Сохранить .
Проклятие Генри Лайон Олди
        Рассказы очевидцев, или Архивы Надзора Семерых [=Фэнтези] #5
        Наложенное великим колдуном, оно испокон веков тяготеет над селом. Снять его нельзя, победить невозможно, однако хитроумный маг находит выход.
        Новая история из реттийского цикла. «Главный герой» (помимо Нихона Седовласца и жителей деревни «Ясный заусенец») - лейб-малефактор Андреа Мускулюс.
        Генри Лайон Олди
        ПРОКЛЯТИЕ
        Компиляция из отчета Андреа Мускулюса, действительного члена лейб-малефициума, о рабочей поездке в Ясные Заусенцы, материалов королевской канцелярии за Год Седой Мантикоры и воспоминаний столетней давности. В конечном виде передано Гувальду Мотлоху, верховному архивариусу Надзора Семерых, лично лейб-малефактором Серафимом Нексусом.
        «Если имею дар пророчества, и знаю все тайны, и имею всякое познание и всю веру, так что могу и горы переставлять, а не имею любви, - то я ничто.» Первое послание к Коринфянам
        …Охапку вздохов на скамейке,
        Мгновенья чудного итог,
        Аплодисменты шапито
        И ужин старенькой семейки,
        Затем беру вчерашний суп,
        Пасть рокового чемодана,
        Колоду карт, где дура-дама
        Валета-блудня тянет в суд,
        Крыжовник, от дождя рябой,
        Немного страсти, много лени,
        И столбенею в удивленьи:
        Любовь!
        Гляди-ка ты! - любовь…
        Томас Биннори, «Я не умею о любви»
        - Ну так что, мастер? Выветрилось?
        Староста с жалкой надеждой заглянул в лицо Андреа Мускулюсу: снизу вверх. Не дождавшись ответа, он извлек из-за пазухи клетчатый платок размером с полковое знамя, снял картуз - и начал старательно промокать вспотевшую лысину. Блестящая, гладкая, в окружении редких прелых волосиков, лысина сочувствия не вызывала. Мода на платки возникла в столице год назад. Начало ей положил заезжий нобилит - щеголь, знаток поэзии и записной дуэлянт Раймонд д'Эстанор. Нет, в Реттии и раньше не пренебрегали этим предметом туалета! Но лишь после д'Эстанора стали носить при себе не один, а целую коллекцию платков. За поясом, в карманах, за обшлагами рукавов; с кружевами и без, льняные и батистовые. Позже, когда мода получила широкое распространение, платки стали повязывать еще и на шею. Франты спорили, что красивее: «узел висельника» или «мертвый узел». Офицеры-кавалеристы с пеной у рта доказывали, что правильно завязанный платок защищает шею от сабельного удара. Кое-кто верил. Однако староста Ясных Заусенцев, поселка строгалей, ничего не знал о причудах столичных модников. Да и то сказать: платок в поселке имелся у
него одного, чем он заслуженно гордился.
        - С ходу не определишь, - Мускулюс счел выдержанную паузу достаточной. - Проклятие, сударь, штука тонкая. Опутает паутинкой, а на поверку-то паутинка крепче стали! Не кто-нибудь, сам Нихон клал. Великий Нихон!
        Тяжкие вздохи строгалей послужили красноречивым ответом. Вокруг собралось человек двадцать. Стояли как бы поодаль, в разговор не встревали, но ловили каждое слово. Казалось, у яснозаусенцев вот-вот отрастут стоячие волчьи уши - чтобы лучше слышать. «Среди бела дня от работы отлынивают? - вяло удивился малефик. - Непохоже на деревенских. Да еще в начале осени! Сельчане в такую пору головы поднять не успевают…»
        - Исследовать надо, - подвел он итог. - За тем и приехал: глазить. В смысле, глазеть. Астрал просвищу, мана-фактурку пощупаю. Тонкие возмущения, то да сё… Но первым делом - опрос свидетелей. Староста охнул от изумления.
        - Свидетели? Какие-такие свидетели?! Померли все давно. Проклятию сто лет в обед… В смысле, до завтрего цельный век сравняется. - Юбилей, значит, - усмехнулся высокий гость. - Убилей, ага. Где ж я вам свидетелей… Или подымать станете?
        - Подъем усопших - не мой профиль. Я малефик, а не некрот, - сухо уведомил Мускулюс. - Зато проклятия - как раз по моей части. Потомки свидетелей в деревне есть? Ну, внуки там, правнуки? - Ясен заусенец, есть…
        Староста вдруг начал мямлить, сделавшись подозрительно косноязычным. Глазки его, похожие на недозрелые ягоды крыжовника, забегали с беспокойством. - Дык какого ж рожна они вам расскажут? Внуки эти?! Все быльем поросло! Где правда, где байки - не разберешь…
        - Ничего, разберусь! - заверил Мускулюс. - Или вы хотите, чтоб я вызвал сюда свою дражайшую супругу? И она восстановила против себя полкладбища, дабы получить показания из первых уст? Моя Номочка это может. Запросто!
        - Дражайшую не надо, - попросили из толпы.
        - Мы уж сами…
        - Как отцу родному!
        - Эй, Юрась! Чего рожу воротишь?
        - Твой пращур аккурат его привечал, колдуняку!
        - Думал чужой бородой медку загрести?
        - Идемте, сударь малефик, - Юрась Ложечник, староста Ясных Заусенцев, сдернул картуз, скомкал его в кулаке и погрозил предателям-землякам: ужо я вас, сволочей языкатых! - Отобедаем, а там и допрос учиним, на сытое брюхо. Ох, Ползучая Благодать, спаси-сохрани! Люди верно гутарят: с моего прапрадеда беда началась. Тоже Юрасем звали, шалопая. В смысле, это меня - тоже… Стал-быть, моей личности и ответ первой держать. Пошли, вон она, хата - недалече…
        Малефик улыбнулся.
