Анатолия, с торцевой стороны крайнего стола. До этого субъект никакого интереса к дискуссии не проявлял, вертел в длинных пальцах связку ключей и, кажется, ковырял украдкой маленьким ключиком гладкую полировку. Короче, вел себя как воспитанный человек - и вот, надо же, поднялся над столом, по-бычьи склонил голову, забрызгал слюной...
        - Ради Бога, не затрудняйтесь, - попросил Щукин, обрывая беспомощное шипение. - Для друзей я Василий.
        Долговязый благодарно кивнул.
        - К-кого вы представляете? - напрямик спросил он. - И сколько са-абираетесь п-платить?
        - Отвечу, если вы представитесь, - сверкнул стеклышками очков Щукин.
        - Коровин, - брезгливо скривился долговязый и оплывшим сталагмитом стек обратно в кресло.
        - Думаешь, тот самый? - быстро шепнул Толик, от возбуждения чуть не клюнув носом ухо Бориса.
        - Ага, затворничек. Вот он какой, оказывается.
        - А говорит вполне по-человечески.
        - Если бы он говорил, как пишет, его прибили бы в первой же очереди за водкой. Кстати, непонятно, что он здесь делает. По слухам, его место сейчас в Голландии, в частной клинике.
        - С вашего позволения, отвечу сначала на второй вопрос, - сказал Щукин.
        И ответил.
        - Это за какой объем? - поинтересовался заметно оживившийся Прокопчик. - За лист, за полосу или за тысячу слов?
        - За тысячу знаков, - последовал ответ, и хоть глаз за черными стеклами очков было не различить, Толику показалось, что, отвечая, Щукин хитро прищурился - не хуже, чем вождь с портрета. - А теперь, если кому-то еще интересно, попробую объяснить, кого же я представляю.
        Но подавляющему большинству интересно уже не было. Кабинет утонул в общем одобрительно-недоверчивом гуле, и мало кто расслышал, что представляет Щукин в основном самого себя, выступает, так сказать, в роли мецената-одиночки, что заявленная тема интересует его по сугубо личным мотивам, что-то там еще и все-таки нельзя ли чуточку потише? Вот так, спасибо.
        - В конце концов, - расчувствовавшись, заключил Щукин, обращаясь главным образом к притихшей поэтессе Кукушкиной, - кто сказал, что творчество должно доставлять удовольствие? Оно должно приносить деньги. По возможности, большие.
        - Кто сказал, что водка должна быть вкусной? - поинтересовался лысовато бритый риторик П...шкин и захихикал, не дожидаясь остальных. Впрочем, никто его не поддержал, только двое пиарщиков по ту сторону стола о чем-то кратко перешепнулись.
        - Самоцитирование, - хмыкнул Борис.
        - Водка? Вкусной? - встрепенулся Щукин. - Не должна. Поэтому мы вам ее и не предлагаем. Кстати, раз уж официальная часть, можно считать, на этом закончена, я еще раз благодарю всех присутствующих за внимание. Премного благодарен. А теперь позвольте пригласить вас в банкетный зал. Как говорится, чем богаты...
        Покидая кресло, Толик украдкой скосил глаза на ту часть стола, где новоиспеченный нобелевский лауреат в области литературы попробовал себя в непривычном ремесле резчика по дереву. Увы, но глубокие неровные царапины, оставленные бородкой ключа, не несли в себе никакого сокровенного знания. Только горькое осознание бессмысленности всего сущего да слабенький вызов обществу - тихий, почти беззвучный, не слышный никому, кроме самого вызывающего.
        Когда распахнулась дверь банкетного зала, выяснилось, что приглашающая сторона богата абсолютно всем. Шедший в первых рядах Прокопчик-уж на что, казалось бы, ушлая личность, не одну морскую собаку съевшая на халявных фуршетах и презентациях под коньячок, - тут вдруг опешил, застыл в проходе, застопорив общее движение, и коротко выматерился. Сопоставив его высказывание с прощальной записью Коровина - а они дополняли друг друга, как Инь и Янь, - Толик пришел к выводу, что вся российская литература, от низкопробной джинсы до болезненных отправлений гениальной рефлексии, проистекает из общего источника.
        Из того самого, о котором так нудно твердил Экклезиаст.
        - Красота-то какая, поручик! - восхищенно произнес Борис и вдохнул так глубоко и шумно, словно собирался через ноздри втянуть в себя всю московскую весну.
        За прошедшие два часа небо над городом потемнело окончательно. Фонари, работающие по вахтовому методу: через два на третий, горели тускло. Они не столько освещали поздним прохожим путь к метро, сколько заслоняли от них звездное небо. Вдобавок, заметно похолодало. Мокрый асфальт стал скользким, а куртки, еще недавно распахнутые настежь, чтоб облегчить доступ к телу теплому мартовскому ветерку, так и остались распахнутыми, но уже по другой причине. Слишком уж жарко было внутри от выпитого и съеденного. Жарко, сыто и расслабленно.
        Красота? Наверное... Толик пожал плечами.
        - А коньяк у этого Тушина хороший, - развил тему Борис. - И коньяк, и секретарши. Э-эх...
        С этим утверждением Толик не мог не согласиться. Но не удержался, внес маленькую поправочку:
        - Только он не Тушин, а Щукин.
        - Да какая разница!
        - Слушай, как думаешь... - Толик помедлил из опасения показаться наивным и все-таки спросил: - Все, что он там наболтал - не гонево?
        - "Гониво", - усмехнулся Борис и пояснил, увидев по лицу Анатолия, что тот не ощутил разницы. - Так в "Детгизе" однажды опечатались. В бывшей "Детской Литературе". Прямо на обложке: "Ганс Христиан Андерсен. Гониво". Мне мама читает вслух: огниво, огниво,.. А я смотрю - я уже читал немного в четыре года - и вижу: сплошное "гониво".
        - Это ты с тех пор опечатки коллекционируешь? - спросил Толик, интуитивно чувствуя, что своим вопросом делает товарищу приятное.
        - С тех самых...
        Борис уже не однажды зачитывал ему отдельные перлы из своей коллекции. Парочку Толик помнил наизусть, про меч в "коротких ножках" и про то, как "на столе поверх стопки документов лежало массивное папье-маше".
        - И все-таки... - снова начал Толик, которому не терпелось внести ясность.
        - Ты насчет Щукина? С ним пока непонятно. Я, чтоб ты знал, с четырех лет в сказки не верю. Особенно в те, где все происходит по-щучьему велению. И личность он довольно-таки странная. И лицо, и одежда... в душу, правда, не заглядывал. Но внешность уже доверия не вызывает.
        Толик вызвал в памяти образ человека, представившегося как "Василий Щукин, можно просто Василий, без отчества" и согласился с товарищем.
        - И все-таки попробовать, я думаю, стоит. Кто не рискует, поручик, тот что?
        - Закусывает, корнет?
        - Вот именно! Да и чем ты рискуешь? Несколькими впустую потраченными часами? Это смешно. Если уж вызвался поработать на заказ, будь готов к тому, что клиент смоется, не заплатив. Или начнет изводить придирками так, что сам откажешься от гонорара, лишь бы отвязался.
        - Да я же ничего такого... - растерянно пролепетал Толик. - Я только...
        - Ты только, Толька, только, Толька... - неожиданно запел Борис, которого лишь сейчас, после десятиминутного проветривания, стало потихоньку разбирать от давешнего коньяка. Он закончил вокальную партию залихватским "Э-э-э-эх!" и счастливо рассмеялся.
        - А что до темы, поручик, то ничего в ней такого особенного нет. Мы же с тобой не маргинальные поэтессы? Не будем сперва нос воротить и говорить, дескать, нам и помыслить тошно, а потом скакать голышом по столу? А? Как думаешь?
        - Не будем, - согласился Толик.
        - То-то и оно! Ты подойди к заданию творчески. Кстати, не такое уж оно сложное. Вот если бы тебя пригласили выступить на собрании анонимных алкоголиков с докладом о пользе пьянства... Нет, это тоже легко. Про смысл жизни там, про гниение и горение... Лучше вот что! Напиши апологию обыденности! Неустанно воспевай серые будни, представь стремление к норме как высшую добродетель, увековечь рутину! Опиши немыслимое наслаждение от звонка будильника, и волнующее стояние в вагоне метро, и внутреннее томление во время утренней летучки, и душевные муки над послеобеденным кроссвордом, и как бешено стучит сердце в ушах, а язык собирает бисеринки пота с губы, прежде чем спросить: "Скажите, вы на маршрутку крайний?" Вот где сложность! А тут... Короче, не падай ты духом, па-а-аручик Голицын!.. - посоветовал Борис, снова сбиваясь на вокал.
        - Ка-а-арнет Оболенский... - весьма органично подпел Толик, почувствовав, что именно его голоса не хватает для полной гармонии вечера. Он с растущим интересом посмотрел на распахнутое окошко круглосуточного ларька и продолжил: - На-алейте...
        Но тут корнет все испортил. Он остановился сам и резко дернул Анатолия за свободно болтающийся за спиной конец шарфа, превратив песню в сдавленный кашель.
        - Ты чего? - обиделся Толик.
        - Тише ты! - шикнул Борис. - Слышишь, там?
        - Где? - Толик прислушался. Через дорогу от киоска, в черном провале неосвещенной подворотни происходила какая-то возня. Слышалось шарканье подошв по асфальту, мелодичный звон бьющейся тары и звуки ударов, перемежаемые приглушенными вскриками. - Дерутся, что ли?
        - Да уж не в футбол играют, - резонно заметил Борис и, подмигнув решительно, предложил: - Ну что, поручик, ввяжемся?
        Толик задумался. С одной стороны, драка казалась вполне логичным продолжением неплохо начавшегося вечера. Но в то же время, после обильного угощения с возлиянием махать руками и ногами было лень, а мысль о пропущенном ударе в живот казалась святотатством. В общем, ситуация сложилась непростая и нуждалась в дополнительном осмыслении.
        - А на чьей стороне? - спросил он, чтобы потянуть время.
        - Поможем тем, кто в меньшинстве, - быстро сориентировался Борис и расстегнул последнюю пуговицу на куртке, чтоб ненароком не выдрали с мясом.
        - Так там же, вроде, - Толик прищурился, - двое на двое.
        - Тогда без разницы, кому помогать, - рассудил Борис и, ошеломив дерущихся зычным окриком: - "Эй, которые тут против белых?" - тенью метнулся через проезжую часть.
        Глава третья. Антон
        Когда ты висишь вверх тормашками в абсолютной темноте где-то на полпути между землей и, строго говоря, тоже землей. Когда под ногами у тебя скальный выступ, над головой, предположительно, тоже скальный выступ, а где-то за спиной, не дальше длины руки, сама скала, но нет возможности вытянуть руку, чтобы проверить. Когда за плечами у тебя рюкзак, в котором аккуратно сложены скальный молоток, и набор крюков с карабинами, и навесочный трос, и обвязка, и еще много чего для безопасного спуска, но в теперешней ситуации это всего лишь балласт, дополнительный груз, способствующий твоему наискорейшему падению. Наконец, когда в зубах у тебя зажата ручка фонарика, так что ни на помощь позвать - да и кого позовешь, когда звать некого? - ни хотя бы выматериться, как того требует душа. Да, в такие моменты невольно думаешь о многом.
        В основном, конечно, под черепом бурлит и мечется всяческая невнятица: брызги невысказанных междометий, черные волны безнадежности с общим смыслом: "Мир несправедлив ко мне", водовороты иррационального детского облегчения: "Хорошо, что темно. Не видно, куда упадешь..." Кое-где попадаются островки осмысленности, причем такие связные, что просто смех и грех. Самый яркий: "За что меня-то? Я ведь даже не древний спартанец... отбракованный... чтоб с обрыва - вниз головой". Просто удивительно, как много всякого-разного намешано в голове человека, который одной ногой, можно сказать, уже вознесся на небеса, а другой - запутался в собственном снаряжении, будто муха в паутине. Но бесспорным лидером по числу повторений безусловно является полумысль-полустон: "Как же это меня угораздило?"
        Всю жизнь он был атеистом. Не воинствующим, но убежденным, так уж воспитали родители. На купола церквей в солнечный денек засматривался исключительно с точки зрения красоты архитектуры, ничьих имен всуе не поминал, а в случаях, когда супруга в ответ на какое-нибудь предложение серьезно отвечала: "Мне нужно посоветоваться с Боженькой", лишь снисходительно улыбался. Поэтому сейчас ему некому было молиться. Возможно, он и хотел бы попробовать-в глубине души, но не мог. Не умел. Ему не удалось даже вызвать в памяти иконописный лик кого-нибудь из святых: Богородицы или этого... Николая какого-то, то ли Угодника, то ли Чудотворца. Вместо них перед глазами вставал почему-то поясной портрет французского киноактера Жан-Поля Бельмондо. Почему он-то? Воистину, и смех и грех. Но, мамочка моя, как же ему страшно!
        Ему было страшно в тот раз, когда они с Алькой впервые пришли сюда и заглянули за край. Он помнит, как гулко стучало в висках сердце, с каким отчаянием он вцепился в мягкую руку жены - до судорог, до синяков, и ее удивленный шепот: "Тош, ты такой бледный! Мне кажется, я могу видеть тебя без фонарика". "Я... не очень хорошо себя чувствую", - с трудом вымолвил он тогда, и это было крошечным шажком в сторону правды. Ее, так сказать, первым приближением. "Перевернутое небо Вороньей Сопки снова обрушилось на меня", - такой ответ был бы гораздо честнее и ближе к истине, но дать его и при этом остаться собой Антон никак не мог. К тому же, на самом деле никакое небо на него не рушилось. Ни перевернутое, ни нормальное, ни свернутое в трубочку - никакое! Разве только то, которое навечно поселилось у него в голове.
        Ему было еще страшнее, когда он вернулся сюда уже один, поняв, что все остальные пути отступления отрезаны, а здесь у него по крайней мере есть шанс. Последний шанс, который он лично предпочел бы никогда не использовать. Но поступить иначе означало собственноручно подписать смертный приговор, и не один.
        Ему стало совсем страшно, когда он сделал первый шаг вниз, повернулся спиной к пропасти и нащупал гладкой подошвой сапога верхнюю ступеньку. Как он боялся, что валун, здоровенная махина весом в добрую тонну, на вершине которой он закрепил трос, только кажется такой надежной и непоколебимой, а на самом деле готова от первого толчка сдернуться с насиженного места и... Или не выдержит сам трос. Или одна из самодельных ступенек.
        Но подлинных глубин ужаса он достиг только пару минут назад. Когда вместо очередного шага сделал обратное сальто с рюкзаком, прогнувшись, а потом закрутился, замотался, но каким-то чудом не сверзился буйной головой на острые камни, зацепился носком сапога за ступеньку, а левой рукой в перчатке - за путеводную нить, несерьезно тонкую и скользкую, и в таком положении затих, пытаясь собраться с мыслями. Казалось бы, какие тут мысли? Однако, вот они, скачут туда-сюда, как кузнечики на сковородке, более того, становятся все осмысленнее по мере того, как замедляется, затихает прямо посреди черепной коробки бешеный бой сердечной мышцы, которой, согласно фольклору, следовало бы уйти в пятки, но уж никак не в голову.
        Например, не прошло и тридцати секунд - маятник тела замедлил раскачивание, и Антон рискнул переплести свободную ногу с той, что угодила в спасительную ловушку, так чтобы между ними оказалась свернувшаяся косицей лестница - он уже знал ответ на основной вопрос. Тот самый: "Как же это меня угораздило?" Ответ был очевиден и неприятен, и на языке Алькиных подшефных в возрасте от семи до десяти формулировался просто: "Сам дурак". "Дура-ак! - обругал себя Антон и от невозможности повторить ругательство вслух сильнее прикусил ручку фонарика.-Дважды дурак! Дурак-рецидивист! Имбецил на триста децибел! Чемпион мира по прыжкам с разбегу на грабли!"
        Когда ты вываливаешься из кабины вертолета, дергаешь за кольцо, а спасительный купол не раскрывается, у тебя хотя бы есть возможность за те четыре секунды, которые тебе осталось лететь, снять ответственность с себя и переложить на кого-нибудь другого. На того, кто изготовил бракованный парашют, или того, кто его неправильно уложил, или на старшего группы, который не обратил внимания, что вместо ранца у тебя за плечами баул с картошкой... или на плечах вместо головы. Ну а кого винить, когда все сам: и укладывал, и мастерил, и знал же, знал все особенности конструкции, не предусмотренные эскизом! Получается, только себя. Сам проявил недальновидность, сэкономил на расходном материале, сам же чуть не поплатился. Даже чуть-чуть не поплатился. И ладно бы в первый раз!
        Он намотал на кулак веревку, которой в перспективе предстояло протянуться от места стоянки, где осталась раненая жена, до выхода на поверхность, который он непременно обнаружит, если только не... Продолжать не хотелось. Веревочка тонкая, в отличие от лестницы, не закрепленная, случись что - не продержит и пары секунд, но с ней, трижды обернутой вокруг ладони, Антону стало чуточку спокойнее. Свободной рукой он поправил под подбородком ремешок, на котором держалась, оттягивая голову вниз, громоздкая каска. Тяжелая и бесполезная: аккумулятор налобника окончательно сдох часов шестьдесят назад, а пластмассовый корпус вкупе с поролоновой подкладкой при падении с пятнадцати метров защитят голову не лучше, чем таблетка цитрамона. Однако Антон не спешил расставаться с каской. Пусть поболтается пока. Вдруг пригодится.
        Какими бы осторожными и незначительными ни были его действия, на некоторое время они нарушили хрупкое равновесие неустойчивой системы, состоящей из веревочной лестницы и ее создателя. Да уж, настоящего лестничных дел мастера, с мрачной иронией подумал Антон, шаркнул лопатками по скальному склону и решил на некоторое время воздержаться от резких движений. Ладно бы в первый раз! - вернулся он к прерванной мысли. Но ведь подобное с ним уже случалось.
        Правда, тогда - без риска для жизни. Можно сказать, на бытовом уровне.
        Полгода назад, одна из кухонных табуреток повредила ножку. Словосочетание "повредила ножку" заставило Антона поморщиться, но сила тяжести плюс тугой ремешок каски быстро разгладили черты лица. Тем более что повреждение не было катастрофическим. Всего одна ножка, что-то вроде вывиха, причем внизу, у самого пола. Выбрасывать жаль, выправлять и обматывать дефектное место изолентой бессмысленно. Как быть? И тогда Антон пошел на радикальный шаг. При помощи ножовки по металлу он отпилил увечную ножку чуть выше изъяна. Затем подпилил оставшиеся три, чтобы выровнять их по длине. На укороченные ножки снова надел пластмассовые пробки-заглушки. Замысел удался, казалось, что после ремонта табуретка стала в точности такой же, как раньше, особенно если смотреть сверху. Это на вид. Но оставалась еще память тела.
        Именно она заставляла всякого, кто пытался сесть на отреставрированный табурет, вскрикивать и нервно хвататься за первое, что подвернется под руку. Это отвратительное чувство: ты опускаешься на стул заученным с детства движением, на привычный стул, на который прежде садился бессчетное число раз, а стул, выражаясь примитивным языком ощущений, все не наступает и не наступает. В той точке траектории твоего тела, где оно обычно встречалось с гладкой поверхностью сиденья, ты к ужасу своему обнаруживаешь один лишь воздух и, естественно, вскрикиваешь и рефлекторно совершаешь хватательные движения, и падаешь вниз... на высоту подпиленных ножек. Дешевенький аттракцион, но по остроте ощущений он не уступает крутым рельсовым горкам луна-парка, изобретение которых русские и американцы великодушно приписывают друг другу.
        Вот и с лестницей получилась примерно та же история. Только хуже, принимая во внимание, что падение с нее могло не ограничиться пятью сантиметрами, как в случае с табуреткой. И даже двадцатью, на которые на самом деле отличаются интервалы между ступеньками на разных ее участках. Здесь счет мог пойти на метры. И еще может пойти, если Антон не продемонстрирует в ближайшее время чудеса ловкости и смекалки.
        Тросовую лестницу, как и большую часть прочего снаряжения, он мастерил сам, дома, украдкой. Трудился урывками половину апреля и весь май, выбирая для работы те моменты, когда Аля была в школе. Готовил сюрприз для супруги. И в результате приготовил, только скорее для себя. Когда на середине изготовления двадцатипятиметровой лестницы Антон обнаружил, что троса для навески поперечных перекладин-ступенек осталось неожиданно мало, он не отправился в магазин за новым мотком - время поджимало, да и денег было в обрез, - а вспомнил о модном лозунге, украшавшем все подступы к городу и, в частности, крышу соседней девятиэтажки со стороны фасада, выходящего на бульвар. "Экономика должна быть экономной!"
        Антон решил поддержать отечественную экономику. Он стал крепить ступеньки реже, не через сорок сантиметров, как рекомендовалось в справочнике, а через шестьдесят. В итоге получилась лестница с переменным шагом, а ее изготовитель пошел на поводу у памяти тела и оказался в таком вот неловком положении. Иначе говоря, попал впросак. Кстати, просаками когда-то на Руси называли именно плетеные канаты, их развешивали во дворе для просушки, и тот, кого угораздило в них запутаться...
        Хватит! Антон решительно пресек всплеск эрудиции, вызванный толи перенесенным шоком, то ли притоком крови к голове. Не время изображать южноамериканского ленивца и искать, кого бы обвинить в собственных бедах. Еще полчаса такого висения, и наступит кровоизлияние в мозг. Так что пора выбираться.
        Только вот как?
        Подняться, опираясь на путеводную нить, не получится - хлипкая веревка в случае чего способна поддержать разве что психологически. Остается два варианта. Первый: ухватиться руками за перекрученную лестницу, которая свисает где-то за головой, и долго дрыгать ногами в надежде выпутаться из ловушки, затем завершить так неудачно начатое сальто и оказаться в положении "верхом на канате". И второй: понадеявшись на крепость пут, сложиться пополам, одной рукой перехватиться за лестницу как можно выше, другой попытаться распутать ноги. Второй вариант казался Антону предпочтительнее. В нем не было резких движений и меньшая нагрузка приходилась на кисти рук.
        В принципе, похожее упражнение он не раз выполнял на турнике. Повиснуть вниз головой на перекладине, держась за нее мысками кедов или просто участками босых стоп, которые иллюстрированный анатомический справочник определял как плюсны, затем, нависевшись вдоволь, согнуться, подать корпус вперед и вверх и ухватиться за перекладину руками. С той разницей, что за турник Антон цеплялся все-таки двумя ногами, а не одной, шероховатая материя кедов обеспечивала лучшую сцепляемость, чем глянцевая гладкость резиновых сапог, да и сама перекладина располагалась не на высоте десятка метров и не над острыми камнями. Кроме того, нужно признать, это упражнение никогда не было его любимым.
        Лестница-канат уже не раскачивалась из стороны в сторону и не закручивалась вокруг своей оси. Антон повисел еще немного, успокаиваясь и собираясь с силами. Сделал глубокий вдох, другой и... поймал себя на том, что просто тянет время. А, все равно не надышишься! Тогда он зажмурился так, что зашумело в ушах...
        Иувидел на внутренней поверхности век улыбающуюся физиономию Жан-Поля Бельмондо. Вернее сказать, большой цветной плакат с его изображением. На плакате актер стоял на фоне неправдоподобно голубого неба, просунув большие пальцы рук в петли на поясе джинсов, в просторной рубашке навыпуск с засученными по локоть рукавами. Просто стоял, смотрел чуть исподлобья и улыбался. И ни взъерошенные ветром волосы, ни отчетливые морщины на лице, ни пухлые боксерские губы, ни нос - огромная, точно экспонат с выставки достижений народного хозяйства, картошка - ничто не могло нарушить его очарования. Бельмондо... Антон где-то читал, что все рискованные трюки в фильмах этот замечательный актер выполняет сам, без каскадеров и, кажется, без страховки. Совсем как Антон сейчас. Правда, в отличие от Жан-Поля, ему придется обойтись также без консультанта, без постановщика трюков, без осветителя и, самое главное, без надежды на повторный дубль.
        Он открыл глаза. В темноте это не имело особого смысла, но он открыл их, как будто для того, чтобы взглянуть в лицо опасности. И когда он сделал это, изображение его кинематографического кумира сперва качнулось назад, словно от ветра, потом медленно растаяло. Но прежде чем оно полностью растворилось в окружающей тьме, Антону показалось, что лицо с плаката подмигнуло ему. Пора.
        В голове уже не стучало - тикало. Счет шел на секунды. У него уже начались видения, что дальше? Постепенное онемение конечностей или сразу-тромб, спазм и пустота? Всепоглощающая атеистическая пустота?
        - Бо... Боженька? - нерешительно позвал Антон, едва не выронив фонарик, и замолчал, не зная, что следует говорить дальше.
        Никто не откликнулся на его невнятный призыв. Даже эхо.
        Тогда он начал действовать. Не спеша, но и не теряя времени. Не давая себе возможности задуматься, снова начать взвешивать за и против и в итоге испугаться.
        С первого же мгновения, е неловкого взмаха рукой и мысленного: "И - раз!" Антон почувствовал разницу. Он висит не на турнике, а то, что собирается сделать, не имеет ничего общего со знакомым упражнением. Это сравнение было необходимо на этапе раздумий, чтобы вывести его из прострации, помочь решиться, убедить, что он это сможет - и только! Дальше - только собственные силы и воля к победе, без упования на прошлый опыт. Ему не нужно выполнить задуманное технически чисто, пусть ни один судья не покажет ему даже шестерку, зато в результате он может обрести нечто большее, чем олимпийская медаль по спортивной гимнастике. Свою жизнь.
        И - два!
        Согнуться одним махом в три погибели не удалось, даже в две погибели не удалось, максимум в одну. Помешал рюкзак, о котором Антон в своих прикидках и расчетах как-то запамятовал. Его снова закрутило, два раза несильно приложило о скалу спиной, один раз затылком. Молодец, что не сбросил каску. И, может быть, дурак, что не избавился от балласта. Однако поздно жалеть.
        И - три!
        Он сгибался вперед все сильнее, хватался руками за собственные ягодицы, за бедра, взбирался по ним, похожий отчасти на барона Мюнхгаузена, вытаскивающего себя из болота, отчасти на Жан-Поля Бельмондо, который забирается по стойке шасси в кабину взлетающего вертолета... чтобы спустя минуту вывалиться обратно, естественно, без парашюта. Что же это за дрянь лезет в голову? А главное, до чего же вовремя!
        И - четыре!
        Голени, лодыжки, он как будто ощупывал их, проверяя, все ли на месте. Хотелось кричать, напряжение рвало натянутые мышцы, усилия требовали какого-то выхода вовне, но рукоятка фонарика распирала челюсти, и Антон просто мычал. Сначала от напряжения, а потом и от страха, который вплотную приблизился к критическому пределу, еще она капля - и взрыв. Сапог на правой ноге, до этого, казалось, засевший в веревочной петле плотно, как в капкане, тут неожиданно заскользил вниз. Медленно, точно давая Антону возможность осознать ужас происходящего.
        И - пять!
        Он не дотягивался - совсем чуть-чуть. Каких-то двадцать сантиметров отделяло его от спасения, но двигаться дальше не давал рюкзак, который давил на плечи, призывая распрямить спину. К тому же мешало невесть откуда вывалившееся брюхо. Антон никогда не чувствовал его так, как сейчас, стиснутый ремнем, сложившийся почти пополам отнюдь не гуттаперчевый дядюшка. И тогда он, извернувшись, выпростал правую руку из лямки. Рюкзак повис на левой, отчего Антон немедленно начал заваливаться набок, но все-таки сумел, дотянулся в последнем отчаянном рывке до комка узлов точно посередине лестницы и мертво вцепился в него этакой жан-полевской хваткой за сущее мгновение до того, как выскользнул из петли-ловушки коварный сапог.
        И - шесть!
        Распрямившееся тело с размаху впечаталось в скалу. Крякнула каска, на миг онемело ушибленное плечо, но все это уже не имело значения. Он удержался. Он победил. Он...
        И - шесть? - Почему-то именно это числительное прочно засело в мозгу и теперь цеплялось за все подряд, мешая течению мыслей. - И - шесть?!
        Примерно за такое время брошенный с обрыва камешек достигает дна. Антон неожиданно содрогнулся всем телом. Несколько подряд идущих спазмов волнами пронеслись от пяток к темечку, вздыбили островок давно не чесаных волос на макушке. Запоздалая судорога скрутила правую икру. Потом он задрожал.
        Он дрожал, вцепившись в плетеную веревочную головоломку, - сплетенную им самим на свою же голову, - теперь уже ничем не похожий на звезду мирового кинематографа, и все его мышцы, казалось, тоже заплетались в узлы и расплетались снова, и это продолжалось вечность. Вдобавок Антон чувствовал, что как-то неправдоподобно быстро и обильно покрывается липким потом.
        Возможно, таким образом, через дрожь, через пот, сочащийся изо всех пор, выбирался из тела застарелый страх. Из тела и из души. "Только бы навсегда! - думал Антон. Да что там, не думал - молился. - Пусть уходит! Я... не хочу больше перевернутого неба!"
        Он не двигался с места до тех пор, пока не иссякли запасы подкожной влаги, а дрожь не утихла до умеренной, только пару раз перехватывал скользкий трос влажными ладонями, чтобы не сорваться. Все это время он думал.
        Два пути открывались отсюда-из точки, подвешенной где-то между землей и, строго говоря, тоже землей: путь вперед и путь назад. Иными словами, вверх и вниз. Он вполне мог вернуться, прямо сейчас. Более того, если он вообще собирался возвращаться в обозримом будущем, как раз сейчас у него был для этого достойный повод и оправдание. Свою суточную норму по приключениям он выработал сполна. Он честно попробовал, у него не получилось, теперь он вернется, чтобы отлежаться, восстановить силы или хотя бы дождаться, пока не уймется мерзкая дрожь в коленках, и попробует еще раз завтра с утра. Аля углядит в случившемся недобрый знак, примет мужа и ни в чем не упрекнет. Разве что взглядом... Этим своим "как же ты мог допустить такое?" взглядом...
        Так вверх или вниз? Да, наверху его ждала Аля со сломанной ногой и прогрессирующими галлюцинациями. Лежбище, к которому он успел привыкнуть, и медленное мучительное умирание от истощения. Тогда как внизу... вполне возможно, что там его вообще не ждал никто, кроме неизвестности. А неизвестность означала надежду.
        Аккуратно и немного скособочено, стараясь не уронить болтающиеся на одной лямке рюкзак и фонарик, который - вот чудо-то! - он так и не потерял во время захватывающего акробатического номера, но, наверное, навечно оставил на рукоятке оттиски своих зубов, Антон начал спускаться.
        Почувствовав под ногами твердую землю и отнюдь не острые, как рисовало его воображение, а вполне даже гладкие камни - впрочем, разве это что-то меняет? - он первым делом вынул изо рта изжеванный фонарик, сбросил с плеча чугунную тяжесть рюкзака, после чего неожиданно для себя взмахнул руками, подключил голову и корпус и изобразил что-то вроде шутливого полупоклона, отчасти циркового, отчасти мушкетерского, хрипло выдохнув при этом:
        - Вуаля!
        Причем Антон не припоминал, чтобы когда-нибудь до этого выражался вслух по-французски.
        Глава четвертая. Толик Голицын
        "Счастье на тонких ножках.
        ...не монолитный, как в современных квартирах, а простой
        деревянный, в две доски. Зато широкий - хватало места и для
        бабушкиных "столетников" с "декабристами", и для кружевной
        салфетки с тяжелым нефритовым слоником, которого папа привез из
        Египта, и для целого автопарка из семи сверкающих моделек "по
        три пятьдесят".
        Между неплотно пригнанными досками оставалась длинная
        черная щель толщиной в Димкин мизинец. В ней постоянно
        скапливалась всякая чепуха: опавшие листья комнатных цветов,
        скатанные в шарики фантики от сосучек, сломанные карандаши...
        Димка любил рисовать, сидя на подоконнике, спиной к прохладному
        стеклу. Конечно, когда поблизости не было нервных взрослых:
        все-таки третий этаж...
        Деду Сереже не нравилась вытянутая прогалина посреди
        подоконника. Он считал ее "непорядком" и вел со щелью затяжную,
        с переменным успехом, войну. Каждую весну дед доставал с
        балкона пятилитровую банку с похожей на скисшие сливки краской,
        сетовал, что опять присохла, и большим портняжным ножом -
        полоской закаленной стали, заточенной с одной стороны и
        обмотанной изолентой с другой - срезал плотный верхний слой.
        Потом брал кисть и методично, ровным слоем, замазывал
        пространство между досками густой белой краской, которой еще
        неделю потом пахла вся квартира. Но все равно уже к осени - от
        влаги ли, от сухости - доски подоконника расходились по новой,
        краска крошилась, и щель проступала на прежнем месте. Чтобы уже
        через несколько дней забиться привычной чепухой.
        Ее также можно было использовать как тайник. Когда по
        телевизору передали про отрытую капсулу с письмом, которое
        комсомольцы шестидесятых оставили в земле для тех, кто придет
        им на смену двадцать лет спустя, Димка немедленно загорелся
        идеей тоже отправить послание в будущее, но не каким-нибудь
        незнакомым потомкам, а самому себе. Взрослому. Он не был до
        конца уверен в том, что представляет собой капсула, но, вроде
        бы, это какая-то часть патрона, а патрон у Димки был, от
        автомата. Его подарил папа, когда вернулся из какой-то далекой
        африканской страны. Вернее, не патрон, а уже отстрелянную
        гильзу, но так было даже лучше. Гильзу не надо разбирать, чтобы
        засунуть в нее письмо. Коротенькое письмецо - такое, чтобы
        поместилось внутри, свернутое в трубочку.
        "Вот ты и вырос большой, - написал Димка. - Наверное, уже
        закончил школу, - он подумал и добавил: - на одни пятерки!"
        На этом первая сторона листа закончилась, и Димка
        перевернул на вторую. И понял, что понятия не имеет, о чем бы
        написать еще. О чем-то таком, что не перестанет интересовать
        его и через два десятилетия. О рисунках? Взрослому Дмитрию
        Анатольевичу наверняка будет не до них. О коллекции машинок?
        Тоже не то. Скорее всего к тому времени у него останется
        одна-единственная машина, зато она будет в 43 раза больше любой
        из нынешних моделек. Тогда о чем? Острые листья столетника
        щекотали голое колено и мешали собраться с мыслями.
        "Вспоминай обо мне хоть иногда, - в конце концов написал
        Димка и добавил: - Ну все, пока, а то место конч", с сожалением
        отметив, что свободного места оказалось даже меньше, чем он
        предполагал.
        Однако переписывать послание он поленился. Вложил
        свернутую записку в гильзу, сплющил пассатижами ее острые
        края - чтобы за двадцать лет бумага не пострадала от сырости -
        и начал было протискивать капсулу в щель, как вдруг обнаружил,
        что местечко, идеально подходящее для тайника, уже занято.
        В нем сидел паук. Восемь длинных лапок-волосков и круглая
        серая голова, сверху равномерно покрытая какими-то вмятинками,
        как подушечка одуванчика, с которого сдули все "парашутики".
        Две передних лапки паука торчали наружу и ощупывали
        пространство перед собой наподобие кошачьих усов. В крошечных,
        меньше острия иглы, черных глазках Димка умудрился разглядеть
        недовольство. "Должно быть, я кажусь ему злобным великаном, -
        подумал он.-А щель в подоконнике он принимает за
        полнопрофильный окоп". О разных способах окапывания ему
        рассказывал отец.
        - Ну хорошо же... - За девять лет общения с взрослыми
        Димка уяснил, что именно такое начало фразы, как правило, не
        предвещает ничего хорошего. Он наклонился над подоконником так
        низко, как будто предлагал пауку взобраться к себе на нос, и
        спросил: - Так значит, вызываешь меня на бой, ничтожная серая
        букашка? Ладно, я принимаю вызов. - Он подул на паучка и, когда
        тот сложил лапки вдвое и скорчился на дне щели, рассмеялся: -
        Ага, трепещешь!
        Однако крошечный сухопутный осьминог оказался неожиданно
        прытким и маневренным. Когда три минуты спустя в комнату вошла
        баба Настя, Димка все еще гонял паука из одного конца окопа в
        другой, помогая себе пассатижами и заточенным с двух сторон
        сине-красным карандашом, но выманить из укрытия пока не смог.
        - Митенька! - всплеснула руками бабушка. - Ты что же это
        делаешь, маленький?
        - Паука ловлю, - доложил Димка, вытягиваясь по стойке
        "смирно".
        - Зачем же?
        Димка растерялся. Что значит зачем? А кто на пару с
        дедушкой по ночам врывался в кухню с тапками наперевес? Или
        паук чем-то лучше таракана?
        Последний вопрос он повторил еще раз, вслух.
        - Конечно, лучше. Разве ты не знаешь, что пауки приносят в
        дом счастье?
        - Они? - Димка с удивлением уставился на паучка, который,
        почувствовав, что угроза миновала, выбрался из щели.
        "Много ли счастья принесешь на таких тоненьких лапках?" -
        усомнился мальчик. Однако до сих пор у него вроде бы не было
        оснований не доверять бабушке. Подумав еще, он решил, что
        счастье, вообще-то, и не должно быть тяжелым. Так что, пожалуй,
        и этой крохе оно придется по силам.
        - А если дать ему конфету, он возьмет? - спросил Димка.
        - Разве что маленький кусочек, - рассмеялась бабушка, и
        Димка поразился, до чего же морщинки на ее лице похожи на
        тоненькие ниточки паутины.
        - Баб Насть, - почувствовав, что сегодня у него получится
        особенно хорошо, сказал он, - можно я тебя нарисую?
        - Ну... попробуй, - улыбнулась польщенная бабушка, и он
        моментально сгонял на кухню за трехногой табуреткой.
        "Жалко, что я уже запечатал капсулу, - думал Димка,
        увлеченно водя по бумаге поочередно то синим, то красным концом
        карандаша. - Надо было положить туда бабушкин портрет. Через
        двадцать лет ей было бы приятно посмотреть на себя, еще совсем
        не старую..."
        Гнездышко для хранителя семейного счастья соорудили из
        скорлупы грецкого ореха. От поделенной по-братски конфеты паук
        отказался, но Димка насыпал перед ним целую горку из хлебных
        крошек, очищенных семечек, зернышек пшена, налил воды в
        блестящую обертку от шоколадной медальки, зачем-то притащил
        травы с улицы - и понадеялся, что хоть что-нибудь из
        предложенного меню придется ему по вкусу.
        Кажется, ему понравилось. По крайней мере спастись
        бегством паук больше не пытался.
        - Смотри, никуда не уходи, - шепнул Димка в скорлупку,
        прежде чем отправиться спать. - И еще это... Ешь побольше.
        Тренируй лапки..."
        (А. Голицын,
        газета "Сосед по парте", №24, 2003.
        Тираж 33490 экз.)
        Обнаружив в приемной скучающего Бориса, Толик, разумеется, обрадовался, но и смутился слегка, как если бы встретил хорошего человека в не очень подходящем месте. Скажем, в очереди к урологу, где глупо спрашивать приятеля: "Как дела?" Как видишь...
        - О, поручик! - улыбнулся Борис. - Как рука? - Он приглашающе похлопал по обивке кожаного диванчика рядом с собой.
        - Нормально, - ответил Толик, присаживаясь. Ему импонировала забота друга.
        Собственно, с рукой все было в порядке с самого начала. Просто чуть ободрал костяшки, мазанув вместо чьей-то скулы по щербатой стенке дома. Вот если бы бил не для острастки, а на поражение... А так - ничего особенного, пара царапин и содранный кусочек кожи, не будь которых, пожалуй, и не вспомнил бы наутро, как сражались за правое дело, как гнали какие-то тени по темным переулкам, как братались с союзниками у ночного ларька и с недельным опозданием поздравляли продавщицу с женским днем.
        - Принес? - осведомился Борис.
        - Ага.
        - Много получилось?
        - Да вот... - Толик достал из пакета расползающуюся пачку листов, поправил, постучав по колену, и передал Борису, а пустой пакет сложил и убрал в карман.
        Борис подержал пачку на ладони, как будто умел определять объем рукописи на вес. Оказалось, не объем даже - стоимость!
        - Триста баксов, - прикинул он.
        - Погоди считать, пусть сначала возьмут.
        - Возьмут, не сомневайся. Первый раз у всех берут. Хвалят и просят приносить еще.
        - Почему?
        - Заманивают, наверное... Потом начинают проявлять избирательность.
        - Получается, ты здесь уже не первый раз? - спросил Толик, скрывая разочарование. А он-то, наивный любитель, гордился своей оперативностью! Так пришпорить пегаса, чтобы за четыре дня выдать тридцать без малого листов - шутка ли? Для профессионала, выходит, шутка. Они этих пегасов, небось, шестерками запрягают.
        - А ты думал! - усмехнулся Борис, давным-давно исключивший скромность из списка своих недостатков. - Кто рано встает, поручик, тот что?
        - Бледный урод, корнет?
        - Вот именно!
        Стоило помянуть уродов, как наружная дверь скрипнула и приоткрылась ровно настолько, чтобы впустить в приемную большую круглую голову в плоской кепке. То есть на полметра.
        - О, вы уже тут? - обрадовался турбореалист П...шкин. - Везде жизнь!
        Он прикрыл за собой дверь, посмотрел на занятый диванчик, на пустующий секретарский стол, на пару стульев у стены - и небрежно приземлился сразу на оба. Должно быть, никого не хотел обидеть. П...шкин снял кепку, пару раз обмахнулся и положил на колени, но на лбу, как след от козырька, осталась рельефно выступающая складка, подчеркнутая горизонтальной морщиной в форме упавшего на спину интеграла.
        - Тут как тут, - вежливо согласился Борис и демонстративно полуобернулся к Анатолию. - Ну, а по сюжету на что похоже? - Твердый палец постучал по верхнему листу рукописи.
        - Ну-у... - замялся Толик.
        Вроде бы давно пора привыкнуть, ан нет. Он до сих пор стеснялся обсуждать свои работы с кем бы то ни было, даже с Борисом. Выложить в трех сбивчивых предложениях то, над чем страдал неделю? Наплевать на стиль, на тщательно подобранные сравнения, на интригу - и выдать голый сюжетец, как ощипанную тушку прекрасного павлина? Ну ладно, пусть не прекрасного, но и не мутанта с магнитогорского БВК... Все это слегка коробило Анатолия. Присутствие всегда готового похихикать турбореалиста добавляло ситуации дополнительную пикантность.
        - Понятно, - выручил Борис приятеля, которого за это самое "ну-у" часто ругал и про себя называл "нудистом". - Очередная милая сентиментальная чушь? Что-нибудь про зубную пасту "Поморин" и колбасу по три пятьдесят?
        - Не про колбасу, - смутился Толик. - Про машинки.
        - Ну хоть с ценой я угадал!
        Желтозубая улыбка Бориса вызвала у Анатолия злорадную мысль: "Жаль, что во времена ТВОЕЙ молодости не существовало зубной пасты "Поморин"", следом за которой пришло смущение и потребность оправдаться.
        - Я же не виноват, что мне нравится возвращаться в прошлое? - В вопросе таилось сомнение. - В детство...
        - Тебе бы не помешало хоть изредка возвращаться в настоящее время. В нормальную, взрослую жизнь. Мал ты еще, сынок, чтоб ностальгировать. Так там у тебя только про машинки или?..
        - Нет, - с облегчением признал Толик. - Там еще про одного мальчика...
        - Девятилетнего?
        - Естественно.
        Девятилетние мальчики давно стали, если можно так выразиться, фирменным знаком Анатолия. Первые два раза это получилось случайно. Просто для развития сюжета требовался ребенок, он и вставил - мальчика. Оба раза почему-то девятилетнего. Внимательный Борис отловил такой момент и посоветовал культивировать. Даже если какой-нибудь фрейдист-любитель заподозрит в чем таком, предрек он, на популярности это не скажется. Разве что в положительном смысле... Ни в чем "таком" Анатолий себя, конечно, не подозревал, более того, все, что нужно, знал о себе доподлинно, так что мальчики после этого разговора стали появляться в его рассказах с фатальной неизбежностью. Когда естественно, сами собой, а когда и по принуждению, на грани притянутости.
        - И что мальчик? - поторопил Борис.
        - На его любимом подоконнике поселился паук. Мальчик... Димка хотел от него избавиться, но узнал от бабушки, что пауки приносят счастье, и передумал. Стал его кормить, тренировать, заботиться...
        - Как вдруг... - Борис, как всегда, предугадал поворот в сюжетной линии. "Ему бы штурманом работать на трассе Париж-Даккар", - с завистью подумал Толик.
        - Да, из командировки вернулся папа мальчика. Рано утром, когда все домашние спали. И навел порядок по-своему, по-военному.
        - И?..
        - Бабушка в то утро так и не проснулась.
        - Мир праху, - сказал Борис и одобрительно заметил: - В твоем стиле.
        - А позвольте полюбопытствовать, - встрял П...шкин, - старушка покойная по какой линии проходила?
        "И чего тебе не сиделось в твоей турбореальности?" - мысленно вздохнул Толик, однако ответил серьезно:
        - По маминой.
        Как он и опасался, лысый турбореалист немедленно принялся хихикать, приговаривая:
        - Я так и думал... Остроумно! Самый простой способ избавиться от тещи. Надо будет вечером пройтись метелочкой по углам. - Он быстро достиг пароксизма веселья, еще раз дрогнул кадыком и сказал: - Извините. Просто смешно иногда становится, как подумаешь, до какой степени готов прогнуться наш брат писатель. Только вы не думайте, я не вас имею в виду.
        "Что за, с позволения сказать, человек!" - взглядом телеграфировал Анатолий Борису. Он считал так: раз уж сидишь вместе со всеми по уши, допустим, в еде, так хотя бы помалкивай. Не порть аппетит окружающим.
        "Не обращай внимания", - также взглядом ответил Борис.
        Оба вздохнули.
        - А ты, Борь, - неловко начал Толик. - Сам-то что принес?
        - Кто же обсуждает не изданное? - Борис хитро подмигнул. - Можно ведь и сглазить.
        В этот момент из щукинского кабинета выпорхнула поэтесса Кукушкина.
        - Мальчики! - расплылась в улыбке она, а Толик, и без того чувствовавший себя неуютно, смешался окончательно и едва не покраснел, вспомнив, как тряслись в зажигательном ритме "техно" ее острые, почти треугольные груди. - Кто следующий в абортарий?
        Борис поднялся с диванчика под одобрительный выдох пружин.
        - Давай-давай, - напутствовала Клара. - Простынку чистую не забыл?
        Новое разочарование подстерегло Толика сразу за порогом кабинета, когда он, дождавшись очереди, предстал пред светлы - впрочем, кто их разберет за темными солнцезащитными стеклами? - очи Василия Щукина. Златовласки в кабинете не было. Была чернявая с премилой улыбкой на темно-красных губах, был хозяин кабинета, вставший из-за стола, чтобы встретить дорогого гостя. А вот златокудрой нимфы нигде не наблюдалось. Жаль, ведь Толик втайне надеялся обменяться взглядами именно с ней. А то и перекинуться парой слов, если только сможет найти их.
        Отсутствовал также один из столов - как раз тот, на полировке которого оставил свой непечатный автограф последний представитель плеяды: Бунин, Пастернак, Шолохов, Солженицын, Коровин. Решили толкнуть с аукциона? Не исключено.
        Лицо Щукина всеми щетинками выражало радость от встречи.
        - Анатолий Владимирович! - поприветствовал он. - Весьма признателен!
        Толик невольно напрягся: если знает отчество, то может и, чего доброго, быть в курсе настоящей фамилии. И ограничился официальным:
        - Здравствуйте.
        Рукопожатие хозяина оказалось неожиданно неприятным: ладонь-липкой, а ее тыльная сторона свидетельствовала о таком избытке мужских гормонов, какого Анатолий не встречал прежде, пожалуй, ни у кого. Теперь он вспомнил, что во время прошлой встречи кисти Щукина почти все время скрывали рукава. Даже в моменты увлеченной жестикуляции наружу из-под обученных обшлагов торчали одни пальцы. Тоже, кстати, весьма заросшие.
        Мерзнет он, что ли, постоянно? С этакими ладошками? Не должен бы... Такими впору подростков пугать в пору пубертатного нарциссизма.
        - Вы позволите? - спросил Щукин, как будто извиняясь, и покосился на листки рукописи, снова разлохматившиеся неопрятным пучком.
        Заполучив желаемое, тут же присел "ознакомляться". Это тоже было непривычно. В нормальных редакциях рукопись, как правило, принимали вежливо-равнодушно, клали на полку (один раз даже в картонную коробку из-под телевизора) и в лучшем случае говорили, когда позвонить.
        Внимательного, вдумчивого чтения здесь было минут на тридцать-сорок, но Щукин просканировал текст со скоростью Терминатора. Сравнение навеяно очками.
        - Сколько здесь? - спросил он уже через четыре минуты.
        Вопрос не застал Толика врасплох. Он знал несколько способов пересчета обычных печатных листов в авторские: по количеству знаков в тексте, с пробелами и без, по числу машинописных, набранных через два интервала, страниц. Знал он также, что в зависимости от того, какой из способов выберет редактор, неопытный автор может недосчитаться до двадцати процентов гонорара. Неопытным автором Толик себя не считал. По крайней мере, старался не считать. Поэтому вариант пересчета выбрал наиболее благоприятный, а потом еще и округлил результат в выгодную для себя сторону:
        - Примерно... полтора листа.
        - Пусть будет два, - взмахнув пальцами, решил Щукин, и уже повернувшись к Толику спиной и приятно пощелкивая сферическим замком сейфа, прокомментировал: - Очень хорошо.
        "Четырнадцать щелчков по часовой стрелке", - зачем-то запомнил Анатолий.
        - То есть все, начиная с названия. "Счастье на тонких лапках", - смакуя, повторил Щукин. - Просто, наивно, конкретно... Вы не представляете, насколько выгодно ваш рассказ отличается от того, что мне обычно приходится читать. Антропоморфные притчи, энтомологические разборки под прицелом микроскопа, неискренние, как сочинение на уроке биологии. Взять хотя бы тот зарифмованный сублимационный бред, который выдала под видом поэмы Кларисса Кукушкина. Вы не читали?
        - Нет.
        - И правильно. В нем же ничего не понятно, кроме подписи автора! Сплошные ощущения, подсмыслы, обертона... Или обертоны? Сугубо между нами: по-моему, стриптиз в окружении пустых бутылок получается у этой милой леди гораздо лучше, чем стихи. Насколько мне удалось разобраться в сюжете, кто-то там кого-то чем-то опутывает и куда-то затягивает, причем самому кому-то это, в принципе, нравится. Ну! А ведь нас не интересует покорность, это глупо. Мы не ориентируемся на аудиторию поклонников Захер-Мазоха...
        "Двадцать шесть в обратную сторону", - отметил Толик.
        - ...только доброжелательность. У вас, кстати, эта мысль отражена просто замечательно. Как ловко вы переводите стрелки на тараканов - таких, их прямо видишь, мерзких, усатых, рыжих - бр-р-р! Извините, Корина... Разумеется, избавить человечество от брезгливой нелюбви к паукообразным и членистоногим вообще нам не под силу. Но отвлечь их внимание от ни в чем не повинных пауков, перенаправить вектор неприятия на комаров, клопов, мух и прочих кровососущих и разносящих заразу-вот наша задача на ближайшее будущее.
        "И еще шестнадцать - нет, семнадцать по часовой". Расчет окончен.
        Толстая бронированная дверца прижалась к стене, но расстегнутый пиджак хозяина надежно оберегал содержимое сейфа от постороннего любопытства.
        - И в этом вопросе я искренне надеюсь на вашу, Анатолий, помощь, - заключил Щукин, вручая Толику несколько купюр, которые, даже сложенные вместе, не тянули на название "пачка". Максимум, пачечка.
        Прежде чем спрятать в карман джинсов, Толик перетасовал купюры. Не пересчитывал - чего там! - просто рассматривал. Погладил подушечкой пальца ребристый воротник на широких плечах одного из авторов "Декларации независимости" США, отчего улыбка Щукина стала еще лучезарней.
        - Настоящие, настоящие, не сомневайтесь, - заверил он. - В Америке и то таких нет! - Тут же предложил: - Может, по пятьдесят грамм? За успешное начало совместной деятельности? - И добавил, словно в оправдание: - С банкета осталось.
        Однако рюмки достал тридцатипятиграммовые. Как будто заранее поделил два по пятьдесят на троих, включая чернявую Корину, которая мило поморщилась, вздохнула: "Ох уж эти мужские традиции!", но рюмочку опрокинула.
        Такого воодушевления, какое посетило его в кабинете Щукина, Анатолий давно уже не испытывал. Если вообще испытывал когда-нибудь. Именно оно помогло сдержать брезгливую гримасу от повторного хозяйского рукопожатия - которое, к слову сказать, не показалось Толику таким уж неприятным - но оно же не защитило его от победительной улыбки, которая сама расползлась по лицу при виде заскучавшего в одиночестве турбореалиста.
        - Проктолог сказал, - играючи импровизировал Толик, - чтоб неженки и эстеты в очередь больше не становились. У него перчатки одноразовые кончились.
        "Нет, пожалуй, все-таки испытывал, - сам себе возразил Толик, подразумевая степень воодушевления. - Тогда, помнишь?"
        Он помнил.
        В тот раз, на встрече с читателями, Борис Оболенский помимо автографа начеркал на книжном листе несколько цифр, которые Толик поначалу ошибочно принял за дату. Правда, довольно скоро он сообразил, что сорок четвертое число пятнадцатого месяца - явный перебор, и выдвинул новую версию восторженным шепотом. Номер телефона! И за свою смекалку был вознагражден приглашением звонить, если что...
        "Если чего" Анатолий дожидаться не стал. Уже утром третьего дня, набравшийся и малость даже перебравший решимости, он потыкал пальцем кнопки телефонного аппарата и сказал в трубку отчетливо:
        - Але?
        Вопреки опасениям, на том конце его сразу узнали и, кажется, даже обрадовались.
        - А-а, просто Толик, - отозвался Борис, тогда еще - Борисович. - Чем занимаешься? Вот и я ничем.
        И предложил вечерком заглянуть к нему в гости - так, запросто.
        - Только, - добавил, - тут такое дело... Жена с Андрюшкой неделю тому укатили к теще. В холодильнике, сам понимаешь, хоть в боулинг играй...
        - Что купить? - на лету ухватил окрыленный Толик.
        - Возьми, пожалуй, пару беленькой. А лучше три - на случай, если засидимся до завтрака. И это еще... Прихвати там чего-нибудь из своего.
        - В смысле? - не понял Толик.
        - Почитать.
        Толик медленно положил горячую трубку и испытал мгновенный приступ паники.
        Вопрос с выпивкой решался просто: в фирменном у дома купить "Гжелки", в идеале - 12-го цеха. По слухам, водка, разлитая в этом цеху, обладает слезной чистотой и чуть ли не оздоровительным свойством, поскольку - тут в слухах наступают разночтения - работают в нем то ли беременные женщины, которые не отливают и, соответственно, не разбавляют, то ли, наоборот, прожженные алкаши, которые зарплату получают продуктом, и оттого кровно заинтересованы в его высоком качестве. Так что с этой частью заказа проблем не было.
        А вот насчет своего...
        В арсенале у Анатолия был всего один роман из разряда вечных - не по времени популярности у читателей, которых пока не было, а по срокам написания. С полгода назад он придумал и записал интригующее начало, но такое закрученное, что пытаясь раскрутить его, главный герой по любому погибал. Максимум, на 40-й странице.
        И кроме этих 39-ти страниц, обрывающихся на полуслове "внеза", похвастаться Толику было нечем.
        Но это продолжалось недолго.
        "PDJYJR YF YT,TCF." - напечатал он по центру листа, как только на экране монитора развернулась рабочая панель шестого WinWord'a. Потом стер написаное, переключился на русский шрифт и в последующие четыре часа ни разу не поднял взгляда от клавиатуры.
        - Правильная водка, - одобрил Борис, рассматривая сквозь бутылочное стекло обратную сторону этикетки. - Язвенники из двенадцатого разливали. Ну, будем, что ли?
        К радости Толика, о рукописи заговорили не раньше, чем перебралась под стол первая поллитровка. Только когда разлили по четвертой (Толик предусмотрительно попросил: "Мне поменьше", но не был услышан), Борис по-хозяйски потянул из пакета пачку смявшихся листов.
        - Что тут? "Звонок на небеса"? Любопытно...
        И внимательно просмотрел все от первого до последнего, отделяя прочитанное пустым стаканом - чтоб не сдуло со стола сквозняком. Потом собрал листки вместе, молча убрал обратно в пакет, налил по полной... Все это время Толик с внутренним трепетом, который мало-помалу переходил в подрагивание пальцев, ожидал вердикта. Безрадостного? Скорее всего.
        - Хорошо, - сказал Борис. - Простовато, конечно, местами наивно, а кое-где так чересчур конкретно в плане морали, но в целом хорошо. Весьма. Правда, опечаток там... Такое ощущение, что ты все это накатал в лифте на коленке. Нуда не беда, щас вычитаем.
        Так и поступили. Вычитали. Придумали благозвучный псевдоним. Произвели в поручики. Засиделись, как гениально предвидел хозяин, до утра. Потом до следующего вечера. Новоиспеченный поручик наскоро вздремнул на столе и сбегал к метро за добавкой. Потом... по счастью, вернулась от мамы строгая Наталья и разогнала пьяную компанию по лавкам. Спать.
        "Ма! - слышалось отлетающему в мир грез Толику, - а этот смешной дядя в одном носке тоже писатель?", так что он вынужден был задержаться, зависнуть на границе сна и яви, чтобы подслушать столь важный для него ответ. Дождался сварливого: "А то сам не видишь!" и заснул, умиротворенный вконец.
        Только умилился напоследок детской наивности. Конечно же, носков на нем было положенное количество. Просто оба пришлось натянуть на левую ногу, которая в какой-то момент затянувшегося вечера начала вдруг без видимой причины мерзнуть. Буквально коченеть. Это было необъяснимо и странно. Почему только левая? Почему не, допустим, обе? Вот и сердце, вроде, с левой стороны...
        - Проблемы с сосудами, - пощупав пальцем ледяную лодыжку, диагностировал Борис. - Надо было брать три по ноль семь.
        Так вот, слышать ту первую, не Бог весть какую щедрую похвалу - не от читателя, не от критика, а от собрата по цеху - Толику было не менее приятно, чем сегодняшнюю. Пожалуй, даже более. Да, более-менее...
        Борис, как условились, дожидался приятеля на улице.
        - Холодно, - пожаловался он, прикуривая новую сигарету от истлевшей до основания. Боря называл это "экономить бензин". - Пришел марток, поручик, надевай семеро чего?
        - Чего семеро?.. одного козлят? - растерянно предположил Толик. Он и вправду не помнил, как в оригинале заканчивалась пословица.
        - Воистину!
        Весна, которая не так давно, казалось, вступила в свои права, теперь добровольно от них отказывалась. С неба то лило, то сыпалось. В рукава, штанины и за шиворот задувало. Под ногами хлюпало. В душе пело.
        Толик, хоть из-за коньяка и теплого приема у Щукина холода пока не чувствовал, на всякий случай застегнул куртку на все пуговицы и перебинтовал шею колючим мохером.
        - Я тут одно местечко знаю, - грея пальцы табачным дыханием, проговорил Борис. - Ресторанчик небольшой - милый, уютный... - И даже название сказал, но Толик ему не поверил. Ну не зарегистрировать такую торговую марку в Москве, поскользнуться ему на месте!
        - Да, надо бы обмыть такое дело, - согласился Анатолий, которому нерусские деньги с непривычки жгли карман. Впрочем, в первом же обменнике неулыбчивая девица дала ему за один портрет Франклина тридцать две открытки с видами Большого театра, на редкость однообразными, которые карман уже не столько жгли, сколько распирали.
        - А ты заметил, какая у Щукина рука волосатая? - на ходу спросил Толик.
        - Ты в смысле блата? - уточнил Борис. - Лохматая, иначе говоря, лапа?
        - Да нет, я в смысле гормонов. У него же руки как у хоббита ноги. Что, правда, не заметил?
        - А-а, волосатая... - пренебрежительно повторил Оболенский. - Это что! А вот ты, например, обратил внимание, сколько их у него?
        - Чего, рук?
        - Да, да, верхних конечностей.
        - То есть? - насторожился Толик. - Одна точно на месте. Вторая, вроде, тоже не протез.
        - Одна, вторая... А шесть не хочешь? - огорошил вопросом Борис и оживленно заговорил: - Я ведь тоже, если честно, не сразу заметил. Только когда он в сейф за коньяком полез, спиной к столу повернулся, а на столе-то рюмки стояли. Ну, он одну возьми да и зацепи по нечаянности полой пиджака. Рюмка набок-и покатилась, но только докатилась до края, как из-под полы лапа волосатая высунулась, правда мелкая какая-то, рудиментарная, наверное, и - хвать! Тут он, Василий, отчества не помнящий, обернулся посмотреть, не заметил ли кто. В одной руке у него бутылка, в другой мой гонорар, а рюмка-то, получается, за спиной - в третьей? Он ее, конечно, сразу выронил, не пожалел богемского стекла, но смутился весь, лицом опомидорел - в общем, стал Божий Василек краснее мака. Смотрит в глаза - жалобно так, будто просит: "Боренька, не выдавай, а!"
        - А ты?
        - А я... Кивнул с пониманием. Мне-то что? С руками или без рук, лишь бы оплату не задерживал.
        - А почему ты сначала сказал, что рук было шесть? Видел-то только три.
        - Так... где три, там и шесть. По индукции.
        - Врешь! - убежденно сказал Толик.
        - Да нет, концепцию обдумываю. А? Чем не сюжет?
        Борис вздохнул и следующие пару кварталов сам себе объяснял чем. Не та, понимаешь, установка. Тут ведь, как у Кашпировского, нужна установка на добро. А какого добра ждать от злобного паукообразного монстра? Никакого!
        Одним словом: э-эх...
        - Ты, часом, не в ментовскую столовку меня ведешь? - поинтересовался Толик, когда они прошли мимо десятого подряд припаркованного поперек тротуара белого "форда" с голубой полосой.
        - Не-ет, - усмехнулся Борис. - Просто там в соседнем доме райотдел.
        - Удобно. Если вдруг разбуянимся, далеко не повезут. Утром выпустят, тут же и продолжим.
        Когда дошли до вывески, выяснилось, что сомнения Толика насчет названия заведения были не беспочвенны. На самом деле назывался ресторанчик вполне пристойно: "Старая мансарда". Просто, представляя его, Борис, шутки ради или для краткости, укоротил "мансарду" на средний слог.
        Зашли. Первым делом Толик оценил антуражик и нашел, что атмосфера старой мансарды передана достоверно. Дубовые столы и облицовка стен. Коварные светильники под потолком в виде ярко освещенных окон, из-за которых посетителям, наверное, должно казаться, что солнце еще высоко и домой можно не торопиться. Какие-то вилы, ухваты и прочая деревенская утварь по углам, глиняные вазочки с букетиками злаковых, плотно увесившие стену подковки, серпы и другие забавные мелочи, без которых еще лет сто назад была немыслима жизнь сельского обывателя.
        Мило, хоть в этом не обманул корнет, миленько.
        Сели. Официантке за стойкой Борис издалека показал четыре пальца. Та уточнила что-то, сложив из пальцев решетку. Борис отрицательно покачал головой, прокомментировав для Толика:
        - Фильтрованное пусть сама пьет.
        Когда Алена - если верить бэйджику, на в меру оттопыренном нагрудном кармане - принесла четыре кружки "Пауланера", Боря попросил меню.
        - Ибо, как говорится, не пивом единым человек что, поручик?
        - Сыт, корнет?
        - Фу, поручик! Постеснялся бы при даме... Вы уж его извините, Алена, груб и несдержан по молодости. А нам пока принесите... заказали по мелочи: гренки, два кокота в горшочке и сырные шарики, слишком горячие, чтобы ими жонглировать.
        Чокнулись, так что вздрогнули от испуга пенные шапки.
        - Первую, как водится, за предел допустимой концентрации? - предложил Борис.
        - Лучше сразу за беспредел, - кивнул Анатолий и слизал с губ сладкую пену. Глянув на картонную подставку под кружкой, задумался, как бы увязать этот "Пауланер" с паутиной, пауками и прочим пау-пау... Но вспомнил, что временно на отдыхе, и отогнал подальше ненужные мысли.
        Второй тост Толик поднял:
        - За наши последние творческие успехи?
        - За последние не будем, - возразил Борис. - Лучше, как летчики или моряки, выпьем за крайние.
        - Ага, - развеселился быстро охмелевший Анатолий. - Тогда следующий тост будет за последнюю плоть.
        - А вот этого не трожь, - строго нахмурился Борис и мимолетно взгрустнул о чем-то своем, фамильном.
        Глава пятая. Аля
        Давящая мрачность серых стен. Они нависают со всех сторон и сжимают голову словно тиски. Крупные камни, из которых они сложены, грубы и неотесанны. То же самое можно сказать о тех, кто несет здесь свою службу. Она почему-то не сомневалась в этом, хотя до сих пор общалась лично лишь с одним из служителей.
        Она поднялась с продавленной соломенной подстилки, приблизилась к внешней стене и привстала на цыпочки. Такая же мрачная и монументальная, как все прочие, внешняя стена, по крайней мере, имела наверху, на высоте, куда дотягивались кончики пальцев, крошечное окошко, ко всему прочему забранное частой решеткой. Она запрокинула лицо, надеясь уловить кожей хотя бы слабое дуновение того ветерка, который, судя по звуку, весело резвился снаружи ее душной и пыльной темницы. Но тщетно. Капризный ветерок переменил направление. Не осенив своим дыханием даже молитвенно простертые к нему ладони, он выскочил из колодца тюремного двора и помчался куда-то по площадям и бульварам, мимолетом развевая полы плащей солидных господ, сдувая легкомысленные шляпки с голов модниц и заглядывая под юбки хорошеньким цыганкам, которых что-то много развелось в последнее время в окрестностях Собора.
        Тогда она закрыла глаза и стала слушать.
        Далекая, так что ни слова не разобрать, речь. Хлопанье двери. Хохот, шум. Звуки большого города.
        Цок, цок. Цок, цок. Ленивый перестук подков по мостовой. Скрип колеса, похожий на негромкий крик чайки. Чья-то карета там, за высоким забором. Крики чайки становятся все тише. Мимо... Как всегда, мимо.
        Бряцанье ключей на огромной связке. Стук стоптанных башмаков в коридоре. Тум, ш-ш-ш-тум. Тум, ш-ш-ш-тум. Как будто идущий приволакивает ногу. По звуку этого не понять, но она готова побиться об заклад, что правую. И еще она готова держать пари на что угодно, что уж эти-то шаги мимо не пройдут. Это за ней. Клинк-клинк. Поворот ключа в замке. А-а-а-а-хум! Обшитая железом дверь нехотя провернулась на несмазанных петлях и в конце ударилась о стену.
        Ну, что на сей раз? Она обернулась от окна. Кажется, поздновато для ужина.
        Сутулая фигура тюремщика загородила дверной проем. Темный бесформенный балахон. Накинутый капюшон. Узкие прорези глазниц в закрывающей лицо маске.
        Зачем он прячется от нее? Зачем скрывает лицо? И успеет ли она получить ответы на свои вопросы? Хотя бы на один из них?
        Она выбрала самый невинный.
        - Поздновато для ужина, не так ли?
        Не отвечая, тюремщик прошел мимо нее в угол камеры, к столу, на котором в странном подсвечнике из черного камня горела свеча. Что-то белело у него в руках, но она пока не могла понять, что именно. Но не обычный поднос с тюремной едой, это точно. Какой-то сверток. Какой?
        - Вам... посылка... - медленно проговорил он, и оттого, что в маске отсутствовали прорези для рта, его голос звучал глухо и казался зловещим.
        Положил сверток на стол. Что-то размером с тарелку, завернутое в большой льняной платок. Один задругам, словно лепестки лилии, тюремщик развернул уголки платка. Первый, второй, третий, четвертый. Внутри оказался пирог.
        Рука в черной перчатке на какое-то время потерялась в складках балахона, появилась снова. Теперь в ней была зажата длинная спица с острым концом, на котором заметны следы древнего пламени. Вероятно, некогда спица занимала почетное место в арсенале мастера заплечных дел. Теперь у нее иное предназначение - дегустация сомнительных блюд.
        - От кого это? - спросила она, за неискренним зевком пряча волнение.
        Обожженный конец спицы вонзился в пирог. Проткнул верхнюю светло-коричневую корочку, без труда миновал мягкие внутренности, пробил крепкое основание. Дам, дам, дам. Глухой стук металла по дереву. Раз, другой, третий... В однообразных движениях тюремщика нет злости или желания унизить, лишь сосредоточенность и стремление выполнить свою работу добросовестно.
        Интересно, что он предполагает обнаружить внутри? Отравленный кинжал? Моток веревки с изъеденным ржавчиной абордажным крюком? Напильник, с помощью которого она смогла бы перепилить чугунные прутья решетки? Смешно!
        Как бы то ни было, сделав пару дюжин проколов, тюремщик, кажется, счел свой служебный долг выполненным.
        Она уже не ждала ответа, когда из-под маски послышалось:
        - От ваших... друзей.
        После этого он ушел, а она проводила его внимательным взглядом. Что-то неуловимое не давало ей покоя всякий раз, когда она смотрела на эту маску, на эти перчатки, на балахон, надежно скрывающий фигуру, слышала голос, скупо роняющий короткие приглушенные реплики. Чудилось ли ей что-то смутно знакомое в личности тюремщика? Она не могла ответить - пока.
        Клинк-клинк, данг! Брошенный чьей-то твердой рукой камень влетел в зарешеченное окно и удачно упал на подстилку в то самое мгновение, когда ключ повернулся в замке. Удаляющееся тум, ш-ш-ш-тум и мерное бряцанье ключей. За дверью ничего не услышали. Тук-тук-тук. Ах, как бьется сердце!
        Так и есть! К камню примотан шнурком белый прямоугольничек. Записка? Она развернула.
        О, да тут целое письмо, написанное четырьмя разными почерками. И первый из них... тук-тук-тук-тук-тук... заставляет ее сердце биться еще сильнее.
        "Любимая! На тот случай, если ты голодна, предупреждаю тебя, не ешь этот пирог!"
        Ниже, небрежным размашистым почерком:
        "Да уж, боюсь, с начинкой мы малость перемудрили. По-моему, она получилась суховатой, а? Нет, такой пирог навряд ли придется кому-нибудь по вкусу. Особенно тем, мадам, кто имеет наглость держать в заточении такую красотку".
        Третий: безукоризненная четкость линий и сухость формулировок. Никакой лирики, только подробная инструкция.
        Проделать отверстие. Скрутить. Поджечь. Выложить пирог на окно, вплотную к решетке.
        Снова небрежно-размашистый:
        "Да, как если бы вам взбрело в голову покормить птичек. Цып-цып-цып".
        Почерк последнего округлый, с заметным левым наклоном, почти женский:
        "И молитесь, сестра, молитесь. И тогда помощь наверняка придет к вам. Свыше".
        А уже внизу, над самой кромкой листа - еще пять слов... Тук-тук-тук-тук-тук и прижать листок к груди, чтобы не выпрыгнуло сердце.
        "Я буду ждать тебя, любимая!"
        Ладони сами сложились лодочкой. Дождись.
        Дырку в румяной корочке она проковыряла пальцем. Начинка и впрямь оказалась чересчур сухой, часть ее просыпалась на стол с негромким дробным стуком. Не то порошок, не то зернышки, не то мелко порубленный чайный лист. Она хотела бы рассмотреть получше, но не решалась подносить слишком близко пламя свечи. Фитиль из обрезка платка, в который была завернута посылка - платок оказался каким-то промасленным и легко рвался на полосы - она скрутила быстро и умело, как будто делала это не впервые. Сложнее всего оказалось придвинуть к окошку тяжелый дубовый стол. Причем безо всяких кррррх-кррррх, чтобы не услышал тюремщик, возникни у него желание среди ночи прогуляться по коридору. Ей приходилось напрягаться изо всех сил, чтобы раз за разом отрывать от пола массивные ножки стола и передвигать их на совершенно мизерные расстояния. Когда она покончила с этим, за окном уже серебрилась прибитая к небу подкова Луны. Пришел черед самого опасного. Укрепить, запалить от свечи... Она сделала все в точности так, как того требовала инструкция, забилась в дальний от окна угол, спрятала лицо в ладонях и стала ждать.
