Проклятие Генри Лайон Олди
Чистая фэнтези [= Реттийский цикл] #8
Наложенное великим колдуном, оно испокон веков тяготеет над селом. Снять его нельзя, победить невозможно, однако хитроумный маг находит выход.
Новая история из Реттийского цикла. Главный герой (помимо Нихона Седовласца и жителей деревни «Ясный заусенец») - лейб-малефик Андреа Мускулюс.
Генри Лайон Олди
ПРОКЛЯТИЕ
Компиляция из отчета Андреа Мускулюса, действительного члена лейб-малефициума, о рабочей поездке в Ясные Заусенцы, материалов королевской канцелярии за Год Седой Мантикоры и воспоминаний столетней давности
В конечном виде передано Гувальду Мотлоху, верховному архивариусу Надзора Семерых, лично лейб-малефактором Серафимом Нексусом
«Если имею дар пророчества, и знаю все тайны, и имею всякое познание и всю веру, так что могу и горы переставлять, а не имею любви, - то я ничто.» Первое послание к Коринфянам
…Охапку вздохов на скамейке,
Мгновенья чудного итог,
Аплодисменты шапито
И ужин старенькой семейки,
Затем беру вчерашний суп,
Пасть рокового чемодана,
Колоду карт, где дура-дама
Валета-блудня тянет в суд,
Крыжовник, от дождя рябой,
Немного страсти, много лени,
И столбенею в удивленьи:
Любовь!
Гляди-ка ты! - любовь…
Томас Биннори, «Я не умею о любви»
- Ну так что, мастер? Выветрилось?
Староста с жалкой надеждой заглянул в лицо Андреа Мускулюсу: снизу вверх. Не дождавшись ответа, он извлек из-за пазухи клетчатый платок размером с полковое знамя, снял картуз - и начал старательно промокать вспотевшую лысину. Блестящая, гладкая, в окружении редких прелых волосиков, лысина сочувствия не вызывала.
Мода на платки возникла в столице год назад. Начало ей положил заезжий нобилит - щеголь, знаток поэзии и записной дуэлянт Раймонд д'Эстанор. Нет, в Реттии и раньше не пренебрегали этим предметом туалета! Но лишь после д'Эстанора стали носить при себе не один, а целую коллекцию платков. За поясом, в карманах, за обшлагами рукавов; с кружевами и без, льняные и батистовые. Позже, когда мода получила широкое распространение, платки стали повязывать еще и на шею.
Франты спорили, что красивей: «узел висельника» или «мертвый узел»? Офицеры-кавалеристы с пеной у рта доказывали, что правильно завязанный платок защищает шею от сабельного удара.
Кое-кто верил.
Однако староста Ясных Заусенцев, поселка строгалей, ничего не знал о причудах столичных модников. Да и то сказать: платок в поселке имелся у него одного, чем он заслуженно гордился.
- С ходу не определишь, - Мускулюс счел выдержанную паузу достаточной. - Проклятие, сударь, штука тонкая. Опутает паутинкой, а на поверку-то паутинка крепче стали! Не кто-нибудь, сам Нихон клал. Великий Нихон!
Тяжкие вздохи строгалей послужили красноречивым ответом. Вокруг собралось человек двадцать. Стояли как бы поодаль, в разговор не встревали, но ловили каждое слово. Казалось, у яснозаусенцев вот-вот отрастут стоячие волчьи уши - чтобы лучше слышать.
«Среди бела дня от работы отлынивают? - вяло удивился малефик. - Непохоже на деревенских. Да еще в начале осени! Сельчане в такую пору головы поднять не успевают…»
- Исследовать надо, - подвел он итог. - За тем и приехал: глазить. В смысле, глазеть. Астрал просвищу, мана-фактурку пощупаю. Тонкие возмущения, то да се… Но первым делом - опрос свидетелей.
Староста охнул от изумления.
- Свидетели? Какие-такие свидетели?! Померли все давно. Проклятью сто лет в обед… В смысле, до завтрего цельный век сровняется.
- Юбилей, значит, - усмехнулся высокий гость.
- Убилей, ага. Где ж я вам свидетелей… Или подымать станете?
- Подъем усопших - не мой профиль. Я малефик, а не некрот, - сухо уведомил Мускулюс. - Зато проклятия - как раз по моей части. Потомки свидетелей в деревне есть? Ну, внуки там, правнуки?
- Ясен заусенец, есть…
Староста вдруг начал мямлить, сделавшись подозрительно косноязычен. Глазки его, похожие на недозрелые ягоды крыжовника, забегали с беспокойством.
- Дык какого ж рожна они вам расскажут? Внуки эти?! Все быльем поросло! Где правда, где байки - не разберешь…
- Ничего, разберусь! - заверил Мускулюс. - Или вы хотите, чтоб я вызвал сюда свою дражайшую супругу? И она восстановила против себя пол-кладбища, дабы получить показания из первых уст? Моя Номочка это может. Запросто!
- Дражайшую не надо, - попросили из толпы.
- Мы уж сами…
- Как отцу родному!
- Эй, Юрась! Чего рожу воротишь?
- Твой пращур аккурат его привечал, колдуняку!
- Думал чужой бородой медку загрести?
- Идемте, сударь малефик, - Юрась Ложечник, староста Ясных Заусенцев, сдернул картуз, скомкал его в кулаке и погрозил предателям-землякам: ужо я вас, сволочей языкатых! - Отобедаем, а там и допрос учиним, на сытое брюхо. Ох, Ползучая Благодать, спаси-сохрани! Люди верно гутарят: с моего прапрадеда беда началась. Тоже Юрасем звали, шалопая. В смысле, это меня - тоже… Стал-быть, моей личности и ответ первой держать. Пошли, вон она, хата - недалече…
Малефик улыбнулся.
