Библиотека / Фантастика / Русские Авторы / ЛМНОПР / Перовский Дмитрий : " Конкурс Семинар Креатив Безумные Миры " - читать онлайн

Сохранить .
Конкурс-семинар «Креатив»: Безумные миры Дмитрий Перовский
        Олег Давыдов
        Сергей Игнатьев
        Дмитрий Висков
        Эдвард Аникевич
        Дмитрий Троллев
        Станислав Меньков
        Тамара Ветрова
        Игорь Бадаев
        Конкурс-семинар «Креатив» - уникальное сообщество авторов, критиков и читателей, которых объединила любовь к литературе и творчеству. Идеей конкурса всегда была взаимопомощь и самосовершенствование, желание сделать свое творчество лучше, поделиться опытом и поучиться у других. За долгую историю «Креатива» в нем участвовали такие известные нынче авторы как Наталья Щерба, Дмитрий Перовский и Наталья Шнейдер, а в жюри в разное время состояли Сергей Лукьяненко, Олег Дивов, Мария и Сергей Дяченко и многие другие великолепные писатели, редакторы и критики.
        В этом сборнике представлены рассказы-финалисты со всех оконченных «Креативов», объединенные общей темой «Безумные миры». Авторы этих рассказов обладают поистине безграничной фантазией: их герои живут внутри мира-ореха, верхом на бронепоезде несут пламя революционного огня и играют в футбол отрубленной головой против команды паровых зомби. Оригинальность идей, смелость исполнения и пренебрежение канонами жанров понравится далеко не всем, но если вас смутил какой-то рассказ - не торопитесь откладывать сборник! Возможно, следующий автор без труда затянет вас в водоворот безумных приключений.
        Конкурс-семинар «Креатив»: www.litkreativ.ru
        Составитель: Лев Власенко (www.refantasy.com)
        Обложка: Ирина Пермякова (www.griphon.gallery.ru)
        Конкурс-семинар «Креатив»: Безумные миры
        Дмитрий Перовский
        Трах-Тибидох
        Луч света преодолел расстояние полутора сотен миллионов верст, через бездны холодного космоса и перистые облака в атмосфере планеты, чтобы упасть на блестящую лысину спящего человека.
        - Микола!
        - Ммм…
        - От ведь леший, опять с вечера набралси… Портяны по всей горнице, штаны на канделябре… А накурил-то - топор втыкай! Микола, сучий потрох, кому сказала, вставай!
        Дородная тетка, пышущая решимостью жены и обстоятельностью прислуги, неласково пнула в бок спящего, на что получила очередное мычание. Будильщица, бормоча проклятия, потянулась за метлой.
        - Тьфу, Марфа, ядри тя семь деревень, ну че стряслося? - перехватив веник у самого лба, проворчал Микола.
        - Я хто, оракула? С княжьего двора мальца прислали, може у светлости колики, а може встал не с той конешности. Кличуть к себе, а како надобность - мине не докладали, чином не вышла.
        - М-м-ф-ф, - лысый мужик сел на полатях, спустив босые ноги на дощатый пол. Луч света ударил в глаз. Микола покривился, почесался, засопел.
        - И не проси, - собирая раскиданную одежду, строго сказала Марфа, - на опохмел поимеешь токмо квас.
        - Ин вино веритас, - хрипло возразил мужик.
        - Интеллигенти паука, вариетас дилектат[авт. перевод: «Истина в вине» - «Для понимающего достаточно и немногого, разнообразие доставляет удовольствие» (лат.)] . - ответствовала тетка.
        - Научил на свою голову, - беззлобно ощерился Микола и щипнул умницу за мягкое место.
        Бабий визг, звон затрещины, радостный хохот, непонятная возня - вот и все, что услышал княжий посыльный из-за двери. Не то, чтобы он был робкого десятка, но слухи о колдуне ходили всякие, поэтому парень сунул меж зубов ремень, дабы скрыть стук их друг о дружку. В таком нелепом виде и застала его через некоторое время тетка Марфа, вышедшая из колдовского спаленка раскрасневшаяся, оправляющая юбку.
        - Садись, княжий глас, за стол, - усмехнулась она, - гляжу и ты голодный…
        Ухватив из печи чугунок, домоправительница ловко перенесла его на божью длань, присовокупила лохани с ложками на двоих едоков, черпаком наполнила деревянные тарели кашей, исходившей аппетитно пахучим парком. Под появление хлеба, соленых огурчиков и лука у посыльного всплыла окаянная мысль: «Иные бегуть к княже на зов лапотки теряя, а колдун крут - тока опосля обеда!» Себя к подобной крутости паренек не причислял, поэтому, несмотря на скоромный утренник, слюна не глоталась.
        Микола Селянин явился без должной таинственности, в простонародной расхристанной помятости. Уселся на лавку, заграбастал со стола ендову с огурцами и долго пил из нее рассол, показывая ходящим по горлу кадыком направление к желудку. Наконец он довольно крякнул, отер рыжий ус ладонью и воззрился красными щурящимися глазами на паренька.
        - Как кличуть? - хрипло поинтересовался он у посыльного.
        - Ме-меня? Егоркой, ага, о так от… - выплевывая жеваную сыромять ремня, отозвался гонец.
        - Оч приятно, Микола. Однакось я антересовалси другим: князь в здраве, или удручен, споро, али так, без спеху надобность?
        - А-а, я ж, это - тфф, - развел руками Егорка, единовременно пожимая плечами.
        - Ясно, - кивнул головой колдун, хрустнул выловленным огурцом и меланхолично стал его пережевывать, уставясь мутным взглядом на стену, где во множестве кучерявились выведенные углем загадочные письмена.
        - А ты кушай, сынка, кушай, - пригладила непослушные вихры посыльного сердобольная Марфа. Чтобы уважить тетку, гонец стал ковырять кашу, не спуская глаз с начавшего бормотать колдуна. «Стал быть это, ага… Логарифмус… Вот же, зараза, в сферу Шнельдера не вписыватся… А ежели мы маненько знаковость обменяем? А ежели нас расплющит? Не фендипоперно как-то… Похмелиться тож не худо бы». Крутизна колдуна росла в сознании посыльного, как на дрожжах.
        - Микола, кончай в цыфири зенки таращить, князь заждалси поди! - огласила застолье суровая домоправительница.
        - Ммм, да, пожалуй… - задумчиво кивнул, сверкнув лысиной, Микола. - Пожалуй, што от князя польза буде! Айда, малец, под светлы очи!
        День выдался погожим. Солнышко светило ласково, отрабатывая барщину за стоявшее неделю слякотное ненастье, куры квохтали, гуси гоготали, разминавшаяся дружина ладно стучала деревянными мечами, а дворовые девки, наблюдая за голыми по пояс младыми воями, стыдливо перешептывались и смеялись. Князь Гордей, облокотившись на перильца, чистил куском репы зубы и с мрачной миной на лице слушал хриплый кашель, доносившийся из оконца гостевой палаты. Погода, конечно, радовала, но огорчали дипломатические проблемы.
        Гостевая дверь отворилась, и на галерею вышел из палаты Микола Селянин, придворный колдун. Вслед него выскочил в рясе и остроконечном клобуке ученый советник заморского посла, тыкая в колдуна кривым пальцем.
        - Энтфернен зие вом фюрстен дез пфердечирюртен! - выкрикнул он, брызжа слюной.
        - Вердамфе вон мейнен ауген… - беззлобно парировал колдун.
        - Вас?![авт. перевод: «Не подпускайте к князю коновала!» «Испарись с моих глаз…»
«Что?!» (нем.)] - вытаращил глаза советник.
        - Капуста и квас… - проворчал Микола. - Княже, а може без советчиков буйных?
        Гордей вскинул бровь, телоохранник вежливо, но напористо оттеснил несколько опешившего советника обратно в светлицу, затворив за ним дверь.
        - Чегой-то он? - спросил князь колдуна.
        - А, наплюй - серчает, шо я унирситеты не кончал. И прально отобрал у грамотея барбарейские причиндалы: кровопусканием и пиявками сию хворобу не изгнать.
        - Опознал болячку?
        - Не без того… - вздохнул колдун. - Княже, мне б чарку, штобы инфузорию не цепануть…
        - А-а, эт можно, этого добра навалом… Евхимка, меду тащи, да позабористее!
        Осушив поднесенный полулитровый кубок, местное колдовское светило благостно улыбнулось, огладило бороденку, воздело перст к небесам и, размеренно покачивая им, стало объяснять светилу государственному свои соображения на ситуацию.
        - У посла, стал быть, частится стук сердешный, пятки вспрели и во рту нагадили коты. Ну, про котов - фигурально выражаясь… Об чем сие намекает? От и я подумал, што девки наши - загляденье, мужеское евстество погнало давление в глубь органона и снесло посольску крышу. Хотел уж я выписать ему хороший променад, как вдруг, опаньки, а он, посол-то, закашлялси… Э, смекетил я, туточки проблемматикус заковыристее - гриппин с сопутствующим синдромоном Туретта.
        - Излечимо? - озабоченно спросил князь.
        Колдун важно замолчал, воздев очи к перекрытию галереи.
        - Не томи, Селянин, сказывай, как есть, но учти - плохую правду не приму, для мирового сообчества большой дарун выйдет, ежели он туточки окочурится - застращают.
        - Дело, княже, поправимо, токмо надобно на Ведьмово Торжище наведаца, компаненту сподручного для михстуры отыскать.
        - Микола, а в закромах твоих ниче не осталось, травки там какие аль настои? Боязливо как-то к страхолюдинам обращаться в таком ответственном мероприятии - торгуют-то гадостью, да ишо по опупительным ценам - казны не хватит!
        - Дык, я завсегда могу пургентиума намешать, токмо тады гарантий возврата посла к людскому существованию дать не могу, звыняй. Не скупись, княже, на Торжище склюзивный и какчестный продухт предлагають, надомно токмо знать че искать, а скидку требовать буду, не сумлевайся…
        Князь проникновенно и с задержкой взгляда посмотрел на колдуна. Тот, если и лукавил, делал это профессионально, с наивной пустотой в глазах. Гордей батькович вздохнул: даже если бы и уличил он магического лекаря в растрате казенных средств, что бы смог предъявить в сложившейся ситуации?
        - Ладно, скажу Устиму, чтобы сопроводил тебя до Торжища и оказал всяческое содействие от маво имени. Эй, Настена! Дочура, Селянин за раритетами собралси, може и тебе диковину каку приобресть?
        Одна из девиц, обсуждающих вопросы лепости дружинников, отозвалась томно-капризным голоском.
        - Ох, батюшка, стосковалась я по цветочку аленьку!
        Подружки княжьей дочери дружно прыснули, среди дружинников раздались гоготливые смешки. Князь сурово глянул на довольно выглядевшего Селянина.
        - Оттаскать бы тя, Микола, за язык - бушь знать кому балякать сказы сексуяльного характеру. Пшел прочь, и штоб к вечеру посол у меня тут гоголем пел!
        Нормальные люди на Ведьмово Торжище не ходили по причине полного отсутствия желания быть съеденным, случайно покалеченным, обматеренным или, всего хуже, облапошенным созданиями, именуемыми нечистыми. Что нечистого может быть, к примеру, в русалке или водяном, никто объяснить не потрудился, однако принято так в народе, и все тут - нечистые. Микола Селянин, однако, к нормальным не относился - лез на рожон, пытливо выпытывая у продавцов секреты, отчаянно торгуясь и заглядывая за прилавок всякий раз, когда подозревал возможность скидки. Устим Прокопыч, княжий держатель кошеля, по дороге на Торжище напустил на себя важности, пытаясь скрыть трясущиеся поджилки, однако как только колдун пришел на большую сокровенную поляну в лесу, где велось великое менище, сразу стало не до суеверного страха - держись только за кошель! А и кто ожидал, что будет еще хуже, чем в ярмарочный день: крики, визги, хрюканье, смех, давка, толкотня, свист свирели, перекрывающий разноголосый гомон… И продавцы, и покупатели разнились друг от друга так сильно, что непривыкшего к виду спорящих черта и размалеванной девицы с козлиной
бородой Прокопыча вначале стошнило, а затем он вспомнил о служебном долге и решил держаться профессиональной невозмутимости, то есть денежной сумы.
        - Дядь, дай рупь, дядь, дай рупь, дядь… - к рукаву прицепился облезлый одноглазый кот с нездоровым блеском в оставшемся веретенообразном зрачке - видимо, распознал звериным нюхом башляльщика.
        - Брысь!
        - Купи трын-траву, увжаемый! Хрраша трравкт! А? - узловатые пальцы обхватили плечо казначея с другой стороны, пахнуло конским навозом и мертвечиной. Устим с негодованием обернулся и тут же спрятал негодование обратно - на него пытались смотреть огромные глаза на худом морщинистом лице, а попыткам мешали суровые нитки, которыми были пришиты веки к щекам.
        - Хей-хей-хей! А ну, покаж! - пришел на выручку Селянин.
        - Мкол? Тыбе нче не дам! - отступил назад зашитый.
        - Ха! Не, ты токмо глянь, честной народ, опять гашиш втюхиват! Тьфу, вурдалачье племя! Давай, давай, топай отседа, не то старшине пожалуюсь!
        - Индыр, индыр, ч-ч, Салайнин! - дорогу магу заступило огромное волосатое чудище, от прелой шерсти которого поднимался вонючий дух. - Айдын колброт?
        - Гыга, ч-ч, Мрва! - приветливо откликнулся Микола и повертел загадочно в воздухе пятерней. - Айдын уйтун херрва![авт. перевод: «Всех благ, Селянин! Человека продаешь?» «Тех же благ, Мерва! Продаю ему впечатления!» «А, ну-ну…» (троль.)]
        - Пфф, - угрюмо отозвалось чудище и освободило дорогу.
        - Об чем обчалися? - поинтересовался княжий казначей у колдуна.
        - Пожрать хотел, горемыка, а хде трактир, не ведал, - отмахнулся Микола и тут же восторженно завопил: - Ай, кузяво! Дай денежку, Устимка, ох-тыж-блинку поду куплю!
        Микола напористо двигался по торжку, бранясь, смеясь, громко разговаривая со встречными на дюжине незнакомых языков и скупая всевозможные вещички, показавшиеся ему особо «кузявыми». Его заплечная котомка постепенно распиралась от различных всякостей, а кошель казначея тощал, однако Устим, трезво рассудив, о составе чудодейственной микстуры решил не спрашивать, строча в уме для князя «липовый» отчет. Так, на всякий случай, может, колдун мысли читал…
        Пройдя торговые ряды насквозь, колдун предложил финансовому человеку сделать привал возле трактира, приветливо распахнувшего двери, с кружечкой пивка и жменью каленых орешков. Тот радостно согласился, но радости Устима не суждено было исполниться: так уж сложилась его доля, что колдун углядел за трактиром, в самом дальнем конце поляны, вывеску «Иван Гнезан - особости». Селянин навострил нос, как пся взявшая след, и ломанулся по направлению к видавшей виды матерчатой палатке, возле которой восседал на кресле-качалке невозмутимого вида человек, посасывающий трубочку на длинном чубуке.
        - Че надо?
        - Надобность.
        - Об чем?
        - Э-э, об изначальном…
        - А скелько грошей имеешь?
        - А чо, душевные люди не сойдутся ли?
        - Ох, хитрован ты, Микола!
        - А хто б и говорил, Ванята!
        Торговец и колдун радостно пожали друг другу руки, а Устим понял, что с деньгами он с поганого базара не уйдет.
        Результатом встречи двух «хитрованов» послужила не старая еще кобыла, запряженная в уже старую телегу, которые, скрипя и фырча, везли в людское городище странного вида каменюгу треугольной со всех сторон формы. Колдун, по всем признакам, был счастлив приобретением: широко улыбался, потирал ладони, хихикал, ласково гладил булыжник и приговаривал «Надыж, бенбен, ох тыж, лысые матрешки, бенбен!» Устим же был угрюм - князь за растрату бил больно, кулак у него был тяжелый.
        - Ну, и хде ентот лихоимец! А?
        Когда красный закатный диск светила коснулся верхушек деревьев затаившегося тишиной вечернего леса, Гордей во всем великолепии княжеской нетерпимости собственнолично явился на колдовское подворье. Телоохранники, как это принято, сопровождали его, но можно сказать, что явился князь к колдуну по-простому, в одиночестве, без свиты. К худу, к добру ли такой личный визит был, Марфа рассуждать не стала, поэтому сразу бухнулась на колени, не утруждаясь низким поклоном.
        - Хорош, тетка, челом пыль с тракта обтирать, сказывай, хде ученость лысая!?
        На фоне оттопыренного женского крестца нарисовался кулак вывернутой назад руки, а из кулака торчал перст, указующий на дверь избы. Князь ту дверку открыл с ноги.
        Колдун Микола пребывал в обширной горнице, а разум его - незнамо где. Посреди помещения стоял стол, на столе высился треугольный камень, его поверхность, а так же стены, пол и даже изразцы на печи покрывали угольные узоры письмен таинственного содержания. Селянин вид имел растрепанный, отстраненный, но возбужденный, глаза его сверкали нездоровым блеском, а рыжая борода топорщилась в разные стороны. «Цигнатура в квандрате… и… косвинус дихфунции… а, траехтория-то крутая, но временной двих комбеньсируват искажения поля… хотя… Уфф, зар-р-раза…» - бормотал колдун. Князь, на секунду сбитый с толку увиденным, вспомнил за чем явился.
        - Ага! - рявкнул он.
        - Ага! - поднял палец, испачканный в угольной саже, колдун, стер несколько символов рукавом рубахи и написал вместо них новые.
        - Не, ну видал я обуревших, но не такмо, не до тако жирности! Селянин!!! - заорал князь и грохнул по полу подкованным каблуком сапога. Колдун вздрогнул, обернулся, в глазах его начало проявляться понимание того, кто к нему заглянул в гости.
        - Ох тыж, светлость! А как жеж?…
        - Эт ты мене спрашиват, змий? Пошто в растрату вгоняешь, балаборь? Хде обещанна михстура для посла?!!
        - Ох тыж, память - три дыры! - хлопнул себя по лбу колдун, и на блестящей поверхности лысины нарисовалась угольным следом пятерня. - А усе готовенько, княже, усе в лущем виде… Да, што тама, луще лущева - настояна! А я щаз, упаковат надобно…
        Колдун кинулся в комнатку за дверью с накарябанной надписью «Лаблатория» и зазвенел склянками. Там, в таинственном вертепе, маг подскочил к прибору, известному у людей, просвещенных в алхимии, под наименованием «возгонный куб», притушил огонь, закрутил краник и зачерпнул ковшиком из стоявшей под краником лохани мутноватой жидкости. Понюхал, покривился, крякнул. Быстро отыскал в развале посуды стеклянную полуведерную бутыль, нацепил на горлышко огромную воронку и перелил в раструб содержимое ковшика. Пока белесая муть струйкой ввинчивалась в узкое горлышко, он добавил в нее ложку меда, собственный плевок и обильно посыпал молотым черным перцем. Чихнул, закупорил горлышко морковкой, встряхнул бутыль, перемешивая смесь. Затем вздохнул, протер стеклянный сосуд рубахой и торжественно вышел в горницу.
        - От, княже, михстура от гриппина, самой ядреной выделки, за какчество ответ веду. Слухай теперя рюцепт.
        - Чаво?
        - Како сие зелье употреблять надобно. Кличешь мальцов поздоровше, тащишь посла в растопленну баньку. И паришь его, паришь… Немчура к бане не привыкший, верещать станет, но надобно довести его до кондиции потери орьентации. А затема, вытащив за мякетки на свежа воздух, дать дышать. Не долго, маненько. Кады он полну грудь воздуха наполнит, от тады и вливай енту михстуру, с полбутыли приемлема. Енергий в боляшем проснетси, но мальцы держать его должны, покамест он кашлевать обильно буде. А потома завертайте пацъента крепенько в овчину и покладайте дрыхнуть до утрего на топлену печь. Како солнце над елками вскоче, тако хворобы и следа не буде. Посол - огурцом и, само главно, для тебе на усе согласный.
        - Во, даже! - вскинул бровь князь. Затем, привычно посверлив наивные глаза колдуна взглядом, спросил. - А чо не сам врачуешь?
        Колдун вздохнул:
        - Дык… эта… княже, тут тако дело… Открылося мене, што откинуся я вскорости. Ага. На другой, стал быть, свет.
        - Ну!
        - Макошью клянуся, шоб зенки лопнули!
        Князь помолчал, с неудобства потряхивая микстурной бутылью.
        - Эта… Ты эта… Как же мы без табе…
        - Княже, а приглядися к Марфе - она баба сурьезная, с пониманием дела, от мене ей кой-чаво перепало. А я… Пора, зажилси я тута, тот свет зовет.
        Князь неожиданно крепко обнял колдуна.
        - Дядька Микола, ведаю, ошибаесси редко. Но как жеж, не стар ишо! Ох, скучать буду!
        - А ничо, Гордей, ничо, - шмыгнул носом Селянин, - путем усе… Ну, давай, бывай, бусурманам спуску не кажи, честь блюди да справедливость. Иди, княже, лечи сваво посла.
        Князь еще мгновение постоял в объятиях, затем споро вышел из горницы. Микола Селянин вытер мокрый нос рукавом, смахнул набежавшую слезу, а затем подошел к столу с камнем и вновь стал бормотать что-то заумное себе под нос, рассматривая углем писаные каракули.
        Антибликовое покрытие монитора расплывчатыми пятнами отражало горевшую на столе лампу и лицо сидевшего рядом с ней в кресле хозяина кабинета. Михаила Степановича Кобзаря, полномочного представителя президента, это отражение начинало раздражать, особенно после того, как он увидел, что монитор показывал.
        Комната, обитая моющейся тканью светло-зеленой расцветки, под которой бугрилась мягкая прокладка. Привинченная к полу металлическая мебель, лишенная острых углов, в количестве одной кровати и одного большого стола. На кровати лежал ортопедический матрас без простыни, а стол был завален различным хламом, собранным постояльцем комнаты на устроенной во дворе института свалке, которую сотрудники называли, отчего-то, Ведьмовым Торжищем. На полу, между предметами мебели, сидел сам постоялец и что-то мастерил из хлама. Человек был лыс, бородат, одет в мешковатые брюки и рубаху белого цвета, а из широко распахнутого ворота виднелась татуировка на груди и прилепленные поверх нее датчики медицинской телеметрии.
        Михаил Степанович тронул джойстик, и кадр укрупнился. Слезящиеся глаза, потерянный блуждающий взгляд, губы, с которых срываются беспрестанное бормотание и струйка тягучей слюны. Прибавив громкость, представитель президента услышал плохо различимые повторяемые речитативом слова: «бенбен, у-у, елы палы, бенбен, трах-тибидох, у-у, бенбен, трах-тибидох…» Хрип, протяжный, долгий, а затем вновь речитатив, - как заезженная граммофонная пластинка.
        На Михаила Степановича неожиданно накатила тошнота, и он судорожно сглотнул. Представитель по правам человека, работая в комиссии, насмотрелся всякого, да и до того, во «Врачах без границ», многое повидал, однако сейчас дурнота предательски напомнила ему первый опыт медпрактики. Тошнота отвращения. Не больного, а окружающей обстановки и людей вокруг.
        Рука дрогнула, и вид из камеры заскользил вниз, показывая наколку на груди постояльца. Расправивший крылья сокол, под ним надпись «Финист». Вид продолжал смещаться, и в кадр попали трясущиеся руки, пытающиеся мастерить какой-то жуткий мяч. Сердцевиной кубла являлся угловатый камень с неровной ноздреватой поверхностью, а к нему крепились проволоки, жестяные обрезки, пластмассовые детальки детской игрушки, фрагмент электронной платы… «Трах-тибодох, бенбен, елы-палы…»
        Хозяин кабинета закурил, и в отражении появилось новое яркое пятно. Михаил Степанович оторвал взгляд от монитора и открыл папку, которую до этого держал во второй руке.
        - Лаборатория Николая Селянинова. Вам не кажется, профессор, что это цинично как-то, - сказал он, проглядывая записи в бумагах.
        - Ну, все лучше, чем безликий номер, - ответил сидевший за столом Виктор Сергеевич Гордеев и выпустил к потолку струйку дыма. - Или вы думаете, что лаборатория должна иметь имя руководителя? Так я лицо засекреченное, еще с советских времен. А объект… Кто его знает под именем Николай Селянинов? Финист…
        - Объект находится на исследовании у вас уже около десяти лет. Полиморфное психическое расстройство было свойственно ему еще в самом начале вашей работы, однако попыток лечения не применялось. Вы же, Гордеев, не только ученый, но и врач.
        - Шутить изволите? - хмыкнул Виктор Сергеевич. - Это все равно, что пытаться починить неисправную рацию, которая неожиданно стала принимать сигналы инопланетян!
        - Да, но пичкать объект ноотропными препаратами и психодислепсиками! - Кобзарь поднял глаза на профессора и потряс бумажками из папки. - Это же все равно, что тушить пожар керосином! Я вообще удивляюсь, как его психика окончательно не пошла вразнос! Вы же должны понимать, какое разрушительное воздействие они оказывают, да еще в таких количествах! Я представляю, какой уровень интоксикации у Селянинова - для него каждое утро, как после пьянки! Вместо того чтобы бороться с галлюциногенным бредом, вы еще больше вгоняете его в сумрачное состояние сознания. А если ценность объекта велика, то…
        - Не суйтесь не в свое дело, господин чиновник, - профессор, стукнув ладонью по столу, прервал гневную тираду проверяющего. - От меня требуют результат, я этот результат предоставляю. У нас все под контролем.
        - Вы, Гордеев, бесчеловечная скотина. Мой дед, когда освобождал в Польше фашистские концлагеря, видел результаты подобных исследований. Я пойду к президенту и, клянусь, подниму вопрос о гуманности этих исследований, а затем…
        - А не пошли бы на х** с вашим чистоплюйством! - Гордеев резко затушил сигарету в пепельнице и встал из-за стола. - У меня тоже дед воевал и вовсе не для того, чтобы страну развалили такие держиморды вроде вас, рассуждающие о гуманности, свободе, демократии, а сами разворовывающие все подряд. Не с представителями ли премьера вы сегодня приехали, чтобы вылечить какого-то породистого бунда, дед которого стрелял в вашего деда? О человечестве вы, видите ли, обеспокоились, о морали… Я забочусь о человечестве! Вот!
        Гордеев махнул рукой в сторону книжного шкафа, набитого канцелярскими папками.
        - Все это - прорывы в науке. В биологии, инженерии, медицине, физике, химии. Этот бубнящий что-то маловразумительное и гадящий под себя слюнявый идиот выдает на-гора такие идеи, что работать с ними институтам всего мира не одно десятилетие. Где плавает в это время его сознание, мне безразлично, потому что парень как будто бы с другой планеты, из другого измерения - мыслит другими категориями. Быть может, то, что он мастерит в данный момент, это термоядерный реактор, а может… Боже! Черт!
        У Гордеева, показывающего рукой на монитор, расширились зрачки. Михаил Степанович обернулся и увидел, что взятая крупным планом поделка объекта ожила. Камень раскалился, вдоль проволок стали проскакивать дуги электрических разрядов, светодиод на электронной плате принялся мигать с увеличивающейся частотой.
«Бенбен, елы-палы, трах-тибидох», - бормотание Селянинова становилось все громче и громче.
        А затем - вспышка. Яркая, мощная, пожирающая. Взрыв потряс весь институт, бросив Кобзаря и Гордеева на пол кабинета.
        Если вы служите на любой космической станции, тем более научной, то наслушаетесь историй разной степени правдоподобности вволю. Но об этом происшествии палубный инженер Ларуш Говера любил говорить, что вымысла нет и в помине, хотя верится во все с трудом. И если бы он лично не присутствовал на причальной палубе 17-А, не увидел бы все своими глазами, то не поверил бы.
        Героя конфликта с сиринами десятилетней давности, руководителя научного подразделения «Финист» Ника Селяйни знали многие. Он, как-никак, спас станцию, его голографический портрет висел в Аллее Героев. Объединенный флот Содружества заканчивал масштабную наступательную операцию по уничтожению крупных сиринских войсковых групп, нанося одновременные удары в нескольких планетных системах. Вслед за военными по горячим следам шли ученые, пытающиеся разобраться в сиринском вооружении, инженерии космических кораблей чужих. Возле Сириуса Б, где сиринский флот был разбит наголову, расположилась научная станция «Финист», а военные ученые начинали зачистку и исследования обломков флота. Откуда вынырнул недобитый сиринский крейсер - до сих пор неизвестно. Вероятно, он двигался в составе уничтоженной группы, но в пути отстал и теперь шел по пеленгу. Станция, оставшаяся без прикрытия, была беззащитна, а рассеянный москитный флот с учеными не успевал собраться в ударную группу для отражения угрозы. И тогда Ник Селяйни, катер которого был ближе всех к крейсеру, пошел на таран.
        И у людей, и у сирин есть оружие последнего удара. Конечно, просто направив маленький катер в двигательный отсек крейсера, Селяйни не добился бы существенного результата, но, включив реактор в режим активного распада, Ник превратил свое суденышко в ядерный брандер. У сирин же было вероятностное оружие - выворачивающее время и пространство наизнанку, плетущее в новый узор причинно-следственные связи. Оно применялось исключительно редко, потому что никто не знал, что происходит с теми, кто попал в радиус поражения. За пару секунд до столкновения и взрыва реактора сирине все же его применили - терять им, скорее всего, было нечего. И крейсер, и катер Ника просто исчезли из реальности.
        И вот спустя десять лет дежуривший палубный инженер «Финиста» стал свидетелем необычного, ставшего в последствии легендарным, явления.
        Ларуша Говера оторвал от починки сервопривода сигнал тревоги. «Внимание, всем службам стороны „А“, приближение неопознанного объекта!» - противным голосом скрежетал селектор. Говер обернулся к распахнутым причальным створкам, за которыми серебрилось россыпью звезд космическое пространство. Станционные орудия уже начали заградительный огонь, росчерки выстрелов прочерчивали темную бездну. Не обращая на выстрелы внимания, прямо на причальную палубу несся огромный огненный метеор. Он стремительно приближался к Говеру, и инженер замер, одновременно завороженный зрелищем и ожидающий смертельного удара. Секунда, и огненный шар распался, а на палубу упал никто иной, как Ник Селайни собственной персоной.
        - А, елы-палы, ну и поездочка! - воскликнул герой. - Бенбен, это что-то! Фуф, скорость и траектории, конечно, круты. А, ха-ха, трах-тибидох, мать вашу!
        Авторская справка.
        Современные египтологи предполагают, что в основе древнеегипетских верований в загробное существование лежит легенда об огненной птице Феникс и возрождении ее из яйца, камня Бенбен. Ученые предполагают, что камень Бенбен - это железный метеорит, оплавившийся в конусообразную форму, а птица Феникс, или Бенну по-египетски, - огненный хвост от падения. Современная наука, правда, никак не объясняет, что значит «возрождение из пепла», однако достоверно известно, что в городе жрецов Анну, называемым древними греками Гелиаполем, существовал храм Феникса, где стоял обелиск - колонна Атума, с расположенным на верхушке конусообразным Бенбеном. Сооруженные позднее пирамиды, по сути, являются более продвинутой версией колонны Атума - на вершине каждой из них располагался камень Бенбен. В современности можно встретить множество обелисков, повторяющий самый первый. Пожалуй, наиболее знаменитый расположен в Вашингтоне. Эти обелиски, по сути, символизируют полет возрожденной души к двойной звезде Сириус, или бессмертности духа.
        Олег Давыдов
        Мир - орех
        Соо лежало, свернувшись калачиком. Его трясло крупной дрожью. Все свои четыре глаза-бусинки оно надежно прикрыло мохнатыми лапками. Открыть их - значит снова провалиться в бездну безумия и отчаянья. Но и в этой полной темноте никуда нельзя было скрыться от Желтой Смерти - она царила над всем, лезла в голову, пожирала мысли… почему оно еще живо?
        Раскат отдаленного грома еле донесся из-за всепоглощающего воя ветра. Желтого. Дрожь земли, словно волна, окатила лежащее Соо и ушла дальше.

