Восстань, Лазарь Генри Лайон Олди
Тени моего города #4
Есть чувство, которое вам мешает жить? Не спешите с ним расставаться: последствия могут быть самые непредсказуемые.
Генри Лайон Олди
ВОССТАНЬ, ЛАЗАРЬ
Если я говорю языками человеческими и ангельскими, а любви не имею, то я - медь звенящая или кимвал звучащий. Если имею дар пророчества, и знаю все тайны, и имею всякое познание и всю веру, так что могу и горы переставлять, а не имею любви, то я ничто. И если я раздам все имение мое и отдам тело мое на сожжение, а любви не имею, нет мне в том никакой пользы. Апостол Павел. Послание к Коринфянам, гл. 13, 1-3.
- А пялиться на чужих людей некрасиво!..
- Кто сказал?
- Мама! - Кудрявый бутуз лет шести подумал, сунул палец в нос и уточнил с гордостью урожденного жадины: - Моя мама!
- Ну раз мама… тогда да, конечно… Ты не в курсе: кто здесь Жора Мясник?
- Дядя Жорик вон там, на ящике!
Мужчина поправил очки: дорогие, французские, в золотой оправе от «Antoine Bourgeois». Антибликовый пластик зловеще сверкнул зеленью, как глаза хищника.
- Они все на ящиках…
- Дядя Жорик с бухлом!
- Они все с бухлом…
Очкарик был прав: трое грузчиков, коротавших обеденный перерыв во дворе, у черного входа в гастроном, сидели на дощатых ящиках и трепетно разливали вторую бутылку портвейна «Таврического» в пластиковые стаканы. Стаканы были пивные, поллитровые, с жеваными краями. От вина посуда отсвечивала густо-лиловой тьмой, напоминая гроздь персидской сирени.
- Дядя Жорик самый главный!
- Э-э… В каком смысле?
Бутуз аж подпрыгнул от такой вселенской тупости собеседника:
- На разливе сидит! Ну вы ваще…
- Ага, я ваще…
Соглашаясь, очкарик явно имел в виду что-то свое, непонятное чужому человеку. Так сознаются на приеме у венеролога в дурной болезни, подхваченной в командировке.
- На, держи, умница… Привет маме!
Он сунул бутузу пачку жевательной резинки. Мальчишка возликовал, сунул в рот горсть мятных подушечек и умчался играть в «банки». Еще за три метра от «стартовой» черты он запустил биту - обломок держака от швабры - в полет, и та лихо снесла пустую жестянку из-под ананасных ломтиков. Девчонки, оккупировавшие неподалеку раздолбанную карусель, брызнули прочь, спасаясь от снаряда. Старушки на лавочке заворчали с неодобрением, вспоминая, как в мезозойскую эру претерпели от таких же хулиганов. Бутузовы соратники хором завопили: кто от зависти, кто от восторга, кто просто так, за компанию.
А грузчиков пустые банки интересовали мало. Грузчики сказали тост: «Ну!..», выпили портвейн, отдали бутылки сборщику стеклотары, деду в потертом камуфляже и принялись деловито закусывать хлебом со шпротами.
- Серый, жди здесь, - сказал очкарик шоферу, высунувшемуся из окна черного «Лексуса». Шофер кивнул. У него было глуповатое и добродушное лицо человека, достигшего предела личных амбиций.
- Проходимец! - внятно сказала одна из старушек, ткнув спицей в сторону машины. Наверное, имела в виду ходовые достоинства джипа.
Очкарик пересек двор и остановился возле грузчиков.
- Добрый день! - сказал он. - Жора… э-э… Георгий? Извините, отчества не знаю…
Мордатый детина поднял голову.
- Ну, - сказал детина не пойми к чему.
Радушия в его голосе не ощущалось.
- Вот деньги. - Очкарик достал из бумажника крупную купюру и протянул ее другому грузчику, молодому парню с рябыми щеками. - Сбегайте в магазин, возьмите водки. И закуски получше. А вы, - это уже адресовалось третьему, - прогуляйтесь за компанию. Чтоб правильно скупился. Хорошо?
В голосе очкарика сквозила определенная харизма. Обращаться к грузчикам «на вы» не всякий умеет.
- Ну, - без большого одобрения, но и не возражая, повторил мордоворот Жора. - Палыч, сходи с Хлебчиком. Водки не надо, она вся паленая. Бери крепленое. И сала венгерского, с красным перцем. И черного хлеба буханку. Сдачу вернешь начальнику.
Оставшись наедине с очкариком, он уцепил шпротину за чахлый хвостик, заглотил целиком и в третий раз сообщил:
- Ну?