        Тук-тук, тук-тук, тук-тук-тук-тук... И вдруг:
        БАААААА-БАХХХХ!
        Вздрогнули стены. Сухой дождь просыпался с потолка. На месте недавней решетки торчали изуродованные дымящиеся прутья. Наверное, между ними можно пролезть, если не боишься испачкаться. И просто не боишься.
        Но она боялась. В первые мгновения она чувствовала себя слишком напуганной даже для того, чтобы подняться на ноги. Но ей пришлось, потому что тум-тум, тум-тум по коридору приближался слишком быстро и без обычного ш-ш-ш. Ее тюремщик забывал приволакивать ногу, когда бежал.
        Забраться на стол... Неразборчивые чертыханья и клинк-клинк в замочной скважине... Прогнувшись назад, высунуть наружу руку, затем другую, опереться о внешнюю поверхность стены... Раскатистое "А-а-а-а-хуммм!" отлетевшей в сторону двери... Просунуть вслед за руками голову, лицом вверх, потому что обещанная помощь должна прийти свыше. Теперь плечи, верхнюю часть корпуса...
        - Сударыня! - голос самого старшего из четверых, того, кто составил подробную инструкцию. - Держитесь за эту веревку, сударыня!
        Четыре смутные тени, черные силуэты на фиолетовом фоне неба. Плащи и шляпы делают их неразличимыми. Отчетливо видны лишь глаза, четыре пары сверкающих глаз, и ей кажется, что она узнает среди них те самые. Она чувствует это своим безошибочным тук-тук-тук.
        С крыши спускается веревка, странно тонкая и неприятно липкая, но она, не раздумывая, хватается за нее, лишь бы скорей оказаться подальше отсюда, от этого тум-тум, тум-тум, которое раздается уже внутри камеры.
        Ее тянут вверх. Ее хватают за ногу - правую - и, выкручивая, так что слышен треск костей, тянут вниз. Она кричит, потому что это ненормально, когда тебя вот так, без слов, без сопения даже, вообще без единого звука пытаются разорвать пополам. И тогда ее снова тянут вверх, с учетверенной силой...
        И выдергивают из сна.
        Сна.
        Всего лишь сна.
        Пусть, жуткого, как я не знаю что, но все-таки сна.
        Но Аля не успела порадоваться этому открытию, поднявшаяся было откуда-то из центра груди волна облегчения ухнула обратно, больно придавив желудок, а шутливая фраза "Да-а, тебе, подруга, надо бы поменьше читать перед..." осталась незавершенной. Невысказанные слова примерзли к губам, потому что она вдруг услышала... Ее обострившийся в последнее время слух уловил чуть слышное трх-трх-трх откуда-то сверху, и инстинктивно задрав голову, она увидела глаза. Много глаз, четыре полноценных комплекта, если мерить человеческими мерками, и все такие огромные, что Аля закричала снова-теперь уже наяву. И крик ее стал еще громче, когда она поняла, что до сих пор, как обрывок, вырванный из контекста недавнего кошмара, сжимает в руке волокнистую, неприятно липкую нить.
        Глаза моргнули, возможно, напуганные криком. Все четыре пары одновременно, как будто принадлежали одному существу, закрылись и больше не открывались. Только чья-то белесая тень прошмыгнула по своду пещеры в сторону выхода.
        Аля не могла этого видеть, месяца, проведенного под землей, явно недостаточно, чтобы человеческие глаза полностью адаптировались и начали различать предметы в абсолютной темноте, но она догадалась об этом. Или каким-то образом почувствовала это. Совсем как тогда, в первый раз.
        Она продолжала кричать, но теперь вместо протяжного, на одной ноте, воя, ее горло исторгало череду громких отрывистых воплей, как будто распирающий грудь крик оказался слишком большим, чтобы вырваться наружу целиком и его пришлось порезать на кусочки. Она не могла замолчать, и не хотела этого. Страх был сильнее нее.
        Аля попыталась отбросить подальше невидимую, отвратительную на ощупь нить, резким движением, поскольку иначе та не хотела отлипать от ладони, но свисающая откуда-то сверху веревка, качнувшись, вернулась назад, мазнула ее по лицу и запуталась в волосах. Продолжая издавать крики, больше похожие на стоны, Аля обеими руками изо всех сил дернула за свисающий конец нити. Где-то под потолком раздалось громкое ККАРРРХ рвущейся ткани или, может быть, плоти, и мгновение спустя Аля почувствовала себя котенком, который слишком увлекся игрой с шерстяным клубком. Опутанная и облепленная, теперь она могла лишь стонать, не размыкая губ, чтобы какой-нибудь кусок этой дряни не оказался случайно у нее во рту. Ее спина и плечи сотрясались от постоянной нервной дрожи, а лицо превратилось в маску брезгливого отвращения. Аля отрывала от себя полосы волокнистой субстанции толщиной в мизинец, отцепляла их от своей одежды, кожи, волос и все с тем же ккарррх, но уже не таким громким, рвала их на мелкие кусочки и расшвыривала в разные стороны, насколько хватало сил. Волосы, лицо, плечи, наконец она освободилась целиком,
осталась только липкость ладоней и пыльный запах носящихся в воздухе микроскопических волоконец, от которого свербело в носу.
        Аля нашарила фонарик-слава Богу, он оказался там же, где она обычно оставляла его, укладываясь спать, - и включила. Вернее, привычным движением повернула колпачок до щелчка и даже автоматически прикрутила его немного назад в целях экономии, но тут произошло то, чего она всерьез опасалась последние несколько дней. Ничего. Свет не зажегся. Она дважды щелкнула колпачком, отключая фонарик и включая снова, - с тем же эффектом.
        - О, н-нет! - с нажимом произнесла она, и если бы замечательный импортный фонарик подпитывался человеческими эмоциями, например отчаянием, посреди пещеры наверняка вспыхнуло бы новое маленькое солнце. Но, увы, как и написано в инструкции, он черпал энергию исключительно из батареек, последний комплект которых сегодня приказал долго жить. Вот только Аля была совсем не уверена, что сумеет выполнить этот наказ.
        - Боженька, пожалуйста, нет! - попросила она под негромкое щелканье колпачка. Она не развивала свою мысль, но продолжение вполне могло быть таким: Ты просто не можешь так поступить со мной! Я знаю, ты не допустишь такой ужасной несправедливости. Я ведь настрадалась уже достаточно. Я почти потеряла ногу, я, вероятнее всего, потеряла мужа, весь мой рацион за последние трое суток состоял из кусочка сахара и четверти вафли-ладно, чего уж там, из трети вафли - а где-то рядом в темноте прячется отвратительная тварь, оставляющая за собой следы в виде длинных клейких нитей, и теперь ты хочешь лишить меня последнего - света? Нет! Ты не можешь! Если то, что говорят и пишут о тебе, если то, во что я привыкла верить с детства, верно хотя бы на десять процентов - на один процент - на одну тысячную - то ты просто не можешь...
        Вот Тошка - да, он бы смог... (На самом деле этот резкий перескок мысли от Бога к мужу мог показаться неожиданным только на первый взгляд. Ибо, если разобраться, что есть муж, как не царь и Бог в масштабах одной отдельно взятой семьи?) Да, окажись Тошка на ее месте, уж он наверняка нашел бы способ вдохнуть жизнь в мертвые батарейки. Он делал такое в домашних условиях, реанимировал, так он это называл, отслужившие свой срок элементы питания, вываривая их в каком-то соляном растворе. Правда, те батарейки были другой марки, не в металлическом, а в картонном корпусе, который Тошка предварительно снимал, а обнажившийся слой черной смолы или что-то на нее похожее, в нескольких местах протыкал шилом. Аля не умела ничего подобного, у нее не было возможности приготовить соляной раствор, но кое-что она могла сделать и в своем положении, не ища оправдания в собственной немощности и в типичном для большинства женщин техническом кретинизме. По крайней мере, она должна попытаться.
        И Аля попыталась. Не спеша, стараясь хотя бы отчасти контролировать дрожь в липких пальцах, она стала крутить колпачок на рукоятке фонарика против часовой стрелки. На этот раз-до самого конца, пока он не подпрыгнул на ожившей пружинке и не остался в ее руке. Она убрала колпачок в нагрудный карман, понимая, что если потеряет его теперь, то, скорее всего, уже никогда не найдет, затем одну за другой аккуратно вытряхнула на ладонь все три батарейки. Опустошенный фонарик она временно спрятала в соседний карман побольше, благо конструкция комбинезона предполагала наличие множества разнокалиберных отделений, и принялась колдовать над батарейками. Она стучала ими друг о дружку, как будто намереваясь высечь искру. Она терла ими о рукав шерстяного свитера, выглядывающего из-под комбинезона, хотя и догадывалась, что эксперимент с эбонитовой палочкой, которым ее коллега из кабинета химии из года в год восхищает семиклассников, в данном случае не даст результата. Она даже пробовала их на вкус, зажимая металлический цилиндрик между языком и верхним небом, и когда не обнаруживала и намека на кислинку, брала из
рюкзачка новую батарейку. В конце концов ей удалось собрать полный комплект из числа тех, что еще внушали хотя бы тень надежды.
        Вопреки обыкновению, Аля ни о чем не просила своего Боженьку, пока заправляла батарейками полую рукоятку фонарика, прикручивала на место колпачок и, обмерев сердцем, ждала решающего щелчка. Но она немедленно вспомнила о нем, как только темноту пещеры нерешительно прорезал тусклый лучик света.
        - Спасибо, - прошептала она так тихо, словно это была не фраза, а мысль.
        Прикручивать колпачок уже не имело смысла, фонарик и так светил еле-еле. Сильно сощурившись - ждать, пока глаза привыкнут к свету, не было времени - Аля повела лучом по сторонам. Так, здесь пусто. И здесь. На полу вокруг нее-обрывки серой мерзости, которую она с такой яростью разбросала где попало. С левой стороны тоже ничего. А сзади... Аля оперлась о землю свободной рукой, осторожно обернулась и... нет, на сей раз ей удалось удержаться от крика, только измученное сердце вне очереди выдало несколько гулких дуплетов. Але потребовалась примерно секунда, чтобы сообразить, что увиденное ею - не присевшее перед прыжком чудовище с мощным туловищем и множеством щупалец на конце конической вытянутой морды, а всего лишь разбуженная лучом фонарика тень от Примуса "Шмель", лежащего на боку пустой канистры.
        Аля мысленно сказала сердцу: "Тише, тише..." и направила луч на потолок. Слишком слабо. До потолка доставало только бледное овальное пятно, окрашивающее все, что попадало в область видимости, в различные оттенки серого. Вот если бы Аля могла подняться на ноги и вытянуть вверх руку с фонариком, возможно, ей удалось бы разглядеть какие-нибудь подробности. И, возможно, ей от этого стало бы гораздо хуже. Да, Але вполне хватало того, что она смутно видела, а также того, до чего могла додуматься.
        Никакого чудовища в пещере нет. Зато осталось множество следов его - или их?! - здесь пребывания. Нити, все те же нити, мерзкие на вид точно так же, как и на ощупь. Грязно-белые, они, возможно, выглядели бы прозрачными, если бы не вездесущая каменная пыль. Нити стелились по потолку, вероятно цепляясь за любую шероховатость поверхности благодаря своей поразительной липучести. Они тянулись из одного угла пещеры в другой, какие-то параллельно друг другу, какие-то - перекрещиваясь. Концы некоторых нитей свисали вниз, как, бывает, свисают со столбов фрагменты оборвавшегося провода, на концах собранные добросовестными электриками в эдакие мрачноватые петельки - как немой призыв к суициду, - невольно пробуждающие в памяти строки известного стихотворения: "Я спросил электрика Петрова..."
        Итак, в настоящий момент чудовища здесь нет. Оно убежало, уползло, улетело, или как там передвигается эта тварь, напуганное Алиным криком. Но оно в любой момент может вернуться. Значит, надо поберечь батарейки, иными словами, притушить свет до тех пор, когда он действительно понадобится. Выражаясь языком телеведущих, до новых встреч. И Аля, против собственного желания, против инстинкта, против суеверного убеждения, что с таким трудом реанимированные батарейки просто обидятся на столь пренебрежительное обращение и не захотят работать снова, все-таки отключила фонарик.
        В тот же миг страх, отступивший на время за пределы очерченного бледным лучом круга, вернулся к ней, истощившийся, но не побежденный. Сердце гулко отбивало тревожный рваный ритм, в животе как будто что-то ворочалось или заплеталось в узлы, во рту ощущался стойкий металлический привкус. Навряд ли от дегустации батареек, скорее он возник вследствие интенсивного адреналинового всплеска, как непременно объяснил бы Тошка, будь он сейчас рядом. Ах, если бы...
        - Тошка, Тошенька, - простонала она, и все та же металлическая горечь наполнила ее голос.
        Да, во многом Тошка был настоящим профессионалом. Во всем, что касалось обращения с техникой, ее починки, а также общих знаний, которые можно почерпнуть из толстых, красочных и, как правило, недешевых книг. Но иногда... Иногда из-под внешней оболочки сильного, всезнающего, уверенного в себе мужчины проглядывала такая пугающая беспомощность, что хотелось отвернуться. Это случалось нечасто, несколько по-настоящему вопиющих случаев катастрофической потери лица Аля могла бы пересчитать по пальцам одной руки, но ведь именно они чаще всего всплывали в памяти. Обычно Аля без труда справлялась с этим, она как будто привязывала к неприятному воспоминанию грузик тяжеловесной народной мудрости вроде "да с кем не бывает" и отправляла обратно на дно, но сейчас ей отчего-то не хотелось этого делать.
        Она не выспалась, по ее ощущениям, бледная тварь с потолка дала ей подремать от силы пару часов, но о том, чтобы лечь и доспать, не могло быть и речи. Вместо этого Аля предалась воспоминаниям, как раз таким, после которых заснуть невозможно в принципе, выбирая из них самые свежие и оттого наиболее болезненные.
        Да уж... Аля подтянула к себе то, что осталось от ее правой ноги и привычно поморщилась. Самые болезненные...
        То есть начиналось все вроде бы неплохо. Даже замечательно. Ночь, проведенная в хрустальной пещере, прибавила обоим сил и хорошего настроения. Обстоятельный завтрак под лозунгом: "Чем больше съедим, тем меньше тащить" прошел в приятной обстановке открытого взаимного подтрунивания и неявной взаимной заботы, которая почти не бросалась в глаза, однако ощутимо присутствовала в интонациях насмешливых реплик, в том, как они незаметно подкладывали друг другу самые лакомые кусочки, в простом прикосновении пальцев, передающих соль. Все вещи были распределены по рюкзакам, которые стали немного легче, но зато гораздо бесформеннее. Конечно, одно дело паковаться в домашних условиях, и совсем другое - в таких вот, можно сказать, пещерных. Нуда ничего, справились, рассовали все, что нужно, по отделениям и карманам, помогая себе где локтями, где коленями, а потом и вовсе взгромоздились поверх поклажи-присели на дорожку. Помолчали.
        - Ну что, готова? - бодро спросил Тошка.
        - Погоди, еще минуточку, - попросила Аля.
        Настроение, как всегда перед расставанием с местом, где тебе было хорошо, как бы раздваивалось. С одной стороны, жалко уезжать. Особенно Алю огорчала необходимость покидать Колонный Зал, где она могла бы еще бродить и бродить, любуясь причудливыми творениями природы. И почему они забрели в это сказочное место так поздно? С другой стороны, с каждым днем все настойчивей напоминали о себе простые радости устроенного быта вроде горячей ванны и мягкой постели.
        - Не можешь расстаться? - верно истолковал ее нерешительность Тошка. - Погоди, мы, может, еще вернемся.
        Вернемся, как же, подумала Аля, ощутив мимолетный укол зависти. Тошка-то, может, и вернется, хоть на будущий год, а вот ей теперь надолго придется забыть о таких удовольствиях, как блуждания ползком по сырым коридорам, обтирания ледяной водой и обеды всухомятку.
        Рассуждая таким образом, Аля была парадоксально далека от истины.
        Тоннель, по которому они в свое время вышли к Семикрестку, отличался от остальных значительной шириной и высотой. И еще он был почти квадратным в своем сечении - не тоннель, а продолбленный трудолюбивыми гномами коридор. Если все прочие ответвления Семикрестка представлялись Але в виде пальцев, то это, пожалуй, можно было сравнить с целой рукой, два человека вполне могли пройти по нему плечом к плечу и не нагибаясь, по крайней мере на первом этапе пути. Аля хорошо помнила, что ближе к середине рука резко сужалась и изгибалась почти под прямым углом, образуя что-то вроде локтя, после чего снова расширялась до исходных размеров и тянулась строго вперед. Как пошутил Тошка, вероятно, рытье этого узкого и извилистого участочка пришлось на какой-то гномий праздник. А гномикам, как известно, много ли надо?
        Когда проход стал тесноват для двоих, Антон, до этого молча шагавший рядом, сказал:
        - Иди ты первая.
        - А что так? - поинтересовалась Аля.
        Тошка хмыкнул.
        - Ракурс уж больно привлекательный.
        И она пошла первой, но недолго: высота тоннеля уменьшалась наперегонки с шириной и уже через несколько шагов Але пришлось опуститься на четвереньки. Позади запасливым ежиком запыхтел Тошка. Тяжелый рюкзак придавливал его к земле, как не по силам подобранное яблоко.
        Какой он у меня игривый стал в последнее время, отметила Аля. Чувствует, кот, что недолго осталось резвиться, вот и...
        Она не успела закончить мысль, не успела напомнить себе, что, вообще говоря, подобным мыслям не место в голове учительницы младших классов, не успела покачать головой с притворным осуждением и вынести себе устное порицание: "Ох, Алька, и кто только тебе доверил воспитание подрастающего поколения!" Возможно, она не успела сделать еще множество вещей, о которых даже не думала в тот момент, когда ожившая земля ударила ее в локти и в колени и подбросила до потолка.
        Голова дернулась назад, врезалась во что-то затылком, и снова качнулась вперед, так резко, словно не сидела на шее, а всего лишь держалась на тонком ремешке от каски. Стало темно. Аля рухнула вниз, полубоком, на этот раз хотя бы успев выставить перед собой руки. Почему так темно? - подумала она и снова взлетела под потолок. Позади... нет, теперь почему-то слева о чем-то истошно вопил Тошка.
        - А-а-а! - взвизгнула Аля и почувствовала, что сидит на мягком месте, которое из вполне приличного филе превратилось в отбивную. - Почему...
        Луч света из Тошкиного налобника психопатически метался над ее головой, с трудом прорезая пласты воздуха, в одно мгновение потемневшего от поднявшейся изо всех щелей вековой пыли.
        - ...так темно? - закончила Аля, и только обнаружив, что не слышит собственного голоса, обратила внимание, какой гул стоит вокруг. Как на переменке, почему-то подумала она.
        Неожиданно совсем рядом возникла Тошкина голова, сперва ослепила ярким светом в глаза, потом повернулась в сторону, туда же, куда указывала его рука.
        - Что там? - неслышно прокричала Аля, и мать-земля заботливо подбросила свое близорукое дитя на каменной ладони. Смотри, малыш!
        Трещина. Аля разглядела ее очень отчетливо, потом ударилась козырьком каски о какой-то выступ на потолке, прикусила язык и некоторое время больше ничего не видела. Но она запомнила: локоть дал трещину. Вообще-то трещины змеились и разбегались уже повсюду: на стенах, под ногами, над головой, но только та, на которую указал Тошка, опоясывала проход сплошным рваным кольцом и только в нее можно было без труда просунуть, допустим, руку.
        События сменяли друг друга часто и без перехода, моргнешь - и картина мира изменится, как будто Аля оказалась внутри детского калейдоскопа. Вот только камешки, которые подпрыгивали вместе с ней и ударялись друг о друга с пыльным грохотом, не были ни легкими, ни цветными.
        Рядом снова оказался Тошка, косолапый и подпрыгивающий, как первый лунный космонавт, он сделал что-то с ее каской, отчего снова стало светло, и прокричал в самое ухо:
        - Вперед! Бегом!
        Аля послушно побежала, если перемещение с опорой на четыре точки можно назвать бегом. Пятно света плясало по земле точно между ее руками, Аля боялась поднять голову и увидеть, как из потолка вываливаются целые глыбы. "Мимо! - радовалась она всякий раз, когда ее обдавало шрапнелью мелких осколков. - Опять мимо!"
        - Куда? - рука мужа грубо схватила за плечо, развернула на 180 градусов. - Я же сказал: вперед!
        - Что? - она остановилась в растерянности, и в этот момент булыжник размером со зрелый арбуз, краем скользнув по каске, ударил Алю в левое плечо.
        В очередной, уже не черно-белый, а какой-то бледно-розовый, узор калейдоскопа Аля вписалась маленьким и кричащим скорчившимся на полу комочком. Еще несколько узоров она просто пропустила. К реальности ее вернула новая вспышка боли.
        - Куда попало? Ты слышишь? Куда тебе попало? - прямо в лицо орал Тошка, тряся ее как раз за выбитое плечо.
        Она проскулила в ответ что-то жалобно-невнятное и попыталась отстраниться.
        - Давай сюда! - он втолкнул ее, ничего не соображающую, в какую-то треугольную нишу на стыке стены и пола, скомандовал: - Жди здесь. Я мигом, только вещи... - и походкой уже не космонавта, но лунохода уполз-укатил куда-то на четвереньках, обеими руками, толкая перед собой увесистую глыбу рюкзака.
        Вернулся Тошка действительно почти сразу же, налегке, но нескольких секунд его отсутствия хватило, чтобы коренным образом изменить всю дальнейшую жизнь Али или, выражаясь литературным языком, переломить.
        Земля содрогнулась в последнем пароксизме - камни, булыжники и целые куски стены просыпались на Алю уже не дождем, а водопадом - и успокоилась. Сразу стало неестественно тихо. Где-то вдалеке, в других ответвлениях и переходах что-то еще долго рушилось и перекатывалось, но то место, где осталась погребенная заживо Аля, как будто накрыло стеклянным колпаком тишины. Только шепот осыпающихся песчинок, только гул в голове и далекое испуганное:
        - Алька! Алюнь, ты где?
        Где она? Аля не могла ответить. Потому что не знала и потому что не могла пошевелить вдавленным в грудь подбородком, чтобы произнести хоть слово. В последний момент перед обрушением она успела пригнуть голову, закрыть лицо ладонями, а из локтей и коленей сделать домик для живота, так что большинство ударов пришлось по пальцам рук, по ногам и по пластиковым бокам каски. Аля ощущала давление на неловко подогнутую ногу, на плечи, что-то острое упиралось в шею сзади. Не видя ничего вокруг, даже прижатых к лицу ладоней, Аля лишь приблизительно представляла себе положение, в котором оказалась. Сидит она или лежит, засыпало ее целиком или только по плечи? Судя по тому, с каким искажением доносится до нее Тошкин голос, скорее всего, целиком.
        - Аленька-а-а!
        Какой глупый. Он ведь сам учил ее никогда не кричать в местах, где есть опасность обвала или схода снежной лавины. Или все, чего следовало опасаться, уже случилось?
        Странно, но ей совсем не было больно. Хотя, по идее, должно бы, вон сколько камней нападало со всех сторон, целый курган. Однако же не болело ничего, даже левое плечо, которое еще недавно вопило так, что Аля опасалась стереть зубы в порошок. В зубной, ха-ха, порошок. Как будто боль закончилась вместе с грохотом и камнепадом. Кто-то нажал на кнопку, как в радиоприемнике, и боль утихла. Или переключилась на другую волну. Или просто превысила некую максимально допустимую для живого человека норму, и в Алином организме сработали какие-то внутренние предохранители, понижающие чувствительность нервных окончаний. А может... она больше не является живым человеком?
        Да нет, глупости, ведь все остальное она по-прежнему чувствует. Вот щека уперлась во что-то шершавое. Вот песчинки с воротника щекотно стекли за шиворот. Вот мужнины сапоги тяжело прохрустели совсем рядом, его руки дотронулись до ее пальцев, прикоснулись к жилке на шее.
        - Аля?! - севшим от потрясения голосом позвал Тошка, и начался медлительный процесс эксгумации.
        Толчки больше не возобновлялись. Строго говоря, едва ли уместно говорить о них во множественном числе: что бы там ни показалось Але, объективно имел место всего один толчок, растянувшийся во времени секунд на двадцать пять - тридцать. Всего каких-то полминуты, за которые можно поджарить обе стороны блина на хорошо прогретой сковороде или заработать высшую степень инвалидности.
        Хуже всего, что она не сразу потеряла сознание. Сидела, смаргивала с ресниц теплую кровь - осколками налобника ей рассекло бровь - и молча наблюдала, как суетится над ней муж. Видела его бестолковые метания, сочувственно кивала, когда он враскачку убирал с ее ноги огромный валун, равнодушно слушала беспомощную ругань. Еще бы ему не растеряться, думала Аля, наверняка ни о чем подобном не написано ни в одной из его замечательных книг.
        Валун в конце концов сдался, откатился в сторону, и тогда Аля, бегло осмотрев себя, встала - попыталась встать - и в первый момент только удивилась, когда ее правая нога неожиданно подогнулась и сложилась уродливой гармошкой так легко, словно была вылеплена из пластилина. Что-то хрустнуло внутри, возможно, не выдержавшие такого напряжения предохранители. Шок первых минут прошел, и стало ужасно.
        Потому что вслед за шоком пришла боль, и Аля, привыкшая объяснять первоклашкам различие между заглавными и прописными буквами, для описания собственных ощущений обошлась бы одними заглавными. Вот так: БОЛЬ!
        Было так больно, что Аля почти не сомневалась, что сейчас умрет. Вот-вот, через несколько секунд максимум. Но перед глазами, вопреки расхожему представлению, отчего-то проносились не сцены из прожитой жизни, а лица ее гавриков из четвертого "А", с которыми она с таким сожалением распрощалась в мае. Четыре года первичного образования, когда она была их классной руководительницей, пролетели незаметно. Она много чему научила их за это время: рисовать в прописях галочки, собирать из них буквы, считать сначала до десяти, а потом и до тысячи, складывать без обмана и без жадности делить. Не научила только, как пишется слово "землетрясение". Заковыристое слово, с двумя корнями: "земля" и "трясти", четвероклашкам такое не по зубам. Интересно, - проникла в голову странная мысль и уже не давала покоя, кружила внутри черепа назойливой пчелой, не позволяя мозгу провалиться в заслуженное беспамятство, - многие ли из гавриков напишут "землетрясение" без ошибки? Наверное, процентов двадцать, вряд ли больше. Остальные, скорее всего, запутаются в разнообразии вариантов: "землетресение", "землятресение",
"землятрясение"... И только Леша Самсонов уверенно напишет "зимлитрисенье".
        "Садись, Самсонов, тебе кол", - подумала Аля и наконец потеряла сознание.
        Глава шестая. Толик Голицын
        "В ночном.
        - Эй, которые тут против белых? - обнаружил себя Семен и
        тенью метнулся на темную сторону, на ходу бросив напарнику: -
        Чего отстал? Мандибулами щелкаешь?
        На мандибулы Петька обиделся - что он, цикада что ли? - и
        нагнал Семена уже в подходящем настроении. "Найду, кто
        виноват - вмажу, не разбираясь. С ноги", - мрачно пообещал он.
        Осталось решить, с какой.
        После окрика Семена всякая возня в темном тоннеле, похожем
        на неосвещенную подворотню или на дупло, устроенное белкой в
        кроне голубой ели, стихла. Теперь Петька двигался, ориентируясь
        исключительно на громкое, с присвистом, дыхание Семена. Стажер
        с трехмесячным стажем, он до сих пор не научился видеть в
        темноте. Ступать старался негромко, с носка на пятку, как учили
        инструктора, хотя теперь-то какой смысл прятаться?
        У самого входа Петька чуть не врезался в сгорбленную спину
        Семена.
        - Чего? - шепотом спросил он.
        - Погоди, дух переведу, - попросил старший товарищ и
        негромко выругался: - Темнотища, так ее, туда ее! Собственного
        клюва не видать. Постой, еще чуток... - он громко вдохнул и
        выдохнул. - Все, кажись, отпустило. Айда!
        Внутри и впрямь было не разглядеть ни зги, ни лузги.
        "Темно, как в... - подумал Петька, - как, собственно, и
        положено - в дупле-то".
        - Ну, и чего тут у нас? - рассерженным шмелем пробасил
        Семен, и эхо его голоса отрикошетило от высокого свода. -
        Маленьких обижаем?
        Привычный к ночным дежурствам, он первым вник в
        обстановку. Нападающих оказалось двое. Жертва - одна. Прижатая
        к стене пигалица в коротеньком белом плащике-двукрылке.
        Натуральная ночная бабочка. Семен поморщился. Этот контингент
        гостей столицы он не любил. Самки безголовые: сперва крутят
        яйцекладами направо-налево, а как влипнут, аки муха во клей -
        выручай тогда, дядя Сема, выпутывай!
        - Мальчики, помогите, - донесся из темноты приглушенный
        всхлип.
        По округлому "г" в слове "помогите" Петька опознал в
        пигалице, которая виделась ему неясным бледным пятном на черном
        фоне, свою землячку с ближнего забугорья и тоже поморщился.
        Больно уж мало приятных воспоминаний осталось от того времени,
        когда его звали не Петька, а Петро. Нищета, тоска,
        беспросветность. Если б не вовремя разбитая о голову бутылка -
        дело было на день Десантника - небось, спился бы уже, как отец
        со старшим братом. Он и бил-то больше от отчаяния, думал:
        треснет башка хитиновая, отмучаюсь - а вышло вон как. Заметил
        молодой полковник из Москвы, похвалил шутливо, мол, такие
        головы нам нужны, вызвал к себе в Белокаменную.
        Вот только многовато что-то черноты оказалось в
        Белокаменной. Понаползли, поналетели, как комарье из всех
        щелей. Чего им в своих сочах не сиделось с Минводами? Зачем с
        термитников спустились? Эти два жучины усатые, черномордые -
        одни глаза в потемках блестят - тоже, по всему судя, залетные.
        Только их забугорье подальше будет и поюжнее.
        Должно быть, нападавшие уловили тонкий нюанс в настроении
        защитников. Проще говоря, почувствовали, что впрягаться за
        дурочку-однодневку нет ни у кого ни резона, ни особого желания,
        и решили договориться по-доброму.
        - Какые проблэмы? - путая гласные, спросил ближний. - Нэ
        видишь, мы с дэвушкой разговариваем?
        - Бэсэдуем, - подтвердил второй. - Что, нэлзя?
        - Почему же, беседуйте на здоровье, - миролюбиво разрешил
        Семен. - А мы послушаем.
        - Командир... - тот, что стоял ближе, обернулся к Семену,
        разведя лапы на ширину души. Притертая им к стене пигалица,
        воспользовавшись моментом, резко ткнула обидчика острой
        коленкой в нижнюю четверть живота.
        - Ах ты тля! - согнувшись пополам, выдохнул любитель
        заполночных бесед. - Моль порченая! Я ж тэбя сэйчас...
        - Не сметь! - рявкнул Петька и встал так, чтоб в случае
        чего быстро дотянуться до обоих. - Документы покажи!
        Медленно...
        Ушибленный, поскуливая от боли и неудовлетворенной жажды
        мести, протянул заламинированные корочки.
        - Агабаб Айдыр Оглы? - прочитал Петр, подсвечивая себе
        заложенным за ухо "светлячком". - Где тут имя, а где фамилия?
        - Далше, - Агабаб распрямился и протянул лапищу -
        показать, за что немедленно получил по пальцам собственным
        документом. - Там, внызу... Дадашев наше фамилие.
        - А это что? Ассенизатор?
        - Да, мы с братом - ассэнизаторы, - подтвердил Дадашев. И
        пояснил на всякий случай: - Дэрмо собыраем.
        - Из быотуалэтов. Утылизуем, - уточнил брат Дадашева,
        медленно пятясь от стены и поглядывая с опаской на девицу: не
        взбрыкнет ли?
        Что они, за полудурка его держат? Петька чувствовал, как
        злость-чернее окружающей мглы-начинает закипать внутри. Пока
        только мелкие пузырьки, завиваясь спиральками, поднимались с
        самого дна души. Но они еще забурлят, вспенятся барашками, надо
        только распалить конфорку.
        - Лучше б вы сами собрались, всех братьев-дядьев собрали и
        покатили свои шары навозные за сто первый кэмэ. Глядишь, дерьма
        бы в столице поубавилось
        - Зачэм обижаешь? - спросил с упреком брат Дадашева.
        - Это я еще не обижаю... - угрожающе надвинулся Петр.
        Семен кашлянул и по-отечески посоветовал:
        - Ты б не заводился, Петюнь.
        Он был противником национальной розни и даже в иную из
        суббот выпивал горькую, а потом играл в нарды с соседом по
        гаражу - туркменом.
        Но процесс эмоциональной самонакачки был необратим.
        Бутылку об голову - и то без настроя не расколотить, скорей
        черепушка треснет. Тем более трудно ударить человека в лицо,
        пусть неприятное, пусть не той национальности, но все равно
        живое, мягкое, открытое.
        - Вмажь ему, Петюнь, - подзадорила бывшая жертва. - Вмажь
        жуку навозному!
        - Нэ стоит, командир!
        Сам виноват, чурек с навозом, напутал с ударением. "А я
        вот не напутаю, - подумал Петька. - Ударю куда надо".
        - Это у кого не стоит? Да ты у меня щас сам биотуалетом
        станешь. Будешь навоз жрать и добавки просить - со дна, где
        погуще, понял?
        Он нарочито медленно отвел правый кулак для удара с
        оттяжкой - так замахивались пьяные парни в станице-и резко
        выбросил вперед левую, от груди - так учили инструктора. Удар
        пришелся прямо в зоб, Агабаб Дадашев сдулся на глазах, выпустив
        разом весь воздух из легких, упал на спину и больше пока не
        вдыхал.
        - А-а-а-а! - отчаянно закричал Айдырович-младший и ринулся
        на Петра. Ударить не пытался, просто бежал и вопил, так что
        стажеру осталось только отодвинуться в сторону и провести
        подсечку. - Красноклопы бэскрылые! - Страдая от бессилия,
        заплакал упавший.
        - Что, подкрылки трясутся? - неискренне посочувствовала
        жадная до крови пигалица, присев на корточки рядом с ним, и
        передразнила, меняя один акцент на другой: - Болшэ знакомица нэ
        хочэшь? А? Бэсплатно!
        - Как ты меня назвал? Красноклопом? - вскинулся Петр,
        изображая холодную ярость, хотя вся злость из души улетучилась
        куда-то одновременно с первым ударом. - Ну все, санитар леса!
        Скоро тебе самому санитары понадобятся. Значит, план такой.
        Сперва я тебе лапки передние поотрываю, чтоб на задних
        попрыгал, потом горло перегрызу, но жрать не стану-приберегу до
        конца поста, на Пасху.
        Он навис над поверженным, опустил переднюю пару ног ему на
        грудь и слегка надавил, выпустив наружу череду прерывистых
        всхлипов:
        - Нэт! Коман...Нэна...а...
        - Сзади! - предупредил Семен.
        Но Петька и сам уже почувствовал горбом прикосновение
        жестких усов-пластинок, услышал резкое пощелкивание жвал
        Агабаба Дадашева у самого педицела-тоненькой трубочки,
        соединяющей головогрудь с животом, которую не накачаешь,
        сколько ни потей в спортзале. "Как на брюхо-то перевернулся? -
        мелькнула удивленная мысль. - Сам, без никого..." Тем временем
        тренированное тело сгруппировалось, подобрав конечности под
        себя, перекатилось вправо, махнуло левой задней, как серпом,
        наугад, и угодило острыми подколенными зазубринами в чей-то
        мягкий живот. "Вот так, - похвалился Петька, вскакивая на
        ноги. - Хорошим рефлексам мысли не мешают". Только штанину
        жалко: разъехалась до самого низа.
        Старший Дадашев, закатив блестящие бусины глаз, повалился
        на младшего. Тот каким-то чудом извернулся, скребнув хитином по
        шершавой коре дупла, и, громко сопя, пополз к выходу.
        - Куд-да! - смеясь, наподдал сапогом Петр. Безымянный брат
        Агабаба дважды перекувырнулся через голову, простонал: "А-ахм!"
        и попытался взлететь без разбега на жестких коротких крылышках.
        - А как же цветы? Шампанское? А в "два в одном" поиграть -
        или передумал? - крикнула вдогонку боевая пигалица, с места
        взметнулась выше головы и в два взмаха настигла беглеца,
        припечатав в спину коленками. Дадашев-младший отчаянно загреб
        воздух всеми шестью лапами, на излете дотянул-таки до выхода и,
        с треском развернув подкрылки, выпал из дупла.
        - Все, все, хватит! - Семен положил руку на плечо Петра,
        предостерегая от глупостей, и поразился, до чего же спокойно
        бьется сердце в животе стажера. Тридцать ударов в минуту - вот
        это хладнокровие. - Никуда он теперь не денется. Утром
        передадим оперативку по отделениям.
        - Посвети, - попросил Петька и передал напарнику
        "светлячка". - А то я замарался малость. И штаны... похоже,
        придется новые у завхоза просить.
        Он наклонился, чтобы вытереть пятно сзади левого сапога, и
        дернулся непроизвольно, ощутив прикосновение холодных пальцев к
        прядильному органу.
        - Можно зашить, - обнадежила пигалица. - Только не здесь.
        Вы же меня проводите, а, мальчики?
        - До дома? - усмехнулся Семен.
        - А дом твой в какой станице? - неожиданно разозлился
        Петр. - Шла бы ты отсюда, а?.. Девочка!
        Пигалица фыркнула и, задев на прощание Петьку краем
        надушенного крыла, вылетела прочь.
        - Придурок! - пискнула напоследок с недосягаемой высоты -
        без ненависти, скорее с грустью.
        Петька выбрался из дупла, обмотав вокруг сучка конец
        страховочного троса, и медленно, головой вниз, начал
        спускаться, цепляясь за неровности в еловой коре.
        - Зря девчонку прогнал, - мягко пожурил Семен,
        пристраиваясь рядом. - Она же не виновата, что один день живет.
        Вот и старается... все успеть.
        - Да ну ее! Семен, вот скажи мне... - Петр пружинисто
        оттолкнулся от ствола всеми восемью лапами и некоторое время
        просто летел вниз, наслаждаясь полетом и глядя на перевернутое
        изображение ярко освещенной Спасской башни. Без двух минут
        четыре, прикинул он. Скоро будут бить куранты.
        - Ну, об чем спросить-то хотел? - Семен, быстро перебирая
        лапками, насилу нагнал стажера.
        - Скажи... За что нас люди ненавидят? Ведь мы же ради них
        стараемся, когда всякую дрянь из города вычищаем? А они...
        давят, травят наравне с насекомой нечистью, "арахаровцами"
        обзывают.
        - Трудно сказать. Эти, жуки навозные, тоже вон считали,
        что город очищают. Санитары леса! - усмехнулся Семен. - А
        люди... Что люди? Они ведь, если разобраться...
        Но тут над площадью разнесся первый дребезжащий удар
        курантов и оба паука зависли, не долетев до земли, в
        восторженном оцепенении".
        (Б. Б. Оболенский,
        журнал "Искорка" № 7, 2003.
        Тираж 60000 экз.)
        - Ничего себе! - так выглядела реплика Анатолия после двойного прогона через блок внутренней цензуры. После однократного выходило: "ни фига". - Это что получается? - он загибал пальцы и делал паузы между пунктами не из расчета на тугодумие Бориса, которым тот, кстати сказать, не отличался, а в надежде, что суть происходящего дойдет до него самого. - Мы продаем свои шедевры Щукину. За очень хорошие деньги. Он сам бегает по редакциям или, не знаю, гоняет курьеров, их пристраивая. А потом мы же от этих редакций еще и получаем гонорар? - он обвинительно потряс пухлым конвертиком без марки, прямого и обратного адреса и вообще без каких-либо помарок, кроме карандашной надписи в уголке: "А.В. Голицыну". - В итоге мы имеем двойную выгоду за те же тексты. А если Щукин не наврал насчет альманаха, поимеем и тройную. Конечно, это мелочь по сравнению с налетом на сейф в его кабинете, но все равно приятная!
        - Ну, и что тебя не устраивает? - не отрывая взгляда от монитора, спросил Борис.
        - Меня ВСЕ устраивает! - искренне признался Толик. - Просто любопытно, что сам Щукин с этого имеет? Какой в его действиях смысл?
        - Смысл? Ты что, "Кин-Дза-Дзу" не смотрел? Удовольствие.
        - Выходит, что Василий-лучший в мире литагент, работающий бесплатно, и с удовольствием? Вернее, не бесплатно-за отрицательные проценты.
        - И что?
        Борис с явной неохотой оставил в покое разработанную до тихого шелеста клавиатуру и обернулся к Толику. Любознательность юного друга, он успел убедиться в этом, нельзя успокоить. Ее можно только удовлетворить. "А сам не такой был? - спросил себя с теплой иронией. - Тому назад лет эдак... сколько же, Господи? Ой, нет, столько не живут!"
        - Тебя интересуют его мотивы? А ты знаешь, какие у Щукина тараканы... извиняюсь, пауки в голове? Может, детские комплексы в мужике взыграли. Может, у него тоже бабушка была, любимая. И подоконник с паутиной. И вот теперь он думает: ах, если бы папа тогда не с поганым веником к паучку, а с любовью и лаской. Если б не было в его сердце этой исторической ненависти к ползучим прядильщикам. Черт возьми! Ведь я же мог спасти бабушку!
        - И что смешного? - Анатолию нравилось, вообще-то, когда при нем обсуждали его произведения, но не в таком ключе. Тем более не этот конкретный рассказ.
        - Извини. Это из анекдота. Только там про дедушку. Забыл?
        Толик не ответил, и Борис вернулся к работе.
        - Меньше думай, - посоветовал он. - Больше пиши. Кто знает, сколько еще просуществует этот Клондайк. Пока есть время, попробуй застолбить участочек пожирнее.
        Текст на экране успел удлиниться на несколько строчек, когда Анатолий спросил:
        - Борь, а твоя старая "троечка" еще пашет?
        - Что, прихватило? - понимающе усмехнулся Борис.
        - Ага... Чую, сейчас пробьет.
        Как раз для подобных пожарных случаев у себя дома Толик держал в каждой комнате по авторучке и стопке отрывных листков. Буквально в каждой, включая ванную и туалет, ибо никогда не знаешь, в какой момент к тебе подкрадется муза. Но Толик был не дома, да и простой листок, он чувствовал, не устроил бы его сейчас. Ему требовался монитор, маленькое окошко в мир вымышленного, за которым можно творить что угодно - и не бояться ответственности.
        - Надеюсь, не на тему детских комплексов? Про это я уже пишу, - предупредил Боря.
        - Нет, про другое. - Толик побоялся лишний раз мотнуть головой, чтоб не вытрясти ненароком парочку перспективных мыслей.
        - А говорят, голод стимулирует творчество, - издевался Оболенский. - Ничего подобного! Авторов стимулируют деньги и чувство собственной востребованности. Вот, к примеру...
        - Так как насчет "троечки"? - просительно напомнил Толик, чувствуя себя неловко, как бедный студент перед экзаменатором.
        - Полгода назад заводилась, - сжалился Борис. - Только сам подключай. Переходник на полке в кладовке. - В тот же миг Толика не стало. - Эй, чем там гремишь! Ты бы свет включил, торопыга!
        Через четыре минуты четыре руки вдохновенно метались по клавишам, четыре прищуренных глаза пялились в мониторы, и четыре полушария слаженно обменивались мыслями: "Пауки, пауки, чем не тема? Все лучше, чем вагоны разгружать!" Правда, Боря, как более опытный и знающий толк в грузоподъемных работах, подумал: "Загружать".
        Однако новый рассказ не вызвал у Щукина прежнего восторга.
        Толик и сам потом, когда после трех-четырех прочтений из памяти выветрился сладостный привкус внезапных озарений, признал, что "шедевр" на этот раз вышел длинноватым, выстраданным и недостаточно оригинальным. Словом, не вышел вовсе. К тому же на идейном уровне был связан с предыдущим как негативный слайд с фотоснимком.
        В новой постановке роль жертвы досталась мальчику предопределенного возраста по имени Антон, роль спасителя получил безымянный паучок, главным же злодеем стал поразивший Антона микроб "каривализма" - напасти пострашнее дизентерии и сальмонеллеза. Тот из читателей, рассуждал Толик, кто заметит связь между странным заболеванием и старым советским фильмом про Карика, Валю и их необычайные приключения, тот и молодец. А кто не молодец, того амбициозный автор готов собственноручно ткнуть носом в явное созвучие имен, а заодно объяснить раз и навсегда, чем аллюзия отличается от заимствования.
        Нетрудно догадаться, что пораженный недугом Антон начал катастрофически уменьшаться в размерах, и не остановился до тех пор, пока не сравнялся ростом с самим микробом. В первой же батальной сцене, коих всего в рассказе насчитывается четыре, мальчик по-свойски расправился с обидчиком, несмотря на всю вирулентность и патогенность последнего. При этом открытым остался вопрос: каким же образом микробу удалось заразить мальчика и в то же время самому остаться как бы ни при чем, выражаясь конкретнее, вне детского организма? За ногу он его укусил, что ли? "А, не заметят! - подумал Толик, споткнувшись об этот эпизод при первом вычитывании. - Я им дальше такую пиналку-мочилку приготовил, точно не заметят!"
        Однако тот же Щукин, например, заметил. И спросил. И, не дожидаясь ответа, буркнул: "Ладно", после чего вернулся к беглому просмотру. С непроницаемым видом просканировал еще несколько злоключений, выпавших на долю "миллимальчика", и концовку, в которой, на счастье Антона, его подбирает добрый подслеповатый паук и берет над ним своеобразное шефство. Паук сплетает для "больного паучонка", каким ему представляется крохотный человечек с его смешными ручками-ножками, гнездышко-колыбельку, всячески его подкармливает, холит, лелеет и ждет не дождется, когда же у малыша отрастут недостающие лапки.
        Ну разве не забавно?..
        Толик смотрел на невыразительное лицо Щукина и удрученно мотал головой.
        Деньги за рассказ он получил. По стандартной таксе, хотя и без округления. Однако коньяком на этот раз его не угостили - может, закончился наконец? - а за стеклами щукинских очков темнело плохо скрываемое разочарование. От комментариев хозяин кабинета воздержался. Он вообще не произнес ни слова после уничижительно брошенного "Ладно".
        Дежурившая в этот день Златовласка проводила Толика до самого выхода - естественно, лишь взглядом, в котором читалось сочувствие и пожелание не отчаиваться... Хочется верить! О том, чтобы заговорить с ней после столь головокружительного фиаско, не могло быть и речи.
        Буду писать ради нее, в тот же миг решил Толик. Осмеянный и непонятый, наперекор неблагодарному человечеству. Ей, ей одной... Ну, плюс еще двум-трем... миллионам постоянных почитательниц. Из глубинки.
        Борясь с ощущением собственной оплеванности, Анатолий покинул заветную приемную и на выходе чудом избежал столкновения с порывистым Валеркой Звездоболом, решительно потянувшим на себя дверь, которую Толик как раз собирался толкнуть.
        - О! Привет! Не так, через порог не здороваются! - Анатолий почувствовал, как его за руку выволакивают в коридор. - Чего кислый? Марки всю ночь клеил? Или помер кто? Тогда извини, шутка не удалась!
        - Да...
        Толик поморгал, пытаясь сосредоточиться на мелькающем и непрерывно тараторящем объекте и, не справившись, обругал себя последними словами. Пора бы уже привыкнуть к звездоболовским закидонам!
        Есть люди, про которых говорят, что они экономны в движениях. Есть люди, скупые на слова. Валерка относился к иной категории, щедрой и на то, и на другое. Он налетал на собеседника подобно сорвавшейся в ураган ветряной мельнице и начинал вращать лопастями конечностей, перемалывать информацию жерновами челюстей, обрушивая на беднягу поток вопросов и восклицаний - без единого многоточия! Но больше всего Толика раздражала его манера интимно теребить элементы чужой одежды во время разговора.
        - Понимаешь... - Анатолий бессмысленно тянул время, догадываясь, что колоться все равно придется. Надеяться отделаться от Звездобола простой отговоркой также наивно, как пережидать метеоритный дождь под тряпичным зонтиком. - Вобщем...
        Валерка на секунду замер, склонив голову немного набок, изображая всем лицом-от встопорщенных длинных ресничек, похожих на ежовые иглы, до едва заметной курносинки на самом кончике носа-глубочайшую заинтересованность. Глубже только в батискафе. Выждал для верности еще пару секунд и затараторил по новой.
        - Понимаю. Служебная тайна! Но, может, строго между нами? - И два доверительных шлепка в грудь - шлеп, шлеп. Так дылды-старшеклассники проверяют мелюзгу на предмет наличия мелочи в карманах. - А, что скажешь? Буду нем, как погребальная урна! - Валерка демонстративно прикусил узкий язык и нетерпеливо подергал рукав Толиковой куртки. - Что, тоже Щукин завернул?
        - Да нет, почему же? Взял... - услышав ласкающее слух "тоже", Анатолий поймал себя на желании приосаниться, но еще один быстрый "поздравительный" тычок под ребра заставил его согнуться.
        - Взял, но не заплатил?
        Толик осторожно, опасаясь нового выпада, пожал плечами.
        - Заплатил...
        - Везет! Дай пять! Угу, так. Теперь... ага! И за локоток! Так я не понял, чего ты тогда такой постный? Из-за чистого четверга?
        И в самом деле, чего? Рассказ приняли, денег дали, в спину уходящему не плюнули. А что по загривку не потрепали, дескать, "так держать!" и на брудершафт выпить не предложили, так не каждый же раз! Ты ж не за выпивку работаешь, не за спасибо-так что давай, живи и радуйся!
        Наскоро приведя в порядок собственное душевное состояние, Толик немедленно проникся сочувствием к окружающим.
        - А тебе что, отказали?
        - Представь! - изобразив улыбку гиббона, закивал Валерка.
        "Да ты что?!" - на редкость фальшиво округлил глаза Анатолий, хотя, зная Звездобола хоть капельку, представить это было как раз нетрудно.
        Кстати, не пора ли пролить свет на происхождение этого, несколько непривычного и чем-то режущего слух, прозвища?
        Итак, Валерий. Тот еще автор из породы "вечно молодых, изредка трезвых". Писать предпочитает на компьютере, но от руки - водя пластмассовым пером по экранчику своего компактного "ньютоши". Этому самому перу, в частности, принадлежит написанная без намека на скрытый смысл строка "поднявшись над заросшими холмами Венеры" и утверждение про то, что "курить в вакууме можно, главное - не сильно затягиваться".
        Сначала все звали его Громозекой - за неустанное размахивание конечностями. Потом переименовали в Генератора Случайных Слов или просто Генератора - тоже по понятным причинам. Потом один областной журнал опубликовал его первую повесть. И, хотя неглупые редакторы догадались сменить заявленное название на нейтральное, а именно "Нет повести печальнее на свете", Валерия это уже не спасло.
        В произведении речь шла о необычной спортивной игре, астрономической. Две группы разумных звезд примерно равные по численности, образующие соседние созвездия, задумали скоротать кусок вечности, перебрасывая друг другу маленькую блуждающую планетку. Как мячик: пинг-понг, и кто выпустит небесное тельце за границу созвездия, рискует очком. Больше, чем перипетии захватывающего матча, автора интересовали переживания несчастных обитателей планетки-мяча, каким-то боком умудрившихся на ней зародиться и эволюционировать. Их участь была незавидной. Заканчивался текст искаженной цитатой из Шекспира: "Нет повести печальнее на свете, чем повесть о блуждающей планете"... Вот уж воистину! Особенно если учесть, что название для придуманной игры Валерий по простоте душевной выбрал несложное и мнемоничное - "звездобол".
        "Само на язык просилось", - вяло оправдывался он еще примерно полгода после публикации, потом махнул рукой. Вернее сказать, замахал с прежней интенсивностью.
        - И чем аргументировали? - спросил Толик, стараясь не замечать, как чужая рука забирается в карман его куртки. Все равно пустой... кажется.
        - Да ничем! В том-то и дело! Просто "нам не подходит" и все!
        Толик кивнул. Формулировка была ему знакома. Хотя доводилось слышать и более обтекаемые. И "к сожалению, не наш формат", и "присланный от вас текст вынуждены отклонить", и даже "рассказ замечательный, читали вслух всей редакцией, но ведь у нас, как вам наверняка известно, поэтический журнал". А кто в этой жизни не промахивался?
        - И главное, условие задачи выполнил на все сто! Я ведь в основном для мужиков пишу, так?
        - Так.
        Что да, то да. Если Анатолий в глубине души всегда считал, что пишет для девочек-тех самых почитательниц из глубинки, то поклонниками Валерия были скорее мужчины неопределенного возраста. С одной стороны, они должны, как минимум, уже уметь читать, с другой, сразу после знакомства с азбукой, закончить свое образование. Иначе им было бы тяжело воспринимать такие высказывания, как "Кабинка телепорта была вот уже третий час кем-то занята" или " Воздух пах как после дегидратации".
        - Ну вот, а путь к сердцу мужчины лежит через что?
        - Тебе официальную версию? - улыбнулся Толик. Тем временем неугомонная рука Звездобола все-таки нащупала в его кармане нечто материальное. Сложенный вчетверо носовой платок. Валерка вытащил платок, задумчиво осмотрел и, быстро приложив к носу Анатолия, скомандовал:
        - Сморкайся!
        Толик фыркнул.
        - Правильно, через желудок! - подтвердил Валерка, механически складывая платок и убирая обратно в карман. - Вот и я решил не оригинальничать, а пойти по протоптанному пути. Сперва написал короткое вступление на тему: "Люди, не бойтесь пауков! Любите их, они же вкусные!" Потом придумал сорок восемь рецептов готовых блюд из пауков. Там есть и прикольные, например "Каракурт по-каракумски". "Возьмите двух самцов каракурта среднего размера, посадите в след от верблюжьего копыта и залейте водой..."
        - Ты что же, предлагаешь этих пауков... есть? - уточнил Толик, заворожено наблюдая, как правая рука Звездобола тянется к пуговице на его джинсах, и ощущая при этом такую внутреннюю собранность, как будто это не рука вовсе, а, скажем, самка каракурта, только что побывавшая под копытом верблюда среднего размера, но уцелевшая... на горе окружающим.
        - Ну да! А что? Ты вот, например, макароны любишь?
        - М-м... Макароны! - скривился Толик и повернулся к собеседнику боком, так что самка-рука, не добравшись до сокровенного, разочарованно впилась в отворот рукава.
        - Ну пельмени!
        - Пельмени люблю.
        - Вот! А ты их не боишься?
        - Пельмени? Вообще-то, нет.
        - Ну вот! На это и был расчет! Мы не боимся того, что едим. Нет, то что не боимся - любим. А Щукин говорит: "Нам не подходит"! - возмущался Валерий, имея при этом выражение лица побитой собаки, которая из лучших побуждений положила в хозяйский тапочек задушенную крысу, но осталась непонятой. - Ну не сволочь?
        Толик изобразил замысловатое движение плечами, очень энергичное, но не выражающее ровным счетом ничего. Как сказал бы Борис: "Никогда не критикуй курицу, несущую золотые что, поручик?" Тем более на пороге ее кабинета.
        - Ну теперь-то проблем не возникнет! - Валерка обмахнул лицо Анатолия веером распечаток. - Я все переделал. Пауков заменил дождевыми червями, а в конце приписал: "Люди, не обижайте пауков! Все равно они несъедобные!" С червяками, кстати, даже лучше получилось. Вот, читай. "Возьмите пару дождевых червей средней длины и посредством ланцета сделайте из них две пары более скромных размеров..." Нормально? Короче, я не отчаиваюсь!
        - Это как раз неудивительно, - борясь с подступающим смехом, заметил Толик. - Странно, что ты вообще знаешь это слово.
        - Какое?
        - Отчаиваться.
        - Как ты сказал? Погоди, запишу, - Звездобол полез в собственный карман, по-видимому, за записной книжкой, но вместо нее почему-то вытащил пейджер. - О! Прикинь, завтра одиннадцать обещают!
        - Плюс или минус?
        - Плюс! Ну вот и лето! Извини, мне пора! Щукин, наверное, уже извелся. Все, хоп! Увидимся!
        Бодренько хлопнула дверь кабинета.
        Насколько легче, оказывается, воспринимать собственные невзгоды в компании тех, кому повезло еще меньше, подумал Анатолий. Мысль показалась ему достаточно афористичной, и он рассеянно оглядел стены коридора в поисках авторучки и пачки листов "Для заметок". И, к своему удивлению, не обнаружил.
        Глава седьмая. Антон
        Вжик-вжик.
        Ничего интересного.
        Вжик-вжик.
        Ничего интересного.
        Вжик-вжик.
        Ого! Интересного тут, конечно, мало, но хорошо, что он заметил этот выдающийся скос справа по курсу до того, как приложился об него лбом.
        Вжик-вжик-вжик.
        Он менял руку периодически, но за шесть с лишним часов поисков оба предплечья окаменели, уставшие пальцы гнулись с трудом, и лампочка в фонарике загоралась на чуть-чуть и тут же гасла, так что жидким лучиком с трудом удавалось осветить носки собственных сапог. Скоро его сил не хватит, чтобы заставить покраснеть нить накаливания.
        Вжик-вжик.
        И все-таки он не уставал нахваливать себя за то, что выбрал именно эту модель фонарика. С рычажком на рукоятке, похожим на ручной тормоз на руле велосипеда - для механической подпитки. Любые батарейки рано или поздно садятся, а энергия мышц... энергия мышц тоже порой иссякает, но не раньше, чем сядет основная батарейка-где-то в груди, слева.
        Вжик-вж...
        Ой, нет! А вот этого он предпочел бы не видеть. Лучше бы шел, как лунатик, щупая воздух перед собой и не замечая ничего по сторонам. Антон склонился обессилено, упер руки в колени и глубоко вздохнул. Вжикнул еще разок - влево и вверх, безо всякого желания, и состроил унылую мину. Нет, ему не показалось.
        Антон стоял на развилке. Снова. Наверное, на тридцатой развилке за истекшие четверть суток. Сперва была раз-вилка, потом два-вилка, а вот эта, пожалуй, будет уже тридцатой. Ровный счет, наверное, пора остановиться. Да, пусть эта вилка станет на сегодня последней. Так и быть, он честно исследует оба пути, пройдет по ним либо до упора, либо до следующего перекрестка, сделает отметку в схемe, которая давно уже больше похожа на роспись олигофрена, чем на карту подземного лабиринта, и вернется назад. К ложу из грязных скомканных спальников, поделенной на двоих пред-пред-пред-последней банке тушенки и жене, которая никогда не упрекнет его вслух.
        Возвращаться всегда легче, чем идти вперед, и гораздо быстрее по времени. Потому что когда занимаешься первопрохождением, неизбежно приходится оглядываться по сторонам, рыскать туда-сюда, томиться выбором на каждой развилке, в итоге выбирать неверные пути, ведущие в унылые тупики, и долго пятиться обратно. А когда возвращаешься, никаких лишних движений делать не нужно, знай себе иди по собственным следам, особенно когда у тебя есть такая замечательная путеводная нить. Антон потрогал катушку, притороченную к поясу сзади, пониже рюкзака. В мотке осталось еще прилично, значит, за шесть часов он удалился от Лежбища не больше чем на пять километров. Так что обратный путь получится совсем недолгим. Правда, в конце придется взбираться на обрыв по спутанной веревочной лестнице: Антон поежился.
        Вжик-вжик-вжик-вжик-чтобы согреться и собраться с мыслями.
        Ну, и куда сначала? Прямо, по нормальному проходу, где можно идти спокойно, почти не сутулясь, или по боковому, заметно забирающему вверх лазу, куда придется сперва карабкаться с языком на плече а потом, вероятнее всего, выбираться назад методом, распространенным в среде беспозвоночных животных типа членистоногих класса ракообразных? Это при условии, что по дороге он нигде не застрянет. Лево-право, лево-право и ни одной монетки, чтобы подбросить на ладони.
        Вот когда пригодилась бы свеча. Поднеси ее к одному входу, потом к другому и посмотри, куда отклонится пламя. Если есть где-то впереди выход на поверхность, если осталась еще хоть капелька надежды на счастливый исход, пламя отклонится куда надо. Он и брал-то свечу как раз для такого случая, да вот не уберег, поддался глупому романтическому порыву и потратил, когда был твердо уверен, что завтра-домой.
        Он зажег спичку, но тонкая сухая палочка, которой по уставу положено гореть ровно столько времени, за сколько выполняет команду "Подъем!" неуклюжий рядовой-первогодник, прогорела мгновенно, еще и стрельнула искрой под конец. Так что Антон остался с обожженным большим пальцем и в полном недоумении по поводу того, отклонилось ли пламя куда-нибудь и если да, то в какую сторону.
        До этого во всех спорных случаях он сверялся с компасом, подносил к лицу циферблат часов, ждал, пока тупоносая флюоресцирующая стрелка настроится на север, и выбирал тот путь, который лежал ближе всего к юго-востоку, направлению, откуда несколько сотен лет назад они с Алькой спустились в это царство тьмы. Но сейчас компас не помогал, обе дорожки вели, выражаясь цивилизованным языком, куда-то не туда. Прямохожая - строго на север, если только не к залежам магнитного колчедана, а боковая, получается, на северо-запад.
        Так лево... вжик-вжик-вжик... или право? Вжжжжик! И Бельмондо, как назло, куда-то запропастился. С того самого момента, как нога Антона ступила на дно пропасти, не показался ни разу. Может, обиделся? Да нет, вряд ли, на что ему обижаться? Антон все сделал правильно, не хуже, чем сам Жан Поль на его месте, без страховки и каскадеров.
        Он старательно зажмурился, так что брови наверняка сошлись над переносицей и стали домиком - Але очень не нравилось это его выражение лица, но кого сейчас интересует ее мнение? - и разочарованно цокнул языком. Нет у красавца-француза, ни в одном глазу! И не у кого совета спросить, некому на судьбу пожаловаться. Это ничего, что актер нарисованный, зато он все понимает. Потому что они с Антоном, если разобраться, очень похожи... хотя так сразу и не скажешь, чем. Но не носом точно, будь у Антошки на лице такая картошка, задразнили бы еще в детском садике.
        Да, Бельмондо бы сейчас помог, даже молчаливый и плоский, он нашел бы способ намекнуть, куда двигаться дальше. Подмигнул бы левым глазом - значит налево ползи. Подмигнул правым - правильной дорогой идете, товарищи. Уж он бы не обманул. Эх, Жан Поль, почему ты оставил меня?
        Он выбрал левое, боковое ответвление. Оно было посложнее в плане проходимости, стало быть, с него и следовало начать разведку, пока у Антона еще оставались силы. Кроме того, этот лаз поднимался вверх под углом градусов в двадцать, что, конечно, не означало, что по нему можно прямиком выйти к поверхности, но по крайней мере не мешало на это надеяться. Вжикнув перед собой несколько раз для острастки, Антон протиснулся в тесный проем.
        Это было похоже на подъем по пологой лестнице ползком. Для большего сходства затейники-гномы, прокладывавшие этот путь, не поленились вырубить ступени разной ширины на полу, на стенах и даже потолке. Уже на высоте приблизительно третьего этажа Антон понял, что ползет зря. Чем дальше он забирался, тем труднее становилось дышать, так что и без застывшего вертикально огонька свечи нетрудно было догадаться, что он собственным телом перекрывает себе доступ воздуха. Но он не остановился, не развернулся, а продолжил карабкаться вперед и вверх, упираясь коленями в подбородок, смахивая перчаткой пот со лба и страдая от одышки. Причина подобного упорства казалась Антону достаточно веской. Долгое время его основным жизненным правилом, его, можно сказать, девизом была фраза: "Не понравится - вернемся" - и вот куда она его завела. Ему крайне не нравилось здесь. Ему очень хотелось вернуться. И в поиске обратного пути он готов был пройти до конца.
        Руками и ногами, не разбирая, с сопением, на ощупь, не останавливаясь даже, чтобы сделать вжик-вжик. Этот способ передвижения разительно отличался от первых шагов Антона под землей. Тогда можно было, едва переставляя ноги, брести по каменистой осыпи как по широкому проспекту, пугать жену страшилками о злобных пещерных обитателях и мысленно радоваться своей редкой удаче. Наконец-то! В коем-то веке повезло, обошлось без обмана. Как будто цветной фотоснимок в рекламном буклетике с изображением старинного имения взял да и совпал с реальным внешним видом достопримечательности. И фасад оказался ухоженным, недавно побеленным, а не обшарпанным, как можно было ожидать, в ржавых потеках с крыши и струпьях потрескавшейся краски. И окна в мезонине сверкают чистотой, а не забиты фанерным листом. И фонтан перед домом в рабочем состоянии, а в пруду неподалеку действительно покоится на воде, переплетясь шеями, пара черных лебедей. Словом, нереальная удача!
        Все оказалось в точности таким, как описывал Тимур, бывший соратник Антона по ученичеству. В казахстанскую глушь его занесло в составе геолого-разведочной партии. То ли нефть они искали, то ли газ, Антон особо не вникал, но не нашли в итоге ни того, ни другого. Зато во время своих бесперспективных блужданий обнаружили вот такое, как выразился сам Тимурка, чудо. Подлинный рай для спелеолога. Все, что угодно, на самый притязательный вкус. Тут тебе и анфилады просторных залов, и лабиринт тесных ходов, вырытых как будто заблудившимся в яблоке червяком, и глубоченные колодцы-шкуродеры для настоящих, сильных духом и телом, мужчин. А главное - вот что больше всего подкупило Антона - никаких следов прежнего человеческого пребывания. Ни окурков под ногами, ни небрежно прикопанных консервных банок, ни выжженных кругов на месте давних кострищ, ни единого элемента потерянного или брошенного снаряжения: ни корявого шлямбура, ни дефектного крюка со ржавым карабином, ни воодушевляющей записки, вроде той, что какой-то остряк-первопроходец оставил в Снежной: "Впереди всего навалом".
        Да, первое время Антону действительно казалось, что он в раю, а впереди еще "всего навалом". Он испытывал детский восторг, с криками и визгами плескаясь в Поилке. Ощущал спокойную уверенность экскурсовода, объясняя жене, что эти удивительной красоты кристаллические образования, наросшие вдоль трещины в стене и похожие на разноцветную траву или лепестки цветов, на самом деле называются друзами и состоят из аметиста. ("Ой, а аметист тоже, ну как оникс - полудрагоценный?" "Нет, радость моя, он как раз - полностью драгоценный".) А когда слушал Алькины ахи-охи в Колонном Зале, прямо-таки лучился снисходительностью и самодовольством, как молодой папаша, впервые приведший маленькую дочь в зоопарк или на цирковое представление. Все вокруг казалось таким девственным, таким первозданным, и Аля с Антоном были пока единственными свидетелями и обладателями всей этой красоты, первыми обитателями неповторимой внутренней Земли, одинокими и самодостаточными, как Адам и Ева. Временами в атеистическую голову Антона закрадывалась предательская мыслишка: "Если это не рай, то, должно быть, его преддверие". Он не верил,
что может быть что-то лучшее, но в глубине Души надеялся, что оно еще впереди.
        Первые разочарования начались...
        Бумц.
        Антон не сразу сообразил, что произошло. Не так-то просто разом вернуться из радужных воспоминаний о первых радостях постижения новой, подземной реальности - к ней самой, грубой и не всегда приятной.
        Бумц.
        Ну вот. Только скажи: "разочарование", как оно тут же тебя настигнет. "Постигнет" - непременно поправила бы Алька, считающая мужа непререкаемым авторитетом во всем, кроме русского языка.
        Он пощупал руками перед собой-нет, никакого просвета. Полный бумц.
        Вжик-вжик-вжик-вжик.
        Антон внимательно осмотрел каждый стык, каждую щелочку, как будто сомневался в правильности первого впечатления. Нет, бумц - он и есть бумц, каской его не прошибешь, тупой башкой не забодаешь.
        Тупик. Изящный такой тупичок-с. Даже чересчур изящный, так что, пожалуй, развернуться прямо здесь не получится. Метров пятнадцать назад было, помнится, местечко попросторней, придется сдавать задом, разгружать кузов, включать поворотники...
        Только сначала нужно побороть в себе искушение нацарапать на неприветливом камне что-нибудь вечное, достойное гранитных скрижалей, такое, что не вырубишь и топором, разве что скальным молотком - в назидание тем, кто приползет сюда, потея и задыхаясь, вслед за тобой. Наверняка ведь найдутся такие, не последний же он, право слово, на этом свете идиот. Что-нибудь короткое, но емкое и берущее задушу. Например: "Что, обидно, да?" Или: "Тупик, толстяк, тебе крышка". Или что-нибудь сентиментальное вроде "Алька +Тошка=..." Чему, собственно? Лучше просто "Алька + Тошка", а к жирному плюсу добавить в верхней части еще одну покосившуюся перекладинку. Да, так было бы честнее всего. Жаль, инструмент в рюкзаке - не достать. Да и времени нет на подобные глупости.
        Сетуя и кряхтя, Антон допятился до места, где лаз немного расширялся и давал пространство для маневра. Здесь он сбросил рюкзак, развернулся на 180 градусов и, как жуткая помесь богомола со скарабеем - бесформенный шар в передних лапках и... в общем, туловище выше головы, - стал спускаться к развилке.
        Спуск отнял неожиданно много времени, и еще столько же, если не больше, ушло на то, чтобы прийти в себя, отдышаться. Если бы у Антона была сейчас фляжка с водой, он выпил бы ее на спор одним затяжным глотком. А еще одну фляжку целиком вылил себе за воротник, чтобы вдоль позвоночника побежала холодная бодрящая струйка. А из третьей ополоснул лицо и намочил волосы, слежавшиеся под поролоновой начинкой каски. До жесткости половой щетки. И плевать, что он взял в поход всего одну фляжку, ведь ему остро требовались как минимум три... при том, что под рукой не было ни одной. Вода осталась у Альки, и во фляжке и в кружке, на тот случай, если он задержится с возвращением. Хотя куда ей одной столько? Она ведь даже не встает...
        "Значит, налево пойдешь - время потеряешь, - размышлял Антон, сидя на жестком полу, притулившись между стеной и рюкзаком и раскидав натруженные ноги на максимальную ширину. - А прямо? Наверняка ведь то же самое. Лаз ты выберешь или тоннель, в конце тебя все равно ждет одно и то же - обман надежд и разочарование. Причем, возможно, чем шире проход, тем большим получится обман. Тем глубже будет разочарование".
        С этими невеселыми мыслями он двинулся вперед по неисследованному рукаву тоннеля. Одной рукой он вел вдоль правой стены, другую выставил перед собой в жесте пионерского салюта - чтобы отсекать возможные препятствия одновременно и спереди, и сверху. По пути обратно он тоже будет придерживаться правой стены и постоянно касаться ее рукой. Таким образом, если у этого хода есть неучтенное ответвление, он его не пропустит. Чтобы не споткнуться, Антон не отрывал подошвы сапог от земли, а просто двигал их вперед, повторяя своими шагами все неровности пола - он, можно сказать, скользил, хотя под ногами было сухо. Свет не включал, даже глаз не открывал. Вжиканье фонарика окончательно ему осточертело, а с закрытыми глазами лучше думалось. Правда, мысли на ум приходили все больше мрачные, чернее, чем реальность по ту сторону век, и касались главным образом всевозможных обманов...
        Так вот. Первые разочарования начались позднее и поначалу казались такими мелкими и незначительными, что Антону довольно долго удавалось закрывать на них глаза. Так, кое-какая обидная мелочь, легкое несоответствие между ожиданиями и действительностью. Глупо раздражаться, в самом деле, тому, что внутренний мир пещер не всегда и не во всем похож на глянцевые иллюстрации в книгах. То есть, внешнее сходство было как раз поразительным, и Антона иногда по десять раз на дню посещало щекочущее в груди чувство приятного узнавания. Беда в том, что иллюстрации замечательно передают цвет и форму, но не ощущения. Поэтому ни один справочник, ни одна энциклопедия не подготовит тебя к тому, что ты действительно почувствуешь, оказавшись как бы внутри красочной картинки. Они не предупредят, например, что сталактитовая пещера уже не воспринимается так восторженно, когда капли кальциевой воды падают тебе прямо в распахнутый для восхищенного возгласа рот. А аметистовые друзы - это не только безумно красиво, но и опасно, и совершенно несимпатичные шрамы на левом предплечье - лучшее тому свидетельство.
