Пепел Юлия Владимировна Остапенко
        Дорога в Баэлор #9
        Пепел
        Старые вещи всегда забавно перечитывать - любопытно проследить, как изменился мой стиль, мой образ мыслей, я сама. Впрочем, стоп, я сказала «всегда»? Нет. Иногда это совсем не забавно…

«Пепел» - один из самых первых моих рассказов, и я плохо помню человека, который его написал. Я только знаю теперь, что это был очень легкомысленный и отчаянно смелый человек, не побоявшийся вжиться в подобных героев и примерить на себя их чувства. Теперь бы я этого не сделала. И хотя этот рассказ и теперь не менее дорог мне, чем тогда, когда он был создан, я искренне рада, что мне больше никогда не придётся писать ничего подобного.
        Я хочу рассказать вам об одном человеке. Мы довольно неплохо знакомы. Впрочем, не думаю, что я когда-нибудь знал его по-настоящему. Полагаю, его никто не знал по-настоящему. Его зовут Двейт Мак-Лендон.
        Дыба - перекладина из сухого дерева, с верёвкой или канатом, натянутым в поперечнике. При должном натяжении жилы человеческие растянуты либо вырваны будут.
        Иурен Фландрский. Мизерианиус.
        Башня горела. Защитники крепости ещё пытались совладать с пламенем, охватившим два верхних этажа, но для всех, в том числе и для Двейта, было очевидно, что главному сооружению форта конец. Пламя, отороченное чёрной каймой дыма, проломило стены, оставив лишь несколько хрупких перекладин, ещё поддерживающих осевшую и почерневшую крышу. В оранжевом островке смерти носились одинокие фигурки людей. Временами они вываливались из окон и летели вниз, сияя в сумерках, как светляки, иногда просто исчезали из виду.
        - Ты думаешь, они там? - спросил Тонвен.
        Двейт пожал плечами, не отрывая глаз от тягучего хвоста дыма, сливающегося с вечерней зарёй. Он знал, что сожжёт эту башню на закате.
        - Лично я сомневаюсь, - добавил Тонвен, не дождавшись ответа. - Мы шли слишком медленно. У них было полно времени, чтобы сбежать. Ты только вспомни, какое слабое сопротивление нам оказали. Почти наверняка они вовремя ушли с основными силами.
        - У них почти не осталось войск, - ответил Двейт, по-прежнему глядя на полыхающую вдалеке башню.
        С холма, на котором расположился их лагерь, опустевшее поле боя было словно на ладони. Почерневший форт, высившийся на соседнем холме, находился на уровне взгляда. Стены ещё истекали смолой, словно слезами, но ворота давно были открыты. Теперь бой шёл внутри.
        Двейт не сомневался в победе. Не на этот раз:
        - Ты не видел прошлого сражения. Мы просто раздавили их. Остались жалкие крохи. Думаю, тут все, кто уцелел.
        - И Данкан с Изольдой?
        Двейт не улыбнулся.
        Тонвен ждал улыбки - может быть, горькой, но победоносной - и не дождался. Как и ответа.
        - Думай что хочешь, а по мне, так они сбежали ещё вчера, - проворчал он, отворачиваясь. - По крайней мере я бы на их месте так и сделал. - Тонвен обречённо вздохнул и поднял голову. - Что это ты читаешь?
        Железная дева, также именуемая гарротой - сосуд, формой и размером подобный телу человека, изнутри снабжённый стальными шипами длиною в четверть фута и более. Шипами этими тело человеческое, в железную деву, также именуемую гарротой, помещаемое, пронзаемо будет.
        Иурен Фландрский. Мизерианиус
        Данкан и Изольда. Звучит, словно имена героев из любовной легенды. Впрочем, они и есть любовники. И, пожалуй, когда он схватит и убьёт их, какой-нибудь сладкоголосый бард сложит душещипательную балладу о прекрасной леди, её жестокосердом муже и его честном и благородном брате. Какой чудный треугольничек, и впрямь точно для виршей. Да только в балладе не будет ни слова о хамстве и наглости Данкана, об истериках Изольды, о позорном долготерпении Двейта, о его добровольной слепоте. Он мог бы многое им простить. Он хотел. Он много раз говорил мне об этом. В конце концов, они были самыми близкими ему людьми. Его брат и его женщина. Конечно, он давно подозревал, что между ними что-то есть. Однажды нерешительно высказал свои подозрения, боясь обидеть их беспочвенной ревностью. Данкан всё отрицал, Изольда снова закатила истерику. И он подумал: «Пусть. Всё равно. Пока она здесь, пока отвечает на его поцелуи - всё равно».
        И это продолжалось долго, чертовски долго. А потом он не выдержал. Он том, что стало последней каплей, он не раз рассказывал мне. В той самой башне, которая сейчас трещала и плевалась обугленными щепками в сотне ярдов над его головой. Запирал двери, садился возле камина… и рассказывал, снова и снова, как однажды вечером, вернувшись с прогулки верхом, он вошёл в спальню и увидел в своей постели Изольду и Данкана. Они занимались любовью и даже не заметили его. Данкан был сверху, Изольда обхватила его ногами и выгнулась, запрокинув голову назад. Двейт стоял у дверей, слушая стоны своей жены и глядя на крупные капли золотистого пота, сверкавшие на её коже. Потом она открыла глаза и увидела его. Выпрямилась, отстранилась от любовника, не снимая рук с его плеч, нахмурилась. Взяла пальцами светлый локон, упавший на лицо, заправила его за ухо и сказала: «Выйди вон!»