- Меня зовут Лазарь Петрович. - Очкарик присел на освободившийся ящик, поддернув отутюженные брюки. - Меня к вам направил Глеб Артюхов. Ваш клиент. Вы помните Глеба?
- Ну, - кивнул Жора, не балуя гостя разнообразием. - Какие проблемы, Лазарь?
- Я жену не люблю.
Наверное, любой собеседник должен был удивиться такому ответу. Любой, но не Жора Мясник.
- Я тоже, - сказал он. - Хрена их любить, жен?
- Вы не понимаете. Я ее раньше любил. Очень. Мы со школы встречались. У нас двое детей. Мальчик и девочка. И жизнь вполне… достойная. Я хорошо зарабатываю. И вот однажды смотрю: не люблю я ее, и все.
- Заведи бабу на стороне, - посоветовал Жора. - Или секретаршу, с ногами.
- Заводил.
- С ногами?
- С рогами. А толку?
- Ты ко мне зачем пришел? - Мордоворот подозвал деда в камуфляже и отобрал дареную бутылку. Обнаружив на донышке жалкие остатки портвейна, он допил прямо из горлышка и вернул бутылку огорченному деду. - В любовники звать?
Очкарик оставался спокоен. Чувствовалось, что спокойствие дается ему с трудом.
- Глеб предупреждал, что вы станете хамить. И сказал, чтобы я не обращал внимания. У вас, значит, стиль такой. Нет, Жора, как любовник вы меня интересуете мало. Вы мне любовь к жене верните, я рассчитаюсь и уйду. Глеб сказал, вы можете.
- Что я могу? - хмыкнул Жора.
- Восстановить. Любовь, дружбу, уважение. Если какое-то чувство было и умерло, вы умеете его воскресить.
Мордатый детина расплылся в щербатой ухмылке.
- И ты поверил? Слышь, Лазарь, скажи честно: поверил?!
- Я поверил, - кивнул очкарик Лазарь.
- Ну и правильно сделал. Вера, она горами движет. Только на кой она тебе?
- Вера?
- Любовь.
- А это уже, извините, не ваше дело.
- Нет, Лазарь. Это не я к тебе, это ты ко мне пришел. Сам пришел, я тебя не звал. Теперь у нас одно дело, общее. Зачем тебе жену любить?
- В каком смысле - зачем?
- В прямом. Ну, разлюбил, бывает. Сам говоришь: двое детей у тебя, баба, секретарша, заработки. Живи с супругой, как все. Без любви. Небось, раз со школы, надоела до чертиков?
- Нет. Просто разлюбил. Была любовь и сплыла. Равнодушие. Вы, наверное, не поймете: это как счет в банке. Или дом. Или привычные тапочки. Смотришь однажды, а счет пустой, дом кто-то перекупил… тапочки сносились. Я привык, Жора. Привык любить жену. Мне без этого не по себе. Словно обокрали.
- Тапочки - это да, - согласился Жора. - Тапочки я понимаю.
Он расстегнул рубашку, почесал волосатую грудь и внезапно спросил:
- Глеб - твой друг?
- Какой Глеб? А-а… ну да, конечно. Друг.
- Близкий.
- Близкий?
- Самый лучший? - настаивал Жора без видимой связи с предыдущим разговором. Видимо, Мяснику было очень важно узнать, что Глеб Артюхов, приславший к нему очкастого Лазаря с пропащей любовью, находится с этим самым Лазарем в наитеснейших дружеских отношениях.
- Самый. Мы знакомы с детства. И работаем вместе: Глеб - мой комдир. Ну, коммерческий директор. А что?
- Ничего. Давай дальше про тапочки.
- Хватит про тапочки. У меня любовь умерла. - Очкарик сказал это без малейшей патетики, скучно и обыденно. Так обсуждают деловой вопрос с малознакомым бизнес-партнером, которого хорошо отрекомендовали люди, заслуживающие доверия. - Глеб сказал, что вы можете поднять. Мертвую любовь - поднять. Беретесь или нет? Если нет, я пойду. Выпивка и закуска за мой счет.
- Твой счет… - буркнул Жора. - Любовь, говоришь, поднять? Сама, говоришь, не стоит?
Он долго хохотал. Потом взял веточку акации и написал на земле цифру.
Длинную.
- Вот твой счет. За подъем. Потянешь?
Очкарик с уважением посмотрел на цифру.
- Однако у вас и тарифы… Потяну. Легко. Только, Жора, вы запомните на всякий случай: я - человек простой. Если что, я вернусь. И за каждую копейку спрошу.
- А ты меня не пугай. - Мордатый доел последнюю шпротину и лениво поднялся с ящика. - Я страх какой пугливый. Начну тебе любовь поднимать, а руки, понимаешь, дрожат… Она и не встанет. Ладно, пошли в подвал.