- Я и не сомневался в вашем содействии, сударь.
Он бы никогда в жизни не узнал, что есть такой поселок. Но бывают люди, которым нельзя отказать. Называются эти люди: начальство. А оно, начальство, уж такое непосредственное…
- Заходи, дружок! Присаживайся. Обожди минутку, я сейчас…
В столице давно перевелись самоуверенные болваны, которые могли бы купиться на добродушно-ласковый тон Серафима Нексуса, лейб-малефактора Реттии. Еще бы они не перевелись! Начни вести себя с приветливым старичком запанибрата, устрой интрижку за его согбенной, дряхлой спиной - сам не заметишь, как пойдешь гулять ногами вперед.
Андреа Мускулюс к самоуверенным болванам не относился. Перед главным вредителем королевства он до сих пор испытывал благоговейный трепет. Даже зная, что старец к нему благоволит - трепетал. Поэтому он тихо присел в «гостевое» кресло и затаил дыхание - дабы, упаси Нижняя Мама, не потревожить занятого важным делом Серафима.
Кресло делали лейб-малефактору на заказ. От ножек до спинки волхвы-краснодеревщики напичкали мебель уймой маго-механических устройств. При малейшей угрозе в адрес хозяина дома посетитель был бы в мгновение ока обездвижен - или умерщвлен дюжиной изящных способов. Остаться стоять? - но это означало бы проявить недоверие и тем оскорбить чувствительного старца. Уж лучше мы в креслице потоскуем, от нас не убудет.
В первый раз, что ли?
И начальству приятно, и мы силу воли закалим.
Серафим Нексус был поглощен творчеством во благо престола. Он выкладывал на подносе из рунированного серебра «висячку» - сложнейший экзанимарный узор отсроченного действия. На столе перед старцем красовалась целая выставка хрустальных скляниц с «веселой трухой» - измельченными ногтями, волосами и мозолями объекта. Нексус зачерпывал из скляниц фарфоровой ложечкой, смешивал компоненты в одному ему ведомых пропорциях, пересыпал смесь в миниатюрную бронзовую воронку, плевал туда - и выводил очередной фрагмент узора.
- Еще одно, последнее заклятье!.. - напевал лейб-малефактор, морща лоб.
Вскоре старец надежно закрепил новорожденное заклинание гомеостазиса и умыл руки.
- Теперь судьба графа Ивентуса всецело в руках его сиятельства, - с блаженной улыбкой сообщил он Мускулюсу. - Поостережется строить козни - проживет долгую и, хе-хе, счастливую жизнь. Если же окажется неблагоразумен… Пожалеть об этом он успеет, а искупить - вряд ли. Впрочем, в гробу я видал этого графа. Знаешь, отрок, зачем я пригласил тебя?
- Никак нет, господин лейб-малефактор!
- Тогда разуй уши и внимай…
Прошение из Ясных Заусенцев поступило на высочайшее имя. Его вручили королю вместе с другой прошедшей строгий отбор корреспонденцией. Нечасто среди посланий от монархов сопредельных держав, верительных грамот послов и ходатайств вельмож, ущемленных в правах, встречается такая «слёзница»-челобитная. Если уж робкие сельчане отважились писать лично государю, а бдительные канцелярмейстеры дали бумаге ход - значит, в прошении содержится важная изюминка.
Последний раз канцелярия так рисковала, когда в Малых Валуях нашли пряжку от сандалии Вечного Странника. Пряжка, между почим, оказалась подлинной: творила чудеса, облегчала дорогу дальнюю и оказывала снисхождение паломникам.
Его величество хмыкнули с интересом и углубились в чтение. Затем Эдвард II около часа пребывал в задумчивости, кушая фисташки. Наконец король просветленно воскликнул: «О! Серафимушка!» - и, звякнув в колокольчик, велел слуге отнести письмо Серафиму Нексусу.
С указанием разобраться и по исполнении доложить.
- …вот, разбираюсь. На, дружок, почитай. Ехать-то тебе придется!
- Куда ехать? - оторопел Мускулюс.
- Не кудыкай, дорогу закудыкаешь, - строго напомнил вредитель.
- Далеко ли? - поправился малефик.
- В эти самые Заусенцы. Проклятие у них, понимаешь!
- Проклятие? Кто их, телепней, проклял?
Старец развел руками на манер уличного фокусника. Складывалось впечатление, что он вот-вот должен был достать из шляпы незнакомца-проклинателя, да передумал. Или фокус не удался.
- Нихон Седовласец. Сто лет назад.
- Нихон? Ерунда! Он никогда никого…
- Знаю, отрок. Не проклинал. Никогда, никого, ни за что. А этих, выходит, проклял. Аккурат в Гурьин день Нихонову проклятию сто лет исполняется. Поедешь, зарегистрируешь в «Старую клячу»…
«Старой клячей» в лейб-малефициуме именовали «Клятый свод» - перечень известных Высокой Науке проклятий, с фиксацией прямых и косвенных воздействий, а также с базовыми методиками снятия. В свое время Андреа чуть не свихнулся, заучивая: «На объект, на жизнь объекта, на окружение объекта, на посмертие объекта, на объектальную деятельность…»
- Скорей всего - глупость несусветная…
- Разумеется, глупость! - согласился Мускулюс. - Совершенно незачем туда ехать! Виси над поселком реальное проклятие, да еще Нихона Седовласца - все б давно оттуда разбежались. А раз живут - значит, вранье. Выдумали, тоже…
- …А с другой стороны, - как ни в чем не бывало продолжил лейб-малефактор, и Андреа прикусил язык, - вдруг там и впрямь Нихоново словцо обнаружится? А? Ты вдумайся: единственное проклятие Седовласца! Такой случай упускать нельзя, дружок. Изучить надо, вникнуть. Если оно до сих пор действует - подпитать манкой, под охрану взять… Как ценный раритет и памятник Высокой Науки.