        - Я и не сомневался в вашем содействии, сударь.

* * *
        Он бы никогда в жизни не узнал, что есть такой поселок. Но бывают люди, которым нельзя отказать. Называются эти люди: начальство. А оно, начальство, уж такое непосредственное…
        - Заходи, дружок! Присаживайся. Обожди минутку, я сейчас…
        В столице давно перевелись самоуверенные болваны, которые могли бы купиться на добродушно-ласковый тон Серафима Нексуса, лейб-малефактора Реттии. Еще бы они не перевелись! Начни вести себя с приветливым старичком запанибрата, устрой интрижку за его согбенной, дряхлой спиной - сам не заметишь, как пойдешь гулять ногами вперед. Андреа Мускулюс к самоуверенным болванам не относился. Перед главным вредителем королевства он до сих пор испытывал благоговейный трепет. Даже зная, что старец к нему благоволит - трепетал. Поэтому он тихо присел в «гостевое» кресло и затаил дыхание - дабы, упаси Нижняя Мама, не потревожить занятого важным делом Серафима. Кресло делали лейб-малефактору на заказ. От ножек до спинки волхвы-краснодеревщики напичкали мебель уймой маго-механических устройств. При малейшей угрозе в адрес хозяина дома посетитель был бы в мгновение ока обездвижен - или умерщвлен дюжиной изящных способов. Остаться стоять? - но это означало бы проявить недоверие и тем оскорбить чувствительного старца. Уж лучше мы в креслице потоскуем, от нас не убудет. В первый раз, что ли? И начальству приятно, и мы
силу воли закалим.
        Серафим Нексус был поглощен творчеством во благо престола. Он выкладывал на подносе из рунированного серебра «висячку» - сложнейший экзанимарный узор отсроченного действия. На столе перед старцем красовалась целая выставка хрустальных скляниц с «веселой трухой» - измельченными ногтями, волосами и мозолями объекта. Нексус зачерпывал из скляниц фарфоровой ложечкой, смешивал компоненты в одному ему ведомых пропорциях, пересыпал смесь в миниатюрную бронзовую воронку, плевал туда - и выводил очередной фрагмент узора.
        - Еще одно, последнее заклятие!.. - напевал лейб-малефактор, морща лоб. Вскоре старец надежно закрепил новорожденное заклинание гомеостазиса и умыл руки.
        - Теперь судьба графа Ивентуса всецело в руках его сиятельства, - с блаженной улыбкой сообщил он Мускулюсу. - Поостережется строить козни - проживет долгую и… хе-хе… счастливую жизнь. Если же окажется неблагоразумен… Пожалеть об этом он успеет, а искупить - вряд ли. Впрочем, в гробу я видал этого графа. Знаешь, отрок, зачем я пригласил тебя?
        - Никак нет, господин лейб-малефактор!
        - Тогда разуй уши и внимай…
        Прошение из Ясных Заусенцев поступило на высочайшее имя. Его вручили королю вместе с другой прошедшей строгий отбор корреспонденцией. Нечасто среди посланий от монархов сопредельных держав, верительных грамот послов и ходатайств вельмож, ущемленных в правах, встречается такая «слёзница»-челобитная. Если уж робкие сельчане отважились писать лично государю, а бдительные канцеляр-мейстеры дали бумаге ход - значит, в прошении содержится важная изюминка. Последний раз канцелярия так рисковала, когда в Малых Валуях нашли пряжку от сандалии Вечного Странника. Пряжка, между прочим, оказалась подлинной: творила чудеса, облегчала дорогу дальнюю и оказывала снисхождение паломникам. Его Величество хмыкнули с интересом и углубились в чтение. Затем Эдвард II около часа пребывал в задумчивости, кушая фисташки. Наконец король просветленно воскликнул: «О! Серафимушка!» - и, звякнув в в колокольчик, велел слуге отнести письмо Серафиму Нексусу. С указанием разобраться и по исполнении доложить.
        - …Вот, разбираюсь. На, дружок, почитай. Ехать-то тебе придется!
        - Куда ехать? - оторопел Мускулюс.
        - Не кудыкай, дорогу закудыкаешь, - строго напомнил вредитель.
        - Далеко ли? - поправился малефик.
        - В эти самые Заусенцы. Проклятие у них, понимаешь!
        - Проклятие? Кто их, телепней, проклял?
        Старец развел руками на манер уличного фокусника. Складывалось впечатление, что он вот-вот должен был достать из шляпы незнакомца-проклинателя, да передумал. Или фокус не удался.
        - Нихон Седовласец. Сто лет назад.
        - Нихон? Ерунда! Он никогда никого…
        - Знаю, отрок. Не проклинал. Никогда, никого, ни за что. А этих, выходит, проклял. Аккурат в Гурьин день Нихонову проклятию сто лет исполняется. Поедешь, зарегистрируешь в «Старую клячу»…
        «Старой клячей» в лейб-малефициуме именовали «Клятый свод» - перечень известных Высокой Науке проклятий, с фиксацией прямых и косвенных воздействий, а также с базовыми методиками снятия. В свое время Андреа чуть не свихнулся, заучивая: «На объект, на жизнь объекта, на окружение объекта, на посмертие объекта, на объектальную деятельность…»
        - Скорей всего, глупость несусветная…
        - Разумеется, глупость! - согласился Мускулюс. - Совершенно незачем туда ехать! Виси над поселком реальное проклятие, да еще Нихона Седовласца - все б давно оттуда разбежались. А раз живут - значит, вранье. Выдумали тоже…
        - …А с другой стороны, - как ни в чем не бывало продолжил лейб-малефактор, и Андреа прикусил язык, - вдруг там и впрямь Нихоново словцо обнаружится? А? Ты вдумайся: единственное проклятие Седовласца! Такой случай упускать нельзя, дружок. Изучить надо, вникнуть. Если оно до сих пор действует - подпитать манкой, под охрану взять… Как ценный раритет и памятник Высокой Науки. - Старец чихнул от возбуждения. - Езжай, езжай, отрок! Нечего в столице киснуть!