- Зачем в подвал? - не понял очкарик.
- Поднимать. Я обожаю, когда в подвале, возле холодильника. Там мясо на леднике хранится, мне от мяса сил прибывает.
- Ага, - догадался Лазарь, - поэтому вас Мясником и прозвали.
- Ни фига подобного. Фамилия у меня такая: Мясник. Георгий Мясник, по паспорту. Пошли, чего зря базлать! Скоро Палыч с Хлебчиком вернутся…
Уже у черного входа, ведущего в мясные подвалы гастронома, очкарик снова подал голос.
- А вы не боитесь, Жора, - спросил он, - что я вас обману? Вы мне любовь поднимете… воскресите, а я вам денег не дам? Уйду, и все?
Жора Мясник бросил на клиента веселый разбойничий взгляд.
- Не боюсь, Лазарь. Вот этого не боюсь ни капельки. Дашь ты мне денег. Глеб твой дал, и ты дашь. До последнего грошика. Я честный, и со мной по-честному.
- А что вы Глебу поднимали? - внезапно спросил Лазарь.
- Не твое дело, - мстительно отрезал Жора.
- Подняли?
- Поднял, - со странной интонацией ответил мордатый. - Еще как поднял. Иначе с чего бы он тебя ко мне направил? Ты не спрашивай, ты иди и молчи…
Кудрявый бутуз запустил им вслед палкой, но промахнулся.
* * *
Святое время - август.
Еще стоит жара, мужчины ходят в шортах и сандалиях на босу ногу, девицы щеголяют обнаженными пупками, гроза собирается где-то далеко, за новостройками, за зелеными тучами листвы в сквере. Шелестят пыльные акации, но по вечерам становится прохладно, зябкий шепоток бродит в кронах тополей, осторожно трогая их желтыми пальцами. Из открытой форточки плывет баритон полузабытого изгнанника: «Ах, если бы только не август, не чертова эта пора!..», и вторит ему из другого окна не менее забытое меццо-сопрано: «Скоро осень, за окнами август, от дождя потемнели кусты, и я знаю, что я тебе нравлюсь…» Два голоса сливаются за спиной у случайного прохожего, отойдя на двадцать шагов, уже не поймешь, где чей, и только понимаешь, что лето у тебя было, оно еще здесь, в руках, протянутых за подаянием, но горячий август проливается сквозь пальцы на серый асфальт, лето было, лето есть, это ненадолго, так ненадолго, что словно и нет его, лета, и не было никогда, а жалко…
Осени не ждешь. Ждешь разве что Нового года.
Начинается дождь.
* * *
- Извините… Не подскажете, где живет Степан Поликарпович?
Сухонькая старушка чопорно поджала губы. Коротко, с неприязнью зыркнула на очкарика снизу вверх. Ничего не ответив, она поглубже упрятала руки в антикварную муфту - когда-то норковую, а теперь вытертую до неузнаваемости.
- Может быть, вы?
Вредная старушенция скосила глаз на толстую подругу - цыц, мол, дура! - и демонстративно отвернулась. Весь вид ее ясно говорил, что она будет молчать, как подпольщик на допросе. Не исключено, что и молчала в свое время. В гестапо.
- А я знаю, я знаю!
- Что ты знаешь?
- Где Пан Карпыч живет! Ростовщик!
Знакомый бутуз. «Вождь краснокожих», зимний вариант. Шапка-«петушок» лихо сбита набекрень, куртка расхристана, на левом ботинке развязался шнурок. В правой руке зажат крепко слепленный снежок.
- Ну и где?
- В угловом подъезде.
- В правом или в левом?
Мальчишка задумался. Видимо, с определением «правого» и «левого» у него возникли проблемы. Посему, не мудрствуя лукаво, он просто указал рукой:
- Вон в том. Третий этаж, тридцать первая квартира. Код на дверях…
Обе старушки пронзили бутуза огненными взорами. Но тот, игнорируя намеки, не замедлил выболтать страшную военную тайну:
- …двадцать одно!
- Спасибо, Штирлиц. - Улыбка вышла тоскливой. Даже солнце в пластике дорогих очков сверкнуло на миг и угасло. - Ты хоть в курсе, кто такой ростовщик?
- Так Пан Карпыч и есть ростовщик! Который с Ростова приехал.
Шоколадный батончик «Lion» обрадовал мальчишку не меньше, чем в прошлый раз жевательная резинка. Юный информатор с гиканьем припустил к дружкам, возводившим в середине двора монументального снеговика. Вместо классической морковки нос снеговику заменял ржавый водопроводный кран с маховиком-вентилем, глаза - катафоты от велосипеда. Шляпа - крышка от маслофильтра - завершала футуристический дизайн. На бегу мальчишка с силой запустил в голема снежком, угодив прямо в глаз. Уцелевший катафот кроваво блеснул, словно у замороженного Терминатора.