        Все это примеры маленьких обманов, даже не обманов - недосказаностей, но, как известно, все маленькое имеет тенденцию накапливаться, а иногда - выплескиваться через край. Многометровый кувшин Поилки тоже ведь набирался по капле не одно десятилетие, но вот заполнился же под горлышко, а кое-где уже и протек.
        Только не надо обвинять его в мелочной брюзгливости и необъективности. Антон, конечно, знает за собой кое-какие грешки и недостатки, но привычки снимать с себя ответственность и ровным слоем распределять ее по головам и плечам окружающих среди них не значится. Например, он с легким сердцем признает, что сегодняшний инцидент с лестницей - один из тех редких случаев, когда он обманул себя сам. Да, он сам виноват, смастерил из сэкономленных материалов нечто, не соответствующее ГОСТу, сам же чуть не поплатился за это и теперь с готовностью признает свою вину.
        Хотя... если разобраться, только ли свою? Ведь почему он загремел в этот просак? Почему, образно выражаясь, оказался под куполом цирка без лонжи? Не из бравады же, не из желания покрасоваться, нелепого в условиях полного отсутствия публики. Так почему?
        Да все потому же. Из-за досадной нестыковки между теоретическими знаниями и практическими навыками. Он честно штудировал пособия для начинающего спелеолога, дотошно выбирал в магазине шнуры и тросы нужной длины и диаметра, догадываясь, чем чревата ошибка даже в миллиметр, а потом, запершись в ванной, бесчисленное число раз отрабатывал рифовый, ведерный, австрийский, бахман, брамшкотовый, встречную восьмерку, стремя и удавку. И он честно пытался страховаться - в первом же колодце, куда им с Алей пришлось спускаться, Антон сначала страховал ее сверху, потом занялся самостраховкой. Как и было рекомендовано в пособии, он спустил страховочный трос параллельно основной веревке, закрепил на нем репшнур схватывающим узлом, так называемым прусиком, которому целиком посвятил один из майских вечеров, да не с двумя, а с тремя, для пущей надежности, витками, а другой конец шнура зацепил карабином на обвязке. При этом, как выяснилось вскоре, Антон не учел целых три основополагающих момента, на которых почему-то не акцентировала внимание читателя популярная брошюра. Первое: то, что прусики имеют обыкновение
затягиваться при быстром скольжении, а ведь ему хотелось как раз побыстрее, встав в полный рост на вертикальном склоне и гигантскими скачками вниз, с ветерком. Второе: длина репшнура должна быть не больше полутора метров, чтобы в случае чего можно было дотянуться рукой и развязать затянувшийся узел. И третье: страховочный карабин на грудной обвязке лучше все-таки закреплять спереди, а не сзади, иначе, в случае срыва, ты не задохнешься, конечно, но побарахтаешься изрядно в неуклюжих попытках отстегнуться.
        В итоге Антон оказался в одной из тех ситуаций, которые он больше всего ненавидел и которые-да, есть у него такое неприятное свойство, а у кого их нет? - он никогда не умел прощать ни себе, ни случайным свидетелям своего позора. В ситуации полной беспомощности. Хорошо, что в тот момент у него под рукой оказался нож, а падать пришлось меньше, чем с трех метров. Но больше он страховкой не пользовался.
        А потом был обрыв, поднявший со дна души самые неприятные воспоминания, о которых Антон так старательно, и долго, и в конце концов вроде бы успешно пытался забыть. Ан нет, нахлынули, когда уже не ждал всплыли несвежим трупом и принесли с собой неприятный осадочек в виде учащенного сердцебиения, затрудненного дыхания и продолжительного головокружения. А ведь он так хорошо, казалось, застраховался от них, так глубоко спрятался.
        Восстановить душевный покой более-менее удалось только в Колонном Зале. И то ненадолго. Потому что на другой день после посещения Колонного Зала случилось страшное...
        Антон почувствовал, как его взметнувшийся в протестующем жесте кулак уткнулся во что-то твердое и понял, что слишком устал для того, чтобы по-человечески разочароваться. В общем-то, он с самого начала не ждал от этой развилки ничего, кроме очередного обмана.
        "Эх, Тимурка, Тимурка, вещая каурка! - прислонившись всем телом к выросшей на его пути стене, подумал Антон. - Лучше бы уж ты нашел здесь свое черное золото и, не знаю, утопился бы в нем на радостях".
        Он пошарил руками по сторонам, но стена оказалась что надо: добротная, глухая, а пожалуй что и немая. Такой бесполезно жаловаться на жизнь, все равно не услышит. А если услышит-не ответит.
        По-прежнему не открывая глаз, едва волоча ноги и придерживаясь рукой за правую стену тоннеля, Антон добрался до развилки... и нос к носу-своим прямым и невыразительным к эдакому здоровенному топинамбуру, иначе говоря, земляной груше - столкнулся с Бельмондо. То есть, естественно, с его изображением.
        Актер стоял, не меняя позы, на том же фоне, только небо за его спиной значительно потемнело, из неправдоподобно голубого сделалось почти сиреневым, предзакатным. Антон не нашел в этом ничего удивительного. Еще бы ему не потемнеть, ведь восемь часов прошло. Кроме того, изменилось выражение лица француза. Теперь уже у него брови сошлись к центру лба островерхим домиком, а пухлые боксерские губы немного провисли по углам. Жан Поль выглядел удивленным, причем удивленным неприятно. Можно сказать, разочарованным.
        Ну извини! Антон развел руками и изобразил пристыженную улыбку. Ну тупой, не сообразил проверить сразу. Иначе давно бы встал спиной к развилке, хлопнул веками и догадался, что оба пути не ведут ни к чему хорошему. Сэкономил бы уйму времени и сил. Виноват, мон женераль. Больше не повторится.
        "Ничего, если я свет включу? Я быстро, только веревку смотать..." - подумал он, и голос, который озвучивал эти слова внутри его черепа, имел весьма извиняющийся тон.
        Вжик-вжик.
        Антон отстегнул от пояса катушку, уложенную в специальный открытый ящик с осью и торчащей сбоку ручкой, наподобие тех, которыми пользуются прокладчики кабелей и армейские связисты. Всю обратную дорогу ему предстоит, как шарманщику, упорно крутить ручку и сматывать все те километры нити, которые он оставил за собой, отмечая свой витиеватый, словно вензель на старинном гербе, маршрут.
        Он немного покрутил ручку, чтобы выбрать слабину нити, бестолково потраченной на исследование двух тупиковых проходов... Потом покрутил еще немного... И еще...
        Странно, неужели он прошел так далеко, что не может смотать пару куцых нейлоновых хвостиков за три минуты? Вернее, судя по светящимся стрелкам на циферблате, уже за пять с половиной минут. Он закрутил ручку еще быстрее, как тот же шарманщик, но стремящийся уже не доставить слушателям удовольствие приятной мелодией, а досадить им режущим слух дребезжанием в надежде, что кто-нибудь не выдержит и за пару монет купит себе немного тишины. Прошла еще минута... Полторы... Но нить все так же легко скользила из темноты и наматывалась на барабан катушки, причем...
        Вжик-вжик-вжик...
        Руки опустились сами, и левая с катушкой, и правая с фонариком, издавшим напоследок чуть слышное "вжжж", и Антону пришлось сделать над собой усилие, чтобы предметы не выпали из ослабевших пальцев.
        Нить, ложащаяся на барабан неровными кольцами, тянулась уже не из-за спины Антона, где остались оба тупика, а спереди, из того ответвления тоннеля, которое полтора часа назад привело его к развилке. И вытягивалась так легко, как будто ни к чему не была привязана. То есть, что значит "как будто"? Она просто не была привязана. Хотя в памяти Антона надежно зафиксировался образ: конец шнура, обмотанный вокруг пирамидального выступа в ближнем к выходу углу лежбища и продетый сквозь ручку канистры на тот маловероятный случай, если петля соскочит, несмотря на тщательно затянутый двойной штык. А уж канистра по каменному полу загремела бы так, что Аля непременно услышала бы. Не могла не услышать.
        Неужели где-то по дороге случился обрыв? То есть - дурацкая двусмысленность! - не тот обрыв, при попытке спуститься с которого он повис кверху ногами или, вернее сказать, кверху ногой, а обрыв нити. Хотя... Не такая уж она дурацкая, эта смысловая неоднозначность, если подумать. Ведь когда вероятнее всего могла оборваться нить? Именно в те несколько минут, которые для Антона превратились в целую вечность, когда он попеременно то прощался с жизнью, то пытался отвоевать ее обратно, отчаянно хватаясь за все, до чего удавалось дотянуться, как утопающий за соломинку. Дергал, дергал и додергался! То есть нить не сразу оборвалась - этот момент Антон отследил бы на месте и уж как-нибудь исправил - а только начала рваться, перетираться о край обрыва или какой-нибудь выступ поострее. Окончательный же обрыв случился позднее, когда Антон уже поплутал изрядно по извилистым переходам нижнего лабиринта. Либо перетершаяся нить не выдержала собственного веса, либо ей надоели резкие подергивания, которые случались периодически, когда заедало катушку, а скорее всего, оба этих фактора сыграли свою трагическую роль.
        Антон продолжил вращать ручку, теперь уже не так яростно, почти задумчиво, так что ось с насаженной катушкой терлась в местах крепления уже не с громким монотонным визгом, а почти неслышно, с редкими поскрипываниями. Кстати, только сейчас, задним умом или, выражаясь более научно, в ретроспективе, Антон обратил внимание, что не слышал этого тихого поскрипывания, которое точно так же должно было сопровождать автоматическое разматывание нити, достаточно давно. Его не было слышно, когда Антон исследовал последний тоннель, руководствуясь правилом правой руки, и когда он потеющим и пыхтящим поршнем протискивался в горловину узкого лаза, и, может быть, еще задолго до этого. Так когда же на самом деле случился обрыв?
        Хотя какая теперь разница? Гораздо важнее другое: как Антон собирается искать обратную дорогу к Лежбищу? По памяти или по собственным следам? На остроту памяти после многочасового изматывающего похода лучше не надеяться, а чтобы оставить след на граните, нужно, во-первых, быть обутым во что-то покрепче резиновых сапог, во вторых, массу иметь примерно как у Пушкинского "Каменного гостя". Хорошо, что у него осталась схема. Вот он - пример предусмотрительности, которым можно гордиться. Ведь не ленился, урывал от заслуженного отдыха минутку-другую, чтобы запечатлеть химическим карандашом на бумажном листочке каждый изгиб пути, каждую развилку" каждый пессимистический крестик очередного тупика. Правда, рисунок получился довольно небрежным, все-таки делался на весу, впопыхах, да и без особой надежды, что пригодится. Естественно, ни о каком соблюдении масштаба речи не шло. Карандаш кое-где не рисовал, а только царапал бумагу, зато в иных местах послюнявленный грифель растекался жирной чертой, которую так легко смазать пальцем. Местами неровные линии разных путей налагались друг на друга, хотя сами пути в
действительности не пересекались, а проходили, возможно, один над другим - неизбежное искажение, возникающее при проецировании трехмерной схемы на плоский лист, на этот раз может стать причиной какой-нибудь досадной ошибки. Но в целом, как говаривали инструктора на летних сборах, карта читается, и обратный путь по ней Антон, скорее всего, найдет. То есть должен найти, так что "скорее всего" тут ни при чем.
        Он выберется. Родившийся в день великого свершения, он не имеет права пасовать перед такими пустяковыми препятствиями, как слабая веревка и собственный не очень четкий почерк. Он пройдет по схеме до самого обрыва или даже меньше, если повезет и конец оборванной нити обнаружится где-то на полпути. Впрочем, нет, вжик-вжик, похоже, не обнаружится. За размышлениями Антон не заметил, что выбрал нить целиком и катушка вот уже некоторое время вращается и поскрипывает вхолостую. Нейлоновый шнур на всей своей протяженности был однородным, без каких-либо меток, позволяющих определить длину отмотанной части, но, судя по толщине мотка - вжик-вжик-вжик, - которую Антон мог оценить исключительно на глазок, в катушке не хватало всего двух-трех сотен метров. Так что версия "обрыва на обрыве", вроде бы, подтверждается. Вроде бы... Только отчего вдруг стало там муторно на душе? А?
        Вжик. Вжик. Вжик. Вжик. Вжик. Вжик. Вжик. Вжик. Вжик. Вжик. Вжик. Вжик.
        Он долго стоял, сжимая в руке конец шнура и никак не мог наглядеться на него.
        Вжик..Вжик. Вжик.
        Правое предплечье давно онемело, из просто каменного сделалось железобетонным, но Антон продолжал сжимать и разжимать кисть в постоянном ритме, как будто превратился в робота, запрограммированного на выполнение всего трех элементарных функций: механическое сокращение мышц, разглядывание нити и мышление.
        Вжик. Вжик. Вжик.
        Ах, если бы мышление можно было по желанию отключать. Если бы он оказался менее наблюдательным или неспособным к логическим построениям. В самом деле, разве трудно не заметить какую-нибудь мелочь, не вжикнуть фонариком в нужный момент или направить луч куда-нибудь в сторону, просто не разглядеть что-то в тусклом свете, или счесть это недостойным внимания, или сделать из увиденного пусть неверный, зато вполне безобидный вывод? Разве это так трудно? Вж-вж-вжик! - это пальцы сжались в бескомпромиссном "да!" Трудно. Как ни больно это признавать, но то, на что так загипнотизировано уставился Антон, не предполагало разночтений.
        Он, ожидавший подвоха откуда угодно, но только не со стороны надежного, как ему казалось, тыла, получил предательский удар именно оттуда. И теперь чувствовал себя обманутым, как мальчишка, обведенным вокруг пальца, оставленным с носом и подвергнутым еще множеству унизительных процедур - по списку.
        Вжик. Вжик, хотя это ничего уже не меняет.
        Суть в том, что шнур, конец которого сжимал Антон в побелевших пальцах, не производил впечатления перетершегося. Все его нейлоновые волокна были равной длины, ни одно не выбилось из пучка, не отстало и не выперло дальше линии обрыва - впрочем, какого черта он пытается врать себе! - конечно же, линии обреза. Ведь такая аккуратность возможна только в том случае, если веревка была перерезана чем-нибудь острым. Или перекусана чем-то вроде кусачек. Вот только Антон точно знал, что в оставшемся в Лежбище наборе инструментов нет кусачек. А вот нож - есть. Отличный ножик, надежный и дорогой, с двенадцатью выдвижными отделениями, включая пару бесполезных, для дамского маникюра. Уходя, он оставил нож Але. Нет, не так. Она сама попросила Антона оставить его на время своего отсутствия. Зачем он ей, интересно, понадобился? Чтобы охотиться? Чтобы привести в порядок изломанные ногти? Или чтобы отбиваться участившихся галлюцинаций? Нет, Антон даже не спросил об этом. Просто оставил нож, как сделал бы на его месте любой заботливый муж, пекущийся о спокойствии жены. Но, мамочка моя, до чего же он порой бывает
наивен! До какой же степени нелеп и смешон!
        И вот в самом сердце грандиозного массива пещер который пока не включен в спелеологический перечень и поэтому не имеет собственного имени, но который, возможно, когда-нибудь назовут Могилой Доверчивого Идиота, Антон начал смеяться.
        Глава восьмая. Толик Голицын
        "Четыре дюжины блюд из паука.
        * * *
        Блюдо третье. Коктейль "Победитель".
        Два десятка бойцовских тарантулов посадить в литровую
        стеклянную банку с перфорированной крышкой и оставить на неделю
        в сухом темном помещении. От кормления воздержаться. По
        прошествии семи дней крышку снять и залить сюда в шевелившегося
        живого паука полулитром полусухого шампанского. Взболтать, но
        не перемешивать! Победителя подать на миниатюрном хрустальном
        постаментике с ломтиком лайма и глубоким пиететом.
        * * *
        Блюдо двенадцатое. Паучок-ромашка (новогоднее гадание).
        Зафиксировать паучка на столе спинкой кверху и оборвать
        ему лапки, одну за другой, по часовой стрелке, начиная с
        передней правой. Отрывая лапки, приговаривать: "Любит. Не
        любит. Плюнет. Поцелует. К черту пошлет. К сердцу прижмет" и
        так далее по кругу. Последнюю, восьмую лапку по желанию можно
        оставить на будущий год. Все оторванные лапки следует съесть,
        иначе нагаданное не сбудется.
        * * *
        Блюдо двадцать седьмое. Месть феминизму.
        Самку породы "черная вдова" подсадить к самцу. Немедленно
        после копуляции пару разъединить. После паузы снова подсадить,
        дождаться момента и разъединить. Подсадить... Разъединить...
        Повторять эту последовательность до тех пор, пока самка не
        побелеет от злости и нереализованного инстинкта. Пусть
        задумается, наконец, что для нее важнее: любовь или
        самореализация!
        * * *
        Блюдо тридцать первое. Сам себе энциклопедист.
        Купить энциклопедию о жизни паукообразных. Без картинок.
        Страницы книги проложить отловленными заранее пауками разных
        пород: паук-прыгунец, паук-плавунец, паук-жнец и проч. -
        соответственно словарным статьям. Выложить энциклопедию на
        освещенный подоконник и оставить на несколько дней под гнетом
        из трех-четырех (по вкусу) кирпичей. Употребление отловленных
        экземпляров в пищу после этого становится проблематичным, зато
        энциклопедия, дополненная гербарием из пауков, станет в
        несколько раз нагляднее. Почувствуйте себя Дени Дидро и
        д'Аламбером в одном лице!"
        (В. Игнатов,
        из неопубликованного.
        Единственный экземпляр изъят.)
        "Зато сколько лип и тополей спас от вырубки!" - с притворным оптимизмом подумал Толик, глядя на девственную белизну пустого документа. Относительно девственную. С верхней части виртуальной страницы отчаянно вопили слова "Муки творчества", а на самом стекле монитора, если взглянуть под нужным углом, проступал призыв: "Протри меня!".
        Обеим надписям нынче утром исполнилось десять дней. Обычно с похмелья Толику писалось особенно легко. Спирт вымывал из мозгов все лишнее, суетное, мысли становились прозрачными и смелыми, а найденные решения оригинальными и до тавтологии решительными. По крайней мере, казались таковыми. Обычно, но только не сегодня!
        Никаких тебе озарений. Да что там, даже мыслей удачных - и тех ни одной. В голове - гулкая пустота и легкий, чуть слышный фоновый шум. Как шелест листвы спасенных лип и тополей. Или из чего там штампуют макулатуру целлюлозно-бумажные труженики? Из ясеня?
        "Я спросил у ясеня-а-а", - зевнул Толик и приложился лбом к пыльному экрану.
        Услышав легкое потрескивание, почувствовал, как от статического заряда начинают шевелиться брови. Ощущение напомнило другое - когда идешь по лесу, лавируя между стволов и отгибая руками упругие ветки, как вдруг-хлоп! - и под тихий треск разрываемой паутины на шее, на лице или волосах оседает клейкая невесомая субстанция, напоминающая сверхтонкую вуаль с запутавшимися в нитях трупиками насекомых.
        Фу, м-мерзость! Плечи рефлекторно передернулись от отвращения.
        Нет, с таким отношением политкорректного сюжета не создать. Сперва изволь отыскать в собственной душе семена трепетной любви к паучкам, паучаткам, паученочкам, прорасти их, взлелей, а уж потом пытайся донести это чувство до читателя. Или читательницы.
        Толик отстранился от экрана, с минуту насуплено пялился на оказавшийся провидческим заголовок, потом коснулся клавиатуры - та, отвыкшая за десять дней от тепла его пальцев, озадаченно пискнула - и исправил одну букву. Получилось - "Мухи творчества".
        Бегло напечатал:
        "Хорошо бродить в лесу
        В предпоследних числах мая,
        С умиленьем растирая
        Паутину по лицу!"
        И тут же, поморщившись, стер все к паучьей матери, не тронув только "мух".
        Если это озарение, подумал с тоской, то оно не стоит выпитого накануне.
        А ведь какой позитивной была вчерашняя пьянка! Какой изысканной, можно сказать, чудной!
        Он сам позвонил Борису, вытащил из-за рабочего стола и усадил за свой ущербный гостевой. Начали с армянского "Юбилейного". Коньяк немного горчил, и выпивающие благосклонно распознали в едва заметной горчинке признак подлинности. Потом распили бутылочку виски из Шереметьевского "Duty Free". Толик намеренно скрыл от Бориса момент смены напитков, и тот едва не поперхнулся от неожиданности, когда вместо коньяка в горло хлынула американская самогонка. Потом решили, что хватит выпендриваться и выпили "Гжелки" за здоровье неизлечимых язвенников из 12-го цеха. Потом отыскали на задворках холодильника остатки карельского бальзама, настоянного на сборе из шестидесяти и одной травы. Разлили по рюмкам. Подняли за смысл жизни, за гниение и горение. Ведь, как верно подметил Боря, какой-нибудь умеренный интеллигент эту микстуру на месяц бы растянул, добавлял бы по чайной ложке в вечерний кофе, а мы... э-эх! Выпили и сошлись во мнении, что чего-то в этом бальзаме не того. Лишнее чего-то. То ли пять градусов свыше привычных сорока, то ли пресловутая... то есть, преслопамятная... короче, та самая шестьдесят первая
травка. Куда столько? Тут и шестидесяти хватило бы по самые фибры!
        С закуской было туже, все-таки 15-й день поста. Вместо всевозможной рульки-шейки-карбонада заедали распиленными вдоль баклажанами с грибной фаршировкой. Правда, сверху каждого баклажана красовалась толщиной с сапожную стельку нашлепка из плавленого сыра, но Борис веско заявил, мол, по нечетным дням поста сие не токмо не возбраняется, а даже рекомендуется. Сыроядение, слыхал?
        Когда отшумели в головах сухие карельские травы, из ободранной коробки от электрочайника был извлечен кальян - последнее вещественное напоминание об отце. Все прочее осталось либо в старой квартире на исторической родине, либо в голове... Выкрошили в бронзовую чашечку для табака полпачки Бориного "эЛэМа", сбрызнули бальзамчиком для запаха, раскумарили с третьей попытки - после того как Борис настоял на том, что через витой шланг с латунным мундштуком дым нужно вдыхать, а не выдыхать, и Толик перестал утробно булькать и заливать водой угольные таблетки.
        На этом штрихпунктирная полоса Толиковых воспоминаний обрывается. А вот у Бори, по всей видимости, достало еще сил и сообразительности, чтобы уложить собутыльника на разложенный диван, захлопнуть входную дверь и добраться до дому. Скорее всего. То есть, хочется надеяться.
        "Позвонить ему, что ли? Проверить?" - задумался Анатолий, но телефон тренькнул первым. Звонил легкий на помине.
        - Как самочувствие, космонавт? Отличное? Прибор работает нормально? - От Бориного рокота у Толика защекотало в ухе.
        - Какой космонавт?
        - Что, не помнишь, как со стола сигал? И так, и сяк, и спиной вперед... И меня еще, растлитель малолетний, подбивал! Кричал: "Борь, смотри, невесомость!"
        Толик не помнил. Более того, почти не сомневался, что этот эпизод Борис целиком выдумал. По привычке приукрасил словесно скучную реальность.
        - Сам ты... - огрызнулся он. - Космогонщик!
        - Ну, ну! Уж и пошутить нельзя, - добродушно сказал Боря и, на беду Анатолия, стал серьезен. - Сегодня работал? Сколько написал?
        Толик скривился. Слишком уж эта забота напоминала навязчивую материнскую опеку, набившую оскомину еще в детстве. Тогда все начиналось с утренних записок, которые Толик всякий раз находил на кухонном столе. Придавленные пузатой сахарницей, они были похожи друг на друга, как близнецы. Вполне хватило бы и одной, но мама каждое утро писала новую - на клетчатом листке своим "каракулевым" почерком. "Как проснешься, кушай кашу. Пей чай с бутербродами, они в холодильнике. На обед пельмени в термосе". Иногда вместо пельменей в тексте фигурировал суп, но каша оставалась неизменной. Вслед за запиской следовал контрольный звонок в обеденный перерыв и неловкий, как чмок в щечку на глазах у одноклассников, вопрос: "Ну как, все докушал?"
        Эта неуемная заботливость проистекала из любви. Исключительно. Должен же человек кого-то любить! - умом понимал юный Толик, но ничего не мог с собой поделать. Опека тяготила. От нее хотелось избавиться, сбежать. Умчаться за тридевять земель в сказочных сапогах-скороходах или улететь за
1700 километров на крыльях 154-й "ТУшки". Как, в конечном итоге, и случилось.
        - Лучше мычи на английский манер. Вот так: э-э-э-э... - быстро вставил Борис, предвосхищая его неизбежное "Ну-у".
        - Да ну-у-у-у-у тебя! - с удовольствием промычал Толик. - Работал, конечно, еще как! - И он без напряжения выдал свеженький экспромт про лесные прогулки в конце мая.
        Трубка крякнула и помолчала. Потом сказала:
        - М-да... Ты не расстраивайся, не ты один на этой почве свихнулся. Меня вот тоже вчера, пока от тебя ехал, распирало планов громадье. Причем, заметь, на прозе жизни я, как и ты, не зацикливался. Слоган какой-то придумал стихотворный, трехстраничное либретто к рок-опере, полусонет. Полу-потому что из семи строчек всего. Это все, разумеется, забылось, помню только, как песню про "ауриков" хотел переиначить.
        - Про кого?! - удивился Толик, а про себя подумал: "Странно, что он в таком состоянии вообще добрался".
        - Про ауриков, - послушно повторил Борис. - Что, Не помнишь? Хит позапрошлого года. Вот, послушай, что получилось.
        И запел:
        - А у реки, а у реки, а у реки,
        Не зная брода, пасутся пауки.
        А на другом, а на другом на берегу
        Гуляют самки, по вымечко в снегу.
        Коротко передохнул, набирая воздух, и закончил пронзительным припевом на иной мотив:
        Ка-акбы им, сердешным,
        К са-амкам пе-ербраться,
        Что-об с тоской кро-омешной
        Нежно ра-аспрощаться?
        - Ясное дело - как, - не стал дослушивать Толик. - Пусть по льду перебираются. Раз уж на том берегу снега по вымя.
        - Да? - огорчился Борис. - А до меня что-то не доперло... Ну ладно, а как насчет прозы жизни? Написал что-нибудь?
        - Конечно.
        - Врешь! - безошибочно определил Боря.
        - Да нет же! - возразил Толик и левой, свободной от трубки рукой быстро набрал на клавиатуре: "Что-нибудь".
        - Тогда процитируй отрывочек!
        - Ну-у...
        - Не нуди! - Борис вздохнул, подавляя раздражение. - И кончай раскисать! Подумаешь, по головке разок не погладили липкой лохматой рукой! Для тебя что главней - Барракудову понравиться или мировую литературу двигать? А что дороже - деньги или?..
        - Нет. Деньги для меня дешевле. Да и про Ба... то есть, Щукина я неделю как не вспоминал.
        - А чего тогда?
        - Не знаю... Не пишется что-то.
        - А ты отвлекись. Не пялься по часу на белый экран. Это глупо и бесполезно. Лучше спецлитературу полистай, энциклопедии там, учебники по теме. Я сам, заметь, "Зоологию" за 8-й класс буквально изнасиловал на предмет паукообразных. И процесс пойдет! Там идейка проклюнется, там каламбурчик... Паучок-мозговичок. И так, слово за слово, извилинка за извилинку - и оно пойдет, пойдет, как миленькое. Тока-таки! Смекаешь?
        - Угу.
        Это "тока-таки", собственно, и положило начало Борисовой коллекция опечаток. Вообще-то, его первый роман назывался "Ток атаки", но художник, оформлявший обложку, промахнулся и не там поставил пробел. Или решил, что два слова одинаковой длины смотрятся лучше, чем короткое и длинное, симметричнее. Ему, эстету, виднее. Сам же Борис узрел в забавной опечатке скрытую кару своего иудейского Бога. "И поделом мне! - самоуничижался он в присутствии Толика. - Совсем я его забыл, поручик, не поминаю уже ни всуе, ни в горе, ни в радости. Тут кто хочешь от такого не внимания в обиду кинется... Но сделать из классного, можно сказать, кассового названия боевика еврейскую присказку! Э-эх..."
        - Ну тогда давай. А я еще через полчасика звякну, проверю, как успехи. И не забывай, чему я тебя учил.
        - Да ты меня чему только... - успел сказать Толик прежде чем заметил, что отвечает сам себе. Борис отключился.
        Между тем недосказанная фраза была справедлива на все сто. Толик прекрасно отдавал себе отчет в том, что почти всем своим достижениям на литературном поприще он обязан старшему товарищу. Именно от него Толик Галушкин впервые услышал волшебные слова: "роялти", "доптираж", "гранки". Именно, благодаря ему, увидела свет первая публикации Анатолия Голицына.
        - Ну какая, к черту, кибер-оболочка? Какой, прости Господи, "Драйвер заката"? - возмущался Борис, потрясая в воздухе "завернутой" в трех подряд редакциях рукописью. - Ты что же думаешь, если у них в названии "наука" присутствует или там "техника", то и люди в редакционных кабинетах должны сидеть сплошь научно продвинутые и технически подкованные? А вот фигушки! Ты не задумывался, почему в этих журналах так любят рассказы о динозаврах? Нет? Да потому что сами такие же! Мастодонты на страже литературы, пережившие потоп, распад Союза и август 98-го. А ты им - про виртуальную реальность, про геном Ньютона... Для них же принтер лазерный - уже фантастика. Оттого и к распечаткам качественным относятся с недоверием. Вот ты попробуй, ради эксперимента, через два интервала распечатывать, четырнадцатым шрифтом. У меня, кстати, эмулятор печатной машинки есть, если хочешь - пользуйся!
        Первый опубликованный рассказ Анатолия был напечатан шрифтом "typewriten", четырнадцатым кеглем через два интервала. Он назывался "Перо археоптерикса". Некоторые страницы Толик сознательно запачкал специально приобретенной в отделе канцтоваров черной копиркой.
        Не исключено, что все эти ухищрения оказались в конечном итоге несущественными и избыточными и не сыграли заметной роли в процессе продвижения рукописи к читателю. Однако... кто его знает?
        В любом случае, собственные инициалы в оглавлении журнала А.В. Голицын читал на древнеримский манер. Получалось пафосно: ave, Голицын! В смысле, так держать!
        Как же, попробуй, удержи, вздохнул Толик. Обидно: при таком многообещающем старте-столь плачевный финал!
        Или еще не финал?
        Разумеется, нет! Даже не одна восьмая. Главное, как сказал Боря, отвлечься.
        Он перестал разглядывать "Что-нибудь" на мониторе и подошел к окну.
        За окном белело. В ночь на второе апреля природа с небольшим опозданием разродилась шуткой: выпал снег. И лежал себе, не таял второй день, несмотря на заискивающие улыбки погодных комментаторов. Термометр за окном показывал плюс двадцать, при этом врал больше, чем показывал, но Анатолий не верил: на солнце нехитрый приборчик всегда вел себя скорее как светодиод.
        Дневные, похожие на зябликов, прохожие оставили дома дождевики и зонтики и по новой извлекли из шифоньеров вязаные шапочки с шарфами.
        От соседнего дома отъехала новенькая красная "ауди". Судя по скорости, водитель никуда не спешил и жалел о преждевременно снятой "шипастой" резине.
        Площадку во дворе размесили с утра пораньше футболисты-прогульщики с четырьмя классами образования, но в просвет между соседними домами виднелся заснеженный пустырь. Белый, манящий.
        Документ на экране монитора тоже был белым, но не манил.
        "Мухи творчества" равнодушно взирали с плоского стекла. Под ними чернело недоделанное "Что-нибудь" и не предпринимало никаких попыток превратиться в "Что надо!".
        "Столько выпили, и все зря? - возмущенно подумал Толик. - И вот еще: пили, вроде, вдвоем, на равных, а капризная муза посетила только Бориса. Почему? Мне же нужнее!"
        "Никогда не жди вдохновения у пустого экрана. Все равно не дождешься, только разоришься на счетах за электричество, - гласило одно из Бориных наставлений. - Напиши хоть что-нибудь, потом ужаснись и подумай, как бы это исправить".
        Мудрый совет, признал Толик. Жаль только, к глупой голове он что-то не прикладывается. "Что-нибудь" он давно написал, а вот на что его заменить - пока не придумал. Да и ужаса особого, к своему стыду, не испытывал.
        "Лишь привычная тоска возле левого соска,
        В черепушке пустота да ломота вдоль хребта -
        И тупое осознанье, что не стоишь ни черта!"
        Нынешним утром провидение, несомненно, благоволит скорее поэтам, нежели прозаикам, заметил Толик. Он клацнул мышкой, выделяя постылое трехстишье, и стрелочкой курсора указал ему кратчайший путь в корзину для мусора. Внешний вид открытого документа при этом изменился: стал не то что лучше, но гораздо чище.
        Во втором чтении надпись приняла вид: "Все начатое должно быть дописано, все дописанное - издано, все изданное - гениально!"
        В третьем: "Возвращается как-то муж из командировки..."
        А в постели кто? Паук? Нет! Жена с вязанием. Говорит, милый, пока тебя не было, я ни единой ночи спокойно не спала. По мне постоянно кто-то ползал, буквально везде. И теперь я опасаюсь худшего. И показывает недовязанную детскую распашонку с восемью рукавами.
        Мрачноватый сюр!
        Нет, муж сам - паук, ездил по делам в соседнюю область, инспектировал тамошние тенета. Тенета, инспекция, пора выйти из тени... Из тенет... Ладно, забыли! Значит, жена-паучиха, и дети соответствующие. А в постели тогда кто? Клоп?
        Бред! Туфталогия!
        Однако любопытно, кто-нибудь уже додумался сочинять анекдоты из жизни пауков? Надо будет спросить у Щукина. А заодно уточнить у кого-нибудь головастого, вроде Бори, как они вообще, анекдоты в смысле, сочиняются. Это ведь не песня про "ауриков", тут, похоже, талант нужен, если не дар. У анекдотов своя, особая эстетика и строго определенный способ компоновки фраз.
        Значит, встречаются два паука. Еврейских. На пороге синагоги. Один другому говорит: "Вот скажи мне, Абраша, почему у нас с тобой по восемь лапок, а у звезды Давида только шесть?" В это время из синагоги выходит раввин и... Не то!
        Объявления в газете "Энтомологические знакомства". "Ищу спутника жизни на непродолжительный срок. О себе: рост-вес-возраст и прочие мелочи. - И в конце: - Вдова. Черная".
        Уже лучше. Только бы не забыть про положительную установку. И еще - чтоб смешно было!
        Телефонный звонок оборвал на середине новую фразу: "Два паука, еврейский и русский, возвращаются из командировки".
        Анатолий поднял глаза на часы и обозвал Бориса учителем на букву "м". Договаривались же: через полчаса! Пять минут не дотерпел, страстотерпец!
        В этом повторном звонке также таился след-напоминание о материнском попечении. "Как проснешься, кушай кашу!" - проворчал Толик и отчетливо скрипнул зубами.
        - Борь, давай через часик, а? - попросил он в трубку. - Что-то мне сегодня ни хрена не пишется!
        - Вам тоже? - вздохнули на том конце.
        - Кто это? - насторожился Толик.
        Голос был мужским и, мягко говоря, немолодым. Борису неожиданный собеседник годился бы, пожалуй, в отцы. Толику, соответственно, в прадеды.
        - Это Самойлов. Может быть, мне позвонить позже? Вы, кажется, чем-то...
        - Нет, нет! Ничем таким... - поспешил возразить Толик. - Здравствуйте, Сергей...
        - Леонидович, - подсказал Самойлов.
        - Да, Леонидович, - согласился опешивший Толик.
        Ситуация не укладывалась в голове, даже будучи свернутой в восемь раз.
        Ему... Позвонил... Самойлов...
        Каждое слово этой фантастической фразы следовало произносить с заглавной буквы, а между словами вставлять торжественные паузы, дожидаясь, пока отзвенит многоголосое "ура" и отгремит канонада салюта.
        Это было немыслимо и волшебно. Как заговоривший портрет со стены, как ожившая музейная статуя или экспонат мавзолея.
        - Тогда, если позволите, я сразу к делу, - предупредил Самойлов.
        - Да, да, я слушаю.
        - Мне сделали заказ в "Школьной литературе". Я пытался отказаться, но они настояли. Им нужен материал для нового учебника - небольшой, строчек на шестьдесять. Вам, должно быть, непривычно оценивать объем строчками?
        - Ну-у... - вежливо промычал Толик.
        - "Всякое лыко в строку" - так шутили мы про Володечку за его манеру выстраивать слова лесенкой. Мы дразнили его строчником. Сейчас таких, кажется, зовут килобайтниками. Увы, многие из нас тогда были стеснены материально, зато совершенно свободны в способах самореализации. Некоторые-вплоть до раскованности. Хотя, вы знаете, это ведь он сочинил слова для плаката: "Каждую крошку-в ладошку". И он же, кстати, первым придумал двоичный код. Помните его бессмертное: "Единица-ноль!" Впрочем, я отвлекся.
        - Ничего, - успокоил Толик, про себя недоумевая. О ком это он, Господи? Не о Ленине же, в самом деле!
        - Однако вернемся к "Школьной литературе". Они сказали: что-нибудь позитивное, современное, для юношества. Чтобы отвлечь и направить в нужное русло. Как вы умеете, сказали они. А как я умею? - Самойлов рассмеялся сухо и невесело. - Мои юношеские познания, увы, датируются предвоенными годами. Я не знаю, что волнует современных подростков, о чем они думают, как разговаривают.
        "Ваше счастье! - подумал Толик. - Они вообще не думают, хотя лучше бы не разговаривали. И не волнует их ничего. Кроме, разве что, извечных вопросов. Вроде того, где взять бабок на 64 бутылки "Очаковского" с покемонами под крышкой и правда ли, что училка по музыке дает всем желающим трогать грудь за 10 баксов".
        Однако успокаивать "хрестоматийного" вслух он не осмелился. Решил дождаться продолжения. Слово - серебро, рассудил Толик, выпадет - загремишь.
        - Я видел вас три недели тому назад на приеме у господина Щукина. И вы мне сразу понравились. У вас живое, открытое лицо. К тому же, сказал я себе, этот симпатичный молодой человек наверняка должен быть в курсе современного языка и реалий. Ведь вы... Не обижайтесь, но вы - самый юный среди тех, кто присутствовал на встрече. Я имею в виду писателей, а не... - он не закончил фразы. - Господин Щукин любезно сообщил мне номер вашего телефона, и вот я звоню...
        Самойлов помолчал, очевидно ожидая, что Толик хоть словом выкажет естественную заинтересованность, но тот остался нем, как братская могила, в свою очередь опасаясь сморозить какую-нибудь глупость. Сергею Леонидовичу ничего не оставалось, кроме как перейти от предисловия к сути.
        - Анатолий, - сказал он. - Скажите прямо, как вы относитесь к идее совместного творчества?
        - С-с вами?
        - Да. Мы могли бы...
        - А... - не синхронно заговорил взволнованный Толик. - Тот учебник... вы говорили... для которого заказ - он по зоологии?
        - Нет. Учебник по литературе, экспериментальный. Его планируют включить в программу уже в следующем учебном году, из-за этого такая срочность.
        - А при чем здесь тогда Щукин?
        - Совершенно ни при чем. То есть, так я предполагал изначально, - Самойлов вздохнул. - Вы знаете, я обдумывал слова Василия... к сожалению, запамятовал отчество. Его предложение показалось мне интересным и даже заманчивым, однако... В самом деле, чем я могу ему помочь? Все, что мне удалось выжать из себя за три дня тягостных раздумий, - единственная строчка, подражание Коленьке. "Мне в окно залетел телифон..." - Он счел нужным пояснить: - Телифоны - это такие, знаете...
        - Знаю, знаю, - Толик спешил блеснуть эрудицией. - Класс паукообразных. Длина до 7,5 сантиметров. Ночные хищники, обитают главным образом в тропиках, питаются насекомыми. Для человека безвредны. В России представлены единственным видом - телифон амурский. Только... по-моему, залететь в окно он никак не может. Это же не насекомое.
        - Вот видите... - печально изрек Самойлов. - Я даже позвонил господину Щукину, чтобы извиниться и сказать, что не представляю для его проекта никакой ценности. Иначе говоря, совершенно бесполезен. А уже после, когда получил этот школьный заказ, подумал вдруг: а что, если... Я имею в виду, что, если попытаться охватить обе темы разом? Объединить, так сказать, два соцзаказа в один. И, знаете, стоило мне взглянуть на проблему с новой точки зрения, как кое-что тут же начало вырисовываться. Вот, смотрите, что я придумал...
        - Прошу прощения, Сергей Леонидович! - перебил Толик, демонстрируя немыслимую еще пять минут назад наглость. - Сначала мне хотелось бы обсудить условия нашего сотрудничества.
        - Какие могут быть условия? - искренне удивился Самойлов. - Я предлагаю вам обычное соавторство.
        - А фамилия? Чьей фамилией будет подписан текст.
        - Моей и вашей. Или вашей и моей. Если хотите, мы можем разместить их в алфавитном порядке.
        - Ладно, неважно. А что с гонораром?
        - То есть?
        - Поделим поровну?
        - Естественно.
        По большому счету, условия соглашения Толика не волновали. Он не колебался ни мгновения и с самого начала знал, что согласится. С первой же секунды, как только уразумел, чего от него добивается старик. А тот хотел, в сущности, совсем немногого: выражаясь нормальным языком, вставить всем напоследок так, чтобы у них башни посносило. И в Толике был заинтересован как в "наивном" носителе этого самого нормального языка, которым сам, увы, не владел.
        Так что Толик прекрасно понимал, что в любом случае согласится. Идиотом будет, если упустит свой шанс. Таким идиотом, что Феденьке - как Самойлов, вероятнее всего, величает Ф.М. Достоевского - и не снилось. И тем не менее, он внутренне подобрался, чтобы унять праздничную дрожь в пальцах, заглушить предательские обертона в голосе и сказать совершенно серьезно:
        - Хорошо, Сергей Леонидович. Я должен подумать.
        Интуиция подсказывала ему, что такое официальное можно даже сказать, строгое окончание разговора будет сейчас наиболее правильным.
        - Думайте, ради Бога. Хоть... до вечера. Извините, но меня тоже торопят. Вам оставить мой номер, чтобы вы могли перезвонить, когда примете решение?
        - Да, пожалуйста. Диктуйте...
        Он положил трубку - рука пока что не дрожала, но была напряжена почти до судорожного состояния-и вдруг запел, мелко подпрыгивая на месте, на манер тех бритоголовых юношей и девушек в белых простынях, что так любят разгуливать толпами по центру Москвы с бубнами и крошеными барабанами:
        - Мама мыла мама мыла
        мыла мыла раму раму
        мама раму мама раму
        раму раму мама мама...
        Он пел и подпрыгивал, за неимением барабана отбивая ритм пальцами правой руки на левом запястье, и чувствовал, как с каждым новым куплетом бесконечной мантры уходит из тела напряжение - из одеревеневшей ладони, из пересохшего горла, из наморщенного лба и собравшегося в кулак живота.
        - Мама! - ликовал он. - Мамочка! М-мать! - и поочередно воздевал к белому, заклеенному рельефными виниловыми обоями потолку то один, то другой средний палец
        Напрыгавшись, выглянул в окно, зыркнул на пацанов, продолжающих с потрясающим упорством месить мокрую глину на футбольной площадке, и мрачно пригрозил:
        - Ну что ж, поколение, испорченное памперсами, телепузиками и чупа-чупсом! Пожалуй, мы с Сереженькой напишем для вас новый букварь! Вы у нас живо узнаете, как литературу прогуливать!
        И только после этого, почувствовав колоссальный упадок сил, рухнул на диван, попав лицом в щель между подушками. Хорошо, что не заправил с утра, похвалил себя Толик. Как знал...
        - Итак, А - это, конечно, Анатолий, - прошептал он в эту душную, пахнущую пылью и воспоминаниями о нервной бессоннице последних дней щель. - Б - это Борис. В?.. В - это Василий. Вася Щукин, мой герой!..
        Телефон Полины набирал украдкой. И перед девчонкой совестно: когда еще обещал позвонить, теперь вот удосужился - и то по делу. И перед собой неловко: больно уж дело сомнительное. Скользкое дело.
        Да ладно, это же просто так, успокоил себя Толик. Из чистого любопытства.
        Когда после седьмого длинного гудка никто не подошел к телефону, он готов был с облегчением повесить трубку. Но не успел.
        - Алеу? - грудной, от природы ласковый голос с легким намеком на говор напомнил о доме.
        Толик кашлянул мимо трубки и сказал:
        - Поль, здравствуй! Это...
        - Ой, Толька! - обрадовались ему.-Ты куда пропал, чукча?
        - Юрта в яранга перестраивал, однако, - привычно отшутился Толик.
        Так было проще, чем пытаться объяснить, что Чукотка и Камчатка - это две большие разницы, разделенные морем, и что он со своим пристрастием к последней парте скорее камчадал, в смысле коренной обитатель Камчатского полуострова, чем чукча. Школьные прозвища не отлипают под давлением доводов разума.
        Полина была одноклассницей Толика. Когда-то. Где-то. Где и когда - он вспоминал без особой ностальгии, предпочитая возвращаться памятью к более ранним страницам собственной жизни.
        Она покинула родное гнездо вскоре после Толика и так же, как он, умудрилась зацепиться - зубками ли, острыми ли коготками со следами дешевого маникюра - за крутые стены Белокаменной. Доучивалась на юридическом. Подрабатывала подмастерьем у какого-то частного нотариуса. Снимала комнатушку на противоположном конце Москвы.
        Он был у нее в гостях - однажды. Хватило. Радость встречи иссякла уже через полчаса, когда Анатолий осознал, что его совсем не занимают разговоры о том, у кого из девчонок сколько детей, кто из мальчиков спился за пять лет, прошедшие после выпуска, кто подсел на иглу так, что не смог подвстать, или просто не до конца перешел улицу. Однако досидел до конца до последней плитки "Альпен Гольда", прихода хозяйки и неловкого поцелуя в липкие, пахнущие шоколадом губы в тесной прихожей. "А ты совсем не изменилась", - похвалил на прощание. "Зато ты..." - туманно намекнула она. Своего телефона Толик не оставил, но обещал звонить.
        И вот, в конце концов, не обманул. - Да нет. В этом году вряд ли, - сказал он. - Делать там, по большому счету, нечего. Ну вот только что мама. Да, звоню пару раз в месяц. Иногда, она. Нормально... - потом соврал: - Кстати, был тут недавно в твоих краях, думал заскочить, даже тортик купил. Попытался номер дома вспомнить - и не смог. Ну извини. Да, вот такая я тупая нерпа, однако. Моя же не виновата, что у вас там все дома какие-то... клонированные. Как? Погоди, я запишу... - снова соврал: - Да, теперь уж точно. Как только... А кто сейчас не деловой? - и перешел к главному. - Я к тебе, собственно, тоже по делу. Нет, погоди обижаться, сперва ответь. Ты, помнится, хвасталась, что на авторском праве питбуля съела. Ну бультерьера, какая разница? По этому поводу возник вопрос. Нет, не у меня. Неважно!.. Скажи, вот когда автор произведения умирает, права на его издание к кому переходят? И на сколько лет? То есть, если я, допустим, прямой потомок какого-нибудь Матфея или Иоанна, то мне уже ничего не светит? Жаль. Тиражик у них, говорю, подходящий... Ясно, это если покойный автор творил в одиночку. А вот
если вещь была написана с соавтором? Естественно, живым! Типун тебе на... куда бы тебе хотелось? Хорошо, типун отменяется. Да, пожалуйста, посмотри. Я подожду, не торопись...
        Откладывая трубку, Толике неудовольствием отметил, что Боря ведь так и не позвонил, не проверил. За-нято-ой человек!
        Анекдот родился раньше, чем он сел за компьютер. Даже не анекдот - притча. И все еще глядящие с экрана "Мухи творчества" во многом поспособствовали родам. Вот что значит вовремя отвлечься! - с благодарностью подумал Толик.
        Правда, название придется изменить. Скажем, "Шпанские мухоловы".
        Значит, захотелось это старому пауку молодой крови...
        Глава девятая. Аля
        Первым из неудачных Тошкиных увлечений, которые Аля, в отличие от своей мамы, никогда не называла "бзиками", был альпинизм. Да и могло ли случиться иначе - с ним, появившимся на свет 29 мая 1953 года? То есть в тот самый день, когда индиец Норгэй Тенцинг и новозеландец Эдмунд Хиллари впервые штурмовали высочайшую вершину планеты. Тошка так радовался этому совпадению, в котором усматривал что-то вроде указания свыше (хотя обычно ни в какое "свыше" не верил), так часто напоминал о нем Але, что в конце концов ей пришлось заучить труднопроизносимые фамилии обоих альпинистов-первопроходцев. Вернее, конечно, конечно же, первовосхожденцев, и хватит уже ее поправлять!
        К собственному восхождению Тошка готовился долго, месяца три, и очень серьезно. Его подготовка включала в себя не только покупку без малого двух десятков красочно оформленных и наверняка... ладнo, не будем о деньгах... книжек: справочников и пособий, альбомов с фотографиями горных вершин, мемуаров известных альпинистов и т.д., но и солидную практическую часть. Выписывая из журнала "Работница" полезные советы по теме "Не спешите выбрасывать старые чулки", Аля и представить не могла, что ее пришедшее в негодность белье может быть использовано не только для хранения лука или плетения коврика на пол ванной комнаты, но и в качестве наглядного пособия для отработки самозатягивающихся или, наоборот, быстро развязывающихся узлов. Возвращаясь домой на протяжении этих трех месяцев Аля уже не удивлялась, когда заставала Антона, например, висящим вниз головой посреди общего коридора, или штурмующим доставшийся от мамы шифоньер в гостиной, или притаившимся за дверцей антресоли над кухней, чтобы напугать ее внезапным "Ку-ку!" А один раз она столкнулась с ним, едва войдя в подъезд. Тошка был одет не по сезону: в
теплые войлочные штаны, овчинный полушубок и вязаную шапочку, хотя на дворе стояла середина июля. Его плечи сгибались под тяжестью рюкзака, набитого как потом выяснилось, все теми же пособиями и мемуарами. Испуганно отступив перед огромной и какой-то зловещей фигурой мужа, разминуться с которым не было никакой возможности, Аля с удивлением наблюдала, как он преодолел последний пролет вниз, с трудом развернулся на месте и снова зашагал вверх, отрапортовав через плечо бодреньким баском Дуремара:
        - Еще пятьдесят тысяч ступенек - и Эверест наш!
        Оказывается, Тошка пересчитал высоту Джомолунгмы в стандартных девятиэтажках (получилось приблизительно 327), в лестничных пролетах и даже ступеньках, и весь июль посвятил восхождению, чередующемуся со спуском, на свой персональный Эверест. С грузом знаний за плечами и в своей пародии на альпинистскую экипировку, то есть в условиях, максимально приближенных к реальным.
        Польза от этих тренировок была очевидной. Тошка стал гораздо выносливее, приучил к постоянной нагрузке сердце и легкие, укрепил бедра и икры, а Аля всего за месяц перезнакомилась со всеми соседями по подъезду, которые периодически обращались к ней с вопросом, все ли в порядке с головой у вашего мужа. Естественно, их вопросы звучали в несколько смягченной форме, но внутренний смысл был именно таков. И Аля всякий раз с терпеливой улыбкой, отработанной еще на гавриках, заводила разговор на тему, так мол и так, спортсмены мы, не ждем милости от природы, тренируемся в любую погоду, мало ли что лето, у нас по распорядку восхождение на заснеженный пик. Соседи кивали, то ли понимающе, то ли сочувственно, старательно отводили взгляды, но, кажется, не вполне удовлетворенные Ал иными объяснениями, продолжали испуганно жаться к стеночке, когда мимо них по лестнице пробегала фигура в лыжном костюме и кедах, если вниз, то насвистывая и вприпрыжку, а когда вверх - медленно переставляя ноги и бормоча под нос что-то вроде "Семнадцать тысяч сто тридцать одна, семнадцать тысяч сто... Доброе утро! Семнадцать... Тьфу
ты! Простите, пожалуйста, вы не запомнили, на чем я остановился?"
        Для первого восхождения выбрали Воронью Сопку, одну из гряд, образующих протяженный Уральский хребет, вершину высоты невеликой, сложности умеренной, словом, для первого раза - самое то.
        В горы ехали шумной компанией, всю дорогу, оставив дверь купе нараспашку, радовали вагон песнями под гитару и запахом хрустящих яблок и портвейна "Три семерки". Или "Три топорика", как называли его Тошкины новые приятели-альпинисты, при этом бросая на Алю поверх бород такие искрящиеся взгляды, что она полдороги мучалась вопросом, не скрывается ли за этим названием какой-нибудь дополнительный, не вполне приличный смысл. Соседи по купе, крепкие мужички в видавших виды спортивных костюмах, тоже принципиально не брились НА ВЫЕЗДЕ, а выезд их, судя по длине "наличной" растительности, длился не первый год.
        "Здесь вам не равнины, здесь климат иной.
        Идут лавины одна за одной.
        И тут за камнепадом ревет камнепад..."
        - наравне со всеми басовито, с хрипотцой орал Тошка, делая комически серьезное лицо.
        Впрочем, для того, чтобы узнать о себе грустную истину, ему не потребовалось ни камнепадов, ни лавин. Все выяснилось на первом же восхождении. Сначала Тошка уверенно и бодро лез в общей связке, а временами даже обгонял ветеранов. Когда они только сопели, он пытался шутить, страховал Алю, перебираясь вверх и вниз так легко и спокойно, словно двигался по безопасной парадной лестнице с ворохом макулатуры за спиной. Проблемы начались во время привала, когда вся четверка забралась на достаточно широкий и ровный козырек, утомленно вытянулась у его края и свесила головы, оценивая результаты подъема. Тошка тоже взглянул вниз с улыбкой человека, которому природа обязана покоряться всегда и во всем, не может не покориться, куда она денется, не будь он рожденным 29 мая! Увидел ручную змейку далекой реки, и притулившиеся в основании горы домики местных жителей, похожие на спичечные коробки, и их самих, похожих на прямоходящих муравьев, после чего закрыл глаза и потерял сознание. Очнулся уже на спине, ощущая затылком чье-то мягкое колено, а носом-ускользающие нашатырные флюиды. Распахнул глаза, как будто
собирался впитать ими всю небесную синь, и спросил:
        - Небо? Почему перевернули небо?
        - Шок, - авторитетно шепнул один из бородачей.
        - Угу, типичный акрофоб, - непонятно согласился другой. - Хорошо, Что он, пока карабкались, ни разу не оглянулся.
        - Переверните небо обратно, - миролюбиво попросил Антон и снова уплыл куда-то из реальности. Пару раз он чувствовал у самого носа ватку с щекочущим запахом, но уже не мог заставить себя дрогнуть хотя бы веком.
        Случившееся походило на розыгрыш изощренного садиста и не укладывалось в голове. Предугадать, что такое в принципе может произойти, не было ни единого шанса. Выросший в частном доме, получивший образование среди приземистых строений Академгородка, наконец въехавший с молодой женой в отдельную квартиру на первом этаже без балкона, зато с зарешеченными окнами, никогда не летавший самолетами "Аэрофлота", и вообще ни разу в жизни не поднимавшийся выше, чем в кабинке Колеса Обозрения, Антон ни сном ни духом не мог предположить, что у него обнаружится ужасная, до дрожи в коленках и бредовых видений, боязнь высоты.
        Мучительный спуск со стометровой отметки, растянувшийся на два с половиной часа, относился к той категории жизненных эпизодов, о которых Аля старалась вспоминать пореже. Когда выдохшиеся и обозленные приятели сгрузили дрожащего и спеленутого, точно младенец, Тошку, у подножия непокорившейся Вороньей Сопки, он слабым голосом попросил:
        - Дайте папироску, - хотя до этого не выносил даже запаха табачного дыма.
        - На! - Первый бородач выщелкнул из пачки мятую "беломорину".
        Тошка неловко взял папиросу, попытался расправить дрожащими пальцами, но только надломил, кое-как собрал половинки воедино, засунул в рот и минуты две мусолил в руках коробок и спичку, пытаясь добыть огонь.
        - Только не затягивайся, - усмехаясь одними глазами, посоветовал второй бородач.
        Антон затянулся и закашлялся.
        Почти всю обратную дорогу он молчал. Только один раз пробормотал, глядя в какую-то точку на откидном столике купе, как будто разговаривал с несвежей скатертью:
        - Они могли меня предупредить.
        - О чем? - ласково спросил Аля, но Антон, кажется, не услышал и не почувствовал плечом ее успокаивающего прикосновения.
        - Они опытнее... Они могли... - упрямо повторил он и крепко сжал в пальцах ни в чем не повинную чайную ложечку.
        "Кто здесь не бывал, кто не рисковал,
        Тот сам себя не испытал,
        Пускай внизу он звезды хватал с небес..." - неслось из вагонов, уносящих новую порцию наивных романтиков в сторону Урала, пока Аля с Антоном траурным маршем ковыляли по перрону ко входу в метро.
        Аля прикидывала, на что потратит нечаянно освободившийся конец отпуска, а Антон морщился, как получивший на вступительном экзамене "неуд" абитуриент при виде своих более удачливых товарищей. Бывших товарищей, если быть честным до конца.
        А через пару месяцев сменил старенький радиоприемник "Альпинист" на "Свиягу", мотивируя свой поступок тем, что у последнего дизайн лучше, а диапазон шире.
        Подлинный период угрюмости, неразговорчивости и погруженности в себя, который Тошка предпочитал именовать новомодным словом "депрессия", длился недолго, недели, может быть, три или четыре. Его отличительной особенностью стали совместные ужины, проходящие либо в полном молчании, либо в вялом пережевывании навязших на зубах вопросов о работе, о самочувствии, о прошедшем дне - под отварную картошку с жареными котлетами или макароны по-флотски - на столько формальных, что, право, лучше уж молчать. В это же время у Тошки, кажется, возникло пугающее Алю намерение насильно выработать у себя стойкую никотиновую зависимость. Теперь вечерами он по полчаса, а то и по часу сидел в подъезде, взгромоздясь на отрытую где-то крошечную скамеечку, которую некогда использовал как подставку для правой Ноги - в период своих попыток освоить игру на семиструнной гитаре по самоучителю. Он подпирал спиной стену, курил дешевые сигареты и стряхивал пепел несбывшихся надежд в пустую трехлитровую банку. О чем он думал в эти минуты, хотелось бы Але знать. Возможно, прикидывал, сколько миллионов раз ему осталось взобраться на
эту скамеечку, чтобы гипотетически добраться до Луны. Или обещал себе: "Вот наполню банку пеплом до краев и начну новую жизнь". По крайней мере Але хотелось надеяться на последнее. Ведь почему-то же муж запрещал ей вытряхивать скопившиеся окурки.
        Конец депрессивного периода наступил даже раньше, чем она ожидала, трехлитровая банка не успела наполниться и на четверть. Но на то, чтобы полностью прийти в себя, Тошке потребовалось почти три года. То есть не просто вернуть себе здоровый вид и бодрый голос, способность шутить и страсть к запойному чтению, но прийти в себя настолько, чтобы осмелиться бросить новый вызов природе, судьбе и досадной ограниченности человеческих возможностей.
        Правда, Але пришлось изрядно поломать голову над тем, в какие же заоблачные высоты, морские широты или подземные глубины на этот раз увлечет ее неугомонного мужа нелегкое бремя "Родившегося в День Великих Свершений". Впрочем, заоблачные высоты можно было смело отмести. Воронья Сопка начисто отбила у Тошки стремление к высоте, Але казалось даже, что сам он после возвращения стал немножечко ниже ростом. И все-таки, куда теперь? Чего ждать? К чему готовиться?
        Факт покупки новых книг она заметила сразу, отследила по солидной прорехе в семейном бюджете, но сами книги Антон долго и умело от нее прятал. Будь в Тошкином характере хоть капелька мнительности, Аля заподозрила бы, что он натурально опасается сглаза, но, будучи убежденным материалистом, муж, скорее всего, просто готовил для нее сюрприз. Однако ждать, пока ее соизволят "осюрпризить" у Али не хватало терпения, поэтому ей приходилось наблюдать, подмечать и строить выводы.
        Взять к примеру Тошкины гимнастические упражнения перед зеркалом по утрам. Частота и периодичность занятий остались прежними, но при этом гантели сменились пружинными эспандерами и просто эластичными лентами, которые продавались в аптеке в нарезку, слегка присыпанные тальком. Чаще всего ленты, сложенные в несколько раз, крепились к ножкам кровати, и сидящий на полу Тошка с завидным упорством тянул их на себя то одной рукой, то обеими, то всем туловищем. Но это еще ни о чем не говорило. Сосредоточившись на конкретном упражнении, Тошка мог с равным успехом готовить себя и к продолжительной гребле, и к управлению парусом при шквальном ветре, и к преодолению сопротивления воды на большой глубине, и... мало ли к чему еще. А может, он вовсе ни к чему не готовился, а просто, посмеиваясь про себя и подогревая любопытство жены, день за днем тянул, что называется, резину.
        В негромких телефонных переговорах с новыми - но Аля почему-то ни секунды не сомневалась, такими же бородатыми, как прежние - приятелями Тошка уверенно сыпал незнакомыми ей выражениями. Сорил знаниями, почерпнутыми наверняка в ущерб стиральной машине "Малютка", для которой Аля давно присмотрела уголок в ванной, но вот уже полгода не могла отложить потребную для покупки сумму денег. Но это ничего, это не жалко, можно и еще подождать, лишь бы снова увидеть озорной блеск в глазах мужа, когда он, прикрывая трубку рукой и считая, что говорит достаточно тихо, лопочет что-то про падение уровня на километр трассы, про категории сложности-нашу и буржуйскую, про полукомбинезоны, боты из неопрена, а потом вдруг про какие-то юбки, фартуки и снова юбки, повергая-не подслушивающую, ни в коем случае, просто хорошо слышащую жену в легкий шок. Про разборные и монолитные каркасы, про правый и левый разворот, про какие-то бочки и сливы. "Грузите сливы бочками", - думала Аля и улыбалась. Сильнее всего ее рассмешило неуклюжее, неустойчивое даже на слух словечко "каякинг". Так кричит какая-нибудь северная птичка:
"Каяк! Каяк!" Хорошо еще, не каюкинг!
        Видимо, все-таки широты, про себя решила Аля. Или глубины, но все равно морские или пресноводные, иначе зачем бы вдруг Тошка так увлекся закаливанием? Однажды, когда она вошла в ванную сразу после мужа и потрогала рукой не до конца слившуюся воду, та оказалась совсем холодной. Хотя Тошка плескался в ней минут пятнадцать.
        Так акваланг или хождение под парусом? Или что-нибудь еще, на что просто не хватает ее женской фантазии? Этот вопрос заставил Алю задуматься всерьез. Как-тo раз во время просмотра "Клуба кинопутешественников" она будто бы невзначай обратилась к мужу с невинным вопросом:
        - А вот почему аквалангисты, когда погружаются, берут с собой еще и трубку от маски? От нее же на глубине никакой пользы.
        - А я почем знаю? - пожал плечами Тошка, и Аля вычеркнула из мысленного списка еще одну гипотезу.
        Значит, парусник. Это ничего, это даже романтично.
        Однако Тошкина задумка, перед которой действительно пасовала ограниченная женская фантазия, оказалась менее романтичной и гораздо более рискованной. Аля поняла это уже на этапе посадки в поезд, когда наблюдала, как пара суетливых, веселых и голосистых мужичков, вызвавших у нее смутное и обманчивое ощущение узнавания, пыталась с пыхтением и прибаутками загрузить в вагон что-то объемное в огромном брезентовом чехле.
        - Это у вас палатка? - поинтересовалась она.
        - Нет, байдарка, - ответил тот, что пятился по проходу впереди ноши.
        - А, монолитный каркас, - с видом знатока небрежно обронила Аля.
        - Да Господь с вами, разборная, конечно. Монолитную пришлось бы на крыше везти.
        - Мы не спортсмены, мы туристы, - с широкой улыбкой добавил тот, который двигался сзади. Он был помоложе, и выражение его лица еще угадывалось под рыжеватой пушистой порослью.
        - А юбки... - не сдавалась Аля, хотя уже начинала чувствовать себя несколько не в своей тарелке, если не сказать, в чужой миске. - Все взяли юбки?
        - А у нас одна на двоих. Двухместная, - не понять то ли пошутил, то ли всерьез ответил молодой. А старший спросил:
        - А вы, наверное, супруга Антона?
        И снова этот взгляд, блестящее над клочковатым - как дуло двустволки, торчащей из кустов, где притаился охотник.
        - Так точно, - вздохнула Аля. Сразу после разоблачения интерес к продолжению беседы пошел на убыль.
        Отличие этой поездки от той, трехгодичной давности, настолько бросалось в глаза, что Аля с иронией назвала бы его вопиющим. Вместо портвейна "Три семерки" пили "Агдам" и "Букет Молдавии", вместо яблок в огромных количествах поглощали сушки, хрустеть которыми получалось уже не так звонко и безопасно для зубов. "Это из стратегических запасов", - со значением сказал сосед постарше. Неизменными остались только: само купе, четыре полки, квадратный столик, подозрительные матрасы, раздражающее бренчание ложки о край стакана и, разумеется, дорожные песни под гитару на слова и музыку живого (тогда еще) классика.
        "Греб до умопомраченья,
        Правил против и теченья,
        На стремнину ли..."
        - надрывались на весь вагон три луженые глотки, которым так не хватало облагораживающего участия чистого женского голоска.
        Но Аля манкировала обязанностями купейной примы. Во-первых, ей не нравилась песня про две судьбы, во-вторых, вся ситуация в целом. Раз теперешний выезд начинается так похоже на предыдущий, размышляла она, то где гарантия, что он не закончится так же плачевно? Но, может быть, на этот раз ей с мужем хотя бы не придется с позором разворачиваться после первой же промежуточной стоянки?
        Ее опасения были мрачны и пессимистичны, но реальность оказалась еще мрачнее. До промежуточной стоянки они даже не добрались, поскольку обе ипостаси Тошкиной судьбы, и кривая, и нелегкая, подстерегли его значительно раньше.
        Малая Вьюжка при ближайшем рассмотрений оказалась не рекой, а ручьем-переростком, но с таким неспокойным характером, что хватило бы и на Полноценную Вьюгу. Упавший в воду листок подхватывало течением и уносило из области видимости в считанные секунды. Когда Аля скинула босоножку с левой ноги и коснулась воды босой пяткой, стремительный поток развернул ее на носке правой, как порыв ветра - огородное пугало. Нет, так некрасиво, поправилась она, пусть лучше это будет флюгер. Флюгер в виде маленькой балерины. И все равно, о чем, интересно, Тошка думал, когда прокладывал по карте маршрут своего первого сплава? Это же не речка, это мокрое кладбище! Особенно с их нулевым опытом.
        Пока монтировали алюминиевый каркас, пока натягивали и укрепляли тканевую оболочку, пока облачались в прорезиненные одежды, Тошка, собравшийся первым, не находил себе места от нетерпения. Он то сбегал по крутому бережку к реке - попробовать воду, то взбирался на близлежащий пригорок - обозреть окрестности.
        - Ого! Смотрите, какие сливы! - восхищался он оттуда, но показывал рукой почему-то не на противоположный берег, который обступили редкие деревца, а на поверхность реки ниже по течению, где из-под взбесившихся пенных барашков проступало из воды что-то темное.
        За каких-нибудь десять минут он раза три успел вскинуть вверх подбородок, покрытый совсем недавно пробившейся щетиной, поглядеть на небо и сообщить всем известную истину, что погодка сегодня - самое оно! Ни облачка!
        Наконец, спустили байдарки на воду, сели. Вернее, едва успели запрыгнуть, даже отталкиваться от берега не пришлось. Лодки тут же подхватило, понесло... Аля с сомнением покрутила в руках дюралевое весло с торчащими под прямым углом друг к другу лопастями, поискала на высоких бортиках уключины или что-нибудь их заменяющее.
        - Не тормози! - крикнул ей в спину сидящий на корме Тошка. - Влево правь!
        Она оглянулась на мужа, понаблюдала пару секунд, как он орудует веслом, перехватила собственное за середину, уселась поудобнее и стала грести - левой, правой, левой, правой, и не назад, а вперед - совсем непривычно! Но, вроде, приспособилась, выправила нос параллельно берегу, глянула на пенящуюся за бортом воду...
        - Мамочка моя! - вырвалось у нее.
        - Нет, моя! - ревниво возразил Тошка.
        - Это же не речка, это какая-то... брусчатка! - Ты правь, правь, не отвлекайся!
        Аля представила, как в туфельках на высоких каблуках идет по стройплощадке среди наваленных тут и там кирпичей, после этого направлять лодку стало немножечко легче. Значит, зачерпнешь воды с левого борта - повернешь влево, зачерпнешь с правого - повернешь вправо, а лопасти на весле так чудно расположены, чтобы руку не выкручивать. Вроде бы, ничего сложного. Минут через пять Аля настолько приноровилась лавировать между кирпичами... то есть просто камнями, что успевала в промежутках между гребками бросать мимолетные взгляды по сторонам. Любоваться, так сказать, окрестностями в режиме автоматического просмотра слайдов. Щелк - полузатопленный ствол покосившейся осины. Щелк-бородачи, вырвавшиеся корпусов на десять вперед, сложили весла на бортики и пересели со скамеечек на пол, наверное, решили отдохнуть. Щелк - камень торчит из воды, жутко напоминает драконью голову в профиль. Щелк-Тошка что-то кричит. Щелк -...
        - Что? - она обернулась, чтобы лучше слышать.
        Крайне не вовремя!
        Полчаса спустя ей, промокшей до последней прорезиненной нитки и отчаянно стучащей зубами, несмотря на близость костра, кружку с кипятком в ладонях растирание ступней спиртом и два шерстяных одеяла объяснят без высокомерия и скрытого сарказма, что это был порог третьей категории сложности, в который их байдарка вошла не под тем углом и не на той скорости. Может, и так, не станет возражать Аля, может, и порог, но лично у нее о случившемся сложилось несколько иное мнение. Свой репортаж с места происшествия она легко уместила бы в дюжину слов. Да что там слов, ей хватит и междометий.
        Сначала - Ах! - и она полетела. Потом - Оп! - и она уже в воде. Бултых! - это на нее обрушивается лодка. Бабах! - всем своим разборным каркасом прямо по голове. Бульк - пошел на дно плохо закрепленный багаж. Уф! - это до нее дошло, что вода вокруг далеко не комнатной температуры. Алька, держись! - прокричал непонятно откуда Тошкин голос. А-ы о-е! А-ы о-е! - скандируют о чем-то своем неунывающие бородачи. Ауф! Ауф! - ее повторно осенило: какой там комнатной, здесь холодней, чем в морозилке! Бхррхр - осененная, она отправляется вслед за багажом. Ы-ы-а-а-а-ы меня! - это ее за волосы извлекают из-под воды. Ать! - озабоченно доносит эхо, отразившееся от высокого берега самого гиблого места на планете, также известного под именем Малая Вьюжка.
        О том, что происходило в это самое время с Тошкой, Але стало известно исключительно со слов бородачей.
        Из их сбивчивого и тоже весьма щедрого на междометия рассказа выходило, что в первые минуты после аварии ее муж показал себя настоящим асом. Но только в первые.
        Пока жена обивала коленями и локтями пороги третьей категории сложности, барахталась в воде, которая, вопреки законам физики, сохраняла свои текучие свойства и при отрицательной температуре, и примерялась, где бы половчее пойти ко дну, муж не терял времени даром. Вылетев из лодки с веслом в одной руке и соскочившим каучуковым ботинком в другой, он умудрился вплавь догнать легкую байдарку, перевернул ее в одиночку так ловко, что в кокпите почти не осталось воды, закинул внутрь весло, ботинок и, выпрыгнув из воды по пояс, забрался следом сам. Проследил, как бородачи вытаскивают из потока ошалевшую Алю, показал им большой палец, сигнализируя, что все под контролем, наклонился вперед зачем-то, либо ботинком, либо, вероятнее, веслом, при этом скрывшись из вида бородачей за высоким бортиком... и больше не показывался.