«Выйди вон!»
        Он вышел и прикрыл за собой дверь. Земля плыла у него под ногами, но в мыслях было пусто. Глухо и пусто, словно в погребе.

«Выйди вон!»
        Он пошёл в оружейный зал, снял со стены меч, которым его пятнадцать лет назад посвятили в рыцари, а потом бросил его на пол. Он хотел их убить. Но не смог. Тогда - не смог.
        Они сбежали. Он не пытался их удержать. Ему хотелось лечь на смятые простыни, ещё отдававшие жаром распалённых от страсти тел, отвернуться лицом к стене и подтянуть колени к груди.
        Так он мне рассказывал. Смотрел в пустоту… и повторял, снова и снова: «И она сказала мне: „Выйди вон!“, и я вышел. В пустой тёмной комнате, у камина, со стаканом вина в судорожно стиснутой руке. В башне, которая сейчас догорала.
        Они бежали, но очень скоро вернулись. С огромным войском, под знамёнами их рода. Данкану было мало его жены. А Изольде было мало его бесчестия. Они оба не смогли простить ему пощёчин, которыми он сшиб их с кровати в ту ночь, ворвавшись в спальню. Двейт не был готов к атаке и спешно покинул крепость. Но вернулся тоже… Он возвращался снова и снова. Иногда они разбивали его, иногда он - их. Это была война. Он привык к войне.
        Больше всего меня пугает то, что в нём ни на миг не проснулась ненависть. Даже ярости не было - ни когда он смотрел на их голые тела, ни когда солдаты Данкана взбирались на стены замка, ни когда Двейт видел Изольду на том холме, где стоял сейчас сам: высокую, стройную, рассеянно поигрывающую арбалетом, с серебристой паутиной волос, кончики которых трепал ветер. Ярости не было, не было гнева, не было злости.
        Только эта книга.
        Она всегда находилась с ним. Давно… С того самого дня, когда он впервые поймал взгляды Данкана и Изольды, скрестившиеся во время семейного ужина, словно два меча, увидел искры, брызнувшие от зазвеневшей стали, увидел, как эти искры падают на шелковую бахрому скатерти, как тлеют, как разгораются, увидел родившееся из них пламя… В тот же вечер он пошёл в библиотеку и отыскал эту книгу. Стёр с неё слой пыли, провёл пальцами по бархатному корешку. Но не стал открывать. Тогда.
        Прошло несколько месяцев, прежде чем он открыл её. И с тех пор открывал часто. Очень часто. А с ночи, когда Изольда сказала ему: «Выйди вон!», он читал эту книгу ежедневно. Каждый час. Каждую минуту.
        И сейчас она была с ним.
        Бык - сосуд, подобный железной деве, также именуемой гарротой. С шипами бывает и без, но непременно с жаровней под дном. Человек, в быка помещаемый, когда разведено под сосудом пламя, узнает жестокие страдания от жара.
        Иурен Фландрский. Мизерианиус.
        - Эх, башня не уцелеет, - с сожалением сказал Тонвен. Он, видимо, вспомнил весёлые пьянки, не раз сотрясавшие донжон в лучшие времена, и в его старом чёрством сердце зашевелилась ностальгия.
        - Да пошла бы она, - коротко ответил Двейт. - Меня больше волнуют подвалы.
        - Подвалы? - Тонвен непонимающе приподнял бровь. - А что там такого ценного в подвалах?
        Двейт пожал плечами. Ничего ценного там, конечно, не сохранилось. Вино и ткани не в счёт, это вполне восполнимая потеря. Но у него было такое чудное подземелье. С толстыми стенами, духовыми проходами, со стоком для крови в каждой камере. Последние пятнадцать лет подземелье пустовало, так как Двейт предпочитал убивать своих врагов на поле боя, а не возиться с ними после битвы. Но тот, кто владел этим замком до него, похоже, был большим любителем подобных забав. Получив замок вместе с рыцарским титулом, восемнадцатилетний Двейт только раз заглянул в подвалы, окинул взглядом громоздившиеся там машины для убийства и, поморщившись, велел смотрителю немедля спалить всю эту дрянь. В тот день у него не было ни желания, ни времени рассматривать эти игрушки - в пятидесяти милях к югу его ждала невеста, леди Изольда…
        - Там даже канализация была, - вполголоса проговорил он. - Никакой крови, никакого дерьма. Так удобно.
        - Ты же ими всё равно не пользовался, - возразил Тонвен.
        - Да, - ответил Двейт и вдруг улыбнулся. Тонвен бросил на него встревоженный взгляд и с деланой небрежностью проговорил:
        - Полно, старик, ничего с твоими подвалами не станется. Они на славу сделаны. Их разве что засыпать может, но это вряд ли. Камни туда не долетали. А вот башня…
        - Башня, - медленно произнёс Двейт, - интересует меня только в одном смысле. Я хочу знать, там ли они.
        - Ты бы этого хотел?
        Двейт вздрогнул, резко повернулся к Тонвену. Книга коротко хлопнула в дрогнувших руках. В его взгляде был страх, и этот взгляд был страшен.
        - Хотел бы я этого? - прошептал он. - Хотел бы? Нет. Нет, Тонвен, нет. Нет.
        Стул ведьминский - трон с высокой спинкой, снабжённой стальными шипами длиною в четверть фута и более, и местом для жаровни в подножии. Человек, на стул ведьминский сажаемый, шипами пронзён будет, а ноги его на железе раскалённом жестокие страдания от жара узнают.
        Иурен Фландрский. Мизерианиус.
        Башня рухнула в сумерках, уже после того, как село солнце. Она падала медленно, камни лениво отлетали в стороны, горящие балки проталкивали себе дорогу среди густого дождя обломков кирпича. Прошла почти минута, прежде чем острая каменная стрела уступила место кривому столбу чёрной пыли. А потом и пыль осела, и стало ясно, что битва кончена.