«Не может быть, чтобы это было на самом деле, - простая и логичная мысль внезапно принесла успокоение. - Я, видимо, переело ягод Кадаги, и всё окружающее меня - сны наяву».
        - Не надо делать столь поспешных выводов, молодое оку, - раздался мягкий, обволакивающий голос Аэно.
        Соо удивленно приоткрыло глаза. Оно по-прежнему находился в прозрачной сфере посреди бушующей бури Желтой Смерти. Иначе и быть не могло. Ведь Аэно давно умерло. Соо зашипело, заметалось по сфере от навалившейся бессильной ярости: на себя, на Желтую Смерть и несправедливость бытия. Песок поблизости вспучился. Несколько потревоженных орехов выкопались и, смешно покачиваясь под порывами ветра, отошли в сторону, где снова зарылись, ожидая конца шторма. Соо с ненавистью проводило их глазами. Вот они - его овеществленные проклятия. Желтые проводники. Или проводники через Желтую Смерть? Хотя… все началось гораздо раньше - с Аэно.
        Сказать, что Аэно было самым любимым танаку для Соо, значит, ничего не сказать. Мать оно почти не видело - она вечно была на охоте. Отец тоже редко бывал в гнезде - постоянно что-то тесал, плел, тащил. Так что Аэно было центром мироздания для Соо и его брата с сестрой. Однако для молодого оку оно было еще и Учителем.
        Однажды вечером Соо застало Аэно на верхней ветке родового дерева, где оно смотрело на небо через прозрачные речные камушки.
        - Аэно, что ты делаешь?
        - Смотрю на звезды, Соо. Вот, возьми вот этот, со щербинкой - он лучше всех приближает небеса.
        Маленькое восхищенное оку словно впервые увидело небо во всем его величии и многообразии.
        - А теперь посмотри на Желтый Глаз…
        Соо от неожиданности выронило камушек. Ему стало страшно. Все четыре глаза уставились в кору дерева, подальше от запретных небес.
        - Нельзя смотреть на Глаз Смерти… можно самому стать желтым.
        - Взгляни на меня Соо, - засмеялось Аэно. - Вот видишь, я смотрю - и нисколечко не желтею.
        - Смотрю, и нисколечко не желтею… - прошептало Соо в прозрачной сфере, глядя на бушующий Желтый Ветер снаружи…
        - Взгляни во-о-он туда… в самом краю диска - красное пятно.
        - Откуда оно взялось, Аэно?
        - Само хотело бы знать, Соо. Я долго наблюдало за небесами, и пятно каждый раз разное. Ну что, пора спать?
        - Давай еще посмотрим - я не думало, что это так увлекательно.
        - Завтра будет новый день. У тебя все еще впереди. Скоро у Соо будут свои воспитанники, и ты будешь передавать новому оку то, чему я тебя научило.
        - А как же ты? Мы ведь всегда будем приходить сюда и смотреть на звезды?
        - Не думай о том, что со временем желтеет. Не надо. Лучше посмотри песню.
        Аэно поднимает лапки кверху, устремляя их к Желтому глазу…

…не думай о том, что желтеет…

…сорванный цветок таури мгновенно вянет…

…его не вернуть никогда…

…Аэно трясет ветку, и тысячи листьев, медленно кружась, уносятся ветром…

…так пой, веселись и танцуй, ибо время твое не пришло…

…раскрывает трехпалую лапку - а там орех. Медленно сбрасывает его в сгущающийся мрак внизу…

…будь настоящим танаку-та, Древом Жизни - уходя, дай обильные всходы…
        Тишина. Только уйдар пилит ветку своим зубчатым клювом.
        - Красивая песня. Ты само ее придумало?
        - Нет, мне ее передало мое оку. А ему его оку. Знаешь, в чем-то ты право, Соо. Мы вечно будем приходить сюда и смотреть на звезды. Учитель и Ученик…
«Ты ошибался Аэно, - отрешенно подумало Соо, снова свернувшись в клубочек на дне сферы. - Кто-то должен был разорвать порочный круг. Ты - желтое, Аэно. Твои идеи - желтые. Но почему мне так не хватает твоего спокойного голоса, твоих песен?»
        - Но почему?! - этот вскрик даже не походил на вопрос.
        - Потому что вы выросли, Соо. Скоро вы обзаведетесь своими семьями, у вас будут дети. Их надо будет чем-нибудь кормить. Кому нужно старое, бесполезное оку…
        - Бесполезное?! - шерстка Соо встала дыбом от возмущения. - Таких знаний, как у тебя, нет ни у кого! Я вчера смотрело в «гляди-трубу», которую мы смастерили вместе! Твоя мысль верна - все небесные тела имеют шарообразную форму! И это ты называешь бесполезным?
        - Знания… - Аэно вздохнуло и, протянув лапку, поймало проплывающую пушинку. - Знания это ветер. Их нельзя пощупать, их нельзя съесть. Чем ты будешь кормить своих малышей, Соо? Небесными телами? Не переживай о том, что желтеет, молодое оку. Я танаку-со, Древо Знаний. Надеюсь, что ухожу, дав обильные плоды в тебе, Соо…
        Вечером Аэно и еще шесть танаку, достигших предельного возраста, отправились в сторону Желтой Смерти. Один отказался сам идти навстречу неизбывному ужасу и попросил соплеменников помочь. Его прибили колышками к танакуру, родовому дереву, и пустили кровь. Желтая жидкость, стекающая по коре, запах Смерти и прозрачный камушек со щербинкой в пустом гнезде Аэно… эти образы навсегда отпечатались в сознании Соо. А еще было неизбывное чувство протеста против несправедливости бытия.
        Дни пошли нескончаемой вереницей, не оставляя ничего в памяти. Для Соо имело значение только темное время суток, когда оно взбиралось на верхушку дерева и наблюдало ночное небо, размышляло, анализировало. Вскоре наблюдения и мысли начали путаться, и чтобы систематизировать их, оку принялось делать разнообразные зарубки на коре, давая им смысловые и образные значения. Наконец теория оформилась. Спустившись вниз по реке, Соо нашло пласты прозрачного речного камня. Работа закипела. И снова ощущение времени потерялось для одинокого оку. Но так длилось недолго.
        - Соо! Ты где? - раздался снизу голос Ка-та. Оку помнило его еще ребенком. Он был его лучшим другом. Они вместе мечтали основать семью. Соо нехотя отложило
«гляди-трубу» и спустилось.
        - Вот ты где, Соо! - Ка-та просто дышал радостью. - У меня хорошая новость для нас обоих! Большинство дало одобрение созданию нашей семьи!
        - Вот как… - Соо выглядело ошарашенным. - Так быстро? А как же…
        - Уже нашлась! Ты ее знаешь - это По, знаменитая охотница! Ты бы знало, как я рад! У нас будет лучшая семья… но самое главное - наших детей будет воспитывать самое умное и доброе оку, которое я знаю. Это ты - Соо!
        Ненадолго, фактически на миг, оку испытало счастье, представив три пары лапок, вцепившиеся в его шерстку… но перед глазами встало Аэно. Три пушистых комочка растаяли, пожелтели, не успев появиться на свет.
        - Извини, Ка-та. Тебе придется искать другое оку…
        - Но почему?!
        Соо до сих пор помнило озадаченное выражение мордочки Ка-та. Не надо было ему ничего говорить, нельзя… однако прошлое не вернуть. Не горюй о том, что пожелтело.
        - У меня есть задача поважнее, чем растить детей.
        - Что может быть более важным для оку?!
        Соо внимательно посмотрело на Ка-та.
        - Ладно, тебе я расскажу, потому что ты мой лучший друг. Пойдем, я покажу тебе кое-что.
        Увидев среди кустов прозрачную сферу, Ка-та осторожно обошел ее, обнюхивая.
        - Что это? На гнездо не похоже…
        - А это и не гнездо. Хотя… да, это гнездо, в котором вылупится новый мир. Видишь, я сделало его из тонких отшлифованных пластинок речного камня. Посмотри на сочленения - эту глину я искало очень долго. Она никогда не засыхает, постоянно гибкая. Дырочки для чего? Там будет скорлупа орехов танакуру, чтобы очищать воздух. Гляди, какая легкая, я могу поднять ее одной лапкой.
        - Зачем все это?
        - Долго объяснять. - Соо устало вздохнуло. - Но я попробую. Представь, что наш мир имеет форму шара…
        - Нелепость какая! Мы бы тогда скатывались…
        - Дослушай меня и не перебивай. Представь себе огромный шар, в сравнении с которым ты мелкая песчинка. Нет - даже еще мельче! Та точка на шаре, где ты находишься, будет казаться тебе ровной, - тут Соо подняло с земли круглый камень и еще один, маленький. - Вот наш мир, а вот этот, помельче, Желтый Глаз…
        Шерсть на Ка-та встала дыбом.
        - …так вот, он вращается вокруг нашего мира. Я долго наблюдало за ним и заметило одну странность - иногда Желтый Глаз отдаляется от нашего мира, а порой приближается, причем вплотную. В этот момент и рождается Желтый Ветер. Вот откуда на Желтом Глазе взялось красное пятно - это место соприкосновения его с нашим миром. Но касается нашего мира он всего в двух местах. - Соо повело маленький камень вокруг большого, по овальной орбите. - Раз… и два! Ты улавливаешь мою мысль?
        - Ты говоришь непонятные и страшные вещи…
        - Это только вначале они кажутся непонятными! Слушай дальше. Желтая Смерть изливается в наш мир, но полностью вытеснить наш воздух не может. - Соо сорвало тонкий прутик танакуру и дало Ка-те. - Представь, что ты - Слушающий Мир…
        - Но мое наблюдение было вчера!
        - Я не говорю тебе заступать на стражу - просто представь, что ты стоишь на вершине танакуру. Сделай то, что делаешь всегда в таких случаях.
        Ка-та помедлил, затем согнул прутик и отпустил конец. Раздался низкий вибрирующий звук.
        - Желтая Смерть… далеко, - тихо произнес Ка-та.
        - Правильно - далеко! - засмеялось Соо. - Только эту фразу обычно орут на всю округу так, что гатаки в ужасе перестают плести сеть, а чодды зарываются поглубже. А вот если звук был бы другой, более тонкий, то тогда надо уходить. Потому что воздух уже не такой плотный. Если что-то мягкое сильно сдавить, то оно всегда уменьшается, зато становится твердым. Так и наш воздух. Но это не главное. Главное, что таких мест, где мы сейчас живем, не одно и даже не два…
        - Ты врешь! Танаку-куо, Мир Живых, один! По ту сторону Желтой Смерти нет ничего - она тянется бесконечно! Там нет ничего живого!
        - А как же танакуру? Они живут даже за Желтой Гранью, более того, они очищают мир от яда. Ты пьешь чистую воду именно из танакур, а не из этого желтого ручья, что течет со стороны Желтой Смерти.
        - Танакуру - это сама Жизнь! Смерть не властна над ними!
        - Ты все верно говоришь… но вот посмотри. - Соо сорвало еще один молодой побег танакуру и опустило в желтый ручей. - Видишь как он съежился и почернел? Чтобы противостоять Желтой Смерти, Древу Жизни надо обзавестись толстой корой. А теперь скажи мне, куда же тогда уходят орехи танакуру? За Желтую Черту?
        - Я… - растерялся Ка-та. - Танакуру так откупаются от Желтой Смерти… это жертвоприношение!
        - Нет, - голос оку посуровел. - Танакуру сама Жизнь… твои ведь слова? Какие у них могут быть сделки со Смертью? Это только мы приносим ей свои жертвоприношения! Куда идут орехи? В новый мир, свободный от Желтой Смерти, чтобы дать молодые побеги Жизни! Ты помнишь, как выглядит вершина танакуру? Что она тебе напоминает? Да, она совершенно голая, такая как прутик в твоей лапке. И тоже издает звук, качаясь под ветром. Правда, очень низкий - его слышат только орехи. Они идут туда, где слышно меньше всего голосов танакуру, где есть много свободного места, нетронутого Желтой Смертью! Слышишь меня - свободного места!!!
        Соо схватило Ка-та за лапку и поволокло к деревянному вращающемуся барабану.
        - Желтая Смерть небезгранична, более того - я знаю ее предел, - оку показало Ка-те на орех, лежащий внутри. - Это нынешний урожай. Он прошагал ровно тридцать дней, пока у него не отсохли ноги и он не пустил побег. Тридцать дней - это не беспредельная вечность! Сфера будет для меня как скорлупа для ореха…
        - Ты собралось… в Желтую Смерть? - на Ка-та было страшно смотреть. Он обхватил голову лапками и начал причитать.
        - Желтое, Соо желтое, желтое… желтое!!! - дико взвизгнув, Ка-та бросился бежать.
        Перед взором Соо промелькнул танаку, которого прибили к танакуре и по капле выпустили кровь. Оку бросилось вдогонку за Ка-та. Оно поймало его за хвост, когда тот пытался взобраться на родовое дерево. Началась борьба. Наконец, лишившись одного слухового и обонятельного усика, Соо смогло передними лапками прижать Ка-та к земле, а задними вспороть ему брюшко. Все стихло. Оку, все в желтой крови, шатаясь, пошло назад.
        - Но почему?!
        Этот вопрос по-прежнему мучает Соо. Почему все так, а не иначе?
        Ветер стихает - пора в путь.
        Орех, выскользнув с ладони Аэно, медленно вращаясь, исчезает в темноте…
        Дальше все было как сон - смутно и нереально. Никто из рода не препятствовал уходу Соо в Желтую Смерть, так как оно и так было желтое.
        При подходе к Желтому Барьеру, когда стало трудно дышать, Соо нацепило «головник», собственноручно сделанную маленькую сферу для головы с фильтрами-орехами, и покатило свой ковчег дальше, а когда стало совсем холодно, залезло внутрь. Под ногами хрустели кости бесчисленных танаку. Было что-то жуткое в этом рукотворном царстве смерти. Страшная дань за ограниченность мира и понимания. Где-то здесь лежит и Аэно…
        Соо готовилось увидеть всякое, но это превзошло все ожидания. Гигантская стена клубящейся желтой мути от горизонта до горизонта, мощный, шквальный ветер, разряды молний, резкие перепады температуры, когда хлынувший дождь мгновенно превращался в град, а тот, не долетая до земли, становился паром…
        Орехи, за которыми следовало оку, убрали ножки и отдались во власть ветра. Соо поступило также. Сфера, все убыстряясь, покатилась параллельно Желтому Ветру, постепенно сближаясь с ним. Пару раз она подскакивала на ухабах и со всего размаху ударялась о каменистую почву. В такие моменты Соо казалось, что все - вот она Смерть, но обошлось. В конце концов от этой болтанки оку потеряло сознание.
        Когда Соо пришло в себя, сфера оказалась застрявшей в корнях танакуру, а вокруг… бушевала Желтая Смерть. Тут Соо сорвалось и принялось в панике метаться по сфере, воя что-то нечленораздельное. Тысячи поколений танаку кричали сейчас в нем перед неизбывным ужасом Желтого Небытия.
        Соо тихонько выло, свернувшись в клубочек, боясь даже взглянуть наверх. Потому что знало, что оно увидит там сквозь клочья желтого тумана - гигантский, в пол неба, Глаз Смерти.
        - Тебе страшно, молодое оку? Зачем же ты тогда пришло в такое жуткое место?
        - Аэно? - Соо приподняло голову.
        Они все стояли там, под порывами желтого ветра. Аэно. Ка-та. И три маленьких, так и не родившихся танаку. Вместо глаз у них были черные провалы. Они обступили сферу, приникли к ней и молча смотрели на оку.
        Аэно приподнял маленького детеныша на руках.
        - Я, танаку-со, Мертвое Дерево Знаний… почему ты подпилило мои корни, Соо? Зачем растоптало мои плоды? Где тот маленький оку, которому ты должно было передать знания моих предков?
        Соо налилось долго сдерживаемой яростью.
        - Потому что ты желтый, Аэно! И знания твои тоже желтые! То, чем не пользуются, постепенно желтеет! Да, знания как ветер - их нельзя потрогать. Но даже ветру можно найти применение!
        - Иди к нам Соо… ты желтое… твое место среди нас…
        - Нет, - прошептало Соо, вглядываясь в Желтых Гостей. - Я не желтое. Желтые вы. У вас нет будущего. А я - само будущее. У меня никогда не будет детей… но в действительности их родится бессчетное количество. Миллионы беспечных танаку, которым есть что кушать и где жить. Вы их не видите - у вас нет глаз. А я вижу. Ибо я - Оку-танака-со, Жизнь и Знание Будущих Поколений… мать, отец и оку в едином лице.
        Соо достало из заплечной корзины орех танакуру.
        - Смотрите - это Жизнь. И я, как этот орех, дам небывалые всходы.
        Тишина. Только свистит Желтый Ветер. Нет Аэно. Нет Ка-та. И не было. Нельзя думать о желтом, когда впереди вся жизнь.
        Соо нацепило «головник» и вылезло из сферы. Желтая Смерть походила на холодную воду, обтекая оку со всех сторон. Соо вытащило зрелый орех и поставило на ножки.

«Вперед, будущий танакуру. Покажи мне дорогу к Жизни!»
        Потянулись тяжелые желтые дни. Вскоре выпущенный орех присоединился к общему потоку своих собратьев - казалось, что сфера катится среди колышущегося живого моря скорлупок.
        Желтые Гости по-прежнему приходили по ночам, но это были уже слабые отголоски сновидений.
        Три раза Соо настигала буря. Орехи закапывались, пережидая ее, оку же выходило наружу и закрепляло сферу плетеными лианами. А затем часами рассматривало приблизившийся Желтый Глаз в «гляди-трубу». Чтобы не дать силы Желтым Гостям, оку начало разговаривать само с собой.
        - Скучно, Соо? Да уж, из орехов танакуру никудышные собеседники, - оку тихонько засмеялось-засвистело. - Нужно придумать какую-нибудь походную песню, чтобы не пожелтеть разумом. Как ты думаешь?
        Соо завертелось вокруг своей оси…

…желтое, все кругом желтое…

…катнуло сферу вперед…

…но упрямый орех все ползет…

…достало четыре ореха и вставило себе вместо глаз…

…он просто не различает цвета, а значит, не боится смерти…

…затем свернулось на дне калачиком…

…а раз так - успокойся и спи…
        - Коряво, конечно, но на первый раз сойдет. Правда, Соо?
        А в ответ лишь тихий смех-свист…
        От частых вылазок за пределы сферы и контакта с Желтой Смертью шерсть Соо начала выпадать клоками, а в дыхании появились хрипы. Правда, выходить все равно приходилось - пополнить запасы чистой воды из ближайшего танакуру, очистить скорлупу-фильтр от желтого налета, наловить орехов для пропитания. Но настоящее препятствие было еще впереди.
        Отвесная скала. Без конца и края. А орехи все шли и шли, взбираясь по ней - для них она не была препятствием. Вот тут Соо реально испугалось - проделать такой путь и попасться на такой чепухе. Как оно могло не предвидеть это в своих расчетах?
        - Ну, нет, - зашипело оку. - Так просто вы меня не возьмете! Думай, Соо, думай!
        Ищущий - да найдет.
        Оку принялось сковыривать выступающую смазку сочленений, благодаря себя за то, что в свое время так щедро мазало. Затем отправляло получившуюся массу в рот и жевало, пока зубы не начинали слипаться. Потом выбиралось наружу, выбирало наиболее сильные, большие орехи и приклеивало их спинками кверху по всему верхнему полушарию.
        Подождав, когда глина свяжется, Соо катнуло сферу вперед.
        - Знания - ветер. А сильный ветер выворачивает с корнем даже танакуру.
        Весь подъем оку лежало, закрыв глаза, ежесекундно ожидая треска не выдержавшей смазки… однако все прошло благополучно. Но эта же скала сыграла свою коварную роль - когда сфера покатилась по плато, в желтом тумане Соо не сразу заметило обрыв…
…орех соскальзывает с ладони и устремляется во тьму…
        - Я - орех танакуру. Я - орех танакуру… - эту фразу Соо повторяет как в бреду, бессчетное количество раз, идя по бесконечной Долине Желтой Смерти. Позади остались обломки сферы… разбитая скорлупа. Но орех все равно идет, потому что он не может не идти.

«Ну, где же вы, Желтые Гости? - думало оку. - Вот оно я - беззащитная мякоть. Берите меня, уносите в свое царство мертвых. Но даже там я не буду желтое… потому что Соо - орех танакуру!»
        - Слышите меня?! - закричало оку Желтой Смерти, миру. - Я - орех танакуру!!! Я могу умирать и возрождаться тысячи раз! Ибо я - будущее!
        Соо потянулось снять «головник», как вдруг сквозь тяжелые желтые клубы сверкнула отдаленная молния. Порыв ветра… Желтый Предел?
        - Не может быть, Соо… - прошептало оку. И пошло вперед. Затем побежало.
        Ветер кидал его, как игрушку, пару раз отрывая от земли, но Соо только смеялось-свистело - что ему ветер, когда оно само провозвестник грядущей бури в сердцах и умах…
        И вот позади Желтый Порог, а впереди яркое, голубое небо с зеленым двойным солнцем, вечные танакуру… и вода, вода - насколько хватало глаз! Столько воды Соо никогда в своей жизни не видело. Оку медленно стянуло «головник» и в лицо ударил свежий морской воздух.
        Соо опустилось на песок и отдалось созерцанию прибоя. Ветер ласково шевелил единственный слуховой усик. Двойное солнце словно погружалось в воду, бросая косые лучи на рельефные волны…
        - Красиво, правда, Соо?
        - Ты еще спрашиваешь.
        Соо вытянулось на песке и задремало под ласковыми закатными лучами уходящего дня.
        Рядом кто-то заелозил. Оку открыло один глаз - это был орех с засохшей смазкой на спине. Он целеустремленно копал себе ямку.
        - Здравствуй. Я радо, что ты тоже добрался. Вырасти в хорошее, большое дерево. Я буду сидеть в его тени и любоваться на воду. Ведь у нас с тобой есть будущее… этот огромный, необъятный мир…
        Соо вскочило и, радостно свистя, побежало вдоль берега, в радужных брызгах пены прибоя.
«Вы, далекие потомки, коих бесчисленные миллионы! Ты, Аэно! Глядите на меня, ибо я оказалось право! Ведь мир, Вселенная, всего лишь орех, который можно и надо разгрызть, явив начинку любопытному танаку!»
        Мир - орех!
«Дорогу осилит идущий…» 15.02.07 г.
        Сергей Игнатьев
        Голова-мяч, цветочники и зомби
        After all that, you really do have to ask yourself, if it was all worth it…
        Course it fucking was!
        - The Football Factory
        Рев сирены раскалывает пополам низкое свинцовое небо - предгрозовое, в проблесках первых зарниц.
        Начинается второй тайм.
        Финальный матч Лиги Чемпионов, «Линьеж-Латокса» - «Каян-Булатовские Яркони».
        Мы впервые дошли до финала. Играем с лучшим хедбольным клубом мира.
        После первого тайма счет два к одному, мы ведем.
        Безумие на поле, безумие на трибунах, безумие распылено в душном воздухе. Поднеси горящую спичку - и мир рванет к чертовой матери в труху.
        Хедболисты на поле начинают свой разбег. Мяч у рубберов.
        С шипением летят вверх струи горящей нефти, рвутся клубы пара, дребезжат решетчатые ограды, хвощи робко тянут щупальца, неохотно раскрывают пасти мухоловки…
        В первом периоде мы потеряли троих, рубберы - четверых, включая вратаря.
        Будет по-настоящему жарко.
        Пузо взгромождается на скамью, разводит руки - сжатые кулаки, выставленные указательные пальцы - и охрипшим, сиплым голосом вытягивает из самой брюшины:
        - Черно-о-о красны-ы-ый…
        - ЯРЫЙ ДА ОПАСНЫЙ!!! - подхватываем мы.
        - Яр-ко-ни! Яр-ко-ни! Яр-ко-ни!…

…десятки, сотни, тысячи голосов сливаются в один. Это похоже на шум волн, разбивающихся о скалы, на штормовой шквал, на вой вьюги.
        Это стихия.
        Моя стихия.
        Трибуны поднимаются, оживают, ветер разворачивает транспаранты и флаги, ветер гонит цветной дым фаеров.
        Рубберы беснуются на своих секторах, стараясь заглушить нас, рокочут барабаны, гудят дудки, развеваются трехцветные баннеры, вьют кольца тканевые змеи.
        Полицейское оцепление, в полном боевом, при аргументах и газмасках, черными цепями разграничивает сектора, наши отражения пляшут на зеркальных личинах их шлемов.
        Они ждут своей команды.
        Мы - болеем за свою.
        Мы - «цветочники», самая лютая фирма «Каян-Булатовских Ярконей».
        Я будто смотрю на себя со стороны - в разрывах дымных полотен, в трепете знаменного шелка - ногами на скамье, в красно-черном шарфе, с зажженным фаером, среди толпы горланящих до хрипоты парней…
        Почему я здесь?
        Меня зовут Кай. Вроде как того мальчика из ютландской сказки, которому льдинки попали в глаза и добрались до самого сердца.
        Но в моем случае это были не льдинки. Черный снег, который сыпет с неба в моем родном городе. Бурый пепел вперемешку с агатовыми снежинками и дымом тысяч фабричных труб.
        Я родом из города, который населяют призраки и которым управляют мертвецы.
        Мой дом - Яр-Инфернополис.

* * *
        Чтобы собрать вещи, ушло куда меньше времени, чем представлялось.
        Непонятно было, чем заниматься в оставшиеся до поезда часы.
        За окном лил дождь, извергался из пастей грифонов и химер на карнизе, дребезжал в водостоках, гремел по крышам студенческого городка.
        Комната, которую предыдущие три курса я делил с Родей, представляла собой странную картину. Шизофреническая раздвоенность, недосказанность:
        Одна половина - голые стены, пустые полки, тщательно застеленная кровать, поверх которой громоздился мой «Индиана-Иванов», кожаный монстр с бесчисленными медными пряжками, ремешками и карманами, похожий на брюхастого левиафана (подарок отца на семнадцатилетие с присказкой «частые переезды - то, на чем строится наша профессия, сынок, и очень важно выбрать Правильный Чемодан»).
        Вторая половина комнаты, родионовская - завалена хламом, стены обклеены плакатами синематографических идолов, кровать разворошена, простыни смяты.
        Я сидел и смотрел на Фаину Жиску. Та призывно улыбалась со стены, выставив из укутывающих ее соболиных мехов алебастровые бедра и плечи.
        До поезда была еще целая куча времени, и как его убить, я не представлял.
        Рассеянно думал, как будет лучше - уехать, не попрощавшись с бывшим однокурсником, соседом и другом? Или все-таки посмотреть напоследок ему в глаза?
        Выпал второй вариант.
        Скрипнув дверью, Родя ввалился на заплетающихся ногах, насвистывая и спотыкаясь. Волосы набриолинены, брюки в полоску, малиновый пиджак с вензелем нашего Питбургского Императорского (впрочем, слово «наш» в моем случае уже неуместно).
        Повеяло приторным дымком - какой-нибудь «тарчашки», или «дички», или куруманьского гашиша - я не успел научиться их различать.
        Глядя на Родю, казалось, что вся прошедшая неделя, все, что приключилось - к нему никоим образом отношения не имело.
        Продолжал развлекаться, ни в чем себе не отказывал.
        Впрочем, в юридическом смысле к нему все это и впрямь не относилось.
        Выгнали-то меня.
        - Чува-а-ак! - на лице Роди отразилось мучительное, зубоврачебное выражение.
        Видимо, не рассчитывал меня застать.
        - Чувак… Ну что за уроды, а? Гребаные трупаки зашитые, мать их! Ну как ты, держишься?
        Я пожал плечами. Мне хотелось посмотреть ему в глаза, но он в мою сторону не смотрел - принялся рыться в своей тумбочке, в грудах хлама, что-то напряженно искать:
        - Дерьмовая история вышла, а? Я очень ценю, как ты держался! Ты настоящий, Кай, ты самый разнастоящий гребаный дружище! Не подвел меня под гребаное казнилово ректорское, а?
        Разумеется, я его не подвел. С самого начала ректорского расследования было понятно, чья голова займет плаху. Моя.
        Со стены на меня замахивался окровавленной секирой голый по пояс, в меховых штанах, гвардейский сотник Скоряга в исполнении артиста Христофора Бейля, герой вышедшей в прошлом году очередной части «Имперских Хроник» Лукисберга-младшего.
        Мы с Родей часто спорили, чья синема лучше - старшего или младшего Лукисбергов? Родя ратовал за младшего, ему главное было, чтоб побольше «махалова, мяса и титек».
        Я смотрел на окровавленную секиру Бейля и думал - взять бы вот такую, да пройтись по нашему универу, начав с Роди, и до самого ректората, не забыв навестить Процентщицу на Корюшковой. По смутным родиным рассказам я догадывался, что гамибир он брал у нее. Тот самый гамибир, из-за которого было принято решение об отчислении меня с третьего курса Питбургского Императорского Университета, факультета журналистики…
        Родя, наконец, нашел в своем хламе, что искал - пухлый конверт.
        Принялся совать его мне. Мол, благодарность. От души. Ну, как бы символически. Хоть так, а, чувак?…
        Чтобы ничего не говорить, я взял конверт.
        Родя радостно осклабился:
        - Кай, старина! - протянул для пожатия руку, чуть подрагивающую из-за остаточного действия «тарчашки». - Друзья?!
        Я встал, взял с кровати свой объемистый чемодан-левиафан. Подойдя к дверям, бросил конверт в урну. Толкнул скрипучую дверь.
        Остаток времени до поезда решил скоротать в вокзальном кафе.

* * *
        В поезде развлекался чтением «Питбургского вестника» и столичного
«Инфернопольского Упокойца».
        Прогрессивного литературного альманаха «Ладийское душемерцание», которое более пристало студенту (бывшему студенту - мысленно поправился я), в вокзальном киоске не оказалось - очередной тираж в который раз пустила под нож некрократическая цензура.

«Вестник» поражал стилем изложения хроникеров:
«…испокон веку видно выпала долюшка хлебосольной матушке-Корюли нести на румяном челе самоцветный венец культурной ладийской столицы, сиятельного Оливуса пиитического мастерства да премудрых философических словес…»

«Упокоец» в голос кричал заголовками:
        После банкета участников Некрономического Съезда приходилось откачивать электричеством - вся правда о том, как отдыхают «слуги народа»!
        Принц и осьминожка: итхинское династическое бракосочетание на высшем уровне!
        Куда плывет наша Ладия? Спор ведущих умов Е. И. В. Академии Наук!
        Вся правда о нихилистах! Репортаж из сердца Тьмы!
        Запутанное авторство: Сюжет «Кровососущих мертвецов» Никодиму Моголю подарил Бомбардин?!
        Очередной всплеск хедбольного массакра?! Грядет отборочный матч Лиги Чемпионов,
«Каян-Булатовские Яркони» - «Славоярский Мортинджин».

…За окнами экспресса рос, медленно надвигался город-миллионер Яр-Инфернополис. Имперская столица, которую я покинул в шестнадцать, уехав учиться на журналиста в Питбург, нашу столицу культурную.
        Я снова дома.
        Экспресс стучит колесами по ажурному мосту, проплывают мимо мириады ржавых крыш, заполненная судами гладь реки Нави, радужной пленкой затянутые изгибы реки Яви, величественные соборы и башни из стекла и бетона, фабричные трубы и причальные вышки дирижаблей.
        Царство сияющих плоскостей, клубов пара, переплетающихся ржавых труб и облупленных заклепок, царство золота и красного дерева, спирта и кислой капусты, сизого мха и копоти…
        Город разделен не только на географические округа, но, как корюльский рыбный пирог, на слои - и это становится видно тем отчетливее, чем глубже нить рельсов, натянутая над лабиринтом улиц, приближается к Питбургскому вокзалу.
        Внизу - котельные, чумазые истопники-импы, «служебные» и «беспризорные» мертвяки, жар угольных топок, дымная геенна.
        Вверху - средь облаков, дирижаблей и стрекочущих бипланов и трипланов - чертоги городской элиты - аристократов и некрократов.
        Между верхом и низом кипит жизнь - в многоквартирных домах и гостиницах, в шумных пивных и арт-галереях, в переполненных госпиталях и общественных банях, в толчее рынков и механическом шуме фабричных корпусов…
        Яр-Инфернополис, мой дом.
        Герти, сестренка ненаглядная, встречает меня на пороге особняка в конце Цветочной улицы. Встречает вопросительным взором прекрасных серых глаз:
        - Получила твою телеграмму, ничего не поняла!
        - А чего тут понимать? Меня вытурили.
        - То есть как, Кай?? Что значит, вытурили?!
        - То и значит. По итогам ректорского расследования. За хранение и распространение наркотиков в студгородке. Гребаный гумибир… разноцветные мишки, каково?
        - Ты рехнулся? Вот уже не ожидала, что мой брат…
        - Ну е-мое, Гертруда! Разумеется я тут ни при чем! Один приятель, пирданиол, сунул мне в вещи, чтоб самому отмазаться. А эти гребаные некрократы…
        - В чем дело?! Объясни толком!!
        - Слушай, я действительно чертовски устал.
        Герти машет ладонью:
        - Ладно, проходи.
        Внутри я знакомлюсь с тремя Гертиными (соответственно и моими, хотя до этого я про них знал только из писем) родственниками. Пьют чай в гостиной.
        Миловидная барышня с немыслимой прической - малиновыми и синими прядями, и татуировкой на открытых плечах.
        Рыжий коротко подстриженный парень в черном тренировочном свитере - такие называют
«оливками», от Оливусских Спортивных Игр.
        И еще один домочадец, про которого Герти говорит: «вот оно, Чудо наше!»
        Чудо уныло ковыряет ложкой тарелку манной каши. На нем матросский костюмчик, белые гольфы и салфетка-слюнявчик. Малиновые щеки перепачканы кашей, но дальше этого дело не продвигается. Рыжий парень и девица в татуировках увещевают Чудо съесть еще хотя бы ложечку.
        - Аймиай Коапэ! - рекомендуется Чудо, при виде меня с радостью бросая ложку и маша обеими ручками.
        - Адмирал Корпс, - ржет рыжий парень. - А ложку-то чо бросил? Давай наворачивай, гроза джаферов!
        - Хватит забивать ребенку голову всякой ерундой, - меланхолично бросает малиново-синяя барышня.
        - Ничо, пусть впитывает с малых лет - боец растет, не девчонка.
        Герти устало закатывает глаза, вооружившись салфеткой, вытирает контр-адмиралу фон Корпсу, покорителю Циприка и Каяррата, перепачканные кашей щеки, попутно представляя мне присутствующих.
        - Брат и сестра Стояна, я тебе писала о них, помнишь?
        - Кефир, - представляется рыжий, по-прежнему скалясь. - Так меня зовут.
        - Полина, - скользнув по мне заранее равнодушным взглядом, сообщает девица.
        Интерес ее прикован к измазанному кашей контр-адмиралу.
        Сажусь пить чай с новоиспеченными родственниками.
        Вскоре в прихожей появляется и муж Герти. Отложив трость и портфель, снимает шляпу, устало распускает галстук. Стоян - один из бесчисленной армии клерков и чиновников младшего звена, составляющих прочный фундамент некрократии.
        После ознакомительно-приветственного ритуала Стоян отводит меня в кухню, где вручает пачку красных купюр и в паре слов обрисовывает текущую ситуацию. Они с Гертрудой, мол, гостей сегодня совсем не ждали, кое-какие планы были. Уже заказаны два билета в «Тристар Пандемониум», и домработнице заплачено, чтоб с «адмиралом фон Корпсом» посидела. Не буду ли я так любезен, и не соглашусь ли провести вечер с Кефиром? Он хороший парень, покажет где, что и как.
        Одна только поправка Стояна, в самом конце брифинга, меня насторожила - по поводу того, чтобы я «денег этому хренатору в руки не давал».
        Я решил списать это на усталость мужа моей сестренки. Весь день с бумажками возиться в конторе, под приглядом черномундирных некрократов - веселого мало, небось нервы закипают под вечер.

* * *
        - А чо, правда, что у вас там лосиная кавалерия все еще в ходу, в Питбурге вашем?
        - смеется Кефир. - Вместо самоходок или дирижаблей, как у нас?
        - В Архаровске, - поправляю я. - Лосиная кавалерия в Архаровске. Это крайний север, и там снега, поэтому… В общем, неважно… И я не из Питбурга, я же говорил. Я тут, в Яре родился. Это я потом уже, в шестнадцать уехал в универ поступать…
        - Ну-ну, - бурчит Кефир, не слушая. - На лосях, значит, гоняете.
        Мы топаем по тротуару Цветочной улицы. Мимо, пыхтя и выпуская клубы пара, проезжают механисты. Проходят, шелестя подолами, дамы под зонтиками. Проходят, постукивая тростями и чинно приподнимая котелки и цилиндры при встрече с дамами, вежливые господа.
        Поверх черной «оливки» на Кефире - светлое пальто от «А. Милна», на затылке шляпа - немного помятая, но в целом он не особо выделяется из толпы.
        - Дресскод строгий, - ухмыляется Кефир, - на кежуале лазаем с парнями, врубаешься?
        Я не сказать, чтоб врубаюсь.
        Мой наряд, если верить Кефиру, прямо-таки кричит, мол, «я мальчик-одуванчик, тихий и приличный, меня вот только что выгнали из Питбурского универа, и теперь я ищу столичных приключений».
        Пробегает мимо мальчишка-газетчик, проезжают самоходные экипажи и двухэтажные рейсовые омнибусы. Мы доходим до конца улицы, и тут Кефир останавливается.
        - Ну, вот что, сынок, - говорит он, хотя мы ровесники. - Рад был с тобой поболтать и всякое такое, но тут наши пути расходятся.
        - Но твой брат сказал…
        - Да забей, что сказал тебе этот зануда. Отдыхай, знакомься с городом, а у меня тут есть кое-какие дела еще.
        Далее происходит заминка, потому что Кефиру явно нужные «красненькие», которые выдал его братец. Неожиданно для самого себя, я принимаюсь с ним спорить. Тон у него, надо сказать, довольно агрессивный. В какой-то момент он срывается, хватает меня за шкирку и говорит:
        - Чувак, да ты, похоже, не въезжаешь, у меня сегодня гребаный хедбол! Я тороплюсь! Ну, живо давай сюда гребаные филки!
        К нам подходит, поигрывая дубинкой, плечистый полицейский.
        - У тебя с ним какие-то проблемы, паренек? - адресуется он ко мне, дубинкой оттирая на сторону примолкшего Кефира.
        - Никаких проблем, офицер, - говорю я. - Это мой кузен. Так, поспорили слегка…
        Полицейский щурится, внимательно смотрит на меня, потом на Кефира. Пробурчав себе под нос что-то про «долбаную молодежь», отчаливает.
        Кефир, хмыкнув, качает головой:
        - Ну что мне с тобой делать, а? Ты, похоже, упертый парень, прям как мой брательник.
        - Между прочим, всегда мечтал посмотреть на этот хедбол.
        Кефир скалит белые зубы:
        - У вас там в Корюле хоть в курсе, как играют в него?
        Надоело объяснять ему, что я из Яра. Вздохнув, пожимаю плечами:
        - Шесть на шесть, двое ворот… Всякие препятствия. Руками играть нельзя, надо донести до ворот, ну то есть допинать… резиновый шар, вроде того?
        Кефир хохочет в голос.
        - Чува-а-ак, да ты и впрямь не рубишь! Я даже завидую тебе, по-хорошему. Тебе предстоит открыть целый гребаный мир! Ха-ха-ха, шар, вы его послушайте… Какой еще нахрен шар?! Это хедбол, братец! В хедбол играют отрубленной головой.