Старец чихнул от возбуждения.
- Езжай, езжай, отрок! Нечего в столице киснуть!
«Вечный Странник, ну почему - я? Почему - именно сейчас?!»
- У меня отпуск, - отважился напомнить Мускулюс. - С завтрашнего дня.
Серафим милостиво покивал.
- Разберешься с этими, проклятыми - и бегом в отпуск. Заслужил. А если окажется, что зря челом били… - лейб-малефактор причмокнул от удовольствия, блестя глазками-вишенками. - Помяни их незлым тихим словом. Чтоб занятых людей от дела не отрывали.
- Мы с женой вместе собирались! - в отчаянии выложил малефик последний козырь. - Она уже из Чуриха сюда вылетела. Наама не поймет…
- А ты на меня сошлись, дружок, - подмигнул лукавый старец. - Скажи: я тебя силой принудил. Вали кулем на нас с королем! Жена поймет, ты уж не сомневайся. Она у тебя умница, я в курсе…
Кряхтя, Нексус стал выбираться из-за стола. Сухая, похожая на птичью лапу ладонь чуть не смахнула на пол стопку книг в переплетах из лилльской кожи. Среди гримуаров явственно различались «Этические парадоксы высшего малефициума» Целтуса Масона и классический труд «Дифференциальное счисление малефакторных воздействий» Альбрехта Рукмайера.
«Рука славы», висевшая на стене, небрежно скрутила кукиш, давая понять, что аудиенция окончена.
Мускулюс с сожалением окинул взглядом длинный стол, установленный прямо во дворе Юрася Ложечника. Он успел отдать должное и наваристой ухе, и печеным баклажанам с чесноком, и мясной кулебяке - с пылу, с жару; и подчеревине, копченой на вишне. Под шкалик-другой «сливянчика» еще можно было бы…
Он сурово пресек предательские мысли.
- Шкварочек, мастер?
- Благодарю, достаточно. Не пора ли нам перейти к делу?
- Да-да, оно, конечно… - староста с шумом выдохнул. - Я готов.
Выглядел Юрась - краше в гроб кладут.
- Про вас я помню. Отправьте кого-нибудь за другими. Мне нужны потомки свидетелей. Главное, чтоб помнили рассказы пращуров об известном нам событии. Человек пять наберется?
Староста наморщил лоб.
- Кжыш Тесля, Маланка Невдалая, Яшик-сукоруб, - он загибал корявые пальцы. - Братья-Сычи, ясен заусенец. Ну и Брёшка Хробачиха, куды ж без этой гадюки… Эй, Марек, подь до батьки!
Когда белобрысый Марек, получив подробные инструкции, умчался прочь, малефик наклонился вперед, поймал взгляд старосты - и не отпустил.
- Это хорошо, что мы с вами остались наедине. Вы ведь тоже не забыли, что вам говорил прапрадед?
- Прапрадеда я живым не застал. Прадед рассказывал. А больше - дед.
- Ничего, сойдет. Прямая ниточка, по мужской линии. Три-четыре узелка - пустяки. Распутаю. Сидите, молчите и не бойтесь. Я сделаю ваш рассказ максимально достоверным. Будьте спокойны, чары совершенно безопасные. Вы меня поняли?
Юрась сглотнул, дернув кадыком.
- Ага, мастер. Понял.
- Вот и чудесно. А теперь - ни слова. Начнете говорить, когда я подам знак. Нуте-с, приступим!
Малефик взял старосту за ауру, нащупывая пратеритные нити.
Прислушался.
«Бродяга!..»
Что ж, для начала - неплохо.
* * *
- Бродяга! Эй, бродяга!
Нихон обернулся.
- Ну бродяга же!
Мелкий, но бодрый дядя махал ему из-за плетня сразу обеими руками. Со стороны дядя напоминал ветряк. Таких Нихонова бабушка, светлая память старушке, звала: «мужичок-свежачок». И утверждала, что они долго не портятся, потому что дальше некуда.
- Да иди ж сюда!
Нихон подошел. Огромный, в одежде, бурой от пыли, с длинными, крепко битыми сединой волосами, он меньше всего походил на мага. Даже на волхва-странника, гадающего встречным-поперечным на конском черепе - ну ни капельки! Скорее на бродягу, готового батрачить за хлеб и кров.
Ладони в мозолях. Ручищи-окорока. Плечи грузчика. Портовые амбалы завидовали, глядя на эти плечи. Низкий, хриплый голос - точь-в-точь мычание бугая. При способе накопления маны, который Нихон разработал сам, под свою ауральную фактуру, телесная сила была побочным эффектом - и маскировочным плащом.
А в глаза ему заглядывали редко.
Высоковато тянуться.
- Вот недотепа! Его в гости зовут, а он упирается! Другой бы за честь журавлем кланялся! Ноги мыл бы, воду пил…
- В гости? - не понял Нихон.
Свежачок подпрыгнул, раздражен тупостью бродяги.
- Куда ж еще? Ты посуди, дуралей: стоит честный хозяин, глотку дерет, здоровье на тебя, оборванца, тратит… Ясен заусенец, гостя заворачивает! Пошли, задарма жрать станешь! Еще и налью…
Нихон не собирался задерживаться в поселке на ночь. Спать под ракитовым кустом, на воле, было для мага делом привычным. С другой стороны, мерных лиг за день отмахал - сосчитаешь, заново в пот бросит.