«Были ли они там, - думал Двейт. - Он и она, наверху, в самом мощном укреплении их подлости, в последнем оплоте их любви».
        Было ли одно из тел, с воплем летящее в бездну, телом его младшего брата Данкана, который в семилетнем возрасте сломал ключицу и плакал до тех пор, пока не пришёл Двейт и не сказал: «Эй, все хорошо, я с тобой»; которого он учил фехтовать, стрелять и ездить верхом, и который учил его флиртовать с женщинами; который был его оруженосцем и в день страшной битвы вынес раненого Двейта из красно-чёрного ада; который спал с его женой, собрал войско наёмников и пошёл штурмом на замок, где они оба выросли? Была ли чёрная фигурка, рассыпающаяся прахом в оранжевом аду башни, дивным телом его возлюбленной жены Изольды, руки которой он впервые коснулся под тополем в саду замка её отца; которую он тревожно спросил, заглядывая в её смеющиеся голубые глаза, по доброй ли воле она хочет стать его женой; которую он страстно и изумлённо целовал, получив ответ; которая перевязывала его раны, гладила его волосы и изо всех сил старалась родить ему ребёнка; которая все эти годы лгала и смеялась ему в лицо и в спину, которая заправила за ухо золотистый локон и, не снимая ладони с плеча любовника, сказала: «Выйди вон!»
        Были ли они там?
        Хотел ли он, чтобы они были там?
        Да, конечно. Ведь такую смерть - смерть в огне, в дыму, в копоти, когда с губ вместо «люблю тебя» срывается лишь сиплый кашель - можно пожелать только таким бездушным тварям, как эти двое.
        Нет, конечно. Ведь подвалы почти наверняка в целости, ведь там такой чудесный сток для крови, ведь у Двейта есть эта прекрасная мудрая книга, которая очень подробно и увлекательно рассказывает о том, как надо поступать с врагами. Рассказывает ему - тому, кто этого никогда не знал.
        Башня стала столбом чёрного пепла.
        Хочешь ли ты, чтобы они были там, в этом пепле, Двейт Мак-Лендон, хотелось мне спросить у него. Ты этого хочешь?
        Нет, конечно. Ведь тогда он не сможет познакомить их с дыбой, железной девой, также гарротой называемой, с быком, со стулом ведьминским… Как он может позволить им пропустить столь волнующее знакомство? Они были бы огорчены.
        Да, конечно. Потому что ему не хотелось быть сводником в этой ужасной встрече. Потому что ему не хотелось убивать их, не хотелось причинять им боль, жуткую боль, адскую боль, боль, которая наконец заставила бы их слаженно, в один голос кричать:
«Прости!»