* * *
        Бар называется «Варипаска», на логотипе, составленном из неоновых трубок - силуэт костяка Т-вари с рогатым оскаленным черепом, верхом на котором сидит грудастая девица в сапогах и шляпе. Типичная композиция в стиле позднего агромакабра.
        - Ты, главное, лишнего не болтай и держись меня, понял? - кидает Кефир и тянет на себя тяжелую дверь.
        Публика внутри пестрая. В основном, молодые парни - короткие стрижки, кепки-таблетки, итхинская красно-желто-зеленая «клетка», темные куртки на манер руберовских цеппелиньщиков, армейские брюки хаки…
        Кефир знакомит меня со своей компанией, в сутолоке бара, в клубах табачного дыма, под звон кружек, я запоминаю только нескольких:
        Здоровяк Грум, поперек себя шире, в руках бутылка «Матэ-Коки»: «никакого алкоголя, я - спортсмен».
        Кудрявый крепыш Пузо, сразу начавший расспрашивать про питбургских девчонок. Будто там они какие-то особенные, не такие, как столичные.
        Весельчак Енот. На взъерошенную голову нахлобучена адриумская каска - с облупленным имперским орлом, с шишаком - только что вернулся с парой других парней с раскопок на Вилицкой дуге, промышляют по антиквариату.
        А вот носатый Дрозд, со спутанной челкой, в застегнутой под горло серой «оливке», явно сразу меня невзлюбил. Посылает взгляды из серии «не знаю, откуда ты взялся, парень, но ты мне не нравишься».
        Все стены завешаны атрибутикой хедбольного клуба «Каян-Булатовские Яркони». Отовсюду скалят страшные морды, отдаленно похожие на лошадиные, собственно - яркони. Модифицированные в Т-конюшнях (прошедшие через «варку») существа, штатная боевая единица ладийской кавалерии (механизму производства Т-варей у нас в универе был посвящен отдельный курс) - на восьминогой ходовой части, с вместительной угольной топкой и веером механощупалец.
        Пивные кружки раз за разом сходятся над столами, звеня краями и плеская пеной. Мы переходим с пива на водку, и вот уже Кефир, набросив на плечи широкий черно-красный шарф, влезает на стол. Вытягивает вверх кулак с выставленным указательным пальцем и начинает петь, растягивая гласные:
        - Прячется моя фортуууууна, где ее искать - не знааааю…
        Весь бар вскакивает с мест и подпевает ему так, что дрожат оконные стекла:
        - СОТНИ ПУЗЫРЕЙ ВОЗДУШНЫ-Ы-ЫХ, Я СНОВА В НЕБО ВЫДУВА-А-АЮ!
        - Яр-ко-ни! - ревет бар, и все, как один, колотят в ладоши.
        - Яр-ко-ни! - и снова серия оглушительных хлопков.
        - Яр-ко-ни! - и свист, и улюлюканье, и дикие вопли.

* * *
        Мой первый хедбольный матч: «Яркони» - Славоярский «Мортинджин».
        Опьянение подстегивает любопытство, я донимаю Кефира расспросами. Он поясняет скупо и неохотно, предпочитая от меня отмахиваться, как от мухи - сам весь в предстоящей игре.
        Миновав полицейское оцепление, мы вливаемся в поток зрителей, который затягивают циклопические ворота Каян-Булатовского Стадиона. Поднимаемся на сектор трибун, который пестреет черно-красными флагами, доносятся обрывки песен, пьяные голоса распевают стишки-кричалки.
        - Вот Виповские трибуны, - машет рукой Кефир. - Сегодня почти пусто, но обычно там заседают всякие знаменитости, миллионщики, некрократия… А вон там гребаные журналисты - этих гадов я вообще не перевариваю…
        Я вовремя прикусываю язык, чтоб не спросить «почему».
        Кефир продолжает:
        - А вон там, прям напротив - славояры. Гляди, как беснуются. Наш противник, смекаешь? Не самые заклятые вражины, но все же недолюбливаем друг друга… Отсюда их неважно видно, но лучше тебе, приятель, и не видеть этих ребят вблизи. Настоящие звери. У себя на славоярщине бегают по лесам голышом, шерстью с ног до головы заросли, как медведи настоящие, и весь словарный запас на четыре слова - «ололо»,
«аррр», «ыыы» и «вотка».
        Я пытаюсь разглядеть наших противников - с той стороны арены, где плещутся сине-золотые знамена. Лиц почти не видно, но могу представить себе - мне приходилось видеть славояр раньше. Один из этих, как выражается Кефир, дикарей, служил у нас в студгородке швейцаром. Приятный пожилой дядька, и лексикон у него был вполне человеческий. Правда, кожа на лбу и скулах постоянно шелушилась от бритья.
        - А на остальных? - спрашиваю я, указывая на соседние трибуны, где пестрота шарфов и флагов пореже. - Вот там кто?
        - А эти, - презрительно машет рукой Кефир. - Эти вообще не при делах. Одно слово -
«мирка».
        На арену, разгороженную обширными секциями («стихийки», поясняет Кефир, «в этом половина драйва!») выходят команды.
        С обеих сторон они состоят из мортифицированных покойников - землистая кожа, проступающие синие вены, жгуты мышцы, грубые шрамы, оскаленные голые десны, набыченные лысые лбы, яркие бельма глаз.
        Ревет сирена, на арену вбрасывают мяч - им служит залитая коллоидным раствором отрубленная голова очередного погоревшего на взятках чиновника.
        Лучшая карьера, которую можно сделать в Яр-Инфернополисе - стать частью грандиозного чиновничьего аппарата - некрократии. Первая ступень на пути к физическому бессмертию. Морттехники превращают заурядных клерков в некрократов - лишенных эмоций, серокожих «слуг народа» с пансионом и обширным списком привилегий. Но худшее, что можно сделать на этом блистательном пути - это попасться на коррупции. В этом отношении Имперское законодательство беспощадно и не менялось вот уже почитай тысячу лет.
        Раньше это были просто публичные казни с топорами и плахами, с народными гуляниями на площадях, с пирогами и сбитнем.
        А потом коррадцы, дураки несчастные, разворошили осиное гнездо - послали своего мореплавателя Коламбуса, наивного идеалиста, за океан, в поисках края мира. Вместо края мира он нашел густо населенный материк.
        Они называют себя «людьми Древа», «сыновьями Пернатого Змея», мы их - рубберами, каучуками, резиновыми…
        Коламбус не вернулся. В Корраду приплыл флот материковой Латоксы, рубберы высадили десант, оккупировали сначала ее, потом Фарлецию. Установили в Мурьентесе и Линьеже свою администрацию. Начали процесс превращения всех этих средневековых городков с ратушами, церковками и мельницами в оплоты своей империи - «живограды», био-города с непременными жертвенными пирамидами и Древами-Кормилицами, которые они почитают, и которым изначально посвящен был сложный жертвенный ритуал, превратившийся в спорт и получивший впоследствии название «хедбол».
        Наши, имперские войска, под водительством Сирена-Ордулака, встретились с рубберами на линии Карпахи-Шнеебург-Ютланд. Началась неплохая заваруха, и мы вполне могли бы перебить друг друга, но дипломатия Яр-Инфернополиса отточена двухтысячелетней историй пактов, интриг и заговоров, сотнями войн с агрессивными соседями.
        Нам удалось договориться, разграничить сферы влияния, со временем две совершенно чуждых друг другу культуры начали процесс интеграции.
        Мы им - морттехники, некрократов, паро-танки, водку, синематографы и дирижабли.
        Они нам - хедбол, кетчуп, матэ-коку, деликатес для богачей - безумно дорогую потейту. И, конечно же, гребаный гумибир.
        Из-за пристрастия моего соседа-однокурсника Роди, происходящего из уважаемой некрократической династии (и автоматически входящего в число «неприкосновенных» студентов), меня и выгнали из универа.
        Гумибир - гребаные разноцветные мишки - священные рубберские зверьки…
        Не хочется вспоминать.
        Я слежу за игрой, мало что понимаю. Мертвяки сначала гонят голову-мяч в одну сторону, потом в другую. Различаются между собой только боевой раскраской - наши выкрашены черно-красным, славоярские - синим с золотом.
        На определенных секциях в игру вмешиваются стихийные усложнители - внезапно бьют огненные струи, фонтаны шипящей кислоты, из люков в арене выскакивают жадные рубберские мухоловки, хватают цветками-пастями зазевавшихся нападающих.
        Пострадавших (съеденных, испепеленных, утонувших) игроков немедленно заменяют. При нарушениях судья свистит, пускает сигнальные ракеты. Желтая ракета - предупреждение - в воздух. Красная - удаление с поля - прямо в мертвяка. Превращает его в ревущий, беспорядочно бегающий живой факел, метающийся среди препятствий.
        Над стадионом царит шум тысяч голосов, но невозможно выделить в этом гомоне ни одной отдельной реплики, ни крупицы смысла, пока, наконец, на противоположных, славоряских трибунах, болельщики не разрождаются сокрушительным шквалом хорового:
        - А-а-аррр А-аррр ололо! Мортинжин! Мортинжин! - и этот многоголосый хор перекрывает все, несется вверх с клубами пара и дымом фабричных труб, к теням дирижаблей в задымленном небе.
        - Вот жешь дикари гребаные, - хохочет Кефир. - Гляди, как заводят! Ну, щаз Дрозд им устроит! Вон он, вон!
        Я щурюсь, пытаясь разглядеть, куда показывает Кефир. И вдруг вижу Дрозда. Тот еще мгновение назад был рядом с нами. А теперь уже бежит по «служебной» полосе между ареной и трибунами. В одной руке у него рупор, в другой - красная трубочка фаера.
        Его преследуют несколько полицейских, но он оказывается быстрее. Добегает до трибун славояров, сипит в рупор - прекрасно слышно даже нам:
        - Волосатый медведЯ прищемил себе мудя!…
        Зажигает свой фаер и швыряет его в гущу сине-золотой толпы.
        На него с двух сторон налетают пятеро полицейских, валят на землю и крутят руки за спиной. Тащат его прочь от разъяренных славояр, лающих и бранящихся, тянущих вслед шерстистые лапы.
        Кефир хохочет, черно-красные трибуны поддерживают своего героя многоголосым воплем восхищения и оглушительным «Яр-ко-ни!!!»

* * *
        Матч закончен. Полицейские выпускают поостывшего Дрозда. Сегодня он - герой вечера, приятели качают его, несут через оцепление на руках.
        Я чувствую невероятную усталость, говорю Кефиру, что отправлюсь домой.
        Он не пытается меня задерживать, на прощание хлопает по плечу, а сам уже лезет сквозь толпу своих соратников, обнимать смельчака Дрозда.
        Я бреду прочь от стадиона, сначала по засыпанным мусором задворкам Каян-Булатовского, в толпе «мирки», как их называет Кефир, обычных зрителей, таких же, как я сам - без всякой атрибутики.
        Бреду, спрятав руки в карманы, и думаю о своей печальной судьбе.
        О том, что вот есть люди, которые так весело умеют развлекаться! И нет им дела ни до журналистики, ни до гумибира с универом. И не предстоит им, как мне, тяжелейшего разговора с отцом, которого я так подвел…
        В какой-то момент я оказываюсь вдали от оживленных улиц, понимаю, что заблудился.
        Смеркается. Стою между глухими стенами краснокирпичных лабазов, исписанными густой вязью непонятных граффити и обширным, сплошь поросшим сухостоем, пустырем, от которого меня отделяет ржавый, мочалом опутанный забор из сетки-рабицы.
        Из вентиляционных отверстий по сторонам улочки вырываются клубы пара, образуют подобие туманной дымки, в которой навстречу мне движутся смутные тени.
        Переговариваются между собой на незнакомом, рыкающем наречии, взъерошенные патлы, просторные рубахи навыпуск, поблескивает золотое шитье на длинных шарфах. Славояры.

…я получаю прямым в нос и сразу же теряюсь в пространстве. Вокруг мелькают тени, раздается хохот, от удара под дых едва не задыхаюсь, хватая ртом густой теплый воздух, пропитанный аммиачными парами.
        Чувствую, как царапает затылок жесткая сетка забора, щеку холодит лезвие ножа:
        - Где твои дружки, ыыы?
        Я толком не успеваю испугаться, но тут с другой стороны проулка доносится крик Дрозда:
        - Вон они! Валилово!!!
        Лезвие отлипает от моей щеки, славояры бросаются прочь. Их преследуют, нагоняют… Кефир налетает слева, бьет прямым зазевавшегося противника - в выбритую до синевы скулу. Я срываюсь с места, спотыкаюсь, на меня налетает оскаленное чудище, пытаюсь отмахнуться от него сжатыми кулаками. Попадаю во что-то мягкое, податливое. Противник вопит, отскакивая, - я зацепил его по оскаленным клыкам. Попадает мне по ноге, я рушусь на землю, кто-то, кажется, Пузо, а может, Енот - спотыкается о меня, с матом обрушивается сверху.
        В считанные мгновения все кончено, противник бежит.
        Кефир тянет меня за шиворот, поднимает с земли:
        - Это что, был твой тайный удар?
        Смеясь, изображает меня - сжатый по-женски кулачок, движения тычком, сморщенная гримаска перепуганного мальчишки.
        Я сплевываю кровь:
        - Тайный корюльский удар… Тайный удар лосиной кавалерии.
        - Для питбургерского неженки неплохо, - скалится Дрозд, дружески тыкает меня в ребро.
        Мы идем все вместе мимо лабазов, они смеются, смеюсь я, хлюпая и шмыгая разбитым носом, но мне весело, странное новое чувство поселилось внутри - дикое и веселое электричество, придающее каждому движению, каждому жесту полноту смысла. Чувствую себя по-настоящему живым.
        Ряд лабазов заканчивается, выходим на задворки фабрики, коптящей небо тремя здоровенными трубами. Впереди площадка растрескавшегося бетона, сквозь которую проросли сорняки. А на том конце площадки нас ждет целая шеренга славояр - десятка два, не меньше. Они ревут, скалят клыки и бьют себя в грудь кулаками, ярясь перед схваткой. Ждут нас.
        Я что-то лепечу, тяну за рукав плаща Кефира.
        - В чем дело, малыш?! - кричит он, выдергивает рукав, подпрыгивает на месте в лихорадочном возбуждении, в предвкушении. - Ты же хотел посмотреть на настоящий хедбол?! Вот это - он и есть!
        Сумасшедшим горящим взглядом он обводит неровный строй приятелей, кричит:
        - Вперед, Яркони! Гасим их!!!
        Славоярцы срываются нам навстречу. Кефир с приятелями бегут на них.
        А у меня только один выбор - бежать вместе с ними вперед и, видимо, хорошенько получить по башке…
        Или…
        Или?

* * *
        Тот момент все изменил.
        Я сделал выбор. Все, что происходило в дальнейшем, происходило уже с другим, новым мной. Это уже был какой-то совершенно новый Кай.
        Кто бы мог подумать, что стоит словить пару отличных плюх - и с тобой происходит настоящее преображение.
        Должно быть, что-то подобное делает с человеческим организмом гумибир, что-то подобное делают мортинджинские Котлы. Гребаные разноцветные мишки, из-за которых меня выперли из универа, или кипящая, смешанная со сложными химикалиями Мертвая и Живая вода Т-конюшен и Морт-технологических комплексов. Кем бы ты ни был раньше - эти штуки навсегда меняют тебя.
        Так же и тут.
        Получаешь в жбан - понимаешь, что не рассыплешься по частям, что ты не хрупкая фарфоровая куколка, а слеплен из мяса. И начинаешь чувствовать себя так хорошо, как никогда раньше. Начинаешь чувствовать себя по-настоящему живым. И хочется испытывать себя на прочность снова и снова.
        Следующим утром после матча с «Мортинджином» я проснулся на квартирке у Кефира. Он работал учителем физкультуры в гимназии на Цветочной. Муниципалитет расщедрился на отдельную жилплощадь.
        Все тело у меня болело - синяки, шишки. Да и башка трещала с похмелья. Мы сидели на крыше, смотрели на серебристые сигары дирижаблей, на клубы пара и фабричного дыма, тянули бутылочное «Оркел Жуковице». Он рассказывал мне про их клуб (НАШ клуб! - поправил я, и он, оскалившись, потрепал меня по плечу) «Ярконей», про нашу фирму - «цветочников», про болельщиков, про все эти дерби и махачи, про то, что выпивка - это хонки, а компания - моб. Про копперов, которым главное испортить хороший замес, или риот. Про то, как много в этом городе скама, и как легко можно растерять во всех этих риотах свои драгоценные тамбстоуны.
        Но главное, что это дает смысл. Это настоящая жизнь. Это весело.
        Я открывал для себя новый мир.
        Сколько событий произошло с тех пор?
        Я вспоминаю…
        Как орала моя сестренка Герти - на нас с Кефиром. Как Стоян хотел поколотить своего братца за то, что он втянул меня в свои дела. Как Герти выставила нас обоих из дома, и я начал тусоваться у Кефира, и в «Варипаске», с «цветочниками».

«Ярокни» рубились в Лиге Чемпионов - делали одну команду за другой.
        Впервые за свою историю вышли на международный уровень.
        Дошло до того, что со специальным обращением по поводу успехов клуба выступил император Ладислав Первый, Государь Все-Ладийский, Вилицкий и Любшицкий, Великий герцог Пшетский, Грандфатер Винклопенский и прочая, и прочая…
        Мол, одобряю, слежу за, желаю и впредь.
        Мы размахивали черно-красными флагами и шарфами, жгли фаера и пускали цветные дымы. Швырялись в копперов и бойцов чужих фирм вырванными с корнем креслами и пустыми бутылками.
        Мы распевали хором наши кричалки, наш «цветочниковский» гимн, тот самый, про воздушные пузыри… И гимн Каян-Булатовских ярконников, тот что пели еще наши пра-пра-пра-прадеды, когда мир охвачен был Великой Рознью, и наша кавалерия - конная гвардия и кавалергарды, кирасиры и дракулы, пшетские гусарские полки и вилицкие казачьи сотни - пылили по любшицким степям, цокали копытами по адриумским трактам, перли сквозь карпахские снега и каярратские пески.
        И все эти безумные дни будто слились в один, перемешавшись, наложившись на куплеты песни:
        Мы черная кавАлерия
        И про нас
        Былинники речистые
        Ведут рассказ

…Играем против дружественных флюговских «Винклопенски Жвала». 3:2…
        О том, как по степям родным
        О том, как по пескам чужим
        Мы яро, мы смело в бой идем

…и всухую сделали маскавелльский «Пино»… 3:0
        Веди, Каян-Булатов, нас смелее в бой
        Пусть тьма падет
        Пусть Зверь ревет, пусть Глад и Мор кругом
        Мы Яра беззаветные сы-ны
        И вся-то наша жизнь морОк и тлееен

…4:3 с таланскими «Шпротами», полный хаос на трибунах, прессинг полиции, но мы - снова ведем…
        Каян-Булатов нас ведет
        За нами Ла-ди-я
        Приказ - руби с плеча
        И чарку пей до дна
        Ведь с нами Сирен-Ордулак
        Он Яра первый воевод
        Врагов развеем в прах за наш наро-о-од

…против «Хани-Поетри» из Торнхайма… 4:0 в дополнительное время…
        Высоко в небе алом
        Вьется черный стяг
        Яркони мчат туда нас
        Где таится враг
        Как сель уничтожительный
        Как вихорь упоительный
        За нами Лиртия, Талан! За нами Рюгге, Ливадан!
        А завтра мы идем на Аль-Харзам!

…и ютландский «Истергарден», под проливным дождем, с полупустыми трибунами… 1:0.
        Первые шишки и ссадины зажили, зато к ним добавились новые.
        Я тусовался с «цветочниками», окончательно избавился от смешного своего питбургского акцента, научился пить, как они, и драться, как они. Жить, как они. Изменился.
        В очередной мой визит к Герти, когда она уже слегка поостыла, пока мы вместе пытались напоить компотом непослушное Чудо (теперь уже в образе воинственного генералиссимуса Сирена-Ордулака), Полина сказала мне, окинув как бы между делом оценивающим взглядом:
        - В конце концов, в Яр-Инфернополисе есть не только хедбольные стадионы… На следующей неделе у меня выставка в «Аллее Фавна». Не хочешь составить мне компанию?
        Я был не против.
        А потом «Яркони» вышли по жеребьевке на «Спиритус Мортис». Место дислокации - Яр-Инфернополис. Закадычные соседи и заклятые враги.
        До этого все шло слишком хорошо и бодро. Слишком много смеялись. Все это просто не могло не закончиться какой-нибудь крупной гребаторией.

* * *
        Мы сидим в приемном Госпиталя Преподобной Даны. За высокими витражными окнами льет проливной дождь.
        Дежурный хирург только что покинул нас, шелестя полами белого халата, клацая протезом и постукивая тростью по паркету.
        Я смотрю на витраж и вспоминаю, как же его имя… Ведь было же на бейдже… Грегор Что-то… Хоуз, Хеуз… Что-то такое… Почему-то эта мысль кажется важной. Грегор какой-то… Какой?
        Лучше думать об этом, чем о том, во что - в какую отбивную котлету - эти долбанные ублюдки из «спиритусовской» фирмы превратили Кефира. И что сейчас творится с ним там, за дверями операционной.
        Герти успокаивает расхныкавшееся Чудо, качает его на коленке. В мою сторону не смотрит.
        Полина задремала в кресле. Все силы израсходовала в припадке ярости, направленном на меня.
        Где-то в углу переговариваются притихшие Дрозд, Енот, Пузо, Грум. Грум пытается закурить, но на него шикают, толкают… Здоровяк послушно тушит сигарету о подлокотник кресла, не найдя урны, смешавшись, прячет бычок в карман «оливки».
        Я тупо смотрю на двери операционной и с отсутствующим выражением, рассеянно, слушаю радиоточку, которая тихо, едва разборчиво гнусавит откуда-то из-под потолка:
        - …доктор Стивен Королефф рекомендует: Зубоврачебные порошки и эликсиры «Доктор Стив». Лучшая кока с цветущих плантаций материковой Латоксы - для здоровья ваших зубов!
        - …восемнадцать новых некрохозов, таким образом добавив в перспективе еще два процента к ожидаемому росту Валового Продукта в нынешней декаде, как заявил на Ежемесячной сессии Совета Архиличей представитель Департамента Некрономики…
        - …в Питбургском студгородке задержали студента Родиона С., под воздействием так называемого гумибира, зарубившего топором пожилую женщину, частным образом занимавшуюся на Корюшковой улице выдачей ссуд под проценты. Согласно источнику в ректорате университета, студент С. и ранее был замешан в незаконном обороте наркотических препаратов, но за отсутствием…
        - …на столичном стадионе «Оливус» во время матча хедбольных команд
«Каян-Булатовские Яркони» и «Спиритус Мортис»… беспорядки, устроенные болельщиками клубов, вылились в настоящее массовое побоище. Силами полицейских спецчастей проводятся мероприятия по пресечению беспорядков…
        - …прослушать вечерний сеанс многосерийного аудио-спектакля «Элидорилия - край Любви»
        - …Хосе, неужели ты говоришь серьезно? Ты действительно больше не хочешь быть со мной, неужели ты уподобился мерзавцу Гальеге?
        - Ах, Клаудия, пойми… Я не могу сдержать слез, когда говорю это, но Мануэла…
        Я смотрю на двери операционной, а перед глазами у меня - толпа молодых парней, схватившаяся не на шутку посреди заваленного мусором пустыря. И патрульные дирижабли крутятся над пустырем, распахивают люки, из днищ выпадает требуха тросов - разворачиваются, выпрямляются в воздухе. Скользят по ним запакованные в броню и глухие шлемы полицейские штурмовики…
        Стоян ворвался в двери приемного - галстук на бок, пальто распахнуто, без шляпы, без трости, без портфеля.
        Налетел на парней, принялся орать на них. По мне пробежал взглядом вскользь, страшно перекосив побелевшие губы, покачал головой. Толкнув, будто бы на прощание, Дрозда, так что тот гулко приложился спиной к стене, ушел…
        Герти кинулась следом за ним, с малышом на руках.
        Она опоздала.
        У этих парней, из «Спиритус Мортиса», разумеется, тоже был свой бар, типа нашей
«Варипаски». Стоян прекрасно знал, где он находится. До того как обзавестись семьей и стать скучным клерком на службе некрократов, он был центровой фигурой у
«Цветочников». Об этом я узнал уже из газет.

«Упокоец» особенно муссировал всю эту историю с поджогом «спиритусовского» бара, покалеченными посетителями и последующим судебным процессом.
        Читая отчеты о процессе, я, наконец, понял, за что Кефир так ненавидел журналистов.

* * *
        На следующий день после оглашения приговора Стояну дирижаблем Департамента Иностранных дел, по какому-то срочному спец-маршруту, из Атхина прилетел мой отец. Наконец-то нашел время.
        Он ждал меня в гостиной у Герти. Она не смотрела в мою сторону. Обходила взглядом по дуге. Без косметики, одетая в черное. Вдова при живом муже.
        Имперскому законодательству под две тысячи лет, но внедрение морттехник и некрократии в свое время позволило изрядно обогатить его.
        Полина заперлась у себя.
        Сперва отец, должно быть, меня не узнал - с моей новой короткой стрижкой, в черной
«оливке» под горло. Не говоря уж про все эти отметины на лице, которые оставила суперсерия «Ярконей».
        Мы вышли на крыльцо, сидели на ступеньках и курили.
        - Нечего тебе тут делать, - сказал отец. - Я увожу отсюда Герти. Не хочу, чтобы мой внук рос в этом аду. И Полину увожу. Знал ее родителей, хорошие люди. В отличие от обоих ее братцев. Что один, что второй…
        У меня было свое мнение. Но мне не хотелось с ним спорить.
        - В Атхин? - только и спросил я.
        - Там спокойно, - кивнул отец. - Возможно, самая спокойная страна в мире. Там нет всего этого бардака…
        Ну да, подумал я, у них нет бардака. Морт-генераторы не используют, Т-варей не разводят. Хедбол под официальным запретом. Живут в изоляции, губительным тенденциям не подвержены. Туман, дольмены, поклоняются какому-то спруту подводному, который якобы должен проснуться. Сами уже давно похожи на рыб - пучеглазые, бледные, из-за всех этих межвидовых скрещиваний.
        Вырождение. Тоска.
        Скука.
        - Подумай хорошенько, - сказал отец.
        - Я подумаю, - соврал я.
        - В любом случае, чтобы ты ни решил… приходи на авиадром. Хотя бы проводить нас.

* * *
        Я завернул извозчика на полдороги к авиадрому.
        Полина с ее бледными плечами в вязи татуировки… Чудо с его малиновыми щеками… Тусклый взгляд сестренкиных серых глаз… Разочарованный отец…
        Пошло оно все!
…Рев сирены раскалывает пополам низкое свинцовое небо - предгрозовое, в проблесках первых зарниц.
        Мы впервые дошли до финала.
        Мы играем с лучшим хедбольным клубом мира.
        Хедболисты на поле начинают свой разбег. Безумие распылено в вязком предгрозовом воздухе.
        - Яр-ко-ни! Яр-ко-ни! Яр-ко-ни!…

…десятки, сотни, тысячи голосов сливаются в один. Это похоже на шум волн, разбивающихся о скалы, на штормовой шквал, на вой вьюги.
        Рубберы беснуются на своих секторах, стараясь заглушить нас.
        Наши отражения пляшут на зеркальных личинах полицейских шлемов.
        Пьяный и счастливый, я будто вижу себя со стороны - в разрывах дымных полотен, в трепете знаменного шелка - ногами на скамье, в красно-черном шарфе, с зажженным фаером.
        Мы орем до хрипа, и я ору громче всех:
        - Прячется моя фортунаааа, где ее искать не знаааю… Сотни пузырей воздуууушных, я снова в небо выдуваааю!..
        Меня зовут Кай.
        Черный снег-пепел, который засыпает мой родной город, мешаясь с дымом мириад фабричных труб, застелил мне глаза, добрался до самого сердца.
        Моя родина - Яр-Инфернополис, город похороненных надежд.
        Май 2011
        Дмитрий Висков, Эдвард Аникевич
        Клык с южной челюсти
        Капитан Анри де Латруба был пират с золотыми зубами, которые иногда сильно болели, предвещая богатую добычу. Тридцать два зуба соответствовали тридцати двум румбам компаса, и де Латруба определял будущий курс исходя из того, какой зуб болел в данный момент.
        Ногу имел деревянную с рождения, - она была черенком, которым пират крепился к ветви некоего генеалогического древа. Почувствовав себя зрелым, Анри отрубил себя от ветви, но с тех пор опасался ступать на землю, чтобы не пустить в неё корни. Он спал в холодном ручье, чтобы остужать телесный пыл. Женщины, купавшиеся ниже по течению, беременели.
        Капитан постоянно перечитывал книгу «Мели и рифы» (Ораций-Емель, 1793 г. Лиссабон). Теория авторов сводилась к следующему: ребристость морского дна связана с тем, что мели и приливная полоса при постоянном вспахивании днищами кораблей и лодок порождают новые коралловые острова, - дно начинает считать себя пахотной землёй и плодоносит кораллами.
        Однажды разделав пойманного кита, де Латруба заметил у него рудиментарные ноги. С тех пор он заинтересовался естественными науками. Он задумал отыскать сумчатых людей, которые некогда населяли Океанию и некоторые территории Австралии. Сумчатый броненосец вовсе не имеет сумки, а к отряду отнесён по ряду косвенных признаков. Не исключено, что сумчатые люди внешне неотличимы от обычных и только при вскрытии удивят прозектора чем-нибудь этаким - так рассуждал де Латруба.
        Выйдя в отставку с русской службы, капитан тут же купил себе шхуну. Во время перехода из ст. Петербурга в Ревель она попала в шторм, занесший де Латруба в центр неизвестного архипелага. На первом открытом острове, явив жителям мощь артиллерии, де Латруба приказал строить дорогу от берега до своего корабля. После чего уплыл и на том острове больше не появлялся. Однако туземцы послушно строили дорогу, следуя курсу шхуны.
        На другом острове он привёл аборигенов к присяге русскому царю, научил их искусству дистилляции, на третьем заставил жителей присягнуть кайзеру. И так продолжал, приращивая территории европейских держав без их ведома и согласия.
        Умирая, де Латруба завещал свои зубы команде, безумие - боцману, а свой труп - корабельным крысам. Но крысы бежали с корабля. Шхуна тонула.
        Я сбежал на русский остров в тот день, когда боцман вступил в права наследства и расстрелял капитанский сейф из носового орудия. Всё, что я захватил с собой, - фляга, кинжал и правый клык с Южной челюсти капитана.
        Шхуна тонула быстро, не успели даже похоронить капитана по морскому обряду - его труп так и остался в трюме, когда все спешно погрузились в шлюпки и поспешили к ближайшему острову. Это был голландский, по воле де Латруба, анклав. Казалось, вот-вот наткнёшься на след деревянного башмака на песке, но со смертью капитана чудеса закончились.
        Боцман, едва ступив на берег, приложился к бочонку с ромом и долго не отрывался. Боп был жестокий и властный человек, поэтому команда покорно ждала. Никто не посмел бы возразить, даже если боцман осушил бы бочонок в одиночку. Но Боп встряхнул и предал бочонок матросу Фан Бадену, стоявшему рядом.