        Только байдарка, как брошенная в воду спичка, крутясь и покачиваясь, понеслась вниз по течению. Бородачам пришлось попотеть, чтобы нагнать ее на своей, отяжелевшей после подъема Али, лодке. Поравнявшись с неуправляемой байдаркой, они увидели такую картину. Тошка лежал на дне, сложив руки на груди, похожий на умирающего индейца, и зачерпнутая вода, перекатываясь от борта к борту, шевелила его густые черные волосы. Глаза его смотрели строго вверх и были распахнуты, по словам начинающего бородача, на половину пардон, рожи. На окрики Тошка не реагировал, только шевелил губами, повторяя шепотом какую-то фразу. Когда лодку все-таки догнали, подтянули к борту и склонились над распростертым Тошкой с целью надавать по щекам, плеснуть воды в лицо или еще каким-нибудь способом привести в чувство, стало слышно, как он негромко твердит:
        - Остановите его, пожалуйста. Путь оно больше не вертится! Пожалуйста, остановите...
        - Кого? Кого остановить? - прокричал старший бородач прямо в Тошкино ухо.
        Этот момент Аля уже помнила, странное состояние мужа настолько напугало ее, что отодвинуло в сторону и шок от пережитого полета и купания, и заботу о собственном здоровье.
        - Лодку? - спросила она, теребя мокрые волосы мужа и следя, чтобы ее стучащие зубы не прокусили ему ухо. - Остановить лодку?
        - Пусть больше не вертится, - слабым голосом попросил Тошка, немигающе глядя куда-то поверх ее плеча.
        Лодку оттащили к берегу, Тошку вынесли на руках, раздели и завернули в шерстяное одеяло - с головой. Только после этого он замолчал. Как попугай, наказанный за плохое поведение.
        А уже через десять минут, когда разведенный прямо у него под боком костерок начал шипеть и потрескивать, а бородач постарше приступил к растиранию водкой посиневшей ступни и скрюченных пальцев правой, пробившей ботинок, ноги, Тошка как ни в чем не бывало откинул одеяло и попросил "погреться изнутри". Глаза его при этом смотрели прищуренно, озорно даже, и выглядели вполне нормальными. О непонятном происшествии на дне лодки он не помнил. Или притворялся, что не помнит.
        На следующее утро, несмотря на обильное употребление "огненной воды" как внутрь, так и наружно, индейские пляски у костра и воздвигнутый из спальников и одеял вигвам, температура Антошки зашкалила за сорок. В таком состоянии сплавляться дальше он мог только в том смысле, в каком сплавляются вниз по реке обтесанные лесорубами бревна. Так что на этой точке и завершился их второй бесславный поход.
        И снова всю дорогу домой Тошка был хмур и молчалив. Курить не пытался, видимо, просто не видел смысла в этом занятии в отсутствие ритуальной скамеечки и пустой банки из-под березового сока. Но под эгидой борьбы с инфекцией несколько раз заказывал в вагоне-ресторане по сто пятьдесят. Кажется, в душе Антон обвинял в случившемся товарищей по группе. Возможно, даже жену.
        В очередной раз вернувшись из ресторана, он забрался на свою полку прямо в сандалиях и объявил, глядя в Потолок:
        - Больше ни с кем! - Затем приподнялся на локте, свесил голову вниз и, убедившись, что Аля не спит, пояснил: - Только ты и я.
        После чего Тошка откинулся на не заправленный матрас и захрапел, а Аля до самого рассвета пыталась решить, радоваться ей или огорчаться признанию мужа. И еще вспоминала, как на вопрос "Работницы" "Свойственно ли вашему супругу обвинять окружающих в собственных неудачах", она с энтузиазмом ответила: "О, да!"
        И что б ему стоило родиться в какой-нибудь другой день? - со злостью думала Аля, стараясь отключиться от проникающего даже сквозь подушку храпа. Скажем, первого апреля. Было бы точно так же смешно, но хотя бы весело.
        "Внизу не встретишь, как ни тянись,
        За всю свою счастливую жизнь
        Десятой доли таких красот и чудес", - рвал струны и связки почивший без малого три года назад бард.
        Однако Тошку, едва затянулись раны на самолюбии, неудержимо повлекло именно вниз. Подальше от крепких небритых парней с обветренными лицами, их верных немногословных подруг с невнятными фигурами и прическами, подальше от фальшивой романтики, всех этих костров, гитар, пения мужественными голосами и... неба, хотя в последнем Тошка никогда бы не признался вслух, а возможно, и самому себе не отдавал отчета.
        Но и под землей его настигла беда.
        Его? - усомнилась Аля. Скорее уж ее. Именно, именно!
        Ее-то что сюда потянуло?
        Шесть лет назад - ради Бога, три года назад - куда ни шло. В конце концов ничего по-настоящему страшного тогда не случилось. Когда у Тошки бывает хорошее настроение, можно даже вспомнить с улыбкой пару забавных эпизодов из тех времен. Но теперь-то ситуация не в пример серьезней. Вот уже полгода как она с каждым днем становится все серьезней и серьезней. Так что же занесло ее в такое опасное время в такое опасное место? Почему она не сказала и слова против, а как послушная собачка поплелась вслед за мужем навстречу подвигам и славе, хотя не обнаруживала в собственной душе и гомеопатической порции восторженности или романтизма в отношении ползания по мрачным сырым катакомбам? Или она опасалась, что в случае отказа ее постигнет участь приемника "Альпинист"? Что ее, уже не такую молодую и, чего греха таить, заметно раздавшуюся в талии, возьмут недрогнувшей рукой, грубо говоря, за шкирку и заменят на какую-нибудь новую модель - с более широким диапазоном и улучшенным дизайном? Как насчет этого? Что же ты молчишь? Только не вздумай снова забираться в свою скорлупу, отвечай уже что-ни...
        Что это?
        От приступа мучительного и бессмысленного самобичевания Алю отвлек какой-то звук. Призрак звука, слишком тонкий, чтобы различить его человеческим Ухом. Может, от подземной жизни она потихоньку превращается в летучую мышь? Аля поежилась.
        Вот! Снова этот звук. Как будто что-то скребет крошечными коготками или попискивает. Или это всего лишь игра воображения? Аля обратилась в слух, ее голова настороженно поворачивалась на напряженной шее из стороны в сторону, как будто надеялась разглядеть что-то в окружающем мраке, хоть какую-нибудь згу. Щелкнуть фонариком она не решалась. Боялась что после щелчка снова ничего не произойдет и тогда она от бессилия и страха сойдет с ума. Свет еще понадобится ей - позже, когда придет время.
        А? Звук повторился, теперь уже несомненно. Это где-то над ней, такое ощущение, как будто что-то пытаются тянуть, а оно сопротивляется. Пищит, словно гусеница, которую разрывают на половинки нетерпеливые мальчишечьи пальцы, полагая, что таким образом помогают быстрее явиться на свет спрятанной внутри бабочке. Аля не выдержала, вскинула руку с фонариком в направлении подозрительного звука... и вскрикнула, когда над головой раздалось протяжное "Трррх!" и еще одна липкая нить, должно быть, отвалившись от потолка, упала ей прямо на запястье и обернулась вокруг него скользкой волосатой змеей.
        Ужас! Ужас! Аля с гримасой отвращения отбросила от себя нить, - к слову сказать, уже не такую липкую, как предыдущая, - едва не выкинув вместе с ней фонарик. На этом все и закончилось. Аля безмолвно и бездвижно прождала несколько минут, потом еще несколько, но никаких посторонних звуков больше не услышала. Уфф, в самом деле все. Спасибо тебе, Боженька. На этот раз она отделалась на редкость легко.
        Странно, ей совсем не хотелось есть. Впервые за последние... она даже не помнила, сколько дней, месяцев или столетий. И навряд ли кусочек сахара и маленький фрагмент ископаемой вафли были тому причиной. Не только они. Аля ощущала свое тело расслабленным и легким, а разум - деятельным и на удивление ясным. "Чтобы сделать человека счастливым, сперва отберите у него все, а потом верните хоть что-нибудь", - любил повторять Тошка. У него была целая коллекция подобных фраз на все случаи жизни. И у него наверняка бы нашлось какое-нибудь объяснение ее теперешнему состоянию. Что-нибудь заумное: эйфория от голода или что-то типа того. О, не сомневайтесь, ее эрудированный муж знает чертову уйму заумных слов! А вот Аля - нет, не знает, ей хватает и простых слов, которые способны понять даже гаврики. Единственным справочником, который она время от времени брала в руки, была Поваренная книга. Поэтому сейчас Але попросту казалось, что организм, долго не получавший питания извне, начал переваривать сам себя. И она серьезно опасалась, что уже не только себя.
        Нет уж, пока есть возможность, лучше еще немножечко подкрепиться! Аля нашла на ощупь начатую пачечку вагонного сахара, аккуратно взяла двумя пальцами оставшийся кусочек и отправила в рот. Следующие четверть часа ей было непередаваемо сладко. Когда кусочек растаял во рту, она лизнула обертку с изнанки, чтобы подобрать осыпавшиеся сахарные песчинки. Потом зачем-то разгладила мятую бумажку пальцами и зажала между ладонями.
        Поезд. Обертка была гладкой, если не принимать во внимание легкую помятость, без перфорации, выпуклостей, тиснения и прочих технических изысков встречающихся в книжках для слепых, да Аля ведь и не владела техникой слепого чтения. Но почему-то она отчетливо знала, что нарисованный поезд сейчас мчится в неведомую даль по верхней стороне обертки, под ее левой ладонью. Она чувствовала это. И она позволила себе немного помечтать о том, как они с Тошкой на этом поезде возвращаются домой. Почувствовала, как вагон уютно покачивает и потряхивает на стыках рельсов, услышала, как приятно поскрипывают держащие верхнюю полку кожаные ремни, а колеса говорят: "тудум-тудум". Увидела мелькание фонарей за окном, и прямоугольные полосы потустороннего света, на миг освещающие замершее внутреннее пространство купе. Замершее, потому что ночь. Ноччччччь...
        Аля зевнула - и решительно тряхнула головой, прогоняя дрему. От этих успокаивающих мыслей клонит в сон. Но спать нельзя. Поэтому она снова, как к живительному источнику, который в данной ситуации и впрямь мог поспособствовать продлению ее жизни, припала разумом к сосуду, в котором перемешивались, бурлили и скверно пахли неприятные воспоминания.
        О, этого добра ей хватит на всю ночь.
        Впрочем, здесь всегда ночь.
        Значит, хватит навсегда.
        Глава десятая. Толик Голицын
        "Молодым - везде, старикам - всегда!
        В небесах ликует птах: месяц март!
        Мой сосед сидит в кустах-скин и нарк.
        Третий день не ест, не пьет, видит глюк:
        По ноге ползет зелёный паук.
        Замахнулся нарк рукой: "Что за shit!"
        А паук ему с тоской говорит:
        "Что, ломает? Подожди, дай-ка пять".
        Нарк бросает: "Подождем... твою мать!"
        Огрызнулся, но ладонь протянул -
        А паук его за палец куснул.
        Злобой сморщило чело: "Ах ты ж, ...!"
        Вдруг заметил: начало отпускать.
        Нарк воспрянул, помотал головой,
        "Ну, спасибо, - говорит, - удружил!
        Без тебя бы я, наверно, того
        сдох бы, в смысле..."
        "Ты, считай, и не жил.
        До каких же ты, Ванюша, до пор
        Собираешься сидеть на игле?
        А не лучше ли взять сразу топор
        Да по шее как по вене - чтоб с плеч?
        Жизнь прожить - не глюковать после доз,
        Не ломаться, как стекло, между них,
        И цель жизни - не всегда коматоз,
        Чтоб ни пел mister Малой для тупых.
        Клея марки, склеишь ласты скорей,
        Не найдешь мозгов под шляпкой гриба,
        Все равно всех глюков пересмотреть -
        Как всех мультиков - увы, не судьба.
        Береги, здоровье, Ваня; не то
        К звездам путь тебе навеки закрыт".
        "В космос я уже слетать мог раз сто, -
        Ваня молвил. - Только врач тормозит".
        "Бог с ним, с космосом, Ему - Небеса.
        Вам же твердь топтать, ее заселять.
        Ты, Ванюша, не заметишь и сам,
        Как придет пора любить и рожать.
        Ты б заканчивал, сынок, пятый класс,
        Присмотрел себе невесту - и в путь,
        Ты ж мужчина, а не эльф Легалас!..
        Но колесики с иглой позабудь.
        А не то придет он, главный момент,
        А в ширинке - далеко не столбняк.
        По обкурке так бывает, поверь,
        Вот и выйдет тебе shit вместо fuck.
        И зачем ты, чудик, бошку побрил?
        Что, не мог лет пятьдесят подождать?
        Облетел бы череп пухом седым,
        Всем skin-ам бы ты стал head, так сказать.
        Чем негроидов гонять дапедрил,
        Ты б собрал всю ребятню - и в поход.
        Или в церковь всем кагалом сводил,
        Вот где был бы вам приход так приход.
        Ты когда-нибудь бывал в лагерях?
        Пионерских, я имею в виду.
        А картошку запекал на углях?
        Лежа на траве, смотрел на звезду?.."
        Вдруг с небес сорвался птах - время есть,
        В смысле кушать, мой мохнатый малыш,
        Но Ванюша тут как тут, в смысле здесь:
        Отогнал рукой: "А ну, типа, кыш!
        А лети-ка ты на prick точка ш!
        На кого ты, лысый дятел, полез?
        Это ж мой теперь зеленый гуру!
        Он же жизнь мне..."
        Но паук вдруг исчез."
        (С.Л. Самойлов - А.В. Голицын,
        "Классное чтение", учебник литературы
        для пятого класса.
        Тираж 1 300 000 экз.)
        - Ну ты и раскрутился, брат поручик! Тьфу, какой поручик? - ваше благородие! Как жестяной флюгер в торнадо. Смотри, медным тазом не обернись.
        - В смысле? - Толик остановился перед светофором.
        - Да шучу я, шучу. Уже и не пошутишь при нем, - посетовал Борис, покорно маршируя на месте.
        Последнюю сотню метров он прошагал, чуть согнув ноги в коленях и преданно глядя на Толика снизу вверх, словом всячески дурачась.
        - Ты только, слышь, Толь, когда президент тебя к себе пригласит - медаль вручать или премию государственную, хоть словечко обо мне, убогом, замолви. Скажи, мол, есть такой никчемный писателишка, Борькой звать - с меня и довольно. Замолвишь, а? Вот спасибочки, благодетель ты наш!
        Слегка подвыв на последней фразе, Боря предпринял не слишком убедительную попытку бухнуться на колени прямо посреди тротуара, к слову сказать, на удивление чистого, но Толик в соответствии со своей ролью в неписаном сценарии пресек ее коротким небрежным жестом. Зажегся зеленый, и Боря, распугивая встречных, залебезил спиной вперед через "зебру" пешеходного перехода.
        - Наш ты, Толя, наш, ремесленный! - восторженно приговаривал он. - Всегда знал, что не отречешься от своих корней, корешков-собутыльничков. Не забудешь тех, с кем вместе грамоте учился. Тут некоторые поговаривали, дескать, зазнается парень, возгордится! А я им: "Кто? Толька-то? Да ни в жисть!" Это ж вам не Степан какой, чтоб выше головы нос задирать. С ним, со Степаном то есть, уже за просто так трудовому человеку и не поручкаться. Ты, кстати, заметил, что у него шнурки на ботинках почти всегда развязаны? - спросил Борис, незаметно выходя из образа.
        - Ну!
        - А знаешь, почему он их не завязывает?
        - Не знаю. Пузо мешает? - предположил Толик.
        - Ничего подобного! Гордость не позволяет на колени опускаться. Даже перед зеркалом.
        Толик сдержанно, политкорректно хмыкнул.
        - Ф-фу, давненько я ни перед кем так не унижался. Отвык, - прокомментировал Борис, выпрямляясь в полный рост и разглаживая стрелки на коленях. - Ну а если серьезно, то ты, Толька, молодец! Без дураков! Увидел, что удача прет на тебя, как бык, хладнокровно подпустил поближе, выждал момент-и-и хвать ее за рог! Толик молчал и улыбался - спорить не хотелось. Хотелось идти без конца по чисто выметенному, как будто выскобленному тротуару мимо старинных двухэтажных домиков, украшенных яркими аляповатыми вывесками с рекламой банков, ресторанов, стоматологических кабинетов и нотариальных контор. Щуриться на солнце, за пару недель обратившее зиму в лето. Поглядывать по сторонам из-под приспущенных век, примечая, не привлекают ли Борины выкрутасы внимания прохожих, и с удовлетворением констатировать: привлекают! Ловить встречный ветер парусом надетой навыпуск футболки. И слушать, слушать непрерывный поток восхвалений в свою честь.
        - Э-Э! Куда? - окликнул Борис и схватил Анатолия за локоть, когда тот, разомлев от солнечного тепла и ласкающих слух дифирамбов, попытался проигнорировать предостерегающий сигнал очередного светофора. - Решил уйти из мировой литературы на пике карьеры?
        Толик задумчиво посмотрел на сверкающие носы своих ботинок, на которых чудом не оставила след протекторов желтая "Волга" с шашечками на крыше, вернулся на тротуар и подумал: "Значит, в случае смерти одного из соавторов... Ох, не надо было об этом спрашивать. Грешно..."
        - Это еще не пик, - сказал он, заглядывая в серые мгновенно выцветающие на солнце глаза Бориса. - Всего лишь локальный максимум. Но все равно спасибо.
        По иронии судьбы первым, кого повстречали друзья, ступив на порог щукинского кабинета, оказался недавно упомянутый Степан. Он стоял, перегородив подход к посадочным местам, угрюмый и чем-то озабоченный, рассеянным взглядом упирался в неухоженную шевелюру Коровина и как будто медленно перекатывал в голове тяжелые мысли: "Вот почему этот получил нобелевку, а у меня до сих пор стартовый тираж за сотню тысяч никак не перевалит? Ведь я же больше его - и пишу и вообще..."
        - О, Степа! - как брату обрадовался Борис и вскинул ладонь-лодочку на высоту плеча-то ли поздороваться, то ли отдать честь. - Как твое ничего?
        - В пределах нормы, - Степан подставил для пожатия пухлую ладонь.
        - Приветствую, - сказал Толик и тоже коснулся руки мастера, благо последний не спешил ее убирать.
        "И вовсе он не зазнавшийся. Просто уставший и какой-то загруженный, - посочувствовал Анатолий. - А поручкаться с ним - очень даже запросто. Так что зря Боря..." На середине мысли взгляд его случайно скользнул вниз, на обувь Степана. Левый ботинок был расстегнут, и половинки шнурка свисали по обе стороны, как ленточки бескозырки в полный штиль.
        Места за столами перераспределились. Те, кто пришел раньше, занимали кресла поближе к выходу. Должно быть, чувствовали интуитивно то же, что и Боря с Толиком: не хвалить, не гладить по головке пригласил их сегодня Щукин. "Ну что, на ковер, корнет?" - спросил Толик, перезвонив другу сразу после звонка работодателя. "Хорошо, если не на татами", - вздохнул более опытный Борис.
        На прежнем месте остался один Коровин - за крайним столом в основании Т-образной конструкции, откуда просто некуда дальше пятиться. Правда, сменился сам стол. Прежний, подписанный, по-видимому, все-таки приобрел за большие деньги какой-то поклонник прозы Коровина и ненормативной лексики вообще, а на его месте возник новый, гладенький, темный и изящный, но слегка нарушающий гармонию всей композиции. Этот был сантиметров на пять ниже остальных.
        Даже щукинские неизменно обаятельные секретарши совершили рокировку. Чернявая Корина пересела к окну, а Златовласка, которую, как с некоторым огорчением выяснил Толик, на самом деле звали обычным именем Лена, заняла ее место. Не иначе, чтобы не затмевать своей огненной гривой яркий солнечный свет.
        Середина весны, вздохнул Толик. Адреналиновый всплеск на фоне общего авитаминоза. Пробираясь на свободное место, он походя поздоровался с турбореалистом с большой буквы П, почувствовал себя боксерской грушей, обменявшись несколькими приветственными тычками со Звездоболом, не заметил нечистоплотного Прокопчика, пожал сухую и тонкую ладонь Ника. Сел рядом с ним. Спросил:
        - Кого ждем?
        - Его, - Ник пугающе выкатил глазищи, указывая направление.
        Хозяин кабинета возник эффектно, откуда не ждали, в очочках, курточке и бороде, неподвластный сезонным колебаниям моды. Появился не из приемной, как все нормальные люди, а с противоположной стороны, где в стене по соседству с сейфом обнаружилась неприметная дверца цвета окружающих обоев. Не исключено, предназначенная как раз для таких внезапных появлений. Не исключено, что комнатка за дверью представляет собой единое помещение с сейфом. Не исключено, Щукин скрывался в ней до последнего, пересчитывая свои богатства, все не мог оторваться.
        Ни одно из предположений не кажется исключительным, когда речь заходит о такой загадочной личности, как Василий Щукин.
        - Добрый день, - поздоровался он. Собрание ответило вразнобой, без той слаженности, с какой откликаются на приветствие высокого начальства участники военного парада. Пока еще без нее.
        - Господин Лемешев! - непривычно резко начал Щукин.
        Многие вздрогнули. Ник, которому адресовалось обращение, изошел мелкой судорогой и стал подниматься. "На ринг вызывается..." - прошептал в левое ухо Анатолия Борис.
        От испуга или от неожиданности всегдашнее меланхолическое выражение покинуло бледную физиономию Ника. А точнее сказать Никиты, с ударением по мужскому принципу - на второй слог. Теперь бедняга выглядел так, будто его сильно тошнит и вот-вот уже перестанет.
        - А, это вы. Да сидите! Сначала мелкая придирка: почему вы прислали рукопись по электронной почте? Почему сами не принесли?
        - Простудился, - ответил Ник и в подтверждение своих слов пару раз кашлянул - неприятно, с мокротой, прикрывая ладонью не только рот, но и глаза. Чтобы не выпали на стол, как пара мячиков для пинг-понга. В этот момент он походил на большинство своих героев, таких же болезненных, вечно страдающих и непонятно, как и зачем только живущих на этом свете.
        - И все-таки на будущее запомните: мне удобнее общаться с каждым из вас лично. Глаза в глаза. - Щукин шутливо пошевелил бровями, так что очки у него на носу запрыгали вверх-вниз. - С этим ясно?
        Ник страдальчески кивнул, а Толик вспомнил, как немногословен был Василий во время их последней встречи, и подумал: "В личном общении главное - знать меру. Сказал посетителю: "Ладно", махнул рукой - и тут же вызывай следующего. А то еще переобщается с непривычки, общение из ушей попрет".
        - Теперь концептуальный вопрос. Ваша идея уничтожения пауками мелких вредных паразитов безусловно заслуживает внимания. Но почему в качестве жертвы вы выбрали клещей? Ведь, согласитесь, тем самым вы сделали пауков каннибалами. Надеюсь, для вас не секрет, что клещи относятся к классу паукообразных?
        - Я подумал... Лечение подобного подобным, - промямлил Ник, с опаской потупив свой базедовый взгляд. - Клин ведь вышибают клином.
        - А косяк от косяка прикуривают! - неожиданно пошутил Щукин, спровоцировав несколько напряженных улыбок.
        - Извините... Ошибся.
        - Вот именно! И не только вы, подобных ошибок множество. Это - одна из причин, по которой я решил вас сегодня собрать. Первоначально была мысль пригласить исключительно литераторов и журналистов, поскольку именно у них чаще всего здравый смысл не поспевает за фантазией. Не вздумайте обижаться, - строго предупредил хозяин зашевелившихся тружеников пера, - вы на работе! Тем более что от этой мысли мне пришлось отказаться. Ляпов хватает у всех. Обратимся, например, к автору следующего шедевра.
        Щукин, не поворачивая головы, протянул руку Златовласке, которая извлекла откуда-то из-под стола маленький сувенирный пакетик и вручила шефу. Внутри пакета оказалась мягкая игрушка - фиолетовый мохнатый паук с лапками-проволочками и короной из золотистой фольги.
        - Что-то я не пойму, поручик, - поделился сомнениями Борис, - что здесь не так? Цвет, что ли? Или, постой-ка... раз, два, три...
        - Не напрягайте зрение, - посоветовал Щукин. - Лап у него ровно восемь.
        - По стене ползет паук, - вполголоса сказал Самойлов. - Восемь ног и восемь рук. Извините, вспомнилось... - добавил он, обнаружив, что привлек общее внимание.
        - Ничего, Сергей Леонидович. Постарайтесь снова не забыть. Фраза хорошая, может быть, вставим в какой-нибудь "Букварь".
        - Поздно, - развел руками Самойлов. - Давно вставили.
        - Жаль, - огорчился Щукин, но тут же нашелся: - Тогда хотя бы выпустим в новой редакции.
        Толик, встретившись взглядом, улыбнулся соавтору, вспоминая приятные часы совместного творчества.
        Этот милый старик оказался на редкость сообразительным и не то чтобы продвинутым, но легко продвигаемым. Уже на второй день знакомства он рубил фишку и сек поляну на уровне современного тинэйджера, словом, схватывал на лету и, кажется, не без удовольствия.
        "Неужели вас это совсем не шокирует?" - с благоговением спросил Толик после того как, попеременно то краснея, то бледнея, закончил с грехом пополам короткую лекцию о современном молодежном языке и его экстремальных версиях.
        "Вы знаете, нет, - ответил Самойлов и пояснил: - Видите ли, Анатолий, на мой взгляд, это сильное преувеличение - утверждать, что с возрастом человек набирается ума, жизненного опыта и прочей чепухи. Если жизнь и учит нас чему-то, так это тому, как лучше понимать других. И единственное, что прибавляется в нас с годами - это индекс толерантности или, проще говоря, терпимости. Ай-Ти. Например, сейчас у меня индекс терпимости приблизительно как у среднего публичного дома, а через пару лет, если доживу, я начну понимать и прощать абсолютно всех, даже, пардон, каннибалов с копрофагами, - в этом месте Сергей Леонидович улыбнулся. - Хотя и не могу сказать, что разделяю их вкусы".
        Единственным существенным недостатком Самойлова Анатолий посчитал его привычку перекармливать гостя вафлями и перепаивать чаем-обжигающим, круто заваренным, от которого раскалялись даже подстаканники. Вафли Толик не любил с детства, с тех пор как в четвертом классе его не послали от школы в "Артек", в последний момент заменив дочкой завуча. От горячего же чая он потел и иногда не к месту начинал бурчать животом, сильно смущаясь и перебирая в памяти персонажей жадного до физиологических подробностей Ника Лемешева.
        - Однако вернемся к нашим... Господин Гришенко! - воззвал Щукин.
        - Я, - поднялся от окна грузный субъект в линялой футболке с нарисованным на груди галстуком.
        - Сидите! Это ваша работа? - Василий обвиняюще встряхнул паука на ладони. Лапки-проволочки медно застучали друг об друга.
        - Моя, - признался Грищенко. - А в чем дело?
        - Во-первых, глаза. Дело даже не в том, что их всего два. Встречаются разновидности пауков с единственной парой глаз, хотя в природе наиболее распространены виды, имеющие от трех до шести пар, чаще всего четыре. Но почему, ответьте мне, пожалуйста, они у вас фасеточные? Я вас спрашиваю, господин Грищенко.
        Толстяк снова поднялся, поправил нарисованный галстук и спросил с запинкой: -У... меня?
        - Ну не у меня же! - воскликнул Щукин и провел двумя пальцами по дужке очков. - Или вы не наблюдаете принципиальной разницы между пауком и мухой? И наконец, название. Сознайтесь, вы сами придумали такое название?
        Грищенко с тоской взглянул за окно, будто бы прикидывая мысленно высоту этажа.
        Щукин поднес примотанный к одной из лап паука ценник к лицу и торжественно зачитал:
        - "Царь насекомых", игрушка полумягкая! - И немо оглядел присутствующих, как обвинитель, представивший на суд присяжных улику столь неоспоримую, что всякое дополнительное обсуждение сделалось бессмысленным.
        Он в сердцах зашвырнул паука в пакет, рухнул на стул и стал, кажется, ниже ростом.
        - Если вы чего-то не знаете, - гораздо спокойнее заговорил он, - или сомневаетесь, лучше спросить у специалиста. Хотя бы у меня. При личной встрече или по телефону. В общем, вывод, который я сделал, таков: короткий спецкурс по теме "паукообразные" не повредит ни одному из вас. И нечего перемигиваться! Да, спецкурс. А если понадобится, проведу и зачет. Так что лучше записывайте основные тезисы, если не надеетесь на память.
        Буквально его совет восприняла лишь одна девушка из команды художников-дизайнеров, брюнетка с приятной фигурой, но чересчур выдающимся носом. Достала из сумочки блокнот, примостила себе на колени и ссутулилась над ними с занесенным карандашом в руке.
        Остальные обменялись задумчивыми взглядами и понадеялись на память.
        - А... можно сразу вопрос? - подал реплику с места незнакомый Анатолию мужчина с по-детски округлым лицом и школьной привычкой тянуть руку, задавая вопрос.
        - Пожалуйста, господин Усачев.
        - Меня всегда интересовало, как зимуют пауки.
        - А у реки! - первым отреагировал Боря.
        - В скорлупе, - машинально ответил Толик. И, смутившись, добавил: - Из-под ореха.
        - В гамаке из паутины! - улыбнувшись, предположил Самойлов.
        А Прокопчик и турбореалист П.. .шкин одновременно гаркнули:
        - Раком!
        Выдвигались и другие версии. Поучаствовала в обсуждении даже всегда молчаливая секретарша Корина. Сказала:
        - В горшочных цветках. - Поправилась: - То есть в цветочных горшках. - Махнула рукой: - И так и так хорошо...
        Лишь неизменно солидный Семен ответил честно:
        - Понятия не имею, где и как они зимуют. По мне - хоть на Проксиме Центавра. Меня больше интересует, как они спариваются.
        - Вы удивитесь, - манерно подперла подбородок поэтесса Кукушкина. - Парами!
        Короче говоря, каждый из присутствующих постарался, как мог, снять напряжение.
        - Спасибо, - расцвел загадочной улыбкой Усачев. - Это все, что мне хотелось узнать.
        - Ну, все отшутились? - добродушно осведомился Щукин. - Хорошо. Теперь, если позволите, поговорим серьезно.
        Он встал и потянул за нижний край закрепленного на стене рулона, который, развернувшись, оказался большим прямоугольным плакатом и полностью закрыл собой дверцу вожделенного сейфа. Однако разочарованный вздох у Анатолия вызвало не это.
        На плакате с красочной и немного пугающей анатомической достоверностью был изображен разрезанный на две примерно равные части паук.
        "Вот только лекции по энтомологии нам не хватало!" - с выражением подумал Толик и, вглядевшись в лица соседей, понял, что не оригинален. Особенно выразительной получилась гримаса Клары Кукушкиной. Как и следовало ожидать, при виде распиленных пополам и для наглядности раскрашенных в яркие цвета внутренних органов паука маргинальная поэтесса не сумела скрыть брезгливого отвращения. Зато сидящего рядом Ника увиденное явно взбодрило, он подался вперед и сощурил, насколько хватило век, выпирающие глазищи. Ноздри его затрепетали как крылья ворона, почуявшего расчлененку.
        Бесстрастными остались лишь секретарши Щукина. Златовласка, в задумчивости закусившая позолоченный ноготь и глядящая на плакат снизу вверх, выглядела особенно обворожительно.
        - Тезис первый и основной. Рекомендую записать заглавными буквами, - объявил Щукин, и длинноносая брюнетка принялась быстро строчить что-то в своем блокноте, опережая оратора. - ПАУКИ - НЕ НАСЕКОМЫЕ! Странно и печально, что не до каждого из вас я сумел донести эту простую мысль во время нашей предыдущей встречи. Впредь постарайтесь быть внимательнее. Мне повторить или на этот раз вы запомнили?
        - Да ладно, - в большинстве своем отреагировала публика. - Чего там! Не стоит...
        - Тогда давайте-ка вы сами. Да, да, повторите, пожалуйста. Нет, если можно, все вместе и одновременно. Постойте, я скомандую. Три-четыре!
        - ПАУКИ - НЕ НАСЕКОМЫЕ!
        Звонкий тенор Толика влился в сумбур многоголосого хора, в то время как любопытствующий взгляд его был прикован к Коровину. Неужели повторит вместе со всеми? Как пионер на линейке? Хором? Впрочем, ответа Толик так и не узнал. Нобелевский лауреат, хотя и шевелил тонкими губами, отвернувшись к окну, но, кажется, невпопад, нес какую-то отсебятину, отстраненный и непроницаемый, точно Галилео Галилей на суде инквизиторов. "Вы можете сжечь мои книги, - мнилось Толику в его взгляде. - Можете поставить меня на колени и заставить отречься... Но вам никогда не увидеть, как клево все-таки она вертится!"
        - Совершенно верно! - похвалил Щукин. - Поэтому не нужно сваливать их в одну кучу с мухами, москитами, тараканами и прочими шестилапыми вредителями. У пауков восемь лап, пара челюстей и пара щупалец. У них, в отличие от насекомых, нет антенн.
        - Даже у телифонов? - сострил какой-то дешевый эрудит.
        - Даже у них, - улыбнулся Василий. Черная указка услужливо легла в подставленную ладонь. - Шутки шутками... - сказал он. - Естественно, никаких зачетов по теме не предвидится: вы все-таки, в большинстве своем, уже не в том возрасте. И тем не менее, думаю, мне удастся найти действенный способ завоевать ваше внимание. - он взмахнул указкой, как волшебной палочкой, потом будто розгой рассек ею воздух на две свистящие половинки. - Скажем, наказание-нет, не рублем, а условной единицей за каждую неточность, искажение фактов или просто ляп. Уверен, это подействует. Надеюсь, все со мной согласны?
        И хотя согласных не нашлось, Щукин удовлетворенно крутанул указку в руках, так что влажно скрипнула кожа на ладонях, и продолжил лекцию, постепенно наращивая темп.
        - В таком случае, запоминайте. Тело паука состоит из двух частей. Мягкий живот и покрытая хитином головогрудь. Посередине...
        - Гвоздик? - тряхнув патлами, предположил старший в команде дизайнеров и шутливо шлепнул свои непослушные губы-и без того припухлые и наверняка привычные к шлепкам.
        - Педицел, - поправил Борис Оболенский.
        - Как-как? - оживился патлатый и, когда один из коллег склонился к его затерянному в извивах прически уху, взмахом узкой ладошки показал, что можно продолжать.
        Толик отчего-то вспомнил вдруг, как во время банкета с любительским стриптизом этот томный субъект брезгливо отводил взгляд от танцующей полуобнаженной поэтессы - которая сейчас точно так же боится поднять лишний раз глаза на плакат с профильным портретом препарированного паука - и составил о дизайнере вполне определенное мнение. Весьма нелицеприятное, стоит заметить. Щукин тоже поморщился и, не отвлекаясь, продолжил: - Ноги, челюсти и щупальца паука связаны с головогрудью. Здесь же расположен его мозг. В то время как сердце паука находится в животе. Да, практически как у мужчины. И пусть эта шутка станет на сегодня последней. Далее: обширная нервная система, прядильные органы на тыльной стороне живота и примыкающие к ним половой и яйцепроизводящий, - произнося это, Щукин вслепую, заученными движениями погодного телекомментатора, тыкал указкой в плакат за своей спиной. - Органы дыхания паука образует трахея и особенно близкие пишущей части аудитории так называемые "книжные" легкие. Они представляют собой листообразные полости, через которые течет кровь. Газовый обмен с кровью происходит за счет
диффузии.
        А ведь записывают уже четверо. Нет, пятеро, если считать Звездобола с его "ньютошей", отметил Анатолий, оглядевшись, и в следующее мгновение инстинктивно прищурился-по сетчатке бесцеремонно проскакал яркий солнечный русак.
        Нет, уже шестеро, уточнил он, как только отплясали перед глазами мутные радужные кольца.
        Коровин тоже пытался делать записи. Правда, в своеобычной манере, склонив голову к левому плечу, он старательно ковырял поверхность стола маленьким ключиком. Отбрасывая блики по стенам, болтался на связке ключей серебристый брелок.
        Вернее сказать, Коровин пытался ковырять стол, поскольку, судя по досадливому выражению его лица, темная древесина столешницы не поддавалась усилиям.
        "Антивандальный!" - восхитился Анатолий и, не пряча улыбки, продолжил наблюдение за противоборством железной воли и железного дерева.
        - Вы, возможно, думаете, что шелк паутины слаб и непрочен? - благожелательно поинтересовался Щукин, и Толик пришел к выводу, что от закамуфлированного темными очками взгляда трудно что-либо скрыть. И солнечные зайчики ему нипочем. Коровин поспешно спрятал связку с ключами в кулак и убрал руки под стол. Щукин, лучась довольством вплоть до последней щетинки на щеках, ответил себе: - Однако это не так. Он прочнее стали и выдерживает растяжение по длине в четыре раза. Полинезийские аборигены используют нить золотого кругопряда в качестве лески. Нить паутины толщиной в карандаш теоретически способна остановить летящий "Боинг".
        Прилежная брюнетка на минутку прекратила запись, встряхнула натруженной кистью и с сомнением покрутила карандашом перед своим, таким же длинным и как будто заточенным на конце, носом. Видно было, что тонкая деревянная палочка и гигантский авиалайнер умещались в ее сознании только по очереди. А уж шелковая нить толщиной в карандаш... Хо-хо!
        - Теперь что касается прочих заблуждений, судя по вашим работам, распространенных даже в среде интеллектуальной элиты. Первое, - указка сменилась машинописной страницей, по-видимому, сборником цитат. - Кровь паука не может быть "благородного изумрудного цвета". Она бесцветна! Второе. У пауков нет ушей. Слышит он при помощи тончайших волосков на ногах. Аналогичным образом различает запахи. Третье. Паук не может увеличиться в размерах, пожрав своего врага. Ему не позволит жесткий хитиновый покров. Процесс замены старого хитинового покрова на новый называется линькой. Паук линяет пять-семь раз жизни, когда растет. Некоторые долгоживущие пауки линяют чаще, по мере износа старой хитиновой оболочки. К слову сказать, о врагах... Это уже четвертое и, увы, не последнее. Основными врагами паука, если не брать в расчет человека, являются птицы и насекомые. В первую очередь богомолы и осы определенного вида, которые так и называются "паучьи осы". На последних словах лицо Щукина исказилось, как будто одна из ос залетела ему в рот и теперь пытается жалом проложить себе дорогу назад, вонзаясь в щеку изнутри. От
наблюдательного Толика не укрылось, что хозяин вообще принимает проблемы пауков слишком близко к сердцу, едва ли не ближе, чем свои собственные. Хотя какие могут быть проблемы - при таких деньгах?
        - В противостоянии паука и осы побеждает тот, кто первым впрыснет яд в тело соперника. Победителю останется только завалить парализованного противника камнями и дождаться его смерти. Злейшие враги пауков, насекомые, одновременно служат основным пунктом их меню. Но не нужно думать, будто пауки всеядны. Они очень избирательны во всем, что касается питания. В частности, - Щукин повернул голову в сторону Бориса, - они никогда не охотятся на навозных жуков, предпочитая им...
        Еще один солнечный зайчик мягким прикосновением согрел щеку Анатолия. Это неугомонный Коровин украдкой достал из-под стола ключи. Но на сей раз он не стал размениваться по мелочам, а сосредоточился на брелке - серебряном швейцарском ножичке. А может, финском. Или где там вручают эту премию?
        Поразмыслив немного, Толик с грустью констатировал, что ответ на этот вопрос едва ли когда-нибудь будет представлять для него практический интерес. Чтобы писать, как Коровин, нужно родиться Коровиным. Или с детства, не покладая рук, воспитывать в себе Коровина, с маниакальной целеустремленностью оттачивать стиль письма, используя для этой цели все, что подвернется под руку. Будь то крышка парты, спинка парковой скамейки или обивка автобусного сиденья.
        Характерный "П-пинг!" раздался, когда Щукин приступил к восьмому пункту своей разоблачительной речи: "Смертелен ли яд паука для человека?". По его словам выходило, что не смертелен, разве что для грудного младенца или истощенного, глубоко больного старика, а слухи о многочисленных случаях гибели взрослых здоровяков от укуса тарантула или среднеазиатского каракурта, мягко говоря, сильно пре... Как раз вслед за этим "пре..." последовал резкий звук, заставивший всех слушателей обернуться в сторону Коровина. Последний сидел, сгорбившись на конце стола и потерянно переводил взгляд с ножа в своей правой руке, на обломок лезвия в левой.
        - Владимир Владиленович! Может быть, дать вам бумаги для записей? - предложил Щукин. - Или долото со стамеской?
        - С-спасибо, не извольте... - отмахнулся схваченный за руку шкодливый лауреат. - Я т-так... - И достал из кармана клубок серой шерсти.
        - Как вам будет угодно. В таком случае, девятое, - сказал Щукин, но мало кто обратил на него внимание.
        Взгляды собравшихся были прикованы к клубку в руках Коровина, к короткому вязальному крючку, сменившему ножичек, и к тонким изломанным пальцам гения, неумело пытающимся поймать гладкую шерстяную нить за ускользающий конец.
        Анатолий заворожено наблюдал, как нить растянулась восьмеркой между большим и указательными пальцами, как металлический конец крючка проник в петлю, зацепил свободно висящую нитку и вынырнул с ней обратно. Коровин вынул палец из петли и затянул ее вокруг крючка, после чего повторил всю операцию. Следующей минуты ему хватило, чтобы сплести цепочку из пяти или шести последовательных петель и замкнуть ее, протянув очередную петельку сразу через обе крайние.
        - Ну хорошо, - сдался Щукин. - Блиц-экскурс в энтомологию на сегодня закончен. Однако обмен знаниями - не единственная цель нашего собрания. Кстати, в будущем я планирую организовывать подобные встречи регулярно. Скажем, раз в месяц. Мы будем делиться информацией, координировать наши дальнейшие планы, в случае возникновения коллективных проектов - устраивать мозговые штурмы. На необходимости координации усилий я, с вашего позволения, остановлюсь более подробно. - Василий помедлил, прежде чем объявить: - Мы одна команда, господа. Первый месяц работы показал, что это так. Мы все, как репинские "бурлаки", делаем общее дело. Но хотелось бы, чтобы при этом каждый тянул свою собственную лямку, и все двигались более-менее в одном направлении. Пока же у нас, к сожалению, получается несколько иная картина. Точнее сказать, не картина даже - басня. Помните про лебедя, рака и сами знаете кого? Каждый тянет общий воз куда ему заблагорассудится. Если же интересы двух человек случайным образом совпадут, они норовят ухватиться за одну лямку. Знаете, как мне надоело читать по десять раз одно и то же? Где ваша
фантазия, господа? Где неповторимая оригинальность? Например, сегодня вы услышали от меня любопытный факт о том, что нить паутины толщиной в палец может что?
        - ОСТАНОВИТЬ "БОИНГ"! - довольно слаженно ответил хор.
        - Только не палец, а карандаш, - сверившись с блокнотом, внесла уточнение брюнетка. - Вы сказали: толщиной с карандаш.
        - Правильно, - принял поправку Щукин. - Это научно подтвержденный факт и, вы должны быть в курсе дела. Но это отнюдь не значит, что я хочу на следующей неделе получить от вас десяток однообразных опусов, герои которых плетут из паутины канат и останавливают им, допустим, взлетающий "Боинг" с террористами. Напрягите воображение, прошу вас! Смените хотя бы марку самолета! - воззвал он, придав лицу выражение: "Ах, если бы при моей сообразительности я умел еще и творить!"
        По лицам некоторых присутствующих скользнула тень разочарования. Звездобол склонился над экраном "ньютоши" и решительно перечеркнул какую-то фразу.
        Коровин остался бесстрастным. Он уже довольно споро орудовал крючком, держа его на манер авторучки, и на внешние раздражители не реагировал. К концу щукинской речи Владимир Владиленович успел сплести симпатичную круглую салфеточку сантиметров пятнадцати в диаметре - вполне достаточно, чтобы уберечь его гениальную голову от солнечного удара.
        Хотя какой тут удар? Толик взглянул в окно, чтобы попрощаться с таким замечательным, таким погожим весенним деньком, потраченным неизвестно на что. Бездарно, можно сказать, потраченным.
        Финал хозяйского выступления сопровождался поскрипыванием кресел и покашливанием: аудитория откровенно скучала.
        - Все, все, - успокоил собравшихся Щукин. - Основными своими соображениями я с вами поделился. Подробности обсудим как-нибудь в другой раз и, не исключено, несколько иным составом. А теперь... - он загадочно улыбнулся, так что у большинства участников встречи приятно защекотало в области желудка.
        Но тут заерзал, привлекая к себе внимание, господин Усачев.
        - Позвольте экспромт! - попросил он. - Всего одну Минуточку!
        На инфантильном личике проступили пятнышки смущения, особенно заметные в ямочках на щеках. Усачев встал, поднес близко к глазам листок, исписанный крупным школьным почерком и зачитал:
        - Где зимуют пауки?
        В гамаке из паутины,
        За оконною гардиной,
        Между стенкой и картиной,
        В чистом поле у реки?
        Где зимуют пауки?
        В недомытой мамой раме,
        В позабытом оригами,
        Под горшочными цветками
        Оплетают корешки?
        Где зимуют пауки?
        В скорлупе из-под ореха,
        За обойною прорехой,
        Иль за тридевять парсеков,
        Где все Проксимы близки?
        Если встретишь паука
        Там, где ракам и не снилось -
        Пусть поспит. Ты, сделай милость,
        Чтоб несчастья не случилось,
        Не тревожь его пока.
        - Ничего себе экспромт, - возразил кто-то. - Про прореху на обоях - это была моя фраза. Как насчет поделиться гонораром?
        - Не возражаю, - охотно откликнулся Усачев.
        - Мило, - сказал Щукин. - Очень мило. Я бы даже поаплодировал. - Он несколько раз беззвучно хлопнул в ладоши, не вынимая их из рукавов. Зал поддержал овацию.
        "Ай да пупсик! - завидовал Толик, аплодируя вместе со всеми. - Пока остальные расслабляются, некоторые делают деньги. Интересно, сколько авторов будет перечислено в выходных данных? Я бы тоже попретендовал на свои пять процентов".
        Коровин вместо аплодисментов постучал концом крючка по столу.
        - А теперь... - снова начал Щукин. - Или лучше хором? Давайте: три-четыре!
        - БАНКЕТ!!! - слились в восторженном вопле несколько десятков голосов.
        А может, и не бездарно? - подумал Толик о потраченном дне. На таких условиях он, пожалуй, не имеет ничего против того, чтобы сделать эти собрания ежемесячными.
        - Ну, как тебе? - спросил Борис у Анатолия, когда они, влекомые плотной толпой, бок о бок пробирались к банкетному залу.
        - Да так... - осторожно ответил тот. - Могло быть и хуже. Хотя непонятно, с чего это вдруг наш кормилец решил закрутить гайки?
        - Погоди. Как говаривала, а вернее сказать, певала наша примадонна, "Толя, еще будет"! - предрек Оболенский.
        - Думаешь?
        - Угу. И тебе советую. Ты только, слышь, громкость чуть убавь. Это у пауков ушей нету, а у нашего брата... - Борис выразительно покосился на спешащего чуть впереди Прокопчика и приблизился к Толику вплотную. - Я вот что думаю. А не планирует ли наш Василий Алибабаевич таким образом плавно прикрыть свой Клондайк? Может, не окупаемся мы или надежд его не оправдываем. Да и как тут окупишься при таких гонорарах? Вот он и решил свое меценатство спустить на тормозах. А те шедевры на заданную тему, что мыс тобой по инерции еще накропаем, нам же самим придется куда-нибудь пристраивать. И получит он в итоге ту же агитацию, но забесплатно.
        - Вряд ли, - понизив голос до предела слышимости, возразил Толик. - Как только наши раскусят фишку, они со злости на бедных паучков такой ушат помоев выльют! Ты представляешь?
        - Многие и сейчас пишут такое, что просто... Э-эх! - вздохнул Борис. - Ладно уж, пришпорим лошадей, поручик. А то сытый голодному, сам знаешь, не что?
        - Глаз не выклюет, корнет?
        - Да будет так! - провозгласил лже-Борис.
        Глава одиннадцатая. Антон
        - Да не испугался я! - Разве?
        - Да... как сказать... В общем, конечно, испугался, но это был не простой страх высоты или там водобоязнь.
        - А что же?
        - Ах-х-х-х!-Антон уронил локти на округлый край стола и остервенело впился пальцами в непослушные вихры над ушами, потащил в разные стороны. Тянул, вроде, волосы, а получалось - время.
        - Перестань зажиматься! Говори как есть.
        - Как есть... - ему было трудно привести в порядок мысли, облечь их в слова, он никогда раньше не пытался обсуждать свои проблемы с кем-нибудь еще. Да и с самим собой, положа руку на сердце, тоже не пытался. Как тут объяснишь... - Ну вот смотри. Тебе, когда ты на вертолет взлетающий забираешься, бывает страшно? - Бывает, - его собеседник вскинул широкие плечи.
        - Бывает, - удовлетворенно повторил Антон. - Тем не менее ты за стойку цепляешься, по колесу взбираешься, в кабину запрыгиваешь и все, что там полагается, делаешь, так?
        - Так.
        - Вот. А теперь представь, что ты, как обычно, вцепился в стойку обеими руками, а подтянуться не получается. То вертолет качнет, то ботинок соскользнет, и еще эти лопасти сверху все давят, давят. А вертолет уже летит, метров пятнадцать - двадцать набрал, и вот ты думаешь про себя: "А, черт!" и смотришь вниз, себе под ноги, а там... - Он запнулся.
        - Что?
        - Небо, - выпалил Антон и тут же сник, как будто только что огласил собственный смертный приговор.
        - В смысле?
        - Перевернутое, - выдавил он из себя, точно поставил подпись под добровольным отказом от апелляции.
        - А-а. - К удивлению Антона, его признание, кажется, ни в малой степени не смутило собеседника, который расслабленно откинулся на высокую спинку плетеного кресла и хрустнул пальцами. "Какие они у него большие и сильные", - не ко времени восхитился Антон. - У меня было такое однажды. Кажется, в Риме. Только там было не небо, а... озеро.
        - Правда? - с надеждой, в которой страшно признаваться, спросил Антон, думая про себя: только бы не заплакать. Никто и никогда еще не понимал его настолько хорошо.
        - Конечно! После этого меня три дня отпаивали "Кьянти" в гостиничном номере. А я закатывал глаза, смахивал со лба повязку с компрессом и говорил слабым голосом, - актер сверкнул белками, изображая умирающего, и простонал: - Уберите чаек! Пожалуйста, уберите ВСЕХ чаек! - Он снова заглянул в глаза Антона, глубоко, до самой души, и рассмеялся. - А, каково? ВСЕХ чаек!
        - А я... А я... - Антон чувствовал себя слишком взволнованным, чтобы продолжать.
        - Успокойтесь, друг мой, - актер потянулся через стол и легонько коснулся ладонью руки Антона. - В жизни каждого из нас порой случаются моменты, когда... О! Кстати, вот и официант!
        К их столику неслышной походкой приблизился невысокий стройный брюнет в черных брюках, бабочке и жилетке поверх белой блузы. В правой руке он держал поднос с двумя тарелками, одна из которых была накрыта сверкающим колпаком из хромированной стали. Накрытое блюдо он с преувеличенным поклоном поставил перед Жан-Полем, затем стремительно обошел столик по кругу, встал за спиной Антона, и на крахмальной скатерти возникла широкая тарелка, в центре которой возвышалась жестяная банка со схематично изображенной буренкой на боку и острозубыми следами недавнего вскрытия. "Что ж они консервным ножом-то? - усмехнулся про себя Антон. - Надо было простым лезвием, широкой частью - и по стеночке, по стеночке, чтоб без зазубрин. А еще говорят: Франция!" Официант положил слева от тарелки гнутую алюминиевую вилку, тремя сохранившимися зубцами вниз, пожелал всем приятного аппетита и удалился. Жан-Поль приоткрыл колпак на чуть-чуть со своей стороны, так что отраженный солнечный лучик брызнул прямо в глаза Антону, подвигал большим носом над облачком ароматного пара и снова накрыл блюдо.
        - М-м-м-м. Пусть еще немного подождут. - Он пошевелил пухлыми губами и с интересом взглянул на тарелку Антона.
        - Угощайся, - осторожно предложил тот. Предложение прозвучало невнятно: кажется, его слюнные железы по-стахановски решили выработать месячную норму за пару минут.
        - Это ведь последняя банка? - уточнил Бельмондо, с сомнением разглядывая кусочки волокнистого мяса, залитые белым застывшим жиром. - Тогда я не буду. Кажется, это что-то вроде трюфеля, а я, знаешь ли, недолюбливаю сумчатые грибы.
        Антон, засунувший вилку в рот чуть ли не на всю длину, посмотрел на друга с немой благодарностью. Ему редко доводилось встречать подобное великодушие.
        По вымытым до блеска камням тротуара застучали каблучки - совсем рядом. Обладательнице высоких шпилек и как будто прилагавшихся к ним черных туфелек и стройных ножек, пришлось сделать шаг в сторону, чтобы не налететь сначала на кресло, в котором вольготно раскинулся Бельмондо, а потом на подозрительно коротконогий табурет, на котором, ссутулясь над тушенкой, сидел Антон. Когда каблучки процокали мимо, он на миг окунулся в запах цветущих яблонь и почувствовал щекой мимолетное прикосновение прохладной гладкой ткани.
        - Женщины! - прокомментировал актер, провожая взглядом черные туфельки под развевающимся красным шелком, и поцокал языком в такт удаляющимся каблучкам. - От них одни проблемы. Женщины... - Он перевел на Антона взгляд, сразу ставший печальным и каким-то беспомощным. - Скажи, ты все еще тоскуешь по своей? Как ее?.. - Нетерпеливо щелкнул пальцами.
        - А-а, - с набитым ртом напомнил Антон.
        - Точно! Аля, - произнес Жан-Поль, сделав ударение на второй слог. - Зря! Мне кажется, ты ничего не должен ей. Подумай! Ты оставил ей три банки вот этого... - Толстый указательный палец сделал пару оборотов над полупустой консервной банкой
        - Тушенка, - подсказал Антон.
        - Тушенка, - повторил француз. - Тушенка, - и засмеялся. В его исполнении слово звучало скорее как "душенька". - Да, - он снова стал серьезен. - Ты оставил ей Три Банки Тушенки, - выделяя интонацией последние три слова, он одновременно растопыривал пальцы. - А с собой взял всего одну. Все так? - глубокие морщины избороздили мужественный лоб.
        Антон молча жевал, не зная, какой реакции от него ожидают.
        - Ладно, - улыбнулся Бельмондо и взметнул ладони в жесте, означающем, что он готов сменить неприятную для собеседника тему. - Я лезу не в свое дело, пусть так. Ты уже не мальчик, разберешься сам. В конце концов, у нас есть дела поважнее и дамы, которые больше не могут ждать. Устрицы! - объявил он, решительно поднял хромированный колпак и отставил в сторону.
        Под колпаком оказалась тарелка с дюжиной располовиненных раковин с дымящимися останками их бывших обитателей, поразительно смахивающих на обычных озерных улиток, запеченных из хулиганских побуждений на костре. "Что ж, это и есть изысканный французский деликатес? - удивился Антон. - Впрочем, едят же они как-то лягушачьи лапки. И все равно: фу!"
        - Попробуй! - Бельмондо любезно пододвинул тарелку.
        - Ум-м-м, - Антон отрицательно помотал головой.
        - Я настаиваю. Быть в Париже и не есть устриц? Это... - Жан-Поль произнес какое-то слово, которое Антон не понял. До этого он каким-то образом понимал все, хотя актер, естественно, с самого начала говорил по-французски. - Смотри, это несложно. Берешь раковину, подцепляешь устрицу языком, потом м-м-м-м жуешь и глотаешь. И сразу же запиваешь белым вином!
        Пришлось попробовать, чтобы не расстраивать друга. На вкус устрицы оказались даже хуже, чем по представлению Антона могли бы быть озерные улитки. Он пожевал некоторое время вязкую желеобразную массу с запахом плесени и вкусом... наверное, ее же, попытался проглотить и не смог. Полупрожеванный ком был слишком большим, к тому же в нем попадались какие-то твердые и острые кусочки, как будто осколки панциря. Антон пожевал еще немного и поискал взглядом, куда бы незаметно выплюнуть чересчур изысканное на непритязательный русский вкус лакомство...
        И, не найдя, проснулся.
        В глазах было темно. На сердце - пусто. Во рту - мерзко.
        И ни единого грамма белого вина, чтобы запить горечь.
        Простой воды, впрочем, тоже нет. Эх, до чего же неосмотрительно он поступил, не взяв с собой фляжку. Когда еще ему на пути попадется спасительный водопадик, или лужица, или, как в последний раз, тонюсенькая, стекающая прямо по стене струйка, которую даже в пригоршни не набрать, можно только слизать языком с шершавого скального бока. Как назло, чем дальше Антон погружался в лабиринт ходов, тем суше становилось вокруг. К чему эти резиновые сапоги, шел бы лучше в кедах или домашних тапочках. Чтобы ноги дышали. Последний раз напиться по-человечески ему удалось... честно говоря, он не знал, сколько часов назад. А еще честнее - и не хотел знать. Именно поэтому натянул рукав комбинезона на циферблат часов и закатал его край под кожаный ремешок. Счастливые, ха-ха, часов не наблюдают. И, вероятнее всего, вообще никогда не смотрят на компас. Неважно! В своих блужданиях Антон давно уже перестал обращать внимание на показания тупоносой светящейся стрелки. Зачем, когда у него есть настоящий проводник?
        Сон не принес облегчения, все мышцы по-прежнему ныли, кости ломило, особенно в том месте, где в лопатку упирался какой-то острый камень или выступ в полу. Ничего удивительного: Антон не выбирал место для привала. Последние два или три раза усталость накрывала его без предупреждения, буквально валила с ног, в лучшем случае оставляя время, чтобы сбросить рюкзак и стянуть сапоги с окаменевших ног. На этот раз его сил не хватило даже на эти элементарные действия, по крайней мере тесноту резиновых сапог Антон ощущал всеми десятью сжавшимися в "кулаки" намозоленными пальцами. Ой, ноженьки, бедные вы мои! А ведь на них сейчас придется как-то вставать и куда-то идти... зачем-то.
        Антон осторожно, чтобы не хрустнули позвонки, пошевелил затекшей шеей. Однако вместо хруста с изумлением услышал сначала негромкое шуршание, когда что-то легкое и некрупное сползло по его небритой щеке, затем - влажный звук падения, когда оно плюхнулось на пол. Да что же это такое? Он потрогал лицо в том месте, где по нему проехалось неведомое нечто. Липко. Не успев задуматься, лизнул клейкие пальцы. И тут же сплюнул. Тот же мерзкий вкус, который Антон ощущал во рту с момента пробуждения и который, благодаря недавнему сну, с этого дня наверняка будет ассоциироваться у него с устрицами.
        - Да что же это такое? - вслух повторил Антон и резко сел.
        Возможно, именно звук его голоса или неожиданное движение тела, долгое время сохранявшего неподвижность, послужило сигналом к началу активных действий. Почти одновременно Антон почувствовал, как что-то с любопытством обнюхивает или ощупывает запястье его упертой в землю руки, другое что-то настойчиво ищет лазейку между воротником комбинезона и шеей, а третье, сжимаясь и разжимаясь, как будто пульсируя, взбирается вверх по его правому колену, причем не над, а явно под тканью защитных брюк.
        - Да что же это...
        Еще минуту назад Антон ни за что бы не поверил, что способен с такой скоростью вскочить на ноги. Куда девалась многодневная усталость, и предобморочное головокружение от голода, и ломота в костях? Все испарилось в мгновение ока, уступив место глубинному и всепоглощающему инстинкту самосохранения.
        - ...такое!
        Он сорвал с воротника холодную и скользкую на ощупь тварь размером чуть больше кулака и отчаянно сжал в руке. Раздался отвратительный хлопок, что-то тягучее и липкое брызнуло из-под пальцев во все стороны, часть омерзительно пахнущей субстанции попала на лицо Антона, на кончик носа и губы, которые как раз зашевелились, чтобы в очередной раз возмутиться:
        - Да что же...
        Он отбросил бесформенный и как будто сдувшийся комок в сторону, наклонился к правой ноге и попытался просунуть пальцы под штанину, а когда это не удалось, просто ударил кулаком, расплющивая в лепешку шевелящийся бугор на колене.
        - ...это...
        Еще один чавкающий звук - и вниз по ноге потекла липкая жидкость, похожая на охлажденный томатный сок с большим количеством мякоти. Даже избыточным на вкус Антона.
        - ...такое...
        Не успел он выпрямиться, как на спину ему откуда-то сверху свалилась свежая парочка тварей, а еще несколько, по счастью, безуспешно, попытались взобраться по гладким голенищам сапог. Антон, еще недавно неспособный встать на ноги без помощи рук, теперь запрыгал на месте, точно девочка со скакалкой, стряхивая первых и превращая в плоские чмокающие комочки вторых.
        - Да-что-же-это-такое-да-что-же-это-такое-да-что-же, - как заведенный, приговаривал он при этом.
        Минут через пять он успокоился. Отступил в сторону стараясь не поскользнуться на липком полу, с осторожностью водя руками вокруг себя, в любой момент готовый к новой атаке невидимых тварей. Потянул с пояса фонарик... и долгое время не решался включить. Похоже, вопрос "Да что же это такое?" от частого повторения утратил свою изначальную актуальность. Антон обнаружил, что ему уже не очень-то хочется узнать ответ на него. И тем не менее...
        Вжик-вжик.
        Кажется, нечего страшного. Вжик-вжик-вжик.
        По крайней мере, ничего слишком страшного. Вжик-вжик-вжик-вжик.
        Ничего настолько страшного, что от одного его вида Антон мог бы сойти с ума.
        Просто какие-то мелкие зверьки. Или скорее крупные насекомые. Что-то вроде мокриц, только сантиметров пятнадцати в длину и почти прозрачные, а вернее сказать, депигментированные. Студенистые веретенообразные тела с монотонной ребристостью по всей длине, которая делает их похожими на какие-то заводские детали с нарезанной резьбой. Бледно просвечивающие сквозь кожу внутренние органы и циркулирующая между ними жидкость - такая же бесцветная. Только лапки, то ли пять, то л и шесть пар, и еще какие-то наросты на морде - щупальца, усы или жвалы выделяются на общем фоне своим ярко-черным цветом. Вжик-вжик-вжвж...
        В общем, совершенно не на что смотреть. А лучше бы поскорее убраться отсюда куда подальше, пока новая партия отвратительных тварей не выползла из нор и щелей. Пока он окончательно не выбился из сил в своей всесокрушающей пляске разъяренного берсерка. И пока болезненное воображение не прошептало в голове Антона, что, прежде чем фонарик погас в последний раз, он успел осветить на полу кое-что любопытное. Скажем, какой-то странный труп одной из мокриц. Допустим, даже половинку трупа. Но не растоптанную и не раздавленную в кулаке, о нет. Она больше смахивала на откусанную половинку. И если бы финальное "вж..." протянулось подольше, Антону, вполне возможно, удалось бы разглядеть на полупрозрачном полусъеденном теле следы зубов. Не исключено даже, что очень знакомых зубов.
        Глупости! Антон сплюнул себе под ноги привычной горечью. Ничего подобного он не видел. Или все-таки видел? Разумеется, нет! В самом деле? Тогда почему же, если он так уверен, ему просто не включить фонарик и не убедиться в необоснованности своих подозрений? А и пожалуйста!
        Антон решительно вытянул руку с фонариком. Положил четыре сомкнутых пальца на рычажок механической подкачки аккумулятора. И не стал нажимать.
        Нет уж, хватит с него потрясений. Это, последнее, Могло бы стать хуже прочих. Хуже даже, чем увидеть аккуратно обрезанный (или откусанный, если быть предельно точным, но к чему такая точность, если кусачки остались дома, в тумбочке под телевизором, за три тысячи километров отсюда?) конец некогда путеводной нити, которая уже никуда не ведет.
        И вообще, хватит любоваться трупами врагов, сколько бы их ни было, десять, двадцать или двадцать три с половиной. Пора двигаться дальше.
        Антон наскоро протер лицо левым рукавом комбинезона, который наименее пострадал в схватке с мокрицами, с сожалением стянул и бросил на пол правую, насквозь мокрую от слизи, перчатку, и старательно печатая шаг, чтобы хоть немного отряхнуть сапоги и штанины, двинулся прочь с места сражения. С закрытыми глазами и надежно привешенным к поясу фонариком. Пусть поболтается пока. Все равно, случись что, заслуживающее внимания, не сомневался Антон, его предупредят заранее. А уж внимать предупреждению или игнорировать его, это он еще подумает. Крепко подумает.
        Никогда еще Антон не испытывал такой жгучей, по-детски "смертельной" обиды в отношении своего проводника.
        Так и есть, спустя пару изгибов пути, которые Антон благополучно миновал, прямо перед его сжатыми веками замерцало, замаячило знакомое изображение - атлетическая фигура, широкое лицо, насмешливый взгляд - отвратительно бодрое и подтянутое на фоне розовеющего неба. "Уже проснулся? - как будто спрашивало оно. - Готов к новым подвигам?" - Нет! - отрезал Антон и вжикнул фонариком, прогоняя навязчивый образ.
        Ага, как и следовало ожидать, развилка. Вполне банальная: можно пойти прямо, по вполне удобному продолжению пути или двинуть направо и вниз по какому-то подозрительному лазу. Антон зажмурился в секундной задумчивости - намертво въевшийся в сетчатку портрет начал было проецироваться на изнанку век, но не успел сформироваться до конца, так и остался нечеткой картинкой, как будто кто-то забыл подкрутить линзу в проекторе или, напротив, подкрутил ее жирной рукой. Антон хмыкнул и распахнул глаза пошире - из детского же упрямства. Благодарим покорно, месье "пожиратель устриц без страховки и каскадеров", не смеем отвлекать вас по таким незначительным поводам. С этим чепуховым выбором мы уж как-нибудь справимся собственными убогими силенками.
        Однако не моргать дольше минуты человеку без специальной подготовки тяжело, он ведь не земноводное или, допустим, пресмыкающееся, вот и Антон, продвинувшись вперед шагов на двадцать, не удержался, смежил на секунду веки и с удовлетворением обнаружил под ними уютную темноту. Ни рассветного неба, ни кинозвезды в голубых джинсах и рубашке навыпуск. Обиделся?
        Вот и хорошо, пробормотал он. Вот и замечательно. Никого больше не слушаю. Никому не верю.
        Так, бормоча себе под нос всяческую нигилистическую чушь, Антон прошел еще шагов пятьдесят и со всей своей самоуверенной дури врезался грудью и левым коленом в стену. Бо-ольно! Но вместо того чтобы по русскому обычаю выматериться и тихонько заскулить ожидая сострадания и жалости извне, лишь отчетливо скрежетнул зубами. Сам виноват! Привык всюду следовать по указке проводника, совсем потерял бдительность. У-у, дрозофил, мух плодовый! Ни одной извилины, сплошные хромосомы!
        Вжик-вжик - левой рукой, пока правая потирает ушибленное колено. Осторожно выпрямиться, наступить на больную ногу, оторвать от пола здоровую. Постоять, чувствуя себя аистом-недоумком. Такому не то что младенцев разносить-ведро мусорное и то мало кто доверит. Ну что, доктор, сумею я с такой ногой сплясать, допустим, лезгинку? Странно, а до ушиба вроде не умел. Вжик-вжик-вжик-вжик-вжик...
        Бестолку! Хоть все пальцы сотри, хоть разогрей хилую лампочку до мощности прожектора, все равно ясно, что пути вперед нет. Так часто бывает: идешь по тоннелю приличной ширины и высоты, и пол под ногами более-менее ровный, и кажется, что не может быть так, чтобы этот замечательный ход вел в никуда и закончился скучным тупиком, не настолько глупа матушка-природа, чтобы тратить силы на такие бессмысленные проекты - и вдруг "Бамц!" Оказывается, может. Оказывается, как раз настолько.
        Антон обернулся - а что ему оставалось? - опустил притихший фонарик на коротком поводке и покорно закрыл глаза. Естественно, он был там, сверкающий и ухоженный, без черных крапинок въевшейся грязи на лбу и щеках, без следа грубой щетины на подбородке, разве что в прическе присутствовала некая небрежность, но явно нарочитая, имеющая целью подчеркнуть: "у нас, настоящих мужчин, нет времени на подобные глупости". Заметно округленные глаза показались бы наивными, если бы не хитрые искорки, притаившиеся в их глубине. "Кажется, я что-то пропустил?" - спрашивали они.
        Я не пойду за тобой, подумал Антон и для убедительности прижался спиной к тупиковой стене, как будто ожидал, что та разомкнётся на половинки, словно дверь лифта, и пропустит его сквозь себя. Ты... Ты накормил меня мокрицами!
        "Мокрицы, устрицы! - всплеснул руками темпераментный актер. - Какая разница, когда ты по-настоящему голоден?"
        В самом деле, подумал Антон. Какая?
        В действительности Бельмондо никогда не разговаривал с ним, только во сне. Все-таки это был всего лишь портрет актера, и если бы он вдруг заговорил, Антон, чего доброго, решил бы, что сходит с ума. Но портрет молчал. Только иногда, когда Антон моргал, актер неуловимо менял позу, или выражение лица, или глаз - в зависимости от ситуации. Великому артисту с выразительной мимикой и совершенным владением языком тела не нужно ничего произносить вслух, чтобы донести до Антона свои мысли и чувства. Иногда для их выражения хватало ничтожного изгиба брови.
        Вот и сейчас, пока в голове Антона звучала возмущенная сентенция о мокрицах и устрицах, Жан-Поль на самом деле не всплескивал руками и не раскрывал рта, просто камера запечатлела момент застывшего движения и умело высветила выражение обиды на незаслуженный упрек в слегка прищуренных глазах.
        В самом же явлении "таланта" "поклоннику" Антон не наблюдал ничего странного. Ничего такого, что заставило бы его усомниться в трезвости собственного рассудка. В жизнеописаниях по крайней мере двух спелеологов с мировым именем он встречал упоминание о схожих видениях. Схожих, правда, весьма отдаленно. Одному из них постоянно мерещился красный петушок, другому - баночка апельсинового джема. И объяснить это явление с научной точки зрения не составляло труда. Человеческие глаза просто не умеют подолгу смотреть в пустоту, не встречая на своем пути никаких ориентиров, и поэтому извлекают из памяти яркие образы, за которые легко зацепиться. Такое, если верить сомнительным переводам зарубежных источников, случается и с астронавтами в открытом космосе, и с исследователями пещер, не видевшими нормального света по нескольку месяцев. Антону в этом отношении еще, можно сказать, повезло, в качестве проводника французский актер давал сто очков вперед и красному петушку, и баночке джема.
        Правда, поначалу пришлось помучаться, чтобы научиться читать по лицу Жан-Поля бегло и без ошибок. В первый раз это случилось не во время акробатического этюда "под куполом цирка на одной ноге" и не в тот момент, когда Антон, измотанный и отупевший, стоял спиной к роковой тридцатой развилке и загипнотизировано вжикал фонариком на обрезанный конец нити, но немногим позже в тот же бесконечный день или ночь - к тому времени он чувствовал себя уже достаточно осчастливленным, чтобы перестать следить за ходом времени. К чему? Ведь часы, как и люди, то и дело врут.
        Он сидел на корточках в центре перекрестка, полноценного пересечения двух равнозначных путей, вертел в дрожащих пальцах карту-схему и ощущал себя буридановым ослом в квадрате. Глупому животному было куда проще: сгреби обе охапки сена в одну и получи двойное удовольствие, как стакан газировки за шесть копеек - с двойным сиропом! А как быть с четырьмя совершенно неразличимыми ходами - ладно, с тремя: тот, по которому он вышел к перекрестку, не в счет - все равно как? Когда нет сил даже на один лишний шаг, а на собственноручно испоганенном листке бумаги рядом с этим местом значатся какие-то непереводимые руны. То ли стая чаек работы художника-минималиста, то ли надпись на мертвом языке. "Оставь надежду всяк...", дальше неразборчиво. И вообще, судя по карте этот перекресток Должен быть не Х-образным, а "куриной лапкой". Ох, Чернушка, Чернушка, черная ты моя курица! Кто же так изуродовал твои пальцы, какие такие подземные жители? Антон наморщил лоб и устало прикрыл глаза рукой.
        Нетрудно догадаться, кто поджидал его в пульсирующей красноватой тьме. Правда, теперь Бельмондо стоял в непривычной позе, вполоборота, как будто ему и дела нет до Антона и его метаний, а вздернутый к небу подбородок наглядно демонстрировал осуждение.