        «Вечный Странник, ну почему - я? Почему - именно сейчас?!»
        - У меня отпуск, - отважился напомнить Мускулюс. - С завтрашнего дня.
        Серафим милостиво покивал.
        - Разберешься с этими, проклятыми - и бегом в отпуск. Заслужил. А если окажется, что зря челом били… - лейб-малефактор причмокнул от удовольствия, блестя глазками-вишенками. - Помяни их незлым тихим словом. Чтоб занятых людей от дела не отрывали.
        - Мы с женой вместе собирались! - в отчаянии выложил малефик последний козырь. - Она уже из Чуриха сюда вылетела. Наама не поймет…
        - А ты на меня сошлись, дружок, - подмигнул лукавый старец. - Скажи: я тебя силой принудил. Вали кулем на нас с королем! Жена поймет, ты уж не сомневайся. Она у тебя умница, я в курсе…
        Кряхтя, Нексус стал выбираться из-за стола. Сухая, похожая на птичью лапу ладонь чуть не смахнула на пол стопку книг в переплетах из лилльской кожи. Среди гримуаров явственно различались «Этические парадоксы высшего малефициума» Целтуса Масона и классический труд «Дифференциальное счисление малефакторных воздействий» Альбрехта Рукмайера.
        «Рука славы», висевшая на стене, небрежно скрутила кукиш, давая понять, что аудиенция окончена.

* * *
        Мускулюс с сожалением окинул взглядом длинный стол, установленный прямо во дворе Юрася Ложечника. Он успел отдать должное и наваристой ухе, и печеным баклажанам с чесноком, и мясной кулебяке с пылу, с жару, и подчеревине, копченной на вишне. Под шкалик-другой «сливянчика» еще можно было бы… Он сурово пресек предательские мысли.
        - Шкварочек, мастер?
        - Благодарю, достаточно. Не пора ли нам перейти к делу?
        - Да-да, оно, конечно… - староста с шумом выдохнул. - Я готов.
        Выглядел Юрась - краше в гроб кладут.
        - Про вас я помню. Отправьте кого-нибудь за другими. Мне нужны потомки свидетелей. Главное, чтоб помнили рассказы пращуров об известном нам событии. Человек пять наберется? Староста наморщил лоб.
        - Кжыш Тесля, Маланка Невдалая, Яшик-сукоруб, - он загибал корявые пальцы. - Братья Сычи, ясен заусенец. Ну и Брёшка Хробачиха, куды ж без этой гадюки… Эй, Марек, подь до батьки!
        Когда белобрысый Марек, получив подробные инструкции, умчался прочь, малефик наклонился вперед, поймал взгляд старосты - и не отпустил.
        - Это хорошо, что мы с вами остались наедине. Вы ведь тоже не забыли, что вам говорил прапрадед?
        - Прапрадеда я живым не застал. Прадед рассказывал. А больше - дед.
        - Ничего, сойдет. Прямая ниточка, по мужской линии. Три-четыре узелка - пустяки. Распутаю. Сидите, молчите и не бойтесь. Я сделаю ваш рассказ максимально достоверным. Будьте спокойны, чары совершенно безопасные. Вы меня поняли?
        Юрась сглотнул, дернув кадыком.
        - Ага, мастер. Понял.
        - Вот и чудесно. А теперь - ни слова. Начнете говорить, когда я подам знак. Нуте-с, приступим!
        Малефик взял старосту за ауру, нащупывая пратеритные нити.
        Прислушался.
        «Бродяга!..»

* * *
        Что ж, для начала - неплохо.
        - Бродяга! Эй, бродяга!
        Нихон обернулся.
        - Ну бродяга же!
        Мелкий, но бодрый дядя махал ему из-за плетня сразу обеими руками. Со стороны дядя напоминал ветряк. Таких Нихонова бабушка, светлая память старушке, звала «мужичок-свежачок». И утверждала, что они долго не портятся, потому что дальше некуда.
        - Да иди ж сюда!
        Нихон подошел. Огромный, в одежде, бурой от пыли, с длинными, крепко битыми сединой волосами, он меньше всего походил на мага. Даже на волхва-странника, гадающего встречным-поперечным на конском черепе - ну ни капельки! Скорее на бродягу, готового батрачить за хлеб и кров. Ладони в мозолях. Ручищи-окорока. Плечи грузчика. Портовые амбалы завидовали, глядя на эти плечи. Низкий, хриплый голос - точь-в-точь мычание бугая. При способе накопления маны, который Нихон разработал сам, под свою ауральную фактуру, телесная сила была побочным эффектом - и маскировочным плащом.
        А в глаза ему заглядывали редко. Высоковато тянуться.
        - Вот недотепа! Его в гости зовут, а он упирается! Другой бы за честь журавлем кланялся! Ноги мыл бы, воду пил…
        - В гости? - не понял Нихон.
        Свежачок подпрыгнул, раздраженный тупостью бродяги.
        - Куда ж еще? Ты посуди, дуралей: стоит честный хозяин, глотку дерет, здоровье на тебя, оборванца, тратит… Ясен заусенец, гостя заворачивает! Пошли, задарма жрать станешь! Еще и налью…
        Нихон не собирался задерживаться в поселке на ночь. Спать под ракитовым кустом, на воле, было для мага делом привычным. С другой стороны, мерных лиг за день отмахал - сосчитаешь, заново в пот бросит.
        Отказывать гостеприимцам он не умел.