Отказывать гостеприимцам он не умел.
- Спасибо, хозяин. Храни тебя Вечный Странник!
- Это правильно, - согласился гостеприимец, выпячивая цыплячью грудь. - Это по-нашенски. Ты благодари меня, бродяга. Мне, значит, приятно. Ты чаще благодари, а? И с этим… как его?.. с уважением! Обожаю, когда мне спасибкают…
Нихон раскрыл рот, поскольку от лишнего «спасибо» язык не отвалится. Но свежачок вновь замахал руками: чаще прежнего.
- Не здесь! В хату зайдем, там и благодарствуй!
Он моргнул и уточнил:
- Нехай стервь моя ухом слышит…
В хате было чисто и скучно. Это Нихон чуял с детских лет: где скука поселилась. Можно прогнать злыдней. Можно отвадить лысого бедуля, если гаденыш угнездится под стрехой. Можно истребить жирующих в запечье лихачей-одноглазиков. Но суку-скуку - ее трехдневной гульбой не прогонишь, если хозяева вконец оскучились.
Тут Высокая Наука бессильна.
- Стервь! Мечи калачи!
Мужичок подбоченился, красуясь перед гостем.
- Вот! Как сказал, так и по-моему! Сказал, что первого встречного в дом пущу? - пустил! Сказал, что будем в два горла твою стряпню жратеньки? - небось, не подавимся! А я бродягу еще и спать у нас уложу! Чтоб ты от злости чихала, клюква сушеная!
- Чтоб вас обоих с копну раздуло, проходимцы!
Кислей ходячей оскомины, хозяйка встала у печи с ухватом наперевес. Была она тощей, в пару супругу, но ростом превосходила муженька на голову. Волчий оскал не красил хозяйку. Хотя и чувствовалось: скалить клыки ей не в новинку.
- Чтоб вам дня не дождаться! Садитесь, ироды! Ешьте мое, пейте, не впрок бы…
- Я пойду? - спросил Нихон.
- Пойдешь? - возмутился гостеприимец. - Я тебе пойду, детинушка! Поленом огрею, мало не покажется! Ты давай - садись, жуй-глотай, зли эту клюкву…
Маг-великан топтался на пороге, медля идти за стол.
- Ты меня что, назло ей пригласил?
- А то! Иначе на кой ты мне надобен? Мы ее, стервь, достанем! Мы ей трухи в печенку натолкаем… Ты во сне храпишь? Не ври, храпишь, ишь каков вымахал! Ляжешь на полу, у печи. Она на печке спит, ты ей в оба уха храпи, бродяга! А я буду слушать да радоваться…
- Извини, хозяин. Не стану я у тебя ужинать.
- Сытый? Тогда выпьем! Чтоб она желчью изошла…
- И пить не стану.
- И спать?
- И спать. У вас корчма в поселке есть?
- Трактир у нас. Здоровущий!
- Вот в трактир и пойду.
- Обожди! Я с тобой! А ты, клюква, ежа тебе под подол - ты жди! Вернусь пьян-буян, драться полезу!
Судя по виду хозяйки, она только об этом и мечтала.
Вечерело. С ленцой брехали собаки. Кое-где мычали коровы, ожидая дойки. Двое людей шли по поселку: большой и маленький, бродяга и местный. Свернув за угол, встретили парней-драчунов. Воевали парни тупо и бестолково. Один размахивался, кряхтел, долго думал - и бил второго куда придется. Тот размазывал кровь по лицу, икал, если удар приходился поддых, и размахивался в свой черед.
За парнями наблюдала детвора.
- Из-за чего они? - Нихон указал на драчунов.
Свежачок пожал плечами.
- Эти? Отдыхают. Скоро за колья возьмутся.
- Без причины?
- Ну ты, брат, дербалызнутый! Кто ж с причиной морду бить лезет? С причиной хорошо дом подпалить! Или дохлого кобеля в колодец…
Они свернули за угол.
- Ряшка, душа моя! Дай чмокну…
- Наливай!
- Дурного не скажу! Но и доброго!.. свиньей жил, свиньей дожил!..
- Ряшенька!.. ну дай щипнуть…
- А хату кому?
- За хату деточки судиться хотят!
Из-за щелястого забора несся пьяный гогот. Визжала девка: ее тискали. Визг был скорее радостный, для приличия, чтоб соседи не ославили. Кто-то горланил песню о рыбаке и кривом удилище. Ему не в лад подпевали. Чавканье, бульканье, топот плясунов - гомон мутной волной растекался по улочке.
- Что там? Свадьба?
- Поминки. Хромого Тузла закопали, гори он синим пламенем. Теперь провожают…
- Хороший человек был?
- А тебе не один ляд? Пошли, зайдем: нальют…
- Нет, я в трактир.
- Ну и я в трактир…
В трактире сидели те строгали, кто был побогаче. Дородный хозяин сновал меж столами, разнося пиво и мясо. Он внимательно следил за едоками: чтоб не сбежали, «забыв» о плате. В дверях скучал верзила с дубинкой на поясе. Охранник посторонился, впуская Нихона со спутником.
- Зачнешь бузить, - предупредил верзила мелкого гостеприимца, - скулу набок сворочу. Я тя знаю, ты шиш бузинный. Заваришь кашу и сбежишь. Уразумел?
Мужичок плюнул ему под ноги и увернулся от подзатыльника.
- Вот так ушлый плут Требля, - толстяк за центральным столом возвысил голос, заканчивая какую-то историю, - объегорил глупого купца Цыбулю!