        - Мне это... не понадобится? - не раскрывая глаз, Антон протянул вперед клочок бумаги.
        Бельмондо пожал плечом и как будто пренебрежительно фыркнул.
        - Ты же... выведешь меня?
        Моргание спустя Жан Поль обернулся. Добрые морщинки залучились вокруг глаз.
        "Наконец-то ты понял!"
        Антон разжал пальцы, не заботясь о том, куда упадет предательница-схема, неожиданно легко поднялся с земли и уверенно пошел за своим кумиром, единственным человеком на свете, кому он еще мог доверять.
        И не свернул с пути, даже когда понял, что с каждым шагом все больше удаляется от Лежбища. От взгляда жены, в котором молчаливая надежда, с какой она встречает каждое его возвращение, уже через минуту сменяется привычным упреком: "Как же ты мог так рисковать мной? Даже не мной, нами!" От ее постоянных "Тош, Тош", от которых ему временами становилось тошно. От шумных и каких-то нелепых ссор вроде той, последней, разгоревшейся из-за непонятно куда подевавшейся банки сгущенки. То есть теперь-то, наверное, понятно. В конце концов, это ведь она сама отрезала ему путь к возвращению.
        И он снова последовал за проводником сейчас, безропотно, будто и не было никакого завтрака в открытом ресторанчике на берегу Сены, и официанта в черной бабочке, и сверкающего колпака из хромированной стали. "Какая разница, когда ты по-настоящему голоден?" - с теплой улыбкой повторил Антон и, не раздумывая, полез в подозрительный лаз, стоило его проводнику небрежно махнуть рукой куда-то вправо и вниз.
        И почти сразу услышал далекий гул.
        Так мог шуметь ветер, загнанный в ловушку аэродинамической трубы. Или поток машин, непрерывно несущихся по загородному шоссе. Но не на глубине в сотню метров! Нет, тут шумело что-то другое.
        Антон почувствовал, как хищно затрепетали крылья носа. Это был еще не запах, только предвкушение его. Сколько там до источника звука, километр, полтора? Может, и все пять, если вспомнить задачу про крысу и сыр в лабиринте. Главное - не забывать, что двигаться, ориентируясь на звук или запах, и приближаться к вожделенной цели - не обязательно одно и то же. Хорошо, что у Антона есть проводник получше, чем интуиция и несовершенные органы чувств. Он подмигнул одним глазом - оказывается, достаточно и этого - и прошептал голосом раскаявшегося грешника: "Хорошо, что ты есть". И вместо ответа получил встречное подмигивание. "Ты тоже ничего".
        Поворот, другой, развилка, которой Антон даже не заметил. Трудный подъем по крутой осыпи, где ноги утопали по колено, как в песочном торте. Лаз-шкуродер, через который им с рюкзаком пришлось протискиваться по очереди. Но все это - под жизнерадостный аккомпанемент несмолкающего, наоборот, постоянно усиливающегося шума.
        Откуда здесь взяться такому чуду, когда на поверхности все сухое и трава стоит зеленая всего месяц в году? Вопрос!
        Еще одна осыпь, на этот раз круто уходящая вниз. Круче только с парашютом. Тут бы штурмовой шест употребить или хоть пару дюралевых крючьев вбить выше по склону и веревочкой за пояс обвязаться. Но Антон спокойно зашагал по осыпи, то есть почти побежал, ставя ступни параллельно, "лесенкой", и временами подпрыгивая, даже не перекрестился. Да и не умел он, если честно. Ну ткнул бы тремя пальцами в лоб, ну в живот, а потом куда? К правому плечу или к левому? Нет, такими пособиями Антон в жизни не интересовался.
        Коварная осыпь уперлась в стену, похожую на воплощенное в камне понятие "полуплоскость": снизу-пол, граница, зато уж во всех остальных направлениях скала простиралась настолько, что нащупать ее края не удалось ни лучику фонарика, ни скудному человеческому воображению. Долго бы пришлось Антону бегать взад-вперед вдоль этого "наглядного пособия", если бы не гул, который мало-помалу перерос в рокот, и не улыбающаяся физиономия Бельмондо с немым вопросом на пухлых губах: "Ну что, парень? Ты на финишной прямой, может, ускоришься?"
        И Антон ускорился, понесся вдоль стены еще быстрее, чем с горки, привычно задирая вверх левое, наиболее чуткое, ухо, хотя чего тут прислушиваться, этот грохот разберет и глухой!
        Глухой не глухой, а эпицентр он все-таки проскочил, не смог вовремя остановиться. Да и кто же знал, что столько шуму исходит наружу не то что бы из ничего, но из такого узкого просвета, что и боком едва протиснешься. Особенно если на спине рюкзачище - вдвое шире хозяина. Даже не дверь в стене - какое-то окошечко в мир иной, право слово, слуховое!
        Ох, как весело и легко в одночасье сделалось на душе у Антона, как он удачно хохмил и сам же смеялся своим шуткам, а как задорно напевал "ходють кооони над ри-икооою, ищуть кооони..." и т. д., благо никто его пения не услышит-в эдаком грохоте.
        "Здесь даже лучше, чем в душе. Или под пылесос", - подумал Антон и заливисто расхохотался, уже чувствуя лицом первые, самые мелкие брызги, а подошвами - жадно зачавкавшую почву. У самого берега он упал на колени, в гальку, в песок, и сотворил нечто вроде молитвы, какой уж сумел, сугубо атеистической. Во имя Жана, и Поля и, в общем, Бельмондо. Аминь?
        Каким же сладостным был его первый глоток! Антону казалось, что он не пьет воду, а впитывает, как губка. Или как растение - всеми своими устьицами. Микроскопические капли сперва наполнили царапины на ладонях, затем проникли в трещинки на губах, оросили каждый сосочек на воспаленном языке, коротко прокатились по стенкам пересохшего горла - и все, до ссохшегося в нитку пищевода не дошло ни грамма, все впиталось где-то по дороге. Нуда ничего, это как заливать снежную горку зимой, первые несколько ведер льешь как будто впустую, чтобы еле-еле размочить верх склона, а потом потихонечку-полегонечку процесс набирает темп, первая порция снежка схватывается и пропускает воду дальше. К тому же погружать сложенные лодочкой ладони в ревущий поток, а потом трепетно подносить их ко рту гораздо легче, чемс полным ведром, а то и двумя взбираться по скользким, кое-как протоптанным ступеням. Уж эту-то упоительную, не сочтите за каламбур, процедуру Антон был готов продолжать, сколько потребуется. А потом повторить с начала.
        Напившись немного, вымыв лицо и шею и замочив в прибрежной пене перетруженные ноги, Антон не выдержал, защелкал фонариком, как японский турист фотокамерой. Огляделся по сторонам, насколько позволила крепость пальцев и убогая мощность лампочки. Он увидел огромный зал, целую анфиладу залов, направляющей осью которой служила подводная река с порожистым руслом. И какая мощная - куда там Малой Вьюжке с ее трехметровым падением уровня на километр. И ведь наверняка глубокая. Не по колено и даже не по пояс - то место, в котором Антон беззаботно мочил стертые пятки, в каком-нибудь любительском отчете назвали бы "высокой" водой. Насколько высокой - Антон не собирался выяснять. Смоет же, как... в общем, мало не покажется.
        Он достал из рюкзака первую попавшуюся ветошь - то ли полотенце, то ли старую майку, теперь уже не разобрать - обтер ноги. "Было бы что-нибудь согревающее - посетовал, - хотя бы чай, можно бы рискнуть ополоснуться целиком. Или гидрокостюм - тоже защищает от переохлаждения. Ага - поддел себя сам, - а еще лучше - байдарка. Нет уж, спасибо! Плавали, знаем... Эх, а может, воду прямо в каске вскипятить? На спичках! Осталось еще штук восемь охотничьих. Они в воде не гаснут, но вот греют ли?"
        Он попил еще немного и уже присматривал себе местечко посуше и желательно без брызг, чтобы вздремнуть, а потом, проснувшись, снова пить и плескаться в воде, и опять заснуть, и опять проснуться, и так до бесконечности, но неугомонный призрак красавца-француза требовательно завис над правым плечом и поманил куда-то красивым сильным пальцем.
        "Куда еще?" - недовольно спросил Антон, поднимаюсь, однако, на ноги и шаря рядом с собой в поисках скинутых сапог. Спросил мысленно, орать в ревущем бедламе было бесполезно.
        "Куда, куда!" Из легкомысленного жеста проводника следовало: на тот берег.
        "Сумасшествие! - подумал Антон, судорожно натягивая на ногу воспоминание о носке. - Вода - градусов восемь. Форменное сумасшествие!"
        Сначала проводник повел его вдоль берега. Миновали один зал, другой. На границе с третьим - остановились. Рев потока в этом месте, на слух почти оглохшего Антона, достиг апогея, а водяная пыль насытила воздух до консистенции густейшего тумана, сделав его почти непригодным для дыхания. Что бы это значило? Водопад?
        Антон мысленно попросил у проводника прощения и взялся за фонарик.
        Вжик-вжик-вжик.
        Да, водопад. Очередной зал оказался метров на пять ниже чем тот, где находился Антон. Вода обрушивалась вниз с ужасающей мощью, разбивалась о камень и взмывала в высоту миллиардами мельчайших брызг, после чего опять собиралась в поток и заполняла новое русло. Но перед самым изломом, прежде чем ринуться в бездну, стремительный поток, должно быть, для пущего эффекта, избавлялся от всего лишнего или, чтоб уж не изменять изысканному стилю, скажем: наносного. А нанесла безымянная река немало. Целый глыбовый завал воздвигся поперек русла, вода подныривала под него, и огромный курган из валунов и камней, весь мокрый от брызг, все-таки оставался по большей части над бурлящей поверхностью. И если хорошенько постараться...
        Вжик-вжик-вжик.
        Да, можно попробовать.
        Антон еще раз попросил прощения, теперь - за недоверие.
        Что ж, он готов. Как учили, без страховки и каскадеров. Но все-таки - немножечко - со светом, хорошо? Без света тут и черт ногу, и ангел голову, а уж простой человек наверняка и то, и другое... Ну так как, о'кей? Или как там у вас, уи? Смешно, как поросята повизгивают, уи-уи... Ты только не обижайся, ладно? Поросята - это же полезные зверушки. Они трюфеля ищут. Под землей. Ты не думай, я свет не буду сильно включать. Так, вжик-вжик и готово.
        Загрузив голову подобной успокоительной и непонятно к кому обращенной галиматьей, Антон медленно и осторожно двигался по шатким и очень скользким камням. Прежде чем ступить на камень, проверял его устойчивость носком сапога. Иногда камень срывался, но Антон успевал отпрянуть. Фонариком, как и обещал, старался не злоупотреблять, боялся спугнуть проводника. Поразительно, но ревущего прямо под ногами потока он боялся меньше.
        Шаг. Остановка. Другой. Остановка. Вот до балкона добрался он ловко. Ловко...
        Слова знакомого с детства стихотворения как нельзя лучше сочетались с занятием Антона. Он повторял их как считалочку, по слову на камень. Если камень подводил, он возвращался на слово назад и, стоя в позе цапли, придирчиво выбирал новый.
        Через высокий барьер. Высокий барьер перелез, двери от... От уж ты ж, у-у, с-с-сволочь!
        Погрозил пальцем коварному булыжнику.
        Двери открыл и в квартире... В квартире...
        До противоположного берега оставалось всего ничего, но, как назло, то же самое можно было сказать о количестве подходящих камней, валяющихся под ногами. Так что несколько раз Антону приходилось довольно далеко откатываться назад и искать удачу на новой скользкой тропке.
        Двери открыл. Двери. Двери открыл и-и-и...
        Перепрыгнуть, что ли?
        Вжик-вжик. О!
        Ловко он забрался... Нет, добрался. Ага. Добрался он ловко, через высокий барьер пере... перелез... Смотри-смотри! Двери открыл и в кваррр.:. И в квартире и...
        Все. Не могу больше. Прыгаю.
        Он максимально твердо обосновался правой ногой на "квартире", левую, вообще-то толчковую, осторожно опустил на край неустойчивого "исчез", зажмурился, сказал: "Жан, Поль" и дважды кивнул, как если бы это были два разных человека - и прыгнул. В прыжке он перенесся через черно-белую лакуну бурляще-пенящейся воды, обойти которую по камням оказалось невозможно, дотянулся-таки подошвами до места, где снова стало сухо и твердо, но при этом очень узко и остро и на цыпочках помчался по этому окаменевшему гребню бронтозавра, быстро-быстро перебирая ногами, как канатоходец, потерявший и шест, и страховку за несколько шагов до спасительной тумбы. Спинные пластины реликтового животного крошились и проминались под весом Антона и его рюкзака, шатались кто вправо, кто влево и выпадали, как молочные зубы у яростного поклонника сгущенного молока, но тем не менее он добежал.
        Почти что посуху.
        Почти что до конца.
        Строго говоря, ему не хватило каких-то двух метров. Может быть, полутора. Но тут, как на чемпионате по прыжкам через пропасть, неважно, насколько метров ты не дотянул до противоположного края. В любом случае места на пьедестале тебе уже не занять.
        Цыпочки подломились, ноги разошлись пьяными ножницами, перевешенное рюкзаком тело завалилось на правый бок.
        - Э-э! - успел крикнуть Антон, но никто не услышал.
        Падение с пятиметровой высоты оглушило его. По счастью, внизу был не только камень. Многие тонны падающей воды успели продолбить в тверди основательный колодец, Антон своим телом пронзил его до дна. Оттолкнулся рефлекторно, свел воедино лопатки, выпростал руки из перекрученных лямок, и вынырнул - сперва из рюкзака, а потом и на поверхность. Отплевался, вдохнул с присвистом и потащился по камням.
        Его трепало и волочило жестоко, хуже, чем щепку в ручье. Щепке что, несется себе по водной глади, закручивается в водоворотах, ее же не тянет на дно промокшая одежда и зачерпнувшие полные голенища сапоги. В потрясающих подробностях повторялось то, чего Антон с избытком хлебнул в Малой Вьюжке. И снова, как тогда, первые его мечущиеся мысли были не о себе. Вернее, о себе, но не о спасении, а... То ли шок от удара сказался, то ли отрезвляющий эффект ледяной воды, толи пелена какая слетела с глаз, только думал он в этот момент: "Как же это? Что же это я? Она же там! Там ОНА!" Вдруг, вынырнув на очередном буруне, заорал что было мочи:
        - Алька, держись! - и на этот раз перекричал поток.
        Сложно сказать, через сколько еще залов протащила Антона игривая река. Водопадов на пути случилось всего три, это он хорошо запомнил. Когда поток, вдоволь нарезвившись, позволил ему зацепиться за какой-то валун и вползти на его скользкий бок на дрожащих локтях и коленях, Антон чувствовал себя так, словно его, связанного, прицепили к заднему бамперу автомобиля и проволокли по щербатому отечественному асфальту километров десять. Он свалился с валуна на безопасный пляж, попытался подставить руки, но те совсем не держали, упал боком на обкатанные водой голыши, похожие на крупные, наполовину обсосанные леденцы. Галька воспринималась пуховой периной после торчащих из воды зубов дракона, с которыми Антон имел дело последние несколько минут. Он дважды перекатился через спину, убираясь подальше от потока, который так и норовил слизнуть его с зыбкой границы берега и, видимо, дососать до состояния такого же вот неаппетитного монпансье. N'est ce pas?
        Пока перекатывался, было больно, но терпимо, это позволяло надеяться, что обошлось без серьезных травм. Это хорошо. Кровотечениями и ушибами он займется потом, сейчас нет сил. Никуда они не денутся, синяки и царапины, если он немного поспит. Или хотя бы полежит с закрытыми глазами. Вот так.
        Он упал ничком, спрятав лицо в ладонях. Кончики сложенных пальцев неприятно давили на веки, и Антон немного изменил положение рук, чтобы стало удобно. Но поздно: пальцы уже оставили скрытые отпечатки на глазных яблоках и теперь перед внутренним взором Антона, близко, будто сразу же за веками, парили два светящихся бледно-оранжевых круга с выколотыми в центре черными дырками размерами со зрачок. Они то медленно бледнели по краям и сужались почти до самых зрачков, то снова расширялись и наполнялись оранжевым светом.
        Что ж, пусть себе светят, усмехнулся Антон. Вполне возможно, что эти круги станут теперь единственными источниками света в темном царстве его жизни. Они, да еще двенадцать светящихся насечек на циферблате, плюс три стрелки, включая магнитную. Кажется, часы все еще на нем. Непромокаемые, противоударные, настоящие часы охотника за приключениями. Антон оторвал голову от ладоней и взглянул на левое запястье. Да, кожаный ремешок не подвел, часы были здесь. Все три стрелки, как сговорившись, смотрели точно вверх, часовая пряталась за минутной и указывала на север. Сколько это? Двенадцать дня или ночи? И если дня, то, интересно, какого? Выходного или буднего? Антон прикусил губу. Это казалось кощунственным. В то время как он валяется тут ни жив ни мертв, черт знает сколько суток протянув без еды, зато питья хлебнув по самое горло и еще с горкой, его соотечественники, рассевшись за обеденным столом или укладываясь в теплую постельку, слушают по радиоточке концерт по заявкам "В рабочий поддень" или вечерний гимн! Боммм, боммм.
        Он уронил голову на ладони. Знакомое оранжеватое свечение немедленно скользнуло под веки. Что-то в нем присутствовало такое, что не давало уснуть, и подумав немного, Антон сообразил, а вернее, вспомнил, что же такого тревожного таится в оранжевых кругах с выколотыми центрами.
        Доставшаяся ему на память о летних сборах спецаптечка, которую Аля иногда называла бесполезной, - слабо понимая, насколько это важно, чтобы она как можно дольше оставалась именно бесполезной - тоже была оранжевого цвета, но дело не в том. В тот раз, на вторые или третьи сутки после "землетрясения" он, отправляясь в очередную вылазку, украдкой от жены взял с собой оранжевый пластмассовый ящичек, решив, что пришло наконец его время, но надеясь всей душой, что все-таки ошибается. Мало ли что он читал о землетрясениях и сейсмических волнах, у разрозненных бумажных источников, как ни тяжело это признавать, нет прерогативы на истину, природа причудливей и многообразней, чем представление человека о ней. Кто его знает, вдруг да случаются раз в сто лет локальные сотрясения земной коры, вызванные одним-единственным толчком продолжительностью в полминуты и силой в 7-8 баллов по субъективным ощущениям того, кто его пережил. Вдруг!
        Но, апеллируя не к душе, а к разуму, Антон с прискорбием осознавал, что вероятность такого "вдруг" ничтожно мала. И всякий раз, когда в разговоре с женой всплывало "землетрясение", он заключал слово в мысленные кавычки.
        Он ушел к обрыву - судя по рисунку трещин и его собственным смутным воспоминаниям о прохождении волны, эпицентр располагался где-то в той стороне.
        Антон отыскал удобный плоский камень, опустился перед ним на колени, положил рядом зажженный фонарик и раскрыл заветную аптечку.
        На этот раз его интересовали не таблетки в немаркированных капсулах из прозрачного пластика, различить которые можно было только по цвету и по памяти: голубые - обезболивающее, розовые - мощный антибиотик общего действия и черные, которыми Антон надеялся никогда не воспользоваться. В капсулах с голубыми и розовыми не хватало по три таблетки - пришлось дать Але, чтобы заснула и чтобы не случилось заражения. Он оставил без внимания и портативный ручной насос для закачки воздуха, и противодымные фильтры, и бумажные кассеты с индикаторными трубками. Все эти красивые стеклянные трубочки с запаянным внутри силикагелем и разноцветными ампулами с реактивами -с красным кольцом и точкой, с тремя зелеными или с одним желтым кольцом каким-то чудом выжили при так называемом "землетрясении". Но зарин, зоман и прочая химия, которой вряд ли кто-нибудь соберется травить безобидных подземных жителей, сейчас мало волновали Антона. Если бы что-нибудь серьезное попало в воздух, они с Алькой давно бы ощутили отравляющее действие на себе. Но у них пока ни рвоты, ни сонливости, ни слез, кроме тех, что от боли и бессилия.
Только сломанная нога и изгрызенная совесть. Да еще галлюцинации, уже во второй раз, но это только у Альки, последствия ранения, перенесенной боли и шока, а может, и контузии.
        Из цилиндрического гнезда под кассетами Антон достал короткую трубку весом в 23 грамма и поразился, до чего удивительно устроена человеческая память. Ведь столько времени прошло с тех летних сборов, чуть не полжизни, а вот всплыли же откуда-то бесполезные цифры. Он снял защитную обертку из фольги, зажал трубку в ладони, выключил фонарик и стал ждать. Все должно определиться в течение семидесяти секунд. Правда, инструктор во время демонстрации грел стекло спичкой, но Антона-то величина погрешности не интересует, измерительного устройства у него так и так нет, а для грубой качественной оценки хватит и тепла ладони. Ну, сколько уже прошло? Наверное, достаточно. Наверное, уже не начнется. Ф-фух. Ну и слава тебе...
        Однако не успел он закончить мысль, как все началось. Антон вздрогнул и едва не выронил трубку. Пальцы как по команде мелко затряслись. Вот черт!
        В принципе, попытался убедить он себя, ничего опасного в этом нет. Она все равно повсюду, носится в воздухе, оседает на камнях и одежде, на коже и волосах, проникает в горло и легкие - эта дрянь, которая заставляет светиться алюмофосфарное стекло, активированное серебром. Но почему-то первобытная жуть поднимается из потаенных закромов души, когда видишь, как между твоими судорожно сжатыми пальцами начинает вяло просачиваться болотно-могильный оранжевый свет.
        Жалко, что у него только детектор, а не дозиметр, дозу поглощенной радиации на глазок не определишь. Но, вроде бы, не смертельная. То есть, конечно, не смертельная, раз они до сих пор живы. И все-таки интересно бы узнать, какая точно? Это знание могло бы успокоить, если бы величина оказалась ниже предельной. А если запредельной? Тогда, наверное... ничего бы не изменилось. Да, скорее всего, так.
        Он много читал о радиационном мутагенезе. Им с Алькой, конечно, ничего подобного не грозит, а вот их потомству... если они когда-нибудь выберутся наверх и у них еще будет потомство... Впрочем, к чему загадывать, выбраться бы сначала. Но признаков лучевой болезни он не чувствует. Антон с силой провел пятерней по волосам. Вроде, ничего, все та же жесткая шерсть, граблями не расчешешь, клочьями пока не лезет, и это хорошо.
        Он аккуратно завернул трубку, которая уже вся равномерно окрасилась в тускло-оранжевое, снова в фольгу и убрал в отведенное гнездо, присыпав сверху бумажными кассетами с бесполезными индикаторными трубками.
        Але о своих исследованиях он не сказал ни слова. Зачем? Изменить что-либо они все равно не в силах: ни провести дезактивацию местности, ни убраться побыстрее из пораженного района. А лишний раз расстраивать жену сейчас не стоит. Пусть думает, что это было обычное землетрясение. Просто перед сном он положит ей в рот еще одну таблетку. Черную, хотя в темноте все таблетки черные. Всех радионуклидов из организма, конечно, не выведешь, но, может, хотя бы часть...
        "Аля, Аленька, как она там?" - подумал Антон и по нахлынувшей нежности, которая последнее время посещала его только в полузабытье, понял, что сейчас заснет.
        И хорошо. И пусть. Ему надо уснуть. Уснуть и видеть сны. И во сне дождаться того момента, когда к нему на безупречном французском языке обратится его... о-ла-ла, как же это по-русски? подлость?
        Той ночью так и не дождался.
        Проводник отстал где-то по пути.
        Отвязался.
        Глава двенадцатая. Толик Голицын
        "Подобное подобным.
        Аркадий прошаркал в туалет, сделал свое мокрое дело и,
        покачивая крышку унитаза, раздумывал теперь, не сделать ли
        заодно и грязное, когда раздался звонок. Он подтянул трусы и
        отправился открывать дверь. Ослабленной резинки хватало ровно
        на десять шагов, до прихожей было никак не меньше тринадцати,
        так что по пути надоевшую процедуру пришлось повторить. А ведь
        еще обратно ковылять, подумал Аркадий.
        Только в прихожей, обнаружив, что уже не шаркает, а
        шлепает, он сообразил, что забыл в туалете тапки. Сквозняком
        из-под отпираемой двери резануло по босым пяткам. Так что
        возникшему на пороге незнакомцу в бежевом плаще Аркадий бросил
        только:
        - Проходите! - и умчался в комнату.
        "А вдруг это грабитель?" - подумал он пару минут спустя,
        прислушиваясь к звукам в прихожей.
        - Извините, а тапочек у вас... - донеслось наконец оттуда.
        - Есть! - крикнул Аркадий из-под натянутого до самых глаз
        одеяла. - В туалете.
        - Однако... - лысоватая голова незнакомца показалась в
        комнате. Теперь на нем был длинный белый халат, смахивающий на
        подкладку вывернутого наизнанку плаща. В руках вошедшего
        обнаружился небольшой плоский дипломат шоколадного цвета.
        - Вы доктор? - приподнявшись на кровати, спросил Аркадий.
        - В том числе.
        - Слава Богу! - Он снова рухнул на подушку и почесал
        выскользнувшее из-под одеяла плечо. - Вы садитесь, пожалуйста.
        Мужчина в халате с сомнением осмотрел предложенную
        табуретку, достал из кармана влажную гигиеническую салфетку и
        размазал по пластиковой поверхности жирные следы вчерашнего
        супа.
        - Там губка чистая есть... - сказал Аркадий.
        - В спальне? - иронично предположил доктор.
        - Нет. - Аркадий задумался. - На балконе.
        Доктор сел и, с дребезгом сдвинув на край ночного столика
        многочисленные склянки, положил на освободившееся место
        дипломат, на боку которого Аркадий заметил яркую диагональную
        наклейку с надписью: "Мы не занимаемся лечением паразитов. Мы
        их убиваем!" Он еще раз внимательно перечел фразу и нашел
        заключенный в ней юморок мрачноватым.
        - Ну-с, - сложив пухлые руки на коленях, сказал доктор, но
        вместо ожидаемого "На что жалуетесь?" скомандовал: -
        Раздевайтесь!
        - В смысле? - Аркадий потянул одеяло к подбородку, оголяя
        тощие ноги. - Я уже.
        - Да это я так, по привычке. Воздушные ванны? -
        одобрительно спросил доктор. - Так, а это что? - он указал
        пальцем на несколько серых, почти сошедших пятен на правом
        бедре Аркадия, своим взаимным расположением напоминающих
        острова Японского архипелага.
        - Да я это... в общем...
        - Ясно. Самолечение. Только кто же этим прижигает? -
        Доктор вздохнул и покачал головой. - Я же не знал, -
        оправдывался Аркадий.
        - Ну а это? - доктор взял со столика початую упаковку
        таблеток. Прочел название, сохраняя на губах скептическую
        ухмылку, и небрежно бросил на прежнее место.
        - Лекарство от доверчивости?
        - Да я на всякий, случай...
        - Ясно. А здесь... - он так низко склонился к ноге
        Аркадия, точно собирался ею позавтракать. - Ага, пуговичный
        прокольчик. Поздравляю. С диагнозом вас, скорее всего, не
        обманули. Вас, кстати, как звать?
        - Вы же обещали анонимно, - насторожился Аркадий. И
        припомнил остальную часть газетного объявления: - На дому...
        Нетрадиционно...
        - Да мне не для записи. Должен же я к вам как-то
        обращаться.
        - Шурик, - соврал Аркадий. - То есть Алексей.
        - Так Шурик или Алексей?
        - Как вам удобнее.
        - Ладно, Шурик-Алексей, скидывайте одеяло. И подушку -
        куда-нибудь в сторонку. Так, теперь на живот. Уколов боитесь?
        - А что?
        - Та-ак. А укусов?
        - Лучше уж уколов, - бледно пошутил Аркадий, позвонками
        ощущая холодные прикосновения чужих пальцев.
        - Отлично, - не понятно кого и за что похвалил доктор. -
        Тогда закройте глаза и вытяните руки вперед.
        - Что, прямо лежа? - уточнил Аркадий, подумав про себя:
        "Вот дебилизм!"
        - Давайте, давайте! - поторопил врач. - У меня после вас
        еще два вызова.
        Аркадий зажмурился и, насколько смог, вытянул руки, так
        что его кулаки прошли между прутьями в изголовье кровати и
        уперлись в стену.
        - Дальше - никак, - пожаловался он.
        - Дальше и не надо, - успокоил доктор.
        В следующее мгновение Аркадий почувствовал холодное
        прикосновение металла к своим запястьям, и практически
        одновременно услышал сдвоенный щелчок. Подняв голову, он
        обнаружил себя закованным в наручники, цепочка которых змейкой
        обвивала пару вертикальных стальных прутьев.
        - Это... - сказал он. - Зачем это? - и попытался
        высвободить руки.
        Ничего не вышло, стальные браслеты только сильнее впились
        в кожу. На правом запястье появилась поперечная царапина от
        тупых зазубрин.
        - Это женские, - пояснил человек в белом халате. - Так что
        не советую дергаться. Себе же хуже сделаете.
        - Зачем это? - почти взвизгнул Аркадий.
        - Ну вы же сами упомянули нетрадиционные методы, -
        усмехнулся доктор и зловеще расхохотался. Потом еще раз,
        нормальным человеческим смехом. - Извините, сорвалось. Больно
        уж ситуация анекдотическая. Но и вы тоже хороши. Впускаете
        незнакомого человека в дом, оставляете одного в прихожей... А
        если бы я, предположим, явился к вам с недобрыми намерениями -
        что тогда? А? Осторожнее быть надо! - назидательно заметил он и
        добавил совершенно спокойно: - Вы не волнуйтесь. Наручники -
        для вашего же блага. Сами потом спасибо скажете. Просто одному
        тут не справиться, а я сегодня без ассистента. Представьте:
        приболел! Как говорится, и на старушку бывает мокрушка...
        Он бесцеремонно потянул за край трусов лежащего на животе
        Аркадия и незаметно перешел на ты.
        - Да не дергайся ты! Я только приспустить... И не
        напрягайся так, в этом смысле я вполне традиционен.
        - Не надо!
        Теперь чужие пальцы внимательно ощупывали след от резинки
        и не казались уже такими холодными.
        - Ого! - сказал доктор. - И здесь тоже! Как ты только с
        этим живешь?
        - А вот так! - крикнул Аркадий и попытался обеими пятками
        лягнуть доктора в живот.
        Но тот, по-видимому, готовый к такому повороту событий,
        легко отбил атаку. А вот Аркадию пришлось туже. Край матраса и
        вместе с ним нижняя часть тела прикованного оказалась на полу;
        упасть целиком ему не позволили наручники. Царапина на правом
        запястье набухла свежей кровью и обахромилась сверху
        несколькими лоскутками содранной кожи.
        - Да что ж ты такой дерганый! - возмутился эскулап. -
        Учти, будешь орать - рот пластырем залеплю!
        - Не надо, - затрясся Аркадий. - Я не смогу дышать, у меня
        на... насморк! Я... отменяю заказ, - промямлил он, прекрасно
        понимая, насколько наивно и нелепо звучат его слова. Но что ему
        оставалось делать? Умирающий, как известно, хватается за
        катетер.
        - Экий ты простой, Шурик по имени Алеша! Я, между прочим,
        клятву Гиппократа давал!
        От докторской улыбки у него зашевелились волосы на
        затылке. Последние сомнения развеялись, как утренний дымок над
        крематорием: ему посчастливилось столкнуться лицом к лицу с
        опаснейшим маньяком. Вернее, затылком к лицу, но это лишь
        ухудшало ситуацию.
        - Ты не бойся, от меня еще недолеченным никто не уходил.
        Кстати, можешь звать меня Айболитом.
        Айболит поправил матрас и, ухватив Аркадия за лодыжки,
        легко уложил поверх него. Затем, стряхнув тапки, грузно
        опустился ему на пятки.
        - Носки раздвинь, - посоветовал. - А то отдавлю, -
        поерзал, пристраивая свой тяжелый зад. - Все, нечем стало
        брыкаться?
        - Пожалуйста, нет! - простонал Аркадий. Шагреневый бок
        дипломата оставил отпечаток на его икрах. Щелкнули замки.
        Внутри дипломата что-то глухо звякнуло. Аркадий вспомнил текст
        наклейки про паразитов и понял, что скрытый в ней смысл еще
        чернее, чем ему показалось сначала.
        - Ну, где вы? Где вы, мои ма-аленькие? Где вы, мои
        сла-аденькие?-неожиданно засюсюкал Айболит. Ответом ему стал
        чуть слышный сухой шорох - как будто кто-то встряхивал над ухом
        фарфоровую сахарницу с жалкими остатками продукта.
        Скрежетнула какая-то жестянка, потом на несколько секунд
        все стихло.
        Из своего положения Аркадий не мог видеть происходящего и
        оттого пугался еще сильнее. Он лежал, окаменевший от макушки до
        отсиженных Айболитом ступней, напряженный, как перетянутая
        жгутом вена, и с ужасом вслушивался в тишину.
        - Вот они! Вот они, мои...ум-м-м!.. сла-аденькие! -
        обрадовался сумасшедший доктор. - Ну куда, куда без команды?
        Что, так сильно проголодались? Совсем проголодались, да? Ах, вы
        мои бе-едненькие, мои голо-одненькие! Сейчас, сейчас папочка
        вас поко-ормит... Только ведите себя хорошо, ладно? И помните:
        ваша цель - яйца. Запомнили? Только яйца! - строго повторил он.
        Аркадий заскулил, закусив губы, отвернулся к стене и остро
        пожалел о том, что не завершил всех своих дел - тогда, в
        туалете.
        - На ста-арт!.. Внимание-е!.. - растягивая слова,
        скомандовал кому-то палач. - Марш!
        Два легких, ничего не весящих комочка опустились на бедра
        жертвы сзади и устремились вверх, щекоча и покалывая кожу,
        словно гонимые ветром клубки стекловаты.
        Аркадий в последний раз судорожно вздохнул и потерял
        сознание.
        * * *
        Спина не болела. Ныла - да, но это была не боль, а жалкие
        ее отголоски. Как после оздоровительного сеанса, когда
        иглоукалыватель уже ушел, прихватив все свои булавки. Но
        главное - она совсем не чесалась! Не зудела, не свербела, не
        саднила - называйте, как хотите! - впервые за последние шесть
        недель.
        По сравнению с этим замечательным открытием, сделанным
        Аркадием сразу же по пришествии в себя, все прочие сюрпризы
        этого дня просто меркли.
        Поэтому Аркадий почти не удивился, когда, открыв глаза,
        обнаружил в считанных сантиметрах от своего лица огромного
        мохноногого паука. Он сидел, черный и лупоглазый, всеми восемью
        лапами взгромоздясь на откинутую к стене подушку, и деловито
        ковырял наволочку своим раздвоенным то ли жалом, то ли клювом.
        Удивления не было. Только вполне естественное чувство
        гадливости.
        - Ну, сволочь... - распухшими губами прошептал Аркадий и -
        не руками же его! бр-р-р-р! - попытался на ощупь нашарить возле
        кровати тапочки.
        Они нашлись почти сразу же, но оторвать их от пола
        оказалось не так-то просто. Подергав за носок как будто
        приросший к паркету тапок, Аркадий раздраженно обернулся,
        вскрикнул:
        - АААА! - и панически забился в угол, поджав под себя ноги
        и обхватив голые плечи ладонями.
        - Это следует понимать как "спасибо"? - спросил стоящий у
        изголовья кровати Айболит. При взгляде снизу вверх Аркадию
        казалось, что его лысоватая макушка чуть-чуть не достает до
        потолка. - Ну, и что ты уставился на меня, как филиппинский
        хилер на скальпель? Видишь, Эля, какова она, человеческая
        благодарность? - спросил чокнутый доктор и Аркадий готов был
        поклясться, что обращался он в этот момент к пауку, который как
        раз закончил грызть наволочку и с важным видом побрел-покатился
        по серому полю хлопчатобумажной простыни.
        - Подушечку хорошо зачистила, Элечка? Ничего не пропустила
        моя ум-м-мничка? - затянул привычно Айболит, нагибаясь и
        принимая на руки мохнатого уродца. - Накушалась моя де-евочка?
        Наелась свежих яичков в смя-яточку?
        Аркадий с трудом подавил новый рвущийся наружу крик.
        Он бегло осмотрел себя и ощупал-дважды! - в тех местах,
        где васильковая помятость трусов не позволяла осмотреть. Слава
        богу, в физическом плане от него ничего не убавилось. Даже
        наоборот: на правом запястье, там где еще недавно наблюдался
        кровавый след наручника, появилась свежая нашлепка
        бактерицидного пластыря. Это немного успокаивало. В самом деле,
        нелепо смотрится, когда палач смазывает приговоренному к смерти
        ссадины зеленкой и предлагает приложить к шишке на лбу
        прохладное лезвие топора. Выходит, он - не приговоренный, а
        доктор... не палач?
        - Это и есть ваши нетрадиционные методы? - почти
        нормальным голосом спросил он.
        - А что? - доктор перестал вытягивать губы трубочкой, как
        делал, беседуя с паучихой, и усмехнулся. - Скажешь,
        традиционные? А вот и наша Ю-улечка!
        Из складок брошенного у кровати одеяла показалась
        оснащенная щупальцами мордочка второго паука. Вернее, паучихи.
        - Пододеяльничек теперь тоже чи-истенький! - сморозил
        доктор очевидную глупость и вернулся к человеческим интонациям.
        - Ты извини, что я так... жестковато, - сказал он
        Аркадию. - Просто вызовов сегодня много, я один, а если каждому
        начнешь объяснять, в чем заключается уникальность нашего
        метода, без обеда останешься. И потом, ты сам признался, что
        укусов боишься.
        - Так они меня что, кусали? - задним числом ужаснулся
        Аркадий и, передернув плечами, ужаснулся еще сильнее: ему
        показалось, что вернулся сводящий с ума зуд. Он выждал
        полминуты, но ощущение не повторилось. Аркадий облегченно
        вздохнул - обычные мурашки. - А они не ядовитые?
        Айболит рассмеялся
        - Где ты наслушался этой ерунды! - Он поднес сложенные
        вместе ладони к самому лицу, и одна из сидящих на них паучих
        взмахнула лапкой, коснувшись его мясистого носа, заставив его
        обладателя счастливо поморщиться. - А вы не слушайте, мои
        маленькие, не слушайте всякие глупости! Ну какие же они
        ядовитые, мои де-евочки! - Он с жалостью посмотрел на
        Аркадия. - Нет, для человека они безопасны. Зато совершенно
        убийственны для паразитов кожи.
        - А что у меня было? - Аркадий с надеждой посмотрел в
        глаза доктора. - Ведь было же?
        - Было, было, - успокоил тот. - Если вдруг чего упустили,
        ты сразу звони, не жди. Повторный визит у нас в пять раз
        дешевле.
        - Это клещи?
        - Нет, что ты! Клещами мы не занимаемся, правда, девочки?
        Не-ет! - Он помотал головой, влюбленно глядя в многочисленные
        глазенки мохнатых помощниц. - Мы своих не ку-ушаем.
        - В каком смысле своих?
        - Биологию учить надо, - сказал Айболит и дальше объяснять
        не стал. - А у тебя были вшеклопцы.
        - Как? - Аркадию показалось, что последнее слово доктор
        произнес по-польски.
        - Вшеклопцы, - повторил Айболит. - Жуткий гибрид-клопа и
        вши. Паразитирует на человеке и домашних животных, откладывает
        яйца под кожу. Традиционными методами, кстати, практически не
        выводится. Твой случай уже четвертый с начала месяца. Судя по
        всему, грядет эпидемия.
        - А много в вашей конторе этих... - Аркадий выпятил
        подбородок, не зная, как правильно назвать хищных ассистенток
        доктора, и неожиданно для себя обнаружил, что их внешний вид
        уже не вызывает у него прежнего неприятия.
        - Девочек? Не волнуйся, встретим во всеоружии. Скоро
        рекламку фирменную пустим, сперва по кабельным каналам, а там,
        глядишь, и по общероссийскому. Клиент повалит... - вздохнул
        доктор и начал собираться.
        - Погодите! - попросил Аркадий и почесал локоть, скорее по
        привычке. - А можно их...
        - Потрогать? - На лице Айболита возникла добрая понимающая
        улыбка персонажа детской сказки. - Конечно, можно. Держи!
        - А почему только девочки? - спросил недавний больной,
        осторожно принимая паучих из рук доктора.
        Сейчас мохнатые глазастенькие клубочки, дотощно изучающие
        его пальцы в поисках скрытых паразитов казались ему забавными и
        даже в чем-то симпатичными. - Где же их самцы? Или это, - он на
        секунду напрягся, - черные вдовы?
        - Да какие ж вдовы, если они, кроме меня, ни одного самца
        и в глаза не видели! Правда, девочки? Не-ет, мои невестушки
        че-естные, они себя внимательно блюдут. Давай сюда! -
        скомандовал доктор, протягивая Аркадию пустую жестяную банку
        из-под "Нескафе".
        - А почему так? Так надо?
        - Ага, надо, - сказал Айболит и со щелчком натянул на
        банку пластиковую крышку с четырьмя звездообразными
        отверстиями. - Чтоб злее были."
        (Н. О. Лемешев, вклейка к журналу "Мужские болезни" №9,
        2003.
        Тираж 120 000 экз.)
        Анатолий попробовал по чуть-чуть от каждого блюда, до которого сумел дотянуться, а от некоторых - так очень даже не по чуть-чуть и, реализовав таким образом синдром беспризорника, попавшего на званый ужин, заскучал.
        Некоторое время он пытался прислушиваться к разговорам, стихийно возникающим то на одном, то на другом конце стола. Но и это занятие ему тоже довольно скоро наскучило, поскольку собравшиеся, по большей части, обсуждали всякую ерунду, вроде того, ожидается ли третья перемена блюд иди стоит сосредоточиться на том горячем, что принесли последним. "Какой же это пармезан, когда он в ломтиках? Пармезан должен крошиться в тарелке и таять во рту!" - с видом знатока заявил господин Грищенко, еще недавно красневший под рентгеновским взглядом хозяина, и украдкой смахнул с нарисованного галстука похожий на декоративную заколку огрызочек спаржи.
        Поговорить было не с кем. Слева от Анатолия сосредоточенно работал челюстями лысый турбореалист. Ел он молча, лишь иногда, как слон, вздергивал носом и ухмылялся набитым ртом в ответ на чью-нибудь шутку. Справа пустовало место Бориса, который в самом начале трапезы, по-щукински втянув кисти в рукава, убежал за какой-то надобностью на хозяйский угол стола. Теперь они с Василием подпирали плечами дальнюю стену и оживленно беседовали о чем-то неслышном, поочередно обмахивая друг друга пальцами.
        Так что, как впоследствии рассудил Анатолий, именно отсутствие общения толкнуло его на решительный поступок. Толик решил напиться. Благо, будучи не первый год знаком с Оболенским, прекрасно знал, как это делается.
        Он слил остатки клюквенного морса в крошечную рюмку, а освободившийся фужер до половины наполнил коньяком из пузатой бутылки с вензелем "KB". Взял из вазы с фруктами неразрезанный лимон, распилил сверкающим зазубренным ножичком и выдавил половинку цитрусового в фужер. Облизал кислые пальцы. Подумав, слегка посолил и понюхал то, что получилось. Пахло опрысканными лимонной кислотой солеными клопами.
        Уважительно глядя на его приготовления, сосед-турбореалист на время перестал жевать.
        "Надеюсь, хотя бы клопы не относятся к классу паукообразных, - подумал Толик. - Иначе коньяк давно бы уже был запрещен щукинской конвенцией". И быстро, не давая себе шанса передумать, выпил приготовленную смесь.
        Начал мастерски, тремя затяжными глотками, и допил бы с честью, если бы не попавшаяся под конец лимонная косточка. Толик поперхнулся, брызнул остатками коньяка себе на колено и буркнул "Спасибо" в ответ на панибратское похлопывание по спине П...шкина. Однако успех был смазан, и Анатолий, как и положено поручику, решил повторить попытку.
        На этот раз он наполнил фужер на три четверти, пренебрег лимоном и заменил соль красным перцем. Нюхать не стал: организм мог и не поддержать выбранный темп пития. П...шкин тоже плеснул себе водки из плоской бутылки и покрутил рюмку в пальцах, раздумывая, не предложить ли чокнуться. Наконец решился: - Меня Женя зовут. - Толик, - кивнул Галушкин.
        Рюмка-недомерок подплыла к фужеру как самолет-дозаправщик к авиалайнеру. Они негромко чиркнулись бортами.
        - Твое здоровье, - с некоторым опасением предложил Женя.
        - Мое, - согласился Толик и, запрокинув голову, влил в себя двести грамм благородного напитка.
        Перехваченное горло, содрогнувшись пару раз для порядка, успокоилось, затем восстановилось дыхание, и в следующее мгновение Анатолий взглянул на мир широко раскрытыми, немного слезящимися глазами. Он увидел по-собачьи добрые глаза Евгения и неестественно резко проступившую морщину на его лбу, от беспокойства ставшую похожей уже не на упавший на спину знак интеграла, а на скрипичный ключ.
        - Нормально? - спросил П...шкин.
        - Вполне, - подтвердил тронутый такой заботой Толик.
        - Смотри, если станет слишком нормально, попробуй дотянуть хотя бы до подоконника. - турбореалист по-хозяйски наполнил Толикову тарелку разнообразной снедью и сунул ему под нос. - На! Закусывай.
        Видно, есть что-то в моей внешности, пробуждающее отцовские чувства в первом встречном, подумал Анатолий. Он стал вяло шевелить челюстями, попутно пытаясь освоить новые, только что открытые в себе способности. Оказывается, одного пристального взгляда на любого человека ему теперь было достаточно, чтобы тот, в свою очередь, посмотрел на Толика и улыбнулся ему, подбадривая, а то и подмигнул. Кукушкина, например, не только подмигнула, но и послала воздушный поцелуй. Толик сделал вид, что поймал его в воздухе и вслед за фаршированной маслинкой бросил в рот.
        "Тихо, мальчик", - прочел он по ее губам. Или, возможно, "Киса-мальчик!" Да, последнее более вероятно.
        - Ты жуй, жуй, шевели мандибулами, - настаивал П...шкин, вызывая в душе Анатолия чувство пьяной благодарности. Желая в свою очередь сделать Евгению приятное, Толик спросил:
        - А-а ты... сколько книжек написал? Я имею в виду не про пауков, а вообще.
        - Пять.
        - А-а издал?
        - Три.
        - А-а чего так?
        - В издательстве тормозят, - пожал плечами П...шкин.
        - А-а про что?
        - Хочешь почитать?
        Анатолию пришлось сказать, что да. Хотя, честно говоря, хотелось ему не особенно. Видимо, не зря одноклассники дразнили его чукчей, который, как известно, не читатель.
        - А-а почему тебя зовут турбореалистом?
        - Кто зовет? - удивился Женя.
        Толик попытался вспомнить, от кого конкретно он слышал эту характеристику. Никого не вспомнил, поэтому уверенно ответил:
        - Да все!
        - Все? - П...шкин растерянным взглядом обвел участников застолья, потом сообразил: - А! Это ты, должно быть, не расслышал. Я ТРУБОреалист. Причем с детства. С тех пор, как мы с пацанами в хоккей в трубе играли.
        - В трубе?
        - А где еще? - Евгений подался вперед, коснувшись колена Анатолия в жесте: "сам посуди".
        "И этот туда же, - напрягся Толик. - Мало мне было Звездобола с его...", но Женя тут же убрал руку.
        - Дворик-то крошечный, - сказал он. - Весь автомобилистами загажен. Одни качели покосившиеся торчат посреди бетонного пятачка. Хорошо, магистраль рядом проходит, а под ней - труба. Там летом ручеек течет, а зимой замерзает. Я один раз, когда свой конец трубы защищал, так башкой о чугунную стенку стукнулся - звезды увидел крупные и красные, как на форме у армейцев. А на следующее утро написал свой первый рассказ.
        - Судьба трубача?
        - Типа того. Я и теперь, веришь, иногда, когда творческий процесс пробуксовывает, прикладываюсь башкой к гармошке парового отопления.
        Толик по-новому посмотрел на Евгения, особенно на его лоб с выступающей складкой, похожей на нарост.
        Подумал: "А ведь он вовсе не такой уж пустой и никчемный человечишка, каким кажется с первого взгляда" и спросил:
        - И что, помогает?
        - Иногда, - пожав плечами, повторил П...шкин. Одновременно с десертом дали музыку. Ритм был волнующий, и Анатолий в числе многих с надеждой посмотрел на Кукушкину. Полезет на стол, как в тот раз? Пресытившись хлебом и не им единым, народ возжелал зрелищ. Пара пиарщиков... Толик с удовольствием повторил выражение про себя. Пара пиарщиков деловито подобралась и пригласила пару щукинских секретарш. И хотя музыка играла бодрая, затанцевали медляк.
        Толик поджал губы. Вечно эти пиарщики воруют чужие идеи.
        Он с тоской поглядел на низкорослого специалиста по "публичным связям", бережно обнимающего Златовласку, затем перевел взгляд на принесенное угощение. Есть Анатолий уже не мог. Пить... а это не исключено.
        - А-а есть у вас... - интимно проворковал он в ухо откликнувшегося на мановение пальца официанта.
        Уже через минуту на его левой ладони покоился "николашка", иначе говоря, закусь императора: кружок лимона, одна половинка которого посыпана солью, а другая - молотыми кофейными зернами. В правой руке Толика чуть подрагивал фужер с остатками коньяка.
        - Не пойдет, - прищурившись, определил П...шкин. И ошибся. По крайней мере, на время.
        Коньяк пошел, даже лучше, чем в прошлый раз. Ни капли мимо рта. Правда, подумал Толик, скажи сейчас кто, будто коньяк нужно смаковать, безжалостно плюну в рожу. Коричневой вязкой слюной.
        Он поздно заметил, как оборвалась песня. Поднялся, опираясь рукой о спинку кресла, - и с облегчением скатился назад на сиденье, обнаружив, что Златовласку уже успели перепригласить. И кто - Валерка! Он же Звездобол, чьи неуемные конечности, казалось, созданы специально, чтобы колбаситься в одиночку в рваном дерганом ритме, но уж никак не для парных медленных танцев.
        - Ну и пож-жалуйста! - Лимонно-кофейная пыль обиженно скрипнула на зубах.
        Сидеть было приятней, чем стоять. Когда стоишь, становится слишком заметно, как кружится голова. А когда сидишь, создается иллюзия, что, напротив, это окружающая комната вращается вокруг тебя - медленно, в такт нехитрой песенке о том, как утомительны в России вечера.
        Златовласка покорно "велась", подчиняясь воле партнера, мило улыбалась в ответ на болтовню Звездобола и словно бы не замечала банальности происходящего. На ее талии даже Валеркина ладонь лежала спокойно - на его счастье!
        Анатолий мысленно примерил к Златовласке первую фразу: "Твои волосы, Лена... они как будто из золота".
        И хотя не было в ней ни фальши, ни лицемерия, почувствовал, что его слегка затошнило.
        Он опрокинул над фужером бутылку с вензелем, забыв, что уже опустошил ее. Пара янтарных капель оросила хрустальное дно. Толик обратил лицо к потолку и, подставив язык" подождал, пока они скатятся, затем, во избежание повторной ошибки, отправил бутылку под стол.
        Мелодия казалась бесконечной, а треп Звездобола неиссякаемым. Анатолий наклонился, чтобы проверить шнурки на ботинках, имеющие обыкновение развязываться в самый неподходящий момент.
        - Низкий старт? - одобрительно поинтересовался Женя.
        - Н-ну... - неопределенно ответил Толик и поднялся заблаговременно, едва солист запел про "порывы и объятья".
        Вероятного противника он обнаружил сразу же. Впереди, на два корпуса опережая Толика, пробирался к танцевальному пятачку Прокопчик. Тот, кого Борис тавтологично окрестил нечистоплотным журналюгой, своим поведением в данный момент опровергал такую оценку. Он двигался вперед якобы не торопясь, заложив руки за спину, поэтому семенящему следом Толику было хорошо видно, как Прокопчик одну за другой вытер жирные ладони салфеткой, скатал ее в шарик и щелчком зафутболил под стул известному композитору, которому, судя по выражению лица, было уже все равно.
        "Ну если он к Златовласке!.. - страдальчески подумал Толик. - Тогда все, в третий раз я уже не встану. Нет, ну почему бы ему не пригласить, например, Корину, Кукушкину или эту... носогрудую?"
        Худшие опасения сбылись. Не успели отыграть последние аккорды унылой мелодии, Прокопчик решительно шагнул вперед и положил руку на плечо Валерки. На какой-то момент в затуманенном мозгу Толика вспыхнул огонек сумасшедшей надежды: "Он пригласит Звездобола! Звездобола, а не Златовласку! Эти нечистоплотные журналюги - они такие!"
        Но увы, коротко бросив что-то Звездоболу, Прокопчик развернулся к Златовласке, чуть поклонился ей, протягивая руку, и даже изобразил стоптанными задниками кроссовок что-то вроде залихватского щелчка каблуками. После чего "увы" настало уже для Прокопчика. На лице Златовласки возникла извиняющаяся улыбка, она коснулась пальцами рукава журналиста и что-то ответила. Толик не услышал, что именно, поскольку как раз в этот момент почетный грузин российской эстрады затянул свой романс о цыганке: "Она сказала мне: прости, если мо-ожешь...", но примерно угадал общий смысл: девушка устала. Как ни странно, это его обрадовало. Лучше уж пусть не танцует ни с кем, чем с Прокопчиком.
        Журналюга разочарованно хлопнул себя по бедрам, обтянутым неизменной джинсой - специфика профессии! - и галантно тряхнул рыжей шевелюрой, принимая извинения, после чего отошел в угол, где все еще беседовали о чем-то Боря со Щукиным. Толик тоже повернул назад и огляделся, пытаясь по бильярдному шару П...шкинской головы отыскать свое посадочное место.
        - Простите, - раздался за его спиной приятный голос. - Вы позволите?
        Толик резко развернулся. Возможно, чересчур резко, что немедленно отразилось на его мировосприятии. Мир вздрогнул и куда-то поплыл, но, слава Богу, успел уплыть недалеко, а когда несколько секунд спустя реальность снова обрела относительную ясность черт, прямо перед Толиком стояла Златовласка, невообразимо яркая в своем алом платье, с чуть покрасневшими в тон платью щеками, и улыбалась. Она дважды нетерпеливо щелкнула пальцами перед лицом Толика, помогая ему сфокусировать взгляд, затем повторила:
        - Вы позволите? - и изобразила шутливый реверанс. При этом стало особенно заметно, что она немного выше ростом.
        "Златокудрая бестия!" - восхитился Толик.
        - Ты?! - выдохнул он.
        - Что? - она чуть наклонилась и стала еще ближе.
        - Не вы, а ты, - нашелся Толик и положил руку на талию Златовласки, увлекая ее к танцевальному пятачку.
        "А Прокопчик-то просто курит!" - с тщеславным удовлетворением подумал он, глядя на рыжий затылок, подобострастно склонившийся над зажигалкой в руке Бориса. Сам Борис, насколько мог заметить Толик, не курил уже больше часа, то есть противоестественно долго, и взглянув на выражение, с каким Щукин покосился на зажженную сигарету Прокопчика, Анатолий понял почему. Если хозяину не нравится запах табачного дыма, лучше воздержаться от курения. Боря, к примеру, это сразу понял, а вот Прокопчик... "М-да, не сделать ему карьеры в нашей команде, - подумал Толик и с удовольствием повторил про себя: - В НАШЕЙ команде..."
        "...Были твои губы сла-адкими, как вино..." - заливался певец, и Толик внимал ему и даже чуть покачивал толовой из стороны в сторону в такт музыке, но не понимал ни слова и только мечтал в душе, чтобы мелодия не кончалась. Он был сосредоточен на тактильных ощущениях-пружинистость девичьей талии под его ладонями, ее мягкие руки на его плечах и частые соприкосновения коленями. Он не смотрел на нее - именно оттого, что ему хотелось неотрывно глядеть на ее лицо, он всячески избегал этого и отводил глаза в сторону. В этом тоже были свои плюсы: например, в таком положении лучше чувствовался запах ее духов, а порой длинная прядка золотистых кудрей касалась его лица, и онзамирал, стараясь увековечить волшебное мгновение в памяти.
        - Почему она выбрала его? Тактично отшила Прокопчика и сама выбрала его? Наверное, Толик удивился бы, если бы не был пьян. И если бы не череда предшествующих счастливых совпадений - вроде неожиданного предложения соавторства да и самого приглашения в проект, - к которым Толик постепенно начинал привыкать.
        Он громко сглотнул и решился.
        - Твои волосы, Лена... - начал он.
        - Что? - она наклонилась к нему так близко, что он мог бы при желании коснуться губами мочки ее уха или продетой в нее крошечной сережки в виде серебряного сердечка.
        - Твои волосы, - чуть громче повторил Толик.
        - Что, мешают? - понимающе улыбнулась она и убрала руку с его левого плеча, чтобы поправить прическу.
        - Да нет, - он пожал плечами, так чтобы она почувствовала движение своими ладонями. - Помогают... - Но от третьей попытки произнести заготовленную фразу воздержался.
        Вместо этого он остро пожалел, что не умеет танцевать. Не перетаптываться на месте, медленно оборачиваясь по часовой стрелке, как два слона на цирковой арене, а по-настоящему танцевать. Как на конкурсах, которые иногда показывают по телевизору. Разнообразия ради он попытался завернуть партнершу против часовой стрелки, за что немедленно был наказан резко усилившимся головокружением, к которому теперь добавился низкий монотонный гул в висках.
        Угадав его состояние, Златовласка отступила на шаг.
        - С меня, пожалуй, тоже на сегодня хватит танцев, - объявила она. - Хочешь выпить?
        - Нет, - сказал Толик и потряс головой. - То есть хочу, конечно, но... - Он красноречиво приложил ладонь к груди, глядя в сторону, и снова громко сглотнул.
        - Понятно. Тогда закусить? Кстати, ты уже пробовал... - Лена назвала что-то, но он не расслышал. Тогда она просто указала рукой.
        Посреди стола на гигантском блюде, напоминающем тарелку спутникового ТВ с парой сотен каналов, возвышалось нечто такое, что, без сомнения, украсило бы любое купеческое застолье, а то и княжеский пир. Те из гостей, кто не спешил насыщаться горячим, определенно не прогадали. Теперь они нетерпеливо толклись вокруг блюда с пустыми тарелками наперевес, оттирая друг друга плечами и беспокоясь, что кому-то может не хватить. Хотя одного взгляда на высящееся над столом гастрономическое чудо было достаточно, чтобы понять: хватит всем.
        Кажется, это был торт циклопической конструкции, первоначально изображающего что-то вроде Колизея, но под наплывом алчущих варваров быстро превратившийся в его развалины. Обрушились мощные белые колонны, образовались провалы в глазуревых галереях, пошел трещинами массивный фундамент. И все эти остатки былого величия оказались обильно припорошены чем-то рассыпчато-серым, каким-то зернами покрупнее маковых семян, но помельче черной икры.
        - Сладкое... - с сомнением прокричал Толик в ухо с серебряным сердечком на мочке.
        - Хочешь, я тебя покормлю? - Лена взяла чистую ложку и отделила ею фрагмент поверженной колонны.
        Толик не почувствовал вкуса. Скорее, дело было в ложке. То ли она оказалась слишком большой, то ли слишком глубоко проникла в старательно разинутый рот, но...
        "О, нет! - подумал Толик, сквозь слезы глядя на Златовласку. Потом снова: - Черт, нет! Только не сейчас! Боже! - завыл он мысленно вслед за неутомимым певцом. - Боже, как жестоко на-ас развела судьба..."
        Он метнулся на свою сторону стола с твердым намерением вышибить клин клином, отразился в округленных глазах П...шкина, не без труда отыскал свою рюмку, в которой по счастью что-то еще плескалось, и опрокинул внутрь себя.
        Кислота, устремившаяся вниз по горлу, привела к повторному спазму. "Морс! - ужаснулся он. - Морс! Клюквенный!" А доброхот П...шкин только усугубил состояние Толика, встряхнув его за плечо и энергично замахав рукой куда-то в направлении подоконника.
        Анатолий дотянул до раскрытого окна, как раненый в бензобак истребитель дотягивает до запасного аэродрома. Вдохнул что было мочи широко распахнутым ртом, вобрал легкими пьянящие запахи весны, достигшей своего экватора, последней толикой уплывающего сознания оценил чарующую красоту опустившейся ночи, услышал шелест только народившейся листвы, глянул на желтый, немигающий глаз луны, на крупные звезды и еще более крупные и яркие фонари вдоль дороги, образующие собственный, прямой и вытянутый, млечный путь.
        И, перегнувшись через подоконник, испортил пейзаж под окном.
        Глава тринадцатая. Аля
        - Это не может быть перелом, - сказал Тошка, закончив осторожно, легкими касаниями, ощупывать распухшую ногу сквозь штанину и сапог.
        Заявление прозвучало убедительно, только непонятно, кого он больше убеждал, ее или себя. Он даже улыбнулся, наверное, хотел подбодрить, но с лица читалось знакомое: "Опять эти женские штучки!" Воспоминание об этой улыбке преследовало Алю еще несколько дней.
        - Если бы это был перелом, - спокойно, глядя в глаза, продолжил Тошка, - ты бы сейчас валялась без сознания или кричала как... я не знаю как. Вероятнее всего, у тебя обычный вывих. Я знаю, это очень неприятно, но не смертельно, поверь.
        У Али было на этот счет свое мнение, все-таки это ненормально, когда нога на глазах распухает раза в три и не болит, а разрывается на части от боли. Неприятно?
        Нет-нет, скорее, ей все-таки было смертельно. И она тоже недоумевала, почему не вопит, как резаная, и не падает в обморок. Но свое мнение, как и положено (дуре, безмозглой дуре!) хорошей жене, она оставила при себе.
        - Смотри, что мы сейчас сделаем, - доверительно сообщил ей муж.
        Але понравилось это "мы". Лично она для облегчения собственной участи в данной ситуации могла сделать единственную вещь: сдохнуть.
        - Вот это, - он протянул ей сложенный втрое кусок толстого троса, - ты зажмешь в зубах. Потом я дерну. На какое-то время тебе станет еще больнее, зато все косточки встанут на свое место и уже через пару дней ты не будешь хромать при ходьбе.
        Тошка снова улыбнулся, и Аля выдавила из себя ответную улыбку и постаралась, чтобы на побелевших губах не выступил скепсис. Хотя, положа руку на сердце, сомневалась в том, что может стать еще больнее, и в том, что хромота так скоро пройдет. И даже в том, что она вообще когда-нибудь встанет на ноги.
        - Открой рот. Пошире. Вот так. - он вставил между ее зубами безвкусный трос, подмигнул. - Это чтобы ты не сильно ругалась.
        "Надеюсь, оно чистое?" - подумала Аля, закусывая импровизированные удила. Чуть позже у нее появились проблемы посущественнее.
        - Я досчитаю до трех, - положив одну руку ей на колено, другую заведя под лодыжку и снизу вверх глядя прямо в глаза, соврал Тошка. - Раз... Два...
        И резко дернул.
        И в то же мгновение узнал, КАК умеет кричать его жена.
        Зубы вонзились в трос, разрывая прочные волокна, и тут же разомкнулись, выпуская наружу утробный нечеловеческий вой. Слезы выстрелили из глаз двумя пологими дугами, словно из бутафорских клоунских брызгалок. О состоянии ноги Аля ничего не могла сказать. Первые пару минут она вообще была уверена, что ноги у нее больше нет. Она как сквозь сон чувствовала прикосновения чего-то промокающего к своим ресницам и щекам, слышала успокаивающий, не блещущий разнообразием лепет: "Ну чего ты, Алька, чего ты? Все кончилось. Слышишь? Все уже хорошо. Смотри, нога уже совеем прямая. Все прошло", но долго не решалась опустить взгляд. Наконец решилась и завопила бы еще раз, от ужаса, если бы предыдущим воплем начисто не сорвала голос.
        Да, нога стала гораздо прямее, с этим не поспоришь. Но ведь и толще - Боженька, ты видишь это? - ЕЩЕ ТОЛЩЕ!
        - Сейчас, сейчас, - вполголоса успокаивал Тошка. - Мы оголим ногу и убедимся, что все уже хорошо. Что все в порядке, - он щелкнул лезвием своего суперножа. - Не волнуйся, я очень осторожно.
        Он оттянул пальцами кусок брючины сбоку, на уровне колена, проткнул ткань кончиком лезвия и медленно провел ножом вниз, оставляя ровный вертикальный разрез. Аккуратно закатал штанину до колена и замолчал. На что он там уставился? Посмотреть на собственную ногу было страшно, не посмотреть - невозможно, и Аля выбрала компромиссный вариант. Избегая направленного взгляда, она на миг скосила глаза вниз, сразу же отвела и тихонько застонала. То, что она увидела на участке от колена до края сапога, врезавшегося в распухшую плоть, уже было ужасно: дрожащий студень голени, архипелаг лилово-черных синяков, бордовая сеточка лопнувших сосудов. А ведь основной источник боли, как она чувствовала, располагался еще ниже.
        - Сильный ушиб. Кажется, растяжение, - снова залепетал Тошка, уже не так уверенно. - Придется резать сапог.
        Он нерешительно застыл с занесенным ножом, не зная, с какой стороны подступиться, острое лезвие ярко сверкнуло в луче фонарика. "У него даже налобник не разбился!" - подумала Аля и испугалась той злости, какой была пронизана мысль. Вот ведь дура! Ей бы радоваться, а она злится непонятно на что. Если б не Тошка с его фонариком, сидела бы сейчас в темноте. Или лежала... под завалом.
        С сапогом пришлось труднее, чем со штаниной. Тонкая поролоновая подкладка и в лучшие времена почти вплотную прилегала к коже, а в теперешнем состоянии впилась в нее, как хрустальная туфелька в ногу одной из сводных сестер Золушки. Но Тошка как-то справился, посопел, посопел и сделал надрез, кажется, даже не задел Алю. Стянул куски голенища вниз, как сброшенную змеиную кожу. С коротким треском снял со ступни резиновый "башмачок": хлопчатобумажный носок почему-то присох к стельке. Аля снова прибегла к тактике мимолетного, чтобы не успеть испугаться, взгляда. Глянула мельком, отвела глаза и ничего не поняла. Снова глянула, задержалась подольше... Боженька, да что же это такое?
        Длинный, до середины голени носок, еще с утра небесно-голубой, сохранил свой безмятежный цвет только в области резинки. От неба осталась узкая, сантиметра в три, полоска, с внешней стороны которой топорщила крылышки вышитая божья коровка, похожая на запекшееся пятнышко крови. Ниже забавного крапчатого жучка носок стал сиреневым, все вот той же крови, как запекшейся, так и до сих пор сочащейся. Но страшнее всего Але показалась какая-то острая штучка, почти белая, если не принимать во внимание стекающую по ней кровь, выпирающая из лодыжки, как клюв вороны-альбиноса, вдоволь наклевавшейся падали. Что это за штучка, и как она попала внутрь сапога? Але потребовался третий, пристальный взгляд, чтобы понять - и тут же пожалеть об этом, - что она смотрит на собственную раздробленную кость. От этого понимания ее немедленно замутило.
        - Убери это, - слабым голосом попросила она. - Пожалуйста, убери куда-нибудь. Но Тошка, бледный как полотно, опустив руки, стоял перед ней на коленях, похожий на кающегося грешника, и молча пялился на косточку-клюв, которой, по его представлению, просто не могло быть здесь, которая не вписывалась в его стройную картину мира и выпирала из нее точно так же вызывающе и нелепо как из пробитого некогда голубого носка. Кажется, его доморощенная эрудиция пасовала перед открытым переломом.
        - Ты... сделаешь хоть что-нибудь? - прошептала Аля. Просто прошептала, может быть, самую капельку переборщив с шипящими, но ей самой не понравилось, как зловеще прозвучало это "сделаешшшь".
        - А? - Тошка дернул головой. Во взгляде карих глаз мало-помалу проступило обычное осмысленное выражение. Наверняка вспомнил соответствующий параграф соответствующего учебника, подумала Аля. - Шина, - он вскочил на ноги. - Надо наложить шину, - заметался взглядом по сторонам, снова наклонился к жене. - Ты... подожди, ладно?
        Аля, закусив губу, отвернулась. А что еще ей оставалось? Только ждать.
        Тошка мелкими и каким-то суетливыми шажками умчался по тоннелю в ту сторону, куда в самом начале светопреставления эвакуировал свой неподъемный рюкзак. Уже спустя минуту вернулся, во взгляде, позе и выражении лица - сплошная растерянность.
        - Не из чего - он развел руками. - Ни доски, ни трубы какой-нибудь. Совершенно не из чего. Одни камни.
        Аля молчала, глядя на божью коровку, в нерешительности зависшую над возникшим непонятно откуда острым сучком: присесть на него или полететь дальше? Она сдерживалась, но уже из последних сил. Ее всегда бесили ситуации, которые делали его таким... тряпичным, таким... постно-вегетарианским, ее "мущ-щину".
        Потом Тошка на руках нес ее к Лежбищу. Облюбованный еще неделю назад укромный уголок, с которым они с такой грустью расстались этим утром, меньше всего пострадал от землетрясения. Аля слушала натужное дыхание мужа и ощущала лбом покалывание его небритой щеки. В другое время этот эпизод смотрелся бы романтично, но сейчас доставлял ей только боль, она пульсировала, перемещаясь из сиреневой области носка в голубую - и выше, в такт тяжелым Тошкиным шагам, и заволакивала все вокруг туманной дымкой слез. Оголенная, не сгибающаяся в колене нога торчала в сторону, как пухлый обвиняющий перст.
        Что за проклятое место? Все, что угодно для того, чтобы качественно сломать ногу, и ничего подходящего, чтобы наложить шину. А что было бы... - Аля гнала от себя непрошеную мысль, но та упорно возвращалась, черная и назойливая, как августовская муха. Так вот. Что было бы, если бы Тошка, ее надежда и опора, ее верный спутник "в горе и в радости, в здоровье и в болезни", в первую очередь бросился спасать не рюкзак с остатками продуктовых запасов, а свою жену? Умерли бы они оба от голода? Или пропали в лабиринте по ту сторону Обрыва, где в итоге сгинул Тошка? А может, нашли дорогу назад и уже давным-давно были бы дома? По какому пути пошли бы события?
        Этот вопрос Аля задавала себе не раз и не два, и пока была с Тошкой, и когда осталась одна. Возможно, иногда он читался в ее взгляде, иначе почему Тошка в последние дни перед своим окончательным уходом старался как можно реже встречаться с ней глазами?
        Он возвращался к ней с бегающим взглядом побитой собаки, принимал ставшую привычной коленопреклоненную позу и говорил медленно и отчетливо, как будто у нее были проблемы со слухом или с пониманием.
        - Там завал, Алька. Никак не пробиться. Я попробовал разобрать, но куда там! Тут нужен экскаватор, а еще лучше парочка хороших... Аленька, ну чего ты?
        Она не отвечала, только беззвучно плакала.
        - Не расстраивайся! - он беспомощно гладил ее по волосам, не зная, что еще сделать для нее, чтобы не стало больнее. - Я поищу другой выход. Помнишь, в закольцованном тоннеле, ну том, что между средним и большим пальцами, сколько там было непроверенных лазов? Я проверю их все. Думаю, управлюсь за пару-тройку дней. Если ничего не получится, спущусь с обрыва.
        Последняя фраза далась Тошке с трудом, тень обреченности скользнула по лицу вороньим крылом, словно он собирался спускаться в пропасть не по надежной веревочной лестнице, а одним решительным шагом за край. Аля понимала, чего ему стоило это решение, догадывалась и о том, как упорно он будет уклоняться от его претворения в жизнь, но все-таки ступит на вертикаль, когда убедится, что другого выхода нет. И дай-то Бог, чтобы к тому времени не стало слишком поздно. И чтобы искомый выход обнаружился хотя бы там.
        - А ты пока полежи. Вот, возьми таблетки, тебе надо поспать, - он ушел.
        Ей не спалось. Таблетка подействовала сразу, череп изнутри как будто проложили ватой, точно запечатанное на зиму окно, но боль не спешила покидать Алю, сидела в ногах, караулила и при любом неосторожном движении впивалась в лодыжку острыми зубами. Аля попробовала полистать Любимую Книгу в свете свечного огарка, но читать лежа на спине было неудобно, сменить позу не позволяла нога, а слова заученного наизусть текста сливались в сплошное "Тысяча чертей!"