«Помянем капитана!» - сказал боцман, снимая с головы платок. На лбу розовели выжженные калёным железом буквы «ВОР». Я знал, что де Латруба вывез Бопа из-за уральских гор, но не рискнул спросить, всех ли русских крестят подобным образом. Пока бочонок добирался до меня черз руки товарищей, я смотрел, как глаза Бопа наливаются кровью, лицо краснеет. Казалось, он сейчас сорвёт с себя кожу и предстанет перед нами демоном в огненной чешуе. Помню, как испытал суеверный ужас, увидев, как боцман палит на себе волосы. Раздевшись донага, он водил факелом по всему телу.
        Когда все выпили по глотку, Боп потребовал отдать ему зубы капитана.
        - Ты, - ткнул он пальцем в судового лекаря, отчего тот охнул и осел, - ты вырвешь мне мои зубы и вставишь вот эти.
        - Ты не смеешь…
        Боп мгновенно оказался перед говорившим, в готовности доказать, что смеет что бы то ни было. И тогда я побежал. Руки ближнего матроса ещё протягивали мне бочонок с ромом, а я уже был в сотне шагов от них.
        Оглянувшись, я увидел, что Лавуазье, возразивший Бопу, валялся на песке без движения, Фан Баден прыгнул боцману на спину. Я было бросился назад, чтобы помочь справиться с этим зверем, но Боп одним движением сбросил нападавшего - у того голова откинулась под неестественным углом, ткнул в глаз бежавшему на него Джонсу. Нифью, схватившегося за нож, Боп свалил страшным хуком. Четверо последовали моему примеру, но побежали в сторону зарослей кустарника. Я обернулся, рванул вдоль береговой линии, не знаю почему.
        Матросов не учат плавать, чтобы они боролись за спасение корабля ради своих жизней, но я - исключение. Капитан однажды преподал мне урок этого искусства, столкнув за борт. Почему-то это развлекло его, и он повторял урок снова и снова. Благодаря таким тренировкам я легко добрался вплавь до соседнего острова. Странно, но это оказался русский остров - я не силён в навигации, но по моим расчетам он должен быть в сотнях миль отсюда.
        Зная мирный нрав туземцев, я без страха вошёл в деревню и направился к большому зданию, которое, должно быть, служило им ратушей. Внутри было множество сваленных как попало деревянных божков, лишь один стоял прямо на высоком постаменте. В другую дверь вошёл нагой старик.
        Седой патриарх поднёс мне глиняную чашу со многими гранями. Там была водка, судя по запаху. Я пригубил и собирался вернуть чашу назад, однако старик жестами показал, что мне следует выпить до дна. Я подчинился.
        Как в тумане я видел, что старик выпил такую же чашу. Мы стояли и смотрели друг на друга. Я был измучен событиями этого дня и чувствовал, что вот-вот упаду. Тут патриарх спросил моё имя. Это не был французский или латынь, но ритуальное опьянение позволило мне понять вопрос.
        - Меня зовут Луи. Я матрос с того корабля, что заходил к вам месяц назад.
        - Здравствуй, Луи. Я Унислав, король этого острова. Нашего бога зовут Царь.
        Новоявленные подданные русского царя восприняли свою присягу как крещение, а капитана за мессию. Мужчины были бородаты, женщины заплетали косы. Мальчики проходили инициацию водкой, чтобы считаться русскими.
        Я рассказал королю о смерти капитана и о том, что произошло после. Старик кивал, слушая меня.
        - Этот Боп хочет называть имена богов, как это делал капитан Анри, - король указал пальцем на небо с быстро летевшими облаками, - у людей не растут золотые зубы, но со временем золота в зубах прибавляется, отчего они желтеют. Слово, произнесённое таким ртом, куда ценней слова из белозубого рта. Как же долго нужно прожить, чтобы зубы стали совсем золотыми?
        - Вот взгляни! - я протянул Униславу посмертный подарок капитана, блестящий клык с Южной челюсти. Тот несколько минут заворожено глядел на драгоценность, прежде чем снова заговорить.
        Проклятье! Я перестал его понимать! Ритуальное опьянение покинуло нас, поняв это, Унислав собрался уходить. Я вставил резец капитана себе в рот, благо собственного резца давно лишился. Я хотел сказать королю золотое слово, назвать бога по имени или просто узнать, что мне делать теперь.
        - Постой, - крикнул я уходящему старику. Тот обернулся и покачал головой. Наверное, это значило, что не существует бога с таким именем.
        Я почувствовал себя разбитым и усталым, захотелось прилечь. В углу я нашёл ворох широких листьев, похожих на пальмовые, и заснул, едва опустившись на них. Мне снилось, будто стою на берегу моря и вижу труп капитана Анри, плывущий по волнам. Войдя в воду, я попытался вытащить его на берег, чтобы предать погребению, но мёртвый капитан открыл глаза и попросил не делать этого. Он сообщил, что у него уже режутся новые зубы, лучше прежних.
        Боп явился за мной в этот сон. Как недавно и я, он стоял перед Униславом с гранёной чашей в руках. Король что-то говорил боцману, но без ритуальной водки я не мог понять его слов.
        - Я требую именем капитана Анри! - загудел Боп угрожающе. Иных интонаций у него не было.
        Король гневно отвечал, потом оба схватили по деревянному божку и принялись орудовать ими как дубинами. Размахиваясь, Унислав ударил своим божком меня в висок - я свалился на ворох листьев в углу. Голова разламывалась.
        - Я требую именем капитана Анри! - повторил Боп. От него не скрыться ни во сне ни наяву! Вспомнив пригрезившуюся битву, я взял одного из божков - вполне пригодное оружие, хотя боцман справился бы со мной, даже имея булавку против рапиры.
        И тут он ушел. Я чувствовал его шаги, сотрясавшие меня ударами сердца. Даже то, что нет никаких надежд выбраться с этого архипелага, не отмеченного на картах, не пугало меня больше, чем расправа боцмана. Я уже упоминал огненную чешую, что носил под кожей этот человек в моих кошмарах - мой страх перед ним был всепоглощающим, лишающим сил и воли.
        Спотыкаясь на каждом шагу, вспоминая не добрым словом водку, я вышел из ратуши и направился в сторону моря. У самого берега горел большой сложенный клином костёр. Вокруг него расположилось, наверное, всё население деревни. Как я понял позднее, это была инициация мальчиков в русские.
        Завидев меня ещё издали, ко мне направилось трое мальчиков. У них в руках были уже знакомые граненые чаши. И без запаха стало ясно, что внутри плещется божественная водка. Почему именно три? Символизировало ли это Святую Троицу в их странном культе?
        Встретились мы на границе теней и отблесков костра. На мгновение, показавшееся мне тогда переломным в моей и без того полной приключениями жизни, языки пламени замерли как волны на картине, висевшей в каюте капитана.
        Мальчики что-то говорили мне, протягивая каждый по чаше со священной жидкостью, но слова были не нужны. Я брал чаши и выпивал их. Казалось, что с каждой новой порцией ум мой светлеет, появляется лёгкость во всём теле. Словно меня накрыл девятый вал силы, сейчас я мог возразить Бопу и уложить его наземь одним мановением руки.
        Когда я осушил последнюю чашу, в унисон возгласам всей деревни над побережьем раздался гром.
        - Русский, русский, русский, - возглашали туземцы.
        Я снова мог понимать их речь. Стоя в отблесках пламени и оглядывая всех, я всё ещё не мог осознать, что же произошло.
        - Теперь ты русский. Преобразился из юноши в мужа, достойного славных дел. Царь теперь тебя не оставит, - раздался голос Унислава из-за спины. - Что чувствуешь ты?
        - Боль, - это слово просто выскользнуло наружу, словно и не было другого. Я действительно испытывал ноющую боль в недавно вставленном золотом клыке капитана.
        Она пульсировала и как-будто тянула куда-то.
        - Что видишь ты?
        Сначала я даже не понял вопроса. И только мгновение спустя, покрутив головой, заметил линию, напоминающую меридиан, тянувшеюся от меня в строну моря. Линия боли, как я назвал её, тянула меня за собой.
        - Вижу линию, исходящую от меня.
        - Это и есть тот путь, что зовёт тебя. Тогда следует торопиться, ибо скоро очнётся твой недруг. Ты называл его Бопом.
        Новость о боцмане меня поразила, словно молния сорвавшиеся из-за туч в грот-мачту, ведь я думал, что он являлся ко мне в бреду.
        - Но как? Как это вообще возможно? Ведь я бежал от него, и он никак не мог знать, куда я отправился. Тем более предположить, что весь путь я проделаю вплавь!
        - Долгий путь сюда, посвящение и пережитые приключения утомили твой разум. Боп здесь, он жаждет встречи с тобой. - Унислав говорил медленно и ровно, даже повествуя о событиях, несущих угрозу для нас всех. - У тебя есть то, что раньше принадлежало капитану, чьим наследником Боп себя мнит. Поэтому он и нашёл тебя. Но капитан отдал этот клык тебе, значит, он видел дальше, чем я или Боп. Значит, так тому и быть.
        Повинуясь ленте боли, которую ощутил, вставив себе клык, я двинулся мимо костра к побережью. Я было подумал, что мне снова придётся отправиться вплавь. Но, спасибо Униславу, - в лунном коридоре меня дожидался небольшой парусный ялик!
        И я поплыл.
        Первая мачта корабля возвышалась над водой могильным крестом, вторая была сломана и плавала неподалёку, удерживаемая такелажем, как пёс на привязи. К счастью, палуба находилась всего в полуметре под водой. Я быстро нашёл и поднял крышку трюмного люка. Вода была чистой и прозрачной, солнце - ярким, и я увидел, что труп капитана исчез. Я нырнул под воду, чтобы посмотреть изнутри, но погружение не принесло никаких находок. Трюм был пуст.
        Это была катастрофа. Та цель, что поддерживала во мне бодрость духа, вдруг отдалилась за горизонт. Боль в золотом зубе оказалась не более, чем зубной болью. Но, раз уж я оказался здесь, стоило осмотреть корабль в поисках предметов, которые помогут мне выжить на этом архипелаге. Я начал с капитанской каюты.
        Несколько раз нырнув, я извлёк на поверхность несколько вилок, оловянную кружку и морской пейзаж в дубовой рамке. Вода не успела нанести серьёзные вред картине. Я ухмыльнулся, подумав, что нарисованная вода смешалась с настоящей и теперь стала действительно солёной.
        Оставался платяной шкаф в дальнем конце каюты. Я набрал побольше воздуха и поплыл к нему. Дверца не поддалась, возможно, разбухла от воды или была заперта. Я тянул за ручку, упираясь ногами, но сдался и вынырнул. Передохнув, я повторил попытку, попытавшись взломать дверцу ножом, и наконец преуспел. Внутри стоял капитан. От ужаса я едва не захлебнулся и вынужден был всплыть. Только около получаса спустя я решился спуститься за капитаном, поскольку твёрдо решил дать ему христианское погребение.
        Теперь я рассмотрел его лучше - труп находился в вертикальном положении потому, что ноги его были привязаны к ядру. Я перерезал верёвку, вытащил распухшее тело на поверхность, это оказалось нетрудным. Но погрузить мёртвого капитана в лодку мне не хватало сил. Я привязал его ноги к лодочной корме длинной верёвкой, затем сложил свою скудную добычу.
        Между тем ветер крепчал. Мне стоило поторопиться, чтобы не попасть в шторм.
        Я поднял парус и направил лодку в сторону русского острова, таща на буксире мертвеца. Руки его болтались на волнах, казалось, он жестикулирует, подаёт знаки.
        И тут лодку сотряс удар, швырнувший меня на бак, она стала быстро заполняться водой. Волны стали перехлёстывать борт. Остров белел вдали, но добраться до него вплавь мне было не по силам. Почему-то первое, о чём я подумал - спасти картину. Я вырезал её из рамки, сунул под рубаху. Затем выпил водки из головы деревянного божка. Теперь ему нечем думать, но меня это не заботило. И когда лодка пошла на дно, я устремился к единственному, что могло держать меня на плаву - к разбухшему трупу капитана. Он лежал в волнах на спине с устойчивостью галеона.
        Я обнял мертвеца, поскольку только так я мог оставаться живым.
        - Держись, мальчик, держись, - голос капитана не спутать ни с каким другим. Я едва нахлебался воды. Выпитая водка разлилась по всему телу приятной теплотой - неужели она давала способность понимать не только незнакомую речь, но и говорить с мёртвыми?
        - Мы с тобой выплывем, и ты найдёшь сумчатых людей. Ты же взял картину?
        - Картину?
        - Да, морской пейзаж из моей каюты. Она поможет найти сумчатых людей. Не знаю, как, но поможет. Смерть не даёт ответов - она лишь приумножает вопросы.
        Я рассказал ему о Бопе.
        - Да, он и прежде был бесом, но я сделал из него дьявола, - мне показалось, что капитан усмехнулся, - если он получит все мои зубы, то найдёт выход с архипелага. Если не получит - будет искать их, пока не найдёт или не погибнет. Но дьявол бессмертен.
        - Но зачем вы это сделали, капитан? - Мне стало жутко холодно не смотря на выпитую водку.
        - Мне показалось это забавным. Но давай о тебе - чего ты сам хочешь?
        Ещё два дня назад я желал целого мира, но сейчас всё, чего мне хотелось - выбраться на берег.
        - Перед смертью я проглотил бриллиант в двадцать каратов. Он твой, если хочешь, - де Латруба повернулся на бок, словно в постели, и замолчал. А потом меня ударило по голове. Я выпустил из рук китель капитана и стал погружаться, теряя воздух и сознание.
        Двигаясь по курсу, проложенному для меня клыком с южной челюсти, я невольно задумывался о судьбе тех, кто, как и, я бежал от боцмана. Я не предполагал тогда, что судьба скоро сведёт нас вместе, и я узнаю про их злоключения.
        Я обнаружил себя лежащим на песке между с трупом капитана и Яном Пупьенсом, моим спасителем.
        Он выглядел безумным - говорил отрывисто, глаза бегали. Он прятался на голландском острове со дня смерти капитана, питаясь крабами, которых на берегу было в изобилии.
        - Знаете, как изобрели медную проволоку? Двое голландцев тянули на себя монетку, и получилась проволока. - Ян закашлялся истерическим смехом. - А у меня арбалет. Сам сделал, вот гляди! Стрелу сюда, вот так, здесь жмём, и Бопу конец. Ловко, а?
        Меня не веселил его анекдот, арбалет его мне не казался оружием, способным стрелять.
        - Мы, голландцы, весёлый народ! До Наполеона у нас не было фамилий, а он велел придумать. И вот я стал Пупьенс - это для смеху. Но потом мы ему задали под Ватерлоо. Наполеон побеждён, а я как был Пупьенс, так и остался. Поэтому я сделал стрелу с наконечником из зуба капитана. Боп явится, и будет с ним, как с Наполеоном, это я вам говорю!
        Казалось, звук собственного голоса успокаивает Яна. Я не мешал ему - со словами из него выходил страх. Только ближе к вечеру голландец расслабился, и я расспросил его об острове. Оказалось, туземцы построили здесь ветряную мельницу и с её помощью осушали солёное озеро посреди острова. Ещё они возводили дамбу вокруг своего поселения для защиты от затопления во время бурь. Камни для строительства доставали со дна моря.
        Я не знал, что делать с трупом капитана. Пупьенс предлагал похоронить его. Я тоже хотел этого, но помнил, как, пригрезившись мне, де Латруба просил не хоронить его в земле. Неудивительно, если вспомнить его нежелание ступать на землю. Мы отправили капитана в вечное плаванье, но не прежде, чем я выполнил его последнюю волю.
        Я рассказал Яну о Русском острове и предложил обратиться к голландским островитянам за помощью и поддержкой. Тем более, что Пупьенс почти их соотечественник. Ян на удивление легко согласился.
        На окраине деревни нас остановили два копьеносца. Оказалось, что мой спутник не понимает их, а они его. Пришлось выпить остатки водки из головы деревянного божка. Вначале я предложил водку стражам деревни, но те с ужасом отказались, учуяв запах.
        Они не понимали меня, но я понимал их. Войти в деревню мог лишь тот, кто нёс камень для строящейся дамбы. Тут было затруднение, потому что пляж был песчаным, а камни можно было найти лишь на глубине, превышающей человеческий рост.
        Пупьенс сел в песок и заплакал. Я же протянул стражам бриллиант, извлечённый из нутра капитана. Камень в двадцать каратов был мал и прозрачен, но это был камень. Поэтому меня пропустили положить его в толщу дамбы и далее не ограничивали в передвижениях.
        Оставив Яна дожидаться у окраины, я направился к Ратуше. Навстречу мне вышел боцман.
        - На ловца и зверь бежит! - Боп удовлетворённо кивнул головой.
        Странно, я совсем не боялся его. Выпитая водка горела во мне храбростью и азартом. Боцман повернулся к старику, живо напомнившему мне Унислава. Такое же благообразное лицо, те же манеры.
        - Вот тот человек, о котором я говорил! Человек, предавший память нашего капитана и похитивший моё наследство!
        - Что ты скажешь в своё оправдание? - Старик поднял на меня глаза.
        Я начал было рассказывать свою историю, когда старик перебил меня.
        - Не понимаю ни слова! Что он говорит, Боп?
        Хуже ситуации нельзя было придумать. Я понимал старейшину благодаря священному напитку, но сам не мог объясниться. Более того, приходилось полагаться на боцмана как толмача. Как этот патриарх умудряется понимать его и не понимать меня? Очевидно, у голландцев был какое-то средство, подобное водке русских. Боп упивался ситуацией.
        - Он утверждает, что прав и вызывает меня на поединок. Он хочет биться голыми руками.
        - Ты выйдешь против него?
        - Да, государь!
        Нас привели на дно осушенного озера, вся деревня собралась посмотреть на наш бой. Заключались пари, все не в мою пользу.
        Мы стали сходиться, увязая в иле чуть не по колено. Я двигался медленно, экономя силы, как будто надеялся выйти из схватки победителем. Крики туземцев из внятной речи превратились в белиберду. Берсерка из меня не получалось - последние пары алкоголя выветрились из головы, и я нуждался в ином оружии взамен храбрости.
        - Боп, тебе же нужна не моя жизнь и не золотой зуб!
        - Нет, но я возьму и то, и другое. - Боцман упорно выдирал ноги из ила и двигался ко мне.
        - Ты ищешь камень в двадцать каратов. Я скажу тебе, где он.
        Это остановило гиганта. Я сообщил ему о судьбе камня и указал, где искать. Не будь между нами двадцати метров грязи, он всё равно убил бы меня, узнав желаемое. Но сейчас он просто повернул и пошёл в указанном мной направлении.
        Туземцы смеялись над ним, решив, что он струсил. Старейшина смеялся вместе со всеми, уперев кулаки в бока. Боп не обращал внимания ни на кого.
        Подойдя к дамбе, он стал легко вырывать из неё камни. Туземцы бросились на боцмана, и тогда камни полетели в них. Казалось, Бопа это совсем не отвлекает от поисков. Он размеренно разрушал дамбу и набегавших людей. Камни, которые должны были спасти островитян от гибели, теперь сами сеяли смерть. Голландцы стали опасаться подходить близко к Бопу, они только кидали копья издали.
        Я боролся с илом, силясь выбраться и помочь островитянам, когда вдруг всё замерло. Боп больше не кидал камни, не уворачивался от копий. Он стоял, выпрямившись во весь рост, принимая удары. Из горла его торчала стрела с золотым наконечником.
        Боп медленным шагом пошёл к морю, волоча по земле, как хвост, попавшее в спину копьё. Никто не преследовал Бопа, все видели, как он дошёл до берега и упал лицом в воду.
        Из за куста появился Ян Пупьенс со своим арбалетом. Он ухмылялся, как пьяница, пропустивший стаканчик. Туземцы, очнувшись от оцепенения, стали подходить к нему, кланяться в пояс. Теперь у них появился человек, который станет учить их быть настоящими голландцами. Они построят дамбы и кирхи, построят корабли и мельницы. А потом придут испанцы и начнут воевать с этими мельницами, веруя, будто это злые великаны.
        Я наконец выбрался на твёрдую землю и привалился к стене дамбы. Капитан стал проклятьем этих островов, просто раздав туземцам имена. Так некогда Адам сокрушил Рай, назвав волка волком, а агнца агнцем.
        Я поскрёб ножом ещё влажную картину с морским пейзажем, надеясь обнаружить под слоем краски карту или волшебное заклинание, которое перенесёт меня домой. Тщетно - волны с холста осыпались мне на штаны, Черемное море расступалось, но не давало прохода из земли египетской.
        Свернув холст на манер подзорной трубы, я стал смотреть на море, в которое ушли де Латруба и Боп. И явственно увидел, как через волны протянулась дорога к затонувшему кораблю - это жители первого острова выполняли волю капитана. Они двигались по дороге, неся за плечами нечто, похожее на крылья, словно ангелы. Достигнув конца пути, они сбрасывали крылья в воду и шли обратно за новыми. Я отбросил карту и двинулся к воде, чтобы доплыть до этой дороги, чтобы тоже получить крылья.
        Дмитрий Троллев
        Тело не мое, отдавать пора
        С. Ковешникову, который очень не любит фэнтези.
        Мне легко с людьми, поэтому для меня смерть - личность. Для меня у смерти пустые глаза. Я могу смотреть сквозь них. И поэтому я могу сказать, что смерть пустыми глазами смотрит, как воин танцует на земле в последний раз.
        К. Кастанеда. «Путешествие в Икстлан»
        Своды пещеры давили, будто помогая чудовищу обрушиться на меня своей дикой массой. Когти твари пытались разорвать моё тело, но я оказался проворнее и юрко прошмыгнул мимо увесистых лап. Зрение обманывало, не поспевая за мной. В ноздри бил нестерпимый запах плесени и гнили - так пахнут только твари. Слух, тонкий до боли: свист бьющего по воздуху хвоста, тяжелый вздох сожаления, хруст шейных позвонков чудища. Лишь эти звуки спасали меня.
        Тварь размером с откормленного бычка: толстые лапы, витые из мышц, походили на человеческие руки; длинные, острые когти; хвост - гибкий, как хлыст, покрытый короткой черной шерстью с кисточкой на конце, - напоминал крысиный. Как и морда: гигантская крыса, да и только. «Ярость!» - первая мысль, приходившая в голову при виде безумно вытаращенных глаз и пены вокруг зубастой пасти.
        Вторая мысль обычно не поспевала, ведь голову тварь отрывала раньше. Вон и моя шапка лежала у ног чудовища - не ожидала тварюка коротышку. Чудище молотило воздух, а я все ближе подходил к своей жертве. Свист - прыжок - надо мной пролетел хвост. Пыхтит тварь - наклон - когти над головой пронеслись. А потом бегом, а то чудовище со всего маху налетело бы на меня.
        Туша противника врезалась в стену и поутихла. Я думаю: такой массой, да об камень! Хоть и дом родной, а твердый. Мне тоже нужно отдышаться. Есть время на пару вдохов.
        Первый, глубокий. Чтоб кровь собрать в голове. Так думается легче, а мне легкость ой как нужна! Выдыхаю медленно.
        Второй, короткий. Схватить состояние. Ощущение. Концентрацию. Выдыхаю резко.
        Третий, глубокий. Еще раз кровь к голове. Придется потрудиться, ой, крови много надо. Выдыхаю плавно, будто сам себя сдуваю, как воздух из рыбьего пузыря.
        Тварь потихонечку очухалась, вынюхивала меня. В глазах безумие, по морде кровь после удара об камень. А моя кровушка пульсирует. Перед глазами прыгают разноцветные пятна, а в голове гул.
        В этом шуме я различаю мелодию. Далекие барабаны бьют и бьют, и я не могу стоять в стороне. Мой третий выдох заканчивается Песней. Как из пустых кузнечных мехов, рождается низкий-низкий звук. Не каждый и услышит, а тварь притихла, уже не рвется ко мне, стоит настороженно.
        Тут главное - ноту не упустить, держать, как бы дышать ни хотелось. И носом потихонечку воздух подсасывать. Вот где искусство! Я выводил мелодию сам, а не просто повторял ритм барабанов; теперь они подстраивались под меня. Чудовище разглядывало своды родной пещеры будто во хмелю. Чтобы не спугнуть страшилу громким звуком, я пробирался к туше со всей осторожностью. Такое создание с буйно размахивающим хвостом я видел впервые.
        Втянув носом побольше воздуха, я поднял Песню на тон. Угомонился хвост твари, подкосились мускулистые лапы. Чудовище повело к стене, в которую еще недавно оно влетело мордой, и, опершись об камень, невольно закуняло, сломленное дрёмой.
        Когда мелодия поднялась до еле слышимого свиста, тварь сомлела: легла возле стены, накрывшись уродливым хвостом. Только тогда я достал из ножен длинный кинжал. Уже чувствуя, как угасает сознание чудища и открывается мир духов.
        Осталось договориться с проводником твари, который еще больше походил на крысу, чем само чудовище, даже размером чуть крупнее собаки. Но, на удивление, проводник не привычно согласился с исходом схватки и смертью тела, а оскалил крысиную пасть, растянул в хитрой улыбке.
        - Чего ждем? - вопрошал я несговорчивого проводника. - Надышаться перед смертью не получится.
        Будто я обращаюсь не к нему, а к спящей туше, проводник все так же улыбался. Не хочешь по хорошему - не надо! Я и без разрешения проводника кончу тварь, не велик грех. Едва лезвие кинжала вошло в шею чудовища, проводник пронзительно запищал, словно насмехаясь надо мной. А после я услышал свист. Хвост твари рассекал воздух, чтобы в следующее мгновение разорвать пополам моё тело. Я не успевал уйти от удара.
        Тьма…
        - Твоё? - Тяжелая ладонь опустилась мне на плечо. Яшка, вернее, его проводник.
        Внизу подо мной в крестьянской избе на лавке лежало изрубленное напополам тело. Румяное от горячки, без ног. Как еще душа в нём держится, не сбежала?
        - Моё, - ответил мой проводник Яшкиному.
        - Ждешь?
        - А что еще делать? - вздохнул я над нелегкой долей проводника.
        Бог мир из духа делал, так как сам из одного духа соткан. А чтоб со скуки не запреть, творец множил сущности по образу собственного создателя. Так появились духи-проводники для развлечения творца, хотя сами они чахли со скуки. Чтобы хоть как-то облегчить страдания собственных детей, бог создал материю, разрешив духам наделять её своей частицей, вдыхать в неё жизнь. И вышли живые настолько занятными, что заигрались ими проводники, как дети куклами, да забыли, где тварь, а где дух. А творцу все одно: что за духами следить, что за людьми - всё лучше, чем от скуки сохнуть. И выходит, что мы игрушки проводников, не более.
        Только мало кто об этом догадывается. Мало кто правду про проводников слышал. А уж видели их при жизни вообще единицы. Это я, айвен, всю жизнь с бестелыми общаюсь, потому что кроме убийства чудовищ да разговоров с духами ничему не обучен.
        Стоящий рядом Яшка был одним из первых, с чьим проводником мне пришлось договариваться. И единственным, с кем у меня не сложилось. Я тогда еще зеленым сопляком землю топтал. Не айвен, а так, ломоть снега - лепить и лепить. Не успел толком носом дышать, а уже на подвиги тянуло. Тот экзамен казался простым - нужно лишь убить человека.
        Мы с рождения учились ловкости, выносливости, скорости. Могли подолгу задерживать дыхание. А главное, умели петь Песни, усыпляющие живое тело. Во время пения мы видели разное, слышали странное и общались с проводниками. Договаривались с духами наших жертв. По рассказам старших, проводники, обычно молча, соглашались со смертью собственного тела и уходили за новой игрушкой. А перед тем как вернуться к людям, духи хорошенько отдыхали в Мире Теней. А что может быть лучшим отдыхом для настоящего воина, как не битва с таким же ярым бойцом?
        Общение с проводниками мне давалось легче, чем сверстникам. Бывало, за пару вдохов духа находил. «Ноздри широкие!» - шутил шаман.
        Он же и учил, что человека усыпить легче, чем животное. Ритмы баюнной Песни-то одинаковые, поэтому их править не надо, не нужно ломать мелодию - просто подпевай. Пока сверстники выискивали себе жертв побеззащитнее, я вознамерился найти достойного противника.
        Искал я в горах, где часто скрывались банды, грабившие близлежащие торговые тракты. Обычно несколько разбойников укрывали награбленное добро в глубоких пещерах, утепляли их и там же зимовали. Иногда пещеры выглядели, как легендарные сокровищницы драконов, а бывало, там поселялись настоящие твари. Тогда разбойники оттуда уже не выходили.
        В своих логовищах бандиты, запасшись вином и вяленым мясом, могли бытовать месяцами, до прихода весны, когда опять по торговым путям заспешат караваны.
        У подножья гор, куда я вышел на третий день, обжился медведь, - его запах слышен издалека. Я понюхал зерна из мешочка на груди, потер нос, как учил шаман, и прислушался к окружающим запахам. Где-то выше в горе жила тварь. Большая. Наверное, спит не меньше века. Будить её не стоит. Вкупе с медведем они смердели настолько, что я не сразу приметил легкий человечий душок.
        Пытаясь ухватить его наверняка, я бодро вскарабкался по скале. Но запах твари сильно мешал. Воняла зараза! Хозяин Горы все-таки! Если бы он проснулся - точно б не убаюкал, кишка тонка.
        Повыше воздух разряженный, поэтому и запахи здесь слабее, но я сумел уловить вонь троих немытых мужиков. Не зря же мой учитель хвалил мои широкие ноздри. Пьяные разбойники крепко спали прямо над Хозяином Горы.
        В вечерних сумерках зрение подводило. Еще раз понюхал зерна, потер нос - и опять на скалу. Лазить по камням с моим ростом неудобно, только айвены обычно выше не вытягиваются, поэтому надеются не на длину рук и ног, а на точность прыжков да ловкость тела. Раз уступ, там схватился, там за камень зацепился. Боязно, зато не холодно. Кровь по венам так гонит, аж пар от тела валит.
        Пока нашел вход, уже окончательно стемнело, да и в пещере повисла чернота. Нюх нюхом, а вот рисковать во тьме не стоило. Делая три заветных вдоха, чтобы подхватить баюнную Песню, я бил на опережение.
        Это я сейчас умный, знаю, что могло бы и дыхалки не хватить, когда действительно бы понадобилось бить Песней, а тогда молодой, дурной, самоуверенный. Думал, и на час смогу мелодию затянуть.
        В голове привычно застучали барабаны, и я запел низким гулом. Своды пещеры тут же подхватили мелодию и понесли вглубь эхом. Больше всего я боялся разбудить Хозяина Горы, потому старался не шуметь.
        На полу пещеры лежало что-то мягкое и теплое, наверняка живое. Во тьме я слышал жужжание роя полоумных проводников. Летучие мыши. Моё пение зачаровало их, и они упали в собственный помет. Как я не почувствовал запах мышей, когда взбирался по скале? Для меня до сих пор загадка, почему, при нашем дивном нюхе, есть запахи, для айвенов недоступные. А разбойники хитро придумали: если кто решит подкрасться втихаря, то обязательно мышей спугнет, а те предупредят о непрошенных гостях. Не запел бы я сдуру Песню, наткнулся бы на ловушку и рыскал бы потом за бандитами по подземельям, пока б не разбудил Хозяина. Наверное, разбойники летучих мышей подкармливали, иначе те давно бы нашли другую пещеру. Люди свет любят, поэтому мыши редко с ними уживаются.
        Сами разбойники мирно дремали в одном из каменных карманов у еле тлеющего костерка. Как айвену, мне следовало бы разбудить жертв, предложить им честную схватку и только потом петь Песню, но это был не бой, а экзамен. Да и толку от пьяных вояк? Проводники разбойников стояли в недоумении, то ли хмельные, то ли растерянные. Двое из них, завидев, как я перерезаю глотки их телам, спокойно поклонились, коротко поинтересовались о причинах смерти и удалились в Мир Теней, как и говорил учитель. Но проводник самого здорового бандита не унимался.
        - Ты знаешь, кто я?! - орал дух спящего бугая, над которым я уже занёс кинжал. - Нет, ты знаешь, кто я?! Я же Яшка-Золотарь! На мне триста душ!
        - Знаю, поэтому и выбрал для экзамена. - Я попытался объяснить Яшке, как до того его подельникам.
        - Экзамен? Экзамен! - Проводник рассвирепел. - Ты скольких уже мочканул, сопляк?!
        - Вы первые, - честно признался я, - потому и экзамен.
        - Меня, Яшку-Золотаря, сопля вонючая зашибла! - Проводник совсем отчаялся. - Позор! Вот позор! На весь род позор!
        Иногда духи так заигрывались в живых, что забывали, кто они на самом деле. Тогда вели себя проводники так же, как и жили. Это был именно тот редкий случай: проводник Яшки плюнул мне под ноги и ушёл. А ведь без моего разрешения духу в Мир Теней ходу нет.
        Добив бандита, я принялся за трофеи. У айвенов принято забирать оружие противника, поэтому я отрезал у разбойников правые кисти. И только тут понял, что общение с проводниками не окончено. На меня смотрел дух Хозяина Горы. С укором: очень ему не понравилось, что над его головой баюнные песни поют да людей режут. Но тварь не разбудил, отпустил.
        Так мы с Яшкой и познакомились. Чувствую, заждался он меня здесь, ох заждался!
        - Как ты тут? - теперь я спросил Яшку.
        - Скучно, - с тоской вздохнул былой разбойник. - А ты как там?
        - Половинчато, - уклончиво ответил я, глядя на покалеченное тело.
        - Тут еще тварь одна бегала, - заметил Золотарь. - Твоих рук дело?
        - Яша, дай мне время осмотреться, а потом расспросы. - Кажется, я покидал мир проводников.
        Со скуки бог создал духов, со скуки духи создали живых тварей, а потом и людей. Когда стало невмоготу от тоски, духи попросили творца разрешить общаться людям и их проводникам. Иногда настолько своенравно буянили куклы, что даже духи не понимали, что движет их игрушками. Да и мучили себя люди вопросами, на которые только духи и знали ответы. На просьбу проводников творец создал Грибы.
        Грибы творца отличались от остальных шапок на ножках яркой окраской: не бледные или коричневые, а с безумными переливами и радужными пятнами на серой кожице. Шляпка маленькая, ножка тоненькая, а внутри сок мироздания течет. Съешь Гриб - и в голове рождается Вселенная. Натянется новый мир струнами, да польется мелодия. Так проводники с людьми и воркуют.
        Но не со всяким дух захочет говорить. Может напугать так, что и речь забудешь. Может заплутать так, что тело без хозяина останется. А может и заветное сказать, с удачей помочь, будущее приоткрыть. Те, к кому духи были благосклонны, держались вместе. Остальные их боялись, потому что не понимали дивных грибных видений. А у людей Гриба все мысли о мелодиях Вселенной, которую исполняют проводники.
        Разнося знания и споры среди народов творца, люди Гриба расселялись по миру всё дальше и дальше. Не везде были рады их приходу. Не везде приживались Грибы. Там, где люди были против общения с духами, люди Гриба попросту уходили. А вот там, где хотели, да Гриб не рос, пришлось изворачиваться.
        Великий шаман Айвен ушёл на север, куда послал проводник. Как бы люди не жаждали услыхать мелодию Вселенной, но Гриб там не рос. Глотая последнюю горсть Грибов, Айвен попросил духа о помощи. Ничего не сказал проводник, лишь застучал в далёкие барабаны. От того бума так шаману грудь сдавило, что из неё лишь сиплый воздух выходил. Так и вторил песней Айвен барабанам проводника.
        С первого раза выучил шаман Песню, да так, что и других учить мог. Тот, кто исполняли Её, общался не только со своим проводником, но и с чужими.
        За Песню люди еще больше невзлюбили шамана и его учеников, поэтому Айвен со своими духовными братьями скрылся в горах. Подальше от недоверчивых крестьян, поближе к диким духам. Там обитали свои хозяева, не слишком жаловавшие новых соседей: волки, рыси, медведи и твари, которым люди еще не успели дать имен. Все хотели полакомиться сладкой человечиной, но все они были бессильны перед Песней айвенов, последователей шамана.
        В благодарность за помощь проводников айвены клялись быть достойными противниками и дарить радость битвы настоящим воинам как на земле, так и в Мире Теней. Ведь ничто не может так развеять посмертную скуку, как бой с дюжим соперником. С рождения айвены готовились к судьбе воина. Шаман учил Песне, а Песня учила их убивать.
        Дети уходили по зову Песни и не возвращались в собственные тела. Дети умирали, задохнувшись во время Песни. Дети захлебывались в кадке с водой, где тренировались задерживать дыхание. Срывались с отвесных скал. Сжирались зверьми, не успев пропеть Песню, и разрывались когтями страшных тварей. Замерзали в снегу.
        Те, кто доживал до возраста зрелого воина, становились почти непобедимыми. Потому слава об айвенах пошла в мир, и хоть недолюбливали людей Песни, всем были нужны заклинатели тварей.
        Айвены уходили кто куда и возвращались на родину, только чтобы отдать сына на воспитание учителю. А я, как самый «носатый», остался в Гнезде - в деревне, где воспитывали людей Песни еще со времен ухода от людей Айвена. Думал других учить, когда мой учитель уйдет в Мир Теней, но, видимо, я там окажусь раньше, коль наблюдаю за телом со стороны без Песни или Грибов. Но я был всё еще ценен для отторгающего меня мира живых.
        - Может, убить его, чтоб пацан не мучился? - Из-за мелкого роста нас часто принимали за подростков. Видимо, длинный селюк, стоящий у лавки, встречал айвена впервые. - Всё одно помрет.
        Селюк говорил с каким-то состраданием, наверное, воевал и добивал боевых товарищей. А может, уже не одному односельчанину помог отправиться в Мир Теней после встречи с крысоподобной тварью. Понятно, что за мной послали только после неудачных попыток самим справиться с чудовищем. Уж больно дороги услуги айвена.
        - В своем уме?! - запричитала женщина, судя по одежде, лекарша. - Убить айвена! Проводник тут же братьям нашепчет: они и село спалят, и пять соседних, и родичей наших по одному переловят, шкуру сдерут да живыми на столбах повесят, чтоб другим неповадно было заклинателей чудовищ убивать.
        Селюк аж вздрогнул, представив описанную лекаршей месть.
        - И что делать? - Он еще раз посмотрел на искалеченное тело. - Тварь-то еще хвостом машет, тоже умирать не хочет. Платить - не платить?
        Помощь айвена не оплачивалась единожды. Если люди нанимали нас, то обязывались каждый год привозить в Гнездо одежду, продукты и деньги. Из поколения в поколение. Тем айвены и жили. А взамен мы исправно разбирались с любой нечистью, шастающей по окрестностям подзащитных селений, будь то разбойники, волки-людоеды или безымянные твари. Что-что, а свою работу люди Песни выполняли на совесть.
        - Я уже послала за шаманом, приедет - рассудит, - обреченно проронила лекарша. - Четыре дня пути, как-никак.
        - А выдюжит? Протянет? - С сомнением вздохнул селюк, недавно предлагавший меня добить.
        Ответ я так и не услышал, поскольку меня потянуло в междумирье.
        - Заждался я тебя, - улыбался Яшка. Только теперь я понял, почему его называли Золотарем - весь его рот был усеян золотыми зубами. - Думал, прошмыгнешь в Мир Теней мимо меня?
        - Куда ж без вас?! - раздраженно бросил я. Мне Яшка не понравился ещё с первой встречи. Хотя подозреваю, что он тоже не обрадовался нашему знакомству.
        - У меня ж разговор к тебе есть, - осторожно начал разбойник. - Помнишь, дело незаконченное у нас было?
        - Что было - то сплыло! - Я прекрасно понимал, к чему клонит Яша, ведь без моего разрешения ему оставалась лишь вечная скука, а не Мир Теней. Но я был не тем зеленым юнцом, чтобы поддаваться напускному благородству. Междумирье казалось мне более чем странным, и я не хотел лишаться хоть какого-то попутчика. - Ты мне лучше скажи, что за тварь ты встретил?
        Понимая, что настаивать на своем нет смысла, Яшка тяжело вздохнул. Сам, когда по-хорошему предлагали, вспылил, теперь выбирать не приходилось. Надо быть паинькой.
        - Как крыса, может, чуть больше, - вспоминал Яшка. - Не, как свинья, только с рожей крысы. Точно!
        - И куда побежала?
        - А тут все равно, куда бежать - вокруг туман. - И действительно, мы тонули в молочном дыму, словно сидели на облаке: только снизу и видна комната, где покоилась моя верхняя половина.
        - А ты все время за мной ходил? - полюбопытствовал я.
        - Не знаю. Я как тогда в пещере ушёл, так в тумане и остался. Пока ты не появился.
        - Понятно, - как-то обреченно согласился я.
        - Ты тогда Хозяина Горы разозлил. - Рассмеялся Яшка, вспоминая свою гибель. - Он лет сто заваленный камнями спал, сил набирался. Думал, по весне нами полакомиться да выбраться из скалы. Уж очень спина у него затекла…
        Вспомнив взгляд недовольного Хозяина, мне стало жутко. Надеюсь, этот сюда не припрется, что я его на голодную смерть покинул.
        - …а тут ты с экзаменом, а падаль Хозяин не любил. И ты тощий, что щепка. Да и зима - не весна, можно и околеть, и с голодухи пухнуть не хочется. Наверно, до сих пор ждет новых бедолаг. А мне, честно, без разницы, от чего помереть: от твоего кинжала или от клыков чудовища. Так что я не в обиде.
        - Раньше ты так не думал! - осадил я разговорчивого Яшку. Своей болтовней он меня уже раздражал.
        Ноги ещё могли лежать возле туши твари, потому я решил попытать счастья, отыскав пещеру в тумане.
        - Бесполезно, сколько ни блуждай, только твою избу и увидим, - не унимался Яшка. Не понимаю, как его терпели подельники, наверное, боялись очень. Теперь ясно, почему они так быстро смирились со своей смертью. Если бы они знали про Хозяина Горы, думаю, к весне и того бы разбудили, лишь бы заткнуть Золотаря. К его удивлению, мы вышли не в хату с обеспокоенной лекаршей, а в логово чудовища.
        Потерянные в схватке ноги так и лежали у стены, возле умирающей туши. Видимо, селяне побоялись оставить умирающего айвена, чтобы, не дай создатель, их потом не обвинили в убийстве человека Песни. Настоящая месть заклинателей не слишком отличалась от той, о которой говорила лекарша. Только страшнее.
        Меня, наверняка, оттащили от чудовища вилами, ведь было чего бояться. Истекающая кровью туша всё никак не умирала и неустанно молотила хвостом воздух. Откуда только силы брала? В тёмном углу я заметил проводника твари. Не решаясь выйти из тени, крыса скалила зубы. Не успел я придумать, что делать с проводником, как меня окликнул Яшка:
        - Эй, там к тебе пришли. Пора возвращаться. - Он дернул меня за руку, и ладонь пронзила боль.
        Жаля кожу, горячий воск капал с черной свечи. Лекарша с испугом смотрела на склоненную над лежанкой айвена старуху. Не дай создатель, ожоги на руке останутся, что об этом подумает шаман?
        - А он нас услышит? - осторожно спросила сиделка.
        - Другой, может, и не услышит, а айвен и из Мира Теней достанет, - объяснила ведьма. - Я просто позвала его, мало ли, где проводника носит.
        - А он очнется?
        - Да откуда мне знать, - покачала головой старуха в черном, - потому и пришла.
        Опять меня убивать будут или залечат по-тихому? Были подозрения, что это последнее возвращение в тело.
        - Мой умирать не хочет, пока его убийца перед создателем не объявится. Мучается, бедный, никак не угомонится.
        Я даже не сразу сообразил, что ведьма говорит о твари. Мне рассказывали много легенд про Пастухов Чудовищ, но живьем я их видел впервые. Даже айвены, говорящие с проводниками, не могут общаться с тварями в понятном людям смысле. В мире духов нет места никчемным деталям, поэтому и тем для разговора немного: жизнь да смерть тела-куклы. До этого я считал Пастухов досужим вымыслом суеверных селян. Люди всё пытаются очеловечить, сделать для себя понятным. Зачем чудовище детей ворует, а взрослых не трогает? Кто-то ему нашептывает? Жертву злому богу возносит? А может потому, что взрослого тварь остерегается, чтоб рогатиной не получить, а дите беззащитно? Тут мнение айвена с местными крестьянами расходится. Не знаю, как может человек договориться с полуразумной тварью, рожденной, как и я, только чтобы убивать. Ведьма, разумеется, не хвасталась, как приручила чудовище и общается с ним.
        - Третий день страдает, а ведь им еще с айвеном спор закончить надобно. - Откуда ведьма знала такие подробности про обычаи проводников, я мог только догадываться.
        - Они спокойно в Мир Теней не уйдут, им нужно доплясать битву!
        - А если айвен проиграет? - испугалась лекарша.
        - Значит, айвен уйдет в Мир Теней побежденным, а если выиграет, то победителем. - Ведьма преподнесла очевидное, как сакральную истину. - Им обоим недолго осталось: не тела - куски мяса! Извини, айвен, сам всё видишь.
        Мне оставалось лишь молча согласиться.
        - Я знаю, ты гордый, - теперь ведьма обращалась ко мне, - и побежденным в Мир Теней по своей воле не уйдешь. Но видя ваши мучения, я страдаю вместе с вами. Мой от дикой мяты успокоится, толком и не разозлиться. Я траву разложу в пещере, а ты тихо закончишь начатое.
        Ведьма прекратила пытать воском мою руку, поднялась со стула и поспешила из комнаты. Выходя, она уже не могла скрыть рыданий. Видно, больно привязалась к помирающей твари. Наверное, никого ближе чудовища у неё не было.
        Как теперь у меня никого ближе Яшки. Он появился в самом конце разговора, очень возбужденный и немного растрепанный.
        - Ты где был? - Я еще не видел проводников в столь очеловеченном виде. Видно, Яшка своё тело ой как любил, до сих пор не наигрался.
        - Так я чтоб разговоры твои не слушать. Сразу же видно - важные. И черной свечки из человеческого воска не пожалели, - ушел от ответа хитрец. - Я вот что думаю, тебе ту тварь убить надобно, чтобы мы все в Мир Теней отправились. Я тебе в том помогу, а ты мне дальше дорогу откроешь. Договор?
        - Договор! - Пожал я руку Яше. Мне разбойника всё равно отпустить следовало, и так в Мире Теней его соперники заждались. Триста душ как-никак, коль не врет. Да и долг передо мной отработает, что тогда глупость отчебучил.
        По углам пещеры, как и обещала ведьма, зеленели пучки мяты. Хвост умиротворенно лежал на туше, как и когда я подошел к твари с кинжалом. Казалось, чудовище или спит, или уже встретилось с создателем. В углу сидел проводник, его движения были медленными, неуклюжими. Крыса улыбалась то ли от мятного дурмана, то ли от нашего вида.
        - У неё хвост странный, - учил я Золотаря на собственной ошибке. - Я когда крысе башку крутить буду, ты за хвост её держи. Только осторожно, она им что угодно выкинуть может. Понял?
        - Понял, - согласился Яшка, а сам тихо пробурчал: «Что ж ты мне тогда башку не скрутил, герой?» Я сделал вид, что не услышал.
        Крыса заулыбалась еще шире, видя, как я подхожу к ней мимо агонизирующей туши и собственных, уже почерневших, ног. Когда я оказался совсем близко, крыса не выдержала и издала писк, который запомнился мне еще с прошлой встречи. Сейчас Яшка пропустит юркий хвост, и под дикий свист я уйду в Мир Теней побежденным, что для айвена вечный позор.
        Но вместо свиста послышалась ругань помощника.
        - Опять ты, бесовский глист! Сейчас ты узнаешь силу Яшки-Золотаря! - Обернувшись, я увидел, как разбойник держал в руках незваного проводника, походившего на змею или на хвост. Тот был почти бездумным, поэтому его присутствие я и не ощутил. Я даже не знаю, как проводник передвигался, - ползал или летал, - ведь Яшка в здоровенном кулаке зажал хвост и молотил кисточкой об землю, принимая её за голову. - Чего сюда припёрся, змий?! Паразит проклятый!
        И действительно, выходило, что хвост - это чудище-паразит, присосавшиеся к крысоподобной твари. Настолько безмозглое, что ни дикая мята, ни баюнная Песня его не усыпляли. Может, одним умом на двоих жили, а может, и без него «змий» обходился, творец силен и не на такие выдумки. Наверняка ведьма об этом знала, только не учла напарника-Яшу. А тот, любопытный, отыскал гада, пока меня Пастушка путала, и даже успел с ним поцапаться. Яшка бил хвост с такой яростью, что и у туши в пещере взбесился отросток, буквально кроша каменные стены. Еле успокоили.
        Прощально задрожав в руках Яшки, проводник хвоста обмяк. Гордый, что не растерял прижизненную прыть, разбойник перекинул духа через плечо, словно хлыст.
        Не ожидавшая такого выступления крыса испуганно забилась в угол и ждала страшной участи. Конечно, сейчас не дам пуску в Мир Теней, и загнивай со скуки посреди тумана!
        Вежливо поклонившись крысе, я отошел, открывая путь из ловушки. Проводник бросился прочь, пища от благодарности и страха, что я передумаю.
        Яшка смотрел то на радостно улепетывающую крысу, то на странно улыбающегося меня. Хвост на его плече чуть оклемался и тихонько подрагивал.
        - А ты чего стоишь? Бегом за ней! Договор! - Махнул я в сторону растворившегося в тумане духа.
        - Давай! Мы тебя ждем в Мире Теней! - Просияв на прощанье золотой улыбкой, Яшка утонул в пелене, поглаживая хвост. - Мы еще повоюем!
        А ведь прав разбойник: ничто так не разгонит посмертную скуку, как добрый бой с былым противником! Сегодня я приобрел ещё троих, хороша компания! Но сам я не спешил за проводниками, а меня несло в сторону света.
        В глаза било бледное зимнее солнце. Снег скрипел под нашими санями. Возле меня сидел шаман из Гнезда и пел. Не баюнную Песню, а просто сказ про воина, плывущего на лодке в Мир Теней. Мне казалось, что я лежу не в утепленных соломой санях, а качаюсь на волнах великой реки междумирья, откуда я только что вернулся. Ведь ясно, что пел учитель для меня и про меня. Про умирающего айвена:
        …Черный неба холст, лютая метель,
        Дух мой, проводник, дай не сесть на мель.
        Проводи меня к мудрому творцу,
        В ноги упаду к своему отцу.
        Тело не моё, отдавать пора,
        Забирай, отец, нагулялся я!
        По тем?ой воде я к тебе спешу,
        Песнею лихой душу отпущу.
        - Чего ты хочешь, ведьма? - неожиданно прервал песню учитель. - Совсем, черная, страх растеряла, что путь айвенам преграждаешь?
        - Извини, мудрейший! - По голосу я узнал Пастушку. - Вот! Они просили передать!
        - Ладно, давай, - нехотя согласился шаман.
        Я услышал, как засеменила по снегу старуха, опасаясь мести за подлость. А наши сани поскребли дальше.
        - Тебе, айвен, - обрадовался шаман моему пробуждению. Рядом со мной легли мохнатый хвост и острый коготь. Их оружие - мои трофеи. А учитель продолжил древнюю песню про уходящего воина:
        …Песни путь лежит - между гор река,
        Пусть душа летит вдаль за облака,
        Пусть она махнет над землей крылом,
        Я ей подсоблю по воде веслом.
        Лодочку качнет, словно колыбель -
        Мой последний сон, мягкая постель.
        Под землей течет давняя река,
        Вот и мой черед пасть у ног творца…
        Закрыв глаза, я под скрип снега уплывал то ли в Гнездо, то ли в Мир Теней.
        Станислав Меньков
        На всех парах
        Железная дорога ныряла под свод подозрительного леса: из его глубин поднималась молочно-белая струйка пара. Казалось, белоснежное копье пронзало серые доспехи зимнего неба. Откуда-то тревожно тянуло навозом. Однако размышлять над всем этим большевику было недосуг, люди собрались.
        - Товарищи! Уже тринадцать лет, как в нашей стране установлена власть рабочих…
        Свист.
        - …и крестьян.
        Свист.
        - А как говорил наш Вождь Владимир Ильич Ленин, социализм есть советская власть плюс парификация всей страны, - большевик встревожено оглянулся, но на этот раз свист ему не мешал.
        - Потому мы, власть, идущая путем прогресса, - Дорнштейн снова помолчал, - и заботящаяся о благе, как уже было сказано, рабочих и крестьян…
        Свист.
        - …приступаем к форсированной модернизации населенного пункта Обломовка. Раньше вас гнобили и угнетали помещики, - партиец запнулся и продолжил, - но теперь все изменится. К лучшему.
        Свист.
        - Падут, - Дорнштейн посмотрел написанное на руке химическим карандашом слово, - заскорузлые, да, заскорузлые устои и обычаи, и настанет новое, прогрессивное, изобильное…
        Свист.
        - …советское общество свободы…
        Свист.
        - …равенства…
        Свист.
        - …и братства…
        Свист.
        - Знаете, что произошло в сопредельных Гореловке, Нееловке, а также Неурожайке? И знаете, кто это сделал?
        Послышался неразборчивый шум: «Враги! Интервенты!», «Господь Бог наш Иисус Христос», а старорежимный староста надрывался: «Не мы это, честное слово, помилуйте, гражданин товарищ!»
        - Это сделала Партия! - И прибавил гораздо тише: - А никакой не бог, которого, как известно, нет в природе.
        Свист стремительно нарастал. В раздражении Дорнштейн пнул ногой вечно не вовремя свистящую трубу бронепоезда, и она со скрежещущим стоном рухнула в снег, взорвавшийся звоном ледяного стекла. Так как большевик в то же время опирался на трубу рукой, он последовал за ней.
        - Грамотные есть? - спросил он, отвернувшись от толпы и залезая опять на крышу бронепоезда.
        - Есть-с. Многие. Библия в каждом доме лежит… («Лежать-то она, конечно, лежит», - глухо пробормотал какой-то жилистый мужик с носом-картошкой.) Да все-таки насчет, если позволите, Бога: кто же все это вокруг сотворил-с? - ехидно сказал доктор, единственный просвещенный человек в округе; его лысина не порозовела на морозе, а оставалась вызывающе белой. Религиозность позволяла ему бестрепетно списывать профессиональные неудачи на волю Божью.
        Дорнштейн поднимал над бронепоездом красный стяг.
        - Я же сказал - Партия! Российская Коммунистическая Партия большевиков!
        Зимнее солнце, флаг и голова посланца губцентра оказались на одной прямой; солнце просвечивало сквозь знамя.
        Озаренное красным холодным светом, лицо большевика казалось окружено нимбом демонического святого.