- Эй! А еще Пан Карпыч всякую фигню берет! - юное дарование выказало неожиданную эрудицию. - Под проценты! У вас фигня есть?
Двор пересекали хорошо укатанные «скользанки». В чисто вымытых окнах красовались наряженные елки. Легкий морозец покусывал нос и щеки. Пахло праздником: Новым годом, подарками, хлопушками, шампанским и непременным салатом оливье. Хотелось присоединиться к мальчишкам: веселиться и дурачиться. Но очкарик Лазарь шел вперед, и плечи его сутулились, словно длиннополое пальто было изготовлено из дубовых досок.
Код оказался верным. Замок лязгнул затвором автомата, открывая затхлое нутро подъезда. В нос шибанула вонь кошачьей мочи и застарелого табачного перегара. Лазарь торопливо зашагал по лестнице. На третьем этаже он остановился перед квартирой с бронзовой табличкой «31» и, собравшись с духом, решительно утопил кнопку звонка.
Долгое время ничего не происходило. Затем в дверном глазке мелькнул свет, и глазок тут же вновь потемнел. Очкарик чувствовал, что за ним наблюдают, и стоял спокойно.
- Вам кого?
- Я к Степану Поликарповичу.
- Фамилия! Фамилия как?!
- Моя?
- Нет, Степана Поликарповича!
Было неясно, издевается хозяин или говорит всерьез.
- Моя фамилия Остимский. Лазарь Петрович Остимский. Но это вам, скорее всего, ни о чем не скажет. А фамилия Степана Поликарповича - Ватрушев.
- Откуда? Откуда знаете?!
- Меня направил к вам мой друг. Артюхов, Глеб Артюхов.
- Отчество?
- Чье? Глеба?
- Ага! - торжествующе взвыли из квартиры. - Не помните! И врете вы все: кто да как…
- Тьфу ты, из головы вылетело! Мы с Глебом друзья детства, по отчеству редко… О, вспомнил! Игоревич.
В квартире долго сопели, булькали, потом защелкали замки.
Замков было много. Не меньше пяти.
Наконец дверь приоткрылась. Слегка, но вполне достаточно, чтобы понять: рассохшееся дерево, выкрашенное пузырчатым суриком, - чистой воды бутафория. Тут в случае чего плечом не пробьешься. Над стальной цепочкой из сумрака проступило востроносое личико. Цепкие глазки обшарили лестничную площадку.
- Чего стоите? Заходите скорее! - Металлической змеей зашелестела, опадая, цепочка. - Знаете, сколько всяких прохиндейцев кругом шляется? А потом ценные вещи пропадают, гортензии сохнут… На какой щеке у Глеба Игоревича родинка?
- Нет у Глеба никакой родинки. В смысле, на щеке. На шее есть, у кадыка.
- Чудненько, чудненько! Душевно рад знакомству. - Узкая ладонь ростовщика оказалась подозрительно твердой. - Прошу в комнату. Чаю? Кофе? Коньячку?
- Кофе. У меня принцип: вести деловые переговоры на трезвую голову. Вот позже, когда мы договоримся…
- Если договоримся, Лазарь Петрович. А принцип ваш мудрый, одобряю…
Квартира Ватрушева напоминала лабиринт. Не представлялось возможным определить, сколько здесь комнат и коридоров. Все пространство занимали шкафы, шкафчики, шифоньеры, полки и полочки, комоды и этажерки. Под потолком тянулись пыльные антресоли. «Всякая фигня», пользуясь определением бутуза, водилась тут в изобилии. Старые велосипеды, настольные лампы, наборы гаечных ключей, штабеля граммофонных пластинок, типографский резак, фарфоровые безделушки, телефонные аппараты в черных эбонитовых корпусах, пишущие машинки, радиолы, гусли с порванными струнами, портсигары с вензелями, бронзовые канделябры для роялей, напольные часы с гирями и маятником…
И всюду, на полках, шкафах и подоконниках - горшки с цветами, кактусами и прочими фикусами. Возможно, редкими и экзотическими - очкарик был не силен в ботанике. В воздухе, приятно радуя после миазмов подъезда, витал аромат тропиков.
- Осторожно, не зацепите агаву! Располагайтесь, вот кресло.
Посреди с трудом отвоеванного у вещей пятачка разместился вполне современный мягкий уголок: диванчик, журнальный столик и два кресла, обитых клетчатой тканью. Точь-в-точь такой расцветки, как халат на Степане Поликарповиче.