        Промучившись с полчаса, Аля отложила книгу, влажным платком стерла испарину со лба, обратилась к Боженьке с какой-то очередной глупой просьбой или нытьем и уткнулась страдальческим взглядом в воображаемое небо. И замерла. Сверху, из полумрака, где коптящий огонек свечи размазывал по потолку серые тени, на нее смотрели глаза. Навряд ли Боженькины. Они были белые и крупные, как яйца по рубль тридцать за десяток. Только их было не десять, а восемь, выстроившихся в один ряд. И в каждом плясало, отражаясь, перевернутое пламя свечи.
        Я сейчас закричу, заторможенно подумала Аля, вот так:
        Но надорванные голосовые связки выдали только тончайший писк на пороге ультразвука. По счастью этого оказалось достаточно. Глаза слаженно скользнули в угол пещеры, исчезли в сгустившейся тени и в тот день больше не показывались. Но Аля все равно не смогла заснуть, так и продрожала под одеялом до Тошкиного возвращения, нервно зыркая по сторонам и поминутно вздрагивая от почудившегося шороха.
        Муж вернулся, вымотанный и чумазый, как шахтер из забоя. Сел рядом, расстегнул ремешок каски, уронил голову на мягкий верх рюкзака. В ответ на сбивчивые сипы и всхлипы жены устало протянул:
        - Аля, ну какие еще глаза?
        - Огромные! - возбужденно прошептала она.
        - Вот такие? - он распахнул собственные, карие, во всю ширь, все-таки нашел силы для вымученной шутки. И для доходчивого объяснения: - Так бывает, Алюнь, после голубых таблеток-очень даже часто. Это все-таки наркотик, хотя и слабый.
        Аля промолчала. Ей было трудно говорить да, по существу, и нечего. На месте Тошки она бы тоже не поверила.
        Оставалось надеяться, что обладатель четырех пар огромных, гораздо больше человеческих, глаз, еще вернется, когда Тошка будет поблизости, и Аля укажет на них и поинтересуется с убийственным безразличием в голосе: "Так, стало быть, не бывает глаз на потолке?" И добавит про себя, покосившись на сучковатое бревно, в которое превратилась ее правая нога: "А это, вероятно, обычный вывих? Это ведь не может быть перелом?"
        Но хитрое и коварное восьмиглазое существо, как нарочно, являлось Але лишь на краткий миг и всегда в отсутствие мужа. Проводя дни напролет в постоянном тревожном ожидании, Аля несколько раз в течение первой недели вынужденного бездвижия замечала краем глаза скольжение белесой тени на границе полумрака и полной тьмы, иногда слышала наверху характерное трх-трх-трх, а однажды ясно и четко, как в первый раз, посмотрела в глаза врагу. Белые и блестящие, без признаков радужной оболочки, зрачка и тому подобного, они почти наверняка были незрячими, но Аля готова была поклясться, что глаза с потолка смотрели прямо на нее. На этот раз они убрались в тень не сразу после Алиного крика, а сперва задержались на пару секунд, как будто для последнего изучающего взгляда. Слепой враг привыкал к ней.
        Аля не стала рассказывать мужу об этом случае, хотя как раз в то утро впервые отказалась от голубой таблетки к завтраку и выдать увиденное ею за наркотическую галлюцинацию было бы затруднительно. Тошка и без того возвращался из поиска с каждым разом, все мрачнее. Молча мотал головой в ответ на невысказанный Алин вопрос, и она понимала: снова ничего. Еще один день потрачен впустую. После этого Тошка меланхолично выскабливал свою порцию тушенки, запивал водой из фляжки и ложился спать. Угрюмый муж, притихшая жена, ни слова, сказанного не по делу - они как будто снова возвращались в поезде после памятного, самого короткого в истории отечественного альпинизма восхождения на Воронью Сопку.
        Альтернативы, одна за другой, отсекались, бесполезные нити тупиковых путей морщинами ложились на Тошкин лоб, и вот как-то вечером, мрачный, как надгробный памятник самому себе, он сказал:
        - Завтра пойду в Обрыв.
        И Аля, ярая блюстительница чистоты родного языка, не стала его поправлять. В обрыв так в обрыв, у них на самом деле не осталось выбора.
        А наутро Тошка устроил безобразную сцену из-за последней банки сгущенки, которая так некстати куда-то запропастилась. Он не кричал, не размахивал руками, только бубнил себе под нос спокойным, не терпящим возражений тоном, и от этого становилось гораздо хуже.
        - Ты могла бы сказать, - не поднимая глаз, твердил он. - Просто сказать, я бы понял.
        - Тош, я же сказала, что не брала, - с растущим недоумением отвечала Аля. - Неужели ты думаешь...
        Но он не слушал ее. Глядя в пол, продолжал цедить холодные, бесстрастные слова.
        - Ты не думай, я все понимаю. Тебе больно и тяжело. Тебе скучно целыми днями сидеть на одном месте и ждать, когда твой недалекий муж придет с охоты и снова разведет пустыми руками. Тебе постоянно хочется есть. Мне тоже, но тебе сильнее. Твоему организму требуется много энергии, чтобы сращивать кости и заживлять раны. И эти иссякающие запасы...
        Он неожиданно пнул рюкзак со злостью, которой не позволял просочиться в свою речь. Под сдувшимся брезентом звякнули и перекатились несколько оставшихся банок, все с коричневой буренкой на боку, единственная затесавшаяся в стадо голубая этикеточка куда-то подевалась.
        - Они так близко. Всегда рядом. Протяни руку и возьми, - вкрадчивым голосом искушал Тошка. - Я понимаю, это огромный соблазн, а ты все-таки слабая женщина...
        - Да что ты понимаешь? - почти закричала она, жалея о том, что не может подняться и отвесить мужу парочку приводящих в чувство оплеух. - Ты же совсем не слушаешь меня! Я повторяю в четвертый раз - Это Не Я! Дошло?
        - А кто? - он вскинул голову и вперил в нее ледяной взгляд. - Глаза с потолка?
        Аля открыла было рот для возмущенного ответа - и заплакала. В последнее время это получалось у нее все легче, все качественней. Она плакала, как ребенок, кривя губы и не пряча лицо в ладонях, от осознания собственной невиновности и полного бессилия ее доказать. Поглядев с минуту на ее исказившееся лицо и трясущиеся плечи, Антон деловито продолжил укладку рюкзака, сильно смахивающую на раздел имущества.
        - Тоош! - окликнула она, когда он уже собирался уходить. Он обернулся, насупленный. Ей и самой не понравилось, как жалостливо, по-бабьи прозвучал ее голос, но что она могла поделать с этим поднявшимся с самых глубин ее естества страхом? - Ты же вернешься? - Не говори глупостей, - раздраженно бросил он. А потом ушел, чтобы уже не возвращаться. Аля ждала его, распластанная на полу, с ногой, зажатой между двумя гладкими валунами - наверное, так накладывали шину дикари каменного века - неспособная без посторонней помощи к самому элементарному, стыдно сказать, к отправлению естественных надобностей. То есть она научилась в конце концов обходиться собственными силами, но сначала просто ждала, что Тошка, как всегда, придет и поможет. А он все не шел. Это ничего, убеждала себя Аля, не так уж много времени прошло, ей просто кажется, что много, так всегда бывает, когда чего-нибудь сильно ждешь. У нее и часов-то нет, чтобы проверить. Единственные часы - красивые, с компасом и светящимися в темноте стрелками - у Тошки на руке. А может, внизу он наткнулся на какой-нибудь перспективный ход и не хочет
возвращаться, пока не пройдет его до конца. Это на него похоже, он же такой... целеустремленный. В крайнем случае Тошка может прямо там и переночевать, и поужинать, он ведь взял с собой банку тушенки. Вот сейчас Аля поспит, и он вернется. Возможно, с победой. Ах, вот было бы здорово!
        Однако ночь прошла в метаниях, состоящих из кратковременных провалов в забытье и проскакивающих сквозь дрему искорок надежды: "Кажется, идет?" "Нет, показалось", за ней последовал еще один бесконечный день, а потом снова ночь без отдыха и сна, и Але пришлось выдумывать новые успокоительные доводы, чтобы не впасть в отчаяние. Хотя в голову все настойчивей лезли неутешительные выводы. И только когда закончилась вода во фляжке и в кружке, обманывать себя стало совершенно невозможно. Тошка не вернется. С ним что-то случилось или... Нет, с ним определенно что-то случилось.
        И если Аля и дальше собирается лежать пластом и ждать кого-то, кто придет и решит все ее проблемы, то кое-что нехорошее случится и с ней.
        А звук капели, доносящийся от далекой Поилки не смолкал ни на минуту, ни днем, ни ночью. Манил, притягивал, вторгался в беспокойные сны изощренной инквизиторской пыткой. В какой-то момент Аля осознала, что если еще хотя бы полчаса проведет, облизывая сухие губы-промокашки наждачной полоской языка и представляя себе расходящиеся по водной поверхности круги от падающих капель, то сойдет с ума.
        С этой мыслью она перевалилась на живот, стиснула челюсти, представила себе, как это в принципе могло бы выглядеть, и в первый раз двинула вперед левый локоть. Да подальше! Именно так. А слезы сохнут быстрее на воспаленных от жара щеках.
        С пустой фляжкой на поясе и фонариком в руке она впервые выползла на тропу войны за собственное существование. Впоследствии этот путь - на Семикресток, к Поилке и обратно, - стал ее ежедневным моционом, но первый раз был самым трудным и отличался от второго, третьего и всех остальных своим маршрутом.
        Тогда, напившись, набрав воды во фляжку и отлежавшись у Поилки, Аля добралась до Семикрестка, но вместо того чтобы повернуть к Лежбищу, отыскала в пыли капроновую нить, которую Тошка в шутку называл путеводной или Алькиной, и поползла по ней в сторону Обрыва. Ее действия были продиктованы такой же насущной потребностью, как жажда, голод или желание поспать. Ей необходимо было знать. Что бы ни случилось с Тошкой, она обязана это выяснить. Даже самое страшное. Даже, если с ним все в порядке, просто в своем пути наверх он решил... кажется, среди привычных к риску мужчин бытует такое выражение: избавиться от балласта?
        Но это и впрямь худший из вариантов, не стоит думать о нем раньше времени. Может быть, все не так страшно? Может, просто не выдержала веревка или закружилась голова, Тошка рухнул на камни - но с небольшой высоты! - и вот уже третий день лежит внизу и стонет, раненый и отчаянно нуждающийся в помощи? Смешно, конечно: здоровый мужик и вдруг нуждается в помощи слабой женщины-инвалидки. Но в тот момент эта мысль не казалась Але смешной.
        Нить привела ее к Обрыву, оставила на краю, а сама нырнула вниз. "Дальше как-нибудь без меня", - читалось в витках равнодушного капрона. Рядом, параллельно нити, привязанная одним концом к огромному валуну, изъеденному эрозией, как сыр мышами, спускалась Тошкина гордость - самодельная веревочная лестница. Аля, осторожно перегнувшись через край, сверху вниз осветила ее лучом фонарика и не обрадовалась увиденному. Примерно посередине лестница собралась в запутанный узел, ниже которого до самой земли тянулась неумело заплетенная косичка. На далекое дно свет фонарика падал огромным тусклым пятном с нечеткими границами, но если бы там, внизу, оказался раненый Тошка или какие-то следы его пребывания, Аля наверняка бы заметила. Значит, он не разбился. Даже если сорвался при спуске, у него хватило сил, чтобы куда-то отползти. А может, он и не срывался. Однако вздох облегчения почему-то не спешил срываться с искусанных губ.
        В задумчивости Аля погладила нить, названную в ее честь. Тошенька, где ты? Голос еще не до конца восстановился, и я вряд ли докричусь до тебя, но может быть, ты почувствуешь мое прикосновение через пять километров капрона? Вернись, Тошка. Боженька, милый, как же это тяжело-чувствовать себя балластом!
        Она подергала за свисающий с обрыва фрагмент шнура, отсылая в темноту и неизвестность эту такто - или ритмограмму, без особой надежды, что сообщение найдет адресата. Сильно удивилась, когда нить неожиданно легко поддалась, потянула, потянула - и через несколько секунд вытянула весь шнурок целиком. Тот оказался гораздо короче, чем она предполагала, в подвешенном состоянии он едва ли доставал до земли.
        Обрыв, подумала Аля.
        И без перехода вспомнила, как в апреле, под занавес четвертого года обучения в рамках овладения родной речью объясняла гаврикам, что такое омонимы. Омонимы, уверенно заявил тогда Леша Самсонов, это такие дяди или тети, которые пишут участковому жалобы на соседей по подъезду, но никогда их не подписывают. Нет, с улыбкой поправила его Аля, для своих подопечных - "Аль Васильна", те, про кого ты сейчас рассказал, называются анонимы. А омонимы - это такие слова, которые пишутся и слышатся одинаково, но имеют разные значения. Например, коса, которой косят траву, и коса, в которую вплетают ленты. Или...
        Обрыв. Сейчас она наверняка добавила бы: обрыв. Отличный вышел бы пример, показательный случай омонимии. Обрыв нити. И обрыв как крутой откос. Было у слова и третье значение, например, когда Аля впервые взглянула на свисающий между пальцами конец шнура, у нее случился обрыв сердца. Но тогда пришлось бы заодно объяснять и метафоры. А к чему четвероклашкам такие сложности - в канун летних каникул?
        Конец нити свисал с ее ладони и покачивался из стороны в сторону, как серебряная монетка на цепочке гипнотизера, и Аля, словно загипнотизированная, не могла вырваться из убаюкивающего плена приятных воспоминаний. Теперь она вспоминала, как за три дня до этого Тошка, уже собравшийся, с рюкзаком за спиной и мужественно выпяченным подбородком, уже оскорбивший ее смертельно, уже практически ушедший, вдруг обернулся на пороге Лежбища, порывисто приблизился к Алиному ложу и бухнулся рядом на колени.
        - Что же я, а? Алька! Забудь... Не бери в голову. Это все от нервов. Устал как собака, а тут еще эта чертова сгущенка. Куда же она все-таки... Неважно! Найдется. Только ты, пожалуйста, не сердись, а? Алю-унь, - жесткая борода кольнула ее в щеку. - Ты лучше вот что...
        Тошка неловко закинул руку за спину, туда, где крепился к поясу ящик с катушкой, вытянул метра полтора нити и намотал Але на указательный палец. Рассмеялся.
        - Вот. Это твоя нить, Алька. Правда, смешно? Как в том мифе. Сам только сейчас заметил, надо же! Береги ее, Алюнь. Пока она в твоих руках, мне не страшен никакой Минотавр, - Тошка дурачился. - Да попадись мне эта рогатая скотина, я ее голыми руками в тушенку покрошу. Голыми руками, - он для убедительности растопырил лапищи. - Не веришь? Ну хочешь, я тебе свой нож оставлю?
        Потом согнал потную челку с ее лба, коротко прижал жену к груди и ушел. На этот раз окончательно.
        А Аля смотрела ему вслед и не смеялась. Хотя аналогия с мифом об афинском царе Тесее действительно получилась забавной.
        Ведь ее полное имя было Ариадна.
        Глава четырнадцатая. Толик Голицын
        "Оргазм в октябре.
        Его всосало и выплюнуло, но где-то в промежутке еще и
        раскрутило бешеным волчком, так что Трифону, даже несмотря на
        вновь обретенные способности, понадобилось несколько долгих
        микросекунд, чтобы сориентироваться на новом месте.
        Полигон представлял собой круговое плато диаметром 8400
        метров, засыпанное мелким красным песком, почти пылью. Местами
        сквозь пыль проглядывала плита, образующая основание, судя по
        цвету, из монолитного асфальтида. Небо напоминало огромный
        мыльный пузырь, радужно отливающий по краям у горизонта и почти
        прозрачный над головой. Через него вполне можно было наблюдать
        звезды, если бы не затмевающее все на свете солнце, также
        красноватое и палящее. В паре километров к югу от плато чернел
        глубокий шрам пересохшего канала. Дальше начинались скалы.
        "Что это? - подумал Трифон. - Марс?"
        - Нет, "Сникерс"! - раздался в его голове дребезжащий
        женский голос с заметным акцентом.
        Трифон внутренне поморщился. Курсанта до сих пор коробило
        от осознания того, что каждая его мысль во время операции
        мгновенно становится известной людям за пультом. Или нелюдям,
        вроде Немки.
        - Вон из прохода, Грифон! - последовала мысленная
        команда. - Не задерживай высадку!
        "Стерва! - выразительно подумал Трифон. - Не умеешь
        говорить, так хоть думай по-человечески". Вместо "вон" у Немки
        получалось "фон", а уж как она умудрилась изуродовать простое
        русское имя Трифон... Впрочем, в качестве позывного "Грифон"
        звучало очень даже неплохо.
        Он перебрал манипуляторами, откатившись на десяток метров
        в сторону, при этом заметил, что кое-где песчаная пыль
        маскирует отверстия и трещины в плите, и отрегулировал
        соответственно площадь ступающих поверхностей. Портал
        немедленно замерцал, возникла светящаяся точка в центре, быстро
        разрослась до нужных размеров и ярко вспыхнула напоследок,
        прежде чем раствориться в небесном перламутре.
        Марфа упала на песок с высоты нескольких метров, грациозно
        спружинила манипуляторами и повела башней, оглядываясь.
        - Что это? Марс? - мгновение спустя спросила она.
        - Нет, "Сникерс"! - машинально ответил Трифон.
        - Отчень остроумно! - ввинтился в мозг дребезжащий голос
        Немки. - Вы в системе Каппы Полипа...
        "Ничего себе! Нормальному человеку и не выговорить..."
        - ...на десятой от местного солнца планете. Она называется
        Октябрь.
        - А всего планет что ли двенадцать? - догадалась Марфа.
        - Да. И вы здесь, чтобы подавить восстание.
        - Октябрьское? - прыснул Трифон.
        Он слушал вполуха, то есть с учетом ситуации лучше
        сказать: одним полушарием. Его взгляд постоянно возвращался к
        Марфе, тем более что, кроме нее, на залитом солнцем полигоне
        смотреть было не на что. Он любовался ее стройными подвижными
        манипуляторами, покрытыми чувствительными волосками датчиков
        движения, изящной башенкой с чуть раскосыми смотровыми
        щелками-рудиментарным напоминанием о тех временах, когда для
        управления тяжелой машиной требовалась целая команда сидящих
        внутри операторов.
        Трифон представил себе четверку небритых потных мужиков в
        грязных сапогах (которые, мало того, что сами забрались в его
        тонкое электронное нутро, но и для неясной надобности
        прихватили с улицы какую-то облезлую шавку) и содрогнулся от
        отвращения. Нет уж, слава конструктору, ПАУКу, то бишь
        ПолуАвтоматической Установке Каталкина, такая участь не грозит.
        Он перевел взгляд на Марфу и, не стесняясь Немки, подумал: "
        Все-таки какая же она прелесть!"
        - Не заводись раньше времени, - холодно посоветовала
        напарница. - На вот, остынь.
        Она игриво обдала Трифона тонкой фотонной струйкой, не
        способной нанести серьезного ущерба, разве что выбить пыль. Но
        эта ласка только сильнее возбудила его. "Где эти чертовы
        повстанцы?", - в нетерпении пробормотал Трифон.
        - Горятчий, горятчий малчик! - похвалила вездесущая Немка.
        Он не ответил. Не хотелось нехорошо выражаться при
        напарнице.
        - Марф, а можно я буду звать тебя Прелесть? - спросил
        он. - А ты меня..:
        - Балда! - перебила она. - Смотри!
        Над дальней оконечностью полигона замигал светлячок
        вражеского портала. Отличить его от своего было легко по
        бледно-зеленому свечению. Из портала один за другим высыпались
        один, два, три... пятеро КЛОПов! Выплюнув пятого, канал
        схлопнулся внутрь себя и стал невидим для датчиков Трифона.
        "Ну ничего себе - пятеро! - возмутился он. - Извращенцы!
        Дешевые дрочуны!" Хотя, строго говоря, до сих пор не было
        доподлинно известно, откуда повстанцы черпают энергию для боя.
        Может быть, из детских страхов или боли одиночества. Тем более
        извращенцы! Вот в группе Трифона всегда работали парами.
        Разнополыми, естественно.
        - Ого!-сказала Марфа, и хотя это "Ого" относилось не к
        нему, Трифон возбудился еще сильнее. Выжимая из ходовой все
        возможное, он рванулся на огневую.
        - Да, маленький, да. Ты справишься! - неслось ему вслед.
        Сама Марфа осталась в тылу (вполне разумно, учитывая, что
        ей нужно больше времени на разогрев), по мере сил оказывая
        товарищу моральную поддержку. М-м-м... оральную, промычал
        Трифон и почувствовал, что сейчас взорвется. Нет, ни в какой
        поддержке он определенно не нуждался. Генераторы и без того
        гнали плазму, как ошпаренные, разрядники были накачаны под
        завязку. Единственная проблема, беспокоившая его - не
        разрядиться бы раньше времени. В воздух! А что, говорят, бывали
        случаи...
        Как же долго продержала его в резерве злопамятная Немка!
        - Марфа! - хищно прорычал Трифон. - Что, маленький, что? -
        вспыхнуло в мозгу ласковое.
        - У-у-у-у-у!
        Первый залп удался на славу: рассредоточенный, навесной,
        по групповой цели. На то они и КЛОПы, чтобы давить всех скопом,
        пока не разбежались, не попрятались. Струи сверкающей плазмы
        накрыли как минимум троих, один из которых, тот, что
        телепортировался последним, не успел пройти и метра по сыпучей
        поверхности Октября. И, судя по виду повреждений, уже не
        успеет.
        - Умничка, - похвалила Марфа, приближаясь. - Ану-ка, дай
        я!
        Трифон резко перекатился вправо. Гибкие сочленения
        манипуляторов делали возможным такой маневр. И очень кстати!
        Ответный залп слегка поджаренных КЛОПов не заставил себя долго
        ждать.
        Мощный разряд ударил в то место, где секунду назад
        находился Трифон. В песчаной пыли образовалась трехметровой
        длины прогалина угольно-черного асфальтида.
        Марфа била расчетливо, наверняка и совершенно беззвучно,
        что у предыдущих напарниц Трифона случалось редко. Обычно они
        хотя бы поскуливали в такие моменты или несли невнятную чушь,
        Олеся, например, материлась сквозь зубы, занудно-однообразно.
        Марфа молчала. Ее точечные удары уверенно находили цель: одну,
        вторую, третью. Наконец иссякла и она.
        - Откат! - скомандовала Немка, разом испортив Трифону
        настроение.
        - Без гундосых солнце светит! - огрызнулся он. Трифон
        немного завидовал Марфе. Сам он едва ли смог бы расходовать
        боезапас так долго, точно и... хладнокровно.
        Только трое из пяти КЛОПов погнались за ними. Их задние
        турбины оставляли за собой многометровый шлейф потревоженной
        пыли. Из оставшихся один совсем сдох, датчики фиксировали
        нулевую энергоактивность, а другой, раненный в ходовую, стоял
        на месте, провожая отступающих поворотом башни. От него, в
        принципе, еще можно было ждать неприятностей, но только в
        ближнем бою.
        - А ты долго... ну, перезаряжаешься? - поинтересовалась
        Марфа.
        - Никто пока не жаловался, - усмехнулся Трифон. Честно
        говоря, он мог продолжить хоть сейчас, но хотел подкопить
        энергии, чтобы вышло поэффектней. После показательных
        стрельбищ, устроенных Марфой, ему тоже хотелось произвести на
        нее впечатление.
        - Да? - кокетливо усомнилась она. - Ну что ж. Если
        понадобится моя помощь... все, чем могу.
        - Да? - передразнил ее Трифон. - Повтори мне это, когда
        вернемся в операторскую.
        - Посмотрим...
        - Ты прелесть! - не сдержался он.
        - Ты тоже мне нравишься.
        Засоряя эфир подобным трепом, они добрались до границы
        полигона и, не снижая скорости, понеслись дальше, на юг. Теперь
        вместо асфальтидового монолита их манипуляторы ступали по
        мягкому грунту планеты, проминая его и ловко маневрируя среди
        неровностей рельефа. А вот преследователям с их утюгообразными
        телами и низким клиренсом волей-неволей пришлось замедлиться.
        Когда через минуту с небольшим путь Трифону и Марфе
        преградило извилистое русло пересохшего канала, КЛОПы отставали
        уже на километр.
        - Куда теперь? Разворачиваемся? - спросила Марфа. - Или ты
        не готов?
        - Погоди.
        Трифон был почти готов. Однако просто развернуться к
        противнику лицом и обрушить на него всю мощь неизлитой нежности
        было бы слишком грубо. Хотелось игры, интриги, флирта.
        - Давай поиграем, - предложил он.
        - Как это? - удивилась Марфа, невольно или сознательно
        принимая наиболее привлекательную позу: легкая осадка назад,
        передняя пара манипуляторов чуть скрещена, башня полуобернута
        навстречу солнцу. В серебристых плоскостях Марфиного тела
        Трифон видел множественные свои отражения, голубоватые искры,
        проскакивающие между блоками накопителей, быстро заполняющиеся
        разрядники... и чувствовал, что готов уже не почти.
        - А вот так! - воскликнул он, ощущая себя расшалившимся
        подростком периода ранней пубертации, каковым, собственно, и
        являлся.
        Он рухнул в пыль плоской полусферой кабины, распластав
        манипуляторы на манер розы ветров, затем загнул их вверх под не
        предусмотренным инструкцией углом и свел вместе над башней,
        став похожим то ли на футбольный мяч, толи на оторвавшийся
        клубок перекати-поля. В таком виде, используя амортизирующие
        свойства своих многофункциональных ног, он скатился на дно
        канала.
        - Ого! - сказала Марфа, и Трифон подумал, что если не
        усмирит эмоции прямо сейчас, то, чего доброго, отстрелит себе
        манипулятор-другой. К сожалению, обычный прием с перемножением
        в уме трехзначных чисел в данном случае не срабатывал: бортовой
        компьютер щелкал такие задачки, не замечая.
        - Давай за мной! - весело скомандовал он.
        - А вылезать как? - осторожничала Марфа.
        - Грифон, немедленно прекратите самодеятельность! - не
        преминула вклиниться Немка. "Р" от "пРе-кРатите" противно
        перекатывалась у нее во рту, как подобранная с пола окаменевшая
        карамелька.
        - Шайзэ, - выругался Трифон и, не будучи уверен в своем
        немецком, перевел: - Дерьмо! - потом снова позвал Марфу: - Ну,
        давай же!
        - Я боюсь, - призналась она.
        - Чего? - рассмеялся Трифон. - Из капсулы вывалиться?
        Действительно, в то время как сознание операторов без
        жалости и страха манипулировало мощнейшими боевыми единицами,
        их человеческим телам, оставшимся в управляющих капсулах,
        угрожали разве что пролежни да неприятные сюрпризы от органов
        выведения.
        Первого КЛОПа, сунувшегося в канал, Трифон, укрывшийся за
        естественным изгибом, накрыл еще на спуске, так что до дна он
        долетел уже бесформенной и бесполезной грудой, которую не
        приняли бы даже в металлолом. Второй КЛОП сам неуклюже
        приземлился на плоскую спину, да так и остался лежать,
        беспомощно семеня лапками, точно одноименное насекомое, и
        обугливая ни в чем не повинный песок метра на три вокруг себя.
        Этот бессмысленный расход боекомплекта Трифон счел лишним
        подтверждением того, что повстанцы черпают энергию для боя
        откуда-то не оттуда. Из страха, из паники, возможно, из
        предчувствия близкой гибели, в общем, совсем из иных
        источников, чем все нормальные люди.
        Тратить на лежачего свежий заряд было жаль.
        - Погоди ты! - остановил Трифон Марфу, которая, судя по
        частоте несущихся в эфир "маленьких" и "миленьких", начала
        заводиться не на шутку. - Сам добью.
        А потом просто подъехал к перевернутому на минимально
        безопасное расстояние и слил на его беззащитное брюхо все, что
        оставалось в практически разряженных генераторах. И едва не
        поплатился за такое циничное хулиганство.
        Третий КЛОП, предусмотрительно оставшийся наверху,
        выпустил по Трифону разряд, по счастью, короткий и одиночный.
        На большее его предусмотрительности не хватило, так как Марфа,
        чьи накопители, казалось, вот-вот расплавятся от переполнявшей
        их энергии, с утробным урчанием уничтожила его единственным
        выстрелом. КЛОП, конечно, сдетонировал напоследок, но
        многочисленные осколки разлетелись поверху, никому не причинив
        ущерба.
        - Вах! - огорченно сказала Марфа. - Я еще хочу.
        Прежде чем ответить, Трифон закончил тестировать свое тело
        на предмет повреждений. Течь в левом накопителе, поврежден один
        манипулятор, на другом как бритвой срезало все датчики. Теперь,
        если враг подкрадется слева, Трифон рискует его не
        почувствовать, но в целом ему сильно повезло. Могло быть
        гораздо хуже.
        - Ну, давай добьем того, безногого, - предложил он. -
        Кстати, спасибо.
        - Угу.
        Они выбрали наиболее пологий участок склона и рухнули
        перед ним на колени, приготовившись к трансформации.
        Поврежденный манипулятор не помешал Трифону, сочленение
        уверенно вошло в сочленение, сменился рельеф несущих
        поверхностей, и вот вместо восьми ступающих конечностей он
        обзавелся парой сносных гусениц. Мощно взревев двигателями на
        подъеме, два ПАУКа вынеслись на равнину... и замерли в
        оцепенении.
        - Ты, кажется, хотела еще? - напомнил Трифон.
        - Ну не столько же! - оторопело заметила Марфа. Ее датчики
        отследили уже двенадцать новых целей, а зеленая вспышка портала
        все еще мерцала над полигоном, не собираясь коллапсировать.
        - Але, гараж! - позвал Трифон. - Отследите наши координаты
        и настройте портал. Мы сматываемся.
        - Секунду, - немедленно отозвалась педантичная Немка. -
        Какая-то проблема с каналом.
        - Какая еще проблема?
        - В данный момент это выясняется. Попробуйте продержаться
        какое-то время.
        - Вдвоем против пятнадцати? Нет уж, спасибо. Вытаскивайте
        нас вручную! - потребовал Трифон, в голову которого закралось
        смутное подозрение.
        Хотя после насильного прерывания сеанса потом сутки болит
        голова, вдобавок врагу достается вся брошенная техника, такой
        выход был все-таки лучше, чем ощущать, как тело твое вылизывают
        языки холодной плазмы.
        - Ну что ты, малтчик! - неожиданно развеселилась Немка. -
        Вручную - это твоя специализация. Жалко будить, ты такой
        сладкий, когда спишь.
        - Фригидная сука! - бессильная злоба заставила Трифона
        забыть о присутствии Марфы. - Ну погоди, я вернусь... Я ведь
        все равно вернусь, ты в курсе? И тогда мы посмотрим, кто заснет
        крепче!
        Теперь-то задним умом он сообразил, какова была истинная
        цель этого внеурочного задания. И почему в операторской
        осталась одна Немка, хотя по инструкции наблюдающих должно быть
        минимум двое. Эта мстительная гадина решила расквитаться с ним!
        Черт! Надо было еще тогда подать рапорт о переводе. Или уж
        сделать то, чего хотела от него наставница, и так, как она
        хотела. Мало ли, что неприятно. Гореть заживо тоже неприятно.
        - Нас что, бросили? И что же теперь делать? - растерянно
        спросила Марфа, и Трифон с трудом отогнал от себя образ
        прыщавой, неуклюжей девицы, явно обделенной мужским вниманием,
        каких только и берут на эту работу.
        - Главное - не скулить! - злорадствовала Немка.
        КЛОПы отчего-то не спешили нападать, только елозили по
        полигону, выстраиваясь каким-то причудливым порядком. Должно
        быть, осознавали свое безусловное превосходство и хотели сполна
        насладиться триумфом. Ну и пусть, подумал Трифон. Зато меньше
        мучаться.
        Он тупо попер на врага, на ходу бросив Марфе:
        - Ты как хочешь, а я свое отстрелял.
        Он шел напролом, брал противника на испуг, провоцировал,
        не пытаясь нанести удар, думая только: скорее бы все
        закончилось. Все равно после предательства Немки его разрядники
        надолго перешли в не боевое состояние. Ну ничего, вот сейчас
        его испепелят, он очнется внутри управляющей капсулы, посмотрит
        в холодные глаза наставницы, аккуратно, двумя пальцами
        придержит ее острый подбородок...
        Однако КЛОПы не стреляли. Методично окружали Трифона,
        загоняли, выдавливали обратно на дно канала. Вероятно, они
        намеревались взять ПАУКов "живьем", чтобы получить образцы
        правительственной техники.
        - Не хотите по-хорошему? - отступая под их натиском,
        усмехнулся Трифон. - Как хотите. Марф, прижги, пожалуйста,
        сколько сможешь. Я сдетонирую.
        Детонация была в его состоянии последним выходом, благо на
        дне накопителей кое-что все еще плескалось.
        - Ну да, а мне потом одной с этими вонючками куковать? На
        твои обгорелые осколки возбуждаться? Или на КЛОПов? А может, на
        немкин голос? Я что, на извращенку похожа? - неожиданно
        заупрямилась напарница, выкатываясь вперед. - Нет уж, я первая!
        Умом Трифон понимал, что Марфа права, у нее наверняка
        больше опыта по самодоведению, да и женский оргазм в среднем на
        20 гигаджоулей мощнее мужского. Она рванула в сторону КЛОПов, и
        не дойдя до них сотни метров, развернулась в сторону Трифона.
        - Ну же! - позвала Марфа. - Иди ко мне! Тришка,
        Тришенька...
        Он потянулся за ней, сам невольно начиная возбуждаться. В
        конце концов, почему бы не сделать это одновременно? Вот это
        будет фейерверк! Правда, работая в паре с Марфой впервые, он не
        успел еще вникнуть в особенности ее темперамента. Не рванет ли
        раньше времени? Дождется ли его?
        - А это правда? - жадно спросил он. - То, что ты тогда
        сказала?
        - Что, маленький? - нетерпеливо отозвалась она. - Что
        правда?
        - Ну что я тебе нравлюсь.
        - Да, сладкий мой. Как ты можешь не нравиться? Отягощенная
        модель, офигительные разрядники и... о!
        - Да нет. Я про вообще. В жизни.
        - Дурак! Не ломай кайф. Нашел время... - огрызнулась
        Марфа, - Лучше... Повернись вот так. Ну пожалуйста! И задние
        манипуляторы вытяни, чтобы на солнце засверка... Да! Теперь,
        ради Бога, секундочку не шевелись. Все! Иди ко мне! Да не так,
        дурачок! Сзади, чтобы к накопителям поближе...
        И он послушно прижался к ней, желанной и желающей, всем
        своим большим и мощным телом ощущая приближение цепной
        реакции...
        Через полчаса, выходя из душевой, Трифон с удовольствием
        вспоминал выражение лица Немки, и без того достаточно
        неприятное, которое отнюдь не улучшил отпечаток ладони на
        щеке - грубой, скорее мужской, чем подростковой. О возможных
        последствиях он не думал. Если кому-то здесь и светят
        какие-либо карательные санкции вплоть до увольнения в запас,
        так это Немке, нарушившей инструкцию ради мелочного сведения
        счетов. Едва ли Трифона упрекнут за рукоприкладство, сегодня он
        герой.
        В соседней кабинке, фальшиво насвистывая, грелась в
        плотных водяных струях Марфа. Тоже героиня. Временами, когда
        девичья фигура за мутным запотевшим стеклом наклонялась вперед,
        Трифону чудилось в ее силуэте что-то смутно знакомое. То ли
        элемент ходовой, то ли блок накопителя, каким он видится сзади,
        не хватало только голубых искорок рвущегося наружу разряда.
        Попробовать, что ли, пристать? - полушутливо подумал
        Трифон и сам себе ответил: да ну! Вот через неделю, если их
        снова вместе отправят на задание-тогда да, а так... Нет, так
        неинтересно.
        С этими мыслями Трифон подошел к стене, задумчиво стянул
        опоясывающее чресла полотенце.
        "Что это я? Разнесет же все на хрен!" - ужаснулся он,
        глядя, как струя тяжелых фотонов ударяет в стенку писсуара.
        Но струя благополучно преломилась о сверкающий фаянс, и
        только теперь курсант с легким сожалением вспомнил, что больше
        не ПАУК.
        (Е. П...шкин,
        отрывок из романа "Механика мертвых слоев",
        изд. "Эх-ма!", Москва, 2003 (по факту 2005)-
        3 150 экз., включая перепечатки и доп. тираже)
        Первым, что он почувствовал, была мягкость. Непривычная мягкость, которую он настороженно вкушал всем своим расслабленным телом. К слову сказать, совершенно обнаженным. То, на чем он лежал, не было его обычным матрасом, который год от году становился все жестче и площе, то есть, выражаясь медицинским языком, ортопедичнее. Его теперешнее ложе скорее смахивало на перину. Подушка, сползшая углом куда-то под лопатки, тоже была непривычно высокой и мягкой.
        "Мягко..." - подумал Толик. Как всегда с великого похмелья мысли его отличались кристальной ясностью и лаконизмом.
        Не надо быть Шерлоком Холмсом, Толику Галушкину хватило и собственных дедуктивных способностей, чтобы сообразить, что проснулся он не у себя дома.
        "Я не дома", - снова подумал он и осторожно открыл глаза.
        Прямо над ним вместо белых рельефных обоев струилась ткань натяжного потолка, такая мелкоузорчатая, что рябило в глазах. На месте черного пластмассового патрона с голой лампочкой висела люстра, которую Толик все не удосуживался приобрести. Впрочем, он все равно хотел не такую, а настоящую, хрустальную мечту провинциального детства.
        Обои в розовых тонах, веселенькие шторки, покрытые жирафами и слонами, спешащими в разных направлениях, светлая деревянная мебель - все это он определенно видел впервые. Рядом на кровати, упираясь в локоть горячим мягким боком, лежало чье-то тело, с головой накрытое одеялом.
        "Кто это? - в третий раз подумал Толик, осторожно убирая локоть и отодвигаясь на край кровати. - Надеюсь, хотя бы женщина?" В принципе, толщина перины и общая обстановка комнаты делали такую надежду обоснованной.
        Невидимое тело молчало. Блокированная алкоголем память-тоже. Куда занесла его нелегкая? Кто оказался настолько добр, что не бросил пьяного замерзать на улице, привел в теплый дом, уложил, раздел... донага? Ответов на эти вопросы не было. Однако присутствие в постели постороннего человека заметно оживило истосковавшиеся по серотонину синапсы.
        Был банкет, вспомнил Толик. Хороший банкет, как всегда. Много вкусной еды и выпивки. Но скучно. Скучно...
        Далее он вспомнил пузатую бутылку с вензелем, обещающим: Коньяк Выдержанный. И заботливый взгляд Жени-черт, забыл спросить фамилию! - оказавшегося не турбо-, а трубореалистом, причем вовсе не таким неприятным, как показалось с первого взгляда. И слащавый голос обрусевшего грузина, певшего что-то про губы, сла-адкие, как вино. И... да, еще что-то сладкое и белое, припудренное чем-то мелким и серым, тянущееся к нему из туманной дымки на огромной, как ковш экскаватора, ложке. При мысли о ложке Толика слегка замутило, немедленно вспомнился широкий, странно липкий подоконник и ощущение потревоженной весны за окном.
        На этом поток воспоминаний обрывался. Оставалось неясным, как его угораздило переместиться с подоконника в банкетном зале на эту кровать в непонятно чьей квартире. Бабочкой он, что ли, перепорхнул?
        Да, где-то в промежутке между подоконником и вензелем "KB" были еще танцы. Толик тоже танцевал, и не с кем-нибудь, а... с кем же? Да со Златовлаской! Она была неожиданно добра и в хорошем смысле доступна. Впрочем, есть ли у этого слова плохой смысл? В таком случае почему бы не предположить...
        Толик изо всех сил зажмурился, наморщив лоб, так что зашумело в ушах. Этот непрямой массаж мозга отчасти освободил его извилины от непостижимой похмельной логики, благодаря которой вчерашний алкоголик, например, готов до головной боли раздумывать над вопросом, утро сейчас за окном или уже вечер, вместо того чтобы просто встать и отдернуть штору.
        Толик повернул голову и посмотрел на то место, где толстое одеяло грубо обрисовывало чьи-то контуры. И пришел к выводу, что проще распознать юного фараона в заплесневевшей мумии, чем определить примерный рост, телосложение или хотя бы пол завернутого в этот кокон человека.
        Бездумно Анатолий протянул руку под одеялом, никуда особенно не метясь, и в его ладонь легла острая, почти треугольная грудь. Бесстыдно голая, в отличие от самого Анатолия, который, по собственным ощущениям, был обнажен стыдливо. "Что в вымени тебе моем?" - ни с того ни с сего всплыла в памяти строчка пошлейшего стихотворения.
        Или как раз с того, с сего?..
        И только полминуты спустя до Толиковой головы дошло то, что почти мгновенно осознали пальцы. Строчку о вымени навеяло неспроста, ведь та, чью левую грудь он сейчас заторможенно сжимал в руке, была автором стихотворения. То есть, по счастью, авторшей. "Какого?... Как?.. - пару раз начинал новую мысль Толик, но не заканчивал. Потом собрался и сформулировал: - Она-то здесь при чем?"
        Он оставил в покое бюст спящей женщины и не отдернул, а медленно, по сантиметру в минуту стал тянуть на себя одеяло, пока из-под его верхнего края не выглянула растрепанная прядка волос - без намека на желанный золотой цвет, сплошная пергидрольная белизна. Дополнительных подтверждений не требовалось.
        "Куку, - подумал Толик. - То есть, Кукушкина. Теплая... Хорошо пахнет".
        Действительно, несмотря на маргинальную, а то и откровенно панковскую направленность своих стихов (Толик без труда вспомнил еще пару цитат: "Ты меня разденешь и наденешь", а также "Как известно, все девочки какают стоя"), сама Клара панком не была. Ванной не брезговала, духами не злоупотребляла, запах ее тела был слабо уловим и приятен.
        - Клара, Клар... Слышишь? - он легонько потормошил ее за локоть, но не получил ответа.
        "Спит, - подумал он. - Как крепко спит... - и, боднув затылком собственную подушку, закончил мысль упреком непонятно кому: - Это же надо было так нажраться!"
        Снова приподнялся на локте, пригладил рукой разметавшиеся волосы, снежные, мягкие, приятные на ощупь пальцев.
        "В конце концов, это ведь она первая стянула с меня трусы", - придумал простодушное оправдание Толик, внеплановая жертва апрельской гормональной бури.
        Он с головой нырнул под одеяло и там закрыл глаза, то ли в надежде скрыть от самого себя последующие действия, то ли притворяясь, что все это происходит во сне. Затем дотянулся до спящей Клары, обеими руками развернул податливое тело спиной к себе - и... еще раз дотянулся.
        Спустя бесконечно приятные пять минут, она спросила сонно:
        - Э-эй! Кто там?
        - Та-ам? - уточнил Толик, по самые чакры погружаясь в средоточие плотских утех, в то время как сознание его, пробив шелк натяжных потолков, железобетонность плит, чей-то паркет, линолеум, снова паркет, водоотталкивающее покрытие технического этажа и наконец восьмиполосную рубероидную магистраль крыши, воспарило к небесам. - Я-а...
        - Антон? Или Вадим?
        Толик промолчал, не устроенный обоими вариантами.
        - Ромка, ты, что ли?
        Чуть погодя:
        - Серый?
        Через паузу снова:
        - Антошка! Признавайся, мерзавец!
        Мелькнуло даже недоуменное:
        - Бори-ис?
        Эта "угадайка" стала утомлять Толика. Она отвлекала, вызывала к жизни бессмысленные вопросы воде "это какой-такой Борис?", словом, грозила преждевременно низвергнуть его воспарившее сознание с небес на землю.
        - Ты бы еще Сигизмунда приплела, - посоветовал он.
        - А, это ты, киса-мальчик, - сразу успокоилась Клара, и Толик так и не понял, притворялась она до этого или всерьез забыла, с кем накануне вернулась домой.
        - Мур, - согласился он.
        Больше она не произнесла ни слова до тех пор, пока не настала пора спросить:
        - Все?
        - А что, мало? - удивился Толик.
        - Да нет, достаточно. Спасибо.
        Она перекатилась через распластанное и расслабленное тело Анатолия, поднялась и посмотрела сверху вниз, нависнув над его лицом направленными остриями грудей.
        - Киса-мальчик, - повторила она, развернулась и направилась в ванную.
        Ее спина заметно краснела в том месте, где соприкасались их тела. Вдобавок, отметил Толик, ягодицы были малость тяжеловаты.
        Клара, мысленно произнес он и пожал плечами. Имя не звучало. К нему и прозвище ласковое не подберешь. Кларушка? Кларонька? Тьфу!
        Хорошо, что это была единовременная акция.
        Вернулась Клара в одном полотенце, чалмой обернутом вокруг мокрых волос. Усмехнулась, взглянув на Толика, снова по шею укрывшегося одеялом. Откинула ближний край, неожиданно наклонилась и звонко чмокнула его в район бедра. Затем продекламировала "И только Толькин пах потом пах потом". По-видимому, экспромтом.
        - Ты мне дашь полотенчико? - спросил Толик.
        В ванной на табуреточке обнаружилась вся его одежда, уложенная аккуратной стопкой. Почему-то включая ботинки и кожаную куртку. Запустив руку во внутренний карман, Толик нащупал и под негромкий ропоток запоздалого раскаяния вытащил нераспечатанную пачку презервативов. Еще не "пожелтевшую от времени", как у Аксенова, но тоже изрядно обтрепавшуюся на сгибах. Толик распечатал ее, заглянул внутрь, сосчитал до трех и так, с пачкой в руках, вышел из комнаты. Больше он не взял из ванной ничего.
        Быстрым шагом приблизился к кровати, присел на край, но как-то неловко: полубоком, полу, мягко говоря, спиной к раскинувшейся навзничь, нога на ногу, Кларе.
        - А ты странный, - прокомментировала она его появление. - Можно взглянуть?
        Она взяла тонкую пачку двумя пальцами, простерла руку над головой и, не глядя, выронила на пол за кроватной спинкой. Затем привлекла Толика к себе - не за шею, не за руку, а за то, что Борис Оболенский при описании постельных сцен корректно именует "естеством" либо "самостью", многотиражник Степан, пишущий быстро и, как следствие, подчас небрежно, под настроение провозглашает то "мужским достоинством", то "мужской гордостью", а вяжущий крючком нобелевский лауреат зовет естественно и кратко, без изыском и экивоков.
        И прощекотала в ухо:
        - Обожаю странных!
        Толик не стал сопротивляться. Он был все-таки не настолько странен.
        Он ушел от Клары где-то после четвертого ее "спасибо" и сильно после обеда, которым они по обоюдному согласию пренебрегли. Все равно есть после вчерашнего не хотелось. Пить - хотелось, но не было чего, ведь никто не догадался, уходя с банкета, прихватить бутылочку чего-нибудь опохмеляющего. Впрочем, момент окончания вчерашнего застолья одинаково не помнили оба. Какая неведомая сила подтолкнула их друг к другу и в конечном итоге свела вместе на мягком просторе Клариной постели? Черт его знает! Вероятно, судьба.
        Анатолий вышел на улицу и прищурился-не столько от солнечного света, сколько от вида фланирующих по тротуарам девиц с которых ранняя весна стянула долгополые одежды и всякого рода излишества с парой штанин - на резинке, молнии или пуговицах, застегнутых на непривычную сторону. В его прищуре ощущалось довольство сытого кота, уже не мартовского, а как раз апрельского. С крыш снова неслась странная капель, под ногами, соответственно, растекалась макрель, а в голове бессмысленно кружились обрывки литературных метафор про раздавленную между пальцами горошину соска и нежные, как у вора-карманника, руки. Иногда в их полет встревала лениво-тревожная мысль: "Записать бы. Вдруг пригодится когда..."
        Как всегда после внепланового секса все встречные девушки казались Толику необыкновенно блестящими, улыбчивыми и доступными. И, что интересно, скорее всего так оно и было.
        О том, чтобы написать сегодня что-нибудь полезное, Толик и не думал. Мысли о новом романе с элементами трагифарса, внезапно завязавшемся между ним и маргинальной поэтессой с птичьей фамилией и именем похитительницы кларнетов, отличались сумбурностью и неприличной для писателя повторяемостью производных глагола "быть". "Мало ли, что было, - думал он. - С кем не бывает? Ну и будет об этом!"
        Впрочем, сам Толик считал эту связь коротенькой миниатюркой. Или, если угодно, одноактной пьеской.
        - Дядь Толь, хосесь пелсик? - спросило голубоглазое веснушчатое чудо четырех с половиной лет от роду.
        - А он съедобный?
        - Классный.
        - Ну, давай, раз классный, - согласился Анатолий и подумал, что после утренних упражнений охотно съел бы не только персик, но и нелюбимый абрикос, а то и совсем ненавистную хурму.
        - А в какой луке? - поинтересовалось чудо со спрятанными за спиной руками.
        - В правой.
        - Это вот в этой? - чудо вытянуло вперед пустую руку, левую.
        - Нет, в другой.
        - А-а... Только глажа жакройте! Толик послушно зажмурился и, не дожидаясь следующей команды, распахнул рот.
        - Даже немножесько, сяйную ложеську - это уже хо-ошо, - пообещало чудо и высыпало на шероховатый с похмелья язык целую ложку сухой обжигающей гадости.
        - А! А! Ах ты, ж-ж-жертва бесплатной логопедии! - заорал Толик и бросился в погоню за голубоглазым веснушчатым чудовищем.
        - Это персик? - орал он, орошая свой путь брызжущими во все стороны слезами.-Это, по-твоему, персик?
        - Ага, пелсик, - довольно подтвердило чудовище и, хихикая, полезло под стол. - Класный, молотый. Мама Натаса всегда его в болсь кладет.
        - Ах ты... - Толик задел затылком столешницу, сильно прикусил щеку и, громко пыхтя, пополз вслед за маленьким негодяем.
        Безумная погоня рассерженного великана за коварным лилипутом проходила под соответствующий аккомпанемент. На столе работал детский магнитофон, и пара маньяков-садистов с голосами ведущих "Радионяни" пела бодренькую песенку о членовредительстве.
        "Что это такое щенок без НОГ?
        Это все равно, что физрук без РУК.
        Ну а если, скажем, жених без НИХ -
        Это что угодно, только вовсе не жених..."
        Песня как нельзя лучше отвечала теперешнему настроению Толика. "Ну погоди, щенок! - думал он, дыша ртом шумно и часто, как больной в лихорадке. - Вот доберусь до тебя - останешься и без ног, и без рук, и, скорее всего, даже без них. Ага, жених из тебя точно получится никудышный. Даже после операции!"
        Через пару минут диких воплей и пробежек с распухшим языком у плеча Толик загнал визжащее существо в, прихожую, но устроить скорую расправу не успел. Повернулся ключ в замке, и вошел Борис, погромыхивая пакетом. Чудовище немедленно спряталось за его штанину.
        Толик, мало что видя из-за слез, проорал: "АААА!" и, вырвал из пакета бутылку "Пилзнера". Откупорил, сам не заметил чем, - не исключено, что ногтем, - и осушил в несколько гигантских глотков.
        - Да погоди ты, - растерянно сказал хозяин. - Сейчас сядем как люди, разольем...
        Не внемля голосу разума, Толик потянулся за следующей бутылкой.
        - Андрюшка, опять твои фокусы? - строго спросил Борис у существа, обнимающего его левую ногу. Существо сотворило всем лицом невинную улыбку и недоуменно замотало головой.
        - Ну как прошло амуроприятие? - первым делом спросит Борис, когда они с Толиком "как люди" расположились в его кабинете, оседлав пару вертлявых стульчиков с эргономичными спинками по обе стороны от письменного стола, перелили пиво из бутылок в стеклянные кружки и разложили на оборотах невостребованных черновиков немудрящую закуску: чипсы, сырок плавленый, тонко нарезанный балычок.
        - В смысле?
        Толик на всякий случай придал лицу пуленепробиваемое выражение, внутренне приготовившись к борьбе моральных принципов и неистребимого мужского тщеславия. Хвастливого рычания самца, затащившего в пещеру очередную самочку. С одной стороны, Борис был ему как отец родной. С другой, есть такие вещи, которые не доверишь и отцу. Да уж, отцу, пожалуй, в первую очередь.
        - Рожа у тебя... - добродушно хмыкнул Боря. - Как у банкира под дулом автомата. Тайну вклада он, понимаешь, гарантирует! Смотри, не лопни от скрытности, только сперва вспомни. Это же я вас обоих до Кларкиной квартиры довел, если не сказать, дотащил. Хотел тебя дальше волочь, но ты уже не кантуемый был. Плащ мне чуть не испачкал. Потом прямо в ботинках на койку залез и прикинулся трупом. Хороший приемчик, древний, я сам пару раз по молодости "засыпал" у подруг. Действует не хуже, чем забытый свитер или пропущенный последний трамвай. Так как? - не унимался любопытный. - Не зря я вас обоих пер?
        - Ну ты спросил! Да если бы даже ничего и не было... - неудачно начал Толик.
        - Ладно, ладно, пионер-герой, не продолжай. Надеюсь, вы хотя бы были предусмотрительны?
        "Опять эта отеческая забота!" - раздраженно подумал Толик и привычно затянул: "Ну-у..." в мысленных поисках обтекаемого ответа.
        - Фифти-фифти.
        - То есть?
        - В двух случаях.
        - Из?..
        - Четырех, - выдохнул Толик. - Кажется...
        - Дур-рак ты, поручик, - раскатисто реагировал Борис.-Дитя сексуальной революции! И как? Принцесса стоит триппера? - он сделал "мужественное" лицо. - Революционные, тверже шанкр!
        - Тьфу ты! Типун тебе на то же место.
        - Э-эх... И когда ты, наконец, начнешь соображать мозгом, а не серым веществом?
        - Интересно, а арахнотерапия не помогает от... - Толик замялся.
        - А вот это обмозгуй! - оживился Борис. - Не хватит медицинских подробностей - спроси у Лемешева. Мое добро на разработку темы ты, считай, получил.
        - А оно мне нужно, твое добро? - рассмеялся Толик. - Ты извини, конечно, но мне и своего добра хватает.
        - Ах, да ты же не в курсе, - Боря шлепнул себя ладошкой по левой надбровной дуге. - Я ведь теперь, в некотором смысле, лицо уполномоченное. Официальное представление меня коллективу Щукин отложил до следующего собрания, а пока что была промеж нами только устная договоренность, дележ полномочий и краткие апрельские тезисы.
        - Кто же ты теперь будешь? Правый плавник Щукина? В смысле рука.
        - Ага, лохматая такая, влажная... А буду я, Толь, координатором проекта.
        - Ого! Когда же ты успел так... подсуетиться?
        - Да уж успел, - уполномоченное лицо Бориса расплылось в самодовольной улыбке. - Сам знаешь, поручик, ранняя пташка клюет что?
        - О, боги! - притворно ужаснулся Толик.
        На самом деле впору было восхититься. Пока некоторые, мягко говоря, плевали на все с высокого подоконника и неуклюже обустраивали личную жизнь, умные люди искали подходы, делили сферы влияния, образовывали коалиции, словом, пеклись о всеобщем благе, не забывая и о собственном.
        - Проект наш покамест безымянный, - отчитывался Боря. - Возможно, объявим конкурс на лучшее название.
        - С призами?
        - Не исключено. Но объявим не раньше чем через месяц. Так что пока у тебя есть солидная фора и повод поднапрячь воображение.
        - Угум. А у вас со Щукиным что, не родилось никакой версии?
        - Да практически нет. У Щукина, по-моему, вообще с фантазией напряженка. Наверное, в детстве головку слишком туго пеленали. Я было предложил назвать нашу банду арахаровцами... Не напрягайся, у меня в рассказе ты это слово встречал... Но Щукину, вроде бы, не понравилось.
        - А может...
        Толик уставился в потолок и провел языком по верхней губе, которую до сих пор немного жгло и пощипывало. Слюны не было совсем, поэтому тлеющий во рту пожар приходилось тушить в кружке с пивом. Однако первых трех бутылок оказалось недостаточно, чтобы устранить раздражающее послевкусие от красного молотого перца.
        Он мысленно раскрыл большой энциклопедический словарь на странице, посвященной попугаю Ара, и занялся мысленным перелистыванием. Арахис? Разве что к пиву. Арахниды? Нет, слишком прямолинейно. Арахнозы? Совсем плохо. При чем тут болезни животных?
        - Может, Арахния? - предложил он. - Похоже на название страны, и вместе с тем это анаграмма к анархии. И девиз проекта придумывается сам собой. Арахния - мать... чего-то там. Например, мать... мать...
        - Не поминай маму всуе, - предостерег Борис. - И с девизом пока не парься, для этого пиарщики-концептуалыцики есть. А словечко запомни, может пригодиться.
        - Что ж, за твое устроенное будущее! - предложил Толик, с помощью пустой кружки превращая очередную непочатую бутылку в початую, а там и в порожнюю.
        - За наше, - поправил Борис. - Или до тебя еще не дошло, насколько выгодно быть особой, приближенной к координатору?
        - Начинает доходить. Ну, вздрогнули!
        И они дружно, по-цыгански передернули плечами.
        - И в чем заключается твоя координационная функция? - спросил Толик.
        - А смотри... Вот ты сейчас чем собираешься заниматься?
        - После того, как допью пиво?
        - После.
        - Не знаю пока. Наверное, поторможу немножко. Пока последний гонорар не пропью.
        - А вот это зря! Тормозить нельзя. Как раз сейчас, пока все зыбко и не до конца понятно, нужно ковать железо, пока что, поручик?
        - Пока гром не грянул, корнет?
        - Соображаешь! Это потом, когда появится четкое разделение по жанрам, какая-нибудь "альтернативная арахнология" и "кибер-паук", можно будет вздохнуть спокойно и забиться в собственную нишу, заранее, заметь, зарезервированную. А пока такой ниши нет, нужно писать, писать и писать. Столбить направления, копирайтить идеи...
        - ...закрывать темы.
        - Не закрывать, а покрывать. Только не как бык овцу, а тактичней. Так вот. Моя роль координатора проекта в том и заключается, чтобы знать, кто в данный момент какую нычку разрабатывает. Чтобы не лезли все, как бараны, в одни ворота. И в то же время чтобы к каждым воротам был приставлен специально отобранный... да пусть хоть баран.
        - Судя по обилию парнокопытных, себя самого ты (позиционируешь кем-то вроде пастуха? - усмехнулся Толик. - А как же Щукин?
        - Полагаю, ему и помимо координации найдется, чем заняться. В конце концов должен же он когда-то и бюджет пополнять. Чтобы было из чего выплачивать гонорары.
        - Ладно, - Толик встал, поскольку почувствовал, что в беседе пора сделать технический перерыв. - Надеюсь, я скоро, - пообещал он.
        Однако скоро не получилось.
        Из тесной комнатки с символичным голландским мальчиком на двери Толик вышел с побелевшим лицом. Оказывается, поглощать жгучий перец-не самое страшное испытание для организма. Можно сказать, не испытание вообще. Куда болезненнее с ним расставаться...
        - Найми своему... - резко начал Анатолий, войдя в кабинет, затем сделал над собой усилие и выдавил сквозь сжатые зубы: - отпрыску... нормального логопеда! - он отхлебнул из кружки и продолжил, мягчея лицом: - Кстати, я когда сейчас из гальюна выходил, опечатку вспомнил. "Он ПОТНО прикрыл за собой дверь". "Л" пропущена, прикинь? И самое забавное, текст вычитывали раз семь: сперва я, потом редактор с корректором - хоть бы кто заметил! Так и ушло в типографию. Можешь добавить в свою коллекцию.
        - Добавлю, добавлю, - Борис оживленно потер руки и полез в ящик стола за заветной коленкоровой тетрадкой с надписью "ГОНИВО" на обложке. Раскрыл на недописанной странице, хохотнул: - Это еще что! Вот у одного из мэтров, родоначальника российской космооперы, герой вместо стайеров "держал в руках два сканера, стволами вниз". Производства "Хьюлетт Паккард", я полагаю. Да и сам Степан недавно удружил, сперва устроил катание "на горных лУжах", потом положил всех врагов из теплового ружья с "оптическим прицеПом". Нормально?
        - Положил на всех с опти-и-и-ическим прицепом, - с зевком повторил Толик.
        Он вяло разделил радость товарища и задумчиво посмотрел на покинутый стул. При всем его удобстве и эргономике Толик предпочел бы сейчас что-нибудь более традиционное, на чем можно было бы расположиться не столь вертикально. К счастью, здесь же, в кабинете, присутствовал компактный диванчик, обитый темной кожей. Чересчур компактный, прикинул Толик, к тому же не раскладной, но если подтянуть колени к груди...
        - Я прилягу? - не столько спросил, сколько предупредил он.
        - Давай, давай, устраивайся, - поддержал Боря. - А то ты какой-то снулый. Перетрудился на полях любви, сексуальный революционер?
        Толик поморщился.
        - А это что?
        На подлокотнике диванчика, в том месте, куда усталый путник собирался пристроить голову, лежало странное нечто. Какое-то не то вязание, не то плетение из толстых перекрученных нитей. Синтетические белые нити, похожие на маленькие канатики, беспорядочно переплетались друг с другом в центре композиции и свисали по краям аккуратно обрезанными концами.
        - Наталья развлекается?
        - Да нет... - ответил Борис, как показалось Толику, немного смущенно. - Это я... в общем, балуюсь. Молодость вспоминаю.
        - Макраме, что ли? - вспомнил Толик несклоняемое слово.
        - Оно самое...
        - И что это будет? - Анатолий небрежно поднял все хитросплетение за один из свободных концов. Причудливая композиция раскачивалась и вращалась перед его лицом. Угадать в ней замысел автора пока не представлялось возможным. - Какое-нибудь кашне? В смысле кашпо?
        - Да нет. - Борис осторожно отобрал у Толика плетение и задумался, куда бы положить. - Это будет маска индейца. Представляешь, последний раз плел нечто подобное еще в пионерском возрасте. А сегодня с утра - будто торкнуло что-то. Спустился в хозяйственный, взял два мотка по сто метров. И вспомнил все. Тридцать лет прошло, а - вспомнил. И какой длины нарезать, и в каком порядке связывать. А с чего это меня пробило - сам не пойму. Может, на вчерашнего Коровина насмотрелся?
        - Так он же крючком, - вяло возразил Толик и снова зевнул.
        - Так и мы ж на нобелевку не претендуем. Нам бы по старинке, голыми руками...
        - Да ладно, - видеть старшего товарища оправдывающимся было забавно, но в данный момент Толик чувствовал себя слишком усталым даже для легкого подтрунивания, от которого в иной ситуации вряд ли бы удержался. Сейчас его волновало другое - удержаться бы на ногах. Впрочем, с этой проблемой он справился без лишних слов, только пару раз обиженно скрипнул диван.
        - И все-таки римские патриции были правы, - напоследок промямлил Анатолий. - Во время трапезы следует возлежать, а не...
        Он так и не закончил фразы, а Боря не стал его тревожить. Он накрыл спящего теплым пледом, затем вернулся к столу, допил остатки пива из кружки и вытряхнул в рот из пакетика чипсовые крошки, тем самым завершая трапезу.
        Пусть поспит, глядя на Толика почти отеческим взглядом, подумал он. Герой-любовник! Казанова отдыхает! Э-эх!.. Крут-той перец!
        Она позвонила ему три недели спустя. Сама. На редкость не вовремя.
        Что ей стоило позвонить пару часов назад, когда он тупо морщил лоб, глядя на свое отражение на фоне чистого экранного листа, и готов был с благодарностью откликнуться на любое предложение. К примеру, покататься по кольцевой, пока голова не закружится, погулять без зонтика под дождем, чтобы лучше понимать язык рыб, или даже разобрать и перемыть замок из грязной посуды, сам собой воздвигнувшийся со дна кухонной мойки за какую-то несчастную неделю. Подумывал даже, а не приложиться ли по примеру П... шкина пару раз пустой башкой к ребристой батарее, один раз-для вдохновения, другой - чтоб не было синяка, благо отопление месяц как отключили. Правда, боялся с непривычки не рассчитать силы удара.
        Она могла позвонить и час назад, когда он мусолил во рту и возил курсором по экрану корявые фразы первых абзацев, которые по мере перестановки и добавления новых слов становились все длиннее и непонятнее. Он отвлекся бы с радостью на любой телефонный разговор, лишь бы не думать, как расположить слова в деепричастном обороте и куда приткнуть неуклюжее словечко "дотуда". Бог свидетель, тогда - отвлекся бы.
        Но не сейчас - когда он бесновался над клавиатурой, мял ее, как уминает домохозяйка перебродившее за ночь тесто, топтал пальцами, как топчет петух свой квохтающий гарем, - с единственным стремлением: успеть, записать! Нет, не сейчас - когда из него изливалось и фонтанировало, а попросту сказать, перло. Когда его самого перло - и всякому, кто заметил бы в двух последних утверждениях некую корявость, он готов был объяснить на пальцах, а то и на кулачках, чем отличается каламбур от повтора. Кстати, его стучащие по клавишам кисти с поджатыми большими пальцами, напоминали паучка, который быстро-быстро перебирает всеми восемью лапками, время от времени опускаясь твердым животом на пробел.
        В общем, сначала он не хотел снимать трубку. Первые десять гудков надеялся, что обойдется, но к двенадцатому понял, что назойливый абонент на той стороне так просто не сдастся. Тогда он с усилием отнял пальцы от клавиатуры, резко поднес трубку к уху, раздраженно зашипев на запутавшийся провод, и рявкнул:
        - ДА!
        - Какой ты грозный, киса-мальчик, - услышал он знакомый полушепот-полуворкованье. - Я не вовремя?
        Толик едва удержался от того, чтобы повторить убийственное "ДА" и на этом закончить разговор, в последний момент разбавив реплику вежливым "НЕТ".
        - Да... нет... - в итоге сказал он.
        - Я фофкусилась, - пробормотала Клара, по-видимому, прижимая трубку к губам.
        Ее фраза неожиданно напомнила об Андрюшке Оболенском - рот Толика мгновенно наполнился слюной, в привкусе которой чудилось что-то едкое - после чего он окончательно утратил интерес к беседе.
        - Да? - механически повторил он, в то время как на том конце от него, вероятно, ждали ответных признаний, каких-нибудь романтических заверений или хотя бы нейтрального "я тоже".
        - Да-да-да! - Клара тихо рассмеялась и спросила, одновременно игриво и настороженно: - Ты же приедешь ко мне?
        - Сейчас?
        Толик посмотрел за окно. Апрель со ставшим почти привычным зашкаливанием термометров прошел, и ранний май радовал москвичей прохладными ветрами и частыми тютчевскими грозами. Судя по низко ползущим облакам, серым и набрякшим, как мешки под глазами, как раз сейчас природа собиралась разразиться одной из них.
        - Работать надо, - резонно заметил он.
        - Да ладно тебе, - проворковала она. - Делу время, потехе - жизнь, - повторила просительно: - Так приедешь?
        - Ну-у... - замычал Толик, перебирая в голове возможные причины для вежливого отказа.
        "Кто-то что-то говорил про единовременную акцию, - напомнил он себе. - Один раз-хорошо, два - уже перебор. Не хватало еще..."
        - Кстати, - нарушила поток его мыслей нетерпеливая Клара. - Моя соседка напротив заядлая арахнофилка...
        - Кто?!
        - Ну, или как они называются? Арахнистка? В общем, у нее дома живет несколько паучков в стеклянных банках. Так вот, она на днях умотала на месяц за кордон и поручила мне заботу о своих питомцах. Может, хочешь посмотреть? Живые паучки, разных видов, в практически естественных условиях...
        Хорошо держится, отметил про себя Толик. Никакой больше просительности в голосе - уже нет, лишь спокойный тон рекламного агента, уверенного: вы не устоите, купите все, что бы он не предложил.
        - В естественных?.. - повторил Анатолий, уже зная, что согласится. В конце концов натурные наблюдения - именно то, чего так не хватало ему и прочим членам разношерстной творческой группы. Одними иллюстрациями в энциклопедиях и щукинскими лекциями про паука в разрезе должной компетентности не достигнешь. Может, и был у кого в девятилетнем возрасте широкий подоконник с обитаемой трещинкой посередине - только кто теперь вспомнит? А тут тебе и внешний вид, и движения, и повадки - изучай, не хочу. "Шэф просил, шоб было побольше реализьму", - как говаривал когда-то Папанов. "Особенно в нашем жанре, где доверие читателя к автору и без того на пределе", - продолжил цитату мудрый, как Будда, и толерантный, как дюжина жриц любви, Самойлов.
        - Буду у тебя где-то через час-полтора, - решился Толик.
        - Все, жду, - ответила Клара Кукушкина и дала отбой.
        Банки оказались не трехлитровые, замотанные сверху марлей и перетянутые черной резинкой, как почему-то представлялось Толику, а специальные, напоминающие скорее небольшие аквариумы в форме усеченного конуса, всего четыре штуки.
        - Ого! Вот сейчас бабахнет! - прошептал Толик, когда далеко за окном ярко полыхнула молния.
        В ее недолгой вспышке он успел разглядеть на внешней поверхности ближайшей, банки отражение собственного лица и лица Клары, близкое и немного искаженное. От Толика, восходящей звезды среди арахнописцев, не могли укрыться нюансы. Такие, как футболка с огромным вырезом и поза - полусогнувшись, с упором на локти. Его нос улавливал запах пар-фюма, исходящий от Клариных волос, едва заметный, и оттого дразнящий. Возможно, так пахнет пергидроль, думал Толик, гася в себе ростки неуместного романтизма. Не сейчас. Первым делом - паучата!
        - Надо же, какое упорство! - негромко восхитилась Клара.
        Подопытный паучок взбирался по мясистому и загнутому сверху стеблю растения, отсутствием листьев напоминающего нераспространенное предложение, и практически добрался до верха, но тут, как и предрекал Толик, бабахнуло, причем весьма впечатляюще. Вздрогнуло оконное стекло, подпрыгнули выстроенные в ряд банки на кухонном столе, и впечатлительный паучок сорвался со стебля и беззвучно плюхнулся на сухой грунт садка.
        - Оглох на все восемь лапок, - разочарованно прокомментировал Толик. - А чего на паутинке не спустился?
        - Это паук-волк, - поделилась знаниями Клара. - Они не плетут паутину, а набрасывают на добычу ловчую сеть.
        Приземлился паучок неудачно-на спину, но то, на что у неповоротливого жука ушла бы вечность, удалось ему за считанные мгновения. Раз-лапки изогнулись и затрепетали, как ковыль на ветру. Два-паучок перевернулся на брюшко и с упорством сизифа устремился вверх по стеблю. Туда, где ожидала его очумевшая спросонок муха с одним оторванным крылышком, вознесенная на вершину двумя любознательными натуралистами. Муха зеленая, глянцевая, жирная, ее уцелевшее крыло топорщится и отчаянно мельтешит, притягивая взгляд, но отвлекаться на нее нельзя. Муха-всего лишь приманка, не ради нее перестают моргать глаза и задерживается дыхание.
        - Видишь? - возбужденно воскликнула Клара, позабыв о шепоте. Впрочем, оглушенному громом паучку, похоже, все равно. - Видишь - сеть?
        - Уже?
        - Да нет. Вот, сейчас! - Указательный палец постучал по стеклу, надежно загородив происходящее за ним. - Видел?
        - У-у, опять просмотрел! - досадовал Толик.
        - Смотри, смотри, сейчас кокон начнет плести.
        - Это я уже видел... - Он сменил тему. - Ты-то сама не плетешь, не вяжешь?
        - Да вроде нет. Разве что лыко. А что?
        - Так, ничего. Коровин, например, вяжет - крючком. Борис Борисович ни с того, ни с сего макраме увлекся. Так что я уже опасаться начал. С волками, знаешь ли, жить... - не скрывая разочарования, бубнил Толик, глядя, как волк, в данном случае восьмилапый, бесхвостый и беззубый, быстро сучит лапками, накрепко прибинтовывая к жирному телу мухи единственное крыло. Его добыча обиженно жужжала и тщетно пыталась вырваться из липких белесых нитей еще не затвердевшей на воздухе паутины.