        - Спасибо, хозяин. Храни тебя Вечный Странник!
        - Это правильно, - согласился гостеприимец, выпячивая цыплячью грудь. - Это по-нашенски. Ты благодари меня, бродяга. Мне, значит, приятно. Ты чаще благодари, а? И с этим… как его… с уважением! Обожаю, когда мне спасибкают…
        Нихон раскрыл рот, поскольку от лишнего «спасибо» язык не отвалится. Но свежачок вновь замахал руками, да чаще прежнего.
        - Не здесь! В хату зайдем, там и благодарствуй! - Он моргнул и уточнил:
        - Нехай стервь моя ухом слышит…
        В хате было чисто и скучно. Это Нихон чуял с детских лет: где скука поселилась. Можно прогнать злыдней. Можно отвадить лысого бедуля, если гаденыш угнездится под стрехой. Можно истребить жирующих в запечье лихачей-одноглазиков. Но суку-скуку - ее трехдневной гульбой не прогонишь, если хозяева вконец оскучились.
        Тут Высокая Наука бессильна.
        - Стервь! Мечи калачи!
        Мужичок подбоченился, красуясь перед гостем.
        - Вот! Как сказал, так и по-моему! Сказал, что первого встречного в дом пущу - пустил! Сказал, что будем в два горла твою стряпню жратеньки - небось не подавимся! А я бродягу еще и спать у нас уложу! Чтоб ты от злости чихала, клюква сушеная!
        - Чтоб вас обоих с копну раздуло, проходимцы!
        Кислей ходячей оскомины хозяйка встала у печи с ухватом наперевес. Была она тощей, в пару супругу, но ростом превосходила муженька на голову. Волчий оскал не красил хозяйку. Хотя и чувствовалось: скалить клыки ей не в новинку.
        - Чтоб вам дня не дождаться! Садитесь, ироды! Ешьте мое, пейте, не впрок бы…
        - Я пойду? - спросил Нихон.
        - Пойдешь? - возмутился гостеприимец. - Я тебе пойду, детинушка! Поленом огрею, мало не покажется! Ты давай садись, жуй-глотай, зли эту клюкву…
        Маг-великан топтался на пороге, медля идти за стол.
        - Ты меня что, назло ей пригласил?
        - А то! Иначе на кой ты мне надобен? Мы ее, стервь, достанем! Мы ей трухи в печенку натолкаем… Ты во сне храпишь? Не ври, храпишь, ишь каков вымахал! Ляжешь на полу, у печи. Она на печке спит, ты ей в оба уха храпи, бродяга! А я буду слушать да радоваться…
        - Извини, хозяин. Не стану я у тебя ужинать.
        - Сытый? Тогда выпьем! Чтоб она желчью изошла…
        - И пить не стану.
        - И спать?
        - И спать. У вас корчма в поселке есть?
        - Трактир у нас. Здоровущий!
        - Вот в трактир и пойду.
        - Обожди! Я с тобой! А ты, клюква, ежа тебе под подол - ты жди! Вернусь пьян-буян, драться полезу! Судя по виду хозяйки, она только об этом и мечтала.
        Вечерело. С ленцой брехали собаки. Кое-где мычали коровы, ожидая дойки. Двое людей шли по поселку: большой и маленький, бродяга и местный. Свернув за угол, встретили парней-драчунов. Воевали парни тупо и бестолково. Один размахивался, кряхтел, долго думал - и бил второго куда придется. Тот размазывал кровь по лицу, икал, если удар приходился под дых, и размахивался в свой черед. За парнями наблюдала детвора.
        - Из-за чего они? - Нихон указал на драчунов. Свежачок пожал плечами.
        - Эти? Отдыхают. Скоро за колья возьмутся.
        - Без причины?
        - Ну ты, брат, дербалызнутый! Кто ж с причиной морду бить лезет? С причиной хорошо дом подпалить! Или дохлого кобеля в колодец…
        Они свернули за угол.
        - Ряшка, душа моя! Дай чмокну…
        - Наливай!
        - Дурного не скажу! Но и доброго!.. Свиньей жил, свиньей дожил!..
        - Ряшенька! Ну дай щипнуть…
        - А хату кому?
        - За хату деточки судиться хотят!
        Из-за щелястого забора несся пьяный гогот. Визжала девка: ее тискали. Визг был скорее радостный, для приличия, чтоб соседи не ославили. Кто-то горланил песню о рыбаке и кривом удилище. Ему не в лад подпевали. Чавканье, бульканье, топот плясунов - гомон мутной волной растекался по улочке.
        - Что там? Свадьба?
        - Поминки. Хромого Тузла закопали, гори он синим пламенем. Теперь провожают…
        - Хороший человек был?
        - А тебе не один ляд? Пошли зайдем: нальют…
        - Нет, я в трактир.
        - Ну и я в трактир…
        В трактире сидели те строгали, кто был побогаче. Дородный хозяин сновал меж столами, разнося пиво и мясо. Он внимательно следил за едоками: чтоб не сбежали, «забыв» о плате. В дверях скучал верзила с дубинкой на поясе. Охранник посторонился, впуская Нихона со спутником.
        - Зачнешь бузить, - предупредил верзила мелкого гостеприимца, - скулу набок сворочу. Я тя знаю, ты шиш бузинный. Заваришь кашу и сбежишь. Уразумел?
        Мужичок плюнул ему под ноги и увернулся от подзатыльника.
        - Вот так ушлый плут Требля, - толстяк за центральным столом возвысил голос, заканчивая какую-то историю, - объегорил глупого купца Цыбулю!
        - Хо-хо! - взорвались слушатели. - Х-хы!
        - Облапошил!
        - А женку купцову: ты, грит, к сундуку - передом, ко мне - задом!
        - Гы-гы-гы!
        - Купцу теперь одна дорога: в петлю!