«Выйди вон!»
        Дымка колыхалась в густом синем небе и таяла, как сон. Сквозь этот сон Двейт Мак-Лендон увидел человека в подранной одежде, человека с мечом, на который он опирался, словно на костыль, человека, взбиравшегося на холм.
        - Это Хьюберт! - воскликнул Тонвен и бросился вперёд. - Ну, как там? Что?
        Человек с помощью Тонвена вскарабкался на вершину холма. Поднял голову. Из-под упавших на лицо слипшихся волос блеснуло яростное торжество.
        - Победа, милорд, - хрипло сказал он. - Форт наш.
        Тонвен повернулся к Двейту, слегка улыбаясь - тревожно, вопросительно. И со страхом, который жил в его сердце уже давно. Тонвен думал, что Двейт ничего не знает об этом страхе, но ошибался. Жестоко ошибался.
        - А мой брат и моя жена? - проговорил Двейт.
        Хьюберт передёрнул плечами, сплюнул. Мокрота, хляпнувшая на сухую траву, была красной.
        - Мы взяли их во время штурма башни, милорд. Обгорели, но живы.
        Улыбка сбежала с губ Тонвена. Вернулась - поспешно, виновато, опасливо, в надежде, что хозяин не заметил её недолгого отсутствия.
        - Ну вот, - с лёгким смешком сказал он.
        Двейт опустил голову и посмотрел на закрытую книгу, которую сжимали его руки. Гневная книга, злая книга. Умная книга. До чего же умная.

«Прости меня, Двейт! Ради всего святого, прости меня!!!»

«Выйди вон!»

«Я люблю тебя, прости меня!»

«Выйди вон!»
        Сизое небо озарилось сполохом последней вспышки. Теперь во всём замке остался лишь пепел.

«Дыба для него, - подумал Двейт. - Для неё - железная дева».

«Выйди вон!»
        Она скажет ему это. Коснётся обгоревшей рукой изорванного плеча Данкана, заправит за ухо обугленный локон, улыбнётся растрескавшимися до крови губами и скажет.
        Выйди. Вон.
        Дыба! Для него! Для неё! Железная дева! И все остальное - МНЕ!
        Я встаю, я хватаю «Мизерианиус», я рву его на части, с хрустом разламываю корешок, дёргаю страницы, швыряю вверх, в небо, и они разлетаются мелкими брызгами, как белый пепел.
        Я так хотел, чтобы они погибли. О Господи, я так просил тебя, чтобы они погибли! Я ведь никогда ни о чём тебя не просил! Только сегодня! Только об этом! Так сильно просил.
        - Двейт, - чуть слышный голос Тонвена.
        Я смотрю на свои ладони. На них следы красной краски. Я поднимаю эти ладони и касаюсь ими своего лица. Совсем чуть-чуть. Едва ощутимо.
        - Двейт.
        Чего ты хочешь от меня? Чего вы все хотите от помешанного, развлекающегося разговорами с самим собой? А что, с вами такого никогда не бывало? Вы не сходили с ума от безысходности, зная и не зная, какое из возможных известий вас убьёт? Вы не проклинали себя за то, что можете и не хотите, что должны и не можете ненавидеть? Нет?
        Тогда убирайтесь отсюда, слышите? Убирайтесь вон!
        Это мой ад.