        - Ну не расстраивайся так, киса-мальчик, - коротко остриженным затылком Толик ощутил ласкающее прикосновение Клариных пальцев. - Там в холодильнике этих мух - на месяц с запасом.
        - Да у меня уже шея затекла, - пожаловался Толик. Действительно, наблюдать за копошением будущих литературных героев приходилось в крайне неудобной позе.
        - Тебя помассировать?
        - Если несложно.
        Она честно растирала и мяла ему шею минуты две - без намека на эротику, разве что иногда, когда его лопаток ненароком касалась то одна, то другая острая грудь. С шеи массаж естественным образом переместился вниз.
        - Лапки, лапки... Жвалы, жвалы... Паучок ползет бывалый, - приговаривала, комментируя свои действия маргинальная поэтесса. - Он по спинке проползет, и за попку ущипнет...
        Толик, который никогда не позиционировал низ своей спины как "попку", терпел изысканные пощипывания очень недолго. "Все равно дождь, - пришла прагматичная мысль. - А я даже без зонтика".
        - Какая-то недетская у тебя получилась считалочка, - сказал он, разворачиваясь к Кларе и, в свою очередь, разворачивая ее спиной к себе, точно для ответного массажа. - Вот так. И чуть-чуть вперед.
        - Подожди. Куда спешишь? - проворковала та, пытаясь отстраниться. - А напоить несчастную женщину? У меня текилка есть. Настоящая. Друг из Мексики привез.
        Везде-то у нее друзья, с непонятным раздражением подумал Толик. Мексиканский жук, мой заморский друг, не жидись, для милки привези текилки.
        Звякнули банки и отъехали от края стола, освобождая место для умеренных Клариных статей.
        - О-о, киса-мальчик, киса-мальчик!.. - она рассмеялась - таким грудным и провоцирующим смехом, что Толик передумал избавляться от всей одежды, ограничившись минимальным набором срочной необходимости. - Игнорирует диванчик...
        - Тише, - попросил Толик. - Тише, - думая про себя бессвязное: "Клара. Кларисса. Кларка. Вычитали Артура Кларка? Свидание с Рамой. Которую мыла мама.
        Которую увековечил Самойлов. Кстати... Как там наше назидание потомкам... Которые еще впереди..."
        Диван действительно присутствовал, тут же, на расстоянии вытянутой руки, миниатюрный и мягкий, как его хозяйка. Однако разгоряченному Толику хотелось, чтобы первое на сегодня фирменное "спасибо" Клара произнесла, обессиленно сползая с шаткого и скрипучего кухонного стола...
        Как оно и произошло спустя некоторое время, в продолжение которого соседские пауки часто и нервно подпрыгивали вместе со своими садками, хотя ни гром, ни молния не сотрясали уже атмосферу тесноватой кухни. Только заунывное жужжание медленно умирающей мухи.
        - И тебе, - совершенно искренне поблагодарил он, когда отгремела последняя банка, чудом не свалившаяся на пол.
        Толик поправил ее, состроив попутно рожу двум паучкам, притаившимся внутри. Они приникли к земле, опустив клювастые головы много ниже преломленных коленей и настороженно буравя стекло четырьмя парами глаз.
        - Тоже наблюдаете? - спросил паучков Толик. - Интересуетесь, как это бывает у людей? Ну-ну, наблюдайте. Тут есть на что...
        Оглянулся на Клару, чертовски соблазнительную в своей неподвижности, и залюбовался. Именно та поза, какую нарисовало его воображение еще до начала любовных утех. Голова запрокинута, так что видны только шея и острый подбородок, свисают со стола спутанные волосы, под футболкой проступают опавшие конусы грудей, одна нога вытянута, другая упирается пяткой в ягодицу. Немедленно пришел на память звездоболовский перл про "поднявшись над холмами Венеры". Только не "заросшими", как грезилось чурбану Валерке. Этот холмик был гладеньким, безупречно выбритым, с небольшой коричневой родинкой в том месте, где Кларин живот встречался с ее же правым бедром.
        И почему ему так не хотелось выбираться сюда - в этот покой и негу, где все уютно, начиная с обоев пастельных тонов и заканчивая постелью цвета обоев, туда, где ему совершенно очевидно были рады? Боялся привязанности, плавно перетекающей в обязанности? Чурался ее маргинальноеTM (на самом деле ничуть незаметной здесь, наедине с Кларой, как будто весь запас ее цинизма остался где-то там, во внешнем мире, безжалостном по отношению к людям категории ччч: чутким, честным и чистым, да на обреченной все стерпеть бумаге)? А может, просто стеснялся смешной разницы в возрасте? Ну в самом деле, на сколько она может быть старше его? На восемь лет? На десять?
        - Кукушкина, а Кукушкина, - дурачась, позвал Толик. - Сколько мне лет осталось жить? А? Ну скажи: ку...
        - Хрю, - огрызнулась Клара, наконец отлипая от скользкого стола. - Ты чего так долго?
        - Долго?.. - переспросил он, пряча за удивленным выражением лица внутреннее довольство собой. Пожал плечами. - Ну эта... Чтобы два раза.
        - Балда! - несколькими суетливыми движениями она, насколько возможно, поправила одежду и прическу. Рассеянно пробормотала в сторону: - И выбрал же время! Самый опасный период...
        - Мур-р-р, - промурлыкал Толик и потерся виском о ее плечо, пытаясь сгладить неловкость. - Может, выпьем? У тебя валерьянки нет? Мя-ау! Или чего поинтереснее? Текилки, а? Мексиканской, с червячками, с лимончиком...
        - Да уж. После таких настольных игрищ лимончик бы не помешал, - буркнула Клара и обиженной походкой удалилась в ванную, унося под мышкой те детали туалета, которые не успела надеть.
        Беглого взгляда на ее строгую осанку хватило Толику, чтобы сообразить, что несмотря на отсутствие зонтика, ему вскоре придется уйти в дождь, как какому-нибудь довлатовскому герою. "Он закурил и ушел в дождь". "Черт! А я ведь даже не курю..." - посетовал Толик.
        Тем временем в ванной комнате под звук бьющей в раковину струи Клара Кукушкина рассматривала свое отражение в начавшем запотевать зеркале и машинально выбирала из расчески застрявшие волосы.
        - Балда! - негромко повторила она, имея в виду то ли Толика, то ли уже себя, и, сама того не замечая, переплела в пальцах два длинных обесцвеченных волоска.
        Чуть позднее к ним присоединился третий. Получилось подобие косички.
        Только услышав звук захлопнувшейся входной двери, она вспомнила о Толике... и поймала себя на попытке выдернуть из скальпа новый - живой и совершенно здоровый волос.
        Глава пятнадцатая. Антон
        После короткого, но сильно петляющего тоннеля Последней Извилины и почти непроходимой каверны имени Восхода Ума Над Разумом, Антон вышел в зал... Зубастых Камней? Или Застывшего Моря? Глыбы, в беспорядке сваленные под ноги, действительно напоминали зубья пилы или окаменевшие волны и будили в душе щемящее чувство ностальгии по первым шагам под землей. Как же легко они давались! Поход казался прогулкой, вместо лаза-проход шириной в проспект, вместо пола - брусчатка, вымощенная, казалось, сплошь благими намерениями. И вот куда они в итоге привели.
        Антон присел на острый край каменной глыбы, похожий на ребро гигантской ступеньки - отдышаться. За всеми локальными подъемами и спусками угадывалась общая тенденция к повышению уровня пола. Может, так и назвать это место, Лестница В Небо? Или К Небу? А что, право первопроходца позволяет ему как угодно тешить собственное тщеславие, демонстрировать утонченность интеллекта и тягу к сентиментальности. Все равно никто не оценит. Нет, пусть лучше будет Небесный Эскалатор. Иначе Антон никогда не доберется до последней ступеньки - своим ходом.
        Он посмотрел на часы. Не то чтобы его интересовало, сколько там натикало, просто больше смотреть было абсолютно не на что. Без десяти четыре. Надо же! А ведь где-то там, в мире, наполненном светом и звуками, тысячи людей сейчас точно так же смотрят на часы и думают каждый о своем. Кто-то машинально оттянул манжету, глянул на циферблат и тут же забыл. Спроси у такого, сколько времени, снова потянется за часами. Кто-то страдает от того, как медленно тянутся минуты. Вроде и кроссворд разгадан до последнего города в Нигерии из пяти букв, и все темы для разговора давно обмусолены с сослуживцами, а до конца рабочего дня еще больше часа. Кто-то наоборот пытается силой мысли замедлить бег секундной стрелки. До свидания осталось десять минут, а тут, как назло, троллейбусы встали, таксисты что-то не выстраиваются в ряд из-за мятого рубля с мелочью, а у него еще даже цветы не куплены. И только над Антоном время не властно. И вообще, вся эта суета, маета и всяческая шелуха. В темноте лучше видны истинные ценности. Такие, как глоток воды, горбушка черного хлеба или простое "То-ош!", сказанное родным голосом.
Вот это - вечное. А стрелки разной длины и мелкие циферки по кругу-для суетливых, которые вечно спешат и никуда не успевают. Антону, например, совершенно наплевать, вращаются ли стрелки в его часах, с какой скоростью и даже в какую сторону. Вот сейчас он посидит, пофилософствует еще минут десять и...
        Антон усмехнулся. Самоирония стала тем резервным источником питания, на котором можно протянуть еще какое-то время. Без еды, без воды и снаряжения - что еще ему осталось? Только иронизировать. Да переть вперед с целеустремленностью шагающего экскаватора, у которого заклинило поворотные рычаги, в несокрушимом стремлении во что бы то ни стало дойти до конца.
        Когда он очнулся после Великого Омовения, известного также как Купание В Трех Водопадах, на галечном берегу Ревуна, именно упрямство подняло его на ноги, решимость подтолкнула в спину, а ирония помогла не относиться слишком серьезно к синякам и шишкам, содранной коже и потере всего багажа. Ведь успех, как известно, выбирает лишь тех, кто может смело посмеяться над собой. Хи-хи-хи. И Антон смеялся. Высокая вода, глумясь, стащила с его запястья фонарик, а он улыбкой освещал себе дорогу. Коварный проводник бросил его на полпути из ниоткуда в никуда, а он фальшиво насвистывал "Марсельезу". Хваленые, не гаснущие в воде охотничьи спички, чудом уцелевшие в нагрудном кармане, отказывались зажигаться об размокший коробок, а он, как в детстве, обсасывал серные головки. М-м, вкуснотища! Его качало, но главным образом в нужную сторону. Его то знобило, то бросало в жар, сон в мокрой одежде под колыбельный грохот Ревуна не прошел даром, а он радовался: надо же, как быстро сохнет белье!
        Мокрый, дрожащий, слепой и почти что голый без своего рюкзака - он мало чем отличался от младенца, только что появившегося на свет. Правда, не было никакого света, и Антон чувствовал себя не ново-, а скорее перерожденным. Он падал с высоты и не разбился. Захлебывался в бурном потоке и не утонул. Он вынес для себя урок: страх может парализовать, но может и мобилизовать. Конечно, от этого вывода еще долгий путь до первой удачной попытки заставить свой страх служить тебе во благо, но радовало уже то, что он твердо стоит на этом пути. Он чувствовал себя непобедимым и жалел, что к тридцати годам не накопил солидного багажа предрассудков и фобий, с которыми теперь мог бы справиться одной левой. Его смех, без сомнения, был проявлением истерической реакции, но все-таки лучшим, чем рыдания или биение о стену головой.
        Так, смеясь, он на ощупь прошел всю Ирригационную Долину, в конце которой Ревун нырнул под Лежачий Камень и больше не вынырнул, спустился в Каньон Глупости, миновал Грязное Поле, лишь единожды запнувшись обеими ногами о Камень Преткновения, зато и хлебнув этой самой грязи по уши. Юркой мыслью пронзил Последнюю Извилину, едва не свернул себе шею, выбираясь из Восхода Ума Над Разумом и в итоге оказался на Задумчивой Ступеньке, чей острый край врезался ему прямо в...
        Ну вот, он начал забывать слова. И ладно бы какие-нибудь сверхсложные термины, а то ведь простенькое словцо, специально выведенное для таких, как он, эстетствующих эрудитов, название пятой точки по древнегречески. Благообразное и благозвучное словцо, такое и в застольной беседе употребить не грех, а вот выветрилось из памяти, как... снова не помню! Сколько же в нем сейчас по Цельсию? Антон коснулся запястьем лба, но рука была такой же горячей, как и голова. Изотермический закон Бойля и этого... второго. Если уж человек температурит, то всем телом. Ни кашля, ни насморка, только мозги кипят и голова тяготеет к земле, будто в череп через естественные отверстия залили расплавленный свинец, да ломота во всех суставах, мышцах, сухожилиях. Значит, все-таки есть еще чему ломаться? Ну разве не повод для оптимизма? Да и в высокой температуре, если взглянуть на нее с научной точки зрения, тоже ничего плохого нет. Вот сейчас разогреемся до сорока градусов, запустим в крови процесс, который Луи Пастер применил для получения "долгоиграющего" молока, через пару часов все микробы-бактерии сами повыведутся.
        Вынырнув из мутной трясины памяти, фамилия изобретателя пастеризации подняла со дна еще кое-какой интеллектуальный мусорок, в том числе подзабытое архаичное словцо. Афедрон, конечно же! В самом деле, пора уже оторвать афедрон от Задумчивой Ступеньки, вырубленной, не иначе, из Философского Камня. Пока сидишь на нем - лезет в голову всяческая заумь, а как встанешь...
        Антон с трудом встал и двинулся вперед, не ожидая помощи из Франции и не видя вокруг ничего, кроме смутных очертаний левого запястья, проступающих в зеленоватом свете стрелок и насечек на циферблате. Где мог, шел где не мог - полз, на четвереньках или по-пластунски, но только вперед. На плутания не осталось жизненных сил. Если на пути встретится развилка, пообещал он себе, я размозжу голову об острый угол, как какая-нибудь героиня Алькиного любимого романа. Алькиного... Проглотил тоску, сухим комом застрявшую в горле. Не время.
        Старался не думать ни о чем. Ни о еде, ни о сне, ни об осмысленности собственных действий, а в особенности - об оставшейся в десяти парсеках позади жене. Он удалялся от нее, а не бежал навстречу, но именно в этом удалении видел единственный шанс спасти ее - крошечный, как лапка блохи на горбу верблюда, проходящего сквозь игольное ушко. Он старался не думать... И, как ни странно, у него почти получалось.
        Мысли прочь, сомнения долой, только тупое упорство, заставляющее снова и снова переставлять ноги. Ать-два! Ать-два! Голова моя пуста. Ать-два! Ать-два! Арифметика проста. А от перестановки ног, знаете ли, много чего может измениться. Ать-два... Как на армейском плацу под отрывистые команды сержанта. Левой! Левой! Раз, два, три... И отставить разговорчики в строю! Отставить идиотские вопросы вроде "Товарищ сержант! А когда же шагать правой?" Все отставить...
        Однако как болит эта самая... О-о!
        Как ни хорохорился Антон, как ни бодрился, все-таки настал такой момент, когда идти вперед стало невозможно. Ползти тоже. Причем ни вперед, ни назад. Тупик этого... когда все плачут... Отчаяния! И не поможет ни маниакальная решимость, ни истекающий желчью сарказм. Он просто не сумеет развернуться в тесном тупике. И ногами вперед уже не выберется. Слишком тесно. Застрял, как предрекала Алька после Прощального Банкета в Колонном Зале. Как Винни-Пух в гостях у Кролика. Только не от обжорства, а как раз наоборот. Непривычная худоба, натянувшие кожу ребра и прилипший к позвоночнику живот загнали Антона в щель, в которую в нормальном состоянии ума и тела он никогда бы не сунулся. Нет, Тупик Отчаяния - не самое подходящее название. Пусть будет Последним Пристанищем Самоуверенного Идиота.
        Мамочка моя! Как все несправедливо, сетовал Антон, обшаривая пятачок стены перед собой, когда рука его неожиданно провалилась в пустоту. По локоть. Он с удивлением вытащил руку, задумчиво сжал пальцы в кулак и обрушил на стену сокрушительный удар, вложив в него все, что накопилось в душе и теле: всю свою слабость, весь страх, все отчаянье. Брызнули камни из-под разбитых костяшек, осыпались куда-то вовне. Отверстие стало шире. Антон принялся нетерпеливо крошить его края ослабевшими пальцами. В носу засвербело от каменной пыли. Вернее, уже не каменной, это было что-то известковое наподобие гипса. А-апчхи! Значит, правда.
        Теперь рука просовывалась внутрь до плеча. Пошеру-див в темноте, Антон коснулся пальцами чего-то гладкого. Железо? Постучал костяшками - звонко. Железо! В какой-то липкой смазке. Куда это его занесло?
        - У-у! - позвал он в дыру.
        Гладкое железо молчало.
        Голова, вспомнил Антон название тяжелой штуки, которая причиняла ему столько боли. Сейчас просуну голову, а остальное... остальное в принципе уже неважно. Медленно, щекоча известняк бородой и кудрями, в дыру протиснулась голова и примкнувшее к ней левое плечо. Следом, отставая на полкорпуса, потянулось правое. Недовольно затрещала ткань на плечах, раздираемая на эполеты, и левый локоть ушел в отрыв, обниматься с гладким железом. Ого, что-то закругленное. Бочка? Наверняка! Еще сантиметрик, еще полсантиметрика, глубокий выдох, еще глубже, выдох на выдохе... Грудная клетка хрустнула ребрами, но вроде прошла. За ней осой - осиной?! - проскочила заново обретенная талия. Дальше... Стоп! А вот с некстати помянутым афедроном приключился неожиданный затык. Ягодицы будто заклинило между двумя мирами - Неровных Камней и Гладкого Железа. С чего бы? Неделю ведь ничего не ел, а то и все две. Половинка мерзкой на вкус устрицы-мокрицы не в счет! Штаны болтаются, как на пугале. Странно... Дернулся вперед, назад. Нет, не ягодицы. Поясной ремень-совсем ослабел, брат? - зацепился за что-то задней частью. Антон
пошарил правой, отстающей рукой по ту сторону стены и нашарил похожий на загнутый палец выступ. Покряхтев, освободился. Ты у меня повыступай! Ну все. Бедра, колени, щиколотки - уже дело техники. Можно сказать, просочился. Проник. Рухнул мертвым грузом на жесткий пол. Больно, но здорово: все-таки пол! Мамочка моя, настоящий пол! Гладенький, прохладный! Эх, так бы и лежал, прислонясь потной щекой к бетонной плите. Нельзя! Дашь слабину - потом не встанешь. Пощупал воздух по сторонам. Справа опять наткнулся на гладкое железо. Не закругленное - прямое, угловатое. Оперся, встал... Ноги подогнулись. Ухватился второй рукой, выпрямился, пошел, на ходу ощупывая все, к чему прикасался.
        Полки. Открытые. Много ярусов. На полках - бочки. Здоровые. Может, внутри - вода? Хотя с чего бы? Еще эта смазка... Фу!
        Покачиваясь и цепляясь руками за стальные уголки, Антон брел по широкому проходу между двумя рядами стеллажей. Куда брел? Прямо, куда же еще!
        - Стой, кто идет! - спросила темнота, и ноги подогнулись снова, от облегчения.
        Голос звонкий, молодой, скорее мальчика, нежели мужа, настороженный, напряженный, даже напуганный. Наверняка его обладатель сейчас замер на месте, только вертит тонкой шеей туда-сюда, сканируя эфир оттопыренными розовыми локаторами. Вот сколько нюансов подмечает отвыкшее от посторонней речи ухо!
        - Я не могу, - хрипло, борясь с распирающим грудь смехом, ответил Антон. - Не могу стоять.
        Из темноты возник конус света, недоверчиво мазнул по лицу. К счастью, Антон успел опустить голову и зажмуриться.
        - Как вы проникли на территорию склада? Это секретный объект! Поднимите руки!
        Антон исподлобья, сквозь заросли сбившихся в колотун волос и частокол смеженных ресниц взглянул на бравого паренька. Видеть еще не мог, но кое-что уже угадывал. Смутные образы, нечеткий силуэт, радужные блики на границе темноты и резь под веками, как в детстве, когда ты в первый раз пытаешься взглянуть на мир "взрослыми" глазами - сквозь бабушкины очки.
        Так и есть. Мальчишка, совсем пацан. Как таким только автомат доверяют?
        - Руки вверх! - повторил охранник секретного склада, только теперь догадавшийся снять оружие с предохранителя. Странно, что не добавил: "пожалуйста". Голосу катастрофически не хватало убедительности, но этот недостаток компенсировал оглушительный щелчок передергиваемого затвора.
        Милый мальчик, подумал Антон. Чудо ты мое лопоухое! Ты только не нервничай так, ладно? А то еще пристрелишь меня со страху. То-то будет обидно. Ведь я ТАК ДОЛГО шел к тебе!
        - Руки... - сказал он вслух и сделал попытку усмехнуться, а когда она не удалась, еще раз повторил: - Руки... - и только после этого рухнул лицом вниз к ногам часового.
        ...В первый раз он очнулся от качки. Голова покоилась на мягком. Под спиной, обрисовывая силуэт, прогибалась натянутая ткань. Его несли куда-то, очевидно, на носилках. Несмотря на подушку или что-то, ее заменяющее, ноги находились заметно выше головы. Толи идущий первым превосходил напарника ростом, то ли руки у него были коротковаты, а может, это у Антона такая тяжелая голова. Его собственные, субъективные ощущения говорили в пользу последней версии. Да, головушка практически неподъемная. Тяжелая, как пушечное ядро. И такая же пустая. То есть как раз заполненная, под завязку, но исключительно чугуном. Редкая мысль проскочит сквозь плотный монолит. Вот, одна все-таки проскочила - и какая! Перед внутренним взором вспыхнула и расползлась на оба полушария строчка цифр с запятой посередине. Удельная плотность чугуна. На кой она ему сейчас да еще с такой точностью? Ни к селу, ни к городу, ни к поселку городского типа! Память, подумал Антон, удивительная штука. Кстати... как же это он? Чуть не забыл... Ведь ему же надо...
        Он попробовал приподняться, но голова немедленно отозвалась на напряжение отнюдь не праздничным фейерверком. Чья-то прохладная ладонь опустилась на лоб. Одновременно с прикосновением пришла успокоительная мысль: потом. Лишние несколько минут ничего не решат. Главное, он все-таки дошел. Дополз. Ура.
        Деревянные ручки носилок слаженно поскрипывали. Ать-два, ать-два! В ногу идут, отметил Антон. Еще бы: секретный объект! Спрятались под землей и давай секретничать. Серьезные у парней секреты, под мегатонну.
        Я слаб, констатировал он. Так слаб, что не могу даже разозлиться. Да и стоит ли? Эти ребята просто выполняют свою работу. Свой долг. Сперва взорвали какую-то мощную дрянь - на глубине, чтоб без облака, без радиоактивных осадков, чтоб никто не пострадал... кроме парочки туристов-авантюристов, оказавшихся в ненужное время в совершенно неправильном месте. А теперь вот волочат его куда-то, предположительно в санчасть. Нет, ему не в чем упрекнуть своих несостоявшихся палачей, а ныне - избавителей .Только себя самого. Но и на это у него уже не осталось сил.
        Двое, несущие носилки, переговаривались друг с другом, не понижая голоса, но смысл слов ускользал от Антона. Он наслаждался - и качкой, и тем, что в коем-то веке лежит на мягком. Он уже не помнил, когда в последний раз чувствовал себя таким спокойным и расслабленным. Ах, ему бы еще нормальную человеческую голову вместо этого чугунка с недоваренной перловкой мыслей!
        Антон прислушался к ритмичному поскрипыванию. Нет, не "ать-два". Скорее баю-бай, баю-бай. Спи спокойно, герой, ты заслужил эту короткую передышку.
        Только что ж это вы меня - вперед ногами? Нет, тут вы, ребята, малость поспешили.
        Носилки остановились, громко зажужжал приведенный в действие механизм и спустя пару секунд стало невероятно светло. Его вынесли на улицу. Антон зажмурился с риском заработать вывих лица. Отголосок давешнего фейерверка пронесся по зрительным нервам чередой цветных вспышек, взорвался в висках парочкой петард. Тусклый свет фонарика и болотный отблеск циферблата не шли ни в какое сравнение с обрушившимся на него сиянием. Однако именно они не дали глазам окончательно отвыкнуть от света, так что ослепнуть Антон не боялся и жмурился не из-за этого.
        Всеми своими разом дрогнувшими лицевыми мускулами, всей пропыленной, давно забывшей, что такое ветер и простор, кожей, Антон почувствовал, как прямо над ним от горизонта до горизонта раскинулось бесконечное покрывало неба. И интуитивно догадался, что сейчас на него лучше не смотреть.
        Страхи страхами, преодоление преодолением, но иногда лучше просто не открывать глаза. Во избежание.
        Должно быть, на его чудовищные гримасы в конце концов обратили внимание. Носилки качнулись, на секунду сбившись с шага, - и Антона накрыло с головой. Покрывалом, но, по счастью, не небесным, а самым обыкновенным, хлопчатобумажным.
        - Спасибо... - шевельнулись губы, расправляя прохладные складки, но звука не вышло, и благодарность осталась немой.
        Баюкающее тепло. Мягкая темнота. Ласкающая тишина.
        Почти нечувствительные уколы.
        Ощущение подавленной революции в желудке.
        Как же не хотелось возвращаться из этого полуобморока-полусна в реальный мир!
        Но он был должен. Что-то звало его. Настойчивое, как звонок будильника, с вечера установленного на недосягаемый подоконник. Чреватое последствиями, как опущенное в почтовый ящик напоминание о просроченном платеже и набежавших пенях. Неотвратимое, как ежемесячные выезды "на блины" к Алиной ма...
        Мамочка моя! Алька! Сколько же он проспал?!
        - Лежите смирно! - услышал Антон голос, привыкший скорее командовать на плацу, чем разговаривать с больными. - Вам нельзя шевелиться.
        - Мне нельзя... лежать... - с трудом выговорил Антон, вяло удивившись невыразительности собственных интонаций. Чем они его накололи? Снотворным? Успокоительным? Чем-то еще для наискорейшего восстановления сил? Какая, к черту, разница?! Важно другое: - Сколько я уже проспал?
        - Лежите, лежите, - ему мягко надавили на грудь, не позволяя подняться. - Нормально вы проспали. Трое суток.
        - Трое суток! - он все-таки оторвал голову от подушки. Обошлось без фейерверка, хотя Антон внутренне приготовился пережить салют. - Помогите мне сесть! - он оттянул стиснувший горло ворот чужой и какой-то до невозможности домашней пижамы.
        - Вам нельзя... - настаивал голос.
        - Мне можно, - успокоил его Антон. - У меня там... жена. Помогите ей! Помогите ей, ради всего...
        - Какая еще жена? Рядовой Саркисов! С ним был кто-то еще? Женщина?
        - Н-никак нет, товарищ подполковник! - растерянно ответил голос, уже знакомый Антону по репликам: "Руки вверх!" и "Как вы проникли на территорию склада?"
        - Что же вы... Так ведь можно... - в голосе старшего по званию неудовольствие мешалось с облегчением. - Вы лучше лягте. Саркисов, шприц!
        Антон рванулся назад, стряхнул с себя чью-то ловкую руку, уже успевшую перехватить и слегка вывернуть наружу его левое предплечье, ударился затылком о металлическую стойку в изголовье кровати и открыл глаза. Тут же зажмурил - слишком светло!
        - Товарищ подполковник! - он собрал в кулак всю свою волю и попытался говорить предельно связно и убедительно. - Это не бред. Там, внизу, осталась моя жена.
        - Какая еще жена? - недоверчиво повторил подполковник.
        Булькнула жидкость в откупоренной склянке, в воздухе остро запахло спиртом. Антон сцепил руки на груди, прикрывая ладонями локти. Правда, могут ведь и в плечо, и в шею... Он заговорил быстрее, борясь с подступающей паникой, понимая, что за любой неверной фразой может последовать незаметный, "будто комарик укусит", укол в беззащитную мышцу, и от этого понимания все больше путаясь, увязая в словах.
        - Моя жена. Аля. Алька... Дайте мне ручку или карандаш и... какой-нибудь бумаги. Я нарисую, как пройти. Там... легко. Только не пытайтесь через склад. Там... Ревун, против течения, и я... плохо помню эту дорогу. Лучше по нашим следам. Я покажу, где вход. Там остались навески в колодцах и... какой-нибудь мусор, вы найдете. Сначала - все время вниз. Потом Семикресток - он приметный, потом Лежбище... Правда, там завал на пути, придется разобрать или... я не знаю, взорвать по новой... - Антон поморщился от бессилия. Легко сказать "это не бред", но как сделать так, чтобы твои слова не звучали как бред? Что бы еще добавить такого, чтобы они поверили? Может быть, самое простое? Он попросил: - Поверьте мне, пожалуйста. И еще, умоляю... поторопитесь! Вы поняли, черт бы вас побрал? Она... Алька на... Какое сегодня число?
        - Двенадцатое.
        - Двенадцатое чего? - почти прорычал он.
        - Августа.
        - Августа! Тогда она... на седьмом месяце. Пожалуйста...
        - В каком смысле?
        - Ребенок. Мы ждали ребенка.
        Все. Отстрелялся, как принято говорить в этих местах. Магазин мозга выщелкнул последний патрон-довод и напоследок тренькнул расслабленной пружинкой.
        Он упал на подушку, чувствуя себя выжатым насухо. Он сказал все, что мог. Поверят ему или нет - от него уже не зависит.
        - Саркисов! - рявкнуло над ухом - зычно, властно, достойно уже не подполковника-генерала.
        Жаль, подумал Антон. Сейчас последует неуставная команда "Шприц!", он почувствует на сгибе локтя влажное касание ватки, мгновенный укол - и полный покой еще на трое суток ему гарантирован.
        - Да, товарищ подполковник!
        - Почему вы до сих пор здесь?
        - А?.. - спросили ошарашенно, совсем не по уставу.
        - Карандаш, планшет сюда-живо!
        - Р-разрешите выполнять, товарищ...
        - Бегом!
        Хлопнула дверь, грохот казенных подметок наполнил коридор.
        - Спасибо, товарищ подполковник.
        - Лежите, лежите. - тяжелая рука опустилась на плечо. В отсутствии подчиненных старший по званию становился просто "старшим". Вздыхал он, например, совсем по-стариковски. От вполне уместных упреков, впрочем, воздержался. Добавил только: - И постарайтесь не волноваться. Вашей жене обязательно помогут.
        - Спасибо, - Антон сморгнул правым глазом слезинку или каплю пота. Доли секунды хватило, чтобы углядеть смутный силуэт, притулившийся в ногах, на краешке больничной койки.
        Ему вдруг нестерпимо захотелось взглянуть на своего благодетеля. Он несколько раз подряд моргнул, привыкая к свету. Наконец осторожно приоткрыл один глаз, другой - и как на раздвоенный сучок с разбега напоролся взглядом на...
        - Что это? Что?!
        - Где?
        - Там! - Антон слепо ткнул пальцем в нужном направлении. Он мгновенно зашторил глаза веками, застегнул края на "молнию" ресниц - плотно, до судорог, как после направленного луча прожектора в лицо, но что толку? Оно успело скользнуть внутрь, переводной картинкой приклеиться к сетчатке - постылое изображение, от которого, казалось, избавился - решительно, навсегда.
        Казалось...
        - А, это... Лежал тут до вас один с черепно-мозговой, он и повесил, от скуки. Сказал: будет мне заместо телевизора. На прошлой неделе его домой отправили, а плакатик остался. Я не сильно разбираюсь, но, вроде, это какой-то французский актер, в кино снимается. Бельмондо, Жан, а вот отчества я так навскидку не вспомню.
        Стало быть, не галлюцинация. Стало быть, все-таки довел. Вот шельма!
        Антон медленно открыл глаза. Чего уж теперь...
        Проводник широко улыбался с плаката и показывал ему большой палец.
        "А ты думал!"
        Темно-голубые джинсы, светло-голубая рубашка (ее выбившийся из-под ремня левый край почему-то торчит вверх, как платок из нагрудного кармана пиджака), нагло-голубые глаза... И все это на фоне неправдоподобно-голубого...
        - А почему надпись такая странная? Вверх ногами... - уже вполне благожелательно поинтересовался Антон.
        - Ха-а, это не надпись, - коротко, по-военному, хохотнул подполковник. - Это тут кнопочка от сквозняка вылетела. Давайте, я поправлю. - всхлипнула от облегчения панцирная койка, широкая белая спина загородила плакат. Сквозь ткань халата на прямоугольных плечах проступали парные звезды. - Вот так вообще-то должно быть. Это же он как бы в падении снят. Вроде бы с вертолета свисает, ногами за стойку цепляется. Вот и рубашечка задралась... А? - он отступил в сторону. - Так лучше?
        Вздыбленные смерчем работающих лопастей волосы, большой палец на правой руке, оттопыренный в древнеримском жесте "Прощай, гладиатор", резиновая улыбка на окаменевшем лице, умело наведенная гримерами фальшивая бравада... И все это на фоне неправдоподобно-голубого...
        Антон сглотнул.
        Ну, обрывайся скорее, душа! Уходи в пятки, трусливое сердце! Что же вы медлите?
        И почему до сих пор не кружится потолок?
        Он подождал еще полминуты, на всякий случай. Потом согласился:
        - Гораздо лучше. Не люблю, знаете, когда небо... перевернутое.
        Глава шестнадцатая. Толик Голицын
        "Тарантелла с тарантулом.
        Хотело тело, и смогло, и залетело,
        Потом лежало на столе, оно потело,
        Вокруг металась медсестра, она галдела:
        Четвертый месяц! Ты, старуха, обалдела!
        Балдела, пела, ногти грызла, сопли ела,
        Глотала слюни, мужикам в окно свистела,
        Давали жрать, но не брала, пока терпела,
        Ждала, и все еще могла, но не хотела.
        Лгала в лицо, когда главврач спросил о водах,
        Давала щупать, без приборов, форму плода,
        Потом сдалась, когда достали доброхоты,
        И узиолог в тот же день ушла с работы.
        Есть не решалась, подловили на компоте,
        Глотнула - ах! - и все впотьмах и липкой рвоте.
        Очнулась - стол и сильный пол роняет тени,
        А на руках и на ногах жгутов сплетенье.
        Два санитара-мудака и фельдшер-сука.
        Тут, вроде, тужиться положено... А ну-ка!
        Рванула маску, в морду плюнула вопросом:
        Куда ты лезешь, каннибал, своим отсосом?
        Подите прочь вы все, тупые недоумки!
        Я не ублюдка принесла в подбрюшной сумке,
        Не дочь, не сына, не мыша, не лягушонка!
        Четыре месяца - как раз для паучонка.
        Ты! Спрячь иглу! Кому сказала? Повторяю:
        Я не ежа, я паучка себе рожаю.
        Прочь руки, а не то уйдешь с загибом папки!
        Вдруг:
        - Ой! Ребята! Что там? Ну же!
        - Лапки...
        И рухнули два мудака со стуком на пол,
        И фельдшер в золотых очках халат закапал.
        Она смеялась, а чему - сама не знала,
        Лишь мокрый сверток ближе к сердцу прижимала..."
        (ККК,
        журнал "ПМС"
        (поэтика маргинального стиля) № 3 (Лето),
        2003,Ст-Петербург. Тираж 230 экз.)
        "Нормальный стих, ни одного обертона, - размышлял Толик три месяца спустя, сидя в оконном проеме на высоте двенадцатого этажа с бутылкой водки в левой руке и журналом маргинальной поэзии в правой. - Разве что травкой какой-то попахивает, коноплей, белладонной или пастернаком, а так... Только почему моей фамилии нет в выходных данных? Или хотя бы инициалов - АВГ или лучше ГАВ. Я ведь тоже в некотором роде... соавтор. Вернее сказать, источник вдохновения. Муза подчеркнуто мужского пола. Муз".
        Мысли были безрадостными, удручающими, но вместе с тем обладали тягостно-сладким привкусом самоуничижения. Их хотелось запить, чем Толик периодически и занимался, запрокидывая голову и поднося горлышко бутылки к губам. Водка была горькой, с отвратительным запахом, заведомо паленой, собственно, как раз такой, на какую рассчитывал Толик, обрушивая на продавщицу град вопросов: "Какая тут у вас самая дешевая? Сколько?! Тридцать рублей? Это за ноль-пять или ноль-семь? Разорить меня желаете? А поторговаться?" Горло бутылки украшал пластмассовый усекатор, благодаря которому и без того сомнительное удовольствие от питья превращалось в подлинную муку. Толик был рад этой муке. Более того, только вливая в рот тонкую спиралевидную струйку мерзкой жидкости, глотая ее и тут же заходясь кашлем, он чувствовал себя более-менее удовлетворительно. Более-менее в норме.
        Служила ли эта процедура своеобразным наказанием, которое Толик назначил себе сам в отместку за только ему известные прегрешения? Что вы, ни в коем случае! Разве что прелюдией к наказанию.
        Он перечел стихотворение в четвертый раз и решил, что помнит его наизусть. По крайней мере, настолько, чтобы не забыть уже до самой смерти. Затем положил ставший бесполезным журнал на ладонь, раскрытыми страницами вверх, вытянул руку и резким толчком подбросил вверх - так отпускают на волю голубя мира или полураздавленную детскими пальцами божью коровку. Журнал тяжело взмахнул страницами, сделал пару беспорядочных кувырков, но довольно быстро выровнялся и стал планировать, медленно опускаясь к земле по широкой спирали. Толик высунулся из окна почти целиком и следил за полетом журнала, уцепившись свободной рукой за раму и чувствуя, как впивается в голые бедра острый край жестяного карниза. Следил с завистью. Сам Толик, случись ему выпасть из окна, не смог бы лететь так долго и красиво. Нет, он рухнет вниз, как свинцовый шарик, как гиря, как авиационная бомба. Как тяжкое осознание собственной подлости, тупости и ничтожества, которое не вымыть из головы даже самой дешевой водкой.
        Где-то внизу возмущенно завыла сигнализация. Это уставший планировать журнал приземлился на чей-то автомобиль. Толик развел в стороны босые ступни, чтобы увидеть припаркованную поперек тротуара иномарку с пульсирующим красным огоньком позади лобового стекла и разделить ее возмущение. Неказистый серый прямоугольник маргинального издания на ярко-красном капоте и впрямь смотрелся неуместно. Другое дело, если бы обложка тоже была, скажем, цвета крови...
        Сирена сигнализации сменила тональность и с воя перешла на лай.
        "Так убиваться из-за сорокастраничной брошюрки! То ли еще будет... - безрадостно подумал Толик. И еще более мрачно добавил: - А вот Толи уже нет".
        Лай сменился короткими отрывистыми повизгиваниями, как будто кто-то во дворе нерешительно резал свинью. Прерывистая струйка ацетона, купленного под видом водки, обожгла язык и направила мысли Толика в новое русло.
        Имеет ли смысл оставлять после себя записку? Короткий постскриптум в дополнение к четверти миллиона слов, уже оставленных в назидание потомкам... которых, к слову сказать, никогда не будет. Если оставлять, то что-то простое и яркое, вроде "В моей смерти прошу винить Клару К.". Хотя при чем тут Клара К.? Это ведь не он сейчас лежит на жесткой кушетке в комнате, где форточки не закрываются даже зимой. Не из-под него молоденькая и вечно недовольная жизнью медсестра дважды в день выносит судно. И не к его правой руке между большим и указательным пальцами прикреплен маленький краник для капельницы, чтобы каждый раз не начинать поиск вены заново. Получается, Клара К. тут определенно ни при чем и винить ее в собственных проблемах бессмысленно и глупо. Кого же тогда? Бога, которого нет? Борис Борисовича, который до недавнего времени заменял Толику и Бога, и - чего теперь скрывать-отца. Самого себя, которого он почти уже наказал?
        Или неизвестного владельца иномарки, снабдившего свое любимое транспортное средство таким невыносимо мерзким голосом?
        Визг недорезанной свиньи заглох на полувсхлипе, теперь сирена надрывалась трелью соловья. Только очень мощного соловья, вероятно, бройлерного. Этой же песней, но в более приятной для слуха тональности часто возвещают о приходе гостей дверные звонки.
        Что ж, звоните, неизвестно кого подбадривал Толик, звоните - и вам откроется. В конце концов не один и не два тревожных звоночка должно было прозвучать, чтобы привести его туда, где он находится в настоящее время. И даже не десять. Ведь это не так просто - усадить молодого здорового парня на подоконник - не широкий и деревянный, как в детстве, а пластиковый, шириной от силы дюймов десять. Причем усадить так, как никто и никогда не позволил бы ему сидеть, будучи ребенком: поперек подоконника, свесив голые ноги в раскрытое окно, окунув их, как в кисель, в теплый и влажный воздух летнего вечера. Что ноги - он был полностью обнажен, бесстыдно гол, беззастенчиво раздет, и если бы кто-нибудь догадался спросить у Толика, почему так много самоубийц выпрыгивают из окон неглиже, Толик выдал бы ответ с легкостью.
        Совершенно непонятно, что надеть на себя, собираясь в последний путь. Такое, чтобы соответствовало важности момента. Это сложнее, чем девочке-подростку из небогатой семьи подобрать наряд для первой в жизни дискотеки. Как ей же на раннем сроке беременности выбрать шикарное платье для последнего на ближайшие пару лет выхода в свет. Анатолий рассудил, что лучше уйти из жизни так же, как пришел в нее, то есть голым, чем навсегда остаться в памяти случайных свидетелей "тем придурком с двенадцатого, в канареечной майке и непарных носках".
        Отхлебнув из горлышка и чуть побарахтавшись в патоке неприятных воспоминаний, Толик пришел к выводу, что не может с уверенностью определить, сколько звеньев насчитывает цепочка событий, в конечном итоге вознесшая его на этот этаж и на этот подоконник. Зато может точно сказать, какой эпизод жизни стал первым звеном в цепи. Первой ступенькой в этом восхождении. Первым тревожным звоночком.
        Это случилось дома у Оболенского. Да, почти как в мультфильме. "Толик в гостях у Бор Бориса".
        - Немедленно сними с меня эту гадость! - на грани вкрадчивости и злобного шипения, едва не скрежеща зубами, процедил Толик. Ему казалось, что голос его звучит достаточно сурово, чтобы заморозить воду в стакане, однако Борю он отчего-то не впечатлил. Оболенский преспокойно стоял рядом, запустив руки в карманы тренировочных брюк, и тихонечко хихикал, похожий на злобного гнома.
        - Ну почему же гадость? Сам же говорил, они счастье приносят.
        - Сними! Это... это не смешно, - с трудом выдавил Толик, про себя успев подумать гораздо больше.
        Стиснув зубы, он сетовал на дурацкое модное поветрие держать дома пауков в стеклянных садках, охватившее не только соседку по этажу Клары Кукушкиной, но и некоторых коллег по проекту, включая Бориса Оболенского. Сетовал на его четырехлетнего отпрыска Андрюшку, который при таком поведении едва ли дотянет до пяти, предложившего: "Дядь Толь, а хосесь его в луке поделжать?" И уже не сетовал - негодовал на самого себя, согласившегося на эту авантюру.
        Он и не предполагал, что в этом крошечном существе, очумевшем от долгого пребывания в тесном помещении с невидимыми стенками, может быть столько прыти. Но нет, вяло побродив по ладони и опасливо глянув на далекий пол с вершины большого пальца Анатолия, новый обитатель Бориной квартиры внезапно взбодрился. Опрометью он промчался по оголенному предплечью, по прикрытому рукавом майки плечу, немного пометался там, словно бы пытаясь постичь глубокий смысл красно-белой эмблемы Московского "Спартака", и наконец утвердился на шее Толика между воротником-стоечкой и четвертым, кажется, позвонком.
        - Опа-опа! - оживился Борис. - Смотри, Толька, аккуратнее. Не прихлопни!
        - Не на-адо его снимать! - с готовностью завопило веснушчатое чудовище, закатывая наглые голубые глазищи. - Он хосет гнеждо себе постлоить!
        С ужасом Толик осознал, что не нуждается ни в каких предостережениях. Его собственной воли не хватало на то, чтобы поднять руку и стряхнуть с шеи непрошеного гостя. Рука просто не поднималась, она оцепенела, как и все тело, в паническом ожидании. Короткими шейными волосками Толик чувствовал, как взгромоздившаяся на него тварь шевелит жвалами. Ядовитыми жвалами! И сколько бы ни твердил Щукин о том, что ни одни паук не в силах причинить вред здоровому взрослому организму, в данный момент Толик в это не верил. Ссутулившись под невесомой тяжестью паука, застывшего в угрожающей неподвижности, точно собака, взявшая след, Анатолий чувствовал себя маленьким и больным и не мог выйти из ситуации без посторонней помощи. Любое неосторожное движение, верил он, и эти жвалы, такие нестрашные, даже забавные при взгляде через стекло садка, сомкнутся на его шее, проткнут кожу и впрыснут в кровь сильнодействующий яд.
        "Какого черта! У меня же явная арахнофобия!" - осознал Толик, чуть не плача.
        Наконец Боря, вдоволь нахихикавшись и наслушавшись воплей Андрюшки, аккуратно, двумя пальцами поддел за брюшко своего нового домашнего любимца и, разнообразия ради, пересадил его себе на нос, демонстрируя завидное отсутствие страха и брезгливости. Восторгу сына не было предела.
        - Не гнездо, не гнездо, - орал единственный в своем роде рыжеволосый чертенок. - Паусек хосет жить в дупле!
        А Борис смешно выпучивал глаза и шумно выдыхал из-под нижней губы, заставляя паучьи лапки на переносице шевелиться, как забавные накладные усики.
        И только Анатолий не участвовал в общем веселье. Его спина, одеревеневшая от долго сдерживаемых эмоций, буквально исходила мурашками. По ногам разливалась неприятная слабость. "Сесть бы", - устало подумал он и сел.
        - О-о, какой бледный! - покачал головой Борис, поглядев на Толика, и снял паука с носа. - Да что с тобой? Серьезно испугался? А? Испугался?
        - Испугался! Испугался! - запрыгал, заскакал вокруг Андрюшка, изображая собой хоровод из одного человека. Пардон, маленького чудовища. - Дядя Толя испугался!
        Анатолий промолчал.
        - Что ж ты так, - посочувствовал Борис и успокаивающе коснулся Толикова плеча. Толик вздрогнул и скосил глаза, убеждаясь, что в руке приятеля не притаился еще кто-нибудь - крошечный и злобный. - Зря! В нашем деле так нельзя. Как же ты убедишь читателя, что паук - лучший друг человека, залог процветания экосистемы и гарант мира во всем мире, если не можешь избавиться от собственных предубеждений? Дави их, слышишь? Дави безжалостно!
        Толик устало взглянул на импровизированный садок - пивную кружку, на дно которой кто-то щедро сыпанул песка из ближайшей песочницы, на мечущегося по малому кругу паука - в его глазах-булавках читалось явное недовольство по поводу прерванной охоты и скорого водворения в хрустальный склеп - и подумал, что Боря, как всегда, прав. Кое-кого здесь и впрямь чертовски хочется раздавить.
        - Ну смотри, разве он не прелесть? - не унимался Оболенский, с умилением заглядывая в горловину кружки то левым, то правым глазом. Заглянуть обоими сразу ему не позволял нос. - Вот скажи мне, поручик, мог бы ты, к примеру, поцеловать паука?
        Толика жестоко передернуло.
        И словно бы этот неуклюжий эпизод, этот момент неловкости послужил своеобразной проверкой на лояльность, а то и на профпригодность, и он ее безнадежно провалил, по крайней мере именно в таком ключе прозвучала следующая фраза Бориса, произнесенная полчаса спустя, уже на улице.
        Борис Борисович собрался небрежно и быстро, махнув рукой своему отражению в нательной белой майке и трениках, только домашние тапки сменил на пару пыльных, но крепких еще кроссовок. Как будто покидал дом на пять минут с целью прошвырнуться до ближайшего ларька за сигаретами или выгулять собаку.
        В некотором смысле так оно и было: Толик чувствовал, что нуждается в выгуле, но не как собака, а скорее как ослабленный после недавнего приступа больной.
        Клубы дыма от Бориной сигареты были единственным намеком на облачность в этот погожий денек, светило, готовясь к грядущему солнцестоянию, сияло, как пуговица на дембельской гимнастерке, заставляя прохожих, оставивших дома темные очки, щуриться при взгляде друг на друга, на сверкающие полировкой бока спешащих машин, на слюдяные блестки, вкрапленные в асфальт. При известной доле воображения их причудливые гримасы могли сойти за улыбки. Тепло, свет и непривычно приветливые лица встречных мало-помалу оказывали на Толика свое живительное действие. Прошагав пару кварталов, он перестал шаркать подошвами, расправил плечи и практически утвердился в мысли, что жизнь, слава Богу, налаживается...
        Тогда-то и прозвучала впервые странная фраза Бориса.
        - Что? - переспросил Толик и оглянулся на Борю из-под сложенной козырьком ладони.
        Борис повторил.
        Толик резко остановился посреди тротуара, как будто влип обеими подошвами в размякший под солнцем асфальт, и повторил еще раз, для себя - медленно, честно стараясь понять.
        - Мне? Помочь? Концептуальщикам?
        - Ну да, - Оболенский остановился и развернулся к Анатолию. В этом положении его кустистые брови отбрасывали диагональные тени на заметно впалые глазницы, избавляя Бориса от необходимости прятать от солнца взгляд. - А что? За ними будущее. Концепт, пиар и агрессивная реклама, - перечислил он три слагаемых гипотетического будущего, загибая пальцы на правой руке, отчего торчащая из кулака сигарета стала похожа на тлеющий кукиш.
        - Да я эту рекламу терпеть не могу, - борясь с недоумением, признался Толик.
        - Не скажи. Реклама, особенно агрессивная - это сила! Вот ты, Толь, вспомни, к примеру, часто ли ты у себя перхоть наблюдал до того, как реклама лечебных шампуней полным ходом пошла?
        - Редко. Почти никогда. - А почему, как думаешь?
        - Не приглядывался?
        - Ничего подобного, - рассмеялся Борис, и оттого что серые глаза приятеля по-прежнему скрывались в тени бровей, его усмешка показалась Анатолию зловещей. - Агрессивная рекламная кампания. О! Смотри-ка, а вот и они! - Боря задрал голову и ткнул пальцем куда-то поверх Толикова плеча.
        Толик обернулся и, прищурившись, уставился в небо, но ничего особенного там не узрел. Только где-то за силуэтом далекой высотки таял в воздухе звук удаляющихся лопастей.
        - Вертолет, видел? Их легко различить по радикально-черному окрасу кабины. Даже стекла тонируют, конспираторы. Это они, чтоб ты знал, перхоть с воздуха разбрасывают. Сволочи! С экрана пудрят нам мозги, а с вертолетов - головы. И таких вертушек, заметь, двадцать штук по одной только Москве. У них аэродром в Кубянке.
        Боря, жестикулируя зажатой в кулак сигаретой, засыпал Толика все новыми и новыми фантастическими деталями и подробностями. Стоял он при этом на том же месте, где остановился, но Толику отчего-то казалось, что Борис незаметно подкрадывается к нему и его широкая грудь в домашней майке с лямками становится все ближе, наплывает... Нимало не заботясь производимым оптическим эффектом, Оболенский между тем развивал тему агрессивных рекламных методов.
        - Да-да, все так называемые женские циклы - результат действия вируса, изобретенного производителями тампонов и прокладок. Это еще ничего, но знал бы ты, что поставщики виагры в городской водопровод подбрасывают!
        - А, - сказал Анатолий, да так и застыл на полуслове. Внезапно нестерпимо зачесался затылок, но Толик мужественно воздержался от почесывания, одновременно попытавшись изгнать из головы мысль о волшебниках за тонированными стеклами радикально-черного вертолета.
        - Рот прикрой, - посоветовал Борис. - А то тсариес подцепишь. Видишь, поливалка поехала?.. В три часа дня, а? Аккурат когда все нормальные люди уже пообедали и готовы испортить себе кислотно-щелочной баланс. Совсем совесть потеряли! Ты на номера, на номера посмотри!
        Толик посмотрел. На сером заднике облупившейся цистерны выделялись крупные белые буквы: "КРС".
        - Вот как надо! - подвел итог Борис и, вздохнув, взял ошеломленного Толика под локоток. - А мы - сказочки, басенки, песенки... Э-эх!.. Ну, чего встал, пошли!
        Через пару десятков шагов Анатолий почувствовал, что может идти самостоятельно. Борис тоже заметно воспрял духом.
        - Хотя некоторые подвижки уже есть, - заявил он. - Помнишь, пару лет назад по MTV рекламу крутили? "Не убивайте пауков" и все такое прочее, дескать, они же не виноваты, что так мерзко выглядят.
        - Ну, - уклончиво ответил Толик.
        - Так вот, я тогда решил, это "Гринпис" или ВСОП с жиру бесятся. А сейчас вдруг задумался: а не знакомые ли плавники из-за экрана торчат?
        - Думаешь, Щукин?
        - А кто еще? И "Тенета" - помнишь, был такой литературный конкурс в сети - наверняка тоже он организовывал. Еще в 96-м. Только грубо, грубо вы тогда работали, Василий Многоточиевич! Слишком уж прямолинейно. А тут надо исподволь, ненавязчиво начинать. С обложек детских книжек, со сказочек...
        - С басенок и песенок, - подсказал Толик.
        - Ага! Так что не так уж слабо господин Щукин соображает. Учится потихоньку. О! Видал?
        Борис неожиданно сорвался с места и в несколько широких шагов поравнялся с идущей впереди миниатюрной блондинкой в голубом джинсовом костюме. На ее плече покачивалась крошечная сумочка в форме сердечка, в руке болтался фирменный пакет "Нивея". Лица блондинки отставший Толик видеть не мог, но то, что он мог видеть, радовало взгляд и стимулировало воображение.
        - Милая девушка! - позвал Борис. - Можно вас, буквально на секундочку?
        Блондинка отреагировала вполне адекватно: сделала вид, что ничего не слышит.
        - Постойте, ну куда же вы! - не сдавался Борис. - Может, это и не бросается в глаза, но выпиливаю лобзиком я еще лучше, чем выжигаю по дереву. Вот поручик, в случае чего, подтвердит.
        - Это вы мне? - она остановилась и оглянулась, явив Толику свой лик-весьма приятный, под стать фигуре, но... слишком уж несовершеннолетний. Девица смерила недоверчивым взглядом немолодого мужика в затрапезном трико., но с чрезвычайно обаятельной улыбкой. - Слушаю.
        - Нет, нет, не оборачивайтесь, если можно. Вот так, - Боря пристроился блондинке в затылок, затем присел перед ней, и обернувшись к Толику, поманил пальцем.
        - Любуйся, поручик! Наша последняя разработка.
        Толике опаской приблизился, нагнулся - и с облегчением разглядел на джинсах девушки, под левым коленом сзади неброскую аппликацию. Наклейка или нашивка из прорезиненной бежевой ткани изображала забавного паучка внутри порезанного на дольки шестиугольника, символизирующего паутину.
        - Видишь, уже в массы пошло. Это Вик придумал, наш дизайнер, - объяснил Боря, но с такой гордостью, будто это именно он надоумил модельера заняться аппликацией или научил вписывать паука внутрь шестигранной гайки.
        - Вик? Это который голубой? - уточнил Толик.
        - А тебе не все равно, голубой он или зеленый? - спросил Боря, и в его голосе Анатолию послышалась неуместная обида. - Или ты гомофоб? К тому же он не гомо, а, как минимум, би.
        - Да я что? Ничего я. Он же ко мне не пристает.
        - То-то же! Долой предрассудки и дискриминацию! - воззвал Борис, стоя на коленях позади незнакомой девушки, подающей первые признаки нетерпения. - Надо быть терпимым ко всем: к жучкам, паучкам, голубкам...
        - К еврейчикам, - непонятно зачем вставил Толик, немедленно об этом пожалев.
        - Особенно к еврейчикам! Они же не виноваты, что такими родились. Радуйся, что нашего рыбного спонсора перемкнуло и заклинило на пауках, а не на однополой любви. Вот бы ты сейчас помучился, подбирая эпитеты для... например...
        - Секундочка прошла, - напомнила блондинка, которой окончательно наскучила их беседа. - Я могу идти?
        - Да-да, конечно! - встрепенулся Боря. - Спасибо, вы очень нам помогли.
        - Да ничего.
        Точеные каблучки продолжили печатать шаг по нагретому асфальту. Пару секунд спустя Борис Борисович медленно выпрямился, проговорив:
        - А над моим предложением, Толь, насчет концептуальщиков-ты подумай.
        - Да зачем? Меня все устраивает, зачем мне менять род деятельности? - искренне недоумевал Анатолий, чувствуя, как постепенно приближается к точке внутреннего кипения. Эмоции, копившиеся в нем с момента первого прикосновения паучьих жвал к беззащитному загривку, готовы были выплеснуться направленной струей, пусть не на самого паука, а на его хозяина. - И вообще... Ты мне это как старый друг предлагаешь или как правая рука Щукина? А что, как писатель я, по-вашему, интереса уже не представляю? Может, я с орфографией не в ладах? Или языком владеть перестал? Или... Может, я исписался? А? Тогда какой из меня пиарщик? Лучше уж сразу-к Грищенко, паучьи чучелки опилками набивать. Смотрите, какой помощник для папы Карло! Или к этому твоему гей-дизайнеру - в модели пойти? А что? Мордашка у меня, говорят, смазливая, фигурка тоже ого-го...
        - Дур-рак ты, поручик! - неожиданно резко оборвал его Борис, бесцельно плюнул на давно потухшую сигарету и, зашвырнув бычок в придорожные кусты, решительно зашагал прочь.
        Толик еще немного постоял на месте, прежде чем броситься догонять друга. В голове его раздавался тихий непрерывный звон. Так звенит тишина, когда в пустой комнате кто-то выключает телевизор.
        Перегрелся, подумал Толик. Наверное, я перегрелся. Ох уж это солнце!..
        И это был первый звоночек.
        С трудом нацеженный глоток водки, вкусом напоминающей напалм, вернул Анатолия к жизни. Вернее сказать, к действительности, поскольку с жизнью его уже мало что связывало. Только несколько ниточек вроде рано постаревшей матери, оставшейся в родном городе, пары приятелей, которых он порой позиционировал как друзей, да несбыточной мечты о Девушке с Золотыми Волосами. Тоненьких ниточек - тоньше водочной струйки из бракованного усекатора, не способных остановить не то что летящий "Боинг" - неуклюжий бумажный самолетик, летающий исключительно вниз.
        Толик уныло поглядел себе под ноги, ступни которых отделяло от земли двенадцать этажей типовой панельной высотки. То есть, прикинул он, примерно тридцать три метра. То есть... две с половиной секунды полетного времени. Или три, если с учетом сопротивления воздуха. Хотя чего ему сопротивляться, летчик-то голый.
        Между тем во дворе на месте предположительного приземления возник новый персонаж. Некто в огромной клетчатой кепке, из-под которой Толику виднелись только плечи, рукава черной рубашки да иногда носки ботинок. Неизвестный суетился рядом с потревоженной иномаркой - клетчатый колобок кепки катался вокруг красного прямоугольника кузова - и, судя по всему, являлся ее хозяином. Он мог бы просто высунуть руку в форточку, щелкнуть кнопкой брелка и отключить сигнализацию, убедившись, что никакая реальная опасность машине не угрожает, однако предпочел спуститься во двор, чтобы разобраться с проблемой лично.
        Вот рукав черной рубашки простерся к лежащему на капоте журналу. Вот кепка склонилась над раскрытыми страницами, внимательно изучая улику. "Интересно, по сердцу ли ему придутся стихи из "абортивного" цикла Клары Кукушкиной?" - подумал Толик и хихикнул. Вот козырек кепки медленно пополз вверх, плоский клетчатый блин поднялся, открывая взору Толика лицо ярко выраженной кавказской национальности, к тому же весьма чем-то недовольное.
        Автовладелец в кепке что-то прокричал ему, обличительно размахивая смятым журналом. То, что проделать это он пытался, так и не отключив сирену, сильно позабавило Галушкина, который и не думал прятаться. Вместо этого он отставил недопитую бутылку на подоконник и поддержал крикуна бурными аплодисментами. Хозяин машины пришел в неистовство.
        Чуда-ак, снисходительно подумал Толик, стоит ли волноваться из-за невидной глазу вмятины на капоте, когда сама жизнь дала трещину? Такую, что не заткнешь уже никаким пальцем. Разве что еще сильнее расковыряешь.
        В порыве благожелательности он решил поделиться этой мыслью с владельцем иномарки, для наглядности продемонстрировав ему первый попавшийся палец, в данном случае средний, впрочем, без особой уверенности, что тот разглядит. Ведь орлиный нос не подразумевает наличие орлиного глаза.
        Чудак в кепке начал бесноваться. Сперва он бросил в Толика журналом, затем распахнул дверцу машины с водительской стороны, вырубил наконец доставшую весь двор сигнализацию - утомленные уши Толика жадно впитали несколько мгновений тишины - и надежно утопил в руль кнопку гудка.
        Гулкий тревожный звук устремился в небо.
        Второй звоночек прозвучал, пожалуй, в тот день, когда Толик ворвался в кабинет Бориса, расположенный дверь в дверь с кабинетом самого Щукина, со словами:
        - Щукин сын! - и с размаха швырнул на стол пухлый томик в яркой обложке.
        Стол вздрогнул, книга упала задником вверх. "Это новый, СОВЕРШЕННО НОВЫЙ роман признанного Мастера российской фантастики? ДА!" - гласила первая строка пошлейшей аннотации, упираясь восклицательным знаком в выхлоп от дюз стартующего звездолета, не уместившийся на первой странице обложки. Как будто бывают ОТЧАСТИ НОВЫЕ романы или, допустим, НОВЫЕ МЕСТАМИ! Впрочем, последнее определение, по мнению Анатолия, куда больше подходило очередному творению признанного Мастера.
        Борис поднял на Толика усталые, покрасневшие глаза, в которых без труда читался вопрос: "Ну что еще?", выждал секунд десять и озвучил его сокращенную версию.
        - Ну.
        Толик, выражением лица похожий на ребенка, у которого отняли любимую игрушку, а вместе с ней обе руки и правую почку, от возмущения и обилия невысказанных мыслей не смог ответить сразу. Вместо этого он глупо повторил:
        - Ну?
        Затем еще раз, с нажимом:
        - Ну?! - и обвиняюще ткнул пальцем в цветастый глянец обложки, угодив в начало фразы: "Это КОСМИЧЕСКАЯ ОПЕРА поражающих воображение масштабов? ДА! Но не только!"
        - Спасибо, - спокойно реагировал Борис, - я читал.
        Он вернул в пластиковый стаканчик красный карандаш, отодвинул в сторону раскрытую папку с чьей-то рукописью, распечатанной очень мелким шрифтом, вероятно восьмеркой, и придавил страницы пресс-папье в виде взобравшегося на земной шар паука, отмечая место, на котором прервал чтение, отвлеченный... приходом? прибегом? а лучше сказать, явлением Анатолия.
        "На столе поверх стопки документов лежало массивное папье-маше" - не к месту вспомнил Толик и почувствовал, что успокоился достаточно, чтобы излагать мысли связно.
        - Почему? - спросил он. - По какой причине Щукин забраковал мой сюжет, а почти то же самое у Степана - принял?
        Борис тяжело уронил локти на стол, спрятал лицо в ладонях (Толик краем сознания отметил, что административная работа не идет товарищу на пользу) и заговорил сухо и негромко:
        - Первое. Давай сразу отделим рыбу от мяса. Твою повесть отклонил Щукин, это так. Но роман Степана принимал я. Тебя я читать не стал, чтобы избежать обвинений в предвзятости. Вернее, прочел потом, но мое мнение ни на что уже не влияло. Теперь второе. Ответь, пожалуйста, только спокойно. Что такое ты и что такое Степан?
        - Степан - это имя! - обиженно выкрикнул Толик, интонацией заменяя пропущенное "всего лишь".
        - Вот именно! И еще какое! - согласился Борис, проигнорировав иронический подтекст. - Кроме того, пока мы с тобой творим, он пишет. Пишет как пашет. Лев Толстой в свое время так не пахал! Как говорится, старый граф борозды не что, поручик?
        Правый глаз Бориса выглянул из-за сложенных лодочкой ладоней и неуверенно подмигнул. "Забудем мелкие обиды! - призывал его взгляд. - Мы же друзья!" Однако внешняя игривость не сняла напряжения, Анатолий - кажется, впервые за время знакомства - оставил Борину реплику безответной, и Оболенский закончил сам:
        - Не портит... - он задумчиво поводил указательными пальцами вдоль переносицы. - К тому же, как ты знаешь, роман в издательском плане гораздо привлекательнее, чем повесть. Особенно, если и в повести, и в романе речь идет, как ты сам заметил, почти об одном и том же.
        - Почти? Почти?! - Толик почувствовал, что у него вот-вот затрясутся губы, и нервно провел по ним рукой. Ему не нравился этот разговор, еще до начала - не нравился и менторский тон Бориса, и собственная позиция обиженного истерика. Но молчать и медленно копить в себе раздражение и злость он не мог и не хотел. Только не по отношению к Боре!
        Он схватил со стола книжку, поднес к лицу, придерживая края обложки двумя пальцами, как будто опасался, что ее страницы в любой момент могут вспыхнуть, и прочел вслух как бы издевающимся тоном, хотя ничего, соответствующего тону, в самом тексте, на первый взгляд, не содержалось:
        " - Ты был птицей на Эоле, головоногим моллюском на
        Шалганэ, амфибией на Пирсе-28, - молвил Реинкарнатор, и ветер,
        постоянно дующий в лицо, его верный спутник, взвивал над
        головой старика пепельные пряди. - Ты был безрукой гетерой на
        Планете Слепцов, разумным квазаром на задворках Галактики и
        сошедшим с ума ИскИном...
        - Я помню, Учитель, - ответствовал Костик.
        - Ты тонул в морской пене, утратив надежду снова увидеть
        землю, погибал от клешней оголодавших собратьев, издыхал от
        обезвоживания посреди раскаленной пустыни. Фанатичные скопцы
        делали из тебя мраморную статую, гравитационный коллапс
        превращал в сверхновую, а компьютерный вирус избавлял от
        памяти...
        - Я... - начал было Костик, но прикусил язык и весь
        съежился под недовольным взглядом наставника.
        - Так почему же ты понял предназначение человека только
        здесь, на Арахне?
        Костик задумчиво опустил глаза, изнемогая от нестерпимого
        желания почесать в затылке и осознания того, насколько это
        элементарное действие не соответствует важности момента.
        - Душа? - робко предположил он после длительного раздумья.
        Затем поднял глаза на Учителя и уже увереннее спросил: - Может
        быть, все дело в душе?
        Гранитная глыба лица Реинкарнатора дрогнула, хронически
        обветренные губы сложились в улыбку..."
        Толик прервал чтение. К этому моменту его собственное лицо окончательно превратилось в застывшую маску сарказма: искривленные в гротескной ухмылке губы, сморщенный нос над раздутыми ноздрями, влезшая на середину лба бровь. Книжка с новой силой ударилась о столешницу. "Эта книга заставит вас задуматься? - интересовалась четвертая страница обложки. - ДА!"
        "Задуматься!" - с отчаяньем повторил Толик. Еще немного - и она заставит его расплакаться! Господи!..
        - Ладно! - широкая ладонь Бориса опустилась на злополучную обложку, закрывая и глупую аннотацию, и задержавшийся на старте звездолет. - И чему была посвящена эта декламация? К слову сказать, чтец из тебя никудышный.
        - Семь планет, - просто ответил Толик. По-другому он уже не мог, длинные словесные конструкции застревали в пересохшем горле. - Семь жизней. Поиск предназначения. Душа. Все, как у меня - в "Седьмой семядоле". Только я написал ее раньше.
        - Хочешь пришить Степану дело о плагиате? - Борис оживился, в серых глазах блеснули огоньки, в голосе зазвучала ирония. - Ну-ну! Бедному Степе заняться больше нечем, вот он и роется от скуки в рукописях юных дарований. Даже не сам роется, полковников своих посылает. Ну тех, гэбэшных, которые ему диспозицию вражеских сил во Вселенной каждое утро составляют. А те и рады стараться! "Вот вам, Степан Алексович, идейка свежая. Вот метафорка незаезженная. А вот, обратите внимание, целая гениальная повестюшка некоего А. Голицына. Ей чуток масштабу добавить - отличный роман получится!" А Степан знай себе пузо поглаживает, очками блестит... - Борис неожиданно замолчал. - Погоди-ка! А каким это, интересно, образом твоя "Семядоля" могла попасться Степану на глаза? А? Как, по-твоему?
        Толик промолчал, потупив взгляд. - Нет, ну ты же наверняка придумал для себя какое-нибудь объяснение, - настаивал Борис.
        - Я показывал тебе... черновики, - не глядя на него, ответил Толик. - Давно, в самом начале... Там были первые две главы и подробный...
        Он вздрогнул, когда Борина ладонь отчаянно, до по-беления в костяшках, сжалась в кулак и обрушилась со всей силы на многострадальный глянец. Подпрыгнули и громко стукнулись карандаши в стакане. Завалилось набок пресс-папье, теперь бронзовый паук не сидел верхом на земном шаре, а словно бы катил его перед собой подобно жуку-навознику. "ТАКОГО вы еще не видели!" - беззаботно кричала пришибленная аннотация, не способная заткнуться даже сейчас.
        Толик замер в оцепенении. Он действительно никогда еще не видел ТАКОГО.
        - Молчи! Ради Бога, молчи! - попросил Боря и закашлялся. Он выглядел усталым, точно и впрямь вложил все силы в один-единственный удар по столу. - Пока не наговорил глупостей - не раскрывай рта. И даже не кивай! - Борис закрыл лицо ладонью - костяшки пальцев медленно восстанавливали цвет, - как будто зрелище кивающего Толика могло всерьез повредить его глазам. - Так вот, чтобы ты там себе ни придумал... Какую бы гадость про меня ни вообразил... - он долго, досадливо вздохнул. - Короче, Толь, чтобы не было никакой недоговоренности... никаких сомнений... в общем, Андрюшкиным здоровьем тебе клянусь...
        - Да ладно, ладно, что ты... - остановил его Толик, опешивший от серьезности клятвы. - Я ведь ничего... Я просто...
        Широкая ладонь медленно сползла с глаз, подпрыгнула на крутом трамплине носа и крепко обхватила пальцами подбородок.
        - Точно просто? - Борис испытующе зыркнул из-под бровей.
        - Да... - растерянно подтвердил Толик. - Ничего такого...
        - Ну тогда слушай... - Оболенский успокаивался так же резко, как выходил из себя. - Семь планет, говоришь ты. Семь у тебя и столько же у Степана - не правда ли, поразительное совпадение? Можно даже сказать, подозрительное. Да как он посмел использовать цифру семь, когда ты явно закопирайтил ее в названии своей грешной повести? А до тебя семеркой, если вдуматься, никто практически не пользовался. Разве что в "Семи цветах радуги" мелькало что-то такое, в "Цветике-семицветике" да в "Семи подвигах Гильгамеша", а больше - ни-ни. - Боря сменил сарказм на доверительность и подвел итог: - Писатели испокон веков тяготеют к цифре семь. Должно быть, ассоциируют с количеством пядей у себя во лбу. И обожают убивать своих героев. А потом воскрешать. Перенося на них собственную тягу к суициду и надежду на лучшее будущее. Так, с семерками и смертями покончено, что же касается идеи... Идея постулировать наличие у паукообразных не только разума, но и души, ты уж меня извини, витала в воздухе. Ты ее раскрыл не очень. Степан, между нами говоря, тоже не очень. Может, даже менее очень, чем ты. Но Степан, как уже было
говорено, это имя. Которое стоит бабок. Так что...
        Боря все говорил, говорил, спокойно и убедительно, а Толик только кивал, как забавный болванчик с головой на пружинке, не решаясь больше вставить ни слова. Хватит, высказался уже. Чуть было не наговорил необратимого.
        Слова Бориса не приносили облегчения, скорее наоборот. Особенно Толику не понравилось слово "постулировать", оно слабо вязалось с обычной простоватой манерой Бориной речи. Складывалось впечатление, что к этому разговору он готовился загодя. Что, в свою очередь, порождало в душе Толика новые сомнения и подозрения, которые было уже совершенно невозможно высказать вслух.