- Хо-хо! - взорвались слушатели. - Х-хы!
- Облапошил!
- А женку купцову: ты, грит, к сундуку передом, ко мне - задом!
- Гы-гы-гы!
- Купцу теперь одна дорога: в петлю!
- И ладно! А чего он богатый?
- Пусть висит, язык набок…
- Песню! Кёмуль, части!
Толстяк Кёмуль, явно - местный байкарь, готовый импровизировать за шмат ветчины, ломаться не стал. Он напрягся, пустил ветры, хмыкнул басом - и заорал на весь трактир:
- Я попал, как кур в ощип,
Только не желаю в щи -
Ты тащи меня в борщи,
А не то ищи-свищи!
- Еще!
- Валяй!
- Полюби меня, козла,
Отличи добро от зла,
Путь-дороженька кривая
От меня к тебе свезла!
- Ха-ха-ха!
- Жжешь, Кёмуль!
- Деньги есть?
Последняя реплика принадлежала трактирщику. Он стоял, загораживая Нихону путь к свободной лавке. Толстая морда трактирщика лоснилась от недоверия.
- Есть.
- Покажь. Все вы: есть, мол… Только есть и горазды, - он хохотнул, гордясь удачным каламбуром. - А как доели, так карман с дырой…
Нихон достал гость мелких монет.
- Садись. Туда, в угол. Натрясешь вшей…
- Нет, не сяду.
- Стоймя жевать будешь? Как вол?
- Пойду я. Тускло у тебя…
- Свечи им жечь, босякам, - ворчал трактирщик, пялясь в широкую Нихонову спину. - Брезгуют, значит. Иди, иди, шалопут! Мы не обеднеем…
- Проклинаю!
Весь поселок вскочил на зорьке, как пчелой ужаленный.
- И во второй раз: проклинаю!
Где бы ни находились жители Ясных Заусенцев - дома, в канаве, на сеновале, под забором или на полу в трактире - везде они видели одно и то же, словно злодей-чародей швырнул каждого на окраину поселка. Вон, напротив: холм, бузина… А под деревом - облом-бродяга, которому не волхвовать бы, а телеги из грязи выволакивать.
Нихон стоял в красивом ореоле из пламени.
- За что? - хором выдохнули строгали.
- И вы еще спрашиваете?!
- Дык это, - согласился поселок. - Интересуемся.
- За то, что никого не любите! Нет любви в ваших сердцах! А раз так, то положу свое проклятие на души ваши. И пусть тяготеет до скончания веков!
- Ты погодь! - возмутились строгали. - Как это: никого не любим?
- Я мамку люблю!
- А я - Ряшку! Ить, кругленькая…
- Я пиво люблю!
- Любим!
- Лю-бим! Лю-бим!
- Всем сердцем!
Пламя вокруг мага налилось темным багрянцем.
- Врёте! И потому - проклинаю в третий раз! Отныне, едва наступит Гурьин день, первый от начала осени - ни один из вас не переживет сего дня, ни один не застанет нового рассвета, если в сердце его не зазеленеет хоть малый росток любви! Не возлюбите ближнего, так и в гроб ляжете! Поняли, суесловы?
- Поняли…
Ясные Заусенцы перевернулись с боку на бок.
- Ишь, шлендра…
- Тоже мне, проклял!..
- Да у нас любви, если хочешь знать - на сто лет жизни!
Позже многие поднялись на холм: глянуть, что да как.
Бузина сгорела без остатка.
До конца лета проклятие бродяги служило неизменным поводом для шуток. О нем и не вспоминали. Да-да, никакой ошибки! Именно так, одновременно. При встрече два честных яснозаусенца, обсуждая отел коров или урожай проса, рано или поздно скатывались к сакраментальному:
- А проклятие?
- Какое?
- То самое!
- Да я о нем давно забыл!
- И я забыл!
- Еще о всякой ерунде помнить!
- Ага! А колдуняка-то дурень!
- Горлохват! Думал, мы тяпкой деланые…
- Ну! Любви, грит, нету…
- У меня любви: вайлом!
- А у меня - хоть на зиму соли!
- А то!
И расходились, довольные разговором.
Впрочем, за неделю до Гурьина дня болтовня угасла. О колдуняке помалкивали. О любви и не заикались. Разве что поглядывали искоса друг на дружку. На чужую семейную жизнь. На родительское уважение. На дело молодое: шашни, посиделки, тайные прогулки в заросли лещины. Кто детей ремнем порет, кто жене глаз синькой подкрасил. Кто к дряхлой мамане носа не кажет. Кто в колья пошел, с закадычным дружком.
Не судили-рядили, будто и не видели.
А так, примечали.
Утром Гурьина дня Юрась Ложечник, свежачок-гостеприимец, с которого все началось, сидел во дворе. Обложившись загодя битыми баклушами, он собирался резать ложки. Рядом, на кожаном фартуке, блестели инструменты: резцы, рашпили, ложкарный топорик, тесло и нож.
- Гей, Юрась!
За плетнем возвращался с ярмарки сосед, резчик Никлаш Тесля. Пегая кобылка волокла телегу, пустую после удачной торговли. Сосед, свесив ноги, махал Юрасю цветастым платком. Ночная дорога не утомила Теслю. Напротив, он сиял медным грошиком.
- Как оно?
- Помаленьку! - откликнулся Юрась, приглядываясь.
«Нет, не платок это, - сказал он сам себе. - Цельный полушалок! С бахромой…»
- А что там у тебя, Никлаш?
- Где? - подлец-сосед притворился, будто не понял.
- Да в руке?
- В левой? Вожжи у меня там…
- А в правой?