* * *
        Белый пар продолжал нагло подниматься из глубин леса, надменно игнорируя происходящее в деревне.
        Черные покосившиеся избы, старая дранка крыш, угрюмые изможденные лица - революционер не знал, всегда ли была такой Обломовка или только недавно стала. Его интересовало только настоящее и будущее.
        - Староста, - прошипел он, посверкивая золотым зубом.
        - Аверьян, - представился мрачный, но сохранивший остатки патриархальной величественности старик со спутанными волосами.
        - Ты всем заправляешь? - мрачно спросил Дорнштейн.
        - Я, - неуверенно сказал Аверьян, сглотнув. Дорншейн прибыл на бронепоезде, никого еще из приезжих обломовцы пока не видели; тем не менее, большевик и в одиночку внушал старосте неподдельный ужас. Скажут, старорежимник, и все - под суд.
        - Контрреволюция есть? - задал Дорнштейн следующий вопрос
        Лицо Аверьяна в секунду приобрело выражение благодушной тупости. Он якобы непонимающе уставился на Дорнштейна.
        - Сейчас я сам все узнаю, - скучным голосом сказал большевик. - Ра-азгружай!
        Он точно отработанным движением пнул бронепоезд, двери вагонов стали одна за другой открываться, а потом поезд словно вытошнило потоком пугающего вида механизмов и конструкций.
        - Собира-ай! - тем же не терпящим возражений тоном приказал большевик.
        Селяне в растерянности начали грохотать и лязгать металлическими частями. Никто не имел понятия, как все это собирать, и мужик с носом-картошкой решился:
        - А к чему это приделывать? - спросил он с порой пробуждающимся у крестьян хамством, демонстрируя Дорнштейну конструкцию, посвистывающую от встроенного внутрь парового микродвигателя. Больше всего это напоминало ногу, стонущую (непонятно чем) и дергающуюся в конвульсиях.
        - Эх, да какая разница! - махнул рукой большевик. - Главное - энергично!
        - Оно же работать не будет, - глухо заметил доктор.
        - Ммм… А ты как думаешь? - спросил большевик у картошки.
        - Не, не будет, - сказал картошка.
        - Вот и нашли контрреволюцию, - радостно объявил Дорнштейн. - Вы собирайте, голубчики, не отвлекайтесь.
        - На чем же оно работает? - продолжал допрос доктор. Похоже, обвинения его не напугали. - На угле? Где нам его взять?
        - Скоро подвезут, - в голосе Дорнштейна прорезались истерические нотки фанатизма.
        - А пока их будет питать Пламя Революции!
        - Что это? - спросил доктор.
        - Увидишь. Работай.
        И доктор наклонился к металлическим огрызкам. Голос посланца обладал нечеловеческой властью, и когда он приказывал, все как-то механически торопились выполнить его распоряжения. Дорнштейн сновал то там, то тут, и дело рьяно двигалось - и вскоре около насыпи железной дороги возникло целое воинство скрюченных чудищ, порожденное безумной фантазией коллективного бессознательного крестьянских масс.
        - Во-от, - удовлетворенно щуря наглые глазки, резюмировал большевик. - А теперь - смотрите!
        Он дернул за рычажок одной из конструкций, и она энергично двинулась, только почему-то назад. Дорнштейн быстро вскочил на нее и поспешил переключить рычаги. Штуковина поползла вперед, пожирая снег перед собой.
        - Вы там садитесь! Управлять поймете как, это легко! - крикнул он через левое плечо.
        - Ты и вот ты, - обернувшись, товарищ ткнул пальцами в двух мужиков, косого и горбатого, которые показались ему поумнее остальных. - Садитесь за те две штуки. Это лесопилки. Напилите бревен, поймете, как. В лесочке, где поближе. И везите сюда.
        Те обреченно кивнули, и Дорнштейн отвернулся. Словно слепой, он уверенно ехал вперед, проломив чей-то забор, хлев и крышу дома. На участке он снова задергал рычажками, обращая чье-то завшивевшее хозяйство в плодородное небытие. Хозяин с семьей и скотиной горестно и потрясенно взирали на вывороченные черные слои земли. Худая, ребра торчат, кобыла казалась совершенно потерянной.
        На секунду наваждение заколебалось. Крестьяне начали понимать, что перед ними безумец, и остатки прежнего слепого подчинения уже с трудом удерживали их.
        - Вы не переживайте, садитесь же на машины, садитесь! - завопил Дорнштейн, и его послушались. - Все идет как надо! Сейчас мы новый дом ему построим, лучше, больше и чище прежнего!
        Раздался шум, лязг и свист оживающих паровых монстров. Хозяин дома, все еще подавленный, растерянно баюкал на руках обломок лапты для игры в чижик. Визг пара прорезал вопль Дорнштейна:
        - Труд сделал из обезьяны человека, сделает и из крестьянина пролетария!
        И голос большевика звучал в этом вое так же уместно, как хор в Восьмой Симфонии Бетховена.

* * *
        Белый пар курился над лесом, словно некая фундаментальная константа бытия.
        Он оставался, а вот Обломовка разрушалась, распадалась, уходила в никуда. В мерзлую землю, снег с которой обглодали машины, втыкались массивные бревна. Дело спорилось так быстро, словно чародейство воздвигало новое сооружение на месте разваленных изб.
        - Это что ж будет, усадьба? - спросил доктора Осип, худой мужик с клочковатой бородой и математически чередующимися кривыми желтыми зубами: те зубы, которых не было в нижней челюсти, только и присутствовали в верхней.
        - В стиле барокко, - мрачно ответил доктор.
        - Ну? - крикнул Осипу Федор.
        Направившись к нему, Осип ответил:
        - Говорит, будет постель из барака.
        - Тьфу, - сказал Федор меланхолически.
        Неожиданно гул машин стал стихать.
        - А сейчас, - истерично завопил Дорнштейн, - вы увидите Пламя Революции!
        Свинячьи глазки вспыхнули безумием. Он спрыгнул со своего агрегата, рысью перебежал через завалы бревен к мужику с носом-картошкой, с силой фанатика сдернул его с конструкции и распахнул печь двигателя. Откуда-то из глубин механизма вырвался язык пламени, безупречно-алого, без доли царственно-фиолетового или мятежно-оранжевого. Язык этот с жадностью поглотил мужика, оставив в руках Дорнштейна только кусок одежды.
        В ту же секунду свист возобновился с новой силой. Пламя Революции получило пищу.
        - Так будет, пока мы не сведем всю контрреволюцию на нет, - мистическая власть звучала в голосе большевика.
        Глаза его маслянисто поблескивали, словно у дорвавшегося насильника.
        - Рвать пора отсюда, - сказала доктору подкравшаяся попадья, женщина пышная, румяная, зычная, но отлично умевшая оставаться незамеченной, когда надо. Когда ссылали ее мужа, например. На нее, похоже, чарующий голос Дорнштейна не производил никакого впечатления.
        - Только вещи соберу, - сказал доктор, - и нагрянем кой-куда.
        Он мотнул головой в сторону леса, и стало ясно, что как бы ни белела его лысина, а молочный пар, поднимавшейся над чащей, все равно белее.

* * *
        - Значитъ, тамъ теперь рядъ бараковъ вместо избъ, - заключил его светлость. - За день. Сие значитъ, много механики. Если нам удастся это вернуть в счетъ потерь и продать… А связи у нас есть… Хватитъ и для угля до Франции, и на безбедное житье.
        Робин Штольц был полон энтузиазма: бывшему помещику не терпелось покинуть «эту страну». Революция его здорово потрепала, костюм был помят и не чищен, однако все равно Робин выглядел куда изящнее, чем можно было ожидать от железнодорожного разбойника. Дело в том, что у его светлости был свой локомотив, с помощью которого он и брал на абордаж советские поезда. Он действовал в одиночку, ибо с дореволюционных времен сохранил главное для таких дел достояние - наглость. Кроме того, Штольц отличался договороспособностью, своевременно информировал местное начальство о повреждениях путей, благодаря чему даже получал оклад железнодорожника. Однако сбывать краденое приходилось посредникам, и рентабельность Штольц показывал невысокую. Но партия паровых машин могла одним махом довершить дело - это вам не зерно или уголь!
        И Робин решился. С попадьей и доктором они раскочегарили локомотив и вышли на большую дорогу…

…Дорнштейн оцепенел только на секунду. Увидев надвигающиеся из леса облака пара, он подумал, что давно должен был догадаться о природе белого столба в чаще. А потом большевик отбросил никчемные сожаления и бросился к бронепоезду. Усевшись внутрь, он крикнул крестьянам:
        - Не вздумайте предать, а то… И вы работайте, работайте! А то к весне с голоду опухнете!
        - Мы и так опухнем, - пробормотал Осип, но расслышать его в шуме паровой стройки было невозможно.
        Большевик на бронепоезде стремительно несся навстречу неведомому врагу. Ибо всякий, не оповестивший Партию о своем передвижении по ж/д путям, - враг априори…

…Старик с печалью смотрел, как вода в его источнике приобретает кровавый оттенок. Наконец отшельник не выдержал и, поднявшись с пенька, двинулся вдоль русла ручья. Старообрядец, травник, даже чародей - чего только о нем не говорили. Простой русский человек - вот кем считал себя сам старик…
        Его прадед проложил эту дорогу, и он не сойдет с нее. Робин Штольц на своем
«Сверкающем рыцаре» летел на таран бронепоезда. Со скрежетом они столкнулись, полетели снопы искр, и бронепоезд понес локомотив обратно, прочь от деревни - в лес.
        Словно орда краснопузых гоблинов набросилась на рыцаря в сверкающих доспехах.
        И рыцарь этот отступал, пятился - и очень быстро, так что это даже напоминало бегство. Стало ясно, что прямое столкновение Штольц проиграл. Однако его опыт борьбы в Белом движении подсказывал, что еще не все потеряно. Остается еще возможность диверсионного акта. Для диверсии делегировали самого отчаянного и физически крепкого члена экипажа. Попадью.
        Со шпагой Штольца в одной руке и скалкой в другой попадья, распевая псалом двадцать шестой с ударом на «Господь защититель живота моего, кого устрашуся?», грациозно перебралась со «Сверкающего рыцаря» на локомотив бронепоезда. Велико было искушение попытаться вытурить оттуда большевика, но попадья отринула его: внутри могло подстерегать Пламя Революции. Локомотив взорвался какими-то свистелками, Дорнштейн из окна пытался поддеть ее кочергой, но Матрена Тимофеевна преодолела все трудности, орудуя скалкой как даго. И, крякнув от натуги, отцепила состав, наподдав ему напоследок богатырской ногой. Состав рухнул в кусты, мстительно пнув в ответ как сцепившиеся локомотивы, так и попадью.
        Обратно она перебиралась бледная и дрожащая: дело в том, что двигались они теперь еще быстрее.
        - Закон сохранения импульса, - шептал доктор, уставившись в одну точку.
        Штольц едва держал себя в руках, отчаянно пытаясь затормозить. Его стошнило, костюм испачкался, но это помогло: теперь лицо его выражало только холодную сосредоточенность. Робин даже смог отреагировать на слова доктора:
        - Оказывается, и при большевиках есть законы, которые что-то сохраня…
        Неожданно лес слегка поредел.
        - НЕТЪ! - вскрикнул бывший помещик.
        Здесь железная дорога делала крутой изгиб, и они в него не вписались. Описав изящную дугу, «Сверкающий рыцарь» слетел с косогора аккурат на середину реки Чернавки, проломив тонкий слой льда. Речка эта казалась не такой уж широкой. Летом. Сейчас же почему-то не хотелось идти по упруго пружинящему льду. Дорнштейну повезло больше: бронепоезд скатился с косогора на мелководье, изрядно помялся, но большевик не получил ни царапины, и все так же гордо реяло на крыше остатков локомотива красное знамя. Партиец стал выбрасывать из окна какие-то трубочки; то, что было поездом, стало напоминать гигантский кипятильник.

* * *
        Дорнштейн мрачно разглядывал сидящих с узелками на крыше «Рыцаря» помещика, доктора и попадью. Лед таял. Штольц глядел на Дорнштейна даже чуть мечтательно, бормоча что-то вроде: «Эх, не сгнило б мое ружье…» Лед таял. Попадья молчала. Лед таял. Доктор устало кивал головой, и лысина его призывно посверкивала на солнце, почти складываясь в сигнал SOS. И, словно в ответ на эту невысказанную молитву, появился старик. Бело-черная косматая борода, аккуратный тулуп, посох; он появился с противоположного берега, со стороны ручья. Оттуда, где поднимается над источником молочно-белый пар.
        - Помоги! - увидев его, закричал дрожащий Штольц.
        - Христа ради, отец, погибаем - загундосила попадья.
        - Бревнышко кинь, - посоветовал практичный доктор.
        Старик звонко рассмеялся.
        - Да идите так! - звучным басом сказал он.
        На секунду доктору почудилось, что он сказал не «так», а что-то другое трехбуквенное…
        Старик спокойно, тяжело опираясь на посох, пошел к ним, и казалось, лед просто застывает под его ногами и сама вода замирает.
        Стояла тишина.
        Старик подошел и протянул попадье руку. Та, трясясь, слезла. Робин и доктор спустились сами.
        Штольц, доктор и баба осторожно двинулись по хрупкому льду.
        - Что вы так боязливы? - подбадривал их старик. - Или у вас нет веры?
        Лед быстро обращался в воду, Дорнштейн суетился со своим кипятильником, но все же не успевал. Отчаянным прыжком замыкавший отряд Робин перелетел на тот берег; Дорнштейн чертыхнулся.
        Старик, попадья, доктор и бывший помещик медленно двинулись прочь, к далекой кромке голубого леса.
        Сыпал снег.
        Казалось, белый занавес задергивается за ними.
        Отбросив пугающее чувство, что они вернутся, Дорнштейн гордо выпрямился. Коммунизм победил.
        Кипятильник работал, и снег вокруг реки совершенно стаял.
        У ног Дорнштейна расцветали пышные алые розы.
        Владимир Томских
        Человек из красной комнаты
        Я пленник Красной Комнаты.
        Здесь, в этом сюрреалистическом Чистилище я узник, равно как и еще трое. Старик. Юнец. И Безумец. Впрочем, не уверен, что последнего можно назвать заключенным. Скорее, хищник, который только и ждет, когда чье-то легкомыслие поможет ему выбраться из клетки. И на пути к свободе он будет беспощаден - в этом я не сомневаюсь.
        Все взгляды устремлены к центру Красной Комнаты. После долгих споров установилось молчание - хрупкое, словно стекло в Часах Крови. Смотрю как красная жидкость неумолимо перетекает из верхней полусферы в нижнюю, формируя дверь. Шанс для кого-то из нас выбраться отсюда.

«Для кого-то из нас, кроме Безумца», - поправляю себя.
        Тишина действует угнетающе на Юнца. Он всхлипывает, вцепившись в сидение, будто это спасательный круг. Кажется, мальчик уже на грани. Юнец от меня по левую руку; если же глянуть направо, увидишь Старика. Судя по постоянному кашлю и поскрипыванию стула, у него силы также на исходе.
        Я избегаю смотреть прямо перед собой.
        Ведь напротив сидит Безумец.
        И он все время улыбается.
        Перед ними раскинулась долина.
        Ночная мгла уползала в сторону хребта. Горные пики сверкали, осененные светом восходящего солнца, напоминая лезвия гигантских мечей. Будто сами боги приветствовали путников в этом краю воинским салютом.
        Внизу простирался живописный пейзаж: маленькая речка, извилистая, как змейка; тенистые дубравы перемежались альпийскими лугами. На другом конце долины высилась скала, которую каменной короной венчал старый замок. К нему вела дорога, бравшая начало у небольшой деревеньки.
        - Нравится? - спросил Йован.
        Она улыбнулась в ответ.
        Взявшись за руки, они стали спускаться.
        После долгих скитаний мы осели в местечке под названием Бран, рядом с одноименным замком. Я родился и рос здесь до войны: посему каменные исполины, в темное время Средневековья выросшие по всей Румынии подобно грибам после дождя, нагоняли на меня тоску.
        Сара же вела себя так, будто угодила в страну фей. Перво-наперво облазила пресловутый замок вдоль и поперек - насколько могли позволить смотрители. Не прошло и месяца, как она уже знала наперечет всех жителей деревни и окрестности исходила едва ль не до самого Брашова. А по вечерам таинственным шепотом сказывала истории о Колосажателе или Кровавой Графине.
        Обычно в такие моменты я саркастически улыбался и прижимал ее к себе, чтобы поцеловать.
        - Забавно, что ты так любишь байки, которыми потчуют доверчивых туристов.
        - Иногда мне кажется, что никакой ты ни мадьяр. Скорее, англичанин. Высокомерный и холодный, как горный ручей.
        - Я человек науки. В ней нет места темпераменту.
        - Ты зануда.
        - Ученый, зануда и бравый мадьяр. Где ты еще встретишь такого разностороннего мужчину?
        Мы смеялись, и я целовал ее вновь.
        Как-то раз Сара вернулась к этому разговору:
        - Ты не веришь ни в Цепеша, ни в Эржебет, ни в прочие легенды здешних мест, ведь так?
        - Ну да, - я пожал плечами. - А что тут странного? Бьюсь об заклад, дед Ионеску тоже бы меньше чесал языком, если б не туристы.
        Сара фыркнула.
        - Между прочим, он как и ты, ученый в своем роде. И потом, знать не значит верить.
        - Точно.
        Я посмотрел ей в глаза.
        - Тебе ведь интересно, как такое возможно? Почему прагматик до мозга костей корпит над малоизвестными трактатами алхимиков? Но как ты правильно сказала, знать - не значит верить. В этом вся наука: собрать знание по крупицам и, если получится, изучить его на практике.
        - Значит, ты веришь тому, что там написано?
        - Нет.
        - Не понимаю.
        - Алхимические трактаты в большинстве своем пища для невежд и шарлатанов. Их нельзя принимать на веру. С другой стороны то, что современная наука не глядя отбрасывает наследие алхимиков - не меньшая глупость. Вся прикладная химия выросла из Средневековья. Нельзя этим пренебрегать.
        - Значит, ты…
        - Я ищу.
        Сара ненадолго задумалась.
        - А знание, которое ты ищешь - это что-то конкретное?
        - Да, - Я испытующе посмотрел на нее и добавил, не дожидаясь нового вопроса. - Память.
        Ванна выглядела вполне обыденно.
        - Это она? - спросила англичанка.
        Сара нахмурилась. Она не понимала, почему разговор ведется шепотом, но все-таки постаралась ответить столь любезно, как могла:
        - Так принято считать. Согласно легенде, жертву закрывали в «железной деве», которая находилась в нише, наверху, - она указала рукой на потолок. - По специальным желобам кровь стекала в ванну, где уже ждала обнаженная графиня. Она верила, что сможет сохранить молодость и красоту…
        Возбуждение.
        Стыдно признаться, но именно это чувство я испытывал. Сара уехала с группой английских туристов в замок Чейт. Она подрядилась побыть гидом и переводчиком, хотя более всего желала увидеть воочию родовое гнездо Эржебет Батори. Я же в ее отсутствии жаждал проделать некоторые вещи, описанные в трактате.
        Трактате о памяти крови.
        Двусмысленные намеки. Туманные обещания. Знание, скрытое в чаще аллегорий. Все это должно быть очищено от словесной шелухи и сплавлено в тигле чистого разума, дабы явить тому, кто прочтет старинную рукопись, самую суть вещей. Так говорилось в начале трактата.

«Тому, кто овладеет памятью крови, будет в равной мере дарована возможность коснуться как минувшего, так и грядущего».
        Эта фраза манила меня, точно маяк.
        Я не мог бездействовать.
        Чтобы приготовить отвар, понадобилось три дня. Некоторые компоненты оказалось трудно найти. Нет, среди них не было волос мертвой девственницы или корня мандрагоры, выкопанного на кладбище, чем так любят пугать обывателей авторы литературы ужасов. Только редкие травы, листья рябины, бука, корень боярышника, да чеснок. Последнее меня изрядно позабавило.
        Травы в конце концов удалось купить у местной знахарки. Разговаривала она неохотно, то и дело бросая на меня странные взгляды. Тогда я не придал этому значения.
        Вид готового отвара вызывал смешанные чувства. С одной стороны, миг долгожданного триумфа: при мысли о том, что может сегодня произойти, сердце начинало бешено колотиться. Однако, вдыхая пары темной жидкости - пах отвар премерзко! - я вынужден был признать, что выгляжу глупо. Совсем не таким представлялся мне серьезный научный эксперимент.
        Впрочем, отступление виделось еще большей глупостью.
        - Знать - не значит верить, - заявил я в пустоту, после чего отсалютовав в сторону открытого окна бокалом, залпом осушил его.
        Поначалу ничего не изменилось. Сняв ботинки и расстегнув рубашку, я прилег на софу, рассудив, что так уберегу себя от последствий возможного обморока. Тиканье часов на стене, да ветер, играющий занавесками, нарушали мой покой, не позволяя полностью отрешиться от реальности. Но вскоре звуки исчезли.
        Дальнейшее запомнилось фрагментами, словно горячечный бред. Пожалуй, в некоторой мере я действительно был болен.
        Сперва пришел холод. Руки покрылись гусиной кожей, стало трудно дышать. Но это продолжалось недолго. Через мгновение меня будто бы извлекли из проруби, чтобы тут же бросить на раскаленную сковороду. Жар опалил лицо и, казалось, вот-вот выжжет глаза. Вернулось тиканье часов - теперь оно звучало подобно набату.
        Не знаю, когда именно это случилось, но передо мной замелькали обрывки прошлого.
        Коридор.
        Коридор в госпитале.
        Штукатурка кусками на полу. Тусклый свет. Люди в халатах суетятся, бегают туда-сюда, таская тела - на носилках, а то и просто на простынях. Влажная тряпка неприятно скребет по стене, оттирая брызнувшую кровь. Стоны. Резкий запах лекарств.
        И гниения.
        Мальчик в палате. Склонился над женщиной, лежащей на одной из бесчисленных коек, и молча держит ее за руку. Он оборачивается, чтобы увидеть мое лицо.
        Мальчик - это я.