- Я пошел за кофе…
Вспыхнула паника. Сейчас хозяин сгинет в дебрях необъятной квартиры и больше не вернется. Никогда. А гость проведет остаток жизни, ища выход и рыдая от безнадеги. Наваждение накатило и схлынуло. Очкарик снял пальто, поискал, куда бы его пристроить, и к собственному удивлению обнаружил вешалку, приколоченную к дверце шкафа.
- Вешайтесь, вешайтесь, оно свободно…
Сварить кофе за это время было невозможно. Но ростовщик уже семенил к столику, неся поднос с полным кофейником, сахарницей и чашками. Над ним витал божественный аромат мокко, имбиря, кардамона, черного перца…
«Надо бы спросить рецепт», - отметил Лазарь.
- Ну-с, к делу. С чем пожаловали к старику?
- С предложением. Глеб сказал, что вы даете ссуды под залог… скажем так, некой нематериальной сущности.
- Оставьте ваши эвфемизмы. Не бойтесь, я не сочту вас сумасшедшим.
- Хорошо. Я бы хотел оставить в залог одно чувство.
- Какое именно?
- Любовь.
- К женщине? К родине? К вкусной и здоровой пище?
- К жене.
- Что ж, это интересно. Редкий товар. Но, позвольте полюбопытствовать, зачем вам мои гроши? Вы - человек обеспеченный. Если вам нужен кредит, обратитесь в банк. Или в ломбард.
- Как вы верно заметили, я человек обеспеченный. Но сейчас испытываю финансовые затруднения. Временные, разумеется. Деньги есть, но они вложены в дело. Мои партнеры по бизнесу против того, чтобы я закладывал основные фонды. А без их письменного согласия… Короче, я пришел к вам.
- На любовь, конечно, спрос есть, тем паче к жене… Чувство дефицитное. Однако мои возможности ограниченны. Боюсь, предложенная сумма вас не устроит.
- Сколько?
- Вы собираетесь со временем выкупить залог?
- Да.
- И вас не интересуют сроки? Проценты?
- Конечно, интересуют. Но в первую очередь меня интересует сумма!
- Поспешность не идет на пользу, Лазарь Петрович. Скажем, пять тысяч.
- Евро?
- Да.
- Мне нужно больше. Дайте пятнадцать.
- Нет. Слишком много для меня. И слишком мало для серьезной инвестиции. У меня складывается впечатление, что вы просто хотите избавиться от своего чувства. А деньги вас не волнуют. И, получив их, вы сюда больше не вернетесь. Впрочем, это не мое дело. Семь тысяч. Это последняя цена.
- Согласен.
- Полгода под пятнадцать процентов за весь срок.
- Тридцать годовых? Да это же… Согласен!
- Сначала мне надо убедиться в качестве товара. Если залог не подойдет, я немедленно верну его вам.
- Хорошо.
- Сидите где сидели. Не вставайте. Не делайте резких движений. Думать можно о чем угодно. Хоть обо мне, в самых нелицеприятных выражениях. Я вхожу.
Ростовщик аккуратно поставил чашку с недопитым кофе на журнальный столик. Откинулся на спинку кресла. Смежил морщинистые, черепашьи веки. На лице его проступило выражение благожелательной сосредоточенности - как у человека, занятого кропотливым, ответственным, но при этом любимым делом.
«Садовник за работой», - пришло на ум.
Лазарь перевел взгляд на картину, стоявшую на комоде за спиной ростовщика. Новодел в манере пейзажистов позапрошлого века. Масло, холст. Стилизация удачная, даже трещинки-кракелюры имеются. Запущенный парк, на переднем плане - клумба с георгинами, дальше - кипень жасмина, заросли шиповника, узловатые стволы вязов, под которыми все тонет в сумраке. На клумбе лежит густая тень - от человека, которого на картине нет.
Его отвлек хриплый стон. Ростовщик, неестественно запрокинув голову, судорожно пытался сделать вдох. Лицо старика пошло пятнами, глаза закатились, побелевшие пальцы мертвой хваткой вцепились в подлокотники кресла.
- Вам плохо?! Воды? «Скорую»?! Где у вас телефон?
О мобильнике, лежащем в кармане пиджака, очкарик забыл.
- На кухне… коньяк… Мне помогх-х-х-ха…
Лазарь метнулся в ту сторону, куда раньше уходил хозяин. Зацепил стеллаж: посыпались картонные коробки, рулоны обоев, жестяные баночки с диафильмами. Против ожидания, кухня нашлась быстро. Контраст с остальной квартирой оказался разительным: стерильная белизна, блеск металла, стройные ряды тарелок в сушке, аккуратные пирамиды кастрюль, посудомоечная машина… Коньяк нашелся сразу, в первом же открытом шкафчике. «Remi Martin XO», едва початая бутылка. Рядом стояли пузатые коньячные бокалы.