- Вот ведь!.. - сосед уставился на яркую обновку. - Так это шаль, Юрась! С выручки купил! Славная вещь, кучу денег отвалил…
- На кой тебе шаль? Нос утирать?
Сосед натянул вожжи, останавливая кобылку.
- Нет, Юрась, - строго сказал он. - Нос я и рукавом утру. А шальку мы супруге везем. В подарок. Негоже с ярмарки пустым возвертаться. Мы, значит, шаль, а нам, значит, почет и уважение. И эту… как ее?..
Он сделал вид, что припоминает.
- Любовь! Любовь, брат, ее в окошко не кинешь!
И рявкнул на лошадь, будто страсть как торопился:
- Н-но, мертвая! Шевели копытами!
Провожая соседа взглядом, Юрась чувствовал, как настроение стремительно портится. В душе закопошились гадкие червяки. Ясно представилось: утро следующего дня, двор, открытый гроб на четырех табуретках… В гробу - он, Юрась Ложечник. Острый нос, синие щеки. Жена воет - притворяется, что убита горем. Чужие дети тайком жуют поминальные калачи.
А гад-сосед распинается над домовиной:
«Любовь, это вам не ёрш начихал! Спи спокойно, дорогой Юрасик!..»
От расстройства чувств он пнул ногой баклуши. Вспомнил, что бил-то баклуши сам, а шкурила и полировала жена - и совсем огорчился. Желая вернуть душе покой, Юрась вышел со двора. Вот, привычное житье-бытье. Малышня из грязи куличики лепит. Спит в луже поросенок. Напротив, за своим плетнем, бабка Сычиха в огороде копается.
- Бабуля! Ну дайте подмогну!
- Кыш, оглоед! Срамить явился?
- Ну бабуля! Я ж от чистого сердца!
- Сроду у тебя сердца не было, стоерос! Иди, не то камнем кину!
- Бабулечка!.. не губите…
У плетня мялся Фица Сыч, внук старухи. Пьяница и шалопай, Фица если и навещал бабку, так только чтоб набить брюхо на халяву. И тащил со двора все, что плохо лежало - продавать заради выпивки.
- Хмельной? - сурово поинтересовалась Сычиха, с кряхтеньем разгибая спину. - Залил очи спозаранок?
- Трезвый, бабуля…
- Похмельный?
Честное слово, не знай Юрась характера Сычихи, так мог бы подумать, что старая готова достать из подполья заветный жбан - похмелить гулящего внучка.
- Не-а… вчера дома сидел!..
- А ну дыхни!
Фица дыхнул через плетень.
- Ладно, иди сюда! Ох, сердце мое бабье, слабое… Будешь подзимний чеснок убирать. Закончишь, польешь капустку. А я в хату…
- Да куда ж вы, бабуля? - охнул внук. - Вы что, глядеть не станете?
- На что?
- На работу мою!
- А чего мне на нее глядеть, на твою работу?
- Да чтоб узнать, как я вас сильно того… ну, этого…
- Я о тебе, шалопут, и без работы всю правду знаю. Иди, спасайся. А я пока обед спроворю. Утомишься, жрать захочешь… чарочку, туда-сюда…
Смотреть дальше Юрась не стал. Воображение живо поставило над его завтрашним гробом эту парочку: молодого Сыча с древней Сычихой. Ишь, лыбятся! - в последний путь, выходит, провожают.
Вконец огорчившись, он отправился в трактир. По дороге печали добавилось: Тёмка и Сёмка, двое знатных буянов, обнимались возле колодца. Рядом валялись многократно сломанные колья. Похоже, колья нынче ломались не об спины драчунов, а о колодезный сруб - в знак примирения.
- Звиняй, братан! - гудел Сёмка.
- И ты, братан, звиняй!
- Я ж не по злобе!
- А я?
- Я ж от удальства!
- А я?
- Ты кого не любишь? Хошь, мы ему на пару рыло начистим?
- Я, Сёмушка, всех люблю! Страсть как обожаю!
- Хитрец ты, Тёмка! Ух, хитрец! За то и любим тя, прохвоста!
- А ты?
- И я…
В трактир Юрась заявился мрачней тучи. По причине раннего времени трактир пустовал. Лишь в углу на лавке сидел байкарь Кёмуль, сосредоточен и напряжен. В руках его тихо пели гусли. Уж и не вспоминалось, когда толстяк вынимал из чулана гусли, невостребованные здешней публикой. Строгали предпочитали озорные «частики» или байки о плутах, ворах и разбойниках.
Кёмуль тихо напевал себе под нос.
Юрась прислушался.
- Как на огороде
Расцвела морковь,
А в моем народе
Выросла любовь…
«А что? - подумал былой гостеприимец. - Складно! И уху приятно, и сердцу…»
- Выросла обильно,
Радуя народ,
Как ее ни били,
А она растет!
Тут байкарь заметил Ложечника и застеснялся. Сделал вид, что так, шутит. Даже руками широко развел: сам видишь, какие глупости!.. В другое время Юрась поддержал бы: мол, глупости! Да только представил, как над его гробом и этот толстый песни распевает…
- Еще пой! - сказал Юрась, садясь рядом. - Хошь, я тебе пива спрошу?
И добавил, чувствуя, как сразу полегчало:
- Я сердечные песни страсть как люблю!
- Трудно мне, - пожаловался Кёмуль. - Я ведь сирота! Папки-мамки нет, деда-бабки нет… Жениться забоялся. Кого мне любить, а? Трактирщика? Ну, кашу я люблю. С телячьими мозгами. Так каша, пожалуй, не в счет. Вот и не складывается про эту… про телячью…
И задумался, напевая:
У любви есть крылья,
У любви есть… э-э…
- Хвост! - подсказал Юрась.