        - И ладно! А чего он богатый?
        - Пусть висит, язык набок…
        - Песню! Кёмуль, части!
        Толстяк Кемуль, явно местный байкарь, готовый импровизировать за шмат ветчины, ломаться не стал. Он напрягся, пустил ветры, хмыкнул басом - и заорал на весь трактир:
        Я попал, как кур в ощип,
        Только не желаю в щи -
        Ты тащи меня в борщи,
        А не то ищи-свищи!
        - Еще!
        - Валяй!
        Полюби меня, козла,
        Отличи добро от зла,
        Путь-дороженька кривая
        От меня к тебе свезла!
        - Ха-ха-ха!
        - Жжешь, Кёмуль!
        - Деньги есть?
        Последняя реплика принадлежала трактирщику. Он стоял, загораживая Нихону путь к свободной лавке. Толстая морда трактирщика лоснилась от недоверия.
        - Есть.
        - Покажь. Все вы: есть, мол… Только есть и горазды, - он хохотнул, гордясь удачным каламбуром. - А как доели, так карман с дырой…
        Нихон достал горсть мелких монет.
        - Садись. Туда, в угол. Натрясешь вшей…
        - Нет, не сяду.
        - Стоймя жевать будешь? Как вол?
        - Пойду я. Тускло у тебя…
        - Свечи им жечь, босякам, - ворчал трактирщик, пялясь в широкую Нихонову спину. - Брезгуют, значит. Иди, иди, шалопут! Мы не обеднеем…
        - Проклинаю!
        Весь поселок вскочил на зорьке, как пчелой ужаленный.
        - И во второй раз: проклинаю!
        Где бы ни находились жители Ясных Заусенцев - дома, в канаве, на сеновале, под забором или на полу в трактире, - везде они видели одно и то же, словно злодей-чародей швырнул каждого на окраину поселка. Вон напротив: холм, бузина… А под деревом - облом-бродяга, которому не волхвовать бы, а телеги из грязи выволакивать.
        Нихон стоял в красивом ореоле из пламени.
        - За что? - хором выдохнули строгали.
        - И вы еще спрашиваете?!
        - Дык это, - согласился поселок. - Интересуемся.
        - За то, что никого не любите! Нет любви в ваших сердцах! А раз так, то положу свое проклятие на души ваши. И пусть тяготеет до скончания веков!
        - Ты погодь! - возмутились строгали. - Как это: никого не любим?
        - Я мамку люблю!
        - А я - Ряшку! Ить, кругленькая…
        - Я пиво люблю!
        - Любим!
        - Лю-бим! Лю-бим!
        - Всем сердцем!
        Пламя вокруг мага налилось темным багрянцем.
        - Врёте! И потому - проклинаю в третий раз! Отныне, едва наступит Гурьин день, первый от начала осени - ни один из вас не переживет сего дня, ни один не застанет нового рассвета, если в сердце его не зазеленеет хоть малый росток любви! Не возлюбите ближнего, так и в гроб ляжете! Поняли, суесловы?
        - Поняли…
        Ясные Заусенцы перевернулись с боку на бок.
        - Ишь, шлендра…
        - Тоже мне, проклял!..
        - Да у нас любви, если хочешь знать, на сто лет жизни!
        Позже многие поднялись на холм: глянуть, что да как. Бузина сгорела без остатка. До конца лета проклятие бродяги служило неизменным поводом для шуток. О нем и не вспоминали. Да-да, никакой ошибки! Именно так, одновременно. При встрече два честных яснозаусенца, обсуждая отел коров или урожай проса, рано или поздно скатывались к сакраментальному:
        - А проклятие?
        - Какое?
        - То самое!
        - Да я о нем давно забыл!
        - И я забыл!
        - Еще о всякой ерунде помнить!
        - Ага! А колдуняка-то - дурень!
        - Горлохват! Думал, мы тяпкой деланые…
        - Ну! Любви, грит, нету…
        - У меня любви: вайлом!
        - А у меня - хоть на зиму соли!
        - А то!
        И расходились, довольные разговором. Впрочем, за неделю до Гурьина дня болтовня угасла. О колдуняке помалкивали. О любви и не заикались. Разве что поглядывали искоса друг на дружку. На чужую семейную жизнь. На родительское уважение. На дело молодое: шашни, посиделки, тайные прогулки в заросли лещины. Кто детей ремнем порет, кто жене глаз синькой подкрасил. Кто к дряхлой мамане носа не кажет. Кто в колья пошел с закадычным дружком. Не судили не рядили, будто и не видели. А так, примечали.
        Утром Гурьина дня Юрась Ложечник, свежачок-гостеприимец, с которого все началось, сидел во дворе. Обложившись загодя битыми баклушами, он собирался резать ложки. Рядом, на кожаном фартуке, блестели инструменты: резцы, рашпили, ложкарный топорик, тесло и нож.
        - Гей, Юрась!
        За плетнем возвращался с ярмарки сосед, резчик Никлаш Тесля. Пегая кобылка волокла телегу, пустую после удачной торговли. Сосед, свесив ноги, махал Юрасю цветастым платком. Ночная дорога не утомила Теслю. Напротив, он сиял медным грошиком.
        - Как оно?
        - Помаленьку! - откликнулся Юрась, приглядываясь.
        «Нет, не платок это, - сказал он сам себе. - Цельный полушалок! С бахромой…»
        - А что там у тебя, Никлаш?
        - Где? - подлец-сосед притворился, будто не понял.
        - Да в руке?
        - В левой? Вожжи у меня там…
        - А в правой?
        - Вот ведь!.. - сосед уставился на яркую обновку. - Так это шаль, Юрась! С выручки купил! Славная вещь, кучу денег отвалил…
        - На кой тебе шаль? Нос утирать?