        Поэтому он просто молчал, стараясь не встречаться глазами с Борисом. Вместо этого взгляд Толика то и дело возвращался к маске индейца-той самой, из двухсот метров белого капрона, заготовку которой он еще весной заприметил в домашнем кабинете Оболенского. Боря любовно выплетал ее где-то неделю - в ущерб основному творчеству, на время переквалифицировавшись из мастера художественного слова в мастера художественного плетения. Он плел потом что-то еще, хотя уже не так увлеченно, вспомнившие давно забытые навыки пальцы никак не хотели успокаиваться, но именно этим своим творением - первым, если оставить в покое далекое пионерское отрочество, Борис с гордостью украсил новое рабочее место. Он распялил маску на стене над своим креслом, закрепив десятком незаметных гвоздиков. Восемь расходящихся во все стороны косиц индейской прически напоминали лучи злобного носатого солнца. Или, подумал Толик, лапы паука, на спине которого нарисована жуткая рожа.
        На вой клаксона слетелись зеваки со всего двора. Старушки сорвались с насиженных скамеечек, мелюзга прекратила скрипеть качелями и полировать локтями и коленями разноцветный пластик детского городка, ребята постарше приостановили обстрел трансформаторной будки футбольным мячом. Повылезали из своих ракушек автолюбители с замасленными руками, недавние роженицы заинтересованно развернули коляски в сторону Толикова окна. Жильцы из соседних подъездов высыпали на улицу, собравшись явно впопыхах, будто на пожар.
        Как мошкара фонарный плафон, любопытствующие облепили большую красную машину. Кепка владельца иномарки мелькала в самой гуще толпы. Он оживленно о чем-то говорил, то и дело поглядывал на Анатолия и потрясал над головой журналом - сперва выброшенным, затем подобранным и свернутым в аккуратную трубочку - точно ценным трофеем. Словом, уж он-то получал несомненное удовольствие от происходящего. Собравшиеся задирали головы, по очереди указывали на Толика пальцами, несколько человек одновременно пытались что-то прокричать. До ушей Толика долетело только раскатистое "Па-арень!", хамоватое: "Эй, ты, с двенадцатого!" и даже задушевное "Слышь, брат!"
        Раскатистому Толик кивнул, хамоватого брюзгливо поправил: "Я тебе не С двенадцатого, а пока еще НА двенадцатом", а задушевному подарил печальную улыбку. У него никогда не было ни братьев, ни сестер. К сожалению...
        За здравие каждого из вновь прибывших Анатолий нацеживал себе по крошечному глотку разбавленного спиртом ацетона. Беспокоиться о собственном здоровье было глупо и поздно.
        Сразу несколько товарищей из породы ответственных, отделившись от гомонящей толпы, деловито нарезали шагами кружочки и восьмерки по двору, прижимая к голове кто левую, кто правую руку. Вероятно, звонили куда-то по мобильному.
        "Звоните, звоните, - тепло приветствовал их Толик, - сегодня какой-то вечер звонков! Слышите? Лю-уди! Вы слышите вечерний звон?"
        Он сделал еще один микроглоток и всхлипнул, как будто в прозрачной бутылке с кое-как приклеенной этикеткой содержался не простой ацетон с привкусом водки, а концентрированный раствор жалости к себе.
        Третий звоночек оказался телефонным. На самом деле это был скорее набат, вот только Галушкин догадался об этом слишком поздно.
        Позвонила Клара. "Опять!" - присовокупил он мысленно, едва заслышав голос в трубке, и как окурок в пепельнице раздавил в душе шевельнувшееся было раскаяние. Ведь слово "опять" едва ли применимо к событиям, повторяющимся раз в месяц, а то и в полтора... Да, полтора! Именно столько прошло со дня их последнего свидания - на кухонном столе, в окружении банок с насекомыми. Пардон, конечно же, с пауками, насекомые здесь ни при чем.
        Откуда же это раздражение? Кларин звонок не разбудил его, не вытащил из ванной, не отвлек ни от чего важного. Строго говоря, он и не мог отвлечь, поскольку Толик давно уже не занимался ничем важным. Если быть откровенным до конца, то с тех пор, как Анатолий прочел слово "Реинкарнатор" на первой странице глянцевой обложки, заглянул внутрь и наугад выхватил взглядом несколько абзацев - с тех самых пор он не написал ни слова. Хотя часами сидел перед белым экраном, писал на нем заведомую бессмыслицу вроде "Что-нибудь это вам не кое-что!" или "Тридцать пятый год своей жизни R2D2 встретил в пути" в надежде, что со временем ее заменит нормальный текст. Тщетно! Пять раз на полном серьезе бился головой о батарею, трижды - об угол кровати, а телевизионному пульту хватило и одного удара в середину Толикова лба, чтобы разлететься на мелкие части. Бессмысленно, осознавал он с тупым отчаянием, все бессмысленно.
        Итак, с писательством Анатолий завязал - временно, как он сам себя успокаивал. Зато взамен утраченному вдохновению приобрел приятную привычку выпивать первые две банки пива прямо с утра, не вставая с постели. Для этой цели еще с вечера он выкладывал на прикроватный столик окольцованную пластиком упаковку. Вторую пару банок он опорожнял за завтраком, третью - в ожидании обеда. После этого скоротать остаток дня уже не представляло для него проблемы.
        Звонок Кукушкиной раздался в тот момент, когда Толик, лежа на спине и вяло теребя в руках кое-как склеенный пульт от телевизора, приканчивал вторую за этот день банку и с любопытством ожидал момента, когда малая нужда сподвигнет его покинуть кровать.
        - Привет, - сказала Клара спокойно, почти равнодушно. - Тебе дети не нужны?
        - Паучьи? - почему-то первым делом предположил Толик.
        - Нет, человеческие.
        - Зачем? - изумился он.
        - Вот и я думаю, незачем. Ладно, звони... - и в правом ухе Толика часто загудело.
        "Вот дура! - с раздражением подумал он. - Чего хотела?" - и, примеряясь, легонько приложился колбу телефонной трубкой. Набитая о батарею шишка привычно отозвалась тупой болью.
        О том, чего хотела Клара, Анатолий узнал только через неделю, когда она не появилась на очередном собрании группы.
        Сам Толик продолжал ходить на ежемесячные щукинские посиделки - по привычке. К тому же, там кормили. Он уже не чувствовал себя здесь своим, полноценным членом коллектива единомышленников, и никого особенно не хотел видеть. Разве что П...шкина, простодушного и наивного трубореалиста, чей незамысловатый треп помогал Толику на время позабыть о собственных проблемах.
        Разумеется, он давно уже знал полную фамилию Евгения, но про себя предпочитал по-старому именовать его П...шкиным. "П...шкин" звучало как сдержанный выдох из-под нижней губы. Женя оказался довольно милым собеседником, особенно когда чуть-чуть выпьет. Но именно чуть-чуть. Да и писанина его Толику в целом нравилась. Трубореализм он воспринимал как компромисс между филипдиковским киберпанком и откровенной коровинщиной.
        В тот день Толик традиционно занял место за банкетным столом рядом с П...шкиным, подальше от ставшего фирменным блюда - грандиозного сооружения из крема и глазури, присыпанного крупнозернистой серой пудрой. От кого-то Толик услышал, что блюдо называется "архатом". ("Архат-улкум" - немедленно переспросил он.) Неизвестный кулинар всякий раз придавал своему творению новую форму, питая явный интерес к истории человечества. Из его необъятной духовки последовательно выходили то римский Колизей, то пагода буддийского храма, то еще какая-нибудь засахаренная древность. В последний раз над столом возвышалась египетская пирамида, не сказать чтобы сильно уменьшенная. Но ни в каком виде архат не привлекал Толика. Памятуя о своем давнем позоре, о том, как разрушила все его романтические планы единственная ложка черно-бело-серой субстанции, приторной даже на вид, он не мог представить без содрогания, как запихивает в собственный рот даже самый крошечный кусочек.
        В Евгении Толик обнаружил родственную душу, по крайней мере, по части неприятия сладкого. "Худею", - просто ответил тот на вопрос Толика: "Ну а ты почему?" Галушкин понимающе кивнул. Худеть, заметил он, это любимое занятие всех полноватых, полных, переполненных и прочих моральных красавцев. Женя рассмеялся в ответ, нисколько не обидевшись.
        Когда после третьей рюмки ("За тех, кто не с нами!") Толик мимоходом справился насчет Кукушкиной, Пушкин исподлобья вытаращил на него свои телячьи глаза и недоверчиво спросил:
        - Ты что, не в курсе, нет? Серьезно, что ли? Не, правда не знаешь?
        И Толик узнал.
        А потом были еще четвертый, пятый и последующие звоночки. Это ведь только в великодушных детских разборках лежачего не бьют, в действительности его, как правило, добивают. Звоночки все раздавались и раздавались, даже после того, как Толик перестал их считать. В театре жизни, как в любом другом театре, ему вполне хватило и первых трех. Но звонки все не унимались...
        Прямо сейчас, например, кто-то настойчиво звонил в дверь.
        - Не открою! - невнятно промычал Толик, вынул бутылочное горлышко изо рта и добавил: - Не видите, занят человек!
        "Самому что ли позвонить... кому-нибудь?" - всплыла в ореоле алкогольных паров внезапная мысль.
        Кажется, даже у приговоренного к смерти есть право на один звонок. Или у арестованного? Толик не был уверен. Вообще, по мере того как уровень ацетона в бутылке понижался (а спирта в ней с самого начала было немного), его уверенность в чем бы то ни было меркла. Что он тут делает - голый на прилипающем к ляжкам карнизе, на этом жестяном скате пятнадцати сантиметров в ширину? Чего ждут от него люди внизу? И согласятся ли они мирно разойтись по домам, если он сейчас громко извинится и уберется в комнату? Или потребуют продолжения действа, на которое уже рассчитывали? И кому, скажите на милость, может позвонить приговоренный к смерти? Адвокату? На кой ляд? Господу Богу? То-то он удивится!
        Бутылка опустела. Толик подбросил ее в руке, намереваясь перехватить за горлышко, но ослабленные выпитым рефлексы едва не подвели его. Он все-таки поймал бутылку, неловко, в последний момент. Правда, при этом его левая ягодица соскользнула с карниза, потревоженная оконная рама крякнула, когда он вцепился в нее свободной рукой ("рама фаталити" - вонзилась в мозг исковерканная строчка ТВ-рекламы), а толпа под окнами напряженно умолкла - но он поймал. С облегчением. Не хватало еще рухнуть с двенадцатого этажа на бутылочные осколки!
        Толик медленно вернулся в исходное положение, пристроил пустую бутылку на подоконник у себя за спиной, провел рукой по вспотевшей челке-и только после этого напомнил себе, что неплохо бы сделать вдох. Оказывается, несколько секунд он задерживал дыхание. Более того, не слышал звук дверного звонка, который из резких назойливых поскуливаний перешел в непрерывный требовательный вой. На расстоянии вытянутой руки, рядом с тем местом, куда Толик поставил бутылку, лежала трубка радиотелефона - как связь с тем миром, с которым он практически распрощался. Потребность сделать последний звонок стала непреодолимой.
        Так кому все-таки, если у Господа Бога слишком дорогие тарифы на входящие?
        Кларе? Зачем? Пол-литра донорской крови ей сейчас важнее его запоздалых извинений. Да и не знает он телефона стационара, где она лежит со своими осложнениями. Это ведь только у нас, мужиков, все просто, с неожиданной злобой подумал Толик, а у этих баб... у-у-у, они не могут без осложнений!
        Он сжал телефонную трубку в руке - до боли - и процедил с укором:
        - Ну и сволочь же я! Ну и сволочь!
        Помотал головой и повторил еще раз, почти восторженно:
        - Ну и сволочь!
        Он позвонил Борису, больше оказалось некому. Однако по домашнему номеру некое веснушчатое чудовище сообщило ему, что "папа жаделживается на лаботе", а с телефона в конторе никто не хотел снимать трубку. Тогда Анатолий помянул Бога, троицу и любовь и набрал номер Бориного мобильника. Тот тоже долго не отвечал. Восемь, десять, двенадцать раз в трубке повторилось стандартное "та-да-Да", предваряющее в мобильных телефонах нормальный длинный гудок.
        Когда трубка разродилась наконец привычным "Да?", Толик готов был расплакаться от облегчения.
        - Бо-о-о-орь-рь-рь! - позвал он, в пьяной улыбке растягивая губы.
        - Да, Толь, - голос Бориса был пропитан нетерпением. - Ты по работе?
        - Нет, по личному.
        - Тогда лучше завтра. У меня четырнадцать центов на балансе осталось.
        - Погоди, - заволновался Толик. - Это очень важно!
        - Завтра о важном. Сейчас не могу.
        - Завтра меня не будет! - почти выкрикнул он. - Тогда послезавтра.
        И только "та-да-Да, та-да-Да..."
        Толик зашвырнул трубку назад, в комнату. "Та-да..." - успела пропеть она, прежде чем с грохотом ударилась об угол тумбочки.
        Он ненавидел себя за этот звонок, за пьяное желание всех любить и прощать. Даже тех, кто предал. Даже тех, кто продал. И обокрал. Да-да, ведь у него украли идею!
        Именно сейчас, сидя на скользком карнизе, Толик с особой ясностью мог оценить всю скользкость давешней ситуации с рукописью. Как же ловко Боря подменил роли! Не сказав ничего по существу, аргументируя не столько словами, сколько сдвинутыми бровями и театрально дрожащим кадыком, он менее чем за минуту превратил Толика из гневного обвинителя в обвиняемого, не знающего, куда девать глаза от смущения. Спрашивается: что стоило Борису просто сказать:
        "Я этого не делал. Не передавал Степану твоих черновиков". Даже возмутиться слегка: "Я, конечно, координатор проекта, но не настолько же!" Но нет, вместо этого он затянул что-то эмоциональное и сбивчивое, якобы от избытка чувств, что-то про Андрюшкино здоровье. Наверняка ведь рассчитывал, что его не дослушают, перебьют... как оно и случилось. В результате он так и не закончил своей торжественной клятвы! А если бы и закончил... Проблемы со здоровьем тоже бывают разные. Что значит, к примеру, для пятилетнего нахаленка, для этого вождя краснокожих, какой-нибудь насморк?
        Толик зажмурился, обхватил пальцами лоб, надавил на виски. Кредит его доверия к Оболенскому стремительно таял, количество счетов, которые он хотел бы предъявить бывшему другу, напротив, росло с каждой новой мыслью, так что на балансе Бориной совести осталась сущая мелочь. Не больше четырнадцати центов. Когда Анатолий открыл глаза снова, в их взгляде не прочитывалось уже никаких чувств.
        - Ну ладно, - равнодушно сказал он. - Смотри, Борь, сейчас будет невесомость.
        В дверь уже не звонили-ломились. То ли взвод солдат, то ли былинное чудище о двадцати кулаках и десяти ногах в тяжелых ботинках. На балконе соседнего дома какая-то женщина в розовом наспех запахнутом халате жадно прильнула глазом к видоискателю миниатюрной камеры. Толик помахал ей рукой. "Круто, ты попал на Ти-Ви" - поздравил он себя и даже испытал мимолетное сожаление о том, что не сможет посмотреть ближайший эфир передачи "Вы - очевидец". Он также махнул рукой собравшимся внизу и улыбнулся им почти по гагарински. Уже скоро, обещал его взгляд. Скоро вы увидите то, ради чего топчете газон уже минут пятнадцать.
        - Ну что, поехали?
        Распирая руками оконный проем, Толик подобрал под себя сначала левую, затем правую ногу, оказавшись таким образом на корточках. Затем с усмешкой медленно опустился обратно, свесил ноги. Вставать на узком наклонном карнизе в полный рост показалось ему позерством. Сидя ли, стоя, лететь все равно двенадцать этажей. И только падать спиной вперед, пожалуй, было бы страшновато.
        Удивительно, но именно так оно и было. Казалось бы, какая разница, в какой позе ты начнешь свой полет и встретит ли тебя внизу асфальт, трава или бутылочные осколки? Вроде бы, никакой. Вроде бы... Однако достаточно было Толику представить, как он садится на нижний край оконной рамы, точно водолаз на бортик лодки, и медленно заваливается на спину, к горлу тут же подступала тошнота, а голова начинала кружиться, с каждой секундой набирая обороты.
        Он поболтал ногами в пустоте, как будто пробовал воду, прежде чем нырнуть в бассейн, и рассмеялся. А ведь напишешь такое, подумалось, никто не поверит. Хотя... это смотря как написать.
        И тут он увидел паука.
        Глава семнадцатая. Аля
        Они любили ее, все четверо. И здоровяк, в чьей грубости и неотесанности она угадывала нарочитость, и мужчина с внешностью и манерами потомственного аристократа и печальным взглядом все на свете повидавшего человека, и вечный юноша с лицом молодого аббата, но с глазами озорными, лукавыми, в которых нет-нет да и мелькнет такое, что только "Мамочка моя!" и румянец на обе ваши щеки! И, конечно же, ОН, бесстрашный весельчак, задира, дуэлянт, пасквилянт, симулянт... Впрочем, она несколько увлеклась рифмами. Из всей четверки только у последнего была возможность заявлять о своей любви во всеуслышание, иногда-по сорок раз на дню, остальные трое, разумеется, никогда бы не осмелились выказать свои чувства к ней даже полунамеком. Покуситься на ту, которая отдала свое сердце твоему другу, можно сказать, младшему брату? Ах, оставьте! Это даже не смешно.
        Они слишком ценили мужскую дружбу.
        И они непременно спасут ее.
        Поскорей бы!
        Жаль, грубое дерево колодок не дает сложить ладони вместе, а натянутый на голову пыльный мешок не позволяет разомкнуть губ. Не хватало еще нарушить таинство молитвы суетным чиханием. "Апчхи" вместо "аминь"? Нет уж, лучше повременить.
        Открытая повозка-полноте, простая телега, на которой ее везут, скрипит и трясется так, словно не изобрело еще человечество ни колеса, ни смазки к нему. Сухая солома исколола все тело. Все еще чувствительное, как это ни удивительно, тело. От колодок давно затекли руки, кожу на шее и запястьях саднит и щемит. Лошади тянут так неохотно, будто для них, а не для нее эта поездка грозит незаметно перерасти в последний путь.
        Приехали!
        Остановились без "тпру!". Едва возница отпустил поводья, лошади тотчас встали и даже попятились слегка. Тоже чувствуют?
        Ей помогли подняться. Снимать колодки не спешили, но хотя бы стянули с головы жуткий мешок. Она таки не удержалась, прочистила легкие мощным чихом, вдохнула полной грудью свежий - только по сравнению с тюремной многолетней затхлостью - воздух, жадно распахнула глаза навстречу миру - и поморщилась. Весь обзор заслонял деревянный помост, сколоченный так грубо, что, кажется, всмотрись чуть пристальней - и занозишь взгляд. Не помост - слепленные на скорую руку подмостки, воздвигнутые посреди площади специально ради единственного бенефиса знаменитой актрисы. Ее!
        - Прошу, сударыня!
        Обернулась на знакомую фразу. Глянула недоверчиво и, вместе с тем, с надеждой. На миг показалось: слова прозвучали как тогда, с крыши. Показалось и ушло.
        Увы, все тот же черный балахон, капюшон, перчатки и скрадывающая голос железная маска с узкими прорезями для глаз. Тюремщик не предложил ей руку, с учетом колодок это выглядело бы нелепо, сам взял под локоток и захромал рядом. Тум, ш-ш-ш-тум по шероховатым прогибающимся доскам.
        Шла не по канату - по широкому настилу, напоминающему корабельные сходни, но оступиться было еще страшней.
        По обе стороны от помоста бурлила разноголосая и разноцветная толпа, все глаза - на нее. Внутри огонь любопытства и ненависть, ненависть со всех сторон, а если и мелькнет кое-где нечаянный островок жалости, то лишь об одном: "Эх, высоковаты мостки... Не доплюнуть..." Самые догадливые прихватили из дома яблоки, яйца и томаты - какой-нибудь художественной школе хватило бы не на один месяц оттачивания техники натюрморта. Доплюнуть - не доплюнешь, а вот добросить... Хорошо еще, что ярость мало способствует меткости.
        Прикрываясь колодками, как роскошным деревянным жабо, она, насколько могла, уворачивалась от ударов, морщилась, если прямо в лицо, пыталась смотреть в ответ, без стыда и страха - с состраданием, но тем вызывала лишь новые вспышки озлобления и мрачного веселья. Толпа уже не бурлила - бесновалась, вопила, улюлюкала, вздымала руки в проклинающих жестах.
        Но замечалось почему-то не это.
        Небо. Не крошечный кусочек, порезанный на квадратики прутьями решетки, а огромное и такое прозрачное, что захватывает дух. А высоко в небе - одинокая чайка. Ее крик, похожий на скрип колеса невидимой кареты... которая, как всегда, проедет мимо. Чумазый бутуз, взмывший над толпой на дрожащих-от негодования ли, от общего ощущения праздника? - отцовских руках: "Смотри, сынок!". Ветер треплет непослушные кудри, глазенки, круглые, как два луидора, готовы, кажется, впитать и сохранить в себе всю сцену предстоящей казни-до последней мелочи. До последней капли крови.
        Она тоже смотрела на мальчугана. Прекрасно понимая, что у нее уже никогда не будет такого.
        Ее ждала виселица, проросшая сквозь доски помоста уродливым горбуном, и перекинутая через перекладину веревка, конец которой заплетен длинным витым узлом.
        Она в последний раз оглянулась вокруг, окинула взглядом крыши близлежащих домов, утонувшие в тени переулки, заглянула зачем-то в щели у себя под ногами. В последний раз прошептала:
        - Ну где же вы? Где? Помогите мне, пока еще не поздно.
        - Вы ищете табуретку? Скамеечку? Обрезок бревна? Что-нибудь, на что можно забраться? - неверно истолковал ее замешательство тюремщик, непривычно словоохотливый в это утро. - Не ищите. С табуреткой получилось бы слишком просто и... не так красиво. Не беспокойтесь, я постараюсь не затягивать слишком сильно. - узкие прорези маски кольнули ее холодком неискреннего раскаяния. - Ах, простите, я имел в виду время.
        Сначала ей освободили руки - чтобы тут же туго стянуть их за спиной, затем шею. Она безропотно позволила надеть на себя петлю. И лишь когда ее бывший тюремщик и будущий палач взялся за свободный конец веревки, проговорила:
        - Постойте... Я ведь... кажется... имею право... на последнее... желание? - Медленно, все еще надеясь на что-то, из последних сил растягивая то самое время, которое ее мучитель пообещал не затягивать.
        - Как и все, - палач отпустил веревку, одновременно пожимая плечами. И снова в его жесте ей почудилось что-то смутно знакомое. - Желайте, - обронил он небрежно, точно медную монетку в кружку нищего, не слишком заботясь, попал ли.
        "Желайте"... Легко сказать!
        Свободы? Праздничный обед из четырнадцати блюд? Смерти от старости?
        Все, что угодно, кроме той глупости, которая сама просится на язык.
        А, тысяча чертей!
        - Снимите маску! - потребовала она. - Я хочу видеть ваше лицо.
        Пристальный взгляд бойниц-глазниц и глухой, неразличимый голос из-под маски.
        - Мне жаль, сударыня. Вы просите слишком многого.
        Рука в черной перчатке уверенно ухватилась за свисающий конец. Потянула. Вторая рука перехватила чуть выше - веревку, а через нее - горло.
        Толпа внизу взвыла от предвкушения близкой развязки.
        Вот он, праздничный обед, ради которого столько людей, побросав все свои дела, собрались на площади. И не беда, что из одного блюда. Кому не хватит, могут подобрать с помоста остатки яблочно-яично-томатного великолепия. А ты, одинокая чайка! Что скрипишь несмазанным каретным колесом? Прилетай сюда вечерком, когда все разойдутся. Уверена, и тебе найдется чем поживиться. А вы, верные герои-защитники! Где вы? Ведь еще не поздно пальнуть из мушкета в палача или в веревку повыше узла, конской грудью взрезать толпу, протянуть руку и позвать: "Сударыня!.."
        Мысли метались, агонизировали в ее помутненном, обескровленном мозгу, пока не пришла последняя, самая короткая: "Поздно!"
        И тогда она взбесилась. Как будто заразилась бешенством от обезумевшей толпы.
        Уже фактически повешенная, оторвавшаяся обеими ногами от дощатого настила, полузадушенная, она вдруг качнулась всем телом на маятнике веревки, обернулась по длинной дуге вокруг опорного столба виселицы, вплотную прижалась к нему лопатками и что было сил лягнула босыми пятками в грудь палача, имевшего неосторожность подойти слишком близко. Палач глухо охнул и рухнул навзничь, выпустив веревку из рук.
        Сама упала рядом, тоже на спину, прямо на связанные руки, которые то ли от удара, то ли по воле Божественного провидения в тот же миг освободились от пут. Вскочила на ноги дикой кошкой, прищуренным взглядом скользнула по толпе, взвывшей теперь еще сильнее - от предвкушения разочарования, намереваясь, как по волнам, пробежать прямо по головам, плечам, вскинутым для проклятия рукам. Присела перед отчаянным прыжком... и не удержалась, сделала два шага в сторону лежащего неподвижно палача и решительным движением сорвала железную маску с его лица.
        Со своего лица.
        Со своего застывшего, неживого лица.
        И на этом проснулась.
        Проснулась?! Значит, она все-таки задремала? Какая непростительная беспечность!
        Аля вынырнула из сновидения в реальность, как морж из проруби - резко, до остановки дыхания, под незатихаюшую песню адреналина в крови. Все еще готовая бежать, сражаться, убивать во спасение собственной жизни, если потребуется. Все еще полузадушенная.
        Машинально потрогала затекшие, будто отлежанные, запястья, невесть когда натертую шею-липко. Липко и колко. Сняла с затылка обрывок веревочной петли - и скривилась от отвращения. Нет, не петли - знакомой нити толщиной в мизинец, как будто волосатой и очень клейкой, а значит, свежей. А значит, не просто свалившейся с потолка, а сознательно затянутой на руках, на шее. Страшно подумать: а если бы она не проснулась минуту назад? И страшно ответить: тогда, вероятнее всего, не проснулась бы уже никогда. - Тва-арь! - процедила Аля сквозь брезгливо сжатые зубы.
        Села, опираясь на левую руку. Правая потянулась к фонарику... нет, к ножу... Заметалась.
        Выбрала фонарик.
        Крест-накрест мазнула тусклым рассеянным лучом по потолку, точно осеняла знамением, но толком разглядеть ничего не успела. Фонарик погас раньше, чем глаза привыкли к свету. Заряда в реанимированных батарейках хватило на один вздох. Заметила лишь, что кроссворд из поперечных и продольных нитей на потолке стал сложнее и запутанней, самой белесой твари нигде видно не было.
        Вздохнула глубоко-в первый раз с того момента, когда во сне разорвала липкий волосатый ошейник. Это хорошо. Значит, смылась-таки восьмиглазая гадина, улепетнула со всех ног, лап, щупалец - или что там у нее.
        Правда... - мысль холодной каплей скользнула вдоль позвоночника, - она ведь могла притаиться и где-нибудь внизу. Например... за спиной.
        Аля, вскрикнув, выронила фонарик и схватилась за нож. Неумело ущипнула двумя пальцами тугое лезвие, потащила... вскрикнула громче. Кончиком порезала палец! И от этой резкой, но привычной боли как-то сразу успокоилась.
        Плевать! И не такое переживали. Помимо прочего, в ее положении противопоказано нервничать.
        Она справилась с первым порывом: зажать палец во рту и приласкать соленую ранку языком. Вместо этого вытянула пострадавшую руку к потолку, то ли грозя кому-то невидимому, то ли приманивая.
        "Ну, давай, что же ты! - думала она, чувствуя, как теплая струйка сбегает по ладони к запястью и ныряет под рукав. - Тебе ведь не терпится попробовать моей крови!"
        В левой руке неуклюже скользила рукоятка ножа. Хорошее лезвие, с блокиратором, как говорил Тошка. Даже если ударишь не под тем углом, оно не сложится тебе по пальцам. Знать бы еще, где этот блокиратор отжимается...
        - Только попробуй сунуться, мерзкая белоглазая гадина! - предупредила Аля и слизала с ладони соленый вкус победы.
        Еще полгода назад она сошла бы с ума от отчаяния и ужаса. Или забилась в уголок и ревела бы, пока не затихла от голода и бессилия. Но теперь она чувствовала внутри себя стержень. Не стальной - мягкий и пока еще маленький стерженек, немногим больше килограмма, прямо внутри. Это он заставлял ее бороться. Это он давал силы, чтобы раз за разом двигать вперед левый локоть. Да подальше! И это он помог ей не опустить руки теперь, когда она уяснила, что, помимо голода, жажды и сломанной ноги, у нее появился еще один враг, коварный и непредсказуемый, а помощь, на которую она продолжала рассчитывать даже во сне, уже не придет.
        Плевать! И Аля сплюнула в сторону слюной пополам с кровью. Она справится и сама. Если Тесей убрался восвояси, то Ариадне, хочешь не хочешь, придется сразиться с Минотавром один на один.
        Только бы поскорее! Пока еще остались хоть какие-то силы.
        Вспомнилось, как однажды, застав Алю с веником в одной руке и парой гантелей в другой - нужно же ей было как-то вымести пыль из "спортивного уголка"! - Тошка удачно пошутил. Мужчина может поднять больше, многозначительно изрек он, а женщина - унести это дальше. Шутка оказалась пророческой. И унести, и вынести Аля оказалась способна гораздо больше, чем сама ожидала.
        И пока внутри растет и зреет заветный стерженек, она не позволит себе пойти на поводу у паники, не станет забиваться в угол и прятать голову в песок, а будет двигать левый локоть вперед столько, сколько потребуется. Хоть до скончания века!
        Кстати, прямо сейчас, кажется, назрела такая необходимость. Ночные бдения отрицательно сказываются на уровне воды во фляжке. Когда Аля взболтнула ею над ухом, изнутри не донеслось ни булька. Вот и хорошо!
        Аля бодренько перевернулась на живот, послала вперед левый локоть - так далеко, что едва дотянулась до него одноименным коленом, затем бережно, как... в общем, максимально бережно проволокла по полу свисающее брюхо, уперлась левым плечом в пол и обеими руками ухватилась за правое бедро с целью подтащить к себе всю ногу, от которой, вроде, и пользы никакой, но ведь и не бросишь же! И в этот момент почувствовала, как стерженек у нее в животе ожил и потребовал внимания. Сперва свернулся, потом развернулся и ощутимо ударил изнутри по натянутой коже, будто в барабан. "Очень вовремя!" - подумала Аля.
        Вся ее бравада, больше похожая на опьянение от последнего вздоха у приговоренного к казни, куда-то исчезла. Улетучилась, как воздух из проколотого шарика. На середине тысячекратно отработанного движения Аля замерла.
        Всю свою сознательную - читай замужнюю - жизнь она собирала полезные советы. Подклеивала в общую тетрадь вырезки из "Работницы" и "Крестьянки", странички отрывного календаря с примечанием "Хозяйке на заметку". Кое-что записывала от руки: советы, услышанные по радио или по телевизору. Например, "Чтобы снять со стеклянной банки слишком туго завинченную крышку, сперва согрейте ее под струей горячей воды". Или: "Чтобы молоко не убежало, смажьте края кастрюли жиром". А вот что делать, подумала Аля, если ты уже забыла, что такое горячая вода, а под рукой, как назло, нет ни молока, ни жира? Увы, не было в ее богатой коллекции ни одного совета, подходящего к теперешней ситуации. Ничего, что начиналось бы словами: "Итак, вы застряли в пещере без воды и света, последняя банка тушенки была с риском для языка вылизана трое... нет, четверо суток назад, у вас множественный перелом голени и лодыжки и двадцать восьмая неделя беременности. Не спешите впадать в отчаяние..."
        Не было такого совета. Но и отчаяния, как ни странно, тоже не было. Только отстраненное любопытство.
        Помнится, Тошка как-то обмолвился, что древние греки полагали, будто мальчики развиваются в правой стороне живота, а девочки - в левой. Интересно, как на эти сомнительные выкладки влияет сломанная нога будущей роженицы? Хотелось бы надеяться, что не сильно. Если так, то еще месяц таких "выползок" - и у нее определенно будет девочка. Разве не здорово? - спросила себя Аля.
        И ответила себе: остынь, подруга. Ты ведь прекрасно понимаешь, что еще одного месяца у тебя не будет.
        Да, она понимала. Застыв в неудобной позе: на локтях и одном колене, пережидая внеплановый "танец живота", она всматривалась в непроглядную темень, как в собственное будущее и не видела там ни месяца, ни даже недели. И вообще теперь, когда угасшая адреналиновая буря в крови выступила горечью на губах, Аля с необъяснимой уверенностью почувствовала, что сегодняшняя "прогулка", скорее всего, станет для нее последней. Шесть кусочков сахара и вафля, бесспорно, подарок судьбы, но и они не в силах надолго отсрочить неизбежное, когда ее главный враг, уже не ограничиваясь пугающими взглядами с потолка, перешел к активным действиям.
        А раз так, то пусть нынешняя, заключительная, "выползка", как и самая первая, ознакомительная, пройдет по слегка измененному сценарию. Ведь если не поддаться давнему соблазну сегодня, то завтра и поддаваться станет нечему. И некому. То есть сначала, как водится, водопой: промочить горло, ополоснуть лицо, наполнить флягу, а вот потом... И почти счастливая улыбка растянула потрескавшиеся губы, когда Аля после Семикрестка свернула в тоннель Безымянного пальца. Не ожидая больше помощи из Франции, она позволила себе переиначить известную фразу. Увидеть Колонный Зал и умереть! Хоть на часок окунуться в атмосферу застывшей сказки, хоть минутку провести среди ее сверкающих декораций, хоть на мгновение снова почувствовать себя прекрасной Белоснежкой... а не Золушкой в самой замызганной фазе, далеко за полночь. И тогда потом... уже не так важно, что случится потом.
        Аля решительно углубилась в Безымянный тоннель, ее левый локоть на ощупь прокладывал дорогу, как нос ледокола в темное время суток. И лишь одна мысль сомнительного свойства слегка тревожила Алю, когда она обползала незнакомые груды камней или проваливалась рукой в трещины, которых не было здесь тысячу лет и один месяц назад - во время первой, еще совместной с Тошкой, экскурсии в Колонный Зал. Золушка, Белоснежка - это все, конечно, здорово. Но как она собирается пролезть сквозь кротовую нору, в которую ближе к концу вырождается тоннель? Дюймовочкой?! Когда несгибаемая нога торчит вбок под таким углом, что впору повязать на лодыжку красную ленточку, сигнализируя о превышении габаритов. В самом деле, как?
        "Как-нибудь!" - небрежно, на ходу, отмахнулась новая, не знающая страха и мало-помалу забывающая, что такое сомнения, Аля.
        Ей повезло. Смелым и решительным вообще везет. То же самое землетрясение, которое изуродовало ее правую ногу на всю оставшуюся... ночь? или сутки? вряд ли больше!.. теперь сыграло ей... получается, на руку. Да вот, таким пошловатым каламбуром. Часть стены, включая проблемную кротовую нору, от толчка обрушилась внутрь Колонного Зала, и узкий лаз в результате расширился до размеров гигантского зева, сквозь который Аля проползла бы, даже раскинув ноги на ширину поперечного шпагата. "Смелым везет..."-радовалась она, скатываясь по недавно образованной насыпи на гладкий слюдяной пол циклопической пещеры.
        Однако и самые смелые не застрахованы от разочарований. Одно из них, особенно тягостное после недавнего успеха, подстерегло Алю уже на пороге Колонного Зала. Трех спичек хватило ей, чтобы убедиться в мудрости совета: "Никогда не возвращайся туда, где тебе было хорошо". Хуже будет.
        Лежа на животе посреди лужи "горного молока" и щурясь на дрожащий огонек спички, Аля недоверчиво всматривалась в неохотно отодвигающую свои границы тьму. Изнутри пещера напоминала растоптанную мечту. Красочно декорированную театральную сцену вскоре после урагана. Картонный кукольный домик, по которому прошелся каток, напоследок отдавив ногу бумажной балерине.
        Сталактиты, сталагмиты, сталагнаты - и зачем только училась, дура, зачем запоминала названия? - все, что в прошлом услаждало взор плавностью линий и хрустальной прозрачностью, теперь валялось на полу неряшливыми кучами мутноватых обломков. Если Семикресток, Лежбище и Поилка от землетрясения почти не пострадали, то на Колонном Зале стихия отыгралась сполна. Строго говоря, назвать этот зал Колонным можно было только отдавая дань памяти.
        И, тем не менее, Аля не спешила сворачивать экскурсию. Не тратя попусту спичек, лавируя между погребальными грудами скорее наугад, чем по памяти, стараясь не пораниться осколками былой роскоши, она пересекала огромную пещеру по диагонали. Привычно загибала пальцы, подбадривала себя ничего не значащими фразами, которые порой умещались в одно-единственное слово: "подруга". Было тяжело, мокро, колко и больно, но перед ее мысленным взором стоял гладкий, словно вылизанный временем холм, похожий на спину не до конца закопанного мамонта. То место, где они с Тошкой так замечательно пировали, а потом спали, а в промежутке между едой и сном еще и занимались этим. Оно манило Алю, как финишная ленточка - бегуна, как свет далекого костра - заблудившегося в лесу путника... ил и бабочку-однодневку, которой так и так не дожить до рассвета. Ну и пусть!
        Она доползла. По отсутствию обломков вокруг поняла, что добралась до той самой полянки посреди сталагмитовой рощи, в центре которой вырастал из земли пологий холм. Вытянула руку вперед и поползла медленнее, чтобы не врезаться невзначай. И чуть не ухнула в какую-то непредусмотренную экскурсионным планом трещину или канаву, еле-еле успела отпрянуть.
        Первые две спички оказались слишком ломкими, третья упала на влажный пол, так что бестолку подбирать - намокла; у четвертой взорвалась серная головка, оставив на гладком боку коробка свой обгоревший черепок. И только пятая осветила ночь робким желтоватым огоньком.
        Аля даже не удивилась. Собственно, с какой стати бездушная природа, превратившая Колонный Зал в Зал Обломков, должна была пощадить милый Алиному сердцу холмик? Из уважения к ее сентиментальным воспоминаниям?! Увы... Сейчас холм походил на вскрытую могилу. На оскверненный алтарь. Как будто закопанный мамонт пробудился от тысячелетнего сна, повел могучими плечами, поднял голову... И ушел. Оставив после себя не трещину и не канаву, а какую-то на удивление глубокую дыру. Аля перегнулась через край, опустила вниз руку со спичкой, силясь разглядеть дно, и негромко вскрикнула, когда пламя обожгло пальцы. Летящая спичка горела долго, неправдоподобно долго, а когда наконец погасла, так и осталось неясным, достигла ли она дна и там угодила в лужу или сама догорела еще в полете. Впрочем, какая разница?
        Вот так, подумала Аля, все, что нам кажется дорогим и важным, на самом деле представляет собой хрупкую грань, чье единственное назначение - не дать нам свалиться в такую вот дыру. В мрачную бездну с тесноватым входом, рваными краями и надписью "ОТЧАЯНИЕ", выложенной камнями на дне.
        И стерженек в самом центре ее естества завозился, заворочался, как будто протестуя против столь безрадостного вывода. "Очень вовремя!" - подумала Аля.
        Никогда еще обратный путь не казался ей таким долгим, трудным и бессмысленным.
        Хотя почему бессмысленным? У нее ведь осталось целых четыре кусочка сахара. И половина вафли, не стоит забывать - целая половина вафли! Большая половина вафли! Лучшая!.. Сколько можно нарезать круги, подобно цирковой лошади? Сегодняшнюю программу она отработала сполна, даже переработала, продефилировав среди обломков Колонного Зала, и теперь требует заслуженного лакомства.
        Равнодушно, как и положено усталой лошади, она один за другим побросала в рот четыре куска сахара. Разгрызла, разжевала, проглотила. Запила водой. На десерт закусила железнодорожной вафлей, прочностью не уступающей шпалам и рельсам. Выхлебала фляжку до дна. Удовольствия от еды не получала, только калории. Отдаленный трх-трх-трх где-то на пути от Семикрестка давал понять, что энергия Але понадобится, и очень скоро.
        - Наглеешь, тварь? - спросила Аля у невидимого потолка. - Не можешь дождаться, пока я засну?
        И эхо подыграло ей скептическим:
        - Ну-ну!
        Страха не было. Только нож в правой руке. Не подведи, блокиратор! И тяжеленький бесформенный камушек в левой. Выручай, полудрагоценный! И пустая канистра у ног, на ее стенках еще осталось несколько капель керосина. Спасибо вам, странные сны. Теперь я умею скручивать фитиль из чего угодно, даже из старого, некогда голубого носка. И коробок с девятью уцелевшими спичками - чуть меньше, чем у героини андерсоновской "Девочки со спичками", но где вы здесь видите девочку?!
        Давай, Минотавр! Ариадна - хорошо, что гаврики не слышат! - уже заколебалась тебя ждать...
        - А если не получится? - робко подала голос прежняя, ни в чем не уверенная Аля. - Если ни нож, ни камень, ни маленький взрыв керосиновой бомбы не убьют ужасную тварь?
        - Тогда... - усмехнулась в ответ Аля новая, напрочь забывшая о страхе, сомнениях, жалости, боли и... черт!, она уже не помнит, о чем еще! - Тогда у нас останется только один выход - сильно ткнуть лезвием вот сюда, на три пальца влево от вывернутого наизнанку пупка. Чтобы одним ударом - обоих, себя и ребенка...
        Девочку?!! Ты с ума сошла! Неужели у тебя поднимется рука? Вспомни, как вы мечтали о ней! Как радовались, когда у вас наконец-то получилось. Как сверкали твои глаза, когда ты выходила из консультации - ярче, чем снег на солнце и солнце в снегу. Как Тошка всю неделю ходил счастливый и гордый, словно вожак павлиньей стаи. Как наконец-то прикусила язычок вечно правая мама, еще двадцать лет назад предупреждавшая: "Дочур, не сиди на холодном!"
        Я помню. Но лучше уж так, чем... Сколько, по-твоему, у этой восьмиглазой твари ртов? Небось, четыре?
        Да, лучше уж так.
        Подруга...
        Аля не сомневалась, что в случае чего не отдаст коварной гадине ни себя, ни своего нерожденного ребенка. Но как же важно, чтобы в моменты обостренной нервозности нашелся кто-нибудь, кто просто погладил бы по руке и сказал: "Не волнуйся, ты все делаешь правильно". Но нет никого. И тогда Аля погладила себя сама-по руке, сжимающей нож, и сказала:
        - Не волнуйся, ты все делаешь правильно.
        И не узнала собственного голоса.
        "Трх-трх-трх" - раздалось откуда-то сверху. Так близко!
        В животе отчетливо провернулось, потянуло тоскливо, будто на внутреннее веретено намоталась невидимая нить. Еще немного - и оборвется.
        "Очень вовремя!" - подумала Аля.
        Глава восемнадцатая. Толик Голицын
        И тут он увидел паука.
        Вернее было бы сказать: паучка-крошечного, с тончайшими лапками. Паучок раскачивался от ветра на невидимом маятнике паутинки перед самым носом Толика. Чтобы сфокусировать на нем взгляд, Галушкину пришлось чуть отодвинуться в глубь оконного проема. В сторону безопасности.
        Незваный гость покачался еще немного на линии взгляда, словно желая убедиться, что его определенно заметили, затем с ловкостью агента группы захвата из голливудского боевика спустился вниз на еле различимой нити, доверчиво пробежал по человеческому запястью, перелез через порожек оконной рамы, навечно впечатавшийся в Толиковы ягодицы, и выбрался на подоконник. Здесь паучок немного растерялся: засеменил вдоль подоконника, свернул под прямым углом, сделал еще десяток шажочков, снова свернул, закружился на месте и наконец замер. Толик следил за его метаниями, как загипнотизированный.
        Он мог дунуть - и паучок слетел бы с подоконника, будто облачко тополиного пуха, мог придавить его мизинцем - на белом пластике не осталось бы и мокрого пятна, но он не дунул, не придавил... только наблюдал, беззвучно шевеля губами. Если бы женщина в розовом на балконе соседнего дома имела камеру с приличным увеличением и умела читать по губам, она прочла бы сейчас что-то вроде:
        - Трещинку... Ищешь свою трещинку, а? Глупенький... Ее давно уже нет. Это не тот подоконник.
        Действительно, подоконник был не тот, и паучок - будь Толик немного трезвее, он понял бы это сразу -тоже был не тот, даже не той породы, но в порыве накатывающей на глаза пьяной нежности он воспринимал его как привет из детства. В крайнем случае, как далекого потомка того самого паучка, на тонких ножках которого покоилось недолговечное детское счастье. Но ведь и сам Толик казался сейчас ни много ни мало далеким потомком себя девятилетнего.
        - Куда ты? Куда, дурачок! - смеясь, спрашивал Толик и протягивал паучку ладонь. - Дай лапу!
        Паучок испуганно уворачивался от огромных пальцев, однако спасаться бегством почему-то не спешил. Пару раз он подбегал к краю подоконника и начинал плести свою нить в сторону близкого пола, но, спустившись на несколько сантиметров, снова принимался карабкаться вверх. Толик, хотя и был слишком пьян, чтобы разглядеть глазки на крошечной головке, чувствовал, что паук смотрит прямо на него и, точно орел лермонтовского узника, куда-то манит взглядом.
        - Ну, чего? Чего ты вымолвить хочешь, а? - озадаченно бормотал Толик. - Давай улетим? Или давай не будем?
        Паучок на краю подоконника изобразил короткий танец, приподнимаясь и опускаясь на лапках. Он как будто кивал.
        - Давай не будем? - повторил Толик, чувствуя подступающее возбуждение. Прикрыл глаза руками, яростно потер виски, прогоняя тупую и неуместную сейчас тяжесть. - А ведь напишешь такое - никто... - начал он и осекся. Мысль показалась не новой. Тем более, ведь это смотря как написать...
        Господи! Как же давно он ничего не писал! Не поверял бумаге своих сокровенных мыслей и откровенных глупостей. Не переносил на своих героев собственную злобу и любовь, зависть и наивное желание верить людям, невостребованную нежность и... как это сказал Боря?.. тягу к суициду? Ха!
        В то время как гениальные сюжеты подстерегают буквально в каждом углу, затянутом круговой паутиной, выкатываются из-под кровати, подобно комочкам пыли, спускаются на тонких ниточках с небес прямо на подоконник, чтобы отсрочить непоправимое. Чем не идея, а? "Друг спас жизнь друга!" Не слишком оригинально? Спокойствие! Только спокойствие! Вы еще не видели воплощения!
        Тут и надо-то всего ничего, соображал Толик. Переписать по новой тот неудачный рассказ, второй из четырех, написанных для Щукина, про подслеповатого паука, взявшего шефство над катастрофически маленьким мальчиком. Только без каривализма и прочих детских приколов. Правильно говорил Борька: пора возвращаться во взрослую жизнь!
        И эмоции! Дать столько эмоций, сколько по максимуму способно вместить отзывчивое сердце тайной почитательницы из глубинки.
        И главным героем сделать не мальчика Антошку - который, кстати, тоже пригодится, повзрослевший в три раза, но так и не набравшийся ума, - а девочку, и не девятилетнюю, а...
        - А-а-а-а! - азартно протянул Толик и беззлобно погрозил паучку пальцем.
        Тут что-то оглушительно грохнуло в прихожей, по комнате кенийским спринтером промчался сквозняк, и оконная фрамуга ощутимо боднула его в спину. В одно мгновение Толик похолодел, алкоголь выступил на коже ледяным потом, обе руки и левая нога распорками воткнулись в шершавые откосы оконного проема. Застрявшее в горле сердце пропустило, казалось, ударов десять. Зато потом выдало целую очередь коротких, переполненных адреналином толчков.
        Повезло. Удержался. Усидел. Повезло...
        - Вы что, охренели совсем? - рявкнул Толик совершенно не телегенично - плевать на вуайеристку с камерой! - сползая с подоконника и проверяя прочность пола ватными ногами. - Вы что, позвонить не могли? На хрена было дверь ломать?
        Добровольные спасатели, не ожидавшие такого приема, сбились в кучку и неуверенно переминались на пороге комнаты. Как будто, пройдя сквозь дверь и извозившись по пути в щепках и штукатурке, теперь опасались запачкать полы.
        - Почему обязательно псих? Что, человеку уже и позагорать нельзя, а? Августовский загар самый полезный! Так что давайте, давайте... - продолжал наседать Толик, одним своим видом выдавливая непрошеных гостей в прихожую. - Вы что, не видите, я не совсем одет?
        Сорванную с петель дверь Толик с грехом пополам приставил к раскуроченному косяку, припер для надежности табуреткой и решил, что на первое время сойдет. Он все равно не собирался выходить из дома ближайшую пару-тройку недель.
        Ведь ему нужно писать.
        И он писал!
        Писал, как еще недавно пил - запоем. А пил исключительно чай. Правда, двух сортов, более того - цветов, из серии "Дары природы". В начале дня подзаряжался от красной пачки с надписью "Еще не вечер" (восстанавливающий), ближе к ночи - от зеленой "Дивный вечер" (успокаивающий). И все равно с утра ему отчаянно зевалось, а ночью долго не удавалось заснуть из-за роящихся в голове несвоевременных озарений.
        Отчасти помогали отрывные листочки, разбросанные по всему дому. Толик научился делать на них заметки, практически не просыпаясь. Правда, не все, написанное ночью, с утра удавалось расшифровать. Например, он, как ни ломал голову, так и не понял, что означала запись "крючкотв. Извне?". А некоторые мысли, прочитанные на свежую голову, оказывались далеко не такими изящными, какими казались в полусне. В частности фраза "С потолка пещеры перевернутым сталагмитом свисал сталактит" была безжалостно отбракована Толиком как надуманная и вопиюще бездарная.
        Но в целом листочки приносили ощутимую пользу. Они позволяли не потерять ни крупицы смысла, где бы и когда бы ни подстерегло Толика вдохновение. Он писал, не отрывая головы от подушки, в бледно-зеленом свете электронных часов. И при свечах - десятке тщедушных, декоративных огарочков, воткнутых в горбушку черного хлеба, - когда на пару часов в районе вырубили электричество. И лежа в ванне - мокрой, до самых пальцев закутанной в пену рукой. Монитор компьютера скоро обахромился приклеенными листочками и стал похож сначала на объявление с бородой телефонов, потом на солнышко, потом на подсолнух.
        Но большую часть текста Толик, конечно, писал по старинке, на компьютере. Чтобы не терять времени, он не выключал системный блок на ночь, только монитор. Проснувшись, немедленно садился на жесткий, с прямой спинкой, стул и начинал писать. Он включался в работу сразу, без неизбежного в другой ситуации этапа врабатывания (которое сам Толик именовал "вписыванием"), обычно занимавшего полчаса, а то и час. В итоге первые две страницы текста выдавал за то же время, за какое еще недавно успевал опустошить пару баночек пива.
        Он не вышагивал по комнате, заламывая руки, почесывая все, до чего только мог дотянуться, и похрустывая суставами, не шевелил губами, мучительно подбирая ускользающее слово, не корчил смешные рожи перед монитором, представляя выражение лица кого-либо из героев. Он даже не боялся, что вдохновение внезапно покинет его, не оставив прощальной записки: "Закончить же повесть следует так..." Он просто писал.
        Писал так, будто исполнял наложенную на себя епитимью, снимал с души грех. Как будто простыми ударами по кнопкам можно исправить прошлое и вернуть себе былую ччч... чуткость, честность и чистоту. Господи, как же он писал!
        Эпилог. Василий Саркисов
        - Да не полезу я, товарищ старшина! Фонит, - артачился Василий, обвиняюще тыча в старшего по званию плоской серенькой коробочкой индивидуального дозиметра. Коробочка трещала и щелкала не хуже свихнувшегося метронома.
        - Я тебе щас пофоню! - пообещал Душматов. - Ну-ка, дай сюда твой гейгер-шмейгер.
        Отобрал, изобразил на плоском и выразительном, как остывший блин, лице подобие ярости, замахнулся, будто бы собираясь разбить противную игрушку о каменный пол пещерного входа - вдребезги! на тысячу кусочков!.. Постоял секунд десять неубедительным памятником разъяренному скифу да и бросил коробочку, с размаху-на дно вещмешка.
        - Все, больше не фонит? - Ноздри старшины раздулись якобы от злости, превращая и без того плоский нос в свиной пятачок. Не то что не страшно - смешно.
        Блефуешь, старшина, спокойно подумал Василий. Тебе за приборчик еще вечером расписываться. Правильно про вас Блок писал. С раскосыми и жадными очами. Одно слово...
        Кажется, это самое слово он все-таки прошептал. Нечаянно.
        - Что ты сказал? - завелся старшина. На этот раз, похоже, по-настоящему.
        Пришлось выкручиваться.
        - Ничего. Тезку своего процитировал, Василия Теркина. Проходили в школе? У вас в ауле школа вообще есть? То ли чурка, то ли бочка, то ли, понимаешь, глаза маета...
        - Слушай, Теркин! - а вот раскосые очи Душматова при ближайшем рассмотрении совсем не казались смешными. Солнце отражалось в черных зрачках остриями кинжалов. - Ты мне эту маету лучше брось. Русским языком тебе говорю. Понял?
        - Понял, понял...
        Действительно, понять старшину не составляло труда. Закончив среднюю школу в родном ауле, он поступил на филологический факультет МГУ. То ли за большой калым, то ли в рамках программы "все республики нужны, все республики равны". Проучился, естественно, до первой сессии, но все равно его русский без натяжки можно назвать сносным. Чего, к сожалению, нельзя сказать о характере старшины.
        - А раз понял, то давай лезь!
        - Товарищ старшина!.. - Василий замолчал. Что скажешь человеку, для которого кастаньетныи перестук счетчика - не довод?
        - Я пойду, - подал голос Страшный Человек, которого, по всей видимости, изрядно утомила вся эта суета.
        И, отодвинув Василия рукой, он уверенно шагнул в темноту.
        Василий Саркисов последовал за ним практически без задержки, только фонарик от пояса отстегнул, услужливо посветил под ноги молчуну-багатуру. Когда впереди, перекрывая обзор, маячит спина, на которой в принципе не сходится ремень автомата, не страшно идти куда бы то ни было. И тихий шелест отщелкиваемых рентген не слышен на фоне каменной поступи.
        Вообще-то, Страшного Человека звали Алкис, но мало кто в части решался обратиться к нему первым. Даже среди младшего офицерского состава не находилось таких смельчаков. У старшины Душматова, по идее, тоже было какое-то имя, но какое именно, его подчиненных мало интересовало. На кой? Лучше по-простому: "Тварыдшна!" - сказал как сплюнул, дернул рукой, как за ухом почесал, и иди, солдат, неси дальше свою нелегкую службу.
        Старшина шел замыкающим. Уголки его губ едва заметно кривились, что в данном случае означало довольную ухмылку. Ай, Василий Теркин, ай, упрямый Человек! Фонит ему, надо же! Хорошо, что оружейка стоит прямо за КПП. Явился с полей - первым делом сдай автомат, сдай штык-нож, сдай дозиметр. Иначе бегали бы такие упрямые по всей части, в столовую не зайди, в казармы не зайди, в сортир не зайди - везде им фонит, что ты будешь делать! А где сейчас не фонит? Где нас нет? Ну разве что...
        Страшный Человек шел вперед, пока было куда идти. Как только широкий проход разделился на два поуже, багатур встал. Молча, не оборачиваясь. Как трамвай после отключения тока, отметил Василий и поспешил свериться с листком-схемой, набросанной днем раньше в лазарете, на тумбочке.
        - Тут направо.
        Страшный Человек развернулся на месте всем телом, И не пошел, а продолжил движение. Точно трамвай, восхитился Василий и замельтешил следом.
        Однако повезло мужику. Как там его? Кажется, Антон. Да. То есть язык не поворачивается сказать "повезло", когда у человека такое горе: жену, считай, потерял, ребенка потерял, сам без малого потерялся. И все равно, получается, повезло. Вот вылез бы он из своей преисподней, когда на часах стоял не Василий, а кто-нибудь из местных, пристрелили бы в момент, перепутав с шайтаном, без глупых реверансов вроде "Стой, стрелять буду". Грязный, весь в ссадинах, в каком-то жутком рванье... Вспоминать страшно!
        Василия передернуло.
        - Отставить дрожать, рядовой Саркисов! - немедленно раздалось сзади.
        На память сразу пришел Теркин. "То ли чурка, то ли бочка проплывает по реке". Плывет себе, не тонет...
        Угораздило же его загреметь по призыву в эту степную дыру! Да еще в часть, где на каждое отделение приходится девять аборигенов и всего один какой-нибудь белорус. Не служба, а борьба за выживание... с нанайскими мальчиками. Слово поперек скажешь, посмотришь не так - все, пиши пропало, сворачивай треугольничком и отсылай на адрес безутешных родителей. Налетят всем аулом, устроят Самум в Степи, и езжай, солдат, домой цинковой бандеролью... Или это военком на фамилию Саркисов так отреагировал? Думал, гад, к своим посылает? Самого бы, сволочь, кто так послал... И все-таки надо, надо было после развода родителей брать фамилию матери! Ведь, главное, собирался же! Был бы сейчас Василий Щукин, служил бы где-нибудь под Калугой. Эх...
        - Снова направо и вниз, - не скомандовал, а довел до сведения Василий.
        Вроде пока все сходится. Вот он, колодец, вот он, трос. На закрепленном конце намотано, накручено что-то невразумительное, вероятно, "тройной сухопутный на вечную память" узелок. А глубины в том колодце...
        Василий посветил вниз и присвистнул.
        - Мамочка моя! - вырвалась сама собой странная, как будто чужая присказка. - Как же он сюда... с беременной женой?
        Ответ пришел, откуда не ждали.
        - Дурак... - сказал Страшный Человек.
        Когда он раскрывал рот, это всегда выходило неожиданно, как будто скала заговорила, а уж когда пожимал плечами... Бр-р-р-р!
        - Ну ладно, пусть дурак. Но она-то! Она-то каким местом думала, когда за ним лезла?
        - Женщин... - сказал Страшный Человек. Вполне безобидное слово в его исполнении прозвучало, однако, гораздо обидней предыдущего.
        - Хватит болтать, Саркисов, - вмешался в философскую беседу старшина. - Спускайся! Или подтолкнуть?
        - Спасибо, я сам, - ответил Василий и с надеждой посмотрел на Алкиса. Если веревка выдержит эту тушу, прикинул, она выдержит что угодно.
        - Я пойду, - сказал Человек-Гора, решивший, похоже, в этот день заработать внеочередное звание "душа компании".
        - Рукавицы надень, - посоветовал Душматов. - Ладони сорвешь.
        Но Страшный Человек был уже внизу. Стоял, ждал подсветки. Даже вверх не глядел. "Ему бы еще рельсы под ноги и хоть какие-нибудь рога..." - подумал Василий.
        В части говорили, свое прозвище Алкис получил еще в детстве, после первого пиротехнического опыта. Кучка худощавых подростков, притаившись в проулке, наблюдала, как в дорожной пыли вертится, сыплет искрами самодельная бомбочка, а вдоль по улице в направлении грядущего пшика не спеша идет-бредет какой-то человек. Когда в идущем-бредущем распознали главу клана по имени Алим-хан, кучка наблюдателей состояла уже из одного подростка, самого худощавого но, видимо, не самого сообразительного. Только он видел, как важный человек подошел к бомбочке, наклонился над ней, привлеченный блеском фольги от шоколадки "Рот-Фронт", и отшатнулся, прикрывая лицо руками, когда случился пшик. К слову сказать, пшик вышел чересчур громким, и Алкис отметил про себя, что последние полкоробка спичечных головок, пожалуй, были лишними. Его поймали, но, по слухам, даже не особенно били. Только посадили на неделю на кумыс и лаваш, пока не стало ясно, что глаз у Алим-хана мало-помалу приходит в норму. Глава клана потом сам приходил в дом к Алкису, долго молчал, прожигая парня хищным в половину прежнего взглядом, потом потрепал
каменной ладошкой по упрямому загривку и сказал: "Страшным человеком вырастет". Обиды на Алкиса он не держал. С повязкой на глазу Алим-хан был еще больше похож на своего покойного дядю, прославленного басмача.
        Давнее пророчество сбылось. Маленький Алкис вырос Страшным Человеком - здоровенным, здоровущим, вдобавок подрывником от Бога. Или, кто его разберет, от Аллаха. По части где-то чего-то взорвать, особенно направленно, ему не было равных. Шутили, что на охоту Алкис отправляется с одной связкой динамита, но любую дичь бьет точно в глаз, хоть белку, хоть лисицу, хоть... Дальше шутить остерегались.
        Вот и сейчас. Когда добрались до завала, Василий со старшиной еще ползали вдоль осыпи, отбрасывали в сторону камешки поменьше и прикидывали, сколько времени уйдет на разбор, а Страшный Человек уже наметил план закладки, ткнул пальцем-булавой:
        - Тут, тут и тут, - после чего сложил ладонь совковой лопатой и протянул Душматову. - Давай шашка!
        Старшина молча достал из вещмешка шесть кирпичиков, по цвету напоминающих хозяйственное мыло, выложил на огромную ладонь. Присыпал несколькими палочками взрывателей и украсил композицию витыми колечками бикфордова шнура.
        - Мало, - отреагировал Человек-Гора. - Два килограмм надо.
        - Больше нет, - ответил старшина и демонстративно вывернул вещмешок наизнанку. Со дна мешка выпал забытый "гейгер-шмейгер", включился от удара о камень и противно затрещал.
        - Есть, - спокойно сказал Страшный Человек. - Я видел, как ты завсклад роспись давал.
        Левая щека старшины дернулась один раз, как бы предупреждая: "Ну смотрите! Я хотел как лучше..." Еще четыре обмылка обнаружились в подсумке Душматова.
        Наблюдавший за этой сценой Василий решил, что, пожалуй, никогда не сядет играть с аборигенами в карты.
        - Все равно взрывателей больше нет, - пожал плечами старшина.
        - Взрыватели... - вытесанное из камня лицо дало трещину примерно посередине. Страшный Человек улыбался. От этого душераздирающего зрелища хотелось оказаться как можно дальше.
        Залегли метрах в пятидесяти, за двумя поворотами - для пущей безопасности. Сержант отстегнул магазин своего "АК-74", вылущил пару патронов и засунул один себе в левое ухо, другой в правое. "Пижон!" - подумал Василий и попросту зажал уши ладонями.
        Когда вслед за короткой очередью прогремел взрыв, Саркисов чуть собственноручно не проломил себе череп. Сержант со своими модными ушными затычками, впрочем, тоже оглох и первые пару минут мог только материться неприятно тонким голосом, причем так не изобретательно, что не оставалось сомнений, за что его выперли с филологического.
        Когда вернулись к завалу и дождались, пока немного осядет пыль, Страшный Человек все еще улыбался. Может быть, просто не знал, как перестать.
        У свежеобразованного прохода разыграли по третьему разу привычную пантомиму. Душматов предложил Василию лезть, тот в ответ с неохотой назвал сержанта товарищем и окинул оценивающим взглядом Человека-Гору. "Если эта махина пролезет..."
        Махина пролезла.
        - Так... теперь... - добравшись до места, отмеченного скачущим почерком как "Семикресток", Саркисов с полминуты крутил в руках листок-схему, пытаясь сориентироваться. В глазах рябило от количества открывшихся проходов.
        - Да ладно, понятно куда... - Сержант снова раздул ноздри, едва не вывернув кнопку носа наизнанку, уже не симулируя ярость - принюхиваясь. - Опоздали мы. Дня два, три... Может, больше.
        И уверенно двинулся в сторону Лежбища. Василий свернул и спрятал в карман бесполезную теперь схему, рукавом вытер вспотевший лоб. Он тоже чувствовал запах и радовался тому, что идет последним.
        "Хорошо, что здесь нет мух. Хорошо, что здесь нет мух. Хорошо..." - повторял он в такт шагам, как речевку или оградительную молитву. Однако как ни замедлял шаг, пропустить самое интересное не удалось. Толпу из двух человек Саркисов приметил от поворота. Сержант светил себе под ноги и о чем-то бормотал неслышно. Страшный Человек по обыкновению просто стоял. Смотрел.
        Василий подошел вплотную и осторожно выглянул из-за спин. Тут же отвернулся и зажал рот рукой.
        "Господи... - подумал. - Харакири она себе, что ли, устраивала? И эти веревки кругом..."
        Собственно, о том, что растерзанное тело это "она", а не "он", Василий знал исключительно со слов похожего на ходячий скелет Антона, нарушителя режима секретности. Заглянуть в лицо лежащей женщины у рядового не хватило выдержки. Да и зачем? Верно сказал сержант, опоздали мы.
        Страшный Человек неожиданно нагнулся к ногам покойной, подобрал что-то с земли и спрятал в ладони. В свете фонарика блеснул только круглый жестяной край. Банка?! На что ему пустая банка, да еще без этикетки? Гигантский кулак разжался. Ах, вот что заинтересовало малютку Алкиса! Дна у жестянки не было в принципе, а края выгнулись наружу уродливыми рваными зубцами. То ли сама банка взорвалась изнутри, толи кто-то неслабый выдавил ее содержимое вместе с дном. Вот и задумался Человек-Гора, избороздил вершину буграми морщин: "А сумел бы я также?"
        Странная баночка, согласился Василий. Зачем так изгаляться, когда есть под рукой хороший нож с замечательно заточенными... О, Господи! При воспоминаний о ноже его опять замутило. Желудок сдавило, как ту самую банку, того и гляди полезет наружу весь скудный солдатский завтрак: и водянистая пшенка с рыбьим хребтом, и кусочек хлеба с кубиком масла, и компот из абрикосовых косточек, и вареное яйцо, покрытое снаружи трещинами, а изнутри - синяками, и положенное по случаю субботы яблоко - крошечное, сморщенное. Словом, ничего такого, с чем было бы жаль расстаться. Но даже вытошнить по-человечески рядовому не дали.
        Отвлекло мяуканье-тихое, слабое, прямо над ухом, из темноты. И очень неожиданное.
        Саркисов резко выпрямился, забыв о желудке. Старшина подпрыгнул на месте и, будто защищаясь, выставил перед собой фонарь. Страшный Человек в момент сдернул автомат с плеча, настороженно повел стволом. Ничего.
        Только пыльные веревки, висят, раскачиваются... Вот и рядом с телом женщины валялось несколько таких же, одна даже оплела руку с ножом, словно пыталась остановить. Откуда их столько?
        Висят, раскачиваются, переплетаются. Собираются узлы и более сложные конструкции. Вон аккурат посередине между потолком и полом сколько всего наворочено. Сразу не разберешь, на что похоже, то ли чулок вязаный... то ли ласточкино гнездо... то ли...
        Первым опомнился Василий.
        - Мать! - рявкнул он, бросился вперед и отвел руку - не с автоматом, с фонариком. Потом, словно рычажок какой-то в мозгу переключился с одиночного на автоматический, выдал Василий целую очередь слов и выражений против устава и в обход субординации, лишь в конце добавив понятное: - Ослепнет же!
        Душматов тоже залопотал что-то по-своему, но скис гораздо быстрее. Филолог!
        Уже не церемонясь, рядовой вырвал фонарик из руки старшего по званию, направил на стену, придвинув почти вплотную, так что в бледном конусе отраженного света стал виден - не чулок и не гнездо, а... кокон. Вот единственно верное название для плетеной конструкции - кокон.
        Не большой. Он легко уместился бы на ладони Страшного Человека.
        Наружу из кокона высовывалась рука. Человеческая, только очень-очень маленькая. На ладони Алкиса она смотрелась бы шестым пальцем, к тому же не самым крупным.
        Еще было видно лицо. Крошечное, сморщенное, оно вдруг напомнило Василию сегодняшнее яблоко. Голые без ресниц глаза закрыты, нос и рот только угадываются по сгустившимся теням, плоские, как монеты по три копейки, ушки прижаты к голове, редкая поросль золотисто-прозрачных волос украшает макушку. "На седьмом месяце..." вспомнил рядовой слова человека-призрака. Отца. Наверное, так выглядят младенцы на седьмом месяце.
        Ребенок спал. Что еще делать человеку, которого, по-хорошему, и быть-то на свете еще не должно? Или уже недолжно...
        Страшный Человек нагнулся и аккуратно положил изуродованную жестянку на землю. Чтобы не звякнула.
        Наверное, все-таки недостаточно аккуратно. Раздалось еще одно недовольное мяуканье, крошечная головка, торчащая из сплетения мохнатых веревок, чуть шевельнулась. Раскрылся ротик, похожий на клюв птенца, - и прилетевшая откуда-то сверху капля угодила точно между тонкими, как пергамент, губами.
        Василий поймал себя на том, что сам уже некоторое время стоит с открытым ртом. Только сейчас он заметил над коконом с младенцем еще один, попроще. На четырех скрещенных нитях чуть покачивался подвешенный за проволочную ручку котелок. На глазах у забывшего, как дышать, рядового на дне его медленно набухла крупная капля, немного поелозила по кругу и сорвалась вниз. На этот раз пролившись на подбородок спящего.
        Вот почему они так блестят, догадался Василий. Подбородок, щеки, шейка... А в котелке наверняка трещинка или отверстьице.
        Вот почему он до сих пор жив!
        - Что это? - от волнения старшина снова заголосил тенором, больше похожим на меццо-сопрано.
        Огромная лапа протянулась к котелку. Страшный... нет, в данный момент - Бесстрашный Человек обмакнул палец в какую-то мутную жидкость, поднес к губам и пососал задумчиво.
        - Сгущенк! - жутковатым шепотом констатировал он. - Сильно вода разбавлен.
        - Нет, я спрашиваю, что это? - Душматов взмахнул руками, как будто дирижировал оркестром или плыл кролем. - Откуда это?
        Он сорвал со стены одну из лохматых веревок и брезгливо скривил нос, когда она прилипла к его рукам. Чертыхнувшись, старшина принялся рвать веревку на мелкие кусочки, с заметным усилием и громким треском, потом кое-как отряхнул ладони и стал вытирать о штаны. Вместо новых вопросов в голове Душматова родилось решение:
        - Надо уходить. Быстро! Ребенка берем с собой! Саркисов!
        Василий тоже провел обеими ладонями по груди, зачем-то подогнул рукава гимнастерки и подумал: "Господи! Да на него смотреть страшно, не то что в руки брать".
        - А женщину... - вспомнил старшина.
        В следующее мгновение Василий уже вовсю орудовал штык-ножом, перерезая подвесные нити самой необычной в истории человечества колыбели. Сам кокон решил пока не трогать. Боязно.
        Это даже хорошо, что он так липнет к рукам. Неприятно, но хорошо. Захочешь - не выронишь.
        - А женщину... - повторил старшина. Заканчивать фразу не спешил. Выжидал.
        - Я возьму, - сказал Человек-Гора. - Заверните. Через минуту в Лежбище не осталось ни одного человека.
        Ни живого, ни мертвого.
        А с потолка пещерки-алькова вслед уходящим глядело существо, давно привыкшее к сезонным колебаниям почвы. По крайней мере, к тем из них, чья мощность не превышала двадцати килотонн. Оно чувствовало себя разочарованным, причем, на первый взгляд, совершенно безосновательно.
        Существо неплохо поиграло в этот раз, и не его вина в том, что в итоге осталось ни с чем. Отчего же так противно сосет за перемычкой, по какой причине ноют набухшие не ко времени щупальца? Ведь оно старалось. Играло честно, ни разу не нарушив правила.
        Сначала, защищая территорию, изолировало конкурента-самца, который был слишком глуп и... прямолинеен. Существо до сих пор не может без желудочного содрогания вспомнить ту убогую сеть, которую пытался выплести его противник. Оборвать такую было актом милосердия. К сожалению, существо не сумело вылечить самку, та слишком упорно сопротивлялась спасению, но оно, по крайней мере, позаботилось о детеныше. А сейчас этого детеныша, этот заслуженный трофей, на который существо возлагало определенные надежды, уносят от него. И вместе с ним как будто тянут из души невидимую нить. Неприятно... Как всегда неприятно, когда что-то тянут из тебя против воли. Кажется, уже и не из чего ей браться, этой нити. Иссякло все внутри, высохло. А они знай себе тянут и тянут...
        Да, существо чувствовало себя разочарованным - немного. Но не огорченным. Придет новая ночь, утешалось оно, и даст начало новой игре. И тогда - кто знает...
        Нет, ни обиды, ни печали существо не испытывало. Поскольку за годы своего существования научилось ждать.
        (А.В. Голицын "Кокон"
        не опубликовано,
        единственный экземпляр
        хранится в сейфе В. Щукина)