- Хвост? - засомневался байкарь.
- Ага! Красивый такой, пушистенький…
- Ну, допустим…
- У любви есть крылья,
У любви есть хвост,
Пусть ее забыли…
- Лезет в полный рост!
- Да? А что, разумно…
Честное слово, Юрась Ложечник чувствовал себя счастливым.
Домой он вернулся к обеду. Жена сидела во дворе, перед битыми баклушами, и сосредоточенно резала уже третью ложку. Получалось красиво: с ручкой в виде свитых вместе хвостов. Вспомнив про «хвост любви», Юрась растрогался. Тихонько подкравшись к супружнице, он присел рядом, на корточки.
Притих, думая о чем-то странном.
Сам не заметил, как погладил жену по тощей спине.
- Иди есть, - ответила жена. - Стынет.
- Успеется…
- Горячее для брюха полезней.
- А, моему брюху хоть гвоздь давай! Слушай, а почему у нас детей нет?
Не прекращая работы, жена пожала плечами.
- Кто его знает, Юрась. Не сложилось. А может, я пустая.
- Полно языком молоть! Пустая она! Такая лапушка, и пустая!
- Ты-то у нас орел…
- Где там орел! Петух я драный!
- Я ж помню. Бил девок, как кречет уток. Меня в лещину заволок, глазом моргнуть не успела. Маманя ругалась, говорила: обманет, не женится… А ты взял и ей назло женился.
- Будут, - уверенно заявил Ложечник. - Я тебе точно говорю: будут дети. Мы с тобой еще совсем молодые…
И с пронзительной ясностью увидел, как обещанный на завтра гроб тает в тумане.
На рассвете следующего за Гурьиным дня Баська Хробачиха, главная поселковая сплетница, ринулась в обход.
- Как дела?! - кричала она, притворяясь глухой. - Ась? Дела-то как?!
Кликуша останавливалась у каждой хаты.
- Как дела, Янчик? А у Ирмы как дела? А детки что, здоровы?
Вслед Баське лаяли собаки. Кто-то бранился спросонок. Кто-то отзывался сразу, кто-то - погодя. Старая Сычиха бросила в кликушу мокрой тряпкой. Юрась пообещал вытянуть кнутом. А Баська все неслась, как оглашенная, все голосила:
- Как дела, Сёмочка? Как дела, Тёмочка?
Плевать ей было на чужие дела. Просто до смерти хотелось знать: кого будем сегодня хоронить? К сожалению, по всему выходило, что никого.
- Как дела, Кёмочка?
- Не дождешься! - напрямую ответил байкарь Кёмуль.
И вслух подумал, глядя на Хробачиху:
- А ведь и эта шишига кого-то любит. Раз жива покамест…
- Сплетни она любит, - буркнул хмурый трактирщик.
Вчера вечером он устроил всем посетителям праздничную скидку. Сегодня эта идея уже не казалась ему столь привлекательной.
- Нет, - не согласился Кёмуль. - Сплетни, они не в счет.
* * *
…Малефик вздохнул и отпустил пратеритные нити.
Прошлое начало таять, глубоководной рыбой возвращаясь в пучины человеческой памяти. Прошлое устало ничуть не меньше мага. Сперва тебя без лишних церемоний извлекают на поверхность, где ты чуть не лопаешься мыльным пузырем; затем отряхивают пыль, вертят, разглядывают со всех сторон… И не захочешь, а утомишься. Фигуры Никлаша Тесли, пьяницы-Сыча, Тёмки с Сёмкой, Баськи Хробачихи истончились, делаясь прозрачными…
Исчезли.
Вместо прадедов и прабабок во дворе стояли правнуки и правнучки. Пришли все, кого звали. Никто не увильнул. Правда, их воспоминания мало что добавили к картине, возникшей перед малефиком во время рассказа Юрася Ложечника.
Люди с надеждой смотрели на столичного гостя. Магистра Высокой Науки, мага высшей квалификации. Люди ждали его слова. Вердикта. Приговора. Черты под сотней проклятых лет.
А маг медлил.
Выходя из транса, он успел прощупать складки Вышних Эмпиреев над поселком. А кое-какие замеры сделал еще утром, на подъезде к Ясным Заусенцам. Результаты наблюдений лишь подтвердили то, в чем малефик не сомневался с самого начала.
Но озвучивать выводы он не спешил.
- Так что, мастер? Эта… Изучили? - не вытерпел наконец староста.
- Изучил, - кивнул Андреа Мускулюс.
- И… как? Выветрилось?
- Сгинуло?
- Выдохлось?
Малефик самую малость - чтоб не сглазить кого ненароком! - приоткрыл третий глаз: «вороний баньши». Когда он хмуро обвел собравшихся взглядом, люди попятились. Строгалей мороз продрал по коже. Но ретироваться никто и не подумал.
Все жаждали узнать ответ.
- Вы б язычки-то попридержали, любезные! Выдохлось? Сгинуло? Проклятие великого - нет, величайшего! - Нихона Седовласца? Губителя Жжёного Покляпца?! Изобретателя скреп-горгулий?! Вы меня изумляете…
Строгали опустили взоры.
- Он вашим предкам что сказал? «Пусть тяготеет до скончания веков!» А Нихоново слово - тверже камня. Уж я-то знаю! У меня и диплом, и диссертат…
- Эх! - зашептались в народе. - Вона!
- Слыхала, Малася?
- Ага. Как сказал, значит, так и будет.
- До скончания? Это сколько: до скончания?..