…Бежим по коридору. Расталкивая врачей и едва не сшибая койки с ранеными, зову его, но все напрасно. Влетает в открытую дверь - я за ним.
        Комната совсем не похожа на палату. Скорее, номер в гостинице. На кровати сидит франтоватого вида старик и, прижимая к себе дрожащего мальчонку, гневно глядит на меня.
        - Я Йован Митреску, - выпрямив спину, заявляет он. - Что вам нужно?
        - Шутите? Это я Йован…
        Не договариваю, потому что вдруг приходит понимание.
        Вот она.
        Память крови.
        Но тут стены начинают бешено вращаться, словно какая-то дьявольская карусель. Тиканье часов на задворках моего сознания учащается, точно пульс…
        Так я оказался в Красной Комнате.
        Она была напугана. Так сильно, что бросила группу, чтобы быстрее добраться домой.
        В подвале замка Чейт, где Эржебет Батори мучила и убивала девушек, ее посетило видение - сколь странное, столь и ужасное.
        Каменная ванна, в которой лежал Йован.
        Ванна, наполненная кровью до самих краев.
        Реальность перевернулась в один крошечный миг. Будто в спектакле заменили декорацию, чтобы сыграть следующую сцену.
        Покинув госпиталь, мы угодили в самое странное место из всех, где мне доводилось бывать. Стены, пол, мебель - интерьер сплошь в красных тонах. Даже резные канделябры. Я сидел на стуле, задрапированным алым.
        Из общей картины выбивалась стеклянная колонна, расположенная по центру комнаты. Она состояла из двух полусфер, которые в месте соприкосновения вершин оказались соединены тоненькой перемычкой. Совсем как песочные часы. Только вот заполнены не песком, а темной жидкостью.
        Колонна слабо светилась изнутри. Я видел, как в нижнюю полусферу упала красная капля. Затем вторая, третья…
        - Это кровь.
        Вздрогнул, на мгновение решив, что незнакомый голос принадлежит часам.
        - Кровь?!
        Совсем забыл о своих попутчиках. Мальчик - он слева от меня. И, судя по всему, говорит с кем-то вполне осязаемым.
        - Как же это… чья кровь?
        Частично неизвестный был скрыт колонной. Или глаза не сразу привыкли к полумраку, царившему здесь, но увидеть этого человека я смог только сейчас.
        Темные волосы беспорядочно струились, ниспадая на лоб и лицо, подобные чернильным кляксам на листе бумаги. Бледная кожа придавала незнакомцу пугающее сходство с мертвецом. Ярко-красные губы, растянутые в усмешке, усиливали гнетущее впечатление.
        Голос, высокий и мелодичный, был полной противоположностью внешности:
        - Это кровь Митреску, Йован. Твоя. И их тоже, - улыбка не сходила с его лица. - Моя кровь. И многих, многих других.
        - Йован?
        Теперь заговорил старик. Он так же, как и все, сидел на стуле - справа от меня, у стены.
        - Почему ты назвал его Йованом? И где мы?
        - Он Йован Митреску. Как и ты, - незнакомец махнул рукой в мою сторону. - Как и он.
        Человек не переставал улыбаться ни на мгновение. Признаться, это заставляло нервничать.
        - Кто ты? - спросил я.
        Его взгляд блуждал по комнате, не задерживаясь ни на лицах, ни на предметах. Словно смотришь на стеклянный сосуд, из которого пытается выбраться пойманный туда светлячок. Хаотично, без всякого смысла летает, раз за разом ударяясь о стенки. Такими я увидел его глаза.
        Они пугали не меньше, чем улыбка.
        - Кто ты такой? - повторил мой вопрос старик. И, кашлянув, неуверенно добавил. - И почему, черт тебя дери, ты голый?
        - Имена в Красной Комнате не значат ничего, - нараспев произнес незнакомец и всем телом подался вперед: он и правда был лишен всякой одежды. - Пока время течет в Часах Крови, следует обнажить души. И тела.
        Он театрально щелкнул пальцами.
        Мальчик испуганно вскрикнул. Старик, хрипло кашляя, заворочался на стуле.
        Я почувствовал под собой холодную ткань сиденья.
        - Верни ее сейчас же! Верни ее!
        Старик негодовал, однако неизвестный оставался невозмутим.
        И улыбался.
        - Тела обнажены! - провозгласил он. - Скоро придет час обнажить души.
        Хоть этот человек и призывал отказаться от имен, с некоторого момента я стал про себя называть собеседников вполне определенным образом. К тем двоим, что могли быть осколками моего прошлого и будущего, мысленно обращался согласно возраста - Юнец и Старик.
        Третье имя возникло в сознании само собой и вполне подходило своему обладателю.
        Безумец.
        - Неужели совсем ничего нельзя сделать?! - она еле сдерживала рыдания, рвущиеся наружу.
        - Сожалею, - седовласый врач развел руками. - Позвоню коллеге в Бухарест, может, он что посоветует.
        Кивнув, он ушел.
        Теперь, оставшись одна, Сара дала волю слезам. Йован, ее Йован лежит уже целую неделю, словно куль с мукой. Если бы не слабые сердцебиение и дыхание, его давно можно было признать мертвецом.
        Где же ты?
        Где ты, мой милый Йован?
        - Время бежит, время течет. Кто-то сбежит, кто-то умрет.
        - Заткнись, - пробурчал Старик.
        Выглядел он понурым и весь сгорбился. Юнец плакал. Безумец декламировал стихи разной степени бредовости, беззаботно болтая ногами, словно сидел на качели где-нибудь в парке развлечений.
        Я думал.
        Похоже, ситуация безнадежна. В последние несколько часов - хотя сомнительно, что в этом месте можно доверять чувству времени - Красная Комната явила немало своих свойств. Преимущественно неприятных.
        Ни малейших признаков выхода. Ни дверей, ни окон - кругом только красные стены. Абсолютное отсутствие звуков извне. Но самое ужасное открытие ждало узников Комнаты, когда они обнаружили, что не могут подняться со стульев. Ноги были словно парализованы. Это стало серьезным ударом: Юнец кричал, пока не охрип; Старик зашелся в кашле; я же чувствовал себя так, точно сердце, гулко стучащее, вот-вот вырвется из груди и шмякнется на багровый пол.
        После установилась тишина, нарушаемая плеском крови в стеклянной колонне, да бредовыми виршами Безумца. Те двое должно быть решили, что это кошмарный сон. Я и сам не отказался бы так думать. И надеялся, что скоро действие отвара закончится. Но время шло, и ничего не менялось.
        Ничего.
        Безумец со стихов переключился на песни - столь же бредовые, местами похабные. На середине одного из куплетов он внезапно умолк. Во взгляде появилась осмысленность.
        - Время, - затараторил он. - Время решать. Вы уже готовы, вполне готовы.
        - Готовы к чему? - недоверчиво спросил Юнец.
        - Чтобы решить, - губы Безумца, казалось, растянулись до предела, обнажив острые белые клыки. - Кто должен будет выйти из Красной Комнаты.
        В комнату она его не пустила.
        Дед Ионеску был непривычно хмур. Он не стал юлить, сразу сказав главное:
        - Ты должна уехать и увезти отсюда… это. И побыстрей.
        - Но почему? Я не смогу, пока Йован в таком состоянии.
        - Ты должна увезти его, - дед Ионеску словно не слышал. - Мы не питаем жалости к стригоям. Мы их убиваем.
        - Йован не вампир!
        - Я все сказал тебе, - в голосе послышались умоляющие нотки. - Уезжай, пожалуйста.
        Уже на пороге, не глядя на нее, дед Ионеску угрюмо сказал:
        - Скоро мы придем. Если он будет здесь, то умрет. Если попробуешь помешать нам, тебя ждет то же самое. Прощай.
        Смотря, как он ковыляет прочь, Сара подумала, что нужно достать из чулана ружье.
        - Дверь в часах? - хмыкнул я. - Что за бред?
        - Прямо как в сказке про Алису, - нервно засмеялся Юнец.
        Старик даже не улыбнулся.
        - Я бы многое отдал, чтобы все свелось к банальному сну, как у Кэрролла.
        Безумец, рассуждающий о серьезных вещах, - зрелище не из приятных. Слушая его, невольно ловишь себя на мысли, что тоже начинаешь сходить с ума.
        - Дверь, - повторил он. - Но не в каких-то там часах, а в Часах Крови.
        - О да! Это же в принципе меняет дело.
        - Кровь есть жизнь, - Безумец повысил голос. - Все медленней течет, слабея час от часу, пока не иссякнет поток. Память целого рода. Квинтэссенция сущего, - он махнул рукой в сторону светящейся колонны. - Капля за каплей причина обращается в следствие. Существование одного завершается, чтобы дать миру что-то другое. Часы Крови - чистое равновесие. Пока верхняя половина не опустела, комната запечатана. Когда нижная половина наполнится, один из вас сможет выйти. Баланс будет сохранен.
        - Почему только один? - спросил я.
        - Ты плохо слушаешь, профессор.
        Из-за идиотской улыбки, не покидающей его лица, эта реплика казалась издевательской.
        - Я не профессор! И ты ничего не говорил о причинах.
        - Равновесие. Вам ведь знакомо это слово? Один человек призвал Красную Комнату, один же ее и покинет, - он поднял руку, пресекая вопросы. - Все имеет оборотную сторону.
        - Один человек, - уточнил Старик. - В том числе и ты?
        - Да.
        - Что?! - поперхнулся я. - Почему ты?
        - Равновесие? - робко предположил Юнец.
        - Это часть равновесия, - кивнул Безумец. - Та самая оборотная сторона. Во мне ведь тоже течет кровь Митреску. Впрочем, довольно ответов. Настала пора вам говорить. Время обнажить души.
        - Может, ну его, - нарочито зевнул я. - Лучше верни нашу одежду. Признаться, тут прохладно.
        Он промолчал.
        - Между прочим, - сказал Старик. - Почему ты думаешь, что мы поверим хоть единому твоему слову? На что ты рассчитываешь?
        Безумец долго не отвечал.
        Когда же наконец заговорил, слова падали медленно, точно капли крови в часах.
        - Почему бы тебе не рассказать ему о Саре, Йован?
        Старик дернулся, словно по стулу был пропущен электрический ток.
        Мне это совсем не понравилось.
        - Кто такая Сара? - с любопытством спросил Юнец.
        - Та, что поможет тебе обрести равновесие, - задумчиво произнес я.
        И тут же чертыхнулся. Надо же, сколь заразно безумие.
        - Так что насчет Сары, Ста… эээ, Йован?
        - Да ничего особенного… Йован, - хмыкнул Старик. - Ухаживает за садом и двумя внуками.
        Раздался хруст.
        Я поднял глаза и с ужасом заметил, что по стеклу Часов Крови расползается внушительных размеров трещина.
        - Мы очень счастливы с ней.
        Старик избегал смотреть на меня, поэтому не видел того, что происходит.
        Трещина зазмеилась, захватывая все большую часть поверхности.
        - Замолчи!
        Я и Юнец - мы закричали одновременно.
        - Чтобы выйти, необходимо обнажить души. И любой обман уничтожит Часы. А, значит, дверь не будет открыта. Теперь веришь, что я не лгу?
        - Почему? - Старик обрел дар речи.
        - Плата за знание. Тот, кто призвал память крови, обязан отдать что-то взамен.
        - Ха! Призвал он, а расплачиваться всем. Справедливо, ничего не скажешь.
        Я почувствовал на себе взгляд, полный ненависти.
        В чем-то он прав. Но нужно идти до конца.
        - Расскажи мне о Саре. Прошу.
        - Хочешь знать? Чудно. Смотри не пожалей только, - Старик зло сплюнул. - Я ее оставил.
        - Оставил?!
        - Бросил. Видеть ее больше не мог.
        - Но почему? Она изменила? Или я?
        Предположения, одно нелепей другого, роились в голове.
        - Все из-за трактатов.
        - Трактатов?
        - Исследование трактата о памяти крови едва не погубило меня. Впрочем, подробностей не помню. Она нашла меня, полумертвого, и выходила. После чего вынудила принести клятву.
        Старик замолчал.
        Очевидно, ему было тяжело вспоминать прошлое, и я посчитал, что не вправе торопить его.
        - В чем вы поклялись? - не выдержал Юнец.
        - Что оставит свои изыскания навсегда, - предположил я.
        - Не совсем так, - Старик наконец заговорил. - Я пообещал, что не буду проводить экспериментов, проверяя те или иные эликсиры, описанные алхимиками. Однако теорией занимался тогда очень плотно, сделав ставку на изучение и систематизацию знаний, почерпнутых из разных источников. В этом я здорово преуспел - на свою же беду, - он поднял голову и хмуро посмотрел на меня. - Окрыленный успехом, я отправился в научный совет Университета Бухареста.
        От его взгляда мне стало не по себе.
        - Они не поверили, да?
        - Не поверили? Они рассмеялись мне в лицо! Что вполне объяснимо - доказательств, которыми я мог бы защитить теорию, попросту не оказалось под рукой, - лицо Старика налилось кровью, глаза сверкали. - Меня назвали шарлатаном! Унизили! Я расставил капканы и сам же в них угодил.
        Здесь я понял, что он обвиняет меня.
        Что ж, в этом был резон. Хронологически та ипостась Йована Митреску стояла ближе ко мне, нежели к нему.
        - Ты бы мог заняться другим исследованием. Пойти туда, где меньше мистики и больше прикладной науки, - я не особо верил тому, что говорил.
        - О да. В любом университете на меня просто сыпались предложения помощи и сотрудничества. Они все так радовались моему приходу, что захлапывали двери перед самым носом. И шарахались, как от прокаженного, - прошипел Старик. - Настолько приятное ощущение, что тебе обязательно нужно его испытать.
        - Возможно, так и будет, - сухо ответил я. - Что произошло с Сарой?
        - После того случая между нами что-то сломалось. Она старалась быть ласковой и понимающей, но… Одним словом, однажды я исчез из ее жизни. И полгода колесил по Европе, пока она не нашла меня. Мы встретились в Вене. - Старик пожевал сморщенными губами. - Поговорили, и больше я ее никогда не видел.
        Сара.
        Мне вспомнились ее смеющиеся глаза. Улыбка, лукавая и в то же время простодушная. Увлечение румынским фольклором и шутливые обиды на то, что я не разделяю ее интерес.
        Сара.
        Не могу поверить, что все будет так, как он рассказал.
        - Ты следующий, профессор.
        На время нашего разговора Безумец умолк, и теперь стремился напомнить о себе.
        - Я - что?
        - Твоя очередь обнажить душу. Расскажи о страдании, побудившем тебя искать память крови.
        Такое чувство, что меня сбросили в темный колодец.
        - Я… Я… не буду.
        - Не будешь? - казалось, Безумец озадачен.
        - Часы разобьются, если я солгу, - решение постепенно обретало форму. - Значит, попросту буду молчать. Вот и все.
        Я победоносно вскинул голову.
        Старик закашлялся.
        - Ясно, - кивнул Безумец. - Скажи, мой мальчик, - обратился он к Юнцу. - Ты помнишь тот день, когда впервые увидел смерть?
        Тот побледнел.
        - Ты ведь помнишь Плоешти?
        Плоешти.
        Наблюдая за реакцией мальчика, я пытался воскресить в памяти давнишние события. Они с матерью тогда бежали из города, который регулярно бомбила авиация Красной Армии. К несчастью, самолеты не обошли вниманием и колонну беженцев. Я помнил кровь. Много крови и ужас, испытанный тогда.
        - Тебе не обязательно отвечать, - обратился я к Юнцу.
        - О да, совсем не обязательно, - Безумец улыбался, что не переставало меня бесить.
        - Но ты ведь все помнишь, мой мальчик, правда? Что ты ощутил, вдыхая аромат крови? Страх или вожделение? Ужас? Наслаждение?
        - Замолчи! - не выдержал я. - Хватит нести чушь.
        - Любопытство.
        Все головы повернулись к Юнцу.
        Тот смутился, но повторил:
        - Любопытство. Мне стало интересно.
        - Вранье! - заорал я. - Наглая ложь! Ты все ему внушил, ты!
        - Как же трудно быть идеалистом, - съязвил Старик.
        - Нет, я не вру, - Юнец насупился. - Ты должен сам знать. Ведь ты - это я.
        Подспудно я понимал, что он не лжет. К тому же не видно изменений в часах - а это значит многое.
        - Я такого не помню.
        - Бабочкам я отрывал крылья, кузнечикам - ноги. Резал лягушек столовым ножом, - на удивление хладнокровно перечислял мальчик. - Лошадь разорвало надвое, тогда, на дороге в Плоешти. Я осмотрел ее, потрогал кости, вспоминая то, чему нас учили в школе. Моя учительница шла с нами, но не могла сказать, правильно ли я усвоил ее уроки, - Юнец едва не кричал. - Она лежала мертвой. А я оставался прилежным учеником, поэтому и ее осмотрел, потому что мечтал быть ученым и познать мир как можно лучше. Хоть мне и было страшно, даже очень. Не смей меня судить. Ты - это я!
        - Браво, - едко улыбаясь, поаплодировал Старик. - Я хоть и запамятовал, что там случилось в Плоешти, но речь достойна будущего ученого. Однако, Йован Митреску не преуспел в науке. Может, стоило податься в музыканты? - с издевкой спросил он.
        - Такого не помню, - без эмоций повторил я.
        - Знаешь, почему он не помнит? - обратился к мальчику Безумец. - Потому что убил тебя в своей памяти. Образ, который он хранит внутри себя, - жалкие останки, скелет.
        - Конечно, нет. Не слушай его!
        Юнец отвернулся.
        - Может, поэтому ты и не хочешь ничего рассказывать, - голос его дрожал. - Убил все плохое, хоть это и часть тебя.
        Я не смог ответить.
        - Да ты трус, - присвистнул Старик. - Недаром совет вытрет о тебя ноги.
        Такое чувство, что в горле застрял ком величиной с кулак.
        - Это все из-за матери, - выдавил я наконец.
        - Что? - Юнец тут же повернулся, чуть не упав вместе со стулом.
        - Она умерла. В госпитале. От лейкемии, - казалось, слова цепями прикованы к языку, столь тяжело они мне давались. - Я потерял большую часть воспоминаний от шока. Поэтому и хватался за любые соломинки, которые протягивала мне судьба. Я обратился к памяти крови, чтобы снова увидеть мать.
        Всю веселость Старика как ветром сдуло, он выглядел растерянным. Юнец уткнулся лицом в колени и зарыдал.
        - Ты доволен? - спросил я Безумца, захлебываясь от гнева. - Достаточно насладился страданиями? Достаточно ли мы обнажили свои души, ты, психованный сукин сын?
        - Вполне.
        Он перестал улыбаться. Лишь на несколько мгновений, но этого хватило, чтобы заставить меня трястись от ужаса.
        - Теперь говорить буду я, - Безумец легко вскочил на ноги. - Скоро откроется дверь. Если выйдет один из вас, он продолжит никчемное существование среди бесплотных надежд и одиночества. И только я могу предложить другой путь. Никаких дряблых мышц и терзаемых болью суставов, никаких детских страхов, никакого порицания. Бессмертие. Знание. И нечеловеческая сила.
        - Ты вампир?
        - Профессор, ты банален и глуп, как полковая лошадь, - засмеялся Безумец. - Любите вы толковать о вещах, в которых ничего не смыслите. Все равно что дикари будут оценивать культуру эпохи Возрождения с позиций наскальной живописи.
        - И все же?
        - Ну, конечно, мне понадобится кровь, чтобы Йован Митреску мог прожить достаточно долго, - глаза Безумца сузились. - Подумайте, чего вы добьетесь, оставаясь на утлом суденушке, имя которому - общество? Что вам это принесло, кроме боли и разочарований? Я предлагаю силу для того, чтобы плыть против течения. Туда, куда захотите, - он посмотрел на Старика. - Ты всем отомстишь, Йован. Больше не будет унижений. И немощи тоже. Мальчик получит уверенность в своих силах и знание, которое пытается обрести, - Безумец перевел взгляд на меня. - Ты вспомнишь то, что так жаждешь вспомнить. Честная сделка, без обмана.
        - Каким образом? - спросил я. - Тем, что попаду на тот свет?
        - Вы останетесь здесь. Но будете чувствовать и видеть все. Только влиять на события не сможете.
        На несколько минут в Комнате установилась тишина.
        - Никогда, - я старался придать голосу твердость. - Ни за что и никогда. Я не выпущу отсюда чудовище.
        - Дважды банален, профессор.
        - Я, пожалуй, еще подумаю, - проворчал Старик.
        - Да о чем тут думать?! Как ты можешь…
        - Помолчи! - огрызнулся он. - Прибереги свои поучения для момента, когда поедешь в совет. Если поедешь, - голос не сулил ничего хорошего.
        Юнец всхлипывал, уронив голову на колени и не проявляя никакого интереса к разговору.
        Все замерло в ожидании развязки.
        Последняя кровь вытекала из верхней полусферы часов. Наблюдая за падающими каплями, я обдумывал один важный вопрос.
        Где здесь взять оружие?
        Их спас доктор.
        Его фургон остановился у дверей в тот час, когда начали подступать вечерние тени, а от деревни отделилось скопление огней, направившееся к дому.
        Коллегу доктора из Бухареста заинтересовал необычный случай, поэтому он пригласил их в город, пообещав даже снять номер в гостинице. Для Сары это было сродни манне небесной. Без лишних слов они погрузили вещи и перенесли Йована в фургон. Доктор удивленно моргнул, заметив в ее руках ружье, но решил обойтись без расспросов.
        К счастью, оружие не понадобилось.
        Возможно, сказалось напряжение последних часов или у выпитого мною отвара существовал побочный эффект.
        Я задремал.
        В сознание начали проникать слова. Обрывки фраз сыпались хаотично, точно снежинки, подвластные одному лишь ветру.
        Хороший… не причиню вреда… не буду убивать… людей нужно любить… добрый… я добрый… несу свет… добро… не буду проливать кровь…
        Между словами клином вбился крик, что заставило меня проснуться.
        На месте Часов Крови теперь пребывал отливающий алым прямоугольник, высотой со взрослого мужчину. Весь пол оказался усеян битым стеклом, словно в комнате взорвалась граната. Разглядев дверь, я успел удивиться - она была прозрачной.
        С противоположной от меня стороны створки двое боролись, поочередно дергая за ручку. Стулья Юнца и Безумца пустовали, насколько я мог видеть. Третье…
        Удар в челюсть свалил меня с ног. Скрюченные пальцы обхватили горло, чтобы сдавить - удушая, впиваясь ногтями в кожу. Кислый запах изо рта едва не вызвал рвоту.
        - Что ты теперь думаешь о смерти? - шипел Старик. - Передавай ей мои сожаления, если встретишь. Я, наверное, подзадержусь.
        Он цепко держал мою шею, не позволяя сбросить себя. Я уж совсем отчаялся, но шаря вокруг руками, коснулся металла. И не долго думая, шарахнул Старика стулом.
        Кованной ножкой прямо в висок.
        - Лучше сам передай.
        Сбросив бездыханное тело, кинулся к двери.
        Юнец лежал в луже крови. Безумец же был занят тем, что открывал створку, вытягивая ее на себя сантиметр за сантиметром. Нижний край угрожающе громыхал, скребя пол.
        Похоже, дверь не дозрела до необходимых кондиций. Буквально тут же я понял природу слов, донесенных до меня во сне.
        Безумец просто-напросто разбил часы чуть раньше срока, пытаясь опередить остальных.
        - Ты трижды банален, профессор, - он повернулся, не переставая улыбаться - тоскливо, как показалось. - Я просто-напросто устал ждать, вот и все. Ты не представляешь, сколько я здесь сижу.
        - Привыкай.
        Зарычав, он прыгнул. Мы покатились по полу, как две бешеные собаки. Но мне вновь повезло. Под руку попался бронзовый подсвечник, который я не замедлил обрушить на голову противника.
        Пошатываясь, пошел к двери, увлекаемый одной лишь мыслью.
        Сара.
        Она ждет.
        В бок вонзилось что-то острое, да так, что я ахнул от боли. Теплая струйка побежала по бедру. Юнец, с бледным лицом, весь залитый кровью, заглядывал мне в глаза, точно потерявший хозяина шенок.
        - Ты убил меня в памяти, - он надавил на осколок стекла, погрузив его еще глубже.
        - Я убью тебя тут.
        Со стоном я упал на колени. Мальчишка присел на корточки рядом, что стало ошибкой. Непослушными пальцами я сломал ему шею.
…Красное марево плывет передо мной. Кажется, что это дверь. Еще в кровавом тумане, застилающем взор, иногда мелькает чей-то силуэт. Я молюсь, чтобы то было лишь видение. Кривая ухмылка смерти. Не знаю, сколько займет времени, но я попытаюсь доползти. Должен попытаться.
        Ради Сары.
        Счастливая и запыхавшаяся, она влетела в гостиничный номер.
        Сиделка не могла обмануть, когда звонила. Йован очнулся - так сказала она. Уже месяц, как Сара мечтала о подобных словах.
        Маргарита выпорхнула ей навстречу.
        - Правда? Это правда? - ответ без труда читался на радостном лице сиделки. - О Маргарита, - Сара обняла ее.
        - Идите же, - шепнула та.
        Сара чуть заколебалась на пороге комнаты, но тут же одернула себя и вошла.
        Йован сидел на постели. Его ясные синие глаза смотрели на нее.
        Ее милый Йован действительно вернулся!
        И он ей улыбался!
        Тамара Ветрова
        Атанор № 9
        То, что в девятой квартире водится нечисть, - довольно известный факт. Более того, так оно и есть: нечисть. Взять хотя бы жильца по имени Анатолий: лиловый, с бурыми вкраплениями человек (хотя само по себе это ничего не доказывает). Главное, впрочем, не в том; важно, что у этого Анатолия изо рта вырываются небольшие фрагменты темной материи, которая, как всякому известно, была обнаружена специалистами на полпути к горизонту мира и ясно свидетельствует, что пространство растягивается во все стороны.
        Естественно, сущность темной материи является предметом споров. Ищут, как говорится, ученые, ищет милиция… В то время, как прекрасное рядом… Стоит Анатолию раскрыть свой вылинявший рот - и пожалуйста: новые клубы вырываются наружу, порождая мифологию! Альбина Семеновна, которая имеет удовольствие жить в квартире номер десять, как раз напротив Анатолия, и наблюдать описанный феномен каждую пятницу, реагирует на проявление непознанного следующим образом: вначале с отвращением качает головой, а потом плюет прямо на лестничную площадку, под ноги лиловому жильцу.
        - Всю квартиру провонял… Зауропод!
        - Себя понюхай, - равнодушно откликается Анатолий. - Тоже не балерина Уланова…
        Мирная перепалка означает сразу две вещи: первое - что жилец девятой квартиры, и правда, отчасти является белым пятном в океане непознанного; ну а второе - то, что к нему попривыкли. Поскольку - ну что тут поделаешь? Куда побежишь жаловаться? К кому предъявлять претензии? К закону всемирного тяготения? То есть к тому, что вот буквально притягивает к себе странная квартира номер девять людей, которых затруднительно идентифицировать? Вот кто они, по совести говоря? И Анатолий этот лиловый, и прочие? Кто этот голубоглазый идиот Вася, который, как-то возвращаясь после вечерней прогулки, снес крепкую строительную ограду на детской площадке, а сам при этом не повредился, не получил и синяка? Или таинственный жилец той же квартиры по имени Игорь Северянин? Тот, в свою очередь, не ест, не пьет и даже не разговаривает? Он совсем недавно вернулся из исправительной колонии, что на правом берегу речки Нямзя, - и вот исправился до такой степени, что только водит глазами; зыркнет, допустим, в сторону Анатолия - и тот, ворча, отойдет в сторонку, освободит проход; а Игоря называет не иначе как Игорь Иваныч - хотя
у этого Северянина совсем другое, неизвестное отчество… А кто такая, допустим, лукавая жилица Зина (или Люся?)? И верно ли, что это она украла у дурака-Васьки мясо из холодильника - притом, что у того вообще нету холодильника? И как, в конце концов, всё это свести, разъяснить? Но главное, главное - темная материя! те самые клубы пара, вьющиеся, будто клочья болотного тумана, в пещерных провалах дурацкой квартиры; и это помимо обычного набора запахов - какого-нибудь жареного-пережаренного лука, лежалых с осени соленых огурцов, покрытых нежной плесенью; пролитого по неосторожности пива… Все эти мелочи, надо повторить, особенно важны. Почему? Да потому что - во всяком случае, именно такова рабочая гипотеза - как раз они породили то исключительное обстоятельство, которое в один момент поменяло статус злополучной квартиры номер девять и перевело ее из разряда обыкновенной помойки в природный феномен. Космическое облако! Невыявленная туманность! Темная материя, будь она неладна!
        Чтобы не смутить читателя - поскольку тут легко смутиться, даже совсем ошалеть - обозначим несколько важных в нашей истории пунктов (которые Вася, свидетель номер один, голубоглазый дьявол из квартиры номер девять, прямо назвали историческим прецедентом).
        Итак, необходимо иметь в виду следующее: во-первых, еще Альберт Великий произвел на свет деревянного автоматического человека-андроида, в которого заклинаниями вдохнул-таки жизнь. Зачем? История умалчивает; или, может, просто не знает ответа? Так или иначе, этот Альберт Великий был тот еще добрый самаритянин; от него даже выведенный им андроид, кажется, впадал в продолжительный ступор - так что какие там разговоры или объяснения?
        Вторым умельцем на данном поприще оказался Парацельс. Этот пошел дальше и затеял сотворить гомункула - живое существо из мяса и костей (читай De natura rerum). Так вот, в томе 2 данного сочинения прямо указывается способ создания гомункула: в один сосуд помещаются животные продукты (перечень которых не прилагается); однако, вкупе с благоприятным влиянием планет и легкой теплотой, в сосуде образуется слабый пар, который постепенно принимает человеческие формы. Конечно - какие там формы? Хотя капризничать незачем. Маленькое создание начинает шевелиться, а потом и говорить, так что Парацельс уверяет, что на первый план выходит проблема его кормления (короче, проблемы общие - у нас и у них; но ладно).
        Впрочем, ученик Парацельса описывает и более детальный способ производства чудесного существа: «Если сперму заключить в плотно запечатанную бутыль, а бутыль поместить в лошадиный навоз приблизительно на сорок дней и надлежащим образом намагнетизировать, она может начать жить и двигаться…» В общем, как говорится, это вы можете… Сделай сам!
        Ну а теперь вернемся в девятую квартиру, в наш сегодняшний день. Внимание!
        Пятница, полдень, двадцать первый век.

…Гулять, как водится, начали еще в пятницу. Не потому что в четверг, допустим, были заняты; а просто четверг - это четверг… В четверг человек может чем-нибудь заняться; к примеру - сходить на работу или просто что-либо предпринять. Коротко говоря, именно пятница (а не четверг или среда) - день для души; если хотите - для самообразования. Ну а та пятница, о которой идет речь, вообще оказалась в некотором смысле роковым днем. Начать с того, что сработал замок в ванной. И ведь замок-то, которым сроду не пользовались! К чему? В квартире все свои… Но вот сработал, сволочь, - аккуратно в ту минуту, когда Вася зашел в ванную попить воды и просто хватил дверью, никак не намереваясь запираться. Хватил, что называется, для тонуса - и все дела. И тут же раздался громкий щелчок; сработала, зараза…
        Вася вытаращился на дверь, несильно пнул ногой… Ни с места, гадина! Подводная лодка, блин! Т-34…
        Вася негромко крикнул, ни на что особо не рассчитывая. Да и на что было рассчитывать? На людей доброй воли? Глупо, пятница-то у всех… Анатолий вон с утра вообще как мертвец; одни благородные очертания… А Зинка, тварь, если и услышит, - не откликнется… Полезет, дурра, в его холодильник (который Васька наметил взять к Рождеству).

«Вот ведь дура, - с апатией подумал узник. - Холодильника еще и в помине нету, а она шарится…»
        Короче, человек затуманился, присел на корточки. Ну вот что станешь делать в ванной в пятницу? Если, допустим, руки уже помыл?
        - Суки! - расстраивался жилец.
        Так, сидя на корточках и скорбно качая головой, он вел свой разговор со Вселенной; звонил, можно сказать, в колокольчик… А ответа всё не было, лишь время от времени что-то грохотало по ту сторону запертой двери - будто валились по крутому склону камни; валились - и затихали в далеком Дарьяльском ущелье…
        Вася затосковал. Голубые, как весенние лужицы, глаза, перебегали в смятении с предмета на предмет… Моток веревки в ванной («Удавиться, что ли, задумала дура-Зинка?»); пара пустых банок - одна с отбитым горлышком; под ванной лыжи - три штуки, одна опять-таки с изъяном… далеко, можно сказать, не уедешь… Тем более - летом… Сейчас ведь лето? «Суки, - дивился жилец. - Что за суки!» Спасибо, имеется пресная вода. Как говорится, запейся…
        Узник вздохнул, прислушался.
        Квартира затаилась.
        Иссяк таинственный камнепад.
        Не слышалось больше глухой, лишенной примет перебранки…
        Тишина установилась по ту сторону двери - точно раннее утро начинало заниматься над речкой, съеденной серебряным туманом…
        И тут - вот ведь диво! вот знак вопроса! - как раз туман начал вползать в дверную щель… Или не туман? «Зинка хозяйничает, - робко предположил Вася. - Гречку варит… Хотя - какая там гречка? Памятник эпохи неолита, а не гречка…»
        Туман, однако, полз, набирал силу.