        Сосед натянул вожжи, останавливая кобылку.
        - Нет, Юрась, - строго сказал он. - Нос я и рукавом утру. А шальку мы супруге везем. В подарок. Негоже с ярмарки пустым возвертаться. Мы, значит, шаль, а нам, значит, почет и уважение. И эту… как ее?.. - Он сделал вид, что припоминает. - Любовь! Любовь, брат, ее в окошко не кинешь! - И рявкнул на лошадь, будто страсть как торопился: - Н-но, мертвая! Шевели копытами! Провожая соседа взглядом, Юрась чувствовал, как настроение стремительно портится. В душе закопошились гадкие червяки. Ясно представилось: утро следующего дня, двор, открытый гроб на четырех табуретках… В гробу - он, Юрась Ложечник. Острый нос, синие щеки. Жена воет - притворяется, что убита горем. Чужие дети тайком жуют поминальные калачи. А гад-сосед распинается над домовиной: «Любовь, это вам не ёрш начихал! Спи спокойно, дорогой Юрасик!..» От расстройства чувств он пнул ногой баклуши. Вспомнил, что бил-то баклуши сам, а шкурила и полировала жена - и совсем огорчился. Желая вернуть душе покой, Юрась вышел со двора. Вот привычное житье-бытье. Малышня из грязи куличики лепит. Спит в луже поросенок. Напротив, за своим плетнем, бабка
Сычиха в огороде копается.
        - Бабуля! Ну дайте подмогну!
        - Кыш, оглоед! Срамить явился?
        - Ну, бабуля! Я ж от чистого сердца!
        - Сроду у тебя сердца не было, стоерос! Иди, не то камнем кину!
        - Бабулечка! Не губите…
        У плетня мялся Фица Сыч, внук старухи. Пьяница и шалопай, Фица если и навещал бабку, так только чтоб набить брюхо на халяву. И тащил со двора все, что плохо лежало, - продавать заради выпивки.
        - Хмельной? - сурово поинтересовалась Сычиха, с кряхтеньем разгибая спину. - Залил очи спозаранок?
        - Трезвый, бабуля…
        - Похмельный?
        Честное слово, не знай Юрась характера Сычихи, так мог бы подумать, что старая готова достать из подполья заветный жбан - похмелить гулящего внучка.
        - Не-а… вчера дома сидел!..
        - А ну дыхни!
        Фица дыхнул через плетень.
        - Ладно, иди сюда! Ох, сердце мое бабье, слабое… Будешь подзимний чеснок убирать. Закончишь, польешь капустку. А я в хату…
        - Да куда ж вы, бабуля? - охнул внук. - Вы что, глядеть не станете?
        - На что?
        - На работу мою!
        - А чего мне на нее глядеть, на твою работу?
        - Да чтоб узнать, как я вас сильно того… ну, этого…
        - Я о тебе, шалопут, и без работы всю правду знаю. Иди, спасайся. А я пока обед спроворю. Утомишься, жрать захочешь… чарочку, туда-сюда…
        Смотреть дальше Юрась не стал. Воображение живо поставило над его завтрашним гробом эту парочку: молодого Сыча с древней Сычихой. Ишь, лыбятся! - в последний путь, выходит, провожают. Вконец огорчившись, он отправился в трактир. По дороге печали добавилось: Тёмка и Сёмка, двое знатных буянов, обнимались возле колодца. Рядом валялись многократно сломанные колья. Похоже, колья нынче ломались не о спины драчунов, а о колодезный сруб - в знак примирения.
        - Звиняй, братан! - гудел Сёмка.
        - И ты, братан, звиняй!
        - Я ж не по злобе!
        - А я?
        - Я ж от удальства!
        - А я?
        - Ты кого не любишь? Хошь, мы ему на пару рыло начистим?
        - Я, Сёмушка, всех люблю! Страсть как обожаю!
        - Хитрец ты, Тёмка! Ух, хитрец! За то и любим тя, прохвоста!
        - А ты?
        - И я…
        В трактир Юрась заявился мрачней тучи. По причине раннего времени трактир пустовал. Лишь в углу на лавке сидел байкарь Кёмуль, сосредоточен и напряжен. В руках его тихо пели гусли. Уж и не вспоминалось, когда толстяк вынимал из чулана гусли, невостребованные здешней публикой. Строгали предпочитали озорные «частики» или байки о плутах, ворах и разбойниках. Кёмуль тихо напевал себе под нос. Юрась прислушался.
        Как на огороде
        Расцвела морковь,
        А в моем народе
        Выросла любовь…
        «А что? - подумал былой гостеприимен. - Складно! И уху приятно, и сердцу…»
        Выросла обильно,
        Радуя народ,
        Как ее ни били,
        А она растет!
        Тут байкарь заметил Ложечника и застеснялся. Сделал вид, что так, шутит. Даже руками широко развел: сам видишь, какие глупости!.. В другое время Юрась поддержал бы: мол, глупости! Да только представил, как над его гробом и этот толстый песни распевает…
        - Еще пой! - сказал Юрась, садясь рядом. - Хошь, я тебе пива спрошу? - И добавил, чувствуя, как сразу полегчало: - Я сердечные песни страсть как люблю!
        - Трудно мне, - пожаловался Кёмуль. - Я ведь сирота! Папки-мамки нет, деда-бабки нет… Жениться забоялся. Кого мне любить, а? Трактирщика? Ну, кашу я люблю. С телячьими мозгами. Так каша, пожалуй, не в счет. Вот и не складывается про эту… про телячью…
        И задумался, напевая:
        У любви есть крылья,
        У любви есть… э-э…
        - Хвост! - подсказал Юрась.
        - Хвост? - засомневался байкарь.
        - Ага! Красивый такой, пушистенький…
        - Ну, допустим…
        У любви есть крылья,
        У любви есть хвост,
        Пусть ее забыли…
        - Лезет в полный рост!