Очкарик не помнил, чтобы он так спешил в последнюю пару лет.
Ростовщик был жив: тяжело дышал, массируя виски. Лазарь щедро плеснул коньяку в бокал, поднес к губам хозяина. Внезапно Степан Поликарпович перехватил его руку и взял бокал сам. Наклонил, едва не опрокинув. Задергался кадык. По подбородку потекла маслянистая струйка. Лазарь машинально налил и себе. Выпил залпом, как водку.
- Под монастырь меня подвести вздумал?! - Голос ростовщика напоминал кашель туберкулезника. - Почему не сказал, что ходил к Мяснику?! Налей еще.
Ослушаться Лазарь не посмел.
- Разве это имеет…
- Смерти моей хочешь? Любовь, значит? К жене, значит?!
- Любовь…
- Сперва уморил, потом Мясника уговорил поднять - и ко мне в залог?! Нет уж… сам расхлебывай… Ты! Ты специально! - Ростовщик вдруг сорвался на визг. - Убить меня решил?! Кто тебя подослал?!
- Никто. Я просто хотел избавиться от этой новой любви. Продать кому-нибудь…
- Продать?! Ты в своем уме?! Кто ж такую пакость купит? Кто, я тебя спрашиваю?! Вот ты, ты сам - купил бы?
- Я?!
- То-то же. И не стыдно, молодой человек? - Степан Поликарпович опять перешел на «вы». Было в этом что-то от объявления войны. - Пытались меня обмануть, чуть не угробили…
- А я?! А мне как с этим жить?! Не могу больше, сил никаких нет! Да, я ее люблю! Люблю! Ревную ко всякой тени! Увижу, что с кем-то двумя словами перекинулась, готов и ему голову проломить, и ее удавить… Или самому - с моста в реку. Следить начал. Из дому ее не выпускаю. Допросы устраиваю… Потом каюсь, прощения прошу. Она плачет… К бесу такую любовь! В пекло! Заберите ее! Даром заберите! Хотите, я еще и приплачу? Пять! Десять тысяч! Это хорошие деньги! Хотите больше? Ну, говорите свою цену! Забирайте и делайте с ней что хотите! Выбросьте, продайте, подарите, изничтожьте…
- Изничтожить? Вы меня с кем-то путаете. Я ростовщик, а не, простите, киллер. Я за такое дело не возьмусь. Даже за миллион, которого у вас все равно нет. Жизнь, знаете ли, дороже. Покойнику деньги ни к чему.
- А что мне делать? Что?! Погодите… Вы сказали - «киллер»? Есть киллеры по этой части? Есть?! Вы их знаете?!
- По-моему, вам пора, Лазарь Петрович. Я ничем не могу вам помочь.
Уже в дверях его догнал вкрадчивый голос ростовщика:
- Да, кстати… Вдруг вас заинтересует? Ревность-то у вас настоящая - в отличие от… Я мог бы купить… вернее, взять в залог. Разумеется, за куда меньшую сумму. Сами понимаете - неходовой товар…
* * *
Декабрь. Порог зимы.
Начало мглистых, долгих, как отчаяние, сумерек, что наползают на город вскоре после обеда, пора тоскливых ночей, царство стылой поземки, блуждающей меж домов с упорством пьяницы, забывшего дорогу домой. Грядущий Новый год, мальчишка в потешном колпаке, лишь ненадолго завертит хмельной, бестолковой круговертью, чтобы сгинуть без следа, оставив после себя муторное похмелье. Старенький Окуджава из приемника тихо прощается с желтеющей елкой, сплошь в шарах и серпантине, как с утомленной женщиной в ярком вечернем макияже, спрашивая без надежды на ответ: «Что же надежные руки свои прячут твои кавалеры?» Серость будней, ледяная скользота под ногами - время падений и травм, время бессонных ночей в «неотложке», время сломанных костей и судеб. Безмолвие слежавшегося снега под ногами, безмолвие тусклых фонарей, безмолвие низкого неба над головой. И ты без слов, со злобой солдата, ведущего неравный бой, движешься сквозь зиму и ночь, оскальзываясь и стараясь не упасть, остаться на ногах, дойти, доползти, дожить, дотянуть до такой далекой весны…
Где-то там, говорят, апрель.
* * *
- Ты, наверное, и Гицеля знаешь?