- Ну, ежели диплом, тогда сливайте воду…
Тяжкий вздох вырвался из уст яснозаусенцев. Словно осень закончилась, не начавшись, и порыв стылого ветра пронесся над двором. Брёшка Хробачиха охнула, в испуге зажав рот ладонью.
- Да за что ж нам такое наказанье?!
- Прадеды провинились, а мы - страдай?
- Где ж справедливость?
- Уж сто лет в обед…
Староста бочком подобрался ближе к малефику.
- А убрать его как-нибудь нельзя? - вкрадчиво поинтересовался он. - Снять, расточить, в меду сварить? Вы ж сами сказывали - по этой, мол, части. А мы б, ясен заусенец, в долгу не остались. Вы не сумлевайтесь, отблагодарим!
Говорил Юрась тихо. Но строгали вдруг примолкли, и Ложечника услышал каждый.
- Снять Нихоново проклятие? Да вы смеетесь, сударь?! Не родился еще тот маг, кто бы слово Нихона вспять обратил! Даже за взятку! Постыдитесь!
Маланка Невдалая жалостливо хлюпнула носом.
- И что, никакой управы на заразу не найти?
- Никакой! - развеял Андреа робкий призрак надежды.
- Как же нам жить теперь?
- Ить житья-то и нетути!
- Хоть в гроб ложись!
- Что, сильно докучает? - малефик закрыл третий глаз и, прищурясь, оглядел собравшихся заново, по-человечески. - Прямо-таки жизни нет?
- Ох, докучает!
- Как Гурьин день на носу, так и мучаемся…
- И… это…
- Оно самое…
- Мы вообще-то привыкли… - отважился выдавить Яшик-сукоруб.
- Дык, за цельный век к чему не привыкнешь?
- Оно бы вроде и ничего…
- Только люди смеются! - решилась Брёшка.
- Верно! Насмешничают!
- Потеху строят!
- Особенно на ярманках…
- Пальцами тыкают - во, гляди, проклятуны идут!
- И давай ржать…
- Ни на ком больше проклятия нет: ни на Малых Валуях, ни на Больших…
- …ни на Крыженицах…
- …ни на Ухватке…
- …а на нас есть!
- В общем, чистый срам выходит, - подвел итог староста.
- Срам?
Мускулюс возвысил голос, да так, что все втянули головы в плечи.
- Вы этим «срамом» гордиться должны! Вы ж уникумы! Редкость! Гордость королевства! Никого Нихон не проклинал, одних вас!
- Вот они и гогочут…
- Гуси тоже гогочут! - отрезал малефик. - Ничего, скоро перестанут.
Он жестом велел яснозаусенцам молчать. Постарался придать своей осанке торжественность, а голосу - значительность. При комплекции и глотке Мускулюса это оказалось проще простого.
- Как действительный член лейб-малефициума, объявляю вам: отныне поселок Ясные Заусенцы вкупе с проклятием, тяготеющим над ним, переходит под охрану Коллегиума Волхвования. Как уникальный памятник Высокой Науки: единственное существующее и до сих пор действующее проклятие Нихона Седовласца.
Сельчане онемели от потрясения.
- Ишь ты! - первым опомнился староста. - Ну, это другое дело… Храни вас Вечный Странник за заботу, мастер! Выходит, мы теперь по магической части? Ну, уважили! Вы только скажите: что ж нам - и впрямь до скончания веков? Под проклятием?
- Высокая Наука требует жертв! Терпите, и воздастся! Зато смеяться над вами точно перестанут. Наоборот: завидовать начнут.
- Живем, земляки! - Яшик-сукоруб, до которого наконец дошло, запустил шапкой в небо. - Крыженцы, гады, иззавидуются! Ухватинцы желчью изойдут! Кто тут еще под охраной? Кто проклятый? А никто! Только мы!
Мускулюс поймал шапку сукоруба и ударил ею оземь.
- На въезде в поселок мемориальную доску установим! Чтоб знали! Вернусь в столицу - сразу подам прошение…
Провожали малефика всем поселком.
- Мы тут вот чего надумали, мастер, - при расставании Юрась Ложечник деликатно придержал столичного гостя за локоток. - Может, надо бы памятник ему? Нихону? На холме и поставим: огонь, бузина, и он! Наш, значит, славный поселок клянет! Отовсюду видно будет. Чтоб помнили, как оно…
- И название сменить! - осмелев, влезла Брёшка. - Были Ясные Заусенцы, стала - Великая Нихоновка!
- А вот это лишнее, - осадил ее староста. - Неча историю перекраивать! Как прадеды назвали, так пусть и остается. На века. Я насчет памятника, мастер? Пособите, а?
Мускулюс кивнул.
- Идея хорошая. Мне нравится. Передам в Коллегиум - думаю, они одобрят.
- Вот спасибо! Вы уж передайте, не забудьте. А денежки - это мы сами…
Больше всего Андреа опасался, что лейб-малефактор не поддержит проявленной им инициативы. Однако опасения, к счастью, оказались напрасны. Выслушав подробный доклад Мускулюса, старец милостиво дозволил повременить с письменным отчетом до возвращения из отпуска. И без малейших возражений подписал официальное обращение в Коллегиум Волхвования.
От себя же сделал приписку:
«Согласен и поддерживаю. Серафим Нексус.»
Андреа вздохнул с облегчением. После такой поддержки одобрение Коллегиума можно было считать делом решенным. А старец в заметном возбуждении принялся мерить шагами кабинет.
- Кого только не проклинал!.. - бормотал он себе под нос. - Сто раз! Тысячу! Казалось бы, собаку съел… Но чтобы вот так! Великий человек был… Великий! Не нам чета, отрок…
- Гений, - согласился Мускулюс.