        - Да? А что, разумно…
        Честное слово, Юрась Ложечник чувствовал себя счастливым. Домой он вернулся к обеду. Жена сидела во дворе, перед битыми баклушами, и сосредоточенно резала уже третью ложку. Получалось красиво: с ручкой в виде свитых вместе хвостов. Вспомнив про «хвост любви», Юрась растрогался. Тихонько подкравшись к супружнице, он присел рядом, на корточки. Притих, думая о чем-то странном. Сам не заметил, как погладил жену по тощей спине.
        - Иди есть, - ответила жена. - Стынет.
        - Успеется…
        - Горячее для брюха полезней.
        - А, моему брюху хоть гвоздь давай! Слушай, а почему у нас детей нет?
        Не прекращая работы, жена пожала плечами.
        - Кто его знает, Юрась. Не сложилось. А может, я пустая.
        - Полно языком молоть! Пустая она! Такая лапушка, и пустая!
        - Ты-то у нас орел…
        - Где там орел! Петух я драный!
        - Я ж помню. Бил девок, как кречет - уток. Меня в лещину заволок, глазом моргнуть не успела. Маманя ругалась, говорила: обманет, не женится… А ты взял и ей назло женился.
        - Будут, - уверенно заявил Ложечник. - Я тебе точно говорю: будут дети. Мы с тобой еще совсем молодые…
        И с пронзительной ясностью увидел, как обещанный на завтра гроб тает в тумане. На рассвете следующего за Гурьиным дня Баська Хробачиха, главная поселковая сплетница, ринулась в обход.
        - Как дела?! - кричала она, притворяясь глухой. - Ась? Дела-то как?!
        Кликуша останавливалась у каждой хаты.
        - Как дела, Янчик? А у Ирмы как дела? А детки что, здоровы?
        Вслед Баське лаяли собаки. Кто-то бранился спросонок. Кто-то отзывался сразу, кто-то - погодя. Старая Сычиха бросила в кликушу мокрой тряпкой. Юрась пообещал вытянуть кнутом. А Баська все неслась, как оглашенная, все голосила:
        - Как дела, Сёмочка? Как дела, Тёмочка?
        Плевать ей было на чужие дела. Просто до смерти хотелось знать: кого будем сегодня хоронить? К сожалению, по всему выходило, что никого.
        - Как дела, Кёмочка?
        - Не дождешься! - напрямую ответил байкарь Кёмуль. И вслух подумал, глядя на Хробачиху: - А ведь и эта шишига кого-то любит. Раз жива покамест…
        - Сплетни она любит, - буркнул хмурый трактирщик.
        Вчера вечером он устроил всем посетителям праздничную скидку. Сегодня эта идея уже не казалась ему столь привлекательной.
        - Нет, - не согласился Кёмуль. - Сплетни, они не в счет.

* * *
        …Малефик вздохнул и отпустил пратеритные нити. Прошлое начало таять, глубоководной рыбой возвращаясь в пучины человеческой памяти. Прошлое устало ничуть не меньше мага. Сперва тебя без лишних церемоний извлекают на поверхность, где ты чуть не лопаешься мыльным пузырем; затем отряхивают пыль, вертят, разглядывают со всех сторон… И не захочешь, а утомишься. Фигуры Никлаша Тесли, пьяницы Сыча, Тёмки с Сёмкой, Баськи Хробачихи истончились, делаясь прозрачными… Исчезли.
        Вместо прадедов и прабабок во дворе стояли правнуки и правнучки. Пришли все, кого звали. Никто не увильнул. Правда, их воспоминания мало что добавили к картине, возникшей перед малефиком во время рассказа Юрася Ложечника.
        Люди с надеждой смотрели на столичного гостя. Магистра Высокой Науки, мага высшей квалификации. Люди ждали его слова. Вердикта. Приговора. Черты под сотней проклятых лет. А маг медлил. Выходя из транса, он успел прощупать складки Вышних Эмпиреев над поселком. А кое-какие замеры сделал еще утром, на подъезде к Ясным Заусенцам. Результаты наблюдений лишь подтвердили то, в чем малефик не сомневался с самого начала. Но озвучивать выводы он не спешил.
        - Так что, мастер? Эта… Изучили? - не вытерпел наконец староста.
        - Изучил, - кивнул Андреа Мускулюс.
        - И… как? Выветрилось?
        - Сгинуло?
        - Выдохлось?
        Малефик самую малость - чтоб не сглазить кого ненароком! - открыл третий глаз: «вороний баньши». Когда он хмуро обвел собравшихся взглядом, люди попятились. Строгалей мороз продрал по коже. Но ретироваться никто и не подумал. Все жаждали узнать ответ.
        - Вы б язычки-то попридержали, любезные! Выдохлось? Сгинуло? Проклятие великого - нет, величайшего! - Нихона Седовласца? Губителя Жжёного Покляпца?! Изобретателя скреп-горгулий?! Вы меня изумляете…
        Строгали опустили взоры.
        - Он вашим предкам что сказал? «Пусть тяготеет до скончания веков!» А Нихоново слово - тверже камня. Уж я-то знаю! У меня и диплом, идиссертат…
        - Эх! - зашептались в народе. - Вона!
        - Слыхала, Малася?
        - Ага. Как сказал, значит, так и будет.
        - До скончания? Это сколько: до скончания?..
        - Ну, ежели диплом, тогда сливайте воду…
        Тяжкий вздох вырвался из уст яснозаусенцев. Словно осень закончилась, не начавшись, и порыв стылого ветра пронесся над двором. Брёшка Хробачиха охнула, в испуге зажав рот ладонью.
        - Да за что ж нам такое наказанье?!
        - Прадеды провинились, а мы - страдай?