- Ну…
Кудрявый бутуз не спешил отвечать. Он терзал «змейку» на синей ветровке, задумчиво прикусив нижнюю губу. От ближайшего подъезда за двумя людьми - очкариком и мальчишкой - следил большой дог. Печальные глаза собаки сочились скукой. «Рокки, сидеть!» - крикнула от карусели толстая старуха, хотя в этом не было никакой надобности.
- И где мне его найти?
- В подвале.
- В каком подвале? Почему в подвале?
Очкарик сильно сдал. Осунулся, побледнел, не брился по крайней мере неделю. Щетина на его щеках отливала сизым - ранней сединой. Даже модный кардиган крупной вязки висел на Лазаре как на вешалке.
- Гицель в подвале сидит. Там тепло, там трубы. К Пан Карпычу - наверх, а к Гицелю - вниз.
- Код на дверях - очко? В смысле - двадцать одно?
- Ага…
Лазарь порылся в карманах. Вместо жвачки или шоколадки достал бумажник и протянул мальчишке десятку.
- Извини, вкусностей сегодня нет. Забыл. Держи, купи себе сам.
Бутуз денег не брал. Он молча пятился назад, словно очкарик держал в руке какую-то гадость, обманку, пытаясь злоупотребить доверием ребенка.
- Бери, бери… Чего ты?
Не отвечая, бутуз развернулся и побежал прочь, к приятелям, увлеченно палившим из рогаток по аптечному пузырьку, подвешенному на бечевке. На бегу он выхватил свою рогатку и навскидку разнес пузырек вдребезги. Глядя ему вслед, очкарик пожал плечами, спрятал невостребованный червонец и побрел к знакомому подъезду. На ходу он насвистывал хабанеру из оперы «Кармен». Выходило фальшиво. Дважды Лазарь вступил в лужу, сильно забрызгал брюки, но не обратил внимания.
- И ходит, и ходит, а чего ходит? - громко сообщила хозяйка дога Рокки.
Собака тоскливо завыла. Соглашаясь или протестуя - неясно.
В подъезде, как обычно, воняло кошками и табаком. Спускаясь в подвал, Лазарь почувствовал, что к знакомому букету добавляется новый оттенок - сырая гнильца. Видимо, трубы, которых в подвале много, частенько прорывало. Входная дверь, к счастью, оказалась не заперта. Пройдя мимо ряда дощатых створок, украшенных в большинстве резьбовыми замками «Антипаника», за которыми обитатели подъезда хранили запасы солений и барахло, он углубился дальше. Потянулись трубы: толстые, лоснящиеся, обросшие плесенью.
По одной из труб метнулась крыса, скрывшись во мгле.
- Здравствуйте, - вежливо сказали оттуда, где исчезла крыса.
Лазарь пригляделся. У стены, подстелив клеенчатый дождевик, а поверх дождевика - старый бушлатик, сидел худой, как скелет, человек. Одет человек был в спортивный костюм, аккуратно заштопанный в самых неожиданных местах.
«Бомж», - равнодушно догадался очарик.
- Здравствуйте. Это вы Гицель?
- Да. А вы, наверное, господин Остимский? Лазарь Петрович?
- Вы меня знаете?
- Мне про вас Мясник рассказывал. И Степа.
- Так что, возьметесь? - без предисловий спросил очкарик.
- Нет, - так же кратко ответил Гицель.
- Почему? Вы же можете?
- Убить чувство? Могу. Но я ведь сказал вам: Мясник… и Степа. Я про вас все знаю. У вас сейчас не чувство, а фикция. Тень. Призрак. Я не берусь сражаться с тенями и экзорцировать призраки.
- Экзорцировать! - с горькой насмешкой передразнил Лазарь. - Бесов экзорцируют. А призраки, они вроде бы расточаются. С рассветом. Что ж это вы, с такими мудреными словечками, в подвале сидите?
- Здесь тепло, - объяснил Гицель. - Здесь трубы.
В углу, болтаясь на коротком шнуре, тускло горела сорокасвечовая лампочка.
- А Глеб сказал мне, что вы - последняя надежда.
- Да, он был у меня, ваш друг детства Глеб. Тоже после Степы и Мясника.
- И ему вы тоже отказали?
Гицель пошевелился. Скрестил ноги каким-то маловероятным образом, словно у него вместо костей были резиновые жгуты. Улыбнулся, показав отсутствие многих зубов.
- Нет. Согласился. Мне Мясник уже потом про него и про вас рассказал. А сам определять я тогда еще не умел. Ни разу не сталкивался, понимаете? Ну и… Короче, еле выжил. До сих пор в боку стреляет. И голова по утрам болит. Нет, извините, не возьмусь.
- Двор у вас… - буркнул очкарик. - Веселенький дворик.
Тощий Гицель пожал плечами:
- Двор как двор. Обычный.