«Не туман! - внезапно догадался затворник. - Это Толян дышит - вот что это, а не туман… Опять, стало быть, полезло из человека… А вот не пей в четверг… Четверг никакой день…»
        Но размышления укрепляли слабо. Тут нужна была вера - а не гипотезы. Васин разум - без инъекций веры - совершенно зачах…

…Туман, между тем, вел себя странно. Обычно ведь бывает как? Туман просто плывет, внося в душу временное успокоение. А тут ничем таким и не пахло! Клубы буквально вились пред голубым Васькиным оком! Вились, заплетались в фигуры… Если хотите знать - и на темную материю это походило слабо. То есть было тут что-то от темной материи - но состав, состав был сложнее! Чудесные фантомы имели не только форму, но и аромат! Словно из всего многообразия запахов девятой квартиры какой-то чародей добыл волшебную эссенцию - и вот напитал могучим духом воздушные фантомы!
        Бледная улыбка взошла на Васиных губах, он прикрыл глаза, а когда открыл, волшебное дитя уже было тут.
        Слепленное самой природой - из запахов, видений, каких-то космических клочьев, источаемых Толяновой пастью; из дружественной перебранки; из банки огурцов, забродившей с той поры, когда еще отмечали Первое мая, - дитя стояло пред Васей, разглядывая хозяина одним глазом - ибо второй глаз пока еще по-утробному дремал; стояло в спертом воздухе ванной комнаты и утверждало, можно сказать, безусловный приоритет духа над материей.
        Столкнувшись с этаким дивом, Вася, надо отдать ему должное, не растерялся. Он решительно отворил рот, как будто вздумал зевнуть; потом почесал свою беспутную голову и легко пожал плечами. Дитя в свою очередь также осмотрелось, с усилием открыло второй глаз и ясно вымолвило:
        - Великое делание. Пуассон. Бессмертный огонь, дарующий… Атанор - алхимическая печь. - После чего вздохнуло и добавило: - Ал-ко-ло-ид.
        - Не понял, - молвил Вася, отступая в единственный свободный угол. - Кто алкоголик? Ты алкоголиков там поищи! - небрежно махнул он рукой в сторону двери. - Не знают меры, шанель номер пять разбавляют… - невнятно прибавил он.
        - Номер пять? - удивилось волшебное дитя, после чего вскинуло маленькие ручки и почесало затылок - точь-в-точь как только что Вася.
        - Как суки! - кивнул жилец, смелея на глазах. В правом ухе внезапно что-то засвистало, так что Вася на мгновение затих и полез в ушную раковину желтым мизинцем.
        Дитя с интересом наблюдало данную эволюцию.
        - Сера - самец, - твердо выговорило чудесное создание. - Мужское начало. Сила. Причина.
        Вася вытаращил глаза.
        - Так оно, - наконец, задумчиво протянул он. - Самец, это самое… Что есть то есть…
        - Меркурий - самка, - пояснило дитя далее. - А соль - детеныш. Среднее начало. Движение. Результат.
        - Так оно, - уныло повторил Вася и ни к селу ни к городу заметил, что Толян вот тоже: вчера за солью пошел - а толку? В двенадцать ночи соли нигде не продают, хотя Толян и стучался…
        - Результат? - строго спросило дитя.
        - Так что? - растерянно отвечал Вася. - Задержали, но Толян пошел по несчастному случаю… Когда ногой размахнулся, попал по водостоку… Как говорится: очнулся - гипс…
        Обдумав печальный инцидент, дитя высказалось непонятно.
        - Арес, - сказало оно задумчиво. - Клиссус.
        - Э? - вставил Вася.
        - Арес - духовный принцип. Клиссус - жизненная сила, - пояснило дитя.
        Вася затуманился.
        - Э? - опять спросил он.
        Разговор временно иссяк. Таинственное дитя (алкогольное облако? Сгусток материи? Ангел?) пристально осмотрело хозяина квартиры. Несколько раз обойдя угрюмого, затаившегося Васю, дитя, склонив стан, принюхалось к запертому в ванной аборигену; растерянность и печаль обозначились на бледном лице облачного гостя.
        - Сера и меркурий? - наконец, выговорил озадаченный гость. - Ржавчина? Кислота?
        Вася не дышал, а пришелец, подумав, уверенно добавил:
        - Очищение через брожение. Гроб не более чем место, где тело теряет, посредством брожения, свои неблагородные части, а результат - бессмертие души. Благороднейшее торжествует!
        Вася, у которого от разговоров внезапно начался зуд под ногтем на левой ноге, приободрился. Разговоры ему не понравились. Как и многие люди, он терпеть не мог, когда перед ним какой-нибудь сопляк начинал корчить умника… Да и потом - при чем тут гроб? Ну, бессмертие души еще ладно; это, можно считать, что-то вроде гуманитарной помощи… Но гроб, гниение, не пойми что!..
        И вот что еще следует добавить. Вася, по природе человек, скорее, робкий, в роковые минуты жизни делался отчаянным и нахальным. Как видно, природа наделила его этим свойством, чтобы уберечь от невзгод… Так или иначе, речи об очищении и прочих метаморфозах ожесточили узника, он засопел и вымолвил, расправляя грудь, невнятное:
        - Инструкции свои засунь в это самое… За квартиру плачено еще в тот год… А по осени, когда нас залило, толку от вас было… А? И Зинка мясо тырит…
        Пришелец, склонив голову, внимал.
        - Рот закрой, комар влетит! - орал Вася, все более наглея. - Первопроходец!
        Тут воздушный гость сделал следующее. Он взял несчастного Васю за руку (тот, кстати, сразу затих, будучи не в силах противиться культурному влиянию); в общем - взял за руку и вывел через запертую дверь. Как такое вышло?
        - Трансформация, - пояснил пришелец. - Разные стадии развития одной и той же вещи.
        - Угу, - пискнул Вася.
        А волшебное дитя добавило:
        - Смотри Василий Валентин. «Двенадцать ключей мудрости».
        - Василий? - повторил пораженный Вася. - Считай родственник… По линии мамаши…
        Оказавшись на свободе, Вася и его спутник увидели следующее. Увидели они Анатолия, который чинил телевизор; и Зинаиду, ничем особо не занятую, с огрызком половой тряпки в руке. На диване около незанавешенного окна дремал с открытыми глазами Игорь Северянин. Или не дремал, а просто молча смотрел в потолок - и далее, сквозь, как будто намеревался просверлить в потолке дыру и обнаружить какое-нибудь красное смещение!
        - Четвертый день чинит, - скорбно заметила Зина, кивнув на Анатолия. - Не ест, не пьет, одним воздухом сыт! Живительные силы…
        - Нужен миксер, - отворив уста, вымолвил лиловый жилец. - Тостер… эээ… тестер!
        - Пирожков захотел? - заботливо осведомилась Зина и переложила фрагмент тряпки в другую руку.
        - Вчера тут лежала отвертка, - ныл Анатолий и вдруг затих: уронил усталую голову на грудь и часто задышал, улыбаясь, словно приветствуя сладкие сны; клочья темной материи вырывались изо рта и бесследно таяли в воздухе.
        Игорь Северянин внезапно оторвал взгляд от невидимых созвездий, равнодушно осмотрел облачного пришельца и внятно произнес:
        - Чей чувак? От Ашота?
        - Ашот? - повторил в некотором удивлении гость, сощурив светлое око. - Не Ашот. Ал-ко-ло-ид. Алколоид. Едкий кали, царская водка, сернокислый натрий. Впрочем, - прибавил он, - сие только гипотеза. Если бы данный состав оправдал ожидания, он бы растворил сосуд, в котором содержался.
        На маленькую речь незнакомца отреагировали по-разному.
        Лиловый Анатолий (тот, что чинил телевизор), как бы в некотором сомнении произнес:
        - Царская водка?
        Потом покачал головой и все повторял, выражая то ли сомнение, то ли надежду:
        - Царская водка…
        Вася же замечанием гостя оказался манкирован, он высказался так:
        - Чего сразу алкоголики? В каждом свой принцип.
        Ну а Игорь Северянин некоторое время молча обдумывал услышанное.
        - Не от Ашота, - наконец заключил он. - Да и чего взять с Ашота? Его еще два года назад того…
        - Чего того? - хлопотливо поинтересовалась Зина.
        - Того! - с угрюмым напором повторил Северянин. - Поминки справили… Так что ждать нечего.
        Дискуссия завершилась.
        Пришелец же, чьи светлые глаза вдруг поголубели, с печальным удовлетворением осмотрел жилище, в котором ему суждено было появиться на свет, - квартиру номер девять.
        - Атанор, - наконец сказал он, и чудесное слово мягким звоном покатилось по дурацкой квартире. - Печь Великого Делания.
        - Печка-то! - озабоченно вставила дура-Зинка, - печка со вчера не горит… Газ не подается!
        - Не со вчера, - поправил Анатолий, - а с той осени. Забыла, как морду-то себе опалила?
        - Великое Делание, - со вздохом добавил тот, кто называл себя Алколоид, - по уверению Гермеса, можно найти и в себе. Где бы вы ни были - на земле или на море.
        - Так в себе что? - усомнился Анатолий, а потом зевнул, испустил клок тумана… - В себе, оно, конечно - если путем поискать…
        А Зинка фыркнула и объявила, что в шестьдесят третьем году она была на море, да.
        - Винище все хлещут, - заметила она с осуждением. - Денег не напасешься.
        Маленький Алколоид пожал плечами.
        - Что сделано, то сделано, - сказал он. - А Великое Делание имеет тройную цель. (Жильцы квартиры номер девять молча внимали.) В мире материальном - преобразование металлов, доведение их до золота… а также, - поколебавшись, добавил Алколоид, - создание гомункула - идеального существа. В микрокосме, - продолжал он далее, - моральное совершенствование человека. («Типа Дома отдыха», - вставил Анатолий и с хрустом погасил зевок). Ну а в мире высшем - созерцание Божества во славе.
        - А они, - наябедничала Зинка, - в Бога-то не веруют.
        - Неважно, - вздохнул Алколоид, чудесное порождение квартиры номер девять. - Дело сделано. Атанор живет и дышит. Из недр Земли выросла Золотая Лестница и соединяет пропасти мира с голубым небесным металлом. СТУПАЙТЕ! ВАС ЖДУТ!
        Вот и всё. Девятая квартира опустела. Там и прежде мало пахло жильем - а теперь дух пустыни окончательно победил жизнь.
        Исчезли крикливая Зина и Анатолий - жилец с фиолетовыми разводами на вчерашней физиономии; пропал, будто растворился в воздухе, голубоглазый охламон Вася, который как-то, запнувшись о порог, сломал еще вполне годную люстру… Как? Неизвестно. Поскольку росту в Ваське было немного, до люстры, во всяком случае, он никак не дотягивался… Не вернулся в квартиру и молчаливый Игорь Северянин, человек с лицом холодным и равнодушным, точно у мушкетера Атоса перед самой дуэлью… Но главное - исчезло оно, чудесное дитя, - то самое, что само собой вылепилось из паров, ароматов, вони, мусора, обрывков темной да и светлой материи; из неистребимого алкогольного духа девятой квартиры; исчез маленький Алколоид, удалился в свои Высшие сферы в поисках Высшего знания и увел за собой бедолаг-жильцов…
        Квартира номер девять, Печь Великого Делания, атанор теперь пуста.
        - Допились, - говорят о чудесном явлении другие жильцы. - Допились до галлюцинаций.
        Что ж, до галлюцинаций - может, так оно и есть… Но до полного, абсолютного, прекрасного самоуничтожения?
        Вопрос, достойный Парацельса.
        Игорь Бадаев
        Триплет
        Он медленно брёл вверх по переулку. Вода ревущим потоком тянула его вниз к реке, а он крепко опирался о склонившиеся к нему стены. Заляпанный чёрный зонт висел на его локте, омывая остриё в мутном потоке, постукивая по ноге. Кровавый след за ним легко растворялся в этой грязной жиже городского дождя.
        Справа от него проплыла дохлая собака; задержавшись на мгновение в омуте у водосточной трубы на тротуаре, она перевалила через почерневшую цветочную клумбу и вновь понеслась вниз. На её хвосте был огромный красный бант.
        Узкая улица убегала далеко вперёд: можно было протянуть руку вправо и, держась за оконные решётки, пробираться всё выше и выше.

«Главное не напороться на безумцев с электрозащитой». Горожане пропускали ток по периметру жилья. Иногда вешали об этом предупредительные таблички. Но чаще не вешали. «Преступники должны умирать сразу, при мысли о преступлении».
        Справа показался первый сухой поворот. Можно было остановиться на время - переждать этот бесконечный дождь. Говорят, не стоит выходить на улицу с зонтом в ясную погоду. Если просто выйдешь, он, может, и не понадобится, но если этим зонтом кого-нибудь пришибёшь, то тебя точно попытаются смыть с лица этого мира. Надо было прятаться… Но… но надо было бежать.
        Для Макнили - это было незнакомое чувство.
        На следующий день он должен был вернуться. Ему предстояло прийти на набережную и осматривать эти трупы уже в качестве копа.
        Он хотел всего лишь понять. Понять: зачем эти чёртовы шары? почему трое? Зачем, в конце концов, сваливать жертв вместе?

* * *
        Когда он вышел из машины, Уиллер уже стоял над телами. Полицейский крутил в руке и упорно всматривался в бильярдный шар - «жёлтую девятку».
        - Как чисто вокруг, - заметил Макнили. Ни крови, в которую он так по-детски вчера боялся ступить, ни прочего мусора, присущего городской набережной. Сами тела сбились в кучу под ограждением, снесённые вчерашним бесконечным потоком воды. Макнили вспомнил: накануне небо словно прогневилось на него; стоило ему отойти шагов на десять от трупов, обтирая кончик своего хитрого зонта, как снова прогремел гром, и на голову обрушился гнев божий: ливень, град и молнии.
        Из-под груды виднелся обвязанный красным бантиком собачий хвост.
        - Если бы дожди всегда шли после убийств, а не до, то наши улицы были бы намного чище! - обронил Уиллер. Только сейчас Макнили заметил, что старый коп за ним внимательно наблюдает.
        - Борис, - попытался разрядить обстановку Макнили, - а собачку тоже наш мальчик хлопнул?
        Борис поднял глаза:
        - Как ты по хвосту узнал, что это собака? А если это была шутка, откуда ты узнал, что маньяк не трогает собак? И как ты думаешь, стал бы маньяк оставлять на месте преступления этот шар?
        У детектива запершило в горле, но он старался не подать вида. Уиллер сунул ему в руку «жёлтую девятку» и с такой глубокой старческой укоризной глянул поверх его головы, что Макнили моментально осел. «Сдулся, - пронеслось в его голове, - сдулся в первый же раз». Но Борис Уиллер лишь промолчал минуту, не опуская взгляда, и пошёл прочь. Тут же вмешался напарник, Фред III, шустрый парень. Фреды - всегда шустрые.
        - Борис, что ты вообще здесь делаешь? Это дело Макнили!
        - Я уже понял, что это - дело Макнили, - как-то грустно ответил Уиллер и исчез за поворотом.
        - Что он сказал вам, шеф? - теперь Фред обратился к своему напарнику. - Вы побледнели, а ваши руки - неужто дрожат?! Меньше слушайте этого придурка! Он просто отстреливает всем преступникам половые органы.
        Макнили вздрогнул и улыбнулся реальности.

* * *
        Шеф ненавидел иголки. Ненавидел каждое утро, когда он видел, как игла пробивает его бренную оболочку и входит внутрь, раздирая плоть. Это не больно, но это, всё-таки, его плоть. Он её растит и кормит, и каждая собственная частица ему слишком дорого обходится. Но ещё больше, чем уколы, шеф полиции ненавидел свою работу. Ненавидел и колол - что продолжало его жизнь и, вместе с тем, тянуло его службу.
        Некоторые слова шеф полиции умел произносить с отчётливой осязаемой ненавистью, например, Триплет. Маньяк, обезумевший в своём аппетите, оставляющий за собой по три жертвы и по три бильярдных шара. Жёлтая единица, синяя двойка, красная тройка, фиолетовая четвёрка, рыжая пятёрка, зелёная шестёрка, коричневая семёрка, чёрная восьмёрка… и опять жёлтая девятка. Шеф очень не любил радугу и яркие цвета терпеть не мог. Главному копу особо не нравился красный. Он всегда был каким-то грязным цветом: всё время оставался и засыхал на одежде.
        Шеф ожидал отчёта Макнили. «Макнили это дело не по зубам», - думал про себя Шеф и млел от мысли, как будет сейчас распинать детектива за отсутствие результатов.
        В дверь без стука вошёл подчинённый. Среднего роста, прямые короткие волосы, широкие скулы на грушеобразном лице, чёрные глаза. Шеф всегда автоматически отмечал то, что ему не нравится во внешнем виде человека. Особенно ему не понравилось, что в руках у Макнили были булавки. Шеф вспомнил об уколах. По телу пробежала дрожь.
        Коп готовился у большой карты на стене. Вонзив булавку прямо в сердце города, он повернулся и сказал: «Я знаю, где живёт Триплет».

* * *
        Вчера Макнили впустил в себя убийцу, и тот подсказал ему, что делать. Этот тихий голос нашёптывал верные шаги и неожиданные решения. Коп просто заточил острие зонта кухонным ножом, укрепил на нём лезвие, скрыл чёрным лаком, чтобы не бросалось в глаза, и вышел на улицу. На солнце сразу наползла большая жирная туча.
        Человек, который шёл перед Макнили, поднял глаза к небу и заторопился, чем сразу привлёк внимание. «Спешит. Скорее всего, до дома неблизко». Коп решил идти за ним. Будущая жертва свернула в узкий проулок.
        Пятнадцать минут ходьбы, Макнили почувствовал, что не выдерживает ритм незнакомца, и начал подыскивать подходящее место для трупа. Спуск вправо - к набережной. Сейчас или никогда.
        Макнили приблизился к жертве сзади, полуобнял его в области шеи и вонзил зонтик, навалившись на него, пока остриё не вылезло у мужчины из груди. Тот даже не вскрикнул - просто сразу обмяк и повис на руках у полицейского.
        Прогремел гром. Тогда тихий голос в голове напомнил, что требуется ещё два тела… и быстро. Макнили огляделся - вправо и влево вели проулки. Сначала он сходит направо, потом налево.

* * *
        - Убийца - идеален, и мы уже убедились, что он не оставляет следов. Но я знаю, как его найти, - Макнили про себя усмехнулся: кто бы знал, как ему досталось это понимание. - Во-первых, убийства в разных частях Старого Города. Маньяк оставляет тела далеко от дома. Он не пользуется машиной, чтобы не привлекать внимание. Он - ходок. Он долго идёт за жертвой, прежде чем убивает её. Что общего у всех мест преступления? Это просто пустынные узкие распутья в старых районах города, но при этом места, где можно после первой выверенной жертвы быстро и безопасно найти не присмотренную заранее вторую и третью. Один труп из каждого триплета является основным. Причём их нетрудно определить - это тоже люди, которые любили ходить. Маньяк двигался за ними более тридцати минут. Он знал, куда они придут и где он с ними разберётся. Остальной дуплет - это случайные прохожие. По этим признакам я определил основных жертв из каждой троицы, - на стол Шефа легли три фотографии. Все мужчины, любители моциона. - А их ноги!.. по ногам всё видно. У всех - большие и мозолистые. Стайеры… Ха!
        Я уже выяснил маршруты, по которым ходили первые двое. Они пересекаются в одном месте, которое я отметил на карте - условно назовём его «точкой отсчёта». Потом оба шли длинными переулками, без поворотов и ответвлений, и выходили каждый к месту своей гибели. Эти проулки были выбраны не случайно - по ним можно идти до тридцати минут без возможности куда-либо свернуть. Убийца просто шёл за ними до места, которое уже знал. А они, сами того не подозревая, спешили к перекрёстку своей решённой судьбы.
        Я рассмотрел данные перекрёстки - у них есть ещё одна особенность: одним из поворотов всегда можно выйти на соседнюю улочку. Это - дорога жизни для маньяка, на которой он не искал жертв, так как это был его путь к отступлению, длинный и безопасный. И она также ведёт к кварталу с точкой отсчёта: наблюдательному пункту маньяка - месту, где он выбрал жертв. Это - престижный квартал. Но мы знаем, что наш маньяк - идеальный. Он не будет высматривать добычу из окна своей квартиры. И он любит ходить - он сидит в самой дальней точке квартала, с которым его можно связать, и в наиболее ближней, чтобы его не спрашивали, что он тут делает, наблюдая за прохожими. И ещё - там есть в пяти минутах бильярдный клуб. Естественно, маньяк не хочет, чтобы его, оставляющего шары на месте преступления и убивающего заточенным кием, связали с бильярдным клубом. Он держится максимально далеко от него и от квартиры.
        В итоге я очертил квартал, который отвечает этим нашим условиям. И вот, что получилось, - Макнили нарисовал маркером на карте прямую, соединяющую «точку отсчёта» и клуб. А затем соединил равносторонний треугольник и, ткнув в последний не проколотый булавкой угол, сказал: «Вот дом, в котором живёт Триплет».
        - Гениально, - Шеф зааплодировал. - Арестуем там всех… или женщин и детей можно не трогать?!
        - Нет, ищем человека, который когда-то посещал этот клуб, любителя ходить, вероятнее всего, по нуждам профессии. Страховой агент подойдёт. Если судить по престижности района - страховой агент с постоянными клиентами. А по странной любви к моциону при хорошей квартире - его клиенты не любят, чтоб к их дому подъезжали машины и тем привлекали к ним внимание.
        Ориентировочно ищем не играющего ныне бывшего спортсмена-бильярдиста, работающего чёрным страховщиком. Скорее всего, мужчина в возрасте маньяка, лет тридцати-сорока, потому что уже добился положения, крупного телосложения - не легко убивать деревяшкой. По этим исходным данным выяснение личности займёт не более дня; даже если прочесать не только этот ряд домов, но и весь квартал.
        - Но если найдём, нам нечего ему предъявить, кроме твоих домыслов. Он идеальный убийца - ты уже сказал - у нас нет и намёка на доказательства! - Шеф захохотал.
        - Мне не нужны большие доказательства, - сухо ответил Макнили. - Я просто его пристрелю.
        Комиссар полиции поднялся и протянул подчинённому руку. Затем прослезился.
        - Ты знаешь, как я давно не слышал ничего подобного? - А когда Макнили с сомнением принял рукопожатие, он подошёл ещё ближе и обнял его. - Копы перестали думать. Нет, мы притравим этого типа по всем правилам, как в старые добрые времена. Признание - царица доказательства, и он у нас признается… Знаешь, ты кто? Ты - эвклид, копогеометр, - Шеф натужно и неприятно хохотал своей шутке. Его неожиданная благожелательность смотрелась до того фальшиво, что, получив необходимую подпись, Макнили поспешил на свежий воздух. Но в глубине его души зашевелился толстый солитер социальной радости и удовлетворённости.
        Когда подчинённый закрыл за собой дверь, Шеф вздрогнул и закурил сигару. Макнили слишком отчётливо напомнил ему Уиллера. Неожиданная сообразительность детектива заставила его беспокоиться о собственном будущем. На улице за открытым окном веяла изморось - и словно стояла теперь и в самом кабинете, и в глазах, и внутри.

* * *
        Он часто представлял, как его схватят. Когда его окружили на улице - сначала фоторепортёры, потом копы - он понял: «Наконец!» Его свалили на мокрый асфальт, вытряхнули на землю портфель, и из него выкатились три крашеных шара слоновой кости: синяя десятка, красные одиннадцать, фиолетовые двенадцать. Коп в плаще, который вытряхивал портфель, замер, бросив на маньяка удивлённый взгляд; удивление на его лице также неожиданно перешло в радостную улыбку. Пока Триплета вели в машину, этот коп провожал его с довольным видом. Второй, более полный коп с блестевшей лоснившейся лысиной позировал корреспондентам, сдерживал их и отвечал на вопросы…
        Он до мельчайших деталей мог рассказать, что будет на суде. Он видел, как встаёт и признаётся в каждом из убийств, описывая всё в мельчайших подробностях; он видел, как присяжные жмурятся от ужаса, а одного из них, самого старого с большими капитанскими усами, вдруг хватает удар, и того уносят из зала на носилках медики с большими чёрными крестами на спинах. А Триплет светится от бесконечных фотовспышек. Он уже слышит приговор - смертная казнь. Как полицейские боязливо приближаются к нему, а он, словно из снисхождения, протягивает им руки и позволяет за них взяться! Затем его усадят на стул. И включат ток. А он будет хохотать. Все, конечно, испугаются, достанут ружья, пистолеты: начнут в него стрелять, а он будет хохотать. И вот, когда он поднимется с электрического стула, все упадут на колени и поймут, наконец, что он - Бог.
        Он так и собирался сделать, но потом ему бросили вызов. Кто-то посчитал себя равным его величию и оставил своё послание - коричневая семёрка, чёрная восьмёрка и жёлтая девятка в первую лузу. Конкурент забил девятку и тем больно задел Триплета. И тогда Триплет понял, что это - Игра, которая покажет его истинное предназначение. Если он - бог, то он победит в этой игре. А посмевшее бросить ему вызов ничтожество будет низвергнуто в прах. Или, убедившись в божественности Триплета, станет его наивернейшим помощником на бриллиантовой дороге судьбы. И маньяк уже знал, что будет дальше…
        - Тебя скоро будут жрать черви в подворотне, - прорвался чей-то голос сквозь пелену грёз. Триплет открыл глаза: вокруг холодные стены камеры, решётка. - Я тебе лично разворочу грудь, - Макнили достал из кобуры пистолет и навёл на Триплета, но раздались тяжёлые шаги за спиной - появился Шеф.
        - Прекратить истерику, Макнили. Эту девочку будут судить законники. Мы им уже давно ничего не подкидывали, а они готовы вцепиться в нас, как голодные волки.
        Шеф сделал знак рукой и второй коп с конвоиром ушли. Он остался с верзилой-маньяком один на один. Только решётка их разделяла, и старый лис смотрел через неё на Триплета, как на свой зачётный трофей. Перед глазами плясали очередные награды, благодарности и фотовспышки. И тут Триплет посмел взбесить Шефа.
        - Ты меня не тронешь, гадёныш, - огромный мужик хохотал как дитё, поймавшее крысу и усадившее её на импровизированный электрический стул из двух проводов от папиного амперметра и маминого сендвич-тостера вместо седушки.
        Сигара потухла. А Шеф на минуту действительно стал похож на затравленную крысу. Он распахнул решётку, схватил Триплета за густой чёрный загривок и выволок из камеры. Затем ударил его в лицо.
        Психопат сплюнул. Поднялся и продолжил:
        - Страховки копов. Я знаю, что ты с ними делаешь. Я знаю, на чём ты зарабатываешь, и если я сегодня не выйду отсюда, об этом узнают кое-кто ещё…
        Шеф поднял руку, затем замер, словно, наконец, понял, что Триплет хотел до него донести.
        - Чего ты хочешь?
        - Уйти отсюда. Сегодня же.
        Коп был снова спокоен, разжёг сигару:
        - Договорились.
        - Сейчас.
        - Хорошо, иди за мной.
        Шеф вытолкнул Триплета через главную дверь, пока остальные копы изумлённо на него таращились. Маньяк вылетел прямо в нахлынувшую толпу корреспондентов, которая приняла эту подачу с благодарной прожорливостью.
        - Стойте, стойте. Я - Триплет, и это я всех убил! Полиция думает, что я псих. Они говорят, что этих людей постигла другая небесная кара. Но я покажу всем, что небесная кара - это Я. Я - судья, и я - Триплет. Мне бросили вызов, и я объявляю игру!
        Фотоаппараты щёлкали, маньяк практически ослеп. Толпа сомкнулась, и его сжали, чтобы выдавить, как зубную пасту из тюбика, а потом тыкать в это кровавое месиво микрофонами. Он громко крикнул: «ИГРА!».
        - Игра, игра, игра, игра, - ответили репортёры нескончаемым эхом.
        - Вы не понимаете, это - игра! Это новая крышесносная, доступная и богатому, и бедному игра! Карта Старого города - полотно. Шесть луз - набережная, больница, участок полиции, церковь, озеро, стройка. Все, кто хотят участвовать, кто желает обойти меня, Триплета - шлите заявки в полицию, - и исчез в толпе. Фотокорреспонденты ещё долго снимали в его поисках друг друга и пустые чёрные подъезды, а затем Шефа, который вышел из-за двери, поднял указательный палец и выстрелил из него кому-то вдогонку.
        Над узкими улицами города заходило последнее осеннее солнце. Подул ветер с севера. Старый город под прощальными закатными лучами тихо погружался в очередной кровавый сон.

* * *
        Было мерзко и холодно. Макнили, закутавшись в плащ, спешил в полицейский участок. Вокруг висел туман, липкий и противный, облизывающий город в первые месяцы зимы. Странный туман или сама земля города, омытая осенними дождями, чадила низко стелящимся смогом. Когда туман уйдёт, город вновь будет засыпан снегом, окутан ледяной скользкой коркой и забит сумасшедшими.
        Он забежал за дверь участка, сдёрнул повязку с носа, и, не успев перевести дух, столкнулся взглядом с начальником.
        - Что ты, мелкий гадёныш, делал в церкви?! - Шеф опять жевал свою сигару. - Через час поднимешься ко мне. Ортопед вернулся.
        Макнили промолчал. Шеф посмотрел на него с нескрываемой ненавистью - недолго оставалось до того момента, когда он выразит эту ненависть в словах или даже в действиях - и удалился.

«Месяц -два, сколько мне осталось?» - Макнили вспомнил участь Уиллера, и всё похолодело внутри. Но он знал - он прекрасно знал, что делал в то утро в церкви.
        Падре Кэрролл… Макнили помнил, как всадил пол-обоймы в грудь обезумевшего служителя церкви. Он помнил, как вёз в морг это тело. Коп, палач и коронёр в одном лице - он хорошо запомнил посмертную ухмылку священника.
        Тогда была ночь, и падре Кэрролл был всего лишь ещё одним маньяком, которого предстояло пристрелить на одной из улиц Старого города. Макнили успел увидеть, как падре расправился с очередной жертвой. Заметив копа, священник упёр ногу в живот бывшего прихожанина и вытянул длинный зазубренный меч из его тела. Затем, не стесняясь забрызганной кровью рясы, призвал Макнили принять покаяние и прощение из его рук.
        - Agimus tibi gratias, omnipotens Deus, pro universis beneficiis tuis, qui vivis et regnas in saecula saeculorum. Amen.
        Для любого копа этих слов было достаточно, чтобы открыть огонь. Два выстрела и так навсегда бы успокоили съехавшего с катушек падре Кэрролла, но Макнили любил счастливое число семь и превратил грудь маньяка в кровавое месиво. На чёрной сутане при блеклом свете грязных фонарей это всё равно не было заметно. А на лице падре так и осталась всепрощающая улыбка.

«Падре Кэрролл» - именно эти два слова Макнили увидел вчера на информационном стенде возле старого разбитого дома, первые этажи которого приспособили под церковь местные католики. И он решил тогда сходить и узнать - почём идут теперь прощения за разные смертные грехи.
        Макнили ожидал встретить кого угодно - родственника, однофамильца, клона, но у небольшого стыдливо закрашенного под золото амвона, перед скамейками, забитыми угрюмыми похмельными рабочими со своими блеклыми некрашеными жёнами стоял он, в чистой рясе, которая, наверняка, уже вечером будет липкой от крови - единственный падре Кэрролл с улыбкою всепрощающего мессии.
        Макнили слушал латинский текст, а в его сознании росла ярость, оттого что он ничего не смог сделать, что он ничего не изменил.
        Падре Кэрролл, сорвавшись, наконец, с латыни, возвещал о воскрешении и прощении. И только один человек в церкви знал, о каком своеобразном прощении рассказывал этот высокий худощавый человек. Когда глаза детектива встретились с тёмными глазами священника, Кэрролл сошёл с кафедры и, указав на него простёртой дланью, громко и чётко произнёс: «Да не избудет милости Божьей в моих руках для всеблагого прощения! Да разверзнет Господь стянутые мои уста и даст волю даровать прощение и тебе, и всем, и тебе, и!..» Потом Падре закатил глаза и, уже не поворачиваясь к прихожанам, завершил мессу. Его руки дрожали - как он жаждал кого-нибудь простить! . Заиграл, захлёбываясь Пахельбелем, старый скрипучий церковный орган…
«Чёртов воскрешенец!» Макнили наткнулся на Фредов. Сразу на всех трёх, также стоявших в приёмной… Они о чём-то оживлённо беседовали, и произнесённая несколько громче, чем надо было бы, фамилия «Уиллер» привлекла его внимание. Он приостановился и стал слушать. Беседующие сразу подвинулись, чтобы впустить Макнили в свой круг. Три Фреда - редкость; нечасто три копа из единой партии, практически не отличимые друг от друга, попадают в один участок - один из них с жаром рассказывал историю:

«И тогда Борис Уиллер достаёт пистолет и начинает говорить. Он, вообще, очень любил говорить и стрелять одновременно. Так вот: идёт он к этому бешеному психу, а тот дрожит, словно лист осиновый, а ножичек перочинный из руки не выпускает. Направляет Уиллер свой ствол на него и, как обычно - «Я заберу твоё оружие» - бах - бах. Пальцы бедняги разлетаются в разные стороны. А затем опускает ствол ниже - «…Оба твоих оружия». Бедный маньяк крикнул «мама» и спрыгнул с моста на рельсы, прямо перед скоростным поездом. А Уиллер дождался, пока поезд проедет, подобрал труп и закинул в багажник. Просто взял и сложил. Прыгун этот, со сломанным в трёх местах позвоночником, занял места меньше, чем запасное колесо. Так в газетах и написали - «Прыгун закончил под поездом». Но тут с головой парню и с заголовком статьи просто не повезло - как он мог со своим ножичком затмить звезду Ортопеда?!»
        Макнили опять стоял бледным перед подчинёнными. Он вспомнил другую историю про Уиллера и поспешил отойти. За спиной он слышал сочувственные слова одного из Фредов: «Уиллер и… - говорящий незаметно кивнул в сторону Макнили, - что-то на тройняшках Триплета не поделили. Уиллер со многими тут на ножах. Говорят, ему сам Шеф денег должен… был».
        А побледнел Макнили, потому что вспомнил другую историю про Уиллера, последнюю историю. Тогда брали Подражателя.
        Очередной маньяк. Рыжий курчавый любитель газет. Дело Уиллера, что грозило маньяку известно чем. Последнее дело на памяти копа, когда что-то расследовали, которое не было просто гонкой с преследованием в бешеном темпе по узеньким улицам города.
        Подражатель просто от точки до точки повторял описание зверств самого свежего маньяка из утренней газеты. А в том, что газеты не сумели описать, он проявлял особую свойственную только ему изощрённую и извращённую фантазию. И попался он, не по-глупому напоровшись на ночной патруль - просто измазал в крови кеды и, раздосадованный этим, поменялся обувью с жертвой. Вычислить его после этого оставалось делом техники. На задержание выехали Уиллер, Макнили и сам Шеф. Когда копы взломали дверь, Подражатель сидел и рыдал в ванной за голубенькой занавеской.
        Шеф проверял кухню, Уиллер вломился в ванную, а Макнили пошёл в жилую часть.
        Он услышал, как Уиллер начал свою обычную тираду про «я забираю твоё оружие…», затем три щелчка - осечка. И грохот. Макнили поспешил на подмогу. Когда он ворвался в комнату, старый коп пытался отцепить от себя голое тело, замотанное в занавеску, а Подражатель вцепился ему зубами в область шеи. Отчаянный рывок Уиллера - и Подражатель отлетел обратно в наполненную водой ванну.
        По стене полоснуло красным, маньяк выплюнул кусок плоти, а из шеи Уиллера на кафель хлестала кровь. Он встал, покачнулся и тоже рухнул в воду. Подражатель барахтался, пытаясь выбраться из-под тела копа, а Макнили решил всё закончить. Он подошёл и навёл пистолет на лоб убийцы. Безумны были глаза маньяка, но, словно чуя свой конец, он перестал барахтаться, вцепился обеими руками в смеситель над головой и сделал жалобное лицо.
        Макнили нажал на курок - осечка, ещё одна осечка… а затем вырванный из стены смеситель опустился на его голову.
        Он рухнул; маньяк, резво выскочив из ванны, приложил его ногой и, уже не прикрываясь занавеской, пошлёпал к двери. Дорогу ему преградил Шеф. После выстрела из тяжёлого револьвера ванную комнату заволокло липким кровавым туманом. Подражатель присел, махнул рукой и, ничего не найдя там, где раньше была правая половина головы, завалился на уцелевшую сторону.
        Макнили лежал с открытыми глазами и не мог пошевелиться. «Смерть, смерть, смерть, привет…» - пульсировало в его голове, но… он увидел, что было дальше.
        Приподнялся Уиллер - когда он встал, лицо у него было уже белое, без единой кровинки, глаза закатывались, а он пытался всё время их сфокусировать и найти цель. Сжимая себе шею свободной рукой, он склонился над трупом Подражателя, попытался что-то прохрипеть, но вместо этого опять заляпал стену. Он навёл пистолет и начал щёлкать, но барабан вращался вхолостую. Уиллер приблизил ствол к глазам - просто пустые щелчки. Затем, запрокинув голову и опёршись о стену, стал медленно оседать, будто мир заваливался на него всей своей тяжестью.
        Шеф, до этого аморфно наблюдавший за сценой, подошёл к нему и бросил в исчезающее лицо горсть патронов. С противным трезвоном они разлетелись по кафелю, отскочив от Уиллера. А потом был смех - злобный смех Шефа. Больше Макнили ничего не помнил…
        Старый лис схватил Макнили за плечи и затащил в кабинет.
        - Если бы знал, что Триплет доставит столько хлопот - сам бы пристрелил, - затем показал руками на заваленный бумагой стол и коротко добавил: - Всё сгребай и уноси. Это наши игроки. Что, кстати говорят в участке, не перепугались?
        - Говорят, сам Сатана пришёл, чтобы поучаствовать в игре, - мрачно ответил Макнили. - И я этого дьявола видел.
        - Поэтому в церковь бегал богу плакаться? Вот и славно, что заранее познакомились,
        - главный коп улыбнулся чему-то своему.
        - …Триплет был твоим? Значит, и остальные бильярдисты твои. Бери и занимайся! Ты ж у нас клон и евклидокоп, - затем Шеф зажёг сигару и, прежде чем договорить, сделал глубокую затяжку. Макнили эту минуту просто стоял и смотрел в пустоту.
        - …Смотри, я за тебя… - Комиссар замедлялся с каждым словом, прерываясь на свою сигару, - …проделал уже пол-работы. На участие в игре поступило тридцать три заявки, - дымная лента тянулась вверх, цепляясь жабрами за потолок… - Достойны внимания только пара из них: наш старый знакомый Ортопед… вынул патологоанатом из очередной жертвы:
«Я не поощряю игры на человеческом горе, но понимаю, что тот молодой парень, которого наша прогнившая полиция свела с ума, стремится донести до человечества идею здоровья. Он, как слепое дитё, тыкается, пытается помочь. Ему нужны дружеская рука и верное направление. Да, я не согласен с его подходом, но кто мы будем, если не увидим зерно истины в его путаных словах? А она в том, что головы надо снимать ради уменьшения вертебрального напряжения, иначе наш век станет веком гибели человечества от плоскостопия. Идею заменять головы бильярдными шарами целиком и полностью поддерживаю. Также предлагаю футбольные мячи, арбузы и прочие головообразные предметы на то время, пока я провожу усушку оригинальных голов до оптимального веса.
        Всегда ваш, доктор Ортопед. Приём каждую пятницу».
        - …И вторая - некто, назвавшийся Таксидермистом, оставил эту бумагу прямо в моём кабинете. При закрытой двери, в моё отсутствие.
«Уважаемая комиссия, уважаемый комиссар. Прошу рассмотреть заявку моей команды в рамках группового зачёта Игры. Спортсмены имеют необходимую аккредитацию и надлежащие разряды. Официальный представитель прибудет в ближайшее время.
        Таксидермист.
        P. S. Подскажите адресок мастера, что укладывал Вам паркет. Он великолепен.
        Просто, как-нибудь, оставьте на столе записку. Я заберу».
        - …Остальные, - Шеф столкнул заявки на пол так, что они разлетелись по комнате, а две упомянутые записки остались под массивным пресс-папье, изображающим двух бьющих друг друга молотками медведей. - Остальные - несерьёзно. Двое спрашивают, зачтётся ли им по баллу, если они убьют друг друга. Свояки выискались. Вообще скажу Слону не принимать больше заявок. Если серьёзные люди - пусть оставляют на трупах.
        Шеф отвернулся, зажёг сигару, и стал тоскливо глядеть в открытое окно. Шёл снег. Он мягко укрывал крыши домов, и комиссар, глядя на него, тоже смягчался. Он чувствовал любовь ко всему вокруг, и даже у Макнили был шанс выжить… но подчинённый не мог видеть своего шефа добрым, а потому спешно и бесшумно, покинул кабинет. Он отправился на задание. Копы будут патрулировать лузы, упомянутые Триплетом, пока не перебьют всех городских психопатов.