        - Где ж справедливость?
        - Уж сто лет в обед…
        Староста бочком подобрался ближе к малефику.
        - А убрать его как-нибудь нельзя? - вкрадчиво поинтересовался - Снять, расточить, в меду сварить? Вы ж сами сказывали - по этой, мол, части. А мы б, ясен заусенец, в долгу не остались. Вы не сумлевайтесь, отблагодарим!
        Говорил Юрась тихо. Но строгали вдруг примолкли, и Ложечника услышал каждый.
        - Снять Нихоново проклятие? Да вы смеетесь, сударь?! Не родился еще тот маг, кто бы слово Нихона вспять обратил! Даже за взятку! Постыдитесь!
        Маланка Невдалая жалостливо хлюпнула носом.
        - И что, никакой управы на заразу не найти?
        - Никакой! - развеял Андреа робкий призрак надежды.
        - Как же нам жить теперь?
        - Ить житья-то и нетути!
        - Хоть в гроб ложись!
        - Что, сильно докучает? - малефик закрыл третий глаз и, прищурясь, оглядел собравшихся заново, по-человечески. - Прямо-таки жизни нет?
        - Ох, докучает!
        - Как Гурьин день на носу, так и мучаемся…
        - И… это…
        - Оно самое…
        - Мы вообще-то привыкли… - отважился выдавить Яшик-сукоруб.
        - Дык, за цельный век к чему не привыкнешь?
        - Оно бы вроде и ничего…
        - Только люди смеются! - решилась Брёшка.
        - Верно! Насмешничают!
        - Потеху строят!
        - Особенно на ярманках…
        - Пальцами тыкают - во, гляди, проклятуны идут!
        - И давай ржать…
        - Ни на ком больше проклятия нет: ни на Малых Валуях, ни на Больших…
        - …ни на Крыженицах…
        - …ни на Ухватке…
        - …а на нас есть!
        - В обшем, чистый срам выходит, - подвел итог староста.
        - Срам?
        Мускулюс возвысил голос, да так, что все втянули головы в плечи.
        - Вы этим «срамом» гордиться должны! Вы ж уникумы! Редкость! Гордость королевства! Никого Нихон не проклинал, одних вас!
        - Вот они и гогочут…
        - Гуси тоже гогочут! - отрезал малефик. - Ничего, скоро перестанут.
        Он жестом велел яснозаусенцам молчать. Постарался придать своей осанке торжественность, а голосу - значительность. При комплекции и глотке Мускулюса это оказалось проще простого.
        - Как действительный член лейб-малефициума объявляю вам: отныне поселок Ясные Заусенцы вкупе с проклятием, тяготеющим над ним, переходит под охрану Коллегиума Волхвования. Как уникальный памятник Высокой Науки: единственное существующее и до сих пор действующее проклятие Нихона Седовласца.
        Сельчане онемели от потрясения.
        - Ишь ты! - первым опомнился староста. - Ну, это другое дело… Храни вас Вечный Странник за заботу, мастер! Выходит, мы теперь по Магической части? Ну, уважили! Вы только скажите: что ж нам - и впрямь до скончания веков? Под проклятием?
        - Высокая Наука требует жертв! Терпите, и воздастся! Зато смеяться над вами точно перестанут. Наоборот: завидовать начнут.
        - Живем, земляки! - Яшик-сукоруб, до которого наконец дошло, запустил шапкой в небо. - Крыженцы, гады, иззавидуются! Ухватинцы желчью изойдут! Кто тут еще под охраной? Кто проклятый? А никто! Только мы!
        Мускулюс поймал шапку сукоруба и ударил ею оземь.
        - На въезде в поселок мемориальную доску установим! Чтоб знали! Вернусь в столицу - сразу подам прошение…
        Провожали малефика всем поселком.
        - Мы тут вот чего надумали, мастер, - при расставании Юрась Ложечник деликатно придержал столичного гостя за локоток. - Может, надо бы памятник ему? Нихону? На холме и поставим: огонь, бузина и он! Наш, значит, славный поселок клянет! Отовсюду видно будет, чтоб помнили, как оно…
        - И название сменить! - осмелев, влезла Брёшка. - Были Ясные Заусенцы, стала - Великая Нихоновка!
        - А вот это лишнее, - осадил ее староста. - Неча историю перекраивать! Как прадеды назвали, так пусть и остается. На века. Я насчет памятника, мастер? Пособите, а?
        Мускулюс кивнул.
        - Идея хорошая. Мне нравится. Передам в Коллегиум - думаю, они одобрят.
        - Вот спасибо! Вы уж передайте, не забудьте. А денежки - это мы сами…

* * *
        Больше всего Андреа опасался, что лейб-малефактор не поддержит проявленной им инициативы. Однако опасения, к счастью, оказались напрасны. Выслушав подробный доклад Мускулюса, старец милостиво дозволил повременить с письменным отчетом до возвращения из отпуска. И без малейших возражений подписал официальное обращение в Коллегиум Волхвования.
        От себя же сделал приписку:
        «Согласен и поддерживаю. Серафим Нексус».
        Андреа вздохнул с облегчением. После такой поддержки одобрение Коллегиума можно было считать делом решенным. А старец в заметном возбуждении принялся мерить шагами кабинет.
        - Кого только не проклинал!.. - бормотал он себе под нос. - Сто раз! Тысячу! Казалось бы, собаку съел… Но чтобы вот так! Великий человек был… Великий! Не нам чета, отрок…
        - Гений, - согласился Мускулюс.

 
Книги из этой электронной библиотеки, лучше всего читать через программы-читалки: ICE Book Reader, Book Reader, BookZ Reader. Для андроида Alreader, CoolReader. Библиотека построена на некоммерческой основе (без рекламы), благодаря энтузиазму библиотекаря. В случае технических проблем обращаться к