Из пакета, который принес с собой, Лазарь достал бутылку текилы. С натугой скрутил пробку. Протянул бутылку собеседнику:
- Выпьешь, Гицель?
- Спасибо. Я не пью.
- И не куришь?
- Курил. Раньше.
- Небось и по утрам бегаешь. Между помойками, а?
Гицель внимательно смотрел на собеседника. Взгляд его напомнил Лазарю дога у подъезда. Казалось, бомж сейчас завоет с сочувствием. Чтобы отвлечься, очкарик запрокинул голову, поднеся бутылку ко рту. Из-за дозатора струйка текла медленно, текила обжигала горло. По подвалу распространился запах дешевого самогона.
- Я пойду? - спросил очкарик, отдышавшись и закрутив пробку.
Только сейчас он заметил, что бомж, в отличие от него самого, чисто выбрит.
- Всего доброго.
Снаружи шел мелкий дождь. Старушки раскрыли зонты, бутуз с дружками дождем пренебрегли. Первое, что бросилось в глаза слегка захмелевшему Лазарю, - машина у подворотни. Знакомый черный «Лексус». Шофер скучал за рулем, читая газету. У машины о чем-то спорили двое: высокий брюнет в длинном кожаном плаще и женщина средних лет, одетая в легкое пальто.
Сегодня Лазарь приехал на такси, и «Лексус» должен был стоять в гараже.
- Вон он! - Брюнет замахал очкарику руками. - Что, отказал?
Сунув текилу обратно в пакет, очкарик медленно зашагал к машине.
- Танюха, это он из-за тебя ходит! - не унимался брюнет. - Это я ему сказал: из-за такой бабы, как Танюха, не ходить - бегать надо! Я - лучший друг, я в курсах! Лазарь, плюнь: не этот Гицель, так другой найдется! Танюха, ты посмотри, как мужика коробит! Ничего, поправим, поможем… На то и друзья!..
Очкарик уже подходил к машине, когда кудрявый бутуз зарядил рогатку стеклянным шариком. Почти не целясь, мальчишка выстрелил. Солнце на миг пробилось меж облаками, узкая радуга прочертила двор - и шарик впился Лазарю в правую ягодицу. Вскрикнув, очкарик ухватился за пострадавшее место.
Приятели бутуза разразились приветственными возгласами.
- Ну, шпана! - с сочувствием сказал брюнет. - Плюнь, Лазарь. Тюрьма по ним, сявкам, плачет. Пошли, спасать тебя будем. Тут один вариант наклевывается: полный вперед!
Женщина молчала и смотрела на очкарика.
- На то и друзья! - с удовольствием повторил брюнет.
Без слов очкарик поставил пакет с текилой на асфальт, неумело размахнулся и ударил брюнета в ухо.
- Ты! Ты чего?! - Брюнет отступил на шаг. - Меня? Лучшего друга?
Очкарик пнул его ногой в живот, промахнулся и ухватился за лацканы кожаного плаща. Оба мужчины упали, покатились по мокрой земле, по лужам, пытаясь оседлать один другого. Залаял дог Рокки. Загомонили старушки, колеблясь между вызовом милиции, «Скорой» и управдома. Мальчишки зашлись от восторга.
- Танька! - пробился из какофонии отчаянный крик очкарика Лазаря, давно потерявшего в свалке свои замечательные очки. - Танька, это он… он меня посылал! Он за дружбой сюда ходил, сволочь!.. А я, дурак!.. Тань…
Женщина у машины следила за дракой, не вмешиваясь.
Наконец мужчины встали, тяжело дыша. У брюнета был разбит нос, тоненькая струйка крови текла по губам на подбородок. Очкарик хрипел, держась за помятые ребра. Пакет с разбитой бутылкой текилы валялся поодаль, от него резко тянуло спиртным.
Дог Рокки подошел, обнюхал обоих и брезгливо удалился.
- Поехали домой, Лазарь, - сказала женщина. - Поехали, дурачок.
Очкарик разогнулся.
Стеклянная, весенняя, летящая радуга полыхала в его близоруких глазах.
- Поехали, - изумленно сказал он. - Серый, заводи тарантас.
- Ага, - кивнул меланхоличный шофер.
Выбравшийся из подвала Гицель внимательно следил за отъезжающей машиной. Потом бомж поднял голову и встретился взглядом со Степаном Поликарповичем, высунувшимся в открытое окно. Старик погрозил бомжу пальцем и укрылся за шторой.
- Эй! - заорал Жора Мясник от черного входа в гастроном. - Ну, люди! Такое бухло ногами топчут!.. Звери, не люди…
Гицель засмеялся.
- Апрель, - сказал он. - Сумасшедший месяц.
|