…Уиллера продали в городской морг двадцать первого ноября. По участку расползлись слухи о неких карточных делах главного копа и старого лиса. И даже Фред не преминал упоминать, что «вот не просто так подох скотина Уиллер». Шеф замечал взгляды и однажды, посмотрев в зеркало, понял, как же сильно ненавидит Макнили.

* * *
        Тук-тук-тук. Макнили настойчиво стучал жетоном в окошко. Ответа не было, но охранник не спал. Он просто глупо, не мигая, смотрел на посетителя и то сводил, то разводил глаза. Детектив увидел, что тут ничего не добиться, и прошёл внутрь корпуса без дополнительных согласований.
        В глаза сразу бросалась пустота Больницы Старого Города. Уже давно в этом заведении никого не лечили. Здесь просто хранили замороженные тела пациентов, надеявшихся на панацеи лучших времён, а когда проплаченный срок хранения заканчивался, продавали на органы. Это оказалось намного прибыльнее, чем лечить, а хоронить своих родственников в учреждениях здравоохранения стало намного престижнее, чем на кладбищах. «И человечнее!» - гласила огромная вывеска на заведении.
        Макнили шёл по коммерческому моргу, который по привычке ещё называли больницей. Тёмные помещения первого этажа не вызывали у него страха - всё было слишком похоже на место его рождения и воспитания, а потому - совершенно привычно. Но нечто шевельнулось в душе, когда за дверью очередного морозильника он услышал детский смех. Макнили остановился - подумал, что показалось. Неприятный звук повторился, и коп потянулся к ручке камеры. Положил на неё пальцы, нажал, и в его ноги стремглав вылетела кошка. Через приоткрытую дверь он сразу почуял этот запах - запах многолетнего гниения то ли этого города, то ли конкретно этой морозилки, набитой телами, выложившими в своё время значительные суммы, чтобы не быть, как все, и не гнить, как все. Тело заплатило, и теперь его пальцы были обглоданы оголодавшей киской.
        Макнили захлопнул дверь и прекратил размышления. Рука легла на прохладную рукоять беретты. «На первом всё спокойно - иду на следующий», - твёрдой походкой Макнили преодолел лестницу и посмотрел в глубину второго этажа.
        Неравномерно освещённый коридор подмигивал одинокой люминесцентной лампой далеко в глубине своей развёрстой пасти. Вокруг этого единственного маяка безумно скакали тени ночных мотыльков.
        Макнили достал пистолет и поплыл сквозь темноту по направлению к свету. Пять, семь, десять шагов по мягкому ковролину, а свет словно и не приближается. За спиной что-то хрустнуло, как будто сломанным позвоночником. Нет, будто кто-то наступил на сухую ветку. Но откуда сухая ветка могла взяться в пустом больничном коридоре?!
        Хруст повторился вновь. Теперь это точно был позвоночник. Огромное существо, сожравшее души всех покойников в этом здании, ползло, похрустывая сломанным позвоночником и облизывая длинным шершавым языком его ещё не остывшие следы.
        Пятнадцать, шестнадцать шагов. Макнили перешёл на бег, ещё твёрдо уверенный, что у окна обернётся и без жалости пристрелит ползущую за ним тварь. До лампы оставалось ещё метров пять, когда она замигала и потухла, и страх проник в сердце Макнили. Он рванул, не оборачиваясь - холодная рука до боли сжала рукоять оружия. Свет мигнул в последний раз и исчез.
        Снова детский плач, смех… Макнили выбил своим телом окно в конце коридора, кувырком пролетел по крыше пристройки и рухнул в заброшенный и занесённый хламом двор - в кучу мертвецкого тряпья, припорошённую тяжёлым январским снегом.
        Из пустой чёрной дыры в здании ничего не лезло и не гналось. «Значит, преследователь сзади». Сердце Макнили забилось ещё сильнее; обернувшись, он упёрся носом в трухлявую стену деревянного навеса. Детектив забился в это спасительное укрытие, опасливо озираясь по сторонам.
        До машины он добежал, держась за подранный бок. Быстро заполз в салон. Словно ожидая хозяина, радостно взревела рация:
        - Макнили. Я сегодня занят. Кончай охранять морг. Следишь за нашим участком тоже ты! А то там только клоун Фред и дефективный в приёме. Радуйся, пока есть возможность… посидеть в кабинете начальника. Подберёшь на набережной Фреда II и III. Конец связи.
        Таурус легко завелся и, взревев, рванул в ночь.

* * *
        Приёмная была чуть залита кровью, пол липкий, в воздухе - запах жжёного мяса и как будто серы.
        - Они что, убили уже кого-то тут или нет? - заметил Фред, первым пройдя к двери приёмной.
        - Не знаю, но крови столько, как будто слона выжали, - ответил второй и сразу вспомнил их ночного сотрудника по кличке Слон, которому все с патрулей носили пончики. Несмотря на дефекты всех внутренних систем органов, он пересиливал себя и приходил работать в полицию. Каждую ночь. И вот сейчас они, возможно, шли по его останкам.
        - Вы двое, держите главный вход. Один снаружи, другой становится на приём. Я наверх, в кабинет Шефа. Не терять бдительности - где-то тут труп и, возможно, маньяк.
        Макнили, почему-то, не хотелось подставлять Фредов. Наверх, в кабинет Шефа, он пошёл в одиночку.
        - Per signum crucis de in cimis nostris libera nos, Deus noster, - падре Кэрролл встретил вошедшего детектива улыбкой. Он стоял, облокотившись на стол Шефа. Его руки были в чернилах, а поверхность бюро разрисована разнообразными крестами с готическими завитушками. После приветствия он отбросил маркер и приподнял свой длинный зазубренный меч. Рядом с ним, накрепко привязанный к тяжёлому шефскому стулу, стонал Фред со щеками, также украшенными крестами, и теперь еще и с мечом поперёк горла.
        Внутри Макнили всё бушевало: надо было стрелять сразу.
        - Выбрось свою игрушку в окно, и мы поговорим. Я расскажу тебе о Господе. Я тебе расскажу, какой он. Ведь я, благодаря тебе, его видел!
        - Откуда ты выполз, Кэрролл? - Макнили решился на переговоры. Коп не боялся сухощавого противника. Человек в рясе и с мечом может вызвать страх только у впечатлительных хилых отроков. Он бросил свой пистолет в окно.
        Священник загорелся неким зеленоватым внутренним светом и начал проповедовать. От его слов большое шефское бюро словно превратилось в кафедру, а дёргающийся Фред стал похож просто на слишком чуткого к господним заповедям прихожанина.
        - Я встал и увидел свет. Я был воскрешён для особой миссии. А потом Господь сказал мне: «Иди в полицейский участок и прости трёх человек. Эти люди достойны прощения!
        Я агнец Божий и я есмь меч в его руках, меч несущий и прощающий. Ты готов к прощению, сын мой? - священник склонился над Фредом, а тот только мотал головой и мычал. Макнили подумал, что сумеет выиграть время.
        - …И в голове моей стало ясно и светло, как в храме на рассвете: моя миссия - прощать! Для грешника главное - прощение, лишь так он попадёт в рай. Если я могу простить, я должен это сделать даже ценой его жизни. Если для того, чтобы простить, мне надо убить - я готов взять на душу этот грех. Ибо жертвую своею бессмертной душой ради всевышнего прощения. Я прощал, прощаю и буду прощать. Прощён и свободен.
        С этими словами падре Кэрролл не без усилия надавил на клинок - острие пробило грудную клетку Фреда в области сердца и вышло сквозь спинку стула. Заложник стал захлёбываться, закатил глаза, попытался дёрнуться, но лишь опрокинул стул навзничь. Лужа крови в несколько мгновений натекла к ногам священника. Макнили понял, что переоценил свои возможности и недооценил противника, который пришёл в участок не для проповедей. Он резко рванулся вперёд, оттолкнул маньяка.
        Падре Кэрролл попятился, но удержался на ногах. Его рука обхватила массивное пресс-папье на шефском бюро. Он сделал шаг вперёд. Коп, увидев, что его противник уже вооружён, попытался поднять меч, но тот крепко застрял во Фреде.
        Священник расхохотался и сделал шаг к очередной жертве. Макнили тщетно пытался вытянуть оружие, при каждой его попытке живучий Фред хрипел. Когда маньяк подошёл уже совсем близко, Макнили поставил ногу на грудь раненого и предпринял последнее усилие. Меч вышел, что-то брызнуло копу в лицо, Фред прохрипел в последний раз. Макнили вслепую махнул мечом и, кажется, попал. Он рукавом вытер с лица кровь напарника и стал искать безумного падре.
        Кэрролл уже поднялся и надвигался вновь. В руках было всё то же пресс-папье. Священника слегка шатало, а на щеке виднелся свежий кровоподтёк. Он приблизился - Макнили опять неумело взмахнул тяжёлым мечом. Удар пришёлся под рёбра, и опять плашмя. Раздался звон, будто что-то лопнуло. Падре Кэрролл испустил стон, и его ноги подогнулись. Он пытался опереться о стол, но свет померк в глазах. Он начал двигать губами - innomineepatris… crucesdesinsimus… inter omnesvieetvitehuiusvarietatestuo… - затем упал, завалившись на спину. Макнили приблизился и глянул на него сверху вниз.
        - …persignumcruces… - Священник поднял дрожащую руку, которой из последних сил стал кстить копа.
        - Теперь ты больше не вылезешь обратно! - удар легко отделил голову от тела. Обрубок, словно повинуясь ещё какой-то неведомой силе, закатился в самый тёмный угол комнаты, под сейф. И там шептал молитву.
…In nomine Patris, et Filii, et Spiritus Sancti. Amen…
        Макнили, чтобы убедиться, что священник мёртв окончательно, полез за головой. Когда он вытянул её за волосы из-за сейфа, глаза были закрыты, на губах застыла блаженная улыбка святого. Где-то в глубине души у Макнили шевельнулась чёрная зависть. «Зависть - это грех», - сказал себе Макнили и спрятал её подальше.
        Под сейфом блеснуло что-то ещё. «Ещё одна голова… с золотыми зубами?!»
        Коп отогнал от себя безумные мысли, протянул руку и нащупал револьвер. Достал, обтёр рукавом от пыли, но испачкал в крови - и, узнав револьвер Уиллера, машинально сунул в кобуру.

* * *
        Подлёдный лов вдали от города - это предел мечтаний. На милю вокруг ни одной живой души, смеющей мешать этому священнодействию.
        Ветер дул с востока. И словно выдувал души из тех, кто вышел этим вечером на широкое ледовое поле.
        Он достал шнековый ледобур и аккуратно положил на снег. Затем неторопливо извлёк из ящика остальную снасть. Каждую он выкладывал с некоторым трепетом: грузила, балансиры, изощрённые приманки о пяти крючках. Когда всё выложил и распутал - он стал так же аккуратно прятать обратно, теперь попутно озираясь по сторонам, чтобы никто не увидел его богатства; собрал и оставил только один удильник. Потом, встав лицом к закату, стал бурить лунку.
        Закат, слегка подмазавший красным ледовую поверхность, постепенно затухал. Он был готов уступить это белое незакрашенное полотно другим художникам, у которых и кистей больше, и красную краску они разливают без жалости - густо кладут, а если понадобится - размазывают пальцами. Солнце же пальцами в свои картины не лезет.
        Приманку он опустил ко дну, потом замер на несколько минут, словно заснул, и неожиданно начал игру, постепенно подматывая леску на мотовильце. Два широких взмаха рукой вправо - и снова задёргалась кисть, две минуты - и опять взмах…
        Три раза по два взмаха, нетронутая приманка выскочила из-подо льда. Он вздохнул, поднял коловорот, сделал четыре шага на запад и стал готовить новую лунку.
        С первого же облова Шеф почуял добычу. Царапало на глубине двух метров. Его движения стали более спокойными. Он ловил крупного хищника. Когда рука почувствовала, что добыча крепко села, начал наматывать мотовильце… всё ближе и ближе к поверхности.
        Добыча. Шеф отскочил от неожиданности, когда из лунки вырвалась посиневшая рука и начала судорожно скрести лёд. Рука дёргалась, не останавливаясь, пытаясь удержаться, но лишь сжимала снег и всё больше соскальзывала обратно. Шеф схватил ледобур и, затянув высунувшуюся руку леской, стал обсверливать лунку.
        Минуту по пережавшей руку леске бежала кровь; значит, человек подо льдом был еще жив… ещё немного. Пару отчаянных ударов ногой, ледовый покров обвалился, образовав небольшую прорубь. Показалась голова - синее вздувшееся лицо утопленника, который жадно, как рыба, хлопал ртом, пытаясь глотать воздух. Пока он хрипел, Шеф, накинув на него веревку, вытащил на лёд…

…И улыбнулся. Шеф был рад видеть Триплета в таком состоянии. Руки спасённого были неестественно вывернуты и обвисли как плети. Маньяк не пытался приподняться, он просто лежал и хрипел. Он не мог даже открыть глаза. Плечо было рассечено, но кровь оттуда не шла. Триплет быстро покрывался инеем. Шеф стоял и думал - в руках у него была уже приготовлена запасная ветровка, а, с другой стороны, ему было интересно: если Триплет такой везучий и живучий, сколько он протянет ещё.
        Комиссар сделал шаг по направлению к маньяку и услышал подозрительный треск за спиной.

«Лёд или позвоночник», - подумал Шеф. Сделал ещё шаг - треск повторился - он обернулся.
        То, что он увидел, заставило его прищёлкнуть языком. За ним на четвереньках, на вывернутых на сто восемьдесят градусов, чтобы удобно было ходить именно таким образом, ногах и руках, прижатое ко льду, ползло человеческое создание. Потрёпанный тёплый свитер, теплые башмаки, разорванная шевелюра без головного убора, меж клоками волос были видны металлические вставки. Вдоль позвоночника, который почему-то проваливался посередине спины, шло некой подобие металлического каркаса, с обхватами в области шеи, груди и живота.
        Существо, заметив, что шеф на него смотрит, двинулось вбок, всё также прижимаясь к поверхности озера, и при этом движении внутри него защёлкали вывернутые суставы, переломанные кости и позвоночник. Хруст, от которого Шеф зажмурился, и тошнота подкатила к горлу, хотя он видел это тело ранее. Это было тем мешком с костями, который Уиллер достал из багажника и так и бросил на стоянке полицейского участка. Тот маньяк, которого в городских газетах за его безумный прыжок под поезд с издевательской иронией назвали Прыгуном.
        - Кто же тебя откопал? - вслух подумал Шеф. Маньяк зашипел в ответ и стал медленно обходить копа. Смотреть, как эта куча костей и металла, завёрнутая в тряпьё, теперь двигалась, Шеф не мог, а потому, из гуманизма обхватил покрепче ледобур. Прыгун же не испугался - он явно подбирался к холодеющему Триплету, который даже не пытался двигаться, а просто вывалил раздувшийся язык и лежал в молчании.
        Добравшись до Триплета, он обхватил ему передними конечностями шею и потащил мертвеца с выпученными глазами в сторону леса, медленно покряхтывая и похрустывая позвоночником.
        Шеф прибавил шагу. Взмахнув ледобуром, он вспугнул Прыгуна, так что его правая нога поскользнулась, спина вогнулась вовнутрь, и между двумя металлическими обхватами через пуховик вылезло сломанное ребро.
        Шеф улыбался, пока сам от неожиданного удара сзади не полетел вперёд и, обдирая подбородок, прокатился по снегу. Когда он попытался повернуться, кто-то сел ему на спину. Комиссар рванулся в сторону, и его обожгло жутким холодом. Он увидел, как зазубренный клинок легко вошёл в лёд, раздирая ватник, и почувствовал, как острая боль будто разорвала его правый бок. Тогда он сделал последний рывок. Тот, кто был сверху, не удержался и со странным звоном упал. Шеф воспользовался моментом, отполз и встал на ноги.
        Уже метрах в двадцати виднелся уползающий со своей добычей Прыгун. Шеф бросил взгляд на своего нового противника: высокий человек в чёрной рясе священника, из-под рясы выглядывали носки кед; его грудная клетка немного выпирала вперёд; с надетым, словно ради нелепой шутки, жестяным ведром вместо головы. Из единственной прорези на ведре светился, как будто подвешенный в темноте, огромный голубой глаз без век и ресниц - только глаз в пустоте тёмной прорези. Этот глаз шарил по окружающему миру, не останавливаясь ни на чём - Шефа пробрала дрожь. Чёрт возьми, он знает этот глаз - он вспомнил, как точно такой же остался когда-то на стене после его прямого выстрела в голову хозяина.
        Не глядя на Шефа, бегая своим немигающим взглядом, противник медленно поднимался. Опорой ему служил длинный зазубренный меч, уже обагрённый кровью комиссара.
        - Omnipotens sempiterne deus salus eternal…

…credencium exaudi nos pro famulis…

…tuis pro quibus misericordie tue ploramus imploramus…

…auxilium ut reddita sanitate graciarum tibi…

…inecclesiatuareferantacciones… - рука маньяка легко легла на рукоять оружия.
        - Сам убирайся к дьяволу, - Шеф достал из кобуры за пазухой револьвер и разрядил в ведро весь барабан. Глухие звуки - пули проходили пустую жестянку насквозь.
        Если бы маньяк был без ведра и его обезображенный рот был способен на какие-то движения - он бы ухмыльнулся. Шеф выругался и начал медленно отходить. Правая рука лихорадочно искала в кармане патроны, левая - так и осталась держать наведённый на ведроголового ствол. Коп видел рассыпанные патроны там, где маньяк распорол ему пуховик.

«Хотя бы ещё один патрон», - он сунул руку за воротник и нащупал два завалявшихся в капюшоне металлических цилиндра. Существо в рясе, заметив суету Шефа, остановилось и монотонно загудело из-под ведра.
        А Шеф просто закинул найденные патроны в барабан, и курок ударил два раза. В груди у наступавшего монстра что-то лопнуло - по чёрной рясе через дыры от пуль потекла мутная кислотно-зелёная жижа. Поток жидкости становился всё сильнее, в воздухе запахло жжёным льдом. Сущёство дёрнулось ещё пару раз, но удержалось на ногах.
        Крупные жёлтые и зелёные капли падали на ледяную поверхность, которая на глазах стала таять и проваливаться. Мелкие пористые осколки вылетали из-под дымящихся ног истекающего неизвестно чем монстра.
        Долгожданный хруст - и его правая нога ушла под лёд. Левая проскользнула вбок и, неестественно изогнувшись, тоже хрустнула.
        - Per signum crucis de incimis nostris libera nos, Deus noster. In nomine Patris, et Filii, et Spiritus Sancti-i-i. Я таю, та-аю, - раздалось из-под ведра, которое теперь беспрерывным маятником вращалось из стороны в сторону и мелко вибрировало.
        Полынья расширялась. Шеф благоразумно отошёл. Лёд истаял и искрошился, постепенно исчезая уже на поверхности воды. В этом фраппе барахтался ведроголовый маньяк. Меч, оставшийся последней опорой, валялся плашмя, соединяя ещё крепко державшиеся на поверхности куски льда, прошлую подлунную жизнь и скорое подводное будущее утопающего. Руками в лохматых изодранных перчатках тот пытался схватиться за эту опору, но оставлял на нём лишь красные кровавые следы.
        Шеф огляделся. Прыгун уполз за пределы поля зрения. Но его можно было легко найти по следу от волочения жертвы, которую тот, скорее всего, сожрёт где-нибудь в укромном уголке.

«Как же тут хорошо, - подумал Шеф, присел на ящик, вытянул из-за пазухи толстую сигару и разжёг. Он сидел и глядел на бултыхающегося противника - то поднимающего ведро надо льдом, то исчезающего вновь, пока маньяк не прекратил борьбу со своим мечом и не исчез под толстой волнующейся коркой раскрашенного жёлтым, зелёным и кровью льда. - Хорошо, когда вечера встреч заканчиваются именно так!»

* * *
        Рация в машине противно зашипела, разбудив Макнили.
        - Куда ты исчез, гадёныш, - раздался скрежещущий голос Шефа. - Думаешь, натворил дел, ушёл в патруль и свободен?
        - Я - старший детектив. И тебе, Старый Лис, не следует звать меня гадёнышем. Или забыл, кому ты обязан…
        - Ты загадил мой кабинет, - не дал договорить Шеф. - Как мне тебя ещё называть? Может, тебе напомнить твои обязанности?! Ты обязан взять труп, сесть в труповозку и отвезти его в морг. Получить деньги, сдать в бухгалтерию. Почему труп в приёмной? Ты мне берёзовый паркет угробил, гнида. У меня расщелина посередине комнаты, и меч торчит. А сюрприз под сейфом… Мне не нравится, когда в моём кабинете улыбаются бесхозные головы, если это не оторванные головы моих сотрудников! На работу, понял?!
        - Шеф, - сквозь шум рации вмешался голос ещё одного собеседника. - Шеф, не наезжайте на Макнили. Вы не знаете, как долго Слона пришлось собирать. Тут не до труповозки было. А записку вы видели на вашем столе: «Команда таксидермиста: Падре, Подражатель, Прыгун». Кто это такие?
        - Макнили, я разберусь с тобой. Фреды, оба, ко мне на лузу, тьфу - на точку шесть.
        - Шеф, но остальные объекты… - попытался возразить Фред.
        - Молчать и слушать. Сегодня там будет бойня… я чую это.
        - Может армию, спецназ… - попытался вмешаться Фред II. Мы ведь должны оборвать эту игру!
        - Ты что, идиот, не понимаешь? Мы должны её выиграть! - Шеф громко щёлкнул рацией, и воцарилась тишина.
«Никогда не думал, что Фред такой паникёр, - промелькнуло в голове у Макнили, - неужели он не понимает, что значит ИГРА?! Мы должны её выиграть». «Таурус» завёлся - нехотя, со второго раза - и покатился по узкой дороге, вяло набирая обороты. В такие моменты детектив ненавидел свою машину. До последней лузы оставалось два часа.

* * *
        Стройка. Загадочное место, которое с заведомым постоянством обедало городским бюджетом. Строили то ли театр, то ли торговый центр. Возможно, и не строили, а разбирали. Но последний год, скорее, строили. Шеф, бросив взгляд на этого прожорливого металлокаркасного монстра, сразу вспомнил об испорченных полах у себя в кабинете. Словно заметив ненависть комиссара, здание уставилось на пришельца своими пустыми глазницами. Кто кого сожрёт на следующей делёжке бюджета, Шеф не знал, но пару кровавых пятен на обнажённых скулах-стенах противника только помогли бы полицейскому департаменту откусить на кусок больше. Например, чтобы увеличить страховки сотрудникам… - Шеф закатил глаза: перед ним медленно проплыла мачтовая яхта «Chief’s Dream». Затем он открыл глаза и увидел подъехавшего Макнили и Фредов. Из-за вспыхнувшей внутри ненависти он смог объясниться с ними только жестами. Сотрудникам достаточно было показать направления, и они всё поняли.
        Копы преодолели ступеньки. Макнили и Шеф прошли на западную сторону. Оба Фреда остались держать главную лестницу.
        - Ты видел глаза Шефа, Фред? В них столько злобы. Мне кажется, он хочет тут всё к чёрту разнести.
        Второй лишь хмыкнул в ответ. Он был здесь в первый раз и теперь внимательно осматривался.
        Широкая лестница упиралась в недостроенный бельэтаж. Внутренние стены и переборки ещё словно висели в воздухе, ожидая заливки полов, а из-под чёрных технических провалов между перекрытиями и положенным местами полом ломились в бой сотни тёмных чудовищ. Фреда I передёрнуло от тяжёлого предчувствия.
        Фред II заметил и указал напарнику на выползшего из глубины анфилады Прыгуна, который деловито взобрался по колонне и теперь поглядывал на них, в бессилии выбрать первую жертву.
        - Я сейчас эту каракатицу палкой, и мы её разделаем, - первый Фред выбрал длинный железный прут и попытался, пригнувшись, подобраться к сомнамбулирующему маньяку.
        Существо дёрнулось и внимательно посмотрело на приближающуюся фигурку. Его противник подошёл ещё ближе и окончательно разрешил вопрос мучительного выбора: сделал его очевидным. Прыгун бесшумно и без крика предупреждения спрыгнул с лесов на жертву, неловко взмахнувшую арматуриной, и по рукоять загнал тому в глаз свой перочинный нож. В воздух брызнула кровь - Фред I рухнул плашмя, подёргался и затих.
        Началась пальба - напарник выхватил пистолет и открыл по Прыгуну огонь. Тому пришлось удрать, быстро перебирая всеми четырьмя конечностями, и забиться под пол. В самый дальний угол, в благодатную тьму.
        Фред громко выругался и стал осторожно приближаться к зияющей чёрной трещине. Ему показалось, будто что-то шевельнулось: ещё два выстрела - и опять в пустоту. Ничего он там не видел, в этой чёртовой тьме.
        Прыгун успокоился, и на него опять сошла благодать. Такая благодать, что захотелось петь и танцевать, похрустывая и потрескивая спиною, как кастаньетами. И десятки его жертв танцевали бы вместе с ним под зажигательный трескучий ритм. А если бы не танцевали, он бы вырвал им всем сердца и отнёс бы хозяину.
        Глухой металлический стук вернул его к мёртвой реальности. Он увидел, как Фред, тяжело ворочая, подтащил газовый баллон, свернул вентиль, скинул на бок и толкнул в его безопасное убежище. Затем последовал второй баллон. Они подкатились совсем близко и противно шипели. Прыгун бросился выталкивать один из них, но пули стукнули по металлу. Маньяк забился в свой тёмный угол, и ему стало по-настоящему страшно - как на мосту, когда старый коп хотел забрать его «второе оружие». Он невольно сжался и зажмурился.
        Фред зажмурился, но взрыв успел обжечь ему глаза и заставил попятиться. Руку, с которой он стрельнул в баллон, странно развернуло, а сам пистолет отлетел в сторону и с грохотом скатился по водостоку. Всё стихло, потом пронеслось нечто воспламенённое.
        Фред поднял слезящиеся глаза: горящая тварь пыталась перевернуться на спину, но ей мешали навешанные на неё крепления. Поэтому психопат просто бегал, визжал и вонял, пока не врезался в стену. Фред разбежался и со всей силы ударил туда, где предполагал у маньяка живот. И Прыгун разлетелся на две половины. Задняя часть отлетела к лестнице и, дёрнувшись раз, стала мирно догорать. Передняя ещё чуть поскреблась куда-то своими обожжёнными пальцами, пока обрушенный на голову арматурный прут не прекратил её страдания.

* * *
        Макнили и Шеф прошли на западную сторону. Шеф деловито закрыл дверь и почему-то хмыкнул. Макнили щёлкнул реле на огромном трансформаторе. Свет не зажёгся. Они подступили ближе к окнам, где вдоль застеклённой стены падал косой свет от полной луны и было хоть что-то видно.
        Копы притаились друг напротив друга в разных углах зала. Шеф подхватил пустое жестяное ведро, перевернул и сел. Макнили облокотился о стену. А зал был огромный. Эта часть этажа была уже завершена и напоминала спортивную площадку. Паркет был гладко уложен и вскрыт лаком. «Испортим сейчас паркет», - пронеслось в голове у Макнили. В знак согласия противно загудел трансформатор, но свет не включался.
        Прогремели выстрелы. Макнили рванулся от стены, но, взглянув на Шефа, увидел, что тот отрицательно качает головой. «Он прав, - понял детектив, - как раз сейчас нас ждут, и, наверняка, единственная дверь на прицеле. Фредам надо продержаться пару минут».
        Он вернулся обратно и вновь подпёр стену. Но сердце его бешено колотилось в предчувствии радостной бойни. Он глядел на Шефа, как на опытного загонщика, которому стоит подать знак, и он рванётся вперёд и разорвёт всех врагов. Стрельба за стеной не прекращалась - Шеф поднял правую руку. Скоро он подаст сигнал.
        Раздался взрыв - трансформатор заискрился; по центру зала вспыхнула одна-единственная лампа. Неожиданно яркий свет резанул по глазам, и Макнили на мгновение зажмурился.
        Когда он открыл глаза, то сразу глянул на Шефа. Тот уже стоял, и чёрное дуло его крупнокалиберного револьвера было направлено на Макнили. Шеф улыбался, как крокодил. Смеялись даже глаза.
        Детектива охватило бешенство. Он вскинул револьвер: Шеф не двигался и улыбался. Макнили почувствовал, как кровь пульсирует в его жилах, приливает к голове, чтобы через минуту, возможно, разлететься кровавым дождём от предательской пули. Макнили вспомнил Уиллера…
        - Ты слишком много болтал, Макнили, - затем, словно опасаясь, что сказал слишком тихо и противник его не услышал: - Чёрт побери, ты слишком много болтал, Макнили.
        А Макнили вновь представил кровавый дождь из его головы.
        Дверь зала с грохотом распахнулась, и на пороге возникла огромная двухметровая фигура. Громадный чёрный силуэт. За спиной у него болталось что-то похожее на мешок. Он размахнулся, и «мешок» вылетел в круг света посреди площадки.
        - Чёрт подери, - ещё раз выругался Шеф, глядя на безвольную куклу с перепутанными конечностями, бывшую минуту назад Фредом, но ухмыляться не перестал. А когда раздались глухие щёлчки пустого барабана Макнили - он расхохотался в полный голос и, пританцовывая, исчез в темноте. Хлопнула дверь на внутреннюю лестницу, щёлкнул замок, и Макнили остался с новым пришельцем один на один.
        Коп ещё дёргал спусковой крючок, направив его в поглотившую Шефа темноту, но револьвер отвечал лишь пустыми щелчками. Макнили отбросил оружие и задрожал от бешенства и бессилия. Чёрная фигура уже приближалась к нему. Свет единственной лампы осветил врага. Нереально распухшая голова. Его тело - неестественно большое, мертвенно синее. На шее поблескивал металлический головодержатель, металлические пояса перехватывали его и ниже, в области раздутой груди и вываленного живота. Вдоль бёдер, справа и слева, частично вшитые прямо в мертвенную кожу, шли прозрачные резервуары с жёлтой и зелёной жидкостью кислотного грязного цвета. В грубых разрезах по телу вились трубки, перекачивающие эту жидкость, а из самих ран стекали чёрные мутные потоки с мелкими сгустками плоти.
        Лицо - выпученные бешено вращающиеся глаза, вываленный язык, но Макнили всё равно узнал Триплета. Маньяк, напрягшись, так что по посинелым щекам потекли тёмные струйки воды и закапали по паркету, свёл глаза в одном направлении и уставился на копа. В пустом взгляде Триплета Макнили прочёл свою скорую смерть.

* * *

«Спортивный бюллетень, февраль, № 4, стр. 9».
        Закончился турнир по Триплету.
        Участники, тренеры и болельщики этого нового зрелища, получившие массу положительных эмоций, могут, наконец, передохнуть и оценить результаты. А результаты зафиксированы следующие.
        В командном зачёте:
        Полиция Старого Города: три шара в первую лузу, один - третья луза, один - пятая центральная луза, два - шестая луза.
        Команда Таксидермиста: два шара в третьей лузе, один - вторая центральная луза, один - пятая центральная луза, два - шестая луза.
        Участники личного зачёта
        Триплет: три - первая луза, три - вторая луза, один шар (в рамках командного зачёта) в шестой лузе.
        Ортопед: один шар в четвёртой лузе.
        Спортсмены выразили благодарность организаторам и высказали пожелание, чтобы в дальнейшем Турнир стал традиционным и проводился ежегодно…
* * *
        Целлофановый пакет с записью, обнаруженный зашитым в плечо Триплета:
        Техническая записка к образцу № 9
        Медицинский осмотр
        Сегодня двадцатое января. На часах двадцать два тридцать три.
        Жертва - мужчина. Возраст - примерно тридцать два - тридцать пять.
        Внешний вид - никаких отклонений.
        Примерное время смерти - девять часов назад.
        Согласно первичному осмотру, причиной смерти признано утопление асфиксического типа. Белая мелкопузырчатая пена с примесью крови вокруг губ. Бледность кожных покровов. Окоченение. Также следы прижизненного физического воздействия вокруг шеи. При пальпации спазматические узлы. Утопленник умер на суше от устойчивого ларингоспазма.
        Отсутствие всех реакций. При порезах - красно-розовые излияния.
        Данные по исследованию зондом - наличие воды в желудке, кишечнике, меньшее количество воды в лёгких; на стенках лёгких пятна Пальтауфа, крупнофокусные с нечёткими границами, следов никотина не обнаружено. Возможна транссудация жидкости в ткани головного мозга. Состояние тела признано удовлетворительным.
        Техническое решение
        Стандартный каркас. Крепления-супинаторы вокруг баллонных лёгких и в области живота. Дополнительная поддержка головы. Укрепление в технических разрезах от тазобедренного перехода до берцовой кости лёгких баллонов с питательной жидкостью образца А и Б. Расширенная система подачи жидкости в легкие и в основание черепа. Страховка резервуаров с помощью лёгких дюралюминиевых скоб.
        Примерная ёмкость сменных резервуаров - сто двадцать кубических сантиметров. Ориентировочное время автономного существования прототипа без замены питательных батарей - двадцать четыре часа.
        Реанимация
        Каркас установлен. Питание и обращение жидкости запущены. Пятнадцать согревающих уколов в основные мышцы и суставы. Семнадцать секунд - подопытный пошевелился и принял сидячую позу на хирургическом столе.
        Прототип признан мною удачным, рекомендован к массовому производству.
        Послесловие к сборнику
        Уважаемый читатель! Спасибо за то, что вы прочитали первый тематический сборник конкурса-семинара «Креатив». Наш проект всегда рад новым авторам, читателям и критикам, мы постоянно расширяемся и открываем для себя новые горизонты. Если вас заинтересовали наши скромные творческие успехи, вы можете найти работы других финалистов на сайте проекта (www.litkreativ.ru).
        notes
        Примечания

1
        авт. перевод: «Истина в вине» - «Для понимающего достаточно и немногого, разнообразие доставляет удовольствие» (лат.)

2
        авт. перевод: «Не подпускайте к князю коновала!» «Испарись с моих глаз…» «Что?!» (нем.)

3
        авт. перевод: «Всех благ, Селянин! Человека продаешь?» «Тех же благ, Мерва! Продаю ему впечатления!» «А, ну-ну…» (троль.)

 
Книги из этой электронной библиотеки, лучше всего читать через программы-читалки: ICE Book Reader, Book Reader, BookZ Reader. Для андроида Alreader, CoolReader. Библиотека построена на некоммерческой основе (без рекламы), благодаря энтузиазму библиотекаря. В случае технических проблем обращаться к